Романовская Ольга

Дама с единорогом

Глава I

1275–1276 годы.

Приграничные земли Англии и Уэльса.

Женщины постоянно балансировали где-то между сточной канавой и пьедесталом. Пьедестал был скользким, поэтому шансов оказаться в сточной канаве было гораздо больше. Знала это и девочка, скрючившись, сидевшая в тёмной каморке возле караульного помещения, знала и с готовностью могла подтвердить. Вслушиваясь в голоса людей за стеной, она гадала, сумеет ли незаметно проскользнуть в часовню и преклонить колени перед Заступницей человечества.

Даже здесь, посреди сырости, грязи, разбитых черепков, прелых овечьих шкур и зловония выгребной ямы, чувствовался божественный запах свежеиспеченного хлеба. При мысли об этом хлебе и латуке у нее засосала под ложечкой, но она по-прежнему выжидала. Женщина должна обладать завидным терпением и осторожностью, чтобы не испробовать закона палки.

Но, несмотря на все наставления, терпения и осторожности в ней было мало, гораздо больше вспыльчивости и упрямства, так что долго в своем убежище она не засиделась.

На цыпочках девочка прокралась к залу и заглянула внутрь: ни отца, ни гостя уже не было. Насколько она поняла, этот человек приезжал к ней свататься. Но теперь не посватается. Она об этом не жалела: он ей не нравился. Как относился к нему отец, Жанна так и не поняла, зато крепко уяснила, что ее поведение ему точно не понравилось.

Вела она себя действительно не самым лучшим образом, совсем не так, как положено благовоспитанной баронской дочке.

С чего начался разговор, она не знала, тихо сидела наверху, вышивала приданое. Главный и единственный смысл жизни женщины — замужество, поэтому Жанна тщательно выверяла каждый стежок, чтобы потом не подумали, будто бы она неряха или неумеха. Вышиванию и шитью она посвящала ровно половину своего времени, а зимой, пожалуй, даже большую его часть; остальная половина уходила на молитвы, обучение кулинарным премудростям и другую, чисто женскую работу. Когда этому благоприятствовала погода, она вышивала в саду, а иногда, с согласия отца, ей дозволялось немного прогуляться. Разумеется, не одной и с благой целью: в церковь. На обратном пути можно было немного задержаться, чем Жанна обычно пользовалась. Это было ее единственным развлечением.

Отец послал за ней, велев принести гостю вина. Вино, конечно, могла принести любая служанка, но, видимо, ему хотелось показать товар лицом.

Во дворе, перед дверью в погреб, Жанна расспросила слуг о таинственном госте, а потом, не выдержав, перед тем, как войти, взглянула на него через щелку в занавесе. Он оказался немолодым обрюзгшим человеком, остриженным «под горшок». Сидел чуть наклонившись вперед, широко расставив ноги. Одежда его, хоть и из дорогой ткани, была изрядно потрепана и засалена. Тронутая сединой борода, некогда рыжая, производила странное впечатление: она торчала в разные стороны неравномерными короткими клоками.

Он ей сразу не понравился, и она решила, что замуж за него не выйдет. Пусть её волоком волокут в церковь, она ни за что не произнесет свадебной клятвы. Лучше уж монастырь!

Жанна вошла, но глаз не потупила, а, надув щеки, вперила глаза в потолок. Старательно подворачивая ноги, шаркая по полу, она припадала на левую ногу, изображая хромоту.

— Моя дочь, Жанна, — коротко отрекомендовал ее отец.

Она глупо захихикала и в нерешительности посмотрела на отца.

— Налей гостю вина и перестань паясничать.

Жанна наполнила кубки. Кладя в вино специи, она будто нечаянно рассыпала часть по полу, неуклюже собрала и всыпала в кубок. Подав вино, девушка отошла в сторону, смело рассматривая гостя.

— Все бы ничего, но, кажется, она хромая, — поджав губы, наклонившись к барону, заметил «рыжебородый».

— Вам показалось. Жанна, повернись! — Он махнул дочери рукой.

Жанна с каменным лицом повернулась.

— Пусть она что-нибудь скажет. — Гость продолжал привередничать.

Барон кивнул ей — ну¸ говори.

И она сказала, решив разыграть сумасшедшую (она знала, что сумасшедших в жены не берут):

— У нас под крышей свили гнездо сороки. Вы не знаете, можно ли отучить воровок таскать с кухни ножи?

Отец нахмурился, бросив на нее красноречивый взгляд: «Лучше бы ты, дура, держала язык за зубами!». Она опустила глаза. Неужели все-таки ее выдадут за этого? Нет, она, конечно, знала, что ее мнение ничего не значит, что ее возражения — пустое сотрясение воздуха, но все же надеялась, что ее будущий супруг не будет похож на их гостя. По крайней мере, он должен быть моложе.

— Умом не блещет, — констатировал гость. — Это теперь редкость, они так и норовят сказать что-нибудь поперек. Повезло Вам с дочерью! Она у Вас одна?

— Одна. — Барон жестом велел дочери отойти в сторону.

— Это хорошо. Плохо, когда много дочерей. Моя покойная супруга, упокой Господь ее душу, рожала только девок. А когда Бог наконец осчастливил нас наследником, она умудрилась помереть. Что и говорить, пустая женская порода!

Барон сочувственно кивнул и, заметив, что кубок гостя опустел, велел дочери наполнить его.

Для нее это был последний шанс, последний шанс показаться ему неуклюжей, недалекой, неряхой и неумехой. Но, играя эту роль, она перестаралась и пролила на гостя вино.

— Что ты наделала, чертова кукла! — Реакция отца последовала незамедлительно и выразилась в увесистом тумаке.

Покачнувшись, Жанна выронила кувшин. Злосчастное вино, разумеется, облило ноги гостя, еще больше усугубив положение баронской дочки. Гость поднялся с явным намерением откланяться; лицо барона побагровело.

— Вон отсюда, дрянь! — Он замахнулся, чтобы еще раз ударить ее, на этот раз кулаком по лицу, но она, почувствовав, что одним ударом дело не обойдется, нашла в себе силы увернуться, убежать и спрятаться в той самой каморке у караульной.

Наверное, теперь брачный договор не заключат, но это будет ей дорого стоить.

В зале она заметила служанку, тщательно оттиравшую пол от пятен. Пятен, свидетельствовавших о поступке молодой госпожи. На другие ни она, ни другие слуги не обращали особого внимания, лишь время от времени меняя прикрывавшую их растительную подстилку, к этому времени безнадежно превращавшуюся в грязную и опасную для здоровья труху.

— Где барон? — К ней вернулось былое самообладание.

— Ушел гостя провожать. Злой как черт! — Служанка отложила тряпку и провела рукой по лбу. — Нездоровиться мне, госпожа, можно я потом воды натаскаю?

Жанна пожала плечами и машинально взглянула на своё блио:  винные пятна живописно смешались на нем с пятнами жира.

— Хорошо, пусть кто-нибудь другой наносит, — с небольшим опозданием ответила она и, развернувшись, направилась к капелле: у отца тяжелая рука, заступничество свыше ей бы не помешало.

Её худшие опасения не сбылись: вернувшись, барон немного остыл и ограничился тем, что оттаскал ее за уши и пару раз прошёлся поясом по мягкому месту. Так что уже назавтра Жанна сошла вниз королевой, снова взойдя на домашний пьедестал.

Если разобраться, положение ее было так уж незавидно, как могло показаться с первого взгляда. Она росла в покое и сытости и пребывала в том счастливом возрасте, когда не приходится торопиться с замужеством. У ее отца было время, чтобы присмотреться к потенциальным женихам и выбрать лучшего. Вероятно, давешний потенциальный жених был так себе, во всяком случае её проступок не был упомянут ни перед утренней молитвой, ни за трапезой.

Несмотря на то, что она принадлежала к убыточной и ненадежной женской породе, Жанна сумела завоевать любовь отца и прочно заняла место своей покойной матери — хозяйки замка. В ее распоряжении были многочисленная дворня, которым она, несмотря на возраст, не давала спуску, строго следя за тем, чтобы лень и пустые разговоры не подменяли работу. За это, наверное, ее и любил барон, видя в дочери фамильные черты предков, верные признаки породы, которые со временем должны были сделать из нее верную и надежную супругу, на которую можно было бы при необходимости оставить поместье. А поводов для этого в те дни было не мало: несмотря на окончание Крестовых походов, междоусобные войны не прекращались, и мужья порой месяцами находились вдали от жен и детей.

Взяв сито, Жанна отворила дверь кухни и вместе с двумя служанками села на солнышке просеивать муку. Через открытую дверь ей было видно, как девочка-птичница, годами младше ее, вывела цыплят на прогулку, тщательно следя за тем, чтобы взрослые куры и петухи не заклевали их. Тут же переваливались с бока на бок шумные гуси, которых выгоняла длинной палкой со двора гусятница.

Хлопнула калитка, во двор вошла темноволосая девушка с полным подолом лука и моркови. Приглядевшись, Жанна признала в ней дочку Перрин той самой служанки, которой вчера нездоровилось. Сегодня ей, кажется, было лучше, во всяком случае, она взялась помочь кухарке с обедом.

Жанна отодвинула в сторону мешок с мукой, чтобы, проходя, девушка случайно не задела его, и, слегка щурясь от солнца, продолжила свою монотонную работу. За спиной жужжали ножи и тихо переговаривались служанки.

— Послушай, Перрин, — баронесса обернулась, прервав на мгновенье гомон голосов, — а не проветрить ли платье? Сегодня солнце, но я боюсь, как бы потом не зарядили дожди. Ты бы занялась этим, а в помощницы взяла свою дочку.

Перрин не привыкла спорить и, отложив в сторону нож, ополоснула руки в тазу, чтобы ненароком не испортить дорогой господской одежды. Она подошла к госпоже, та подала ей связку ключей, одну из связок ключей, которые носила на поясе.

После кухни, согретой теплым солнцем, внутренние покои замка показались обеим особенно холодными и сырыми.

Покашливая в кулак, Перрин сказала дочери:

— Я буду открывать сундуки и просматривать платье, а ты, то, что я скажу, осторожно отнесешь и развесишь. Смотри, развесь так, чтобы не упало и не испачкалось!

Дочь кивнула, покосившись на окованный железом сундук. Когда мать открыла его и извлекла наружу тонкое полотно, глаза ее загорелись.

— Ты не думай, что она счастливее тебя, — покачала головой Перрин, заметив, какие завистливые взгляды бросает дочка на наряды госпожи, большей частью перешедшие ей от матери и старшей сестры. — У нее ведь заранее все на роду написано. И у тебя написано. Каждому свое, Джуди, а завистью ты только беса питаешь. Смотри, поселится в твое сердце черный бес!

— А все ж хотелось бы хоть раз такое надеть! — мечтательно протянула Джуди.

— Зачем? Как на корове седло ведь будет.

— Почему же как на корове? — обиделась девушка. — Я ведь не толстуха и кое в чем покраше госпожи буду.

— Не приведи Господь! — перекрестилась Перрин. — И думать об этих тряпках забудь, а тем паче не гордись тем, что дал тебе Всевышний. Ты лучше потише будь, Бога и людей бойся — глядишь, и счастье тебе будет.

Она снова залилась хриплым кашлем, прикрывая рот рукой. Когда Перрин отняла ее, на рукаве остались капельки крови.

— Матушка, давайте я к священнику схожу? — Отложив в сторону предназначенную для просушки одежду, Джуди склонилась над матерью. — Он хоть как-то подсобит справиться с этой хворью.

— Да пустое все, не ходи, — улыбнулась мать и обтерла о подол ладони, опасаясь, что на них тоже попала кровь. Она знала, что пятна крови очень трудно вывести и не хотела испортить наряды госпожи.

— Тогда я хозяйке скажу, пусть даст Вам что-нибудь. Вы ведь не впервой кровью харкаете.

— Ты не беспокой ее по пустякам, простыла я, вот и все. А то, что кровь, так это бывает. Вот приложу к груди мешочек с прокаленным зерном — и все как рукой снимет! Ты ступай, не стой столбом, а то госпожа осерчает.

Выпроводив дочь, Перрин села на пол, прислонившись спиной к открытому сундуку, и принялась рассматривать пятна крови на рукаве. В последнее время ей все чаще нездоровилось, порой накатывала такая слабость, что она не могла сделать ни шагу. Приступы кашля становились все более продолжительными; теперь она кашляла кровью. Время от времени на щеках проступали красные пятна, будто от лихорадки, но жара не было. Спала она теперь в углу, подальше ото всех, чтобы не беспокоить их своим кашлем.

А началось все после того, как ранней весной она выкинула ребенка. Срок тогда не вышел и на две трети, разродиться она должна была летом, а ребенок взял — и появился на свет. Перрин и до этого кашляла, хотя ума не могла приложить, где могла так простыть, а уж после кашель ее не отпускал.

Опершись о край сундука, Перрин вновь села на корточки, продолжив разбирать содержимое сундука. Она верила, что хворь отступит, а если и не отступит, было у нее одно верное проверенное средство — настойка на змеиных головах. Уж после этого ни одна болезнь в теле не удержится!

После обеда ее ожидало радостное известие: барон сделал её дочку служанкой госпожи.

Опершись рукой о стол, Жанна внимательно смотрела на склонившуюся перед ней темную головку Джуди. Она и не думала возражать, просто хотела немного подержать девушку в неведении, а заодно внимательно ее изучала. Вроде бы она хорошая девушка, бойкая, понятливая и на лицо приятная; они найдут общий язык.

А Джуди стояла и терпеливо ждала, что скажет баронесса. За то время, что она провела под кровом Уорша, сначала помогая выращивать овощи и присматривать за птицей, а затем выполняя разную подсобную работу на кухне и в комнатах, главной ее мечтой стало прочно закрепиться в господских покоях. Теперь, кажется, ее мечта сбывалась, так что в ее потупленном взоре читалось самодовольство. Ещё бы, в ее возрасте — она ведь была ненамного старше баронессы — подняться на одну ступень со старым слугой барона, для которого в этом замке не существовало никаких тайн. Слуга и господский слуга — это совсем не одно и то же. Слугу можно запросто выгнать за любую провинность, а с тем, кто знает все твои тайны, придется считаться. Конечно, служанка баронессы значительно уступает слуге барона или, к примеру, молодого барона, но дело примет другой оборот, если баронесса выйдет замуж и возьмет ее с собой. Служанка хозяйки дома — это уже что-то.

Несмотря на то, что Джуди только-только пересекла порог брачного возраста, который в те времена в силу многих причин был сдвинут куда-то на границу между детством и отрочеством, она уже в полной мере могла называть себя девушкой и посему претендовать на мужское внимание. Последнее действительно стало проявляться в виде двусмысленных шуточек и попыток проверить, насколько развилась у нее грудь, но Джуди решительно пресекала проявления подобного любопытства при помощи всех подручных средств.

Служанка была одобрена, и тем же вечером приступила к выполнению своих обязанностей. Конечно, не все было гладко, учитывая характер обеих девушек, были ссоры, хлестанье по щекам, один раз Жанна даже в сердцах запустила в нее подсвечником, но служанка быстро поняла, что приступы ярости госпожи мимолетны и, проявив некоторую хитрость и умение, можно ей угодить. Но вот чего она никогда бы не сделала, так это не пошла бы супротив ее воли, даже если ее воля противоречила воле барона. Наказание было бы жестоким; в этом молодая госпожа пошла по стопам своего отца, недаром она иногда присутствовала при том, как вершил правосудие барон, и училась тому, какие к кому и за какие провинности нужно применять наказания.

Как-то по осени, сопровождая госпожу в церковь, служанка заметила, что баронесса нервничает и ищет кого-то среди прихожан. Проследив за ее взглядом, Джуди поняла, что разум госпожи занимает вовсе не проповедь священника, а хорошенький безбородый юноша в возрасте то ли пажа, то ли уже оруженосца, который только что вступил под своды дома Господня.

— Ранняя пташка! — подумала Джуди, размышляя, какую можно будет извлечь из этого выгоду.

Юноша даже близко не подошёл к баронессе, так скромно и стоял у дверей посреди простонародья, но Жанна теперь была само спокойствие. После службы она немного задержалась в церкви, чтобы о чем-то переговорить со священником; Джуди тем временем от нечего делать рассматривала оконные переплеты и гадала, кто бы мог быть этот юноша.

— Жди меня у лошадей, скажи, я скоро приду, — приказала Жанна.

Та нехотя поплелась к выходу. Но женское любопытство и мысль о том, что, намекни она барону о тайном воздыхателе дочери, может, он расщедриться на хорошее приданое или подыщет ей хорошего жениха, заставили ее притаиться возле церкви и проследить, куда пойдет госпожа.

Само собой разумеется, выйдя из церкви, баронесса не направилась к лошадям, а, раздавая милостыню, медленно отошла за угол, к церковной ограде, где буйно разросся боярышник. Отпустив неотступно следовавшего за ней пажа и бросив взгляд на двух солдат, неизменно сопровождавших её в подобных поездках, она поспешила скрыться из их поля зрения. Осторожно последовавшая за ней Джуди заметила среди этого боярышника того самого юношу, которого так ждала госпожа в церкви. Баронесса перебросилась с ним парой слов, что-то протянула — может, платок, может, какую-то другую вышитую ею вещицу. Юноша прижал подарок к груди, поцеловал и спрятал за воротом блио. Он о чем-то пылко умолял Жанну; та, потупив взор, качала головой. Юноша хотел коснуться ее руки — она отдернула руку и жестом приказала ему следовать за собой. Рядом, но не касаясь друг друга даже одеждой, они пошли вдоль ограды. Ветер донёс до Джуди обрывки разговора: баронесса за что-то укоряла своего спутника: «Но Вы обещали, Бриан, а свое слово нужно держать». Потом они остановились, и юноша спросил:

— Когда снова увижу Вас? Видит Бог, я смогу загладить свою вину и сочиню в Вашу честь новую хвалебную песнь.

— Право, не знаю, — задумалась Жанна. — Это так трудно, а я не хочу возбуждать подозрений, поэтому ничего не обещаю, но время от времени наведывайтесь на постоялый двор: я обязательно оставлю Вам весточку. А теперь прощайте и проявите благоразумие.

— Но Вы простили меня? — Юноша не сводил с нее глаз.

— Может быть, — улыбнулась баронесса. — Может быть, если Вы докажите, что достойны прощения.

Сомнения Джуди окончательно рассеялись: у баронессы был возлюбленный. Увлеченная этими мыслями и той выгодой, которой они могут ей принести, она совсем забыла, где ей положено быть, и лицом к лицу столкнулась с госпожой.

— Это ещё что такое? — нахмурилась Жанна. — Что ты тут делаешь?

— Я ничего, а вот Вы… — быстро придя в себя от мимолетного испуга, смело парировала служанка.

— Я разговаривала со священником. — Она нахмурилась еще больше.

— Ну, если уж священники стали такими молодыми да красивыми, то я бы сама не отказалась придти к такому на исповедь.

Тут последовала первая пощечина. Потирая щеку, Джуди обиженно пробормотала:

— За что же Вы меня, я ведь не согрешила. Я ведь не слепая, кое-что да понимаю.

Последовала вторая пощечина и злобный шепот баронессы:

— Ничего ты не понимаешь и понять не можешь, деревенская дура! Но я бы предпочла, чтобы ты ослепла или держала язык за зубами.

— А что, если я барону нечаянно скажу? — хитро усмехнувшись, спросила Джуди. — Ему ведь это не понравится, и, ей-ей, он будет в своем праве! Нехорошо это, госпожа, в церкви-то такими делами заниматься.

— Я тебя придушу, дрянь, собственными руками придушу, если ты хоть слово кому-то скажешь! — Жанна схватила ее за волосы и, несмотря на то, что была младше своей служанки, сумела толкнуть её в заросли боярышника, позаботившись, что она серьезно оцарапалась о шипы. — Запомни, отныне ты будешь говорить барону только то, что я тебе разрешу, а про остальное даже не заикнись!

— А если барон спросит, не смогу же я солгать? — Джуди не отнимала руки от кровоточащего лба, гадая, какие следы оставил боярышник на ее лице.

— Сможешь. Если будешь мне верна, я этого не забуду. А про лицо скажешь, что, выйдя из церкви, упала и разбила.

И она сказала, так как знала, что дома у госпожи под рукой будут розги, и она уж сполна выместит на ней всю свою злость. А так дело ограничилось несколькими выдранными прядями, парой пощёчин и мелкими кровоподтеками, которых могло оказаться куда больше, если бы Джуди раз и навсегда не встала на сторону госпожи.

В самом конце октября умерла Перрин. У нее вдруг пошла горлом кровь, и даже священник не смог остановить ее. Джуди две ночи проплакала над ее телом; на третью Жанна увела ее к себе и уложила спать рядом со своей постелью, постаравшись устроить бедняжке уютное теплое гнездышко. Она знала, каково это потерять мать, знала, что ей сейчас нужно человеческое тепло, внимание и сочувствие, ведь у нее не было брата, который, пусть даже по-своему, скупо, по-мужски, мог утешить ее.

С тех пор они стали неразлучны.

* * *

— Снега, снега-то навалило! — приговаривала крестьянка в грязном шерстяном платке, с опаской посматривая на темную полосу леса — стоит ли вязанка хвороста опасности встречи с волками? — Помоги мне, святой Христофор, не оставь без матери десять голодных ртов!

Сгибаясь под своей ношей, она медленно брела по рыхлому снегу, проклиная дырявые башмаки. Платок наполовину сполз на плечи, но останавливаться, чтобы поправить его, она не хотела — слишком много мороки. Остановилась она только раз, у дороги, чтобы, низко поклонившись, пропустить всадников.

— Им-то тепло, окаянным! — в сердцах подумала крестьянка, разминая затекшие руки. — В тепло скачут, к камельку и кружечке старого доброго эля, а у меня под стропилами ветер гуляет! Эх, несладкое у нас будет Рождество, не то что у хозяйского сыночка!

Холодное низкое зимнее солнце искрами гуляло по хлопьям снега на её одежде, озером света разлилось по бескрайним полям. Вечерело. Крестьянка снова взвалила на плечи вязанку и, чтобы хоть немного облегчить задачу своим уставшим ногам, зашагала по только что проторенной лошадьми тропе на занесённой снегом дороге. Голые пальцы замерзли, приходилось, замедляя шаг, по очереди отогревать их дыханием.

Глухо ударил колокол. Опустив тяжёлую ношу на землю, женщина повернулась лицом к далекой церкви и, опустив голову, сложив руки на груди, замерла в вечерней молитве. Проскакавшие мимо неё несколько минут назад всадники тоже остановились и отдали дань благочестию. Юный наследник баронства мечтал, что утреннюю службу он будет слушать вместе с семьёй.

Герберту Уоршелу казалось, он не был дома целую вечность. Граф задержал его, и, чтобы сократить дорогу, он, где возможно, скакал напрямик, по пустынным полям. Это были его поля, вернее, поля его отца, тщательно охраняемые и оберегаемые.

В эти последние тягостные часы перед встречей с родными Герберт припомнил одну из своих поездок в Уорш, выпавшую на Пасху, вспомнил до мелочей, не забыв даже о разговоре с сестрой незадолго до отъезда. Она такая славная, его Жанна, но вот характер у неё… Не приведи, Господь, такой супруги! Если уж отец ничего с ней не смог сделать, то уж тут и сам черт не сладит. Вся в отца пошла, всеми повадками, и ведет себя смело, как мальчишка.

В комнате тускло горела свеча. На постели, подобрав под себя ноги, в одной рубашке сидела девочка и не спускала глаз со старшего брата.

— Герберт, Герберт, как же ты вырос! — быстро шептала она, прижимаясь к нему щекой. — Мне так много нужно тебе рассказать! Ты ведь к нам надолго? — Жанна заглянула ему в глаза.

— Нет, скоро я уезжаю.

— Опять?

— Так нужно, понимаешь. Мне осталось всего два лета и одна зима. — Он обнял её и поцеловал в лоб.

— И ты станешь настоящим рыцарем, да? — Её глаза блеснули.

— А я сейчас ненастоящий? — обиделся Герберт.

— Не сердись, я ведь совсем о другом! Ты у нас смелый, лучше всех, но быть смелым рыцарем всё же лучше, чем просто моим смелым братом, — рассмеялась девочка. — Расскажи мне о своей невесте. Какая она? Красивая? Жутко богатая? Отец не говорит, а я хочу знать.

— Зачем тебе?

— Должна же она быть достойной моего брата. Ну так что?

— Её зовут Констанция Беркли. Честно говоря, я её видел всего один раз, во время обручения, — признался он.

— Так она хорошенькая или уродина? — продолжала настойчиво расспрашивать Жанна.

— Ни рыба ни мясо. Да и какая разница, какая она, главное из уважаемого семейства. Если уж тебе так интересно, волосы у неё темнее твоих, а глаза какие-то водянистые.

— Ну хоть что-нибудь в ней хорошее есть? — с надеждой спросила девочка.

— Она… — Герберт задумался. — Она богатая. И молчаливая. Ну, и лоб у неё высокий, кожа белая, как слоновая кость.

— Она тебя младше?

— Да. Мы поженимся, когда минет следующая зима.

— А свадьба когда? До или после Великого Поста? Отец говорил, что это будет здесь, в Уорше. Как же я хочу на неё посмотреть!

— Было бы на что смотреть! — хмыкнул брат. — У Беркли все дочери бесцветные, разве что младшая ещё куда ни шло. А уж Констанция… Ладно, женюсь, а там посмотрим.

— А ты не женись на ней, — робко предложила Жанна.

— Вот ещё! За ней дают тысячу фунтов! А знаешь ли ты, Жанна, что такое тысяча фунтов?

— Не знаю и знать не хочу, — насупилась девочка. — Из-за тысячи фунтов глаза у твоей невесты лучше не станут.

— Зато у твоего Бриана они больно хороши! — усмехнулся Герберт. — Послушайся моего совета: брось ты эти дела! Путного все равно ничего не выйдет, только перед людьми опозоришься. Да и было бы ради кого рисковать своим добрым именем — он размазня и метит на твои деньги. Ещё бы, если сам гол как сокол!

— Но он меня любит…

— Ты с любовью-то осторожнее! Смотри, сестренка, честь береги! Любовь, она что, как приходит, так и уходит, потерянной чести не воротишь. Да стоит только кому слух пустить — и пропала ты, не видать тебе женихов. Так что пока отец не узнал, бросай своего Бриана. Тебя, конечно, за такие дела выпороть надо, да в замке запереть, но, та и быть, я отцу не скажу.

— А если я люблю Бриана?

— Ты — любишь? — Он расхохотался. — Мала ещё!

— Зато вполне взрослая для того, чтобы отец донимал меня женихами. Герберт, прошу, скажи ему, что я не выйду за очередную образину, которую он мне нашёл! Да он же одной ногой в могиле!

— И кто же это? — Брат укутал её плечи одеялом.

— Один вдовец… У него трое маленьких ребятишек на руках, и он хочет найти для них няньку. Герберт, меня тошнит даже от одной мысли о том, что он будет целовать меня!

— А ты закрой глаза, — подмигнул ей Герберт. — Старый, говоришь? Значит, скоро умрёт.

— Да он меня переживёт, старый хрыч! И наплодит кучу ребятишек. Герберт, — она решительно сжала его руку, — поговори с отцом, не то я сбегу.

— Куда, дурочка?

— Да хоть в монастырь! Всё лучше, чем идти под венец с живыми мощами.

— Ты сказала об этом отцу? — Он слишком хорошо знал сестру, чтобы не спросить об этом.

— Да. Мне из-за этого досталось, но я сказала.

— Вот беда с тобой! Отец бил?

— Немного. А когда ты к нам снова приедешь?

— На Рождество. И привезу своей любимой сестрёнке хороший подарок.

Они немного помолчали, прислушиваясь к тихому завыванию ветра.

— А тебе уже дали меч? — вдруг спросила Жанна.

— Что? — Мысли Герберта снова вернулись в комнату с затянутым паутиной потолком. Холодную, с пахнущими сыростью соломенными циновками на полу.

— Меч у тебя есть? Настоящий меч?

— Есть, я ведь оруженосец, — с гордостью ответил Герберт.

— Покажи.

— Завтра. Уже поздно, ложись спать.

— А ты не забудешь?

— Не забуду. Ну, ступай! — Он взял её за плечи и осторожно столкнул с жесткой постели.

— А благословить?

— Господь благословит, спи спокойно, сестрёнка.

— Покойной ночи, Герберт! — Жанна поцеловала его в лоб и выскользнула в темноту. Свеча медленно догорала…

Впереди, припорошённая снегом, блестела полоска реки; разгулявшийся ночью ветер образовал на её поверхности замысловатые зеркальные узоры. Мост был выше по течению, милях в трёх к юго-западу. Остановившись перед гладкой блестящей поверхностью, Герберт задумался. Решив переехать Северн по мосту, он, заночевав на постоялом дворе в Мерроу, рисковал приехать только к обеду, а, рискнув, мог успеть домой до утренней стражи или, в крайнем случае, к завтраку. И он решился.

— Может, не стоит, сеньор? — осторожно спросил один из его спутников, с опаской покосившись на реку.

— Не распускай нюни, Джек, ничего со мной не случится, — улыбнулся Герберт. — Лёд крепкий, смотри!

Он смело въехал на лёд и развернул лошадь:

— Ну, смелей! Не отставай, ребята!

Один за другим слуги съехали на блестящую гладь реки.

— Первый и главный урок: никогда ничего не бояться, — назидательно заметил Герберт и поехал вниз по течению, туда, где был Уорш. Копыта лошади скользили; пару раз она чуть не упала, но он не обращал на это внимания.

После поворота река стала шире; по нетронутому ветром снежному насту ехать было легче. Скользя взглядом по противоположному берегу, Герберт искал место, где бы можно было подняться на твёрдую землю. Наконец он вроде бы нашёл то, что искал, и, пришпорив коня, поскакал к еле заметной тропке, проложенной местными жителями. Герберт был уже у самого берега, рядом с высохшими пучками замёршей травы, когда лёд под его лошадью затрещал и раскололся, увлекая в ледяную воду обоих: и коня, и всадника. Испуганно заржав, лошадь отчаянно пыталась выбраться из полыньи, била копытами по льду, превращая его в мелкую снежную крошку. Высвободив ноги из стремян, Герберт ухватился за более-менее крепкий край полыньи — неудачно, лёд не выдержал тяжести. Спешившиеся слуги уже спешили ему на помощь. Кто-то бросил утопающему верёвку — она оказалась слишком короткой, пришлось ползти по льду. А минуты утекали безвозвратно… Когда помощь подоспела, у Герберта уже не было сил, чтобы ею воспользоваться. Он медленно пошёл на дно. По воде разошлись круги, разошлись и пропали.

Обвязавшись верёвкой, Джек смело прыгнул в воду, но подвиг его не был вознаграждён: он сумел вытащить только безжизненное тело.

Барон Уоршел узнал о смерти сына на следующее утро. Выйдя во двор, он долго-долго смотрел на затянутое облаками небо. Был Сочельник, но на душе у него было не радостно. Он хотел бы, чтобы ни этого Сочельника, ни предстоящего Рождества не было, но сына было уже не вернуть. А ведь какие на него возлагались надежды… И до чего же нелепая смерть! Зачем его понесло на этот лёд? Почему никто не удержал его? Да разве удержишь девятнадцатилетнего мальчишку, он ведь сам был таким в его годы…

Две скупые слезинки, скорее всего, единственные слёзы в его жизни, стекли по щекам. Барон торопливо утёр их — лишь бы никто не видел его слабости! — и задумался. Наверное, нужно обговорить детали похорон с капелланом. Да, пожалуй, он сам это сделает.

Глава II

Посуда была начищена до блеска. Глиняные горшки, медные и серебряные блюда, кубки — предмет её гордости и зависти соседок. Хозяйство всегда должно быть в образцовом порядке, особенно под Рождество. Правда, в этом году сын мог и не приехать: мало ли дел у шерифа, он мог спокойно остаться в Хоствиле. К тому же, его давно звал к себе один из графов Глостерских, а граф — это не тот человек, которому можно отказать. Так что Розмари Норинстан не ждала сына в канун Сочельника, что, впрочем, не умерило её пыла по приведению дома в «божеский вид». Циновки на полу по всему замку были заменены новыми, омела красовалась там, где ей и положено, очаг в зале полыхал живительным огнем. Теперь же графиня внимательно наблюдала за служанками, выбивавшими пыль из ковров — благо Бог в тот год не поскупился на снег.

Розмари, во всем любившая порядок, поторапливала их, ругала за лень и пустые разговоры: Рождество на носу, а ещё столько всего нужно переделать! А вдруг сын всё же приедет? Что он скажет, что подумает о матери и сестрах? Не выдержав, графиня опустилась на колени и принялась сама вытирать щеткой грязь из ворса. Потом, при помощи одной из служанок, она водрузила ковер на деревянную балку, неизвестно для каких целей выступавшую из стены амбара (может, предыдущие хозяева Орлейна хотели к нему что-нибудь пристроить, но раздумали), и принялась энергично выбивать его толстой палкой.

— Матушка, боюсь, нам без Вас не обойтись на кухне! — Раскрасневшаяся девушка остановилась напротив графини и, незаметно от нее, дала пинка одной из служанок.

— Ни минуты покоя! Дадут мне в этом доме когда-нибудь отдохнуть? — в сердцах вскричала Розмари. — А ты бы, срамница, не позорилась перед людьми. Волосы-то прикрой — замужем, как-никак! Да и на плечи накинула бы чего-нибудь — на дворе морозец. Учти, заболеешь, мне с тобой сидеть некогда.

Маргарет равнодушно пожала плечами. По ней лучше заболеть и умереть, чем прозябать в браке с этим мерзавцем, её мужем. Бывают же такие образины на свете! Чтоб он помер в какой-нибудь канаве и всю свою семейку прихватил с собой. Прости меня Господи, с языка сорвалось! Она перекрестилась и зашагала за матерью. Он ведь ей муж, нехорошо так о муже. Вот, к матери её на Рождество отпустил. «Ничего, — язвительно мысленно усмехнулась Маргарет, — это твое последнее Рождество дома под одной крышей с братьями и сестрами. Уладит он свои дела, вернется домой — и будешь всю жизнь вертеться вокруг него, как уж на сковородке. Хотя и дома хрен редьки не слаще».

Отыскав подходящий головной убор, Мэгги наскоро убрала под него волосы и спустилась на кухню, где в чаду и пару ловко орудовала Розмари. И для кого она так печется? Для отца Гедеона? Интересно, обойдется у них хоть одно Рождество без отца Гедеона? Или матушка успела пригласить к себе всю округу? Вряд ли, без Роланда она и шагу ступить не сможет. Так для кого же эта изумительная рыба?

— Напрасный труд, матушка, Роланд не приедет. — Маргарет взяла нож и принялась нарубать крупными кольцами лук.

— И в этом ты видишь оправдание своему безделью? Запомни, если когда-нибудь у Норинстанов на Рождество не будет ломиться стол, это будет означать только одно — что в роду не осталось ни одной женщины, способной разжечь очаг. Да я лучше повешусь на шнурке от своего плаща, чем позволю людям сказать, что у нас беден стол на светлый праздник! А ты, чем даром болтать, занялась бы сладкой кашей — помнится, раньше она у тебя хорошо выходила.

— Муж её тоже хвалит, — апатично согласилась Мэгги, передавая нож кухарке. — Фло, где ты бегаешь, негодница?

Маленькая девочка с двумя длинными косами по плечам тут же возникла на пороге.

— За яйцами сходи. Не разгневается же на нас Господь из-за пары яиц, — вздохнула графиня.

У двери на хозяйственный двор, хлопавшей в тот день, пожалуй, чаще, чем в любой другой день в году, ну, разве кроме Пасхи, Флоренс столкнулась с одной из служанок, выбивавших ковры.

— Хозяин приехал! — выпалила она и прошмыгнула на кухню.

Укутавшись в тёплый платок, Фло прошла к широкой каменной лестнице, ведущей к массивной парадной двери. Конюх уже прогуливал лошадь брата, а сам он, занеся ногу на первую ступеньку, выслушивал торопливый доклад управляющего.

— Мать здорова? — Заметив сестру, спросил Роланд.

— Здорова. Мэгги здесь, — почему-то сочла нужным добавить девочка.

— Маргарет? А она-то что тут делает? — нахмурился граф. — Только не говори мне, что сюда с минуты на минуту явится её разгневанный муж! Так какого черта, Фло?

— Не знаю. Она сказала, он отпустил её до Водосвятия.

— Ладно, увижу, сам всю правду узнаю. А ты, разиня, чем стоять тут и пялиться на меня, сказала бы матери, что я приехал.

— Она уже знает, — ответила Флоренс и, пятясь, бочком проскользнула назад. Брат, кажется, в хорошем настроении, но лучше бы отсидеться от греха подальше в курятнике.

Когда она вернулась с долгожданными яйцами, мать на кухне рвала и метала.

— Где ты шляешься, лентяйка? — Розмари дала ей звучную пощёчину и забрала яйца. — Куда пошла? — крикнула она, заметив, что дочь попыталась незаметно улизнуть из кухни. — Ты останешься здесь и поможешь Мадолене с пирогом. Потом сделаешь закуску из свёклы, только не переборщи с чесноком и перцем! И обязательно попробуй соус к рыбе перед тем, как его подать.

Роланд сидел перед очагом и, положив ноги на специальную низкую скамеечку, гладил любимую собаку.

— Эй, долго ты ещё будешь мелькать у меня перед глазами? — недовольно спросил он Маргарет, суетившуюся у стола. — Или сядь, или уйди совсем. Кстати, что это за обычай встречать Рождество вдали от мужа? Твоё место возле него.

— Это в последний раз, брат, больше я Вас не обеспокою.

— Пошли Фло за вином. Пусть нальет из бочки, помеченной крестом.

— Как прикажете, брат. Ещё что-нибудь?

— Пусть мать поторопиться с едой. Я не намерен подыхать с голоду, пока она смешивает свои корешки.

Флоренс боялась спускаться в подвал, где хозяйствовали длиннохвостые крысы, но выбора у неё не было. По нескольким выразительным взглядам Маргарет она поняла, что лучше сходить туда немедленно. Но труды её не были вознаграждены.

— Ты, что, совсем дура! Что ты мне принесла? — Граф скривился и выплеснул содержимое поданного сестрой кубка на пол. — Что стоишь, подотри.

Флоренс покорно опустилась на колени и вытерла доски засаленным подолом.

— А теперь ступай обратно и подогрей вино. И переоденься, замарашка.

К обеду вся семья Норинстанов за исключением приболевшей Гвендолин собралась в зале. Пока раскладывали куски хлеба и носили туда-сюда горшки и тарелки, за столом сидели только трое: граф, его мать, которая, в силу своих лет и семейного положения имела на это право, и капеллан. Собственно, Маргарет тоже могла бы сидеть: теперь она не принадлежала к дому Норинстанов, и Роланд утратил над ней безграничную власть, но она, жалея Фло и Дэсмонда, помогала расставлять кушанья. После короткой молитвы и благословления пищи все заняли свои места. Потягивая из кубка вино с пряностями, Роланд расспрашивал мать о состоянии дел в Рединге и попутно шутил над излишним, по его мнению, благочестием Флоренс.

После обеда, пока сестры помогали слугам убирать со стола и гадали, можно ли вывести жирное пятно с шерстяного платья Маргарет, мать и старший сын устроились у очага. Разморенный сытной едой, вином и долгой дорогой Роланд дремал, а Розмари Норинстан, поместившись так, чтобы одновременно видеть ход на кухню и сына, позволило себе отдохнуть за вышиванием. Все-таки она была права, и медь в доме была вычищена не зря. Зато всё вокруг блестит и сияет, а в зале так приятно пахнет смолой из-за тех веток, которые она догадалась положить на пол. Жаль только, что неловкая Фло пролила вино. И в кого только она такая неуклюжая?

* * *

Прошло полтора года с тех пор, как умер отец, и Леменор не мог вызывать у него других чувств, кроме скорби по безвременно постигшей его утрате. Действительно безвременной, так как, по мнению сына, Уилтор Леменор мог бы спокойно дожить до рождения внуков. Да, говорят, за последнее время он сильно сдал, но был бодр духом и здоров, по-прежнему сам занимался делами, не полагаясь на управляющего, который, надо отдать ему должное, был честным малым. Когда он видел его в последний раз, на свадьбе Каролины, Артур и не думал, что в следующий раз ему придется присутствовать уже на его похоронах.

Изменился ли родной дом, в котором он не был столько лет? Тогда, полтора года назад, он даже не успел толком этого понять. Он прискакал, загнав коня, вступил во владение замком и землей, временно передал надзор над тем и другим управляющему и ускакал обратно — срок его службы ещё не истек. Окончился он только в этом году, когда, счастливо ввиду его положение, грозившего навсегда оставить его оруженосцем, получив рыцарское звание, Артур наконец смог вернуться домой и почувствовать себя полновластным хозяином Леменора.

Впрочем, особо владеть тут было нечем: замок походил на убогую развалину, земля была скудная, изрезанная холмами. Полей, на которых можно было выращивать пшеницу, было мало, скота и овец тоже, зато много коз, так что они в основном, в купе с проходившей по его земле дорогой, лесами и пригодной для рыболовства речушкой и составляли большую часть его богатства.

Но все же он ощутил что-то вроде душевного трепета при виде стен родного дома. В конце концов, здесь он родился и, надо признать, прожил не самые плохие годы. Хотя, безусловно, кое-что из этого детства хотелось бы не вспоминать.

Артур бросил косой взгляд на слугу, выполнявшего при нем обязанности оруженосца — молодого, пышущего здоровьем крепкого парня, присланного отцом с очередной скупой весточкой из дома несколько лет назад. Звали его Метью, и, честно говоря, он не производил впечатления юноши из благородной семьи. Кроме внешности об этом свидетельствовало и то, что Метью решительно не мог назвать имени своего рода, он просто озадаченно молчал. Впрочем, сомнения одолевали Леменора недолго: вскоре он узнал, что его будущий оруженосец — всего лишь сын сокмена, зато чертовски удачливый малый, одним росчерком пера покойного барона Леменора ставший богатым домохозяином!

То, что его оруженосец происходил из низов общества, было унизительно, но другого найти было пока негде, так что приходилось мириться с этим. Впрочем, Леменор не терял надежды и верил, что благосклонная к нему судьба пошлёт ему юношу, еще более бедного, чем он сам. Таких было не мало, но ему нечем было их привлечь — денег ему самому не хватало. Пока же баннерет представлял его своим мальчиком, которому надлежало следить за его оружием и его лошадьми. Правда, «мальчик» давно уже не был мальчиком — но не мог же Артур дать ему в руки меч! А у всякого оруженосца должен был быть меч. Поэтому Метью и прибывал в столь странном положении: с одной стороны, он исполнял обязанности оруженосца, а, с другой, официально им не был. Зато у него была добротная кольчуга, шишак, щит и арбалет, купленные на деньги сеньора, и он с гордостью показывал былым товарищам кинжал и копьё — последние составляющие его нехитрого вооружения.

Каждый раз, глядя на по-крестьянски сметливого Метью, прыгнувшего, казалось, выше головы, который сразу по возвращению посмел завести посреди земель Леменоров свою мельницу, а после, того и гляди, станет разводить овец и продавать шерсть, а, значит, получать неплохие деньги, которые не шли в карман сеньора, Артур никак не мог отделаться от мысли, что здесь что-то нечисто. Не мог его отец так великодушно одарить какого-то крестьянина, будучи сам стеснен в средствах. А если мог, то не сделал ли он это потому, что этот Метью был бастардом? Доподлинно он этого не знал, что подспудно чувствовал к своему оруженосцу некоторую неприязнь, даже несмотря на то, что тот был умен и услужлив. Все же Леменор был рыцарем, а Метью — всего лишь выбравшейся наверх деревенщиной.

Замок, каким он увидел его, пребывал в ужасном состоянии. Собственно, доход от поместья и его внешний и внутренний вид были тесно взаимосвязаны. Тем не менее, жить в нем было можно, и Артур принял бразды правления в свои руки.

Первым делом он объехал свои земли, чтобы выяснить, какой доход они могут принести. Доход оказался небольшим и даже вместе с его жалованием не превосходил семидесяти фунтов в год, что явно не могло удовлетворить потребностей молодого хозяина, мечтавшего о шумных попойках и дорогой одежде. Пришлось на время расстаться с мечтой о том, чтобы прослыть гостеприимным радушным хозяином, с легкостью сорящим деньгами. Было это не так легко: при дворе графа он уже привык к роскоши, да и его друзья не отличались бережливостью. Отныне все его визиты к ним сопровождались завистью к их богатству, которого он, ничуть не уступая им по происхождению, был лишен. Его тянуло к деньгам, к той власти, что они давали, к тому, какое впечатление, которое производили на окружающих люди, у которых они были, и, стремясь, хоть в чем-то походить на них, даже несмотря на скромность своего дохода, позволял себе тратить десятки футов на понравившуюся лошадь, золотую пряжку для плаща или гончую. Охотничьи собаки были его слабостью; будь его воля, он бы спустил на своих любимиц последние деньги, но угрожающе нависающие над головой балки и содержимое миски с обедом ежедневно напоминали ему о том, что деньги нужно все-таки поберечь. Но, сколько он ни пытался, он не мог отложить ни десяти фунтов.

Каждую неделю, чтобы побороть скуку и насладиться слаженной работой своей своры, без хвастовства, самой лучшей гончей своры графства, Леменор прочесывал свои леса в поисках добычи, которая, к слову сказать, существенно обогащала его рацион. Охотился он и по снегу, и по весенней распутице, предпочитая лишний раз не сидеть в каменном мешке своего унылого жилища.

Артур выехал на охоту в тот день, когда размеренная будничная жизнь одного из селений соседнего баронства была нарушена, с одной стороны, привычным, а, с другой стороны, чрезвычайно важным событием.

На постоялом дворе в Мерроу царило небывалое оживление: старая служанка вместе с пухленькой хозяйкой и двумя её дочерьми, поднимая клубы пыли, выметала сор из нескольких предоставляемых внаём путешественникам комнатушек, распахивала оконца, впуская яркое майское солнце, меняла половики, перестилала постель. На кухне столбом стоял пар; вспотевшая кухарка, незамужняя сестра хозяйки, не знала, за что ей браться: все кушанья, как на зло, подоспели одновременно. Хозяин с руганью выгонял засидевшихся посетителей, всовывая им кружки эля за счёт заведения, торопливо переселял двух заезжих монахов на чердак, к голубям, и поминутно посылал конюха смотреть на дорогу. Наблюдая за всем этим со стороны, можно было подумать, что на постоялом дворе «Драконий зуб» ожидают, как минимум, королевского судью, но весь сыр бор разгорелся из-за приезда двух паломников из Кентербери.

— Едут! — радостно завопил конюх, заметив всадников, показавшихся из-за поворота дороги.

Этот крик решил судьбу последнего пьянчужки, выставленного в лужу помоев пинком под зад. Его, в почем, это нисколько не озаботило, и, отлежавшись там немного, он спокойно побрёл к ближайшей харчевне — слава Богу, Мерроу не какая-то там дыра!

Хлопнуло оконце на втором этаже, и истеричный голос хозяйки прокричал:

— Смотри, чтобы не было, как в прошлый раз!

— Спускайся, дура! — бросил ей в ответ муж и начал репетировать приветливую улыбку, которая могла стоить ему полугодового дохода.

На постоялый двор под громкое квохтанье кур въехали долгожданные гости: впереди барон Уоршел, за ним, тоже верхом, на подушках позади оруженосца барона, — юная баронесса, за ними — слуги с увесистыми тюками и охрана. Хозяин поспешил придержать стремя господину, заметив, что для него честь принимать у себя такую сиятельную особу. Барон никак не отреагировал на его слова и проследил за тем, как оруженосец помог сойти на землю его дочери. Забрав дорожную казну, он вместе с Жанной вошёл в дом; хозяин подобострастно семенил рядом, делая знаки конюху, чтобы всё было сделано в лучшем виде.

Улыбающаяся хозяйка, пару раз почтительно поклонившись, пригласила гостей к столу; он уже был накрыт и заставлен плодами упорных трудов кухарки, не знакомой с изысками кулинарии. Баронесса села, развязала завязки плаща и вопросительно взглянула на отца. Тот недоверчиво понюхал свиной окорок и откусил кусочек. Потребовав самого лучшего эля, он принялся за еду; его примеру последовала Жанна.

Наскоро перекусив и, за не имением полотенца, вытерев руки о скатерть, барон распорядился провести дочь в комнату, где она могла бы немного отдохнуть.

— Жди моего возвращения здесь, — велел он и уехал к одному из своих арендаторов.

Едва дождавшись его отъезда, Жанна позвала конюха.

— Здесь сегодня был молодой сеньор, назвавшийся Печальным рыцарем? — в волнении спросила она.

— Был, сеньора. Он велел передать, что в эту пору Клевдерское озеро особенно хорошо, и искренне сожалел, что немногие могут им любоваться.

Баронесса бросила ему мелкую монету за услуги и, решив, что отец вернётся ближе к вечеру, решила узнать, чем может её порадовать Клевдерское озеро. Они с Брианом не виделись больше полугода, да и то в тот раз мельком, на людях, где и поговорить было нельзя, так что стоило рискнуть.

В долине Северна пышным цветом расцвела весна. Деревья покрылись нежной, полупрозрачной листвой; воздух был так чист, что казалось, будто его и вовсе нет. После череды привычных дождей образовалось затишье, и дороги успели более-менее просохнуть. Склоны холмов, то резко обрывавшихся, то, словно гигантские волны, застывшие над безлесной равниной, покрылись жёлтым кружевом первых неброских цветов, облепивших выветренные валуны.

По редким островкам зелени, разбросанным у подножья холмов, скользили причудливые пятна тени и света.

Возле холмов равнина была не распахана, зато дальше, ближе к горизонту, там, где земля переставала горбиться и кончались древние валуны, осколки неведомых скал, темнели ровные квадраты полей, по которым медленно двигались чёрные точки пахарей. По другую сторону полей, за полосой луга и каменистой пустоши, пролегла ровная узкая полоса леса. Оттуда гулким эхом разносился звук охотничьего рога: Артур Леменор, владелец этих земель, добыв уже молоденького кабанчика, по дороге домой со скуки загонял зайца. Он бы не разменивал свои силы и умение на такую мелочь, если бы оленя, за которым он гонялся битых два часа, изведя и собак, и себя, не вспугнула эта зверушка. Так что это было дело принципа.

Сэр Леменор совсем недавно получил рыцарское звание — с тех пор не прошло и полугода. Он был высок, сух в кости и по-своему красив, во всяком случае, задорные карие глаза, пышные кудри и мальчишеский курносый нос находили отклик в некоторых сердцах. Потом, конечно, его черты погрубеют, потеряв свою прелесть, но пока Артур Леменор мог в полной мере пользоваться своей ангелоподобной внешностью, хотя, видит Бог, забот у него хватало. И до ангела ему было далеко.

Несмотря на юный возраст, он мог похвастаться успехами на турнирных полях, благодаря чему снискал благосклонность дам, плоды которой надеялся пожать в родном графстве.

Последним из скупого списка достоинств молодого человека было получение им звания баннерета: мало кто в его возрасте удостаивался такой чести. Поговаривали, что этому немало поспособствовал покойный сэр Леменор, замолвивший за сына словечко перед графом Вулвергемптонским.

Заяц выскочил из лесу, прижав уши, на мгновение застыл, принюхался и помчался к холмам, подгоняемый лаем собак. Это была типичная разношёрстная свора человека, который в силу своего положения должен её иметь, но стеснён в финансовых возможностях. Тем не менее, эти псы, по выражению Леменора, способны были «добыть зверя даже из пасти дьявола».

Заяц петлял, изводя охотников и собак, но деваться ему было некуда. Баннерету же хотелось окончить его жизнь ещё быстрее. Подстегнув взмыленного коня, он поскакал напрямик, через хаотично нагромождения камней.

Впереди были заросли кустарника; заяц скрылся за ними. Не раздумывая, Леменор направил туда коня. За кустарником оказалась канава, и, оступившись, жеребец потерял равновесие и завалился на бок. Потирая ушибленное колено, Артур поднялся на ноги и, грубо дёрнув на себя повод, огрел коня плетью. Пару раз чертыхнувшись, он прислушался к удаляющемуся лаю собак. А ведь и к лучшему, что эта скотина упала именно здесь: никто не увидит его позора. Двойного позора. Докатиться до травли зайца! Узнают соседи — подымут на смех.

Сев в седло, баннерет свернул к роднику, бившему у подножья одного из холмов. Ему нравилось укромное местечко возле источника, со всех сторон закрытое каменистыми уступами и дикой акацией; тут можно было беспрепятственно поговорить с нужными людьми или переждать опасность. В первый и, к счастью, в последний раз он вынужден был просидеть тут с отцовскими сундуками дней пять, пока их сосед топтал поля Леменоров. Ссора была пустяковая, но вылилась в то, что он целый год просидел на голодном пайке, всецело доверившись Господу Богу и милости своего патрона, Сомерсета Оснея, графа Вулвергемптонского. Но этот долг был уплачен, причём с процентами.

Напившись и убедившись, что проклятый длинноухий не уйдёт от погони, он подумал о том, что неплохо бы перекусить. До Леменора было далековато, так что оставалось только Мерроу. Честно говоря, заезжать туда не хотелось — лишние деньги, и баннерет решил воспользоваться кухней единственной стоящей на его земле харчевни. Спустившись в долину, он звуком рога подозвал оруженосца и, велев ждать себя вместе с добычей в «Зубе Святого Антония», поскакал к дороге, пересекавшей равнину с северо-запада на северо-восток.

Клевдерское озеро — неприметное, покрытое ряской, заросшее камышом, местами заболоченное — раскинулось на границе Филдхауза, неподалеку от подножья холмов. Дорога огибала его слева, по территории Леменора, проходя через небольшую деревеньку, жившую не своими трудами, а доходами харчевни «Зуб Святого Антония», с хозяином которого все жители состояли в том или ином родстве.

Решив проверить, не ловят ли в озере без его ведома рыбу, баннерет оставил лошадь в кустарнике и спустился к зарослям камыша. Там, на бугристом берегу, на прогалине, стоял шалаш, используемый в летнее время пастухами, пригонявшими сюда скотину на водопой. Сначала Артур не обратил на него внимания, но потом понял, что он обитаем: перед шалашом виднелись свежие следы от костра. Это был непорядок, за пользование землёй надо платить, и Леменор решительно направился к входу в шалаш, чтобы восстановить справедливость, а, в случае сопротивления, положить конец пользованию чужой собственностью. И тут он заметил девушку, стоявшую у зарослей камыша. Она была хороша собой, хороша настолько, насколько может быть хороша девочка-подросток, чьи округлые, мягкие, женственные очертания только-только начали оформляться, отчего она казалась немного угловатой, однако во вкусе своего времени.

У девушки было очаровательное живое личико; из-под светлой шапочки, украшенной шапелем, выбивалась прядка русых, слегка вьющихся волос.

Артур неосторожно поменял положение тела; под сапогами зашуршала сухая осока. Девушка вздрогнула и обернулась; он почувствовал на себе взгляд её серых внимательных глаз. В них сквозила радость, но спустя какие-то тысячные доли секунды промелькнули страх и досада. Она ждала другого; встреча с Леменором не входила в её планы. Впрочем, она сама виновата. Надо было думать перед тем, как соглашаться на свидание, да ещё и слуги куда-то запропастились. Что-то их не видно там, где Жанна велела себя ждать. Или они решили съездить за бароном? Вполне возможно, ведь до Бригеса не так уж далеко. Ах, лучше бы здесь появился отец, чем попасть в руки этому человеку! Все, что угодно, только не позор! Тогда у нее будет всего один выход — Клевдерское озеро.

Баннерет шагнул к незнакомке. Она переменилась в лице, попятилась, быстро подобрала юбки и побежала, цепляясь длинным подолом за камыши.

— Эй, стойте! Не бойтесь, я ничего Вам не сделаю! — крикнул Артур, но девушка даже не обернулась.

Перескакивая с бугра на бугор, он быстро оказался возле коня, вскочил в седло и поскакал за ней. Девушка оказалась проворнее и выбралась из камышей и кустарника быстрее него; баннерет смог настичь её только на ровной поверхности. Не обращая внимания на состояние своих сапожек и юбок, облепленных сором и грязью, не внимания призывам Леменора остановиться, она продолжала бежать в сторону деревни, виляя, не хуже зайца. Наконец он догнал её.

— Оставьте меня в покое! — Она гневно сверкнула глазами и, пятясь от наступавшего на неё коня баннерета, громко закричала: — Требоди!

Леменор попытался подхватить её, но девушка увернулась и снова бросилась бежать. Баннерет поскакал за ней, но дорогу ему преградил решительно настроенный министериал с арбалетом в руках. Тяжело дышавшая девушка, спряталась за его спиной, бросая на Леменора гневные взгляды.

— Сеньора, поверьте, я не хотел ничего дурного! Скажите своему молодчику, чтобы опустил арбалет.

— И не подумаю! — Щёки её пылали, грудь то поднималась, то упускалась от частого дыхания.

— Как Вы сюда попали?

— А сами Вы как сюда попали? Это наша земля.

— Вы ошибаетесь, — покачал головой Артур, — это моя земля.

— Как бы не так! Лес, может быть и Ваш, а равнина и озеро точно не Ваши. Наши крестьяне издавна пасут здесь скот и ловят в озере рыбу.

— Так вот кто меня обворовывает! Надо поймать парочку паршивцев и примерно наказать, пока мои соседи не обобрали меня до нитки. Кстати, кто Ваш отец, сеньора?

— Какая разница? Это наша земля.

— Ваша начинается вон за тем земляным валом, за озером. Если угодно, поедем в Леменор, и я покажу Вам купчую на землю.

— Вот ещё! Никуда я с Вами не поеду! Но если Вы утверждаете, что земля Ваша, я готова заплатить. У меня нет денег, но, если потребуется, мой отец заплатит за каждый мой шаг. — Чёртов Бриан, куда он делся? Обещал придти и не пришёл. Теперь из-за него у неё будут неприятности.

— Честь рыцаря не позволяет мне требовать плату с девушки, — галантно заметил баннерет. — Но все же как Вы здесь оказались?

— Я не разговариваю с дерзкими незнакомцами.

— А если я назову Вам своё имя?

Она промолчала, но вышла из-за спины сурового Требоди.

— Я владелец этих мест — баннерет Артур Леменор. — Он истолковал её молчание как знак согласия продолжить разговор.

— В таком случае, я дочь барона Уоршела. — Девушка гордо вскинула голову и пристально, свысока, осмотрела Артура с головы до ног. Этот взгляд говорил о том, что она, женщина, не считала его ровней себе. И у неё были на то основания.

Она была из рода Уоршелов, соседей Леменора, одних из богатейших землевладельцев Шропшира. Их фамильный замок, Уорш, сейчас принадлежал Джеральду Уоршелу. Его 400 фунтов в год, а в удачные годы — ещё на 20 фунтов больше многим не давали покоя. Барону чертовски везло в последние годы, особенно с деревней Мерроу, ставшей центом местной торговли и грозившей в ближайшее время превратиться в бойкий торговый городок. Леменор, с его семьюдесятью фунтами, всегда завидовал барону, чьи крестьяне охотно выкупали свои наделы и вскладчину арендовали землю и мельницы (в баронстве их было целых три), за счёт величины своих угодий получавшему дополнительный доход от дорожных и мостовых сборов.

Барон был вдов. Его супруга, дочь родовитой француженки, женщина привлекательная во всех отношениях, умерла, когда Жанне было около семи; на её похоронах Джеральд Уоршел умудрился поссориться с её отцом. Тесть был уже мертв, но отношения между двумя семействами были по-прежнему натянутыми. Этому немало способствовали характер и личные пристрастия барона. Он никогда не испытывал особой любви к жителям континента и в своё время с удовольствием принял посильное участие в событиях 59 года. Пожалуй, только Сомерсеты, Уилморы и незамужняя взбалмошная кузина Жанны, леди Джоанна, поддерживали с Уоршелами постоянные отношения; остальные родственники ограничивались редкими приглашениями на свадьбы и похороны.

— Она премиленькая и богатая, — подсознательно подумал Леменор. — С такой женой мне все дороги будут открыты. Лишь бы только её уже не помолвили с кем-нибудь!

Тем временем Жанна заметила Бриана. Прижав руки к груди, он смотрел на неё с небольшого бугра за озером. Он не принадлежал Леменору, так что ему нечего было опасаться гнева баннерета, тем не менее, молодой человек не спешил выдавать своего присутствия.

— Прощайте, сеньор! — Подобрав юбки, баронесса зашагала прочь, сердито поддевая сапожками слипшиеся комья земли.

— Постойте!

— Чего Вам ещё? — Девушка обернулась и взглянула на него из-под нахмуренных бровей. Она ясно показала ему, что хочет уйти, но он сделал вид, что не заметил этого.

— Позвольте мне проводить Вас.

— Незачем. Как видите, я под надёжной охраной. Неподалёку меня ожидают слуги.

(«До чего же он настырен!.. А бедный Бриан ждёт меня… Мы так редко видимся, за последний год лишь однажды, а я тут… И дёрнул же чёрт (прости, Господи!) этого сеньора заехать в такую глушь! Нашёл место для охоты! Земля, конечно, не наша, но ведь ни он, ни его люди никогда здесь не появлялись, да и озеро спорное… Бедный, бедный мой Бриан!»).

— Хороши же у Вас слуги, бросили Вас одну! — усмехнулся Артур. — Их нужно чаще сечь, баронесса, от этого они становятся услужливее.

— Уж как-нибудь сама разберусь, как с ними поступать! К Вашему сведению, сеньор, они меня не бросали, я сама отослала их.

— Могу я что-нибудь сделать для Вас?

— Ничего. Требоди, приведи мою лошадь. Она там, на берегу.

— Позвольте мне, баронесса! — Баннерет изо всех сил старался заслужить её благосклонность, но она даже не удостоила его взглядом.

— Стой, стой, мерзавец! — Артур вдруг пришпорил коня и поскакал к озеру. Проследив за ним взглядом, Жанна заметила Бриана, метнувшегося прочь от её лошади. Надежды на счастливое свидание были потеряны, и всё из-за этого баннерета!

— Вот Ваша лошадь. — Леменор привёл её дженнет. — Какой-то мошенник пытался её украсть.

— Это был не мошенник, а мой паж, — сквозь зубы процедила баронесса и с помощью Требоди села в седло. — Прощайте!

— Но я не могу отпустить Вас! Вам угрожает опасность.

— Не большая, чем в Вашем обществе.

Её иноходец неторопливо затрусил к озеру. Баннерет слышал, как она отчитывает Требоди. Да, не повезло парню. Потом Жанна остановилась, подождала, пока Требоди заберется на мула и галопом понеслась прочь: нужно было оказаться на постоялом дворе до возвращения отца. Лишь бы Бригес подольше задержал его!

А вот и ребята Требоди. Ох, и получат же они от неё! Мерзавцы пропустили-таки кружечку в харчевне, бросили её одну. А если бы на месте этого рыцаря оказались валлийцы? Мало ли случаев, чтобы они совершали свои набеги посреди белого дня? Да и рыцарям доверят нельзя. Словом, сегодня ей очень повезло, нужно будет отблагодарить Бога и слугу его, Николая, за своё спасение.

Глава III

— Ой, неспокойно у меня на сердце, Нетти! — сказала девушка с каштановыми волосами, на скорую руку перехваченными цветным плетёным шнуром. — Лишь только барон уехал — баронесса засуетилась и послала Требоди в Мерроу. Опять послала!

— Что значит «опять»?

— Это уже третий раз с тех пор, как она вернулась из святых мест. Говорит, что беспокоится о здоровье малютки харчевницы, но я ей не верю. При бароне-то она тихая, а без него — словно бес вселился! И попробуй ей слово поперёк сказать — даром, что девчонка, отходит так, что по-собачьи выть будешь. Как бы не сбежала наша баронесса! По секрету скажу, видели её по весне с одним красавчиком.

— А где? — оживилась Нетти.

— Да возле холмов.

— А барон знает?

— Вот ещё, своя шкура дороже! А скажешь — от обоих на орехе получишь, а ведь что у отца, что у дочки рука будто камень. Один свое возьмет кулаками, другая — ногтями да палкой. Что барон, что она — одна сатана. Но ловко же она отца за нос водит! И, даром, что благородная, никакого разумения. Виданное ли дело с парнем по холмам бродить, смерть дразнить! Что, если дикие кимры спустятся с гор и перережут им глотки? Тут ведь по соседству сразу шестерых прирезали. А если этот красавчик забалует? Она ведь у нас что ангелочек Божий, по ней дети из огорода берутся. Парень позабавится — и поминай как звали, а она, не приведи Господи, в подоле принесёт! Да тут ведь убийство будет, Нетти, барон ведь дочь убьёт, а позора не допустит. А заодно и меня порешит за то, что ничего ему не рассказывала про дочкины грешки.

— Ну так расскажи ему.

— Боюсь! Говорила же, у обоих рука тяжёлая.

— Тогда помалкивай и оставь их в покое. — Её собеседница подложила ещё немного грязного белья в большую деревянную лохань с мыльной водой.

— Может, посмотреть, чем она занимается?

— Известно чем — в грядках копается!

— Одна?

— Не с любовником же!

— Не знаю, Нетти. Чует моё сердце неладное!

— Вечно оно у тебя что-то чует!

— Всё-таки я лучше схожу, посмотрю.

— Беги, только, смотри, зад себе не отбей от усердия!

— Совсем избаловал сеньор свою дочь, — тихо вздохнула Нетти, погрузив огрубевшие красные руки в воду. — Ей забава — а нам одно горе.

Жанна действительно не просто так посылала нарочных в Мерроу: с некоторых пор у них с Брианом было заведено, что он или она будут назначать свидания через конюха «Зуба дракона». Сегодня была её очередь.

Прислушавшись, Жанна различила среди привычного будничного шума голос Требоди — значит, уже вернулся. Отряхнув руки от земли, она поспешила к конюшне.

— Ну? — нетерпеливо спросила она.

Вместо ответа министериал кивнул.

— Что-то у нас рыбы мало, надо бы прикупить. Да и свечей бы я для церкви взяла — в Мерроу хорошие свечи продают, такие не стыдно перед ликом Пречистой Девы зажечь. Послушай, Требоди, есть завтра в Мерроу рынок?

— Есть, сеньора, только народу там будет! Давайте я съезжу и куплю то, что Вам надо?

— Да самой мне надо, Требоди, а то опять вместо рыбы одни хвосты привезёшь! Да и к священнику зайти нужно, дело есть одно… Как ни крути, самой мне надо ехать.

И на следующее утро она поехала в Мерроу.

Сопровождаемая Требоди, прокладывавшего ей дорогу в толпе, баронесса неспешно прогуливалась по рынку, прицениваясь то к одному, то к другому. Если ей что-то нравилось, она подзывала кого-нибудь из слуг и поручала ему расплатиться и забрать товар; сама Жанна заплатила только за свечи, одну из которых приказала при себе зажечь.

— Ступай, я к священнику. — Закончив с покупками баронесса поспешила избавиться от Требоди. — Проследи, чтобы эти олухи ничего не просыпали и не разбили. Когда я вернусь, чтобы все было погружено.

Убедившись, что Требоди ушёл, Жанна поспешила выбраться из людской сутолоки и зашагала к домику священника, моля Бога, чтобы она не встретила по дроге препятствий. На полпути она свернула к старому кладбищу. Вопреки её опасениям, переодетый монахом Бриан ждал её в условленном месте.

— Святая Варвара, я думала, Вы не приедете! — радостно выдохнула Жанна. — Я так давно не получала от Вас вестей…

— Виной всему дядя, — вздохнул Бриан, поправив выбившиеся из-под капюшона волосы. Они были длинными, мягкими и чистыми — каждый раз отправляясь на свидание, он тщательно мыл их в бочке с дождевой водой. — Он стал таким подозрительным. Ах, Жанна, сколько всё это будет длиться?

— Столько, сколько Вы сочтёте нужным, Бриан. — В качестве укрытия они выбрали два высоких надгробия в дальнем конце кладбища, которые плохо просматривались как с дороги, так и из деревни. — Почему бы Вам ни поступить на службу? Вы даровиты и везде снискаете успех.

— Вы не знаете людей, баронесса! — с чувством пробормотал Бриан. — Моё искусство нужно Вам, потому что Вы его понимаете, потому что я научил Вас понимать, потому что Вы умны, а они… Свиньи, погрязшие в распутстве и пьянстве, могут ли они что-нибудь понимать в поэзии?!

— Хорошо, тогда наймитесь в солдаты.

— Жанна, как Вы можете! Эти солдафоны и я? Мои руки привыкли перебирать струны, они не для грязной работы.

— С каких это пор служение долгу предков стало грязной работой? — нахмурилась баронесса. — Я гордилась бы Вашими подвигами и, быть может, дала Вам рукав от платья, чтобы Вы повязали его на руку.

— О, дайте мне его сейчас! — взмолился Бриан, молитвенно прижав руки к груди.

— Не заслужили. Говоря о своей любви, Вы так и не удосужились её доказать. Ну же, Бриан, ради меня, поезжайте в Вустер и покройте своё имя славой. Вы разбогатеете, вернётесь ко мне, попросите моей руки…

Бриану её идея не понравилась. Она ждала ответа, но он упорно молчал. Служить кому бы то ни было ему не хотелось. Одно дело прельстить неискушенную в любви хорошенькую девушку, изредка ради неё приезжать послушать мессу в чужую церковь, где она одарила бы его мимолетным взглядом, во время еще более редких и коротких встреч с упоением купаться в лучах восхищения, с которым она внимает его посредственным творениям, а совсем другое — взяться ради неё за трудное ремесло воина. Да, сначала она ему нравилась, особенно на расстоянии, но потом он пресытился этой «дальней любовью» и отвечал на её весточки только потому, что думал выгодно жениться… Но потом он подумал, что с годами девичья красота блекнет, а жену с сопливыми детьми на руках нужно содержать — а на что содержать? Наведя справки, Бриан понял, что барон ни за что не выдаст за него свою дочь, а, поженись они тайно, лишит ее наследства, и уже не так охотно сам стремился с ней увидеться.

— Да любите ли Вы меня, Бриан? — Жанна в задумчивости остановилась.

— Люблю ли я Вас, прекраснейшая из смертных? Ни один человек не любил так, как люблю Вас я! Вы для меня солнце и звёзды, та путеводная звезда, что помогает мореходу не сбиться с пути… — Бриан говорил страстно и, казалось, искренне. Поддавшись минутному порыву, он упал перед ней на колени. — Вы моя повелительница, я Ваш вечный раб!

— А у раба дырка на плаще, — хихикнула девушка. — Не позорьтесь, купите новый.

— Опять деньги! Это суета сует, а наша любовь…

— И всё же Вам нужно как-то устроиться в жизни. Думаю, Вустер — самое верное решение. Ваш отец, несомненно, одобрит Ваш выбор и даст Вам необходимые рекомендации.

— Я не поеду в Вустер, — пробормотал Бриан. — Я стану всеобщим посмешищем, ведь всё, что я умею, — это слагать канцоны.

— Но как же… — опешила баронесса. — Бриан, вспомните, как Вы рассказывали мне о том, как все хвалили Ваше мастерство. Даже Ваш отец признал, что был посрамлён в стрельбе из лука. Отбросьте скромность, не Вы ли в одиночку справились с тремя злодеями, напавшими на Вас, когда Вы ехали ко мне? Вы тогда опоздали, я очень сердилась…

— Я солгал Вам. Я самый худший из стрелков во всей округе. — Молодой человек покраснел и опустил глаза.

— Тогда нам не о чем разговаривать. Ложь и любовь — понятия не совместимые.

Презрительно поджав губы, Жанна зашагала прочь. Всё, больше им не о чем разговаривать. Мужчина её мечты должен быть храбр и честен. Бриан, Бриан, как же я в Вас ошибалась!

Баронесса шла и шла, минуя заросли кустарника, спускаясь и поднимаясь по неровностям почвы. Она не думала, куда идет, мало заботилась о том, что её могут увидеть, Жанна просто шла и думала, думала, думала… Болезненный укол какого-то растения вывел её из состояния задумчивости.

У реки, неподалеку от моста, её ожидал неприятный сюрприз: у воды расположились на отдых бродяги. От одного вида их никогда не мытых лиц с рубцами, бельмами вместо глаз и полной палитры струпьев и язв на теле, плохо прикрытых лохмотьями, бросало в дрожь.

— Фью, какая пташка прилетела! — Все взгляды тут же устремились на Жанну, думавшую только о том, как бы быстрее добежать до моста.

— Прочь, вонючие крысы! — Заметив их поползновения, девушка подняла с земли плотный комок земли и бросила его в лицо одноглазому горбуну.

— Братья, она не уважает нас! — завыл горбун, погрозив баронессе кулаком.

— Зато мы её сейчас уважим, — зашумели бродяги. — А ну вали её, ребята!

Жанну передернуло лишь от одной мысли, что эти руки могут коснуться её одежды. Вытащив из-за лифа кинжал, она обвела глазами толпу. Нет, пожалуй, кинжал не поможет, так что можно положиться только на свои ноги. Но от них будет мало толку, да и длинные юбки не располагают к быстрому бегу. И тут её осенило: рядом мост, а там есть стража!

— На помощь, именем баронов Уоршелов, на помощь! — завопила Жанна, отчаянно увертываясь от рук бродяг. — Веру и честь — никому!

Услышав старинный девиз господина, пара конных солдат поспешила ей на помощь. Признав дочь барона, они быстро загнали хлыстами бродяг к реке. Парочке, несмотря на свои увечья, умевших плавать, удалось уйти; трупы других порадовали вороньё. Зачинщику была оказана особая честь — в сутолоке его затоптали лошадьми.

Сдержанно поблагодарив за помощь, Жанна вслед за солдатами дошла до моста, где, немного отдохнув, спросила, можно ли доехать до Уорша, следуя изгибам реки. Настоятельно посоветовав солдатам помалкивать о том, что она была здесь, она уже было собиралась пуститься в обратный путь, когда её внимание привлёк ровный топот копыт на том берегу. По дороге, разбрасывая комья засохшей грязи, скакали всадники. Когда они придержали лошадей у моста, девушка узнала в одном из них того самого молодого баннерета, который расстроил её свидание с Брианом. Кто угодно, только не он!

Любопытство пересилило: пройдя немного по берегу, Жанна остановилась, на некотором отдалении наблюдая за тем, как баннерет уплачивает мостовой сбор. Леменор заинтересовал её ещё тогда, когда она была так зла на него. Он был хорош собой и, судя по всему, неглуп. Этих качеств оказалось достаточно для того, чтобы её воображение быстро достроило романтический образ и перенесло на него несколько качеств эфемерного Бриана, с которым было навсегда покончено.

Привыкнув целыми днями руководить сложной хозяйственной жизнью замка, лишь изредка, издалека, видя мужчин равных ей по происхождению, девушка мечтала о любви. Любить ей хотелось, но подходящей кандидатуры на роль возлюбленного долго не было. Потом появился Бриан, который так проникновенно пел и сочинял стихи… Слушая его вместе с другими дамами, она плакала и искренне верила, что все они посвящены ей. Но у него был один существенный недостаток — в нём не хватало мужественности. Пока не с кем было сравнивать, это было незаметно. Но баннерет Леменор был лишён этого недостатка (он любил охоту, следовательно, был храбр), поэтому бедному Бриану пришлось потесниться.

— Прелестница, Вам не нужна помощь? — Баннерет заметил её, на всякий случай решил предложить свои услуги: помогать хорошеньким девушкам всегда приятно.

— Вы разговариваете с дамой, — презрительно поджала губы Жанна.

Какой грубиян! Перепутать ее с какой-то деревенщиной! Надеюсь, он понял, какую ошибку только что совершил.

— В таком случае, не нуждаетесь ли Вы в помощи, сеньора? — перефразировал свой вопрос Леменор.

— Благодарю, но в помощи я не нуждаюсь. Тем более, в Вашей. Надеюсь, Вы не забыли заплатить за дорогу?

— Мне кажется, я Вас уже где-то видел, — нахмурился Артур, пропустив ее колкое замечание мимо ушей. — Вы не из Уорша?

— Из Уорша.

— Значит, Вы из рода Уоршелов. Я же помню, мы с Вами уже встречались, причём при схожих обстоятельствах.

Девушка покраснела.

— Сеньора, может, я помогу? — предложил свои услуги один из стражников, на всякий случай проверив боеготовность оружия. — Вы только скажите, и я провожу Вас. Так ведь безопаснее — валлийцы совсем обнаглели, да и вообще…

— Разве этот сеньор похож на валлийца? — усмехнулась баронесса.

— Может быть, мне будет дозволено проводить Вас? — осведомился Леменор, не мало не заботясь о том, что он был послан графом Вулвергемптонским по делу в соседнее графство.

— Я порядочная девушка, а Вы не мой муж.

— А если нам по дороге?

— Не имеет значения. К тому же, Вы ехали совсем в другую сторону.

— Может быть.

— Тогда, может быть, Вы оставите меня в покое? Я и так слишком потворствую греху.

— А в чём же грех?

— В Ваших мыслях. Да разве девушка не потворствует греху, разговаривая наедине с мужчиной?

— Но мы же не наедине.

— Этого еще не хватало! Езжайте, куда ехали.

— А если моя лошадь нуждается в отдыхе?

Она пожала плечами и промолчала.

— Ламаха привезли из страны между двух морей. Говорят, его предки были в родстве с лёгконогими животными Святой Земли. Если хотите, я на время уступлю Вам седло моего скакуна.

Баннерет лгал, стараясь произвести на девушку впечатление — у Ламаха и лошадей Аравийской пустыни не было ничего общего, да и вырос он не на берегах Балтийского моря, а на лугах северной Англии.

— Я, кажется, уже говорила, что не нуждаюсь в помощи, — с легким раздражением ответила девушка.

— Хотите, я подарю Вам иноходца? Вашим ножкам не престало ходить по земле.

Это предложение было опрометчиво: годового дохода от поместья хватило отцу, а затем его сыну на содержание пяти лошадей, из которых по-настоящему хороших было только две — иноходец и основной боевой конь.

— Вы переходите все границы! — возмущенно ответила баронесса и гордо отвернулась

— Смиренно прошу прощения, прекрасная сеньора, но у меня и в мыслях не было оскорбить Вас. Я обещал подарить коня самой прекрасной даме на свете.

— А вдруг Вы ее еще не встретили?

— Но я уверен, что Вы и есть та самая прекраснейшая!

— Я не впаду в соблазн гордыни и не приму подарка. — Краска снова залила лицо Жанны, и она в который раз пожалела о том, что заговорила с ним.

Баннерет же, задумчиво наблюдая за ней, подумывая о том, что пришло время жениться.

В делах сердечных Артур не был новичком и умел ценить красоту; благодаря графу Вулвергемптонскому, ему довелось быть представленным маркграфине, очаровательной Кетрин де Ландфрей, некоторое время он был даже влюблён в неё, но без взаимности. И вот, после ряда мимолётных увлечений, достойных и не достойных рыцаря, на его пути возникла баронесса Уоршел.

Увы, чувства баннерета не были бескорыстны: привлекательность юной Жанны Уоршел заключалась не только в её красоте, но и в размерах её приданого.

Нарушив затянувшееся двусмысленное молчание, Жанна ещё раз, на этот раз вежливо дала баннерету понять, что не нуждается в провожатых. Не слушая возражений и любезных предложений предоставить в её распоряжение любую из его лошадей, баронесса потребовала у стражников коня. Готовый услужить сеньоре солдат помог ей взобраться в седло видавшего виды мерина и ещё раз почтительно предложил свои услуги.

— Да не нуждается сеньора в твоей помощи, сгинь с глаз долой! — сердито буркнул Артур.

— Нет, пожалуй, проедь со мной немного, — милостиво согласилась баронесса. — Дорога нынче не безопасна…Только держи язык за зубами!

— Прощайте, сеньор! — Она обернулась к раздосадованному баннерету. — Да сопутствует Вам в пути Господь и все его ангелы!

Тронув поводья, баронесса вслед за солдатом рысью поехала вдоль Северна. Леменор для приличия проехал немного по дороге и, скрывшись из поля зрения стражников, галопом, по тропинке через выпасы, сделав крюк, вернулся к реке. Его надежды оправдались: возле мельницы баронесса Уоршел отпустила солдата. После нескольких минут пререканий Жанна отступила перед красноречивой настойчивостью баннерета. Сначала она вела себя осторожно, ограничиваясь односложными ответами, но потом, поняв, что намерения у рыцаря серьёзные и, главное, не выходят за рамки приличий, разговорилась. Ей нравилось состояние возлюбленной, ведь этот рыцарь, несомненно, был влюблен в неё, иначе зачем бы он так упорно добивался знаков её внимания?

Их неспешную беседу (так, о разных мелочах — ничего, что могло бы бросить тень на её доброе имя) нарушило вмешательство одного из спутников баннерета.

— Ещё одна, сеньор! — весело крикнул он, указав на девушку в замасленном домотканом платье, прятавшуюся за кустами боярышника. — И тоже хорошенькая.

— Пошёл ты, Метью, не мешай! — не оборачиваясь, цыкнул на него сеньор.

— Кто там? — заволновалась баронесса.

— Да мой слуга опять подцепил какую-то юбку, — сквозь зубы процедил Леменор.

Вопреки его заверениям, что это «не стоит её драгоценного внимания», Жанна все же обернулась и узнала в «хорошенькой девушке» свою служанку. Это открытие её неприятно удивило.

— С каких это пор ты стала следить за мной, Джуди? — нахмурилась она. — Тебя отец послал?

— Нет, госпожа, — запинаясь, ответила служанка. — Ваш батюшка меня не посылал…

— Так что ты тут делаешь?

— Я, госпожа, раз уж Вы уехали, тоже решилась на рынок сходить, а тут знакомый один подвернулся… Встретила я по дороге Требоди, узнала, что они найти Вас не могут…

— Погоди у меня, лгунья, дома я тебе всыплю!

Джуди велено было сесть на мула Метью, с которым она не преминула завести разговор.

— Что моя госпожа делает рядом с этим сеньором?

— Понятия не имею, ей лучше знать, — хмыкнул он.

— Так я и думала! Хороша овечка! — пробормотала Джуди и вслух возмущённо добавила: — Моя госпожа — сама добродетель, так что ты бы язык свой за зубами держал! Святой Иосиф, что же скажет барон?

— Ну, так и мой господин тоже набожен, — подмигнул ей оруженосец. — Они, кажись, спелись, и им начхать на то, что скажет достопочтенный барон.

— Значит, с тем она порвала… — пробормотала Джуди. — И к чему это приведёт?

— Только к хорошему, лапонька. Мой господин — благородный рыцарь.

— От благородных тоже дети бывают, — язвительно заметила служанка. — Я бы на её месте была осторожнее.

— А у тебя богатый опыт?

— Был кое-какой.

— Не поделишься? — подмигнул он.

— Да пошёл ты! — Джуди больно двинула ему локтем. — Всегда знала, что все парни одинаковы. Думают о себе не весть что… Решил, что тебе всё можно? Я с таким, как ты, дела не имею.

Она спрыгнула на землю и, гордо отвернувшись, зашагала рядом. Попытки Метью продолжить прерванный разговор Джуди нарочито игнорировала; его болтовня мешала ей следить за беседой баннерета и баронессы. Больше говорил Леменор, Жанна же внимательно слушала, изредка поощряя его улыбкой.

Он коснулся её руки. Девушка вздрогнула и одарила его гневным взглядом:

— Я надеялась на Вашу порядочность, но, видимо, ошиблась. Оставьте меня или я позову на помощь!

— Вы не так меня поняли, — Артур ругал себя за то, что, поддавшись минутной слабости, испортил своё будущее. — Умоляю, не уезжайте!

Но она не слушала его и, подозвав Джуди, громко заявила, что дальше желает ехать одна. Не удержавшись, служанка состроила рожу самодовольному Метью.

Чувствуя, что 400 фунтов уплывают безвозвратно, Леменор прибегнул к последнему средству — страстному признанию:

— Если Вы уедете, прекраснейшее из творений Божьих, то сделаете меня несчастнейшим из смертных. Когда я вижу Вас, радость моя столь велика, будто я узрел Бога. Вы, только Вы одна можете спасти меня от смерти. Сжальтесь же!

— Баннерет, — мягко, сменив гнев на милость сказала баронесса, — мне очень жаль, что я причиняю Вам столько страданий, но не в моей власти…

— В Вашей! — с жаром возразил баннерет. — Для меня существуете только Вы, только Ваша божественная красота, и я брошу вызов всякому, кто посмеет оспаривать её! Моё сердце навеки отдано Вам, Вам я вручаю ключи от него. Примите ли Вы их?

— Быть может, — уклончиво ответила Жанна.

— Смею ли я надеяться?

— В моих ли силах дарить или отнимать надежду? — улыбнулась она. — А теперь замолчите, сеньор, и отъедьте от меня подальше. Здесь мои слуги, и я не хочу, чтобы они подумали…

Он неохотно согласился, но всё же украдкой коснулся её рукава.

На фоне покрытых робкой зеленью полей показались люди. До баронессы долетели голоса, и она быстро поняла — это солдаты и слуги. Поспешно простившись с новым поклонником, она поскакала прочь.

Когда подъехали слуги, баронесса превратилась в саму суровость.

— Слава Создателю, мы нашли Вас!

— Где вы пропадали, негодные? Я устала ждать, — сухо бросила Жанна и добавила: — Вас следует примерно наказать, но я не стану этого делать. Надеюсь, у вас самих хватит ума не проболтаться о своей оплошности барону? Для вас же будет хуже — он с вас три шкуры спустит.

Баронесса отлично понимала, что если откроется то, что она без спросу отлучалась из замка, а потом сбежала, отец запрёт её в четырёх стенах и навсегда запретит всякие прогулки. И правильно сделает: неподалёку от валлийской границы всегда неспокойно. Но, любя свою дочь так, как он некогда любил свою жену Беатрис, барон делал ей некоторые поблажки, хотя ему ли было не помнить тех ужасов, которые терзали эти края на протяжении многих лет. Более менее спокойно (вот именно, более менее, так как абсолютно безопасно в этих краях никогда не будет — виной всему валлийская граница) здесь стало только десять лет назад, после того, как опустошив приграничные области, валлийцы подписали мир с англичанами. До этого были поджоги, убийства, бесконечные убытки и кровавые баронские войны, почти полностью уничтожившие запасы золота в сундуках Уоршела и, казалось, поставившие крест на его процветании. Но Джеральду Уоршелу сопутствовала удача: изначально стоя на позициях Монфора, он вовремя перешёл на сторону короля, тем самым избежав изгнания и конфискации земель.

В то время, как муж воевал, его жена мужественно боролась за жизнь своих домочадцев и поддерживала боевой дух защитников Уорша. Особенно тяжёлым для неё и её супруга стал 1264 год, когда он, ненадолго заехав в замок, вынужден был около месяца провести вместе с семьёй в донжоне, мужественно защищая своё баронство. Всё это закончилось сожжением Мерроу, потерей урожая — и появлением на свет Жанны.

Когда его баронство снова было в состоянии прокормить большую семью, её у Уоршела уже не было: из восьми детей к тому моменту в живых остались только сын и две дочери. Сына он лишился пару лет назад, Жанна до сих пор жила с ним, другая, замужняя, дочь, уехав вслед за мужем на юг, к этому времени была уже мертва, не сумев родить мужу наследника. Судьба ее была трагична: умная, одаренная от природы, она сначала никак не могла забеременеть. После паломничества по святым местам Эрменграда, наконец зачала ребенка, но выносить не сумела. Через год у нее родилась дочка, но сына по-прежнему не было.

Жизнь Эрменграды оборвалась неожиданно и трагически: она вместе с малолетней дочерью попала в заложницы к промышлявшему разбоем безземельному рыцарю, у которого были старые счеты с семьей ее мужа. Супруг Эрменграды согласился заплатить выкуп, но, получив деньги, рыцарь не сдержал слова, фактически обретя женщину и ее дочку на смерть, бросив их посреди пустоши без еды и средств передвижения. С его точки зрения, договор был выполнен, женщина была свободна.

Не стоит и говорить, что после этого всякие отношения с зятем были порваны раз и навсегда. По словам барона Уоршела, его дочь была не из тех, кто умирает без покаяния и чьи кости достаются на потеху диким зверям, будто какое-то безродное отродье, а посему ее супруг, заботам которого она была вверена, нанес ему кровную обиду.

А ведь этим браком он хотел многого достичь. Ее муж, конечно, всегда был ничтожеством, зато его внуки стали бы первоклассным товаром на брачном рынке.

Оставалось надеяться, что она гордо держала голову перед смертью, а не поддалась известной женской слабости. В первые месяцы после ее кончины, когда он изредка думал о ней, барон живо представлял, как его дочь презрительно процедила вслед удаляющимся всадникам: «Собаки, вы не достойны того знака, что носите на груди! Дьявол уже пометил вас, и ваше лицемерие пред лицом Господа не спасет вас. Покайтесь же, грешники!» и бросила им в спины комья влажной земли. Джеральд не сомневался, что уста ее не промолвили ни слова пощады; это сознание немного подсластило пилюлю несбывшихся матримониальных надежд.

Эрменграда была первым ребенком Джеральда Уоршела и его супруги Беатрис. Долгожданный сын родился на следующий год. Барон возлагал на Герберта большие надежды. Он устроил его по протекции к одному из могущественных графов. Мальчик рос смелым и сильным, его всегда отличали и хвалили, но, к сожалению, он нелепо закончил свой жизненный путь оруженосцем.

Второй сын Уоршелов, появившийся на свет в канун памятного чумного года, родился здоровым, но по недосмотру кормилицы через пару месяцев заболел, покрылся сыпью, и умер. Не менее трагическая судьба постигла одну и старших сестер Жанны: очаровательная пятилетняя Клэр чем-то отравилась, очевидно, без спроса вдоволь наевшись заготавливаемых матерью лекарственных трав, некоторые из которых были ядовиты.

Герберт был любимчиком отца; мать же делила свою любовь между Жанной и Найджелом, бывшим на три года старше сестры. Уоршел не отдал его в обучение и занимался с ним сам, надеясь потом пристроить на военную службу. Когда Найджелу было девять, в один из первых летних дней он вместе с несколькими деревенскими мальчишками убежал в лес искать птичьи гнёзда. По нелепому стечению обстоятельств, слезая с дерева, Найджел упал и сломал ногу. Пока мальчишки мастерили для него носилки и тащили к замку, разразилась гроза; они промокли до нитки. Неправильно залеченный перелом и не долеченное воспаление лёгких привело к тому, что через пару недель юный барон преставился.

Известие о смерти любимого сына спровоцировало выкидыш у баронессы Уоршел. Тот год выжался поистине несчастным для неё: от кори скончалась двухлетняя Алисия и, немного погодя, ухаживавшая за ней десятилетняя Тереза.

Через год, ещё не полностью отправившись от очередных родов (ребенок родился мёртвым), скончалась баронесса, и Джеральд остался один с шестнадцатилетним сыном и семилетней дочерью. Кроме них из наследников у него оставался еще племянник, сын его младшей сестры.

Изабелла была совсем маленькой девочкой, когда ее брат женился. По экономическим соображениям (при наличии молодой супруги, рожавшей все новых детей, барону не нужен был лишний рот, не приносивший пользы) ее рано выдали замуж, сразу вслед за старшей сестрой — так они породнились с Уилморами. Известие о кончине Изабо, пришедшее восемь лет назад, было воспринято родными почти с полным безразличием, как, в прочем, и отсутствие всяких вестей от Бланки. В отличие от Эрменграды, все-таки дочери, дочери в виду своих достоинств представлявшей собой куда более выгодный товар на брачном рынке, а посему любимой более плаксивой бесцветной Изабеллы, она почила, как и положено христианке.

Похоронив супругу, Уоршел не женился вторично и посвятил себя устройству будущего Герберта и поиску достойного супруга для Жанны. Правда, сейчас он в серьёз подумывал о браке с Каролиной Дрейер — одной из своих юных свойственниц.

Над донжоном Уорша, сеньориального замка баронства Уоршел, трепетал на лёгком ветерке флаг — чёрный орёл на жёлтом поле. Не спущен — владелец баронства в своих землях. Глядя на него, Жанна гадала, вернулся ли отец. Пока всё было тихо.

Въехав на опущенный в дневное время подъемный мост, баронесса протрубила в маленький рожок и подала условный знак стражникам. Заскрипела и медленно поднялась выше человеческого роста решётка. Стоит ли говорить, что никто из тех, кто поднимал эту решётку, не осмелился рассказать об этом барону — маленькая баронесса умела держать подчиненных в страхе, не хуже отца управляясь с тяжелым кнутом с железными «когтями».

Миновав шумный первый двор, девушка въехала во внутренний, не менее шумный, пропитанный запахами кухни, отдала поводья подоспевшему груму и взошла по крутым ступеням. Усталая, она поднялась к себе, помолилась, покаявшись в грехе свидания с Брианом и дав Господу слово, что никогда больше не станет искать с ним встречи. После искренних просьб укрепить её на пути добродетели, Жанна занялась вышиванием, но оно утомило ее, и она задремала. Проснулась девушка от скрипа половиц. Баронесса вздрогнула, открыла глаза и, потянувшись, села.

— Это я, госпожа, — успокоила её Джуди.

— Чего тебе? Отец вернулся?

— Нет, госпожа, просто я кое-что разузнала о том рыцаре у Ханде…

— Каком ещё рыцаре?

— Том, с которым я Вас видела.

— Ты никого не видела.

— Хорошо, тогда о том, которого я не видела.

— С какой стати вы распустили языки? — насторожилась Жанна.

— Да так… У него земля по соседству с нашей. Землица дрянная, зато своя. Говорят, Леменоры (он из рода Леменоров) когда-то не здесь жили, и земли у них было меньше. И за душой имели не больше амбарной мыши. Потом дела у них пошли на лад, только бедны по-прежнему, всё кому-то служат. Теперешний Леменор тоже служит.

— Кому?

— Я имени не знаю. Я вот ещё узнала…

— Хватит! Ты жуткая сплетница, а это грех.

— Бог простит, грех-то невелик.

— Как из камней возводят дом, так из невеликих грехов возводит человек себе могилу. Ох, Джуди, не впала бы ты в грех гордыни! Грех не бывает мал.

— А у Леменора, — не унималась девушка, пропустив нравоучение госпожи мимо ушей, — кошелёк дырявый. Его отец мало что оставил ему в наследство.

— К чему ты клонишь? — нахмурилась Жанна. — Зачем ты расспрашивала о баннерете?

— На всякий случай, госпожа.

— На всякий случай, пустоголовая дура, взяла бы да вытрясла циновки. Брысь за работу!

— Да уж солнце скоро сядет, — заканючила Джуди, которой хотелось хоть раз побездельничать.

— Ничего, тебе полезно трудиться.

Спровадив не в меру любопытную служанку, Жанна подумала, что и ей неплохо бы немного поработать. Переодевшись, она вычистила платье и спустилась на кухню: кухарка Элсбет давно хотела научить её печь пирог с телячьей печёнкой, до которого девушка была большая охотница. Пирог был сытным и вполне мог заменить обед.

Элсбет безраздельно властвовала над несколькими помощницами у белёной, только что затопленной печи и закопченного очага среди пучков порея, связок чеснока и корзин с яйцами. Стоя у огня, она пробовала суп со свиными шкварками. В кухне удушающее пахло дымом, свиным жиром, чесноком и майораном.

— Боюсь, пирог сегодня будет не из говяжьей печёнки, — покачав головой, указала на разделочный стол кухарка. — У нас только свиная.

— Хорошо. Элсбет, ты мне поможешь?

— Отчего не помочь? Перво-наперво повяжите себе платье передником — кажись, я его на столе оставила. Теперь достаньте яиц, сколько в руки влезет, чем больше, тем лучше, и разбейте в миску так, чтобы только желтки остались. Теперь уж возьмите нож, мелко нарубите печёнку и налейте в котёл воды. Угли ещё не остыли, так что она мигом сготовится. Пока печёнка варится, поищите корицу и имбирь. Только с ними надо осторожно, чтобы понапрасну не бросать деньги на ветер. Давайте лучше я займусь пирогом, а Вы посмотрите. Так быстрее будет!

Пристыженная Жанна с восхищением наблюдала за тем, как ловко кухарка перемалывает имбирь, следя одним глазом за печёнкой, скворчащими сковородками и супом, и понимала, что ей никогда не достичь подобного мастерства.

— Жанна, где тебя черти носят! — загремел голос отца. Девушка встрепенулась и метнулась к нему, забыв снять передник.

Барон, как был в грязных сапогах и пыльной одежде, развалился у очага в любимом кресле.

— Во дворе — бардак, почище чем в Преисподней. Чтобы к обеду этого не было! И принеси мне эля.

Жанна кивнула и снова поспешила на кухню. Наскоро вытерев руки о передник, девушка осведомилась, когда будет готов обед, сытен ли он, и, удовлетворившись ответами, открыла шкаф для посуды. Длинные распущенные волосы мешали ей, поэтому она кое-как заплела их в косу, перевязав первым попавшимся лоскутком. Заметив Нетти, притащившую на кухню бадью с водой, баронесса поманила её:

— Сбегай, налей в кувшин элю и подай барону. Скажи ему, я занята по хозяйству. После просмотри сундуки и хорошенько перетряси бельё.

Во дворе Харриет развешивала бельё; под её ногами сновали пискливые цыплята, опекаемые встревоженной наседкой.

Тряся передником и громко хлопая в ладоши, баронесса загнала цыплят в птичник и отругала задремавшую девочку-птичницу:

— Сколько раз говорила: чтобы у крыльца никаких кур! Следи за ними лучше, а то они весь огород разрыли.

Досталось и Харриет:

— Чтобы я тебя в последний раз здесь с бельём видела! Нашла, где его вешать, — над навозной жижей! И кто только надоумил повесить здесь верёвку? Ладно, давай корзину, я покажу, где его следует вешать. Смотай верёвку и ступай за мной.

Ловко подхватив корзину с бельём, Жанна зашагала к конюшне, щёлкнула задвижкой и распахнула калитку, ведущую в огород. Обогнув небольшой цветник и, заодно проверив, всё ли перекопано, унавожено и посажено в срок, она зашагала к двум старым яблоням. Поставив корзину на землю, девушка указала на яблони:

— Вот где следует вешать бельё. Натягивай верёвку и займись делом. Если нужно, я помогу тебе.

— Что Вы, — запротестовала Харриет, — Вы и так слишком много для меня сделали!

— Как хочешь. Замуж-то скоро выйдешь?

— Это как Бог даст! — вздохнула служанка, закрепив верёвку на одной из веток.

— Что же это, так Джон и не думает на тебе жениться? — нахмурилась баронесса. — Кажется, я ясно высказалась на этот счёт. Сегодня же попрошу капеллана прилюдно усовестить его. Ты ведь хорошая девушка, Харриет, порядочная, набожная… А мать твоя как?

— Всё так же.

— Отец бросил эту Берту? Это надо было при живой жене…!

— Нет, — угрюмо ответила Харриет. — О них вся округа болтает, настолько эта Берта бесстыжая. Она ведь, сеньора, и в церкви своими грудями народ смущает. Придёт в своём синем платье, чепец наденет, глаза потупит — да что толку, если её поганая грудь из платья торчит! А уж как она отца захомутала! И Джон мой до неё большой охотник, говорит, будто у неё ляжки тоньше моих. Да будь моя воля, я бы ей давно ноги повыдергивала!

— Не беспокойся, Харриет, — заверила её госпожа, — завтра же эту девку выпорют и выгонят на большую дорогу, где ей и место. А твой отец и вероломный жених заплатят за пренебрежение добродетелью.

— Что Вы, госпожа, не нужно! У нас и так деньжат мало, а тут ещё… Пусть он просто снова живёт с матерью.

— Но высечь его для острастки других не помешает.

Снова хлопнув калиткой, Жанна зашла в коровник, чтобы проведать недавно отелившуюся корову. Найдя мать и дитя здоровыми и довольными жизнью, она сама задала им корма и продолжила обход замкового хозяйства, проверяя, все ли поросята, телята, цыплята и прочая птица целы и здоровы. Попутно девушка прикидывала, какие закупки необходимо произвести в ближайшем городе. Элсбет говорила, у них мало перца и шафрана. Пожалуй, нужна ещё соль, но в последнее время она так дорога, что невольно приходится обходиться без неё.

На крыльцо, потягиваясь, вышел барон. Бросив одобрительный взгляд на деловитую дочь, он сказал, указывая на смиренно потупившего лукавый взор крестьянина:

— Разберись, что нужно этому висельнику.

— Самую малость, сеньора, — тут же оживился проситель. — Я тут деньги принёс, которые Вам задолжал, а заодно и другие, за меня, мою семью и детишек.

— Быстро же ты разбогател! — усмехнулась баронесса, знаком приказав следовать за собой.

— Так я ведь теперь человек торговый…

— Надолго ли? — покачала головой Жанна. — Ладно, ступай к управляющему. Скажешь, барон разрешает выкупить землю. Отдашь деньги, Гарбаг составит новый договор… Ступай, не мельтеши перед глазами!

Глава IV

Храня в сердце напутствия святых отцов, Гумберт де Фарден, а ныне просто отец Бертран вступал в мир. Мир встретил его помоями, вылитыми на дорогу неряшливо одетой крестьянкой с обвислым, выпиравшим из-под юбки животом. То, что часть содержимого ведра попало на проезжего, было в порядке вещей, не стоило и извиняться.

— Бриджкросс далеко? — поинтересовался молодой священник, проверяя, не попали ли помои на бумаги, которые он вёз в Форрестер. Состояние собственной одежды его не заботило: дороги славной доброй Англии давно отучили от подобной щепетильности.

— Чего? — вылупилась на него крестьянка.

— Бриджкросс. Я новый приходской священник.

— Тогда добро пожаловать, святой отец. Заждались мы Вас! — Она наконец поставила злополучное ведро на землю и гаркнула возившимся в грязи вместе с поросятами детям: — Эй, голодранцы, проводите святого отца до харчевни! И отца своего, кровопийцу, оттуда заберите.

— И не стыдно тебе, христианке, посылать детей в логово разврата и греха, коими являются все питейные заведения? — с укором спросил её молодой священник.

— Ничего, пущай привыкают! — хмыкнула крестьянка.

— Да, сложно мне будет наставить этих заблудших овец на путь истинный, — вздохнул Бертран, последовав за чумазыми провожатыми.

Бриджкросс растянулся примерно на милю по унылой, поросшей вереском долине, упираясь одним концом в мутные воды реки. Будущая вотчина отца Бертрана — церковь и местный погост — располагалась на отшибе, тем не менее увитая плющом четырехугольная башня-звонница, казалось, нависала над крышами ветхих домишек. Дом священника с обширным старым яблоневым садом находился неподалеку, но в тот день, день приезда Бертрана в свой приход, юные провожатые сначала ответили его в харчевню.

Осенив себя крестным знамением, юный священник переступил порог и чуть не упал, споткнувшись о распростершегося на земляном полу человека. Он был мертвецки пьян. Бертран хотел уйти, но пересилил себя, вспомнив, что прибыл сюда, чтобы врачевать людские души.

— Что-то хотели, святой отец? — обратился к нему хозяин заведения. — Может, кружечку эля? Специально для Вас, самого свежего.

— Я пью только воду, но не откажусь от хорошего постного обеда, — с улыбкой ответил священник. — Я так же был бы признателен, если ты так же позаботился о моём осле, сын мой.

— Ой, какой хорошенький! Жалко, что в рясе, — вздохнула сидевшая на коленях у одного из посетителей женщина с оголенными плечами.

— А мне ряса не помеха, — захихикала её соседка, осушив вместо своего кавалера кружку эля. — Идите сюда, святой отец, выпейте с нами!

— И не стыдно тебе, дочь моя? — укоризненно покачал головой Бертран. — Покайся в грехах своих и посвяти свою жизнь служению Всевышнему! Спаситель милосерден, он примет в свое стадо еще одну заблудшую овцу.

В ответ проститутка громко рассмеялась ему в лицо:

— Молитвами сыт не будешь!

— Пропащая душа, да смилуется над тобой Господь! — вздохнул священник. Между тем хозяин заведения очистил для него уголок и подал незамысловатый обед.

— Каким ветром Вас сюда занесло, святой отец? — Харчевник был любопытен.

— Милостью Божьей я прибыл сюда, чтобы врачевать души мирян, но, вижу, это будет нелегко.

— Да уж, народец здесь не то, чтобы очень! — поддакнул хозяин. — Вот и отец Джозеф говорит, что их гиена огненная не исправит. Каждый раз переступая порог моего убогого жилища, чтобы отведать эля, а он, смею Вас уверить, самый лучший в округе, сплевывает и осеняет себя крестным знамением.

— Так здесь есть ещё один священник? — оживился Бертран. Неужели судьба послала ему ученого собрата для душеспасительных бесед?

— Да, капеллан. Бывает он у меня иногда, но Вы уж не подумайте, что он охотник до пития, — поспешил добавить хозяин, решив не портить отношений не с одним из священников.

Стараясь не обращать внимания на других посетителей (он слишком устал с дороги, чтобы читать им проповеди), молодой священник занялся содержимым своей тарелки. Его привыкший к суровым постам и скудной монастырской еде желудок был рад любой пище. Удовлетворив голод и возблагодарив за незамысловатую трапезу Господа, Бертран навел справки о величине прихода. Он был обширен и состоял из нескольких деревушек и многочисленных домов арендаторов, разбросанных по обе стороны холмов, разделявших равнину на две неравные части. По ту сторону холмов был замок его новых патронов — баронов Форрестеров. Полагая, что уже слишком поздно для того, чтобы нанести им визит вежливости, священник решил заночевать в Бриджкроссе.

Священники прихода Форрестеров жили в старом доме на высоком подвале неподалёку от заброшенного постоялого двора, чей хозяин насмерть замерз в поле двенадцать назад. Хозяйство пришло в запустение, и вдова трактирщика нанялась служанкой к священнику. Когда предшественник Бертрана умер, она ушла доживать свой век к родне, и её место заняла другая жительница Бриджкросса.

Новую служанку звали Люси. Это была дородная крестьянка, вдова, давно миновавшая пору расцвета, так что её пребывание в доме не могло вызвать никаких пересудов. Она была набожна, не пропускала ни одной службы и по праздникам носила белый чепец с оборками.

Приезд нового хозяина Люси восприняла с радостью и сразу же поспешила развести огонь в большой комнате, разделенной перегородкой на две половины. Опустившись на колени перед огнем, Бертран обогрел руки и, заодно обвел взором комнату. Она ему понравилась: скромная и чистая. Может, Бриджкросс не так уж и плох, и ему удастся найти благодатную почву для своих проповедей.

На следующее утро, кое-как обустроившись на новом месте, отец Бертран нанес визит в Форрестер.

Во дворе, перед самым крыльцом, на куче грязной соломы лежала большая свинья. Возле неё сидел на ступеньках чумазый мальчик и время от времени торкал её прутом. Свинья взвизгивала, но не двигалась с места — наверное, вследствие своей дородности и полноты.

— Барон дома? — спросил священник, оглядевшись по сторонам. Похоже, хозяйство большое, значит можно рассчитывать на пожертвования.

— Дома, — буркнул мальчик и посторонился, давая гостю пройти.

Бертран немного помедлил, ещё раз прокручивая в голове приветственные слова. От первого впечатления многое зависит, он знал это по собственному опыту.

Из палаты донесся звук битой посуды; сразу же вслед за этим последовала ругань. Мужской голос кричал:

— Ах ты чертова баба, я тебя научу уму-разуму! Я тебе покажу, как всякую мразь моим хлебом кормить! Ты свои деньги давно проела, ничего твоего здесь нет.

Видимо, женщина что-то ответила: то ли попыталась оправдаться, то ли вступилась за себя — во всяком случае мужчина отреагировал очень бурно:

— Заткнись, потаскуха, на кого пасть раскрыла! Знал бы, твоему отцу пришлось вдвое больше раскошелиться! И, ладно, если б толк от тебя был — а то остался на старости лет без наследника. Всё дочерей мне рожала, сукина дочь, работать толком не работала, а девок наплодила. Растратила все мои деньги, безмозглая баба! Что, о сыновьях вспомнила? Да ты мне только двоих родила, нечем тебе гордиться! А уж ела и одевалась так, будто десятерых мне подарила. Нарожала бы больше, со спокойной душой предстал бы пред Создателем. А так не будет моей душе покоя, и всему ты виной. Двоих сыновей она мне родила!

Голоса в палате затихли, но священник, не желая попасть под горячую руку барону (несомненно, именно он обрушил эти упреки на голову нерадивой супруги), не спешил заходить.

Мальчик ушёл; он остался на крыльце один.

Наконец Бертран решился и толкнул тяжелую дверь. Первым существом, которое он увидел, была девочка. Скорчившись в уголке, она тихо, протяжно всхлипывала, закрыв лицо перепачканными в чём-то темном ладошками. Острые ключицы выпирали из-под старого, много раз чинившегося платья, которое, как показалось священнику, было ей мало. В давно немытых волосах запутались листья кустарника и паутина.

— Что с тобой, дитя мое? Кто тебя обидел? — Бертран с сочувствием склонился над девочкой. Она подняла голову и испуганно посмотрела на него раскрасневшимися от слез глазами. На щеках у неё остались темные полоски — наверное, от сажи, теперь он видел, что руки её выпачканы в саже.

— Так кто же обидел тебя? — Он присел рядом с ней на корточки и ласково провел рукой по волосам. Девочка вздрогнула, словно дикий зверек.

— Никто, — тихо ответила она и шмыгнула носом.

— Тогда почему же ты плачешь?

Девочка молчала и в упор смотрела на него недоверчивыми глазами. Но Бертран был настойчив; ему во что бы то ни стало хотелось утешить её. Не могла же эта девочка сделать что-то дурное, а раз так, то слезами своими она давно искупила свой мелкий прост�ок.

Поняв, что перед ней друг, она успокоилась, но упорно не хотела говорить, чем же вызваны её слезы. Предоставив тайне оставаться тайной, священник спросил у неё, где он может застать барона. Девочка испуганно вздрогнула и пробормотала:

— Он наверх пошёл.

— Да, не самое лучшее начало, — подумал Бертран, проводив взглядом юркнувшую на кухню девочку. — Стоило бы переждать бурю, но уж как бы осторожность не переросла в малодушие. Гнев нужно врачевать словом, и кому же, если мне, усмирять людские пороки? К тому же, может, та женщина, его жена, была виновата, а посему не он, а она повинна в том, что барон поддался одному из грехов, коими искушается душа человеческая?

* * *

Нет ничего хуже семидесяти фунтов в год, если твой друг получает почти в три раза больше и живет в свое удовольствие, а ты вынужден разрываться между своими потребностями, желаниями и возможностями. Ему еще повезло, что его мать (царствие ей небесное!) умерла достаточно давно, чтобы не оставить в наследство сыну маленьких братьев и сестер. Но от этого наследство Леменора не возросло.

Каждый раз возвращаясь после буйной пирушки у Фардена, Артур Леменор погружался в убогий быт своего существования. Он тяготился своей беднотой, тем, что вместе со слугами вынужден ютиться в темных, примыкающих к главному залу, каморках нижнего этажа донжона пропитанного многовековой сыростью замка, чьи стены в один прекрасный миг могли похоронить его под тяжестью своих перекрытий. Да, при отце он с братьями еще бегал по винтовой лестнице, а теперь бы он трижды подумал перед тем, как подняться наверх. Да и зачем собственно? Там не было ничего, кроме хлама, пыли и грязи.

На ремонт Леменора нужны были деньги, но где же их взять? От службы было мало проку, помочь могла только выгодная женитьба. На роль невесты после коротких размышлений была выбрана Жанна Уоршел — очаровательная девушка с не менее очаровательным приданым. Женитьба предполагала быть приятной во всех отношениях. Как известно, красота — главный критерий памяти юношей, а Жанна Уоршел, вступив в брачный возраст, уже сейчас была чрезвычайно хороша. И, что немало важно, её прелесть была подкреплена звоном монет сундуков её отца.

Вспомнив о ней после первой встречи у озера, баннерет с сожалением подметил, что ей уготовлена участь осчастливить не бедного несчастного соседа, а обладателя больших тяжелых сундуков.

— Её отец, наверняка, уже подыскал ей жениха, и через год или два она станет женой старого хрыча с большим брюхом или же прыщавого визгливого юноши, словно девчонка, пекущегося о своих кудрях. Жаль девчушку, загубит попусту свою красоту! Её здесь и оценить-то некому. — Он в задумчивости посмотрел на один из заполненных всяким хламом окованных железом сундуков. — Хорошо бы к ней посвататься; может, Уоршел и не откажет? Тогда удалось бы заполнить сундуки хотя бы до половины. А ведь чем черт не шутит! С Уоршелом я не знаком, так что есть повод для визита. Если я женюсь на его дочке, пожалуй, даже Клиффорд позавидует моему счастью. Красивая родовитая жена, плодородные земли, населёнными умеющими добывать деньги крестьянами — об этом можно только мечтать!

После второй встречи деньги отступили на второй план: Артур понял, что влюбился. И не просто влюбился, а по-настоящему любит. Он был рассеян, на чем свет стоит клял слуг за то, на что обычно не обращал внимания; порой, настроение его менялось по несколько раз на дню. И вот, после нечаянного намёка Метью по поводу того, что «сеньор, видно, никак не может забыть ту сеньору», получившего от баннерета пинок в живот, Леменор вдруг понял, что слуга прав. Он постоянно думал о ней, вновь и вновь мысленно рисовал черты её лица, вспоминал сказанные ею слова и те взгляды, которые она изредка бросала на него.

Он сам не узнавал себя: как эта Жанна смогла всё перевернуть внутри него? Как будто до этого не было в его жизни таких Жанн! Были, еще более прекрасные, еще более недоступные, но ни одна не задержалась в его сердце. Любовь хороша, когда тебе отвечают взаимностью, без неё же превращается в пустую муку. И он влюблялся, сломя голову, а потом остывал.

Нет, что же всё-таки было в этой юной баронессе? Её храбрость? Дерзость? Отвага? Красота? Он силился, но не мог понять, но знал, что ни за какие сокровища мира не отступится от нее, ему не принадлежащей, но крепко держащей в своих руках его сердце.

Покончив с неотложными насущными делами, Леменор решил во что бы то ни стало вновь увидеться с Жанной Уоршел, чтобы проверить свои чувства. Понимая, что обычный визит ничего не даст (Жанна вряд ли выйдет к гостю, а если и выйдет, поговорить наедине они не смогут), баннерет вынужден был надеяться только на тайное свидание. Но согласится ли она на него, сможет ли, придёт ли? В его голове роились сотни сомнений.

Переодев одного из слуг монахом, Леменор отправил его вместе с Метью в Уорш. Оруженосец должен был проследить за тем, чтобы мнимый монах попал в замок, а, заодно, справиться, не сможет ли барон Уоршел продать несколько мешков зерна для осеннего сева. Правда, он надеялся, что барона дома не окажется.

Тот день выдался для Жанны тяжёлым. Весь день она кружилась, как белка в колесе, развешивая на крышках сундуков платье, командуя служанками, вычищавшими стены и пол, вместе с ними выбивала ковры и штопала вещи, потравленные молью. Когда выдалась свободная минутка, она вышла в огород. Обойдя свои владения и поправив подпорки яблонь, она поднялась к увитой плющом стене и присела на старую скамейку. Слева от неё была калитка, ведущая во двор, теперь наполовину скрытая бурно разросшимся крыжовником. Вокруг зеленело разнотравье, пестрели купы тысячелистника, пижмы и других лекарственных растений, красовались маки и левкои, готовились вскоре предстать во всей красе фиалки.

Глядя поверх покатых соломенных крыш, девушка думала о том, что неплохо было бы посадить на пригорке куст роз. Скромный цветник был её слабостью, единственным местом, где она была единственной полноправной хозяйкой. Это был маленький мир счастья и покоя.

Скрипнула калитка.

— Кто здесь? — обернувшись, устало спросила баронесса. Этого человека в монашеской рясе она не знала. Что ж, всех пилигримов не упомнишь! Но кто его допустил сюда, и почему он не снимает капюшона, упорно пряча лицо?

— Не бойтесь, сеньора, я всего лишь слуга Божий, — шёпотом ответил незнакомец и осторожно скользнул за куст крыжовника, поближе к ней. — Поверьте, только спешная необходимость вынудила меня обеспокоить Вас.

— Что тебе нужно? — Жанна встала. Нет, он ей, определённо, не нравился. — Немедленно уходи, иначе я позову слуг.

— Не нужно слуг, сеньора, я сейчас уйду! — испуганно замахал руками пилигрим. — Но прежде уделите мне чуточку Вашего драгоценного внимания. Господин велел передать Вам кое-что на словах.

— Что передать? Какой господин? — Баронесса недоверчиво осмотрела его с головы до ног.

— Он ждёт от Вас весточки на мерроуйском постоялом дворе.

— Кто тебя послал? — нахмурилась она.

— Мой господин. Вы его знаете, сеньора.

— Я не знаю и знать не желаю твоего господина. Передай ему, что он напрасно теряет время.

— Он велел сказать, что это тот господин, которого Вы встретили у моста.

Незнакомец поклонился и выскользнул во двор. Девушка проводила его задумчивым взглядом, недоумевая, кто бы мог послать его. Внезапно она залиться краской и быстро огляделась по сторонам — никого, никто их не видел и не слышал. Боже, он сошёл с ума!

Выйдя во двор, баронесса увидела, как отец садится в седло. Она осведомилась о цели его поездки. Она оказалась банальной: барон ехал инспектировать дальние поля, на которых, по его словам, ленивые крестьяне и не думали работать, грозя оставить его без урожая. Кроме того, необходимо было проверить, не переусердствовали ли с вырубкой деревьев.

Вернувшись под тяжёлые мрачные своды замка, Жанна долго не находила себе места, по нескольку раз преклоняла колени перед Святой Девой, прося у неё совета, и, наконец, решилась.

Но баннерет не Бриан, его могут узнать, да он и не сможет к ней близко подойти — сразу же переполошилась её охрана. Нет, она всё время на виду… Что ж, она позволит лишь посмотреть на себя, ему и этого должно быть достаточно.

— Джуди, достань неприметную одежду, такую, чтобы в ней человек мог сойти за слугу.

— А зачем Вам? — недоверчиво спросила служанка.

— Не твоё дело! Достанешь, что нужно, и отвезёшь на постоялый двор «Зуб дракона». Дождешься там человека благородной наружности, отдашь всё ему и скажешь, что я буду в старой церкви на воскресной мессе. Ну, ступай!

— А как же Ваш отец? Он ведь с Вами поедет.

— Не поедет, не вернётся он до воскресенья. А если вернется, то никакой беды не будет: я не стану говорить с ним. Не болтай, и делай, что тебе велят!

Все девушки мечтают о любви. Мечтала и баронесса, хотя толком и не знала, что это такое. Ей казалось, что любовь — нечто эфемерное, но приятное, непременно сопровождаемое томными взглядами и глубокими вздохами.

Ещё в шестилетнем возрасте, наслушавшись от матери пересказов рыцарских романов, Жанна решила, что выйдет замуж только за храброго рыцаря с вьющимися золотистыми волосами, который будет слагать в её честь канцоны и любить до последнего вздоха.

Покойная Беатрис Уоршел тоже знала о любви только понаслышке. Ей хорошо была знакома привычка; она умела подчиняться, признавая над собой физическое и умственное превосходство мужчин, но не более. Почему? Ей просто некогда было думать об этом, нужно было хлопотать по хозяйству, заботиться о том, чтобы муж всегда был доволен, следить за детьми и рожать новых, здоровых и обязательно мальчиков. А рождались почему-то девочки, и она ужасно переживала.

Баронесса Уоршел души не чаяла в своих детях, готова была часами стоять над сладко спящим Гербертом, носить на руках, крепко прижимая к сердцу, болезненную Алисию, играть с Жанной… Но и здесь ей не давали любить. Муж ворчал, что она балует детей, и запретил ей «нянчиться» с сыновьями. Нежная, привязчивая Алисия, вторая её любимица, умерла. Жанна, тогда ещё совсем маленькая девочка, тем не менее, запомнила слёзы матери над детским гробиком, в котором в белом платьице, сложив пухлые ручки на груди, лежала Алисия…

Вот и получилось, что, пересказывая сюжеты слышанных в юности рыцарских романов, баронесса грезила о том, чего у неё никогда не было и чего бы ей самой так хотелось. Нет, муж по-своему любил её, но его любовь больше походила на крепкую привязанность, разбавленную редкими ласковыми словами, частой руганью, а временами и побоями, чем на то страстное чувство, к которому бессознательно стремятся женщины.

Когда мать умерла, Жанна на время забыла о рыцарских романах, но через пару лет снова погрузилась в сладкие грёзы предвкушения любви. И, наконец, она влюбилась. Любовь эта была платонической и не имела ничего общего с жизнью. Объект её чувства — хорошенький, словно херувим, Бриан, с длинными, до плеч, тщательно завитыми крашенными золотистыми волосами, одним прекрасным днем возникший вместе со своим отцом на пороге их дома, — очаровал её тем, что умел говорить комплименты, великолепно музицировал и был несчастен. Незавидное положение младшего графского сына казалось особенно привлекательным в глазах неопытной девочки, только-только вступившей в нежный возраст любви. Бриан, бывшим вовсе не таким несчастным и невинным, как могло показаться со стороны, ради сочувствия девушек напускал на себя выражение таинственной печали, но, тем не менее, около полугода искренне полагал, что влюблён в баронессу Уоршел. Кто знает, может, и баронесса быстрее бы разлюбила этого сочинителя бездарных стишков, если бы виделась с ним больше четырех раз, из них говорила с ним трижды.

Новый объект нежных воздыханий Жанны был несколько озадачен, когда девушка, назвавшаяся служанкой баронессы, предложила ему облачиться в недостойное одеяние.

— Что бы я переоделся слугой?! — презрительно фыркнул баннерет, свысока глядя на «немытую деревенщину», осмелившуюся предложить ему такое.

— Ну, сеньор, не подстрелишь, так и не ощиплешь! — усмехнулась Джуди, внимательно рассматривая очередной предмет любви госпожи. Надо признать, вкус её развился, и этот, несомненно, лучше того слюнтяя. — Воля, конечно, Ваша, но другого способа увидеться с ней не представится.

Ради прекрасных глаз возлюбленной пришлось согласиться.

Церковь, в которую поехала молиться баронесса, находилась в местечке под названием Бресдок, бывшем гораздо ближе к Уоршу, чем Мерроу. Это была отличная романская церковь с высокими башнями, использовавшимися при случае для оборонительных целей. Некогда церковь была частью цистарцианского монастыря, но прошло уже более ста лет, как набег валлийцев положил конец его существованию. В дальнейшем хозяева Уорша, уцелевшего в то неспокойное время, сумели присоединить земли монастыря себе, превратили остатки его стен в строительный материал, а церковь, чтобы окончательно не портить отношений с епископом, отремонтировали и передали клиру вместе со щедрыми подарками.

В этой церкви, в мареве удушающего ладана и мирры переодетый баннерет снова увидел баронессу, старательно возносившею мольбы Богу. Её отделяли от него десятки молитвенно склонённых голов, но по тем едва заметным косым взглядам, которыми она временами окидывала прихожан, он понимал, что девушка ждёт его.

По совету Джуди Артур ушёл до окончания службы и встал по правую сторону от массивных дверей. Прихожане медленно, один за другим покидали церковь; Жанна вышла одной из последних, удостоив его мимолетным взглядом.

— Кажется, это человек баронессы Гвуиллит. Ступай, узнай, что ему нужно.

Джуди подошла к раздосадованному Леменору и отвела его в сторону, к церковной ограде, за которой покоились самые уважаемые люди прихода.

— Ну, говорите, сеньор, я все передам госпоже.

— Я хочу говорить с ней, а не с тобой!

— Да разве Вы сами не видите, что говорить с ней нельзя! Тут её батюшка, да и баронских людей полно. Вы говорите, будьте уверены, я всё передам.

— Тогда передай, что я… что она… Нет, чёрт, я так не могу!

— Вы потише, потише, сеньор! — шикнула на него служанка, испуганно озираясь по сторонам. — Быстрее говорите, а то мне идти надо.

— Скажи, что я буду просить её руки.

— Вот что, сеньор, — прошептала Джуди, — поезжайте в монастырь святой Ирины, только не теперь, а чуть погодя, но непременно до следующего воскресного дня. Остановитесь в соседнем селении и ждите от госпожи весточки. А теперь прощайте, сеньор, и уходите отсюда: неровен час, признают Вас!

Служанка ушла. Пойдя вслед за ней и остановившись перед церковными дверьми, Леменор видел, как Джуди подошла к госпоже и что-то сказала ей. Улыбка Жанны показалась ему верным залогом её благосклонности. Теперь он твердо знал, что не жениться ни на ком, кроме Жанны Уоршел, пусть даже отец лишит её наследства.

За вечерней трапезой Жанна с поверхностным интересом внимала советам барона по ведению хозяйства. Дав кухарке необходимые указания на завтра и проверив содержимое кладовой, баронесса достала шахматы, и отец с дочерью удобно расположились за игрой у камина. Жанна играла плохо, а сегодня и вовсе была невнимательна. Барон поминутно называл её безмозглой дурой, а пару раз даже готов был запустить в дочь ферзём, которым она только что безалаберно пожертвовала. Разумеется, игра завершилась торжеством опытности над молодостью, хотя победа не доставила Джеральду былого удовольствия. В назидание дочери помянув добрым словом покойницу-жену, бывало, обыгрывавшую не искушённых в шахматах оруженосцев, он отправил Жанну спать, напомнив, что завтра она должна встать пораньше, чтобы переделать кучу дел до приезда Гвуиллитов. Девушка подчинилась и поднялась в свой уголок. Она пыталась настроить себя на благочестивые мысли, достойные предстоявшего паломничества в близлежащий монастырь, но не могла. Сердце её бешено колотилось и вот-вот готово было выпрыгнуть из груди.

Спальня Жанны была отгорожена от унылого тёмного зала таким образом, чтобы образовался солар. Холодный пол, как и в других жилых помещениях, устилали соломенные циновки; узкое оконце на ночь заставлялось деревянным ставнем. На пузатом сундучке под высоким узким окном, единственном окне во всём зале, валялись камлотовые чулки.

Возле широкого, на массивных ножках, приспособленного под кровать, сундука с самодельным пологом сидела мышь. Девушка с визгом бросила в неё башмаком — мышь убежала, спряталась за ещё одним сундуком с плоской крышкой, на котором лежали мягкие подушки. Напротив него стояла высокая подставка для свечи. На специальной полке под днищем сундука-кровати, стопкой лежала повседневная одежда. В самом сундуке, помимо белья, на самом дне хранились драгоценности: две резных шкатулки с инкрустацией. В одной из них, полукруглой, лежало металлическое зеркало; во второй — драгоценности женской половины семьи Уоршелов. Ключ от сундука Жанна всегда носила с собой.

Скромным уютом в виде разбросанных по полу подушек, набитых травой и конским волосом, комната и замок в целом были обязаны Беатрис Уоршел. Это была в своём роде удивительная женщина; в тех краях, откуда она была родом, нашлось бы немного девушек, которых лучше неё пели и танцевали, пленительнее улыбались и одевались с большим вкусом, чем графиня Беатрис и ее старшая сестра. Их манеры были безупречны и полны врождённого, природного изящества. На руку сестёр претендовал не один десяток рыцарей; они были музами поэтов; не один рыцарь преломлял в их честь копьё на ристалище.

Замужество Беатрис было случайным и у многих вызвало недоумение. Ей прочили блестящую партию — крестника отца, но по настоянию родных она вышла за Джеральда Уоршела, который сумел отличиться в многочисленных стычках с валлийцами, ценой своей безрассудной храбрости приостановивший движение с гор на долины центрального Шропшира. Отец Беатрис заметил подававшего большие надежды юношу, а Элджернон Уоршел, отец Джеральда, озаботившись будущим сына, сделал всё, что помолвка с дочерью сиятельного графа состоялась как можно скорее, делая различные мелкие подарки её тётке. Он знал, что делает: Элеонора имела большое влияние на брата.

Впервые жених и невеста увиделись во время помолвки. Молодой человек с мужественными чертами лица, по словам тётки, бесстрашно громивший язычников, был встречен Беатрис с молчаливым безразличием, но все же с нотками благосклонности. Разумеется, он не был пределом её мечтаний, пробелы в его образовании и воспитании постоянно напоминали о себе, но по крайней мере он не был ей противен. Разница в возрасте была не так уж велика, так что она надеялась, что поладить с ним будет не так уж сложно, не сложнее, чем с братьями и кузенами. Кроме того, она не могла не заметить, что ее присутствие смущало его. Причина была проста: красота невесты не оставила Джеральда равнодушным.

Несмотря на то, что сын рано женился, Элджернон Уоршел не познал в полной мере плодов своих трудов, погибнув во время бесславного похода принца Эдуарда. После его кончины на руках сына, помимо молодой жены, собственных троих детей и двух маленьких сестер, осталась мачеха, от которой, по словам пасынка, было мало толку. Женщина веселая, склонная к полноте, Маргарита больше всего на свете обожала грызть орехи, из-за чего ее одежда была вечно в шелухе. Вследствие своего характера она отлично ужилась с невесткой и даже взяла на себя заботы по поискам подходящей кормилицы для ее детей.

Маргарита пережила мужа на четыре года. Какая-то неведомая болезнь в последний год жизни раздула ее тело до неимоверных размеров, так что ей было тяжело не только ходить, но и дышать. А потом она вдруг усохла и, испросив духовника, скончалась на руках у невестки. Хоронили её без Джеральда Уоршела, огнем и мечом отбивавшего атаки хлынувшего с гор потока валлийцев.

Жанна помолилась и позвала служанку. Джуди помогла ей раздеться и развесила по местам одежду. Пожелав госпоже спокойной ночи, она удалилась.

Баронесса, подложив руки под голову, уставилась в потолок. Глаза у неё слипались, но засыпать не хотелось. Да и как же она могла заснуть после того, что с ней случилось сегодня!

Постепенно мысли её начали путаться, и, как Жанна не боролась с собой, сон всё же смежил её веки.

Джуди тоже не спалось.

— Ой, я сегодня такого парня видела! — Она блаженно вытянула ноги в комнате с низким потолком — общей спальне девушек. — Эй, Нетти, ты спишь?

Ей так хотелось поговорить с кем-нибудь, — о чём угодно, лишь бы поговорить! — но, как нарочно, все её подруги либо спали, либо весело проводили время со слугами. Оставалась Нетти — но и она, как нарочно, успела задремать.

— Ты спишь? — настойчиво повторила Джуди.

— Нет, — пробурчала лежавшая в углу девушка и с головой укрылась грязным лоскутным покрывалом. Многие девушки втайне завидовали этому покрывалу — им ведь приходилось спать под тряпьём.

— Дрыхнешь, я же вижу! А я тебе тут о парнях толкую…

— Послал же Бог соседку! — с досадой пробормотала Нетти и села, старательно протирая кулачками глаза. — Ну, говори, сорока!

— Я о том монашке, который пробрался нам в сад.

— И? — встрепенулась девушка, позабыв про сон.

— Он вовсе не монах, и зовут его Дьюк.

— И кто он, если не монах?

— Слуга баннерета Леменора.

— А есть у него кто-нибудь?

— Уж этого я не знаю, слышала только, что Дьюку очень приглянулась одна девушка из нашего баронства. Он так и сказал: «Та девушка, что ловила сегодня во дворе курицу, — просто красотка!»

— Да ну тебя, Джуди! Я-то думала… Ты целыми днями всякую чепуху болтаешь!

— Чепуху? — взвилась служанка.

— Да, чепуху.

— Ну, Нетти! Да чтобы я… — она запнулась и, отвернувшись, процедила: — Спи, соня, просыпай своё счастье!

— Уж как-нибудь не просплю, — Нетти зевнула и снова опустила голову на руку. — Ложись. Завтра рано вставать.

* * *

Этот сумрачный романский монастырь с крестовыми сводами пятибашенной трехнефной церкви, самой большой в графстве, издавна привлекал к себе людей. Они стекались в него, чтобы приложиться к частице мощей святой милосердной Ирины, с радостью перекладывая на её хрупкие плечи часть своих земных забот.

Церковь была сильно вытянута в длину; трансепт пересекал здание посредине. По углам монументального многоярусного фасада были поставлены увенчанные зубцами суровые крепостные восьмигранные башни, при всей своей монументальности казавшиеся не достойными внимания в сравнении с грандиозной многоярусной башней над средокрестьем.

Фасад собора, при всей своей суровости и прагматичности (в первую очередь любая церковь должна была служить крепостью) был насыщен ярусами декоративных проемов, слепых окон и аркад. Тонкий узор скульптуры, подобно диковинному узору, вился по камню, уподобляя его живому, пугающему и таинственному существу.

Картина Страшного суда в полукруглой арке-тимпане, символизировавшей небесный свод, встречала богобоязненных прихожан у входа в Храм Господень. Грозен и беспощаден был Судия, восседавший на троне над землей — прямоугольником двери; он нес не мир, но меч. «Я есмь дверь: кто войдем Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и нажить найдет»… И они входили, преисполнившись верой и страхом.

Мягкий приглушенный свет лился через эмпоры и окна среднего нефа, преломляясь о причудливые капители колонн в виде химер. Они были повсюду, эти диковинные существа: не только на капителях, но и у подножий колонн, на окнах, на рельефах стен и дверей гнездились кентавры, львы, полуящеры-поќлуптицы, и трубящие в рога полулюди. Они, силы вездесущего дьявола, возникали повсюду, не чураясь замешаться в компанию свяќтых.

На Жанну падал золотистый луч теплого, животворящего солнца, пробившегося сквозь преграду толстых каменных стен. Она бесцельно скользила глазами по затылкам молящихся, а потом вновь обращала взор на того, кто своими страданиями искупил грехи всех живущих — скорбную фигуру распятого Христа. Жанна боялась прогневать его и который раз задавала в своем сердце вопрос, не согрешила ли она, не отяготил ли еще один грех ее душу, уже с самого начала отмеченную печатью первородного греха.

Девушка нервничала; монотонное пение служек и полная обличения гордыни, самого страшного из всех сметных грехов, проповедь священника сливались в её голове в нескончаемый гул. Она пыталась сосредоточиться, молиться вместе со всеми, но не могла. Теребя в руках деревянные чётки матери, Жанна время от времени посматривала то на Мелиссу Гвуиллит, то на её родных, вместе с которыми она совершала это ежегодное краткое паломничество. Обычно с ними ездил и барон Уоршел, но в этот раз он предпочёл молитвам заботы об урожае, решив совершить поездку немного позже. Мысли его дочери сейчас тоже были далеки от благочестия, пожалуй, даже слишком далеки.

Мелисса, унаследовавшая от своего отца, валлийца, умение подмечать всё вокруг, не могла не заметить странного поведения подруги. Девушка спиной чувствовала беспокойный взгляд баронессы, и, так как он мешал ей сосредоточиться на молитве, решила выяснить, в чём дело.

— Что с Вами, Жанна? — Она незаметно толкнула баронессу в бок, сверкнув тёмными глазами. — Похоже, Ваши мысли сейчас не с Богом.

Девушка вспыхнула и ещё ниже опустила голову.

— Так что произошло? — шёпотом спросила Мелисса, мельком взглянув на мать, погруженную в молитву. — Что же отрывает Вашу душу от Бога, к коему она должна сейчас устремиться?

— Мирские мысли, — вздохнула девушка. — Мирские мысли и мирские тревоги. И грех.

— В чём же грех?

— В сердце. Сердце моё оказалось бессильным перед искушением Дьявола!

— Могу ли я чем-то помочь Вам?

— Можете. Мой отец не должен узнать, что следующий день я проведу не в монастыре.

— А где же? — оживилась баронесса Гвуиллит.

— Даже думая об этом, я чувствую на себе печать греха, будто она, словно клеймо, горит у меня на лбу. — Жанна теребила четки, не зная, куда ей деться со стыда. — Я преступница пред глазами Божьими, ибо осмелилась думать в стенах его храма не о нем, а о человеке, которого полюбила сразу и беззаветно… Самой заветной мечтой моей было бы заключить союз с ним, но мой отец не одобрит его. Он хочет выдать меня замуж по своему усмотрению.

— За кого? — Беседуя с Жанной, она искусно делала вид, что молится.

— Не знаю. По-моему, он ещё не решил.

— А Вы?

— Я хочу выйти замуж за Артура Леменора. Милая Мелисса, помогите мне свидеться с ним!

— Хорошо, хорошо! Родители, наверняка, задержатся, чтобы переговорить с настоятелем и съездить на место казни одного из местных мучеников; мы же, сославшись на внезапный недуг, останемся в монастырской гостинице, а после навестим одну благочестивую особу. Я устрою так, что Вы встретитесь со своим возлюбленным, и позабочусь о том, чтобы наша милая хозяйка клятвенно подтвердила, что мы всё время были одни и говорили только о Боге. Это несложно, если учесть, что мать будет целыми днями молиться, а отец не любит сидеть в четырёх стенах. Но сначала, — подмигнула Мелисса, — расскажите мне о своём баннерете.

— Вы его знаете? — удивилась Жанна.

— Да. Ну, так Вы мне обо всём расскажите?

— Расскажу. Уж и не знаю, как отблагодарить Вас!

Валлийка промолчала и снова благочестиво опустила глаза.

Служба кончилась; прихожане медленно потянулись к выходу. Задержавшись вместе с баронессой Гвуиллит у церковного портала под предлогом осмотра рельефов, Жанна рассказала подруге свою нехитрую историю любви. Мелисса в целом одобрила выбор подруги и поспешила исполнить своё обещание.

Уладив дело с родными, Мелисса подозвала молодого послушника и шепнула ему, что была бы очень признательная, если бы он передал кое-что на словах одному человеку. Когда первое свидетельство её признательности опустилось ему в ладонь, послушник был согласен передать кому угодно что угодно.

— Что ты ему пообещала? — спросила Жанна, когда они уже покидали монастырь.

— Поцелуй, — шепотом ответила Мелисса и рассмеялась.

Заверив благодетельницу, что поручение будет исполнено со всей возможной поспешностью, послушник задумался над тем, как это сделать, не навлекая на себя подозрений в сводничестве. И он решил передать весточку через одного из паломников: всё равно ему проезжать через эту деревню.

* * *

Даже здесь, на деревенском постоялом дворе, ум баннерета Леменора был занят деньгами: он размышлял о покупке новой гончей своры и ремонте старого сырого замка. Пожалуй, замком нужно было заняться в первую очередь: в караульной частично осыпалась кладка, был не в порядке дымоход, а на обходную галерею было опасно заходить. Местами балки перекрытий в башнях прогнили; на чердаках свистал ветер. В донжоне дела обстояли немногим лучше, чем в замке вообще: в приличном состоянии были всего несколько комнат, в остальных хозяйствовали крысы.

Приходилось экономить на дровах, так что камин неделями стоял нетопленным, поэтому вечерами все собирались греться на кухне. Так что деньги были необходимы, так же как была необходима Жанна Уоршел, в которую он был, как ему казалось, безумно влюблен.

Со двора донесся хриплый лай. Очнувшись от сладостных грёз о Жанне, Леменор послал слугу выяснить, что происходит. Вернувшись, слуга рассказал, что его разыскивает какой-то пилигрим. Баннерет приказал привести его.

Пилигрим оказался сметливым парнем и тут же выпалил, что ему «нужно поговорить с сеньором наедине», тем самым лишь усилив любопытство баннерета.

— Ну, и что тебе нужно? — спросил Артур, когда они остались одни. — Я не подаю милостыни.

— Я пришел сюда не за милостыней, у меня к Вам дело, сеньор, — бойко ответил пилигрим. — Дело, касающееся знатной госпожи.

— Какой госпожи?

— Не знаю. Но мне было сказано, что это та самая, которая любит богослужения в Бресдоке.

— Да говори же, чёртов сын! — Баннерет встряхнул за плечи оторопевшего от такой бурной реакции пилигрима. — Что она велела передать?

— Чтобы Вы, повязав руку красным, с утра отправлялись поклониться мощам святой Ирины. У монастыря Вас встретят, сеньор, и покажут дорогу.

Баннерет без лишних слов выставил посланника вон. Тот ушёл, подумав, что за оказанную услугу его могли бы отблагодарить.

— Она хочет меня видеть, — радостно повторял Леменор, — Бог услышал мои молитвы!

С утра Артур сам заседлал Митридата. Он готов был загнать его, лишь бы поскорее оказаться там, где ждала его Жанна Уоршел. По дороге баннерет представлял, как шепчет баронессе нежные слова, держит её за руку или даже целует тёплую девичью щёчку. Но в реальности свидание с милой его сердцу дамой превратилось в скучнейшую светскую беседу.

Она была не одна и по большей части молчала. Зато её подруга говорила чересчур много. Баронесса Гвуиллит строго следила за тем, чтобы всё было в рамках приличий.

Артур ума не приложил, что ему делать. Эта чёртова валлийка болтала всякую чепуху, жеманничала, и как будто нарочно обрывала любовные клятвы, готовые сорваться с его губ. Испробовав всё, он завёл разговор о поэзии. Выбор темы был неслучаен: неподалёку от монастыря он встретил бродячего певца и в порыве любовного безумия предложил ему звонкую монету за услаждение слуха возлюбленной священными клятвами былых времён. Деньги надо было отрабатывать, да и вовремя вставленная песня с успехом заменила бы словесное признание.

— По-моему, это прекрасно, когда дамам посвящают стихи, — вздохнула Мелисса. — Они свидетельства истинной и непорочной любви, любви, которой не позорно служить никому. Не правда ли, баннерет, ничего не может быть лучше служения любви?

Жанна покраснела и опустила глаза.

— Служение даме — честь для любого рыцаря, сеньора, — галантно ответил Леменор. — Тоже говорил мне мой друг, безнадёжно влюблённый в прекрасную Донну, взаимности которой не чаял добиться.

— И что же Ваш друг?

— Он по-прежнему верен звезде и клянётся не посрамить того доверия, которым облекла его любовь.

— Так дама ответила ему взаимностью? — разочаровано вздохнула баронесса Гвуиллит.

— Любовь всегда воздаёт по заслугам, — улыбнулся Артур.

— Я вижу, Вы привели с собой певца… Не удовлетворите ли Вы нашу скромную просьбу и не попросите ли его продекламировать что-нибудь, сочинённое во славу любви? — подала голос Жанна.

— Охотно, сеньора, я готов бросить к Вашим ногам сотни песен!

— Для начала порадуйте нас хотя бы одной, — усмехнулась Мелисса.

Коротко посовещавшись с бродячим певцом, баннерет понял, что большинство песен не предназначены для ушей невинных девушек, не искушённых в любви. Однако это препятствие было мужественно преодолено при помощи таланта исполнителя, на ходу сложившего любовную песню:

После исполнения песни Мелисса с грустью заметила, что баннерету пора уезжать. На прощание Жанна всё же решилась одарить возлюбленного улыбкой.

Вечером её ожидал сюрприз: в тиши монастырского сада разлилась тихая песня. К сожалению, певцу не дали допеть, дабы не смущать неокрепшие сердца, и позорно изгнали.

Жанна была уверена, что пел приглашённый Леменором менестрель. Пел для неё.

Баннерет был счастлив, раз за разом восстанавливая в памяти все сказанные баронессой слова. До чего же она мила, до чего не похожа на свою подругу! Жаль только, что ему так и не удалось остаться с ней наедине. Кто знает, может, при следующем свидании она подарит ему что-нибудь со своими инициалами.

В Леменоре его ожидал сюрприз: приехал его давний друг, Клиффорд де Фарден (правда, частицу «де» из своей фамилии в связи с недавними событиями он предпочитал упускать, так что друзья и знакомые звали его просто Фарденом).

— Какими судьбами? — Артур поспешил проводить друга в главный зал, туда, где можно было спокойно посидеть, не опасаясь, что что-нибудь свалится на голову.

— Вижу, у Вас тут ничего не изменилось. — Клиффорд развалился на подушках и бесцеремонно первым налил себе элю. — Всё также ютитесь среди этой рухляди и мечтаете разбогатеть?

— На всё нужны деньги, — вздохнул Леменор. — Они, как известно, с неба не падают. Одолжили бы Вы мне немного.

— Дюжиной фунтов здесь не обойдёшься. Да и сам я не то, чтобы очень богат… — Несмотря на дружбу, барон не спешил делиться своими доходами. — Кстати, я к Вам по делу. У меня был человек от Оснея. Граф настоятельно советует Вам приехать в Шоур.

— Чёртово брюхо, опять! — взорвался баннерет. — Стоило мне задумать власть поохотиться, как ему опять что-то понадобилось! А Вы-то, Фарден, какого чёрта решили сообщить мне эту распрекрасную новость?

— Да вот решил избавить гонца от опасной поездки. Он ведь, собственно, ко мне приезжал, по другому делу, а тут вышла оказия… Знаете, в баронстве завелась банда молодчиков, грабивших и резавших всех без разбора, так я решил с ними разобраться.

— И успешно?

— Вполне. Троих убили, пятерых повесили. Тут, недалеко от Вас. Раз уж так вышло, решил к Вам заглянуть, чтобы Вы не захирели от тоски, — расхохотался Фарден.

Появилась служанка с охапкой сухой травы и куцей метлой. Сложив сено в уголке, она принялась энергично сгребать с пола старую траву.

— Нашла время, брысь отсюда! — прикрикнул на неё Леменор.

Служанка сделала вид, что не слышит. Неторопливо собрав в кучу весь сор вокруг себя, она заменила его новой травой и, забрав оставшееся сено и метлу, перешла в соседнее помещение.

— Отобедаете у меня? — Артур привстал, готовый в любую минуту отдать необходимые распоряжения.

— Охотно. Признаться, я чертовски проголодался!

Обед был более, чем скромен. На столе, накрытом в зале с чадящим камином, была курица, разного рода овощи, яичница, домашний сыр, хлеб и суп из латука. На десерт слуга принёс блюдо с земляникой.

— При таких харчах и умереть не долго. — Клиффорд набрал полную горсть ещё зеленоватой земляники. — У меня хоть мясо бывает, да и в супе всегда плавает мозговая кость.

— Мозговая кость для меня — роскошь!

— Слышали, в наши края приезжает граф Роланд Норинстан: король только что передал ему во владения новые земли возле границы. Кажется, его фамильный замок тоже в тех краях. Что ж, будет усмирять не в меру разбушевавшихся валлийцев. А ведь ловко придумано: поставить над этими строптивцами их же соплеменника!

— Да, наш Эдуард хитёр… — Баннерет подвинул к себе глиняную миску, налил молока и пальцами размял в ней землянику.

— Этот Норинстан из рода валлийских князьков.

— Сколько ж их там, этих князьков? — усмехнулся Леменор.

— Да как грязи! Он бы, как они, всю жизнь проторчал в тех проклятых холмах, если б его родственнички вовремя не переметнулись на королевскую службу. Тут уж им подфартило! Особенно этому, Роланду. Ничего удивительного, его мать — знатная особа и, наверняка, замолвила за сына словечко.

— А за меня похлопотать некому. Вот бы сойтись с ним — кто знает, может, с таким покровителем я наконец выбрался в люди.

— Напрасный труд! — усмехнулся Фарден. — Да и чем Вам плох Осней?

Леменор пожал плечами и отхлебнул из миски получившееся лакомство.

— Как дела у Вашего брата?

— Он с головой ушёл в дела церкви. Недавно я выхлопотал ему приход у Форрестеров — надо же с чего-нибудь начинать?

— У каких это Форрестеров? — нахмурил лоб баннерет. — Моя сестра замужем за одним Форрестером. Она вдова.

— Не знаю, я с ними не знаком. Просто освободилось место, меня известили, и я принял кое-какие меры. Знаете, у моего Бертрана большое будущее, и я надеюсь, что когда-нибудь он станет епископом.

— Интересно, что нужно от меня Оснею? Надеюсь, он не отправит меня в глушь по пустяшному делу. Если меня опять отправят закупать лошадей и фураж, я рискую пропустить лучшее время для охоты.

— А Вы приезжайте охотиться ко мне, — любезно предложил Фарден. — Зверя у меня столько, что и до Рождества не перестрелять!

Глава V

Барон Уоршел пребывал в хорошем расположении духа: арендаторы, свободные крестьяне и вилланы отдавали ему оброк, каждый по-своему. Кто-то восседал на собственном осле между двумя корзинами с шерстью и яйцами, подбрасывая на ладони мешочек с солидами и пенсами, кто-то шагал возле повозки, груженной мешками с зерном и овощами — их ежегодная процедура уплаты по счетам в общем-то устраивала, хотя с размером выставленного счета они могли бы и поспорить.

Большинство лишь частично расплачивались с господином звонкой монетой, заменяя остальную часть навозом, овцой или молодым бычком.

Барон расхаживал по крыльцу и довольно улыбался: в этом году еще больше крестьян предпочло пополнить его сундуки, а не амбары. Джеральд довольно потирал руки и думал о том, что наконец-то сможет дать за дочерью достойное приданое. Через пару лет её пора выдать замуж, но барон не спешил, предпочитая скопить ещё немного денег для того, чтобы найти ей жениха познатнее и побогаче, чем местные рыцари. Его заветной мечтой было сосватать дочку за Давида Гвуиллита («Его отец, хоть и валлиец, но добрый малый!»); для этого он ещё шесть лет назад свёл знакомство с семейством барона Гвуиллита, как раз в то время получившего по наследству ряд земель между Шрусбери и валлийской границей. Но отец не торопил сэра Давида с женитьбой, не выказывая особых предпочтений в отношении Жанны Уоршел как супруги его старшего сына, и призрачные надежды заполучить богатство Гвуиллитов таяли с каждым годом.

Жаль, что всё, что он с таким трудом нажил после краха баронских надежд, уплывёт в чужие руки. Если бы сейчас рядом с ним стоял Герберт! А ведь ещё год назад он помогал ему объезжать поля… Герберт любил отца, любил сестру и каждое Рождество проводил вместе с ними; если мог, приезжал на Пасху и к сбору урожая. Приезжал в любую погоду, не боясь ничего, ни Бога, ни чёрта. Казалось странным, что его сейчас нет, что он не стоит рядом с управляющим и никогда больше не будет до хрипоты спорить с отцом вечерами. Но пути Господни неисповедимы, и не пристало человеку роптать на волю Всевышнего.

Жанна, в отличие от отца, не чувствовала этой пустоты, хотя, видит Бог, она любила брата не меньше. Он по-прежнему жил в ее сердце, и она ежевечернее отмаливала его грехи, надеясь, что ее скромная лепта сумеет склонить чаши весов божественной справедливости в пользу его души; он жил в ее сердце, но не здесь, во дворе. Прошлой ночью она плохо спала и теперь откровенно клевала носом, всеми силами стараясь, тем не менее, сохранять благопристойный вид. Жанна смотрела на двор, мечтая, чтобы все это поскорее кончилось. То, что она видела, лишь немного видоизменяясь, тянулось из года в год: возмущённые повышением оброка, вилланы роптали, их жёны и дети либо плакали, либо с отрешенными лицами ставили перед управляющим корзины с яйцами, по привычке проклинали всех и вся старики. Что ж, жизнь устроена так, что одни работают на других. Да и чего стыдиться ей, баронессе Уоршел: её отец за всю свою долгую жизнь не повесил ни одного своего крестьянина, а если кто и умирал, то в этом не было ни его, ни, тем более, её вины.

Крестьяне должны трудиться на земле и честно делиться со своими сеньорами заработанными деньгами; сеньоры же берут на себя обязательство предоставлять им в аренду землю и защищать их. Жанна была убеждена, что это справедливо и что так было, так есть и так будет всегда.

Её рассеянный взгляд наткнулся на крестьянина, безуспешно пытавшегося сдвинуть с места тяжело нагружённую повозку. Впряженные в неё быки жевали жвачку и никак не реагировали на окрики и удары бичом. Приглядевшись, баронесса поняла, что колесо повозки попало в яму, так что бичом делу не помочь.

Жанна нахмурилась:

— Эй, чумазая рожа, оставь быков в покое! Вместо того, чтобы бить их, вытащи из ямы колесо.

Крестьянин не обратил на неё внимания. Или просто не услышал.

— Эй, ты меня слышишь? Я к тебе обращаюсь, а не к пустому месту!

Поняв, что обращаются именно к нему, крестьянин остановился и почтительно вытянулся перед госпожой. На его лице застыло выражение тупого подобострастия.

— Ты оглох? — прикрикнул на него своим грубым, с хрипотцой, голосом барон. — Слышал, бараний хвост, что тебе приказали? Вытаскивай колесо, недоумок!

Крестьянин вздохнул и исподлобья посмотрел на господина.

— Быков им жалко, а человека за медяшку сгноят! — пробурчал он. — Две шкуры с меня спустили в поле, обобрали, как липку, а животину пожалели! А теперь мне ещё и воз на своём горбу тащить.

Крякнув, он в сердцах бросил вожжи и, навалившись, приподнял повозку и сдвинул её с места.

— Господин, господин, не губите! У меня дети малые! — Проскользнув мимо слуг, в ноги барона кинулась женщина с младенцем на руках. — Велите не наказывать мужа из-за какой-то монетки. Я и мои детки век за Вас Пресвятой Деве молиться будем!

— Пошла прочь, не мешайся под ногами! — Уоршел грубо толкнул её носком сапога. — Надо было работать, а не в подоле приносить!

— Смилуйтесь, добрая госпожа! — Она на коленях, заслоняя своим телом ребенка от возможных последующих ударов, подползла к Жанне. — У Вас сердце доброе, пожалейте моих детей. Одно лишь Ваше словечко! Их ведь у меня десяточек…

Она уткнулась лицом в каменные плиты и вцепилась скрюченными пальцами в платье баронессы. Та переменилась в лице, скривилась и, вырвав из её рук материю, как и отец, брезгливо оттолкнула несчастную носком сапожка. Но крестьянка не теряла надежды. Она склонилась к ногам госпожи и принялась целовать подол её платья.

— Да уберите же её! — в сердцах крикнула Жанна. — Она умалишенная!

Слугам стоило большого труда оттащить заливавшуюся слезами просительницу от госпожи. Она упиралась, что-то истошно вопила и заклинала баронессу смилостивься над ней. Но Жанна осталась холодна к её мольбам и продолжала безучастно наблюдать за унылой пёстрой толпой, стекавшейся в замковый двор. Какое ей дело до этой женщины, её детей, её попавшего в тюрьму мужа? Мало ли у неё самой забот, чтобы взваливать себе на плечи чужие?

Пресытившись запахом навоза и давно немытых потных тел, баронесса вернулась в дом, решив заглянуть в уголок матери. Здесь, в темной комнатке рядом с огромным главным залом, с паутиной под потолком, хранились две толстые книги, самой ценной из которых, несомненно, был Евангелиарий в серебряном окладе. Все книги покоились в специальном сундуке; ключей от него было два: один — у барона, другой покойная Беатрис Уоршел хранила на груди. После её смерти ключик перешёл к Жанне.

Джеральд с подозрением относился к чрезмерному, по его мнению, образованию жены, знавшей наизусть целые отрывки из Священного писания, но, тем не менее, заказал для неё в одном из монастырей молитвенник с цветными миниатюрными заставками.

Как же завидовали другие бароны и графы удачной женитьбе Уоршела, принесшей ему немалые деньги и влиятельных родственников! А ради их зависти можно было, пожалуй, потратить деньги на молитвенник для Беатрис.

Теперь же книги были не нужны, и барон подумывал их продать. Покупатель пока не нашёлся, а монастырь, согласившийся было принять фолианты, давал за них втрое меньше того, чего они стоили. Джеральд не желал уступать ни пенни.

Девушка зажгла свечу, присела на маленькую скамеечку и осторожно достала Евангелиарий; мать утверждала, что он даёт ответы на все вопросы Она наугад открыла книгу и уставилась на цветную заставку. Потом пролистнула ещё пару страниц, пытаясь по памяти и по миниатюрам восстановить текст книги. Кое-что она вспомнила, но в этом «кое-что» не было ничего, что могло ей помочь. Ничего, чтобы подсказало, попросит баннерет Леменор её руки или нет, даст ли её отец согласие на этот брак.

Жанна принялась бессмысленно пролистывать страницу за страницей. На каждой из них вместо букв и миниатюрных заставок она видела Артура Леменора.

В разгар тягостных размышлений поднялась занавеска, и в комнату вошёл барон.

— Опять свечи переводишь? — Он неодобрительно покачал головой, взял у дочери книгу и положил на место: нечего без толку трепать дорогую вещь. — Прямо, как мать — та тоже от них оторваться не могла. Ничего, скоро ты в них перестанешь копаться. Каждая вещь должна работать, а эти книги только лежат и пылятся, так что пора на время отдать Евангелиарий в монастырь, чтобы и братьям-монахам было чем занять себя. А за свои занятия они мне заплатят по три динара за pecia.

— Как Вам будет угодно, отец, но мне бы хотелось, чтобы эта книга не покидала нашего дома.

— Тебе бы хотелось, видали Вы! — рассмеялся барон. — Здесь только я могу чего-либо хотеть. Отдай мне ключ от сундука.

— Но книги нужны мне, — с мольбой взглянула на него Жанна.

— Нечего попросту слюнявить их пальцами, чего доброго, испортишь! Твоё дело — хозяйство и рукоделие. А свяжешься с книгами, чего доброго, могут обвинить в связи с нечистой силой. Знаешь, чем это кончается? Тут дело не шуточное, костром попахивает. А если ты у меня такая набожная, ходи почаще к священнику — он тебе и без книг всё разъяснит.

— Но как же Екатерина Александрийская? Не она ли побуждала нас к просвещению ума учением? — робко возразила девушка.

— Какому ещё просвещению? — нахмурился Джеральд. Ему это слово было незнакомо. — Откуда только ты такие мудреные слова берешь? Иной раз такое скажешь, что сам Дьявол не разберет. Ты у меня про святую Екатерину забудь и про мудреные словечки тоже! Нечего из себя умную корчить: так тебя никто замуж не возьмет. Будешь сидеть у меня на шее с этими книжками. Сжечь бы их надо, они мать твою в могилу свели, да уж больно дороги, чтобы ими очаг топить! Пусть валяются, только ты не слишком с молитвенником усердствуй — а то люди подумают, что я дочь в аббатисы готовлю, — рассмеялся барон и тут же перевёл разговор на давно мучавшую его тему: — Пора, пора мне подумать о твоем замужестве. Ума не приложу, с кем тебя сговорить. Жених тебе нужен хороший, а не всякий сброд. Да ты ведь у меня привередливая и упрямая, как тысяча чертей… Ну зачем ты облила вином барона Уоллера? Знаешь, каких трудов мне стоило его успокоить? Не сделай я этого, он разнес бы о тебе дурную славу по всей округе.

— Затем, что он мне противен. У него гадкая бородка, — честно ответила баронесса. Этот барон Уоллер был одним из богатых знакомых Уоршела — немолодой, невысокого роста, угрюмый, раздражительный и толстый. Брак с ним не казался ей великим счастьем.

— Да хоть горбатый, не твоё дело! — Барон укоризненно посмотрел на неё. — Пока ты кобенилась, за него выскочила Джейн Морейн, и её семья прибрала себе его денежки. И всё потому, что у тебя ума не хватило повести себя, как положено.

— Я бы всё равно за него не вышла.

— Сиди и помалкивай, соплячка! — рявкнул Уоршел. — А Давид Гвуиллит? Ты, кажется, дружна с его сестрой, так используй эту дружбу во благо. Понравься его матери, будь предупредительна и учтива с его отцом. Ты у меня девчонка красивая, умная, могла бы, если хотела, добиться этой свадьбы. Тебе же лучше будет, не придется идти в чужую семью.

— Сэр Давид холоден ко мне, я тоже к нему равнодушна…

— Меня это не интересует, — отрезал барон. — Я не могу позволить до конца своих дней содержать незамужнюю дочь.

— О чём это Вы, отец? — Она испуганно посмотрела на него.

— О том, что тебе пора выйти замуж. Но как же тебя с твоим норовом-то сосватать? — вздохнул Джеральд. Он помолчал и добавил: — А ключ ты мне отдай. Тебе книги не к чему. Они престали тем, кто посвятил жизнь служению Господу. Место женщины же у очага. Она, как верная собака, должна терпеливо ждать своего мужа и беспрекословно выполнять то, что он прикажет. Она рождена для того, чтобы, удачно выйдя замуж, отблагодарить за заботу родителей, умело вести хозяйство, быть верной и послушной мужу и родить побольше здоровых детей, чтобы было кому защищать веру Христову.

