Оса Ларссон

Черная тропа

Ты помнишь, как это было?

Ребекка Мартинссон увидела своего друга, лежащего мертвым на земле в Пойккиярви. И мир рухнул. Им пришлось держать ее, чтобы женщина не ушла в реку.

Это третья книга.

* * *

Выдержка из медицинской карточки пациентки Ребекки Мартинссон от 12 сентября 2003 года

Повод для обращения: пациентка поступила в больницу г. Кируна с травмой головы и повреждениями на лице в результате падения. При госпитализации находится в состоянии острого психоза. Раны на лице требуют хирургического вмешательства, которое производится под общим наркозом. После пробуждения от наркоза психотические симптомы сохраняются. Решение о принудительном лечении в соответствии с третьим параграфом Закона о принудительном лечении. Переведена в психиатрическую клинику больницы Св. Йёрана в Стокгольме, закрытое отделение. Первичный диагноз: острый психоз. Лечение: риспердал микс 8 мг/сутки и собрил 50 мг/сутки.

Наступили последние времена.

Смотрите, он летит в облаках, и каждый должен увидеть его.

Наступил последний час.

Настало время огненно-красной лошади. Она прилетит с длинным мечом, чтобы люди могли перерезать друг друга.

Я здесь! Они держат меня за руки! Они не слушают! В невежестве своем отказываются они обратить свои глаза к небу, которое открывается над ними.

Настало время коня бледного.

Он роет землю своими острыми копытами и выбивает землю из ее орбиты.

И вот, произошло великое землетрясение, и земля стала черна как власяница, и луна сделалась как кровь.

А я осталась. Нас здесь много — тех, кого оставили. Мы падаем на колени, отправляясь во тьму, и опорожняем наши животы от страха. Нас несет к озеру из горящей серы — это вторая смерть. Осталось лишь несколько минут. Хватайся за первого попавшегося. Крепко держись за ближнего своего.

Я слышу голос семи гроз. Наконец мне ясны слова.

Он говорит, что время вышло.

Но здесь никто не слушает!

Выдержка из карточки пациентки Ребекки Мартинссон от 27 сентября 2003 года

Пациентка идет на контакт, отвечает на обращение, может рассказать о событиях, вызвавших психоз. Имеются симптомы депрессии: падение массы тела, вялость и равнодушие, расстройство сна. Риск суицида — высокая степень. Электроконвульсивная терапия продолжается. Сипрамил в виде таблеток 40 мг/сутки.

Одного из санитаров (при мне находится санитар, уже одно это чего стоит!) зовут Юхан. Или Юнас? Или Йонни? Он выводит меня на прогулку. Мне не разрешают ходить одной. Мы ходим недалеко. Однако я невероятно устаю. Наверное, Юхан видит это, когда мы идем обратно. Делает вид, что ничего не замечает. Все время говорит. Это хорошо, потому что тем самым он избавляет меня от необходимости говорить.

Юхан рассказывает о матче под названием «Разборки в джунглях» за звание чемпиона между Мухаммедом Али и Джорджем Форманом в Заире в 1974 году.

— Али так досталось тогда! Он просто стоял на месте и давал Форману его бить. А Форман — тот был суров. Они ведь супертяжеловесы, и хотя сейчас уже все об этом забыли, но перед началом матча многие волновались за Али. Боялись, что Форман забьет его до смерти. А в результате Али стоял неподвижно, как камень. Семь раундов его били по морде. Это была психическая атака. А в седьмом он прислонился к плечу Формана и прошептал ему в ухо: «И это все, на что ты способен, Джордж?» Вот так-то! А в восьмом раунде Форман едва успевал обороняться и допустил ошибку. Правая рука Али описывает полукруг в воздухе и — хрясь! Форман падает, как спиленное дерево. Победа!

Я иду молча. Отмечаю, что начинает пахнуть осенью. А санитар болтает что-то про «Разборки в джунглях»[1] или же начинает беседовать со мной о Второй мировой войне (можно ли со мной о таком разговаривать? Разве я не слишком чувствительна, не слишком ранима? Что скажет главный врач, если узнает?)

— Японцы — они настоящие вояки. Представляешь, когда у летчиков-истребителей кончалось горючее где-нибудь посреди Тихого океана и они видели в пределах досягаемости американский корабль, то направляли самолет прямо туда. Бух! Или элегантно совершали посадку на брюхо прямо в океан — просто чтобы показать, какие они великолепные пилоты. И потом, приземлившись и оставшись в живых, они прыгали в воду и вонзали в себя мечи. Никогда не сдавались врагу живыми. То же самое при битве за Гуадалканал. Они толпой бросились с кручи, когда поняли, что окружены. Американцы стояли там со своими мегафонами и предлагали им сдаться.

Когда мы возвращаемся в отделение, я вдруг начинаю бояться, что Юхан спросит меня, понравилась ли прогулка. Спросит, что я думаю. Хочу ли завтра снова пойти погулять.

Я не в состоянии ответить «да» и «с удовольствием». Это чувство знакомо мне с детства. Так бывало у меня с добрыми тетушками в деревне, когда они угощали меня мороженым или лимонадом. И всегда спрашивали потом: «Ну как, вкусно?» Хотя ведь и сами могли догадаться. Ибо ты сидел за столом, в торжественном молчании поглощая лакомство. Но им нужно было что-то от тебя получить. Какое-то вознаграждение. «Да», а еще лучше «спасибо» — из уст бедной девочки, у которой помешанная мамаша. Сейчас я ничего не могу дать. Ни слова. Ни звука. Если он меня спросит, я отвечу «нет». Хотя так приятно было подышать воздухом. В отделении пахнет потом, лекарствами, табачным дымом, грязью, больницей и средством для дезинфекции линолеума.

Но Юхан не спрашивает и на следующий день снова ведет меня на прогулку.

Выдержка из эпикриза пациентки Ребекки Мартинссон от 30 октября 2003 года

Терапия дала хорошие результаты. Риск суицида можно считать устраненным. В последние две недели — лечение в соответствии с Законом о здравоохранении. Настроение подавленное, но явных признаков депрессии не наблюдается. Переводится в собственное жилье в Курравааре, где прошло ее детство, под наблюдение врача в Кируне. Назначения: сипрамил 40 мг/сутки.

Главный врач спрашивает меня, как я себя чувствую. Я отвечаю: «хорошо». Он молчит и смотрит на меня. Чуть заметно улыбается. Проявляет эмпатию. Он умеет молчать сколь угодно долго. В этом деле доктор настоящий мастер. Молчание не раздражает его. В конце концов я говорю: «Достаточно хорошо». Это правильный ответ. Врач кивает.

Мне нельзя больше оставаться здесь. Я и так слишком долго занимала койко-место. Есть женщины, которым оно куда нужнее. Такие, которые поджигают на себе волосы. Такие, которые, едва попав в отделение, разбивают зеркало в туалете и проглатывают осколки, так что их приходится срочно везти в реанимацию. Я могу говорить, отвечать на вопросы, вставать по утрам и чистить зубы.

Я ненавижу его за то, что он не заставляет меня остаться здесь навсегда. За то, что он не Господь Бог.

Потом я сижу в поезде, который едет на север. Пейзаж проносится мимо быстро сменяющимися картинами. Поначалу — большие лиственные деревья в красных и желтых тонах. Осеннее солнце, множество домов. В каждом из них живут люди. Худо-бедно выживают.

После озера Бастютреск — только снег. И наконец — лес, лес, лес. Я еду домой. Березы съежились от холода, стоят на фоне белого снега тоненькие и черные.

Я прижимаюсь лбом и носом к оконному стеклу.

«Я хорошо себя чувствую, — говорю я сама себе. — Просто вот это и называется „хорошо себя чувствовать“».

* * *

15 марта 2005 года, суббота

Вечер на грани зимы и весны. Лед еще толстый, больше метра. Везде по поверхности семимильного озера Турнетреск рассеяны крошечные, два на два метра, домики на полозьях — это жители Кируны, почувствовав весну, дружно отправились на рыбалку. Такой домик-будку привозят на место, прицепив сзади к скутеру, и ставят над лункой. В полу домика есть люк, а от него к полынье идет широкая пластмассовая труба — чтобы снизу не задувал ветер. Сидишь внутри, удишь рыбу, и никакой мороз тебе не страшен.

Лейф Пудас сидел в своей будке в одних кальсонах и рыбачил. Часы показывали половину девятого вечера. По случаю субботы он уже успел откупорить несколько банок пива. Керосинка шипела и посвистывала. Домик прогрелся, градусник показывал больше двадцати пяти градусов. Рыбка тоже хорошо клевала — Лейфу удалось наловить пятнадцать небольших гольцов. Кроме того, он отложил несколько налимов для сестры, вернее, для ее кошки.

Когда настало время выйти помочиться, Лейф воспринял это с облегчением — перегрелся, сидя в помещении, порадовался поводу выйти наружу и немного охладиться. Надев ботинки, он в одних кальсонах выскочил в темноту на мороз. Едва Лейф приоткрыл дверь, как ветер рванул и распахнул ее.

Днем было солнечно и безветренно. Однако погода в горах предательски переменчива. Сейчас шторм завывал и тянул дверь, как сбесившийся пес. Поначалу ветер вроде бы не ощущался, словно залег, тихо ворча и собираясь с силами, а затем задул во всю мочь. Казалось, петли вот-вот не выдержат. Лейф Пудас вынужден был ухватить дверь обеими руками, чтобы закрыть ее за собой. Наверное, все же надо было одеться. Да ладно, пустить струю — дело недолгое. Штормовые тучи принесли с собой снег: не мягкие снежинки, а острые колючие кристаллики. Они неслись по земле и хлестали его по коже, как кнутом.

Лейф Пудас обежал вокруг домика, ища укрытия от ветра, и пристроился, чтобы сделать свое дело. Здесь ветер почти не ощущался, но мороз пощипывал изрядно. Мошонка сжалась в маленький твердый шарик. Но струя все же выстрелила. Он ожидал, что она замерзнет на лету, превратится в желтую ледяную дугу.

Едва закончив свое дело, Лейф вдруг услышал за спиной сквозь порывы ветра нечто похожее на мычание, и в следующую секунду будка ударила его в спину. Он чуть не упал ничком, а домик покатился прочь.

Прошло несколько секунд, прежде чем Лейф понял, что произошло. Шторм унес его будку. Он еще видел окно — теплый светящийся квадрат, на всех парах уносящийся от него. Лейф пустился было в погоню в темноте, но теперь, когда крепление больше не держало, будка на полозьях с бешеной скоростью покатилась прочь. Шансы догнать ее равнялись нулю.

Первая мысль Лейфа была о потере будки. Он сам построил ее из фанеры, сделал теплоизоляцию, обшил снаружи алюминием. Завтра, когда он разыщет ее при свете дня, она будет годиться разве что на дрова. Оставалось только надеяться, что домик на полозьях ни во что не врежется и не вызовет никаких разрушений, иначе у его хозяина будут неприятности.

Тут налетел мощный порыв шторма, почти сбивший Лейфа с ног. Внезапно он осознал, что сам находится в смертельной опасности. После стольких банок пива кровеносные сосуды проходили, казалось, под самой кожей. Если ему не удастся сейчас же где-нибудь спрятаться, он мгновенно замерзнет насмерть.

Лейф огляделся. До туристической станции в Абиску не меньше километра, туда ему ни за что не дойти, счет идет на минуты. Где ближайшая будка? Из-за метели и шторма он не видел ни одного огонька.

«Думай! — велел он себе. — Ни шагу больше, пока не раскинешь мозгами. В какую сторону ты сейчас стоишь лицом?»

Лейф раскидывал мозгами секунды три, почувствовал, как руки стали замерзать, засунул их под мышки. Сделал четыре шага от того места, где стоял, и наткнулся на свой скутер. Ключ лежал в сбежавшей будке, но под сиденьем у него был спрятан маленький ящичек с инструментами, и он поскорее вытащил его.

Затем Лейф мысленно попросил кого-то там наверху, чтобы тот повел его в правильном направлении — к ближайшему соседу Перссону. Их отделяло друг от друга расстояние метров в двадцать, но сейчас Лейф на каждом шагу готов был разрыдаться — из страха, что пропустит соседскую будку. Потому что тогда — верная смерть.

Щурясь от острых снежинок, бьющих в глаза, он вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть очертания домика Перссона из стекловолокнистой плиты. На лице образовывалось снежное месиво, которое ему все время приходилось оттирать. В темноте разглядеть что бы то ни было сквозь метель было невозможно. Лейф успел подумать о своей сестре. И о своей бывшей — что им было не так уж и плохо вместе.

На домик Перссона он наткнулся еще до того, как увидел его. В окнах черно — никого нет. Вытащив молоток из ящичка с инструментами, стал орудовать левой рукой — правая полностью онемела от того, что он держался ею за стальную ручку ящика. На ощупь пробравшись к маленькому заделанному пластиком окну, Лейф выбил его.

Страх придал сил — несмотря на свой вес почти в сто килограмм, он одним рывком ввалился в окно. Ругнулся, оцарапав живот об острый металлический край. Но это все пустяки. Никогда еще ему не доводилось так близко ощущать затылком дыхание смерти.

Оказавшись внутри, надо было первым делом согреться. Здесь была защита от ветра, однако в пустом домике царил ледяной холод.

Порывшись в ящиках, Лейф нашел спички. Как можно удержать такой крошечный предмет, когда руки совершенно окоченели? Он засунул пальцы в рот и отогревал их до тех пор, пока они не начали мало-мальски слушаться. В конце концов, ему удалось разжечь керосиновую лампу и печь. Все тело сотрясалось, как в лихорадке. Так замерзать рыбаку еще не приходилось. Холод пробрал буквально до костей.

— Ну и чертов мороз! Вот ведь проклятая холодина! — несколько раз произнес Лейф вслух. Он говорил громко, пытаясь таким образом отогнать чувство паники, словно составлял сам себе компанию в беде.

Ветер завывал за окном, как разъяренный бог. Лейф схватил диванную подушку, прислоненную к стене, и укрепил ее, как мог, закрыв ею окно, — загнал между карнизом и стеной. Поискал еще и обнаружил красный пуховик, принадлежавший, видимо, госпоже Перссон. Затем нашел коробку с бельем, вытащил две пары кальсон и надел на себя — одни на ноги, другие на голову.

Тепло медленно возвращалось к нему. Он подносил онемевшие части тела к огню, в них закололо и заныло, боль была просто адская. Одно ухо и щека вообще потеряли чувствительность. Недобрый знак.

На кушетке лежала куча одеял. Они, конечно же, промерзли насквозь, но мужчина решил натянуть их на себя, чтобы удержать тепло.

«Я выжил, — сказал Лейф самому себе. — Ну, и что из того, что одно ухо пострадало?»

Он сорвал с кушетки одеяло. Оно было голубое в цветочек — сохранилось с семидесятых.

А под ним оказалась женщина. Ее глаза были открыты и превратились в лед, поэтому казались совсем белыми, как матовое стекло. На подбородке и руках — нечто похожее на кашу или, скорее, на рвоту. На ней был спортивный костюм. На куртке виднелось красное пятно.

Мужчина не закричал. Даже не сильно удивился, поскольку пребывал в состоянии полной эмоциональной опустошенности после всего пережитого.

— Ах ты, черт! — только и смог сказать он.

Чувство, охватившее его, было сродни тому, которое испытываешь, когда недавно взятый в дом щенок в сотый раз писает тебе на пол: отчаяние перед законом всеобщего свинства.

Лейф подавил в себе импульсивное желание положить одеяло на место и сделать вид, что ничего не видел.

Затем уселся и задумался. Что теперь делать, черт подери? Конечно же, надо добраться до туристической станции. Брести туда в темноте — удовольствие ниже среднего. Однако выбора не было. Ибо сидеть здесь и оттаивать вместе с женщиной он тем более не хотел.

Все же стоит посидеть чуток в тепле, чтобы еще хоть немного согреться.

Между ними возникло своеобразное единство. Она составляла ему компанию, пока мужчина еще целый час сидел в домике, мучаясь от боли в руках и ногах, когда к ним постепенно возвращалось тепло. Ладони он держал у самого пламени керосинки.

Он не произнес ни слова. И она тоже.

Инспектор полиции Анна-Мария Мелла и ее коллега Свен-Эрик Стольнакке прибыли на место без четверти двенадцать в ночь с субботы на воскресенье. Полиция взяла два скутера на туристической станции в Абиску. К одному из них прикрепили сани. Один из турпроводников предложил свою помощь и довез двух полицейских до места. Завывал шторм, вокруг была кромешная тьма.

Лейф Пудас, обнаруживший тело, сидел на туристической станции в Абиску. Его уже допросили патрульные полицейские, которые оказались ближе всех и приехали первыми. Когда Пудас пришел на станцию, администрация уже закрылась. Прошло некоторое время, прежде чем сотрудники паба восприняли его всерьез. Дело ведь происходило в субботу вечером, и персонал привык к свободному стилю в одежде: случалось, что народ скидывал с себя комбинезоны для езды на скутере и сидел себе, попивая пиво, в одном исподнем. Но Лейф Пудас ввалился на станцию, одетый в красный дамский пуховик, едва доходивший ему до пупа, и кальсоны, закрученные на голове наподобие тюрбана. Только когда мужчина разрыдался, все поняли, что дело нешуточное. Его выслушали и немедленно вызвали полицию.

Лейф сказал, что нашел мертвую женщину. Несколько раз повторил, что домик не его. Однако народ подумал, что мужик прибил собственную жену. Никто не решался посмотреть ему в глаза. Так Пудас и просидел один до приезда полиции, тихо плача в уголке.

Оказалось, что оцепить территорию вокруг домика не представляется возможным — ветер тут же срывал заграждение. Вместо этого пришлось обмотать желтые в черную полоску ленты вокруг самого домика, сделав его похожим на почтовую посылку. На ветру они зло грохотали по стенам. Криминологи уже прибыли на место и работали при свете прожектора и слабого освещения внутри будки.

Более двух человек в домике поместиться не могли. Пока криминологи работали, Анна-Мария и Свен-Эрик стояли снаружи, вынужденные постоянно двигаться, чтобы не замерзнуть. Из-за шторма и толстых шапок они практически не слышали друг друга. Даже Свен-Эрик, обычно ходивший всю зиму с непокрытой головой, на этот раз был в шапке с ушами. Время от времени они что-то кричали друг другу, тяжело переваливаясь в комбинезонах для скутера, как два рекламных человечка фирмы «Мишлен».

— Смотри! — крикнула Анна-Мария. — Ничего себе!

Женщина раскинула руки и стояла теперь под ветром, словно парус. Она была маленькая, весила немного. К тому же днем снег подтаял, а затем снова замерз, превратившись под вечер в гладкий лед, — и когда Анна-Мария стояла в такой позе, ветер гнал ее прочь по льду.

Свен-Эрик рассмеялся и сделал вид, что торопится подхватить, пока ее не отнесло на другую сторону озера.

Наконец криминологи вышли из будки.

— Это, во всяком случае, не место убийства, — крикнул один из них Анне-Марии. — Ее, похоже, закололи ножом, но это произошло не здесь. Тело можно увозить. Мы продолжим завтра, когда будет светло.

— И меньше риска отморозить себе задницу, — проревел у него за спиной коллега, одетый более легко.

Криминологи сели в скутер, и их повезли обратно к туристической станции.

Анна-Мария и Свен-Эрик вошли в будку. В ней было тесно и холодно.

— Во всяком случае, здесь нет этого ужасного ветра, — сказал Свен-Эрик и закрыл дверь. — Вот так, можно говорить нормальным голосом.

Крошечный, подвешенный к стене стол был оклеен пленкой под дерево. Четыре белых пластмассовых стула стояли штабелем в углу. В домике была малюсенькая плитка и тазик для мытья посуды. Красно-белая клетчатая штора и керамическая вазочка с тряпочными цветами лежали на полу под окном. Диванная подушка, которой было заложено окно, немного защищала от ветра, стремящегося ворваться в домик.

Свен-Эрик открыл шкаф. Там стоял аппарат для изготовления самогона. Он снова закрыл дверцу.

— Ладно-ладно, — сказал он. — Этого мы не видели.

Анна-Мария оглядела женщину на кушетке.

— Метр семьдесят? — предположила она.

Свен-Эрик кивнул и начал отламывать сосульки с усов.

Анна-Мария достала из кармана диктофон. Некоторое время воевала с ним, поскольку батарейки остыли, и он не желал включаться.

— Ну, давай же! — рыкнула она, поднося его к примусу, который мужественно старался создать тепло в домике, несмотря на разбитое окно и многократно открывавшуюся дверь.

Когда прибор заработал, она наговорила на него словесный портрет.

— Женщина, блондинка, прическа под пажа, около сорока… Красивая, не так ли?

— Угу, — пробормотал Свен-Эрик.

— Мне она, по крайней мере, кажется красивой. Рост примерно метр семьдесят, стройная, большая грудь. Кольца на пальце нет. Украшений нет. Цвет глаз в настоящий момент трудно определить. Возможно, судмедэксперт… Светлая спортивная куртка, типа ветровки, на ней, с большой степенью вероятности, пятна крови, но это мы скоро узнаем наверняка; спортивные брюки под цвет, кроссовки. — Анна-Мария склонилась над женщиной. — На ней косметика — помада, тени и тушь, — продолжала она в диктофон. — Не странно ли, когда собираешься на пробежку? И почему на ней нет шапки?

— Сегодня днем было очень тепло и солнечно, — сказал Свен-Эрик. — И вчера тоже. Когда нет ветра…

— Но ведь на дворе зима! Это только ты ходишь круглый год без шапки. Во всяком случае, одежда на ней дорогая. И общий вид очень ухоженный. Женщина не из простых.

Анна-Мария отключила диктофон.

— Надо обойти местных жителей прямо сегодня вечером. Туристическая станция, восточная часть Абиску. Спросим владельца магазина, не знает ли он ее. Кто-то должен был заявить в полицию об исчезновении, не так ли?

— Мне чудится в ней что-то знакомое, — задумчиво проговорил Свен-Эрик.

Анна-Мария кивнула.

— Тогда, возможно, это кто-то из жителей Кируны. Подумай, где ты мог ее видеть. У зубного врача? За прилавком магазина? В банке?

Свен-Эрик покачал головой.

— Нет-нет, хватит, — сказал он. — Потом само вспомнится.

— Мы должны проехаться между будками, — сказала Анна-Мария.

— Да уж… В такую жуткую бурю…

— Все равно придется.

— Ну да.

Некоторое время они смотрели друг на друга.

Анне-Марии показалось, что у Свена-Эрика усталый вид. Усталый и подавленный. Такая усталость часто накатывала на него при виде мертвых женщин. К тому же это обыденность — такие трагические случаи. Женщина лежит на кухне, забитая до смерти, а в спальне рыдает муж, и остается лишь радоваться, если у них нет маленьких детей, которые все это видят.

Ее саму особенно задевало за живое, когда речь шла о детях. Анна-Мария не могла смириться с тем, когда гибнут дети и животные. Но такое убийство… Не то, чтобы оно ее порадовало — нет, конечно. Но убийство такого типа… это была задачка, за которую хотелось взяться. Такая работа ей по плечу.

Анна-Мария улыбнулась про себя, глядя на большие мокрые усы Свена-Эрика. Они выглядели, как раздавленная машиной зверюшка. В последнее время эти усы разрослись, как дикие заросли. Она задумалась о том, насколько он одинок. Его дочь живет с семьей в Лулео. Похоже, они встречаются не так уж и часто.

А полтора года назад пропал его кот. Анна-Мария пыталась уговорить Свена-Эрика обзавестись новым, но тот категорически отказывался. «С ними одни хлопоты, — заявлял коллега. — Это так связывает». Она понимала, что это значит. Свен-Эрик хотел оградить себя от будущих потерь. Одному богу известно, как он переживал и сколько думал о Манне, пока, наконец, не отчаялся и не перестал говорить о нем.

«Жаль», — подумала Анна-Мария. Свен-Эрик был прекрасным мужчиной. Мог бы стать замечательным мужем какой-нибудь женщине и прекрасным хозяином любому животному. Они с Анной-Марией работали слаженно, но им никогда не пришло бы в голову общаться в свободное время. И сказывалась не только разница в возрасте. Просто у них было мало общего. Если они сталкивались в городе или в магазине в свободное от работы время, разговор как-то не клеился. На работе же они легко общались и прекрасно чувствовали себя в компании друг друга.

Свен-Эрик посмотрел на Анну-Марию. Она была совсем маленькая, не больше полутора метров ростом, и почти терялась в большом комбинезоне. Светлые длинные волосы расплющены шапочкой. Похоже, ее это нисколько не заботило. Она не из тех, для кого макияж и прическа важнее всего. Да у нее, наверное, и времени на такое нет. Четверо детей и муж, который довольно мало помогает по дому. Вообще-то Роберт неплохой мужик, и, кажется, у них с Анной-Марией все хорошо, просто он какой-то заторможенный. Хотя много ли он сам занимался домом, когда они с Йордис были вместе? Деталей он не помнил, но позднее, когда он начал жить один, приготовление пищи оказалось для него проблемой.

— Ну так что? — спросила Анна-Мария. — Давай побродим среди других будок, пока остальные займутся деревней и туристической станцией?

Свен-Эрик ухмыльнулся.

— Пожалуй. Тем более что субботний вечер все равно испорчен.

На самом деле вечер испорчен не был. Чем бы он занимался, не будь здесь? Посмотрел телевизор или сходил с соседом в баню? Каждые выходные одно и то же.

— Вот именно, — сказала Анна-Мария и застегнула «молнию» на своем комбинезоне.

На самом деле женщина так не думала. Для нее это вовсе не был испорченный субботний вечер. Настоящий рыцарь не может без конца сидеть дома, в лоне семьи, иначе он просто сойдет с ума. Ему надо выйти на простор и вытащить свой меч. Чтобы потом усталым и пресыщенным приключениями вернуться домой к семье, которая наверняка побросала коробки из-под пиццы и пластиковые бутылки на столике в гостиной, однако какая, в сущности, разница? Вот это настоящая жизнь: стучаться в чужие двери в темноте на замерзшем озере.

— Надеюсь, что у нее не было детей, — проговорила Анна-Мария, прежде чем они снова вышли навстречу шторму.

Свен-Эрик ничего не ответил. Ему стало стыдно. О детях он даже не подумал. У него возникла лишь одна мысль — надеялся, что у нее не было кошки, которая сидит теперь, запертая в квартире, и напрасно ждет свою хозяйку.

* * *

Ноябрь 2003 года

Ребекка Мартинссон выписалась из психиатрической клиники больницы Св. Йёрана. Она едет на поезде в Кируну. И вот уже сидит в такси перед домом своей бабушки в Курравааре.

После смерти бабушки дом принадлежит Ребекке и дяде Аффе. Это серый панельный дом у реки: истертый линолеумный пол, пятна влаги на стенах.

Раньше от него пахло старым домом и человеческим жильем. В нем постоянно ощущались запахи мокрых резиновых сапог, хлева, еды и пирогов. Привычный запах бабушки. И папин тоже — в те времена. Теперь в доме царит запах заброшенности. Подвал забит стекловолоконной ватой, чтобы удерживать влагу, идущую от земли.

Шофер такси заносит ее чемодан. Спрашивает, куда его — на верхний или нижний этаж?

— Наверх, — отвечает она.

Ребекка с бабушкой жила на втором этаже.

Папа жил в комнате на первом. Вся мебель стоит там на своих местах, застыв в безвременном сне под большими белыми простынями. Жена дяди Аффе Инга-Бритт использует первый этаж как склад ненужных вещей. Здесь появляется все больше и больше коробок с одеждой и книгами, стоят старые стулья, которые Инга-Бритт купила по дешевке и собирается когда-нибудь отреставрировать. Папина мебель под простынями отступает все дальше и дальше к стенам.

Впрочем, какая разница, что комната на первом этаже выглядит уже не так, как раньше? Для Ребекки она остается неизменной.

Папы уже много лет нет в живых, но, едва переступив порог, она видит его сидящим на деревянном диванчике на кухне. Бабушка послала Ребекку позвать его завтракать. Он услышал ее шаги по лестнице и поспешно сел. На нем клетчатая фланелевая рубашка и синий джемпер «Хелли-Хансен». Голубые рабочие брюки заправлены в толстые носки с высокой резинкой, которые связала бабушка. Глаза немного опухшие. Увидев Ребекку, он проводит рукой по щетине и улыбается.

Сейчас она понимает многое, чего не понимала тогда. Или уже тогда понимала? Это поглаживание рукой по щетине — сейчас она видит, что это жест смущения. Неужели ее волнует, что он не побрит, что он спал в одежде? Ни капельки. Он красив, так красив!

И банка пива, стоящая возле мойки, помятая и изрядно облупившаяся. Пиво в ней было когда-то очень давно. Он пьет из нее нечто совсем другое, но перед соседями делает вид, что это легкое пиво.

«Я никогда не обращала на это внимания, — хочет она сказать. — Это мама из-за этого нервничала. А я любила тебя — по-настоящему».

Такси уехало. Ребекка разожгла огонь в камине и включила батареи отопления. Она лежит на полу в кухне на одном из бабушкиных тряпичных ковриков. Следит взглядом за мухой. Та жужжит громко и уныло. Тяжело стукается о потолок, словно ничего не видит. Так обычно и бывает — они просыпаются от того, что в доме вдруг стало тепло. Вымученный напряженный гул, медлительный полет. Вот муха приземлилась на стену, лениво и беспорядочно ползает. Все реакции у нее замедлены. Возможно, ее можно было бы прибить просто рукой. И избавиться от этого звука. Но у Ребекки нет на это сил. Она лежит на полу и смотрит на муху. Все равно та скоро умрет. Потом придется замести ее с пола.

* * *

Декабрь 2003 года

Наступил вторник. Каждый вторник Ребекка ездит в город. Встречается с психотерапевтом и получает запас сипрамила на неделю. Психотерапевт — женщина лет сорока. Ребекка старается не презирать ее. Невольно смотрит на ее туфли и думает «дешевка», разглядывает ее пиджак и думает, что он плохо на ней сидит.

Но за презрение хвататься опасно. Оно вдруг поворачивается против тебя: а ты сама? Даже не работаешь.

Психотерапевт просит ее рассказать о своем детстве.

— Зачем? — спрашивает Ребекка. — Я ведь здесь не для этого.

— А для чего ты здесь, как ты думаешь?

Ребекка устала от этих профессиональных вопросов. Она смотрит на ковер, чтобы скрыть свой взгляд.

О чем она может рассказать? Каждое малейшее событие — как красная кнопка. И невозможно предсказать, что будет, если на нее нажать. Вспомнишь, как пила молоко из стакана, и за этим потянется все остальное. «Я не намерена рыться во всем этом», — думает она и с ненавистью косится на упаковку одноразовых платочков, которая всегда лежит наготове на столе между ними.

Ребекка смотрит на себя со стороны. Работать она не может. Сидит по утрам на холодном сиденье унитаза и выдавливает из упаковки таблетки, боясь того, что может произойти иначе.

Слов много. Мучительный, истеричный, жалкий, отвратительный, тошнотворный, тяжесть, сумасшествие, болезнь. Убийца.

Надо быть подобрее с психотерапевтом. Показывать готовность к сотрудничеству. Показывать, что я поправляюсь, что временами у меня все хорошо.

«Надо будет рассказать ей что-нибудь, — думает Ребекка. — В следующий раз».

Она могла бы что-нибудь наврать. Ей уже приходилось это делать.

Можно сказать: «Моя мать кажется не любила меня». И в действительности это даже не ложь, а маленькая правда. Но за этой маленькой правдой скрывается большая правда.

«Я не плакала, когда она умерла, — думает Ребекка. — Мне было одиннадцать, и я ничегошеньки не чувствовала. Во мне заложен какой-то врожденный дефект».

* * *

Канун нового, 2003 года

Канун Нового года Ребекка встречает с Беллой, собакой Сиввинга Фъельборга. Сиввинг — ее сосед, который дружил с бабушкой, когда Ребекка была маленькая.

Он спросил, не хочет ли Ребекка поехать с ним к его дочери Лене и отпраздновать в кругу семьи. Та начала отнекиваться, а он не настаивал. Зато оставил ей собаку. Он сказал, что ему нужен человек, который присмотрел бы за собакой, но на самом деле присмотр нужен за самой Ребеккой. Впрочем, какая разница? Ребекка рада компании.

Белла — веселая и подвижная сучка дратхаара. Как и все дратхаары, она обожает поесть и легко могла бы растолстеть, как бегемот, не будь она все время в движении. Сиввинг пускает ее от души побегать по замерзшей реке и иногда просит односельчан взять ее с собой на охоту. Дома она все время носится туда-сюда, вертится у его ног, при малейшем звуке подскакивает и начинает лаять. Но такая подвижность помогает ей оставаться стройной. Под шкурой отчетливо проступают ребра.

Лежать для Беллы — наказание, но как раз сейчас она мирно похрапывает на кровати у Ребекки. Та несколько часов ходила на лыжах по замерзшей реке. Поначалу Белла тащила ее за собой на веревке. Затем она побегала на свободе, носилась, как сумасшедшая, поднимая тучи снега. Последние километры бежала, довольная, по лыжне следом за Ребеккой.

Около десяти звонит Монс Веннгрен, начальник Ребекки в адвокатском бюро. Когда она слышит его голос, то инстинктивно поправляет рукой волосы, словно он может видеть ее.

Ребекка думала о Монсе. Часто. И ей кажется, что он звонил и справлялся о ее состоянии, пока она была в больнице. Но она не уверена. Этот период плохо запечатлелся в памяти. Ей вспоминается, что она сказала медсестре, будто не хочет с ним разговаривать. От электроконвульсивной терапии нарушилась ориентация во времени, ухудшилась оперативная память. Ребекка превратилась в старушку, которая может повторять одно и то же по нескольку раз в течение пяти минут. Тогда ей ни с кем не хотелось общаться. И менее всего с Монсом. Она не хотела, чтобы он видел ее такой.

— Как дела? — спрашивает он.

— Отлично, — отвечает она и чувствует, как при звуке его голоса что-то внутри приходит в движение, как в механическом пианино. — А у тебя как?

— Да тоже хорошо, черт подери.

Теперь ее очередь что-либо сказать. Ребекка пытается придумать что-нибудь разумное, а еще лучше — веселое, но все мысли застыли в голове.

— Я сижу в номере отеля в Барселоне, — произносит он, в конце концов.

— А я смотрю телевизор с собакой соседа. Он празднует Новый год у дочери.

Монс отвечает не сразу. Проходит секунда. Ребекка слушает. Задним числом она будет вспоминать эту секундную паузу, без конца возвращаться к ней, как подросток. Означала ли она что-нибудь? И что? Краткий приступ ревности к неизвестному мужчине с собакой?

— А что за мужик? — спрашивает Монс.

— Его зовут Сиввинг. Он пенсионер, живет в доме напротив.

Она рассказывает о Сиввинге, что он живет в котельной со своей собакой. Ему так проще. Там у него есть все необходимое: и холодильник, и душ, и плитка. И убирать легче, если не занимать весь дом. И еще она рассказывает, откуда у него такое странное имя. На самом деле его зовут Эрик, но мать, гордившаяся успехами сына, попросила занести в телефонный каталог его звание гражданского инженера: «civ.ing». И в родной деревне, где не принято было выделяться, это сразу же превратилось в прозвище.

Монс смеется. Она тоже. Они продолжают смеяться — но уже скорее потому, что им больше нечего сказать. Он спрашивает, холодно ли в Кируне. Она встает с дивана и смотрит на термометр за окном.

— Тридцать два градуса.

— Ах ты, черт!

Снова тишина. Затянувшаяся пауза. Затем он поспешно добавляет:

— Я просто хотел поздравить тебя с Новым годом… я ведь по-прежнему твой начальник.

«Что он имеет в виду? — недоумевает Ребекка. — Он что — звонит всем своим сотрудникам? Или только тем, у которых нет никакой личной жизни? Или он все же ко мне неравнодушен?»

— С Новым годом, — говорит она, и поскольку слова звучат почти формально, произносит их мягким тоном.

— Ну что ж, я, пожалуй, пойду посмотрю на фейерверки…

— Да-да, мне все равно пора идти выгуливать собаку.

Положив трубку, она еще долго сидит неподвижно. Он один в Барселоне? Вряд ли. Окончание разговора получилось немного скомканным. Кажется, она слышала звук открывшейся двери. Кто-то вошел? Поэтому он так резко закруглил беседу?

* * *

Июнь 2004 года

К счастью, Ребекка Мартинссон не видела, как главный прокурор Альф Бьёрнфут выпрашивал разрешение принять ее на работу. В противном случае она отказалась бы — из гордости.

Главный прокурор Альф Бьёрнфут встречается с главой областной прокуратуры Маргаретой Хюва за ранним ужином и выбирает ресторанчик с настоящими льняными салфетками и живыми цветами в вазах на столах. Маргарета Хюва приходит в прекрасное расположение духа — тем более что молодой официант подвигает ей стул и говорит комплимент. Возможно, он подумал, что у них свидание — этакая парочка, нашедшая друг друга на склоне лет, ибо обоим за шестьдесят.

Глава областной прокуратуры Маргарета Хюва — низенькая, полноватая женщина. Ее седые волосы пострижены модной стрижкой, а помада подобрана в тон розовому джемперу, надетому под синий пиджак.

Садясь за стол, Альф Бьёрнфут замечает, что его вельветовые брюки почти совсем протерлись на коленях. Клапаны на карманах пиджака всегда засунуты внутрь, иначе они мешаются, когда он кладет туда вещи.

— Не набивай карманы всякой дрянью, — говорит ему обычно дочь, пытаясь разгладить свалявшиеся клапаны.

Маргарета Хюва просит Альфа Бьёрнфута рассказать, почему он хочет взять на работу Ребекку Мартинссон.

— Мне нужен человек в моем округе, который разбирался бы в экономической преступности. LKAB[2] все шире привлекает субподрядчиков. Предприятий становится все больше — целый клубок экономических взаимоотношений, в которых надо разбираться. Если нам удастся уговорить Ребекку Мартинссон, мы получим исключительно грамотного юриста. Она работала в одном из лучших в Швеции адвокатских бюро, прежде чем перебралась сюда.

— Прежде чем стала пациенткой психиатрической клиники, ты это хотел сказать? — строго ответила Маргарета Хюва. — Что с ней на самом деле произошло?

— Я сам лично в этом не участвовал, но она убила трех подонков тогда, два года назад, в Йиекаярви. Однозначно необходимая самооборона, даже вопрос о возбуждении уголовного дела не поднимался. Ну вот, едва она начала приходить в себя после того случая, произошло то самое в Пойккиярви. Ларс-Гуннар Винса запер ее в подвале, затем застрелил своего сына и застрелился сам. Вот когда она увидела парня… тут-то у нее сдали нервы.

— И она попала в закрытое отделение?

— Да. В тот момент она была совсем плоха.

Альф Бьёрнфут замолкает и думает о том, что рассказали ему инспектора полиции Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке. Как Ребекка Мартинссон кричала не своим голосом. Видела людей и предметы, которых на самом деле не было. Как им пришлось держать ее, чтобы женщина не утопилась в реке.

— И ты хочешь, чтобы я назначила ее сверхштатным прокурором?

— Она уже поправилась. Этот случай больше не повторится. Не случись всего этого, она сидела бы себе в Стокгольме и зарабатывала кучу денег. А теперь Ребекка вернулась к своим корням. Мне кажется, она больше не захочет работать в своем бюро.

— Калле фон Пост говорит, что она не очень-то хорошо выполняла свои функции в качестве юридического представителя Санны Страндгорд.

— Просто она посадила его в лужу, и в этом все дело! Неужели ты станешь слушать его! Калле фон Пост убежден, что солнце встает по утрам из его задницы.

Маргарета Хюва улыбается и опускает глаза в тарелку. У нее нет никаких проблем с Карлом фон Постом. Он из тех, кто исключительно любезен с начальством. Но по сути своей он самовлюбленный и довольно противный тип, она это прекрасно понимает.

— Тогда — на шесть месяцев. Для начала.

Главный прокурор Альф Бьёрнфут стонет.

— Нет, нет! Ребекка Мартинссон адвокат и зарабатывает вдвое больше меня. Я не могу предложить ей устроиться ко мне с испытательным сроком.

— Адвокат или нет, это мы еще посмотрим. В настоящий момент я не знаю, в состоянии ли она сортировать овощи в продуктовом магазине. Испытательный срок — и точка.

На том и порешили. Они переходят к более приятным темам, обмениваются сплетнями о коллегах, полицейских, судьях и местных политиках.

Неделю спустя Альф Бьёрнфут сидит с Ребеккой Мартинссон на лестнице домика в Курравааре.

Ласточки проносятся в воздухе, как брошенные ножи. Они с шумом залетают под крышу сарая и тут же снова вылетают наружу. Слышно, как требовательно пищат птенцы.

Ребекка смотрит на Альфа Бьёрнфута. Ему за шестьдесят, на нем ужасного вида брюки, очки для чтения висят на шнурке на шее. Он вызывает у нее симпатию. Ребекка думает, что он, наверное, отлично делает свое дело.

Они пьют кофе из кружек, и Ребекка угощает главного прокурора покупным печеньем прямо из пакета. Он пришел предложить ей должность сверхштатного прокурора города Кируны.

— Мне нужен толковый человек, — говорит он просто. — Человек, который не уедет.

Пока она раздумывает над ответом, Альф Бьёрнфут сидит, закрыв глаза, подставив лицо солнцу. Волос у него на голове немного, на макушке проступают пигментные пятна.

— Не знаю, справлюсь ли я теперь с такой работой, — говорит Ребекка. — Не могу больше полагаться на свою голову.

— Но ведь жалко, когда такие мозги пропадают. Обидно не попробовать, — говорит он, не открывая глаз. — Давай оформим тебя на шесть месяцев. Не получится, так не получится.

— Я ведь на некоторое время спятила, тебе известно об этом?

— Ну да, я ведь знаю полицейских, которые нашли тебя.

Снова и снова ей напоминают об этом: что она — тема чужих разговоров.

Главный прокурор Альф Бьёрнфут обдумывает то, что только что сказал. Может, надо было сформулировать это как-то по-другому? Нет, с этой девушкой надо играть в открытую, он это чувствует.

— Они тебе и рассказали, что я вернулась сюда?

— Да, у одного из полицейских кузина живет здесь, в Курравааре.

Ребекка издает короткий смешок. Сухой и довольно безрадостный.

— Только я ничего ни о ком не знаю… это оказалось сильнее меня, — продолжает она после паузы. — Налле лежал мертвый здесь, на дорожке. Я и вправду любила его. И его папа… думала, он собирается убить меня.

Альф Бьёрнфут бормочет себе под нос нечто неразборчивое, по-прежнему сидит с закрытыми глазами. Ребекка пользуется случаем, чтобы рассмотреть его. Куда легче разговаривать, когда он не видит ее.

— Это как раз из той серии, когда думаешь: со мной такое случиться не может. Поначалу я боялась, что это повторится. И что я застряну в этом состоянии. Проведу остаток жизни в кошмарном сне.

— Ты по-прежнему боишься, что это повторится?

— Ты хочешь сказать — ни с того ни с сего? Идешь по улице — и вдруг жах! — Она сжимает кулак и снова раскрывает его, растопыривает пальцы, чтобы изобразить фейерверк безумия. — Нет, — продолжает она. — Тогда безумие понадобилось мне, как защита. Реальность показалась невыносимой.

— Меня, во всяком случае, все это мало волнует, — говорит Альф Бьёрнфут. Теперь он смотрит на нее. — Мне нужны толковые прокуроры. — Он умолкает. Потом снова начинает говорить. Позднее, вспоминая его слова, Ребекка понимает, что Альф Бьёрнфут нашел единственно верный тон. Он знал, как убедить ее. Должно быть, главный прокурор большой знаток человеческих душ. — Хотя по сути дела я понимаю, что ты колеблешься. Место работы будет здесь, в Кируне. Так что придется работать практически в одиночку. Остальные прокуроры сидят в Йелливаре и Лулео и приезжают сюда, только когда появляется уголовное дело. Предполагается, что большинство судов лягут на тебя. Секретарь прокурора будет приезжать раз в неделю, чтобы выписывать ходатайства о рассмотрении дела в суде. Так что большую часть времени придется находиться в одиночном плавании.

Ребекка обещает подумать. Но его слова об изоляции решают дело. Не видеть вокруг себя людей! И еще тот факт, что за неделю до этого ей звонил сотрудник страховой кассы и говорил о постепенной интеграции в трудовую жизнь. Эта мысль привела Ребекку в ужас. Ее посадят бок о бок со всякими несчастными, страдающими выгоранием и синдромом хронической усталости, и начнут обучать работе на компьютере или заставят пройти курс позитивного мышления.

