Оса Ларссон

Кровь среди лета

Ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих.

Исаия, 26:21

И союз ваш со смертью рушится, и договор ваш с преисподнею не устоит. Когда пойдет всепоражающий бич, вы будете попраны.

Как скоро он пойдет, схватит вас; ходить же будет каждое утро, день и ночь, и один слух о нем будет внушать ужас.

Исаия, 28:18–19

21 июня, пятница

~~~

Я лежу на диванчике в кухне. Сон не идет: сейчас, в середине лета, ночи слишком светлые. Вот-вот пробьет час. Такая тишина, что кажется, и часы с маятником у меня над головой тикают необычно громко. Я совершенно не в состоянии думать, любая попытка сосредоточиться обречена на неудачу. На столе лежит письмо той женщины.

«Успокойся, — говорю я себе. — Расслабься и усни».

Я вспоминаю Траю, пойнтера, который был у меня в детстве. Не зная отдыха, Трая все время бродила по кухне как привидение и цокала когтями по лакированному деревянному полу. Первые месяцы мы даже запирали ее в клетку. Команды «сидеть!», «стоять!», «лежать!» то и дело разносились по дому.

Нечто подобное происходит сейчас внутри меня. Словно где-то в груди сидит собака, которой не дает покоя тиканье часов, и с каждым моим вдохом хочет выпрыгнуть наружу. Но это не Трая, которая всего лишь слонялась из угла в угол и никак не могла угомониться. Моя внутренняя собака воротит морду каждый раз, когда я пытаюсь посмотреть ей в глаза. Она замышляет недоброе.

Мне нужна клетка, чтобы запирать ее. Я хочу уснуть.

Я встаю и подхожу к окну. На часах четверть второго, но светло как днем. Тени старых сосен, что растут у двора, подходят почти к самому дому. Они похожи на руки, тянущиеся из могил, чтобы схватить меня своими пальцами. Письмо там, на кухонном столе.

И вот я спускаюсь в подвал. На часах без двадцати пяти два. Собака, которая не Трая, уже поднялась. Теперь она где-то на самой границе моего сознания. Я пытаюсь ее окликнуть, я не хочу следовать туда за ней.

Моя голова пуста, как барабан. Я шарю по стенке: здесь много всего, что же мне нужно? Кувалда, цепи, лом, молоток.

Руки сами укладывают все в багажник. Это словно мозаика, и я не представляю себе, какая картинка должна получиться в итоге. Сажусь в машину и жду. Думаю о той женщине и ее письме. Она совершила ошибку, лишив меня разума.

И вот я завожу мотор. На инструментальной панели горят равнодушные угловатые цифры. Это часы. Но в дороге я забываю о времени. Руки так крепко вцепились в руль, что болят пальцы. Если я разобьюсь насмерть, руль придется отпиливать и хоронить меня вместе с ним. Но это не должно случиться!

Я останавливаю машину в сотне метров от причала, где стоит ее лодка, и спускаюсь к реке. Вода серебрится в тишине и будто чего-то ждет. Под лодкой плещет волна. От форелей, выныривающих на поверхность за личинками, разбегаются играющие в солнечном свете круги. Возле меня клубятся комары и зудят в уши. Они кусают то в лицо, то в шею, но я не обращаю никакого внимания. Слышу, как кто-то приближается сзади, и этот звук заставляет меня обернуться. Она стоит в каких-нибудь десяти метрах от меня.

Она как будто что-то говорит, но я ничего не слышу. Мои уши словно заткнули пробками. Ее глаза сужаются, и в них загорается раздражение. Я делаю два шага вперед. Пока не знаю, чего хочу, не понимаю, что делаю.

Она смотрит на лом, сжатый в моей руке. А потом снова появляется та собака. Огромная, с лапами, похожими на копыта. Шерсть стоит дыбом от загривка до хвоста. Клыки обнажены. Сейчас она проглотит меня, а потом ее.

Я приближаюсь к женщине; ее взгляд прикован к моему лому. Первый удар приходится в висок. Потом я становлюсь перед ней на колени и касаюсь ее губ своей щекой. Я чувствую, как под кожей пульсирует теплая кровь. Она еще жива. Собака неистовствует, разрывая когтями землю. Я поднимаюсь и иду вперед.

Сейчас я во власти безумия.

~~~

Церковный сторож Пия Свонни курит в зимнем саду своего таунхауса. Обычно она держит сигарету указательным и средним пальцами, как это делают молодые девушки, но сегодня сжимает ее между большим, средним и указательным. И это говорит о многом. Пия нервничает. Приближается день летнего солнцестояния, и люди словно с ума посходили. Спать никому не хочется, да и сама потребность в отдыхе вроде отпала. Ночь манит, очаровывает, ласкает. Трудно усидеть дома.

Русалки уже надели новые туфельки из мягкой бересты. У них, похоже, конкурс красоты. Они забыли все приличия и пляшут друг перед другом на лугу, не обращая внимания на проезжающие автомобили. А лесной гном глазеет на них из-за деревьев.

Пия Свонни тушит сигарету о дно перевернутого цветочного горшка, который служит ей пепельницей, и проталкивает окурок в отверстие посредине. Ей приходит в голову прокатиться на велосипеде к церкви в поселке Юккас-ярви. Назавтра там намечается венчание. Пия уже убрала помещение, но сейчас решила украсить алтарь букетом цветов. Их можно нарвать на лугу за кладбищем. Там растут купальницы, лютики и пурпурная лесная герань в облаках цветочков купыря. А в придорожной канаве шепчутся незабудки. Она кладет в карман мобильный телефон и завязывает кроссовки.

Двор освещен негреющим полуночным солнцем. Тень палисадника делает газон похожим на полосатый домотканый коврик. Стайка дроздов гомонит в кроне березы.

Путь на Юккас-ярви — сплошной спуск. Пия то и дело тормозит и переключает скорость. Такая дорога опасна для жизни, тем более когда ты без шлема. Ветер треплет волосы. Пия вспоминает, как в четырехлетием возрасте качалась во дворе на автомобильной шине, которая вдруг начала поворачиваться.

Она проезжает мимо поселка Туоллаваара, где несколько лошадей наблюдают за ней из загона. В паре метров от моста через реку Торне-эльв вниз по течению она видит двоих мальчишек с удочками.

Дорога идет параллельно реке. В поселке тишина. Пия минует туристический район: гостиницу и небольшой ресторан, старый магазин «Консум» и уродливое здание сельского клуба. На отгороженный луг опустилась белая завеса тумана. Бревенчатые стены местного краеведческого музея отливают серебром.

В дальнем углу деревни, там, где кончается дорога, стоит деревянная церковь, крашенная в традиционный темно-красный цвет. От крыши исходит смоляной запах. Чтобы попасть в церковь, надо пройти насквозь небольшое помещение, над которым возвышается колокольня, а потом по мощенной камнем дорожке проследовать к деревянной лестнице.

С наружной стороны крашенные в синий цвет створки распахнуты. Пия сходит с велосипеда и прислоняет его к забору. «Почему они не заперты?» — недоумевает она, направляясь к воротам.

Что-то шевелится в березняке справа от тропинки, ведущей к дому священника. Пия останавливается и прислушивается. Ее сердце бьется учащенно. Всего лишь легкий шорох, быть может, белка или полевка.

Но и двери с внутренней стороны, выходящие из колокольни на церковный двор, тоже открыты. Пия заглядывает вовнутрь. Теперь сердце готово выскочить из груди. Да, Суне мог забыть запереть ворота и уйти куда-нибудь праздновать день летнего солнцестояния. Но не дверь в церковь! Она вспоминает молодых людей, которые несколько лет назад били стекла в одном из храмов в городе и бросали в окно горящие тряпки. Что же произошло на этот раз? Пия представляет обгаженный и забрызганный краской алтарь, изрезанные ножом скамьи для прихожан. Хулиганы могли проникнуть в храм через окно, а потом уже отпереть дверь изнутри. Пия медленно идет по дорожке, вслушиваясь в тишину. Как это получается? Каким образом парни, у которых на уме только девушки да мопеды, превращаются в вандалов и поджигателей?

Пия проходит преддверье и останавливается. Потом направляется к органным хорам, где потолок нависает так низко, что высокому человеку приходится нагибаться. Тихо. В помещении царит полумрак, но как будто все в порядке. Иисус Христос, Лестадиус[1] и Дева Мария с лицом лопарки глядят на нее со стен алтаря. И в то же время что-то ее смущает. Пия чувствует: что-то не так.

Под полом церкви находится усыпальница. Восемьдесят шесть мертвецов. Пия редко вспоминает о них, мирно спящих в своих гробах. Но сейчас она чувствует, как обеспокоены их души, и страх микроскопическими иголками вонзается ей в ноги.

«Что с вами?» — мысленно спрашивает покойников Пия.

В проходе между рядами скамей постелена красная ковровая дорожка. Как раз под тем местом, где кончаются хоры, на ней что-то лежит. Пия наклоняется, чтобы разглядеть этот предмет.

«Камешек, — думает она. — Кусочек камня».

Держа осколок большим и указательным пальцами, женщина направляется к ризнице.

~~~

Но дверь в нее заперта, и Пия возвращается к алтарю.

Отсюда ей видна нижняя часть органа. Его почти полностью заслоняет деревянная перегородка, опускающаяся с крыши, но нижняя часть все-таки просматривается. Пия видит пару ног, свисающих с органных хоров.

«Кто-то проник в церковь и здесь повесился», — вот первое, что приходит ей в голову. И Пия мысленно возмущается, усматривая в этом поступке неуважение к храму.

Дальше она уже ничего не думает. Она бежит под деревянную перегородку, заслоняющую хоры, и видит тело, висящее на фоне органных труб и изображенного на хорах саамского солярного знака.

Разве оно висит на веревке? Нет, это не веревка, это цепь. Длинная железная цепь. Пия замечает два темных пятна на ковре, как раз в том месте, где подобрала осколок камня. Кровь? Пия нагибается, разглядывая пятна. Только теперь она понимает, что держит в руке кусочек зуба.

Женщина поднимается. Пальцы разжимаются сами собой, роняя, почти отбрасывая в сторону белый осколок. Рука нащупывает телефон в кармане и нажимает кнопку с цифрой 2. В трубке раздается молодой мужской голос. Отвечая на его вопросы, Пия пытается открыть дверь, ведущую на хоры, однако та не поддается.

— Заперто, — говорит Пия. — Я не могу туда войти.

Женщина опять дергает дверь ризницы. Ключей от хоров нет! Взломать замок? Но чем?

Парень призывает ее к осторожности и советует подождать снаружи. «Мы уже в пути», — заверяет он.

— Это Мильдред! — кричит Пия в трубку. — Это Мильдред Нильссон висит там! Она была здесь священником. Боже, как она выглядит!

— Вы уже вышли? — спрашивает молодой человек. — Оглянитесь, нет ли кого-нибудь там поблизости?

Следуя его указаниям, Пия выходит на лестницу и отвечает, что никого нет.

— Оставайтесь на связи, — командует парень. — Мы уже в пути. И не заходите в церковь!

— Я могу закурить?

Это он ей разрешает. Пия садится на ступеньки и откладывает телефон в сторону. Доставая сигарету, она думает о том, какой спокойной и собранной себя чувствует. Но сигарета не раскуривается, и Пия в конце концов замечает, что щелкает зажигалкой у фильтра. Через семь минут до нее доносится вой сирены.

«И все-таки они добрались до нее», — думает Пия.

Руки трясутся, сигарета летит в сторону.

«Черти, они до нее добрались».

1 сентября, пятница

~~~

Ребекка Мартинссон вышла из лодки, доставившей ее на остров Лидё, и посмотрела на здание отеля. Послеполуденное солнце играло на бледно-желтом фасаде с белыми резными узорами. Сегодня во дворе много людей. Над головой Ребекки появились несколько чаек, оглашающих воздух несмолкающими раздраженными воплями.

«Да, это вы умеете», — мысленно обратилась она к птицам.

Лодочнику Ребекка дала щедрые чаевые — в качестве компенсации за собственную неразговорчивость и односложные ответы на его вопросы.

— Похоже, намечается праздник, — сказал он, кивая в сторону гостиницы.

Здесь собралась вся адвокатская контора, около двухсот человек. Они гуляли по берегу, беседовали, собирались в группы, потом снова расходились, пожимали друг другу руки и целовались. Во дворе выставили большие жаровни. Несколько одетых в белое человек накрывали стол, застланный льняной скатертью. Они то и дело сновали на кухню, словно мыши в смешных поварских колпаках.

— Да, — ответила Ребекка лодочнику, вскидывая на плечо сумку из крокодиловой кожи. — Но мы переживали и не такое.

Она засмеялась и решительно сошла на причал, так что лодка заходила ходуном. Черная кошка беззвучно соскользнула с причального мостика и исчезла в высокой траве.

Ребекка ступила на землю, уже уставшую от лета. Истоптанную, высохшую, опустошенную.

«Здесь они гуляли, — подумала она, озираясь. — Все эти семьи с детьми и одеялами для пикника, хорошо одетые пьяницы, любители лодочных прогулок».

Она взглянула на выжженную и пожелтевшую траву, пыльные деревья и попыталась представить, каково сейчас в лесу. Под кустами черники и папоротниками валяются пустые бутылки и консервные банки, презервативы и кучи человеческих фекалий.

Земля на утоптанной тропинке, ведущей к отелю, затвердела до состояния бетона и покрылась трещинами, словно кожа доисторической ящерицы. Ребекка и сама чувствовала себя ящерицей, сошедшей с межпланетного космического корабля и принявшей человеческий облик. Теперь ей предстояло имитировать поведение землян, а это нелегко. Нужно наблюдать за ними и делать то же самое. «Надеюсь, мой маскировочный костюм не разойдется где-нибудь на шее», — подумала Ребекка.

Она почти добралась до цели.

«Давай же, — подбадривала она себя. — Это несложно».

После убийства тех троих в Кируне Ребекка как ни в чем не бывало продолжала работать в адвокатском бюро «Мейер и Дитцингер». Она полагала, что все идет хорошо, но на самом деле все летело к черту. Она не вспоминала ни о трупах, ни о пролитой крови. Позже, когда Ребекка мысленно возвращалась в то время, до своего отпуска по болезни, ей казалось, что она вообще разучилась думать. Она просто перекладывала бумаги из одной стоики в другую. Когда-то она называла это работой. Конечно, она плохо спала. И все время будто отсутствовала. Ей требовалась целая вечность, чтобы утром привести себя в порядок и приступить к работе.

Катастрофа случилась неожиданно. Ничего подобного Ребекка не могла предвидеть. Речь шла о простой аренде, и клиент поинтересовался сроками уведомления о прекращении действия договора. Она ответила бог знает что, хотя папка со всеми документами лежала у нее перед носом. Клиент — а это была французская торгово-посылочная компания — потребовал возмещения ущерба.

Ребекка до сих пор помнит взгляд и побагровевшее лицо Монса Веннгрена, своего начальника. Она хотела уволиться, но он на это не пошел.

— Представь, как это будет выглядеть со стороны, — сказал он. — Все подумают, что это мы вынудили тебя написать заявление, что мы предали коллегу, которой приходится сейчас нелегко.

В тот день после обеда Ребекка вышла в город прогуляться. И когда она стояла где-то на Биргер-Ярлсгатан[2] в осенних сумерках, освещенных рекламными вывесками дорогих ресторанов и бутиков и фарами проносящихся мимо автомобилей, то вдруг поняла, что никогда не сможет вернуться в «Мейер и Дитцингер». Она вдруг ощутила желание находиться как можно дальше от своей нынешней работы. Но получилось иначе.

Ее отправили на больничный. Сначала на неделю, потом на месяц. Врач обещал помочь ей. Ребекка согласилась работать в бюро, насколько это было для нее возможно.

Случай в Кируне пошел «Мейер и Дитцингер» на пользу, особенно отделу уголовных преступлений. Конечно, газеты не упоминали фамилии Ребекки. Но название ее адвокатской конторы замелькало в СМИ, и ждать результата долго не пришлось. Люди желали, чтобы их интересы представляла «та девушка из Кируны». И получали стандартный ответ, что бюро предлагает им более опытного адвоката, но «та девушка» готова выступить в качестве его помощника. Судебные разбирательства с их участием широко освещались СМИ. На тот период пришлось два групповых изнасилования, одно убийство с целью грабежа и дело о взятке.

Руководство предложило ей присутствовать на заседаниях суда даже во время отпуска по болезни. Слушания выпадали не так часто, к тому же это был хороший способ не терять связи с работой. Ребекке не требовалось готовиться, можно было просто сидеть. Разумеется, только когда она этого хотела.

Ребекка согласилась, тем более что выбора ей, по-видимому, не предоставлялось. Она опозорила коллег, из-за нее компания понесла убытки и потеряла клиента. Отказаться было невозможно, поэтому она кивнула в ответ, виновато улыбаясь.

Заседания, по крайней мере, поднимали ее с постели.

Обычно на слушании того или иного дела взгляды судей и заседателей в первую очередь направлялись в сторону обвиняемого. Теперь же гвоздем программы стала Ребекка. Она опускала глаза и позволяла всем себя разглядывать. Хулиганам, убийцам, прокурорам, заседателям. «Да, это та, которая…» — она почти слышала, что они думают о ней.

Ребекка вышла на площадку перед особняком. Трава здесь была свежая и зеленая. Не иначе поливальная машина работала как сумасшедшая. Вечерний бриз уносил в глубь острова аромат последних в этом году цветов шиповника. День выдался в меру теплый. Ребекка взглянула на молодую женщину в льняном платье без рукавов. На нескольких постарше были хлопчатобумажные кофты от «Айблюз» и «Макс Мара». Мужчины, оставившие галстуки дома, носились туда-сюда в брюках от «Гант» с коктейлями для дам в руках. Они ковырялись в углях жаровень и запросто, на деревенский манер, беседовали с официантами и поварами.

Ребекка вглядывалась в толпу, однако не находила ни своей подруги Марии Тоб, ни Монса Веннгрена.

Зато ей навстречу спешил улыбающийся Эрик Рюден, один из совладельцев компании.

— Так это она?

Петра Вильхельмссон разглядывала Ребекку Мартинссон, поднимающуюся по тропинке к особняку. Петра работала в компании совсем недавно. Сейчас она наблюдала за Ребеккой, опершись на перила у входа. Рядом с ней стоял Юхан Грилль, тоже новый сотрудник, и Кристер Альберг, адвокат по уголовным делам лет тридцати с лишним.

— Да, это она, — ответил Альберг, — наша маленькая Модести Блейз.[3]

Он поставил на перила пустой бокал, раздался чуть слышный звон.

Петра покачала головой.

— Подумать только, она убила человека!

— Трех человек, — уточнил Кристер.

— Господи! Но посмотрите… — Петра показала рукой в сторону Ребекки.

Альберг и Грилль принялись разглядывать руку Вильхельмссон, тонкую и загорелую, с осветленными солнцем нежными волосками.

— Дело даже не в том, что она девушка… — продолжала Петра. — Она ведь на вид совсем не такая…

— Но это сделала она, и никто другой, — перебил коллегу Кристер. — Потом у нее был нервный срыв. Сейчас она не справляется с работой, иногда сидит на слушаниях особо громких дел. Это такие, как я, с утра до вечера протирают в конторе штаны со включенными мобильниками. Зато она знаменитость!

— Знаменитость? — переспросил Юхан Грилль. — Но газеты о ней как будто не пишут.

— Нет, но в наших кругах каждый знает, кто она. Юридический мир тесен, ты скоро убедишься в этом.

Кристер Альберг подкрепил свою мысль жестом, показав на пальцах, насколько невелик юридический мир. Он заметил, что стакан Петры пуст, и размышлял теперь, не предложить ли ей его наполнить. Но в этом случае ему пришлось бы оставить Петру наедине с Юханом.

— Боже мой! — продолжала восклицать Петра. — Интересно, каково это — убить человека?

— Я познакомлю вас с ней, — пообещал Кристер. — Мы работаем в разных отделах, но вместе учились на курсах коммерческого права. Подождите, пока Эрик Рюден выпустит ее из своих объятий.

Рюден действительно обнял Ребекку, приглашая ее принять участие в празднике. Полноватый и коренастый, он быстро устал выполнять обязанности хозяина банкета. Казалось, его тело так и исходит паром, словно болото в августе. Он пах «Шанелью» для мужчин и алкоголем. Ребекка дружески похлопала его по спине.

— Здорово, что вы все-таки вырвались сюда, — сказал он ей, широко улыбаясь, после чего протянул бокал шампанского и ключ от номера в придачу.

Ребекка посмотрела на брелок. Он представлял собой кусочек древесины, выкрашенный в белый и красный цвета и прикрепленный к кольцу, на котором висел ключ. «На случай, если пьяный гость уронит его в воду», — догадалась она.

Они обменялись несколькими фразами о погоде.

— Как по заказу! — воскликнул Рюден.

Ребекка засмеялась и поинтересовалась, как идет бизнес.

Все слава богу. На прошлой неделе подцепили крупного клиента из биотехнологической отрасли. Теперь бюро должно инициировать их слияние с одной американской фирмой, так что работы будет невпроворот.

Ребекка слушала, улыбаясь. Но тут явился еще один опоздавший гость, и Эрик Рюден поспешил навстречу ему.

А с Ребеккой заговорил некий адвокат по уголовным делам. Он приветствовал ее как старую знакомую, а она напрасно напрягала мозги, силясь вспомнить его имя. С ним подошли двое новых сотрудников, девушка и юноша. У парня был особый коричневый загар, какой встречается только у тех, кто занимается парусным спортом, и белокурая шевелюра. Невысокий, но широкий в плечах, юноша выпятил четырехугольный подбородок и закатал рукава дорогого свитера, обнажив мускулистые предплечья.

«Совсем как Карл-Альфред»,[4] — заметила про себя Ребекка.

Светлые волосы девушки были с боков схвачены дужками дорогих солнечных очков. На щеках красовались ямочки. Ее кофту с короткими рукавами, под цвет куртки, перекинул через плечо «Карл-Альфред». Они обменялись приветствиями. Девушка по имени Петра пищала, как черный дрозд. «Карла-Альфреда» звали Юхан. Его фамилия показалась Ребекке странной, хотя она так и не поняла почему. Такое случалось с ней в последнее время. Раньше ее мозг прекрасно отсортировывал информацию. Теперь не то. В голове царила полная неразбериха, поэтому ничего и не держалось. Ребекка с улыбкой пожала руки новым коллегам. Поинтересовалась, нравится ли им работа в бюро, о чем они писали диплом и где проходили практику. Ее саму никто ни о чем не спрашивал.

Ребекка курсировала между группами сослуживцев. Здесь каждый прятал в кармане линейку. Только и делали, что измеряли да сравнивали. Зарплаты. Жилье. Связи. Места проведения летнего отпуска. Кто-то выстроил себе дом в Накке.[5] Другой подыскивал просторную квартиру, поскольку появился второй ребенок. Желательно в районе Эстермальм.[6]

— Я старая развалина, — констатировал со счастливой улыбкой тот, кто построил дом.

К Ребекке обратился один недавно разведенный юрист:

— В мае я был в ваших родных местах. Ходил на лыжах между Абиску и Кебнекайсе.[7] Вставал в три часа ночи, пока наст крепкий. Днем он подтаивал и проваливался. Оставалось только загорать.

Неожиданно все смутились. Кто просил этого новоиспеченного холостяка упоминать родные места Ребекки? Кируна встала между ними, словно признак. Тотчас все начали спешно перечислять места, где они побывали: Италия, Тоскана, кто-то вспомнил своих родителей из Линчёпинга. Но Кируна не исчезала. Когда Ребекка оставила эту компанию, все облегченно вздохнули.

Коллеги постарше отдыхали кто на западном побережье, кто в Сконе,[8] кто в шхерах. У Арне Эклёфа умерла мать, и он рассказывал, как все лето занимался делами наследства.

— Это черт знает что такое! — возмущался он. — Если смерть приходит к нам от Господа Бога, то наследники, несомненно, посланцы дьявола. Хотите еще? — Он кивнул на ее пустой бокал.

— Спасибо, нет, — ответила Ребекка.

На лице Эклёфа появилось сердитое выражение, будто заодно она отказалась выслушивать его откровения. Хотя, возможно, как раз это она и имела в виду.

Эклёф поплелся в сторону столика с напитками, Ребекка проводила его взглядом. Если поддерживать беседу с коллегами стоило ей усилий, то стоять здесь так, с пустым бокалом в руке, представлялось просто невыносимым. Словно забытый комнатный цветок в горшке, который даже не в состоянии попросить воды.

«Я могу зайти в туалет, — размышляла она, глядя на часы. — Если нет очереди, я задержусь там минут на семь. Если кто-то будет ждать снаружи — на три».

Она принялась искать глазами, куда можно поставить пустой стакан. Вдруг откуда ни возьмись возникла Мария Тоб. Она протягивала подруге вазочку с вальдорфским салатом.

— Ешь. Я за тебя боюсь.

Ребекка взяла салат. Вид Марии Тоб напомнил ей события прошлой весны.

За немытыми окнами ее квартиры сияло яркое весеннее солнце, однако шторы были опущены. Как-то утром в середине недели Мария зашла к Ребекке в гости. После Ребекка спрашивала себя, зачем она вообще ей открыла. Почему поднялась с постели, а не осталась лежать под одеялом, забыв обо всем?

Тем не менее она направилась к входной двери, почти механически отреагировав на звонок. Не помня себя, Ребекка сняла страховочную цепочку. Потом левой рукой отперла замок, в то время как правая уже нажимала на дверную ручку. Голова не работала. С таким чувством человек приходит в себя, стоя перед открытым холодильником, когда не помнит, как вообще оказался на кухне.

Потом Ребекка думала, что внутри ее, вероятно, сидит некий умный маленький человечек. Может, это девушка в красных резиновых сапогах и спасательном жилете. И это она направляет ее действия. В тот раз именно эта маленькая девушка узнала шаги Марии за дверью. И она сказала рукам и ногам Ребекки: «Тихо, это Мария. Только не говорите ничего своей хозяйке. Просто поднесите ее к дверям и откройте».

Мария и Ребекка сидели на кухне и пили кофе без ничего. Ребекка в основном молчала. В мойке громоздилась гора немытой посуды. Кучи неразобранной почты, рекламных листовок и газет валялись на полу в прихожей. Картину дополняла одежда Ребекки — грязная, пропахшая потом.

Вдруг руки начали трястись. Ребекка как раз хотела поставить на стол чашку, а они задергались, словно две обезглавленные курицы.

— Мне больше не наливать, — пыталась пошутить Ребекка.

Она хотела рассмеяться, но из горла вырвался только беззвучный хрип.

Мария посмотрела ей в глаза, и Ребекка поняла, что она все знает. И о том, как она стояла на балконе и смотрела вниз, на асфальт. И о том, что иногда у нее не хватало сил даже спуститься в магазин за продуктами и приходилось питаться тем, что еще оставалось в доме: пить чай, закусывая маринованным огурцом прямо из банки.

— Я не врач, — сказала Мария. — Но я знаю, что человеку не становится лучше от того, что он не ест и не спит. По утрам ты должна выбираться на улицу.

Ребекка нервно ломала пальцы, пряча руки под столом.

— Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшей?

— Милая, в нашем роду полно нервных женщин, — отвечала Мария. — Постоянно кто-нибудь из них падает в обморок или заходится в плаче, приступе ипохондрии или панического страха. Я не рассказывала тебе о своей тете? Она неподражаема. Неделю сидит в психушке, не в состоянии даже одеться самостоятельно, а потом организует детский сад по системе Монтессори.

На следующий день один из совладельцев бюро, Торстен Карлссон, предложил Ребекке пожить в его загородном доме. Когда-то Мария работала под его началом в отделе торгового права, пока не перешла к Монсу Веннгрену.

— Ты окажешь мне большую услугу, — говорил Торстен. — Присмотришь за домом, а я буду появляться там, только когда захочу поплавать. Собственно говоря, мне давно пора его продать. Но это такие хлопоты…

Разумеется, она хотела отказаться, слишком все очевидно! Но та девушка в красных резиновых сапогах все решила за нее, прежде чем Ребекка успела открыть рот.

Теперь она была просто обязана съесть этот салат.

Ребекка начала с половинки грецкого ореха, которая во рту казалась огромной, как слива. Она тщательно пережевывала, прежде чем сглотнуть. Мария не спускала с нее глаз.

— Как ты? — спросила она.

Ребекка улыбнулась. Язык стал шершавым, как наждачная бумага.

— Я правда не знаю.

— Развеселилась?

Ребекка пожала плечами.

«Я хочу отсюда сбежать, — подумала она. — Но что я могу поделать? Нужно терпеть, иначе кончишь жизнь в полном одиночестве, мучаясь аллергией и страхом перед людьми, в какой-нибудь избушке, полной кошек и разного хлама».

— Не знаю, — ответила она. — Мне кажется, что здесь все только обо мне и говорят. Сплетничают, судачат, пока меня нет рядом. Но стоит мне появиться, панически меняют тему и заводят речь, например, о теннисе.

— Разумеется, — улыбнулась Мария. — Ты ведь наша Модеста Блейз. Скоро отправишься в дом Торстена, где тебе будет спокойно и одиноко. Конечно, они говорят о тебе.

Ребекка засмеялась.

— Спасибо, мне уже лучше.

— Я видела, ты беседовала с Юханом Гриллем и Петрой Вильхельмссон. Как она тебе? Очень мила, по-моему, однако не думаю, что так уж удобно иметь ноги от ушей и задницу почти между лопаток. Моя давно уже отделилась от меня и, похоже, живет своей собственной жизнью, словно повзрослевший ребенок.

— Да, мне послышалось, будто кто-то бежал за тобой по траве.

Они замолчали и взглянули в сторону фарватера, где кто-то заводил мотор старого катера «Фингал».

— Не волнуйся, — успокоила Ребекку Мария. — Скоро они перепьются и развяжут языки.

Она повернулась к Ребекке, наклонилась к ее уху и прошептала, словно кого-то передразнивая:

— «Каково это — убить человека?»

«Отличная работа!» — восклицал про себя Монс Веннгрен, наблюдая со стороны эту сцену. Он видел, как веселится Ребекка, как размахивает руками Мария, плечи которой так и ходят туда-сюда. Просто чудо, что она не уронила свой бокал! Должно быть, сказалась многолетняя выучка в родительском доме. «А фигура у Ребекки теперь вроде не такая угловатая, как раньше. Она выглядит полной сил и хорошо загорела, — отметил про себя Монс. — Тощая, как жердь, но такой она была всегда».

Торстен Карлссон стоял позади Веннгрена и изучал стол. У него сосало в желудке. Он смотрел на шампур с ягненком по-индонезийски, на свинину с приправой кейджн, на креветок, на рыбу с имбирем и ананасом по-карибски, на цыпленка с шалфеем и лимоном и в азиатском стиле под йогуртовым маринадом, на всевозможные соусы и салаты, вдыхал аромат гарам-масала и кукурмы. Здесь было белое и красное вино, пиво и сидр.

Торстен знал, что за невысокий рост, коренастую фигуру и жесткие черные волосы ежиком коллеги прозвали его Карлсоном, Который Живет на Крыше. Монс являл полную ему противоположность: одежда свободно висела на его худом, вытянутом теле. Но по крайней мере, женщины не называли его сладеньким толстячком и не хихикали у него за спиной.

— Я слышал, ты справил себе новый «ягуар»? — начал Карлссон, хватая оливку из салата «Булгур».

— Ммм… — Вопрос Торстена, похоже, застал Монса врасплох, и тот пытался собраться с мыслями. — Кабриолет Е-типа, в отличном состоянии. Как она себя чувствует?

Первые несколько секунд Торстен Карлссон думал, что Веннгрен спрашивает о самочувствии его машины. Однако, следуя за взглядом собеседника, понял, что тот имеет в виду Ребекку Мартинссон.

— Зачем ей понадобилась твоя дача? — поинтересовался Монс.

— Не дело ей сидеть взаперти в своей однушке, нужно куда-нибудь и выбираться время от времени. А почему ты ее саму об этом не спросишь? Она ведь с тобой работает?

— Именно потому, что я решил спросить об этом тебя, — сердито ответил Монс.

Торстен Карлссон поднял руки, будто сдаваясь на милость противника.

— Я так редко бываю там, — ответил он извиняющимся тоном, — а когда все-таки выбираюсь, мы говорим совсем о другом.

— О чем, например?

— Ну, о том, что надо просмолить лестницу, покрасить дом, что неплохо бы законопатить щели на окнах. Она ведь трудится целый день. Одно время как одержимая занималась компостом…

Торстен посмотрел на Монса и, встретив его заинтересованный взгляд, продолжил, проведя ладонью по черному ежику волос:

— Да, сначала Ребекка взялась строить компостные ящики для домашних и садовых отходов. Она придумала защиту от крыс и выбрала быстрый способ компостирования. Даже заставляла меня конспектировать, как там надо чередовать отходы с травой и песком… целая наука. А потом, ты знаешь, должна была поехать на эти курсы в налоговой службе в Мальмё…

— Да, да…

— Тогда она позвонила мне и сказала, что не может поехать, потому что с компостом что-то не так, как будто маловато азота. Она брала пищевые отходы из ближайшего детского сада, а они оказались слишком влажными. И вот теперь она вынуждена остаться дома, чтобы расколоть ящик на куски и все выбросить.

— Расколоть?

— Да, я пообещал ей пробурить в нем дырки ледовым буром, чтобы можно было разбить его, пока ее не будет на даче. Ну а потом она нашла в лесу неподалеку компостный ящик прежних хозяев дома.

— Да?

— Чего там только не было! Кошачий скелет, какие-то бутылки… Она решила его очистить. Нашла старую кровать, такую, с сеткой, и использовала ее в качестве сита. Ребекка наваливала на сетку землю и прыгала на ней. За этим занятием я ее и застал, когда прибыл на дачу с несколькими клиентами, чтобы представить ее как молодого перспективного юриста.

Монс представил себе Ребекку, прыгающую на сетке поверх кучи земли, с развевающимися волосами и румянцем во всю щеку, а рядом Торстена и изумленных клиентов в строгих костюмах. Оба они разразились хохотом и никак не могли остановиться. Торстен утирал глаза тыльной стороной руки.

— По крайней мере, она успокоилась, — продолжал Торстен. — Когда я приезжал на дачу последний раз, она сидела на крыльце с книжкой и чашкой кофе. Она была… как бы тебе это сказать…

— И что за книга? — поинтересовался Монс.

Карлссон, казалось, удивился его вопросу.

— Я не обратил внимания. Я говорил с ней…

Монс залпом осушил бокал красного вина.

— Мне следовало бы подойти и поздороваться с ней, — перебил он Карлссона, — но ты ведь знаешь, я не слишком общителен, особенно с женщинами…

Он попробовал рассмеяться, но на этот раз лицо Торстена оставалось серьезным.

— Тебе надо бы спросить, как у нее дела…

Веннгрен вздохнул.

— Да, да, я знаю…

«Мне куда удобнее общаться с клиентами, — подумал он, — или с таксистами, с кассирами в магазинах. Краткосрочные отношения необременительны. Ни тебе давнишних конфликтов, ни обид, которые прячутся где-то на глубине, точно водоросли в озере».

Августовский банкет на острове Лидё продолжался. Красное закатное солнце золотило мягкие очертания скал. В фарватере между шхер мелькнула крейсерская яхта. Сплошной массой шевелился на берегу тростник. Над водой разносились разговоры и смех.

И вот уже на столе появилась пачка сигарет. Гостей заметно поубавилось: кое-кто дошел до кондиции, так и не попробовав десерта. Вечерняя прохлада заставила оставшихся натянуть куртки и свитера, до сих пор обвязанные вокруг талий или перекинутые через плечо. Одни направились к жаровне, вот уже в третий или четвертый раз, и остановились поболтать с поварами, вращающими шампуры. Другие уже совсем не вязали лыка. Поднимаясь по лестнице особняка к туалетам, они старались держаться за перила как можно крепче, жестикулировали и стряхивали с себя сигаретный пепел, разговаривали громче, чем следовало. Один из совладельцев компании принялся помогать официантке разносить десерт. С покровительственным видом он принял у девушки большой поднос, уставленный тарталетками с ванильным кремом и ягодами красной смородины, покрытыми глазурью. Тарталетки угрожающе съехали на край подноса. Официантка натянуто улыбнулась и обменялась многозначительными взглядами с поварами, занятыми у жаровни. Один из них, оставив шампуры, поспешил с ней на кухню за оставшимися подносами.

Ребекка и Мария присели у подножия скал. От нагревшихся за день камней исходило тепло. Мария почесывала комариный укус на внутренней стороне лодыжки.

— Торстен собирается в Кируну на следующей неделе, он говорил тебе?

— Нет.

— Сейчас, когда церковь Швеции отделилась от государства, она интересует нас в качестве потенциального клиента. Есть идея продавать провинциальным общинам пакеты юридических документов, в том числе по бухгалтерскому учету и аудиту. Предлагать помощь в решении всевозможных вопросов, начиная от «как избавиться от фибромиалгии» и заканчивая «как заключить выгодный контракт с подрядчиками». Точно не знаю, но как будто есть долгосрочный план подключить к делу какого-нибудь маклера, с тем чтобы в конечном итоге он взял на себя управление их капиталами. Именно с этим Торстен и направляется в церковный совет Кируны.

— Вот как?

— И ты можешь составить ему компанию. Ты ведь знаешь его, он не любит путешествовать в одиночку.

— Я не поеду в Кируну, — оборвала ее Ребекка.

— Я уверена, что ты хочешь. Но почему ты отказываешься?

— Я не знаю, я…

— Что же такое может произойти в самом худшем случае, я имею в виду, если вдруг там кто-нибудь узнает, кто ты такая? Разве тебе не интересно снова побывать в доме своей бабушки?

Ребекка стиснула зубы.

«Я не могу поехать туда, и все», — подумала она.

Мария ответила, словно читая ее мысли:

— И все-таки я попрошу Торстена поговорить с тобой. Если у тебя под кроватью прячутся призраки, лучше всего заглянуть туда с фонариком в руке.

Тем временем на каменной террасе особняка начались танцы. Из динамиков загремели песни «АББА» и Никласа Стрёмстедта. Из открытых окон кухни доносился звон фарфора и шум воды, которой ополаскивали тарелки, прежде чем отправить их в посудомоечную машину. Загорелись подвешенные на деревьях фонари. Возле бара на свежем воздухе толпился народ. Красное закатное солнце над водой опускалось все ниже.

Ребекка пошла прогуляться по каменной набережной. Потанцевав с хозяином праздника, она решила улизнуть и теперь спускалась к воде, с каждым шагом все глубже погружаясь в темноту.

«Все идет хорошо, — думала она. — Лучшего и желать нельзя».

Она присела на деревянную скамейку, слушая, как плещут волны о каменный пирс. В нос ей ударил затхлый запах водорослей, морской соли и дизельного топлива. В черной воде отражался свет фонаря.

Монс подходил к ней еще до того, как все сели за стол.

— Как дела, Мартинссон? — поинтересовался он.

«И что я должна ответить?» — спросила она себя.

Эта его улыбка с волчьим оскалом и привычка обращаться к ней по фамилии служили чем-то вроде запрещающего знака: «От слез и тому подобных сердечных излияний просьба воздержаться!»

И вот она, подняв голову и подтянувшись, принялась рассказывать ему, как обрабатывала льняным маслом окна на даче Торстена. После Кируны всем казалось, что Монс заботится о девушке. Однако он перестал общаться с ней после того, как она оставила работу.

«Теперь я стала здесь никем», — думала Ребекка.

Она услышала, как кто-то идет к ней по гравийной дорожке, и подняла глаза. Лица приближающегося она не видела, но по писклявому голосу узнала новую сотрудницу Петру.

— Эй, Ребекка! — окликнула ее блондинка, как старую знакомую.

Она остановилась слишком близко. Ребекка подавила в себе инстинктивное желание подняться, оттолкнуть Петру и скрыться. Но делать это, конечно, не следовало, и Ребекка осталась сидеть, закинув ногу на ногу. Именно недовольное подергивание ног и выдавало сейчас ее желание убежать подальше.

Петра со вздохом опустилась рядом на скамейку.

— Бог мой, Оке приглашал меня три раза подряд. Ты же знаешь, как это бывает. Они считают тебя своей собственностью только потому, что ты на них работаешь. Он вынудил меня сбежать.

Ребекка пробурчала что-то насчет того, что понимает ее. «Еще немного — и я скажу, что мне нужно в туалет», — решила она.

Петра развернулась к Ребекке всем корпусом и заинтересованно склонила голову.

— Я слышала, что с тобой случилось в прошлом году. Это кошмар.

Ребекка не ответила.

«Интересно, — подумала она. — Если зверь не выходит из норы, нужна приманка. Немного доверия вполне подойдет. Можно обменять свое признание, словно почтовую марку, на чужую тайну».

— Моя сестра тоже пережила нечто ужасное пять лет назад, — продолжила Петра. — Она нашла сына своих соседей, утонувшего в канаве. Ему было всего четыре года. И с тех пор она…

Она оборвала фразу неопределенным движением руки.

— Ага, вот вы где!

«Карл-Альфред» приближался к ним с двумя бутылками джин-тоника. Одну он протянул Петре, а другую, несколько помедлив, Ребекке. Вероятно, вторая предназначалась для него самого. «Джентльмен», — устало подумала Ребекка, ставя бутылку на скамейку.

Она посмотрела на «Карла-Альфреда», а тот на Петру, которая, в свою очередь, глядела на Ребекку. «Сейчас они выпьют с ней, а потом пойдут заниматься сексом», — решила Ребекка.

Петра должна была почувствовать желание Ребекки сбежать, равно как и то, что разговорить ее не удастся. В этом случае она, конечно, отпустила бы Ребекку и обратилась бы к другим развлечениям. Но она, как видно, выпила слишком много, чтобы сохранить способность рассуждать здраво.

Итак, она склонила голову набок. Ее розовые щеки заблестели.

— И каково это все-таки — убить человека? — спросила Петра.

Ребекка решительно двигалась сквозь толпу пьяных. Нет, она не хочет танцевать. Нет, спасибо, ей ничего не нужно принести из бара. Перекинув сумку через плечо, она направлялась к пирсу.

От Петры и «Карла-Альфреда» ей удалось отвязаться. Она придала лицу задумчивое выражение, уставившись куда-то в темные воды фарватера, и ответила: «Конечно, это ужасно».

А что она должна была ответить? Правду? «Понятия не имею»? «Я не помню»?

Может, ей нужно было рассказать о тех дурацких беседах с психотерапевтом?

От сеанса к сеансу Ребекка улыбалась все шире, пока наконец чуть не разразилась хохотом. А что ей оставалось? Ведь она ничего не помнила. Психотерапевт держался серьезно: что здесь смешного, в самом деле! Они решили сделать перерыв. Этот психотерапевт приглашал Ребекку приходить снова в любое удобное ей время.

Но после того как Ребекка оставила работу, она так и не позвонила ему. Не решилась. Представляла, как она сидит и плачет перед ним, а на его лице появляется выражение сочувствия, словно только что нанесенный слой штукатурки.

Нет, Ребекка сказала Петре чистую правду. С точки зрения нормального человека, это действительно ужасно, тем не менее жизнь должна продолжаться, как бы банально это ни звучало. Потом она извинилась и оставила их. Первые пять минут с ней все было нормально, а потом она вдруг ощутила страшную злобу, такую, что готова была вырвать с корнем дерево. Или, может, навалиться на стену этого особняка и опрокинуть его, словно картонную коробку. И этой парочке еще повезло, что они успели вовремя убраться с набережной. Иначе она непременно столкнула бы их в воду.

Внезапно из-за ее спины вынырнул Монс.

— Что такое? Случилось что-нибудь?

Ребекка не останавливалась.

— Я сматываюсь. Один парень на кухне сказал, что можно взять пластиковую лодку, я сяду на весла.

Монс издал звук, означающий недоверие.

— Ты в своем уме? Куда ты поплывешь в такую темень? И как будешь добираться потом? Останься, что с тобой?

Она остановилась у самого пирса. Обернулась к нему и прорычала сквозь зубы:

— А ты как думаешь? Народ интересуется: каково это — убить человека? Откуда, черт возьми, мне знать! Я ведь ничего не чувствовала и не писала на эту тему стихов. Я… просто так получилось!

— А чего ты на меня кричишь? Я ведь тебя об этом не спрашивал!

— Нет, Монс. — Теперь Ребекка говорила гораздо спокойнее. — Ты не спрашивал, и тебя никто ни в чем не обвиняет.

— Так какого черта! — закричал он.

Но Ребекка уже повернулась и направилась к пирсу.

Монс побежал за ней. Она бросила в лодку сумку и развязала причальный канат.

Монс подыскивал нужные слова.

— Я беседовал с Торстеном, — наконец сказал Веннгрен. — Он хочет взять тебя с собой в Кируну, но я посоветовал ему оставить эту затею.

— Почему же?

— Почему? Мне показалось, поездка в Кируну — последнее, что тебе сейчас нужно.

Ребекка ответила, не глядя на него:

— Предоставь мне решать самой, что мне нужно.

Она понимала, что все внимание окружающих направлено сейчас на нее и Монса. Прочие только делают вид, будто увлечены танцами и беседой. Или ей кажется, что разговоры и смех несколько поутихли? Ну а теперь они, вероятно, обсуждают планы на предстоящую рабочую неделю.

Монс, похоже, тоже это заметил и продолжил несколько приглушенным голосом:

— Прости, я всего лишь беспокоюсь о тебе.

Ребекка прыгнула в лодку.

— Ах беспокоишься! Значит, поэтому ты заставлял меня сидеть, как кукла, на всех этих судебных заседаниях?

— Вот ты теперь как повернула! — прошипел Монс. — Ты ведь сама говорила, что ничего не имеешь против, и я думал, что это хороший способ не потерять связь с коллегами. Выходи из лодки!

— Как будто у меня был выбор! Поставь себя на мое место.

— Хватит об этом! Выходи из лодки и отправляйся спать! Поговорим утром, когда протрезвеешь.

Ребекка сделала шаг в сторону причала. Лодка качнулась. На мгновение Монсу показалось, что она хочет выйти из нее и похлопать его по плечу. Это было бы очень приятно.

— Протрезвею? Я? Это… невероятно!

Ребекка поставила ногу на пирс и оттолкнулась от берега. Веннгрену пришло в голову придержать лодку рукой, но он представил со стороны, как будет держаться за нос, пока не упадет в воду. Ни дать ни взять дядюшка Мелькер![9]

Лодка отчалила.

— Так поезжай в Кируну! — закричал Монс вслед Ребекке, уже не заботясь о том, что его все слышат. — Делай что хочешь, мне наплевать!

Лодка исчезла в темноте. До Веннгрена доносился плеск воды и скрип весел в уключинах. Но голос Ребекки как будто звучал совсем рядом и даже громче, чем раньше:

— Скажи мне, что такое может быть хуже всего этого!

Он узнал этот тон: именно так разговаривала с ним Маделене, когда они ссорились. Сначала она будто закипала от сдерживаемого гнева, а он пытался понять, что же сделал не так на этот раз. Обстановка накалялась, и тогда появлялся этот голос, вот-вот готовый перейти в плач. А потом наступало время прощения, если только он соглашался остаться козлом отпущения. По сценарию, который они разработали вместе, ему отводилась роль большого негодяя, а ей — невинного ребенка, ищущего утешения на его груди.

А Ребекка?.. Монс все еще подыскивал слова, которые нужно было прокричать ей вдогонку, пока скрип уключин не смолк вдалеке. Поздно.

Черт с ней! В любом случае она все забудет.

Внезапно рядом с ним появилась Улла Карле, одна из двух женщин в числе совладельцев бюро, и поинтересовалась, что случилось.

— Не надо! — Он умоляюще посмотрел на нее и направился к бару под открытым небом, манящему гирляндами из разноцветных фонариков.

5 сентября, вторник

~~~

Инспектор криминальной полиции Свен-Эрик Стольнакке вел машину из Фьелльнеса в Кируну. Под колесами автомобиля шуршала галька, сзади висело облако пыли. У поворота на трассу Никкавеген с левой стороны дороги на фоне неба обозначилась голубая вершина горы Кебнекайсе.

«Странно, но я никогда не чувствую себя уставшим», — подумал Стольнакке.

Он перешагнул пятидесятилетний рубеж, но его по-прежнему очаровывала смена времен года в природе. Он чувствовал свежий осенний воздух, спускающийся в низину с высокогорных лугов, а весной радовался возвращению солнца и слушал, как стучат по крыше первые дождевые капли. Он любил ледоход. Но с годами времени не хватало все больше. Теперь нужно было брать недельный отпуск только ради того, чтобы сидеть и наслаждаться природой.

«То же с отцом», — вспомнил он.

В последний, пятидесятый год своей жизни отец без конца повторял одну и ту же песню: «Я больше никогда не увижу лета. До следующей осени я не доживу».

Похоже, именно это пугало его в смерти больше всего: никогда больше не видеть ярких осенних красок, летнего солнца, весны; что смена времен года на земле продолжится и когда его не будет.

Свен-Эрик покосился на часы. Половина второго. До встречи с прокурором оставалось полчаса. Он еще успеет заскочить в кафе Анни и перехватить бутерброд.

Он знал, чего хочет прокурор. Вот уже три месяца как убита Мильдред Нильссон, а они до сих пор так никуда и не продвинулись в расследовании. И это не дает прокурору покоя. А кто виноват?

Стольнакке механически нажал на педаль. Неплохо было бы посоветоваться с Анной-Марией Меллой, руководителем его группы. Она находилась в декретном отпуске, и Свен-Эрик замещал ее. Он не хотел беспокоить ее дома, это выглядело бы странно. Они тесно общались, но только по службе. Он скучал по ней, но навестил только однажды, когда уже родился мальчик. Несколько раз Анна-Мария заходила в полицейский участок, но ее тут же окружали женщины, среди которых он чувствовал себя лишним. Отпуск должен был закончиться в середине января.

Они искали свидетелей. Кто-то же должен бы что-нибудь заметить! В Юккас-ярви, где женщину нашли повешенной на органных хорах, в Пойкки-ярви, где жила Мильдред. Напрасно. Потом они обошли местных жителей еще раз — и снова ничего. Странно. Ее убили возле здания краеведческого клуба, у реки, на открытом месте. Потом преступник перетащил тело в церковь. Разумеется, все случилось ночью. Но ведь было светло как днем.

О ней говорили как о конфликтном человеке. Когда Свен-Эрик спросил, имела ли она врагов, несколько наиболее активных женщин общины ответили в один голос: «Да возьмите любого мужчину в деревне!» А одна дама из епархиального управления с резкими морщинами по обе стороны сжатого в куриную гузку рта так и сказала, что убитая сама виновата. Еще при жизни она оказалась в центре внимания местной прессы. Воевала с церковным советом, когда организовывала при общине курсы самообороны для женщин. Воевала с управлением коммуны, когда созданная ею женская группа по изучению Библии «Магдалина» стала требовать, чтобы треть рабочего времени муниципального катка отдавалась женской хоккейной команде и фигуристкам. А потом начались конфликты с охотниками и оленеводами. На церковных землях объявилась волчица, и Мильдред утверждала, что община должна ее защитить. На развороте местной социал-демократической газеты красовалась фотография Нильссон и одного из ее противников, «Волкофилы и волконенавистники» — гласила подпись под снимками.

А по другую сторону реки, в поселке Пойкки-ярви, в доме священника до сих пор жил ее муж. Больной, он не имел никаких сил заниматься делами наследства. Свен-Эрик помнил, какая жалость переполняла его при встрече с этим мужчиной. «Опять вы, когда же меня наконец оставят в покое!» — будто говорил он всем своим видом. Каждая беседа бередила старые раны, заставляла заново все переживать. У мужчины были заплаканные глаза. И никаких детей, с которыми можно разделить горе.

Разумеется, у Свена-Эрика были дети, дочь в Лулео. Тем не менее он знал, что такое одиночество. Он и сам жил сейчас один в своем доме. Правда, у него имелся кот. И его жену не убивали и не подвешивали на цепях.

Любой звонок или письмо от какого-нибудь сумасшедшего, признающегося в совершении этого преступления, тщательно изучали. Но это ничего не дало. Есть люди, которые любой ценой стремятся попасть на газетные полосы.

А журналисты будто с ума посходили. Мильдред Нильссон найдена мертвой в середине лета. Еще и двух лет не прошло с убийства в Кируне другой церковной знаменитости, Виктора Страндгорда, видного деятеля общины «Источник силы». Они рассуждали о сходстве между двумя преступлениями, несмотря на то что убийцы Страндгорда не было в живых. Тем не менее связь казалась очевидной: оба религиозных деятеля жестоко умерщвлены каждый в своей церкви. Оба они высказывались в прессе. Чувствовали ли они угрозу? Может, думали бежать? Насколько вообще опасно священнику жить в Кируне? Внештатные корреспонденты из газет, нанятые на период летних отпусков, приезжали наблюдать за работой полиции. Они были молоды, любопытны и не удовлетворялись ответами типа «в интересах следствия — никаких комментариев». Оживление в прессе держалось недели две.

— Черт знает что такое! — жаловался Свен-Эрик комиссару. — Невозможно разуться, чтобы вытряхнуть из ботинок мусор: в любую минуту к тебе может вломиться журналист!

Но поскольку следствие не продвигалось, газетчики скоро оставили город. Теперь их занимали два человека, насмерть задавленные толпой на фестивале.

В течение всего лета разрабатывалась версия об убийце-подражателе. Расправа над Виктором Страндгордом могла вдохновить кого-то на преступление. Управление криминальной полицией поначалу сомневалось, стоит ли привлекать к работе психиатра, ведь предполагать, что действовал серийный убийца, не было никаких оснований, и даже версия о подражателе пока нуждалась в подтверждении. Однако бросающееся в глаза сходство между двумя случаями и шумиха в прессе заставили в конце концов сделать это: в Кируну направили психиатра, которому пришлось прервать свой отпуск.

Это была женщина лет сорока. Однажды утром в начале июля она прибыла в участок. В комнате для совещаний сидело около десятка изнывавших от жары полицейских. Они закрыли окна из опасения, что кто-то может подслушать их беседу с улицы.

Свена-Эрика поразило, с каким спокойствием, пониманием, почти с любовью приехавшая говорила о серийных убийцах, маньяках и прочих безумцах. «Этот несчастный человек», «совсем молоденький мальчик, который…» — такие выражения употребляла она, приводя примеры из своей практики. Или: «к счастью для него, он был схвачен и осужден». А один из ее подопечных, рассказывала она, после нескольких лет пребывания в закрытом лечебном учреждении освободился и зажил нормальной жизнью: устроился маляром на полставки и завел собаку.

— Я не совсем уверена, — говорила психиатр, — что дело полиции решать, какую версию им разрабатывать. Если убийца подражатель, я попробую нарисовать его более-менее правдоподобный психологический портрет.

Тут она в самых общих чертах описала преступника и предложила присутствующим задавать вопросы.

— Это мужчина. Возраст от пятнадцати до пятидесяти. Все. Извините, — добавила она, увидев на лицах полицейских улыбки.

— Конечно, нас больше бы устроило другое: «Двадцать семь лет и три месяца, работает разносчиком газет, живет со своей мамой и водит красную „вольво“», — пошутил кто-то.

— Да, и носит сорок второй размер обуви, — поддержала врач. — Специфика имитаторов в том, что они начинают сразу с серьезных преступлений. В этом случае нет необходимости искать того, кто уже был осужден за менее тяжкие деяния. Последнее согласовывается с тем, что обнаруженные на теле отпечатки пальцев вам так и не удалось найти в базе.

Полицейские закивали.

— Он может быть в списке подозреваемых или осужденных за мелкие правонарушения типа хулиганства, преследования или мелкой кражи, такое случается с подобными людьми. Но если он имитатор, то на протяжении полутора лет он сидел где-нибудь в своей комнате и читал статьи об убийстве Виктора Страндгорда. Они совершаются тихими людьми, эти особые преступления. До поры до времени этого было ему достаточно, но однажды он захотел, чтобы написали и о нем.

— Но все-таки есть существенные различия: Виктора Страндгорда избили и зарезали, ему выкололи глаза и отрезали руки.

Она кивнула.

— Это можно объяснить тем, что убийца все-таки новичок. Резать, колоть, наносить увечья — все это требует более тесного, так сказать, физического контакта с жертвой, чем удар длинным предметом типа лома, с которым, по-видимому, мы имеем дело в нашем случае. Здесь надо переступить более высокий порог. Очень может быть, что в следующий раз он использует нож. Может, он не выносит физической близости.

— Но ведь он внес женщину в церковь.

— Да, но тогда она была уже мертва. Он внес всего лишь кусок мяса. Итак, он живет один, или же у него есть какое-нибудь помещение, куда никто не имеет доступа, кроме него: мастерская, кабинет или еще что-нибудь. И там много газетных вырезок. Скорее всего, они лежат где-нибудь на виду. Он одинок, плохо ладит с людьми. Очень может быть, что в его облике или поведении есть нечто такое, что от него отталкивает. Например, проблемы с личной гигиеной. На это следует обратить внимание, если вы кого-то подозреваете. Друзей у него, скорее всего, нет. Однако, как я уже сказала, — продолжала психиатр, — совсем не обязательно мы имеем дело с подражателем. Кто-то мог совершить убийство, например, в приступе ярости. Если нечто подобное, не дай бог, повторится, мы вернемся к этому разговору.

Воспоминания Свена-Эрика прервал автомобилист с собакой. Через опущенное стекло тот протянул поводок, который держал в руке, заставляя таким образом пса бежать радом с машиной. Животное, в котором было что-то от емтландской лайки, мчалось рядом с высунутым языком.

— Проклятый садист! — пробурчал Свен-Эрик, наблюдая эту сцену в зеркале заднего вида.

Вероятно, какой-нибудь любитель лосиной охоты, озабоченный тем, чтобы его собака не теряла форму. Стольнакке задумался, не стоит ли ему остановиться и переговорить с хозяином животного. Таким людям нужно вообще запретить держать собак. Большую часть жизни она, вероятно, проводит где-нибудь на псарне, взаперти.

Однако Свен-Эрик не остановился. Он только что побывал у человека, который нарушил судебный запрет на посещения своей бывшей жены и не явился на допрос, хотя его вызвали повесткой. «И так весь день проходит в дрязгах, — подумал Стольнакке. — С утра и до вечера. Неудивительно, что и в выходной рычишь на людей, бросающих на улице обертки из-под мороженого».

Но образ бегущей за автомобилем собаки всю дорогу преследовал Стольнакке. Инспектор представлял себе ее до крови стертые лапы.

Через двадцать пять минут Свен-Эрик уже переступал порог кабинета главного прокурора Альфа Бьёрнфута. Мужчина шестидесяти с лишним лет сидел на своем рабочем месте с маленьким ребенком на руках. Малыш изучал подвешенную над столом люминесцентную лампу.

— Смотри-ка! — воскликнул прокурор, завидев Стольнакке. — Пришел дядя Свен-Эрик. Это Густав, — пояснил он, — мальчик Анны-Марии.

Бьёрнфут близоруко прищурился. Густав взял его очки и сейчас ударял ими по лампе так, что она раскачивалась из стороны в сторону.

Тут вошла инспектор Анна-Мария Мелла. Она подняла брови и улыбнулась, поприветствовав таким образом Свена-Эрика, как будто они только что вместе сидели на утреннем совещании. На самом деле последний раз такое было несколько месяцев назад.

Стольнакке в очередной раз удивился, какая она маленькая. Это поражало его всегда, когда они встречались после отпуска или праздников. В его воспоминаниях она казалась больше. Сразу было заметно, что она не работает. На вытянутом лице, покрытом сейчас почти незаметными веснушками, был тот стойкий загар, который не исчезает раньше середины зимы. Толстая коса на его фоне выглядела почти белой. Сзади на шее виднелись несколько расчесанных комариных укусов, покрытых коричневыми капельками засохшей крови.

Они сели. Главный прокурор устроился за своим заваленным бумагами столом, а Анна-Мария и Свен-Эрик на диване для посетителей. Бьёрнфут был краток. Расследование убийства Мильдред Нильссон зашло в тупик. Летом они задействовали почти все имеющиеся ресурсы, но дальше так продолжаться не может. Прокурор с сожалением взглянул на Свена-Эрика, что-то высматривающего в окне. Никто не позволит им заниматься этим делом за счет всего остального. Увы!

Он сделал паузу и повернулся к Густаву. Ребенок исследовал его мусорную корзину: выудил из нее пустую коробку из-под табака, кожуру банана, пачку бумаг, скрепленных степлером, и аккуратно разложил находки на полу. После чего снял ботинки и отбросил их в сторону. Прокурор улыбнулся и продолжил.

Ему удалось уговорить Анну-Марию поработать на полставки до Рождества, пока у нее не кончится отпуск и она не перейдет на полный рабочий день. Решили, что все это время Свен-Эрик будет выполнять обязанности руководителя группы.

Бьёрнфут поправил очки и внимательно оглядел стол. Наконец он нашел дело Мильдред Нильссон и протянул его Анне-Марии и Свену-Эрику.

Анна-Мария пролистала бумаги, в то время как Стольнакке косился в папку через ее плечо. Ему стало не по себе. Каждый раз, когда он видел эти страницы, у него портилось настроение.

Прокурор попросил его коротко изложить суть дела.

На некоторое время Свен-Эрик задумался, поглаживая пальцами пышные усы, а потом принялся рассказывать. Священник Мильдред Нильссон убита в ночь накануне праздника летнего солнцестояния 21 июня. На службе в церкви поселка Юккас-ярви, которая закончилась без пятнадцати двенадцать, присутствовали одиннадцать прихожан. Шестеро из них были туристы и жили в гостинице. Полиция допросила их в четыре часа утра. Оставшиеся пять оказались членами организованного Мильдред женского кружка по изучению Библии «Магдалина».

— Женского? — переспросила Анна-Мария, заглядывая в дело.

— Да, она собрала такую группу и назвала ее «Магдалина». Сейчас в моде подобные организации. Женщины посещали службы Мильдред Нильссон и своей деятельностью возмутили многих. Так говорили и их противники, и они сами.

Анна-Мария кивнула и вернулась к бумагам. Она щурилась, читая протокол вскрытия тела и заключение патологоанатома Похьянена.

— Ее сильно избили, — сказала Анна-Мария, — «Переломы черепа… трещины… повреждения мозга… кровотечение между мягкой и жесткой мембранами…»

Тут она заметила недовольную гримасу на лице прокурора и Свена-Эрика и продолжила чтение про себя.

Нехарактерное, будто сдерживаемое насилие. Раны в основном не более трех сантиметров в длину, если считать с разрывами соединительной ткани. Сильные повреждения мягких тканей. Но вот другое: «На левом виске рана удлиненной формы… сине-красная… припухшая… слева в трех сантиметрах ниже слухового прохода и в двух сантиметрах выше следы ударов…»

Ударов? А что об этом сказано в докладе полиции? Она пролистывает еще несколько страниц вперед. «Следы ударов и вытянутой формы раны на левом виске, нанесенные ломом или подобным предметом».

Свен-Эрик продолжал докладывать.

После службы священник переоделась в ризнице, заперла церковь и спустилась к реке неподалеку от здания краеведческого клуба, где стояла ее лодка.

Там на нее напали. Убийца отнес тело в церковь и поднялся с ним на хоры, предварительно заперев двери. Преступник обмотал шею жертвы железной цепью и повесил ее на органе.

Мильдред Нильссон вскоре была обнаружена церковным сторожем, тоже женщиной, которая приехала в церковь на велосипеде, повинуясь внезапному желанию украсить алтарь цветами.

Краешком глаза Анна-Мария взглянула на сына. Он добрался до ящика с подлежащими уничтожению документами и принялся рвать бумагу за бумагой. Невообразимое счастье!

Анна-Мария продолжила чтение. Серьезные повреждения верхней челюсти и скулы. Один зрачок расширен: левый шесть миллиметров в диаметре, правый — четыре. Причина — повреждения мозга. «Верхняя губа сильно распухла. Правая ее сторона сине-фиолетового цвета… вскрытие показало сильное внутреннее кровотечение». О боже! Резцы на верхней челюсти выбиты. В полости рта обнаружено большое количество крови и два чулка, которые убийца засунул в горло жертвы.

— Били в основном по голове, — заметила Анна-Мария.

— Две раны на груди.

— «Нанесены похожим на лом предметом».

— Вероятно, ломом.

— «Рана на виске удлиненной формы»… Это первый удар, как вы думаете?

— Похоже. В таком случае можно предположить, что он правша.

— Или она.

— Да. Но преступник нес тело от реки до церкви, а это довольно далеко.

— Почему именно нес? Ее могли положить, скажем, в тачку.

— Ты же знаешь Похьянена. Он указал, как именно стекала с нее кровь: сначала она бежала с груди в сторону спины.

— Значит, тело лежало на спине.

— Да, криминалисты осмотрели это место. Совсем недалеко от берега, где стояла ее лодка. Иногда Нильссон использовала ее, чтобы переправиться на тот берег, в Пойкки-ярви. На берегу возле лодки обнаружены ее туфли.

— Что дальше? Я имею в виду кровотечения.

— Дальше были менее обильные кровотечения от ран на лице и голове в области темени.

— О’кей, — согласилась Анна-Мария. — Убийца нес ее, обхватив за плечи, головой вниз.

— Да, это все объясняет. Согласись, слишком большая нагрузка для утренней гимнастики сельской домохозяйки.

— Вероятно, и я смогла бы перенести ее, — заметила Анна-Мария. — Да и повесить на органе тоже. Она ведь была совсем маленькая.

«Особенно если бы я была вне себя, в ярости…» — добавила она мысленно.

— Кровотечения от последних повреждений идут в направлении ног, — продолжал Свен-Эрик.

— Это когда ее уже повесили?

Свен-Эрик кивнул.

— То есть тогда она еще не умерла?

— Не совсем. Так написано в заключении.

Анна-Мария посмотрела в документы. Небольшое кровотечение на коже пониже раны на шее открылось, когда Мильдред уже повесили. Судмедэксперт Похьянен полагал, что тогда она умирала, то есть была чуть жива, вероятно без сознания.

— А что с этими… чулками… во рту? — спросила Анна-Мария.

— Это ее чулки, — ответил Свен-Эрик. — Ведь ее туфли нашли на берегу. Когда Нильссон повесили, у нее ничего не было на ногах.

— Такое мне приходилось видеть и раньше, — заметил прокурор. — Когда убивают таким способом, жертва дергается и хрипит. Это довольно неудобно. И чтобы заставить ее замолчать…

Бьёрнфут оборвал фразу, вспомнив один случай из своей практики. Тогда муж лишил жизни жену, предварительно избив ее. В горле женщины обнаружили полгардины.

Анна-Мария разглядывала фотографии. Разбитое лицо. Зияющий провал рта без передних зубов.

«А руки? — вспомнила она. — Если она сопротивлялась, должны остаться следы на внешних ребрах ладоней».

— И никаких следов борьбы? — спросила Анна-Мария.

Прокурор и Свен-Эрик покачали головами.

— И никаких отпечатков пальцев?

— Удалось обнаружить отпечатки на одном чулке.

В это время Густав принялся обдирать листья на фикусе, который стоял на полу в кадке. Анна-Мария попыталась оттащить мальчика, но тот ударился в крик.

— Нельзя, нет, — повторяла Анна-Мария отбивающемуся сыну, который рвался обратно к фикусу.

Прокурор хотел было что-то сказать, но тут Густав завыл, как сирена. Анна-Мария попробовала занять его своими ключами от машины и мобильным телефоном, но все это с грохотом полетело на пол. Густав решил ободрать фикус и был не намерен отступать. Анна-Мария ухватила его под мышки и потащила из комнаты.

— Я опубликую объявление под рубрикой «Отдам даром», — выдавила она сквозь зубы. — Или нет, лучше «Меняю». «Здорового мальчика полутора лет на газонокосилку».

Свен-Эрик проводил Анну-Марию до машины. «Все тот же потрепанный „форд эскорт“», — отметил он про себя. Густав забыл о своей обиде, лишь только его поставили на землю. Сначала его внимание привлек голубь, клевавший что-то из картонной коробки. Завидев Густава, птица устало взмахнула крыльями и улетела прочь, а мальчик принялся рассматривать коробку, из которой потекло что-то розовое, похожее на рвоту. Он не успел добежать до нее, когда Анна-Мария подхватила сына. Ребенок заревел, словно настал его последний час. Наконец мать устроила его на детском кресле в машине и захлопнула дверцу. Изнутри раздался приглушенный крик.

— Вот там я его и оставлю, а сама прогуляюсь до дома, — слабо улыбнулась она Свену-Эрику.

— Подумать только, как он протестует, когда ты мешаешь ему сделать задуманное. — Свен-Эрик кивнул на коробку.

Анна-Мария содрогнулась в притворном ужасе, подтверждая его мысль.

На несколько секунд они замолчали.

— Да, — усмехнулся Стольнакке, — мне опять предстоит работать с тобой.

— Бедняга, — улыбнулась в ответ Анна-Мария. — Да, спокойной жизни пришел конец, — добавила она серьезно. — Мильдред была не из робкого десятка, судя по тому, что писали о ней газеты. Организовала курсы самообороны и все такое. И никаких следов борьбы!

— Я заметил, — кивнул Свен-Эрик.

Кончики его усов встали торчком, а лицо приняло сосредоточенное выражение.

— Похоже, она не ожидала нападения и знала его, — проговорил Свен-Эрик, усмехнувшись. — Или ее, — уточнил он, сделав паузу.

Анна-Мария задумчиво кивнула. Стольнакке смотрел вдаль, на ветровые турбины в Пеураваара. Это была одна из их излюбленных тем для обсуждения: Свен-Эрик полагал, что они красивы; Анна-Мария находила их похожими на уродливые утюги.

— Возможно, — произнесла она в ответ на его предположение.

— Вероятно, у преступника есть собака, — продолжал Свен-Эрик. — На одежде Мильдред криминалисты нашли волоски собачьей шерсти, а она не держала животных.

— Что за собака?

— Неизвестно. После Хелен из Хёрбю мы пытались развивать технологии, но… Породу определить невозможно, однако если найдется подозреваемый с собакой, можно будет сравнить образцы шерсти.

В это время крик из салона автомобиля усилился, и Анна-Мария села за руль. Должно быть, разорвано выхлопную трубу, когда машина тронулась с места. Во всяком случае, звук был такой, будто по ней прошлись бензопилой. «Форд эскорт» дернулся и помчался в сторону района Яльмар-Лундбумсвеген.

— Черт, ну ты и водишь! — крикнул Свен-Эрик вслед удаляющейся машине.

Сквозь облако маслянистого газа он видел, как Анна-Мария на прощание помахала рукой.

Ребекка Мартинесом вела взятый напрокат «сааб» в сторону Юккас-ярви. Торстен Карлссон дремал на пассажирском месте, откинувшись на спинку. Он расслаблялся накануне предстоящей встречи и время от времени смотрел в окно.

— Предупреди, если будем проезжать что-нибудь достойное внимания, — попросил он Ребекку.

Та криво усмехнулась.

«Здесь все достойно внимания, — подумала она. — Вечернее солнце в просвете между соснами. Мошкара, клубящаяся над кустами иван-чая в придорожной канаве. Трещины в асфальте. И все то, что лежит на дороге, расплющенное и мертвое».

Встреча со священниками должна была состояться не раньше завтрашнего утра. Однако по телефону пастор сказал Торстену следующее:

— Если приедете вечером во вторник, дайте мне знать. Я покажу вам две красивейшие церкви Швеции, в Кируне и Юккас-ярви.

— Едем во вторник! — решительно заявил Торстен. — Хорошо бы поговорить с ним до начала совещания. Надень что-нибудь поприличнее.

— Сам надень что-нибудь поприличнее, — огрызнулась Ребекка.

В самолете они сидели рядом с женщиной, которая сразу же завязала разговор с Торстеном. Она была высокого роста, в просторной льняной куртке и с огромным медальоном на шее, изображающим что-то из «Калевалы». Когда Торстен сообщил ей, что направляется в Кируну в первый раз, она восторженно хлопнула в ладоши. А потом принялась давать советы, что ему обязательно следует посмотреть.

— Со мной мой собственный гид, — кивнул Торстен в сторону Ребекки.

Женщина повернулась к ней.

— Вы уже бывали в Кируне?

— Я родилась там.

Попутчица оглядела Ребекку с головы до ног — и в глазах ее мелькнуло недоверие.

Ребекка отвернулась к окну, предоставив Торстену одному продолжать разговор. Она знала, что в Кируне будет выглядеть чужой в этом сером костюме и туфлях от «Бруно Магли»,[10] и ей это не нравилось.

«Ведь это моя родина», — с возмущением подумала она.

Тем временем самолет пошел на посадку. Внизу открылся город: скопление зданий, упорно цепляющихся за склоны гор, богатых железом. А вокруг болота, низкорослые леса да реки. Ребекка затаила дыхание.

Однако в аэропорту она все-таки чувствовала себя чужой. Направляясь к автомобилю, они с Торстеном встретили группу возвращающихся домой туристов. От них пахло потом и кремом от комаров. Их лица были обветрены и загорели на сентябрьском солнце. Выделялись только белые «гусиные лапки» у глаз, оттого что в горах туристы постоянно щурились.

Ребекка представляла, каково им сейчас. Она знала эту боль в ногах и усталость в мышцах после недельного пребывания в горах. Туристы выглядели довольными и немного сонными. На них были яркие куртки и брюки цвета хаки, в то время как Ребекка надела плащ с шарфом.

Когда машина проезжала мимо реки, Торстен оживился, разглядывая в окно рыбаков.

— Надеюсь, и нам представится возможность присоединиться к ним, — сказал он.

— Разумеется, и ты ее не упустишь. Думаю, ты хорошо впишешься в их компанию, — ответила Ребекка.

— Думаешь? Какая досада, что я никогда не приезжал сюда раньше! Я ведь не бывал севернее Евле.

— Зато сейчас ты по уши счастлив. Ты ведь давно мечтал побывать на севере: увидеть здешние горы, ущелья… Может, возьмем отпуск в следующий раз и побродим немного?

— О’кей.

— И чтоб никаких жалоб типа «какого черта мы поднялись сегодня в такую рань».

— Разумеется.

— Даже в шутку.

— Да, да…

Ребекка припарковала автомобиль возле часовни. Пастора[11] нигде не было видно, и они по гравийной дорожке направились к красному деревянному дому с белой отделкой. Неподалеку протекала река. Она обмелела, как и всегда в это время года.

Торстен отчаянно отбивался от комаров. Ребекка позвонила несколько раз, но никто не открыл. Они уже собрались уходить, как вдруг увидели, что по ту сторону штакетника к дому приближается человек.

Он окликнул гостей и помахал им рукой. Когда мужчина подошел, Торстен с Ребеккой увидели на нем рубашку с воротником священника.

— Здравствуйте, вы, должно быть, из бюро «Майер и Дитцингер». — Сначала незнакомец протянул руку Торстену Карлссону, в то время как Ребекка отступила на полшага, заняв секретарскую позицию. — Стефан Викстрём.

Ребекка тоже представилась просто по имени и фамилии.

Перед ней стоял мужчина сорока с лишним лет в джинсах, кроссовках и рубашке с белым воротником.

«Священник по жизни, — подумала Ребекка. — Даже вне своих церковных обязанностей».

— Вы договаривались о встрече с пастором Бертилом Стенссоном, — продолжал Викстрём. — К сожалению, он не смог прийти сегодня вечером и поэтому попросил меня показать вам церковь.

Ребекка с Торстеном поблагодарили Стефана Викстрёма и последовали за ним в красное деревянное здание, крытое дранкой, от которой исходил запах смолы. Ребекка шла позади мужчин. Викстрём обращался почти исключительно к Торстену, который, подыгрывая ему, казалось, тоже забыл о существовании Ребекки.

«Очень может быть, что Бертил Стенссон не встретил нас сегодня вечером, потому что не смог. Однако не исключено, что он просто не хочет сотрудничать с бюро», — подумала она.

Внутри царили полумрак и тишина. Торстен расчесывал свежие комариные укусы.

Стефан Викстрём рассказывал им о церкви, построенной еще в восемнадцатом веке. Ребекка думала о своем, поскольку все уже знала и о картинах, украшающих алтарь, и об усыпальнице под полом. Однако вскоре священник сменил тему, и она прислушалась.

— Здесь, — показал Викстрём, — на органных хорах.

Торстен поднял глаза к блестящим трубам и саамскому солярному знаку, украшавшему инструмент.

— Это был страшный шок для всех, — продолжал Викстрём.

— О чем вы? — заинтересовалась Ребекка.

Священник взглянул на нее удивленно.

— Здесь ее повесили, — пояснил он, — мою коллегу, убитую летом.

Ребекка уставилась на него, ничего не понимая.

— Убитую летом? — переспросила она.

Нависла неловкая пауза.

— Да, летом… — повторил священник, в свою очередь недоумевая.

— Оставь, — прошептал Ребекке Торстен.

Но та упрямо тряхнула головой.

— Этим летом здесь, в Кируне, была убита женщина-священник. Разве вы не знали? — спросил Викстрём.

— Нет.

Он посмотрел на нее почти с испугом.

— Должно быть, вы одна такая в Швеции… Я думал, вы знаете. Об этом писали все газеты, передавали в каждом выпуске новостей.

Их беседа чем-то напоминала игру в настольный теннис.

— Но я не читала летом газет и не смотрела телевизор, — парировала Ребекка.

Торстен закатил глаза и сложил ладони в молитвенном жесте.

— Я действительно думал… — начал он. — Ведь это так понятно, черт возьми.

Он замолчал и укоризненно посмотрел на священника. Тот улыбнулся ему в ответ, словно отпуская грехи, и Торстен продолжил:

— Ясное дело, тебе никто не сказал. Может, подождешь снаружи, пока мы тут побеседуем? Или принести стакан воды?

Ребекка растерянно улыбалась, не успев сообразить, какое выражение лица ей следует принять в этот момент.

— Все в порядке. Я подожду снаружи.

Она оставила мужчин в церкви, вышла за дверь и задержалась на ступенях.

«Разумеется, такое должно было произвести на меня впечатление, — подумала она. — Не исключено, что я упала бы в обморок».

Послеполуденное солнце нагрело стену колокольни, и Ребекка подавила в себе желание на нее опереться, боясь испачкать и помять одежду. Запах размякшего от жары асфальта мешался с запахом смолы, исходившим от крыши.

Ребекка думала о том, что сейчас, должно быть, Торстен рассказывает священнику, как она застрелила убийцу Виктора Страндгорда. Может, и привирает, ведь теперь он думает только о сделке. А история Ребекки лежит в мешке с угощениями, которыми Торстен потчует клиента, рядом с солеными анекдотами и приправленными перцем сплетнями. Во всяком случае, будь Викстрём адвокатом, Торстен непременно рассказал бы ему, как было дело. Развязал бы свой мешок и предложил ему Ребекку. Но священники, вероятно, не такие сплетники, как юристы.

Мужчины вышли через десять минут. Викстрём долго пожимал руки Ребекке и Торстену.

— Жаль, что Бертил вынужден был уехать. Случилась автомобильная катастрофа, он не мог отказать. Подождите, я попробую связаться с ним по мобильному.

Пока Стефан Викстрём звонил пастору, Ребекка и Торстен обменялись взглядами. Значит, Стенссон действительно не смог их встретить. Ребекка все спрашивала себя, зачем Стефан Викстрём хотел увидеть их за день до назначенной встречи. Он что-то собирался сказать, думала она. Но что?

Наконец Стефан Викстрём засунул телефон в задний карман джинсов.

— Увы! — произнес он, печально улыбаясь. — Только автоответчик. Но мы увидимся завтра.

Прощание было коротким, поскольку расставались ненадолго. Торстен попросил у Ребекки ручку и записал в блокнот название книги, которую священник рекомендовал ему почитать, продемонстрировав неподдельный интерес к беседе.

Потом оба юриста возвращались в город. Ребекка рассказывала Торстену, что представлял собой Юккас-ярви до того, как сюда повалили туристы. Тихий поселок на берегу реки с единственным на всю округу продовольственным магазином «Консум». Люди уезжали отсюда постоянно, словно утекал песок в песочных часах, отмеряя его время. В здании краеведческого клуба варили кофе редкие приезжие. Дома здесь никто не покупал: так они и стояли, опустевшие, с темными окнами, протекающими крышами и прячущимися в стенах мышами. Пашни зарастали травой.

А что сейчас? Люди со всего мира приезжают зимой в Юккас-ярви, чтобы поспать в ледяном отеле под оленьими шкурами, прокатиться в тридцатиградусный мороз на снегоходе или собачьей упряжке или обвенчаться в ледяной церкви. А в любое другое время года их влекут сюда бани на плотах или рафтинг.

— Притормози, — скомандовал Торстен. — Здесь мы сможем поесть.

Он показал на вывеску у самой дороги. Она представляла собой две грубо вытесанные деревянные стрелки, указывающие влево, на которых на белом фоне были намалеваны кривые зеленые буквы: «Комнаты» и «Еда до 23 часов».

— Вряд ли, — засомневалась Ребекка. — Это ведь дорога на Пойкки-ярви, а там ничего такого нет.

— Ну же, Мартинссон, — принялся подбадривать ее Торстен, пристально глядя туда, куда указывали стрелки, — где твоя страсть к приключениям?

Ребекка вздохнула, словно мамаша, уступающая капризу ребенка, и повернула в сторону Пойкки-ярви.

— Там ничего нет, — повторила она, — кроме церкви, часовни и нескольких домов. Слово даю, что тот, кто сто лет назад повесил эту вывеску, через неделю после этого разорился.

— Если ты так в этом уверена, поворачивай в город, поедим там, — беспечно ответил Торстен.

Асфальтированная дорога незаметно перешла в проселочную, по левую сторону от которой протекала река и виднелись дома поселка Юккас-ярви. Гравий скрипел под автомобильными шинами. По обе стороны дороги выстроились деревянные дома, в основном крашенные в красновато-коричневый цвет. Их разделяли клумбы с увядшими цветами, устроенные в тракторных шинах или украшенные миниатюрными ветряными мельницами. Кое-где виднелись детские качели и песочницы. Собаки прыгали в своих загонах и лаяли вслед автомобилю. Ребекке казалось, что она чувствует взгляды, направленные на них из окон. Неизвестная машина. Чья она может быть? Торстен озирался по сторонам с лицом счастливого ребенка, комментировал увиденное, помахал рукой пожилому мужчине, собиравшему граблями листву во дворе. Старик прервал свою работу и проводил машину внимательным взглядом. Им встретилась группа подростков на велосипедах и парень постарше на грузовом мопеде.

— Тут, — наконец показал рукой Торстен.

Кафе располагалось в дальнем конце деревни, судя по всему — в здании бывшего гаража. Строение напоминало грязно-белую картонную коробку. Штукатурка во многих местах отваливалась. Во фронтальной стене, обращенной к дороге, зияли две огромные двери, похожие на гаражные ворота. Створки оснастили продолговатыми окнами, чтобы в помещение проникал свет. В одной из торцовых стен виднелась еще одна, обычная, дверь и зарешеченное окно. По обе стороны каждой двери стояла пара заполненных землей пластиковых бочек, в которых цвели ноготки. Коричневая краска на воротах, дверях и оконных рамах отслаивалась. У другой торцовой стены, выходящей во двор, в высокой сухой траве стояло несколько снегоочистителей некогда красного цвета.

Три курицы с кудахтаньем пронеслись по двору и скрылись за углом дома, когда автомобиль въехал во двор. Пыльная неоновая вывеска «Last Stop Diner»[12] была прислонена к обращенной в сторону реки стене. «Бар открыт» — провозглашал складной деревянный щит, установленный возле одной из дверей. Во дворе стояли еще три машины.