Джеральд ушёл. Жанна с облегчением вздохнула и в задумчивости провела пальцем по сундуку. Отец не в первый раз заговаривал с ней о браке, но с каждым разом делал это всё настойчивее. Ей не нравились эти разговоры. Нет, она не противилась браку, как таковому, но только не с этими толстозобыми вонючими рыцарями, с которыми почему-то хотел породниться её отец. Девушка мечтала совсем о другом муже, таком, который был хорош собой, безукоризненно воспитан и, главное, готов совершить для неё безрассудный поступок.

В прочем, слова «брак» и «муж» баронесса понимала своеобразно, по-своему. Ей казалось, что после замужества, этакого семейного праздника с походом в церковь, она по-прежнему будет жить в Уорше, а муж (официально признанный отцом возлюбленный) станет каждый день приезжать к ней и гулять с ней по саду. Ему будет дозволено сопровождать её на прогулках, приглашать погостить в свой замок, держать её за руку и, быть может, даже обнимать — и всё это законно, никого не таясь. А по воскресеньям, в порядке исключения, она даже позволит ему целовать себя в щёчку. Вот в этом, по её представлению и заключался брак.

На роль своего «мужа» Жанна мысленно отвела баннерета Артура Леменора.

Размышляя о недавних словах отца, баронесса как-то сама собой погрузилась в сладкие грёзы о своём возлюбленном. Он не был похож на Бриана, капризного сладкоголосого Бриана, и был старше её, что, несомненно, делало его в ее глазах ещё привлекательнее.

Леменор не был груб, чем разительно отличался от ее соседей, красив, настойчив и смел — словом, обладал большинством качеств, которыми, по её мнению, должен был обладать истинный рыцарь.

Так приятно было снова оказаться на пьедестале, повергнув к своим ногам не пажа или оруженосца, но рыцаря, по роду службы не понаслышке знавшего, что такое опасность, и обличенного доверием графа Оснея. Нет, ее сердце просто не могло не дрогнуть от его взгляда; если не он, тогда кто? И ей казалось, будто бы сам Господь Бог толкнул их навстречу друг другу. Нет, это было знамение, так было предопределено Провидением, чтобы она спешила на свидание к Бриану — и встречала его. Конечно, он был послан ей небом, чтобы разрушить это нелепое увлечение недостойным и разжечь в сердце любовь.

Отдав должное миру грёз и прикинув, что до обеда — одного из немногих доступных ей развлечений — осталось не так уж много, девушка решила снова выйти на крыльцо. Она застала отца уже не в том благостном настроении, в котором он пребывал с утра. Возможно, причиной этому был не слишком приятный разговор с дочерью, а, может, просто какая-то мелочь нарушила привычный ток мыслей, но, так или иначе, теперь Уоршел не давал спуска крестьянам. Его раздражала их нерасторопность, их неумелые отговорки, качество зерна; руки его то и дело сжимались в кулаки, а голос гремел до самого Северна. И надо же было случиться, чтобы как раз в такую минуту запыхавшийся Робин сообщил о поимке браконьера, посмевшего «расставлять силки на куропаток Его милости».

— Где этот паршивец? Подать его сюда! — загремел голос Джеральда.

Притихшая толпа шарахнулась в разные стороны, вжалась в стены, предчувствуя беду. В воздухе запахло грозой. Наступила тишина, прерываемая лишь испуганным писком детей, судорожно цеплявшихся за материнские юбки. Матери молча давали им подзатыльники и, как могли, загораживали от господского крыльца. Послышались громкие крики: «Ведут, ведут!», и двое слуг протащили мимо шеренги крестьян связанного человека с разбитым носом и кровоточащей ссадиной на щеке. Они грубо бросили его перед крыльцом.

Представ пред грозными очами господина, браконьер не струсил, не стал кланяться, не просил прощения, не отвёл взгляда, а, немедленно встав на ноги, дерзко посмотрел в глаза Уоршелу.

Заинтересовавшись, кто бы это мог быть (не каждый день увидишь браконьера), Жанна выглянула из-за спины отца. Таинственный браконьер оказался внебрачным отпрыском одного духовного лица, некогда начинавшего свой жизненный путь местным священником. Плодом его стараний и оказался Колин, арендовавшим у барона несколько полос земли вдоль леса. И зачем ему потребовались эти куропатки? Он ведь не бедствовал, раз нанимал для работы крестьян из деревни, да и отец исправно ссужал его некоторой суммой из добровольных пожертвований прихожан во славу Божью. Встал бы на колени, повинился, получил бы свои удары плетью, уплатил бы штраф — и жил бы спокойно. Глядишь, года через два барон разрешил бы выкупить остальную землю — позволил же он Колину полноправно владеть небольшим клочком, на котором стоял его дом. Но сын священника будто специально вёл себя вопреки всем правилам благоразумия.

— Так это ты воровал моих куропаток? — сдвинув брови, спросил Уоршел, немного подавшись вперёд.

— Да, я ставил силки, но не воровал. Куропатки были на моей земле. — Колин гордо выпрямился, давая понять, что он не бессловесная скотина, а сын рыцаря, не имевший, правда, никаких прав на скромное достояние отца.

— На твоей земле, поросячья рожа? — побагровев, взорвался барон. — Разве твой похотливый отец, нацепивший рясу, чтобы удобнее было плодить таких же ублюдков, как ты, не объяснял тебе, что всё, что ты ешь, мерзавец, — моё, что вся земля, по которой ты, червяк, ползаешь, принадлежит мне, что воздух, которым ты дышишь, и вода, которую ты лакаешь — моя неотъемлемая собственность?

— Может быть, но куропатки портили мой урожай. Они были на моей земле, — упрямо возразил браконьер. — Я выкупил её, и если Ваша память так коротка…

— Вот тебе, подонок, твоя земля, вот тебе моя короткая память! — Барон со всего размаху ударил ему кулаком в челюсть. Колин покачнулся, но устоял. Следующим ударом Джеральд свалил его с ног и принялся методично избивать на глазах безмолвствующей толпы. Когда ему это наскучило, он плюнул на распростёршегося на земле человека и приказал: — Поднимите эту тварь!

Слуги с трудом подняли обмякшее тело и придали ему вертикальное положение. Покрытая синяками, вся в кровоподтеках голова Колина безвольно болталась, ноги подгибались, он с трудом держал равновесие.

— Ну, так как, куропатки по-прежнему твои? — усмехнулся Джеральд.

— Мои, — сплюнув сгусток крови, сквозь оставшиеся зубы процедил браконьер и гордо выпрямился. Он обвёл глазами толпу: многие ему сочувствовали, но, конечно, никто не заступиться. В Уорше был всего один закон, и этот закон, истина в последней инстанции — слово барона.

— Ах, так! Ну так получай своих куропаток! — Уоршел выхватил из рук одного из вооружённых слуг топор и одним ударом рассёк беднягу от уха до шеи. Окровавленный труп глухо ударился о мощёную площадку перед крыльцом.

— Теперь-то уж ты наелся «своей земли», выродок! — Вытерев топор об одежду убитого, Джеральд брезгливо бросил его и, пнув носком сапога тело Колина, приказал: — Уберите это, мой двор — не место для падали.

Он знал, что никто не донесёт об этом убийстве шерифу.

* * *

Уповая на милость Господа, баннерет Леменор приехал в Уорш, чтобы поговорить о Жанне с бароном. Честно говоря, он не был уверен, что этот разговор может окончиться чем-то стоящим — впрочем, чем чёрт не шутит!

Баннерет не был знаком с бароном Уоршелом, — Артур провёл юность вдали от Леменора, а после у него просто не было времени на визиты; барон же никогда не бывал в их баронстве — но много слышал о нём, как о человеке честном, смелом и гостеприимном (хлебосольство, наряду с налогами немало способствовало уменьшению содержимого сундуков Уоршелов). Исходя из всего вышеперечисленного, Леменор надеялся даже в случае отказа остаться в дружеских отношениях с Уоршелом и при случае снова заговорить о свадьбе.

Вопреки традиции, барон не вышел встречать гостя, подумав, что «этот умник не может приехать за чем-нибудь серьёзным». Он полагал, что в голове у привыкшего жить не по средствам юноши не может быть ни одной путной мысли. По дошедшим до него слухам, баннерет получил рыцарское звание, а, заодно, и своё скромное звание за какую-то безрассудную выходку, тем не менее, закончившуюся для него успешно. Впрочем, барон предполагал, что Леменор никаких подвигов не совершал, а просто умело воспользовался знакомством своего отца с графом Вулвергемптонским.

— И какой из него баннерет? — подумал Джеральд, входя в зал. — Совсем ведь сопляк!

В прочем, Уоршел намеревался радушно принять баннерета: через него можно было завязать знакомство с графом Вулвергемптонским, у которого подрастал племянник. Барону не давала покоя семьсот фунтов годового дохода этого юноши, грозившие возрасти в случае смерти сестры. Так как та не отличалась крепким здоровьем, а в последнее время кашляла кровью, кончина её была не за горами. Не за горами было и наследство от дядюшки — а это уже совсем другие деньги.

На память Джеральду пришли времена, когда Уоршелы были первыми богачами графства. Любой из них мог запросто купить Леменор, одаривал гостей лошадьми и оружием. В молодости он тоже жил на широкую ногу, не учитывая, что деньги имеют пренеприятное свойство просачиваться сквозь пальцы.

Баннерет, как младший по возрасту, первым сделал шаг навстречу и приветствовал хозяина. Уоршел сухо, но благосклонно принял его приветствия и предложил сесть; он даже приказал принести гостю хорошего вина. Это было не просто гостеприимство: ходили слухи, что Артура по протекции Оснея сделают помощником шерифа.

После вежливых расспросов о здоровье и видов на урожай, Леменор преступил к изложению главной цели своего приезда:

— Я бы хотел переговорить с Вами об одном важном деле. Оно касается Вашей дочери. — Подумав, он решил зайти издалека. — Я слышал, это прекрасная и достойного всяческого уважения девушка.

— Да, положа руку на сердце, дочь у меня уродилась красавицей, — довольно хмыкнул барон.

— Я слышал, она образована.

— В меру, знает отрывки из Священного писания, что есть, то есть. Но по мне это только помеха замужеству.

— Почему же?

— Кому же понравится жена, в голове которой полно латыни? — усмехнулся Джеральд.

И зачем он завёл разговор о дочери? Здесь что-то нечисто, ну да ладно. Он мальчишка, у него одни девчонки на уме. Пусть пока восхищается его дочерью, может, удастся повернуть разговор на юного Роданна.

— Думаю, все же найдется человек, который не побоится её чудачеств.

— Пожалуй. Я даю за ней неплохое приданое. Но с женихами сейчас плохо: эти бесконечные войны разорили многие семейства. К счастью, не все. Взять, к примеру, Вашего покровителя…

— Барон, — баннерет наконец решился, — я приехал просить руки Вашей дочери.

— Руки моей дочери? — удивился Уоршел. — Я не ослышался, сэр?

— Именно так. Я смиренно прошу у Вас руки Вашей дочери и надеюсь на Вашу благосклонность.

Поначалу он даже опешил. Чтобы его Жанна — и вдруг Жанна Леменор? Чтобы этот сопляк промотал ее приданое? Не для того он его наживал потом и кровью, растил, кормил и лелеял свою дочь, чтобы она досталась этому захудалому баннерету. Кто он — и кто Уоршел, чьи предки были баронами уже при норманнских завоевателях?

— Я вынужден Вам отказать, — сухо ответил он и пожалел, что приказал налить ему вина. — Сожалею, сэр.

Барон встал, чтобы проводить его, но баннерет вовсе не собирался уходить.

— У Вас ко мне еще какое-то дело?

— Нет. — От волнения Артур забыл о покупке зерна.

— Тогда милости прошу ко мне в другой раз.

— Я приехал просить руки Вашей дочери и не уеду, пока не получу ее.

Вот настырный мальчишка! Настырный и наглый, его надо поставит на место.

— Она Вашей женой не станет! — взорвался барон, позабыв обо всех своих упованиях. — Или Вы туги на ухо? Свадьба моей дочери должна соответствовать её происхождению; я хочу, чтобы о ней долго говорили.

— И что же? — с вызовом ответил Леменор. — Я твёрдо стою на ногах и не опозорю Вашу дочь в глазах гостей.

— Кто? Вы? У Вас и ста фунтов не будет — и Вы хотите жениться на Жанне? Да о Ваших предках и слыхом не слыхивали, когда мои возвели Уорш! Как я могу доверить такому человеку свою дочь?

— Повторяю, став моей супругой, Жанна ни в чём не будет нуждаться.

А старик оказался упрямее, чем он предполагал! Что ж, попробуем уломать его, а не получиться — найдётся чем припугнуть.

— Решили жить на мои денежки? Не выйдет, сэр!

— Мне не нужны Ваши деньги, — сквозь зубы процедил Артур, теряя терпение. — Кто знает, может, скоро я буду богаче Вас.

— И как же? — Разговор шёл уже на повышенных тонах. — Будете грабить на дорогах или обманывать королевских сборщиков податей, подсовывая им фальшивые монеты? По стопам батюшки пойдёте? Давно поговаривают, что Уилтор Леменор был нечист на руку. А Ваша служба? Я бы и дохлой мухи не поставил на то, что Вы долго продержитесь. А дальше уж под откос, по проторенной дорожке. Помниться, когда-то Ваш род прозябал в нищете, так что Вам не привыкать. Откуда пришли — туда и вернетесь.

Стоит показать быку красную тряпку — и его глаза наливаются кровью. Красной тряпкой для баннерета Леменора было всё, связанное с честью. Как, кто-то осмелился посягнуть на доброе имя его рода, облить грязью имя его покойного отца, который сделал так много для того, чтобы он, Артур, получил баннеретство и мог без стыда смотреть в глаза людям! И после этого Уилтор Леменор — презренный вор? Да, пусть порой он был нечист на руку, пусть баннерет не знал, чем он занимался до рождения своего младшего сына, то есть его, Артура, — но Уилтор Леменор был его отцом, поэтому никто не смел бросить даже тень сомнения на его доброе имя.

Леменор затрясся от бешенства и сжал кулаки. Нет, это уже слишком! Он готов был выслушивать все эти нелепые претензии высокомерного старика, но просто так, безмолвно, проглотить оскорбление родителя?

— Заберите свои слова обратно! — Артур бросил на Уоршела гневный, полный решимости взгляд. — Кто Вам позволил клеветать на отца в присутствии сына?! Мне следовало вызвать Вас на суд чести, но я уважаю старость. Извинитесь, и дело будет улажено.

— Щенок, — сквозь зубы процедил Джеральд, — он уже считает меня стариком! О, если бы я так опрометчиво не поссорился с тестем, то показал бы, чего стоит месть Уоршела. Он бы у меня не то, что службы, земли бы своей лишился! Как же в нём чувствуется порода отца — такая же гнилая душонка, — и вслух добавил: — Я не намерен извиняться перед Вами, слово рыцаря крепче камня. И дочь мою Вы не получите!

— А кому же Вы её прочите?

— Уж не Вам! Она выйдет за равного себе, человека из достойного благородного рода.

— Чёртово брюхо! Значит, по-Вашему, я ей не ровня? Мое терпение лопнуло. Видит Бог, я сделал все, чтобы избежать кровопролития! Вы ещё в состоянии держать меч?

— Я рыцарь — и этим всё сказано! Я не хочу кровопролития в собственном доме, поэтому потрудитесь выйти вон!

— Я бы не хотел биться на глазах черни…

— В таком случае, поезжайте на старый выпас возле Бресдока; мой паж проводит Вас.

Отлично! Надеюсь, там можно размять коней?

— Наскачитесь вдоволь! — хмыкнул барон.

— Только потрудитесь появиться до обеда, сеньор! — усмехнулся в ответ Артур.

— Будь уверен, слюнтяй, пообедать ты не успеешь!

Леменору пришлось взять себя в руки, чтобы не разразиться руганью в адрес Уоршела. Мысленно заверив Провидение, что всё это с торицей отольётся барону, он уехал, не попрощавшись.

Джуди, посланная обеспокоенной Жанной подслушать разговор, после доложила госпоже, что барон и баннерет крупно не поладили между собой и задумали «поубивать друг дружку».

В назначенный час барон в полном боевом облачении появился на месте поединка. Его боевой Вернет — несколько грузный, но послушный серый конь, исправно служивший хозяину в течение последних пяти лет — красовался жёлтым чепраком с чёрным орлом и переминался с ноги на ноги, вспоминая дни далёкой молодости. При новом хозяине (бароне Уоршеле) ему вспоминать было особо нечего, — так, какие-то мелкие стычки, не более — зато при старом он успел сполна нюхнуть запах крови. Если бы смерть не подрезала крылья первому хозяину Вернета, конь вряд ли дожил до столь преклонного возраста.

Вскоре подъехал баннерет в щеголеватом гербовом сюрко. Он был верхом на рыжем Авироне в коричневой попоне с изображениями фамильного герба. Герб был сложный — две наклонных синих полосы пересекали дуб на серебряном фоне. Полосы с герба были овеяны старинной легендой, корни которой терялись в далёких жарких землях Палестины, куда в своё время отправился один из предков Артура.

Леменоры всегда питали слабость к помпезности и выбрали девизом громкую фразу: «Только вперёд!». Судя по всему, баннерет не был исключением, во всяком случае на конскую попону он истратил немало.

Барон усмехнулся — в долгах, как в шелках, а строит из себя богатея! — и свысока кивнул Артуру. В качестве формальности убедившись, что тот не намерен пойти на мировую, Джеральд подозвал оруженосца и взял у него копьё; баннерет сделал то же самое.

Всадники разъехались. Затрещали копья, и Джеральд Уоршел покачнулся в седле. Артур подъехал к противнику, чтобы узнать, желает ли тот продолжать поединок на копьях или спешиться и биться на мечах, когда на дороге верхами показалась Жанна; сзади, крепко уцепившись за госпожу, тряслась на конском крупе Джуди, её верная тень.

— Остановитесь, — баронесса отчаянно махала руками, — подумайте о спасении своей бессмертной души! Неужели это нельзя окончить миром? Умоляю Вас, не берите греха на душу!

Она с мольбой переводила взгляд с отца на баннерета. Артур не выдержал. В конце концов, много ли чести убить этого старого спесивца? Пусть катится ко всем чертям!

— Я удовлетворен, — холодно сказал баннерет, — и убираю меч в ножны.

— Как Вам угодно, но я не считаю себя побеждённым, — сквозь зубы процедил Джеральд и бросил гневный взгляд на дочь.

— Возвращайся домой, Жанна. Я с тобой там потолкую, — хмуро сказал он.

Девушка, почувствовав нависшую над ней бурю отцовского гнева, покорно повернула к Уоршу, ощущая на себе укоряющие взгляды обоих рыцарей: она нарушила неписаный закон, запрещавший ей, женщине, вмешиваться в дела мужчин.

Глава VI

Подняв голову, обтирая пот со лба, крестьяне провожали глазами сеньора в окружении трёх оруженосцев, четырёх пажей, разношёрстной свиты слуг и тесно примыкавших к ним служивых людей благородного сословия, самостоятельно или при помощи родных промотавших свои наделы. По его одежде, выражению лёгкой скуки и высокомерия на лице, гордой посадке, количеству его спутников и богатой сбруе его коня не трудно было догадаться, что он человек высокого происхождения и обладает завидным капиталом.

Целью этого человека был Уорш.

Примерно в это же время в самом замке Жанна в полной мере познала на себе всю опрометчивость своего недавнего поступка.

— Так вот значит какую змею я взлелеял на своей груди! Ты меня на всю округу ославила, дрянь! — Лицо барона Уоршела перекосило от гнева. Мертвенно-бледная Жанна попятилась к крыльцу.

— Я тебе все косы повыдергаю, сукина дочь, будешь знать, как блюсти девичью честь! — Со всего размаху он толкнул её лицом в грязь; девушка чудом не ударилась головой о каменные ступеньки. — Да кто тебя после этого замуж возьмёт? Скажут, девка порченная! Ну, что молчишь, мерзавка, язык проглотила? Зато до этого он у тебя был слишком длинен. Я тебе покажу, как точить лясы с этим ублюдком, я тебе покажу, как отца порочить, я тебе покажу, как совать в чужие дела свой нос!

Барон схватил плеть и, размахнувшись, ударил дочь. Та завизжала и вскочила на ноги, уклоняясь от новых ударов. Неизвестно, чем бы всё это для неё кончилось, если бы начальник караула не доложил о приезде графа Норинстана.

Очевидно, это имя что-то значило для барона Уоршела, во всяком случае, он приказал немедленно впустить гостя.

— Иди, умойся! — бросил Джеральд через плечо дочери. — Мы с тобой после договорим.

Баронесса утерла рукавом лицо и поднялась на крыльцо.

Граф мельком видел её: стоя на пороге, она о чём-то шепталась со служанкой, пока её отец вымещал злобу на оруженосце. На мгновенье промелькнули перед глазами её перепуганное личико и живые большие глаза. Промелькнули — и скрылись за дверью. Хорошенькая девушка, мэтр Жирар не обманул.

При виде важного гостя барон расплылся в гостеприимной улыбке и поспешил выразить искреннюю радость по случаю его приезда. Приказав провести графа в главный зал, он поручил дочери поторопить кухарку с обедом.

Баннерет Леменор этого человека не видел: он выбрал другую дорогу. Весь путь он, на чём свет стоит, ругал барона Уоршела. Артур никак не мог простить ему ни оскорбления памяти покойного родителя, ни его самого, и в юношеском запале дал себе слово при случае отомстить ему.

Как этот старик (ведь он никчёмный старик, не более того!) посмел покуситься на самое дорогое, что у него было — на фамильную честь? Как он, выросший в достатке, не знающий цены деньгам, мог сказать… Нет, повторять это — кощунственно! Только кровь может смыть это оскорбление, только кровь. О, как сладка будет месть!

Впрочем, в чём, собственно, будет состоять месть барону, баннерет и сам не знал. Сейчас он просто был не в состоянии думать и в бессильной ярости срывал ветки с деревьев, ломал их и разрывал листья на мелкие кусочки.

Метью сразу понял, что хозяин не в духе, и сам разоблачил Авирона. Краем уха он слышал, как баннерет пробурчал:

— Черт бы побрал этого старого вонючего козла! Что б он подавился своим золотом! Посметь бросить тень на честь моего отца…

Подождав, пока буря немного утихнет, оруженосец, стараясь не попасться на глаза хозяину, тихонько прокрался в свою каморку у главного зала, взял там пару вещей, снова спустился во двор и, решив проведать родню, заседлал осла. Его родные жили в деревне на общих правах с другими крестьянами, Метью же большую часть своей жизни провёл при господах, так что они нечасто виделись.

Благодаря невероятной доброте покойного сэра Уилтора и красоте своей матери, он из сына дочери заурядного крестьянина, нанимавшего небольшой клочок земли, превратился в богатого фригольдера, никогда не работавшего в поле и жившего за счёт наследственных пяти акров земли, практически не облагавшимися налогами со стороны сеньора. Предприимчивый Метью тут же поставил на своей земле мельницу и подыскивал место для постройки своего собственного дома, который должен был стать центром его импровизированного имения. Такой дом был его давней мечтой, мечтой, хотя бы на шаг приближавшей его к благородным фамилиям и ставящей на одну доску с приходским священником. Землевладелец — это одно, а домовладелец — это другое. Тогда можно и большое хозяйство завести и самому, став хозяином, завести слуг.

Свернув с дороги на деревенский просёлок, Метью поехал шагом. Казалось, здесь никогда ничего не изменится: все те же глубокие рытвины, вечно голодные собаки, тщедушный плетень вдоль домов и свиньи, валящиеся в грязи прямо перед приходской церковью. Осёл покорно брёл среди убогих домишек, крытых соломой; на огородах позади домов в земле копались старухи и малые ребятишки, собирая бобы и лук. Возле одного из домишек, наполовину скрытой купой деревьев, с покосившейся крышей, оруженосец остановился. Он спешился и, отведя в сторону плетень, ввел осла во двор.

К дому примыкал кое-как сбитый из гнилых брёвен сарай, где хранилось сено вперемежку с прошлогодней соломой. На ржавых гвоздях висела упряжь, в глубине валялись несколько серпов, вилы и самодельная лопата. Со стороны улицы к сараю примыкал маленький, наполовину ушедший в землю амбар для зерна, а с другой, ближе к низкому плетню, на котором сушилась глиняная посуда, — мазанковый хлев.

Во дворе пахло чем-то тухлым, из хлева тянуло навозом. Налетавший временами ветерок приносил с собой запах тины и гнилых бобов.

Метью оставил осла у сарая — всё равно никуда не убежит, а против воров верёвка не поможет — и, разгребая башмаками навоз, побрёл к дому. Навстречу ему вышла чумазая девочка лет восьми с маленьким братом на руках. Она широко улыбнулась:

— Дядя Мет! Мы и не чаяли тебя увидеть. Совсем ты нас забыл!

— Да проходи же! — Присси подтолкнула его к порогу. — Я мигом за родителями сбегаю.

Девочка посадила сопливого брата на порог и, ненадолго задержавшись во дворе, чтобы позаботиться об осле, задворками побежала в поле.

Оруженосец вошёл в дом и огляделся по сторонам: мало, что изменилось, даже мухи на столе остались те же. А сестрица не так уж плохо устроилась, даже мебелью разжилась! Под «мебелью» Метью подразумевал ларь для муки, заменявший стол, колченогую лавку, сплетенную из ивового прута колыбельку, подвешенную к железному кольцу на потолке, и сундук-кровать, прикрытый разноцветным тряпьём. В углу стояла почерневшая от времени и копоти прялка. Возле очага лежала пара глиняных мисок, стояли два кувшина для молока и приготовления сыра. Несмотря на тяжёлые зимы и голодные вёсны, бережливая Мейми всегда умудрялась сохранить на дне дубового ларя немного тёмной, похожей на отруби, муки.

Над нещадно чадившим очагом покачивался котёл на длинной цепи, спускавшейся с потолка; дым выходил сквозь крохотное окошко, затянутое зимой бычьим пузырём.

Вернувшись, Присси снова взялась за заботы об обеде, прерванные нежданным появлением дяди.

Жизнь Мейми, старшей из его сестер, приближалась к закату; вряд ли она разменяет и половину четвертого десятка. Некогда привлекательная и миловидная, она располнела и подурнела от частых родов. Её жидкие, давно немытые волосы были убраны под пожелтевший от стирок чепец. Последний год прибавил две новые морщинки и в очередной раз округлил её живот. Мельком взглянув на оттопырившуюся кофту сестры, Метью прикинул, что прибавления в семействе следует ожидать месяца через четыре.

Муж Мейми, Сайрас, жилистый, угрюмый с виду, но добрый по натуре человек, с юных лет привык трудиться на земле. От постоянной работы на холодном ветру и под палящим солнцем кожа его покраснела и огрубела; на пальцах появились желваки и мозоли. Женился он рано и в относительном мире и согласии прожил с супругой целых пятнадцать лет.

По случаю приезда Метью оба вернулись домой раньше времени; заканчивать работу в поле остались старшие сыновья — Грехам и Дикон.

Сначала, как обычно, говорили о здоровье, погоде, видах на урожай, а потом хозяева принялись расспрашивать о жизни в замке.

— Правда ли, — Мейми налила гостю домашнего ржаного пива, — что теперь у каждого слуги есть лошадь?

Так, исподволь, она хотела незаметно завести разговор о своей мечте: ей хотелось, чтобы Метью взял их к себе. Сайрас бы занимался мельницей, а она с детьми вели бы хозяйство, уговорила бы брата завести овец, стригла их, пряла пряжу, ткала — да мало ли что! На старости лет она заслужила немного покоя.

— Брешут! У нас всего пять лошадей, и все они господские. Мы ездим на ослах (они тоже принадлежат сеньору), а если требуется мул, а тем паче лошадь, приходиться доставать в другом месте. Я, конечно, не в счёт — мне дозволяется брать старого мула из господской конюшни, но ведь на него без слёз не взглянешь! Да и лошади, между нами, никудышные. Господин обещал купить мне какую-нибудь молоденькую лошадку, такую, чтоб перед соседями не стыдно было — я теперь, как-никак, оруженосец, другого ведь у него нет.

Несмотря на любовь к родне, Метью покривил душой: осел, на котором он приехал, принадлежал ему. Более того, к концу года он подумывал о покупке мула — «для солидности». На свои деньги. Но он не хотел, чтобы Мейми знала об этом, боялся, что она попросит у него денег, которые нужны были ему самому для осуществления своего давнего плана: уйти со службы у Леменора и жить доходом со своей земли.

— А почему ты сегодня не приехал на муле? Перед соседями бы похвастались: вот-де какой у меня братец, — с укором спросила сестра.

— Жалко его. Мы ведь с ним с утра были на ногах. Тут у сеньора одна пренеприятная история вышла… — Рассказывать о делах баннерета ему не хотелось, поэтому он ограничился лишь туманным намеком. — Ведь если мул, упаси Господи, сдохнет, мне нового не купят. Это сеньор на словах обещал лошадь, а без денег-то её не купить. А деньги ему взять неоткуда.

— И с женитьбой не выгорело, — подумалось ему.

— Так я и поверила, что неоткуда! На собак деньги есть, а на… — Тут муж цыкнул на Мейми, и она замолчала, сердито поджав губы. Каждый раз он ей рот затыкает, слова сказать не дает!

В дом влетел взъерошенный белобрысый мальчишка в длинной, не по размеру, рубахе, подпоясанной обрывком верёвки. Он виновато улыбнулся матери и боязливо покосился на отца.

— Опять весь вымарался, дьяволенок! — недовольно пробурчала Мейми. — И как только тебя угораздило?

Мальчик в нерешительности замялся у порога. Он знал, что отец не любил, когда дети опаздывали к обеду, но просто не мог не сбегать вместе с другими мальчишками к реке. Там он умудрился поймать несколько крупных рыбёшек и теперь не знал, стоит ли показывать их матери.

— Что у тебя там? — спросил Сайрас, заметив, что сын прячет руки за спиной. — Поставил силки?

Сын кивнул, подошёл к столу и выложил на него рыбу.

— Фи, Доб! — Присси брезгливо поморщилась. — Сейчас же убери её отсюда!

— А, что, рыбёшка хорошая! — Сайрас тщательно осмотрел улов сына и протянул дочери: — На, припрячь где-нибудь.

Девочка завернула рыбу в какую-то тряпку и унесла на улицу.

— Не знаешь, осенью оброк больше не станет? — Сайрас отломил кусок от свежеиспечённой лепёшки. — Тебе-то лучше знать, ты возле верхушки крутишься.

Метью было приятно, что его считают приближенным «верхушки». Подумав немного, он ответил:

— Вроде бы нет, но всё может быть, если господин захочет купить себе новую свору или ходкого жеребчика.

Вернулась Присси и помешала содержимое котелка.

— Метью, — вдруг спросил хозяин, — а есть ли у тебя невеста на примете? Пора бы остепениться, детишек завести.

— Как не быть! Только живёт она в соседнем баронстве.

— Ну, тогда не видать тебе её, как своих ушей! — скептически протянула Мейми. — Хоть, слава Богу, ты у нас свободный человек и при деньгах, суженную тебе придётся искать здесь, а не за тридевять земель. Ту девушку, поди, давно просватали, а ты понапрасну надеешься.

— Это мы ещё посмотрим! — усмехнулся оруженосец. — Поженимся мы, вот увидите! Мне в этом деле сеньор поможет. Ему баронская дочка нравится, госпожа моей Джуди, он уж и руки просить её ездил — только вот дело не выгорело. Но сеньор настырный, не с этого, так с другого боку подойдет.

— А баронесса, наверное, хорошенькая? — краснея, спросила Присси.

— Вроде как. Я её видел мельком. Только с гонором, трудно сеньору придется.

Маленький Бен заплакал, и девочка бросилась к нему. Мейми недовольно покосилась на плачущего сына; у неё не было ни сил, ни желания успокаивать его.

Взяв Бена на руки и позвякивая самодельной деревянной погремушкой, Присси села на прежнее место:

— Так она красивая, эта сеньора?

— Пожалуй, что и красивая, — согласился Метью.

— Чего ж ей не быть красивой, если спина по вечерам не болит? — пробурчала Мейми. — Ест да спит, от скуки мается, не то, что мы! Посмотрела бы я на её красоту, если бы ей пришлось, как мне, до восхода вставать, детей кормить, еду готовить, корову доить, будить Дрю, чтобы он выгнал её в поле, а после расталкивать старших сыновей и вместе с ними идти работать в поле? Быстро бы подурнела. А ведь мы ещё хорошо живём, вечное ярмо на шее не тащим! Сеньоры-то деньги лопатой гребут, живут в своё удовольствие, а мы всю жизнь на них горбатимся. Вот она, Присси, откуда их красота берется!

Присси сняла с очага котелок. Облизнувшись, она перелила похлёбку в большую миску, достала ложки и поставила всё это на стол.

— При прежнем сеньоре и впрямь худо было, — протянул Сайрас. — От зари до заката пять дней в неделю спину на него гнули, за всё втридорога платили. А кто платить не мог — прощайся со свободой, иди в кабалу. Мы едва от этого убереглись, но какой ценой? У отца руки до крови были стёрты, мать ночами не ложилась.

— Ещё бы! После того, как дед баннерета перед смертью выкупил имение, они совсем разорились. А ведь каждому хочет перед другими своим богатством почваниться — вот он и наполнял свои сундуки нашей кровушкой! Только как покойный барон ни старался, всё равно почти ничего не оставил.

— Отец хотя бы для сына старался, а нынешний сеньор все наши денежки тратит на новых собак. Одна охота на уме! Слава Всевышнему, хоть поля не топчет, а то бы все труды прахом пошли!

— У нас тут недавно одна история вышла… — Мейми отхлебнула из миски с похлёбкой и пододвинула её к мужу. — Сайрас, конечно, назовёт меня сплетницей, но, Метью, ты же знаешь, что если я не скажу…

— Да, сестра у тебя болтунья! — усмехнулся Сайрас, отломив краюху чёрствого хлеба. — Прис, сходи посмотреть, не вернулись ли старшие братья?

Присси недовольно сползла со скамейки и приоткрыла дверь.

— Ну?

— Не, не видать их, — протянула девочка.

— Сбегай, скажи, им никто новую похлёбку варить не будет.

— Ладно, Сайрас, не гоняй понапрасну девчонку, — устало махнула рукой мать. — Они у нас большие, не хотят есть — не надо. Так вот что я тебе, Метью, хотела сказать… Да ты ешь, не стесняйся! Ну, ты, конечно, помнишь Берту?

— Как не помнить! Славная девушка, только, по-моему, полновата.

— Отец решил её замуж выдать — а она в рёв!

— Почему?

— Как же не плакать, она ведь Барта любит. Целую неделю тряслась бедняжка, из дома не выходила. А всё из-за этого пресловутого права первой ночи!

— Ну и? — оживился Метью.

— Удрали они. Оба. Я всегда знала, что Берта — дура, но чтоб такая… Не видать ни ей, ни Барту земли и денежек её батюшки. А старикашка-то кое-чего за долгую жизнь припас! Мне Одетта по секрету сказала, что старый Томас и впрямь лишил её наследства и вдобавок отпустил несколько крепких словечек про неё и Барта. И поделом!

— А, что, сеньор и впрямь бы её к себе увёл?

— Берту? Девка ведь ни кожи, ни рожи, зачем ему такая? К тому же, сам знаешь, молодой сеньор этим правом ещё не пользовался.

— А зачем ему? Зачем ему на чужих жён зариться, коли и так все девки его! — небрежно бросил Сайрас и процедил сквозь зубы: — Он, чёртов сын, ещё до свадьбы многим своим плугом поле вспахал, даром что молод! А отец его (грех, конечно, худо о покойниках говорить, да уж Бог простит!) был большим охотником до баб. Умел, шельмец, девок прижимать, да как усердно им поля окучивал, что половина ребят в деревне рожей на него похожа.

Присси густо покраснела и хотела юркнуть во двор, якобы по нужде.

— А ты бы послушала, к чему господские разговоры ведут! — Отец схватил её за руку. — Сначала работу похвалит, потом кралей назовёт. Ты не думай, он церемониться не станет, сразу из штанов своё добро вытащит да пристроит, куда следует, не отвертишься! И ведь ему девки хороши пока чистенькие, а уж которых он попортил, во второй раз не возьмет, побрезгует. Уложит он тебя, значит, на травку — ан, глядь, и ребёночек на руках, а тело в синяках. Так-то, дочка!

— Я на счёт девок не знаю, — продолжала Мейми, — а что до самого господского права, то на моей памяти такое только один раз было, когда покойный сеньор велел привести к себе Дженни, что теперь замужем за кузнецом. Но уж больно она хороша была; я ещё девчонкой несмышленой была — а помню! Бывало, идёт — так во всей деревне работа замирает. А теперь… — Она махнула рукой. — И куда только краса подевалась? Видно, всю её из-за первого муженька выплакала. И угораздило же бедолагу под лёд провалиться!

Метью сочувственно кивнул и посмотрел в окошко: солнце начинало клониться к закату, а ему нужно было ещё много успеть до темноты.

— Пора мне, — сказал он, — а то сеньор хватится. Он сегодня злой, как чёрт! Счастливо оставаться, Сайрас, Мейми, племяннички! Храни вас всех Господь, и дай вам Бог звоном монет погреться! Проводи меня до дороги, Прис.

Они молча вышли во двор; глухо заворчал приблудный чумазый пёс. Оруженосец забрался на спину осла, чмокнул девочку в лоб и медленно поехал прочь. Но не в Леменор, а взглянуть на свои владения, густо засеянные пшеницей. Убедившись, что с ней все в порядке, он не удержался, чтобы не сорвать одни колосок. Хозяин! И никто не высечет его плетьми, перетопчи он хоть все поле.

Весело насвистывая, Метью направился к мельнице, чтобы переброситься парой слов с мельником. По дороге он пару раз останавливался, прикидывая, где лучше поставить дом. Неподалеку от мельницы был пригорок, — широкая межа между двух его полей — показавшийся ему подходящим: настоящий дом, по его мнению, непременно должен был стоять на возвышении.

Убедившись, что дела-таки позволяют ему в этом году купить мула, а, может, и заложить фундамент будущего родового гнезда, Метью повернул назад, на этот раз к замку.

По молодым колосьям в полях волнами пробегал ветер. За полями был лес, а за ним, наверно, тоже поля, но уже чужие. Было тихо, только стрекотали цикады, да перекрикивались время от времени заканчивавшие работу крестьяне. Впереди, за изгибом дороги, должен был показаться Леменор.

Приятную вечернюю тишину нарушил стук копыт. Оруженосец обернулся и увидел повозку, запряжённую серым осликом. Сзади к возку был привязана лошадь, не слишком красивая, но годная под седло. Метью приглянулся этот гнедой, даже мелькнула мысль: а не купит ли его для него сеньор? Промелькнула и исчезла. Как же, купит он, такой сеньору не по карману. А коня оруженосцу хотелось, с ним бы он по-настоящему почувствовал себя свободным человеком и, более того, землевладельцем.

— Надо бы потом подумать, что с землицей делать, — подумалось ему. — Может, лучше не сеять, а коз разводить? Тогда и молоко у меня будет, и шерсть. А еще лучше овец завести. Домик построю, младшая сестрица за хозяйством следить будет… Глядишь, через год — другой священник со мной здороваться будет. Хорошо!

Ещё раз взглянув на повозку, он убедился, что она принадлежала одному из бродячих торговцев, забавлявших разными тканями и безделушками благородных дам и их мужей. По случаю такой торговец мог продать им лошадь, если в ней была срочная нужда. Лошади у бродячих торговцев были дрянные, второго сорта, но после Крестовых походов, значительно сокративших конское поголовье, покупали и таких.

Торговцы обычно знали все последние новости, только от них да от редких паломников можно было узнать, что твориться за пределами мирка, ограниченного горизонтом. Метью был в меру любопытен, поэтому упустить такой шанс не мог. Съехав на обочину, он подождал, пока повозка поравняется с ним.

— Ты кто? — Оруженосец вгляделся в лицо возницы. Оно было ему незнакомо, а ведь он знал всех, кто время от времени наведывался в Леменор — Я тебя раньше не видел.

— А ты кто?

— Честный человек.

— И кто же ты, честный человек?

— В замке служу.

— Так там замок? — оживился торговец.

— Есть один, — уклончиво ответил Метью. — Так кто ты?

— Джон Саран, торговец. А тебя как называть?

— Зови меня Метью. Много где побывал, Джон?

— Да почти все графства объездил.

— И в королевском городе был?

— Где не был, там не был, — вздохнул Саран. — Зато много чего другого повидал. Помнится, видал какого-то мальчишку из богатой семьи, может, даже принца — черт его разберёт! Сеньоры помельче ему в рот заглядывали, на задних лапках прыгали. А он, разодетый в бархат да парчу, ехал на белом коне, бросал деньги на землю… И я отхватил тогда целых два динара.

— А не врёшь?

— Вот те крест! — побожился Джон.

— А мне кажется, привираешь. Где же встретишь сеньора в бархате и мехах, который деньгами швыряется?

— Думай, что хочешь, дурень! — обиделся торговец.

— А чем торгуешь?

— Чем придётся. Когда лошадь хорошую у барышника перекуплю, а когда отрез заморской ткани достану. А ты ничего купить не хочешь?

— Как не хотеть, да денег нет! Эх, купил бы я того коня…

— Ты и хвост от него выкупить не сможешь. Бери чего подешевле.

— Подешевле, подороже — мне всё едино: мошна пуста.

— Так уж и пуста! У слуг всегда мелочь водиться.

— Вот именно, мелочь! За год порой десяти марок не наберётся.

— Да, прижимистый у тебя сеньор!

— Бывает, — с грустью протянул Метью.

Осёл торговца остановился. Джон выругался и, не глядя на собеседника, спросил:

— До замка далеко?

— Нет, за поворотом увидишь.

— С конём твоего господина всё в порядке?

— Слава Богу, Авирон здоров. А что?

— Да ничего, таскать его за собой надоело, — Саран покосился на гнедого.

Разговорившись, они не заметили, как подъехали к замку. Метью распрощался с Джоном и поспешил в Леменор, опасаясь, что господин отлупит его за самовольную отлучку. Заприметив по дороге, что его осёл немного прихрамывает, оруженосец отвёл его к кузнецу, бывшему по совместительству и коновалом, затем навестил седельщика и справился о новом седле сеньора.

Где-то неподалёку загремел голос Артура Леменора:

— Кто посмел пустить сюда этого оборванца?

Метью осторожно выглянул во двор и увидел баннерета. Он сидел верхом на гнедом Ветрогоне — дурной знак. Прямо перед ним стоял, потупив глаза, Джон, лопотавший что-то о своих товарах.

Лицо Леменора передёрнула нервная судорога, и он стегнул плетью ни в чём не повинного торговца. Плётка с резким, режущим ухо свистом рассекла воздух, опустилась сначала ему на плечи, затем полоснула по лицу. Джон отёр рукой потёкшую из носа кровь и в недоумении посмотрел на столпившихся вокруг него слуг.

— Что стоите? Убрать! — В голосе баннерета появились высокие, почти визгливые нотки. — Немедленно!

Внезапно блуждающий взгляд Артура наткнулся на оруженосца, стоявшего возле седельщика.

— А, вот ты где, бездельник! — Он стегнул коня и в мгновение ока оказался возле оторопевшего Метью. Дав ему кулаком в скулу (последствия удара оруженосец ощущал ещё долго) и больно пнув сапогом в живот, баннерет велел: «Поедешь со мной!». Метью возражать не стал — да и бесполезно. Он покорно поплёлся к конюшне и заседлал старого рыжего мула.

Леменор снова вспомнил разговор с бароном Уоршелом и перебрал в памяти воспоминания, связанные с отцом.

Уилтор Леменор был старшим из детей, рождённых Родерику Леменору Ульрикой де Ретш. Как и все прочие отпрыски этого семейства, он появился на свет в одной из холодных мрачных углов донжона фамильного замка. Фамильным он стал не так давно: родовым гнездом деда Родерика был вовсе не Леменор, а Клай-манор. А потом он женился на наследнице замка неподалёку от валлийской границы и перебрался туда, дав замку своё имя.

Леменоры участвовали во всех военных компаниях, не брезговали продавать свой меч тем, кто в этом нуждался, и добились своего — земли, которая могла бы их прокормить и которую они бы могли передавать по наследству.

По негласному правилу природы, чем беднее человек, тем больше у него детей; барон Родерик был ярким доказательства справедливости этого закона. У него за душой не было почти ничего, кроме титула, однако его добрейшая супруга подарила ему тринадцать детей: шесть сыновей и семь дочерей. Но в дальнейшем судьба смилостивилась над несчастной Ульрикой, наряду с тремя имевшимися у неё служанками вынужденной заниматься огородом, готовить, ткать, шить, стирать и штопать, и лишила её большей части потомства. В прочем, баронесса никогда не роптала на судьбу. У неё был крайне покладистый нрав и безграничное терпение, помогавшие ей безропотно сносить оскорбления, самодурство и жестокие побои супруга.

Всю жизнь суровый сэр Леменор мечтал расширить родовые земли, поэтому его семейству, не доедавшему даже в праздники, часто приходилось сидеть на голодном пайке. Дети с раннего детства привыкли обслуживать себя сами; девочки помогали матери на кухне, поливали и выкапывали по осени овощи, а мальчики тайком ставили в лесах силки или удили в реке рыбу. И тех, и других воспитывали в крайней строгости, прививая им только самые необходимые и полезные практические навыки.

Когда Уилтору исполнилось семь лет, повинуясь железной воле отца, он вместе с братом Гидеоном отправился на службу к одному из влиятельных сеньоров, напутствуемые суровым наказом отца и тихими причитаниями матери.

Уилтор оказался способнее брата и сумел понравиться своему наставнику. Он довольно быстро овладел воинским искусством и методом проб и ошибок постигал сложную науку жизни. Окружавшие его люди научили его нескольким нехитрым способам поправить своё материальное положение. В доме господина Уилтор сумел немного исправить шероховатости своего скудного светского образования и даже пытался сочинять примитивные стихи.

С этим нехитрым багажом знаний и умений он сумел пленить сердце своей будущей супруги Розабель, дочери дальней родственницы своего благодетеля, с которой обручился ещё будучи оруженосцем, но уже в сознательном возрасте: рыцарское звание он получил поздно. Через её семью Леменор сумел завести пару полезных знакомств, в том числе, и с совсем юным графом Сомерсетом Оснеем; потом эти знакомства ему очень пригодились.

Благодаря удачным замужествам дочерей, Родерик Леменор сумел расширить свои владения. Он скончался через пять лет после этого знаменательного события, оставив в наследство сыновьям землю, мрачный замок и пустые сундуки. Ульрики Леменор к тому времени уже не было в живых.

Убрав с герба фигуру с тремя зубцами, Уилтор вместе с молодой женой вернулся в Леменор после восемнадцатилетнего отсутствия. Гидеон не пожелал возвратиться в отчий дом и продолжал служить. Уилтор потерял связь с братом после очередного Крестового похода, в котором тот принял участие, желая быстро разбогатеть.

Как и его отец, Уилтор Леменор придерживался библейского правила: «Плодитесь и размножайте», и, редко надолго удаляясь от семейного гнезда, в положенные церковью дни исполняя свои супружеские обязанности, регулярно позволял супруге вновь и вновь познавать радости материнства.

Артур был поздним ребёнком, последним из пяти сыновей Леменора, шестым ребенком в семье; быть может, это и помогло ему выжить. Здоровья его старших братьев подорвала тяжёлая жизнь в Леменоре, особенно в первые годы, когда барон вынужден был ограничивать себя во всём, чтобы не взлезть в долги и не потерять с трудом нажитые отцом земли; все четверо в разное время и при разных обстоятельствах умерли: один от лихорадки, один от чахотки, двое от оспы, к счастью, вне родных стен.

Жизнь супруги Леменора унесла горячка на следующий день после десятых родов; рождённая ценой невыразимых мук и страданий девочка пережила мать всего на два дня. Будущему баннерету было семь, его сёстрам Эмме, Элизабет и Каролине — одиннадцать, шесть и три соответственно.

После смерти жены Леменор поручил заботы об оставшемся в живых сыне своему старому другу графу Вулвергемптонскому, на службу к которому некогда были определены его старшие дети. Эмму отец рано выдал замуж за своего дальнего родственника — недавно удачно овдовевшего бездетного Форрестера; в том же году она родила мальчика — Гордона. Судьба Элизабет сложилась трагически. Выйдя в неполные шестнадцать лет за некого Теодора Эсвика, она, темпераментная и горячая, завела роман с его управляющим. Итог был печален: вскоре после первой годовщины свадьбы разъярённый супруг, узнав об измене, до смерти избил беременную жену. Жизнь младшей Каролины текла тихо и мирно в Стаффордшире, во всяком случае никаких дурных вестей от неё не приходило. Артур стал крестным отцом её первенца, был в хороших отношениях с её мужем, даже иногда бывал у них, благо они жили не так далеко.

Чтобы кое-как свести концы с концами и обеспечить детям достойное будущее, сэр Леменор сдавал свои земли в аренду всем без разбора и даже, нарушая закон, вступал в долю с горожанами в их рискованных торговых компаниях. Всё это породило слухи о дурной репутации состояния Леменора. Впрочем, назвать собранные им в итоге деньги состоянием язык не поворачивается. Скончался старый Леменор два года назад, не пережив позора дочери.

Нынешнее материальное положение Артура оставляло желать лучшего, особенно при его умении тратить деньги. Эмма тоже ничем помочь не могла: пару лет назад она овдовела и сама еле сводила концы с концами. Лихие молодцы из Гвинедда как-то ночью полностью вырезали гарнизон маленькой приграничной крепости и оставили без имущества и средств к существованию молодую женщину с тремя детьми. Она нашла приют в доме свёкра, который принял деятельное участие в судьбе своего старшего внука, которому мать не могла дать ничего, кроме своей любви.

В первый и последний раз после замужества баннерет видел её в Шоуре, куда она приехала вместе со своей энергичной свекровью. Тогда Леменор ещё служил оруженосцем у Оснея. В тот день граф выдал ему месячное жалование, и молодой человек в приподнятом настроении искал способа с удовольствием его потратить, когда увидел её. Смиренно потупив глаза, неимоверно худая, бледная, осунувшаяся, в скромном вдовьем платье из дешёвой материи, она вела под руку девочку, такую же тонкую, как и мать, так же скромно одетую, с таким же печальным выражением лица. В рукаве Эмма судорожно сжимала небольшой свёрток — последнее, что у неё осталось из прежней жизни, последние её сокровища. Она несла их ростовщику, чтобы на вырученные деньги одеть Гордона, которому в будущем году предстояло поступить на пажескую службу.

Не удержавшись, Артур окликнул сестру и в порыве сострадания отдал ей половину жалования. Он навсегда запомнил её подёрнувшиеся влагой глаза, её исхудавшие, огрубевшие руки, молитвенно простёртые к нему женщиной, порывшейся встать на колени и расцеловать руки своего благодетеля.

Больше баннерет её не видел; он даже не знал, жива ли она и её детишки. По его мнению, в сложившихся обстоятельствах Эмме следовало отдать младших — мальчика и девочку — в монастырь и сосредоточить все свои скромные возможности на Гордоне, но сестра была болезненно привязана к детям и готова была неделями голодать и носить обноски, перешитые из платьев свекрови, лишь бы у них был кусок хлеба и тёплые башмаки.

Хорошие отношения с мужем Каролины также не шли дальше приглашений на охоты и званые обеды, так что помощи от родных ждать не приходилось.

Леменор галопом мчался по дороге, взметая за собой клубы пыли.

Вдоль дороги, окончив дневные заботы, брели крестьяне. Заслышав стук копыт, они предупредительно остановились и прижались к придорожной канаве. Ветрогон промчался так близко, что им, чтобы избежать увечий, пришлось спрыгнуть в канаву. Откашлявшись от попавшей в нос пыли и кое-как очистив лицо от грязи, крестьяне снова выбрались на дорогу.

— Эй, Метью, что с ним? — крикнул один из них оруженосцу, придержавшему своего мула.

Метью остановился, с сочувствием посмотрел вслед сеньору и глубокомысленно протянул:

— Злится.

Смерив расстояние, разделявшее его и Леменора и припомнив, что дорога в этих местах изрядно петляет, оруженосец хлопнул ногами по бокам мула и поскакал напрямик, через поле: он знал, что по-другому баннерета не догнать.

Ноздри Ветрогона широко раздулись; удила покрылись кровавой пеной. С громким ржанием он буквально взлетел на холм; комья мокрой бурой глины звучно шлёпались в лицо Метью, безуспешно пытавшегося догнать господина на своём облезлом муле.

Холм порос жиденьким кустарником; за ним паслось несколько исхудалых коз.

— Как, опять! — гневно крикнул баннерет и стегнул коня.

Ветрогон на полном скаку влетел в заросли кустарника, сломав и раздробив несколько веток. Козы испуганно замекали и разбежались в разные стороны. Одна из них замешкалась и чуть не стала жертвой горячего жеребца Леменора — копыта просвистели всего в паре дюймов от её головы.

Артур резко осадил коня перед оторопевшим испуганным мальчиком в рваной рубашке. Тот нервно вздрагивал и неуклюже пытался загородить хрупким тельцем корзину, накрытую серой холщовой тряпкой.

— Это твои козы? — спросил баннерет.

Мальчик робко кивнул.

— А чья это земля?

— Ваша, сеньор, — его голос стал ещё тише.

— Ты заплатил мне за съеденную твоими козами траву?

— Нет, — мальчишка втянул голову в плечи, ожидая наказания.

Леменор внимательно осмотрел коз, потом перевёл взгляд на корзину. Не говоря ни слова, он стегнул Ветрогона. Копыта коня перевернули корзинку. Из разбитого кувшина на траву вытекло молоко; остатки раздавленного чёрствого серого хлеба валялись на земле. С молчаливым злорадством баннерет втоптал хлеб в грязь и понёсся дальше.

Мальчик опустился на колени и осторожно выковырял из земли остатки своего обеда. Испуганное выражение лица исчезло — сеньор не тронул коз.

Въехав в деревню, баннерет придержал коня. Нервно всхрапывающий Ветрогон, тяжело дыша, ступал по грязной улице. Испуганные матери торопливо уносили с дороги заигравшихся детей, справедливо полагая, что малышам грозит нешуточная опасность. Взбешённый отказом и оскорблениями Уоршела, баннерет без разбора вымещал свою злобу на ни в чём не повинных людях.

Бешеная скачка несколько успокоила его, он снова выехал на дорогу и крупной рысью поехал к замку.

— Слава Богу, в этот раз обошлось! — с облегчением выдохнул Метью и на своём муле затрусил вслед за господином.

Глава VII

Парадный зал, куда, сопровождаемый хозяином, вошёл граф Норинстан, представлял собой огромное, высотой в два этажа, помещение с массивными балками дубовых перекрытий. Огромные полуциркульные арки делили его на несколько частей, поддерживая тяжёлые своды. Деревянная галерея на уровне второго этажа опоясывала зал с трех сторон. По обе стороны большого камина, над которым был помещён фамильный герб, в стенах высоко над полом были устроены ниши с высокими узкими окнами. Главенствующее место в зале занимал т-образный стол, вокруг которого сгрудились длинные скамьи. У камина стояло дубовое кресло хозяина.

Роланд окинул зал придирчивым взглядом, подошёл к камину и сел в кресло, дожидаясь вышедшего на минутку хозяина. Двое оруженосцев заняли места по обе стороны от него; ещё один оруженосец и пажи остались в караульне, а затем перебрались ближе к кухне.

Войдя, Джеральд мысленно не преминув заметить, что гость ведёт себя, как хозяин, — без приглашения занял его место. Пришлось сесть на скамью.

Они обменялись немногословными приветствиями и замолчали, испытующе глядя друг на друга, словно пытаясь понять, что каждый из них из себя представляет.

Слуги, между тем, расставляли на столе холодные закуски.

— Прошу к столу! Надеюсь, Вы не откажитесь от скромного угощения?

— Не откажусь, — усмехнулся граф и сел за стол.

Когда и хозяин, и гость отдали должное желудку, пришло время для разговора.

— Я слышал, — Уоршел, как хозяин, заговорил первым, — Вы жили во Франконии.

— Да, недолго, — сухо ответил Норинстан. — И что с того?

— Ничего, — тут же стушевался хозяин. — Какие новости при дворе?

— Поговаривают, что Ллевелин ап Груффит в очередной раз отказался принести королю оммаж. А ещё ходят слухи, что он собирается послать людей за Элеонорой де Монфор.

— А что король?

— Какое ему дело до притязаний какого-то князька, когда речь идет о сестре бунтовщика и изменника? А почему Вас это так интересует? — подозрительно нахмурился граф. — Я слышал тут, на границе, кое-кто ещё питает надежды…

— Прекрасные в округе леса! — Барон поспешил переменить тему: не дай Бог, заподозрят в каком-нибудь заговоре, благо сейчас их хватает! — Без лишнего хвастовства могу сказать, что ни у кого из соседей нет столько дичи, сколько у меня.

— Да, здешние леса недурны. И дичь в них отменная, особенно лани.

— Но в моих угодьях нет ланей, Вы что-то напутали.

— Отнюдь, — усмехнулся Роланд, — здесь водятся лани с длинными волосами, которые так и норовят убежать при появлении охотника.

— Лани с длинными волосами? Я ничего не понимаю…

— Я имел в виду девушку, которую мельком видел на крыльце. Это Ваша дочь?

— Да, это моя дочь, Жанна, — недоумённо ответил барон и поспешил добавить: — Она ездила раздавать милостыню. Хотите, она принесёт Вам эля или вина?

— Не стоит. Достаточно бросить один взгляд на красавицу, чтобы понять, что она прекрасна. — Это была избитая фраза, но ничего другого на ум графу не пришло. Подобный комплимент, сделанный дочери провинциального барона, должен был польстить её отцу.

— Что задумал этот граф? — нахмурился Джеральд. — Сразу видно, не из наших — только валлийцы так ухмыляются.

— Ваша дочь помолвлена?

— Нет. Где же мне найти в этой глуши хорошего жениха? — вздохнул барон.

— Жаль, очень жаль. Такая девушка могла бы составить счастье любого. Её бы хорошо приняли при дворе.

— А Вы женаты? — В душе Уоршела затеплилась надежда наконец-то пристроить дочь. С самого её рождения он лелеял мечту удачно выдать свою любимицу замуж, а удачное замужество в его представлении состояло из трёх частей: знатности и богатства жениха, а так же возможности дать за дочерью как можно меньше приданного. Правда, после смерти сына последнее условие уже не имело смысла и за ненадобностью было отброшено.

— Нет. Надеюсь, мне посчастливиться найти в этих краях достойную невесту. Вы не знаете какой-нибудь добродетельной девушки из хорошей семьи? С приданым, разумеется.

Жанна была своенравна и умудрилась отвадить от себя всех женихов, которые приезжали к ней свататься, и Джеральд просто не знал, что с ней делать. Когда она была моложе, настаивать на её замужестве с кем-нибудь из соседей барон не хотел, так как придерживался не самого высокого мнения об их достоинствах; теперь же, когда дочь медленно, но верно подходила к опасному для невесты рубежу, он боялся, что года через три список претендентов на её руку будет исчерпан. И тут судьба посылает ему богатого холостого графа. Барон просто не мог упустить такой шанс.

Почти две тысячи фунтов в год — такие деньги в голове не укладываются! Холостой граф, который, кажется, к нему расположен. Но с чего же начать?

— Мне говорили, тут неподалёку есть такая одна девица. Как же её зовут? Мелисса… Мелисандра Гвуиллит.

— Мелисандра Гвуиллит? — Джеральд чувствовал, буквально осязал, как уплывают из его рук деньги потенциального зятя. Семейство Гвуиллитов богаче его, граф выберет Мелиссу. Но выберет ли, если он предпримет кое-какие меры? — Валлийка?

— Это не имеет значения, я сам наполовину валлиец.

Да, это был не тот довод. Но нельзя же допустить, чтобы его дочь снова обошли!

— Но она не очень-то и красива, милорд, в прошлом году лицо покрылось оспинами. К тому же, у Мелисандры Гвуиллит есть один существенный недостаток.

— Какой же?

— Она бесплодна. — Барон лгал, не заботясь о сохранении добрососедских отношений с Гвуиллитами: в таких делах у каждого свой интерес. — Она старше моей дочери, уже вошла в материнский возраст, но вряд ли чем-нибудь сможет порадовать супруга.

— И кто же Вам наговорил такого?

— Да её отец. Один из женихов попросил освидетельствовать её на этот предмет…

— Жаль, очень жаль! — вздохнул Норинстан. — Выходит, я напрасно сюда приехал.

— Не напрасно, милорд. Думаю, здесь найдётся девушка, которая подойдёт Вам. Уж за её здоровье я могу поручиться, ибо она является моей дочерью. Хотите взглянуть на нее? Она в высшей степени добродетельная девушка, воспитывалась в строгости, домовита и, кроме прочих достоинств, не побоюсь этого сказать, состоит в родстве с одной из лучших семей королевства.

Уоршел сам не ожидал от себя такой наглости и бросил осторожный взгляд на гостя: тот улыбался. Чёрт возьми, по его улыбке не поймёшь, сердится он или нет!

Роланд задумался: он не ожидал от собеседника такой прыти, но его лицо оставалось бесстрастным. Быстро взвесив в уме все «за» и «против», он решил принять неожиданное предложение барона. Основным доводом «за» стал намёк на графа Корнуолла. Он влиятельный человек и может ему понадобиться. Что у неё ещё за душой? Четыреста фунтов в год, много земли, хорошее происхождение, нравственная чистота, красивая мордашка — это ему подходит. Четыреста фунтов, конечно, маловато, зато девушка без изъяна. Ничего, при нем эти земли будут приносить гораздо больше, а притязания родственников Уоршела он как-нибудь уладит. Конечно, если у него родится сын, но ведь он обязательно родится до кончины деда. Интересно, а каково приданое?

— И сколько Вы за ней даёте? Без земли?

— Почему без земли? — подумалось Уоршелу. — Ах да, она же ему и так достанется после моей смерти. Может, конечно, и не вся, но сомневаюсь, чтобы Уилморы урвали большой кусок.

— Думаю, тысячу смогу дать, — ответил он и испугался — не мало ли?

Итак, тысячу. Мелочится, денег у него гораздо больше. Граф ещё раз задумался. Вернувшись в родные края, он заранее, через знающих людей, навёл справки обо всех невестах Херефордшира и Шропшира и теперь, сопоставляя факты, пришёл к выводу, что, наряду с Мелисандрой Гвуиллит, Жанна Уоршел больше других подходит на роль его супруги. Она из знатной семьи (род Уоршелов считался одним из древнейших в этих местах и издавна пользовался уважением; о роде её матери и говорить не приходилось), с превосходными фамильными связями, хорошо воспитана, богобоязненна… Земли баронства Уоршел ежегодно приносили стабильный доход, который по слухам должен был значительно увеличиться за счёт какого-то рискованного предприятия, окончившегося в пользу барона — почему бы ни жениться на его дочери? Был и ещё один довод в пользу Жанны Уоршел: невеста графа Норинстана должна была быть дочерью англичанина, чтобы укрепить его положение на новой родине. Можно было бы, конечно, подождать, но представиться ли ещё случай жениться на родовитой англичанке? Роланд уже не мальчик, чтобы бесконечно затягивать с женитьбой.

А что до других наследников Уоршела, то, при удачном стечении обстоятельств, можно добиться признания его супруги единственной наследницей. Из близких родственников мужского пола у барона Уоршела только племянник. Ему семь — опасный возраст. Доживет ли он до совершеннолетия? Его мать, одна из двух сестер барона, умерла, не успев родить сыну брата; от второй сестры никаких вестей…

— За кого вышла Ваша младшая сестра, Бланка?

— За Роберта Клера.

— Он из Шропшира?

— Нет, из Дербишира.

Дербишир… Славное графство, где всегда неспокойно. Надо будет навести справки — может, супруги Клер и не доехали до дома. А Уилморы…

— У них есть дети?

— Нет, насколько мне известно, этот брак не благословил Господь. Если Роберт Клер пребывает в добром здравии, он, скорее всего, женился вторично.

— Значит, Ваша сестра приняла обет?

— Все может статься, — пожал плечами барон.

Что ж, если этот Патрик Уилмор все же справит день своего совершеннолетия, они выгодно поделят баронство.

— Кто наследует баронство? — Вопрос был смелым, но должен был многое прояснить.

— Мои будущие сыновья. Я намерен жениться вторично. Если сыновей у меня не будет, то баронство получат сыновья моей дочери. — Барон догадывался, что граф об этом спросит. Тысяча фунтов — это не те деньги, чтобы не задавать подобных вопросов.

— В обход Вашего племянника? — удивился Норинстан.

— А он знает гораздо больше, чем я о нем, — подумал Джеральд и ответил: — В завещании имеются оговорки на этот счет. Если моя дочь выйдет замуж и родит сына, а у меня не будет наследника, я завещаю Патрику Уилмору все земли севернее реки, пару деревень и одну из мельниц.

— Всего-то? — удивился Роланд. — А замок?

— Он отойдет во владение детям моей дочери. Разумеется, если у меня не будет сыновей. Если же они у меня будут, замок и большая часть баронства достанется им. Одну треть я завещаю Жанне, Патрик Уилмор же не получит ничего.

Эта Жанна Уоршел отхватит неплохой куш: её земли, пусть и не такие обширные, приносят гораздо больше дохода, чем будущие владения Уилморов. Достаточно того, что ей отойдет Мерроу. И это только худший вариант. При удачном стечении обстоятельств (надо учитывать, что Уоршел уже не молод) его дочь принесет своему мужу куда больше.

— Две — и по рукам, — сказал Норинстан. — Только из уважения к Вам.

Барон молчал, и граф снова вернулся к методу пряника:

— Я много слышал о добродетелях Вашей дочери, в том числе, и от служителей церкви, — это было ложью, но в подобном деле нужно было обязательно польстить барону — и решил воочию убедиться в справедливости их слов. Теперь я убежден, что именно Ваша дочь — самая достойная невеста в этих краях, и желал бы видеть её своей женой

— Хорошо, я даю за ней столько, сколько Вы просите, — вздохнул Джеральд. Для него это были немалые деньги, но ради благополучия дочери ему ничего не жалко.

— Что ж, в таком случае Ваша дочь может шить свадебное платье, — улыбнулся Роланд.

— Думаю, она очень обрадуется, — неуверенно улыбнулся в ответ Уоршел; он всё ещё не мог поверить в то, что гость всерьёз говорит о женитьбе на его дочери. — Уверен, она оценит ту честь, которую Вы оказали нашему роду.

— Надеюсь, что так. А теперь неплохо было бы подробнее обсудить её приданое.

Затаив дыхание, Жанна стояла на галерее. Перегнувшись через перила, она с любопытством смотрела на таинственного графа. Он произвёл на неё сильное впечатление, скорее даже не внешностью (ей было плохо его видно), а тем, как он разговаривал с её отцом. Уверено, решительно, чуть свысока. И ведь он был младше него! Жанна с замиранием сердца, почти не дыша, ловила каждое слово. Её любопытство медленно, но верно превращалось в восхищение человеком, который бывал при таинственном далёком королевском дворе — и тут граф заговорил о женитьбе…

Честно говоря, во всём происходящем её пугало не то, что она станет женой Норинстана, а не Леменора, а сам факт замужества. Если раньше оно казалось ей очередной игрой, то теперь… Пару дней назад Джуди в вечернем разговоре по душам развеяла наивное представление госпожи о браке, но, несмотря на все просьбы Жанны, так и не объяснила, что скрывается за этим таинственным словом. Приправленное подслушанными душераздирающими рассказами о том, что мужья каждый день избивают жён, а иногда и «делают кое-что похуже», понятие брака теперь вызывало в баронессе чувство панического ужаса. Ей казалось, что она всю жизнь проживёт в замке рядом с отцом — а тут вдруг перед ней ясно замаячила перспектива через пару месяцев покинуть Уорш.

Жанна лихорадочно размышляла над тем, что ей делать, и, наконец, решила бежать. Она осторожно отступила назад, стараясь не шуметь, спустилась по лестнице и по череде переходов пробралась в свой уголок. Позвав Джуди, единственную служанку, которой она могла доверять, девушка приказала ей собрать всё необходимое для путешествия. Служанка недоумённо пожала плечами (она знала, что спрашивать сейчас о чём-либо бесполезно) и открыла один из сундуков.

— Помоги нам, Пресвятая Дева! Смилуйся, Царица Небесная! — Жанна перекрестилась и, поцеловав ноги фигуры Девы Марии, затеплила возле неё лампадку. — Господи, сопутствуй мне в этом путешествии охраняй меня во всех обстоятельствах от всяких искушений и зла. Через Христа, Господа нашего. Аминь!

Баронесса накинула дорожный плащ, выставив Джуди, вытащила из тайника несколько монет и засунула их за лиф платья.

Незаметно выбраться из замка можно было только через донжон. Заглянув в главный зал и убедившись, что отец и гость куда-то ушли, девушка на цыпочках пробралась в тёмную комнатку рядом с залом и, велев служанке посветить ей, с трудом привела в действие старинный механизм. Перед ними были каменные ступени, уходящие в темноту. Обеим стало не по себе, но отступать было поздно.

Подземный ход вывел их к густым зарослям возле пшеничного поля. Легкие волны, поднимаемые ветром, пробегали по нему, колыхали белое золото наливающихся силой колосьев. Живое золото, разбавляемое темными вкраплениями сорняков, яркими пятнами полевых цветов, тянулось на много миль, обрываясь трепещущей стеной у крестьянских выгулов.

— Куда теперь, Джуди? — Жанна огляделась по сторонам. — Я как-то не подумала об этом.

— Полагаю, у Вас два пути, госпожа: один ведёт в монастырь, другой — к баронессе Гвуиллит. Выбирайте сами.

— Мы идём в Гвуиллит, — не задумываясь, ответила девушка. Ей даже не пришло в голову, что Гвуиллит слишком далеко, чтобы добраться до него без лошади по небезопасным дорогам; девять шансов из десяти, что они попадут в руки валлийцам, не испытывавшим особого пиетета даже к благородным английским дамам.

Служанка кивнула, мысленно заметив, что Жанна, не привыкшая к долгим пешим прогулкам, не дойдёт и до Мерроу. Но страх прибавляет сил, и баронесса упрямо пробиралась среди колючих колосьев, стараясь избегать встречи с крестьянами.

— Вам нужно отдохнуть, госпожа, — заботливо сказала служанка, искоса посмотрев на её сапожки из мягкой кожи, запрятанные в деревянные галоши, — лучше бы домой вернулась, а то ещё ноги натрёт!

— Нет, мы слишком близко от Уорша. — Заметив впереди расположившуюся на меже группу крестьян, баронесса резко свернула в сторону: её не должны были видеть.

Жанна решилась передохнуть только вечером, когда колосья зарделись на солнце. Оттуда, где они стояли, донжон Уорша казался всего лишь багрово-серым пятном на горизонте. Ноги гудели, и она с удовольствием присела на бугор, уставившись на бесконечное колышущееся море пшеницы. Джуди отправилась на поиски проезжей дороги, но, так как устала не меньше госпожи, больше думала об отдыхе, чем о продолжении пути. Вернувшись, она рассказала, что отыскала неподалёку очаровательное местечко, где можно спокойно передохнуть. Они прошли немного вдоль поля и вышли к небольшому оврагу, острым концом врезавшемуся в выпас.

Начинало смеркаться; Жанна проголодалась. Похолодало, так что дорожный плащ пригодился. Джуди попыталась развести огонь, но ветки были слишком сырыми, и её попытки не увенчались успехом. Темнота сгущалась, а вместе с ней на смену дневной эйфории приходил страх.

— И зачем, госпожа, — с лёгким упрёком спросила служанка, — мы забрели в такую глушь? Здесь же убьют, зароют и не найдут! Не лучше ли, пока не поздно, поискать дом для ночлега? Должна же где-то быть деревня….

— Нас там найдут и вернут отцу, — покачала головой баронесса. Теперь она начинала раскаиваться в том, что бежала, сломя голову, не позаботившись о собственной безопасности, элементарных удобствах и лошади. — К тому же я не в состоянии сделать ни шагу. Ты ведь не хочешь, чтобы твоя хозяйка страдала?

— Конечно, нет.

— Тогда принеси воды и чего-нибудь поесть.

В первую очередь служанка отправилась за водой, справедливо полагая, что найти её будет легче, чем еду. Руководствуясь здоровой деревенской логикой, что там, где овраг, обязательно есть родник, ручеёк или хотя бы грязная лужа, Джуди осторожно спустилась вниз по разнотравью. Проводив глазами закатное солнце, она подумала, что, наверное, совсем выжила из ума, раз согласилась учувствовать в затее госпожи.

Вопреки логике, воды в овраге не оказалось. Пришлось вылезти из него и осмотреться. Справа были поля, слева подступал лес — и никакой воды.

— Да пропади всё пропадом! — Служанка плюхнулась на землю и, сняв башмаки, принялась растирать отёкшие ноги. — Нужна ей вода, пусть сама ищет!

Но голод мучил не только Жанну, и заставил Джуди нехотя подняться и побрести к лесу за ягодой — единственной доступной им едой. Но ягодой девушке полакомиться не удалось — отпугнул волчий вой. Не дожидаясь, пока вблизи появятся зеленые огоньки, служанка кубарем скатилась обратно в овраг. Отдышавшись, она прислушалась: волчий вой приближался. Почуяли! Позабыв о голоде и усталости, Джуди стремглав бросилась к тому месту, где оставила баронессу.

— Волки, госпожа, волки! — завопила она, задыхаясь, взбираясь вверх по склону оврага.

Жанна вскочила на ноги и обернулась: на другой стороне оврага стоял волк.

— Боже, я погибла! — прошептала баронесса и спряталась за спину служанки.

Волк скользнул вниз по склону. Пока он был еще далеко, но только пока. Жанна истошно завопила и побежала. Не заметив кучки камней, она споткнулась и упала, больно ударившись головой обо что-то твердое. Последнее, что она помнила, было белое, как мел, лицо Джуди, пытавшейся поднять её на ноги.

Баронесса очнулась в своей постели, целая и невредимая; верная служанка спала на полу, подложив руку под голову. Усталость пересилила страхи, голод и головную боль, и девушка тут же заснула.

На следующее утро Жанна все ещё чувствовала легкое недомогание — последствие вчерашнего падения, но решила не менять привычного распорядка дня. Сотворив привычную утреннюю молитву и перекрестившись перед распятием, она с напускным спокойствием спустилась к утренней службе. Роланда Норинстана она на ней не увидела — значит, он не остался ночевать. Наверное, виной всему переполох, вызванный её исчезновением, иначе бы он, безусловно, переночевал под их крышей.

Служба прошла безо всяких осложнений, сонно и монотонно; отец, даже ни разу не взглянул на неё. Наскоро перекусив, Жанна занялась привычной работой. Гроза разразилась после, когда они собрались за большим завтраком. Сначала барон угрюмо молчал, а потом, отодвинув миску с кашей, хмуро спросило у дочери:

— Почему ты не ночевала дома, а оказалась посреди ночи в каком-то овраге? Твоя служанка молчит… Может, ты объяснишь мне?

— Я заблудилась.

— В овраге? — Джеральд сдвинул брови. — А если бы с тобой что-то случилось, ты об этом подумала? В таких местах полным-полно валлийцев, не говоря уже о волках!

Жанна молчала. Он был прав, тысячу раз прав!

— В последнее время ты слишком часто отлучалась из замка. Я ведь запретил тебе… Или моё слово для тебя ничего не значит?

— Я уважаю Вашу волю, отец, но я нарушила ее из добрых побуждений. Узнав о том, что дочери одной благочестивой женщины совсем плохо, я взяла травы и вместе с Джуди пошла к ней. Мы пробыли у нее до обеда, а потом я решила взглянуть на единорогов. Видите ли, я слышала, что они часто выходят из леса по вечерам и охотно подходят к тем, кто чист сердцем. Я просто хотела взглянуть, проверить, так ли это, тем более, это было недалеко… Я честно хотела вернуться до заката, но не успела.

— Единороги? Что-то я их у себя не встречал. Где ты была? — Он приподнялся, оперся крепкими руками о стол.

— Но, Вы же знаете, — у девушки на миг замерло сердце от страха, — что я не стала бы лгать Вам… Мне казалось таким естественным, что они могут придти туда.

— Значит, единороги? — Его брови окончательно сошлись на переносице. Сейчас будет буря.

— Да, — кончики её пальцев похолодели. — Я вышла из дома той женщины и вдруг вспомнила… Джуди побожится, что все так и было! А как я очутилась дома? — Она уцепилась за этот вопрос, как за спасительную соломинку. — Я ничего не помню после того, как…

— Добб возвращался с объезда и услышал крики. Решив посмотреть, кто это бродит в такое время, когда всем порядочным людям положено сидеть дома, он наткнулся на парочку волков, окруживших тебя и твою служанку. Ты лежала на земле, а эта дура пыталась обороняться от них палкой. Добб быстро покончил с волками, а потом отвёз тебя домой. Но почему ты всё-таки оказалась у того оврага?

— Я же говорила, что хотела хоть краем глаза взглянуть на единорогов, но заблудилась…

— Перестань врать! — рявкнул барон и больно тряхнул её за плечо. — К кому это ты бегаешь по ночам, дрянь?

— Ни к кому. Я просто хотела взглянуть… — Губы Жанны тряслись, язык прилип к нёбу.

— Ни к кому? Ты к баннерету своему бегала, потаскуха, к этому мозгляку, худородной скотине, который через женскую слабость позарился на мои деньги! Так, чертова блудница? Что глаза отводишь? Было или нет?

Девушка молчала, только испуганно мотала головой.

— Я тебе покажу, как пятнать честь Уоршелов! — Джеральд вскочил и, схватив за волосы, поволок дочь к распятию. — Ну, клянись, что всё так, как ты говоришь, что в овраге тебя не ждал мужчина! Клянись, что ты чиста и невинна, что мне не придется краснеть перед твоим женихом! Клянись, что ты еще баронесса Уоршел, а не дешевая шлюха!

— Богом клянусь и всеми святыми, что кроме меня и Джуди там никого не было! Вам не в чем меня упрекнуть…

— Где ты была, мерзавка? К кому ты бегаешь по ночам, сукина дочь? — Он пару раз наотмашь ударил её по лицу.

— Ни к кому, я случайно, отец!

— Перестань лгать мне, Евина дочь, я тебя выведу на чистую воду! — От этого удара она упала.

— Я не лгу, я не посмела бы лгать Вам. — Жанна встала на колени, не сводя с отца умоляющего взгляда. — Перед лицом Божьим, клянусь, что оказалась в том овраге только по своей дурости и доверчивости. Я… я больше никогда не ослушаюсь Вас и не сделаю ничего без Вашего ведома.

— Надеюсь. — Он оставил её в покое и разрешил вернуться к столу. В россказни о единорогах барон по-прежнему не верил, но решил пока оставить дочь в покое. — Я хочу обрадовать тебя: граф Роланд Норинстан обещал заехать к нам не позже Преображения и прогостить дня три.

Девушка побледнела и судорожно вцепилась пальцами в край стола.

— Что с тобой? — испуганно спросил барон, заметив её бледность. — Уж не заболела ли ты?

— Нет, отец. Здесь мало воздуха, мне душно. Я посижу немного у себя?

Получив разрешение, она поднялась к себе и легла. Её всю трясло, а в голове пульсировала одна и та же мысль о том, что через неделю или две всё будет кончено.

— На Преображение они объявят о моей помолвке, — прошептала баронесса и с безысходным отчаяньем добавила: — А я должна сидеть и терпеливо ждать этого дня, не в силах помешать им!

— Впрочем, — задумалась она, — если сегодня же послать весточку Мелиссе, то, если Бог будет милостив ко мне, она приедет и придумает, как хоть ненадолго оттянуть миг моей смерти.

* * *

Было уже за полдень. Жанна, с трепетом ожидавшая приказа отца одеться во всё лучшее, в который раз с нетерпением посматривала на дорогу. Конечно, ей хотелось увидеть там не графа. Сердце радостно вздрогнуло при виде подъезжающей к замку баронессы Гвуиллит. Она подобрала юбки и со всех ног бросилась ей навстречу.

С Мелиссой Гвуиллит, или, на валлийский манер, Мелисандрой ап Гилмур, — тёмноволосой кареглазой девушкой, года на два старше Жанны — баронесса Уоршел познакомилась вскоре после смерти матери, когда отец, уехав из Уорша по делам, на время отдал ее под опеку сестер из ближайшего женского монастыря. Они вместе учились вязанию, вышиванию, ткачеству, ведению хозяйства и основам закона Божьего.

Владения отца Мелиссы, Гилмура Гвуиллита, находились западнее Шрусбери, частично посреди бедленда, который он сдавал внаём лизгольерам; так что виделись они не часто. Барон Гвуиллит (английский титул он получил относительно недавно, до этого вполне обходясь без него) был валлийцем, но валлийцем, давно породнившимся с английскими маркграфами и в своё время тайно принявшим власть английской короны. Живя у самого рва Оффы, он, благодаря своим деньгам, пользовался любовью у английских соседей и был желанным гостем в их домах. Считавшийся немного чудаковатым, Гвуиллит не спешил с замужеством дочери, богатейшей невесты в округе, и до поры позволял ей жить в своё удовольствие.

Мелисса приехала вместе со своим старшим братом, Давидом Гвуиллитом; они возвращались с крестин племянника. Крестной матерью сначала должна была стать мать Мелисы, но та, в силу некоторых причин, не могла приехать, поэтому ее место с согласия тетки заняла Мелисса. Барон Гвуиллит задержался у сестры, велев детям возвращаться домой без него. По дороге Мелисса Гвуиллит сочла возможным заехать на пару часов в Уорш; её брат не стал возражать.

— Здравствуйте, любезная баронесса, — баронесса Гвуиллит улыбнулась и лукаво посмотрела на подругу. — Зачем я Вам понадобилась? Из-за Вас я сделала изрядный крюк и чуть не поссорилась с Давидом.

Жанна молчала, смущённо посматривая на молодого Гвуиллита. Перехватив её взгляд, подруга взяла брата за руку и попросила:

— Давид, оставь нас, пожалуйста. Со мной ничего не случится.

Дождавшись, пока он уйдёт, Мелисса увлекла баронессу в сад и приступила к расспросам. На все просьбы Жанны умыться и поесть баронесса Гвуиллит отвечала решительным отказом.

— Рассказывайте, рассказывайте всё, как есть, Жанна! Что происходит? Сначала Вы просили помочь Вам увидеться с баннеретом, а теперь встречаете меня, бледная, как смерть.

— Вы же знаете, я безумно влюблена… А теперь у меня есть жених; скоро объявят о помолвке.

— И жених этот не баннерет? — улыбнулась Мелисса.

— Увы! — вздохнула девушка.

— Отделайтесь от него, притворитесь больной… Знаете, — шепнула баронесса Гвуиллит, — я слышала, что девушек, страдающих падучей болезнью, не берут в жёны. Я знаю симптомы и, если хотите, могу научить Вас.

— Спасибо, не нужно, — покачала головой Жанна. — Это не поможет. Понимаете, я очень сглупила, и даже отец мне не поверит.

— Ваш жених, конечно, богат.

— Да, и знатен. Батюшка хочет, чтобы я вышла за него. У меня не хватит сил его ослушаться.

— И кто же этот жених, на заклание которому отдают юное сердце?

— Граф Роланд Норинстан.

— Тот самый граф! — невольно вырвалось у Мелиссы. — Как же Вам повезло, моя дорогая! Помяните мое слово, все девушки Шропшира мечтают увидеть его, а уж стать его женой…

— Он обещал быть у нас на днях, может, даже сегодня. Я боюсь, что ничем не смогу помешать этому браку. Помогите мне, Мелисса! — молитвенно сложив руки, взмолилась Жанна.

— Но чем же я могу Вам помочь? Нашего, девичьего, мнения не спрашивают; раз велят — то и в церковь идти. Да и потом, стоит ли отказываться? Только подумайте, Вы будете приняты при дворе…

— Мелисса, умоляю, придумайте что-нибудь!

— Я могу посоветовать только две вещи: либо попытаться бежать и укрыться о кого-нибудь из родственников, либо отказывать жениху так долго, как сможете. И то, и другое — сумасбродство, но, кто знает, может, графу наскучит Ваше упрямство, и он жениться на другой.

— На Вас?

— Нет, отец ему откажет: он хочет выдать меня за такой же безупречный денежный мешок, как он сам. Желательно валлийский мешок, — усмехнулась она. — С деньгами у графа Норинстана всё в порядке, но вот с происхождением… В нём, как говорит мой отец, крепкий валлийский эль испорчен жиденькой английской водичкой с привкусом французского вина. Ну, и как Вы думаете поступить?

— Бежать я уже пробовала — это та самая глупость, о которой я говорила. Из этого ничего не вышло. Значит, буду говорить ему «нет» и молиться Пресвятой Деве.

Жанна вздохнула и повела подругу по огороду к плодовым деревьям. Беседа зашла о разных мелочах, вроде новых фасонов платьев и заморских тканях. Затем заговорили о баннерете Леменоре, и раскрасневшаяся баронесса принялась перечислять все его достоинства, наделяя Артура чертами, присущими только рыцарям из сочинений труверов. Мелисса слушала её и улыбалась.

Потом появился Давид и самым грубым образом нарушил их идиллию, заявив, что они с Мелиссой немедленно уезжают. Выяснить причину такой поспешности баронессе Уоршел не удалось, а таилась она в задетой гордости молодого баронета.

Решив коротать время не в тоскливых беседах с бароном Уоршелом о давних временах, а за полезной для здоровья верховой прогулкой, Давид случайно повстречал неподалёку от близлежащей деревни графа Норинстана. Осматривая земли будущего тестя и пытаясь высчитать, долго ли тот ещё проживёт, граф не заметил Гвуиллита и проехал мимо. Перенести такого небрежения к своей особе Давид не мог и, чтобы не вспылить при новой встрече (это грозило юному Гвуиллиту незапланированной быстрой встречей с предками), предпочёл уехать.

Желанный гость, граф Норинстан уже чувствовал себя полноправным хозяином Уорша. Барон стремился во всём угодить ему: он ожидал большой выгоды от брака дочери с влиятельным графом, для такого жениха он и растил её.

— Приветствую Вас, барон, — свысока поздоровался Роланд. — Надеюсь, Вы хорошо обдумали моё предложение? Кажется, оставались кое-какие формальности…

— Да, осталось испросить согласия короля и составить брачный договор. Кроме этого есть еще кое-что.

— Что за «кое-что»?

— Моя дочь. Нужно познакомить её с будущим супругом, раз уж представился такой случай. После можно будет заняться приготовлениями к помолвке.

— Что ж, позовите Вашу дочь, и покончим с этим.

— Боюсь, Вам придётся немного подождать. Девушка сейчас в саду. Я предупредил её о том, что Вы почтите нас своим вниманием, но она…

— Вот как? — В его голосе звучали первые предвестники грозы.

— Я уже послал за ней, — поспешил заметить хозяин.

— Поторопитесь, барон!

Не успел гость осушить свой кубок, как переодетая в лучшее платье Жанна, внутренне трепеща, вошла в зал на смотрины. Ей нужно было во что бы то ни стало расстроить этот брак. Жених согласен, но согласна ли невеста? Невеста… Её мнение никого не интересовало. Вот и сейчас барон вполне может обручить дочь без её согласия, пресытившись её выходками. Если этот граф кажется ему подходящим мужем для нее, он именно так и сделает.

— Многих лет жизни, несравненная баронесса! — с лёгкой усмешкой приветствовал её граф. Она красива, его будущая жена. Правда, денег за невестой можно было получить больше, но и две тысячи не так уж плохо. Прибавьте к этому угодья её отца и, что ещё, важнее, полезные связи и родство с одной из лучших английских фамилий.

Жанна остановилась перед гостем с ледяным выражением лица: пусть знает, что он ей противен и безразличен. Роланд на несколько мгновений задержал на ней взгляд. Она внутренне сжалась в комок и потупила взгляд. Он недурён, но старше Артура и смотрит так, будто она в чем-то провинилась перед ним. У него тяжёлый взгляд; она готова была провалиться сквозь землю, лишь бы избавиться от этого взгляда.

— Она ещё ребёнок, но как этот ребёнок расцветёт года через два! — пробормотал граф, видимо, удовлетворившись результатами осмотра. Будь эта баронесса чуть постарше и живи она не в этом захолустье, он бы мог за ней приволокнуться. В прочем, возраст не помеха — девушки созревают быстро.

Да, хороша. А какова бы она была в роли возлюбленной? Вздыхала бы и требовала клятв или без ложного стыда делала все, чего бы он пожелал? Нет, такая бы, наверное, краснела от каждого поцелуя, но ничего не требовала. А, в прочем, чёрт с ней!

— Садись, — барон указал на место возле себя.

Баронесса нарочито медленно подошла к отцу, поправила скамеечку под его ногами, и села на полу на охапке соломы.

— Граф просит твоей руки, — сообщил Джеральд, — Я дал своё согласие, ты, думаю, не пойдёшь против моей воли.

— Боюсь огорчить Вас отец, но я вынуждена воспротивиться Вашей воле.

— Почему? Одумайся, пока не поздно! — Отец тряхнул её за плечо.

— Мне тоже интересно узнать причину Вашего отказа, — заметил граф.

— Я сказала «нет», и этого вполне достаточно.

— Может быть, ты ещё любишь своего баннерета? — повысил голос барон. Он приподнялся, готовый в любую минуту ухватить её за волосы. — Отвечай, негодная!

— Вовсе нет. Я никого не люблю, кроме Господа и Вас! — Предупредив его движение, она вскочила и выбежала вон. Слёз на её лице не было.

— Нет, она уже не ребёнок, — проводив её взглядом, подумал Роланд. — Во всяком случае, с характером. И очень хороша, когда злиться. Жаль, что ещё не в полной мере стала женщиной. Кстати, надо прояснить этот вопрос.

Его подозрения не оправдались: Джеральд клятвенно заверил, что уже через два года его дочь, если того пожелает ее супруг, подарит ему кучу здоровых ребятишек. Но, пожалуй, с этим нужно повременить, чтобы дети были здоровы, а жена не скончалась первыми же родами. Так даже лучше. Он женится на ней, введёт в круг своей семьи, даст девчонке время привыкнуть к нему, понять хитросплетения паутины его хозяйства. А на супружеском ложе он может пока поспасть без неё — не велика потеря.

Но причина твёрдого отказа баронессы оставалась для него тайной за семью печатями. Неужели этот неожиданно всплывший в разговоре баннерет может стать помехой женитьбе? Препятствий Роланд не терпел, поэтому решил тут же всё выяснить.

— Могу ли я узнать, — после минутной паузы спросил Норинстан, — кто этот баннерет, о котором Вы упомянули в разговоре с дочерью?

— Он наш сосед, — нехотя ответил барон. — Недавно просил руки Жанны. Я отказал ему.

— Как его зовут?

— Артур Леменор.

— Раз баннерет, то деньги у него есть.

— Да нет! — махнул рукой Джеральд. — Он сын голодранца Уилтора Леменора, бедного, как церковная крыса. Совсем ещё мальчишка!

— Значит, он просил руки Вашей дочери. А она, давала ли она повод подозревать её в чувствах к нему?

— Жанна, кажется, влюблена в него, но это любовь на расстоянии. Видит Бог, честь её не запятнана!

— И давно влюблена? Где она увидела его?

— Не знаю, хотя и должен бы знать.

Норинстан не стал донимать хозяина дальнейшими расспросами. Самолюбие его было задето — да и как же иначе, если эта смазливая девчонка осмелилась предпочесть ему какого-то провинциального мальчишку и, более того, имела дерзость отказать ему из-за него. Нет, она дура, если не понимает… Но, может, он и сам дурак? Стоит ли тратить время на маленькую дрянную баронессу, когда у него под рукой с десяток девиц, готовых по первому зову войти в его семью? Граф секунду подумал и пришёл к парадоксальному для самого себя решению — стоит. Он никогда не проигрывал и здесь не проиграет.

— А не выпить ли нам доброго эля? — предложил Уоршел. — Моя дочь так расстроила нас обоих, что кружечка-другая нам не помешает.

— Пожалуй, — согласился Норинстан.

— Никогда бы не подумал, что дочь посмеет мне перечить! Поверьте, обычно она, как ягненок. Наверное, она просто смутилась, это быстро пройдет. Надеюсь, она не расстроила Вашу милость?

— Ничуть. — Он говорил совсем не то, что думал. — Для девушки её возраста подобное поведение простительно. Она просто боится меня.

— Значит, наше соглашение остается в силе?

— Мы пока не заключали никакого соглашения, — осторожно заметил Норинстан. — Свадебный договор не подписан.

— Не беспокойтесь, я сам возьму на себя заботу о его составлении.

Граф промолчал.

После выпитой вместе с гостем кружки эля барон успокоился и благодушно улыбался.

— А теперь не желаете ли Вы осмотреть мои угодья? Или Вас больше интересуют гончие?

— Благодарю, но в другой раз. Я воспользуюсь Вашим гостеприимность всего на одну ночь.

Убедившись, что гость устроен со всеми удобствами, и приказав не отказывать ни в пище, ни в вине, барон зашёл к дочери. Он застал её за туалетом: Жанна расчёсывала волосы.

Первой услышав тяжёлые шаги сеньора, Джуди испуганно посмотрела на госпожу, потом робко перевела взгляд на господина и решила, что ей лучше уйти. Она шепнула баронессе: «Вы только не бойтесь, всё будет хорошо!». Но Жанна и так была спокойна.

Как только служанка скрылась из виду, Уоршел подошёл к дочери и отвесил ей звонкую пощёчину. Жанна вздрогнула, но промолчала.

— Что ты наделала, безмозглая девчонка? Как ты могла отказать графу?! — бушевал барон.

— Я не могла поступить иначе. — Девушка встала. — Я не могу пойти против веления своего сердца.

— Забудь этого баннерета! — Он энергично встряхнул её за плечи. — Он ничтожество! Неужели ты не понимаешь, что, став женой графа, ты ни в чём не будешь нуждаться? Может, он даже увезёт тебя ко двору. Ты будешь счастлива.

— Нет. Это Вы, выдав меня за него, будете гордиться родством с Норинстанами. Батюшка, неужели это так важно для Вас?

— А для тебя нет? Повзрослев, ты будешь благодарить меня за этот брак.

— Благодарить? — рассмеялась она. — Но за что? За то, что я до конца дней с грустью буду вспоминать о своей юности?

— А о чём это ты? — нахмурился барон.

— Я буду до конца дней своих несчастна. Ведь я не люблю его…

— Эх, надо было тебя больше пороть! — с чувством пробормотал Джеральд. — Тогда бы ты о любви не болтала.

— Батюшка, ведь без любви нет и уважения! Там, где нет любви, живёт безразличие, толкающее к греху…

— Хватит! — побагровев, рявкнул барон, всем корпусом подавшись вперёд. — Заткнись, дура!

Жанне показалось, что он сейчас изобьёт её до полусмерти, изобьёт так же, как избил когда-то её мать на глазах у маленькой дочери. После она долго ходила в синяках. А теперь у него такое же лицо, как тогда — гневное, побелевшее, со сдвинутыми бровями — она хорошо его запомнила. Но Джеральд её не избил, он поступил иначе. Барон толкнул её; не удержавшись на ногах, баронесса упала лицом в подушки. Придавив её, не обращая внимания на её всхлипывания и мольбы, он стащил с неё пояс и, задрав юбки, выпорол, вложив в удары всю свою злость.

— Решено: в этом же месяце ты обручишься с графом, а после выйдешь за него замуж. — Окончив экзекуцию, барон бросил пояс на постель. — И никаких возражений!

— Но, отец… — Она робко взглянула на него из-под сетки перепутавшихся волос.

— Выйдешь, иначе я запру тебя. На самом верху.

— Но почему не здесь?

— Чтобы уж точно не убежала. Просидишь там до свадьбы.

— До свадьбы? Свадьбы не будет! Я пошла характером в Вас, и, если уж что-то решила, то не изменю решения.

— Упрямая девица! — Уоршел в сердцах стукнул кулаком по постели. — Хочешь навсегда остаться старой девой? Провидение послало тебе такого жениха, а ты… Решено, с завтрашнего дня ты будешь жить под замком. Вернёшься сюда только после помолвки.

— Я покорюсь Вашей воле, но это не изменит моего решения. Мне позволено будет посещать службы и оставить при себе служанку?

— Обойдёшься службами по праздникам. Служанку я тебе оставлю, но это тебе не поможет. Ключ будет храниться у меня, и уж я прослежу, чтобы ты не сбежала.

Жанна кивнула. Она не смела взглянуть на отца, но чувствовала на себе его тяжёлый взгляд. Наконец он ушёл. За ковром-перегородкой послышалась громкая ругань, и из-за него, как ошпаренная, вылетела Джуди, перепуганная и раскрасневшаяся.

— И что же мне теперь делать, Джуди? — вздохнула баронесса.

— Не беспокойтесь, госпожа, я всё устрою. Вы же по баннерету скучаете? Ну, так я найду способ передать ему от Вас весточку.

— Что бы я без тебя делала, Джуди!

Служанка чуть заметно улыбнулась.

— Ещё бы, что Вы без меня можете? — подумала она. — Пожили бы, как я, хоть месяц — вмиг бы думать научились. А так…. Зачем ей думать, когда для этого вон сколько людей существует!

Глава VIII

Порыв ветра, как парус, вздул его плащ. Роланд мельком оглядел унылую равнину и похлопал по шее каурого жеребца. Он любил его и даже не поскупился на уздечку из тонко выделанной воловьей кожи с серебряными заклёпками. Она могла стоить ему жизни, — в лесах промышляло множество разбойников. Роланду Норинстану пока везло: всех, кто пытались его обокрасть, с распростертыми объятиями приняли в Аду.

Граф Норинстан не соответствовал воспетому менестрелями идеала рыцаря, хотя бы потому, что через пару лет должен был разменять четвёртый десяток, и волосы, по примеру юных модников, он не завивал и не красил. Стихи граф бросил писать в юности, потеряв свою первую и пока единственную любовь. С тех пор он не носил на запястье рукав дамы сердца, зато любил охоту, доброе вино и хорошеньких женщин. Но что-то от идеала в нём всё-таки было: во время сирийского похода короля Эдуарда он проявил так любимые сочинителями рыцарских романов храбрость и верность делу Христову.

Граф был шатеном со слегка вьющимися от природы волосами. Лицо — без отметин людей и природы, с широкими скулами, густыми раскосыми бровями; глаза — карие, на радужке правого — зелёное пятнышко. Следуя моде, Норинстан не отращивал бороду по дедовскому методу, ограничившись ухоженной короткой бородкой: хочешь иметь успех у женщин — умей хорошо выглядеть. Иными словами, наружность графа была не лишена приятности, находившей живой отклик в скучающих женских сердцах, в том числе и в сердце графини Фландрской.

Граф происходил из старинного княжеского валлийского рода, той его ветви, что тесно переплелась с английскими маркграфами. По матери он даже находился в далёком родстве с одним из английских королей. По стечению обстоятельств Роланд родился в Уэльсе, но ещё в раннем детстве покинул родину, окончательно превратившись из Роуланда ап Османда в Роланда Норинстана. Вместе с родителями будущий граф поселился в замке Орлейн близь Рединга, доставшемся Османду Норинстану в числе прочего приданого жены; там же появились на свет его братья Джеймс и Дэсмонд и пятеро сестёр — Алоиз, Джейн, Маргарет, Гвендолин и Флоренс.

Стараниями безвременно овдовевшей матери, женщины в высшей степени благородной, перечисление предков которой заняло бы не одну страницу, он получил блестящее образование и был благосклонно принят при дворе. Это пошло ему на пользу, доказательством чего служило то, что он был включён в состав английского посольства к французскому королю; в юности же, ещё до Сирии и своей несчастной любви, он пару лет прожил в Нормандии, на земле предков матери. А потом была несчастная любовь и горячее солнце Востока, отчаянные сражения с сарацинами, жажда, болезни и милость короля. Вместе с ним возвратившись в Англию в 1273 году, новоиспеченный граф зарекомендовал себя рьяным сторонником королевской власти и безжалостным противником баронского своеволия. Помнили его и жители Уорикшира, обитатели его Хотсвиля, выступления которых он жестоко подавил.

Норманно-саксонское дворянство не питало любви к «выскочке», с нескрываемым удовольствием побеждавшим их на турнирных полях. Они недолюбливали графа за то, что он, будучи валлийцем по отцовской линии, вёл себя, будто саксонец, чьи предки получили рыцарское звание до прихода Вильгельма Завоевателя, но вынуждены были с ним считаться.

Норинстан наслаждался минутами, когда высокомерные, но обделенные деньгами и властью норманны вынуждены были выполнять его решения или смиренно просили замолвить словечко за их сыновей. Он втайне упивался своей скромной местью над англичанами, кровными врагами родины его предков.

Многие позволяли себе отзываться о Норинстане самым нелицеприятным образом, но немногие решились бы повторить то же самое ему в лицо: слишком уж памятна была судьба их не столь благоразумных предшественников, проигравших «суды чести» и гнивших теперь в могилах. В делах чести граф был щепетилен и сполна отдавал долги.

После смерти отца граф пару раз наездами бывал в Норинском замке, чтобы уладить дела с наследством. Так как, в силу обстоятельств, он стал старшим из наследников, то с лёгкостью смог добиться передачи в своё единоличное владение фамильных земель.

Его старшая сестра с детства была слабым, болезненным ребёнком и умерла незамужней, хотя с пелёнок была помолвлена с сыном английского маркграфа. Её место в планах отца, а затем брата заняла Джейн, которая уже лет семь заправляла в большом шумном доме, заботилась о незамужних дочерях и племянницах мужа и попутно рожала ему детей. Их у неё было уже четверо. Несмотря на то, что Маргарет всего год назад вышла за одного из влиятельных лордов, у неё тоже подрастал маленький Эдуард. Гвендолин терпеливо ожидала своей участи, пытаясь по обрывкам разговоров брата с матерью угадать, с кем же её обручат. Младшая сестра Роланда, Флоренс, ещё маленькая девочка, собиралась уйти в монастырь; в прочем, брат собирался помешать ей и, когда придёт время, выдать замуж за кого-нибудь из знати.

Что касается «милейшего братца Джеймса», то он, по выражению графа, «исполнил своё заветное желание». Мечтательный, романтичный юноша, с раннего детства грезивший подвигами, в четырнадцать лет он сбежал из дома и после нескольких неудачных попыток примерить желаемое и действительное стал наёмным солдатом. Итог был предсказуем: парень не дожил до совершеннолетия. Ни Роланд, ни даже мать особо не сожалели об этом; только маленькая Флоренс долго оплакивала смерть Джейми.

Дэсмонд рос тихим и послушным ребенком, полностью покорным воле старшего брата. Тем не менее, Норинстан полагал, что вырастит из него неплохого рыцаря. Он сам занимался его воспитанием и теперь, когда мальчик подрос, намеревался отдать его в услужение мужу своей старшей сестры.

Слава турнирного бойца, паладина Святой земли сделала Роланда популярным у женщин. Это льстило его самолюбию, и граф с удовольствием время от времени уделял знаки внимания то одной, то другой красавице, даря и принимая маленькие подарки, заводил ни к чему не обязывающие связи и легко рвал их, когда считал отношения слишком обременительными. Любовь и обожание слабого пола никогда не было его самоцелью, но, несмотря на это, в каждом местечке находилась хотя бы пара прекрасных глаз, которая провожала его до поворота дороги.

Норинстан снова вернулся на родину по двум причинам. Во-первых, короной с целью предупреждения вторжения валлийцев в долину в его веденье передавались пограничные земли Херефордшира с настоятельными рекомендациями следить за Хамфри де Боэном; во-вторых, где-нибудь здесь граф хотел выбрать себе невесту. Почему здесь? Может, потому что он вынужден был надолго поселиться в этих краях, а время неумолимо бежало вперед. А, возможно, это была просто прихоть, желание, чтобы его невеста жила там, откуда видны валлийские холмы. Роланд был богат и мог позволить себе маленькие прихоти, вроде скромного приданого супруги (разумеется, в разумных пределах) при условии наличия незапятнанной репутации и могущественной родни, супруги здоровой, хорошенькой и кроткой. Такая будет стойко сносить обиды и молчать, не изменит ему с первым встречным и, если потребуется, будет каждый год рожать по ребёнку, а её родственники (обязательно из норманнской, французской или саксонской знати) помогут Норинстанам окончательно утвердиться в высших слоях общества новой родины. Кроме того, чем меньше денег — тем меньше спеси и больше шансов на согласие родителей невесты.

Он достойно продолжит дело, начатое отцом, и придёт время, когда его потомки будут стоять выше тех, кто не хотел сейчас отдавать за него своих дочерей.

Норинский замок показался на горизонте вечером, в косых лучах багрового заката. Он был построен из тёмного грубого камня на вершине небольшой возвышенности в излучине реки и отбрасывал угрюмую зубчатую тень на петлявшую ленту дороги и холмистые, частично покрытые лесом берега реки. Поросшие вереском холмы были раздольем для пчёл и обильно снабжали хозяина мёдом, а леса не испытывали недостатка в кабанах и красном звере.

В хорошую погоду с крепостных стен были видны размытые силуэты Чёрных гор.

Попасть в замок можно было по двум переправам: вначале по пятипролётному каменному мосту через реку, защищенному дополнительным укреплением с двумя башнями, а затем по подъёмному мосту через ров. В виду частых пограничных конфликтов пролёты большого моста периодически разрушали, так что теперь, в мирное время, он представлял собой смешение разных стилей и эпох. За мостом дорога шла вдоль обрывистого берега замкового рва, ведя ко второй переправе.

Иногда замок называли Леопаденом, вероятно, из-за фигуры с герба Норинстанов, пожалованного королём Ричардом Львиное Сердце предку Роланда, который первым осмелился воевать на стороне англичан, помогая принцу в борьбе с венценосным отцом: изображения идущего чёрного гепарда с драконьими крыльями на золотом фоне. Злопыхатели утверждали, что сам герб и его изображения указывали на отличительные качества хозяев замка: им казалось, что линии щита грубы и остры, а степенно шествующего леопарда следовало заменить на волка. Правы они были или нет, неизвестно, зато последующие поколения Норинстанов оказались умелыми политиками, сумевшими оправдать присвоение почётного герба и в то же время не забывавшими о своих корнях. Вот и Роланд Норинстан, формально состоя на службе у английской короны, поддерживал дружеские отношения с соседями по ту сторону границы, со многими из которых был связан кровными узами. Благодаря удачно выбранной стратегии поведения стоявший на приграничной территории Леопаден (он мог быть с равным успехом отнесён как к владениям розы, так и к землям дракона) процветал и расширял свои владения по обе стороны границы. Этого нельзя было сказать о старинном фамильном замке Норинстанов, находившемся примерно в тридцати милях к северо-западу в Брихейниоге и много лет подряд бывшим яблоком раздора между многочисленными ветвями рода. Роланд Норинстан на него претендовать не хотел, да и формально имел на это не больше прав, чем другие Норинстаны — Тьюдуры — Рхиддерхи: Осмунд Норинстан принадлежал к боковых ветвям обоих последних славных родов, представитель одного из которых так некогда пугал Эдуарда Исповедника. Собственно, возвышение рода Норинстанов началось с брака удачливого Риса Норинстана, потомка смешанного англо-валлийского союза, с богатой наследницей из рода маркграфов Мортимеров и продолжилось свадьбой его дочери с сыном младшего брата князя Тьюдора.

Безусловно, замок давал рыцарю не только кров и защиту, но славу, а порой и имя, но с Норинским замком было иначе: не он наградил хозяев грозным именем и прославил их среди соседей, а они его. Возведённый по всем канонам фортификационного искусства, замок был почти неприступен: глубокий ров, подъёмный мост, два ряда стен. Первые, внешние, несколько утолщались книзу, благодаря чему враги не могли укрыться под ними; за внешними стенами располагался двор с кузницей, псарнями, жилищами многочисленной армии слуг и прочими службами. Вторые, внутренние стены защищали резиденцию сеньора, конюшни, склады провианта — и, конечно, высокий донжон, переживший ни одного владельца, стоявший тогда, когда рушились прочие стены. Но при последних владельцах никто не проверял замок на прочность. Их владения благоденствовали и процветали на фоне постоянных валлийских набегов, лишь время от времени потравливавших часть урожая Норинстанов, что было неудивительно при условии тех тесных связей, которые хозяева замка поддерживали со своей роднёй по ту сторону границы, и выгодной обеим сторонам торговле, которую они вели между собой.

Роланд отужинал в нижней зале и ушел к себе; нетерпеливые слуги тут же жадно набросились на объедки.

Граф сидел в небольшой боковой комнате, служившей ему спальней, и в задумчивости осматривал свой меч. К его ногам, постукивая когтями по полу, подошла большая лохматая собака, виляя хвостом, посмотрела на хозяина. Тот не замечал её. Осмелев, пёс положил голову хозяину на колени и блаженно закрыл глаза, когда тот машинально погладил его.

— Эй, Оливер! — Появление собаки вывело Роланда из состояния задумчивости и напомнило о том, что нужно дать взбучку оруженосцу. — Куда ты запропастился, чёртов сын?

— Я здесь, милорд, — бойко отозвался Оливер, почти влетев в комнату. — Чего изволите?

— Я, кажется, говорил тебе, что не привык ждать кого бы то ни было, а тем более тебя.

— Говорили, милорд. Я попытаюсь появляться быстрее.

— Надеюсь, — сердито хмыкнул граф. — Ты уже чистил мой меч?

— Нет, не чистил, — холодея от ужаса, ответил оруженосец. — Но, так как время к ночи, это можно сделать завтра…

— Завтра?! — Глаза Роланда гневно блеснули. — Не тебе, сучье отродье, решать, когда и что делать! Я приказал тебе вычистить его? Приказал! И ты обязан делать это каждый день, независимо от того, что думаешь об этом. Понял, гадёныш?

— Простите меня, милорд! — в страхе залепетал Оливер, молясь, чтобы рука господина не нащупала плетку, или чтобы, чего доброго, он не расписал ему лицо этим самым пресловутым мечом. — Я сейчас же начищу его до блеска! Больше такого не повториться.

— Молись всем святым, чтобы это было так, — угрюмо процедил Норинстан. — Ступай вон, свинья!

Оруженосец трясущимися руками взял меч и, пятясь, вышел из комнаты. За ним, ворча, выбежала собака. Перед ним уже маячила довольная физиономия Грегора, которому, видимо, отныне предстояло придерживать господину стремя. Больше Оливеру не быть любимым оруженосцем графа.

— Что же делать? — пробормотал Роланд. — Девчонка упряма, но красива. Её свежее личико могло бы у многих вызвать зависть. Но у меня есть соперник, не Бог весть какой, но всё же… Впрочем, не в моих правилах пасовать перед такими пустяками. Я привык брать хорошо укреплённые крепости — возьму и эту!

Норинстан впервые задумался о женитьбе пару лет назад, но тогда у него не было времени на семейную жизнь. Теперь, вероятно, надолго обосновавшись в Норинском замке, он не был чересчур обременён службой и мог позволить себе заняться продолжением рода.

Перед отъездом Роланд тщательно разобрал все кандидатуры, робко предложенные ему престарелой матерью, — она давно потеряла над ним всякую власть, которая, в прочем, никогда не была особо сильной, и осмеливалась лишь время от времени давать ему советы — но все они были отвергнуты.

Королевское назначение заставило его приехать на родину предков. Такое положение вещей его не расстроило: Роланд полагал, что на окраине Англии тоже можно найти девушку с хорошей репутацией и даже приличной родословной, способную стать верной женой и хорошей матерью его детям. Жанна Уоршел, казалось бы, не подходила на эту роль: она была своенравна и упряма, зато её мать была графиней и не просто графиней, а женщиной, происходившей из могущественного рода графов Корнуолла. И такое сокровище чахло в таком месте, где любой отчаянный поход валлийцев грозил ей разорением и бедностью.

Она отказала ему, отказала смело, открыто предпочтя его другому, человеку небогатому и неродовитому, о котором и слыхом не слыхивали за пределами графства, и это задело его за живое. Это был вызов, и он его принял, решив во что бы то ни стало жениться именно на ней. Отступи он, граф навлек бы на себя насмешки товарищей — дал слабину, спасовал перед женщиной, — а в вопросах чести он был щепетилен. Графиня Норинстан была выбрана.

Граф уехал в Орлейн, а наказанный им Оливер остался присматривать за замком. Он, непременно, умер бы от скуки, если бы не Робин. Несмотря на разницу в их положении, оруженосец считал его своим другом.

Проводив хозяина, Оливер поднялся к нему.

— Что, бросил тебя добро стеречь? — засмеялся Робин. — Даже старый Хью поплёлся за сеньором, а ты остался. И поделом — не будешь с графом спорить! Ты ведь везучий — все зубы до сих пор целы. Другим-то меньше везет: чуть что — и кулаком в зубы. Зато теперь, пока сеньор не вернется, ты сам себе хозяин. Только тут, того и гляди, с ума сойдешь: с одной стороны волки, с другой — эти голоногие с гор.

— Ничего, как-нибудь с Божьей помощью! Я не в обиде…

— А на кого тебе обижаться? На сеньора? Тоже мне, насмешил! Он тут единственный бог и судья. Знаешь, сдается мне, кончилось наше привольное житьё — чует моё сердце, господин здесь задержится.

— С чего бы?

— Да паж его проболтался. Этот, светленький, которого Грегор зовет Исусиком. Тот, из-за которого тебе влетело. Не нужно было его защищать! Ведь это он не доглядел, а тебе влетело.

— Нет, это моя вина. Милорд поручил мне следить за мечом, а я забыл сказать, чтобы его начистили.

— Ладно, неважно… Ну, так вот, этот Исусик сказал, что сеньор женится, а его невеста живёт где-то неподалёку. Так что мы тут застряли.

— Знаешь, — Оливер посмотрел на крышу конюшни — ненавистное место, где властвовал Грегор, — это несправедливо. Я ничем не хуже него, только вот не дал Бог…

— Что несправедливо? И чего тебе Бог не дал?

— Несправедливо, что Грегор станет рыцарем, а я нет. Что все вечно будут вытирать об меня ноги, называть недоноском и выродком.

— Ну, и что? — хмыкнул Робин. — Я ведь тоже не стану. Судьба, брат, такая! Или ты хочешь, чтобы тебе шпоры отбили на навозной куче?

— Тоже мне, сравнил меня и себя! Твоя мать в хлеву забрюхатела, а моя — на перине. Я ведь не виллан, мне бы шпоры не отбили, кабы я умудрился их получить. Моя мать — благородная дама.

— Ну да, ты у нас благородный, а мать твоя — шлюха! — расхохотался стражник.

— Я тебе дам шлюху! — набросился на него с кулаками оруженосец. — Она, между прочим, не девкой была, а племянницей настоятеля монастыря.

— Ну, не горюй! Может, граф тебе родословную выправит и в рыцари произведёт.

— Да он и пальцем не пошевелит! Мать ведь меня бог весть от кого родила… Вот и выходит, что я благородный только с одного боку! — грустно улыбнулся Оливер.

— А с кого: правого или левого? — подкольнул его Робин.

— Да ну тебя!

— С левого, значит, бабы, они всегда с левого.

— Может, и к лучшему… Ведь, если поглядеть, у благородных жизнь не слаще. Их ведь тоже в чужой дом посылают, с детства перед каким-нибудь бароном хвостом махать, забавлять его жену и детишек… Хоть убей, не могу представить, чтобы милорд чистил лошадей и прислуживал за столом!

— Вот ещё выдумал! Граф с самого рождения сеньор. Такие, как он, никому пятки не лижут! А что до конюшни, то можно и лошадей чистить, чтобы потом сапогом другим по рылу бить.

— Как ты думаешь, а я бы сумел овладеть семью искусствами? — не унимался оруженосец.

— Чем-чем?

— Ну, тем, что рыцарю знать положено. Я ведь, — похвастался он, — с грехом пополам целых три усвоил. А будь я пажом, все, наверное, знал…

— А на какой черт они тебе?

— Да просто… А после пажа стал бы оруженосцем, получил серебряные шпоры…

— Серебряные шпоры? — хмыкнул стражник. — Твои-то где? Пропил, что ли?

— Нет их у меня, — вздохнул Оливер. — Да и не все, наверное, получают. А таким, как я, и подавно не дают. Я ведь не так, как все, оруженосцем стал… Знаешь ведь, что у графа только третий год служу. До меня у него настоящий оруженосец был, с обоих боков благородный. Я его видел: смазливый такой, высокомерный. Томасом звали. Прослужил он годик пажом, потом стал оруженосцем. Но до чего ж у него был вздорный характер! Милорд его терпел-терпел, а потом не выдержал и выставил вон. Да как выставил! Среди бела дня, чуть ли не пинками!

— Ну а ты-то как оруженосцем стал?

— Да случайно! Когда я родился, мне после рассказывали, дед меня утопить хотел, а потом передумал, на воспитание слуге отдал. Потом этот слуга повздорил с дедом, уехал и меня с собой прихватил — всё равно я там хуже собаки жил. Долго мы с ним мыкались, а потом прижились в Орлейне. Мой воспитатель ладил с лошадьми, а конюху тогда как раз нужен был помощник — вот его и взяли. И меня тоже — думали ведь, что я его сын. А потом этот Яков показал печатку — её мать дала её перед отъездом. Ко мне стали присматриваться, в господские покои пустили, начали обучать всякой всячине… А потом как-то раз я возвращался из таверны и повстречал лихих людей. Я по молодости и не подумал драпать, да и хмель в голове гулял… В общем, прикончил я парочку, вроде, священника какого-то спас, протрезвел и дал дёру. Наутро сеньор об этом узнал, похвалил за храбрость (ему ведь не сказали, что я был под мухой) и сделал оруженосцем. Эх, не будь я бастардом, может, был бы теперь рыцарем…

— Был бы, если бы 30 фунтов в год имел. А так, будь ты хоть семи пядей во лбу, сидел бы в придорожной канаве и ножичком по глоткам чиркал. Кто тебе, дурак набитый, сказал, что раньше господа лошадей чистили? Они, если и были пажами, то не при сеньорах, а при их жёнах, — рассмеялся стражник. — А ты и уши развесил!

— Вот ты тут все о господах говоришь, жалеешь их, — продолжал он, — а о нас и не вспомнишь. Нам ведь в стократ тяжелее, мы же для сеньоров падаль… Сколько нас порезали, порубили — и не считал никто! Да и кто считать-то станет? Повезло тому, на ком в бою окажется капелина, так хоть можно попытаться душу Богу не отдать. А я? Случись что, быстро копыта отброшу…

— Так купи себе капелину и не причитай, как баба!

— Это я баба? Да я вот этими руками зверей давил — а ты баба… Купи… Легко тебе говорить, при деньгах то!

— Ладно, кончай! Все уши прожужжал своей капелиной! Рассказал бы что-нибудь занятное.

— О рыцарях и дамах, что ли? Знаю я, любишь ты слушать у камелька об их житье-бытье. Что, рыцарем стать мечтаешь, благородным себя мнишь? Очухайся! Ты есть и будешь слуга, хоть ты и кичишься своей матерью. Что, не так, что ли?

— Так, — печально протянул Оливер.

— Э, да ты совсем раскис! Эля хочешь? — неожиданно предложил он. — У меня тут немного припрятано.

— Нет, пожалуй. Я лучше пойду.

Оруженосец начал медленно спускаться вниз. Несмотря на незавидное происхождение и кучу тумаков, щедро раздаваемых судьбой, он вырос мечтателем. Когда Оливер был моложе, он любил ночью забираться на сеновал и раздумывать о том, что было бы, если бы… Но, как известно, «бы» не бывает, поэтому Оливер так и оставался Оливером, а не сэром Оливером. Тем не менее, он частенько тайком подслушивал разговоры сеньоров и нередко ставил себя на их место. Но, несмотря на восхищение рыцарством вообще, Оливер не скупился на презрительные шуточки в адрес сеньоров. Правда, был один человек, о котором он даже боялся подумать дурно; он одновременно боялся и искренне уважал его, испытывая необъятное чувство благодарности за то, что тот, не взирая на то, что Оливер был безродным бастардом, возвёл его в почётную должность оруженосца. Этот человек был графом Роландом Норинстаном. Неожиданное повышение до статуса оруженосца лишь укрепило это странное, но вполне понятное для слуг и тех, кто в силу обстоятельств, жил и мыслил, как они, чувство подобострастного уважения, основанного на привычке подчиняться, заниженной самооценке и страхе. Но именно из этого неестественного уважения проистекала бескорыстная преданность к сеньору.

Оливер и Робин часто встречались за кружечкой эля на кухне или вели жаркие споры на деревянной галерее во время дежурств Робина. В день возвращения графа Норинстана они снова разгорячено мерили шагами смотровую галерею и так увлеклись, что не сразу услышали звук рога. Первым опомнился стражник.

— Сеньор вернулся, — он посмотрел вниз. — Иди, встреть его.

Робин угрюмо проводил глазами перепрыгивавшего через ступеньки оруженосца и в полголоса выругался. Хоть бы он ногу себе сломал, чёртов сын! Стражник осёкся — всё же нехорошо желать людям зла. Но он всегда завидовал ему, пустоголовому парню, глупому мечтателю и завсегдатаю кабачков, по воле случая, обошедшего его по социальной лестнице. Ведь, если разобраться, на месте Оливера вполне мог оказаться он, Робин; к тому же, это было бы справедливо. Но его мать не была дворянкой, и граф не замечал ни его храбрости, ни его верности. Робин терпел, но втайне надеялся на то, что когда-нибудь сможет похвастаться звонкой монетой перед румяными девушками.

Он посмотрел вниз и с горькой усмешкой подметил:

— Сеньоры всегда слепы!

Робин с рождения служил Норинстанам, но, несмотря на все свои старания, так и не смог заслужить похвалы. Наблюдая за тем, как вертопрах Оливер крутится вокруг графа, он лишь хмурился, стараясь убедить себя в том, что его время ещё придёт. Но обида на сеньора постепенно росла, словно снежный ком; в его сердце закрадывался червь сомнения в том, что от Норинстана вообще можно ожидать справедливой награды по заслугам. Былая безоговорочная преданность постепенно исчезала, и с каждым днём Робин всё чаще задумывался над тем, стоит ли ему рисковать своей жизнью ради лишней кружки эля, ради человека, который не замечает и, более того, скорее всего, глубоко презирает его.

* * *

Робин выпил уже не первую кружку эля и пребывал в таком состоянии, когда человек уже не способен адекватно оценивать свои действия и близок к тому, чтобы захрапеть под каким-нибудь столом.

Обведя комнату мутным пьяным взором, стражник заметил Оливера, только что вошедшего в кухню с улицы.

— Хочешь чего-нибудь, Оливер? — подскочила к нему румяная кухарка. Она уже давно безуспешно строила оруженосцу глазки и вилась возле него, словно муха возле варенья. Все знали об этом, Робин тоже знал и даже временами посмеивался над слишком услужливой кухаркой.

Стражник проследил глазами за Оливером. Тот сел за стол почти напротив него и, снисходительно похлопав кухарку по заднему месту, потянулся за куском холодной баранины.

Робин впал в состояние полудрёмы, склонив голову над недопитой кружкой эля. Внезапно он вздрогнул и пристально уставился на оруженосца.

— И, знаешь, милая моя Кити, — долетел до него обрывок фразы Оливера, — я не испугался. Схватил я рогатину и, изловчившись, воткнул её прямо ему между глаз. А кабан-то был здоровенный!

— Брешешь — глухо пробормотал Робин.

— Что? — вздрогнул оруженосец и убрал руку с округлого бедра кухарки.

— Не мог ты убить кабана. Ты трус.

— Я трус? — улыбка медленно исчезла с его лица.

Стражник кивнул и, указав пальцем на Оливера, громко сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

— На той неделе я сам видел, как мельник ни за что ни про что избил его, а он даже слова ему не сказал. Не сойти мне с этого места, коли я вру! Трус он, своей тени боится.

— Не бил меня мельник, вот ещё выдумал! — Оруженосец насупился и огляделся, желая найти в ком-нибудь поддержку. Но слуги, похоже, были склонны верить Робину, а не ему.

— Смотрите, он и хвост поджал! — присовокупив крепкое словцо, крикнул Робин и, шатаясь, встал из-за стола. — У меня давно руки чешутся проучить тебя. И деньги ему, и девочки ему! А мне что? Я ведь ради графа жизни не жалел, а он убил по пьяни человека — и оруженосец! А вот мы сейчас проверим, какой он у нас храбрец!

Он расхохотался прямо ему в лицо. Оливер побледнел, схватил со стола глиняную кружку и запустил ею в обидчика…

Граф спустился в большой зал и недовольно посмотрел на двух провинившихся слуг, понуро склонив головы, стоявших на коленях перед его креслом. Выглядели они неважно — лицо каждого хранило следы вчерашней драки — и, похоже, раскаивались в содеянном.

Норинстан откинулся на спинку кресла и с подчёркнутым безразличием в голосе спросил:

— Ну, и кто из вас это начал?

Оливер и Робин молчали. Роланд нахмурился и смерил их гневным взглядом:

— Говорите, не то хуже будет.

— Это Робин, милорд! — испуганно пробормотал оруженосец и, внезапно набравшись храбрости, поднял голову. — Он посмел худо отозваться обо мне, Вашем оруженосце и верном слуге, назвав меня трусом. Но ведь он, милорд, таким образом, задел и Вашу честь, посмев подвергнуть сомнению справедливость Вашего выбора. А, как всем известно, мудрость Ваша неоспорима, и сомнения в ней — тяжкий грех…

— Хватит! — резко оборвал поток его красноречия Норинстан. — Приговариваю твоего дружка к двадцати пяти ударам плетью. После пусть его подержат на солнышке до вечерни, чтобы хмель выветрился. А тебя, Оливер, присуждаю к семи крученым ударам плетьми.

— Меня плетьми? За что, милорд? — обиженно взвился оруженосец. — Я ведь дворянин, хоть и ненаследственный, и не позволю…

— Запомни, Оливер, — Роланд говорил медленно, всем своим видом выражая угрозу, — носить ли тебе меч, быть ли тебе дворянином, решать только мне. Ты, не помнящий имени своей матери, смеешь дерзить мне и ровнять себя со мной, чьи предки прославились в боях, когда твои и не думали рождаться?

— Вовсе нет, милорд, я не дерзаю сравнивать Вас со мной, но, происходя из рода Солсбери, я вправе требовать от Вас справедливости.

— Советую тебе забыть род твоей матери, он не принесёт тебе рыцарских шпор. И знаешь, почему? Потому что твой отец — конюх. Ты разозлил меня и за свой длинный язык отправишься в гости к крысам. Надеюсь это не ущемит твоего достоинства, — усмехнулся Норинстан. — А теперь пошли прочь. Оба!

Покончив с утомительной процедурой суда, граф ушел к себе. Размышляя над тем, как вернуть хорошее расположение духа, он послал Идваля за ловчим: Норинстан давно понял, что лучшее средство от хандры — единоборство с диким зверем, и он решил побаловать себя охотой на «чёрного зверя». Конечно, можно было взять любимого сокола и потравить с ним уток, но у него было не то настроение.

— На кого хочет охотиться сеньор граф? — Ловчий расплылся в подобострастной улыбке. — На оленя, зайца, кабана?

— На зайца охоться сам вместе со своими дружками! — нахмурился Роланд. — На кабана, конечно. И потрудись устроить всё честь по чести.

Слуга поклонился и поспешил заняться делом: он слишком хорошо знал нрав господина и то, что сейчас промедление смерти подобно. Так как своё дело ловчий знал великолепно, уже назавтра граф сел в седло и в сопровождении двух оруженосцев (Оливер по-прежнему был в опале), поскакал во главе кавалькады охотников.

Загоняли кабана. Собаки чуяли зверя и с хриплым лаем рвались вперёд. Один из следопытов радостно сообщил, что обнаружил следы кабана.

— Прекрасно! Похоже, Берта, для тебя сегодня будет работа, — граф похлопал по бокам свою любимую ищейку и, что-то прошептав ей на ухо, спустил. Оправдав его ожидания, она быстро взяла след и привела охотников к развороченной куче листьев. Сверкнули маленькие глазки; кабан с визгом выскочил из укрытия и чуть не вспорол брюхо ищейке. Зверь оказался на редкость крупным и сильным; без труда скинув с себя собак, он ринулся прочь, к полям.

Охотники рассыпались по лесу, стараясь не потерять удаляющийся лай собак; то здесь, то там раздавался гулкий голос охотничьего рога.

Проклиная кустарник и всех собак на свете, Роланд поскакал наперерез, полагая, что зверь побежит к тому месту, где был вскормлен. Граф не ошибся: кабан выскочил ему навстречу, такой огромный и ужасный, что даже приученный к охоте конь испугался. Дико захрапев, он вздыбился, чуть не сбросив седока, и понёс. Разъярённый укусами собак зверь бросился за ним. Но Норинстан был слишком умелым всадником, чтобы не суметь укротить коня. Развернув лошадь, граф подпустил кабана ближе, на предельно близкое расстояние, и вонзил ему в сердце рогатину. Из раны хлынула кровь; животное пошатнулось, упало, несколько раз содрогнулось и затихло. Соскочив с коня, граф отогнал от зверя собак и на всякий случай надрезал ему горло — теперь-то он точно был мёртв.

Протрубив в рог, Норинстан подозвал к себе остальных охотников. Оставив тушу кабана слугам, Роланд повернул к замку: охота была для него лишь способом избавиться от мрачных мыслей. Оруженосцы проводили его восхищёнными взглядами, дав себе слово стать такими же храбрецами.

Глава IX

Джуди возвращалась в Уорш; в руках у неё был кувшин с водой. Дорога была привычной: вот уже который месяц она ходила в один из оврагов по узкой тропинке, вившейся между полей, и возвращалась в замок по дороге. Собственно, будь её воля, служанка подремала бы ещё часок, но баронессе нужна была вода для умывания, и, ещё в предрассветных сумерках, Джуди нехотя сползала с постели, брала кувшин и шла к ключу.

Несмотря на раннее утро, солнце успело немного прогреть воздух, и девушка искренне радовалось тому, что наконец-то может снять тёплый колючий платок. Джуди кокетливо повязала его на плечи и, тщательно расправив мохнатые концы, бросила довольный взгляд на своё отражение в кувшине. Сон прошёл, и она бодро шагала вдоль просёлочной дороги. С одной стороны тянулся перелесок, с другой — поля.

Джуди остановилась, чтобы немного передохнуть, и поставила кувшин на землю. Сняв поношенный башмак, она вытряхнула из него камушек и с грустной улыбкой подметила, что долго её обувка не протянет. Впрочем, этого и следовало ожидать: ходила она много, а башмаки — дрянь. Подарил бы кто новые прочные ботинки к Рождеству!

Размышления о состоянии обуви напомнили ей о том, что в тайничке у соломенного матраса спрятана мечта многих крестьянских девушек (неразумная и совершенно бесполезная) — полусапожки мягкой козьей кожи, немного поношенные, но всё ещё способные вызвать зависть. Делались они, конечно, не для ног служанки: некогда их носила сама Беатрис Уоршел. Боже, какие у неё были ножки! Джуди как-то довелось присутствовать при туалете покойной сеньоры (а уж одевалась она всегда тщательно, как и подобает дочери близкого родственника нынешнего графа Корнуолла) и видеть…

Полусапожки, бережно хранимые Джуди, когда-то были подарены госпожой её матери. Сама она, как в своё время её родительница, хотела как-то выделиться из толпы безликих слуг. Желание это появилось у неё с раннего детства, с того самого дня, когда она впервые столкнулась с миром господ. Он манил её своим блеском, мнимым спокойствием и безмятежностью.

Джуди родилась в Уорше, в одном из тех душных сырых углов, где всё затянуты паутиной, с потолка падают клопы, а пол всегда завален тряпьём. Кто её отец, девушка не знала, да, пожалуй, и её мать не смогла бы с уверенностью ответить на этот вопрос, хотя Перрин (так звали её мать) не была гулящей девушкой, скорее, наоборот — она каждую неделю ходила в церковь, усердно молилась и, как могла, помогала родителям в деревне; тут всё произошло против её воли. Возвращаясь как-то из приходской церкви, Беатрис Уоршел заметила хорошенькую Перрин и взяла её к себе служанкой. До неопытной наивной девушки с длинными тяжёлыми косами нашлось много охотников — оруженосцам, пажам, солдатам и прочей челяди скучно вечерами, а старые служанки давно надоели. Перрин на судьбу не жаловалась, а свою жизнь называла счастливой.

В прочем, если счастье было в этом, дочь давно перещеголяла мать: на неё засматривался барон, только Джуди не спешила порхнуть под его крылышко. «От такой любви прибытка мало, зато приплода много», — шутила она. Нет, не об этом она мечтала. Ей хотелось заправлять всеми делами в замке и, делая вид, что угождает госпоже, жить в своё удовольствие. Но для этого нужна была кроткая, податливая сеньора, а у баронессы Уоршел был совсем не тот характер.

Утреннюю тишину нарушил стук копыт. Служанка обернулась и увидела всадника, судя по всему, направлявшегося к Уоршу.

— И кого это чёрт принёс в такую рань! — недовольно пробормотала Джуди и благоразумно отошла к придорожной канаве.

Когда всадник подъехал ближе, девушка с удивлением признала в нём Метью. Оруженосец Леменора забавно поклонился своей подружке, словно знатной даме, да так низко, что чуть не разбил лоб о луку седла. Джуди рассмеялась; он улыбнулся.

— Прекрасный денёк для прогулки, — сказал Метью, поравнявшись с ней. — Только вот рановато.

— Рановато, — поддакнула служанка и наигранно вздохнула.

— Знаешь, я рад, что повстречал тебя здесь.

— Я, в общем-то, тоже. А что ты тут делаешь, да ещё верхами?

— Я-то? Еду в Леменор. Вот, решил тебя повидать и свернул с дороги. Сеньор дал мне поручение к Его милости графу Вулвергемптонскому, и я с честью его выполнил: отвёз письмецо, получил другое с парой тумаков в придачу.

— Здоров ли твой сеньор? — Она спросила это скорее из приличия, нежели из интереса.

— Здоров, хвала Господу! А почему мы так давно ничего не слышали о твоей госпоже? Сеньор очень беспокоится.

Конечно, ей было обидно оттого, что Метью заговорил о баронессе Уоршел, а не о ней, но она решила пока ничем не показывать своего недовольства.

— Хозяйка сидит под замком после того, как отказала графу Норинстану. Бедная моя госпожа! — Вздохнула девушка. Сложно сказать, был ли этот возглас искренним или притворным.

— Да уж, ей не позавидуешь! А ты-то как, Джуди?

— Сижу при госпоже, судачу на кухне, слежу за тем, чтоб всякие благородные старые козлы не щипали меня по углам. — Девушка улыбнулась и лукаво посмотрела на него: — А ты чем занимался, дружок?

— Да так… Всё больше по хозяйству. А этот старый козёл тебя не слишком задирает? — нахмурившись, спросил Метью.

— Кто? Барон-то? Да ему без лестницы и на лошадь не влезть, не то, что на девушку!

Оруженосец успокоился. По крайней мере, один из этих благородных не попортит кровь его деткам. Знаем мы, какие после их забав дети рождаются!

— Я тут недавно повстречала одного торговца, — вспомнил Метью, — так он много чего порассказал о графе Норинстане. Важная птица!

— А зачем же этот граф сюда приехал? — Служанка навострила ушки, чтобы во всех подробностях пересказать всё госпоже.

— Не знаю. А ещё мне рассказывали, что он знатный охотник и каждую неделю загоняет по кабану.

— То, что он охотник, мы уже смекнули. — Она была раздосадована ответом.

Мул Метью переминался с ноги на ногу. Оруженосец больно лягнул его. Мул взбрыкнул и дёрнулся в сторону. Обругав его, Метью некоторое время молча смотрел на небо; девушке это не понравилось. Такого пренебрежительного отношения к себе она не могла простить.

— Эй, Метью, что ты нашёл хорошего на небе? — недовольно спросила служанка и тут же сделала вывод: — Э, да ты от меня отделаться хочешь! Молчишь, как истукан… Думаешь, что я уйду? Не дождёшься!

Она не на шутку разошлась и почти кричала:

— Я, что, ни одного доброго словечка не заслужила, считаешь меня деревенской дурой, новую себе завёл? Так знай, что если ты сейчас же на меня не глянешь, то можешь сюда больше не возвращаться!

— Да ну вас, женщин, к черту! — возмутился оруженосец, вскользь посмотрев на сердитую подружку. — Кудахтаете много. Не посмотришь на вас — так, значит, не любишь? И что я в тебе нашёл? Наша Дебора, умница да лапушка: слова поперёк не скажет и смотрит всегда ласково. А уж коли к ней прижмешься, так взыграет, что обо всем на свете забудешь!

Он даже причмокнул языком, чтобы показать, какая сладкая эта Дебора.

— Ах ты, плут, обманщик, свинья! — Гневу Джуди не было предела. — Чтоб тебе, чёртову отродью, житья ни на земле, ни на небе не было! Так ты, хвост поросячий, обманывал меня!

— Только вот что я тебе скажу: если говорить всю правду, как на исповеди, то мне больше по душе наш Безил, — на едином дыхании выпалила она.

— Не верю!

— Почему это-то? — Гнев её немного поостыл.

— Любишь ты меня, а всё это сгоряча сказала.

— Больно ты самоуверен, как петух, только из петуха рано или поздно суп сварят. Уж не думаешь ли ты, что я супружницей твоей стану? Ты там без меня девок тискаешь, а я, как проклятая, верчусь, света божьего не вижу…

Она подбоченилась и исподлобья с вызовом, посмотрела на него.

— А как же, станешь. — Метью не обратил внимания на эту выходку: он догадывался, что её недовольство притворно.

— Нет у тебя ничего с этой Деборой. Может, раз с ней спьяну повалялся — и все. Да и этого не было, ты просто так похвалялся. Так или нет? — с надеждой спросила Джуди; её беспричинный гнев остыл.

— Больно нужна она мне! Больше всего на свете мне нравиться курочка по имени Джуди.

Он подъехал к ней, наклонился и попытался чмокнуть в губы, но девушка выскользнула из его рук, словно угорь, и притворно сердито погрозила ему пальчиком.

— Надеюсь, что ты мне не врёшь. А то с вас, мужчин, станется, — забавно надув губки, сказала она и поинтересовалась: — А что это у тебя за пазухой? Вроде что-то блестящее.

Она подошла поближе и хотела посмотреть — Метью не дал.

— Метью, что там?

— Да нет там ничего, кроме письма сеньору. — Он занервничал и помедлил с ответом. — Я же тебе о нём говорил.

— Говорил. Только я не слепая и ясно вижу какую-то тряпицу.

— Тряпицу? Что-то не пойму, о чём ты говоришь.

— А вот о чём, — служанка ловко вытащила у него небольшой свёрток. — Ну, теперь-то видишь?

— Да, действительно, тряпица какая-то, — изобразил удивление Метью.

— И что же в ней?

— Понятия не имею.

— Метью!

— Ох, позабыл я что-то!

Девушка проворно развернула тряпку и вытащила из неё серебряный крестик; лицо её тут же потемнело.

— Такие только у господ бывают, — процедила она. — А ну-ка признавайся, у кого украл!

— Ты в своём уме, Джуди?! Что бы я — и украл?

— С тебя станется! Иначе как он у тебя оказался?

Она могла простить ему всё, почти всё, кроме измены и грубого, ничем не оправданного воровства. Одно дело — украсть остатки материи от нового платья госпожи, а совсем другое — обчистить её шкатулку.

— Ну, графский слуга попросил передать его одной девчонке. Ой, нет! Это крошка Мэгги дала мне его для одного малого.

Он мысленно упрекал себя за то, что так плохо спрятал крестик. Все его беды от собственной беспечности!

— Совсем запутался ты, Метью, с головой себя выдал! — Сама не зная, почему, Джуди торжествовала. — Так где же ты его взял? Скажи уж, я не выдам.

— Да я ведь уже сказал тебе, что у Мэгги! Очень уж она меня просила передать его одному грамотею — бедняжке хотелось подарить ему что-нибудь на память.

У Джуди было каменное лицо; в её глазах ясно читалось, что она не верит ни одному его слову. Она отошла на шаг и с чувством лёгкого презрения сказала:

— Ни стыда у тебя, ни совести! Чужое взять — и изображать из себя святошу!

— Но я ничего не крал! — возмутился Метью, но служанка его не слушала. Она продолжала обвинять его в воровстве; упрёки нескончаемым потоком лились из её рта.

— Ладно, если б ты только вором был, а ты… Мало тебе одной зазнобы, так ты ещё одну завёл и вещи для неё таскаешь! Не отпирайся, эта Мэгги — твоя подружка. Подлец ты, Метью, каких ещё свет не видывал! И как я могла связаться с таким?

— Видит Бог, не крал я этот крест!

— Не ври мне! Ты его стянул.

— Хочешь, докажу, что я не вор?

— Докажи!

— Дай-ка мне крестик.

Джуди протянула оруженосцу свёрток и ещё раз с укором взглянула ему в глаза.

— Вот те крест, я эту девку знать не знал до новой луны, и не стал бы я для неё вещи красть!

— Ох, не верю я тебе!

— Всеми святыми клянусь! Я чужого отродясь не брал, у нас это каждый знает.

— Я не спрашивала.

— Чтоб мне провалиться на этом месте, не видать моей душе спасения, если я вру!

— Ладно, убедил, плут, — нехотя согласилась с его сомнительными доводами служанка.

Оруженосец нагнулся и поцеловал подругу в губы.

— Сладкие они у тебя, и ты, наверное, сладкая! — прошептал он.

Метью вздохнул, спешился и тихо спросил:

— Как думаешь, трава просохла?

Девушка зарделась, как мак, и отошла к обочине.

— Да ладно тебе, я парень что надо, не то, что барон! — Оруженосец смело шагнул к ней, стащил платок с плеч, начал возиться с одеждой. — Наилучшим образом всё сделаю!

— Да не хочу я, отстань! — Она оттолкнула его. — Больно вы, парни, прыткие!

— Что, не нравлюсь я тебе?

— Нравишься.

— Тогда чего?

— Нельзя ведь, грех это.

— Да мы с тобой немного погрешим, Бог и не заметит. — Он крепко прижал её к себе.

— Перестань, Метью, пора мне! — слабо сопротивлялась служанка.

Вместо ответа оруженосец ловко повалил её на траву.

— Эй, с кувшином поосторожнее — прольёшь! — прикрикнула Джуди и ударила его кулачками. — Небось, я эту рубашку не для того берегла, чтоб ты её порвал! Умерь свой пыл, петушок!

— Говорливая ты у меня! — Метью наконец-то стянул с её груди нехитрые покровы и с наслаждением опробовал рукой свою добычу.

— Ничего грудки, крепкие, — вынес он свой вердикт. — Прямо румяные яблочки! Так бы и съел!

— Я тебе не срамница какая, чтобы по канавам с мужиками валяться! — Джуди влепила ему пощёчину и села, прикрыв грудь рукой. — Сначала женись.

— Ну тебя, чуть что — сразу дерешься! Если не хочешь, так и скажи. — Он сел спиной к ней.

— Да хотеть-то я хочу, только грех! На мне уж и так их столько, что скоро голову к земле пригнут, век не замолить!

— А ты этот грех мне отдай? — подмигнул ей оруженосец. — Скажи, мол, силой взял.

— Так ведь и солгать — грех.

— Но ведь меньший же? Ну, так дашь?

Служанка колебалась. Воспользовашись её сомнениями, он снова повалил её не траву и проворно задрал ей юбки.

— Да постой ты, Метью! Я ведь «да» не сказала.

— А я и не спрашивал!

— Да подожди ты! — Служанка бросила боязливый взгляд на кувшин, — цел ли? — Дай, я хоть кувшин в сторону отставлю — не ровен час, разобьётся! Встань-ка на минутку!

Метью неохотно присел на траву. Отставив кувшин, Джуди улыбнулась:

— Теперь не разобьётся.

Она легла на прежнее место. Метью крепко сжал обеими руками её груди, помял их пальцами, причмокнул от предвкушаемого удовольствия.

— Метью, мне холодно! — подала голос Джуди. — Ну, начинай, что ли!

Быстро скинув с себя штаны, оруженосец нырнул под её юбку, но сполна похвастаться своим умением не успел: на дороге показался местный священник в сопровождении тучного монаха.

— Извини, детка, как-нибудь в другой раз! — Он встал, отряхнулся, натянул штаны. Джуди разочарованно вздохнула и быстро привела себя в порядок.

С громкой руганью поймав забравшегося в поле мула, Метью взобрался в седло и, раскланявшись со священником, поехал прочь. Джуди помахала ему рукой, подняла кувшин и зашагала к Уоршу. Вечно эти священники некстати!

* * *

Бертран Фарден подобрал полы рясы и присел за стол, погрузившись в разрозненные, порой налагавшиеся друг на друга, выписки из толстого монастырского тома. Ради них ему пришлось несколько недель трястись в седле, просыпаться по ночам от страха за свою жизнь, выдержать длительную перепалку с настоятелем монастыря и заплатить немалую сумму, но книга, из которой были сделаны эти выписки, того стоила. Это было великолепное издание Апокалипсиса с цветными заставками и затейливыми миниатюрами.

Стол стоял возле окна, так, чтобы его хозяин мог время от времени отвлечься от тяжкого пути познания и бросить взгляд на вересковую пустошь, ограниченную с трёх сторон холмами.

Но сегодня Бертрану не пришлось насладиться откровениями святого Иоанна: в дверь робко постучали. Священник, недавно принявший сан, чутко отзывается на любые просьбы прихожан, проводя дни и ночи со своей паствой; более опытные ограничивают свою деятельность минимум необходимых обрядов и ежегодной раздачей милостыни. Так как Бертран был молодым священником и принял приход всего полтора месяца назад (не без протекции старшего брата), то тут же отложил свои бумаги в сторону. Собственно, он мог бы не спешить: на пороге стоял босоногий парнишка.

— Чего тебе, малыш? — ласково спросил священник.

— Матушка смиренно просила Вас придти, святой отец, — заикаясь, пробормотал мальчик. — Сестре совсем плохо, и она боится…

Бертран кивнул и, попросив своего провожатого немного подождать, взял плащ.

Забота о страждущих душах привела священника в дом одного из мелких арендаторов, бывшего виллана, сумевшего благодаря овцам подняться на полступеньки выше по социальной лестнице. Бертран почти ничего не знал о нём, так как не успел ещё побывать на том конце долины, зато часто видел его, его супругу и розовощёких дочерей в церкви. Мысль о том, что одна из этих девочек серьёзно больна, больно кольнула священника, по причине молодости не успевшего избавиться от обыденных мирских чувств.

Больная пластом лежала на покрытой тряпьем постели в комнатушке на чердаке и, не мигая, смотрела на деревянные стопила. Младшие сёстры, делившие с ней эту комнату и скромное ложе, смиренно сложив руки, стояли на коленях перед распятием и молились. На единственном пригодном для сидения предмете мебели, вплотную придвинутом к постели, сидела женщина в скромном сером шерстяном платье и время от времени прикладывала ко лбу больной мокрое полотенце. Бертран её не знал.

При виде священника женщина встала и сказала:

— Боюсь, мы напрасно побеспокоили Вас, святой отец, Алоиз уже лучше.

— Я думаю, что девушке станет ещё лучше после тайны исповеди, — улыбнулся Бертран.

— Может быть, — пожала плечами женщина и, зардевшись, спросила: — Так это Вы сменили отца Эохима?

— Я, — простодушно улыбнулся священник.

— Очень хорошо. Этому приходу нужен хороший пастырь, а отец Эохим (царствие ему Небесное!) был слаб здоровьем… Всё, святой отец, ухожу, — спохватилась она, — оставляю Вас наедине со страждущей душой.

Взяв девочек за руки, женщина отвела их вниз. Она оказалась права: Алоиз не собиралась в скором времени предстать перед Создателем — так что можно было обойтись и без исповеди, но отец Бертран придерживался мнения, что исповедь никогда лишней не бывает.

На обратном пути священник решил заехать в Форрестер, чтобы перекинуться парой слов с отцом Джозефом — единственным образованным человеком в округе. Он был уже стар, посему следовало ценить каждую минуту общения с ним. Правда, взгляды священников не совсем совпадали: всякий раз, когда отец Бертран просил его помочь словом и делом врачевать души прихожан, отец Джозеф устало отвечал: «Людской род не исправишь, пустая забота». Между тем, другого собеседника у молодого священника не было, а одиночество не способствовало укреплению духа, поэтому вместо того, чтобы свернуть на боковой просёлок к деревне, он поехал дальше по большой дороге. По обеим сторонам мелькали кусты вереска и непокрытые головки крестьянских ребятишек, проверявших силки для птиц. Конечно, следовало бы рассказать обо всём барону, но Бертран их жалел и закрывал глаза на столь грубое нарушение закона.

Обогнув расчищенное под посевы поле, дорога пошла вверх и перевалила через гребень холма. Пейзаж несколько изменился, стал веселее и ярче.

На горбатом мостике возле старой мельницы Бертран Фарден заметил свою недавнюю знакомую: с ней, почтительно сняв капюшон, разговаривал мельник. Когда священник подъехал ближе, они уже распрощались.

— Вы? — Женщина удивлёно подняла брови. — Я думала, Вы живёте по ту сторону холма.

— Так оно и есть, — улыбнулся Бертран, — но Провидению было угодно направить мои стопы в Форрестер.

— Вероятно, Вы едете к моей свекрови, — предположила женщина. — Она серьёзно озабочена спасением своей души и боится, что после смерти её будут терзать демоны Преисподней. Но, уверяю Вас, баронесса — самая набожная и добродетельная женщина из всех, кого я встречала.

— А Вы, сеньора?

— Что я? — смутилась она.

— Не боитесь ли Вы гиены огненной?

— Нет, святой отец. Я не совершала ничего, в чём не могла бы публично признаться.

— Так Вы невестка достопочтимой баронессы? — предпочёл сменить тему Фарден.

— Да. — Эмма Форрестер задумалась и, покраснев, спросила: — Святой отец, могу ли я обратиться к Вам с одной просьбой?

— Безусловно. — Ему было интересно, о чём его попросит эта скромная молодая женщина, не пожелавшая при первой встрече раскрыть своего имени.

— Видите ли, у меня двое сыновей… Один из них по желанию свёкра должен стать защитником веры Христовой, а другого я хотела бы посвятить Богу. Не могли бы Вы стать его наставником и обучить его Катехизису?

— Так у Вас двое детей… — смущённо пробормотал молодой священник.

— Трое, — поправила его Эмма. — Так могу ли я надеяться?

— Я думаю, разумнее было бы, если отец Джозеф займется воспитанием Вашего сына.

— Он недостаточно строг с ним. Вы же знаете, отец Джозеф слишком добр к детям.

— Хорошо, я займусь обучением Вашего сына. Думаю, я сам буду приезжать к нему.

— Если это Вас не затруднит. Уитни послушный мальчик и не доставит Вам хлопот, — поспешила добавить она.

— Могу ли я взглянуть на него сегодня? — Бертран вдруг поймал себя на том, что ему не хочется расставаться с этой женщиной.

Она ответила утвердительно, и их мулы поехали рядом. Медленно, как и положено степенной вдове и священнику. В прочем, приходскому священнику пристало ездить на осле, но не Бертрану Фардену. Мула, уже после получения прихода, подарил ему брат, заверив, что это место — всего лишь начало карьеры Бертрана, для которого, если получится, он хотел выхлопотать место епископа.

Эмма Форрестер… Так вот какая она, несчастная вдова, которую, как он думал по приезде, ему придётся утешать и наставлять в вере. Но она не нуждалась в утешении и, как он смог убедиться, сама утешала других. Она ещё молода, ещё полна жизненных сил, и, быть может, именно ему предстоит снова соединить её узами брака. Да пошлёт Господь ей счастья!

* * *

— Джуди, я так больше не могу! Я сойду с ума! — простонала Жанна. — Даже исповедь не помогает. А, помниться, мне было так хорошо, так светло на душе после исповеди… Ах, Джуди, я буду гореть в Аду!

— Успокойтесь, госпожа. Даже если барон Вас выпустит, всё равно Вы со своим баннеретом не свидитесь. — Джуди, не поворачивая головы, перетряхивала тюфяк и придавала форму подушкам. Ахи и охи госпожи были ничем по сравнению с той адовой работой, которую ей предстояло проделать, чтобы привести господские покои в порядок.

— И ты против меня!

— Что Вы, госпожа, вот Вам крест, всей душой за Вас радею!

— Он, наверное, думает, что я его разлюбила. — Баронесса бросила взгляд на незаконченную вышивку, второпях брошенную на постель.

— Не беспокойтесь, сеньора, баннерет про Вас плохо не подумает. Я повстречала сегодня его оруженосца и обо всём ему рассказала.

— Как он? Здоров? — Глаза её радостно заблестели.

— Здоров, только скучает по Вам. Со своим оруженосцем только о Вас говорит, — солгала служанка.

— Джуди, милая! — Девушка кинулась ей на шею и расцеловала. — Если он любит меня, то мне ничего не страшно!

— У меня к тебе есть просьба, — зашептала она. — Передай ему кое-что от меня, всего одну вещь.

— Боюсь, я не смогу, госпожа, — покачала головой Джуди. — Ваш батюшка приказал зорко за мной следить. Не доверяет он мне.

Баронесса вздохнула и с ненавистью посмотрела на стену «каменного мешка», а потом с тоской перевела взгляд на крепкую дубовую дверь. Комната была крохотная, темная, лишённая естественного солнечного света; мебели в ней не было, только скромное ложе из тюфяка и деревянного ящика и пара набитых сеном подушек. На стене, над ложем, было почерневшее распятие.

— Да, вот ещё что, госпожа… Вы вышивку-то спрячьте, а то, увидь её ненароком барон, бед не оберёшься, — в полголоса посоветовала служанка.

Жанна взяла в руки свою работу — рыцаря, на попоне коня которого красовалась монограмма «А. Л» — и протянула Джуди:

— Спрячь куда-нибудь!

Та кивнула, свернула вышивку и спрятала у себя на груди. Честно говоря, будь она на месте госпожи, то никогда не вышила бы такого. Хорошо, что барон не видел, чем занималась все эти дни его дочь, а то…

— С Вашего позволения. — Служанка подняла пустой кувшин.

— Постой! Ты не можешь… Нет, ступай!

Баронесса в который раз посмотрела на распятие и спросила, видимо, обращаясь к Всевышнему: «Может, мне стоит покориться воле отца?».

Этажом ниже Джуди столкнулась с бароном Уоршелом. Вид у него был довольный, как у кота объевшегося сметаной. Ему-то, небось, священник не помешал! Служанка почтительно посторонилась, пропуская господина.

— Ты была у моей дочери? — Барон скользнул взглядом по её лицу.

— Да, сеньор. — Ладони у Джуди вспотели, и она попыталась припомнить, хорошо ли спрятала вышивку госпожи, не торчит ли она из-за ворота.

— И что она?

— Сидит, сеньор.

— Да я не об этом, дура! Она по-прежнему упрямится?

— Не знаю. Она только всё вздыхает и молится Пресвятой Деве.

— Ты бы, шельма, пробила брешь в её упрямстве, объяснила, в чем состоит её долг. Кто знает, может, став графиней, она взяла бы тебя к себе служанкой? Да и я бы по достоинству оценил твою услугу.

— Да что я могу сделать, сеньор? — вздохнула Джуди. — Я что вошь, станет меня госпожа слушать!

— Станет, если ты постараешься. Будто бы я не знаю, что она вечно с тобой шушукается, все свои тайны тебе поверяет!

Служанка потупила глаза и мысленно упрекнула себя за то, что задержалась у баронессы. Ушла бы раньше — не встретила бы барона. А так стой теперь и думай, как и себя спасти, и госпоже не навредить.

— Я хочу знать, говорила ли она с тобой о баннерете Леменоре.

— О ком? — наигранно удивилась Джуди.

— Не прикидывайся дурой! Ты прекрасно знаешь, о ком я. Ну, так что? — Уоршел нахмурился. — Говорила или нет?

— Ну, я не помню. — Служанка лихорадочно размышляла над ответом и тянула время. — Я не особо её и слушаю, что она там болтает. Что скучно ей, говорила, а про баннерета, кажись, нет.

— Неужели совсем ничего? — Над головой Джуди сгущались тучи.

— Вспомнила! — испуганно выпалила девушка. — Обронила она как-то что-то про него. Вроде как он сосед Ваш. Кажись, нравился он ей…

— Она виделась с ним? — Он больно тряхнул её за плечи.

— Ей Богу, сейчас поколотит! — пронеслось в голове у служанки. — А пальцы у него железные — так глубоко в кожу впились. Синяки останутся…

— Что Вы, сеньор! — поспешила прервать пытку девушка. — Если бы что и было, Вы бы знали. Да и как же иначе, Вы ведь ей отец, а нам господин. Они виделись-то всего один раз, да и то случайно.

— Как? Когда?

— Не знаю, госпожа обмолвилась. Спросили бы у неё.

— Так и быть, повею тебе, чертова баба. Но уж если ты солгала, помяни моё слово, житья тебе не будет!

Барон отпустил её, но по-прежнему не доверял. Что ж, прибегнем к божбе и клятвенным заверениям — не впервой. Сеньоры, почему-то верят всем этим нелепым клятвам.

— Всеми святыми клянусь! Да чтобы я Вам хоть полсловечка солгала, чтобы я супротив Вашей воли пошла…

Кажется, поверил.

— Хватит! — Джеральд нетерпеливым движением остановил поток её причитаний. — Если узнаешь что-нибудь о моей дочери и этом баннерете, немедленно сообщи мне. И не вздумай помогать им!

— Что Вы, сеньор?! Да чтобы я… Вы можете во всём положиться на меня, сеньор, я Вас не подведу.

Джуди посторонилась, дав Уоршелу пройти. Посмотрев ему вслед, она с облегчением вздохнула и с укором спросила себя:

— Чего только не сделаешь ради госпожи? А что взамен получишь — неизвестно. Вот узнает сеньор обо всём, дочку, как водится, побыстрее замуж за графа выдаст, а меня… Хорошо, если просто выпороть велит, а вдруг что похуже?

Глава X

Сонную жизнь Уорша нарушило неожиданное приглашение графа Норинстана на имя «высокочтимого барона Джеральда Уоршела и его дочери, Жанны».

Охота, наконец-то представился случай развеять скуку! «Пожалуй, — размышлял Уоршел, — граф пригласил к себе только избранных», и он был безумно горд, что попал в число этих «избранных».

То, что он был приглашён не один, радовало барона ещё больше — если так пойдёт и дальше, то, с Божьей помощью, будущее дочери будет скоро устроено.

— Жанна, — Уоршел тут же поспешил сообщить Жанне радостное известие, — мы приглашены в Норинский замок. На сборы три дня. — Он немного помолчал, наблюдая за выражением её лица, и сурово добавил: — Правда, в назидание стоило бы оставить тебя дома…

Баронесса чуть заметно улыбнулась; это не ускользнуло от отца, и он поспешил спустить её с небес на землю:

— Ты поедешь со мной.

— Но я не могу… — Она бросила на него умоляющий взгляд.

— Никаких возражений! Ты едешь.

Жанне же, как всегда, пришлось подчиниться. Эта покорность привела к тому, что на следующий день Джуди тщательно уложила две дорогие камизы, синюю и оливковую котты и два длинных, подобранных с боков сюрко цвета молодого красного вина, одно из которых было украшено вышивкой. Помимо этого в дорожный сундук попали несколько разноцветных блио, дюжина сорочек, пара запасных рукавов, дорогой сатиновый пелисон, подбитый мехом белки. Сверху лежала одежда попроще — то, в чём баронесса будет во время охоты, и запасное дорожное платье. В отдельном сундучке лежали покрывала, обручи и позолоченный шапель, унизанный мелкими розетками; в каждой чашечке поблёскивало по жемчужине. Служанка утверждала, что, надев шапель с причёской «бараний рог», госпожа будет неотразима.