— Хватит сидеть на печи, — говорит Ребекка вечером того же дня Сиввингу. — Я с таким же успехом могу попробовать себя в роли прокурора, как и в любой другой.

Сиввинг стоит у плиты и переворачивает на сковородке кусочки кровяного пудинга.

— Не давай собаке хлеб под столом, — говорит он. — Я все вижу. А в роли адвоката?

— Ни за что.

Ребекка думает о Монсе. Теперь ей придется уволиться. С одной стороны, это даже хорошо. Она давно чувствует себя обузой своей фирме. Но он исчезнет из ее мира навсегда. «Ну и слава богу, — убеждает себя женщина. — Какая с ним может быть жизнь? Рыться в его карманах, пока он спит, в поисках чеков и парковочных квитанций, проверяя, не заходил ли он выпить по дороге с работы. В том, что касается человеческих взаимоотношений, он человек совершенно никудышный. Поверхностный контакт со своими взрослыми детьми. Разведен. Не способен к продолжительным отношениям».

Она составляет список его недостатков. Это не помогает ни на йоту.

Когда Ребекка работала на него, случалось, что Монс прикасался к ней. «Отличная работа, Мартинссон!» — и легкое прикосновение. Рука, коснувшаяся плеча. Один раз он мимоходом погладил ее по волосам.

«Я должна прекратить думать о нем, — убеждает себя Ребекка. — От всего этого совсем теряешь здравый смысл. Мозги заняты одним-единственным мужиком — его руками, его губами, его фигурой сзади и спереди. Так проходят месяцы, прежде чем в голове мелькнет хоть одна рациональная мысль».

* * *

16 марта 2005 года, воскресенье

Мертвая женщина выплыла из темноты перед глазами инспектора Анны-Марии Меллы, паря в воздухе, словно по мановению палочки фокусника — по-прежнему лежа на спине, вытянув руки по швам.

«Кто ты?» — подумала Анна-Мария.

Белая кожа и глаза, словно сделанные из матового стекла, придавали ей сходство со статуей. Да и чертами лица она напоминала античные головы. Переносица расположена высоко, почти между бровями, и в профиль лоб и нос образуют практически прямую линию.

Густав, трехлетний сын Анны-Марии, повернулся во сне и лягнул ее ногой в бок. Она взялась за его маленькое, но мускулистое тело и решительно перевернула так, чтобы он оказался к ней спиной. Прижала к себе и круговыми движениями погладила ему животик через пижаму, прижалась носом к вспотевшему во сне затылку и поцеловала. Мальчик удовлетворенно вздохнул во сне.

Это время, пока дети маленькие, такое радостное и чувственное. Потом они быстро вырастают, и про телячьи нежности приходится забыть. Авось скоро пойдут внуки. Есть надежда, что их старшенький, Маркус, окажется в этом смысле ранней пташкой.

«Да и Роберт у меня остается на всякий пожарный, — подумала она и улыбнулась, глядя на своего спящего мужа. — Есть свои плюсы в том, чтобы жить с тем мужчиной, за которого вышла замуж по молодости. Какой бы старой и морщинистой я ни стала, он все равно будет видеть во мне ту девчонку, в которую влюбился когда-то, во время оно. Или придется завести целую свору собак, — продолжила она свои размышления, — которые будут забираться ко мне в постель с грязными лапами».

Она осторожно убрала руку, которой обнимала Густава, и взяла мобильный телефон. Посмотрела на часы — половина пятого.

Одну щеку жгло. Должно быть, она отморозила ее накануне, когда они со Свеном-Эриком обходили будки на льду озера. Однако никто из ближайших соседей ничего не видел. Они с коллегами опросили народ на туристической станции, разбудили лыжников, не отпускали домой посетителей бара. Никто ни слова не мог рассказать об этой женщине. Разыскали и владельцев того домика, где ее обнаружили. Они произвели впечатление людей, шокированных произошедшим, и утверждали, что не узнают женщину на фотографии.

Анна-Мария Мелла пыталась придумать возможную последовательность событий. Само собой, можно отправиться на пробежку по следам скутера и с макияжем на лице. Или она бежала вдоль трассы в Норвегию. Останавливается машина. За рулем человек, которого она знает. Он предлагает ее подвезти. А дальше? Женщина садится в машину, и ее оглушают ударом по голове? Или она соглашается поехать, идет с ним в баню, он ее насилует, а она сопротивляется и получает удар ножом?

Или же это был человек, незнакомый ей. Она бежит вдоль трассы. Мимо проезжает мужчина на автомобиле. Обгоняет ее, разворачивается. Возможно, сбивает и затаскивает на заднее сидение — в этом случае она не в состоянии оказывать сопротивление. И ни одного человека в зоне видимости. Он отвозит ее в будку…

Анна-Мария перевернула подушку и приказала себе снова заснуть.

«Возможно, ее и не насиловали, — подумала она. — Возможно, она совершала пробежку по следу скутера на льду озера. И наткнулась на маньяка, накачанного наркотиками и с ножом в кармане. Таких можно встретить везде. И на болоте тоже. Кошмарный сон для каждой женщины. Случайно оказаться на пути сумасшедшего в активной стадии безумия. Ну хватит, — сказала она себе. — Никаких готовых сюжетов, пока что-нибудь не прояснится».

Нужно переговорить с судмедэкспертом Ларсом Похьяненом. Он приехал из Лулео вчера вечером. Вопрос в том, удалось ли что-нибудь сделать с промерзшим насквозь телом.

Бессмысленно валяться в кровати. Да и с какой стати ей снова засыпать? Она вовсе не чувствует себя усталой. Мозг, подстегиваемый адреналином, вовсю работает и жаждет новой информации.

Анна-Мария встала и оделась. Привыкла делать это в темноте — быстро и бесшумно.

Часы показывали пять минут шестого, когда Анна-Мария Мелла припарковала свой «Форд Эскорт» перед больницей. Охранник впустил ее в проход под зданием. Гудение вентиляции под потолком. Пустые коридоры. Истоптанный пластиковый пол и жужжание автоматических дверей, которые открывались перед ней. Ей повстречался завхоз, который прошелестел мимо на самокате, в остальном здесь было совершенно тихо.

Прозекторская была погружена в темноту, но в курилке, на потрепанном диване, оставшемся еще с семидесятых годов, спал судмедэксперт Ларс Похьянен — как она и рассчитывала. Мужчина лежал спиной к ней, его изможденное тело тяжело вздымалось при каждом вздохе.

Несколько лет назад Ларса прооперировали по поводу рака гортани. Его ассистентка Анна Гранлунд все больше брала на себя его работу. Она распиливала грудные клетки, доставала органы, брала необходимые анализы, складывала органы обратно, зашивала животы, носила сумки Похьянена, отвечала на телефон, допуская до него только самые важные звонки — собственно, только от госпожи Похьянен, поддерживала идеальную чистоту в прозекторской, сдавала в стирку его белый халат и перепечатывала начисто его отчеты.

Рядом с диваном аккуратно стояли его видавшие виды деревянные башмаки. Когда-то они были белыми. Анна-Мария представила себе, как Анна Гранлунд накрывает судмедэксперта клетчатым синтетическим пледом, ставит по стойке «смирно» его башмаки, вынимает сигарету изо рта и гасит свет, прежде чем уйти домой.

Анна-Мария сняла куртку и уселась в кресло, стоявшее неподалеку от дивана.

«Пропитывалось грязью и дымом в течение тридцати лет. Уютненькое местечко!» — подумала она, накрылась курткой как одеялом и мгновенно заснула.

Полчаса спустя ее разбудил кашель Похьянена. Тот сидел на краю дивана, наклонившись вперед, и кашлял с таким звуком, словно из него сейчас вывалится половина легкого.

Анна-Мария смутилась и почувствовала себя полной дурой. Прокрасться среди ночи и устроиться спать в той же комнате. Почти то же самое, что прийти к нему в спальню и улечься в его кровать.

Ларс сидел и прокашливался, а незримая черная тень с косой стояла за его спиной, положив руку на плечо. Это зрелище не было предназначено для посторонних.

«Теперь он обидится на меня, — подумала Анна-Мария. — Какого черта я сюда приперлась?»

Приступ кашля у Похьянена неожиданно закончился. Рука автоматически похлопала по карману халата, проверяя, на месте ли пачка сигарет.

— Чего тебе нужно? Я еще даже не начинал с ней работать. Ее доставили вчера совершенно замороженной.

— Мне нужно было где-нибудь прикорнуть, — ответила Анна-Мария. — Дома у меня куча детей, которые ложатся поперек кровати, пинаются и вытворяют, что хотят.

Он посмотрел на нее с невольной улыбкой.

— А Роберт пукает во сне, — добавила она.

Ларс фыркнул, чтобы скрыть, что уже сменил гнев на милость, поднялся и кивком пригласил ее следовать за ним.

Ассистентка Анна Гранлунд только что пришла. Она стояла в моечной и вынимала что-то из посудомоечной машины, как заправская домохозяйка. Разница заключалась только в том, что вместо приборов и тарелок она вынимала и раскладывала по местам хирургические ножи, щипцы, пинцеты, скальпели и емкости из нержавеющей стали.

— Вот он, источник стресса. Погонялка, — сказал Похьянен Анне Гранлунд, кивнув на Анну-Марию.

Анна Гранлунд одарила Анну-Марию сдержанной улыбкой. Анна-Мария ей нравилась, однако никому не было дозволено вгонять в стресс ее начальника.

— Она оттаяла? — спросил Похьянен.

— Не совсем, — ответила Анна Гранлунд.

— Зайди после обеда, получишь предварительный отчет, — сказал Похьянен Анне-Марии. — Анализы будут готовы в свое время — все как всегда.

— А прямо сейчас ты ничего мне не можешь сказать? — спросила Анна-Мария, стараясь как можно меньше походить на «погонялку».

Похьянен покачал головой, словно капитулируя перед Анной-Марией.

— Ну, пошли, посмотрим, — проговорил он.

Женщина лежала на спине на металлическом столе. Анна-Мария отметила, что из тела вытекла жидкость — струйка уходила в лючок канализации под столом. «И далее в питьевую воду?» — подумала она.

Похьянен поймал ее взгляд.

— Она оттаивает, — сказал он. — Но, ясное дело, обследовать ее будет трудно. От мороза границы между клетками мышц разрываются и становятся зыбкими.

Судмедэксперт указал на грудную клетку женщины.

— Вот входное отверстие, — проговорил он. — Можно предположить, что именно это стало причиной смерти.

— Нож?

— Нет-нет. Это совсем другой предмет — круглый, вероятнее всего, с острым концом.

— Какой-нибудь инструмент? Шило?

Похьянен пожал плечами.

— Придется тебе немного подождать, — сказал он. — Но место удара выбрано очень точно. Обрати внимание, как мало крови пролилось на одежду. По всей вероятности, удар прошел сквозь хрящевую часть грудной клетки и сердечную сумку — и вот тебе тампонада сердца.

— Тампонада?

Голос Похьянена стал шершавым.

— Ну хоть чему-нибудь ты научилась за все эти года? Если кровь не вытекла из тела, то куда она делась? Скорее всего, сердечная сумка заполнилась кровью, так что сердце перестало биться. Это происходит очень быстро. Давление тоже падает, от чего внешняя кровопотеря невелика. Кстати, это с таким же успехом может быть и тампонада легкого — литр крови в легкое, и привет. Между прочим, орудие было подлиннее, чем шило, — на спине есть выходное отверстие.

— Так ее проткнули насквозь? Ах ты, черт!

— Далее, — продолжал Похьянен. — Никаких внешних признаков изнасилования. Посмотри сюда. — Он посветил карманным фонариком между ног мертвой женщины. — Никаких синяков или царапин. Как видишь, ее били по лицу, вот здесь и… смотри-ка. В одной ноздре кровь, легкая припухлость на носу, и затем кто-то вытер кровь с ее верхней губы. Но никаких признаков удушья, никаких следов на запястьях, которые указывали бы на то, что она была связана. Однако, вот это очень странно. — Он указал на лодыжку женщины.

— Что это? — удивилась Анна-Мария. — Ожог?

— Да, кожа полностью сожжена. Узкий ожог, опоясывающий по кругу всю лодыжку. Есть и еще один интересный момент.

— Какой же?

— Язык. Она его полностью сгрызла. Такое часто бывает при тяжелых ДТП. При шоке такого рода… но при использовании колющего оружия — с этим я не сталкивался. А если образовалась тампонада, и смерть наступила так быстро… загадка, да и только.

— Можно мне взглянуть? — попросила Анна-Мария.

— От него остался мясной фарш, — сказала Анна Гранлунд, развешивавшая у раковины чистые полотенца. — Я собираюсь сварить кофе, вы будете?

— Да, — сказали Анна-Мария и Ларс.

Затем судмедэксперт посветил фонариком в рот мертвой женщины.

— Фу! — воскликнула Анна-Мария. — Так она не умерла от удара острым предметом? Тогда от чего же?

— Возможно, я смогу тебе ответить во второй половине дня. Удар смертелен, берусь это утверждать. Однако последовательность событий пока не ясна. И еще посмотри сюда, — он повернул ладонь женщины и показал Анне-Марии. — Это тоже может быть признаком шока. Видишь эти следы? Она сжала руки и вонзила ногти глубоко в ладони.

Похьянен стоял, держа руку мертвой женщины, и чуть заметно улыбался.

«Поэтому мне так нравится с ним работать, — подумала Анна-Мария. — Ему по-прежнему кажется, что все это безумно интересно. И чем труднее и запутаннее, тем лучше». Она отметила про себя, что невольно сравнивала его со Свеном-Эриком. А Свен-Эрик стал в последнее время таким вялым и равнодушным. «Но что я могу с этим поделать? — подумала она. — С меня хватает того, что нужно постоянно поддерживать в хорошем настроении детей».

Кофе они пили в курилке. Похьянен закурил, проигнорировав взгляд Анны Гранлунд.

— Странная история с языком, — проговорила Анна-Мария. — Ты сказал — такое часто бывает при шоке? И еще эта непонятная отметина на лодыжке… Удар прошел через одежду. Получается, что она была одета, когда ее убили?

— Да, но я не думаю, что она была на улице и совершала пробежку, — сказала Анна Гранлунд. — Ты видела, какой на ней лифчик?

— Нет.

— Роскошный до чертиков. Кружева и косточки. «Aubade» — жутко дорогая фирма!

— А ты откуда знаешь?

— Да уж сама когда-то интересовалась — когда у меня еще были надежды.

— То есть не спортивный лифчик?

— Абсолютно точно — нет!

— Нам бы выяснить, кто она такая, — проговорила Анна-Мария Мелла.

— Мне чудится в ней что-то знакомое, — сказала Анна Гранлунд.

Анна-Мария резко выпрямилась.

— Свену-Эрику тоже что-то такое показалось! — воскликнула она. — Постарайся вспомнить, где ты могла ее видеть? В продуктовом магазине? В зубном кабинете?

Анна Гранлунд задумчиво покачала головой.

Ларс Похьянен затушил сигарету.

— Ну, теперь ты можешь пойти и разбудить кого-нибудь другого, — сказал он. — Вскрытие я буду проводить сегодня чуть позднее, вот и посмотрим, удастся ли найти объяснение этому ожогу на лодыжке.

— Куда же мне пойти? — вздохнула Анна-Мария. — Без двадцати семь утра в воскресенье. В такое время только вы на ногах.

— Ну и прекрасно, — сухо ответил Похьянен. — Ты будешь иметь удовольствие разбудить всех.

— Да, — серьезно ответила Анна-Мария. — Именно это я и собираюсь сделать.

* * *

Войдя в коридор полицейского управления, главный прокурор Альф Бьёрнфут потопал ногами, стряхивая снег, и тщательно обтер ботинки о коврик. Три года назад он поторопился, поскользнулся на обледеневших подошвах, упал и сильно ударился — потом пришлось целую неделю пить альведон. «Признак старости, — подумал Альф. — Начинаешь бояться упасть».

По выходным он нечасто появлялся на работе. Тем более рано утром в воскресенье. Но накануне вечером позвонила инспектор Анна-Мария Мелла и рассказала, что в будке на озере найдено тело женщины, и Альф попросил сообщить ему на следующее утро о ходе следствия.

Прокуратура располагалась на верхнем этаже полицейского управления. Главный прокурор бросил виноватый взгляд на лестницу и нажал кнопку лифта.

Проходя мимо кабинета Ребекки Мартинссон, он каким-то шестым чувством уловил, что там кто-то есть. Вместо того, чтобы пойти дальше к себе, он постучал в дверь ее кабинета и вошел.

Ребекка Мартинссон, сидевшая за письменным столом, подняла глаза.

«Она наверняка слышала звук лифта и мои шаги в коридоре, — подумал он. — Но никак себя не проявила. Сидит тихо, как мышка, и надеется, что никто ее не заметит».

Альф Бьёрнфут не считал, что Ребекка плохо к нему относится. И людей она не боится, хотя предпочитает одиночество. Скорее всего, женщина просто пытается скрыть, как много работает.

— Семь часов утра, — сказал он, переложил гору папок, лежавшую на стуле для посетителей, и сел.

— Доброе утро. Заходи. Садись.

— Да-да, у нас тут, знаешь, принято держать двери открытыми. Сейчас воскресное утро. Ты совсем переселилась в рабочий кабинет?

— Да. Хочешь кофе? У меня в термосе есть настоящий кофе. А не те отходы химического производства, которые наливают тебе в автомате.

Она налила ему кофе.

С самого начала Ребекка ушла в прокурорскую работу с головой. Она не из тех, кто плавно входит в курс дела, неделями наблюдая за работой других, — это он понял в первый же день. Они поехали вместе в Йелливаре, в десяти милях к югу от Кируны, где сидели другие прокуроры округа. Она обошла всех и с каждым любезно поздоровалась, но чувствовалось, что ей как-то не по себе.

На второй день главный прокурор подбросил ей пачку дел.

— Это мелочь, — сказал он. — Составь решение о привлечении к уголовной ответственности и передай девушкам в канцелярию, чтобы они назначили дату рассмотрения. Если будут вопросы, обращайся ко мне.

Он подумал, что ей будет чем заниматься целую неделю. Но на следующий день она спросила, что ей еще делать. Ее темпы работы вызвали тревогу у всей прокуратуры.

Другие прокуроры шутили с ней и спрашивали, не собирается ли она совсем оставить их без работы. У нее за спиной они поговаривали, что у нее нет никакой личной жизни — в первую очередь никакой половой.

Дамы, сидящие в канцелярии, впали в стресс. Новый прокурор пусть даже и не рассчитывает, что они успеют написать ходатайства по всем тем делам, которые она сыпет им на голову, — у них есть и другие обязанности, заявили они своему начальнику.

— Какие же? — спросила Ребекка Мартинссон, когда главный прокурор изложил ей суть проблемы в столь мягких выражениях, на какие только был способен. — Сидеть в Интернете? Раскладывать пасьянс на компьютере? — Прежде чем он успел раскрыть рот, чтобы ответить, она подняла руку. — Меня все устраивает. Я буду сама разбирать дела и писать ходатайства.

Аль Бьёрнфут позволил ей работать таким образом. Пусть сама для себя выполняет обязанности секретаря.

— Ну и хорошо, — сказал он заведующей канцелярией. — Тогда вам не придется так часто ездить в Кируну.

Заведующей канцелярией вовсе не показалось, что это хорошо. Трудно чувствовать свою незаменимость, когда Ребекка Мартинссон так легко обходится без секретаря. Она начала тихонько мстить, передавая Ребекке по три уголовных дела в неделю. И двух было бы более чем достаточно.

Ребекка молчала и не жаловалась.

Главный прокурор Альф Бьёрнфут не любил конфликтов. Он знал, что в его округе правят секретари под руководством заведующей канцелярией. Ему нравилось, что Ребекка Мартинссон не жалуется, и сам он все чаще находил повод работать в Кируне, а не в Йелливаре. Прокурор побарабанил пальцами по чашке. Кофе был очень вкусный. С другой стороны, он не хотел, чтобы Ребекка легла костьми на работе. Ему хотелось, чтобы она чувствовала себя комфортно — и оставалась на этом месте.

— Ты много работаешь, — сказал Альф.

Ребекка вздохнула и откинулась на стуле. Сбросила туфли.

— Я привыкла так работать, — сказала она. — Не стоит за меня волноваться. Моя проблема не в этом.

— Я знаю, но…

— У меня нет детей. Нет семьи. Даже комнатных растений дома нет. Я люблю много работать. Предоставь мне такую возможность.

Альф Бьёрнфут пожал плечами. Он испытывал некоторое облегчение — во всяком случае, он честно предпринял попытку ее урезонить.

Ребекка отхлебнула глоток кофе и подумала о Монсе Веннгрене. В адвокатском бюро принято было работать до полного изнеможения. Но ее это устраивало, у нее все равно не было ничего другого. «Я просто сумасшедшая, — подумала Ребекка. — Могла просидеть за столом всю ночь ради его краткого „хорошо“ или легкого одобрительного кивка. Не думать о нем», — приказала она себе.

— А ты сам что тут сегодня делаешь? — спросила она.

Альф Бьёрнфут рассказал о женщине, которую обнаружили в будке.

— По-моему, ничего странного, что об ее исчезновении еще не заявили, — проговорила Ребекка. — Если кто-то убил свою женщину, то сейчас он сидит и вовсю заливает горе водкой, плачет и жалеет самого себя. А никто другой пока не обнаружил ее отсутствие.

— Может быть, и так.

В дверь постучали, и через секунду в комнату просунулась голова инспектора полиции Анны-Марии Меллы.

— А, вот ты где! — радостно приветствовала она главного прокурора. — Все уже собрались, начинаем летучку. Ты тоже пойдешь?

Последнее относилось к Мартинссон.

Ребекка покачала головой. Они с Анной-Марией иногда сталкивались в коридорах. Здоровались, но толком не общались. Анна-Мария Мелла и ее коллега Свен-Эрик Стольнакке оказались на месте, когда у нее начался острый психоз. Свен-Эрик держал ее до приезда «Скорой помощи». Иногда она думает об этом — что кто-то держал ее. От этого чуть теплеет на душе.

Но разговаривать с ними Ребекке сложно. Да и что она сказала бы?

Собираясь уезжать с работы, она поначалу подходила к окну и смотрела на парковку. Иногда видела там Анну-Марию Меллу или Свена-Эрика Стольнакке. И задерживалась в кабинете, пока они не исчезали из виду.

— Что новенького? — спросил Альф Бьёрнфут.

— Ничего с тех пор, как мы в последний раз беседовали по телефону, — ответила Анна-Мария. — Никто ничего не видел. Установить личность пока не удалось.

— Можно мне взглянуть на нее? — проговорил Альф и протянул руку.

Анна-Мария протянула ему фотографию убитой женщины.

— Мне кажется, я ее знаю, — пробормотал Бьёрнфут.

— Можно мне? — спросила Ребекка.

Альф передал снимок и посмотрел на Ребекку.

Она была в джинсах и джемпере. Он никогда не видел ее в таком виде с начала их совместной работы. Это потому, что сегодня воскресенье. Обычно у нее высокая прическа и хорошо сшитые деловые костюмы. Иногда он думал, что Ребекка смотрится белой вороной. Некоторые прокуроры тоже надевали на себя костюм, когда им предстояло выступать в суде. Сам он уже давно расслабился по этому поводу. Ограничивался тем, что надевал повседневный пиджак, когда направлялся в суд. На рубашках гладил только воротничок и надевал сверху джемпер. Но Ребекка всегда оставалась элегантной. В этих серых и черных деловых костюмах с белой блузкой чувствовалась изысканная простота.

Что-то шевельнулось в его памяти. Эта женщина. Ее он тоже видел в деловом костюме.

— Нет, я ее не узнаю, — покачала головой Мартинссон.

Как Ребекка. Белая блуза и деловой костюм. Женщина тоже всегда оставалась элегантной. И тоже отличалась от других. От каких других?

В голове у него возник образ женщины-политика. Костюм и воротничок блузки, лежащий поверх лацканов пиджака. Светлые волосы, постриженные под пажа. Ее окружают мужчины в темных костюмах.

Какая-то мысль притаилась в голове, как щука в тростнике, чувствуя вибрацию приближающихся шагов. ЕЭС? ООН? Нет. Она не была политиком.

— Вспомнил! — воскликнул Альф. — Я видел ее в новостях. Там показывали группу важных особ, которые позировали перед журналистами на фоне заснеженных гор здесь, в Кируне. О чем же там шла речь, черт подери? Помню, я рассмеялся, потому что они были одеты совершенно не по погоде. На ногах ботинки. Стояли в снегу и поднимали ноги, как аисты. Выглядело это совершенно комично. И она была среди них… — Он постучал себя по лбу, как стучат по автомату, чтобы монетка провалилась и выпал нужный товар.

Ребекка и Анна-Мария терпеливо ждали.

— Да, точно, — пробормотал главный прокурор и прищелкнул пальцами. — Это был тот самый парень, как бишь его, выходец из наших мест, владелец одной из новых горнодобывающих компаний. Они проводили тут собрание акционеров или что-то в этом духе… Ах, черт, мозги совершенно заржавели. Напрягитесь! — призвал он Ребекку и Анну-Марию. — Их показывали в новостях перед самым Рождеством.

— Я обычно засыпаю прямо на диване после «Булибумпы»,[3] — пожала плечами Анна-Мария.

— Ну да бог с ним, — вздохнул Альф. — Пойду спрошу Фреда Ульссона. Он наверняка знает.

Тридцатипятилетний инспектор полиции Фред Ульссон был незаменим в полицейском управлении как неформальный специалист по компьютерам. Ему звонили, когда зависала программа или когда не получалось скачать музыку из Интернета. Семьи у него не было, так что он с готовностью приходил по вечерам домой к коллегам и помогал разобраться с домашней электроникой, если возникала такая необходимость.

К тому же он знал чуть ли не всех в городе. Всегда был в курсе, где живут и чем занимаются мелкие хулиганы. Иногда приглашал их перекусить в кафе, чтобы получить свежую информацию. Прекрасно разбирался и в отношениях верхов. Знал, кто из властей предержащих в городе кому кладет руку на плечо и что за этим стоит — дружба, родство, наличие компромата на соперника или взаимные услуги.

Альф Бьёрнфут поднялся и двинулся по коридору к лестнице, чтобы спуститься этажом ниже в помещения полиции.

Анна-Мария сделала знак Ребекке, и они побежали за ним.

По пути к кабинету Фреда Ульссона Альф вдруг обернулся к следовавшим по пятам женщинам и крикнул:

— Каллис! Его зовут Маури Каллис! И он действительно родом отсюда, хотя уехал много лет назад.

Затем он направился дальше к кабинету Ульссона.

— И что — Маури Каллис? — пробормотала Анна-Мария, обращаясь к Ребекке. — Нашли-то мы женщину!

И вот все трое остановились в дверях кабинета Фреда Ульссона.

— Фредди! — выпалил, запыхавшись, прокурор. — Маури Каллис! Правда ведь, у него была тут встреча с массой шишек в конце декабря?

— Да, — ответил Фред. — Холдинг «Каллис Майнинг» владеет в городе горнодобывающей компанией под названием «Нортерн Эксплорер АБ». Это одно из немногих их предприятий, которое котируется на бирже. Какая-то канадская инвестиционная компания продала в конце года свою часть, так что руководство почти полностью сменилось…

— А фото с их собрания акционеров ты не мог бы разыскать? — спросил Бьёрнфут.

Ульссон повернулся спиной к трем непрошеным гостям и стал нажимать кнопки на клавиатуре. Все трое послушно ждали.

— Они посадили в правление человека из Кируны, Свена Исраэльссона, — сказал Фред. — Я ищу ссылки на него. Если начать искать на «Маури Каллис», выпадет несколько тысяч упоминаний.

— Я видел, что компания важных шишек в костюмах стояла посреди снегов, и их снимали для группового фото, — сказал Альф. — Мне кажется, женщина из домика тоже есть на той фотографии.

Некоторое время Фред щелкал кнопками компьютера, потом произнес:

— Вот. Конечно же, это она.

На экране появилась фотография, изображавшая группу мужчин в костюмах. В центре стояла женщина.

— Да, — сказала Анна-Мария. — У нее очень характерный античный нос. Он начинается еще между бровей.

— Инна Ваттранг, директор по информации.

— Отлично! — воскликнула Анна-Мария. — Сообщите родственникам. Надо, чтобы ее кто-нибудь опознал. Естественно, встает вопрос, что она делала на озере?

— У компании «Каллис Майнинг» есть своя база отдыха в Абиску, — сказал Фред Ульссон.

— Да ты что! — воскликнула Анна-Мария.

— Сведения из первых рук. Я знаю это потому, что бывший бойфренд моей сестры работал в строительной фирме и устанавливал им вентиляцию и сантехнику, когда они строили там дом. Это, собственно, и не база, а роскошная вилла в спортивном стиле.

Анна-Мария повернулась к Альфу.

— Само собой, — ответил он еще до того, как она успела задать вопрос. — Я немедленно дам санкцию на обыск. Позвонить в «Беннис Лос&Ларм»?[4]

— Да, спасибо, — сказала Анна-Мария. — Я побежала! — выкрикнула она и понеслась к себе в кабинет за курткой. — Летучку проведем вечером! — Ее голос доносился уже из кабинета. — Поехали с нами, Фредди! Свен-Эрик!

Минуту спустя они уехали. В здании снова воцарилась воскресная тишина. В коридоре остались Альф Бьёрнфут и Ребекка Мартинссон.

— Так-так, — пробормотал Альф. — Так на чем мы остановились?

— Мы пили кофе, — улыбнулась Ребекка. — Пора пойти подлить горяченького.

— Смотри, какая красота! — проговорила Анна-Мария. — Как в рекламном проспекте!

Они ехали вдоль шоссе в ее красном «Форде Эскорте». Справа от них лежало озеро Турнетреск. Ясное голубое небо. Снег блестел на солнце. Тут и там по протяженному озеру были разбросаны будочки всех цветов и моделей. С другой стороны от дороги тянулись вверх горы.

Ветер прекратился, но теплее не стало. Бросив взгляд в сторону, между берез, Анна-Мария отметила, что на снеге образовался наст. Пожалуй, хорошо было бы прокатиться по лесу на лыжах!

— Ты бы лучше на дорогу смотрела, — буркнул Свен-Эрик, сидевший рядом с ней.

База отдыха компании «Каллис Майнинг» представляла собой большой бревенчатый дом. Он был расположен в красивом месте у озера. С другой стороны высилась гора Нуолья.

— Парень моей сестры рассказывал об этом местечке, когда работал здесь, — сказал Фред Ульссон. — Его папаша участвовал в строительстве. Это два огромных крестьянских дома из Гельсингланда, которые они перевезли сюда. Бревнам по двести лет. А внизу, у самого озера, стоит банька.

Бенни из фирмы «Беннис Лос&Ларм» сидел в своей служебной машине во дворе дома. Опустив стекло, он крикнул им:

— Я открыл, но теперь мне пора!

Он поднял руку в поспешном приветственном жесте и уехал.

Трое полицейских вошли внутрь. Анна-Мария подумала, что никогда еще не видела такого дома. Бревенчатые стены из серебристо-серых, отесанных вручную бревен были со вкусом украшены картинами, изображающими горные ландшафты, и зеркалами в тяжелых позолоченных рамах. Большие шкафы в индийском стиле в розово-бирюзовой гамме контрастировали с некрашеным деревом. Высокие потолки были перечеркнуты поперечными балками. На широких деревянных половицах везде лежали тряпичные коврики, за исключением одного места: перед камином на полу в гостиной красовалась шкура белого медведя с головой и разинутой пастью.

— О, господи! — прокомментировала Анна-Мария.

Кухня, холл и гостиная представляли собой единое неразгороженное пространство. С одной стороны виднелись большие окна, из которых открывался вид на заснеженное озеро, блестящее на солнце. С другой стороны свет падал сквозь высокие окошки со свинцовыми вкладками, украшенные витражами из разноцветного стекла.

На кухонном столе стояли пакет молока и открытая пачка мюсли, использованная тарелка и ложка. В мойке высилась гора немытой посуды с приборами.

— Фу! — проговорила Анна-Мария, встряхнув пакет и услышав, как внутри плещется свернувшийся комок.

И дело не в том, что у нее дома всегда царил идеальный порядок. Но подумать только — находиться среди такого великолепия и не убирать за собой! Если бы ей довелось когда-нибудь пожить в таких условиях, она бы точно постаралась не портить уют. Надеть у дверей лыжи и отправиться в долгую лыжную пробежку по озеру. Вернуться в дом и приготовить себе ужин. Вручную помыть посуду под звуки радио или просто в тишине, думая о своем, отогревая руки в теплой воде. Лежать на мягком диване в гостиной и слушать, как потрескивают дрова в камине.

— Вероятно, эти люди не привыкли мыть за собой посуду, — проговорил Свен-Эрик Стольнакке. — Думаю, здесь есть специальный человек, который приходит и убирает за ними после их отъезда.

— В таком случае мы должны разыскать этого человека, — быстро сказала Анна-Мария. Она открыла двери всех четырех спален. Огромные двуспальные кровати с лоскутными покрывалами. На стене в изголовье — шкура северного оленя, серебристо-серая шерсть на фоне серебристо-серых бревен. — Красиво, — вздохнула женщина. — Почему у меня дома в спальне не так?

В комнатах не было шкафов, вместо них на полу стояли огромные чемоданы в американском стиле и старинные сундуки. На красивых складных индийских ширмах и кованых крюках или рогах на стенах висели вешалки для одежды. В доме имелись также сауна, прачечная и большой сушильный шкаф. Рядом с сауной — большая раздевалка, где легко разместились бы спортивные костюмы и лыжные ботинки.

В одной из спален лежал раскрытый чемодан. В нем и возле него валялись как попало вещи. Кровать была не застелена.

Анна-Мария пересмотрела одежду.

— Легкий беспорядок, однако, никаких признаков борьбы или взлома, — сказал Ульссон. — Нигде не видно крови, ничего необычного. Пойду проверю туалеты.

— Да нет, похоже, все произошло не здесь, — проговорил Свен-Эрик Стольнакке.

Анна-Мария мысленно выругалась: «Хорошо бы иметь место убийства!»

— Интересно, чем она тут занималась, — усмехнулась Анна-Мария, разглядывая дорогую юбку и шелковые чулки. — Не самая подходящая одежда для катания на лыжах.

Женщина кивнула Свену-Эрику и скорчила гримасу, показывая свое разочарование.

За спиной у них появился Фред Ульссон. Он держал в руках черную сумочку — кожаную, с золотыми цепочками.

— Это лежало в туалете. «Прада». Десять-пятнадцать тысяч.

— В ней? — спросил Свен-Эрик.

— Нет, это сколько она стоит.

Фред Ульссон вывалил содержимое сумочки на незаправленную кровать. Открыл бумажник и показал Анне-Марии водительские права Инны Ваттранг.

Анна-Мария кивнула. Да, это была убитая. Сомнений не оставалось.

Женщина осмотрела остальные вещи, выпавшие из сумки. Тампоны, пилочка, помада, очки от солнца, масса желтых квиточков, туба с таблетками от головной боли.

— Мобильного телефона нет, — констатировала Анна-Мария.

Фред и Свен-Эрик кивнули. Телефона обнаружить не удалось. Это могло означать, что убийца — ее знакомый, и его имя занесено в телефонную книгу.

— Ее вещи мы заберем с собой, — сказала Анна-Мария. — И ограждение все равно поставим. — Ее взгляд снова упал на сумку. — Да она же мокрая! — воскликнула она.

— Я как раз собирался об этом сказать, — кивнул Фред. — Она стояла в раковине. Наверное, на нее накапало из крана.

Они обменялись удивленными взглядами.

— Подозрительно, — сказала Анна-Мария.

Усы Свена-Эрика зашевелились, задвигались из стороны в сторону.

— Давайте, вы обойдете дом снаружи, — предложила Анна-Мария, — а я осмотрю внутри.

Фред и Свен-Эрик вышли на улицу. Анна-Мария стала медленно обходить дом.

«Если даже ее убили не здесь, — подумала она, — то убийца, во всяком случае, тут побывал. Если, конечно, телефон забрал он. Да нет, все куда проще — она взяла телефон с собой, когда отправилась на пробежку или что она там еще делала. Положила его в карман».

Анна-Мария оглядела раковину, в которой лежала сумочка. Как она тут оказалась? Открыла туалетный шкафчик. Он был абсолютно пуст. Типичная база отдыха, куда приезжают на несколько дней гости или сотрудники фирмы. Никаких личных вещей не остается.

«Значит, можно исходить из того, что все личные вещи принадлежат ей», — подумала Анна-Мария.

В морозилке лежало несколько готовых обедов для разогрева в микроволновке. Три из четырех спален казались совершенно нетронутыми.

«Здесь больше нечего смотреть», — подумала Анна-Мария и снова вышла в холл.

На белом комоде в холле стояла старинная лампа. В другом месте она смотрелась бы как полный кич, но здесь, как показалось Анне-Марии, очень хорошо вписывалась в интерьер. Ножка была сделана из фарфора. На ней был изображен пейзаж, напоминающий о немецких Альпах, — грациозный олень на фоне гор. Абажур был из ткани коньячного цвета с бахромой. Кнопка включения находилась чуть ниже патрона.

Анна-Мария попыталась включить лампу. Когда это не получилось, она обнаружила, что причина заключалась не в перегоревшей лампочке. В лампе вообще не было шнура. В основании от него осталось лишь круглое отверстие.

«Что же они сделали со шнуром? — подумала Анна-Мария. — Возможно, они приобрели лампу на блошином рынке или в антикварном магазине. Поставили на комод, собираясь в ближайшее время починить, и так она там и осталась».

У самой Анны-Марии в доме водилась масса подобных вещей, которые ждали, пока к ним приложат руку. Но обычно все кончалось тем, что все привыкали к дефектам. Например, фасад на дверце посудомоечной машины. Когда-то он был выполнен в том же стиле, что и прочие дверцы кухни, но уже сто лет назад отвалился, и поэтому дверца машины стала слишком легкой для державшей ее петли. Все семейство Мелла приучилось складывать и вынимать посуду, придерживая дверцу ногой, дабы она самопроизвольно не закрылась. Бывая в других домах, Анна-Мария автоматически делала так же. Сестра Роберта всегда смеялась над ней, когда она помогала закладывать в посудомоечную машину грязную посуду.

Возможно, лампу перемещали с места на место, а шнур застрял между стеной и мебелью и вырвался из гнезда. Однако это очень опасно — если шнур вставлен в розетку и свисает из нее просто так.

Она подумала о пожарной безопасности, а затем о Густаве, своем трехлетнем сыне, и всех тех заглушках, которые им пришлось поставить дома в электрические розетки. В голове промелькнул образ восьмимесячного Густава, ползающего по всему дому. И вырванный шнур, подсоединенный к розетке, валяющийся на полу, — какой ужас! Медные проводки, виднеющиеся через пластиковую оплетку. И Густав, для которого главным средством познания мира был тогда его рот. Она поспешно отогнала эту картину.

И вдруг ее осенило. Электрошок! В ее профессиональной деятельности ей встречалось несколько таких случаев. Господи, да вот, к примеру, тот парень, который погиб лет пять назад. Она выезжала тогда на место, чтобы констатировать несчастный случай. Он стоял босиком на металлической мойке, пытаясь починить люстру. На ступнях у него остались тяжелые ожоги.

У Инны Ваттранг был ожог, опоясывающий лодыжку.

«Можно представить себе, что достаточно вырвать шнур из самой обычной лампы, — продолжала размышлять Анна-Мария. — Например, из лампы с оленем. Затем снять пластиковую оплетку на конце и обкрутить медный проводок вокруг чьей-нибудь лодыжки».

Она распахнула дверь и позвала своих коллег. Они прибежали, широко ступая по глубокому снегу.

— Черт возьми, ее убили здесь! — крикнула Анна-Мария. — Я это точно знаю! Позвоните и вызовите сюда Тинтин и Кристера Эрикссона.

Инспектор полиции, кинолог Кристер Эрикссон прибыл на место через час после того, как ему позвонили коллеги. На этот раз им очень повезло. Обычно Кристер с Тинтин разъезжали по командировкам.

Тинтин — это черная овчарка. Великолепная поисковая собака, безошибочно державшая след и находившая трупы. За полтора года до этого она обнаружила тело убитого пастора, которое было обмотано цепью и спущено в озеро Вуолус-ярви.

Кристер Эрикссон выглядел как пришелец с другой планеты. После несчастного случая в молодые годы на его лице остались следы страшного ожога. У него не было носа, только два отверстия посреди лица. Уши напоминали мышиные. Не было ни волос, ни бровей, ни ресниц. Глаза выглядели немного странно, так как веки были искусственно воссозданы пластическим хирургом.

Разглядывая его нежную поросячью розовую кожу, Анна-Мария снова невольно вспомнила об Инне Ваттранг и ее ожоге на лодыжке. «Я должна позвонить Похьянену», — подумала она.

Эрикссон пристегнул Тинтин на поводок. Она вертелась у его ног, поскуливая от нетерпения.

— Она всегда так возбуждается, — сказал Кристер, выпутываясь из поводка. — По-прежнему приходится ее сдерживать, а то она слишком быстро кинется вперед и может что-нибудь пропустить.

Кристер и Тинтин вошли в дом одни. Свен-Эрик и Фред ходили вокруг, заглядывая в окна.

Анна-Мария Мелла сидела в машине, разговаривая по телефону с Ларсом Похьяненом. Она рассказала ему о пропавшем шнуре от лампы.

— Ну, что скажешь? — спросила она.

— Конечно, этот след вполне может быть вызван тем, что через тело пропускали электрический заряд, — ответил Похьянен.

— Это мог быть конец электрического шнура, обмотанный вокруг лодыжки?

— Да, конечно. А с другого конца посылали ток.

— Ее пытали?

— Возможно. Можно допустить и то, что это была эротическая игра, вышедшая за рамки. Не самый распространенный вариант, но такое случалось ранее. И еще одно.

— Что именно?

— На лодыжках и запястьях следы клея. Скажи криминологам, чтобы проверили мебель в доме. Она была связана — возможно, ей просто склеили скотчем ноги и руки. Но, не исключено, что ее привязали к кровати или стулу или еще чему-нибудь… Подожди-ка…

Прошла минута. Затем в трубке снова раздался хриплый голос судмедэксперта.

— Я надел перчатки и сейчас еще раз осматриваю ее, — сказал он. — Да, есть отметина на шее — маленькая, но отчетливая.

— От второго конца шнура, — проговорила Анна-Мария.

— Ты сказала — шнур от лампы?

— Угу.

— Тогда на поверхности кожи в этом месте должны остаться следы меди. Возьму гистологическую пробу, после которой ты получишь точный ответ. Но, похоже, так оно и было. Во всяком случае, у нее возникла аритмия. И поэтому она оказалась в состоянии шока. Это объясняет изгрызенный язык и следы от ее собственных ногтей на ладонях.

Свен-Эрик постучал в стекло машины, указывая на дом.

— Послушай, мне нужно заканчивать, — поспешно сказала Анна-Мария судмедэксперту. — Я тебе перезвоню.

Она выскочила из машины.

— Тинтин что-то нашла, — сказал Свен-Эрик.

Кристер стоял с Тинтин в кухне. Собака рвалась с поводка, лаяла и остервенело царапала когтями пол.

— Она обозначила вот это место, — сказал Эрикссон, указывая пальцем на точку в полу между мойкой и плитой. — Я ничего не вижу, но она совершенно уверена.

Анна-Мария посмотрела на Тинтин, которая выла от того, что ее не пускают на найденное место.

Пол был покрыт бирюзовым линолеумом с восточными узорами. Анна-Мария подошла и внимательно осмотрела его. Свен-Эрик и Фред тоже приблизились.

— Я ничегошеньки не вижу, — сказала Анна-Мария.

— Нет, ничего, — покачал головой Ульссон.

— Может быть, под линолеумом что-то есть? — задумчиво проговорила Анна-Мария.

— Что-то там точно есть, — пробормотал Кристер, который с трудом сдерживал Тинтин.

— Ну, хорошо, — сказала Анна-Мария и посмотрела на часы. — В ожидании техников мы как раз успеем пообедать на туристической станции.

К половине третьего криминологи, обследовавшие место преступления, разрезали линолеумное покрытие на кухонном полу. Когда Анна-Мария, Свен-Эрик и Фред вернулись, оно лежало в холле, свернутое и упакованное в бумагу.