~~~

Увидев по другую сторону дороги пять дачных домиков, Ребекка догадалась, что именно в них располагаются обещанные комнаты.

Она выключила мотор. В этот момент во двор въехал тот самый грузовой мопед, который они встретили по дороге, и остановился возле стены. За рулем сидел рослый юноша. Несколько секунд он не вставал с места и озирался вокруг, словно решая, стоит ли ему здесь сходить. Он пялился из-под своего шлема на Ребекку, Торстена и незнакомый автомобиль, а потом принялся раскачиваться на сиденье, так что его крепкие челюсти ходили из стороны в сторону. Наконец он слез с мопеда и направился к дверям. Парень шел, согнув в локтях руки, наклонившись вперед и уставившись в землю.

— Ну вот и шеф-повар пожаловал, — пошутил Торстен.

Ребекка хмыкнула. Этот звук используется помощниками адвокатов, когда они не хотят смеяться над грубыми шутками своих начальников или клиентов, но вынуждены как-то на них реагировать, чтобы избежать неприятностей.

Молодой человек остановился перед дверью. «Он похож на бурого медведя в зеленой куртке», — заметила про себя Ребекка. Неожиданно парень повернулся и направился обратно к мопеду. Там он снял свою зеленую куртку, аккуратно сложил ее на сиденье, расстегнул шлем и осторожно, словно тот был сделан из хрупкого стекла, поставил его сверху. Затем отступил на шаг, словно чтобы полюбоваться своей работой, после чего вернулся и чуть-чуть поправил шлем. Все это время его голова по-прежнему была опущена и немного склонена набок.

Затем юноша еще раз взглянул на Ребекку с Торстеном и почесал свой массивный подбородок. «Ему лет двадцать с небольшим, — подумала Ребекка. — Но мозги как у ребенка, это видно».

— Что он делает? — шепотом спросил Торстен.

Ребекка покачала головой.

— Пойду спрошу, можно ли нам здесь пообедать.

Она вышла из машины. Из открытого окна кафе, затянутого зеленой сеткой от комаров, доносились звуки телевизионной трансляции какого-то матча, негромкая беседа и звон посуды. Мимо по реке прогрохотала лодка с подвесным мотором. Из кухни доходили запахи готовящейся пищи. Становилось прохладнее.

«Совсем как дома», — подумала Ребекка и посмотрела на лес по другую сторону дороги. Там на скудной песчаной почве высилась колоннада стройных сосен. Лучи низкого вечернего солнца окрашивали их стволы в медный цвет, золотили заросли низкого кустарника и покрытые мхом камни.

Внезапно она представила там саму себя. Маленькую девочку в вязаном свитере из синтетической пряжи, который трещал и кололся, когда его надевали через голову. Старые вельветовые джинсы были ей коротки, поэтому снизу к штанинам пришили полоски ткани. Вот она выходит из леса с чашкой черники в руках и направляется к сараю, где сидит бабушка. На цементном полу горит костер, чтобы отпугивать комаров. Дыма в самый раз. Больше нельзя: коровы начнут кашлять. Бабушка доит Мансикку,[13] лбом прижимая хвост коровы к ее боку. Струйка молока бежит в ведро. Когда Мансикка наклоняется к стогу сена, слышится лязг цепи.

— Где же ты гуляла целый день? — спрашивает бабушка, в то время как ее руки продолжают дергать за коровьи соски, не сбиваясь с ритма.

— В лесу, — отвечает маленькая Ребекка.

Она засовывает несколько ягод черники бабушке в рот и только потом понимает, насколько голодна сама.

Торстен нетерпеливо постучал в окно автомобиля.

«Я хочу остаться здесь», — подумала Ребекка и сама удивилась собственной смелости.

Кочки в лесу похожи на подушки. Они покрыты блестящими темно-зелеными листьями брусники и нежной порослью черники, листья которой уже начинают краснеть.

«Приходи, ложись в мою постель, — шепчет лес. — Положи свою голову на мою подушку и слушай, как шепчется в кронах ветер».

Торстен постучал снова.

Ребекка кивнула рослому юноше в знак приветствия. Он все еще стоял на пороге кафе, когда она заходила в дверь.

Два гаража, когда-то составлявшие авторемонтную мастерскую, были, очевидно, перестроены в кафе и бар. Вдоль стен зала стояло шесть столов из сосны, покрытой темным лаком. За каждым могли уместиться семь человек, при условии, что один сядет на углу. Пластиковое покрытие на полу кораллового цвета с черными прожилками под мрамор гармонировало с розовыми обоями, разрисованными узором, который не прерывался даже на открывающейся в обе стороны двери, ведущей на кухню. Вокруг выкрашенной в розовый цвет водопроводной трубы вились лианы искусственного плюща. За покрытой темным лаком барной стойкой в левом углу зала стоял мужчина в голубом переднике и вытирал стакан, который затем поставил на полку с напитками, предлагаемыми посетителям. Он приветствовал Ребекку. У мужчины была темно-коричневая бородка и кольцо в правом ухе. Из-под закатанных рукавов черной тенниски виднелись мускулистые руки. За одним из столов сидели еще трое мужчин, пощипывавшие хлеб из берестяной вазочки в ожидании своего заказа. На столе лежали приборы, завернутые в салфетки цвета красного вина. Все трое не отрываясь смотрели на экран телевизора.

На них были застиранные фланелевые рубашки поверх футболок с потертыми воротниками, а рабочие кепки они побросали на один из свободных столов. Синие брюки одного из посетителей держались на подтяжках с логотипом какого-то предприятия. Двое других расстегнули свои рабочие комбинезоны, так что их верхняя часть вместе с подтяжками болталась, свисая на пол.

Одинокая женщина средних лет окунала ломтик хлеба в тарелку с супом. Она мельком улыбнулась Ребекке и быстро запихнула кусок в рот, прежде чем он успел развалиться. У ее ног спал черный лабрадор с седыми волосками на носу. Рядом с женщиной на стуле висел невообразимо изношенный и уродливый плащ. Волосы ее были коротко стрижены, вернее сказать — обкромсаны.

— Чем могу быть полезен? — спросил Ребекку бармен с кольцом в ухе.

Не успела она ответить, как дверь на кухню распахнулась и оттуда вышла девушка лет двадцати с небольшим с тремя тарелками в руках. Ее длинные волосы были окрашены белыми, неестественно красными и черными полосами, одну бровь украшал пирсинг, в крыле носа блестели два камешка.

«Красивая девушка», — заметила про себя Ребекка.

— Слушаю вас! — нетерпеливо обратилась к ней официантка, остановившись возле ее столика, и, не дожидаясь ответа, принялась расставлять тарелки перед тремя мужчинами в рабочих комбинезонах.

Ребекка собиралась было спросить, можно ли здесь пообедать, однако теперь этот вопрос показался ей излишним.

— Там, на вывеске, написано «комнаты», — сказала Ребекка неожиданно для себя. — Сколько это стоит?

Лицо бармена приняло озабоченное выражение.

— Мимми, — обратился он к официантке. — Она спрашивает насчет комнаты.

Девушка с разноцветными волосами повернулась к Ребекке, вытерла руки о передник и откинула с лица потную прядь.

— У нас летние домики. Комната стоит двести семьдесят крон за ночь.

«Зачем мне это? — подумала Ребекка и в следующую секунду нашла ответ: — Я хочу остаться здесь. Одна».

— Хорошо, — обратилась она к девушке. — Через минуту я вернусь сюда с мужчиной, и мы пообедаем. Если он спросит насчет комнаты, скажите ему, что осталось только одно место, для меня. О’кей?

Между бровями Мимми появилась складка.

— Но зачем мне это надо? — спросила она. — Дела у нас и так идут хуже некуда.

— Выбирайте, — ответила Ребекка. — Если скажете, что место есть и для него тоже, мы оба заночуем в гостинице в городе. Или один гость, или ни одного.

— У вас проблемы с этим парнем? — усмехнулся бармен.

Ребекка пожала плечами. Пусть думают что хотят. Что она должна ответить?

Мимми развела руками.

— Ну что ж, — вздохнула она. — Но вы будете есть вместе, так? Или мне сказать, что еды осталось только на вас одну?

Пока Торстен читал меню, Ребекка разглядывала его лицо. Его щеки порозовели от счастья, а очки так вжались в переносицу, что казалось, еще чуть-чуть — и он не сможет дышать. Волосы торчали в разные стороны. Мимми стояла за его спиной и, тыча пальцем в меню, вслух читала названия блюд. Ни дать ни взять школьная учительница.

«Да, поесть он любит», — заметила про себя Ребекка.

Он появился здесь в своем сером офисном костюме и приветливо поздоровался с мужчинами в рабочих комбинезонах. Те, смутившись, что-то пробурчали в ответ. А потом вошла громкоголосая красавица Мимми с пышным бюстом, так не похожая на покладистых столичных секретарш. Воображение Торстена, должно быть, разыгралось.

Мимми показала на прибитую к стене грифельную доску с надписью «Жаркое с овощным или грибным ризотто».

— Можно достать что-нибудь из морозилки, — предложила она. — На гарнир есть картошка или макароны, если хотите.

Напротив нескольких блюд в меню стояла пометка «из морозильника»: лазанья, фрикадельки, кровяная запеканка, рагу из северного оленя, суовас,[14] эскалоп.

— Попробую, пожалуй, кровяную запеканку, — решил наконец Торстен.

В этот момент дверь отворилась. В зал вошел тот самый рослый юноша с грузового мопеда и остановился у входа. Выглаженная полосатая рубашка, застегнутая на все пуговицы, казалось, была ему тесна. Он избегал смотреть в глаза другим посетителям. Голову юноша держал немного набок и выпятил огромный подбородок в сторону продолговатого окна, словно указывая им на выход.

— Боже, Винни! — воскликнула Мимми, завидев его. — Какой ты красивый!

Молодой человек мельком взглянул на нее и застенчиво улыбнулся.

— Подойди-ка ко мне, Винни, дай на тебя посмотреть! — воскликнула женщина с собакой, отодвигая тарелку супа.

Только сейчас Ребекка заметила, как похожи друг на друга Мимми и эта женщина. Словно мать и дочь.

Собака подняла голову и пару раз лениво ударила хвостом по полу, после чего снова улеглась и заснула.

Юноша направился к женщине с собакой. Та захлопала в ладоши.

— Какой ты сегодня стильный! Что за рубашка! С днем рождения, Винни!

Польщенный Винни заулыбался, задрав подбородок к потолку. В этой смешной позе он напомнил Ребекке Рудольфо Валентино.

— Новая, — с гордостью произнес он.

— Видно, что новая, — продолжала восхищаться Мимми.

— Собрался на танцы, Винни? — спросил один из мужчин. — Мимми, достань-ка пять штук готовых блюд из морозилки. Что сама выберешь.

— Тоже новые, — продолжал хвастать юноша, показывая на штаны.

Он поднял руки, предоставляя всем возможность как следует разглядеть свои серые брюки-чинос, стянутые армейским ремнем.

— Тоже новые? — в один голос переспросили обе женщины. — Замечательные брюки!

— Садись, — предложила Мимми, выдвигая перед Винни стул. — Твой папа еще не подошел, но ты можешь побыть пока с Лизой и подождать его.

— А торт? — поинтересовался Винни.

— Разумеется, ты получишь свой торт, — успокоила его Мимми. — Думаешь, я забыла? Но только после обеда.

Мимми погладила молодого человека по голове и исчезла на кухне.

Ребекка через стол наклонилась к Торстену.

— Я думаю заночевать здесь, — сказала она. — Ты ведь знаешь, я выросла на этой реке несколькими милями вверх по течению, и сейчас во мне пробудились воспоминания детства. Но я подвезу тебя до города, а завтра утром за тобой заеду.

— Нет проблем, — отвечал Торстен, охваченный духом авантюризма. — Я тоже могу остаться.

— Думаешь, у них такие широкие кровати? — попыталась пошутить Ребекка.

Тут появилась Мимми, держа пять контейнеров с готовыми блюдами, завернутых в алюминиевую фольгу.

— Мы решили остаться здесь на ночь, — обратился к ней Торстен. — У вас есть свободные комнаты?

— К сожалению, только одна, — ответила девушка, — с кроватью на одного человека.

— Я заеду за тобой, — попыталась утешить Торстена Ребекка.

За его улыбкой преуспевающего совладельца адвокатского бюро она вдруг разглядела лицо обиженного толстого мальчика, которого не берут в игру. «Он хочет мне показать, что ему все равно», — отметила Ребекка про себя.

Когда Ребекка вернулась из города, уже совсем стемнело. На фоне темно-синего неба вырисовывался черный силуэт леса. Она припарковалась возле входа и заперла дверцу машины. Из бара доносились мужские голоса, звон посуды и звуки знакомой телевизионной рекламы. Грузовой мопед Винни все еще стоял у дверей. Она понадеялась, что праздник удался.

Избушка, в которой ей предстояло заночевать, находилась по другую сторону дороги, на лесной поляне. Тусклая лампочка над дверью освещала цифру 5.

«Я свободна», — подумала Ребекка.

Она направилась было к дверям домика, но потом внезапно повернула в лес. Стройные ели безмолвно тянулись к небу, на котором уже загорались первые звезды. Ребекка опустилась на землю. Ели медленно качали своими вершинами, будто приветствуя или успокаивая ее. Ветер осторожно волновал их длинные бархатные одеяния сине-зеленого цвета.

Последние в этом году комары озлобленно зудели, отыскивая на теле Ребекки самые лакомые места.

Она не заметила, что Мимми тоже вышла вынести мусор.

— Ну, теперь держи ухо востро, — сказала официантка своему напарнику Мике, вернувшись на кухню.

Она поведала ему, что их ночная гостья легла спать не в постели в летнем домике, а в лесу, на голой земле.

— Странно, — ответил Мике.

Мимми закатила глаза.

— А скоро выяснится, что она какого-нибудь шаманского рода или ведьма, которая летает над лесом и варит зелье на костре.

~~~

Золотая Лапа

Золотой Лапе исполнилось три года, когда ее впервые заметил человек. Произошло это в Северной Карелии на реке Водла на Пасху. Сама она видела людей до этого много раз и узнавала их резкий запах. Она знала, чем сейчас они занимаются: рыбачат. Еще долговязой одногодкой, она в сумерках часто подкрадывалась к реке, чтобы утолить голод всем тем, что оставляли после себя двуногие: мелочью вроде плотвы и язя и внутренностями более крупной рыбы.

Володя с братом пробурили во льду четыре проруби, между которыми надо было поставить три сети. Володя опустился на колено, готовый принять рейку, которую пустил под лед брат. Мокрые пальцы болели на морозе. На лед Володя тоже не особенно полагался, все время держал наготове лыжи: в случае чего — можно будет лечь на них животом и добраться до берега. Но место хорошее, поэтому Александр предпочитал ставить сети здесь, где русло реки обрывается, резко уходя на глубину. Течение относило сюда много рыбы.

В то же время здесь опасно. Володя знал, что если вода поднимется, она подточит лед изнутри: сегодня он достигает трех ладоней в толщину, а назавтра может истончиться до двух пальцев.

Однако выбора у него не было. Он решил навестить брата на Пасху. Семья Александра жила в двухэтажном доме: на первом этаже ютился он сам с двумя дочерьми и женой, а второй занимала его и Володина мать. Александр отвечал за женщин. Сам Володя работал на предприятии «Транснефть» и жизнь проводил в бесконечных разъездах. Прошлой зимой он побывал с Сибири, осенью — под Выборгом, а последние несколько месяцев провел в карельских лесах. И когда брат предложил ему поставить сети, он не мог отказать. В этом случае Александр пошел бы на реку один. А завтра за обеденным столом Володя чувствовал бы себя нахлебником.

Александр — жесткий человек. Подвергнуть опасности свою жизнь и жизнь младшего брата — в этом он весь. Но сейчас он будто смягчился и почти улыбался, опустив в прорубь окоченевшие синие руки. «Может, он подобрел бы, родись у него сын», — подумал Володя.

И стоило ему только вспомнить о ребенке, которым беременна сейчас жена брата, как он увидел волчицу. Она стояла совсем недалеко, на другом берегу, на лесной поляне, и смотрела на людей. Володя разглядел ее косо поставленные глаза и длинные лапы. По-зимнему роскошный мех кое-где серебрился от снега. Их взгляды встретились. Александр ничего не видел, он стоял к ней спиной. Лапы у волчицы были неправдоподобно длинные и отливали золотом. Королева. А Володя стоял перед ней на коленях на льду, словно деревенский мальчишка, в мокрых варежках, съехавшей набок зимней шапке-ушанке и потными волосами.

«Волчица с золотыми лапами», — подумал Володя. Он ничего не сказал брату. Не хотел, чтобы тот достал из рюкзака свое ружье.

Володя оторвал от нее взгляд и вернулся к сетям. Когда он снова посмотрел на берег, там никого не было.

А Золотая Лапа, не успев углубиться в лес на три сотни метров, забыла о двух людях на льду и никогда больше о них не вспоминала. Пробежав еще километра два, она остановилась и завыла. Ей ответили. Стая находилась в какой-нибудь миле от нее, и волчица рысью побежала к своим. Она часто отрывалась от них, это было в ее характере.

Но Володя запомнил ее на всю жизнь. Каждый раз возвращаясь на это место, он внимательно смотрел в сторону леса.

Через три года он встретил женщину, которая стала его женой. И когда она в первый раз отдыхала на его плече, Володя рассказал ей о волчице с длинными золотыми лапами.

6 сентября, среда

~~~

Перспективы сотрудничества местных общин с юридическими и финансовыми организациями обсуждали в доме пастора Бертила Стенссона. На встрече присутствовали совладелец адвокатского бюро «Мейер и Дитцингер» Торстен Карлссон из Стокгольма и его сотрудник Ребекка Мартинссон, пасторы и председатели церковных советов из поселков Юккас-ярви, Виттагни и Каресуандо, а также ближайший помощник пастора Стефан Викстрём.

Ребекка Мартинссон была здесь единственной женщиной. Собрание началось в восемь, сейчас часы показывали без четверти десять. В десять обещали закончить и подать кофе.

Столовая пасторского дома превратилась в конференц-зал. Сентябрьское солнце светило сквозь рельефные стекла зарешеченных окон. Повсюду на стенах висели полки, заставленные книгами, при этом ни украшений, ни цветов не было видно. Вместо них на подоконниках лежали камни: круглые и мягкие на вид, как глина, складчатые и черные, красные и сияющие, похожие на гранат. Кроме них здесь стояли причудливо изогнутые ветки. Снаружи, на газонах и гравийных дорожках, лежали кучи желтой осенней листвы с нападавшими ягодами рябины.

Ребекка сидела рядом с Бертилом Стенссоном и время от времени косилась на него. Пастору едва перевалило за шестьдесят. Приятный мужчина с по-мальчишески взъерошенной седой шевелюрой. С его загорелого лица не сходила теплая улыбка.

«Профессиональная улыбка», — подумала Ребекка. Пастор и Торстен выглядели почти смешно, когда стояли рядом и так вот приветливо скалились друг на друга. Можно было принять их за братьев или старых друзей. Пожимая руку адвоката, пастор зачем-то ухватился другой ладонью за его предплечье. Лицо Торстена так и светилось от восторга. Он улыбался, приглаживая волосы.

Ребекка спрашивала себя, кто это украсил дом камнями и ветками. Сам пастор или какая-нибудь женщина из тех, что любят собирать всякую всячину на берегу моря, пока карманы не разойдутся по швам?

Торстен с умом использовал отведенные ему два часа. Он снял пиджак и держался в меру непринужденно. Без излишнего официоза, но по-деловому. Он предлагал священникам полный пакет документов, словно обед из трех блюд. Для начала адвокат польстил собравшимся, назвав их общины самыми богатыми, а храмы — самыми красивыми. Потом рассказал, какие именно разделы юриспруденции могут быть интересны церкви: гражданское, корпоративное и трудовое право, налоговое законодательство — по большому счету все. Потом убеждал цифрами, фактами, подсчетами. Доказывал, насколько выгоден для священников договор с компанией, ссылался на высокий профессионализм сотрудников бюро. Затем честно рассказал о возможных трудностях. Пусть знают, они имеют дело не с продавцами пылесосов! Наконец, привел конкретные примеры возможной помощи.

Содержание кладбища обходилось общине в неимоверную сумму. Блюсти порядок во множестве часовен и других строений, стричь газоны, убирать листву на дорожках, соскребать мох с камней — на все это нужны были деньги. Иногда временных рабочих присылало бюро по трудоустройству. Поскольку платило им государство, община не особенно за ними следила, предоставляя возможность трудиться спустя рукава. Если же потом эти люди устраивались на постоянную работу при церкви, община уже полностью оплачивала их труд.

Таких рабочих было много. Однако дело в том, что, даже перейдя на полный день, они, мягко говоря, не особенно напрягались. Нанимать больше не имело смысла: сами порядки, царившие в этой среде, не позволяли человеку закатать рукава, даже если он того хотел. В противном случае он рисковал стать изгоем в своей бригаде. Бывало даже, что некоторые из таких рабочих, имея ставку в общине, умудрялись устроиться еще куда-нибудь и тоже на полный день.

Теперь, когда церковь отделилась от государства, ей предстояло самостоятельно распутывать свои экономические проблемы. Одно из возможных решений состояло в том, чтобы передать управление работами подрядчику. Именно так, как это сделали многие коммуны[15] за последние пятнадцать лет.

Торстен указал конкретно, сколько крон и эре можно будет таким образом сэкономить за год. Присутствующие переглянулись. «В самую точку», — заметила про себя Ребекка.

— При этом, — продолжал Карлссон, — я не учитывал экономию от сокращения числа нанятых. Мало того что денег в кассе прибавится, у вас освободится время, чтобы лучше блюсти духовную жизнь своих прихожан. Слишком много приходится пастору заниматься административной работой, для которой он зачастую совсем не создан.

Бертил Стенссон пододвинул в сторону Ребекки клочок бумаги.

«Здесь действительно есть над чем поразмыслить», — прочитала она.

«Вот как! — подумала Ребекка. — Значит, будем сидеть и обмениваться записками, как школьники на уроке».

Она улыбнулась и чуть заметно кивнула.

Торстен уже закончил свой доклад и ответил на немногочисленные вопросы.

Бертил Стенссон предложил присутствующим выпить кофе на свежем воздухе.

— Местным жителям не стоит упускать такую возможность, — заметил он. — Не так часто мы позволяем себе выносить мебель во двор, мы ее бережем.

Он сделал приглашающий жест в сторону сада и, в то время как народ стал выходить на улицу, увлек Ребекку и Торстена за собой в гостиную. Торстен принялся разглядывать на стенах картины Ларса Леви Сунны, а Ребекка заметила, как Стенссон взглядом приказал Стефану Викстрёму выйти со всеми остальными в сад.

— Думаю, вы предложили именно то, что нам надо, — сказал пастор Торстену. — Однако вы нужны мне именно сейчас и совсем по другому делу.

Торстен продолжал разглядывать картину. На ней олениха с кроткими глазами кормила своего детеныша. Через открытую дверь Ребекка увидела откуда ни возьмись появившуюся женщину с подносом, уставленным чашками и термосами с кофе.

— Мы переживаем трудные времена, — продолжал пастор, — вы, я думаю, слышали об убийстве Мильдред Нильссон.

Торстен и Ребекка кивнули.

— Теперь мне предстоит найти ей замену. А ведь не секрет, что они со Стефаном плохо ладили между собой. Стефан против рукоположения женщин. Я не разделяю его убеждений, но не могу не принимать их во внимание. Мильдред была нашей главной феминисткой, если можно так выразиться, а с такими людьми непросто иметь дело. Я знаю женщину, готовую занять ее место на церковной кафедре. Она хороший священник, и я ничего не имею против нее, тем не менее… Ради сохранения мира в общине я предпочел бы мужчину.

— Даже если он не столь хороший священник? — спросил Торстен.

— Да. Такое возможно?

Торстен погладил ладонью подбородок, не спуская глаз с полотна.

— Понимаю, — ответил он. — Но эта женщина может подать на вас в суд, и вам придется заплатить ей компенсацию за моральный ущерб.

— И принять ее на работу?

— Нет-нет. Если вы возьмете кого-то другого, вас не заставят его увольнять. Я могу узнать, к каким суммам обычно приговаривают в таких случаях. Я готов сделать это совершенно бесплатно.

— Вероятно, ваш начальник имел в виду, что вы готовы сделать это совершенно бесплатно, — со смехом обратился пастор к Ребекке.

Она вежливо улыбнулась, а Стенссон снова повернулся к Торстену.

— Буду вам очень признателен, — уже серьезно сказал он. — Ну а теперь еще один вопрос. Точнее, два.

— Давайте, — ответил Карлссон.

— Мильдред основала фонд в поддержку волчицы, которая бродит здесь, в окрестностях Кируны. Цель фонда — сохранить зверю жизнь. Платить компенсации саамам, наблюдать за ней с вертолета, сотрудничать с Обществом охраны природы…

— Интересно.

— Однако, по всей видимости, Мильдред не получила в общине той поддержки, на какую рассчитывала. Не то чтобы мы настроены против волчицы, но мы должны сохранять в этом вопросе известный нейтралитет. Церковь должна остаться домом для всех, и противников, и сторонников этого животного.

Ребекка видела в окно, с каким интересом председатель церковного совета смотрит в их сторону. Он пил кофе, поднеся к подбородку блюдечко, чтобы не накапать на скатерть. На нем была отвратительная рубашка. Должно быть, когда-то она имела бежевый цвет, пока ее не постирали вместе с синими носками. «И все-таки он удачно подобрал к ней галстук», — заметила про себя Ребекка.

— Мы хотим расформировать фонд, а имеющиеся средства пустить на решение более насущных проблем, — закончил пастор.

Торстен пообещал ему переадресовать этот вопрос специалистам по коммерческому праву.

— Осталась еще одна довольно деликатная проблема, — продолжал Стенссон. — Муж Мильдред Нильссон живет в доме священника в поселке Пойкки-ярви. Конечно, это ужасно, выгонять его из дома, но… это служебная жилплощадь, и ее должен занять другой священник.

— Вот здесь как раз нет никаких проблем, — ответил Торстен. — Ребекка, задержись здесь ненадолго, посмотришь договор аренды и поговоришь с этим… как зовут мужа?

— Эрик. Эрик Нильссон.

— О’кей? — Торстен вопросительно посмотрел на Ребекку. — Если нет, этим займусь я. В крайнем случае прибегнем к услугам судебного исполнителя.

Пастор поморщился.

— И если до этого дойдет, вы можете сослаться на проклятого адвоката, который вынудил вас выселить человека из дома.

— Я займусь этим, — ответила Ребекка.

— У Эрика ключи Мильдред, — добавил Стенссон.

«То есть мне предстоит вернуть им ключи», — подумала Ребекка.

— Хорошо, — сказала она пастору.

— Кроме того, у него остались ключи от ее сейфа в консистории. Вот как они выглядят…

С этими словами Бертил Стенссон достал связку ключей из кармана и один из них показал Ребекке.

— А что в сейфе? — поинтересовался Торстен.

— Деньги, заметки по поводу бесед с прихожанами — то, что желательно сохранить. Священники редко заходят в консисторию, а ведь там бывает так много народа!

— Разве эти ключи не отдали полиции? — не удержался от вопроса Торстен.

— Нет. Полицейские о них не спросили. Однако я вижу, как Бенгт Грапе берет четвертый кусок торта, — заметил священник, взглянув в окно. — Пойдемте, иначе останемся без угощения.

Ребекка везла Торстена в аэропорт. За окнами автомобиля мелькали одетые пожелтевшим березняком скалы. Бабье лето в самом разгаре.

Торстен косился на Ребекку, и ему не давала покоя мысль о том, что между нею и Веннгреном что-то происходит. Во всяком случае, сейчас она выглядела кислой: поджала губы и вся съежилась.

— Сколько ты здесь пробудешь? — спросил Торстен.

— Пока не знаю, — ответила она, — вероятно, останусь на выходные.

— Однако я должен буду объяснить Монсу, где оставил его сотрудницу.

— Вряд ли он спросит.

Они замолчали.

— Полиция, вероятно, и не подозревает, что этот чертов сейф существует, — не выдержала наконец Ребекка.

— Это их проблемы. — Голос Торстена звучал спокойно. — У них своя работа, а у нас своя.

— Но убита женщина, — почти прошептала Ребекка.

— Наша задача — помогать клиентам, если только они не делают ничего противозаконного. В том, чтобы вернуть ключи, принадлежащие церкви, нет никакого криминала.

— Конечно нет, — согласилась Ребекка. — Заодно просветим их насчет того, сколько стоит нынче дискриминация по половому признаку, чтобы они организовали у себя в общине мужской клуб.

Торстен отвернулся к окну.

— А я, — продолжала Ребекка, — должна вышвырнуть на улицу ее мужа.

— Я сказал, что могу сделать это сам.

«Ах, оставь, пожалуйста… — мысленно обратилась к Торстену Ребекка. — Ты так сказал. Но ты заявишься к нему с судебным исполнителем, так что у меня выбора нет».

Она прибавила скорость.

«Деньги прежде всего, — подумала она. — Самое главное для нас — получить прибыль».

— Иногда меня тошнит от моей работы, — сказала она.

— Это издержки профессии, — ответил Торстен. — Вытри обувь и двигайся дальше.

~~~

Инспектор криминальной полиции Анна-Мария Мелла подъезжала к дому председателя женской группы «Магдалина» Лизы Стёкель. Он стоял в поселке Пойкки-ярви на отшибе, на вершине холма за часовней. Сразу за домом находился гравийный карьер, а по другую сторону протекала река.

Когда-то в этом здании постройки шестидесятых годов располагался спортзал. Потом оно было перестроено, а крыльцо и наличники украшены витиеватыми резными узорами. И если раньше оно походило на коробку из-под обуви коричневого цвета, то теперь скорее напоминало пряничный домик. К зданию примыкал длинный крашеный деревянный сарай, вот-вот готовый развалиться, с плоской крышей и одним-единственным зарешеченным окном. «Должно быть, дровяной сарай или кладовка», — догадалась Анна-Мария. Она подумала, что раньше здесь наверняка стоял такой же жилой деревянный дом. Но потом его снесли и построили спортзал, а от старого дома остался только сарай.

Она осторожно повернула во двор. Навстречу автомобилю выскочили три собаки и с громким лаем забегали вокруг. Испуганные куры укрылись в кустах смородины. У ворот в охотничьей позе замер кот, подстерегающий полевку. Только нервное подрагивание хвоста выдавало, что он заметил въехавший до двор «форд эскорт».

Анна-Мария припарковалась возле дома. Сквозь боковые окна она видела собак, прыгающих на машину. Хвосты решительно мотались из стороны в сторону. Одна из них, черная, была невероятно велика. Анна-Мария выключила мотор.

Из дома вышла женщина и остановилась на крыльце. На ней был сильно поношенный и уродливый плащ. Она позвала собак:

— На место!

В ту же секунду животные оставили машину и понеслись к дому. Женщина успокоила псов и двинулась навстречу гостье. Анна-Мария вышла из автомобиля и представилась.

На вид Лизе Стёкель перевалило за пятьдесят. На ее загорелом лице не было косметики. У глаз выделялись белые морщинки, какие бывают от привычки щуриться на солнце. Волосы стрижены настолько коротко, что еще чуть-чуть — и они стояли бы ежиком.

«Она красива, — подумала Анна-Мария. — Настоящая подруга ковбоя. Если только девушку с Дикого Запада можно представить себе в таком отвратительном розовом плаще».

Плащ и в самом деле выглядел ужасно. Помимо всего прочего, он был покрыт собачьей шерстью, а из многочисленных дыр и порезов торчали белые клочья синтетической подкладки.

«Девушка», — заметила про себя Анна-Мария. Она знала пятидесятилетних дам, которые ходили на девичники и собирались оставаться молодыми до самой смерти. Лиза была не из таких. Что-то подсказывала Анне-Марии, что она никогда не была такой, но во всем ее облике чувствовалось что-то по-настоящему девичье.

Почти незаметная морщинка пересекала ее лицо от переносицы к щеке. Под глазами лежали тени.

«Боль, — подумала Анна-Мария. — Физическая или душевная».

Они поднялись на крыльцо. У дверей скулили собаки, которым не терпелось вскочить и поприветствовать гостью.

— Лежать! — крикнула им Лиза.

Анна-Мария вздрогнула, как будто команда относилась и к ней.

— Боитесь собак? — спросила ее хозяйка.

— Нет, если знаю, что они такие послушные, — ответила Анна-Мария и посмотрела на розовый язык, вывалившийся из пасти черного пса.

Собака лежала, вытянув мощные, как у льва, лапы.

— Хорошо. На кухне спит еще одна, но она смирная, как ягненок. Эти тоже безобидны, хотя их манеры оставляют желать лучшего. Входите.

Она открыла дверь, и Анна-Мария проскользнула в прихожую.

— Чертовы бандиты, — обратилась Лиза к собакам. — Марш на улицу!

Собаки вскочили, устремились вниз по лестнице, царапая когтями деревянные ступеньки, и радостно выбежали во двор.

Анна-Мария, озираясь, остановилась в прихожей, половину которой занимали две лежанки для собак. Здесь же стояла большая миска из нержавейки с водой, резиновые сапоги, ботинки, кроссовки и спортивная обувь из гортекса. Стены были увешаны полками и крючками для одежды, на которых громоздились кучи резиновых перчаток, теплых шапок и варежек, собачьих поводков и рабочих комбинезонов. Анна-Мария напрасно искала, куда бы повесить свою куртку: ни на полках, ни на вешалках места для нее не находилось.

— Куртку лучше повесить на кухне на стул. Здесь везде полно собачьей шерсти, — сказала Лиза Стёкель. — И не разувайтесь, ради всего святого!

Из прихожей двери вели одна на кухню, а другая в гостиную. В гостиной на полу штабелями лежали книги, часть их была сложена в картонные коробки. В углу стоял пустой и пыльный книжный шкаф с дверцами из цветного стекла.

— Вы переезжаете? — спросила Анна-Мария.

— Нет, я… знаете, сколько барахла накапливается в доме… А книги только собирают пыль.

Кухня была обставлена массивной сосновой мебелью, покрытой желтым лаком. На деревенском диванчике лежал черный лабрадор. По-видимому, он только что проснулся и теперь, завидев двух женщин, радостно бил хвостом. Потом он снова положил голову на лапы и заснул.

Лиза сказала, что собаку зовут Майкен.

— Расскажите о Мильдред Нильссон, — попросила хозяйку Анна-Мария, присаживаясь за стол. — Вы ведь работали вместе с ней в группе «Магдалина».

— Но я уже рассказывала о ней тому крупному мужчине с усами…

Лиза провела пальцами над верхней губой, показывая, какие у полицейского были усы. Анна-Мария улыбнулась.

— Свену-Эрику Стольнакке?

— Да.

— Вы можете это повторить?

— С чего мне начать?

— Начните с того, как вы познакомились.

Анна-Мария наблюдала за Лизой Стёкель. Когда человек пытается вспомнить какое-нибудь событие, он часто становится рассеянным, иногда даже совершенно забывает о сидящем напротив него собеседнике, разумеется, при условии, что намерен рассказать правду. На лице Лизы мелькнула улыбка, и ее взгляд на мгновение потеплел. Она любила Мильдред.

— Это произошло шесть лет назад, когда она только что сюда переехала. Осенью в Юккас-ярви начиналась подготовка подростков к конфирмации, и Мильдред бегала как загнанная лошадь. Она разыскивала родителей, которые не записали своих детей на занятия в церкви, и беседовала с ними, расспрашивала, почему они пренебрегают столь важными уроками.

— Важными? — переспросила Анна-Мария.

Сама она давным-давно прошла через это и до сих пор сомневалась, так ли уж нужны ей были эти уроки.

— Мильдред видела в церкви центр общественной жизни. Ее мало беспокоило, верит человек или нет, она считала отношения с Богом личным делом каждого. Но люди должны креститься, проходить конфирмацию, венчаться, чтобы церковь стала для них домом и было куда прийти в трудную минуту. И когда ей говорили о ком-нибудь, что он не верит, а хочет пройти конфирмацию, только чтобы получить подарок, она отвечала, что подарки получать приятно всем, а подростки всегда отлынивают от уроков, будь то в школе или в церкви, но каждый культурный человек должен понимать, почему мы празднуем Рождество, Троицу или Вознесение, и знать апостолов по именам.

— И у вас у самой были дети, которые…

— Нет-нет. У меня есть дочь, но она к тому времени давным-давно прошла конфирмацию. Сейчас она работает в кафе в поселке. Тогда речь шла о Винни, сыне моего кузена Ларса-Гуннара. Мальчик умственно отсталый, и его отец считал, что ему это не нужно. И вот Мильдред пришла поговорить с Ларсом-Гуннаром. Хотите кофе?

Анна-Мария согласилась.

— Похоже, Мильдред раздражала многих.

Лиза Стёкель пожала плечами.

— Такая уж она была… Лезла на рожон и все говорила в глаза.

— Что вы имеете в виду? — спросила Анна-Мария.

— Никогда не виляла хвостом. Дипломатия, компромиссы — это было не для нее. Когда что-то шло не так и она это видела, то без колебаний приступала к делу.

«Совсем как в тот раз, когда она настроила против себя кладбищенских рабочих», — добавила Лиза про себя.

Она на мгновение прикрыла глаза, напрасно пытаясь отогнать воспоминания. Сначала ей представилась пара бабочек-лимонниц, кружащих над песчаной тропинкой. Потом она увидела, как ветер колышет склоненную над водой березку. И вот появилась спина Мильдред, решительно шагающей по гравию между надгробий.

Лиза вприпрыжку бежит за ней по дорожке кладбища в Пойкки-ярви. Где-то впереди отдыхает бригада могильщиков. Как правило, их обеденный перерыв затягивается надолго, они работают, только когда приезжает пастор. Но ссориться с ними опасно. Попробуй хоть слово сказать — и придется дирижировать похоронами, перекрикивая звук работающей газонокосилки, или читать проповедь в нетопленой церкви зимой. И никакие пасторские увещевания здесь не помогают, эти ребята знают себе цену.

— Только не ругайся с ними, — пытается образумить Мильдред Лиза.

— Я и не собираюсь, — отвечает та.

И это действительно так.

Манкан Кюро, неформальный лидер бригады, поднимает взгляд. Здесь все решает он. Это с ним Мильдред не должна ругаться.

Она сразу переходит к делу. Остальная бригада слушает с большим интересом.

— Вы уже вырыли могилу тому ребенку?

— Какому ребенку? — лениво переспрашивает Манкан.

— Я только что говорила с его родителями. Они выбрали место с видом на реку в северной части кладбища, но вы отговорили их хоронить там.

Манкан Кюро молчит. Он громко сплевывает в траву и лезет в карман брюк за нюхательным табаком.

— Вы сказали им, что корни березы прорастут сквозь тело мальчика.

— А что, разве не так?

— Такое произойдет и в любом другом месте, вы знаете это. Вы просто не хотели копать возле березы, потому что там земля каменистая и слишком много корней. Вам было лень — только и всего. Поэтому вы и нарисовали им всю эту картину.

За все время разговора Мильдред ни разу не повысила голоса. Рабочие уставились в землю, им стыдно. Теперь они возненавидят женщину, которая пробудила в них совесть.

— Хорошо, что я должен сейчас делать? — спрашивает Манкан Кюро. — Мы уже вырыли могилу, и даже в лучшем месте, скажу я вам. Но получается, что мы принуждаем людей хоронить ребенка не там, где им хочется.

— Теперь поздно, — отвечает Мильдред. — Вы уже напугали их. Но я хочу предупредить насчет следующего раза…

На лице Манкана мелькнула усмешка. Она угрожает ему?

— …не испытывайте мое терпение.

И вот Лиза бежит за Мильдред дальше. Достаточно быстро, чтобы не слышать, что они кричат ей в спину. Но она может представить себе, о чем сейчас говорят рабочие. «Если бы ее парень дал в постели то, что ей нужно, она бы успокоилась».

— Ну и чем же Мильдред так всех раздражала? — повторила вопрос Анна-Мария.

Лиза пожала плечами и включила кофеварку.

— Не знаю, с чего и начать. Директор школы в Юккас-ярви был недоволен тем, что она заставляла его усмирять хулиганов, которые издеваются над слабыми школьниками. Женщины из социальной службы жаловались, что она вмешивается в их работу.

— Каким образом?

— Ну… в ее доме всегда было полно женщин с детьми, которые оставили своих мужей.

— Она основала какой-то фонд в защиту волчицы, — напомнила Анна-Мария. — Об этом много говорили…

— Мм… У меня нет ни молока, ни хлеба. Вам придется пить черный.

С этими словами Лиза Стёкель поставила перед гостьей надбитую чашку с каким-то рекламным рисунком.

— Пастор и другие священники не особенно ладили с ней, — продолжала Лиза.

— Почему?

— Из-за нас, группы «Магдалина», помимо всего прочего. У нас две сотни женщин. И многие из тех, кто не состоял в «Магдалине», уважали Мильдред. В том числе и мужчины, что бы там ни говорили. Мы изучали Библию, ходили на ее проповеди и помогали людям.

— Чем?

— Да мало ли чем! Готовили еду, например. Мы обсуждали, чем можем помочь матерям-одиночкам. У них ведь всегда много работы и все время уходит на стирку, готовку, уборку и добывание денег. Вечером сил остается разве только на то, чтобы посмотреть телевизор. Мы устраивали совместные обеды, с понедельника по среду в приходском доме, а в четверг и пятницу в доме Мильдред, чтобы матери могли отдохнуть от готовки. Иногда брали деньги, по двадцать крон со взрослого и пятнадцать с ребенка. Кроме того, женщины помогали друг другу присматривать за детьми. Таким образом у них освобождалось время, чтобы выехать в город, сходить в спортзал или просто прогуляться. Мильдред старалась помочь каждой.

Лиза засмеялась, словно вспомнив о чем-то, и продолжила:

— Следовало хорошенько подумать, прежде чем жаловаться ей на что-то. Она сразу загоралась: «Что мы можем сделать?» И не успеешь глазом моргнуть — давала тебе работу. Мы были один за всех и все за одного. Какой священник не мечтает о таких сплоченных прихожанах!

— То есть другие священники ей завидовали?

Лиза снова пожала плечами.

— Вы сказали «мы были». Разве «Магдалины» больше нет?

Лиза опустила глаза в стол.

— По-видимому, так.

Анна-Мария ждала, не скажет ли она еще что-нибудь, но Лиза молчала.

— Кто сейчас этим занимается?

— Думаю, мы, руководство группы.

— И ее муж?

Гостья заметила, как веки Лизы Стёкель на мгновение дрогнули, а в глазах мелькнуло тревожное выражение. «Ты что-то недоговариваешь», — подумала Анна-Мария.

— Да, конечно, — ответила женщина.

— Мильдред угрожали? Она боялась кого-нибудь?

— Иногда мне кажется, что участок мозга, отвечающий за страх, был у нее заблокирован. Она не знала этого чувства. Да, ей угрожали. И в последнее время не больше, чем обычно. Всегда находились люди, готовые перебить стекла в ее доме или проколоть шины на ее автомобиле.

Тут Лиза Стёкель сердито посмотрела на гостью.

— Она давно уже прекратила обращаться в полицию. Слишком много хлопот без всякой пользы. Ведь ничего невозможно доказать, даже если наверняка знаешь, кто это сделал.

— И вы можете кого-нибудь назвать?

Через пятнадцать минут Анна-Мария Мелла снова сидела за рулем своего «форда эскорта». «Почему бы Лизе все-таки не разобраться со всеми этими книгами?» — думала она.

А Лиза Стёкель стояла на кухне у окна и смотрела, как автомобиль Анны-Марии исчезает за склоном холма в облаке маслянистого газа. Потом она присела на диванчик рядом со спящим лабрадором и стала гладить его по груди и загривку, совсем как сука, вылизывающая своего щенка. Собака проснулась и приветливо забила хвостом.

— Что с тобой, Майкен? — спросила ее Лиза. — Ты даже не поднялась, чтобы поздороваться с гостьей.

В горле стоял сухой комок. Под веками потеплело. Это были слезы, которые просились наружу, и она сдержала их.

«Мильдред перенесла адскую боль, — подумала Лиза, вскакивая с дивана. — Боже, Мильдред! Прости меня. Прости, милая… Я хотела как лучше, но я испугалась».

Внезапно голова закружилась, стало трудно дышать. Лиза выскочила на крыльцо, и ее стошнило.

Собаки были тут как тут. Кому, как не им, позаботиться о хозяйке! Она легонько оттолкнула их ногой.

Чертовы полицейские! Влезут в душу и разглядывают ее, словно книжку с картинками. А там Мильдред на каждой странице. Лиза не может больше видеть эти картинки. Начиная от самой первой, шестилетней давности.

Она помнит, как стояла возле крольчатин. Пришло время кормить животных. Белые, серые, черные и пятнистые кролики поднимались на задние лапки и прижимали носы к решетке. Она раскладывала по терракотовым блюдцам гранулированный корм и морковку со свеклой. Ей было немного грустно оттого, что скоро ее питомцев подадут посетителям кафе в горшочках.

И вдруг она почувствовала, что за спиной кто-то стоит. Это оказалась женщина-священник, которая только что переехала к ним в поселок. Они никогда не встречались раньше. Мильдред была одних с ней лет, маленькая и бледная, с длинными темными волосами. Люди говорили, что она невзрачная, но Лиза не могла с этим согласиться.

Что-то с ней произошло, когда она пожала протянутую узенькую ладонь. Лиза буквально заставила себя отпустить руку Мильдред. Священник заговорила. Рот у нее тоже был маленький, словно ягода брусники, а губы узкие. И глаза ее тоже говорили, только о чем-то другом. Лиза помнит, что в первый раз больше всего на свете боялась выдать себя. Она жалела, что рядом нет зеркала, чтобы она могла проконтролировать выражение своего лица. И это Лиза, которая лучше всех умела хранить тайны, которая знала правду о самых красивых девушках поселка! Она многое могла бы рассказать о них, о том, что видела, свернувшись где-нибудь в углу калачиком.

Но были у нее и другие тайны.

Лиза помнила, как однажды ее, тринадцатилетнюю, схватил за косу дядя Бенгт, отцовский кузен. Он намотал ее волосы себе на руку, казалось, вот-вот — и выдернет все с корнем. «Держи рот на замке», — шепнул он ей в ухо. А потом затолкал ее в туалет и с силой ударил лбом о кафель, чтобы она поняла, насколько все серьезно. Другой рукой он принялся расстегивать ей джинсы. Семья в это время сидела за столом в гостиной.

И она держала рот на замке. Никому ничего не сказала, только коротко остригла волосы.

Лиза могла рассказать и о том, как в последний раз в своей жизни пила спиртное. Это было в шестьдесят пятом году на празднике летнего солнцестояния. Она напилась почти до бесчувствия, а в компании были три мальчика из города. Двое жили в Кируне, и с одним из них она столкнулась совсем недавно в продуктовом магазине «Иса». А третьего звали Томми, и с ним она потом прожила несколько лет.

Много тайн хранится в ее памяти. Они лежат там, словно камни на дне колодца. Теперь вся эта история кажется похожей на сон. Лиза помнит, как однажды в сентябре Томми выпивал со своими кузенами из Ланнаваары. Мимми тогда было года три-четыре. Река еще не покрылась льдом, и гости вручили Томми старую острогу. Они не отдавали себе отчета в том, что делают, а он никогда не понимал их шуток. Под утро Томми позвонил Лизе и попросил заехать за ним. Она, посадив его в машину, уговаривала бросить острогу, но Томми не слушал. Так и сидел в салоне с острогой. Она торчала из открытого окна, а Томми смеялся, тыча ею в темноту.

А потом, когда до рассвета оставалось часа два, ему захотелось порыбачить.

— Ты пойдешь со мной, — сказал Томми Лизе. — Будешь грести и светить мне фонариком.

— Девочка спит, — возразила она.

— Пусть спит, — успокоил ее Томми. — Она будет спать еще часа два.

Лиза пыталась надеть на него спасательный жилет, потому что вода была ледяной. Но Томми отказался.

— Какая ты стала красивая, черт возьми! — говорил ей Томми. — Ты молодчина, Анника.

Эту шутку с Анникой он находил очень забавной. Когда они выплыли на середину реки, он несколько раз повторил «ты молодчина, Анника», «греби ближе к берегу, Анника».

А потом он упал в воду. И уже через несколько секунд цеплялся за все, что только можно. Ночь была темная, вода ледяная. Он как будто не кричал, только фыркал и тяжело дышал от напряжения. На несколько секунд Лиза всерьез задумалась, что ей сейчас следует делать. Стоило только чуть-чуть отгрести в сторону, чтобы он не смог дотянуться до лодки, и… Сколько это займет времени, с учетом того, что он пьян? Минут пять, не больше.

Она втащила его на борт. Это оказалось нелегко, Лиза сама чуть не упала в воду. Острогу так и не нашли, вероятно, она потонула или уплыла по течению. Томми очень расстроился из-за этого. Он ругал Лизу, благодаря которой остался жив. Она чувствовала, как хотелось ему ее ударить.

Лиза никому не рассказывала потом о своем внезапном желании увидеть его мертвым. Утопить, как котенка.

И вот она стоит рядом с новым священником, и ей кажется, будто глаза этой женщины смотрят ей прямо в душу. Странное чувство.

И еще одна тайна хранится в колодце ее памяти. Она лежит там и сверкает, словно бриллиант среди мусорной кучи.

~~~

Скоро три месяца, как его жену нашли убитой. Эрик Нильссон вышел из своей «шкоды» возле дома священника. Стояла теплая погода, хотя сентябрь давно уже вступил в свои права. На ярко-синем небе ни облачка. Солнечные лучи походили на тоненькие сверкающие лезвия.

Он заезжал на работу. Приятно было встретиться с коллегами, они его вторая семья. Скоро он вернется к ним и тогда обо всем забудет.

Эрик посмотрел на цветочные горшки, выстроившиеся в ряд на лестнице и подоконниках. Цветы засыхали, и он подумал, что надо бы ими заняться. А то не успеешь оглянуться — и они станут хрупкими от мороза, а горшки полопаются.

По дороге домой Эрик заезжал в магазин и сейчас с полными сумками в руках локтем пытался открыть дверь.

— Мильдред! — позвал он, войдя в прихожую.

И остановился, вслушиваясь в тишину. Двести восемьдесят квадратных метров тишины. Вселенная замерла, и дом походил на космический корабль, несущийся в ее холодном пространстве. Эрик слышал, как скрипит земной шар, поворачиваясь вокруг своей оси. Зачем он позвал ее?

Когда Мильдред была жива, Эрик всегда знал, дома она или нет, стоило ему только переступить порог дома. В этом нет ничего удивительного, полагал он: грудные дети ощущают присутствие матери, даже если она находится в другой комнате. Он не утратил этой способности, даже став взрослым. Это неподконтрольно сознанию, что-то вроде интуиции или шестого чувства.

И теперь ему иногда казалось, что Мильдред находится где-то рядом, в соседней комнате.

Эрик поставил сумки на пол, и его окружила тишина.

«Мильдред», — мысленно позвал он.

В этот момент раздался звонок в дверь.

Это оказалась женщина в длинном плаще, облегающем фигуру, и сапогах на высоких каблуках. Он сразу понял, что она не местная. Появись она здесь в одном нижнем белье, она смотрелась бы не более странно. Женщина сняла перчатку с правой руки и поздоровалась. Ее звали Ребекка Мартинссон.

— Входите, — пригласил Эрик, пригладив рукой волосы и бороду.

— Спасибо, это лишнее. Я только…

— Входите, — повторил он и пошел вперед.

Он попросил Ребекку не снимать обувь и пригласил сесть на кухне. Эрик поддерживал здесь порядок, продолжал готовить и убираться, как и при жизни Мильдред. Вот только не решался тронуть ее вещи. Ее красный свитер по-прежнему лежал на кухонном диване, почта и бумаги были разбросаны на письменном столе.

— Ну? — ласково обратился он к гостье.

Он научился быть приветливым и доброжелательным с женщинами. Скольких повидал он за этим самым столом! Многие держали на коленях малышей, или их дети стояли рядом, вцепившись в мамин рукав. Одни бежали от мужей, другие от самих себя, не в силах вынести одиночество в какой-нибудь однокомнатной квартире в поселке Ломболо. Такие выходили на мороз и курили сигарету за сигаретой.

— Я здесь по поручению работодателя вашей жены, — начала Ребекка Мартинссон.

Эрик Нильссон, собравшийся как будто сесть или предложить гостье чашечку кофе, так и застыл посреди комнаты. Он молчал, поэтому Ребекка продолжила:

— У меня к вам два дела. Во-первых, мне нужны ключи от сейфа Мильдред в консистории. Второе касается вашего переезда.

Эрик повернулся к окну. Ребекка спокойно объясняла ему, что дом священника — служебная жилплощадь и что церковь поможет ему найти новую квартиру и нанять грузчиков.

Он сжал губы и дышал тяжело, со свистом. Потом посмотрел на Ребекку с отвращением, и она наткнулась взглядом в стол.

— Какого черта? — наконец сказал он. — Почему сейчас, когда мне так плохо? Или это жене Стефана Викстрёма так не терпится? Ей давно не давало покоя, что у Мильдред такой большой дом.

— Я… я не знаю. Я…

Он ударил ладонью по столу.

— Я потерял все.

Эрик помахал в воздухе сжатым кулаком. Этот жест означал, по-видимому, что он собрал все свои силы, чтобы сохранить самообладание.

— Подождите, — сказал он гостье и исчез за дверью.

Ребекка слышала, как он поднимается по лестнице.

Спустя несколько минут Эрик появился снова и бросил перед ней на стол связку ключей, словно пакет с собачьим кормом.

— Все?

— Переезд, — напомнила Ребекка, глядя ему в глаза.

— Интересно, как чувствует себя человек, заявляющийся в чужой дом с подобным поручением, да еще в такой шикарной одежде? — спросил Эрик.

Она вскочила. Что-то изменилось в ее лице, словно какая-то тень пробежала. Эрик много раз видел такое здесь, в доме Мильдред, и понимал, что это значит: скрытую боль. Ответ он прочитал в ее глазах так же ясно, будто она произнесла его вслух: «Как шлюха».

Негнущимися пальцами Ребекка подобрала со стола перчатки. Она двигалась медленно, словно пересчитывала их. Одна, вторая… Потом взяла со стола ключи.

Эрик Нильссон тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу.

— Простите, — сказал он. — Мильдред за такое отвесила бы мне подзатыльник. Какой сегодня день?

Не успела Ребекка ответить, как он продолжил:

— Дайте мне неделю. Потом меня здесь не будет.

Она кивнула. Провожая Ребекку до дверей, Эрик как будто все время хотел ей что-то сказать. Может, думал о том, стоит ли предлагать кофе, понимая, что ситуация для этого сложилась не совсем подходящая.

— Неделю! — крикнул он гостье в спину, словно это могло ее утешить.

Ребекка побрела через двор. Ее ноги, обутые в сапоги на каблуках, твердо ступали по земле, но ей казалось, что она ковыляет, как старуха.

«Я пустое место, — думала она. — У меня нет ни собственного мнения, ни воли. Я делаю то, о чем меня попросят. Конечно, ведь мои коллеги в бюро — единственное, что у меня осталось. Я убеждаю себя в том, что мне тяжело к ним возвращаться. На самом деле мне гораздо труднее без них. И я готова на все, почти на все, ради того, чтобы не потерять эту работу».

Ребекка посмотрела на прибитый к воротам почтовый ящик и тут заметила красный «форд эскорт», въезжающий во двор по гравийной дорожке.