Несмотря на накопившуюся за время дороги усталость, охота с первой минуты завладела её вниманием. От гула голосов многочисленных гостей немного кружилась голова. Но яркое впечатление в её памяти оставила вовсе не пёстрая толпа рыцарей, а почему-то графские гончие — сильные, мускулистые белые собаки с остроконечными обрезанными ушами; ценители охоты утверждали, что эта свора могла поспорить с гончими баннерета Леменора, известного ценителя охотничьих собак. Впрочем, Жанна в собаках не разбиралась, они привлекли её внимание лишь потому, что по вине невнимательных псарей один из аланов перепугал несколько дам.

Хозяин, одетый как заправский охотник, был в пурпурном эскофле, перехваченном чёрным поясом, и контрастном по цвету шапероне, конец которого он повязал на манер тюрбана. Граф по очереди объезжал гостей на лощёном буланом охотничьем жеребце, позвякивавшем красными «сетками от мух» — длинными подвесками с фестонами, крепившимися позолоченными бляхами к паховому ремню. С кем-то Роланд перебрасывался парой слов, кому-то просто издали кивал. Барону Уоршелу выпала честь получить пожелание хорошей охоты, а его дочери достался незамысловатый комплимент. Жанна смущённо опустила глаза и пролепетала в ответ что-то нечленораздельное.

После короткого разговора ни о чём барон оставил дочь на попечение графа и отъехал к одному из давних знакомых. Проводив отца тоскливым взглядом, девушка внутренне съёжилась. О чём им говорить, да и зачем?

— Надеюсь, Вы успели отдохнуть после утомительной поездки?

Она рассеянно кивнула и огляделась, ища глазами кого-нибудь, кто мог избавить её от этой пытки. Никого — этого и следовало ожидать.

— Вам когда-нибудь доводилось травить зверя? — Граф будто бы не замечал её смущения.

— Нет, — выдавила из себя баронесса. — Я мало что в этом понимаю.

(«Господи, за что он так мучает меня? Почему он пригласил меня сюда? Зачем отцу нужно, чтобы я вышла за него замуж? Лучше сидеть взаперти, чем говорить с ним!»).

Многочисленные «зачем» и «лучше бы» роились в её голове, не давая покоя, баронесса изводила себя этими пустыми, ненужными вопросами и фразами. Но то, что случается, случается, и никаких «если бы» не приемлет.

— Тут всё очень просто. Собаки подняли оленей и гонят их к реке. Когда один из моих охотников даст условный сигнал, спустят борзых. У меня хороший лес, отличные собаки, так что зверю не уйти. Вы слушаете меня, баронесса?

— Да, — смутилась Жанна. Разумеется, она не слушала: охота её не интересовала.

— Раз уж Вы не расположены к разговорам, я Вас покину. В той стороне, — граф указал нужное направление, — расположились дамы. Присоединяйтесь к ним и не отставайте ни на шаг. Будьте осторожны, и удачной охоты! И вот ещё что, баронесса, — он понизил голос, — не дрожите, как перепуганная косуля.

Жанна вспыхнула, но промолчала.

Вниманием графа завладел кто-то другой, и он избавил её от своего общества. Вернулся отец вместе с леди Джоанной и Каролиной Дрейэр. Баронесса впервые видела свою будущую мачеху: та оказалась ненамного старше неё, года на три, не больше. Сухонькая, непропорциональная, с испуганными большими глазами, она не шла ни в какое сравнение с покойной матерью Жанны. Одета скромно, ведёт себя, как монашка. Кузина Джоанна потом сказала, что родители действительно недавно забрали её из монастыря, чтобы обручить с Уоршелом. Жанна не испытывала к ней ревности, скорее жалость. Они были подругами по несчастью.

Убедившись, что дочь устроена, барон окончательно её покинул. К ней тут же подбежал один из пажей графа и проводил к другим дамам, возле которых вертелся самый младший из оруженосцев Норинстана — улыбчивый Саймон. В свободное от выполнения своих прямых обязанностей время он писал стихи, посвящённые некой таинственной Донне с белым шарфом. Роланд посмеивался над этими виршами, но неизменно, раз за разом, поручал ему заботу о дамах. Саймону нравилось оказывать им ни к чему не обязывающие знаки внимания, танцевать с девицами, объяснять им тонкости мастерства охотника, и, конечно, он находил в их лице благодарных слушателей.

Гостей было много, девиц тоже, поэтому в нелёгком деле Саймону помогали два пажа, в том числе, и тот «Исусик», из-за которого в своё время влетело Оливеру.

Затрубили в рога; спустили собак. Увлечённые первобытным азартом, охотники поскакали вслед за собаками.

Подождав немного, женщины вслед за Саймоном последовали за охотниками. Они чётко разделились на две группы: одних охота увлекала, и они с воодушевлением стремились вперёд, по следам сломанных веток; для других охота была всего лишь очередной возможностью поделиться с соседками последними новостями, пожаловаться на мужей и шёпотом рассказать о новых поклонниках. Жанна сочла благоразумным примкнуть ко второй группе, среди которой с радостью обнаружила Мелиссу Гвуиллит.

— Как я рада Вас видеть! — Баронесса Уоршел подъехала к подруге. — Всё ли в порядке в Гвуиллите?

— Хвала Господу! — Мелисса улыбнулась. — Где же Вы пропадали столько времени? Почему не послали ко мне пажа, чтобы сообщить, что Вы не почтите нас своим вниманием? Я ведь была уверена, что барон отпустит Вас на именины матушки.

— На то были свои причины.

— Они связаны с графом? — баронесса Гвуиллит многозначительно подмигнула.

Дамы захихикали и приготовились выслушать очередную пикантную историю. Но их надеждам не суждено было сбыться.

— Нет, — смущённо пролепетала Жанна. — Вы же знаете, я отказала ему, и отец запер меня в четырёх стенах.

— Да, Вы говорили, но граф — прекрасный жених. Ума ни приложу, почему Вы упрямитесь?

Мелисса наклонилась и зашептала ей на ухо:

— Местные дамы локти себе кусают и наперебой спрашивают, кто эта девушка, сумевшая завладеть мыслями графа. «Будьте осторожны»… Какая забота! Только всё бесполезно — «перепуганной косуле» нет до него никакого дела. Любезничал бы с другой, ну, хотя бы со мной. Я бы по достоинству отплатила ему за внимание.

— Вы серьёзно, Мелисса? — ужаснулась баронесса.

— Конечно. Посмотрите, как он красив! И не только красив, но и богат. Он просто неотразим! Что Вам в нём не нравится?

— Я отдала сердце другому.

— Это не помеха. Не пренебрегайте таким женихом. Смотрите, как бы его не увели у Вас из-под носа!

— Я не огорчусь.

— Напрасно! Я слышала, Ваш отец снова жениться. Это правда?

— Думаю, да.

— И кто же она?

— Девушка, с которой разговаривает кузина. Кажется, её зовут Каролина.

— Та серая мышка? — Мелисса скептически осмотрела баронессу Дрейэр. — Ничего особенного. Деньги есть?

— Не знаю. Отец никогда при мне не говорил о ней.

— Значит, из-за наследника.

Жанна покраснела. Она избегала говорить на такие темы.

— Только больно она хиленькая, как бы не умерла родами! — Баронесса Гвуиллит бросила ещё один взгляд на Каролину. Она ей не нравилась.

Разговаривая, они приблизились к большой поляне перед лесной протокой. Охотничьи рога гудели рядом; наиболее благоразумные из дам предложили свернуть в сторону, но молодые настояли на том, чтобы немного посмотреть. Их было большинство, и они победили.

Жанна вместе с баронессой Гвуиллит осмелилась подъехать к реке, чтобы без помех наблюдать за апофеозом охоты. Ей было совсем не страшно, скорее интересно.

Свора выгнала на поляну несколько олених и оленя с большими ветвистыми рогами. Обезумев от страха, животные мчались к реке, ища защиты в воде; собаки с яростным лаем преследовали их. Охотники с дротиками и копьями окружили поляну; по воде скользили лодки со стрелками.

Первым в реку бросился молодой олень — и тот час же пал жертвой меткого охотника; олених, последовавших за ним, постигла та же участь. Не решившиеся войти в воду гибли от укусов собак и ударов острых копий.

И тут из леса показался ещё один олень. Поддев рогами нескольких собак, он бросился туда, откуда дамы наблюдали за охотой. Они завизжали и бросились врассыпную. Перепуганный конь баронессы Уоршел на полном скаку вошёл в воду, обдав всадницу кучей брызг.

— Баронесса, в сторону! — раздался в её голове крик Норинстана.

Она видела, как он пришпорил коня, выхватил из рук оруженосца копьё, — и видела оленя, который был так близко от неё. И вдруг он упал. Неизвестно откуда появившийся следопыт в зелёном схватил лошадь баронессы под уздцы и вытащил на берег.

— Меткий удар, милорд! — со знанием дела сказал он, осмотрев мёртвого оленя. Вытащив копьё, следопыт почтительно подал его графу.

— С Вами всё в порядке? — спросил Норинстан. Он даже не взглянул на убитого оленя.

Жанна кивнула. Кажется, он искренен. Но почему не ругает её? Она ведь чуть не испортила ему охоту. Но он ни взглядом не укорил её, просто взял её коня под уздцы и отвёл к притихшим дамам, посоветовав впредь быть осмотрительнее.

— С Вами точно всё в порядке? — Норинстан поручил её заботам Мелиссы Гвуиллит.

— Уверяю Вас, я просто испугалась.

— В таком случае, полагаю, Вы украсите своим присутствием вечерние танцы. Ведь Вы танцуете?

— Да, — смущённо пробормотала девушка.

— Отлично. Надеюсь, это маленькое приключение не отразится на Вашем здоровье. — Граф с улыбкой покосился на её мокрый подол.

Баронесса покраснела и постаралась незаметно отжать юбки. Боже, какой стыд! Хорошо, что для парадного обеда у неё приготовлено другое платье.

* * *

Пол в главном зале Леопадена был выложен каменными плитами разного оттенка; сверху в честь праздника были разбросаны трава и цветы. Через арочные проёмы зал сообщался с чередой смежных крошечных подсобных помещений.

Стены были начисто выбелены и украшены охотничьими трофеями и оружием. В торце зала был гигантский камин.

Следуя указаниям оруженосцев, гости заняли свои места. Во главе стола, в большом кресле с ручками в виде львиных голов восседал граф; по правую руку от себя он усадил барона Уоршела и его дочь. Сигнал к началу пира подал слуга, трубивший воду; чисто вымытые, одетые во всё новое пажи с полотенцами на шеях поднесли гостям тазы с водой, в которых, плавали лепестки цветов. Они почтительно останавливались перед каждым гостем и предлагали омыть руки.

Замелькали слуги, расставлявшие серебряные приборы и закрытые фигурными крышками блюда, клавшие куски хлеба для мяса и разливавшие вино по кубкам. После обычной процедуры проверки безопасности яств, гости принялись за еду.

Норинстан не поскупился на угощение: тут была и жареная оленина, приправленная острым соусом, и обложенные яблоками молочные поросята, всевозможная птица, пироги с крольчатиной, даже жареные лебеди; гости лакомились гранатами, финиками и персиками. Прислужники обходили стол с кувшинами, наполняя опустевшие кубки вином.

— Ты только посмотри, сколько здесь всего! — тихо шептал дочери Уоршел, указывая на выставленные напоказ дрессуары. — И как только он не боится хранить это в таких неспокойных краях? Ты будешь последней остолопкой, если и дальше будешь упрямиться.

Для увеселения гостей в замок пригласили бродячих жонглеров — артистов, услаждавших пирующих пением, акробатическими номерами и игрой на музыкальных инструментах. Первой выступала девушка-танцовщица. В лёгкой длинной одежде, обрисовывавшей формы её гибкого тела, чем-то напоминающая восточную красавицу, она вышла в центр свободного пространства с бубном в руках. Покачиваясь в такт ударам, она начала плавный танец линий и складок. Потом выступали акробаты, игравшие на круте, стоя на голове.

Жанна грустила, хоть и пыталась скрыть это за мнимым интересом к бродячим артистам. Её печаль не ускользнула от хозяина. Когда настало время танцев, он нагнулся к барону Уоршелу и что-то прошептал ему на ухо. Джеральд кивнул. Норинстан осушил свой кубок, встал и, подойдя к баронессе, слегка коснулся пальцами её плеча. Девушка вздрогнула и обернулась.

— Не угодно ли Вам, баронесса, пройтись со мной в la ronde?

Жанна вопросительно взглянула на отца и, получив его молчаливое согласие, вышла из-за стола. Она вздрогнула, когда граф коснулся её руки и вовлёк в мир музыки.

Она не хотела с ним танцевать, но потом даже обрадовалась тому, что отец разрешил ей: она впервые оказалась в центре внимания. Впервые на неё были обращены завистливые взгляды дам, и ей это нравилось.

А Роланд внимательно следил за ней, ловил малейшие перемены настроения на её лице.

Когда мужчины один за другим начали покидать круг танцующих, чтобы взглянуть на интереснейший шахматный поединок, развернувшийся в соседнем помещении, граф спросил Жанну, не желает ли она осмотреть замок; девушка согласилась.

Замок оказался даже богаче, чем она предполагала. Поражённая, баронесса забыла о былом смущении. Радушный хозяин показал ей всё, по желанию отпирая любые сундуки.

Жанна была неравнодушна к роскоши и с трудом скрывала восхищение. Когда в одном из сундуков её внимание привлёк перстень с рубином в оправе тонкой работы, она не выдержала и прошептала:

— Какая прелесть! Он стоит целого состояния!

— Самый дорогой камень — это Вы, — улыбнулся Роланд. Он вытащил перстень из общей груды драгоценностей, повертел в руках и небрежно бросил обратно. — Но каждый камень нуждается в оправе, и я взял на себя смелость подарить Вам вот это.

Граф отпер другой сундук и достал из него несессер. Под крышкой изысканной работы оказались драгоценности.

— Я не могу это принять, — покачала головой Жанна.

— Неужели я не могу подарить такую мелочь своей невесте? — удивился он.

— Но я не Ваша невеста.

— Ваш отец разрешил мне объявить о помолвке, так что шкатулка Ваша.

Это было, как ушат холодной воды. Она не ожидала, что это произойдёт так быстро, надеялась, что помолвке что-то помешает — а всё вышло как раз против её желаний.

— Помолвке? — пробормотала девушка. — Но отец не говорил…

— Мы решили, что затягивать дальше бессмысленно. Вы можете с чистой совестью принять мой подарок.

— Но я…

— Надеюсь, наша свадьба состоится после Великого поста.

Жанна невольно стиснула руки и отвернулась, чтобы скрыть от него внезапную бледность. Граф поставил несессер на каминную полку и подошёл к ней.

Девушка отступила на шаг.

— Наигранно или всерьёз? Неужели она действительно меня боится? — спрашивал себя Роланд, внимательно следя за выражением её лица. — Если всерьёз, она достойна стать графиней Норинстан. Чертовски хороша собой — и целомудренна…

Он ещё раз взглянул на свою невесту и поймал себя на мысли, что внимательно рассматривает её фигуру. Интересно, какая у неё будет грудь? Сложно сказать, но под платьем уже кое-что наметилось. Видимых изъянов нет. Только вот характером, пошла в отца — вспыльчива и упряма. И, в то же время, мягка, наивна и боязлива.

Роланд любовался ей, стараясь запомнить каждую черточку, чтобы потом обрисовать портрет невесты матери.

Жанна опустила голову. В голове пронёсся недавний разговор с Мелиссой, и она снова подумала: «Неужели это правда?».

Она так и стояла перед ним, опустив голову и крепко сжав руки. А потом, видимо, что-то услышав, повернула голову в профиль. Тогда Роланд впервые подумал, что она удивительно хороша и не смог отвести от неё взгляда.

Это было так странно — смотреть и смотреть на неё, стараясь запечатлеть в памяти каждую черточку. Смотреть и каждую минуту находить что-то новое, будто он её никогда не видел.

Он не понимал, что это, ведь перед ним стояла всё та же Жанна Уоршел, его невеста. Ей предназначено вести его хозяйство, исправно рожать детей — и больше ничего! Да и что ещё, если он женился по расчёту?

Нет, через пару минут всё пройдёт. Но это не проходило.

Он должен стать единственным хозяином этой красоты.

Роланд взял баронессу за руку и, слегка сжав её пальчики, заглянул в глаза — в них не было ничего, кроме страха.

Нет, всё будет так, как и должно быть. А он тоже хорош, нашёл Прекрасную Даму!

— До чего же она скромна, даже чересчур! — подумал он и как можно ласковее спросил: — Чем Вас так пугает свадьба?

Она молчала и старательно отводила глаза.

(«Пресвятая Дева, матерь Божья, заступница человечества, не оставь в беде! Защити, защити меня, Дева Мария, не дай свершиться греху!»).

— Чего Вы так боитесь, баронесса? Неужели меня? Откуда столько страха в этих прекрасных глазах? Ну же, не будьте пугливой косулей! Я не сделаю Вам ничего плохого.

Норинстан поднес её руку к губам и поцеловал.

— Я Вам не верю. Отпустите меня! — Девушка дёрнулась, словно попавшая в силок птица. — На помощь, кто-нибудь, помогите!

(«Нет, я не хочу! Я буду кричать, кусаться… Он ещё пожалеет!»).

Он коснулся её щеки. Интересно, что она будет делать?

Жанна дрожала. Она вздрагивала всем телом при каждом его прикосновении. Вот он снова поцеловал её руку, на этот раз запястье, потом, шутя, обнял за талию… Жанна, полумёртвая от страха, закрыла глаза.

— Не нужно меня бояться, — прошептал Роланд. — Сегодня нас обручат, так что не стоит опасаться жениха.

— Стоит, если он посягает на девичью честь! — Она встрепенулась и больно укусила его за руку — Проявите уважение к своей невесте!

Жанна надеялась, что он внемлет её мольбам. Что, что он будет делать? Услышит ли её кто-нибудь, если она будет кричать? Нет, никто не услышит. Остаётся лишь уповать на помощь Девы Марии.

— Разве это необходимо? — с усмешкой спросил Роланд. — Неужели кто-то хочет запятнать Вашу честь?

(«До чего же она трепетная, и обнять нельзя! Совсем девочка. Ладно, хватит с неё, а то можно всё испортить… Она прямо ходячая добродетель!»).

Девушка с облегчением вздохнула, когда он убрал руку с её талии. Но преждевременно: Норинстан крепко сжал её запястья.

— Я не такая дурочка, как Вам кажется! — Щёки Жанны горели. — Я всё понимаю!

— У страха глаза велики! — усмехнулся граф. — Поверьте, я искренне желаю, чтобы наша будущая совместная жизнь была проникнута благочестием.

— Но то, что Вы делаете, не достойно христианина.

— А что же я делаю?

— Вы сами знаете, — залившись краской, пробормотала Жанна.

Норинстан рассмеялся:

— Если Вы об этом, то Вы не в том возрасте, чтобы доставлять удовольствие.

Жанна покраснела ещё больше и опустила голову.

— Так что, как видите, — закончил граф, — Вам ничего не грозит.

— Умоляю, отпустите меня! — прошептала баронесса.

Граф разжал пальцы. Девушка тут же спрятала обе руки за спину и поспешила отойти от него на безопасное расстояние.

— Вы действительно хотите жениться на мне? — Баронесса всё ещё не доверяла ему, но уже перестала бояться худшего исхода этой беседы.

— Безусловно.

— Из-за моего приданого?

— Баронесса, как же Вы наивны! — рассмеялся Норинстан. — Ваши приданое, даже больше, ежегодно приносят мои земли.

— Тогда из-за чего? — Она изумлённо посмотрела на него.

— Какая разница?

— Если уж я товар, то хочу знать, за сколько меня продают.

— Поверьте, цена высока, — усмехнулся он. — За такой прекрасный товар всегда платя втридорога. И платить придется мне, а не Вашему отцу.

— Я Вам не верю. Должна же быть какая-то выгода!

— И эта выгода сейчас стоит передо мной.

— Я не понимаю…

— Вы — свет, ведущий душу в потёмках жизни, божественное откровение, ниспосланное презреннейшему из смертных.

— Неужели Вы любите меня? — Девушка подняла на него удивлённые глаза.

— Кто знает, — пожал он плечами. — Но Вы холодны ко мне.

Женщины любят ушами, а девушки любят красивые витиеватые фразы и томные, полные любовной тоски взгляды. Если путь к сердцу мужчины лежит через желудок, то путь к сердцу женщины выстлан любовными клятвами.

Наигранная, заученная наизусть романтическая исповедь Роланда возымела действие: Жанна не осталась к ней равнодушной.

— Мне жаль, но осчастливить Вас не в моей власти, — прошептала она. — Я вовсе не так красива, как Вы говорите, и не достойна этих прекрасных слов. Но даже если бы была достойна, видит Бог, страдала бы оттого, что причиняю боль другим.

— Так значит, никакой надежды?

— Увы! Я не достойна быть Вашей женой, откажитесь от меня, найдите себе другую избранницу. А если это невозможно, прошу, хотя бы отсрочьте помолвку!

— Хорошо, я исполню Ваше желание, но с одним условием…

Не успела Жанна спросить, что это за условие, как Роланд, забыв о роли былого куртуазного возлюбленного, обнял её и поцеловал. Она вырвалась и выбежала вон. Ей неважно было, куда бежать, лишь бы быть как можно дальше от него! Норинстан пошёл за ней, довольно улыбаясь.

— Подождите, баронесса! Там темно, Вы оступитесь, — заботливо крикнул он.

Жанна замерла у кожаного занавеса и испуганно посмотрела на него через темный зал.

— Вижу, что моё общество тяготит Вас, — граф неспешно подошёл к девушке и протянул ей руку. — Но раз я увёл Вас от отца, то я же должен вернуть Вас ему.

Баронесса помедлила, но всё же оперлась о его руку.

В одной из смежных с главным залом комнат они столкнули с игравшими в жмурки девушками. При виде графа игра была прервана; с головы водящей сняли капюшон.

— Присоединяйтесь к ним и весело проведите время, — покровительственно улыбнулся Норинстан и подтолкнул Жанну к играющим.

Баронесса Уорш имела обыкновение вставать рано, чтобы до утренней службы успеть сделать что-нибудь по хозяйству. Но то было дома, а тут ей решительно нечего было делать, поэтому, одевшись, она решила немного прогуляться.

В Леопадене, как и в Уорше, тоже был сад; он занимал небольшое пространство между службами и внешней стеной. Центром его был колодец, окружённый несколькими кустами роз. От колодца расходились три дорожки. Сад был запущенный, тенистый, каким ему и полагалось быть в замке, в котором подолгу никто не живёт, но именно своей дикостью Жанне он и понравился.

Было ещё прохладно, и баронесса, присев на скамью у колодца, поправила пелисон. Над её головой, клокоча, пролетел сокол; девушка невольно проследила за ним взглядом: сокол скрылся за крышами замковых построек. Вскоре он появился снова и, кружа, стал снижаться над садом.

— Умница, молодец, моя хорошая! — услышала баронесса голос графа Норинстана. Обернувшись, она увидела его в конце одной из дорожек: он кормил мясом сокола, любовно поглаживая его пёрышки. Снова отпустив птицу в заоблачную вышину, граф случайно взглянул в сторону колодца и заметил Жанну.

— Доброе утро, баронесса! Надеюсь, Вы хорошо спали? — Он направился к ней, искоса следя глазами за полётом своего сокола.

— Благодарю Вас, хорошо. — Она пригнулась, когда птица пронеслась у неё над головой и снова уселась на руке хозяина. Сокол же, не обращая на неё внимания, принялся чистить перья.

— Не бойтесь, с Гивен мог бы играть ребёнок, — заверил её граф, но на всякий случай приготовил каблучок.

— Просто я никогда не видела сокола, — смущённо улыбнулась девушка.

— Сегодня Вам представится случай полюбоваться соколиной охотой. Вы убедитесь, что эти птицы чудесны. Вам обязательно надо завести сокола или ястреба.

— Вы её любите? — Жанна указала на кончившую прихорашиваться Гивен. Птица внимательно смотрела на неё блестящими глазами.

— Конечно. Я бы не согласился продать её даже за десять тысяч марок, а ведь это большие деньги. Друг может Вам изменить, птица — никогда.

— Наверное, Вы постоянно возите её с собой? — Девушка внимательно рассматривала существо, удостоенное столь лестных слов и искренней любви.

— И не только её. У меня есть ещё несколько ястребов. — Свободной рукой граф указал на третью дорожку. Значит, в конце неё был соколиный двор.

— А можно мне её подержать? — тихо спросила Жанна. И почему её отец не держит соколов, они ведь такие красивые!

— У неё острые когти, — покачал головой Роланд. — Если хотите, можете её погладить.

Баронесса осторожно, кончиком пальца, провела по коротким пёрышкам на голове птицы.

— Вы ещё увидите, какова она будет сегодня! — с гордостью сказал граф.

Зашуршал песок под ногами ещё одного «жаворонка». Норинстан, стоявший лицом к калитке, первым заметил его.

— Не знал, что Вы встаёте так рано, Осней! — крикнул он. — Я тут говорил баронессе Уоршел, что хороший сокол порой лучше друга, а Вы как думаете?

— Смотря, какой друг, — уклончиво ответил граф Вулвергемптонский и поздоровался с Жанной. Она с интересом взглянула на него — невысокий сухонький человек с седеющими волосами, аккуратно подстриженной бородкой и волевым подбородком. Одет скромно, только золотая цепочка указывает на то, что он богат.

— Вы привезли с собой ястреба? Мне давно хотелось увидеть его в деле.

— Увидите, — улыбнулся Осней. — Надеюсь, у Вас найдётся для меня время? Мне хотелось бы поговорить с Вами до службы, пока наши мысли не заняты этими милыми птичками, — он кивнул на Гвендолин.

— О чём?

— О валлийцах. Я знаю, у Вас есть там шпионы…

— Извините, а можно мне туда? — прервала его баронесса, указав на одну из дорожек. Ей не хотелось мешать им и в то же время не хотелось возвращаться в душные комнаты.

— Что? — Обернулся к ней Роланд. — Да, можно. Только осторожно, за садом не следят. Берегите голову!

— Так что же валлийцы? — настойчиво повторил свой вопрос Осней, когда Жанна скрылась из виду.

— Что валлийцы? — нахмурился Норинстан.

— Собираются ли они нападать?

— Откуда я знаю, я же не Господь Бог! — нервно ответил Роланд, вспомнив о человеке, бывшем у него на прошлой неделе. Он был валлийцем, валлийцем из-за рва Оффы, не признающим английских законов, но его родственником. Знал ли об этом Осней? — Если хотите, я выскажу Вам пару своих соображений, но после утренней службы. А сейчас мне нужно отнести Гвендолин обратно.

Проследив глазами за удаляющейся фигурой графа, Осней задумался:

— Знает ли он, чего нам ожидать с запада? Конечно, знает, он в таких делах понимает больше нас всех вместе взятых. Его предположения всегда сбывались. Лишь бы на этот раз они не обернулись большими неприятностями! С чего бы тогда было посылать его сюда, на самую границу, если молодчики с гор ничего не замышляют?

Услышав, что голоса смолкли, Жанна осторожно вернулась к колодцу. Как и предупреждал её хозяин, сад оказался слишком запущенным, чтобы доставить кому-либо удовольствие, зато она не мешала им разговаривать. Ей хотелось спросить об Артуре Леменоре, но она боялась.

Снова присев на скамью у колодца, Жанна с нетерпением ожидала времени утренней мессы. Граф Вулвергемптонский ушёл, так что никто не мешал ей наслаждаться вступающим в свои права утром, разве что немного отвлекала возня, доносившаяся со двора — но с этим ничего не поделаешь. Вернувшийся хозяин замка, прошёл мимо неё. Очевидно, сейчас ему было не до баронессы Уоршел. Что ж, так даже лучше. Но его Гивен — просто прелесть!

Глава XI

Вот уже несколько дней город, лежащий на берегах реки посреди аккуратных садов и плавно повышающихся к северу холмов, жил только одним — предстоящим турниром. Все постоялые дворы были заполнены; из окон свешивались флаги участников. По улицам слонялись жонглеры, вместе с представителями всех сословий пьянствовали бродячие актеры, услаждали слух разношерстной веселящейся и буянещей толпы музыканты всех мастей. Словом, город бурлил, на несколько недель превратившись в место, где процветали все порицаемых церковью пороки и увеселения.

В понедельник, после большого праздника, толпа наполнила трибуны, затолкалась у внешней ограды из кольев, повисла на деревьях, словно гроздья винограда. Она напирала на слуг и солдат, обеспечивших некое подобие правопорядка, теснила их к невысокой внутренней изгороди.

Жанна, как и другие девушки, впервые попавшие на подобное мероприятие, с радостным трепетом жадно следила за происходящим. Позавчера она вместе с соседками по трибунам осмотрела щиты с гербами участников, но из моря знакомых и незнакомых имён её интересовали только двое: Артур Леменор и Роланд Норинстан.

В первый день, в преддверии главной схватки турнира, рыцари состязались в копейных поединках. Соискатель выезжал на арену и трубили в рог, предлагая любому желающему сразиться с ним; обычно соперник не заставлял себя ждать. Разъехавшись по разным концам поля, они пускали коней навстречу друг другу, целясь тяжёлым копьём в центр щита противника (или в шлем, если отношения и темперамент соискателей оставляли желать лучшего). Тяжело дыша, за ними устремлялся турнирный стражник, следя, чтобы поле поединка не стало полем для выяснения отношений. Победа присуждалась тому, кто выбивал противника из седла. Главный приз получал тот, кто, преломив наибольшее количество копий, мог похвастаться длинной шеренгой «безлошадных» рыцарей.

Норинстан чувствовал себя в своей стихии на этом утоптанном копытами поле. Под ним был великолепный конь, рука по-прежнему была крепка, а удар — точен — чего ему было бояться? Он с любопытством смотрел на своего очередного противника. Башелье? Или он заложил последнее, чтобы попасть сюда? Но, несмотря на внешний вид, этот малый знает толк в копейных поединках — только что выбил из седла ещё одного фанфарона. Тем приятнее будет поставить его на место. В том, что он выйдет победителем из поединка, граф не сомневался.

Противники медленно заняли свои места; вытерев пот, турнирный стражник приготовился к очередному забегу. Под громкое улюлюканье толпы кони чуть не налетели друг на друга, завертелись на задних ногах. Башелье сопротивлялся с завидным упорством: покачнувшись в седле, он не пожелал упасть. Роланд спокойно взял из рук оруженосца очередное копьё; он нащупал слабину противника и знал, что следующий заезд будет последним. По сигналу судьи граф снова пустил коня галопом и, прицелившись, нанёс свой коронный удар. Его противник покачнулся и упал. Склонившийся над ним турнирный всадник покачал головой: ударившись о пластины «бригандины», копьё сломалось, и отлетевший наконечник прошёл между решеткой забрала. К счастью, рана оказалась не смертельной, но лицо рыцаря было сильно изувечено.

Это было всего лишь прелюдией к настоящему турниру, но, тем не менее, без жертв не обошлось: в одном из поединков осколком копья был смертельно ранен один из соискателей. Состязания были прерваны, но, вопреки увещеваниям церкви, турнир не отменили.

В среду, день отдыха перед групповой схваткой, когда формировались партии зачинщика и защитника, во время совместного вечернего праздника, Жанна увидела Артура. Вот уже четыре дня, как она не расставалась со скромным подарком, который хотела вручить его в знак своей любви. Но как к нему подойти, как вырваться из-под бдительного ока отца?

Её спасли танцы. Барон не препятствовал тому, чтобы его дочь веселилась вместе с другими девушками, и беспрепятственно отпустил её по первой же просьбе. Отдав должное танцам, баронесса якобы вышла за водой. Но, остановив слугу, она спросила не воды: баронессу интересовало, где сейчас баннерет Леменор. Удовлетворив своё любопытство, баронесса перешла в другой зал, где песнями менестрелей, вкусными кушаньями и вином наслаждалось общество мужчин и замужних дам. Скользнув беспокойным взглядом по лицам пирующих, она заметила жениха и быстро отвела взгляд. К счастью, он был занят разговором и не заметил её.

Она встретила Артура Леменора у лестницы и, проходя мимо, не говоря ни слова, молча сунула ему в руку скромный знак своей привязанности.

Вопреки увещеваниям церкви, турнир не отменили, и в назначенный день зрители были вознаграждены за долгие месяцы ожидания.

На следующий день вновь запели трубы, приковав сотни глаз к ристалищу. Судьи, гербовый король, почётный рыцарь в последний раз проверили, всё ли в порядке, не нарушили ли участники правила, взяв с собой боевое оружие. Почетный рыцарь въехал на поле между канатами и остановился. Судьи сняли с него шлем и передали его гербовому королю, тот в свою очередь с поклоном вверил его заботам дам.

Партии зачинщика и защитника выстроились перед барьерами по обеим сторонам ристалища. Герольд сеньора-зачинщика обратился с просьбой открыть барьер — просьба была удовлетворена, и обе группы въехали на поле. Теперь их разделяла только узкая полоска земли, ограниченная канатами, та, на которой стоял почётный рыцарь.

Свидетельства нежной благосклонности дам трепетали поверх доспехов. Горели на солнце хитроумные переплетения колец, яркими красками переливались чепраки коней.

Снова были зачитаны правила; герольды по очереди назвали участников. Раздалось долгожданное: «Рубите канаты! Да свершится бой!». Взлетели вверх и блеснули четыре топора, упали канаты; замерли слуги с палками в руках, готовые в любую минуту придти на помощь сеньорам. Две противоборствующие шеренги сомкнулись. И с боевыми кличами сошлись, тесня друг друга к барьерам.

Зазвенели мечи. С треском ломались щиты, лошади грызли удила и, сталкиваясь, вставали на дыбы… Время от времени отчаянные слуги и оруженосцы, пробивая себе дорогу палками и обломками копий, спешили на выручку упавшим рыцарям, с громкой руганью требовавших подсадить их на лошадь или вытащить их из этого пекла. Не всем им удавалось в целости и сохранности добраться до нужного места, но если они добирались, то всеми силами старались вынести господ с поля. Если вытащить рыцаря не удавалось, они группировались вокруг него и до конца схватки защищали тем, что подвернётся под руку. Конечно, не все сеньоры, поменявшие коней на пыльную землю, доживали до конца, некоторые всё же гибли под копытами коней.

Ристалище напоминало гигантский клокочущий муравейник. Кое-где земля была забрызгана кровью; у деревянной ограды лежали две раненые лошади. Их бока тяжёло вздымались; над окровавленной потной шкурой вились мухи.

Так уж сложилось, что рыцари не могли прожить и дня без того, чтобы не доказать друг другу своё превосходство. Их не пугали ни церковные запреты, ни королевские эдикты. Так как войны не могли длиться вечно, они изобрели турниры. На этом празднике смерти можно было беспрепятственно свести счёты, причём на абсолютно законных основаниях. Обычным явлением было объединение трёх — четырёх (и так до бесконечности) рыцарей, которые спокойно, на глазах у всех, укорачивали жизнь вставшему им поперёк дороги человеку. Хотя на турнирах действовали строгие правила, участники научились обходить их.

Для другой категории участников возможность похвастаться своими «воинскими доблестями» порой стоила дороже собственной жизни. К тем, кто по тем или иным причинам (в основном, денежным) не мог принять участия в турнирах, относились с пренебрежением: если ты настоящий рыцарь, то должен это доказать. Деньги были действительно серьёзным препятствием: покупка необходимого вооружения требовала больших материальных затрат. Так что порой для того, чтобы подержать репутацию, приходилось полностью опустошить свои сундуки или, если они были пусты, у кого-нибудь их позаимствовать.

В беспорядочной свалке всех со всеми бок о бок с зачинщиком (между прочим, англичанином французского происхождения) бился тот, кого не ожидали здесь увидеть, «ублюдочный валлийский пёс», как назвал его один раненный барон из партии противника, прибавив пару крепких словечек про него и его мать. Обладатель этого «почётного титула» с чёрным леопардом на щите действительно попортил много крови тем, кого не устраивало его происхождение и всерьёз претендовал на благосклонность маркграфини. Понукаемый шпорами конь бешено метался по полю, мощной грудью сметая более слабых (и дешёвых) собратьев. Специальный меч из китового уса то и дело блистал в воздухе, оставляя отметины на всём, до чего мог дотянуться. Досталось и остряку, так не любившему валлийцев, — отплевываясь кровью, он пытался добраться до своего оруженосца, то и дело рискуя пополнить список жертв, в разных позах валявшихся на земле. Ему повезло: слуга, изловчившись, вытащил его к барьеру.

Уложив своего обидчика, Норинстан заметил теснимого к барьеру рыцаря из своей партии и задумался, стоит ли вмешиваться в выяснения чужих отношений, когда ему самому предстояло организовать очередной «несчастный случай». Решив помочь бедняге позже (если, конечно, помощь ему будет ещё нужна), граф поискал глазами рыцаря в красном сюрко, с дубом на щите: тот отбивался сразу от двоих на левом фланге обороны защитников. Роланд, как ножом, наискось срезая передние ряды противника, медленно, но верно приближался к нему. Ещё один взмах — и между ним и Леменором на миг образовалось свободное пространство. Убедившись, что ему никто не помешает, а судьи и почетный рыцарь смотрят в другую сторону, граф решил действовать. У него было мало времени, и его нужно было использовать с пользой, с максимальной пользой и осторожностью. Артура спас случай: один из судей бросил взгляд в их сторону, так что Норинстану пришлось изменить траекторию клинка прямо во время удара.

Меч зазвенел, оставив на щите глубокую царапину. Граф чертыхнулся и поневоле вступил в поединок с баннеретом по всем правилам. Он знал, что сильнее и опытнее его, но на стороне Леменора были молодость, ловкость и… кусочек белой материи, повязанный на запястье.

Вокруг по-прежнему кипел бой, рыцари сшибали друг друга с коней, забывая о правилах, зарабатывали штрафы и отрицательные очки, но эти двое, казалось, видели только друг друга. Раздавая удары направо и налево, они вновь и вновь стремились к встрече.

Почувствовав, что ими движет не просто жажда славы и наживы, другие предпочли не вмешиваться: в конце концов, никому не хотелось получить рану, предназначенную другому.

Вокруг Леменора и Норинстана сомкнулось кольцо верных графу людей; если бы он приказал, любой бы не задумываясь нанёс Артуру роковой удар сзади, взяв на себя все последствия. Но Норинстан медлил, полностью полагаясь на своё превосходство. И он оказался прав: Артур начал уставать, на мгновенье потерял бдительность, за что тут же поплатился — граф нанёс ему мощный удар по шлему. Баннерет упал. Роланд поднял коня на дыбы, чтобы как бы случайно добить беспомощного противника. Но тут судьи подали знак трубачам, и те объявили об окончании поединка. Копыта коня Норинстана опустились на землю, а не на голову баннерета. Пришлось смириться с неудачей, хотя не такой уж и неудачей — шатаясь, Леменор поднялся на ноги уже без шлема.

Трубы возвестили об окончании второго турнирного дня, и гербовый король объявил о том, что участники с честью исполнили свой долг и вправе покинуть поле, ибо приз уже назначен, и вечером будет вручён дамами самому достойному. Барьеры открылись, и на ристалище выехали знаменосцы. Участники медленно покидали поле; раскрасневшиеся от усердия герольды трубили до тех пор, пока последний их них не оказался за пределами ристалища. На поле остались только трое убитых; ещё семеро были ранены и лежали между канатами. Прибавив к числу жертв двоих задохнувшихся в своих доспехах, устроители пришли к выводу, что турнир выдался на редкость спокойным.

Благодарные зрители не сомневались, что вечером прелестная маркграфиня Кетрин вручит приз Роланду Норинстану — никто, кроме него, не преломил столько копий, не вышиб из сёдел стольких противников. Жанна тоже знала это и с трепетом ожидала вечера, когда граф после церемонии награждения среди прочих девиц поцелует и её.

Турнир длился неделю; в предпоследний день, накануне прощального пира, маркграф по просьбам дам возобновил копейные поединки. Для победителя был назначен новый, особый приз, что ещё больше подогрело интерес зрителей к «модной забаве».

Путь к победе был тернист, и ввиду отсутствия разделительного барьера нередко сопровождался потерей лошади, поэтому у участников (если у них были на это деньги) всегда имелось наготове несколько запасных коней, которые, в случае проигрыша, становились собственностью победителя вместе с доспехами побеждённого (или побеждённых). Выбитый из седла считался пленником победившего и должен был заплатить выкуп. Но эта традиция медленно изживала себя, и великодушный победитель все чаще отказывался от выкупа, удовлетворившись денежным призом.

Привыкшая к роли турнирной королевы прекрасная ветреная маркграфиня Кетрин вместе с прочими зрителями наблюдала за интереснейшим поединком, который, судя по всему, должен был выявить претендента на обещанный приз: на изрытом копытами ристалище сошлись победитель меле и его неудавшаяся жертва. Они съезжались уже не в первый раз, не в первый раз привычно наклонялись вперёд, прижимая подбородок к груди, поднимая щит и плотнее усаживаясь в ленчик седла. Сквозь щель забрала каждый из противников видел только щит, шлем и коня противника. И у каждого было всего несколько секунд, чтобы принять решение, выбрать, куда нанести удар. По шлему или в голову? Удар в голову сулил заманчивую перспективу сорвать с противника шлем — но не соскочит ли копьё? Ударишь в центр щита — возможно, выбьешь противника из седла.

Но раз за разом копья безрезультатно ломались.

Несомненно, граф Норинстан был намного опытнее и искуснее противника и поэтому должен был победить, но не победил. Исход схватки предопределило одно незначительное обстоятельство, настолько ничтожное, что граф даже не обратил на него внимания — в копыто его лошади попал крохотный камушек. Он причинял неудобства его коню, и, пытаясь избавиться от инородного тела, конь в самый ответственный момент сбился с ритма, притормозил, сильно ударив копытом о землю. Камушек выскочил, но Роланд поплатился за это победой — воспользовавшись удобным моментом, баннерет выбил его из седла.

С этого дня Роланд Норинстан возненавидел баннерета Артура Леменора.

Опозоренный поражением, граф удалился. Маркграф несколько раз посылал к нему пажа с приглашением на пир, но он так и не появился. Маркграф рассчитывал увидеть его после утренней службы и ради этого добровольно лишил себя сна, совсем не лишнего после шумной попойки, но его надежды не оправдались. Не выдержав, он сам отправился к нему, но был встречен лишь беспорядком, который остаётся после спешного отъезда. Заспанный часовой подтвердил, что Норинстан уехал на рассвете.

Тот вечер и та ночь были одними из ужаснейших в жизни Роланда. Его давило бремя позора, глухой обиды и чёрной ненависти; граф, словно дикий зверь, в бешенстве расхаживал из угла в угол, круша всё, что попадалось ему под руку. Первым его порывом было убить своего турнирного коня, и он убил бы его, если бы не мужественное вмешательство конюха, спрятавшего животное от хозяйского гнева. Но участь бедняги была предопределена: граф велел отдать его в качестве выкупа Леменору. Он больше не мог на нём ездить.

Под утро, немного успокоившись, Роланд послал к Артуру одного из пажей с приказом узнать, что он должен отдать победителю.

Баннерет заявил, что из уважения к его мастерству удовлетвориться конём и суммой в размере тридцати фунтов. От доспехов Леменор отказался. Граф велел позаботиться, чтобы баннерету было выплачено вдвое больше, и немедленно уехал, нарушив неписанное правило, велевшее ему не менять места жительства до окончания расчётов с победителем. Но той ночью ему было плевать на все правила и законы на свете.

Роланд возвращался в свой замок раздосадованным и подавленным; его никогда так не унижали. Мало того, что его победил заносчивый юнец — так ещё и на глазах у невесты! Невесты, которая была не безразлична графу. Честь его была задета и требовала отмщения.

— Ничего, — с усмешкой думал Норинстан, снова и снова воскрешая в памяти события злосчастного турнира, — я ещё завоюю сердце баронессы! Не согласится выйти за меня по-хорошему — я силой заставлю её стать моей женой. Я не допущу, чтобы это ничтожество женилось на ней. Она глупая девчонка, наплети ей с три короба — она и поверит! А уж баннерет в этом поднаторел. Да пошли они оба ко всем чертям!

Граф задумался и бросил взгляд на дорогу: петляя, она взбиралась на холм, на самой вершине которого росло молодое деревце. Зелёное, хрупкое, тянувшееся к солнцу. Человек, как оно к вечному (или тоже конечному?) светилу, стремится к счастью, порой, даже сам того не осознавая. Счастье… Тонкая эфемерная материя без цвета, запаха и определения, лишённая формы и объяснения. Или просто спокойствие и уверенность в завтрашнем дне

— Верно говорят, что нет на свете существа безмозглее женщины! Но если бы только безмозглого! Будьте прокляты, орудия Дьявола, совращающие нас с истинного пути! Вам следует помнить своё место, а место Ваше — у ног хозяина. Я же позволил женщине повелевать собой, вторгаться в мои мысли, застилать пеленой мой разум. Да разве хоть одна женщина стоит бесчестия? Нет, видно, рассудок мой помутился, если любовь женщины что-то для меня значит. Слаб, слаб ты душой, если поддался искушению Дьявола! Но помешательство пройдет, я буду держать её в ежовых рукавицах и позабочусь о том, чтобы она была примерной женой.

Роланд задумался, перебирая в памяти картины недавнего прошлого. Внезапно лицо его помрачнело, и граф пробормотал:

— Как я его ненавижу этого баннерета! Повстречай я его сейчас на дороге, то, клянусь всеми святыми, убил бы безо всяких угрызений совести!

* * *

Дома у Жанны состоялся неприятный разговор с отцом. Начался он, впрочем, вполне мирно.

— Ты, должно быть, довольна, что я взял тебя с собой? — спросил барон, вечером на следующий день по приезду зайдя к дочери.

— Спасибо, отец, очень.

— И как тебе жених?

— Граф Норинстан? — Она напряглась, словно натянутая струна.

— А у тебя есть другой? — усмехнулся Джеральд. — Что ты о нём думаешь?

— Его умение красноречивее любых моих слов.

— Так он тебе понравился?

— И да, и нет.

— Объясни!

— Понимаете, отец, как рыцарь он был хорош, лучше всех, и даже досадное поражение в последнем копейном поединке не умаляет его умения, но…

— Какое ещё «но»? Чего тебе ещё?

— Он поступил дурно в меле. Там был один рыцарь… Граф хотел ударить его после того, как он упал.

— Почему ты так решила? Не потому ли, что на земле оказался твой баннерет?! — Барон сердито сдвинул брови. — Я ничего не заметил. Но, даже если и было что, граф заслужил свой приз. На твоём месте я бы радовался успехам жениха.

— Волею Вашей я его невеста, но сердцем своим — нет.

— Мне нет дела до твоего сердца! — рявкнул Джеральд, с трудом подавив желание дать ей затрещину, оттаскать за волосы. — Вы помолвлены, ты станешь его женой.

— Отец, Вы хотите, чтобы я умерла? — Она чуть не плакала. — Да, если Вы прикажите, я выйду замуж за графа, но быстро зачахну и умру.

— С чего тебе умирать? Будешь жить, как у Христа за пазухой, и меня каждый день в молитвах благодарить! Пустоголовая дрянь, бестолочь, неужели прозябание в нищете с этим молокососом прельщает тебя больше, чем беззаботная жизнь с графом?

— Но я ведь люблю его…

— Ах, так у тебя любовь! — За этим последовала увесистая затрещина. — Мне давно нужно было выпороть тебя, чтобы выбить всю дурь из твоей головы, а я всё чего-то ждал, старый дурак! Ничего, посидишь на хлебе и воде — вмиг протрезвеешь и на коленях приползёшь ко мне просить прощения. Упрямая девчонка, я хочу тебя осчастливить, а ты…

— Но я же люблю другого, как же я буду лгать пред лицом Бога, клясться в вечной любви к графу? — Жанна потерла ладонью горящую от удара щёку.

— Безмозглая пигалица! — Как же ему надоели её бесконечные капризы! — Запомни раз и навсегда, что тебе нужно молить Господа не о какой-то там любви, а о выгодном замужестве. А твоя любовь… Много ты из неё денег добудешь? Любовь пройдёт сразу после свадьбы, а сделанного не воротишь.

— Ну и пусть! Я не могу солгать перед алтарем, я не могу обманывать мужа!

— А ты и не обманывай!

— Но ведь я должна буду поклясться любить его вечно!

— Не любить, а уважать, почитать и быть ему верной до конца своих дней. Не нужна ему твоя любовь! И тебе его не нужна. Любовь — только помеха браку.

— Я понимаю, но всё равно не могу. Я знаю, это противно Вашей воле. Видит Бог, я, как послушная дочь, никогда бы не пошла против Вас, но это сам Господь велит мне поступить так, ведь это он вселяет любовь в наши сердца.

— Не богохульствуй! Твоё упрямство происходит от Дьявола, а не от Всевышнего. Неблагодарная, так-то ты отплатила мне за заботу?! Я твой отец — моя воля — закон! — рявкнул Уоршел, вконец теряя терпение. — Норинстан — счастье всей твоей никчемной жизни!

— Да, отец. Но…

— Нет, вы только её послушайте! К ней сватается граф — а она нос воротит! Я до сих пор удивляюсь, с чего бы он к тебе посватался. Такой отец для твоих детей — а ты привередничаешь! Дождёшься ведь, что я тебя в монастырь отдам!

— Вы так хотите выдать меня замуж, потому что сами женитесь? — тихо спросила девушка.

Отец не выдержал и ударил её. Жанна потеряла равновесие и упала, больно ударившись плечом о постель.

— Не твоё дело, соплячка! — в бешенстве орал барон. Он ударил её снова, снял пояс и несколько раз от души вытянул её по спине. Она не кричала, она боялась кричать. — Ты выйдешь за графа, мерзавка, ты будешь делать всё, что я тебе прикажу! Поняла?

— Нет, не выйду! — крикнула девушка, закрыв лицо руками. По щекам градом катились слёзы. Сжавшись в комок, она ожидала новых побоев. И они последовали.

— Не выйду, не выйду, не выйду! — верещала Жанна, увертываясь от ударов.

— Выйдешь, чёртова кукла! — Отец пару раз энергично тряхнул её за волосы.

— Нет! — уже не так уверенно возразила баронесса. На неё обрушился громкий поток отцовской брани, закончившийся очередными побоями. Правда, после этого барон ушёл.

Плечи Жанны сотрясались от рыданий. Скрючившись, она лежала на постели, плотно прижав локти к телу. Губа кровоточила. Ссадины, оставшиеся от тяжёлой отцовской пряжки, ныли; всё тело было в синяках. Её никогда вот так не били. Не избивали.

Из-за загородки крадучись вышла Джуди, заохала и заахала при виде госпожи. Баронесса подняла голову и посмотрела на неё сквозь пелену спутавшихся, растрепавшихся волос, слипшихся от слёз. Она велела принести какую-нибудь плошку с водой и долго тупо смотрела на разбитую губу, огромный густо-фиолетовый синяк на плече и оплывшую красную отметину на лице. Ничего, это пройдёт, только вот спине очень больно. Поставив кувшин с водой на место, Жанна снова заплакала, сетуя на горькую судьбу. Джуди, как могла, пыталась её успокоить.

— Не плачьте, — говорила она. — Всё переменится к лучшему, уж поверьте!

— Да, да, — всхлипывала баронесса, — но будет слишком поздно!

— Поздно? Для чего? Никогда не бывает слишком поздно. Утрите слёзы, вспомните о своём возлюбленном.

— Только мысли о нем и согревают мое сердце, — вздохнула девушка.

— Только не плачьте, госпожа! — взмолилась служанка. — Не начинайте сызнова!

— Ах, на свете нет человека прекраснее баннерета Леменора! Если бы ты только видела, как он был хорош! — Жанна утёрла слёзы и улыбнулась. — Жаль, что его конь теперь немного хромает.

— Ничего, он купит себе другого, приедет к Вам, помирится с Вашим батюшкой…

— Не помирится: отец почему-то невзлюбил его. А если он кого-то невзлюбил, то ни за что не пойдет на попятную. Отец так несправедлив… Да и баннерет тоже хорош: я подарила ему залог своей любви, а он взглянул на меня только раз! — недовольно насупила губки Жанна. — Он смотрел на эту маркграфиню, прекрасную Кетрин, и как смотрел! И она улыбалась ему… А Леменор? Он улыбался всем, даже баронессе Гвуиллит, но не мне! Как он мог, как он мог?! Ведь он знал, что я там, что я смотрю на него, думаю только о нём…

— Вам показалось, госпожа. Сеньор так Вас любит, что других дам не замечает.

— Нет, он разлюбил меня! — упрямо настаивала девушка. — Я ему больше не нужна.

— Не мучайте себя понапрасну, госпожа, любит он Вас.

— Как же я несчастна! — всхлипнула баронесса. — Нет, я не вынесу этого! Я должна его увидеть, должна! Иначе я не смогу, уступлю им, предам его, ведь я всего лишь слабая женщина…

— Ну, госпожа, всё ещё можно исправить, — заверила её Джуди. — Если хотите видеть своего рыцаря, мы это устроим. Пошлите к нему кого-нибудь, и он примчится к Вам на крыльях любви. А вместе с ним и Метью, — вздохнула она.

— Нет, Джуди, — грустно улыбнулась Жанна, — гонца перехватят.

— Ну, не беспокойтесь о таких мелочах. Если хотите, я сама всё ему передам.

— Ты моя спасительница! Передай ему…

Пока баронесса с воодушевлением говорила о том, что следует сказать от её имени баннерету, служанка сто раз успела пожалеть об опрометчивом обещании.

— В Леменор, положим, меня проведёт Метью, и то если мне повезёт его встретить. А вот как я здесь пройду? Меня ж не выпустят. Можно, конечно, разузнать у госпожи о подземном ходе — но что, если барон застанет меня за этим занятием? Да и лучше, коли застанешь — сколько людей рыщут по дорогам в поисках монеты… Нет уж, не собираюсь я своей шкурой рисковать! Но кого ж послать? Хамфри? Слишком неповоротлив. Джиби? Слишком туп. Лучше бы Джона послать — этот и дорогу знает, и разумом Господь не обделил, да и госпоже услужить он захочет.

Жанна, трепеща от волнения, заставила Джуди несколько раз повторить своё устное послание. Суть его сводилась к тому, что в ближайшем времени баронесса Уоршел отправлялась к двоюродной сестре по матери, Джоанне де М. Служанка обещала присовокупить к этому пламенные надежды госпожи на то, что баннерет некоторую часть пути проедет вместе с ней.

— А ты уверена, — вдруг засомневалась баронесса, — что об этом никто не узнает? Доберёшься ли ты до Леменора?

— Уж как-нибудь, госпожа! Я часто бывала в тех краях — ягоды там много. Я каждую ветку знаю, — солгала служанка. — Но, если хотите, я пошлю вместо себя Джона.

— Да, ты права, лучше его! Беги и вели ему ехать немедленно. Ступай, ступай же!

Джуди отыскала Джона: вместе со старшими слугами и оруженосцами барона он обсуждал недавний турнир и перемывал кости окрестным рыцарям. Несмотря на всё своё обаяние, девушке не сразу удалось заставить его покинуть тёплую компанию и отправиться в путь на ночь глядя.

В тёмном коридоре служанка сунула Джону пару мелких монет и с трепетом поведала тайное поручение госпожи, заставив поклясться Девой Марией, что он никому не расскажет о том, куда и зачем послала его госпожа, кроме как Метью или его господину.

На следующее утро Джон рысцой направился к Леменору; на душе у него было весело, и он напевал одну из своих любимых песенок про «милую Дженни». Решив, что грех торопиться куда бы то ни было в такой хороший день, Джон завернул в харчевню, где за кружкой эля разоткровенничался со слугой другого господина.

— Так ты в Леменор собрался? — удивился его собеседник. — Теперь туда немногие заезжают. А к кому тебя послали-то?

— К баннерету Леменору, — искренне признался слуга. — Мне Джуди за это дельце три пинты эля обещала.

— Что за Джуди?

— Служанка дамы из Уорша.

— Дамы из Уорша? — В его голове промелькнуло, что он уже где-то слышал это название. Так и есть, это замок Джеральда Уоршела, с дочерью которого помолвлен его господин. Значит, это она послала этого недотёпу к баннерету; графу Норинстану это очень не понравится, и он выместит весь гнев на нём, Седрике. Но что, если он разведает тайну баронессы и поведает её графу? Тогда его, верно, похвалят, а об этом Седрик мог только мечтать.

— А тебе именно баннерет нужен? — поинтересовался хитрец. — Что, если тебя к нему не допустят, или он в отлучке?

— Баннерет или его оруженосец Метью. Но лучше, конечно, ему самому всё передать.

— Метью? Так я и есть Метью! Тебе повезло, дружище! Выкладывай-ка мне всё и возвращайся домой.

— Не, — вдруг заартачился Джон, — лучше я переговорю с баннеретом — мало ли что?

Несмотря на первую неудачу, Седрик не отчаивался:

— Видишь ли, дружище, мой господин сейчас гостит у приятеля, так что в Леменоре его нет. Но тебе жутко повезло: я как раз к нему еду. Хочешь, провожу?

Не заподозривший подвоха Джон согласился, тем более Седрик заплатил за эль. Спустя много дней изматывающей езды, натерпевшись по дороге немало страха и успев пожалеть о взятом на себя обещании, он оказался в Норинском замке. Однако, даже несмотря на два кувшина забористого эля, откровенничать с мнимым Метью он не хотел. Тогда Седрик поспешил рассказать обо всём господину, справедливо предположив, что он умеет развязывать языки лучше эля. Только существовала одна маленькая загвоздка: гонец должен был вернуться живым и здоровым, в полной уверенности, что он до конца выполнил своё поручение.

— Есть в этом графстве хоть один человек, кто мог бы разговорить этого осла?! — в ярости кричал граф.

— Думаю, есть, — робко подал голос кто-то из слуг. — Священник.

— Веди его сюда, живо!

Старому капеллану велели отвести Джона в часовню и исповедовать его, разумеется, упирая на суть его поручения. Подвыпивший посланник Жанны с радостью согласился на исповедь и на одном дыхании выложил всё, что должен был передать баннерету Леменору.

После исповеди священник, повинуясь настойчивым требованиям графа, зашёл к нему.

— Ну, что он сказал тебе? — Норинстан сгорал от нетерпения. — Язык проглотил? Или ты его не исповедовал?

— Тайна исповеди священна, — укоризненно заметил капеллан, — и Вы, Ваша милость, это знаете. Разглашение тайн верующих — смертный грех!

— Говори же! Я беру на себя твои грехи. Я приказываю тебе!

Старик тяжело вздохнул и в полголоса пересказал суть исповеди Джона. Граф заставил его подробнее остановиться на сути поручения, данного баронессой. При упоминании имени баннерета Леменора глаза Роланда недобро блеснули. Когда священник замолчал, граф улыбнулся и велел дать ему за труды три марки.

— Этого слугу послали мне небеса! И уж я-то этим сполна воспользуюсь, — подумал он.

Между тем, Седрик окончательно споил бедного Джона, а потом убедил в том, что он в точности выполнил поручение госпожи.

В Уорш слуга вернулся уже в следующем месяце и подробно поведал обеспокоенной его долгим отсутствием Джуди о том, как встретил оруженосца баннерета и переговорил с его господином (в это он свято верил, хотя и не помнил, где и как это произошло), за что получил свои законные пинты эля.

Глава XII

Джоан Форрестер сидела вполоборота к матери; её пальчики ловко заставляли иглу летать вверх-вниз, оставляя после себя ряд ровных стежков. Она шила себе приданое, хотя вовсе не была уверена, что выйдет замуж. Деда интересовала не она, а её старший брат Гордон, а она была обузой: у старых Форрестеров оставалась незамужняя дочь, Мэрилин, года на два старше Джоан, и всё внимание было направлено на обустройство её судьбы, а не внучки-бесприданницы. Краем уха девочка слышала, как дед советовал бабке отправить мать к брату — ещё одно свидетельство того, что они не вписывались в обыденную жизнь старого баронства, где доходы едва покрывали расходы. Честно говоря, девочка была не прочь съездить к дяде, кто знает, может быть в его доме мама была бы счастливее, а ей, Джоан не приходилось бы донашивать вещи Мэрилин и помогать служанкам на кухне. Но мама по-прежнему жила в Форрестере, так что о другой жизни не могло быть и речи.

Склонив голову над вышиванием, Эмма время от времени посматривала на дочь. Она на год младше Гордона, значит, ей уже семь, даже немного больше. Стоит задуматься над её будущим. Будущим… Она тяжело вздохнула. Для будущего нужны деньги, а у неё их нет. Не отдать ли Джоан в монастырь? Это лучше, чем оставаться незамужней (глупо надеяться, что её девочка сможет найти себе мужа с теми крохами, которые оставил ей отец), но ведь для этого тоже нужны деньги! Деньги, деньги, деньги, почему всё на свете упирается в эти проклятые деньги!? Эмма провела рукой по вспотевшему лбу и ещё раз взглянула на Джоан. Может, муж всё же найдётся? Джоан хорошенькая, у неё такие славные пухлые губки, только уж больно она бледная! Ах, красота, ты коварна! Не ты ли ведёшь в Ад, обещая Рай? Упаси Господь её девочку, уж лучше монастырь!

Эмма много раз задумывалась над тем, не стоит ли ей ради блага детей снова выйти замуж. Она была ещё молода, ещё могла привлекать взоры — но подошла бы она на роль жены? Мать троих детей — и без денег, могла ли она рассчитывать на мужа? И разум снова и снова твердил ей о том, что её участь была определена смертью мужа, что она должна безропотно принять её и посвятить себя детям.

Когда в комнату вошёл отец Бертран, Эмма сидела в той же задумчивой позе. Погружённая в свои невесёлые думы, она не сразу заметила его, и юный священник мог несколько минут беспрепятственно любоваться изгибом её шеи и наклоном головы. Честно говоря, он ещё ни разу толком не видел её: придерживаясь строгого правила в разговорах с прихожанками не давать волю взглядам, Фарден предпочитал смотреть своим собеседницам в глаза или на какой-нибудь предмет за их спиной. Самой простотой, чистотой и невинностью казалась ему эта женщина, на которую хотелось смотреть часами. А её глаза, её печальные серые глаза, которые слегка поблёскивали из-под полуопущенных ресниц… Отогнав от себя дьявольское наваждение, вызванное созерцанием её тонких, точёных черт, Бертран направил свои мысли по другому руслу. Она прекрасная мать, добрая христианка, нужно будет как-нибудь похвалить её за всё то, что она делает для местных крестьян. А делала она действительно много, в любой час дня и ночи готовая придти к постели больного. Только Эмма Форрестер умела делать настои, отвары и припарки, которые по словам её невежественных подопечных способны были творить чудеса. Собственно за рецептом одного такого снадобья Бертран и зашёл сюда. Он был подвержен простудам, а, как известно, простуда — один из бичей проповедников. К травам Бертран Фарден, как и всякий священник, относился с опаской, но всё же полагал, что в руках добропорядочной женщины они не могут стать колдовским зельем.

— Я, кажется, нарушил Ваше уединение, сеньора… — Он предпочёл заговорить первым, чтобы она, не дай Бог, не подумала, что он тайком наблюдает за ней. Подобное предположение было бы кощунственным по отношению к его сану.

— Нет, Вы нисколько меня не потревожили. — Эмма отложила в сторону рукоделие и с готовностью встала, сделав знак дочери поприветствовать священника. — Вы приходили заниматься с моим сыном, не так ли? Сколько же хлопот мы Вам причиняем! Право, стоило поручить его заботам капеллана. Но, боюсь, он не так силён в латыни, как Вы.

— Я ещё раз повторяю, что эти прогулки мне не в тягость, — улыбнулся священник.

— Не хотите ли чего-нибудь? На этой недели мы сварили чудесный эль.

— Разве что кружечку, — согласился Бертран. Безусловно, человек — венец божественного творения, но и у него бывают маленькие слабости, с которыми не мог бороться даже отец Бертран.

Послав Джоан за элем, Эмма принялась расспрашивать об успехах сына. Тут священнику нечем было её порадовать: Уитни был усердным, но абсолютно неспособным к наукам мальчиком, для которого Катехизис стал серьёзным камнем преткновения.

Баронесса слушала его молча, время от времени кивая головой. В её мозгу вертелась одна и та же мысль: «Если не в священники, то он пропал». Но она верила в сына, в его способность справиться с непредвиденными трудностями в учёбе. Он просто обязан был это сделать, ведь свекор не двусмысленно намекнул, что не намерен содержать его. Да, он согласен со временем подыскать ему место, но не более того.

Вернулась Джоан, принесла эль. Эмма сама налила и подала кружку священнику. Отпив немного, Бертран наконец собрался с духом и заговорил о том, зачем зашёл к ней. Узнав о его проблемах со здоровьем, баронесса засыпала его советами и обещала на днях занести травы, отвар которых избавит его от всех напастей. Заранее поблагодарив её, Бертран собрался уходить, но потом передумал и попросил отвести его к барону.

— Боюсь, сейчас Вам не удастся увидеться с бароном, — покачала головой Эмма. — Он уехал осматривать какое-то поле возле холмов. Вам действительно нужно его видеть?

— Да, боюсь, что так.

— В таком случае разумнее будет позвать Мэрилин и спросить у неё, куда поехал барон.

— Мэрилин? — нахмурил лоб Бертран, пытаясь что-то припомнить. Но это имя решительно ни о чём ему не говорило. Плохо же он знает свою паству!

— Мэрилин Форрестер, младшую дочь барона, — пояснила Эмма. — Он говорил с ней перед тем, как уехать. Она любопытная девочка, и я готова поручиться, что в этом замке не происходит ничего, о чём бы она ни знала.

— Подобное любопытство не доводит до добра, — покачал головой священник.

— О, её любопытство совершенно безобидного свойства! — возразила молодая вдова. — Так спросить у неё?

— Что ж, спросите, — пожал плечами Бертран.

Эмма столкнулась с Мэрилин на лестнице. Раскрасневшаяся, румяная, она поднималась наверх. В волосах пестрели маргаритки, ещё один букетик был заткнут за лиф платья. Поравнявшись с Эммой, она невольно посторонилась.

Оказалось, что барон отправился осматривать не поле, а новую мельницу выше по течению, где именно, Мэрилин точно не могла сказать. Всё это Эмма с готовностью передала священнику.

Садясь на своего видавшего виды мула, верой и правдой служившего его брату, отец Бертран заметил на крыльце девочку, с интересом наблюдавшую за каждым его движением. Заметив, что он смотрит на неё, она улыбнулась и, бросив ему маргаритку, прощебетала:

— Отец сейчас на мельнице старого Хэлла. Она возле Уэксборо. Вы знаете, где это?

— Да, спасибо.

— Если что, меня зовут Мэрилин, святой отец! — Она рассмеялась и скрылась за массивной дверью.

Священник долго думал, поднимать или не поднимать оброненный ею цветок, но всё же нагнулся и поднял. Его держали невинные девичьи пальцы, он был брошен ему с невинными помыслами — значит, тоже сам по себе был невинен.

* * *

Несмотря на осеннюю пору, погода стояла чудесная. Дождей не было; листва всё ещё зеленела, а ягоды темнели на солнечных пригорках.

Жанна сидела на покрытой дёрном скамье посреди розалий, примул, чабреца и кое-чего, о чём не охотно распространяются вслух, зато часто применяют на практике, радуясь солнечному теплу и тому, что скоро увидит баннерета. Ей чудилось, что воздух наполнился благоуханием цветов, свежим ароматом неба, неповторим запахом земли, согретой солнцем — словом, тем единственным и неповторимым ароматом счастья, который, наверное, чувствуют только юные влюблённые и неисправимые романтики.

Девушка нежилась на солнышке и в полудрёме мечтала о том, что когда-нибудь станет женой Леменора. Замужество представлялось ей бесконечным райским блаженством, в котором не было и просто не могло бы быть места горю. Погружённая в сладкие мечты о неземном счастье, она не заметила, как к ней подошла Джуди; солнце пятнами играло на её лице.

— Опять размечталась! — Служанка бесцеремонно потрясла одно из плодовых деревьев. С него упало несколько яблок. Она подняла то, что показалось ей наиболее спелым и надкусила — сладкое. Оглядевшись по сторонам, Джуди быстро доела яблоко. Набрав полный передник (всё, что съедобно, лишними не бывают), служанка сообщила:

— Госпожа, всё готово, Вам пора одеваться. Повозку уже заложили.

Жанна кивнула и укоризненно посмотрела на её передник. Джуди виновато улыбнулась, но не выложила ни одного яблока.

— Отнесла бы немного вниз. Знаешь, там мальчишка сидит. — Сегодня баронесса была расположена к добрым делам.

— Там крысы, я не пойду. — Служанка с детства боялась подземелья.

— Тогда выложи всё, что ты собрала, в корзину и отдай сторожу.

— Но госпожа… — запротестовала Джуди, у которой были свои планы на счет этих яблок.

— Отнеси, отнеси, они там все тощие и страшные. Пусть мальчику побольше дадут.

Естественно, служанка и не думала отдавать заключенным все свои яблоки, но говорить об этом баронессе не собиралась. Так же, как и напоминать о том, что именно Жанна велела засадить юного воришку в подземелье.

Обилие подушек, которыми заботливая Джуди обложила госпожу, всё равно не спасало от тряски — таковы уж были дороги. На одном из сидений, устланном мягкой шкурой, полусидела Жанна и, отодвинув занавеску, смотрела на дорогу. Напротив неё, рядом с дорожным сундуком и прижав другой, поменьше, к груди, приютилась Джуди.

Пейзаж за окном не слишком радовал, хотя полупрозрачные облака, тонким кружевом сплетавшиеся в замысловатые узоры, были прекрасны. По обеим сторонам дороги, проложенной по невысокой насыпи, расстилалась болотистая равнина с чахлыми островками леса; дорога то ныряла в них, то снова выбиралась наружу. Лёгкий ветер колыхал высокую сухую траву на буграх; в мутных, заросших озерцах кормились утки.

— Божья благодать! — мечтательно протянула баронесса. Ей вдруг вспомнилась сцена из далекого детства: она бежит по саду, а толстая нянька, широко расставив руки, ловит её. Впрочем, теперь баронесса понимала, что она только делала вид, что ловит её, а на самом деле тайком лакомилась господскими фруктами в тени деревьев. До неё никому не было дела, никому, кроме матери, но Беатрис Уоршел было столько забот! Когда Жанна, совсем маленькая, пыталась показать отцу новый, только что распустившийся цветок, он отмахивался от неё, словно от назойливой мухи, а, порой, если очень мешала, мог дать затрещину.

Баронессу переполняли эмоции от сладкого, томительного предвкушения свидания с баннеретом.

Джуди прикрыла рот рукой и зевнула.

— А до этого целых две недели шли дожди, — не унималась Жанна.

— Да, лило, как из ведра, — апатично ответила служанка.

— Урожай будет хорошим.

— Дай-то Бог!

— А я его не видела, казалось, целую вечность…

— Ничего, ещё насмотритесь, — равнодушно протянула Джуди. Ей хотелось спать.

— Джуди, развлеки меня чем-нибудь.

— Чем?

— Ну, так расскажи что-то. — Баронесса скучала.

— Что, госпожа?

— Ну, хотя бы о духах колодца.

— О духах колодца — так о духах колодца. Слушайте, если хотите.

Ещё раз зевнув, Джуди неспешно начала:

— У одного человека была дочка. Мать её умерла, отец женился вторично. Мачеха позавидовала красоте девушки и выгнала её из дома, в дорогу дала только краюшку хлеба, кусок дрянного сыра и кувшин скверного эля. Девушка долго шла через леса, через поля, пока не оказалась посреди зарослей терновника. Огляделась она и видит — неподалеку сидит старичок, того и гляди, Богу душу отдаст. Спросил он её, что, мол, ты тут делаешь, а она ему в ответ — судьбу свою ищу. — А что у тебя в тряпице-то? — Она ему показала. Он отведал угощения, улыбнулся и рассказал, как выбраться из терновника к колодцу. Колодец тот был непростой — стоило ей сесть рядом, как из него вынырнула голова. — Умой меня, причеши меня! — пропела голова. Девушка сделала так, как ей велели, а потом умыла и причесала две другие головы из колодца. И стали головы рядить, как её наградить, и решили сделать так, чтобы сам король полюбил и женился на ней. Так оно и вышло.

После Джуди рассказала о рыцаре-чародее, принцессе Кентербери и Эдрике, взявшем в супруги фею, последнюю историю Жанна любила больше всего.

— Однажды, возвращаясь с охоты, сэр Эдрик заблудился и до вечера плутал по лесу вместе с пажом. Наконец увидели они вдалеке огни большого дома. В доме они нашли множество танцующих благородных дам. Они были необычайно прекрасны и высоки ростом, а уж как пели и танцевали! Была среди них одна девушка, превосходившая других красотой, как увидел её охотник, сразу влюбился без памяти. Вбежал сэр Эдрик в дом и выхватил девушку из круга танцующих. Остальные дамы кинулись на него, пустив в ход зубы и ногти, но с помощью пажа славный охотник вырвался от них и унес свою прекрасную добычу.

Три дня он осыпал девушку подарками и ласковыми словами, а она ни слова ни проронила. На четвертый же она сказала, что прибудет с ним счастье, богатство и удача до тех пор, пока он не попрекнет ее сестрами и их домом. А ежели попрекнет, то потеряет ее и богатство и умрет во цвете лет. Сэр Эдрик поклялся всеми святыми, что будет любить ее до гробовой доски, и они в присутствии знатных гостей обменялись супружескими клятвами. Прослышав про молодую супругу сэра Эдрика, пригласил их и свидетелей к своему двору, дабы убедиться, что она и подлинно фея. Волшебная красота новобрачной послужила тому наилучшим доказательством. И король, подивившись вволю, отпустил их с миром.

Много лет жили они счастливо, пока как-то вечером не вернулся сэр Эдрик с охоты и не обнаружил жены. Он искал ее — но тщетно. Наконец дама объявилась. Муж сердито спросил: «Поди, это сестры задержали тебя так долго?». И жена его в тот же миг исчезла.

Не описать словами, как горевал бедный сэр Эдрик. Пришёл он на то место, где нашёл жену, но ни слезы, ни мольбы не могли вернуть её. День и ночь корил он себя за необдуманные слова и умер от горя, как и предсказала ему утерянная супруга.

— Расскажи мне еще что-нибудь про любовь, — оживилась Жанна.

— Хотите, про красную гвоздику расскажу?

Баронесса кивнула.

— В одном замке жила молодая сеньора по имени Марджори. Была она хороша собой и воспитана по всем христианским законам. Больше всех на свете любила она своего жениха, прекрасного барона Эвариста. Был он храбр и чист сердцем. Накануне свадьбы пришлось ему отплыть в Святую Землю, чтобы отбить у неверных Гроб Господень. На прощание дала ему леди Марджори белый цветок гвоздики в залог своей верности. Прошёл год, другой — а её жених как под землю провалился, ни слуху, ни духу. Наконец приехал к ней его друг, рассказал, что Эварист убит. Ничего после него не осталось, только засохший цветок. Был он весь красный от крови. Вертела леди Марджори в руках цветок и заметила семена. Решила она посеять их в своём саду. Из семян выросли гвоздики и зацвели. Но были они не белые, а с красным пятном посредине, будто кровь погибшего рыцаря оросила их. Леди Марджори велела оберегать цветы от ветров и засухи. Осенью она собрала семена и отнесла их в монастырь, где бы её цветы благоухали в память о её возлюбленном.

За рассказами служанки время летело незаметно; кавалькада выехала за пределы баронства. На ближайшем перекрёстке к ним подъехали вооружённые стражники и потребовали оплаты. Им заплатили, и повозка медленно тронулась дальше.

Откинувшись на подушки, Жанна думала вслух:

— Воистину, словами своими иногда роем мы себе могилу! Стоило ли Эдрику так долго добиваться счастья, чтобы потерять его в один миг?

— От судьбы не уйдёшь.

— Мне так жаль его! Ведь он любил её… Но, видно, она не любила, иначе бы сжалилась.

— Феи, госпожа, любить не могут. У них души нет — что с них взять?

— Только бездушное существо могло толкнуть его на скорбный путь. Надеюсь, Господь смилостивился над его душой! Ах, Джуди, смогла бы я любить так, как любил он?

— Вам лучше знать, — уклончиво ответила служанка.

— Нет, я слаба душой, я убоялась бы. Право, я даже не знаю, хотела бы я, чтобы меня вот так любили! Я не хотела бы, чтобы кто-то из-за меня взял на душу один из ужаснейших смертных грехов, возведя меня в своем сердце на место Бога. Нет, лучше быть любимой Эваристом! Он исполнил высший долг, пожертвовав ради Бога земной любовью.

— По мне, его невесте от этого не легче. Небось, глаза все выплакала.

— Но он же погиб за дело Христово! Это должно утешать и укреплять её.

— Если б моего Метью понесло в Святую землю и там убило, я бы за это Господа не благодарила, — пробормотала Джуди.

— Ах, Джуди, знала бы ты, как у меня падало сердце, когда они неслись навстречу друг другу!

— Кто они? — переспросила служанка, не понимая, что это просто мысли вслух, и баронесса не рассчитывала на ответ.

— Рыцари на ристалище. Я так боялась, каждый раз боялась… Особенно когда он поднял коня… Джуди, там была настоящая кровь!

— А зачем тогда Вы смотреть на это ездили, раз боитесь?

— Велико искушение дьявола, — вздохнула Жанна. — Скажи, зачем это, Джуди?

— Что зачем? Вы о том, куда ездили, что ли? Не знаю, Вам виднее.

— И я не понимаю. Мне кажется, я никогда не пойму мужчин. Как бы мне хотелось, чтобы все они были, как баннерет!

— А почему Вы вдруг заговорили об этом? — лукаво спросила Джуди.

— Ты же рассказала мне историю о паладине… — Девушка покраснела.

— Нет, госпожа, не поэтому. — Джуди чувствовала себя хозяйкой положения и посмела сказать то, чего говорить не следовало: — Просто Вы его ждёте. Да приедет он, не изводитесь понапрасну!

— Кто приедет? — нахмурилась баронесса.

— Баннерет.

Никому, а, тем более, слугам нельзя позволять читать Вашу душу, словно раскрытую книгу, дозволять настежь растворять дверь в тайники Вашего сердца. А если кто-то пытается это делать, эти попытки нужно немедленно пресекать.

Жанна переменилась в лице и замахнулась на служанку. Та увернулась и забилась в самый дальний угол повозки. Лицо её тут же приобрело самое невинное выражение.

— Что это тебе в голову взбрело, дерзкая девчонка!? — кричала баронесса. — Что за чушь ты мелешь?

— Что вижу и слышу, о том и говорю, — вдруг осмелев, затараторила Джуди. — Без ума Вы от баннерета, весь день его хвалите да вздыхаете. А сеньор граф Вам поперёк дороги встал, вот Вы его и ругаете. Но сами-то знаете, что он ни чем не хуже баннерета.

— Мерзавка! Да как ты смеешь, деревенщина?!

— Правду я говорю, сами ведь знаете, госпожа.

— Сейчас ты у меня получишь за свою правду! — Жанна схватила её за волосы и пару раз ударила головой о стенки повозки. Удовлетворившись несколькими прядями выдранных волос, баронесса отпустила Джуди и сухо приказала: — Пить!

— Я мигом, госпожа!

Служанка наскоро привела в порядок волосы и платье и выскользнула наружу. Попросив слугу с вьючным ослом остановиться, она осторожно отвязала кувшин и наполнила кубок с душистым отваром, прекрасно утоляющим жажду. Как она и предполагала, госпожа уже сменила гнев на милость и, принимая кубок, ограничилась лишь подзатыльником.

— Ну, что стоишь, садись!

Второй раз повторять не потребовалось: Джуди уже заняла своё место.

Возле горбатого моста через медлительную сонную речку с истоптанными скотиной берегами кавалькаду снова остановили.

— Эти поездки — сущее разорение! — пробормотала Жанна.

Но окружившие их всадники оказались не сборщиками налогов, а разбойниками. Принадлежность к сему старинному ремеслу они подтвердили метким ударом, стоившим жизни капитану охраны баронессы. Намерения у них были самые серьёзные.

Отряд тут же перегруппировался, заняв оборону вокруг повозки.

— Мне так страшно, так страшно, госпожа! — Джуди сжалась в комок, закрыв лицо руками.

Жанна, белая от страха, боялась пошевелиться. Надвинув на лицо капюшон, она молилась.

Неопределенность ожидания была прервана голосом Питера, принявшего руководство обороной и контратакой на себя:

— Всё в порядке, госпожа, путь свободен! Но нам необходимо сделать привал, чтобы перевязать раненых.

— Раненых? — пролепетала баронесса. Преодолев страх, она выглянула из повозки и увидела, как слуги осторожно поднимают с земли тела убитых товарищей и привязывают их поверх тюков. Убитых было трое; ещё двое, сидевшие на земле, выглядели неважно.

— Нужно священника? — Жанна вопросительно посмотрела на Питера. — Ведь нельзя же без отпевания…

— Не беспокойтесь, я обо всём позабочусь, — заверил он. — Вам не о чем больше беспокоиться, госпожа.

Поредевшая кавалькада медленно тронулась в путь. Ей пришлось свернуть с намеченного пути в ближайшую деревушку, распластавшуюся вокруг старой церкви, над починкой кровли которой трудилась артель плотников.

— Пахнет свиньями! — пробормотала Жанна.

Она высунула руку и пальцем поманила Питера:

— Кажется, тут есть церковь? Тогда переговорите со священником; пусть он сделает всё, как положено. Много ему не давайте.

Жанне чего-то хотелось, но чего, она никак не могла понять. И тут её озарило — сейчас же время обеда!

— Джуди, — она локтем толкнула служанку в бок, — вылезай, лентяйка, и принеси мне чего-нибудь съестного, только горячего! Поторапливайся!

Джуди спустила ноги на пыльную дорогу. Она ума не могла приложить, чего точно от неё хочет госпожа, поэтому решила сначала поесть сама, а потом заняться обедом баронессы. Желудок у неё не был изнежен каждодневным рациональным питанием, поэтому запах подгорелой чечевицы показался ей божественным, и она решила воспользоваться гостеприимством одной из деревенских семей.

Люди баронессы разбрелись, охранять её осталось трое. Разморённые солнцем, утомлённые стычкой у моста, они прикорнули в тени церкви, убаюканные звуками доносившейся оттуда поминальной службы.

Отослав служанку, Жанна тоже задремала. В сладкой дрёме ей привиделись Артур, Джуди, отец; перед глазами пронеслись события минувшего дня…

Сонная идиллия была нарушена появлением всадников. Они быстро окружили повозку, оглушили слуг и связали их. Перерезав подпруги вьючным животным, похитители вместе с повозкой и, соответственно, баронессой понеслась прочь, к дороге. От бешеной тряски Жанна проснулась, закричала, но выбежавшие на её крик слуги ничем не могли ей помочь.

У Джуди бешено заколотилось сердце, когда она увидела, как её госпожу увозят у неё из-под носа. Служанка бессильно прижимала к себе горячий горшок с обедом и с мольбой переводила взгляд с Питера на стремительно исчезавшее облачко пыли.

— Да как же это? — шептала она.

Быстро сориентировавшись, Питер первым делом допросил оставленных охранять баронессу людей. Выяснив, что всадников было много, он отказался от мысли преследовать их. Да и на чём преследовать, если у них не осталось даже осла?

У дороги удалось обнаружить одну из лошадей. Отрядив в соседний замок людей за помощью, Питер решил немедленно вернуться в Уорш: нельзя было полагаться на добрую волю и благородство хозяина этих земель. Боясь остаться одна, Джуди увязалась с ним.

Не воспользовавшись мостом, они сэкономили на сборах, зато несколько потеряли во времени. Это удалось компенсировать, срезав путь через поля; предприятие было рискованным — порча чужого урожая легко могла привести к смерти, — но Питер великолепно с ним справился и в кротчайшие сроки сумел передать новость о похищении баронессы в Уорш.

Джуди оказалась в Мерроу, когда уже стемнело. Сказав Питеру, что заночует здесь, она поспешила на поиски осла: если миссия Питера была наполовину выполнена, то ей ещё предстояло предупредить баннерета Леменора.

Рассвело. Было свежо. Рваный молочный туман застилал овраги, неохотно отступая на равнине. Небо на востоке подернулось слабым розовым свечением. Оно медленно разливалось по воздушному пространству, скользило по посветлевшим холмам, тонувшим в, казалось, осязаемом на ощупь сумраке долине, сливаясь с монохромными остатками ночи. Облака на глазах из синих превращались в сиреневые, сначала на востоке, потом все ближе и ближе.

На листьях поблёскивают холодные капли росы. Проснулись, робко защебетали первые пташки.

Светлело. Туман медленно испарялся. Птицы щебетали все увереннее, возвещая о начале нового дня. Первые лучи солнца зажглись на небосклоне.

Деревня просыпалась вместе с солнцем. Замекали козы, где-то хлопнула дверь; разнеслась по улице бабья ругань. То над одним, то над другим домом появлялась, курилась струйка дыма. Как-то вдруг стало шумно, по-будничному оживленно.

Звонко щёлкая кнутом, босоногий пастух-подросток, одетый тепло, чтобы не замерзнуть в непрогретых ложбинах, собирал стадо.

Хлопнув калиткой, Мейми, ещё не совсем одетая, выгнала на улицу корову. Подгоняя хворостиной ленивое животное, она прикрикнула на хозяйничавшую в доме дочь:

— Поторапливайся, Прис, поворачивайся, лежебока! И Дрю растолкай, будь он неладен, чертенок! Я вам и паши, и стряпай, и корову выгоняй, совсем на шею сели, паршивцы! Так и передай ему, что я ему, ленивцу, уши надеру!

Позевывая, почёсывая живот, на пороге появился Сайрас.

— Кончай вопить, баба! — Он потащился к сараю, чтобы помочиться. — Голова от тебя пухнет.

— Не от меня, а от хмеля, — пробурчала супруга. Оправив задравшуюся юбку и на ходу почесав одну ногу о другую, она догнала пастуха и вручила ему на сохранение своё рогатое сокровище. Зацепившись языком с одной из соседок, она прошла немного по деревне, сопровождая стадо, потом вернулась в дом, где её семейство уже собралось за скромным столом.

Воздав хвалу Господу за ниспосланную пищу, они дружно застучали ложками, заработали челюстями. Впереди был длинный рабочий день, так что нужно было хорошо подкрепиться.

В этот ранний час баннерету не спалось, и он решил немного прогуляться, чтобы успокоиться, нагулять сон и проспать хотя бы до полудня. Сонный Метью, сопровождавший страдавшего от бессонницы господина, уронил голову на шею лошади и в полудрёме лениво раздумывал над тем, удастся ли ему поспать ещё часок на своем соломенном тюфяке.

— Эй, Метью, — Артур обернулся к оруженосцу, — не устроить ли мне охоту?

— Как угодно господину, можно и охоту, — сонно пробормотал Метью. — Только осмелюсь напомнить, сеньор, что охота на этой неделе уже была.

— Чем бы мне заняться до обеда?

— Спать ложитесь, сеньор, время быстро пролетит.

— Да я же говорю тебе, дурень, не заснуть мне!

— Тогда что Вы меня спрашиваете, коли я дурень?

— А с кем мне говорить, не с самим собой же?

Баннерет замолчал и свернул на проселочную дорогу. Он думал о Жанне Уоршел. Наступит ли день, когда этот гордец-барон наконец-то разрешит ему жениться на ней? Каждый день промедления казался ему страшной мукой. Иногда баннерету даже казалось, что он непременно заболеет и умрет, зачахнет от тоски, если никогда больше не увидит ее. Но он верил в свою звезду и в то, что его постоянство и упорство рано или поздно приведет его к намеченной цели.

Крестьяне медленно, маленькими группками потянулись на работы. Леменор рассеянно скользнул взглядом по поредевшему золоту полей, по неспешно бредущему к пастбищу стаду и самодовольно подумал, что не так уж он и беден, для того, чтобы ввести Жанну Уоршел хозяйкой в Леменор. Оглядев пустынную дорогу, он внезапно наткнулся взглядом на тёмную точку, постепенно обретавшую очертания всадника или всадницы.

— Метью! — Баннерет толкнул в бок задремавшего спутника. — Посмотри, кого чёрт принёс в такую рань.

— Ба, да это девица! — присвистнул он.

— Девица? — Оруженосец приподнялся на стременах, чтобы лучше рассмотреть всадницу.

— Кажись, это служанка баронессы Уоршел, — зевая, сообщил он.

— Служанка баронессы? — удивился Артур. — И что она тут делает?

— Понятия не имею, сейчас спрошу.

Метью неспешно подъехал к сонной уставшей Джуди.

— Ну и какого чёрта ты здесь делаешь? — окликнул её оруженосец. — Да ещё верхами в тот час, когда порядочные люди носа из дома показали.

— Ой, не спрашивай! Такое несчастье стряслось!

— Какое? — Оруженосец невольно переменился в лице.

— Госпожу похитили!

— Как похитили? — Он озадаченно посмотрел на неё.

— Очень просто, будто не знаешь, как это делается! Разбойники на нас напали, мы от них отбились, свернули в какую-то деревню — а они как выскочат!

— Кто «они»?

— Почём я знаю! Отстань от меня, у меня от усталости голова кружится.

Узнав о похищении Жанны Уоршел, баннерет велел седлать лошадей и на самой быстрой лошади послал человека к Фардену, через владения которого, по его расчётам должны были проехать похитители.

* * *

Скрываясь в медленно рассеивавшейся дымке, в тени деревьев пробежал волк. Остановившись на мгновенье, он принюхался и, учуяв запах костра, скрылся в чаще.

Испуганно заржали стреноженные лошади, пасшиеся на мокрой траве возле распряжённой повозки. Проснувшись, цыкнули на них ночевавшие неподалеку, прямо на земле, люди. Проснулись и сразу опять заснули.

Луч солнца, просочившийся сквозь листву, ударил в глаз одному из спящих. Что-то пробормотав себе под нос, он заворочался с боку на бок и наконец проснулся. Протерев глаза и потянувшись, громко лязгнув зубами, человек встал, подошёл к повозке и заглянул внутрь: в ней, завернувшись в шкуру, спала девушка. Убедившись, что с ней всё в порядке, он, не церемонясь, разбудил товарищей. Люди закопошились, забегали туда-сюда. Подбросили валежника в костёр, напоили лошадей.

Из повозки высунулась всклокоченная женская головка. Девушка хотела и никак не могла проснуться.

— Эй, молодая госпожа проснулась! Поторопитесь с завтраком!

Жанна безо всякого аппетита проглотила незамысловатую еду и благоразумно подчинилась требованию снова занять своё место.

— Куда мы едем? — сонно спросила она. — Я хочу знать, куда вы меня везёте.

Ей никто не ответил. Заложили лошадей; кавалькада двинулась в путь.

Рядом с повозкой ехал командир отряда — светловолосый, крепкого телосложения человек; на вид ему было не было тридцати. Меча у него не было — значит, не рыцарь, но и к крестьянскому сословию он не принадлежал: слишком уж уверенно держался.

— Куда вы меня везёте, безбожники? — Баронесса смерила его грозным взглядом. — Отвечай же!

— Не могу сказать, сеньора.

— Не можешь или не хочешь? — нахмурилась она.

— Не могу.

— Значит, я в руках разбойников?

— Не знаю, сеньора.

— Перестань повторять своё «не знаю»! — в бешенстве взвизгнула девушка.

— В Вашей воле сердиться, но я не могу сказать, куда и зачем мы едем.

— Хорошо, я не буду об этом спрашивать. Кто ты?

— Я? Джеффри.

— На виллана ты не похож, но и на рыцаря то же…

— Да я что-то среднее, — рассмеялся Джеффри. — Сын вилланки и капеллана. Знаете ли, некоторые священники весьма занятно исповедуют прихожанок.

Жанна покраснела и поспешила сменить тему.

— Ты хорошо разговариваешь, Джеффри. Кто тебя учил?

— Отец выучил ради забавы.

— А ему еще?

— Да почти ничему. Библии, немного начертанию букв и чтению.

Учение не принесло Джеффри добра. У него не было ни положения, ни денег — значит, он не мог продолжить образование. Сеньор баронства, в котором он родился, невзлюбил его и под благовидным предлогом отправил на все четыре стороны. Другие бы в его случае либо опустили руки, либо занялись разбоем, но Джеффри пытался бороться. Он недурно сочинял стихи и благодаря этому сумел ненадолго устроиться под покровительством семейства одного стареющего барона. Но счастье недолго улыбалось ему. Новые господа смотрели на него свысока, унижали, каждую минуту напоминая о его происхождении, а слуги посмеивались над ним и не принимали в своё сообщество. Кончилось всё весьма печально: Джеффри осмелился поспорить с наследником барона, сказавшим очередную глупость, противоречившую здравому смыслу, но почитавшуюся всеми домашними непреложной истиной, и был с позором изгнан.

Он долго скитался по графствам, на собственной спине постигая все прелести ежедневной борьбы за хлеб насущный, пока не попал на службу к графу Норинстану. Роланду нужен был человек, способный вести его дела, и он нанял Джеффри, фактически выкупил из рук правосудия, жестоко каравшего за бродяжничество. Но за кров, сытое будущее и приличное отношение нужно платить — и, наряду с денежными делами, Джеффри занимался и теми, о которых предпочитают умалчивать. Если что-то пойдёт не так — вся вина падёт на него, а не на графа.

— Ты умеешь читать? — удивилась Жанна.

— По слогам, сеньора.

— Похвально. Я вообще не имею. Выходит, ты умнее меня? — усмехнулась она.

— Ну, что Вы, Вы умнее — смутился Джеффри. — Вы благородная дама, а я человек простой… — Он осёкся, вспомнив о бедах, которые претерпел из-за своего языка, и подобострастно добавил: — Сеньора, Вы уж простите меня, если я что не то сказал.

— Успокойся, я не обиделась.

Джеффри помолчал, а потом решился задать нескромный вопрос:

— Извините, что вмешиваюсь не в своё дело, но куда Вы ехали до того, как…

У него не повернулся язык продолжить. Он никогда не был разбойником и в глубине души презирал себя за то, что ради каморки под крышей, объедков с графского стола и дюжины медяков в год согласился поступиться своими принципами.

— К родственнице. Тебе этого довольно?

— Абсолютно, сеньора. Мне так жаль, что я помешал Вам, выполняя приказ господина.

Голос совести заговорил в нём ещё громче. Может, отпустить её?

— Значит, ты не разбойник? — с надеждой спросила Жанна.

— Конечно, нет! — ужаснулся Джеффри. — Упаси Господь от такого ремесла! Я человек честный, ни одной службы не пропускаю.

— Это хорошо. Но, может быть, ты мне скажешь, куда мы едем? — Она елейно улыбнулась.

— Не могу, сеньора, это не моя тайна.

Увы, совесть смолкла перед страхом наказания и глупой формулой, переданной ему, видимо, ещё с молоком матери и крепко закреплённой в сознании жизнью: ты обязан подчиняться, воля господина — закон.

— Я начинаю сердиться, — резко ответила баронесса. — Не терплю, когда слуги дерзят мне.

— Воля Ваша, сеньора, — вздохнул он. — Сердитесь, сколько хотите, но я Вам ничего не скажу.

Жанна надула губки, отвернулась и принялась разглядывать своих спутников: она искала Джуди. Но её нигде не было. Баронесса забеспокоилась и ещё раз пробежала глазами по лицам — служанки действительно не было, да и не только её — куда-то делись все её слуги. Сердце ёкнуло. Неужели из всех, кто выехал из Уорша, в живых осталась только она?

Её пугала судьба оказаться в руках таинственного человека, по воле которого её похитители, но выбора у неё не было, оставалось только молиться.

Вскоре вышла заминка: расковалась правая коренная. Перед Джеффри стояла дилемма: либо искать кузнеца, либо бросить лошадь и, пересадив баронессу в седло, немедленно продолжить путь. Он выбрал второе.

— Я никогда не сяду на одну лошадь с таким человеком, как ты, — топнув ногой, решительно заявила Жанна.

— Но у нас нет выбора, сеньора: в лесу мы не найдём кузнеца, — возразил Джеффри.

— Я сказала, что не сяду. Убери от меня свои руки, негодяй! Я баронесса и не позволю…

Не обращая внимания на её бурные возражения и пальцы с острыми ногтями, впивавшиеся ему в волосы, похититель усадил Жанну в седло. Но сесть позади неё он не успел: в спину Джеффри вонзилась стрела. Широко раскрыв глаза, он рухнул на землю. Баронесса громко закричала и закрыла лицо руками. Её лошадь подхватили под уздцы, куда-то потащили, но она упорно не желала видеть, что происходит. Наконец, решившись отнять руки от лица, девушка увидела, что лошадь её стоит на опушке леса и спокойно щиплет траву. Посмотрев направо, она встретилась взглядом с улыбающимся солдатом.

— Всё в порядке, сеньора, мы повязали этих молодчиков, — не переставая улыбаться, сообщил он. — Сегодня Вы немного отдохнёте в замке у сеньора, а завтра он доставит Вас к Вашему батюшке.

— И кто же этот сеньор?

— Барон Клиффорд де Фарден, госпожа, — отозвался человек за спиной слуги. Обернувшись, девушка чуть не вскрикнула от радости: это был Тим, один из тех, кто вместе с ней выехал из Уорша! Значит, они её нашли, не забыли о ней. Слава Господу, Пресвятой Деве, всем их святым и ангелам!

— Но как, как Вы меня нашли? — дрожащим голосом спросила она.

— Да случайно. — Солдат по-прежнему широко улыбался. — Тут валлийцы начали шкодить: скот уводить, поля поджигать… Мы, сеньора, следим за порядком в одном из королевских замков неподалёку, и, признаться, валлийцы нам не мало крови попортили. Сэр Гедрин решил с этим покончить, но, так как людей у нас маловато, а земля чужая, пришлось обратиться за помощью к барону де Фардену. Его люди их выследили; гонялись мы за ними дня два, но всё же, слава святому Георгию, прихлопнули! А тут лесная охрана докладывает, что тут другие молодчики разбоем промышляют. Ну, мы решили: «Если уж начали, надо и закончить». А тут Вы…

— Спасибо. Можешь передать своему командиру и сеньору Фардену, что мой отец не поскупиться на благодарность.

— Это Вы, сеньора, им сами скажите: вон они едут.

Вид серьёзного человека в зелёном эскофле со стриженной квадратной бородкой и сопровождавшего его молодого барона, несомненно, любимца женщин, не внушил ей опасений, и девушка решила на время доверить им свою судьбу, тем более, что особого выбора у неё не было.

Нехитрый быт барона Фардена говорил о том, что он ведет типичный образ жизни холостяка, в доме которого не было женщины, способной привести его хозяйство в порядок. Нижний зал всё ещё хранил свидетельства недавних попоек — повсюду валялись пустые бочонки, под столом было полным-полно костей, которые догладывали собаки. Обтрепавшаяся перегородка (судя по всему, натянутый на неё ковер не всегда представлял такое печальное зрелище, но его окончательно сгубили многочисленные винные пятна) отделяла от обеденного зала спальню хозяина.

Ничуть не смутившись непритязательным видом своего жилища, Фарден распорядился принести для баронессы Уоршел мягкие подушки, чтобы она могла удобно устроиться на одной из скамеек. Жанна вежливо отказалась, испросив желания где-нибудь ненадолго прилечь. Слуги барона отвели её по узкой винтовой лестнице на второй этаж. Несмотря на то, что он был не обитаем (гости Фардена предпочитали отсыпаться внизу), баронессе он понравился больше общего зала. Почему? Да хотя бы потому, что от очага не разило мочой, а воздух не пропах прогорклым салом вперемежку с элем. Кроме того, тут была мебель, хорошая добротная мебель, и полно домотканых ковров на стенах, создававших ощущение уюта и покоя. Значит, хозяин не был беден. Но желания стать хозяйкой всех этих вещей и замка в целом, как бы велик он ни был, не возникло.

Человек от Леменора появился только к обеду. Узнав, от кого он, баронесса передала через слугу, что с ней всё хорошо и баннерет может не беспокоиться. Отобедала она вместе с хозяином и капитаном из королевского замка в нижней зале, имевшей теперь вполне сносный вид, и рано ушла спать.

К кузине Жанна не поехала, зато вернулась домой под двойной охраной.

1277 — 78 годы.

Глава XIII

Гусиное перо со скрипом выводит: «В пятый год правления нашего короля Эдуарда…» и начинает скрупулёзно восстанавливать череду событий.

Терпение английского короля лопнуло, и после третьего отказа Ллевелина принять присягу он решил, что пришло время начать войну против мятежного вассала. Король желал править всей Британией, и на его пути стоял гордый валлийский князь. Его нужно было сломать.

Далее события развивались стремительно. В плену у англичан оказалась Элеонора де Монфор (по пути из Франции в Уэльс корабль с ней и её братом был перехвачен в Бристольском канале); Ллевелин отказался принести оммаж даже ради её освобождения.

Переговоры с участием учёного монаха не принесли успеха; угроза отлучения от церкви тоже не подействовала. Валлиец считал, что англичанам никогда не покорить вольных кимров, защищённых неприступными горами и холодной зимой. Он даже мечтал о том, что сумеет выдворить англичан из Британии и будет править всем островом. Мечтал так же, как король Эдуард о великой Англии.

Таким образом, война была неизбежна…

— На всё воля Божья, пути Господни неисповедимы. — Отец Бертран, как мог, успокаивал плачущую Мэрилин. Её острые плечики подрагивали в полумраке пропахшего лавандой зала. Её мать была куда спокойнее: на своём веку она видела столько смертей, что отъезд мужа на войну не казался такой уж трагедией. Бесспорно, хорошего в этом ничего нет, но долг перед королём должен быть исполнен. Она укоризненно посмотрела на дочь — Мэрилин тут же, словно по команде, прекратила плакать.

Эммы в комнате не было: пожалев престарелую свекровь, она взяла на себя все заботы по сбору барона Форрестера в дорогу. Ей это было не впервой: когда-то вот она так же провожала мужа. Вертясь между кухней, комнатами и двором, она чувствовала себя нужной.

Барон уезжал завтра рано утром; вечером должна была состояться специальная служба. Из-за неё баронесса Форрестер и позвала отца Бертрана.

— А куда едет дедушка? И почему все плачут? — Джоан в недоумении переводила взгляд с одного лица на другое. — Вы могли бы объяснить мне, отец Бертран?

— Боюсь это сложно, девочка, — покачал головой священник.

Баронесса Форрестер шикнула на неё:

— Не приставай к святому отцу по пустякам!

— Но, бабушка, я просто хотела узнать…

— Нечего тебе знать, ступай! — отрезала баронесса и, подумав, добавила: — Не смей называть меня бабушкой.

Пристыженная Джоан ушла, смирившись с тем, что многого по возрасту и положению ей знать не положено. Её бы, наверное, утешило, что и её мать, и Мэрилин, и баронесса Форрестер знают не многим более неё.

Священник заторопился с отъездом, объясняя это тем, что ему нужно помолиться за здоровье барона и его спутников. На самом деле ему до смерти опротивел этот запах лаванды, которым, казалось, были пропитаны все комнаты, в которых бывала баронесса. Да и эта война… Нужно написать брату и спросить у него совета насчёт того, как ему, Бертрану, нужно вести себя. Стоит ли открыто выступать на стороне Эдуарда и предавать анафеме валлийского князя или необходимо проявить осторожность?

Двор был заполнен животными и людьми. Они копошились, укладывали что-то на повозки, перекрикивая друг друга бряцали оружием и под шумок щупали хихикающих служанок. Одна парочка вела себя особенно бесстыдно, и, серьёзно беспокоясь за бессмертие души обоих, священник вынужден был сделать им замечание. Ему были противны все эти мелкие ужимки и плоские шуточки, к которым прибегала местная челядь, чтобы не коротать в одиночестве тёмные вечера. И тут, посреди этого хаоса военных приготовлений, Бертран увидел Эмму Форрестер. В сопровождении Джоан она деловито объясняла служанке, куда следует положить мехи с вином. Тогда, в тот тревожный облачный день, когда полнеба заволокли низкие свинцовые тучи, он впервые увидел её волосы, которые она обычно тщательно убирала под головной убор. Сегодня на ней был не барбет, а простой белый платок, который сполз с висков и обнажил гладко зачёсанные назад каштановые волосы. Помниться, молодой священник подумал тогда, что Эмма Форрестер похожа на Мадонну. Внешнее сходство казалось ему бесспорным: тот же высокий чистый лоб, те же мягкие, будто святящиеся внутренним спокойствием, миром и добротой черты лица, тот же изящный изгиб шеи, поворот головы… И этот платок, оттенявший тёплую густоту её волос, он тоже был, как у Неё, державшей на коленях Спасителя.

Нет, это было кощунством, великим соблазном, искусом сравнить её с Заступницей человечества, и Бертран хотел немедленно покинуть этот дом, вертеп обыденного мирского разврата, жилище суеты, где витали мечты о преходящих земных благах, но она вдруг оказалась совсем близко от него. Он терпеливо ждал, пока взнуздают его мула и смотрел, смотрел, смотрел… И из тысячи душ, из тысячи страждущих ему первыми хотелось ввести в Рай двоих — мать и дочь, казавшихся ему чуждыми этому миру бессмысленного хаоса.

— Святой отец, как хорошо, что Вы ещё не уехали! — Заметив его, Эмма помахала священнику с того конца двора. Поправив платок, она отвела Джоан к крыльцу и велела стоять там и не мешаться под ногами, а после решительно направилась в сторону Бертрана. Он вдруг испугался, что она узнает о том богопротивном сравнении, возникшем в его мозгу и, быть может, всё ещё отражавшемся в его глазах, и поспешно отвёл взгляд, делая вид, что интересуется состоянием сбруи своего мула.

— Отец Бертран? — Она осторожно коснулась его рукава, привлекая к себе внимание. Священник вздрогнул и обернулся. Смущённо улыбнувшись, Эмма опустила глаза и пробормотала: — Я, наверное, отвлекаю Вас от серьёзных дел, от заботы о душах Ваших прихожан, но я посчитала, что именно сейчас…

Наконец она взяла себя в руки (из-за этих приготовлений у неё ум за разум зашёл) и объяснила, что, в виду сложившихся обстоятельств, Уитни больше не сможет заниматься с ним.

— Но почему? Для меня это вовсе необременительно.

— Меня заботит Ваша жизнь, святой отец. Я не хочу, чтобы Вы подвергали её опасности из-за моего Уитни, — покачала головой Эмма.

— Что такое земная жизнь, баронесса? Не юдоль ли страданий, ведущая к вечному блаженству? Тот, кто дорожит своей бренной плотью, не заботиться о здравии своей души. Тело — темница души, не о тюремщике стоит печься, а о пленнике.

— Всё так, святой отец, но теперь у Вас будет куда больше забот, — продолжала настаивать Эмма. — Души страждущих, страдающих, болящих потянутся к Вам, прося о помощи… До Уитни будет ли Вам?

Он вынужден был согласиться с её доводами, хотя был искренне убеждён, что мальчику необходимо продолжать заниматься. Впрочем, Бертран догадывался, что проблема вовсе не в нём, а в презренном металле. За учёбу нужно платить, а у Эммы Форрестер не было денег даже на новые башмаки.

— У меня всегда найдется время для такого славного ребёнка, как Ваш, — вежливо возразил Бертран. Он наконец понял, почему Эмма решила изъять Уитни из-под его опеки.

— Время сейчас дорого, слишком дорого, — покачала головой молодая вдова. Заметив, что Джоан по-прежнему путается под ногами у слуг, рискуя стать первой жертвой военной суматохи, она метнулась к девочке и схватила её за руку. — Джоан, — прошипела она, — я же велела тебе сидеть тихо!

Джоан плаксиво поджала губки и бросила заискивающий взгляд на священника, но не встретила в его глазах понимания. Что ж, придётся идти на кухню и снова тайком лакомиться сливками: все слишком заняты проводами дедушки, чтобы заметить пропажу нескольких дюймов содержимого из крынки.

— Сколько ей? — Бертран кивнул на девочку.

— Летом будет восемь, — рассеянно ответила Эмма Форрестер и подтолкнула дочь к крыльцу. Напоминание о возрасте её Джоан вновь вернуло её к ещё одной проблеме, которую ей предстояло решить. Может, священник поможет ей? Ведь не может быть, чтобы такая хорошая добродетельная девочка была никому не нужна. И она решилась.

— Святой отец, могу я обратиться к Вам с просьбой? — Эмма смущённо потупила глаза. Нет, всё же она что-то делает не так. В обход свёкра и свекрови… Но до того ли им?

— Сделаю всё, что в моих силах.

— Не могли бы Вы при случае рассказать о моей Джоан какому-нибудь хорошему человеку? Приданого за ней я дать не могу, но девочка неиспорченная, хорошо шьёт и готовит… Я ни на что не рассчитываю, но всё же…

Вместо ответа священник поклонился. Да, задача не из лёгких, и он вовсе не обязан помогать этой женщине, но он попытается. Род Форрестеров древний, так что всё возможно. Девочке, конечно, лучше готовиться к монастырской жизни, но она для неё не создана. Может, стоит написать брату и через него узнать, нет ли в соседних графствах человека, которому можно доверить руку маленькой Джоан? Пожалуй, он так и сделает, раз уж всё рано собирался написать ему; лишняя пара строк его не обременит.

— Вы ведь родом не из этих мест? — поинтересовался священник.

— Да, я из Шропшира.

— Из Шропшира? — удивлённо переспросил Бертран. — Значит, мы с Вами земляки. Род де Фарденов Вам ни о чём не говорит?

— Боюсь, что нет, — смущённо улыбнулась она. — Я была несмышлёной девчонкой, ненамного старше Мэрилин, когда вышла замуж и уехала из дома.

— У Вас там остались родственники?

— Да. Брат.

— Так попросите его помочь с браком Джоан. — Он сам боялся себе признаться, что рад снять своих плеч заботы о судьбе самой младшей девочки из рода Форрестеров.

— Боюсь, Артур ничем не сможет нам помочь, он, как и мы, едва сводит концы с концами, — грустно улыбнулась Эмма и сочла нужным добавить: — Моя просьба Вас ни к чему не обязывает, я не хочу обременять Вас, но при случае…

Бертран рассеянно кивнул и сел в седло. Нужно было подготовиться к службе. Честно говоря, он надеялся увидеть Эмму Форрестер в церкви. И она действительно пришла, скромно заняв место по левую руку от Мэрилин. От этого Бертрану стало спокойнее, даже пришла уверенность в том, что чаша страданий на этот раз минует этот край и война будет быстротечной. Дай Господь мира этим людям и помоги этой женщине, трепещущей за три детские жизни!

* * *

С трудом поднимая ноги, Сайрас боролся с затвердевшими комьями земли. Быки устали, и, давая им отдых, хозяин шёл рядом. Ветер надувал на его напряженной спине рубаху из грубой ткани, предательски холодил ноги в заштопанных чулках и дырявых башмаках. За повозкой плелась Мейми в высоко подоткнутой юбке, завернувшись от непогоды в веяльную сетку. За её плечами, завернутый в тряпье, временами попискивал младенец. Она шикала на него и упрямо шла вперед, вслед за мужем.

До дома было недалеко, но Сайрас устал и вынужден был остановиться, чтобы немного передохнуть. Его жена присела на землю и, расстегнув кофту, начала кормить ребенка.

— Снегу что-то маловато, не к добру, — вздохнула Мейми, взглянув на унылую череду полей, простиравшихся до горизонта.

— Так ведь во второй раз так. Помнишь, в год, когда умерла старая Габи, снега совсем не было. Тепло было, зерно проклюнулось — а тут и мороз прихватил. Почти всё подчистую замерзло, страшный был голод. Дай Бог, чтобы это цело осталось!

По полю к ним прибежала запыхавшаяся босоногая Присси.

— Дядя Мет заходил прощаться, говорит, на войну уезжает! — выпалила она и со всего размаху плюхнулась на землю.

— Час от часу не легче! А я-то думаю, с чего бы сеньор оброк повысил, — поднявшись на ноги, пробурчал Сайрас. На краю поля он заметил старших сыновей. Как бы и их с собой не прихватил Леменор! — Совсем житья не стало… А помнишь, Мейми, мы с тобой землицу выкупить хотели?

— Да какую землю, самим бы ноги не протянуть! — Покормив ребенка, Мейми встала и торопливо зашагала в сторону деревни.

— Ты куда? — бросил ей вслед муж.

— Да, может, с Метью попрощаться успею — брат, как-никак.

Мейми опоздала: в доме никого не было, только сиротливо поскрипывала дверь.

— Ну, да храни его все святые! — Крестьянка перекрестилась на дорогу и велела Присси: — Ты бы сходила, отнесла чего-нибудь к кресту и молитву прочитала. Дядя ведь тебе он, поди, жалко будет, если не вернется.

— Жалко, — шмыгнула носом девочка. — Только ведь идти далеко.

— Ничего, для благого дела и подалече можно. Ты не о себе и о своих ногах думай, а о нем. Кто ж, кроме нас, за него перед Господом-то заступится? Никто ведь не скажет: «Мол, был человек хороший, не разбойничал, не злословил, возьми ты его, Боженька, под свое крыло».

— А что, дядю обязательно убьют, да?

— Да что б тебя! — замахнулась на неё мать и, отвернувшись, всплакнула. — Ты за здравие молись, слышишь! Один он у нас защитник остался, случись что — и нам ведь в гроб. Сама видишь, житья нам не стало, со всех сторон обложили, ироды!

— Я схожу, мама, прямо сейчас схожу, — серьёзно сказала Присси и достала из-под лавки башмаки на деревянной подошве. — Будь спокойна, мамочка, я упрошу Бога, чтобы дядя вернулся.

Мейми промолчала. Хорошо, если вернется. Как они будут без него? Он у них единственная опора, без него бы по миру пошли. А так то зерна на посев принесет, то пшеницу в муку разрешит бесплатно перемолоть… Он ведь обещал себе домик построить и позвать её хозяйничать. В свой домик на своей земле. Племянников он любит, глядишь, пристроил бы куда. А она-то мечтала овец развести, шерсть продавать… Верно говорят: не загадывай наперед.

Убедившись, что младенец заснул, она сунула его в люльку и кликнула соседскую девчонку, чтобы та недолго за ним последила. Немного успокоившись, Мейми взвалила на плечи мешок с мукой (зачем два раза ходить, всё равно на пекарню нести) и, сопровождаемая дочерью, вышла из дома. Может, Господь действительно добр, и с них не сдерут три шкуры в пользу господина?

Давно требовавшие починки башмаки не спасали ноги от грязи, а, наоборот, ввергали их в ее пучину. Мешок был тяжелым; она шла медленно, часто останавливалась, вытирая пот со лба.

— Совсем я сдала, — подумалось Мейми. — В былые годы с легкостью с таким делом справлялась, да не по одному мешку таскала, а по два.

По два… Тогда они могли себе позволить засевать ни один клочок поля, а два и держали корову и коз — богато жили. Правда, земля была никудышной, половина зерна не всходила, а козы съедали больше, чем давали молока и шерсти, но всё-таки. А теперь у них осталась одна худущая корова, и неизвестно, хватит ли денег на помол мешка зерна. Денег… Когда она в последний раз держала их в руках? Кажется, на крестинах своего первенца — это был подарок покойного господина. В конце жизни он иногда одаривал своих крестьян по праздникам, обычно бесплатной чечевицей, чтобы меньше детей умирало раньше, чем они могли быть ему полезны. Земля любит заботу, ей нужно заниматься, а для этого нужны крестьяне. Чем больше крестьян, тем лучше. Что ж, Уилтору Леменору не в чем её упрекнуть, уж она нарожала Сайрасу детишек и, Бог даст, ещё родит, если, конечно, они всем миром не пойдут по миру этой весной.

— Мейми, тебя только за смертью посылать! — ещё издалека услышала она голос мужа. — А Присси куда подевала?

— К кресту пошла, за Метью попросить, — задыхаясь, ответила крестьянка.

— Вот ещё удумала, гони девчонку обратно! — недовольно отозвался Сайрас. — До темноты рукой падать, а работы непочатый край. Мне ещё мельнику телку за муку вести.

— А, может, мы её отдавать не будем? — робко предложила Мейми. — Корова-то у нас старая, неравен час, подохнет, а сложно ведь без коровы. Может, прокормим телку, а?

— Не вмешивайся не в свое дело! — рявкнул Сайрас. — Ты бы лучше за дочерью следила, а то к ней один шустрик клинья подбивает.

— Вот уж выдумал! Мала она ещё, чтобы этого бояться.

Мейми задумалась. Вроде, Присси ещё девчонка, какой от неё толк? С другой стороны, кто ж людей знает? Она ведь из скороспелых, а священники до девочек падки. Сначала приголубят, сладкого чего дадут или монетку в ладошку сунут. Довериться ему такая девчонка, а он ей свинью и подложит. А другие люди и того хуже. Увидят хорошенькое личико — хвать да продадут. Чёрт с этим зерном, лучше с ней сходить да проследить, не клеится ли к ней какой-нибудь старый хрыч. Заодно, можно справиться у Слингевей, не купит ли кто у них пару фунтов хорошего нутряного сала. Ничего, переживут они весну, раз все прошлые пережили, то и эту переживут.

* * *

День был ветреный, но ясный. Жанна, получившая разрешение посетить службу в Бресдоке, ждала Артура. Она стояла возле церковной ограды и, передёргивая плечами под накидкой на лисьем меху, напряжённо всматривалась в полоску дороги. Ей удалось уговорить своих провожатых ненадолго оставить её одну, но время неумолимо бежало, и они должны были скоро вернуться.

Джуди нервничала: госпожа клятвенно обещала отцу съездить в церковь и сразу вернуться, а сама задержалась и, более того, назначила свидание бедному соседу; она боялась, как бы барон не узнал об этом. Хотя саму баронессу это, похоже, не волновало.

— Кажется, потеплело. — Жанна полной грудью вдохнула прохладный воздух. — Даже ветер сегодня не такой колючий.

— Может, для Вас оно и так, госпожа, только денёк сегодня ничем не лучше вчерашнего. — Джуди попыталась отогреть дыханием замёрзшие пальцы.

— А почему тогда мне так хорошо?

— Не знаю, пусть Вам сердце подскажет.

— Сердце? — Баронесса удивлённо подняла брови.

— Только оно знает, почему этот день не похож на другие. Хотя, по мне, в нём нет ничего хорошего.

— А разве он так плох?

— Да нет, бывали дни и похуже, — служанка улыбнулась. — Просто ветер слишком студёный.

— Где же баннерет? — Жанна в который раз посмотрела на дорогу. — Он давно должен быть здесь.

— Может, сеньора задержали важные дела?

— Какие? У него не может быть никаких дел, кроме меня.

Баронесса начинала сердиться. Её губки сложились в недовольную гримасу. Как он мог заставить себя ждать! Да ещё здесь, на этом ветру! Определённо, это переходит все границы.

Она решила подождать ещё немного, а после вернуться домой.

На дороге показались всадники. Девушка встрепенулась и улыбнулась: он всё-таки не забыл о ней.

И тут она поняла, что что-то случилось. Обычно баннерет приезжал с Метью, изредка брал с собой ещё кого-нибудь, а сейчас с ним была по меньшей мере дюжина хорошо вооруженных солдат. И среди них — оруженосец, держащий в поводу боевого коня господина.

У Жанны потемнело в глазах; она судорожно сжала пальцы. Безусловно, всё это: и лошади с туго набитыми мешками, и солдаты, и Артур в позвякивавшей кольчуге, — всё это означало только одно, но баронесса не желала этому верить.

— Баннерет, — она окликнула его, — что это значит?

Леменор оставил своих людей на дороге и подъехал к ней.

— Я уезжаю.

— Но куда? — Её опасения подтвердились.

— Долго объяснять, но пришла пора раз и навсегда поставить кимров на место!

— Неужели война? — похолодела она и крепко сжала пальцы.

— Она самая!

— Чему Вы так радуетесь? Неужели в войне есть что-то хорошее? — в сомненье спросила девушка. — Разве она приносит что-нибудь, кроме голода, смертей и нищеты?

Леменор посмотрел на неё так, как смотрят на глупого ребёнка:

— Деньги, баронесса.

Баронесса покачала головой. Она никак не могла понять, как что-то ужасное, каким, несомненно, являлась война, могло вызвать столько сладостных мечтаний в голове Артура.

— Я снова заступаю на королевскую службу. Не стоит отказываться от четырёх солидов в день — уверен, граф Вулвергемптонский добьётся, чтобы мне платили именно по четыре, а не по два в день.

— Так Вы бросаете меня ради четырёх солидов в день? — с укором пробормотала девушка.

— Мне пора. — Он сделал вид, что не расслышал её упрёка. — Вспоминайте меня почаще и ждите с победой.

— Храни Вас Бог! — прошептала баронесса и перекрестила его. — Да пребудет с Вами архангел Михаил и всё его небесное воинство!

Как, неужели уже? Неужели прямо сейчас? Он уедет, бросит её… Нет, это невозможно! Он не должен… Жанна хотела удержать его, отсрочить расставание хоть на миг, отговорить от нелепого решения заступить на королевскую службу, но Леменор уже уехал. Даже не обернулся. Ни разу. А ведь она не сводила с него глаз!

Баронесса всё ещё стояла и смотрела на дорогу, когда её окликнула Джуди:

— Не стойте на ветру, госпожа!

— А почему бы мне не стоять? — резко ответила баронесса. — Я вольна делать то, что захочу. И не тебе, мужичка, учить меня!

Она злилась на баннерета и решила сорвать злобу на Джуди.

— Вольны, — не унималась служанка, — но можете заболеть, а мне за это влетит от барона. Кроме того, раз война…

— Ну и что, что война?

Опять это слово! Вот так бы замахнулась и влепила ей пощёчину, просто так, потому что она была зла на Артура. Да служанке оплеуха лишней не бывает — всегда найдется, за что наказать.

Жанна замахнулась, чтобы тут же привести в исполнение своё желание, но что-то остановило её, и баронесса ограничилась лёгким щелчком по подбородку.

— Вам безопаснее будет за крепкими стенами замка. — Джуди не обратила внимания на такую мелочь, как щелчок, — и не такое видала! Впрочем, ей не на что было жаловаться: не уродиной родилась, кожа хоть и не такая белая, как у госпожи, но всё же лучше, чем у многих. Такую просто так выгребную яму чистить не пошлют! А пощёчина, выдранная прядь — это мелочи, со всеми случается.

— Безопаснее? — Жанна надменно посмотрела на служанку. — Это моя земля, и никто здесь не может причинить мне зла.

— А тут всё равно будет, чья земля, когда до грабежей и убийства дойдёт. Тут и Вас ненароком убить могут.

Эта мысль как-то не приходила ей в голову. Баронесса задумалась и решила, что Джуди права. То, что она стоит здесь, на дороге, его не вернет. Раз он решил ехать, то ничто не изменит его решения. Упрямый осёл!

— Хорошо, я вернусь в замок, — немного успокоившись, ответила девушка.

— А что, если его убьют? — ужаснулась баронесса. — Господи, не допусти того, чтобы его убили! Пусть я никогда не стану его женой, но только чтобы он был жив… Пусть я никогда больше не увижу его, но только чтобы он был жив!

Жанна тут же простила баннерета и теперь желала только одного — чтобы он остался жив. А остальное неважно.

— Мрачные же у Вас мысли, госпожа! Бог не допустит, чтобы с сеньором Артуром что-нибудь случилось, — поспешила успокоить её Джуди, заметив неестественную бледность госпожи.

Баронесса промолчала и пошла к церкви; она вовсе не была уверена в том, что Бог выдал баннерету охранную грамоту от смерти. Войдя в храм, девушка преклонила колени перед деревянной статуей Христа, прося Всевышнего оградить любимого от смерти. За этим занятием её и застали слуги.

По дороге домой баронесса никак не могла отделаться от смутного предчувствия беды, но убеждала себя, что это всего лишь пустые страхи. Уорш — надежное убежище: его стены выдержат несколько приступов, да и на слуг можно положиться, тем более, что у них такой хозяин, как барон Уоршел. Он сумеет защитить свой замок от врагов. А баннерет обязательно вернётся, если баронесса будет молиться за его жизнь Пресвятой Деве и останется тверда в своем сердце.

Мост был опущен, ворота распахнуты настежь. В обоих дворах царила небывалая суматоха. Жанна отыскала глазами отца: он собирался сесть в седло гнедого иноходца; грум держал в поводу Вернета. Неужели и он хочет бросить её?

— Отец, — баронесса спешилась и подбежала к нему, толкнув по пути служанку с белой курицей в руках, — что происходит?

— Как, ты не знаешь? — удивился барон.

— Откуда?

— О, вечное женское невежество! Слово «война» тебе ни о чём не говорит? Кстати, никаких больше поездок в Мерроу.

— Но я уже не маленькая!

— Не возражай! — рявкнул он.

Тон отца не оставлял ни единого шанса на любимые прогулки до деревни. Значит, никаких свиданий с баннеретом? Впрочем, он вряд ли появиться здесь раньше лета.

Жанна нахмурилась, лихорадочно обдумывая сложившуюся ситуацию. Ей, во что бы то ни стало, нужно было узнать, долго ли продлится война. Она никак не могла понять, зачем людям в очередной раз убивать друг друга и простодушно спросила об этом отца.

— Война есть война, тут и понимать нечего! — отрезал барон. Женское любопытство не входило в список его любимых недостатков.

Будь на её месте сын, он бы, наверное, ответил:

— Просто Длинноногий решил покончить с этими валлийцами. Всё бы хорошо, туда им и дорога, но, боюсь, как бы он заодно не украл остатки свободы своих подданных, которым он обязан гораздо больше, чем они ему. Ему мало наших денег, мало владеть своими поместьями, ему хочется отобрать наши! Но мы ему не позволим, не будем так глупы, как были раньше. Ничего, придёт время, и мы укажем тебе твоё место, долговязый Плантагенет! Но пока ты прав: вероломным валлийцам давно пора испробовать закона палки.

Имя Ллевелина всколыхнуло в нём череду событий прошлых лет; на какой-то момент даже появилось чувство вины по отношению к покойному Монфору, который, хоть и был французом, лучше иных англичан ратовал за справедливость и свободу. Ему не давали покоя прежние времена, когда бароны были единовластными хозяевами страны и могли по своему усмотрению короновать и смещать монархов, когда они не были низведены до слуг короны. А эти налоги… Они душили английское дворянство так же, как и бесчисленные войны.

Но стоит ли ввязываться в эту компанию? Ему ведь не присылали письма… Барон в тайне надеялся спокойно отсидеться в замке, чтобы не поплатиться за опрометчиво принятое решение. Как-никак, у него дочь на выданье, и она должна удачно выйти замуж.

— Я съезжу в Гвуиллит и переговорю с бароном, стоит ли нам вмешаться в эту заварушку — объяснил Джеральд.

Жанна кивнула и с облегчением вздохнула. Хоть он останется дома! А вдруг нет? Девушка на минуту представила себе жизнь в отсутствии отца и поняла, что без него ей не обойтись. Она не имела понятия о том, как вести дела, как собирать оброк, кому и сколько платить или не платить налогов. Да, она умела вести хозяйство, да время от времени разговаривала с крестьянами об урожае, знала, кого из слуг зачем можно послать, в какую цену специи, шерсть и другие продукты домашнего хозяйства, но не более. Жанна была хозяйкой Уорша, а не владелицей баронства; отец никогда не посвящал её в таинства земельных отношений.

Баронесса быстро отогнала от себя мрачные мысли о грядущем одиночестве — нет, такого с ней просто не может случиться! — и посмотрела на отца — он уже сел в седло.

Уоршел поцеловал и перекрестил дочь. Внутренний голос подсказал Жанне, что он не хочет, чтобы она проводила его громкими рыданиями. Она прикусила губу, чтобы не расплакаться, и вымученно улыбнулась; эта улыбка никак не вязалась с её внутренним состоянием.

Он вернётся через пару недель, так что плакать не надо. А вдруг он поедет на эту чёртову войну? Нет, отец не может так поступить; это будет нечестно по отношению к ней.

— Запомни, на время моего отсутствия ты хозяйка Уорша и должна беречь его, — на прощание сказал барон. — Надеюсь, ты оправдаешь моё доверие. Вставай рано и погоняй этих ленивцев. Пару раз, если будет не опасно, съезди на ближние поля, проверь, не отлынивают ли вилланы от работы, и посмотри, где они пасут скот. Не давай им спуска и вида не показывай, будто чего-то не знаешь. Но при малейшей опасности возвращайся домой и поручи всё управляющему. Думаю, я надолго не задержусь, так что они не успеют сесть тебе на шею.

Баронесса проводила отца до ворот и тихо расплакалась лишь тогда, когда подняли подъёмный мост. Она попыталась пересчитать слуг и убедилась, что и её скудных познаний в арифметике хватит для того, чтобы понять, что их осталось ровно столько, сколько нужно для охраны замка. Для охраны, но не обороны. Ёжась от ставшего вдруг ледяным ветра, Жанна вошла в палату и почувствовала странную, пугающую пустоту комнат и большого зала, где всё ещё горел камин. Джуди следовала за ней, словно тень.

Баронесса долго бродила по залам, стараясь избавиться от душивших её рыданий. Она и сама не знала, почему и о чём она плакала. Наконец девушка успокоилась, прошла к себе и в раздумье остановилась напротив окна.

Вздох служанки вывел баронессу из болезненной задумчивости.

— О чём ты вздыхаешь? — Девушка присела на краешек сундука. — Из-за войны?

— Из-за неё, проклятой! Многие на неё уйдут, а вернутся ли? И мой Метью тоже…

— Ты, вроде, замуж за него собиралась?

— Было дело, — снова вздохнула Джуди. — Теперь уж вряд ли.

— Ничего, ещё выйдешь.

— Всё это, как во сне. — Девушка размышлять вслух, не обращая внимания на присутствие служанки. — Баннерет, отец… Зачем они уехали, оставив меня одну? Как они могли бросить меня?

Волна досады вдруг захлестнула её, но тут же отхлынула, побеждённая голосом совести.

— Боже, что я говорю, — ужаснулась она, — это же их долг! И у меня тоже есть долг перед ними.

— И что же теперь мне делать? — Жанна бросила мимолётный взгляд на окно. — Сидеть здесь и вышивать, пока они…

— Война — слово-то какое страшное! — Она невольно поёжилась. — Мне слышатся в нём волчий вой и боевой клич. И вот на неё ушли самые дорогие мне люди… А вернутся ли они? Мой отец стар, а любимый молод и горяч; мало ли найдётся людей, чтобы убить их? А что станет со мной? Мне остаётся только смиренно ждать, полностью положившись на волю Господню.

— Ждать, положившись на волю Господню, — словно эхо, повторила Джуди и разрыдалась.

— Господь, Царь наш небесный, за какие грехи насылаешь на нас огонь и смерть? — Служанка бухнулась на колени перед распятием, одной рукой крестясь, а другой утирая слёзы. — Прости их всех, Господи, не дай им убить моего Метью!

А рядом с ней молилась Жанна:

— Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй людей Твоих, и обретут по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

Глава XIV

Вечером Джуди забралась на сеновал и с головой зарылась в сено. Её всю трясло (то ли от холода, то ли от страха), и девушка инстинктивно свернулась калачиком, обхватив живот руками. Пролежав так немного, она успокоилась и выбралась наружу. Вытряхнув труху из волос, Джуди свесила ноги с сеновала и посмотрела вниз — лошади мирно хрустели сеном.

— Батюшки, да что это со мной? Весь день колотит, и на душе неспокойно!

Девушка осторожно слезла вниз, обошла конюшню и остановилась возле одной из лошадей.

— Хрустишь себе — и не до чего дела нет! — пробурчала она и потрепала её по шее. — А где теперь твой хозяин? Охрани его Господь, дай вернуться живым! Хоть мы порой и ропщем на него, не желали бы другого господина.

Служанка достала старое седло, отряхнула его и села на него рядом с лошадьми.

— Тревожно-то как нынче! Повсюду лихие люди рыщут, деревни грабят, скот угоняют. Того и гляди, людей убивать начнут! А вы тут стоите, едите…

Она подняла с пола несколько травинок и просунула их в кормушку ближайшей лошади.

— Где теперь мой Метью? — вздохнула девушка. — С тех пор, как началась эта война, я места себе не нахожу, всё из рук валится. И зачем только сеньоры её затеяли? Если уж им так хочется шкуру себе дырявить, собрались бы где-нибудь в укромном месте и тешились бы на здоровье. Нет, же, им нужно женихов у нас отнимать, честных девушек бесчестить, дома наши грабить! А из-за чего? Наступил один сеньор другому на ногу — вот и повод для войны. А говорят-то, что за благое дело воюют! Знаем мы их благие дела — счёты друг с другом сводят да в свои сундуки чужое золото пересыпают.

— Джуди! — донеслось со двора. — Где ты, Джуди? Подсоби мне!

— Иду, иду, Нетти! — встрепенулась девушка.

— Совсем я расквасилась, — пожурила она себя и убрала седло на место. — Ещё чуть-чуть — и разревусь. А из-за чего? Из-за дурня, который даже толком не сказал, что любит меня и приплодом наградил. — Она погладила едва заметно округлившийся живот. — Ну, и кто ты после этого, Джуди? Самая что ни на есть дура.

Оказалось, что Элсбет решила помыться и, заодно, заставить помыться служанок.

— Да зачем мыться, я же чистая! — возражала Джуди. — Когда тепло было, я в реке купалась. А руки у меня всегда чистые — моешь что-нибудь, так и их заодно.

— И то верно, зачем нам мыться-то? — поддакивала Лизбет. — Я понимаю, если госпожа иногда ради удовольствия воды себе прикажет нагреть, а нам этого не нужно. Лицо, руки ополоснули — и ладно. Когда совсем припрет, можно мокрой тряпкой по телу пройтись. Да и опасно это — мало ли что можно с водой смыть?

— С тебя давно смывать нечего, так что не боись! — усмехнулась Нетти. — А что до мытья… У меня так тело свербит, что я, побожившись, окунулась бы. А то так чешусь, что мочи нет!

Немного повоевав между собой, Нетти и Лизбет все же выволокли из кладовой бак для воды, водрузили его над огнем и доверху наполнили водой. Пока вода грелась, девушки отыскали лохань для мытья. Положа руку на сердце, большинство из них сомневалось в полезности водных процедур, кое-кто даже решительно отказывался от мытья, но кухарка настаивала, что «уж раз в год можно ополоснуться, особого греха нет. Да и праздник скоро». И они сдались, хотя продолжали ворчать, что достаточно с них того, что летом они купались в речке.

Когда вода согрелась, девушки отлили немного в лохань и смешали её с водой из бочки. Элсбет подбросила в очаг дров, и языки пламени весело заиграли на стенах. Кухарка встала на часах возле двери и строго следила, чтобы никто из слуг не подсмотрел в щёлочку за тем, как служанки поочерёдно плескаются в лохани. Потом Элсбет вымылась сама и, переодевшись во всё чистое, накинула на плечи тёплый платок и выкатила из-под стола маленький бочонок.

Джуди вместе с другими служанками попивала из глиняной кружки дрянной джин (не слишком вкусно, зато согревает) и постепенно забывала о прежних страхах. Она тщательно отжала мокрые волосы и заставила себя улыбнуться. Война войной, но хоронить себя заживо ради ушедшего на неё дружка рановато. Дружков много — она одна. Молодость пройдёт, не воротиться; словно яблоневый цвет, осыплется красота. Так что жить надо в полную силу, не вздыхать и не лить понапрасну слёз. Любовь — дело наживное, не драгоценность какая-нибудь, чтоб над ней всю жизнь трястись, пыль сметать.

Одна из служанок стащила из господских сундуков вытершееся платье покойной баронессы и, надев его, стала изображать перед сохнущими возле огня товарками знатную сеньору.

— Ах, что-то нынче у меня голова разболелась! — Кривляясь, она театрально приложила руку ко лбу. — Представляете, сэр Альберт, я так устала сегодня, отчитывая служанок. Но, думаю, танец с Вами избавит меня от моего тяжкого недуга.

Служанки покатывались со смеху, когда она степенно вышагивала по полу, томно закатывала глаза, чуть слышно вздыхала и жеманно улыбалась.

Конец веселью положила Элсбет:

— Ишь, расшумелись! Кудахтаете так, что, того и гляди, госпожу разбудите. Ну, а если она спуститься сюда и увидит тебя, Пегги, в платье её матери, то живо объяснит, кто мы все и где нам надлежит быть.

— Вот всегда ты так, Элсбет! — недовольно пробурчала одна из служанок. — Ну, что из того, что Пеги надела платье баронессы? Она ведь и не заметит пропажи.

— Угомонитесь, курицы! Уже за полночь. Вот погодите, выйдете вы отсюда и встретитесь в темноте с… рогатым чёртом!

Произнося последние слова, кухарка незаметно плеснула воды в очаг. Угли зашипели, над ними поднялось облачко пара. Девушки испуганно завизжали и кинулись врассыпную.

* * *

Мелкий дождь, перемежавшийся со снегом, моросил который час. Был холодный, промозглый день, такой, в который люди предпочитают лишний раз не выходить на улицу. Сквозь косые потоки воды проглядывали очертания раскисшей грязной долины с небольшим селением на берегу мелкой речушки.

Возле деревни строился в боевой порядок отряд; перед ним разъезжал туда-сюда граф Вулвергемптонский. Он поторапливал солдат и расставлял по местам копья. Покончив с этим, граф отъехал в сторону и с гордостью взглянул на свою работу. Убедившись, что всё в порядке, он снова погрузился в состояние странной задумчивости. Издали граф и его конь походили на каменные изваяния, но вблизи иллюзию портил Сириус, время от времени стряхивавший с морды мерзкий мокрый снег.

Копья терпеливо ждали; они привыкли к тому, что Осней часто и подолгу размышлял о чём-то в одиночестве. Их кони фыркали и недовольно рыли копытами землю; слуги тихо проклинали погоду и прятались от снега под плащами из грубой шерсти; стрелки, не теряя времени даром, натягивали тетиву, проверяя, насколько она прочна.

Наконец граф очнулся, тронул поводья и занял своё место во главе отряда. Обернувшись к рыцарям, Осней произнёс маленькую патетическую речь. Верил ли он в то, что она действительно необходима? Вряд ли, здесь собрались те, кому не нужны были высокие слова. Они сражались за деньги, а не за идею. И слабаков среди них не было.

— Доблестные вассалы короля, храбрые рыцари, не знающие слова «страх» — торжественно начал граф, — настал день для того, чтобы доказать свою преданность Его величеству. Покорим же королевской воле тех, кто не захотел благоговейно склонить пред ней голову!

Все вы знаете, что опасность подстерегает нас повсюду. Не забывайте о длинных луках Гвента, способных в один миг пригвоздить вас к седлу. А тех, кто проявит беспечность, ожидает участь Френсиса Гендерса. Он пренебрег осторожностью, решив в одиночку, без поддержки соседей, преследовать разбойничий валлийский отряд, и, заманенный в ловушку, погиб от рук диких кимров. Его не спасли ни храбрость, ни сила — стрела пробила его насквозь. Помните об участи Гендерса и берегитесь хитроумных валлийцев.

Но мы не должны бояться смерти. Наши враги жаждут нашей погибели, но мы не позволим им насладиться лёгкой победой. Пусть они узнают, как бьются настоящие рыцари. Я уверен, что среди вас нет трусов, а если они есть, то пусть убираются с позором в свои владения к жёнам и детям. Там им и место! Только настоящие мужчины пойдут за мной, и пусть все мы погибнем, но погибнем за короля и веру Христову. Поэтому навострите мечи, помолитесь Господу, ибо только Бог может помочь или воспрепятствовать нам — и в путь! Мы соединимся с нашими братьями по оружию в Вустере и под командованием нашего доблестного короля двинемся вперёд, к победе. Забудьте все раздоры, оставьте печали за порогами своих домов.

— Согласны ли Вы идти за мной и сражаться под королевскими знаменами? — крикнул Осней, потрясая в воздухе обнажённым мечом.

По рядам прокатился одобрительный гул.

— Тогда поднимите знамёна и выньте из ножен мечи: скоро для них найдётся работа. Вручим судьбу свою Господу нашему; пусть смилуется он над нами, грешными, и ниспошлёт нам победу.

Все спешились и в едином порыве опустились на колени, замерев в благочестивой молитве.

А после был долгий утомительный переход под низким серым небом, с необыкновенной щедростью потчевавшим их перемежавшимся со снегом дождем. Обыденный военный переход с грабежами земель тех, кого подозревали в сотрудничестве с валлийцами, во время которого им так и не удалось проявить ту отвагу в бою, к которой так страстно призывал граф Вулвергемтонский. Потом небо просветлело; немного потеплело. Решили сделать большой привал в одной из деревень. Владелец её приветствовал начинания короля Эдуарда, посему её существованию ничего не угрожало. Зато нешуточная угроза нависла над запасами местных жителей, которые, несомненно, должны были быть почти полностью уничтожены не обременявшими себя обозом солдатами.

Две крестьянских девушки с любопытством наблюдали за военным отрядом, въезжавшим в деревню. Обеим было лет по тринадцать, и обе, судя по ведрам, спешили за водой до того, как увидели рыцарей. Ведра тут же оказались на земле; девушки притаились за деревом и жадно провожали всадников глазами.

— Ты только посмотри, Марта, какой он высокий! — восторженно прошептала одна из них. — Наверное, даже кузнец будет ниже его.

— Нет, кузнец, пожалуй, выше, но вряд ли так хорош.

— А тот, Марта, ты только глянь! Какой у него конь!

— Дорогой… Да конь хорош.

— Ох, Марта, какие у того плечи! Свидетельница святая Катерина, он любого парня из нашей деревни на кулаках побороть может.

— Ах, Хэтти! — Марта вздрогнула и ухватила товарку за руку. Сердце её вдруг замерло, а потом, как бешенное, застучало в груди.

— Что случилось? — Хэтти с беспокойством взглянула на неё. — Да ты побледнела… А теперь раскраснелась, как спелое яблочко.

— Как он красив, как статен… А лицо, Хэтти, лицо! У меня аж дыхание перехватило… Как же ловко он управляется с конём!

— А, по-моему, вон тот покрасивее будет, — успокоившись, вскользь бросила крестьянка.

— Да как ты можешь сравнивать, Хэтти! Тот ведь увалень какой-то, а он… А руки, наверное, сильные, но нежные, в таких руках и бояться-то нечего…

Марта вышла из-за дерева и медленно, не сводя восторженных глаз с барона Фардена, пошла вслед за ним вдоль дороги, позабыв о своём ведре, поручении матери, Хэтти — обо всём на свете. Она молитвенно сложила руки на груди; глаза её были широко раскрыты, а сердце бешено стучало. Девушка то бледнела, то краснела и до смерти боялась, что барон обернётся. Затаив дыхание, Марта остановилась у частокола первого деревенского дома и всем телом подалась вперёд, к нему. Ей казалось, что ещё немного — и у неё вырастут крылья, и она полетит…

— Да что с тобой, Марта? — тревожно спросила Хэтти.

— Ничего. Просто…

Иллюзия растворилась в воздухе; Марту грубо опустили с небес на землю. Девушка очнулась и, тяжело вздохнув, вернулась за ведром.

Вечером, сидя в крестьянской хижине, Артур старательно придумывал своё послание Жанне Уоршел. С одной стороны, нужно было уверить её в том, что он любит её, с другой — не навлечь на неё бурю отцовского гнева. И после долгих размышлений он сочинил следующее:

Любезная моему сердцу баронесса, да продлит Господь Ваши дни!

Надеюсь, застать Вас в добром здравии. Будьте осторожны и берегитесь валлийцев — они не гнушаются жечь церкви вместе с несчастными прихожанами, ищущими защиты у Бога. Я слышал, что они уже сожгли несколько у границы. Также говорят, что они продают нечистым женщин. Умоляю, будьте же осторожны, ибо мне не хочется Вас потерять!

Да накроет Вас свои покрывалом Пречистая Дева, дабы, возвратясь, я оставил Вас такой, какой и оставил.

Радуясь своей сообразительности, он, затверживая в голове только что сочиненное послание, накинул плащ и отправился на поиски Метью. Поручив ему передать послание с оказией в Уорш, не называя его отправителя, баннерет зашёл в соседний крестьянский двор. Он бесцеремонно заглянул в амбар и овчарню, а затем вошёл в дом.

На пороге его встретила старуха, поддерживаемая хорошенькой девушкой лет тринадцати. Обе они были чем-то напуганы и старательно отводили от баннерета глаза.

— Это твоё? — пренебрежительно бросил Артур, указав на дворовые постройки, и со скуки пнул ногой мешок, прислонённый к косяку двери.

— Моего сына, — прошамкала старуха и, опустившись на колени, вместе с девушкой, стала собирать высыпавшиеся из мешка бобы.

— На меня смотри, карга! — Баннерет безжалостно высыпал на землю оставшееся содержимое мешка и грубо дёрнул за рукав старую крестьянку. — Сегодня же мои слуги заберут у тебя трёх овец и пять мер зерна.

— Да за что же это, сеньор? — Крестьянка чуть не плакала, даже не думая о том, чтобы встать на ноги. — Как мы жить-то будем? С голода ведь помрём. А ведь у моего сына дети малые…

Она пробовала поцеловать ему руку, но Леменор не позволил и, оттолкнув, вошёл в дом. Осмотревшись, баннерет провёл рукой по скамье — вроде бы не грязная — и осторожно присел на краешек.

— Эй, старуха, сходи за своим сыном! — бросил он через плечо.

Старая крестьянка утёрла слезу, кивнула и, взяв в руку суковатую палку, побрела прочь со двора. Вся её юбка была в подтаявшем грязном снегу — она забыла её отряхнуть.

Баннерет тихо вздохнул и со скуки принялся разглядывать молоденькую внучку хозяйки. А она была ничего, свеженькая, румяная, с длинными тёмно-русыми волосами. Девушка стояла к нему спиной и старательно разжигала огонь в очаге.

— Послушай… — Артур бросил короткий взгляд на дверь.

— Что Вам угодно, сеньор? — Крестьянка выпрямилась и обернулась. У неё были удивительные зелёные глаза и пухленькие розовые губки.

Баннерет прищурился и внимательно рассмотрел её с головы до ног. Ему было скучно, а хорошенькая девушка — это лучший способ приятно провести время.

Крестьянка залилась краской и, опустив глаза, повторила свой вопрос:

— Что Вам угодно, сеньор?

— Что мне угодно? — Он усмехнулся. — Мне угодно познакомиться с тобой поближе.

Девушка покраснела ещё больше.

— Приходи сегодня ко мне — не пожалеешь.

Леменор встал и подошёл к ней. Крестьянка попятилась и, нечаянно задев рукой горшок, уронила его на пол.

— Боже, что я наделала! — Она всплеснула руками и принялась собирать черепки.

Артур присел на корточки рядом с ней и положил ладонь на её плечо, ясно обрисовывавшееся сквозь узкие рукава котты. Девушка вздрогнула и испуганно посмотрела на него. Баннерет обнял её, прижал к себе; его рука скользнула выше в поисках груди.

— Знаешь, я, пожалуй, готов променять тридцать фунтов пшеницы на твои губки. — Он крепко стиснул её и засунул пальцы за вырез котты. — Так ты сегодня придёшь ко мне?

— Нет! — Она оттолкнула его и выбежала вон.

— Ну и дура! — бросил ей вслед Артур.

* * *

Мать Марты трудилась с раннего утра, и теперь у неё ужасно болела спина. Она с трудом дотащила ведро с водой до лавки и присела, чтобы немного перевести дух.

Марта сидела за столом и старательно лущила шерсть. Она была хороша собой: длинные пушистые волосы, словно выточенный из камня носик, длинные, не успевшие ещё огрубеть от работы пальцы. Наверняка, не один парень мечтал залезть с ней в тёплый летний вечерок на сеновал или заглянуть как-то ночью к ней за загородку — но вот не довелось!

Посмотрев на неё, мать подумала, что пора выдавать её замуж — одним ртом стало бы меньше. Пожалуй, нужно сходить к мельничихе и потолковать с ней об её Тиме. Славный парень, работящий — лучшего муженька для дочери и сыскать нельзя. К тому же, с ним в доме всегда будет мука.

Марта же думала совсем о другом. Она размышляла, имеет ли право любить его. Кто он — и кто она? Он был рыцарем — она крестьянкой. Марта восхищалась им, мысленно возведя на недосягаемый пьедестал доблести, честности, красоты, отваги и благородства. Она считала себя недостойной его, но, как ни старалась, не могла запретить себе любить его.

Наконец, после долгих мучений и сомнений, Марта сумела убедить себя в том, что все люди имеют право на любовь и счастье, во всяком случае, так сказал ей приходской священник, которому, впрочем, она не открыла предмет её любви. У неё не было оснований не верить ему.

Убедившись в том, что её любовь не грех, она решилась открыться родным. Открыться разу же, не таясь, прямо сегодня.

Девушка отложила в сторону шерсть, встала и подошла к матери.

- ќМама, я люблю его. — Марта склонила голову к плечу престарелой крестьянки. — Очень-очень люблю.

— Кого его? — Мать вопросительно посмотрела на дочь. — Ты весь день словно не в себе. Кричишь тебе: покорми свиней — а ты сидишь и глазами хлопаешь. Ну, и кого это ты там любишь?

— Его. Он такой красивый, храбрый…

— Да кто он? В кого ты там втрескалась, дура?

— В того рыцаря, что заходил к нам вчера. Я расспросила о нём старую Берту и узнала, что он барон.

— Барон? — присвистнула крестьянка. — Видно, ты совсем из ума выжила! Нашла от кого голову потерять! Лучше б соседскому парню глазки строила — он хотя бы на тебе жениться, а этот…

— Мама, ты не понимаешь! Он как посмотрит на меня своими темными глазами — всё из рук валится. А как он сидит на коне!

— Ох, пропадёшь ты! И куда только отец твой смотрит?! Давно надо было взять тебя в охапку да в церковь сволочь. Небось, муж бы отучил по сторонам смотреть!

— Матушка, я хочу с ним уехать.

— Как уехать? Вот я тебя сейчас! — Мать схватила пучок гибких веток, заменявших ей веником, и замахнулась на дочь.

— Всё равно я с ним убегу. Мне никого больше не нужно! — Марта увернулась и подбежала к двери; по щекам её стекали слёзы. — Не хотите благословить меня — и не надо!

Неужели даже мать, этот самый близкий ей человек, не может понять, что она не может жить без него!

— Благословить? — взорвалась мать. — Сейчас я тебя благословлю, век помнить будешь! Я эту любовь из твоей головёнки выбью! Ишь, чего удумала!

Но дочка оказалась проворнее матери, и веник ударил не по её спине, а по двери.

— Прощайте, матушка! — донеслось со двора.

— Чтоб тебе, бесстыжей, провалиться вместе со своим полюбовником! Уж если твой отец его найдёт, живого места не оставит, не посмотрит, что рыцарь! А домой вздумаешь вернуться — на порог не пущу, прокляну! — сиплым, срывающимся на визг голосом крикнула мать и швырнула за дверь дочкины башмаки.

Марта зарыдала и, понурив голову, присела на корточки. Несколько минут она разрывалась между привязанностью к родным и новым чувством к молодому барону. Победила любовь; она встала, подняла башмаки и медленно побрела со двора.

Куда идти? Марта как-то об этом не задумывалась, когда уходила из дома. У неё не было ни теплой одежды, ни еды, ни денег. Конечно, можно было попытать удачи у дяди, но вряд ли он согласиться принять изгнанницу.

И она решилась. Если уж она ушла из дома ради того рыцаря, то и пойдет к нему. Если он не примет её, что ж, такова её судьба, придется уйти из деревни. Единственное, что Марта знала точно, это то, что домой ей дороги нет.

Барон Фарден её не прогнал и уже следующим вечером хвастался перед другом «новым приобретением».

— Знаете, Леменор, ко мне вчера пришла одна вилланка. — Клиффорд выпил кружечку эля и был расположен к дружеским разговорам. — Ну, та самая, что с меня глаз не спускала. И угадайте, что она сказала?

— Что же? — безо всякого интереса осведомился баннерет.

— Заявила, что любит меня.

— А она красивая?

— Очень даже. Глазки у неё живые, а личико — ну, прямо, ангельское! Говорит, что из-за меня из дома сбежала.

— Что Вы говорите! И что Вы намерены с ней делать?

— Возьму с собой. Она мне приглянулась.

— А потом?

— Когда потом?

— Когда она Вам надоест.

— Не знаю, тогда видно будет.

— Как думаете, удастся нам потрепать валлийцев?

— Ещё как потреплем! Когда с нами король, мы загоним их в чёртову глотку!

Они выпили за будущую победу и разошлись по своим делам. Барона Фардена, разумеется, интересовала Марта, дожидавшаяся его за перегородкой. О войне он даже не думал. Девушка была красивая, а военную компанию готовили слишком тщательно, чтобы она обернулась провалом.

Зимой и весной 1277–1278 годов, поддерживаемый наступлением маркграфом, Эдуард собрал едва ли не самую многочисленную и экипированную армию со времен Вильгельма Завоевателя. С ним была придворная гвардия верхом на огромных боевых конях из Франции, тяжеловооруженные всадники, откликнувшиеся на феодальный призыв, и, конечно, пехота: ополченцы, добровольцы, рекрутированные по контракту ветераны — всего пятнадцать тысяч пехотинцев, в том числе, и валлийцы. Если прибавить к этой армии профессиональных арбалетчиков из Гаскони и отличных английских лучников, то шансов у разобщённых валлийцев оставалось мало. Единственное, что могло их спасти, — это горы, но король предусмотрел и это. Он не намеревался уводить своих воинов в безоблачные выси, где преимущество было на стороне обороняющихся; зачем, если у него есть флот, который с легкостью отрежет основные валлийские силы от острова Англзи, снабжавшего их зерном.

* * *

Послание баннерета одновременно обрадовало и удивило Жанну. Оно стало струей свежего воздуха в той серой жизни, которую она вела в холодных душных комнатах, и вызвало в её душе волну настолько сильных эмоций, что она решила поделиться ими с Джуди.

— Господь смилостивился надо мной: он прислал мне весточку! — Баронесса в блаженстве вытянулась на постели, легонько пихнув служанку ногой в бок. — И батюшка ничего об этом не знает. Надеюсь, ты не проболтаешься? — Она бросила на неё грозный взгляд.

— Не проболтаюсь, будьте уверены. Вот Вам крест! — не глядя на госпожу, устало ответила служанка и вытащила из сундука пришивные рукава от котты.

— Он прислал мне весточку, весточку, понимаешь?

— Ну, я рада за Вас, только от этого Ваши платья лучше пахнуть не станут. Их нужно проветрить, а после чем-нибудь переложить.

— Как ты мне надоела! Кончай копаться в сундуках, паршивка, потом закончишь!

— Как прикажите. — Джуди осторожно развесила рукава на крышке и покорно отошла в сторону.

— Джуди, я бы что угодно отдала за то, чтобы капеллан знал грамоту! Тогда я смогла бы послать ему ответ… Иначе ведь не пошлешь, — вздохнула она.

— А я, госпожа, понятия не имею, что это за грамота такая, и, слава Богу, — живу себе и бед не знаю, — хмыкнула служанка.

— Помалкивала бы, деревенщина! — с лёгким раздражением бросила Жанна.

— А что Вы отцу-то скажите? Он ведь узнает, будет спрашивать, от кого.

— Разумеется, скажу, что от жениха. А что же еще, дура?

Покраснев, служанка попросила:

— А не могли бы Вы, ну, в двух словах, рассказать, чего такого он Вам передал? Ну, чтоб я, дура, поняла, чему Вы так радуетесь.

— Любопытство тебя погубит! — укоризненно покачала головой Жанна. — Но, так и быть, я расскажу тебе. Он велел передать, что здоров и помнит обо мне. Ещё он упомянул о тех зверствах, которые учиняют над поселянами валлийцы.

— Батюшки святы! — всплеснула руками Джуди. — Выходит, прав был Ваш отец, когда запретил Вам покидать замок.

— Слава Богу, отец не бросил меня, не поехал на эту чёртову войну! Нам ничего не грозит.

— Так-то оно так, да как бы худо не стало!

— О чём это ты? — сердито посмотрела на неё баронесса.

— Сами же говорили, что война — старуха ненасытная, всегда ей мало.

— Заткнись, Джуди, ещё, не приведи Господь, беду накликаешь! — цыкнула Жанна. — Во дворе шум, я спущусь посмотреть. А ты на кухню сходи, присмотри за кухаркой.

— Сейчас, сейчас, только с платьем Вашим закончу.

— На кухню. Живо! — Жанна нахмурилась и пинком подтолкнула служанку к загородке.

Джуди вздохнула, присела на корточки перед сундуком и, не обращая внимания на ворчание госпожи, развесила на крышке оставшуюся одежду. Наконец баронессе удалось выставить её. В прочем, она недолго наслаждалась тишиной и покоем. В мечты о баннерете Леменоре вмешался не утихающий шум во дворе. Жанна выглянула в окно: слуги мелкими группками перебегали из внутреннего двора во внешний. Чтобы навести порядок, ей всё же пришлось спуститься вниз и выйти на крыльцо.

— Сэм, что случилось? — крикнула баронесса. — Разве слуги должны не работать, а праздно шататься перед воротами?

— Не знаю, госпожа, — ответил флегматичный стражник. — Но там, на другом берегу, рыцарь с отрядом.

— Кто же это? Он назвал своё имя?

— Не знаю, госпожа. Мы его боимся.

— Трусы несчастные, бестолковые твари! Боитесь его, не зная, кто он! Сейчас же иди и выясни его имя.

После короткого разговора с незваными гостями, Сэм сообщил хозяйке, что переполошивший Уорш человек — всего лишь граф Роланд Норинстан, который желает видеть барона Уоршела.

Баронесса поднялась на деревянную галерею входной башни и, собственными глазами убедившись, что это действительно её жених, приказала опустить подъёмный мост. Чертыхаясь, отряд въехал во внешний двор замка.

— Здравствуйте, милорд. — Выйдя ему навстречу, Жанна приторно улыбнулась. Ей не хотелось впускать гостя в дом, поэтому она распорядилась не отворять внутренние ворота. — Что привело Вас в наши края?

— Долгих лет жизни, баронесса. Я заехал проведать Вас, узнать, не нужно ли Вам чего-нибудь. Знаете, у многих сгорели поля… Да и вилланы стремятся убежать в горы.

— Благодарю, но мы ни в чём не нуждаемся. Всё наше зерно и все крестьяне — хвала Господу нашему! — целы.

— Но не кажется ли Вам разумным переговорить под крышей?

— А мне хочется говорить здесь.

— Отчего же? — удивился он.

— Оттого, что наша беседа будет короткой.

— Это ещё почему? — нахмурился граф.

— Я это чувствую. Так что Вам угодно?

— Я желаю видеть барона Уоршела.

— Его здесь нет. Он уехал, а куда, я не знаю.

— Жаль, очень жаль! А когда он вернется?

— Это ведомо только ему и Богу.

— Значит, он уехал надолго?

— Полагаю, надолго.

— Прискорбно! Ну, а как Вы поживаете, моя милая невеста?

— С Божьей помощью.

— Дайте же мне погреться у камелька, поиграли — и хватит! — неожиданно резко ответил Роланд. — Нам нужно серьёзно поговорить.

— Нам не о чем говорить.

— Неужели? Прикажите отворить ворота! — Это прозвучало, как приказ, но баронесса не подчинилась.

— Может, я просто глупая женщина, но мне кажется, что Ваш долг зовет Вас прочь отсюда. — Она сделала паузу, чтобы посмотреть, какой эффект произведут её слова на Норинстана — он даже бровью не повёл. — Отца нет, я одна в замке и не могу принять Вас и Ваших людей. Как честный христианин, Вы поймёте меня: я опасаюсь людской молвы.

— Какой молвы? Вы моя невеста перед Богом и людьми!

— Но не супруга.

— Что это ещё за штучки, баронесса! Мои люди устали, и я требую…

— В этом доме Вы не имеете права ничего требовать, — гордо возразила Жанна.

— Баронесса, не испытывайте моего терпения!

— Гнев — один из семи смертных грехов, стыдитесь! Умоляю, милорд, избавим друг друга от ненужных пререканий.