— Взгляни сюда, — сказал один из криминологов Анне-Марии и указал на крошечную выбоину в деревянном полу там, где лежал линолеум. — В выбоине виднелось нечто коричневое, похожее на запекшуюся кровь. — У этой собаки потрясающий нюх.

— Да, — кивнула Анна-Мария. — Собака отличная.

— Судя по реакции собаки, это кровь, — констатировал криминолог. — Линолеум — уникальный материал. У моей мамы был линолеумный пол, который прекрасно смотрелся в течение тридцати лет. Он обладает способностью заживлять повреждения.

— В смысле?

— Ну, если на нем появится прорезь или царапина, он стягивается, так что повреждения не видно. Похоже, в данном случае тонкое острое орудие или инструмент прошло через линолеум и сделало выбоину в дереве. Затем в эту прорезь вытекла кровь. А после этого материал затянулся. Достаточно протереть пол мокрой тряпкой — и на нем не видно никаких следов. Кровь, если это кровь, мы пошлем на анализ, посмотрим, принадлежала ли она Инне Ваттранг.

— Спорю на сотенную! — воскликнула Анна-Мария. — Ее убили здесь.

В восемь часов вечера в воскресенье она надела куртку и позвонила домой Роберту, чтобы сказать, что задерживается. Он не стал дуться или устало вздыхать, просто спросил, успела ли она поесть, и сказал, что дома есть еда, которую она сможет себе разогреть. Густав уже спал, они много гуляли, катались на санках. Петтер тоже сходил с ними на прогулку, хотя он обычно предпочитает сидеть дома. Роберт сказал также, что Йенни в гостях у подружки, и еще до того, как Анна-Мария успела подумать «завтра в школу», добавил, что она уже идет домой.

Анна-Мария по-детски обрадовалась. Они погуляли, подвигались, надышались свежим воздухом. Все в хорошем настроении. Роберт — отличный отец. Естественно, вся их одежда разбросана на полу в холле, а посуда после ужина оставлена на столе, но это совершенно не важно — она придет домой и уберет за ними.

— Маркус дома? — спросила она.

Маркус — их старший сын. Он учился на последнем курсе гимназии.[5]

— Нет, по-моему, он собирался ночевать у Ханны. Как у тебя дела?

— Хорошо. Очень хорошо. Прошло всего двадцать четыре часа, и мы уже установили, кто она: Инна Ваттранг, занимала высокий пост в «Каллис Майнинг». Завтра об этом будет написано во всех газетах. И нам удалось обнаружить место убийства. Хотя тот, кто это сделал, тщательно убрал за собой, пытаясь замести следы. Конечно, со временем этим делом займется центральное управление, однако никто не сможет упрекнуть нас, что мы плохо сделали свое дело.

— Ее зарезали?

— Да, но не только это. Преступник пропускал через нее электрический ток. Криминологи обыскали вчера весь дом и нашли следы клея на одном из кухонных стульев, на подлокотниках и ножках. Такой же клей обнаружен на ее запястьях и лодыжках. Кто-то привязал ее скотчем к кухонному стулу и пытал электрошоком.

— Тьфу, черт. Каким образом?

— Похоже, при помощи обычного шнура от лампы. Расщепил конец шнура, разделил провода, один обмотал вокруг ее лодыжки, а второй поднес к шее.

— А затем убил ее?

— Да.

— А из-за чего все это?

— Не знаю. Это может быть маньяк или преступление на почве ненависти. Может быть и эротическая игра, которая пошла не так, как надо, но на это ничто не указывает, потому что спермы в ней не обнаружили. Вокруг рта у нее было нечто слизистое, но это оказались рвотные массы.

Роберт издал звук, изображающий отвращение.

— Пообещай мне, что ты никогда меня не бросишь, — сказал он. — А то придется мне пойти в бар и искать себе новую телку… а когда я приведу ее к себе домой, она попросит, чтобы я пропустил через нее электрический ток.

— Лучше уж со мной, меня вполне устраивает миссионерская позиция.

— Старый добрый вариант.

Анна-Мария улыбнулась.

— Мне нравится старый добрый вариант, — сказала она. — Если к моему приходу все дети будут спать…

— Да не выдумывай, ты поужинаешь и заснешь на диване в гостиной перед телевизором. Наверное, нам пора попробовать что-то новенькое.

— Надо купить «Камасутру».

Роберт рассмеялся. Анна-Мария порадовалась. Ей удалось его рассмешить. И они поговорили о сексе.

«Мне следовало бы делать это почаще, — подумала она. — Хихикать и шутить с мужем».

— Да-да, — сказал Роберт. — Поза типа «полет аиста по своду небес». Я встаю на мостик, а ты садишься сверху на шпагат.

— Договорились. Я немедленно еду.

Едва Анна-Мария Мелла положила трубку, как телефон зазвонил снова. Это был прокурор Альф Бьёрнфут.

— Привет, — сказал он. — Хотел сообщить тебе, что Маури Каллис приедет сюда завтра утром.

Анна-Мария задумалась. Она ожидала, что снова звонит Роберт — попросить ее что-нибудь купить по дороге.

— Маури Каллис из «Каллис Майнинг»?

— Да. Мне только что позвонила его секретарша. Кроме того, звонили коллеги из Стокгольма. Они сообщили родителям Инны Ваттранг. Естественно, эта новость стала для них шоком. По их словам, они даже не знали, что дочь находилась в Абиску. У Инны Ваттранг есть брат Дидди, они оба работают на «Каллис Майнинг». У него большой дом возле озера Меларен, где они вместе живут. Родители сказали нашим коллегам, что сообщат брату и попросят Каллиса приехать сюда и опознать ее.

— Завтра! — простонала Анна-Мария. — А я как раз собиралась домой.

— Ну и поезжай домой.

— Теперь не смогу уехать. Я должна обязательно поговорить с ним о роли Инны Ваттранг в компании и все такое. А я ничегошеньки не знаю о «Каллис Майнинг». Он решит, что мы полные идиоты.

— У Ребекки Мартинссон завтра суд, так что она наверняка сидит у себя в кабинете. Попроси ее собрать данные по «Каллис Майнинг» и дать тебе завтра утром краткое резюме на полчаса.

— Я не могу ее просить. Она ведь…

Анна-Мария запнулась. Она хотела сказать, что Ребекка Мартинссон тоже человек и имеет право на личную жизнь, но тут все было не так просто. Среди коллег ходила информация, что Ребекка живет одна в домике в глуши и ни с кем не общается.

— …тоже человек и нуждается во сне и отдыхе, — проговорила Анна-Мария. — Я не могу ее напрягать. — Тут она подумала о Роберте, который ждал ее дома. — Или все же могу?

Альф рассмеялся.

— Ну, ты как знаешь, а лично я собираюсь сесть перед телевизором и посмотреть сериал, — сказал он.

— Вот именно, — кисло проговорила Анна-Мария.

Закончив разговор с прокурором, она посмотрела в окно. В самом деле, машина Ребекки все еще стояла на парковке.

Три минуты спустя Анна-Мария Мелла постучала в дверь кабинета Мартинссон.

— Я знаю, что у тебя и так много всего, — начала она. — И это не твоя работа. Я вполне пойму, если ты скажешь «нет»… — Она оглядела стопку дел на столе у Ребекки. — Забудем об этом, — проговорила Анна-Мария. — Тебе и так не продохнуть.

— А в чем дело? — спросила Ребекка. — Если это связано с Инной Ваттранг, то обратись ко мне. Я… — Она осеклась. — Чуть не сказала «я люблю убийства», — продолжала она. — Но ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

— Ничего страшного, я как никто понимаю, что ты хотела сказать, — улыбнулась Анна-Мария Мелла. — Расследование убийства — штука совершенно особенная. Я вовсе не хочу, чтобы кого-то убивали. Но если это произошло, я хочу быть там и распутать это дело.

Ребекка Мартинссон взглянула на нее с явным облегчением.

— Именно об этом я мечтала, когда поступала в полицейскую академию, — сказала Анна-Мария. — Наверное, и ты тоже, когда пошла учиться на юриста?

— Да нет, даже не знаю. Я уехала из Кируны и стала учиться в университете, поскольку у меня возникли разногласия с руководством общины. На юридический факультет попала случайно. Но училась я очень старательно и потом легко нашла себе работу. Все произошло как-то само собой. Собственно, мне никогда не приходилось делать сознательного выбора — до того момента, как я решила вернуться сюда.

Женщины затронули очень серьезную тему. Однако не настолько близко они были знакомы, чтобы продолжить ее. Поэтому обе смутились, и повисла пауза.

Правда, Ребекка с благодарностью отметила, что молчание не было мучительным.

— Ну так что? — проговорила она с чуть заметной улыбкой. — О чем ты хотела меня попросить?

Анна-Мария улыбнулась в ответ. В их общении с Ребеккой почему-то всегда ощущалась некоторая скованность. Она никогда не обращала на это особого внимания, но иногда у нее мелькала мысль, что даже если ты и спас кому-то жизнь, это еще не означает, что вы с ним лучшие друзья. Но сейчас ей вдруг показалось, что всякая напряженность улетучилась.

— Завтра сюда явится Маури Каллис, босс Инны Ваттранг, — сказала она.

Ребекка присвистнула.

— Вот именно, — проговорила Анна-Мария. — И я обязательно должна поговорить с ним, но я не имею ни малейшего представления ни о компании, ни о том, чем занималась сама Инна.

— Думаю, в Интернете про них море информации.

— В этом-то и ужас, — проговорила Анна-Мария с гримасой мученика на лице. Она ненавидела читать. Шведский язык и математика были для нее в школе самыми трудными предметами. Анна-Мария с трудом получила тройку, которой было достаточно, чтобы поступить в полицейскую академию.

— Я все поняла, — ответила Ребекка. — Завтра утром ты получишь выжимку. Давай встретимся в половине восьмого, потому что потом я весь день буду в суде по уголовному делу, а заседание начинается в девять.

— Ты уверена? — пробормотала Анна-Мария. — Это огромный труд.

— Знаешь, это как раз по моей части, — ответила Ребекка. — Перелопатить кучу ерунды и сделать из нее краткое резюме на одну страницу.

— Но ведь завтра у тебя весь день заседание. Ты успела к нему подготовиться?

Ребекка усмехнулась.

— Тебя одолевает чувство вины, — сказала она шутливо. — Сначала ты просишь меня об услуге, а потом требуешь подтверждения.

— Считай, что я ничего не сказала, — усмехнулась Анна-Мария. — Пусть лучше меня замучает совесть, чем сидеть и ковыряться в куче материалов. Кроме того, это ведь экономика чистейшей воды…

— Хм. «Каллис Майнинг» — это международный холдинг. Конгломерат, но не концерн. Впрочем, завтра я расскажу тебе и о структуре компании, это на самом деле не так сложно, как кажется.

— Конечно, не сложно! Как только ты произносишь такие слова, как «концерн», «конгломерат» и «холдинг», у меня по всему телу выступают красные пятна. Безумно благодарна тебе за то, что ты готова это для меня сделать. Буду думать о тебе сегодня вечером, когда пристрою свою задницу на диване перед телевизором. Но, послушай, если серьезно — хочешь, я съезжу и куплю тебе пиццу? Ведь теперь тебе придется сидеть допоздна, да?

— Да нет, я поеду домой и тоже усядусь перед телевизором. Все это я сделаю между делом.

— Кто же ты? Стальная леди?

— Да. Отправляйся домой. Разве тебя не ждет там куча детей, которых ты должна поцеловать перед сном?

— Хм. Двое старших больше не целуют мамочку. А дочка целует только папу.

— А младший?

— Густав. Ему три года. Да, он готов целовать свою старенькую маму.

Ребекка улыбнулась. Улыбка была добрая и теплая, с едва заметной ноткой печали. Все ее лицо на мгновение смягчилось.

«Жаль ее, — подумала Анна-Мария чуть позже, сидя в своей машине по пути домой. — Ей многое пришлось пережить». Она почувствовала укол совести из-за того, что говорила о своих детях — у Ребекки детей не было. «Но что же мне делать? — мысленно оправдывалась женщина. — Они занимают огромное место в моей жизни. Если дети — запретная тема, то общаться вообще невозможно».

Роберт не только убрал со стола, но еще и протер его тряпкой. Анна-Мария разогрела в микроволновке рыбные палочки с картофельным пюре и налила себе бокал красного вина. Порадовалась тому, что пюре сделано из настоящего картофеля, и почувствовала себя самым счастливым человеком на свете.

* * *

«Да, — подумала Ребекка Мартинссон, вылезая из машины возле дома в Курравааре. — Я и есть железная леди. Я была одним из лучших юристов страны. Во всяком случае, должна была им стать. Хотя говорить об этом нельзя ни с кем. Даже с самой собой».

Материалы из Интернета о холдинге «Каллис Майнинг» Ребекка загрузила в свой ноутбук. Она чувствовала, что ей предстоит нечто интересное. Во всяком случае, это совсем другое дело, чем вечные дела о нарушении правил дорожного движения, мелкие кражи и семейные драки.

Лунный свет лежал как тонкий слой серебра поверх гладкого наста. А на серебро падали тени от деревьев. Река спала подо льдом.

Ребекка положила на лобовое стекло шерстяное одеяло, зажав его передними дверями, чтобы утром не пришлось соскребать наледь.

В окне серого домика, когда-то принадлежавшего ее бабушке, горел свет. Можно было почти поверить, что кто-то сидит там и ждет ее, но на самом деле это она сама оставила лампу включенной.

«Когда-то они жили здесь, — подумала Ребекка. — Папа и бабушка. В те годы у меня было все. Больше, чем у многих. А некоторым такого вообще никогда не выпадает».

Она так и осталась стоять, прислонившись к автомобилю. На женщину навалилась скорбь. Как темное существо, подкарауливавшее ее, поджидавшее тот момент, когда она выйдет из машины. Это происходило каждый раз. И каждый раз она оказывалась совершенно неподготовленной.

«Почему я не могу радоваться? — подумала она. — Радоваться тому, что они у меня когда-то были. Ничто не вечно. Господи, ведь это было так давно! Невозможно бесконечно оплакивать ушедших. Со мной и вправду что-то не так».

В ушах у нее звучали слова психотерапевта: «Вероятно, ты так и не оплакала по-настоящему эту потерю. И теперь настало время».

Ребекка радовалась, что отказалась от встреч с психотерапевтом. Но сипрамила ей все же не хватает — может быть, не стоило переставать его принимать? Пока она делала это, со всеми мыслями было как-то легче справляться. Самые тяжелые чувства никогда не всплывали на поверхность. Не было такого неприятного ощущения, что она как тоненькая скорлупа, готовая в любой момент хрустнуть.

Ребекка стащила одну перчатку и пощупала у себя под глазами. Нет, она не плачет. Только дыхание сбилось. Словно она пробежалась в быстром темпе. Нахваталась холодного сырого воздуха.

«Успокойся, — призвала она себя. — Возьми себя в руки. Не беги к Сиввингу и Белле, они все равно не смогут ничем тебе помочь».

Женщина хотела войти в дом, но не могла стронуться с места, и в какой-то момент забыла: заперла ли дверцу машины, где лежит ее сумочка, и к чему подходит ключ, который она держит в руке.

«Это пройдет, — сказала она себе. — Только не надо ложиться в снег. Это всегда проходит».

«Хотя на этот раз все будет не так, — сказал какой-то голос в глубине ее сознания. — На этот раз накатит тьма».

Ключ в руке — это ключ от машины. Она заперла дверцы. Оказалось, Ребекка успела достать сумку с ноутбуком и портфель от «Mulberry» — он лежал у ног. Вздохнув, она направилась к дому.

Поднимаясь по лестнице на крыльцо, она захватила с перил горсть снега и прижала к лицу. Ключ от дома в сумке. Вставить его в замок. Повернуть. Достать ключ. Открыть дверь.

И вот она в доме.

Полчаса спустя Ребекка почувствовала себя гораздо лучше. Разожгла огонь в печи, услышала, как разгорелись дрова, в трубе загудело, затрещали поленья.

Чашка чая с молоком. Ноутбук на коленях.

Она попыталась вызвать у себя те мысли, которые роились в голове перед приступом. Сейчас все казалось таким легким. Черные чувства не появлялись, как бы она ни старалась. А она старалась. Разыграла свою козырную карту. В сознании встал образ мамы.

Но ничего особенного не произошло. Ребекка увидела ее перед собой. Светло-серые глаза, приятно пахнущая косметика, красивая прическа, ровные белые зубы.

«А когда она купила себе овечью шубу… — подумала Ребекка и криво улыбнулась воспоминаниям. — Все жители деревни скрежетали зубами по этому поводу и недоумевали, почему она считает себя особенной. Шуба! Видали?

Что она нашла в папе, если разобраться? Возможно, ей показалось, что она мечтает о тихой гавани. Но для этого она была не создана. Она из тех, кто поднимает рваные паруса и уходит в море в самый шторм. Тихая жизнь не для нее».

Ребекка пыталась вспомнить, как все происходило, когда мама ушла из семьи: «Папа вернулся к бабушке в Курраваару. Он жил на первом этаже, а я с бабушкой на втором, бегала туда-сюда. И Юсси. Такой был умный пес. Едва я вселилась в дом, он воспользовался шансом значительно улучшить свое положение. Укладывался в ногах моей кровати. Обычно бабушка не позволяла собакам спать на диванах. Но что ей оставалось? Девочка так спокойно спала рядом с псом, лежала и разговаривала с ним, пока бабушка была занята вечерней дойкой.

Мама стелила постели на железной дороге и постепенно доросла до вагона-ресторана. Она поменяла нашу трехкомнатную квартиру в городе на двухкомнатную. Должно быть, я иногда жила там с ней еще до смерти отца, но я совершенно ничего не помню. А те воспоминания, которые сохранились? — подумала Ребекка. — Разве они помогают? В голове запечатлено всего несколько фрагментов. Между теми сценами, которые мы помним, лежат еще сотни, тысячи эпизодов, которые память не сохранила. Можно ли тогда сказать, что мы помним правду?»

Бабушка в маминой квартире. На ней ее выходное пальто, но мама все равно стыдится ее, говорит Ребекке, что бабушке пора купить новое. Однако на этот раз не ей, а маме должно быть стыдно за себя. Бабушка оглядывает квартиру. Мамина постель не заправлена. На постели Ребекки вообще нет постельного белья. Мама все время усталая. Она позвонила на работу и сказала, что заболела. Раньше случалось, что бабушка приезжала и делала уборку в квартире. Мыла посуду, стирала и готовила еду. Но не в этот раз.

— Девочку я заберу с собой, — говорит бабушка. Голос дружелюбный, но не терпящий возражений.

Мама не протестует, но когда Ребекка пытается обнять ее, отгоняет.

— Поторопись, — произносит она, не глядя на дочку. — Бабушка не может долго ждать.

Ребекка видит свои собственные ноги, когда они спускаются по лестнице дома. Стук-стук. Ноги кажутся тяжелыми. Большими, как каменные блоки. Ей так хотелось прошептать маме на ухо: «Я люблю тебя больше всех». Иногда это помогает. Она собирает хорошие слова для мамы: «ты такая, какой должна быть настоящая мама», «от мамы Катти пахнет потом». Посмотрит на нее долгим взглядом и скажет: «Ты такая красивая!»

«Надо попросить Сиввинга рассказать мне о них, — думает Ребекка. — Он ведь знал их обоих. А то не успею я оглянуться, как он тоже уйдет, — и спросить будет уже не у кого».

Она раскрыла компьютер. Снова Инна Ваттранг на другом групповом фото. На этот раз — в каске, перед цинковой шахтой в Чили.

«Странная работа, — подумала Ребекка. — Знакомство с людьми, которые уже умерли».

* * *

17 марта 2005 года, понедельник

Ребекка Мартинссон встретилась с Анной-Марией Меллой и Свеном-Эриком Стольнакке в зале заседаний полицейского управления в понедельник, в половине восьмого утра.

— Ну, как дела? — приветствовала ее Анна-Мария. — Удалось тебе вчера хоть чуть-чуть посмотреть телевизор?

— Нет, — ответила Ребекка. — А тебе?

— Тоже нет, я заснула, — сказала Анна-Мария.

На самом деле они с Робертом занимались в гостиной перед телевизором совсем другим делом, но это никого не касалось.

— И я заснула, — солгала Ребекка.

Она просидела до трех часов ночи, собирая информацию о холдинге «Каллис Майнинг» и Инне Ваттранг. Когда около шести прозвонил будильник в мобильном телефоне, она почувствовала знакомую легкую дурноту от нехватки сна. Ее это мало волновало. Собственно, совсем не волновало. От небольшого недосыпа еще никто не умирал. На сегодня у нее напряженный график, сначала летучка с двумя полицейскими, потом заседание суда по уголовному делу. Это здорово, когда все расписано по минутам.

— Маури Каллис начинал с полного нуля, — стала рассказывать Ребекка. — Американская мечта, только в шведском варианте. И в реальности. Он родился в 1964 году в Кируне. А ты когда родилась?

— В шестьдесят втором, — ответила Анна-Мария. — Но он, наверное, учился в другой школе. А в гимназии на тех, кто моложе, не обращаешь внимания.

— Принудительно изъят из семьи в раннем детстве, — продолжала Ребекка, — вырос в приемной семье, задержан полицией за кражу со взломом в возрасте двенадцати лет. Уголовной ответственности он не подлежал, но тут произошел поворот в его жизни — социальный работник убедила его заняться учебой. В 1984 году он поступил в Торговый институт в Стокгольме и уже в студенческие годы занялся продажей и покупкой акций. Тогда же он познакомился с Инной Ваттранг и ее братом Дидди. Он и Маури учились на одном курсе. Закончив институт, Маури два года работал на ОМХ,[6] и за это время его собственный портфель акций сильно увеличился. Он на раннем этапе купил паи в «Н&М», продал свои акции в «Ферменте» до ее падения, все время был на шаг впереди событий. Затем ушел из ОМХ и стал заниматься собственным бизнесом. Поначалу это были проекты высокого риска, торговля сырьем, потом все больше и больше — продажа и покупка лицензий и в нефтяной, и горнодобывающей промышленности.

— Лицензий? — переспросила Анна-Мария.

— Покупается разрешение провести бурение скважины в поисках какого-нибудь природного ресурса — нефти, газа, минералов. Но если там что-то находят, то владелец не строит шахту сам, а продает свою лицензию.

— То есть, можно много заработать, но и много потерять? — уточнил Свен-Эрик.

— Да-да, можно потерять все. То есть, чтобы этим заниматься, надо быть в душе игроком. И иногда он действительно оставался на нуле. Инна и Дидди Ваттранг уже тогда работали на него. Похоже, именно они находили финансирование для всяких его проектов.

— Надо убедить кого-нибудь сделать на тебя ставку, — кивнула Анна-Мария.

— Именно. Банки не выдают кредитов на такие цели, тут надо находить инвесторов, готовых идти на риск. И, похоже, брату и сестре Ваттранг это неплохо удавалось, — продолжала Ребекка. — Но в последние три года компания сохранила за собой несколько лицензий, к тому же прикупила несколько шахт и занялась добычей. Шведские газеты пишут о переносе упора с ценных бумаг на горнодобывающую промышленность как о большом шаге вперед. Я не совсем согласна. Мне кажется, что самый большой шаг — это переход от спекуляции лицензиями к собственному производству, к эксплуатации шахт.

— Может быть, ему захотелось взять передышку? — предположила Анна-Мария. — Не связываться с большим риском?

— Не похоже, — покачала головой Ребекка. — Он начал строить свои шахты не в самых простых регионах. Например, в Индонезии или в Уганде. Некоторое время назад СМИ нападали на все горнодобывающие компании, имеющие интересы в странах третьего мира.

— Почему?

— По самым разным причинам. Потому что бедные страны не решаются принимать экологические законы, боясь отпугнуть иностранных инвесторов, поскольку производство загрязняет воду, так что люди заболевают раком и неизлечимыми заболеваниями печени, и все такое прочее. Потому что компании, работающие в таких странах, нередко сотрудничают с коррумпированными режимами, которые ведут гражданскую войну против собственного народа.

— В этом есть хоть доля правды? — спросил Свен-Эрик, у которого было свойственное всем полицейским скептическое отношение к СМИ.

— Наверняка. Некоторые предприятия холдинга «Каллис Майнинг» попали в черные списки организации «Гринпис» и «Хьюман Райтс Уотч».[7] Несколько лет Маури был изгоем, не представлял никаких интересов в Швеции. Ни один инвестор не рискнул бы связываться с ним. Но примерно год назад ситуация круто изменилась. Его портрет опубликовали на обложке журнала «Business Week», а в статье говорилось о развитии горнодобывающей промышленности. И вскоре после этого появилась передовица с фотографией в «Дагенс нюхетер».[8]

— А почему все изменилось? — спросила Анна-Мария. — Они что — улучшились?

— Не думаю. Просто дело в том, что… Ну, ведь существует немало компаний с интересами в этих странах, и все они ведут себя примерно одинаково. И если все поступают плохо, то это перестает считаться плохим. И потом, унылая картинка надоедает. Когда-то ведь надо начать писать об успешных процветающих отечественных предприятиях.

— Как в реалити-шоу, — сказала Анна-Мария. — Сначала всем нравится кого-то ненавидеть, и все пишут о том, какая Олинда плохая и как заставляет других участников рыдать. А потом всем надоедает ее ненавидеть, и Олинду возводят в мадонны. Выясняется, что она вовсе не стерва, просто девушка с характером.

— Ну, и потом, выигрышно писать о его успехах, поскольку он такой мальчик из сказки, — продолжала Ребекка. — Сколотил свое состояние на пустом месте. После такого ужасного детства… А сейчас он владеет огромной усадьбой в Сёдерманланде и женат на женщине дворянского происхождения. Ее зовут Эбба фон Ур. Ну, она, конечно, лишилась дворянского титула, выйдя замуж за Маури Каллиса.

— Ах вот оно что, — усмехнулась Анна-Мария. — Благородные гены являются доминантными только по мужской линии. Дети?

— Двое, двенадцать и десять лет.

Анна-Мария вдруг оживилась.

— Давайте проверим автомобильный реестр, — сказала она. — Мне хочется знать, какая у него машина. Или машины.

— Давайте поговорим серьезно, — решительно сказал Свен-Эрик и повернулся к Ребекке. — В том, что касается шахт… Что ты имела в виду, когда говорила, что эксплуатация шахты — совсем иное дело по сравнению с покупкой-продажей лицензий и бурением?

— Ну, эксплуатировать шахту — это целый комплекс проблем другого рода. Необходимо знать экологическое право иной страны, ее трудовое и налоговое законодательства, правила регистрации предприятий и управления…

— Мы поняли, — сказала Анна-Мария, остановив ее беспомощным жестом.

— В некоторых странах приходится сталкиваться с тем, что система работает недостаточно четко или просто совсем не так, как на Западе. Возникают сложности с профсоюзами, с подрядчиками, с получением различных сертификатов и разрешений, при этом приходится сталкиваться с коррупцией, не имея достаточных связей и влияния…

— Разрешений на что?

— На все. На природопользование, на загрязнение воды, на строительство дорог и возведение зданий… На все. Необходимо создать целую структуру. При этом на тебя ложится полная ответственность работодателя. Ты становишься… как бы это объяснить… частью общества в той стране, где начинаешь работать. И создаешь инфраструктуру вокруг своей шахты. В самом начале обычно нет ничего — только каменистая пустыня или джунгли. А потом вокруг шахты формируется небольшой городок. Семьи, дети, которым нужно ходить в школу. Очень интересно, что он вдруг взялся за такое дело…

— А чем занималась в компании Инна Ваттранг? — поинтересовалась Анна-Мария.

— Формально она числилась в головном предприятии «Каллис Майнинг», но на самом деле работала на всю группу компаний. Заседала в правлениях разных дочерних организаций. Она юрист, изучала также экономику предприятий, но у меня такое ощущение, что юридическими вопросами она в компании не занималась. Для этого у них есть канадский юрист, проработавший более тридцати лет в горнодобывающей и нефтяной промышленности.

— Стало быть, она была юристом. Но ты с ней раньше не сталкивалась?

— Нет-нет, она была старше меня, да и юристов каждый год выпускается несколько сотен. К тому же она училась в Стокгольме, а я в Уппсале.

— Так чем она все-таки ведала в компании?

— Информацией о предприятии и вопросами финансирования.

— И чем в таком случае человек практически занимается?

— Хорошо, попробую объяснить. Допустим, Маури Каллис находит регион, где он может купить лицензию на бурение скважины в поисках золота или алмазов или еще чего-нибудь. Пробное бурение может оказаться штукой очень дорогостоящей. Поскольку бурение — проект высокой степени риска, у него сегодня может быть куча денег, а завтра — ни гроша, и возможно, он не сможет выделить достаточное количество средств. И, как я сказала, в мире нет банков, которые выдавали бы кредиты для такого рода деятельности. В этом случае ему нужны те, кто готов финансировать проект. Люди или инвестиционные компании, желающие приобрести паи. Иногда приходится отправляться в чисто рекламные поездки, пытаясь продать свои идеи. И тут еще очень важно иметь хороший имидж в своей отрасли. Инна помогла ему создать себе репутацию — и, видимо, ей удавалось находить финансирование. Ее брат Дидди тоже занимается вопросами финансирования. Сам же Маури Каллис больше занят основной деятельностью — поиском интересных проектов, переговорами, заключением сделок. А в последнее время еще и промышленной стороной дела — собственно эксплуатацией шахт.

— Невольно задаешься вопросом, что он за тип, — проговорила Анна-Мария и внезапно почувствовала, что нервничает по поводу предстоящей встречи с ним. «Да перестань! — сказала она самой себе. — Он всего лишь человек, как и все».

— В Интернете было выложено интервью с ним, я скачала, посмотри, — сказала Ребекка. — Оно дает некоторое представление. Инна Ваттранг там тоже присутствует. А так я мало что нашла о ней. В этой отрасли она звезда совсем не той величины, что Каллис.

* * *

Телепрограмма рассчитана на час. Интервью, взятое в сентябре 2004 года. Малу фон Сиверс встречается с Маури Каллисом. Малу фон Сиверс может быть довольна собой. Перед началом программы у нее самой берут интервью, и она подчеркивает, как она довольна. Это часть маркетинга. Сообщается о том, что четвертый канал продал эту программу двенадцати иностранным телекомпаниям. Многие мечтают взять интервью у Маури Каллиса, но он не давал ни одного интервью с 1995 года.

Малу спрашивают, почему именно ей удалось его уговорить. Она отвечает, что тут сыграла роль сумма факторов. Во-первых, она почувствовала, что настало время взять интервью у Каллиса, — этого требует его постоянно растущая популярность. И даже если он действует по принципу «работать, а не выступать», то все равно ему придется иногда показываться на людях. Иначе могут подумать, что он боится огласки. Во-вторых, ему захотелось сделать интервью для Шведского телевидения — в знак солидарности со своей страной. А Малу с большим уважением относится к тем, у кого она берет интервью, это вне всяких сомнений сыграло большую роль.

— Он знает, что я обычно старательно готовлюсь, много читаю перед интервью и веду серьезный разговор, — заявляет она без ложной скромности.

Журналиста, берущего интервью у фон Сиверс, явно коробит от ее самоуверенности, и он спрашивает — не сыграл ли роль тот факт, что она женщина? Возможно, это тактический ход? Способ добавить дополнительные очки к имиджу компании? Ведь горнодобывающая промышленность известна как сугубо мужская и… как бы это сказать… немного грубоватая область. На минуту Малу фон Сиверс умолкает. И даже не улыбается.

— Или просто дело в том, что я хорошая журналистка, — произносит она наконец.

Программа начинается с того, что Малу фон Сиверс и Инна Ваттранг, а также брат Инны Якоб Дидди Ваттранг сидят в гостиной в усадьбе Регла, которая уже тринадцать лет принадлежит семейству Каллис.

Маури Каллис опаздывает на интервью, его самолет «В200» не смог вовремя вылететь из Амстердама. Малу фон Сиверс решила начать беседу с братом и сестрой — так в программе будет больше динамики.

Брат и сестра сидят, удобно откинувшись каждый в своем кресле. Оба в белых рубашках с закатанными рукавами и с большими мужскими часами на запястьях. Они очень похожи между собой — тот же резко очерченный нос, высокая переносица, начинающаяся между бровями, те же светлые волосы, постриженные под пажа. Они и движутся одинаково — одна и та же манера рассеянно убирать прядь волос, упавшую на глаза.

Разглядывая их, Ребекка подумала, что в этой манере откидывать со лба волосы, ведя пальцами по пряди до самого конца, просматривается слабый, но вполне различимый чувственный сигнал. Возвращаясь на подлокотник кресла или на колени, рука чуть заметно касалась подбородка или губ.

Анна-Мария наблюдала те же движения и думала: «Поразительно, что они все время хватаются за лицо. Как наркоманы, право слово».

— Принести вам кофе, пока я не ушла? — спросила Ребекка.

Свен-Эрик Стольнакке и Анна-Мария Мелла закивали, не отрываясь от экрана компьютера.

«Нужно бы мне тоже научиться таким маленьким хитростям, — подумала Ребекка, направляясь к кофейному автомату. — В этом моя главная проблема. Никаких чувственных сигналов».

Женщина невольно улыбнулась. Если бы она держалась так перед Монсом Веннгреном, он наверняка подумал бы, что Ребекка трогает пальцами прыщи на лице.

Руки Малу фон Сиверс не совершают бесконтрольных жестов. Она профессионал в своем деле. Косая челка медного цвета старательно уложена и тоже идеально держится на месте.

Малу фон Сиверс: Вы тоже живете здесь, в усадьбе?

Дидди Ваттранг (смеясь): Да, какой ужас! Это что-то вроде колхоза.

Инна Ваттранг (тоже смеется, кладет руку на рукав Малу): Ты можешь тоже переехать к нам, будем по очереди дежурить по кухне.

Малу фон Сиверс: Но, если говорить серьезно — это не утомляет? Вы работаете бок о бок. И живете бок о бок.

Дидди Ваттранг: На самом деле мы вовсе не сидим друг у друга на шее. Угодья довольно обширные. Моя семья занимает жилой дом бывшего управляющего, который отсюда даже не виден.

Инна Ваттранг: А я обитаю в бывшей прачечной.

Малу фон Сиверс: Расскажите, как вы познакомились с Маури Каллисом.

Дидди Ваттранг: В начале восьмидесятых мы с Маури вместе учились в Торговом институте. Маури принадлежал к той небольшой группе людей, которые начали играть на бирже еще в студенческие годы и зависали перед биржевым монитором у паба.

Инна Ваттранг: Тогда заниматься покупкой-продажей ценных бумаг было делом необычным — совсем не то, что сейчас.

Дидди Ваттранг: А у Маури это отлично получалось.

Инна Ваттранг (подается вперед и лукаво улыбается): А Дидди удалось втереться к нему в доверие…

Дидди Ваттранг (шутливо толкает свою сестру): Что значит — «втереться в доверие»? Мы стали друзьями.

Инна Ваттранг (притворяясь серьезной): Они стали друзьями.

Дидди Ваттранг: И к тому же я вложил свой капитал…

Малу фон Сиверс: И тебе удалось на этом разбогатеть?

На полсекунды воцаряется тишина.

«Ай-ай, — подумала Анна-Мария, пытаясь отхлебнуть огненно-горячего кофе, который принесла ей Ребекка. — О деньгах здесь говорить не принято. Это слишком вульгарно».

Дидди Ваттранг: По студенческим меркам — да. У него уже тогда была потрясающая интуиция. Вовремя стал акционером «H&M» — еще в восемьдесят четвертом, уловил начавшийся рост в «Сканска», «Сандвик», «SEB»… практически каждый раз момент покупки акций был рассчитан безошибочно. У него было потрясающее чутье на то, что завтра вырастет в цене. Еще в годы учебы он обратил внимание на недвижимость. Помню, как в институте выступал с лекцией Андерс Валь и убеждал нас всех покупать квартиры в центре Стокгольма. К тому времени Маури уже перебрался из общежития в квартиру, причем у него была двушка, где он жил, и две однушки, которые сдавал и существовал на разницу.

Малу фон Сиверс: В прессе его называют человеком, который сам себя сделал — финансовый гений, возникший из ниоткуда…

Инна Ваттранг: И он остается таким. Задолго до того, как начался подъем в промышленности Китая, он затеял проект по добыче оливина[9] в Гренландии. Позднее и LKAB, и Китай умоляли его продать месторождение.

Малу фон Сиверс: Поясни, пожалуйста, для нас, непосвященных.

Инна Ваттранг: Оливин необходим, чтобы производить из железа сталь. Маури понял это раньше всех. Предвидел, что нас ожидает невероятный взрыв на рынке стали, когда приподнимется Китай.

Дидди Ваттранг: Он был совершенно уверен, что надо делать ставку на Китай. И в этом значительно опередил остальных.

Февраль 1985 года. Дидди Ваттранг учится на первом курсе Торгового института. Талантами он не блещет, хотя дома на него и его учителей оказывалось большое давление. Мама приглашала всех дам в округе на летний концерт, который проходил каждый год в начале августа — естественно, под открытым небом, не впускать же в дом всех подряд. Для приглашенных это одно из самых ярких событий года, они охотно платят за входные билеты — деньги идут на поддержание культурно-исторической ценности усадьбы, почти на благотворительные цели: всегда находится крыша, которую надо перекрывать, или стена, которую надо заново оштукатурить. И во время следующего за концертом приема мама Дидди не упускает случая с нажимом сказать учителю французского: «Мы в семье считаем его очень одаренным ребенком». Папа давно перешел на «ты» и побратался с директором школы, но тот прекрасно понимает, что надо не только получать, но и отдавать. Очень мило ходить в друзьях у местного барона, однако ничто не достается бесплатно.

Дидди кое-как окончил гимназию, где-то списывал, где-то шпаргалил. Всегда найдутся толковые, но скучные личности, которые охотно помогут в написании реферата или контрольной в обмен на толику внимания к себе. Сделка, в которой никто не остается внакладе.

У Дидди есть, во всяком случае, один талант — он на удивление легко завоевывает сердца. Беседуя с кем-нибудь, наклоняет голову в сторону, чтобы с глаз упала длинная светлая челка. Кажется, молодой человек искренне любит всех — и особенно того, с кем в настоящий момент разговаривает. Смеется губами и глазами и с легкостью находит путь к любому сердцу.

На этот раз настала очередь Маури Каллиса почувствовать себя избранным. Вечер среды, они сидят в студенческом пабе Торгового института словно старые друзья. Дидди игнорирует симпатичную блондинку, которая сидит чуть в стороне со своими приятелями и громко смеется, бросая взгляды в его сторону. Юноша по-приятельски здоровается с массой людей, которые подходят к нему поболтать, но ограничивается парой приветственных фраз — сегодня не их день.

Маури пьет многовато — как бывает, когда человек немного нервничает. Дидди не отстает, но он лучше переносит алкоголь. Молодые люди по очереди угощают друг друга за свой счет. В кармане у Дидди немного кокаина — если ситуация будет к тому располагать. Он вслушивается в своего собеседника и его настроение.

Пожалуй, этого парня нельзя назвать совсем неинтересным. Дидди рассказывает ему кое-что о своем детстве. О нажиме со стороны отца в том, что касается учебы, вспышках ярости и уничижительных словах при неудачах на экзаменах. Легко, со смешком, он признает, что на самом деле он — тупая блондинка, и в институте ему делать нечего.

Но затем юноша начинает защищать отца. У того, конечно, свои представления о жизни. Он воспитан в старых понятиях, ему приходилось стоять на пороге и кланяться отцу, дедушке Дидди, прежде чем войти в комнату. В те времена дети не сидели у родителей на коленях.

После задушевного начала юноша осторожно начинает расспросы. И разглядывает Маури, тощего парня в широких фланелевых брюках, дешевых ботинках и наглаженной рубашке из такой тонкой ткани, что через нее просвечивают волосы на груди. Маури, который носит учебники в полиэтиленовом пакете из продуктового магазина. Он явно тратит свои деньги не на покупку вещей — это совершенно ясно.

И Маури рассказывает ему о себе. О том, что в двенадцать лет он совершил кражу со взломом и попал в полицию. Рассказывает о социальном работнике, которая заставила его взять себя в руки и заняться учебой.

— Она была красивая? — спрашивает Дидди.

Маури отвечает «да», хотя это неправда. Он не знает, почему он так говорит. Дидди смеется.

— Да уж, ты полон сюрпризов, — говорит он. — Внешне ты совсем не смахиваешь на взломщика.

А Маури, который слегка привирает и рассказывает только часть правды, ни словом не упоминает, что кражу затеяла компания парней постарше во главе с его «братом» по приемной семье, которые послали его и других мальчишек помладше сделать самую грязную работу — ибо им по малолетству ничего не будет.

— А как, по-твоему, выглядит взломщик? — спрашивает Маури.

У Дидди на лице выражение восторга.

— А теперь ты — звезда Торгового института.

— Едва получил тройку по экономике предприятий, — усмехается Маури.

— Это потому, что ты изучаешь не учебники, а курсы акций на бирже. Об этом все знают.

Маури не отвечает. Пытается привлечь внимание бармена, чтобы заказать еще два пива — чувствует себя карликом, которого все игнорируют, который едва виднеется из-за стойки бара. Улучив момент, Дидди улыбается блондинке за соседним столиком и смотрит ей в глаза долгим взглядом. Небольшая инвестиция в будущее.

Они попадают в «Грудан», толпятся в переполненном баре, где пиво стоит в три раза дороже.

— У меня есть кое-какие денежки, — говорит Дидди. — Ты можешь помочь мне вложить их во что-нибудь стоящее? Серьезно. Я готов рискнуть.

Дидди не успевает до конца понять, что происходит с Маури. На полсекунды тот берет себя в руки, словно включает трезвое полушарие мозга, прикидывает, анализирует, принимает решение. Позднее Дидди узнает, что Маури никогда не теряет рассудка. Страх не позволяет ему до конца расслабиться. Но это состояние быстро улетучивается. Маури с пьяной ленцой пожимает плечами.

— Пожалуйста, — говорит он. — Я беру двадцать пять процентов, а когда мне надоест, можешь заниматься ими сам или продать.

Дидди в шоке.

— Двадцать пять! — восклицает он. — Но это же грабеж среди бела дня! А сколько берут банки?

— Ну так и пойди в банк, у них там неплохие маклеры.

Но Дидди говорит, что согласен.

И они снова смеются, словно все это просто дружеская шутка.

Монтируя программу, они показали тот момент, когда Маури появляется на интервью. В правом нижнем углу экрана видна рука Малу фон Сиверс, которая делает оператору короткий вращательный жест «продолжай снимать». Маури Каллис худой и невысокий, как аккуратный школьник. Костюм сидит идеально. Ботинки начищены до блеска. Рубашка белая, сшитая на заказ из плотной ткани самого лучшего качества — не то, что те почти прозрачные, которые он носил в молодости.

Он просит Малу фон Сиверс простить его за опоздание, здоровается с ней за руку, затем поворачивается к Инне Ваттранг и целует ее в щеку. Она произносит с улыбкой: «Хозяин!» Дидди Ваттранг и Маури Каллис пожимают друг другу руки. Кто-то ставит еще один стул, и вот все трое вместе с Малу фон Сиверс сидят перед камерой.

Журналистка начинает мягко, оставив трудные вопросы на конец интервью. Хочет сначала немного разогреть Маури Каллиса. К тому же, если разговор придется прервать, то пусть это лучше произойдет в конце, когда главное уже будет отснято.

Малу фон Сиверс держит перед камерой номер «Business Week», вышедший весной 2004 года, с портретом Маури на обложке, и разворот «Дагенс нюхетер», посвященный экономике. Статья в шведской газете называется «Мальчик в золотых штанах».

Инна смотрит на газеты и думает — просто чудо, что эти статьи вообще появились. Поначалу Маури вообще отказывался давать интервью. В конце концов, ей все же удалось уговорить его сфотографироваться. Фотограф из «Business Week» выбрал снимок крупным планом, на котором Маури смотрит в пол. Ассистент фотографа уронил ручку, которая покатилась по полу. Маури проследил за ней взглядом. Фотограф успел отснять массу снимков. На них бизнесмен выглядит погруженным во что-то свое. Словно молится.

Малу фон Сиверс: От судьбы трудного подростка — ко всему этому (она делает кивок головой, включающий все — и усадьбу Регла, и успешные предприятия, и красивую жену благородных кровей). Ты словно персонаж из сказки. Как ты себя чувствуешь в этой роли?