Когда машина остановилась, Ребекка вздрогнула, словно по ее телу пробежал электрический разряд. Из автомобиля вышла инспектор криминальной полиции Анна-Мария Мелла. Они познакомились, когда Ребекка выступала в качестве адвоката Санны Страндгорд. Это Анна-Мария и ее коллега Свен-Эрик Стольнакке спасли ей жизнь той ночью.

Тогда Анна-Мария была беременна и походила на куб на ножках. Теперь она заметно постройнела, хотя оставалась такой же широкоплечей и крепкой на вид, несмотря на небольшой рост. На спине лежала все та же толстая коса. Белые ровные зубы были хорошо заметны на загорелом, немного вытянутом лице. Пони-полицейский.

— Здравствуйте! — приветствовала Ребекку Анна-Мария и замолчала, вопросительно глядя на нее.

— Я… — начала Ребекка, собираясь с мыслями. — Я встречалась с местными священниками в качестве представителя нашего бюро… и вот возникло одно дело… и поскольку я все равно оказалась здесь…

Она оборвала предложение и кивнула в сторону дома.

— Это имеет какое-нибудь отношение… — попыталась спросить Анна-Мария.

Но Ребекка перебила ее.

— Нет, я даже ничего не знала об этом… А кто родился? — Ребекка смущенно улыбнулась.

— Мальчик. Не успела я выйти из декретного отпуска, как меня привлекли к работе.

Ребекка кивнула, а потом посмотрела в безоблачное небо. Связка ключей оттягивала карман.

«Что со мной? — спрашивала себя Ребекка. — Я не больна. Я совершенно здорова. Только голова немного не в порядке и делать ничего не хочется. И говорить тоже. Мне нечего ей сказать».

— Все-таки странная штука — жизнь, — продолжала Анна-Мария. — Сначала Виктор Страндгорд, потом Мильдред Нильссон.

Ребекка снова кивнула, и Анна-Мария улыбнулась. Казалось, молчание Ребекки до сих пор не было ей в тягость, но сейчас она ждала ответа.

— Что вы обо всем этом думаете? — наконец выдавила из себя Ребекка. — Может, какой-нибудь псих, собиравший вырезки из газет со статьями об убийстве Виктора, сам решил наконец сделать что-нибудь в этом духе?

— Не исключено.

Анна-Мария смотрела на сосну. Ей послышался шорох, вероятно, где-то на дереве прыгала белка. Однако зверька нигде не было видно. Он мог спрятаться по другую сторону ствола или в кроне и теперь щелкал там шишками и шелестел ветками.

Вполне возможно, что какого-нибудь психа вдохновило убийство Виктора Страндгорда. Но преступник и Мильдред как будто знали друг друга. Он правильно рассчитал время, когда у нее закончится служба и она выйдет на берег к своей лодке. И она не сопротивлялась. Но зачем он повесил ее? Совсем как в Средние века, когда головы казненных насаживали на колья, чтоб другим неповадно было.

— Как поживаете? — спросила Анна-Мария.

Ребекка ответила, что все хорошо. Конечно, первое время ей приходилось тяжело, но ей помогли.

— Отлично! — ответила Анна-Мария.

Она смотрела на Ребекку и думала о том, каково ей пришлось той ночью, когда полицейские нашли ее в избушке в Йиека-ярви. Сама Анна-Мария туда не поехала: у нее как раз начались схватки. Но ночами ей часто снился мчавшийся во мраке сквозь метель снегоход, на котором лежала истекающая кровью Ребекка. Его вела Анна-Мария, которая постоянно боялась во что-нибудь врезаться и поэтому ехала очень быстро. А потом машина вдруг останавливалась. Двигатель громко тарахтел, но не мог сдвинуть ее с места. И тут Анна-Мария просыпалась и смотрела на Густава, спавшего между нею и Робертом. Мальчик лежал на спине, широко раскинув руки, как обычно спят маленькие дети. Он был в полной безопасности. «У нас все хорошо», — успокаивала себя Анна-Мария.

«Однако не так уж все хорошо», — думала она сейчас.

— И уже возвращаетесь в Стокгольм? — спросила она Ребекку.

— Нет, решила взять небольшой отпуск.

— Вы живете в бабушкином доме в Курравааре?

— Нет-нет. Нашла комнату здесь, в поселке.

— И не были в Курравааре?

— Нет.

Анна-Мария вопросительно посмотрела на Ребекку.

— Может, хотите, чтобы я составила вам компанию?

Ребекка поблагодарила и отказалась. Она объяснила Анне-Марии, что до сих пор у нее просто не было времени заехать в бабушкин дом.

— Вы спасли тех детей, — сказала Анна-Мария, когда они прощались.

Ребекка кивнула. «Хотя это мало меня утешает», — подумала она.

— Что сталось с ними? — спросила она Анну-Марию. — Я заявила в социальную службу, что с ними жестоко обращались.

— То расследование так и закончилось ничем. Семья переехала в город.

Ребекка вспомнила девочек, Сару и Лову, прокашлялась и постаралась сосредоточиться на чем-нибудь другом.

— Это оказалось слишком дорого для коммуны, — продолжала Анна-Мария. — Расследование стоит денег, а взять детей под опеку — больших денег. Передать дело в высшие инстанции тоже дорого. В интересах детей было бы перевести весь этот аппарат в ведение государства, но коммуне выгодно как можно скорее избавиться от проблемы. И вот получается, что я вывожу детей из зоны военных действий общей площадью пятьдесят два квадратных метра, а потом коммуна покупает этой семье жилье в Эркелльюнге. Черт знает что!

Инспектор Мелла замолчала. Казалось, весь этот монолог она произнесла только затем, чтоб хоть немного отвлечь Ребекку от тяжелых воспоминаний.

Когда Ребекка направлялась в сторону кафе на окраине поселка, Анна-Мария долго глядела ей вслед. Внезапно ей захотелось увидеть своих детей. Роберт остался дома с Густавом. Анна-Мария представила себе голову малыша, покрытую мягкими волосками, маленькие, но сильные руки, обнимающие ее за шею.

Она вздохнула и распрямила спину. Солнце играло в пожелтевшей осенней траве. По другую сторону дороги в сосняке по-прежнему резвились белки. Анна-Мария улыбнулась. Никогда еще она не заезжала так далеко. Сейчас ей предстоял разговор с Эриком Нильссоном, мужем Мильдред; потом дорога домой.

А Ребекка Мартинссон тем временем подходила к своему летнему домику. За ее спиной шелестели деревья. «Иди ко мне, — шептал лес. — Углубись в мои владения, им нет конца».

Она представила себе изящные сосны цвета меди и ели, чьи стволы, облепленные черными лишайниками, выглядят будто обожженные. Ребекке послышалось, как стучит по дереву дятел; как скрипит под ногами мох; как шумит в кронах ветер, словно водопад. Она вспомнила, как трещат ветки на звериных тропах, усыпанных мягкой хвоей.

Ребекка все шла и шла. Поначалу мысли в голове напоминали клубок пряжи. Ветки царапали ей лицо, касались волос и постепенно, одну за другой, выдергивали из клубка ниточки, которые застревали на деревьях или уносились ветром. И так голова опустела.

Она вдыхала болотные запахи, ее ноги вязли во мху, а тело стало липким от пота. Вперед, к горному склону! Туда, где дует свежий ветер, где карабкаются по склону огненно-красные кусты карликовой березы. Опуститься на землю и залечь в ожидании снега.

Внезапно она вспомнила, как в детстве хотела уехать куда-нибудь далеко, например в Индию. Над головой парил горный канюк. Она представляла себя странствующей с рюкзаком за плечами и ночевки под открытым небом. Бабушкина собака Юсси всегда была рядом. Иногда они вместе путешествовали в каноэ.

Когда-то давно Ребекка стояла здесь рядом с отцом и показывала рукой вдаль. «А если я приду туда, где я окажусь?» «В Чьольме», — отвечал отец. Или — «в Латтелуокте», «на другом берегу Раутас-эльв». Эти названия звучали как стихи.

Ребекка должна была остаться, она хотела их видеть. Она уже плохо представляла себе папино лицо. И все потому, что слишком часто разглядывала его фотографии, которые вытеснили из памяти реального человека. Зато она хорошо помнила его рубашку. Хлопчатобумажную, но мягкую, как шелк, после многочисленных стирок. Белый фон, черно-красная клетка. На поясе у отца висел нож в блестящем кожаном чехле. Костяную рукоятку украшал узор. Самой Ребекке было тогда не больше семи, это она помнила точно. Она носила синтетическую синюю шапку машинной вязки с узором из белых снежинок и крепкие сапоги.

У нее тоже был нож, поменьше. Скорее так, для вида. Однако Ребекка нашла ему применение: вырезала из дерева фигурки, совсем как Эмиль из Лённеберги.[16] И все-таки нож был слишком маленький, поэтому обычно она пользовалась отцовским. Им удобнее было расщеплять палочки, вытачивать прутики для барбекю или вырезать фигурки, которые у нее никак не выходили.

Ребекка посмотрела на свои сапоги на высоких каблуках от «Лагерсонс».[17]

«Прости, — мысленно ответила она лесу, — но сегодня я не в форме».

Мике Кивиниеми протирал тряпкой барную стойку. Четыре часа дня, четверг. Их ночная гостья Ребекка Мартинссон сидела за столиком у окна и смотрела на реку. Она была единственной женщиной, проживающей сейчас в гостинице. Ребекка пообедала кусочком лосятины с грибами и картофельным пюре и сейчас пила красное вино из бокала, не замечая взглядов, которые бросала в ее сторону молодежь.

Сегодня юные гости появились здесь первыми. А по субботам они приходят уже часа в три, чтобы пообедать, выпить пива и скоротать оставшиеся несколько часов до вечера, когда по телевизору начнется что-нибудь интересное. Как обычно, Мальте Алаярви болтал с Мимми. Он любит это делать. А позже подтянется и остальная банда, чтобы пить и смотреть спортивные программы. Из взрослых мужчин к Мике ходят в основном холостяки. Хотя иногда появляются и пары. Женщины из «Магдалины» тоже заглядывают сюда. Частенько и персонал туристической базы в Юккас-ярви переправляется на лодках через реку, чтобы перекусить здесь и почесать языком.

— И что сегодня на обед? — спросил Мальте, тыча пальцем в меню. — Гно…

— Гноччи, — ответила Мимми. — Это такие маленькие клецки. Гноччи с томатной пастой и сыром моцарелла. К ним ты можешь взять жареное мясо или цыпленка.

Она встала рядом с Мальте и демонстративно достала из кармана передника блокнот для записи заказов. «Как будто ей это нужно, — подумал Мике. — Она может принять заказы у двенадцати человек без всяких записей. Совершенно невероятно!»

Он посмотрел на Мимми. Сравнение с Ребеккой Мартинссон было в пользу его напарницы. Ее мама Лиза тоже была прыщавой в юности, об этом вспоминали старики. Но она красива до сих пор, несмотря на то что пренебрегает косметикой, ужасно одевается и сама стрижет себе волосы. Ночью, отцовскими ножницами, как рассказывала Мимми.

В отличие от Лизы, которая борется со своей красотой всеми доступными ей средствами, Мимми о своей заботится. Передник плотно облегает ее бедра. На голове аккуратно подвязанная бандана, из-под которой вьются крашенные в полоску волосы. Грудь обтягивает черная блузка с глубоким декольте, в котором видна кружевная отделка бюстгальтера, красная, черная или фиолетовая, когда Мимми наклоняется протереть стол. Из-под низкой талии джинсов видна татуировка в виде ящерицы в самом низу спины справа.

Мике помнит, как они познакомились. Однажды Мимми заглянула в кафе со своей мамой и предложила поработать у него один вечер. Посетителей ожидалось много, и Мике искал помощника. Собственно, вся эта идея с кафе изначально принадлежала его брату, который быстро к ней охладел, предоставив Мике возможность выкручиваться самому. Мимми должна была готовить закуски и накрывать столы. Слух о ней в тот же вечер разнесся по всему поселку. Завсегдатаи кафе стояли здесь, посреди зала, и обзванивали своих приятелей. Парни со всего поселка шли сюда, чтобы только взглянуть на нее.

И Мимми осталась. Ненадолго, как сказала она Мике. Когда же он попросил ее определиться точнее, потому что ему тоже надо было строить планы на будущее, она небрежно махнула рукой:

— В таком случае можешь на меня не рассчитывать.

Позже, когда они лежали рядом в постели, он опять задал ей тот же вопрос: как долго она у него еще пробудет?

— Пока не подвернется лучший вариант, — ответила Мимми, улыбаясь.

Мике ей не пара, это Мимми сразу дала ему понять. У него и у самого были подруги помимо нее, время от времени он жил то с одной, то с другой. Он понимал, что означают эти ее слова: «Ты замечательный парень, но… Не связывай меня. Я не люблю тебя, просто сейчас ты мне подходишь».

С ее появлением все в кафе изменилось. Начиная с того, что Мике избавился от брата, который не помогал ему ни в работе, ни деньгами, а только пил за его счет с приятелями — никчемными типами, среди которых был королем, пока платил.

— Выбирай, — сказала Мимми его брату. — Или мы уходим и ты выкручиваешься сам, или всем занимается Мике, а ты оставляешь его в покое.

И брат все подписал. Он сидел напротив с красными глазами и в несвежей рубашке, распространявшей запах пота. Голос у него был хриплый, как у алкоголика.

— Но вывеска моя, — сказал он, резким движением отодвигая от себя бумаги. — У меня в голове еще масса идей. — С этим словами он хлопнул себя по лбу.

— Ты можешь забрать свою вывеску, когда захочешь, — ответил Мике и мысленно добавил: «Поскорей бы».

Он вспомнил, как брат нашел эту вывеску в Интернете. Белые неоновые буквы на красном фоне. «Last stop dinner» — так пишут в Соединенных Штатах, но здесь она выглядела бы смешно. У Мике на этот счет были свои планы. «У Мимми» — чем не вывеска для его заведения? Однако девушка об этом и слышать не хотела, поэтому пока название оставалось прежним: «Кафе-бар Мике».

— Зачем вы готовите такие странные блюда? — спрашивал Мальте, удрученно тыча пальцем в меню.

— Но в них нет ничего странного, — отвечала Мимми. — Они похожи на клецки, только поменьше.

— Клецки с помидорами — разве это не странно? Нет, давай что-нибудь из морозилки, например лазанью.

Мимми исчезла на кухне.

— И никаких салатов, ты слышишь? — крикнул он ей вдогонку. — Я не кролик.

Мике повернулся к Ребекке Мартинссон:

— Останетесь еще на одну ночь?

— Да.

«Что мне делать? — мысленно спрашивала себя она. — Куда податься? Кто меня здесь помнит?»

— Вы знали убитую женщину-священника? — спросила Ребекка у Мике. — Какой она была?

— Она мне нравилась, — отвечал бармен. — Она и Мимми — лучшее, что я видел в этом поселке и в этом заведении. Когда я начинал, ко мне ходили только одинокие холостяки от восемнадцати до восьмидесяти трех лет. После ее переезда стали появляться и женщины. Мильдред изменила нашу жизнь.

— То есть священник уговаривала женщин ходить в бар?

Мике засмеялся.

— Только для того, чтобы поесть! Да, она была такая. Она считала, что время от времени женщинам надо отдыхать от кухни и появляться на людях. Можно и со своими мужьями, когда лень готовить. Обстановка в кафе совершенно изменилась. Раньше здесь сидели одни мужчины и ржали как жеребцы.

— Но мы этого не делали! — возмутился Мальте Алаярви, краем уха подслушивавший их разговор.

— Ты это делал и занимаешься этим до сих пор, — отвечал ему Мике. — Сидишь возле окошка, смотришь на реку и ржешь над Ингве Бергквистом[18] или над местными…

— Да, но этот Ингве…

— Ты ржешь над правительством, глядя в меню и в телевизор, когда там идет что-нибудь веселое…

— Там масса развлекательных программ!

— Поэтому ты и ржешь постоянно.

— А насчет Ингве Бергквиста я говорил одно, — продолжал Мальте. — Чертов мошенник! Он продаст что угодно, стоит ему только обозвать это словом «арктический». «Арктические ездовые собаки», «Арктическое сафари»… И японцы готовы заплатить лишние две сотни за удовольствие пожить в настоящей арктической развалюхе.

— Ну, что я вам говорил? — повернулся к Ребекке Мике.

Внезапно его лицо приняло серьезное выражение.

— А зачем это вам? — спросил он. — Вы журналист?

— Нет-нет, мне просто интересно, — ответила Ребекка. — Она ведь жила здесь и потом… Нет, просто я работаю на того адвоката, с которым вчера обедала, — спешно поправилась она.

— Носите за ним сумку и заказываете ему билеты на самолет?

— Что-то вроде того…

Ребекка Мартинссон посмотрела на часы. Она одновременно и боялась, и хотела, чтобы Анна-Мария Мелла вдруг появилась перед ней и, ругаясь на чем свет стоит, потребовала ключи от сейфа Мильдред. Хотя, возможно, Эрик Нильссон так ничего и не сказал о них полиции или просто не знал, что это за ключи. Все это очень не нравилось Ребекке. Она взглянула в окно, за которым уже темнело. Снаружи послышался звук автомобиля, выехавшего на присыпанную гравием площадку возле кафе.

В сумке зазвонил мобильный телефон. На дисплее высветился номер адвокатского бюро. «Монс», — подумала Ребекка, выбегая на лестницу.

Но это оказалась Мария Тоб.

— Как дела? — спросила она.

— Не знаю, — ответила Ребекка.

— Я говорила с Торстеном. Он сказал, что священники, во всяком случае, у вас на крючке.

— Мм…

— И что ты осталась там улаживать какие-то свои дела.

Ребекка молчала.

— Ты была в доме своей бабушки? Забыла, как это место называется…

— Курраваара. Нет.

— Там что, совсем плохо?

— Нет, там все в порядке.

— Тогда почему ты туда не съездила?

— Просто не успела, — ответила Ребекка. — Я должна была помочь клиенту разобраться с одним грязным делом.

— Не виляй хвостом, милая. Что за дела? — не унималась подруга.

Ребекка рассказала Марии об Эрике Нильссоне и ключах. От усталости она готова была опуститься на ступени лестницы. Мария вздохнула в трубку.

— Черт бы подрал этого Торстена, — посочувствовала она. — Я должна…

— Ты ничего не должна, — перебила ее Ребекка. — Но ведь это ключи от ее сейфа, Мария. А в нем личные вещи убитой Мильдред. И если кто и имеет на них право, то это ее муж. И полиция. Ведь там могут быть письма и… что угодно. У них ведь нет совершенно никаких зацепок.

— Но работодатель Мильдред наверняка предоставил полиции все, что могло представлять интерес, — попыталась успокоить ее Мария Тоб.

— Вполне возможно, — ответила Ребекка, как будто немного смирившись.

Несколько секунд обе молчали. Ребекка разулась и бросила туфли на гравий.

— И что, теперь ты отправишься прямиком в львиное логово? — прервала наконец молчание Мария Тоб. — Ты ведь за этим туда и отправилась, так?

— Да, да…

— Значит, так, Ребекка. — В голосе Марии послышалась решимость. — Я твоя подруга, и я должна сказать тебе все как есть. Тебе следует решиться и съездить наконец в эту, как ее… Курркаваару…

— Курраваару.

— Да. А не сидеть в каком-то богом забытом кабаке на берегу реки. Что ты, собственно, там высиживаешь?

— Я не знаю.

Тоб молчала.

— Все не так просто, — добавила Ребекка.

— Ты думаешь, я тебе поверила? — не унималась Мария. — Я могу приехать и составить тебе компанию.

— Нет, — решительно возразила Ребекка.

— О’кей, мое дело предложить.

— Спасибо, Мария, но я…

— Не стоит благодарности. Теперь мне надо работать, если хочу вернуться домой раньше полуночи. Я еще позвоню. Монс о тебе спрашивал, похоже, он тоже беспокоится. Помни, Ребекка, через что ты прошла. Кто падал с пятого этажа, не боится высоты. Съезди в церковь на какую-нибудь еще службу. Худшее позади. Разве не ты говорила мне еще на Рождество, что семьи Санны и Томаса Сёдерберга переехали в Кируну?

— Но об этом ты ему не рассказывала?

— Кому?

— Монсу. Я не знаю, стоит ли…

— Нет, не рассказывала. Я тебе еще позвоню.

~~~

Эрик Нильссон молча сидел на кухне в доме священника. По другую сторону стола он видел свою мертвую жену. Он едва дышал от страха: малейшее неосторожное движение — и она исчезнет.

Мильдред улыбалась. «Смешной ты, — говорила она мужу. — Ты веришь, что Вселенная бесконечна, что время относительно и ты можешь вернуть прошлое».

Часы на стене остановились. Окна были похожи на черные зеркала. Сколько раз звал он ее за последние три месяца? Разве не хотел он ночью, ложась спать, увидеть ее у своей постели, услышать ее голос в шелесте деревьев за окнами?

«Ты не должен здесь оставаться», — сказала она ему.

Он кивнул. Но все это так сложно! Что делать со всеми этими вещами, мебелью, книгами? С чего начать? При одной мысли о переезде его охватывала такая усталость, что хотелось залечь в постель, пусть даже средь бела дня.

«Оставь это, — продолжала она. — Брось эти тряпки, безделушки. Я никогда не думала ни о чем подобном».

Эрик понимал, что она права. Вся мебель привезена из дома ее родителей. Она единственный ребенок в пасторской семье, ее мать и отец умерли, когда она училась в университете.

Мильдред по-прежнему не жалела своего мужа, и это раздражало его. Она была злой, но не в том смысле, что имела дурные намерения. Мильдред ранила его душу. «Если ты останешься со мной, я буду рада, — говорила она ему при жизни. — Но ты взрослый человек и сам выбираешь свою дорогу».

Он и раньше часто размышлял, так ли уж она права? Как можно быть такой бескомпромиссной? Эрик остался с ней до конца. Разумеется, он выбрал сам. Но разве любовь не предполагает взаимных уступок?

Сейчас она опустила глаза. Эрик не смел думать о детях, потому что тогда она исчезла бы. Как и раньше, ему следовало держать себя в руках. За окнами кухни совсем стемнело.

Это она не хотела детей. Он чувствовал это еще в первые годы супружества, когда лежал рядом с ней в постели. Вечером или ночью, она никогда не выключала лампу. Он замечал по ее лицу, как неприятны ей его ласки. Потом все произошло само собой: она охладела к нему, а он боялся к ней приблизиться. Иногда Эрик не выдерживал, и они ругались. Он жаловался, что Мильдред его не любит, что работа для нее все, что он хочет детей. И она разводила руками: «Что я могу сделать для тебя? Если ты не счастлив, уходи». «Куда? К кому?» — спрашивал он в свою очередь. Но каждый раз буря стихала, жизнь продолжала идти своим чередом, и ему снова становилось хорошо.

Сейчас Мильдред сидела, упершись в стол острыми локтями и в задумчивости постукивая указательным пальцем по лакированной поверхности. Такой она бывала каждый раз, когда в голову ей приходила какая-нибудь идея и она погружалась в свои мысли.

Эрик привык для нее готовить. Когда Мильдред поздно возвращалась с работы, он вынимал из морозилки покрытую пластиковой пленкой тарелку и ставил ее в микроволновку. А потом смотрел, как Мильдред ела. Эрик набирал ей ванну. Ему не нравилась привычка жены накручивать волосы на палец. «Ты полысеешь», — предупреждал он ее.

А теперь Эрик не знал, что ему говорить или делать. Он хотел спросить Мильдред, каково там, откуда она пришла. «Я не знаю, — отвечала она. — Но внутри меня будто сквозняк».

Эрик понимал: не стоит об этом спрашивать. «Но ведь ты здесь, потому что тебе что-то от меня надо», — думал он. И его снова охватил страх, что она исчезнет. Пуфф — и все.

«Помоги мне, — попросил он Мильдред. — Помоги выбраться отсюда».

Она видела, что он злится оттого, что не может справиться сам. Эта скрытая ненависть — вечный спутник несамостоятельности и зависимости. Но она молчала, а потом встала и прижала его голову к своей груди.

«Нам пора», — сказала Мильдред.

В четверть восьмого он последний раз закрыл за собой двери дома священника. Все, что он взял с собой, уместилось в пластиковом пакете. Один из соседей, сдвинув занавеску, с любопытством наблюдал, как Эрик закидывал свои пожитки на заднее сиденье машины.

Мильдред села рядом с ним впереди. Машина выехала за ворота — и с души Эрика будто упал камень. Он вспомнил то лето, когда они поженились, когда вместе колесили по Ирландии. А Мильдред улыбалась рядом с ним.

Эрик остановил автомобиль рядом с кафе Мике, чтобы отдать ключи той самой Ребекке Мартинссон.

К его удивлению, она стояла на пороге с мобильным телефоном в опущенной руке. Завидев Эрика, Ребекка будто захотела убежать. Он приблизился к ней осторожно, словно боясь спугнуть, и посмотрел ей в глаза почти умоляюще.

— Я решил отдать вам ключи от дома священника, — сказал он, — чтобы вы могли передать их пастору вместе с ключами от сейфа Мильдред. Скажите ему, что я съехал.

Ребекка молча взяла связку. Она не спросила ни о мебели, ни о вещах, так и стояла: в одной руке мобильник, в другой ключи. Эрик чего-то ждал, будто хотел заговорить с ней. Может, попросить прощения или обнять ее и погладить по голове.

Но тут Мильдред вышла из машины и позвала его.

«Эрик! — закричала она. — Не беспокойся, о ней есть кому позаботиться!»

Он повернулся и направился к автомобилю.

Стоило ему сесть на водительское место — и тоска, охватившая его при виде Ребекки, развеялась. Впереди лежала дорога в город, предстояла темная и полная опасностей ночь. Мильдред сидела рядом. Он остановил машину возле отеля «Феррум».

— Я простил тебя, — сказал он жене.

Мильдред слегка покачала головой, глядя на свои колени.

— Я не просила у тебя прощения, — ответила она.

~~~

В два часа ночи Ребекка Мартинссон еще не спала.

Любопытство разрасталось в ней, словно плющ, оно пустило корни в ее сердце, посылая свои отростки, как метастазы, во все части тела, обвилось вокруг ребер, плотно, будто коконом, покрывая грудную клетку.

Сейчас, проснувшись среди осенней ночи, она чувствовала его непреодолимую силу. В кафе все стихло. О железную крышу летнего домика яростно стучала ветка. Луна была почти полная. В ее проникающем в комнату мертвенно-бледном свете блестела связка ключей на сосновой столешнице.

Ребекка встала с постели и оделась. Ей не нужно было зажигать лампу. Она посмотрела на часы и вспомнила Анну-Марию Меллу. Ей нравилась эта женщина-полицейский: она всегда стояла за справедливость.

Ребекка вышла на улицу. Сильный ветер раскачивал березы и рябины, заставляя сосновые стволы скрипеть и трещать. Ребекка села в машину и включила мотор.

Она вышла на кладбище, это было совсем недалеко.

Ребекка быстро нашла могилу Нильссон. На ней лежало много цветов: розы, вереск. А рядом чернело место, оставленное для ее мужа.

«Она родилась в том же году, что и мама, — подумала Ребекка. — В ноябре маме исполнилось бы пятьдесят пять».

Вокруг стояла тишина, но в ушах Ребекки гудел ветер. Еще некоторое время она смотрела на надгробие, а потом возвратилась к машине, припаркованной у стены. И, только захлопнув за собой дверцу, Ребекка погрузилась в безмолвие.

«Чего ты ждала? — спрашивала она себя. — Что Мильдред встанет из могилы, чтобы открыть тебе свою тайну? Это было бы здорово, но, в конце концов, это ее личное дело».

Итак, пастору нужны ключи от сейфа Мильдред. Что же в нем такое хранится? Почему никто не рассказал о нем полиции? Ребекка должна была передать им ключи, но так, чтобы они не поняли, что это сделала именно она.

«Впрочем, какая разница? — подумала она. — Кто может принудить меня утаивать ключи от полиции?»

~~~

Инспектор Анна-Мария Мелла проснулась среди ночи. Это все кофе. Когда она пила его слишком поздно, то всегда просыпалась и потом ворочалась с боку на бок, не в силах заснуть. Иногда она поднималась с постели. Ей нравилось бродить по дому в это время, когда все спят. Анна-Мария могла слушать на кухне радио, попивая отвар ромашки, гладить белье или делать что-нибудь еще, погрузившись в свои мысли.

Сейчас она спустилась в подвал и включила утюг. Она вспомнила разговор с мужем убитой Мильдред Нильссон.

Эрик Нильссон: Сядем здесь, на кухне, чтобы видеть из окна ваш автомобиль.

Анна-Мария: Зачем?

Эрик Нильссон: Наши гости обычно парковались внизу, у кафе, или, во всяком случае, не так близко к этому дому. Боялись, что кто-нибудь продырявит шины, поцарапает лак или сделает еще что-нибудь в этом роде.

Анна-Мария: Да?

Эрик Нильссон: Теперь особенно бояться нечего, но год назад такое случалось часто.

Анна-Мария: Вы заявляли в полицию?

Эрик Нильссон: Бесполезно. Даже когда мы знали, кто сделал это, у нас не было ни доказательств, ни свидетелей. Люди боялись, что в отместку злоумышленник может в следующий раз поджечь их сарай.

Анна-Мария: А что, кто-то поджигал ваш?

Эрик Нильссон: Да, был здесь один… Мы думали, что это он, во всяком случае. От него ушла жена и одно время жила здесь, в доме священника.

«Эрик Нильссон имел прекрасную возможность надавить на меня, но он ею не воспользовался, — с удовлетворением подумала Анна-Мария. — Он мог бы разозлиться, повысить голос, посетовать на плохую работу полиции и в конце концов обвинить нас в смерти своей жены».

Она разглядывала рубашку Роберта. «Боже мой, до чего потертые манжеты!» Из-под утюга шел пар, распространяя приятный запах свежевыглаженной хлопчатобумажной ткани.

Эрик умел говорить с женщинами, это было видно. Иногда она, возможно, отвечала на его вопросы слишком подробно. Но вовсе не для того, чтобы завоевать его доверие, а потому, что он сумел завоевать ее. Например, когда Эрик спросил о детях. Было видно, что он имел с ними дело. Он спросил Анну-Марию, понимает ли Густав слово «нет».

Анна-Мария: Все зависит от того, кто говорит. Если это слово произношу я, он не понимает.

Эрик Нильссон рассмеялся, но вскоре его лицо снова стало серьезным.

Анна-Мария: У вас большой дом.

Эрик Нильссон (вздыхая): Собственно, он никогда не был нашим домом в полном смысле этого слова. Служебное помещение и отель для бесприютных женщин.

Анна-Мария: Но сейчас здесь никого нет.

Эрик Нильссон: Да, активистки из «Магдалины» боятся сплетен. Сами понимаете: вдовец, одинокие женщины… Здесь я согласен с ними.

Анна-Мария: Могу ли я задать вам один личный вопрос? Вы ладили со своей женой?

Эрик Нильссон: Вам действительно так нужно это знать?

Анна-Мария кивнула.

Эрик Нильссон: Хорошо. Я бесконечно уважал Мильдред.

Анна-Мария кивнула еще раз.

Эрик Нильссон: Она была необычной женщиной и редким священником. В ней чувствовалась какая-то… сила. Она верила, что призвана сюда, в Кируну, свыше.

Анна-Мария: Откуда она родом?

Эрик Нильссон: Она родилась под Упсалой в семье пастора. Мы познакомились в университете, где я изучал физику. Мильдред сразу сказала мне, что ненавидит равнодушие и умеренность. В критической ситуации человек скорее обратится к психологу, чем к священнику. Она говорила слишком много и быстро, была одержима своими идеями и походила на сумасшедшую. Конечно, я хотел, чтобы Мильдред стала спокойнее. Но… (тут он развел руками и вздохнул). Когда уходит такой человек, это большая потеря для всех.

Анна-Мария огляделась. Она увидела, что половина кровати, на которой, по-видимому, спала Мильдред, не застелена. Нет будильника и никаких книг, даже Библии.

Внезапно Эрик Нильссон поднялся и встал за ее спиной.

— У Мильдред была своя комната, — сказал он.

Это оказалось небольшое чердачное помещение. На окнах не было цветов, только лампа да керамические фигурки птиц. На узенькой неприбранной кровати валялся красный флисовый халат, как будто хозяйка только что встала и вышла из комнаты. На полу высились пирамиды книг. Анна-Мария присмотрелась: сверху лежала Библия, «Беседы о вере», библейский словарь-справочник, детская и подростковая литература. Анна-Мария увидела «Винни-Пуха», «Энн из Зеленых крыш»[19] и множество газетных вырезок.

— Здесь нечего смотреть, — устало сказал ей Эрик Нильссон, — совершенно нечего.

«Все это довольно странно, — думала Анна-Мария, складывая детскую одежду. — Создавалось впечатление, будто он пытается удержать свою умершую жену в доме». Ее почта оставалась на столе неразобранной. На столике возле кровати стоял стакан с водой и лежали очки. Везде было прибрано, только вещи Мильдред оставались нетронутыми. «И дом обставлен со вкусом, — вспоминала Анна-Мария, — интерьеры как в каком-нибудь журнале по дизайну». Тем не менее Эрик говорил, что он никогда не чувствовал себя здесь как дома. «Служебное помещение и отель для бесприютных женщин»… И еще, что он «уважал» ее. Странно…

~~~

Ребекка медленно въезжала в поселок. Мертвенно-бледная луна серебрила асфальт с нападавшей на него листвой. По обочинам дороги раскачивались деревья, которые, казалось, с жадностью впитывали этот скудный свет, однако оставались черными и голыми, и ветер крутил и мучил их в преддверии зимнего сна.

Она миновала приходской дом — низенькое строение из белого кирпича и мореного дерева, затем свернула на Грюввеген и припарковалась возле старой прачечной.

Еще не поздно было передумать, но она решила идти до конца.

«Что ожидает меня в самом худшем случае? — размышляла Ребекка. — Если я попытаюсь скрыться, мне, возможно, придется заплатить штраф за превышение скорости. Или же меня уволят из бюро, от которого меня и так тошнит».

Постепенно она пришла к выводу: самое худшее, что можно сделать в ее ситуации, — это отступить. Вернуться и снова залечь в постель, а наутро улететь в Стокгольм, чтобы там, собирая в кулак последние силы, снова приступить к работе.

Ребекка подумала о своей маме. Лицо ее всплыло в памяти настолько отчетливо, что, казалось, Ребекка увидела его через боковое стекло. Мама носила стильную прическу и пальто горохового цвета с широким поясом и меховым воротником. При виде этого пальто, которое она сшила сама, соседские тетушки закатывали от восторга глаза.

Кем она, собственно, себя ощущала в своих сапогах на высоком каблуке, которые купила не в Кируне, а в Лулео?

Ребекка прикрыла глаза. И вот ей снова семь лет, и она тянется к маме, такой красивой в своем зеленом пальто. «Ты совсем как Барби, мама», — сказала Ребекка ей однажды, когда была еще младше. В ответ мама засмеялась и обняла дочь, а девочка наслаждалась запахом ее пудры и духов. Как-то раз много лет спустя Ребекка повторила эту фразу: «Ты похожа на Барби, мама». Но во второй раз мама не развеселилась, как тогда. «Перестань», — отмахнулась она.

Потому что было и то, о чем не знали соседские тетушки и что открывалось только более внимательному взгляду. Мама носила дешевые туфли. Ее ногти потрескались и были обгрызаны по краям, а рука, подносившая сигарету ко рту, слегка дрожала, что встречается обычно у нервных людей.

Мама всегда мерзла. Ребекка часто вспоминала ее сидящей за кухонным столом в теплом свитере и шерстяных носках.

Но сейчас она представила ее другой. Мама держала руки в карманах изящного пальто с чуть приподнятыми плечами и внимательно озирала салон автомобиля, прежде чем остановить взгляд на Ребекке. Потом она прищурилась и опустила уголки губ, будто спрашивая: «Так кто же из нас сумасшедший?»

«Только я не, — мысленно ответила ей дочь. — Я не такая, как ты».

Потом Ребекка вышла из машины и быстро направилась к приходскому дому, будто убегая от собственной памяти.

Над дверью черного хода висела разбитая лампа. Ребекка достала связку и один за другим принялась засовывать ключи в замочную скважину. «Что, если дом поставлен на сигнализацию? — подумала она. — Возможно, они предпочли более дешевый вариант, чтобы только отпугнуть вора. В этом случае сигнал не выйдет за пределы дома. Однако не исключено, что он поступит на охранный пункт».

«Спокойно, — уговаривает она себя. — Ведь в любом случае сюда не примчится группа быстрого реагирования. Приедут заспанные охранники, которые поставят свой автомобиль у главного входа. У меня будет время улизнуть».

Наконец Ребекка нашла подходящий ключ и принялась вертеть им в замочной скважине. Она не услышала ни сирены, ни даже негромкого звукового сигнала, означающего, что у нее остается шестьдесят секунд, чтобы набрать код. Главная дверь приходского дома вела в подвальное помещение, а черный ход, через который она и пыталась проникнуть в здание, располагался на втором этаже. Ребекка знала, что там же находится и консистория. Теперь, удостоверившись, что в доме никого нет, она действовала спокойнее.

Она слышала эхо своих шагов по каменному полу. В тесном помещении консистории не было окон, и Ребекка включила свет. Одинаковые серые сейфы без фамилий или других опознавательных знаков стояли у самой двери.

Ребекка принялась примерять ключ к замкам по очереди; сердце билось как сумасшедшее. Стоило сейчас кому-нибудь сюда войти — и ее схватили бы за руку. Ребекка прислушивалась: не поднимается ли кто по лестнице, не подъезжает ли к дому машина. Ключи гремели, как церковные колокола.

Ключ подошел к третьему сейфу, и Ребекка плавно повернула его в замке. Должно быть, это и есть тайник Мильдред Нильссон. Ребекка открыла дверцу и заглянула вовнутрь.

Сейф оказался совсем небольшим. В нем лежало не так много, однако заполнен он был почти до отказа. Ребекка нашла несколько картонных коробок и тряпичных мешочков с ювелирными украшениями: жемчужное ожерелье, несколько массивных золотых перстней, серьги. Два скромных обручальных кольца, должно быть семейные реликвии. Синяя папка с бумагами. Много писем от разных людей, судя по почерку на конвертах.

«И что мне теперь делать? — спрашивала себя Ребекка. — Интересно, знает ли пастор о содержании сейфа, и если да, то все ли здесь на месте?»

Она перевела дыхание и еще раз пересмотрела бумаги. Потом села на пол и принялась их сортировать. На этот раз голова работала прекрасно. Через полчаса Ребекка включила ксерокс.

Письма она решила просто забрать с собой, ведь на них могли сохраниться отпечатки пальцев. Ребекка поместила их в полиэтиленовый пакет, который нашла в одном из ящиков. А с бумаг, хранившихся в синей папке, она сняла ксерокопии, которые тоже положила в пакет вместе с письмами. Закончив работу, Ребекка водворила синюю папку обратно в сейф, заперла дверцу, выключила свет и поспешила на выход. Часы показывали половину четвертого.

Анна-Мария Мелла проснулась оттого, что ее дочь Йенни дергала ее за руку.

— Мама, мама, кто-то звонит в дверь.

Дети знают, что в такое время открывать без разрешения родителей нельзя. Мало ли кто решит навестить в этот час полицейского! Кающиеся безумцы, которым больше некому исповедоваться, или коллеги с озабоченными лицами и поджидающим во дворе автомобилем. А иногда, что случается, правда, реже, — психи, исполненные жажды мести или под кайфом. Или же и то и другое.

Анна-Мария встала и, велев Йенни с Робертом оставаться в комнате, пошла в прихожую. Мобильник с выбранным номером полицейского участка на дисплее лежал у нее в кармане. Анна-Мария посмотрела в глазок и открыла.

На пороге стояла Ребекка Мартинссон. Анна-Мария попросила ее войти, но гостья остановилась в прихожей у самых дверей. Она не стала снимать плащ и о��залась от кофе.

— Ведь это вы расследуете убийство Мильдред Нильссон, — сказала она. — Я привезла вам ее письма и копии некоторых бумаг.

С этими словами Ребекка протянула Анне-Марии полиэтиленовый пакет и коротко рассказала, как к ней попали эти материалы.

— Вы понимаете, — закончила она, — какие у меня могут быть неприятности из-за них. Поэтому если сможете найти какое-нибудь другое объяснение тому, что они у вас появились, я буду вам благодарна. Если же нет, то… — Ребекка пожала плечами, — мне останется винить во всем себя саму, — усмехнулась она.

Анна-Мария заглянула в пакет.

— Бумаги из сейфа в консистории? — спросила она.

Ребекка кивнула.

— Почему же никто не сказал полиции, что… — Оборвав фразу, она взглянула на Ребекку. — Спасибо! Я вас не выдам.

Ребекка повернулась к выходу.

— Вы все сделали правильно, — сказала Анна-Мария.

Она не объяснила, что имеет в виду: события двухлетней давности в Йиека-ярви или этот пакет с бумагами. В ответ гостья сделала непонятное движение головой, которое могло означать и «да» и «нет».

Когда Ребекка спускалась по лестнице, Анна-Мария все еще стояла в прихожей. Больше всего на свете ей хотелось сейчас громко выругаться. «Какого черта! — чуть не закричала она. — Как могли они утаить это от нас!»

~~~

Ребекка Мартинссон сидела на кровати в своем летнем домике. К комнате было так светло, что она могла различить контуры стула, отражающегося в сером оконном стекле.

«Ну вот, — думала она. — Теперь я буду жить на нервах. Ведь если кто-нибудь узнает о моей ночной операции, я пропала: осудят за незаконное вторжение на чужую территорию, за самоуправство и я никогда больше не найду работу».

Однако она оставалась на удивление спокойной. Наоборот, чувствовала, что на сердце полегчало.

«Что ж, устроюсь билетером», — утешала себя Ребекка.

Она легла на кровать и уставилась в потолок, чувствуя в теле непонятное возбуждение. Было слышно, как вокруг копошились мыши. Они грызли дерево и возились за обоями. Ребекка постучала в стенку, и на некоторое время шорох стих. Однако потом все началось опять.

Ребекка улыбнулась и закрыла глаза. Она уснула, не раздеваясь и не почистив зубы.

Ей снилось, что она сидит на плечах у папы. Пришла пора собирать чернику, и отец несет за спиной плетеный короб. Ему тяжело тащить на себе и ягоды, и дочь.

— Держись прямо, — предупреждает он ее, наклоняясь под свесившимся с дерева лишайником.

За ними идет бабушка. На ней синяя синтетическая кофта и серая шаль. По лесу она передвигается осторожно, стараясь не поднимать ноги слишком высоко, и при этом сильно размахивает руками. С ними две собаки. Лайка Юсси держится бабушки, а щенок Яки, непонятной породы, но, очевидно, с примесью шпица, бегает вокруг отца. Яки беспокоен, он жадно нюхает воздух, носится туда-сюда, иногда исчезает из поля зрения, и его лай доносится откуда-то издалека.

Вечером Ребекка ложится спать в избушке у очага, подложив вместо подушки под голову папину куртку, а взрослые снова отправляются в лес за ягодами. Ближе к ночи в лесу по-прежнему тепло, хотя тени становятся длиннее. А огонь зажигают, чтобы отпугнуть комаров. Собаки топчутся вокруг Ребекки, тыча ей в лицо носами, и отбегают прочь, прежде чем она успевает их погладить или потрепать за загривок.

~~~

Золотая Лапа

Это случилось в конце зимы, когда солнце уже согревало землю, поднимаясь над вершинами деревьев. Подтаявший снег соскальзывал с веток тяжелыми комьями. Не лучшее время для охоты. Трудно преследовать добычу, если днем размякший наст проваливается под тяжестью тела, а ночью подмерзшая корка ранит лапы.

У старшей самки началась течка, и она стала раздражительной и беспокойной. Могла цапнуть или облаять любого подошедшего слишком близко. Сейчас она мочилась, задрав лапу так высоко, что ей было трудно удерживать равновесие. Сгрудившиеся позади самцы полностью зависели от ее капризов. Они рычали и выли, то и дело между ними вспыхивали поединки. Молодые волки беспокойно рыскали с краю поляны. Самцам постарше все чаще приходилось ставить их на место. Особенно тяжело стало поддерживать порядок во время еды.

Золотая Лапа — сводная сестра старшей самки. Два года назад примерно в это же время нынешняя старшая бросила вызов прежней. У той тогда приближалась течка, и она также утверждала свой статус. Старуха приблизилась к сводной сестре Золотой Лапы, вытянула седую шею и угрожающе зарычала, оскалив клыки. Однако вместо того чтобы попятиться, поджав хвост, нынешняя старшая приняла вызов. Шерсть на ее спине встала дыбом, и она взглянула сопернице в глаза. Дело решила схватка, продолжавшаяся не более минуты. Глубокой раны на шее и разорванного уха оказалось достаточно, чтобы старуха отступила. Сводная сестра Золотой Лапы изгнала ее из стаи и сама стала старшей самкой.

Золотая Лапа никогда не претендовала на это место и теперь не выступала против сводной сестры. Тем не менее та часто ее задевала. При случае легко хватала челюстями за нос и вела за собой на виду у всей стаи. Золотая Лапа послушно следовала за старшей, сжавшись в комок и стараясь не смотреть ей в глаза. Молодые волки беспокойно топтались на месте и сновали из стороны в сторону. Потом Золотая Лапа покорно облизывала морду старшей. Она не хотела ссориться.

Старшую обхаживал серебристо-серый вожак. За прежней он ходил, бывало, неделями, пока она не решалась наконец уступить. Нюхал ее зад и рычал на других волков, если те подходили слишком близко. А когда она ложилась, трогал ее лапой, как бы спрашивая: «Ну что?»

Теперь вожак лениво лежал в стороне и, казалось, не проявлял к сестре Золотой Лапы ни малейшего интереса. Ему исполнилось семь лет, но желающих занять его место до сих пор не находилось. Еще немного — и ему будет тяжело подтверждать свой статус. А пока он наслаждался теплым солнцем или лизал лапы, время от времени глотая снег. Старшая самка всячески старалась привлечь его внимание: то и дело садилась рядом, мочилась поблизости или просто шныряла у него под носом, виляя мокрым задом и изнемогая от желания.

Наконец он уступил — и стая вздохнула с облегчением. Напряженность сразу пошла на спад.

Два одногодка разбудили Золотую Лапу, дремавшую в стороне под сосной. Они как будто хотели поиграть, однако зашли слишком далеко. Один остановился в стороне, ударяя по снегу тяжелыми передними лапами, а другой с разбега перепрыгнул через нее. Золотая Лапа вскочила и принялась гонять обидчиков, чей лай и визг эхом отдавались между деревьями. Вверх по стволу мелькнула испуганная белка. Один из одногодков, почти настигнутый волчицей, подпрыгнул, дважды перевернувшись в воздухе, и снова упал в снег. Некоторое время они кувыркались в сугробе, а потом пришел черед Золотой Лапы убегать. Она стрелой носилась между стволами. Иногда останавливалась или замедляла бег, чтобы подпустить своих преследователей поближе, а потом снова пускалась наутек. Они так и не смогли поймать ее, пока она сама этого не захотела.

7 сентября, четверг

~~~

В полседьмого утра Мимми присела позавтракать. Она работала в кафе с пяти часов. Сейчас на кухне пахло свежеиспеченными булочками, кофе, лазаньей и жареным картофелем. Пятьдесят алюминиевых упаковок с готовыми блюдами остывало на столах из нержавейки. Мимми приоткрыла дверь, чтобы было не так жарко. Обычно это нравилось посетителям. Во-первых, потому, что они могли наблюдать за ней, снующей туда-сюда по кухне. Во-вторых, пока ее не было в зале, они могли есть спокойно и не опасаться, что она заметит, если кто-то из них нечаянно прольет на рубашку кофе или начнет вдруг жевать с разинутым ртом.

Прежде чем самой усесться за стол, Мимми решила побаловать своих гостей и прошлась по залу с кофейником в руке. Она предлагала им кофе и, протягивая корзину со свежими булочками, жевала сама. Сейчас она принадлежала им всем. Она была для них женой, дочерью и матерью. Ее крашенные в полоску волосы еще не просохли после душа.

Однако вскоре Мимми устала и от гостей, и от беготни от стола к столу с распущенными мокрыми волосами. Она поставила кофейник на стол и провозгласила:

— Наливайте сами, а мне надо перекусить.

— Добавь мне, Мимми, — раздраженно заскулил один из гостей.

Некоторые из них спешили на работу. Эти мелкими глотками пили слишком горячий кофе и второпях давились бутербродами. Другие пришли сюда скоротать несколько часов неспешной холостяцкой жизни. Они пытались завязать разговор или бесцельно пялились в утреннюю газету. О таких гостях здесь говорили, что они уходят домой, не уточняя, идет ли речь о безработном, временно неработающем или досрочно вышедшем на пенсию.

Ночная гостья, Ребекка Мартинссон, сидела за столом у окна и смотрела на реку. Она неспешно завтракала простоквашей с мюсли и пила кофе.

Фактически Мимми жила вместе с Мике в доме возле кафе, однако на всякий случай сохраняла за собой и свою однокомнатную квартиру в городе. Однажды, когда Мимми захотела оставить Мике, Лиза предложила ей поселиться у нее. Однако было слишком очевидно, что делает она это скрепя сердце, и Мимми никогда бы не пришло в голову согласиться. Ведь скоро три года, как Мимми работает с Мике, а ключи от своего дома мама решила оставить ей не далее как в прошлом месяце.

— Мало ли что может случиться, — говорила Лиза, передавая ключи дочери. — Но там собаки…

— Да, конечно, — кивала Мимми, забирая ключи. — Собаки… «Собаки, везде эти чертовы собаки», — мысленно добавила она.

Время от времени Мимми все же приходилось там появляться. Помочь ли Лизе встретить гостей из «Магдалины» или убираться в крольчатне, отвезти ли собаку к ветеринару — Мимми никогда не отказывалась и не протестовала, хотя и делала это без особого энтузиазма. Не в ее характере было жаловаться.

Сейчас Мимми забралась на покрытый лаком деревянный столик рядом с мойкой и смотрела в окошко. Еще немного — и она столкнула бы консервные банки, в которых росли петрушка и зеленый лук. Отсюда открывался чудесный вид на реку и поселок Юккас-ярви на том берегу. Можно было наблюдать за проплывающими лодками. Это окошко появилось здесь по просьбе Мимми, можно сказать, что оно — подарок от Мике.

Она не злилась на собак Лизы и не ревновала к ним мать, иногда даже называла их братьями. Тем не менее когда Мимми жила в Стокгольме, Лиза ни разу не навестила ее и даже не позвонила. «Разумеется, она любит тебя, — утешал Мимми Мике. — Ведь она твоя мать». Он ничего не понимал.

«Это какая-то наследственная болезнь, — рассуждала про себя Мимми. — Я тоже не могу никого любить».

Как-то раз она здорово влипла, но любовь — не то слово, слишком заезженное и неопределенное для ее чувства. Нет, Мимми была без ума, вне себя, под кайфом. Это случилось в Стокгольме, и когда ей удалось все-таки разорвать эти отношения, словно какая-то часть ее самой осталась в прошлом.

С Мике все было иначе. От него Мимми могла бы родить ребенка, если бы была уверена, что сможет любить детей. «Мике хороший», — думала она.

Мимо окна в пожелтевшей траве ходили куры. Откусывая очередной раз от своей свежеиспеченной булочки, Мимми услышала грохот мотора и увидела мопед, завернувший в посыпанный гравием двор. «Винни», — подумала она. Он появлялся в кафе по утрам, если удавалось встать раньше отца и незаметно выскользнуть на улицу. В противном случае Ларс-Гуннар заставлял его завтракать дома.

Через некоторое время Винни уже стучался в окно кафе. На нем был оранжевый комбинезон, какие носят технические работники на телестудиях, и синяя нейлоновая шапочка с болтающимися ушами. Светоотражающие полосы на штанинах совсем стерлись от многочисленных стирок. Поверх комбинезона Винни надел зеленый пиджак, который доходил ему только до талии.

Винни загадочно улыбался, как это умел делать только он. При этом его мощная нижняя челюсть съезжала вправо, глаза сужались, а брови ползли вверх. Не ответить на такую улыбку было невозможно, и Мимми поняла, что сегодня ей не дадут спокойно доесть булку.

Она открыла окно. Винни вынул руки из карманов и протянул ей три яйца. При этом он смотрел на Мимми так, словно только что продемонстрировал хитроумный фокус. Это была одна из его любимых шуток: пробраться в курятник и собрать для нее яйца.

— Отлично! — восхитилась Мимми. — Неужто сам Великий Гудини пожаловал к нам сегодня строгать колбасу и мыть посуду?

Из горла Винни вырвался хриплый смех, словно где-то внутри у него барахлил мотор, никак не желая заводиться.

— Нет! — радостно закричал он.

Винни понимал, что Мимми шутит, тем не менее энергично замотал головой, чтобы она не думала ничего такого. Нет, он пришел сюда не для того, чтобы мыть посуду.

— Голодный? — спросила Мимми, и Винни, повернувшись на каблуках, исчез за углом дома.

Она закрыла окно, глотнула кофе, откусила как можно больше от булочки и спрыгнула на пол.

Войдя в зал, Винни уселся за столик Ребекки. Он снял куртку и повесил ее на спинку стула, оставив шапку на голове. Мимми не нравилась эта привычка, поэтому она стащила с Винни шапку и взъерошила ему волосы.

— Не хочешь ли пересесть? — спросила она. — Оттуда, — она показала рукой на другое место, — видны дорога и шикарные автомобили.

Ребекка Мартинссон улыбнулась.

— Но может, ему хочется сидеть со мной?

Мимми еще раз погладила Винни по голове, а потом слегка толкнула его в спину.

— Тебе блинчиков, простокваши или бутербродов?

Она знала, что ему подать, но все равно каждый раз спрашивала. Винни нравилось заказывать завтрак самому.

Некоторое время молодой человек беззвучно шевелил губами, и челюсти его ходили то в одну, то в другую сторону.

— Блинчиков, — наконец решительно ответил он.

Мимми исчезла на кухне. Там она вытащила из морозилки пятнадцать блинчиков и положила их в микроволновку.

Папа Винни Ларс-Гуннар и мама Мимми Лиза приходились друг другу двоюродными братом и сестрой. Ларс-Гуннар всю жизнь служил в полиции, пока не вышел на пенсию. В поселке он считался влиятельным человеком, поскольку вот уже тридцать лет возглавлял местное Общество охотников. Это был крупный мужчина, как сейчас и его сын, и в полицейской форме смотрелся довольно внушительно. Его любили за доброту. До сих пор, когда умирал какой-нибудь бывший сельский хулиган или кто-то еще из его старых подопечных, Ларс-Гуннар обязательно приходил на похороны. Часто в таких случаях на церемонии не было никого, кроме него и священника.

Когда Ларс-Гуннар познакомился с будущей мамой Винни, ему уже перевалило за пятьдесят. Мимми вспомнила, как он впервые пришел к ним в гости с Евой. Самой ей было тогда не больше шести лет.

Гости сидели на кожаном диване в гостиной, а Лиза сновала на кухню и обратно с посудой, закусками и кофе. Тогда она еще готовила, это потом совершенно потеряла интерес к кухне. Мимми представляла себе, как ее мама обедает сейчас у себя в доме: стоит, опершись руками о стол, и хлебает что-нибудь ложкой прямо из консервной банки, может холодный суп.

В тот раз будущий папа Винни обнимал жену за плечи. Подобные проявления нежности не были в обычае у мужчин этого поселка, но Ларс-Гуннар так и светился от гордости. Ведь Ева, хоть и не блистала красотой, была намного его моложе, что-то между двадцатью и тридцатью, как Мимми сейчас. Где только эта туристка, коротавшая отпуск на Севере, могла познакомиться с ним? Однако так или иначе, но Ева вскоре взяла расчет на своей работе в… Норрчёпинге, насколько помнит Мимми, переехала в дом родителей Ларса-Гуннара, где он жил до сих пор, и устроилась в управление коммуны. Через год родился Винни. Сначала его звали Бьёрном[20] — подходящее имя для такого крепыша.

«Вероятно, Еве пришлось нелегко, — думала Мимми. — Переехать из города в захолустье, чтобы возить коляску по деревенской улице и не иметь других собеседников, кроме местных сплетниц. Как только она с ума не сошла! Хотя, вероятно, в конце концов именно это с ней и случилось».

Микроволновка засигналила. Мимми положила на блинчики пару ложек мороженого с клубничным сиропом. Потом налила стакан молока и намазала маслом три больших куска черного хлеба. Достала из кастрюльки на плите три сваренных вкрутую яйца, поставила все это на поднос, туда же добавила яблоко и вынесла в зал.

— И никаких блинчиков, пока не съешь все остальное, — строго предупредила она Винни.

Когда мальчику исполнилось три года, он заболел энцефалитом. Ева звонила в центральную больницу. Там сказали, что нужно подождать. Так они и ждут до сих пор.

А через два года Ева уехала. Бросила Винни и Ларса-Гуннара и вернулась в Норрчёпинг.

«Или сбежала», — мысленно поправляет себя Мимми.

В поселке говорили о том, что она бросила своего ребенка. «Бывают же такие безответственные женщины!» — возмущались люди. Спрашивали себя, как вообще такое возможно — отказаться от собственного ребенка!

Мимми не знала. Зато она представляла себе, как здесь сходят с ума. И понимала Еву, которая не вынесла жизни в розовом отшельническом доме Ларса-Гуннара.

Так Винни остался с отцом, который с тех пор неохотно вспоминал о Еве.

— Что же мне оставалось делать? — разводил руками Ларс-Гуннар. — Не мог же я принудить ее?

Ева вернулась, когда Винни исполнилось семь лет. Точнее, это Ларс-Гуннар забрал ее из Норрчёпинга. Соседи видели, как он на руках внес ее в дом. Скоро у нее обнаружили рак, и через три месяца ее не стало.

— Что же мне оставалось делать? — снова разводил руками Ларс-Гуннар. — Ведь она мать моего ребенка.

Еву похоронили на кладбище в Пойкки-ярви. Мать и сестра приехали проводить ее в последний путь. Они пробыли здесь недолго, не больше, чем было необходимо. Несли на себе ее позор. Сельчане избегали смотреть им в глаза.

— Даже о мертвой они не могли позаботиться как следует! — возмущались в деревне. — Все организовал Ларс-Гуннар, а потом еще утешал их…

Тогда он потерял верных пятнадцать килограммов, поседел и совсем обессилел.

Мимми спрашивала себя, что было бы, если б тогда Мильдред оказалась рядом? Возможно, Ева примкнула бы к группе «Магдалина», развелась бы с мужем, но продолжала заботиться о сыне. Однако не исключено, что она осталась бы с Ларсом-Гуннаром.

Когда Мимми в первый раз увидела Мильдред Нильссон, та сидела вместе с Винни на его грузовом мопеде. Парню через три месяца должно было исполниться пятнадцать лет. Никто в поселке не возмущался, что умственно отсталый юноша разъезжает на грузовом мопеде, ведь это был сын Ларса-Гуннара! Тем не менее нужно было следить, чтобы Винни держался проселочной дороги и не выезжал на шоссе.

— Бедная моя задница! — засмеялась Мильдред, спрыгивая с сиденья.

Тогда Мимми присела покурить на стул у приоткрытой двери кафе. Она подставляла солнцу лицо в надежде хоть немного загореть. Винни выглядел довольным. Он помахал рукой Мимми и Мильдред и укатил на своем мопеде, только гравий из-под колес полетел в разные стороны.

Два года назад он был конфирмантом Мильдред.

Мимми и Мильдред представились друг другу, и девушка была удивлена, ведь она так много всего слышала о Нильссон. Что она прямолинейна, конфликтна, умна, глупа. Что она удивительна.

Девушка ожидала увидеть эксцентричную особу, но перед ней стояла самая обыкновенная женщина средних лет, разве немного грустная, в немодных джинсах и старых кроссовках.

— Он благословение Божие, — кивнула Мильдред в сторону удаляющегося мопеда.

Мимми вздохнула и что-то пробормотала насчет того, что Ларсу-Гуннару приходится нелегко.

Это был своего рода условный рефлекс. Когда кто-то из сельчан заводил песню про Ларса-Гуннара, его изнеженную молодую жену и брошенного мальчика, припев был неизменный: «Бедняга… только представить себе, через что он прошел… как ему нелегко…»

Мильдред нахмурила брови и испытующе посмотрела на Мимми.

— Винни просто подарок, — сказала она наконец.

Мимми не отвечала. Слишком хорошо знала она и эту песню: «Каждый-ребенок-подарок-и-что-ни-делается-все-к-лучшему».

— Не понимаю, как Винни может быть обузой, — продолжала Мильдред. — Представить только, как он поднимает настроение!

Это было правдой. Мимми вспомнила вчерашнее утро.

Винни весил слишком много и всегда был голоден. Ларс-Гуннар изо всех сил старался, чтобы его сын особенно не переедал, но все напрасно: тетушки из поселка не могли устоять перед искушением накормить Винни, и даже увещания Мике и Мимми здесь не помогали. И вот вчера Винни появился на кухне с курицей под мышкой. Это была Малышка Анни, она несла не так много яиц, зато отличалась дружелюбием и ничего не имела против того, чтобы ее погладили. Тем не менее Анни не нравилось, когда ее выносили из курятника. И сейчас она всячески вырывалась из рук Винни и беспокойно кудахтала.

— Анни, — обращался Винни к несушке, — хочешь бутерброд?

Он изогнул шею так, что его затылок почти касался левого плеча, а на глаза падала челка, и хитро смотрел на Мимми. Было невозможно понять, насколько он серьезен.

— Отнеси курицу на место! — сказала Мимми как можно строже.

Мике не смог удержаться от смеха.

— Хочет ли Анни бутерброд? Да, и она его конечно же получит.

С бутербродом в одной руке, а другой придерживая курицу, Винни направился во двор. Там он отпустил Анни и в одну секунду проглотил угощение.

— Как? — кричал ему с крыльца Мике. — А как же Анни?

Винни повернулся к нему, изобразив на лице раскаяние.

— Больше нет, — развел он руками.

— Я знаю, — продолжала Мильдред, — каково приходится Ларсу-Гуннару. Но разве ему было бы легче со здоровым сыном?

Мимми посмотрела на женщину-священника. Та была права.

Девушка подумала о самом Ларсе-Гуннаре и его братьях. Она не помнила их отца, дедушку Винни, но все говорили о нем как о жестком человеке. Исаак учил детей ремнем, а когда и чем потяжелее. У него было пять сыновей и две дочери.

— Черт возьми, — ругался Ларс-Гуннар, — из страха перед своим собственным отцом я мог наделать в штаны, уже когда учился в школе.

Мимми хорошо запомнила эти его слова. Тогда она была совсем маленькой и не могла представить себе, чтобы великан Ларс-Гуннар кого-нибудь боялся, да и еще настолько, что наделал бы в штаны!

Какие же усилия прилагали потом эти братья, чтобы ни в чем не походить на своего отца! Но он остался в них навсегда. Это от него их презрение к слабым. Жесткость — вот что передается от отца к сыну. Мимми вспомнила двоюродных братьев Винни. Некоторые из них остались в поселке. Они состояли в Обществе охотников и часто сидели в кабаках.

Однако Винни это не грозило. Время от времени Ларс-Гуннар бывал зол на маму Винни, на своего отца, на мир в целом. Иногда его печалила болезнь сына. Жалость к самому себе и ненависть к окружающим выходят наружу, когда мужчина пьет, но в любое другое время они остаются при нем. Винни тоже мог повесить нос, но только на несколько секунд. Он оставался счастливым ребенком и во взрослом теле. Добрым и честным. Злоба и ярость никогда не касались его души.

Что, если б Винни был здоров? Мимми попыталась представить себе, как тогда выглядела бы их жизнь с Ларсом-Гуннаром. Убогая и бесплодная, исполненная презрения к слабости, в том числе и своей собственной.

Мильдред, может, и сама не понимала, насколько была права.

Но тогда Мимми ничего ей не ответила. Только пожала плечами и сказала, что ей было приятно познакомиться, но сейчас пора работать.

Неожиданно Мимми услышала Ларса-Гуннара.

— Какого черта, Винни!

Голос его не был злым, разве что звучал устало и подавленно.

— Я же просил тебя завтракать дома!

Мимми вошла в зал. Винни сидел над своей тарелкой, виновато опустив голову, и слизывал простоквашу с верхней губы. Блинчики, яйца и бутерброды были съедены, нетронутым оставалось только яблоко.

— Сорок крон, — сказала Мимми, добавляя масла в огонь.

«У тебя они наверняка есть, скупердяй», — подумала она.

Мимми знала, что дома у Ларса-Гуннара морозильник до отказа набит лосятиной и разной дичью. Женщины из поселка бесплатно помогали ему с готовкой и стиркой, угощали хлебом домашней выпечки и приглашали вместе с Винни на обеды. Когда Мимми только начинала работать в кафе, Винни всегда завтракал там бесплатно.

— Не давайте ему ничего, если придет, — попросил их однажды Ларс-Гуннар. — Иначе он растолстеет.

И вот как-то раз Мике дал Винни завтрак. Однако заплатить тот не мог, поскольку пришел в кафе без ведома отца.

Мимми могла. Это был первый день ее работы.

— Он съел завтрак, — сказала она Ларсу-Гуннару. — С вас сорок крон.

Тот удивленно посмотрел на нее и стал искать глазами Мике, который в это время отсыпался дома.

— Не надо было ничего давать этому попрошайке.

Но Мимми не отступила.

— Если он не должен здесь есть, вам не следует пускать его к нам. Но раз уж он поел, вам придется отдать эти деньги.

С тех пор Ларс-Гуннар не отказывался платить за Винни ни ей, ни Мике.

А сейчас он улыбнулся Мимми и заказал себе кофе и блинчики. Он немного постоял возле Ребекки и Винни, как бы раздумывая, удобно ли ему будет здесь сесть, и в конце концов предпочел соседний столик.

— Сядь со мной, — велел он Винни. — Дама, вероятно, хочет, чтобы ее оставили в покое.

Но «дама» ничего не отвечала, и Винни не тронулся с места.

Когда Мимми вернулась с блинчиками и кофе, Ларс-Гуннар обратился к ней:

— Можно сегодня оставить Винни у вас?

— Еще блинчиков, — попросил Винни, с завистью глядя на отцовскую тарелку.

— Сначала яблоко, — строго ответила Мимми. — Нет, — повернулась она к Ларсу-Гуннару, — сегодня у меня дел по горло. Женщины из «Магдалины» соберутся здесь вечером на свой осенний обед.

Лицо Ларса-Гуннара исказилось недовольной гримасой. Так обычно реагировали мужчины этого поселка на любое упоминание о группе «Магдалина».

— Ну а если совсем ненадолго, — продолжал упрашивать Ларс-Гуннар.

— А мама не может? — подала идею Мимми.

— Я не хотел бы просить Лизу, — ответил Ларс-Гуннар. — Она ведь тоже будет занята из-за этой встречи.

— Ну а если кто-нибудь из местных тетушек? — предложила Мимми. — Все любят Винни.

Ларс-Гуннар задумался, подыскивая подходящий вариант. Ничто в этом мире не делается задаром. Конечно, можно поговорить с кем-нибудь из женщин. Но это значит просить об одолжении, а потом быть обязанным.

Ребекка Мартинссон смотрела на Винни, который в этот момент растерянно разглядывал яблоко. Трудно было понять, пытался ли он заставить себя съесть его ради обещанных блинчиков или, может, до него дошло, что у отца из-за него возникли проблемы.

— Если Винни не против, я могла бы побыть с ним, — сказала наконец Ребекка.

Ларс-Гуннар и Мимми удивленно посмотрели на нее, и сама она, казалось, не ожидала от себя подобной смелости.

— Я не планирую на сегодня ничего особенного, — продолжала Ребекка, — разве что выйду прогуляться. Винни может отправиться со мной. Я оставлю вам номер своего мобильного.

— Она живет в летнем домике, — шепнула Мимми Ларсу-Гуннару. — Ребекка…

— Мартинссон, — договорила Ребекка.

— А я Ларс-Гуннар, отец Винни, — представился в ответ мужчина. — Если вас не затруднит…

«Конечно затруднит, но через это она переступит», — зло подумала Мимми.

— Никаких проблем, — перебила Ларса-Гуннара Ребекка.

«Тому, кто однажды спрыгнул с пятого этажа, все нипочем», — подумала она, вспоминая слова Марии Тоб.

~~~

Инспектор Анна-Мария Мелла сидела, откинувшись на спинку стула, в комнате заседаний полицейского участка. На сегодня здесь было назначено совещание в связи с обнаружением бумаг из сейфа Мильдред Нильссон. Кроме Анны-Марии здесь присутствовали двое мужчин: ее коллеги Свен-Эрик Стольнакке и Фред Ульссон.

На столе лежало порядка двадцати писем, в основном во вскрытых конвертах.

— Начнем, пожалуй, — сказала Анна-Мария, после чего они с Фредом Ульссоном, надев резиновые перчатки, приступили к чтению.

Свен-Эрик сжал руки в замок и положил их на стол. Его усы, в обычном состоянии похожие на пышный беличий хвост, стояли торчком и больше напоминали щетку. Вид у Свена-Эрика был такой, будто он вот-вот кого-нибудь убьет. Он медленно надел свои резиновые перчатки, словно готовясь к выходу на боксерский ринг.