— Если бы не война, Вы были бы моей женой и рта раскрыть бы не смели без моего разрешения, не то, что выставлять меня вон, — вызывающе ответил Роланд.

— К счастью, я не Ваша жена, — усмехнулась девушка.

— Баронесса, перестаньте дурачиться! Нам нужно поговорить, и мы поговорим, но не на глазах этих людишек, — Норинстан покосился на слуг.

— Я не желаю с Вами разговаривать. Прощайте!

— Нет, не так просто! — Норинстан в бешенстве ухватил её за плечи. — Вы немедленно прикажите отворить ворота, или я выломаю их!

— Не посмеете. — Баронесса одарила его холодным и острым, как нож, взглядом. — Уберите от меня руки. Немедленно!

— Ворота, баронесса. — Одну руку он убрал, но другая по-прежнему сжимала её плечо. Его взгляд по твердости ничем не уступал её взгляду.

— Я хозяйка, и я решаю, отворять ворота или нет. — Она сняла его руку со своего плеча. — Извольте оставить меня в покое.

— И не подумаю. Рога дьявола, кончайте ломаться и ведите себя, как подобает! — К этим словам он мысленно присовокупил пару крепких ругательств. — Вина и стол для моих людей. Живо!

Рискуя вызвать серьёзную вспышку гнева, грозившую пагубным образом отразиться на ее здоровье, Жанна повернулась к гостю спиной и поспешила укрыться за спинами своих солдат. Естественно, он метнулся за ней, но сумел ухватить только конец её пояса. Ради спасения от побоев баронесса с легкостью им пожертвовала, оставив в качестве трофея в руках охотника. Оказавшись под охраной вооруженных слуг, она крикнула взбешенному графу: — У меня есть лучники!

Не слушая бурных возражений Норинстана, который в гневе одной ногой уже переступил за грань вежливости, девушка поднялась на обходную галерею. Дождавшись, пока граф покинет двор, она вернулась в донжон.

— Боже, зачем ты послал мне его в женихи? — Захлопнув входную дверь, Жанна с облегчением перевела дух. — Знаю, я грешна, грешна от рождения, но не усердно ли я молилась, чтобы смыть печать греха со своего сердца, а ты снова толкаешь меня на грех! Увы, сердце моё неподвластно разуму, и я, слабая духом женщина, изменяю в мыслях своему жениху. Укрепи меня или дай мне жениха по сердцу, дабы не было у меня соблазна!

Глава XV

В середине осени того же года Ллевелин, потерпев ряд серьёзных поражений, капитулировал и сдался на милость победителя. Он вынужден был проститься с частью территорий и отказаться от претензий на господство вне пределов своего княжества. За своё «предосудительное поведение» ему также пришлось оставить англичанам заложников, выплатить крупную компенсацию короне и присягнуть на верность английскому монарху в его новом замке в Рудлане. Тот в свою очередь через девять месяцев Эдуард милостиво позволил князю жениться на Элеоноре де Монфор и почтил свадебный пир своим присутствием.

Рыцари с победой возвратились домой: к жёнам, детям, попойкам и долгам. Вернулся и Артур, но его возвращение Жанну не обрадовало. Да, она радовалась тому, что он жив, любила его, ждала, ежедневно тайком молилась за него Богу, но сознание того, что он так близко и, в то же время, так далеко сводило её с ума.

Барон Уоршел, по совету барона Гвуиллита, воздержавшийся во время скоротечной войны от открытой поддержки какой-либо из сторон, снова заговорил о свадьбе дочери. Жанне в скором времени исполнялось четырнадцать, и он считал, что сразу после этого радостного события граф Норинстан сможет повести её к алтарю. Что касается самого графа, то он в данное время пребывал вдалеке от невесты, исполняя очередное поручение короны.

Пожалуй, только Джуди была вполне довольна жизнью. Её «интересное положение» сошло ей с рук, и на рассвете одного хмурого дня она благополучно разрешилась от бремени в сырой коморке под крышей. Родилась девочка. Назвав её Рут, мать поскорее отнесла её в деревню к тётке. Та, конечно, не обрадовалась такому подарку, но вид завёрнутой в тряпку мелочи благотворно отразился на судьбе маленькой Рут. Тётка согласилась окрестить её и воспитать, «как своё любимое дитятко». Другие «любимые дитятки», донашивавшие обноски друг друга, в это время сосредоточенно рассматривали «новую сестричку», гадая, почему она не родилась вместе с Джейми на второй день новой луны. Этот несчастный Джейми, мирно спавший в своей колыбельке, даже не догадывался, какую свинью подложила ему судьба, послав вместе с Рут пару медяков.

Освободившись от забот, связанных с воспитанием дочери, Джуди продолжала встречаться с Метью. Рут она навещала куда реже.

В семье Уоршелов тоже произошли изменения: барон Уоршел вторично женился. Каролина вошла в их жизнь незаметно и тихо. Несмотря на то, что теперь она была хозяйкой Уорша, домашним хозяйством по-прежнему заправляла Жанна. Каролина даже не пыталась взять бразды правления в свои руки. Единственное место, где она действительно чувствовала себя хозяйкой, была кухня. Под её начальством Элсбет умудрялась превратить скудные запасы кладовых в блестящие шедевры кулинарного искусства, вроде пирога из свинины с яйцами и мёдом. Барон, опасавшийся, что дочь и мачеха не поладят, был доволен.

Обыденная жизнь снова вошла в свою колею, и Жанна с нетерпением ожидала, когда же баннерет Леменор подаст ей весточку. Но он упорно хранил молчание, и, прождав некоторое время, она решила взять инициативу на себя. В прочем, у неё были связаны руки, поэтому ей нужна была помощь Джуди.

— Ты должна мне помочь! — с порога бросила Жанна. — Ступай за мной!

Оторопевшая служанка поставила на место канделябр, который за минуту до этого чистила от пыли, копоти и воска, и покорно последовала за госпожой. Честно говоря, она предпочла бы продолжить уборку, но приходилось помогать баронессе в претворении в жизнь очередной абсурдной, а, главное, опасной идеи. Выбора у неё не было.

Плотно прикрыв за собой полотняную завесу, баронесса протолкнула служанку в угол темной каморки. Жанна молчала, напряжённо прислушиваясь к отдалённому шуму шагов на лестнице.

— Ну, говорите быстрее, а то у меня работы много. — Джуди вытерла руки о засаленный передник.

Очередная затея госпожи не понравилась ей с самого начала.

— Ты должна помочь мне увидеть баннерета Леменора, — решительно заявила баронесса.

— И как же я Вам помогу? Вы же за пределы замка и шагу ступить не сможете.

— Это уже твоё дело, как ты это сделаешь. Только я долго ждать не буду, — предупредила госпожа.

— Нет, она, определённо, полоумная! — прошептала служанка. — Совсем свихнулась от любви! И как же я ей подсоблю, ведь старая добрая церковь нам уже не поможет.

Но, вопреки опасениям, Джуди не пришлось ломать голову над тем, как помочь госпоже; судьба, явно, благоволила к баронессе и помогла ей снова увидеться с Леменором. Когда волнения, вызванные войной с Уэльсом, немного утихли, леди Джоанна решила пышно отпраздновать свой день рождения. В числе приглашённых оказались обе баронессы Уоршел и, разумеется, сам барон.

Джеральд ехать не хотел; повинуясь ему, не хотела и Каролина. Зато хотела Жанна. Выиграв нелегкий поединок с отцом, не желавшим отпускать её куда бы то ни было, баронесса добилась разрешения съездить на пару недель к кузине. При условии, что компанию ей составит одна почтенная дама с дочерьми, также приглашенными леди Джоанной.

Маслянистые листочки трепетали на ветру; на них поблёскивали капли дождя. Дороги размыло, и Уоршел ещё раз попытался уговорить дочь отказаться от «безумной затеи», но Жанна была непреклонна. Даже если бы за окном мела метель и щипал щёки сильный мороз, она бы всё равно поехала к леди Джоанне. Баронесса не виделась с баннеретом больше года и ради мимолётной встречи готова была на всё.

Барон позаботился о должной охране дочери, поручив её заботам оруженосца, которому безоговорочно доверял.

— Смотри, если с ней что-нибудь случится, я с тебя живого шкуру спущу! — напутствовал его Уоршел.

Через две недели он обещал приехать и забрать её.

Парадный зал замка леди Джоанны был ярко освещен; баронесса даже подумала, что кузина истратила на свечи половину своего состояния.

Жанна остановилась и огляделась по сторонам. Судя по всему, в число избранных вошли почти все благородные обитатели двух соседних графств, за исключением двух-трёх, которые были вовсе несносны. Будет о чём потом рассказать Мелиссе Гвуиллит (баронесса была уверена, что кузина не пригласила дочь валлийца в свете недавних событий).

Один за другим входили разодетые гости. Одними из последних появились Гвуиллиты: леди Джоанна не страдала избытком патриотизма и предпочитала при любых обстоятельствах сохранять выгодные знакомства.

Разноцветные дамские одежды ниспадали до пола красивыми складками; поблёскивали богатые пояса мужчин. Волосы не знакомых с последней модой девушек из Херефордшира были тщательно причёсаны и заплетены в тяжёлые косы (Жанна догадывалась, что многие из них были фальшивыми), перевитые цветными лентами и золотыми нитями. Зачем заплетать в косы чудесные волнистые волосы, как у неё? Видно, у них собственные волосы жидкие. Баронесса не удержалась от того, чтобы не бросить на них снисходительно-высокомерного взгляда. Сама-то она была одета по последней моде — в этом отношении тихоня-Каролина и её денежки пришлись очень кстати. Впрочем, Жанна при любых обстоятельствах не позволила бы себе появиться в более-менее приличном обществе в наряде, сшитом по моде пятидесятилетней давности, а теперь, будучи невестой графа Норинстана, ей просто необходимо было безупречно выглядеть.

Блестящее общество направилось к столу; баронесса решила последовать их примеру: другого развлечения, кроме еды, в ближайшее время не предвиделось.

Леди Джоанна — девушка лет девятнадцати, невысокая, полноватая, с рыжеватыми волосами, очаровательным вздёрнутым острым носиком и россыпью веснушек на щеках — любезно улыбалась гостям со своего места во главе стола. Честно говоря, глядя на неё, сложно было понять, почему она до сих пор не замужем. Она не была уродлива, чтобы обречь себя на участь монастырской затворницы, богата, образована и умна настолько, чтобы не соперничать в уме с мужчинами. Честно говоря, в области наук Джоанна была глупа, как пробка. Словом, она не была создана для судьбы старой девы. Возможно, если бы её отец был жив, он выдал бы её за кого-нибудь барона, но он умер двенадцать лет назад, не успев даже обручить её, а мать (одна из сестёр первой жены Джеральда Уоршела) была настолько слабохарактерна, что не могла сладить не только с дочерью, но и с собственной прислугой. Вопрос с браком Джоанны пытался было взять в свои руки дядя по матери, но девушка закатила такую истерику, что он решил с ней не связываться, решив, что со временем племянница образумится. Но она не образумилась.

С одиннадцатилетнего возраста к Джоанне сваталось многие, но она отказала всем и публично, то ли в шутку, то ли всерьёз, заявила, что выйдет только за того, кто убьёт дракона. Как известно, в Англии драконы перевелись, поэтому леди предстояло оставаться старой девой до конца своих дней. Или до конца терпения родственников.

Леди Джоанна позаботилась о том, чтобы на столе было вдоволь серебряных солонок с поучительными надписями, и теперь радовалась тому, что девушки пытаются узнать смысл этих надписей у своих спутников. Честно говоря, она и сама не знала, что нацарапано на её солонках, но искренне верила, что это «непременно что-то полезное для души».

Кушанья разносили в закрытых сосудах. Наибольший интерес вызвал чудесный жареный олень под горячим перцовым соусом.

Жанна ела немного, как и положено истинной благородной даме, и не могла дождаться темноты. Давид Гвуиллит, её сосед по столу, похоже, не страдал отсутствием аппетита и расправлялся уже с пятым куриным окороком (блюдом третьей или четвёртой перемены), щедро приправляя его вином.

Мелисса откровенно скучала и лениво откусывала кусочки от своей куриной ножки, изредка посматривая на Жанну.

Заметив, что жонглёры, глотавшие огонь и подражавшие крикам диких животных, больше не веселят гостей, леди Джоанна хлопнула в ладоши, подозвав своего пажа:

— Эдвин, прогоните этих бездарей и позовите акробатов.

Место фокусников заняли трое молодых людей в трико. Один из них, поставив перед собой большой шар, встал на него и, ловко, перебирая ногами, стал кружиться по зале. Его товарищ с разбегу прыгнул ему на плечи и подставил руки третьему. Балансируя на неустойчивом шаре, троица жонглировала деревянными жезлами.

Джоанна таинственно улыбалась, посматривая на кузину, и вдруг, жестом показав, что акробаты свободны, попросила её спеть. Баронесса хотела отказаться, но, призвав гостей к тишине, хозяйка уже объявила:

— Благородные сеньоры и прелестные дамы, сейчас несравненная баронесса Уоршел усладит наш слух песней!

Жанна не хотелось петь, но отказаться она не могла: для исполнения своего плана ей во что бы то ни стало нужно было сохранить хорошие отношения с кузиной. Встав из-за стола, баронесса вышла на середину зала и перекинулась парой слов с приглашёнными музыкантами. Под грустные тягучие звуки виолы она затянула балладу одной француженки о верности презревшему её возлюбленному, некогда заученную со слов подруги:

Она пела так искренне, что, когда закончила, у многих дам на щеках блестели слёзы.

В зал вошли слуги с водой для мытья рук — обед подошёл к концу. Гости встали из-за стола и разбрелись кто куда. Многие последовали за хозяйкой в соседнюю комнату, где леди Джоанна, словно королева, восседая в кресле наподобие греческого, раздавала на память милые недорогие подарки, вроде кушаков и застёжек. В свою очередь её одаривали изысканными куртуазными комплиментами и страстными обещаниями хранить её подношения до конца жизни.

Девушки, а с ними и Жанна, вышли в сад, где для них был специально накрыт стол со всевозможными фруктами и сладостями. Вдоволь наигравшись в мяч и жмурки, утомившись, надев пелисоны, они чинно расселись вокруг стола.

— Давайте играть в исповедника! — предложила баронесса Гвуиллит. — Здесь так тоскливо, что даже мухи мрут со скуки!

Девушки дружно рассмеялись, хвастаясь друг перед другом белизной зубов. Те же, чьи зубы не могли служить предметом гордости, довольствовались скептическими ухмылками: им волей-неволей приходилось играть роль благоразумных серьёзных девиц.

Мелисса поправила выбившиеся из-под шапеля волосы и велела поставить во главе стола кресло без спинки, а остальным сесть на небольшом отдалении. Девушка раскраснелась; глаза её лихорадочно блестели:

— Осталось только выбрать исповедника — и можно начинать!

— А зачем выбирать? — хохотнула одна из девиц. — Никто лучше баронессы Гвуиллит его не сыграет. Она ведь знает толк в исповедях.

— О чём это Вы? — нахмурилась баронесса. Глаза её стали чернее угля, брови недовольно взлетели вверх. Девушки притихли, словно цикады перед грозой, и, испуганно переглядываясь, искоса бросали взгляды на рассерженную валлийку.

Не дожидаясь едкого ответа, а то и чего похуже, виновница бури в стакане воды промямлила:

— Просто я думала…

— Вам вредно думать, милейшая Шарлота. — Лицо баронессы Гвуиллит приняло прежнее выражение. — Шли бы танцевать! Сэр Гейшби ждёт не дождётся того момента, когда можно будет в очередной раз оттоптать Вам подол платья.

Шарлота насупилась и ушла в палату. Жанне показалось, что она готова заплакать с досады.

— Всегда не могла терпеть эту дуру! — в сердцах пробормотала Мелисса.

Об игре забыли; девушки собрались в кружок и принялись обсуждать возлюбленных. Каждая пыталась убедить собравшихся, что её избранник доблестью и добродетелями в сотни раз превосходит других.

Жанна слушала их в пол уха и ещё раз перебирала в голове обстоятельства будущего свидания с баннеретом. Она так давно его не видела… Изменился ли он? Любит ли её, или уже другая…

— Где Вы витаете, баронесса? — лукаво спросила Мелисса. — Уж не мечтаете ли Вы о свадьбе с графом Норинстаном?

Баронесса Уоршел покраснела и пробормотала:

— Вовсе нет.

— Так это и есть та самая баронесса, в которую влюблён знаменитый граф? — зашептались девушки. — Счастливая!

— Ах, какой он милашка! — баронесса Гвуиллит мечтательно закатила глаза. — Богатый, красивый, знатный, любезный. Я бы всё отдала за один его поцелуй!

Её восторг от «милашки-графа» разделили многие. Все они завидовали баронессе Уоршел. И почему он выбрал её, она ведь ничем не лучше них. Ну, хорошенькая, ну, умная, — правда, это ещё с какой стороны посмотреть — но денег-то у них не меньше! Каждая мысленно примеривала на себя почётное звание невесты Норинстана и находила, что ей бы оно подошло гораздо больше, чем Жанне Уоршел.

— Одна моя родственница рассказывала, что он был на свадьбе Ллевелина, — прервала затянувшееся неудобное молчание Мелисса. — Так она и думать ни о чём другом не могла, кроме того, чтобы танцевать с ним. А муж-то у неё ревнивец! Так она его не побоялась и целый вечер строила графу глазки. И добилась-таки своего!

— Но, — она лукаво улыбнулась, — никто не смог так крепко привязать его к себе, как баронесса Уоршел. Он готов часами сидеть и слушать, как она поёт. Да это и не удивительно — голос у неё чудесный!

— Ах, неужели? — невольно вырвалось у одной из девушек.

— Ну, расскажите нам о нём, милейшая баронесса! — со всех сторон посыпались на Жанну настойчивые просьбы.

— Мне нечего Вам сказать. — Баронесса готова была провалиться сквозь землю. — Я выхожу замуж не по своей воле.

— Как, Вы до сих пор любите своего баннерета? — удивилась Мелисса.

(«Господи, какая же она дурочка! Счастье ей прямо в руки идёт — а она… Да я бы, если потребовалось, за такого жениха зубами вцепилась, на всё бы пошла, чтобы стать его женой! А он с ней помолвлен… Дура, дура, беспросветная дура! Счастья своего не понимает»).

— Какого баннерета? Что это за баннерет? — оживились девушки.

Жанна не выдержала и, сопровождаемая десятками любопытных взглядов, медленно пошла по саду к палате. Сердце её бешено колотилось, как у ребёнка, пойманного за какой-нибудь шалостью, а лицо залила пунцовая краска. Зачем Мелисса сказала им про баннерета, зачем выставила на посмешище? Они ведь сейчас смеются над ней… Боже, как стыдно!

— Простите меня, я не хотела, — виновато улыбнулась баронесса Гвуиллит, поспешившая вслед за ней. — Просто мне обидно оттого, что граф женится на Вас.

— Почему? — Баронесса остановилась и внимательно посмотрела на подругу. Что-то ей в ней не нравилось. Но вот что?

— Уж и не знаю, как сказать… Вы так холодны с ним, а он… Ах, почему он ни разу не заехал в Гвуиллит?!

Баронессе Уоршел показалось, что у Мелиссы дрогнула нижняя губа — как у сдерживающего слёзы человека. Но зачем ей плакать? Если только…

— А Вам бы этого хотелось? — удивлённо спросила Жанна. — Хотелось бы, чтобы он часто бывал у Вас?

— Да, — она, сама того не замечая, комкала в руках подол верхнего платья. — Давид говорил, что он много лет прожил при дворе, и мне так хотелось расспросить его о тамошних дамах.

— И только? — Жанне казалось, что она чего-то не договаривает.

— А что же ещё?

— Там, в саду, Вы сказали…

— Вы о поцелуе? Кто же о нём не мечтает! Но все его поцелуи принадлежат Вам, моя милая невеста. Расскажите нам потом, каковы они на вкус.

Баронесса Гвуиллит неестественно рассмеялась и вымученно, нарочито весело и беззаботно сказала:

— Кажется, леди Джоанна пригласила к себе лучших музыкантов, каких только можно найти. Пойдемте танцевать!

Столы в парадном зале сдвинули к стене, и весёлая молодёжь устроила танцы. Гости постарше собрались в соседней комнате за игрой в шашки и шахматы.

Когда наступили сумерки, хозяйка усладила слух гостей пением заезжего менестреля.

Певец выступил вперёд, откинул на плечи кудрявые волосы, приложил к подбородку ротту, провёл смычком по струнам и запел о трагической любви и многочисленных подвигах Ланселота Озёрного. Его осыпали похвалами и щедро одарили.

Зал озарился мерцанием свечей в высоких канделябрах. Прислужники накрыли стол для ужина. Опустошив половину хозяйского погреба и поглотив такое количество еды, что хватило бы на три месяца, гости угомонились и захрапели на разложенных в верхних комнатах тюфяках.

Жанна прислушалась к дыханию Мелиссы (леди Джоанна уложила их рядом) — вроде бы спит. Она осторожно встала, ощупью отыскала чулки и сапожки. Холодно. Из всех щелей в комнату проникала ночная прохлада. По-соседству бормотала во сне какая-то девушка. Пол был деревянным и ужасно скрипел, поэтому сапожки она не надела, решив обуться и зашнуровать котту по дороге — всё равно здесь слишком темно, чтобы кто-нибудь мог увидеть её в непристойном виде.

Быстро, почти бегом, она миновала зал и смежные с ним тёмные комнатушки, в которых на сундуках и просто на полу, на набитых сеном тюфяках спали девушки. Пару раз чуть не споткнувшись о беспорядочно распластавшиеся тела, баронесса наконец выскользнула на лестничную площадку. Подойдя к узкому, забранному решёткой окну, Жанна обулась и привела в порядок котту. Она с опаской огляделась по сторонам, скользнув взглядом по комнатам и тёмной, освещенной скупыми пятнами света от коптивших в держателях факелов, лестнице.

На ступеньках, на пролет выше, коптила масляная лампа. Осторожно ступая вдоль центрального стержня, баронесса поднялась на полпролёта и замерла, прижавшись к стене: оказывается, не она одна не спала этой ночью: чуть выше по лестнице Жанна заметила двоих, мужчину и женщину. Свет лампы падал на крепкие голени мужчины, открытые приспущенными зелёными шоссами. Шоссы были из дорогой ткани, котта тоже — значит, перед ней рыцарь. Ногти женщины впились под лопатки мужчине; руки и ноги крепко обвивали его туловище. Вместе они совершались недвусмысленные движения. Слава Богу, Жанна видела мужчину в таком ракурсе, что приподнятая котта обнажала только напряженные ягодицы, скрывая основные пикантные подробности.

Крепко зажмурив глаза, Жанна скользнула вниз. Это парочка настолько была занята собой, что даже не обратила внимание на удаляющийся шум шагов. Не обратили на неё внимания и двое других, которые занимались тем же самым на столе в нижнем зале. Они не позаботились даже о внешних приличиях и не щадили чувств спящих в той же зале на полу слуг.

Узкий лунный луч падал на обнаженный живот женщины, резко очерчивал каплевидные груди с острыми розовыми сосками, крепко сжатые жилистой рукой мужчины; другая его рука в такт толчковым движениям тела сжимала округлое бедро партнёрши. Свет пятнами играл на напряженном лице мужчины, склонённом над лежащей пластом женщиной, переливался на скомканной разодранной рубашке, обвивавшей её ноги.

Кончив, мужчина оттолкнул женщину, подтянул шоссы и легко соскочил со стола. Женщина села и, всхлипывая, прикрыла наготу рубашкой. Кроме этой непоправимо испорченной дешёвой нижней рубашки, из одежды у неё ничего не было.

— Ишь, разревелась! — Мужчина, оказавшийся Давидом Гвуиллитом, несильно ударил женщину в грудь. — Радоваться должна, что я тебя почтил! Пошла вон, потаскуха!

Гвуиллит столкнул плачущую девушку на пол, презрительно кинув на скорчившееся от страха и позора тело оторванную часть рубашки.

Жанну чуть не стошнило от этого омерзительного зрелища. Тем не менее, она не ушла и, юркнув в смежную с залом комнатку, притаилась за кожаной шторой. Дождавшись, пока оба любовника уйдут, баронесса заставила себя вернуться на лестницу и, спустившись на пол-этажа, благополучно, избегнув встречи с часовыми, свернула в проход, ведущий в часовню.

В часовне было тихо. Тускло горела свеча перед распятием и статуями святых. Косой лунный свет лился через окно на плиты пола.

— А вдруг он не придёт? — Баронесса опустилась на колени перед алтарём. — Господи, что я делаю! Прости мне мой грех, ибо светлое чувство толкает меня против воли отца! Прости грех своей недостойной рабе! На мне грех, я погрязла в грехах, но сердцем своим я стремлюсь к тебе! Вразуми меня, наставь на путь истинный! Что, что я делаю? Если узнают, то это бесчестие… Меня назовут вавилонской блудницей и, вымазав в дёгте, потащат по улицам… Вразуми, вразуми меня, Господи, ибо я запуталась!

Почувствовав чьё-то присутствие, девушка вздрогнула, молитвенно прижав руки к груди.

— Не бойтесь, баронесса, это я! — Фигура Леменора выросла перед ней из темноты.

— Как же Вы меня напугали! — Она встала и присела на скамью, велев Артуру сесть на другую, впереди неё, на расстоянии вытянутой руки.

— Поверьте, я не хотел. Я так спешил… Мы не виделись с Вами целый год…

— Больше, — вздохнула она.

— Ах, лучше бы я умер, чем прожил год вдали от Вас!

— Не говорите так, баннерет! Я бы не пережила, если бы Вы… — Она замолчала, встала и подошла к окну. — Я хочу, чтобы Вы помешали моей свадьбе с графом Норинстаном. У Вас ещё есть время: он уехал до осени, но поторопитесь!

— Но что я могу сделать?

— Что угодно! Попробуйте ещё раз попросить моей руки у отца, увезите, украдите из церкви — мне всё равно!

Баннерет взял её за руку. Девушка вздохнула и осторожно сжала его пальцы.

— Будьте уверены, я не допущу, чтобы Вы стали графиней Норинстан.

— Лишь бы Господь смилостивился над нами! — прошептала Жанна.

Он хотел поцеловать её, но она пугливо отшатнулась, вспомнив об омерзительной сцене в зале. Во дворе послышались чьи-то голоса. Баронесса вздрогнула и быстро скрылась за дверью.

— И принёс же кого-то чёрт! — пробурчал Леменор. — А она мне даже «до свидания» не сказала…

Он ожидал от этого свидания гораздо большего. В конце концов, сколько можно сюсюкаться с ней, заверяя, что он ещё и ещё будет просить её руки у барона! И зачем только он с ней связался? Столько девушек вокруг; есть и красивее, чем она… Но, к несчастью, в домах у большинства из них живёт куча братьев, чья раздутая до непомерных размеров гордость не потерпит родства с Леменорами. Если бы у отца были сундуки золота или хотя бы сотни акров плодородной земли, заселённой работящими крестьянами, то тогда бы дело сладилось. А так…

И угораздило же его предков так поздно обзавестись титулом, а его — влюбиться и признаться в этом Жанне! Самомнение Артура и его врождённое стремление к почестям никак не могли примириться с реальностью. Какое-то крошечное поместье и фамильный замок с обилием пыли и сундуков со старым платьем — это так мало для баннерета Леменора. Ему хотелось давать пиры на всю округу, по праздникам есть из серебряной посуды, с ледяным спокойствием замечать завистливые взгляды мелких землевладельцев… Судьба горько посмеялась над ним, позволив родиться в Леменоре!

Его начинала тяготить любовь к Жанне Уоршел. Нет, он ещё любил её, но не так пылко, как прежде. Да оно и не удивительно — тогда Артур был восторженным мальчиком, совсем недавно произведённым в рыцарское звание, а теперь стал закалённым в боях воином, настоящим мужчиной. Ему мало было клятв и страстных признаний; любовь требовала логического завершения или хотя бы сладостных мгновений обладания, а ни того, ни другого всё ещё не было. Любовь постепенно начинала угасать; в ней появились нотки досады и скуки. К тому же, Леменор завёл себе новую любовницу.

* * *

Покончив с дневными делами, Джуди опрометью бросилась за ворота: возле деревенской харчевни её поджидал Метью.

— Я погляжу, ты не больно торопилась! — заметил он.

— А куда торопиться? Если сохнешь, то и день под дождём прождёшь. Что, опять с пустыми руками пришёл?

Они вышли на околицу. Джуди присела на деревянную ограду и надула губки. Ей нравилось мучить парней, смотреть, как они с трудом подбирают слова для оправдания. А уж для извинений всегда повод найдётся, а не найдётся, так она придумает.

Метью улыбнулся и протянул ей пёструю ленту. Служанка повертела её в руках и вплела в волосы.

— Ну? — Он присел рядом с ней.

— Что «ну»?

— А поцеловать?

— И так хорош!

— Джуди, неужели ты меня не любишь?

Джуди вздохнула и чмокнула его в щёку.

— Э, так не пойдёт! Так только стариков целуют.

Он обнял её и крепко поцеловал в пухлые губки.

— Экий ты скорый! Наш пострел везде поспел! — Служанка оттолкнула его и встала; щёки её пылали. — Ты бы к дяде моему сходил. Давно пора!

— Зачем к дяде? — опешил Метью.

— Руки моей просить. Или ты так, погулять только? Учти, моя Рут безотцовщиной не будет!

— Ну, жениться-то я не против, но чтобы так…

Оруженосец поднял что-то с земли и, насвистывая, зашагал прочь.

— Куда это ты собрался?

— Пойду, поищу себе девушку посговорчивее.

— Ах ты, шельма, чтоб тебе на конюшне задницу расписали! — Джуди рассердилась не на шутку и принялась потчевать дружка самыми отборными ругательствами.

Вот так всегда! Найдёшь парня, время на него потратишь, с животом положенное отходишь, подружкам всем растрезвонишь, что скоро замуж выйдешь, будешь жить припеваючи и на них сверху посматривать — а он хвост трубой и к другой! Выставит тебя полной дурой, даже самой тошно станет… Нет уж, пусть с самого начала катиться ко всем чертям!

— Чего ты так раскудахталась? Ну, куда я от тебя денусь? — Метью вернулся и попытался обнять её, но получил оплеуху.

— Больно ведь! — Он потёр рукой щёку. — Было бы за дело, а то…

— А разве не за дело? Кто сейчас меня здесь бросить хотел?

— Думай, что хочешь, но знай, что мне никого, кроме тебя не надо.

Служанка успокоилась, ласково взглянула на Метью и спросила:

— И за что только я тебя люблю?

— Когда любят, не спрашивают.

Оруженосец обнял подругу и поцеловал в щёчку. Она не сопротивлялась, но на поцелуй не ответила.

— Какая же ты у меня сладкая, Джуди, — прошептал он, — прямо чистый мёд!

— Скажешь тоже…

Джуди зарделась, как мак, и снова присела на ограду.

С мятого стога они поднялись в предрассветных сумерках. Она уступила лишь потому, что Метью обещал сходить к её дяде. Обещали свидеться ещё раз на следующей неделе.

* * *

Смиренно сложив руки на коленях, Мэрилин терпеливо ждала, пока Бертран закончит заниматься с Уитни. Честно говоря, смиренна она была лишь с виду, а мысленно… Её взгляд медленно скользил по нахмурившемуся лбу священника, по его рукам и, не менее внимательно, по перстню-печатке. Правда ли, что все священники принимают обет безбрачия? Ах, какая глупость этот целибат! Такой молоденький, красивый — и вдруг не может жениться…

Она сердилась на Уитни, который никак не мог справиться с заданным уроком. Мэрилин казалось, что, будь она на месте Уитни, то обязательно всё поняла. Да и как не понять, если священник объясняет этому дрянному мальчишке одно и то же уже в десятый раз.

Мэрилин вздохнула и поправила свои чудесные пушистые волосы. Она специально села так, чтобы свет падал ей на плечи. Но во время занятий Бертран ни разу не поднял на неё головы, а ведь она только ради него и выбралась на улицу в этот гадкий дождливый день.

Будь проклят этот тугодум Уитни, и будь он благословлен!

Наконец священник отложил книгу в сторону и, задав новый урок, отпустил своего ученика. Мэрилин встала и, незаметно дав Уитни затрещину, подтолкнула его к выходу.

— Он ужасно дрянной мальчишка, правда? — застенчиво улыбнувшись, спросила она.

— Вовсе нет, просто люди от рождения своего не равны.

— Из него получится хороший священник?

— Не знаю, — пожал плечами Бертран. — Всё зависит от него и от промысла Божьего.

— Значит, не станет, — мысленно констатировала девушка. Это её скорее радовало, чем огорчало — с некоторых пор она недолюбливала Эмму Форрестер и её детей, отнимавших у неё, Мэрилин, часть наследства.

— Как поживает леди Эмма? — Священник поднялся, чтобы проводить её.

Всё внутри Мэрилин перевернулось. «Леди Эмма»! Эта нищая приживалка — и вдруг леди! Почему, почему он думает об Эмме, а не о ней? Ведь она, Мэрилин, намного красивее и моложе. Кроме того, если он захочет, она ведь может… А Эмма Форрестер никогда.

— Спасибо, с ней всё хорошо. Вы не проводите нас?

— Разве вы приехали одни? — удивился Бертран.

— Нет, с нами двое слуг, но это же мужичье… Кроме того, мне необходимо обсудить с Вами одну главу из Священного Писания.

Священник (теперь, после кончины отца Джозефа, он так же по совместительству был замковым капелланом) кивнул, накинул плащ и вышел вслед за девушкой. Уитни уже ждал их на улице: щупленький, серьёзный, в одежде не по размеру. Он не любил тётку и боялся священника, который всё знал и запрещал ему стрелять из рогатки в голубей. Рука у отца Бертрана была тяжёлая, а словом он мог вогнать любого в краску. Кроме того, Уитни искренне верил, что только от священника зависело, попадёт он в Рай или нет.

Когда Бертран возвращался домой, уже стемнело; небо затянула сплошная стена дождя. Решив обогреться у мельника, священник свернул с дороги и поехал вдоль реки. Глина чавкала под копытами мула; холодная вода, несмотря на все предосторожности, стекала по лицу.

Дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Бертран с облегчением снял с головы капюшон, отряхнул одежду от воды и огляделся: мельница темнела совсем рядом, на другом берегу реки. Мысль о кружечке чего-нибудь крепкого и о живительном тепле очага заставила запоздалого путника спуститься к воде в поисках брода или мостика.

В воздухе потянуло дымом. Это ещё больше укрепило желание священника обогреться у очага, надёжно защищённого от всех дождей и ветров.

Впереди мелькнул тёмный силуэт. Бертран придержал мула и нащупал рукоятку ножа: темнота и разбойники — лучшие союзники, так что надо всегда быть начеку. Не погнушались же нехристи обокрасть Его преподобие и, надругавшись над его саном, оставили висеть вниз головой на одном из деревьев.

Но тёмный силуэт принадлежал не разбойнику, а женщине, спускавшейся к примитивному мостику из двух длинных брёвен. Из-за дождя брёвна стали скользкими, и бедняжке приходилось балансировать, изображая руками крылья ветряной мельницы. Удача отвернулась от неё в самом конце, и женщина, испуганно вскрикнув, упала в воду. Её юбки раздулись и, стремительно набухая, влекли её ко дну.

Бертран среагировал быстро. Подскакав к месту трагедии, он отыскал на берегу надёжную толстую палку и протянул её утопающей. Та обеими руками вцепилась в неё и позволила вытащить себя на берег. Платье её было безнадёжно испорчено водой и глиной, зато она была жива.

— Да продлит Господь Ваши дни! — стуча зубами от холода, пробормотала спасённая и с ужасом обнаружила, что её головной убор унесло водой. Зато благодаря этому Бертран Фарден узнал, как по-настоящему выглядит Эмма Форрестер — именно её он вытащил из реки. Оказалось, что волосы у неё длинные, густые и слегка вьются от воды. И как же она умудрялась прятать их под барбет? Затем его взгляд привлекла её фигура, обрисовавшаяся сквозь мокрую ткань, обрисовавшая так чётко, что это было даже неприлично. Эмма, занятая своими волосами, пока не осознала этого, поэтому её спаситель мог беспрепятственно любоваться её станом.

От двух острых холмиков и плотно обтянутых живота и бёдер на него пахнуло райским блаженством. Им овладело дьявольское наваждение прикоснуться ко всем этим округлостям, приласкать, сжать их до боли… Бертрану казалось, что он ощущает запах кожи этой женщины, запах её мокрых волос, таких приятных на ощупь. Ах, сколько блаженства сулил ему Искуситель! Хотелось согреть это тело поцелуями, прижаться губами к скромному вырезу её платья, снять ненужные покровы и впервые познать упоение обладания.

Священник почувствовал движение плоти и испугался. Он сопротивлялся, но чувствовал, что если Эмма не оправит платье и не накинет на себя что-нибудь, его животное начало возьмёт вверх. С ним никогда ещё такого не бывало. Ему впервые хотелось быть мужчиной, а не священником.

Собрав в кулак остатки воли, Бертран снял с себя плащ и предложил его Эмме, молясь, чтобы она не заметила, не почувствовала его позора. Та поблагодарила его улыбкой и встала. Запахнувшиеся полы облегчили мучения священника. Взяв с себя слово не смотреть на Эмму, он помог ей сесть в седло, реши проводить до дома мельника.

— Что с Вами, святой отец? — Вопреки всем его стараниям, она все же заметила странности в его поведении.

— Ничего, — поспешил ответить Бертран. Он шёл пешком, опасаясь снова коснуться её, так как точно знал, что мучившее его желание не прошло. — Как бы Вы не простудились, дочь моя.

— У меня крепкое здоровье, — улыбнулась Эмма. — Зато подол Вашей рясы, кажется, насквозь промок. Её нужно просушить перед огнем, иначе мы рискуем лишиться проповедника в ближайшее воскресенье.

— Здоровье моих прихожан мне дороже собственного здоровья. — Господи, что за адское наваждение! Неужели плоть так слаба, что не выдерживает первого же искушения, посланного ему Врагом человеческим?

Вопреки собственному решению пройти весь путь пешком, Бертран все же был вынужден сесть в седло: дорогу размыло так, что не было никакой возможности идти дальше. Эмма дрожала; его плащ не спасал её от холода, и он, втайне радуясь этому, обнял её за плечи и даже, сидя позади неё, наклонившись вперед, якобы случайно коснулся губами её щеки — она не заметила его хитрости. Окрыленный этим, на мгновенье священник заключил её в объятия, а потом, чтобы окончательно не погубить себя, отстранился.

Больше всего на свете он боялся, что она поймет, догадается, но она не произнесла ни слова осуждения, наоборот, в очередной раз благодарила его за спасение.

Оставив её на попечение мельничихи, немного обогревшись и просушив одежду, Бертран поскакал в Форрестер. Ночь была промозглой, ему по-прежнему не мешало выпить чего-нибудь крепкого, но он просто не мог оставаться с Эммой под одной крышей: Бертран за себя не ручался. Доводы вроде принятых обедов, святости и непорочности этого существа, которое он любил, не помогали.

В ту ночь священник понял, что любовь требует прикосновений. Правда, оказавшись у Форрестеров, он сумел убедить себя, что ограничиться самыми невинными из них.

Глава XVI

Солнце клонилось к закату; его огненный край уже коснулся земли. По земле расползлись тёмные тени; над колосившейся в полях пшеницей кружились стрижи.

Сумерки медленно сгущались над долиной Северна. Крестьяне разбредались с полей по домам, где их ожидал кислый домашний эль и горячие бобы с грибной подливой (несмотря на сеньориальный запрет, детишки целыми днями бродили по лесу с лукошками, к вечеру принося матерям изрядный урожай).

Наконец солнце полностью крылось за горизонтом; по лесу пробежал лёгкий ветерок; зашелестела листва. Яркая полоса на западе таяла с каждой минутой и наконец совсем исчезла. На небе робко зажглись первые звёзды; с каждой минутой они становились всё ярче. Когда на небосводе не осталось и следа от дневного светила, из-за кромки леса медленно выплыла двурогая луна.

Хрупкую ночную тишину нарушил стук копыт. Забряцали уздечки. Из-за поворота показались всадники. Они замешкались на развилке, а потом свернули к Уоршу.

— Сеньор, Вы собираетесь заночевать там? — почтительно поинтересовался у господина слуга.

— Где там?

— В замке у Уоршелов.

— Может быть, может быть…

Роланд рассеянно посмотрел на дорогу и пустил коня крупной рысью. Он не был здесь больше года, да и сейчас вряд ли оказался в этих местах, если бы не странное желание хоть издали взглянуть на замок, где жила его невеста. Граф хотел убедиться, что Уорш по-прежнему цел, а Жанна Уоршел всё ещё не замужем.

Норинстан знал, что другого случая навестить Уоршелов в этом году не представится: он вернулся на родину предков всего на несколько недель. Вообще-то, граф сделал порядочной крюк ради того, чтобы заехать в баронство Уоршел, и теперь, оказавшись посреди тёмного ночного леса, ругал себя за то, что не внял голосу разума.

— Ну, и что я там буду делать? — досадуя на самого себя, в который раз думал он. — Как какой-то мальчишка стану вздыхать под её стенами? Вот потеха! Видно, чтобы не ударить в грязь лицом, придётся заночевать у барона. В конце концов, можно будет поговорить о свадьбе. Думаю, предстоящая поездка на север будет последней. Если так, то в начале лета отпраздную женитьбу.

Звёзд на небе стало больше. Луна, окружённая лёгким кружевом облаков, серебрила воды Северна.

Жанна, вздрагивая от каждого шороха, вышла на крыльцо, спустилась вниз и мелкими перебежками добралась до лестницы, ведущей на обходную галерею.

— Нет, нужно было растолкать Джуди и попытаться открыть эту дурацкую дверь, — подумала она, следя за движениями стражников на галерее. — Конечно, там полно крыс, но, по крайней мере, нет слуг, которым хочется выслужиться перед отцом. Но эта соня, как на грех, куда-то подевалась!

Девушка тихонько, стараясь не шуметь, поднялась на галерею и притаилась в тени донжона. У неё бешено заколотилось сердце, когда стражники, о чём-то лениво переговариваясь, прошли всего в нескольких шагах от неё.

— Благодарю тебя, Пресвятая Дева! — Баронесса облегчённо перекрестилась.

Она подошла к одной из бойниц и с замиранием сердца взглянула на противоположный берег. Там блеснул огонёк, чья-то рука начертила свечой в воздухе крест. Жанна улыбнулась и поспешила снова укрыться в тени. Когда стражники в очередной раз прошли мимо, она спустилась вниз и вернулась в донжон.

В сенях баронесса столкнулась с Джуди.

— Вот ты где! — недовольно зашептала девушка. — Я тебя повсюду ищу — а ты здесь!

— Простите, я думала…

— Что ты думала? Зачем тебе вообще думать? — злобно зашипела баронесса. — Да и чем? Лучше помоги мне.

— Он уже здесь?

— Да.

Они вдвоём с трудом привели в действие механизм потайной двери. Джуди зажгла свечу и осветила каменные ступени.

— Мне пойти с Вами, госпожа? — спросила она, подавая ей свечу.

— Да. Там темно, мне страшно… Посвети мне!

Служанка кивнула и первой спустилась вниз по ступеням подземного хода. Разбуженные шагами летучие мыши с громким хлопаньем крыльев пронеслись у нее над головой.

— Вот пакость-то! — прошептала Джуди, когда одна из летучих мышей задела её кончиком крыла. — Так бы и завизжала со страху, да ещё неизвестно, что страшнее: эти твари или барон.

Жанна, зажмурившись, закрыла лицо руками; она тоже побаивалась летучих мышей, но признаться в этой слабости не могла — госпожа во всем должна быть выше своих слуг.

Подземный ход был низкий; со стен и потолка капала вода. Дойдя до конца темного каменного коридора, они остановились у обитой железом двери. Служанка поставила свечу на земляной пол и вопросительно посмотрела на госпожу.

— Она не заперта. Толкни посильней.

С первого раза дверь не поддалась. Набрав в грудь побольше воздуха, Джуди ещё раз толкнула её. Дверь заскрипела и приоткрылась. Жанна, пригнувшись, переступила через порог и оказалась в зарослях акации. Осторожно, чтобы не оцарапаться, она раздвинула ветви — баннерет Леменор прогуливался туда-сюда по берегу реки, в футах тридцати от него стоял Метью, держа наготове лошадей.

— Слава Богу, Вы здесь! — Баронесса выбралась из зарослей акации и подошла к баннерету. — Так Вы не передумали?

Он обернулся и сделал знак оруженосцу отойти подальше.

— Я так счастлив снова видеть Вас, баронесса.

— Я тоже. — Она смущённо опустила глаза. — Ну, как Вы решили поступить?

— О чём Вы?

— Будете ли Вы снова просить моей руки у батюшки?

— Баронесса, Вы же знаете, что это бесполезно! — с лёгким раздражением ответил Леменор.

Ему начинало надоедать её поведение. Да любит ли она его? Если любит, так зачем опять заговорила об отце? Барон никогда не даст своего согласия на брак, им остаётся только одно — бежать. Как она не понимает этого?

— Старик почуял запах денег и крепко вцепился зубами в этого графа, — подумал он, натянуто улыбнувшись взгрустнувшей Жанне. Она не заметила этой фальши.

— Но не всё ещё потеряно, — баннерет взял её за руку и повёл к реке. — Там, — он указал на восток, — Вы не будете связаны узами помолвки.

— Но я невеста графа Норинстана пред лицом Господа, — вздохнула баронесса. — Кто же сможет освободить меня от данного слова?

— Согласие было дано от чистого сердца?

— Нет. Кому же, как ни Вам, знать об этом! — Жанна бросила на него короткий гневный взгляд. — Но слово дано, его не забрать обратно.

— Есть человек, который, если пожелает, сможет освободить Вас от него.

— Кто же это? — Девушка с надеждой посмотрела на него.

— Король. Решайтесь, баронесса! Помните, в замке своей кузины Вы сказали мне, что готовы бежать со мной… Тут стоят две лошади; одно Ваше слово — и наутро мы будем уже далеко отсюда!

Жанна высвободила руку из его ладоней и, оглянувшись, посмотрела на Уорш. Она молчала. Что же ему ответить? Кого выбрать? Отца или возлюбленного? Сохранить репутацию и выйти за графа или бежать с баннеретом, навеки погубить своё имя и опозорить родных? Да и стоит ли жертвовать всем ради него? И если стоит — то сейчас ли? Чтобы бежать с баннеретом, нужно быть полностью уверенной в его любви.

Артур нервничал и торопил её с решением. Он чувствовал, как из его рук медленно уползала последняя возможность разбогатеть, женившись на миленькой девушке, которая ему нравилась. Конечно, кучу денег за баронессой Леменор не получить (может случиться и так, что барон Уоршел откажет ей в приданном), зато после смерти барона, который на смертном одре обязательно простит дочку, ему достанется баронство Уоршелов. Землю можно сдать в аренду и неплохо нажиться на этом. И всё это в придачу к романтическому чувству, которое вызывала в нем эта девушка. Как же она похорошела за прошедший год, а ведь её красота, он это чувствовал, ещё не распустилась, не расцвела в полную силу.

Артур ещё раз посмотрел на неё — как же она прекрасна! А глаза блестят, как звёзды на небе; в них дрожит неверный свет луны. Глядя сейчас на неё, баннерет испытал прилив необычайный нежности и любви. Нет, он никому её не отдаст — и пропади пропадом эти чёртовы деньги!

Так что же она ему ответит?

Но Жанне не суждено было ответить баннерету ни «да», ни «нет».

Подъезжая к Уоршу, граф Норинстан заметил какой-то огонёк у реки (это была свеча, оставленная Джуди у выхода из подземного хода). Он придержал коня, решив узнать, что там такое.

Подъехав к прибрежным зарослям, Роланд услышал голоса: мужской и женский. Прислушавшись, он узнал голос Жанны.

— Интересно, что здесь делает баронесса Уоршел?

Граф подъехал поближе и сквозь листву увидел баннерета и баронессу.

В ту минуту он чувствовал то же, что, наверное, чувствует разбиваемый вдребезги кувшин. Но кувшин — всего лишь вещь, а Норинстан — человек, поэтому его страдания не ограничивались всего одним мгновением. Граф не был готов к такому повороту событий, а внезапное горе, как известно, гораздо сильнее ожидаемых бед: сердце не успевает к нему подготовиться, разум не успевает свыкнуться с его неизбежностью.

Сначала его обдало холодом, а потом бросило в жар. Всё внутри у него клокотало; мышцы на шее напряглись; на миг у него даже перехватило дыхание. Все его существо обратилось в зрение; безмолвное, почти фанатичное наблюдение за двумя фигурами на том берегу реки полностью подчинило себе не только все его чувства, но и разум.

— Так вот чем занимается моя невеста в моё отсутствие! — сдавленно прошептал Роланд. — Э, да этот мерзавец, кажется, собирается её увезти. Нет, ничего у него не выйдет!

Он напоминал разъярённого дикого зверя, приготовившегося к прыжку: левая рука всё сильнее и сильнее сжимала поводья, правая сама собой тянулась к мечу, впившиеся в счастливую любовную пару глаза неестественно блестели, зрачки сузились. Норинстан дышал громко и прерывисто, казалось, через силу.

Вот Леменор обнял баронессу, вот она склонила голову ему на плечо… Роланд едва удержался от того, чтобы не окликнуть Жанну, не осыпать баннерета горой отменных ругательств, но вовремя одумался. Он скрежетал зубами, следя за тем, как влюблённые, взявшись за руки, прогуливаются вдоль реки.

Роланд ненавидел Артура, ненавидел за то, что баннерет опозорил его несколько лет назад во время копейного поединка, за то, что баронесса Уоршел улыбалась ему, за то, что до сих пор питала к нему теплые чувства и, несмотря ни на что, была верна ему. Как она могла променять его на это ничтожество? Он не понимал, и от этого ненавидел Леменора ещё больше.

Он был знатен, богат, нравился женщинам; он привык чувствовать себя хозяином положения — и вдруг такой удар. Не он изменил, а ему изменили, причём изменила та, на которой он с месяца на месяц собирался жениться, та, о возможности измены которой он и не задумывался.

— Женщины ветрены, падки до греха. Это дьявольские сосуды, за дела которых расплачивается род человеческий. Радуйся, что она изменила тебе сейчас, что ты до свадьбы узнал её подлую сущность, — повторял себе Роланд — не помогало.

Баронесса любила баннерета. А граф желал, чтобы она любила его. Он прискакал сюда ночью, словно четырнадцатилетний мальчишка, — а что в награду? Поцелуй, подаренный другому.

— Клянусь всеми чертями Ада, я убью тебя! — в тихой ярости прошептал Норинстан и крепко сжал рукоять меча, сжал так сильно, что побелели суставы пальцев. — Недолго тебе осталось болтать с моей невестой!

И он дал шпоры коню.

Жанна вскрикнула, увидев всадника с мечом в руках.

— Бегите! Спасайтесь, баннерет! — Она толкнула возлюбленного к лошадям и побежала к зарослям акации, где её поджидала до смерти перепуганная Джуди.

Баннерет не вернулся бы этой ночью в Леменор, если бы не одно счастливое обстоятельства: его и графа разделяла река.

Норинстан на полном скаку вогнал коня в воду; животное погрузилось в неё по шею и чуть не захлебнулось. Но граф не думал ни о коне, ни о самом себе, не думал о том, что может утонуть; он упрямо нахлёстывал лошадь, безуспешно пытаясь заставить её побороть течение. Убедившись в бесполезности своей затеи, Норинстан несколько раз чертыхнулся и повернул к берегу, вслух посылая самые страшные проклятия вслед ускакавшему Артуру.

— Ничего, сукин сын, я ещё до тебя доберусь! — немного придя в себя, пробормотал Роланд.

Вопреки своему первоначальному решению, граф не заночевал в Уорше и повернул к Леопадену. Он просто не мог снова увидеть её сегодня после всего этого, увидеть — и промолчать.

Но перед отъездом на север граф Норинстан всё-таки заехал в Уорш. Он был чрезвычайно холоден и немногословен. Проговорив около часа о чём-то с бароном, граф изъявил желание переговорить с Жанной.

Баронесса предпочла бы не говорить с женихом и вовсе его не видеть, но тон отца не оставлял ей выбора. Она со вздохом отложила в сторону вышивание и покорно последовала за бароном в комнату, располагавшуюся над западной частью парадного зала.

Это было тёмное полупустое помещение, отгороженное от прочих пыльным восточным ковром, который, пожалуй, был старше не только нынешнего барона Уоршела, но и его деда. Справа от входа висело большое деревянное распятие, выкрашенное чёрной краской; под ним стоял покрытый более-менее чистым куском полотна сундук, на котором теплились несколько зажжённых свечей. Везде пыль и запах сырости.

— Посиди там, — барон указал на сундук у стены и пригрозил: — И только попробуй сбежать!

Девушка покорно села и в задумчивости принялась теребить кончик своего пояса. Перебирая в памяти недавние события, она пришла к выводу, что разговор с Норинстаном будет не из приятных.

Через пару минут в комнату вошёл граф. Он остановился напротив невесты и пристально посмотрел на неё.

— Что случилось, граф? — Она осторожно подняла на него глаза, однако избегала встречаться с ним взглядом. — Со мной что-то не так?

— А как Вы думаете? — резко ответил граф.

— Я не понимаю Вас…

— Я всё видел, — глухо проговорил Роланд. — Там, у реки, я видел Вас и этого баннерета.

Ему было так же тяжело это сказать, как ей окончательно убедиться в том, что он всё знает.

Жанна вздрогнула и быстро перекрестилась на распятие.

— Что, просите защиты у Бога или пытаетесь доказать мне, что в ту ночь я был слеп?! — Граф еле сдерживал себя. — Конечно, долг невесты состоит в том, чтобы изменять жениху с первым встречным!

Лицо его побагровело, а брови сошлись в одну сплошную линию.

— Граф, граф, умоляю Вас! — Она закрыла лицо руками. — Я, я…

— Что Вы? Забыли обо мне, своей клятве, думали, что я умер? Признайтесь, Вам бы очень этого хотелось! — Он подошёл к ней вплотную и ухватил за подбородок, заставив посмотреть себе в глаза. Граф сжал его так сильно, что ей показалось, что он сломает ей челюсть.

— Нет, вовсе нет! — Она закрыла лицо руками, каждое мгновение ожидая удара. Почему он медлит, чего ещё он ждёт?

— Не лгите, я Вас слишком хорошо знаю! — Норинстан отпустил её подбородок и отошёл, со злости пнув ногой стену. — Если бы Бог внял Вашим мольбам, я бы не вернулся сюда. Узнав о моей смерти, Вы бы не плакали и на следующий же день тайком вышли бы баннерета. Ну же, признайтесь, что я прав! Или Вы настолько малодушны…

— Граф, умоляю, не думайте обо мне так плохо!

— А как же мне о Вас думать? — взвился он, побледнев, и метнулся к ней. — Вы встречались ночью с мужчиной — и после этого хотите, чтобы я считал Вас добропорядочной девушкой? И девушкой ли?

— Граф, я невинна, клянусь всеми святыми, я невинна! — в отчаянье прошептала Жанна.

— Почём мне знать? Я разорву помолвку, но Вы от этого не выгадаете. Вся округа, нет, всё графство узнает о том, что Вы шлюха! — Он рывком поднял её с сундука и отшвырнул к стене; она чудом устояла на ногах.

— Но между нами ничего не было, Вы же видели…

— И Вы ещё смеете отпираться?! — Не выдержав, Норинстан ударил её по лицу. — Трусливая тварь, имейте хотя бы смелость признаться в своём грехе!

Баронесса всхлипнула, утёрла рукавом разбитую губу и подползла к распятию. Она пыталась молиться, но не могла: губы отказывались ей подчиняться. Её мучило чувство вины. Её вымажут дёгтем, былые знакомые будут плевать ей в лицо… Странно, что он несильно её ударил. Ничего, ещё ударит и не раз, изобьёт до полусмерти и в глазах правосудия будет прав. А не он, так отец, и это будет еще хуже: отец убьёт её. Если граф обо всем рассказал ему, то этот вечер вполне может оказаться последним в её жизни.

Нет, она не хотела причинить ни ему, ни себе боль, она даже никогда не думала о том, что её нежная привязанность к баннерету Леменору может настолько ранить графа. А теперь он стоял перед ней, бледный, с перекошенным то ли от гнева, то ли от боли лицом, и не сводил с неё нервного воспалённого взгляда.

Она виновата перед ним, виновата. И виновата перед лицом Господа.

— Вы рассказали отцу? — тихо спросила Жанна.

Роланд видел, как нервно вздрагивают её плечи, как трясутся её руки, и гнев его немного остыл. Похоже, баронесса искренне раскаивалась в содеянном.

— Не всё. Я сказал только, что видел Вас возле замка. Одну. Он Вас не тронет. — Граф подошёл к ней и положил руку на плечо.

— Я Вас прощаю, — мягко сказал Норинстан.

— Прощаете? — Она боязливо подняла на него глаза.

— Будем считать, что виной всему слабая женская порода. Но это в последний раз. Я приехал попрощаться…

— Вы уезжаете?

— Да. Думаю, вернусь к следующему лету. Надеюсь, Вы сумеете сохранить верность данному при свидетелях слову до лета?

Жанна кивнула. Значит, следующим летом… И с этим ничего не поделаешь. Что ж, придётся смириться.

Он внимательно наблюдал за ней и заметил, как она, словно от холода, передёрнула плечами.

— Что с Вами, баронесса? — Граф взял её за руку и поднял на ноги. — Как же у Вас дрожат пальцы!

Роланд хотел обнять её — она не позволила, увернулась.

— Нет, не надо! Я не могу… — Девушка не договорила и выбежала вон.

В одной из комнат Жанна столкнулась с Каролиной. Мачеха испуганно вскинула на неё глаза из-под белого горжа. Горж был её единственной слабостью, других она себе не позволяла. Неестественно изогнувшись, баронесса Уоршел-старшая отшатнулась; глядя на неё, Жанне на миг показалось, что та переломится пополам.

— Что случилось? — Каролина застенчиво улыбнулась.

— Ничего, ничего. Просто приехал мой жених… Это так волнительно!

— Помню, я разрыдалась в три ручья, когда отец сообщил мне о своём намерении выдать меня замуж. А уж как я впервые увидела Вашего отца… Не знала, куда глаза деть, как сидеть, о чём говорить. Со всеми так бывает, — Каролина сочувственно вздохнула. — Барон говорил, скоро Ваша свадьба…

— Раз говорит, то скоро, — хмуро ответила девушка.

— Вам помочь с приданым? Я хорошо шью, умею плести кружево, и если нужно…

Она испуганно замолчала, поймав негодующий взгляд падчерицы. Но почему она всё делает не так? Почему она никак не может стать частью налаженного мира Уоршелов?

— Каролина! — рявкнул откуда-то снизу барон Уоршел. — Иди сюда, чёртова кукла, и распорядись на счёт комнат для графа!

Женщина вздрогнула и метнулась к лестнице.

— Осторожнее, — крикнула ей вслед Жанна, — не оступитесь!

Но вопреки всем стараниям барона и его услужливой супруги, граф Норинстан в Уорше не остался. Зато остались две испуганные женщины, на которых Уоршел выместил своё недовольство.

— Никогда бы не подумал, что в нашем роду будет потаскуха! — Джеральд дал такую сильную пощёчину дочери, что та больно ударилась головой о стену. — Как ты могла, дрянь?! Граф мне всё рассказал.

— Что бы он Вам ни сказал, — это ложь, — твёрдо ответила Жанна, потирая щёку и ушибленный затылок.

— Да неужели? Что ты делала ночью за пределами замка? Ждала баннерета?

— Нет, ему это привиделось.

— А я склонен доверять словам графа. Не заступись он за тебя, разукрасил бы я тебе лицо! Но ты не думай, что так легко отделаешься, я тебя розгами поучу уму — разуму.

— За что, отец? Я не сделала ничего, что могло бы опорочить честь нашего рода. Я отлично знаю, что такое честь, этому Вам меня учить не нужно.

— Сжальтесь над бедной девочкой! — подала голос Каролина. — Позвольте ей перед свадьбой глотнуть немного свободы.

— Молчать! — рявкнул барон, схватив суковатую палку, которой служанка незадолго до этого выбивала ковры. — Я вам сейчас обеим покажу свободу!

Баронесса завизжала и бросилась вон. Забившись за сундук, она закрыла уши руками, чтобы не слышать ругани, которой отец осыпал её бедную мачеху. Каролина, будучи от природы не так проворна, как её падчерица, убежать не успела и приняла на себя двойную порцию ударов.

После, когда всё стихло, Жанна решилась выбраться из своего укрытия. Она нашла мачеху там же, где и оставила. Каролина лежала на полу, сжавшись в комочек, прижав к себе руки и ноги. Услышав шаги, она подняла голову. Под её левым глазом пунцовел синяк, губа была разбита и сильно кровоточила. Преодолев боль, Каролина села и, робко улыбаясь, начала приводить себя в порядок.

* * *

— Ничего, ничего, сынок, всё будет хорошо, — ласковым голосом повторяла высокая женщина в белоснежном, расшитом по краям золотой нитью гебенде, надетом на шапочку с жёстким околышем; поверх головного убора поблёскивал серебряный венец. Розмари только что вернулась из дома будущего зятя, перед семьёй которого расписывала достоинства Гвендолин. — Она обязательно полюбит тебя, ведь не любить тебя невозможно.

Вдовствующая графиня Норинстан опустилась на колени перед неподвижно сидевшим в кресле сыном; её тяжёлый пояс звонко ударился о каменный пол. Кончики каштановых, с густой паутинкой серебра волос выбились из-под шапочки, защекотали её за ухом. Розмари тут же исправила эту погрешность. Она вопросительно посмотрела на Роланда и робко спросила, указав глазами на его запылённые сапоги:

— Можно?

— Вам не нужно наклоняться, мама! Это вполне могла бы сделать Гвен или Фло, — недовольно пробормотал граф, всё же вытянув вперед ногу.

— Они заняты, я сама дала им работу, — виновато ответила графиня и осторожно стянула сапог с его ноги. — Ты же знаешь, что мне это не в тягость, а даже приятно.

Сняв второй сапог, она встала и заботливо посоветовала:

— Ты бы придвинул кресло поближе к огню: здесь давно не топлено. Ах, если бы я знала, что ты приедешь! — вздохнула Розмари.

— Матушка, Вы единственная женщина, которая меня любит! — Граф привстал и поцеловал мать.

Эта знатная женщина, с пренебрежением смотревшая на добрую половину населения Англии, суровая и деспотичная, как со слугами, так и с детьми, расплылась в улыбке и даже прослезилась. Сын был её господином, она — его служанкой; для неё не было похвалы выше, чем поцелуй сына. Его воля — высший закон, исполнения его желаний — смысл её жизни. Если бы ей пришлось выбирать между Роландом и кем-либо ещё, даже Богом, она бы, не задумываясь, выбрала сына.

Убедившись, что ему больше ничего не нужно, графиня присела на маленькую скамеечку и протянула озябшие руки к огню.

— Она из тебя всю душу вынула, эта баронесса, — ревниво пробормотала она. — Бывало, с коня месяцами не слезал — а возвращался здоровым и румяным, а тут заглянул к ней на денёк — и осунулся. Да мало ли в Англии невест? Брось ты её, не то погубит она тебя. Хоть один раз послушай мать!

— Замолчите! — резко оборвал её сын. — Не смейте говорить о ней дурно. Никогда, слышите!

— Как прикажешь, сынок.

Роланд откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Внезапно лицо его передёрнулось, словно от боли. Он резко выпрямился и с тупой сосредоточенностью уставился на огонь. Обеспокоенная мать молча наблюдала за ним со своего места, не решаясь ни встать, ни заговорить с ним.

— Завтра я уезжаю, — наконец глухо сказал граф, приложив к напряжённому лбу ладонь. — Распорядитесь.

Графиня кивнула и подняла с пола корзинку с рукоделием. Конечно, она хотела, чтобы он задержался дома, ведь она так давно его не видела, но, раз он решил, не ей ему возражать.

— Это всё из-за той никчёмной девчонки! — подумала она и с грустью посмотрела на сына. — Бедный мальчик, почему он не женится на другой?

Гвендолин и Флоренс сидели на подушках в одной из темных комнат рядом с главным залом и обсуждали последний рыцарский роман, привезенный из-за моря поэтами-скитальцами. Обе жаловались на то, что так и не смогли дослушать его до конца. Потом Флоренс, более искусная в науке врачевания, чем её старшая сестра, поделилась с ней рецептом приготовления мази, которая, по её словам, избавляла от внутреннего жара.

Потом они вспомнили о том, как ловили с утра разбежавшихся поросят. В глазах у них заблестели озорные искорки; сестры смеялись, перебивая друг друга, перебирая в памяти события минувшего утра, когда маленький верещавший поросенок, чуть не перевернул вверх дном всё дворовое хозяйство и, забежав на кухню, до смерти перепугал кухарку.

— Так вот какую работу вам мать дала! — Занавеска резко отдернулась, и перед ними появился Роланд, заслонив единственный источник света. — Сидят и лясы точат, бездельницы! А ну вставайте, отдерите свои задницы от пола и ступайте на кухню: там работа всегда найдется. Ну, чего расселись?

Флоренс беспрекословно вышла вон. Вслед за ней выскользнула Гвендолин.

Но мир и тишина воцарились в доме ненадолго.

— Ах ты безмозглая безрукая тварь! — Норинстан разошелся не на шутку — и все из-за того, что Гвендолин споткнулась и нечаянно облила его элем. Она стояла, потупившись, не выпуская из рук злополучного кувшина. — Ты хоть видишь, что ты натворила, неуклюжая скотина?

— Я нечаянно, — прошептала Гвендолин. — Я всё подотру.

— В чем я завтра поеду? Ты, что, думаешь, что за ночь одежда высохнет?

— Высохнет, брат. Я её у камина развешу…

— И спалишь её? Дал же Господь такую сестру! — Он засунул руку под мокрую рубашку и извлек из-под неё мокрый кусок пергамента. Текст на нем расплылся, прочитать не было ни малейшей возможности.

— Ах ты дрянь! — Роланд в ярости швырнул пергамент на пол и ударил сестру. Кувшин упал и разбился. — Это денег стоит, больших денег, гораздо больших, чем ты, пигалица!

Гвендолин наклонилась, чтобы подобрать осколки, Роланд толкнул её, и она упала лицом в испорченный пергамент.

— Безмозглая дрянь, что я теперь буду делать? Ты только и можешь, что хихикать по углам. Учить, учить тебя надо, палкой тебе ум в голову вколачивать!

Гвендолин всхлипнула, ощущая свою никчемность.

Он ударил её ещё пару раз и, когда злоба в его душе улеглась, пнул ногой пергамент:

— Вставай, лентяйка, и перестань хныкать! Твоя кислая рожа не может вызвать ничего, кроме омерзения. Уж разжалобить этим ты точно никого не сможешь.

Сняв рубашку, Роланд бросил её сестре; она хлестнула её по лицу:

— Выстирай это и все остальное. Если к завтрашнему не высохнет, пеняй на себя!

Гвендолин кивнула. Она знала, что испортила любимую, «счастливую», рубашку брата.

Конец 1281 — июль 1283 года.

Глава XVII

Разбирая записи старой приходской книги, исписанной в прошлом веке, старый священник никак не мог понять, кому же понадобилось изъять из неё листы с записями за конец десятого года правления короля Эдуарда. Тогдашний капеллан вообще грешил неточностями, делал записи небрежно, усложняя составление родословной. Но что же всё-таки произошло в начале 80-х годов, за что же пострадала приходская книга?

Если пять лет назад барон Уоршел радовался тому, что он так удачно нашёл жениха для дочери, то теперь давняя помолвка Жанны с Норинстаном скорее огорчала его, чем радовала.

Жанне исполнилось шестнадцать. В ней ещё больше проявилась красота матери, обращавшая на себя внимание всех, кто ее видел, но, несмотря на это, она всё ещё ходила в невестах. Большинство её сверстниц были замужем и успели родить одного, а то и двух детей, не говоря уже о девушках постарше. За исключением, Мелиссы Гвуиллит, в прочем, в этом не было её вины. Первый её муж (какой-то мелкий валлийский князь, состоявший на королевской службе) оказался бездетным и не слишком докучал молодой жене своим присутствием. Он был убит в пьяной драке на второй год супружеской жизни. Со второй помолвкой барон Гвуиллит не спешил, подыскивая зятя среди англичан. В начале года Мелисса снова стала невестой и, если верить слухам, уже к лету должна была вторично выйти замуж. Таким образом, странное положение юной баронессы Уоршел вызывало много кривотолков.

Предположения Роланда Норинстана о том, что он скоро вернётся в Шропшир, не оправдались: граф вынужден был полтора года проторчать во Франции и Шотландии. Потом скончался один из его близких родственников по материнской линии, и свадьбу пришлось отложить еще на год. Таким образом, Норинстан вернулся в Леопаден только к зиме 1281 года.

Где-то через месяц к нему заехал барон Уоршел, решивший напомнить о необходимости поторопиться со свадьбой.

— Я понимаю, граф, Вы не могли вернуться раньше, но время идёт, а моя дочь уже который год ходит в невестах, — сказал он, пригубив кубок с вином. — Она уже не девочка, и я не хочу, чтобы она осталась старой девой. Если Вы не намерены жениться на ней, то разорвите помолвку. Правда, в этом случае Вы бросите тень на честь моей дочери, и, боюсь, мне будет трудно будет найти ей нового жениха.

— Никогда не поверю, что не найдётся человек, который согласиться взять Жанну Уоршел в жёны! — усмехнулся Роланд.

— С возрастом женщины дурнеют, и с каждым годом им всё труднее найти себе мужа. А я не желаю, чтобы моя дочь пополнила ряды бенедектинок.

— Вашей дочери нечего этого опасаться. Я никогда не поверю, что за эти три года она успела подурнеть настолько, чтобы лишиться всех своих поклонников. — Роланд прищурившись посмотрел на собеседника и многозначительно усмехнулся.

— К чёрту лысому этих поклонников! Кому нужна стареющая девушка, от которой отказался жених?

— Не беспокойтесь, барон, Вам не придётся искать нового жениха для Вашей несравненной дочери. Я не намерен нарушать данное когда-то перед лицом Господа и людьми слово. Мои дела улажены, долг перед Его величеством исполнен — и я могу со спокойной душой жениться.

— Вот и хорошо! — обрадовался Уоршел и добавил: — Нам нужно поспешить со свадьбой. Знайте, граф, хоть я и говорил Вам, что теперь Жанну трудно будет выдать замуж, но, в случае чего, я смогу её пристроить. В этом году она должна выйти замуж и выйдет!

— И кто же, по-Вашему, может польститься на брошенную невесту? — смеясь, спросил Норинстан. По его тону нельзя было догадаться, что этот вопрос задан вовсе не из праздного любопытства: Роланд взял себе за правило заранее узнавать имена потенциальных соперников.

— Хотя бы мой сосед.

— Вы хотите выдать дочь за соседа? — В его голосе слышались нотки задетой гордости. — Не за баннерета Леменора ли?

— Нет, за другого. Но, надеюсь, моя дочка станет Вашей женой.

— И я надеюсь. Свадьба будет пышной, я не поскуплюсь. Можете послать в город за тканью на свадебное платье.

— Я не могу допустить, чтобы Вы полностью оплатили эту свадьбу, — упрямо возразил барон. — Уж не настолько я беден, чтобы быть не в состоянии купить дочери платье!

— Успокойтесь, успокойтесь, барон, я ни в коей мере не намерен нанести урон Вашей чести. Можете заняться нарядом невесты, если хотите. Ну, а я позабочусь, чтобы гости на свадьбе ни в чём не нуждались. Прекрасно. Думаю, можно будет сыграть свадьбу сразу после Великого поста.

Уоршел кивнул. После поста, так после поста — лишь бы эта чёртова свадьба вообще состоялась! У него были свои основания торопить графа: семья его разрослась, лишние нахлебники ему были не нужны. В самом конце позапрошлого года, в канун Рождества, его супруга разродилась долгожданным наследником. Правда, он чуть не стоил ей жизни. Каролина рожала долго, целых два дня, в муках, а после три месяца лежала пластом. Отец назвал сына Элджерноном, в честь деда, и перенес на него часть любви, предназначавшейся ранее Жанне. Время от времени юная баронесса даже ревновала отца к этому вечно плачущему свёртку на руках няньки — дебелой крестьянки, недавно произведшей на свет двойню. Среди слуг ходили упорные слухи, что у её малюток и маленького барона был один и тот же отец. Проверить это не удалось: лишённые материнского молока, поступившего в полное распоряжение сэра Элджернона, они не дожили до того времени, как могло бы проявиться фамильное сходство.

* * *

Леменор с наслаждением вытянул ноги перед камином и откинулся на подушки. Он был сыт и поэтому доволен.

Барон де Фарден покосился на пустой бочонок и лениво закатил его ногой под стол.

— А у Вас тут стало уютнее, — лениво пробормотал баннерет. — Чисто и все вещи на местах. Кажется, появились подушки. Хм, недурно.

— Это всё Марта.

— Марта? Какая ещё Марта? Я что-то не слышал, чтобы Вы женились. Ваша сестра давно вышла замуж, мать умерла… Так кто же это таинственная Марта?

— Баннерет, неужели Вы решили, что мою берлогу приводила в порядок дама? — усмехнулся Клиффорд.

— Разве нет? Помнится, моя мать в своё время вместе со служанками тоже что-то мастерила. Там были какие-то цветочки, деревья…

— Ничего, когда женитесь на своей баронессе, у Вас будет много таких вещиц. Она ведь не белоручка?

— Женюсь? — Артур рассмеялся. — В своё время её жених чуть не оправил меня к праотцам и, вероятно, при случае будет рад окончить начатое дело. Так что, если я и женюсь, то уже на вдове графа Норинстана.

— И, конечно, Вы постараетесь ускорить кончину несчастного графа? — Барон подмигнул другу. — Ведь так обидно видеть яблочко и быть не в состоянии его сорвать?

— Убьёшь его, как же! — хмыкнул Леменор. — После случившегося мне лучше не попадаться ему на глаза. А ничего, кроме поединка, я в таком деле не приемлю.

— Ладно, хватит об этом! Давайте я познакомлю Вас с моей Мартой.

— Марта! — Фарден громко хлопнул в ладоши. — Иди сюда, моя милая!

В комнату вошла молодая женщина в подобранном с боков серо-голубом платье, перехваченном ярким поясом; её волосы были аккуратно убраны под платок, перехваченный вышитой повязкой.

— Ну, уложила Мартина? — Барон улыбнулся и поманил её к себе.

— Да. Он такой проказник — весь в Вас пошёл! — Марта расплылась в улыбке и села ему на колени.

— Баннерет, помните, я говорил Вам о вилланке, что призналась мне в любви? — Клиффорд погладил её по волосам.

— Честно говоря, нет. Я таких мелочей не помню.

— Ну, так это она и есть, моя Марта. Поздоровайся с сеньором баннеретом, — он легонько толкнул её в спину.

Марта соскочила на пол и поклонилась.

— Рада видеть Вас у нас, сеньор баннерет. Надеюсь, Вы всем останетесь довольны, — прощебетала она и застенчиво улыбнулась.

— Это я выучил её правильному выговору, — с гордостью заметил барон, взяв её за руку. — Славная девушка, к тому же, отличная хозяйка.

Марта покраснела и с обожанием посмотрела на Фардена.

— И как тебе тут живётся, Марта? Обижает тебя барон? — с улыбкой спросил Леменор. — Небось, сбежать отсюда хочешь?

— Что Вы, сеньор, как можно! — возмутилась молодая женщина и испуганно бросила взгляд на Клиффорда. — Я люблю сеньора барона, и что бы он ни делал — мне всё в радость!

— Ладно, ступай. — Фарден хлопнул её по мягкому месту. — Нам с баннеретом нужно поговорить.

Марта ещё раз поклонилась и ушла.

— И это серьёзно? — Леменор посмотрел на занавес, за которым скрылась девушка.

— Марта? Не знаю. Она мне нравится…

— Надеюсь, Вы не собираетесь на ней жениться?

Барон промолчал. После, проводив баннерета, он зашёл к Марте.

Она стояла, склонившись над постелью ребёнка, и с любовью смотрела на спящего мальчика. Он был красив, «словно херувимчик», с румяными пухлыми щёчками и чуть слышно причмокивал во сне. Мать время от времени брала его беленькую ручку и прижимала к губам, не решаясь поцеловать.

Услышав шаги барона, Марта обернулась и приложила палец к губам. По лицу её разлилось спокойствие; каждая чёрточка светилась любовью к человеку, подарившему ей такого прекрасного сына.

Ей казалось, что на свете нет женщины счастливее её. Она любима благородным рыцарем, на правах супруги живёт в его замке, может каждый день видеть его, говорить с ним. А ведь всё её счастье как раз и заключалось в том, чтобы хоть изредка, но непременно ежедневно видеть барона, слышать его голос. Большего Марта никогда не желала, а теперешнее её положение виделось ей подлинной вершиной блаженства. И каждую ночь, когда Фарден, наконец, засыпал, она тихо сползала с постели, вставала на колени перед распятием и образами святых и долго-долго молилась за барона и своего сына. Для себя Марта никогда ничего не просила.

Возвращаясь от сияющего достатком Фардена, баннерет вспоминал о второй послевоенной весне, когда он, благополучно растратив заработанное на войне богатство, возвращался из Шоура домой. Но деньги были потрачены не зря: он наконец-то занялся ремонтом замка, приведя в порядок первые два этажа и починив крышу.

Прошлой осенью в баронстве случился неурожай; его последствия серьёзно отразились на состоянии и без того запутанных дел Леменора. Крестьяне — нищие, оборванные, осунувшиеся от скудного питания и потребления лесных кореньев — попадались ему повсюду: на дорогах, полях, посреди грязной жижи на дороге, куда они падали, обессиленные от непосильного труда и нужды. И все они провожали его тяжёлыми озлобленными взглядами. Он знал, что они не помогут наполнить его кладовые зерном, знал, что ему нужно золото, много золота, и то, что ещё год или два — и он присоединиться к группе бродяг, продающих свой меч за бесценок. Тогда ему придётся распрощаться со своей сворой. Его сворой. Нет, он никогда не пойдёт на это. Интересно, его любимцы тоже отощали? Эти бездельники, наверняка, уморили их голодом и съели.

Бросив поводья своему новому оруженосцу (Метью пришлось потесниться ради Эдвина Оуэна, сына бедного шропширского дворянина), Артур соскочил в навозную жижу (на зиму скотину загнали во внешний двор) и направился к псарне. Радостный лай возвестил ему о том, что собаки живы. Слава Богу, хоть здесь всё в порядке!

Распорядившись, куда отнести привезённые вещи, Леменор повозился немного с собаками (их всё-таки стало меньше: умерла его любимая сука, не доглядели негодяи-псари!) и отправился осматривать свои угодья: лучше заранее знать, какие дыры придётся затыкать, на что он может рассчитывать.

— Здравствуйте, сэр! — У конюшни его окликнул робкий детский голос. Артур обернулся и увидел тонкого бледного мальчика лет одиннадцати — двенадцати в поношенной красной шапочке с фазаньим пером. Это перо резко диссонировало с его одеждой — старой, без изысков, несколько раз перешитой, покрытой грязью и пылью. В руках у парнишки был узелок. Из-за спины незваного гостя робко выглядывало ещё одно испуганное лицо, принадлежавшее мальчику постарше. Пожитков при нём вообще не наблюдалось.

— Чего тебе? — сердито бросил на ходу баннерет. — Кто пустил сюда эту парочку? Поросячьи рыла, я вас спрашиваю?!

— Вот. — Мальчик с пером протянул ему некую вещь, завёрнутую в грязный платок. — Я Гордон.

— Мне плевать, как тебя зовут. Я не подаю, так что можешь убираться.

Гордон, Гордон… Что-то знакомое. Кажется, так зовут одного из его племянников. Развернув платок, Леменор понял, что этот оборвыш с фазаньим пером и есть его племянник Гордон Форрестер: на ладони тускло блестел знакомый перстень-печатка.

— Так ты Гордон… — Баннерет в задумчивости осмотрел мальчишку. Интересно, можно будет извлечь из него какой-нибудь толк? — Тебя мать прислала?

— Да, — кивнул мальчик. — Она и дед хотят, чтобы я остался у Вас в услужении. — Заметив промелькнувшую по лицу дяди тень, он поспешил добавить: — Вы не подумайте, я многое умею! Если надо, я за столом буду прислуживать, за лошадями ходить… Я непривередливый, сэр!

— Что, служил уже у кого-нибудь? — хмуро спросил Артур.

— Служил. Пажом. У сэра Уорвика. — Поведение дяди красноречиво говорило, что здесь его не оставят, и мальчик мысленно прикидывал, сумеет ли вернуться обратно в Форрестер.

— И как? Он, поди, тебя выгнал, хитрец? — прищурился баннерет.

— Нет, сэр, просто взял другого пажа.

— Так зачем мне ленивый паж? Можешь забирать своё кольцо обратно. — Леменор протянул ему завёрнутый в платок перстень. Он не собирался оставлять у себя нахлебника, пусть даже родственника.

— О, сэр, Вы не правы! Выслушайте меня! — взмолился Гордон. — Я не ленив, просто это из-за его сестры…

— Сестры? — цокнул языком Артур и ещё раз осмотрел парня: а он ничего себе, даже смазливый. Если одеть соответственно, сойдёт за ангелочка. — Она молоденькая, эта сестра? Признавайся, соблазнил девчонку, а, чертёнок?

— Что Вы, дядя! — Гордон густо покраснел. — Сеньора Клотильда намного старше меня.

— Позарилась на свеженькое, старая ведьма! — расхохотался Артур и потрепал племянника по плечу. — Ладно уж, так и быть, возьму тебя к себе. Но до первой промашки. На поблажки не рассчитывай, тут у меня не забалуешь!

Парень кивнул и покосился на своего спутника. Только теперь и Леменор заметил этого хлюпающего носом подростка в продранной холщовой рубахе:

— А это что за фрукт?

— Мой слуга. Гарик, поклонись сеньору! — Гордон дал ему увесистого пинка. Парень моргнул и отвесил низкий поклон. — Дядя, можно, он тоже останется?

— На скотный двор, — тут же определил его будущий род занятий Артур. — Под начало Берта. А ты, Гордон, поедешь со мной. Может, по дороге я придумаю, чем занять тебя сегодня.

— Не было печали — так подай! — пробормотал баннерет, наблюдая за тем, как племянник залезает на лошадь Эдвина. — Нечего сказать, удружила сестра! И что мне делать с этим молокососом? Ладно, может, выучу его на оруженосца; не пристало мне, благородному рыцарю, держать при себе человека низшего сословия, вроде Метью! К тому же он стал мне грубить… Придёт время, совсем его разжалую.

Гордон жадными глазами осматривал окрестные поля, пытался получше разглядеть встречавшихся им по дороге людей. Его глаза были широко раскрыты; казалось, он пытался впитать в себя всё, что попадало в поле его зрения. Если он видел хорошенькую девочку или девушку, то провожал её улыбкой и что-то бормотал себе под нос. Ехавшему рядом с ним баннерету наконец надоело это бурчание:

— Чего ты там лопочешь себе под нос?

— «Ты в первенстве зарю собой затмила…». Просто строчка из стихотворения, дядя.

— Чьего? — кисло осведомился Артур.

— Моего, — смутился Гордон. — Я сочиняю канцону, но если я Вам мешаю…

— Этого ещё не хватало: мой племянник пишет стихи! И кому ты их посвящаешь?

— Одной даме.

— Клотильде Уорвик? А ещё признаваться не хотел, шельмец! — Баннерет дал ему дружескую затрещину. — Впредь тебе урок: говори только правду.

— Но я не лгал Вам, дядя! — раскраснелся мальчик. — Я никогда не сочинял стихов Клотильде Уорвик! Они посвящены той даме, которую я встречу и которой буду служить до конца моих дней.

— А, понятно, — протянул Леменор. В их семье никто не сочинял стихов, наверное, это влияние Форрестеров. Ладно, в меру это даже полезно, главное, чтобы мальчишка не забывал, что в первую очередь он будущий воин.

* * *

К весне следующего года приготовления к свадьбе были почти закончены. Служанки трудились над свадебным платьем баронессы, а барон обсуждал с женихом последние детали приданого дочери.

Жанна отнеслась к своему скорому замужеству с полным безразличием и по-прежнему проводила дни за вышиванием и домашним хозяйством.

— Не понимаю Вас, госпожа, — качая головой, говорила Джуди. — Вас ведь скоро к алтарю поведут!

— Ну, и пусть поведут.

— Но ведь не с баннеретом Леменором!

— Ах, Джуди, мне теперь всё равно! Я не хочу остаться старой девой, понимаешь! Не хочу нянчиться с братьями и сёстрами, которых родит моему отцу мачеха. Да я готова выйти замуж за кого угодно!

— А как же Ваша любовь?

— Любовь? — усмехнулась девушка. — Может, баннерет уже и забыл меня — мало ли, что может случиться за три года? А я сижу тут и целыми днями вышиваю эти цветочки! — Она в сердцах бросила своё вышивание на пол. — Мне всё опостылело, Джуди! Отец не даёт мне гулять, даже в сад я выхожу под присмотром Пита. Слуги следят за каждым моим движением, за каждым словом и обо всём докладывают отцу. Порой мне кажется, что даже Каролина за мной шпионит. Я не знаю, какая жизнь ждёт меня в замке графа, но, уверена, там мне не может быть хуже, чем здесь.

— Лучше уж быть графиней Норинстан, чем целую жизнь гоняться за прошлым, — тихо пробормотала девушка. — Если за три года он ни разу не побывал у нас, значит, я ему не нужна. Даже если я выйду за него, то счастливее от этого не стану.

— Значит, Вы выйдете замуж по доброй воле?

— А почему бы и нет? — Баронесса хорошо помнила, что баннерет не подавал о себе вестей с тех самых пор, когда Норинстан так не вовремя вмешался в их свидание. — Граф ничем не хуже других, а, может, и лучше. По крайней мере, он обо мне не забывает. — Это был камешек в огород Леменора.

— Кстати, что слышно о Мелиссе Гвуиллит? — Жанна неожиданно переменила тему.

— Её снова выдают замуж, госпожа. Поговаривают, что за какого-то английского графа. Невезучая она, госпожа; как бы и нового её женишка по ошибке не пристукнули!

— Джуди, типун тебе на язык!

— А что я такого сказала? Я ничего, я молчу.

Но свадьба Роланда Норинстана и Жанны Уоршел не состоялась: в ход событий опять вмешались третьи силы.

В канун вербного воскресенья 1282 года бывший союзник английского короля Давид, брат Ллевелина ап Груффита, ночью напал на Хауэрденский замок, перерезал гарнизон и захватил королевского юстициария, повесившего одного из его людей за преступление, ненаказуемое по валлийским законам. Ллевелин забыл о разногласиях с братом и снова поднял в Уэльсе мятеж. Восставшие громили построенные англичанами во время войны 1277 года замки, убивали и предавали огню их обитателей.

Причиной новой войны послужило желание английских властей распространить на территорию Уэльса юрисдикцию английского права. Отказ от валлийских законов и традиций рассматривался местными жителями как чудовищная несправедливость и оскорбление.

Были и другие причины. Валлийцы не любили англичан, назначаемых королём судьями и правителями некоторых валлийских территорий; большинство из них предпочло, чтобы ими управлял несправедливый соотечественник, чем честный чужеземец.

Эдуард призвал архиепископов отлучить мятежников от церкви за святотатство и измену; английские графства вновь призывали к оружию…

Граф прискакал в Уорш рано утром, своим появлением переполошив всю округу. Осыпав стражников и сонных слуг целым ворохом отборных ругательств, сдобренных ударами плёткой, он заявил, что немедленно желает видеть барона Уоршела.

— Сеньор почивает, — робко попытался задержать его кто-то из замковой прислуги. — Нельзя его будить!

— Мне плевать! Если ты сейчас же его не растолкаешь, я с тебя шкуру спущу!

Норинстан и Уоршел проговорили около часа; о чём, никто не знал.

Выйдя на крыльцо, граф столкнулся с Жанной, разбуженной утренней кутерьмой.

— Что случилось, граф? — Она ещё не до конца проснулась и, ёжась, куталась в плед.

— Вы замёрзните, уходите. — Он сделал вид, что не расслышал её вопроса.

— Зачем Вам так рано понадобился отец? — Жанна плотнее запахнула плед на груди. — Что-то срочное?

— Это мужские дела; они Вас не касаются.

— А всё же? — Она, почти не мигая, пристально смотрела на него.

— Лучше Вам этого не знать, спите спокойно. Да, нашу свадьбу придётся отложить, по крайней мере, до осени, — мимоходом, вскользь, заметил Роланд.

— Граф, Вы должны мне всё объяснить! — Девушка ухватила его за руку. — Вы опять уезжаете? Куда?

Он решил сказать ей правду — в конце концов, всё равно скоро узнает.

— На войну. Но не тревожьтесь, это ненадолго. До свиданья, баронесса.

— До свидания, граф, — машинально ответила она.

Роланд поцеловал невесту в лоб. Поцелуй был странным — торопливым, сдержанным, холодным, не таким, какого она ожидала. Баронесса в недоумении посмотрела на жениха и провела рукой по лбу.

(«Неужели все они опять меня бросают? Это ведь так страшно… одной… Он любит войну больше меня»).

Когда граф уехал, девушка не ушла. Забыв о сне и холодных предрассветных сумерках, Жанна долго простояла на крыльце и простояла бы ещё дольше, если бы не Джуди. Она тронула её за плечо и увела в дом.

— Эдуард сам виноват: нечего было посылать сюда своих любимчиков! — бормотал Уоршел, нервно расхаживая по залу, где он только что говорил с графом. — Мы верно служили ему, своей кровью оплачивали его победы — а что в награду? Ничего! Он предпочитает назначать судьями кого угодно, кроме тех, кто с давних пор знаком с обычаями валлийцев, тех, кого они уважают.

— А ведь покончив с ними, он, пожалуй, снова примется за нас и на этот раз доведёт дело до конца, — вдруг подумалось ему. — У короля и так слишком много власти, а, победив Ллевелина, он решит, что его воля безгранична. Его люди притесняют нас, не считаясь со славным рыцарством, на плечах которого покоится благополучие страны. Пришла пора напомнить ему, что за всякие дела воздают по заслугам!

Глядя на него и слушая его странную, не достойную вассала короля речь, можно было подумать, что он сошёл с ума. Но барон пребывал в здравом рассудке, просто он был раздосадован и подавлен чередой неудач, неурожаев и бесконечных поборов. Да и дело Монфора ещё не было забыто: Джеральд начинал баронскую войну на его стороне…

Уоршел привык к тому, что судьба с рождения осыпала его милостями. Родился первенцем в семье, без особых хлопот получил рыцарское звание, сам того не желая, попал ко двору одного из крупных графов, совершенно случайно завязал знакомство с сыновьями нужных людей, женился на богатой знатной невесте — это ли не счастье? Но былые знакомства исчезли, первая жена умерла, деньги разлетались по ветру; барону начинало казаться, что удача отвернулась от него. Он попробовал было обручить свою дочь с сыном барона Гвуиллита, но неудачно. Родился долгожданный наследник, ему опять нужны были полные сундуки, но он не мог дать сыну того, что было у него когда-то.

Барон долго думал, думал в одиночестве, не позволяя домашним нарушать свой покой. Нет, он даже не думал об измене и по-прежнему был верным подданным, дело было в другом — в его отношении к королю. Тот был для него первым из равных, а не сеньором, который мог что-либо приказывать. Джеральд Уоршел не считал себя его вассалом, он считал себя равным ему и желал, чтобы с ним, как и с другими баронами, считались.

Но, как бы ни был велик соблазн старых лет, Джеральд Уоршел не переметнулся на сторону Ллевелина. Он давно не доверял ему, не доверял с тех самых пор, как тот в самый ответственный момент бросил Монфора.

О том, что отец уезжает, Жанна узнала от слуг. Не успев толком одеться, она сбежала вниз и, оттолкнув от двери оруженосца, бросилась на крыльцо, где уже стояла скорбная Каролина с маленьким сыном на руках. Барону уже подвели коня, так что она успела вовремя.

— Батюшка, не бросайте меня! — Жанна ухватила отца за руки и упала перед ним на колени. Она была в котте без рукавов, надетой поверх нижней рубашки. — Батюшка, останьтесь!

— Жанна, не позорься перед людьми! — сурово ответил барон и поднял её. — Ступай к себе.

— Нет, нет, я не отпущу Вас! Зачем Вам ехать? — Баронесса не слушала его и по-прежнему не позволяла ему спуститься. — Останьтесь, они же убьют Вас!

— Почему это? — нахмурился Джеральд.

— Они молоды, а в Ваших волосах уже поселилась седина. Не бросайте меня, батюшка!

— Жанна, это ребячество! — Он оттолкнул от себя её руки.

— Ребячество? — обиженно переспросила девушка. — Разве глупо любить собственного отца?

— Не позорь меня перед людьми. Ну, подумай, что они скажут, если узнают, что я, послушавшись, дочери, остался дома? Они решат, что Джеральд Уоршел уже настолько стар, что не может сесть в седло, и совсем выжил из ума, раз поступает так, как велит ему дочь. Неужели ты хочешь, чтобы твой отец посрамил честь рыцаря?

— Нет. — Его аргументы её убедили.

— Тогда утри слёзы и поцелуй меня на прощание. Да, вот ещё что… — Он оглянулся и посмотрел на супругу, скромно стоявшую у двери. — Присматривай за мачехой. Честно говоря, лучше, если ты сама займёшься хозяйством. Ты уже взрослая и прекрасно со всем справишься, так что никаких особых наставлений я тебе давать не буду.

— Хорошо, отец. Пусть Господь охранит Вас от смерти! — Она смирилась с неизбежностью разлуки. — Да прибудет с Вами сила крестного воинства!

Жанна коснулась губами морщинистого отцовского лба и посторонилась, пропустив его и сопровождавших его слуг.

Теперь настала очередь супруги. Мелкими шажками Каролина подошла к мужу, подталкивая перед собой сонного Элджернона. Мальчик плакал и порывался убежать.

— Ну же, Элджи, подойди к отцу! — От стыда за сына на щеках Каролины выступил румянец. — Попрощайся с отцом, деточка.

— Баронесса, не смейте с ним сюсюкаться! — резко оборвал поток уговоров барон. — Ты вырастишь из него девчонку!

— Хорошо, хорошо, я не буду.

Каролина остановилась на нижней ступеньке и, несмотря на протесты няньки, подняла мальчика. Джеральд улыбнулся, взял его на руки и потрепал по голове.

— Вы не поцелуете его? — удивилась баронесса.

— Он мужчина, пусть не привыкает к нежностям. Когда я вернусь, начну учить его ездить верхом.

— Но он ещё мал! — запротестовала Каролина.

— В самый раз. Не влезай не в свои дела, женщина! Позаботься лучше о том, чтобы у Элджернона родился здоровый товарищ для игр.

Каролина вспыхнула и положила руку на свой большой живот.

Отдав сына няньке, барон притянул к себе жену, грубо чмокнул в щёку и провёл рукой по животу:

— Смотри, чтобы был мальчик! И без выкрутасов!

Баронесса кивнула и молча перекрестила его. Она тихо всхлипывала.

— А теперь обе вон отсюда! — Джеральд терпеть не мог слезливых прощаний.

Обе женщины подчинились. Каролина ушла к себе, уведя с собой Элджернона, а Жанна перешла в недавно построенную полукаменную палату и из окна светлой галереи молча наблюдала за тем, как заканчиваются последние приготовления к отъезду.

Когда барон сел в седло и копыта лошадей застучали сначала по двору, а потом по подъёмному мосту, она не выдержала и разрыдалась в голос. Растрепанные волосы падали ей на лицо, попадали в рот, но она не обращала на это внимания. Такой, в состоянии, близком к истерике, её нашла Джуди.

— Да что с Вами, госпожа? — Преодолевая упорное сопротивление, она повела баронессу наверх.

— Оставь, оставь меня! — кричала девушка, вырываясь из её рук.

— Не оставлю! Этак Вы ещё над собой что-нибудь учините.

— Просто, просто… Они ведь убьют его, Джуди, убьют!

— Кого убьют?

— Отца. Он ведь уже стар!

— Смилуйся над нами Матерь Божья! Да чтобы барона убили — да быть такого не может! Успокойтесь, вернётся он к Вам, здоровый и невредимый.

— Давай молиться, давай обе молиться. Я знаю, Каролина тоже молится, она набожная женщина… Давай же, Джуди! Величественная Царица Небесная, Высочайшая Повелительница Ангелов! Мы смиренно просим Тебя, пошли нам на помощь Твои небесные легионы, чтобы они под Твоею силой преследовали адские силы, везде с ними сражались, отбили их дерзкие нападения и ввергли их в бездну.

Она стояла на коленях и с затуманенным взором, простерев к тускло горевшей лампадке руки, повторяла:

— Кто, как Господь, Бог наш? Вы, святые Ангелы и Архангелы, защитите и охраните их! Добрая, нежная Матерь, Ты навеки наша любовь и наша надежда! Матерь Божия, пошли им святых Ангелов, чтобы они их защитили и отогнали бы от них злого врага. Пусть все, которые почитают Тебя, почувствуют Твою помощь! Вспомни, о всемилостивая Дева Мария, что испокон века никто не слыхал о том, чтобы кто-либо из прибегающих к Тебе, просящих о Твоей помощи, ищущих Твоего заступничества, был Тобою оставлен. Исполненный такого упования, прихожу к Тебе, Дева и Матерь Всевышнего, со смирением и сокрушением о своих грехах. Не презри моих слов, о Мать Предвечного Слова, и благосклонно внемли просьбе моей.

— Боже, Ты открыл нам, что миротворцы нарекутся Твоими сынами. Молим Тебя: даруй прочный и неложный мир, чтобы живущие в согласии утвердились в стремлении к добру, а враждующие забыли зло. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

— Джуди, — баронесса взяла себя в руки, — пошли кого-нибудь в Леменор. Я хочу знать, где баннерет. Вдруг он ещё не уехал? Если так, то пусть хотя бы заедет попрощаться со мной. Передай ему, что я приказываю ему щадить себя ради меня.

Прощание с баннеретом вышло ещё короче. Посланник баронессы не застал Артура в Леменоре, но всё же сумел перехватить его на развилке большой дороги. Ради встречи с Жанной баннерет согласился ненадолго отсрочить свой отъезд.

Они стояли у приходской церкви.

— Вы тоже уезжаете на эту войну? — Жанна, как могла, старалась сдерживать волнение и незаметно чертила носком сапожка прямые и зигзаги.

— Да, так уж вышло.

— Баннерет, я не хочу, чтобы Вы уезжали.

— Если бы я мог, я бы остался, но…

— А что Вас удерживает? Вы же уже исполнили свой долг, когда бросили меня ради войны пять лет назад, — с лёгким раздражением бросила девушка и шёпотом добавила: — Отец уехал, графа Норинстан тоже — теперь никто не помешает нашей свадьбе.

— Свадьбе? — Он задумался. — Да, мы обязательно поженимся после войны.

— Значит, я осталась совсем одна, — вздохнула Жанна. — Что ж, поезжайте. Поезжайте и будьте храбрым! Я буду утешать себя Вашей храбростью, раз не могу утешить постоянством. И да хранит Вас Господь!

Баронесса проводила его глазами и смахнула со щеки слезу.

— Ну, что стоишь? Хватит спать, бездельник! — крикнула она прикорнувшему неподалёку пажу. — Веди сюда мою лошадь и помоги мне сесть в седло.

Мальчишка встрепенулся и, виновато улыбаясь, подвёл к ней иноходца. В благодарность он получил затрещину.

Глава XVIII

Баннерет надеялся вместе с королём громить Ллевелина в Сноудонии, а оказался в скромном вспомогательном феодальном ополчении, призванном пресекать вылазки валлийцев на херефордской и шропширской границах. Вместе со своими людьми неся караулы и маясь от безделья в лагере, Леменор мечтал, чтобы их отправили на «настоящее дело», поэтому обрадовался, узнав, что готовится наступление. Его подробности с жаром обсуждались на совете командующих, но, как это обычно и бывает, к согласию сразу придти не удалось; Артуру даже казалось, что они подерутся, отставая каждый свою точку зрения. Но всё обошлось.

Совершив несколько карательных вылазок, ополчение остановилось на валлийской границе. Ждали графа Норинстана, вместе с которым им предстояло громить валлийцев в предгорьях их родины.

Когда появился граф, его засыпали вопросами и, узнав об активизации валлийцев и их мятежных союзников, решили немедленно наступать.

Конечный план действий обсуждался за походным столом Сомерсета Оснея. В качестве советчика, разумеется, он избрал того, кто знал о противнике не понаслышке — Роланда Норинстана.

— Насколько я понимаю, — говорил граф Вулвергемптонский, — нам предстоит защищать маркграфов, в частности, Мортимеров, с которыми Вы, кажется, состоите в дальнем родстве.

— Да, в марке Мортимера не спокойно. Старый Роджер при смерти, так что валлийцы ждут не дождутся, чтобы напасть на его земли.

— А как положение на границе?

— А, — махнул рукой Норинстан, — повсюду полно этих голоногих, которые режут скот и портят наши поля. Я боюсь, в этом году урожая не будет.

— На всё воля Божья! — вздохнул Осней. — Ну, так как Вы думаете, стоит ли нам забираться в горы к верховьям Уай?

— А каков был приказ?

— Охранять границу и при случае пускать кровь валлийцам.

— Так и охраняйте! Вы хоть знаете, каково там, куда Вы так рвётесь? Охота Вам гоняться за призраками в тумане среди обрывов, гробить свою конницу в густых чащобах, постоянно рискуя получить стрелу в горло? А Мортимеру мы всё равно не поможем: валлийцам куда ближе до него, чем нам, к тому же, с севера их прижмёт королевская армия.

— Мне доносили, что у валлийцев здесь какие-то союзники, и вместе они смогли собрать неплохую армию.

— Как же, армию! — хмыкнул Роланд. — Горстку вонючих крыс, которую мы легко прихлопнем.

— Мы должны дать им бой. Подождём их здесь…

— Святой Давид, чем больше времени Вы ждёте и ближе их подпускаете, тем сильнее они становятся! — с жаром воскликнул Норинстан. — Я считаю, что противника нужно встретить в другом месте.

— В другом месте? И где же? Удобнее этой долины нет.

— Вы ошибаетесь, есть другое местечко, где наша конница могла бы действовать куда лучше. К примеру, что Вы скажите о долине возле Лайдхема?

— Лайдхема? Это же без малого неделя пути! Не спорю, место подходящее, но слишком далеко.

— Далеко? Осней, не пугайте меня, не говорите, что Вы превратились в дряхлого старика! Я хорошо знаю местность, деваться им некуда, они должны пройти через Лайдхем и, наверняка, там задержатся. Перебежчики донесли, что у них там намечена какая-то встреча… Согласитесь, там нам будет удобнее соединиться с капитаном Фрателем.

— Да, но я боюсь засады, — покачал головой Осней. — Валлийцы не из тех, кто позволяет врагам спокойно разгуливать у себя под носом. Вам ли этого не знать, граф!

— Я полагал, Вы выше пустых страхов, — поджал губы Роланд. — А что касается валлийцев… Не беспокойтесь, я всё предусмотрел. Кое-кто, кому я могу доверять, клятвенно заверил меня, что их там не будет: Мортимер — куда более лакомый кусочек.

— Тогда я, пожалуй, соглашусь с Вами. Нужно послать кого-нибудь к Фрателю; с ним нам будет спокойнее.

— Мне кажется, с этим лучше всего справится Ваш любимец — баннерет Леменор. Он молод, смел, смышлён…

— Но не потребуется ли он здесь?

— Вряд ли. Он успеет вернуться до того, как мы вступим в бой. Надеюсь, он смел не только на словах?

— Я могу поручиться, что Артур Леменор никогда не поворачивался и не повернётся к опасности спиной, — с вызовом ответил Осней.

— Что ж, тогда пошлите за ним. Выберите ему надёжного спутника и с чистой совестью отошлите в К.

Вот так и получилось, что вместо Сноудонии Артур Леменор оказался на каменистой дороге, бежавшей среди холмов. Время от времени дорога ныряла в прозрачные, частично вырубленные в ходе прошлой войны леса, огибая небольшие болотистые озёра. Было тихо, только ветер шумел в прозрачных древесных кронах — война забрала всех мужчин в армию, а их домочадцы прятались по домам.

Природа медленно оживала, освобождаясь от плена зимы. Снег таял; земля кое-где начинала покрываться зелёным ковром изо мха; на пригорках мелькали хрупкие головки первых весенних цветов.

Несмотря на порой пробивавшееся сквозь облака солнце, было холодно; в воздухе пахло землёй и прелыми прошлогодними листьями. Временами накрапывал дождь. Так как он шёл не первый день, дорога в низинах превратилась в грязное месиво; иногда лошади вязли в нём по запястья.

Контуры мрачного замка четко вырисовывались на фоне унылой, поросшей вереском долины. Местность была неровная, бугристая; то там, то здесь появлялись заболоченные участки. Кое-где, там, где почва была богаче, а равнина выше, росли чахлые деревца, ежегодно безжалостно обгладываемые козами из соседних деревень. Их было немного: люди предпочитали селиться в более плодородных местах. Правда, под защитой замковых стен все же выросла деревенька, в которую баннерет Леменор и сопровождавший его сэр Мальколм Варомис въехали поздно вечером, надеясь после разговора с капитаном де Фрателем найти здесь еду и ночлег.

Расставленные на ночь часовые остановили их. Выяснив, кто они и зачем приехали, какой-то солдат согласился проводить их в замок, где заночевал капитан.

Посредине большого квадратного двора рыцари спешились и вошли в зал; поздний обед был в самом разгаре. Подойдя к главному столу, они сдержанно приветствовали Жана де Фрателя, сидевшего по правую руку от хозяина замка.

— Что привело вас сюда, сеньоры? — удивлённо спросил тот. — Откуда вы?

— Мы прибыли по поручению графа Вулвергемптонского. — Артур взял ведение переговоров на себя.

— Графа Вулвергемптонского? — нахмурился капитан. — Святой Адриан, что же ему нужно?

— Он велел передать Вам, что вместе с войском следует к Лайдхему и желал бы встретиться там с Вашими людьми.

— Хорошо. — Похоже, известие его не обрадовало. Оно и понятно — кому захочется покидать теплое обжитое местечко с отличным винным погребом? — Откуда Вы прибыли?

— Из Ш.

— И когда же Вы выехали оттуда?

— На новолунье.

— Быстро добрались! Хорошо, можете считать свой долг исполненным.

— А теперь, сеньоры, разделите с нами нашу скромную трапезу, — подал голос хозяин. — В моем доме свято чтят закон гостеприимства. Эй, вина гостям!

В то время, как Фратель был занят беседой с баннеретом Леменором, между его наёмниками, пресытившихся едой и питьём, завязался разговор о валлийцах и, в частности, о Ллевелине.

— Этот князёк совсем обнаглел, — сказал человек в синем пурпуэне. — Чуть только запахло мятежом — он тут как тут!

— Валлийцы все такие, — поддакнул его сосед. — Они верны клятве до тех пор, пока им это выгодно. Доверять валлийцам — получить удар в спину.

— Неужели этот Ллевелин действительно возомнил себя равным Его величеству?

— Похоже на то. Эти дикари настолько невежественны, что не могут признать наше превосходство.

— Так выпьем же за нас! Выпьем за мудрейшего из монархов, за его славное рыцарство и справедливые законы. Да хранит Господь Англию!

— Да хранит Господь Англию! — хором повторили остальные, дружно осушив кубки.

— Выходит, мы мало проучили валлийцев в прошлый раз, — продолжал синий лейтенант. — Следовало бы загнать их князя в горы вместе с его голоногими кимрами и пристрелить.

— Пристрелить? — усмехнулся человек в сером. — В горах эти черти непобедимы, кроме того, всем известно, что они владеют луками гораздо лучше наших ребят.

— Клянусь потрохами дьявола, как это ни прискорбно, но Вы правы! Но мы всё равно повесим этого князька над воротами его собственного дома!

— Нет, сэр, его должен судить суд. Ему отрубят голову.

— К чёрту суд! Приговор уже давно вынесен — повесить собаку!

— Отрубить голову.

— Повесить!

— Отрубить голову!

Спорщики встали и, глядя друг другу в глаза, продолжали упрямо настаивать каждый на своём виде казни Ллевелина. Так продолжалось недолго: вино и горячий нрав сделали своё дело, и они, словно разъярённые быки, кинулись друг на друга. Когда по приказу командира забияк разняли, они успели обменяться парочкой ударов, сломать несколько скамеек и опрокинуть стол.

* * *

— Кто это? — Услышав позади себя шорох, барон де Фарден обернулся. Приглядевшись, он заметил молодую женщину, смущённо застывшую у входа в палатку.

— Ты что ли? Какого черта ты здесь делаешь?

Крестьянка молчала и от волнения теребила прикреплённые к поясу ножницы. Она была все ещё также хороша, как в их первую встречу, хотя несколько располнела.

— Чего тебе надо? — Барон встал и подошёл к ней.

— Я слышала, Вы уезжаете, господин. — Марта тяжело вздохнула.

— Да, уезжаю.

— Вы давно не были у меня. Я истосковалась… Как же я без Вас, сеньор? — На её щеке заблестела слеза.

— Ничего, как-нибудь проживешь. Жила же раньше — и не жаловалась! Я намерен жениться, так что некогда мне с тобой возиться. А дальше посмотрим, может, обратно к себе возьму. Будешь детишек моих нянчить, — рассмеялся барон.

— Я не понимаю… Вы же говорили, что по закону всё будет…

— Ты, что, чертова кукла, решила, что я женюсь на тебе? Чтобы ты — и вдруг баронесса де Фарден? Да тебе и так счастье великое выпало, нечего канючить! — Он нервно зашагал по палатке. — Я тебя из грязи взял, из навозной кучи, одел, накормил — а ты, неблагодарная тварь, ещё чего-то требуешь? Или тебе мало тех денег, что ты скопила за эти годы?

— Сеньор, мне и моим детям не в чем Вас упрекнуть…

— Ну, так и ступай ко всем чертям, потаскуха! И как только ты добралась сюда, ведь до той деревушки, где я тебя оставил, миль десять, не меньше, — с досадой пробормотал барон.

— Я пешком шла, — робко пролепетала Марта. — Я думала…

— Что ты думала? Кто тебе вообще думать позволил, свинье чумазой?!

— Думала, что я нужна Вам, — её губы дрожали.

— Ты деревенская девка, — а я барон. Раскинь хоть раз своим скудным умишком — мыслимое ли это дело? Да, ты была славной девчонкой, я хорошо проводил с тобой время, но теперь ты мне надоела.

Фарден отвязал от пояса кошелёк, достал несколько монет и бросил крестьянке:

— На вот, ступай! Купишь чего-нибудь себе и матери.

— Матери? — Она с отвращением посмотрела на деньги. — У меня больше нет матери; я от всего ради Вас отказалась.

— Что ж, как-нибудь без неё обойдешься. А теперь убирайся. Чтоб я тебя больше никогда не видел!

Марта хотела пристыдить его, напомнить ему о своей любви, о тех счастливых месяцах, которые они провели вместе, но натолкнулась на его холодный взгляд.

— Значит, матушка была права, — прошептала она. — А я просто дура!

* * *

Походный капеллан отслужил утреннюю службу, вместе со всеми моля Бога о победе и предании адскому огню валлийцев.

Затрубили тревогу, скомандовали: «Mounte!». Кавалерия выстроилась вытянутой линией в три ряда, за ней плотно, «чтобы и ветерок не пролетел», встали латники. Копье рядом с копьем, отряд рядом с отрядом.

Все замерло, а потом медленно по сигналу пришло в движение.

Выстроившиеся в ряд арбалетчики осыпали противника смертоносным дождем. Потом, плотно сомкнув ряды, конруа рядом с конруа, начала наступление кавалерии. Сначала двинулись всадники справа, потом ближе к центру, сохраняя линию строя. Постепенно скорость нарастала, и вот конница, подгоняя лошадей шпорами, ощетинившись копьями, врезалась во врага. Кони неслись, всхрапывая, взрывая копытами землю, закусив окровавленные удила. Они скакали, падали, понукаемые невыносимой болью, поднимались и снова скакали. Копыта напарывались на искусно расставленные по полю железные иглы специальных ловушек; стрелы со свистом врезались в плоть, человеческую и животную. То там, то здесь под всадником убивали лошадь, и он, мысленно кляня своего так не вовремя испустившего дух коня, пытался выкарабкаться из-под окровавленного трупа и не попасть под копыта несущихся мимо лошадей.

Наметив бреши в рядах противника, первая линия атаки уступила место следующей и под её прикрытием ушла вглубь, к своим, чтобы, сделав полукруг, восстановить построение и продолжить атаку.

Люди падали; их затаптывали обезумевшие от страха и боли лошади. Но конница продолжала движение, иногда даже по трупам, и вместе с ней Артур. Верхом на новом боевом коне, сменив старое полинявшее сюрко на новое, он с упоением нёсся вперёд, заранее предвкушая сладость победы.

Баннерет неосторожно врезался в отряд пехоты, за что поплатилась его лошадь. Не обращая внимания на то, что Белолобый (трофей одного удачного поединка) вдруг пошатнулся и его шерсть покрылась каплями крови, Артур продолжал своё стремительное движение вперёд. Туда, где звон мечей, туда, где опасность, туда, где смогут оценить его смелость!

Граф Норинстан действовал осторожнее: подвигов на его счету хватало, а жизнь была всего одна. Командуя своим отрядом, он старался ни на минуту не упускать из виду Дэсмонда и своего племянника, впервые принимавших участие в подобной стычке. Племяннику было шестнадцать, а младшему брату — уже восемнадцать, так что, отличись он в бою, Дэсмонд вполне мог получить рыцарское звание. И, черт побери, он был его достоин! Как он рубил мятежников, как умело наносил болезненные уколы их левому флангу!

— Мы победим их, Роланд, они будут землю грызть! — задорно крикнул Дэсмонд, отступив под защиту своих людей, чтобы немного передохнуть. — Они выдохлись, слышишь!

— В таком случае скачи к Оснею и скажи, пусть его конница обойдет их и загонит к реке. Скажи, я позабочусь, чтобы они нахлебались воды.

Дэсмонд вернулся нескоро. Он был бледен и, чертыхаясь, сжимал кулаки.

— Скачи, скачи обратно, валлийский молокосос! Скачи к своему братцу-ублюдку и передай ему, что мы справимся без его помощи. Скажи, чтобы был осторожнее и ненароком не поранил свой хвост! — полетел ему вслед хриплый хохот барона Найтли де Буго. Заметив, что Роланд смотрит в его сторону, он ехидно добавил: — Да, здорово Вас потрепали Ваши родственнички, боюсь, мы их уже без Вас погоним.

— Подавись, старый пёс! — сплюнул Норинстан и вопросительно посмотрел на брата. — Ну?

— Они… они опять отца оскорбили, — сквозь зубы выдавил из себя Дэсмонд.

— А ты?

— Дал Уолтеру в зубы. А он даже глазом не моргнул, сказал, руки марать не будет.

— Ах не будет… — Роланд подозвал одного из оруженосцев. — Но уж на этот раз Вы свой язык проглотите, сэр Уолтер, Вы и Ваши грязные дружки. Я Вам покажу, что у валлийского пса ещё есть зубы.

Временно возложив командование отрядом на одного из своих помощников, граф решительно направил коня к тому месту, где сражался Осней.

Кое-кто мельком видел среди пёстрого, плохо организованного валлийского войска рыцаря в чёрном сюрко. Он на пару минут вклинивался в ряды противника и, наметив жертву, наносил удар. Ему не нужен был выкуп, только смерть. Взмах — барон Найтли де Буго, второй — сэр Арчибальд Фьюрфорд. Последней, третьей жертвой пал Уолтер де Манфлейн.

Этот рыцарь заинтересовал юного графа Вальтера Роданна, племянника графа Вулвергемптонского, несмотря на скромный возраст, сумевшего сохранить титул, присвоенный его отцу вместе с гербом — золотым грифоном. В порыве юношеской запальчивости юный граф решил сразиться с неуловимым «чёрным рыцарем», но тот словно сквозь землю провалился. Уже отчаявшись, Вальтер в очередной раз заметил таинственного рыцаря, стремившегося затеряться на периферии поля сражения, и поскакал ему наперерез. К его величайшему удивлению, «чёрный рыцарь» не желал вступать в бой. Самолюбие Вальтера было задето, кровь кипела. Крепко зажав под мышкой копьё, он пришпорил коня. Заметив его манёвр, «валлиец» резко рванул поводья влево; его лошадь отпрянула в сторону, и юноша проскакал мимо. Это ещё больше раззадорило графа. Он быстро развернул коня и снова ринулся в бой.

— Не вмешивайтесь не в своё дело и не испытывайте моего терпения. Поверьте, оно не безгранично, — сухо бросил «чёрный рыцарь», снова уклонившись от удара. — Направьте Ваш пыл на кого-нибудь другого.

Изумлённый Роданн на полном скаку осадил коня, выронив тяжёлое копьё. Опомнившись, юноша взялся за меч, замахнулся… Его рука замерла в воздухе и безвольно рухнула вниз: рыцарь в чёрном сюрко отразил удар мечом с набалдашником в виде драконьей головы. Вальтер много слышал об этом мече — он принадлежал графу Норинстану.

— Вы? — удивленно спросил Роданн. — Вы предатель?

— Да будет Вам известно, я служу короне преданнее многих.

— Но я сам видел!

— Что Вы видели?

— Как Вы убивали Ваших товарищей. Вы ответите за это, я расскажу…

— Кому и что Вы расскажите? Ваши домыслы? До чего же Вы упрямы! — раздражённо бросил Роланд. — Ну, чего смотрите, уезжайте, не мешайтесь под ногами!

— Убийца! Грязный валлийский выродок! — взвизгнул Вальтер. — А дядя так доверял Вам… Я вызываю Вас!

— Вы требуете поединка? — удивлённо переспросил Норинстан. — Неужели Вы думаете, что способны драться со мной? Опомнитесь, жёлторотый цыплёнок! Так и быть, если Вы извинитесь, ради Вашего дяди я прощу Ваши необдуманные слова.

— Я не заберу их обратно! Для меня Вы мерзкий убийца, валлийская крыса, шелудивый пёс…

— Хватит! — резко оборвал его граф. — Раз Вы так хотите, будет Вам поединок.

— Что ж, я сполна отомщу предателю и почту светлую память Уолтера Манфлейна, пролив гнусную кровь его убийцы! — заносчиво ответил Вальтер.

— Сколько шума из-за троих ублюдков! — расхохотался Роланд. — Этот хвалёный барон и двое его распрекрасных сволочных дружков имели наглость прилюдно дурно отзываться обо мне, моём брате и поносить моего отца. Что ж, я навеки укоротил их лживые языки! И, заметьте, имел на это полное право. А Вы… Стоит ли отправляться на тот свет ради трёх ублюдков? По-прежнему хотите поединка?

— Хочу! Я сказал, что убью убийцу, и убью!

— Ну так и получай, что хотел, настырный маменький сынок!

Роданн хотел что-то дерзко ответить, но не успел. Первый удар Норинстана расколол его щит, второй — шлем… Юноша застонал, замер на мгновение, мутными глазами посмотрел на графа… По лицу пробежала судорога; он тяжело вздохнул и, потеряв равновесие, соскользнул с седла на землю.

Убедившись, что Вальтер мёртв, Норинстан поспешил удалиться. Смешавшись со своим отрядом, граф заметил, что над телом Роданна склонились два валлийца.

— Как бы я к Вам не относился, граф, но надругаться над Вашим телом не позволю, — проскрежетал зубами Норинстан. Быстро сменив подставной щит на свой и поменяв чёрное сюрко на привычное синее, он велел:

— Выпустите кишки тем двоим кимрам, что пытаются снять доспехи с англичанина.

Один из его оруженосцев тут же устремился к телу Роданна и умелым ударом снес одному из солдат-мародеров голову. Другой валлиец, проворный и низкорослый, чуть не вспорол его лошади брюхо, но помешал Артур Леменор, который без всякого сожаления отправил его к праотцам. С сочувствием взглянув на распростёртое тело юного графа, Леменор подозвал солдата и велел обыскать убитых валлийцев. Под их рубахами нашлось немало добра, начиная от образков святых, кончая кошельками. В общей сложности на двоих у них нашлось целых сорок марок.

Предоставив другим заботиться о теле Вальтера Роданна, баннерет стал пробираться к своему копью: оно было втянуто в вяло текущее сражение в центре поля. Дав коню шпоры, Артур поскакал туда, но внезапно дорогу ему перерезал неизвестно откуда взявшийся отряд вражеской конницы. Баннерет оказался в ловушке, со всех сторон зажатый «валлийцами». Не желая достаться врагам живым, он взялся за рукоять меча, решив с честью встретив смерть, когда его конь, напуганный громкими звуками валлийских боевых рогов, неожиданно поднялся на дыбы. Воспользовавшись этим, Артур заставил его совершить несколько прыжков, чтобы разорвать вражеское кольцо. После пары неудачных попыток, Белолобый, подчиняясь воле хозяина, высоко подпрыгнул и забил в воздухе копытами. Приземлившись, конь получил по касательной болезненный удар ножом в голень. Баннерет дал ему шпоры и рванул поводья. Повинуясь, Белолобый сделал пируэт и галопом устремился в образовавшуюся брешь.

Вырвавшись из окружения, баннерет огляделся: повсюду бежали люди, и эти люди были «англичанами». Он пытался остановить их, выстроить в боевой порядок, но безуспешно. Над полем снова пронёсся валлийский боевой клич, вниз по склону холмов в долину устремились кимры. Приземистые, мускулистые, вооружённые дротиками и короткими мечами, они легко обратили усталую конницу в бегство. Королевский отряд был разбит и рассеян по окрестностям. Стрелы, выпущенные из знаменитых луков Гвента, насквозь пробивали кольчуги, латные штаны, вонзались в сёдла, пригвождая рыцарей к лошадям. Английские арбалетчики не могли с ними конкурировать.

Собирая своё рассеянное копье и отходя назад, Леменор столкнулся с Норинстаном. Как и баннерет, весь в крови, он отчаянно пытался отразить натиск неприятеля.

— К чёрту смерть, баннерет, гоните их лошадьми к реке, топите их! — хрипло прокричал граф и исчез из поля зрения Артура.

Рубя головы направо и налево, пробираясь к реке, баннерет заметил Дэсмонда Норинстана. Храбрый юноша, раненный в руку, с отчаяньем фанатика противился волне неприятеля, не позволяя ей унести себя назад. Время от времени он посматривал влево, ища глазами своего старшего брата, пытавшегося с помощью арбалетчиков уничтожить вражеских стрелков.

Оказавшись у реки, Леменор пришёл к выводу, что для короны полезнее будет отступить, чем положить здесь всех своих людей. Удачно переправившись через реку, он выстроил свой отряд и убедился, что во время переправы потерял ещё нескольких человек.

Поражение было полным; уцелевшие командиры собирали вокруг себя остатки всё ещё сражавшихся копий и отступили. Всего за несколько часов англичане потеряли убитыми и пленными около трети армии. Убитых было больше: кимры, в отличие от их союзников, не брали пленных.

* * *

Солнце медленно вставало над долиной; косые лучи, пронзая лёгкий туман, отражались в воде. По веткам росшего по берегам реки кустарника, весело чирикая, порхали птицы. Невесомые, словно пушинки, они кружились над землёй, радуясь солнцу и новому дню. От земли шёл пар.

С реки донеслось фырканье лошади. Она шла вдоль берега, осторожно переступая через тёмные комочки скорчившихся на земле людей, оставляя на влажной, местами красноватой, земле чёткие отпечатки. Людей было много; они лежали на изрытом сотнями ног и копыт поле, посреди измятого вереска, и поникшие влажные нежные сиреневые цветочки поблескивали у них в волосах, за ушами, между пальцев… Кто-то смиренно лежал ничком, широко раскинув руки, кто-то — на спине, кто-то — на боку, оскалившись, крепко сжав в руках оружие. Все — в разных позах, все — неподвижные, остывшие, окоченевшие, со следами смертоносных ударов на теле. Ветер слегка колыхал их слипшиеся от пота и крови волосы, шевелил гривы убитых коней, коней с перебитыми ногами и изрезанной кожей.

По полю неслышно, словно тени, бродили люди. Они снимали с мёртвых одежду, забирали оружие, не гнушаясь обыскивать трупы ради минутной наживы. Один из них с силой пнул ногой голову мертвеца, и она, отскочив, словно кожаный мяч, прокатившись по земле, упала в воду. Безразличная сонная река подхватила её и понесла вниз по течению, к запруде из тел, распластавшихся поперёк реки так же неумело, как они пытались спастись. Голову прибило к чьей-то руке со скрючившимися пальцами в кольчужной перчатке. Она пару раз стукнулась зубами о железо и замерла, выпучив запавшие глаза. В них отражалось небо, безоблачное небо нового зарождающегося дня.

Серые тени мародёров исчезли; их место заняли товарищи тех, с кого они сняли всё более-менее ценное, тех раненых, кого валлийцы забрали в свой лагерь с целью выкупа.

Медленно, опасаясь засады, «англичане» вступили на поле. Перед ними предстала печальная картина: на земле в одних рубашках лежали мертвецы, жалобно ржали раненые лошади, повсюду валялись разбитые щиты. На другом берегу было то же — мертвецы, смерть и кровь.

Граф Вулвергемптонский, пожелавший осмотреть поле проигранной битвы, остановился у одного из трупов. Это был молодой рыцарь. Он лежал лицом к небу; шлем был расколот надвое, вокруг головы расплылась лужа крови. Из одежды на трупе была только разодранная нижняя рубашка.

К графу молча подъехал Артур. Взглянув на мертвеца, он тоже узнал его и восхитился мужеством Оснея.

— Я не хотел в это верить, но Вальтер тоже мёртв, — пробормотал граф. — Мой единственный прямой наследник….

Он спешился и прикрыл тело племянника своим плащом.

— Простите меня за то, что не смог уберечь его тело от поругания, — пробормотал баннерет.

Граф удивлённо посмотрел на него:

— Так Вы были рядом?

— Да. Кто знает, если бы я подоспел раньше, он мог остаться в живых.

— Вы видели, кто убил его? Кто, кто это сделал?! — Глаза Оснея горели.

— Не знаю, говорят, это «чёрный рыцарь». Кое-кто даже утверждает, будто Ваш племянник узнал его и они о чём-то разговаривали.

— В нашей семье многие гибли из-за безрассудной храбрости и неуместной гордости. — Граф непроизвольно стиснул кулаки, чтобы удержать навернувшуюся на глаза слезу. — Я уверен, что именно она сгубила Вальтера. Так его убил «чёрный рыцарь»? Кто это? Его имя, баннерет!

— Сожалею, я его не знаю. Но я почти уверен, что это предатель.

— С чего Вы это взяли?

— Ваш племянник не стал бы о чём-то спорить с обыкновенным валлийцем или даже с переметнувшимся на их сторону бароном, а просто убил бы его. Не беспокойтесь, граф, убийца себя выдаст. Поверьте, он не избегнет возмездия земного и суда Господня!

— Племянник? — с сочувствием спросил подъехавший к ним Норинстан. Ему действительно было жаль этого несмышлёныша.

— Как, как это могло произойти, граф? — обернувшись, с укором спросил Сомерсет. — Вы же говорили, что кимры…

— Для меня это такая же неожиданность, как и для Вас. Меня заверяли… Нас обманули, граф, вернее, не нас, а меня. Этот мерзавец так хорошо врал, так божился, что, чёрт побери, я не мог ему не поверить!

— Где он? — прохрипел Осней. — Я лично хочу покончить с этой мразью.

— Валяется в яме, в себя приходит. Хлипкий оказался, щипцов не выдержал. Я было сразу хотел повесить его, но потом подумал, что он заслуживает куда более жестокого наказания. Скольких мы потеряли по его вине!

— Передайте его моим людям и скажите, чтобы приготовили инструменты для пыток: я хочу знать, кто автор этой хитроумной ловушки. Пусть Ваш племянник…

— Монтегю на небесах, упокой Господь его душу! — вздохнул Роланд. — Это чёртова стрела вошла ему прямо в горло. Я был прав, не стоило брать его с собой, но Вам ли не знать, насколько настырны бывают мальчишки!

— Сочувствую. А Ваш брат?

— Дэсмонд? Слава Создателю, я ещё доживу до того дня, когда его посвятят в рыцари! Он ранен, но ничего серьёзного.

— Караулы выставлены?

— Этим занимается Фортель. Извините, граф, мне нужно подготовить всё к похоронам.

— Скажите, чтобы позаботились и о моём Вальтере! — крикнул ему вдогонку Сомерсет.

Не оборачиваясь, Норинстан кивнул. Он сам не понимал, как это всё могло произойти, почему была проиграна заведомо выигрышная шахматная партия.

Монтегю лежал на плаще, вымытый, переодетый, как и положено с оружием в руках. Совсем ещё мальчик — тёмненький, с непокорными вихрами, худощавый, нескладный. На щеке и на лбу — две не успевших зажить царапины.

Роланд опустился перед ним на колени и долго молча смотрел на решительно, не по-детски, сжатые губы племянника. Он с честью принял смерть, он не бежал, не посрамил имени своего отца. Поправив выбившийся из-под кольчуги ворот рубашки, граф перекрестил его.

— Мои соболезнования, — услышал он за своей спиной голос баннерета Леменора.

Граф рассеянно кивнул и поднялся на ноги. Обернувшись, он ещё раз взглянул на Монтегю. Да, много бы он дал, чтобы эта проклятая стрела не достигла цели!

* * *

— Право, не знаю, правильно ли я поступила, отослав сына к брату! — вздохнула Эмма. — Сейчас там неспокойно, и я боюсь… Ах, отец Бертран, до нас доходят такие ужасные слухи!

— Не всем слухам следует верить, — резонно заметил священник.

— Но Вы-то знаете, как там? Скажите мне, умоляю!

— Увы, я знаю не больше Вашего! От брата уже год нет никаких вестей.

Эмма в волнении заломила пальцы и отложила в сторону шитьё.

— Джоан, девочка моя, принеси мне воды! — попросила она.

— Вам нехорошо? — встревожился Бертран.

— Нет, что Вы! — улыбнулась Эмма. — Вам ли не знать, что женщина — существо слабое. Просто столько волнений… Честно Вам признаюсь, я так боюсь, что эти валлийцы нагрянут сюда! Я ведь однажды видела, как это бывает… Я-то что, я женщина конченная, я своё отжила, но дети и Мэрилин… Свёкор собирался обручить её, но эта война… Помоги им всем, Господи!

Она медленными глотками осушила кружку с водой и поменяла свечу в подсвечнике. Свечи были плохими и ужасно коптили, но Форрестеры экономили и на них, так что огромная полупустая комната чётко делилась на две части: серый влажный сумрак и яркое пятно света у поперечной стены.

Сняв с шеи крестик, Эмма поцеловала его и, опустившись на колени, начала молиться. К её шёпоту присоединился тихий голос священника. Он подошёл и опустился на колени рядом с ней.

— Почему Вы считаете, что Ваша жизнь кончена? — когда они кончили молиться, тихо спросил Бертран. — Вы ещё можете выйти замуж.

— За кого? — грустно усмехнулась Эмма. — Я немолода, у меня дети и нет денег. Ни один человек, будь он в здравом уме, не женится на мне.

— Наоборот, я почёл бы этот поступок советом голоса разума. Жениться на добродетельной красивой женщине…

— Красота, красота… Это всё тлен, паутина, сбивающая с истинного пути! Ах, святой отец, если бы я могла, то ушла в монастырь!

— Ни в коем случае! — невольно вырвалось у Бертрана. Он хотел зажать рот рукой, но вовремя понял, что этим подпишет себе смертный приговор. — Вы заботливая мать, добрая христианка; без Вас я буду, как без рук. Кто же будет помогать мне в деревне?

— Да я не за себя боюсь, — вздохнула женщина. — Я боюсь, что эта красота погубит не меня, а человека, который ей плениться.

— С Вашей добродетелью Вам нечего опасаться.

— Но люди, святой отец, люди! Не все они, к сожалению, могут противостоять дьяволу.

Почувствовав, что разговор переходит в опасную для него область, священник поспешил откланяться. Эмма попрощалась с ним, как обычно, но это не успокоило его совесть. Бертран был близок к тому, чтобы наложить на себя епитимью, когда столкнулся у лестницы с Мэрилин. Поглощённый своими тяжёлыми мыслями, священник не заметил её и нечаянно сбил с ног.

— Как Вы неосторожны, святой отец! — ойкнула девушка, потирая ушибленную лодыжку. Сухие травы, которые она несла в руках, рассыпались по полу. Пристыженный Бертран кинулся их собирать. Будто случайно рука Мэрилин на миг коснулась его руки, а потом отпрянула.

— Благодарю! — улыбнулась девушка, когда на полу не осталось ни одной травинки. — Но, может, святой отец, Вы поможете мне встать? Боюсь, я не смогу встать сама: я ушибла ногу.

— Где же?

— Вот здесь, — показала Мэрилин, слегка приподняв юбки так, чтобы он увидел полоску её чулка. Вопреки её ожиданиям, на Бертрана это не произвело ожидаемого впечатления. Он просто помог ей встать и ещё раз извинился за свою неосторожность.

— Погодите! — Мэрилин предприняла последнюю попытку удержать его. — Помните, я обещала Вам отдать что-нибудь бедным? У меня тут есть несколько вещей… Вы не посмотрите, подойдут ли они Вам?

Священник покорно поднялся вслед за ней в личные покои хозяев — ту часть замка, где он ещё не был. Мэрилин привела его в свою спальню, где приторно пахло вереском и фиалками. Фиалки были повсюду, даже за распятие был заткнут засушенный цветок.

Встав на колени с тем расчётом, чтобы священник мог оценить все прелести её фигуры, Мэрилин отомкнула сундук и вытащила оттуда ворох старой, поеденной молью одежды.

— Как Вы думаете, это не слишком для них? — Она указала на пожелтевшую от времени и частых стирок рубашку. — Я ведь понятия не имею, что они носят.

— Думаю, это подойдёт, — пробормотал Бертран. Он никогда ещё не видел, что женщины скрывают под одеждой, и теперь, зная, что покрывается краской, старательно отводил глаза от разбросанных по полу рубашек.

Заметив его смущение, Мэрилин мысленно улыбнулась. Собрав всё в узел, она протянула вещи священнику. Решив разыграть партию до конца, она невинно сказала:

— Мне нужен Ваш совет, святой отец. Матушка утверждает, что модницы открывают ворота греху. Но можно ведь в меру открывать то, что создано Богом? Если он создал человека как совершеннейшее из всех своих созданий, то и всё в нём совершенно, а раз так, то нет ничего дурного в том, чтобы радоваться этому совершенству.

— Ваша мать права, — строго ответил отец Бертран, мельком скользнув глазами немного ниже горловины её платья. — Женщины не знают меры и легко переходят границы разврата. Вам же, юная сеньора, я напомню, что тело — юдоль низменных пороков и греха, а не совершенство, о котором Вы мне говорили. Совершенна лишь душа, а плоть, её темница, — суть игрушка дьявола. Кто же говорит иное — еретик, и должен быть предан в руки церковного суда. Подумайте об этом пока не поздно, сеньора!

Глава XIX

Тело Монтгомери было вымыто, тщательно завернуто в покров и погружено на телегу — граф решил похоронить его на родине. Служка из ближайшей церкви стоял возле заднего колеса и монотонным голосом распевал псалмы.

— Да заткнешься ты, щенок! — прикрикнул на него Норинстан и обратился к стоящему рядом священнику:

— Чтобы все было честь по чести. Я пожертвую крупную сумму Вашему приходу, если тело моего племянника будет доставлено домой в целости и сохранности.

— Я могу позаботиться только о душе, а не о теле, — возразил священник.

— Придется позаботиться о том и о другом. С Вами поедет один из моих пажей…

— Ваша милость не доверяет мне?

— В наше время не стоит доверять даже самому себе, — усмехнулся Роланд. — Итак, тело Монтегю должно быть погребено рядом с телами его предков, а заупокойные молитвы должны читаться сорок дней и ночей.

— Боюсь, мы не довезем покойничка, — подал голос возница. — Смердеть будет.

— Не больше, чем от тебя. — Граф резко обернулся к нему и смерил гневным взглядом. — От тебя разит серой за милю.

По воздуху поплыл запах благовоний. Священник перекрестился и сотворил короткую молитву. Мимо прошла процессия монахов в тёмных куколях. У них был свой скорбный груз.

— Ещё один, — пробормотал Роланд, проводив глазами похоронную процессию. Заметив, что священник мнётся с ноги на ногу, он кинул ему увесистый кошелёк — Это за упокой души моего племянника и за то, чтобы он был похоронен так, как ему положено. Святой воды не жалей!

Священник пробормотал что-то про свой долг пастыря, но деньги взял. Собственно, граф и не сомневался, что он возьмёт, главное, чтобы священник надлежащим образом молился за Монтегю, а не распивал на пару со своим сопляком-помощником вино за чужой счет.

Глухо ударил монастырский колокол, извещая о заупокойной службе. Интересно, сколько граф Вулвергемптонский отписал монастырю? Немало, наверное, если его племянника хоронят в соборе. В прочем, зачем ему теперь деньги, наследников ведь не осталось.

Решено было отправить покойного в последний путь сразу же после службы. Роланд возражать не стал, устало проводив глазами засеменившего к церкви священника. Идти на ещё одну заупокойную службу ему не хотелось, особенно на эту. Но, пересилив себя, граф всё же пошлёл.

У тела Монтегю остались дежурить мальчик-служка и один из пажей Норинстана.

Роланду было не по себе. Он стоял в стороне, надеясь, что его опоздание припишут заботам о племяннике. И это была чистая правда, нашлось бы немало свидетелей, подтвердивших, что последние сутки граф Норинстан посвятил обустройству чужой загробной жизни.

Его мучили сомнения: может, не стоило убивать мальчишку? Видит Бог, он не желал причинить столько горя Оснею! И не желал убивать этого мальчика, но, с другой стороны, Роданн сам виноват. Пожалуй, стоит сделать какой-то подарок монастырю. Или договориться с монахами, чтобы они поминали в своих молитвах Вальтера Роданна? Нет, это вызовет подозрения, да и Монтегю сейчас молитвы важнее. Покой его души будет порядочно ему стоить.

Постаравшись забыть о деньгах и Монтегю, граф попытался сосредоточиться на происходящем. Продвинувшись вперёд, он встал так, чтобы видеть и Оснея, и специально сооруженный похоронный помост. Было душно; свечи неимоверно коптили. Глаза слипались после бессонной ночи, но он все же заставлял себя стоять прямо и не сводить взгляда с прикрытого покровом тела.

— И ведь это не последние похороны, — подумалось ему. — Многие удобрят своими костями чужую землю. Когда я шёл сюда, могильщики рыли ещё одну яму…

И вместе со всеми несколько раз троекратно повторил:

— Господи помилуй. Христос помилуй. Господи помилуй.

От слов о грозном судии и книге с росписью всех грехов человеческих ему вновь стало не по себе. Спокойствие вернула мысль о том, что этот день пока далек, а надлежаще прочитанные покаянные молитвы и, на худой конец, индульгенция способны качнуть чашу весов в другую сторону. В конце концов, это было его единственным крупным прегрешением, искупить которое можно было истреблением язычников, по чёрной гордыне своей не желавших признавать единственно существующего Бога.

И все же ему было тяжело. Совесть тяжким грузом давила на сердце, предательски шептала, что отныне до конца дней своих он будет видеть перед глазами этого мальчика. «Убийца, убийца! — шипела она. — Гореть тебе в Аду!». Граф гнал от себя эти мысли, но они возвращались. Подойди к нему сейчас Осней, он признался бы ему во всем.

Но служба кончилась, и к нему вернулось былое спокойствие, уверенность в том, что он сумеет искупить свой грех.

Когда они вышли из церкви, небо окончательно заволокло низкими тучами. Дул холодный порывистый ветер. Осней изъявил желание взглянуть, какие почести будут отданы погибшим солдатам, и они вышли на задворки монастырского кладбища, где на пригорке, со всех сторон открытом ветрам, вплотную друг к другу лежало несколько десятков человек. Местные жители рыли для них могилы — длинные узкие ямы, куда сбрасывали безродных. Остальных хоронили под сенью церковной стены, в черте кладбища.

— Это все? — спросил Роланд, указав на пригорок.

— И половины не будет, — вздохнул Осней. — Остальных похоронили прямо на поле.

— А этим почему такая честь? — Норинстан подошёл вплотную к одной из могил и глянул вниз — так и есть, полно воды.

— Просто надо же было где-то их хоронить, — пожал плечами граф Вулвергемптонский. Поддев сапогом комок глины, он скинул его в могилу.

Посещение кладбища не только не развеяло тоску, но, наоборот, усилило её, поэтому, узнав, что граф уезжает на объезд постов, Осней поехал с ним. Больше всего на свете он боялся сейчас остаться один на один со своим горем, рядом со свежей могилой Вальтера, поэтому поехал бы куда угодно с кем угодно. Да и Роландом у них было много общего: тот тоже потерял в этой злополучной стычке молодого племянника. Граф помнил Монтегю — живой был мальчишка, храбрый, проворный, исполнительный. Дядя держал его при себе для разных поручений, так что Осней его часто видел. Наверное, большая потеря для родителей.

Вокруг было уныло и безрадостно. Однообразный пейзаж тянулся до самого горизонта.

— Терпеть не могу эту слякоть! Наверное, старею, — Осней остановил коня и прислушался. — Тихо. Окапались где-нибудь и ждут, сукины дети!

— Мы их вытурим, помяните моё слово! — процедил Норинстан, скользя глазами по холмам.

— С нашими-то силами?

— А, что, лучше засесть в этом монастыре и ждать, пока они возьмут нас измором? Надо действовать, причём, немедленно.

— Чтобы действовать, нужны люди, — скептически заметил Осней, — а их я из воздуха делать не умею.

— С Божьей помощью они у нас будут. Придётся отступить, чтобы пополнить ополчение.

— Да уж больно народец здесь своенравный! — вздохнул граф. — Они ведь ни за что воевать не пойдут, а вот валлийцам продать могут.

— А вешать Вы их не пробовали? Именем короля? После этого люди становятся сговорчивее. — Норинстан заметил какое-то движение и привстал на стременах. — Глядите-ка, никак эти черти не угомонятся. Эй, Гвен, — обернулся он к капитану своих арбалетчиков, — прошей шкуры вон той парочке, что так бесстыдно разгуливает у нас под носом!

Приглядевшись, Осней тоже заметил валлийцев. Вооруженные длинными луками, в простой шерстяной одежде, они неторопливо спускались с холма, размахивая какой-то грязной тряпкой. За плечами у одного из них покачивался мешок. Заметив арбалетчиков, они остановились. Один взялся за лук, другой энергично замахал белым полотнищем.

— Чего им нужно, паршивцам? — Гвен вопросительно посмотрел на командира: стрелять или нет? Норинстан медлил, выжидая. Их двое, убить их они всегда успеют. А убить хотелось.

— Сайс, у нас для вас подарочек! — Валлиец с хохотом бросил мешок под ноги лошадям.

Один из солдат нагнулся и достал из мешка ослиные уши.

— Убить! — прорычал Роланд, дав шпоры коню. Валлийцы уже успели преодолеть часть пути до гребня холма, но он знал, что без труда опередит их. Опередит и отрежет им языки и уши. А после повесит.

— Граф, остановитесь, это ловушка! — Осней с трудом удержал своего спутника от необдуманных действий. — За этим холмом их, наверняка, целое множество.

— Плевать, я их всех прикончу! Пустите меня, граф, или катитесь ко всем чертям! — Норинстан с досадой следил за тем, как две темные фигурки ускользают от него. — Стреляйте, стреляйте же, дьяволы!

— Хотите отправиться вслед за Монтегю? — покачал головой Осней, смело ухватив коня Роланда под уздцы. — С нас хватит, граф, остыньте.

Вперившись взглядом в убегающих валлийцев, Норинстан бормотал проклятия. Он знал, что граф Вулвергемптонский прав, но желание мести было слишком велико, и граф не удержался от победного возгласа, когда один из валлийцев покачнулся и, упав, скатился вниз по склону холма.

* * *

Дэсмонд Норинстан чувствовал себя бездельником. Это проклятое ранение сначала приковало его к постели, а затем лишило возможности принимать участие в небольших карательных вылазках против валлийцев. Пустяшное ранение, царапина — и столько хлопот!

От нечего делать он целыми днями слонялся по монастырю, выходя за его ворота, крутился возле солдат, пытаясь узнать у них последние новости. Старшего брата Дэсмонд видел редко, а если и видел, то поговорить не получалось — Роланд устало отмахивался от него и либо, наскоро приведя себя в порядок, уходил на очередной военный совет, либо заваливался спать. Дэсмонд смутно догадывался, где и зачем пропадает целыми днями его брат — рана, нанесенная смертью Монтегю, была ещё свежа, а Роланд Норинстан был не тем человеком, который умел прощать.

Как-то само собой получилось так, что Дэсмонд сблизился с Клиффордом де Фарденом. Возле него по вечерам всегда собиралась теплая компания. Кто-нибудь приносил эль, и под стук глиняных кружек велись неторопливые разговоры, жаркие споры, играли в кости. Монахи, конечно, азартные игры не поощряли, но ничего поделать с нерадивыми прихожанами не могли. Они увещевали, жаловались командирам, те, в свою очередь, запрещали своим подчиненным прикасаться к костям. Подчиненные смиренно вздыхали, а вечером опять стучали костяшками в монастырской гостинице.

Дэсмонда в эту шумную веселую компанию привел Гвен, иногда наведывавшийся сюда попить элю.

Удобно устроившись возле стены, Дэсмонд слушал рассказы о героических похождениях одного из приятелей Фардена. Напротив него, боком к рассказчику, сидел Артур Леменор и что-то царапал ножом на столешнице. Ему в кости не везло, поэтому он старался не смотреть на Фардена, который в нетерпении шебаршил костями в мешочке. Уж кому везло в игре, так это Клиффорду!

Потянувшись за кувшином с элем, Дэсмонд пришёл к выводу, что с резкими движениями следует быть осторожнее — рана всё ещё напоминала о себе. Подавив приступ боли глотком пенного напитка, молодой человек прислушался к разговору. Кажется, речь шла о поимке неуловимой банды молодчиков, несколько лет безнаказанно властвовавшей на дорогах северо-западного Шропшира. На её счету был не один десяток жизни и не одна сотня похищенных фунтов. Нападали они в любое время суток, не делая разбора между крестьянами, рыцарством, торговцами и духовенством. Рассказчик, ярко живописавший злодеяния разбойников, сам стал жертвой их произвола: торговля в его владениях практически замерла. Ему ничего не оставалось, как собрать своих людей и устроить облаву. Она длилась долго, несколько месяцев, увенчавшись кровопролитной стычкой.

— Это ещё что, вот в Палестине… — Дэсмонд живо вспомнил скупые рассказы брата о жёлтых песках и режущем глаз синевой море. Роланд был немногословен, но и его слов было достаточно, чтобы создать в мозгу юноши образ волшебной загадочной страны и суровых героев, сражавшихся за веру Христову. И одним из этих героев был его брат.

— И что Вы знаете о Палестине? — с вызовом спросил рассказчик.

— Может, я и ничего, зато мой брат много о ней рассказывал, — гордо вскинул голову Дэсмонд. — Он был там вместе с королем.

Он замолчал, наблюдая за тем, какой эффект произвели его слова. Те, кто сидел здесь, были слишком молоды для того, чтобы сопровождать Эдуарда в последнем Крестовом походе, поэтому уважали и завидовали тем, кто удостоился этой чести.

Они ждали, что он продолжит, но Дэсмонд терпеливо молчал, набивая своему рассказу цену.

— Ну, что Вы тяните кота за хвост? — не выдержав, взвился из своего угла Фарден.

Дэсмонд налил себе еще немного элю и неторопливо начал повествование; сквозь бесстрастность тона время от времени проскальзывали нотки гордости:

— Я уж не буду пересказывать обо всём, что случилось с братом на Святой земле, иначе у настоятеля не хватит ни вина, ни эля, чтобы должным образом почтить его подвиги. Расскажу лишь о том, как он обращал в веру христову назаретян. Но прежде, полагаю, должно восхвалить мужество короля нашего, Эдуарда, пострадавшего за Христа.

Имея сердце доброе и отзывчивое, преисполнившись света Божьего, он решил пролить свет в душу закостеневшего в грехах эмира Яффского, дабы и он мог войти во врата Града Божьего. Эмир, узнав о том, что есть путь истинный, согласился отринуть оковы язычества и отправил к королю своих послов, дабы они возвести о его желании принять христианскую веру. Сир радушно принял их, велев ни в чем им не отказывать. Целыми днями вещали им о достоинствах веры, которую они избрали, просвещая умы их и сердца. Но язычник всегда останется язычником, человеком низким и коварным. Среди послов был человек, которому презренный эмир поручил лишить жизни наихристианнейшего из монархов. Однажды, застав короля одного в его покоях, он бросился на него с кинжалом. Сир, хотя и был тяжело ранен, умертвил убийцу.

— А что Ваш брат, где он был, когда посягали на жизнь помазанника Божьего? — подал голос Артур Леменор.

— Он не говорил мне об этом, но, полагаю, он видел тело презренного убийцы, иначе не смог бы его так живо описать.

— И как же выглядел этот сарацин?

— Темный, с косыми злобными глазками и курчавой бородой. Пальцы у него были скрючены, как у дикого зверя.

— А что Ваш брат? Вы обещали рассказать нам о Назарете, — напомнил Фарден. Мешочек с костями на время был отложен в сторону.

— Мерзкие язычники, населявшие сей город, предали огню великолепную церковь Богородицы и глумились над христианской верой, предавая ужасным пыткам тех, кто исповедовал её. Они пытали их водой, колесовали, разрывали на части лошадьми, требуя отречься от Христа. Видя же, что несчастные умирают, они плевали им в лицо и спрашивали, невежественные: «Помог ли вам Бог ваш? Отчего же он не спас вас от огня и меча?»

Узнав о мерзостях, что творились в Назарете, король наш, только что высадившийся в Палестине, преисполнился справедливого гнева и направился в Галилею, дабы покарать их.

Брат мой, будучи человеком глубоко верующим, дал обет, что не будет пить вина и знать женщин, пока останется в Назарете хоть один хулитель веры Господней.

— И что, выполнил он обет? — усмехнувшись, спросил баннерет.

— В точности, сэр. Решив осадить город Назарет, наши собратья столкнулись в Панеадском лесу с многочисленным племенем кочевников. Они не веровали во Христа и не желали признавать его единственным Царем живущих. Люди злые сердцем, они притворились друзьями, обещав нам часть своих тучных стад, если мы умертвим назарейцев. Но пищу их сердцу давало не чистое пламя божественного гнева, а черная зависть, коею они питали к живущим в городе. Пригласив к себе лучших из людей наших, вожди их угощали их хмельным вином и услаждали их взоры танцами прекрасных красавиц. Брат мой, в силу данного им обета, пребывал в здравом уме и осуждал товарищей за их невоздержанность. Волею Провидения ему удалось подслушать разговор, который вожди племени вели между собой, думая, что все христиане пьяны и утомлены ласками. Нехристи решили умертвить всех воинов христовых после того, как те займут Назарет. Забыв о сне, мой брат решил немедленно донести обо всем королю, но кочевники вознамерились воспрепятствовать ему, и брату пришлось мечом прокладывать себе дорогу. Одним ударом он снес голову троим, следующим наискось разрубил четверых и…

— Поменьше бы врал, Дэсмонд! — прервал его усталый голос. — Нельзя одним ударом убить четверых. Да и все было совсем не так.

— А как же? — буркнул Дэсмонд. Он так старался, ради него, Роланда, старался, а он…

Все взгляды обратились к Роланду Норинстану, но тот ничего не добавил, никак не поправил рассказ брата. Рассказывать при нем дальше Дэсмонд не решался, но собравшиеся требовали продолжения. Град вопросов обрушился на Роланда, но он отвечал неохотно, односложно. Был ли взят Назарет? — Да, был. — Наказаны ли были подлые кочевники? — Им воздалось по делам их. — Убивали ли Вы язычников? — Как и всякий добрый христианин, только тех, кто закостенел в своем невежестве. — Много ли их было? — Собак не считают.

— Видно, и вправду в Назарете не осталось ни одного язычника, — подумал Леменор, наблюдая за тем, как Норинстан наливает себе эль. Он завидовал графу. И почему иным людям достается всё: и происхождение, и деньги, и слава, и уважение товарищей, и любовь женщин? Не справедливее ли было поделить эти блага между всеми людьми?

Роланд Норинстан был героем, с этим никак не поспоришь, но баннерет гордился тем, что в одном сумел превзойти его — любовь женщины все же досталась ему. Сколько бы подвигов ни совершил в Палестине граф Норинстан, какие бы коварные планы язычников ни раскрыл, Жанна Уоршел предпочла ему другого, и этим другим был он, Артур Леменор.

Из Палестины разговор плавно переместился на родные просторы. Обсуждали минувшее сражение, поименно поминали товарищей, клялись отомстить за их смерть. Как-то само собой всплыло имя «черного рыцаря».

— Это дьявол, говорю вам, сам дьявол был среди нас! — утверждал один из рыцарей.

— Везде Вам дьявол мерещится! — усмехался другой. — Он был из плоти и крови. Отъявленный мерзавец!

— И чем же он отличился? — спросил Леменор. — За последние дни я слышал столько небылиц…

— А здесь услышите еще больше, — хмуро подал голос граф Норинстан.

Глаза у Дэсмонда загорелись:

— Вы тоже видели его, брат?

Роланд молчал. Лоб его нахмурился; разговор явно был ему неприятен.

— Он действительно такой, как о нем говорят, граф? — подал голос Фарден. — Ведь, кажется, этот паршивец орудовал там, где были Ваши люди.

— Я не знаю, что о нем говорят, и вообще сомневаюсь, что этот пресловутый «черный рыцарь» существует, — сухо пробормотал Норинстан.

— Но я его видел! — невольно вырвалось у Дэсмонда. — Он убил этого мерзавца де Буго, загнал ему в глотку его поганый язык!

— Тише, Дэсмонд, успокойся, — зашипел на него старший брат. Артур почувствовал, как тот напрягся, увидел, как граф крепко сжал руку брата, и задумался над тем, что же такого успел незадолго до смерти сказать несчастный Буго. — Не наливайте ему больше, мальчик пьян, и тащить его до постели у меня нет никакого желания, — вслух добавил Роланд и отпустил руку Дэсмонда. Тот виновато потупился.

— И что же сказал де Буго, что же в его словах так возмутило Вашего брата? — поинтересовался баннерет.

— Что бы он ни сказал, я повторять его слов не буду. Мой брат вспыльчив, что, в прочем, в его возрасте неудивительно, так что он воспринял слова Буго болезненнее, чем следовало.

— Так Вы считаете, что «черного рыцаря» не существует? А кто же тогда убил Вальтера Роданна? — с вызовом спросил Хамфри де Лагар. — Я собственными глазами видел, как они разговаривали, а потом видел, как он убил Роданна.

— И не помешали?! — Леменор вскочил с места и метнулся к Лагару. — Вы спокойно смотрели, как убивают Вашего товарища?

— Он мне не товарищ, — пробормотал Лагар, отступая к двери.

— Вы сражались с ним бок о бок — и Вам этого мало?!

Пристыженный Лагар юркнул за дверь. Крикнув ему вдогонку что-то вроде: «Неужели Вы струсили и испугались какого-то паршивого валлийца?!», Артур, тяжело дыша, вернулся к столу:

— Почтим их души, выпьем за помин души графа Вальтера Роданна, барона Найтли де Буго, сэра Арчибальда Фьюрфорда и сэра Уолтера де Манфлейна! Стоя, сеньоры, до дна!

— Я не буду пить за этих тварей. Пусть их души гниют в Аду, — сквозь зубы пробормотал Роланд Норинстан. Он встал и потянул за собой Дэсмонда. — Они не подходящая компания для графа Роданна.

— Чем же?

— Тем, что они ублюдки, баннерет, грязные ублюдки и дважды заслужили смерть. А что касается графа Роданна… Да упокоится его душа с миром! — Граф подошел к столу, плеснул себе элю и залпом осушил кружку до дна.

— Что это с ним сегодня? — в недоумении спросил Фарден, когда Норинстан ушёл, уведя с собой Дэсмонда.

Леменор пожал плечами. Он чувствовал, что Роланд Норинстан знает больше, чем говорит. То, что они поссорились с де Буго — несомненно, поссорились по-крупному, но из-за чего? Судя по опрометчивому заявлению Дэсмонда, речь шла о словесном оскорблении.

Но вот что было странно: Дэсмонд Норинстан и другие свидетели видели «черного рыцаря», а Роланд Норинстан упорно не желал признавать его существования. Может, он его просто не видел, а чужим словам не доверял? Действительно, история о «черном рыцаре» и Леменору казалась надуманной и изрядно приукрашенной, но правдивость её подтверждало множество свидетелей.

Артур не задержался у Фардена: его люди сегодня несли ночной дозор, так что нужно было расставить часовых, а потом раза два за ночь проверить посты.

Двор освещался только бликами света, падавшими из окон монастырской гостиницы. Ночь была влажная и промозглая.

Случайно повстречав Гвена, баннерет почему-то спросил, где сейчас Норинстан.

— Наверное, пошёл к Оснею, они часто за полночь сидят.

Артуру не нравилась эта дружба, не нравилось то, что Осней доверяет графу больше, чем своему помощнику, но что уж он мог поделать?

— После Лайдхема они вообще сроднились, — с досадой подумал Леменор, заступая на дежурство. — А уж сколько денег отписали монастырю на помин души усопших! Граф-то понятно, но вот Норинстану это зачем? Не настолько уж он их всех любил, чтобы так печься об их душах.

Дежурство прошло спокойно, так что утром баннерет благополучно завалился спать, а когда проснулся, оказался посреди развороченного муравейника. Над монастырем витала одна и та же фраза: «Они назначали выкуп!».

— Слава Богу, если валлийцы требуют денег, значит они живы! — бормотал Осней, благодаря Господа за то, что хоть кого-то из пленных не постигла смерть. О том, что с ними сделали валлийцы, он предпочитал не думать.

На глаза его навертывались слезы: вспоминался Вальтер, которого не вернуть за все деньги мира.

Его сентиментальные воспоминания были прерваны новостью, вызвавшей в сердце старого графа новый прилив ненависти к валлийцам: неподалеку от монастыря были найдены двое повешенных. Сам по себе этот факт не был чем-то ужасным — вешали в Англии часто, так что вид болтающегося на веревке человека был делом привычным. Другое дело, чьё это было тело.

Осней помнил, как сам отбирал его среди самых достойных людей, как подробно инструктировал, как напутствовал перед отъездом. Валлийцы обещали ему беспрепятственный проезд — и не сдержали слово. Его гонец был мертв, убит и повешен за ноги.

Другим повешенным был человек, завербованный у валлийцев и за определенную плату снабжавший их сведениями о передвижениях своих сограждан. Последние события доказали, что на него не стоило полагаться, но до этого он их ни разу не подводил.

Ему отрезали язык и уши и положили на землю рядом с горсткой монет — намек был прозрачен.

— Да, вот и мы с вами когда-нибудь будем так болтаться! — пробормотал один из солдат, перерезая веревки. Тела с глухим стуком ударились о землю.

— Вот этот, — Осней пнул носком сапога обезображенное тело шпиона, — падаль, можете оставить его здесь на съедение волкам. Другого похоронить со всеми подобающими почестями.

— Наши племянники отомщены, граф, виновник их гибели отдал душу дьяволу, — крикнул он Норинстану, допрашивавшему дозорных, обнаруживших трупы.

Роланд обернулся и покачал головой:

— Смертью собаки нельзя отомстить за смерть льва.

— Но ведь это он лживо обманул нас, он заманил нас в ловушку!