Маури смотрит на фотографии и внутренне борется с чувством отвращения к самому себе, которое они у него вызывают.

Все считают его собственным достоянием. Они используют Маури, чтобы проиллюстрировать правильность своей идеологии. «Шведская экономика» приглашает его выступить. В него тычут пальцем и говорят: «Посмотрите. Каждый может добиться успеха — стоит только захотеть». Йёран Перссон[10] только что назвал его имя по телевидению во время дебатов о подростковой преступности. Ведь именно социальный работник уговорил Маури вступить на правильный путь. Система работает. Общество всеобщего благополучия продолжает существовать. У слабых мира сего есть шанс.

Маури тошнит от всего этого. Он мечтает, чтобы его перестали использовать, хватать своими липкими руками.

Естественно, мужчина не показывает виду. Его голос все время звучит спокойно и дружелюбно. Возможно, слишком монотонно. Но с ним берут интервью не потому, что он харизматичная личность — это удел Дидди и Инны.

Маури Каллис: Я чувствую себя… не так, как в сказке.

Пауза.

Малу фон Сиверс (делает новую попытку): В иностранных газетах тебя называют «шведским чудом» и сравнивают с Ингваром Кампрадом.[11]

Маури Каллис: У нас с ним много общего — нос посреди лица.

Малу фон Сиверс: Но что-то в этом все же есть, не правда ли? Вы оба начинали с нуля. Вам обоим удалось создать мощную интернациональную корпорацию в Швеции, которая считается… не самым благоприятным местом для предпринимательства.

Маури Каллис: Да, в Швеции трудно создать новое предприятие, налоговые правила поощряют старые, но где-то на рубеже восьмидесятых-девяностых мелькнул шанс сделать свой капитал — и я им воспользовался.

Малу фон Сиверс: Расскажи, как это было. Один из твоих соучеников по Торговому институту поведал в интервью, что тебе жаль было просто израсходовать учебный кредит[12] — «просто проесть эти деньги и спустить в туалет».

Маури Каллис: Это грубое выражение. Сейчас я не стал бы употреблять таких слов. Но на самом деле так и было. Никогда в жизни я не получал сразу такой кучи денег. И тут во мне проснулся деловой человек. Деньги должны работать, их надо во что-то вкладывать (по его лицу пробегает быстрая улыбка). Я был помешан на биржевых операциях. Носил в портфеле копии индекса деловой активности.

Дидди Ваттранг: Читал «Деловой мир»…

Маури Каллис: В те времена это было интересно.

Малу фон Сиверс: А потом?

Маури Каллис: А потом…

Маури живет в общежитии: на восемь комнат — одна кухня и два душа. Раз в неделю приходит уборщица, однако ходить по кухне в носках не хочется. Даже сквозь ткань сразу ощущаешь подошвами крошки и мусор и тут же приклеиваешься к чему-то, что забыли вытереть и оставили засыхать. Стол и стулья из пожелтевшей древесины, тяжелые и неуклюжие — на них почему-то все время налетаешь. Ходишь потом с синяками на бедрах.

В коридоре обитают несколько девушек, которые общаются между собой и ходят на вечеринки, куда его никогда не приглашают. Андерс, который живет напротив Маури, носит модные очки и учится на юридическом, иногда появляется в кухне, но в основном живет у своей девушки.

Хокан — высокий, родом из Крамфорса. Маттиас — большой и толстый. И сам он, Маури, — маленький и тощий, как комарик. Вот так компания! Никого из них не приглашают на вечеринки. И самим что-то устраивать не имеет смысла — кого бы они пригласили? По вечерам молодые люди сидят перед телевизором в комнате у Хокана и без конца смотрят порнуху, держа на коленях подушки, как прыщавые подростки.

Во всяком случае, так было до сих пор. Но теперь Маури стал играть на бирже — и это уже что-то. Хотя он по-прежнему не общается с теми, кто стоит перед Медными воротами, не сводя глаз с монитора.

Он стал настоящим игроком: прогуливает лекции, сидит по вечерам и читает «Современную промышленность» вместо того, чтобы заниматься. Это лихорадка и влюбленность. И скачок наверх, к свету, если удастся сделать верный ход.

Первая прибыль. Он помнит свои ощущения, это как первая девушка — незабываемо. Он купил пятьсот акций «Кура Нова» до ее слияния с «Артемисом». И вдруг котировки рванули вверх. Сначала — резкий скачок, потом устойчивый прирост, когда прочие дилеры сообразили и стали покупать акции. Они отстали от Маури на три шага, он уже подумывал о том, чтобы продать свои. Юноша никому не сказал, сколько заработал в тот раз, — ни одному человеку. Вышел на улицу. Стоял под фонарем, подняв лицо навстречу падающим снежинкам. Уверенность, глубокое чувство: «Я разбогатею. Это мое».

И в довершение ко всему он сошелся с Дидди. С Дидди, который останавливается под монитором, смотрит курсы и переговаривается кое с кем, иногда садится рядом с Маури на лекциях.

Время от времени они идут в бар и напиваются. Маури берет себе двадцать пять процентов от прибыли Дидди, ибо не обязан ему прислуживать. К тому же он не дурак. Прекрасно понимает, что именно деньги дают ему пропуск в другой мир.

«Ну и что? — говорит себе Маури. — Для него пропуск — это деньги. У другого это — лицо, у третьего — шарм, у четвертого — имя. Пропуск нужен каждому — и любого пропуска можно лишиться. Надо держаться за то, что тебе выпало».

Существуют свои неписаные правила. Например: Дидди всегда сам выходит на связь с Маури. Он звонит и спрашивает, не хочет ли тот куда-нибудь пойти. Наоборот делать нельзя. Маури и в голову бы не пришло самому набраться храбрости и позвонить Дидди, чтобы куда-нибудь его пригласить.

Так что Маури ждет, пока Дидди позвонит сам. Внутренний голос подсказывает ему, что у Дидди есть своя компания, в которую Маури входа нет. Стильные друзья. Крутые вечеринки. Дидди звонит Маури, когда ему нечем заняться. В душе ворочается чувство, похожее на ревность. Иногда он начинает думать, что пора бросать играть на бирже для Дидди. В следующую секунду юноша напоминает себе, что зарабатывает на Дидди деньги. Так что они взаимно используют друг друга.

Маури пытается заниматься. Когда нет сил ни на учебу, ни на покупку акций, играет в карты с Хоканом и Маттиасом. Думает, что Дидди вот-вот позвонит. Услышав звонок, каждый раз убегает в свою комнату, но это обычно звонит телефон в соседней комнате, у кого-нибудь из девчонок.

И каждый раз, когда Дидди звонит, Маури говорит «да». И каждый раз думает, что в следующий раз откажется. Скажет, что очень занят.

Второе правило — компанию выбирает Дидди. Совершенно исключено, чтобы Маури привел с собой кого-нибудь — к примеру, Хокана или Маттиаса. Хотя ему этого и не хочется. Их не связывает дружба, солидарность или как там это еще называется. Они просто лишние, с ними никто не хочет водиться — это единственное, что их объединяет. Хотя теперь — уже нет.

Маури и Дидди синхронно напиваются. Или балдеют от кокаина. Иногда он просыпается по утрам и не помнит, как добрался домой. В карманах квитки и билеты, на запястьях штампы — по ним можно отчасти догадаться, что происходило. Из паба в ресторан, из ресторана в клуб, оттуда на окончание вечеринки и затем к девчонкам.

Дидди достаются самые красивые девчонки, а ему — их менее красивые подруги. Но его это вполне устраивает — это все равно куда больше, чем выпадает Хокану или Маттиасу.

Проходит полгода. Маури знает, что у Дидди есть сестра, но сам никогда с ней не встречался.

Никто не умеет так пожимать плечами, как это делает Дидди. Они проваливаются на экзамене — оба. Маури направляет гнев внутрь себя, так что его жжет и разрывает изнутри. Внутренний голос говорит, что он ничтожество, что все это блеф, и скоро он снова соскользнет с тонкого края, за который удалось зацепиться — в тот мир, где обитают ему подобные.

Дидди тоже чертыхается, но ищет причину во внешнем мире. Все дело в экзаменаторе — или в том парне, который сидел впереди и все время пукал… все виноваты, кроме него самого. Если он и расстраивается, то очень ненадолго. А затем к нему возвращается былая беззаботность.

Проходит немало времени, прежде чем до Маури доходит — Дидди совсем не состоятельный человек. Сам он всегда думал, что у парней из высших слоев, в особенности аристократов, полные карманы денег. Но на самом деле это всего лишь видимость. Сойдясь с Маури, Дидди живет на сущие гроши — пособие на учебу, которое выдается вместе с кредитом. Он живет в большой квартире в Эстермальме,[13] но она принадлежит какому-то родственнику. Рубашки на нем — с папиного плеча, которому они давно стали узковаты. Дидди носит их поверх футболки, небрежно полурасстёгнутыми. У него одна пара джинсов и одна пара ботинок. Зимой он мерзнет, но всегда остается красавчиком. Пожалуй, он красивее всего, когда мерзнет. Когда поднимает плечи, прижав локти к бокам. С трудом сдерживаешься, чтобы не подойти и не обнять его.

Откуда Дидди взял деньги на покупку акций, Маури неведомо. Он говорит себе, что это не его забота. Позднее, не раз наблюдая, как совершенно пьяный, еле стоящий на ногах Дидди уходит в туалет и вскоре возвращается, посвежевший и полный сил, Маури задавался вопросом: откуда у Дидди деньги на этот товар. У него есть по этому поводу кое-какие соображения. Однажды, когда они сидели в каком-то баре, подошел пожилой мужчина и попытался с ними заговорить. Едва он произнес «привет», как Дидди соскочил со стула и исчез. Маури почувствовал, что категорически запрещено интересоваться, кто же этот человек.

Дидди любит деньги. Всю жизнь он видел деньги, общался с людьми, у которых они есть, но сам никогда их не имел. Его аппетиты растут. Вскоре юноша начинает забирать наличными все большую часть прибыли от торговли акциями. Тут наступает черед Маури пожать плечами. Но это тоже не его проблемы. Доля Дидди в их простеньком предприятии уменьшается.

Дидди начинает исчезать надолго. Уезжает то на Ривьеру, то в Париж. Карманы у него полны денег.

Все рано или поздно зарываются. Настанет и черед Дидди. А Маури скоро познакомится с его сестрой.

Малу фон Сиверс: Ты называешь его хозяином…

Инна Ваттранг: Мы ведь его дворняжки.

Маури Каллис (улыбается и качает головой): Даже не знаю, как к этому относиться — как к лести или как к оскорблению.

Малу фон Сиверс: Они и вправду твои дворняжки?

Маури Каллис: Если уж продолжать зоологическую тему, то я предпочитаю работать с голодными кошками.

Дидди Ваттранг: А мы сытые…

Инна Ваттранг: И ленивые.

Малу фон Сиверс: Да, расскажите. Вас связывает такая необычная дружба. Брат и сестра Ваттранг происходят из дворянской семьи, а ты человек, который сам себя сделал, если можно так сказать.

Маури Каллис: Да.

Малу фон Сиверс: Тогда получается, что голодная кошка — это ты. Каким образом вы втроем стали такой слаженной командой?

Маури Каллис: Инна и Дидди хорошо дополняют меня. Большая часть нашей деятельности требует поиска людей, которые любят играть, готовы пойти на риск, если существуют шансы получить большую прибыль, и могут себе позволить такие игры. Людей, которые не кинутся срочно продавать все свои акции, когда котировки упадут до нижнего предела, а смогут остаться совладельцами убыточного предприятия, пока я не придумаю новый прибыльный проект. Потому что это обязательно произойдет. Рано или поздно. Но нужно уметь ждать. Поэтому мы в принципе никогда не выставляем наши акции на биржу — предпочитаем частное размещение, чтобы быть в курсе, кто нас покупает. То же самое, например, мы делаем с нашими шахтами в Уганде. Сейчас политическая обстановка там столь нестабильна, что мы не можем вести добычу. Однако это долгосрочные инвестиции, в которые я верю. И мне совершенно не нужны акционеры, которые дышат в затылок и хотят получить прибыль в течение полугода. Дидди и Инна находят нужных инвесторов для различных проектов. И они умеют продавать. Для ненадежных проектов они находят дилеров, любящих риск и азарт, для долгосрочных проектов — терпеливых покупателей, у которых нет проблем с ликвидностью. Мои помощники обладают куда большей социальной компетентностью, чем я. Они привлекают к себе людей. И сейчас, когда мы решили сами разрабатывать несколько месторождений, Дидди и Инна очень помогают мне в контактах с местными властями и персоналом. Они со всеми умеют найти общий язык, в любой социальной группе чувствуют себя как рыба в воде.

Малу фон Сиверс (Инне): Так в чем же главная сила Маури?

Инна Ваттранг: У него нюх на выгодные дела. Как у людей, которые находят воду в пустыне. И еще он умеет вести переговоры.

Малу фон Сиверс: Каков он как работодатель?

Инна Ваттранг: Он никогда не теряет самообладания. Это его самое потрясающее качество. Иногда ситуация складывается очень непросто, как это было в первые годы, когда он покупал лицензии, не имея достаточного финансирования. Но никогда не показывал никаких признаков тревоги или стресса. За счет этого мы — те, кто работает с ним — чувствуем себя защищенными.

Малу фон Сиверс: Однако тебе случалось огрызаться в прессе. Показывать зубы.

Маури Каллис: Ты имеешь в виду шахту в Рувензори?[14] И эту историю с Sida?[15]

Малу фон Сиверс: Ты назвал агентство Sida неудачной шуткой.

Маури Каллис: Это была цитата, вырванная из контекста. И я не огрызался в прессе, напротив, журналист присутствовал на лекции, с которой я выступал. Само собой, начинаешь испытывать раздражение, когда со стороны шведской прессы постоянно подвергаешься нападкам журналистов, совершенно не разбирающихся в теме. «„Каллис Майнинг“ строит дороги для военных формирований». И тут же напечатан снимок, где я пожимаю руку генералу из милиции Ленду, а затем пишут, что эта милиция натворила в Конго, и вот уже моя горнодобывающая компания на северо-западе Уганды — порождение самого дьявола. И сам я тоже. Очень просто придерживаться утонченных моральных представлений, если не иметь дела со странами, охваченными кризисом. Посылать им материальную помощь и закрывать глаза на все остальное. Однако народу в этих странах нужен экономический рост, новые предприятия, рабочие места. А правительство очень хотело бы получить дотации — и, желательно, как можно меньше контроля за их использованием. Достаточно посмотреть, как выглядит Камала, чтобы понять, где оседают эти деньги. На склонах гор высятся невероятно роскошные виллы. Там живут члены правительства и высокопоставленные чиновники администрации. И если кто-то отказывается признать, что деньги Sida идут на поддержку армии, которая не только терроризирует гражданское население, но и занимается разбоем на шахтах северного Конго, то я называю это чудовищной наивностью. Каждый год миллиарды западноевропейских средств уходят в Африку на борьбу со СПИДом, но спросите любую женщину в любой африканской стране, и она ответит вам — ничего не изменилось. Куда же деваются все эти огромные средства?

Малу фон Сиверс: И куда же?

Маури Каллис: Они оседают в карманах членов правительства, но и это еще не самое отвратительное. Лучше уж роскошные виллы, чем оружие. Но у сотрудников Sida есть работа, которая их устраивает, и это прекрасно. Я просто хочу сказать, что, создавая там промышленное предприятие, мы вынуждены общаться порой с сомнительными людьми. Да, трудно не запачкаться, но мы делаем реальное дело. И если я построил дорогу к моей шахте, мне трудно запретить войскам передвигаться по ней.

Малу фон Сиверс: Так что ты прекрасно спишь по ночам?

Маури Каллис: Я никогда прекрасно не спал по ночам, но это связано совсем с другим.

Малу фон Сиверс (резко меняет тему): Пожалуй, мы отклонились от темы твоего детства. Ты не мог бы рассказать об этом поподробнее? Ты родился в Кируне в 1964 году. Твоя мама — мать-одиночка — не могла позаботиться о тебе?

Маури Каллис: Да, она была не в состоянии воспитать ребенка. Моих единоутробных сестер, которые родились позднее, практически сразу изъяли и поместили в другую семью, но я был у нее первый, так что прожил с ней до одиннадцати лет.

Малу фон Сиверс: И как прошли эти годы?

Маури Каллис (подбирает слова, иногда закрывает глаза, словно видит сцены, разыгрывающиеся в его сознании): Мне не на кого было рассчитывать… кроме самого себя. Она спала, когда я уходил в школу. И очень сердилась, если я заикался, что хочу есть… Иногда мать могла отсутствовать по нескольку суток, и я понятия не имел, где она.

Малу фон Сиверс: Тебе трудно об этом говорить?

Маури Каллис: Очень.

Малу фон Сиверс: Сейчас у тебя самого есть семья. Жена, два сына, двенадцати и десяти лет. Каким образом твое собственное детство повлияло на тебя в роли отца?

Маури Каллис: Трудно сказать… Но, во всяком случае, у меня нет внутреннего образа, как выглядит нормальная семейная жизнь. В школе я видел, так сказать, нормальных матерей. С чистыми, уложенными волосами… и пап. Случалось, хотя и нечасто, что меня приглашали домой к кому-нибудь из одноклассников. И я видел, что такое дом. Мебель, ковры, красивые безделушки, рыбки в аквариумах. У нас дома не было почти ничего. Помню, однажды социальная служба купила для нас подержанный диван. Спинка раскладывалась, и получалось дополнительное спальное место. Мне это показалось такой роскошью. Два дня спустя диван исчез.

Малу фон Сиверс: Куда же он девался?

Маури Каллис: Наверное, кто-нибудь его продал. У нас дома был проходной двор. Люди приходили и уходили. Дверь никогда не закрывалась.

Малу фон Сиверс: И, в конце концов, ты попал в приемную семью.

Маури Каллис: У мамы развилась паранойя, она начала угрожать соседям и прохожим. Ее отправили на принудительное лечение. А когда забрали…

Малу фон Сиверс: …то тебя отправили в другую семью. Тебе было тогда одиннадцать лет?

Маури Каллис: Да. Естественно, можно ломать себе голову над тем, что было бы, если бы… если бы меня забрали от нее раньше… Но все вышло, как вышло.

Малу фон Сиверс: А ты сам хороший отец?

Маури Каллис: Трудно ответить на этот вопрос. Я стараюсь, но, конечно же, я слишком много времени провожу вдали от семьи. Это мой недостаток.

Анна-Мария Мелла заерзала на стуле.

— Меня такие заявления просто выводят из себя, — сказала она Свену-Эрику. — Раскаявшийся грешник вроде бы уже и не грешник. Едва произнеся «я должен бы проводить побольше времени с детьми», он разом стал хорошим человеком. Что он скажет своим мальчишкам, когда они вырастут? «Я знаю, что никогда не успевал проводить с вами время, но знайте, что меня по этому поводу все время мучила совесть». — «Мы знаем, папочка. Спасибо, папочка. Мы тебя любим, папочка».

Маури Каллис: Но у меня прекрасная и очень заботливая жена. Без нее я не смог бы ни управлять предприятиями, ни растить детей. Она многому научила меня.

Малу фон Сиверс (явно очарованная словами благодарности по отношению к жене): Чему же, например?

Маури Каллис (задумывается): Порой самым простым вещам. Например, что семья должна собраться вместе за обеденным столом и вместе поужинать. Для меня это было открытием.

Малу фон Сиверс: Ты считаешь, что больше ценишь «нормальную жизнь», чем, к примеру, я — человек, выросший в обычных условиях?

Маури Каллис: Да, уж извини. Думаю, что да. В «нормальном» мире я чувствую себя беженцем.

Во время третьего семестра в Торговом институте Дидди, наконец, покидает привычный мир. Красота и шарм были у него всегда, но теперь к ним добавились деньги. Стокгольм его уже не интересует. Он мечтает о других странах. И вот он уже бредет вдоль канала Сен-Мартен с двумя длинноногими фотомоделями, когда солнце встает над Парижем. Нет, они не настолько пьяны, чтобы не стоять на ногах — просто шутливо толкаются и пинают друг друга, как маленькие дети, идущие домой. Деревья склонились к воде, как брошенные женщины, и роняют свои листья в воду, как старые любовные письма на алой, пылающей бумаге. Из булочных доносится запах свежеиспеченного хлеба. Мимо проносятся продуктовые фургоны, едущие в сторону центра, шины шуршат по булыжной мостовой. Мир так прекрасен, что лучше не бывает.

На одной вечеринке у бассейна он знакомится с актером, который приглашает его слетать на чьем-то личном самолете на съемки фильма в Украину. Дидди готов продемонстрировать необходимую щедрость. В самолете у него с собой десять бутылок «Дом Периньон».[16]

Там он знакомится с Софи Фуенсантой Куэрво. Она намного старше, ей тридцать два, по материнской линии она приходится дальней родственницей испанской королевской семье, по отцовской линии ведет свой род от Иоанна Крестителя.

Она — позор своей семьи, как говорит Софи: разведенная мать двоих детей, которые учатся в школе-интернате.

Дидди никогда не встречал женщины, которая могла бы даже близко сравниться с ней. Он как пилигрим, который наконец-то вышел к морю, зашел в него по плечи и утонул. Ее объятия — средство от всех печалей. Стоит ей улыбнуться или почесать нос — и он тут же теряет голову. У Дидди даже возникают мысли по поводу отношений с ее детьми. Смутные картины, как они пускают вместе змея на пляже, или как он читает им книжку перед сном. Софи редко говорит о детях и не знакомит его с ними. Иногда она навещает их в интернате, но Дидди с собой не берет. Она не хочет, чтобы они привязывались к человеку, который внезапно исчезнет. Но он никогда не исчезнет. Он хочет всегда сидеть рядом, перебирая пальцами ее черные, как вороново крыло, волосы.

Друзья Софи владеют большими яхтами. Он едет на охоту, когда они навещают ее знакомых в их владениях на северо-западе Англии. Дидди неотразим в своем взятом напрокат охотничьем костюме и крошечной войлочной шапочке. Для мужчин он младший брат, для женщин — объект желания.

— Я не хочу никого убивать, — по-детски серьезно говорит он собравшемуся обществу. Он и тринадцатилетняя девочка идут с загонщиками, долго беседуют о ее лошадях, а вечером девочка уговаривает хозяйку посадить Дидди рядом с ней за ужином. Софи со смехом уступает кавалера.

Дидди водит Софи по ресторанам, покупает ей сногсшибательно дорогие туфли и украшения. Приглашает в недельную поездку в Занзибар. Город похож на театральную декорацию — рушащаяся красота зданий, затейливо вырезанные деревянные двери домов, тощие коты, гоняющиеся за белыми крабами на белом песке бесконечных пляжей, тяжелый аромат приправ, которые разложены для просушки на расстеленных прямо на земле кусках алой материи. И на фоне этой красоты, которая доживает свои последние дни — скоро двери и фасады обветшают, на острове яблоку негде будет упасть от туристов, пляжи заполнятся шумными немцами и толстыми шведами — на этом фоне их любовь.

Люди оборачиваются на улице и смотрят вслед, когда они идут, сплетя пальцы рук. Его волосы выгорели и стали белыми, как лен, ее волосы — как черная пышная грива андалузской лошади.

В конце ноября Дидди звонит из Барселоны сказать, что хочет все продать. Маури объясняет ему, что продавать уже нечего.

— Ты полностью истратил свой капитал.

Дидди рассказывает, что за ним гоняется сумасшедший владелец отеля, страстно желающий, чтобы Дидди оплатил счета.

— Он зол, как черт. Мне приходится выходить крадучись, чтобы он не накинулся на меня прямо на лестнице.

Маури стискивает зубы во время долгой мучительной паузы, когда Дидди ожидает, что Маури предложит одолжить ему денег. Затем Дидди спрашивает его напрямую. И Маури говорит «нет».

После того телефонного разговора Маури выходит на улицу и идет по заснеженному Стокгольму. Гнев не оставляет его. А что думал Дидди? Что он позвонит — и Маури сразу же подставит ему задницу и позволит делать с собой, что угодно?

Нет уж. Последующие три недели Маури проводит у своей новой подруги. Много лет спустя, давая интервью Малу фон Сиверс, он даже под дулом пистолета не вспомнил бы имя той девушки.

Три недели спустя после того звонка Дидди появляется на кухне общежития, где живет Маури. Вечер субботы. Девушка Маури ушла на девичник. Сосед Маури Хокан уставился на Дидди, как смотрят в телевизор, забывает о приличиях, не сводит с него глаз. Смотрит в упор, открыв рот. У Маури возникает необъяснимое желание дать ему по морде, чтобы он закрыл пасть.

Глаза Дидди — как белый потрескавшийся лед на кроваво-красном океане. Снег тает в его волосах и стекает на лицо.

Любовь Софи закончилась, как только закончились деньги, но Маури об этом еще не знает.

В комнате Маури страсти взрываются. Маури — проклятый обманщик. Двадцать пять процентов! Вонючий ростовщик! Того и гляди лопнет от жадности. На десять процентов Дидди еще может согласиться. И он желает получить свои деньги сейчас же. Немедленно!

— Ты пьян, — отвечает Маури.

Эти слова он произносит исключительно заботливым тоном. Он прошел суровую жизненную школу, которая научила справляться именно с такими вспышками. Он легко входит в роль своего приемного отца, воспроизводит его позу, его тон. Как говорится, мягко стелит, да жестко спать. Внутри его притаился приемный отец. А внутри его поджидает приемный брат. Как в русской матрешке. В самой глубине живет Маури. Но пройдет еще много лет, прежде чем эта матрешка выйдет наружу.

Дидди ничего не знает о матрешках. Или ему сейчас не до них. В слепой ярости он накидывается на внешнюю матрешку, кричит и страшно ругается. Что ж, он сам виноват, что на свет божий вылезает приемный брат.

Малу фон Сиверс: Стало быть, тебя поместили в приемную семью, когда тебе было одиннадцать лет. Как тебе там жилось?

Маури Каллис: По сравнению с той жизнью, которой я жил до того, — намного лучше. Однако мои приемные родители брали детей, чтобы заработать деньги. Они занимались всем понемногу. У моей приемной мамы было одновременно три работы. Она называла моего приемного отца стариком. Мой приемный брат тоже его так называл, да и я сам.

Малу фон Сиверс: Расскажи о нем.

Маури Каллис: Он был мелким жуликом, балансировавшим на грани закона. Человек без комплексов. Так сказать, бизнесмен самого низкого полета (улыбается и встряхивает головой, отгоняя воспоминания). Например, старик занимался покупкой и перепродажей машин. Весь двор был заставлен старым металлоломом. Иногда он уезжал в другие города и продавал машины там. При этом он надевал рубашку с пасторским воротником, ибо народ доверяет служителям церкви. «Закон о религии я прочел от корки до корки, — говорил он. — И нигде не сказано, что надо быть посвященным в сан, чтобы носить такой воротник».

Случается, что к ним домой приходят люди, которые чувствуют себя обманутыми. Чаще всего они разгневаны, иногда плачут. Старик сочувствует им, сожалеет. Предлагает им кофе или рюмочку водки. Но сделка — дело святое. Что сделано, то сделано. Деньги он уже не выпускает из рук.

Один раз приезжает женщина, которая купила у старика подержанную машину. С ней ее бывший муж. Старик вычисляет его мгновенно.

— Позови Йокке, — говорит он, едва пара вылезает из машины во дворе их дома.

Маури бежит за приемным братом.

Когда он возвращается с Йокке, старик уже получил пару раз по шее. Но тут влетает Йокке с бейсбольной битой в руках. Глаза у женщины округляются.

— Уедем отсюда, — говорит она и тащит своего бывшего мужа за руку.

Он дает ей себя увести. Таким образом, ему удается спасти чувство собственного достоинства. По глазам Йокке видно, что он совершенно безумен. Однако ему всего тринадцать. Маленький мальчик, который иногда нашкодит. Как в той истории с собакой. Милые детские шалости. Один из соседей в деревне пускает своего пса бегать без поводка. Старик раздражен тем, что псина писает на их участке. Однажды Йокке и его дружки ловят собаку, обливают ее керосином и поджигают. Громко смеются, когда пес бежит через поле, как горящий факел. Посматривают друг на друга, словно соревнуясь, у кого смех выходит громче и радостнее.

И еще Йокке учит Маури драться. Первые месяцы в приемной семье Маури не приходится ходить в школу — с осени он снова пойдет в четвертый класс. Он болтается по деревне. В Каалас-ярви особо нечем заняться, но он не скучает. Ездит со стариком в его машине делать дела. Тихий маленький мальчик приходится тому очень кстати. Старик продает бабулькам фильтры для воды. Ерошит волосы на голове Маури. Тетеньки сразу начинают поить их кофе.

Дома никто не ерошит ему волосы. Йокке нависает над ним за столом и называет его ублюдком, уродом и куском блевотины. Он переворачивает его стакан с молоком, едва приемная мать отвернется. Маури не наушничает. Ему нет дела до всего этого. Быть объектом издевательств для него — дело привычное. Все его внимание занято ужином. Рыбные палочки. Пицца. Сосиски с пюре. Кровяной пудинг со сладким брусничным вареньем. Приемная мать с интересом наблюдает, как он ест.

— Куда же все это девается? — удивляется она.

Лето проходит. Наступает учебный год. Маури пытается держаться в тени, но находятся дети, которые за милю чуют подходящую жертву.

Его засовывают головой в унитаз и спускают воду. Он никому об этом не рассказывает, но каким-то образом дома все равно становится известно.

— Ты должен научиться давать сдачи, — говорит ему Йокке. Не потому, что ему есть дело до Маури. Приемному брату просто нравится, когда что-то происходит.

У Йокке созрел план. Маури пытается отказаться. Он не особо боится побоев. Побои от ровесников — это ерунда. Просто неприятно. А неприятностей он изо всех сил старается избегать. Но сейчас у него нет выбора.

— Тогда тебя отлуплю я, понятно? — рычит Йокке. — Я тут устрою такое, что тебя живенько отправят обратно к твоей мамаше.

И тогда Маури вынужден согласиться.

Его самые страшные мучители — трое мальчишек из параллельного класса. Они находят Маури в коридоре возле рекреации и начинают толкать. Йокке, который все время держался где-то рядом, теперь появляется в сопровождении двух дружков и говорит, что пора разобраться. Йокке и его дружки в седьмом классе. Возможно, мучители кажутся Маури большими и страшными, но рядом с Йокке и его друзьями они выглядят как детсадовцы.

Вожак мучителей говорит:

— Хорошо. Давайте!

Он старается делать вид, что ему наплевать, но у всех троих бегают глаза. Это древнейший рефлекс — поиск путей к отступлению.

Йокке уводит их от рекреации, где есть дежурные и учителя, в раздевалку возле столярных мастерских. Заводит Маури и вожака в коридор с металлическими шкафчиками, который кончается тупиком.

Двое приятелей вожака думают, что они пойдут туда же, но Йокке останавливает их. Решается вопрос между Маури и вожаком.

Матч начинается. Вожак толкает Маури кулаком в грудь — тот падает, ударяясь спиной и головой о шкаф. Страх наваливается на него.

— Ну, давай же, Маури! Покажи ему! — кричат дружки Йокке.

Йокке не кричит. Его взгляд ленив, лишен выражения. Двое других мучителей не решаются кричать, но их спины распрямились. Они начинают думать, что достанется только Маури, а против этого они ничего не имеют.

И тут происходит нечто непостижимое. Словно другая система включается в голове у Маури. Не та, которая заставляет его отступать, сгибаться и закрывать голову руками. В мозгу полная пустота, тело движется само, Маури как бы видит себя со стороны.

Откуда-то берется все, чему научил его перед битвой Йокке. И многое другое.

Одним движением: ноги пружинят, неся его вперед, рука опирается на один из шкафов и помогает придать удару ногой высоту и силу. Как удар копытом у лошади — прямо в ухо противнику, и тут же новый удар ногой в живот и кулаком в лицо. И осознание — вот так надо драться: дистанция, сближение — удар, снова дистанция. Бороться и толкаться с теми, кто больше тебя, бессмысленно. Маури снова стал самим собой, но теперь он включился в игру, оглядывается, ища подходящее орудие. Им становится отломанная дверца шкафчика, которую завхоз все не соберется приладить на место — у него ведь есть своя дача, ею тоже надо заниматься, так что он редко бывает в школе.

Маури хватает обеими руками дверцу, сделанную из оранжевого металлического листа, ударяет изо всех сил. Бум! Бум! Теперь уже вожак мучителей поднимает руки. Настал его черед прикрывать голову.

Йокке хватает Маури за рукав и говорит: «Хватит». Маури загнал противника в самый угол. Тот лежит на полу. Маури не пугается при мысли, что убил его, надеется, что убил его, желает убить его. Он неохотно выпускает из рук дверцу.

Затем он поворачивается и уходит прочь. Йокке и его дружки уже смылись в неизвестном направлении. Руки у Маури дрожат от физического напряжения.

Трое парней из параллельного класса ни словом никому не обмолвились о происшедшем. Возможно, они и попытались бы отомстить, не будь Йокке и его дружков. Йокке, скорее всего, и бровью бы не повел, но они думают, что Йокке на стороне Маури.

Маури не становится королем класса. Его не начинают уважать. Его статус не повышается ни на миллиметр. Но мальчика больше не трогают. Теперь он может сидеть на школьном дворе, поджидая автобус, и думать о своем. Больше не надо постоянно оглядываться по сторонам, готовясь в любой момент спрятаться.

Однако ночью ему снится, что он убил свою мать. Ударил ее по голове металлической трубой. Маури просыпается и прислушивается — ему кажется, что он кричал во сне. Или это она кричала в его сне? Мальчик сидит на краю кровати и боится снова заснуть.

Дидди стоит в комнате Маури в общежитии с мокрыми волосами, разъяренный и требует денег. Своих денег, как он утверждает. Маури отвечает дружелюбным тоном своего приемного отца, что он сожалеет — однако они заключили сделку, и ее условия неизменны.

Дидди выкрикивает что-то презрительное, затем толкает Маури кулаком в грудь.

— Прекрати! — предупреждает его Маури.

Дидди толкает его еще раз. Наверное, он хочет, чтобы Маури тоже его толкнул, и они немного потолкались, а потом можно будет пойти домой и проспаться.

Но удар следует мгновенно. В игру вступает приемный брат Йокке, которому не нужен разгон и разогрев. Прямо по носу. Дидди раньше не получал по морде, он не успевает поднести руку к лицу, кровь еще не хлынула из разбитого носа, когда следует другой удар. В следующую секунду рука Дидди уже выкручена за спиной и Маури ведет его по коридору, вниз по лестнице и выталкивает на улицу, в снег.

В задумчивости Маури поднимается обратно и думает о своих деньгах. Он может обналичить их хоть завтра, если захочет. Почти два миллиона. Но зачем они ему?

Его охватывает странное чувство свободы. Теперь ему незачем сидеть и ждать, пока позвонит Дидди.

Инспектор полиции Томми Рантакюрё заглянул в зал заседаний.

— Прибыл господин Каллис в сопровождении.

Анна-Мария Мелла выключила компьютер и вместе с коллегами Томми Рантакюрё и Свеном-Эриком Стольнакке спустилась вниз к администратору.

Маури Каллис привел с собой Дидди Ваттранга и начальника службы безопасности Микаэля Вика. Трое мужчин в длинных черных пальто. Они выделялись уже одним этим. В Кируне мужчины носят куртки.

Дидди все время перетаптывался с ноги на ногу, глаза у него бегали. Здороваясь с Анной-Марией, он крепко схватил ее руку.

— Я так нервничаю, — проговорил он. — Когда дело доходит до серьезных вещей, я всего лишь пигмей.

Анна-Мари почувствовала, что его искренность обезоружила ее. Она совершенно не привыкла иметь дело с мужчинами, которые признаются в своей слабости. Ее охватило желание сказать ему что-нибудь хорошее, но, в конце концов, она лишь пробормотала что-то типа «понимаю, как вам тяжело».

Маури Каллис оказался куда ниже ростом, чем ей представлялось. Конечно, не такой низенький, как она сама, но все же. Увидев его в реальности, она была поражена тем, каким невыразительным оказались его лицо и жесты. Это особенно бросалось в глаза на фоне нервного, дергающегося Дидди. Маури говорил спокойно и довольно тихо. В его речи не осталось и следа от местного произношения.

— Мы хотим увидеть ее, — сказал он.

— Разумеется, — ответила Анна-Мария Мелла. — А затем мне хотелось бы задать несколько вопросов — если не возражаете. «Если не возражаете! — подумала она про себя. — Прекрати заискивать перед ним!»

Начальник службы безопасности тоже поздоровался с полицейскими. Скоро выяснилось, что он сам в прошлом служил в полиции. Мужчина дал им свои визитные карточки. Томми Рантакюрё положил ее в бумажник. Анна-Мария подавила желание выкинуть ее прямо в мусорную корзину.

Ассистент судмедэксперта Анна Гранлунд выкатила каталку с телом Инны Ваттранг в часовню, поскольку на тело приехали посмотреть близкие. Никаких религиозных атрибутов в часовне не было. Лишь несколько стульев и пустой алтарь.

Тело было прикрыто белой простыней — незачем показывать близким рану и ожоги. Анна-Мария немного отогнула простыню, открыв лицо. Дидди Ваттранг кивнул и сглотнул. Анна-Мария заметила, как Свен-Эрик незаметно встал у него за спиной, чтобы подхватить, если тот упадет в обморок.

— Это она, — горько сказал Маури Каллис и глубоко вздохнул.

Дидди нащупал в кармане пиджака пачку сигарет и закурил. Никто не произнес ни слова. В их обязанности не входило следить за соблюдением запрета на курение.

Начальник службы безопасности обошел каталку и приподнял простыню, посмотрел на руки и ноги Инны Ваттранг, на секунду задержался взглядом на ожоге вокруг лодыжки.

Маури и Дидди следили за его действиями, но когда он приподнял простыню на уровне ее бедер и половых органов, оба отвели глаза. Никто из них не проронил ни звука.

— Думаю, судмедэксперт будет недоволен, — проговорила Анна-Мария.

— Я не прикасаюсь к ней, — ответил начальник службы безопасности и наклонился над лицом. — Спокойствие, мы по одну сторону баррикад.

— Может быть, вы подождете снаружи? — спросила Анна-Мария.

— Разумеется, — ответил мужчина. — Я закончил.

Он повернулся и вышел.

По чуть заметному знаку Анны-Марии Свен-Эрик последовал за ним. Она не хотела, чтобы начальник службы безопасности рылся в бумагах в отделении судмедэкспертизы.

Дидди сдул с лица косую челку, а потом почесал нос той рукой, в которой держал сигарету. Полная рассеянность. Анна-Мария испугалась, что он случайно подожжет себе волосы.

— Я тоже подожду снаружи, — сказал он Маури. — А то мои нервы не выдержат.

Он вышел. Анна-Мария собралась снова опустить простыню на лицо Инны Ваттранг.

— Подождите, пожалуйста, — попросил Каллис. — Ее мать настаивает на кремации, так что это в последний раз…

Анна-Мария отступила на шаг назад.

— Я могу прикоснуться к ней?

— Нет.

В помещении остались только они вдвоем.

Каллис улыбнулся. Затем у него сделалось такое лицо, словно он собирался заплакать.

Прошло две недели. Маури вытолкал Дидди взашей, и тот больше не появлялся в институте. Маури убеждает себя, что ему все равно.

— О чем ты думаешь? — спрашивает его подруга.

Девушка такая простодушная, что он едва выдерживает общение с ней. «Я думаю о том, как мы с тобой познакомились», — отвечает обычно Маури. Или: «О том, какая ты красивая, когда смеешься. Но, пожалуйста, смейся только моим шуткам». Или: «О твоей попке! Иди к папочке!» Это простой способ избежать ее вечного: «Ты меня любишь?» Эту границу он в своей лжи переступать не может. В остальном ему прекрасно удается лгать и притворяться. Но странно, как трудно отвечать «да» на этот ее вопрос, глядя в глаза.

И вот как-то вечером его посещает Инна Ваттранг.

Она очень похожа на своего брата: тот же характерный нос, те же светлые волосы со стрижкой под пажа. Он выглядит почти как девушка, она — почти как парень. Молодой парень в юбке и белой рубашке.

На ней дорогие туфли. Девушка не стала снимать их, когда вошла в его комнату. В ушах у нее серьги с красиво оправленными жемчужинами.

Она только что окончила юридический, рассказывает Инна, сидя на краю постели Маури. Сам он сидит на стуле возле письменного стола и изо всех сил старается не потерять голову.

— Дидди полный идиот, — говорит Инна. — Он повстречал на своем пути эту стерву — такова судьба всякого молодого мужчины. И потом он всю жизнь будет оправдываться этим, обращаясь по-свински с другими женщинами.

Она улыбается и просит разрешения закурить. Маури видит, что у нее ямочка на щеке — с одной стороны.

— О, это ужасная привычка, — говорит девушка.

Инна выдыхает облачко дыма, как маленький паровозик. Кажется, она пришла из другой эпохи. Он видит ее в окружении прислуги в черных платьях с белыми передниками, а сама она водит машину, надев на себя автомобильные краги, и пьет абсент.

— Я не хочу преуменьшать страдания Дидди, — говорит Инна. — Эта Софи действительно разбила ему сердце. Не знаю, что произошло между вами, но брат буквально не в себе. Просто не знаю, что мне делать. Я всерьез тревожусь за него, понимаешь? Я знаю, что Дидди считает тебя своим другом. Он много раз рассказывал о тебе.

Маури хочет поверить ей. Господи, я верую, помоги мне в моем неверии.

— Я знаю, что брат хочет помириться с тобой. Пойдем, поговорим с ним. Надо давать шанс сказать «прости». Менее всего Дидди стоит сейчас разрывать связи с друзьями.

Маури представлял себе совершенно иной сценарий. Однако они садятся на пятьсот сороковой автобус, потом на метро и едут в центр, и вот он бредет рядом с Инной в сторону кафе «Стрикс», а с неба падает им на головы мокрый снег.

Девушка держится чуть ближе, чем положено, ее плечо то и дело касается его. Он хотел бы взять ее за руку — как в старом фильме. С Инной легко говорить, и она часто смеется. Смех негромкий и мягкий. Они успевают выпить не по одному коктейлю, прежде чем появляется Дидди.

Инна настаивает на том, чтобы расплатиться. Она сделала работу для родственника, который владеет бюро по недвижимости, и только что получила гонорар. Маури с интересом спрашивает, что за работа — ведь она уже о многом успела его расспросить, но сама умело уходит от вопроса, хотя в тот момент он этого даже не замечает. Просто разговор переходит на что-то другое. Он в приятном опьянении, забывается, болтает без умолку, взгляд то и дело украдкой соскальзывает на ее тяжелую грудь под мужской рубашкой.

И когда появляется Дидди, все и впрямь начинает смахивать на старый фильм, в котором три закадычных друга наконец-то мирятся. Снег сыплется за окнами на крыши и тротуары объятого тьмой Стокгольма. Незначительные персонажи как статисты бредут мимо по Дроттнинггатан или пьют, смеются, разговаривают за другими столиками — такие заурядные и обычные.

А Дидди, которого разбитое сердце делает еще красивее, без смущения рыдает за столиком ресторана, рассказывая историю своих отношений с Софи.

— Она охотно помогала мне прокутить деньги, пока они у меня были.

Инна быстрым движением гладит брата по руке, но ее колено ни на секунду не удаляется от колена Маури под столом, хотя это, возможно, ничего не значит.

И много позже, когда они стоят под фонарем у ночного магазинчика и пора прощаться, Дидди говорит, что хотел бы продолжать заниматься игрой на бирже вместе с Маури.

Молодой человек ни словом не упоминает о том, что они с Дидди никогда не занимались этим вместе, — всю работу делал он один. Но в нем просыпается твердость, которую не могут убаюкать ни Инна, ни Дидди, никакой волшебник во всем мире.

— Отлично, — говорит он с полуулыбкой. — Найди деньги — и ты снова в деле. Но теперь я буду брать тридцать процентов.

Атмосфера сразу становится куда менее приятной. Маури спокойно переносит натянутость. Думает о том, что к этому надо привыкать. Если намерен делать дела, совершать выгодные сделки, многое придется вынести. Недовольство, скрежет зубовный, слезы, ненависть. А эту бездомную собачку, сидящую где-то в груди, — ее придется посадить на цепь.

И тут Инна разражается воркующим смехом.

— Ты неподражаем, — говорит она. — Надеюсь, мы еще увидимся.

Инспектор полиции Анна-Мария Мелла накрыла простыней лицо Инны Ваттранг.