Одно за другим полицейские просматривали письма. Большинство из них было от прихожан, обращающихся к священнику со своими бедами. Речь шла о разводах и смертях, супружеских изменах и проблемах с детьми.

Анна-Мария показала бумагу.

— Это невозможно читать! — возмутилась она. — Как будто этими страницами обворачивали мокрый телефонный провод.

— Дай сюда, — протянул руку Фред Ульссон.

Сначала он поднес листок так близко к лицу, что тот почти коснулся носа, а затем стал медленно отводить его от глаз и в конце концов принялся читать письмо, держа его на расстоянии вытянутой руки.

— Это вопрос техники, — сказал Фред Ульссон, то щуря глаза, то широко раскрывая их. — Сначала видишь маленькие слова типа «я» или «да», а потом восстанавливаешь текст, исходя из них. Я займусь этим позже.

Ульссон отложил это письмо и вернулся к тому, которое читал раньше. Фред любил такую работу: рыться в компьютерных базах, сортировать, сверять списки, искать людей, не имеющих постоянного места жительства. «Истина где-то рядом», — говорил он в таких случаях, усаживаясь за стол. Фред задействовал свои обширные связи в адресных бюро и разных социальных организациях, ему помогало множество информаторов.

— А это что такое?

С этими словами Фред Ульссон показал коллегам письмо, написанное на розовом листке бумаги с изображением скачущей лошади с развевающейся гривой.

— «Твое время пришло, Мильдред, — прочитал он. — Скоро правду о тебе узнают ВСЕ. Ты проповедуешь ЛОЖЬ и живешь во ЛЖИ. И от твоей ЛЖИ многие устали». Так, так, так…

— Положи в пакет, — сказала Анна-Мария. — С самых интересных мы снимем копии и пошлем в ГКЛ…[21] О черт!

Фред Ульссон и Свен-Эрик Стольнакке, как по команде, подняли глаза.

— Взгляните на это!

Анна-Мария показывала коллегам развернутый листок бумаги.

Это был рисунок, изображающий болтающуюся в петле женщину с длинными волосами. Вокруг ее тела извивались языки пламени, сзади виднелся могильный холм с крестом. Рисунок, без сомнения, был выполнен умелой рукой. «Не профессионал, но довольно искусный художник-любитель», — подумала Анна-Мария.

— Что там написано внизу? — спросил Свен-Эрик.

— «Твой час близок, Мильдред!» — прочитала в ответ Анна-Мария.

— Это же… — начал Фред Ульссон.

— Немедленно в Линчёпинг, в лабораторию! — разволновалась Анна-Мария. — Там могут быть отпечатки… я позвоню им и скажу, что это срочно.

— Займись этим сейчас, — согласился Свен-Эрик, — а мы с Фредом разберем остальные.

Анна-Мария положила рисунок и конверт, в котором он был, в отдельные пластиковые пакеты и быстро вышла из комнаты. Фред Ульссон сосредоточенно склонился над оставшейся кучей.

— А вот еще лучше. — Он вытащил очередной листок и поднес его к глазам. — Здесь написано, что она чертова истеричка и мужененавистница и «мы еще доберемся до тебя, проклятая сука, остерегайся, иначе не видать тебе собственных внуков»… О каких внуках идет речь, у нее ведь как будто не было детей?

Свен-Эрик все еще смотрел на дверь, за которой скрылась Анна-Мария. Целое лето эти бумаги пролежали в сейфе, в то время как он и его коллеги ощупью искали хоть какую-нибудь зацепку.

— Чертов пастор, — выругался он. — Как он мог утаить от меня, что у Мильдред Нильссон был свой собственный сейф в консистории!

Фред Ульссон молчал.

— Я просто горю от нетерпения прижать этих господ к стенке! — продолжал возмущаться Стольнакке. — Чем мы здесь занимаемся, в конце концов!

— Но ведь Анна-Мария обещала Ребекке Мартинссон… — начал Фред Ульссон.

— Однако я ничего никому не обещал, — прошипел Свен-Эрик и так ударил ладонью по столу, что тот затрясся.

Потом он поднялся и развел руками.

— Не волнуйся, — обратился Свен-Эрик к Ульссону. — Я не наделаю глупостей. Просто мне… я не знаю… надо собраться с мыслями.

С этими словами Стольнакке покинул комнату, громко хлопнув дверью.

Фред Ульссон облегченно вздохнул и вернулся к письмам. Он любил работать в одиночку.

~~~

Пастор Бертил Стенссон и его помощник Стефан Викстрём осматривали в консистории сейф с бумагами Мильдред Нильссон. Ребекка Мартинссон вернула им все ключи.

— Держи себя в руках, — повторял Бертил Стенссон, — не забывай о…

Он оборвал фразу и кивнул в сторону кабинета, где сидели секретарши. Стефан Викстрём посмотрел на своего шефа. Лицо пастора приняло озабоченное выражение: морщины разгладились, а рот сжался в куриную гузку. На Стенссоне была дорогая ярко-розовая рубашка — выбор дочери. Она гармонировала по цвету с его загорелой кожей и взъерошенной седой шевелюрой, однако низенький и плотный пастор походил в ней на золотистого хомячка.

— Где письма? — спросил Стефан Викстрём.

— Может, она сожгла их? — предположил пастор.

— Мне она говорила, что хранит их. — Голос Викстрёма выдавал его волнение. — Что, если они попали к кому-нибудь из членов «Магдалины»? Что я скажу своей жене?

— Ничего не говори, — спокойно ответил Бертил Стенссон. — Я свяжусь с Эриком. В конце концов, ему надо передать ее драгоценности.

Оба замолчали. Стефан Викстрём смотрел на шкаф. Он надеялся достать из сейфа письма Мильдред и наконец вздохнуть с облегчением. Но теперь… Она держала его за горло так же крепко, как и при жизни.

«Чего ты хочешь от меня, Господи? — мысленно взмолился Стефан. — Сказано, что Ты каждому даешь крест по силам его, но я доведен до предела».

Он чувствовал себя в ловушке. Его загнали в угол, — Мильдред, его жена, его начальник, требующий, чтобы он только отдавал, ничего не получая взамен. После смерти Нильссон он особенно остро ощущал давление со стороны Бертила. Если раньше ему казалось, что пастор относится к нему, как отец к сыну, то теперь он видел другое. Он у Стенссона под каблуком. Он читал в глазах секретарш все, что говорил о нем пастор за его спиной; глядя на них, он будто слышал голос Бертила Стенссона: «Стефану сейчас тяжело. Он гораздо чувствительнее, чем можно подумать». «Чувствительнее» значит «слабее». Не осталось незамеченным и то, что пастор стал посещать его службы. Так или иначе, но об этом быстро узнали все. Стефан чувствовал себя униженным и беспомощным.

«Я могу исчезнуть, бросить все, — думал он. — Господь заботится даже о воробьях».

В июне Мильдред неожиданно ушла из его жизни. Но теперь она вернулась, а вместе с ней и ее группа «Магдалина». Они требовали увеличить количество женщин-священников в пасторате. И Бертил, похоже, забыл, какой на самом деле была Нильссон. Сейчас он вспоминает о ней совсем в другом тоне. Мильдред имела большое сердце, вздыхает он. Она была более талантливым проповедником, чем он сам. Это значит, гораздо лучшим, чем Стефан, поскольку в этом качестве Викстрём уступал пастору.

«Во всяком случае, никто не обвинит меня во лжи, — рассуждал Стефан Викстрём. — Мильдред сеяла раздор и смуту. Она соблазнила этих несчастных женщин, но вместо бальзама дала им в руки огонь. Несмотря на ее смерть, это остается фактом».

Мильдред возмутила эти сломленные жизнью души. Однако Стефану тяжелее было принять то, что и он сам не избежал их участи.

«И все-таки я не такой, как они, — утешал себя он. — Со мной все иначе».

Стефан Викстрём смотрит на дверь сейфа и вспоминает осень девяносто седьмого года.

Тогда пастор Бертил Стенссон вызвал к себе его и Мильдред Нильссон на совещание. Кроме них он пригласил пробста[22] Микаэля Берга, ответственного за кадровые вопросы в пасторате. Это был мужчина лет пятидесяти, в поношенных брюках и с тонкими, словно прилипшими к макушке волосами. В то время он весил килограммов на пятнадцать больше, чем сейчас. Берг сидел на стуле, выпрямив спину, и тяжело дышал. Его руки постоянно двигались: он то поправлял волосы, то снова клал руки на колени.

Стефан сидел напротив него, стараясь оставаться внешне невозмутимым. До сих пор ему это удавалось. Другие могли нервничать и время от времени повышали голос, но только не он.

С минуты на минуту ждали Мильдред. Она предупреждала, что задержится в школе на молитве.

Бертил Стенссон морщил лоб и поминутно выглядывал в окно.

И вот появилась Мильдред. Она постучала в дверь и вошла, не дожидаясь ответа. Щеки ее раскраснелись, а на влажных от сырого осеннего воздуха волосах стали заметны завитки.

Мильдред бросила куртку на спинку стула и налила себе из термоса кофе.

Бертил Стенссон огласил повестку дня. Первым пунктом пастор предлагал обсудить ситуацию вокруг Мильдред — он не сказал «вокруг Стефана», — а потом перейти к другим вопросам.

— Мне нравится, что тебя так любят прихожане, — обратился Бертил к Нильссон. — Однако вся эта война полов в нашем пасторате не может меня не беспокоить. Здесь надо что-то менять.

Стефан чуть не подскочил на своем стуле.

— Но я не женоненавистник, — смущенно пробормотал он.

— Нет, однако тебя выставляют именно таким. — С этими словами Бертил Стенссон положил на стол последний номер местной газеты.

Ни у кого не возникло необходимости брать его в руки, этот номер читали все. «Женщина-священник дает ответ» — гласил заголовок. В статье рассказывалось о последней проповеди Мильдред Нильссон. Она напоминала, что стола — одежда женщин Древнего Рима, однако с третьего века используется в качестве литургического облачения священников. «Таким образом, — далее приводились слова самой Мильдред, — одежда современных пасторов по происхождению женская. Я не против рукоположения мужчин, — говорила далее Мильдред, — потому что в этом вопросе нет различия ни между мужчиной и женщиной, ни между эллином и иудеем».

Газета не обошла вниманием и Стефана. «Стефан Викстрём, — писал журналист, — не считает себя лично задетым словами Мильдред Нильссон. Он любит женщин, но предпочел бы не видеть их в священническом облачении».

Сердце Стефана замерло. Он чувствовал себя обманутым. Да, именно это он и говорил, но в совершенно другом контексте. Журналист спросил его: «Вы любите своих братьев. А как насчет сестер? Вы женоненавистник?» И он честно ответил, что нет, ни в коем случае. Он любит женщин. «Однако предпочли бы не видеть их в священническом облачении?» «Нет», — ответил Стефан. Вот какой был разговор в общих чертах. Викстрём не вкладывал в свои слова никакой оценки, не устанавливал никакого ранжира. Он полагал, что работа диаконисы не менее важна, чем священника.

Пастор сказал, что не хотел бы видеть никаких ответных действий со стороны Мильдред.

— А со стороны Стефана? — спокойно спросила она. — Ни он, ни его семья не приходят на мои проповеди. У нас никогда не было совместных конфирмаций, потому что Стефан отказывается со мной работать.

— Я не могу игнорировать слова Священного Писания, — отвечал Викстрём.

Мильдред нетерпеливо тряхнула головой. Бертил старался выглядеть невозмутимым. «Они много раз слышали это раньше, — подумал Стефан. — Тем не менее правда остается правдой».

— Иисус выбрал себе в ученики двенадцать мужчин, — говорил Викстрём. — Первосвященник также всегда был мужчиной. Сколько же можно закрывать глаза на Священное Писание в угоду преходящим социальным ценностям?

— При этом все апостолы, равно как и первосвященники, были евреи, — заметила Мильдред. — Как с этим? И потом, перечитай Послание к евреям, там сказано, что наш первосвященник — Иисус.

Бертил сделал останавливающий жест рукой. Это означало, что он не желает продолжения этой бесконечной дискуссии.

— Я уважаю оба ваши мнения, — сказал он. — И я постараюсь не допустить, чтобы женщины-священники работали под твоим началом, Стефан. Однако я прошу вас обоих поддержать и меня, и общину в этот трудный момент. Воздержитесь от публичной полемики, по крайней мере с церковной кафедры.

Строгое выражение лица пастора сменилось на примирительно-спокойное. Он, казалось, даже подмигнул Мильдред в знак понимания.

— Призываю вас сосредоточиться на нашей общей задаче. Я ничего не хочу больше слышать о гендерных проблемах и засилье мужчин в нашей церкви. И уж поверь мне, Мильдред, Стефан не ходит на твои проповеди вовсе не потому, что игнорирует тебя как священника.

Выражение лица Мильдред не изменилось. Она пристально посмотрела Стефану в глаза, словно ожидая его ответа.

— Есть Священное Писание, — повторил Викстрём. — Я не могу закрывать на него глаза.

— Мужчины избивают женщин, — сказала Мильдред. Потом перевела дыхание и продолжила: — Мужчины используют их, ни во что не ставят, издеваются над ними, убивают. Мужчины отрезают женщинам половые органы и отнимают жизнь у новорожденных девочек, они заставляют женщин прятать лица и запирают их на замок. Мужчины насилуют женщин, не дают им получить образование, платят меньшую зарплату, не допускают к государственной власти, препятствуют в получении священнического сана. Я не могу закрывать на это глаза.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

— Имена, Мильдред, — тихо потребовал Бертил.

— Она нездорова, — задыхаясь, проговорил Стефан. — Ты считаешь меня… Ты ровняешь меня с женоненавистниками. Это не дискуссия, это клевета, и я не намерен…

— Что именно? — спросила она.

Оба они встали. Где-то за спиной раздавались призывы Бертила Стенссона и Микаэля Берга успокоиться и сесть.

— Что именно из сказанного клевета?

— Здесь не место таким дискуссиям, — растерянно проговорил Викстрём. — Дальше так продолжаться не может. Я не намерен работать с… Мы не можем работать вместе, ты видишь это сама.

С этими словами Стефан устремился прочь из комнаты.

— Ты никогда не мог работать со мной, — услышал он за спиной слова Мильдред.

Пастор Бертил Стенссон молча смотрел на шкаф. Он знал, что молодой коллега ждет от него слов утешения. Но что он мог ему сказать?

Конечно же, Мильдред не сжигала писем и не выбрасывала их. Знать бы, где они! Сейчас он порядком злился на Стефана за то, что тот в свое время ничего не сказал ему об этом.

— А больше ты ничего от меня не скрываешь? — спросил он.

Стефан Викстрём посмотрел на свои руки. Молчание — тяжкий крест.

— Нет, — ответил он.

К своему изумлению, Бертил Стенссон чувствовал, что ему не хватает Мильдред. Да, он был потрясен и сбит с толку ее смертью, но не думал, что будет по ней так тосковать.

Вероятно, он не всегда принимал справедливые решения как по отношению к ней, так и к Стефану. Однако тогда это казалось вполне оправданным. Стефан всегда старался угодить ему и… смешно сказать… восхищался своим начальником. Теперь, когда Мильдред нет, все это видится такой суетой, мышиной возней… Да, они из последних сил старались ужиться друг с другом, его маленькие дети. Он наблюдал много раз, как отчаянно пытались они сохранить баланс. Дети, несмотря на то что ей перевалило за пятьдесят, а ему за сорок.

Она умела выводить из себя, даже не прилагая к этому никаких усилий.

Взять хотя бы тот обед на тринадцатый день Рождества. Каким же мелочным кажется теперь Бертил сам себе, вспоминая тот случай! Но кто знал тогда, что это Рождество окажется для Мильдред последним?

Подобные мероприятия с некоторых пор стали традицией в их пасторате. Стефан и Бертил сидели напротив Мильдред, официанты накрывали десерт. Мильдред говорила о напряженном периоде работы на Рождество, который уже миновал, о недавно перенесенной простуде и тому подобном. Она вошла в раж, хватала со стола разные предметы, отчаянно жестикулировала. Неожиданно в одной ее руке оказалась солонка, а в другой перечница. Мильдред столкнула их друг с другом, потом поставила на стол так, что все вокруг заходило ходуном. Она ткнула пальцем в стеариновую свечу, и Бертил увидел, как Стефан вцепился в край стола, пытаясь удержать подсвечник в равновесии. «Осторожнее!» — закричал он.

Ее бокал с вином все еще стоял нетронутый, ожидая своей очереди, словно ферзь на шахматной доске.

Когда же Мильдред затем заговорила о волчице, о которой на Рождество как раз писали газеты, то, совершенно забывшись, просыпала перец и соль на скатерть возле тарелок Бертила и Стефана. Тут настал черед и бокала с вином. Вовсю размахивая им, Мильдред говорила, что волчица пришла из-за русской и финской границы. Щеки ее раскраснелись, все вокруг нее летело, опрокидывалось и дрожало. Бертила и Стефана смутили ее бесчинства за столом. «Потише, пожалуйста», — урезонивали они ее.

Мильдред полагала, что нужно основать фонд в защиту волчицы. Ведь церковь — землевладелец и просто обязана защитить зверя.

Пастора впечатлило ее поведение, и он перешел в контратаку.

— Я полагаю, что церкви следует заниматься своим основным делом, — сказал он, — работать с прихожанами. Это принципиально. Нам не нужны эти леса. Управление капиталами надо передать другим.

Однако Мильдред не соглашалась.

— Наша задача — блюсти эту землю. Церковь владеет не капиталами, а землей, которой мы должны управлять по справедливости. Сейчас эта волчица ступила на территорию Швеции и рыщет по церковным угодьям. Если мы ее не защитим, она не проживет долго, ты это знаешь. Какой-нибудь охотник или…

— Но фонд…

— Наша задача — помешать этому. Имея деньги и поддержку Общества охраны природы, мы сможем следить за волчицей и оберегать ее.

— Тем самым мы оттолкнем от себя людей, — возразил Бертил. — Церковь должна оставаться домом для всех: охотников, саамов, любителей животных. Поэтому нам не следует занимать в этом вопросе столь жесткую позицию.

— А как же управление нашими территориями? — спрашивала Мильдред. — Мы поставлены здесь, чтобы охранять эту землю, а значит, и заботиться об исчезающих видах. Как же можно нам не иметь своей позиции в этом вопросе? Если бы церковь всегда делала то, что должна, разве было бы у нас до сих пор рабство?

Это прозвучало почти смешно. Она всегда преувеличивала.

Бертил Стенссон закрыл дверцу сейфа, повернул ключ и засунул его в карман. В феврале Мильдред основала свой фонд. Ни он, ни Стефан Викстрём ей не препятствовали.

Эта ее идея изначально не нравилась пастору, хотя сейчас Бертила больше раздражала собственная трусость. Он боялся выглядеть со стороны жестоким и еще бог знает чего. Однако он заставил Мильдред согласиться на менее провокационное название для нового учреждения: вместо Фонда защиты волков на Севере — Фонд защиты диких животных общины в Юккас-ярви. Сам он, Стефан Викстрём и Мильдред Нильссон получили право первой подписи.

Позже, весной, когда Стефан уехал с детьми навестить мать в окрестностях Катринехольма и долго не возвращался, Бертил совсем забыл об этом деле.

Сейчас же он злился на себя, вспоминая собственную слабость.

«Но Стефан тоже мог что-нибудь возразить», — думал он себе в оправдание.

~~~

Ребекка остановила автомобиль на площадке перед домом своей бабушки в Курраваара. Винни выскочил из салона и с любопытством побежал осматривать окрестности.

«Как счастливая собачонка», — подумала Ребекка, провожая его взглядом за угол дома. На несколько секунд ей стало стыдно: нельзя сравнивать человека с собакой. В сером небе светило холодное сентябрьское солнце. Высохшая осенняя трава волновалась под порывами ветра. Вдалеке виднелись моторные лодки. Отлив. Тишину нарушал лишь доносившийся откуда-то звук дисковой пилы. Бриз касался лица, словно ласковая ладонь.

Ребекка снова взглянула на дом. Окна производили удручающее впечатление. Рамы надо было снять, зачистить, зашпатлевать и покрасить в зеленый цвет, как раньше. Ребекка вспомнила, что на лестнице, ведущей в подвал, хранятся упаковки минеральной ваты, которая защищает от холода, инея и грибка на стенах. Ее нужно достать, погреб — утеплить, изолировать и оборудовать вентиляторами. Привести в порядок. И пока не поздно, спасти теплицы с черными провалами окон.

— Пойдем в дом! — крикнула она Винни, который в это время дергал дверь красного дровяного сарая.

Винни послушно поплелся к ней через картофельные грядки. Ботинки вязли в земле.

— Ты, — показал он на Ребекку, когда они поднимались на крыльцо.

— Ребекка, — ответила она. — Меня зовут Ребекка.

Винни кивнул. Он уже много раз спрашивал ее об этом, но ни разу не обратился к ней по имени.

Они поднялись по лестнице на бабушкину кухню. Воздух здесь был сырой и более холодный, чем снаружи. Винни вошел первым и принялся беззастенчиво выдвигать ящики в гардеробе и кухонных шкафчиках, дергать за всевозможные дверцы.

«Отлично, — рассудила про себя Ребекка. — Пусть выпустит призраков».

Ей нравилось смотреть на его грузную фигуру, ловить обращенную к ней хитрую косую улыбку. Все-таки здорово, что она взяла его с собой!

«Настоящий рыцарь», — подумала она.

Опустившись на диван рядом с Винни, доставшим откуда-то картонную коробку с комиксами, Ребекка почувствовала себя в полной безопасности. Винни выбирал то, что ему нравится: прежде всего яркие цветные комиксы про Дональда Дака. «Бастера», «Агента Х9» и «Фантом» он положил обратно в коробку.

Ребекка огляделась вокруг и погрузилась в воспоминания. Крашенные в синий цвет стулья окружали старый раскладной стол. Гудел холодильник. На кафельной стене над черной плитой красовались наклейки с изображениями разных специй. Возле дровяной печи стояла электрическая с пластмассовыми оранжевыми и коричневыми ручками. Во всем чувствовалась бабушкина рука. На деревянных полках над плитой громоздились кастрюли и черпаки из нержавейки, хранились высушенные травы. До сих пор там висела фотография Инги-Лиль — жены дяди Аффе. А рядом пучок кошачьих лапок, пижма, лютик, тысячелистник и несколько веточек бессмертника из цветочного магазина, которых не было в бабушкино время.

Ребекка помнит вязанные руками бабушки коврики в углу на полу и на диване. Швейную машину с ножным приводом бабушка накрывала вышитой салфеткой. На стене висел поднос, который дедушка сделал из спичек, когда болел. На подушки надевались наволочки с плетеными кружевами.

«Смогла бы я жить здесь?» — спрашивала себя Ребекка.

Она взглянула в окно на луг. Похоже, его никто не косил и не жег в последнее время. Повсюду виднелись большие кочки, трава пробивалась сквозь слой прошлогодней гнили. И земля, конечно же, изрыта полевками. Отсюда Ребекке хорошо была видна и крыша сарая. Что спасать в первую очередь? При одной этой мысли у нее опускались руки. Брошенный дом медленно умирал. В нем прекратилась жизнь, и он начал разлагаться, оседать, покрывался трещинами и плесенью.

«С чего начать? — спрашивала себя Ребекка. — Только с окнами работы на целый день. Я не смогу перекрыть крышу, а выходить на балкон давно уже опасно».

И тут все вокруг затряслось. Дверь снова захлопнулась. Маленькие часы с боем и надписью «Зазвенела тут береза, тут веселая запела»,[23] висевшие над дверью, угрожающе задрожали, и внутри у них как будто что-то хрустнуло. На лестнице раздался знакомый голос. Это Сиввинг! Он тяжело преодолевал ступеньку за ступенькой, миновал прихожую и наконец оказался в гостиной.

Бабушкин сосед. Крупный мужчина с мягкими седыми волосами. Желто-белая военная сорочка выглядывала из-под синей нейлоновой куртки. Он широко улыбался. Ребекка встала.

— Ребекка! — Сиввинг в два прыжка пересек комнату и обнял старую знакомую.

Здесь не в почете нежности, даже по отношению к маленьким детям. Но сейчас Ребекке было наплевать на все. Она закрыла глаза на несколько секунд и крепко прижалась к Сиввингу. Потом они оттолкнули друг друга, чтобы перевести дух. Не считая рукопожатий, ни один человек не касался Ребекки после того случая в Кируне. Кроме, пожалуй, Эрика Рюдена, приветствовавшего ее на празднике в Лидё, да врачей, которые брали у нее на анализ кровь полгода назад.

Наконец Сиввинг Фъельборг выпустил ее из объятий, однако продолжал держать за левое плечо.

— Как ты? — спросил он.

— Хорошо, — улыбнулась она.

На мгновение его лицо стадо серьезнее. Он выпустил руку Ребекки и снова улыбнулся.

— Ты с приятелем?

— Да, это Винни.

Юноша погрузился в мир Дональда Дака. Трудно сказать, читал ли он подписи или только разглядывал картинки.

— Ну, в таком случае пойдемте ко мне и перекусим. У меня ведь тоже есть что посмотреть. Как насчет сока и булочек, Винни? Или ты пьешь кофе?

Ребекка и Винни послушно побрели за Сиввингом.

«Сиввинг, — улыбаясь, думала Ребекка. — Это как глоток свежего воздуха».

Дом Фъельборга стоял по другую сторону дороги. Ребекка рассказала соседу, что прилетела в Кируну в служебную командировку, но решила взять короткий отпуск. Сиввинг не задавал лишних вопросов, например почему она не живет в Курраваара. Ребекка заметила, что сосед подволакивает правую ногу, а его правая рука безжизненно болтается, но тоже ни о чем его не спросила.

Сиввинг жил в котельной в подвале. Это помещение не требовало уборки, и здесь было не так одиноко. Оставшаяся часть дома использовалась, только когда дети или внуки приезжали его навестить. Но в подвале царил уют. На покрытых темным лаком полках стояла посуда и разная домашняя утварь. Здесь же имелись кровать, кухонный шкафчик, стол, комод и электрическая плита.

На лежанке для собак рядом с кроватью отдыхала его сука Белла в окружении четырех щенков. При виде гостей она завиляла хвостом и вскочила. Погладить себя не дала, только несколько раз ткнулась в их руки носом и лизнула хозяина.

— Милая старушка, — сказал Сиввинг. — Как думаешь, Винни, хороша, а?

Но Винни, похоже, не слышал. Он не отрываясь смотрел на щенков, и лицо его будто светилось.

— Да… — промямлил он, потянувшись за одним из них.

— Осторожно! — предупредила Ребекка.

— Не волнуйся, — успокоил ее Сиввинг. — Белла умная мамаша, ей можно доверять.

Оставшись на лежанке с тремя щенками, собака неотрывно следила за Винни, который, взяв на руки четвертого, уселся, прислонившись к стене. Щенок проснулся и принялся изо всех сил дергать Винни за рукав рубашки.

— Такое чувство, что у них срабатывает выключатель. То спят как убитые, а потом вдруг — раз! — и начинают носиться.

Они пили кофе молча. Винни лег на спину, а щенок ползал у него по ногам и животу и отчаянно трепал его одежду. Белла не упустила случая поклянчить булочку со стола. Она уселась у ног Ребекки с разинутой пастью, из которой стекала струйка слюны.

— Ты хорошо воспитана, — засмеялась Ребекка.

— Место! — приказал Сиввинг Белле, махнув рукой.

— Похоже, она оглохла на то ухо, которое повернула к тебе, — заметила Ребекка.

— Я сам виноват во всем, — признался Сиввинг. — Но когда живешь один, волей-неволей начинаешь им потакать, а потом…

Ребекка кивнула.

— Послушай, — вдруг обратился к ней Сиввинг. — А ведь здорово, что ты явилась сюда с таким крепким парнем. Вы поможете мне починить мостик. Я хотел подтянуть его трактором, но не уверен, что он выдержит.

Затонувший мостик был тяжелым, а вода медленной и вязкой. Винни и Сиввинг стояли по обе его стороны и тащили изо всех сил. Оставшиеся отлета комары не упускали случая впиться им в шею. Разгоряченные солнцем и работой, мужчины сняли рубашки, Винни обул резиновые сапоги Сиввинга. Ребекка раздобыла себе обмундирование в доме бабушки, но обувь оказалась дырявой, и правая нога сразу же промокла. Сейчас, когда Ребекка стояла на берегу и помогала мужчинам, в сапоге у нее хлюпало, а по спине стекала струйка пота. Голова тоже была мокрой, и на коже под волосами выступила соль.

— Только так и можно почувствовать, что живешь, — простонала она.

— Тело живет, во всяком случае, — ответил Сиввинг.

Он казался довольным. Сиввинг знал, какое освобождение от душевных мук приносит физический труд. Конечно же, именно этим он и должен был ее занять.

А потом они ели суп с фрикадельками и закусывали сухарями. Сиввинг соорудил три табурета и расставил их вокруг стола. Ребекка получила сухие носки.

— Рад, что тебе нравится обед, — говорил Сиввинг, глядя на Винни, который жадно хлебал из своей тарелки, одновременно отправляя в рот сухари, смазанные толстым слоем масла с ломтиками сыра поверх. — Значит, ты вернешься сюда помочь мне.

Винни кивнул и что-то промычал в ответ набитым ртом. Белла лежала на кушетке в окружении щенков. Ее уши настороженно двигались. Она наблюдала за людьми, хотя ее глаза оставались закрытыми.

— Ты всегда желанный гость в этом доме, — продолжал Сиввинг.

Ребекка кивнула, глядя в окно.

«Здесь время движется медленно, — думает она. — Тем не менее оно не стоит на месте. Для меня этот мостик новый, а ведь ему наверняка уже много лет. И это не Мирри, кошка Ларссонов, промелькнула в траве, та давно уже умерла. Я не знаю, как зовут собаку, которая лает где-то вдалеке, а раньше я различала их всех. Я помню сердитый и воинственный голос пса Пилькки. Он долго не умолкал. Сиввинг скоро не сможет сам убирать снег во дворе и готовить пищу. Может, мне стоит здесь остаться?»

~~~

Анна-Мария Мелла остановила свой «форд эскорт» во дворе Магнуса Линдмарка. Как утверждали Лиза Стёкель и Эрик Нильссон, этот человек никогда не скрывал своей ненависти к Мильдред Нильссон. Это он резал шины на ее автомобиле и поджигал ее сарай.

Анна-Мария помыла машину, воспользовавшись имеющимся во дворе краном и шлангом, и выключила воду. Линдмарк оказался коренастым, сильным на вид мужчиной лет сорока. Завидев гостью, он закатал рукава рубахи, словно чтобы продемонстрировать мускулы.

— Вот так паровоз! — пошутил Линдмарк насчет ее автомобиля.

Поняв, что гостья из полиции, он изменился в лице. Внезапно в глазах мелькнуло смешанное выражение презрения и страха, и Анна-Мария пожалела, что не взяла с собой Свена-Эрика.

— У меня нет желания отвечать на ваши вопросы, — сказал Магнус Линдмарк, прежде чем она успела открыть рот.

Анна-Мария представилась и достала удостоверение, хотя в этом не было никакой необходимости. «Ну и что же мне теперь делать? — подумала она. — Как мне заставить его говорить?»

— Но ведь вы даже не знаете, о чем я хочу с вами побеседовать, — обратилась она к Магнусу Линдмарку.

— Дайте мне угадать, — ответил он, изображая на лице напряженную работу мысли и потирая подбородок указательным пальцем. — О сучке с пасторском воротником, которая получила по заслугам, так? Мне действительно совершенно нечего сказать о ней.

«О! — подумала Анна-Мария. — Ты, похоже, готов говорить на эту тему круглые сутки».

— Что ж, — вздохнула она. — Тогда мне остается снова завести свой паровоз и отправиться восвояси.

С этими словами Анна-Мария повернулась и пошла к машине, ожидая, что Магнус Линдмарк окликнет ее.

— Если найдете парня, который сделал это, — закричал он ей вслед, — обязательно сообщите мне, чтобы я мог пожать ему руку.

Анна-Мария повернулась к Линдмарку, уже взявшись за ручку дверцы автомобиля. Она не ответила.

— Она была чертова сука и получила по заслугам. У вас есть блокнот? Запишите.

Анна-Мария демонстративно достала блокнот и ручку и написала «чертова сука».

— Похоже, кое-кого Мильдред Нильссон действительно раздражала, — произнесла она, как бы размышляя вслух.

Магнус Линдмарк сделал несколько шагов вперед и остановился на угрожающе близком расстоянии.

— Можешь не сомневаться в этом, — кивнул он.

— За что вы так на нее злитесь? — спросила его Анна-Мария.

— Злюсь? — повторил Линдмарк. — Я злюсь на собаку, которая облаивает белку на дереве. А здесь я не намерен юлить и прямо скажу, что ненавидел эту суку всеми фибрами души. И не я один.

«Говори же», — подумала Анна-Мария и понимающе кивнула.

— За что же вы ее ненавидели?

— За то, что она разрушила мою семью, вот за что! — закричал Магнус Линдмарк. — За то, что мой мальчик стал писать в постель в возрасте одиннадцати лет. Да, у нас были проблемы, но Мильдред вовсе не собиралась помогать нам в их решении. Я говорил Анки, что ничего не имею против того, чтобы обратиться в семейную консультацию. Но нет, она пошла к ней, и эта чертова сука подбила ее уйти от меня. Вместе с ребенком. Вы думаете, этим должны заниматься священники?

— Нет, но вы…

— Да, мы ссорились с Анки. Но ведь и ты иногда ругаешься со своим парнем?

— Частенько. Но вы так ненавидели ее, что… — Анна-Мария не договорила и принялась листать свой блокнот. — Вы подожгли ее сарай, прокололи шины на автомобиле, перебили окна в теплице.

Магнус Линдмарк широко улыбнулся:

— Откуда вы знаете, что это я?

— Что вы делали в ночь накануне праздника летнего солнцестояния?

— Я уже отвечал на этот вопрос, — спокойно продолжал Линдмарк. — Тогда я заночевал у одного моего приятеля…

— Фредрика Корпи, — прочитала Анна-Мария в своей записной книжке. — Вы часто ночуете у приятелей?

— Только когда напиваюсь так, что не могу вести машину.

— Вы сказали, что не вы один ее ненавидели. Кто еще?

Магнус Линдмарк развел руками.

— Да кто угодно…

— Я слышала, ее любили.

— Да, все эти чертовы истерички.

— И мужчины тоже.

— Такие же, как эти чертовы истерички. Спросите любого нормального парня, если можно так выразиться, и он вам скажет. Она встала поперек горла охотникам, потому что хотела отменить аренду или что-то вроде того. Однако если вы полагаете, что это Торнбьёрн убил ее, то здесь вы заблуждаетесь.

— Торнбьёрн?

— Торнбьёрн Илитало, церковный лесничий и председатель общества охотников. Он сильно поругался с ней весной прошлого года, полагаю, был не прочь вставить ствол ей в глотку. Все из-за ее чертова фонда в защиту волчицы. Стокгольмцы ведь очень любят волков. Но когда волки доберутся до их площадок для игры в гольф, да придут на их загородные веранды, да сожрут всех их пуделей на завтрак — вот тогда начнется охота!

— Разве Мильдред Нильссон из Стокгольма?

— Нет, но откуда-то с юга. Кузен Торнбьёрна Илитало в девяносто девятом году из-за волков лишился своей лайки. Они сожрали ее, когда он ездил на Рождество навестить родителей жены в Вермланд. А какая была собака, чемпион с дипломом! Он рассказывал в баре у Мике, как нашел ее, точнее, то, что от нее осталось: скелет и немного окровавленных внутренностей.

Линдмарк испытующе посмотрел на Анну-Марию, но та не изменилась в лице. Чего он, собственно, ожидал? Что она упадет в обморок при упоминании о скелете и окровавленных внутренностях?

Она ничего не ответила, и Магнус Линдмарк отвернулся. Теперь он смотрел куда-то вдаль, поверх сосен, в сторону косматых облаков, плывущих по холодному осеннему небу.

— Теперь я вижу своих родных детей только с разрешения адвоката. Черт бы ее подрал! Ведь она успела помучиться, я надеюсь?

~~~

Ребекка и Винни вернулись к Мике около пяти вечера. Завидев Лизу Стёкель, приближающуюся к кафе со стороны шоссе, Винни побежал ей навстречу.

— Собака! — кричал он, показывая на Лизу и Майкен. — Маленькая!

— Мы видели щенков, — объяснила Ребекка.

— Бека! — кричал Винни, показывая на нее.

— О, ваша популярность растет, — улыбнулась Лиза.

— Но до щенков мне еще далеко, — скромно ответила Ребекка.

— Да, до собак нам в этом плане далеко, — согласилась Лиза. — Ты любишь собак, Винни? Спасибо, что побыли с ним сегодня, — снова обратилась она к Ребекке. — Если вы потратились на еду или на что-нибудь еще, разумеется, я возмещу. — С этими словами Лиза достала из кармана бумажник.

— Нет-нет, — решительно запротестовала Ребекка и так замахала руками, что Лиза выронила бумажник на землю.

Из него посыпались пластиковые карты: читательский билет, карта скидок из магазина «Иса», банковская карта, водительские права, — и фотография Мильдред. Лиза наклонилась, чтобы подобрать все это, но Винни уже держал фотографию в руках. Она была сделана во время путешествия группы «Магдалина» в Упсалу. Мильдред улыбалась в камеру со смешанным выражением удивления и укоризны на лице. Снимала, по-видимому, Лиза.

— Ильред, — сказал Винни и приложил снимок к щеке.

Он улыбался Лизе, которая выжидающе смотрела на него. Она не хотела вырывать фотографию из рук юноши. «Какое счастье, — думала она, — что нас никто не видит, кроме Ребекки».

— Да, он дружил с Мильдред, — объяснила она, кивнув в сторону Винни.

— Должно быть, она была необыкновенным священником, — серьезно сказала Ребекка.

— Совершенно необыкновенным, — подтвердила Лиза.

Ребекка наклонилась и ласково потрепала пса за загривок.

— Это благословение Божие, — проговорила Лиза, — в его обществе я забываю все свои заботы.

— Девочка? — спросила Ребекка, пытаясь заглянуть собаке за заднюю лапу.

— Я говорю о Винни, — поправила ее Лиза. — А это Майкен. — Тут она сильно хлопнула пса по спине. — У меня много собак.

— Я люблю собак, — призналась Ребекка и погладила Майкен по голове.

«С людьми хуже, да? — подумала Лиза. — Я знаю, я сама была такой, вероятно, я и сейчас такая».

Однако Мильдред в свое время взяла ее в оборот. С самого начала. Например, однажды ей вздумалось поручить Лизе прочитать лекцию о планировании семейного бюджета. Лиза отказывалась, но Мильдред настаивала. Впрочем, «настаивала» — слишком мягкое слово, совершенно не определяющее поведения Мильдред, полагала Лиза.

— А как же люди? — спросила она Ребекку. — Людей вы любите меньше?

В памяти Лизы снова возникла картина. Вот она сама сидит на полу, рядом лежит Бруно. Она стрижет ему когти, а Майкен стоит рядом, словно медсестра у постели оперируемого больного, и наблюдает. Остальные собаки отдыхают в разных концах прихожей. Они притихли и, видимо, надеются, что Лиза про них забудет и очередь до них не дойдет.

А Мильдред сидит на диване и объясняет, какое важное поручение собирается ей дать. Как будто все дело в том, что Лиза этого не понимает. Группа «Магдалина» будет оказывать помощь женщинам, которые не сводят концы с концами в финансовом плане: безработным и больным; тем, кого поджидают у дверей судебные приставы; у кого в ящиках кухонного стола хранятся кипы счетов, квитанций и еще бог знает чего. Мильдред узнала, что Лиза работала консультантом по финансовым вопросам в управлении коммуны, и теперь хочет, чтобы она прочитала женщинам курс о планировании семейного бюджета. Это поможет им, считает Нильссон.

Лиза хотела отказаться, ответить, что с некоторых пор люди ее не интересуют. Она печется о своих собаках, кошках, козах, овцах, ягнятах. О лосихе, которая пришла к ней прошлой зимой худая, как жердь.

— Но они не пойдут на лекцию, — сказала она Мильдред.

Лиза остригла Бруно последний коготь и шлепнула его по спине. Пес побежал звать остальных. Лиза встала.

— Они скажут «да-да, это прекрасно», когда ты пригласишь их, — продолжала она, — и исчезнут.

— Посмотрим, — ответила Мильдред, и ее глаза сузились.

А потом ее рот, похожий на ягоду брусники, расплылся в улыбке, обнажив маленькие, как у ребенка, зубы.

Лиза почувствовала слабость в коленях.

— Хорошо, — ответила она, только для того, чтобы побыстрее избавиться от настойчивого священника.

Через три недели Лиза читала лекцию. Она чертила цветными маркерами на белой доске, рисовала диаграммы. Встречая взгляд Мильдред, опускала глаза, зато с интересом смотрела на других слушательниц. Те принарядились: дешевые блузы, поношенные кофты, бижутерия. Большинство ловили каждое ее слово, но некоторые казались озлобленными, будто их притащили сюда насильно.

Дальше все пошло по инерции, Лиза постепенно втягивалась в работу группы «Магдалина». Некоторое время она даже посещала занятия по изучению Библии, однако потом перестала там появляться. Лиза не решалась публично смотреть Мильдред в глаза: ей казалось, что при этом на ее лице мгновенно проступают все чувства. Но и избегать взгляда священника все время она тоже не могла, со стороны это выглядело бы подозрительно. Лиза не знала, как себя вести. Она не слышала, о чем говорят на занятиях, только роняла ручку в растерянности. И в конце концов перестала туда ходить.

Она старалась держаться подальше от «Магдалины». Беспокойство не покидало ее, превратившись в болезнь. Лиза просыпалась среди ночи и думала о Мильдред. Она занялась бегом. Сначала преодолевала милю за милей по шоссе, а потом, когда подсохла земля, стала углубляться в лес. Она съездила в Норвегию и купила там еще одну собаку, спрингер-спаниеля, которым много занималась. Лиза замазала щели на окнах. В этом году она не стала, как обычно, брать у соседей культиватор для своих картофельных грядок и копала землю вручную светлыми майскими вечерами. И даже когда Лизе казалось, что в доме звонит телефон, она не прерывала работу.

— Дай мне фотографию, Винни, — попросила Лиза, стараясь казаться спокойной.

Но юноша вцепился в снимок обеими руками. Его лицо расплылось в улыбке.

— Ильдред, — промямлил он. — Качается.

Лиза пристально посмотрела ему в глаза и вытащила фотографию у него из рук.

— Да, я помню… — сказала она.

Теперь она обращалась к Ребекке, но та, казалось, не слышала ее слов.

— Винни проходил конфирмацию у Мильдред, — сказала она. — И это были очень необычные занятия. Она понимала, что Винни ребенок, и поэтому много времени проводила с ним на детских площадках, качелях, катала его на лодке, угощала пиццей. Так, Винни? — обратилась она к нему. — Какую пиццу вы ели с Мильдред, кваттро стагиони?

— Сегодня он съел три тарелки супа с фрикадельками, — сказала Ребекка.

Тут Винни оставил женщин и направился в сторону курятника. Ребекка окликнула его, но безрезультатно.

Лиза, казалось, тоже не слышала, что говорит Ребекка, и не заметила, как та исчезла в своем летнем домике. Она растерянно стояла и глядела вслед Винни.

Через некоторое время Лиза пошла за ним в сторону курятника. Она ступала осторожно, словно лиса, преследующая свою добычу. Курятник находился на заднем дворе. Из головы Лизы не шли слова, которые сказал Винни, когда увидел фотографию Мильдред: «Ильдред. Качается». Винни никогда не садился на качели. Хотела бы Лиза взглянуть на те качели, которые его выдержат! Таким образом, он имел в виду вовсе не совместные развлечения с Мильдред.

Винни открыл дверь курятника. Он хотел собрать яйца для Мимми.

— Винни, — сказала Лиза, стараясь отвлечь его от кур. — Скажи, Мильдред качалась?

— Качалась, — ответил Винни.

Лиза вошла в курятник. Винни засунул руку под несушку, вынул из-под нее яйцо и рассмеялся, когда та клюнула его в отместку.

— И где она качалась? Это точно была Мильдред?

— Ильдред, — ответил Винни.

Он засунул яйца в карманы и вышел.

«О господи! — подумала Лиза. — Какая же я глупая. Он всего лишь повторяет мои слова».

— Ты видел ракету? — спросила она Винни. — Ррраз! — Она сделала стремительное движение рукой.

— Ррраз! — улыбнулся Винни и, имитируя ее жест, достал яйца из кармана.

На шоссе сигналил автомобиль Ларса-Гуннара.

— Это твой папа, — сказала Лиза.

Она помахала брату рукой. Лиза чувствовала, какое скованное и неестественное вышло у нее приветствие. Тело не слушалось. У Лизы не хватало сил встретить взгляд Ларса-Гуннара или перекинуться с ним словом.

Она осталась стоять возле кафе, в то время как Винни поспешил навстречу отцу.

«Перестань, — мысленно сказала она самой себе. — Мильдред умерла, здесь ничего не изменишь».

~~~

Анки Линдмарк жила на втором этаже дома номер семь по улице Чюркогатан. Когда Анна-Мария позвонила, хозяйка открыла дверь, не снимая страховочной цепочки. Жена Магнуса Линдмарка оказалась женщиной лет тридцати или моложе, с волосами, обесцвеченными, по-видимому, в домашних условиях и уже темными у корней. На ней была длинная кофта и джинсовая юбка. Сквозь дверную щель Анна-Мария заметила, что Анки довольно высокая, почти на полголовы выше своего бывшего мужа.

Инспектор представилась.

— Это вы бывшая жена Магнуса Линдмарка? — спросила она.

— Что он натворил? — поинтересовалась в ответ Анки, и глаза ее округлились в испуге. — Это касается мальчиков?

— Нет, — успокоила ее Анна-Мария. — Я всего лишь хотела задать несколько вопросов. Это не займет много времени.

Анки Линдмарк впустила гостью, потом вернула на место страховочную цепочку и заперла дверь.

Они прошли на кухню. Здесь было прибрано и красиво. На плите стояла кастрюлька с овсянкой, на столике сахар в пластмассовом контейнере. Микроволновку прикрывала салфетка. Подоконник украшали искусственные тюльпаны в вазе, стеклянная птица и миниатюрная деревянная тележка. На холодильник магнитами были прикреплены детские рисунки. На окне висели дорогие гардины с подхватом и оборками.

За столом сидела женщина лет шестидесяти с волосами морковного цвета. Она сердито посмотрела на Анну-Марию, потом вытрясла из пачки ментоловую сигарету и закурила.

— Это моя мама, — представила женщину Анки.

Они сели.

— Где ваши дети? — поинтересовалась Анна-Мария.

— У сестры, — ответила Анки. — Сегодня у моей кузины день рождения.

— Ваш бывший муж Магнус Линдмарк… — начала Анна-Мария.

Услышав имя своего бывшего зятя, мать Анки будто поперхнулась табачным дымом.

— …сам признался, что ненавидел Мильдред Нильссон, — продолжила Анна-Мария.

Анки Линдмарк кивнула.

— И причинил ей серьезный материальный ущерб.

Анна-Мария прикусила язык. «Серьезный материальный ущерб» — хорошенькое начало для непринужденной беседы! Это курящая женщина с волосами морковного цвета заставила ее так выразиться. «Свен-Эрик, приди и помоги мне», — мысленно взмолилась Анна-Мария. Он умел разговаривать с женщинами.

Анки Линдмарк пожала плечами.

— Итак, все, что мы здесь говорим, останется между нами, — поспешила сказать Анна-Мария, словно пытаясь сгладить свою оплошность. — Вы боялись его?

— Расскажи, почему ты живешь здесь, — разрешила мать.

— Ну… — начала Анки. — Первое время после развода я жила в мамином доме в Пойкки-ярви…

— Мы его продали, — вставила мать, — потому что больше не можем там жить. Продолжай!

— Но Магнус не оставлял меня в покое, он постоянно подбрасывал мне вырезки из вечерних газет со статьями о поджогах и тому подобном… я боюсь жить там.

— И полиция ничего не могла поделать, — невесело улыбнулась мать.

— Он не позволял себе глупостей в отношении мальчиков, это так. Но со мной… Он пьяный мог подняться по лестнице и кричать на весь дом «проститутка!» и тому подобное… стучать ногой в дверь. Поэтому лучше жить здесь, где есть соседи и окна не на уровне первого этажа. Однако эта квартира появилась у меня не сразу. Из дома в Пойккиярви я переехала к Мильдред, это потом уже решилась жить одна с детьми. Это тогда у нее кто-то принялся бить стекла и прокалывать шины… а потом и поджег сарай.

— То есть это сделал Магнус?

Анки Линдмарк опустила глаза, а ее мама перегнулась через стол и наклонилась к гостье.

— В это не верит только полиция.

Анна-Мария не стала объяснять женщине разницу между понятиями «верить» и «уметь доказать», а лишь задумчиво кивнула в ответ.

— Неизвестно, что он может еще придумать, — добавила Анки Линдмарк, — поэтому дети пока живут с сестрой. Хотя, с тех пор как Ларс-Гуннар поговорил с Магнусом, стало вроде полегче.

— Ларс-Гуннар Винса, — пояснила мать. — Бывший полицейский, сейчас на пенсии. Он председатель местного Общества охотников и как будто пригрозил Магнусу исключением из этой организации.

Конечно, Анне-Марии было известно, кто такой Ларс-Гуннар Винса. Ему оставался год до пенсии, когда она только начинала в Кируне. Однако вместе им работать не пришлось, поэтому Анна-Мария не могла сказать, что знает этого человека. У Ларса-Гуннара был умственно отсталый сын, и Анна-Мария хорошо помнила, как она узнала об этом. Как-то раз Ларс-Гуннар и один его коллега задержали девушку-наркоманку, устроившую скандал в торговом центре. Прежде чем обыскать юную нарушительницу, Винса спросил, есть ли у нее шприц. «На кой он мне здесь? — ответила та. — Я храню их дома». Тогда Ларс-Гуннар сунул ей в карман руку и укололся. Девушку доставили в участок с распухшей губой и разбитым носом. Коллеги выгородили Ларса-Гуннара. Шел девяностый год. Результатов теста на СПИД приходилось ждать шесть месяцев. Тогда в участке много говорили о Винсе и его шестилетнем сыне. Мать бросила мальчика, и Ларс-Гуннар — единственный, кто у него оставался.

— Итак, Ларс-Гуннар говорил с Магнусом после пожара? — переспросила Анна-Мария.

— Нет, скорее после случая с кошкой, — поправила ее Анки.

Анна-Мария замолчала в ожидании пояснений.

— У меня была кошка, — начала Анки и закашлялась, словно что-то попало ей в горло. — Ее звали Скроллан. Когда я переезжала в Пойкки-ярви, то хотела взять ее с собой. Я звала ее, но все без толку: кошка куда-то подевалась. Тогда я решила, что заберу ее позже, когда она объявится. Я сильно переживала, но мне очень не хотелось встречаться с Магнусом. А он надоедал и мне, и маме своими звонками даже по ночам. И вот как-то раз он позвонил мне на работу и сказал, что повесил на дверь квартиры пакет с моими вещами.

Анки замолчала.

Ее мать выпустила в сторону гостьи облако табачного дыма, которое вмиг развеялось.

— В пакете лежала Скроллан, — продолжила она за дочь, — и пять ее котят.

— У них были отрублены головы. По сути, я увидела клубок окровавленной шерсти.

— И что вы предприняли?

— А что мы могли предпринять? — спросила мать. — Ведь в полицию обращаться не имело смысла, об этом нам сказал и Ларс-Гуннар. Если бы они мучились, можно было бы обвинить Магнуса в жестоком обращении с животными. Но поскольку он отрубил им головы, вероятно, они умерли мгновенно. Если бы речь шла о породистых кошках или, скажем, о какой-нибудь охотничьей собаке, мы потребовали бы от Магнуса возмещения ущерба. Но ведь Скроллан была самая обыкновенная.

— Да, — произнесла наконец Анки, придя в себя. — Тем не менее я не думаю, что он способен на убийство человека.

— А ты помнишь, что он сделал с Петером? — спросила ее мать, гася окурок в пепельнице. — Ты тогда только переехала. Расскажи про Петера.

Она снова потянулась за пачкой.

— Петер живет в Пойкки-ярви, — продолжила мать, не дождавшись ответа дочери. — Он тоже разведен, но очень добрый и милый парень. И вот они с Анки начали встречаться…

— Как приятели, — уточнила Анки.

— Однажды утром, когда Петер ехал на работу, Магнус обогнал его на своей машине, поставил ее поперек дороги, вышел и направился к своему багажнику. Петер не мог его объехать, поскольку все произошло на узкой гравийной дороге. И вот Магнус достал из багажника биту и направился к автомобилю Петера. Тот решил, что настал его последний час, и вспомнил о своих детях. Он думал, что сейчас Магнус убьет его и положит в багажник. Но тот только рассмеялся, скорчив страшную рожу, а потом вернулся в свою машину и дернулся с места так, что только гравий полетел в разные стороны. Так было дело, Анки?

— Я не хочу связываться с ним, — кивнула Анки. — Ведь он не делает мальчикам ничего плохого.

— Да, но ты даже в магазин выйти боишься. Твоя жизнь не стала спокойнее оттого, что ты от него ушла. Я так устала от этого Магнуса! И полиция ни черта не может сделать.

— А за что он так не любил Мильдред? — спросила Анна-Мария.

— Он считал, что это она уговорила меня уйти от него, — пожала плечами Анки.

— А разве это не так?

— Нет, — ответила Анки. — Видите ли, я взрослый человек и сама принимаю решения. То же самое я говорила Магнусу.

— И что он?

— «Это все Мильдред тебя научила», — передразнила Анки своего бывшего мужа.

— Вы знаете, где он был в ночь накануне праздника летнего солнцестояния?

Анки Линдмарк покачала головой.

— Он когда-нибудь бил вас?

— Меня — да, но не мальчиков. Просто пришло время уйти от него.

— И последний вопрос, — сказала Анна-Мария. — Какое впечатление произвел на вас муж Мильдред, когда вы жили у них в доме? Как они ладили друг с другом?

Мать и дочь обменялись взглядами. «Старая тема для сплетен», — подумала Анна-Мария.

— Он ходил по дому, как кошка. Но похоже, его это вполне устраивало. Нет, я не замечала ни вражды, ни чего-нибудь в этом роде…

~~~

Сумерки сгущались. Куры зашли в курятник и расселись на жердочках, прижавшись друг к другу. Ветер стих, словно залег в траву. Контуры предметов размывались. Трава, деревья и дома словно растворялись в темнеющей синеве неба. И только звуки становились резче, отчетливее.

Лиза Стёкель вслушивалась в хруст гравия под своими ногами, направляясь в сторону кафе. На поводке она вела Майкен. Через час у Мике группа «Магдалина» должна была собраться на свой осенний обед.

Лиза не хотела напиваться, планировала просто отдохнуть. Думала, что ей удастся выдержать всю эту болтовню по поводу того, что все должно оставаться как при Мильдред. Для этого надо было всего лишь закусить губу и вцепиться обеими руками в стол, чтобы ненароком не вскочить и не закричать: «Все кончено! Без Мильдред ничего не будет! Мильдред стала землей, она обратилась в прах. А вы снова превратитесь в домработниц, варительниц кофе, в жалкие развалины, в сплетниц! И будете, как раньше, обслуживать ваших мужчин, читая в перерывах „Домашний журнал“ и „Курьер Иса“!»

Лиза вошла в дверь и увидела дочь. Мимми протирала тряпкой столы и подоконники. Ее трехцветные волосы были заплетены в две косы, закрученные в толстые крендели над ушами. Кружевная отделка бюстгальтера выглядывала из-под тесной черной блузы. Щеки её раскраснелись, видимо, только что она стояла у плиты на кухне.

— Чем планируешь угощать? — спросила Лиза.

— Решила побаловать вас средиземноморской кухней. Для начала оливковый хлеб и каша, — ответила Мимми, не прерывая работу.

Сейчас она протирала барную стойку сухой салфеткой, которую всегда носила заткнутой за пояс.

— Есть цацики, тапенада и хумус, — продолжала она. — Потом бобовый суп и писто. Я решила приготовить что-нибудь вегетарианское. Ведь наверняка половина из них травоядные.

Тут Мимми с усмешкой посмотрела на Лизу, которая в этот момент сняла кепку.

— Но, мама, — с укоризной сказала девушка, — что у тебя на голове? Это собаки обгрызают тебе волосы, когда они становятся слишком длинными?

Лиза пригладила ладонью свой «ежик». Мимми посмотрела на часы.

— Сейчас я все поправлю. Возьми стул и сядь. — С этими словами Мимми исчезла за дверью, ведущей на кухню.

— На десерт будет мороженое с маскарпоне и ягодами, — крикнула она. — Такое объедение… — Не закончив фразу, Мимми присвистнула.

Лиза выдвинула стул, сняла плащ и села. Майкен тут же улеглась у ее ног. Лиза чувствовала себя уставшей или, скорее, измученной, несмотря на то что ее прогулка была совсем короткой. Она сидела тихо, как в церкви, пока Мимми занималась ее прической. Вскоре волосы на голове Лизы стали одинаковой длины, примерно в толщину пальца.

— И как вы теперь будете без Мильдред? — спросила Мимми мать. — Здесь у тебя целых три вихра.

— Будем продолжать, как раньше, — ответила Лиза.

— Это как?

— Обеды для женщин, «чистые трусы», волчица…

«Чистые трусы» — так условно назывался один из их проектов. Практическая помощь социальных служб неблагополучным семьям была направлена в первую очередь на мужчин. Это им предназначались одноразовые бритвы и кальсоны в пакетах. Пакетов с гигиеническими тампонами и женскими трусами не предусматривалось, что вынуждало женщин обходиться мужским бельем и разорванными простынями и пеленками. Группа «Магдалина» предложила социальным службам сотрудничество, направленное именно на поддержку женщин. Предлагалось закупать тампоны и женские трусы, а также дезодоранты и другие средства личной гигиены. Далее планировалось сотрудничество с домовладельцами через специально назначенных контактных лиц. Задачей последних было уговаривать домовладельцев сдавать жилье женщинам, скрывающимся от своих мужей. В случае возникновения проблем, например с оплатой, домовладелец обращался к контактному лицу.

— А что с волчицей? — спросила Мимми.

— Здесь мы надеемся на помощь Общества охраны природы. Когда ляжет снег, за ней легче будет проследить, даже если мы не сможет нанять охрану. Но у нас есть фонд и кое-какие деньги, так что посмотрим…

— Ну, теперь тебя уж точно возьмут в оборот.

— Что ты имеешь в виду?

— «Магдалину». Теперь ты там будешь заправлять всем.

Лиза сдула несколько попавших на глаза волосков.

— Никогда.

Мимми засмеялась.

— Ты думаешь, у тебя есть выбор? Это даже смешно, ведь ты никогда не была общественным работником и, верно, не собиралась им быть? Если в один прекрасный день я узнаю, что ты стала председателем… надеюсь, Мике окажет мне первую помощь.

— Будем надеяться, — сухо отвечала Лиза.

«Нет, — подумала она. — Это не для меня. Я не амбициозна».

Она чувствовала, как пальцы Мимми касаются ее головы, слушала, как щелкают ножницы.

Ей вспомнился один из вечеров начала лета.

Тогда Лиза сидела на кухне и шила чехлы для собачьих постелей. Так же щелкали ножницы. В гостиной работал телевизор, перед ним на диване лежали две собаки и время от времени сонно смотрели на экран. Лиза вполуха слушала последние известия, пока кроила. Потом она нажала на педаль швейной машины — и стук мотора заглушил все остальные звуки.

Карелин храпел в прихожей. Не было ничего на свете смешнее спящего Карелина! Он лежал, задрав кверху лапы; одно ухо закрывало глаз, словно пиратская повязка. Майкен отдыхала на постели в спальне, прикрыв лапами нос. Время от времени из горла ее вырывались негромкие звуки, а по лапам пробегала дрожь. Рядом с ней прикорнул норвежский спрингер-спаниель.

Вдруг Карелин проснулся и залаял как сумасшедший. Его поддержали собаки на диване в гостиной. Лиза встала. Майкен и спрингер-спаниель вбежали на кухню, где она работала, и чуть не повалили ее на пол. Тут появился Карелин и объявил то, что и без того было уже понятно: у них гость, кто-то ждет за входной дверью.

На крыльце стояла Мильдред Нильссон. В лучах заходящего солнца волосы ее светились, словно золотой венец.

Собаки радостно бросились ее встречать. Они лаяли, урчали, пищали, Карелин, похоже, даже что-то напевал. Их хвосты стучали о перила крыльца и дверной косяк.

Священник нагнулась, чтобы приласкать их. Это хорошо: Лиза не может долго смотреть ей в глаза. Когда Мильдред останавливает на ней свой взгляд, Лизе кажется, что ее уносит стремительная река. Хорошо, что есть собаки! Женщины переглянулись. Карелин и Майкен вылизывали гостье лицо, так что под бровями у нее образовались темные разводы от туши. Одежда вмиг покрылась собачьей шерстью.

У Лизы закружилась голова. Ухватившись за дверной косяк, она скомандовала собакам идти в дом. Обычно в таких случаях она кричала на своих питомцев, иначе их было не успокоить, однако на этот раз говорила почти шепотом.

— Место. — Она сделала чуть заметное движение рукой в сторону двери.

Собаки посмотрели на нее с недоумением, однако подчинились.

Гостья перевела дыхание; она явно сердилась. Лиза была на голову выше ее ростом, и Мильдред смотрела на нее снизу вверх.

— Куда ты подевалась? — строго спросила она.

Лиза подняла брови.

— Ты о чем?

Взглянув в лицо Мильдред, она заметила, что за лето на нем появились веснушки, а пушок над верхней губой и на щеках выгорел на солнце.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — ответила Мильдред. — Почему ты пропускаешь занятия по изучению Библии?

— Я… — начала Лиза и задумалась в поисках подходящего ответа.

Потом ее охватила злоба. Собственно, почему она должна объяснять? Она что, ребенок? Разве в пятьдесят два года человек не вправе сам решать, что ему делать?

— У меня были другие дела. — Голос ее прозвучал грубее, чем она хотела.

— Что за дела?

— Ты знаешь.

Они стояли на крыльце друг против друга, набычившись и тяжело дыша.

— Ты знаешь, почему я не приходила, — повторила Лиза, чувствуя, что теряет над собой контроль.

Мильдред сделала шаг вперед. Во взгляде ее читались удивление и злоба; рот слегка приоткрылся, словно для того, чтобы набрать воздуха перед погружением в головокружительный поток, готовый унести их обеих.

Лиза не удержалась и упала на Мильдред, обвивая рукой ее шею. Она трогала ее мягкие, как у ребенка, волосы и все крепче прижималась к ней.

Мильдред была в ее объятиях! Лиза трогала ее мягкую кожу. Не выпуская друг друга, женщины протиснулись в прихожую, так что дверь хлопнула о перила крыльца. Две собаки прошмыгнули на улицу.

«Пусть побудут во дворе», — это была единственная рациональная мысль, промелькнувшая в голове Лизы.

Женщины спотыкались, перешагивая через обувь и собачьи лежанки. Лиза протиснулась в дверь спиной, все еще обнимая Мильдред одной рукой за талию, а другой за шею. Та прижалась к ней вплотную, нащупывая под блузкой ее соски. Так они миновали кухню, а в спальне повалились на кровать. Здесь же оказалась Майкен, от которой пахло мокрой псиной: тем вечером она не смогла устоять перед искушением искупаться в реке.

Мильдред разделась и легла на спину. Лиза касалась ее лица губами. Майкен подняла голову и, вздохнув, снова положила ее на лапы. Или она никогда не видела, как спариваются двуногие? В этом нет ничего интересного.

А потом они сварили кофе и поставили в микроволновку булки. В обеих проснулся волчий аппетит. Мильдред смеялась и кормила собак, пока Лиза не велела ей прекратить, опасаясь за здоровье своих питомцев. Она старалась говорить строго и в то же время смеялась.

За окном стояла светлая летняя ночь. Вокруг на стульях были разбросаны одеяла. Собаки, почувствовав атмосферу праздника, радостно шныряли по комнате. Время от времени руки женщин встречались.

Указательный палец Мильдред трогал тыльную сторону ладони Лизы, как бы спрашивая: «Ты остаешься в „Магдалине“?» «Да!» — отвечала Лизина ладонь. Средний и указательный пальцы Лизы трогали внутреннюю сторону запястья Мильдред. «Ты раскаиваешься? Жалеешь?» — «Нет!»

Лиза смеялась.

— Теперь я обязательно приду на занятие.

Мильдред разразилась хохотом, так что кусок булочки вывалился у нее изо рта.

— И чего только не сделаешь, чтобы приохотить людей к изучению Библии!

Мимми отошла на полшага назад, чтобы полюбоваться своей работой. Ножницы в ее руках походили на занесенный над головой Лизы меч.

— Ну вот, — сказала она. — По крайней мере, теперь не стыдно показаться на люди.

Она потрепала «ежик» на голове матери, а потом достала из-за пояса салфетку и смахнула волосы с ее затылка и плеч.

Лиза провела ладонью по голове.

— Не хочешь взглянуть в зеркало? — спросила Мимми.

— Я уверена, что все очень хорошо, — ответила Лиза.

~~~

Приближалось время осеннего обеда группы «Магдалина». Мике Кивиниеми накрыл небольшой стол с напитками у самого входа в кафе. На улице уже совсем стемнело, но воздух был необычно теплый для этого времени года. Мике отметил небольшую тропинку от шоссе к дверям своего заведения, поставив в два ряда тепловые свечи в стеклянных баночках. На лестнице и возле столика с напитками он установил светильники собственного изготовления.

Он был вознагражден. Вскоре со стороны шоссе послышались восторженные охи и ахи. Гостьи приближались. Они шли, ковыляли, шествовали по гравию. Тридцать с лишним женщин в возрасте от двадцати девяти до семидесяти пяти лет.

— Как мило! — восхищались они. — Как за границей.

Мике улыбался, не отвечая. Укрывшись за столиком с напитками, он чувствовал себя загнанным в логово зверем.

Однако гостьи не обращали на него никакого внимания и держались так непринужденно, словно были одни. Мике чувствовал себя маленьким мальчиком, спрятавшимся в траве между деревьями и оттуда наблюдающим за происходящим.

Площадка перед домом казалась темной комнатой, внезапно наполнившейся звуками. Женщины хихикали, болтали, смеялись, а под их ногами хрустел гравий. И эти звуки распространялись в осенней ночи: поднимались к звездному небу, плыли над рекой, достигая домов на том берегу; их поглощали черные стволы елей и мох в лесу; они летели над дорогой, словно для того, чтобы напомнить всем в поселке об этом празднике.

Гостьи принарядились и надушились. То, что они не миллионерши, было заметно с первого взгляда: немодные платья, длинные кофты на пуговицах и цветастые юбки колоколом; волосы, обесцвеченные перманентом в домашних условиях, и поношенные туфли.

Вначале провели собрание, которое продолжалось около получаса. Распределялась работа, быстро заполнялся листок с фамилиями добровольцев, которых по каждому пункту объявлялось больше, чем нужно.

Потом сели за стол. Большинство гостей не были привычны к алкоголю, и они, к своему собственному смущению и восторгу, быстро опьянели. Мимми посмеивалась над женщинами, шныряя между столами, Мике предпочитал держаться на кухне.

— Господи! — воскликнула одна из женщин, когда Мимми пробегала мимо. — Я так не веселилась с тех самых пор… — Не договорив, она замахала руками, которые торчали, словно спички, из рукавов ее платья.

— Как хоронили Мильдред, — закончил кто-то за нее.

На несколько секунд все смолкли. Потом тишина взорвалась истерическим хохотом. Женщины давились смехом, задыхались и наперебой кричали, что это правда, что на похоронах Мильдред было… ух как здорово!

Все они стояли вокруг ее могилы в черных платьях, когда опускали гроб. Летнее солнце слепило глаза, гудели шмели. Нежная листва на березке блестела, словно вощеная. В древесных кронах, похожих на церковные купола, щебетали и устраивали свои брачные игры птицы. Природа как бы говорила: мне нет до всего этого никакого дела, я есть и буду всегда, а вы обратитесь в прах.

Однако весь этот роскошный пейзаж начала лета был всего лишь фоном для зияющей ямы и опускающегося в нее лакированного гроба. Женщины представляли себе разбитую голову покойной — только кожа и не давала развалиться черепу на куски, словно глиняному горшку.

И вот одна из них, Майвор Кангас, после похорон пригласила всю группу «Магдалина» к себе домой.

— Поедемте, — говорила она. — Мой муженек укатил на дачу, а я не хочу сегодня оставаться одна.

И они поехали. Сели в подавленном настроении на мешковатые кожаные кресла и замолчали, не желая говорить даже о погоде.

Однако Майвор не была настроена грустить.

— Ну-ка, помогите! — сказала она.

Она принесла из кухни маленькую стремянку, приставила ее к гардеробу в прихожей и принялась передавать им вниз бутылки. Виски, коньяк, ликеры, кальвадос — всего порядка десятка штук. Женщины разглядывали этикетки.

— Отличная вещь! — воскликнул кто-то. — Двенадцать лет выдержки!

— Это оставила нам дочь, когда уехала за границу, — пояснила Майвор. — Торд их не трогает, он пьет только газировку из пластиковых бутылок да грог, когда наливают. Я тоже не большая охотница до спиртного, но сегодня…

— А что на это скажет Торд?

— А что он может сказать? — пожала плечами Майвор. — Он не притронулся к ним даже на свое шестидесятилетие в прошлом году.

— Ну и пусть давится своим пойлом!

Опьянев, они пели псалмы, признавались друг другу в любви, произносили речи.

— Выпьем за Мильдред! — провозгласила хозяйка. — Она была самой неукротимой женщиной из всех, кого я знала!

— Она была сумасшедшей!

— А теперь все мы сошли с ума.

Подавляя рыдания, они смеялись.

Так было на похоронах.

А теперь Лиза смотрела, как женщины ели мороженое из маскарпоне, награждая комплиментами шныряющую от стола к столу Мимми.

«Вечер удался, — думала она. — Им весело».

От этой мысли на душе у Лизы стало радостнее, во всяком случае, она почувствовала некоторое облегчение. И все же она грустила. Одиночество, словно заноза, кололо ей сердце.

После праздника, уже за полночь, Лиза побрела домой. Она миновала кладбище и вышла на луг, который тянулся по берегу реки. В лунном свете она едва различала контуры дома, где жил ее двоюродный брат.

Лиза вспомнила о Ларсе-Гуннаре.

«Он у нас что-то вроде сельского старосты, — подумала она. — Самый сильный человек в деревне». Это Ларс-Гуннар уговорил подрядчика в первую очередь расчистить от снега дорогу на Пойкки-ярви, а потом уже на Юккас-ярви. Это он помог Мике, когда у того возникли проблемы с получением лицензии на торговлю спиртным.

Не то чтобы Ларс-Гуннар сам любил спиртное. Наоборот, сейчас он пил довольно редко. Раньше — иное дело. Было время, когда он вместе с другими мужчинами поселка прикладывался к бутылке постоянно: по пятницам и субботам и как минимум еще один раз в середине недели. В эти дни они напивались как следует. А еще было пиво почти каждый день. Но однажды он понял, что пора остановиться.

Можно сказать, Ларс-Гуннар со спиртным покончил. Последний раз Лиза видела его пьяным шесть лет назад, за год до появления в поселке Мильдред.

Лизе запомнился тот вечер. Тогда брат пришел к ней и сидел на кухне, уперши локти в колени и закрыв ладонями лицо. Он тяжело дышал. На часах было больше одиннадцати.

Он не просто явился к Лизе навеселе. Он принес с собой бутылку, которая стояла на столе. Он вошел с ней в дом, словно с флагом в руке. «Да, я пьян! — говорил он всем своим видом. — Потому что мне это надо, черт возьми!»

Он поднял Лизу с постели. Собаки оповестили ее о его приходе раньше, чем раздался стук в дверь. Лиза сразу поняла, что он ждет от нее сочувствия. И она не знала, как ей быть, потому что не принадлежала к числу людей, которым можно поплакаться в жилетку. Однако Ларс-Гуннар был ее родственник. И он знал, что она умела держать язык за зубами.

Лиза стояла посреди кухни в халате и слушала его бесконечные излияния. О несчастной жизни, о злодейке жене, о Винни.

— Прости, — бормотал Ларс-Гуннар. — Мне не следовало приходить сюда.

— Все в порядке, — успокаивала его она. — Продолжай, а я тем временем…

Она не знала, за что ей взяться, но надо было срочно что-нибудь придумать, чтобы просто не убежать из дома.

— А я тем временем приготовлю поесть что-нибудь на завтра, — сказала она.

И пока он говорил, Лиза резала овощи и мясо для супа. Строгала среди ночи сельдерей и морковь, лук-порей, репу, картофель и еще бог знает что. Похоже, Ларс-Гуннар не находил в этом ничего странного. Он был слишком занят собой.

— Мне нельзя было оставаться дома, — повторял он. — Я не совсем трезв, признаю. Однако прежде чем направиться к тебе, я сидел на кровати Винни, приставив ружье к его голове.

Ничего не отвечая, Лиза как ни в чем не бывало строгала морковь.

— Я думал о его будущем. Кто позаботится о Винни, когда меня не станет? У него ведь никого нет, кроме меня.

«И это правда», — мысленно согласилась Лиза.

Сейчас она подходила к своему «пряничному домику» на пригорке. Резные наличники и крыльцо серебрились в лунном свете.

Лиза поднялась по ступенькам. Заслышав ее шаги, собаки в доме забегали как сумасшедшие. Однако стоило ей открыть дверь, как они тут же устремились во двор.

Лиза прошла в гостиную. Здесь не было ничего, кроме пустых книжных полок и дивана. «У Винни никого нет», — мысленно повторила она фразу Ларса-Гуннара.