— Нет, не он. Не думайте об этом, граф, я сам позабочусь о должном возмездии. — Губы его плотно сжались. Он точно знал, что предал его не этот человек, ему он никогда не доверял. Тот же, другой, пользовался его почти безграничным доверием.

* * *

Гулкий церковный колокол призывал обитателей окрестных деревень к молитве. Церковь была старая, но чистая и светлая. Один из её пределов недавно отремонтировали, и внутри все ещё пахло известкой.

К церкви, не спеша, стекались ручейки прихожан, одетых в лучшие праздничные одежды. Давно не видевшиеся кумушки переговаривались между собой, обмениваясь последними новостями.

Высокими голосами гнусавили нищие; маленькие воришки сновали между людьми, срезая кошельки.

— Давайте я Вам помогу подняться, матушка. — Красивая молодая женщина в мягком пуховом платке помогла сухонькой женщине в одежде богатой крестьянки взобраться на паперть.

— Может, не стоило нам сюда приходить: живем ведь во грехе, — шепнула ей мать, дернув за руку.

— В чем же грех, матушка? — улыбнулась дочь. — Мы ведь с ним любим друг друга.

— Ох, пошла ты по моей дорожке! Верно говорят, один грех за собой другой тянет, — вздохнула пожилая женщина.

— Да нет на Вашей душе греха, матушка, чистая она, как слеза младенца. — Молодая женщина присела перед ней на корточки, поцеловала ей руки, на миг прижалась лицом к теплым ладоням. — Безгрешны перед лицом людей и Бога.

— Грешна, грешна я, дочка, грешна тем, что тебя не уберегла, — пробормотала мать и погладила её по голове. — Простят ли тебе, если узнают?

— Бог простит, а другого суда надо мной нет.

Служба уже началась, и священник обращался со своего возвышения к пастве:

— Возлюбленные, не гневитесь же, если проповедь моя будет длинна. Подумайте, если бы был промеж нас чужестранец, и повстречал бы среди нас знакомого и соотечественника своего, то он с жадностью и безо всякого раздражения выслушал бы то, что ему рассказал тот человек о Родине его и друзьях его. Мы же здесь все на чужбине и поэтому должны благоговейно выслушать то, что будет рассказано вам о нашем Отце и Матери-Церкви.

Братья мои, можно было бы многое сказать по поводу этого святого дня, о чем я хочу, однако, умолчать, чтобы некоторые из вас, нетерпеливые сердцем, не вышли из церкви в раздражении до окончания службы. Мне известно, что многие из вас пришли издалека, дабы услышать слово Божье, и должны проделать долгий обратный путь. Других из вас ожидают малые дети и больные, коих вы должны утешить в страдании их, посему я не задержу вас долее, чем потребно будет Богу.

Возлюбленные мои, сегодня мы поговорим о Царствии Небесном.

Один из святых отцов повстречал как-то в лесу дровосека, который рубил дрова, вязал их в вязанки и старался поднять их с земли. Одна вязанка была тяжела, но дровосек связал с ней ещё вторую, а к ней — третью. Потом увидел святой отец второго человека, черпавшего воду кувшином, не имеющим дна, так что зачерпываемая вода вытекала из кувшина. Наконец заметил он двух людей, которые несли перед собой деревянный брус. Один поддерживал его с одной, другой — с другой стороны. Неся груз таким образом, они хотели войти в городские ворота, но, так как ни один из них не хотел уступать дороги другому, оба они остались за городскими вратами.

Дровосек, братья мои, — это человек, который набрасывает одни грехи на другие, и вместо того, чтобы каяться в старых, делает новые до тех пор, пока не падает под их бременем в полном отчаянии. Под вторым человеком, черпающим воду дырявым кувшином, следует разуметь того, кто хочет приобрести заслуги перед Господом своей милостыней и добрыми делами, но в то же время теряет их снова из-за грехов и пороков. Двум, несшим большой груз, уподобляются те, которые несут на себе тяжкое иго высокомерия, а потому не войдут в Небесный Иерусалим.

Что же есть Царствие Небесное? Господь наш, Иисус Христос, уподоблял его человеку, посеявшему доброе семя на поле своем. Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда же взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: «Господин, не доброе ли семя сеял ты на поле твоем, откуда же на нем плевелы?». Он же сказал им: «Враг человека сделал это». А рабы сказали ему: «Хочешь ли, мы пойдем, выберем их?». Но он сказал: «Нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергивали вместе с ними пшеницы; оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою».

Еще подобно Царствие Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода, который, когда наполнился, вытащили на берег и, сев, хорошее собрали в сосуды, а худое выбросили вон. Так будет при кончине века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных, и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов.

Кто же, возлюбленные мои, войдет в Царствие Небесное? Тот, братья мои, кто уразумеет и взлелеет слово Господне в сердце своем.

Сеятель один вышел сеять, и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать.

Ко всякому, братья мои, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит Враг Господень и похищает посеянное в сердце его. Это, братья мои, и есть посеянное у дороги…

Мэрилин нравились проповеди отца Бертрана, наверное, нравились оттого, что читал их он. Никто, по её мнению, не произносил их так страстно, ни у кого они не были так проникновенны. Она старалась не пропускать ни одной, но всё чаще заходила в церковь с опаской, бочком — вдруг Господь узнает, что её сердце обращено не только к проповеди, но и к тому, кто читает её. Мэрилин не сводила с него глаз, ловила лукавые взгляды молодых прихожанок. Если бы она могла, то запретила бы им так смотреть на него, но она грешила не менее их.

А Бертран, где бы он ни читал свои проповеди, всегда инстинктивно искал среди своих прихожан Эмму Форрестер. По воскресеньям она, помимо утреннего богослужения в замке, приходила на службу в деревенскую церковь. Приходила не столько ради его проповедей, сколько ради того, чтобы раздать после службы свою скромную милостыню, узнать о нуждах крестьян, чтобы по возможности помочь им.

Мэрилин же почти не бывала в деревенской церкви, слушая проповеди отца Бертрана в часовне. Она не могла выезжать одна, воздух деревни ей претил, а общество Эммы Форрестер и вовсе казалось несносным. Но сегодня она смогла выбраться в церковь и надеялась, что после службы отец Бертран поговорит с ней.

Поначалу он её даже не заметил, Мэрилин пришлось окликнуть его:

— Святой отец, не проводите ли Вы меня, я боюсь идти одна.

— Куда, дочь моя? — Священник выглядел уставшим: ещё бы, две эмоциональные проповеди подряд.

— Как же, я же говорила Вам утром, — насупилась Мэрилин. От неё пахло её любимыми фиалками и, от волос, васильковой водой. Она так старалась, прихорашиваясь с утра, а он на нее даже не смотрит.

— А, Вы о той семье… — вспомнил Бертран. — Не следует Вам ходить туда: людям, закостенелым в грехе, не помочь словами.

— Смотря, кто их произносит, — улыбнулась Мэрилин. — Ваши проповеди способны смягчить любые сердца.

— Боюсь, Вы преувеличиваете мои достоинства, подталкивая меня к греху гордыни. — Они завернули к церковному кладбищу, направляясь к дому священник.

— О, Вам это не грозит! — рассмеялась девушка.

Остановившись у церковной ограды, она вынула из муфты руки и согрела их дыханием.

— Холодно, — смущенно улыбнулась Мэрилин, — руки мерзнут. Потрогайте, какие холодные.

Девушка протянула ему руку. Он коснулся её — действительно, холодная.

— Носите перчатки, — посоветовал Бертран.

— Я отдала их. Бедняжка Джоан такая мерзлячка! — Она снова рассмеялась и убрала руки в муфту. — Могу я зайти к Вам?

— Зачем?

— Просто посидеть, обогреться. У Вас так хорошо, тихо и уютно. Это потому, что у Вас в доме Бог.

— Разве у Вас дома его нет? — искренне удивился священник.

Мэрилин промолчала. Ей хотелось идти с ним под руку, так, чтобы его руки грели её руки, но она не могла. Он не согласился бы, хитростью этого тоже было не добиться, а сделать это сама она не могла — это бы поставило крест на всех её надеждах.

В доме священника было пусто: служанки не было, наверное, она ушла в деревню на традиционное воскресное гуляние. Бертран прошёл за загородку, сбросил на постель верхнюю одежду, вернулся, осторожно сложил и положил на свой дорожный сундук пелисон и муфту Мэрилин.

Она выглядела смущенной и первые несколько минут стояла посреди комнаты, осматриваясь. Сняв меховую шапочку, Мэрилин положила её рядом с муфтой и присела на корточки возле очага:

— У Вас давно не топлено, а Вы устали… Хотите, я затоплю очаг?

— Не нужно, я сам. — Он заставил себя встать и выйти на улицу за дровами. Когда он вернулся, Мэрилин уже не сидела на корточках, а перебралась на старый, видавший виды табурет. Она поправляла теплые вязаные чулки, сползшие с коленок, и, заметив священника, испуганно вскочила на ноги. Многочисленные юбки с легким шорохом упали, прикрыв то, что никому из мужчин видеть не полагалось. Мэрилин была пунцовой от стыда; первым её порывом было убежать, но она решила остаться, чтобы он не подумал о ней чего-нибудь дурного.

— Как успехи у Уитни? — запинаясь, спросила она. Ей казалось, что Бертран смотрит на её ноги, но он, конечно, не смотрел, а разжигал очаг.

— С Божьей помощью. Сейчас будет тепло.

— Вам не одиноко, святой отец? — Вопрос был опасным, но важным для неё.

— Одиноки только те, кто замкнул свое сердце перед Господом. — Священник лихорадочно размышлял над тем, чем бы накормить гостью. Она, наверное, голодна. Во всяком случае, он бы не отказался от простой сытной трапезы.

— Ваша служанка ушла, очаг остыл… Она, наверное, не оставила Вам обеда. Хотите, я что-нибудь приготовлю?

— Не стоит, я уж как-нибудь…

Но она уже хозяйничала в его кладовой — если Эмма взяла своей добродетелью, то она покорит его своим кулинарным искусством. Мэрилин не сомневалась, что готовит она лучше служанки священника. Она не ошиблась и заслужила скромную (чтобы не давать пищу гордыне) похвалу.

После еды Мэрилин хотела снова завести с ним разговор на личные темы, даже незаметно подсела поближе, но вернулась служанка, так что пришлось ещё немножко посидеть (на этот раз, чтобы почтенная вдова не подумала о ней чего-нибудь дурного) и уйти. Но она искренне надеялась, что он запомнит запах её васильковой воды.

Глава XX

Дорога узкой серой лентой вилась среди холмов, то взбираясь вверх, то спускаясь к подножьям. Весна подходила к концу, однако дни по-прежнему стояли пасмурные и прохладные.

Холмистая долина поросла колючим кустарником. Деревьев было мало, попадались они в основном в стороне от дороги и не вносили разнообразия в унылый пейзаж. На холмах шелестела прошлогодняя трава; между ними мелькала робкая новая зелень. Качались на ветру одинокие чахлые деревца.

Небо застилали молочно-серые облака, скрывая долгожданное весеннее солнце.

По дороге в полном вооружении (валлийцы могли устроить засаду в любом месте) вместе с небольшим отрядом (человек десять, не больше) ехал Артур Леменор. Он возвращался с важным донесением к графу Вулвергемптонскому, поэтому был особенно осторожен. Впрочем, в последнее время он всегда был осторожен.

Война начинала ему претить; будь его воля, баннерет предпочёл бы отсидеться где-нибудь вдалеке от неё, но деньги, деньги, деньги… Блеск «презренного металла» давно маячил в его глазах, отравляя сознание. К довершению всего Артур был молод, в нём ещё играла шальная мальчишеская кровь, а любимое занятие мальчишек — игра в войну. Она начинается в детстве с деревянных мечей, синяков и разбитых коленок, продолжается в виде замученных птичек и заканчивается тем, что подросший мальчик, не задумываясь, избивает до крови домашних и без жалости убивает загнанных для него диких зверей. Сначала зверей, а потом людей. Какая разница, кого убивать, если за этим не последует наказания, если другие одобрят тебя? А уж если убиваешь во имя веры Христовой, то убийство становится окончательно узаконенным.

Несмотря на богатый военный опыт, баннерет все ещё не растерял юношеского обаяния. Судьба была милостива к тем девушкам, которые провожали рыцаря печальными взглядами, и уберегла его от увечий и уродливых шрамов. Но с годами он всё же изменился: его лицо больше не напоминало лицо ангела, его черты всё чаще искажали высокомерие и презрения.

Он часто улыбался, шутил, тем самым со стороны производя впечатление приятного во всех отношениях человека. Но, к сожалению, впечатление было обманчивым. Баннерет был непостоянен и легко переходил от стоического спокойствия и приветливого благодушия к безрассудной ярости и жестокости.

Вечерело. Опасаясь валлийцев, Леменор в очередной раз послал своих людей на разведку. Взобравшись на один из холмов, Метью испуганно замахал руками:

— Валлийцы, валлийцы!

Наперерез им неожиданно выскочило человек двадцать, вооружённые боевыми топорами и ножами. Кимры?

— Кажись, это англичане удирают! — хохотнул один из них, высокий, мускулистый, в шерстяном алом пледе, лихо перекинутом через плечо. В сапогах — значит, не настоящий кимр, а житель приграничных земель. — Ба, да тут рыцарь! — присвистнул он. — Куда же Вы собрались, сэр? Невежливо уезжать, не поздоровавшись!

Валлийцы разразились дружным хохотом.

Артур молчал: ответить такому человеку было ниже его достоинства.

— Ишь, какой гордый! А мы вот сейчас подрежем Вашу гордость! В земле-то все будем равны, — лукаво подмигнул валлиец.

Раздался ещё один взрыв хохота.

Не вытерпев оскорблений, не думая о последствиях, Леменор выхватил из рук испуганного оруженосца копьё и метнул в обидчика. Оно пронзило его насквозь.

— Прочь с дороги, собаки! — Баннерет пустил коня галопом. Несколькими ударами меча он снес головы чересчур расхрабрившимся валлийцам и вырвался из окружения. Оглянувшись, Артур увидел, что валлийцы настроены решительно и, что внушало серьёзные опасения, теперь по численности они значительно превосходят его отряд: с холмов на дорогу быстро стекал тёмный людской ручеёк. Вступать с ними в бой было бесполезно, оставалось лишь одно — спасаться бегством. Несмотря на громкий девиз и юношескую гордость, баннерет так и поступил.

Началась стремительная изнурительная скачка по пересечённой местности под аккомпанемент бог знает где притаившихся лучников. К счастью, смертоносный дождь быстро иссяк, но стоил Артуру жизни пары солдат.

Валлийцы преследовали их с настойчивостью гончих, но потеряли отряд Леменора за очередным холмом, потонувшем в лёгком ночном тумане и густых зарослях дикой акации. Можно было немного передохнуть и осмотреться. Казалось, эти бесконечные, поросшими редким лесом холмы были необитаемы, но едва заметная струйка дыма на горизонте говорила, что это не так — там действительно оказалась деревня. Нигде не было слышно ни мычания коров, ни говора людей, хотя то здесь, то там мелькал серый дымок или скрипела дверь; изредка лениво лаяла собака.

Артур въехал в деревню и ещё раз оглянулся — преследователи действительно потеряли след. Немного успокоившись, он задумался о ночлеге.

Постоялого двора в деревне не оказалось, так что приходилось рассчитывать на гостеприимство местных жителей. Леменор выбрал для ночлега приземистую постройку, выгодно отличавшуюся от всех прочих. Во-первых, она была больше других, а, во-вторых, было в ней что-то солидное, некрестьянское. Заботливый хозяин тщательно выровнял стены и не поскупился пробить в фасадной стене два окошка. Крыша дома была в полной исправности; двор обнесён добротной оградой.

Перед окнами был разбит небольшой сад, защищённый зелёной изгородью.

Заглянув за забор, Гордон сообщил:

— Там лошади и какие-то люди. Лошади под седлом.

— Можешь описать этих людей?

— Люди, как люди. Их пятеро. Трое слуг, а кто двое других, трудно сказать.

— Что они делают?

— Разговаривают. Один держит под уздцы коня под тёмной попоной. Кажется, конь тоже темной масти, но точно из дорогих. Мне слезать?

Баннерет кивнул и задумался. Чей же конь стоял во дворе? Кто его хозяин? Свой или чужой? Жаль, что в темноте не видно гербовых знаков. Придётся на свой страх и риск послать туда кого-нибудь.

И тут из дома донеслись голоса. Сложно было понять, говорили ли на валлийском или на родном французском.

Леменор спешился, кинул поводья племяннику. Он хотел сам взглянуть, что за люди живут в этом доме, но передумал, услышав доносившуюся со двора валлийскую брань. Разумнее было бы уехать, но в Артуре заговорила авантюрная жилка: ему захотелось подслушать разговор и, по возможности, использовать его во вред врагу.

Внимательно осмотрев ограду, Леменор обнаружил лазейку: наверное, соседские мальчишки бегали в сад воровать яблоки. Велев ждать себя на окраине деревни, баннерет, оставив настороже Эдвина, залез в сад. Осторожно переходя от дерева к дереву, он дошёл до окна.

Разговор в доме возобновился. На его родном языке. Это озадачило Леменора, и он весь обратился в слух.

— Мне бы не деньги вам давать, а вешать надо, ублюдки! — При звуке этого голоса Артур вздрогнул и ухватился за меч. Голос был знакомый, но чей, он никак не мог понять. — Это в последний раз, слышишь! Держи своё подаяние и катись отсюда! — Что-то тяжёлое упало на пол; послышался звон монет.

— Мог бы и поосторожнее, Роу! — обиженно буркнул его собеседник.

— Ничего, соберёшь! Напился, как свинья… Это ты привёл в Лайдхем голоногих тварей?

— Нет, клянусь святым Давидом!

— Да хоть самим Господом Богом! Чтобы я хоть раз поверил одному из ваших ублюдков…

— Полегче, Роу!

— Что полегче? Может, ты мне воскресишь Монтегю? Да не будь ты моим родственником, давно бы гнил в земле!

На несколько минут воцарилось молчание, потом хлопнула дверь.

— А, это ты, Питер… Запомнил всё, что я тебе говорил?

— Да, Ваша милость. — Второй собеседник немного подкашливал. — Я исполню всё в точности, как Вы говорили.

— Хорошо, очень хорошо… Дэвид напишет для тебя письмецо, заберёшь его и отдашь, кому следует.

— Как будет угодно Вашей милости.

— Здесь был кто-нибудь из вустерского ополчения?

— Нет, Богом клянусь! А если и появится, то, будьте уверены, я ничего не скажу!

— Прекрасно. Я не забуду твою верность.

— Я Вам ещё нужен?

— Нет, ступай. И предупреди Дэвида, что он мне скоро понадобится.

Снова раздались шаркающие шаги и скрип затворяемой двери.

— А ведь он порядочная дрянь, а, Роу? — Из комнаты донеслись хриплый хохот и звук наливаемого в кружку эля (или иного крепкого напитка). — Выпьем за здоровье старины Ллевелина!

— Да пошёл ты к чёрту, Ид! И ты, и твой Ллевелин! Чтоб Вы оба подавились своей выпивкой, пожиратели сыра! Вместо того, чтобы напиваться до поросячьего визга, передал бы своим головорезам, чтобы они меня проводили.

— Что, боишься? — расхохотался валлиец. — Неужели ты так быстро превратился в трусливого сайса?

— Заткнись, Ид, а то я не посмотрю, что ты мне родственник…

— Кузен, между прочим.

— Двоюродный. А теперь, кузен, шли бы Вы отсюда. И позовите Дэвида.

Судя по всему, валлиец хотел остаться, но его неумолимый родственник выставил его за дверь. После этого в комнате на время воцарилась тишина. Наконец заговорил тот, кого Ид называл Роу:

— Ну, сделал, что я велел?

— Разумеется, Ваша милость, — ответил звонкий юношеский голос.

— Дай мне, я поставлю печать.

Тихо зашуршал пергамент.

— Вот что… Скажи Айдрису, что больше он не дождётся от меня даже кости. Передай ему…

— Роу, ты там наустикиваешь своего парня на славного Айдроса? — На сцене вновь возник «кузен Ид».

— Славного Айдроса? Ты, наверное, хотел сказать, на мерзавца Айдроса, чьи кости не расплавит даже адская смола? Клянусь святым Давидом, я не ожидал от него такой подлости и больше не намерен платить за его сомнительные услуги! Будь моя воля, я своими руками вздёрнул бы его во имя светлой памяти души Монтегю!

— Но, Роу, он же твой…

— А он вспомнил о том, что я его родственник, когда чуть не угробил меня у Лангхейма? Отныне никакой помощи с моей стороны! Хотя нет, одну услугу я ему всё же окажу. Де Борн, обесчестивший его сестру, сейчас в И***. Ради поруганной чести Райнон я сделаю так, чтобы он задержался там надолго. Но это всё. И, учти, я делаю это ради Райнон, а не ради ее паскудного братца. А теперь, Питер, собачьи потроха, потрудись проводить меня, я уезжаю!

В доме поднялась кутерьма; несколько раз хлопнула дверь. Громогласный голос подвыпившего Ида, икая, пожелал кузену доброго пути и был в цветастых выражениях послан к чёрту. Притаившись в тени дома, Артур видел, как со двора выехала группа всадников и быстро скрылась в ночи. Он не успел их разглядеть, но, судя по затеянной ими перебранке, не меньше половины из них были валлийцами.

Подождав немного, баннерет осторожно заглянул в окно, надеясь разглядеть хоть что-то сквозь мутный бычий пузырь. Ему повезло: окно было выставлено, и Артур беспрепятственно смог заглянуть внутрь.

В комнате никого не было. На столе, в нескольких футах от окна, лежал свёрнутый в трубочку пергамент. Изловчившись, баннерет достал его и рассмотрел: он был запечатан серо-красной печатью с леопардом — печатью графа Роланда Норинстана.

Ну, конечно, как он сразу не догадался! Ведь другое произношение имени Роланд — Роуланд! Отсюда и пресловутый кузен Роу! Да и голос, он десятки раз слышал этот голос, странно, что он сразу не догадался.

Услышав шаги, он быстро положил бумагу на место и поспешил ретироваться. Обругав себя за то, что отослал слуг так далеко, Леменор отыскал Эдвина и послал его за Метью.

Итак, Норинстан, служа короне, сочувствовал валлийцам и собирался отправить на тот свет одного из своих товарищей. Несколько путали карты безупречная репутация графа и общий тон разговора, но печать на пергаменте расставляла всё по своим местам. Кому был адресован тот документ, что было в нем? Но он был оставлен валлийцам, а, человек, поставивший на нём свою печать, не раз открыто признавался, что пользуется связями по ту сторону рва Оффы. И связи эти, несомненно, покоились на родственных узах.

В дальнейшем Артур пожалел о том, что не взял пергамент с собой, пока же он гадал, какую выгоду сможет из него извлечь.

Бывший оруженосец, ныне низведённый до статуса старшего слуги и конюшего, бойко поинтересовался:

— Ну, я пойду, переговорю с хозяином на счёт ночлега?

— Я не буду ночевать в этом доме, — процедил Леменор. Разумеется, ему хотелось вывести на чистую воду хозяина, мелкого валлийского пособника, но баннерет знал, что там засели валлийцы во главе с «кузеном Идом». Он, конечно, пьян, его люди, наверное, тоже, но их много, и деревню они знают, как свои пять пальцев.

— Ну, так я другой дом найду. Я, когда Вас ждал, присмотрел один домик; думаю, он Вам понравится, сеньор.

— Мы уезжаем.

— Как, на ночь глядя? Домик-то славный, а хозяйка вдова…

Метью никак не мог отказаться от мечты провести ночь в тепле, под крылышком какой-нибудь румяной крестьянки, поэтому отчаянно сопротивлялся странному желанию господина.

— У тебя одни бабы на уме! — усмехнулся Леменор.

— Ну, зачем Вам уезжать? — зевая, продолжал настаивать конюший. — Ночью ведь и ехать-то страшно!

— Сказано тебе, что мы здесь не останемся — значит, не останемся! — раздражённо бросил баннерет. — Иди, собери остальных, а то они, собаки, опять напьются!

— Как Вам угодно, сеньор, — тяжело вздохнул Метью и тихо спросил: — Может, всё-таки останемся, сеньор?

— Ступай, шельма! — шикнул на него баннерет и с опаской покосился на темный ряд домов. Интересно, сколько там ещё валлийцев?

На свой страх и риск путники уехали из деревни во враждебную ночную мглу.

Баннерет не переставал думать о том, что видел и слышал, но он всё ещё сомневался в том, как ему поступить.

Небо очистилось; тёмный бархат усыпали жемчужины звёзд. Мягкий свет луны серебрил вершины холмов. Крики неизвестной ночной птицы посреди тишины будил в душе непонятную тоску. Пахло прелым листом и дымом.

Но, несмотря на мнимое спокойствие ночи, на душе было неспокойно: за каждым кустом мерещились валлийцы.

— Как же это могло случиться? — размышлял Леменор. — Как же Роланд Норинстан мог опуститься до этого? Он, так ревностно служащий короне. Но я видел его печать, слышал его голос, его и его ублюдка-кузена. Интересно, кому адресовано письмо? Все эти намёки на родственные отношения, заботы чьей-то чести… И всё же, какой шанс! Если барон Уоршел узнает о сомнительных делах будущего зятя, ему это очень не понравится. Да и Осней не будет в восторге от того, что под его носом валлийцы беспрепятственно убивают его людей. Тогда-то, граф Норинстан, мы и посмотрим, кто из нас будет купаться в лучах славы!

Но подавать историю в таком виде Оснею было нельзя. Он снова стал думать, перебирая факты. Если потребуется, их нужно было исказить, преобразовать, не изменяя сути.

Итак, что ему известно? Норинстан обещал убить человека ради чести сестры своего осведомителя. Валлийского родственника. Роланд Норинстан встречался с валлийцами, вёл с ними дружеские беседы, оставил им какой-то документ, скрепленный своей печатью, и уехал под их охраной.

Таинственный осведомитель, возможно, тот самый человек, которому предназначался пергамент, Айдрис, заманил их в ловушку при Лайдхеме. А, может, они вместе с графом устроили эту ловушку, а валлийский знакомый Норинстана потом без его ведома изменил условия, решив избавиться от компаньона. Зачем? Из-за денег, конечно же! Денег Давида ап Граффуда.

Леменор со злорадством подумал, что теперь Сомерсет Осней не будет так слепо доверять графу Норинстану. Граф Вулвергемптонский во всем советовался с ним, будто Роланд Норинстан был чем-то лучше и умнее других. Советов же Артура Леменора Осней не слушал; для него баннерет был мальчиком на побегушках.

Но теперь все изменится, он станет правой рукой Оснея. Граф вспомнит о его былых заслугах и наконец оценит их по достоинству. А если представить дело, как измену, и довести его до ушей помазанника Божьего, баннерет будет вправе рассчитывать на награду гораздо большую, чем уважение Сомерсета Оснея.

Перебирая в памяти всё, связанное с графом Норинстаном, Леменор находил много странностей в его поведении, странностей, объяснявшихся его двуличием. Например, когда они пили за здоровье жертв «черного рыцаря», Роланд заторопился уйти и пить отказался. И тут его поразило странное стечение фактов: Вальтер Роданн был убит там, где сражались люди Норинстана, но Норинстан «черного рыцаря» не видел. Его брат видел, а он нет, более того, граф утверждал, что «черного рыцаря» не существует, опровергая показания многочисленных свидетелей.

— Какой подонок убил бедолагу Роданна? — Артур нахмурился. — Кому он встал поперек дороги? Кто бы он ни был, он тоже был предателем. Уж не граф ли это? А почему бы и нет, рога дьявола! Ну да, кровь Христова, это он, кто же ещё! Если не он, то кто?! Юный Вальтер был дружен с дядей, но никогда не испытывал особого почтения к графу Норинстану. Он, по своей горячности, часто спорил с ним, порой, не желая того, рушил его планы, мешал безгранично овладеть доверием Оснея, которого граф добился сейчас — словом, был костью в его горле. И Роланд его убил, попытавшись отвести от себя подозрения.

И баннерет заново начал сопоставлять известные ему факты; постепенно они выстраивались в строгую цепочку. Правда, для того, чтобы всё встало на «свои» места, Артуру додумывал те или иные факты или трактовал спорные моменты этого запутанного дела в пользу своей теории.

— Возле тела Роданна нашли обломок копья, вероятно, принадлежавшего убийце; на нём сохранился обрывок ткани с цветом герба. Но вот что это были за цвета? Возможно, золотой и чёрный? Это цвета Норинстана.

— И ко всему прочему, — продолжал цепочку размышлений баннерет, — я видел графа только в конце и в начале сражения. Этому может быть одно объяснение: он бросил своих людей на произвол судьбы ради своих богопротивных дел. Чёрт возьми, всё сходится! Но ладно, к дьяволу этого графа, — махнул рукой Леменор, — пора и о себе подумать. Нет ли поблизости какой-нибудь деревушки? Кажется, слева что-то чернеет.

Всадники свернули к небольшому селению. Там и решили переночевать.

Это была убогая деревушка с покосившимися соломенными крышами и кривыми домишками, но выбора не было.

Найдя дом почище, Метью переговорил с заспанным хозяином. Конечно, он тут же поспешил приготовить место для ночлега незваным гостям. Вскоре лошади были расседланы и привязаны под навесом, баннерет спал в доме, а слуги с хозяевами — на сеновале.

В отличие от баннерета Леменора граф Норинстан не побоялся ехать ночью, правда, на это у него были свои причины: во-первых, ему во что бы то ни стало надо было скорее вернуться в лагерь, во-вторых, его провожали люди кузена, а, в-третьих, неподалеку от деревни его поджидал собственный внушительный вооружённый отряд.

Мелькали придорожные кусты; в небе неторопливо плыла луна…

— Интересно, что подумает этот идиот, когда Питер шепнёт ему на ушко пару моих волшебных слов? — думал граф, сонно поглядывая на дорогу. — Небось, бросится собирать своих людей и с громкими криками «За свободный Кимру!» отправиться на поиски собственной смерти. Лживый пожиратель сыра, он решил, что я нарушу оммаж и с радостью пойду умирать за его проходимца Ллевелина. Видите ли, мой отец валлиец! Да будь я хоть трижды валлиец — никогда бы не пошёл против своего сюзерена! Если на то пошло, моя честь мне дороже всех родственников отца.

— Никогда бы не подумал, что дух предательства зарождается так быстро! — усмехнулся граф, стегнув перешедшую на шаг лошадь. — Оказывается, монфорский дух куда живучее, чем нам казалось. Хорошо, что хватило ума остаться под знамёнами короля. Но вот зачем его понесло в эти горы? Его не звали, мог бы спокойно греться у камелька и думать о душе, а не вспоминать свою бурную молодость. Что ж, если он сломает себе шею, на то воля Божья! А если вернется, то пусть благодарит меня, что я не донёс на него, хотя должен был бы. На его месте я был бы осторожнее в разговорах.

— А Уоршел-то в последнее время совсем распоясался, — Роланд нахмурился. — Мало того, что смеет сомневаться в королевской власти, так ещё грозит мне свадьбой Жанны со своим соседом. Ничего, я его образумлю! Пару недель на хлебе и воде в моём подземелье — и король получит назад свою заблудшую овечку. А если захочет пойти по стопам Монфора, я немедленно разорву помолвку и позабочусь о том, чтобы о его воззрениях узнал шериф. Но сначала нужно уладить дела с Идом и его семейкой. Как бы эти полоумные не подпалили мой замок, позабыв о родстве. Не мало ли я им дал? Они ведь за золото родную мать продадут!

Графу Норинстану действительно было за что упрекать барона Уоршела, и дело было вовсе не в его политических воззрениях. Опьянённый мыслью о почти состоявшемся родстве с влиятельным графом, Джеральд вёл себя с будущим зятем чересчур смело, даже фамильярно, чего Роланд не мог стерпеть. В отличие от Уоршела, он не забывал о своём титуле, королевских кровях своей матери и княжеских корнях своего отца и просто не мог допустить, чтобы какой-то провинциальный барон, которому посчастливилось породниться с известной графской семьёй, посмел говорить с ним неравных. Не забывал и намеревался положить этому конец.

* * *

Марта с растрёпанными волосами сидела на краю дороги, свесив ноги в канаву. Её некогда белый барбет самым безобразным образом сполз на плечи; подол котты из добротной шерстяной материи был запачкан грязью. А ведь некогда она так гордилась тем, что одета, как зажиточная горожанка, и кокетливо повязывала на шею косынку или хвост того же барбета.

Марта безо всякого аппетита жевала кусок хлеба и периодически поглядывала на дорогу покрасневшими от бессонницы глазами.

— Он должен здесь проехать, обязательно должен, — словно пытаясь убедить себя в правдивости своих слов, шептала молодая женщина. — Он увидит меня и поймёт, как плохо обошёлся со мной. Это родные велели ему так поступить со мной. Барон меня любит, очень любит и обязательно вернётся ко мне. Он не может бросить детей, ведь Мартин… Он, он такой славный, весь в отца! — Марта не выдержала и всхлипнула.

— Пусть, пусть он женится, — она в любовном исступлении целовала подаренное Фарденом простенькое колечко, — я ведь всегда знала, что никогда не буду его женой, но лишь бы он не прогонял меня! Да, он проедет мимо, увидит меня и заберёт с собой.

У неё в голове не укладывалось, что боготворимый ею Клиффорд Фарден может бросить её, как надоевшую игрушку; она была убеждена, что, несмотря ни на что, он будет любить её до конца жизни так же сильно, как и она его.

— Мы заедем за нашими детками и уедем далеко-далеко, — мечтала Марта. — Моё сердечко больше не будет трепетать за него, как тогда. Бог мой, как я боялась найти его среди убитых! Моего красивого, хорошего… Но его не убьют никогда, потому что его Марта будет днём и ночью молиться за его душеньку святому Адриану и святой Ирине.

Её всепоглощающая любовь готова была простить ему всё, даже их последнюю встречу.

Марта видела барона неделю назад. Он был не один, но это не остановило её. Она напоминала ему о былой любви, просила позволить ей стать его служанкой, а он… Он ударил её по лицу. Марта и не думала укорять его; она встала перед ним на колени, целовала его одежду… Барон рассердился, пнул её ногой в живот и послал ко всем чертям. Марта в молчаливой мольбе вытянулась перед ним на земле. Фарден за волосы поднял её на ноги и потащил к товарищам.

Они глумились над ней, смеялись над несчастной, с растрёпанными волосами распростершейся в кругу мучителей. Стоило Марте заикнуться о любви к Клиффорду, как тот бил её. А потом под громкое улюлюканье приятелей барон её выгнал.

Тогда она долго плакала, кляла свою горькую судьбу, но ни в чём, ни в чём его не обвиняла. Во всём виновата она, она сделала что-то не так, раз он прогнал её.

Марта не желала вспоминать об этом. Она завернула остатки хлеба в кусок грубой холщовой материи и привязала его к суковатой палке. Подняв с земли шерстяной платок, она перекинула ноги на дорогу, согнула их в коленях и обхватила руками. Борясь с дремотой, Марта напряжённо вглядывалась в сумерки, искренне веря в то, что Бог смилуется над ней.

Так она просидела всю ночь, но барон де Фарден по этой дороге не проехал.

* * *

— И чем эта скромная корова лучше меня? Серая мышь, ворона! — Мэрилин в сердцах пнула попавшийся под ногу горшок. Она никак не могла понять, почему Бертран предпочёл ей её тётку. Всё внутри неё клокотало от злости, бессильной злости, ведь высказать всё в лицо Эмме Форрестер она не могла: любовь к священнику была преступной. И девушка выжидала, ждала удобного случая, чтобы вновь попробовать завоевать сердце отца Бертрана.

Изнывая от тоски, Мэрилин бродила по комнатам, не зная, чем заняться. Шитьё и сбор трав опротивели ей, ведь то же самое делала Эмма. На кухне тоже была она, и Мэрилин ни за чтобы ни переступила её порог. Оставалось вышивание, но для этого нужны были дорогие нити, которых теперь было недостать.

Она бесцельно слонялась по замку и в тот день, когда услышала громкий голос матери, доносившийся из круглой комнаты в башне. Заинтересовавшись, Мэрилин поспешила туда и, притаившись за загородкой, слово в слово слышала весь разговор.

— Я сказала, что этой девчонке здесь не место, — сухо повторила баронесса Форрестер. — Я терпела её до тех пор, пока не началась война. Теперь наши расходы возросли, и мне придётся…

— Она Ваша внучка, сеньора, не забывайте об этом, — твёрдо возразила Эмма, обняв перепуганную Джоан за плечи. — Она не приживалка, она тоже Форрестер.

— Пусть так, но я не могу дать достойного приданого обеим девочкам, — продолжала настаивать баронесса. Плотно сжав тонкие губы, она с вызовом смотрела на невестку. — Надеюсь, Вы помните, что моя Мэрилин всё ещё ходит в девушках. Барон Дэллоуэй не возьмёт её без приданого.

— Но моя Джоан не претендует на приданое Мэрилин. Выделите ей долю из наследства моего мужа.

— Наследства Вашего мужа? Да будет Вам известно, дорогая моя, Ваш муж не оставил Вам ничего, кроме разграбленного пепелища. Впрочем, кажется, у него есть клочок земли на границе. Если хотите, попробуйте после стольких лет вступить во владение, — усмехнулась баронесса.

— Как же Вы жестокосердны, баронесса!

— Жестокосердна? Да Вам молиться на меня нужно! Я дала Вам кров, не позволила Вашим детям умереть с голоду; барон определил Вашего Гордона на военную службу, платит за обучение Вашего второго сына — и Вы ещё недовольны? Отец Бертран, разве это не чёрная неблагодарность?

— Боюсь, что нет, — спокойным, умиротворяющим голосом ответил священник. — Речь идёт о Ваших внуках, и всё, что Вы сделали, не милость, а Ваш долг. Думаю, Ваша невестка просит о такой малости, что грех отказать ей. Неужели Вы хотите выгнать бедную девочку в мир греха и соблазна?

— Вовсе нет, святой отец, — смутилась баронесса. — Я думала…

— Мир без доброго пастыря — вертеп разврата, — безапелляционно возразил Бертран. — Я настаиваю на том, чтобы Джоан Форрестер осталась здесь.

— Тогда в монастырь? — робко предложила баронесса. Священник, как и все прочие духовные лица, имел на неё определенное влияние, и идея отправить Джоан к кому-нибудь в обучение уже не казалась ей такой хорошей, как прежде. — Я позабочусь, чтобы её доля была внесена в срок.

— Джоан, хочешь ли ты стать Христовой невестой? — наклонившись к девочке, ласково спросил священник.

— Нет, — твёрдо ответила Джоан и прижалась к матери.

— А хочешь ли ты выйти замуж, Джоан?

— Хочу, сеньор, — по-детски простодушно ответила девочка.

— Не «сеньор», а «святой отец», — с улыбкой поправила её мать и с благодарностью посмотрела на Бертрана.

— Вот дело и решилось само собой, баронесса, — в свою очередь улыбнулся священник. — Иногда устами ребенка глаголет истина. Я позабочусь о том, чтобы Джоан взял в жёны добродетельный человек, и, в качестве свадебного подарка, дам за ней отрез шёлка.

Отрез шёлка — невиданное богатство и невиданная щедрость! Баронесса Форрестер даже потеряла дар речи, а, когда обрела его вновь, смогла лишь выдавить:

— Благодарю!

Мэрилин позеленела от зависти: в её приданом не было шёлка, а у этой Джоан будет целый отрез. И ещё она почти физически чувствовала те взгляды, которыми обменивались те двое, пока её мать осмысливала предложение священника.

Эмма вызвалась проводить отца Бертрана.

— Я в неоплатном долгу перед Вами! — прошептала она, когда они вместе вышли из комнаты. — Если бы не Вы, моя Джоан погибла бы!

— Но я ничего не сделал, сеньора, во всяком случае, того, за что меня следовало бы благодарить, — покачал головой священник. — Просто мне больно видеть, как в мире торжествует несправедливость.

Поймав его руку, Эмма благоговейно приложилась к ней. Бертран вздрогнул и отдёрнул руку, будто обжёгшись. Не удержавшись, он погладил Эмму по запястью и прошептал:

— Бог милостив!

Глава XXI

По прибытии в лагерь баннерет подкрепился и отправился к графу Вулвергемптонскому. Метью, получивший взбучку за расковавшегося иноходца, наскоро позаботился о лошадях и, вспомнив о своём пустом желудке, отправился на поиски знакомых, не обделённых съестным. Удача улыбнулась ему: слуги, рассевшись кружком у костра, жарили гусей. Их аромат ещё больше раздразнил желудок голодного конюшего.

Не привыкнув ждать приглашения, Метью подсел к костру и потянулся за гусятиной. Вместо еды ему достался увесистый подзатыльник.

— Перед тем, как распускать руки, Джим, вспомнил бы о том кролике, что я принёс тебе, утаив от господина! — Конюший потёр ушибленное место и дал сдачи. — Ну, теперь мы с тобой квиты.

— А, это ты, Метью! — приветливо улыбнулся Джим. — Чёрт этакий, где тебя носило?

— Я птица подневольная: куда господин — туда и я.

— Вот какая жизнь-то! Мотаешься туда-сюда, мотаешься, ноги до крови сотрёшь — а хозяин и крошки хлеба не даст. Сам- то, наверное, поел?

— А как же! И не только сам: этого Эдвина-зазнайку и родственничка своего, мальчонку, тоже попотчевал. Цельную баранью ногу умёл, мне только кость оставил. А тут ещё эти лошади… В общем, прихожу я, а сукин сын Дейв и говорит мне (а сам лыбится!), ничего, мол, съестного не осталось, вечера жди. Ему с полным брюхом хорошо, а мне — беда. Жуть, как нутро от голода сводит!

— Ну, ешь, набивай пузо; мы не господа, не Дейвы — в куске не откажем. Да, не повезло тебе, брат, — вздохнул Джим, — не то, что Оливеру! Был он только что у нас, принёс парочку гусей и целый галлон эля. Добрый у него хозяин: тоже недавно вернулся, а слуги сыты, и кони, прям, лоснятся!

— А что, граф Норинстан, тоже уезжал? — удивился конюший.

— Было дело. Ты же знаешь, Оливер стал такой гордый, с нами о делах сеньора не разговаривает, за общим костерком не сидит. Ну и чёрт с ним! Ты у нас рассказывать мастер, не попотчуешь ли чем-нибудь?

— Налей эля — тогда посмотрим.

Джим плеснул ему в кружку из бочонка, и раздобревший от еды Метью принялся пересказывать одну из сальных деревенских историй.

А Гордон сидел в шатре дяди и сочинял стихи. Так как пергамент был дорог, сначала он в голове, словно бусинки, строчку за строчкой нанизывал слова в строфы, отшлифовывал их с той же любовью, с которой ювелир шлифует драгоценные камни, и лишь потом позволял им соскользнуть с кончика пера. Пергамент он тайком покупал на те деньги, что иногда давал ему дядя, и во время переходов прятал под одеждой. Свои стихи юноша под покровом темноты диктовал беглому монаху, в новой, мирской, жизни служившему одному из баронов. Звали его Мартином, и для бывшего человека Божьего он не отличался прилежным поведением.

Почувствовав, что очередная канцона доведена до совершенства, Гордон, не переставая повторять её в голове, поспешил к Мартину, прижимая к груди кусок пергамента. Он мечтал о том времени, когда ему не придётся доверять свои сокровенные мысли чужим людям, и он сам будет поверять их миру.

Мартин был не один: рядом с ним сидели две женщины, одна ещё девочка-подросток, другая примерно вдвое её старше. Судя по тому, как степенно, напустив на себя серьёзный вид, разговаривал с ними бывший монах, они не были девицами лёгкого поведения, во множестве вертевшимися вокруг лагеря. Присмотревшись, Гордон устыдился своим мыслям: перед ним были дворянки.

— Так я в который раз спрашиваю тебя, где я могу найти человека, который бы ответил за то, что учинили в моём доме? — с раздражением спрашивала старшая женщина. — Я, хоть мой покойный муж не нажил ни богатства, ни титула, не позволю, чтобы какие-то мерзавцы лишали меня последнего.

— Так чего Вы от меня хотите, сеньора? — в который раз устало спрашивал Мартин. — Я рад бы Вам услужить, но не знаю, чем.

Заметив Гордона, он махнул рукой — мол, не до тебя.

— Сеньора, может, я смогу помочь Вам? — пришёл на помощь юноша. — Кого Вы желаете видеть?

— Того, юноша, который посылал своих людей грабить бедную вдову.

— Здесь какая-то ошибка, сеньора, ни один из наших доблестных рыцарей не допустил бы этого. Они чтят дам.

— Вы ещё плохо знаете мир! — усмехнулась женщина. Тут её взгляд наткнулся на проезжавшего мимо рыцаря. Нахмурившись, она впилась в него глазами, а потом с громким криком вскочила на ноги: — Так это ты, мерзавец! Стой, пожиратель крыс, ты мне за всё ответишь!

— Матушка, матушка, не надо! — ухватило её за руку дочь, но почтенную сеньору было уже не остановить. Подхватив юбки, она, забыв о степенности, побежала вслед за обидчиком, выкрикивая такие слова, какие женщина не должна произносить. Всадник остановился; между ними завязался эмоциональный разговор, периодически прерываемый громкими возгласами обвинительницы: «Я на Вас найду управу, я к королю пойду!».

Между тем, боясь позабыть хоть слово, Гордон лихорадочно диктовал Мартину канцону. Внезапно он умолк, почувствовав на себе пристальный взгляд. Обернувшись, юноша понял, что на него смотрит дочь той самой женщины, которая грозилась в поисках правосудия дойти до короля. Она была примерно одного с ним возраста, может, на год постарше. Скромно сложив руки на коленях, девушка с лукавой улыбкой смотрела на юного поэта. Чувствуя, как краска заливает его лицо, Гордон спросил:

— Как Вас зовут, прекраснейшая?

Девушка широко улыбнулась и приложила палец к губам. Она казалась ему такой прекрасной, такой божественной в этом скромном синем шерстяном платье; даже веснушки на её щеках казались юному Форрестеру поцелуями солнца.

— Что, понравилась она Вам? — усмехнулся в кулак Мартин. — И верно, девчонка ничего. Ну, так мне дальше писать?

— Нет, — сдавленным голосом пробормотал Гордон. В горле у него пересохло; хорошо затверженные слова канцоны вылетели из головы. Он просто стоял и смотрел на девушку с веснушками, которую его воображение возвело на недосягаемый пьедестал. Ему казалось, что он наконец-то нашёл свою Прекрасную даму.

Вернулась раскрасневшаяся от гнева мать девушки, молча взяла её за руку и потащила прочь.

— Меня зовут Маргарита, — проходя мимо, успела шепнуть Гордону незнакомка и шаловливо послала ему воздушный поцелуй.

— Да, хороша! — протянул Мартин, проводив девушку нескромным взглядом. — А фигурка-то, прости Господи, сам апостол Павел не отказался бы!

— Да как ты смеешь так… о даме! — взорвался Гордон и полез на него с кулаками. — Вот я тебя сейчас научу, как разговаривать с порядочными людьми, богохульник!

— Эй, сеньор, полегче! — Мартин ловко увернулся от удара. — Кто же Ваши стишки записывать станет, а? Хотите, я научу Вас, как добиться её благосклонности?

— Как, ты что-то смыслишь в этом? — От удивления юноша разжал кулаки.

— Конечно! И готов поведать все секреты. В первую очередь у Вас должны быть деньги.

— Деньги? Но зачем любви деньги?

— Чтобы дарить милой серёжки. Эти красотки обожают побрякушки. Но это длинный путь: девушки любят юлить и ничего не платят взамен тех камешков, что им дарят. Есть другая дорожка, короткая и верная, ведущая к усладам любви. Прибегните к ней и насладитесь всеми прелестями юного создания.

— И каков же этот короткий путь?

— Узнайте, где она живёт, и как-то ночью заберитесь к ней в окошко. А дальше, милостивый сеньор, всё зависит только от Вас! Ночь, постель хорошенькой девушки… Девушка будет без рубашки, вся Ваша; ложитесь рядом и согревайте до утра. Не райское ли это блаженство, сеньор? Вы уж не церемонитесь с девицами, смело прижимайте к стенам, валите на землю, тащите на сеновал, если представится случай, — и познаете все прелести любви!

— Это не любовь, а противное Богу распутство! — в гневе крикнул Гордон и, позабыв о своей канцоне, зашагал прочь. С тех пор его стихи часто посвящались некой даме под литерой «М».

Баннерета Леменора ожидала неприятная встреча: недалеко от шатра Оснея он столкнулся с Роландом Норинстаном.

— Доброго Вам здоровья и многих лет жизни, баннерет! — Граф расплылся в двусмысленной улыбке. — Надеюсь, до Ваших земель ещё не добрались кимры?

Несмотря на всю нелюбовь к баннерету Леменору, Роланд старался быть вежливым, холодно-вежливым, однако в его голосе всё равно звучала издёвка.

— Доброго здравия и Вам, граф. Благодарение Господу, мои земли не пострадали! — Леменор ответил ему в том же тоне.

— А где, осмелюсь спросить, Вы пропадали всё это время? — Улыбка исчезла с его лица. — Я слышал, Ваш сеньор — он специально выделил голосом это слово, — уже несколько раз посылал за Вами.

Баннерет проглотил завуалированное оскорбление (граф намекал на то, что Артур служил на побегушках у Сомерсета Оснея), но ответил грубо:

— Вас это не касается.

— Может быть. А, может, и нет. Вдруг Вы ненароком забрели туда, куда Вам не следовало совать свой нос?

— Куда же это? — с задором спросил Леменор.

— Например, провели пару часов в объятиях баронессы Уоршел. Между прочим, она моя невеста и должна блюсти свою честь. А оскорбление её чести — это личное оскорбление мне. Или Вы с ней об этом забыли? Ну, так за мной дело не встанет, я Вам обоим напомню!

— Потрудитесь объясниться! — Артур побагровел.

— Вот уж никогда не подумал бы, что Осней взял на службу тугодума! Коротка же у Вас память, сеньор. Зато я помню, что как-то вечером видел Вас вместе с моей невестой, Жанной Уоршел из Уорша. Так почему бы не предположить, что Вы опять решили наведаться в гости к чужой невесте? Вы ведь, как известно, питаете к ней некоторые чувства.

Роланд по-прежнему говорил с баннеретом нарочито спокойно, и по-прежнему в каждом слове звучала злая насмешка.

— Оставьте её в покое и не смейте дурно отзываться о ней! Я не был в Уорше.

— Помолчали бы, юноша! — нахмурился граф. — Зарубите у себя на носу, что у Вас нет и никогда не будет никаких прав на Жанну Уоршел. В прошлый раз, у реки, Вам повезло, не испытывайте судьбу дважды. Кто знает, может, в этот раз она не будет к Вам так благосклонна.

Артуру пришлось это проглотить: возлюбленный бесправен, тогда как жених обладает всей полнотой власти.

— Так где же Вы были? Вы так и не соизволили ответить, и я теряюсь в догадках.

— Выполнял поручение графа Вулвергемптонского. А Вы, граф, ведь тоже отлучались из лагеря. — Баннерет как-то странно посмотрел на него; Роланд не мог этого не заметить.

— С чего Вы взяли?

— Слышал от слуг. Многие видели, как Вы с небольшим отрядом покидали лагерь.

— И что же? С каких это пор я должен отчитываться перед Вами?

— Вы неправильно поняли меня, граф, это всего лишь безобидное любопытство.

— Любопытство многих свело в могилу. Но если уж Вы настаиваете, я производил осмотр окрестностей. Удовлетворены?

— Вполне. А не заезжали ли Вы по дороге в деревушку между холмов?

— Может, и заезжал. Всех деревушек не упомнишь, — усмехнулся Норинстан.

— А Вы припомните! — Глаза Артура горели.

— Прекратите Ваши глупые расспросы, баннерет, иначе…

Роланд был мрачнее тучи; рука инстинктивно легла на рукоять меча и даже на полпальца вытащила его из ножен, но Леменор не замечал этих предвестников бури.

— Что иначе? — дерзко спросил он.

— Прекратите, я не хочу с Вами ссориться.

— Предатель! — взорвался Леменор, не в силах больше таиться.

Граф замер и впился в него глазами, пытаясь понять, что стоит за этим обвинением. Он не ожидал этого выпада, хотя и догадывался, что баннерету что-то известно.

— Если это шутка, то неудачная. — Брови Роланда сошлись; глаза слегка прищурились.

— Это не шутка, граф.

— Вы в своём уме, баннерет?! — Граф побледнел от гнева. — Хватит ли у Вас наглости повторить?

— Предатель.

— Это серьезное обвинение, за него придётся ответить.

— И отвечу. За правду и умереть не жалко!

Провоцируя Норинстана, баннерет и не предполагал, чем всё это обернётся. Он рассчитывал на то, что тот вызовет его на поединок или, может быть, начнёт оправдываться, но просчитался.

Не говоря ни слова, Роланд обнажил меч. Огорошенный таким поворотом событий, Артур вынужден был сделать то же самое. Сделав неудачный выпад, он чуть не упал. Граф усмехнулся и подождал, пока противник выпрямится.

Баннерет предпринял ещё несколько попыток ранить Норинстана, но безуспешно. Ему казалось, что граф смеётся над ним, как будто специально избегая наносить серьёзные удары. Взбешённый оскорбительным пренебрежением к своей особе, Леменор совершил необдуманный поступок, за что тут же поплатился. Граф выбил у него меч; баннерет оказался на земле. Холодная сталь скользнула по горлу; он навсегда запомнил это страшное ощущение.

Баннерет ждал приказа молить о пощаде и приготовил достойный ответ, но Норинстан молчал. Молодой человек удивленно посмотрел на него и по его холодному взгляду понял, что тот не намерен оставлять его в живых. По спине Артура пробежали мурашки; он почувствовал, что только что посмотрел в глаза своей смерти.

Роланд наслаждался смятением и страхом своего противника. Пусть, пусть он помучается, ничтожный червяк!

Не сводя взгляда со своей жертвы, он нанёс болезненный укол в плечо, а потом, решив, что время уже пришло, замахнулся для решающего удара. Но довести задуманное до конца ему помешало неожиданное появление графа Вулвергемптонского.

— Остановитесь, граф! — Он смело схватил Роланда за руку и отвёл острие меча от горла Леменора. — Остыньте, сеньоры! У нас и так много мёртвых, не хватало ещё того, чтобы мы сами поубивали друг друга.

— Баннерет оскорбил меня и ответит за это, — сквозь зубы процедил Норинстан, нехотя убрав меч в ножны. — Оскорбление должно быть и будет смыто кровью.

— Артур, ступайте за мной, — сурово приказал Осней и увлёк упирающегося рыцаря в свою палатку. — А с Вами, граф, — обернулся он, — я поговорю после. Признаться, я был о Вас лучшего мнения. Баннерет — мальчишка, но Вы-то!

По требованию графа Вулвергемптонского, Леменор рассказал о предшествовавших поединку с Роландом событиях: о том, кем и за что был убит граф Роданн, о подслушанном ночном разговоре и о письме, — высказав ему все свои догадки.

Дослушав до конца, граф некоторое время молчал, обдумывая услышанное.

— Я не верю, — наконец тихо сказал он, — не верю, что граф Норинстан убил Вальтера.

— Но это он, кровь Христова! — настаивал Артур. — Теперь, взвесив всё, я уверен, что это он!

— Хорошо, пусть так, — вздохнул Сомерсет. — Пусть он убил его, хотя, видит Бог, у него не было причин его ненавидеть, но зачем графу было предавать нас?

— Не имеет значения!

— Нет, имеет, — покачал головой Осней.

— Один Бог ведает о том, что творится в людских душах.

— Нет, я не верю! Предательство… и граф?

— В нем течёт валлийская кровь — неудивительно, что он переметнулся на сторону предков. И как только король может верить таким, как он! У валлийцев предательство в крови!

— Я знаю, что Вы давно враждуете с ним. — Граф Вулвергемптонский с укором посмотрел на своего помощника. — Прошу, не смешивайте личные дела с делами чести!

Баннерет промолчал. Не дождавшись ответа, Сомерсет продолжал:

— Да, Норинстан англичанин лишь по матери, но из этого вовсе не следует, что он предрасположен к предательству. Граф много лет верой и правдой служил короне и сумел снискать не одну королевскую милость. К тому же, мне хорошо известно, что он весьма щепетилен в вопросах чести; его сегодняшнее поведение — лучшее тому доказательство.

— Скорее, это доказательство его вины, — возразил Леменор, поморщившись от боли в плече.

— Помолчите, Вы и так сказали достаточно! Нужно допросить графа Норинстана, чтобы выяснить, кто из вас прав. Надеюсь, баннерет не стоит напоминать Вам, чем караются наветы? — Граф выдержал паузу. — Что ж, отлично! Я пошлю кого-нибудь к графу с приглашением зайти ко мне, чтобы обсудить некоторые военные вопросы, и лично переговорю с ним. А потом выйдете Вы и повторите ему в лицо всё то, что говорили мне, положа руку на Библию.

Артур кивнул. Вопреки его ожиданиям, граф Норинстан всё же появился в шатре Оснея. Пришёл он не один, а в сопровождении своих людей.

— Что это значит? — Граф Вулвергемптонский указал на вооружённых людей, взявших сеньора в плотное кольцо.

— Лишь то, что я больше не чувствую себя в безопасности. Меня прилюдно оскорбили, а Вы, достопочтенный граф, встали на сторону моего обидчика, тем самым, став его соответчиком. Лишь из уважения к Вам я тотчас же не послал Вам вызов.

— Мне Вы тоже не посылали вызова, — бросил из своего угла Леменор.

— Ну, за этим дело не станет. Ну, докажите, что Вы не шелудивый пёс! — Роланд швырнул в лицо баннерету перчатку. Баннерет её не поднял.

Среди собравшихся пробежал удивлённый шёпот, переросший в недовольный гул.

— Вот видите, он трус и лгун, — усмехнулся Норинстан, обращаясь к Оснею. — Он отказался от «суда чести». Грязный, вонючий трус!

— Я просто хочу, чтобы Вас судили за предательство, — сквозь зубы процедил Леменор. Он был близок к тому, чтобы вскочить и поднять перчатку, но разум подсказывал, что поединок превратиться в убийство. Ему нечего было и думать о победе с раненным правым плечом.

— Доказательства. — Роланд в упор смотрел на него. — Или два свидетеля. Ну же, баннерет!

— Свидетели есть, милорд, — Артур нарочито обращался не к Норинстану, а к Оснею. — Это мой племянник и мой оруженосец.

— Мальчишка и разорившийся дворянин? — расхохотался Роланд. — Ах, вот как, сеньоры, вы, оказывается, цените меня, если для вынесения приговора вам достаточно слов сопляка, безусого юнца без роду и племени и мрази, называющей себя рыцарем! Тогда мне больше нечего здесь делать. Прощайте, Осней!

— Как, ты назвал меня мразью! — Взбешённый баннерет бросился к Норинстану. В руке его блеснул нож. Его стремительный полёт был прерван людьми графа: один из них выбил нож, а второй нанёс Леменору звучный удар в челюсть.

— Я убью его, Роланд, если прикажешь. — Дэсмонд вышел вперед и наполовину обнажил новый, полученный при посвящении в рыцари меч. Норинстан молчал. Он выжидал.

— Уж тебя я достану, щенок, хотя бы тебя! — отплевываясь от крови, крикнул Леменор и здоровой рукой потянулся за ножом. Дэсмонд предупредил его движение и, нанеся баннерету несколько ударов в живот, приготовился отрубить ему голову.

— Заткни свою пасть, собака! Ты достаточно полаял сегодня, — усмехнулся Роланд и пнул ногой нож баннерета. Тот неподвижно лежал на земле, прижатый тремя крепкими рыцарями из свиты Норинстана. — А ты, Дэсмонд, остынь. Выйди и подведи мне коня.

— Граф, я вынужден задержать Вас до выяснения обстоятельств. — Осней решительно шагнул к выходу. — Нужно привести свидетелей к присяге…

— Прочь с дороги! — Роланд выхватил меч и замахнулся на двух солдат, преградивших ему дорогу. — Тот, кто посмеет меня задержать, жестоко за это поплатиться.

В подтверждение его слов сопровождавшие графа люди забряцали оружием. Они готовы были тут же ринуться в бой, но Норинстан остановил их и выжидающе посмотрел на графа Вулвергемптонского.

— Меня жестоко оскорбили, и я уезжаю. Думаю, граф, Вам не нужно напрасного кровопролития? На моей стороне гораздо больше людей, чем у Вас.

— Пропустите их, — выдавил из себя Сомерсет и отвернулся. Ему хотелось плюнуть в лицо баннерета, лишившего его одной из лучших частей сборного войска. Он знал, что граф не простит нанесённой ему обиды.

* * *

Рассвело пару часов назад, но туман все не рассеивался. Мягкой растрепанной ватой он стелился над землей, прятал в своих объятиях деревья, сгущался в ложбинах, лелеял в объятиях колокольню, боролся с дымом очагов крестьянских хижин. И, натыкаясь на крепкие каменные стены, обходил преграду, которую не мог преодолеть.

Замок будто вырастал из тумана, такой материальный и одновременно призрачный. Иллюзию затерянности во времени и пространстве нарушали перекрикивающие фигуры часовых.

На галерее одной из стен стояли две девушки. Одна, чуть наклонившись вперёд, вглядывалась в туман, другая весело болтала со стражником.

— Опять туман! — вздохнула Жанна. — Поскорей бы он рассеялся!

Она устала от этой безысходности, устала ждать возвращения отца, молиться по вечерам за здоровье Артура. Больше всего девушка боялась, что всё это войдёт у неё в привычку.

— А что Вы хотите увидеть там, внизу? — спросила Джуди. — Никто ведь не приедет.

— Как знать. Может, судьба приведёт к нам путника. — Она провела пальцем по холодному камню.

— Или целый отряд голодных злобных солдат, — поддакнула служанка.

— Может, и так. Но я верю в милость Божью и в защиту родного очага. Стены Уорша прочны.

— Может, и так, но людей у нас мало, а еды никогда вдоволь не бывает. Как встанут они вокруг замка — так и конец нам.

— На всё воля Божья! Если он ниспошлёт нам страдания, мы примем их с поднятой головой.

Обычно Джуди оказывалась права, и дни тянулись однообразно, не принося вестей ни от барона, ни от баннерета, но сегодня было иначе.

Утро, тем не менее, выдалось обычное: как всегда, рано встав, Жанна помолилась, умылась, оделась и пошла будить заспавшихся слуг. Громкими недовольными криками, а иногда пинками она выгоняла их во двор, сетуя на их врождённую лень. Отстояв утреннюю службу, жалея слабую здоровьем Каролину, баронесса отправилась на кухню, попутно раздавая дневные поручения. «Работа должна быть сделана, даже если небо упадёт на землю», — не уставала повторять она. На кухне, в облаках шалфея, мяты, фенхеля и пижмы, уже властвовала мачеха, наставлявшая Элсбет в приготовлении пшеничной каши с корицей, которой хотела побаловать домашних вместо традиционной скромной трапезы.

Успокоенная, Жанна вышла во двор, чтобы проверить, много ли у них запасено дров. Тут её поймал управляющий и завёл разговор о том, чтобы закупить рыбы.

После завтрака у баронессы выдалась свободная минутка, и она вместе с Джуди поднялась на галерею. Немного отдохнув за шитьем и снова помолившись за здравие отца, она переговорила с мачехой о домашних делах и хотела было съездить в деревню, чтобы проверить, как там идут дела, когда её, как и других обитателей замка, переполошил знакомый звук рога.

Возвращение Джеральда Уоршела было встречено с восторгом, как его близкими, так и слугами. Все, как один, благодарили небеса за то, что он жив.

Барон спешился у схода лестницы и медленно поднялся навстречу жене и дочери. Он сильно изменился за последние месяцы: волосы поседели, сам он словно стал меньше ростом, будто тяжёлое бремя новых забот придавило его к земле. В первую минуту он показался обеим женщинам совсем другим человеком. Но взор его был по-прежнему ясен; да, только глаза в нём и не изменились.

Перебросившись с супругой несколькими словами, Джеральд повернулся к дочери.

— Как ты, дочка? — Барон внимательно осмотрел её с головы до ног. — Всё в порядке?

— Божьими заботами, отец. — Она не сводила с него блестящих от радости глаз. — И с замком тоже; слуги меня слушаются.

— Конечно, ты же их законная хозяйка!

— Но кто же станет подчиняться глупой женщине? — лукаво улыбнулась Жанна, ожидая услышать похвалу.

— Ты у меня умница и отлично со всем справишься.

— Вы напрасно хвалите меня, отец, — она притворно смутилась. — Но я старалась, и завтра же Вы убедитесь, что мои старания не прошли даром.

— Я верю тебе на слово. Завтра я уезжаю.

— Так скоро? — Глаза её потухли.

— Я должен. А теперь ступай, накорми нас чем-нибудь.

По случаю приезда хозяина Элсбет приготовила самые лучшие кушанья, а Жанна приказала выкатить из подвала несколько бочонок вина. Каролина, несмотря на свой огромный живот (она была на последнем месяце беременности), весь вечер вертелась на кухне. Наконец падчерице удалось уговорить её уйти: Жанне не нравилось, что в последнее время мачеха слишком много общается с простонародьем.

— Вам и Вашему ребёнку с ними не место, — говорила она.

Впервые за несколько месяцев в замке зазвучал смех.

Каролина к гостям не вышла и, как всегда по вечерам, вышивала рубашки для будущего малыша.

С утра Каролина плохо себя чувствовала, поэтому Джеральда провожала одна Жанна. Барон попрощался с ней на лестничной площадке, поцеловал и взял с неё слово беречь себя и заботиться о мачехе. Она судорожно кивнула и вместе с ним спустилась во двор. Баронесса встала возле лестницы и, чтобы не расплакаться, нарочито скрупулезно рассматривала сбрую Вернета.

Барон сел в седло, бросил взгляд на готовую разрыдаться дочь и уехал.

Жанна, как ей казалось, ещё долго слышала стук копыт по подъёмному мосту, болью отдававшийся в сердце.

* * *

Здесь было тепло и темно; так приятно было прислонить уставшее тело к стене, прикрыть глаза и чувствовать, как приятная волна тепла обволакивает тебя.

Служба кончилась, но прихожане ещё не разошлись.

Джуди стояла неподалёку от выхода, но, тем не менее, усердно читала молитвы. В то, что они помогут, девушка искренне верила.

Полноватый отец Тальбот с лоснящейся лысиной на темени с умиротворяющей улыбкой обходил прихожан. Он напоминал кота, которого только что накормили сливками. Мимо мужчин священник проходил быстро, иногда хлопал их по плечу и бросал пару утешающих слов, если они были нужны, зато гораздо дольше задерживался возле женской половины своей паствы. Украдкой останавливая взгляд на очередной девушке с пухлыми губками, так очаровательно шепчущими молитву, он чуть слышно вздыхал.

Джуди уже собралась уходить, когда отец Тальбот коснулся её руки.

— Мне нужно поговорить с тобой, дочь моя, — сказал он.

Служанка пожала плечами и покорно осталась.

Когда вышел последний прихожанин, священник подошёл к девушке, в волнении ломая пальцы.

— Ты очень красива, дочь моя, — начал он, — а знаешь ли ты, что красота — это наистрашнейшее искушение дьявола?

— Нет, отец мой, — простодушно ответила Джуди.

— Именно так, дочь моя! Я давно стал замечать, что Нечистый оплетает тебя своими сетями.

Служанка испуганно перекрестилась.

— Я хочу спасти тебя, дочь моя, — священник взял её за руку и накрыл её ладошку своими ладонями. — Какие хрупкие у тебя пальчики…

Девушка испуганно высвободила руку.

— Я лучше после зайду, отец мой, — сказала она.

— Почему же, дочь моя? — удивлённо спросил отец Тальбот. — Неужели ты не хочешь спасти свою душу?

— Хочу, но не с Вами, — подумала девушка и вслух добавила: — Сегодня у меня ещё слишком много дел, отец мой. Я зайду завтра.

— Мне надобно исповедовать тебя сегодня, дочь моя, — покачал головой священник и плотно затворил двери. — В тебе сидит дьявол, я должен изгнать его.

Джуди передернуло от одной мысли о том, что эти руки будут ласкать её. Целоваться с ним все равно, что целоваться с боровом. Был бы священник моложе и красивее лицом, она бы, так и быть, позволила себя исповедать.

— Не могу я сейчас, святой отец, я лучше вечерком зайду.

— Хорошо, дочь моя, — вздохнул священник, проводив её взглядом, и прошептал: — Красота — сильнейшее искушение дьявола, а люди слабы…

Служанка не обманула священника, сказав, что у неё много дел. Она весь день вертелась, как белка в колесе, и лишь вечером смогла немного отдохнуть.

— Уф, совсем я умаялась! — Джуди наконец-то блаженно вытянула ноги перед очагом на кухне. — Плесни мне чего-нибудь погорячее, Элсбет.

— Чего погорячее? — кухарка с опаской посмотрела на неё. — Уж не больна ли ты?

— Тут и заболеть недолго! С утра до вечера на ногах. Туда-сюда, туда-сюда… — Она устало начертила рукой в воздухе несколько кругов.

— Так чего погорячее? — буркнула Элсбет.

— Молока, Элсбет, — рассмеялась Джуди. — А ты что подумала?

Кухарка расплылась в улыбке и плеснула в пустой котелок немного молока из крынки.

— А побольше нельзя? — плаксиво спросила служанка.

— И рада бы — да не откуда взять!

Молоко согрелось. Элсбет осторожно сняла котелок с углей, подула на молоко и вылила его в глиняную кружку.

— Подожди пить: горячее, — заботливо предупредила она.

Молоко с привкусом металла и свиного жира (кухарка не успела вымыть котелок после ужина) показалось Джуди слаще мёда.

— Что-то я давно тебя в церкви не видела, — укоризненно заметила Элсбет.

— Не могу я, Элсбет, туда ходить, — краснея, зашептала Джуди.

— Почему? — удивилась кухарка.

— Ну… Словом, бес в отца Тальбота вселился. Боюсь я!

— Чего боишься? — шёпотом спросила Элсбет.

— Я ведь замуж выйти хочу. А Метью на меня и не взглянет, если узнает, что меня по вечерам священник исповедует.

— Господь с тобой! — всплеснула руками Элсбет. — Неужели так далеко зашло?

— Бес силён! — вздохнула служанка.

— И молчишь?

— А кому сказать-то?

— Госпоже. Нечего пастырю своё стадо портить!

— Боюсь я, — девушка комкала подол платья. — Не поверит!

— Тогда я сама скажу.

Благодаря напористости Элсбет и острому язычку Джуди отец Тальбот со скандалом был изгнан, несмотря на то, что, по его словам, в своём общении с прихожанками не заходил дальше щипков и не совсем приличных разговоров. Гневное письмо епископу, написанное от лица Элджернона Уоршела, изобличало все его грехи.

— Кто не без греха? — вздохнул отец Тальбот, покидая стены Уорша.

В то время, как неудачливый прелюбодей трясся по кишевшим разбойниками дорогам, рискуя жизнью и нехитрыми пожитками, его обвинительница пребывала в состоянии сладкого томления, вызванном появлением нового управляющего. Звали его Стивен, и было в нём что-то, от чего девушки не могли спать по ночам.

Раньше в Уорше Стивена никто не видел, да и в деревне его не помнили. Он появился сразу же по приезду барона и тут же был назначен на место, считавшееся недосягаемой вершиной в негласной замковой служебной иерархии: управляющих никогда не отправляли на войну. Почти никогда.

Так получилось, что Стивен сразу обратил внимание на молодую женщину, носившую еду в его каморку, и начал оказывать ей всяческие знаки внимания. Смекнув, что к чему, Джуди, а это была именно она, решила скрыть от него свои отношения с Метью, а, заодно, и наличие Рут. Для этого пришлось провести долгую воспитательную работу среди служанок, используя метод кнута и пряника, плодами которой явилось признание «доброй души» Берты, как на духу выложившей всё Стивену. Правда, ожидаемого эффекта это не произвело, да и не могло произвести при наличии скорого на выдумки язычка Джуди. Твёрдо заявив, что всё это наветы, никакой дочери у неё нет, а Метью был всего лишь мимолётным увлечением, она тем же вечером подкараулила Берту и разукрасила её так, что на неё не польстился бы и опальный отец Тальбот.

После этого роман с управляющим стремительно закрутился, достигнув своего апогея в комнате Стивена.

В тот день она была не в духе и с особым остервенением намывала полы. Её бесила сама мысль о том, что её, служанку молодой госпожи, заставляли заниматься грязной работой. Справедливости ради, мытьё полов в Уорше было событием исключительным и в данном случае было приурочено к предстоящим родам баронессы Уоршел.

Она дошла только до площадки второго этажа, а руки уже ломило от усталости. Не выдержав, Джуди присела на ступеньки, подавив в себе желание пнуть ведро — придётся спускаться вниз, набирать новое и тащить сюда.

— Всё работаешь, Джуди? — Её обняли сильные руки Стивена.

— Да ну тебя к чёрту лысому! — Она ударила его локтем.

— Крепкий же ты орешек! — засмеялся управляющий и сильнее стиснул её.

— Тише ты, кости сломаешь! — зашипела на него Джуди.

— И не надоело тебе?

— Что?

— Полы юбкой мести. Лучше бы поднялась ко мне, выпила домашнего вина.

— А у тебя есть вино? — Глаза девушки блеснули. — Откуда?

— Мать прислала. Пойдём! — Он поднял её на ноги и потащил вверх по лестнице.

Вино было кислым, но служанке, никогда не пившей вина, оно показалось прекрасным. Раскрасневшись, повеселев, Джуди шутила, позволяла Стивену щипать себя за бока. У неё кружилась голова (вино казалось совершенно безобидным, и она пила кружку за кружкой, сначала под вкрадчивые уговоры управляющего, а потом уже сама), хотелось прилечь.

— Ммм, а у тебя настоящая постель, — протянула Джуди взглянув на низкое самодельное ложе из сундука. — Я ведь на ветоши сплю…

— Если хочешь, ложись, — с готовностью предложил Стивен.

— Не отказалась бы, — призналась служанка. — Ноги гудят, а голова тяжёлая и кружится…

Управляющий бережно перенёс её на постель и снял с неё башмаки. Немного подумав, он снял и чулки и принялся за шнуровку котты.

— Эй, что ты делаешь? — забеспокоилась Джуди, приподнявшись на локте. — Мы так не договаривались!

— Ну, так давай договоримся! — Стивен прижал её к сундуку и одарил долгим страстным поцелуем. Не теряя времени даром, он быстро расправился с коттой и, сев, задрал ей рубашку.

Проанализировав ситуацию, свои выгоды и возможности, Джуди приняла решение не сопротивляться. В конце концов, Стивен ей нравился, да и она не была неопытной девочкой, так что нужно было лежать и получать удовольствие.

Джуди расслабилась и позволила управляющему делать с ней всё, что ему хотелось. Это «всё» у него получалось, и она пришла к выводу, что неплохо бы повторить.

* * *

Была ночь. Каролина рожала. Её тонкая белая шея с резко обозначившимися венами неестественно изгибалась при каждом приступе боли; тело выгибалось дугой. На потном лице застыла маска страдания.

Сначала она кричала, кричала так, что слуги, разбежавшиеся по своим углам, испуганно шептались. Потом у неё уже не было сил кричать, и она лишь хрипела. Сведенные судорогой пальцы цеплялись за простыню.

Засучив рукава, повитуха с готовностью замерла в изножье постели, время от времени повторяя:

— Ну же, ну же, милая, тужьтесь! Совсем немного осталось!

Каролина ей не верила, впрочем, она её даже не слышала. Баронесса совсем отупела от боли, разливавшейся от низа живота по всему телу.

Жанна не решалась войти в комнату к роженице. Её пугали истошные, полные мольбы стоны мачехи, пляшущее пламя свечи, скомканные испачканные простыни.

Роды опять были трудными, сколько же они продляться на этот раз?

Из комнаты несчастной Каролины вышла Джуди с тазом воды в руках. Жанна тут же набросилась на неё с вопросами.

— Ну, как она? Долго ещё?

— Не знаю, госпожа. Это всё от Бога зависит. — Служанка поставила таз на пол; только сейчас баронесса заметила, что вода в нем подозрительно темная.

— Кровь? — тихо спросила она.

Джуди кивнула, подняла таз и зашагала к лестнице.

Страшный, нечеловеческий крик Каролины, как нож, рассек темноту. Женщина не могла так кричать. Жанна закрыла уши руками и побежала прочь. Влетев к себе, она с разбегу упала на постель и закрыла голову подушкой. Неужели это ждёт и её, неужели и она будет так кричать?

Крик не повторился, и Жанна позволила себе уснуть. Её разбудила Джуди. Было уже утро; беззаботно пели птицы.

— Ну, родила? — сонно спросила баронесса, оправляя измявшуюся за ночь одежду.

— Девочку, — глухо выдавила из себя служанка; по её лицу Жанна сразу поняла, что что-то не так.

— Ребёнок живой? — Баронесса спрашивала уже на ходу, спеша к комнате мачехи.

— Слабенькой она родилась. Только что Господь к себе забрал.

Бедная, бедная Каролина! Столько страданий из-за мёртвого ребёнка! Нужно утешить её, помочь чем-нибудь…

Жанна отогнула ковёр и проскользнула в огороженный от спальни закуток с ещё одной постелью. Вот и Каролина. Лежит пластом, бледная. Одна рука бессильно свисает… Баронесса бросилась к постели и только тут заметила восковую бледность мачехи.

— Скончалась госпожа… родами, — выдавила из себя стоявшая у изножья постели служанка и разрыдалась.

Глава XXII

— Ты у меня молодец! Славный рыцарь из тебя получится! — Артур похлопал племянника по плечу. — Ты ведь всё сказал, как я велел?

— Конечно, — кивнул парнишка. — Когда старый лорд спросил меня, видел ли я письмо с леопардом на печати, я ответил, что видел. А ещё я рассказал о тех людях во дворе, говоривших по-валлийски, и о поспешном отъезде того человека вместе с ними. Вы довольны, дядя?

— Доволен, очень доволен. Я обещал сделать тебя моим оруженосцем?

— Обещали. — Глаза Гордона загорелись. — У меня будет меч, конь и всякое такое?

— Будет, — снисходительно улыбнулся Леменор. — Жаль, твоя мать не сможет при этом присутствовать! Она бы тобой гордилась. Ничего, мы найдём тебе восприемников, и совершим обряд без неё.

— Так я побегу на поиски священника? — Пажу не терпелось стать оруженосцем.

— Успеешь ещё, — удержал его дядя. — Мне сейчас некогда, да и лошадь тебе нужно найти — не будет ведь мой оруженосец ездить на дохлой кляче?

Гордон кивнул. Дядя прав, будущий рыцарь не должен быть суетлив, ему приличествует терпение и степенность.

— Послушай, — тихо спросил Леменор, — когда ты был у старого лорда и свидетельствовал против графа Норинстана, они ничего не говорили обо мне?

— Они говорили что-то о чести, говорил, что Вы…

— Необязательно повторять всю ту дрянь, что приходит на ум недалёким людям, — нахмурился баннерет. — И кто же смел утверждать, что я…?

— Пожилой граф. Но он ничего не утверждал, он просто сказал другому рыцарю, что Вы должны были принять вызов. А это так важно? — Гордон пытливо смотрел на дядю. Ему никогда не приходило в голову, что тот, казалось, в безвыходной ситуации спасший от смерти своего наставника и по личному ходатайству Оснея возведённый в баннереты одновременно с посвящением в рыцари, мог совершить что-то, достойное порицания.

— Нет, просто люди от природы завистливы и слепы. А теперь ступай!

На следующей неделе двое восприемников с восковыми свечами в руках подвели к алтарю сияющего от счастья Гордона. Престарелый священник взял с престола меч и пояс и, благословив, опоясал ими молодого Форрестера. Теперь он был оруженосцем, почти рыцарем, и мог неотступно следовать за своим дядей, к которому успел привязаться.

Метью новость о новом оруженосце сеньора не обрадовало; это означало, что отныне его вечный удел — следить за лошадьми. И, как будто специально, чтобы ещё больше унизить его, баннерет поручил покупку лошади для племянника именно ему. Но воля господина была законом и, скрипя сердцем, он купил на выданные деньги самую лучшую лошадь, которую только смог найти.

— Съезди к Бидди и вели ей приехать, — приказал Леменор своему новому оруженосцу дня через два после посвящения. — Она сейчас у тётки возле Хоупсея. Отсюда недалеко, миль пять, не больше. Деревушку ты легко узнаешь по развалинам часовни на перекрёстке.

— А кто такая, эта Бидди? — Предчувствуя своё первое опасное путешествие, Гордон незаметно поглаживал рукоять новенького меча, совсем простого, но такого желанного. Его воображение рисовало печальную деву, сидящую на гробницах своих предков и взывающую о помощи, и свирепого дракона, от которого он должен её спасти.

— Бригитта. Скажешь, что ты от меня, и тебя к ней отведут. Да, на вот тебе немного денег. На всякий случай. И ни на минуту не забывай, что ты дворянин.

— Постой! — удержал племянника Артур. — Возьми с собой кого-нибудь.

— Спасибо, дядя, я не боюсь.

— Зато Бидди боится, — рассмеялся баннерет.

Преисполненный радости, позвякивая скудным содержимым кошелька, юноша заседлал коня. С собой он взял одного из опытных солдат, которому не раз приходилось бывать возле Хоупсея.

Не слушая наставлений своего спутника, Гордон без страха скакал по дороге, в порыве безудержного веселья срубая мечом ветки и затевая поединки с воображаемым врагом. Ему хотелось подвигов, хотелось быстрее стать таким же, как его дядя. Но возле разрушенной часовни он придержал коня и въехал в деревню степенно, как и положено будущему рыцарю.

— Эй, где здесь леди Бригитта? — нарочито грубо окрикнул он проходившую мимо ватагу мальчишек.

— Леди Бригитта? — расхохотались мальчишки. — Да какая она леди, она же…

— Так где она?

Тон всадника и вид его меча укоротил языки озорникам.

— Она там, в доме у канавы.

Первое разочарование постигло юношу при виде жилища «прекрасной дамы» — жалкой лачуги, ютившейся между сараем соседнего дома и сточной канавой. Уже не надеясь застать внутри томную деву, Гордон опасливо шагнул за порог. Луч солнечного света выхватил из полумрака блестящие глаза ребёнка. Он стоял посреди застланного грязной соломой пола и пристально смотрел на гостя. Белобрысый, голубоглазый, с деревянным крестиком на шее.

— Кто там, Сирил? — послышался мягкий женский голос.

— Не знаю, мама. — Мальчик неторопливо подошёл к столу, с ногами забрался на придвинутый к нему чурбан и вернулся к прерванному занятию — он что-то вырезал из суковатой палки.

Из-за занавески у очага выглянула молодая женщина с непокрытой головой. У неё были такие же светлые волосы и ясные глаза, как у сына.

— Вы ко мне? — Она привычным движением поправила волосы и убрала их под платок.

— Я ищу леди Бригитту.

— А я и есть Бригитта! — звонко рассмеялась женщина. — Вы ведь от баннерета, не так ли?

— Да, от него, — смущённо пробормотал Гордон. Он не мог отвести глаз от пышущей здоровьем красавицы, совсем не походившей на привычных ему грубых крестьянок.

— Так чего же он хотел? Да не молчите же, сеньор, не вгоняйте меня в краску! — Она ещё раз засмеялась и усадила юношу на лавку. — Извините меня за мой невоздержанный язык, но Вы так похожи на баннерета…

— Он мой дядя. — Гордон не знал, что ему делать, о чём говорить.

— Милый юноша, не томите меня, говорите же! — Женщина схватила его за руки и заглянула в глаза.

— Он просил Вас приехать.

— Вы обращаетесь ко мне, как к даме, — улыбнулась Бригитта. — Мне это нравится. Говорите, говорите же ещё!

Этой был его первый опыт общения с женщиной, настоящей женщиной, и юноша растерялся. Бидди казалась ему такой прекрасной, такой божественной, даже несмотря на то, что у неё был ребёнок. Такой же недосягаемой, как Маргарита; они обе были равны для него. Ему хотелось сочинить в её честь канцону, но, как на грех, слова отказывались складываться в предложения.

— Ничего, мой славный рыцарь, смущение быстро проходит, — подмигнула Бригитта. — Вас просили привезти меня или Сирила тоже?

— Дядя говорил только о Вас.

— Тогда Вам придётся обождать: я должна дождаться тётку. Жаль, что я вынуждаю Вас ждать не дома, а в этом убогом жилище.

— Так это не Ваш дом? — радостно воскликнул Гордон.

— Нет, любезный рыцарь. Мой настоящий дом далеко отсюда, а здесь живёт моя старая тётка.

— У Вас такой певучий голос…

— Я же дочь бродячего певца, — рассмеялась женщина. — Моя кровь пропитана музыкой.

Чуть слышно шурша юбками, она вышла во двор и, обернувшись, спросила:

— Не желаете ли пройтись со мной, милый рыцарь?

— С Вами — хоть на край света! — выпалил юноша и снова залился краской.

— Вы милый мальчик, — улыбнулась Бригитта. — Вы очень обидитесь, если я Вас поцелую? Мне почему-то хочется Вас поцеловать.

Она вернулась к нему, нежно коснулась пальцами его щеки.

— У Вас едва пробивается пушок; он такой мягкий, — сказала она и, не дав ему ничего ответить, приложила пальчик к его губам. — Молчите, юноша, и не думайте, будто бы я изменяю кому-то, совращаю кого-то с истинного пути. Поцелуй мой будет невинен, таким же невинным, как и Вы.

Бригитта наклонилась и слегка коснулась губами его щеки.

Мир поплыл перед глазами Гордона; солнечный свет казался ему чистым золотом, а эта женщина — ангелом, спустившимся по нему на грешную землю. И он с радостью пошёл за Бригиттой. Куда, не имело значения, лишь бы идти, видеть и слышать.

— Как же прекрасен мир! — бормотал юноша. — Это бескрайнее небо, наполненное святящимся лазоревым эфиром, эта вытканная разноцветным ковром земля, эти стройные деревья, дарящие путнику желанную тень, — разве они не достойны искреннего восхищения?

Его спутница молчала — мало ли, что говорит восторженный мальчик? — и нетерпеливо посматривала на дорогу.

Прошёл час, другой, а тётка Бригитты всё не возвращалась. По словам племянницы она отправилась в соседнюю деревню по ту сторону оврага, чтобы выменять на шерсть (она держала несколько коз) немного муки.

Юному Форрестеру не сиделось на месте, и он вызвался съездить за ней.

На деревенской околице Гордон оказался уже в сумерках.

— Не стоило нам сюда заезжать, мастер Гордон, — вздохнул солдат, с тоской наблюдая за тем, как сгущаются тени. — Глухое местечко!

— Перестань, Грэм, со мной ничего не случится! А если и случится, я встречу опасность с высоко поднятой головой.

Гордон смело свернул на деревенский просёлок.

— Есть здесь тётка Бригитты, старая женщина из соседней деревни, приезжавшая менять шерсть? — громко крикнул он.

— Не кричи, детей разбудишь! — шикнула на него какая-то старуха. — Ушла она.

— Давно?

— Если поторопишься, догонишь.

Гордон развернул коня и поскакал прочь. Когда он снова спустился в овраг, ночь окончательно вступила в свои права. Юноше казалось, что он уже видит впереди сгорбленный силуэт, когда тишину нарушил шум падающего камня. Гордон натянул поводья и прислушался. Тревожные звуки раздались у него за спиной: на этот раз это было фырканье лошади.

— Плохи наши дела, мастер Гордон! — покачал головой Грэм. — Теперь нам одно остаётся: бежать отсюда.

— Я дворянин, Грэм, я не могу! — шёпотом возразил юный оруженосец.

На лбу у него выступил холодный пот, но он всеми силами старался подавить в себе страх. Наполовину вынув из ножен меч, юноша выжидал.

Тихо, почти бесшумно Гордона и его спутника окружили.

— И кто это не боится ездить по ночам? — Один из всадников выехал вперёд, пытаясь рассмотреть лицо юноши. — Эй, посетите-ка мне!

Вспыхнул факел, отбросив длинную тень на землю. Гордон невольно зажмурился.

— Мальчишка, — констатировал незнакомец. — А с ним старый олух. По мечу вижу, что Вы дворянин, юноша, так что я с чистой совестью могу потребовать от Ваших родителей выкуп. Ваш отец ведь не откажется выкупить такого очаровательного сыночка, как Вы?

Его спутники, наполовину пешие, наполовину конные, рассмеялись; смелый ответ Гордона потонул в их хохоте.

— Позвольте полюбопытствовать, как Ваше имя, юноша?

— Гордон Форрестер, сэр, — гордо произнёс оруженосец Леменора.

— Это он, это он, Идваль! Разрази меня гром, если это не тот засранец! — Один пеших выхватил из рук предводителя факел и замахал им перед лицом Гордона. — Это он оболгал твоего кузена! Я хорошо помню этого паршивца: он постоянно вертелся возле того подонка Леменора.

— Мой дядя не подонок! — не выдержав, крикнул Форрестер, выхватив меч из ножен; Грэм пытался помешать ему, но не успел. — Извольте ответить за свои слова!

— Что Вы, что Вы, мастер Гордон, опомнитесь! — испуганно шептал солдат. — Разве Вы не видите, что они обозлены на Вашего дядю? Это валлийцы, они же убьют Вас!

Но юноша его не слушал, продолжая требовать поединка.

Валлийцы собрались в кружок и пару минут о чём-то эмоционально совещались. Затем они разом смолкли и угрюмо уставились на Форрестера.

— Так Вы племянник Артура Леменора? — с вызовом спросил Идваль. — А знаете ли Вы, что сделал Ваш дядя, чью честь Вы с пеной у рта жаждите защитить? Ваш дядя — трусливая крыса, ублюдок и прелюбодей. Он посмел подло оклеветать моего кузена, а я очень люблю своего кузена Роу и не потерплю, чтобы какая-то английская гнида вытирала ноги об его доброе имя. Клянусь потрохами дьявола, я отомщу за честь кузена, не будь я Идвалем ап Ллагурдом!

С криком: «Смерть подлым сайсам!» валлийцы выхватили оружие. Грэм закрыл собой Гордона, приготовившись принять мученическую смерть. Он надеялся, что Форрестер успеет убежать, но тот и не думал бежать. С юношеской бесшабашной смелостью размахивая новым, ещё не испробованном в бою мечом, он ринулся вперёд на превосходящего противника…

Утром пастух наткнулся на двух повешенных. У одного из них отрубили руку, а второй, ещё мальчик, с рваной раной на шее, был исколот ножами. С широко открытыми глазами, он висел вниз головой; его обмякшие руки в кожаных перчатках почти касались земли. Наклонившись, пастух заметил на пальце надетый поверх перчатки перстень-печатку, обмазанный кровью и грязью. Испуганный мальчишка побоялся снять его и, позабыв о коровах, побежал в деревню.

* * *

— Держи! — Роланд кинул на стол пригоршню монет. Девица с томными глазами и высоким разрезом на юбке жадно подхватила их, пересчитала и засунула в вышитый кошелёк, который обычно хранила за лифом платья. Сейчас кошелёк лежал на столе верхней комнаты придорожного трактира.

— Чего желаете, сеньор? — Она улыбнулась.

— Как тебя зовут?

Граф встал и обошёл её со всех сторон.

— Агнесса, сеньор, в честь святой Агнессы.

— И у тебя такие же длинные волосы?

— Смотрите. — Агнесса сняла с головы покрывало и рассыпала по плечам завитки волос. Они действительно были русыми, как он и хотел. Роланд отвёл волосы с её шеи и некоторое время любовался лёгким пушком на женской коже. Хозяин не обманул, эта девица не местная, не из тех, кто служит подстилкой любому мужику. На шее у Агнессы висела серебряная цепочка с крестиком.

— Тебе это не мешает? — спросил граф.

— Бог всегда должен быть с человеком, — ответила Агнесса и отстегнула рукава.

— Шлюха — и вдруг верит в Бога! — расхохотался Роланд.

Агнесса пропустила его слова мимо ушей и сняла котту. Оставшись в одной нательной рубашке, она подошла к убогому топчану, заменявшему кровать, и вопросительно посмотрела на Норинстана. Заметив, что она хочет снять крестик, Роланд удержал её:

— Оставь, мне так больше нравится.

Агнесса села на топчан и приспустила с плеч рубашку.

— Ниже, — категорично потребовал граф.

Девушка беспрекословно подчинилась. Рубашка упала ей на колени; руки с наигранной стыдливостью прикрыли грудь. Роланд подошёл к ней и отвёл её руки. Грудь у неё большая, тяжелая, но не дряблая, с приятным на ощупь пушком возле розовых сосков — словом, такая, какая должна была быть у шлюхи, осмелившейся предложить свои услуги такому человеку, как он.

Он скользнул глазами вниз, по покрывшемуся мурашками животу и уперся взглядом в скомканную рубашку.

— Вас устраивает, сеньор? — спросила Агнесса.

— Устроит, если будешь со мной ласковой, кошечка, — пробормотал он и откинул её на спину. Заёрзав, Агнесса избавилась от рубашки и привычно раздвинула ноги. Ей нравились мужчины, которые, перед тем, как затащить её в постель, не били её и не рвали на ней одежду. Не любила она и пьяных философствований: за выслушивание этого бреда ей не платили.

Насладиться всеми прелестями девушки Роланд не успел: в дверь забарабанил Оливер:

— Сеньор, барон приехал!

Обругав и оруженосца, и Уоршела самыми последними словами, граф поднялся и в поисках одежды начал шарить по полу рукой. Не стесняясь своей наготы, услужливая Агнесса села и протянула ему сначала оде- и баде-шоссы, а потом рубашку. Чертыхаясь, Норинстан быстро надел остальное.

— Вы ещё вернётесь, сеньор? — спросила проститутка, не торопясь надевать рубашку.

— А ты как думаешь? — огрызнулся Роланд. — Ты мне деньги сполна отработаешь.

Барон Уоршел сидел внизу и потягивал эль. После долгой дороги по холмам, насквозь пронизываемым ветром, этот трактир, пропахший прокисшим пивом и последствиями его распития, казался ему раем. Наверху стукнула дверь, заскрипела лестница и, ударом кулака перекинув через перила одного из своих слуг, перебравшего хмельного (сегодня в харчевню не пускали посторонних), вниз спустился граф Норинстан.

— Рад снова видеть Вас, граф. — Барон поднялся ему навстречу. — Не ожидал, что увижу Вас так скоро.

— Представьте, я тоже. — Норинстан сел и плеснул себе в кружку эля. — Всё изменилось, барон, — с горечью добавил он и осушил кружку.

— Я что-то слышал о предательстве, но, зная Вас… Я и приехал сюда, чтобы выяснить все обстоятельства этого дела. Вы ведь понимаете, если хотя бы тень измены ляжет на жениха моей дочери…

Как же Роланду хотелось бросить ему в лицо: «Я никогда бы не пошёл на сделку со своей честью, старый козёл! Я предпочёл бы умереть, чем предать своего сюзерена!», но он сдержался.

— Меня оскорбили и подложно обвинили в измене. Но, будьте спокойны, я сумею опровергнуть обвинение.

— Обвинили в измене? — нахмурился Уоршел. — Из-за чего?

— Из-за превратно истолкованного разговора и одной бумаги, — скупо ответил граф.

— Какой бумаги? — насторожился Джеральд.

— Купчие на клочок земли, посланной одному моему валлийскому родственнику. Я говорил с одним из валлийских кузенов, отдал ему купчую, а этот трус Леменор, всё переврав, состряпал ложное обвинение.

— Обвинение подтверждено свидетелями? — Барон отодвинул свою кружку от кружки Норинстана; он не мог этого не заметить.

— Нет. Он науськал на меня своего малолетнего племянника и худородного оруженосца, но, уверен, королевский суд они не обманут.

— Значит, Вас обвинили со слов Леменора…

— Да. Ума ни приложу, как он умудрился там оказаться! Он или кто-то из его людей.

— А о каком Леменоре Вы говорите? Не о баннерете ли Леменоре, который когда-то попросил руки моей дочери?

— О нём. Эта тварь при свидетелях отказалась от поединка, так что ему вовек не отмыть своей чести. Разве что моей кровью, — усмехнулся граф.

— Если бы не Ид и его поганая семейка (чёрт дёрнул меня связаться с ними!), меня бы здесь не было, — с досадой подумал он. — А так… Положим, в судебном поединке мне удалось бы отстоять свою правоту, но доверие… Мне, невиновному, пришлось бежать, а баннерет Леменор торжествует!

— Граф, — понизил голос Джеральд, — скажите по чести, слова Леменора правдивы? Вы действительно якшаетесь с валлийцами?

Роланд одарил его тяжёлым взглядом:

— Тоже хотите бросить мне вызов? Будьте осторожны, я его приму.

— Нет, но честь моей дочери должна остаться безупречна.

— Если она до этого была безупречной, то остаётся таковой до сих пор! Я верой и правдой служу королю и так же, как и он, считаю Ллевелина изменником. Если Вам не достаточно моих слов, то я разрываю помолвку.

— А баннерет предъявил купчую?

— Нет. А если бы и предъявил, то что? Это моя земля, я волен продавать и дарить её кому угодно!

— Тогда как же этот юнец сумел состряпать обвинение?

— Вы недооцениваете его, барон, за этой смазливой внешностью скрываются расчетливый ум и двуличная честолюбивая душонка. Не удивлюсь, если этот пёс разнюхал что-то о смерти Роданна и донес на меня Оснею, — подумал граф и процедил сквозь зубы: — Клянусь Гробом Господним, я убью его!

— Кто бы мог подумать! Этот баннерет, маратель бычьих шкур — и донёс на Вас? Я не верю!

— Святой Давид, так Вы не верите мне?! — взорвался Роланд и со всей силы ударил кружкой об стол. Она треснула и раскололась. Посетители трактира, до этого напевавшие «Чистое сердце», смолкли и на всякий случай проверили, далеко ли они от двери. — Значит, Вы не верите честному слову рыцаря! Может, Вы склонны верить Леменору? Но это ему с рук не сойдёт. Я ему всё припомню, будьте уверены!

— Не горячитесь так, граф, — барон не на шутку испугался, — успокойтесь!

— Трактирщик, новую кружку и ещё эля! — рявкнул Норинстан и, обращаясь к собеседнику, уже спокойнее добавил: — Кстати, я привёз Вам одну безделицу — трофей, который Вам, как охотнику, будет приятно получить.

Он вынул кинжал в ножнах восточной работы; рукоять украшал опал.

— Где Вы его достали? — Джеральд с восхищением внимательно осматривал подарок. — Должно быть, он дорого стоит?

— Наверно, — чтобы успокоиться, Роланд осушил ещё одну кружку. — Я забрал его у одного богатого гордеца. Владейте!

— Но я не могу принять столь щедрый подарок.

— Берите, Вы обидите меня отказом. Он Вам нравится?

— Да, но…

— Никаких возражений! — нахмурился граф. — Давайте лучше поговорим об одном важном дельце.

— Каком же?

— О Вашей дочери.

— А что такое? — Барон быстро спрятал кинжал.

— Что-то Вы не спешите со свадьбой.

— Но вы же помолвлены, — нахмурился Уоршел.

— Всё верно, если бы не эта война, она бы уже стала графиней Норинстан. Но она не графиня Норинстан, и я начинаю сомневаться, станет ли она ею.

— Станет, — глухо ответил барон, сжав кулаки. Как, этот подлый валлиец осмелится порвать помолвку? Нет, он этого не допустит! — Я уберегу мою дочь от участи монахини. Не Вы — так найдется другой, — Джеральд недвусмысленно посмотрел на графа. — К тому же, это обвинение…

— Так значит, он уже подыскивает новых женихов для своей дочери, — с досадой подумал Норинстан. — Старый пёс водит меня за нос! Ну уж это выйдет ему боком. Чтоб тебе сдохнуть без покаяния, лживый сукин сын!

Он встал и медленно направился к лестнице.

— Нет, сеньор, Вы так просто не уйдёте! — крикнул ему вдогонку барон.

— Вы смеете угрожать мне? — обернувшись, сверкнул глазами Роланд, непроизвольно сжав рукоять кинжала. — Одного моего слова достаточно, чтобы Вас вышвырнули отсюда, как паршивую собаку.

— Вы дали слово жениться на Жанне, и женитесь, — сквозь зубы процедил Джеральд, мысленно прикидывая, скольких он сможет уложить. Жаль, что ему не добраться до лестницы, тогда бы он показал этому валлийцу чего стоит честь английской девушки!

— Я не расторгал помолвки и готов был жениться на Вашей дочери хоть сейчас, но, похоже, Вы его теперь не желаете.

К такому повороту дела барон не был готов. Вся его злость мгновенно улетучилась. Мешкать было нельзя, и Джеральд, скрипя сердцем, принёс графу свои извинения. Они были приняты и скреплены очередной порцией эля.

Свадьбу назначили на начало осени.

Позднее, уже ночью, в этом же трактире граф встретился с еще одним человеком, на этот раз валлийцем.

— Роу, ты обещал помочь! — с порога бросил человек и, плюхнувшись на скамью, потребовал элю.

— Значит, ты глух, Гвайн. Никому из твоей семейки я помощи не обещал, — сквозь зубы пробормотал Роланд. — Все, что мне от тебя было нужно, это сказать, мертв ли де Борн.

— Да. Честь Райнон отомщена.

— В таком случае катись отсюда.

— Как, неужели тебе не интересно, что стало с де Борном?

— Отправился на корм червям. Туда, где и ты скоро окажешься вместе со всем родом Ллевелина.

— Знаю, ты никогда не любил его, но в тебе же течет валлийская кровь, Роу, как ты мог связаться с сайсами? Но теперь-то, — усмехнулся Гвайн, — ты с нами. Мы ведь слышали, что ты порвал с сайсами и вернулся под лоно Кимру.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помог… — в голове Норинстана родился план мести. На Гвайне и его брате лежала кровь Монтегю, он не мог этого забыть. — И как же?

— Скажи, где сайсы.

— Зачем?

— Мы перережем им глотки!

— Они хорошо окапались.

— А я, по-твоему, трусливый сайс?

— Ты висельник, Гвайн. Ступай, я не стану тебе помогать.

— А как же наше соглашение? — хитро подмигнул Гвайн.

— Твой братец давно его нарушил и по мне не лучше крысы. Да, Гвайн, паршивой крысы! И когда-нибудь я выпущу ему кишки.

Валлиец побагровел и вскочил на ноги.

— Значит и ты его не лучше, если вступился за предателя и убийцу. Или решил, что я прошу Монтегю твоему братцу?

— Ладно, Роу, случайно же вышло. — Гвайн немного остыл. — Не хотели мы смерти мальчишки. Не буду я в этом деле между вами с Айдрисом встревать, сами потом разберетесь.

— Хочешь крови? Устрой ополченцам ловушку, такую, из которой они бы не выбрались. Я помогу тебе, но вовсе не из родственных чувств, даже не обольщайся! Я хочу уничтожить тех, кому обязан своим нынешним положением.

— И что ты предлагаешь? — Глаза валлийца загорелись. Он сел на место, позабыв о недавней ссоре.

— Засаду. Я снаряжу одного из своих людей в их лагерь с лживой историей. Они прискачут в нужное место и прямиком отправятся в Ад.

— Задумка неплоха, но сработает ли?

— Тысяча чертей, да! У вас ведь достаточно людей; если понадобиться, я пришлю на помощь своё копьё.

— Ну, не знаю, — пожал плечами Гвайн. — С какой стати они опрометью бросятся за твоим слугой?

— Бросятся, будь уверен, — усмехнулся граф. — Мой человек переоденется вилланом, перемажется сажей и скажет, что вы дотла сожгли его деревню и между делом обмолвится, будто знает, где вы засели.

— Но почему они должны ему поверить?

— Потому, что он будет говорить очень правдиво, и я ручаюсь, что он не проговориться даже под пыткой.

— И где же будет засада?

— Не беспокойся, я найду подходящее местечко.

— А от нас что требуется?

— Сидеть там и молчать! Потом окружите этих собак и перебьете всех до одного. Всех до одного, слышишь! — крикнул Роланд. Он встал, облокотившись сжатыми кулаками о стол. — Всех, без разбора и пощады! Мне же нужна их кровь.

— Конечно, Роу. Собакам — собачья смерть!

Наутро граф показал Гвайну место будущей засады. Это был небольшой лесок, тянувшийся по склону холма.

Норинстан указал на одно из деревьев:

— Надруби ветку, но не до конца: она должна вовремя упасть к ногам врага и посеять в его рядах панику. Когда королевский отряд окажется на опушке, мой слуга свистнет. Мы перережем их, как кур.

— До чего ж ты хитёр, Роу! И когда ж мы захлопнем ловушку?

— Я тебе скажу, а пока сиди тихо и собирай людей.

Проводив Гвайна, Роланд вернулся в трактир. После вчерашнего у него слегка побаливала голова, так что пришлось выпить несколько кружек, чтобы привести мысли в порядок.

— Оливер спрашивает, понадобится ли он Вам сегодня? — Перед графом в подобострастной позе замер Вилекин, один из его многочисленных слуг.

— Нет, может катиться ко всем чертям, — пробормотал Норинстан. — А вот ты останься, у меня есть для тебя поручение.

Вилекин был толковым парнем, побочным сыном какого-то фохта и миловидной крестьянки; он поступил на службу к графу лет семь назад, так что ему можно было доверять.

— Завтра, переодевшись грязным вилланом, поедешь в лагерь Оснея, — наставлял его Норинстан. — Изобрази на своей роже самую плачевную мину, на которую только способен. Кто бы тебя ни спрашивал, отвечай, что ты виллан, деревню которого сожгли валлийцы. Невзначай намекни, будто знаешь, где их найти. Сделаешь все, как надо, — получишь хорошее вознаграждение.

Убедившись, что Вилекин знает свою историю назубок, Роланд послал гонца к Гвайну.

— Ну вот, если Бог справедлив, оба долга скоро будут оплачены сполна, — со злорадством подумал он.

* * *

Артур в нетерпении мерил шагами шатер. Гордон всё не возвращался, и это начинало его волновать. Уж не прикорнул ли он под крылом Бидди? Леменор скрипнул зубами. Ну и получит же от него новоиспечённый оруженосец, он у него надолго запомнит, как заводить шашни с чужими женщинами! И это тот сопляк, которому он доверял, которого собирался сделать своим доверенным лицом, облагодетельствовал… Ничего, Гордон Форрестер, ты получишь по заслугам, паршивец!

В шатер робко заглянул Эдвин, замялся у входа.

— Ну, они вернулись? — набросился на него баннерет.

— Нет, сеньор. Тут только какой-то мальчишка… Он говорит, что его послала Бидди.

— А где она сама? Где мой племянник?

— Ви… висит, сеньор, — с трудом выдавил из себя оруженосец. — Вы лучше этого парня расспросите.

Леменор ринулся вон, схватил за шиворот бледного от страха крестьянского парня.

— Что с моим племянником? — бушевал он. — Где он, скотина?!

— Убили его, сеньор, валлийцы убили. Я его не видал, но Бидди говорит, что живого места не осталось.

— Как убили? Где убили?

— В овраге, у речки.

Откуда ж ему было знать, что там будут валлийцы! Нет, Артур Леменор, надо было думать, а Вы… Оттолкнув парня, Артур бросился к лошадям.

— Седлать коней! Все сюда! — в бешенстве кричал он.

Видя, что некоторые солдаты, по его мнению, не слишком проворны, баннерет подгонял их ударами хлыста, оглашая воздух угрозами и обещаниями не оставить кровь Гордона Форрестера не отмщённой.

К месту трагедии, сбивчиво указанному рыдающей Бригиттой, отряд примчался на запалённых лошадях. Тела Грэма и Гордона по-прежнему находились в том же положении, как их нашли: местные жители боялись к ним приближаться. Правда Бидди горячо заверяла, что уже договорилась со священником об отпевании.

У тела племянника баннерет был немногословен, сказав лишь:

— Жалко парня! А подавал такие надежды…

Перерезав верёвки, Артур поручил слугам отвезти тела в дом тётки Бригитты, чтобы обмыть и подготовить к похоронам, и с оставшимися людьми направился к злосчастной деревне, возле которой валлийцы поили лошадей. Ему хотелось мести.

Деревня медленно засыпала. Последние нерадивые хозяйки додаивали коров, загоняли скотину на ночь. Собравшись возле костра на околице, полуночничала молодёжь. Лениво переговаривались собаки.

И тут темноту озарило зарево пожара.

— Ой, это у старой Магды горит! — закричало сразу несколько голосов. Пожар — общее горе, и, позабыв о сне и недоделанных делах, крестьяне повыскакивали из домов. В одних рубашках, босиком, они неслись к Магде, чтобы сбить пламя, не дать ему перекинуться на соседние постройки. И тут занялось с другой стороны, занялось быстро, словно от поджога.

Женщины заголосили, заметались по избам, будя детей, вытаскивая на улицу самое ценное.

Сопровождаемые языками пламени, в деревню ворвались всадники. Они поджигали дома, убивали скотину, войдя в раж, врывались в ещё не охваченные огнём жилища, переворачивали их вверх дном, забирая всё, что имело хоть какую-нибудь ценность.

Забыв о пожаре, мужчины бросились спасать своё имущество. Конница сметала их; отчаянные храбрецы гибли под копытами лошадей, падали, пронзённые пиками, сражённые боевыми топорами, длинными ножами.

— Без пощады! — кричал Леменор, размахивая окровавленным оружием. Нет, он не опускался до того, чтобы рыскать по дворам в поисках новых жертв, он убивал только тех, кто осмеливался встать на его пути, убивал брезгливо, как и положено рыцарю убивать крестьян.

Деревня наполнилась стонами и плачем. Опьянённые кровью, солдаты со смехом хватали до смерти перепуганных женщин и, на глазах у их детей, по очереди насиловали. Ни одна девушка, ни одна женщина, хоть чем-то способная привлечь взгляд мужчины, не избежала этой участи. А потом несчастных выволакивали во двор, предлагая товарищам. Если желающих насладиться их телом больше не находилось, женщин убивали. Со старухами расправлялись сразу, чтобы они «не коптили зазря небо».

Плачущие женщины цеплялись за ноги насильников, молили пощадить хотя бы детей, но их никто не слушал. Те же люди, что только что убили их, безжалостно расправлялись с их детьми.

Артур наблюдал за этим со злорадной улыбкой. Смерть племянника была сполна отомщена кровью тех, кто осмелился приютить его врагов, не предупредил Форрестера об опасности. Он был доволен.

Когда отряд спустился в овраг, от деревни ничего не осталось. На ещё тёплом пепелище одиноко выла собака, успевшая вовремя разорвать верёвку и убежать поля. В воздухе пахло гарью.

На землю опустилась тихая бархатистая ночь.

Глава XXIII

— Ну что можно взять с этого быдла? Упёрся, свинья, и стоит на своём.

Честно говоря, Осней предпочёл бы спокойно отдохнуть часок-другой, нежели тратить время на допрос какого-то виллана. Этим мог бы заняться любой солдат, но Леменор утверждал, что дело серьёзное.

Двое молодцов выволокли Вилекина и прислонили к дереву. Он, покачиваясь, выпрямился и, заметив графа, наскоро оправил одежду; с него стекали холодные капли (Вилекина только что окатили водой, чтобы привести в чувства). Багровые полосы пересекали его лицо, плечи и шею; под глазом красовался пунцовеющий синяк. Словом, допрос шёл по всем правилам, о чём свидетельствовал поигрывавший кнутом ухмыляющийся солдат с закатанными до локтей рукавами. По желанию господ он в любую минуту готов был продолжить на время прерванную процедуру дознания.

— Ну, будешь говорить? — устало спросил граф. — Советую хорошенько подумать перед тем, как открыть рот.

— Отвечай, мразь! — Артур ткнул Вилекина кнутовищем в живот.

Мнимый крестьянин стоял, понурив голову. Его слегка покачивало.

— Повторяю, какого дьявола ты тут очутился, шелудивый пёс?

— Милостивые благородные сеньоры, — с лживым подобострастием в который раз начал объяснять Вилекин, — я бедный крестьянин, которого нужда привела к Вам. Не откажите же мне в корке хлеба и охапке соломы! Деревню мою сожгли валлийцы, ограбили и всех перебили, только я, недостойный раб Божий, спасся, ибо Пресвятая Дева надоумила меня отправиться в лес за дровами.

— Так ты рубил деревья своего сеньора?

— Был грех, но я заплачу.

— К делу это не относится. Какого чёрта ты здесь делаешь?

— Вот, хочу, валлийцам отомстить. Я ведь их выследил.

— Ты знаешь, где они засели? — недоверчиво переспросил граф.

— Знаю. Они там, в леску, притаились. Забрались туда, где и звери-то редко бродят. Трудно туда добраться, но я смогу провести.

— Похоже, он не врёт, — наклонившись к Леменору, шёпотом сказал граф Вулвергемптонский. — Нужно воспользоваться случаем и застать их врасплох.

— Не нравится мне это, милорд! — покачал головой баннерет. — Больно этому виллану повезло с умом и удачей. Да не могу я поверить, чтобы валлийцы, напав на деревню, оставили кого-то в живых. Да и на какую деревню они напали? Тут жилья-то почти нет. А, если б напали, разведчики бы донесли.

— Необязательно. Если работа выполнена чисто, о таких вещах узнаёт лишь хозяин земли. А что до везения… В жизни и не такое случается.

— Милорд, он слишком складно говорит! Здесь какая-то ловушка. Следует взяться за этого виллана и вытрясти из него всю правду.

— Пожалуй, Вы правы, — подумав, согласился Осней. — Я приму необходимые меры предосторожности. Сделаем вид, будто поверили ему, и посмотрим, куда он нас приведёт. Да, и не слишком переусердствуйте с ним, баннерет.

— Ступай, тебя покормят. — Граф с усмешкой посмотрел на Вилекина; тот невольно опустил глаза.

Граф Вулвергемптонский бросил через плечо:

— Приведите его в порядок.

Тем временем, валлийцы начинали нервничать: время шло, а англичане всё не появлялись.

— Куда же они запропастились? — Гвайн нервно мерил шагами просеку. — Может, человек Роу не сумел их убедить, а, может, просто не доехал до лагеря. Святой Давил, пора бы им появиться!

— Ох, и плут же Роу! — усмехнулся его брат Айдрис. — Так долго водил за нос английского лиса!

— А вдруг он нас предаст, Айд? — Это мысль раньше как-то не приходила валлийцу в голову. — Кто поручится, что он действительно за свободу Кимру?

— А куда ему деваться? Его оттуда выгнали, обратной дороги нет.

— Вдруг не выгнали? Я был пьян, а Роу не дурак, от него можно всего ожидать…

— Он не станет предавать родню. И он валлиец.

— Но он тебя ненавидит, Айд, он сам сказал мне!

— Из-за этого щенка? Но он же был сайсом.

— Роу говорил, что выпустит тебе кишки. Видно, этот мальчонка был ему дорог.

— Он остынет и забудет. Он за нас и не предаст. Выдал же он де Борна… А ты, что, сказал, что я тут буду? — нахмурился валлиец.

— Нет.

— Тогда чего бояться? С тобой у него счетов нет. Ладно, хватит болтать! — Айрис бросил взгляд на своих людей. — Кажется, хрустят ветки под копытами лошадей. Едут!

— Приготовиться! — крикнул Гвайн. — Сидеть тихо и до времени не высовываться. И про ветку не забудьте, будь она неладна!

Вилекин осторожно вёл королевский отряд по лесу, стараясь не возбуждать излишних подозрений. Подъехав к нужному месту, он остановился, словно припоминая, куда же дальше идти. С соседнего дерева упало несколько листьев; солдаты невольно подняли головы — и Вилекин, свистнув, поспешил затеряться в чаще.

Валлийцам и их союзникам удалось загнать противника в овраг, при этом многие англичане лишились коней: как и предполагал граф Норинстан, они сломали ноги. Люди, придавленные лошадьми, стали лёгкой добычей для врагов. Со всех сторон смертоносным дождём сыпались стрелы; казалось, всё вокруг грозило англичанам смертью.

Валлийцы торжествовали и, решив, что победа не ускользнёт из их рук, совершили непоправимую ошибку: спустились в овраг. Узнав, что силы противника не так многочисленны, как они полагали, англичане воспрянули духом и сомкнули ряды вокруг командующего, выставив навстречу нападавшим копья. А потом перешли в наступление.

Айдрис и Гвайн, как могли, оборонялись, ожидая помощи от графа Норинстана. Но помощь не пришла. Гвайн был зарублен, его раненый брат бежал, но был пойман. То, что осталось от его тела, было отдано на корм воронью.

* * *

Всё утро Жанна не находила себе места и молилась дольше обычного. С ней творилось что-то непонятное; какое-то неясное предчувствие не давало ей покоя. После смерти Каролины она всё чаще замыкалась в себе и чего-то ждала.

В очередной раз выглянув во двор, Жанна увидела всадника. Она бросилась вниз и, дрожа от волнения, стала ждать. Это гонец, и он привёз ей какое-то важное известие: недаром же его конь в мыле.

Гонец вошёл и остановился в нескольких шагах от баронессы, избегая встречаться с ней взглядом.

— Кто Вы? Что Вам велено передать? — Жанна в нетерпении заламывала пальцы. — Плохие известия?

Сердце её бешено колотилось и, казалось, готово было выпрыгнуть из груди.

— К сожалению, сеньора. — Гонец печально склонил голову.

— Продолжайте! — Всё внутри у неё похолодело.

— Мне очень жаль, но Ваш отец, барон Джеральд Уоршел…

— Что с моим отцом? — почти кричала баронесса. — Говорите же, не молчите!

— Ваш отец, барон Джеральд Уоршел из Уорша, убит.

В ней словно оборвалась натянутая до предела струна. Девушка на мгновение окаменела, затем чуть подалась вперёд и медленно подняла глаза на человека, сообщившего ей эту страшную правду. Но правду ли? Она не верила ему. Отец не мог умереть, это ошибка! Ей послышалось, он не мог этого сказать!

Руки её безвольно повисли, когда Жанна встретилась взглядом с глазами гонца. Значит, ей не послышалось…

— Нет, я не верю! Вы лжёте, лжёте, он жив! — закричала она и выбежала вон.

Барон Уоршел погиб среди негостеприимных холмов Уэльса.

Повсюду были эти холмы, бесконечные тераккотово-зеленые холмы, пересеченные редкими тропами. Острые и пологие, высокие и низкие, безлесные и поросшие низким подпаленным подлеском. За вересковой порослью прятались одинокие покинутые жилища, непритязательные, простые, с черными от копоти потолками. Поживиться в них было нечем.

Барону больше нравились суровые, открытые всем ветрам, холмы, чем лесистые участки. Именно лес таил в себе главную опасность — чаще всего они приходили из леса.

Было тихо, поразительно тихо, даже птицы умолкли. Они двигались вперед по каменистой вересковой пустоши; с одной стороны, на некотором отдалении — низкий лесок, с другой — склон холма и небо. Оно будто стало ближе, будто давило им на голову. Хрустели ветки под копытами лошадей и грубыми сапогами солдат. Дозорные рыскали глазами по линии горизонта, но там было всё то же — холмы, холмы, беспредельные холмы, плавно растущие в своем стремлении к небу, а за ними, за слепящими глаз шапками Сноудонии, — такое же суровое холодное море.

С лошадьми было трудно, эта страна не была создана для лошадей.

Над головой пронеслась стая птиц, сделала пару кругов над близлежащими холмами и исчезла.

Почва становилась все каменистее, кустарник редел, только буро-синяя полоска леса оставалась неизменной. Лес внизу — и камни наверху.

Валлийцы появились неожиданно, будто из-под земли, осыпая смертоносным градом стрел.

Уоршел повёл своих людей в атаку. Она захлебнулась, столкнувшись с мощным отпором противника.

— Бегство равносильно предательству, — сказал своим солдатам барон.

Но под напором врага они дрогнули и обратились в бегство. Отряд Уоршела стремительно таял. Солдаты побросали оружие и, цепляясь за траву и редкий кустарник, карабкались вверх по склонам оврага. Многие из них срывались, многих убивали, но они всё равно продолжали упорно карабкаться. Барон пытался остановить их, грозил виселицей, но они, обезумев от страха, не слушали его.

— Сукины дети, трусливые сволочи! Гореть вам в Аду вечным пламенем! — бросил им вслед Джеральд и швырнул камень в спину последнего из позорно бежавших солдат. С оставшимися немногочисленными верными людьми он продолжал сражаться. Восхитившись его храбростью, ему, вопреки обычаям, предложил плен.

— Я не сдамся никому, кроме Господа Бога, — отказался барон, вспомнив о последних минутах жизни Монфора.

Как это случилось, он и сам не понял. Да и что случилось? Джеральд просто покачнулся и упал.

— Неужели это конец? — спросил себя барон. — Неужели меня убили? Уже… Но ведь этого не может быть! Я ещё буду жить и покажу этим свиньям…

Тупая боль, волнами расплывающаяся по телу, и довольные перекошенные лица врагов, склонившихся над ним, убедили его в том, что это действительно смерть.

Боль как будто уменьшилась и едва заметно пульсировала где-то там, в правом боку. Потом она исчезла, но спокойствие не пришло. В его угасающем сознании метались бесформенные обрывки мыслей; соединить их в единое целое Уоршел не мог:

— Умереть, не причастившись… Нужно священника, чтобы он отпустил грехи… Ад… Чёрт возьми, я не хочу в Ад!.. А эти твари уже кольчугу с меня снимают! Сейчас я вам покажу, псам смердящим!.. Каролина, не смей баловать Элджернона — он же мужчина! Вырастишь из него девчонку, выставишь меня на посмешище… Опять у тебя голова болит, опять в постели валяешься, как мешок! Чтоб сына родила! Толку-то от тебя, даром, что жена… Жанна, девочка моя… Господи, спаси… её! Жанна… Где мой меч, дайте мне в руки меч! В атаку!.. Холод, откуда этот холод? И небо, будто я… Ничего не вижу, огня сюда!.. Леди Беатрис, сегодня Ваш отец дал согласие на наш брак. Вы прекраснейшая из женщин, леди Беатрис, и я… почту за честь… Запомни, мальчик мой, когда-нибудь это всё станет твоим… Прими, Господь, душу мою, прости мне прегрешения, вольные т невольные. Отдаю себя в руки твои, Господи! Твоё есть Царство и сила и слава вовеки.

— Смилуйся над нами, Боже! — прохрипел Джеральд. Он резко дёрнулся, словно силясь подняться, напугав окруживших его валлийцев, и замертво рухнул на землю.

Жанна тяжело переживала смерть отца, но горевала молча. Первые три дня она молилась, от восхода до заката не вставая с колен перед Заступницей человеческой и ее распятым сыном, а потом уединилась в своём уголке, где она молилась и вышивала дни напролет.

Временами баронесса откладывала в сторону работу — бессмысленный набор узоров — и по несколько часов сидела без движения. Хозяйством она не занималась, пустив всё на самотёк.

Жанна вернулась к жизни на девятый день после страшного известия, жизни деятельной и активной. Её интересовало всё: от налогов и видов на урожай до уборки комнат.

Барона Уоршела похоронили в семейном склепе: его тело с риском для жизни доставили в замок солдаты, в своё время малодушно бежавших с поля боя. На скромной церемонии погребения его дочь не проронила ни слезинки. Рядом с испуганно плачущим Элджерноном она казалась бесстрастной холодной статуей.

— Она, прямо, как каменная! — шептала Элсбет Нетти. — А ведь совсем недавно что-то напевала, я сама слышала. Как же ей не везёт, бедняжке — и замуж не вышла, и отец помер! Остался на руках маленький братец… Ходит теперь, как неживая, и смотрит так… Мне порой кажется, что она того.

— Чего того? — поинтересовалась кухарка.

— Умом тронулась маленько.

— Ещё чего! Пройдёт это у неё, не бойся. Бедная девочка!

— Дай Бог ей хотя бы мужа хорошего!

— Да и Джуди муж не помешал бы. Она ведь второго нагуляла.

— Кончай, сплетница, не оскорбляй памяти сеньора своей болтовнёй! Лучше помолись за него — может, Господь и смилуется…

Нетти опустила голову и искоса посмотрела на новую хозяйку Уорша. Жанна стояла перед укрытым покровом гробом и педантично раскладывала поверх руту и розмарин. Свободной рукой она гладила брата по голове. Спокойная, будто это не её отец. Губы беззвучно шептали молитву.

— Я хочу, чтобы над могилой отца установили памятный камень, — сразу же после похорон дала указание управляющему баронесса.

— Как Вам будет угодно. Нам нужно поговорить, сеньора.

— После.

— Это касается Вашего отца, — настаивал Стивен.

— Неужели? — подняла брови Жанна. — Что ж, я слушаю, но если мне это не понравится… Словом, не огорчай меня понапрасну, Стивен, я ведь с лёгкостью смогу заменить тебя.

— Видите ли, в своём завещании отец обещал мне небольшую ежегодную ренту, и я хотел бы получить подтверждение…

— В каком ещё завещании? — Баронесса нахмурилась. — И какое мне дело до твоего отца?

— У нас с Вами общий отец, сеньора. Покойный барон…

— Не желаю слышать! — Жанна в ярости сорвала с головы покрывало и отхлестала им Стивена по щекам. — Заткнись, мерзавец! Я… я велю тебя запороть до смерти…

Баронесса в молчаливой истерике закрыла лицо руками.

— Убирайся, не хочу тебя видеть, — пробормотала она и поискала глазами Элджернона.

— Так как же моя рента, любезная сестрица? — в конец обнаглел управляющий.

— Твоя рента? Хочешь ренты — будет тебе рента! — усмехнулась девушка. — Отличная рента, братец, ты будешь доволен.

Она наклонилась и, подняв горсть земли, бросила в лицо Стивену:

— Вот, что ты получишь от моего баронства!

— Но завещание… — Управляющий вытащил из-за пазухи скреплённый печатью свиток и протянул Жанне. Печать была настоящая и действительно некогда принадлежала Джеральду Уоршелу, но девушку это не смутило. Не читая, она разорвала завещание.

— Вот тебе твоя рента! Теперь я хозяйка, и всё здесь будет так, как захочу я.

Стивен присел на корточки и начал проворно собирать единственную гарантию своего благополучия. Когда его рука коснулась обрывка с печатью, баронесса наступила ему на пальцы.

— Или ты забудешь, чей ты сын, или твой труп обглодают волки, — прошипела она. — Выбирай, братец!

Управляющий сделал правильный выбор, оставив остатки завещания лежать там, где они лежали, и медленно побрёл в свою каморку. Его радужные надежды на будущее рухнули в одно мгновение. Да и на месте управляющего он задержится недолго.

— Эй, Стивен, постой-ка! — окликнула его Джуди. — У нас с тобой есть одно нерешённое дельце.

— Нет у меня с тобой никаких дел и быть не может, — буркнул управляющий. И принёс же чёрт эту дуру в такой момент!

— Как это нет? — взвилась служанка. — А живот у меня от Святого Духа?

— Почём мне знать, с кем ты там его нагуляла? Отстань от меня!

— Не отстану! Мне… то есть моему будущему малышу нужны деньги, да и отец бы не помешал.

— Деньги мне самому нужны. Ищи другого дурака!

— Ах так! Ты у меня, милой мой Стивен, дорого за это заплатишь! — прошептала Джуди, бросив вслед неверному ухажёру полный ненависти взгляд. — Я тебе ещё плюну в лицо, милый мой дружочек!

* * *

В один из августовских дней прохладный северо-восточный ветер принёс с собой небольшой вооружённый отряд. Копыта взметнули ворох оброненной на дороге соломы, разметали её в разные стороны и безжалостно втоптали в грязь — в Уорш заехал граф Норинстан.

И он, и его люди были обустроены, накормлены и устроены на ночлег — граф приехал незадолго до вечерней службы. Жанна Уоршел вышла к нему в тот день лишь однажды, чтобы поприветствовать.

На следующий день Роланд поспешил выразить баронессе свои глубочайшие соболезнования по поводу безвременной потери мачехи и горячо любимого родителя; Жанна приняла их, как должное, необходимую формальность.

Пока граф говорил, девушка молчала и, опустив глаза, перебирала деревянные чётки. Чувствуя безразличие собеседницы, Норинстан растачал хозяйке изысканные комплименты, но безуспешно. Он никак не мог завладеть её вниманием — она либо вовсе не смотрела на него, либо одаривала коротким холодным и безразличным взглядом.

Если бы эти глаза ожили! Пусть будет непокорна, пусть противоречит каждому его слову, пусть клянётся, что будет любить только Леменора — всё лучше, чем это молчание и вымученные односложные ответы!

— Еще раз благодарю за сочувствие к моей утрате, — сказала баронесса, когда гость исчерпал все темы для разговора. — Вы что-нибудь ещё хотите от меня?

— Пожалуй, нет.

— Тогда простите, мне пора: теперь у меня слишком много забот. Возвращайтесь к своим людям, милорд, и прекратить, наконец, эту ужасную войну. — Она бросила на него короткий усталый взгляд.

Ей было всё равно, что он ответит и ответит ли вообще. Баронессе хотелось подняться к себе, закрыть глаза и немного полежать в тишине. Ей никто не нужен, пусть они все оставят её в покое.

Голова гудела; кровь пульсировала в висках. Она провела рукой по лбу и искоса посмотрела на графа — он и не думал её отпускать. Как бы не упасть перед ним в обморок. Боже, как это будет стыдно!

— Война подождёт.

— Напротив, Вам нужно скорее вернуться к своим товарищам и продолжать убивать врагов, как и должно верному вассалу короля.

Неужели он не понимает, что ей нужно уйти? Голова по-прежнему кружилась, но она старалась не подавать вида. В конце концов, такое случалось с ней и раньше и, вероятно, скоро пройдёт само собой. Лучше было бы прилечь, но…

— Хорошая хозяйка не гонит уставшего от тягот походной жизни гостя, а даёт ему приют и всячески ублажает, — заметил граф.

— А я и не гоню, лишь напоминаю о долге, — с укором возразила девушка. — Кроме того, разве я отказала Вам в гостеприимстве? По-моему, я полностью выполнила обязанности хорошей хозяйки. Или Вы думаете иначе?

— С какой стороны посмотреть. Если славный жареный барашек, приправленный добрым вином и безразличием хозяйки и составляют этот пресловутый долг гостеприимства, Вы его исполнили.

— Прекрасно! Значит, я с чистой совестью могу Вас покинуть.

— Скажите, милая баронесса, почему Вы сегодня так сердиты?

— Я сердита? — удивилась она. — Ничуть, Вы ошибаетесь.

— Во время нашей последней встречи Вы были куда любезнее. Так в чём же дело?

— Эта встреча была давно.

Нет, если он будет напоминать ей об этом, она не выдержит и уйдёт. В конце концов, это переходит все границы!

— Не так уж давно. Кажется, в последний раз я видел Вас весной, накануне нашей свадьбы.

— А для меня с тех пор прошла целая вечность. Многое успело измениться. Слишком многое. Тогда ещё был жив мой отец… Теперь его больше нет, а я стала хозяйкой баронства.

— До того, как Ваш брат немного подрастет, — поправил её граф.

— Да, брат… — Она совсем о нём забыла, полностью переложив заботы об Элджерноне на няньку и Нетти. Элджернон… Такой же хлипкий и болезненный, как его мать, совсем не похожий на Уоршелов. Девушка помнила Герберта, ей было с кем сравнить своего сводного брата. Герберт никогда не плакал, даже когда отец учил его палкой. После таких уроков он забивался в самый дальний угол замка и дулся, просто дулся, сжимая кулаки, но не хныкал.

— Чтобы ни произошло, Вы по-прежнему моя невеста. Моя будущая жена.

— Прежде всего я хозяйка Уорша.

— Это ничего не меняет. Вы моя невеста. Та же самая Жанна Уоршел.

— Вы ошибаетесь, — покачала головой Жанна. — Тогда я была беспечна, не понимала, как трудно заботиться о том, чтобы все были сыты и в тепле…

— Ваша жизнь ничуть не тяжелее, чем жизнь других. Хорошая хозяйка должна молча заботиться о достатке своих домашних, а не жаловаться на якобы непосильный труд. Я всегда считал, что Вы не из той породы женщин, что вечно жалуются на свой удел и пренебрегают своими обязанностями. Или я ошибался?

Баронесса опустила голову. Ей стало стыдно. И зачем она это сказала? Просто с языка сорвалось…

— Так что же Вам нужно от меня, граф? — спросила она. — Вы молчите, а у меня полно домашних забот, за всем нужно уследить… Так чего Вы хотите?

— Участия прекрасной хозяйки.

Изнывающая от одиночества женщина, терзаемая бедами и непосильными заботами, согласиться на брак, сулящий ей необходимую опору. Или хотя бы всерьёз задумается о нём.

— Я внимательно выслушала Вас, накормила Вас и Ваших людей, предоставила им кров — чего же еще?

— И это Вы называете участием?

— Да, и долгом гостеприимства.

— Но все ли долги вы отдали?

— Других я за собой не знаю. — Она крепко сжала губы.

— Вы теперь сирота…

— И что же? Если Вы думали напугать меня этим, то просчитались. Пугайте лучше брата: он и так не даёт мне спать по ночам, у меня голова раскалывается от его рева.

— Я меньше всего хотел испугать Вас, просто о Вас некому позаботиться…

— Я не маленькая девочка, цепляющаяся за юбки матери, и сама в состоянии о себе позаботиться. Я не нуждаюсь ни в чьей опеке.

Глаза её сверкали; она была удивительно хороша сейчас.

— Любая женщина нуждаетесь в защите. — Роланд внимательно наблюдал за каждым её движением. Эта девушка, высокая, статная, с тонким воздушным станом, резко контрастировавшим с тяжёлым кожаным поясом, свисавшим с её бёдер, почти принадлежит ему.

— В защите? — удивленно подняла брови Жанна. — От кого? Разбойников или валлийцев? Я не боюсь ни тех, ни других.

— Быть может, и не боитесь, только это не защитит Вас. Одинокая девушка — неплохая приманка для людишек.

— Почему одинокая? В замке полно народу. — Интересно, к чему он клонит? К скорейшему браку?

— И они смогут защитить Вас? Не смешите меня, баронесса!

— Я под защитой Господа. Послушайте, почему Вы так беспокоитесь обо мне?

— Но, рога дьявола, Вы не даёте мне договорить! — Роланд начинал терять терпение. Упрямая, упрямая девчонка, неужели она опять откажет ему? Неужели эта баронесса так и не сможет переступить через свою наивную привязанность, через свою первую любовь к баннерету Леменору? Чем же он так противен ей? Есть люди намного грубее и уродливее его… Одно слово — женщина!

— Так говорите, я не мешаю Вам, — подчёркнуто спокойно ответила Жанна. — Но, боюсь, я догадываюсь о том, что Вы хотите сказать.

— И что же я хочу Вам сказать? — опешил граф.

— Только то, что хотите нашей скорейшей свадьбы.

— Да, именно так. Если бы не обстоятельства, Вы бы уже были моей женой. Я считаю, что сейчас самое время для свадьбы. И чем скорее мы поженимся, тем лучше.

— Перестаньте, граф! Определённо, Вы смеётесь надо мной. Какая может быть свадьба сейчас, когда ещё не остыли тела моего отца и мачехи!

— Что-то я не вижу на Вас траура! — усмехнулся Норинстан.

— Траур в моей душе, милорд, — отрезала она. — Наша свадьба невозможна.

— Я получу разрешение, — продолжал настаивать он. — Этого брака желал Ваш отец, и он бы не возражал…

— Возможно. Но он умер. Давайте раз и навсегда покончить с этим. Я расторгаю помолвку.

— Но, баронесса, это неслыханно!

— Да, расторгаю. Я не выйду за Вас.

Господи, когда ему надоест говорить о свадьбе? Неужели эти годы так ничему его не научили? Она была с ним холодна, согласилась на брак лишь под давлением отца — граф знал это. Он знал, что она любит другого, но продолжал упорно добиваться её руки.

— За кого же? Кто, по-Вашему, лучше, чем я? Вам не в чем меня упрекнуть, — продолжал настаивать Норинстан, оставив угрозы про запас.

— Может быть. Но ни Вы, ни я не испытываем друг к другу чувств, поэтому благоразумнее…

— Благоразумнее было бы выйти за меня замуж! Наша помолвка остаётся в силе, независимо от Ваших желаний. Договор подписан, обратной дороги нет.

— Скажите, зачем Вам это?

— Мы связаны обещанием.

— Но я лгала! Будучи Вашей невестой, я думала о другом, виделась с другим… Видит Бог, любой бы на Вашем месте расторг помолвку!

— Дело не только в обещании, данном нами Вашему отцу, свидетелям и Богу…

— А в чём же?

— Чёрт возьми, я не привык говорить такое! Но раз уж Вам угодно… Я люблю Вас.

— Вы любите меня? — рассмеялась Жанна. — Я Вам не верю! Да если бы и любили, то что же? Неужели Вы надеетесь, что я переменю своё решение?

— Вы выйдите за меня в любом случае. — Он не обратил внимания на её смех. — Но я хотел бы, чтобы Вы пошли к алтарю с охотой.

— К сожалению, не пойду. Я больше не считаю себя связанной словом, данным некогда под угрозой монастыря. Смиритесь, граф, и утешьтесь. Иногда судьба идёт наперекор замыслам человека. Всё будет так, как уготовлено нам волей Всевышнего.

— Волей Всевышнего Вам уготовано стать моей женой! — Не выдержав, он стукнул кулаком по столу. — Я приехал обсудить с Вами день свадьбы, но если Вы настроены подобным образом, я приму решение сам.

— А я, в свою очередь, уже приняла решение. Помолвка расторгнута, свадьбы не будет. Если желаете, я могу вернуть Ваши подарки прямо сейчас. Я не знаю, принимал ли от Вас что-нибудь мой покойный отец, но если Вы укажите мне на эти вещи, я охотно верну их…

Девушка направилась к лестнице.

— Назад! — рявкнул Норинстан. От неожиданности баронесса замерла на месте. — Чертова гордячка, я не разрешал Вам уйти! Вы станете моей женой. Волей Вашего отца и Господа Бога Вы принадлежите мне и никому больше!

— Я не вещь, я не могу кому-то принадлежать! — гордо возразила девушка. — Я в своем доме, я вольна располагать своей судьбой.

— Никто не давал Вам воли! Вы выполните волю отца.

— Нет.

— Я заставлю Вас её выполнить.

— Как? Никто, кроме Бога и моих родных, не смеет указывать мне.

— Не радуйтесь раньше времени, двуличная Евина дочь, — усмехнулся Роланд. — По законам моей родины мы уже муж и жена.

— Но я не принимала от Вас кольца! — в отчаянье возразила Жанна. Если бы брат был старше, он защитил бы её, но она одна, ей никто не может.

— Принимали. Моё обручальное кольцо. Ну так как, баронесса? Я Ваш муж?

Плотно сжав губы, она молчала.

— Значит, муж. И имею на Вас все права, которые только может иметь на женщину мужчина. И, тысяча чертей, не прочь ими воспользоваться!

Он встал. Девушка в отчаянье посмотрела на руку: на ней предательски поблёскивало кольцо. Почему её никто не предупредил? Почему она не сняла кольцо, не заперла его вместе с другими подношениями Роланда?

— Я возвращаю Вам кольцо! — крикнула Жанна.

Норинстан покачал головой.

Нет, её это не спасёт.

Она нервно огляделась по сторонам, лихорадочно пытаясь понять, где же она допустила ошибку. Но искать ее было поздно, нужно было думать над тем, как найти выход из сложившейся щекотливой ситуации. Мысли метались по голове, словно звери в клетке.

Ситуация вышла из-под контроля, и ее роль резко изменилась. Еще несколько минут назад Жанна стояла на пьедестале, а теперь стремительно летела вниз, на самое дно. Как же она могла забыть, что он не дух, а мужчина из плоти и крови? Нет ничего удивительного в том, что ему прискучило бесплодное ухаживание, и он решил добиться желаемого самым простым способом. Теперь он не жениться на ней, а честь Уоршелов будет навеки опозорена. Этого ли она хотела?

— Граф, я Ваша невеста, одумайтесь! — Баронесса предприняла робкую попытку воззвать к его совести.

— Уже невеста? Но Вы только что с таким жаром утверждали обратное. — Роланд был всего в нескольких шагах от неё.

Девушка попятилась.

— Это и есть та любовь, о которой Вы говорили? — Жанна пошарила рукой и с радостью нащупала подсвечник. Она вцепилась в него, как утопающий за соломинку. — Только троньте меня, и я…

— Выпустите коготки? Прекрасно, это куда лучше покорности. Женщины, не умеющие сопротивляться, не достойны уважения.

— Как недостойны уважения мужчины, подобные Вам!

— Увы, милая баронесса, мне приходится брать силой то, что мне не удалось получить по закону.

Он подошёл к ней вплотную и коснулся её рукой. Видя животный страх в её глазах, граф знал, что с лёгкостью справиться и с её ногтями, и с её подсвечником.

Жанна замахнулась, но справиться с сильным мужчиной не могла.

Роланд решительно шёл на штурм упорно не сдававшейся крепости.

(«Как же я истосковался по женскому телу! Какая же она гладкая, какая же у неё нежная кожа… Упругая, как у всех девушек, пахнущая молоком… Какое же наслаждение обладать ею, знать, что никто ещё не смел… Что она только моя»)

Шнуровка платья — сущий пустяк! Она легко поддавалась под его пальцами. Загнанная в угол баронесса что-то невнятно бормотала о любви, чести и христианских добродетелях.

— И всё-таки я Ваш муж! — усмехнулся Роланд, скинув на пол её сюрко. — Колечко есть, и всё законно. И не смейте царапаться, мерзавка, а то я мигом приведу Вас в чувство!

Когда он принялся за шнуровку котты, Жанна наконец отошла от столбняка и вцепилась ему в лицо.

— Стоять смирно, дикая кошка! Лучше не зли меня, а то хуже будет, — пригрозил граф.

Баронесса его не слушала и отчаянно боролась за свою честь. Результат борьбы выразился в парочке царапин на щеках и руках Норинстана. Он, в свою очередь, оставил синяки на её запястьях.

Котта была расшнурована, а баронесса, после того, как Норинстан в сердцах тряхнул её за плечи, больно ударившись головой, лишилась всякой возможности сопротивляться. Она сидела на полу и покорно ожидала своей участи.

Чтобы не видеть своего позора, девушка закрыла глаза. «В конце концов, он мужчина, — говорила она сама себе, — и в любом случае получит всё, что захочет. А если я буду покорна, может быть, дело всё же кончится церковью».

— Граф, теперь Вы на мне не женитесь? — не открывая глаз, тихо спросила Жанна.

— Да женюсь! — сквозь зубы процедил граф.

(«И кто придумал эти юбки! Каждый раз в них путаешься! А девчонка присмирела… Пожалуй, всё же женюсь, но сначала собью с неё спесь. Будет знать, что ничем не лучше любой крестьянской девки… А ведь брыкается, чёртова кукла!»).

Жанна оказалась на полу, мертвенно-бледная, безуспешно взывающая к помощи святых. Граф склонился над ней, но решил не спешить. Она была такой покорной, что, пожалуй, заслуживала снисхождения.

Какая же она хорошенькая! Эти волосы, слегка пахнущие дымом, эти подрагивающие веки, безмолвно шепчущие молитвы губы. Чуть припухлые, блестящие. Роланд поцеловал их, прервав поток молитв, своим упорством пытаясь заставить их дрогнуть, открыться — никакого ответного движения. Он скользнул руками по её груди, потом ниже… Она дрожала, но молчала.

Роланд оторвал от её теплых губ и посмотрел на неё. Жанна чем-то напомнила ему Богоматерь, которая, наверное, когда-то тоже была такой девушкой, и он не смог, хотя все преграды были пройдены и оставалось лишь победно вступить в крепость.

Норинстан сел, поцеловал её в дрожащее веко, а потом, снова почувствовав прилив желания, требовательно впился ей в губы, одновременно лаская её под рубашкой.

Баронесса открыла глаза и предприняла последнюю робкую попытку сохранить своё доброе имя.

— Пожалуйста! — оттолкнув от себя его голову, прошептала она. — Во имя Господа, пощадите!

Он встретился с её кротким, молящим о пощаде взглядом — и заставил себя отступить, смириться с тем, что сегодня она не будет ему принадлежать.

— Да что это со мной? — досадовал на себя Роланд. — С каких это пор я стал щепетилен в вопросах девичьей чести? Она моя невеста, практически моя жена, я столько лет жаждал владеть ею — и вдруг отступаю, превратившись в неопытного мальчишку!

Ничего, утешал он себя, в следующий раз он возьмет своё!

— Граф, не забывайте о том, что Вы рыцарь! — тихо взмолилась Жанна. Присев, она дрожащими руками оправила рубашку и прикрыла оголившуюся грудь.

— Почему бы мне ни забыть об этом? Ведь Вы не раз забывали о том, что Вы моя невеста, в объятиях баннерета. Кто знает, может, он уже открывал врата Вашего Рая?

Девушка покраснела и опустила глаза.

— Я невинна, — пробормотала она. Больше возразить ей было нечего.

— Ладно, так и быть, поверю! — Чертыхнувшись, граф поднял с пола упавшую котту и накинул её на невесту. — Но если на брачном ложе откроется обман, я удавлю Вас собственными руками. А потом за волосы подвешу над воротами, чтобы каждый, проходя мимо, мог плюнуть Вам в лицо.

Он отошёл к столу и налил себе вина. Наскоро приводя себя в порядок, баронесса испуганно следила за ним. Когда Роланд снова подошёл к ней, присел возле неё на корточки и коснулся её волос, она испуганно закрыла лицо руками.

— Граф, умоляю! Я, я была верна Вам…

— Верна! Я видел достойный образчик Вашей верности. — Несмотря на суровый тон и укор в голосе, он ласково гладил её по волосам.

— Это было всего один раз! — дрожащим голосом оправдывалась девушка. — Он так просил меня…

— Значит, его Вы целовали с радость, а поцелуи Вашего жениха Вам противны?

— Нет, — сдавленно прошептала Жанна. — Я… я не говорила этого.

Роланд притянул её к себе, коснулся губами выреза камизы.

— Граф, умоляю Вас, только не это! — в ужасе пробормотала Жанна. — Я ничем этого не заслужила…

И тут Роланд опустился перед ней на колени. Это был мимолётный порыв, непозволительное проявление слабости.

— Вы бессердечны, Жанна!

— Бессердечна? — Она удивленно посмотрела на него.

— Да, бессердечны. — Он взял ее руки в свои, накрыл их ладонью.

Сердце девушки дрогнуло. Она вдруг поняла, какой огромной властью обладает над ним, и на мгновенье ужаснулась.

— Встаньте, я не достойна поклонения, — мягко сказала Жанна, осторожно высвободив одну руку. — Мне жаль Вас.

— Жаль?

— Жаль, потому что я не в силах изменить велению своего сердца. Жаль, потому что Вы выбрали недостойную.

— Вы до сих пор любите баннерета? Но, тысяча чертей, ему нужно только Ваше приданое! Он любит Ваши деньги, а не Вас, опомнитесь!

— Не говорите так, это ложь! — Жанна замотала головой и прижала руки к лицу.

— Ложь? — взорвался Норинстан. — Ваш баннерет — жалкое ничтожество! Если не верите мне, спросите у Сомерсета Оснея. Спросите его о том, как он прилюдно запятнал свою честь.

— Хорошо, при случае я спрошу у него, — пробормотала она. — А теперь встаньте.

— Нет, не встану. Не встану, пока Вы не обещаете мне…

(«Боже, не совращай меня! Этот пояс на её бёдрах, струящийся по её ногам, пояс который я недавно снимал… Юбка так соблазнительно струится складками… Её бёдра… разве они не созданы для любви? Этот пояс… Он сведёт меня с ума!»).

— Пообещаю что? — Жанна перевела взгляд на камин.

— Наконец опомниться.

— И разлюбить баннерета? Я не могу, я обещала любить его.

— Я избавлю Вас от этого обещания.

— Как?

— Очень просто: убью его.

— Не берите греха на душу, ни одна женщина этого не стоит, — покачала головой девушка.

— Может быть. Разрешите поцеловать Вас.

— И после этого Вы уйдёте?

— Да, клянусь всеми чертями Ада!

Пресытившись ролью молящего куртуазного влюбленного, граф встал на ноги. Вслед за ним встала и она. Пару мгновений он будто колебался, а потом, обняв её за плечи, прижал к себе и поцеловал.

Голова девушки пошла кругом; она чувствовала, ещё немного — и она ответит на этот поцелуй. Для неё он был жгучим, словно раскалённое железо. Её губы дрогнули и на мгновение… Баронесса поспешила оттолкнуть от себя Норинстана.

— Вы получили то, что хотели, — дрожащим голосом сказала она. — А теперь уезжайте, прошу Вас!

— Хорошо, — поразительно быстро согласился граф. — Но, надеюсь, я скоро вернусь. И, запомните, рано или поздно Вы всё равно станете моей супругой.

Он с самодовольной улыбкой посмотрел на неё и ушёл.

— Охотник! — Баронесса вышла в светлую галерею. — Он думает, что я птичка, которую можно поймать в сети, посадить в клетку. Но я не могу быть к нему жестока, даже после того, что было сегодня. Его мозг одурманен Дьяволом, я должна помочь ему. Видит Бог, я не хотела этого! Если бы я знала, я всё говорила и делала не так.

Она на миг опустила голову.

— Господи, я совсем запуталась! Всё внутри меня обрывается, когда он так нежно смотрит на меня, и я говорю совсем не то, что должна. Укрепи меня, Господи!

Жанна улыбнулась, краем глаза заметив переминавшуюся с ноги на ногу лошадь, — конечно, он знал, что она будет стоять здесь — и благосклонно бросила взгляд на двор. Да, Роланд был там и не сводил с неё глаз.

Встретившись с ней взглядом, граф крикнул:

— До скорой встречи, баронесса! Пусть благополучие и процветание пребудут в Вашем доме!

Девушка проводила его грустной улыбкой, прошептав:

— Бедный, он ещё надеется! Но придёт время, и его чувства изменятся. Боже, как я боюсь этого дня! Он никогда не простит мне… Я всю жизнь буду расплачиваться за этот день.

— Зачем мне всё это? — вдруг подумалось ей. — Может, Богу угодно, чтобы я вышла за Норинстана? Наш союз благословил отец, в праве ли я противиться его воле? В Писании сказано: чти отца своего, а своим упрямством я противлюсь слову Божьему.

Глава XXIV

С некоторых пор Мэрилин боялась ходить в церковь: ей казалось, что Бог покарает её. Каждый раз, проходя мимо часовни, она лихорадочно крестилась и ждала, что сейчас земля разверзнется и поглотит её. Но, видимо, Господь лояльно относился к её сердечной привязанности, и Мэрилин немного успокоилась, решив, что если что-то существует, то так оно и должно быть — не может же оно существовать, если не угодно Богу.

Ей претил удушающий запах кухни, претила ругань слуг, беспросветная, как ей казалось, тупость матери, не думавшей ни о чём, кроме заготовок на зиму. При виде Эммы, с поразительной лёгкостью справлявшейся с ордой служанок, вместе с ними шившей, суетившейся на кухне, развешивавшей бельё для просушки, Мэрилин становилось ещё хуже. Она напоминала ей о Бертране, которого она видела всё реже, а её соперница — всё чаще. И Мэрилин не выдерживала, таскала за волосы Джоан, закатывала истерики, издевалась над Уитни, которому никак не давалась латынь. Но когда появлялся отец Бертран, она замирала от восторга, была со всеми ласкова и даже угощала племянника печеньем, которое сама пекла.

Но исповедь, исповедь была для неё настоящей мукой, Страшным судом. Она не могла солгать пред лицом Господа, но и сказать правду не имела права. И девушка каждый раз юлила, словно уж на сковородке. На вопрос, не согрешила ли она, Мэрилин осыпала отца Бертрана кучей мелочей, невинных прегрешений, в тайне радуясь, что он не видит её залитого краской лица. Ей тяжело давалась ложь, но не лгать она не могла. И поэтому, вслед за матерью повторяя текст «Confiteor», девушка вкладывала особый пыл и особый смысл в слова: «Моя вина. Моя вина. Моя величайшая вина».

Во время очередной исповеди Мэрилин слишком нервничала; это не укрылось от проницательного священника.

— Вас что-то тревожит, дочь моя? — спросил он, прервав её сбивчивую речь.

Девушка вздрогнула, испуганно подняла глаза и чуть не вскрикнула, встретившись со взглядами деревянных статуй евангелистов; казалось, они смотрели на неё с укором.

— Что с Вами, дочь моя? — Беспокойство Бертрана всё возрастало. — Будьте откровенны со мной пред лицом Господа.

— Я согрешила, святой отец, — чуть слышно пробормотала Мэрилин.

— Господь милостив и простит Вам Ваш грех. В чём Вы согрешили?

— Я полюбила. — Губы у неё пересохли. Сейчас, сейчас её, лгунью и преступницу, постигнет заслуженная кара! — Я полюбила человека, любить которого не имею права. Он молод и красив, святой отец, а я всего лишь слабая женщина…

— Вы согрешили с ним? — нахмурился священник.

— Нет.

— Так в чём же Ваш грех?

— Он очень набожен, я боюсь, что оскорбила его святость… Моя семья не одобрила бы брака с ним, да и он не женился бы на мне. Святой отец, я так страдаю оттого, что неделями не вижу его!

— И больше ничего?

— Ещё я мучима ревностью, которую испытываю к своей счастливой сопернице.

— Роза в чужом саду всегда милей своего первоцвета, — чуть слышно пробормотал Бертран и громче добавил: — Ваш грех невелик, Бог простит Вам. Если Вам больше нечего сказать мне, — он выждал немного, — то прочитайте пять раз «Miserere» и ступайте с миром. Во имя Отца, Сына и Святого Духа отпускаю Вам грехи Ваши! Аминь! — Молодой иерей осенил её крестом и отпустил.

Когда Мэрилин вышла, её шатало. Она опять солгала на исповеди, хотя клялась, в этот раз скажет правду. Слаб, слаб человек и грешен!

Исповедав обитателей замка, священник отправился в деревню. Он искренне сочувствовал несчастным, потом и кровью зарабатывавшим гроши, которые тут же пропивали в соседнем кабачке. Пили все: и мужчины, и женщины, и отец Бертран ничего не мог с этим поделать.

В этот раз, по случаю исповеди, он ехал не один: его сопровождала Эмма, которой расчувствовавшаяся баронесса Форрестер поручила раздать скромные подарки — специально испеченные пресные хлебцы. Помимо этого, уже по собственной инициативе, вдова собиралась облагодетельствовать пару женщин, крестивших в этом месяце детей, подарив им по мере ячменя.

Мэрилин с тоской и обидой наблюдала за тем, как Эмма садится в тряскую двухколёсную тележку, запряжённую флегматичным осликом, как священник привязывает своего мула к задку тележки и садится рядом. Ей тоже хотелось оказаться там, бок о бок со святым отцом, но она вынуждена была отказаться от мысли попроситься с ними в деревню. Ничего, у неё ещё всё впереди, красота и молодость возьмут вверх над добродетелью.

— Не считаете ли Вы, что раздавая деньги, вредите им, святой отец? — спросила Эмма, узнав, что священник намерен раздать бедным милостыню.

— Я не даю денег тем, кто обратит их во зло, — улыбнулся Бертран. — Надеюсь, мои старания обернуться для них благом, и они возрадуются и восславят Господа.

— Каким образом, святой отец? — удивилась вдова.

— Увы, нищета в этих местах ведёт к унынию, жестокосердию и питию, давая же им деньги, я смягчаю их сердца.

— И всё же, полагаю, лучше кормить их детей, чем давать им деньги. Презренный металл отравляет сердце, плетёт цепочку из грехов. Тот, чья душа обращена к Господу, и, будучи лишён средств к существованию, будет славить его. Несколько динаров не спасут ничьей души.

— Так зачем Вы помогаете им, если не верите, что поступаете во благо?

— Я люблю их и искренне сожалею о том, что порой они лишены самого необходимого.

— Вот за это я и люблю её, — подумал Бертран. — У неё такое большое сердце, что оно может вместить весь мир. Ни разу я не слышал от неё жалоб на Бога, пославшего ей столько испытаний; единственное, о чём она сожалеет, — это незавидное будущее её детей. Они очень милые, её дети, и я рад, что брат Ансельм берется устроить Уитни; надеюсь, избрав служение Господу, мальчик вступил на нужную стезю. Осталась Джоан. Баронесса Форрестер советует и её посвятить Богу, но я чувствую, что сердце её не лежит к послушничеству. Думаю, сэр Гаятан не откажется взять её для своего второго сына. Приданое за ней будет невелико, но зато жениху не придётся сомневаться в добродетельности невесты. Если он не согласиться, придётся обручить её с Джеймсом Харриком. Брат говорит, он нажил небольшое состояние на продаже сыра. Конечно, сокмен и дочь рыцаря — не лучшая пара, но уж лучше ей жить с ним, чем прозябать в доме бабки.

Раздумья о возлюбленной и её детях заняли почти всю дорогу до деревни. Она раскинулась в ложбине, возле моста через сонную реку, в коричневатой воде которой женщины стирали бельё, ребятишки сетями ловили рыбу, а пастух поил коров. У моста, возле выпаса, стоял один из кабачков, которые любили по вечерам навещать крестьяне.

Священник спешился и, ведя в поводу мула и осла Эммы, направился к ближайшему дому, приветливо улыбаясь игравшим на дороге ребятишкам.

— А мамки нет дома, — радостно крикнул ему щербатый карапуз. — Она барвинок пошла рвать.

— Зачем же?

— Она видела, как ночью Милдред летала на метле и наводила порчу на скотину.

Бертран удручённо покачал головой и зашагал к мосту.

— Этого следовало ожидать, — пробормотал он. — Я чувствовал, что здесь не обошлось без Нечистого. Но, боюсь, они осудят невиновного к вящей радости Искусителя.

— Что случилось, святой отец? — Встревоженная Эмма слезла с повозки и зашагала рядом с ним.

— Руфь и её соседи недавно жаловались, что дома у них начало твориться неладное: кисло молоко, перестали нестись куры. Я несколько раз окроплял всё Святой водой, но, по их словам, это не помогло. Они винят во всём служанку кабатчика, но я не верю, что Милдред виновна. Я говорил с ней, исповедовал и могу поручиться, что она обыкновенная грешница, не многим грешнее прочих дщерей человеческих. Она носит оловянный крестик — а, как известно, ведьмы не выносят даже вида распятия. Она красивая женщина, отсюда все её беды.

— Но есть свидетели… Да и куры не будут просто так переставать нестись.

— В том-то и дело, что свидетелей нет. Они просто ненавидят её.

— Но Вы ведь не станете спорить, что это дело рук ведьмы?

— Возможно.

— Тогда отчего же Вы так защищаете Милдред? Ведь на неё указали…

— Поймите, я знаю, что она невиновна! Ведьма не может причащаться и целовать крест! Она не выдержит пытки, я не буду брать грех на душу.

— Вы не отдадите её в руки Церкви? — покачала головой Эмма.

— Нет. В этой деревне есть ведьма, но это не Милдред, не пропустившая ни одной проповеди. А людская молва… Они завистливы и черны сердцем, я не верю им.

— Всё же, во имя спасения её бессмертной души, следовало бы допросить её, — с укором заметила молодая вдова. — Даже малейшее подозрение заслуживает внимания. Не дайте дьяволу обмануть Вас, святой отец!

— Искуситель часто застилает наш разум, заставляя принять невинных за виновных. Но, чтобы отличить овец от козлищ, надо иметь трезвую голову, дабы услышать голос Божий. Только Бог рассудит эту женщину с обвиняющими её. Я лишь посредник, сообщающий людям волю Божью, я лишь орудие его.

Перед кабачком столпились деревенские женщины; они угрожающе потрясали вилами и требовали немедленной выдачи преступницы, которую кабатчик, её любовник, не желал отдавать. Разгневанные женщины бросали в дверь камни, грозились поджечь дом.

При виде священника толпа разразилась злорадными криками. Перебивая друг друга, они начали перечислять грехи Милдред, требуя, чтобы её и её сожителя немедленно сожгли на костре. Особенно ретивые готовы были тут же поджечь паклю, но Бертран сумел их успокоить, пообещав не оставить безнаказанными преступления ведьмы, которой успели приписать все беды, случившиеся за последние годы.