— Сейчас мы поедем в полицейское управление, — говорит она. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне об Инне Ваттранг.

«Что я скажу? — думает Маури Каллис. — Что она была проституткой и наркоманкой? Что она была почти божеством?» И он налгал, как мог. А лгать он умел неплохо.

Заседание суда закончилось в час дня. Занося сведения в компьютер, Ребекка Мартинссон заодно посмотрела почту, пришедшую утром. Едва она уселась за свой рабочий стол, в компьютере раздался сигнал. Сообщение от Монса Веннгрена.

Увидев его имя на экране, она почувствовала внутренний толчок, напоминающий электрический разряд, и поскорее кликнула по письму, словно это был тест на скорость реакции.

У вас там, на севере, работы сверх головы, как я понимаю. Прочел сегодня утром об Инне Ваттранг. Кстати, на выходные мы всем бюро собираемся поехать к вам в Риксгренсен[17] покататься на лыжах. Три дня, с пятницы по воскресенье. Приходи выпить с нами!

И ни слова больше. Она прочла письмо несколько раз. Нажала на «доставить», словно ожидала, что появится что-то еще — может быть, еще одно сообщение?

«С ним я буду несчастна, — подумала она. — Ведь я это точно знаю».

Будучи его помощницей и заместителем, она сидела в соседнем кабинете, слушала, как он разговаривает по телефону: «Послушай, извини, но я спешу на важное совещание», хотя Ребекка знала, что это неправда. «Я перезвоню тебе… да нет, честное слово… обязательно перезвоню тебе вечером». Затем разговор заканчивался, или же человек на другом конце провода не желал сдаваться, и тогда дверь его кабинета захлопывалась.

Монс никогда ни словом не упоминал о своих взрослых детях — возможно потому, что его мало что с ними связывало, или просто не хотел лишний раз делать акцент на своих пятидесяти годах. Он пил. Заводил интрижки с только что принятыми на работу молодыми юристами и даже с клиентками.

Однажды Монс пытался приударить за Ребеккой. Это случилось на корпоративной рождественской вечеринке. Он был сильно пьян, и все остальные его уже отшили. Пьяные попытки уговорить ее были не комплиментом, а скорее оскорблением.

И все же Ребекка то и дело вспоминала, как он положил ладонь ей на затылок. Думала обо всех тех случаях, когда они сидели в суде, а потом обедали вместе. Всегда чуть ближе друг к другу, чем полагается, слегка касаясь друг друга плечами. Или ей это только казалось?

А в тот раз, когда ее пырнули ножом, он сидел рядом в больнице, держа за руку.

«Именно это меня и раздражает, — подумала она. — Я так безумно устала от бесконечного пережевывания. С одной стороны, с другой стороны. С одной стороны, то-то и то-то доказывает, что я ему не безразлична. С другой стороны, то-то и то-то доказывает, что ему на меня наплевать. С одной стороны, мне следовало бы забыть его. С другой стороны, как утопающий хватается за соломинку, так и мне надо хвататься за всякую любовь. С одной стороны, это очень сложно. С другой стороны, легко не бывает, когда речь идет о любви. Любовь — это все равно что оказаться во власти демонов. Воля размягчается, как масло. В мозгу образуются дыры. И ты уже не управляешь собой».

Ребекка делала все от нее зависящее, когда работала с Монсом. Каждое утро надевала на себя смирительную рубашку, намордник и строгий ошейник, чтобы случайно не выдать себя. Застывала, прячась в этой неподвижности. Разговаривала с ним только по необходимости. Общалась при помощи записок и электронной почты, хотя сидела за стенкой. Смотрела в окно, когда он обращался к ней. Но работала на него не на страх, а на совесть. Наверное, лучшего заместителя у него никогда не было.

«Как преданная собачка», — подумала она теперь.

Надо бы ответить на его послание. Ребекка тут же написала ответ, но стерла его. Потом ситуация еще более усложнилась. Написать хоть одну букву оказалось тяжелее, чем подняться в гору. Она формулировала и так, и эдак. И все получалось как-то неуклюже.

Что сказала бы о нем бабушка? Наверное, ей он показался бы мальчишкой. И это правда. У папы был охотничий пес, который все время играл, не переставая. Он так и не стал взрослой собакой, убегал в лес и приносил папе палки. В конце концов, его застрелили. Для нерадивой собаки в доме места не было.

Бабушка наверняка обратила бы внимание на белые руки Монса. Она не сказала бы ни слова, но о многом подумала бы. Болтовня вместо настоящей работы. Тренажеры в спортивном зале. Ребекка до сих пор помнила двухдневное судебное заседание, на котором он все время постанывал, поскольку накануне перевернулся в шхерах на своем буере и весь был покрыт синяками.

Он так не похож на папу и других мужчин из их деревни.

Перед глазами у нее возникала картина — папа и дядя Аффе, сидящие на кухне у бабушки. Они пьют пиво. Дядя Аффе отрезает своей собаке Фрейе большие куски колбасы. Держит кусок колбасы у нее перед носом и спрашивает: «Покажи, как делают девушки в Стокгольме?» И Фрейя ложится на спину, задрав ноги.

Ребекке нравятся их руки, привыкшие ко всякой работе. Кончики пальцев шершавые и почерневшие от грязи, с которой не справится ни одно мыло. Всегда найдется какая-нибудь машина, в которой надо покопаться.

Девочке всегда разрешается сидеть на коленях у папы. И она может сидеть столько, сколько захочет. С мамой шансы пятьдесят на пятьдесят. «Ох, ты такая тяжелая», — говорит она. Или: «Дай мне спокойно допить кофе!»

От папы пахнет потом, хлопчатобумажной одеждой и моторным маслом. Она прижимается носом к щетине на его шее. Лицо у него всегда загорелое — и шея, и руки. А тело белое, как бумага. Он никогда не подставляет его солнцу. Мужчины в деревне не загорают, это занятие для женщин. Случается, что тетушки лежат в шезлонгах. Или полют грядки в купальниках.

Иногда папа ложится на траву, чтобы отдохнуть, подложив одну руку под голову и накрыв лицо кепкой. Хуторянин Мартинссон. Это право и привилегия каждого мужчины — иногда улечься на траву и отдохнуть на собственном хуторе. Папа работает как зверь. Работает на лесозаготовительной машине даже по ночам, чтобы оправдать большие вложения. Делает всю мужскую работу на хуторе. Иногда подрабатывает в городе, помогая сгибать трубы, когда работы в лесу недостаточно.

Но иногда он позволяет себе прилечь. Зимой — на кухонном диване. Летом — вот так, посреди участка. Пес Юсси обычно приходит и ложится рядом. А вскоре на другой руке пристраивается Ребекка. Солнце греет. Сильно пахнет аптечная ромашка, выросшая на бедной песчаной почве. Обычно такие пахучие растения здесь редкость. Нужно подойти совсем близко, чтобы что-либо почувствовать.

Бабушку Ребекка никогда не видела лежащей на траве. Она никогда не отдыхает. Да ей и не пришло бы в голову улечься вот так, на траве перед домом. Люди подумали бы, что она сошла с ума. Или попросту умерла.

Нет, для бабушки Монс был бы белой вороной. Стокгольмец, который не умеет разобрать мотор, вытянуть невод или хотя бы накосить сена. К тому же состоятельный. Жена дяди Аффе Инга-Бритт разнервничалась бы и накрыла стол скатертью с льняными салфетками. И все задумались бы, глядя на Ребекку, — с нами она или же нет?

Впрочем, они ломают над этим голову уже сейчас. Ей все время приходится доказывать, что она не изменилась. Люди все время говорят: «У нас тут все по-простому, ты к другому привыкла». И ей приходится особенно усердно хвалить еду, говорить, что она так давно не ела окуня — как вкусно! Остальные едят себе спокойно, молча. И все равно становится очевидно, что она приобрела столичные фасоны — слишком много нахваливает.

В папе была некая весомость, которой нет у Монса. Нельзя сказать «глубина», ведь Монс не поверхностный человек. Однако ему никогда не приходилось заботиться о хлебе насущном, тревожиться по поводу того, будет ли достаточно работы, чтобы погасить ссуду, взятую на покупку лесозаготовительной машины. Есть разница и еще кое в чем, не связанная с практическими заботами, — налет вселенской печали.

«Эта печаль, — подумала Ребекка. — Не она ли заставила папу с такой силой ухватиться за маму? Могу представить себе, как она вошла в его жизнь со смехом и легкостью, потому что в благоприятные периоды она бывала легка, как ветер. Думаю, отец ухватился за нее обеими руками. Просто вцепился. И маме это тоже наверняка нравилось, хотя и недолго. Ей показалось, что это как раз то, что ей нужно, — спокойствие и защищенность в его объятиях. А потом она ускользнула и понеслась дальше, как нетерпеливая кошка… А я сама? — Она не сводила глаз с сообщения от Монса. — Может быть, мне тоже надо найти себе человека вроде папы, но, в отличие от мамы, держаться за него?»

Влюбленное сердце неукротимо. На поверхности можно скрывать свои чувства, но внутри оно правит всем. Голова полностью меняет стиль деятельности, отказывается рассуждать логически или принимать разумные решения, вместо этого она занята созданием образов — патетических, сентиментальных, романтических, порнографических. Весь спектр сомнительных удовольствий.

Ребекка Мартинссон обращается к Богу с тщетной молитвой: «Господи, храни меня от страсти!»

Но молитва уже опоздала. Ребекка пишет:

Рада за вас. Надеюсь, что не слишком много народу поломает себе ноги на лыжных склонах. Пока не могу точно сказать, смогу ли появиться и выпить по бокальчику, зависит от погоды, работы и прочих обстоятельств. Созвонимся. Р.

Затем она меняет Р на «Ребекка». Затем переделывает обратно. Сообщение получилось по-идиотски краткое и простое. Затем Ребекка отправляет его и тут же снова открывает, чтобы проверить, что она написала. После этого не находит себе места и бесцельно перекладывает туда-сюда бумаги.

* * *

— Если вы не возражаете, я включу диктофон, — сказала Анна-Мария.

Она сидела с Маури Каллисом в помещении для допросов.

Он пояснил, что у него мало времени: скоро ему пора лететь обратно. Поэтому они решили, что Свен-Эрик побеседует с Дидди Ваттрангом, а Анна-Мария — с Маури Каллисом.

Начальник службы безопасности болтался в коридоре с Фредом Ульссоном и Томми Рантакюрё.

— Разумеется, не возражаю, — ответил Маури. — При каких обстоятельствах она умерла?

— На нынешнем этапе преждевременно вдаваться в детали по поводу убийства.

— Ее убили?

— Да, умышленно или непредумышленно… во всяком случае, это сделал кто-то другой. Она была директором по информации. Что это означает на практике?

— Это всего лишь название. Она занималась самыми разными вопросами во всей группе компаний. Но, действительно, именно у нее лучше всего получалось поддерживать контакты со СМИ и продвигать наш товарный знак. В общем и целом она прекрасно умела обходиться с людьми: со структурами власти, владельцами земли, инвесторами, с кем угодно.

— Почему? Каким образом ей это удавалось?

— Она была таким человеком, которому все хотели понравиться. Все стремились пойти ей навстречу. Ее брат такой же, хотя сейчас он слишком…

Каллис сделал легкое движение рукой.

— Вы, наверное, близко с ней общались — ведь она, фактически жила у вас?

— Ну, Регла — это огромное поместье, в котором несколько домов и строений. Нас там проживает много: я со своей семьей, Дидди с женой и ребенком, моя единоутробная сестра, несколько сотрудников.

— Но детей у нее не было?

— Нет.

— Кто еще, кроме вас, близко с ней общался?

— То, что я близко с ней общался, — это ваши слова, я хотел бы это подчеркнуть. Среди близких я назвал бы брата. Кроме того, у нее живы родители.

— Кто-нибудь еще?

Маури покачал головой.

— Постарайтесь вспомнить, — сказала Анна-Мария требовательно. — Подруги? Бойфренд?

— Мне трудно об этом говорить, — произнес Каллис. — Мы с Инной работали вместе. Она была… хорошим товарищем. Но она не из тех, кто заводит себе друзей на всю жизнь. Для этого она была слишком переменчива. И у нее не было потребности висеть на телефоне, обсуждая с подругами все подробности своей личной жизни. Если уж быть до конца откровенным, бойфренды появлялись и исчезали. Я их никогда не видел. Эта работа подходила Инне идеально. Можно было вместе поехать на конференцию или на какое-нибудь международное событие — и вечером на приеме ей удавалось найти десяток инвесторов.

— Что Инна делала в свободное время? С кем общалась?

— Не знаю.

— Что она делала в свой последний отпуск, например?

— Понятия не имею.

— Мне кажется, это странно. Ведь вы были ее начальником. Я прекрасно осведомлена, чем мои подчиненные заняты в свободное время.

— Неужели?

Анна-Мария замолчала, выжидая. Иногда прием помогал. Но не с этим парнем. Маури тоже выжидал, внешне совершенно не тяготясь молчанием.

В конце концов, Анне-Марии снова пришлось заговорить. Ведь собеседнику скоро надо уезжать. Разговор получился на редкость пустым и односложным.

— Вам известно, не угрожали ли ей в последнее время?

— Насколько я знаю, нет.

— Письма с угрозами? Телефонные разговоры? Ничего такого?

Каллис покачал головой.

— Были ли у нее враги?

— Не думаю.

— Существуют ли люди, испытывающие ненависть к компании, которые могли бы совершить такое?

— С какой стати?

— Не знаю. Месть. Предупреждение.

— Кто бы это мог быть?

— Вот об этом я вас и спрашиваю, — сказала Анна-Мария. — Ваша компания занимается рискованными экономическими проектами. Из-за вас многие, вероятно, лишились своих денег. Может быть, есть кто-то, кто чувствует себя обманутым?

— Мы никого не обманываем.

— Хорошо, оставим эту тему.

Маури Каллис изобразил на лице выражение наигранной благодарности.

— Кто знал о том, что она находилась на базе отдыха компании в Абиску?

— Не знаю.

— Вам было об этом известно?

— Нет. Она просто взяла несколько свободных дней и уехала.

— Итак, — подвела итоги Анна-Мария, — вы не знаете, с кем она общалась, чем занималась в свободное время. Вам неизвестно, угрожали ли ей и существуют ли лица, которые могли бы испытывать ненависть к компании в целом… еще что-нибудь хотите сообщить?

— Не думаю. — Каллис посмотрел на свои часы.

У Анны-Марии возникло желание встряхнуть его за плечи.

— Вы когда-нибудь говорили о сексе? — спросила она. — Известно ли вам — были ли у нее особые предпочтения в этом вопросе?

Маури заморгал.

— Что вы имеете в виду? — спросил он. — И почему задаете такой вопрос?

— Вы когда-нибудь говорили с ней на эту тему?

— В чем дело? Вы хотите сказать, что ее… что-нибудь указывает на то, что… она подверглась каким-то сексуальным действиям?

— Как я уже сказала, в настоящий момент преждевременно…

Каллис поднялся.

— Извините, — сказал он. — Я вынужден уехать.

С этими словами он вылетел из комнаты, пожав на ходу руку Анне-Марии. Она даже не успела отключить диктофон, когда дверь за ним закрылась.

Женщина подошла к окну и глянула на парковку. Во всяком случае, Кируна показала себя с лучшей стороны. Толстый слой снега и яркое солнце.

Маури Каллис, Дидди Ваттранг и начальник службы безопасности вышли из здания и направились к арендованной машине.

Маури шел на два метра впереди Дидди — похоже, они не обменялись ни словом. Начальник службы безопасности открыл Каллису заднюю дверь, но тот обошел машину и сел на пассажирское сиденье рядом с водителем. Дидди остался на заднем сиденье один.

«Вот так-то, — подумала Анна-Мария, — а по телевизору они смотрелись лучшими друзьями».

— Ну, как у тебя все прошло? — спросил Свен-Эрик Анну-Марию пятью минутами позже.

Он, Анна-Мария и Томми Рантакюрё сидели в кабинете Анны-Марии и пили кофе.

— Что тут сказать? — медленно протянула Анна-Мария. — Это был, пожалуй, самый худший допрос в моей жизни.

— Да брось, — проговорил Свен-Эрик утешительно.

— Уверяю тебя, лучше было бы вообще его не проводить. А как у тебя с Ваттрангом?

— Да не особенно. Возможно, нам нужно было поменяться. Думаю, он с большим удовольствием побеседовал бы с тобой… Знаешь, что он сказал? Что она была его лучшим другом. И потом чуть не разревелся. Он не знал, что она уехала в Абиску, но, похоже, это было в ее стиле. Она никому особо не докладывала о своих делах. У нее бывали бойфренды, но как раз в данный момент брат ничего такого не знает.

— Начальник охраны Микаэль Вик — отличный парень, — сказал Томми Рантакюрё. — Мы успели с ним немного поболтать. Он служил в десантных войсках, а затем прошел обучение и получил звание офицера запаса.

— Но ведь он полицейский? — спросил Свен-Эрик.

— В любом случае, кто-то из них что-то скрывает, — проговорила Анна-Мария, которая все еще была мыслями в разговоре с Маури Каллисом. — Либо он, либо они.

— Да, он работал в полиции, — продолжал Томми Рантакюрё. — Но потом устроился офицером в Особую группу охраны. Оказывается, надо было немного напрячься, когда служил в армии, а не болтаться просто так. Хотя всегда можно получить работу в Ираке или в частных охранных предприятиях. В смысле — будучи в прошлом полицейским. Не обязательно быть кадровым военным. Уйдя из Особой группы и устроившись в частный сектор, Микки Вик стал заколачивать по пятнадцать тысяч евро в месяц.

— У Каллиса? — спросил Свен-Эрик.

— Нет, в Ираке. Но потом он захотел вернуться в Швецию и найти себе работенку поспокойнее. Этот парень побывал везде… хотя не в тех местах, куда ты ездишь в отпуск с детьми.

Только теперь Анна-Мария уловила, о чем говорят коллеги. Ей даже показалось, что последняя фраза — дословная цитата от Микаэля Вика.

— Знаешь, ты лучше оставайся с нами, вместо того, чтобы нестись за тридевять земель и получить от террористов пулю в голову, — сказал Свен-Эрик Томми Рантакюрё, который буквально растворился в мечтах о полной приключений жизни с кучей денег в кармане.

Микаэль Вик свернул с шоссе Е10 к аэропорту Кируны.

Маури Каллис и Дидди Ваттранг всю дорогу просидели молча. Никто ни словом не обмолвился об Инне. Микаэль не заметил, чтобы кто-нибудь из них плакал. Едва они оставались одни, мужчины даже не смотрели друг на друга. Он отметил, что никто не спросил о его наблюдениях, соображениях, о том, что он выяснил из разговора с Томми Рантакюрё.

Ясно, что после ухода Инны началась иная эпоха. С ней все же было как-то веселей.

Уйдя из Особой группы, Микаэль едва выносил пребывание в Швеции. К тому моменту, как он пришел на интервью для приема на работу в фирму Маури Каллиса, он превратился в человека, просыпающегося в три часа ночи и изо всех сил борющегося с чувством полной бессмысленности бытия.

Инна помогала ему в первый год работы на Каллиса. Казалось, она чувствует, что с ним происходит. Она всегда находила минутку, чтобы поболтать о делах Маури — с кем предстояло встретиться и зачем. Постепенно он начал ощущать себя частью предприятия «Каллис Майнинг». У него появилось чувство «мы».

Он по-прежнему плохо спал, рано просыпался. Но уже не так рано, как прежде. И больше не тосковал по Конго, Ираку и Афганистану.

Внезапно Каллис нарушил молчание, царившее в машине.

— Если преступление на сексуальной почве, этот негодяй расплатится жизнью, — проговорил он сквозь зубы.

Вик покосился в зеркало заднего вида на Дидди Ваттранга. Тот выглядел трупом почище сестры: лицо белее мела, черные круги под глазами, пересохшие губы и стертые платком крылья носа. Ладони он держал в подмышках. Возможно, ему было холодно — или же он хотел сдержать их дрожь. Пора бы ему уже взять себя в руки.

— Где мы приземлимся? — спросил Дидди. — В Скавсте или в Арланде?

— В Скавсте, — ответил Микаэль после паузы, поскольку Каллис промолчал.

— Ты поедешь домой? — спросил Дидди Микаэля.

Тот кивнул. Он жил со своей девушкой в Кунгсхольмене. В усадьбе Регла у него была небольшая квартирка с кухонным уголком и туалетом, но он редко ею пользовался.

— Тогда я поеду с тобой в Стокгольм, — проговорил Дидди и закрыл глаза, делая вид, что спит.

Микаэль кивнул. Не его дело объяснять Дидди, что тому надо поехать домой к жене Ульрике и восьмимесячному сыну.

«Начинаются проблемы, — подумал он. — Надо быть готовым ко всему».

Каллис смотрел в окно. «Мне хотелось прикоснуться к ней», — подумал он. Маури попытался вспомнить те моменты, когда он прикасался к Инне. По-настоящему.

Сейчас в памяти всплыл только один случай.

На дворе лето 1994-го. Он женат уже три года. Старшему сыну — два, младшему — всего несколько месяцев. Маури стоит у окна в малой гостиной, потягивает виски и смотрит на дом Инны — старое здание прачечной, которое они наконец-то отремонтировали.

Он знает, что Инна только что вернулась из поездки на завод по переработке йода в чилийской пустыне Атакама.

Сам он только что поужинал с Эббой. Няня укладывает Магнуса, а маленького Карла дает ему на руки Эбба. Он держит малыша, не понимая, чего жена от него ожидает, так что на всякий случай смотрит в личико сыну и ничего не говорит. Похоже, Эбба довольна его поведением. Очень скоро у Маури начинают болеть плечи и шея, он хочет, чтобы Эбба забрала младенца, но терпит. Проходит вечность, прежде чем жена забирает у него ребенка.

— Пойду уложу его, — говорит она. — Это займет около часа. Ты дождешься меня?

Маури обещает подождать. Он остается стоять у окна и вдруг чувствует, что ужасно соскучился по Инне.

«Я ненадолго, — убеждает Маури самого себя. — Только спрошу, как прошла поездка в Чили. Я успею вернуться, пока Эбба уложит Карла».

Инна как раз успела распаковать вещи. Похоже, она искренне рада приходу босса. Он тоже рад. Рад тому, что она работает на него, что живет в усадьбе Регла. У нее высокая зарплата и низкая квартплата. В черные минуты это заставляет Маури злиться и нервничать. Его мучает чувство, что он покупает ее.

Но когда он вместе с Инной, таких мыслей у него даже не возникает.

Они начинают с виски, который он принес с собой. Затем курят травку и дурачатся, даже решают пойти искупаться. До дела все же не доходит, и они просто валяются в траве возле мостков у реки. Солнечный диск вибрирует у самого горизонта, скрывается за ним. Небо чернеет, на нем появляются звезды, которые всегда пробуждают головокружительное ощущение бесконечности.

«Хорошо бы так было всегда, — думает Маури. — Всегда, когда у меня есть чуток свободного времени. К чему жениться? Во всяком случае, не ради бесплатного секса. Секс с собственной женой — самое дорогое удовольствие на свете. За него приходится расплачиваться всей жизнью».

Женившись на Эббе, он четко обозначил свое положение по отношению к Инне. На какое-то время Инна стала для него менее важна. Трудно сказать, в чем это заключалось, но расстановка сил между ним и Ваттрангами изменилась. Он почувствовал себя более независимым. Теперь ему не приходилось подчеркивать, что он собирается работать в выходные, как он делал раньше, — чтобы они не подумали, будто его задевает, что они не приглашают его с собой.

Сейчас он возвращает отнятое тогда у Инны. В этот момент ему кажется это совершенно естественным.

Маури поворачивается на бок и смотрит на нее.

— Знаешь, почему я женился на Эббе? — спрашивает он.

Инна как раз затянулась и не может ответить.

— Или, вернее сказать, почему я влюбился в нее, — продолжает Маури. — Потому что, когда она была маленькая, ей приходилось идти пешком целый километр до школьного автобуса.

Инна, лежащая рядом с ним, издает возглас удивления.

— Точно тебе говорю. Они жили в Викстахольме, когда она была ребенком. Потом им пришлось продать этот замок, но все равно… какому-то выскочке вроде меня… И тем не менее! — Ему так трудно удержать нить своего рассказа, поэтому Инна невольно смеется. Он продолжает: — В школу ее подвозил автобус, и как-то раз она рассказала мне, как каждое утро шла пешком этот километр от замка до проселочной дороги. И вспомнила, как лесные голуби ворковали в кустах, когда она одна шагала ранним утром по гравиевой дорожке. Я был совершенно очарован. Я представил себе эту картину — маленькая девочка с огромным портфелем, бредущая к шоссе. Утренняя тишина, которую нарушает лишь воркование голубей.

Он только что совершил предательство — и осознал это, едва слова слетели с его губ. Это все равно, что отрубить голову Эббе и подать Инне на серебряном блюде. Тот образ Эббы был его маленькой святыней. Теперь он скомкал драгоценную картину, превратил в мусор.

Но Инна мыслит совсем не так, как ему представляется. Она перестает хихикать и показывает на небе созвездия, которые знает и которые теперь проявляются на небе все отчетливее. Затем произносит:

— По-моему, это прекрасный повод, чтобы жениться на ком-то. Пожалуй, самая лучшая любовная история из всего, что мне доводилось слышать.

Инна поворачивается на бок и смотрит на него. Они никогда не занимались сексом. Каким-то образом она заставила его почувствовать, что их объединяет нечто большее. Они друзья. Ее бойфренды, или как там их называть, приходят и уходят. Маури никогда не станет «бывшим».

Они лежат лицом к лицу. Он берет ее за руку. Наверное, выкуренная трава заставила его на минуту забыть, что любовь делает человека уязвимым. Сейчас ему кажется, что за любовь не придется расплачиваться. Так легко стать Ганди, Иисусом и звездным небом…

— Послушай, — произносит он. Затем мысли кружатся в голове в поисках слов, которые он никогда никому не говорил. — Я так рад, что ты переехала сюда, — говорит он наконец.

Инна улыбается. Ему нравится, что она просто молча улыбается. И не говорит: «я тоже рада» или «ты такой милый». Маури уже заметил, что она произносит такие слова на редкость легко. Он отпускает ее руку, прежде чем Инна успевает что-либо сказать.

* * *

Анна-Мария Мелла опустилась в кресло для посетителей в кабинете Ребекки Мартинссон. Часы показывали четверть третьего.

— Как идут дела? — спросила Анна-Мария.

— Так себе, — ответила Ребекка с легкой улыбкой. — Что-то у меня сегодня все из рук валится. «И никаких новых сообщений от Монса не приходит», — подумала она и покосилась на свой компьютер.

— Да-да, бывают такие дни. Разбираешь одну кучу — и вместо нее получаются три новые. Но ведь у тебя сегодня утром был суд?

— Ну да, все прошло нормально. Осталось только вот это… — Ребекка сделала жест в сторону своего рабочего стола, заваленного папками с делами.

Анна-Мария лукаво улыбнулась и воскликнула:

— Ах ты черт! Разговор принимает совершенно нежелательное направление. А я как раз хотела попросить тебя еще помочь нам с Инной Ваттранг.

Ребекка обрадовалась.

— Отлично, — сказала она. — Попроси меня.

— Я бы хотела, чтобы ты проверила ее. Все, что можно найти в официальных реестрах. Точно не могу сказать, что именно я ищу…

— Что-нибудь необычное, — подсказала Ребекка. — Денежные потоки. К ней или от нее. Неожиданная продажа имущества. Я проверю и ее экономическое участие в «Каллис Майнинг», да? Вкладывала ли она свои личные средства в акции компании? Продавала или приобретала акции каким-то необычным образом? Зарабатывала или теряла на этом?

— Да, все это будет очень кстати, — сказала Анна-Мария и поднялась. — А сейчас мне нужно сбегать в туалет. Собиралась съездить еще раз осмотреть дом, где ее убили, так что нужно поторопиться, пока не стемнело.

— Можно мне с тобой? — спросила Ребекка. — Интересно было бы посмотреть на месте.

Анна-Мария стиснула зубы и приняла быстрое решение. Конечно, ей следовало бы сказать «нет» — зачем Ребекке посещать место преступления? Кроме того, не исключено, что там с ней случится истерика. Бог знает, какие чувства может пробудить в ней мысль об убийстве в идиллическом домике. Заранее предугадать невозможно. Анна-Мария не была психологом. С другой стороны, Ребекка вела себя по-товарищески и помогала следствию. Она обладала знаниями об экономической стороне дела, которыми никто в рабочей группе похвастаться не мог. Анна-Мария не могла даже мечтать, что ей отдадут кого-нибудь из сотрудников отдела по борьбе с экономическими преступлениями, который станет тратить время на поиски наугад неизвестно чего. Кроме того, Ребекка — взрослый человек, который в состоянии сам отвечать за себя.

— Тогда быстро собирайся, — сказала она.

Анна-Мария наслаждалась поездкой на машине в Абиску.

«Какая красотища! — думала она. — Солнце, снег и разноцветные фигуры, катающиеся по озеру на лыжах и скутерах».

Ребекка Мартинссон сидела рядом на переднем сиденье и листала папку материалов предварительного следствия, разговаривая с Анной-Марией.

— У тебя четверо детей?

— Да, — ответила Анна-Мария и начала рассказывать о своих детях. «Она ведь сама спросила, — подумала она. — Значит, я должна ответить».

Анна-Мария рассказала о Маркусе, который учится на последнем курсе гимназии. Родители нечасто видят его дома.

— Хотя иногда ему нужны деньги. Или же он приходит домой, чтобы переодеться. Мне кажется, одежда не успевает запачкаться, но они все время моются, переодеваются и пшикают на себя дезодорантами. Йенни тринадцать, и она такая же. Петтеру на следующей неделе исполнится одиннадцать, он играет в «биониклов». Настоящий мамочкин сынок. Тут все наоборот — не так, как со старшими. Он никогда не ходит к друзьям, в основном сидит один дома. Сама понимаешь — это тоже нехорошо. Начинаешь переживать из-за этого.

— И еще Густав.

— Угу, — проговорила Анна-Мария и сдержалась, хотя как раз собиралась рассказать, как Роберт накануне отводил Густава в садик. Есть свои пределы. Такое интересно только другим мамашам.

Повисла пауза. В ту ночь, когда родился Густав, Ребекка в целях самообороны убила трех мужчин в лесной сторожке в Йиека-ярви. Ее ударили ножом, и если бы коллеги Анны-Марии не подоспели вовремя, Ребекка умерла бы.

— Густав, который любит целовать свою старенькую мамочку, — напомнила Ребекка.

— Но на самом деле он фанат папы. Позавчера Роберт стоял в туалете и мочился. Надо сказать, что я замужем за человеком, который считает, что станет гомосексуалом, если сядет на унитаз, а кто потом убирается, когда парни делают то же самое, — легко догадаться… Так или иначе, он стоял и писал, а Густав стоял рядом с нескрываемым восхищением на лице. «Папа! — проговорил он с восторгом. — У тебя такой огромный петушок! Просто как у слона!» Ты бы видела после этого моего мужа. Он просто… — Она похлопала одной рукой, как крылом, и изобразила бравое кукареканье.

Ребекка рассмеялась.

— Но ты больше всех любишь Маркуса, так ведь?

— Да нет, их всех любишь одинаково, хотя каждого по-своему, — ответила Анна-Мария, не сводя глаз с дороги. Как Ребекка могла догадаться? Анна-Мария пыталась прокрутить в голове свои последние фразы. Все верно. Маркус был ей дорог совершенно по-особому. Они всегда общались не только как мать и сын, но и как хорошие друзья. Хотя этого она не желала показывать или рассказывать, едва решалась признаться в этом себе самой.

Когда они вылезли из машины возле базы отдыха «Каллис Майнинг», Анна-Мария почувствовала себя обманутой. Ребекка сделала так, что она всю дорогу рассказывала о себе и о своем. Сама же Ребекка ни словом не обмолвилась о своей жизни.

Анна-Мария отперла дверь и показала Ребекке пол в кухне, с которого сняли линолеум.

— Мы все еще ждем ответа из лаборатории, но сейчас уже можем исходить из того, что в маленькой выбоине — кровь Инны Ваттранг. Поэтому мы думаем, что женщину убили на этом самом месте. Кроме того, на ее лодыжках и запястьях обнаружены следы скотча, и такие же следы на стуле — таком, как эти. — Она указала на кухонные стулья из мореного дуба. — И мы надеемся узнать, что это за скотч. И еще я жду заключения судмедэксперта. Хотя предварительно он сказал, что она не подверглась изнасилованию… но, естественно, нас интересует, вступала ли она в сексуальные отношения незадолго до смерти. Тогда стоит рассмотреть вариант о своеобразной сексуальной игре…

Ребекка кивнула в подтверждение того, что слушает, и огляделась.

«Если я жду мужчину, — подумала Ребекка, и в голове у нее снова возник образ Монса Веннгрена, — я надеваю самое красивое белье. Что еще? Конечно же, прибираюсь, чтобы было уютно и красиво». Она взглянула на кучу немытых тарелок. На пустой пакет из-под молока.

— В кухне беспорядок, — задумчиво проговорила она, обращаясь к Анне-Марии.

— Ты бы видела, что временами творится у меня дома, — пробормотала та.

«И еще я покупаю изысканную еду, — продолжала размышлять Ребекка. — И напитки». Она открыла холодильник. Несколько готовых обедов для разогрева в микроволновке.

— В холодильнике было только это?

— Да.

«Похоже, это не было первым свиданием, — подумала Ребекка. — Она не стала особенно стараться, чтобы произвести на него впечатление. Но почему тренировочный костюм?» Что-то тут не сходилось. Она закрыла глаза и начала все с начала. «Он едет сюда, — подумала она. — По каким-то причинам мне не нужно убираться или покупать еду на ужин. Он звонит мне из Арланды…» Ей вспомнился тягучий голос Монса в трубке.

— Телефон, — сказала она Анне-Марии, не открывая глаз. — Вы нашли ее мобильный телефон?

— Нет, не нашли. Но мы, конечно, проверим ее по всем операторам.

— Компьютер?

— Тоже нет.

Ребекка открыла глаза и посмотрела через окно кухни на озеро Турнетреск.

— Такая женщина на такой работе, — проговорила она. — Само собой, у нее был и мобильник, и ноутбук. Ее нашли в будке там, на льду. Как ты считаешь, не послать ли водолазов посмотреть — вдруг тот, кто оттащил ее в чужую будку, сбросил телефон в полынью для лова?

— Конечно, послать, — ответила Анна-Мария без тени сомнения. Она должна была бы испытывать благодарность. Сказать Ребекке пару слов одобрения. Но это почему-то не получалось. Она только разозлилась, что сама до этого не додумалась. И коллеги тоже — вот бездельники!

Анна-Мария посмотрела на часы. Если водолазы приедут срочно, то еще успеют до темноты.

В четверть пятого понедельника на место прибыла группа водолазов из трех человек, а с ними Свен-Эрик Стольнакке. Орудуя электрическим буром и электропилами, они пропилили во льду полынью диаметром в метр, а затем с величайшим трудом вытащили из отверстия толстый ледяной блок. Группе водолазов помогали инспектора полиции Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке, а также прокурор Ребекка Мартинссон. Солнце припекало, и мышцы под мокрыми свитерами болели от напряжения.

Теперь солнце скрылось, температура упала, и они начали мерзнуть.

— Надо оцепить это место и основательно его пометить, чтобы никто по ошибке не заехал в полынью, — сказал Свен-Эрик.

— Нам очень повезло, что будка стоит именно здесь, — сказал водолаз, державший трос, Анне-Марии и Свену-Эрику. — Думаю, под ней не очень глубоко. Сейчас посмотрим.

Второй водолаз сидел на подстилке на краю полыньи. Он вскинул руку, желая удачи, когда его напарник исчез подо льдом с мощной лампой в руках. Его коллега начал потихоньку отпускать трос, пузыри вышли на поверхность, водолаз плыл подо льдом в направлении будки, где обнаружили Инну Ваттранг.

Анна-Мария поежилась. Мокрая одежда совсем не грела. По-хорошему, надо было бы побегать кругами, чтобы согреться, но у нее не было сил.

А вот Ребекка так и поступила — побежала прочь по следу от скутера. Подступали сумерки.

— Она, конечно же, считает нас идиотами, — сказала Анна-Мария Свену-Эрику Стольнакке. — Сначала долго объясняет нам про слияние компаний и спекуляцию акциями, а потом еще и учит нас делать нашу работу.

— Ничего подобного, — сказал Свен-Эрик. — Просто одна мысль пришла ей в голову раньше, чем тебе. Ты можешь это как-то пережить?

— Нет, не могу, — ответила Анна-Мария полушутя.

Через двенадцать минут водолаз показался на поверхности. Он вытащил изо рта мундштук акваланга.

— На дне ничего, насколько я могу видеть, — сказал он. — Зато я нашел вот это. Не знаю, даст ли это вам что-нибудь. Плавало подо льдом в пятнадцати метрах от полыньи под домиком.

Он бросил на лед небольшой тюк. Пока двое других помогали коллеге вылезти из полыньи, Анна-Мария и Свен-Эрик развернули тюк.

Это был бежевый мужской плащ. Поплиновый, с поясом и на тонкой подкладке.

— Может быть, это случайная находка, — сказал водолаз, который уже держал в руках чашку с горячим кофе. — Какой только дряни люди не выкидывают в озеро! Вы себе не представляете, что там делается! Пустые упаковки от фрикаделек, полиэтиленовые пакеты…

— Мне кажется, это все же не случайность, — задумчиво проговорила Анна-Мария.

На левом плече и спине плаща виднелись едва заметные розовые пятна.

— Кровь? — спросил Свен-Эрик.

— Твоими бы устами… — проговорила Анна-Мария и подняла руки вверх, изображая молитву к высшим силам. — Сделай так, чтобы это была кровь!

* * *

18 марта 2005 года, вторник

К дому Маури Каллиса, усадьбе Регла, вела от шоссе липовая аллея длиной в полтора километра. Деревья были старые и узловатые, многим перевалило за двести лет, но все же в них чувствовалась грация. Они торжественно стояли парами вдоль дороги, сразу показывая посетителю, что здесь царит многовековой порядок. Здесь за обеденным столом сидят по струночке и ведут себя чинно и благовоспитанно.

После первого километра аллею прерывали чугунные ворота. Еще через четыреста метров следовали новые чугунные ворота, вмонтированные в высокую каменную стену, окружавшую усадьбу. Чугунные ворота высотой в два метра, являющие собой верх литейного мастерства, открывались при помощи пультов дистанционного управления, которые каждый проживающий здесь держал у себя в машине. Посетителям же предписывалось остановиться у первых ворот и связаться с охраной по домофону.

Главным зданием в усадьбе был большой белый дом с черной шиферной крышей, колоннами по обе стороны от входа, флигелями и окнами в старинных свинцовых рамах. Внутреннее убранство было выдержано в стиле второй половины восемнадцатого века. Только в ванной дизайнеры позволили себе нарушение стиля и установили все самое современное от Филиппа Старкса.

Регла была расположена в таком красивом месте, что в первые годы Маури с трудом это переносил. Зимой все было проще. Летом же его часто охватывало чувство нереальности происходящего, когда он ехал или шел вдоль аллеи. Свет проникал сквозь кроны лип, падал на землю, словно образуя причудливую мелодию. Иногда эта пасторальная идиллия, в которой он жил, вызывала у него отвращение.

Маури лежал без сна в своей спальне на втором этаже. Смотреть на часы он не хотел, потому что если на них без четверти шесть, то ему скоро вставать и тогда нет смысла пытаться снова заснуть. С другой стороны, возможно, до подъема еще час. Он все же посмотрел на часы — рано или поздно он всегда так поступал. Четверть пятого. Он проспал три часа. Любому ясно — нужно наладить сон, иначе скоро все пойдет наперекосяк. Он перевернул подушку, постарался расслабиться и дышать ровно. Когда ему удалось впасть в полузабытье, на него снова налетел тот сон.

Во сне он сидел на краю своей кровати. Его комната выглядела в точности так же, как в реальности. Немногочисленная мебель — маленький изящный письменный стол с инкрустацией из драгоценных пород дерева и тронутый стариной стул густавианской эпохи с мягкими подлокотниками. Гардеробная из ореха и матового стекла, в которой висели в ряд его костюмы и наутюженные рубашки, а ботинки ручной работы стояли в отдельном шкафчике с крышкой из кедра. Стены комнаты бледно-голубые, крашенные краской на льняном масле с отливами патины. Ему удалось отговориться от бордюров и декоративной живописи, когда его жена занималась ремонтом.

Но во сне Маури видел на стене тень Инны. Повернув голову, он видел ее сидящей на подоконнике. За ней вместо блеска воды озера Меларен виднелись очертания унылых высотных домов в квартале, где прошло его детство.

Инна чесала и царапала рану, опоясывающую лодыжку. Мясо застревало у нее под ногтями.

Сон как рукой сняло. Маури слышал биение собственного сердца. Спокойствие, только спокойствие! Нет, это невозможно, он больше этого не вынесет, нужно вставать. Маури включил свет, скинул одеяло, словно оно было его врагом, спустил ноги с кровати и поднялся. Не думать об Инне. Ее нет. Осталась Регла. Эбба и мальчики. «Каллис Майнинг».

Конечно, с психикой у него не в порядке. Он попытался думать о сыновьях, но это не получалось. Их королевские имена звучали чуждо и нелепо: Карл и Магнус.

Когда они были маленькие, то лежали себе спокойно в своих дорогих колясках. Он всегда был в разъездах. Никогда не скучал по ним. Во всяком случае, он не мог сейчас этого вспомнить.

В этот момент из мансарды, расположенной прямо над ним, раздался глухой удар. А затем еще один.

«Эстер, — подумал он. — Опять взялась за свои гантели».

Боже мой, такое ощущение, что сейчас потолок упадет ему на голову.

Эстер привела в их жизнь Инна.

— У тебя есть сестра, — сказала она.

Они сидят в VIP-салоне в аэропорту Копенгагена в ожидании рейса на Ванкувер. За окном почти лето, хотя пока еще дуют холодные ветра. Менее чем через год Инны не станет.

— У меня три сестры, — холодно отвечает Маури, показывая, что эта тема его мало интересует.

Ему не хочется думать о сестрах. Старшая из них родилась, когда ему было девять лет. В годовалом возрасте социальная служба изъяла ее и направила на воспитание в другую семью. С ним самим это произошло год спустя.

Он старается не вспоминать о тех годах детства, проведенных в высотных точечных домах на окраине Кируны, где социальная служба предоставляла квартиры людям, которые не могли сами заключить контракт о найме жилья. Резкие голоса, ссоры и драки всегда звучали за стеной, но никто никогда не звонил в полицию. Надписи на стенах подъезда также никто никогда не отмывал. На этих домах лежал налет безнадежности.

И есть воспоминания, к которым он не хочет возвращаться. Детский плач — она стоит в детской кроватке. Маури, которому десять лет, хватает куртку и захлопывает за собой дверь. Он больше не в состоянии слышать ее плач. Ее крик проникает через дверь, преследует его вниз по лестнице. Звук его шагов отскакивает от бетонных стен. Сосед слушает Рода Стюарта. Из мусоропровода доносится сладковатый запах плесени. Мама не появлялась уже два дня, и он больше не в состоянии возиться с малышкой. И смесь давно кончилась.

Средняя сестра моложе его на пятнадцать лет. Она родилась, когда Маури уже жил в приемной семье. Их мать полтора года пыталась сама воспитывать девочку при поддержке социальной службы. Затем состояние ухудшилось, ее положили в больницу, а среднюю сестру также отправили в приемную семью.

Своих сестер Маури встретил на похоронах матери. Он один полетел в Кируну, не захотел брать с собой Эббу и сыновей. А Инна и Дидди не предложили его сопровождать.

На похороны пришли он и две сестры, пастор и главный врач больницы.

«Погода на удивление подходящая», — подумал Маури, стоя у гроба. Дождь обрушивался с неба, как холодные серые цепи. Вода прокладывала себе путь по поверхности, создав дельту из ручейков, понесла с собой в могилу землю и мелкие камешки. Как жидкий коричневый суп в отверстии в земле. Сестры мерзли, стоя в своих наспех подобранных траурных нарядах. Черные юбки и блузки у них нашлись, но покупать пальто было бы слишком затратно — на одной было темно-синее, другая стояла вообще без пальто. Маури отдал им свой зонтик, не заботясь о том, что костюм от Зегна будет безнадежно испорчен дождем. Пастор с книгой псалмов в одной руке и зонтиком в другой весь дрожал от холода. Но он произнес очень трогательную речь, довольно откровенно сказав о том, как тяжело, когда человек не справляется с главной обязанностью в жизни — воспитанием собственных детей. Затем последовали слова о «неизбежной кончине» и «пути к примирению».