~~~

Золотая Лапа

Стояла весна. На фоне серо-синих елей и черных стволов сосен летали редкие белые хлопья. Когда с юга подул теплый ветер и сквозь заснеженные кроны деревьев просочился солнечный свет, в прошлогодней листве у корней проснулись мелкие лесные зверушки, а воздух наполнился множеством разнообразных ароматов. Запах смолы и молодых березовых почек, оттаявшей земли и вешних вод, сладковатый зайца и резкий лисы смешивались между собой, поднимаясь кверху, точно пар над кипящим котлом.

В этом году у старшей самки появилось новое жилище. Это была старая лисья нора на южном склоне холма в двухстах метрах над небольшим лесным озером. Песчаную почву рыть нетрудно, тем не менее волчица хорошо поработала, расширяя вход и убирая оставшийся от лисы мусор. Она углубилась в склон метра на три. Время от времени ей помогали другие волчицы, в том числе и Золотая Лапа, однако основную часть работы сделала она сама. Закончив, она уже не отходила от норы. Лежала у входа и дремала на солнышке. Остальные приносили ей еду. Когда появился вожак, самка пошла навстречу. Она лизала ему морду и довольно урчала, прежде чем проглотить подношение.

Однажды утром волчица залезла в нору и не выходила из нее весь день. Поздно вечером она принесла щенков. Она тщательно их вылизала, съела все пуповины и плаценты, потыкалась носом каждому в живот, проверяя, нет ли мертворожденных. Однако на этот раз ей нечего было предложить воронам и лисам.

В это время стая вела свою обычную жизнь. Волки довольствовались в основном мелкой добычей, предпочитая держаться неподалеку от ее норы. Иногда они слышали доносящийся изнутри писк: это возились малыши, проталкиваясь к соскам, или кто-нибудь из них не мог нащупать искомое. Наконец она разрешила вожаку принести ей пищу.

Через три недели и один день старшая самка в первый раз показала своих пятерых детей стае. Волки были вне себя от счастья. Они осторожно нюхали малышей, тыкались в них носами и лизали их круглые животы. Через несколько минут волчица снова спрятала выводок в норе. Стая оживилась. Двое одногодков радостно гонялись друг за другом между деревьями.

Наступило прекрасное время, когда каждый стремился хоть чем-нибудь помочь матери. Малыши беспрерывно играли, заражая своим настроением взрослых. Не устоял даже вожак, принявший участие в соревновании по перетягиванию высохшей ветки. Волчата все время хотели есть. Их носы постепенно становились длиннее, а уши заострялись. Они подрастали буквально на глазах. Двое одногодков поочередно несли вахту возле норы, в то время как остальные волки уходили в лес за добычей. Когда взрослые возвращались, волчата выползали наружу. Они скулили, урчали и лизали их огромные морды. В ответ хищники бросали им окровавленное мясо. То, что недоедали волчата, доставалось охране.

Золотая Лапа перестала отлучаться в лес по своим делам, как обычно. Все это время она была со стаей и волчатами. Сейчас она играла с ними: легла на спину и изображала добычу. Двое щенков набросились на нее. Один обхватил ей морду своими острыми, как иголки, зубами, а другой яростно атаковал ее хвост. Она оттолкнула первого и прижала к земле своей тяжелой лапой. Щенок вырывался изо всех сил, пока наконец не освободился. Затем он обежал лежащую волчицу, снова кинулся ей на морду и, отчаянно завизжав, вцепился в ухо.

Потом оба малыша уснули. Первый между ее передними лапами, второй — положив голову на живот брата. Золотая Лапа тоже воспользовалась случаем и прикорнула. Перед этим она клацала зубами, ловя осу, которая летала у самого ее носа.

Над вершинами сосен вставало утреннее солнце. В цветах усыпляюще жужжали насекомые. Птицы то и дело носились в воздухе, добывая корм для своих птенцов.

Золотая Лапа устала от игры. Счастье переполняло ее.

8 сентября, пятница

~~~

Инспектор Свен-Эрик Стольнакке проснулся в половине пятого утра.

«Чертов кот», — была его первая мысль.

Обычно в это время его будил кот Манне, прыгая ему на живот всеми четырьмя лапами. И если Свен-Эрик, недовольно фыркнув, поворачивался при этом на бок, Манне карабкался по его спине, словно альпинист. Иногда при этом кот жалобно мяукал, и это означало, что он либо хочет есть, либо желает, чтобы его выпустили на улицу. Или же и то и другое сразу.

Если Свен-Эрик отказывался вставать, бормоча себе под нос «ну вот, опять эта карусель…» и заворачиваясь в одеяло, кот принимался лазить по его животу, спине или боку, время от времени выпуская когти, пока наконец не добирался до головы.

Можно было, конечно, сбросить животное на пол, выставить его из комнаты и закрыть дверь. Однако делать это не стоило из опасения, что Манне выместит свою злобу на мягкой мебели и гардинах в другой комнате.

— Это чертовски умный зверь, — говорил Свен-Эрик. — Он знает, что в конце концов я выставлю его на улицу. А именно это ему и надо.

Инспектор Стольнакке был видным мужчиной: мускулистые руки, широкие плечи. Что-то в выражении его лица и манере держаться указывало на привычку иметь дело с самым худшим, что есть в человеке. Тем не менее коту Манне удалось полностью подчинить его себе.

Однако в то утро кот инспектора не будил. Свен-Эрик проснулся сам, по привычке или от тоски по полосатой бестии, донимавшей его по утрам своими капризами.

Стольнакке тяжело уселся на постели. Теперь даже нечего и пытаться уснуть. Миновала четвертая ночь, как Манне с ним нет. Кот и раньше мог уйти на день или два, Свен-Эрик не беспокоился. Но чтоб четыре подряд — такое было впервые.

Инспектор спустился по лестнице и открыл входную дверь. Светало. Он огляделся и засвистел в надежде привлечь этим звуком своего питомца. Затем принес из кухни баночку кошачьих консервов, поставил ее на перила крыльца и пару раз стукнул по ней ложкой. Никого. В конце концов, не выдержав холода, Свен-Эрик сдался и вернулся в дом.

«Его унесла лиса или переехал автомобиль, — решил он. — Рано или поздно это должно было случиться. Такова цена свободы».

Инспектор насыпал кофе в перколятор.

«Не самый худший вариант, — продолжал рассуждать он. — Что, если б Манне медленно умирал от старости и мне в конце концов пришлось бы отнести его к ветеринару? Вот это действительно кошмар…»

В перколяторе забулькала вода, а Свен-Эрик ушел в спальню одеваться.

«Вполне возможно, что Манне просто нашел себе другого хозяина, — подумал он. — С ним, вероятно, и раньше такое случалось. Несколько раз он заявлялся домой после двух или трех дней отсутствия и ничуть не был голоден. Более того, выглядел вполне ухоженным и выспавшимся. Что, если и на этот раз нашлась какая-нибудь жалостливая тетушка или пенсионер, которому делать больше нечего, кроме как варить Манне рыбу и подавать сливки».

Внезапно Свена-Эрика охватила злоба на этого незнакомого человека, который взял под опеку не принадлежащее ему животное. «Неужели не ясно, что у кота есть хозяин, который беспокоится и ищет его? — спрашивал он себя. — Разве по Манне не видно, что он не бездомный? Он сыт и не боится людей». Инспектор хотел купить коту ошейник, на котором можно было бы написать адрес и фамилию хозяина. Может, это давно следовало бы сделать. Однако Свен-Эрик боялся, что Манне запутается где-нибудь в зарослях и ошейник помешает ему выбраться. Сама мысль о том, что Манне где-нибудь в кустах умирает с голоду или висит на дереве, приводила инспектора в ужас.

Он плотно позавтракал. Первое время после того, как Йордис ушла от него, Стольнакке просто перехватывал что-нибудь по утрам, запивая кофе, и даже не садился за стол. Однако постепенно жизнь входила в привычную колею, и теперь Свен-Эрик апатично размешивал в тарелке нежирный йогурт и мюсли. Перколятор отключился, и в комнате запахло свежесваренным кофе.

Манне Стольнакке взял у дочери, когда та переехала в Лулео. Теперь он понял, что делать это не следовало. Слишком много проблем и лишних хлопот.

Анна-Мария Мелла в семь утра пила кофе на кухне. Йенни, Петтер и Маркус все еще спали. Густав проснулся. Сейчас он ползал по постели в спальне на втором этаже и не давал покоя Роберту.

На столе поверх кучи бумаг лежала копия того ужасного рисунка с повешенной Мильдред. Ребекка Мартинссон отксерокопировала и некоторые бухгалтерские документы, но в них Анна-Мария ничего не поняла. Она ненавидела все, что связано с математикой и цифрами.

— Доброе утро!

Это был ее шестнадцатилетний сын Маркус. Анна-Мария изумилась, увидев его в такое время на кухне, да еще и одетого!

— Что случилось? — спросила она. — Пожар на втором этаже?

Улыбаясь, Маркус достал из холодильника молоко и хлопья и сел за стол.

— У меня контрольная, — ответил он, приступая к завтраку. — Захотелось встать пораньше, не мешало бы и как следует подкрепиться.

— Что с тобой? — восклицала Анна-Мария. — Что с моим сыном?

«Это все Ханна, — думала она. — Благослови ее Бог».

Ханна — подруга Маркуса, заразившая его своей страстью к учебе.

Взгляд Маркуса упал на рисунок.

— Круто! — заметил он. — Что это?

— Ничего, — ответила Анна-Мария, переворачивая листок обратной стороной.

— Нет, погоди, дай рассмотреть! — Маркус взял бумагу в руки. — Что это значит? — Он показал на могильный холм на заднем плане.

— Вероятно, что она должна умереть и быть похороненной, — предположила Анна-Мария.

— Нет же. Что значит вот это? Ты не видишь? — Маркус ткнул пальцем в рисунок.

— Нет.

— Это какой-то символ.

— Это могила и крест на ней.

— Да, но контуры креста вдвое толще, чем у остальных фигур на рисунке. И потом, один его конец продолжается под землей, загибаясь там крюком.

Анна-Мария пригляделась. Маркус был прав. Она поднялась, собирая в кучу бумаги со стола. Ей хотелось поцеловать сына, но она сдержалась и только взъерошила ему волосы.

— Удачи на контрольной, — напутствовала она его.

Из автомобиля Анна-Мария позвонила Свену-Эрику.

— Действительно, — согласился он, получив на мобильный копию рисунка, — один конец креста загибается крюком.

— Нужно разузнать, что бы это значило. Кто может нам помочь?

— А что говорят криминалисты?

— Они только сегодня получили рисунок. Если на нем есть более-менее отчетливые отпечатки пальцев, результаты будут после полудня, в противном случае придется ждать дольше.

— Нужно найти какого-нибудь профессора, который мог бы растолковать этот символ.

— Хорошая идея, — похвалила Анна-Мария коллегу. — Как только Фред Ульссон кого-нибудь найдет, мы тут же пошлем факс. Собирайся, сейчас я за тобой заеду.

— Куда ты собралась?

— В Пойкки-ярви, к Ребекке Мартинссон, если она еще там.

Розовый «форд эскорт» Анны-Марии мчался по направлению к Пойкки-ярви. Свен-Эрик сидел на пассажирском месте рядом с водителем, инстинктивно вжавшись в пол: манеру водить машину инспектор Мелла явно переняла у несовершеннолетних правонарушителей.

— Ребекка Мартинссон передала мне копии каких-то деловых бумаг, — сказала Анна-Мария. — По-видимому, что-то из области финансов, я ничего в этом не понимаю.

— Спросить кого-нибудь из группы по борьбе с экономическими преступлениями?

— Они всегда завалены работой, так что ответ мы получим не раньше чем через месяц. Думаю, можно обратиться к Ребекке. Она ведь знает, зачем давала нам это.

— Ты так считаешь?

— У тебя есть другие идеи?

— Захочет ли она ввязываться во все это?

Анна-Мария решительно замотала головой.

— Но ведь она уже ввязалась, когда передала нам копии и письма! И потом, чего это будет ей стоить? Десяти минут отпуска…

Анна-Мария резко затормозила и повернула влево, на дорогу, ведущую к Юккас-ярви. Потом на скорости девяносто километров в час повернула вправо, к Пойкки-ярви. Свен-Эрик вцепился в дверную ручку. Мысленно он пожалел, что не взял таблеток от морской болезни, а потом вдруг вспомнил о своем коте, который так ненавидел ездить в автомобиле.

— Манне ушел, — сказал он и посмотрел в окно на сосны, раскачивающиеся вдоль дороги в слепящем свете осеннего солнца.

— Правда? — переспросила Анна-Мария. — И давно?

— Вот уж четыре дня, — ответил Свен-Эрик. — Он никогда не пропадал так долго.

— Он вернется, — принялась утешать коллегу Анна-Мария. — На дворе такая хорошая погода, понятно, что ему хочется гулять.

— Нет, — твердо возразил Стольнакке. — Наверняка он попал под колеса. Этого кота я больше никогда не увижу.

Он ждал, что она возразит ему. Она должна была запротестовать, доказывать обратное. А ему хотелось в ответ настаивать на своем, уверять ее, что Манне исчез навсегда. От этого спора на душе у него полегчало бы. Однако Анна-Мария не стала развивать тему.

— Остановимся где-нибудь в сторонке, — сказала она. — Не уверена, что Ребекка захочет афишировать наш приезд.

— А что она здесь, собственно, делает? — поинтересовался Стольнакке.

— Не знаю.

Анна-Мария чуть было не сказала ему, что Ребекка просила не разглашать свое участие в расследовании, что она, по сути, отстранилась. Однако инспектор смолчала. Иначе Свен-Эрик, скорее всего, принялся бы отговаривать ее от визита, в подобных ситуациях он обычно отличался большей щепетильностью и даже робостью. Может, потому, что у Анны-Марии дома были дети и весь запас своей заботливости она расходовала на них.

~~~

Ребекка Мартинссон открыла дверь своего летнего домика и наморщила лоб при виде полицейских.

Взгляд Анны-Марии заметно оживился, как у сеттера, почуявшего добычу. Свен-Эрик стоял позади. Со дня его последней встречи с Ребеккой в больнице, где она лечилась, прошло почти два года. Волосы на его висках успели за это время поседеть, но мышиного цвета усы все так же торчали под носом. Стольнакке выглядел смущенным, понимая, что их визит не обрадовал хозяйку, несмотря на то что когда-то они с Анной-Марией спасли ей жизнь.

Мысли мелькали в голове у Ребекки быстро, словно шелковая ткань в руках фокусника. Она вспомнила Свена-Эрика, сидящего на краю ее кровати в больнице. «Мы вошли в квартиру и поняли, что должны вас найти. С девочками все в порядке», — сказал он ей тогда.

«Я хорошо помню все, что случилось до и после этого, — подумала Ребекка. — До и после. Может, мне стоило бы расспросить Свена-Эрика, как все это выглядело, когда полиция ворвалась в дом? Он рассказал бы мне и о трупах, и о крови…»

«Ты хочешь, чтобы он подтвердил твою правоту? — спросил ее внутренний голос. — Чтобы он лишний раз убедил тебя в том, что ты оборонялась, что у тебя не было другого выбора? Так спроси его, он скажет тебе именно то, чего ты ждешь».

Свен-Эрик и Анна-Мария присели на кровать Ребекки, сама она устроилась на единственном в доме стуле. На батарее сохли майка, чулки и трусы. Хозяйка посмотрела на белье и смутилась. Но что ей оставалось делать: скомкать мокрые тряпки и бросить их под кровать или, может, за окно?

— Ну? — спросила она, даже не пытаясь казаться вежливой.

— Речь пойдет о тех бумагах, которые вы передали нам, — начала Анна-Мария. — Я там не все поняла.

Ребекка обхватила ладонями колени.

«Но почему, — спрашивала она себя, — почему я должна помнить? Переживать все снова и снова? Какой прок в этом? И где гарантия, что это погружение во мрак вообще имеет смысл?»

— Видите ли… — начала она.

Ребекка говорила очень тихо. Свен-Эрик смотрел на ее тонкие пальцы, обхватившие коленные чашечки.

— Я вынуждена просить вас уйти, — договорила Ребекка. — Я дала вам копии бумаг и письма. Я раздобыла их, преступив закон. Если об этом узнает мое начальство, меня выгонят с работы. Кроме того, здесь не знают, кто я… То есть… даже те, кому известно мое имя и фамилия, не в курсе, что я имею отношение к тем событиям в Йиека-ярви.

— Помогите нам, — умоляюще прошептала Анна-Мария и намертво вжалась в свой стул, в то время как Свен-Эрик явно намеревался подняться. — Я думаю сейчас только об убитой женщине, остальное меня не волнует. Если кто-нибудь спросит, зачем мы сюда приходили, отвечайте, что искали убежавшую собаку.

Ребекка подняла глаза.

— Отлично, — тихо произнесла она. — Двое полицейских в штатском заняты поисками собаки. Самое время управлению полиции присмотреться к тому, чем занимаются их подчиненные.

Повисла пауза.

— Но может быть, это моя собака, — нарушила молчание Анна-Мария.

Свен-Эрик, казалось, готов был провалиться сквозь землю от смущения.

— Что ж, посмотрим, — сказала наконец Ребекка и потянулась к папке.

— Вот это. — Анна-Мария вытащила листок и ткнула в него пальцем.

— Выписка из бухгалтерской книги, — пояснила Ребекка. — Эта запись была помечена маркером.

Ребекка показала на колонку цифр, наверху которой было написано число 1930.

— Тысяча девятьсот тридцать — это актив. Сто семьдесят девять тысяч крон кредитовано на счет номер семьдесят шесть-десять. Это разные расходы на персонал. Но здесь на полях от руки написано слово «Образование»…

Ребекка заложила прядь волос за ухо.

— А это что? — спрашивала Анна-Мария, водя пальцем по бумаге. — «Док.». Что это значит?

— «Документация, учетные документы». Может, счет-фактура или что-нибудь еще, где указано, из чего складываются расходы. Похоже, Мильдред Нильссон это заинтересовало, поэтому я и выбрала именно эту бумагу.

— Что это за предприятие? — спросила Анна-Мария.

Ребекка пожала плечами, а затем ткнула пальцем в верхний правый угол страницы.

— Код организации начинается с цифр восемь и один. Это фонд.

Свен-Эрик покачал головой.

— Фонд защиты диких животных общины в Юккас-ярви, который она организовала, — пояснила Анна-Мария.

— Ее интересовал пункт «расходы на образование», — повторила Ребекка.

На некоторое время все замолчали. Инспектор Стольнакке отбивался от донимавшей его мухи.

— Похоже, кое-кому Мильдред здесь встала поперек горла, — заметила Ребекка.

Анна-Мария невесело улыбнулась.

— Вчера я беседовала с одним из таких, — сказала она. — Он ненавидит Мильдред Нильссон за то, что она на некоторое время приютила его бывшую жену, после того как та ушла от него.

И она рассказала Ребекке об обезглавленных котятах.

— Если бы мы что-нибудь могли сделать, — закончила она. — Эта беспородная кошка не представляет собой никакой материальной ценности, следовательно, о финансовом ущербе речи быть не может. Скроллан и ее малыши не успели помучиться перед смертью, а значит, Магнуса Линдмарка нельзя привлечь за жестокое обращение с животными. Похоже, мы бессильны. А вы… что вы обо всем этом думаете?

Ребекка криво улыбнулась.

— Я почти не занималась уголовными преступлениями, — ответила она уклончиво. — В основном мы имели дело с экономическими правонарушениями и при этом всегда выступали на стороне подозреваемого. Иногда попадались совершенно беспринципные типы, и тогда меня тошнило от моей работы. Приходилось повторять про себя «каждый имеет право на защиту», точно заклинание…

Она пожала плечами, не закончив фразу.

Анна-Мария отметила про себя, что каждый раз этим жестом Ребекка словно пытается избавиться от неприятных воспоминаний или отогнать назойливые мысли. А может, он играет у нее ту же роль, что и у Маркуса? Когда сын Анны-Марии пожимает плечами, это означает попытку отгородиться от чего-нибудь, обозначить дистанцию между собой и остальным миром.

— И вы никогда не пытались перейти на другую сторону? — спросил Свен-Эрик. — Ведь помощник прокурора — очень востребованная профессия, люди долго не задерживаются на таких должностях.

Ребекка смущенно улыбнулась.

— Хотя понятно, — ответил он сам себе, удивляясь собственной несообразительности. — Вы зарабатываете в три раза больше прокурора.

— Это не совсем так, — поправила его Ребекка. — Сейчас я вообще не работаю, а мое будущее…

Тут она снова пожала плечами.

— Но ведь вы говорили мне, что приехали сюда по работе, — напомнила ей Анна-Мария.

— Да, я помогаю немного. Когда один из совладельцев бюро собрался ехать в Кируну, я увязалась с ним.

«Она на больничном», — решила Анна-Мария.

Свен-Эрик посмотрел на Ребекку с сочувствием.

Хозяйка поднялась, давая гостям понять, что разговор окончен. Они попрощались.

Не успели Свен-Эрик и Анна-Мария отойти и нескольких шагов от дома, как услышали за спиной голос Ребекки:

— Незаконная угроза, может быть?

Они обернулись. Девушка стояла на пороге летнего домика, опираясь на столб, подпирающий крыльцо.

«Как она молодо выглядит!» — изумилась про себя Анна-Мария.

Два года назад это была юная карьеристка, старающаяся произвести впечатление утонченной и богатой особы. Она укладывала длинные волосы в модную прическу, не то что Анна-Мария. Теперь темные пряди у Ребекки стали длиннее и просто выровнены по краям. Она носит джинсы и майку, на лице никакой косметики. Во всем ее облике чувствуется то несгибаемое упорство, которое Анне-Марии приходилось наблюдать по работе у определенного типа подростков. Это были мальчики и девочки, взявшие на себя обязанности своих спившихся или психически больных родителей. Они готовили еду, ухаживали за младшими братьями и сестрами, изо всех сил старались сохранить честь семьи и лгали полиции и социальным службам.

— Я насчет того типа, обезглавившего котят, — пояснила Ребекка. — Это незаконная угроза. Похоже, он намеревался напугать свою бывшую жену. По закону угроза необязательно должна быть выражена в словесной форме. И потом, она действительно испугалась, ведь так? С учетом его поведения в отношении ее, этого, думаю, должно быть достаточно, чтобы запретить ему свидания с детьми.

Когда Свен-Эрик Стольнакке и Анна-Мария шли по обочине дороги к своей машине, им повстречался желтый «мерседес», в котором сидели Ларс-Гуннар и Винни Винса. Ларс-Гуннар внимательно посмотрел на полицейских. Свен-Эрик поднял руку в знак приветствия. Не так много времени прошло с тех пор, как Винса вышел на пенсию.

— Да, — вздохнул Стольнакке, глядя вслед «мерседесу», завернувшему в сторону кафе Мике. — Ведь он до сих пор живет здесь. Интересно, каково ему с мальчиком?

~~~

Пастор Бертил Стенссон служил обеденную мессу в одной из церквей Кируны. Раз в неделю он должен был причащать городских жителей в это время. В маленьком зале собрались двадцать с лишним человек.

Викарий[24] Стефан Викстрём сидел в пятом ряду возле прохода и жалел, что пришел на службу.

Внезапно в памяти возникла картина. Его отец, тоже пастор, отдыхает на диване после работы. Сам Стефан, тогда мальчик лет десяти, стоит рядом и о чем-то болтает без умолку. Он как будто что-то держит в руках и хочет показать отцу, Стефан не видит, что именно. Но папа отгородился от него газетой, словно занавесом. Вдруг Стефан начинает плакать, а за спиной слышится умоляющий голос матери: «Ты мог бы уделить ему хоть минутку внимания? Ведь он ждал тебя целый день». Краешком глаза Стефан замечает на матери передник, как видно, время обеда. И вот папа опускает газету. Он раздражен: ему не дают даже немного расслабиться да еще и обвиняют в чем-то.

Отец Стефана давно уже умер, бедняжка мать тоже. Но эта месса снова заставила его почувствовать себя ребенком, нуждающимся во внимании взрослых.

Стефан не хотел приходить сюда. Словно какой-то внутренний голос настойчиво отговаривал его. Тем не менее он пошел. Он убеждал себя, что идет на службу не ради пастора, а потому, что хочет причаститься.

Стефан полагал, что с уходом Мильдред жизнь станет проще, но оказалось наоборот: все слишком усложнилось.

«Как в притче о блудном сыне», — подумал Стефан.

Он во всем слушался пастора и заботился о нем, как об отце. Чего он только не делал за эти годы для Бертила! Брал на себя скучные похоронные церемонии, утомительные службы в больницах и домах престарелых, помогал Стенссону в бумажной работе. Бертил неосторожно обращался с документами, не запирал дверей, а ведь по вечерам в пятницу в церковь на занятия приходили подростки.

Пастор был тщеславен. Он целиком взял на себя сотрудничество с руководством ледяного отеля в Юккас-ярви, венчания и крещения в ледяной церкви. Любое мероприятие, имеющее хоть малейший шанс попасть на страницы местной прессы, будь то создание кризисной группы после автокатастрофы или молебен в саамской администрации, связывалось в первую очередь с его именем. При этом пастор хотел иметь свободное время, поэтому Стефану ничего не оставалось, как заменять, помогать, быть на подхвате.

А Мильдред Нильссон досталась роль блудного сына. Именно таким он, вероятно, был, пока оставался дома и порядком досаждал отцу своей неорганизованностью и неугомонностью.

Все думали, что именно Стефан страдает от Мильдред больше всех, и ошибались. Просто Бертил лучше умел скрывать свои чувства.

При ней все было иначе. Во что бы ни вмешивалась эта женщина — всюду вносила раздор и смятение. Поэтому Бертил с благодарностью принимал помощь Стефана, своего послушного сына. Раньше пастор имел обыкновение запросто войти в комнату своего викария в приходском доме. Он появлялся в дверях, коренастый, с густой седой шевелюрой, похожий на сову в своих очках, либо поднятых на лоб, либо сдвинутых на кончик носа. «Ты — мой избранный», — как бы говорил он всем своим видом. Стефан отрывался от бумаг, а Бертил, вскользь оглянувшись, запирал за собой дверь и, облегченно вздохнув, с улыбкой опускался в кресло.

Часто он заходил просто так или с каким-нибудь пустяковым вопросом. Создавалось впечатление, что пастор просто хочет, чтобы его на несколько минут оставили в покое. Все бежали к Бертилу, а тот прятался у Стефана.

Но со смертью Мильдред все изменилось. Она больше не досаждала пастору, словно камешек в сапоге, и неожиданно услужливость Викстрёма стала действовать ему на нервы. Теперь Стенссон часто повторял фразы, которые перенял у Мильдред: «Меньше формализма. Бог дает нам достаточно, чтобы мы могли сосредоточиться на конкретных делах». О Мильдред он вспоминал исключительно хорошее, и Стефана тошнило от этой лжи.

И еще Бертил перестал заходить в комнату своего викария. Викстрём ждал его, томясь от одиночества, все буквально валилось у него из рук. Иногда пастор пробегал мимо приоткрытой двери и мельком заглядывал в нее, улыбаясь и кивая Стефану. Но это было не то. Стенссон исчезал, прежде чем Викстрём успевал ответить на его улыбку.

Раньше Стефан всегда знал, где находится Бертил, теперь же он зачастую не имел об этом ни малейшего представления. Секретари спрашивали Викстрёма о пасторе и недоуменно смотрели, как тот, смущенно улыбаясь, качает в ответ головой.

Победить мертвую Мильдред было невозможно. В той далекой стране, где она сейчас пребывала, она оставалась любимым ребенком пастора.

Служба заканчивалась. Пели заключительный псалом. Сейчас Стефану следовало бы сразу уйти домой, однако ноги сами понесли его к Бертилу.

Тот стоял и беседовал с одним из прихожан. Завидев викария, он косо посмотрел на него, взглядом велев ему оставаться в стороне и ждать. Стефану все это не нравилось. Если бы пастор просто кивнул ему, Викстрём ответил бы на приветствие, поблагодарил за мессу и пошел своей дорогой. Теперь же получалось, что у него к Бертилу есть какое-то дело. Стефан ломал голову, что бы такое придумать.

Наконец надоедливый прихожанин ушел.

— Мне надо причаститься, — сказал Викстрём пастору.

Тот кивнул. Церковный староста вынес вино и облатки. Стефан последовал за Бертилом в ризницу и там причастился без исповеди.

— А из того бюро ничего не слышно? — спросил он пастора после молитвы. — Насчет фонда, я имею в виду.

Бертил снял казулу, столу и альбу.

— Не знаю, — ответил он. — С фондом я сам еще ничего не решил.

Староста унес вино и облатки. Стефан стиснул зубы.

— Я думал, все согласны с тем, что церкви не нужен этот фонд, — тихо сказал он.

«В конце концов, это дело церковного совета», — подумал он.

— Да, но фонд еще существует. — В голосе Бертила послышалось нетерпение. — Защищать волчицу или потратить деньги на образование — это мы, я думаю, решим к концу осени.

— А что с арендой?

Бертил улыбнулся:

— Что толку нам сейчас говорить об этом? Придет время — все решит церковный совет.

Пастор похлопал Стефана по плечу и вышел.

— Передавай привет Кристин! — бросил он, не оглянувшись.

У Стефана комок застрял в горле. Он посмотрел на свои руки с длинными, сильными пальцами. «Как у пианиста», — говаривала мать. Под конец, когда она жила в пансионате и все чаще путала Стефана с его отцом, больше всего остального его раздражало это нытье про музыкальные пальцы. Мать брала его руку в свою и поднимала, показывая медсестрам: «Смотрите, какие пальцы. Они совершенно не приспособлены к физической работе. Это рука музыканта или писателя».

«Передавай привет Кристин».

Если взглянуть правде в глаза, то женитьба на ней была самой большой ошибкой в его жизни.

Стефан чувствовал, как ожесточается его сердце против Бертила и Кристин.

«Я вынес достаточно, — думал он. — Моим мукам пора положить конец».

«Мама должна была понять, кто такая Кристин», — думал он.

В конце концов, именно сходство с его матерью больше всего привлекало Стефана в будущей жене: несколько кукольная внешность, приятные манеры, хороший вкус. Конечно, мама все видела. «Такая естественная и приятная», — сказала ему она после того, как в первый раз побывала в гостях у Кристин. Тогда он еще учился в Упсале. «Естественная» и «приятная» — вот два слова, которые используют, когда невозможно сказать «красивая» или «обворожительная», не покривив при этом душой. Стефан помнит, как мать улыбалась, осматривая апартаменты Кристин, украшенные бессмертниками и засушенными розами.

Нет, Кристин оставалась всего лишь искусным имитатором или ребенком, умеющим подражать. Она никогда не была настоящей женой священника, как его мать. И какой же шок испытал Стефан, когда впервые попал в дом Нильссон! Странный народ собрался у нее, когда она пригласила всех коллег с женами и мужьями на рождественский глёгг.[25] Во-первых, сам муж Мильдред, с бородой и в переднике, являвший собой пародию на угнетенного мужчину. Там же находились три женщины, скрывавшиеся от своих мужей. У одной из них было двое детей, которые шокировали гостей своими нецензурными репликами.

Интерьеры словно сошли с полотен Карла Ларссона:[26] те же солнечные тона, тот же уют. Дом, где вырос Стефан, отличался такой же благородной простотой. Все это никак не вязалось с неукротимой натурой самой Мильдред. «Неужели это ее комната?» — спрашивал себя Викстрём. Он ожидал увидеть живописный беспорядок, кучи газетных вырезок на полках, подушки и ковры с восточными орнаментами.

Стефан вспомнил, что сказала ему жена после посещения Нильссон: «Почему мы не живем в Пойкки-ярви? Там большой дом, и он скорее подошел бы нам, ведь у нас дети».

Конечно, мама должна была понять, кто такая Кристин, что он ошибался насчет ее утонченности, что рано или поздно должен был от нее пострадать.

Внезапно Стефан почувствовал приступ злобы. «Почему мать ничего не сказала мне? — подумал он. — Она должна была меня предупредить».

А Мильдред просто использовала бедняжку Кристин.

Стефан помнил тот день в начале мая, когда она размахивала перед ним кипой писем.

Он старался забыть Мильдред, но она по-прежнему не давала ему покоя и так же бесцеремонно вторгалась в его жизнь.

— Прекрасно! — сказала Мильдред, переступая порог его кабинета.

Это случилось пятого мая. Всего через каких-нибудь пару месяцев ее обнаружили мертвой, но тогда она еще жила! Ее щеки и нос раскраснелись и блестели, словно натертое воском яблоко. Она закрыла за собой дверь, толкнув ее ногой.

— Нет, сиди! — обратилась Мильдред к Бертилу, который собрался было подняться с кресла для посетителей. — Я хочу побеседовать с вами обоими.

Уже одно это вступление говорило о ней все.

— Речь пойдет о той волчице… — начала она.

Стефан откинулся на спинку стула. Бертил заложил ногу за ногу и скрестил руки на груди, чтобы отгородиться от нее. Стоило ей начать говорить — и у собеседника возникало чувство, что его отчитывают.

— Общество охотников арендует у общины земли в Пойкки-ярви за тысячу крон в год, — продолжала Мильдред. — Договор заключен в пятьдесят седьмом году и с тех пор через каждые семь лет продлевается автоматически. Тогдашний пастор жил в Пойкки-ярви и любил охоту.

— Но какое это имеет отношение… — попытался возразить Бертил.

— Дай мне договорить! — оборвала его она. — Конечно, вступить в общество может кто угодно, однако только правление и совет этой организации пользуются всеми преимуществами аренды. И поскольку количество членов совета не должно превышать двадцати человек, новые люди там практически не появляются. Членство в совете Общества охотников пожизненное. А все члены совета входят в правление. И поэтому за последние тринадцать лет там не появилось ни одного нового лица.

Она замолчала и посмотрела на Стефана.

— Разумеется, есть исключение. Когда шесть лет назад Элис Висс добровольно покинул совет Общества охотников, на его место выбрали тебя, верно?

Подобные провокации были в ее стиле. Викстрём не ответил, однако чувствовал, как бледнеет от ярости.

— Согласно уставу, только члены совета имеют право стрелять в лесу из пулевого оружия. Таким образом, они прибрали к рукам охоту на лося. Что же до остальной дичи, рядовые охотники получают разрешения, действительные только один день, а их добыча делится между членами общества. Причем — и это самое интересное — разделом ведает правление! И вот что я подумала… И концерн ЛКАБ,[27] и Ингве Бергквист готовы арендовать у нас земли. Первый для своих сотрудников, второй для туристов. Мы могли бы брать гораздо больше. И эти деньги, думаю я, разумно было бы потратить на организацию нормального лесного хозяйства. Собственно говоря, чем занимается этот Торнбьёрн Илитало? Выполняет поручения членов совета Общества охотников? Ко всему прочему, мы содержим их сотрудника.

Торнбьёрн Илитало был церковным лесничим. Он входил в число двадцати членов совета Общества охотников и занимал должность председателя охотничьего клуба. Стефан знал, что большая часть его рабочего времени уходит на планирование облав и тому подобных мероприятий вместе с Ларсом-Гуннаром, поддержание порядка в лесных избушках и на смотровых вышках и выдачу разрешений на отстрел зверей.

— Таким образом, — продолжала Мильдред, — у нас были бы деньги на управление нашими лесными угодьями, но в первую очередь на защиту волчицы. Церковь может передать арендную плату в фонд. Волчицей уже занимается Общество охраны природы, но денег все еще недостаточно.

— Я не понимаю, почему ты говоришь все это мне и Стефану? — перебил Бертил. Голос его звучал совершенно спокойно. — Изменение условий аренды находится в ведении церковного совета.

— В самом деле? — переспросила Мильдред. — Я думала, что это решает община.

В комнате стало тихо. Бертил кивнул. Стефан почувствовал боль в левом плече, которая затем переместилась в область затылка.

Оба понимали, чего она хочет, и хорошо представляли себе, как будет выглядеть вся эта дискуссия на собрании общины и, как следствие, на страницах газет. Члены совета и Стефан в их числе бесплатно охотятся на церковных землях и даже прибирают к рукам чужую добычу.

Но у пастора имелись свои причины опекать правление Общества охотников. Это они набивали ему холодильник. Это благодаря им он всегда мог пригласить кого угодно на дичь или рагу из лося. И не только этим они платили ему за молчание. Именно совет Общества охотников выстроил Бертилу избушку в лесу и поддерживал ее в порядке.

Стефан знал свое место в совете. Нет, он не просто знал, он чувствовал его, словно теплый и гладкий камешек в кармане, таинственный символ своей удачи. Он до сих пор помнил, как его выбирали. Бертил обнял его за плечи и представил Торнбьёрну Илитало. «Стефан охотится, — сказал он, — и не прочь занять место в совете». И Торнбьёрн, повелитель лесных угодий, кивнул в ответ, не изменившись в лице. Через два месяца Элис Висс добровольно покинул совет после сорока трех лет членства, и на его место выбрали Стефана.

— Это несправедливо, — наконец нарушила молчание Мильдред.

Пастор поднялся с кресла.

— Ты слишком нервничаешь, я не хотел бы сейчас обсуждать с тобой этот вопрос.

С этими словами он вышел из комнаты.

— Стоит мне только подумать обо всем этом, как я сразу начинаю нервничать, — сказала Мильдред Стефану и улыбнулась.

Викстрём удивленно посмотрел на нее: чему она так радуется?

Неужели она не понимает, что с ней стало совершенно невозможно иметь дело, ведь она только что объявила им войну? Создавалось впечатление, что внутри этой умной — а она несомненно была таковой — женщины живет ни в чем не отдающий себе отчета идиот. И что теперь делать Стефану? Он не может так просто покинуть комнату, ведь это его рабочий кабинет. Викстрём в недоумении сидел на стуле.

Вдруг Мильдред серьезно посмотрела на него, открыла свою сумочку и протянула ему три конверта. Стефан узнал почерк своей жены. Внутри у него похолодело. Кристин, Кристин… Он уже знал, какой сюрприз приготовила ему Мильдред. Викстрём поднялся, взял письма и в изнеможении опустился на стул.

— Два из них особенно неприятны, — заметила Нильссон.

Да, можно было себе представить, это вполне в стиле Кристин. Такое случалось и раньше, по крайней мере дважды, и каждый раз с небольшими вариациями.

Тогда они получили новое назначение. Кристин вела занятия с детским хором и преподавала в воскресной школе. Она походила на маленькую певчую птичку, на все лады воздающую хвалу новой жизни. Но когда период ослепления — другого слова Стефан подобрать здесь не мог — миновал, появились первые признаки недовольства. Настало время обид и упреков, заслуженных и незаслуженных, которые скапливались у нее в душе, словно марки в альбоме коллекционера. Начались головные боли, визиты к врачам и бесконечные обвинения в адрес Стефана, не воспринимавшего всерьез ее жалобы. Потом она не поладила с каким-то сотрудником консистории или прихожанином и развязала настоящую войну. На прежнем месте сложилось что-то вроде кружка, боровшегося за то, чтобы нервный кризис квалифицировался законом как производственная травма. Среди его членов был и назначенный пастором сотрудник консистории. Все это плохо вязалось с нынешним состоянием Кристин, переезд стал неизбежен. За время работы на этом месте их семья увеличилась: теперь у них был не один ребенок, а три. Старший сын скоро заканчивал школу — сложный возраст.

— У меня есть еще два в том же духе, — заметила Нильссон, пока Стефан разглядывал конверты.

«Она расставила сети, а я попался, как куропатка», — подумал Викстрём, не сразу поняв, кого он имеет в виду под словом «она», Кристин или Мильдред.

~~~

Начальник Ребекки Мартинссон Монс Веннгрен ерзал на офисном стуле. Раньше он не замечал, что тот так раздражающе скрипит, когда его поднимают и опускают. Веннгрен думал о Ребекке Мартинссон, пока не вспомнил, сколько у него сегодня работы: надо было кое-кому позвонить и ответить на письма. Клиенты ценят внимание. Его помощники уже разложили на столе папки с бумагами и желтые постеры с полученными сообщениями. Но до обеденного перерыва остался всего час, и Монс решил отложить дела на потом.

Он привык считать себя беспокойным человеком. «Это звучит лучше, чем неверный или непостоянный, вечно убегающий от самого себя», — говорила его жена Маделене. Но беспокойство сопровождало Веннгрена с колыбели. Мать вспоминала, как он кричал по ночам в первый год своей жизни. «Ты стал немного тише, когда научился ходить», — говорила она.

Его старший брат тысячу раз рассказывал, как они вместе продавали елки. Один из деловых партнеров отца предложил мальчикам подработать под Рождество. Брат был старше Монса на три года, а сам он тогда только пошел в школу. Тем не менее уже умел считать, повторял позже брат. Особенно деньги.

Итак, они продавали рождественские елки. Два сорванца, семи и десяти лет. «И Монс заработал тогда чертовски много, гораздо больше, чем все остальные, — вспоминал брат. — Мы не могли понять, как ему это удалось, ведь он, как и мы, получал по четыре кроны с дерева». Но пока остальные ждали на морозе, когда пробьет пять часов, Монс обхаживал дяденек и тетенек, которые разглядывали товар. Он держал наготове пилу, с которую сам был ростом, и если кто-то считал, что елка слишком длинная, тут же предлагал ее укоротить. Устоять перед таким напором было невозможно! Но самое интересное, что потом, как утверждал брат, Монс связал отпиленные части с оставшимися ветками и продавал по пять крон за штуку. И эти деньги уже целиком шли к нему в карман. Работодатель — брат уже не помнил его фамилию, кажется Мортенссон, — ругался на чем свет стоит, когда узнал. Но что он мог поделать?

В этом месте рассказчик делал глубокий вдох и закатывал глаза, демонстрируя тем самым бессилие работодателя перед предприимчивостью Монса. «Бизнесмен, — делал он вывод. — Бизнесмен до мозга костей».

Позже Монс пытался избавиться от этого клейма. «Юриспруденция — это не бизнес», — говорил он. «Черт ее знает, что это такое», — отвечал брат. Сам он в молодости долго жил за границей и чем только не занимался. Потом возвратился в Швецию, выучился на социального работника и сейчас возглавлял соответствующее ведомство в Кальмаре.

Со временем Монс перестал оправдываться перед братом. В конце концов, почему успешности надо стыдиться?

«Конечно, — говорил он ему. — У меня собственный бизнес и счет в банке». А потом рассказывал о своем новом автомобиле, приобретенном недавно пакете ценных бумаг или мобильном телефоне.

Ту же неприязнь он читал в глазах жены брата и не мог их понять. У них же была отличная семья, дети, которые их навещали!

«Ну, пора», — сказал себе Монс, поднимаясь со скрипящего стула.

Мария Тоб прощебетала несколько вежливых фраз и повесила трубку. Чертовы клиенты! Не могут как следует сформулировать вопрос, поэтому дать толковый ответ нет никакой возможности. Полчаса уходит только на то, чтобы понять, чего они хотят.

В дверь постучали, и, прежде чем она успела ответить, в кабинет заглянул Монс.

«Тебя в Лундсберге[28] не учили, что в таких случаях надо дождаться разрешения войти?» — мысленно спросила его Мария.

Веннгрен виновато улыбнулся, словно догадавшись, о чем она подумала.

— У тебя есть время? — спросил он.

«Разве я могу сказать тебе „нет“?» — ответила про себя Мария, указала ему на кресло для посетителей и отменила входящий звонок.

Он закрыл за собой дверь, это плохой знак. Мария судорожно пыталась сообразить, в чем дело: не упустила ли она чего, не забыла, нет ли у какого-нибудь клиента оснований для недовольства. Однако не обнаружила ничего подобного. «И это самое худшее, что есть в моей работе, — подумала она. — Можно смириться и с ненормированным рабочим днем, и со стрессами, и с начальством, но только не с этим. Эта неопределенность — словно бездна, внезапно открывающаяся под ногами». Она вспомнила Ребекку и ее оплошность, в результате которой фирма запросто потеряла несколько миллионов.

Монс сел в кресло и огляделся, постукивая себя пальцами по бедру.

— Прекрасный вид, — заметил он, глядя в окно, за которым громоздились грязно-бурые фасады соседних домов.

Мария из вежливости рассмеялась, но промолчала. «Ну, давай же», — мысленно подтолкнула она Веннгрена.

— Ну и как у нас с этим?.. — Монс показал на стопки бумаг на столе.

— Хорошо, — ответила Мария и набрала в грудь воздуха, прежде чем начать подробный рассказ о своих делах.

Однако, взглянув на Монса, она поняла, что тот явился не за этим.

— От Ребекки что-нибудь слышно? — спросил Веннгрен.

Мария Тоб опустила плечи.

— Да.

— Торстен сказал, что она осталась в Кируне.

— Да.

— Зачем?

Мария Тоб пожала плечами.

— Я действительно не знаю.

— Хватит, Тоб, — твердо сказал Монс. — Мне известно, что это ты убедила ее поехать с Торстеном, и, честно говоря, мне эта идея никогда не казалась блестящей. Я хочу знать, что с ней происходит. В конце концов, она здесь работает, — добавил он, сделав паузу.

— Так спроси ее сам, — ответила Мария.

— Это не так просто, — пожал плечами Монс. — Моя последняя попытка закончилась жуткой сценой.

Мария вспомнила, как Ребекка покинула праздник на острове. «С ее стороны это было не слишком умно», — подумала она.

— Я не могу сплетничать с тобой о Ребекке, — сказала Тоб. — Сам понимаешь, она мне этого не простит.

— А я? — поднял глаза Монс.

Мария усмехнулась.

— И ты не простишь тоже.

То, как она открыто пренебрегала им, развеселило Веннгрена.

— Когда я принимал тебя на работу, — ответил он, — мне показалось, что ты послушная и всегда будешь делать то, что тебе велят.

— Я знаю, как здесь обращаются с людьми, — кивнула Мария.

~~~

Ребекка Мартинссон и Винни постучали в дверь Сиввинга Фъельборга. Он, похоже, уже ждал их, впустил и проводил в котельную. Белла со щенками спала на своей лежанке, прикрытая ворохом одеял. Почуяв гостей, она приоткрыла один глаз и несколько раз ударила хвостом в знак приветствия.

Около часа дня Ребекка заезжала за Винни. Ей открыл Ларс-Гуннар. Грузный мужчина стоял на крыльце, а она чувствовала себя пятнадцатилетним подростком, который спрашивает родителей своего приятеля, выйдет ли тот поиграть.

Сиввинг вскипятил кофе и достал толстые фарфоровые чашки с крупным рисунком в желтых, оранжевых и коричневых тонах. Он насыпал печенья в плетеную вазочку, вынул из пакета багет и копченую колбасу.

В подвале было прохладно. Пахло собакой, свежее варенным кофе и сыростью, исходящей от земляного пола и бетонных стен. В узкие окошки у самого потолка светило осеннее солнце.

Сиввинг смотрел на Ребекку. Она надела куртку из бабушкиного гардероба — черную, с белыми снежинками. «Интересно, — подумал он, — знает ли она, что это куртка ее матери? Вполне возможно, что нет».

Должно быть, ей никто не говорил, как она похожа на свою мать. Те же длинные темные волосы и четко очерченные брови. Такая же форма глаз, радужная оболочка неопределенного песочного цвета с темной окантовкой.

Щенки проснулись. Зашевелились уши и толстые лапы, хвосты, словно маленькие пропеллеры, ритмично забили в стенки деревянного ящика. Ребекка и Винни сели на пол и принялись делить между ними бутерброды, в то время как Сиввинг убирал со стола.

— Нет более приятного запаха, — сказала Ребекка и, наклонясь к ящику, взяла одного из щенков.

— Как раз для этого пока не нашлось хозяина, — заметил Сиввинг. — Не возьмешь?

Щенок укусил Ребекку за руку острыми, как иголки, зубами. Его мех шоколадного цвета на ощупь напоминал замшу, задние лапы были наполовину белыми. Ребекка положила его обратно в ящик и поднялась.

— Не возьму. Я жду вас снаружи.

Она чуть было не сказала, что не может позволить себе иметь собаку, потому что много работает.

Потом они копали картошку. Сиввинг отбрасывал ботву здоровой рукой, Ребекка шла за ним с лопатой.

— Копать — как раз то, чего я делать не могу, — говорил Сиввинг. — Если б не ты, я попросил бы Лену, она приедет сюда на выходные со своими мальчиками.

Леной звали его дочь.

— Охотно помогу вам, — ответила Ребекка.

Лопата легко входила в песчаную землю. Ребекка выкапывала клубни миндального картофеля, отделяла их от ботвы и оставляла в земле.

Винни бегал со щенками по траве с глухариным пером на веревочке. Время от времени Ребекка и Сиввинг поглядывали в его сторону. Невозможно было удержаться от смеха, глядя, как юноша размахивает над головой своей игрушкой, высоко вскидывая колени, а щенки носятся за ним, словно свора охотничьих псов. Белла в стороне грелась на солнце. Иногда она поднимала голову, чтобы отогнать надоедливого слепня или взглянуть на малышей.

«Конечно, я ненормальная, — думала Ребекка. — Я не нахожу общего языка со своими сверстниками и коллегами, зато в компании старика и умственно отсталого юноши чувствую себя вполне комфортно».

— Я помню, — сказала она, — что после сбора картошки взрослые всегда разжигали костер и мы, дети, запекали в углях оставшиеся клубни.

— Они были черными и обожженными снаружи и сырыми внутри, — подхватил Сиввинг. — А вы с головы до пят покрывались землей и сажей.

Ребекка улыбнулась. Костер — дело серьезное. Обычно детям не доверяли смотреть за ним, но после уборки картофеля делали исключение. В этот вечер огонь принадлежал им: ей самой, ее двоюродным братьям, а также Матсу и Лене, сыну и дочери Сиввинга. Они садились вокруг, смотрели на пламя, тыкали в него ветками и чувствовали себя маленькими индейцами.

Домой возвращались между десятью и одиннадцатью часами, в их понимании это была глубокая ночь. Взрослые к тому времени уже давно успевали вымыться и сесть за стол. Бабушка и дядя, жена дяди Аффе Инга-Лиль и жена Сиввинга Майя-Лиза пили чай. В доме пахло кипяченым молоком.

Сиввинг и дядя Аффе сидели с банками пива «Туборг». Ребекка запомнила этикетку с веселыми старичками. У детей хватало ума оставаться в прихожей, а не тащить грязь на кухню.

— Ого, готтентоты пожаловали, — смеялся Сиввинг. — Я не вижу, сколько их, потому что в прихожей темно, как в могиле, а они черные. Ну-ка, улыбнитесь, так я смогу пересчитать вас по зубам!

И они смеялись. А потом, взяв у бабушки полотенца, бежали к бане на берегу. Вода в реке была еще теплой.

~~~

Когда Анна-Мария Мелла подъехала к дому Торнбьёрна Илитало, тот пилил дрова. Инспектор вышла из машины. Хозяин стоял к ней спиной, одетый в красный плащ с надвинутым почти на самые глаза капюшоном, и поэтому не слышал, как она приблизилась.

Анна-Мария огляделась. Она заметила аккуратные горшки с геранью на окнах, занавешенных клетчатыми гардинами. «Вероятно, женат», — подумала она. Клумбы во дворе выглядели ухоженными, газоны — вычищенными. Штакетник выкрашен в красный цвет с белой полосой поверху. Анна-Мария вспомнила свой собственный забор цвета гниющих водорослей и облупившуюся краску на южном торце дома. «Летом обязательно покрашу», — решила она.

Разве эта мысль уже не приходила ей в голову прошлой осенью?

Пила с пронзительным визгом вгрызалась в дерево. Когда, расправившись с очередным поленом, Торнбьёрн Илитало потянулся за следующим, инспектор поспешила его окликнуть.

Хозяин оглянулся, откинул капюшон и снял плащ. На вид ему перевалило за шестьдесят. Мужиковат, но, во всяком случае, хорошо сложен. Оставшиеся на голове волосы под цвет седой, аккуратно подстриженной бороды. Убрав с лица защитную маску, он распахнул синюю спецовку и достал из внутреннего кармана изящные очки без дужек. Водрузив их на свой крупный нос, Торнбьёрн стал похож на футбольного тренера Свена-Йёрана Эрикссона.

Его загорелое и обветренное лицо контрастировало с белой шеей, мочки ушей напоминали кожаные заплатки. Однако Анна-Мария заметила, что Торнбьёрн Илитало не пренебрегает бритвой.

«Он совсем не похож на Свена-Эрика», — заметила про себя инспектор.

Из ушей хозяина торчали пучки волос.

Они прошли на кухню. Анна-Мария не отказалась от предложенной чашечки кофе.

Торнбьёрн Илитало включил кофеварку и полез в морозильник. Однако, когда гостья заверила, что совсем не хочет есть, на лице его проступило заметное облегчение.

— Вы взяли отпуск перед сезоном охоты на лося? — спросила она.

— Нет, но вы знаете, что у меня много свободного времени.

— Мм… Вы церковный лесничий?

— Да.

— И председатель охотничьего клуба?

Торнбьёрн кивнул. Они поговорили об охоте и сборе ягод в лесу. Потом Анна-Мария достала блокнот и ручку из внутреннего кармана куртки, которую до того сняла и повесила на стул.

— Я хочу поговорить с вами о Мильдред Нильссон, — сказала она. — Слышала, вы плохо ладили с ней?

Торнбьёрн поднял глаза. Лицо его оставалось серьезным. Он сделал глоток кофе и не спеша поставил чашку на стол.

— От кого вы это слышали?

— Так это правда?

— Не хочу плохо говорить о мертвой, но эта женщина натворила в поселке немало бед.

— Что вы имеете в виду?

— Отвечу прямо: она была мужененавистницей. Я думаю, она действительно задалась целью развести всех местных женщин с их мужьями и немало сделала для этого.

— Вы женаты?

— Да.

— И она пыталась разрушить вашу семью?

— Мою — нет, я говорю о других.

— Но из-за чего именно вы с ней не поладили?

— Из-за ее дурацких идей насчет членства женщин в охотничьем клубе. Еще кофе?

Анна-Мария покачала головой.

— Она предлагала ввести квоту на количество женщин и делала это условием продления аренды.

— А вы считаете эту идею неудачной?

— Только одна она и находила ее удачной. — До сих пор Торнбьёрн Илитало говорил вяло, теперь в его голосе послышались твердые нотки. — Я не женоненавистник, но так вам скажу. За места в правлениях ли компаний, в риксдаге или в нашем охотничьем клубе должна быть конкуренция. И если женщина получит место только потому, что она женщина, — это будет дискриминация. Да и как к ней будут там после этого относиться? Кроме того, охоту надо оставить мужчинам. Иногда мне кажется, что это наш последний рубеж. Я ведь не претендую на место в ее женской группе по изучению Библии.

— То есть вы не поладили на этой почве?

— Поладили или не поладили, теперь вы знаете, что я обо всем этом думаю.

— Магнус Линдмарк говорил, что вы с удовольствием вставили бы ствол ей в глотку.

На мгновение Анна-Мария задумалась, стоило ли передавать слова психа, отрубившего головы котятам. Однако Торнбьёрн Илитало, похоже, даже развеселился. На губах его мелькнула усталая, чуть заметная улыбка.

— Магнус говорил скорее о самом себе. Однако ее убил не он и не я.

Анна-Мария не ответила.

— Если бы мне пришло в голову расправиться с ней, — продолжал Илитало, — я бы наверняка застрелил ее, а тело бросил бы куда-нибудь в трясину.

— А вы знаете, что она предлагала вообще не продлевать вам аренду?

— Да, но в церковном совете это предложение не имело никакой поддержки, поэтому ничего не значило.

Торнбьёрн Илитало поднялся.

— Если у вас больше нет вопросов, мне хотелось бы закончить с дровами.

Анна-Мария встала и направилась к выходу. Краем глаза она видела, как хозяин дома ставит чашки в мойку, а кофейник с еще горячим кофе — в холодильник, но не стала вмешиваться.

Торнбьёрн Илитало вышел проводить ее во двор.

Теперь инспектор Мелла направлялась к Эрику Нильссону. Она решила спросить у него насчет того рисунка с повешенной Мильдред.

Анна-Мария припарковалась во дворе дома священника в Пойкки-ярви. Она сразу заметила, что почтовый ящик переполнен. А если пойдет дождь? Газеты, рекламные брошюры и счета вмиг превратятся в папье-маше. Такое уже случалось в ее практике: ящик набит до отказа, соседи звонят, полиция приезжает — и в доме обязательно находят труп.

Анна-Мария перевела дыхание. Сначала нужно проверить дверь. Если муж Мильдред Нильссон лежит в доме мертвый, она, скорее всего, не заперта. Если же дверь открыть не удастся, нужно будет заглянуть в окна.

Инспектор взошла на крыльцо. Полюбовалась деревянной резьбой, выкрашенной в белый цвет, как и расставленные здесь плетеные стулья; обратила внимание на синие цветочные горшки, земля в которых затвердела до состояния цемента, а от растений остались сухие черные стебли.

Однако стоило Анне-Марии ступить на порог, как дверь открылась изнутри. Инспектор не закричала, должно быть, она даже не изменилась в лице, однако вся похолодела от ужаса.

На крыльцо вышла женщина. Она чуть не столкнулась с Анной-Марией и испуганно вскрикнула. На вид ей было около сорока лет, ростом не выше Анны-Марии, однако тоньше в кости. Округлившиеся от изумления глаза обрамляли длинные густые ресницы. Женщина всплеснула изящными руками с тонкими пальцами.

— Ой! — вскрикнула она и улыбнулась.

Анна-Мария представилась и сказала, что ищет Эрика Нильссона.

— Ах так… — замялась женщина. — Его нет здесь…

Она растерянно замолчала, будто собираясь с мыслями.

— Он съехал отсюда, — запинаясь, проговорила она. — Ведь этот дом… принадлежит церкви. Его никто не гнал, но… Простите, меня зовут Кристин Викстрём.

Она протянула гостье руку. Явно смутившись, женщина почувствовала необходимость объяснить свое присутствие в этом доме.

— Мой муж Стефан Викстрём должен был въехать сюда после того, как Мильдред… В смысле… не только он, но и я, и дети…

Она коротко рассмеялась.

— Эрик Нильссон ничего не взял ни из мебели, ни из вещей, и мы понятия не имеем, где он сейчас. И вот я пришла посмотреть, что здесь и как…

— То есть вы не знаете, где сейчас находится Эрик Нильссон?

Кристин Викстрём покачала головой.

— А ваш муж? — спросила Анна-Мария.

— И он тоже не знает.

— Нет, я спрашиваю, где сейчас ваш муж?

Над верхней губой Кристин Викстрём появились мелкие морщинки.

— Что вам надо от него?

— Хочу задать ему пару вопросов.

Лицо Кристин приняло озабоченное выражение.

— Сейчас его не следует беспокоить, — ответила она. — Он пережил тяжелое время: все лето проработал без отпуска, его донимала полиция, журналисты звонили даже среди ночи. Мы не могли отключить телефон из-за больной мамы и постоянно боялись, что объявится какой-нибудь псих… даже детей одних не пускали на улицу. Я очень переживаю за Стефана.

«Однако среди прочих несчастий она ни единым словом не помянула убийство Мильдред Нильссон. Разве Стефана Викстрёма не расстроила смерть коллеги?» — подумала Анна-Мария.

— Он дома? — твердо спросила она.

Кристин вздохнула и взглянула на гостью, как смотрят на непослушного ребенка, в очередной раз разочаровавшего родителей.

— Я действительно этого не знаю, — повторила она. — Я не из тех жен, что держат своих мужей на коротком поводке.

— Тогда я съезжу в Юккас-ярви и, если его там не окажется, отправлюсь в город, — сказала Анна-Мария, подавив в себе желание закатить глаза.

Стоя на крыльце, Кристин Викстрём провожала глазами удаляющийся «форд эскорт». Ей не понравилась эта женщина из полиции. Ей вообще никто не нравился, кроме Стефана и детей. Она любила только свою семью.

Иногда в голове у Кристин будто включался кинопроектор. Это случалось не так часто. Обычно он показывал разную чушь, но на этот раз ей предстояло посмотреть один из самых любимых ее фильмов. Кристин закрыла глаза, подставляя лицо теплому осеннему солнцу. Совсем как летом, даже не верится, что в Кируне может быть такая осень.

Такая же погода стояла прошлой весной.

Кристин видит окно, в которое светит яркое весеннее солнце. Изображение размыто, цвета неяркие, приглушенные. Волосы вокруг ее головы расплываются, образуя пятно, напоминающее нимб. Она сидит на кухне рядом со Стефаном. Он наклоняется к ней, и она обнимает его, гладит по голове. «Успокойся», — говорит она ему. Он плачет. «Мильдред, — всхлипывает он. — Я больше не могу с ней». Он хочет только покоя, и дома, и на работе. Но Мильдред уже посеяла семена раздора. Кристин ласкает мягкие волосы мужа. Это священные минуты. Стефан такой сильный, он никогда не искал у нее утешения. А она хочет быть для него всем. Что-то заставляет Кристин поднять глаза — и она видит в дверях их старшего сына Беньямина. Длинные волосы падают ему на плечи, на нем узкие потертые джинсы черного цвета. Боже, на кого он похож! Беньямин молча смотрит на родителей — и взгляд его делается каким-то диким. Кристин хмурит брови, и это означает, что он должен исчезнуть. Она знает, Стефан не хочет, чтобы дети видели его таким.

Фильм закончился, а Кристин все еще стояла, вцепившись в перила. Здесь должна была жить ее семья! Если муж Мильдред думал, что никто не посмеет тронуть оставленную им мебель, он ошибался. Направляясь к автомобилю, Кристин снова включила свой кинопроектор. На этот раз она вырезала из фильма кадры с Беньямином.

~~~

Анна-Мария Мелла подъехала к дому священника в Юккас-ярви. Позвонила в дверь, но ей никто не открыл. Оглянувшись, она увидела направляющегося к воротам юношу лет пятнадцати в поношенной кожаной куртке и узких джинсах с огромными дырами на коленях. «Ровесник Маркуса», — подумала Анна-Мария. Глаза молодого человека были обведены черной тушью, длинные волосы цвета воронова крыла блестели на солнце.

— Эй! — окликнула его инспектор. — Ты здесь живешь? Я ищу Стефана Викстрёма. Может, ты знаешь…

Она запнулась. Парень уставился на нее, а потом бросился бежать. Провожая его взглядом, Анна-Мария сначала подумала, не пуститься ли ей вдогонку, но быстро оставила эту мысль. С какой стати?

Инспектор вернулась в машину и поехала в город. Проезжая по поселку, она искала взглядом одетую в черное фигуру, но молодого человека нигде не было видно.

«Кто он? — спрашивала себя Анна-Мария. — Сын священника? А может, он просто хотел войти в дом и испугался от неожиданности, увидев у дверей незнакомую женщину?»

И еще одна мысль не давала ей покоя. Жену Стефана Викстрёма звали Кристин. Анне-Марии показалось знакомым это имя, и она пыталась вспомнить, где его слышала раньше.

Инспектор остановила машину на обочине дороги и потянулась к стопке писем из сейфа Мильдред Нильссон, которые Фред Ульссон отобрал как наиболее интересные. Два из них были подписаны именем Кристин. Анна-Мария пробежала их глазами.

Первое, датированное мартом, отличалось почти каллиграфическим почерком:

«Оставь нас. Мы хотим покоя и мира, нам надо работать. Ты хочешь, чтобы я встала перед тобой на колени? Я опускаюсь на колени и прошу тебя: оставь нас».

Второе писала как будто та же рука, однако более размашисто. Буквы прыгали, словно человек волновался:

«Ты, вероятно, думаешь, что мы ничего не понимаем. Но нам известно, что ты не случайно оказалась в Кируне всего лишь через год после того, как мой муж получил здесь место. Уверяю тебя, мы знаем ВСЕ. Ты работала с группами и организациями, единственной целью которых было помешать ему. Ты отравила ненавистью тот колодец, из которого тебе предстоит напиться самой».

«И что мне сейчас делать? — спрашивала себя Анна-Мария. — Вернуться в Пойкки-ярви и прижать Кристин к стенке?»

Она взяла мобильный и набрала номер Свена-Эрика Стольнакке.

— Лучше поговорим с ее мужем, — ответил тот, выслушав рассказ Анны-Марии. — Я как раз собирался в консисторию за бухгалтерскими документами фонда.

~~~

Стефан Викстрём тяжело вздыхал, сидя за столом в своем кабинете. Свен-Эрик Стольнакке занял место в кресле для посетителей. Инспектор Мелла стояла у двери, скрестив на груди руки. «Иногда она ведет себя вызывающе», — думал Стольнакке, глядя на коллегу. Он жалел, что не отправился сюда один. Анна-Мария не скрывала своей неприязни к Стефану Викстрёму. Разумеется, Свен-Эрик тоже знал о разногласиях между Викстрёмом и Мильдред, однако на работе надо уметь сдерживаться.

— Да, я знаю об этих письмах, — сказал викарий.

Он закрыл лицо ладонью левой руки, локоть которой упирался в стол.

— Моя жена иногда ведет себя странно. Не то чтобы она психически больна, но… бывает неуравновешенна. Но это не она…

Полицейские молчали.

— Иногда средь бела дня ей чудятся призраки, — продолжал Стефан Викстрём. — Но она никогда… да вы не верите мне…

Он отнял ладонь ото лба и ударил ею по столу.