— Вот барвинок, святой отец. — Растолкав толпу локтями, к дверям протиснулась Руфь. — Если он не выпрыгнет из сковородки, то не видать мне спасения души, как своих ушей!

Тем временем Эмма подошла к единственному окну, плотно закрытому деревянным ставнем, и постучала:

— Это я, Вилекин. Пусть Милдред выйдет; если она невиновна, ей нечего бояться. Упорствуя, она лишь разъяряет толпу. А если она виновна, не бери грех на душу и не вводи во грех этих людей. Они подожгут дом, ты не спасёшь её. Здесь святой отец, он не позволит, чтобы ей сделали что-то дурное.

Дверь заскрипела, и на пороге возникла бледная, как полотно, Милдред со съехавшим набок чепцом; её подталкивал Вилекин с кочергой в руках. Глядя на чувственные черты лица и тёмные густые волосы, нетрудно было понять, за что её так не любят крестьянки.

— Смерть ведьме! — Несколько рук метнулись к несчастной. Та закричала и попятилась, ища спасения в объятиях любовника.

— Пойдём со мной, Милдред, — Бертран протянул руку. Женщина в нерешительности посмотрела на Вилекина и робко взялась за руку священника.

— Смерть ведьме! — вновь заголосила толпа. В Милдред полетели камни и комья грязи, но Бертран мужественно загородил её собой.

— Пока вина не доказана, не прикасайтесь к ней, — строго приказал он. — И тем паче не следует лишать её жизни подобным способом, если вина будет установлена. Мы должны спасти её душу, передать её в руки церковного суда, дабы тот милостью Господа изгнал дьявола.

Камни больше не летели им вслед. Угрюмые женщины, обступив жертву, последовали за священником к дому Руфи, время от времени потрясая мешком с барвинком и сковородкой.

Усадив трясущуюся обвиняемую на лавку, Бертран приказал хозяйке:

— Разожги очаг и растопи сало.

Злорадно улыбающаяся Руфь принесла побольше хвороста и раздула пламя.

— Как в Аду, милая! — ехидно подмигнула она Милдред и занялась салом. Когда по её мнению всё было готово, она сказала об этом священнику.

С трудом протиснувшись мимо крестьянок, до отказа забивших маленькую комнату, Бертран подошёл к очагу и потребовал дать ему лист барвинка. В полной тишине он обратился к Врагу рода человеческого и, спросив: «Была ли с тобой сидящая здесь девица, называющая себя Милдред, дочерью Питера?», бросил листок на шипящую сковородку. Под тихий шёпот барвинок закрутило, завертело на шкварчащем сале; пару раз казалось, что он выпрыгнет, но листок остался на сковороде.

То ли вздох облегчения, то ли вздох разочарования прокатился по толпе. Закусив губу, Руфь в бессилии сжимала пальцы.

— Невиновна, — констатировал священник.

Милдред расплакалась. Слезы градом катились по ее щекам.

— Вот еще одно доказательство её невиновности, — указал на ее слезы Бертран.

Крестьянки медленно потянулись к выходу. Проходя мимо удручённой Руфи, они ехидно интересовались: «Как же твоей душе теперь без спасения?». Хозяйка слушала их молча, мысленно лелея мечту доказать правоту своих слов. Уж она-то не сомневалась, что эта блудница виновна!

Всё ещё не веря в то, что она спасена, Милдред робко поднялась на ноги, а потом, разрыдавшись, упала к ногам Бертрана.

— Всё кончено, дочь моя. Ступай! — Он поднял её и вывел на улицу. Благословив Милдред, священник зашагал к повозке. Возле неё уже толпились крестьянки и с радостью принимали из рук Эммы пресные хлебцы и меры ячменя. Вдова была справедлива и внимательна, пресекая попытки получить подарки по второму разу. Её лицо, сосредоточенное, серьёзное, казалось ему средоточием божественной красоты. Всё: её жесты, звук её голоса, её скромное платье — было для него верхом совершенства. Бертран не замечал ни морщинок, ни нездорового цвета лица, ни следов бессонницы под её глазами, ни того, что она уже не так молода, как была при их первой встрече, так как полюбил её не только за телесную оболочку (ему ли не знать, что ей не избежать тлена), а за те качества, которые она скрывала. Её душевная красота и красота физическая (Эмма и теперь была миловидной) слились для него в единое целое, породив некий симбиоз земной и небесной любви.

Он был рад, что стоит рядом с ней, чувствует лёгкий ветерок складок её платья, что её рука временами случайно касается его руки, и всеми силами стремился продлить радость этих моментов. Пора угрызений совести и покаяний прошла, отныне Бертран жил этими мгновениями, тем ровным жаром, который поддерживало в нём сознание того, что во время службы он обязательно увидит Эмму, будет говорить с ней, поддерживать её на том трудном пути, который она избрала. Всё, что было связано с ней, вызывало в нём нежность, которую, во избежание сплетен, ему приходилось скрывать. Открыто он проявлял её лишь в отношении Джоан, будущее которой его искренне волновало.

Милостыня была роздана, повозка пуста. Они опять возвращались вместе, и он, сидя рядом с ней, правил повозкой. Беседуя с Эммой о злосчастной судьбе одной из крестьянских семей, Бертран, как мальчишка, стремился сидеть как можно ближе к ней; сердце его всякий раз замирало, когда на ухабах её плечо касалось его. Ему хотелось, чтобы эти ухабы никогда не кончались и он вечно чувствовал тепло её тела, вдыхал запах её кожи, пахнувшей травами, копотью очага и едва, ближе к подмышкам, потом.

* * *

Приближалась осень — время сбора урожая. Жанна всё чаще выезжала в поля, чтобы проследить за жницами. Вставала она рано, ложилась поздно, так что времени на любовные вздохи не оставалось. Да их и нечем было подпитывать: почти полгода баннерет не подавал о себе вестей.

Всё чаще и чаще баронесса брала с собой Элджернона, стремясь с малолетства приучить его к тому, что будет полезно ему во взрослой жизни. Пусть знает, что оставил ему в наследство отец, пусть знает, как нужно держать в узде крестьян. И она сажала маленького брата впереди себя и начинала объезд.

За глаза крестьяне называли девушку «железной баронессой»: несмотря на молодость и, казалось бы, неопытность, её не удавалось обвести вокруг пальца, никому она не давала спуска, беря столько, сколько считала нужным.

День выдался пасмурный; тучи низко плыли над землёй. Элджернону хотелось остаться дома, поиграть в рыцарей с мальчишками, но сестра была неумолима.

— Ты должен, — коротко ответила она на его робкие протесты.

— Кому должен, сестрица?

— Самому себя, дурачок! — рассмеялась Жанна и потянула его на улицу. Элджернон упирался, но она была сильнее.

— Дождик же пойдёт, — хныкал он.

— Ничего, не растаешь! Будь в конце концов мужчиной! — не выдержав, прикрикнула баронесса. — Распустил нюни из-за пустяка! Даже не верится, что ты мой брат. Сразу видно, весь в мать. Ну, хватит кукситься! Будешь вести себя хорошо, подарю на Рождество щенка.

— Лохматого и пушистого? — оживился мальчишка.

— Какого захочешь. А теперь утрись: неприлично, слуги видят. Тебе полезны прогулки.

В этот день ей всё не нравилось: крестьяне работали медленно, овцы тощие, приплода мало. Проезжая мимо того самого выпаса, на котором некогда дрались отец и баннерет, Жанна заметила, что он разделён на ровные борозды, и какая-то женщина, подоткнув юбку, собирает с них латук и фасоль.

— Это ещё что такое!? — Баронесса вплотную подъехала к крестьянке, почтительно склонившей перед ней голову.

— Стивен, — обратилась она к управляющему, — записан ли за кем-нибудь этот выпас?

— Нет, госпожа, — не задумываясь, ответил сводный брат.

— Прекрасно! — улыбнулась девушка и, обернувшись к крестьянке, спросила, указывая на Элджернона: — Значит, хотела обокрасть своего господина?

— Что Вы, и в мыслях не было!

— Как зовут твоего мужа, женщина?

— Лука, госпожа. Он из Мерроу, плотник.

— Так вот, Стивен, закрепи эту землю за названным Лукой-плотником и обложи двойной податью.

— За что, госпожа? — Крестьянка бросилась в ноги коню баронессы.

— Чтобы другим было неповадно. Оброк платить звонкой монетой — это тоже запиши, Стивен.

Тронув поводья, Жанна поехала дальше. На ближайшем поле её остановил крестьянин, смиренно просивший дать разрешение на свадьбу своего сына.

— Оба с моей земли? — поинтересовалась баронесса.

— Да, госпожа, под Вашей волей ходим, — вздохнул проситель.

— В таком случае, свадьбы не будет. Передай, что пока поля не засеяны на зиму, а весь урожай — сложен в амбары, пусть он даже не помышляет о свадьбе. После посмотрим.

Слышавшие этот разговор крестьяне зароптали. Самые смелые из них забурчали:

— Мы не в кабале, и уйти можем.

— Что ж, уходите, — ответила Жанна, — но после пеняйте на себя, что оставили семью без пропитания. Землю потеряете не только вы, но и вся ваша родня, а обратно я никого не пущу. Так что решайте!

На обратном пути баронесса встретила Роланда Норинстана.

— Какими судьбами, баронесса? — Он подъехал к ней и с любопытством взглянул на юного барона Уоршела, которого раньше не видел. От опытного глаза не укрылось, что мальчишка труслив. — Вот уж не ожидал встретить Вас на проезжей дороге! И не боитесь?

— Того, что убьют? Нет, все мы ходим под Богом. Вы в Уорш?

Граф кивнул и вспомнил ещё одну встречу с баронессой, обернувшуюся сытым желудком, приправленным мрачным расположением духа, досадой и злобой.

— Что ж, тогда, я смогу накормить Вас хорошим обедом. Элсбет собиралась подать бараньи отбивные и козий сыр, будто знала, что Вы приедете. У нас заболело несколько овец, пришлось забить.

Упомянув о сыре, она намекнула на валлийские корни жениха, на прародине которого этот продукт занимал одно из почётных мест. Впрочем, Роланд пропустил её намёк мимо ушей.

Во дворе в полный голос голосила девочка-птичница, то и дело вытирая слёзы грязным передником.

— Что случилось? — Жанна осторожно, чтобы не уронить брата, соскользнула на землю и подошла к птичнице. — Ну, говори!

— Кошка, сеньора, это всё кошка! — хныкала та, закрывая лицо руками.

— Что кошка?

— Да цыплят утащила, — объяснила проходившая мимо женщина с вёдрами. — Забралась в птичник, пока наша дурёха за просом бегала и троих утащила.

— Она, что, дверь за собой не закрыла? — нахмурилась Жанна.

От страха девочка перестала плакать и уставилась на госпожу большими опухшими глазами.

— Я ведь только до амбара… — пробормотала она. — Не думала же я, что кошка…

— Розги! — крикнула баронесса.

Птичница завизжала и хотела убежать, но госпожа вовремя ухватила её за шиворот. Ухмыляющийся Стивен с лёгким поклоном подал Жанне розги и, подозвав двоих слуг, велел одному из них взвалить провинившуюся себе на плечи, а другому крепко держать её. Баронесса опробовала розги на огрубевших, покрытых грязной коркой, босых ногах птичницы, а затем методично начала наносить удар за ударом. Она ни разу не промахнулась, не задела державших девочку слуг — у неё был опыт в подобных делах.

Сначала птичница громко визжала, потом только дёргала ногами и наконец будто совсем перестала ощущать удары. Когда госпожа приказала отпустить её, девочка безвольно упала возле навозной лужи. Бросив рядом с ней розги, Жанна велела поторопиться с обедом.

Войдя в дом, баронесса отослала Элджернона и велела принести гостю кувшин эля с какой-нибудь закуской. Опустившись в отцовское кресло, она задала пару ничего не значащих вежливых вопросов, а потом замолчала.

Роланд воспринял её поведение, как должное. Для него её безразличие было не более, чем искусной игрой. Он слишком хорошо знал женщин, чтобы поверить этой нервной холодности.

Во время их последней короткой встречи, последовавшей за той, другой, памятной им обоим, граф ни разу не заикнулся о свадьбе. Это принесло свои плоды: Жанна перестала говорить колкости, внимательно слушала его и даже время от времени о чём-то спрашивала, хотя и тогда, и сейчас начала с неизменной холодности.

— Я не делаю ничего дурного, — успокаивала она себя. — Я сумею уговорить его расторгнуть помолвку. Он забудет о любви ко мне, но останется моим другом. Сейчас, когда Элджернон слишком мал, чтобы защитить нас от алчных родственников и соседей, мне нужны такие друзья.

Несмотря на траур, Жанна была обворожительна. Собственно, ей шёл любой наряд, ну, а тем более, платье из тёмно-синей материи (подарок леди Джоанны), которое она надела к обеду. С тщательно уложенными на висках косами, девушка казалась уставшему от тягот войны жениху языческой богиней.

Благодаря бараньим отбивным обед был изумителен, гость даже похвалил мастерство кухарки. Баронесса тоже с удовольствием обгладывала косточки: вот уже три недели, как у неё во рту не было ничего мясного. После обеда она с улыбкой отослала слуг и младшего брата и вместе с гостем удобно расположилась для беседы. Разговор начался с нескольких общих и хозяйственных вопросов и постепенно, по воле хозяйки, перешёл на тему их отношений.

— Надеюсь, Вы больше ни в чем меня не вините, — Жанна налила гостю вина.

— А Вы знаете за собой вину?

Она ответила не сразу, предпочтя уклониться от вопроса:

— Но, надеюсь, Вы забыли о том чувстве… Чувстве ко мне.

— Нет, — усмехнулся Роланд, отпив из кубка. — Иначе бы я не приехал.

Он заметил, что по её губам скользнула едва заметная улыбка.

— Вы здесь, потому что всё ещё мой жених, — возразила девушка. — Люди не поняли бы, если вдруг, так сразу, перестали меня навещать.

Её платье прошелестело всего в нескольких дюймах от него. Роланду показалось, что Жанна специально прошла так близко от него. Чёрт возьми, разве можно понять, что на уме у женщины?

— Я Ваш жених, и тут нечего обсуждать.

Девушка опустила глаза.

— Значит, я ошиблась, и Вы ездите ко мне с умыслом.

— Что значит «с умыслом»? Согласитесь, нелепо проскакать столько миль ради того, чтобы посидеть у камина. С тем же успехом я мог заночевать в любом другом месте.

— Так Вы и ночевать у меня собрались? — протянула баронесса. Она непроизвольно отсела подальше от Норинстана.

— Не у Вас, а в Вашем замке, — с улыбкой поправил её граф. — Надеюсь, Вы не выгоните меня за ворота? Там ведь прохладно… По правилам следовало бы обосноваться в Вашей спальне, но, увы, Вы меня этим не осчастливите, да я и не настаиваю.

Чувствуя себя хозяином положения, он упивался её смущением. Этот стыдливый румянец делал её ещё привлекательнее.

— Хорошо, оставайтесь, — маленький шажок в его сторону. — Только прекратите так пошло шутить!

— А что здесь пошлого? Мы с Вами не чужие, в некотором роде муж и жена…

— Вот именно «в некотором роде»!

— Баронесса, не начинайте снова! Всякому хочется немного тепла и ласки, которые, надеюсь, я вправе требовать от невесты.

— Граф, если Вы сейчас же не прекратите, я уйду! — Она была красной, как мак.

— Хорошо, так и быть, я пожалею Ваши ушки, — улыбнулся он.

— Милорд, для чего Вы сюда ездите?

— Глупый вопрос! Чтобы проведать Вас.

— Зачем?

— Святой Боже, имею же я на это право!

(«Разрази меня гром, она испытывает моё терпение! Баронесса ведь не дурочка… Сидит, опустив глаза, — но улыбается… Знает ведь, чертовка, что хороша! А строит из себя саму невинность… Ладно, если ей так хочется, буду говорить ей всякие глупости»).

— Надеюсь, Вы хотя бы поколебались в желании жениться на мне?

— С чего вдруг?

— Хотя бы из-за моего вздорного характера.

— Ваш характер ничуть не хуже, чем у прочих женщин.

— О, я упряма и своенравна!

— Нестрашно. После свадьбы женщины добры и покорны.

— Я капризна и надоедаю даже собственным слугам.

— Все женщины капризны от природы. Не бойтесь, если мне что-то не понравится в Вашем характере, я сумею это исправить. Другие то же были не сахар!

— Другие? — удивилась она. — Какие другие? Ваша первая жена? Она умерла?

— Какая жена?

— Но Вы сказали…

— Жанна, Вы сущий ребёнок! — Он еле сдерживал смех. — Думать, что в жизни мужчины могут быть только жёны!

Баронесса покраснела. Её больно кольнуло сознание того, что она не единственная в его сердце. Любил ли он их? Сколько их было? Кто они? Она должна знать.

Крепко сцепив пальцы, Жанна спросила:

— Вы собирались на них жениться?

— Нет, — усмехнулся он.

— Так у Вас были женщины, которым Вы не обещали брак?

Спросила — и еще сильнее сжала пальцы. Она не смотрела на него.

— Были, разумеется.

— Много? — Сердце её упало.

— Вас это не касается.

— И Вы их любили?

— Жанна Уоршел, не болтайте чепухи!

Жанна нахмурилась и подняла на него глаза. А он сидит и, как ни в чём не бывало, пьёт вино! Как же ей сейчас мерзко, как ей хочется вырвать из его рук этот кубок и выплеснуть его содержимое ему в лицо!

Лицо ее покрылось пятнами. Почувствовав это, она отвернулась и, немного успокоившись, заметила:

— Никогда не понимала, зачем мужчинам нужны такие женщины.

— Не Ваше дело! — резко ответил он. — Баронесса, мне не нравятся подобные разговоры.

— У Вас сейчас то же есть любовница? И после свадьбы то же будет?

Норинстан молчал: пусть помучается, ей это только на пользу.

— Значит, да? — тихо спросила Жанна. Сердце бешено стучало в груди; ей хотелось крикнуть ему: «Как это мерзко! Как после этого Вы можете прикасаться ко мне, говорить со мной?».

— Что «да»? — лениво поинтересовался Роланд.

— Я поняла, — сдавленно пробормотала она. — Все эти признания в любви, все эти знаки внимания — ничто. После свадьбы Вы снова заведёте любовницу.

Ком подступил к ее горлу. Да, все так и будет. Как только она произведет на свет наследника, она больше будет ему не нужна, окончательно превратиться в вещь и будет молчаливо терпеть, потому что у неё не будет права голоса.

— От Вас же зависит, — пожал плечами Норинстан. Для него это было так буднично, тривиально.

— А какие они, эти женщины?

— Баронесса, я, кажется, ясно дал Вам понять, что это не желаю говорить об этом! — раздраженно ответил он. Он о них и не помнил. Большинство из них были всего лишь безликой массой, удовольствием на ночь.

— Порой мне их жаль, — пробормотала она. — На них обрушится весь гнев.

— Кого жаль? — не понял граф.

— Их. Тех женщин.

— Только не разыгрывайте моралите! Про покаяние и раскаянье можете тоже не говорить.

— Значит, Вам их не жалко?

— Нет. И хватит об этом, Жанна, Вы испытываете моё терпение! Занимайтесь хозяйством, готовьтесь к свадьбе и не вмешивайтесь в мою жизнь.

— А Вы уверены, что я стану Вашей женой? — Жанна встала.

Нет, она не вещь, она не будет терпеть! Он должен уважать её, иначе лучше навсегда остаться одной.

— И что мне помешает? Может, Ваше хвалёное упрямство? — рассмеялся он.

— Моё постоянство и настойчивость.

Баронесса Уоршел подошла к камину. Пока она помешала угли, граф внимательно наблюдал за её движениями. Ему хотелось встать, обнять её за талию, вновь почувствовать запах её волос, но он силой воли удержал себя на месте. Мужчина никогда не должен показывать женщине свои слабости, на то он и мужчина, а он и так совершил много ошибок. Ничего, эта девушка будет принадлежать ему, причём, намного раньше, чем она думает.

— В чём же будет заключаться Ваше постоянство? — спросил Роланд.

Жанна обернулась:

— В желании избежать брака.

— Чем же вызвана столь ярая неприязнь к священным узам? Хотите посвятить себя Богу?

— Нет.

— Так в чём же дело?

— В Вас. — Баронесса села на прежнее место, старательно проследив за тем, чтобы край платья не задел даже его кресла. — После того, что я услышала, я не могу поступить иначе.

— А что такого Вы услышали? — рассмеялся граф. — Опять начали чудить?

— Правду, — еле сдерживая себя, прошептала девушка. — И хорошо, что я услышала её сейчас, а не после!

— Баронесса Уоршел, Вы опять за старое? Заговорила отцовская порода? — нахмурился граф.

— А что Вы имеете против отца? — Она смело вскинула на него глаза. — Он жил и умер честным христианином.

— Ничего, иначе бы не обручился с Вами. Но в наследство от него Вам перешла гордыня. Пока я ещё терплю Ваши выходки, объясняя их Вашей женской слабостью, но скоро мне надоест…

— Теперь я ясно вижу все Ваши помыслы — они сквозят в Ваших глазах! И перестаньте на меня так смотреть!

Норинстан скользнул взглядом по её лицу и медленно перевёл глаза на её скрещенные на столе руки:

— Каковы же мои помыслы, мой богослов? И как я на Вас смотрю?

— Как на затравленную дичь. — Она передвинула руки, словно его взгляд обжигал ей пальцы.

— На дичь? Вот уж неправда! А что насчёт моих помыслов?

Баронесса молчала, раздумывая над ответом. Ей было неуютно под его пристальным взглядом. Этот взгляд… Баннерет никогда так не смотрел на неё.

— Я не стану говорить о них, — пробормотала Жанна.

— Полагаю, Вам просто нечего ответить. Так ведь, баронесса? — Он наклонился вперёд и коснулся её руки. Она быстро отдёрнула руку и спрятала её под стол.

— А посему будьте умницей. Честно говоря, приехав сюда, я надеялся, что Вы взялись за ум. Что с Вами случилось?

— Ничего.

— А раз ничего, то смело готовьтесь к свадьбе.

Девушка покачала головой.

— Что на этот раз? — нахмурился Роланд.

Она молчала.

Он пододвинул свое кресло ближе к ней.

— Траур ещё не истёк, — запинаясь, пробормотала Жанна и густо покраснела.

— Я же говорил, что всё улажу.

— Я не знаю, право, не знаю…

— Как бы я хотел узнать, что творится в Вашей очаровательной головке! — усмехнулся он.

Баронесса промолчала и отвернулась. Она боялась переменить тему. Да и о чём с ним говорить? Если она опять заведёт речь о погоде и видах на урожай, он всё сразу поймёт. И она молчала.

— Баронесса, да что с Вами сегодня?

Девушка низко опустила голову.

— Жанна Уоршел!

— Я… я просто…Мне нездоровиться. — Она никак не могла придумать достойный ответ.

Жанна вновь положила руки на стол. Он осторожно коснулся её пальцев. Помедлив, она отвела ладонь в сторону. Граф положил свою ладонь на её ладонь — она не отняла, только смотрела не на него, а в сторону.

— А, по-моему, Вы здоровы. Опять придумываете отговорки?

— Вовсе нет, милорд, мне и правда нехорошо. — Да, ей нехорошо, нужно уцепиться за эту соломинку.

Она встала, но не решилась уйти — лучше пусть сам отпустит её.

— Болит голова? — прищурился он. — Старый дешёвый трюк! Вместо того, чтобы врать мне, лучше молчите. Сядьте!

Жанна покорно села.

— А теперь расскажите мне, кто Вас надоумил расспрашивать про моих любовниц?

— Никто. — Она не знала, куда деть глаза от смущения. — Просто я хотела знать…

— Вы и так знаете все, что Вам положено знать.

— Но я… Разве я не должна быть уверена… — Её лицо пылало.

— В чем?

— В Вашей верности, — выдохнула она.

— А у Вас есть причины в ней сомневаться?

Жанна не ответила. Она была ошеломлена, что посмела сказать это, и теперь не знала, что ей делать. Получается, что она сама себя загнала в угол.

Норинстан встал. Он смотрел ей в лицо, а она по-прежнему не смотрела на него.

Граф притянул её за руку к себе.

— Что Вы хотите, милорд? — испуганно спросила девушка.

— А Вы всё такая же. — Он провел пальцем по её подбородку.

— Не нужно, — пробормотала Жанна, отвернув голову.

— Разве моя невеста не хочет вернуть мне маленький должок? — Он поцеловал её в щёку.

Баронесса безвольно опустила голову.

— Стыдливая Вы моя! — Роланд прижал её к столу.

Девушка невольно схватилась за нательный крестик.

— А это-то зачем? — Норинстан удивлённо посмотрел на неё.

— Граф, пустите!

— А что будет, если не пущу?

— Я этого не хочу. Не надо!

Но он её не слушал.

(«Глупенькая, какая же ты глупенькая! Я вовсе не собираюсь этого делать. Я просто хочу, чтобы ты не была так холодна. А потом мы отправимся на поиски священника и сделаем всё по закону. Будь уверена, ты будешь принадлежать мне»!).

Её лопатки коснулась столешницы. В следующее мгновение она ощутила его поцелуй. Опомнившись от неожиданности, Жанна оттолкнула его.

— Вам же нравится, баронесса, зачем отказываться? — с укором спросил граф. — Отказываться только из природного упрямства.

И он снова поцеловал её, а потом скользнул губами по шее. Прикосновение губ к груди заставило баронессу предпринять последнюю попытку к освобождению. Она изо всех сил ударила его в живот и вскочила на ноги:

— Мерзкий развратник, не желаю Вас больше видеть!

— Что-то я не заметил, чтобы Вам не нравились мои поцелуи. Хватит разыгрывать из себя оскорблённую добродетель!

— Я порядочная девушка, а не одна из Ваших шлюх!

— Значит, так, да? — Помолчав, Роланд с усмешкой добавил: — Ваше упрямство может Вам дорого стоить. Моё терпение не безгранично, и я легко могу взять своё слово обратно. И, поверьте, после этого на Вас никто не жениться. А если будете усердствовать, я обвиню Вас в колдовстве.

— В колдовстве? — Она в недоумении посмотрела на него.

Нет, он не шутит. Хмурый, готовый пойти до конца…

— Вы грозите мне костром, если я не удовлетворю Ваших низменных желаний?

— Если не перестанете дурить и не выйдете за меня замуж.

— Вон отсюда! — Она указала ему на дверь. — Я лучше умру, чем выйду за человека, который оскорбил меня.

— Хорошо, я уеду, — сквозь зубы процедил Роланд, — но я Вам это припомню. Как бы Вам потом не пожалеть!

Он ухватил её за подбородок и поцеловал. Поцелуй был грубым и ледяным. Она оттолкнула его, но так неловко, что чуть не упала.

* * *

— Госпожа, — Джуди на минутку отвлеклась от работы, — а что это давно нет вестей от графа Норинстана? Уж не случилось бы чего!

Жанна вздрогнула и удивлённо посмотрела на неё.

— Почему ты о нём спросила?

— Да так, вспомнилось.

— Вечно тебе всякая дурь на ум приходит!

— Отчего же дурь? Он Ваш жених, как-никак, скоро мужем станет, а Вы…

— Что я? — насторожилась баронесса.

— Я нарочно следила: с того дня, как он в последний раз приезжал, Вы о нём ни разу не вспомнили. Поди, и не молились…

— А тебе какое дело? — неожиданно резко ответила Жанна. — За собой бы следила! Наплодила детей неведомо от кого…

— Я-то знаю, от кого, — усмехнулась служанка. — А то что детки есть — так это хорошо.

— Второго-то скоро родишь?

— Скоро, почти весь срок вышел. А Ваша свадьба-то когда, госпожа? Когда мне Вам новую нижнюю рубашку шить? — Джуди многозначительно улыбнулась.

— Да как ты… — Она не смогла найти слов от возмущения.

— А что такого? Само собой разумеется, чтобы первую ночь молодая жена провела в новой рубашке, — беззаботно ответила будущая мать.

— Не смей, замолчи! Я, я… не выйду замуж!

— Почему, госпожа?

— Не смей вмешиваться в мою жизнь, деревенщина!

— Но Вы ведь сами… — опешила служанка.

— Занимайся своим делом!

Баронесса встала, разбросав по полу пряжу, и ушла.

— Да что же это со мной? — На лестнице она остановилась и провела рукой по лбу. — Почему, стоит кому-нибудь заговорить со мной о Норинстане, как всё во мне закипает от гнева? А стоит мне бросить взгляд на шкатулку, которую он подарил…

Девушка обернулась и посмотрела на темную анфиладу комнат.

— Нет, так нельзя! — Жанна крепко сжала пальцы и спустилась вниз, чтобы отвлечь себя работой.

* * *

— Да сиди ты спокойно, Мартин! — Марта больно хлопнула по руке пухлого мальчика, потянувшегося за ложкой. — Какой ты у меня обжора!

— Ничего, пусть ест, мне не жалко. — Дородная крестьянка подвинула к ребёнку миску с похлёбкой. — Он у тебя такой славный!

— Да, славный. — Мать даже не взглянула на сына; за последние месяцы она осунулась и подурнела. — Весь в отца…

Она не выдержала и разрыдалась.

— И давно он тебя бросил?

Марта промолчала, продолжая глотать слёзы.

— Бедная ты моя! — Хозяйка обняла её за плечи. — И как только таких извергов земля носит?

— Я знаю, я ему не ровня, — всхлипнула Марта. — Но он был так добр ко мне, пока не началась война… Она так изменила его! Он уехал, бросил меня в какой-то деревне. Конечно, он был волен так поступить, но ведь я надеялась, что что-то значу для него! А оказалось, что нет. Если бы он захотел, я бы пробралась к валлийцам и выведала все их секреты. Я бы всё сделала, чтобы он был доволен! Я долго искала его, а когда нашла, он был так холоден со мной, бил, прогнал, как собаку… А пусть бы и бил — лишь бы не бросал! Его друзья смеялись надо мной… Я бы всё-всё стерпела, лишь бы он позволил мне видеть его, стирать его одежду… Я ведь знала, что никогда не стану его женой.

— А детки, они оба от него? — осторожно спросила крестьянка.

— Да, — Марта немного пришла в себя и утёрла слёзы. — Мартин и Тесса.

Она встала и погладила по голове спящую кудрявую девочку. Она была совсем маленькая — полтора годика, не больше. Тесса заворочалась и улыбнулась. Мать прослезилась и отвернулась.

— А что ты собираешься делать дальше, Марта?

— Не знаю. Бог подскажет.

Глава XXV

Джуди родила мальчика. Как и до него Рут, его отправили к тётке, которая, покрывая грех племянницы, под видом подкидыша окрестила его Адрианом: новоиспечённая мать не хотела обременять себя лишними заботами.

Как-то убирая комнату госпожи, Джуди ни с того ни сего начала вздыхать.

— Что с тобой? — Жанна отвлеклась от шитья и внимательно посмотрела на неё. — Тебе плохо?

— Это с какой стороны посмотреть, госпожа. — Служанка с радостью ухватилась за возможность совершить маленькую, но желанную месть. — Ребёнок-то у меня без отца. Его папаша — такая сволочь, какой ещё свет не видывал! Он ведь жениться обещал, я, как честная девушка, поверила… А потом негодяй напоил меня какой-то дрянью и гнусно надругался. Я плакала, звала на помощь, а он мне рот затыкал, угрожал, что если проболтаюсь, не сносить мне головы. А теперь, — она всхлипнула, — он опять склоняет меня к блуду.

— Кто же это? — нахмурилась баронесса.

— Я боюсь сказать, госпожа! Он ведь меня удавить грозился.

— Кто он? Не бойся, я беру тебя под свою защиту.

— Стивен. Наш управляющий, — на одном дыхании выпалила Джуди. — А ещё он болтал о том, будто баронство его, а Вы не настоящая хозяйка… Он, как напьётся, такое несёт о Вас и Вашем отце! А ведь известно, что у трезвого на уме, у пьяного на языке.

Жанна побагровела. Опять сводный братец, и здесь наследил! Нет, пора с ним кончать, сегодня же она вышвырнет его на улицу. Отложив шитьё, она встала с твердым намереньем покончить с этим раз и навсегда. Но повседневные хозяйственные заботы отвлекли её.

Сначала Жанна зашла к Элджернону. Вчера мальчик случайно упал в бочку с водой и простудился; он кашлял всю ночь, и баронесса раздумывала над тем, не прибегнуть ли к помощи кого-нибудь более сведущего в медицине, чем она. Но теперь брат спал, разметавшись по огромной, не подходящей малышу постели, на которой в своё время спали его ныне покойные братья и сёстры. Жанна помнила её, помнила эту комнату, в своё время навевавшую на неё панический ужас. Здесь всегда было темно, а по ночам по полу бегали мыши. Помнится, они с Найджелом и Гербертом ставили на них ловушки и ужасно радовались, когда какая-то мышь в них попадалась.

С Найджелом они были особенно дружны: вместе играли, воровали лакомые кусочки с кухни, лазали на чердак… А потом, после смерти Алисии, когда Герберта уже не было, а Найджел подрос, мать решила, что они не будут спать в одной комнате. Жанну это огорчило: спать всем вместе было намного теплее и не так страшно.

А теперь в этой комнате, на этой постели спал её младший брат.

Жанна на цыпочках, чтобы не разбудить его, подошла к изголовью и потрогала лоб больного: тёплый, в капельках пота. Это хорошо, значит жара нет. Заглянув в глиняный кувшин, стоявший на полу возле постели, она убедилась, что отвара не хватит до вечера — ещё одна работа на сегодня.

Сварив новый отвар и велев ходившей за Элджерноном служанке поить им брата три раза в день, баронесса зашла в амбар проверить работу плотника, затем заглянула в птичник, чтобы взглянуть на новую птичницу, а потом, взяв на кухне тёплого молока, пошла поить приболевшего телёнка. В подобных заботах пролетело время до обеда. После него отдохнуть тоже не удалось.

Возможность поговорить со Стивеном представилась только поздно вечером, незадолго до отхода ко сну. Жанна столкнулась с ним, поднимаясь по лестнице.

— Что ты тут делаешь? — нахмурилась она, поставив лампу на ступеньку.

— Ничего, госпожа. — Управляющий посторонился, пропуская её.

— Так-таки ничего?

— Просто хотел проверить, на месте ли дозорные.

— Нам нужно серьёзно поговорить. Думаешь, я слепая и ничего не вижу?

— О чём Вы? — Стивен удивлённо уставился на сводную сестру.

— О Джуди и её ребёнке. Ты знаешь, что у тебя родился сын?

— Мало ли у меня детей! — пожал плечами управляющий. — Ей, что деньги нужны? Ну, так можете ей передать, что по милости госпожи, — он поклонился, — я нахожусь в весьма стеснённом материальном положении.

— Ах ты подлец! — Баронесса влепила ему пощёчину. — Как у тебя только язык повернулся, ублюдок! Ты женишься на ней и официально признаешь ребёнка.

— Вот ещё! Жениться на безродной девке только из-за того, что она забрюхатела!

— Нет, ты женишься! — побагровела девушка. — Или ты женишься, или я вышвырну тебя пинком под зад.

— Не выйдет, сестрица! — осклабился Стивен. — Я ведь склеил то завещание, кусочек к кусочку, так что стоит мне обратиться к судье…

— Ты мне угрожаешь, свинья? — Всё внутри у неё клокотало.

— Что Вы, сестрица! Как я могу? Но, согласитесь, я прошу не так уж много.

— Смотря для кого. Для выродка какой-то вилланки — да.

— Для выродка вилланки — может быть, но моя мать не обыкновенная крестьянка. Она жила в Шрусбери и была дочерью торговца рыбой, у которого наш покойный батюшка закупал треску и сельдь. Звали её Мюриэль, и она была очень красива. Когда покойный барон сошёлся с ней, моей матушке было тринадцать. Он тогда приехал вместе со своим управляющим, увидел, как она ладно чистит рыбу — ну и… Я ведь и сам видел, как матушка проводила его к себе, а то и занималась этим прямо в лавке… Уж как они кувыркались!

— Замолчи! — заткнув уши, закричала Жанна.

— Что, правда уши режет, сестрица? Так я и не то могу рассказать. Отец ни одной юбки не пропускал; не осталось ни одной мало-мальски пригожей девицы в округе, которую он не почтил. Я и сам кое-что видел. Незадолго до того, как приехать сюда, остановились мы на одном постоялом дворе. Была там одна служаночка — рыжая, зелёноглазая… А грудки у неё — что твои персики! Ну, так он позвал её вечерком будто бы постель застелить…

Не выдержав, баронесса схватила лампу и изо всех сил ударила ей по лицу управляющего. Масло выплеснулось и обожгло его, растеклось по телу. Завопив от боли, Стивен пошатнулся и, потеряв равновесие, кубарем скатился вниз по лестнице. Прижав руки к пылающим щекам, девушка молча наблюдала за его падением.

— Что случилось? — На шум прибежала Джуди.

Баронесса молча указала на распластавшееся на полу тело.

— Так ему и надо, подлецу! — категорично заявила служанка и, забрав из дрожащих рук госпожи лампу с остатками масла, спустилась вниз.

— Мертвец! — равнодушно крикнула она, осмотрев тело управляющего.

Жанна сползла на корточки и затряслась в молчаливой истерике.

— Да что Вы так убиваетесь — поделом ему! — Схватив покойника за ноги, Джуди оттащила его в тень. — Спускайтесь, мы это дело мигом уладим.

— Но ведь это я… — пролепетала баронесса, сделав два первых робких шага по лестнице.

— И правильно сделали. Сейчас я всё подотру, никто и не узнает. Если потом спросят, скажем: ушёл, мол, Стивен и не вернулся.

— Его нужно немедленно похоронить. Священника не беспокой — ему отпевание не поможет, — оправившаяся от потрясения Жанна презрительно смотрела на Стивена. — Спрячь его куда-нибудь, замой тут всё, а я пока пороюсь в его вещах. Представляешь, эта мразь угрожала мне!

Убедившись, что тело надёжно спрятано, а шум не сбежались слуги, баронесса быстро поднялась наверх и перевернула вверх дном каморку управляющего. Вспоров матрац, она вытащила оттуда мешочек с деньгами и спрятала его в складках платья. Ей не давало покоя завещание, и она искала его повсюду. Обнаружить его удалось нескоро, когда, уже отчаявшись в успехе, девушка вдруг наткнулась на тайник. Он был сделан в полу, и она никогда бы не нашла его, если бы доска предательски не качнулась под её ногой. Жанна не задумываясь вновь разорвала завещание и бросила в очаг. Туда же полетели простенькие серебряные серьги и заверенное шерифом свидетельство о рождении. Так вот, чем он хотел доказать своё происхождение!

Жарко растопив очаг, баронесса не ушла из каморки до тех пор, пока от этих вещей не остался лишь пепел.

Стивена той же ночью похоронили на задворках, у стены, где никто не бывал.

За свою помощь в таком щепетильном деле Джуди упросила госпожу взять Рут в замок, надеясь потом пристроить её птичницей.

* * *

Человеческая жизнь — бесконечный поединок с судьбой, людьми и самим собой. Некоторым счастливцам удаётся убежать от судьбы, но от себя убежать невозможно; людей можно обмануть, себя — никогда.

Мы путаемся в чувствах, мыслях, желаниях, делаем робкие неловкие шаги по ниточке, протянутой здравым смыслом, — и вдруг срываемся вниз.

Граф Норинстан решил разорвать помолвку и никогда больше не бывать в Уорше, чтобы изгладить из памяти образ Жанны. Но, мысленно перебирая в уме потенциальных невест, он сравнивал их с ней и каждый раз находил в ней достоинство, которым они не обладали. Они были богаче — она добродетельнее, они были знатнее — она здоровее, они были кротче — она отважнее, они были красивее — она… Всегда что-то находилось: взгляд, походка, глаза, волосы, изгиб талии, движения. И он, сам того не желая, постоянно думал о ней.

Поначалу это была просто сделка. Ему нужна была жена с определенным набором качеств и родственных связей. Логичнее было бы сначала посвататься к баронессе Гвуиллит, но граф, сам не зная, почему, сначала заехал в Уорш. Слова барона Уоршела о бесплодии Мелиссы Гвуиллит породили в его душе сомнения. И он выбрал Жанну Уоршел.

А потом эта девушка посмела открыто предпочесть ему другого. Появилось уязвленное самолюбие.

Граф не сразу понял, что с ним происходит, и всерьёз решил найти новую невесту, но передумал. Он решил покорить эту упрямую дерзкую девушку, указать ей на её место.

Уезжая на следующий год по делам службы, Роланд знал, что в его сердце поселилась любовь. Нет, он и раньше был влюблён, но лишь однажды так серьёзно. В юности граф питал нежные чувства к одной даме и даже хотел вызвать её мужа на поединок, но, прислушавшись к совету отца, раздумал. Увлечение прошло, а после в жизни Роланда не было ничего похожего на любовь. Он не тратил время на подобные пустяки, предпочитая простые телесные удовольствия.

Ни вино, ни деньги, ни другие женщины не могли заставить его забыть непреступную дочь барона Уоршела. Она то отталкивала его, то вдруг делала шаг ему навстречу. Чем больше она его отталкивала, тем больше притягивала к себе. Странный непреложный закон.

Норинстану, как большинству мужчин, нравились не женщины, а те удовольствия, которые они могли принести; он мог одновременно содержать не одну любовницу, но редко тратил деньги на женщин. Граф вообще предпочитал не иметь постоянной любовницы, женщины быстро ему приедались.

Он привык к победам, это было нормой, так же как нормой было то, что если он чего-то хотел, то получал это. И тут вдруг эта нелепая история… До беспамятства влюбиться в невесту, предмет обыкновенной брачной сделки!

— Ты мрачнее тучи, Роу! — говорил Идваль, наблюдая за тем, как Норинстан меряет шагами комнату. — Сядь, выпей вина…

— Пошёл ты к дьяволу! — огрызнулся Роланд, остановившись напротив весёлого кузена. — Тебе бы только пить, пьяница!

— Придержи коней, Роу, я ведь могу и обидеться. — Свободной рукой валлиец гладил грудь Агнессы, которая наполняла кружку дешёвым вином.

— Обижайся, сколько тебе влезет! Я не просил тебя приезжать.

— Что с ним, детка? Я его таким никогда не видел. — Выпив, Идваль спустил платье проститутки до пояса, чтобы беспрепятственно ласкать её прелести.

Агнесса пожала плечами и с участием посмотрела на графа. За те дни, что она была здесь, он ни разу к ней не прикоснулся. Зачем же тогда было брать её с собой? Чем она ему не угодила?

Идваль был ей неприятен, но профессия лишила её права выбора. А этот граф такой печальный… «Наверное, влюбился», — с женской проницательностью подметила она и, продолжая улыбаться, вздохнула — Роланд ей нравился.

— Да что с тобой, Роу? — Отстранив Агнессу, Идваль встал и положил руку на плечо кузена. — Уж мне-то ты можешь сказать. Если что, то её, — он указал на проститутку, жадно набросившуюся на еду, — можно выгнать.

— Пусть остаётся. Она ведь тебе нравится…

— Ничего девчонка. Может, одолжишь мне её на ночь?

— Бери, — пожал плечами граф.

— Так что с тобой, Роу? Ни вино, ни женщины тебя не радуют, это меня пугает.

— Просто я влюбился, как мальчишка, — вздохнул Роланд.

— В кого же? — оживился Идваль.

— Ты будешь смеяться: в свою собственную невесту.

— И что же? Не вижу повода для грусти. Свадьба скоро?

— В том-то и дело! Ты не знаешь её, её упрямства с излишком хватит на весь Кимру. Она не хочет этой свадьбы.

— Роу, я тебя не узнаю! С каких это пор тобой стала командовать женщина?

— Да я сам себя не узнаю, — вздохнул Роланд и налил себе вина. — Но какая же она красавица, Ид, особенно когда распустит волосы! Хожу вокруг, а взять не могу.

— А ты завали её пару раз — дело сразу бы на лад пошло, — посоветовал валлиец.

— Да не могу я, Ид! Будто что-то меня держит… А тут ещё этот баннерет…

— Что за баннерет?

— Да та мразь, которая меня оболгала; ты ещё пришил его племянника. Пока он жив, она за меня не выйдет.

— Так убей его — и дело с концом. — Идваль снова сел и взял на колени Агнессу.

— Как же, уберёшь эту крысу! Он трус, а убить труса сложнее всего.

— И ты ему спустишь? — удивился валлиец.

— Вот ещё! Отправлю в Преисподнюю без покаяния.

— Сразу бы так, узнаю прежнего кузена! — одобрил его слова Идваль. — Так когда свадьба?

Роланд промолчал, но дал себе слово покончить с Артуром Леменором до Рождества.

Первый шаг был предпринят на следующий день, когда, выпроводив злоупотреблявшего своим родством Идваля, Норинстан послал за Дэсмондом. План был прост: сначала сэр Леменор умрет для Жанны Уоршел, а затем и для остальных людей.

Сначала он думал убедить баронессу в неверности возлюбленного, но передумал: она вряд ли поверит в это, тем более, если ей расскажет об этом один из людей графа. И тогда Роланд решил заставить её поверить в смерть баннерета. Артур давно не подавал о себе вестей, добиться желаемого не составит большого труда. Если даже после свадьбы Жанна узнает правду, он найдёт, что сказать в своё оправдание.

Нужно сообщить Жанне, что Леменор убит, но при этом выступить лишь посредником. Посредником между ней и человеком, которому она доверяет. И этим человеком должен стать граф Вулвергемтонский.

Баронесса Уоршел очень удивилась, когда человек графа, передав ей пару слов от хозяина, сообщил, что у него есть ещё одно поручение к ней.

— Какое поручение?

— Сеньор просил кое-что передать Вам от графа Вулвергемптонского.

— И что же?

— Сеньор говорит, что ему очень жаль, но на всё воля Божья, и Вы должны это знать… Словом, сэр Леменор убит.

Она вздрогнула и машинально переспросила:

— Как убит?

— Не знаю, сеньора. Наверное, валлийцы убили.

Нет, Жанна не бросилась вон из комнаты, не стала истошно призывать смерть, а просто в недоумении смотрела на человека Норинстана.

Позвав Джуди, баронесса велела накормить посыльного, а сама медленно, не сознавая, что делает, отправилась совершать привычный дневной обход. Сегодня в него был включён ещё один пункт — крыша донжона. Лестница длинная, пока она поднимется наверх, сумеет всё обдумать.

— Убит, баннерета Леменора больше нет, — вертелось у неё в голове, когда она проходила по караульным помещениям.

А потом были разговоры с новым управляющим о закупках на зиму, вопросы Элсбет об обеде, мелкие повседневные хозяйственные дела. И наконец тяжёлая дверь и гулкие ступени тёмной лестницы.

Поднявшись на верхнюю площадку донжона, Жанна прошла мимо башенки часового и остановилась у парапета. Отсюда, с высоты, были видны окрестности на много миль вокруг.

— Другая бы ушла в монастырь. Но зачем? — Мысли вяло текли в её голове. — Он мёртв, а ты молода. У тебя малолетний брат, замок, баронство, люди, которых поручил твоим заботам отец. Любовь живёт и умирает, а долг остаётся.

Баронесса отошла от парапета; по телу пробежали мурашки. Как же здесь всё-таки высоко!

Одна часть её существа говорила: «Уйди из мира, отмоли его грехи!», другая настойчиво возражала: «Не делай глупостей! Может, он давно разлюбил тебя. Да и любишь ли ты его настолько, чтобы стать невестой Христа?».

Победил здравый смысл. Жизнь она любила больше баннерета. Да и где он, баннерет? Время стирает и более стойкие образы.

Разбудив задремавшего часового, девушка отругала его и отправилась на кухню помогать Элсбет.

* * *

Джуди сидела на кухне и доедала остатки обеда, заботливо подогретые дородной румяной Элсбет. Огарок свечи из лярда почти догорел, и закопчённая кухня постепенно погружалась во тьму.

— Что, госпожа-то плачет? — Кухарка присела рядом со служанкой. — Не везёт ей, бедняжке!

— Да нет почти, — равнодушно ответила служанка.

— Сходила бы к ней, может, нужно чего.

— Потом схожу.

— Темно ведь.

— Госпожа темноты не боится. И потом, зачем я ей?

— Ну, — замялась кухарка, — подсобила бы чем.

— Чем? Рыдала бы с ней в три ручья? И потом, не так уж она убивается. У неё ведь, в отличие от некоторых, женихов не убивали.

— Ты о себе, что ли?

— О себе, горемычной. Не видать моей Рут отца!

— Почему? Не его ж убили, а его господина.

— Если баннерета к себе Бог прибрал, то и Метью тоже. Он ведь сеньора в беде не бросит. Может, и к лучшему, — вздохнула она.

— Как это к лучшему? — взвилась Элсбет. — Этак ты о своём женихе кручинишься!?

— Был жених — нет жениха, а я-то есть. У меня теперь двое детей, Элсбет, им отец нужен: на какие шиши мне их растить? Но не было бы счастья — да несчастье помогло. Раз уж так вышло, попытаюсь окрутить Оливера.

— Оливер, Оливер… — Кухарка нахмурила лоб. — Что-то я такого не знаю.

— Да это человек Норинстана. Я краем уха слыхала, будто он дворянских кровей. Если так, то лучшего отца моим деткам не найти. Да и мне о себе подумать надо.

— Вот, значит, какая ты, Джуди! А если Метью вернётся?

— Вернётся, так вернётся. Любовь, конечно, — штука важная, но уж больно пожить хорошо хочется. Да ладно тебе, Элсбет, все так делают!

— Женихов предают?

— Да никого я не предавала! Мы ж даже не сговорены были. У тебя, кажется, тушёные овощи были? Дай-ка их мне.

Целую неделю Жанна почти ничего не ела и по несколько часов проводила в молитве. Но постепенно молитвы становились всё короче, а приёмы пищи — всё длиннее.

Было позднее утро. Солнца не было, небо затянуло серыми клочьями облаков. Ожидали дождя — он так и не начался. Именно в такое утро Метью неожиданно воскрес, возникнув из рассказа одного бродячего торговца. Он столкнулся с оруженосцем Леменора в одном из кабачков, и тот попросил при случае передать привет невесте.

Несмотря на практический взгляд на жизнь, Джуди обрадовало это известие. Не удержавшись, она поспешила поделиться радостью с госпожой.

Жанна проверяла содержимое шкатулки с драгоценностями, когда к ней влетела раскрасневшаяся служанка.

— Госпожа, госпожа, — размахивая руками, взволнованно закричала она, — я получила весточку от Метью!

— Что ж, рада за тебя. — Баронесса захлопнула шкатулку и спрятала себе под юбки.

Джуди потупилась. Да, не следовало говорить об этом той, которая только что оплакала возлюбленного.

— И что твой Метью? Где он теперь? Не говорил, как… как погиб баннерет?

— Не знаю. Он ничего про это не передавала.

— Тот человек, который говорил с Метью, кто он? — оживилась Жанна и больно сжала её руку.

— Да не знаю я, госпожа! Какой-то мелкий торговец. Метью мне всего два слова передал: здоров, мол, и помню.

— А ему можно верить, этому торговцу?

— Кто ж его знает? — пожала плечами служанка.

— Он уже уехал?

— Да, госпожа.

— Жаль. Когда он видел твоего жениха?

— Он не говорил.

— Значит, тогда баннерет был ещё жив… Может быть, был жив.

— Госпожа…

— Чего тебе ещё, несносная? Вот возьму и выпорю тебя! Решила зло надо мной пошутить? — Баронесса дала ей оплеуху.

— И в мыслях не было! — Джуди потёрла щёку.

— Ступай, бездельница, и не надоедай мне глупой болтовнёй!

Когда служанка ушла, Жанна вытащила из-под юбок украшения и, разложив их на постели, задумалась над словами Джуди:

— А ещё говорят, что Господь справедлив! Справедлив… Он забрал к себе отца и Артура, и оставил в живых жениха этой Джуди. Может, и баннерет жив?

Она на миг замолчала и вздохнула:

— Перестань, ты же знаешь, что он мёртв. А этот молодчик Метью, наверняка, сбежал, бросив господина в беде. Трусливый гадёныш! Решено, Джуди за него не выйдет.

Вечером у ворот замка столпились люди, грязные, оборванные, уставшие. На нескольких разбитых подводах сидели дряхлые старухи, качавшие на руках хнычущих детей. Их матери стояли тут же и, одной рукой поправляя свалявшиеся волосы, другой рассеянно гладили по голове старших ребят, боязливо жавшихся к их ногам.

— Чего они хотят? — поинтересовалась вездесущая Джуди у одного из стражников.

— Да в нахлебники набиваются, — буркнул тот.

Заметив какое-то движение, крестьянки заголосили в полный голос, умоляя ради Христа спасти их от голодной смерти. Но их причитания не смогли тронуть даже Джуди. Она слишком хорошо знала, что лишние люди — это лишние рты.

* * *

Бидди во весь рост вытянулась на узком жёстком ложе и с любовью посмотрела на сына. Ей было так хорошо, так сладко; не всем женщинам выпадает удача родить ребёнка от любимого человека. А ей повезло, её Сирил был плодом любви. Баннерет обещал обеспечить его будущее, хоть и не военное, но всё-таки достойное будущее. Он говорил, что отвезёт его в город и отдаст в обучение. Бригитта улыбаясь рисовала себя матерью хозяина суконной лавки или, она даже боялась это представить, матерью торговца пряностями.

Обернувшись простынёй, Бидди встала и принялась собирать раскиданные по всей комнате вещи: её любовник мало заботился о чистоте и порядке. Рубашка нашлась рядом с постелью. Осмотрев её и удостоверившись, что она цела, женщина надела её, потом отыскала котту.

Расчёсывая длинные густые волосы и заплетая их в две тугие косы, она не сводила глаз с Сирила. Скоро у него будет брат или сестричка, Господь снова осчастливил её. Радость переполняла её, лилась через край, светилась в глазах.

Уложив косы и повязав поверх платок, Бригитта принялась хлопотать по хозяйству, наводя покой и порядок в своём маленьком мирке.

— Мама, — Сирил поднял голову и внимательно посмотрел на неё, — а почему солнце светит?

— Боженька велел ему светить — вот оно и светит.

— А почему сейчас трава желтеет, а совсем недавно была зелёная?

— Ума не приложу, Сирил. Я ведь женщина тёмная… Ты мог бы сходить к викарию и расспросить его об этом. А заодно поблагодарил бы его служанку за яйца, которые она нам дала.

— Я схожу к нему после дневной службы, мама. А теперь можно мне пойти поиграть?

— Иди, иди, сынок!

Какой же он у неё умный! Возится целыми днями с палочками, что-то складывает… А зачем складывает, если у них в доме нет ничего? Зато Бригитте было приятно, что её сын тянется к науке. Считать научил его викарий — старый, но приятный в общении человек. Он говорил, из Сирила выйдет толк, советовал отдать его учиться в школу… А где она, эта школа, не сказал. Ничего, при случае она спросит у баннерета и напомнит ему о данном обещании обеспечить будущее сына.

К обеду Сирил привёл целую ватагу соседских мальчишек. Все они были загорелые, чумазые и давно не мытые. Бидди накрыла вдоволь накормила их супом из чечевицы, вдобавок дав по ломтю чёрного хлеба. Она любила детей и не упускала случая сделать им что-нибудь приятное.

После обеда мальчишки затеяли игру в горелки. Раскрасневшийся Сирил упрашивал мать поиграть с ними, и она согласилась. Позабыв о том, что она уже не девочка, Бригитта вместе с ребятами бегала по улице, стараясь, между тем, не навредить будущему ребёнку, из-за чего постоянно водила. Наконец она, усталая, со смехом повалилась на землю рядом с маленькими непоседами и крепко прижала к груди несколько чумазых головок. Ласково гладя их по голове и широко улыбаясь тем, кого её руки не могли обхватить, Бригитта рассказывала одну из тех историй, которые ей самой некогда рассказывали в детстве.

* * *

Жанна перебирала платья, размышляя о том, какие из них можно перешить, и нужно ли послать кого-нибудь на разведку в соседнее баронство. Её тревожили слухи, толпы оборвышей, бежавших на восток. Неужели война подобралась к Уоршу?

Достав зеркало, баронесса бесстрастно подметила, что у неё появились темные круги под глазами.

— Надо от них избавиться, — подумала она. — Да и цвет лица уже не тот, что прежде!

Жанна подошла к окну и погрузилась в воспоминания о безмятежных днях своего детства.

Со двора долетела печальная мелодия флейты. Девушка выглянула в окно и увидела музыканта. Окруженный прислугой, он стоял посреди двора рядом с девушкой. Оба были одеты в выцветшие от солнца и дождей сюрко поверх простых льняных рубах.

Забыв о делах, Жанна облокотилась о подоконник и внимательно ловила каждую ноту, сыгранную бродячим певцом и взятую тонким дрожащим голосом певицы.

Эта грустная песня, эта бесхитростная монотонная мелодия бередила старые раны.

Баронесса тяжело вздохнула и отошла от окна. Попробовала вернуться к работе — а в голове звучала другая песня, под которую она некогда предавалась томной грусти.

Монахиней в церкви Святого Павла я стану.

Мелодия оборвалась на резкой фальшивой ноте.

На следующей неделе баронесса Уоршел получила ещё одну весточку от графа Норинстана: чтобы загладить нанесённую обиду, он подарил ей отрез линона и дорогой фермуар с гранатами. Жанна благосклонно приняла подарки.

В день отъезда людей графа баронессу ожидал сюрприз. Она уже готовилась прочитать вечернюю молитву, когда замелькали отсветы факелов во дворе. Быстро одевшись, Жанна взяла свечу и спустилась вниз.

На полпути её встретила Харриет и испуганно сообщила, что какие-то люди настойчиво требуют впустить их в замок.

— Они камни кидают. Много-много камней.

— Замечательно, вот и незваные гости пожаловали! — с досадой прошептала баронесса и, обращаясь к служанке, спросила: — А кто они, не говорят?

— Говорят, от Уилморов.

Уилморы… Что-то знакомое. Кажется, Изабо была замужем за одним из них. Но кто поручится, что те люди не лгут?

— Пусть предъявят доказательства. Я желаю видеть их лица, лица, освящённые факелами. И пусть оставят солдат в отдалении. Передай, что если они не согласятся, я не стану говорить с ними.

Согласие было получено, и девушка приказала поднять железную решётку и приоткрыть ворота, так, чтобы она видела тех, кто был на том берегу. При её появлении там наметилось какое-то движение.

— Натянуть тетиву и прицелится, — скомандовала баронесса, и дюжина солдат замерла у зубчатого парапета, готовые в любую минуту поразить цель.

— Баронесса Уоршел, Вы должны меня помнить! — Один из всадников выехал вперёд и осветил своё лицо факелом. — Я Дэниел, Дэниел Уилмор.

Напрасно — не был опущен даже малый мост.

— Подъедьте ближе, к самой реке, сэр Дэниел, отсюда мне Вас не видно, — крикнула баронесса. — И Ваш меч, будьте так любезны, оставьте где-нибудь в сторонке.

— Вы мне не доверяете? — удивился он.

— Пока да. Я не уверена, что Вы тот, за кого себя выдаёте.

— Баронесса, перестаньте! Мы очень устали с дороги…

— У меня тут лучники, сэр Дэниел, — напомнила Жанна.

— Хорошо, Вам нужны доказательства, Вы их получите. Патрик, — обратился всадник к младшему из своих спутников, — принесите мой щит и покажите его сеньоре, надеюсь, она узнает герб своей сестры.

— С Вами мальчик? — оживилась баронесса. — Его я могу впустить.

— Держите их под прицелом, — обратилась она к слугам, — особенно того, кто называет себя Дэниелом Уилмором. Стреляйте, если в замок попытается проникнуть кто-то, кроме мальчика.

Мальчик действительно оказался Патриком Уилмором, её кузеном, которого она не видела уже лет шесть; тем не менее, ошибиться было невозможно. По скупым рассказам отца и словам более разговорчивой тетки Бланки, в свое время приезжавшей на похороны сестры (это был первый и последний раз, когда Жанна ее видела), он был копией Изабо, даже также почёсывал подбородок, когда нервничал.

Кузену было уже тринадцать. Скоро он станет мужчиной и освободиться от опеки дяди, сэра Дэниела.

Обогревшись у камелька и перекусив с дороги, сэр Дэниел объяснил цель своего неожиданного визита: связанный обязательствами, он вынужден был покинуть Уилмор, но ему не хотелось, чтобы Патрик сопровождал его, так как поездка обещала быть долгой и опасной. В свете изложенных обстоятельств он почёл возможным поручить заботы о племяннике его кузине, как он слышал, девушке разумной и, как он сам убедился, не робкого десятка. Конечно, добавил сэр Дэниел, лучше было бы оставить Патрика под опекой деда, но раз судьбе было угодно, чтобы барон Уоршел… Словом, выбора у него не было.

— Но почему Вы не оставили Патрика дома? — удивленно спросила она. — Думаю, Ваша жена отлично присмотрела бы за ним, да и его бабка…

— Эта выжившая из ума дура? Она весь день стоит на коленях и молится. А что касается моей супруги, то толку от неё ещё меньше. Её всё время тошнит, и она целыми днями не вылезает из постели. Да и Патрик так хотел повидать кузину и новоиспечённого кузена. Кстати, сколько ему?

— Он ещё маленький, мне до пояса не достает.

— Похож на отца?

— Если бы! Весь в мать. Жуткий плакса; ума не приложу, что из него вырастет! — вздохнула девушка.

— А Вы, баронесса, замуж не собираетесь?

— Это как Бог даст, — уклончиво ответила Жанна.

Решено было, что для экономии тепла, Патрик будет жить в одной комнате с Элджерноном; Жанна надеялась, что общение со старшим товарищем благосклонно скажется на брате. Патрик ничего против этого не имел и быстро обосновался рядом с маленьким дядей. Правда, бывал он в своей комнате не часто, целыми днями вертясь на конюшне или возле тёти. Баронессу это забавляло, да и посильная помощь, которую он ей оказывал, пришлась кстати. Так что временное вхождение Патрика Уилмора в мир Уорша прошло быстро и безболезненно.

Глава XXVI

— Подлей ещё немного холодной воды — горячо. — Жанна закрыла глаза и блаженно, по мере возможности вытянулась в бадье. Вода была тёплая и ласкала тело. Вода — это драгоценность, ей нужно наслаждаться. Так же, как и слуги, она не мылась месяцами.

Когда лежишь так, в тёплой ванне, не думаешь о том, что где-то там, может, совсем рядом, люди убивают друг друга.

Служанка широко улыбнулась и зачерпнула ещё немного воды из ведра.

— Боже, как хорошо! — прошептала баронесса. — Мне кажется, что у меня скоро вырастут крылья…

— Вырастут, обязательно вырастут, госпожа. — Служанка взяла кувшин и окатила плечи хозяйки тёплой водой. — Да и как же не вырасти, если Вас так любят!

Она с улыбкой нагнулась и подняла с пола какую-то склянку.

— Что это? — Жанна села, облокотившись рукой о края бадьи; вода мягко скатывалась с неё, скользя по округлостям подернутого мурашками тела.

Джуди промолчала, с таинственным видом открыла флакон и добавила в воду несколько капель его содержимого. По водной поверхности расплылись круги маслянистой жидкости с нежным насыщенным ароматом.

— Как приятно пахнет! — вздохнула баронесса, почти полностью погрузившись в воду. — Налей ещё немного, Джуди!

— Нет, — улыбнулась служанка и тщательно закупорила флакон. — Я лучше разотру Вас этим перед свадьбой. Уверена, сеньору графу понравится.

— Джуди! — Жанна покраснела и плеснула водой ей в лицо.

— А что? — Джуди вытерла лоб рукавом. — Ведь это он Вам это подарил — так почему бы не отблагодарить его за это?

— Значит, он… — Она мечтательно улыбнулась.

— Настоящее розовое масло, а не та бурда, что тут продают! Я эту баночку спрячу и буду беречь, как зеницу ока.

Она, конечно, умолчала о том, что давно отлила немного в крохотный флакончик, оставшийся от благовоний покойной Беатрис Уоршел, и теперь носила его на груди, словно ладанку.

— Да, спрячь, — рассеянно повторила баронесса, зачерпнула ладонями немного воды и окатила шею.

— Повезло Вам, госпожа, с женихом: и любит, и подарки дарит, и о Вас так нежно заботится.

— Но не грешно ли это? — обеспокоено спросила Жанна.

— В чём же грех? Его к Вам тянет, Вас к нему — чего уж тут такого.

— Но это же от плоти, а всё, что от плоти — грех.

— Вот ещё! Если бы все были святы, люди бы перевелись.

— Как тебе не стыдно, побойся Бога, грешница! — пристыдила её баронесса. — Дабы блюсти добродетель, девушка должна быть целомудренна даже в мыслях, а твой язык приведет тебя прямо в лапы к Дьяволу.

(«Грех думать о нём. Он не должен целовать меня до свадьбы, я не должна оставаться с ним наедине»).

— Вы ведь любите его? — лукаво спросила служанка.

Баронесса задумалась и прошептала:

— Кто знает, всё может быть…

Джуди, в полголоса напевая про двух голубков, достала мыло и скомандовала:

— А ну-ка встаньте, госпожа! Вы тут мечтаете — а вода стынет!

* * *

— Они топчут мои поля, нет ты слышал, Патрик, они топчут мои поля! Какая наглость! Ничего, я их вышвырну, велю всех повесить. Нет, не всех, парочку посажу в подземелье. На одну воду.

— Да, тётя, как пожелаете, — улыбнулся Патрик и помог ей спуститься по лестнице. Сегодня тётя была не в духе, и он всячески старался ей угодить, чтобы не попасть под горячую руку. Да, не повезло крестьянам, что именно сегодня она узнала о том, что кто-то уничтожил озимые на двух полях на северо-западе баронства. Поля вытоптали подчистую.

Баронесса Уоршел велела принести кресло. Укутавшись в тёплую накидку, она заняла своё место на крыльце.

— Можно начинать, — бросила госпожа новому управляющему. Тот кивнул и встал рядом с капелланом, державшим платёжную книгу.

Во внутренний двор потекла унылая толпа крестьян. Они по очереди останавливались перед амбаром, выслушивали из уст священника сумму причитающегося с них платежа, расплачивались деньгами, ставили на землю корзины с овощами, ссыпали в сараи навоз. Несколько слуг вели учёт собранным продуктам и скоту.

— А эти что стоят? — Жанна указала на группку крестьян, жавшихся к стене в стороне от общей очереди.

— Им нечем платить, — объяснил управляющий.

— Порядок для всех один, — отрезала госпожа. — Будут отрабатывать долг работой.

Баронесса откинулась на спинку кресла и недовольно посмотрела на старика, пытавшего доказать неправомерность изъятия у него свиньи и пяти кур.

— Да что же это такое? — Он нервно теребил бородку. — Не прошло и года, как я отдал господину последние деньги; мне не за что платить ему снова.

— А кому принадлежит твоя земля? — потирая лоб рукой, спросил управляющий. — Ты же не выкупал её?

— Куда уж мне! Но урожай был плох, боюсь, мы не доживём до лета…

— Ты же знаешь, всё равно нужно платить. Нет денег — отдавай скотиной или зерном.

— Нет на вас Божьего суда! Может, хоть свинку оставите? — заискивающе спросил он.

Управляющий молчал. Будь его воля, он отпустил бы старика, но, в силу своего положения, ничем не мог помочь бедняге. Тяжело вздохнув, Гарри прошептал:

— Погоди пока со свиньёй. Думаю, обойдёмся курицами. Остальное до Пасхи отдашь монетой.

— Да откуда ж я деньги возьму? У меня дети, внуки, и всем нам жить хочется. А вы за горло берёте, на большую дорогу толкаете!

Старик упал на колени, уткнулся лицом в пыль.

— Гарри, чего ты медлишь? — недовольно спросила баронесса.

— У него нет денег, госпожа, а отдавать свинью он не хочет.

— Что значит «не хочет»? Каждый должен платить за пользование моей землёй.

— Не губите, госпожа! — Старик в мольбе простер руки к Жанне. — Мне дочку замуж выдать нужно!

— Меня это не волнует. Плати или отправляйся к крысам.

Но крестьянин не сдавался и продолжал живописать беды своего огромного семейства — напрасно, «железная баронесса» стойко держалась.

— Так ты отдаёшь свинью или предпочитаешь коротать дни с крысами? — Она начинала сердиться.

— Нельзя мне в подземелье, госпожа, дочка же у меня… Вы бы потерпели со свиньёй до её свадьбы, а я бы после Вам вдвойне отдал.

— Значит, в кабалу хочешь? Ничего, я на тебя крепь быстро составлю, век не откупишься.

Жанна сомневалась. С одной стороны, она должна была посадить его в подземелье, но, с другой… В прошлом году он женил младшего сына, денег у него совсем не осталось. Так, может, простить ему свинью? Держать его в подземелье накладно, да и толку от этого мало — денег всё равно не дождёшься, не откуда им взяться. Да, пожалуй, лучше забрать кур и прибавить ему работу на господина. И пусть каждую неделю чистит господский свинарник и колет дрова.

Чувствуя, что госпожа колеблется, крестьяне, перебивая друг друга, начали повествовать о своих бедах. У кого-то скотина погибла от мора, у другого урожай склевали птицы, третьего ограбили по дороге…

У баронессы разболелась голова; она безуспешно попыталась отгородиться от толпы, напрасно призывала к тишине.

— Убери их отсюда, Гарри! — не выдержав, взмолилась она.

Ей нужно было взять себя в руки, укротить эту толпу и забрать всё, что ей причиталось.

— Замолчите! — встав, крикнула Жанна. — Оброк заплатят все, а потом я разберусь, кому из вас нужно помочь.

Но крестьяне её не слушали; стоит один раз проявить слабость — и люди обязательно этим воспользуются. Их возмущение, того и гляди, могло перерасти в бунт.

Крестьяне обступили подножья лестницы, некоторые даже осмелились взобраться на нижние ступеньки. Они требовали вычеркнуть недоимки из платёжной книги.

Баронесса тщетно пыталась заставить толпу повиноваться себе и чуть не плакала от обиды, когда ей сообщили о приезде графа Норинстана.

— Хвала Господу, он услышал меня! — подумалось Жанне. — Для того чтобы угомонить этих вилланов, нужна крепкая мужская рука.

Роланд без слов понял бедственное положение девушки и конём отогнал крестьян от крыльца.

— Что тут происходит, баронесса? — спросил он. — Эти собаки забыли, кто Вы?

— Они не хотят платить.

— Что ж, это поправимо.

— Эй, земляные черви, — он демонстративно щелкнул хлыстом в воздухе, — вы немедленно отдадите причитающееся баронессе! Иначе, клянусь кровью Христовой, я сдеру с вас вдвое больше.

— Кровопийцы! — крикнул какой-то крестьянин позади него.

Норинстан обернулся, со всего размаха ударил его хлыстом по голове и спине, а потом дал кнутовищем в зубы. Из рассечённой скулы и разбитого рта потекла кровь. Сосед «бунтовщика» хотел за него вступиться, но не решился, встретившись с глазами графа. Такой, как он, шутить не будет.

— Кто ещё хочет со мной поспорить? — Роланд с вызовом обвёл глазами притихшую толпу. Она безмолвствовала.

— Итак, я жду. — Он заткнул кнутовище за пояс.

Через час сбор оброка был окончен.

Велев Дэсмонду проследить за тем, чтобы вилланы покинули замок, и, в случае чего, применить силу, Роланд вслед за баронессой поднялся в комнаты.

— Вы помогли мне, спасибо. — Жанна усадила гостя и села рядом.

— С ними нужно быть строже, иначе они вконец обнаглеют и сядут Вам на шею.

— Да, Вы правы.

— Женщина создана для хозяйства, такими делами должен заниматься мужчина.

Девушка кивнула. Что тут возразишь?

— Вам приличествует растить детей, а не шататься среди мужичья. Такие вещи плохо кончаются.

— Чем кончаются?

— Чем угодно. Без крепкой мужской руки женщины быстро сбиваются с праведного пути.

— Надеюсь, Господу не в чем было упрекнуть меня до сих пор, — медленно произнесла она.

— Вы позабыли о печати первородного греха и Вашей сомнительной верности обетам, — напомнил Роланд. — Не так давно Вы готовы были открыть врата Дьяволу, назначая ночные свидания на берегу реки.

Жанна покраснела и потупилась. Те события снова возникли перед её мысленным взором, так ярко, будто все это случилось вчера. И памятное свидание, на котором она позволила баннерету поцеловать себя, и яростные выпады графа, и гнев отца, и истошные вопли мачехи. Теперь все они, кроме неё и графа, были мертвы.

Баронесса тихо всхлипнула; по щеке скатилась слеза. Она быстро утёрла её. Тоже мне, распустила нюни! И сегодня тоже… А ещё называют «железной баронессой»! Какая она железная?

— Что случилось? С чего Вы разревелись? Совесть?

Она замотала головой и отвернулась.

— Что же тогда? — Граф участливо посмотрел на неё и вдруг испытывал прилив необъяснимой нежности, той самой нежности, которую раньше высмеивал в кругу друзей.

— Ничего, глупая женская слабость, — улыбнулась она. — Я сейчас же распоряжусь об обеде, а вместо себя пришлю Патрика. Патрик — это мой кузен, очень славный мальчик.

— Мне не нужен Ваш кузен. Останьтесь, слуги прекрасно обо всём позаботятся.

Баронесса подчинилась, бросив на него виноватый взгляд.

— А теперь скажите мне, почему Вы плакали?

— Я не плакала, Вам показалось.

— Баронесса! — покачал головой он. Если уж она до сих пор любит баннерета, то пусть хотя бы поплачет о нём у него на плече — если нельзя по-другому, то пусть хоть так.

— Ну была одна слезинка.

— Из-за чего?

Жанна молчала, а граф пристально смотрел на неё, терпеливо ожидая ответа. Ему хотелось успокоить её, приласкать, но он боялся, что она решит, что этот порыв идёт от плоти, как и два предыдущих. Нет, не прав Идваль, дело не в её теле, тут что-то ещё.

— Я напомнил Вам о нём? — глухо спросил Роланд.

Баронесса вновь промолчала.

— Вы его любили?

— Да, кажется, — ответила она. — Но его больше нет, Вам нечего опасаться, не нужно бояться, что Ваша невеста посмеет думать о другом.

Его больше нет. И любви больше нет.

Если разобраться, её и баннерета не связывало ничего, кроме давней юношеской влюблённости.

Теперь всё изменилось.

С некоторых пор баронесса сомневалась, что баннерет, любит её, как прежде. Если любит вообще. В последние годы он словно избегал встреч с ней, изредка посылал весточки о себе, много говорил о свадьбе и гораздо реже о любви. В его словах всё чаще мелькали нотки беспричинной досады…

Она сама тоже изменилась и больше не была той восторженной девочкой, шепотом рассказывавшей Мелиссе Гвуиллит о своей любви.

С графом ей будет спокойнее, да и сегодняшнее происшествие убедило её в том, что баронству нужен хозяин. Их связывало общее прошлое и, как это ни странно, некая привязанность друг к другу. Чего ей ещё желать?

Она обернулась и посмотрела на Роланда: он стоял в нескольких шагах от неё и делал вид, что рассматривает облупившуюся штукатурку, но она-то знала, что граф думает о ней и покойном баннерете. Может быть, он даже завидует усопшему, которого до сих пор, как он думает, оплакивает баронесса.

— Я смогу полюбить его, — подумала она. — Это не так сложно. Я же испытываю к нему некоторые чувства… Я должна отплатить добром за добро. К тому же, он, кажется, любит меня.

Граф обернулся и поймал на себе пристальный взгляд баронессы.

— Если Вы предпочитаете рыдать, я уйду, — сказал он. — У меня нет ни малейшей охоты выслушивать Ваши всхлипывания.

(«Какой же ты дурак, неисправимый дурак! Она тебя не любит и никогда не полюбит, а ты изводишь себя нелепой надеждой. Как тогда, мальчишкой, будто ничего и не было! Вместо того, чтобы утирать её слёзы по Леменору, выпил бы вина с друзьями, хотя бы с этим бахвалом Кеганом, пощупал бы пару его служанок… Нет же, сидишь тут и вздыхаешь! Сам себя не узнаю. Встретил недавно Стью, думал, повеселюсь у него немного — с той войны ведь не виделись! Ан нет, сюда потянуло! Послать бы эту девчонку ко всем чертям и разорвать помолвку. Права мать, на что мне сдалась эта Жанна! И какого чёрта я надел себе на шею эту верёвку и, как сумасшедший, сам её затягиваю? Нет, решено, я женюсь на Абигель! Дядюшка даёт за ней хорошее приданое. Осталось только сказать этой баронессе, что я прямо сейчас… Какие же у неё глаза!»).

— Не уходите. — Девушка перевела взгляд на руки и тихо добавила: — Я больше не буду о нём плакать. Я не буду делать того, что Вам не нравится.

Граф изумлённо посмотрел на неё. Он ослышался, она не могла этого сказать! Господи, неужели… Господи, ты существуешь!

Жанна встала, чтобы самой проводить гостя в его комнату, но, вопреки только что данному обещанию, разрыдалась, прижавшись лицом к стене.

— Дурочка, о чём ты вздыхаешь? — твердило, между тем, сознание. — Нужно радоваться, а не разжигать в сердце давно потухшие угли. Вот оно, твоё счастье, — так возьми его!

Её сердцем владели щемящее одиночество и желание любить. Она не могла не любить; чувство, рождённое когда-то встречей с баннеретом, не умерло, оно жило в ней до сих пор. Сердце не терпит пустоты, и теперь в нём боролись противоречивые чувства. Напрасно она пыталась воскресить в памяти образ Артура — разум говорил ей: «Он мёртв, а ты жива. Ты так молода, так прекрасна — и хочешь заживо похоронить себя? Опомнись, ты напрасно погубишь себя!».

Сердце бешено колотилось. Она больше не плакала. Голова кружилась, руки обмякли.

Баронесса судорожно вздохнула и утёрла кулачком слёзы. Роланд подошёл к ней и обнял; она прильнула к нему, сотрясаясь от молчаливых всхлипываний. Он ещё крепче прижал её к себе, осторожно провёл рукой по волосам. Один раз, второй. Девушка не противилась.

Быть так близко от неё, слышать её дыхание — и оставаться бесчувственной статуей? Нет, это не для него! Повинуясь старому правилу: «Чувствуешь женскую слабость — воспользуйся ею», граф поцеловал её.

Жанна вздрогнула. Неужели так сразу? Она отстранилась от него, однако не стала сопротивляться последующим поцелуям — в шею, в щёки, в губы. Всё так просто, всё так просто, когда ни о чём не думаешь, когда просто живёшь…

Под её взглядом Роланд снова превратился в шестнадцатилетнего мальчишку, не знакомого с лживыми любовными признаниями, искренне верящего, что его возлюбленная — самая прекрасная и верная девушка на земле, а сам он будет любить её до гроба.

Впрочем, между ним и тем шестнадцатилетним юношей всё же были различия. Да, Норинстан был счастлив, но ни на минуту не питал иллюзий в вечности этого счастья. Любовь — вещь непостоянная, а, тем более, страсть. Главное суметь воспользоваться всеми мгновеньями нежности и сделать так, чтобы на месте погасшей любви не осталось одно пепелище.

— Что Вы со мной сделали, Жанна? — между поцелуями шептал граф. — Я никого так не любил и не буду любить так, как Вас!

— Так сделайте так, чтобы я об этом не пожалела, — тихо ответила девушка.

Джуди, заглянувшая в комнату, чтобы спросить, не нужно ли чего-нибудь госпоже, обомлела. Баронесса поцеловала графа Норинстана. Совсем не так, как положено невинной девушке.

Да, ей не до обеда и не до нужд сэра Дэсмонда, придётся самой устроить его и предложить нехитрые закуски.

Взглянув на них ещё раз, служанка подумала, что намерения графа, наверняка, идут дальше поцелуев: его руки постепенно укорачивали подол платья баронессы, собирая его в складки возле пояса.

Джуди тихо попятилась, благоразумно решив не докучать им своими вопросами. Ей не хотелось попасть под горячую руку застигнутых врасплох любовников.

— Ну и дела! — пожала плечами она. — Видно, они всё же поженятся, причём очень скоро. Только как бы до свадьбы чего не случилось! Ладно, если пронесёт, а то в церкви без балдахина не обойтись!

С комфортом устроив Дэсмонда Норинстана, служанка столкнулась с Оливером.

— Вот так красотка! — присвистнул он. — Как тебя зовут?

— Джуди. — Она сразу узнала оруженосца Норинстана.

— Хочешь, элем угощу? Ну, что скажешь, Джуди?

Служанка промолчала и бросила на него кокетливый взгляд. А он ничего особенного, этот графский оруженосец, но с лица ведь воды не пить.

— Ты такая румяная, словно яблочко! — Оливер нагло осмотрел её с головы до ног. — Так бы и съел!

— Зубы не обломай! — съязвила Джуди.

Она хотела пройти, но оруженосец преградил ей дорогу:

— Не пущу, пока не поцелуешь.

— Ишь, чего захотел!

Служанка решительно шагнула вперёд. Оливер ухватил её за подол и потянул к себе.

— Страсть, как люблю таких!

— Не про твою честь! — Джуди больно двинула ему локтем.

— И горазда ты драться! — Оруженосец нехотя отпустил её.

Но, оказавшись на свободе, служанка не спешила уйти.

— Не заглянешь ко мне вечерком? — не унимался Оливер.

— Может и загляну.

Она усмехнулась и пошла прочь. Да, Оливер не Метью, но выходить замуж всё равно надо, можно польститься и на такого. Да и его происхождение — это что-то, гораздо лучше, чем у Метью. Этак её все уважать будут. Интересно, каково это быть замужем за дворянским сынком?

Поболтав с Элсбет и подсобив ей с обедом, Джуди решилась снова подняться наверх.

Осторожно заглянув в комнату, она увидела, что жених и невеста сидят рядышком и мило беседует. Прислушавшись, служанка поняла, что они обсуждают какой-то курьез.

Убедившись, что все в порядке, Джуди снова спустилась вниз: обязанностей на кухне никто не отменял, а тут ещё граф привёз с собой голодную ораву!

В разговоре граф Норинстан случайно обмолвился, что историю о злоключениях несчастной дамы (история, безусловно, была отредактирована для женских ушей) поведала ему некая леди Кетрин.

— Леди Кетрин? — нахмурилась Жанна. — Я никогда о ней не слышала. Это не одна из Ваших сестёр…

— Неужели Вы ревнуете, баронесса? — рассмеялся он. Чёрт возьми, это приятно! Его самолюбие было польщено.

— Нет, — щёки её густо покраснели. — Просто я хочу знать, кто она.

— Зачем?

— Просто… Хорошо, это пустое, забудьте! Просто женское любопытство. А теперь простите, мне нужно идти.

— Никуда Вы не пойдёте. — Граф усадил её обратно. — Успокойтесь, баронесса. Если Вас так интересуют мои отношения с леди Кетрин, то знайте, что это мать моей кузины Элизабет, почтенная дама преклонных лет. Вы довольны?

(«Кузины Элизабет? Так у него есть кузина… Наверное, хорошенькая. И он думал меня этим успокоить?»).

Жанна молчала и упорно отводила от него взгляд. Мысль о том, что он благоволит ещё к какой-то женщине, вызывала в ней досаду и обиду.

— Какая же Вы ещё девочка! — Он взял её руку в свою. — Запомните, что я редко бываю в обществе прекрасных дам, а уж тем более теперь.

Баронесса кивнула и мысленно упрекнула себя за неосторожные слова. Он, пожалуй, решил, что она влюблена в него.

— Граф, Вы должны мне помочь. Какие-то мерзавцы имели наглость уничтожить посевы на моих полях. Я хочу, чтобы они были пойманы и соответствующим образом наказаны.

— Чего же Вы от меня хотите?

— Справедливости и защиты. Я не желаю, чтобы мои поля топтали, мой скот угоняли, а деревни жгли. Они лишают меня денег, моих денег!

— Денег Вашего брата, — поправил её Роланд.

— Да, пожалуй, — согласилась она и с прежним пылом продолжала: — Оставьте людей, помогите мне выставить караулы — я не знаю, что в таких случаях делают, но сделайте это!

— Боюсь Вас огорчить, но я ничего не могу сделать. До тех пор, как Вы не станете моей женой.

— Хорошо, я выйду за Вас. Так что же?

— Думаю, ради молодой супруги я могу задержаться ещё на день, — усмехнулся граф.

— Со всеми своими людьми? — нахмурилась баронесса.

— Они Вас стесняют?

— Граф, у меня есть одно условие, — прервала его девушка. — Брак должен быть тайным.

— Тайным? — удивился Норинстан. — С чего бы?

— Ну, — замялась девушка, подыскивая объяснение, которое не могло бы его задеть; к сожалению, правдивого не находилось, — я слышала…

— Что слышали? — нахмурился он.

— Ничего плохого, поверьте! Я наслышана о Ваших подвигах…

— Подвигах? — усмехнулся Роланд.

— Да. И, думаю, Вы еще совершите их немало, когда вернетесь в королевский лагерь.

— Не вернусь.

— Но почему? — искренне удивилась Жанна.

— Потому, что не вернусь. Меня к этому вынудили.

— Как? Кто?

— Один человек, превратно истолковав мой разговор, подкупив свидетелей, оклеветал меня.

— И Вы бежали? — Она удивлённо подняла брови.

— Бежал? Я не трусливый заяц, чтобы бежать. Я просто уехал, а перед этим бросил вызов тому, кто оклеветал меня.

— А он?

— Падаль всегда остаётся падалью, — презрительно скривил губы граф. — Вскоре я поеду к королю и докажу свою невиновность. Я потребую судебного поединка, хотя сомневаюсь, чтобы тот подонок принял вызов. Он трус, баронесса, и подлый лгун, но Бог всё видит, и ему воздастся!

— Зачем Вы мне всё это рассказали?

— Вы хотите тайного брака, потому что боитесь запятнать своё имя, верно?

Девушка молчала. Она не думала об этом; причина была в другом, в прошлом.

— Я не хочу, — продолжал Роланд, — чтобы Вы краснели, если вдруг кто-нибудь назовёт Вас женой предателя, а смело плюнули ему в лицо.

— Будьте уверены, я так и поступлю, — заверила его невеста. — Считайте, что я дала согласие на брак, но без огласки.

— Хорошо, пусть так, но с двумя свидетелями.

— Будет ещё одно условие, но я сообщу об этом после.

Решено было, что свадьба состоится в конце месяца.

Спустившись вниз, чтобы самой оценить качество и степень готовности обеда, Жанна заметила в нижнем зале молодого человека, своего ровесника, может, чуть старше, занятого беседой с Патриком.

— Наверное, один из людей Норинстана, — подумала она и прошла бы мимо, но что-то знакомое в его чертах заставило её остановиться и пристальнее взглянуть на него.

Почувствовав на себе её взгляд, молодой человек обернулся и неуклюже вскочил на ноги. Несколько минут они молча смотрели друг на друга, а потом молодой человек робко представился, честно говоря, баронесса не ожидала от него такой застенчивости:

— Сэр Дэсмонд Норинстан.

Для неё тут же стало понятно, почему он привлек её внимание. У него действительно было много общего с Роландом: та же линия подбородка, лба, но вот глаза у них разные — у Дэсмонда они серо-зеленые. Волосы слегка вьются, прикрывают мочки ушей. С братом они почти одного роста, издали можно и перепутать. Зато фигура у Дэсмонда ещё по-мальчишески нескладная, не вяжется с новеньким мечом на поясе.

— Славный юноша, — подумала Жанна и улыбнулась. — Но боится женщин.

Вспомнив, что так и не представилась, она поспешила исправить свою ошибку:

— Баронесса Жанна Уоршел, хозяйка этого замка. Будьте, как дома!

За обедом Дэсмонд Норинстан упорно ковырялся в большом блюде, избегая смотреть на сидящую рядом хозяйку. Зато со своими товарищами он разговаривал охотно, с жаром обсуждая события какого-то сражения.

— Ваш брат так молод — а уже опоясан мечом. Несомненно, этим он обязан какому-нибудь подвигу. — Баронесса Уоршел перевела взгляд с Роланда на энергично жестикулировавшего Дэсмонда.

— Дэсмонд — смелый мальчик, и по праву заслужил его. Эй, Дэсмонд, расскажи баронессе о своих подвигах!

Дэсмонд вздрогнул и снова уткнулся в блюдо.

— Тут рассказывать-то не о чем, — буркнул он.

— Ничего строить из себя девчонку, рассказывай!

Повинуясь, Дэсмонд нехотя коротко поведал о событиях минувших месяцев, а потом, как-то незаметно перешёл к восхвалениям достоинств старшего брата.

— Как, хороша у меня невеста? — спросил после обеда Роланд, потягивая из кубка терпкое вино.

Дэсмонд кивнул и украдкой взглянул на баронессу. Он впервые завидовал брату.

— Вот что, я Вас оставлю ненадолго, а ты, Дэсмонд, расскажи баронессе о нашем замке.

— Не нужно, я и так все видела. — Жанна чувствовала, что Дэсмонд не расположен к беседам.

— Ничего, ему полезно разговаривать с дамами. — Граф встал и выразительно посмотрел на брата. — А то привык с солдатней кутить!

— Зачем ты так, что она подумает? — Дэсмонд обиженно отвернулся.

— Да ничего она не подумает, только то, что ты водишь знакомства с кем попало.

После ухода Роланда Жанна не сразу решилась заговорить. Почему она — потому что Дэсмонд упорно молчал.

— Вы помолвлены?

— Нет, — резко ответил он.

— Я что-то не то спросила?

— Нет. — Ответ был по-прежнему односложный, но, по крайней мере, не такой грубый. Можно подумать, что Дэсмонд Норинстан занял оборону и намерен во что бы то ни стало не пустить её в крепость дружеских отношений.

— Скажите честно, Дэсмонд, что я Вам сделала? — напрямик спросила Жанна.

— Ничего, просто я… Брат, наверное, обидится, если узнает, что Вы со мной скучали.

— Так давайте не будем скучать, — улыбнулась баронесса. Улыбка подействовала — он тоже слабо улыбнулся в ответ. — Расскажите мне, как Вы боретесь со скукой и дурным настроением. Я, например, еду прогуляться или вспоминаю что-нибудь приятное. Иногда у нас бывают менестрели, я их с удовольствием слушаю. Только песни у них долгие и протяжные, — вздохнула она.

— Сестры их тоже любят, — поддержал разговор Дэсмонд. — И брат иногда слушает, сначала расспросит их, а потом велит что-нибудь спеть.

— А Вам нравятся песни менестрелей?

— Не знаю, — смущенно пожал плечами молодой человек. — Я никогда не задумывался: некогда, да и слышал я их только урывками. Я ведь дома и не сидел вовсе: то с лошадьми возился, то брат какие-то поручения давал, а то на поля взглянуть ездил. — Он ещё больше смутился и, чтобы оправдаться перед ней, пробормотал: — Но мне кое-что нравится, я даже помню… Они красивые, слова, были, вот я и запомнил.

Дэсмонд замолчал и искоса взглянул на неё — не смеется ли она? Она не смеялась и подбодрила его улыбкой. Она ждала продолжения, и он решился, продекламировав по памяти:

Когда впервые Вас я увидал,

То, благосклонным взглядом награжден,

Я больше ничего не пожелал,

Как Вам служить — прекраснейшей из донн.

Вы, Донна, мне одна желанной стали.

Ваш милый смех и глаз лучистый свет

Меня забыть заставили весь свет.

— Вот уж не ожидал от тебя, Дэсмонд! — расхохотался Роланд. Оба: и Дэсмонд, и Жанна — так увлеклись поэзией, что не заметили его возвращения. — Я думал, из него нужно будет слова клещами вытаскивать, а он ей стихи читает!

На щеках Дэсмонда выступили два пунцовых пятна, выступили и исчезли. Вперив глаза в пол, он насупился и хмуро пробормотал:

— Это она попросила.

Норинстан заночевал в Уорше, и Жанна целый вечер суетилась, стараясь как можно лучше устроить его и его людей на ночь. Мысли о браке с графом больше не вызывали у неё отвращения, он стал для неё желанным выходом из сложившегося положения.

Вечером, сидя на постели и расчёсывая волосы, девушка строила планы на будущее. Она надеялась, что война скоро кончится, король простит Роланда (он ведь ни в чем не виноват) и накажет клеветников. Они переедут в Леопаден. Жанна будет вести хозяйство, совершать паломничества в какое-нибудь аббатство, по воскресеньям раздавать скромную милостыню и растить детей. У них будет много детей, красивых и сильных, таких, какими мог бы гордиться сам король. Детей, похожих на Роланда.

Наутро, после завтрака, граф наедине тепло попрощался с хозяйкой.

— Мне пора. — Норинстан поцеловал её в лоб, как ребёнка. — Надеюсь, у Вас найдется приличное платье?

— Конечно. — Жанна встала, чтобы проводить его.

— Вот и прекрасно. По дороге я взгляну на Ваши поля. Обещаю, повесить всех встреченных разбойников и поджигателей.

Баронесса улыбнулась и вслед за ним вышла во двор. Она проводила его, как некогда провожала отца и Артура Леменора, только на этот раз без слёз, а с улыбкой.

Природа не терпит пустоты?

Глава XXVII

У Элсбет и её помощниц сегодня было много работы. Конечно, это не было похоже на свадебный пир, но всё же следовало до отвалу накормить людей Норинстана и двух свидетелей, которых он привёз с собой. Одним из этих свидетелей был его брат.

Официально никто не говорил о предстоящей свадьбе, но слуги только и делали, что шептались об этом по углам.

— Не знаю, право, не знаю, нет ли здесь греха? — беспокоилась баронесса.

— В чём грех-то?

— Не успело остыть тело отца, а я… Да и пост скоро…

— Да не беспокойтесь так, — успокаивала её служанка. — Граф ведь со священником говорил, раз он согласился венчать, то, значит, можно. А пост… Пост с воскресного дня только. Лучше посмотрите, какой я узорный покров для Вас приготовила.

— Красивый.

— А после Вы гебенде наденете?

— Нет, ведь я не собираюсь быть ему женой в полном смысле этого слова. Я сказала ему, чтобы до восстановления чести его имени он и не думал…

— Сомневаюсь, чтобы граф обидел молодую жену, — усмехнулась Джуди. — Да сегодня в спальне так жарко будет, что этому дому и не снилось! Я не я буду, если к следующему Рождеству здесь не будет резвиться ребёнок.

— Замолчи, мужланка! — Жанна больно ударила Джуди. — Не будет здесь мужчины до тех пор, как я сказала. Он мне слово дал. Не прятала волос под горж — буду и впредь лицо и шею не прятать! Захочу — так и вовсе косы открою.

— А я, вот, хотела пару советов дать, как мужу угодить. — Служанка потянулась за чистой рубашкой. — Вы ему скажите, чтобы сорочку Вашу поберёг — материал дорогой, тонкий…

— Замолчи, или я тебя удавлю! — прошипела баронесса.

— Хорошо, хорошо, уже молчу! А теперь вставайте, я Вас одену.

Перекрестившись, Жанна спустилась к жениху.

Роланд сдержал слово, обещав, что не предаст брак огласке: в церкви были лишь он, священник и двое свидетелей. Тем не менее, обряд был совершён по всем правилам, скреплён клятвой верности и завершён традиционным посещением могил предков.

За скромным праздничным обедом новобрачные вели себя так, будто бы и не принимали участия в таинстве, оставаясь, как прежде, женихом и невестой. Быть может, только граф пил менее обычного. Оба свидетеля под разными предлогами вскоре после обеда ушли, не польстившись на предложенную хозяйкой игру в шахматы, предпочтя бочонок эля и кости, Патрик увязался за ними.

Молодые остались одни.

— За Ваше здоровье, жёнушка! — Роланд осушил последний бокал, встал и взял жену за руку — Ну, пойдемте.

— Куда это? — насторожилась Жанна и высвободила руку. — Мне надо отдать распоряжения слугам.

— Как-нибудь обойдётесь без этого.

— Граф, Вы обещали, — сурово напомнила ему девушка.

— Я просто провожу Вас до опочивальни.

Норинстан взял её под локоть и повёл к лестнице.

Откуда-то вышмыгнула Джуди с лампой и, освещая путь, успела шепнуть пару слов на ухо госпоже:

— Я постель перестелила, матрас перетряхнула, а простыни надушила лавандовой водой.

Жанна отмахнулась от неё, как от назойливой мухи. Поведение графа казалось ей подозрительным, но пока она не могла ни в чём его упрекнуть.

Всё началось на втором этаже, когда, забрав у неё лампу, Роланд отослал служанку. Шестое чувство подсказало девушке, что в данных обстоятельствах слово графа мало что стоит.

— Спокойной ночи, милорд! Я приказала постелить Вам, где обычно. — Она оттолкнула его руку и пошла к себе. Заметив, что он последовал за ней, Жанна недовольно повторила: — Граф, я же сказала, спокойной ночи!

— И что на этот раз, Жанна? — Он преградил ей дорогу.

— Ступайте к себе, милорд. — Девушка указала в сторону лестницы

Роланд покачал головой.

— Вон отсюда! — Громче, уже с нотками гнева повторила она. — Как хозяйка…

— Уже не хозяйка. Замок и баронство принадлежат мне, — покачал головой граф. — Теперь я, а не Вы опекун Вашего брата.

— Неслыханная наглость! — Жанна задыхалась от гнева.

— Я Ваш муж, и всё по закону. А сейчас я хочу, чтобы Вы стали моей полноправной супругой.

— А я не хочу, — отрезала девушка. — Я всё ещё баронесса Уоршел и, если так пойдёт дальше, предпочту ей остаться. Я ухожу и надеюсь, что к моему возвращению…

— Боюсь, не получится, баронесса. Ваше место здесь и только здесь.

Жанна попятилась и, споткнувшись обо что-то в темноте, упала.

— Ну, не будем начинать совместную жизнь со ссоры. — Он склонился над ней и приподнял её голову. — Мне не хотелось бы прибегать к силе.

Она позволила отнести себя на кровать. Пусть делает, что хочет, теперь она его собственность. Жанна слышала истошные вопли Каролины, видела, как били её мать, помнила следы побоев на лице мачехи и не хотела, чтобы у неё появились такие же. «Покорность, только покорность», — говорил ей здравый смысл.

Вопреки её ожиданиям, он опустил её вовсе не ее скромную узкую постель, а на широкое ложе в одной из примыкавших к ее тесному мирку комнат. До смерти деда его делил со своей супругой Джеральд Уоршел, потом он перебрался в опустевшую спальню хозяина замка, а кровать так и осталась стоять здесь. Так вот, значит, какую постель перестелила Джуди!

— Раздевайтесь. Или Вам нужна помощь служанки? — Роланд повернулся спиной к притихшей жене и внимательно осматривал обстановку временной супружеской спальни.

— Нет, я обойдусь без Джуди, — чуть слышно ответила Жанна, медленно расшнуровала сапожки и, наклонившись, убрала их под кровать. — Может, Вы выйдете?

— Я останусь здесь, и мы это обсуждать не будем. Не ведите себя, как ребёнок! Ничего страшного с Вами не случится.

Тяжело вздохнув, Жанна занялась шнуровкой платья. По крайней мере у него хватило такта отвернуться. Хотя, какое это имеет значение, если он уже видел её без котты? Ей было страшно, очень страшно, хотелось убежать, но как? И зачем она согласилась на этот брак, зачем продала свободу и баронство этому человеку? Но не ему, так кому-то другому, всё равно бы пришлось выходить замуж. А этот страх… Жива же Джуди и, кажется, получает удовольствие от подобного общения с мужчинами. Но она мужланка, а Жанна дама…

Наконец она юркнула под одеяло и, отвернувшись, сказала:

— Я готова.

Нижнюю рубашку девушка снять не решилась.

— А ну-ка одеяло с подбородка и покажите мне свои глаза. — Граф сел на постель и тронул её за плечо. Дождавшись, когда жена выполнит его просьбу, он продолжал: — Судя по всему, супружество для Вас — тайна за семью печатями. Это, несомненно, вина Вашей матери и Вашей мачехи, но, с другой стороны, подобное невежество мне даже нравится. Завтра мы подробно поговорим о Ваших обязанностях, а сейчас Вам придётся ненадолго покинуть своё гнёздышко и снять мне сапоги.

— Что? — удивлённо переспросила Жанна.

— Что слышали. Отныне Вы должны будете делать это каждый вечер, как и положено хорошей жене. Я жду.

Стыдливо прижимая руки к груди, девушка выскользнула из-под одеяла и, встав перед мужем на колени, выполнила его первый приказ. Как только она выпрямилась, Роланд повалил её на постель.

Сначала он просто целовал ее, она не возражала, но потом он перешел к более решительным действиям. Когда его рука бесцеремонно оказалась за воротом её рубашки, баронесса попыталась оттолкнуть её, но муж быстро пресёк её возражения. Она ещё раз позволила себе возразить, даже ударила его ногами в живот, когда граф закатал подол её сорочки, на что получила короткую шипящую отповедь супруга:

— Ещё раз так сделаешь — пожалеешь!

И Жанна сдалась, предоставив событиям идти своим чередом. В конце концов, его поцелуи ей нравились и вёл он себя с ней терпимо, во всяком случае, мог бы и по-другому. А что до остального — что ж, он имеет на это право, да и честь её рода чего-то стоит: муж легко мог публично признать брак недействительным, опорочив не только её имя, но и имя Элджернона. И она покорно отдалась ему, не понимая, какое удовольствие находят в этом мужчины.

Когда Жанна проснулась, муж уже встал. Джуди сказала, что он вместе с братом и Патриком отправился проверить северо-западную часть баронства, ту самую, в которую недавно наведались незваные гости; граф велел супруге ждать его к обеду.

— Ну, и как? — Служанке не терпелось узнать подробности первой брачной ночи госпожи.

— Мерзко и больно. — Графиня брезгливо обтёрлась рубашкой и скомкала простыню. — Принеси мне воды и какую-нибудь тряпку, чтобы обтереть тело. Ещё мне нужна новая рубашка. И перестели постель.

— Может, оставить для господина простыню? — робко спросила Джуди.

— Не нужно. Уж ему-то не нужны доказательства моей невинности! А другим и не нужно знать, что я вышла замуж. А теперь возьми всё это, — она указала на смятое постельное бельё, — и немедленно выстирай. Но сначала приготовь мне ванну.

Ощущение чистоты вернуло Жанне былое спокойствие, и она занялась насущными домашними делами. По сути, замужество ничего не меняло, хозяйство и раньше держалось на ней.

К обеду вернулся граф и сообщил, что напал на след виновных. Похвалив супругу за почти образцовое содержание баронства, он разрешил ей и впредь вести дела, во всяком случае, до официального оглашения их брака.

Роланд прожил в Уорше ещё три дня, и все эти дни Жанна старалась быть образцовой женой, мирясь со всеми прихотями и желаниями супруга. А потом он уехал, открыто поцеловав её на прощание. Он уехал, а Дэсмонд остался.

— Смотри, не спускай с неё глаз и оберегай, будто она твоя сестра, — напутствовал его граф. — Если она куда-то поедет — поезжай с ней.

— Как прикажешь, — хмуро ответил Дэсмонд, с тоской наблюдая за тем, как отводят обратно в конюшню его коня. О том, что брат уедет без него, он узнал всего пару минут назад — и не обрадовался.

Когда, проводив мужа, Жанна ушла, Дэсмонд все ещё стоял во дворе. Потом, когда она справилась о нем, ей сказали, что он куда-то уехал. Не самое лучшее начало, хотя предыдущий разговор вселял некоторые надежды…

За обедом Дэсмонд был задумчив и неразговорчив.

— О чем Вы думаете? — решилась спросить Жанна, когда с первым блюдом было покончено.

— Жалею, что не могу, как брат уехать в Святую Землю. Да какая Вам разница, о чем я думаю?

Продолжать разговор было бессмысленно, и она сдалась, решив оставить юношу наедине с мечтами о подвигах. Ему они больше по сердцу, чем беседы с золовкой, так и должно быть.

В тот день они больше не виделись: Жанна хлопотала по хозяйству, Дэсмонд сидел вместе с часовыми, ведя с ними свои, «мужские», разговоры.

Следующее утро выдалось прохладным. Солнце то появлялось, то скрывалось за облаками.

Жанна, как всегда, проснулась рано. Сев на постели, она оправила задравшуюся рубашку и сладко зевнула. Спустив ноги на пол, Жанна подошла к окну и впустила в комнату осеннее утро.

Встав на колени перед образами, графиня воздала должное Господу, не забыв помянуть в молитвах мужа, здравствующих и покойных близких.

Услышав, что госпожа встала, Джуди принесла традиционный кувшин с водой и полотенце. Умывшись, Жанна распустила заплетенную на ночь косу и начала неторопливо расчесывать волосы. Служанка сняла с сундука домашнее платье и отыскала камизу. Причесывание и одевание госпожи отняло у неё немало сил и времени.

После утренней службы графиня, чтобы не терять времени, подкрепилась на кухне: её тревожило отсутствие на службе брата.

— Элджернон, ты опять проспал? — с укором спросила графиня, отодвигая полог постели. — Господь не любит нерадивых, а ты нерадивый ленивый мальчишка.

Мальчик заворочался на постели и приложил руку ко лбу, словно защищаясь от гнева сестры.

— А ну немедленно вставай, чертёнок! — Она решительно откинула одеяло. — Одевайся и иди отмаливать свои грехи.

Элджернон промычал что-то нечленораздельное и перевернулся на другой бок. Он не спал, хоть и лежал с закрытыми глазами.

— В конце концов, это переходит все границы! Элджернон Уоршел, извольте немедленно встать и восславить Господа!

Пошарив у него под подушкой, графиня достала камизу и штаны-чулки и бросила их на брата — тот даже не пошевелился. Это её встревожило, и она, присев на постель, участливо спросила:

— У тебя что-то болит?

Мальчик положил руку на горло и на лоб.

— А вдруг это лихорадка святого Антония? — ужаснулась Жанна и приложила пальцы к его лбу — он был горячим. Вскочив, графиня бросилась в кладовую за травами, переполошив ползамка.

Узнав, что Элджернон страдает болями в горле, Элсбет посоветовала обратиться за помощью к святому Блэйзу:

— Надо, госпожа, ему крепко помолиться и накрест поставить ему в горло освещенные свечки.

— Да у него горлышко, как у цыпленка, боюсь, убьем ненароком.

— Так мы ж не просто так, мы святого на помощь призовем. Но не хотите, как хотите. Молитесь тогда святому Алексию и святой Ирине — не один, так другая подсобит. И водичкой Святой его поите, образок на горло положите.

Графиня, хоть и верила святым, никогда полностью на них не полагалась, поэтому, послав за священником, задержалась на кухне, чтобы приготовить пару нехитрых настоев и компрессов, которые могли бы облегчить страдания брата.

— Совсем уксуса не осталось, весь извели, срамницы! — в сердцах пробормотала она. — И хоть бы толк был — а то Джуди двоих нагуляла.

Смешав в разных пропорциях корень пиона, розовое масло, уксус, масло, мак и ромашку, графиня аккуратно пропитала льняные повязки и сама положила их на шею и голову Элджернона.

Пришёл священник с чашей Святой воды, укоризненно взглянул на компрессы, но промолчал. Поручив брата заботам Всевышнего в лице его земного представителя, Жанна снова спустилась на кухню, чтобы приготовить надежное, много раз испытанное жаропонижающее средство.

— У него лихорадка? — шепотом спросила она священника, снова войдя в комнату больного.

— Нет, надеюсь, что нет. — Иерей был единственным знатоком болезней в округе, его диагнозам привыкли доверять. Собственного врача у Уоршелов не было: дорого, да и слишком многие считали их шарлатанами — поэтому они поручали заботу о своем теле священнику, врачевавшему словом, и умению терпеливой хозяйки.

— Вы с ним не посидите, пока я не пришлю служанку?

Священник кивнул и подвинулся, чтобы она смогла беспрепятственно подойти к постели, приподнять голову брата и напоить его лечебным отваром.

Пресвитера у изголовья постели сменила Харриет, которой было поручено давать больному по трети кружки отвара и укреплять его дух рассказами о житиях святых, которые она, будучи прилежной прихожанкой, знала почти так же хорошо, как священник.

Первой ей на память пришла история святой Варвары, имя которой она не раз призывала в грозу:

— В одной стране, сеньор, жила праведная девушка по имени Варвара. Отец её был закостенелым в грехе язычником из знатного рода. Видя, что дочь его красива, вроде Вашей сестры, нашей госпожи, он велел выстроить высокую башню и заточил её туда, чтобы уберечь от соблазна. В башне было всего два окна, но Варвара уговорила работников отца в его отсутствие прорубить третье. Она тайно впустила к себе священника, переодетого лекарем, дабы тот окрестил её, ибо душа её была давно обращена к Богу. По возвращении отца Варвара сказала ему, что три окна суть есть Отец, Сын и Святой Дух, впустившие в её душу благодать. Спасаясь от отцовского гнева, она укрылась в расселине скалы, но пастух, человек бедный и сребролюбивый, выдал её. Отец за волосы вытащил её и начал бить плеткой. Этого ему показалось мало, и он отдал собственную дочь в руки местного правителя, дабы тот пытками заставил её отречься от своей веры. Но разве можно сломить дух праведницы? Тогда отец собственноручно возжелал отрубить голову мученице. Когда меч отделил голову её от туловища, разверзлись небеса, и огонь небесный сокрушил его.

Элджернон всхлипнул.

— Ну-ну, сеньор, что же это Вы! — пожурила его Харриет. — Вы бы со святой Варвары пример брали. И чего только с ней не делали: и в кипятке варили, и на колесе крутили — а ни одной слезинки с глаз не упало. Чтобы сказал Ваш отец, кабы увидел, что Вы хнычете оттого, что у Вас головка болит? Поболит и пройдет. Вместо того, чтобы плакать, молились бы святой Ирине — она женщина добрая, пожалеет Вас.

— Расскажи про розы святой Доротеи, — пробормотал мальчик.

И Харриет завела рассказ про то, как, получив корзину с розами и яблоками, был посрамлен и обращен в истинную веру писарь Теофил. Она и сама любила её; женское милосердие Доротеи нравилось ей больше, чем заступничество скитальца Алексия.

К полудню Жанна чувствовала себя уставшей — а ведь день только начинался.

Ели молча, глядя каждый в свою тарелку.

— Я еду в Бресдок, — коротко сообщила после окончания трапезы графиня.

— А мне-то что? — буркнул Дэсмонд.

— Просто я слышала, что муж велел Вам сопровождать меня. Но не хотите ехать, так не хотите, я прекрасно доберусь сама.

— Нет уж, — поднялся из-за стола молодой человек, — я поеду с Вами. Вдруг что случится?

Захватив мешочек с милостыней, Жанна сменила верхнюю одежду и вышла во двор. Дэсмонд уже прохаживался возле лошадей, с нетерпением дожидаясь появления хозяйки.

— Зачем Вам в Бресдок? — спросил он, помогая ей сесть в седло.

— По делам, — коротко ответила она, надевая перчатки.

В Бресдоке ей хотелось заказать службу за здравие Элджернона и, заодно, прибегнуть к услугам старой знахарки, по слухам знавшей в своё время Дьявола. Конечно, ей было боязно, страшно заходить к этой женщине, но потерять Элджернона было ещё страшнее. Хоть он и доставлял ей массу хлопот, он был её братом, единственной родной душой, и она его любила. Жанна надеялась, что знахарка в купе с усердными молитвами сумеет вылечить Элджернона.

Нищих и калек перед церковью было много. Они сидели на паперти и просили подаяния гнусавыми монотонными голосами. Останавливаясь перед каждым, графиня вынимала из кошелька по монетке и бросала в дрожащие от жадности и нетерпения руки. Обычно она не жаловала убогих, если те забредали в замок, нередко ограничивалась помоями с кухни, но неизменно по большим праздникам или просто по случаю воскресенья раздавала им милостыню. Сегодня она делала это, потому что был болен Элджернон, и, раздавая деньги от его имени, Жанна верила, что это ему зачтется Небесами.

Перекрестившись, Дэсмонд вслед за золовкой вошел в церковь и остановился неподалеку от входа, издали наблюдая за тем, как она разговаривает со священником. В голову, как и прошлой ночью, лезла всякая дрянь. Отвернувшись, он пристально уставился на полоску дневного света, проникавшую внутрь сквозь неплотно прикрытые двери.

— Мы ещё в одно место, и домой, — выходя, сообщила Жанна.

Он кивнул и молча последовал за ней.

Знахарка жила на отшибе в лачуге, не навевавшей мыслей о тепле и покое. Казалось, рано или поздно она погребет под собой хозяйку. Увидев её, графиня всерьёз задумалась, стоит ли туда заходить. Вдруг там летучие мыши, а по полу прыгают жабы?

Жанна спешилась и в нерешительности замерла перед входом в покосившееся жилище. Уехать было стыдно, а войти — страшно. Неожиданно на помощь пришёл Дэсмонд, предложивший сходить вместо неё.

— Уж не знаю, что Вам там нужно, но заходить туда Вам не следует, — решительно заявил он. — Туда пойду я, а Вы останетесь здесь.

— Боюсь, не получится, — улыбнулась графиня. — Вы же не знаете, зачем я здесь.

— А Вы скажите. — Он стоял рядом с ней, полный решимости и желания помочь ей.

— А Вы не испугаетесь?

— Вот ещё! — фыркнул Дэсмонд. — Я же мужчина. — Он с гордостью похлопал по перевязи меча.

— Хорошо, — сдалась Жанна, — я скажу Вам. Здесь живет женщина, умеющая заговаривать травы. Мне нужно, чтобы она дала мне лекарство для брата. У него жар, боль в горле и ломота в теле.

— Никогда ещё не бывал у ведьмы! — усмехнулся молодой человек. — Что ж, пойду, взгляну на неё, а заодно принесу Вам какое-нибудь зелье.

— Вам распятие не нужно? — Она протянула ему захваченный из дома кипарисовый крест, опрыснутый Святой водой.

— Нет, три креста — это уже перебор. — Дэсмонд вытащил из-под воротника нательный крест и указал на свой меч.

— Тогда с Богом! — перекрестила его Жанна.

Вопреки её опасениям, Дэсмонд вскоре вернулся, неся небольшой холщовый мешочек. Описывать разговор со знахаркой он не захотел, ограничившись одной фразой:

— Ведьмы тоже любят золото.

— Сколько я Вам должна? — ухватилась за упоминание о деньгах графиня.

— Нисколько! — огрызнулся молодой человек и сунул ей мешочек. — Она велела сварить это на медленном огне и давать по ложке перед завтраком, обедом и ужином.

Вернувшись в замок, они разбрелись по разным углам: Жанна завертелась между комнатой брата и кухней, а Дэсмонд отправился осматривать Уорш. Протяжный звук, призывавший к обеду, застал его в конюшне. Дэсмонд стоял у всхода на сеновал и тупо смотрел на то, как хрустят овсом лошади. Услышав условный сигнал, он подумал, может, стоит отобедать позже, а сейчас съездить куда-нибудь, заняться делом, но быстро поймал себя на том, что, к сожалению, дела у него нет.

Обед был скромный, почти без мяса. Зато были рыба, овощи, домашний сыр и, на десерт, яблочный пирог. К обеду графиня распорядилась подать эль и сладкую настойку.

— Вы выглядите уставшей, — подметил Дэсмонд. Он ел мало, вяло пережевывая куски.

— А Вы почти ничего не едите. Может, еда Вам не нравится?

— Почему же, еда хорошая.

— Странно. Может, Вы тоже больны?

— Нет. Вашему брату лучше?

— Хвала Господу, не хуже! Сейчас он спит. А Вы вздремнете после обеда? Я прикажу взбить Вам постель.

— Нет, спасибо. Я бы, с Вашего разрешения, посмотрел на поля, проверил бы, целы ли посевы.

— Хорошо, поезжайте, но, прошу Вас, вернитесь до темноты, а то я начну волноваться.

— Не бойтесь, я не доставлю Вам беспокойства. — Он пододвинул блюдо с пирогом, отрезал большой кусок и начал мужественно жевать.

Как и обещал, Дэсмонд вернулся до темноты, в вечерних сумерках. Спешившись, он направился не к лестнице, а к садовой калитке. Щелкнув щеколдой, Дэсмонд вошёл. Две девочки-служанки, возившиеся в цветнике, вздрогнули и вскочили на ноги, чуть не опрокинули тачку с навозом.

— Что вы тут делаете?

— Землю удобряем. — Девочки снова опустились на колени, продолжая прерванную работу.

В цветнике, посредине гор навоза и обрезанных на зиму кустов, доцветали последние головки львиного зева и пестрые огоньки фиалок. Он смотрел на них и думал, нравятся ли графине фиалки. Наверное, нравятся, иначе бы их не посадили. Или их посадила ее мачеха? Или мать?

— Сеньор, сеньор, госпожа спрашивает, будете ли Вы ужинать? — Дэсмонд вздрогнул и перевел взгляд на озабоченное лицо служанки в перепачканном переднике.

— А графиня уже отужинала?

— Нет, Вас дожидается. Несколько раз посылала смотреть к воротам — а Вы здесь. Нехорошо, сеньор, она ведь волнуется, — с укором добавила она.

— Заткнись, дура! — прикрикнул на неё Дэсмонд. Этого ещё не хватало, всякая шваль будет читать ему нотации!

За ужином Жанна подробно расспросила его о состоянии полей. Дэсмонд заверил её, что посевы в полной целости и сохранности, а разбойничьи банды, по словам местных жителей, если и появляются, то не наносят большого урона.

После еды графиня предложила ему партию в шахматы. Дэсмонд играл плохо и боялся проиграть женщине, поэтому отказался. Чтобы хорошо играть в шахматы, нужна практика, а он предпочитал тренировать не ум, а руки. Да и способностей к игре у него не было.

Графиня легла, а Дэсмонд посидел еще немного внизу, прислушиваясь к голосам меняющейся стражи.

Ночью он никак не мог заснуть, долго ворочался с бока на бок. Постель казалась ему жесткой, а простыни — горячими. Не выдержав, Дэсмонд сел и уставился на лившуюся сквозь окно сентябрьскую ночь. Может, всё дело в лунном свете? Он встал, зашлепал босыми ногами по полу и вступил в серебристую полосу света. Упершись руками в каменный подоконник, Дэсмонд смотрел на движущиеся огни на зубчатых стенах, старался различить внизу знакомые очертания дворовых построек. Почему-то вспомнился один из вечеров, проведенных в кругу семьи. Это был тот вечер, когда бродячий менестрель, уже осипшим голосом, выводил мелодию «Когда впервые Вас я увидал…».

— Стихи, стихи, опять стихи! — пробормотал Дэсмонд. Задернув занавеску, он вернулся в постель. Мелькнула мысль — не выпить ли, эль иногда способствует здоровому сну, но беспокоить слуг он не стал. А где в этом замке эль, он не знал. Что ж, придётся обойтись без него.

Дэсмонд то сидел, то лежал, не в силах сомкнуть глаз. Он гнал от себя обрывки песни менестреля, но она упорно снова и снова вертелась в его мозгу.

Интересно, подумал Дэсмонд, а сложно сочинять такие песни? Нужно ли этому учиться или это от Бога? Смог бы он, к примеру, придумать что-нибудь подобное, конечно, не такое красивое, но чтобы понравилось другим.

Уперев подбородок в сложенные «замком» ладони, Дэсмонд задумался. Скоро ли вернётся брат и заберет его с собой? Ему опостылело это безделье, это хождение из угла в угол.

Заснул он только под утро, постаравшись запечатлеть в своей памяти плоды ночной бессонницы — первое четверостишье своего подражания бродячим певцам. Остальные три появились на свет в последующие ночи, бывшими для него такими же неспокойными, как и эта.

Дэсмонд считал эти строки плодом расстроенного бессонницей воображения и предпочёл похоронить их в глубинах памяти.

Деверь и золовка проводили дни порознь: он на её полях, она в домашних хлопотах и у постели больного брата. Патрик Уилмор помог Дэсмонду решить проблему безделья, получив разрешение тети бить зверя в её лесах. В свое время у барона Уоршела была неплохая свора, так что она послужила серьезным подспорьем в их приятном времяпрепровождении.

К сожалению, зверь попадался мелкий, в основном зайцы, изредка лисицы, но охотников это не огорчило. Целыми днями пропадая в окрестных лесах, возвращаясь в замок грязными, усталыми и голодными, они оставляли на столе гору битого зверя. Нередко Элсбет тем же вечером подавала им сытное заячье рагу.

— Хороша у меня тётка! — Сделав привал, Патрик с удовольствием поглощал припасенный с утра черный хлеб с вяленым мясом. — Другая бы побоялась меня отпустить, а она возражать не стала.

— Графиня умная женщина, а не клуша. Она и над братом не трясется, а воспитывает из него достойного мужчину.

— Графиня? Так это правда? — уцепился за неосторожно оброненное слово. — Слуги по углам шептались, что они вместе в церковь ходили.

— Слуги врут. — Он вспомнил, что брак, совершенный в Уорше, пока тайна для всех.

— Что-то Ваш брат не слишком торопится, — усмехнулся Патрик. — Как бы ни хороша была моя тетка, нет ли в ней какого изъяна?

— Нет в ней изъяна, — сквозь зубы пробормотал Дэсмонд. Его начинали раздражать вопросы юнца, возомнившего себя взрослым.

— Может, в приданом не сошлись? Или у Вашего брата есть причины считать, что она неверна ему? — продолжал свои «взрослые вопросы» Патрик. — Или ему и так хорошо? Я ведь видел, как он её в щёку целовал и вслед за ней в комнаты поднимался.

— Я тебе уши надеру, гадёныш! — Не выдержав, Дэсмонд влепил ему оплеуху.

— Я же просто так, для разговору! — Потирая скулу, Патрик спрятался от него за лошадьми.

— Для разговору порочить честь моего брата и его невесты? — Ему хотелось поколотить мальчишку, но он сдержался. Что скажет Жанна Норинстан, когда увидит «разукрашенного» кузена, как он объяснит причины синяков? Своей горячностью? Молодому человеку не хотелось никому ничего объяснять, охотиться тоже расхотелось, поэтому он решил съездить в Мерроу.

— Вот что, берите собак и езжайте куда хотите, — сказал Дэсмонд, поставив ногу в стремя.

— Да я же шутил, помиримся! Без Вас скучно. — Патрик попытался удержать его. Как бы он ни храбрился, ему было страшно остаться одному в неприветливом лесу. Тут водились волки, а Патрик знал, что с волком ему не справиться.

— Скучно или страшно? — Дэсмонд многое узнал по выражению его лица. — Не Вы ли недавно разглагольствовали о важности воспитания храбрости в юношах? Так проявите её!

Вздохнув, Патрик проводил глазами фигуру удаляющегося спутника. Немного подумав, он решил поискать зайцев под открытым небом и, кликнув оставшегося с ним псаря, повернул к полям.

Глава XXVIII

Служанка Бертрана, Люси, принесла кадку с горячей водой. Эмма поблагодарила её и с удовольствием опустила ноги в кадку. Она попала под ужасный ливень, промочила ноги и боялась простудиться. Слава Богу, существовал дом священника, где ей всегда были рады.

— Я Вам, наверное, ужасно надоела, святой отец, — улыбнулась Эмма, отжимая подол юбки перед очагом. — Всё хожу к Вам, хожу, отвлекаю от насущных дел…

— Почаще бы меня так отвлекали! — улыбнулся в ответ Бертран. — Вы единственная, кто не приходит, чтобы взвалить на меня груз своих забот.

— Ну, я бы так не сказала… Чего только стоил Вам мой Уитни? Или Джоан? Это ведь благодаря Вам у девочки появился жених, да ещё какой жених! Я и не чаяла, что смогу отдать её за сына рыцаря.

— Благодарите не меня, а Бога. Это ему было угодно моими руками устроить судьбу малышки Джоан.

— Да, в последнее время Бог так добр к нам…

— Вы заслужили это покаянием, своими страданиями, добротой и иными добродетелями.

— Перестаньте, святой отец, не хвалите меня напрасно, а то я впаду в грех гордыни.

Повернувшись к нему спиной, Эмма поправила юбки и принялась вытирать стопы. Священник краем глаза наблюдал за ней и в который раз думал: «Если мир не был слеп, он бы видел, насколько Вы безупречны!». Несколько раз он порывался встать, чтобы, как некогда грешница Христу, омыть ей ноги, но благоразумие сдерживало его.

— Что она подумает? Не ужаснётся ли? Мир так испорчен, извращён грехом, что самые чистые порывы толкуются превратно даже праведными людьми.

Подойдя к очагу, Бертран помешал угли. Эмма всё ещё стыдливо занималась собой: теперь она приводила в порядок слипшиеся волосы. Сев на прежнее место, священник совершил святотатство: на полях священной книги набросал её склонённый профиль. Он не мог думать о завтрашней проповеди, он думал только о ней, поэтому счёл благоразумным убрать книгу и завязать с гостьей разговор, в то же время преследуя преступную цель задержать её до обеда.

Говорили о крестьянах, о том, как безнравственно ведут себя некоторые девушки, уединяющиеся на полях и сеновалах с парнями, о том, что всё нынче дорожает, о Мэрилин Форрестер, которой предстояло в будущем году выйти замуж.

— А Вы сами не подумываете о втором замужестве? — осторожно осведомился Бертран. Если бы она ответила положительно или начала сомневаться, он бы, пожалуй, испросил согласия на брак с этой женщиной, любовь к которой не только не ослабевала, но, казалось, с каждым годом становилась сильнее. Да, он не богат, но ведь и она не привыкла к роскоши; при мизерной помощи брата они смогли бы вести пристойное хозяйство.

— Я уже стара для этого! — улыбнулась Эмма. — Хорошо думать об этом, когда вся жизнь впереди, а мир кажется светлым и прекрасным. А мне пристало думать о душе и благе своих детей.

— Значит, Вы твёрдо решили посвятить себя миру? — упавшим голосом спросил священник; хорошо, что она этого не заметила!

— Миру? — удивилась вдова. — Я даже не помышляла об этом…

— Красота и добродетель принадлежит миру, — пояснил Бертран. Ему вдруг захотелось пить, и он залпом осушил кружку воды — он взял себе за правило, будучи дома, не вкушать ничего спиртного до обеда.

— Ах красота! Где она, моя красота? Вся осыпалась, святой отец, как те листья за окном. — Эмма провела рукой по лбу. — Да и к лучшему это, святой отец, — меньше соблазнов!

— Соблазн не в лице, а в душе, — заметил Бертран. — Чистая душа же украшается красотой.

Вдова пожала плечами. Ей нравились разговоры со священником, резонность его речей, то тепло, которое исходило от него и его дома. И она рвалась сюда из темноты и холода, царивших в Форрестере, чтобы получить глоток молчаливого дружеского участия.

Эмма никогда ни на что не жаловалась, в этом Бертран был прав, но ей это было не нужно — священник знал обо всех её бедах и утешал по мере своих сил и возможностей. И каждый раз, когда он говорил о справедливости Божьей, о том, что всем праведникам воздастся на небесах, по телу её разливалось спокойствие. Да, Бертран говорил то же, что и его предшественник, почти теми же словами, но только он мог заставить поверить в то, что обещанное блаженство существует, позволял почувствовать частичку божественной благодати.

Порой, замечая его печаль, ей хотелось, чтобы его полюбила хорошая достойная женщина, окружила бы теплом и заботой, мягко, ненавязчиво, но так надёжно. И, сидя сейчас в его доме, Эмма желала священнику счастья. Счастья быть любимым, ибо она знала, что это величайшее счастье на земле, и что самая величайшая трагедия — отсутствие любви. Это знала она, лишённая родительской опеки и заботы, потерявшая мужа и видевшая, как льнут к ней, любящей матери, даже чужие дети. Знала её сестра Элизабет, пошедшая на мученическую смерть ради чистого сердца человека, подарившего ей на несколько месяцев покой и блаженство. Так пусть же Господь не обделит и его, дарившего счастье другим, не обделит простым земным светом, освещающим душам путь после смерти!

— Верно ли, святой отец, что некоторые священники связывают себя узами брака? — осторожно спросила Эмма, пытаясь навести его на мысль о возможности женитьбы, чтобы он, при случае, не лишился посланной Богом благодати.

— Да, есть такие, — сдержанно ответил священник. — Но они нарушают обет.

— А их жёны из мирян?

Бертран кивнул. Он боялся произнести хоть слово, чтобы с языка не сорвалось вдруг признание или предложение руки и сердца. Как внезапно она об этом заговорила! Неужели почувствовала? Но он был осторожен, предельно осторожен… Нет, она ничего не знает, иначе бы не сидела напротив него с открытым взором, с лёгкостью не перевела бы разговор на Уитни. Она смотрит ему в глаза, ничего не скрывает, но зачем же она спросила?

А ей всего-то нужно было узнать, возможно ли для него её счастье.

Люси накрыла на стол.

— Дождь кончился, — сообщила она.

— Я пойду, — заторопилась Эмма. — Джоан заждалась меня…

— Подождите, поешьте, — удержал её хозяин. — Я провожу Вас.

— Не нужно, лишнее беспокойство…

Беспокойство… Да ведь это единственная возможность побыть с ней наедине, чтобы, запечатлев в сердце очередной её образ, заснуть и проснуться вместе с ним, вдохновлённым им, на одном дыхании сочинить и прочесть проповедь.

В доме священника она задержалась надолго, до темноты.

— Ой, сколько звёзд! — воскликнула Эмма, когда они вышли во двор. — И какие они красивые! И переливаются, словно драгоценные камни…

— Говорят, у них есть названия. — Бертран кивнул служанке, и та вышла им посветить.

— У каждой? — Она удивлённо посмотрела на него.

— Так утверждали латиняне. — Так как она пришла пешком, он усадил её на своего мула, закутал в свой самый тёплый плащ.

— А Вы знаете какую-нибудь звезду?

— Нет. Для меня они просто светила. Тёмные люди утверждают, будто бы по ним можно прочитать судьбу.

— Неужели? — Эмма по-новому взглянула на яркие точки на небосклоне, но священник поспешил умереть её пыл, предостеречь от ошибки.

— Это суть ересь. Если встретите предсказателя, знайте, что он заключил разговор с Дьяволом.

Священник осторожно сел позади Эммы и, сказав Люси, что вернётся к утренней проповеди, тронул поводья. Служанка отворила ворота и некоторое время провожала их, освящая масляной лампой разбитую дорогу, а потом вернулась в дом.

Вокруг была ночь, наполненная свежестью прошедшего дождя, запахом мокрой земли и прелых листьев. Бертран напряжённо всматривался в темноту, стараясь ещё издали заметить признаки возможной опасности, а Эмма, сидевшая боком к нему, думала о том, что такими праведниками, как отец Бертран, будет спасён мир. Она не замечала его кратких прикосновений, не замечала, как он время от времени сжимал её руку, не замечала его особой заботы и предупредительности, а он мечтал о той минуте, когда вместе с благословением, ему дозволено будет поцеловать её в лоб. А пока ему оставалось только отогревать своими ладонями её замёрзшие пальцы и жалеть, что эта прекрасная луна, выглянувшая из-за облаков, светит не для него.

* * *

Деревья оделись в бардовые уборы; пёстрый ковёр из листьев шуршал под ногами. Природа медленно увядала, но увядала торжественно, словно старая кокетка, красуясь богатыми яркими уборами. Пошли дожди; в глубоких рытвинах стояла жёлтая вода, на которой, словно кораблики, покачивались листья.

Дэсмонд и Жанна Норинстан по-прежнему жили каждый своей собственной жизнью: она в замке, он в его окрестностях. Несмотря на то, что брат просил везде и повсюду сопровождать его супругу, Дэсмонд целыми днями пропадал вне стен Уорша, так что графиня вынуждена была выезжать в сопровождении кузена. В прочем, это её ничуть не огорчало.

— Может, не нужно, кузина? — осторожно спросил Патрик, хлюпая ногами по навозно-соломенной жиже во дворе. — Погода — дрянь, Вам бы дома посидеть…

— Ты бы меня ещё в башне запер! — усмехнулась Жанна, выйдя на крыльцо. — Будь любезен, подведи сюда лошадь.

— Но дороги развезло, на них опасно, — продолжал настаивать племянник.

— Я не маленькая, сама знаю. Учти, я теряю терпение. — На ней было простое шерстяное дорожное платье и длинный плащ с капюшоном; на голове — белый, полностью скрывающий волосы платок под шапелем.

Патрик сдался. Ему не нравились тётины поездки, но в этом доме он не имел права голоса, да и её жених (юноша не был посвящён в тайну тётки), похоже, одобрял их. Разгребая ногами грязь, он подвёл к крыльцу иноходца.

— Ещё ближе. Вот так. А теперь дай мне руку. — При помощи двоюродного брата Жанна осторожно взобралась на спину лошади. — Ну, не стой столбом! Ты собираешься со мной ехать или нет?

Честно говоря, все эти поездки ей тоже не нравились, но они были необходимы для поддержания порядка. Правда, в последнее время выезжала она всё реже и уже не отваживалась уезжать далеко от Уорша. Сегодня Жанна хотела проверить, как засеяны на зиму ближайшие поля и, заодно, заехать в деревню, проведать детей Джуди. Собственно, она бы ими не заинтересовалась, если бы не болезнь, внезапно подкосившая малюток и заставившая служанку при первом известии о ней стремглав броситься к тётке на ночь глядя. С собой она везла травы, способные сделать лечение эффективнее.

Состояние полей её удовлетворило, и Жанна с чистой совестью отправилась в деревню.

Ей не приходилось бывать в крестьянских домах, если она куда-то заезжала, то к арендаторам, жившим отдельно от общины, и обстановка жилища неприятно поразила её.

— Жуткая дыра! — подумала графиня, пригнувшись, переступив порог. — И воняет, как в свинарнике! Как Джуди могла оставить здесь детей? Их нужно немедленно перевезти в замок; ничего удивительного, что бедняжки заболели в таком смраде!

— Сеньора, сеньора, радость-то какая! — Навстречу ей выбежала тётка Джуди и принялась наскоро подметать пол, расшвыривая по углам тряпки. Её лупоглазые дети сгрудились у стола, с ужасом взирая на таинственную госпожу, одного слова которой хватило бы, чтобы они остались без крова и средств к существованию.

— Что-то я не вижу в доме счастья! — усмехнулась Жанна. — Патрик, посмотри, есть здесь что-то чистое, на что бы я могла сесть.

Хозяйка цыкнула на детей, и те стремглав бросились обтирать рукавом чурбан перед очагом. Презрительно оглядев убогое сидение, графиня села.

— Сколько лет? — Она наугад указала на одного из мальчишек.

— Много, сеньора! Он за зиму до того, как матушка Ваша умерла, родился, — с готовностью ответить мать и, дав сыну затрещину, прошипела: — Поклонись сеньоре, увалень!

Мальчик неуклюже поклонился и тупо уставился на родительницу. Та толкнула его в сторону дверь: ступай, мол, работать, не мозоль глаза!

— А старшей девочке, той, что возится у очага?

— Она на годок постарше.

— Патрик, а не женить ли её на сыне плотника, чья жена прихватила чужую землю? Я слышала, у него семеро сыновей и ни одной дочки — пусть порадуется! — Заметив испуг на лице девочки, она добавила: — Но это мы после решим, а теперь я хотела бы знать, как поживают больные дети. Хорошо ли они содержатся?

— Отвратительно, — ответила из-за полотняной перегородки Джуди. — Она им молоко водой разбавляет. А уж на каком тряпье они спят, госпожа, Вы бы видели! И грязные, как черти!

— А зачем ты их тётке отдала? — парировала Жанна.

— Мне-то самой несподручно, а тут тётушка, родная кровь всё-таки. Я ведь, госпожа, ей и денег дала, чтоб за детишками следила…

— А я, что, не следила? — взвилась хозяйка. — Да я своему Джейми молока не додавала, всё твоя Рут высосала! И где теперь мой малыш? Схоронила его, госпожа, не первая зима могилке! А что до тряпья, то мои родные детки на таких перинах не спят!

— Посмотрим, что это за перины! — Графиня встала и резким движением отдернула залатанное грязное полотнище. Зрелище, открывшееся её глазам, превзошло все ожидания и только укрепило мысль о том, что детям здесь не место.

Возле покрытой козлиной шкурой скамьи на корточках сидела Джуди и поила молоком с мёдом Рут. Девочка — в каких-то обносках с чужого плеча, полинявших, давно потерявших цвет — кашляла и просила пить. Свободной рукой мать качала корзину с младенцем, свисавшую с потолка. Пахло сыростью и кошачьими испражнениями.

— Маленькому совсем плохо. — Джуди поставила миску на пол и приняла из рук госпожи мешочек с травами. — Вы уж извините, сеньора, я с ними останусь.

— Ни ты, ни твои дети здесь не останутся, — решительно заявила Жанна. — Я забираю вас с собой. Патрик, подожди, когда Джуди и её ребятишки будут готовы, и возвращайся с ними в Уорш. Я уеду сейчас и позабочусь, чтобы к их приезду Элсбет нагрела воды: обоих бы не помешало вымыть.

— Но не сейчас же, госпожа! — взмолилась служанка. — Их и так лихорадит, а тут Вы ещё в воду хотите их опустить…

— Для их же блага. Не хочешь мыть — не мой, но чтобы в таком виде твоя Рут не разгуливала по моему дому.

— Они, как мышки, будут сидеть, госпожа, — пообещала обрадованная Джуди и принялась сваливать в кучу нехитрые пожитки Рут (у маленького Адриана их вообще не было). Сеньора давно обещала взять к себе её девочку, теперь, наконец-то, она сдержит слово!

Выйдя на свежий воздух, Жанна долго не могла продышаться. Её тошнило от смрада, от кишащей вшами хозяйки и её годами не мытых детей с рыбьими глазами.

На берегу Северна, перед подъёмным мостом, ей встретилась группка из четырёх всадников во главе с юношей в шапероне. Сгрудившиеся вокруг него слуги горячо перепирались со стражниками.

— Что здесь происходит? — Жанна бесстрашно выехала вперёд. Она слышала, как позади неё звякнули вынимаемые боевые топоры, щёлкнули натянутые арбалеты. Ей нечего было бояться.

Юноша в шапероне обернулся; плащ распахнулся, обнажив длинное, доходившее почти до лодыжек сюрко. За поясом поблескивала рукоять охотничьего ножа.

— Баронесса Уоршел, это Вы? — радостно окликнул её высокий голос; в памяти графини он ассоциировался с голосом Мелисандры Гвуиллит. Но кто этот юноша? Её родственник? По голосу ему лет четырнадцать.

— Да это я, Мелисса, Мелисса Гвуиллит! Вы не узнаёте меня? — Одним движением юноша сорвал с головы шаперон, открыв взору длинные волосы, тщательно уложенные под сетку.

— Ничего не понимаю, — пробормотала Жанна. — Но зачем…

— Всё потом, у жарко натопленного камина, — улыбнулась Мелисса. — Признаюсь, я ужасно продрогла.

По знаку госпожи привратник опустил подъёмный мост.

— Ну и вонь! — Баронесса Гвуиллит (в замужестве, княгиня Гратхалдт) поморщилась от запаха палёной шерсти.

— Ничего особенного, просто я на время приютила нескольких ремесленников. — Жанна с помощью слуги сошла на крыльцо. — Думаю, мы без помех сможем поговорить наверху.

— Ничего не имею против. Надеюсь, там тепло?

— Позавчера топили.

Войдя внутрь, Мелисса сняла плащ и отдала служанке.

Жанна убедилась, что на её подруге мужская одежда, но пока не подала виду, что чем-то удивлена или огорчена: не следует давать слугам лишний повод для сплетен.

Когда хозяйка и гостья со всеми удобствами устроились наверху и все слуги были отосланы, хозяйка задала первый интересовавший её вопрос:

— Как Ваш отец мог отпустить Вас в такое неспокойное время?

— А он и не отпускал, — пожала плечами Мелисса. — Он ничего не знает, и дома меня ждёт отменная ругань, возможно, даже порка. Видите ли, нас с матерью отправили в замок к дядюшке.

— Но как Вы сюда попали?

— Сбежала. Сказалась больной, дождалась, пока все уйдут на службу, — и… Милая Жанна, я умирала со скуки, я не могла больше слушать бесконечные нравоучения тётки!

— Но Вам не следовало… Это неразумно, опасно; в конце концов, Вас накажут!

— Накажут, — спокойно согласилась гостья. — Уверена, дядя уже отправил гонца в Гвуиллит. Может, отец даже высечет меня, но это нестрашно. Он отходчив, к тому же, я быстро сумею загладить свою вину.

— А почему на Вас мужская одежда? — нахмурилась Жанна. — Уверена, Вашему отцу это тоже не понравится.

— Много шума из ничего! — рассмеялась Мелисса. — Я надела её, чтобы сойти за одного из дядюшкиных пажей. Будь я в женском наряде, меня бы не выпустили.

— Но это неприлично! Ношение мужской одежды — грешно. Господь создал женщину женщиной, а мужчину — мужчиной и велел каждому носить одежды своего пола. А Вы, поправ его законы, осмелились…

— Да знаю я! — недовольно прервала её гостья. — У меня есть платье. Я переоденусь и предстану перед отцом в подобающем виде. — Княгиня смиренно потупила глаза.

— Ваш поступок порочен. Во время поста Вам следует думать о покоянии, Вы же берете на душу еще один грех.

— У меня не было выхода, — пожала плечами Мелисса.

— Я не ожидала от Вас такого, — осуждающе покачала головой графиня. — Вы девушка из хорошей семьи, где чтят законы Божии…

— Женщина, — с улыбкой поправила её подруга. — И по-прежнему чту все заповеди. Я сознаю всю свою вину, весь свой грех и покаюсь в нём. Знаете, с тех пор, как я вернулась в родительский дом, жизнь стала невыносимой! Раньше, когда был жив мой князь, мне жилось гораздо лучше. Если бы я была мужчиной, меня не обручили бы с этим ничтожеством! Брат, наверняка, сам выберет себе невесту, а я вынуждена смириться с выбором отца.

— И кого Вам прочат в женихи?

— Он, во что бы то ни стало, хочет выдать меня за этого гадкого саксонца. При виде него меня тошнит. Мерзкий пузатый бурдюк!

— Мелисса! Как Вы можете сейчас, когда Ваши мысли должны…

— Если б Вы его видели! Единственное его достоинство — это сундуки, полные золота. Подумать только, меня выдают за мешок с деньгами! Раньше меня ценили гораздо выше — в первый раз я вышла за поеденную мышами родословную.

— Может, Ваш жених не так уж плох, — предположила Жанна.

— Смотря для кого. К примеру, он нравится отцу, а я его терпеть не могу, — презрительно скривила губы Мелисса. — Если бы не война, я уже была бы его женой! Лучше бы я до сих пор жила с этим князем! Да, он любил выпить, но с ним хотя бы можно было поговорить. Он так славно шутил и возился со своими собаками… Знаете, у него была любимица, серая Хлора, такая умница! И, главное, его постоянно не бывало дома.

— Смиритесь, Мелисса. Вы должны чтить волю отца.

— А Вы разве смирились?

Жанна промолчала.

— Как же я давно Вас не видела! А Вы изменились.

— Да, много времени прошло…

— Немало. За это время меня выдали замуж, и я даже успела овдоветь.

— А как звали Вашего супруга?

— Рануллен Гратхалдт. Из окон моей спальни открывался великолепный вид на озеро… Краем уха слышала, что и в Ваш дом постучалась смерть.

— Да, — вздохнула Жанна. — Я потеряла отца и мачеху, а потом не стало баннерета.

— Сколько смертей! Но от кого Вы узнали о гибели Леменора? — допытывалась Мелисса.

— Мне сообщили об этом через графа Норинстана.

— Того самого? — Княгиня невольно переменилась в лице.

— Да.

— Но я думала…

— Что Вы думали?

— Неважно. Что же Вы намерены делать?

— Я? Вести хозяйство, заботиться о брате… После войны можно будет переехать в Новинский замок.

— Он всё же женится на ней. А я-то думала… — пробормотала Мелисса. — Негодяй!

— Кажется, Вы назвали кого-то негодяем? — Как бы тихо ни говорила княгиня, графиня всё же расслышала часть её слов. — Кого?

Княгиня Гратхалдт смутилась и от волнения больно впилась ногтями в ладони.

— Его, — выдавила она из себя.

— Кого его?

— Жанна, поверьте, я не хотела… У меня сорвалось с языка…

— Так кого же? — настаивала графиня.

— Графа.

— Раньше Вы были о нём другого мнения, — напомнила Жанна. — Вспомните наш разговор на охоте.

— Неужели Вы и об этом помните? — удивилась Мелисса.

— Да, помню. Почему Вы назвали его негодяем?

— Мне кое-что рассказали. О его любовницах.

— Не продолжайте, мне нет до этого дела.

— Так Вы выйдете за него? — Казалось, от напряжения княгиня превратилась в натянутую струну; сама того не замечая, она подалась вперёд.

— Уже вышла. Мы поженились.

— Но… — Это был сильный удар. — Но как же траур… как же память баннерета?

— Граф всё устроил. Я благодарна ему за всё, что он для меня сделал, и постараюсь быть хорошей женой. Ему не в чем будет меня упрекнуть.

— Но Вы же сами так противились этому браку!

— Я была глупа, — улыбнулась Жанна.

— А если баннерет жив? — пылко сопротивлялась действительности гостья. — Граф, наверняка, выдал желаемое за действительное.

— Замолчите! — От возмущения графиня раскраснелась. — Либо Вы немедленно заберёте свои слова обратно, либо покинете этот дом.

— Вот как! — фыркнула Мелисса. — Теперь он Вам дороже меня? Внемлите разуму, граф — человек безрассудный!

— Он не мог так поступить со мной. Роланд знает, что я не прощу ему такой лжи.

— Роланд, она уже называет его по имени! — с горечью подумала княгиня Гратхалдт и вслух добавила: — Может, благоразумнее было подождать? Вдруг это все-таки ложь?

— Хватит порочить имя моего мужа! Я сделала то, что должна была, — почти кричала Жанна, непроизвольно прикрывая рукой живот. — Вам легко рассуждать о благоразумии, имея мать, отца, брата, дядюшек, тётушек, кузенов и кузин, сдувающих с Вас пылинки!

Она в изнеможении откинулась на подушки и, закрыв лицо руками, заплакала.

— Простите меня, Жанна, простите! — Княгиня присела рядом с ней и ласково взяла её за руку. — Я такая дура, такая дура!

— Зачем, зачем Вы всё это сказали? За что Вы так не любите моего мужа?

— Жанна, я вовсе не хотела…

— Вы злая, Мелисса! Вы просто завидуете мне.

— Да нет же! Просто мне казалось, что Ваша любовь к баннерету…

— Всё, хватит! Дайте мне воды. Знаете, — Жанна подняла голову и улыбнулась, — мне нужно кое-что сказать Вам, что-то очень важное. Только Вы никому не говорите! И не говорите пока, что я вышла замуж.

— Обещаю, буду нема, как могила! Ну, так в чём же секрет? — Мелисса позвала служанку и послала её за водой.

— Я жду ребёнка, — радостно прошептала графиня, сделав несколько глотков.

— Как? А муж знает? — Она была окончательно убита.

— Нет. Пока. Когда я узнала, он уже уехал. При случае я скажу ему. Роланд так обрадуется… Знаете, — она выпрямилась, — я уже люблю его.

— Кого? — не поняла гостья.

— Ребёнка. Я думаю, это мальчик. Он будет таким же сильным и смелым, как его отец. Я так счастлива, Мелисса, если б Вы только знали! Знать, что в тебе живёт плод любви…

— Так Вы любите графа?

— Не знаю, я ничего не знаю. Но, уверена, лучшего отца для моего малыша не найти. Когда он родится, я буду самой счастливой матерью на свете! Жаль, что некому научить меня заботиться о ребёнке. Если бы мать Роланда была здесь… Я так мечтаю познакомиться с ней, с её дочерьми… Она, наверное, удивительная женщина!

Пока она говорила, с лица Мелиссы не сходило выражение досады. Она завидовала подруге, её внезапному счастью в замужестве, в то время, как ей, Мелисандре Гвуиллит, придётся рожать от «саксонского бурдюка».

— Но что это я всё о себе да о себе, поговорим о Вас. — Заметив хмурое лицо княгини, Жанна решила прервать свои радостные излияния. — Как живёте?

— Неплохо, — кисло ответила Мелисса. — Замок дядюшки, как и наш собственный, построен на высоком холме и великолепно защищён от врагов; нам нечего опасаться.

— А как у Вас с провизией?

— Нам не на что жаловаться. А как у Вас?

— Зерна не так много, но голодать мы не будем. Как поживает Ваш брат Давид?

— Быть может, совершает сейчас какой-нибудь подвиг, — усмехнулась Мелисса.

— А Ваш отец?

— Не выезжает из Гвуиллита, но снабжает деньгами войско.

— Чьё войско?

— Королевское. Отец давно присягнул королю. Он не любит Ллевелина и сделает всё, чтобы не дать князю укрепиться в Уэльсе. Как видите, он не прогадал: Ллевелин мёртв, его люди скоро будут разбиты.

— Вы не возражаете, если я ненадолго остановлюсь у Вас? — заискивающе спросила княгиня. — Надеюсь, гнев отца немного поостынет…

— Но что, если он узнает, что я прячу Вас? — покачала головой графиня. — Мне достанется и от него, и от мужа, а мне не хотелось бы огорчать Роланда пересудами.

— Никаких пересудов не будет, отец ничего не узнает. Ну, так можно мне остаться?

— Не знаю. У меня живёт деверь, я не уверена, что моё гостеприимство придётся ему по вкусу.

— Он вмешивается в Ваши дела? Управляет баронством в отсутствие Вашего мужа?

— Нет, баронство вверено мне.

— Тогда я не вижу причин, которые мешали бы приютить меня.

— Бог с Вами! — сдалась Жанна. — Оставайтесь!

Тем же вечером скончался Адриан; переезд на новое место и травы графини не помогли.

Джуди немножко поплакала, сходила к капеллану, занявшему место опозорившегося отца Тальбота, и попросила помолиться о душе малютки. Теперь все её заботы сосредоточились на Рут.

Сестра оказалась крепче брата и пошла на поправку.

* * *

Известие о приезде графа Норинстана, застало Жанну на кухне.

— Как, он здесь? — Она ополоснула руки. — Надеюсь, ты предложила ему элю?

— Конечно, но он…

— Что он? Да говори же! И приведи себя в порядок, а то перед мужем стыдно.

— Стыдно… Сами бы переоделись! — пробурчула Джуди. — Графу Ваше платье не понравится. Он, как я ему сказала, что Вы Элсбет помогаете, так осерчал! Боюсь, сам сюда за Вами явится.

— Вытри руки и беги ко мне. Достань серо-голубое платье и мой лучший платок. Я сейчас приду, только скажу Элсбет, что делать дальше…

— Идите, госпожа, не тревожьтесь! — подала голос кухарка. — Я как-нибудь управлюсь — стряпуха всё-таки.

На полпути к себе Жанна столкнулась с мужем.

— Хороша же у меня жена! — рассмеялся граф.

Щёки графини зарделись от смущения.

(«На кого я похожа? Платок не первой свежести, платье старое, а на подоле — пятна. И мука. Точно, мука! Как я раньше не заметила? И стряхнуть нельзя, и так сидеть стыдно… Решено, я надеру уши ленивцу, который проворонил графа! Он меня запомнит… Но надо привести себя в порядок»).

— Соблаговолите подождать меня, я скоро приду, — выдавила из себя Жанна.

— Так и быть, подожду.

Камин прогорел, но от углей все ещё шло тепло. За свою долгую жизнь он сумел обогреть не один десяток человек. Граф подсел к нему вплотную и уставился на угли.

— Вот и я. Пришла так быстро, как смогла. — Графиня присела возле мужа, поёжившись от сквозняка.

— Вы бы велели протопить, а то заболеете, — посоветовал Норинстан.

— Я так и поступлю. Признаться, я не ждала Вас так рано…

Сдержанность была напускной — она обрадовалась его приезду.

— На то были причины. Вам лучше уехать отсюда. Вам и юному барону.

— Уехать? — удивлённо переспросила Жанна. — Но зачем и куда?

— К родственникам. Здесь слишком опасно.

— Но леди Джоанна уехала ещё летом. Я понятия не имею, где она сейчас, а к Уилморам я ехать не хочу, у них и так хватает забот.

— Поедете к леди Маргарет Кэрби, одной из моих сестёр. Если не хотите, можете подождать окончания валлийской заварушки вместе с моей матерью и другой моей сестрой Флоренс, заодно отговорите эту дуру уходить в монастырь.

— Она хочет уйти в монастырь? — изумилась графиня. — Но почему?

— Сам не знаю, — равнодушно пожал плечами Роланд. — Флоренс мечтала об этом с самого детства.

— А почему Ваша мать и сестра не живут с Вами? — Жанна устало опустилась на пол.

— Почему же, они как раз живут со мной. В числе приданого матери отцу отошли земли неподалёку от Рединга. Собственно, это и есть мой дом.

Графиня покраснела. Она должна была догадаться.

(«Хороша и, чёрт возьми, знает, что хороша! А когда краснеет… Думаю, матушке она понравится. Пусть съездит в Орлейн, познакомится с ней, развеет её сомнения — она безумно ревнива, как и все женщины»).

— Итак, Вы поживёте немного в Орлейне, а там посмотрим.

— Где? — переспросила Жанна.

— В моем замке у Рединга, Вам там понравится. Я дам Вам денег на дорогу и скажу, что передать на словах матушке.

— Но я не хочу уезжать! Я родилась здесь…

— С каких это пор Вам разрешено мне перечить? Отныне моя воля для Вас закон, — нахмурился Роланд.

— Я не смею перечить Вам, но дороги сейчас плохи…

— Черт с Вами, упрямая женщина! Вы немного обождёте с отъездом, но при первой же возможности я отправлю Вас с братом к матери.

Она кивнула, молясь, чтобы этот день не настал.

— Я слышал, Вы несколько стеснены в средствах… Не проще было попросить денег у меня, чем на свой страх и риск искать сомнительных покупателей шерсти?

— Я не нуждаюсь в деньгах, благодарю.

— Я не позволю своей жене одеваться, как нищенке, заниматься чёрной работой, посылать слуг к ростовщикам. Не порочьте имя Норинстанов! Надеюсь, этого Вам хватит на первое время. — Он отвязал от пояса кошелёк, высыпал на ладонь гость монет и протянул супруге.

— Я не могу их принять, — попыталась отказаться Жанна.

— Берите и забудьте про гордость. Отныне Вам придётся во всём мне подчиняться.

— Хорошо, я возьму их. Но за это я отблагодарю Вас обедом.

— Нет уж, Вы другим меня отблагодарите. — Норинстан притянул её к себе и поцеловал в губы.

— Сейчас нельзя, это грех! — Графиня покраснела и отстранила от себя его руки. — Лучше пообедайте.

— Но не заниматься же этим на сытый желудок! — нахмурился граф.

— Сейчас пост, и даже мысли об этом порочны, — пробормотала Жанна. — К тому же у меня есть дела по хозяйству…

— Никаких дел, если я приказываю! — топнул ногой Роланд.

— Я не могу.

Она выскользнула в соседний закуток и уже оттуда спросила:

— Вы приехали один?

— Со мной только мои люди. Вас так беспокоили дела — а Вы тратите время на пустые разговоры, — с издевкой заметил Роланд.

— Вовсе не пустые. Ваши люди — не бесплодные духи, их тоже нужно накормить, — рассмеялась Жанна и скрылась из виду.

— Чёртова кукла! — хмыкнул граф и вернулся к столу. Налив себе элю, он удобно устроился у камина.

— Сэр Элджернон, сэр Элджернон, как же это Вы так? — донеслись до него причитания служанки.

— А ну-ка приведи его сюда! — крикнул Роланд. Посмотрим, что там из него вырастет.

Разглядывая стоявшего перед ним мальчишку, Норинстан пытался найти в нем сходство с сестрой и покойным бароном.

— Нет, все же, порода не та, — решил он. — Хлипкий и трусливый. Еще бы, если вокруг одни бабы!

— Ну, что случилось? — как можно мягче спросил Роланд.

Элджернон молчал. Он весь сжался под его взглядом, съежился, будто котенок.

— Упал он, — ответила за него нянька.

Да, хлипкий и неуклюжий.

— Ты хоть знаешь, кто я?

— Да. Дядя, — выдавил из себя Элджернон.

Интересно, кто рассказал мальчишке? Может, супруга?

— Ну и трус же Вы, сэр Элджернон! — усмехнулся граф. — Я-то думал, у меня племянник, а не племянница.

— Я не девчонка и не трус! — насупился юный барон.

— Тогда хватит держаться за юбку! Ничего, я выращу из тебя настоящего мужчину.

Элджернон впервые посмел поднять на него глаза. Страха в них стало меньше, появилось любопытство. Ты у меня верхом ездить научишься. Хочешь ездить верхом?

— Не знаю, — пожал плечами мальчик. — Наверное. Я лошадей не люблю, мне собаки больше нравятся.

Хоть что-то, а то он решил, что мальчишка вконец обабился. Дэсмонд в его годы был не таким, да и он сам с удовольствием вертелся то на конюшне, то во дворе. А этот сидит дома с женщинами…

— Будут у тебя собаки, — улыбнулся Роланд. — Ладно, ступай и поторопи сестру.

Жанна долго не могла найти Дэсмонда. Наконец ей сказали, что деверь в конюшне.

Когда она вошла, он внимательно наблюдал за тем, как чистят его коня.

— Прошли бы в дом, составили компанию мужу. Помнится, Вы так хотели снова его увидеть.

— Я скоро приду, — не поворачиваясь, ответил он.

— Дэсмонд, почему Вы такой нелюдим? — улыбнулась Жанна и погладила потянувшегося к ней иноходца.

— Вовсе я не нелюдим! — обиделся юноша. — Просто о чем с Вами разговаривать?

— Я не так уж глупа, как кажется, — рассмеялась графиня, — хотя, увы, и не заменю Вам Ваших товарищей. Наверное, Вы по ним скучаете?

— Вовсе нет. Может, мы пойдем в дом, а то Вы легко одеты… — заботливо предложил Дэсмонд. Жанну порадовало, что, выбирая между ней и лошадью, он выбрал её. Всё-таки он славный юноша, и девушкам, наверное, нравится. Он чем-то напоминал ей покойного брата; только Герберт был младше, и бородки, пусть даже редкой у него не было, во всяком случае, она её не помнила. — Кстати, как мне Вас называть?

— По имени, — пожала плечами Жанна. — Или называйте графиней, если Вам так удобнее.

Он взял её под руку и помог взойти на крыльцо.

— Вам тут не страшно одной? — Дэсмонд по-прежнему предпочитал обходиться без обращений.

— Конечно, нестрашно! Да и потом, разве я одна? В замке много людей, и от них столько шума, что порой хочется хотя бы немного посидеть в одиночестве — а не получается.

— А Вы любите одиночество?

— Не то, чтобы очень. Но что это мы всё обо мне, совсем я Вас заболтала!

— Нет, — он удержал её руку, — поговорите со мной немного! Понимаете, — запинаясь, начал объяснять Дэсмонд, — я так давно не был дома, не видел мать и сестер… А тут Вы…

— Вряд ли я похожа на Вашу мать, — рассмеялась Жанна. Ей не хотелось возвращаться к мужу — так почему бы не поговорить с ним? В новом доме ей нужны союзники, а Дэсмонд, кажется, был дружелюбно настроен, нужно было закрепить свои начинания.

— Конечно, не похожи, — покачал головой Дэсмонд. — Мама совсем другая, хотя тоже красивая.

— Так я красивая? — Она невольно улыбнулась, заметив его смущение.

— Красивая, брату так повезло. Я всегда думал, что у него будет такая жена, самая лучшая, потому что мой брат самый лучший.

— Вы любите брата?

— А разве можно его не любить? — искренне удивился Дэсмонд. — Он меня вырастил, я всем ему обязан и убью любого, кто посмеет встать у него на пути.

* * *

Потушив свечу, граф присел на постель и погладил жену по волосам. Она лежала, прикрыв глаза, и, казалось, уже спала. Её волосы пропахли дымом, руки — пряными травами, которые она растирала для ужина, и ему нравилось это смешение запахов. Уткнувшись головой в её шею, он поцеловал её.