Сестры плакали под дождем, а Маури недоумевал, о чем они плачут.

По пути к машинам на них обрушился град. Пастор побежал вперед, прижимая книгу псалмов к груди. Сестры крепко обнялись, чтобы спрятаться под зонтиком Маури. Град прорывал листья деревьев.

«Это мама, — подумал Маури, борясь с внутренним чувством паники. — Она никогда не умрет. Бьет и ранит. Что делать? Пригрозить небу сжатым кулаком?»

После похорон он пригласил их на обед. Сестры показывали фотографии своих детей, восхищались цветами, которые он положил на гроб. Маури чувствовал себя не в своей тарелке. Они расспрашивали его о семье, но он отвечал односложно.

Маури все время мучили те черточки в их внешности, которые напоминали об их общей матери. Даже то, как они двигались, напоминало о ней. Каждый кивок головой. У старшей из сестер была странная манера то и дело вдруг сощуриться, глядя на него. Каждый раз он ощущал приступ необъяснимого ужаса.

Под конец речь зашла об Эстер.

— Ты знаешь, что у нас есть еще одна сестра? — спросила средняя.

Они рассказали ему эту историю. Девочке было тогда одиннадцать лет. Мама родила Эстер в 1988 году. Забеременела от другого пациента в клинике. Девочку сразу же отобрали у матери. Какая-то семья в Реншёне взяла ее на воспитание. Сестры вздыхают и говорят: «Бедная девочка». Маури сжимает кулаки под столом, одновременно вежливо спрашивая, не хотят ли они чего-нибудь сладкого к кофе. Почему она бедная? Ведь ей не пришлось жить с матерью.

Когда он собрался уходить, ему почудилось на их лицах выражение облегчения. Никто из них не стал говорить глупостей о том, что надо бы поддерживать связь…

Инна внимательно смотрит ему в лицо. Самолеты за окном взлетают и приземляются — как заводные игрушки.

— Твоя младшая сестра — Эстер, — говорит она. — Ей всего лишь шестнадцать лет. И ей надо где-то жить. Ее приемная мать только что…

Маури подносит руки к лицу, словно закрывается от струй воды, и стонет.

— Нет… Нет!

— Эстер может жить у меня в Регле. Это ведь временное решение. Осенью она начнет учиться в школе искусств Идун Ловен…

Маури не имеет привычки перебивать Инну. Но тут он говорит: «Ни за что». Он не хочет, не может, не собирается держать у себя в усадьбе живую копию матери. Он говорит Инне, что готов купить сестре квартиру в Стокгольме — все, что угодно.

— Но ведь ей всего шестнадцать! — восклицает Инна. Она улыбается неотразимой улыбкой. Потом лицо ее снова становится серьезным. — Ты ее единственный родственник, который…

Он уже открывает рот, чтобы напомнить о двух других сестрах, но она не дает себя перебить.

— …который имеет возможность позаботиться о ней. И как раз сейчас твое имя у всех на устах… Ох, я ведь забыла тебе сказать — «Business Week» собирается сделать о тебе большой материал…

— Никаких интервью!

— …но, по крайней мере, на фотосессию ты должен согласиться. Так или иначе, если станет известно, что у тебя есть сестра, которой негде жить…

В конце концов, она побеждает. И когда они поднимаются на борт самолета, летящего в Ванкувер, Маури думает о том, что ему на самом деле все равно. Регла — не обычный дом, куда можно вторгнуться. В Регле живут его жена и сыновья, Дидди с беременной женой и Инна. В Регле происходят многие представительские мероприятия компании. Там можно охотиться, кататься по реке на катере или устраивать ужины и приемы.

Маури ощущает, что интерес к нему в последнее время со стороны СМИ и социальная активность, явившаяся его следствием, высасывают из него все соки. Работа никогда его так не утомляла. Все эти люди, с которыми надо здороваться за руку и любезно беседовать, — откуда они берутся? Он вынужден все время напрягаться, чтобы оставаться внешне спокойным и дружелюбным. Инна постоянно стоит рядом, подсказывает имена и то, где и по какому поводу он с ними встречался. Без нее Маури вообще никогда бы с этим не справился. Ему надо отдохнуть. Временами он чувствует себя совершенно опустошенным — словно все, с кем он встречается, отщипывают от него по кусочку и уносят с собой. Порой Маури начинает волноваться, что потеряет мысль, — где он находится, с кем совещается и о чем. Временами его переполняет гнев, он чувствует себя как зверь, готовый зарычать, кинуться вперед и вырваться на волю. Всякая мелочь раздражает: как кто-то носит костюм застегнутым, чтобы не показывать, что на нем вчерашняя рубашка, как другой после еды ковыряет в зубах зубочисткой, а потом кладет ее на всеобщее обозрение на край тарелки, как один надувается от важности, а другой слишком пресмыкается…

Маури с удовольствием думает о трансатлантическом перелете. Когда он движется к какой-то цели, это снимает нервозность. Выясняется, что он может довольно долго спокойно сидеть на месте — читать, спать, смотреть кино, есть и выпивать. Он с Инной.

Маури Каллис рассматривал самого себя в зеркало. Глухие удары у него над головой продолжались.

Ему всегда нравилась эта игра. Нравилось проворачивать крупные сделки. Это был его способ помериться силами с другими. Как говорится: «Победил тот, кто умрет самым богатым».

Но сейчас его вдруг охватило чувство, что все лишено смысла. Что-то незримое и тяжелое настигло его. Оно всегда держалось недалеко, за спиной, готовое вот-вот затянуть его обратно, в точечные дома на окраине Кируны.

«Я теряю хватку, — подумал он. — Упускаю что-то важное. Инне как-то удавалось держать эту черную дыру на расстоянии».

Сейчас ему менее всего хотелось побыть одному. До начала рабочего дня оставалось еще два часа. Маури поднял глаза к потолку, услышал звук гантели, катящейся по полу.

Он поднимется наверх, чтобы поболтать с ней. Просто побудет там немного.

Натянув халат, он пошел в мансарду к сестре.

Эстер Каллис зачата в закрытом психиатрическом отделении. Заведующая отделением Р12 психиатрической клиники в Умео сообщает об этом на совещании. Бритта Каллис на пятнадцатой неделе беременности.

Заведующие других отделений разом просыпаются и начинают прихлебывать кофе из кружек. Лучше пить кофе, пока он огненно-горячий, покуда вкус вообще не чувствуется. Очень интересная завязывается интрига. И, слава богу, не им ее расхлебывать.

Когда заведующая отделением закончила свой отчет, главный врач больницы Нильс Гуннарссон кладет руки на голову. Его губы сжимаются в гримасе, от которой он делается похожим на хомяка.

— Так-так, — говорит он задумчиво. — Так-так.

«Как цыпленок в скорлупе», — думает один из коллег, глядя на него почти с нежностью.

Вид у главврача впечатляющий. Волосы совершенно белые и длинные. Уродливые немодные очки напоминают два бутылочных донышка, к тому же у него есть дурная привычка задевать пальцами стекла, когда поправляет очки, постоянно съезжающие на нос. Случается, что новые сотрудники останавливают его при попытке выйти из отделения, принимая за пациента.

— Кто отец?

— Бритта говорит, что это Айей Рани.

Врачи переглядываются. Бритте сорок шесть, но выглядит она на все шестьдесят: курит с двенадцати лет, постоянно принимает тяжелые психотропные препараты. Ее расплывшееся тело на диване перед телевизором. Медлительные, скучные мысли. Навязчивые движения губ, высовывающийся язык, движущиеся вправо-влево челюсти.

Айею Рани тридцать с хвостиком. У него узкие запястья и белые зубы. Врачи надеются, что его удастся вылечить. Он проходит подготовку к трудовой жизни и изучает шведский для иммигрантов.

Главврач Нильс Гуннарссон спрашивает, что говорит по этому поводу Айей. Заведующий отделением качает головой и улыбается. Понятное дело, нет. Кто согласился бы признаться в таком? Статус Бритты среди пациентов исключительно низок.

— Что говорит она сама? Она хочет оставить этого ребенка?

— Она утверждает, что это дитя любви.

Главврач произносит: «О боже!» — и перелистывает историю болезни Бритты. Некоторое время все молчат. Их мысли вертятся вокруг медикаментозного аборта и принудительной стерилизации, которая практиковалась в прежние времена.

— Придется отменить ей литиум, — говорит он. — Нужно сделать так, чтобы ребенок родился как можно более сохранным.

«Кто знает, — думает он про себя. — Возможно, Бритта изменит свое решение, когда почувствует себя хуже, и захочет избавиться от ребенка. Это был бы наилучший выход для всех заинтересованных сторон».

Главврач Нильс Гуннарссон пытается закрыть историю болезни и закончить совещание, но заведующая отделением не дает ему ускользнуть. Она пребывает в состоянии аффекта еще до того, как открывает рот.

— Мне совершенно не нужно, чтобы Бритта находилась у меня в отделении, не принимая препаратов, — выпаливает она. — У нас мало персонала, нет никаких дополнительных ресурсов. Она устроит в отделении ад кромешный!

Главврач обещает сделать все, что в его силах.

Но заведующая отделением не удовлетворена этим ответом.

— Я говорю совершенно серьезно, — продолжает она. — Я не могу нести ответственность за отделение, если она будет у меня на малых дозах седативного. Я ухожу.

В глубине души главврач сухо констатирует, что Бритта спалит все отделение. И заведующая — ее первая жертва.

Шесть месяцев спустя Бритту под ее проклятия и ругань вкатывают в родильное отделение. Акушерки и врачи стоят и смотрят на это зрелище, замерев от изумления. Она, что, — так и будет рожать? Пристегнутая широким кожаным поясом? Привязанная за руки и за ноги?

— Это единственный возможный способ, — поясняет главный врач психиатрической клиники и с важным видом кладет в рот порцию жевательного табака.

Сотрудники родильного отделения с удивлением смотрят на Нильса Гуннарссона, когда он ходит туда-сюда по коридору возле родильного зала — как пародия на старые времена, когда отцу не разрешалось присутствовать при родах.

С Бриттой двое санитаров из отделения. Парень и девушка, спокойные и решительные, одетые в одинаковые футболки. У парня руки в татуировках, у девушки в одной брови кольцо и пирсинг на языке. Такое дело они не могут доверить случайным людям. На этот раз сотрудники родильного отделения сами неожиданно попали в разряд «случайных людей».

Бритта вне себя. Во время беременности ее состояние постепенно ухудшалось, так как ей отменяли препараты, которые могли повредить плоду. Ее навязчивые представления и вспышки агрессии нарастали.

Между схватками она отрывается по полной программе, изрыгая проклятья, призывая гнев сатаны и его волосатых ангелов на головы всех собравшихся. Все они гниды, сучки и чертовы, чертовы… повторяет она, ища очередное достаточно грубое слово. Время от времени она погружается в бессмысленные диалоги с существами, которых видит только она.

Но когда на Бритту накатывает очередная схватка, она яростно кричит: «Нет, нет!» Пот градом катится по ее телу. Тут даже санитары из отделения выглядят несколько растерянными. Один из них пытается поговорить с роженицей.

— Бритта, ты меня слышишь?

Схватки нарастают.

— Она умирает!

Все смотрят друг на друга. Умирает? Разве может она просто так взять и умереть? Но тут боль отступает, и гнев возвращается.

Главврач Нильс Гуннарссон слышит ее голос через дверь. Он гордится Бриттой, которая цепляется за свою ярость. Это все, что есть сейчас в ее распоряжении. Это ее единственный союзник против боли, бессилия, болезни, страха. И женщина держится за нее до последнего. Ярость помогает ей пройти весь этот путь. Бритта кричит, что во всем виноваты они — проклятый лепила и вонючие сучки в халатах. Она увидела, что одна из сучек улыбнулась. Чего она лыбится, а? А? Почему она не отвечает, сволочь высокомерная, пусть скажет, когда к ней обращаются, чертова… И сучка в халате вынуждена ответить что-то в том духе, что она вовсе не улыбалась — и слышит в ответ, что она может взять швабру и засунуть себе в… Но тут новая схватка прерывает эту фразу.

Затем наступают потуги. Акушерка и врач кричат:

— Давай, Бритта!

А та в ответ посылает их куда подальше.

Они кричат, что все идет отлично, а Бритта плюет в них, изо всех сил стараясь попасть.

Наконец ребенок выходит. Его немедленно изымают у матери — в соответствии со вторым параграфом закона об уходе за детьми, оставшимися без родительской опеки. Главврач лично следит за тем, чтобы Бритте дали обезболивающее и успокоительное. Она молодец, с борьбой прошла через все роды. А клиника боролась в течение всей ее беременности.

Кажется, она не понимает, что произошло. Лежит, по-прежнему пристегнутая поясом, пока ее зашивают. От лекарств она сразу успокоилась и стала вялой.

Где-то в другом помещении акушерки стоят рядом с кроваткой и разглядывают новорожденного. Бедная, бедная малышка! Какое начало жизни! Все они совершенно измотаны.

Они видят, что ее отец, судя по всему, индус. Подумать только, насколько эти детки красивее шведских! Девочка такая хорошенькая: у нее смуглая кожа, густые темные волосики и черные серьезные глазки. Они чуть не плачут. Такое ощущение, что она все понимает. Все.

Никто не думает об этом, но всех, кто присутствовал при родах, на следующей неделе постигают те или иные несчастья. Бритта обрушила на их головы столько проклятий! Большинство пролетело мимо, но некоторые оставили след в их жизни.

У одной из медсестер загноился зуб. Врач родильного отделения неудачно дает задний ход на парковке и разбивает себе фары машины. Кроме того, на ее вилле происходит ограбление. Другая участница событий теряет бумажник. У медбрата с татуировками на руках в квартире случается пожар. Так силен дар Бритты Каллис. Несмотря на то, что носитель этого дара — лишь жалкое подобие того, чем она могла бы стать. Несмотря на то, что сама она до конца не отдает себе отчет в своих поступках. Ее слова набирают силу, когда она находится в полубессознательном состоянии. В ее роду по материнской линии многие обладали сверхъестественными способностями, но уже много поколений никто не обращает на это внимания.

И крошечная Эстер Каллис также унаследует этот дар.

Меня зовут Эстер Каллис. У меня две мамы — но на самом деле ни одной.

Та, которую я мысленно называю мамой, вышла замуж за папу в 1981 году. В приданое ей дали пятьдесят северных оленей. Почти все они были самки, так что родители очень надеялись, что скоро смогут жить за счет оленеводства. Но отец вынужден был все время заниматься другими делами. Иногда он развозил почту, иногда работал на железной дороге. Хватался за случайные заработки. Свободен не бывал никогда.

Родители купили старое здание станции в Реншён, и у матери появилось ателье — бывший зал ожидания. Дом был затиснут между трассой, идущей в Норвегию, и железнодорожными путями. Окна сотрясались каждый раз, когда мимо проходили товарные поезда.

В ателье царил ледяной холод. Зимой мать стояла и рисовала в варежках и шапке. И все же она наслаждалась бледным ровным освещением. Папа выкрасил весь зал в белый цвет. Это произошло до того, как у них появилась я. В те времена, когда ему еще хотелось что-то для нее сделать.

В 1984 году у них родился Антте. На самом деле им не нужно было других детей, Антте вполне хватило бы. Он мог проехать на скутере по трещине во льду и не провалиться, умел обращаться с собаками — с той смесью нежности и холодности, которая заставляла их стараться ему угодить, нестись сломя голову две мили, чтобы привести назад убежавшего оленя. Он никогда не мерз, ходил с папой на работу и помогал ухаживать за оленями. Никогда не просился остаться дома и поиграть в игры на приставке, как многие его сверстники.

А когда папа и Антте отправлялись в горы, мама рисовала — делала заказы для «Маттарахкка»:[18] рисовала красками лис, белых куропаток, лосей и северных оленей на керамике. Она не отвечала на телефон. Забывала о еде.

Случалось, что папа и Антте, возвращаясь, обнаруживали, что в доме не топлено и в холодильнике пусто. Само собой, им было невесело. Усталые и грязные, они вынуждены были садиться в машину, ехать в город и закупать провизию. В быту она была совершенно беспомощна. Помню, как это было, когда мы с Антте учились в школе. Можно было сказать ей заранее, очень заранее: в четверг у нас поездка туда-то и туда-то, нам сказали взять с собой бутерброды. Она ничего не предпринимала. В четверг утром она растерянно рылась в холодильнике, в то время как школьное такси стояло под дверью и ждало. И в результате мы получали с собой в кульках черт знает что — бутерброды с нарезанными рыбными котлетами. В школе другие дети начинали изображать, что их рвет, когда мы вынимали свою еду. Антте безумно стыдился. Я видела это по тому, как краснели его щеки — карминные пятна на цинково-белой коже — и как горели его уши, которые становились совершенно прозрачными, если смотреть на них против света — кровеносные сосуды виднелись, как крошечные деревья цвета красного кадмия. Иногда он демонстративно выбрасывал то, что она давала нам с собой. Ходил весь день голодный и злой. Я ела. В этом смысле я похожа на нее. Мне было все равно, что класть в рот. На одноклассников мне тоже было наплевать. И большинство из них меня не трогали.

Хуже всего дело обстояло с одним, который сам чувствовал себя изгоем. Его звали Бенгт. С ним никто не хотел дружить. Он мог подойти, дать мне по затылку и начать орать в ухо:

— Знаешь, почему у тебя совсем мозгов нет? Знаешь, почему, Каллис? Потому что твоя мамаша сидела в психушке. И ее там кормили всякими таблетками, от которых у тебя скисли мозги. И еще ее трахал какой-то любитель приправ.

Бенгт хохотал и косился на других парней своими водянистыми голубыми глазами. Это был взгляд загнанного зверя — вся радужка как акварель, как разбавленный кобальт. Но ничто не помогало. Он оставался в самом низу иерархической лестницы вместе со мной. Хотя ему приходилось труднее, ибо он из-за всего этого переживал.

Мне было наплевать. Я уже стала, как она. Та, которую я по-саамски называю эатназан — мамочка.

Полностью поглощенная созерцанием. Все, что окружает меня, все люди, живые люди из плоти и крови, все звери с их маленькими душами, все предметы и растения, все отношения между ними, — все это линии, цвета, контрасты, композиции. Все укладывается на белый лист бумаги, теряя вкус, запах и объемность. Но если я постараюсь, мне удастся все получить назад, и даже с лихвой. Картина оказывается между мной и тем, что я наблюдаю. Даже если я наблюдаю за собой.

Такой она была. Всегда чуть отстраненная — словно стоит, сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть. Всегда погруженная в себя. Помню наши ужины. Папа на работе. Приготовив что-то на скорую руку, мама сидела молча во время всего ужина. Но мы с Антте были детьми и часто ссорились за столом — в конце концов проливали стакан молока или что-то еще. И тут она вдруг тяжело вздыхала. Словно ей становилось грустно от того, что мы нарушили ход ее мыслей, вынудили ее вернуться к реальности. Мы с Антте замолкали и сидели, уставившись на нее. Словно на мертвеца, который вдруг зашевелился. Она вытирала молоко. Недовольно и раздраженно. Иногда ей было так лень, что она просто звала одну из собак, чтобы та все вылизала.

По дому мама делала все, что нужно, — убиралась, готовила еду, стирала одежду. Но на самом деле лишь ее руки механически делали свое дело. Мысли витали где-то далеко. Случалось, что папа сердился.

— Суп пересолен, — говорил он и отодвигал от себя тарелку.

Но она не обижалась. Как будто несъедобную еду приготовил кто-то другой.

— Хочешь, сделаю тебе бутерброд? — предлагала она.

Если он жаловался, что в доме беспорядок, мама начинала убираться. Наверное, поэтому папа решил взять меня. Ей он сказал, что им пригодятся деньги. Возможно, он и сам так думал. Но чем больше я размышляю об этом, тем яснее понимаю — он надеялся, что грудной ребенок заставит ее вернуться в этот мир. Как тогда, когда Антте был совсем маленьким. Тогда она не бродила с отсутствующим видом. Возможно, новый ребенок сделает ее нормальной женой.

Отец хотел открыть ее потайные двери, но не знал, как это сделать. И он понадеялся, что я стану тем мостом, который вернет ее обратно к нему и Антте. Но получилось наоборот. Она писала красками. Я лежала на полу в ателье и рисовала карандашами.

— Что с тобой, черт подери? Ну-ка марш на улицу дышать свежим воздухом! — крикнул мне отец и хлопнул дверью.

Я не понимала тогда, почему он так сердится. Ведь я не сделала ничего плохого.

Теперь я понимаю его гнев. Впрочем, я отчасти понимала его уже тогда, но мне не хватало слов. Но я рисовала его. В моей комнате в мансарде у Маури висят почти все работы. Там есть стилизация под Эльзу Бесков.[19] Хотя тогда я даже не знала, что такое стилизация.

Картинка изображает маму и дочку, которые собирают в лесу чернику. Чуть в стороне среди узловатых старых берез стоит медведь и смотрит на них. Он стоит на задних лапах, слегка опустив голову. Его взгляд трудно поддается интерпретации. Если закрыть половину морды медведя рукой, то видно, что у нее разные выражения: одна половина сердитая, а вторая — грустная.

Боже мой, этот медведь так похож на моего отца, что я невольно улыбаюсь. И на Антте он тоже похож. Но мне это открылось гораздо позже.

Помню Антте, стоящего в дверях ателье. Ему одиннадцать лет. Мне семь. Мама выбирает картины. Ей предложили выставить пять работ в картинной галерее в Умео, но она затрудняется в выборе и спрашивает мое мнение.

Подумав, я показываю пальчиком. Мама кивает и продолжает размышлять.

— А мне кажется — лучше взять вот эти, — говорит Антте, появляясь в дверях. Он показывает совсем на другие картины — не те, что выбрала я, и требовательно смотрит то на маму, то на меня.

В конце концов, мама выбирает те картины, на которые указала я. Антте стоит в дверях, грустно повесив свою медвежью голову.

Бедный Антте. Он считал, что мама делает выбор между мною и им. На самом деле она выбирала между произведениями. Никогда не предпочла бы она более слабую картину только для того, чтобы его порадовать. Все так просто. И так сложно.

То же самое касалось и отца. Наверное, в глубине души он это понимал. Он чувствовал себя совершенно одиноким в той реальности, которая касалась дома и детей, постели, соседей, оленей, саамского совета.

Помню, как еще до школы, когда отец и Антте уезжали, я помогала маме искать в большой кровати обручальное кольцо. Во сне она каждый раз снимала его.

Теперь ее нет. Когда тело перестало ей подчиняться — думаю, это было самое тяжелое время.

До того, как это случилось, она частенько до позднего вечера стояла в своем ателье перед мольбертом и рисовала. Совершенно неоправданное занятие по сравнению с заказами для «Маттарахкка» и магазинчика в Лулео, который продавал ее серебряные украшения и керамических зверюшек.

Я пыталась сделаться невидимой. Сидела на лестнице, ведущей на второй этаж, в нашу квартиру из двух комнат и кухни, и смотрела на бывший зал ожидания. Наш дом наполняли запахи, старые и новые. Зимой, в тридцатиградусный мороз, помещение не проветривали. В доме пахло затхлостью и мокрыми собаками с ноткой запаха оленьей шкуры — такой запах у нее появляется, когда сало уже немного начало прогоркать. В ателье хранилось много предметов, которые напоминали матери о ее детстве. Передвижные колыбельки и зимние ботинки, рюкзаки и шкуры. А по вечерам среди полного затишья — запах скипидара и масляных красок или глины, если она занималась керамикой. Лестницу я знала, как свои пять пальцев, беззвучно спускалась все ниже и ниже, избегая тех мест, где ступеньки скрипели. Осторожно нажимала на ручку двери, ведущую в ателье. Сидя в холле, наблюдала за ней через щелочку. Меня более всего привлекала ее рука, движущаяся вдоль полотна. Длинные, размашистые движения широкой кистью. Отчетливое постукивание ножом. Изящный танец тонкой кисточки из меха куницы, когда они наклонялась к полотну и прорисовывала мелкие детали — стебельки травы, торчащие из сугроба, или ресницы на глазу оленя.

Обычно она не замечала моего присутствия или делала вид, что не замечала. Иногда она говорила:

— Тебе давно уже пора лежать в постели.

Тогда я отвечала, что мне не спится.

— Тогда ложись здесь.

В зале стоял старый диван из сосны, обтянутый цветастой тканью. На нем лежало несколько шершавых одеял, чтобы защитить сидение от собачьей шерсти. Я ложилась, натянув на себя одно из них.

Муста и Сампо виляли хвостами, приветствуя меня. Я укладывала ноги между собаками, чтобы им не приходилось подвигаться.

В коробке в углу лежали все мои рисунки, сделанные карандашом, фломастерами и мелками. Я мечтала рисовать маслом, но это было слишком дорого.

— Купишь краски, когда начнешь подрабатывать летом и накопишь собственные деньги, — сказала мне мама.

Я мечтала накладывать один слой на другой. Это было почти физическое влечение. Когда я намазывала бутерброд, этот процесс растягивался надолго: наносила масло слоями, стараясь, чтобы оно лежало ровно, как только что выпавший снег, — или слоилось, как следы пороши.

Иногда я просила мать дать мне порисовать, но она была непреклонна.

Как-то она рисовала зимний пейзаж. Я сказала:

— Можно, я напишу что-нибудь вот здесь, в уголке? А ты потом закрасишь, и будет не видно.

Мама взглянула на меня с интересом.

— Зачем тебе это нужно?

— Это будет как маленькая тайна. Между мной, тобой и картиной.

— Нет, это все же будет заметно: что слой краски в одном месте толще и имеет иную структуру.

Я не сдавалась.

— Тем лучше, — ответила я. — Тогда того, кто смотрит на картину, будет разбирать любопытство.

На этот раз она улыбнулась.

— Идея хорошая. Давай попробуем сделать по-другому. — Мама дала мне несколько листов белой бумаги. — Нарисуй свои тайны, — сказала она мне, — а затем приклей сверху еще один лист и нарисуй на нем что-нибудь другое.

Я сделала так, как она сказала. Эта картина до сих пор хранится у меня в коробке здесь, в доме моего единоутробного брата.

Маури. Он роется среди моих картин и рисунков. С тех пор, как умерла Инна, он производит впечатление человека, у которого нет пристанища. Он владеет всей усадьбой и еще много чем, но это нисколько не помогает. Он приходит и смотрит на мои рисунки. Задает массу вопросов.

Я делаю вид, что ничего не чувствую, и рассказываю. При этом продолжаю поднимать гантели. Если в горле у меня встает ком, я меняю гантели или начинаю перенастраивать тренажер.

Я сделала ту картину так, как предложила мама. Ничего особенного, конечно же, ведь я была еще ребенком. На первой странице зимняя береза и силуэт горы вдалеке. Железная дорога, извивающаяся по бескрайним просторам. Этот лист приклеен поверх другого. Но правый нижний угол не приклеен и завернут вверх. Я накрутила его на карандаш, чтобы он не лежал ровно на нижнем рисунке. Мне хотелось, чтобы зрителя охватило желание разорвать листы, чтобы рассмотреть рисунок, расположенный внизу. От него видна только лапа собаки и тень от кого-то или чего-то. Я-то знаю, что это женщина с собакой, и солнце светит ей в спину.

Мое произведение очень понравилось маме. Она показала его папе и Антте.

— Какие свежие идеи! — проговорила она, касаясь пальцем завернутого угла.

Меня переполняло чувство счастья. Будь я домом, с меня в этот момент слетела бы крыша.

* * *

В полиции Кируны проходило утреннее совещание. Часы показывали семь утра, однако никто не казался вялым и сонным. След еще не остыл, и расследование пока не зашло в тупик.

Анна-Мария Мелла сделала резюме собранных сведений, показывая на фотографии, укрепленные на стене:

— Инна Ваттранг, сорок четыре года. Она приезжает на лыжную базу отдыха «Каллис Майнинг»…

— …в четверг во второй половине дня, по данным авиакомпании, — вставил Фред Ульссон. — Из аэропорта берет такси до Абиску. Поездка обошлась ей в немалую сумму. Я разговаривал с водителем, который ее вез. Инна была одна. Я спросил, не рассказывала ли она о чем-нибудь по дороге, но он ответил, что та была молчалива и подавлена.

Томми Рантакюрё поднял руку.

— Мне удалось разыскать женщину, которая убирается на базе. И она рассказала, что обычно заранее сообщают, если кто-нибудь должен приехать. Тогда она усиливает обогрев в доме и убирается, пока они там живут. В этот раз ей никто ничего не говорил. Женщина даже не подозревала, что кто-то побывал в доме.

— Похоже, никто не знал, что Инна Ваттранг отправилась туда, — кивнула Анна-Мария. — Преступник привязал ее скотчем к стулу на кухне и пропускал через нее электрический ток. Она пришла в своеобразное состояние эпилептического шока, сгрызла собственный язык, у нее были судороги… — Анна-Мария показала на фотографии из заключения судмедэксперта, где видны были красно-синие отпечатки ногтей на ладонях. — Однако, — продолжала она, — смерть вызвал удар в сердце длинным острым предметом. Он прошел насквозь. Похьянен утверждает, что это не нож. И в тот момент — и это тоже пока необъяснимо — она уже не сидела на стуле, а лежала на полу. На деревянных досках под линолеумом остался след, который унюхала Тинтин. Криминалистическая лаборатория утверждает, что кровь принадлежит Инне Ваттранг.

— Может быть, стул перевернулся? — предположил Фред Ульссон.

— Возможно. Или кто-то снял ее со стула и положил на пол.

— Чтобы заняться с ней сексом? — спросил Томми.

— Не исключено. Правда, в ней не обнаружено следов спермы… но секс, добровольный или по принуждению, мы все же пока исключить не можем. Затем преступник перетащил тело в будку.

— А будка была заперта, не так ли? — спросил инспектор полиции Фред Ульссон.

Анна-Мария кивнула.

— Да, но замок очень простой, — ответил Свен-Эрик. — Любой из наших обычных клиентов легко справился бы с ним.

— Ее сумочка стояла в раковине в туалете, — продолжала Анна-Мария. — Мобильный телефон и компьютер отсутствуют, их нет и в ее доме в усадьбе Регла — мы попросили наших коллег из Стрэнгнеса проверить этот факт.

— Очень странная история! — воскликнул Томми Рантакюрё.

Некоторое время все молчали. Томми Рантакюрё был совершенно прав. Составить себе представление о последовательности событий не удавалось. Что же все-таки произошло на базе отдыха?

— Ну что ж, — сказала Анна-Мария, — пока будем открыты для всех вариантов. Это может быть что угодно. Убийство на почве ненависти, убийство на сексуальной почве, маньяк, шантаж, похищение, которое пошло не по сценарию. Маури Каллис и Дидди Ваттранг упорно молчат, не рассказывая того, что они о ней знают. Если это была попытка похищения, то люди такого сорта не обращаются в полицию.

— Орудие убийства мы тоже не обнаружили. Мы обыскали все вокруг базы, Тинтин старалась, но мы так ничего и не нашли. Мне нужен список ее звонков от мобильного оператора. Еще больше нам пригодилась бы ее записная книжка. Но она, по всей видимости, находится в пропавшем компьютере и телефоне. Но распечатку от оператора мне хотелось бы иметь. Сделаешь, Томми?

Томми Рантакюрё кивнул.

— А вчера водолазы обнаружили подо льдом ��� этот плащ, — сказала Анна-Мария, указывая на снимок светлого поплинового плаща. — На фото не очень хорошо видно, — продолжала она, — но вот здесь, на плече, виднеется пятно. Я думаю, что это кровь, и она принадлежит Инне Ваттранг. Мы послали пробы в лабораторию в Линчепинг, так что будем ждать ответа. Надеюсь, что они найдут на внутренней стороне воротника волос или пот или что-нибудь еще. Тогда у нас будет ДНК убийцы.

— Ты уверена, что этот плащ принадлежал убийце? — спросил Томми Рантакюрё. — Ведь это летняя вещь.

Анна-Мария Мелла сжала голову пальцами, размышляя.

— Конечно же! — воскликнула она. — Это летний плащ. И если он принадлежит убийце, значит, тот приехал из лета.

Остальные уставились на нее. Что она имела в виду?

— У нас тут зима, — проговорила Анна-Мария. — Но в Сконе,[20] а тем более в других странах Европы уже давно весна. Тепло и приятно. Кузина Роберта ездила на прошлые выходные в Париж. Они сидели и ужинали на открытой террасе. Вот что я хочу сказать: если убийца приехал из теплых краев, то он издалека. Стало быть, он прилетел на самолете. И, вероятнее всего, взял напрокат машину. Это необходимо проверить. Мы со Свеном-Эриком поедем в аэропорт и постараемся выяснить, не заметил ли кто-нибудь мужчину в таком плаще.

Маури Каллис сидел на корточках в мансарде у Эстер, перебирая ее рисунки карандашом и красками, лежавшие в двух коробках. Инна купила ей краски, полотно, мольберт, кисточки, бумагу для акварелей. Все самого высокого качества.

— Тебе еще что-нибудь понадобится? — спросила она юную Эстер, которая стояла рядом с ней, маленькая, с большими чемоданами.

— Гантели, — ответила Эстер. — Штанга и гантели.

Сейчас Эстер лежала на спине и жала штангу, пока Маури рылся в ее коробках.

«В тот день, когда она приехала сюда, я был в полном ужасе», — подумал он.

Инна позвонила и сообщила, что она, Эстер и тетка Эстер едут в усадьбу. Маури долго бродил туда-сюда по своему кабинету, думая о том, как он чувствовал себя на похоронах матери. О сестрах, которые так напоминали ее. И теперь он должен быть готов к тому, что может в любой момент столкнуться с мамой. Каждый раз, выходя из своей спальни, он будет играть в русскую рулетку.

— Я занят, — сказал он Инне. — Проведи их по усадьбе. Позвоню, когда освобожусь.

В конце концов, он взял себя в руки и позвонил.

И едва сестра переступила порог, как Маури испытал безграничное облегчение. Она была индуска. И выглядела, как положено индуске. Никаких следов матери в ее облике не было.

Тетушка выдавила из себя:

— Спасибо, что берете на себя заботы о ней, я с удовольствием оставила бы ее у себя, но…

Тем временем Маури как в полусне взял Эстер за запястье.

— Само собой, — проговорил он. — Само собой.

Эстер покосилась на Маури. Брат снова рассматривал ее рисунки. Если бы она до сих пор рисовала карандашом, то могла бы нарисовать себя, поднимающую штангу, и Маури с коробкой в руках рядом с собой. Она поднимала его любопытство. Несла над собой, так что никто ничего бы не заметил. Переносила боль на большую грудную мышцу и трицепсы. Поднимала… девять… десять… одиннадцать… двенадцать.

«Однако мне нравится, что Маури приходит, — подумала Эстер. — У меня он отдыхает, в этом весь смысл».

Разглядывая рисунки Эстер, Маури заглянул совсем в иную жизнь. Он невольно задавался вопросом: что произошло бы с ним, если бы он попал на север совсем маленьким? Если бы его детство прошло в другом мире?

Практически все рисунки были навеяны сценами из того дома, где прошло ее детство, — старинного здания железнодорожной станции в Реншёне. Он достал несколько рисунков карандашом, изображавших ее приемную семью. Вот мать в доме, занятая хозяйственными делами или раскрашивающая керамику. Вот брат, возящийся посреди лета со скутером, в окружении полевых цветов. На брате синий комбинезон и кепка с рекламной надписью. Вот приемный отец, чинящий загон для оленей по другую сторону железной дороги у озера. И везде, почти на каждой картине, маленькие тощие лопарские собаки с гладкой шерстью и изогнутыми хвостами.

Эстер изо всех сил старалась поставить штангу обратно на подставку, но руки слишком устали. Она не обращала на Маури никакого внимания — казалось, даже забыла о его присутствии. Брату нравилось, что его на некоторое время оставили в покое.

Маури достал эскизы, изображающие Насти в клетке.

— Мне нравится этот хомяк, — сказал он.

— Это норвежский лемминг, — поправила, не глядя, Эстер.

Маури разглядывал лемминга: широкую морду с черными глазками-бусинками, маленькие лапки. Осознанно или неосознанно Эстер сделала их очень похожими на человеческие. Они напоминали руки.

Насти на задних ногах, положив передние лапы на прутья клетки. Насти, склонившийся над миской с едой, — вид сзади. Насти на спине среди опилок, лапы торчат вверх. Мертвый и застывший. И как часто на ее рисунках, в них вмещалось что-то еще, не имеющее отношение к главному сюжету. Чья-то тень. Кусок газеты, лежащий возле клетки.

Эстер перевернулась на живот и стала делать упражнения на мышцы спины.

Насти принес домой папа. Нашел его на болоте — промокшего, полумертвого. Папа посадил его в карман и тем самым спас ему жизнь. Он прожил у них восемь месяцев. Привязаться к кому-нибудь можно и за более короткое время.

«Я так плакала, когда он умер, — подумала Эстер. — Но мама объяснила мне, зачем нужны картины».

— А ты нарисуй его, — говорит мама.

Папа и Антте еще не вернулись. Я поспешно достаю бумагу и карандаш. И уже после первых штрихов острое чувство скорби улеглось. Горе на душе становится приглушенным. Рука полностью берет в свое распоряжение мозг и чувство, слезы вынуждены отойти на второй план.

Когда приходит папа, я снова немного плачу — больше для того, чтобы получить дозу его внимания. Рисунок с изображением мертвого Насти уже лежит на дне моей коробки в ателье. Папа утешает меня, долго держит на руках. Антте не реагирует. Он слишком взрослый, чтобы оплакивать какого-то лемминга.

— Знаешь, они такие хрупкие, — говорит папа. — И так чувствительны к нашим бациллам. Давай положим его в дровяной сарай, а ближе к лету похороним, как положено.

В последующие недели я делаю три рисунка дровяного сарая, с толстым слоем снега на крыше. Рисую черную тьму вокруг его маленьких окон, украшенных морозными рисунками. Только мы с мамой понимаем, что на самом деле я рисую Насти. Он лежит там внутри, в коробке.

— Тебе надо снова начать рисовать, — сказал Маури.

Эстер поменяла блины на штанге, взглянула на свои ноги. Бедра стали заметно объемнее. За счет квадрицепсов. Надо есть больше белка.

Маури разыскал несколько рисунков тетушки Эстер, сестры ее приемной матери. На одном она сидит на кухне и с отчаянием смотрит на телефон. На другом — лежит на диване и с довольным лицом читает роман. В одной руке у нее большой нож, на который насажены куски вяленого мяса.

Он чуть было не спросил Эстер, общается ли она с тетей, но не стал. Они одна сатана — что тетка, что приемный отец.

Эстер сгибала ноги под штангой. Она посмотрела на Маури. На морщинку, которая на мгновение пролегла между его бровей. Он не должен сердиться на тетушку. Куда ей деваться? Она такая же бездомная, как и Эстер.

Время от времени тетушка приезжает к ним в гости в Реншён. Обычно все начинается со звонка маме.

На это раз звонки продолжаются целую неделю. Мама ходит, зажав трубку между ухом и плечом, пытаясь до всего дотянуться.

— Угу, — говорит она в телефон и тянется к раковине с посудой, помойному ведру и собачьим мискам. Она не может сидеть без дела и разговаривать, это просто исключено.

Иногда она восклицает:

— Какой же он идиот!

Но по большей части мама молчит. Подолгу слушает. Из трубки доносится, как тетушка горько плачет на другом конце провода. Иногда она ругается.

Я приношу маме удлинитель. Отец раздражается. Его дом оккупирован этими бесконечными телефонными разговорами. Когда раздается очередной звонок, он встает и демонстративно выходит из кухни.

Однажды мама говорит:

— Марит приедет.

— Так-так, ей опять приспичило, — отвечает отец.

Он натягивает комбинезон для езды на скутере и уезжает, не сказав, куда направляется. Возвращается поздно, после ужина. Мама подогревает ему еду в микроволновке. В доме царит молчание. Не будь везде так холодно, мы с Антте сбежали бы в ателье или в мансарду, где лежит замерзшее белье и на стеклах красуются морозные узоры.

Но теперь мы вынуждены сидеть на кухне. Мама моет посуду. Я перевожу взгляд с ее спины на настенные часы. В конце концов, Антте встает и включает радио. Затем идет в гостиную и включает телевизор. Однако все звуки теряются в напряженной тишине. Отец зло косится на телефон.

Я все равно рада. Тетушка очень красива. У нее всегда с собой целая сумка косметики и духов, которые она разрешает мне попробовать, если я обещаю обращаться с ними осторожно. И мама становится другой, когда приезжает тетушка. Чаще смеется всяким глупостям.

Если бы я по-прежнему умела рисовать, нарисовала бы все ее портреты заново. Она могла бы выглядеть на них так, как ей нравится. Как маленькая девочка. Рот мягче, меньше черточек между бровей и вокруг рта. И я не стала бы отображать сеть тонких морщин, которые веером расходятся от наружного угла глаза к высоким скулам. Дельта слез.

Тетушка приезжает поездом из Стокгольма. Дорога занимает всю вторую половину дня, весь вечер, всю ночь и еще полдня.

Я стою в гостиной на втором этаже, где мама с папой спят по ночам на раскладном диване. Антте спит на диване на кухне. У меня у одной есть своя комнатка — крошечная каморка, где помещаются только кровать и стул. В ней есть окно, но оно расположено так высоко, что нужно встать на стул, чтобы выглянуть наружу. Иногда я стою так и смотрю на рабочих железной дороги, которые приходят в своих желтых комбинезонах и возятся со шпалами. У меня отдельная комната, потому что я приемный ребенок.

Но сейчас я стою в гостиной, прижав нос к оконному стеклу. Я могу увидеть тетушку — для этого надо только закрыть глаза.

Дело происходит в разгар зимы. Стокгольм — как акварель в светло-коричневых красках на размытой дождем бумаге. Черные мокрые стволы деревьев, тонкие чернильные линии.

Я вижу Марит в поезде. Иногда она запирается в туалете и украдкой курит. В остальное время она сидит и смотрит в окно. Дома за домами. Леса за лесами. Душа в настроении возвращения домой.

Иногда тетушка вынимает мобильный телефон и смотрит на него. Связи нет. Возможно, она все же пыталась позвонить. Пиликание сирены на железнодорожных переездах, где теснятся в ожидании машины.

Денег у нее хватило только на сидячее место. Марит закутывается в пальто, как в одеяло, и засыпает, прислонившись к окну. Электрическая печь работает на всю катушку. Пахнет горящей пылью. Ее узкие ступни и лодыжки в нейлоновых колготках, торчащие из-под пальто, лежат на сиденье напротив, обнажая ее хрупкость и ранимость. Поезд покачивается, свистит и грохочет. Это так похоже на жизнь до рождения.

Мы с мамой встречаем Марит на перроне в Реншёне. Тетушка — единственный пассажир, который выходит на этой станции. Снег на платформе не убран. Мы с трудом пробираемся через сугробы. Синие вечерние сумерки. Хлопья снега застревают под сумками.

На Марит чуть больше косметики, чем обычно, и голос звучит чуть веселее, чем нужно. Она болтает, прыгая по глубокому снегу. В легком пальто и изящных сапожках она тут же успевает замерзнуть. Шапки на ней тоже нет. Я тащу за собой ее чемодан. Он оставляет в снегу глубокий след.

Увидев наш дом, тетушка радостно смеется. С одной стороны снегу намело до окна во втором этаже. Мама рассказывает, как однажды утром на позапрошлой неделе отцу пришлось вылезать в это окно — им с Антте понадобилось четыре часа, чтобы откопать входную дверь.

Тетушка привезла с собой подарки. Мне — дорогой альбом для акварелей, с проклеенными страницами. Мама убеждает меня расходовать листы потихоньку, затем слегка попрекает тетушку — это слишком дорогой подарок.

Поначалу тетушка желает поесть такую еду, какую они с мамой ели в детстве. Мама делает суовас,[21] пудинг и оладушки с кровью, скоблянку из лося, а по вечерам тетушка режет тонкими ломтиками вяленое оленье мясо и ест его, болтая без умолку. И еще они пьют вино и другое спиртное, которые тетушка привезла с собой в качестве подарка.

Папа включает обогрев в гостиной и смотрит по вечерам телевизор, а мама и тетушка допоздна сидят на кухне и разговаривают. Иногда Марит начинает плакать, но в нашей семье принято не замечать слез и делать вид, что ничего не произошло.