— В конце концов, это абсурд. Мильдред Нильссон имела сотни врагов.

— И вы среди них? — спросила Анна-Мария.

— Представьте себе, нет! — закричал викарий. — Или я уже в числе подозреваемых? Да, мы с Мильдред расходились по некоторым вопросам, но чтобы я или бедная Кристин имели какое-либо отношение к ее убийству…

— Но этого никто не утверждает, — перебил его Свен-Эрик.

Он нахмурил бровь, взглядом велев Анне-Марии молчать и слушать.

— Что говорила Мильдред об этих письмах? — спросил Стольнакке викария.

— Она сообщила мне, что получила их.

— И почему она их сохранила, как вы думаете?

— Я не знаю, — развел руками Стефан Викстрём. — Сам я сохраняю каждую открытку, которую получаю на Рождество.

— И многие о них знали?

— Нет, и я буду благодарен, если это дело и дальше не получит широкой огласки.

— То есть Мильдред никому об этих письмах не говорила?

— Нет, насколько мне известно.

— И вы ей за это благодарны?

Стефан Викстрём широко раскрыл глаза и моргнул.

— Что?

Он готов был расхохотаться. Благодарен? Мильдред? Это звучало в высшей степени нелепо. Но что он мог возразить? Мильдред по-прежнему держала его в клетке. Она до сих пор шантажировала его письмами его же жены, и он должен благодарить ее за все это?

В середине мая он наконец решился пойти к Мильдред за этими письмами. Они вместе шли по Скулгатан в сторону больницы, куда она направлялась кого-то проведать. Середина мая — худшее время в году. Не дома, не в Лунде, разумеется. Здесь, в Кируне. Снег тает, обнажая гравий и кучи мусора.

И никакой зелени. Только непроходимая грязь.

Накануне Стефан разговаривал с Кристин по телефону. Она гостила у матери в Катринехольме и, судя по голосу, на жизнь не жаловалась.

Викстрём посмотрел на Мильдред. Она тоже казалась счастливой, подставляя лицо солнцу и с наслаждением вдыхая весенний воздух. Вид грязной улицы, похоже, нисколько не портил ей настроения. Иногда Стефан завидовал людям, не имеющим чувства прекрасного.

«Все-таки странно, — думал он, — что в разлуке Кристин повеселела». Это совершенно не соответствовало его представлениям о браке: Стефан считал, что супруги должны поддерживать друг друга. Он уже давно понял, что Кристин не из тех, на кого он может положиться в трудную минуту, однако сейчас создавалось впечатление, будто он вообще лишний в ее жизни. «Еще немного», — отвечала она на его вопрос, долго ли пробудет у матери.

Мильдред отказывалась отдавать Викстрёму письма.

— Теперь ты когда угодно можешь разрушить мою жизнь, — сказал он, печально улыбаясь.

— Так научись доверять мне, — ответила она, твердо глядя ему в глаза.

Он удивился, какая она маленькая. Здесь, на улице, это было особенно заметно. Она открывала рот, обнажая мелкие, как у полевой мыши, зубы.

— Я подниму вопрос о продлении аренды на собрании общины, — сказала она. — Срок договора истекает на Рождество. Если мы сдадим землю тому, кто действительно может платить…

Стефан не поверил своим ушам.

— Ах вот как! — перебил он ее и сам удивился тому, как спокойно прозвучал его голос. — Ты угрожаешь мне? Если я проголосую за продление аренды охотникам, ты расскажешь о письмах Кристин. Это низко, Мильдред. И это обнаруживает твое истинное «я».

Он почувствовал, как помимо воли лицо его искажается жалостливой гримасой, а к горлу подступают слезы.

Кристин надо было всего лишь немного отдохнуть. Но если бы история с письмами получила огласку, она могла сорваться. Она уже жаловалась Стефану на то, что люди шепчутся за ее спиной. Кристин создала себе слишком много врагов и готова развязать войну по всем фронтам. Этого он точно не вынесет.

— Нет, — успокоила его Мильдред. — Я не угрожаю. Я буду молчать в любом случае. Я всего лишь хочу, чтобы ты…

— …поблагодарил тебя.

— …пошел мне навстречу, — устало договорила она.

— И против собственной совести?

Мильдред вспыхнула.

— О, давай! — воскликнула она. — Самое время вспомнить о совести!

Свен-Эрик Стольнакке повторил свой вопрос:

— Испытывали ли вы чувство благодарности по отношению к Мильдред? Притом что друзьями вы с ней, мягко говоря, не были, она оказалась достаточно великодушна, чтобы никому не сказать о письмах.

Нависла пауза.

— Да, — выдавил из себя наконец Стефан.

Свен-Эрик ухмыльнулся. Анна-Мария оторвала спину от двери.

— И еще один вопрос, — продолжил Стольнакке. — Это касается фонда в защиту волчицы. Сохранилась ли у вас на него бухгалтерская документация?

Глаза Стефана Викстрёма забегали.

— Что?

— Сохранились ли бухгалтерские документы по фонду в защиту диких животных?

— Да.

— Мне хотелось бы взглянуть.

— Разве на это не нужно специального ордера из прокуратуры?

Полицейские переглянулись, Свен-Эрик встал.

— Извините, мне нужно в туалет, — обратился он к Викстрёму. — Где?..

— Сразу налево от выхода из канцелярии.

Стольнакке исчез за дверью.

Анна-Мария взяла со стола копию рисунка с повешенной Мильдред.

— Кто-то послал эту картинку Нильссон. Вы видели ее раньше?

Стефан Викстрём взял у нее листок. Его рука не дрожала.

— Нет, — ответил он, возвращая бумагу.

— А вы сами ничего подобного не получали?

— Нет.

— И не имеете никаких подозрений, кто мог бы послать ей это? Мильдред ничего не говорила о том, что ей кто-то угрожал?

— Она не откровенничала со мной.

— Могу ли я попросить вас об одной услуге? — спросила инспектор Мелла. — Нужно составить список людей, с которыми нам имело бы смысл поговорить по делу Мильдред. Я имею в виду, из служителей церкви и прихожан…

Стефан Викстрём взял листок бумаги и принялся писать. Анна-Мария полагала, что с этим заданием он справится куда быстрее.

— У вас есть дети? — спросила она, наблюдая за его работой.

— Да, три сына.

— И сколько лет старшему?

— Пятнадцать.

— Как он выглядит? Он похож на вас или…

— Трудно ответить на этот вопрос. — Голос Викстрёма звучал несколько вяло. — Кто знает, как он выглядит под всем этим слоем краски, косметики… У него сейчас трудный возраст.

Он поднял глаза и улыбнулся. Анна-Мария понимала, что стоит за этой улыбкой и словами «трудный возраст» — обычные отцовские жалобы.

— А почему вы спрашиваете о Беньямине? — Лицо Викстрёма снова стало серьезным.

Анна-Мария взяла у него из рук готовый список.

— Спасибо за помощь, — сказала она и вышла из комнаты.

Из кабинета Стефана Викстрёма Свен-Эрик Стольнакке сразу направился в канцелярию. Там находились три женщины. Одна поливала цветы, две сидели за компьютерами. Свен-Эрик подошел к первой, на вид его ровеснице, с добрыми глазами и блестящим кончиком носа, и представился.

— Я хотел бы взглянуть на бухгалтерские документы фонда в защиту диких животных, — сказал он.

— Хорошо.

Женщина исчезла за одной из книжных полок и вскоре появилась опять с тоненькой папкой в руках. Свен-Эрик удивленно посмотрел на нее. Он ожидал увидеть кипу бумаг: счетов, сводок, фактур…

— Это все? — недоверчиво спросил он.

— Да, — ответила женщина. — Сделок было не так много, в основном просто поступления.

— Можно взять это на некоторое время?

— Возьмите насовсем, — улыбнулась она. — Это копии, я только что распечатала их из компьютера.

— Послушайте, — Свен-Эрик понизил голос, — я хотел спросить у вас одну вещь.

Он кивнул в сторону входа. Женщина последовала за ним на лестницу.

— Там есть счет-фактура расходов на образование, — прошептал Стольнакке. — Довольно внушительная колонка…

— Да, — кивнула женщина. — Я понимаю, что вы имеете в виду.

Она замолчала, как будто не знала, с чего начать.

— Это действительно было не совсем правильно, — наконец сказала она. — Мильдред тогда очень разозлилась. В конце мая Стефан и его семья ездили в отпуск в США на деньги фонда.

— Как у него это получилось?

— Он, Мильдред и Бертил имели право подписывать документы независимо друг от друга, так что это не представляло никакой проблемы. Видимо, он полагал, что никто ничего не заметит, или, может, хотел разозлить Мильдред. Вот все, что мне известно…

— И что, собственно, между ними произошло?

— Ничего. — Женщина подняла на него глаза. — Видимо, они решили забыть этот случай. Но Мильдред говорила, что Викстрём ездил в Йеллоустоун[29] консультироваться насчет фонда. Насколько я знаю, никаких особых ссор или взаимных обвинений не последовало.

Свен-Эрик поблагодарил женщину, и та ушла работать. Стольнакке раздумывал, не стоит ли ему вернуться в кабинет Викстрёма и хорошенько расспросить его о той поездке. Однако оснований для спешки он не находил, беседу с викарием можно было перенести и на завтра. Свен-Эрик чувствовал, что ему надо собраться с мыслями, и не хотел раньше времени устраивать суматоху.

— Рисунок не произвел на него никакого впечатления, — заметила Анна-Мария в автомобиле. — Либо Викстрём совершенно лишен эмоций, либо очень хорошо научился владеть собой. Знаешь, иногда люди настолько привыкают сдерживать свои чувства, что, когда нужно, просто забывают отреагировать на ситуацию.

Свен-Эрик ухмыльнулся.

— Именно это и интересно, — продолжала Анна-Мария. — Я ставлю себя на его место. Как бы я держалась? Я разволновалась бы, конечно, если б была к этому причастна. Но в любом случае рисунок произвел бы на меня впечатление. Даже если б я совершенно не знала Мильдред или не любила ее, я бы заинтересовалась им. Викстрём не ответил на мой последний вопрос. Когда я спросила, не подозревает ли он кого-нибудь, он ответил, что Мильдред с ним не откровенничала.

Стефан Викстрём пошел в канцелярию. Он неважно себя чувствовал, вероятно, пришло время съездить домой пообедать.

Секретарши вопросительно уставились на него.

— Они задавали рутинные вопросы о Мильдред, — пояснил Викстрём.

Однако он чувствовал, что любопытство женщин не удовлетворено. «Что за вопросы?» — читал он в их глазах.

— Они разговаривали с вами? — спросил Стефан.

— Да, — ответила та, что беседовала со Свеном-Эриком. — Тот крупный мужчина захотел увидеть бухгалтерские документы фонда защиты животных.

Лицо Стефана окаменело от ужаса.

— Надеюсь, вы ему ничего не дали? — спросил он. — Ведь вы не имеете права…

— Разумеется, я все дала, — ответила женщина. — Ведь в них нет ничего секретного.

Он пристально посмотрел на нее и, чувствуя на себе взгляды других сотрудниц, вышел из комнаты.

Пастор уже наверняка обо всем знал. Теперь Стефан должен был позвонить ему. Когда он набрал номер Бертила, тот сидел в автомобиле. Голос в трубке то и дело пропадал.

Стефан рассказал о визите полицейских и о том, что они получили бухгалтерскую документацию фонда защиты диких животных. Однако пастора, похоже, нисколько не встревожило это известие. Стефан сказал, что, поскольку оба они состоят в правлении фонда, формально полицейским придраться не к чему. Тем не менее…

— Представляю, как это будет выглядеть в газетах, — говорил Стефан, — нас выставят расхитителями.

— Все будет хорошо, — успокоил его пастор. — Извини, мне надо парковаться. Созвонимся позже.

Это спокойствие Бертила означало, что он не собирается защищать Стефана в случае, если дело о его поездке в США получит широкую огласку. Викстрём прекрасно помнил, как они когда-то решили этот вопрос. «В фонде хранится много денег, которые никак не используются», — сказал Бертил. А потом предложил отправить кого-нибудь в командировку с целью повышения квалификации в деле управления фондом. Поскольку нигде в документах не указывалось, что речь идет о защите именно волков, было решено отправить Стефана в Йеллоустоун. И так получилось, что Кристин с младшими сыновьями поехала с ним. Именно таким способом Стефану тогда удалось вернуть их из Катринехольма.

Оба они понимали: нельзя говорить Мильдред о том, что Стефан едет на деньги фонда. Вероятно, кто-нибудь из канцелярии не смог сдержаться и рассказал ей обо всем.

Стоило ему вернуться из Америки, как Мильдред призвала его к ответу. Он спокойно объяснил ей, что его кандидатура действительно представлялась наиболее подходящей: он имеет познания в деле управления фондом и ко всему прочему, опытный охотник и разбирается в лесном хозяйстве. Он рассчитывал на понимание и уважение, как будто не знал Мильдред.

Стефан ожидал вспышки гнева. Он уже наблюдал первые признаки надвигающейся грозы и, невольно сравнивая себя с Мильдред, радовался собственному спокойствию. Вместо этого она присела на край его стола. Налегла на него всей своей тяжестью, так что на некоторое время Стефану показалось, что она больна — почки или сердце. Она посмотрела на Викстрёма. Лицо ее было белым, с темными кругами вокруг глаз. Смешной зверек, внезапно обретший дар речи и к тому же опасный.

— Когда я подниму на церковном совете вопрос о продлении аренды, ты будешь сидеть тихо, понял? Иначе твоим делом займется полиция.

Он хотел сказать ей, как глупо все это выглядит.

— Выбирай сам, — сказала Мильдред. — Я не собираюсь потакать тебе до конца своих дней.

Стефан посмотрел на нее с удивлением. Когда это она ему потакала?

Викстрём подумал о пасторе, о Кристин, вспомнил взгляды секретарш в консистории и почувствовал, что теряет над собой контроль. Ему не хватало воздуха, он пыхтел, словно собака в салоне автомобиля. Нужно было успокоиться, прийти в себя.

«Я должен выкрутиться, — думал Стефан. — В конце концов, в чем моя вина?»

Еще в детстве он дружил с мальчиками, которые всячески использовали его. Выполнял их поручения и делился с ними сладостями. А потом протыкал шины автомобилей и бил камнями окна, только чтобы доказать, что пасторский сын не слабак. И сейчас, будучи взрослым, он водится с людьми, которые не ставят его ни во что.

~~~

Лиза Стёкель сидела на ступеньках своего «пряничного домика», произведения кондитера-недоучки, как называла его Мимми. Сейчас она собиралась в кафе Мике, где обедала каждый день. Ее дочь нисколько не удивлялась этому: ведь дома Лиза могла найти разве что глубокую тарелку, ложку да банку кошачьих консервов. Собаки бегали по двору, нюхали и метили мочой смородиновые кусты. Ей казалось, они удивляются тому, что она не кричит на них.

«Делайте что хотите», — думала Лиза, с улыбкой наблюдая за своими питомцами.

Странная вещь — человеческое сердце. Оно выносливо и ранимо, словно пятка ребенка, привыкшего шлепать летом по двору босиком. Может ступать по гравию и сосновым шишкам, но любая заноза ранит его глубоко.

Лиза умела терпеть. В этом была ее сила и слабость. Она давно хотела все рассказать Мимми, но сейчас это уже не имело смысла. Слишком поздно.

Да и что она могла рассказать? Правду? Вряд ли. Лиза помнила то время. Дочери исполнилось шестнадцать лет, они с Томми уже давно разошлись. По выходным он пил по-черному. Его счастье, что он был искусный плиточник. Пока для Томми находилась работа, ему хватало и на пиво в будние дни. Мимми, конечно, беспокоилась за него. Она хотела, чтобы Лиза поговорила с папой, и постоянно спрашивала ее: «Мама, ты думаешь о папе?» «Да», — отвечала Лиза. И это было вранье, ее нисколько не заботила судьба Томми. «Зачем ты вышла замуж за папу?» — однажды спросила ее Мимми. Лиза поняла, что сама этого не знает, и ее ошеломило это открытие. Она никак не могла вспомнить их первые встречи, период влюбленности и то, как у нее на пальце оказалось кольцо. А потом появилась Мимми — замечательный ребенок! В то же время это она навсегда привязала Лизу к Томми.

Лиза никак не могла взять в толк, что такое материнское чувство. «Я готова умереть за нее», — думала она, стоя у постели дочери. Однако это признание ничего не значило. С тем же успехом Лиза могла пообещать Мимми поездку за границу, в случае если последний купленный ею лотерейный билет окажется выигрышным. Есть такие матери, которым легче умереть за своего ребенка, чем пятнадцать минут почитать ему сказку перед сном. Однако если вид спящей Мимми наполнял душу Лизы тоской и раскаянием, то Мимми бодрствующая заставляла ее сердце сжиматься от страха. Когда девочка обнимала мать или тоненькими ручонками прикасалась к ее лицу, брак с Томми казался Лизе незыблемым. Однако в конце концов он разрушился на удивление легко. Оказалось, что достаточно просто собрать вещи и уйти. Ни слез, ни криков она не помнила.

С собаками все проще. Они не лезут тебе в душу. Они абсолютно искренни и никогда не устают радоваться жизни. Как Винни. По его новой приятельнице Ребекке Мартинссон видно, как этот юноша влияет на людей.

Лиза впервые увидела Ребекку во вторник вечером. На девушке был плащ до пят и блестящий шарф, конечно из натурального шелка. Крутая секретарша или что-то вроде того. Тогда Лиза заметила в ней какую-то странную медлительность, словно незнакомка ничего не делает наобум и размышляет несколько секунд, прежде чем сказать слово, сделать жест или улыбнуться. Винни никогда не заботило, как он выглядит со стороны. Он вторгался в людские сердца без спросу и даже не сняв обуви. И вот на следующий день после знакомства с ним Ребекка появилась в поселке в куртке семидесятых годов и с волосами, стянутыми коричневой резинкой, из тех, снимая которые, рискуешь наполовину облысеть.

Винни не знал, что такое ложь. Каждый второй четверг Мимми устраивала в кафе чаепитие, на которое женщины приезжали даже из города. Она угощала свежими булочками, вареньем и печеньем семи сортов. В прошлый четверг Мимми, напустив на лицо строгость, зарычала на весь зал: «Кто надкусил печенье?» И Винни, который в этот момент уплетал бутерброды, запивая их молоком, немедленно поднял руку: «Я!»

«Божье благословение», — подумала Лиза.

Она тысячу раз слышала эти слова от Мильдред.

Мильдред! Стоит только Лизе расчувствоваться — и вот появилась она.

Всего лишь три месяца назад они в последний раз лежали вместе на раздвижном диване на кухне. Бывало, что когда собаки оккупировали диван, Мильдред просила Лизу: «Не прогоняй их! Разве ты не видишь, как им здесь хорошо!»

В начале июня Мильдред бегала как загнанная лошадь: выпускные вечера в школах, детских садах и разных кружках, конфирмации и много-много венчаний. Лиза лежала на левом боку, опершись на локоть, а в правой руке держала сигарету. Мильдред спала или просто лежала с закрытыми глазами. Лиза разглядывала ее спину, покрытую нежными волосками, которые росли в направлении сверху вниз вдоль позвоночника. Тогда Лиза подумала, что неспроста ей, собачнице, довелось любить женщину, чья спина на ощупь похожа на живот щенка. Или, может, волчонка?

— А почему тебя так беспокоит волчица? — спросила Лиза.

Той весной Мильдред занялась этим вопросом вплотную, даже прочитала проповедь о защите волчицы. Ей дали девяносто секунд на телевидении, и она говорила на эту тему. Группа «Тюсен Тунер» дала концерт, все средства от которого пошли в фонд защиты диких животных.

Мильдред перевернулась на спину и взяла у Лизы сигарету. Лиза водила пальцем по ее животу.

— Ну… — начала Мильдред, и стало заметно, что ответить на этот вопрос ей не так-то просто. — Есть нечто общее между волками и нами, женщинами. Такая мысль невольно закрадывается мне в голову, когда я думаю о той волчице. Волки невероятно выносливы. Подумать только, они обитают в Арктике, где температура достигает пятидесяти градусов мороза, и в африканских пустынях, где стоит пятидесятиградусная жара! Они знают свою территорию и отчаянно защищают ее и в то же время бродят повсюду и любят свободу. Они держатся стаями, терпимы друг к другу, кроме того, они любят своих детей. Совсем как мы.

— Но у тебя ведь нет детей, — заметила Лиза и тут же пожалела об этом.

Однако Мильдред, похоже, нисколько не смутилась.

— У меня есть вы, — рассмеялась она и замолчала.

— Волки живут, где хотят, — продолжила Мильдред, выдержав паузу, — и уходят, когда хотят. Они могут разорвать врага на части, если это потребуется. Они такие… живые и счастливые.

Она выпустила изо рта дым, стараясь сформировать кольцо, и задумалась.

— И потом, это связано с моей верой, — сказала она. — Вся Библия кишит примерами людей с великой миссией, которая значила для них больше, чем все остальное, чем их жены и дети. Авраам и Иисус… они были примером и для моего отца-священника. Мама занималась домом, рассылкой рождественских открыток, визитами к зубному врачу… В моем понимании именно Иисус дал женщинам свободу. «Вырвись, если сможешь, будь как волчица», — вот какой завет он нам оставил. И когда на душе у меня горько и сердце ожесточается, я говорю себе: «Ну же, давай!»

Лиза продолжала водить указательным пальцем по животу Мильдред, потом занялась грудью и бедрами.

— Ты знаешь, как они ненавидят тебя? — спросила она подругу.

— Кто?

— Мужчины из поселка, — ответила Лиза. — Особенно охотники и Торнбьёрн Илитало. В начале восьмидесятых его судили за браконьерство. Как будто он убил волчицу где-то в Даларне, откуда родом его жена.

Мильдред села на постели.

— Ты шутишь?

— Я не шучу, — ответила Лиза. — Говорили, что он тогда потерял лицензию. Но Ларс-Гуннар выгородил его, он ведь полицейский. И вот он задействовал свои связи… Ты куда?

Мильдред вскочила с дивана. Собаки всполошились, они думали, что сейчас их выпустят на улицу. Однако Мильдред одевалась, не обращая на них никакого внимания.

— Куда ты собралась? — повторила вопрос Лиза.

— В этот чертов мужской клуб, — пробурчала Мильдред. — Почему ты молчала раньше? Как могла ты утаивать от меня такое?

Лиза села. Да, она всегда это знала. Ведь она была замужем за Томми, который дружил с Торнбьёрном Илитало.

От волнения Мильдред не смогла застегнуть на руке часы и засунула их в карман.

— Они охотятся даром, — ворчала Мильдред. — Церковь предоставила им такую возможность, а они ни с кем не хотят делиться, тем более с женщинами. Мы должны на них работать и ждать награды на небесах? Как я устала от всего этого! Но теперь нам послан знак… Черт бы их всех подрал.

— Почему ты так ругаешься? — не выдержала Лиза.

Мильдред оглянулась на нее.

— Ты тоже должна сейчас ругаться, — сказала она.

~~~

Магнус Линдмарк стоял у своего окна на кухне, глядя в вечерние сумерки. Он не зажигал лампу. Контуры предметов за окном и в комнате незаметно стирались, готовые раствориться в темноте. Тем не менее он ясно различал фигуры председателя Общества охотников Ларса-Гуннара Винсы и президента охотничьего клуба Торнбьёрна Илитало, приближающихся к его дому. Магнус Линдмарк спрятался за гардиной. Что им нужно? Почему они пришли пешком? Или они припарковали автомобили где-нибудь в стороне? Но зачем? Линдмарку стало не по себе.

Как бы то ни было, а он должен дать им понять, что не располагает временем. Ведь в отличие от Винсы и Илитало он действительно трудится не покладая рук. Конечно, Торнбьёрн Илитало занимает должность церковного лесничего. Однако было бы преувеличением сказать, что он работает.

Редко кто заходил в дом Магнуса Линдмарка, с тех пор как Анки с детьми ушла от него. Он и раньше не любил гостей. Не умел вилять хвостом и подлизываться, поэтому с приятелями и родственниками жены ему приходилось тяжело. В конце концов, завидев хозяина, они стали уходить из дома, и это вполне его устраивало. Магнус Линдмарк не терпел, когда люди сидят часами и треплют языком, как будто им больше нечем заняться.

Наконец Винса и Илитало постучали в дверь. Автомобиль Магнуса стоял во дворе, поэтому они знали, что хозяин дома. Не дождавшись ответа, незваные гости поднялись на крыльцо и через минуту уже стояли на кухне.

Торнбьёрн Илитало зажег лампу. Ларс-Гуннар огляделся, и Магнус тоже, будто впервые увидел собственную кухню.

«Тесновато, конечно… — подумал он. — Но сейчас мне и этого много».

Он посмотрел на мойку, загроможденную посудой и пакетами из-под молока. У двери стояли две сумки с грязными пустыми бутылками. Одежду, которую он бросил на пол, прежде чем принять душ, следовало бы положить в стиральную машину. На столе громоздились кипы рекламных брошюр, старых газет, писем и стояла тарелка с высохшей простоквашей. На табуретке возле микроволновки лежал разобранный лодочный мотор, который Линдмарк вот-вот собирался починить.

Магнус предложил гостям кофе и пиво, но те отказались. Тогда он достал себе из холодильника бутылку «Пилснера», пятую за сегодняшний вечер. Торнбьёрн сразу перешел к делу.

— Что ты вчера наговорил полицейским?

— Что ты имеешь в виду? — недоумевающе развел руками Линдмарк. — Ах да! — спохватился он. — Эта болтливая девка из полиции…

Он не успел закончить фразу. Ларс-Гуннар сделал шаг вперед и рукой, больше похожей на лапу медведя гризли, влепил ему пощечину.

— Не смей врать нам в лицо! — прошипел он.

Магнус заморгал и потер ладонью еще горячую щеку.

— Какого черта… — заныл он.

— Я выгораживал тебя, — продолжал Ларс-Гуннар. — Ты размазня, я всегда это знал. Но из уважения к твоему отцу я взял тебя в охотничий клуб. И не выгонял, несмотря на твои проделки.

Глаза Магнуса заблестели.

— А ты? Чем ты лучше?

Теперь Торнбьёрн толкнул его в грудь. Магнус потерял равновесие и ударился о табурет.

— Слушай! — прикрикнул на него Илитало.

— Я выгораживая тебя, — продолжал Ларс-Гуннар, — когда ты со своими приятелями расстреливал дорожные знаки из нового ружья и когда учинил драку в охотничьей избушке в прошлом году. Тебе противопоказан алкоголь. Но ты пьешь, а потом делаешь глупости.

— Какую драку? — оправдывался Линдмарк. — Это все кузен Йимми…

Торнбьёрн еще раз толкнул его в грудь. Линдмарк выронил банку и смотрел, как пиво растекается по полу.

По лицу Ларса-Гуннара бежали струйки пота. Он вытер лоб.

— А эти котята… — дополнил он список преступлений Линдмарка.

— Какого черта, всего лишь несколько кошек… — Магнус дурашливо захихикал.

Ларс-Гуннар снова ударил его в лицо, на этот раз кулаком. Кровь хлынула, заливая подбородок.

— Ну, давай, ударь меня! — рычал Винса, указывая пальцем на свою щеку. — Давай, давай! У тебя есть возможность помериться силами с настоящим мужчиной! Или ты только и можешь, что издеваться над женщинами? Давай!

Ларс-Гуннар вытянул подбородок и махал согнутыми в локтях руками, как бы приглашая Линдмарка помериться силами.

Кровь заливала Магнусу рубаху. Прикрывая правой рукой разбитый нос, он сделал левой отстраняющий жест.

А Ларс-Гуннар, опершись на стол, наклонился к самому его лицу.

— Я ухожу, пока не поздно, — бросил он через плечо Торнбьёрну Илитало.

У двери он еще раз оглянулся на Магнуса.

— Можешь заявить на меня в полицию, — сказал он. — Я не боюсь. Именно этого я и жду сейчас от тебя.

— Однако этого ты не сделаешь, не так ли? — спросил его Торнбьёрн Илитало, когда Ларс-Гуннар вышел за дверь. — Ведь ты будешь держать язык за зубами, правда?

Магнус кивнул.

— И если я опять услышу, что ты болтаешь лишнее обо мне или о нашем клубе, я лично прослежу, чтобы ты об этом пожалел. Ты меня понимаешь?

Магнус еще раз кивнул. Он поднял лицо, чтобы остановить поток крови из носа. Однако теперь она устремилась в горло. Линдмарк почувствовал привкус железа во рту.

— Срок договора аренды истекает в конце года, — продолжал Торнбьёрн, — неизвестно, как повернется дело, если будет много болтовни. Ни в чем нельзя быть уверенным в этой жизни. Ты член Общества охотников и должен помогать нам.

Они замолчали.

— Приложи лед, — посоветовал Торнбьёрн, указывая на раны, и вышел за дверь.

Ларс-Гуннар сидел на пороге, обхватив руками голову.

— Пошли, — сказал ему Илитало.

— Черт! — выругался Винса. — Но мой отец бил мать, ты это знаешь. И я стал таким же сумасшедшим… Я должен был убить его, отца…. Ведь, вернувшись сюда из полицейской школы, я хотел развести их с матерью. Но тогда, в шестидесятые годы, сначала полагалось побеседовать со священником. И этот черт уговорил ее остаться с мужем.

Торнбьёрн Илитало посмотрел на заросший луг за забором Магнуса Линдмарка.

— Пойдем, — повторил он.

Ларс-Гуннар тяжело поднялся.

Он помнил того священника. Его блестящую лысину, шею, напоминающую кусок свиной колбасы. Черт! Мать сидела перед ним в своем модном пальто, положив сумочку на колени. Ларс-Гуннар стоял рядом с ней. Священник улыбался, словно все это было шуткой. «Вы пожилая женщина…» — начал он. Матери тогда было всего лишь пятьдесят, потом она прожила еще тридцать. «Не хотели бы вы помириться со своим мужем?» — спросил ее священник. Она не ответила. «Ну, дело сделано, — сказал ей Ларс-Гуннар, когда они вышли за дверь. — Ты поговорила со священником, теперь можешь разводиться». Мать покачала головой. «С тех пор как вы, дети, живете отдельно, стало легче, — ответила она. — Как он будет без меня?»

Магнус Линдмарк смотрел из окна на удаляющиеся фигуры Винсы и Илитало. Потом он открыл морозильник и достал оттуда пакет с замороженным мясным фаршем. Откупорил новую бутылку пива, включил телевизор и лег на диван, приложив фарш к разбитому носу. Шел документальный фильм о карликах, несчастных калеках.

~~~

Ребекка Мартинссон решила запастись едой у Мимми и отправиться в Курраваара. Она не исключала, что останется там ночевать, с Винни она ничего не боялась. Ребекка представляла себе, как затопит баню, как войдет в реку и, задержав дыхание, окунется в холодную воду, в которой купалась, будучи шести-, десяти- и тринадцатилетней, вплоть до своего отъезда в город. Она помнила ее каменистое дно. Сейчас там ничего не изменилось: тот же берег, те же скалы и тот же прохладный ветерок дует вечерами, словно еще одно, воздушное, течение поверх потока воды. Эта река делает Ребекку похожей на русскую куклу-матрешку, год за годом извлекая из памяти ее прошлое, так что внутри взрослой женщины обнаруживается маленькая девочка, в ней — еще меньшая.

А потом Ребекка пообедает в одиночестве перед телевизором. Она включит радио и будет убирать со стола посуду. Вероятно, завидев в окне свет, в дом заглянет Сиввинг.

— Ездила с Винни на поиски приключений?

Это был Мике, хозяин кафе. Его добрые глаза плохо сочетались с мускулистыми руками, покрытыми татуировками, бородой и кольцом в ухе.

— Да, — ответила Ребекка.

— Молодец! — похвалил Мике. — Мильдред тоже любила с ним гулять.

— Я знаю.

«И вот я уже кое-что для нее сделала», — подумала Ребекка.

Тут появилась Мимми с упаковками готовых блюд.

— Не хочешь ли помочь нам завтра вечером? — продолжал Мике. — Будет суббота. Отпуска у всех закончились, началась школа, ожидается много народу. С восьми вечера, пятьдесят крон в час плюс чаевые.

Ребекка посмотрела на него удивленно.

— Конечно, — кивнула она, встретив его веселый взгляд. — Почему бы и нет?

Она вышла из кафе в озорном настроении и села в машину.

~~~

Золотая Лапа

Ночью шел снег, и в сером воздухе утренних ноябрьских сумерек до сих пор летали белые хлопья. Где-то вдалеке каркала ворона.

Стая спала, сбившись в кучу в неглубоком овражке. Теперь их было одиннадцать. Только один волчонок не дожил до осени.

Золотая Лапа встала, отряхнулась и понюхала воздух. Снег запорошил все вокруг, накрыл следы и запахи своим одеялом, словно вычистил землю. Волчица тщательно ловила звуки, всматриваясь в просвет между деревьями. Она услышала, как где-то в километре от них лось поднялся со своего лежбища, и ощутила приступ голода. Золотая Лапа принялась будить остальных, давая знать о возможной добыче. Их много, и можно рассчитывать на удачу.

Лось опасен. У него сильные ноги и острые копыта, которые могут переломить волчью челюсть, словно сухую ветку. Но Золотая Лапа — опытная и смелая охотница.

Волки быстро учуяли запах и двинулись в направлении добычи. Семимесячные волчата восторженно тявкали и клацали зубами. Они уже ловили разную мелкую дичь, но в предстоящем деле им была уготована всего лишь роль наблюдателей. Щенки дрожали, сдерживая волнение; взрослые берегли силы. Время от времени волки поднимали носы и нюхали воздух, и уже одно это означало, что стае предстоит серьезное испытание. Шансов было мало, однако решительность Золотой Лапы возрастала с каждым шагом, приближающим ее к добыче. Голод усиливался.

Последнее время она охотилась с остальными, не позволяя себе самостоятельных рейдов, как раньше. Тем не менее чувствовала, что между нею и стаей будто пролегла трещина и ее уход лишь вопрос времени. Ее сводная сестра, старшая самка, держала ее на коротком поводке. К семейству вожака Золотая Лапа приближалась не иначе, как сжавшись в комок и всячески демонстрируя свою лояльность. Она поджимала хвост и лизала им морды. Золотая Лапа славилась как лучшая охотница в стае, но даже это больше не помогало. Теперь они справились бы и без нее, поэтому дни пребывания ее в стае были сочтены.

Она превосходила всех волчиц физической силой и размерами, однако не была лидером по натуре: любила охотиться в одиночку, избегала ссор и драк, предпочитая игры. В этом она являла полную противоположность своей сестре, которая каждое утро, потягиваясь со сна, с вызовом оглядывала стаю, как бы спрашивая: «Ну что, есть ли сегодня кто-нибудь, готовый сразиться со мной?» Старшая самка не знала ни страха, ни компромиссов. Остальные либо приспосабливались, либо уходили. Она не сомневалась, если ситуация требовала уничтожения противника, и учила этому своих волчат. Пока она возглавляла стаю, нечего опасаться вторжения чужаков на их территорию. Это она заставляла волков рыскать по лесу в поисках добычи или незанятых земель.

Вот и лось почуял хищников и услышал треск ветвей. Теперь Золотая Лапа бежала галопом. Снег был еще не очень глубоким, и добыча могла легко ускользнуть. Золотая Лапа оторвалась от остальных и пошла на перехват.

Волки нагнали лося через два километра. Это был еще молодой зверь. Золотая Лапа заставила его остановиться и принялась облаивать, однако не набрасывалась, опасаясь копыт и рогов. Остальные волки группировались вокруг крупной добычи. Лось топтался на месте, готовый дать отпор каждому, кто попытается на него напасть. Наконец один из смельчаков прыгнул ему на спину. Лось сбросил хищника, однако тот успел серьезно его поранить, обнажились мускулы и сухожилия. Волк не сумел вовремя отскочить в сторону, и лось лягнул его так, что тот кубарем покатился по снегу. Он поднялся на лапы и заковылял, прихрамывая. Два ребра были сломаны. Хищники попятились, а лось исчез в кустах.

Он был еще достаточно силен, и волки решили, что разумнее всего будет дать ему истечь кровью. Они возобновили преследование, однако перешли на рысь. Торопиться было некуда, скоро они настигнут его снова. Раненый волк ковылял за стаей. В ближайшее время его жизнь будет целиком зависеть от остальных. Если добычи окажется недостаточно, ему придется довольствоваться костями. А может случиться, что его сородичи уйдут слишком далеко и у него не хватит сил следовать за ними. В любом случае, когда снег станет глубже, передвижение будет причинять ему боль.

Через пять километров волки перешли в новую атаку, которую на этот раз возглавила Золотая Лапа. Она бежала впереди стаи. Но и прочие не отставали, время от времени чувствуя на своих мордах прикосновение ее задних лап. Расстояние между волками и лосем стремительно сокращалось. Запах крови ударил Золотой Лапе в ноздри, она сделала рывок и повисла на правом боку зверя. Это был опасный момент, волчица изо всех сил сомкнула челюсти и увидела, как один из ее сородичей прыгает на другой бок. Не выдержав, Золотая Лапа разжала зубы и отскочила. Вмиг ее место занял другой волк, она же, пробежав вперед несколько метров, вцепилась лосю в горло.

Великан упал на колени. Золотая Лапа не ослабила хватку. Лось собрался с последними силами и, вытягивая шею, поднял голову к небу. Старшая самка вцепилась ему в морду и потянула ее к земле. Золотая Лапа еще раз сомкнула челюсти и перегрызла ему горло.

Снег окрасился кровью. Щенкам разрешили приблизиться — и они ринулись на умирающего зверя, дрожа от нетерпения и восторга. Взрослые волки рвали зубами тушу, от которой поднимался пар. На деревьях собирались черные птицы.

9 сентября, суббота

~~~

Анна-Мария Мелла смотрела в окно на кухне. Соседка снова протерла окна с наружной стороны! Она делала это каждую неделю. Анна-Мария никогда не была у нее дома, но могла себе представить, как там все вычищено, прибрано и, вдобавок ко всему, украшено разными побрякушками.

Соседка без устали возилась во дворе и доме. Летом она боролась с одуванчиками. Зимой тщательно расчищала тропинки от снега, формируя по краям аккуратные валы. Мыла окна, меняла гардины. Иногда она бесила этим Анну-Марию, иногда вызывала сочувствие. На сей раз инспектор Мелла испытывала зависть. Настанет день, когда и в ее доме будет такая же чистота!

— Она снова протерла окна, — сказала Анна-Мария Роберту.

Тот ухмыльнулся, не отрывая глаз от спортивной странички в газете. Малыш Густав добрался до посудного шкафа и сейчас с интересом изучал его содержимое.

Анна-Мария чувствовала в себе нежелание начинать день. В планах стояла субботняя уборка, и именно ей, как хозяйке, следовало бы первой проявить инициативу: закатать рукава и задать работу остальным. Маркус остался ночевать у Ханны. Бездельник! Анна-Мария понимала: она должна радоваться, что у ее сына есть хорошая подруга и приятели. Самое страшное для ребенка — остаться одному. Но эта комната!..

— Сегодня же передай Маркусу, чтобы он убрался у себя в комнате, — сказала она Роберту. — Я не собираюсь его упрашивать.

Однако Роберт не отвечал.

— Эй! — окликнула его Анна-Мария. — Ты слышишь меня?

Роберт опустил газету.

— В любом случае надо ответить, — продолжала Анна-Мария. — Я должна знать, доходят ли до тебя мои слова.

— Хорошо, я скажу ему, — пообещал Роберт. — Почему ты так кричишь?

Анна-Мария пожала плечами.

— Прости. Это всего лишь… Итак, комната Маркуса. Я боюсь переступить ее порог. В какие только притоны я не входила, ты это знаешь. Но все они просто картинки из журналов по дизайну по сравнению с комнатой Маркуса.

Роберт понимающе кивнул.

— Там заплесневелые яблочные огрызки под кайфом танцуют на банановой кожуре, — серьезно сказал он. — Мы купим пару клеток для его новых друзей.

Куй железо, пока…

— Ты возьмешь на себя кухню, а я приберусь на втором этаже, — предложила Анна-Мария.

Это были равнозначные варианты. На втором этаже царил такой же хаос. Пол в комнатах Анны-Марии и Роберта был завален грязным бельем и пакетами с мусором. Там же стояли до сих пор не распакованные сумки, с которыми супруги Мелла ездили в летний отпуск. На подоконниках пылились мертвые насекомые и сухая листва. Туалет загажен. А детская…

Анна-Мария вздохнула. Ее муж не отличался аккуратностью. Сортировка вещей и распределение их по ящикам занимало у него целую вечность. Разумней поручить ему протереть плиту, вымыть посуду и пропылесосить на первом этаже.

«Тоскливая работа», — думала Анна-Мария. Тысячу раз они принимали решение наводить чистоту в четверг вечером. Тогда в пятницу после работы можно было бы отдыхать: устроить праздничный ужин, а в субботу заняться чем-нибудь более приятным, чем уборка квартиры. Однако так не получалось. В четверг после работы все слишком уставали. По пятницам, закрыв глаза на беспорядок, смотрели взятый в прокате фильм, после чего сразу засыпали. Суббота оставалась для домашних дел, к которым иногда не удавалось приступить раньше воскресенья. И тогда нервы Анны-Марии не выдерживали…

Поэтому кое-какие дела каждый раз откладывались на потом: росли груды грязного белья, в шкафах царил страшный беспорядок. Однажды Анна-Мария заглянула в гардероб Маркуса, чтобы помочь сыну найти одну нужную ему вещь. Под кучей шерстяных свитеров, валявшихся там вперемешку с разным мусором, она увидела неизвестное ей насекомое, которое сразу же скрылось в груде тряпья. Анна-Мария не хотела думать об этом. Когда она в последний раз заглядывала под ванну или перебирала ящики в шкафах на кухне? Как это у других на все хватает времени и сил?

В прихожей зазвонил ее мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер.

— Да?

Это оказался Кристер Эльснер, профессор по истории религии. Речь шла о непонятном символе на рисунке с повешенной Мильдред.

— К сожалению, я не смог найти ему приемлемое объяснение, — сказал профессор. — Было бы похоже на алхимический знак, символизирующий испытание, если бы не этот полукруг внизу. Полукруг обычно символизирует неполноту, или несовершенство, человеческой природы.

— То есть такого символа не существует? — уточнила Анна-Мария.

— Ну вот, вы сразу переходите к самому трудному вопросу, — рассмеялся профессор. — А что значит «существует»? Вот Дональд Дак, по-вашему, существует?

— Нет, — ответила Анна-Мария, — он порождение человеческой фантазии и существует только в воображении.

— В вашем воображении?

— Да, и других тоже. Но его нет в действительности.

— Хм… — задумался профессор. — А как же любовь?

Анна-Мария разразилась громким хохотом. Внезапно на душе у нее потеплело. Профессор задал тему, над которой ей хотелось бы поразмышлять.

— Ну… — протянула она в ответ. — Это слишком сложно.

— Я не смог растолковать символ, но я обращался к истории. А ведь символы появляются и сегодня. Много новых символов возникло в современной музыке, литературе и просто в человеческой фантазии.

— И кто о них может знать?

— Композиторы. А что касается современной литературы, можно спросить в книжных магазинах, специализирующихся на фантастике и фэнтези. Такие есть в Стокгольме, в Старом городе.[30]

Он попрощался и закончил разговор. Анна-Мария огорчилась, ей хотелось продолжить беседу. Хотя что она могла сказать профессору? Инспектор Мелла подумала, что неплохо было бы на время превратиться в собаку, которую он выгуливает в лесу. Тогда профессор делился бы с ней всеми своими идеями и мыслями — так ведь делают многие — и не ждал бы от нее умных замечаний.

Когда Анна-Мария вернулась на кухню, Роберт еще и не думал приступать к уборке.

— Мне надо на работу, — сказала она. — Я вернусь через час.

Некоторое время она размышляла, стоит ли напоминать мужу о том, что он должен делать. Но потом решила оставить эту тему: все равно Роберт не послушает, а она расстроится и будет ругаться, когда вернется и увидит, что он так и не сдвинулся с места.

На прощание Анна-Мария поцеловала мужа. Лучше расстаться друзьями.

Через десять минут она была на работе. В ее почтовом ящике лежал факс из лаборатории. Криминалисты обнаружили на рисунке массу отпечатков пальцев, в том числе и Мильдред Нильссон. Инспектору Мелла предстояло нанести много визитов, работы на несколько дней.

Первым делом она позвонила в справочную и спросила номер телефона книжного магазина, специализирующегося на фантастике и фэнтези и расположенного в районе Старого города в Стокгольме. Дежурный мигом отыскал такой. Анна-Мария объяснила женщине, взявшей трубку в магазине, свое дело и описала символ.

— К сожалению, ответить вам прямо сейчас я не могу, — сказала женщина. — Но если вы пришлете мне рисунок по факсу, я спрошу кое у кого из своих постоянных покупателей.

Анна-Мария пообещала выслать факс и поблагодарила за готовность помочь.

Не успела она повесить трубку, как снова раздался звонок. Это был Свен-Эрик Стольнакке.

— Пропал Стефан Викстрём, — сообщил он.

~~~

Кристин Викстрём стояла на кухне дома священника в Юккас-ярви и заливалась слезами.

— Вот его паспорт, — всхлипывала она. — Как вам только в голову могло прийти такое? Он не мог оставить семью… Я говорю вам, что-то случилось.

Кристин Викстрём бросила паспорт на пол.

— Я все понимаю, — оправдывался Стольнакке, — но нам надо соблюсти все формальности. Вы можете сесть?

Однако она не слышала его. Словно не понимая, что делает, Кристин Викстрём бродила по кухне, натыкаясь на разные предметы и больно ушибаясь. На диване сидели два мальчика, пяти и десяти лет, и сооружали что-то на зеленой платформе из деталей конструктора «Лего». Казалось, они не замечали ни отчаяния матери, ни присутствия в доме посторонних людей. «Дети, — подумала Анна-Мария. — Их души могут вместить все».

Вмиг собственные семейные проблемы показались ей ничтожными.

Что с того, если она убирается в доме чаще, чем Роберт?

— Что теперь будет? — испуганно лепетала Кристин. — Что с нами теперь будет?

— Вы уверены, что он не ночевал дома? — спросил Стольнакке.

— Он не ложился в постель. По пятницам я стелю чистое белье…

— А может, он поздно вернулся и заснул на диване?

— Но ведь он женат! — воскликнула Кристин. — Почему он должен спать на диване?

Свен-Эрик отправился в Юккас-ярви, чтобы расспросить священника о путешествии в Америку, которое тот предпринял с семьей на деньги фонда. Дверь ему открыла изумленная жена Викстрёма. «Я только что собиралась звонить в полицию», — пролепетала она.

Первое, что он сделал, — взял ключи от церкви и направился туда. Однако на этот раз повешенного священника в храме не оказалось. У Свена-Эрика отлегло от сердца, он даже присел на скамейку от волнения. Потом позвонил в участок и велел коллегам проверить другие церкви, после чего сообщил о случившемся Анне-Марии.

— Нам нужны номера банковских счетов вашего мужа, — обратился он к Кристин. — У вас они есть?

— Но зачем они вам? — раздраженно говорила она сквозь слезы. — Вы что, не понимаете? Сейчас вы должны искать его, где только можно… Ведь что-то случилось, так? Ведь он уже никогда… Может, он лежит где-нибудь…

Она замолчала, взглянула на сыновей, а потом стремительно направилась к двери. Свен-Эрик последовал за ней. Анна-Мария воспользовалась случаем осмотреть комнату.

Она быстро изучила содержимое всех ящиков. Нет бумажника. Анна-Мария не обнаружила его и в кармане куртки, которая висела в прихожей. Инспектор поднялась на второй этаж. Так и есть: одна половина двуспальной кровати как будто пустовала ночью.

Из окна спальни просматривалось место на берегу реки, где стояла лодка Мильдред Нильссон, — место ее убийства.

«Должно быть, той ночью было светло как днем, — подумала Анна-Мария. — Ведь все произошло накануне праздника летнего солнцестояния».

На ночном столике Стефана Викстрёма не оказалось его наручных часов.

«Часы и бумажник он взял с собой», — догадалась Анна-Мария.

Она спустилась на первый этаж и вошла в комнату, которая, судя по всему, была рабочим кабинетом Стефана Викстрёма. Инспектор попробовала выдвинуть ящики письменного стола, однако они оказались заперты. Обнаружив ключи на одной из книжных полок, Анна-Мария повторила попытку. В ящиках она нашла не так много: несколько писем, проглядев которые не обнаружила ничего достойного внимания.

Анна-Мария выглянула в окно. Свен-Эрик и Кристин разговаривали во дворе. Отлично!

Иногда пропавшие без вести объявлялись сами, поэтому обычно полиция выжидала несколько дней, прежде чем начать поиски. Однако здесь случай был особый. «Серийный убийца? — спрашивала себя инспектор Мелла. — Если Стефана Викстрёма найдут мертвым, в его смерти обвинят нас и нашу нерасторопность».

На улице Свен-Эрик и Кристин присели на садовую скамейку. Инспектор хотел выжать из фру Викстрём как можно больше информации. Кому она будет звонить, если понадобится присмотреть за детьми? Стольнакке интересовали имена родственников и друзей Стефана Викстрёма, которые могут знать больше, чем его супруга. Нет ли у них еще одного летнего домика? Есть ли другие машины, кроме той, что стоит во дворе?

— Да, — всхлипывала Кристин. — Его машины здесь нет.

Томми Рантакюрё позвонил, чтобы сообщить результаты проверки церквей. Мертвого священника нигде нет.

Огромный кот пересекал усыпанный гравием двор, направляясь к дому. Заметив незнакомого человека, он не проявил к нему ни малейшего интереса и не изменил курса. Кот шел, слегка пригнувшись к земле и опустив хвост. Густая темно-серая шерсть напоминала пух. Свен-Эрик подозрительно посмотрел на него: плоская морда, желтые глаза. Если б такой черт встретился Манне, у того не осталось бы никаких шансов.

Инспектор представил своего кота где-нибудь в канаве или в подвале, сильно израненного и ослабевшего, ставшего легкой добычей для лисы или охотничьей собаки. Всего-то дел — сломать позвоночник.

Рука Анны-Марии легла на плечо Стольнакке. Они удалялись от дома Кристин Викстрём. Хозяйка смотрела им вслед, закрыв рот правой рукой и прикусив указательный палец.

— Что скажешь? — спросила Анна-Мария.

— Мы наводим справки, — ответил Свен-Эрик, обернувшись на Кристин Викстрём, — но у меня плохие предчувствия. Пока нигде и ничего. Мы еще проверим его счета и разговоры по мобильному телефону. И надо поговорить с его коллегами, друзьями и родственниками.

Анна-Мария кивнула.

— И все срочно.

— Да, и потом, что скажет прокурор? Когда информация просочится в прессу и… — Свен-Эрик беспомощно развел руками.

— Надо спросить Кристин о тех ее письмах к Мильдред.

— Не сейчас, — твердо возразил Свен-Эрик. — Подождем, пока объявится кто-нибудь, кто поможет ей с детьми.

~~~

Мике Кивиниеми оглядел из-за барной стойки свои грязные шумные владения, пропахшие раскаленным маслом, сигаретным дымом, пивом, потом и лосьоном после бритья, и поставил пивную банку на движущуюся ленту конвейера где-то между бокалом из-под красного или белого вина и стаканом из-под виски. Мимми мелькала, словно белка в колесе, между столиками и уединившимися в углах влюбленными парами, махала тряпкой и принимала заказы. До Мике доносились ее слова: «Цыпленок и лазанья — вот все, что осталось».

В углу стоял телевизор, за спиной Мике гремел музыкальный центр. Ребекка Мартинссон трудилась на кухне: ставила и вынимала тарелки из микроволновки, забирала грязные стаканы с движущейся ленты и выносила чистые. Это было как в хорошем фильме; тоскливым мыслям не оставалось места в этой жизни. Мике не думал ни о счетах, ни о налогах, ни о завтрашнем утре, когда он проснется усталым, с ноющей болью в костях, и будет слушать, как в мусорных баках роются крысы.

Мике хотелось, чтобы Мимми хоть немного приревновала его к Ребекке Мартинссон. Однако девушка, похоже, не видела ничего плохого в том, что он предложил их гостье работу. Мике чуть было не заметил Мимми, что с появлением в кафе Ребекки у местных парней появился новый объект внимания, хорошо, что сдержался. Мимми, конечно же, ничего не сказала бы, однако Мике не покидало чувство, что девушка запоминает все его просчеты и нанесенные ей обиды или, скорее, собирает их, будто в шкатулку. И в один прекрасный день шкатулка переполнится, а Мимми упакует вещи и уйдет. Без предупреждения. В таких случаях предупреждают только молоденькие девочки.

Ну а пока в его владениях жизнь била ключом.

«Вот работа, которая мне по силам, — думала Ребекка, отправляя тарелки в посудомоечную машину. — Здесь не требуется ни внимания, ни умственных усилий. Бегай, носи, вытирай. Главное — скорость».

Сама того не осознавая, Ребекка улыбалась во весь рот, вынося Мике поднос с чистыми бокалами.

— Все хорошо? — спрашивал он, улыбаясь в ответ.

Ребекка почувствовала, как в кармане передника вибрирует телефон, и хотела отключить его. На дисплее высветился номер адвокатского бюро, однако Ребекка знала, что это не Мария Тоб. Мария не работает по вечерам в субботу, в это время она сидит где-нибудь в баре с приятелями.

Монс. У Ребекки екнуло сердце.

— Алло! — закричала она в трубку, зажимая ладонью другое ухо.

— Это Монс.

— Подожди, здесь очень шумно!

Ребекка прикрыла мобильник, прошептала Мике: «Я на пять минут» — и устремилась за дверь.

От прохладного воздуха кожа на ее руках вмиг стала гусиной. Ребекка поднесла телефон к уху и тут же поняла, что у ее собеседника те же проблемы. Монс находился в баре. Это успокоило ее.

— Теперь я могу говорить, — сказала Ребекка.

— Я тоже, — ответил Монс. — Где ты?

— У дверей одного кафе в Пойкки-ярви, это поселок возле Кируны. А ты?

— Я в баре на окраине площади Стюреплан.

Она рассмеялась. Голос Монса звучал весело, а не так холодно, как обычно. Вероятно, выпил. На это Ребекке было наплевать, последний раз они разговаривали на банкете, с которого она сбежала.

— Развлекаешься? — спросил он.

— Нет, тружусь в поте лица.

«Сейчас он, должно быть, выругается, — подумала Ребекка. — Хотя с какой, собственно, стати?»

Монс рассмеялся.

— Вот как? И чем же ты занимаешься?

— Устроилась посудомойкой! — воскликнула Ребекка с преувеличенным энтузиазмом. — Пятьдесят крон в час, двести пятьдесят за вечер. И это не считая чаевых. Хотя, ты знаешь, — протянула она с напускным разочарованием, — желающих пройти на кухню, чтобы осчастливить посудомойку чаевыми, находится очень немного. Так что можно считать, что в этом пункте я пролетела.

В трубке послышался хохот, потом фырканье и мычание. Ребекка представила себе, как Монс вытирает слезы.

— Черт с тобой, Мартинссон, — проговорил он, заикаясь.

В дверях показалась голова Мимми. Девушка многозначительно посмотрела на Ребекку, что означало «пора».

— Заканчиваем, — сказала Ребекка в трубку. — Мне надо работать, иначе вычтут из заработка.

— Понимаю, — ответил Монс. — Когда ты вернешься?

— Не знаю.

— Ты не заболела? — поинтересовался Веннгрен. — А то я могу съездить и забрать тебя оттуда.

«Попробуй», — мысленно ответила ему Ребекка.

В половине двенадцатого в баре появился Ларс-Гуннар Винса. Винни с ним не было. Он распахнул дверь — и словно ветер пробежал по залу. Все мигом почувствовали его присутствие. Кто-то помахал рукой, кто-то кивнул, разговоры на мгновение смолкли. На него оглядывались. Ларс-Гуннар оперся о барную стойку и обратился к Мике:

— Эта Ребекка Мартинссон здесь насовсем или как?

— Нет, — ответил Мике. — Просто согласилась помочь мне сегодня.

Мике взглянул на Ларса-Гуннара и продолжил:

— Сегодня много народу, и Мимми было бы очень тяжело одной.

Ларс-Гуннар протянул через стойку свою огромную руку и взял Мике за плечо.

— Пойдем, — сказал он. — Я хочу с ней поговорить, и тебе было бы не вредно послушать.

Мимми и Мике успели обменяться взглядами, прежде чем Ларс-Гуннар увлек бармена на кухню. «Что случилось?» — спросила его глазами Мимми. «Я не знаю», — так же ответил Мике.

На кухне Ребекка мыла посуду.

— Ребекка Мартинссон, — обратился к ней Ларс-Гуннар, — выйдем во двор, у меня есть к тебе разговор.

Они вышли через заднюю дверь. Лунный свет серебряной чешуей лежал на черной полосе реки. Шумели сосны. Доносящиеся из бара звуки стихли за дверью.

— Я хочу, чтобы ты сейчас рассказала Мике, кто ты на самом деле, — спокойно начал Ларс-Гуннар.

— Что вы хотите знать? — удивилась Ребекка. — Меня зовут Ребекка Мартинссон и…

— Может, объяснишь нам, что ты тут делаешь?

Ребекка посмотрела на Ларса-Гуннара. Если работа в бюро чему и научила ее, так это держать язык за зубами.

— Что вы имеете в виду? Я не понимаю.

— Ты родилась, насколько мне известно, в Курраваара. Сейчас работаешь адвокатом, а два года назад ты убила троих священников в Йиека-ярви.

«Двоих священников и одного больного мальчика», — мысленно поправила его Ребекка. Однако смолчала.

— Я думал, ты секретарша, — удивился Мике.

— И вот мы хотим знать, — продолжал Ларс-Гуннар, — почему адвокат моет посуду на кухне. Ведь того, что ты здесь зарабатываешь за вечер, в городе тебе хватило бы разве что на один обед. Зачем тебе все это понадобилось? Я не люблю лезть в чужие дела и не покушаюсь на твою свободу. Но я полагаю, Мике имеет право знать о тебе правду. И кроме того…

Ларс-Гуннар посмотрел на реку и тяжело вздохнул.

— …ты общаешься с Винни. Он всего лишь неразумный ребенок, и мне не нравится, что ты впутываешь его в свои дела.

Тут появилась Мимми. Мике взглядом велел ей остаться. Девушка закрыла за собой дверь и приготовилась слушать.

— Твое имя сразу показалось мне знакомым, — говорил Ларс-Гуннар, — ты ведь знаешь, что я полицейский и мне хорошо известна вся эта история. И вот что я тебе скажу. Как бы то ни было, ты убила троих человек. Прокурор не нашел причин для обвинительного приговора, но для нас, полицейских, это ничего не значит. В девяноста процентах случаев преступника оправдывают, даже если и знают, что он заслуживает наказания. Ты выглядишь довольной. Еще бы, выйти сухой из воды в таком деле! И мне неизвестно, чем ты тут занимаешься. Может, ты вошла во вкус после случая с Виктором Страндгордом, играешь сейчас в частного детектива или работаешь на какую-нибудь газету? Мне наплевать. Но в любом случае маскарад окончен.

Ребекка подняла глаза.

«Мне надо что-то ответить, — подумала она. — Я должна защищаться».

И что ей было говорить? Что у нее есть другие заботы помимо игры в кошки-мышки? Что она больше не справляется с работой в адвокатском бюро? Что эта река — часть ее жизни? Что она спасала детей Санны Страндгорд?

Ребекка сняла с себя передник и протянула его Мике. Не говоря ни слова, она повернулась и двинулась по направлению к своему летнему домику. Не возвращаясь в кафе, она обогнула курятник и вышла на проселочную дорогу.

«Главное — не побежать», — мысленно повторяла Ребекка, чувствуя на себе их взгляды.

Никто не последовал за ней и не потребовал никаких объяснений. Ребекка быстро собрала вещи и погрузила их на заднее сиденье взятого напрокат автомобиля.

Она уезжала без слез.

«Какое, собственно, все это имеет значение? — думала она. — Какое мне дело до того, что они обо мне подумают? Они — никто. Все мы — никто».

~~~

Золотая Лапа

В феврале ударили морозы. Дни стали длиннее, но воздух походил на мутное стекло, а солнце было словно нарисовано на небе. Под толстым покровом снега шныряли полевки. Косули и лоси грызли ледяную корку на стволах деревьев. Все голодали и ждали весны.

Но сорокаградусные морозы и снежные штормы, сметающие все на своем пути, не пугали волков. Напротив, такая погода нравилась хищникам. Еды хватало. Они устраивали настоящие пиршества на покрытых снегом равнинах, контролировали большую территорию и имели в стае искусных охотников. Их не изнуряла жара и не кусали слепни.

Дни пребывания Золотой Лапы в стае были сочтены. Об этом ей все чаще напоминала старшая самка, обнажая блестящие клыки. Скоро. Скоро. Уже пора. Золотая Лапа старалась изо всех сил. Ползала перед сводной сестрой на брюхе, умоляя разрешить ей остаться. Но в одно февральское утро старшая самка не позволила ей приблизиться к щенкам. А потом клацнула зубами и прогнала прочь.

Час проходил за часом, а Золотая Лапа не сдавалась. Она следовала за стаей на некотором отдалении и ждала позволения вернуться. Однако хозяйка была непреклонна. Стоило Золотой Лапе приблизиться, как та угрожающе рычала.

Один из самцов, брат Золотой Лапы, отворачивал морду, встречая ее взгляд. А Золотой Лапе так хотелось положить голову на его бок и зарыться носом в густую шерсть.

Молодежь смотрела на нее, опустив хвосты. Она вспоминала, как бегала с ними между деревьев, как делала сальто и всеми четырьмя лапами опускалась на снег. А щенки, которым скоро исполнялся год, были еще слишком глупыми, хотя и понимали, что лучше всего знать свое место и ни во что не вмешиваться. Они лишь неуверенно лаяли в ее сторону. Золотая Лапа могла бы принести волчатам раненого зайца и наблюдать, как они бегают за ним, не помня себя от радости.

Она решила попытать счастья в последний раз и нерешительно приблизилась к стае. Теперь старшая самка отогнала ее на самый край поляны, к старым елям. Золотая Лапа стояла под их серыми ветками, уже лишенными хвои, и смотрела на своих бывших сородичей, в то время как старшая спокойно возвращалась назад.

Сегодня Золотой Лапе предстояло спать одной. Раньше она отдыхала спокойно, среди знакомого ей тявканья, возни, вздохов и рычания. Теперь она могла позволить себе разве что вздремнуть, держа ухо востро. В нос ей ударили чужие, враждебные запахи, вытесняя из памяти родные: братьев и сестер, стариков и волчат.

Она неторопливо потрусила через лес. Ноги несли ее в одну сторону, сердце влекло в другую. До сих пор она жила. Отныне ей предстояло выживать.