— Не надо, я устала! — пробормотала Жанна и отвернулась. Одеяло сползло с её оголившихся плеч; по коже забегали мурашки. Роланд провёл рукой по её плечу, потом скользнул по груди, животу…

— Граф, я же говорю, я устала! — недовольно пробормотала она и укуталась в одеяло. — Я хочу спать.

— Вы всегда хотите спать, стоит мне захотеть чего-то другого! — недовольно пробурчал муж.

— Залог благочестия — воздержание. Я забочусь о Вашей душе.

— Хватит, приелся я Вашей добродетелью! Мы живём не во грехе, Вы моя жена, и этой ночью я хочу быть с Вами.

Он решительно притянул её к себе, прижался к ней губами.

— Вы и так слишком часто занимаетесь этим, — возразила она. — Я боюсь, на нас наложат наказание… Ведь это грех!

— Что грех? — Роланд заглянул ей в глаза. — То, что я люблю свою жену? Но жену же!

— Но ведь этим следует заниматься только для продолжения рода. — Жанна села, обхватив колени руками. — И не часто. Часто — это похоть.

— Жанна Норинстан, я требую исполнения Вашего супружеского долга!

— Разве Вам мало? Я никогда не противилась, но в пост…

— Ничего, Бог простит! Я не так часто у Вас бываю.

Он прижал ее к себе и снова начал целовать.

— Роланд, мне нужно кое-что Вам сказать, что-то очень важное, — прошептала Жанна, пытаясь выскользнуть из-под него.

— Потом скажете, и так много болтаете, — сквозь зубы процедил граф.

Удовлетворив свой порыв, он лёг на спину и положил голову жены себе на грудь.

— И всё-таки Вам лучше уехать. Не упрямьтесь, поезжайте в Орлейн.

— Хорошо, как Вы захотите.

— И не смейте марать рук грязной работой — на это есть слуги.

— Как прикажите.

— Когда соберётесь уезжать, пошлите кого-нибудь в таверну «Белый гусь» в Найтоне. Пусть спросят у хозяина Идваля Ллагурда и скажут, что от жены графа Норинстана. К Вам приедет человек и безопасной дорогой проводит в Орлейн. Будут нужны деньги — не стесняйтесь просить. Можно через Ида.

— А можно мне всё-таки уехать позже, не сейчас? — заискивающе спросила Жанна.

— Опять за старое! Что Вас здесь держит?

— Воспоминания, — пробормотала она.

— Черт с Вами и Вашими воспоминаниями! — пробормотал Роланд, повернувшись на бок. — Но чтобы при первой опасности…

— Ещё бы, дорогой, ведь я думаю о нашем ребёнке, — прошептала графиня, но он её слов не услышал — уснул.

Наутро Жанна встала рано, чтобы проводить мужа. Подавая ему пояс, она сказала:

— Желаю Вам скорее вернуться.

Он принял из её рук пояс и поцеловал жену. Она грустно улыбнулась.

— Дэсмонд побудет с Вами ещё немного. Мне так будет спокойнее. Он поедет с Вами в Орлейн. Ведь Вы всё-таки туда поедете? — Это не был вопрос, это было настоятельное пожелание.

— Поеду. Вот улажу все дела и поеду.

Графиня хотела проводить его, но Роланд не захотел. Что случилось, чем он не доволен? Ведь, кажется, она делая всё, как он хотел. Так в чём же дело?

— Пожелайте мне удачи. — Граф пристально посмотрел ей в глаза, словно желая узнать, о чём она сейчас думает.

— Удачи, пусть помощь всех святых пребудет с Вами!

— Дай-то Бог! — усмехнулся он и ещё раз поцеловал её. В ответ она перекрестила его и прочитала молитву Деве Марии, святому Христофору и святому Георгию.

Решение брата неожиданно натолкнулось на бурные протесты Дэсмонда.

— Я не могу, Роланд, поручи это кому-нибудь другому. — Он был бледен и беспрестанно посматривал на своего оседланного коня.

— Тысяча чертей, что за выкрутасы, Дэсмонд! — прикрикнул на него старший брат. — Не веди себя, как девчонка! Ты останешься здесь, ты поедешь с ней.

— Не поеду, — упорно сжал губы юноша.

— Почему?

— Потому что не поеду.

— Поедешь. С каких это пор ты мне перечишь? — Рассердившись, Роланд тряхнул его за плечи. — Ты останешься здесь, будешь с ней любезен и в целости и сохранности доставишь в Орлейн. Понял? — Он заглянул ему в глаза.

Сжав зубы, Дэсмонд молчал. Он собирался стоять до конца, этого требовали его убеждения.

— Дэсмонд, я тебе приказываю остаться.

Дэсмонд покачал головой:

— Отправь меня воевать, я не могу больше сидеть без дела.

— А моя жена? Хочешь бросить её на произвол судьбы? — нахмурился граф. — И только потому, что ты по блажи…

— Не по блажи. Я воин, а не сторожевой пес! Делай, что хочешь, хоть кричи, хоть бей, но я здесь не останусь, а поеду с тобой.

Его упрямство против упрямства брата. После долгой борьбы Роланд сдался. Для него поведение Дэсмонда было внове — раньше он никогда с ним не спорил.

Глава XXIX

Жанна честно хотела выполнить желание мужа, но непогода и собственное здоровье вмешались в её планы. Её начали мучить приступы тошноты; порой они длились всё утро и жутко её изматывали. Через неделю ей полегчало, приступы почти сошли на нет, но к этому времени дороги окончательно пришли в негодность. Благоразумно рассудив, что в её положении не стоит рисковать, графиня послала нарочного в «Белый гусь», присовокупив к описанию состояния дорог жалобы на нездоровье. Она долго думала, стоит ли сообщать мужу о беременности и пока решила ограничиться туманным: «Теперь я сильно устаю и мучаюсь от болей». Ей хотелось сказать ему об этой самой.

В ответ граф прислал денег, разрешил супруге перезимовать в Уорше, велел увеличить разъезды, беспокоился о её здоровье и обещал приехать. Из слов угрюмого, неразговорчивого гонца Жанна поняла только, что граф находится в своих владениях.

С наступлением холодов графиня забросила поездки, поручив заботу о будущем урожае и благополучии крестьян управляющему; сама она занималась только домашним хозяйством и рассмотрением судебных тяжб. Но, даже страдая обычными в её положении недомоганиями, Жанна по-прежнему оставалась требовательной к другим, не прощала ни малейшей оплошности. Вставала она так же рано, так же по утрам отдавала распоряжения на день и строго следила за их выполнением. Зато вечерами Жанна теперь не вышивала, а, тихо напевая, шила одежду для малыша; Джуди знала, что именно в такие часы лучше всего о чем-то просить хозяйку.

Маленькая Рут, теперь окончательно обосновавшаяся в Уорше, всё чаще убегала от матери в господские покои и часами возилась с разными пыльными мелочами. Там она познакомилась с Элджерноном, которому тоже нечем было заняться. Они подружились и вместе сводили с ума няньку юного барона.

Так, медленно и монотонно, один за другим проходили дни…

Был обычный воскресный вечер; в камине ярко горел огонь. На циновках перед камином играли Элджернон и Рут. У Элджернона были игрушки: глиняные лошадки и человечки, и теперь он вместе с подругой разыгрывал какое-то сражение. Никто не хотел проигрывать, и оба шумели, вырывали друг у друга фигурки. Их возня мешала Жанне, выслушивавшей доклад управляющего. Стараясь сосредоточиться на делах баронства, она сжимала ладонями виски и не сводила взгляда с прыгающих языков пламени. Но головная боль не проходила, а дети кричали всё громче и громче — и Жанна не выдержала, ухватила за руку Рут и толкнула её на пол:

— Пошла прочь, мерзавка! Чтобы я тебя здесь больше не видела!

Испуганная девочка заплакала, но не сдвинулась с места.

Прибежавшая на плачь Джуди быстро сообразила, в чём дело. Для начала дав дочери оплеуху, она подхватила её на руки и, извинившись перед госпожой, унесла захлебывавшуюся слезами Рут.

— А ты что стоишь? — Обратилась графиня к притихшему Элджернону. — Собирай игрушки и ступай спать. Уже поздно.

Маленький барон сгрёб в кучу свои сокровища и, прижимая к груди одну из лошадок, подошёл к сестре за благословением.

Воцарившаяся в комнате тишина графине Норинстан не помогла. Голова по-прежнему болела, и она не выдержала:

— Гарри, я очень устала, отложим дела до завтра. Если нет ничего срочного…

— Ничего, сеньора.

— В таком случае, можете быть свободным.

Жанна легла рано, думала, что быстро заснёт, но пульсирующая боль не давала ей покоя. Она встала, спустилась вниз, на кухню, и приготовила себе травяной отвар. Выпив его, графиня зевнула и, плотно закутавшись в плед, ёжась от сквозняков, быстро поднялась к себе. Сев на постель, она некоторое время прислушивалась к шуму ветра, а потом юркнула в постель, с головой укрывшись одеялом. Отвар подействовал: боль прошла, и Жанна смогла спокойно уснуть.

Снег почти прекратился, ветер ослаб и уже так яростно не завывал в дымоходах.

В комнатах было прохладно, по полу гуляли сквозняки, но всё же теплее, чем на улице. Продрогший часовой, несомненно, предпочёл бы оказаться в самой холодной комнате, чем наверху открытого всем ветрам донжона. Он, как мог, согревал себя выпивкой и нехитрыми физическими упражнениями, досадуя на не спешившего на смену товарища.

В очередной раз бросив тоскливый взгляд вниз, бедолага разглядел на едва заметной ленте дороги всадников, направлявшихся к замку. С одной стороны, это, скорее всего, не сулило ничего хорошего, но, с другой, предоставляло ему долгожданную, выстраданную возможность хотя бы пару минут погреться у огонька.

Сначала Жанна обрадовалась. Она решила, что это муж, и хотела распорядиться на счёт еды, когда вдруг поняла, что это не граф. Он никогда не возил к ней товарищей, разве что привёз свидетеля на свадьбу, а слуги заверяли, что видели, по крайней мере, четырёх рыцарей. Рыцарей с собственными гербами, а не оруженосцев. И графиня опешила, медлила с приказаниями. Друзья, враги, разбойники? Готовиться к осаде или к праздничному ужину? Может, это всё-таки Роланд?

Чтобы развеять сомнения, Жанна велела зажечь огни и постараться рассмотреть нарушителей спокойствия. Ей сообщили, что на другом берегу стоит большой отряд, которым командует высоченный, как им показалось, рыцарь «с рогами, как у Нечистого».

Графиня в страхе прижала руки к животу и велела готовиться к осаде. Она вернулась к себе, оделась и, как и другие женщины, принялась молиться.

По двору заметались тени. Запирались засовы, со скрежетом закрывались замки, опускались решётки.

— И кого это принёс Окаянный? — перешёптывались заспанные слуги.

Часовые осведомился об имени предводителя отряда.

— Я баннерет Леменор и не намерен проторчать здесь всю ночь. Грязные свиньи, вы собираетесь впустить меня?

Слуги, краем уха слышавшие о его кончине, перекрестились. Шутка ли, мертвец воскрес и требует впустить его! И чего ему в земле не лежится?

— Вы там оглохли?! — продолжал бесноваться «живой покойник». — Сейчас же опустите мост, иначе вам не поздоровится, клянусь Святым Георгом!

Жанна только что кончила читать «Отче наш», когда к ней вбежала продрогшая Джуди.

— Госпожа, госпожа, там человек, называющий себя баннеретом Леменором!

— Замолчи, негодная! — накинулась на неё графиня. — Баннерет мёртв, он умер, понимаешь?!

— Умер-то, умер, да вот стоит там!

— Господи Боже! Кто же это? — Жанна нервно зашагала по комнате. — Как же узнать, кто он?

— Может, спросите у него что-нибудь, что знал только баннерет? — робко предложила служанка.

— Что, что мне у него спросить? — Она в волнении заламывала руки. — Я не хотела, видит Бог, не хотела!

— Не знаю, Вам виднее. — Служанка грела руки над свечкой.

— Подскажи мне, подскажи же, Джуди! — взмолилась графиня.

Служанка молчала и продолжала отогревать замёрзшие пальцы. Хватит с неё советов!

Жанна задумалась; мысли лихорадочно сменяли друг друга.

— Нет, этого не может быть! — прошептала она и рухнула на постель. Нужно что-то делать, делать сейчас, немедленно. Если это призрак, то лучше узнать об этом теперь, чем потом, а если самозванец… Хватит мучиться в неведении!

— Пусть попросят его назвать имя хозяйки замка, в часовне которого он разговаривал со своей возлюбленной. Речь о леди Джоанне. Если он ответит правильно — впустите его, кто бы он ни был, пусть даже сам дьявол!

Джуди кивнула и неторопливо вышла вон. Да и зачем спешить? И умереть, и порадоваться всегда успеешь. Жаль, что не до конца отогрела пальцы.

Незнакомец ответил правильно, и отряд въехал в замок.

В доме их встретил тусклый свет одинокой свечи на пустом длинном столе. Гости расположились возле только что растопленного камина и велели подать еды.

В зал осторожно заглянула Джуди. Убедившись, что баннерет — действительно баннерет, а не призрак или самозванец, она на цыпочках подошла к нему и знаком попросила следовать за ней. Недоумевающий и рассерженный нерадушным приёмом, Артур с бранью встал и пошёл за ней.

Она повела его вверх по винтовой лестнице; ступеньки гулким эхом отзывались под сводами замка. Проведя баннерета через большую комнату, в лучшие времена служившую общей спальней для неженатых мужчин, служанка свернула в узкий проход и, наконец, остановилась.

Девушка на миг скрылась за кожаной занавеской, а потом пропустила его внутрь.

Комната была неправильной формы, со сводчатым потолком, поддерживаемым мощными балками перекрытий. Окон в ней не было, а вся мебель сводилась к двум запыленным сундукам. Пахло сыростью и мышами.

Пока Джуди бегала за свечами, Артур успел хорошо осмотреть комнату. Его внимание привлек свёрнутый в рулон ковёр. По мнению баннерета, ковры должны были висеть на стене или крепиться к деревянным рамам, а не пылиться на полу, словно ненужная рухлядь.

— Почему это валяется на полу? — Леменор развернул ковёр и понял, что он не окончен, хотя рисунок был в общих чертах намечен: сад, населенный диковинными животными и прекрасными девушками. Лица, за исключением одного, не были вытканы. Это была женщина с неестественно большими глазами, с молитвенником в руках, замершая в неестественной статичной позе.

— Кто это? — Он осветил изображение.

— Почём я знаю! — пожала плечами служанка. Встав за спиной баннерета, слегка нахмурив лоб, она вгляделась в лицо женщины.

— Кто это, я не знаю, а этот ковёр начала прабабушка баронессы. — И шёпотом прибавила: — Говорят, её силком выдали замуж, поэтому она всю жизнь и проплакала. Старый барон был злющий и уморил её побоями.

— А почему ковёр лежит здесь? Почему его не убрали?

— Ну и вопросы Вы задаёте, сеньор! Сколько себя помню, всегда он здесь лежал. Может, если госпожа велит его закончить, его на стенку повесят. Только, думаю, она к нему прикасаться не станет.

— Почему же?

— Он ей о матери напоминает. — Она снова перешла на шёпот. — Она пыталась ковер докончить — не успела. — Джуди всхлипнула. — Ой, какая же она добрая и красивая была, мы в ней души не чаяли! Да не уберёг Господь — поехала она как-то в деревню, а, вернувшись, захворала. Сгорела-то за седмицу, на рассвете Богу душу отдала…

Восторженно описывая Беатрис Уоршел, служанка умолчала о главном, о том, что знала даже она, в ту пору совсем маленькая девочка: судьба покойной баронессы не так уж отличалась от судьбы Юлии Уоршел. Нелюбимый муж, узость его интересов (она ведь родилась в графской семье и вовсе не в глухой провинции), отсутствие развлечений… Сначала она пробовала сопротивляться, но потом сдалась. Барон молчаливо обвинил её в смерти старшего сына, ругал за «неправильное» воспитание детей; то, что она умела читать, служило ещё одним поводом к укорам. В прочем, ей особо не на что было жаловаться: муж редко бил её, а если бил, то не до смерти.

Беатрис дала себе слово быть примерной супругой и не обращать внимания на недостатки супруга и радоваться скупым проявлениям его любви. Но смерть Найджела подкосила её. Стараясь забыть о своём горе, не находя должной поддержки у мужа да и боясь искать её, она стала всё чаще и чаще бывать в деревне, помогать больным крестьянам, возиться с их детьми… Вот что скрывалось за её добротой.

Удовлетворив любопытство гостя, служанка забрала лампу и опять куда-то ушла.

Баннерет присел на сундук, проклиная голод и Джуди.

По полу пробежала крыса. Добежав до стены, она присела на задние лапки и принюхалась. Артур стукнул кулаком по столу, и крыса юркнула в щель.

Наконец служанка вернулась.

— Эй, бестия, кто-нибудь собирается похлопотать об ужине? — угрюмо бросил Леменор. — Где тебя черти носят?!

— Сеньор, — Джуди робко жалась у стены, — я Вам что-то должна сказать, Вы только меня внимательно выслушайте.

— Что ещё? — буркнул баннерет.

— Госпожа уж не чаяла Вас увидеть. Вы уж простите нас, грешных, что так долго Вас не впускали…

— Что значит, не чаяла? — нахмурился Артур. — Отвечай, дрянь!

— Вы её не вините… Мы ведь все поверили, что Вас убили.

— Что ты несешь?! — Он стукнул кулаком по столу.

— Даже не знаю, как и начать… — на свой страх и риск продолжала служанка, мысленно предвидя, чем может обернуться её откровенность. Вот чёртова обязанность-то! — Много чего у нас тут произошло… Господь забрал к себе господина и госпожу, его супругу то бишь. Тяжко нам пришлось, а госпоже ещё хуже. Вся извелась, аж смотреть тошно было! А тут, на наше счастье, появился граф Норинстан. Без него бы она, бедняжка, совсем пропала бы…

— Вот она, хваленая женская верность! — сквозь зубы в бешенстве процедил Артур. — Продажная двуличная тварь! А ведь клялась… Погоди же, я тебе всё припомню, графская сука!

— Сеньор, не говорите так! — Джуди решила принять на себя весь гнев баннерета. — Выслушайте меня! Госпожа не живёт во грехе с графом, она ведь порядочная и никогда бы… Граф давно помолвлен с баронессой… Словом, они поженились, и она ждёт ребёнка, — тихо выдохнула девушка.

— Как ребёнка?! — Артур был в ярости. Ему хотелось на ком-нибудь выместить свою злобу, но Джуди предусмотрительно отошла подальше.

Баннерет схватил со стола канделябр и изо всех сил метнул его в стену.

Джуди громко завизжала.

— Заткнись, дрянь! — рявкнул баннерет. — Заткнись, или я сверну тебе шею!

Служанка вжала голову в плечи. Но молчать она не собиралась.

— Всё не так, как Вы думаете, сеньор! — Нужно было погасить пожар в душе баннерета, пока он не спалил всё вокруг. Одно дело, когда бьют служанку, а совсем другое — госпожу. — Сеньора ни о чём таком и не думала, тверда была, как камень. Но ведь как суров её батюшка был, поедом ее ел! Грозился в монастырь отдать, а то и вовсе от нее отказаться, если за графа не выйдет. Но госпожа терпела… А уж как граф за ней ухаживал, сколько всего доброго для нас сделал! А потом он передал, что Вы умерли. Ой, как она по Вам убивалась! Я боялась, она руки на себя наложит. Опасно тут было, крестьяне бунтовали, словом, нельзя было госпоже одной. А тут граф вернулся, помог нам. Она и согласилась выйти за него, да и он настаивал, напоминал о данном слове…

— Так, по-твоему, она не виновата? — Артур поднял покалеченный канделябр и снова запустил его в Джуди — на этот раз он попал в цель. — Она сука, твоя госпожа, подлая сука, такая же, как и ты!

— Смилуйтесь, сеньор, она ведь не хотела…

— Так не хотела, что завела ребёнка? — Баннерет схватил её за шиворот и ударил головой о стену. Потеряв равновесие, Джуди упала.

— Да она за Вас каждый день молилась! — Служанка поднялась, потирая ушибленный висок. — Не виновата она, просто граф…

— Так это он её заставил?

Чувство самосохранения и желание спасти не родившегося ребёнка графини заставили Джуди кивнуть.

— Мерзавец, он всё-таки опередил меня! А куш-то неплох, — подумалось ему. — Мальчишка-барон не в счёт, он всё быстро приберёт к рукам. Вышла замуж и ждёт ребёнка… Ладно, по крайней мере, не бесплодна. Значит, граф так долго тянул с женитьбой не из-за этого. Но что толку-то! Хотя, не всё ещё потеряно.

— Надеюсь, больше ничего? — Он пристально посмотрел на Джуди.

— Ничего, сеньор.

— Она выйдет?

— Не знаю, сеньор. Пойду, спрошу.

Воспользовавшись возможностью, она выскользнула вон, подальше от побоев и канделябра.

— Я его недооценивал. Дурак, нужно было раньше думать! — Зависть быстро перерастала в ненависть, и он с лёгкостью, без зазрения совести, обливал грязью имя счастливого соперника. — Весь в своих вонючих валлийских предков, колдунов и душегубов! Взять хотя бы резню у Лайдхема. Как он посмел посвататься к моей Жанне? Ничего, он больше не появится в Уорше. Клянусь Святым Георгом, его ребёнок не увидит отца, этому выродку не достанутся золотые горы, которые по праву принадлежат мне! Лучше бы ему вообще не рождаться. Ничего, дорогой, я смогу сделать из тебя бастарда!

Край занавески дрогнул, из-за неё робко выглянула женщина. Она сделала несколько робких шагов и замерла, рассматривая мужчину. Артур её не видел: он сидел к ней спиной и, вперив взгляд в стену, корил себя за то, что упустил возможность жениться на баронессе Уоршел.

На стену упала тень; он вздрогнул и обернулся.

Женщина потеряла сознание. К ней тут же бросила ожидавшая за занавеской Джуди и, запричитав: «Я же говорила, не нужно было идти!», попыталась привести её в чувство.

— Больно, больно! — очнувшись, прошептала Жанна. Она попыталась сесть, но, вскрикнув, упала обратно.

— Да что стоите, как истукан, помогите мне! — крикнула служанка оторопевшему баннерету.

Артур в нерешительности сделал несколько шагов и остановился. Он смотрел на Жанну и не узнавал её с этим страдальческим выражением лица, скрючившимися от боли пальцами, чётко проступившими скулами. Боже, как же она изменилась!

— Берите её на руки и скорее несите в спальню. Я покажу дорогу. И ни слова ей не говорите. Ради её жизни, умоляю, сеньор!

Баннерет покорно поднял Жанну и пошёл вслед за огоньком лампы Джуди.

Из спальни она его выгнала, велев не слишком шуметь внизу. Уходя, он краем глаза заметил на простынях несколько капель крови.

Снова увидеть Жанну ему удалось только на третий день. Графиня лежала на постели; в воздухе стоял тяжёлый запах благовоний. Джуди, сидевшая у изголовья больной, обтирала ей виски холодной водой.

Баннерет не решался подойти к ней, заговорить, опасаясь нового обморока, и терпеливо ждал, когда она заговорит первой.

Графиня провела рукой по лбу и пристально посмотрела на Артура, словно желая ещё раз удостовериться, что перед ней человек, а не призрак. Она боялась поверить и не хотела верить. Тогда, ночью, Жанна ожидала увидеть дерзкого незнакомца, посмевшего назваться его именем, а увидела… Это был он, с этим ничего не поделаешь. Живой.

Выставив служанку, она засыпала его вопросами:

— Господи, почему Вы не подавали о себе вестей так долго? Где Вы были? Я ведь считала Вас погибшим…

— Знаю. — Он занял место Джуди. — Ваша болтливая служанка всё мне рассказала.

— Но почему? Ни одной весточки…

— Мне некого было послать к Вам.

— Некого? — покачала головой Жанна.

— Конечно! Мы же гоняли валлийцев по холмам. Да я и сейчас с трудом смог к Вам выбраться. И то не один, а со своим копьём, которое, между прочим, нужно накормить.

— Да-да, конечно! — Как это мерзко, говорить сейчас, в такую минуту, о еде, так же мерзко, как было у неё сейчас на сердце. И опять эти противоречивые чувства! — Разве мои слуги не кормили Вас?

— Кормили, но каким-то варевом. Надеюсь, сегодня обед будет обильным и сытным.

— Я исправлю их ошибки. Простите, я не смогу спуститься к Вашим товарищам, — грустно улыбнулась графиня.

— Да, в Вашем положении так будет лучше, — сухо согласился он и спросил: — Уорш теперь принадлежит Вашему мужу?

— И да, и нет. — Она в недоумении посмотрела на него. — У отца остался малолетний сын, мой брат Элджернон.

— Вашего отца убили?

— Да. — Жанна плотно сжала губы.

— Где?

— Не знаю. Где-то там, в горах.

— Когда он погиб? — нахмурился баннерет.

— В начале лета.

— В начале лета… И, не сняв траура, Вы успели выйти замуж?

— Прошу, не будем об этом! — На её глазах навернулись слёзы. — А Вы? Вы хоть раз вспомнили обо мне за все эти месяцы?

— Да я и не забывал Вас, чёрт побери, надеялся на скорую встречу, не зная, что Вы…

— Что я? Я ждала Вас, проплакала все глаза…

— Как бы не так! Вы вероломно любезничали с графом Норинстаном.

— Как Вы можете! — Сердце бешено стучало, щёки пылали. — Прошлой зимой уехал отец, и я впервые узнала, что такое одиночество. Но тогда, поверьте, я и не помышляла о браке с графом Норинстаном! После смерти батюшки, граф появился снова. Сначала я по-прежнему была холодна с ним, но потом… Он был так добр, так мил — и, главное, заботился обо мне… Мне так нужно было чьё-то участие! Больше мне нечего Вам сказать.

— Уходите! — вздохнув, попросила графиня. — Элсбет накормит Вас обедом.

* * *

Чтобы попасть на кухню, нужно было пройти через нижний зал. Когда Джуди наконец-то решилась проскользнуть за новой порцией отвара для госпожи, пьяное веселье было в самом разгаре, а Леменора за столом уже не было.

При виде хорошенькой девушки пьяные оживились.

— Эй, красотка, иди к нам! — заулюлюкали они. — Смотрите-ка, она благородную из себя корчит!

— Проучим её? — подхватили другие.

Несколько человек проворно оторвались от кувшинов с элем и, покачиваясь от хмеля, направились к служанке. Сидевшие за столом поддерживали их задиристой бранью.

Девушка перекрестилась и со всех ног бросилась обратно, но дорогу ей преградил дородный мужчина в расстегнутой рубахе.

— Ишь, какая спесивая! Гляньте — а она ведь боится! Люблю, когда меня бояться! — крякнул он и схватил Джуди за руку. Больно укусив его, она сумела отскочить к стене. — У, ведьма! Ничего, мы её укротим, не будь я Томас Белфор!

— Держи её за руки, а я пощупаю её под юбкой, — посоветовал человек с изрытым оспой лицом.

— Как бы не так, я первый!

Широко расставив руки, Томас Белфор пошёл на Джуди. Она ударила его ниже пояса и ринулась вон. Томас оказался быстрее и повалил её на пол.

— Налетай, ребята, на всех хватит! — крикнул он.

— Поосторожнее, Белфор, ничего ей не сломай!

Человек с оспинами на лице остановился перед беспомощно барахтавшейся служанкой и ударил её башмаком:

— Будешь меня помнить, сучья дочь!

Джуди мысленно пожелала ему свернуть себе шею. Ей пришлось смириться с ролью бесплатного развлечения подвыпивших наёмников.

Когда Томас Белфор и его рябой товарищ по очереди удовлетворили желания плоти, они наперебой начали расхваливать свою добычу другим, предлагая и им с удовольствием провести время.

Несчастную Джуди подняли и притащили к столу. Белфор неосторожно разорвал ей на плече рубашку, а потом, немного подумав, обеими руками рванул её на себя. Желая показать, что она приличная женщина, а не какая-то там шлюха из пивной, служанка двинула ему локтем в живот и прикрыла грудь руками. Разъярённый Белфор хотел дать ей кулаком в челюсть, но был остановлен человеком с козлиной бородкой:

— Хватит на сегодня. Отпусти её!

Заметив недовольство сотрапезников, он объяснил:

— Зачем вам эта девчонка? Белфор, наверняка, выжил её до дна. Тут ещё много цыпочек, на всех хватит! А эта теперь что тряпка… Умерьте свой пыл, а то она нажуется хозяйке, а она — баннерету. Ну, нужно вам, чтобы Леменор выпустил из Вас пару галлонов крови?

Томас Белфор толкнул Джуди на пол, велев кланяться и благодарить сэра Гейшби. Не веря своему счастью, она что-то путано пролепетала, отвесила несколько низких поклонов и убежала, сопровождаемая взрывом пьяного хохота.

Приведя себя в порядок, Джуди отнесла отвар госпоже, ни словом не обмолвившись о случившимся. Переодевшись, она окольным путём выбралась во двор.

Редкие порывы ветра сдували с крыш крупные хлопья снега.

Мимо прошёл конюх с ведром воды; служанка окликнула его, спросила, не знает ли он, где Метью.

— Почем я знаю! Может, на кухне, может, на сеновале, может, забрел куда.

Она отыскала его в конюшне, где монотонно хрустели кормом лошади. Лестница, ведущая на сеновал, была в дальнем углу; подойдя ближе, Джуди услышала доносившийся сверху смех. Среди голосов она узнала голос Метью.

Девушка крикнула его. Всклокоченная голова конюшего свесилась вниз. Джуди попросила его спуститься.

— Давно ж я тебя не видела, Метью!

— Соскучилась? — улыбнулся он.

— Не больно-то.

— А чего пришла?

— Да так… Посмотреть, жив ли.

— Жив, как видишь.

— Я думала, что ты мне обрадуешься, приголубишь…

— А я, что, не рад?

— Рад, как же! Ты с дружками своими выпиваешь, а обо мне даже не спросил.

— Перестань, Джуди!

— Тогда почему не зашёл? Я ведь ждала…

— Дела у меня были.

— Ах, дела у него? Попойка, так и скажи! Пьете, жрёте здесь… Да ну тебя к чёрту, Метью!

— Ты чего? — не понял он.

— Чего-чего? Ухожу я. И больше не вернусь, ты меня знаешь…

Глава XXX

— Вы его любите?

Жанна молчала. Она сидела с шитьём в руках и прислушивалась к голосам служанок, выбивавших ковры.

— Я его жена, — подумав, ответила графиня.

— А Вы знаете, что он обещал жениться на другой?

Жанна покачала головой. От баннерета не укрылось, что произнесенная наугад фраза произвела должное впечатление и, воодушевившись успехом, продолжил:

— Ходило столько слухов о её смерти.

— Так она умерла? — с облегчением спросила графиня.

— К сожалению. Она без памяти влюбилась в Вашего мужа, когда он заехал к ее отцу, чтобы уладить какой-то земельный спор. Ну, а зная Вашего супруга… Словом, он соблазнил её, пообещав жениться, но к тому времени граф уже был помолвлен с Вами. Смею Вас заверить, это была порядочная девушка из хорошей семьи. Но за ней не давали приданного. Когда она узнала, что граф и не думал на ней жениться, она пригрозила рассказать обо всём Вашему отцу. На следующий день она не вернулась с мессы.

— Вы утверждаете, будто к этому причастен мой муж?

— Возможно, — уклончиво ответил Леменор — всё-таки это серьёзное обвинение. — Зато мне доподлинно известно, что он спасал от виселицы валлийцев. Он укрывает у себя своих мятежных родственников. На Вашем месте я бы расторгнуть этот брак: Вы рискуете лишиться владений и своего доброго имени. Может статься, Вас бросят в темницу.

— Бог убережёт! — перекрестилась графиня.

— А если Вы вслед за ним взойдете на эшафот? Его казнят, как изменника. И Вас, как его супругу.

— Я делила с ним радости, разделю и смерть.

— Я не понимаю Вас… Неужели ради него Вы готовы принять мученическую смерть, вытерпеть весь этот позор?

Она промолчала.

— Вы думаете, он Вас любит? Это брак по расчету, обыкновенная сделка. Часть договора, заключенного Вашим мужем с Вашим отцом. И знаете, ради чего он был заключён? За счет Вас Ваш отец хотел поправить своё положение. Вы не были нужны ни тому, ни другому. У графа были деньги, у барона — связи…

— Да, отцу были нужны деньги — и что? — с вызовом спросила Жанна.

— А то, что он не погнушался продать Вас изменнику.

— Перестаньте! Он не изменник!

— Бросьте, графиня! О предательстве графа известно всем. Я могу защитить Вас от наветов, помогу законно расторгнуть брак.

— Я не хочу. Я его жена перед Богом и людьми.

— А как же моя любовь к Вам? — пылко возразил Артур, картинно упав перед ней на одно колено. — Все эти годы я думал только о Вас, жил только Вами, грезил тем днём, когда смогу назвать Вас своей женой…

— Но почему же Вы не женились на мне, если так пылко любили? — покачала головой Жанна. Она снова принялась за шитьё — те же чепчики и распашонки для ребёнка, что и прежде. — Я ничего не слышала о Вас с весны.

— Как, Вы ни один из моих гонцов не доехал до Вас? — разыграл удивление баннерет.

— Нет. Ни один.

— Но я посылал их! Может, это граф?

— Что граф?

— Перехватил их. Если б Вы только знали, сколько раз он покушался на мою жизнь! Только Божественная защита уберегла меня от смерти. Но я боюсь за Вас, не за себя. Что сделает это чудовище, когда узнает, что я был у Вас? Он убьёт Вас!

— Зачем ему убивать меня? Если он спросит, я все расскажу ему.

— Жанна, Вы не понимаете! Это бешеная собака! Когда он поймет, что Вы всё знаете… Чтобы защитить Вас, я оставлю Вам солдат.

— Я не боюсь его, он мой муж.

— Но могу я хотя бы надеяться? — Взяв её за руку, он не сводил глаз со своей собеседницы.

— Чем был бы этот мир без надежды? — грустно улыбнулась Жанна.

Артур пробыл в Уорше пять дней, и все эти пять дней настойчиво повторял ей, что ее брак был ошибкой, корил за измену, но обещал все простить, если она «отринет с себя печать врага». А она лишь виновато улыбалась в ответ и думала о том, как же труден человеческий выбор.

— Но Вы ведь сожалеете, что вышли за него?

Молчание.

— Как я могу жалеть? Он подарил мне ребенка.

— Но это должен был быть наш ребенок!

— Что же Вам мешало жениться на мне?

— Вам ли не знать!

Опять молчание.

— Если бы Вы хотели…

— Жанна, Вы обещали!

— Я выполнила все свои обещания.

— Вам приятно быть вещью, которую продали?

— Меня продали в хорошие руки.

— В руки изменника! У меня есть доказательства, Жанна! Он обманывал Вас, он обманул Вашего отца! По его вине погибли невинные люди! Их резали, как свиней, а он смотрел!

Она низко опустила голову.

— Я буду молиться за спасение его души.

— А кто помолится за спасение Вашей? Изменников ждет мучительная смерть! Но если бы только смерть! Это пятно никогда не смыть, Ваш брат все потеряет, ему придется уйти в солдаты.

«Он изменил Вам, Жанна. Он предал Вас, Жанна. Он изменник, Жанна. Вы товар, Жанна. Он сбежит и бросит Вас. Ваша семья будет навек опозорена. Вы останетесь без средств, без крыши над головой. Беззубые вилланки будут плевать Вам в лицо. Вы в одной рубашке пойдете на эшафот», — вертелось у нее в голове. Она отчаянно зажимала уши, чтобы не слышать этого, но слова Леменора бились где-то там, в глубинах ее сознания и разрывали его на части. Жанна не могла верить и не могла не верить. Она молилась, но желанное спокойствие не приходило.

В день отъезда баннерета её мучила тоска, гнетущая ноющая тоска.

(«Уезжает… Живой. А я остаюсь одна… Господи, неужели нельзя сделать так, чтобы со мной всегда был кто-то? Кто бы любил меня, заботился обо мне… Неужели я так много прошу, неужели я этого не заслужила? Они даже не догадываются, что эти короткие встречи — желанное вознаграждение за долгие дни ожидания, за томительное одиночество, за ежедневные сомнения и страх. А он отругал меня, разбередил душу, посеял сомнения — и уехал. Но всё равно, храни его Господь!»).

Графиня стояла на верхней ступеньке крыльца, не решаясь попрощаться с ним: она была замужем. Да она и не знала, как с ним теперь прощаться.

— Я не могу согрешить в глазах людей. Я не желаю, чтобы говорили, будто я прелюбодейка, — думала она. — Если бы он хотел, он бы поцеловал меня, сказал бы мне что-нибудь наедине — но он не хочет.

Баннерет обернулся к ней, и графиня пожелала ему доброго пути.

Когда он уехал, она ещё несколько минут стояла на крыльце, будто пытаясь силой взгляда удержать Артура — бесполезно. Тоска заполнила её сердце; ей хотелось любить, безгранично, не отдавая себе отчёта в том, что и зачем она делает, — а любить было некого. Ветер раздувал её юбки, хлопал ими по её ногам, а ей казалось, что это душа рвётся туда, где счастье. Ведь где-нибудь да должно быть это счастье…

Джуди принесла накидку, накинула ей на плечи.

— Пойдемте, госпожа! — Служанка тронула её за плечо. — Я Вам травяного отвару налью.

— Отвару? — горько усмехнулась Жанна. — Он не поможет, пей его сама! Ступай, помоги Элсбет.

— Ох, заболеете Вы! И про ребёночка бы не забывали…

— Перестань причитать, я уже ухожу.

Она в сердцах толкнула тяжёлую дверь.

К Великому посту похолодало. Земля покрылась серебристым инеем, на полях лежал двухдюймовый снежный ковёр, водоёмы сковал прочный лёд.

Жанна целыми днями сидела у камина, вышивала, переделывала старые платья. В перерывах она вместе с управляющим и священником разбирала долговые книги, мечтая о будущей счастливой сытой жизни.

Постепенно холода отступили, и Джуди начала время от времени отлучаться из Уорша к деревенской родне, которую, не взирая на разногласия, всё же любила. Во время одной из таких прогулок, уже у самой развилки, её напугал цокот копыт. Приглядевшись, она заметила впереди, на большой дороге, всадников. Решив, что лучше скорее вернуться в замок, чем прозябать в томительном неведении, Джуди, самым коротким путём поспешила к Уоршу. Вынырнув их кустарника, служанка разглядела небольшой отряд, приближавшийся к замку.

— Ба, да тут целая армия! — прошептала она. — Никак, граф пожаловал за супругой. Только обрадуется ли она?

Разумнее было переждать, притаиться, но в дело вмешалось любопытство.

Когда доложили о приезде Норинстана, Жанна дышала воздухом в саду. Она не знала, как поступить. Первым порывом было впустить его и попытаться узнать, правду ли говорил о нём баннерет, спросить, почему он обманул её. Ведь должно же быть какое-то оправдание, и если он попросит прощения, она простит его. Да, непременно, простит, хоть и не сразу. Ей так хотелось его увидеть, снова услышать его голос, почувствовать себя в безопасности. Он любит её, он поймёт её, а она попытается понять его… Почему, почему она должна оттолкнуть его?

— Почему? — ответила гордость. — Потому что он обманул тебя, заставил тебя страдать, насильно сделал своей женой. Из-за него ты чуть не взяла грех на душу — и ты всё ещё думаешь о том, чтобы простить его?

Всё верно, он заставил её страдать. Ей хватит на всю жизнь. Этого не забывают.

— Он солгал тебе дважды, и вторая ложь гораздо страшнее, — отравлял сознание внутренний голос. — Он предатель, тебе подтвердил это человек, которому ты можешь полностью доверять. И это говорит не один человек — можно ли не верить? А твой муж… Он малодушно лгал тебе, пытался очернить другого. Он не думал о тебе, он думал только о себе.

— Нет-нет, неправда! — возражала Жанна.

— Но зачем же он так настаивал на отъезде? Не потому ли, что знал, что кара неизбежна? Баннерет говорил правду: из-за него ты взойдёшь на эшафот.

— Но ведь были мгновенья любви и счастья, — пыталось робко возразить сердце. — Разве они не стоят того? Разве его любовь не стоит того, чтобы быть ему верной до гроба?

— Вот именно, минуты. Минуты счастья и часы страданий. Если бы он любил тебя, лгал ли бы он тебе?

— У нас будет ребёнок.

— И что же? Его отцом должен был стать не он.

— Но я его люблю.

— Может, и любила… Но любовь требует доверия, а ты ему больше не веришь. Он сам убил любовь.

— Но его жена. Должна быть с ним в горе и радости.

— И на эшафоте тоже? — съязвил внутренний голос. — Он-то спасется, он мужчина, а ты? Твой брат? Ты хочешь, чтобы его лишили имени и выбросили в канаву?

Сердцу нечего было возразить.

Графиня велела передать, что не желает его видеть. Но Норинстан настаивал, угрожал, требовал объяснений, и она вынуждена была переговорить с ним.

Помолившись, Жанна приняла решение: она поговорит с ним наедине, под крышей, но под надежной защитой слуг.

— Скажите мужу, что я впущу его одного, — распорядилась она.

Разумеется, он не был доволен; все его лицо было еле сдерживаемый гнев. Быстро, по-хозяйски, войдя в зал, Роланд вперился глазами в жену и покосился на сопровождавших его слуг.

Графиня не дала ему заговорить первым.

— Зачем Вы приехали? — холодно спросила Жанна. Её самолюбие было ущемлено и не позволяло ни одной тёплой нотке пробиться сквозь лёд её слов. Она всё ещё любила его и, пересиливая себя, старалась казаться бесстрастной.

— Что за дикий вопрос? Я приехал к своей жене, а она вместо того, чтобы встретить меня с распростертыми объятиями, отказывается впустить меня, морозит моих людей. Или Вы не рады тому, что я вернулся? — нахмурился он.

— Мне казалось, что после Вашего отвратительного поступка Вы должны были забыть сюда дорогу.

— Какого поступка? — Норинстан сел. Похоже, он действительно не понимал, в чем дело.

— Ну вот, Вы уже забыли…

— Забыл что? Жанна, я устал и не желаю препираться по пустякам! Велите подать элю и какой-нибудь закуски. Лошадей — в стойло, людей — накормить и устроить на ночлег.

— Нет.

— Что «нет»? — опешил Роланд.

— Ваши люди сюда не войдут, пока я не буду уверена…

— Перестаньте дурить! Вы немедленно пустите их и…

— Нет.

— Что Вы хотели этим сказать, жёнушка?

Она вдруг начала задыхаться, ловить ртом воздух, словно рыба.

— Жанна, что с Вами? — Он подошел к ней, но Жанна не позволила ему прикоснуться к себе.

— Да что с Вами, Жанна! Эй, кто-нибудь!

— Нет, не надо, — пробормотала она и почувствовала, как пошевелился там, в ее утробе, его ребенок. Нет, она не могла все так обрубить.

Графиня вышла во двор, вслед за ней вышел муж. Она обернулась, посмотрела на него и прямо там, на крыльце, спросила:

— Почему Вы сказали мне, что он умер?

Казалось бы, здесь было много воздуха, но его ей по-прежнему не хватало, будто кто-то сжимал грудь тисками.

— Кто умер? Вам нездоровиться?

Графиня не знала, что ответить.

— Ничего, полежите немного и все пройдет. Где Ваша вертихвостка-служанка?

— Не надо служанки. Я не больна.

Она низко опустила голову.

— Тогда какого чёрта, жёнушка? Надеюсь, — насмешливо напомнил он, — Вы не забыли, что священные узы брака накладывают на Вас определенные обязательства? Так потрудитесь, — уже жестче добавил граф, — перестать ломаться и впустить моих людей.

— Нет, пока я не уверюсь… Знаете, — Жанна медленно спустилась во двор, прошла мимо группки навостривших уши слуг и остановилась напротив мужа, — все эти дни я молилась. Я просила Господа укрепить меня.

— Что-то мне это не нравится, — нахмурился Роланд. — А ну-ка признавайтесь!

— Я чиста перед Вами. А Вы передо мной? — Её голос окреп. Она решилась и должна была дойти до конца. Она пройдет этот путь, каким бы тяжелым он ни был.

— Так, поднимайтесь сюда и выкладывайте.

— Я не хочу туда, я задыхаюсь!

— Так какого чёрта Вы не хотите позвать служанку? Я же вижу, что с Вами что-то не так.

— Потому что она мне не поможет. Уйдите, не мешайте нам! — крикнула она навострившей уши черни. Два красных пятна зарделись на ее щеках.

Слуги покорно разошлись, и они остались одни.

— Я знаю, что Леменор жив, Вы обманули меня. Зачем?

— Этот гадёныш прислал Вам весточку?

(«Хотя бы слово в оправдание! Неужели он действительно такой, как о нём говорит Артур, неужели всё это было обманом?»).

— Нет.

— Тогда откуда…

— Правды не утаишь.

— Если и жив, то что?

— То, что мне очень больно, — пробормотала Жанна.

— Кстати, почему Вы до сих пор здесь? Кажется, я ясно дал понять, чтобы Вы уехали к матери.

— Я передавала, что мне нездоровиться. А сейчас дороги замело…

— Глупые женские оправдания! Решили всё делать наперекор мне, думаете, я не найду на Вас управу? Жанна Норинстан, я хочу, чтобы Вы были покорной женой, и Вы ей будете! — рявкнул он, теряя терпение.

— Как Вы не понимаете? Ваша ложь…

— Какая ложь? Графиня, немедленно впустите моих людей, иначе, клянусь, Вам не поздоровится!

Жанна отвернулась и заплакала. Но она не желала, чтобы он это видел.

— Я…. я… мне так… Мне сказали, что Вы… Что я жена изменника. Я хочу знать, это правда?

— Мы это уже обсуждали. Я сказал все, что должен был сказать, остальное Вас не касается.

— Нет, касается! Теперь, когда я… Я ведь так и не сказала Вам, почему не уехала в Рединг. Я думаю, Вас это обрадует…

— Меня обрадует, если Вы накормите меня обедом.

— Но я совсем не об этом, — смущенно пробормотала Жанна. — Это касается нас обоих…

— Потом, Жанна, сначала обед. Я распоряжусь, чтобы отворили ворота.

Она сдалась и пустила бы все на самотек, если бы взгляд мужа случайно не выловил на стене солдата в котте чужого цвета.

— Мерзавка, дрянь, так-то ты блюла верность! — Он в ярости сжал кулаки. — Так вот от кого ты узнала?

Жанна испуганно посмотрела на него и попятилась. Сердце бешено колотилось: она поняла, что он заметил одного из солдат Артура. Зачем, зачем она уступила ему, зачем согласилась приютить на ночь солдат, после выполнения его поручения возвращавшихся через Уорш в расположение войск?

— Так вот о чем ты молилась? Замаливала свои грешки, прелюбодейка? — Его голос гремел а расстояние между ними неуклонно сокращалось.

Жанна отчаянно мотала головой.

— Он был здесь, да? Артур Леменор был здесь в мое отсутствие? Признавайтесь!

(«Прошу, не говори со мной так, не говори, прошу тебя!»).

— Да был.

— Что происходит за моей спиной? — Он наступал, а она отступала.

— Уходите, — отвернувшись, пробормотала Жанна. — Мне все рассказали.

— Кто? Леменор, Ваш любовник?

— Он не любовник мне! — закрыв лицо руками, крикнула графиня. — Не любовник!

Не выдержав, она заплакала.

— Тогда зачем он был здесь?

— Он раскрыл мне глаза.

— Раскрыл глаза?

— Да. Теперь я знаю, что Вы лгали мне, моему отцу, даже своему сюзерену!

— Заткнись! — Он побелел от ярости. — Барон перевернется в гробу, узнав, кого вырастил вместо дочери! Это так она заботится о спасении своей души!?

— Я не изменила Вам, Богом клянусь!

— Сколько он здесь пробыл? — набросился на одного из слуг Норинстан. — Сколько здесь пробыл проклятый Леменор? Отвечай, а то кишки выпущу!

Надеяться на чудо было бесполезно, граф узнал правду, и она ему не понравилась.

Графиня предприняла последнюю попытку оправдаться и наконец выяснить, зачем он ей лгал. Она надеялась, что он понимает, что поступил дурно, но он и не думал каяться. Он вскользь признался во лжи и отмахнулся от ее упреков — для него это было не стоящей внимания мелочью. Виновной в его глазах была она, посмевшая принять баннерета Леменора без его ведома.

— А измена, измена — это правда? — с замирающим сердцем спросила Жанна.

— Как, ты ещё смеешь? — Будто резкий удар хлыстом. — Ты, прелюбодейка!

— Господи, жизнью своей клянусь, пусть рука моя отсохнет и покроется струпьями, если я хоть в мыслях… — Двор расплывался у нее перед глазами, фразы получались рубленными и давались с трудом. — Но эти валлийские родственники, Вы действительно с ними?

— Тебя это не касается! Моя родня — это моя родня, мы связаны узами крови.

На нее обрушились очередные потоки слов, она утонула в них. Тонкая ниточка таяла и наконец выскользнула у нее из рук. Жанна осталась одна на один с предательством мужа, и она не выдержала:

— Наш брак был ошибкой, я не желаю Вас больше видеть. Никогда!

Жанна прерывисто дышала. Со стороны казалось, что она полна ненависти к супругу, но только графиня знала, какой ком стоит у неё в горле.

Она говорила быстро, чтобы не передумать, чтобы убедить себя в верности принятого решения:

— Уезжайте и не возвращайтесь. Прощайте!

(«Ещё не поздно, скажи, что ты этого не делал! Я поверю, я во всё поверю… Но ты… Неужели ты не видишь, чего мне это стоит? Неужели ты думаешь, что я способна так быстро возненавидеть тебя? Ведь я отдала тебе свою руку по любви. Если ты меня любишь, я всё прощу. Но у тебя в глазах только злоба. Господи, но почему ты?!».

— Какого чёрта, графиня? — переменившись в лице, подавшись корпусом вперёд крикнул Норинстан. — Святой Давид, Вы так просто от меня не избавитесь!

Графиня дала себе слово не смотреть на него. Чтобы было легче, она повернулась к нему спиной. Жанна выстрадала этот разговор, у неё не было сил продолжать его. Зато его хотел продолжать её муж.

— Стоять! Что, возомнила себя свободной? Вы моя супруга до конца Ваших дней, хотите Вы этого или нет! Предупреждаю: либо мост сейчас же опустится, либо я…

— Мост останется там, где он есть.

— Ну погоди же, дрянь, я тебе устрою!

Характер мужа — вот о чём забыла Жанна, когда опрометчиво впустила его.

Графиня испуганно прижалась к стене, обхватив руками живот; ей казалось, она уже ощущает удары, которые обрушатся на неё через пару мгновений. О бегстве она и не помышляла.

Но ей повезло — кто-то из слуг заслонил её и втащил на галерею стены. Вслед вероломной супруге полетели угрозы.

А потом Жанна увидела кровь на рукаве своего спасителя.

С молчаливого согласия госпожи Норинстан оказался за воротами.

Графиня слышала глухие размеренные удары и знала, что это люди её мужа. Ей было всё равно; порой казалось, что умереть сейчас — это лучшее, что она может сделать. Жить с человеком, предавшим её доверие, — было выше её сил.

Обеспокоенный управляющий спрашивал её указаний, а она не могла ничего ответить. Ей было плохо; перед глазами плыли красные круги…

Люди графа успокоились только под прицелом лучников. Роланд, униженный и оскорблённый, приказал отступать; тихие смешки его спутников тут же смолкли под его гневным взглядом.

— Сучья дочь! — Он тронул поводья коня. — Погоди, я тебе припомню, ты у меня в ногах будешь ползать! Ты слишком много о себе возомнила, дочь английского выродка, ничего, я поставлю тебя на место. Так опозорить меня перед людьми! Это тебе отольётся, отольётся сторицей!

Бросив взгляд на плодовый сад, Норинстан приказал рубить деревья: ему нужно было найти выход своей ярости. Продираясь сквозь боярышник, люди графа сначала заметили осла Джуди, а потом и её саму. Не желая, чтобы её труп по весне всплыл в пруду с рыбой, бросив осла, она попыталась спастись бегством.

Её загнали к плотине; проклятые юбки сковывали движения. Пятеро мужчин, осклабившись, готовы были в любую минуту исполнить приказ господина. Один даже спрыгнул на лёд и многозначительно подмигивал остальным: мол, подходящее место.

Творя молитвы Пресвятой Деве, служанка в ужасе уставилась на окруживших её людей. Сразу убьют или…? Её судьба была в руках графа, а тот вряд ли проявит милосердие.

Её схватили под мышки и приволокли к Норинстану.

— Что ты тут делаешь, падаль? — презрительно спросил Роланд. — Следила за мной? Смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю, тварь!

Хлыст просвистел в воздухе и больно ударил её по подбородку, но сейчас было не до боли.

— Я тут случайно, вот Вам крест! — Девушка дрожала, одновременно боясь смотреть и не смотреть на него. — Я не следила, нет!

— А что ты делала? — Второй удар, по спине.

— Возвращалась в замок.

— И поэтому пряталась, да? — Этот удар был больнее предыдущих.

— Я…я так испугалась, когда…

— Хватит! — нетерпеливо оборвал её граф. — Так и быть, я поверю тебе. Ведь ты не солгала мне? — Он бросил на неё тяжёлый взгляд исподлобья.

— Нет, сеньор, клянусь всеми святыми! — Она съёжилась под его взглядом и втянула голову в плечи. Утопят, ей Богу, утопят!

— Если хочешь жить, проведёшь меня в замок, к супруге. — Это был приказ.

— Но как? Меня не пустят в господские покои, — робко сопротивлялась Джуди, наблюдая за тем, как его пальцы снова сжимаются на кнутовище.

— У меня хорошая память! — усмехнулся Норинстан. — Я помню тебя: ты всё время вертелась возле моей супруги. Подумай перед тем, как отказаться, я хорошо заплачу.

Он вытащил из кошелька солид; монета заманчиво заискрилась на солнце.

— Ну?

— Нет! — преодолев соблазн, ответила служанка. — Я не предательница!

— Что ж, пеняй на себя. Второй раз я предлагать не буду.

Убрав монету, Норинстан отъехал в сторону и, указав на Джуди, отдал какой-то приказ. Его суть красноречиво прояснила верёвка в руках ухмыляющегося солдата. Служанка пронзительно завизжала и со всей мочи, петляя между деревьев, бросилась прочь.

Почти ощущая петлю на шее, девушка нырнула в заросли у реки и, отчаянно отбиваясь от преследователей, закричала:

— Питер, Сирил, кто-нибудь, помогите! Это я, Джуди! Всеми святыми заклинаю, стреляйте, не дайте оставить мою душу без покаяния!

— Оставьте её! — приказал граф. — Пусть катится ко всем чертям, визгливая свинья. Мои люди мне дороже.

У Джуди отлегло от сердца, когда петля соскользнула с её шеи. Дорого же порой даётся верность! Ни за что на свете она не согласилась решиться на такое снова.

Но если кому-то везёт, кто-то обязательно должен чего-то лишиться.

По большой дороге возвращался домой из кабачка крестьянин. Шёл он не торопясь, на ходу придумывая, как оправдаться перед женой, и заодно размышляя, как быстрей пристроить замуж дочь. Крестьянин не ожидал повстречаться с вооружёнными всадниками. Вся его беда заключалась в том, что он оказался не в том месте не в то время и, по мнению графа, недостаточно низко поклонился.

— Проучить его, сеньор? — с ухмылкой спросил один из слуг.

Роланд молча кивнул и провёл ребром ладони у горла.

— Только быстро, — сказал он и поскакал дальше.

Трое слуг догнали его через пару минут; свидетельство их работы — ноги крестьянина в дрянных башмаках — торчали из придорожной канавы.

Потом, уже вечером, весело запылал один из арендаторских домов — видимо, он тоже чем-то не понравился Норинстану. Хотя бы тем, что стоял на землях его строптивой супруги.

* * *

Бидди на мгновенье выпрямилась, чтобы перевести дыхание, и снова принялась за стирку. До чего же беспомощной делает беременность женщину: раньше она без труда справлялась с любой домашней работой, могла, если понадобится, перестирать не одну дюжину рубашек, а теперь мучилась с вещами сына. И где этот чертёнок Сирил успел так измазаться! Ведь прекрасно знает, что ей не из чего сшить ему новую рубашку. Ладно, ещё немного — и со стиркой будет покончено; главное, чтобы голова не закружилась.

Сделав ещё один короткий перерыв, Бригитта быстро простирнула пару чулок и осторожно, чтобы не замочить ноги, вылила воду. Тяжело вздохнув, она переложила бельё обратно в таз и, взвалив его на плечо, побрела к реке. Ребёнок постоянно напоминал о себе: шевелился, бил ножками, ей то и дело приходилось останавливаться и успокаивать его.

— Ещё один мальчик! — с гордостью думала Бидди, поглаживая живот.

Баннерет, конечно, обрадуется второму сыну и чем-нибудь одарит её: мужчины любят женщин, рожающих мальчиков. А когда она ему наскучит, он выдаст её замуж, дав хорошее приданое — это всё, о чём она могла только мечтать. Бригитта с радостью отказалась бы от этой мечты: она любила отца своих детей и не хотела его терять, ни сейчас, ни в будущем. Но она понимала, что не принадлежит к его миру, а, значит, это когда-нибудь случится, нужно было наслаждаться каждой минутой, проведённой в его обществе. Его такие мелочи не заботили, он ничего не был ей должен и часто отнимал у неё не только драгоценные минуты, но целые дни и месяцы.

— Такова уж женская доля! — улыбалась Бригитта и, если он хотел, провожала его.

В этот раз он даже не сказал ей об отъезде; Бидди узнала о нём случайно, от чужих людей. Что ж, баннерет не обязан был говорить ей.

Поставив таз с бельём на землю, она осторожно спустилась к проруби и разбила прихваченным с собой камнем тонкий ледок. Медленно, с остановками, Бригитта перетащила на лёд таз. То и дело отогревая руки дыханием, Бидди по очереди погружала в холодную воду выстиранные вещи и, отжимая, складывала их на свежий снег. Она не любила стирать зимой, особенно в мороз, но совсем отказаться от стирки было нельзя.

Бидди мечтала о весёлом огоньке и миске горячей похлёбки, но это нужно было заслужить, выполоскать это чёртово бельё в этой гадкой ледяной воде.

На полпути к дому, на узкой тропинке, сбегавшей к реке, ей повстречался один из наёмников. Бидди его знала, — это был Симон Грэхем, или, как его называли товарищи, Симон Рыжая борода — поэтому не испугалась и приветливо поздоровалась.

— Тяжело? — улыбаясь, спросил он.

— Есть немного, — честно призналась Бригитта.

— Домой?

— Куда ж ещё?

— Хочешь, помогу?

— А с чего бы? Среди вашего брата доброта — на вес золота.

— Да просто руки твои жалко. Видать, твой их не ценит, — подмигнул Симон, подошёл и легко поднял таз. — Скоро родишь?

— К светлому Воскресению Христову.

— Будет ещё одна душа небо коптить, — расхохотался Рыжая борода и по-дружески потрепал её по щекам.

Дома, разворошив угли, Бригитта накормила нежданного помощника нехитрым обедом. Прибежал Сирил, быстро, с присущим детворе волчьим аппетитом, доел остатки похлёбки. Симон изъявил желание немного позаниматься с ним воинским искусством, — он, либо другие наёмники часто со скуки делились с Сирилом азами своего мастерства. Оба вышли во двор. Прибиравшаяся в доме Бидди, то и дело слышала громкие, но добрые ругательства учителя сына и с радостью думала о том, что сын сможет постоять за себя.

Развесив бельё, Бригитта прислушалась: ругательства во дворе стихли. Наверное, Симон увёл куда-то Сирила. Лишь бы не в харчевню! Нет, мальчик, конечно, должен быть мужчиной, не чураться эля, но в этих харчевнях разгуливают женщины, способные заразить её Сирила дурной болезнью, от которой проваливается нос. Да и не только в этом беда: всем известно, что не случается и вечера, чтобы там не было поножовщины.

Накинув пелисон на дешёвом меху, Бидди пошла к соседке, спросить, не видела ли она Сирила. С ехидной улыбкой Долорес подтвердила её худшие опасения:

— Как же, видела я его! Вместе с Рыжей бородой пошёл пропустить кружечку в «Весёлом монахе». Там теперь новая рыжая стерва завелась, так что скоро домой не жди.

— Так ведь он ещё мал! — возмутилась Бригитта. — Ты ему чужие грехи не приписывай!

— Ой, ой, кто бы говорил! Нашлась цаца! Какова мать — таков и сын. — Долорес захлопнула дверь перед её носом.

Чёртова баба (прости, Господи!), так бы и плюнула ей в рожу! Ничего не понимает и лезет со своей ханжеской добродетелью! Она, Бидди, любит баннерета и не скрывает этого, а такие, как Долорес, тайком изменяют мужьям с кем попало, а после кичатся своей мнимой честностью. Бог им судья!

Возле «Весёлого монаха», как всегда, было шумно; парочка пьяных посетителей отсыпались в сугробах, ещё несколько остужали пыл на свежем воздухе, потирая ушибленные места. Не обратив внимания на сальное замечание хозяина, переступая через лужи кислого пива и нечистот, Бригитта переходила от стола к столу, разыскивая сына. При виде размалёванной рыжей шлюхи она сплюнула: «И бывает же такая мерзость!» и толкнула мочившегося себе на сапоги лохматого крестьянина, от которого воняло навозом. Нет, её Сирилу тут не место!

— Какая краля! — крякнул один из посетителей и смачно выругался. — Можешь, подсядешь, поболтаешь с нами немножко?

— В другой раз. — Бригитта наконец заметила сына: он сидел в уголке и, открыв рот, слушал разоткровенничавшегося за кувшином эля Симона. — Сирил, сейчас же ступай домой!

— Сейчас, мама! — отозвался мальчишка, но вставать со своего места не спешил.

— А хороша у тебя мама, сынок, просто розан! — причмокнул человек, предлагавший ей посидеть рядом. — Кто же сорвал такой бутончик?

Он попытался поцеловать её.

— Да отвяжись ты! — Бидди двинула ему локтем в грудь.

— Извини, девочка, денег нет, так что придётся поработать за так.

Он схватил её за руку и насильно усадил рядом с собой на скамейку:

— Выпей с нами для затравки!

Бригитта оттолкнула протянутую ей кружку и укусила пьянчужку, пытавшегося пошарить у неё под платьем.

— Грэг, она меня укусила! — плаксиво пожаловался он товарищу, показывая кровь на запястье.

— Ничего-то ты не умеешь, дурак! — обругал его друг. — Смотри, как надо.

Он ловко повалил Бидди на скамейку и велел товарищу крепко держать её голову и руки.

— Э, полегче там, парень! — крикнул вовремя подоспевший Симон.

— Да ладно тебе, Рыжая борода, тебе тоже достанется.

Вместо ответа Симон больно двинул ему в скулу.

— Всё из-за тебя, дрянь! — сквозь зубы процедил посетитель и со всей злости ударил Бригитте в живот. Она вскрикнула и медленно сползла на пол. Перед тем, как потерять сознание от боли, волнами расходившейся от живота по всему телу, Бидди успела услышать глухой звук падающего тела и порадовалась, что убийца её не родившегося сына не остался безнаказанным.

* * *

Это вертелось в его голове, вертелось и билось, словно птица, попавшая в силок. Он не мог думать ни о чём, кроме своей последней поездки в Уорш. Несмотря на обилие дел в Норинском замке, у него из головы никак не шла последняя выходка супруги. Она посмела выгнать его, да как! С позором! Его, собственного мужа, на глазах у его людей. Его выставили за ворота ее слуги, выставили, будто он был безродным бродягой…

А ведь совсем недавно она была так мила с ним и, вроде бы, даже любила… Но любила ли? Женщины лживы и порочны, их можно учить палкой, другой науки они не понимают.

— Когда, — в который раз спрашивал он сам себя, — я превратился из мужчины в ничтожество? Когда эта ведьма стала для меня дороже собственной чести? Что, получил? Она растоптала твоё доброе имя, втоптала в грязь! Она потешалась над тобой, а ты молча терпел! Да что она — даже ее служанка посмеялась надо мной. Дерзкая вилланка, следовало всё-таки её повесить! Ничего, я ей это припомню, я всем все припомню. Её хозяйка на собственной шкуре узнает, чего стоит честь Норинстанов. Низкое отродье, не наделенное Создателем душой, она посмела выставить на посмешище меня, своего мужа и повелителя! Святой Давид, она пожалеет об этом, хватит жалеть её! И те грязные вилланы, что провожали меня ехидными взглядами, еле сдерживая смех, тоже заплатят. Я дотла сожгу их дома — пусть знают, каково оскорблять графа Норинстана!

Он вспомнил всё: и ту ночь у Северна, когда баннерет Леменор целовал ее в губы, и ее талисман у него на рукаве, её холодность, надменность и ложь, все-все знаки внимания, оказанные другому, все колкие слова, сказанные ему, — вспомнил то, как унижался перед ней, открыто признаваясь в любви, и то, как она его отвергла. И солдат Леменора в её замке. Раскаивалась ли она? Нет, даже тогда, когда он застал ее с любовником, она не раскаивалась, она боялась расправы. А он пожалел ее, хотя не должен был жалеть! Если бы он тогда не пожалел ее, не было бы этого унижения.

Сука, лживая сука, открыто признававшаяся, что наставляет ему рога. А он… он словно её собачонка.

Она обвиняла его во лжи… Но он ли солгал ей? Он ли нарушил данную перед Богом и людьми клятву?

— Да, я ее собачонка. Жалкий подкаблучник и рогоносец, раз до сих пор не порвал с ней. — Граф грустно усмехнулся. — И даже теперь, после всего этого, я люблю её. Люблю… Силы небесные, как же она хороша! А она… Неблагодарная, я сделал её своей супругой — а она… Иезавель! И кто, кто встал поперёк моего пути? Баннерет, безусый мальчишка!

— Святой Давид, неужели нельзя от него избавиться?! — мысленно кричал он. — Господи, почему ты не позволишь ему напороться на нож какого-нибудь пьянчужки, почему его ничего не берёт?

Особенно тяжело было ночью, когда ему мучительно не хватало вероломной супруги, днём в пучине дел боль отступала. Граф наблюдал за укреплением стен, сооружением ловушек для незваных гостей, заготовкой провианта, ездил по деревням, выясняя, не замечал ли кто чего-нибудь подозрительного на границе. Он знал, что соблюдаемый им нейтралитет дорого ему обойдётся, будет истолкован как предательство, и всё чаще жалел, что у него есть валлийские родственники. Какого чёрта ему понадобилось помогать этому ослу, какого чёрта он в своё время принял Идваля вместо того, чтобы сдать его властям! Они ведь бедные попрошайки, им нечего терять, не то, что ему! Но они были его родственниками. Пока его отец томился в тюрьме, Ид жил у Норинстанов, и Роланд, вопреки здравому смыслу, ни за что не выдал бы его, не отказал бы в помощи уплаты давнего долга чести двоюродному дяде, а теперь терпеливо ждал, пока ненавидевшие его англичане придут жечь его земли. Он встретит их во все оружие, он не позволит им вздёрнуть себя, словно какого-то виллана. У Смерти будет славный пир, она будет довольна тризной по его чести!

Норинстан надеялся потребовать повторного рассмотрения своего дела и назначения судебного поединка с главным обвинителем. Множество свидетелей подтвердят, что он требует поединка не в первый раз, что баннерет по малодушию отказывался от него — а это важный аргумент в его пользу. Человек, боящийся Божьего суда, лжёт, а всё обвинение построено на его словах, у них нет никаких улик против него, кроме словесных показаний Леменора и двух его свидетелей, один из которых мёртв. И убит не им, Роландом, а какими-то разбойниками; сам он в это время был совсем в другом месте.

Граф вздохнул, прикидывая, во сколько обойдётся его доброе имя. Придётся заплатить короне несколько тысяч фунтов и лишится части земель. Спокойнее было бы отдать Хотсвиль в Уорикшире. Это будет стоить ему больше трети годового дохода, но чем-то нужно жертвовать.

Он пробовал встретиться с шерифом, но его люди донесли, что у того есть приказ о его немедленном аресте. Роланд знал, что это значит: ему с мечом в руках придётся отстаивать свою честь, они все убеждены в его виновности. Значит, слово захудалого английского баннерета нынче стоит дороже слова графа с валлийскими корнями.

Все жили ожиданием неизбежной беды; в церквях каждый день молили Господа пронести мимо них чашу страданий. Унылым прихожанам казалось, что даже колокола звучали не так, как обычно: особенно гулко, низко, ритмично медленно рассекая воздух.

Волей случая в ту пору в Норинском замке оказалась Агнесса. Прискучив графу, она отошла Идвалю, потом — английскому солдату, от которого сбежала, спасаясь от ежедневных побоев. Несколько недель Агнесса скиталась по просторам Херефордшира, ночуя и питаясь, где придётся, зарабатывая по динару, а то и меньше от случайных клиентов, пока не оказалась в землях Норинстана. Она лучше всех знала, что это место небезопасно, но всё же упорно шла к своей цели — замку, где её ожидала еда и, быть может, кров.

В Леопадене Агнесса оказалась в подходящий для себя момент, так что её надежды оправдались. За миску похлёбки и кучу соломы на конюшне она, первоклассная, как она полагала, шлюха, отдавалась каждому — когда голодаешь, не приходится выбирать.

Граф увидел её, когда Агнесса помогала укладывать дрова в поленницы. На ней было простое платье из плотной ткани и меховая безрукавка; длинные, перевитые лентой волосы были заплетены в косу и уложены на затылке. То ли она сейчас чем-то напоминала ему супругу, то ли Роланд соскучился по женщинам, во всяком случае, он взял её себе.

Тем же вечером Агнесса терпеливо выслушивала его монолог о том, что все женщины — шлюхи и пребывают таковыми от рождения до могилы.

С каждой кружкой спиртного самые сокровенные мысли быстрее находят выход наружу, а так как в тот вечер было выпито не мало эля, крепкого домашнего эля, ничего удивительного, что, лёжа в объятиях чужой женщины, Норинстан думал о Жанне.

— Скажи, все женщины такие скотины? — спросил он у проститутки. Она сидела на постели и приводила себя в порядок.

— Какие такие, сеньор? — Агнесса молча подметила, что сегодня её новый покровитель перебрал: чем ещё объяснить разговоры на такие пространные темы? Сама она всегда строго следила за количеством выпитого, зная, что оно вредит работе.

— Как моя жена, будь она не ладна! — стукнул кулаком по столу Роланд, расплескав остатки эля в кружке.

— А что не так с Вашей женой?

— Она потаскуха и обманщица, подлая притворщица.

— Не стоит так расстраиваться, сеньор! — махнула рукой проститутка. — Если нам, женщинам, не крутиться, не изворачиваться — совсем жизни бы не стало! Ну, изменила она Вам раз — экая беда! Хоть, честно, не пойму я ее, зачем изменять такому доброму ласковому мужу? Выпорете её — и делу конец!

— Не смей трепаться о ней своим гнилым языком! — рявкнул Норинстан. — Она графиня, а ты ничто, падаль, поняла! Не изменяла мне она и изменить не могла, она не подпустит к себе кого попало. Это ты только и умеешь, что юбки задирать, а она…

Агнесса насторожилась, услышав в этом голосе не только гнев и досаду, но и что-то другое, более серьёзное. Он любит свою жену, а она чем-то очень его огорчила. Но как же она могла? Граф казался ей самым идеальным мужем: красивый, богатый, вспыльчивый, но отходчивый — и какая-то женщина могла пренебречь им? Она слепа, эта графиня, будь на её месте она, Агнесса, она бы на коленях ползала, вымаливая у супруга прощение.

— А какая она, Ваша жена? — осторожно спросила Агнесса, подсев к нему ближе: она инстинктивно чувствовала, что ему нужно выговориться.

Роланд недоумённо посмотрел на неё и, подумав, ответил:

— У неё волосы похожи на твои и тоже пушистые. Но глаза другие.

— И что же она сделала, сеньор, чтобы так разозлить Вас?

— Сердцем изменила с другим, — медленно процедил граф. А почему бы ни рассказать ей, не носить же в себе всю эту досаду и боль! Конечно, она обыкновенная шлюха, тварь, не достойная поминать имя его супруги всуе, но, может быть, она, как женщина, поможет ему понять Жанну?

— Так это нестрашно, сеньор, — успокоила его Агнесса. — Кто в мыслях не без греха! А женщина, сеньор, существо слабое, по природе своей падкое на грех… Это у неё пройдёт.

— Не пройдёт. Она его любит, давно любит.

— А Вас будет любить ещё больше, дайте ей только увидеть, что за сокровище ей досталось. Она до конца дней своих Бога должна благодарить за то, что он ей Вас послал.

— Как же, будет она благодарить Бога! Небось, ждёт не дождётся моей смерти!

— Ну, это Вы на неё наговариваете…

— Наговариваю? — вскочил Норинстан. — Я её знаю, эту подлую змею, я знаю, о чём она думает! Я ей как кость в горле! Знаешь, что она сделала? Прогнала меня, как паршивую собаку… Пошла прочь, видеть тебя не желаю! — Он схватил со стола пустой кувшин и запустил им в Агнессу. Проворно отыскав башмаки, та выскользнула из комнаты, прижимая к груди одежду.

— Ишь, как она его захомутала! — вздохнула проститутка и, сложив платье на пол, начала неторопливо одеваться. — Слепая, как есть слепая — такого мужа бросить! Не будь я шлюхой, пошла бы к ней и глаза выцарапала. Он, бедняжка, наверное, потому меня взял, что я на неё похожа. Приласкать бы его, утешить — мужчины только для вида такие крепкие и бесстрастные, а как капнёшь… И зачем ты, матушка, продала меня этому купцу! Будь я порядочной, пряла бы шерсть, ходила, как все в церковь, по праздникам с парнями танцевала — глядишь, могла бы, если б Господь дал, стать его полюбовницей. Тогда бы меня уважали, да и он… Было бы у меня право его утешать, о супруге расспрашивать. А так, может, я его никогда больше и не увижу.

Ещё раз вздохнув, она побрела на кухню, где её ожидали остатки холодного ужина. Ужинала она в одиночестве — служанки гнушались есть с ней из одной миски; посуду за собой тоже приходилось мыть самой.

* * *

Лошади быстро бежали, подгоняемые воем голодных волков. Путники со всеми предосторожностями пересекли границу владений Норинстана и свернули на ухабистую дорогу, ответвлявшуюся от торгового тракта. Здесь давно никто не ездил: тонкий слой снега нетронутым белым покрывалом лежал на подмёрзших комьях земли. Ругая скверную погоду и дрянную дорогу, всадники придержали лошадей.

— Может, не стоит сюда заезжать, Леменор? — спросил Клиффорд де Фарден, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Слишком уж тихо вокруг.

— Да не бойтесь Вы, его здесь нет.

— Вы уверены? — покачал головой барон. — Я давно ничего не слышал о графе Норинстане…

— Вот видите, это хороший знак!

— Скорее дурной. Давайте вернёмся и найдём другую дорогу?

— А мне и эта подойдёт. Мы проедем по самому краю, нас никто и не заметит.

На опушке они столкнулись со сторожевым отрядом. Попробовали отступить, но сзади уже сомкнулось кольцо из ощетинившихся пик.

— Говорил я, добром это не кончится! — пробормотал Фарден. — И угораздило Вас перепутать дорогу!

Передние ряды сторожевого отряда расступились, пропуская графа Норинстана.

— Ба, кого я вижу! — усмехнулся он, быстро оценив силы противника. — Никак сам сеньор баннерет к нам пожаловал! Какими ж судьбами?

— Так Вы здесь? — нахмурился Артур.

— А где же мне ещё быть после Вашей милой выходки?

— Знаете ли Вы, сеньор, — граф в упор смотрел на Леменора, — что каждый должен просить у меня разрешение на право проезда по моим землям. Но раз Вы уже здесь, пожалуй, выгонять Вас я не стану, лишь потребую положенной платы.

— Я не стану платить. Я здесь по делам короны.

— Неужели? — Норинстан начинал терять терпение. — Решили обирать моих крестьян за неимением собственных?

— Дайте мне проехать. — Баннерет словно забыл о направленных на него стрелах и пиках.

— Вот как! — глаза Роланда опасно блеснули. — Тогда я Вас отсюда выгоню, чтоб другим было неповадно.

— Попробуйте, если сможете!

— Прикусите язык, баннерет! Пересчитайте своих людей — маловато? Хотите стать рождественскими свиньями?

— Рыцарь не знает страха.

— Подонок, марающий руки чернилами, не смеет называться рыцарем! — вспылил граф. — А уж о Вашей трусости я знаю не понаслышке.

— Это вызов? — побагровел Артур.

— Догадайся, учёный щенок.

— Итак, поединок?

Норинстан промолчал, презрительно скривив губы.

Баннерет порывисто скинул плащ и забрал у оруженосца щит — Роланд не двинулся с места.

— Вы испугались, милорд? — злорадствовал Леменор.

— Трусость — удел таких, как Вы, — бесстрастно парировал Норинстан. — От одного поединка Вы отказались, другого же не получите. Каждому да воздастся по заслугам!

— Что Вы имеете в виду? — в недоумении спросил баннерет, опустив щит.

— То, что Ваше имя смешают с грязью, лишат всего и, кто знает, может, даже отправят на корм крысам. Нет, я Вас сейчас не убью и людям своим не позволю. Вы не дождетесь благородной смерти! На этот раз Вам повезло, баннерет, я не намерен марать руки Вашей кровью.

— Я не понимаю…

— Моя земля не запятнается кровью мерзавца.

— Я требую удовлетворения!

— Кричите, сколько хотите, Вы его не получите. — Он был спокоен, поразительно спокоен. — А если будете настаивать, я упеку Вас в подземелье.

— И это говорит рыцарь?!

— И почище Вас.

— Я повторяю свой вызов.

— Повторяйте, сколько хотите, я не приму его. Радуйтесь тому, что остались в живых.

— Гордец, хвастун! — Леменор досадовал на себя и, оскорбляя соперника, пытался хоть немного оправдаться в своих собственных глазах и глазах товарищей. Ему не хотелось, чтобы его называли трусом.

— Заткнись, смазливый щенок, я теряю терпение! — рявкнул Роланд.

— Так кто из нас двоих трус? — Лицо баннерета побелело от ярости. Как же ему тяжело было сознавать своё бессилие!

— Видит Бог, я долго терпел… Адово пламя, или Вы сейчас же уберётесь отсюда, или сдохнете в моём подземелье!

Мысль о том, что ему суждено окончить свои годы в сыром каменном мешке остудила Леменора, да и Клиффорд давно нашёптывал ему, что лучше отступить.

Но почему граф не хочет захватить его в плен? Не выдержав, он спросил об этом.

— Да потому, мерзавец, что это дорого мне встанет. Выкупа с Вас всё равно не возьмёшь.

— Так убейте меня!

— Чтобы меня потом судили за убийство? — хмыкнул граф. — Не беспокойтесь, я Вам отомщу, и без всякого урона для себя. Только Вам, — добавил он, — против Ваших друзей я ничего не имею и, когда закончиться эта валлийская кутерьма, буду рад видеть их в своём замке.

Ему надоел затянувшийся словесный поединок, и, чтобы не поддаться соблазну и не совершить тяжкое преступление, каковым, несомненно, являлось убийство англичанина англичанином, Роланд дал шпоры коню. Будущее было драгоценнее сиюминутной мести; надо было держать себя в руках и всё заранее просчитать. Если и убивать — то не на своей земле, без свидетелей и чужими руками, чтобы было кого вздёрнуть.

Но отказать себе в маленькой мести он всё же не смог: солдаты улюлюканьем и насмешками проводили баннерета до торгового тракта, недвусмысленно намекнув, что при попытке вернуться или, не дай Бог, убить кого-нибудь из них, с радостью перережут им глотки.

Кое-кто из людей Леменора воспринял это как личное оскорбление и метнул нож в гущу ухмылявшихся солдат графа. И тут же упал с болтом во лбу. И не он один — люди Норинстана умели держать своё слово.

— Назад, назад! — сдерживая пыл друга, скомандовал барон Фарден.

— Зачем Вы скомандовали отступление? — с укором спросил баннерет, когда они оказались в безопасном месте.

— Затем, что нас некому было бы похоронить. Я не хочу платить по чужим счетам. И мои люди тоже.

Глава XXXI

Вдоль просёлочной дороги раскинулась небольшая деревушка, где квартировались солдаты, предпочитавшие проводить свободное время (его у них было много) в соседнем кабачке. Осней не особо жаловал выпивку, во всяком случае никогда не пьянствовал без причины, поэтому даже в это промозглое утро его не было в харчевне — кувшин эля был отложен до обеда.

— Знаете, баннерет, я всерьёз подумываю о том, что ошибся в Вас, — поджав губы, говорил граф. — Я напрасно рекомендовал Вас.

— Почему? — удивлённо переспросил Артур.

— Вы запятнали своё имя. Вы знаете, о чём я, — о той сомнительной истории с графом Норинстаном. Знаете, чего нам этого стоило? Наши ряды раскололись, многие ропщут о лживых наветах и, между прочим, требуют от меня суда над Вами.

— С какой стати? — подбоченился Леменор. — Я чист перед Богом.

— А перед своей честью? Вы не приняли вызова, Вы дали повод обвинить себя во лжи. Признаюсь, я считаю Норинстана невиновным.

— Но я-то знаю, что он предатель! — усмехнулся баннерет.

— Вы уверены, что слышали его голос? Ошибиться ночью несложно.

Леменор покачал головой:

— Я абсолютно уверен. Он был там и говорил с валлийцами.

— И что?

— Они наши враги. И они говорили об убийстве.

— Вы чего-то не расслышали…

— Адово пламя, я слышал его так же, как сейчас слышу Вас! Они собирались перерезать нас, как овец!

— Он не мог. Он щепетилен в вопросах чести и предан короне.

— Но еще больше он предан своим корням. У кого прогнивший корень, тот, рано или поздно, предаст. Предательство живет в нем с рождения.

— Перестаньте, баннерет!

— Поймите, милорд, он наполовину валлиец, валлиец по отцу, а его народ издавна нас ненавидит. Они всегда наносят удар в спину, вспомните Ллевелина и Давида! Признайтесь, милорд, стали бы Вы помогать тем, кто убивает Ваших родных? Эти чёртовы холмы для него Родина, они, а не наши равнины!

— Барон де Фарден говорил, что недавно Вы снова видели графа…

— Да, видел. Негодяй издевался надо мной.

— А Вы?

— Что я? Я ничего не мог поделать.

— Не могли? Опять? — нахмурился Осней. — Почему?

— У него было больше людей, — смущённо пробормотал баннерет.

— Но у Вас был меч.

Леменор молчал. Позор, какой позор! Сегодня же об этом будут говорить все.

— Значит, я действительно ошибся, — сухо заметил Сомерсет; в его взгляде мелькнуло презрение. — Я думал, что Вы чтите кодекс чести и сполна платите за оскорбления, а Вы во второй раз проявили непростительное малодушие. Вы недостойны быть баннеретом, можете возвращаться к себе. Своего позора Вы никогда не смоете.

— Даже кровью и верной службой Господу и королю? — упавшим голосом спросил Артур.

— Вы позорите ряды его армии.

— Я… я докажу, что имею право с честью носить звание рыцаря! Граф Норинстан — предатель, он в сговоре с валлийцами! Они по его наущению убили одного из моих свидетелей — молодого Гордона Форрестера. Но, если потребуется, я найду ещё дюжину свидетелей, поклянусь на Библии, пройду испытание огнём…

— Что толку горячиться теперь, лучше бы подняли в своё время перчатку. Чего уж сейчас хорохорится?

— Но, милорд, дайте мне шанс! — умолял баннерет.

— Хорошо, попробуйте доказать мне, что я ошибался.

— Что, что я должен сделать? — нетерпеливо спросил Артур.

— Необходимо предать мятежников королевскому суду, — спокойно, не обращая внимания на волнение собеседника, ответил Осней. — Я думаю, Вы могли бы…

— Наконец-то! — тихо прошептал баннерет. — Он больше не побеспокоит её.

— Кого её? — переспросил граф.

— Неважно. Мою невесту.

— У Вас есть невеста? — удивился Осней. — Не знал. Кто же она?

— Её зовут Жанна.

— Она дочь какого-нибудь башелье?

— Нет, милорд. Она наравне с малолетним братом владеет замком и баронством по соседству с моими землями.

— Тогда понятно, почему Вы так стремитесь в те края, — усмехнулся граф. — Изменяете войне с невестой! Но какое отношение ко всему этому имеют мятежники?

— Дело в графе Норинстане.

— В отношении него ещё ничего не известно, — напомнил Осней. — Обвинение держится на Вашем честном слове и сбивчивых показаниях Вашего оруженосца.

— А этого мало? — с вызовом спросил Артур.

— Недостаточно. Ну, так что же граф? Насколько я знаю, он собирался жениться…

— На моей возлюбленной.

— А, так это она… Что ж, в любви не без счастливого соперника! — усмехнулся он.

— Я её добьюсь, я всегда добиваюсь того, чего хочу, — резко ответил баннерет. — Но я её не виню: слабой женщине трудно устоять перед словами таких, как он.

— Так убейте его — и дело с концом, — шутя, предложил Осней.

— И убью, — хмуро ответил Леменор.

— Вы серьёзно, баннерет? — Граф перестал смеяться и посмотрел на Артура так, будто искал на его лице следы душевной болезни. — Безусловно, Вы должны отплатить ему за нанесённое оскорбление, но для этого нужно иметь свежую голову, а Ваша, как я посмотрю, идёт кругом. Если так пойдёт дальше, Норинстан с лёгкостью отправит Вас к праотцам.

— Меня? — взорвался баннерет. — Это я убью его!

— Сомневаюсь, — покачал головой граф Вулвергемптонский. — Он гораздо опытнее Вас.

— Но однажды я уже победил его. В копейном поединке…

— Вам повезло. Не думаю, что судьба снова будет так благосклонна. Остыньте и хорошенько всё обдумайте. Я не утверждаю, — поспешил добавить он, заметив облачко досады на лице собеседника, — что победить его невозможно, просто не нужно лезть на рожон. С холодной головой рука разит точнее. Подождите немного.

— Подождать? Но баронесса Уоршел…

— Если дело только в этом, — разочарованно протянул Осней, — то всё напрасно. Чтобы Вы ни говорили, граф — законный жених баронессы, и Вам придётся с этим смириться.

— Смириться? Никогда!

— Остыньте, баннерет, силы Вам ещё пригодятся.

— Хорошо, милорд, — нехотя смирился Леменор. — Можно мне вернуться к своему копью?

— Да, конечно. Вечером зайдёте ко мне.

* * *

— Ваша милость, я нашёл. — Баннерет светился от радости.

— Что нашёл? — устало переспросил Осней, отодвинув в сторону кружку. В кабачке было шумно и отчего-то пахло не выпивкой, а прогорклым маслом.

— Доказательства. — Артур выложил на стол засаленный пергамент.

— Доказательства чего? — не понял граф. — Баннерет, я же говорил Вам, что Ваши домыслы…

— Как же, домыслы! — усмехнулся Леменор. — Взгляните на печать — и поймёте, что к чему.

— Печать Норинстана. — Осней повертел пергамент в руках. — Пытаетесь спасти свою честь? Ну, и что внутри?

— Договор и не с кем-нибудь, а с одним из мятежных валлийских князьков.

— А точнее?

— Я пока толком не разобрал, но какая разница? Но это ещё не всё, мои люди перехватили не только бумагу, но и молодца, который её вёз. Они немного помяли ему бока, но парень попался говорливый и рассказал много чего интересного про валлийских кузенов, которые постоянно бывают в Леопадене.

— Я хочу его видеть, — стиснув губы, пробормотал граф. — Но если это очередные голословные наветы…

— Клянусь спасением своей души, доказательства более, чем весомые!

В кабачок баннерет вернулся уже один и, довольный, заказал себе лучшего эля и баранью ногу. Его мечта сбылась: скрипя сердцем, сдавшись под его напором, граф Вулвергемптонский признал, что граф Роланд Норинстан — предатель и должен быть предан королевскому суду.

Был уже поздний вечер, когда, разогнав клочья водянистой дымки, Артур вышел из кабачка и чуть не столкнулся с одинокой фигурой в щёгольской суконной шляпе. Выругавшись, приглядевшись, он узнал во франте друга:

— Клиффорд?

— Разули наконец-то глаза! — недовольно буркнул Фарден.

— Как всегда, не упускаете случая похвастаться перед нами? — усмехнулся Леменор.

— Вы о шляпе? — оживился собеседник. — Признайте, без неё было бы чертовски трудно спасаться от ветра.

— По-моему, хватило бы и капюшона, — хмыкнул баннерет. — Эти шляпы — напрасная трата денег. На много миль в округ нет ни одной женщины, ради которой стоило так утруждать себя.

— Просто я выиграл её сегодня в кости, не успел убрать. А на счет дам — это Вы напрасно, наверняка, найдется какая-нибудь девица.

— А какого черта Вы тут делаете, да ещё один?

— Да вот стою, — Фарден кисло улыбнулся.

— Пошли бы, помирились с ним.

— Не хочу. Вилы дьявола, наш граф не понимает шуток! — с досадой пробормотал он.

— А Вы бы не шутили с ним, — посоветовал Артур.

— Если бы не мои шутки, мы с Вами давно померли от скуки. Ну, — Клиффорд переменил тему, — что сказал Вам наш великий полководец? Ведь Вы говорили с ним сегодня?

— Говорил. Скоро нас порадуют делом.

— Да ну? И чем же?

— Походом в гости к Норинстану.

— Не шутите? Наконец-то разомнём коней, а то они застоялись на месте!

— Вам бы только воевать, Клиффорд! — усмехнулся Артур.

— Война — славная вещь, только б раньше времени не попасть в Преисподнюю! — рассмеялся Фарден. — Святая пятница, в этом нет ничего приятного!

— А я не люблю войну.

— Вот как? — Барон предложил приятелю немного пройтись. — А что же Вы любите?

— Ну, к примеру, хорошеньких женщин…

— У Вас и так их хватает! — усмехнулся Фарден. — Вы так усердно ими занимаетесь, что напрочь о невесте забыли. А раньше только о ней и говорили. Как бишь её звали?

— Святой Георг, далась она Вам! Она ведь для брака, а не для удовольствий. Сами посудите, какое удовольствие можно получить от целомудренной девицы? Её дело — ждать меня, да себя блюсти. Только Вы, Фарден, — баннерет понизил голос, — о ней не болтайте, а то найдется много охотников до её денег!

— Буду нем, как могила. Всё же напомните, как её зовут?

— Жанна Уоршел. Она, как и я, из Шропшира.

— Постойте, — нахмурился барон, — уж не та ли это девушка, у которой летом убили отца? Ну, помните, нам о ней рассказывался один противный старикашка, то ли сосед, то ли родственник — чёрт его разберёт!

— Та самая, — спокойно ответил Леменор.

— Позвольте, — встрепенулся Фарден, — баронесса не может быть Вашей невестой!

— Почему же? — удивился баннерет.

— Ну, она невеста Норинстана…

— Это легко исправить. Я убью графа и женюсь на его невесте.

— Неужели решились? Чёртовы потроха, поздравляю! Не каждому удаётся заполучить богатенькую невесту с замком.

— Всё бы хорошо, если бы не её братец… Появление этого сопляка не входило в мои планы.

Эти обстоятельство несколько подпортило образ, созданный воображением барона.

— Она хотя бы красива? — осторожно спросил он.

— Многие позавидуют, — хмыкнул баннерет.

— Ладно, черт с ней! — Фарден хлопнул приятеля по плечу. — Когда мы выступаем?

— Скоро, наверное. Граф Вулвергемптонский ничего мне не говорил.

Не торопясь, друзья пошли вдоль унылой линии домишек к месту постоя баннерета.

— Артур, подожди, у меня к тебе дело! — К ним подбежал юноша; на вид ему не было двадцати. Фарден удивлённо уставился на него: то ли это происки спиртовых паров, то ли у баннерета вдруг появился брат, во всяком случае, он был копией того Леменора, которого он, Клиффорд, встретил когда-то у Оснея, только с некоторой поправкой на цвет глаз и волос.

— Чего тебе, Дикон? — устало спросил Артур. — Опять деньги?

— Да, — покраснел юноша. — Совсем немного…

— Держи! — Леменор великодушно бросил ему кошелёк, изрядно опустошённый харчевником.

— Я собираюсь в Вигмор, тебе ничего не нужно?

— Мне нет, разве что пара голов валлийских висельников! — расхохотался баннерет. — Спроси Бидди, ей, наверное, нужны какие-то тряпки. И, раз уж тебе не сидится на месте, сбегай к Тиму, погляди, всё ли спокойно.

— Один? — нахмурился Дикон. — Я, конечно, не прочь, но пара солдат бы не помешала.

— Как же, отпущу я тебя одного, чёрт полосатый! А теперь ступай, с утра поговорим. Ну, пошёл к дьяволу!

— Кто это? — спросил Фарден, проводив юношу глазами.

— А, мой младший братец.

— Но, позвольте, — возразил барон, — у Вашего отца не осталось сыновей, кроме Вас!

— Как видите, осталось! Мой папаша в своё время славно потрудился на ниве одной красотки, которая, не будь дурой, потребовала признать ребёнка. А так как её отец был вхож к шерифу, Дикон Леменор не только по роже.

— То есть, он может претендовать на наследство? — насторожился Клиффорд.

— Ха, да скорее мертвецы встанут из гроба! Всё предусмотрено, Клиффорд, да так, что комар носа не подточит! Да и Дикон не такой дурак, чтобы обрубать кормящую его руку. Если он, шельмец, об этом заикнётся, то подохнет с голоду. Это я ведь его на службу пристроил и, надеюсь, извлеку из этого какой-нибудь толк.

Спать Артуру не хотелось. В раздумье он прохаживался мимо покосившихся плетней, поглядывая на крестьянские дворы. Может, вернуться в кабак и выпить ещё?

Толкнув хлипкую калитку, он вошёл к себе на двор. Из хлева донёсся голос хозяйской дочери:

— Стой спокойно, дура, молоко не расплещи!

Пораздумав немного, он вошёл в хлев и прикрыл за собой скрипучую дверь. Пахло теплым навозом. Сквозь многочисленные щели в стенах в хлев проникал тусклый свет, смутно очерчивая силуэты шумно хрустевшей соломой коровы и доившей её девушки.

— Кто здесь? — Девушка испуганно вздрогнула и обернулась.

— Молока дай, — потребовал баннерет.

Она встала и протянула ему полупустое ведро. Корова дернула ногой и пару раз ударила себя хвостом по бокам.

Глотнув из ведра, Артур поставил его на землю и вытер рукавом губы. Девушка наклонилась, подняла ведро. Подойдя к ней вплотную, Леменор обхватил её за плечи и развернул к себе.

— Да ну Вас, сеньор, мне корову подоить надо! — отмахнулась она.

— Мне плевать, что тебе надо!

Отыскав более-менее чистый клочок соломенной подстилки, он повалил туда девушку. Она отчаянно сопротивлялась, брыкалась, но Леменор жаждал развлечений. Не мало не считаясь с тем, что другой одежды у девушки может не быть, он разорвал платье у неё на груди. Девушка завизжала и вцепилась зубами в его руку.

— Не смей кусаться, шлюха! — Артур ударил её ногой в живот и, оторвав клок материи от её юбки, засунул ей в рот. Одним движением он вскинул её теплые юбки. Девушка по-прежнему брыкалась и царапалась, и баннерет снова пару раз ударил её, на этот раз пустив в ход кулаки. Уловив удобный момент, он раздвинул ей ноги. Её ноги в штопанных шерстяных чулках беспомощно дрыгались, кулачки били его по бокам, но Артур не обращал на это внимания. Он давно положил глаз на эту девушку и вот дождался удобного момента.

От неё пахло коровой и сеном, ему это нравилось. Тело, правда, костлявое, но он к этому привык, у всех крестьянских девушек обычно было такое. Она не слишком красива, но ведь он не смотреть на неё пришёл. Во всем другом девка хоть куда, особенно грудью вышла. Именно из-за груди он её и выбрал.

Когда баннерет встал, она уже тихо лежала, только всхлипывала. Он бросил ещё один взгляд на распростершееся на соломе тело и настежь открыл дверь хлева. Девушка перевернулась на бок, прижала колени к животу. Призрачный свет луны упал на её голые ноги, ягодицы, изломанную линию выступающего хребта, острые плечи, шею с подергивающейся жилкой.

— Корову не забудь подоить, — бросил через плечо баннерет. Теперь, пожалуй, можно было выпить.

* * *

Бертран улыбался, сжимая между пальцев гвоздику, оброненную когда-то Эммой и бережно хранимую им между листами Часослова. Она не знала, что он её поднял, и он радовался тому, что она об этом не знает.

Теперь он жил в Форрестере: старая баронесса пригласила его провести зиму у них, а он не нашёл причин для отказа. День его был заполнен службами, душеспасительными беседами с хозяйкой… и Эммой. Живя с ней под одной крышей, дыша тем же воздухом, которым дышала она, Бертран особенно остро чувствовал, насколько сильна его привязанность к этой женщине. Он радовался тому, что Эмма не избегает его, не противится их «случайным» встречам, касаниям рук и тешил себя надеждой, что будущее будет принадлежать только им.

Хрупкое сокровище было убрано, а сердце наполнилось светом и теплом: до него долетел голос Джоан. Она влетела в комнату, словно ураган, розовощёкая, с блеском в глазах, и сразу же обрушила на него поток ничего не значащих новостей, а он смотрел на неё и думал о той ответственности, которую взял на себя, найдя ей мужа. Будут ли они жить в согласии, поселится ли в их доме мир?

— Где сейчас твоя мать? — спросил Бертран, ласково погладив её по голове.

— На кухне, чистит рыбу.

Он немного поговорил с Джоан, дал ей пару наставлений и, решив, что для поддержания здоровья ему не лишним будет выпить стакан молока с куском вчерашнего пирога, спустился вниз.

Эмма сидела на перевёрнутом бочонке и, ловко орудуя ножом, потрошила заготовленную на зиму рыбу. Перед ней было два таза — один с нечищеной рыбой, другой — с той, которой предстояло сегодня пойти в пищу. У ног Эммы пузатая кошка подъедала оброненную требуху.

Он остановился в дверях, наблюдая за её естественной грацией, любуясь её простым платьем, перепачканным в рыбе и свином жире передником, её сколотыми на затылке волосами. Думая, что никто из посторонних её не увидит, Эмма была без головного убора — её аккуратно сложенный горж лежал на столе, наполовину завёрнутый в полотенце.

Кухарки не было, служанок тоже; они были на кухне одни.

— Приятно видеть, когда с такой тщательностью соблюдают дни поста, — громко сказал Бертран; он не хотел, чтобы она подумала, будто он тайно следил за ней.

Эмма вздрогнула и нечаянно поранила палец. Засунув его в рот, она торопливо ополоснула свободную руку и поискала глазами горж.

— Он на столе, — услужливо подсказал священник.

— Простите, святой отец, я сняла его, потому что боялась испачкать.

— Ничего страшного, Вы ведь были одни… Вы поранились?

— Пустяки! — махнула рукой Эмма, надев головной убор.

— Дайте я посмотрю, — настаивал Бертран.

— Да там царапина, святой отец! И кровь уже не идёт.

Она всё же подала ему пропахшую солью и рыбой руку. На одном из пальцев была наискось срезана кожа, и кровь мелкими каплями сочилась наружу.

— Вам следует перевязать его, — посоветовал священник, не выпуская из рук её ладонь.

— Не стоит, сейчас пройдёт.

Когда она отвернулась, чтобы взглянуть, не стащила ли кошка рыбу, он не удержался и воровато коснулся губами её пораненного пальца.

— Что Вы делаете, святой отец? — удивлённо спросила Эмма, отдёрнув руку.

— Это чтобы остановить кровь, дочь моя, — пересилив волнение и страх, ответил Бертран. Лишь бы она не ушла, лишь бы не обиделась!

— Вы что-то хотели, святой отец?

— Да. Кусок того пирога, что так удался вчера Вашей кухарке.

— Смотрите, святой отец, не впадите в грех чревоугодия! — шутя, погрозила ему Эмма.

— Не беспокойтесь, я самую малость! — рассмеялся в ответ священник; на лбу у него выступил холодный пот. — Пирог-то скоромный.

Когда Эмма отрезала ему пирог, с охапкой дров вернулась кухарка. Не боясь уже, что вдовствующая баронесса будет расспрашивать его о причинах недавнего необдуманного поступка, Бертран поспешил завести разговор, который заинтересовал бы обеих собеседниц.

День прошёл спокойно, и Бертран уже готовился отойти ко сну, когда мир его тесного уголка был нарушен появлением Мэрилин. Простоволосая, в расстегнутой котте без рукавов и сползшей на одно плечо рубашке, она застыла у перегородки со свечой в руках, не решаясь ни войти, ни уйти обратно.

— Что-то случилось? — забеспокоился священник, ища пояс от рясы.

— Нет, — сдавленно ответила Мэрилин.

— Не стойте там, Вы простудитесь. — Только сейчас он заметил, что она в одних чулках.

Мэрилин пожала плечами и вступила на камышовую циновку. Поставив свечу на стол, она провела рукой по волосам и искоса уставилась на Бертрана; ему стало не по себе под её взглядом.

— Что же привело Вас сюда в такой поздний час?

— Вы. — Мэрилин подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Кто-то прислал Вас? Чья-то душа нуждается в моей помощи? — пытался разговорить её священник.

Она покачала головой и провела рукой по лбу.

— Тогда в чём же дело, дочь моя? — недоумевал Бертран.

Мэрилин закрыла лицо руками и сделала шаг назад:

— Мне не следовало приходить, святой отец. Я… я лучше пойду.

— Вас что-то тревожит?

— Любовь, — чуть слышно прошептала она. — Она следует за мной попятам, заполняя дни и ночи. И грех. Я солгала Вам на исповеди, святой отец!

— Солгали? — нахмурился священник.

— Да, и солгала бы ещё раз, столько, сколько потребовалось! — Девушка решительно шагнула к нему. — Солгала, лишь снова увидеть Вас! Простите, простите меня, святой отец!

Она упала на колени и распростерлась перед ним на полу.

— Разве я не красива, разве не молода? Почему Вы не можете любить меня? Неужели Богу противна любовь и любезен вызванный запретами грех? — страстно шептала Мэрилин. Она на коленях ползла к ошеломлённому Бертрану, простирая к нему молитвенно сложенные руки.

— В Вас вселился дьявол! — Священник осенил её крестным знамением. Она поймала его руку, поцеловала и прижала её к щеке.

— Если я одержима, то только Вами. С того самого дня, как я увидела Вас, мир поблек для меня. Спасите же меня, святой отец! Одно Ваше слово — и на небе снова взойдёт солнце!

По щекам её текли слёзы и стекали по его пальцам. Ему вдруг стало жаль её, эту унизившуюся ради него девушку, которая, наверное, действительно его любила. Но что же он мог ей ответить?

Бертран осторожно отнял от её щеки ладонь и, подняв на ноги, усадил Мэрилин на единственный, помимо кровати, предмет своей мебели — старый табурет.

— Утрите слёзы, — ласково попросил он.

Она не двигалась, напряжённо вглядываясь в его лицо.

— Утрите слёзы и успокойтесь, дитя моё. Бог милостив и простит Вам мимолётную слабость плоти. Козни дьявола ввели Вас в заблуждение, но в Вашем возрасте это простительно. Стойко боритесь с происками Врага — и обретёте спасение. Прочтите десять раз покаянный псалом, поститесь до Троицы, избегайте всяческих увеселений, ибо они есть паутина дьявола, каждый день читайте молитвы и просите Господа нашего наставить Вас на путь истинный. А теперь ступайте. И да прибудет Бог в Вашем сердце!

Мэрилин вздрогнула и запахнула котту. Выпрямившись, она бросила на него взгляд исподлобья и шипящим шёпотом спросила:

— А сами Вы тоже читаете покаянные молитвы, святой отец?

— Как и все, дочь моя.

— Только они доставляют Вам больше удовольствия. — Мэрилин с усмешкой покосилась на Часослов и нарочито медленно, гордо, как человек, которому нечего стыдиться, вышла вон. Знала ли она о гвоздике?

* * *

Отряд Оснея обосновался в деревушке посреди болотистой равнины, поросшей редкими деревцами. Дела пока не было, поэтому лучники и арбалетчики проверяли тетиву и спусковые механизмы, свободные от дозора солдаты либо шатались по деревне, строя глазки приглянувшимся крестьянкам, либо пьянствовали, слуги поили и скребли лошадей, собирали ветки для костров.

За неимением таверны рыцари и оруженосцы попивали эль на улице. Они уже порядком напились, поэтому разговор заметно оживился.

— А как там наши войны против неверных? — поинтересовался один из «вечных» оруженосцев. — Надеюсь, мы не отдали им Гроб Господень?

— Не давайте ему больше эля, сеньоры! Уилфред в стельку пьян, — хохоча, крикнул его сосед. — Святая земля принадлежит нечестивцам. Нет больше славного Иерусалимского королевства…

Так завязалась беседа о событиях столетней давности.

— А давно ли бесстрашный Ричард вёл нас на Аккон? — с сожалением и досадой спрашивал кто-нибудь.

— А какие богатства ожидали нас на Востоке! — вторил ему другой, плеснув в кружку ещё горячительного. — И где они теперь, где наши кровные богатства? Неужели Господь любит сарацинских собак больше нас?

— Где наше богатство, кровь Христова? Где наши товарищи, которые принесли язычникам знамя Христово? Их убили, убили, сеньоры! — Он с чувством воздел руки к небу. — Убили христиан!

— Святая Земля… Мы лили в неё золото, будто в бездонную бочку.

— Вы про налоги, которые росли, как стены башен во время войны? — вступал в разговор новый собеседник. — Хорошо нас потрясли шерифы и церковники! Так трясли, что наш брат бежал к поганым крысам-ростовщикам.

— Много же их перерезали! — Кто-то довольно крякнул. — И поделом. Шелудивые псы заслужили смерть. Будь моя воля, всех бы перевешал. Христопродавцы! Они с радостью поменяют свою душу на тридцать серебряников!

— Крест Господень, их души еще до рождения забрали черти! Клянусь всеми кругами Ада, в убийстве еврея нет ничего позорного! Они были изгнаны Богом для того, чтобы мы смотрели на них и помнили, до чего может довести жизнь без Господа в сердце.

— И то верно! — подхватил ещё один. — В Страстную неделю мы вспоминаем, что они ратовали за распятие Христа. И вечно будут искупать свой грех, живя в грязи и горя в Аду.

— Заткнитесь, проповедники! — остудил их религиозный пыл человек с проседью в волосах. — Хватит поминать подлых! У нас и без них осталось чёртово наследство от Святой земли.

— О чём это Вы?

— О тамплиерах и прочей дряни. Сначала эти лисы ухаживали за больными, совмещали меч с молитвой. А между делом набивали сундуки деньгами, особенно храмовники.

— Что верно, то верно! — послышалось со всех сторон. — Они в золоте купаются!

— Недавно один явился к моей сестре и потребовал денег.

— И она дала? — укоризненно присвистнул рыцарь, говоривший раньше о непомерно больших налогах. — Ясное дело — женщина, а по сему — дура!

— Дала она, как же! — с гордостью ответил седобородый. — Свояк прогнал его в три шеи, да ещё собак науськал.

— Эх, меня война вконец разорила!

— Да, утяжелить бы карманы женитьбой! Только где ж найти богатенькую невесту?

— Нашёл же Леменор и, представьте, у себя под боком! — ловко вставил слово Клиффорд де Фарден.

— Повезло ему! Когда только успел?

Фарден многозначительно возвёл очи горе.

— Верно говорят, судьба несправедлива, — хмыкнул седобородый.

Они на время замолчали, потягивая из кружек эль.

— Не расскажите нам о Вашем братце, сэр Эдвард? — толкнул соседа в бок дородный барон. — Я слышал, — с улыбкой добавил он, — сэр Эдгар немного напроказил.

— Да уж! — вздохнул его собеседник. — Он успел обокрасть два монастыря и обесчестить минимум две дюжины женщин.

— Занятно! Кто же эти счастливицы?

— Крестьянки, монашки и дочь шатлена.

— Ну, с первыми-то всё понятно, а как к его коньку попали другие?

— Я же говорил, он ограбил два монастыря, — с досадой ответил сэр Эдвард. — Один из них был женский.

— Вот те раз! Силён Ваш братец! Сразу две дюжины! Пью за достопочтенного Эдгара Брандта и его ретивого конька! Ну, а как же другая? Та, которая дочь шатлена.

— Отстаньте, Мертон! — буркнул рыцарь. — Если Вам так интересно, расспросите Эдгара о том, как он опустошил кладовые несчастного шатлена и вдоволь позабавился с его дочерью на постели убитого им хозяина. Девчонка слишком громко кричала, поэтому к вечеру, когда она надоела даже солдатам, её отправили вслед за отцом.

Человек, пивший за здравие Эдгара Брандта, поднялся и, шатаясь, побрёл к воротам, напевая: «У Дорис моей щёчки, как розы, а ротик сладок, как мёд…».

* * *

Марта вздрогнула от крика ночной птицы и быстро перебежала полосу света от догорающего костра. Она изменилась, похудела, и от этого как будто стала выше; глаза на фоне бледной кожи казались больше, чем прежде.

Марта осторожно подобрала юбки и на цыпочках прошла мимо храпевшего часового. Она научилась ступать почти бесшумно; даже снег не скрипел под её башмаками. Незамеченная, Марта один за другим крадучись обходила дворы.

Её настойчивость была вознаграждена: она с трепещущим сердцем смотрела на буланую лошадь с большой белой отметиной на морде. Марта на цыпочках подошла к ней и, погладив по лбу, внимательно осмотрела попону. На ней были его цвета.

Молодая женщина взобралась на чурбан и, расшатав, выставила раму. Она вгляделась в лица спящих, озарённые тусклым светом свечного огарка. Их было двое, но барона Фардена среди них не было.

— Он куда-то ушёл. Я спрячусь и подожду его, — решила Марта и, вернувшись к сараю, притаилась возле скирды сгнившей соломы.

Скоро появился Клиффорд. Его чуть покачивало от выпитого эля.

— Спишь, собака? — Барон пнул сапогом заснувшего солдата.

Часовой встрепенулся и, что-то невнятно пробормотав, протёр кулаками глаза.

Клиффорд зашёл к лошадям, проверил, вдоволь ли у них корма.

— И зачем было останавливаться в этой глуши? — пробурчал он. — Наверняка, поблизости есть какой-нибудь замок — а мы торчим здесь!

Барон вышел из сарая и споткнулся о полено.

— Чертова деревяшка! — выругался он и отшвырнул его.

Марта ойкнула: полено больно ударил её по лодыжке.

— Кто здесь? — Клиффорд огляделся и заметил тень возле сарая.

— Выходи, а то хуже будет! — Он смело шагнул вперёд и схватил Марту за шиворот.

— Это я, сеньор! — завизжала молодая женщина.

— Ты? — от удивления барон выпустил её. — Зачем пришла?

Она отступила на шаг и прерывающимся от радости голосом зашептала:

— Я хочу помочь Вам. Я знаю, где прячутся Ваши враги.

— Где же? — шутя, спросил Клиффорд.

— Тут, неподалёку. — Марта не заметила, что он не принимает её слов всерьёз. Бедняжка думала, что не напрасно подвергала жизнь опасности, надеясь снова заслужить его любовь. — Они там, за лесом.

— Где «за лесом»? — заинтересовался барон.

Похоже, она не шутит. Если она говорит правду, то ему, барону де Фардену, может перепасть что-нибудь от монарших щедрот.

— Нужно ехать вслед за солнцем, когда оно клонится к закату, — с радостью объясняла Марта. — Будет дорога, большая дорога, а они аккурат за ней.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил Фарден.

— Сама видела. — Её счастью и гордости не было предела. — Я была там. Я сделала это ради Вас, — молодая женщина смущённо улыбнулась.

— Когда ты была там? — Барон пропустил мимо ушей её последнюю фразу; он давно не любил её.

— Перед прошлой воскресной мессой.

— Далеко.

— Я пешком шла, а снег-то глубокий, — оправдывалась она.

— Ступай. Хотя, подожди.

Сердце ёкнуло от предвкушения заслуженной награды. Но оно ошиблось — Фарден порылся в кошельке и протянул ей монетку.

— Вы простили меня? — Марта с трепетом коснулась его руки; она всё ещё верила в то, что он любит её.

— Чего? — нахмурился барон.

— Вы больше не сердитесь на Марту и возьмёте её с собой?

Он молчал. «И привязалась же ко мне эта дрянь! — с досадой подумал Фарден. — Как же мне от неё отделаться?».

Она встала на колени и с мольбой посмотрела на него.

— Я же говорил тебе… — Барон скривил губы.

— Нет, нет, не прогоняйте меня, сеньор! — Марта обхватила руками его колени и, плача, прижалась к ним лицом. — Я ведь так старалась ради Вас!

— Убирайся! — Он попытался отстранить её от себя, но она ещё крепче прижалась к нему.

— Я люблю Вас, я всё сделаю, только не прогоняйте меня! — Марта ухватилась за его руки и принялась осыпать их поцелуями.

— Ты мне не нужна, пойми, наконец, глупая тварь! — отрывисто бросил он. — Я не хочу, чтобы ты вертелась возле моей жены.

— Я к ней и близко не подойду, — чуть не плача, шептала она. — Позвольте мне хоть иногда Вас видеть — мне больше ничего не нужно!

— Вбей себе в голову, глупая дрянная баба, что ты больше не получишь от меня ни пенса!

— Мне всё равно. Я не могу больше врать Мартину. Вы же знаете, он Вас так любит.

— Пошла прочь! — Фарден резко оттолкнул её от себя.

Молодая женщина упала на снег. Барон с презрением посмотрел на неё и пошёл к дому. Она поползла за ним, поползла на четвереньках, боясь встать на ноги. Поравнявшись с ним, Марта вцепилась в его одежду. Он обернулся. Молодая женщина с надеждой протянула к нему руки.

— Пожалуйста, пожалуйста! — шептала она.

— Убирайся! — раздражённо крикнул Клиффорд и несколько раз ударил её ногой. По животу. И кулаком — по лицу.

Марта упала и, сжавшись в комочек, уткнувшись лицом в снег, не обращая внимания на разбитую губу, разрыдалась.

Глава XXXII

Может, Идваль прав, и стоило уехать с ним? Предложение заманчивое, но противоречащее его понятиям о чести и долге. Это был бы побег, а раз побег — значит, признание вины. Но вины не было, а посему следовало оставаться на месте и ждать. Ждать и готовиться к главному суду в его жизни. А если уж уезжать, то не в Уэльс (война Ллевелина проиграна, король потребует выдачи преступников), а во Францию. Честно говоря, первые шаги по подготовке путей к отступлению уже были предприняты, оставалось забрать жену и добраться до южного валлийского побережья, но Роланд медлил. И не только из тактических соображений. Во-первых, нужно было дать указания матери и сестре, во-вторых, собрать и безопасно переправить на континент крупную сумму (не меньше годового дохода), а, в-третьих, придумать, что сделать с Леменором. Теперь граф жалел, что позволил ему уйти, не засадил его в подземелье, где этот мерзавец, немного поголодав, с радостью отказался бы от своих лживых показаний.

Норинстан не скупился на средства и серьёзно занялся прошлым баннерета. Оно оказалось не столь безупречным, каким хотел представить его Леменор. Первым открытием стал его сводный брат. Узнав о его существовании, Роланд решил, что это будет его первый удар. Дикону, то есть Ричарду Леменору предстояло стать приманкой.

Весело насвистывая, Ричард возвращался из родного местечка Бригитты. Её престарелая мать, державшая небольшое хозяйство посреди пустоши, посылала дочке скромные подарки: две головки козьего сыра и шерстяные чулки.

Дорога бежала по холмистой равнине; ветер свободно разгуливал между взгорий, больно щипал щёки. Спутники Дикона говорили, что там, за холмами, где начинаются горы, ещё холоднее. Ричарду очень хотелось увидеть эту таинственную страну, вызвавшую такой переполох, но не зимой, а летом, когда холмы покрыты зеленью.

— Скоро постоялый двор, — довольно крякнул один из его спутников, шмыгнув носом. — «Голова сарацина». Его держит одна милая хохотушка. До этого делами занимался её муж, но в один прекрасный день его прирезали валлийцы. Может, он разбавлял им эль.

— Да, неплохо было бы обогреться перед очагом! — кивнул Дикон, плотнее укутавшись в плащ. — И придумал же Господь эти чёртовы холода!

— А ты терпи: скоро адово пламя всё растопит, — подмигнул ему собеседник. — Может, вышлем вперёд дозорных?

— Зачем?

— Да валлийцы пошаливают. Не то, чтобы я их боялся, просто так надёжнее. Лучше кружка эля, чем стрела в горле, — рассмеялся он.

Дорога снова нырнула вниз. Отряжённые дозорными солдаты отделились от отряда и рысью скрылись за гребнем холма. Беседуя о прелестях хозяйки «Головы сарацина», путники начали вслед за ними взбираться на возвышенность. Примерно на половине подъёма их разговор был прерван истошным криком: «Вали…». Очевидно, дозорный хотел крикнуть: «Валлийцы!», но неприятель предусмотрительно позаботился о том, чтобы он не закончил.

Англичане сбились в кружок, напряжённо оглядываясь по сторонам. Тихо. Только изредка кричали, пролетая, птицы. И тут длинная стрела вонзилась в бок одного из солдат.

— Чёрт, лучники!

Они были там, наверху.

— Вот и посидели у очага! — усмехнулся Ричард.

— Ничего, сэр Дикон, Бог своих знает и в беде не бросит! Всыплем мы этим поганцам и пятки поджарим! — заверил его англичанин, рассуждавший о превратностях судьбы харчевника. Словно в насмешку над его бахвальством, Смерть острой стрелой перерезала ниточку его жизни.

— Роза и крест! — Ричард ринулся вперёд, увлекая за собой товарищей. Не обращая внимания на ноющее плечо, он стремился к гребню холма, будто к спасительному горному перевалу. До него Дикон не добрался: ловко затянутая вокруг туловища петля стянула его с коня. Он отчаянно сопротивлялся, даже умудрился вспороть живот одному из пленивших его валлийцев, но сильный удар по голове на время порвал его связь с реальностью.

Очнулся он оттого, что кто-то облил его водой.

— Так-так, кто тут у нас? Солдат Его величества, да продлит Господь его годы! — В гудящей голове Ричарда зазвучал чей-то насмешливый голос. С трудом повернув голову, он понял, что лежит в какой-то комнате на подстилке из тростника.

— Кто Вы? — преодолевая дурноту, спросил Дикон.

— Друг Вашего братца, которому он подложил свинью, — усмехнулся незнакомец. Приподнявшись, Ричард увидел его — человека, широко расставив ноги, сидевшего в кресле.

— Добро пожаловать в Норинский замок! — осклабился он.

— Я пленник? — с трудом ворочая языком, пробормотал Дикон.

— Да, до тех пор, как Ваш трижды проклятый братец не явиться сюда с повинной. А пока, сеньор Ричард Леменор, поживите вместе с крысами и молитесь, чтобы Ваш брат не оказался большим подлецом, чем он есть.

Двое крепких парней подхватили Ричарда под руки и поволокли прочь.

— Я хочу знать Ваше имя! — завопил Дикон, оказывая отчаянное сопротивление своим конвоирам. — Ваше имя, сеньор, чтобы я знал, кому после послать вызов!

— Зачем Вам, Ваш брат прекрасно меня знает. А вызовов от бастардов я не принимаю. Оливер, избавьте меня от тявканья этого щенка!

После второго удара по голове Ричард очнулся в холодной камере. Сюда не проникало ни лучика света; со стен капала вода. Одна минута — одна капля. Собиравшаяся на полу вода стекала в трещины между камней. В углу чистили мордочки две крысы. Когда Дикон пошевелился, они убежали. Потирая рукой затылок, он сел на подстилке из старой соломы и огляделся. Первое, что бросилось в глаза, — цепи и кандалы на стене и остатки чьей-то скрюченной руки в одном из железных браслетов. Ричард поёжился: неприятно оказаться в одной комнате со скелетом. Интересно, за него в своё время не заплатили выкуп или посадили сюда в отместку за дела своих родных, как его, Дикона? Честно говоря, он ума не приложил, что такого мог совершить его брат, чтобы так рассердить того сеньора.

Встав, Ричард понял, что камера не приспособлена для прогулок: во-первых, она была очень маленькой, а, во-вторых, выпрямиться в ней можно было с большим трудом — голова упиралась в потолок, и вода стекала уже не по стенам, а по шее. Радовало то, что свободу движений не ограничивало железо.

Пошарив руками по полу, Дикон обнаружил скромный ужин, а, может, и завтрак: ломоть хлеба, кусок не первой свежести сыра и кувшин воды. Понимая, что за ночь от хлеба и сыра ничего не останется, он присел на корточки и принялся за скромную трапезу.

Среди ночи его разбудил скрип. В ореоле свечи он увидел глаза и часть лица женщины, внимательно наблюдавшей за ним сквозь окошко в двери.

— Кто Вы? — Ричард сел, потирая глаза.

— Тсс! — Женщина приложила палец к губам. — Я просто пришла на Вас посмотреть. Вы хотите есть? Тут у меня есть остатки супа…

— Не отказался бы, — признался он.

— Тогда возьмите миску и ешьте быстрее: я должна уйти до смены часовых.

Тонкая ручка со свежим шрамом на запястье протянула ему глиняную миску. С благодарностью подхватив её, Ричард с жадностью начал заглатывать остывший суп.

— Быстрее, быстрее! — торопила его благодетельница, вздрагивая от каждого шороха.

Доев, он отдал ей миску:

— А теперь не выпустите ли Вы меня, прелестница?

— Ой, что Вы, я не могу! — ужаснулась она. — Да и куда Вам бежать? Тут полным-полно солдат! Нет уж, лучше я буду изредка к Вам приходить и приносить Вам еду. Только не каждый день, а когда дежурит Кевин.

— Постойте, а кто хозяин этого замка?

— Граф Роланд Норинстан. А теперь прощайте! — Окошечко захлопнулось.

Дикон вздохнул и снова разлёгся на соломе. Теперь он знал, что долго проторчит в этой дыре, но всё же надеялся уговорить таинственную благодетельницу и попытать счастья в тёмных замковых коридорах. А, может, она из любви к нему проводит его каким-нибудь потайным ходом? Чем чёрт не шутит? Жаль только, что плечо побаливает от сырости.

* * *

Джон вернулся в Норинский замок, чтобы доложить о выполненной работе и, быть может, получить следующую.

Работа была исполнена идеально, комар носа не подточит. Придорожная канава приютили и Питера, и его родных. Им следовало догадаться, что ночи чреваты неприятными встречами.

В том, что от Питера следовало избавиться, Джон не сомневался: даже если этот малый и не предавал их, он всё равно слишком много знал. А что касается остальных… Жалко было их убивать, но выбора не было. У мужа обычно нет секретов от жены, а уж бабы болтливы. Особливо между собой. Ладно, по крайней мере детишек дома не было, трудно было бы ему убивать детишек, не смог бы — они ведь, даже если чумазые, будто ангелочки.

Говорят, у дочки этого Питера были дети. Сиротками теперь остались… И зачем ей только понадобилось у родителей ночевать? Ну да все мы в этом мире сироты, выкарабкаются как-нибудь.

Как он и полагал, граф остался доволен. Заинтересовало его и то, что Джон выведал на счет баннерета Леменора.

— Так ты говоришь, занятное совпадение? — потирал руки Норинстан. — А баннерет-то у нас не без грешка!

— Истинная правда, сеньор! — Джон самодовольно улыбался. — Лет десять назад через его владения проезжали монахи и не просто так, а везли казну своего братства, — так что Вы думаете, казна пропала!

— А что монахи?

— Нашли весной в придорожной канаве.

— Убийц схватили?

— Нет, свидетелей-то не было.

— А баннерет Леменор? Как он себя вёл? Он был тогда у себя?

— Был, сеньор, но ничего не предпринимал до тех пор, пока братство не встревожилось столь долгим отсутствием своих собратьев. Поговаривали, что монахов прирезал Меченный Дрю, только он в тех краях никогда не появлялся, да и никого другого до Пасхи в тех крах не ограбил.

— Большая была казна?

— Чего не знаю, того не знаю, но думаю, что не малая.

— Молодец! — похвалил его Роланд. — А теперь найди мне двух свидетелей, не заинтересованных в собственной выгоде, но заслуживающих доверия, которые могли бы под присягой подтвердить, что тех монахов убили люди Леменора, а казну братства он присвоил себе.

— Это дорого встанет, — покачал головой Джон. — Сами знаете, люди просто так говорить не станут. Даже если это правда, а её нужно всего лишь приукрасить.

— Само собой. Скажешь, что каждый получит по двадцать марок. А теперь ступай. Да, и, смотри, не вертись вокруг них!

Довольный собой, граф Норинстан решил проверить пленника. Спускаясь, он заметил торопливо искавшего перчатки Адриана — одного из своих оруженосцев, заменившего Грегора. При виде сеньора тот испуганно вздрогнул и отвёл глаза.

— Куда это ты собрался? — нахмурился Роланд. Что-то ему не нравилось поведение оруженосца.

— Никуда, сеньор, только лошадей проверить.

— В перчатках? Ну-ка выкладывай начистоту!

— Нехорошо это, сеньор, другого человека под монастырь подводить, — покачал головой Адриан и, наконец найдя перчатки, вышел во двор.

Граф в задумчивости постоял несколько минут, раздумывая, что могли бы значить эти слова, а затем, повинуясь скорее интуиции, чем здравому смыслу, последовал за оруженосцем. Он нашёл его на конюшне: Адриан седлал лошадь; к седлу были приторочены дорожные мешки.

— Вы нас покидаете, Адриан? — с усмешкой поинтересовался Роланд, загородив ему дорогу.

Оруженосец с вызовом посмотрел ему в глаза:

— Покидаю. Навсегда.

— Вот как? С чего бы?

— Тошно жить под одной крышей с преступниками.

— К Оснею собрался, гадёныш? — нахмурился Роланд, слегка подавшись вперёд.

— А хоть бы и к нему! Не позволю казнить невиновного.

— Кого же это?

— Того, о ком Вы говорили с Джоном-пройдохой.

— А, так ты подслушивал и теперь хочешь предать своего сеньора? Нечего сказать, хороша плата за еду и кров! Ты никуда не поедешь, — решительно заявил он.

— Поеду, — упрямо насупился Адриан.

— Значит, всерьёз решил? Не передумаешь?

— Нет. Пропустите!

— Ну так и отправляйся туда, где скоро окажется твой баннерет! — Выхватив кинжал, граф заколол оруженосца. Ухватив труп за ноги, он подтащил его к потайному оконцу и, отворив его, выбросил покойника в воду. Обернувшись, Норинстан увидел сэра Энджела. Он стоял возле лошади Адриана и глубокомысленно смотрел на капли крови на земляном полу.

— Тут, кажется, кого-то убили. Как Вы думаете, милорд?

— Вряд ли, — покачал головой Роланд. Свидетель. Это не входило в его планы. Да, Роланд Норинстан, удача явно не благоволит к Вам сегодня. Ладно, попробуем убедить его, что убийства не было. — Это, наверное, конюх. Напился, как свинья, полез седлать лошадь — а та дала ему копытом.

— Да, не повезло бедняге! — посочувствовал сэр Энджел. — А для кого он седлал лошадь?

— Для меня, — не задумываясь, ответил граф, незаметно осматривая рукава: не осталось ли где-нибудь пятен крови?

— Дорожные мешки… — Сэр Энджел внимательно осмотрел навьюченного коня. — Постойте, это же вещи Адриана! Что же это, милорд? — Он поднял голову и вопросительно посмотрел на Роланда.

— Ничего, сэр Эндрю, — улыбнулся Норинстан. — Давайте немного пройдёмся, и я Вам всё объясню.

— А что случилось с этим милым мальчиком? — не унимался рыцарь.

— С ним всё в порядке, он просто сбежал.

— Как сбежал? Куда?

— Идите сюда, — граф поманил его к потайному окну. — Этот паршивец нашёл лазейку и на моих глазах спокойно сбежал через неё. Зачем, Вы, наверное, сами догадываетесь.

— Вы пытались ему помешать?

— Как? Ухватить за шиворот? Пока я пробовал докричаться до лучников, его и след простыл. Остаётся только молить Бога, чтобы он утонул, сукин сын! А вот и эта чёртова лазейка. — Приведя в действие механизм, Роланд продемонстрировал образовавшийся в стене проём.

— А куда он ведёт?

— Посмотрите сами, — предложил Норинстан.

— Кажется, тут отвесная стена, — разочарованно протянул сэр Энджел.

— А Вы приглядитесь: там есть уступы.

Стоило рыцарю выглянул из окна, как Роланд воткнул ему в спину кинжал и вышвырнул обмякшее тело в воду. Перед тем, как с плеском погрузиться в неё, оно несколько раз ударилось о стены.

— Ну вот и всё! — с облегчением вздохнул граф, вытерев кинжал о пучок соломы. Тщательно вытерев капли крови, он избавился от последних свидетельств совершённого преступления, тщательно закрыл и замаскировал окно. Норинстан не боялся, что его кто-нибудь видел: выступы башен надёжно скрывали стену. Ну, а если какой-нибудь часовой и заметил последний полёт сэра Энджела, то, наверняка, подумал, что того сбросили сверху, с парапета, ведь тайна окна в конюшне была известна только хозяину замка. Оставалось ждать, пока оба тела обнаружат, а пока заняться делом Леменора.

Проходя мимо расседланного коня Адриана, граф похлопал его по холке:

— Твой хозяин был самонадеянным глупцом, надеюсь, следующий будет умнее.

Ещё раз оглядев конюшню и убедившись, что всё в порядке, Роланд ушёл.

* * *

В воздухе замирали отзвуки колокола. Мокрый снег прекратился; прорезая крыльями молочно-серое небо, одинокие птицы кружились над припорошенной снегом долиной. Ловя воздушные потоки, они спускались всё ниже и ниже, почти задевая разноцветные стяги.

Граф Вулвергемптонский преклонил колени в молитве и выстроил баталии клином, отрядив небольшой отряд для охраны обоза.

Неизбежность. Необратимость. Предопределенность.

Роланд отказался без условий и гарантий отдать себя в руки короля и требовал крови обидчика. Он считал себя невиновным перед Богом и людьми, Осней думал иначе. Это поле должно было рассудить их.

Пара ворон опустилась на комья земли, почистить пёрышки.

Взметнулись знамёна. Тишина взорвалась; вороны с карканьем поднялись ввысь, закружились над долиной.

Противники начали движение друг к другу. Они двигались медленно, а потом пружина атаки разжалась… Всхрапывая, подгоняемые шпорами, кони врезались в ряды пехоты, сокрушительным ударом ощетинившихся копий пробивая кольчуги, разнося в щепки щиты.

В снежном грязном месиве барахтались раненые. Силясь подняться на ноги, они молились, чтобы очередная атака конницы не втоптала их в твердую холодную землю.

Крепко сжав зубы, рубились солдаты, подсекая секирами ноги лошадей. Волны конницы сметали их своей тяжестью, и, израненные, каждый по-своему, они доживали последние часы и минуты.

Потеряв товарищей, оставшись в одиночестве, оглядываясь по сторонам, пехотинцы искали знакомые знамёна. Если они были близко, они стремились укрыться под их сенью. Если нет, то каждый поступал по-своему. Кто-то принимал неравный бой, предпочитая умереть в бою, а не от ран в плену. Кто-то, обшарив карманы новопредставившихся, пытался скрыться в ближайшем леске. Кто-то сидел и тупо ждал прикосновения секиры смерти к своей шее.

Безусые мальчишки, парализованные страхом, взахлёб молились всем святым. Их ругали, гнали вперёд, призывая отомстить за убитых товарищей, — мол, чего расхныкались, словно бабы, умирать всё равно придётся, так уж лучше встать и показать, чего стоит хороший человек.

«Смерть — дело обычное», — успокаивали они себя. Жена и мать поголосят немного, потом смахнут слезу и скажут: «А всё-таки он погиб не так, как этот трус-сосед, который прятался от войны за женской юбкой. Нам не стыдно смотреть людям в глаза». Пройдет время, и жена забудет о почившем супруге — если, конечно, его смерть не сопряжена с материальными трудностями.

Но каждый, умирая, верил, что там, по ту сторону этой постылой жизни, им будет лучше. Верили и те, кого поднимали в очередную атаку командиры. Но, зная, что тело — темница души, всё же надеялись отсрочить свою встречу с Создателем.

Люди Норинстана храбро сражались, но не могли противостоять натиску превосходящего противника. Но граф не желал отступать: он понимал, что, проиграв, откроет неприятелю дорогу на Леопаден, а потеря родового замка была для него равносильна бесчестию.

Граф Вулвергемптонский искал Норинстана. Вопреки собственной теории «холодной головы», им руководили чувства, а не разум. Он хотел отомстить ему за смерть племянника.

Но, оказавшись лицом к лицу с тем, кого так упорно искал, Осней пришёл в замешательство. Он не знал, что делать дальше. Злость улетучилась; ему вспомнились те времена, когда они были добрыми знакомыми. Осней привык считать Норинстана надёжным человеком, верным другом, сотоварищем по пирушкам, а с привычкой нелегко справиться, нужны сильные аргументы. И он искал их, искал мучительно и болезненно.

Сомерсет Осней старался убедить себя в том, что перед ним уже не тот граф Норинстан, а Роланд с горечью вспоминал прошлые годы, когда они были союзниками, когда его честь ещё не была запятнана из-за досадной, непростительной ошибки.

— Как здоровье Вашей супруги? — наконец спросил Норинстан, сократив разделявшее их расстояние до минимума. — Кажется, она подвержена простудам?

Сомерсет кивнул. Встала перед глазами старушка-жена — сухонькая, с пожелтевшей кожей, в последние месяцы еле передвигавшая ноги. Мужественная женщина, пережившая пятерых сыновей. Жива ли?

Роланд хотел спросить о его сестре, но вовремя передумал. С его стороны было бестактно спрашивать о здоровье графини Роданн. Да и не место.

Осней молчал. Он знал, что должен, но не мог. Он думал, что твердо решился, но не мог. Будто бы они встретились в трактире, а вокруг не шелестела смерть. «Пока ты тут думаешь, предаешься воспоминаниям, он заручится тобой, как охранной грамотой», — думал Сомерсет и втайне радовался тому, что граф медлит: значит, он раскаивается в содеянном.

Когда они снова сошлись лицом к лицу, Сомерсет Осней принял решение; его больше не раздирали сомнения.

— Бог снова свёл нас вместе! — горько усмехнулся он. — Кто бы мог подумать, что мы вот так… А я ведь так доверял Вам!

— Бог свидетель, я не нарушил клятвы! — возразил Норинстан, оглядевшись в поисках потенциальной опасности.

— Я хотел бы верить, но не могу, — покачал головой граф Вулвергемптонский.

— Значит, Вы поверили Леменору, — вздохнул Роланд. — Жаль! Я думал, Вы умнее.

— Вас ждет суд.

— Суд… К чему он может меня приговорить? — усмехнулся Норинстан. — К смерти? Быть растянутым лошадьми за измену, а потом, ещё живым, повешенным. Вы мне это предлагаете, Сомерсет?

— Значит, Вы отказываетесь сложить оружие? — с горечью переспросил Сомерсет.

— Я отказываюсь опозорить честь моего рода.

— Это Ваше последнее слово?

— Да.

— Жаль! — Он помолчал и холодно добавил: — Я вынужден обвинить Вас в убийстве.

— В убийстве? — удивился Роланд.

— Как, Вы смеете отпираться?! — взорвался Осней, позабыв о благоразумии и том, что сдерживало его, мешало воспринимать Норинстана как врага. — Вы подло убили моего племянника! Я вызываю Вас!

— Стоит ли? — нахмурился Норинстан. — Мне не хотелось бы убивать человека, с которым я некогда делил кров.

— Я отправлю в Ад Вашу грязную душонку!

— Вам следовало заняться Шоуром и не вмешиваться во всё это, — покачал головой Роланд. Он сделал всё, что мог. Последние слова Сомерсета Оснея перечеркнули все его попытки. В конце концов, почему он должен, словно провинившийся мальчик, выслушивать эти обвинения? У него есть честь, и она требует отмщения.

Если до этого разум Оснея ещё пытался противиться безумной затее своего обладателя, то теперь его слабый голос заглушили гордость и задетое самолюбие.

— Наглец! Вы убили Роданна и теперь хвастаетесь, что убьёте меня!

— Как будет угодно Богу, — между делом Норинстан отпустил без покаяния душу неосторожного солдата.

— Валлийский ублюдок! — почти кричал граф Вулвергемптонский. — Ваше место рядом с Ллевелином!

— Вы уподобились собаке-Леменору? — Это была последняя попытка избежать кровопролития.

Ответа не последовало. Что ж, он чист перед Богом.

— Ну, Осней, хватит сотрясать воздух!

— Я все же хочу знать… — Сомерсет замялся, — хочу знать, за что Вы его?

— Просто так, — раздражённо бросил Норинстан.

Места для копейного поединка не было, хотя оба подоспевших оруженосца держали копья наготове. Рыцари взялись за мечи. Лошади кружились на месте; трещали под ударами щиты.

Роланд чертыхнулся, получив чувствительный укол подмышку, но сдаваться не собирался. Превозмогая боль, он удвоил град ударов. Уставший граф Вулвергемптонский не был к этому готов; у него не было сил отвечать на каждый удар своим ударом.

Воспользовавшись тем, что его конь не так тяжёл, как Сириус, и поэтому подвижнее, Роланд, совершив манёвр, нанес быстрый удар сбоку. Благодаря богатому опыту Сомерсет сумел его парировать — меч Норинстана прошёл по касательной. Но второго удара он вовремя не заметил. Осней пошатнулся, выпустил из рук оружие и тяжело завалился на шею коня.

Роланд с грустной усмешкой посмотрел на поверженного врага и попросил Господа принять ещё одну душу.

Баннерет Леменор издали видел их поединок, но помочь своему благодетелю не мог. Когда он оказался рядом с графом, тот уже истекал кровью. Рана была серьёзной, и баннерет велел оказавшимся поблизости «английским» солдатам вынести Оснея с поля боя.

Артур дал шпоры Авирону (уже не тому, на котором некогда охотился) и ринулся на поиски Роланда. Заметив его в толпе валлийцев, в порыве гнева он выхватил из рук оторопевшего Эдвина фошард и метнул его в графа. Баннерет промахнулся: остриё вонзилось в «английского» солдата.

— Арбалет! — Взбешенный неудачей, рявкнул Леменор. — Чёртова глотка, арбалет, Эдвин!

— Но у меня его нет, — развёл руками оруженосец.

Артур пошарил глазами по земле и велел Эдвину подать обломок копья. Примерив его к руке, он дал шпоры коню и окликнул Роланда. Тот обернулся, и баннерет вновь попытался вернуть давний долг.

На этот раз копьё вонзилось между рёбрами коня Норинстана. Он медленно подогнул ноги и завалился на бок, взрывая копытами снежное месиво. Граф поспешно высвободил ноги из стремян и вскочил на другого коня, незамедлительно подведённого оруженосцем.

Баннерет бросился в погоню, раздавая удары направо и налево. Но его старания были напрасны: предчувствуя неизбежность поражения и не желая позорного плена, Роланд поспешил скрыться.

* * *

Несмотря на серьёзность ранений, Осней был ещё жив; некоторым даже казалось, что ему лучше и он выживет. Действительно, все внешние признаки говорили об этом: лицо его приобрело покойное выражение, хотя мертвенная бледность так и не исчезла. Сомерсет был в сознании, довольно много говорил, даже шутил, но временами его черты искажала боль.

Артур который день ходил из угла в угол в какой-то лачуге, не в силах простить себе того, что не смог помешать Норинстану.

— Кто я после этого? Не сумел попасть в этого негодяя! — мысленно укорял он себя. — Оба раза мимо! Убить его было так просто, так же просто, как вонзить копьё в загнанного оленя!

— Но ничего, я убью Вас, подлец, убью, как убивают бешеную собаку! — в порыве гнева несколько раз на дню выкрикивал баннерет.

Эти же гневные самонадеянные слова Леменор невольно повторил у постели Оснея.

Барон де Фарден толкнул друга локтем в бок и укоризненно прошипел:

— Приберегите гневные речи для другого случая. Помолились бы за здоровье графа — как-никак, Вы многим ему обязаны.

Артур поспешил отойти.

— Баннерет Леменор, — тихо, но чётко приказал граф Вулвергемптонский, — подойдите ко мне. — И добавил, обращаясь к остальным: — Оставьте нас, сеньоры.

Перешёптываясь, они вышли; кое-кто, проходя мимо сконфуженного баннерета, не удержался от усмешки.

— Я часто слышал от Вас, — после минутной паузы произнес Осней, — что граф Норинстан чем-то сильно обидел Вас, знаю, что Вы так и не приняли его вызова, позволив считать себя трусом, но всё же не понимаю причин Вашей ненависти. Безусловно, долги чести нужно платить, но долг чести и ненависть — это не одно и то же.

— Извините, я не сдержался. — Леменор почтительно склонился над постелью больного. — Этого больше не повториться: я уезжаю, чтобы найти и убить предателя.

— Вы останетесь здесь, — возразил Сомерсет, — я приказываю. Несмотря на наши былые разногласия, Вы примете командование над моими людьми. А теперь расскажите, почему Вы так ненавидите графа.

Баннерет задумался. Ему не хотелось посвящать его в подробности своей личной жизни, поэтому он тщательно подбирал слова. Говорить или не говорить? И если говорить, то что?

— Всё началось ещё до первого валлийского похода, — начал Леменор. — Я влюбился, просил её руки, но её отец отказал мне. Она стала невестой графа, которого не любит и никогда не любила. Он везде преследовал её, добивался скорейшей свадьбы и даже сказал, что я погиб. Мерзкая ложь! А баронесса ему поверила, поверила этому негодяю! Я приехал к ней, а она приняла меня за мертвеца. Надеюсь, теперь Вы понимаете, почему я так его ненавижу?

— Нет, — приподнявшись на локте, покачал головой граф Вулвергемптонский. — Подобные истории не редкость…

Он замолчал и тяжело опустился на подушки.

— Будьте осторожны, — прошептал граф. — Гнев — плохой советчик; он застилает глаза мутной пеленой. Не повторяйте моих ошибок, подождите…

— Но я не могу ждать! — вырвалось у Артура. — Я не могу и не желаю ждать. Если я вижу врага, я убиваю его!

— Гнев — плохой советчик, — вновь повторил Осней. — У Вас есть долг чести, и Вы его уплатите, но я этого уже не увижу.

— Почему? — простодушно удивился баннерет.

— Вы же знаете, — усмехнулся Осней. Его лицо искривила судорога. Тяжело вздохнув, он продолжал: — Рана смертельна, Бог призывает меня к себе.

— Зачем поминать Костлявую раньше срока?

— Сейчас самое время. После моей смерти, баннерет, Вас ожидает блестящее будущее. Я бы не удивился, увидев Вас через пару лет судьёй или шерифом.

— Я не хочу разбогатеть за Ваш счёт, — с гордостью возразил Артур.

— К чему это Вы? — Глаза умирающего блеснули.

— Вы говорите, что после Вашей смерти на меня посыплются все блага мира, но мне этого не нужно.

— Не кривите душой, Вам бы этого хотелось, — вздохнул граф.

— Я не могу простить себе, что не смог предотвратить тот удар, эта рана предназначалась мне, — с горечью заметил Леменор.

— Не вините себя, так должно было случиться.

— Нет, я никогда себе этого не прощу, но я отомщу, обещаю Вам!

На улице баннерет кликнул Метью и велел седлать иноходца. Прикрикнув на нерасторопного конюшего и плёткой отогнав крестьянского мальчонку, невольно оказавшегося у него на дороге, Артур скрылся в зыбкой дымке багряного заката.

* * *

После поединка с Оснеем, граф Норинстан в последний раз попытался поднять своих людей в атаку и переломить ход сражения. Собрав солдат под свои знамёна, он врезался в поредевшие ряды противника, когда, просвистев рядом с ним, фошард вонзился в солдата, пытавшегося подрезать ноги его коню. Раненный пехотинец, страшно сквернословя, проклинал валлийцев. Роланд предпочёл добить его. И тут его окрикнули. Обернувшись, Норинстан увидел баннерета Леменора.

— Что ж, хочешь боя — ты его получишь! — повернувшись к нему всем корпусом, подумал Роланд.

Дать шпоры коню граф не успел: в воздухе что-то блеснуло, и обломок копья, пробив седло в дюйме от его поясницы, вонзился в спину гнедого. Обезумевшее от боли животное медленно заваливалось на запястья, затем резко рванулось вверх, силясь подняться, и повалилось на бок, увлекая за собой хозяина.

Пока лошадь билась в агонии, Норинстан высвободился из ловушки стремян. Один из крутившихся поблизости оруженосцев тут же подвёл ему запасного боевого коня и помог сесть в седло.

— Милорд, — он с жалостью покосился на умирающую лошадь, — а что делать с Норманном? Может, хотя бы сбрую снять?

— Отстань от меня, недоумок! — огрызнулся Норинстан, подбирая поводья. — Им займутся люди графа Вулвергемптонского — надо же как-то отблагодарить за усердие баннерета Леменора, — усмехнулся он.

— Что ж, — оглядевшись, сказал себе граф, — это сражение я проиграл.

Значит, выбора нет, нужно бежать на континент.

Он слышал, как Леменор кричал ему вслед: «Стой, мерзавец! Если ты не трус, придержи коня и встреться со мной лицом к лицу, как и положено мужчине!», но даже не обернулся.

Проскакав ещё фадомов пять, увернувшись от шальной стрелы и избавившись от парочки слишком смелых людей Оснея, граф придержал коня и поискал глазами баннерета — тот был далеко и отбивался сразу от двух противников. «Остался бы ты тут навсегда, чёртов сын!» — промелькнуло у него в голове.

Перед ним было поле проигранного сражения, по которому рассыпались группки его отчаянно оборонявшихся людей. Уставшая конница пробивала бреши в их обороне, пыталась загнать в овраг. Пехота была активнее, наверное, у противника были резервы.

— Поданные короля снова убивают друг друга, — пробормотал Роланд, с тоской наблюдая за тем, как его люди оставляют позиции.

Нет, оставаться здесь бессмысленно, руководить бегством бесполезно.

Рядом просвистел болт, и он покинул заснеженное поле, надеясь, что и Дэсмонд принял верное решение. За спиной осталась изрытая копытами земля, торчащие из промерзших комьев стрелы, рассеченные шлемы и люди в пропитанной потом и кровью одежде. Люди, которые ничего не видели и не слышали, даже карканья кружившихся над ними ворон. Они сражались, падали и, наверное, мечтали, что это не конец, а всего лишь начало.

Вечером следующего дня граф Норинстан прохаживался по деревянной галерее внешней стены, теряясь в догадках, сколько людей отрядят на осаду его замка; в том, что она неизбежна, граф не сомневался.

— Вот и конец! — промелькнуло у него в голове. — Нас здесь всех перережут, если найдётся предатель. А уж он найдётся: звон серебра для многих важнее долга. Все эти собаки, пару дней назад лизавшие мне ноги, теперь с радостью загрызут меня! Вот чем обернулась Ваша любовь к родственникам, Роланд Норинстан! — с горечью подумал он.

Граф прислушивался к шагам часовых.

Чёрт возьми, умирать так не хочется! Да и не в смерти дело, а в бесчестии. Смерти он не боялся.

— А я, дурень, мечтал о том, какую охоту устрою после победы Эдуарда! И зачем только я ввязался в это дело? Как же я сожалею, что не остался глух к просьбам по ту сторону рва!

На душе у него было тоскливо. Ему больно было смотреть на эти чудесные поля, леса, луга, холмы, их красоту и бескрайность, смотреть и знать, что они уже не принадлежат ему, что их безжалостно топчут чужие. Может, ещё не поздно, и ещё возможно вернуть их обратно? Никогда родовые земли не достанутся наглым захватчикам! Никогда… Но ведь уже достались.

— Весь этот сброд с радостью присвоят себе мои угодья. — Роланд бросил взгляд на сторожевые огни.

Всё внутри него клокотало при одной мысли о том, что люди без роду и племени присвоят себе всё, что было нажито многими поколениями его предков, береглось, как зеница ока, бережно передавалось по наследству от отца к сыну. И тут он вспомнил о Жанне. Он уже, казалось, забыл о ней, а тут его больно кольнула мысль о том, что и она будет презирать его. Будет презирать или простит — вот что мучило его в это мгновение.

— Отречется ли она? — размышлял граф, прогуливаясь взад-вперёд по галерее. — Презрение собственной жены — этого мне ещё не хватало! Но нет, Жанна не предаст. Мы связаны одной цепью. Наш брак… Я ведь даже не успел им насладиться.

— Жанна Уоршел… — Роланд проследил глазами за часовым. — Не она ли привела меня к такому концу? Если бы я не влюбился, то счастливо избежал наветов сопляка-Леменора.

— Никакая женщина не стоит потерянной чести, — вздохнул он.

— Нет, я сам виноват, это связался с семейкой Ида, — усмехнулся Норинстан. — И сам виноват, что не принял Леменора всерьёз. Нужно было сразу убить этого треклятого баннерета. Пусть Каина огненная разверзнется и поглотит его!

— И всё-таки я дурак! — с досадой подумал он. — Так дёшево продать свою жизнь, так опозорить брата, жену, мать, сестёр…

Роланд глубоко задумался и не заметил, как к нему подошли двое.

— А где же Ваш хвалёный конь, которым Вы так гордились? — спросил один из них.

— Сдох, — безразлично ответил Норинстан.

— Обидно!

— А зачем Вам мой конь? — насторожился граф.

— Просто одна старуха напророчила…

— Что напророчила? — раздражённо спросил Норинстан.

— Что мы погибнем.

— Вы поверили выжившей из ума карге? — рассмеялся Роланд. — Стены моего замка крепки и выдержат любую осаду.

— А я ей верю, — искренне признался его собеседник. — Мы проиграли сражение, потеряли много людей… Удача отвернулась от нас.

— Выше нос! Мы ещё попируем на зависть этим собакам! — Граф начинал сердиться; ему надоела эта болтовня. Как, неужели даже гадалки, эти беззубые ведьмы, шарлатанки, по которым с самого рождения плачет верёвка, — и те говорят, что Норинский замок обречён?

— Та старуха сказала, что если…

— Проспитесь, Гивел! — прикрикнул на него Роланд. — Вино ударило Вам в голову.

— Эх, милорд, нам всё равно крышка! — с досадой махнул рукой Гивел.

— Будете сеять панику — вышвырну прямо в Преисподнюю, — прошипел Норинстан и подумал: — Пора уезжать. Пошлю надёжных людей за супругой и попробую переправить мать с сестрой через Дувр. Наверное, Жанне тоже лучше поехать с ними.

Глава XXXIII

Кольцо сжималось, и обитатели Норинского замка подготовились к осаде, запаслись водой, вином, просом, бобами, солёным мясом и другими съестными и боевыми припасами. Вырыли дополнительный колодец и проверили цистерны для дождевой воды. Мост разрушили; за рвом наскоро устроили палисад, а всё пространство между водой и стенами утыкали кольями и острыми металлическими шипами.

Граф Норинстан распорядился избавиться от лишних ртов. Толпы женщин, детей, стариков вслед за скрипучими повозками с их скудным скарбом потянулись на запад, туда, где пока ещё оставались мелкие оазисы неохваченной войной земли; туда, где укрылись обитатели окрестных деревень. Роланд мог бы уйти с ними, попробовать бежать через один из валлийских портов, но он не мог без боя отдать свой замок — свою фамильную честь.

В Норинском замке остались те, кто способны были полноценно сражаться или, на худой конец, помогать осаждённым. Если человек не относился к выше перечисленным категориям, он безжалостно выставлялся за ворота, а в крайнем случае, при угрозе бунта, просто убивался.

Двери заделали, привратные башни обеспечены людьми и припасами.

Артур Леменор от лица графа Вулвергемптонского потребовал сдачи замка, обещав сохранить гарнизону жизнь и позволить ему беспрепятственно покинуть замок. Всем, кроме Роланда Норинстана, который должен был быть заключен под стражу. Ко всему этому баннерет присовокупил пару крепких слов в адрес хозяина замка. Роланд не удостоил его ответом и велел сбросить к его ногам ощипанную ворону.

Осада затянулась и не была так удачна, как изначально предполагали осаждающие, более того, их лагерь серьёзно страдал от ночных вылазок осаждённых. После недели мелких стычек граф Вулвергемптонский посоветовал Леменору на время отвести войска, но баннерет не желал отступать.

Первый штурм начался на рассвете после того, как осаждённые в очередной раз дерзко отказались сдаться на милость победителя. Вместо капитуляции они вылили на голову парламентерам помои.

Потеряв немало людей, осаждающие оказались у подножья внешних стен к двум часам по полудню. Они пытались вскарабкаться наверх по приставным лестницам, но веский раз неудачно.

Так, в бесконечных неудачных попытках штурма, прошёл весь день. Десятки людей погибли, а овладеть хотя бы внешним кольцом укреплений так и не удалось. Казалось, замок был неприступен.

Поздно вечером баннерет Леменор бесцельно прогуливался по лагерю, с бессильной яростью глядя на стены замка. Внезапно перед ним из темноты вырос солдат.

— Чего тебе? — недовольно спросил Артур, безразлично покосившись на него. — Почему ты не на посту?

— Сеньор, я из Норинского замка.

— Из замка? — Леменор пристально посмотрел на него и обнажил меч. — Что ж, если мне не удалось добраться до твоего господина, я выпущу кишки тебе!

— Подождите, сеньор, я могу быть Вам полезен! — Солдат еле увернулся от удара и отчаянно замахал руками. — Соблаговолите выслушать меня!

— Какой мне от тебя прок, крыса? — Артур пристально смотрел на него; меч по-прежнему был у него в руках. — Ну, говори! Учти, если твои слова мне не понравятся, я отрежу тебе язык, а потом и голову.

— Я Робин, сеньор, — робко начал предатель, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Меня не интересует твоё имя, — грубо отрезал баннерет, в нетерпении покручивая в ладонях рукоять меча.

— Я могу помочь проникнуть в замок.

— Как?

— Я открою ворота, сеньор. Надеюсь, — солдат ухмыльнулся, — Вы хорошо отблагодарите меня?

— Отблагодарю! — с усмешкой ответил баннерет. — Я избавлю тебя от знакомства с верёвкой.

— Но, сеньор… — запротестовал Робин, но умолк, увидев, что Леменор нахмурился.

— Ступай, скотина! — Баннерет убрал меч в ножны. — Сначала сделай свою работу, а потом поговорим об её оплате. Не вздумай воспользоваться моей доверчивостью, — пригрозил он, — я лично подвешу тебя и посмотрю, как мои ребята заставят тебя танцевать.

— Что Вы, что Вы, сеньор! Я никогда… — испуганно залепетал солдат и скрылся в ночи.

* * *

— Лучше обойтись без кровопролития, — вздохнул капеллан, наблюдая за тем, как люди Норинстана вносят в часовню тяжёлый кованый сундук.

— Вы боитесь крови, святой отец? — удивился Роланд. — А ведь Спаситель был распят, и крови из его ран вытекло не меньше, чем прольется ныне.

— Почему Вы не приняли парламентеров? Они хотели вручить Вашу судьбу в руки Господни.

— Моя судьба давно в руках Господа, они же пришли от имени дьявола. Молитесь за нас, святой отец, молитесь за наши грешные души и употребите эти скромные дары, — он указал на сундук, — во славу Всевышнего.

— Вы сказали им о том юноше, которого Вы просили исповедовать?

— Сказал. И о нем тоже молитесь, его душа сейчас в большой опасности.

— Зачем Вы просили исповедовать его, милорд? По моим расчетам он ещё не скоро предстанет перед Всевышним.

— Он намного ближе к смерти, чем Вы думаете, — усмехнулся граф. — Он агнец, святой отец, которому суждено заменить Исаака, если Богу будет того угодно.

Помолившись, Норинстан в сопровождении брата и Оливера под прикрытием темноты обошёл дозорные пути.

— Сколько погибших? — спросил он оруженосца.

— С дюжину будет.

— А раненых?

— Не знаю, сеньор. Можете сами посмотреть.

— Позже. Стены не повреждены?

— Каменщики заделывают пробоину возле Совиной башни, — отозвался Дэсмонд.

— Что-то серьёзное? — беспокойно спросил Норинстан.

— Нет, — успокоил Оливер, — за ночь управятся.

— Прекрасно! А провизия?

— Хватит надолго, если немного уменьшить аппетиты Ваших подопечных.

— Об этом не беспокойся, — рассмеялся Роланд. — Они будут есть столько, сколько я скажу. И когда я скажу. Если потребуется, будут пить одну воду.

Граф остановился и через щель бойницы посмотрел на огни неприятельского лагеря.

— Я измотаю их, и они уйдут до весеннего разлива рек. Им никогда не взять Норинского замка!

— Дай-то Бог, сеньор! — протянул Оливер.

Роланд хмуро взглянул на него и пробормотал:

— Нечего надеяться только на Бога, нужно самому позаботиться о своём спасении!

Спустившись вниз, граф столкнулся с женщиной, тайком перебегавшей из кухни в конюшню.

— Так, это ещё что? — прошипел Роланд, ухватив её за волосы. — Я, кажется, ясно выразился: никаких женщин!

— Я… я еду готовлю. Только не бейте меня, сеньор! — заголосила женщина.

— Как получится, — хмуро ответил граф. — Ну, шагай на кухню! Посмотрим, кто ты такая.

Втащив упиравшуюся женщину на кухню, он толкнул её на пол и потребовал огня.

— Не стоит, сеньор, я знаю, кто она, — робко возразил дежуривший тут солдат, но всё же протянул плошку с маслом. — Это Агнесса, наша шлюха.

— Зачем тебе шлюха, если твоя душа скоро расстанется с телом? — сплюнул Норинстан и пнул трясущуюся Агнессу. Он её не помнил. — Ну, зачем врала, что кухарка?

— Я действительно кухарка. Старая приболела, я ей помогаю. Я почти ничего не ем, — поспешила добавить она. Лишь бы он её не выгнал!

— Ладно, живи! — смилостивился Норинстан.

Агнесса с облегчением вздохнула. Она останется рядом с ним!

Граф вышел вон и в задумчивости направился к часовне: каждый вечер перед сном он усердно молился о спасении замка, иногда, как сегодня, по нескольку раз. Коротко на людях и долго, обстоятельно, искренне наедине с Создателем. Пока Бог был на его стороне, но Роланд опасался потерять его расположение.

— Ну, чего расселась! — прикрикнул на проститутку солдат. — Принеси воды и кинь чего-нибудь тому малому внизу.

— А мне можно поесть? — робко спросила Агнесса, оправляя платье.

— Сначала отработай свою еду!

— А тот, внизу, тоже её отработал? — обиженно буркнула женщина.

— Отработает, будь уверена! А нет, так подохнет. Ну, шевели ногами, шлюха!

Агнесса покорно сгребла в миску остатки ужина и плеснула в кувшин воды. Чего, собственно, жаловаться, с ней всегда обращались не лучше. С тех пор, как её мать решила променять красоту дочери на деньги, всех интересовало только её тело. Для всех она не лучше собаки, даже хуже собаки. Её можно до смерти избить, испортить кулаком лицо, вымазать волосы в грязи — и никто их не осудит. Как же ей это надоело!

Помниться, попав к первому содержателю, она хотела умереть и утопилась бы, если бы ей позволили. Потом, пресытившись молодой девушкой, купец продал её компаньону; тот увёз её в другой город, где бросил, оставив без средств к существованию. Так как она не была невинной девушкой, а посему не могла стать честной женой и матерью, пришлось избрать постыдное ремесло, правда, не сразу. Сначала Агнесса стирала бельё, но почтенные торговцы, да и простой ремесленный люд, не давали ей проходу; жилось ей не сладко. А тут ещё всплыло её бесчестье… Словом, бельё она больше не стирала. Добропорядочные горожанки плевали ей в лицо, а их мужья, не скупясь на грязные словечки, стремились затащить её в постель. Естественно, не платя. Агнессе это надоело, и она начала брать деньги за свои скромные услуги.