— Тебе часто приходится переезжать туда-сюда, — говорит отец, заходя в кухню, чтобы подлить себе в стакан тетушкиного виски. — Может, тебе завести себе домик-прицеп?

Тетушка и бровью не ведет, но я вижу, как ее зрачки сужаются и становятся похожими на следы от иголки.

— Я не умею находить хороших мужчин, — говорит она обманчиво легким тоном. — Боюсь, это у нас наследственное — по материнской линии.

Каждый вечер она ставит на зарядку телефон. Даже не решается выйти на улицу, потому что тогда телефон замерзнет и аккумулятор перестанет работать.

Однажды вечером телефон звонит — и это тот самый негодяй. Тетушка долго беседует вполголоса, сидя на кухне. Мама посылает нас на улицу погулять. Мы играем в темноте почти два часа. Прорываем в сугробе пещеру. Собаки лают, как сумасшедшие.

Когда нас снова зовут домой, тетушка уже закончила разговор. Я прислушиваюсь, стаскивая с себя комбинезон и сапоги.

— Не понимаю, — говорит мама. — Как ты можешь после всего этого опять мириться с ним, стоит ему щелкнуть пальцами. По-моему, это разбазаривание женских сил.

— «Разбазаривание», — усмехается тетушка. — Что может быть важнее, чем пытаться добыть себе хоть чуточку любви, пока жизнь не прошла мимо?

«Вот это меня и напрягает, — подумала Эстер, надевая на штангу новые блины. — Когда Маури приходит ко мне в мансарду и рассматривает рисунки. Когда я начинаю думать о тетушке, на меня накатывают и другие воспоминания. Поначалу всегда вспоминаешь что-то безобидное, но за ним скрывается тяжелое и мучительное».

Тяжелое: мы с тетушкой едем по норвежской трассе, направляясь в больницу Кируны. Снег и тьма. Тетушка крепко держит руль. Права у нее есть, но она неопытный водитель.

Конец близок. Подумать только — я даже не помню, где находятся тем временем отец и Антте.

— Ты помнишь муху? — спрашивает тетушка, пока мы едем в машине.

Я не отвечаю. Нам попадается фура. Тетушка тормозит перед самым ее носом. Даже я знаю, что так нельзя делать. Машину может занести, и от нас останется фарш. Но она боится и делает не то, что надо. А я не боюсь. Во всяком случае, если и боюсь, то не этого.

Я не помню ту муху, но тетушка уже не раз рассказывала эту историю.

Мне два года. Я сижу на коленях у тетушки перед кухонным столом. Перед нами — раскрытая газета. В ней изображение мухи. Я пытаюсь взять муху с газетной страницы.

Мама смеется.

— Ничего не выйдет, — говорит она.

— Не говори ей, что она чего-то не может! — гневно отвечает тетушка.

Марит питает слабость к этим свойствам по материнской линии — умению останавливать кровь и видеть то, чего не видят другие. Она сердится на маму, потому что подозревает — сестра намеренно скрывает свой дар. Не хочет, чтобы мама приучила меня сдерживать в себе эту силу природы. Еще когда я была совсем крошечная, она смотрела мне в глаза и говорила:

— Видишь? Это ахкку (бабушка).

Однажды папа услыхал ее слова.

— Глупые курицы, — сказал он им. — Она ведь нам никаким боком не родственница. Это не ее бабушка.

— Он ничегошеньки не понимает, — сказала мне тетушка. Тон у нее обманчиво шутливый, все внимание сосредоточено на мне, но ведь я была еще грудным младенцем, слова все же предназначались отцу. — Он думает, что родство связано только с биологией.

Я снова пытаюсь поднять муху с газетного листа. И вдруг у меня получается. Она описывает круг возле наших голов, стукается о тетушкины очки для чтения, падает вниз и ползает по полу, тяжело поднимается в воздух и опускается ко мне на руку.

И я кричу. Пронзительно и душераздирающе. Марит пытается утешить меня, но это невозможно. Мать выбрасывает муху за окно, и та немедленно умирает на холоде. На картинке муха осталась, однако тетушка кидает газету в печь, и огонь жадно поглощает ее.

— Какая-то зимняя муха случайно проснулась, — говорит мать, решив быть реалисткой.

Тетушка ничего не говорит. Теперь, в машине, четырнадцать лет спустя, она спрашивает:

— Почему ты так кричала? Мы думали, ты никогда не успокоишься.

Я отвечаю, что не помню. И это правда. Но это не значит, что я не знаю. Я точно знаю, почему кричала. Это чувство возникает всегда, когда с тобой начинает происходить необъяснимое — такое случалось со мной и позднее.

Полное единение с миром. И вместе с тем тебя уносит. Возникает чувство, что ты растворяешься и исчезаешь. Так бывает, когда ветер вдруг пробирается в долину и разгоняет туман. Это очень страшно. Особенно когда тебе мало лет и ты еще не знаешь, что это проходит.

Теперь я заранее ощущаю, когда подступает такое состояние. Стопы как будто отнимаются, в них вонзаются тысячи игл. А затем — словно ноги не касаются земли, стоят на воздушной подушке. Мы связаны со своим телом куда крепче, чем думаем, и расставаться с ним всегда жутко.

Я могла бы сказать тетушке: «Представь себе, что земное тяготение вдруг перестало существовать». Но я вообще не хочу об этом говорить.

Я понимаю, почему Марит напомнила мне историю с мухой. Для нее это способ показать, что меня с мамой связывает кровное родство, что я несу в себе наследие их бабушки.

Хотя на самом деле это никому не интересно. В том числе и самой тетушке.

Мне три года. Я снова сижу на коленях у Марит за кухонным столом. Тетушка и папа уже две недели изводят друг друга, без конца пикируются, и теперь папа с Антте ушли в горы. В этот день зазвонил телефон. Тетушка купила обратный билет и упаковала свои сумки. Теперь она показывает мне фотографии мужчины с большой яхтой.

— Она у него на Средиземном море, — говорит мне Марит. — Они собираются дойти до Канарских островов.

— Помню, — говорю я, показывая на нос яхты, — ты сидела вот здесь и плакала.

Тетушка смеется. Этого она слышать не хочет. Сейчас Марит не верит в способности Эстер.

— Ты не можешь этого помнить, моя дорогая. Нога моя никогда еще не ступала на борт яхты. Я поплыву на ней в первый раз.

Мама бросает на меня краткий предупреждающий взгляд. Он означает: «Они не хотят знать». Не хотят знать, что можно вспоминать назад и вперед, что время движется в обоих направлениях.

«Маури тоже не хочет знать, — подумала Эстер, кладя штангу на плечи. — Он в опасности, но рассказывать ему об этом бесполезно».

— Ты могла бы нарисовать меня, — говорит он с улыбкой.

«Это правда, — подумала Эстер. — Я могла бы нарисовать его. Это единственная картина, которая осталась во мне. Остальные закончились. Но он не захочет ее видеть. Эта картина жила во мне с того момента, когда мы впервые увиделись».

Инна встречает меня и тетушку в дверях усадьбы Регла. Обнимает Марит, словно они родные сестры. Тетушка обмякает. Видимо, муки совести по поводу племянницы отпускают ее.

Самой мне ужасно не по себе. Я обуза для всех. Я не могу рисовать и зарабатывать себе на жизнь. Но мне больше некуда деваться. И, поскольку мне не хочется там быть, я все время уношусь куда-то. С этим невозможно ничего поделать. Когда мои ноги проходят по двум коврам на пути к Инне, я превращаюсь в двух ткачей — один из них взрослый мужчина, который постоянно затыкает языком щель между зубами, а второй — совсем молодой парень. Прикасаюсь к деревянной панели на стене — и я плотник с больной ногой, который обстругивает рубанком дерево. Все эти руки, вырезавшие по дереву, вышивавшие, ткавшие. Я так устаю, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не выйти из себя. С трудом протягиваю Инне руку. И я вижу ее. Ей тринадцать лет, она прижимается щекой к щеке своего отца. Все говорят, что она вертит им, как хочет, но в ее глазах такой голод.

Инна водит нас по усадьбе. Здесь так много комнат, что их не сосчитать. Тетушка осматривается с нескрываемым восторгом. Вся эта старинная мебель полированного дерева с точеными ножками. Фарфоровые цветочные горшки с синими китайскими узорами, стоящие на полу.

— С ума сойти, какой дом! — шепчет она мне.

Единственное, что вызывает у тетушки ужас, так это собаки жены Маури, которые свободно ходят, где им вздумается, и запрыгивают на мебель. Ей приходится сдерживаться, чтобы не схватить их за шкирку и не вышвырнуть прочь из дома.

Я не отвечаю. Марит хочет, чтобы я радовалась приезду сюда. Но я не знаю всех этих людей. Они не моя семья. Меня привезли сюда, как груз.

Внезапно начинает звонить телефон Инны. Положив трубку, она сообщает мне, что сейчас я увижу своего брата. Мы входим в его спальню, которая одновременно является и кабинетом. Он в костюме, хотя находится у себя дома. Тетушка пожимает ему руку и благодарит за то, что он готов позаботиться обо мне. Маури улыбается мне и говорит: «Само собой». Он дважды повторяет эти слова и смотрит в глаза. Я опускаю их, потому что ужасно рада. И думаю о том, что он мой брат. И теперь у меня будет свое место в его доме. И тут он берет меня за запястье и вдруг… Вдруг пол уходит у меня из-под ног. Толстый ковер трясется, как морская змея, пытаясь скинуть меня со своей спины. В ступнях у меня начинает покалывать. Мне нужно бы за что-то зацепиться — за какой-нибудь тяжелый предмет мебели. Но я уже парю под потолком. Оконные стекла сыплются в комнату, как мощный дождь. Черный ветер загоняет занавески внутрь комнаты и разрывает их на части.

Я потеряла себя.

Комната становится маленькой и темной. Это другая спальня, много лет назад. Эта спальня где-то внутри у Маури. Толстый мужик лежит на кровати поверх женщины. Матрас не обшит тканью, виднеется желтый грязный поролон. У мужчины широкая потная спина — как плоский камень у воды.

Позднее я понимаю, что женщина — наша с Маури общая мать. Та, другая, которая родила меня. Но все это происходит задолго до моего рождения.

Маури совсем маленький, ему года два-три. Он висит на шее у мужика у него за спиной и кричит: «Мама! Мама!» Ни один из них не обращает на мальчика ни малейшего внимания, словно он не более чем комар.

Это мой портрет Маури: бледная маленькая спина, как креветка, на огромной, как скала, чужой спине в душной темной комнате.

Но вот он отпускает мою руку, и я возвращаюсь и понимаю, что мне придется его нести. Никому из нас нет места здесь, в усадьбе Регла. И времени у нас осталось совсем немного.

Эстер сделала выпад, держа штангу на плечах, — вынесла ногу далеко вперед.

Маури улыбнулся и снова попытался ее уговорить:

— Я могу заплатить тебе за портрет. В этой области можно заработать неплохие деньги. У бизнесменов любовь к себе раздута до немыслимых пределов.

— Тебе бы он не понравился, — ответила она просто.

Эстер покосилась на него. Увидела, как он сделал над собой усилие и решил не обижаться. Но что еще она могла ему сказать?

Как бы там ни было, Эстер все равно уже надоело, что он роется в ее картинах. Она стала сгибать колени, не снимая с плеч штангу, а Маури ушел вниз по лестнице.

* * *

— Да-да, помню клиента в таком плаще.

Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке стояли в аэропорту Кируны и беседовали с молодым человеком в крошечном офисе фирмы, дающей напрокат автомобили. На вид ему было лет двадцать, и он интенсивно жевал жвачку, роясь в памяти. Его лицо и шея были покрыты угревой сыпью. Анна-Мария старалась не смотреть на огромный созревший прыщ, похожий на червяка, вылезающего из алого лунного кратера. Она держала у него перед глазами свой мобильный телефон. В нем был встроен цифровой фотоаппарат, и сейчас она показывала парню фотографию плаща, который водолазы обнаружили подо льдом на озере Турнетреск.

— Помню, я подумал — ну и замерзнет же этот мужик. — Он рассмеялся. — Ох уж эти иностранцы!

Анна-Мария и Свен-Эрик ждали молча. Не спешили задавать вопросы. Лучше будет, если он вспомнит сам, а не они подведут его к ответу. Анна-Мария кивнула ему и отметила в памяти «иностранец».

— Это точно было не на прошлой неделе, потому что я всю неделю провалялся дома с гриппом. Подождите-ка… — Он поискал в компьютере и вернулся с заполненной анкетой. — Вот его договор.

«Невероятно, — подумала Анна-Мария. — Мы возьмем его». Ей едва удавалось сдержать свое нетерпение поскорее увидеть его фамилию.

Свен-Эрик натянул перчатки и попросил дать ему бланк.

— Иностранец, — проговорила Анна-Мария. — На каком языке он говорил?

— На английском. Я знаю только английский, так что выбор был невелик.

— Он говорил с акцентом?

— Да нет…

Он погонял языком жвачку во рту. Поместил ее между передними зубами, так что она наполовину торчала изо рта, и резко изменил скорость жевания. У Анны-Марии возникла ассоциация со швейной машинкой, которая застряла на маленьком клочке белой материи.

— У него был британский английский. Но не такой утонченный, а… как бы это сказать… пролетарский. Да-да, — продолжал он и кивнул, словно соглашаясь с самим собой. — Потому что это как-то не вязалось с его длинным плащом и ботинками. К тому же вид у мужчины был немного потрепанный, как мне показалось, несмотря на загар.

— Будем оставаться на связи, — сказал Свен-Эрик. — Мы вернем вам копию договора, но большая просьба — не рассказывайте обо всем этом журналистам. И еще — мы хотим взять машину. Если она сдана, верните ее, а клиенту дайте другую.

— Это связано с Инной Ваттранг, да?

— Когда он возвращал машину, плащ по-прежнему был на нем? — спросила Анна-Мария.

— Не знаю. Думаю, он просто поставил машину на стоянку и бросил ключ в ящик. — Он снова порылся в компьютере. — Точно. Скорее всего, он улетел вечером в пятницу. Или же утром в субботу.

«Тогда, возможно, кто-нибудь из стюардесс видел его без плаща», — подумала Анна-Мария.

— Мы разыщем этого парня по договору, — сказала Анна-Мария Свену-Эрику, когда они снова уселись в машину. — Джон Макнамара. Интерпол поможет нам связаться с британскими коллегами. И если потом криминалистическая лаборатория докажет, что кровь на плаще принадлежит Инне Ваттранг, и если они смогут сделать анализ ДНК того, что найдут на плаще…

— Это не факт, ведь он пролежал в воде.

— Тогда это сделает лаборатория Рюдбекка в Упсале. Нужно привязать парня к плащу. Недостаточно того, что он просто нанял машину в то время, когда ее убили.

— Если не удастся найти чего-нибудь интересного в машине…

— Ее осмотрят криминологи.

Она повернулась к Свену-Эрику и широко улыбнулась. Тот стал механически искать ногами тормоз в полу машины. Он предпочел бы, чтобы коллега смотрела на дорогу, когда сидит за рулем.

— Черт, как быстро мы справились с этим делом, — весело сказала Анна-Мария и прибавила газу. — И совершенно сами, не привлекая центральное управление, — это чертовски здорово.

* * *

Вечером Ребекка ужинала дома у Сиввинга. Вернее, у него в котельной. Она сидела за крошечным столиком и смотрела, как Сиввинг колдует над миниатюрной плиткой. Он положил ломтики рыбного пудинга в алюминиевую кастрюльку и осторожно подогревал их в небольшом количестве молока. В горшке на соседней конфорке варилась картошка. На столе стоял в корзиночке хлеб и упаковка соленого маргарина. Запах еды смешивался с запахом мокрых шерстяных носков, висящих на веревке.

— Настоящий праздник! — воскликнула Ребекка. — Ты согласна со мной, Белла?

— Даже и не думай, — строго сказал Сиввинг собаке, которая была отправлена на подстилку у его кровати.

Слюна свисала у нее изо рта, как две веревки. Ее темно-карие глаза свидетельствовали о том, что она умирает от голода.

— Я отдам тебе потом свои объедки, — пообещала Ребекка.

— Не разговаривай с ней. Она все с готовностью воспринимает, как разрешение покинуть свое место.

Ребекка улыбнулась, глядя в спину Сиввинга. Невероятная фигура. Волосы у него не поредели, а лишь стали серебристо-белыми и легкими, торчали над головой, как пушистый лисий хвост. Военные брюки из магазина распродаж были заправлены в толстые шерстяные носки. Должно быть, Май-Лиз успела перед смертью навязать ему приличный запас. Большой живот обтягивала фланелевая рубашка. Поверх он надел один из передников Май-Лиз, тесемки от которого невозможно было завязать за спиной, — вместо этого он засунул их в задние карманы брюк, чтобы передник не спадал.

В остальной части дома Сиввинг, отдавая дань традиции, расставлял в начале декабря рождественские украшения, развешивал в окнах звезды: оранжевую бумажную — в кухне, плетеную соломенную — в гостиной. Доставал фигуры дедов морозов, подсвечники на Адвент[22] и вышитые скатерти Май-Лиз. После тринадцатого дня все это снова упаковывалось и отправлялось на чердак. Скатерти не нуждались в стирке. Он никогда на них не ел. В доме ничто не пачкалось.

В котельной в подвале дома, где он теперь жил, все было, как обычно. Никаких скатертей. Никаких дедов морозов на комоде.

«Мне так нравится, что все остается на своих местах, — подумала Ребекка. — Те же горшки и тарелки на полочке на стене. Каждый предмет выполняет определенную функцию. Покрывало защищает простыни от собачьей шерсти, когда Белла втихаря забирается на кровать. Тряпичный коврик лежит на полу потому, что пол холодный, а не для украшения». Она поняла, что уже привыкла ко всему этому. Ребекке уже не казалось странным, что он перебрался в подвал.

— Жуткая история с Инной Ваттранг, — сказал Сиввинг. — О ней все время говорят во всех СМИ.

Прежде чем Ребекка успела ответить, зазвонил ее телефон. Номер начинался с 08.[23] На дисплее высветился телефон коммутатора адвокатского бюро.

«Монс», — подумала Ребекка и так занервничала, что поспешно поднялась.

Белла воспользовалась случаем и тоже вскочила с места. Через полсекунды она была уже у плиты.

— Прочь отсюда! — рявкнул Сиввинг. — Картошка будет готова через пять минут, — добавил он, обращаясь к Ребекке.

— Я на минутку, — сказала женщина и побежала вверх по лестнице. Она услышала голос Сиввинга, говоривший «место!», затем закрыла за собой дверь подвала и ответила.

Это был не Монс. Это была Мария Тоб.

Мария Тоб по-прежнему работала на Монса Веннгрена. В прошлой жизни они были коллегами.

— Как дела? — спросила Ребекка.

— Катастрофа! Мы ведь поедем всей конторой в Риксгренсен, чтобы покататься на лыжах. Что за идиотские выдумки? Почему нельзя поехать туда, где тепло, расслабиться и попивать коктейльчики? Я совершенно не в форме! Я, конечно, могу одолжить у сестры ее лыжный комбинезон, но буду при этом выглядеть как сосиска из рекламы «Мама Скан»: «теперь еще толще». Видишь ли, перед Рождеством я подумала, что после праздников сяду на диету и буду сбрасывать по полкило в неделю. А поскольку я знала, что сяду на диету и стану жутко стройной, то позволила себе изрядно попировать. А потом наступил Новый год, а потом январь прошел — я и глазом моргнуть не успела, но решила, что в феврале начну худеть и буду сбрасывать по килограмму в неделю…

Ребекка рассмеялась.

— …а теперь осталось всего четыре дня, — продолжала Мария Тоб. — Как ты думаешь, я успею похудеть на десять килограммов?

— Боксеры обычно сидят в бане.

— Угу, спасибо за совет. Очень к месту. «Умерла в бане. Успела позвонить в Книгу рекордов Гиннесса». А ты чем занимаешься?

— Прямо сейчас или на работе?

— Прямо сейчас и на работе.

— Сейчас я собираюсь поужинать с соседом, а на работе я собираю для полиции информацию о «Каллис Майнинг».

— Инна Ваттранг?

— Да. — Ребекка собралась с духом. — Кстати, — проговорила она, — Монс прислал мне сообщение, предложил приехать в Риксгренсен и выпить с вами, когда вы там будете.

— Какая прекрасная идея! Правда, приезжай!

— Хм…

«Что мне теперь сказать? — подумала Ребекка. — Как ты думаешь, у меня есть шансы его очаровать?»

— Как у него дела? — спросила она.

— Кажется, неплохо. На прошлой неделе у них было решающее заседание суда по тому процессу с энергетической компанией. И все прошло хорошо, так что теперь он стал снова смахивать на человека. А до того он просто… мимо его двери все проходили на цыпочках.

— Ну, а как остальные?

— Не знаю. У нас ведь никогда ничего не происходит. Да, кстати, Соня Берг объявила в субботу о помолвке со своим коммивояжером.

Соня Берг была секретаршей, проработавшей в фирме «Мейер&Дитзингер» дольше всех. Она была разведена, дети уже выросли, и в последний год адвокатское бюро имело удовольствие наблюдать, как за ней ухаживает мужчина на столь же роскошной машине и со столь же дорогими часами, как у владельцев самой фирмы. Ухажер оказался агентом по продаже календарей и бумаги.

— О-о-о! Расскажи! — с восторгом воскликнула Ребекка.

— Что тут рассказать? Ужин во французском ресторане в «Гранд». Ну а дуб — он, так сказать, входил в программу в качестве обязательного номера. Ты приедешь в Риксгренсен?

— Может быть.

Мария Тоб была хорошим человеком. Она прекрасно понимала, что дело не в ней, а в самой Ребекке. После выписки из больницы они встречались два раза. Это было, когда Ребекка находилась в депрессии и продала свою квартиру. Мария пригласила ее к себе домой на ужин.

— Я приготовлю что-нибудь простенькое, — сказала она. — А если ты не в состоянии видеть никого или конкретно меня, если тебе покажется, что лучше остаться дома и вместо этого заняться прижиганием себя сигаретами — просто позвони и скажи, что не придешь. Все нормально.

Ребекка рассмеялась:

— Ты с ума сошла! Разве можно со мной так шутить? Ты ведь знаешь, что я на грани срыва. Со мной надо обращаться особенно мягко и бережно.

Они поужинали вместе. А накануне того дня, когда Ребекка собиралась снова вернуться в Кируну, они сидели вместе в баре «Стюрехоф».

— Ты не хочешь зайти в бюро и попрощаться? — спросила Мария.

Ребекка только покачала головой. С Марией Тоб все было легко. С ней всегда было легко. Но переступить порог адвокатского бюро — это показалось ей тогда совершенно невозможной мыслью. К тому же она не хотела, чтобы Монс видел ее в том состоянии. Шрам под носом был по-прежнему ясно виден — красная блестящая полоса. Верхняя губа чуть приподнялась, от чего создавалось впечатление, что у нее во рту жевательный табак или вообще заячья губа. Возможно, ей предстоит еще одна операция, пока это не было решено. К тому же она потеряла немалую часть волос.

— Обещай мне, что мы будем продолжать поддерживать связь, — сказала Мария Тоб и взяла руки Ребекки в свои.

Так и получилось. Иногда Мария звонила ей. Ребекка радовалась, услышав ее голос, но сама никогда не звонила. И казалось, что все отлично. Мария не переставала звонить только потому, что настал черед Ребекки.

Закончив разговор с Марией Тоб, Ребекка бегом спустилась в котельную. Сиввинг как раз поставил еду на стол.

Они ели, соблюдая старинное правило: «Когда я ем, я глух и нем».

Ребекка думала о Монсе Веннгрене. Вспоминала его смех, узкие бедра, курчавые темные волосы, голубые глаза. Будь она красоткой, не страдающей полным отсутствием социальных навыков, давным-давно взяла бы его приступом.

Ребекке очень захотелось поехать в Риксгренсен и повидать его. Но что она на себя наденет? В шкафу у нее полно красивых костюмов для работы. Но тут требуется нечто иное. Конечно же, джинсы. Нужно купить новые. А что сверху? Да и постричься не помешает.

Ложась вечером в постель, она продолжала размышлять об этом.

«Должно быть незаметно, что я старалась, — думала она. — При этом я должна хорошо выглядеть. Мне важно, чтобы ему понравилось то, что он увидит».

* * *

19 марта 2005 года, среда

Как обычно, Анна-Мария проснулась от того, что Густав лягнул ее в спину.

Она посмотрела на часы. Без десяти шесть. Все равно скоро вставать. Она притянула его к себе, вдохнула запах волос сына. Густав повернулся к ней. Он уже проснулся.

— Доброе утро, мамочка!

Роберт, лежавший с другой стороны от него, всхрюкнул и натянул одеяло на голову, тщетно пытаясь урвать еще несколько минут сна.

— Привет, дружочек! — очарованно проговорила Анна-Мария.

Неужели бывают такие красивые дети? Она погладила его мягкие волосики, поцеловала в лобик и в губы.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Ты самый чудесный мальчик на свете.

Он тоже погладил ее по волосам. Но тут лицо его вдруг сделалось серьезным, Густав дотронулся до кожи возле ее глаз и произнес озабоченно:

— Мама, ты же вся потрескалась!

Под соседним одеялом раздался приглушенный хохот, и тело Роберта заколыхалось.

Анна-Мария попыталась дотянуться ногой и лягнуть мужа — это оказалось непросто, ибо Густав лежал между ними, защищая отца, как стена.

В ту же секунду ожил ее телефон. Звонил инспектор полиции Фред Ульссон.

— Я тебя разбудил? — спросил он.

— Нет, меня тут уже… разбудили, — проговорила Анна-Мария, продолжая смеяться и все еще пытаясь лягнуть Роберта, покуда Густав силился забраться к нему под одеяло; Роберт же подоткнул его под себя и сопротивлялся изо всех сил.

— Ты сказала, что хотела бы получать плохие новости незамедлительно.

— Нет-нет, — рассмеялась Анна-Мария, вскакивая с кровати. — Я никогда такого не говорила, к тому же я только что получила самую плохую новость года.

— Что происходит? — спросил Фред Ульссон. — У вас там вечеринка, что ли? Послушай, что я тебе скажу: парень в светлом плаще…

— Джон Макнамара.

— Джон Макнамара. Его не существует.

— Что ты имеешь в виду?

— На твоем столе лежит факс из британской полиции. Тот Джон Макнамара, который брал напрокат машину в аэропорту Кируны, погиб в Ираке полтора года назад.

Анна-Мария натянула одежду и похлопала на прощание по живому одеялу.

* * *

Без четверти семь начальник охраны Маури Каллиса Микаэль Вик въехал в липовую аллею по дороге в усадьбу Регла. Дорога от Кунгсхольмена до Реглы занимала всего час. В это утро он встал в половине пятого, чтобы успеть на встречу за завтраком с Маури Каллисом. Однако он не видел оснований жаловаться на судьбу. Ранние подъемы его не напрягали. И кстати: «Мерседес», за рулем которого он сидел, был новехонький. Он пригласил свою подругу съездить на Новый год на Мальдивы.

В двухстах метрах от первых железных ворот он поравнялся с Эббой, женой Маури, ехавшей на черной лошади. Он заранее сбросил скорость и дружески помахал ей. Она помахала в ответ. В зеркало заднего вида он увидел, как лошадь затанцевала на месте, когда открылись ворота. Машина ее совершенно не испугала.

«Проклятые коняги, — подумал он, проезжая через вторые ворота. — Они не умеют видеть реальной опасности. Могут встать на дыбы от того, что на дороге лежит палка, которой вчера не было».

Маури Каллис уже сидел в столовой. Рядом с его чашкой высилась гора газет — две шведские, остальные иностранные.

Поздоровавшись, Микаэль взял кофе и круассан. Дома он плотно позавтракал. Он был не из тех, кто сидит и жует овсянку перед носом у своего работодателя. «Никто не знает человека так, как его телохранитель», — подумал он и сел. Микаэль знал, что Маури верен своей жене, за исключением тех случаев, когда деловые партнеры приглашали девушек, так сказать, в продолжение ужина. Или когда Каллис угощал сам и знал, что именно это требуется, чтобы рыбка проглотила наживку. Но это было частью работы, так что не считалось.

Пил Каллис также очень умеренно. Микаэль подозревал, что в молодости он, Инна и Дидди успели хорошо повеселиться. И, конечно же, за те два года, что Вик работает на него, Каллису случалось пропустить с Инной и бокал, и два. Но на работе — никогда. Перед деловыми встречами за ужином или походами с партнерами по барам в задачу Микаэля входило заранее обойти барменов и официантов и заплатить им, чтобы Маури незаметно подавали безалкогольные напитки и яблочный сок вместо виски.

Находясь в поездках, Каллис всегда останавливался в отелях со своим спортивным залом, начинал день с тренировки. Он предпочитал рыбу мясу. Читал биографии и энциклопедии, но не романы.

— Похороны Инны, — начал Маури. — Я хотел попросить Эббу заняться этим, так что вы с ней можете обсудить детали. Встречу с Герхартом Снейерсом отменить нельзя, он прилетает из Бельгии или Индонезии послезавтра, так что мы с ним поужинаем, а переговоры назначим на субботу. Приедут еще люди из «Африкан Майнинг Траст», полный список ты получишь завтра не позднее четырех. Они, конечно, привезут свою охрану — ну, сам понимаешь…

«Понимаю», — подумал Микаэль. Важные господа, направлявшиеся в Реглу, обычно имели серьезную охрану и страдали паранойей. У всех были для этого весомые основания.

Взять, к примеру, Герхарта Снейерса. Сам владелец компании по добыче нефти — председатель «Африкан Майнинг Траст», ассоциации иностранных предпринимателей в Африке.

Микаэль прекрасно помнил первую встречу Каллиса и Снейерса. Маури и Инна специально прилетели в Майами только для того, чтобы встретиться с ним. Маури очень нервничал, Микаэль никогда не видел его таким.

— Как я выгляжу? — спрашивал он Инну. — Нужно сменить галстук. Или не нужно?

Инна помешала ему уйти обратно в гостиничный номер.

— Ты выглядишь безукоризненно, — заверила она его. — И не забудь: на этой встрече настаивал сам Снейерс. Пусть он нервничает и чешется. А от тебя требуется только…

— …расслабиться и слушать, — произнес Маури, как хорошо выученный урок.

Они встретились в фойе отеля «Авалон». Герхарт Снейерс оказался хорошо сохранившимся мужчиной в возрасте за пятьдесят. В его густых рыжих волосах только начала проступать седина. Черты лица были немного грубоватые, но по-мужски красивые. Белая кожа вся покрыта веснушками. Как джентльмен, он сначала поздоровался с Инной, потом с Каллисом. На охранников с обеих сторон они не обращали внимания, те лишь незаметно кивнули друг другу — как-никак коллеги.

Снейерса охраняли двое парней. На них были черные очки и костюмы, оба выглядели как мафиози. Микаэль в своем светло-зеленом пиджаке и кепке почувствовал себя деревенским парнем. Внутри его включились защитные механизмы — он стал думать о коллегах с пренебрежением.

«Толстяк, — подумал он об одном из телохранителей. — В жизни не пробежит больше ста метров и с плохим временем. Щенок», — думал он о втором.

Они всей компанией проследовали через пляж и гавань, направляясь на яхту, снятую Герхартом Снейерсом. Ветер шуршал в кронах пальм, было так жарко, что пот тек ручьями. «Щенок» постоянно отвлекался, многозначительно ухмылялся вслед бодибилдингистам, которые совершали пробежку вдоль пляжа, заткнув шорты между ягодицами, чтобы сжечь лишние жиры и приобрести ровный загар.

Яхта оказалась «Фейрлайн Скуадрон»: 74 фута, с двуспальной кроватью на палубе, двойным мотором «Катерпиллар» и максимальной скоростью в 33 узла.

— Вот к каким удобствам привыкли великие люди, — сказал «щенок» на своем ломаном английском и бросил многозначительный взгляд на кровать, стоящую на палубе. — И она не совсем для того, чтобы на ней загорать, — добавил он.

Маури, Инна и Герхарт спустились вниз в каюту. Микаэль Вик извинился и последовал за ними. Войдя в салон, он встал у двери.

Снейерс как раз что-то говорил, но сделал паузу, когда Микаэль вошел в дверь — достаточную для того, чтобы Маури его отослал. Но тот ничего не сказал, только взглянул на Герхарта, давая понять, что тот может продолжать.

«Демонстрация силы, — подумал Микаэль. — Маури решает, кому присутствовать, кому нет. Герхарт один, у Маури есть Инна и охранник».

В тот момент женщина бросила на него краткий взгляд, который говорил: «Ты — один из нас. Ты в команде. В команде победителей. Шишки вроде Снейерса бегают за нами, чтобы назначить встречу».

— Как я уже заметил, — начал Герхарт, — мы давно наблюдали за вами. Хотели понять, какие у вас планы в Уганде. Мы не знали, собираетесь ли вы продавать дело, когда будут закончены предварительные работы. Я желал убедиться, что вы сделаны из прочного дерева. И определенно сделал это. Трусы боятся вкладывать деньги в этот регион, там все слишком нестабильно. Но — кто не рискует, тот не пьет шампанского, верно? Бог ты мой, какие месторождения! Ребенок, вооруженный палкой и тряпкой, мог бы добывать там золото — что уж говорить о нас… — Он сделал паузу, давая Маури возможность что-то сказать, но Маури промолчал. — Теперь вы владеете большими шахтами в Африке, — продолжал Снейерс, — так что для нас было бы честью, если бы вы согласились войти в наш маленький клуб… искателей приключений.

Он имеет в виду «Африкан Майнинг Траст» — ассоциацию иностранных предпринимателей, владеющих горнодобывающими компаниями в Африке. Микаэль знает их. Он слышал разговоры Инны и Маури. Слышал и то, что они говорили о Снейерсе. Тот занесен в черный список «Хьюман Райтс Уотч» — его компании продают золото из Конго, добытое грязными путями.

«Его шахта на западе Уганды — всего лишь способ отмывания денег, — сказал Маури. — Вооруженные формирования разоряют шахты в Конго, Снейерс закупает золото у них и в Сомали, а потом перепродает как добытое на своей шахте в Уганде».

— У нас много общих интересов, — отметил Снейерс. — Создание инфраструктуры. Вопросы безопасности. Члены группы могут быть вывезены самолетом из любой горячей точки в течение двадцати четырех часов. Поверьте мне, если вы еще не сталкивались с проблемами такого рода, рано или поздно придется с ними столкнуться — вам или вашим сотрудникам. Кроме того, мы работает на дальнюю перспективу, — добавил он, пополняя бокалы Маури и Инны.

Инна выпила свой напиток, незаметно подменила бокал и теперь допивала коктейль Маури. Снейерс продолжал:

— Наша цель — привлечь в правление компаний европейских, американских и канадских политиков. В некоторых материнских предприятиях группы в правлении заседают бывшие главы государств. Это один из способов давления. Влиятельные лица в странах, выдающих ассигнования, сами понимаете — чтобы черные не устраивали нам бучу.

Инна извинилась и вышла в туалет. Когда за ней закрылась дверь, Снейерс проговорил:

— В Уганде у нас могут возникнуть проблемы. Всемирный банк угрожает заморозить финансирование, чтобы добиться демократических выборов. Но Мусевени не готов выпустить из рук власть. А если международная помощь прекратится, мы получим новую Зимбабве. Никаких оснований для того, чтобы иметь дело с Западом, иностранные инвесторы вылетят прочь, как пробка из бутылки. И тогда мы потеряем все. Он заберет себе все наши владения. Но у меня есть план. Хотя он стоит денег.

— Да-да, — проговорил Маури.

— Его кузен Кадага — генерал армии. У них между собой конфликт. Мусевени показалось, что кузен недостаточно лоялен. В чем он отчасти прав. Мусевени урезает власть Кадаги, не выплачивая жалованье его солдатам. Никакого оборудования они тоже не получают. У Мусевени есть другие генералы, которых он поддерживает. Дело зашло так далеко, что кузен старается держаться в стороне от Кампалы, опасаясь, что его арестуют и обвинят в совершении преступлений. Сейчас там, на севере, творится черт знает что. ГАС[24] и другие группировки сражаются с правительственными войсками за контроль над шахтами Конго. Скоро нас вытеснят с севера Уганды, и тогда они станут биться за эти шахты. Им нужно золото, чтобы финансировать свои войны. Если генерал Кадага не заплатит своим солдатам, они разбегутся и пойдут к тому, кто заплатит им больше, — в правительственные войска или другие вооруженные формирования. Он готов к переговорам.

— О чем?

— Об экономической поддержке, которая позволит ему быстро укрепить свою армию и въехать в Кампалу.

Маури с сомнением посмотрел на Герхарта.

— Государственный переворот?

— Скорее всего нет, для международных отношений лучше иметь законный режим. Но если Мусевени будет… убран с дороги — тогда на выборы выдвинут другого кандидата. А ему нужна поддержка армии.

— А что это за кандидат? И откуда известно, что ситуация улучшится с новым президентом?

Снейерс улыбнулся.

— Естественно, я не могу назвать вам его имя. Но у нашего человека достаточно ума, чтобы поддерживать с нами хорошие отношения. Он будет знать, что мы решили судьбу Мусевени и можем решить его судьбу. И генерал Кадага поддержит его. Если Мусевени свергнут, остальные генералы последуют примеру Кадаги — во всяком случае, большинство. Мусевени — палка в колесах. Так что… вы присоединяетесь?

Маури Каллис пытался переварить все, что только что услышал.

— Я должен подумать, — проговорил он.

— Времени на раздумья немного. Кроме того, пока вы думаете — переведите деньги в такое место, откуда имели бы возможность выплатить их и остаться анонимным. Я могу дать адрес исключительно конфиденциального банка.

Инна вернулась из туалета. Герхарт снова наполнил их бокалы и выпустил последний залп:

— Взгляните на Китай. Им наплевать на то, что Международный банк не дает кредиты недемократическим государствам. Они идут и преспокойно берут в долг миллиарды на развитие промышленности в странах третьего мира. И затем оказываются владельцами огромных областей в экономике тех стран, за которыми будущее. Я не намерен стоять и наблюдать этот процесс со стороны. Сегодня у нас есть шансы в Конго и Уганде…

Мысли Микаэля прервала Эбба Каллис, которая вошла в столовую. На ней по-прежнему был костюм для верховой езды, она выпила стакан сока, не присаживаясь.

Маури поднял глаза от газеты.

— Эбба, — сказал он. — Завтра у нас гости к ужину, к этому все готово?

Она кивнула.

— И еще я хотел попросить тебя заняться похоронами Инны, — продолжал он. — Ее мама… ты ее знаешь. Пройдет не меньше года, прежде чем она составит список гостей, который ее удовлетворит. Кроме того, я подозреваю, что платить по счетам придется мне, и я бы предпочел, чтобы закупки делала ты, а не она.

Эбба снова кивнула. Она не хотела, но выбора у нее не было.

«Маури знает, что я не хочу заниматься похоронами Инны, — подумала она. — И он презирает меня за то, что я это тем не менее делаю. Я его самая дешевая рабочая сила. А потом мне же предстоит отбиваться от мамочки Ваттранг с ее самыми нелепыми пожеланиями. Я не хочу заниматься похоронами, — подумала Эбба. — А нельзя ли просто… выкинуть ее в канаву?»

Не всегда она так относилась к Инне. Поначалу та очаровала и ее тоже. Когда-то Эбба была в восторге от старой знакомой мужа.

Ночь в начале августа. Маури и Эбба только что поженились и въехали в усадьбу Регла. Инна и Дидди еще не перебрались туда.

Эбба просыпается от странного чувства, что кто-то пристально смотрит на нее. Когда она открывает глаза, рядом с кроватью, наклонившись, стоит Инна. Она прижимает палец к губам, глаза озорно блестят в темноте.

Дождь грохочет по оконным стеклам, Инна промокла насквозь. Маури что-то бормочет во сне и переворачивается на другой бок. Эбба и Инна, затаившись, смотрят друг на друга. Когда его дыхание снова становится спокойным и ритмичным, Эбба осторожно вылезает из постели и, крадучись, идет вслед за Инной вниз по лестнице на кухню.

Они сидят на кухне. Эбба приносит полотенце. Инна вытирает им волосы, но от сухой одежды отказывается. Они открывают бутылку вина.

— Но как же ты вошла? — спрашивает Эбба.

— Залезла в окно вашей спальни. Оно единственное, которое было открыто.

— Сумасшедшая! Ты могла упасть и сломать себе шею. А как же ворота? И охрана?

Местный кузнец только что установил железные ворота. У Инны нет пульта, которым их открывают. А вокруг усадьбы тянется каменная стена высотой в два метра.

— Я припарковала машину снаружи и перелезла через стену. А Маури пусть подумает о том, чтобы нанять другое охранное предприятие.

Тут на небе на мгновение загорается молния. Несколько секунд спустя раздается гром.

— Пошли спустимся к озеру и искупаемся, — предлагает Инна.

— А это не опасно?

Инна улыбается и поднимает плечи к ушам.

— Опасно.

Они бегут вниз к реке, к мосткам. На территории, окружающей усадьбу, есть два мостка. Старые мостки расположены чуть в стороне, туда нужно пробираться через полосу густого леса. Эбба планирует устроить там со временем купальню. У нее большие планы по поводу Реглы.

Дождь льет, как из ведра. Ночная рубашка Эббы промокла насквозь и неприятно липнет к телу. На мостках они раздеваются догола. Эбба худенькая, с плоской грудью. У Инны пышные формы, как у звезды из фильмов пятидесятых годов. На небе снова мелькает молния. Белые зубы Инны блестят в темноте, когда она улыбается. Она решительно бросается с мостков в воду. Эбба стоит на краешке, поеживается и колеблется. Дождь яростно хлещет по поверхности воды — кажется, она вот-вот закипит.

— Прыгай, вода теплая! — кричит Инна, плескаясь.

И Эбба прыгает. Вода кажется невероятно теплой, она сразу же перестает мерзнуть.

Это неописуемое чувство. Они плавают в воде как дети, туда и обратно. Ныряют и с фырканьем выныривают снова. Дождь колотит по их головам, ночной ветер обдает холодом, но в воде тепло и приятно, как в ванне. Гроза проходит прямо над ними, иногда Эбба даже не успевает начать считать секунды между молнией и громом.

«Наверное, я так и умру здесь», — думает она.

Но эта мысль даже не вызывает у нее внутреннего сопротивления.

Эбба взяла себе чашку кофе и большую тарелку фруктового салата. Маури и Микаэль обсуждали вопросы безопасности на будущем приеме в пятницу. Ожидается много иностранных посетителей. Эбба перестала слушать и снова предалась своим мыслям об Инне.

Поначалу они были подругами. Инна заставила Эббу почувствовать себя особенной.

Ничто так не сближает двух женщин, как опыт общения с сумасшедшими мамашами. Их мамы обе были без ума от родственных мероприятий и собирали всякий хлам. Инна рассказала о кухонных шкафах своей мамы, набитых до отказа восточно-индийским фарфором, склеенным и схваченным металлическими скрепками, и черепками, которые ни за что нельзя было выбрасывать. На это Эбба ответила рассказом о библиотеке в Викстахольме, куда едва можно было войти. Там стояли железные полки со сваленными на них старинными книгами и рукописями, которыми никто не занимался и которые у всех вызывали мучения совести, ибо все знали, что притрагивались к ним без перчаток, что осы разъедали целлюлозу, и раритеты с каждым годом все больше приходили в негодность.

— Но мне ее старый хлам не нужен, — рассмеялась Эбба.

Инна помогла ей отразить попытки матери избавиться от части культурного наследия в обмен на некоторую денежную компенсацию — ведь зять был при деньгах.

«Она была мне как сестра, как лучшая подруга», — думала Эбба.

Потом все изменилось. Когда у Эббы и Маури родился первый ребенок, молодой отец стал пропадать в поездках еще больше, чем раньше. Бывая дома, все время разговаривал по телефону или погружался в собственные мысли.

Она никак не могла понять его — почему он так мало интересовался собственным сыном.

— Как ты не понимаешь, это чудесное время пройдет быстро и безвозвратно, — говорила она ему.

Эбба помнила свои бесплодные попытки вызвать Маури на разговор. Иногда она сердилась и обвиняла его. Иногда старалась быть спокойной и тактичной. В его поведении ничего не изменилось ни на йоту.

В домах Инны и Дидди закончился ремонт, они переехали в Реглу.