10 сентября, воскресенье

~~~

В воскресенье вечером Ребекка Мартинссон сидела на полу в доме своей бабушки в Курраваара. Она затопила камин и укуталась в плед, обняв руками колени. Время от времени, не сводя глаз с огня, она тянулась за поленьями, лежавшими в ящике с логотипом Шведской сахарной компании. Тело ныло. Весь день Ребекка носила на улицу ковры, одеяла и матрасы, взбивала их, развешивала проветривать и сушить. Она вымыла пол, окна и всю посуду, протерла кухонные шкафы. Первый этаж Ребекка оставила на потом. Только открыла окна да затопила очаг на кухне, чтобы освежить воздух и избавиться от сырости. Теперь она отдыхала, устремив взгляд в огонь, как делали люди испокон веков, чтобы успокоить мысли.

Инспектор Свен-Эрик Стольнакке сидел в своей гостиной перед телевизором. Он выключил звук, на случай если у двери замяукает кот. Он уже видел этот фильм, в котором Том Хэнкс влюбляется в русалку.

После ухода Манне дом опустел. Время от времени инспектор выходил на обочину дороги и негромко звал кота. Теперь он устал. Не от поисков, а от постоянного вслушивания, которое давно потеряло всякий смысл.

И ничего нового о пропавшем священнике. Уже в субботу информация о случившемся просочилась в обе вечерние газеты. Этой теме они посвятили целый разворот. Опубликовали комментарий специалиста из Государственного управления полиции, но не той женщины-психиатра, которая однажды приезжала к ним в участок. Одна из вечерних газет вспомнила случай, произошедший в семидесятые годы во Флориде, когда какой-то сумасшедший лишил жизни двух проповедников-ривайвелистов.[31] В тюрьме преступника до смерти забил один из заключенных, когда тот занимался чисткой туалетов. Правда, он хвастал перед сокамерниками другими убийствами, которые, как он утверждал, остались нераскрытыми. На развороте красовалась фотография Стефана Викстрёма. Фразы «несчастный священник», «отец троих детей», «убитая горем вдова» сразу бросились Свену-Эрику в глаза. Слава богу, о возможных хищениях из фонда не было ни слова. Как Стольнакке заметил, журналисты не вспомнили и о том, что Викстрём был противником рукоположения женщин.

Разумеется, ресурсами для охраны всех священников Кируны и окрестностей полиция не располагала. Стольнакке видел, как упало настроение его коллег, когда одна из газет написала: «Полиция: Мы не можем вас защитить». «Экспрессен» давала советы тем, кто почувствовал угрозу: «Избегайте появляться на улицах в одиночку; меняйте маршруты прогулок; ходите на работу не той дорогой, которой возвращаетесь домой; запирайте двери, не паркуйте машину возле закрытых помещений».

Все это было понятно и дураку.

Свен-Эрик снова подумал о Манне. Бесследное исчезновение в каком-то смысле хуже смерти. Пропавших без вести не оплакивают, лишь продолжают мучиться бессмысленной надеждой. Голова инспектора раскалывалась от самых ужасных предположений. А ведь Манне всего лишь кот! Что, если такое случилось бы с его дочерью? Думать об этом было выше сил.

Пастор Бертил Стенссон сидел на диване в своей гостиной. За его спиной на подоконнике стоял стакан коньяка. Правая рука Стенссона лежала на затылке жены, в то время как левой он ласкал ей грудь. Пастор не спускал глаз с экрана телевизора, где шел старый фильм с Томом Хэнксом. Лицо Стенссона выражало умиротворение.

Он трогал ладонью одну грудь и шрам на месте другой. Он помнил, как переживала жена накануне операции четыре года назад. «Я хочу быть желанной и в шестьдесят», — говорила она. Но он любил этот шрам больше груди, которая когда-то была на его месте, как напоминание о быстротечности жизни. Сказано: «Прежде нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь». Этот шрам научил его отличать главное от второстепенного, правильно распределять время между работой и досугом, службой и семьей. Одно время он даже хотел прочитать о нем проповедь. Однако не решился, потому что не чувствовал за собой такого права. Он, утративший веру и силы, просто не находил подходящих слов. Это шрам проповедовал Бертилу. А о шраме пусть скажут другие.

Четыре года назад он говорил об операции с Мильдред. Не со Стефаном, не с епископом, с которым они дружили вот уже много лет, а с ней. Тогда он плакал, а Мильдред слушала. И он доверял ей.

Мильдред сделала его сумасшедшим. И сейчас, лаская шрам указательным пальцем левой руки, Бертил не мог вспомнить, что его так в ней злило. Ее независимость? То, что она вечно лезла не в свои дела?

В глазах Мильдред он не имел никакого авторитета. Она уничтожила его, никогда не спрашивала у него ни разрешения сделать что-либо, ни совета. Она совершенно не умела ни работать в коллективе, ни притворяться.

Это он напрягался изо всех сил, тщательно подбирал слова, разговаривая с подчиненными, не хотел доставлять им лишних хлопот. Он не покушался на их свободу и многое брал на себя. Тем не менее он был руководителем и время от времени не мог не напоминать об этом Мильдред. Как в той истории с похоронами.

Один их бывший прихожанин объявил о выходе из церкви. Однако за год до своей болезни он снова стал ходить на службы к Мильдред. Потом он умер, а перед смертью изъявил желание, чтобы Мильдред отслужила по нему заупокойную.

Она организовала гражданскую панихиду. Разумеется, Бертил мог бы закрыть на это глаза. Однако он пожаловался на нее в кафедральный капитул, и ее вызвали к епископу. Стенссон полагал, что все сделал правильно. В конце концов, зачем нужны правила, если не требовать их выполнения?

Вернувшись от епископа, Мильдред продолжала работать как ни в чем не бывало и ни разу ни единым словом не помянула этот случай.

Она не чувствовала ни унижения, ни обиды, поэтому Бертил начал подозревать, что епископ взял в этом деле ее сторону. Может, он сказал ей, что вынужден поставить на вид ее поведение исключительно из-за настойчивости Бертила, и они, не сговариваясь, сошлись на том, что Стенссон — обидчивый и даже несколько завистливый тип, не вызывающий доверия в качестве руководителя. Не так-то часто люди заблаговременно пекутся о спасении души.

Сейчас, поглаживая шрам на месте груди жены, Бертил Стенссон был искренен, как на исповеди. Разумеется, он немного завидовал, его раздражала та простая, бесхитростная любовь, которую вызывала в людях Мильдред.

— Мне ее не хватает, — сказал Бертил жене.

Он тосковал по Мильдред и знал, что утешится не скоро.

Жена не стала уточнять, кого он имеет в виду. Она переключила канал и приглушила звук.

— Я недостаточно поддерживал ее в работе, — продолжал пастор.

— Вовсе нет, — возразила ему жена. — Ты дал ей возможность проявить инициативу. Тебе удалось удержать в общине и ее, и Стефана, а это большое достижение.

Пара скандальных священников.

Бертил покачал головой.

— Так помоги ей сейчас, — сказала жена. — Ведь она многого не успела. Раньше она могла сама заниматься своими делами, сейчас кто-то должен работать вместо нее.

— Как ты себе это представляешь? — рассмеялся пастор. — Большинство женщин из «Магдалины» смотрят на меня как на врага!

Жена улыбнулась.

— Но ведь ты можешь поддерживать их и помогать им, не требуя взамен ни любви, ни благодарности. Я возмещу тебе все это.

— Пойдем спать, — предложил пастор.

«Волчица, — вспомнил Бертил, сидя на унитазе. — Я должен организовать зимой наблюдение за ней на деньги фонда. Это то, чего хотела Мильдред».

Эта мысль была подобна электрическому разряду. Внезапно он ощутил в ванной присутствие убитой коллеги. Это было вполне определенное, но мимолетное чувство.

Жена звала его из спальни.

— Сейчас! — закричал он. — Не так громко!

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он Мильдред.

«Как это похоже не нее! — со злостью подумал он. — Именно когда я сижу на унитазе со спущенными штанами…»

— Ты могла бы найти меня в церкви, — сказал он ей. — Я бываю там с утра до вечера.

И тут до него дошло: денег в фонде не хватит. Но вот если пересмотреть условия аренды… Нужно либо заставить охотников платить по рыночной стоимости, либо найти новых арендаторов. И все эти деньги передать в фонд.

Он почувствовал, что Мильдред улыбается. Она явилась к нему не просто так. Теперь он настроит против себя всех мужчин в поселке, будут неприятности, пойдут письма в газету. Но Бертил знал, что у него может получиться. И церковный совет станет на его сторону.

«Я сделаю, как ты хочешь, — сказал он Мильдред. — Не потому, что считаю это правильным, а только ради тебя».

Лиза Стёкель жгла костер во дворе. Псов она заперла в доме, где те спали на своих лежанках. «Чертовы бандиты», — думала она, улыбаясь.

Сейчас у нее жили четыре собаки. Максимум сколько у нее их было — пять.

Во-первых, Бруно, светло-коричневый курцхаар. Его прозвали Немцем из-за военной выправки в сочетании с несколько высокомерным поведением. Стоило Лизе начать собирать рюкзак, как собаки, понимая, что предстоит путешествие, принимались прыгать, лаять, танцевать и скулить от счастья. Они опрокидывали вещи и сбивали хозяйку с ног, с надеждой заглядывая ей в глаза. «Конечно же, мы поедем с тобой, ты ведь не оставишь нас?» — безмолвно спрашивали они Лизу.

Все, кроме Бруно. Он, словно статуя, сидел на полу, с виду невозмутимый. Однако стоило наклониться к нему или приглядеться внимательнее, и можно было заметить, как по его шкуре пробегает легкая дрожь. Это было сдерживаемое нетерпение. И когда напряжение становилось невыносимым и Бруно требовалось срочно дать волю своим чувствам, чтобы не лопнуть, он начинал шевелить передними лапами, переминаясь с одной на другую. И это был верный признак того, что он вне себя от восторга.

И еще была лабрадор Майкен, старая сука, седая и тяжелая на подъем. Майкен вырастила всех прочих. Она всегда любила малышей, и каждый новый питомец Лизы обретал в ней вторую маму. А когда щенков не было, материнский инстинкт Майкен направлялся порой на неодушевленные предметы: теннисные мячи, тапки или — в случае особой удачи — какую-нибудь мягкую игрушку, которую ей случалось найти в лесу.

Карелин был помесью овчарки и ньюфаундленда и появился у Лизы уже трех лет от роду. Тогда ей позвонил знакомый ветеринар из Кируны и спросил, не хочет ли она взять собаку. Животное должны были усыпить, однако бывший владелец сказал, что предпочел бы передать его кому-нибудь. Карелин просто не мог жить в городе. «Надо видеть, как этот пес тащит за собой хозяина на поводке», — говорил ветеринар.

Третьим был Моррис, норвежский спрингер-спаниель. Прирожденный охотник, бывший чемпион и призер собачьих выставок. Талант, зарытый в землю, ведь Лиза не охотилась. Моррис любил ласку, иногда, чтобы напомнить Лизе о своем существовании, клал лапы ей на колени. Его шелковистая шерсть завивалась на ушах кольцами. Милый и застенчивый, словно девушка, Моррис плохо переносил автомобильные поездки.

Сейчас все четверо спали в доме. Лиза бросала в огонь матрасы и старые собачьи одеяла, книги и мебель. Горела бумага, множество писем и старых фотографий. Лиза смотрела в разгорающееся пламя, погружаясь в воспоминания.

Под конец ей стало трудно любить Мильдред. Умолять, скрываться, ждать. Они часто ссорились, и это походило на самую печальную из пьес Нурена.[32]

Лиза помнит, как они ругались у нее на кухне. Мильдред закрывала окна. «Это самое главное, — думала Лиза. — Никто не должен нас видеть».

Каждый раз она кричала одно и то же. Она уставала от своих слов, прежде чем успевала их произнести. О том, что Мильдред ее не любит, что Лизе надоело быть ее игрушкой, что она устала от лжи.

Лиза стояла посреди комнаты и разбрасывала вещи. Отчаяние сделало ее буйной, раньше она никогда не была такой. А Мильдред, сжавшись в комок, сидела на кухне в обнимку с Моррисом и ласкала его, будто пытаясь утешить.

— А как же община? — спросила наконец Мильдред. — Как же «Магдалина»? Если мы будем открыто жить друг с другом, всему придет конец. Это станет лучшим подтверждением того, что я просто мужененавистница. Я не могу так испытывать людское терпение.

— Ты предпочитаешь пожертвовать мною?

— Нет, зачем же так? Я счастлива. Я люблю тебя, я готова повторять это тысячи раз, но тебе, похоже, нужны какие-то доказательства.

— Мне всего лишь нужен воздух, чтобы дышать, — отвечала Лиза. — Мне нужна настоящая любовь, которую не прячут. Но с тобой все не так. Ты не любишь меня. Чертова «Магдалина» — всего лишь повод, чтобы держать меня на расстоянии. Можешь рассказывать эти сказки своему Эрику, но не мне. Ты легко найдешь мне замену. Не сомневаюсь, желающих более чем достаточно.

Теперь Мильдред ударилась в слезы. Она пыталась сдержаться и зарывалась лицом в собачью шерсть, утирая щеки тыльной стороной кисти.

Лиза всегда хотела быть с ней, видеть, как она плачет, страдает. Порой она едва сдерживалась, чтобы не ударить Мильдред. Но ее собственная боль не знала насыщения и сейчас требовала большего.

— Перестань ныть, — строго сказала Лиза. — Это ничего не значит для меня.

— Хорошо, я не буду, — по-детски пообещала Мильдред.

Она послушно вытирала глаза, голос ее дрожал.

И Лиза, которая привыкла обвинять себя в неспособности любить, принялась отчитывать Мильдред.

— Ты жалеешь саму себя — только и всего. Я думаю, с тобой не все в порядке, тебе чего-то не хватает. Ты говоришь, что любишь меня, но я не могу заглянуть тебе в душу и посмотреть, что же это значит на самом деле. Я готова бросить все и вынести что угодно. Я осталась бы с тобой навсегда. Но ты… ты не чувствуешь ни любви, ни боли.

Мильдред оторвала взгляд от собаки. На кухонном столе горела стеариновая свеча в медном подсвечнике. Мильдред протянула руку, так что язычок пламени коснулся ее ладони.

— Я не знаю, как мне доказать свою любовь, — сказала она. — Но я умею чувствовать боль, сейчас ты это увидишь.

Рот Мильдред сжался в точку, из глаз брызнули слезы. Лиза почувствовала отвратительный запах горелого мяса.

Наконец — она уже не помнила, через какое время, — Лиза схватила руку Мильдред и с силой убрала ее от огня. На ладони зияла жженая рана. Лиза с ужасом смотрела на нее.

— Тебе надо в больницу, — сказала она Мильдред.

Но та покачала головой.

— Не уходи от меня, — умоляюще прошептала она.

Лиза расплакалась. Посадила Мильдред в машину и застегнула на ней страховочный ремень, как на ребенке. В дорогу дала ей брикет замороженного шпината, чтобы приложить к ране.

Прошло несколько недель, прежде чем они поссорились снова. Иногда Мильдред как бы невзначай поворачивала к Лизе ладонь перевязанной руки. Это стало их тайным любовным знаком.

Когда стемнело, Лиза направилась к курятнику. Наседки спали на жердочках, плотно прижавшись друг к другу. Она снимала их одну за другой и выносила за дверь. Куры довольно кудахтали, чувствуя тепло ее тела.

Во дворе стоял пенек, который можно было использовать в качестве плахи.

Лиза хватала курицу за ноги и оглушала ее, стукая головой о пень. Затем топором, который держала за древко почти у самого лезвия, наносила один-единственный и точный удар. Потом отбрасывала еще трепыхающуюся птицу в сторону и зажмуривала глаза, чтобы в них не попали перья и щепки.

Так она обезглавила десять кур и одного петуха, но не стала зарывать их в землю, иначе собаки вмиг откопали бы всех. Лиза побросала битую птицу в мусорный бак.

Ларс-Гуннар Винса вел машину по направлению к поселку, Винни спал на переднем пассажирском сиденье. Весь день они собирали бруснику в лесу, а сейчас беспокойные мысли роились в голове Ларса-Гуннара. Старые воспоминания не давали ему покоя.

Он представлял себе Еву, мать Винни, и себя, только что вернувшегося с ночного дежурства. На дворе давно стемнело, но Ева не зажигала лампу. Так и стояла в полумраке, прислонившись к стене в прихожей, когда он вошел.

Все это показалось Ларсу-Гуннару настолько странным, что он не мог удержаться от вопроса:

— Что случилось?

— Я умираю, Ларс-Гуннар, — ответила Ева, — а мне так не хочется умирать здесь.

Что он мог сделать? Как будто он сам не уставал до смерти. На службе один день кошмарнее другого, а дома его ждал Винни. Ларс-Гуннар до сих пор не мог понять, чем это его жена целый день занимается без него. Кровати никогда не были прибраны, крайне редко случалось, чтобы она приготовила обед. Он поднялся на второй этаж и лег в постель. Звал Еву, но она не пришла. На следующее утро Ларс-Гуннар не нашел ее в доме. Все, что она взяла с собой, уместилось в одну-единственную сумку. Даже записки не оставила.

И Ларс-Гуннар решил вычеркнуть ее из своей жизни. Он упаковал ее пожитки в коробки и выставил их на улицу.

Через полгода она позвонила и захотела поговорить с сыном. Ларс-Гуннар ответил, что так не пойдет. Она только расстроит мальчика. Он описал ей, как Винни скучал по ней, как плакал и спрашивал о маме первое время. Только потом немного успокоился. Ларс-Гуннар послал Еве рисунки Винни и много рассказывал ей о сыне. Винса видел, что в поселке мальчика любили, несмотря на его недуг. А жене он зла не желал. Что толку ее наказывать?

Женщины из социальной службы советовали ему отдать Винни в специальное лечебное учреждение.

— Хотя бы на некоторое время, — говорили они. — Чтобы вам стало легче.

Он поехал взглянуть на это учреждение.

Достаточно было переступить порог, чтобы впасть в депрессию. Все там было отвратительно. На каждой вещи словно стояло невидимое клеймо: «Государственное учреждение», «Приют для идиотов и умственно отсталых». Казенщиной отдавала и гипсовая лепнина, и уродливые картины в дешевых рамах, и болтливый персонал в полосатых хлопчатобумажных передниках.

Ларс-Гуннар запомнил одну женщину ростом не более полутора метров.

«Что, если они подерутся? — мысленно спросил он ее. — Ты, что ли, бросишься их разнимать?»

Винни был достаточно крупный, но совершенно не умел драться.

— Никогда, — ответил Ларс-Гуннар женщинам из социальной службы.

Они пытались настаивать.

— Вам так тяжело приходится, подумайте о себе, — говорили они.

— Нет, — повторил он. — Я буду думать не о себе, а о мальчике. Достаточно того, что его мать думала о себе. Что хорошего из этого вышло?

~~~

Золотая Лапа

Золотая Лапа покидала территорию своих сородичей. Теперь ей предстояло пересечь владения соседней стаи. Это было крайне опасно. Свежие метки окружали эту землю, словно увенчанный колючей проволокой забор. Между стеблями сухой травы, кое-где торчащей из-под снега, запах стоял стеной. Здесь они мочились, разбрасывая задними лапами мокрые ветки.

Но Золотой Лапе нужно было на север.

Первый день все шло хорошо. Она бежала на пустой желудок. Мочилась, низко опустив зад, чтобы предотвратить распространение запаха. Ей повезло: она бежала по направлению ветра.

Однако на следующее утро ветер задул ей навстречу. И вот уже в двух километрах позади нее пятеро волков нюхали ее след. Потом они пустились в погоню и вскоре увидели ее.

Золотая Лапа чувствовала их приближение. Переплыв речку, она оглянулась и увидела их на другом берегу, всего в каком-нибудь километре вниз по течению.

Нарушителей убивают на месте. Вывалив язык, волчица припустила во всю прыть. Однако даже на длинных лапах бежать по снегу было тяжело.

Внезапно она обнаружила следы снегохода, ведущие в нужном ей направлении, и встала на протоптанную дорогу.

В трехстах метрах от нее преследователи внезапно остановились. Они прогнали ее со своей территории и даже чуть дальше. Опасность миновала.

Пробежав еще с километр, Золотая Лапа легла на живот и принялась жадно глотать снег.

Голод разрывал желудок на части.

Она продолжала свой путь. Там, где Белое море отделяет Кольский полуостров от Карелии, волчица повернула на северо-запад.

Подул теплый весенний ветер. Бежать по подтаявшему снегу становилось все тяжелее.

Внезапно начался лес. Вокруг нее вздымались к небу столетние сосны. Золотая Лапа бежала между их голыми колючими стволами, слыша, как высоко над головой шелестят зеленые кроны, образуя почти непроницаемую для солнечных лучей крышу. Снег под деревьями лежал еще плотный. Лишь редкие пятна солнечного света да стекающие по стволам ручейки талой воды указывали на наступление весны. А в воздухе уже витали весенние звуки и запахи.

Она выжила, теперь можно было думать о большем.

Тяжелая лесная птица, рыщущая в поисках добычи лиса, высунувшаяся из-под снега полевка — все замирали, чувствуя приближение Золотой Лапы. Лишь стук дятла да звон капели нарушали внезапно установившуюся тишину. Весна не боится волков.

Она достигла трясины, где рыхлый снежный покров при малейшем прикосновении грозил превратиться в серую кашу. Днем наст не выдерживал ее веса, и Золотая Лапа стала путешествовать по ночам. Остальное время она лежала где-нибудь в ложбинке или под елкой и дремала, настороженно вслушиваясь в лесные звуки.

Охота в одиночку — совсем не то, что со стаей. В лучшем случае Золотой Лапе удавалось раздобыть зайца или другую мелкую дичь. Не слишком много для странствующей волчицы. Отношения с другими хищниками тоже изменились. Лиса и ворон следовали за ней по пятам. Они питались остатками от ее обеда, а волчица иногда спала в оставленных лисьих норах, предварительно их расширив. Ворон, кроме того, предупреждал хищницу о возможной добыче. У оленей начался период гона. Вон самец, ничего не замечая вокруг, трется рогами о ствол. «Бери его, бери!» — кричит ворон. А иногда обнаглевшая птица подлетала к спящей волчице, клевала ее в голову, а потом неуклюже прыгала рядом. Золотая Лапа клацала зубами, но в последний момент вороне всегда удавалось улететь. Так они развлекались.

Но одинокая волчица — не слишком подходящая компания для игр. Она не пренебрегает никакой добычей и неохотно делится едой.

Однажды Золотая Лапа настигла лису возле самого ее логова. На изрытом склоне оврага волчица обнаружила нору, скрытую за корнями выкорчеванного дерева. Только следы да немного разбросанной на снегу земли выдавали ее. Из этой норы выскользнула лисица. Золотая Лапа почувствовала ее резкий запах и притаилась в стороне. Она встала так, чтобы ветер дул на нее, и тут заметила высунувшуюся из норы острую мордочку. Волчица застыла. Стоило лисе повернуть голову — и она увидела бы ее. Золотая Лапа прыгнула, почти как кошка, ломая ветки поваленной ветром молодой сосны. Она свалилась лисице на спину, треснули позвонки. Волчица лапой прижала к земле тощее тело и с жадностью набросилась на добычу.

На запах прилетели две вороны. Одна из них, рискуя жизнью, принялась отвлекать на себя внимание хищницы, чтобы дать другой возможность стянуть кусок. Волчица ударила лапой, но промахнулась. Покончив с едой, она пошла обследовать склон, тщательно принюхиваясь. Если в лисьей норе остались щенки, их тоже можно было бы откопать. Однако там никого не оказалось, и Золотая Лапа продолжила свой путь на север.

11 сентября, понедельник

~~~

— Он словно сквозь землю провалился.

Анна-Мария Мелла оглядела коллег, собравшихся на утреннее совещание в кабинете прокурора. Пока им только удалось констатировать, что Стефан Викстрём пропал совершенно бесследно.

На несколько секунд в зале воцарилась полная тишина. Инспектор Фред Ульссон, прокурор Альф Бьёрнфут, инспекторы Свен-Эрик Стольнакке и Томми Рантакюрё выглядели удрученными. Слова Анны-Марии будили в них худшие опасения: если тело священника действительно где-нибудь зарыто, полицейским остается надеяться только на удачу.

Свен-Эрик выглядел подавленным. Он явился на это совещание с кусочком пластыря на подбородке, даже немного опоздал, хотя обычно отличался пунктуальностью. На шее у него то там, то здесь торчала щетина — верный признак того, что у мужчины было плохое утро. У самых ноздрей белели остатки высохшего крема для бритья.

— И все-таки хоронить его еще рано, — сказал прокурор. — Возможно, он просто скрылся на время, когда узнал, что нас заинтересовала его поездка в США. Ведь как служитель церкви, Викстрём должен заботиться о собственной репутации. Пройдет время — и он наверняка объявится.

Полицейские снова замолчали. Альф Бьёрнфут оглядел своих подчиненных. Сейчас они представлялись ему сплошной инертной массой, которую трудно привести в движение. Они будто ждали, когда тело священника объявится само собой, вместе со всеми уликами и доказательствами, необходимыми для начала расследования.

— Чем он занимался накануне своего исчезновения? Что нам известно об этом? — спросил прокурор.

— В пятницу вечером без пяти семь он звонил на мобильный своей жене, — отвечал Фред Ульссон. — Потом у него были занятия с детьми в церкви, а около половины десятого вечерняя молитва. После десяти часов его больше никто не видел.

— А где его машина? — поинтересовался прокурор.

— Припаркована возле приходского дома.

«Совсем небольшое расстояние, — заметила про себя Анна-Мария. — Между зданием, где священник занимается с детьми, и приходским домом всего какая-нибудь сотня метров».

Инспектор Мелла вспомнила женщину, пропавшую без вести несколько лет назад. Мать двоих детей вышла вечером во двор покормить собак и как сквозь землю провалилась. Безутешный муж, который впоследствии и оказался убийцей, уверял, что его супруга не могла добровольно бросить детей. Ее тело нашли закопанным в лесу в нескольких метрах от дома. Тогда Анна-Мария думала то же, что и теперь: «Совсем небольшое расстояние…»

— А что выявила проверка разговоров по мобильному, электронной почты и банковских счетов? — спросил прокурор.

— Ничего особенного, — ответил Томми Рантакюрё. — Звонок жене был последним. Кроме нее священник беседовал с пастором и другими сотрудниками общины, председателем охотничьего клуба, сестрой жены… у меня имеется список всех разговоров с указанием темы каждого.

— Отлично! — довольно откомментировал Альф Бьёрнфут.

— О чем он говорил с пастором и сестрой жены? — поинтересовалась Анна-Мария.

— С сестрой жены о том, что он беспокоится за Кристин, якобы с ней совсем плохо.

— Это она писала Нильссон угрожающие письма, — пояснил Фред Ульссон. — Вероятно, это был самый ожесточенный из конфликтов между Мильдред и четой Викстрём.

— А с пастором? — настаивала Анна-Мария.

— Бертил Стенссон очень неохотно рассказывал об этом, но сообщил: Стефана беспокоило то, что мы ознакомились с бухгалтерскими документами фонда.

На лбу прокурора появилась чуть заметная морщинка, однако он не сделал никаких замечаний по поводу несанкционированного изъятия документа.

— И это лишний раз доказывает, что Викстрём исчез добровольно, — вместо этого сказал он. — Решил на время затаиться, чтобы избежать позора. Прятать голову в песок — обычная реакция в таких случаях. Люди сами не понимают, что тем самым только усложняют свое положение.

— Куда он мог отправиться без машины? — спросила Анна-Мария. — Просто прогуляться? В это время не было ни поездов, ни самолетов.

— А если он взял такси? — предположил прокурор.

— Таксисты тоже не выезжали, — возразил Фред Ульссон.

Анна-Мария с уважением посмотрела на коллегу. «Настоящая ищейка», — подумала она.

— Хорошо, — подытожил прокурор. — Томми, я хочу, чтобы ты…

— Обошел жителей поселка Юккас-ярви в окрестностях приходского дома, — перебил его Рантакюрё, — и расспросил их, не заметили ли они чего-нибудь подозрительного.

— Да, именно так, — подтвердил прокурор.

— И еще раз переговорил с детьми, которые приходили на занятия к священнику.

— Отличная идея! — восхитился прокурор. — С тобой пойдет Фред Ульссон.

— Свен-Эрик, — обратился Бьёрнфут к Стольнакке, — тебе, вероятно, следует связаться с психиатрами из центрального управления. Посмотрим, что они скажут.

Свен-Эрик кивнул.

— А что с тем рисунком? — сменил тему прокурор.

— Им до сих пор занимаются криминалисты, — ответила Анна-Мария. — Мы ждем результатов.

— Хорошо, — сказал Бьёрнфут. — Следующая встреча завтра утром, если раньше не всплывет что-нибудь интересное.

Он с легким щелчком сложил свои очки и засунул их в нагрудный карман.

Совещание закончилось.

Направляясь в свой кабинет, Свен-Эрик остановился возле ресепшена.

— Слушай, Соня, — обратился он к девушке за регистрационной стойкой. — Если кто-нибудь позвонит насчет серого кота, будь добра, дай мне знать.

— Это Манне?

Стольнакке кивнул.

— Его нет вот уже неделю, — ответил он. — Манне никогда не гулял так долго.

— Буду держать ухо востро, — пообещала Соня. — Но он вернется, вот увидите. Сейчас тепло. Манне, должно быть, развлекается где-нибудь.

— Он кастрированный, — мрачно возразил Стольнакке.

— Хорошо, — кивнула Соня, — я передам девушкам.

Психиатр из центрального управления ответила по своему прямому номеру. Казалось, она была рада слышать Свена-Эрика. Стольнакке пожалел про себя эту молодую женщину, вынужденную впутываться в грязные полицейские дела.

— Полагаю, вы читаете газеты? — спросил он ее.

— Да, вы нашли священника?

— Нет, он по-прежнему считается пропавшим без вести. Хотелось бы знать, вы обо всем этом какого мнения?

Врач задумалась.

— А что именно вы хотите знать? — спросила она.

Свен-Эрик попытался собраться с мыслями, чтобы как можно четче сформулировать вопрос.

— Итак… — начал он. — Что, если мы примем как версию вариант, на который намекают газетчики?

— Что Стефан Викстрём пал от руки серийного убийцы? — уточнила психиатр.

— Да, насколько это вероятно?

Она молчала, ожидая, что Свен-Эрик выразится определеннее.

— Лично мне, — продолжил Стольнакке, — его исчезновение представляется странным. Если убийца повесил Мильдред Нильссон на органных трубах, почему бы ему было не сделать то же самое со Стефаном Викстрёмом?

— Может, он хотел замести следы? Ведь на одежде Мильдред Нильссон обнаружили волоски собачьей шерсти, так? На этот раз убийца решил спрятать тело, возможно, лишь на некоторое время.

Она замолчала и как будто задумалась.

— Пока все, — закончила она. — Мы продолжим разговор, если вы обнаружите тело. Ведь он мог исчезнуть и добровольно.

— Хорошо, — ответил Свен-Эрик. — Он действительно мог исчезнуть добровольно. Всплыла одна грязная история, связанная с деньгами основанного общиной фонда. У Викстрёма рыльце в пушку, и он знал, что мы напали на след.

— Что за грязная история? — поинтересовалась психиатр.

— Речь идет о сотне тысяч. Не уверен, что этой суммы достаточно, чтобы завести дело. Это была командировка, превратившаяся, по сути, в развлекательную поездку с семьей.

— То есть вы не считаете эту историю достаточным основанием для того, чтобы скрываться от правосудия?

— Абсолютно нет.

— А может, Викстрёма напугало внимание полиции к его персоне?

— Что вы имеете в виду? — рассмеялся Стольнакке.

— Ничего конкретного, — решительно ответила она. — Желаю удачи. — Теперь голос психиатра зазвучал холоднее, и это означало, что она перешла к формальным прощальным фразам. — Созвонимся позже.

Стоило психиатру положить трубку, как Свен-Эрик понял, что она имела в виду. Что Стефан Викстрём убил Мильдред Нильссон.

Все его существо протестовало против подобного допущения.

«В таком случае, — размышлял Свен-Эрик, — Викстрёма пугало бы обращение к нему полицейского по любому поводу. Даже если тот спросил бы его, который час».

Зазвонил телефон Анны-Марии Меллы. Это оказалась продавщица из специализированного книжного магазина в Стокгольме.

— Я кое-что выяснила о вашем рисунке, — с ходу заявила женщина.

— Да?

— Его узнал один из моих постоянных покупателей. Он видел точно такой на форзаце книги под названием «Ворота» писательницы Мишель Моан — это псевдоним. Роман не переведен на шведский язык, и у нас его нет. Однако я могу заказать для вас один экземпляр, если нужно.

— Да! — чуть не закричала Анна-Мария. — А о чем эта книга?

— О смерти, — ответила продавщица. — Она страшно дорогая, сорок фунтов. — Я звонила в издательство, несколько экземпляров уже посылали в Швецию, — продолжала женщина.

— И?

— Один заказ поступил из Кируны.

Анна-Мария затаила дыхание. Да здравствуют детективы-любители!

— Кто этот заказчик, вы знаете фамилию?

— Да, Беньямин Викстрём. Я записала адрес.

— Не надо, — оборвала ее Анна-Мария. — Большое спасибо, я перезвоню позже.

Свен-Эрик снова остановился у регистрационной стойки: он не мог просто так пройти мимо Сони.

— Ну, что говорят девушки? О коте что-нибудь слышно?

Соня покачала головой.

Внезапно за его спиной возник Томми Рантакюрё.

— У тебя пропал кот? — спросил он.

Свен-Эрик вздохнул.

— Он просто сбежал к другому хозяину, — продолжал Томми. — Ты же знаешь кошек, они ни к кому не привязываются, это лишь наши иллюзии… Кошки не знают, что такое преданность, это доказано наукой.

— Что за ерунда? — пробурчал Свен-Эрик.

— Это правда, — уверял Томми, глядя на Соню. — Ты ведь знаешь их манеру тереться о ноги или ластиться. Таким образом они помечают человека, который дает им кров и еду. Словно метят свою территорию. Они ведь не стадные животные.

— Возможно, — пожал плечами Стольнакке. — Но он спал со мной в постели, как маленький ребенок.

— Потому что там тепло, — объяснил Томми. — Ты значил для своего кота не больше, чем электрическая грелка.

— Но ты собачник, — оборвала Рантакюрё Соня. — Не тебе судить. Я тоже люблю кошек, — повернулась она к Свену-Эрику.

В эту секунда в дверях появилась Анна-Мария; она сразу же устремилась к Стольнакке, вцепилась ему в плечо и потащила к выходу.

— Срочно едем в дом священника в Юккас-ярви, — только и сказала она.

~~~

Кристин Викстрём открыла им дверь в халате и тапочках. Косметика на ее лице была немного размазана, светлые волосы гладко зачесаны назад.

— Мы ищем Беньямина, — сразу перешла к делу Анна-Мария, — хотели с ним поговорить. Он дома?

— Что вам от него надо?

— Поговорить с ним, — повторила Анна-Мария.

— О чем? — Теперь голос Кристин звучал раздраженно.

— Его отец пропал без вести, — терпеливо пояснил Свен-Эрик. — Нам надо задать Беньямину несколько вопросов.

— Его нет дома, — отрезала Кристин.

— И вы не знаете, где он? — не сдавалась Анна-Мария.

— Нет, но сейчас вы должны искать Стефана, — напомнила полицейским фру Викстрём.

— Можно взглянуть на комнату Беньямина? — спросила инспектор Мелла.

Кристин Викстрём устало моргнула.

— Нет, нельзя.

— Тогда просим извинить нас за вторжение, — вежливо сказал Свен-Эрик и направился к выходу, увлекая за собой свою напарницу.

— Черт! — выругалась Анна-Мария, когда они выезжали за ворота дома священника. — Насколько же надо быть глупой, чтобы не позаботиться об ордере!

— Высади меня здесь, а сама во весь дух гони за ордером, — предложил Стольнакке. — Я пока прослежу за ней.

Инспектор Мелла остановила машину.

— Поторопись, — еще раз напутствовал ее Свен-Эрик, а сам поспешил обратно к дому священника.

Он спрятался у ворот за кустом рябины. Отсюда просматривалась и входная дверь, и дымоход. «Если труба задымится, я войду в дом», — решил Стольнакке.

Через пятнадцать минут показалась Кристин Викстрём, успевшая сменить халат на джинсы и рубашку. Она несла на помойку какой-то пакет. Открывая крышку мусорного бака, Кристин оглянулась и увидела Свена-Эрика. Ему ничего больше не оставалось, как подбежать к ней и протянуть руку.

— Дайте мне это, — потребовал он.

Она молча протянула ему пакет. Стольнакке заметил, что фру Викстрём успела причесаться и подкрасить губы. Вдруг из глаз ее потекли слезы. Она не изменилась в лице и не сказала ни слова, просто заплакала, как будто чистила лук.

Свен-Эрик заглянул в пакет. Там лежали вырезки из газет со статьями о Мильдред Нильссон.

— Вот как? — удивился Стольнакке. — Где он сейчас, скажите мне?

— В школе, — ответила Кристин.

Она позволила инспектору обнять себя и зарыдала у него на плече.

~~~

— Ну и как ты себе это представляешь? — спрашивал Свен-Эрик, когда Анна-Мария парковала машину во дворе школы «Хёгалидскулан». — Что он убил сначала Мильдред Нильссон, а потом своего папу?

— Я ничего себе не представляю, — ответила она. — Но у него есть книга с тем же рисунком, что послали Мильдред. Вполне возможно, что послал он. И масса газетных вырезок о ее убийстве.

Ректором оказалась приятная женщина пятидесяти с лишним лет, немного полноватая, в юбке до колена, необычного покроя темно-синем пиджаке и с ярким платком, повязанным вокруг шеи. У Свена-Эрика при виде ее сразу поднялось настроение: он любил энергичных женщин.

Анна-Мария объяснила, кто им нужен, и попросила ректора действовать без лишнего шума. Женщина посмотрела расписание и позвонила нужному учителю.

Пока ждали Беньямина, она поинтересовалась, в чем дело.

— Мы полагаем, что он угрожал Мильдред Нильссон, священнику, которая была убита прошлым летом, — пояснила Анна-Мария. — И хотели бы задать мальчику пару вопросов.

Ректор покачала головой.

— Простите, но мне трудно в это поверить, — возразила она. — Беньямин и его друзья выглядят устрашающе: черные волосы и бледные лица, подведенные глаза, не говоря уже об одежде. В прошлом семестре один из его приятелей носил рубашку с изображением скелета грудного младенца!

Она рассмеялась и содрогнулась в притворном ужасе. Однако, заметив улыбку на лице Анны-Марии, вмиг стала серьезной.

— Но на самом деле это довольно безобидные дети, — продолжала ректор. — В прошлом году, когда Беньямин учился в восьмом классе, у нас с ним были небольшие проблемы, но сейчас я не задумываясь доверила бы ему присматривать за маленьким ребенком, если б такового имела.

— А что за проблемы были с ним в прошлом году? — поинтересовался Свен-Эрик.

— Он стал хуже учиться, и потом… он был, как вам сказать… — Ректор задумалась, подбирая нужные слова. — Они всячески демонстрировали свою исключительность, так вызывающе одевались… Мне кажется, таким образом они выносили наружу свое чувство отчужденности. Руки у Беньямина были все изрезаны, он имел привычку на уроках ковырять свои раны. Однако после Рождества он изменился. Сдружился с одной девочкой, они организовали группу… — Женщина улыбнулась. — Прошлой весной давали концерты здесь, в школе. Однажды поставили на сцене голову поросенка и рубили ее топором. Мне показалось, они делали это с большим наслаждением.

— Он умеет рисовать? — поинтересовался Свен-Эрик.

— Да, — не задумываясь ответила ректор, — в этом он мастер.

Тут раздался стук в дверь, и в кабинет вошел юноша. Анна-Мария и Свен-Эрик представились.

— У нас к тебе есть несколько вопросов, — сказал Стольнакке.

— Я не буду разговаривать с вами, — ответил Беньямин Викстрём.

Анна-Мария вздохнула.

— В таком случае мы арестуем тебя по подозрению в незаконной угрозе, — сказала она, — и отвезем в участок.

Юноша поднял глаза к небу, растрепанные черные волосы падали ему на лицо.

— Везите, — ответил он.

~~~

— Не понимаю, как с ним еще говорить? — недоумевала Анна-Мария.

Беньямин Викстрём сидел в комнате для допросов номер один. По дороге в участок он не вымолвил ни слова. Инспекторы Мелла и Стольнакке взяли себе в буфете по чашечке кофе и кока-колу для задержанного. Навстречу им по коридору бежал прокурор Альф Бьёрнфут.

— Кого вы привезли? — кричал он, задыхаясь.

Они изложили ему суть дела.

— Ему пятнадцать, — заметил прокурор, — с ним должен быть его опекун или кто-нибудь из родителей. Мать здесь?

Свен-Эрик и Анна-Мария обменялись взглядами.

— Привезите ее сюда, — распорядился Бьёрнфут. — Дайте парню поесть, если он захочет, и позвоните в социальную службу, они тоже должны прислать своего представителя. А потом позовете меня.

С этими словами прокурор исчез.

— Только не она! — взмолилась Анна-Мария.

— Я съезжу за Кристин Викстрём, — успокоил коллегу Свен-Эрик.

Через час они снова собрались в комнате для допросов. Свен-Эрик и Анна-Мария сели по одну сторону стола, Беньямин Викстрём по другую, слева чиновник из социальной службы, справа заплаканная Кристин Викстрём.

— Ты послал этот рисунок Мильдред Нильссон? — спросил Свен-Эрик. — Скоро мы получим результаты исследования отпечатков пальцев, поэтому, если это сделал ты, лучше признаться сразу.

Беньямин Викстрём упрямо молчал.

— Боже мой! — запричитала Кристин. — Как ты мог такое сделать, Беньямин? Разве это поступок здорового человека?

Мускулы лица юноши напряглись. Он уставился в стол, прижав руки к телу.

— Думаю, нам нужно сделать перерыв, — сказал секретарь социальной службы и положил руку на плечо Кристин.

Свен-Эрик кивнул, выключил магнитофон и вышел за дверь вместе с фру Викстрём и секретарем.

— Почему ты не хочешь с нами побеседовать? — спросила Анна-Мария Беньямина, оставшись с ним наедине.

— Потому что вы ничего не поймете, — ответил юноша. — Вы совершенно ничего не понимаете.

— То же любит повторять мой сын, он твой ровесник, — заметила инспектор Мелла. — Ты знал Мильдред?

— Это не она здесь нарисована. Вы что, не видите? Это автопортрет.

Анна-Мария пригляделась. До сих пор она не сомневалась, что это Нильссон, но рисунок действительно изображал человека с длинными черными волосами.

— Ты ведь дружил с ней, так? — продолжала Анна-Мария. — И поэтому собирал вырезки со статьями о ее смерти?

— Она понимала, — шептал Беньямин. — Она все понимала.

Из-под черной завесы волос блеснули слезы, несколько капель упало на стол.

Беньямин вспомнил, как однажды сидел с Мильдред в ее кабинете в приходском доме. Она пригласила его на чашку чая с таволгой и медом. Таволгу дала ей одна женщина из «Магдалины», которая сама ее собирала и высушивала. Они шутили, что чай пахнет пометом.

Беньямин познакомился с Нильссон через одного из своих приятелей, который был ее конфирмантом.

На столе лежала книга под названием «Ворота», Мильдред как раз читала ее.

— И что ты обо всем этом думаешь? — спросил Беньямин.

Книга была толстой. Слишком много английского текста и цветных иллюстраций.

Речь в ней шла о воротах в еще не созданный мир, который человеку предстоит придумать самому. Автор призывал читателя обустроить свой дом в вечности, опираясь на воображение и ритуалы. Он утверждал, что путь туда лежит через самоубийство, индивидуальное или коллективное. Весной девяносто восьмого года четверо подростков покончили с собой. Их родители подали на английского издателя в суд.

— Мне нравится эта идея, — ответила Мильдред.

А потом она слушала Беньямина и протягивала ему платок, если он плакал, что нередко случалось во время их бесед.

Он рассказывал об отце, и это была своего рода месть, ведь Стефан Викстрём не любил Мильдред.

— Он ненавидит меня, — жаловался Беньямин. — Но даже если я остригу волосы и надену обычную рубашку со всем тем, что полагается, и стану пай-мальчиком и председателем школьного совета, он и тогда не переменит своего мнения обо мне. Я знаю.

Тут в дверь постучали, и у Мильдред на лбу появилась беспокойная морщинка.

В кабинет вошел Стефан Викстрём. В тот день у него был выходной.

— Так вот ты где! — обратился он к Беньямину. — Сейчас же бери свою куртку и садись в машину!

— А тебя я попрошу не вмешиваться в мою семейную жизнь, — обратился Викстрём к Мильдред. — Мой сын стал хуже учиться. Меня тошнит от того, как он одевается. Он позорит свою семью, как только может, а ты, насколько я понимаю, наставляешь его в этом. Приглашаешь на чай, в то время как он должен быть в школе. — Викстрём постучал по ручным часам. — Ты слышал, что я сказал? — повернулся он к сыну. — Бери куртку и марш в машину! Сейчас у тебя по расписанию урок шведского языка, я отвезу тебя. Ты довел свою мать до слез. Звонил классный руководитель и спрашивал, где ты. Ты хочешь, чтобы мама заболела? Ты этого хочешь?

— Иногда Беньямину надо выговориться, — сказала Мильдред, — иногда…

— На это у него есть родители, — оборвал ее Викстрём.

— Вот как! — подал голос Беньямин. — Но ведь ты отказываешься говорить со мной. Вчера, когда я спросил тебя, можно ли мне поехать вместе с семьей Кевина в приграничную зону, что ты ответил мне? «Остриги волосы, оденься как нормальный человек — тогда и поговорим». Так?

Беньямин поднялся и взял свою куртку.

— Я поеду в школу на велосипеде, не хочу, чтобы ты подвозил меня. — С этими словами юноша выбежал из комнаты.

— Это ты во всем виновата. — Стефан повернулся к Мильдред, которая все еще держала в руках чашку с травяным чаем.

— Мне жаль тебя, Стефан, — ответила она. — Тебе, наверное, очень одиноко.

~~~

— Мы отпускаем его, — сказала Анна-Мария прокурору и коллегам.

Она вышла в буфет и попросила находившегося там секретаря социальной службы проводить мать и сына домой.

Потом инспектор Мелла вернулась в свой кабинет, чувствуя себя усталой и подавленной. Проходивший мимо Свен-Эрик спросил, не хочет ли она перекусить.

— Но ведь уже три часа, — ответила Анна-Мария.

— Ты ела?

— Нет. Бери свою куртку, мы едем. — Инспектор Мелла улыбалась.

— Куда?

Из-за спины инспектора Стольнакке вынырнул Томми Рантакюрё.

— Пойдемте со мной, — обратился он к Свену-Эрику и Анне-Марии.

Стольнакке сурово посмотрел на него.

— А с тобой я вообще не разговариваю.

— Это из-за кошек? — улыбнулся Томми. — Я пошутил. Но сейчас я покажу вам что-то действительно важное.

Они последовали за Рантакюрё в комнату для допросов номер два. Там сидели женщина и мужчина, одетые по-походному. Мужчина, довольно рослый, держал в кулаке кепку цвета хаки и время от времени вытирал ею пот со лба. Женщина в косынке на голове и джинсах с пятнами от ягодного сока отличалась исключительной худобой. Ее лицо покрывали морщины, какие бывают у заядлых курильщиков. Оба пахли дымом и кремом от комаров.

— Можно попросить у вас стакан воды? — сказал мужчина, когда четверо полицейских вошли в комнату.

— Ну, хватит, — решительно отрезала женщина, и это должно было означать: все, что до сих пор говорил или делал ее спутник, было неправильно.

— Повторите, пожалуйста, то, что рассказали мне, — попросил Томми.

— Давай! — Женщина раздраженно толкнула мужчину, переводя взгляд с одного полицейского на другого.

— Ну, значит, мы собирали ягоды к северу от Недре Вуолус-ярви, — начал мужчина. — У моего шурина там избушка в лесу. В свое время бывает невероятно много морошки, но сейчас сезон брусники…

Он посмотрел на Томми Рантакюрё, который нервно крутил пальцами, давая мужчине знак, чтобы тот немедленно переходил к делу.

— И вот той ночью мы услышали шум, — продолжал мужчина.

— Крик, — решительно поправила его женщина.

— Да-да, — закивал мужчина, — а потом последовал выстрел.

— И еще один, — добавила его спутница.

— Ну, тогда рассказывай ты, — рассердился мужчина.

— Да? Разве мы не договаривались, что с полицейскими будешь говорить ты? — Женщина обиженно поджала губы.

— Собственно, это все, — закончил мужчина.

Свен-Эрик удивленно посмотрел на него.

— И когда это было? — спросил он.

— В ночь на субботу, — ответил мужчина.

— А сегодня понедельник, — спокойно произнес Стольнакке. — Почему же вы пришли только сегодня?

— Я ведь говорила тебе… — начала женщина.

— Да-да, но теперь придержи язык, — оборвал ее мужчина.

— Я говорила ему, что надо немедленно ехать в полицию, — обратилась женщина к Свену-Эрику. — А потом, когда фотография этого священника появилась в газете… Думаете, это он?

— Вы что-нибудь видели? — оборвал ее Свен-Эрик.

— Нет, мы сразу легли в постель, — ответил мужчина. — Только слышали то, о чем я сейчас рассказал. Да, еще был звук отъезжающего автомобиля, но это гораздо позже. Ведь там проходит дорога на Лаксфорсен.

— Неужели вы не поняли, что произошло нечто из ряда вон выходящее! — не выдержал Свен-Эрик.

— Я действительно об этом не подумал, — хмуро ответил мужчина. — Сейчас сезон охоты на лося, ничего удивительного в том, если в лесу стреляют!

— Но ведь это случилось ночью. — Стольнакке изо всех сил старался казаться спокойным. — А по закону охота разрешена только в дневное время. А голос? Или вы подумали, что это кричит лось?

— Да, но… — начала оправдываться женщина, но мужчина ее перебил.

— Звук действительно был странный, — сердито возразил он. — Но это могла быть лиса. Или олень, вы слышали, как трубит олень во время гона? Так или иначе, мы все рассказали, и теперь нам пора домой.

Свен-Эрик уставился на свидетеля, как на безумца.

— Домой?! — закричал он. — Пора домой? Вы останетесь здесь. Мы возьмем карту и осмотрим местность. Вы расскажете, откуда раздался выстрел. Мы выясним, была ли это пуля или дробь. Потом поговорим о крике. Вы различали какие-нибудь слова? С какой стороны кричали, как долго — во всем этом надо как следует разобраться. Я хочу знать точное время, когда это все случилось. Нам предстоит еще долгий разговор. Вы понимаете?

Женщина умоляюще смотрела на Свена-Эрика.

— Я говорила мужу, что надо ехать в полицию немедленно, — сказала она. — Но вы же знаете, что когда человек занялся сбором ягод…

— Поставьте себя на наше место, — подхватил мужчина. — У меня в машине брусники на три тысячи крон. В любом случае я должен позвонить сыну, чтобы он забрал ее. Я не дам ягодам пропасть, что бы там ни было!

Свен-Эрик глядел в глаза свидетелю и тяжело дышал.

— Машина, — продолжал тот, — была с дизельным двигателем.

— Вы издеваетесь над нами? — прошипел Стольнакке.

— Его ведь очень легко узнать, — продолжал мужчина. — Изба не так близко от дороги, тем не менее… Но, как я уже говорил, звук мотора послышался позже. Возможно, он не имел к выстрелу никакого отношения.

~~~

Вечером в четверть пятого вертолет с Анной-Марией Меллой и Свеном-Эриком Стольнакке на борту взял курс на север. Внизу серебряной лентой петляла река Торне-эльв. Пара случайных облаков бросала тень на горные склоны, но в целом над золотисто-желтыми осенними просторами сияло чистое небо.

— Они не хотели тратить выходные на поездку в полицейский участок, — сказала Анна-Мария. — Я могу их понять.

Свен-Эрик вспомнил свидетелей и расхохотался.

— Что за народ!

Полицейские склонились над картой.

— Если избушка стоит на северном берегу озера, а выстрел послышался откуда-то с юга, то… — Анна-Мария водила пальцем по карте.

— Ему показалось, что стреляли совсем рядом.

— Да, и там, дальше, есть еще несколько домов. И потом, они слышали звук мотора. Это не могло быть дальше километра, максимум двух от избушки.

Свен-Эрик и Анна-Мария смотрели на карту. Может, имело бы смысл полиции прочесать лес, подключив добровольцев из местного населения? Внизу показались вытянутые очертания озера Недре Вуолус-ярви. Двигаясь над ним в северном направлении, вертолет снизился. Полицейские заметили избушку, где ночевали свидетели после сбора ягод.

— Опуститесь как можно ниже! — кричала инспектор Мелла пилоту. — Иначе мы ничего не увидим.

Свен-Эрик смотрел в бинокль, Анна-Мария решила, что ей будет удобнее изучать местность невооруженным глазом. Они медленно пролетали над березняками, болотами, проселочной дорогой, которая шла вдоль озера до самой северной его точки. Стадо оленей глупо уставилось на вертолет, лосиха с детенышем скрылась в зарослях, ломая ветки.

— Тем не менее, — думала вслух Анна-Мария, пытаясь разглядеть внизу что-нибудь кроме кустарников и зарослей кривой горной березки, — не так-то просто зарыть здесь тело и не оставить следов. Корни и прочее… Постойте! — вдруг закричала она. — Вот здесь! — Она схватила за рукав Свена-Эрика, показывая вниз. — Видишь? Там, возле оленьего загона, лежит лодка. Мы должны ее осмотреть.

Длина озера превышала шесть километров. От проселочной дороги в лесу к нему спускалась тропинка, вымощенная у самой воды бревнами. На берегу вверх дном лежала белая пластмассовая лодка. Полицейские перевернули ее и принялись осматривать.

— Все чисто, — констатировал Свен-Эрик.

— Слишком чисто, — отозвалась Анна-Мария.

Она склонилась к самому дну лодки. Потом подняла глаза и кивнула коллеге. Свен-Эрик тоже нагнулся.

— Тем не менее крови здесь достаточно, — спокойно уточнил он.

Они посмотрели на озеро, серебрящееся в свете вечернего солнца. То там, то здесь по воде пробегали барашки волн. Где-то кричала гагара.

«Он там, на дне», — подумала Анна-Мария.

— Возвращаемся, — предложил Свен-Эрик. — Что толку здесь топтаться, криминалисты будут ругаться. Мы привезем сюда Кристера Эрикссона и Тинтин. Если они что-нибудь найдут, пригласим водолазов. И не надо ходить по тропинке, там могли остаться следы.

Анна-Мария посмотрела на часы.

— Мы успеем до наступления темноты.

В половине пятого они снова собрались на берегу: Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке, Томми Рантакюрё и Фред Ульссон. Ждали Кристера Эрикссона и Тинтин.

— Если он лежит недалеко от берега, Тинтин сразу найдет его, — сказал Фред Ульссон.

— Хотя она и не так хороша, как Зак, — добавил Томми.

Тинтин звали черную немецкую овчарку инспектора полиции Кристера Эрикссона. Пять лет назад Эрикссон переехал в Кируну с Тинтин и Заком — псом с густой коричнево-черной шерстью и слишком большой головой, чтобы брать призы на выставках. Из людей Зак признавал только своего хозяина. Когда кто-нибудь другой пытался приласкать его, равнодушно отворачивал морду.

— Для меня большая честь работать с ним, — так отзывался сам инспектор о своей собаке.

Горные спасатели славили Зака на все лады. Никто никогда не видел лучшей лавинной поисковой собаки.

Кристера Эрикссона случалось встречать в буфете полицейского участка не каждый день: разве что в тех случаях, когда Зак приглашал на торт или, точнее, какой-нибудь спасенный или его благодарный родственник устраивал для Кристера и его коллег чаепитие. В обычные дни Эрикссон использовал время обеденного перерыва на прогулки с собаками или тренировки.

Инспектор не отличался общительностью, возможно, причиной тому был его внешний вид. Кожа на лице Эрикссона напоминала розовую пергаментную бумагу, вместо ушей зияли две дырки, волосы на голове, равно как и ресницы и брови, полностью отсутствовали, от носа остались два черных отверстия, благодаря которым он получил у коллег прозвище Майкл Джексон. Анна-Мария слышала, что еще подростком Кристер Эрикссон пострадал при пожаре, однако расспросить его самого не решалась.

Когда Зак был жив, о нем и его хозяине ходили анекдоты. Полицейские шутили, что вечерами Эрикссон и Зак вместе пьют пиво и смотрят спортивные программы и что именно Зак делает на тотализаторе самые верные ставки.

Теперь, когда у Эрикссона осталась одна Тинтин, шутки прекратились. А может, коллеги и продолжали посмеиваться над Кристером между собой, однако, поскольку Тинтин была сукой, анекдоты стали слишком неприличными, чтобы рассказывать их в присутствии Анны-Марии.

«Собака будет что надо, — говорил Кристер о Тинтин. — Сейчас у нее слишком горячая голова, но с возрастом это пройдет».

Автомобиль Эрикссона появился на берегу через десять минут после остальных. Тинтин сидела на переднем пассажирском месте. Кристер отстегнул ремень безопасности для собак и вышел с ней из машины.

— Лодка уже подошла? — спросил он.

Полицейские закивали. Вертолет сел на воду в северной части озера. Это был «Оранж», снабженный эхолотом и прожекторами.

Кристер Эрикссон надел на собаку спасательный жилет. Тинтин понимала, что это значит, и радовалась предстоящей работе. Она крутилась у ног хозяина, высунув от возбуждения язык, вертела головой в разные стороны и нюхала воздух.

Они спустились к лодке. Эрикссон разместил Тинтин на небольшой плавучей платформе и оттолкнул от берега. Коллеги наблюдали, как он завел мотор, а Тинтин поначалу взвизгивала и пританцовывала, переминаясь с лапы на лапу, однако потом успокоилась, села на краю платформы и как будто о чем-то задумалась.

Прошло сорок минут. Тинтин лежала неподвижно. Томми Рантакюрё от нетерпения дергал себя за волосы. Лодка перемещалась от одного конца озера к другому, придерживаясь южного направления. Коллеги на берегу следовали за ней.

— Черт бы подрал этих тварей! — ругался Томми Рантакюрё, отмахиваясь от комаров.

— Мужчина с собакой — это как раз в твоем вкусе, а? — подтрунивал над Анной-Марией Свен-Эрик.

— Оставь, пожалуйста, — недовольно пробурчала она. — К тому же это была не его собака.

— О чем вы? — поинтересовался Фред Ульссон.

— Ни о чем, — отмахнулась Анна-Мария.

— Ну, если уж сказали «А»… — поддержал Ульссона Томми.

— Это Свен-Эрик сказал «А», — кивнула на коллегу инспектор Мелла. — Ну, рассказывай! Насладись моим унижением, — толкнула она Стольнакке.

— Да, это случилось, когда ты жила в Стокгольме, так?.. — начал Свен-Эрик.

— Когда я училась в полицейской школе, — добавила инспектор Мелла.

— Ну и Анна-Мария переехала жить к одному парню, они недавно познакомились, — продолжил Стольнакке.

— Мы жили с ним два месяца, но на самом деле проводили вместе не так много времени, — уточнила Анна-Мария.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — подхватил Свен-Эрик. — И вот однажды, вернувшись домой, она обнаружила на полу в спальне необычные черные трусы…

— Да, на них были такие порнографические заклепки и дырка спереди. И не нужно было долго думать, чтобы понять, для чего она предназначена.

Инспектор Мелла остановилась и посмотрела на Фреда Ульссона и Томми Рантакюрё. Никогда раньше ей не приходилось видеть у них такие радостные и заинтересованные лица.

— Кроме того, на полу валялись женские гигиенические прокладки, — закончила она и снова сделала паузу.

— Ну и что дальше? — Томми Рантакюрё просто дрожал от нетерпения.

— Я была шокирована, — продолжила Анна-Мария. — «Что я, собственно, знаю о нем?» — думала я. Поэтому когда Макс вернулся домой и окликнул меня из прихожей, я осталась сидеть в спальне. «Что случилось?» — спросил он меня. «Нам надо поговорить». — Я показала на трусы. «Ах это… — Он равнодушно развел руками. — Должно быть, они выпали из гардероба». С этими словами он взял трусы и прокладки и совершенно спокойно засунул их обратно в шкаф.

Анна-Мария улыбнулась.

— Это оказались собачьи трусы, — сказала она. — Его мать купила их для своей суки-боксера. Дырка предназначалась для хвоста. А прокладки хозяйка использовала, когда у ее любимицы начиналась течка. Все объяснялось просто.

Трое полицейских разразились дружным хохотом и долго не могли остановиться.

— Да… — всхлипывал Томми Рантакюрё, вытирая слезы.

Тут они увидели, что Тинтин поднялась со своего места.

— Смотрите, — прошептал Свен-Эрик.

— Видим, — отозвался Томми, вытягивая шею.

Тинтин встала и замерла, уставившись в воду. Кристер Эрикссон сбавил скорость и направил лодку в сторону собаки. Тинтин подала голос и принялась топтаться на месте, царапая когтями дно платформы. Лай ее становился все громче и настойчивее, она все ниже склонялась над водой. И когда Кристер Эрикссон кинул в озеро буй со свинцовым грузилом, чтобы отметить это место, собака не выдержала и бросилась в воду. Она плавала вокруг буя, фыркая и не переставая лаять.

Инспектор подозвал ее, а затем ухватился за ручку на спасательном жилете и втащил Тинтин в лодку. На какое-то время полицейским показалось, что и сам он вот-вот свалится в воду. В лодке Тинтин продолжала скулить и завывать от счастья. Сквозь гул мотора коллеги на берегу расслышали голос Кристера Эрикссона:

— Молодец, старушка, все хорошо.

Тинтин выпрыгнула на берег мокрая, словно из душа, и тут же встряхнулась, окатив водой собравшихся возле нее полицейских.

Кристер Эрикссон не переставая хвалил и ласкал ее. На несколько секунд Тинтин остановилась, а потом вдруг устремилась в лес. Ее лай доносился из зарослей то с одной, то с другой стороны.

— Что это с ней? — спросил Томми Рантакюрё.

Кристер Эрикссон покачал головой.

— Сейчас она возбуждена, — ответил он. — Она нашла то, что искала, и теперь вне себя от радости. Не надо судить ее слишком строго…

Инспектор смотрел в сторону леса, откуда доносился лай. Лицо его было задумчиво и в то же время будто светилось от гордости.

— Она чертовски способная, — заметил Томми.

Полицейские согласно закивали. В прошлый раз Тинтин отыскала пропавшую семидесятишестилетнюю женщину, страдавшую от старческого маразма. Кристеру Эрикссону тогда пришлось прочесать большую территорию. Он закрепил на машине коврик для ванной комнаты и посадил на него собаку, чтобы та не соскользнула. Застывшая на капоте старого внедорожника в позе сфинкса Тинтин являла собой впечатляющее зрелище.

Не так-то часто коллегам удавалось поговорить с Кристером Эрикссоном. Завершив свой круг почета по лесным зарослям, Тинтин вернулась к хозяину. Непривычная к скоплению людей, собака даже обозналась поначалу и, протиснувшись сквозь толпу полицейских, ткнулась носом в брюки Свена-Эрика. Однако тут же поняла свою ошибку.

— О, похоже, мы совсем на взводе, — сердито пробурчал Кристен, подозвал Тинтин и снял с нее спасательный жилет.

Начинало смеркаться.

— Осталось позвонить криминалистам и водолазам, — сказал Стольнакке. — Завтра чуть свет они приедут сюда.

Он был радостен и подавлен одновременно. Случилось самое худшее: еще один священник убит, теперь в этом не оставалось почти никаких сомнений. Но с другой стороны, на дне озера лежит тело, а в лодке и наверняка на тропинке остались следы. Кроме того, известно, что на машине преступника дизельный двигатель. Теперь полиции есть с чем работать. Свен-Эрик оглядел своих коллег. На их лицах он заметил то же воодушевление, которое чувствовал сам.

— Они могут приехать и сегодня вечером, — возразила Анна-Мария. — По крайней мере, им стоит попытаться поискать в темноте. Я хочу достать его прямо сейчас.

~~~

Монс Веннгрен сидел в ресторане «Грудан» и задумчиво смотрел на свой мобильный. Весь день он убеждал себя не звонить Ребекке Мартинссон и только сейчас задался вопросом, почему, собственно, не должен этого делать. Он всего лишь спросит, как ей работается в кафе, не всерьез. Однако в глубине души Веннгрен чувствовал себя пятнадцатилетним подростком, в котором впервые пробудилось влечение к женщине.

«Бедный старичок», — мысленно пожалел он себя, набирая номер Ребекки.

Она ответила после третьего сигнала, голос ее звучал устало. Монс спросил, как ей работается посудомойкой.

— Не так весело, как раньше, — ответила она и рассказала Веннгрену о разговоре с отцом Винни.

— Честно говоря, не слишком приятно быть «той женщиной, которая убила трех человек». Я не делаю из этого тайны, однако не понимаю, почему должна постоянно возвращаться к этому. Все кончится тем, что я просто сбегу отсюда, не расплатившись с хозяевами.

— Но ты сможешь перечислить деньги на их счет или…

Ребекка рассмеялась.

— Не думаю.

— Хочешь, чтобы я этим занялся?

— Нет.

«Конечно нет, — подумал Монс. — Как я сразу не догадался!»

— Тогда заплати.

— Да.

— Тебе незачем прятаться, ты ни в чем не виновата.

— Ни в чем, — согласилась Ребекка.

— Даже если человек в чем и виноват, он не должен прятаться, — продолжал Монс.

Ребекка молчала.

— Ты стала замкнутой, Мартинссон, — заметил Монс.

«И в этом виноват только ты, — ответила ему про себя Ребекка. — Каждый разговор с тобой — словно сеанс шоковой терапии».

— Прости, — сказала она.

— Оставь, пожалуйста, — смягчился Веннгрен. — Завтра же оплати по всем счетам. Утром я тебе позвоню. Ты справлялась и не с такими задачами.

— Мм…

— Я еще позвоню.

«Он больше не позвонит, — подумала Ребекка. — С какой стати?»

Водолазы из службы спасения нашли труп Стефана Викстрёма в тот же вечер в пять минут одиннадцатого. Его подняли сетью, он оказался на удивление тяжелым. Тело обвивала железная цепь. На белой, как бумага, коже выделялись крупные поры, словно мертвеца отмачивали в соляном растворе, а потом промывали водой. На лбу и в груди зияли два пулевых отверстия, каждое по полсантиметра в диаметре.

~~~

Золотая Лапа

Это случилось в начале мая. Из-под слоя прошлогодней листвы, за зиму спрессовавшейся под снегом до рыхлой коричневой корки, кое-где проклюнулись робкие зеленые ростки. С юга потянулись вереницы перелетных птиц, и подули теплые ветры.

Волчица продолжала свой путь. Временами ее одолевало чувство одиночества, и тогда она вытягивала шею к небу и выла.

В пяти милях к югу от финского города Соданкюле, возле небольшого селения, находилась свалка. Однажды Золотая Лапа отправилась туда набить желудок. Ей удалось основательно насытиться объедками и насмерть перепуганными жирными крысами, которых она откапывала из мусора.

Бросив взгляд в сторону селения, волчица увидела привязанного на цепь кобеля карельской медвежьей собаки. Когда Золотая Лапа вышла из леса, он не принялся лаять как сумасшедший, не попытался спрятаться и будто совсем не испугался. Он просто стоял и ждал ее.

Конечно, ее страшил человеческий запах, но она слишком устала быть одна, а этот кобель вполне бы ей подошел. Через три дня, когда стемнело, она вернулась к нему и на этот раз отважилась подойти. Они обнюхивали и ласкали друг друга, а потом она снова ушла в лес. Выйдя на поляну, она оглянулась на него. Волчица хотела, чтобы он последовал за ней. Кобель рвался с цепи. Днем он перестал есть.

На четвертые сутки его уже не было. Золотая Лапа постояла на поляне некоторое время, а потом снова вернулась в чащу и продолжила свой путь.

Снег совсем уже сошел. Земля исходила паром и, казалось, дрожала от нетерпения начать новую жизнь. Кругом все пело и щебетало, играло и трещало. На измученных зимними холодами деревьях уже проклюнулись зеленые почки и распустилась первая листва. Лето поднималось от земли, снизу, непреодолимой зеленой волной.

Золотая Лапа преодолела еще две мили вдоль реки Торне-эльв. В окрестностях финского города Муонио она перешла мост. А вскоре после этого увидела человека, опустившегося перед ней на колени. Такое случалось вот уже второй раз в ее жизни. Он нашел ее в березовой роще, где она лежала с высунутым от усталости языком и онемевшими ногами. Нежная листва над ее головой напоминала зеленую дымку.

Этот человек был сотрудником Общества охраны природы.

— Ты красива, — сказал он волчице, поглаживая ее бока и длинные лапы.

— Да, очень мила, — кивнул стоявший рядом с ним ветеринар.

Он сделал ей витаминную инъекцию, проверил зубы и принялся осторожно сгибать лапы в суставах.

— Ей три года, может, четыре, — определил врач. — Превосходный экстерьер и абсолютно чистая кожа. Ни чесотки, ничего…

— Настоящая принцесса, — восхищенно сказал человек из Общества охраны природы, закрепляя на шее Золотой Лапы радиопередатчик — странное украшение для особы королевской крови.

Неподалеку работал вертолет. Земля была здесь настолько заболоченной, что пилот не решился выключить мотор, побоявшись, что в этом случае он просто не сможет снова поднять машину в воздух.

Ветеринар сделал ей еще один укол, после чего встал и направился в сторону вертолета.

Сотрудник Общества охраны природы тоже поднялся с колен. Он все еще чувствовал ее густой и мягкий мех под своими пальцами; мысленно гладил длинную жесткую шерсть на ее спине, трогал тяжелые лапы. Из окна вертолета он видел, как волчица поднялась с земли и, пошатываясь, побрела дальше.

— Прекрасный зверь! — еще раз восхитился ветеринар, в то время как его коллега молил про себя небо защитить ее.

12 сентября, вторник

~~~

Наутро обо всем написали в газетах и сообщили в новостях по радио. Тело пропавшего священника, обвитое цепями и простреленное в двух местах, найдено на дне озера. «Это расправа в чистом виде», — сообщил анонимный информатор из полицейского участка. Он же сказал, что само обнаружение трупа при таких обстоятельствах — большая удача.

Лиза сидела за столом на своей кухне. Она выключила радио и отложила газеты в сторону. Она старалась оставаться неподвижной. Малейшая попытка пошевелиться нарушала в ней какое-то внутреннее равновесие и приводила к тому, что Лиза принималась бесцельно бродить по дому. Она озирала гостиную с опустевшими книжными полками и подоконниками; кухню, где перемыла всю посуду, высушила буфеты и убрала во всех шкафчиках. Теперь там нет ни квитанций, ни неоплаченных счетов. А в спальне осталось лишь сложенное на кровати одеяло да подушки поверх него; Лизиной одежды там больше нет. Сегодня Лиза легла голой, без ночной сорочки, она накрылась пальто и, к собственному удивлению, уснула.

Оставаясь неподвижной, она пыталась взять под контроль свою тоску, свое желание кричать и плакать, свою боль, из-за которой была готова положить руки на раскаленную плиту очага. Значит, пришла пора уезжать. Лиза приняла душ и надела чистое нижнее белье. Бюстгальтер с непривычки тер под мышками.

Однако собак так просто не проведешь. Словно угадав намерения хозяйки, они, одна за другой, вошли на кухню. Их мало заботило ее нежелание с ними общаться. Они тыкались носами в ее живот, протискивались между ног, засовывали головы под ее ладони и требовали ласки. И Лиза гладила их, совершая над собой чудовищное усилие. Она снова ощущала их мягкую шерсть, их тепло.

— Идите спать, — скомандовала она, сама не узнавая своего голоса.

Они ушли, но вскоре вернулись и снова принялись бродить.

В половине восьмого Лиза встала со стула. Выплеснув из чашки в мойку остатки кофе, она оглядела кухню, которая показалась ей непривычно пустой.

Во дворе собаки заупрямились. Обычно они с радостью прыгали в машину, когда понимали, что им предстоит приятная прогулка по лесу, но сейчас лишь бессмысленно сновали вокруг. Карелин отбежал в сторону и помочился на смородиновый куст. Немец оставался сидеть неподвижно, словно не замечая Лизы, жестом подающей ему команду прыгать в багажник. Майкен была первой, кто послушал хозяйку. Поджав хвост и склонив голову, она побрела через двор к машине. Карелин и Немец последовали ее примеру.

Моррис не любил ездить в автомобиле. Но сегодня он сопротивлялся как никогда. Лиза бегала за ним и ругалась, когда он останавливался. В конце концов она подтащила пса к багажнику.

— Прыгай, черт тебя подери! — прорычала она и хлопнула его по спине.

И он прыгнул. Он ведь все понимал, как и остальные. Собаки видели в окно, как хозяйка, совершенно измученная, присела на бампер. Она никогда не думала, что разругается с ними напоследок.

Лиза подъехала к кладбищу и вышла из машины, оставив собак ее дожидаться. Она направилась к могиле Мильдред. Здесь, как всегда, было много цветов, открыток и даже фотографий, размякших и свернувшихся от влаги.

Женщины из «Магдалины» любили ее.

Лизе, наверное, тоже надо было что-нибудь положить на могилу. Но что?

Она попыталась сказать что-нибудь или хотя бы подумать, но только смотрела на табличку с именем на сером камне. Мильдред, Мильдред, Мильдред… Это слово входило в ее сердце, как нож.

«Моя Мильдред, — подумала Лиза. — Мильдред, которую я носила на руках».

Эрик Нильссон наблюдал за Лизой, стоя поодаль. Неподвижная и безучастная, она, казалось, смотрела сквозь камень. Другие женщины вели себя иначе: они становились на колени, ковырялись в земле, украшали и чистили могилу, разговаривали с прочими посетителями кладбища. Эрик и сам ожидал скорой смерти. Он любил приходить сюда в будни по утрам, чтобы обрести хоть немного покоя. Он ничего не имел против женщин из «Магдалины», но они просто оккупировали могилу его жены. Они завалили ее цветами и заставили свечами, они надстроили на памятнике пирамидку из камней. Его скорби не осталось места, его подношения исчезали в куче этого хлама. Может, другим и помогало всеобщее участие в их личном горе. Может, кто и находил утешение в том, что его скорбь разделяли многие. Но только не Эрик Нильссон. «Я совсем как ребенок», — думал он. Эрик слышал, как на улице люди шепчутся ему вслед: «Это ее муж, бедный, бедный… Его жалко больше всех».

Теперь, направляясь в сторону Лизы, он чувствовал, что Мильдред идет следом за ним.

«Мне подойти к ней?» — спросил он жену.

Но та не ответила, не спуская глаз с подруги. Эрик направился к Лизе и прокашлялся, приблизившись, чтобы не напугать женщину, погруженную в свои мысли.

— Привет, — робко поздоровался он.

Последний раз они виделись на похоронах Мильдред.

Лиза кивнула, на лице ее появилась вымученная улыбка. Он чуть было не сказал: «Решила прогуляться с утра пораньше?» — или что-нибудь в этом роде, что могло бы разрядить ситуацию. Однако в последний момент передумал и начал с другого:

— Она приходила к нам лишь на время. Странно, что раньше мы этого не понимали. Я часто злился, что не получал от нее желаемого, вместо того чтобы с благодарностью принимать то, что она мне давала.

Эрик поднял глаза на Лизу. Та безучастно оглянулась.

— Это я так, болтаю, — махнул он рукой.

— Нет-нет… — ободрила его Лиза. — Все хорошо… я не могу.

— Мильдред так много работала, вечно была занята, — продолжал Эрик. — И сейчас, когда она мертва, кажется, у нас появилось достаточно времени друг для друга. Как будто наконец она вышла на пенсию.

Эрик глядел на свою жену. Сейчас она присела на корточки и рассматривала оставленные на могиле фотокарточки и открытки. Иногда она широко улыбалась. Один за другим она брала камешки, сложенные пирамидкой на памятнике, и сжимала в ладони.

Эрик замолчал. Вероятно, он ждал, что Лиза начнет расспрашивать его о том, как у него дела, оправился ли он хоть немного после смерти жены.

— Мне пора, — наконец нарушила тишину Лиза. — Собаки ждут в машине.

Она пошла по тропинке, Эрик глядел ей вслед. Потом нагнулся, чтобы сменить цветы в вазе, установленной на могиле. Когда он снова поднял голову, Мильдред исчезла.