Потом были частые переезды, гонения и штрафы, и та харчевня, в которой она случайно оказалась, брошенная очередным любовником, та, в котором она встретила графа. И теперь Агнесса была здесь, в осаждаемом замке, и кормила безвестного узника, хотя сама ещё не ужинала. А после она вернётся на кухню, чем-нибудь перекусит и вернётся к себе на сеновал, где, если повезёт, можно будет немножко помечтать о том дне, когда осуществится её мечта. Но Агнесса знала, что она никогда не сбудется, так же, как ей не стать той, кем она была четыре года назад. Что ж, каждому своё.

* * *

Через пару недель, когда долины наполнились птичьим гомоном, возвестившем о вступившей в свои права весне, начался новый штурм. Он был так же неудачен, как предыдущие, и Леменор собрался скомандовать отступление, когда тяжёлые дубовые ворота вдруг приоткрылись. Через образовавшуюся лазейку хлынули осаждающие. Первые ряды попали в ловушку: чугунная решётка за привратной башней опустилась за спиной прорвавшегося противника. Их было не спасти. Осаждающим пришлось отступить и заняться подкопами, отвлекая внимание защитников ложными приступами.

Вновь побывавший у Леменора Робин посоветовал приостановить бесполезные земляные работы, и предложил небольшому отряду вслед за ним проникнуть в замок через один из подземных ходов. Солдат не обманул, незадолго до рассвета ворота Леопадена распахнулись, и конница, беспрепятственно, хлынула внутрь. Крикам о пощаде внимали немногие и то, если они исходили от тех, кто был способен заплатить выкуп. Обезумевшие от страха, почерневшие от копоти мирные обитатели замка хаотично метались по двору, пытались укрыться возле ворот во внутренний двор, барабанили кулаками по доскам. Для наступающих эти бедные люди были чем-то вроде поднятых сворой диких зверушек; они со злорадным смехом гонялись за ними и, словно стремясь перещеголять друг друга в жестокости, убивали их.

С именем Господа и девизом своего рода на устах Роланд Норинстан носился по двору и, несмотря на не до конца зажившую рану, ожесточённо сражаясь за каждый дюйм. Граф понимал, что внешнего двора не отстоять, но это был его замок, он не мог отдать врагу ни камня без боя. Ничем не уступал ему в храбрости Дэсмонд.

Артур горел желанием убить Норинстана, но никак не мог подобраться к нему. Роланд то оказывался рядом, то, исчезая, появлялся в противоположном углу двора. Леменору даже начинало казаться, что он охотиться за дьяволом, ведь только Нечистый мог вытворять такое.

Но граф был человеком, а человеку свойственно ошибаться. И он ошибся, понадеявшись на крепость стен Норинского замка и верность его защитников. Родовой замок был наполовину захвачен, осажденные медленно отступали, оставляя убитых товарищей на холодных камнях двора.

Вторые ворота захлопнулись: защитники укрылись в последнем оплоте — внутреннем дворе и донжоне. В часовне дрожащий священник отпевал убитых и молился за спасение душ живых.

В эти тревожные минуты, в перерывах между молитвами и отдачей приказов, Роланд вспомнил пророчество старой гадалки. Да, всё верно, победу он потерял, ему осталось только с честью погибнуть. Но умирать Норинстан не хотел.

Человек всегда мечтает о чуде, и граф тоже мечтал, в глубине души надеясь на то, что он сумеет спастись и когда-нибудь заново отстроить Леопаден.

Ночью в Норинском замке воцарилась хрупкая тишина, на следующее утро нарушенная мерным гулом тарана.

На этот раз баннерет предпочёл держаться в стороне от арбалетов и потоков смолы. Ему нужно было остаться в живых. Кто знает, может, за удачный штурма ему дадут титул? Ради этого он пойдёт на всё.

Сломать ворота и разобрать кладку пока не удавалось; защитные железные полосы и крепкое мореное дерево стойко противились тарану. Но на осаждающих работало время, и они не сдавались.

Когда ворота треснули, и ополченцы хотели единым мощным ударом снести их и ворваться во двор, над замком разнеслось громкое: «Честь, доблесть и крест!». Истерзанные ворота распахнулись, и истрепанные стяги Норинстанов заставили осаждающих отступить. Преследуя их, во внешний двор вырвалась конница: окровавленная, покалеченная, с озлобленными лицами. Конница срезала передние ряды, пешие солдаты доканчивали работу.

А впереди, с обнажённым мечом скакал Дэсмонд Норинстан.

— Подвигов захотелось? Назад! — Роланд, зайдя с левого фланга, попытался пробиться к брату, оказавшемуся в самой гуще сражения, но быстро понял, что Дэсмонду не помочь. Шансов выжить у него было мало, но пока он ни разу не был ранен, так что граф надеялся, что оба они сумеют спастись из этого Ада и добраться до желанной Франции.

— За мной! Честь, доблесть и крест! — Дэсмонд пришпорил коня и начал пробиваться к воротам. Перехватывая нацеленные ему в горло фошарды, ловко вонзая их в противников, постоянно держа круговую оборону и, атакуя, неуклонно двигаясь вперед, он не оглядывался назад. Дэсмонд не думал о смерти, не думал о спасении, был лишь долг, который следовало исполнить. Его конь был в крови, хромал, но он понукал его шпорами и гнал вперёд, к воротам. Дэсмонд надеялся прорваться, каким-то чудом пробиться сквозь ряды осаждающих и привести подмогу. Роланд так много сделал для своих родственников по ту сторону рва Оффы, неужели они не придут ему на помощь, неужели не отплатят за гостеприимство?

«Честь, доблесть и крест!», — в который раз крикнул Дэсмонд, собирая вокруг себя горстку смельчаков. Расстояние до ворот сокращалось, надежда крепла. Он спасёт брата, он сделает всё, чтобы тот благополучно добрался до Франции.

— Да падёт кара на виновных, а невиновные спасутся! — Его конь сорвался в галоп, но натолкнулся на свежий отряд конницы, загородившей выход.

«Отвлечь, их нужно отвлечь!», — пронеслось у него в голове, и он смело скрестил меч с первым всадником, увлекая вражескую конницу за собой, вглубь двора, в сторону от двора.

— Роланд! — рискованно придержав коня, Дэсмонд указал рукой на ворота. Брат понял и покачал головой.

— Это безумие, остановись!

Дэсмонд упрямо мотнул головой и бросил сквозь зубы окружившим его врагам:

— Ну же, сеньоры, нападайте! Я докажу, что честь Норинстанов не покупается и не продается!

Ничего, что он отрезан от своих, ничего, что вокруг враги, зато разбитые въездные ворота охраняла нестройная линия пеших солдат. Конница их снесёт, и Роланд уйдет на запад, к своим.

Почувствовав резкую боль под лопаткой, Дэсмонд перекинул меч в левую руку и, поморщившись, вытащил из спины болт. Клинок чиркнул по кольчуге; ещё один болт отскочил от щита.

— Сдавайтесь, сэр, мы обещаем Вам почётный плен! — Один из людей Оснея ухватил его коня под уздцы. — Слово рыцаря!

Дэсмонд рассмеялся и, поднырнув, нанёс ему укол в горло.

Снова боль. На этот раз рука. Заставив израненного коня совершить невысокий курбет, Дэсмонд на миг выловил глазами из сутолоки боя брата: как он и предполагал, Роланд был неподалёку от ворот. Мысленно пожелав ему удачи, Дэсмонд ринулся в последний бой. Иллюзий у него не было.

Под ним убили коня. Быстро вытащив ноги из стремян, он, пеший, отражал удары конных противников.

Роланд вместе с последовавшими за ним людьми был оттеснён от ворот подоспевшими на выручку отрядом Оснея. Пришлось отступать, оставив бесполезные попытки вырваться из замка. Граф помнил о Дэсмонде и надеялся спасти его.

Братьев разделяло всего несколько фадомов, когда Дэсмонд упал, подкошенный ударом шестопёра. Бог знает, какой по счёту была эта рана.

Роланд на миг закрыл глаза. Он не хотел видеть, не хотел знать, не хотел чувствовать, но это было, и с этим нужно было смириться.

— Там мой брат, сукины дети, не смейте бросать его! — Граф преградил дорогу бежавшим солдатам. — Вернётесь без его тела, выброшу вас за ворота на потеху англичанам. Безоружными, как и положено трусам!

Метнувшись к воротам, Норинстан ждал. Никто не попадёт во внутренний двор, пока тело Дэсмонда не будет доставлено к воротам. Первыми бегут трусы, а трусов щадить не нужно. Для острастки других он без зазрения совести убил легко раненного солдата, пытавшегося, вопреки его приказам, укрыться за спасительным кольцом стен.

Наконец ворота захлопнулись. Быстро пробежав глазами по лицам измученных защитников, граф Норинстан многих не досчитался.

Ворота трещали; они доживали последние минуты.

Сняв шлем и тяжёлую кольчужную перчатку, Роланд провёл рукой по вспотевшему лбу. Отдав приказ отступать в донжон, медленно, не обращая внимания на тревожные звуки за своей спиной, он подошёл к крыльцу, возле которого на чьём-то плаще лежало израненное тело Дэсмонда. Склонившийся над ним смертельно бледный капеллан обтирал его от крови.

Передав шлем и перчатки оруженосцу, граф опустился на колени. Лицо Дэсмонда было спокойным; взгляд был прямым и открытым. Бровь рассечен, на щеке глубокий порез. Под ухом — свежая кровь.

Склонив голову, он коснулся его щеки:

— Бедный смелый мальчик!

Ещё раз, на прощание, Роланд взглянул на него и, закрыв ему глаза, отвернулся.

— Все надежды, все мечты, всё — прах, — прошептал граф, поднявшись с колен. — Да проявит Господь к твоей душе милосердие, если оказался так безжалостен к телу.

— Именем Церкви и Бога, защитите его, — он указал священнику на труп Дэсмонда. — Похороните, как следует, и, во имя всех святых, не отдавайте его людям Оснея! Он должен покоиться здесь, в Норинском замке, в полном боевом облачении.

Не оборачиваясь, граф быстро зашагал прочь. У него было всего несколько минут, чтобы закончить свои дела в Леопадене.

Когда массивная дверь донжона захлопнулась за Норинстаном, в нём уже было полно солдат. Через узкие окна второго яруса главного зала он взглянул вниз: враги вовсю орудовали во дворе. У тех, кто остался там, внизу, не было шансов спастись. Что ж, смилуйся над ними, Боже!

Защитники держались месяц. Их брали измором, а потом, когда терпение осаждающих лопнуло, люди Оснея начали череду беспрерывных штурмов. Они собрали и подогнали к стенам осадные машины; десятки лестниц перекинулись с соседних стен к входной площадке донжона, на месте каждой скинутой тут же появлялась другая. Болты безжалостно косили защитников.

Видя, что им не справиться с этой лавиной, граф решил, что ему здесь больше делать нечего, он сделал всё, что мог. Отдав последние приказания, Норинстан отступил в холодный полумрак.

— Это конец! — тяжело дыша, прошептал Роланд, закрыв за собой массивную дверь одного из залов донжона.

Он поискал глазами Оливера и бросил ему тяжёлую связку ключей.

— Уже? — Оруженосец вопросительно посмотрел на сеньора.

— А когда же? — нервозно ответил граф. — Тогда, когда и меня, и тебя прикончат? Ступай и запри все эти чёртовы двери!

Подождав, пока оруженосец уйдёт, Норинстан осмотрелся по сторонам и подошёл к камину.

— Нет, ничего им не достанется! — усмехнулся он, покосившись на сундуки, аккуратно выстроенные вдоль стен. — Как они разозлятся, увидев, что они пусты!

Граф прислушался к приглушённому шуму боя и, взявшись за выступающую голову дракона, повернул её. Что-то заскрипело, и часть стены медленно отошла в сторону, открыв первые ступеньки лестницы. Из подземного хода пахнуло сыростью. Норинстан поднял с пола свечу и смело шагнул в темноту.

— Милорд, милорд, скорей сюда! — раздался из соседней комнаты испуганный голос Оливера.

Граф чертыхнулся, поставил свечу на пол и повернул голову дракона. Вход в подземный ход закрылся.

— Ну, что там у тебя? — сердито бросил Роланд, переступив порог соседнего помещения и остолбенел — в нескольких шагах от него стоял баннерет Леменор.

— Вы? — Брови графа поползли вверх.

Артур отбросил в стороны ножны.

Уклоняться от поединка было бессмысленно и не достойно рыцаря.

Баннерет огляделся и смахнул мечом со стола лампу. Она упала и разбилась; масло разлилось.

— Подходящее место для судебного поединка? — усмехнулся Артур.

— Вполне. Ну, где Ваше Евангелие?

— Вот, — баннерет указал на свой меч. — Теперь сам Дьявол Вам не поможет!

— И Вам пощады не будет, — глухо ответил Роланд.

— Я бы и не стал просить её у такой сволочи! Прежде, чем вспороть Вам брюхо, я должен предложить Вам сдаться.

— Кому? Тебе? Чтобы сдохнуть перед толпой зевак? — рассмеялся граф. — И не мечтай, мразь!

— Тем лучше. Сегодня же я брошу кости лживого мужа баронессы Уоршел собакам!

— И кого же я обманул, бесхребетный ублюдок?

— Святой Георг, да хотя бы свою супругу!

— Супругу? — расхохотался Норинстан. — Да я спас её от брака с прожорливым гнусом! Тебе ведь денег ее хочется, только маленький барон мешает.

— Замолчите! Я люблю её!

— Любишь? — сверкнул глазами Роланд. — Ты, никчёмная падаль, продавшая за золото свою честь? Ты не получишь Жанну!

— Это мы ещё посмотрим. Бог на моей стороне.

— С тобой только Дьявол. — Насмешка исчезла, осталась только ненависть.

Меч Норинстана просвистел в воздухе и, пройдя сквозь звенья кольчуги, вонзился в руку баннерета. Защищаясь, Артур опрокинул стол, укрывшись за ним, как за стеной.

Дрались ожесточённо, не жалея ни себя, ни противника.

Постепенно удары стали наноситься реже, дыхание рыцарей участилось. Они на несколько минут разошлись, чтобы передохнуть. Прислонившись спиной к стене, граф искоса взглянул на кинжал. Виден ли он баннерету? Нет, не виден. Молниеносное движение — и кинжал полетел в баннерета. Удача отвернулась от Норинстана: Артур сумел увернуться, и кинжал лишь слегка оцарапал его. Граф чертыхнулся.

— Я всё сделал, милорд! — раздался откуда-то голос Оливера.

— Подай мне кинжал! — крикнул ему Норинстан.

Не желая стать жертвой чужого соперничества, оруженосец неумело кинул господину оружие. Граф не поймал его, ему пришлось нагнуться. Меч баннерета тут же вонзился ему подмышку, скользнув под кольчугой по левому боку. Роланд вздрогнул и выпрямился, инстинктивно прижав руку к месту ранения. Артур нанёс ещё один удар; Норинстан отразил его и оставил очередную отметину на руке противника.

Оказавшись в более выигрышном положении, баннерет медленно теснил его к стене, скрывавшей в своих недрах подземный ход.

Случайно наступив на пролитое масло, Роланд поскользнулся и больно ударился плечом о каминную полку. Когда он попытался подняться, баннерет изо всех сил ударил его по ногам. Удар пришёлся плашмя и не нанёс желаемой тяжёлой раны, но из-за него граф снова потерял равновесие. Шатаясь, он поднялся на ноги, но вдруг почувствовал, что глаза его застилает белесый туман. Голова кружилась, кожа у плеча горела. На миг перехватило дыхание; пальцы судорожно вцепились в драконью голову.

(«Умереть сейчас, чтобы он за кружкой эля хвастался своей победой?… Я не хочу, я не позволю! Ему — счастье с ней? Ему — жить? Этому гадёнышу… Боже, как темно и холодно!»).

— Забери у Гаретта меч (мёртвому он всё равно ни к чему) и иди сюда. Помоги мне! — крикнул Роланд, поборов приступ дурноты и отразив коварный удар противника.

— Но я не рыцарь! — робко запротестовал Оливер, на цыпочках подбираясь к баннерету с боевым цепом в руках.

— Считай, я тебя посвятил.

Воодушевлённый оруженосец выгадал удобный момент и оставил свою отметину на теле Леменора, сбив его с ног. Перекатившись, баннерет ринулся на нового противника.

Отдышавшись, Роланд повернул драконью голову и шагнул в темноту подземного хода:

— Я тебя ждать не буду, сукин сын!

Проскользнув мимо баннерета, меч которого на излёте успел-таки оцарапать ему щёку, Оливер метнулся к господину. Заскрипела пружина. Сквозь щель затворяющейся двери граф видел искажённое злобой лицо баннерета. Щёлкнул засов.

— Ушёл-таки, подонок! — тяжело дыша, Артур бессильно ударил кулаком по стене. — И этот гадёныш, его оруженосец, тоже смылся! Зато я хорошо разукрасил его господина, крысам будет, чем поживиться!

— Слыхали: этого ублюдка графа убили, — донеслось до Агнессы. Она забилась под самую крышу и с тревогой наблюдала за бродившими внизу солдатами через небольшое отверстие в полу. Убили… Агнесса так крепко сжала пальцы, что побелели костяшки, и нащупала кухонный нож. Они придут, обязательно придут и найдут её на этом заваленном всяким хламом чердаке.

Потянуло дымом.

— Что-то подожгли, — равнодушно подумала Агнесса и встала на колени. Сняв нательный крестик и зажав его в ладонях, она зашептала:

Вечный покой даруй им, Гocподи,

и вечный свет пусть им светит.

Тебе Боже, поется гимн в Сионе,

и тебе дают обеты в Иерусалиме.

Услышь мою молитву: к тебе прийдет всякая плоть.

Вечный покой даруй им, Господи,

и вечный свет пусть им светит.

Помилуй

Господи помилуй.

Христос помилуй.

Господи помилуй.

Голос её постепенно крепчал, становился громче, будто она бросала вызов тем, кто грабил и насиловал внизу:

О, как все вздрогнет когда прийдет судия,

который все строго рассудит.

Труба, разносящая чудные звуки,

через места погребения,

созывает всех к трону.

Смерть оцепенеет и природа.

Когда восстанет творение,

ответит судящему.

— Ребята, глянь, тут девка молится! — Двое солдат проворно забрались на чердак и с нескрываемым интересом уставились на Агнессу, подталкивая друг друга локтями. — Ишь, где схоронилась! А ну задирай юбки, красотка, а то мы тебя вот этим, — один из солдат показал ей перепачканный в саже кулак.

Агнесса встала, плюнула себе под ноги и растёрла плевок каблуком:

— Вот что тебе достанется, мразь!

— Э, полегче, шлюха! — прикрикнул на неё солдат. — Я тебе рожу-то разукрашу, чёртова ведьма!

— Может, я и шлюха, — гордо выпрямилась женщина, — но у меня тоже есть гордость! Да будь я последней тварью на земле, всё равно не стала бы ублажать таких ублюдков, как ты!

Пятясь от наступавших солдат, она с завидным упорством продолжала читать молитву:

Господи, Иисус Христос, Царь славы,

освободи души всех верных усопших от наказаний Ада, от глубокого рва.

Освободи их от пасти льва,

да не поглотит их Тартар,

да не упадут они во тьму.

Но святой Михаил знаменосный представит их в священном свете: как некогда ты обещал Аврааму и семени его.

— Подавитесь, собаки! — со смехом выкрикнула Агнесса и молниеносным движением вонзила нож в сердце.

Когда, наскоро обтерев кровь и перевязав раны, Леменор садился на коня, к нему, шатаясь, подошёл окровавленный Робин.

— Я сдержал обещание, сеньор, — прошептал он. — Заплатите мне.

— Заплатить тебе? — рассмеялся баннерет. — Что ж, я отплачу тебе по заслугам!

— Эй, — крикнул он солдатам, — повесьте его на воротах!

— За что, за что, сеньор? — заголосил Робин, отчаянно барахтаясь в руках схвативших его людей. — Я знаю, где Ваш брат, я могу быть Вам полезен!

— И где же Дикон? — обернулся к нему Леменор.

— В темнице.

— Живой?

— Не знаю, сеньор.

— Что ж, моли Бога! А пока постой с верёвкой на шее.

Дикона нашли не в темнице, а в служебной пристройке. Его и какую-то женщину придавило обгоревшей балкой. В прочем, к тому времени, как начался пожар, они были уже мертвы.

Уезжая, баннерет видел, как болтается над воротами тело Робина. Ему было суждено быть повешенным при любом исходе дела.

Леменор не застал Оснея живым. Баннерет несколько минут простоял у сметного одра, пока не вернулась хозяйка с кувшином воды. Забытая на время усталость вновь навалилась на него, раны напомнили о себе, и он ушёл, дав слово заказать сто поминальных служб по усопшему.

Оснея решено было похоронить вместе с сыновьями — он пережил их всех. Скорбный эскорт доставил тело в Шоур, где по-военному просто предал земле.

Временное командование людьми графа с согласия капитана наёмников принял баннерет Леменор; его поддержали мелкопоместные дворяне, пополнившие сундуки при взятии Норинского замка и теперь ожидавшие новых наград за свои «подвиги».

Перед Артуром открывалось блестящее будущее: долгожданная слава, возможность получить баронский титул, деньги и земли. Упоённый сладкими мечтами, он часами размышлял о будущем баснословном богатстве.

Не успели зарыть его покойного благодетеля, как баннерет уже выпивал за здравие очередной подружки приятеля. Весёлые разговоры о её прелестях напомнили о том, что неплохо было бы послать весточку своей потенциальной невесте. Надеясь на божественную справедливость и, заодно, на посланных на розыски Норинстана людей, Леменор велел сообщить ей о трагической смерти графа Вулвергемптонского, взятии Норинского замка («ибо Господь помогает борющимся за правое дело») и, мельком, о бесславной кончине её мужа, исподволь выражая надежду, что вдова не будет слишком о нём сокрушаться.

Отослав гонца, Артур отправился к Клиффорду де Фардену.

— Скучаете? — Баннерет тронул его за плечо. — А в деревушке по Вам сохнет очередная вилланка.

— Не пойти бы Вам к чёрту!

— Э, Клиффорд, остыньте, я о Вас же забочусь, — рассмеялся Леменор.

— О себе бы лучше заботились! Кстати, чего Вы такой довольный?

— Да так, — с улыбкой ответил Леменор.

— Что, опять о баронстве мечтаете? — усмехнулся Фарден.

— Нет. Я думал об одной чудной женщине.

— Жанне Уоршел, что ли? — хмыкнул барон.

— Нет, — покачал головой баннерет.

— Другая? Вот узнает об этом Ваш ангелок… — шутя, пригрозил ему Фарден.

— А кто ей скажет? Теперь уже некому, — рассмеялся Леменор.

— Да, повезло Вам!

— А Вам?

— Куда уж мне! Я вконец разорился.

— Разорились? — удивился Артур. — А как же те вещицы, которые Вы…

— Хватит зариться на чужие деньги! — грубо оборвал его барон. — Не Вы их нажили, не Вам их считать.

— Не хмурьтесь, Клиффорд! Кислая мина Вам не идёт. Мы всегда любили Вас за Ваши чудесные шутки, а теперь, когда Вы ходите чернее тучи, умираем со скуки. Давайте-ка ещё раз отпразднуем победу и повеселимся так, чтобы слышно было в Аду и черти затыкали уши.

— А вино будет? — оживился Клиффорд и с видом знатока добавил: — Только настоящее, а не это пойло, разбавленное водой.

— Будет. Толстяк Уилфред обещал прикатить целую бочку из погребов Норинстана.

— Хорошо бы ещё ко всему этому кабанчика…

— Уже жарится. Мои пройдохи исхитрился добыть одного с утра, — самодовольно улыбнулся Леменор. — Ну, идёте?

— А как же! Фанни не простит мне, если я не навещу её сегодня. Она танцует и поёт так, что ангелы заслушаются! С ней придёт маленькая колдунья Кэрри, та самая, из-за которой намедни Меридуш и Огден чуть не убили друг друга.

— Хотел бы я познакомиться с этой чертовкой! — протянул баннерет. Он прищурился от предвкушения приятного соседства доброй еды и хорошенькой женщины.

— Вот и славно! — хлопнул в ладоши барон. — Долой всё, что мешает людям пить и веселиться!

Глава XXXIV

Восточный ветер разносил по двору старую солому. Джуди, спотыкаясь и путаясь в юбках, стрелой вылетела из амбара и с суковатой палкой набросилась на плешивого человека, с нескрываемым интересом посматривавшего на пёструю курицу, бродившую у конюшни.

— А ну, пошёл отсюда, собачий сын! — Служанка налетела на него и прошлась толстой веткой по спине. — Мало нам вас, дармоедов…Ступай прочь, возвращайся, откуда пришёл!

— Совсем взбесилась, кошка дранная! — Он ловко увернулся от очередного удара. — Уже знакомых не узнаёшь?

— Не знаю я тебя и знать не хочу!

— Джиби я, от сеньора Леменора.

— От баннерета? — От неожиданности девушка выронила палку.

— От него. На словах велено кое-что баронессе передать. Пустишь?

— Ладно, — смилостивилась она, — сходи на кухню, может, у Элсбет осталось чего от завтрака. А потом я тебя к госпоже позову. Только ты, это, веди себя прилично!

Графиня сидела у окна и зашивала нижнюю юбку из кэнсила, когда Джуди сообщила ей о появлении Джиби и его горячем желании поговорить с ней. Жанна сначала нахмурилась, а потом улыбнулась:

— Хорошо, приведи его сюда.

— Как Вам будет угодно, госпожа.

Графиня выслушала его наедине, потом позвала Джуди и велела его накормить.

— Так я уже осмелилась…

— Шустрая же ты у меня! Хочешь, я тебе расскажу, что велел передать баннерет?

— Если пожелаете. — Конечно, ей хотелось.

Жанна откинулась на подушки и наспех пересказала нехитрое послание, упустив пару деталей; служанка слушала её с пристальным вниманием. Конечно, ни слова о Метью. А ведь от него не было вестей с прошлого года!

— Ты счастлива за меня? — тихо спросила Жанна.

— Если Вы счастливы, то и я. Дайте-ка мне Вашу работу, я доделаю.

Это точно, лучше самой доделать. Графиня сейчас расчувствуется — значит, за работой следить не будет. А шов должен быть аккуратным, ровным.

— Бери. Джуди, я не знаю, право, не знаю… — пробормотала Жанна. — Я не знаю, счастлива ли и должна ли быть счастлива. Иногда проснусь ночью — будто давит, давит мне что-то грудь…

— У знахарки спросить?

— Это не хворь, Джуди, это грех! Так грехи к земле давят. А потом думаю, что и нет греха…Да, тебе не понять!

— Куда уж мне, деревенской дуре! — усмехнулась Джуди, раскладывая на коленях рваную юбку. — Говорить со мной о Ваших делах всё равно, что с чёртом о спасении души.

— Не болтай глупостей! — одёрнула её госпожа.

Она нахмурилась и холодно приказала:

— Принеси рубашку из кмента: к ней нужно пришить тесьму.

— Какую тесьму, госпожа? — в недоумении переспросила служанка. — Разве что от старой камизы отпороть.

— Так отпори, — буркнула Жанна. — Да поживей!

Джуди укоризненно посмотрела на неё, но побоялась напомнить о привезённом графом Норинстаном полотне для рубашек. В последнее время говорить с ней обо всем, связанном с графом, стало опасно. Служанка помнила о Нетти, вскользь спросившей, не проветрить ли немногую оставшуюся в Уорше одежду господина. Жанна тогда переменилась в лице и оттаскала бедняжку за волосы.

Джуди видела только внешнюю сторону поведения госпожи и даже не подозревала, какую мучительную борьбу вели между собой её разум и сердце.

Любовь… Странное чувство, появляющееся из ниоткуда и исчезающее в никуда. Оно — хрупкий материал. Слишком хрупкий. Доводы для этого вовсе не должны быть железными, главное — собственными.

Неизвестно, когда в сердце дочери Джеральда Уоршела зажёгся новый огонёк, но для того, чтобы он превратился в пламя, нужна была соответствующая почва. Формировалась она медленно, по песчинке, и становилась тем плотнее, чем больше делал ошибок баннерет Леменор.

Потом началась валлийская компания; Жанна на время осталась наедине с мачехой, а в одиночестве поневоле больше думаешь о себе. Ей надоело ждать Артура, захотелось ясности, внимания к себе. На расстоянии вытянутой руки был граф Норинстан, и Жанна в шутку сказала себе: «А почему бы и нет?». А потом оказалось, что не в шутку, а всерьёз. Образ баннерета поблёк, и, как она ни старалась, больше не представал ей в божественном ореоле.

Время — слишком большое испытание для романтического чувства; оно нуждалось в подпитке, а подпитки не было.

Артур, умевший так красиво говорить об их будущей свадьбе, не пошёл дальше слов. Отказ её отца, казалось, заставил его смириться. Он стал нервным, раздражительным, молчаливо обвинял её в чём-то — в чём, она не понимала. Он больше не говорил о любви, не изъявлял, как прежде, желания проводить с ней каждую свободную минуту.

Потом настали черные времена. Умер отец Жанны, оставила у неё на руках маленького брата мачеха. В этот критический момент на пороге Уорша снова возник Норинстан. Вначале баронесса даже не предполагала, что любит его. Чувство по отношению к графу казалось ей всего лишь разумной благодарностью, обыкновенной привязанностью к давно знакомому, не чужому человеку.

Новым этапом стало известие о гибели Леменора. Она сопротивлялась, отчаянно сопротивлялась, думая, что совершает грех. А потом всё как-то само собой устроилось, и ей стало так хорошо, так спокойно, как никогда ещё не было.

Нежная привязанность расцвела, но, к сожалению, ненадолго. Она сама задушила любовь, вернее, загнала её в потаённые уголки души, не взирая на то, что это было больно. Боль выплёскивалась наружу в виде беспричинной раздражительности и жестокости.

Любовь не была уничтожена, а старое чувство к баннерету не было прежним. Она пыталась убедить себя, что любит его, что всегда любила его, что граф — всего лишь недостойное увлечение, искушение дьявола, которое нужно скорее забыть.

Она не могла простить предательства. Да, была ложь, да, были те обидные хлесткие слова, которые он бросал ей в лицо, нежелание объясниться, всё это больно вгрызалось ей в сердце. Но предательство разбило его вдребезги. Баронесса Уоршел не могла быть женой предателя.

Жанна полагала, что самый лёгкий способ вернуть всё на круги своя — не упоминать в разговоре о Норинстане и всём, что с ним связано. И, как ей казалось, она преуспела в этом занятии, хотя носила его ребёнка и постоянно думала о своём малыше.

Вернувшись, Джуди застала госпожу за непривычным занятием: Жанна перебирала драгоценности. Служанка сразу узнала несессер — его подарил когда-то граф Норинстан.

— Ну и дела! — с укором подумала служанка. — Нечего сказать, верная вдовушка — уже хвост распушила. Она ведь и к алтарю пойдёт в подарках милорда! Эх, знал бы он… А госпожа-то хороша! Наденет его подарок — и рука не дрогнет!

— Что-то ты долго. — Графиня захлопнула шкатулку. — Садись, отпарывай тесьму. Да осторожно — оно дорого стоит!

— Ничего, скоро сеньор Артур Вам тесьмы накупит, он ведь теперь богатым станет, — протянула Джуди, удобнее устраиваясь на полу со своей работой.

— Джуди! — вспыхнула Жанна. — С чего вдруг?

— А с того.

На этот раз графиня пропустила её слова мимо ушей.

Служанка отпорола тесьму, искоса бросила взгляд на госпожу и тихо сказала:

— Я не верю в смерть милорда.

Жанна вздрогнула и испуганно посмотрела на неё.

— Почему ты о нём вспомнила?

— Так шкатулка ведь…

— Замолчи, замолчи! — накинулась на неё баронесса. — Забудь о графе, не было его!

— Но Вы же его жена, то есть вдова, — возразила девушка. — Да и ребёнок…

— Он вынудил меня, запомни! — Она говорила быстро, порывисто, почти задыхаясь от нахлынувших чувств. — Не смей болтать про мою свадьбу, слышишь, дрянь! А что до графа… — тут ей пришлось ненадолго замолчать и набрать в грудь побольше воздуха. — Хвала Богу за то, что он избавил меня от этой змеи!

— Как бы Ваши слова бедой не обернулись! — покачала головой Джуди.

— Что это тебе в голову взбрело? — недоумённо спросила Жанна.

— Накажет Вас Бог.

Графиня перекрестилась и поцеловала крестик.

— Упокой Господь его душу! — пробормотала она. — И, правда, нехорошо… Пусть помолятся о нём. И я буду молиться…

— Заодно и о нас, горемычных, — плаксиво добавила служанка.

— А о вас-то зачем?

— Так ведь совсем задушили подати проклятые! Больно они высоки нынче.

— Вовсе не высоки, нечего болтать! После войны, может, снижу немного. Тем, кто будет платить серебром, безвозмездно дам по полосе земли на месте выгоревшего леса.

— После войны? Да ещё серебром платить? — разочаровано протянула Джуди. — Когда же она кончится, эта проклятая война? Нам есть нечего, а Вы с нас три шкуры дерёте. Ну, а если война и кончится, не забудете Вы о своём обещании?

— Ты смеешь не верить моему слову?! — Жанна схватила с пола старую рубашку и отхлестала служанку по лицу. — Все вы твари неблагодарные! Я забочусь о вас, хлопочу день и ночь, а вы…

Она тяжело дышала, крепко сжимая в руках рубашку:

— Вы вечно ропщете, всегда чем-то недовольны. Но не из-за податей, вовсе нет!

— Успокойтесь, госпожа, успокойтесь! — Джуди бросилась перед ней на колени. — Вы, Вы наша благодетельница!

— Воли вам захотелось? — продолжала, не обращая на неё внимания, Жанна. — Посмотрела бы я на вас, если бы дала вам волю! Вы разорились бы и превратились в чужих вилланов. Тогда-то вы добрым словом помянули свою хозяйку!

— Простите меня! — оправдывалась служанка. — Поверьте, у нас и в мыслях нет уходить от Вас. Уорш для нас — единственная защита, единственный дом…

— То-то же, Джуди, — графиня успокоилась. — И впредь не смей об этом заикаться!

— Хорошо, госпожа, конечно, госпожа!

Жанна окинула её уничижающим взглядом и вышла, бросив на ходу:

— Чтобы к вечеру всё было готово!

Но на душе было гадко. Гадко от себя самой.

Незадолго до обеда одиночество вдовствующей графини было нарушено приездом Гвуиллитов.

Жанна, теперь больше не заботившаяся о своих туалетах, дрожащими руками поправляла косы, пока Джуди пристёгивала рукава к котте. Больше всего её беспокоил наметившийся живот, и она радовалась возможности замаскировать его, слегка завысив талию и собрав платье в глубокие складки. Мода, из-за особого изгиба фигуры делавшая любую женщину беременной, была ей на руку.

— Не идёт, совсем не идёт Вам тёмный цвет! — причитала служанка, оправляя складки на платье.

— Я обязана носить траур. По отцу, а не по мужу. Запомни, мужа у меня нет и не было. — Графиня взяла со столика сетку для волос. — Хотя бы на людях нужно соблюдать приличия.

— Если все носили траур по отцам, мужьям, женихам да братьям, торговцы разноцветными тканями разорились бы! — заметила Джуди, аккуратно собрав сюрко в складки на левом боку.

— О ком это ты? — нахмурилась Жанна. — О каких таких мужьях и женихах?

— Я о женихе Мюриэль вспомнила. Бедняжка только вчера узнала, что её Дэн того… Да стойте Вы спокойно! Вот так. Давайте, я Вам волосы как надо соберу.

Жанна покорно села. А ведь она виновата, — промелькнуло у неё в голове — виновата, и не перед кем-нибудь, а перед отцом. Она и месяца в трауре не проходила, а теперь одевает его напоказ. Да, она согрешила: радовалась, предавалась любовным грёзам — а на могиле отца не успела вырасти трава. Да и мачеха… Каролина тоже была ей не чужая.

И муж. Что бы она ни говорила, она знала, что он был. Несмотря ни на что, она не имеет права носить яркие ткани, петь и веселиться. Хватит того, что она так и не покрыла голову горжем, как того требовал обычай. И, по большому счёту, ни о какой свадьбе с Леменором не могло быть и речи ещё года два. Да, плохая из неё вышла жена… Жена, оскорбившая память мужа, лишившая его душу спасения. Гореть ей в Аду!

— Уже поздно, — поспешила задушить голос совести графиня. — Зачем кривить душой? Лучше заказать молебен за упокой их душ. А за него я отныне буду молиться и, видит Бог, отмолю его грех.

Жанна вышла к Гвуиллитам, одетая строго и скромно, вовсе без украшений. Из-под плотно облегавшего голову полотна не выбивалось ни волоска. Она знала, что от впечатления, которое она произведёт на барона, может зависеть многое.

Барон Гвуиллит стоял возле супруги; позади матери примостилась Мелисса. Видеть её в гебенде было непривычно, баронесса Уоршел с трудом скрыла улыбку при виде её деланного серьёзного выражения лица.

— Рад Вас видеть в добром здравии, баронесса! — Гвуиллит тронул за рукав задремавшую супругу, та вздрогнула и расплылась в улыбке, сердечно приветствовав хозяйку. Очаровательная женщина лет тридцати пяти с не менее очаровательными ямочками на щеках. Несмотря на нелёгкую жизнь, сложный характер мужа, постоянные заботы и беспокойства, на лице её не было ни следа болезненной бледности.

— Вижу, Вы носите траур по отцу, — заметил барон Гвуиллит, скользнув глазами по наряду Жанны.

— Да, — смущённо ответила она.

— И по жениху, полагаю? — будто вскользь спросил он, внимательно наблюдая за выражением её лица.

— И по нему тоже. — Она даже не переменилась в лице.

— Однако, я слышал, Вы собираетесь замуж.

— Зачем Вы так? Она ведь хорошая девушка! — укоризненно шепнула на ухо мужу баронесса Гвуиллит. В ответ тот лишь пожал плечами.

— Быть может, — слабо улыбнулась Жанна. — Если будет угодно Богу.

— Мы приехали, чтобы пригласить Вас на свадьбу моей дочери.

— Примите мои поздравления. Когда состоится торжество?

— На Иванов день. Мы надеемся Вас увидеть.

Графиня расплылась в улыбке. Такое говорят всем, но всё равно приятно.

После обеда Мелисса улучила минутку, чтобы поговорить с подругой наедине.

— Вы действительно рады за меня? — спросила княгиня Гратхалдт.

— А Вы?

— Моё мнение об этом гадком англичанишке не изменилось. Он по-прежнему глуп и пьёт столько эля, что порой мне кажется, что его живот разорвётся, — злорадно усмехнулась Мелисса.

— Он Вам противен? — Жанна с сочувствием посмотрела на неё.

— Так, что и словами не описать. Мерзкий вонючий тюфяк! Надеюсь, он умрёт раньше, чем наградит меня ребёнком.

— Вы не хотите иметь детей? — удивилась графиня.

— Хочу, только не от него. Если б Вы его видели, Вы меня поняли.

Она отошла от стены, в задумчивости скользнув взглядом по обстановке комнаты.

— Это серьёзно? — спросила княгиня.

— Что серьёзно? — не поняла Жанна.

— Ваш траур. Когда была у Вас, Вы не носили его. Значит, он не по отцу и мачехе.

— А по кому же?

— По мужу, — небрежно бросила Мелисса.

Жанна вздрогнула, княгине даже показалось, что та даже отшатнулась от неё:

— Нет!

— Но Вы так превозносили его, так хвалили… — У неё не хватило сил сказать: «любили».

— Я ошибалась. Он мерзкий, гадкий человек, не напоминайте мне о нём! — Она отвернулась и разрыдалась.

«И почему этого не случилось раньше? — мелькнуло в голове у Мелиссы. — Тогда, может быть, мне не пришлось выходить за эту бесчувственную бочку». Собственные мысли ужаснули её — подруга страдает, а она радостно потирает руки оттого, что та отступилась от графа Норинстана. Это отвратительно, такого она от себя не ожидала: ревновать даже мёртвому и радоваться (кто знает?) его смерти как способу разрушить нежеланный брак.

— А ребёнок? Вы же носите его ребёнка. Вы его тоже не любите?

— Люблю, — вздохнула графиня и провела рукой по животу. — Очень люблю. Порой только о нём и думаю.

— Странно, Вы его любите, а мужа нет. Разве так бывает?

— Бывает, — всхлипнула Жанна. — Ребёнок — это одно, а Роланд…

Плечи её затряслись. Вспомнился муж, почудился его голос.

— Ну, Жанна, утрите слёзы! — Княгиня сочувственно коснулась её плеча. — Он этого не стоил, я всегда Вам говорила…

— Нет, нет, не говорите мне о нём! — всхлипывая, взмолилась графиня. — Пожалейте меня, прошу Вас! Видите, — она сделала над собой усилие и утёрла слёзы, — я уже не плачу.

— Хорошо, о нём больше ни слова. Но Ваше положение так деликатно…

— Брак был тайным, он даже не сказал матери.

— Я не об этом, а о ребёнке. Вы не задумывались о том, что сделает с ним баннерет? Он будет не в восторге и, скорее всего, поспешит избавиться от младенца.

— Нет! — закричала Жанна, крепко обхватив руками живот. — Я ему не позволю! Это мой ребёнок, моё любимое дитя…

— Подумайте об этом, пока есть время, — посоветовала Мелисса.

— Я распоряжусь о ночлеге. Вы ведь заночуете в Уорше? — с деланной весёлостью спросила графиня.

— Да, конечно.

— Прекрасно! Я скоро вернусь.

Она поспешно вышла из комнаты. Да, получилось невежливо, но, честно говоря, Жанна давно искала более-менее приличный повод для того, чтобы уйти и прервать этот мучительный разговор.

Бросившись на постель, графиня разрыдалась, повторяя: «За что, за что, Ро?». Её отрезвило воспоминание о предательстве мужа. Вытерев слёзы, Жанна, помолилась за упокой его души. Теперь можно было снова выйти к Гвуиллитам: совесть уже не грызла её, не скреблась по сердцу, как кошка по дереву.

* * *

Оливер осторожно вёл под уздцы коня раненного господина. Графа Норинстана по-прежнему мучили боли в боку и в груди, так что дорога давалась ему нелегко. Но он был жив — а это самое главное.

— Хватит, Оливер, у тебя ноги не железные! — сказал Роланд, забрав у оруженосца поводья. — Я прекрасно обойдусь без твоей помощи. Или ты считаешь, что из-за какой-то царапины Роланд Норинстан вдруг превратился в беспомощного ребёнка?

Оливер пожал плечами и посторонился, пропуская лошадь хозяина. Он тоже думал, что не всё ещё потеряно. Кое-кому из замка удалось спастись, у них были лошади, так что Богу придётся подождать их прибытия. Забравшись позади угрюмого солдата на сомнительного происхождения мерина, он взглянул на приближавшиеся горы. Да, им повезло, очень повезло: куда бы они делись, если бы не наткнулись на остатки защитников Норинского замка, рассеянные по всему графству. Повезёт ли им так же на родине предков сеньора?

— Куда мы едем? — спросил оруженосец.

— Сначала на запад, а потом на юг, — лаконично ответил граф. Во Францию, только во Францию! Только теперь придётся петлять, словно зайцу, путая следы. Хорошо, что он в своё время сумел припрятать часть денег, хотя бы нищенствовать не придётся.

— А на счёт посвящения — это правда?

— Какого ещё посвящения?

— Ну, тогда, в донжоне, Вы сказали…

— Что-то я не слышал, чтобы бастардов возводили в рыцарское достоинство! — усмехнулся Роланд. — Мои слова не имели силы. Но если ты и впредь будешь вести себя достойно — кто знает?

— Значит, я по-прежнему не имею права носить меч? — Оливер сник и с тоской взглянул на потёртые ножны.

— Носи, кто тебе мешает? Отныне ты становишься моим полноправным оруженосцем.

Оруженосец вздохнул и погладил рукоять. Первый меч в его жизни, настоящий меч, которым ему посчастливилось вспороть брюхо парочке через чур ретивых противников. Но он по-прежнему не был его мечом, так как был вынут из рук мёртвого законного владельца.

Пейзаж был тоскливым: неровная, поросшая вереском, равнина и нависающие над ней покрытые лесом холмы. На несколько миль — ни единой деревушки, даже ноги обсушить негде. А повсюду — люди Оснея и шерифа, горящие желанием исправить плохую работу.

— Брейди, ничего горячительного не осталось? — толкнул соседа Оливер.

— Бурдюк не у меня, — вздохнул солдат и покосился на сеньора.

— Осточертели мне эти кусты! Хоть бы речушка по дороге попалась!

— Скоро вокруг тебя будет столько воды, что захлебнёшься, — рассмеялся Норинстан. Перед своими людьми он старался держаться бодро, как прежде, но уже который день мечтал о продолжительном отдыхе, который не мог себе позволить. Порой ему казалось, что у него начинается лихорадка: кружилась голова, лоб покрывался испариной, тело будто поджаривали на сковородке и кололи тысячью игл, но каждый раз брал себя в руки, отхлёбывал немного из бурдюка и заводил разговор с Оливером, не позволяя жару и боли овладеть своим разумом.

Он видел, что его люди устали, что им тоже нужна передышка и надеялся, что милостивый Господь пошлёт им заслуженный отдых в виде какого-нибудь селения, до которого ещё не добрались эмиссары Эдуарда.

День клонился к закату; длинные фиолетовые тени ложились на чёрно-белую долину. Дорога резко пошла вверх, огибая озерцо. Возле него решили остановиться, напоить лошадей и, если удача будет к ним благосклонна, добыть себе еду.

Поужинав, Роланд предложил взобраться на холм и устроиться на ночлег там, чтобы контролировать большую часть равнины. Стоило им выехать на дорогу, как одна из лошадей неожиданно упала. Приглядевшись, они поняли, что её свалил выпущенный из арбалета болт.

— Спокойно, черти! — прикрикнул на запаниковавших спутников Норинстан. — Противника положено встречать лицом, а не задницей. Там всего один арбалетчик, а вы уже в штаны наложили! Ну-ка, Грэм, сними этого мерзавца. Вон он, за бугром.

Оба выстрела последовали почти одновременно. Арбалетчик упал. Довольно хмыкнув, граф отрядил часть отряда на обследование подозрительной местности. И тут он ощутил резкую боль, заставившую его смачно выругаться. Боль продолжала пульсировать, растекаясь по животу и спине к раненой груди, стекала наискось к боку. Роланд в недоумении провёл рукой по телу и вдруг почувствовал что-то липкое, а потом обнаружил торчавшую между пластинами «бригандины» стрелу. Значит, там был не один арбалетчик. Замелькали красные круги; стало тяжело дышать. Голова упрямо тянула за собой тело, туда, вниз, к ногам лошади.

Дыхание стало редким и сиплым; он как будто захлёбывался воздухом. Непомерным усилием воли Роланд заставил себя выпрямиться и отдать приказ об атаке. Лишь бы не упасть с лошади, не потерять сознание!

* * *

В один из скучных весенних вечеров, когда дождь стучал по крышам, Жанна и Джуди просматривали содержимое сундуков.

— Эх, много вещей мы продали! — сокрушалась служанка. — Взять хотя бы ковёр — ведь этот негодяй дал за него полцены. А какой ковёр был! В самом Шрюбери, поди, нет.

— Не Шрюбери, а в Шрусбери, — с улыбкой поправила баронесса. — А тот ковёр был не так уж хорош.

— Это тот самый Шрусбери, где король собирал войска? — простодушно спросила Джуди.

— Нет, по-моему, Эдуарда собирал под свои знамена в Вустере.

— Длинноногий?

— Опять ты с этим прозвищем! — рассмеялась Жанна.

— А что? Я его, как все, Длинноногим называю. Честно говоря, — шёпотом добавила она, — видела я его на монете — ни за что не сказала бы, что король.

— Почему? — удивилась графиня.

— Ну, он ничем от других людей не отличается.

— А ты хотела бы, чтобы, прости Господи, у него нимб был? Ты мне лучше скажи, как у нас с припасами.

— До Вознесения хватит, а потом… Скотины-то мы много порезали, а нового приплода мало. Кур с десяток, две свиньи с поросятами да гусь — вот и всё богатство!

— А зерно? — с беспокойством спросила Жанна.

— Сами знаете, в прошлом году урожай был невелик — поля-то вытоптали.

— Пусть перемолят в зерно.

— Но, госпожа!

— Сколько тогда будет?

— Мешков… Уж не знаю. У каждой семьи, может, по мешку осталось.

— Мало. Придётся отбирать корм у лошадей. Только меру знайте!

— Как прикажите, — вздохнула Джуди. — Только зерна им давно не дают — одну солому.

— Мне нужно платье, хорошее платье, но где его взять? — Жанна нервно закусила губу.

— А я из Ваших старых платьев новое сошью, по последней моде, — с готовностью предложила служанка. — Вы у меня такая красавица будете!

Интересно, зачем ей платье? Скоро ребенок родится — а она платье…

— Видно будет, — вздохнула графиня.

— Ну, — девушка замялась, — есть одна материя…Вам её милорд привозил.

— Не трогай! — завизжала графиня.

— Хорошо, — пожала плечами Джуди, — я перешью старые платья. Только ткань жалко, без толку пропадает!

С кухни долетел слабый запах похлёбки, навеяв мысли о сытом благополучном будущем. Служанка, у которой от голода развилось собачье чутьё, мгновенно вскочила со своего места.

— Сейчас Элсбет обедать позовёт. Пойдемте, госпожа, она специально для Вас испекла вкусный хлеб.

— Опять бобы! — поморщилась Жанна. — Как они мне надоели!

— А по мне хоть свиное пойло — лишь бы не с пустым пузом спать ложиться! — тихо вздохнула Джуди. — С голоду и траву бы жевала!

После обеда они принялись за работу: служанка сучила нитки и складывала их в корзину, а графиня зашивала разорвавшейся подол домашнего платья.

— Джуди, принеси-ка мне платья: я хочу посмотреть, осталось ли что-нибудь приличное.

— Сейчас, госпожа.

Она скоро вернулась, бережно неся ворох нарядов. Жанна внимательно осмотрела их, но ей ничего не нравилось. Под конец Джуди смущённо протянула ей последнее платье, цвета красного вина, из дорогой заморской ткани.

— Откуда оно? — Глаза графини заблестели.

— От Вашей покойной матушки осталось, — соврала служанка. Это было свадебное платье Жанны, то, в котором она должна была предстать перед алтарём, если бы свадьба не была отложена из-за войны. Графиня Норинстан о нём забыла, а Джуди отыскала.

— Какая прелесть! — Графиня улыбнулась; платье она не узнала. — Принеси зеркало и шкатулку с драгоценностями.

— Вы у меня красавица! — заметила служанка, подавая госпоже зеркало.

— Надень мне фермуар. Да поживее — холодно!

Но примерить украшение Жанна не успела — сквозняк задул свечу перед зеркалом. Джуди испуганно вскрикнула.

— Что с тобой? — шёпотом спросила графиня.

— Свеча, госпожа. Он пришёл.

— Кто он?

— Милорд.

Жанна покачнулась, с трудом опустилась на колени и зашептала молитву. Служанка поспешила снова зажечь свечу.

— Господи, спаси меня! — испуганно бормотала графиня. — Я никогда больше не надену его подарков, буду день и ночь молиться за спасение его души! Прости, прости меня, грешницу! Я не виновата, я не хотела… Пресвятая Дева, не оставь меня в беде!

— Это всего лишь сквозняк, не бойтесь, — поспешила успокоить её Джуди. — А мне сдуру показалось, что это милорд с того света вернулся.

С помощью служанки Жанна поднялась с колен и ещё раз перекрестилась.

Унося платья, Джуди искоса бросила осуждающий взгляд на госпожу.

— Вот оно, вероломство! — пробормотала она. — Труп ещё не остыл, ребёнок не родился, года не прошло, как она графу слово перед Богом давала — а она уже всё забыла! Как она клятвенно обещала быть верной женой, о здоровье его справлялась, желала удачи… А теперь и слышать о нём не хочет. Боюсь, боюсь за нее, как бы госпоже плакать не пришлось! Бог-то всё видит!

Служанка вздохнула:

— А как он её любил! Души в ней не чаял — а она даже заупокойную службу не заказала. А ведь он перед смертью, поди, о ней думал!

И ей захотелось высказать всё это в лицо госпоже, пристыдить её, напомнить о гиене огненной, но промолчала. Зачем говорить, если у неё ледяное сердце? Тут весь огонь Преисподней не поможет. И, вообще, не ей её судить.

Глава XXXV

Мэрилин с довольной улыбкой шла в спальню к Эмме. В руках у неё был Часослов Бертрана — неопровержимое доказательство преступления. Шла медленно, степенно, лелея в сердце план долгожданной мести.

Как она и предполагала, Эмма была у себя. Она приболела, поэтому не поехала после утренней службы в деревню.

— Нам нужно поговорить. — Мэрилин положила Часослов на постель.

— Может, позже, дорогая? Я должна помочь на кухне.

— Ничего, я надолго Вас не задержу, — усмехнулась баронесса и присела рядом с Часословом. — Видите ли, я случайно обнаружила у нашего священника одну занятную вещь, которой решила поделиться с Вами.

— Почему именно со мной? — недоумевала Эмма.

— Потому что это касается Вас. Люди настолько неразумны, что кощунственно кладут между листов святых книг посторонние предметы. — Листая Часослов, она открыла его на странице, где лежала засушенная гвоздика. — Вот, взгляните!

— Сухой цветок. — Эмма повертела его в руках и положила на место.

— Не сухой, а бережно засушенный, — поправила Мэрилин. — Цветок из нашего сада. Помниться, в прошлом году Вы посадили гвоздики.

— Да, но какое отношение этот цветок имеет ко мне?

— Такое, что всеми нами любимый отец Бертран холит и лелеет его в своём Часослове, предаваясь за его созерцанием низменным плотским мыслям.

— Мэрилин, постыдитесь! Это же богохульство! — залившись краской, пристыдила её вдовствующая баронесса Форрестер.

— Только слепым неведомо, о чём он мечтает по ночам, — ничуть не смутившись, продолжала Мэрилин. — Демоны давно изводят его, с тех самых пор, как он стал нашим приходским священником. А его искушение всегда рядом с ним. Он думает о нём, когда служит обедню, когда причащает, когда крестит и отпевает, когда раздаёт милостыню, когда поучает и проповедует. Он мечтает коснуться его рукой, прижаться к нему губами, мечтает обладать им, но не может. Потому-то он и хранит эту гвоздику в Часослове и любуется ею перед отходом ко сну. Снизойди до него его искушение, он с радостью нарушил бы все заповеди.

— Но кто, кто причина столь тяжкого недуга? — дрожа, спросила Эмма.

— Та, что срезала гвоздику.

— Мэрилин, не томите же! Отец Бертран мой друг, я хочу помочь ему.

— А Вы сами у него спросите, — рассмеялась баронесса. — Покажите ему гвоздику и спросите. Посмотрим, сможет ли священник не солгать!

— Это ведь какая-то женщина из замка? — допытывалась Эмма. — Служанка? Дочь садовника? Кто же она, Мэрилин, ради всего святого, кто?

— Та, с которой он играет в шахматы.

— Но не Ваша же мать!

— Фи, Эмма, он любит молодую! Какая же Вы недогадливая! Неужели Вам нужно, чтобы однажды, воспылав желанием, он согрел Вам постель?

— Это неправда… — Она буквально рухнула на постель, закрыв лицо руками.

— Правда, правда! — злорадно добивала свою жертву Мэрилин. Она торжествовала. — Отец Бертран влюблён в Вас и давно. И если бы любовью божественной — нет, самой, что ни на есть, низменной и плотской! Сдерживает его только то, что Вы никогда не бываете одна, а ему нужно блюсти личину добродетели. Думаете, он так ратовал о помолвке Джоан из сострадания, милосердия? Как бы не так! Ему хотелось быть ближе к её матери, хотелось, чтобы Вы были ему чем-то обязаны, чтобы он потом мог этим воспользоваться. А Уитни? Отец Бертран вовсе не добрый самаритянин, чтобы не брать платы за обучение, просто ему нужны вовсе не деньги.

— Грязная ложь! Бесстыжая лгунья, вон отсюда! — Раскрасневшаяся Эмма метнула в Мэрилин подушку. — Бог покарает Вас! Убирайтесь, убирайтесь отсюда!

— Не за что Богу меня карать! — расхохоталась баронесса. Она упивалась эффектом своих слов — Всё это правда, чистая правда! Так Вам и нужно, добродетельная Эмма! Не нужно было так привечать священника.

— Замолчи! Не смей произносить ни моего имени, ни имени отца Бертрана своим поганым языком! — Не выдержав, Эмма вцепилась ей в волосы. Мэрилин вскочила и, отступив на несколько шагов, усмехаясь, крикнула:

— Он тебя вожделеет, Эмма Форрестер, будь он хоть самим архиепископом! И сын твой мёртв!

— Какой сын? — сникла Эмма. — Уитни?

— Как бы не так, твой любимчик Гордон! Мёртв и зарыт в канаве.

Это было хуже удара ножом. Эмма упала на постель и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

— Она целый день плачет, — сочувственно произнесла экономка. — К ней поутру заходила хозяйская дочь, с тех пор всё и началось. Сами знаете, у госпожи Мэрилин злой язык — может, она ей что сказала? Пошли бы, утешили бедняжку.

Когда Бертран вошёл в спальню Эммы, она ничком лежала на постели. Услышав шаги, она подняла голову и, едва разжимая пересохшие губы, прошептала:

— Святой отец, помолитесь за упокой души моего Гордона!

— Как, Ваш сын мёртв? — удивился священник, осторожно присев рядом с ней. Взгляд его упал на валявшийся на полу Часослов. Его Часослов. Сердце больно сжалось.

— Да. Мэрилин не солгала. Тут был один человек, который видел, как хоронили моего сына. Свекровь мне не сказала, пожалела. Мой мальчик, мой бедный мальчик! — со слезами на глазах зашептала она.

— Нужно стойко переносить испытания. Господь посылает их для укрепления нашего духа. Любим Богом не тот, кто в радости и покое проживает жизнь, а тот, кто страдает более других. Сказано же: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Нам ли сомневаться в словах Господа нашего?

— Блаженны, ибо утешатся, — повторила Эмма и, вытерев глаза, села. — А мой мальчик, попадёт ли он в Царствие Небесное?

— Если Бог сочтёт сие нужным. Но, зная Гордона как кроткого и набожного юношу, думаю, врата райские без труда распахнутся перед ним.

— Да услышит Вас Господь! Святой отец, — она замолчала, собираясь с духом, — я хотела спросить Вас…

— Спрашивайте.

— Правда ли то, что говорила о Вас Мэрилин? Правда ли, что сердечный жар сжигает Вашу душу? И причиной ему я…

Бертран покраснел, но солгать под её вопрошающим взглядом не смог:

— Если Вы спрашиваете, люблю ли я Вас, то это чистая правда.

— Любите как сестру или как женщину? — допытывалась Эмма.

— Как самое прекрасное и чистое творение Господне, как бесценный опал в короне мира.

— Каким же цветом пылает Ваша любовь?

— Увы, цветом пламени, — вздохнул священник. Тайна была раскрыта, и он ждал приговора.

И он был вынесен:

— Такая любовь несовместима с Вашим саном. Отриньте её и покиньте Форрестер. Обещайте никогда не бывать здесь, разве что судьба случайно занесёт Вас в наши края. Возвращаю Вам Часослов. — Она наклонилась, подняла книгу и подала Бертрану. — Да смилостивиться над Вашей заблудшей душой Господь! А теперь уходите.

Он встал и прижал к груди Часослов. Ему хотелось опуститься на колени, умолять, но он знал, что она будет глуха, как некогда он был глух к страстным признаниям Мэрилин.

— Вы поселили в своём сердце ненависть и презрение? — тихо спросил Бертран.

— Нет, святой отец, — обернувшись, покачала головой Эмма. — Я не судия, чтобы порицать Вас. Нет судии, кроме Бога, кто бы мог вынести Вам приговор. Уходите, уезжайте сегодня же ради спасения Вашей души!

Вскоре ему представился повод уехать: брат предлагал ему место в свите честерского епископа.

* * *

Каратели хорошо поживились в Норинском замке, но в одном они проявили благородство: победители не тронули часовню.

В память о проявленной храбрости защитников замка с почестями похоронили.

Новый лагерь разбили в трёх милях от прежнего и, маясь от временного безделья, объедали не успевших сбежать жителей, охотились и веселились. После очередной охоты слуги развели на деревенской площади костёр, чтобы поджарить мясо. Рыцари попивали эль и трофейное вино. Постепенно многочисленные разговоры слились в один общий: говорили о женщинах.

— Знавал я одного беднягу, — начал Безил Оторширд, известный любитель сплетен, — который влюбился в хорошенькую девушку. Знаете, этакий ангелок с невинными глазками и ладной фигуркой. А губки, чёрт побери, губки — алые, пухленькие, так и созданы для поцелуев! По дурости Джон решил поступить по науке пустозвонов-трубадуров, то есть поначалу вздыхал, потом молил о нисхождении и, наконец, стал её поклонником. Но ему не повезло — дамочка решила уйти в монастырь. Видите ли, всё мирское ей опротивело! Ну, он, как и положено мужчине, с горя напился и вместе с друзьями навестил строптивицу. Ох, и сладкой оказалась будущая монашка, мир много потерял, лишившись такого персика! Эта дура утопилась.

— К чему эта трогательная история? Проделка Джона — дело пустяшное, — усмехнулся рыцарь напротив, опорожнив очередную, пятую или шестую, кружку эля.

— Уильям Фаркенвуд, а Вас никто не спрашивал! — в сердцах заметил Безил. — Заткнитесь, окажите такую любезность, а не то я Вам зубы выбью!

— Действительно, Оторширд, — вставил слово третий, — Вы доказали прописную истину. Понравилась девица — хватай её за юбку!

— Не преувеличивайте, — возразил другой. — Знавал я тех, кого так завоевать не удастся: у них всегда рядом братья.

Рыцари дружно расхохотались.

— А мне, вот, посчастливилось добиться любви хорошенькой девушки без всякого насилия, — самодовольно заметил баннерет Леменор.

— Ну-ка расскажите нам о своих проделках! — уцепился за его хвастливую фразу Оторширд. — Как же Вы познакомились с этим ангелочком?

— Ну, — улыбнулся Артур, — как-то по весне я охотился, встретил её, нашептал пару слов — и она у моих ног.

— Так просто? — усомнился Безил. — Что хотите со мной делайте, не верю! Любовь женщины сама не приходит, хотя нашему герою, — он покосился на Артура, — лучше знать. Жаль, что нам не удалось взять в плен графа Норинстана! Он бы поведал, как простому христианину вести себя с дамой.

Взрыв хохота приветствовал последнюю фразу оратора. Ободрённый успехом, Оторширд продолжал:

— Посмотрите, на карлика, примостившегося у паперти. Правда, он похож на госпитальера? Ему пошла бы монашеская ряса. Я уже вижу его, стоящего на коленях с чётками в руках. Уморительная картина!

Сопровождаемый громким хохотом, «карлик» встал. Он был необычайно толст; лицо уродовал широкий, плохо заживший рубец на правой щеке.

— Я не монах, — с чувством собственного достоинства возразил он, смерив обидчика гневным взглядом, хотя на большее, пожалуй, был не способен. — Я рыцарь.

— Он рыцарь, рыцарь-монах! А какое смирение в голосе? — продолжал издеваться Безил. — Агнец Божий! Нет, друзья, он священник, тайком пробравшийся к нам, чтобы шпионить для матушки-церкви. А рост-то! Видно, мать родила его от эльфа.

— Кто Вам дал право оскорблять меня?

— Оскорблять? Что это Вам в голову взбрело? Просто мы тут о монахах беседуем. А Вы подумали, что о Вас?

Толстячок промолчал и, выругавшись, ушёл.

После короткой перепалки наступило молчание: рыцари подыскивали новый объект для насмешек.

С улицы донеслось хлюпанье копыт. Все, не сговариваясь, обернулись. По проходившей через деревню дороге ехал всадник; удила его коня покрылись пеной.

Осадив лошадь возле церкви, он крикнул:

— Мне нужен баннерет Леменор.

Артур встал:

— Я Леменор. Что Вам угодно?

Всадник спешился и вытащил из-под плаща пергамент с красной печатью.

— Мне поручено сообщить Вам от имени Его величества, короля Англии, Уэльса, Шотландии и Франции, да продлит Господь его годы, о присвоении Вам Божьей и королевской милостью баронского титула. Также Божьей и королевской милостью под Ваше управление передаются земли означенных ниже изменников при условии уплаты необходимого налога в королевскую казну. Сверх того Вы назначаетесь помощником шерифа своего графства. Вот бумага, подтверждающая это. Такова была воля Его величества.

Рыцари удивлённо переглянулись; каждый молча завидовал Леменору. Новоиспеченный барон забрал гербовую грамоту и начал принимать поздравления.

— Ну, Артур, — Клиффорд Фарден первым подошёл к нему и похлопал по спине, — теперь Вы, пожалуй, позабудете старых друзей. Ещё два-три Норинских замка — и Вы уже шериф! Поздравляю и желаю счастья с Вашей баронессой.

— Благодарю, Клиффорд. Не беспокойтесь, Вы останетесь моим другом.

Леменор улыбался: его честолюбие было удовлетворено. Барон Леменор, будущий шериф… Теперь-то его зауважают! Пожалуй, даже барон Гвуиллит, который и на порог его раньше не пускал, теперь будет звать к себе и жалеть о том, что он уже подыскал мужа для своей дочери. Но нет, даже если бы вдовствующая графиня Гратхалдт не была помолвлена, он всё равно предпочёл ей другую вдову. Англичанку. Он не собирался идти по скользкой дорожке, проложенной многими его собратьями. Валлийцы — враги, даже если они состоят на королевской службе, они могут изменить в любой момент. А он не желал оказаться зятем представителя столь ненадежного народа.

Да и сама графиня Гратхалдт не была таким уж лакомым кусочком. Она старше Жанны Норинстан, первым браком была за валлийцем и овдовела, не имея детей. Способна ли она к деторождению? К тому же о её своенравии ходили легенды; побей такую штучку — так она сбежит к отцу, нажалуется. Нет, он не желал отправиться к праотцам по вине какой-то стервы: узнай, что доченьке что-то не по нутру, что её муж предпочитает ей деревенских девок, транжирит её денежки, барон Гвуиллит, наверняка, подослал бы к нему своих молодцов. С Жанной Норинстан было спокойнее, и деньги у неё тоже были.

Новоиспеченный барон Леменор с сарказмом вспоминал слова покойного барона Уоршела, сомневавшегося в том, что такая голытьба, как Артур Леменор, когда-либо разбогатеет и жениться на его дочери. Он живо представил себе, как въедет в Уорш уже не просто баннеретом, а полноценным командующим, победителем и богачом.

Когда стемнело, под одобрительное улюлюканье и стук глиняных кружек к рыцарям подошла девушка в красной шали. Улыбнувшись, она присела на корточки возле костра и попросила вина.

— Ну уж нет, красотка, сначала станцуй! — Безил Оторширд отпихнул в сторону оруженосца, протянувшего девушке кружку; вино выплеснулось на землю. — Станцуй, а потом пей, сколько влезет, Пегги.

— У нас праздник: баннерет Леменор стал бароном, — многозначительно добавил Клиффорд де Фарден. — Поздравь его, Пег.

— Хорошо, я станцую, но только ради сеньора Леменора. — Маргарет ещё раз улыбнулась и скинула шаль.

— Хороша, чертовка! — протянул молоденький Френсис де Сарде, следя за движениями танцовщицы. — И почему она не хочет как-нибудь зайти ко мне? Я бы её с ног до головы засыпал серебром!

Окончив танец, раскрасневшаяся Пегги присела на колени к барону Фардену, залпом осушила кружку и отрезала кусок от телячьей ляжки.

— Где ты вчера пропадала, ведьмочка? — с притворной строгостью спросил Клиффорд. — Я тебя до полуночи ждал.

— Не могла я придти: мать что-то заподозрила. Ох, и строгая же она!

— Твоя карга любит золото?

— А как же! Кто ж его не любит? — смущённо добавила она и тут же развязно добавила: — Только Вы ей деньги не давайте: брату отдаст, а тот пропьёт. Вы бы мне дали пару монет — уж я Вас за доброту отблагодарила!

— Ладно, дам. Поцелуй меня, кошечка!

Артур с усмешкой наблюдал за этой сценой. Когда дело дошло до поцелуев, он предпочёл удалиться: его тоже ждали. Её звали Бет, и она ужасно боялась щекотки. Бет чем-то напоминала ему прежнюю Жанну: молоденькая, хорошенькая, наивная, но, в отличие от неё, не задавала вопросов. При каждом поцелуе она краснела, как девочка. Да она и была девочка, по выражению баннерета, «хрупкий весенний цветочек».

Метью проводил господина тоскливым взглядом: ему не посчастливилось найти подружку.

— Твой тоже по юбке соскучился, — протянул один из его знакомых. — Все они такие. А уж трусы! Мой, когда пьян, готов с самим чёртом сразиться, а, протрезвев, собственной тени боится.

— А мой порой забывает, что нужно думать перед тем, как делать: вобьёт себе что-то в голову и идёт напролом. Видит только то, что ему хочется. И лгун.

— Чего ж от него ожидать — он же рыцарь…

— До мозга костей. А работы из-за него! Пит, — вдруг вспомнил Метью, — ты, кажется, в лошадях смыслишь?

— Да есть немного. А что?

— Пойдём, господского иноходца посмотришь. Что-то хромает наш Латин.

Латин — высокий красно-гнедой жеребец — стоял у коновязи, изредка отгоняя надоедливых насекомых. Метью подошёл к нему и сочувственно похлопал по холке. Конь повернул к нему голову и покосился на стоявшего рядом с ним незнакомого человека.

— Будь добр, осмотри ему копыта. Сеньор меня убьёт, если лошадь под ним будет хромать. Сам понимаешь, ему не пристало на хромой ездить.

— Знаю, — вздохнул Пит. — Мой господин из-за хромоногой лошади одного мальчишку засёк. Неопытный был мальчонка, за лошадями ходить не умел — а его от семьи оторвали, на конюшню определили… Не углядел, бедняжка, — и прилюдно Богу душу отдал. Били его так, что и крепкий мужик не выдержал, места живого не осталось!

Они немного помолчали.

— А ничего иноходец! — Пит взглядом знатока осмотрел Латина. — И чистый, вроде, только репей в хвосте…

— Да разве вычешешь его! — оправдывался Метью. — Он же чистить себя толком не давал.

— А сейчас такой смирный. — Пит, прищурившись посмотрел на знакомого. — На такую лошадь бы молиться!

— Так у него только недавно спина зажила. Сеньор баннерет, ну, барон то есть, ему так спину седлом натёр, что смотреть было больно! К счастью, задержались мы здесь из-за замка. Сеньор с Авирона не слезал, а Латин за это время оправился. Только вот хромает…

— Придержи его. На какую ногу-то хромает?

— На заднюю, ту, что ко мне ближе.

Пит осторожно осмотрел копыто:

— От подковы кусок отлетел, в копыто попал. Надо его вытащить и заново подковать.

Он ещё раз осмотрел коня и с завистью заметил:

— Шкура гладкая, будто и не бьют его вовсе! Да и ноги… У нашего-то все ноги в желваках да язвах.

— Недавно он у нас, ещё успеет натерпеться. Задубеет ещё шкура, как у нас будет. Пойдём, что ли, к церкви…

Возле церкви под громкое улюлюканье танцевала Маргарет. Раскрасневшаяся от вина, она бешено кружилась, притопывала на разные лады руками и ногами. Шаль давно сползла с плеч и, зацепившись за браслет на руке, волочилась по земле. Пегги постоянно спотыкалась об неё, но почему-то не спешила от неё избавиться.

Задрав верхнюю юбку так, чтобы зрителям было видно колышущееся льняное полотно, крестьянка вытащила из волос засушенный цветок и с воздушным поцелуем бросила его в толпу. Зрители свистом дружно приветствовали этот жест.

Ободренная успехом, девушка взобралась на паперть и потребовала тишины.

— Я хочу петь! — У неё кружилась голова от танцев и вина, поэтому, чтобы не упасть, она прислонилась спиной к стене.

— Спой, спой нам, золотце! — завопили подвыпившие мужчины.

Голос у неё был высокий, пожалуй, слишком высокий. Маргарет пела на местном наречии. Певица необычайным образом преобразилась: глаза, до этого весёлые и задорные, теперь смотрели серьёзно и печально; даже складки на платье лежали по-особому.

— Что за чаровница наша Пег! — восторженно крикнул барон де Фарден. — Только песня мне не нравится.

— Заткнись, Пегги, надоела! — крикнул он.

Девушка оборвала песню на полуслове и быстро спустилась вниз. Барон обнял её и, с усмешкой глядя в глаза, спросил:

— Ты ещё не забыла о том, что обещала мне?

— Не забыла, сеньор, — улыбнулась она. — Только как бы мать не узнала…

— Не узнает: мой слуга об этом позаботился.

— Как? — испугалась Маргарет.

— Подпёр снаружи дверь, — рассмеялся Фарден. — А ты что подумала?

Девушка пристыжено улыбнулась и безропотно позволила поцеловать себя в щёку.

Под утро Метью, которому отчего-то не спалось, снова увидел Пегги. Она стояла на коленях перед церковью и, беззвучно шевеля губами, крестилась и отвешивала земные поклоны. Волосы были растрепаны, платье, наполовину расшнурованное, оголяло плечи и часть груди. Приглядевшись, Метью заметил, что верхней одежды на ней не было, только котта без рукавов. А под ней — ничего.

— Ишь, уселась, бесстыжая! — с чувством пробормотал конюший.

Маргарет вздрогнула при звуке человеческого голоса (слух у неё был, как у кошки), встала, кое-как оправила платье.

— Ну, что уставился? — Она злобно посмотрела на Метью. — Никогда не видел, как Богу молятся?

Он усмехнулся и, прищурившись, осмотрел её.

— Что, никогда таких, как я, не видел? Небось, думаешь, нравится мне всё это? — Девушка усмехнулась и подошла к нему. От неё пахло вином и сеном. Она обвила его руками за шею и, почти касаясь губами его уха, зашептала: — Не смотри на меня, как на чумную. Мне ведь тоже противно с первым встречным любовь изображать! Никогда бы не стала, в лицо плюнула, кабы не деньги. Мать у меня старая, сёстры маленькие, кормить их некому — брат-то пьёт горькую. Раньше я тоже в церковь без боязни, с чистой совестью ходила, а теперь… Ненавижу я их, всех ненавижу! Рожу бы расцарапала тому, кто сегодня прижимал меня к груди — а нельзя. Знаешь, как тяжело, когда хочется, но нельзя? А когда у тебя пять сестёр на шее, и мать уже не может работать? Так что ты, дружок, не смотри на меня свысока, я ничем не хуже тебя, может, даже и лучше.

Маргарет оттолкнула его, вернулась к церкви, подняла шаль и накинула её на плечи.

— Пойду я, пока сеньор не проснулся, — на ходу бросила она. — Ты только ему не говори, что ночью меня видел. И матери не говори: она не переживёт моего позора.

Метью проводил её сочувствующим взглядом и подумал:

— А ведь и вправду, она хорошая девчонка! А брат у неё — последняя сволочь.

— Ишь, — конюший почесал затылок, — как она всё ловко устроила, раз мать не знает. Эх, — вздохнул он, — поворковать бы с ней… Ладная девчонка!

Во дворе дома, в котором остановился сеньор, Метью столкнулся с двумя торговцами.

— Эй, где там тюки из замка? — спросил один из них.

— А господин разрешил? — прищурился конюший.

— Посвяти им, Метью, и помоги, — донёсся из дома голос Леменора. — Заодно проследи, чтобы эти мошенники забрали только два тюка возле двери.

— Ладно пошли. — Несколько монет перекочевали в мошну Метью, за что торговцам было позволено забрать тюк с одеждой.

* * *

Ночь была тёмная; даже звёзд на небе не было.

— Мама, мама, я не хочу никуда идти! Я хочу спать! — хныкал Мартин, повиснув на руке матери.

— Надо, Мартин. Идём!

Марта подтянула сына за руку и удобнее устроила на руках спящую дочку. Ей и самой не хотелось идти, но другого выхода не было.

За поворотом дороги показался тёмный силуэт аббатства.

Мартин устал; сонный, он с трудом передвигал ноги.

Марта присела на камень на обочине, осторожно положила дочь на землю и поправила ворот рубашки Мартина. Он такой славный и так похож… Она всплакнула и крепко прижала сына к груди.

— Что с тобой, мама? — Мартин внимательно посмотрел на неё своими большими карими глазами. — Почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?

— Нет, мой хороший. — Марта поцеловала его в лоб. — Просто мамочка должна ненадолго уйти.

— Куда уйти? — сердито спросил мальчик.

— Я должна навестить твою бабушку, — солгала мать. — Мартин, ты ведь у меня взрослый и храбрый мальчик…

— Да, — с гордостью ответил Мартин. — Если понадобиться, я смогу защитить тебя.

— Мой заступник! — Она снова всплакнула и расцеловала его в обе щеки. — Я так тебя люблю!

— И я тебя тоже, мама! — Мальчик вспомнил о том, что он хоть маленький, но мужчина, и высвободился из объятий матери. — Не надо меня целовать, мама.

— Хорошо, — Марта с грустью посмотрела на него. — Но ты такой маленький, и я не могу…

— Я уже большой, — обиженно фыркнул Мартин. — Если бы у меня был такой меч, как у папы…

Тут Марта не выдержала и разрыдалась в полный голос. Её плечи содрогались от рыданий, уголки губ страдальчески опустились вниз. Сын стоял и с удивлением смотрел на неё. Он не понимал, почему она плачет.

Проснулась Тесса, захлопала трогательными пушистыми ресницами. Она склонила набок кудрявую головку и потянула ручонки к матери.

— Мама, мама, там… — испуганно залепетала девочка.

— Что там? — Марта утёрла слёзы и притянула её к себе.

— Бяка, большая бяка!

Очевидно, ей приснился страшный сон.

— Успокойся, малышка, мама с тобой. Спи!

Тесса забралась к ней на колени и, прижавшись головой к её груди, задремала.

— Мама, а когда мы вернёмся к папе? — вдруг спросил Мартин.

— Скоро, очень скоро, — снова солгала мать.

Ей было так тяжело врать, но сказать правду она не могла. Тесса ещё мала и не помнит отца, а Мартин… Потом, лет через пять если понадобится, она сочинит для него правдоподобную историю о том, как барон, заботясь об их спасении, вынужден был расстаться с ними. Если сын спросит, где отец, она скажет, что он погиб.

Марта крепко прижала к груди дочку, встала и зашагала к аббатству.

— Не отставай, Мартин! — бросила она мальчику.

Подойдя к воротам, она остановилась.

— Мартин, — мать склонилась над сыном: — ты должен позаботиться о сестрёнке.

— Что я должен делать? — живо спросил мальчик.

— Возьмёшь её на руки и посидишь здесь до того, как за вами придут монахини. Ты скажешь им, как вас зовут, а после будешь во всём слушаться сестёр. Хорошо?

— Да, мама.

— Мой славный! — Она прослезилась и несколько раз порывисто поцеловало его в макушку.

— Обещай, обещай мне, что выучишься читать, — настойчиво зашептала Марта. — Обещай, что не будешь копаться в земле, как твой дед. Обещай!

Мальчик испуганно захлопал глазами и закивал.

Марта склонилась над дочерью и поцеловала её. Затем она передала Тессу сыну и взялась за тяжёлое железное кольцо.

— Мартин, помни, мама всегда думает о вас, — прошептала молодая женщина.

Кольцо гулко ударилось о доски. За воротами послышались шаги. Марта встрепенулась и бросилась в тень. Она видела, как отворилась калитка, как колеблющееся пламя лампы осветило её детей, как какая-то монашка взяла за руку Мартина и увела его с собой, как затворилась калитка…

Когда всё стихло, Марта распласталась на земле и бесшумно разрыдалась. Потом она поднялась на ноги и, шатаясь, побрела вдоль дороги.

До неё долетел приближающийся цокот копыт. Марта сняла барбет и немного потрясла головой, чтобы волосы лежали эффектнее. Пошарила рукой в засохшей придорожной канаве, она достала дорожный узелок. Вытащив из него цветастую шаль, Марта накинула её на плечи, завязала концы узлом на груди и вышла на середину дороги. Лицо её было спокойно; на губах играла улыбка.

— Куда путь держите? — звонко крикнула она.

Всадники придержали лошадей.

— Кто здесь? — грозно спросил один из них.

— Всего лишь женщина, сеньор!

Марта смело пошла им навстречу.

— О, да ты хорошенькая! — прищёлкнул языком всадник. — Куда идёшь?

— Никуда, сеньор.

— Поедешь со мной?

— Отчего ж не поехать? — развязно ответила молодая женщина. — С Вами — хоть на край света!

Всадник подъехал к ней, помог забраться на круп лошади.

— Как тебя зовут, красотка? — Он обернулся и потрепал её по щеке.

— Марта, сеньор. — Она широко улыбнулась и звонко рассмеялась.

Глава XXXVI

Нужно было где-то переночевать и просушить одежду — в конце весны дожди превращали долину в одно большое болото. Бертран уже давно заприметил кучную группу строений на земляной насыпи, напоминавшую чей-то манор, и теперь прилагал все усилия для того, чтобы найти там еду и кров.

Он не ошибся в расчётах и уже через час грелся у огня на кухне. Ему прислуживала очаровательная Сесиль — старшая из оставшихся с матерью дочерей, девушка лет пятнадцати — шестнадцати с вьющимися от природы тёмными волосами. Она была обходительна и мила, предоставив в распоряжение гостя лучшее из того, что у них было.

Хозяйка Трентон-манор, Марджори Трентон, вдова сэра Трентона, сидела тут же и сучила пряжу — главный источник доходов семьи. Ей помогала внучка Мэг. На Водосвятие ей исполнилось восемь, но уже теперь она подавала большие надежды стать достойной соперницей Сесиль. Кроме них в доме жила мать Маргариты, старшая дочь хозяйки, Меридит, приехавшая погостить к матери до родов (священник сразу заметил, что она на последних месяцах беременности), и её младший брат Френсис — четырнадцатилетний наследник Трентона.

По вечерам вся семья собиралась на кухне, так что постучавшийся в дверь Бертран нашёл её в полном сборе.

— Что нового в мире, святой отец? — спросила хозяйка, положив в корзину ещё один моток пряжи.

— Да всё тоже, — вздохнул священник. — Люди служат Золотому тельцу, не желая Царствия Небесного, стремятся властвовать в царствии земном.

— И не говорите! Все, как ополоумели, куда-то спешат, а мимо главного проходят. Страшно, страшно жить, святой отец!

— Отчего же страшно?

— Куда ни глянь — вокруг одни разбойники! И нет на них управы. Недавно у меня дюжину овец угнали, а вора так и не нашли. Я женщина бедная, не могу шерифу дать сколько положено, а без денег, святой отец, сами знаете, ничего теперь не делается. Да ладно только бы скот угоняли — так на улицу выйти боязно. На Пасху соседа схоронили. Возвращался он из города верхом, а принесли пластом. И всё из-за этих проклятых денег! Вы не подумайте, — улыбнулась она, — что я за себя, старуху, боюсь (мне Господь давно срок отмерил, в любой час пред ним предстать готова), мне за детей боязно, особливо за Сесиль. Она ведь хорошенькая, а охотников до красоты много.

— Так выдайте её замуж, — посоветовал Бертран.

— Легко сказать, святой отец! У меня сын подрастает, ему за наследство ещё платить, а ведь на приданое нужны не малые деньги. Не хочу я Сесиль отдавать за пьяницу-мужика, лучше уж она старой девой останется.

— Сколько же Вы вдовеете, любезная хозяйка?

— Давно уже, — вздохнула Марджори. — Родила я Френсиса и овдовела. И хорошо, что родила, а то бы наследника не было. Правда, наследство не бог весть какое, но всё же лучше, чем сума за плечами. А Вы, святой отец, надолго в наши края?

— Нет, я проездом.

— Ну, Бог Вам в помощь! Вы не стесняйтесь, ешьте, сколько хотите. Сесиль, будь добра, постели гостю рядом с Френсисом. О его муле-то позаботились?

— Да, мама, — улыбнулась Сесиль. — Фрэнк уже задал ему корма.

— Сами видите, люди мы небогатые, всё самим делать приходится, — словно оправдывалась хозяйка.

В кухню вошёл Френсис, аккуратно сложил дрова около очага и, заметив, что старшая сестра собралась подняться наверх, помог ей дойти до спальни.

Дрова догорали; Марджори всё чаще позёвывала в кулак. Решив, что время позднее, а встать нужно на рассвете, Бертран поспешил откланяться.

Сесиль зажгла свечу и повела его наверх по шаткой деревянной лестнице со скрипучими ступенями. От неё пахло лавандой. Не удержавшись, священник спросил, не разумнее ли было в целях экономии отказаться от лавандовой воды. Поняв, в чём дело, девушка рассмеялась:

— Лавандовой воды у нас отродясь не было, святой отец, просто я весь вечер перебирала травы, вот руки и пропахли лавандой.

Верхний этаж был разделён на два зала, поменьше и побольше. Тот, что побольше, служил одновременно гардеробной и общей спальней для детей; другой занимали Марджори и её старшая дочь. Быстро соорудив из подручного материала ширму, Сесиль водрузила её между двумя сундуками и пододвинула поближе перегородку, отделявшую спальню от гардеробной, тем самым образовав для себя и племянницы особый девичий мирок.

— Думаю, Фрэнк не откажется уступить Вам свою постель. — Она принялась взбивать подушку. — Я ему постелю в другом месте.

— Не стоит, — вежливо отказался Бертран. — Я не хочу причинять неудобства…

— Какие там неудобства! В его возрасте полезно спать на жёстком.

— А мне, значит, уже приличествует на мягком? — рассмеялся священник.

— Ну, я не то хотела сказать, — смутилась Сесиль и накрыла сундук бараньей шкурой. — Просто если мальчика сызмальства приучать к излишествам, он вырастет неженкой, а не мужчиной. Настоящий мужчина, если потребуется, с лёгкостью заночует на голой земле.

— Кто Вам это сказал? Ваш отец?

— Нет, муж Меридит. Когда Френсис немного подрастет, он обещал найти для него дело.

Постелив брату, девушка поставила свечу поближе к постели и, вернувшись к лестнице, крикнула:

— Эй, непоседы, пора спать! Туши огонь, мама!

Сидя на постели, Бертран терпеливо ждал, пока женская часть Трентон-манора разойдётся по своим углам. Присоединив свой голос к общему бормотанию, он сотворил вечернюю молитву и лёг, впервые за несколько недель снова ощутив блаженство домашнего очага.

Когда он встал, уже рассвело. По ровному сопению, доносившемуся из-за ширмы, Бертран понял, что девушки ещё спят. Зато Френсиса он встретил во дворе: довольно пофыркивая, тот умывался над бочкой с дождевой водой.

— Мама уже встала, — сообщил он, утираясь полотенцем, — готовит завтрак. Сестрица Сесиль тоже скоро спустится и накроет на стол. К завтраку проснётся и Мэг, а вот Меридит поспит подольше.

— Ты куда-то собираешься? — спросил Бертран, заметив, что юноша направился не в дом, а к воротам.

— Да. Проверю садки.

Воздавав хвалу Господу за спокойно прожитую ночь и новый зарождающийся день, священник тоже с удовольствием поплескался в холодной воде. Делать до завтрака было нечего, и он решил прогуляться вокруг Трентона, заодно выяснив, в каком состоянии пребывает дорога. Не спеша шагая по влажной земле, слегка приподняв, чтобы не запачкать, рясу, священник наслаждался первыми лучами солнца и голубеющим на глазах небом. Ему казалась, что творение Господнее не могло быть совершеннее, даже если бы тот пожелал сотворить мир заново. Единственным, что печалило его, была мысль о далёкой, теперь уже навеки недосягаемой Эмме, которую он посмел отпугнуть своей любовью. Эмма виделась ему венцом в череде безупречных плодов рук Божьих, существом, которому по праву должен был принадлежать этот каждый день умирающий и возрождающийся мир.

Выйдя к реке, Бертран заметил на том берегу, у излучины, Френсиса. Сняв куртку, сапоги и длинные штаны-чулки, он в одной рубахе бродил по воде, проверяя расставленные загодя сети. Решив присоединиться к нему и, если потребуется, помочь, священник принялся искать тропинку, чтобы спуститься к воде. Преодолев первое препятствие, он столкнулся со вторым — отсутствием брода или мостика, по которому возможно было бы перебраться на ту сторону.

— Смотрите, святой отец, какая рыба попалась в наши сети! — крикнул Френсис, гордо потрясая пучеглазой рыбиной. И тут она дёрнулась, выскользнула из рук, потащив за собой нечаянно угодившего ногой в сеть подростка. По первым же его движениям Бертран понял, что тот не умеет плавать, а глубина, хоть и небольшая, грозила ему гибелью.

Возблагодарив Господа за то, что его наставник почитал плаванье полезным для здоровья, священник скинул рясу и кинулся на помощь захлебывавшемуся юноше. Призвав на помощь всё своё мужество, превозмогая холод, он нырнул и, нащупав опутавшую ногу Френсиса сеть, освободил пленника. Рискуя утонуть самому (цепляясь за шею спасителя, подросток тянул его ко дну), Бертран вытащил Френсиса на берег и возблагодарил Бога за помощь, ибо, как он верил, в подобных делах никогда не обходится без его вмешательства. У обоих сводило зубы от холода, но оба были живы, а посему счастливы. От простуды и прочих связанных с переохлаждением заболеваний спасут очаг, сухая одежда и домашняя наливка.

Наливка, однако, не помогла, и оба незадачливых купальщика простудились. Обитатели Трентона окружили спасителя Френсиса особой заботой; ему решительно ничего не давали делать, стремились предугадать каждое желание и с Божьей помощью быстро поставили на ноги, вернув былую крепость тела. Но, несмотря на настойчивые мольбы хозяйки и трепетные мольбы Сесиль, Бертран не задержался у них ни на день после того, как внутренний жар отпустил его.

Он уехал утром, разу после завтрака, благословил три поколения Трентонов, пожелав их дому благополучия и выразив надежду, что они и впредь будут жить с Господом в сердце, дабы, отринув в конце жизненного пути земные путы, беспрепятственно войти в Царство Божие.

И как ни прекрасна была Сесиль Трентон и другие виденные им женщины, как ни сияла их добродетель, как ни сильна была его вера в незыблемость правильности выбранной им стези и признание верховенства Божьей любви над земной, он уезжал, навек унося в своём сердце память только об одной, но достойной стоять возле трона Владычицы — Эмме Форрестер.

* * *

Бесконечные дожди наконец-то кончились. Размытые дороги подсохли под ярким солнцем. Невспаханные поля поросли свежей травой; её с жадностью поедали костлявые коровы. Кое-где какой-нибудь крестьянин на облезлом муле вспахивал жёсткую землю. Исхудавшие дети ловили рыбу на мелководье, тут же жарили её и ели. Рыба, конечно, была господская, так как плавала в господской реке, но сейчас им это безнаказанно сходило с рук — сеньоры ещё не вернулись с войны, а их жёнам и детям было не до того, чтобы пресекать мелкие кражи.

Первым отряд на пустынной дороге заметил пастушок Дейв и, собрав стадо, погнал его к Уоршу.

Отряд ехал медленно, даже торжественно; позади него плёлся обоз. Впереди, на красно-гнедом Латине ехал Леменор, гордый тем, что теперь его оруженосец одет в его цвета. Под стать честолюбию хозяина был его боевой конь, купленный полгода назад вдвое дешевле, чем он стоил на самом деле. Как уверял его прежний хозяин, разорившийся в пух и прах из-за чрезмерной любви к роскоши, Бурый (при новом хозяине — Авирон) мог похвастаться мавританской кровью. Конюший вёл его позади господина, то и дело косясь на дорогой вальтрап, жалея потраченных денег.

У стен Уорша, не дожидаясь приказа господина, один из его слуг протрубил в рог и громко объявил:

— Барон Артур Леменор здесь, немедленно опустите мост!

Подъёмный мост заскрипел, но опустился только наполовину.

— Вы не узнали меня, собаки? — Леменор отпустил несколько крепких ругательств в адрес стражников. — Опускайте мост, недоумки!

На этот раз мост опустился до конца.

Графиня Норинстан ввиду своего положения, но для благовидности сославшись на нездоровье, приняла Леменора у себя. Артур хотел поцеловать её, но Жанна покачала головой: «После». Он осторожно подхватил её на руки и, вопреки её возражениям, поднёс к окну.

— К чему это, сеньор? — Графиня удивлённо смотрела на него.

— Баронессу Леменор следует носить на руках, — галантно ответил барон, на самом деле желая похвастаться перед ней своим новым статусом.

— Почему баронессу? — По её лицу пробежала тень.

— Я женюсь на Вас. Этим же летом.

— Нельзя, — она покачала головой. — Я ношу траур.

— По гнусному изменнику? — усмехнулся Артур, поставив ее на ноги. — Так Вы хотите, чтобы все знали? От Вас все отвернутся, Вас всего лишат.

— Но Вы можете…

— Для всех Вы моя невеста. Меня не поймут, если не женюсь в этом году. Жанна, если Вы не хотите, я, конечно, отступлю… Так что?

— Хорошо, — вздохнула Жанна. — Но почему Вы назвали меня баронессой Леменор? Вы ведь баннерет… И откуда на Вас такая одежда? У Вас нет таких денег…

— Я теперь барон Леменор, — гордо ответил он.

— Барон? — Её брови удивлённо поползли вверх. — Я не могу поверить! Значит, Господь всё же послал Вам титул и деньги? Только, прошу, не растратьте богатство по мелочам, лучше оставьте мне немного марок!

— Оставлю, — усмехнулся Артур. — Две. Нет, целых три!

— Мало. — Она недовольно скривила губки.

— Хватит, — махнул рукой барон. — На что Вам деньги? Мне они нужнее: придётся заплатить каменщикам.

— Зачем?

— Нужно укрепить одну из башен.

(«Понятно. Значит, денег мне не видать. Неужели он не понимает, что люди гораздо важнее камней? Ладно, после обеда он станет добрее… Обеда? Чем же мне всех их кормить?»).

— Поступайте, как хотите, — буркнула Жанна, подождав, пока Леменор снова поставит её на пол. — Только кормить Ваших людей мне нечем.

— Я уже обо всё позаботился, — усмехнулся граф. — Видите подводы? Там вяленые окорока, солёная оленина, хлеб, вино.

— А теперь идите. Если Вам что-то понадобиться, попросите Джуди. Может, потом спущусь к Вам. — Она улыбнулась. — А провизию пусть отнесут на кухню.

Но вечером у графини отекли ноги, и она решила остаться наверху. Зато она хотела, чтобы Джуди спустилась к гостям. Та, разумеется, всячески этому сопротивлялась.

— Ах, госпожа, сеньоры-то выпили, — плаксиво повторяла служанка, — а я их пьяных жуть, как боюсь!

— Спустись, ничего с тобой не будет.

— Не хочу я к ним спускаться, боязно!

— Да кому ты нужна?

— Не скажите, госпожа! С вином и свинья — славная девушка. Найдётся какой-нибудь шутник, которому понравится моя юбка. А заступиться за меня некому.

— Небось, самой не понравилось бы, если с десяток пьяных привалили её к стенке и начали по очереди объезжать! — подумала она. — Я ведь, как и она, свою честь блюду, может, даже и почище, чем она.

Служанка насупилась и, расчесывая госпоже волосы, нечаянно задела гребнем кожу.

— Осторожнее, мерзавка? — Жанна обернулась и больно ударила её по рукам.

— Нечаянно я, простите!

— Впредь будь осторожнее. А то гриву повыдергаю! Закончишь с волосами — спустишься к гостям и спросишь, не нужно ли чего.

— Почему я? — загнусавила Джуди. — Почему не Салли?

— Потому, что она помогает Элсбет. От тебя на кухне толку никакого, только языком болтать горазда. Ну, закончила?

— Угу! — буркнула служанка.

— Так чего стоишь? Иди!

— Не пойду! — заартачилась девушка. — Когда сеньоры напьются, у них одно на уме.

— Ступай! Ничего с тобой не случится. Барон Леменор не даст тебя в обиду.

— А вдруг он ушёл? Бедная, бедная я!

— Хватит канючить! — прикрикнула на неё графиня. — До чего ты мне надоела! Если не пойдёшь сейчас же, я выпорю тебя.

— Хорошо, я спущусь. — Она знала, что рука у Жанны тяжёлая, а пояс у неё с посеребрённой медной инкрустацией — парой царапин не отделаешься. — Помоги мне, Пресвятая Дева!

Служанка замерла у перегородки, пристально уставившись на шкатулку с драгоценностями, которую графиня хотела перепрятать в другое место.

— Ну, что встала? — Жанна почувствовала её взгляд и обернулась.

— Вспомнилось.

— Что вспомнилось?

— Сон. Я, как проснулась, три раза «Отче наш» прочитала.

Графиня осторожно опустилась на пол и неосознанно прижала шкатулку к груди.

— Какой сон? — встревожено спросила она.

Обрадованная минутной задержкой, Джуди отошла от перегородки. Недавний сон припомнился до мельчайших подробностей и заставил перекреститься.

— Мне привиделось, что Вы снова выходите замуж. Стоите перед алтарём такая красивая, счастливая, но платье на Вас почему-то белое… А в руках у Вас белая роза.

— Сон длинный? — нетерпеливо перебила её графиня.

— Не бойтесь, я быстро расскажу! Мне самой до сих пор не по себе.

Служанка помолчала, словно что-то припоминая.

— Потом приехал сеньор Леменор. Тут-то роза у Вас осыпалась. Целый ворох лепестков у ног, а они красные — красные, будто кровь!

Жанна невольно ещё крепче прижала шкатулку к груди, так, что ей даже стало больно. Ей вдруг стало страшно, показалось, что там, в углу комнаты что-то краснеет. Она чуть не закричала, чуть не обнаружила перед служанкой суеверного страха.

— Откуда ворох? — тихо спросила Жанна; Джуди заметила, что она побледнела. — Роза ведь была одна.

— Не знаю. Священник говорит, что ему положено, сеньор Леменор склоняется над Вами, чтобы поцеловать — и падает. А у Ваших ног не лепестки, а кровь…

Графиня не выдержала и, вскрикнув, с ногами забралась на постель. Она полулежала на подушках и дрожала.

Служанке тоже было страшно, но она продолжала:

— Все кричат, бегают, я Вас, как могу, успокаиваю. И вдруг — тишина. Я оборачиваюсь и вижу позади Вас милорда.

— Милорда? — Жанна еле шевелила губами.

— Графа Норинстана. Он сам на себя был не похож: бледный такой, глаза навыкате — мертвец мертвецом! Что дальше было, я и говорить боюсь; кровь в жилах стынет! Только до сих пор стоит перед глазами, как он схватил Вас за шею и задушил! Задушил… и ожил. Граф и меня убить хотел, только я закричала и проснулась.

— Зачем ты мне это рассказала? — До смерти перепуганная графиня осторожно спустила ноги на пол и дрожащими руками поставила шкатулку на крышку сундука.

— Посмотрела на Вашу шею, ну, вспомнила, как он подошёл и…

(«Нет, нет, я не хочу! Зачем опять? Если она не замолчит, я возьму этот пояс и… Боже, прости меня! Я не виновата, я согрешила, но у меня не было выбора! Прости, прости меня!»).

Она была на грани нервного срыва, только присутствие служанки сдерживало её.

— Замолчи, замолчи сейчас же! — истерично кричала Жанна. Неизвестно, к кому больше относилась эта фраза: к Джуди или к ней самой. Приступ истерии прошёл, и она сбивающимся, прерывающимся от волнения голосом добавила: — Сходи к святому отцу, помолись за душу графа. Пусть отслужит заупокойную мессу. Скажи, что потом я ещё закажу…

— А милорда похоронили?

Графиня задумалась. Растревоженное рассказом служанки воображение рисовало страшные картины смерти мужа. Он умер… А вдруг Артур солгал, как когда-то солгал Роланд? Вдруг этот сон — вещий?

— Наверное, — неуверенно ответила она.

— Если тело не предано по обычаю земле, его дух прилетит сюда. Ой, как я боюсь!

(«Нет, с этим надо кончать! Совсем себя распустила! Он мёртв, его похоронили, а Джуди просто бестолковая деревенская дура»).

— Сама на себя страху нагнала и меня пугаешь. Не прилетит сюда его дух, успокойся! А теперь бегом вниз, пока я тумаками не прогнала!

Эта угроза и звук собственного голоса придали ей уверенности, Жанна более-менее успокоилась, только сердце по-прежнему учащённо билось. Но это пройдёт, нужно только не думать об этом.

Вздохнув, Джуди медленно ступила за загородку; графиня проводила её колкой улыбкой. Она пару раз глубоко вздохнула и окончательно убедила себя в том, что у неё нет поводов для беспокойства. Что за глупые детские страхи? Артур здесь, рядом, с ней ничего не случится.

— Джуди всегда была дурой, дурой и умрёт. — Жанна легла на постель, стараясь не думать о муже, чтобы не навредить его ребёнку. — Всего-то она боится: и живых, и мёртвых. Но хорошая служанка: исполнительная, умелая, хоть порой и дерзкая на язык. Пожалуй, сделаю её экономкой.

* * *

Был вечер; сумеречный свет струился сквозь дыру дымохода. Дом был разделён рваным полотнищем на две неравные части. В большей, с незамысловатым очагом, суетилась сухонькая старушонка. Что-то бормоча себе под нос, она гремела посудой, временами помешивая зеленоватое варево, медленно закипавшее над очагом. За колченогим столом сидел Оливер и молча уплетал похлёбку. Похлёбка была старой, разбавленной водой, но всё равно вкусной. Он давно не ел домашней пищи, перекусывая где угодно и как придётся, поэтому даже такая похлёбка была в удовольствие.

— Сала, эх, сала надо бы! — вздыхала старушка-хозяйка.

— А если будет сало, поможет? — скептически спросил оруженосец, отламывая краюху от черствой буханки.

— Кто ж его знает! Но сала бы надо.

— Будет тебе сало, только вылечи.

Неторопливо дожевав ужин, Оливер поднял с лавки плащ и шагнул в сгущающуюся темноту, осторожно, чтобы не стукнула, притворив за собой дверь.

Из-за полотняной загородки вышла беременная женщина. Испуганно скользнув глазами по комнате, она вытащила из-под лавки ведро и вышла во двор. Вернулась она не скоро, но с полным ведром. Проведя рукой по вспотевшему лбу (река была далеко, а шла быстро), женщина отлила немного воды в потемневший от копоти котелок и пристроила его над очагом рядом с таинственным варевом старухи.

— Лучше ему? — спросила старуха.

Женщина пожала плечами.

— Да ты немая, что ли!

— На всё воля Божья!

Когда вода вскипела, беременная женщина сняла котелок с огня и осторожно смешала горячую воду с холодной в медном тазу.

— Дай мне какое-нибудь рванье, — попросила она старуху. — Только чистое!

Кряхтя, старушка порылась в сундуке и вытащила старую рубашку. Обнюхав, она протянула её женщине.

Хлопнула дверь, на пороге возник ликующий Оливер. Со словами: «Нашёл!» он вволок в хижину свиную тушу.

— А грязи-то развёл! — забурчала старуха, указывая на длинный кровавый след, тянувшийся за мёртвой свиньёй. — И не кричал бы: ему — она покосилась на полотняную загородку — всё слышно.

— Не суй нос не в своё дело! — осадил её оруженосец. — Нужно было сало, так бери. А мясо трогать не смей — это сеньору.

Тяжело вздохнув, беременная женщина подняла таз и шагнула за загородку. Там, торцом к стене, стояла узкая деревянная койка. На ней, на единственной целой простыне из приданного хозяйки, разметавшись по постели, лежал человек. Он был худ и бледен. Впалые щёки, тёмные круги под глазами.

Человек бредил, повторяя какую-то бессмыслицу, вроде: «Лестницы, скидывайте лестницы! Поджигай! Живей, собаки, никого не жалеть! Руби их! Эй, Оливер, коня! Ты опять не вычистил мой меч, сукин сын!». Сейчас он затих: очередной приступ жара схлынул всего пару минут назад. Он измотал его.

Женщина поставила таз на пол и откинула с больного зимний плащ, заменявший одеяло. Привычным движением закатав ему рубашку, она оторвала часть принесённой рубахи и, обмакнув в теплой воде, промокнула края раны на правой стороне груди, потом другую, рядом с плечом. Раненый застонал и приоткрыл один глаз. Не обратив на это внимания, женщина смыла запекшуюся кровь с раны на боку. Все три раны были серьёзные, с почерневшими краями.

— Вот. — Приподняв загородку-полотнище, старуха протянула женщине плошку с жёлто-зеленой мазью. — Не жалей, наложи побольше.

Женщина кивнула, приложила к ранам по густо пропитанной мазью тряпке и перебинтовала раненого.

— Как раны? — поинтересовалась старуха, забрав таз с грязной водой.

— Всё бы хорошо, кабы не наконечник. Наконечник в тело ушёл, не достать. Да и поздно его привезли.

— Значит, отдаст Богу душу? — вздохнула хозяйка.

— На всё воля Божья, — упрямо повторила женщина. Как звали её и её мать, неизвестно, имени раненного человека они тоже не знали. Знал его только Оливер, который привёз его сюда.

— Оливер, — раздался из-за перегородки сиплый голос раненого, — иди сюда!

Оруженосец вздрогнул и, оттолкнув обеих женщин, метнулся к постели.

— Подними мне голову, мне трудно говорить. — Когда Оливер, подоткнув под импровизированную подушку какое-то тряпьё, придал телу господина сидячее положение, тот, отдышавшись, продолжал: — Помнишь, я говорил, что ты бастард? Это неправда. Твоя мать состояла в законном, но тайном браке с бретонцем, шевалье де Гилляром, так что ты можешь попытать счастья и быть посвящённым в рыцари. Все необходимые бумаги у моей матери. Поедешь в Орлейн, назовёшься Оливером де Гилляром, она поймёт. Только к своей матери не езди, забудь, что она у тебя есть. Отыщи в Нормандии мэтра Гоши из Руана и получи от него на расходы. Дальше делай, что хочешь. Я освобождаю тебя от службы, на том свете оруженосцы не нужны. — Он хотел рассмеяться, но вместо этого закашлялся.

— Но у мэтра Гоши хранятся Ваши деньги. Не разумнее было бы передать их Вашей… вдове?

— Это не те деньги, которые оставляют в наследство, да и ей они не понадобятся. Ступай. Нет, сначала обещай, что ты поможешь моей семье уехать в Нормандию. Постарайся спасти хотя бы что-то из Орлейна, если только мои имения ещё не конфискованы. И ни в коем случае не говори, что ты служил у меня! Иди, оставь меня одного, — пробормотал граф и откинулся на подушку, прикрыв глаза. Разговор утомил его.

Роланд Норинстан медленно умирал. Раны гноились, не хотели заживать; никакие снадобья не помогали. Лоб у него был потный, горячий. С каждым днём ему становилось всё хуже. Он то впадал в беспамятство, то приходил в себя. Боль смыкала челюсти, заставляла метаться по жесткой постели. Когда боль отступала, в прояснившемся сознании проносились обрывки мыслей, воспоминаний. Тёмный коридор, холодный пол, тошнота, холодок, подступающий к сердцу, тёплая кровь, струящаяся по телу… Как он оказался здесь, граф не помнил.

В очередной раз Роланд очнулся перед рассветом. Проснулся оттого, что ему показалось, будто ему на грудь положили огромный валун. Дышалось с трудом, со свистом. Попробовал пошевелиться — и не смог. Сначала он даже не понял, что происходит, а когда понял, испугался. Это смерть душила его, это смерть мешала дышать. Попробовал позвать хозяйку — из пересохшего горла не вырвалось даже писка.

Воздуха не хватало, но, как он ни старался, он не мог заставить себя дышать глубже. Сердце бешено стучало, будто у загнанного зверя. С каждой минутой все быстрее и быстрее, а дыхания не хватало, и он будто проваливался в темную бездну. Он дышал все реже и реже. Он ничего не чувствовал, кроме этого нитевидного хрупкого дыхания, все еще связывавшего его с этим миром. Один судорожный короткий вдох. Тишина. Один выдох.

Сознание плыло, все вокруг плыло, пульсируя в будто разрываемой изнутри голове.

Все реже и короче, всё тоньше нить….

(«Как, уже? Но почему сейчас? Я же успел… Драконья голова… Холод… Чёртов Оливер опять не закрыл дверь! Надо встать и всыпать ему по шее. Встать… Я не могу встать. Я не могу встать! Всемогущий Боже, пожалей меня! Смилуйся, Пресвятая дева! Я построю церковь в твою честь, велю отлить статую из чистого золота… Я к Вам такой любовью воспылал, что навсегда возможности лишён любить других… Я убью тебя, мерзавец!.. Матушка, Вы правы, я должен ехать… Пью за здоровье Роберта! До дна, сеньоры, за славного Роберта!.. Дэсмонд, из тебя получился отличный воин! Если бы отец дожил до этого дня, он бы тоже гордился тобой. Пусть же Господь будет милосерден… Пошла прочь, вонючая шлюха!.. Я сдеру с вас три шкуры, ублюдки, вы у меня научитесь уважать короля и его судей!.. Режьте, режьте язычников! Никого не жалейте!.. Я сотню вздохов дал за долг в уплату — от ней ни одного не возымел… Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе… Боже, у Которого вечное милосердие и прощение! Не предай душу мою ее во власть врага и не забудь ее во веки, но повели святым Твоим ангелам принять ее и ввести в райскую обитель, чтобы, веровавшая в Тебя и на Тебя уповавшая, она не подверглась мучениям адовым, но получила вечное блаженство. Через Христа, Господа нашего. Каюсь перед Богом всемогущим блаженной Марией вечной Девственницей, блаженным Михаилом Архангелом, блаженным Иоанном Крестителем, перед святыми Апостолами Петром и Павлом, всеми Святыми — ибо много грешил в помыслах, словах и делах: МОЯ ВИНА. МОЯ ВИНА, МОЯ ВЕЛИЧАЙШАЯ ВИНА. Поэтому я молю блаженную Марию вечную Девственницу, блаженного Михаила Архангела, блаженного Иоанна Крестителя, святых Апостолов Петра и Павла, всех святых — молиться за меня перед нашим Господом Богом… Но нет, как же это? Я не хочу, не хочу, не хо…»).

Судорога. Захрипел, пару раз дёрнулся и затих. Пошедшая горлом кровь, совсем немного, несколько капель, испортила последнюю целую простыню из крестьянского сундука.

Хозяйка нашла его уже холодного, с запавшими, в кольце синевы, глазами и остекленевшим взглядом. Пальцы судорожно вцепились в простыню, голова запрокинулась набок. Старуха закрыла ему глаза медяками и подвязала челюсть платком. После, когда обмытое тело выносили, она тайком забрала медяки.

* * *

Джуди осторожно заглянула в зал сверху, с галереи. Убедившись, что гости ни в чём не нуждаются, она хотела благополучно спуститься по лестнице в караульные помещения — не вышло, её окрикнули:

— Иди сюда, серая мышка!

Она узнала голос, поэтому, поколебавшись, спустилась и остановилась у одной из опорных арок, не решаясь подойти к столу. Артур жестом приказал ей приблизиться.

— Почему сразу не подошла?

— Я… я Ваш голос сразу не признала…

— Успела позабыть мой голос, плутовка? — усмехнулся Леменор.

— Мы Вас так давно не видели…

— Ладно, не оправдываться! Скажи лучше, чем без меня занималась госпожа?

— Чем и подобает: за рукоделием сидела, — напустив на себя важный вид, ответила Джуди.

— И только? — усомнился Артур. — Не был ли у неё кто?

— Нет, сеньор, никого.

— Как её здоровье?

— Слава Богу!

— А не врёшь? Смотри у меня!

— Что Вы, сеньор! Я девушка честная!

— Ладно, ступай.

Но уйти она не успела: ей заинтересовался Клиффорд де Фарден.

— Эй, красотка! — Он поманил её пальцем к себе. — Откуда ты такая объявилась? Только вот молчать не надо, не люблю я этого.

— Вам что-то нужно, сеньор?

— Может, и нужно. Подойди ближе.

Джуди умоляюще посмотрела на Леменора, но тот не захотел спасти её. Да и зачем ему её спасать? Артур и сам был не прочь время от времени завести роман с хорошенькой девушкой.

С видом обречённого на смерть, глядя в пол, девушка преодолела короткое расстояние, разделявшее её и Фардена. Она помнила, как развлекались с ней в прошлый раз люди Леменора, да и рассказ Джемы был ещё свеж в памяти. С ней, собственно, ничего особенного не случилось, если не считать, что любитель молоденьких девушек предавался удовлетворению своих потребностей несколько нетрадиционным способом, а потом, вдоволь натешившись, созвал всех своих приятелей. Так как девушка не была расположена отвечать им взаимностью, её избили. А ведь Джема была беременна.

— Ты служанка? — Клиффорд осушил ещё одну кружку. — И как зовут сие прелестное создание?

— Чего? — в недоумении переспросила девушка.

— Имя у тебя есть, дурёха? — усмехнулся барон.

— Да, сеньор. Меня зовут Джуди.

— Чудесно! Очаровательна, но глупа, — обернувшись, сказал Леменору Фарден. — И на вид скромная. Право, настоящий ангел, только, боюсь, немного подпорченный.

— А Вы проверьте, — ухмыльнувшись, посоветовал Леменор.

— Нет, трое за один вечер — это слишком! Хоть я по этой части не промах, боюсь, не справлюсь. Надо беречь себя, мой друг. Может быть, завтра. Давно она здесь?

— Понятия не имею. Эй, Джуди, — бросил он девушке, — давно ты в замке?

— С детства, сеньор. Моя мать служила покойной баронессе, нянчилась с госпожой. Я ведь в Уорше выросла, с баронскими детьми играла…

— А сколько тебе лет?

— Не знаю, сеньор. Я постарше госпожи буду.

— А не задержалась ли ты, девушка, в невестах?

— Ваша правда, сеньор! — Служанка тяжело вздохнула. — Только где ж хорошего жениха найти? Чтобы честный и всё такое…

— Как, у тебя нет жениха? — удивился Леменор.

— Ну, есть один на примете… — зарделась она.

— И кто он?

— Лучше уж я смолчу. Суеверная я. Вот так расскажешь — глядь, жениха-то и нету!

— А я знаю твоего женишка, — усмехнулся Артур.

— Неужели, сеньор? — против воли вырвалось у Джуди.

— Так это мой конюший Метью.

Девушка вновь залилась краской.

— Ладно, ступай. Потом постелешь моему другу.

Ночь, тёмная, но тёплая, навевала мысли о том, что тревоги не вечны, и когда-нибудь наступит день, когда можно будет без боязни до рассвета гулять по берегу реки. В воздухе пахло водорослями и едким дымом.

Джуди, вдохнув полной грудью ароматы ночи, смело подошла к одному из солдат и поинтересовалась, где можно найти конюшего барона Леменора.

— У конюшни он, над господскими лошадьми хлопочет. Ты, красотка, присела бы с нами, поворковала о том о сём…

Служанка улыбнулась и зашла с солдатами на кухню. Они налили ей эля, и она вместе со всеми выпила за здоровье Его величества.

— А зачем тебе Метью, кошечка? Мы ничем его не хуже. — Солдат усадил её себе на колени и погладил по бёдрам.

— Куда вам! — усмехнулась девушка.

— Ишь, какая зубастая! — Он задрал ей юбку, но получил увесистую затрещину.

— Какая есть. — Джуди соскочила на пол и оправила платье.

Метью сидел у конюшни и обменивался язвительными шуточками с приятелями.

— Ну, конечно, он здесь! — Невеста неожиданно выросла перед ним из темноты. — Лошадей скребёт. Вижу я, как ты их скребёшь! А зайти на кухню и расспросить Элсбет, где я, как я, так и не удосужился!

— Джуди! — Конюший крепко обнял её. — Садись рядышком, солнце моё!

— Как же, солнышко! — Она легонько ударила его кулачками в грудь. — Совсем не ждал меня, обманщик! Знала бы, не пришла. Да пусти меня, дурак!

— Перестань! — Метью покорно сложил руки на коленях. — У меня и так голова кругом, а тут ещё ты… Поцеловала бы меня, что ли?

— Не заслужил, — буркнула Джуди. — От тебя давно ни слуху ни духу — а я тебя за это целовать должна? Где ты пропадал, бродяга? А, главное, с кем?

— Ну, и дура же ты! — обиделся он. — Тут валлийцы — а ты с такими мелочами… Ох, и страха же я натерпелся! Знаешь, каково оно, когда вот-такенная стрела рядом с ухом свистит?

— Не увиливай! — Служанка упорно пыталась поймать его взгляд. — Говори, с кем пропадал? Я этой дряни волосы-то повыдергаю! Ведь была же, не отпирайся!

Метью промолчал: не рассказывать же ей про малышку Сью, весёлую Кэт с постоялого двора и других девушек?

— Обманщик ты, негодяй и мерзавец, — разочарованно протянула Джуди. — Если обо мне не думаешь, о дочке бы вспомнил!

— Ну, Джуди, перестань! Пойдём лучше танцевать.

Они танцевали до упада под задорные звуки рожка, пока Метью, выбившись из сил, не упал на копну прелой соломы и не увлёк за собой раскрасневшуюся Джуди.

— Нет, нет, Метью, я ещё хочу танцевать! — Она, смеясь, забарабанила кулачками по его груди. — Если у тебя ноги кривые, я не виновата!

— Полежи со мной немножко, а потом можешь плясать сколько твоей душе угодно!

— Хорошо. — Служанка поудобнее устроилась на соломе, пресекая попытки Метью посеять беспорядок в её одежде. — Так когда ты пойдёшь к моему дяде?

— Зачем? — прикинувшись дурачком, переспросил конюший и, воспользовавшись минутным замешательством подруги, залез за вырез её платья. — Ну же, душечка, уважь своего петушка, зачем тянуть? Мы об этом после поговорим.

— Нет уж, мы поговорим сейчас, — буркнула служанка. — И убери свои поганые руки с моей груди!

— Им там так сладко. Мне эти холмики во сне снились.

— Мало ли, что тебе во сне снилось! — Она больно укусила его за руку. — Ну, так пойдёшь к моему дяде?

— Зачем? Мне и без твоего дяди хорошо.

— Тебе-то хорошо, а мне замуж хочется.

— Подожди немножко, потом посмотрим, — уклончиво ответил Метью.

— Чего ждать-то? Второго пришествия?

— Ну, сейчас не время…

— Значит, как под юбку мне лезть — это всегда пожалуйста, а как жениться — так увольте? — Джуди села. — Запомни, я девушка честная, а не какая-нибудь обозная шлюха!

Все уже замужем, госпожа скоро во второй раз остепениться, а она… Пойдёт он просить её руки у дяди, или ей на роду написано быть дурой с ребёнком на руках?

— Ну, не дуйся! — попытался успокоить её конюший.

— Мне, что, всю жизнь в невестах ходить?

— Хорошо, мы поженимся. — Он наконец решился произнести заветную фразу, звучавшую для него, как приговор. Нет, он любил Джуди, но добровольно распрощаться со свободой?

— Неужели? — оживилась девушка; она сразу повеселела. — И когда?

— Когда придёт время.

— И когда придёт это время? — Она снова нахмурилась.

— Не знаю. Может, после Успения…

— Ну уж нет! — решительно заявила Джуди, поняв, что пора брать быка за рога. — Господа поженятся летом, почему бы и нам не пожениться?

— Как хочешь. — Метью прижал её к себе и поцеловал.

— Эй, умник, убери лапы! — Служанка больно стукнула его кулаком в бок. — Когда женишься, тогда и руки распускать будешь!

— Ты что, Джуди? — Метью потёр рукой ушибленное место. — Я ничего такого не сделал.

— Вот и хорошо, что не сделал. Лучше подумай, что на свадьбу мне подаришь. И учти, в затрапезном платье я за тебя замуж не пойду!

Глава XXXVII

Евангелиарий с шумом захлопнулся; на него упала слеза. Одна. Вторая. Третья. А в слезах дрожало яркое летнее солнце. Теперь, когда её долгожданный Габриель появился на свет, можно было плакать, беззвучно плакать, растянувшись на камышовых циновках, плакать о том, кого нужно было оплакивать много месяцев назад. Но тогда её разум застилала мутная пелена, тогда свежа была обида, желанная месть, превратившаяся в палку о двух концах. А ещё тогда она ждала ребёнка, который должен был родиться здоровым. Да мало ли оправданий?

Теперь их ничто не связывало, кроме воспоминаний: барон Леменор, разбогатевший на баснословных выкупах, нанял человека, который ловко сфабриковал родословное древо покойного Норинстана, доказав, что тот по матери приходился троюродным братом своей супруги. Брак с лёгкостью был аннулирован, не будучи даже обнародованным, запись о нём в приходской книге исчезла. Это стоило денег, зато делало баронессу Уоршел, невесту барона Леменора, чистой в глазах общества. Что до родившегося в аннулированном браке ребёнка, то его стоило считать незаконнорожденным.

Жанна с любовью посмотрела на колыбельку, в которой спокойно спал малыш. Нет, он не незаконнорожденный, он прямой наследник отца, правда, наследовать ему уже нечего. Что же с ним делать? Оставить в Уорше нельзя: Артур ненавидел Габриеля ещё до его рождения. Лучше передать его на руки бабушке, с соответствующей запиской, разумеется. Но он такой кроха, его нельзя везти за много миль неизвестно куда. Да и как она будет без него? Наверное, нужно на время отдать его кому-нибудь на воспитание, а потом, когда Габриель немного подрастёт, отослать к родным — в конце концов, они имеют на него больше прав, чем она, не носившая траура по мужу. Это тяжело, но это надо сделать ради спасения жизни её малыша.

Жанна обо всём договорилась с Джуди. Решено было объявить её сына мёртвым и для убедительности показать какой-нибудь холмик в саду, могший сойти за могилку. Габриеля же госпожа передавала на руки экономке (отныне Джуди с гордостью носила с собой связку ключей), которая должна была найти для него кормилицу, а так же заботиться, чтобы он ни в чём не нуждался. На эти цели госпожа обещала выплачивать ежемесячно некую сумму, которая с излишком покрывала бы расходы. Разумеется, растя вместе с Рут и будущими детьми Джуди, он должен был знать, что он и они не одно и то же, — таково было ещё одно условие Жанны.

В подтверждение происхождения ребёнка матерью передавалась запись о его рождении из церковно-приходской книги, дубликат записи о браке Жанны Уоршел и Роланда Норинстана, сделанный и заверенный тайно за пятнадцать марок, и кольцо с гербовой печаткой отца.

Когда баронесса в последний раз целовала Габриеля перед тем, как передать на руки Джуди, валлийская компания подошла к своему логическому концу; лишь кое-где мелкие группки кимров по-прежнему сопротивлялись англичанам. Попытка отстоять «свободный великий Уэльс» провалилась, его судьба была решена ещё полгода назад, когда был убит один из главных виновников войны — валлийский князь Ллевелин, мечтавший возвратить давно ушедшее в небытие могущество своей страны.

Крестьяне возвратились в свои жилища, заново отстроили их и покрыли прошлогодней листвой вперемежку с прелой соломой. Запоздалые земледельцы перекапывали затвердевшую за год почву на маленьких огородиках позади заново огороженных дворов, сажали бобы, чеснок и свеклу. На заросших репейником полях паслись коровы и облезлые козы.

Всё постепенно возвращалось на круги своя.

Джуди, устроив судьбу Габриеля Норинстана, занялась устройством своей. Потратив немало сил на убеждение родственников, что никакая нечистая сила не испортит её счастья, она, взяв с разрешения госпожи ослицу и получив от неё немного денег, вместе с дядей съездила в Филдхауз, чтобы поближе познакомиться с роднёй жениха. Они проговорили с Мейми до ночи. После сестра Метью сказала, что «пожалуй, из невесты брата выйдет толк, хоть она и порядочная вертихвостка» и посоветовала не венчаться в пятницу, чтобы избежать участи невесты, танцевавшей в Святую субботу.

История эта была широко известна и активно передавалась из уст в уста каждым поколениям невест. После священного благословения молодые и их гости отправились пировать под открытым небом. Вдоволь напившись и наевшись, они принялись танцевать под аккомпанемент приезжего музыканта. Танцевали долго, благо на дворе стояло лето, но когда окончательно стемнело, музыкант вдруг замолк. Разочарованные танцоры требовали, чтобы он продолжал играть, но музыкант не соглашался, оправдываясь тем, что наступила суббота, а посему пришло время не веселиться, а отдыхать и молиться. Гости по-всякому пытались задобрить упрямца, но напрасно.

Видя, что он уходит, невеста со злости крикнула, что найдет другого музыканта, даже если придется отправиться за ним в Ад.

Тогда к гостям подошел незнакомец и поинтересовался причиной их уныния. Выслушав их, он улыбнулся и, назвавшись бродячим музыкантом, обещал помочь им.

Снова раздалась музыка; гости повеселели и пустились в пляс. Но когда они устали и решили отдохнуть, поняли, что не могут остановиться. Гости умоляли музыканта пощадить их, но тот продолжал играть.

Наконец костер догорел дотла, рассвело. С первыми лучами солнца музыкант умолк. Изможденные танцоры рухнули на землю. Вдруг невеста в ужасе закричала: она увидела, как у незнакомца, всю ночь игравшего на её свадьбе, выросли рога и хвост.

Но в ещё больший ужас пришли те, кто пришли сюда наутро: вместо гостей и новобрачных они увидели камни.

Чтобы избежать греха, Джуди выходила замуж в среду. Когда невеста одевалась, Элсбет сунула ей в руку монетку:

— На вот. Я специально приберегла. В башмак положи на счастье.

— Лучше я в волосы вплету, — рассмеялась Джуди.

— Этого ещё не хватало! — всплеснула руками кухарка. — Столько воров кругом — а ты деньги в волосы вплетать собралась! Если припрятать решила, в правый чулок положи — так надёжнее будет.

Со двора послышался радостный крик Сирила:

— Жених, жених приехал!

— Тащи сюда горшок, Нетти! — деловито приказала Элсбет. — Да не жалей, самый большой принеси.

— Не ходи, Нетти, — остановила её невеста, — я обо всём позаботилась. Он там, под скамейкой.

Приготовив кусок пирога и несколько мелких монет для старика Кудберта, — она как невеста должна была облагодетельствовать самого бедного человека в деревне — Джуди вышла во двор. Там собралась замковая прислуга и её многочисленная родня в яркой праздничной одежде, извлечённой по случаю из пыльных сундуков. Рут красовалась в новой, ещё пахнущей лавкой котте. По неуклюжим попыткам некоторых родственников скрыть недостатки кроя при помощи поясов и на скорую руку подшитых подолов, нетрудно было догадаться, что зачастую размеры родителей и детей не совпадали.

Под ноги апатичному мерину жениха, жующему украшенную лентами ветку, опрометчиво оставленную в непосредственной близости от его морды, кинули заранее приготовленный горшок; конь, как и положено, разбил его, переступив с одной ноги на другую. Элсбет пересчитала черепки и радостно сообщила, что молодые будут счастливы.

Метью подобрал поводья и, насвистывая, помог невесте и дочурке сесть в телегу. Убедившись, что те удобно устроились и платье невесты ни за что не зацепилось, он взял мерина под уздцы и вывел его на улицу.

Праздничная процессия, собравшаяся возле дома тётки Джуди, медленно двинулась к церкви. Впереди — жених, за ним, в телеге, устланной соломой, защищавшей от сглаза, — невеста с дочкой, за повозкой степенно шагал её дядя с семейством, а за ними — гурьбой, безо всякого порядка, остальная родня, замковая прислуга и местные музыканты, пугавшие тамбуринами ворон.

После церкви молодые зашли в кабачок, который держал брат Элсбет, где решено было, вопреки традициям, отпраздновать свадьбу: в покосившийся домишко дяди Джуди нельзя было зайти без боязни, что тебе на голову что-нибудь упадёт.

Веселились на деньги жениха, умело обчистившего хозяйские карманы. В прочем, сделать это было не так уж трудно — когда денег стало много, Леменор частенько забывал их пересчитывать. Угощением было отменным, таким, что придти и выпить за здоровье молодых не погнушался даже священник.

На следующий день немногочисленные пожитки Джуди погрузили на телегу, чтобы потом, уже после бракосочетания баронессы Уоршел, перевезти в дом мужа. Везти их, как и полагалось, должны были её друзья и родственники.

Баронесса выходила замуж в субботу следующую за днем Усекновения главы Иоанна Крестителя. День был погожий; по земле скользили причудливые тени, отбрасываемые неспешно плывущими по небу облаками. Солнце попеременно освещало то одни, то другие полосы полей, играло в налившихся силой колосьях, щекотало верхушки деревьев.

По обычаю вести дочь под венец должен был отец, но он покоился в могиле, поэтому его место занял сэр Дэниел Уилмор. Гостей было немного, в основном родственники, и по двое свидетелей со стороны жениха и невесты.

Джуди, гордая тем, что в такой день ей разрешили сопровождать госпожу, ехала рядом с виновницей торжества, за всю дорогу не проронившей ни слова. На голове у «госпожи конюшей» был новенький белый чепец, с шеи свисало монисто — подарок баронессы на свадьбу.

Возле бресдокской церкви их ждали жених и его друзья.

Сэр Уилмор торжественно провёл Жанну в церковный притвор. Баронесса шла, опустив глаза, стараясь окончательно очистить свою душу и сердце от призраков прошлого. В церкви было душно, и у нее чуть-чуть кружилась голова. Наконец сэр Дэниел остановился, и она подняла глаза на жениха. Артур сделал несколько шагов ей навстречу, протянул руку… Она подала ему свою и улыбнулась. Довольный Уилмор вернулся к семье.

Молодые в сопровождении свидетелей предстали перед иереем.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — гулко прозвучали вступительные слова священника.

— Аминь, — отозвался нестройный хор голосов.

— Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любовь Бога Отца и причастие Святого Духа да будут со всеми вами.

— И со духом твоим.

— Помолимся! Боже, просвещающий своих людей благодатию Святого Духа, мы молим Тебя, даруй нам познание Твоей воли и Твоё благодатное утешение. Ради Христа, Господа нашего.

— Аминь.

Прочитав отрывок из Священного Писания и причастив молодых, священник продолжал:

— Вы пришли в наш храм, дабы в присутствии священника и верующих заключить брак. Поэтому от имени Церкви я спрашиваю вас: по собственной ли воле и без принуждения хотите вы вступить в брак?

— Да, — друг за другом повторили новобрачные.

— Готовы ли вы хранить верность друг другу во здравии и в болезнях, в благоденствии и в испытаниях, — до вашего смертного часа?

Снова — «да».

— Готовы ли вы с любовью принять и воспитывать в католической вере детей, которыми вас одарит Господь?

Согласие.

В дрожащем жарком полумраке церкви раздался вопрос: «Если есть кто-то, кто знает причины препятствующие этому браку, пусть отзовётся».

У Жанны на миг замерло сердце, животных страх на миг овладел всем ее существом, холодком заскребся под ложечкой. Но никого. Тишина.

— Так как вы хотите заключить брак по закону Божьему, подайте друг другу правую руку и перед Богом и Его Церковью произнесите слова супружеской присяги: Я, Артур, барон Леменор, сын сэра Уилмора Леменора, беру тебя, Жанна, дочь барона Джеральда Уоршела, в супруги и обещаю тебе хранить любовь, верность и супружеское уважение. Обещаю также, что не оставлю тебя никогда. — Да поможет мне в этом всемогущий Бог и все Его святые.

Вслед за женихом повторила клятву и Жанна.

— Что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Объявляю вас мужем и женой и благословляю во имя Отца, и Сына, + и Святого Духа. Аминь.

Церковный служитель вынес кольца на подушечке. Благословив кольцо, священник вручил его жениху, который надел его на руку невесте.

— Возлюбленные братья и сёстры во Христе, — продолжал священник, — дабы возросла любовь в наших сердцах, обратимся с молитвами к Богу, Который есть любовь и источник всякой подлинной любви. Будем повторять: «МОЛИМ ТЕБЯ, УСЛЫШЬ НАС, ГОСПОДИ!»

После совместной молитвы иерей вторично, на этот раз вместе с прихожанами, благословил новобрачных.

В храме отслужили свадебную мессу, потом почтили память умерших.

Шумно отпраздновав свадьбу в Уорше, молодые переехали в Леменор. На подводы погрузили сундуки, принадлежавшие ранее барону Уоршелу, а теперь, до совершеннолетия сэра Элджернона, перешедшие в собственность Артура. Баронесса дала необходимые наставления Нетти (теперь она заняла место экономки Уорша), граф указал Гарри размеры податей — и, помолясь, Леменоры двинулись в путь. Элджернона взяли с собой. Мальчик не хотел уезжать, но его желания никого не интересовали.

Где-то через месяц после переезда в Леменор, граф решил объехать с визитами соседей; вместе с ним поехала и его молодая жена. Цель визитов была вполне прозаична — похвастаться супругой, завести полезные знакомства и узнать, изменились ли хозяева окрестных земель.

По стечению обстоятельств, Артур решил заехать к одному из новых приятелей, чьи скромные владения граничили с обширными землями опальных Норинстанов.

Когда они выехали на тракт, соединявший Ладлоу с землями по берегам Уай, Жанна вдруг разволновалась и приказала остановить лошадей.

— Что случилось? — Леменор пристально посмотрел на жену. — Хотите размять ноги?

— Нет. Можно нам заехать в Норинский замок? — робко спросила она.

— Сейчас? — нахмурился Артур.

— Да. — Голос её окреп; в нём слышалась решимость настоять на своем. — Пока дороги ещё проезжие, мы можем беспрепятственно доехать до Леопадена.

— Беспрепятственно? — возмущённо воскликнул граф. — Нам придётся свернуть и трястись по ухабам, подвергая свою жизнь серьёзной опасности! В этих местах неспокойно, в лесах полно грабителей.

— Мне всё равно.

— Зачем Вам туда? — насторожился Леменор.

— Хочу взглянуть на то, что от него осталось. Вспомните, — Жанна улыбнулась, стараясь скрыть охватившее её волнение, — вы многому обязаны взятием этого замка.

— Мы никуда не поедем.

— Если Вы не хотите, я поеду одна. Бог смилуется надо мной и убережёт от опасностей. — Не обращая внимания на недовольную гримасу мужа, баронесса велела одному из слуг спешиться. — Сирил, уступи мне свою лошадь!

— Вы туда не поедете, я Вам запрещаю! — Артур стал чернее тучи. — Мы заедем в Гешмер-манор и вернёмся домой.

— Я не узнаю Вас, — поджав губы, процедила Жанна. — Ваш запрет нелеп.

— Я Ваш муж, и Вы будете меня слушаться, хотите Вы этого или нет! — Он тряхнул её за плечи. — Вы и рот будете открывать тогда, когда я разрешу. И дышать Вы будете, если разрешу. Понятно Вам? Заткнитесь и сидите тихо!

— Сирил, залезай обратно и не слушай её уговоров. Помни: я твой господин, и только я отдаю приказы, — злобно крикнул граф, избегая смотреть на жену.

— Ничего, я Вам это припомню, — отвернувшись, прошипела баронесса.

Первые месяцы супружества Леменоров были омрачены мелкими ссорами, начало которых положило желание Жанны посетить Норинский замок. Наедине с собой баронесса всё чаще корила себя за согласие снова выйти замуж, находила в характере мужа всё больше отрицательных чёрточек, с ностальгической грустью вспоминая годы девичества и… покойного мужа. Теперь сравнение было не в пользу Леменора.

После возвращения из той памятной свадебной поездки, он избил её, велев не позорить перед людьми. Да, избил не так, как её отец бил Каролину, но это было только начало. Жанна не обольщалась, предвидя, что за кулаками и пинками последуют удары палкой. Роланд её не избивал, хотя, наверняка, у него не раз возникало такое желание. Почему? Может, потому что редко её видел?

— Артур давно охладел ко мне, не удивлюсь, если его мыслями овладела другая женщина, — думала она. — А я, словно пташка, попала в силок. В Уорше я была хозяйкой, Роланд позволял мне вести дела, а здесь я не вижу ничего, кроме кухни, живу, как собака, света Божьего не вижу. И замок такой сырой, мрачный, холодный, он будто против меня. Мне всей моей жизни не хватит, чтобы привести его в порядок. А что здесь за садик — пара чахлых кустов, колючий терновник, жалкие маргаритки да вербена. Нет, дорогая, ты просчиталась, променяв одного на другого. Не будь я такой дурой, Габриель был бы со мной, а я — рядом со своей свекровью и золовками, не таясь, оплакивала мужа. А теперь из-за моей дурости, дурости матери, не пожелавшей даже рассказать отцу о сыне, твой любимый Габриель стал бастардом. Так тебе и надо, Жанна Леменор, так тебе и надо за твоё упрямство и гордость!

Когда Леменор в очередной раз отлучился из замка, его жена решилась съездить в Норинский замок. Её снедала тоска, а ущемлённая гордость твердила: «Не позволяй мужу помыкать собой, ты вольна бывать там, где захочешь».

Бывшие владения графа Роланда Норинстана временно остались без хозяина: его родня вела отчаянную борьбу за возврат их в лоно семьи. Судебные заседания тянулись месяц за месяцем, а земли временно были переданы под опеку шерифа.

Возле реки немного замешкались: мост через реку так и не был отстроен. Слуги отыскали плотину, некогда возведённую при взятии замка; кто-то из местных жителей, осмелившихся возвратиться в эти края и теперь считавших себя «свободными поселянами», набросал поверх неё валежника.

— Никак не проехать, разве что пешком, — доложили госпоже.

— Вот и хорошо! — с облегчением выдохнула Джуди. — Лучше бы нам вернуться, сеньору не понравится…

— Мне плевать на то, что нравится или не нравится сеньору, — резко ответила графиня Леменор.

Вопреки робким попыткам служанки воззвать к её благоразумию, Жанна была полна решимости перебраться на ту сторону; Джуди ничего не оставалось, как последовать за ней. Подбежав к госпоже, она поспешила подобрать с земли длинный подол её платья.

Без тени страха пройдя по ненадёжному мосту, баронесса ненадолго задержалась у разбитых ворот и вошла внутрь. Она прошлась вдоль остатков дворовых построек и содрогнулась от мысли о том, сколько же душ отправились на тот свет без покаяния.

— Их, наверное, похоронили там, за рощей, — подумала Жанна, вспомнив о деревянном кресте на пригорке.

Ей было страшно, пугала тишина, пустота, одинокое карканье пролетавших над головой ворон… Не выдержав, графиня подобрала юбки и побежала; Джуди едва поспевала за ней. Оказавшись во внутреннем дворе и убедившись, что донжон цел, Жанна успокоилась; для неё почему-то было важно, чтобы он был таким же, каким она его запомнила. Почти таким. Внимательно осмотревшись по сторонам, она взобралась на крыльцо палаты и осторожно дотронулась до сорванных петель.

Баронесса Леменор крепко прижала ладони к стене и, почти касаясь её щекой, вдохнула в себя воздух.

Она медленно спустилась вниз; подол платья волочился по ступеням, с которых дожди смыли следы крови. Кровь осталась только на косяке двери, но графиня не заметила её; страх исчез. Если это так, если уже ничего не изменить, нужно принять это таким, какое оно есть.

Подойдя к часовне, Жанна, несмотря на яростный протест служанки, сняла с головы шапочку, гебенде и головную сетку. Она тщательно расчесала пальцами пушистые волосы, наскоро заплела их в косу и уложила под шапочку.

— Зачем Вы, госпожа? — чуть не плакала Джуди. — Сара же так старалась…

— Ничего, по дороге причешешь меня заново, — сухо ответила графиня. — Графиня Норинстан не носила гебенде.

Она протянула растерянной служанке сетку и гебенде.

— Пойдёмте отсюда, госпожа!

— Нет. — Жанна жестом приказала ждать её снаружи. — Стой здесь, я пойду одна.

Она смело загнула в неизвестность, но, не сделав и пары шагов, прислонилась спиной к стене. На неё удручающе действовала атмосфера заброшенной часовни с потемневшими от копоти стёклами и мрачным аскетическим образом распятого Христа в полукруглой нише. Несколько раз глубоко вздохнув, отгоняя от себя наваждение, она перекрестилась и осмотрелась. Справа от алтаря была лесенка, уходящая куда-то вниз, куда, ей не было видно. Жанна приложилась губами к распятию и подошла к лестнице.

На нижних ступеньках играли тени — значит, там, внизу, горела свеча. Почему-то она не испугалась и, подобрав юбки, смело поставила ногу на первую ступеньку.

Лестница привела её в помещение с низким потолком и одинаковыми нишами по обеим сторонам узкого прохода. На полу стояла одинокая свеча. Жанна подняла её и осветила ниши — в них были подёрнутые мхом могильные плиты и суровые каменные саркофаги. Помимо скупых латинских надписей, на некоторых были высечены примитивные изображения.

В склепе было сыро и холодно. Приглядевшись, баронесса поняла, что часть могильных плит уложены вровень с полом, и она, осматривая ниши, чуть не наступила на одну из них. По кожи пробежали мурашки, и она пугливо отступила к выходу. Вновь обретя былое спокойствие, Жанна внимательно осмотрела склеп и остановилась перед двумя свежими захоронениями, не имевшими пока надгробных памятников. Были лишь серые надгробные плиты. На одной была короткая, сделанная наспех надпись, другая была девственно чиста. Приглядевшись, она поняла, что одна из могил пуста, та, у которой не было надписи. Но она была вырыта и подготовлена — значит, скоро должна обрести хозяина.

Почти вплотную поднеся свечу, баронесса с трудом разобрала, что здесь обрел вечный покой Дэсмонд Норинстан. Значит другая могила предназначалась его старшему брату.

Её шатнуло, и, чтобы не упасть, Жанна вцепилась пальцами в низкий свод. Она знала, что любила человека, которого похоронят здесь в наскоро вырытой могиле, знала, что так и не смогла забыть его.

Баронесса ощутила пустоту, гулкую пустоту, узнала, какова она на вкус — будто бы вот так взяли и сверху вниз вытащили из неё всё наружу. Она судорожно глотнула, стремясь удержать тошноту, и еще крепче ухватилась за свод. Рука медленно скользнула вниз, и она вслед за ней… Баронесса не сопротивлялась, просто позволила ногам опустить себя на пол. Горло сковал спазм — и камнем упал вниз, в леденящую, сосущую под ложечкой пустоту. Баронесса всхлипнула.

— Я велю поставить надгробие, самое лучшее. — Нетвердой рукой Жанна коснулась шершавой плиты — она была холодна, как и её сердце когда-то…

Баронесса отняла руку и прошептала:

— Боже, неужели всех нас ожидает такая участь? Вот так лежать в земле, в темноте, в этой давящей тишине до самого Страшного суда? А потом будут только ангелы с трубами… И прощения просить будет поздно, потому что все грехи измерены…

Жанна сняла нательный крест и встала на колени. Ей хотелось вымолить перед Богом своё спасение, но она удержалась от соблазна — она молилась за него.

Окончив молитву, графиня снова села на пол. Мир стал вдруг таким далеким, будто отзвук церковного колокола. Ей начинало казаться, что его и вовсе нет, что времени нет… Какая разница, рассвет там или закат, если здесь не бывает ни того ни другого?

Цвета, редкие звуки — все вдруг приглушилось, выцвело, покрылось пеленой…

— Вы умерли, а я жива и не ношу траура. И о сыне Вы так и не узнали. Он у Вас крепыш, весь в отца. А я замужем за Леменором. Он теперь барон и считает деньги пригоршнями. Вы были правы: я дура, он меня не любит. Не любит! И никогда не любил. Он мерзавец, Роланд, он любит меня меньше своей гончей суки! Я была слепа, я опозорила Вас, обманула, предала…

Она плакала и говорила, говорила, говорила всё то, что когда-то боялась сказать. Но к кому был больше обращён этот монолог: к нему или к ней самой?

В ней проснулась былая гордость, и, вытерев рукавом слёзы, Жанна запретила себе плакать.

— Надеюсь, Вы простили меня, — вздохнула она и кое-как отряхнула подол от грязи и пыли.

Жанна вспомнила минуты счастья, когда всё было искренне и естественно, и ужаснулась — их было не так мало! На что она потратила свою жизнь?

А потом графиня вспомнила о Дэсмонде и решила, что нужно помолиться и за него тоже. Переведя взгляд на его надгробие, она постаралась в мельчайших подробностях восстановить в памяти его лицо. Перед мысленным взглядом вставал его открытый взгляд, ясные глаза, вспоминались его восторженные рассказы о старшем брате.

Жанна положила ладони на грубые буквы и начала вспоминать. Теперь у неё будет много времени для воспоминаний.

— Засохли! — Она с сожалением повертела в пальцах букетик анютиных глазок. — Придётся выбросить.

— Зачем выбрасывать, положите в сундук с одеждой, — подала совет одна из служанок.

— Они нужны мне в волосах, а не в платье, — вздохнула Жанна.

— Так велите срезать новые в саду. — Конечно, Дэсмонда не интересовали её засохшие цветы. Он собирался на охоту и искал хлыст, который вчера в сердцах забросил куда-то после неудачной многочасовой погони.

— Мои уже отцвели. Вот Ваш хлыст. — Она подала ему хлыстик и виновато улыбнулась: — Его немного потрепали собаки.

— Ничего, он и до этого был не лучше.

Жанна и думать забыла об этом разговоре, а потом обнаружила букетик на постели. В тот же день приехал муж, так что она даже не успела поблагодарить Дэсмонда. А потом они оба забыли об этих цветах…

Жанна закрыла глаза и разрешила своей памяти перенести себя в прошлое.

Выдалась свободная минутка, и она спустилась в сад.

Высохшие головки последних цветов клонились к земле; пунцовели яблоки на прогнувшихся под их тяжестью ветках. Огород выглядел сиротливо, но ещё не так уныло, как в скорую пору Адвента.

Опустившись на дерновую скамью, Жанна позволила косым лучам солнца ласкать свои руки. Ей нравилось сидеть здесь, посреди терпкого аромата трав и чуть сладковатого запаха яблок.

Хлопнула калитка; одна из служанок с большой плетеной корзиной прошествовала к яблоням. Поставив корзину на землю, девушка опустилась на корточки и принялась собирать падаль.

— А с веток срывать можно, госпожа? — крикнула она графине.

— Если к столу, то да, если в пирог, то нет.

— Сгниют ведь, жалко!

— С земли сначала подбери. И не смей трясти деревья! Знаю я вас, — пробормотала графиня, — вы яблоки не в пирог, а в подол кладёте.

Служанка что-то напевала себе под нос, кухарка бранилась с кем-то во дворе, так что дремота прошла. Жанна встала, достала из маленького мешочка на поясе ножницы и попыталась обрезать разросшийся кустарник. Ветки оказались твёрдыми, пришлось сходить за ножом.

— Не боитесь пораниться? — Рука мужа осторожно взяла её руку и забрала нож. — Оставьте это садовнику.

— Уже вернулись? — Она обернулась к нему. — Я думала, Вы задержитесь… Мы даже пирог не поставили… Эй, Мэри, поторопись с яблоками! — прикрикнула на служанку Жанна. — Видишь, сеньор вернулся, а ты ещё копаешься!

Прошла мимо Мери с полупустой корзиной. Снова стукнула калитка.

— Пойду, помогу Элсбет. — Жанна подобрала со скамьи платок и шагнула к калитке. — Вдвоем мы быстрее управимся.

— Она и без Вас справится. Я не так часто Вас вижу, чтобы позволять Вам целыми днями вертеться на кухне.

Она застенчиво улыбнулась и покорно села обратно на скамью. Он сел рядом. Его рука легла на её руку. Поднеся её ладонь к своему подбородку, Роланд с доброй усмешкой спросил:

— И чем же Вы занимались всё это утро?

— Ждала Вас. — Жанна отняла руку. — И всё же я должна помочь Элсбет, ей одной не управится.

— А мне не управиться без Вас.

Она взвизгнула, когда он неожиданно посадил её себе на колени и поцеловал.

— Им там лучше, чем здесь, поверьте. — Роланд стоял позади неё, глядя на то, как она укладывает на могилы свежее срезанные цветы.

— Вы полагаете? — Жанна обернулась.

— Неужели Вы думаете, что Ваш отец не заслужил Царствия Небесного?

Она отвернулась и кивнула. К глазам подступали слёзы. Жанна шмыгнула носом.

— Я взял на себя смелость поручить монахам молиться за души Вашего отца и мачехи. — Он подошёл ближе, встал рядом с ней.

— Спасибо. Вы так добры ко мне. — Ей было легче оттого, что кто-то стоит рядом и разделяет её горе. Она тяжело вздохнула и положила на надгробие последний цветок.

— Пойдёмте!

Жанна низко опустила голову и прошептала:

— Вы слишком много для меня сделали, я этого не заслужила.

— Разве я что-то сделал? Вы можете сделать для меня гораздо больше.

Она вздохнула и улыбнулась ему.

Открыв глаза, Жанна снова увидела перед собой склеп. Одна, затем вторая слезинка сползла по щеке. Не выдержав, она беззвучно разрыдалась. Потом, затихнув, Жанна Леменор сквозь радужную призму влаги долго смотрела на пустую могилу. И не было обиды, молчала ядовитая гордость — было только желание всё изменить.

Только теперь она поняла, что видела только то, что хотела видеть. Верно говорят: кого Господь хочет погубить, того лишает разума.

За спиной послышались шаги. Жанна вздрогнула и обернулась, забыв утереть слёзы.

У лестницы стояли две женщины; одна из них держала в руках лампу.

Графиня стыдливо отвернулась и насухо утёрла лицо. Зачем они пришли, зачем они нарушили её уединение?

Женщина с лампой подала руку своей спутнице и помогла ей подойти к могиле Дэсмонда Норинстана; Жанна почтительно посторонилась.

— Кто Вы? — тихо спросила она.

Женщины молчали, словно раздумывая над тем, нужно ли ей отвечать. В колеблющемся свете свечи и лампы баронесса сумела более-менее разглядеть их. По-видимому, перед ней были мать и дочь. Обе носили траур. Пожилая женщина одета скромно, на голове — вдовий апостольник. Несмотря на годы, она держалась прямо, даже гордо. Вторая была младше Жанны, ростом несколько ниже матери; во всей фигуре и лице не было ничего примечательного, за исключением, пожалуй, двух вещей. Во-первых, у неё были удивительно большие тёмные глаза, а, во-вторых… Баронессу Леменор поразили её длинные тонкие алебастровые пальцы, переходившие в аккуратные, словно выточенные из мрамора, кисти.

Девушка подняла лампу, чтобы матери было лучше видно, тем самым осветив своё лицо. Жанна невольно вскрикнула и прижала ладонь ко рту — в этих печальных серых глазах, по этому бледному лицу, этим по-детски пухлым губам на миг промелькнуло знакомое выражение. Её сходство с Роландом, тем Роландом, обожествлённый образ которого она совсем недавно воскрешала в памяти, было разительным. Сомнений не было, перед ней стояла та самая Фло, кроткая и упрямая одновременно, решившая посвятить жизнь служению Богу. Нет, в её лице не было ни тени досады, ни тени злобы или зависти — только тихая скорбь и сочувствие, сочувствие к ней, Жанне.

Её мать смотрела по-другому. Во всех её немногочисленных движениях читалась неприязнь, желание остаться наедине со своим горем. Жанна не выдержала её тяжёлого взгляда, подняла с полу свечу и быстрым шагом направилась к выходу. В конце концов, её бывшая свекровь права: ей здесь не место, она не имеет права стоять рядом с женщиной, сына которой отвергла. Она ей чужая, и они ей чужие.

На первой ступеньке её догнала Флоренс.

— Вы баронесса Уоршел? — тихо спросила она.

Жанна кивнула. У неё не хватило сил признаться, что некогда она была замужем за её братом, что у неё есть от него ребёнка, оставшийся без имени после её вторичного скоропалительного брака, признаться в том, что она пришла сюда замаливать свои грехи.

(«Именно так, нечего лгать себе! Ты пришла сюда не ради него, а ради себя самой. Ты хочешь спать спокойно, поэтому и молилась за спасение его души. Ты хотела усыпить свою совесть»).

Если они знают, то ей не стоит об этом говорить. А если не знают — тем более.

— Не обращайте внимание на мать: она подавлена горем. — Фло взяла её руку в свою и крепко пожала. — Я рада, что хотя бы сейчас увидела Вас! Мне всегда хотелось увидеть ту, которую так любил брат.

— Вы не бойтесь, — с грустной улыбкой сказала она, заметив странное выражение лица Жанны, — он не попадёт в Ад. Я буду день и ночь молиться за него, и Господь обязательно смилостивиться над его душой. Она вознесётся в Рай.

Флоренс выпустила её руку и поцеловала Жанну в лоб.

— Прошу, скажите, как я могу найти с Вас! — с трудом шевеля губами, взмолилась баронесса.

— Через Оливера де Гиляра. Он живёт в Рединге, а сейчас сопровождает нас. А Вам есть что сказать?

— Не сейчас! — выдохнула Жанна и заторопилась к выходу.

В Леменоре её ожидал враждебный приём мужа. Он встретил её во дворе, но подождал с объяснениями до тех пор, пока они не остались наедине.

— Зачем Вы ездили в Норинский замок? — злобно спросил Артур.

— Мне было нужно. — Жанна не обратила внимания на его тон.

— Вы к нему ездили? — взвился Леменор, делая ударение на предпоследнем слове. Всё внутри него клокотало от злобы.

Сжав кулаки, он метнул гневный взгляд на супругу, хотел что-то сказать — но натолкнулся на её холодный непроницаемый взгляд. Это спокойствие смешало его планы. Если бы она защищалась, если бы оправдывалась… Но она молчала, презрительно поджав губы.

— Можно подумать, что Вы до сих пор замужем за ним, а не за мной! — пробурчал граф.

— Не смейте ревновать к мёртвым! — резко ответила Жанна и вышла.

Он не мог этого стерпеть и, догнав её, ударил по скуле. Она ойкнула, приложила руку к лицу, но промолчала. Это взбесило его ещё больше.

— Ты у меня всю жизнь в ногах обязана валяться, тварь! Я тебя из сточной канавы взял, спас от суда… Ты ведь помнишь, что твой первый муженек лизали зад валлийцам? Вот потеха, наверное, чертям делать из его шкуры ремни!

— Не смейте, — закричала она и замахнулась на него, — Вы и мизинца его не стоите! Вы и в подметки графу Норинстану не годитесь, он был мужчина, а Вы…

— Заткнись, сучка!

Не выдержав, он до полусмерти избил её.

* * *

В июне 1283 года брат Ллевелина, Давид, был выдан соотечественниками королю Эдуарду. Его судил специальный суд английского парламента в Шрусбери, который приговорил его к суровому наказанию: за измену королю, возведшего его в рыцарское звание, растянуть лошадьми, за убийство — повесить, за пролитую в Страстную неделю кровь — выпотрошить, за покушение на королевскую жизнь — четвертовать. Приговор был полностью приведён в исполнение. Голова Давида была выставлена рядом с головой брата у Тауэра.

Уэльс был разделён на графства по английскому образцу, где были введены единые англо-валлийские законы.

Барон Элджернон Уоршел скончался, не дожив нескольких лет до совершеннолетия. Забитый властолюбивым отчимом, попрекаемый прошлым отца, он пытался бежать в монастырь, но был пойман и под строгим надзором возвращён домой. В Леменор его привезли уже больного — по дороге Элджернон заболел чахоткой. Его смерть никого, кроме Жанны, не опечалила.

В возрасте пяти лет Габриель Норинстан был передан в руки родных. Повзрослев, он перебрался во Францию, где вскоре после гибели господина поселился Оливер де Гилляр, получил оставшуюся часть наследства и подвязался на ниве службы графу Фландрскому.

У графа Леменора родилось девять детей; трое из них перешагнули рубеж отрочества. Старший, Эдуард, унаследовал титул отца, приумножил его богатство и стал судьёй. Умело лавируя между придворными партиями и не вынося заведомо несправедливых приговоров, он мирно дожил до пятидесяти семи лет, избежав участия в знаменитой Столетней войне. По иронии судьбы его отпевал Мартин, чью мать он в своё время приказал заклеймить и высечь на главной площади Шрусбери.

Второй сын, Роберт Леменор, избрал военную карьеру. Участвуя в многочисленных стычках в Шотландии, он проявил недюжинную храбрость и заслужил клочок земли на северной границе. Вопреки ожиданиям, он кончил свои дни не в борьбе с шотландцами, а в придорожной канаве, убитый ревнивым соседом, с чьей женой позволил себе непозволительно сблизиться.

Алисия Леменор вышла замуж за одного из местных баронов и благополучно произвела на свет пятнадцать детей. До заключения брака дожили четверо.

Мелисса Гвуиллит, чьё первое замужество закончилось так трагически, оказалась счастлива во втором. Она была представлена королеве, окружена толпой поклонников и почти не вспоминает о том, что у её мужа гадкое брюшко.

Не обошло замужество и леди Джоанну. Её дядя наконец взял дело в свои руки и менее, чем за два месяца нашёл человека, согласившегося принять на себя бремя служения её богатству. За право им обладать дяде была уплачена соответствующая сумма. Муж Джоанны не убивал драконов, зато с утра до ночи кутил с соседями и соседками. Несостоявшаяся старая дева после произведения на свет наследника была сослана заведовать кухней, а её место заняла молодая, но бедная пассия мужа, от которой у него ещё до брака с леди Джоанной родилось двое близнецов.

Старая графиня Розмари Норинстан, для которой смерть обоих сыновей стала гораздо большим ударом, чем конфискация части имений, кончила свои дни в доме старшей дочери. Всю свою оставшуюся жизнь она положила на восстановление доброго имени сына и сумела снять с него обвинение в измене. Обвинения с Дэсмонда были сняты еще в год его смерти. Таким образом, оба они избежали участи позорной посмертной публичной казни.

Флоренс Норинстан подстриглась в монахини и полностью выполнила обещание, данное Жанне Леменор.

Джоан Форрестер благодаря стараниям отца Бертрана вышла замуж и, наряду с Мэрилин Форрестер, пополнила поредевшие после Крестовых походов ряды англичан. Её мать наподобие графини Розмари Норинстан коротала старость с внуками и время от времени вспоминала любившего её некогда священника, затерявшегося среди болот и поросших вереском холмов.

Клиффорд де Фарден выгодно женился. Занимаясь семейными дрязгами, он обрюзг, потерял былое остроумие, однако до самой смерти не давал прохода хорошеньким девушкам. После себя он оставил шестерых законных детей, гору опорожнённых бочонков с элем и нарочито безвкусное надгробие.

Что касается, Джуди, то она была вполне довольна жизнью. Экономка располнела, остепенилась и свысока смотрела на челядь. С завидной регулярностью и осторожностью уменьшая содержимое господских амбаров, перепродавая продукты и ссужая звонкую монету крестьянам и мелким арендаторам, конюший и его жена под конец жизни сколотили небольшое состояние и с помощью детей завели торговлю в ближайшем городке. У их правнуков был уже собственный дом неподалёку от главной площади и почётное место в городском соборе.

Счастье всегда за поворотом дороги, но мы упорно проходим мимо.

NB:

Данный роман представляя собой беглый набросок жизни прежних времён. Герои и связанные с ними события вымышлены и не имеют исторических прототипов.

В описываемую эпоху люди взрослели гораздо раньше наших современников. Большинство их них было невежественно, бытовавшие в обществе моральные нормы существенно отличались от современных. Жестокость была нормой жизни.

Брак был сделкой, права на которую можно было купить и продать. Молодых обручали ещё детьми или даже во младенчестве.

Существенное место в мировоззрении людей того времени занимало учение Церкви и ожидание неизбежного конца света, предсказанного в Апокалипсисе.