~~~

Лиза села в машину.

— Место! — скомандовала она собакам.

«Тогда, в ночь накануне праздника летнего солнцестояния, мне надо было лечь в постель, а не бродить по дому в ожидании Мильдред», — подумала она.

Она помнила ту ночь. Мильдред была уже мертва, но Лиза пока об этом не знала. Поэтому она шаталась по дому, как привидение, и беспрерывно пила кофе.

Лизе было известно, что Мильдред служила вечерню в Юккас-ярви, и она все ждала ее из церкви, несмотря на поздний час. Может, ее задержали прихожане или она поехала домой спать. Домой, к своему Эрику! У Лизы что-то сжалось внутри.

Любовь чем-то похожа на растение или зверя. Она живет и развивается, рождается и умирает. Порой она дает причудливые отростки. Только что любовь заставляла Лизу дрожать от радости. Пальцы еще помнили кожу Мильдред, язык — прикосновение ее сосков. И сейчас это чувство не ослабело, однако с наступлением ночи оно стало мучительным, высасывающим из нее все соки. Любовь к Мильдред мучила Лизу и наводила на нее тоску. Она устала думать о ней, ни для чего другого в голове не оставалось места.

Мильдред — это Мильдред. Со всем тем, чем она была, что делала, что думала по тому или иному вопросу. Лиза могла ждать ее целый день только затем, чтобы потом с ней поругаться. Ожог на руке Мильдред зажил давным-давно, словно его и не было.

Лиза посмотрела на часы. Было далеко за полночь. Она нацепила поводок на Майкен и вышла с ней на шоссе. Лиза направилась к причалу, чтобы посмотреть, стоит ли там лодка Мильдред.

Проходя мимо дома Ларса-Гуннара и Винни, она заметила, что во дворе нет автомобиля. Позже она много думала обо всем этом: о том, что машины Ларса-Гуннара не было на месте; о том, что у Винни никого нет, кроме отца; и о том, что Мильдред уже не оживить.

~~~

Монс Веннгрен позвонил Ребекке Мартинссон утром. Его голос звучал приветливо и со сна несколько хрипло.

— Вставай! — скомандовал он. — Пей кофе и ешь свои бутерброды. Принимай душ и приводи себя в порядок. Я перезвоню через двадцать минут, ты должна быть готова.

Монс уже проделывал такое и раньше со своей женой Маделене. Когда ее охватывал приступ агорафобии, панического страха или чего-нибудь в этом роде, он так же напоминал ей о визитах к стоматологу, семейных обедах или покупке обуви в универмаге «Нордиска компаниет», и это успокаивало ее.

Веннгрен перезвонил Ребекке через двадцать минут. Она оказалась послушной девочкой и ответила ему уже из машины. Сейчас она направлялась в город, чтобы снять со счета деньги и заплатить Мике за проживание в летнем домике. Веннгрен велел ей ехать из города в Пойкки-ярви, припарковаться возле кафе Мике и оттуда перезвонить ему.

— Отлично, — ответил он, снова услышав в трубке ее голос. — Через полминуты все будет позади. Сейчас ты войдешь в кафе и заплатишь. Тебе не надо ничего объяснять, просто протяни деньги. Потом садись в машину и уезжай. Хорошо?

— Хорошо, — безропотно согласилась Ребекка.

Она сидела в машине и смотрела на заведение Мике. Белый свет осеннего солнца слепил ей глаза. «Кто там сейчас, Мике или Мимми?» — мысленно спрашивала она себя.

~~~

Ларс-Гуннар открыл глаза. Это Стефан Викстрём разбудил его сегодня. В ушах не смолкали жалостливое хныканье, крики и плач. Там, у озера, священник упал перед ним на колени, когда все понял.

Ларс-Гуннар задремал в кресле в гостиной, держа на коленях ружье. Сейчас он устало поднялся, разминая затекшую спину и плечи, и направился в комнату сына. Винни по-прежнему крепко спал.

Разумеется, Ларсу-Гуннару не следовало жениться на Еве. Но он был всего лишь глупый норрландец — легкая добыча для таких, как она.

Винса с детства отличался крупной фигурой, чем выделялся из толпы тощих мальчишек, день-деньской гонявших по двору футбольный мяч. Зимой его ловкие одногодки любили атаковать толстого подростка снежками, и тогда ему ничего не оставалось делать, как изо всех сих бежать домой. А там ждал отец, который бил его ремнем просто так, под настроение.

«Я никогда не поднимал руку на Винни, — думал Ларс-Гуннар, — и не сделаю этого впредь».

Но толстяк Ларс-Гуннар вырос и всем показал, на что способен. Он выучился на полицейского и вернулся на родину совсем другим человеком. Не так-то просто изменить о себе мнение односельчан, знающих тебя с детства. Однако Ларсу-Гуннару это удалось. Полицейских надо уважать. Теперь у него появились новые друзья — коллеги из города. Он получил место в Обществе охотников и быстро его возглавил, поскольку не боялся работы и умел организовать дело. Сначала он думал, будто это временная должность, но вскоре понял, что это не так. Ларс-Гуннар был уверен, что и остальным охотникам удобно иметь постоянного руководителя. Где-то в глубине души он полагал, что никому и никогда не придет в голову оспаривать его право на это место. Все складывалось отлично. Он заслужил уважение и никогда не злоупотреблял им, как некоторые.

Нет, вся проблема Ларса-Гуннара заключалась именно в том, что он был слишком добр и переоценивал окружающих его людей, например Еву. Конечно, он не снимал и с себя вины. Ведь ему сравнялось пятьдесят, когда он познакомился со своей будущей женой, а до этого жил один, потому что не умел держаться с женщинами. С юности Ларс-Гуннар чувствовал себя неловко в их обществе, как будто стыдился своего большого тела. А Ева клала ему на грудь голову, которая могла бы уместиться в его кулаке. «Мой маленький человечек», — называл жену Ларс-Гуннар.

А потом, когда ее терпение кончилось, она просто ушла от него и бросила сына.

Ларс-Гуннар плохо помнил первые месяцы, прожитые без жены. Этот период его жизни в памяти был словно окутан мраком. Он догадывался, что сельчане шепчутся за его спиной. Интересно о чем?

Винни тяжело перевернулся во сне. Скрипнула кровать.

«Я должен…» Не закончив мысль, Ларс-Гуннар смутился.

Концентрироваться на повседневных делах становилось все труднее. Но жизнь должна продолжаться, и в этом весь смысл.

«Я съезжу в магазин», — решительно договорил про себя Ларс-Гуннар. Молоко, крекеры, варенье — все закончилось. Он спустился на первый этаж и позвонил Мимми.

— Я отправляюсь в город, — сообщил он ей. — Винни спит, и я не хочу будить его. Если он придет к тебе, накорми его завтраком, хорошо?

~~~

— Он на месте?

Анна-Мария только что набрала номер кабинета судебной медицинской экспертизы в Лулео. Ей ответила криминалист-патологоанатом Анна Гранлунд, однако инспектор Мелла хотела поговорить с главврачом Ларсом Похьяненом. Анна Гранлунд опекала его, словно мать больного ребенка. Она содержала прозекторскую в идеальном порядке, вскрывала за него трупы, вынимала органы, потом клала их обратно, сама накладывала швы и писала за него большую часть рапортов.

— Ему надо помочь, — говорила она Анне-Марии. — Ты же знаешь, со временем коллеги привыкают друг к другу, как муж и жена. Я не хочу работать без него.

Ларс Похьянен передвигался с трудом и страдал одышкой, ему было тяжело разговаривать после перенесенной несколько лет назад операции, когда у него обнаружили рак легких.

Анна-Мария хорошо представляла его себе, разговаривая теперь с Гранлунд. Должно быть, главврач отдыхает в комнате для персонала на мохнатом диванчике модели семидесятых годов, накрывшись зеленым хирургическим халатом вместо одеяла. А на полу, рядом с его поношенными деревянными сабо, стоит пепельница.

— Да, он здесь, — ответила Анна Гранлунд. — Минуточку…

Наконец в трубке послышался скрипучий голос Похьянена.

— Ну, рассказывай, — потребовала Анна-Мария Мелла. — Ты же знаешь, как я не люблю читать.

— Там не так много, — запыхтел доктор. — Один выстрел спереди в грудь, затем с очень близкого расстояния в голову. Края выходного отверстия как будто от разрывной пули.

Он тяжело вздохнул, а затем Анна-Мария услышала тихий свист, словно доктор дышал через трубку.

— Поры расширены… — продолжал он. — Вы ведь знаете, когда он пропал?

— В ночь на субботу.

— Думаю, с тех самых пор он и лежал в озере. На участках кожи, не прикрытых одеждой, имеются небольшие ранки. Это укусы рыб. Больше ничего нет. Вы нашли пули?

— Нет, мы ищем. А как насчет следов борьбы? Больше никаких повреждений?

— Нет.

— То есть это все?

— Да, я же сказал. — В голосе Похьянена послышалось раздражение. — В конце концов… попроси кого-нибудь, пусть почитают тебе мой рапорт вслух.

— Прости, я не думала, что тебе это будет трудно…

— Ладно, — смягчился доктор, — пустяки.

Поставив машину на парковку и не выходя из нее, Свен-Эрик Стольнакке набрал номер судмедпсихиатра. Он хотел ее слышать. Он уже привык к теплым интонациям и медленному течению ее голоса. Большинство женщин в Кируне говорили слишком быстро и громко, словно строчили из пулемета. Ни малейшего шанса вставить словечко. Последняя фраза вызвала в памяти Свена-Эрика недавний разговор с Анной-Марией. Она жаловалась на медлительность своего мужа Роберта. «Ни малейшего шанса получить разумный ответ в разумные сроки, — говорила инспектор Мелла. — Я всего лишь спрашиваю его „как дела?“, а он надолго погружается в размышления, прежде чем ответить, что все хорошо. Так трудно выдавить из него лишнее слово!»

А сейчас Стольнакке слышал в трубке голос судмедпсихиатра. Казалось, она шутила, хотя речь шла о серьезных вещах. Инспектор сразу почувствовал себя на несколько лет моложе.

— Нет, — ответила врач на вопрос, который он задавал ей в прошлый раз. — Я не думаю, что здесь действовал имитатор. Тело Мильдред Нильссон вывесили на всеобщее обозрение, в случае же Стефана Викстрёма преступник, по-видимому, вообще не хотел, чтобы труп нашли. И нет ничего, что свидетельствовало бы об охватившем убийцу приступе ярости. Здесь что-то совсем другое… Итак, ответ на ваш вопрос отрицательный, — подытожила она. — В высшей степени невероятно, что Стефан Викстрём пал жертвой серийного убийцы, вдохновившегося расправой над Виктором Страндгордом. Так же сомнительно, что преступник страдал каким-либо психическим расстройством или находился в состоянии аффекта. Здесь нечто совсем иное, может быть, имеется более, я бы сказала, реальная причина.

— Что же это может быть?

— Убийство Мильдред больше похоже на эмоциональный срыв, в то время как расправа над Стефаном Викстрёмом…

— Приведение в исполнение сознательно вынесенного приговора… — задумчиво произнес Стольнакке.

— Именно! Однако здесь чувствуется и эмоциональная подоплека. Я всего лишь рассуждаю… сейчас попробую выразиться точнее… дайте мне собраться с мыслями, хорошо? — Доктор задумалась.

— Ладно. — Инспектор Стольнакке приготовился ждать.

— Понимаете… — продолжила наконец доктор. — Представьте себе мужа, который сначала убивает жену в состоянии аффекта, а затем более хладнокровно расправляется с ее любовником.

— Но ведь жертвы не состояли в любовной связи, — возразил Стольнакке. — Насколько нам известно, — добавил он, помолчав.

— Я и не намекаю на это, — ответила психиатр. — Я просто думаю…. — Она замолчала. — Не знаю, что я думаю, — решительно продолжила доктор, выдержав паузу, — но между этими убийствами должна быть какая-то связь. Полагаю, это дело рук одного и того же человека, быть может, психически нездорового, но это совершенно необязательно. Разве не таким образом люди и перестают воспринимать реальность адекватно?

Пришло время заканчивать разговор, и Свен-Эрик нехотя попрощался с доктором.

Ему сразу стало грустно и почему-то вспомнился Манне.

~~~

Ребекка Мартинссон вошла в кафе Мике, где завтракали трое посетителей. Старший из них оценивающе взглянул на нее и улыбнулся. Да здравствует женская красота, это всегда в цене! Мике протирал пол.

— Привет, — обратился он к Ребекке, отставляя в сторону ведро и швабру. — Пойдем со мной.

Она последовала за ним на кухню.

— Прости, — сказал он ей, — но ты должна меня понять. Когда Ларс-Гуннар начал о тебе рассказывать, я просто остолбенел от неожиданности. Так это ты убила тех священников в Йиека-ярви?

— Да, точнее, двух священников и одного…

— Я знаю. Сумасшедшего, да? Об этом писали газеты. Но твое имя нигде не упоминалось. О том, как звали священников, тоже нигде не говорилось, но здесь, в поселке, все знали, что речь идет о Томасе Сёдерберге и Весе Ларссоне. Должно быть, потом тебе пришлось тяжело.

Она кивнула. Что правда, то правда.

— Тогда, в субботу, я подумал, что Ларс-Гуннар прав и ты действительно приехала сюда, чтобы шпионить за кем-то. Ты уже говорила мне, что ты не журналист. Однако это не значит, что ты не работаешь на газету, ведь так?

— Нет-нет… — решительно замотала головой Ребекка. — Первый раз я действительно оказалась здесь случайно, просто мы с Торстеном Карлссоном решили пообедать.

— Это тот тип, с которым ты тогда приехала?

— Да, я не люблю вспоминать о том, что со мной было в Йиека-ярви. Это… просто так получилось. И вот я приехала сюда, чтобы немного успокоиться. Я не решалась одна ехать в Курраваара взглянуть на дом моей бабушки и поэтому взяла с собой Винни… чтобы было не так страшно.

Последнюю фразу она произнесла с улыбкой.

— Я пришла, чтобы заплатить за комнату. — Ребекка протянула Мике деньги.

Мике взял плату и отсчитал сдачу.

— Это с учетом того, что ты у меня заработала, — сказал он. — Кстати, что твой шеф говорит по поводу того, что ты устроилась здесь посудомойкой?

Ребекка рассмеялась.

— Сказал, что ты умело взял меня в оборот.

— Попрощайся с Винни, — напомнил Мике, — ты ведь будешь проезжать их дом. Справа от часовни…

— Я знаю, но не уверена, что решусь на это. Его папа…

— Сейчас Ларс-Гуннар в городе, и Винни остался один.

«Ни за что, — подумала Ребекка. — В конце концов, всему есть предел».

— Передавай ему привет от меня, — сказала она Мике.

Из машины Ребекка позвонила Монсу.

— Я все сделала, — отчиталась она.

И Веннгрен почти машинально ответил ей то, что в таких случаях говорил своей жене:

— Ты моя девочка!

И тут же быстро добавил:

— Отлично, Мартинссон. Я тороплюсь на совещание. Созвонимся позже.

Ребекка застыла с телефоном в руках.

«С Монсом Веннгреном чувствуешь себя как в горах, — подумала она. — Сначала льет дождь и все ужасно. Дует ветер, ты промок насквозь и не знаешь, где находишься, карта совершенно не совпадает с реальным ландшафтом. И вдруг небо проясняется, обувь и одежда мигом высыхают на ветру. Ты садишься на пологий склон и любуешься утопающей в солнечном свете долиной. Все прекрасно».

Ребекка набрала номер Марии Тоб, но ответа не получила. Тогда она послала СМС: «Все хорошо. Звони».

Отправившись в путь по проселочной дороге, Ребекка включила радио и нашла какой-то развлекательный канал. На повороте возле часовни она увидела Винни. Девушке стало стыдно за то, что она не попрощалась со своим другом, и она подняла руку в знак приветствия. Винни, в свою очередь, помахал ей, а потом устремился вслед за машиной. Он никак не мог ее догнать, но не сдавался. В конце концов юноша рухнул на землю и скатился в канаву. Ребекка остановилась. Она наблюдала за Винни в зеркало заднего вида. Он не поднимался. Тогда девушка вышла из машины и двинулась ему навстречу.

— Винни! — звала она. — Винни!

Ребекка боялась, что он стукнулся головой о камень. Однако, завидев ее, молодой человек заулыбался. Он лежал в канаве на спине, как жук.

— Бекка! — сказал Винни.

«Разумеется, я должна с ним попрощаться, — укоряла себя Ребекка. — Что я за человек!»

Винни поднялся, Ребекка принялась его отряхивать.

— Привет, Винни, — улыбнулась она. — Как здорово, что я…

— Пойдем! — перебил ее Винни. — Пойдем!

Он вцепился Ребекке в рукав и куда-то потащил ее. А потом повернулся и потрусил в сторону своего дома.

— Нет, мне нельзя… — начала было Ребекка.

Но Винни не останавливался. Он трусил вперед, явно надеясь, что она последует за ним.

Ребекка оглянулась на свою машину. Поскольку та стояла на видном месте на обочине дороги, девушка решила, что вполне может позволить себе отлучиться на некоторое время, и пошла за Винни.

— Подожди меня! — крикнула она ему.

~~~

Лиза Стёкель остановила машину возле ветеринарной клиники. Собаки сразу узнали это невеселое место. Они дружно привстали на задние лапы, поджали хвосты и, тяжело дыша, глядели в окно. Языки свешивались из их раскрытых пастей. Немец принялся скулить, он всегда так делал, когда нервничал. На его бурой груди, словно снег, лежала белая перхоть.

Лиза направилась к дверям, оставив своих питомцев в машине. Их взгляды выражали удивление и один-единственный вопрос: «Разве нам туда не надо? Неужели на этот раз их не будут мучить уколами, осмотрами и неприятными запахами?»

Навстречу Лизе вышла ветеринар Анетте. Они договорились о цене. Анетте справится одна, тем более что в клинике сейчас никого нет, кроме нее: ни персонала, ни посетителей. Лизу тронуло ее понимание.

— Ты заберешь их с собой? — Вот единственный вопрос, который задала ей врач.

Лиза покачала головой. Теперь это не имело никакого смысла. Все решено, ее питомцев скоро выбросят на помойку. Лиза старалась не думать о том, что делает.

— Мне заводить их по одному или всех сразу? — в свою очередь, спросила она Анетте.

Та подняла на нее глаза.

— Я думаю, что тебе будет тяжело заводить их по одному, — ответила она. — Если у нас не получится справиться со всеми сразу, я дам им успокоительное.

Лиза, пошатываясь, побрела к машине.

— Сидеть! — приказала она собакам, открыв багажник.

А потом она связала их между собой, чтобы никто не смог убежать.

Она прошла коридор, завернула за угол, миновала приемную и комнату для осмотров. Анетте открыла ей дверь в операционную.

Собаки тяжело дышали, с усилием царапали когтями пол и рвались с поводков. Лиза с трудом сдерживала их, следуя за Анетте.

Наконец они на месте. В этой отвратительной комнате с красным полом и коричневыми обоями под мрамор все отдавало мертвечиной. Животные настолько сильно исцарапали здесь пол своими когтями, что образовалась темно-красная тропинка, ведущая от двери к столу. На одном из стенных шкафов висел тошнотворный плакат, изображающий маленькую девочку среди цветов на лугу. Малышка держала в объятиях щенка. На циферблате настенных часов между отметками десять и двенадцать красовалась надпись: «Время пришло».

Анетте закрыла за собой дверь. Лиза сняла с собак ошейники и поводки.

— Начнем с Бруно, — сказала она ветеринару, — он такой упрямый. Ты его знаешь.

Врач кивнула. И пока Лиза прощалась с Бруно, трепала его за ушами и гладила грудь, она вводила ему в мышцу передней лапы успокоительное.

— Хороший мальчик, — говорила Лиза, а Бруно некоторое время смотрел ей прямо в глаза, что собакам совсем не свойственно, а потом отвернулся. Он ведь был воспитанный пес.

— Он терпеливый, — ласково повторяла Лиза и шлепнула Бруно по спине, когда Анетте убрала шприц.

И вот Лиза сидит у стены под окном, спину ей греет батарея. Моррис, Бруно, Карелин и Майкен лежат вокруг нее. Пока что они спят. На одном бедре хозяйки покоится голова Майкен, на другом Морриса. Анетте подвигает к ней Карелина и Бруно, чтобы Лиза могла проститься со всеми сразу.

Лиза не может говорить, только чувствует боль в шее и гладит рукой их теплые тела.

«И вы любили меня», — думает она.

У нее все так сложно, а собачья любовь, как и радость, проста. Бегать по лесу, а потом нежиться, согреваясь теплом друг друга, — вот счастье.

Анетте возится с электробритвой, а потом вставляет канюлю с перманентом каждому в переднюю лапу. Дело спорится в ее руках. Она почти управилась. Осталось последнее.

Что ты скажешь им на прощание, Лиза? Боль в шее становится нестерпимой, скоро она распространится на все тело. Лизу трясет, словно у нее жар.

— Я приступаю, — объявляет Анетте.

Она готовится сделать последнюю инъекцию.

Через полминуты все кончено. Они лежат, как лежали. Спина Бруно касается Лизиного позвоночника. Майкен вывалила язык, чего никогда не делала во время сна.

Лиза понимает, что ей пора подняться, но не может пошевелиться.

Слезы уже подступили к глазам. Она сопротивлялась, делая судорожные движения лицевыми мускулами. Лиза силилась вернуть рот и брови в нормальное положение, но в результате одна уродливая гримаса сменялась другой. Наконец она не выдержала. Ее горе, силой запертое внутри, слишком долго бушевало и стремилось наружу, словно каша, кипящая в наглухо закрытом котелке. И когда оно вырвалось, преодолев Лизино сопротивление, соленые потоки хлынули из глаз, заливая щеки. Лиза почувствовала, как шерсть Морриса намокла под ее пальцами.

Из ее горла вырвался сдавленный стон. Потом она услышала отвратительное мычание, свой собственный жалкий бабий вой. Встав на четвереньки, Лиза одну за другой обнимала собак. Хотя она и не осознавала, что делает, каждое ее движение было исполнено решимости. Лиза ползала между своими питомцами, просовывая ладони под их обмякшие тела, гладила уши, носы, бока, зарываясь лицом в их шерсть. Поток слез не иссякал, тело сотрясалось в рыданиях. Лиза глотала сопли, вытирая ладонями щеки.

Неожиданно для себя самой она вдруг услышала укоряющий ее внутренний голос. Словно другая Лиза стояла рядом и смотрела на нее со стороны. «Ну что ты за человек! А как же Мимми?» — спрашивала она.

Лиза прекратила плакать как раз в тот момент, когда совсем отчаялась сдержать слезы.

Все это выглядело странно. На столе у Лизы лежал длинный список дел, намеченных на лето и осень, и она ставила одну галочку за другой, последовательно осуществляя свои планы. Плача и рыданий не было в этом списке. Лиза не хотела слез, она боялась потонуть в них. Тем не менее это случилось. Поначалу ей казалось, что она не вынесет этой муки, однако потом Лиза словно ушла от нее в собственные слезы, спряталась в них. И теперь она будто покидала уютное помещение, в котором отдыхала, прежде чем приступить к последнему из намеченных дел. Лиза чувствовала, что часть ее осталась в этой комнате и только поэтому рыдания отпустили ее.

Лиза схватилась за край мойки и поднялась на ноги. Анетте в комнате не было.

Глаза у Лизы опухли, и она принялась прижимать к векам ледяные кончики пальцев. Потом включила кран и брызнула себе на лицо холодной водой. Достала лист плотной бумаги из стоявшей возле раковины корзины и, поцарапав себе нос, утерла сопли. Она так и не решилась взглянуть в зеркало.

Затем Лиза обернулась на собак. Теперь она смотрела на них почти спокойно, потому что уже выплакала свое горе. Ведь сильная скорбь подобна внезапно нахлынувшему воспоминанию: поднимется и уляжется. Лиза вышла из операционной. Через открытую дверь она увидела Анетте, которая работала за компьютером в своем кабинете.

Лиза вышла во двор. Сентябрьское солнце слепило глаза, предметы отбрасывали плотные, резко очерченные тени. В глазах у Лизы будто играли солнечные зайчики.

Она опустила солнцезащитный козырек и завела мотор. Выехав из города, Лиза направила машину в сторону Норвегии.

За рулем она ни о чем не думала, просто следила за поворотами дороги и смотрела на проезжающие мимо автомобили. Небо стало ядовито-синим. Высоко над горными хребтами проносились мохнатые облака. По сторонам мелькали скалы, ущелья. Вытянутое озеро Турнетреск походило на сверкающий камень лазурного цвета в оправе золотого осеннего леса. Возле турбазы «Каттерйокк» навстречу ей из-за поворота вынырнул большой грузовик. Лиза прибавила скорость и отстегнула страховочный ремень.

~~~

Винни привел Ребекку Мартинссон в подвал своего дома. Они спустились по крашенной в зеленый цвет каменной лестнице и оказались в комнате, которая, очевидно, использовалась одновременно в качестве погреба, продовольственного склада и столовой. Здесь царил страшный беспорядок. В воздухе чувствовалась сырость; белые стены, на которых местами осыпалась штукатурка, то там, то здесь испещряли влажные подтеки и пятна. Сделанные из досок полки были уставлены банками с вареньем, коробками с гвоздями и шурупами, самыми разными хозяйственными принадлежностями, бутылками с олифой и наполовину испарившимся растворителем, кисточками, склеившимися от застывшей краски, наждачной бумагой, ведрами, электроприборами и мотками провода. На стенах висели самые разные инструменты.

Винни шикнул на Ребекку и приложил указательный палец к губам. Затем взял ее за руку и подвел к стулу, на который она села, а сам опустился на колени и постучал ногтем по полу.

Ребекка не двигалась.

Винни достал из нагрудного кармана куртки пустой пакет из-под печенья, развернул его, шелестя бумагой, вытащил остававшийся там кусочек и разломил. Откуда ни возьмись появился маленький мышонок. Он пробежался по полу, описав фигуру зигзагообразной формы, остановился перед Винни и поднялся на задние лапки. Это был буро-серый зверек ростом не больше четырех-пяти сантиметров. Винни протянул ему половинку печенья. Мышонок хотел взять у него лакомство, но, поскольку Винни не разжимал пальцев, принялся есть прямо у него из рук. Послышался тихий хруст. Винни повернулся к Ребекке.

— Мышь, — сказал он.

Ребекка удивилась, что зверек не испугался человеческого голоса и продолжал грызть печенье. Она кивнула Винни и широко улыбнулась. Крупный молодой человек и крохотный мышонок являли собой удивительное зрелище. Ребекка спрашивала себя, как удалось Винни приручить зверька и победить его страх. Может, терпением, которого хватало на то, чтобы вот так сидеть на корточках и ждать?

«Удивительный юноша», — подумала она.

Винни попытался погладить мышонка указательным пальцем, но на этот раз страх пересилил голод. Серой молнией мелькнула мохнатая спинка и скрылась в куче мусора у стены.

Ребекка проводила животное взглядом.

Теперь пора. Она не могла оставлять надолго припаркованную на обочине дороги машину.

Ребекке послышалось, будто Винни что-то сказал. Она посмотрела на него.

— Мышь, — повторял Винни.

Ребекке стало грустно. Ей показалось, что она никогда не встретит человека более близкого ей, чем этот умственно отсталый юноша.

«Почему я не могу любить людей? — спросила она себя. — Почему не доверяю им? Всем, кроме Винни. Он не умеет притворяться».

— Пока, Винни, — сказала она.

— Пока, — равнодушно отозвался он.

Ребекка снова вышла на зеленую лестницу. Она не слышала, как во дворе остановился автомобиль, как хозяин дома взошел на крыльцо. В ту самую секунду, как она открывала дверь в прихожую, на пороге появилась грузная фигура Ларса-Гуннара. Словно скала, она преградила путь Ребекке; внутри у нее похолодело от страха.

Девушка посмотрела Ларсу-Гуннару в глаза. Он смерил ее удивленным взглядом.

— Какого черта… — выдавил он наконец из себя.

~~~

В половине десятого утра криминалисты обнаружили зарытое на берегу озера пулевое ружье калибра 30–06.

А в четверть одиннадцатого полицейские сверили списки владельцев огнестрельного оружия и автомобилей, отметив всех, у кого была машина с дизельным двигателем и пулевое ружье.

Анна-Мария откинулась на офисном стуле. Поистине замечательная вещь! Можно почти лежать, как на кровати или как в стоматологическом кресле, только без стоматолога.

Получившийся список включал четыреста семьдесят три фамилии. Анна-Мария пробежала их глазами. Из всего списка ей был знаком только один человек, Ларс-Гуннар Винса.

Он числился владельцем «мерседеса» с дизельным двигателем. Анна-Мария заглянула в другой список. Судя по нему, у Винсы было три ствола: один дробовик и два пулевых ружья, среди которых охотничье марки «Тикка» калибра 30–06.

Следовало бы изъять все ружья подходящего калибра для следственного эксперимента. Однако Анне-Марии захотелось сначала переговорить с Ларсом-Гуннаром. Как-никак речь шла о ее бывшем коллеге.

Она посмотрела на часы. Половина одиннадцатого. После обеда можно будет съездить к нему, захватив с собой Свена-Эрика.

~~~

Ларс-Гуннар Винса смотрел на Ребекку Мартинссон. На полдороге в город он вспомнил, что забыл дома бумажник, и вернулся. «Что это, заговор?» — думал он. Ведь он предупредил Мимми, что собирается в город. Неужели она позвонила этой чертовой шпионке из адвокатского бюро? Трудно поверить, но похоже на то. И вот она уже здесь.

У нее в руке зазвонил мобильный, но Ребекка не отвечала. Ларс-Гуннар, сжав зубы, смотрел на ее телефон. Оба они не говорили ни слова, а он не умолкал.

Ребекка подумала, что ей надо ответить, это наверняка Мария Тоб. Но странное оцепенение мешало ей нажать кнопку.

Вдруг мобильный полетел на землю. Это Ларс-Гуннар ударил ее по руке или все-таки она сама разжала пальцы?

Винса преградил ей путь на улицу. Теперь Ребекка не сможет выйти. Она почувствовала, что от ужаса теряет рассудок.

Ребекка развернулась и помчалась на второй этаж. Лестница оказалась крутой и узкой. Лак на ступеньках лежал, словно толстое стекло. Ребекка карабкалась на четвереньках, боясь поскользнуться. С боку мелькали грязные и пожелтевшие от времени обои в цветочек.

Она слышала за спиной тяжелые шаги Ларса-Гуннара. Единственное, что оставалось, — закрыться в какой-нибудь комнате. Но где?

Прямо напротив нее оказалась дверь в туалет. Ребекка вбежала в нее и успела повернуть замок. В тот же момент Ларс-Гуннар нажал снаружи на дверную ручку.

Окно в туалете выходило на улицу, но Ребекка не чувствовала в себе сил бежать. Она буквально оцепенела от ужаса. Не удержавшись на ногах, девушка опустилась на крышку унитаза. Ее трясло. Плотно прижав локти к животу, она закрыла лицо руками, которые дрожали и судорожно дергались, так что Ребекка била саму себя по губам, носу, подбородку, царапая лицо острыми, как иголки, ногтями.

Снаружи послышался грохот — это Ларс-Гуннар стучал в дверь. Ребекка зажмурила глаза, но слезы все равно струились по щекам. Она хотела прижать ладони к ушам, но руки ее не слушались, судорожная дрожь не унималась.

— Мама! — закричала Ребекка, когда дверь с треском отворилась.

Что-то больно ударило ее по ноге. Потом Ребекка почувствовала, как на ней рвется одежда. Она не решалась открыть глаза.

Ларс-Гуннар тянул ее вверх за воротник.

— Мама, мама! — кричала она, но наружу прорывался лишь жалостливый писк.

Винса уже слышал такое раньше. Шестьдесят с лишним лет назад его отец гонялся за матерью по кухне. Детей она заперла в соседней комнате. Ларс-Гуннар был старшим. Побледневшие младшие сестры вжались в диван, а он со средним братом колотил в дверь. Винса слышал мамины мольбы и плач. Все, что попадалось отцу под руку, с грохотом летело на пол. Папа хотел заполучить ключ, и вскоре он его нашел. И теперь настал черед Ларса-Гуннара с братом кричать от боли под отцовским ремнем, а запертая в соседней комнате мама отчаянно стучала в дверь.

С чего тогда все началось? Ларс-Гуннар уже не помнил. Отца могло разозлить что угодно.

Он ударил Ребекку лбом о раковину. Девушка затихла, и в голове у Винсы смолкли стоны и плач из прошлого. Он разжал пальцы — Ребекка безвольно упала на пол.

Заглянув ей в лицо, Ларс-Гуннар встретил бессмысленный взгляд округлившихся глаз. Кровь стекала со лба. Девушка напомнила ему косулю, которая чуть не угодила под колеса его машины на дороге в поселок Гелливааре. Она так же смотрела на него и тряслась.

Ларс-Гуннар взял девушку за ноги и выволок ее из туалета.

На лестнице стоял Винни.

— Что?.. — заикаясь, спросил он, показывая на Ребекку.

Его голос походил на крик испуганной чайки.

— Что?..

— Ничего, Винни, — спокойно ответил Ларс-Гуннар. — Иди на улицу.

Но Винни его не слышал. Не спуская глаз с Ребекки, он сделал несколько шагов по направлению к лестнице и повторил свой вопрос: «Что?»

— Это тебя не касается, — сказал Ларс-Гуннар с раздражением в голосе. — Иди на улицу.

Он выпустил Ребекку и несколько раз взмахнул руками в сторону сына, будто хотел отпугнуть его. Потом спустился на первый этаж, вытолкал Винни на двор и запер дверь. Однако и стоя на пороге юноша продолжал твердить: «Что? Что?..» Представив себе, как он в растерянности топчется на крыльце, Ларс-Гуннар еще больше возненавидел женщину, которую оставил на втором этаже. Она сама виновата, будет знать, как лезть не в свое дело!

Ларс-Гуннар преодолел лестницу в три прыжка. То же самое он говорил Мильдред Нильссон: «Не лезьте не в свое дело. Оставьте нас в покое. Меня, Винни и весь поселок».

Это случилось в конце мая. Однажды Винса развешивал во дворе белье. Почки на деревьях еще не распустились, но на грядках кое-где появились первые всходы. Стоял солнечный и ветреный день. Вот уже шесть лет, как умерла Ева, Винни шел тринадцатый год. Мальчик беззаботно бегал по двору, он всегда умел развлекать себя сам. В то же время Ларс-Гуннар не мог оставить его без присмотра, чтобы позволить себе хоть немного отдохнуть в одиночестве.

Ветер трепал простыни и сорочки, точно флаги. Внезапно за спиной Ларса-Гуннара возникла Мильдред Нильссон. Она хотела что-то сказать, и он приготовился слушать. Что-что, а говорить священники умеют.

Немного смутившись, Ларс-Гуннар полез в корзину за своими поношенными кальсонами. Стирка не сделала их ослепительно-белыми, хотя, несомненно, они стали чище. Однако он быстро оправился от чувства неловкости. В конце концов, почему он должен ее стыдиться?

Мильдред Нильссон хотела, чтобы Винни прошел конфирмацию.

— Послушайте, — сказал ей Винса. — Пару лет назад сюда уже приходили какие-то святоши. Они обещали молиться за то, чтобы Винни исцелился, но я выгнал их вон. Я не привык уповать на Бога.

— Я и не обещаю вам этого! — воскликнула Мильдред. — То есть я буду молиться за него, пусть даже у себя дома, а не на глазах у всех. Но я не желаю Винни другой судьбы. Господь благословил вас этим мальчиком. Ваш сын не мог быть лучше, чем он есть.

~~~

Ребекка поднялась на колени и оттолкнулась руками от пола. Сделала рывок — и проползла несколько сантиметров. Так она снова добралась до туалета, но у нее не хватало сил встать на нош. Тогда девушка забилась в угол. Ларс-Гуннар поднимался по лестнице.

«Легко ей говорить „Господь благословил“, — рассуждал тогда Ларс-Гуннар. — Ведь не ей заниматься Винни с утра до вечера. И она не знает, как чувствует себя человек, от которого ушла жена. А мне приходится думать и о будущем Винни». Развешивая застиранный пододеяльник, Ларс-Гуннар задумался о том, что ждет мальчика через несколько лет, когда он достигнет половой зрелости. Ни одна девушка не захочет такого парня. Что, если он станет опасен? В голове мелькали мысли одна страшнее другой.

А после ухода Мильдред появились тети из ее свиты. Они уговаривали Ларса-Гуннара разрешить Винни конфирмироваться, даже предложили организовать праздник. «Винни должно понравиться, — говорили они, — а если нет, можно будет немедленно все прекратить». Даже его кузина Лиза приходила. Она обещала справить Винни новый костюм, чтобы ему не пришлось идти к первому причастию в поношенной куртке.

И тут Ларс-Гуннар взбесился. Они уговаривали его не пожалеть денег на костюм и вечеринку! «Когда я отказывался платить за него? — взревел он. — Если бы я хотел на нем сэкономить, давно бы сдал его в приют!»

Он купил Винни костюм и часы. Эти две вещи — последнее, в чем нуждался Винни, но Ларс-Гуннар не возражал. Он не хотел прослыть скупердяем.

Однако потом началось нечто странное. Винсе стало казаться, что любовь Мильдред к его мальчику что-то отнимает у него самого. Люди словно забыли, что он сделал для Винни. Не то чтобы Ларсу-Гуннару было дорого их сочувствие, но ему действительно приходилось в жизни несладко. Сначала его мучил отец, потом предала Ева, и теперь он вынужден в одиночестве воспитывать своего безнадежно больного сына. Ларс-Гуннар мог бы выбрать другую дорогу. Но, получив образование, он вернулся в родной поселок. Он совершил Поступок.

Ева наплевала ему в душу. Ларс-Гуннар помнил, что чувствовал тогда: ему казалось, большего позора быть не может. Однако это он похоронил Еву, когда она умерла. Он оставил Винни дома и взял на себя заботу о нем.

Со слов же Мильдред выходило, что Ларс-Гуннар — просто везунчик. «Все так, — ответил он тогда одной тете из „Магдалины“. — Но все-таки иметь такого сына очень тяжело, слишком много хлопот». И она возразила ему, что дети всегда доставляют родителям хлопоты. Зато Винни не покинет отца, как другие сыновья, когда вырастет. Она еще много говорила о том, о чем не имела ни малейшего представления. Ларс-Гуннар молчал. Он понял, что объяснять бесполезно.

С Евой было то же самое. Люди жалели Ларса-Гуннара, когда его бросила жена. Но когда в поселке появилась Мильдред, пошли другие разговоры. «Бедняжка», — вот как они называли теперь ее. Еву! Иногда Ларсу-Гуннару хотелось поподробнее расспросить сельчан, что они имеют в виду. Или они думали, что она осчастливила его, оставив одного с умственно отсталым сыном?

Он знал, что говорят за его спиной.

Иногда Ларс-Гуннар жалел, что согласился на конфирмацию Винни, но было поздно. Теперь он не мог запретить мальчику водить компанию с Мильдред, в этом случае Ларс-Гуннар точно прослыл бы завистником. Винни было хорошо с ней, у него ведь не хватало ума раскусить ее. И вот теперь у Винни появилась другая жизнь, в которой не оставалось места отцу. А Ларс-Гуннар по-прежнему стирал его белье, переживал и отвечал за него.

Ларсу-Гуннару стало казаться, что именно он всегда был главной целью Мильдред. Винни она только использовала. С тех пор как в поселке появилась вся эта женская мафия и бабы пошли за Мильдред, точно глупые гусыни, Ларс-Гуннар стал мешать ей. Ясное дело, она ему завидовала. Что и говорить, Винса пользовался в поселке авторитетом: председатель Общества охотников, полицейский! И при этом он уважал людей и прислушивался к их мнению. И они доверяли ему, а этого Мильдред не могла вынести. Иногда Ларсу-Гуннару казалось, что она просто задалась целью отобрать у него все.

Между ним и Мильдред началась война, по крайней мере, оба они это осознавали. Она пыталась дискредитировать его, он защищался как мог. Но Ларс-Гуннар не был создан для такого рода игр.

Женщина снова заползла в туалет. Сейчас она лежит, свернувшись калачиком между унитазом и раковиной, и закрывает руками лицо, пытаясь защититься. Ларс-Гуннар снова хватает ее за ноги и тащит на лестницу. Ее голова бьется о ступеньки, издавая ритмичный стук. Бамс-бамс-бамс… А снаружи кричит Винни. Но Ларс-Гуннар не может закрыть ладонями уши. Надо быстрее заканчивать. Еще немного.

Он вспомнил путешествие на Майорку. Это была одна из затей Мильдред. Община организовала для детей поездку за границу, и Мильдред хотела, чтобы Винни отправился с ними. Ларс-Гуннар отказался наотрез. И тогда она сообщила ему, что церковь может послать специального сотрудника, чтобы присматривать за Винни, этот вопрос уже поднимали на собрании общины. «Сами подумайте, — говорила она Ларсу-Гуннару, — как много нужно другим подросткам: оборудование для слалома, поездки, компьютерные игры, разные дорогие побрякушки, одежда. А Винни ничего этого от вас не требует». И Ларс-Гуннар все понял. «Дело не в деньгах», — снова возразил он. Однако в глубине души он знал, как все это будет выглядеть в глазах односельчан: он не жалеет Винни, лишает возможности жить по-человечески, отнимает у него последнюю радость. И Ларс-Гуннар снова сдался и достал бумажник. А люди в поселке опять говорили о том, как много Мильдред делает для Винни. Какое счастье для мальчика, что она сюда переехала!

Но и этого ей было мало. Она решила сжить Ларса-Гуннара со свету. И когда кто-то прокалывал ей шины или этот дурак Магнус Линдмарк поджег ее сарай, она не стала писать никаких заявлений. И поползли слухи о том, что полиция ничего не может сделать. Именно этого она и хотела — лишний раз унизить Ларса-Гуннара.

А потом она покусилась на его место в Обществе охотников.

Эта земля принадлежала церкви только на бумаге. На деле это был его лес, Ларса-Гуннара. Арендная плата действительно оставалась низкой. Но уж если на то пошло, охотникам тоже надо платить за их работу. Ведь лоси причиняют лесу серьезный ущерб, их численность надо держать под контролем.

Ларс-Гуннар помнил то осеннее утро. Сначала они распланировали охоту. На рассвете снова повторили, кому и что делать. Солнце еще не взошло, а собаки уже рвались с поводков, так им не терпелось в лес.

Весь день охотились. Ларс-Гуннар запомнил холодный осенний воздух и лай собак в отдалении. Потом делили добычу, разделывали туши. А вечером все вместе ужинали у камина.

Мильдред настрочила жалобу. Ей и в голову не пришло для начала просто поговорить. Она напоминала, что Торнбьёрн был когда-то осужден за браконьерство, что он убивал зверей без лицензии и якобы Ларс-Гуннар потом выгородил его. Она требовала, чтобы им двоим запретили охотиться на церковных землях. «Это просто возмутительно, — писала Мильдред, — особенно если вспомнить о волчице, которую община взяла под свою охрану».

У Ларса-Гуннара каждый раз сжималось сердце, когда он вспоминал обо всем этом. Мильдред хотела его изолировать, превратить в жалкого неудачника вроде Мальте Алаярви. Ни работы, ни охоты. Он беседовал с Торнбьёрном Илитало. «Что я могу? — разводил руками тот. — Я буду счастлив, если меня не уволят». Ларс-Гуннар чувствовал, что погружается в трясину. Он представлял, во что это выльется через несколько лет: он будет стареть дома, рядом с Винни, и оба они, как два идиота, будут вечерами пялиться в ящик.

Но это несправедливо! Тому минуло двадцать лет, как Торнбьёрн Илитало охотился без лицензии. Она просто использовала его, чтобы навредить Ларсу-Гуннару. «Чего она хочет от меня?» — спрашивал он Торнбьёрна Илитало. Но тот лишь пожимал плечами.

Ларс-Гуннар замкнулся в себе и целую неделю ни с кем не общался. Он почувствовал вкус предстоящей жизни. Ночами он пил, чтобы уснуть.

В тот вечер накануне дня летнего солнцестояния он устроил себе праздник. Хотя «праздник» — не совсем подходящее слово. Ларс-Гуннар просто заперся на кухне, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он говорил и пил сам с собой, сам себя утешал. Потом лег в постель и попробовал уснуть. И тут он почувствовал, будто кто-то ударил его в грудь. Точнее, что-то ударило его изнутри. Последний раз нечто подобное было с ним еще в детстве.

Винса сел в машину и попытался взять себя в руки. Он чуть было не скатился в канаву, когда выезжал за ворота. И тут выскочил Винни в одних кальсонах. Он махал руками и кричал. Ларс-Гуннар выключил мотор. «Если хочешь поехать со мной, — сказал он сыну, — надень что-нибудь». «Нет-нет», — замотал головой Винни, вцепившись в ручку автомобильной дверцы. «Ну, тогда и я никуда не поеду», — спокойно сказал Ларс-Гуннар.

Сейчас все это словно подернулось туманом в его памяти. Он хотел поговорить с Мильдред, но она его не слушала. Винни спал на пассажирском сиденье.

Ларс-Гуннар хорошо помнил, как ударил ее. «Довольно, — думал он. — Хватит».

Однако, сколько он ни бил, Мильдред не умирала. Она хрипела и стонала. Она дышала. Ларс-Гуннар снял с нее туфли. Чулки он засунул ей в рот.

Он был еще пьян, когда притащил ее в церковь и повесил на цепях перед органными трубами. Его не пугало, что кто-нибудь может зайти и увидеть его.

Но тут появился Винни. Он проснулся и сразу направился в церковь. Юноша остановился в проходе между рядами скамей и молча смотрел на отца.

Ларс-Гуннар протрезвел в мгновение ока. В тот момент он страшно разозлился на Винни и испугался за себя. Он хорошо запомнил, как тащил сына к машине и как потом они молча возвращались домой.

Каждый день Ларс-Гуннар ожидал полицейских, но его никто не беспокоил. Точнее, они приходили, но лишь затем, чтобы задать ему те же вопросы, что и другим: «Не видел ли он чего, не слышал ли?»

Винса помнил, как надевал резиновые перчатки. Они лежали у него в багажнике. Нет, он не думал ни об отпечатках пальцев, ни о чем подобном. Это сработало автоматически. Прежде чем взять в руки лом, он натянул перчатки. Чистое везение.

А потом жизнь пошла своим чередом. Винни, похоже, все забыл. Он вел себя как обычно и ни о чем не тревожился. Ларс-Гуннар тоже успокоился, к нему вернулся здоровый сон.

«Я похож на раненого зверя, который затаился в берлоге и ожидает появления охотников в любую минуту, — думал он, глядя на забившуюся в угол Ребекку. — Когда за мной придут — вопрос времени».

А потом позвонил Стефан Викстрём. То, что ему все известно, Ларс-Гуннар сразу понял по его голосу. Потому он и звонил. Он говорил, что пастор изменил свое мнение по вопросу аренды и сейчас склоняется к тому, чтобы аннулировать договор. А потом они обсуждали предстоящую облаву на лося, и у Ларса-Гуннара возникло чувство, будто Стефан совсем перестал интересоваться охотой.

Но в этот момент туман в голове Ларса-Гуннара рассеялся. Он вспомнил, как стоял на берегу и ждал Мильдред, а потом повернулся к дому священника и заметил фигуру в окне на втором этаже. Сердце забилось как сумасшедшее. Если бы не звонок Стефана, у Ларса-Гуннара не возникло бы никаких подозрений.

«Чего он хочет от меня?» — спрашивал себя Винса. И тут же отвечал: «Он хочет власти надо мной, как Мильдред».

~~~

Винса помнил, как они с Викстрёмом ехали в машине к озеру. Ларс-Гуннар сказал священнику, что хочет подготовить лодку к зиме и закрепить весла цепями. Викстрём постоянно ныл насчет Стенссона и аренды, словно ребенок. Ларс-Гуннар слушал его вполуха. Викстрём твердил об аннулировании договора и о том, что Бертил Стенссон не ценит его работу. Винсе ничего не оставалось, как терпеть его болтовню. Собственно, чего хотел этот священник? Он жаловался Ларсу-Гуннару на пастора, словно мальчик, который показывает маме оцарапанную руку: «Видишь? Болит», — и хочет, чтобы его пожалели.

Собственно, какой из Викстрёма охотник? Его приняли в общество, только чтобы угодить пастору.

Проклятый червяк! Ларс-Гуннар готов заплатить любую цену за все, что сделал. Но только не Стефану Викстрёму!

Священник не сводил глаз с дороги, точнее, с той ее полосы, что была освещена фарами. В автомобиле его слегка укачивало, поэтому он всегда смотрел вперед.

Внезапно его охватил страх. Стефан почувствовал, как у него сжимается желудок.

Он говорил о чем угодно, только не о Мильдред, но ясно ощущал ее присутствие, словно она сидела на пассажирском месте позади него.

Стефан вспомнил, что видел в ту ночь накануне праздника летнего солнцестояния из окна своей спальни. Вдруг на берегу, рядом с лодкой Мильдред, появилась человеческая фигура. Она сделала несколько шагов вперед и исчезла за деревянной избушкой во дворе краеведческого клуба. Больше она не появлялась. Однако позже, обдумывая увиденное, Стефан все больше убеждался в том, что это был Ларс-Гуннар и в руке у него что-то было. Викстрём до сих пор не считал ошибкой, что не сообщил о своих подозрениях в полицию. Во-первых, они с Винсой играли в одной команде, так как оба состояли в Обществе охотников. А во-вторых, Стефан все-таки был священником, а Ларс-Гуннар — его духовным сыном. Служитель церкви подчиняется другому закону, нежели мирянин, и, как духовный отец, Викстрём вовсе не обязан доносить на Винсу, просто ему надо поговорить с ним. Таков его долг, бремя, возложенное на него Господом. И Стефан готов его нести. «Да будет воля Твоя», — мысленно произнес он. И добавил: «Хоть я и не могу согласиться с тем, что иго Твое благо, а бремя легко».[33]

Они прибыли на место и вышли из машины. Винса дал Стефану нести цепи и велел идти впереди.

Светила полная луна, Мильдред шла рядом. Стефан чувствовал ее за плечом.

Он вышел на берег и положил цепи на землю. «Беги, — шепнула ему в ухо Мильдред, — беги».

Но Стефан не мог бежать. Он стоял и ждал Ларса-Гуннара, чей силуэт медленно проступал из темноты. В руках Винса держал ружье.

~~~

Ларс-Гуннар взглянул на Ребекку Мартинссон. Она сидела неподвижно и больше не дрожала. Однако была в сознании и не отрываясь смотрела на него.

Такое в ее жизни уже случалось. И тогда перед ней так же стоял мужчина, заслоняя своей фигурой солнце, светившее в кухонное окно. Черты его лица стирались в полумраке, а вокруг головы словно сиял нимб. Это был пастор Томас Сёдерберг. «Я любил тебя, как собственную дочь», — сказал он Ребекке. А она размозжила ему череп.

Когда Ларс-Гуннар склонился над Ребеккой, она взяла его за воротник рубашки. Точнее сказать, девушка положила правую руку Винсе на грудь и только коснулась воротника средним и указательным пальцами. И словно под тяжестью ее руки Ларс-Гуннар нагнулся еще ниже.

— Как можно жить с этим? — выдавила из себя она.

«С чем? — мысленно переспросил ее Винса. — Со Стефаном Викстрёмом?» Он больше жалел лосиху, которую убил двадцать лет тому назад возле поселка Паксуниеми. Не успела она упасть, как из леса вышли два ее детеныша. Ларс-Гуннар долго корил себя и за нее, и за них. Раз уж так получилось, их тоже надо было пристрелить, а не дать им погибнуть мучительной смертью от голода.

Винса поднял люк над входом в подвал и подтащил к нему Ребекку, схватив ее за ноги. Винни стучал в кухонное окно. Ларс-Гуннар видел его лицо с вытаращенными от ужаса глазами, мелькнувшее между веток пластмассовой герани.

И тут наконец девушка обнаружила признаки жизни. Она принялась извиваться в руках у Ларса-Гуннара, потом схватилась за ножку кухонного стола и сдвинула его с места.

— Отпусти, — приказал Ларс-Гуннар, заламывая ей руки.

Ребекка оцарапала ему лицо. Она вырывалась и изгибалась, словно корчилась в судорогах. Ларс-Гуннар поднял ее за шиворот, ноги висели как плети. Она молчала, кричали только глаза: «Нет! Нет!» Он бросил ее вниз, словно мешок мусора. Она упала на спину. Послышался стук, а потом все стихло.

Ларс-Гуннар опустил крышку люка. Обеими руками ухватился за сервант, стоявший у южной стены, и сдвинул его на крышку. Это оказалось нелегко, но Винса справился.

Ребекка подняла веки. Она сразу поняла, что некоторое время пробыла без сознания. Однако недолго, всего несколько секунд. Она слышала, как Ларс-Гуннар поставил на крышку люка что-то тяжелое.

Ребекка широко раскрыла глаза, но ничего не видела. Кругом царила непроглядная темень. Откуда-то сверху доносились шаги. Девушка поднялась на колени. Левая рука не слушалась. Тогда Ребекка схватилась правой рукой за левое плечо и дернула изо всех сил. Что-то хрустнуло, а потом острая боль, точно огненная стрела, обожгла ей плечо и спину. Ныло все тело, кроме лица. Его Ребекка не чувствовала вообще. Она попробовала потрогать его рукой. Щеки словно онемели. С подбородка свисало что-то влажное. Губа? Сглотнув, Ребекка почувствовала вкус крови.

Она встала на четвереньки на земляной пол. Джинсы тут же промокли на коленях. Воняло крысами. Если она здесь умрет, они сожрут ее.

Ребекка поползла вперед. Она пыталась нащупать лестницу, но все время натыкалась на стенку, облепленную клейкой паутиной. Наконец девушка обнаружила ступеньку и встала перед ней на колени, положив на нее руки, словно собака на задних лапах. Теперь ей оставалось прислушиваться и ждать.

Управившись с сервантом, Ларс-Гуннар вытер со лба пот.

Винни затих. Винса выглянул в окно и увидел, как его сын ездит по двору на велосипеде. Ларс-Гуннар не удивился, подобное случалось и раньше: когда Винни бывал сильно напуган или расстроен, он принимался слоняться из угла в угол или совершать другие бесцельные и бессмысленные действия. Ему требовалось около получаса, чтобы прийти в себя, и на это время он будто отключался. Увидев такое в первый раз, Ларс-Гуннар настолько испугался, что даже шлепнул юношу. Этот удар ожег ему ладонь. Тогда Винса смотрел на свою руку и вспоминал отца. А Винни все равно не стало лучше. Только хуже. Теперь Ларс-Гуннар знал, что мальчик сам успокоится, надо только дать ему срок.

Однако времени не было.

Ларс-Гуннар вышел во двор.

— Винни! — позвал он.

Юноша не обратил на отца никакого внимания, продолжая колесить по двору.

Тысячи раз Ларс-Гуннар прокручивал у себя в голове этот сценарий. Винса представлял себе, как они с сыном весь день гуляют по лесу или катаются на санках по замерзшей реке; как вечером, довольные, возвращаются домой. Винни ложится в постель и засыпает. А потом…

Однако в действительности все сложилось не так. Намного хуже. Ларс-Гуннар вытирал ладонью лоб и щеки. Неужели слезы?

Он вспомнил Мильдред. Все началось с нее. Только сейчас Ларс-Гуннар понял, что уже тогда ступил на эту тропу. Винса был зол на Мильдред, когда нанес свой первый удар. Однако в результате его собственная жизнь разбилась вдребезги, а ее осколки были выставлены на всеобщее обозрение.

Ларс-Гуннар направился к машине, чтобы взять ружье. Оно заряжено. Винса все лето держал его наготове на всякий случай.

— Винни, — пробормотал Ларс-Гуннар.

Вероятно, Винса хотел попрощаться, ведь он не мог расстаться с Винни просто так.

Пора. Пока еще он может держать оружие. Он не станет сидеть сложа руки и ждать их, не даст им увести мальчика с собой.

Ларс-Гуннар поднял ружье, прицелился и выстрелил. Первая пуля попала в спину. Винни упал ничком. Вторая пробила ему голову.

Винса пошел в дом.

Теперь он хотел спуститься в подвал и убить женщину. Кто она? Никто.

Однако на этот раз сервант оказался для него слишком тяжел. Ларс-Гуннар присел за кухонный стол. Потом он поднялся, открыл стеклянную дверцу настенных часов и остановил маятник. Вставил ружье в рот. Даже самая страшная мука должна когда-нибудь закончиться.

Ребекка слышала выстрелы. Сначала два подряд. А потом, после того как открылась входная дверь и кто-то вошел на кухню, раздался третий.

В ней пробудились воспоминания прошлого. Ребекка попробовала подняться на ступеньку выше, но ударилась головой о люк. Она чуть не упала, но смогла удержаться.

Сдвинуть крышку оказалось ей не под силу. Ребекка царапала ее ногтями, стучала кулаком, пока не отбила себе костяшки пальцев.

~~~

Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке прибыли во двор Ларса-Гуннара Винсы в половине четвертого вечера. Всю дорогу до Пойкки-ярви они молчали. Им предстояла невеселая работа: изъять у бывшего коллеги ружье для следственного эксперимента.

Анна-Мария вела машину чуть быстрее обычного и чуть не переехала тело, лежавшее на гравии посреди двора.

Свен-Эрик выругался. Анна-Мария затормозила, оба выскочили из машины. Через секунду Стольнакке уже осматривал голову Винни, обхватив ее руками и приподняв. Залитый кровью затылок облепили огромные мухи. Прочитав вопрос в глазах Анны-Марии, инспектор отрицательно покачал головой.

— Это сын Ларса-Гуннара, — сказал Стольнакке.

Анна-Мария взглянула на дом. Служебного оружия она с собой не захватила. Черт!

— Даже не думай! — предупредил он, словно читая ее мысли. — Вызываем подкрепление.

«Их можно ждать целую вечность», — думала Анна-Мария.

Однако вскоре появились две машины.

— Тринадцать минут. — Свен-Эрик постучал по часам.

Фред Ульссон и Томми Рантакюрё приехали в обычном автомобиле. В другом, полицейском, прибыли четверо их коллег в пуленепробиваемых жилетах и черных комбинезонах.

Машина Ульссона и Рантакюрё остановилась поодаль на вершине холма. Приседая и пригибаясь к земле, полицейские быстро достигли двора. Свен-Эрик отогнал «форд эскорт» Анны-Марии на безопасное расстояние.

Четверо полицейских в черных комбинезонах въехали прямо во двор. Они выскочили из машины и тут же укрылись за ней.

Свен-Эрик достал громкоговоритель.

— Ларс-Гуннар Винса! — объявил он. — Если вы находитесь в доме, советуем вам немедленно выйти.

Ответа не последовало.

Анна-Мария взглянула на Стольнакке и покачала головой. Оба поняли, что ждать бесполезно.

Коллеги устремились к дому. Двое, один за другим, поднялись на крыльцо к входной двери. Двое оставшихся направились к окну на противоположной фасаду стене.

Раздался звон разбитого стекла, а потом наступила тишина. Прошла минута. Две.

Наконец на крыльце появился один из полицейских и замахал рукой.

Все ясно. Путь свободен.

Тело Ларса-Гуннара лежало на кухне возле дивана, стена над которым была забрызгана кровью.

Свен-Эрик и Томми Рантакюрё отодвинули стоявший на люке сервант.

— Там кто-то есть. — Томми показал пальцем вниз.

Свен-Эрик поднял крышку.

— Выходите! — крикнул он, протягивая в подвал руку.

Но никто не вышел.

Тогда Томми Рантакюрё спустился по лестнице. Через некоторое время полицейские услышали его голос:

— О черт! Успокойтесь. Вы можете встать на ноги?

Наконец над полом показалась голова. Девушка передвигалась медленно. Полицейские с двух сторон подхватили ее под мышки. Она застонала.

Анна-Мария узнала Ребекку Мартинссон.

Половина ее лица опухла и имела сине-черный цвет. На лбу зияла кровоточащая рана, а верхняя губа держалась только на полосках кожи. «Все это было похоже на пиццу с черт знает чем», — вспоминал позже Томми Рантакюрё.

Нижняя челюсть висела. Анна-Мария сразу поняла, что у Ребекки выбиты почти все зубы.

— Ребекка, — прошептала она. — Что…

Но девушка махнула рукой. Она мельком взглянула на тело Ларса-Гуннара и направилась к входной двери.

Анна-Мария Мелла, Свен-Эрик Стольнакке и Томми Рантакюрё устремились за ней.

Небо внезапно стало серым, появились тяжелые дождевые тучи.

Во дворе стоял Фред Ульссон.

Увидев Ребекку, он не произнес ни слова, однако его рот непроизвольно открылся, а глаза округлились.

Ребекка Мартинссон остановилась над телом Винни.

— Где «скорая»? — недовольно спросила Анна-Мария.

— Уже в пути, — ответил ей кто-то из коллег.

С неба закапало. Анна-Мария подумала, что труп надо чем-нибудь накрыть, например брезентом.

Ребекка отступила на шаг назад и взмахнула руками, словно хотела отпугнуть кого-то. Потом она побрела к дому, но внезапно изменила направление и развернулась к реке. Она будто шла с завязанными глазами и не понимала, где находится.

Пошел дождь. Осенний ливень потоком ледяных иголок обрушился на все живое. Анна-Мария до самого подбородка застегнула молнию на своей синей куртке. Теперь обязательно нужно накрыть труп брезентом.

— Проследи за ней, — обратилась инспектор Мелла к Томми Рантакюрё, кивая в сторону Ребекки. — Не допускай ее к оружию, в том числе и к твоему, и к воде.

Ребекка Мартинссон брела через двор. Юноша, который только что кормил печеньем мышей в подвале, лежал мертвым на гравии посреди двора.

Подул ветер, сильный, до шума в ушах. Небо словно испещрено следами когтей, через которые просачивалось что-то черное. Дождь? Ребекка подняла раскрытые ладони, чтобы проверить. Рукава ее плаща сползли вниз, обнажив тонкие запястья, руки, напоминающие гибкие березовые ветки. Шелковый шарф упал на гравий.

Томми Рантакюрё побежал догонять Ребекку.

— Постойте! — кричал он ей. — Не ходите к реке. Сейчас приедет «скорая» и…

Но девушка не слышала его, продолжая свой путь в сторону берега. Внезапно Рантакюрё охватил ужас при виде ее вытаращенных глаз и окровавленного лица с клочьями свисающей кожи. Томми понял, что боится оставаться с ней наедине.

— Простите! — Он схватил Ребекку за рукав. — Я не позволю вам… вы просто туда не пойдете.

Ребекка почувствовала, как кто-то взял ее за рукав — и словно земля разверзлась под ее ногами. В памяти всплыла фигура пастора Весы Ларссона. Однако вместо человеческой на плечах его сидела собачья голова, покрытая бурой шерстью. Черные глаза осуждающе смотрели на Ребекку. У пастора были дети. И собаки, которые не умеют плакать.

— Чего ты хочешь от меня? — спросила его Ребекка.

Поодаль она увидела пастора Томаса Сёредберга, который доставал из колодца мертвых младенцев. Он поднимал их одного за другим, кого за пятку, кого за ножку или бедро. Голые белые младенцы распухли от колодезной воды. Пастор бросал их в кучу, которая быстро росла.

Ребекка оглянулась и тут же встретилась глазами со своей матерью. Она стояла рядом, такая же опрятная и элегантная, как всегда.

— Ты так ничего и не поняла, — сказала она дочери. — Знала бы ты, что наделала!

Анна-Мария Мелла нашла в доме ковер, которым собиралась накрыть сына Ларса-Гуннара. Неизвестно, как к этому отнесутся криминалисты. Надо еще установить заграждение, пока здесь не собрался весь поселок с журналистами во главе. И еще этот дождь! Анна-Мария распоряжалась насчет заграждения и тащила по двору ковер, а сама думала о Роберте. Она представляла себе, как будет плакать в его объятиях сегодня вечером, отдыхая после ужасного дня, в котором было слишком много крови и бессмысленной жестокости.

Внезапно она услышала голос Томми Рантакюрё.

— Я больше не могу держать ее! — кричал он.

Ребекка Мартинссон вырывалась у него из рук, отчаянно размахивая кулаками. Наконец она освободилась и побежала к реке. Стольнакке и Ульссон устремились следом. Не успела Анна-Мария глазом моргнуть — как Свен-Эрик почти догнал Ребекку, а Фред отстал от него всего на какой-нибудь шаг. Еще секунда — и девушка, словно змея, извивалась в руках инспектора Стольнакке.

— Вот так! — громко повторял он. — Вот так!

Томми Рантакюрё зажимал нос ладонью, из-под которой бежала струйка крови. У Анны-Марии в кармане всегда лежали одноразовые бумажные платочки: на случай, если потребуется вытереть Густаву нос или рот после мороженого. Она протянула платочек Томми.

— Повали ее на землю! — закричал Фред Ульссон. — Здесь не обойтись без наручников.

— Какие еще, к черту, наручники! — сердито ответил Свен-Эрик. — Где «скорая»?!

Последняя реплика была обращена к Анне-Марин. Та пожала плечами.

Теперь Фред Ульссон и Свен-Эрик держали Ребекку за руки с двух сторон, а она, стоя между ними на коленях, отчаянно вырывалась.

Наконец подоспела «скорая». Одновременно с ней прибыл еще один автомобиль с мигалкой. Завыли сирены, цветные огни замелькали сквозь серую завесу дождя. Чертова суматоха!

Вдруг Ребекка закричала, заглушая все остальные звуки. Она рвалась и выла как сумасшедшая и никак не могла остановиться.

~~~

Золотая Лапа

Он черный, как сатана. Он прибежал к ней, рассекая лиловые волны иван-чая, над которыми, словно снежные хлопья, кружил белый пух, и остановился в какой-нибудь сотне метров.

У него широкая грудь и крупная голова, жесткая шерсть вокруг шеи. Его не назовешь красавцем, но он силен. Почти как она сама. Он замер и ждет ее.

Золотая Лапа узнала о нем еще вчера. Она манила его и звала, пела ему о своем одиночестве. И вот он пришел. Наконец он здесь.

От счастья у Золотой Лапы взыграла кровь. Волчица устремилась к нему и сразу перешла к любовным играм. Она сдвинула на макушке уши и изогнула длинную спину буквой S. Она красовалась. Он медленно вилял хвостом.

Нос к носу. Потом под хвост. Потом опять к носу. Золотая Лапа вытянула шею и выпятила грудь. Наступил самый торжественный момент. «Возьми меня, если хочешь», — говорила она ему.

Он положил переднюю лапу на ее плечо. Это был знак. И дальше она не могла уже себя сдерживать. Она забыла, когда прыгала так в последний раз.

Золотая Лапа сделала скачок в сторону, потом развернулась, разбрасывая комья земли. Она мчалась то в одну, то в другую сторону, то внезапно останавливалась. Она взяла разбег, прыгнула через него, потом обернулась, нагнула голову и оскалила зубы.

А потом все началось сначала.

Он бегал следом за ней, и время от времени, когда настигал ее, они вместе взлетали в воздух и делали сальто-мортале.

Они сошли с ума, а когда выбились из сил, вместе лежали на земле и тяжело дышали.

Волчица вытянула шею и лизнула ему пасть. Лапы онемели от усталости.

Меж сосен садилось солнце.

Начиналась новая жизнь.

Благодарность автора

Ребекка Мартинссон встанет на ноги — здесь я надеюсь на ту маленькую девушку в красных резиновых сапогах и спасательном жилете, что живет внутри ее и направляет ее действия. В моей истории я — бог. Даже если персонажи и проявляют собственную волю, выбор за них делаю я. Места, где они действуют, тоже выдуманы мною. Правда, на реке Торне-эльв есть поселок под названием Пойкки-ярви, однако в нем нет ни гравийной дороги, ни бара, ни дома, где живет священник.

Многие помогали мне в работе над этой книгой, и кое-кого я хотела бы поблагодарить здесь: юриста Карину Лундстрём, которая познакомила меня с интересными людьми в полицейском управлении; врача Яна Линдберга, рассказавшего мне о работе патологоанатома; докторанта Катарину Дюрлинг и юрисконсульта Викторию Эдельман, которые рылись ради меня в кодексах и консультировали во всем, что касалось законов; собаковода Петера Хольмстрёма, который поведал мне историю замечательного пса по кличке Клинтон.

Все ошибки в книге — мои. Это я забывала спросить, не понимала объяснений или воображала, что знаю лучше.

Спасибо издателю Гуннару Нирстедту за его отношение ко мне; Элизабет Ульсон Валин и Джону Эйру за обложку. Лизе Берг и Хансу-Улофу Эбергу за внимательное чтение. Маме и Еве Йенссен за то, что в нужный момент не забывали похвалить меня. Папе, который разбирается в картах, в молодости видел живого волка и занимался подледной рыбалкой, за ответы на мои многочисленные вопросы.

И наконец, Пер, тебе спасибо за все.