Инна потеряла интерес к Эббе тогда же, когда и Маури.

Они на вечеринке в американском посольстве. Инна стоит на веранде и беседует с группой мужчин среднего возраста. На ней платье с глубоким вырезом. Черный чулок на одной ноге порвался. Эбба подходит к компании, смеется какой-то шутке, а потом тихонько шепчет на ухо Инне:

— У тебя на колготках огромная дырка. У меня в сумочке есть запасная пара, пойдем в туалет, переоденешься.

Инна кидает на нее быстрый взгляд — нетерпеливый и раздраженный.

— Не будь такой неуверенной в себе, — недовольно произносит она.

Затем снова поворачивается к остальным собравшимся, незаметно выдвигает вперед плечо, так что Эбба оказывается практически у нее за спиной. Тем самым она исключена из разговора и уходит прочь, ища Маури. Ей хочется домой, к ребенку. Женщина думает, что ей не надо было ехать на эту вечеринку.

У Эббы возникает странное чувство, что Инна пошла в туалет и специально разорвала на себе чулок. Эта дырка заставляет других дам замереть от ужаса. Но мужчинам нет дела. А Инна, как всегда, держится весело и непринужденно.

«Это сигнал, — думает Эбба. — Эта дырка на чулке неспроста. Это сигнал».

Но Эбба не понимает, что это за сигнал и кому он адресован.

Эбба поднялась, чтобы налить себе еще одну чашку кофе. В ту же секунду хлопнула входная дверь, и они услышали в холле голос Ульрики, жены Дидди.

Вскоре она появилась в дверях столовой с младенцем на бедре. Ее волосы были собраны в пучок, чтобы не бросалось в глаза, насколько давно они не мыты. Глаза заплаканные.

— Вы что-нибудь слышали о Дидди? — спросила она срывающимся голосом. — Он не вернулся домой в понедельник, когда вы прилетели из Кируны. И с тех пор не появлялся. Я пыталась дозвониться ему по мобильному, но… — Она покачала головой. — Наверное, нужно позвонить в полицию.

— Категорически нет, — возразил Маури, не отрывая глаз от газеты. — Еще мне не хватало внимания со стороны органов. В пятницу сюда прибудут представители «Африкан Майнинг Траст»…

— Ты ненормальный! — воскликнула Ульрика.

Ребенок у нее на руках завопил, но она, кажется, даже не заметила этого.

— Я давно не получала от него никаких вестей, ты понимаешь? А Инна убита. Я знаю, что с ним что-то случилось. Кожей чувствую. А ты думаешь только о своих деловых приемах!

— Именно эти «деловые приемы» приносят еду тебе на стол, оплачивают дом, в котором ты живешь, и машину, в которой ты ездишь. И я прекрасно знаю, что Инна мертва. Так что я буду более человечным, если брошу все и дам нам погибнуть? Я делаю все возможное, чтобы держать в руках самого себя и предприятие. В отличие от Дидди, не так ли?

Микаэль Вик опустил глаза в свой стакан, делая вид, что его вообще нет. Эбба Каллис поднялась с места.

— Ну, успокойся, пожалуйста, — проговорила она материнским тоном. Подойдя к Ульрике, она взяла у нее из рук плачущего младенца. — Он скоро вернется домой, уверяю тебя. Возможно, ему надо немного побыть одному. Это был ужасный шок. Для всех нас.

Последние слова она произнесла, глядя на Маури, который продолжал смотреть в свою газету, кажется, не видя строк.

«Если бы мне довелось выбирать между людьми и лошадьми, — подумала Эбба Каллис, — я не колебалась бы ни секунды».

* * *

В кабинете Ребекки Мартинссон Анна-Мария Мелла огляделась, ища, куда бы присесть.

— Сбрось их на пол, — сказала Ребекка, кивая на стопку папок, занимающих кресло для посетителей.

— Сил нет, — горько проговорила Анна-Мария и села сверху на папки. — Представляешь, его нет!

— Кого — Деда Мороза?

Несмотря на разочарование, Анна-Мария не смогла сдержать улыбку.

— Нет, того парня, который брал напрокат машину. Тот, на котором был светлый плащ — вроде того, что вытащили потом из-под льда водолазы. Джон Макнамара. Его не существует.

— В каком смысле — не существует? Это вымышленная личность, или он умер?

— Умер. Полтора года назад. А тот, кто брал напрокат машину, использовал его личные данные.

Анна-Мария потерла лицо ладонью — вверх-вниз. Иногда она делала такое движение. Ребекке это очень нравилось — у женщин подобный жест встречался крайне редко.

— В этом случае можно исключить сексуальную игру со знакомым человеком, которая вышла за рамки, — проговорила Анна-Мария. — Он приехал специально, чтобы убить ее. Или как ты думаешь? Иначе зачем ему понадобилось с самого начала выступать под чужим именем?

— Стало быть, его звали не Джон Макнамара, — проговорила Ребекка. — Но это был иностранец?

— Разговаривал на британском английском, по словам парня из автомобильной фирмы. И это все же он. На нем был такой же светлый плащ, как тот, что водолазы нашли подо льдом возле будки.

— Вы получили ответ из криминалистической лаборатории?

Анна-Мария покачала головой.

— Нет, но я уверена, что на плаще ее кровь. Это не случайное совпадение. Сколько людей носит такие плащи среди зимы? Да никто. — Она посмотрела на Ребекку остановившимся взглядом. — Как хорошо, что тебе пришло в голову отправить водолазов поискать под будкой, — пробормотала она.

— Это было нужно, чтобы найти телефон, — сказала Ребекка и небрежно пожала плечами. — А его там не оказалось.

Анна-Мария заложила руки за голову, откинулась в кресле для посетителей.

— Он ведь не сразу ее убил, — проговорила она задумчиво. — Поначалу он пытал ее. Приклеил к стулу и пропускал через нее электричество.

«От боли она сгрызла собственный язык», — подумала Ребекка.

Анна-Мария открыла глаза и потянулась вперед.

— Мы должны выбрать одну версию и по ней работать, — сказала она. — У нас нет возможности проверить все версии.

— Ты думаешь, это профессионал?

— Да, а какие еще варианты?

— А зачем пытают человека? — спросила Ребекка.

— Чтобы помучить кого-то, кого ненавидишь, — откликнулась Анна-Мария.

— Чтобы получить информацию, — ответила Ребекка.

— Чтобы… предупредить.

— Маури Каллиса?

— А почему бы и нет? — сказала Анна-Мария. — Шантаж. Не делай того-то и того-то, иначе мы поступим так с тобой и твоей семьей.

— Похищение? — предположила Ребекка. — А они отказались заплатить?

Анна-Мария кивнула.

— Я должна еще раз поговорить с Каллисом и ее братцем. Но если речь идет о предприятии, они не скажут ни слова.

Она прервалась, улыбнулась и встряхнула головой.

— Чего ты? — спросила Ребекка.

— Ох уж эти типы. Ты знаешь, в нашей работе постоянно встречаешь простых людей с улицы, которым встреча с полицией не особенно приятна. Все как минимум хоть однажды превышали скорость, поэтому у всех есть своеобразное уважение, смешанное с долей страха.

— И что?

— Так вот, мелкие преступники ненавидят полицейских, но в их отношении все же есть доля уважения. А вот эти типы… Кажется, они считают нас необразованными ничтожествами, задача которых — поддерживать порядок на улицах и не совать свой нос в их дела. — Анна-Мария посмотрела на часы в своем мобильном телефоне. — Пойдешь со мной обедать? Я хотела поесть вок в старом здании универмага.

По дороге Анна-Мария постучала в дверь Свена-Эрика Стольнакке.

— Пойдешь с нами обедать? — спросила она.

— Почему бы и нет, — ответил Свен-Эрик, пытаясь скрыть свою радость.

«Черт, — подумала Анна-Мария. — До чего же он одинок! С тех пор, как пропал его кот, он стал как увядшее растение». Утром она по ошибке включила по радио утреннюю проповедь. Кто-то говорил о том, как важно остановиться, позволить себе минуту тишины. «Такая проповедь — плевок в лицо огромному количеству людей, — подумала Анна-Мария. — Когда Свен-Эрик не на работе, вокруг него сплошная тишина».

Она поклялась себе, что устроит всей своей рабочей группе корпоратив, как только это расследование останется позади. Не то чтобы у нее в бюджете имелись лишние деньги на развлечения. Но вечер в боулинге с пиццей все же можно было бы организовать. Затем она подумала, что Свен-Эрик и сам мог бы что-нибудь предложить.

Они прошли вдоль улицы Яльмар-Лундбумсвеген, свернули на Геологгатан и вошли в здание бывшего универмага. Никто не придумал, что сказать.

«Ребекка ведь тоже такой совершенно одинокий человек, — продолжала свои мысли Анна-Мария. — Нет уж, лучше толпа сорванцов, которые бросают одежду кучами на полу, и мужик, у которого какой-то изначальный дефект в системе, от чего он не в состоянии довести ни одно дело до конца. Если он готовит ужин, то не убирает потом со стола. А если убирает со стола, то никогда не вытирает его и не моет раковину. Никогда бы с ней не поменялась, — подумала Анна-Мария, когда они повесили свои куртки на спинки стульев и пошли к кассе заплатить за обед. — Хотя у нее суперплоский живот, и она может посвятить всю себя работе. Правда, ее отношению к работе иногда можно позавидовать».

Когда Ребекка начала работать в прокуратуре, о ней поползли слухи. Говорили, что она мгновенно разобралась со старыми делами, что она сама назначает дела к рассмотрению, сама выписывает все ходатайства — теткам из канцелярии в Йелливаре теперь вообще не приходится ездить в Кируну.

Коллеги-полицейские иногда видели ее в суде, когда их вызывали в качестве свидетелей. Собранная и отлично подготовленная. И коллеги радовались. В зале суда они были на одной стороне. А эти выскочки-адвокаты пусть попрыгают.

«Подожди, вот подрастут мои детки, — подумала Анна-Мария, накладывая себе вок из овощей и курицы с рисом, — и я завалю тебя раскрытыми делами». Она тут же виновато подумала о других делах, отправленных в долгий ящик в связи с убийством. Затем взяла себя в руки и обратила свое внимание на Ребекку и Свена-Эрика.

Они обменивались историями о кошках. Свен-Эрик только что рассказал что-то о своем Манне, и теперь настала очередь Ребекки.

— Боже мой, кошки ведь такие яркие личности! — воскликнула она, поливая свой рис соевым соусом. — У бабушки они назывались «киса». Но я их всех помню. Одно время у бабушки было две собаки, и еще одна у папы — всего три собаки в доме. И тогда мы завели новую кошку — вернее, котенка. Всякий раз, когда мы заводили котенка, нам приходилось поначалу кормить его на столе возле мойки. Они боялись собак и не решались спрыгнуть на пол. Но этот… Вначале он съел свою еду, затем спрыгнул на пол и стал есть из собачьих мисок.

Свен-Эрик засмеялся, заглатывая самое острое блюдо из меню.

— Это надо было видеть, — продолжала она. — Будь на его месте собака, псы немедленно кинулись бы в драку. А тут — они просто не знали, что делать с этим крошечным котенком. Они вопросительно смотрели на нас, словно хотели сказать: «Что он делает? Вы не могли бы убрать его?» На второй день он напал на собаку-вожака. Кинулся на него в припадке лютой ненависти и повис, запутавшись в шерсти на шее у Юсси. А Юсси — он был такой добрый. И обращать внимание на такого комарика было ниже его достоинства. Так что он сидел неподвижно с котенком на шее. Котенок боролся что есть сил, молотя его задними лапами. А Юсси изо всех сил старался сохранить лицо.

— «Что он делает? Не могли бы вы убрать его?» — повторил со смехом Свен-Эрик.

Ребекка засмеялась.

— Точно так. Ну, а потом у него разболелся живот от всей этой собачьей еды, которую он проглотил назло псам. Но он был еще совсем маленький и не успел забраться в ящик с опилками и наделал на пол. Папа обмыл его под краном, но, видимо, довольно много осталось — и от него смердило за версту. После этого он пошел и улегся на большую собачью подстилку, и ни одна из собак не решилась протестовать, а лежать рядом с вонючкой они не хотели. В холле у нас было две подстилки: большая и маленькая. Котенок лежал один на большой и похрапывал себе. А три большие собаки примостились на маленькой и смотрели на нас несчастными глазами, когда мы проходили мимо. Этот кот царил в доме до самой смерти.

— А от чего он умер? — спросил Свен-Эрик.

— Даже не знаю. Просто пропал, и все.

— Это самое неприятное, — проговорил Свен-Эрик, собирая соус с тарелки кусочком хлеба. — А вот идет человек, который ни черта не смыслит в кошках.

Анна-Мария и Ребекка проследили за его взглядом и увидели Томми Рантакюрё, приближающегося к их столу. Когда пропал кот Свена-Эрика, он легкомысленно шутил по этому поводу с коллегой, пребывавшем в состоянии скорби. К счастью, Томми не подозревал о том, что его грехи не прощены.

— Так и знал, что найду вас здесь, — сказал он и протянул Анне-Марии несколько листков бумаги. — Это распечатка входящих и исходящих разговоров с телефона Инны Ваттранг, — сказал он. — Но, — продолжал он, вынимая еще одну бумагу, — это ее служебный номер. У нее был еще и личный.

— Зачем? — спросила Анна-Мария, принимая у него из рук распечатку.

Томми пожал плечами:

— Не знаю. Возможно, ей не разрешалось звонить по личному делу со служебного телефона.

Ребекка рассмеялась.

— Простите, — проговорила она. — Иногда забываю, что вы государственные служащие. И я сама теперь тоже, в этом нет ничего плохого. Но я хотела сказать — какая у нее была зарплата? Около девяноста тысяч, не включая премии. В этом случае ты полностью принадлежишь работе, ты всегда должен быть на связи, и то, что ты можешь звонить по личным делам с корпоративного телефона, — самая малая из твоих привилегий.

— Тогда зачем же? — обиженно проговорил Томми.

— Корпоративный телефон фирма может проверить, — задумчиво проговорила Анна-Мария. — Ей нужен был личный телефон, к которому никто другой не имел доступа. Мне нужны фамилии, адреса и размер обуви всех, с кем она разговаривала по этому телефону. — Она потрясла в воздухе распечаткой личного номера Инны Ваттранг.

Томми Рантакюрё поднес два пальца к виску, словно отдавая честь, в знак того, что ее приказ будет исполнен.

Анна-Мария снова посмотрела в распечатку.

— Никаких разговоров в последние дни перед убийством, а жаль.

— Какой у нее оператор?

— «Комвик», — ответила Анна-Мария. — Здесь у них вообще нет приема.

— Абиску — поселок маленький, — проговорила Ребекка. — Если она откуда и звонила, то, скорее всего, из автомата на туристической станции. Интересно было бы сравнить исходящие звонки оттуда с распечатками мобильного оператора.

Томми бросил на нее взгляд, полный отчаяния.

— Там может быть несколько сотен звонков, — заныл он.

— Не думаю, — возразила Ребекка. — Если она приехала в четверг и была убита в какой-то момент с четверга по утро субботы, то есть в интервале менее двух суток, то речь идет о двух десятках разговоров, не больше. Люди катаются на лыжах и сидят в пабе, а не в телефонной будке, я уверена.

— Проверь, пожалуйста, — сказала Анна-Мария Томми.

— Внимание! — произнес Свен-Эрик с полным ртом.

К их столу направлялся Пер-Эрик Сеппяля, журналист телеканала Шведского телевидения в Норрботтене.[25] Анна-Мария перевернула распечатки лицом вниз.

Пер-Эрик поздоровался с ними. Несколько секунд он рассматривал Ребекку. Стало быть, вот как она выглядит в реальности. Он знал, что адвокат вернулась в Кируну и начала работать в прокуратуре, но раньше с ней не встречался. Пер-Эрику трудно было не смотреть на красный шрам, тянущийся от губы к носу. В тот раз, полтора года назад, она серьезно разбила себе лицо. Он сам делал потом репортаж по этому поводу, в котором реконструировалась последовательность событий. Его сюжет показывали в новостях. Пер-Эрик перевел взгляд с Ребекки на Анну-Марию.

— У тебя найдется для меня минутка? — спросил он.

— К сожалению, ничего не выйдет, — извиняющимся тоном проговорила Анна-Мария. — Мы проведем пресс-конференцию, как только у нас появится что-нибудь, представляющее интерес для общественности.

— Нет-нет, я не о том. То есть — да, речь идет об Инне Ваттранг. Есть одна вещь, которую тебе полезно будет узнать.

Анна-Мария кивнула в знак того, что слушает.

— Не здесь, если можно, — проговорил Пер-Эрик.

— Я сыта, — сказала Анна-Мария коллегам и поднялась. Во всяком случае, ей удалось съесть половину порции.

— Даже не знаю, имеет ли это значение, — проговорил Пер-Эрик Сеппяля. — Но я должен тебе об этом рассказать. Потому что, если это действительно так… собственно, поэтому я и хотел поговорить с тобой об этом наедине. Мне совсем не хочется умирать раньше времени.

Они шли по улице Грюввеген мимо старой пожарной станции. Анна-Мария молчала.

— Ты помнишь эту историю с Эрьяном Бюлундом? — продолжал Пер-Эрик.

— Угу, — кивнула Анна-Мария.

Эрьян Бюлунд был журналистом в газете «Социал-демократ Норрланда». За два дня до Рождества, накануне своего шестидесятидвухлетия, он умер.

— Инфаркт, да? — спросила Анна-Мария.

— Официально — да, — проговорил Пер-Эрик Сеппяля. — Но на самом деле он покончил с собой. Повесился у себя в кабинете.

— Ой! — воскликнула Анна-Мария. Она удивилась, что ничего об этом не слышала. Кто-нибудь из коллег наверняка должен был что-то знать.

— Во всяком случае, дело обстоит именно так. В ноябре он упоминал, что готовит большую статью о «Каллис Майнинг». У них ведь лицензия на добычу здесь, в наших местах, возле Виттанги, и еще в нескольких болотах в окрестностях Сваппаваары.

— Тебе известно, о чем была та статья?

— Нет, но я подумал, что… Даже не знаю… что я должен тебе рассказать. Я имею в виду — возможно, это не случайное совпадение. Сначала он, а потом Инна Ваттранг.

— Послушай, как странно, что я не знаю о том, что он повесился. В случае самоубийства всегда вызывают полицию…

— Знаю. Его жена была убита этим фактом. Именно она нашла его. Перерезала веревку и позвонила врачу. Ну, и потом — сама понимаешь. Он же был нашей маленькой знаменитостью, и в таких случаях всегда идут всякие сплетни-пересуды. Так что жена позвонила знакомому врачу, и он выписал заключение, а в полицию не стал звонить.

— Ах ты, черт! — воскликнула Анна-Мария Мелла. — Но ведь тогда и вскрытия не проводилось!

— Я не знал, имею ли я право… но потом все же понял, что должен рассказать тебе. Невольно возникают мысли, что это, возможно, вовсе не самоубийство. Поскольку он рылся в делах «Каллис Майнинг» и все такое. Но я совсем не хочу, чтобы у Айри были из-за этого неприятности.

— Айри?

— Это его жена.

— Нет, неприятностей не будет, — пообещала Анна-Мария, — но я должна поговорить с ней как можно скорее. — Она встряхнула головой. Как тут все успеть? Все собрать воедино, все сопоставить. У нее возникло чувство, что на нее сваливается слишком много всего. — Если ты еще что-нибудь узнаешь… — начала она.

— Да-да, само собой. Я видел Инну Ваттранг на пресс-конференции, которую они проводили здесь, в городе, прежде чем зарегистрировать предприятие на бирже. Она была совершенно неотразима. Надеюсь, вы скоро найдете того, кто это сделал. И, пожалуйста, полегче с Айри, хорошо?

Ребекка Мартинссон вошла в свой кабинет, пребывая в прекрасном настроении. Оказывается, очень полезно пообедать не в одиночестве, как это бывало обычно. Она включила компьютер. Сердце подпрыгнуло в груди — сообщение от Монса Веннгрена!

«Ты ведь придешь?»

Только это. Ни слова больше.

Поначалу в душе запело. Потом она подумала, что если бы ему было на нее не наплевать, то он написал бы чуть побольше. Потом она подумала, что если бы ему было на нее наплевать, то он вообще не стал бы ей писать.

* * *

— Муж не был веселым человеком, я это прекрасно знаю. Он принимал антидепрессанты… и иногда успокоительные. Но тем не менее… я все ж не могу себе представить… Вам кофе заварной или из кофеварки? Мне все равно.

Айри, вдова Эрьяна Бюлунда, повернулась спиной к Анне-Марии и Свену-Эрику и положила в микроволновку булочки.

Свен-Эрик чувствовал себя явно не в своей тарелке. Ему не нравилось снова расковыривать рану, которая только что начала затягиваться.

— Так это вы уговорили врача не звонить в полицию? — спросила Анна-Мария.

Айри кивнула, по-прежнему стоя к ним спиной.

— Вы же понимаете, какие поползли бы слухи. Но, пожалуйста, не сажайте доктора Эрнандера. За все это отвечаю только я.

— На самом деле все не так просто, — ответила Анна-Мария. — Но мы не стремимся кого-нибудь засадить.

Свен-Эрик заметил, как Айри Бюлунд поспешно поднесла руку к щеке и вытерла слезу, чтобы они ее не увидели. У полицейского возникло желание обнять ее и утешить. Затем он поймал себя на том, что хочет обхватить ее красивый округлый зад. Он устыдился и поскорее отбросил эту мысль. Господи! Бедная женщина стоит и оплакивает мужа, который повесился…

Ее кухня показалась Свену-Эрику очень уютной. На линолеумном полу, имитирующем терракотовую плитку, лежало несколько самодельных тряпичных ковриков. Вдоль стены стоял раздвижной диван — чуть-чуть слишком широкий и мягкий, чтобы на нем удобно было сидеть, но приглашавший вздремнуть после еды. На нем лежало множество мягких подушечек — не таких жестких, какими обычно бывают декоративные.

Немного многовато всяких вещей, но таковы уж женщины — они не оставляют свободного пространства. Во всяком случае, это не какая-нибудь странная коллекция гномов, бегемотов или пустых стеклянных бутылок. Однажды ему довелось беседовать со свидетелем по делу, у которого весь дом был забит спичечными коробками из всех стран мира.

В кухне Айри Бюлунд теснились на окнах цветы в горшках, над ними висели небольшие фонарики. На столешнице возле мойки стояла микроволновая печка и подставка из бамбука для сушки грибов и растений. На крючке висели крошечные прихватки — видимо, изготовленные внуками. Вдоль кафельной стены стояли в ряд старинные фарфоровые горшки с крышками и надписью завитушками: «Мука», «Сахар», «Сухофрукты» и прочее. У одного горшка не было крышки — в него Айри поставила венчики и деревянные ложки.

Что-то такое связано в женском сознании с этим фарфоровыми горшками. Йордис тоже их обожала, все забрала с собой, когда уехала. У ее сестры были такие же.

— У него был кабинет в доме? — спросила Анна-Мария. — Можно взглянуть?

Если кухня Айри и была несколько захламлена, то все-таки имела вид прибранный и ухоженный. В кабинете ее покойного мужа вырванные из газет статьи и справочная литература валялись просто кучами на полу. На откидном столике лежал пазл из тысячи фрагментов, все фрагменты повернуты правильной стороной и рассортированы по цвету. На стенах висело несколько готовых пазлов, наклеенных на толстый картон. На старом диване высилась гора одежды, тут же лежало одеяло.

— Да, я не успела… то есть, пока не смогла, — проговорила Айри, делая жест рукой в сторону беспорядка.

«Какое счастье!» — подумала Анна-Мария.

— Мы пришлем сотрудника, который возьмет отсюда статьи и бумаги, представляющие интерес. Потом все вернем назад. А что, компьютера у него не было?

— Был, но я отдала его одному из внуков. — Она виновато посмотрела на них. — Его работодатели ничего по этому поводу не сказали, так что…

— Как зовут вашего внука, у которого сейчас компьютер?

— Аксель. Ему тринадцать лет.

Анна-Мария вытащила из кармана свой телефон.

— Какой у него номер?

Аксель оказался дома; он сообщил, что компьютер в целости и сохранности, стоит у него в комнате.

— Ты очищал жесткий диск?

— Нет, он уже был очищен. Но на нем всего двадцать гигабайт, а я хочу скачивать игры с «Пайрет Бей». Поэтому, если вы желаете забрать дедушкин компьютер, я хотел бы получить взамен другой, с процессором на 2,1 гигагерц.

Анна-Мария невольно рассмеялась. Каков переговорщик!

— Об этом можешь забыть, — сказала она. — Но поскольку я добрая тетя, ты получишь его назад, когда мы закончим.

Поговорив с Акселем, она спросила Айри:

— Вы стирали содержимое с его жесткого диска?

— Нет, — ответила Айри Бюлунд. — Я даже не умею настраивать видеомагнитофон. — Она пристально посмотрела на Анну-Марию. — Таким вещам надо учиться заранее. А то однажды останешься одна…

— Приходил сюда кто-нибудь из редакции и делал что-нибудь с компьютером?

— Нет.

Анна-Мария набрала номер Фреда Ульссона. Он сразу же снял трубку.

— Если кто-то очистил жесткий диск — все равно можно восстановить его документы и закладки в обозревателе, так ведь?

— Конечно, — ответил Фред Ульссон. — Если только его не обработали ЕМР.

— А что это такое?

— Способ уничтожить все содержимое при помощи электромагнитного импульса — есть фирмы, которые это делают. Привезите его сюда, у меня есть программы, позволяющие восстановить информацию на жестком диске.

— Я приеду, — сказала Анна-Мария. — Не уходи с работы. Мне еще понадобится какое-то время.

Когда она закончила разговор, то заметила, что у Айри Бюлунд задумчивый вид. Та открыла было рот, но тут же снова закрыла его.

— Что такое? — спросила Анна-Мария.

— Да нет, ничего… Просто, когда я обнаружила его… Это было здесь, в кабинете, и поэтому люстра лежит на кровати.

Анна-Мария и Свен-Эрик посмотрели на крюк под потолком.

— Дверь в кабинет была закрыта, — продолжала Айри Бюлунд. — Но кошка находилась внутри.

— И что?

— Дело в том, что кошке не разрешалось входить в комнату. Десять лет назад у нас была другая кошка, и она имела обыкновение прокрадываться сюда и писать на его бумаги, лежавшие на полу, и в его меховые тапки. С тех пор он не пускал кошек даже на порог своего кабинета.

— Возможно, ему было не до того, когда… — Свен-Эрик осекся.

— Ну да, я тоже так подумала, — кивнула Айри Бюлунд.

— Вы подозреваете, что его убили? — спросила Анна-Мария напрямик.

Айри Бюлунд помолчала, прежде чем ответить.

— Как ни странно, я надеюсь, что было именно так. Хотя это очень странно. Просто иначе мне трудно все понять. — Она поднесла руку к губам и закрыла себе рот. — Правда, веселым человеком он не был. Никогда.

— Стало быть, у вас есть кошка? — спросил Свен-Эрик, которому неприятен был напористый стиль поведения Анны-Марии.

— Ну да, — кивнула Айри Бюлунд, и ее лицо осветилось чуть заметной улыбкой. — Она лежит в спальне, пойдемте, покажу вам нечто очень трогательное.

На двуспальной кровати поверх вязаного покрывала лежала и спала кошка, а рядом с ней в куче-мале лежали четыре котенка.

Свен-Эрик встал на колени, как перед алтарем.

Кошка тут же проснулась, но не пошевелилась. Один из котят тоже проснулся и поскакал в сторону Свена-Эрика. Он был в серую полоску и с черным пятном вокруг глаза.

— Забавная мордашка, правда? — проговорила Айри. — У него такой вид, словно он только что побывал в драке.

— Привет, боксер! — сказал Свен-Эрик котенку.

Котенок, нисколько не смущаясь, прошел вверх по его руке, цепляясь за рукав крошечными остренькими коготочками, и продолжил путь с одного плеча на другое мимо затылка.

— Привет, малыш! — с восторгом проговорил Свен-Эрик.

— Хотите — забирайте его, — сказала Айри Бюлунд. — Мне трудно их пристроить.

— Нет, нет! — сопротивлялся Свен-Эрик, ощущая щекой нежную кошачью шерстку.

Котенок спрыгнул обратно на кровать и разбудил одного из братьев, укусив его за хвост.

— Забирай котенка, и поехали, — сказала Анна-Мария.

Свен-Эрик решительно покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Они связывают по рукам и ногам.

Они поблагодарили за кофе. Айри Бюлунд проводила их до двери. Уже на пороге Анна-Мария спросила:

— Ваш муж… Его кремировали?

— Нет, его похоронили в гробу. Но я всегда говорила, что мой прах им придется развеять над озером Таало-ярви.

— Таало-ярви, — повторил Свен-Эрик. — А как вас звали до замужества?

— Тиева.

— Ага, — сказал Свен-Эрик. — Знаете, лет двадцать назад я ехал на скутере в Сальми. Мне надо было добраться до Каттувуомы. И как раз напротив деревни, на восточной стороне пролива перед Таало-ярви стояла маленькая избушка. Я постучал в дверь и спросил дорогу на Каттувуому. Женщина, которая жила там, ответила мне: «Они обычно едут напрямик через озеро, потом через болото, а потом сворачивают налево, там и будет Каттувуома». Мы еще немного поговорили, и мне показалось, что она держится очень сдержанно, но тут мне пришло в голову перейти на финский, и она сразу же оттаяла.

Айри Бюлунд рассмеялась.

— Ну да, она подумала было, что вы этакий старший брат, надменный швед.

— Именно. И когда я уже сел на скутер, собираясь ехать дальше, она спросила: «Откуда же ты взялся и чей ты сын, что умеешь говорить по-фински?» И я сказал, что я сын Вальфрида Стольнакке из Лауккулуспы. «Бог ты мой! — воскликнула она, всплеснув руками. — Мальчик, мы же с тобой родня! Не езди через озеро. Там местами наледь и очень опасно. Поезжай вдоль берега». — Свен-Эрик засмеялся. — Ее звали Тиева. Это была ваша бабушка?

— Вот глупости, — сказала Айри Бюлунд и покраснела. — Это была моя мама.

Когда они вышли на улицу, Анна-Мария понеслась вперед, как солдат на марше. Свен-Эрик едва поспевал за ней.

— Мы поедем за компьютером? — спросил он.

— Я хочу его поднять.

— Но ведь сейчас зима. Земля промерзла.

— Плевать. Я хочу немедленно эксгумировать тело Эрьяна Бюлунда! И пусть Похьянен сделает вскрытие. Куда ты?

Свен-Эрик развернулся на сто восемьдесят градусов и направился обратно к дому Бюлундов.

— Само собой, нужно проинформировать Айри. А ты поезжай. Встретимся в управлении.

* * *

Ребекка Мартинссон вернулась домой около шести вечера. На небе собрались облака, начинало темнеть. Едва она вылезла из машины во дворе перед серым домиком, как повалил снег. Легкие как пух звездочки, мерцавшие в свете лампы на стене сарая и фонаря над крыльцом.

Ребекка остановилась, высунув язык, протянув вперед руки, подняв кверху лицо и закрыв глаза. В таком положении она чувствовала, как мягкие хлопья приземлялись на ресницы и на язык. Хотя ощущение все же было не то, что в детстве. Это все равно что сделать снежного ангелочка — в детстве это было так потрясающе здорово, а если попытаться сделать это, будучи взрослым, то только наберешь за воротник снега.

«Он не создан для меня, — подумала женщина, открыла глаза и посмотрела в сторону реки, укутанной темнотой, с одиночными огнями домов на другом берегу залива. — Он не думает обо мне. То, что он посылает мне сообщения, ровным счетом ничего не значит».

Во второй половине дня Ребекка написала не меньше двух десятков сообщений Монсу Веннгрену, а потом все их уничтожила. Решила не показывать свою заинтересованность.

«Забудь об этом, — уговаривала она себя. — Он вовсе не интересуется тобой». Но сердце упорно сопротивлялось этому выводу. «И очень даже интересуется», — говорило оно и представляло картины, которыми она могла полюбоваться. Монс и Ребекка в челне. Она гребет. Он опускает руку в воду. На нем белая офисная рубашка с засученными рукавами. Лицо мягкое и расслабленное. Затем: Ребекка на полу в комнате перед камином. Монс лежит на ней.

Раздеваясь, чтобы сменить костюм на джинсы и джемпер, Ребекка заодно взглянула на себя в зеркало. Худая и бледная. Грудь слишком маленькая и к тому же очень странной формы: не два холмика, а скорее два рожка от мороженого. Это тело, которое никого не прельщало и в котором не довелось вырасти ребенку, показалось ей чужим. Она поскорее натянула на себя одежду.

Налив виски, женщина уселась за бабушкин откидной столик на кухне и стала пить большими глотками, чего обычно не делала. Виски мягко согрел ее изнутри, и мысли перестали беспорядочно вращаться в голове.

В последний раз, когда Ребекка в кого-то влюблялась, предметом страсти стал Томас Сёдерберг, и сам этот факт немало говорит о ее способности выбирать достойных мужчин. Об этом даже думать не хотелось.

После этого у нее иногда появлялись бойфренды — все без исключения студенты-юристы из университета. Сама она их не выбирала. Давала пригласить себя на ужин, разрешала себя целовать и оказывалась в постели. Все было скучно и предсказуемо с самого начала. Презрение все время таилось где-то рядом. Ребекка презирала их всех за то, что они были сопляками, все выходцы из высшей прослойки среднего класса, все убеждены, что легко могли бы получить оценки выше, чем у нее, не будь им так лень учиться. Она презирала их декларативный бунт против родителей, выражавшийся в осторожном употреблении наркотиков и обильном приеме алкоголя. Она презирала их иллюзию о том, что они особенные. Она презирала даже их презрение к обывательству — пока они сами не пошли работать, не женились и сами не стали обывателями.

И теперь — Монс. Влейте немного частного интерната, тонкого искусства, заносчивости, алкоголя и юридической остроты ума в мужское тело и встряхните.

Папа, наверное, не верил в свое счастье, когда мама выбрала его. Ей почему-то казалось, что все происходило именно так: мама выбрала папу, как выбирают плод на дереве.

Ребекку вдруг охватило желание увидеть фотографии мамы. После смерти матери она собственноручно вырвала все ее фотографии из бабушкиного альбома. Запрыгнув в сапоги, она побежала через дорогу к Сиввингу.

Внизу в котельной у Сиввинга висел в воздухе запах жареной колбасы. На полочке на клетчатом кухонном полотенце лежали тарелка, стакан, алюминиевая кастрюля и сковородка вверх дном. Сиввинг лежал поверх заправленной кровати и дремал, уронив себе на лицо газету. На одном шерстяном носке красовалась большая дырка. Это зрелище странным образом растрогало Ребекку.

Белла подскочила и чуть не перевернула стул от восторга по поводу нежданных гостей. Ребекка почесала холку собаки, ритмичное постукивание ее хвоста по полу и радостное поскуливание разбудили Сиввинга.

— Ребекка! — радостно воскликнул он. — Ты уже попила кофе?

Она поблагодарила и, пока он отмерял кофе и насыпал его в кофейник, изложила свою просьбу.

Сиввинг поднялся по лестнице и через некоторое время вернулся с двумя альбомами под мышкой.

— Здесь наверняка найдутся снимки твоей мамы, — проговорил он. — Хотя в основном здесь, конечно, Май-Лиз и дети.

Ребекка стала перелистывать страницы альбома. На одном снимке Май-Лиз и ее мама сидели на шкуре северного оленя посреди снега, щурясь от солнца и улыбаясь в камеру.

— Мы с ней похожи, — проговорила Ребекка.

— Да, — согласился Сиввинг.

— А как они с папой познакомились?

— Точно не знаю, но думаю, что на танцах. Твой папа на самом деле отлично танцевал — если ему удавалось побороть застенчивость.

Ребекка попыталась воссоздать в голове эту картину. Мама в объятиях папы на танцевальной площадке. Папа, получивший заряд смелости из бутылки, гладит ее рукой по спине.

При виде старых снимков ее охватило прежнее чувство — странная смесь стыда и гнева. Гнев — как противоядие от презрительного сочувствия других жителей деревни.

Они называли Ребекку бедной девочкой. И как ей повезло, что у нее есть бабушка, говорили они. Но надолго ли хватит сил у Тересии Мартинссон? Вот в чем вопрос. У каждого есть свои недостатки. Но чтобы быть настолько не в состоянии позаботиться о своем собственном ребенке…

Сиввинг наблюдал за ней со стороны.

— Май-Лиз очень любила твою маму, — сказал он.

— Правда? — Ребекка поняла, что сказала это почти шепотом.

— Им всегда было о чем поговорить, они подолгу сидели тут, за кухонным столом.

«Да уж, — подумала Ребекка. — Такую маму я тоже помню». Она стала искать фотографии, где мама не позировала бы, не улыбалась бы, стараясь повернуться к камере в самом выигрышном ракурсе. Просто кинозвезда Курраваарского разлива.

Два воспоминания.

Воспоминание первое. Ребекка просыпается утром в двухкомнатной квартирке в городе. Они переехали из Курраваары. Папа остался жить на первом этаже в доме у бабушки. Они говорят, что удобнее всего Ребекке будет жить с мамой в городе. Ближе к школе и все такое. Когда она просыпается, в квартире стоит запах только что сделанной уборки. Кроме того, мама переставила всю мебель. Единственный предмет, стоящий на своем месте, — это кровать Ребекки. На столе ее ждет завтрак — свежеиспеченные сконы. Мама курит, стоя на балконе, — лицо у нее радостное. Должно быть, она всю ночь убиралась и перетаскивала мебель. Что подумают соседи?

Ребекка крадется по лестнице бесшумно, как кошка, постоянно озираясь. Если Лайла с первого этажа откроет дверь, она просто умрет от стыда.

Воспоминание второе. На уроке учительница говорит: распределитесь по парам.

Петра: Я не хочу сидеть рядом с Ребеккой.

Учительница: Что за глупости?

Весь класс навострил уши. Ребекка сидит, уткнувшись носом в парту.

Петра: От нее воняет мочой.

Это потому, что у них в квартире нет электричества. Его отключили. Дело происходит в сентябре, так что они пока не мерзнут. Но стирать в машинке невозможно.

Когда Ребекка приходит домой и плачет навзрыд, мама выходит из себя. Она тащит Ребекку с собой на телефонный узел и ругает всех и вся. Там пытаются объяснить, чтобы она обратилась в энергокомпанию, что это не одно и то же, но женщина и слушать ничего не желает.

Ребекка посмотрела на фотографию своей матери. Ее вдруг поразила мысль, что маме на ней примерно столько же лет, сколько сейчас ей.

«Она по-своему старалась», — подумала Ребекка.

Она разглядывала смеющееся лицо женщины, сидящей на шкуре, и ее охватило чувство внутреннего примирения. Словно что-то внутри ее встало на свои места. Возможно, от сознания того, что маме было не так уж много лет.

«А какой матерью была бы я, если бы решила тогда родить ребенка? — подумала Ребекка. — Господи, подумать страшно!»

«Потом мама все чаще стала оставлять меня здесь, у бабушки, в те периоды, когда у нее не было сил мною заниматься. Все летние каникулы я тоже проводила в Курравааре. А здесь все дети были грязные, — подумала Ребекка. — И от всех в той или иной степени пахло мочой».

Ее мысли прервал Сиввинг.

— Послушай, может быть, ты могла бы мне помочь… — начал он.

Сосед всегда придумывал ей какое-нибудь дело. Ребекка подозревала, что это объяснялось не столько тем, что он сам нуждался в помощи, сколько тем, что он хотел помочь ей. Немного физического труда — как способ избавиться от размышлений. Сейчас он хотел, чтобы она забралась на крышу и счистила свисающий сугроб.

— Понимаешь ли, он в любой момент может обвалиться, и вдруг так случится, что Белла окажется под ним? Или я сам забудусь и встану внизу.

В вечерних сумерках она забралась на крышу дома Сиввинга. Наружное освещение в его дворе мало что давало. Мела пурга. А слой застывшего старого снега был твердым и скользким. Веревка вокруг талии и лопата в руках. Сиввинг тоже взял лопату, но лишь для того, чтобы на нее опираться. Он показывал пальцем и выкрикивал советы и указания. Ребекка делала все по-своему, и его это раздражало, ибо его способ был самый лучший. Все в их отношениях было, как положено.

Спускаясь с крыши, она почувствовала, что взмокла. Но это нисколько не помогло. Когда дома она встала под душ, мысли о Монсе вернулись. Она взглянула на часы — только девять.

Нужно занять мозг работой. Лучше всего сесть за компьютер и поискать еще информацию об Инне Ваттранг.

Без четверти десять в наружную дверь домика Ребекки постучали. Снизу раздался голос Анны-Марии Меллы:

— Есть кто живой?

Ребекка открыла дверь квартиры на втором этаже и крикнула:

— Я здесь, наверху!

— А Дед Мороз все же существует! — проговорила, запыхавшись, Анна-Мария, когда поднялась вверх по лестнице.

В руках у нее была картонная коробка. Ребекка вспомнила свою утреннюю шутку и рассмеялась.

— Я была такой послушной, что дальше некуда, — заверила она.

Анна-Мария тоже рассмеялась. Ей легко работалось с Ребеккой, когда они вместе занимались расследованием убийства Инны Ваттранг.

— Тут распечатки всякого разного из компьютера Эрьяна Бюлунда, — сказала Анна-Мария некоторое время спустя, кивнув головой в сторону коробки. Она уселась за кухонный стол и рассказала о мертвом журналисте, пока Ребекка заваривала кофе. — Он сказал одному своему коллеге, что у него что-то есть на «Каллис Майнинг». Полтора месяца спустя его не стало.

Ребекка резко обернулась.

— Как он умер?

— Повесился у себя в кабинете. Хотя я совсем не уверена, что все произошло именно так. Я подала заявку на разрешение выкопать тело и провести вскрытие. Лишь бы губернское правление поспешило с принятием решения. Все здесь! — Она положила на стол флешку. — Это содержимое компьютера Эрьяна Бюлунда. Жесткий диск был очищен, но Фред Ульссон сумел его восстановить.

Анна-Мария огляделась. Кухня была очень уютная. Простая деревенская мебель вперемешку с тем, что было модно в сороковые и пятидесятые. Все здесь было аккуратно и немножечко на старый манер. Анна-Мария невольно вспомнила собственную бабушку и ее дом.

— Как у тебя здесь хорошо! — сказала она.

Ребекка налила ей кофе.

— Спасибо. Тебе придется пить без молока.

Ребекка огляделась. Ей самой очень нравилась ее кухня. Конечно, получился музей имени бабушки, однако она сохранила почти все. Когда женщина вернулась сюда, ей вдруг стало очевидно, что именно так она и хочет жить. Выписавшись из психиатрической лечебницы, Ребекка стояла посреди своей квартиры в Стокгольме и озиралась. Глядела на металлические стулья и лампы дневного света. На итальянский диван от Асплунда, который сама себе подарила, когда ее приняли в коллегию адвокатов. «Это все не мое!» — подумала она тогда и продала всю обстановку вместе с квартирой.

— Есть один платеж на имя Инны Ваттранг, который я хочу проверить, — сказала Ребекка Анне-Марии. — Кто-то внес на ее счет двести тысяч наличными.

— Очень хорошо, — сказала Анна-Мария. — Завтра?

Ребекка кивнула.

Анна-Мария почувствовала, как у нее полегчало на душе. Все это те самые дела, которые сам не успеваешь сделать. Наверное, надо будет и Ребекку пригласить в боулинг, чтобы они со Свеном-Эриком могли поболтать о кошках.

— На самом деле я уже старовата для таких развлечений, — сказала Анна-Мария, покосившись на свою чашку. — Если напьюсь с вечера кофе, то потом просыпаюсь среди ночи, и мысли в голове… — Она покрутила рукой в воздухе, чтобы показать, как вертятся в голове мысли.

— У меня то же самое, — призналась Ребекка.

Они засмеялись, прекрасно отдавая себе отчет в том, что все же выпили по чашечке — только ради того, чтобы немного сблизиться.

Снаружи продолжал валить снег.

* * *

20 марта 2005 года, четверг

Всю ночь со среды на четверг шел снег. Но утром метель прекратилась, стало ясно и солнечно. Всего три градуса мороза. В четверть десятого утра гроб с телом Эрьяна Бюлунда был поднят из могилы. Еще накануне вечером работники кладбища расчистили снег и положили на место захоронения обогреватель.

Анна-Мария долго спорила с ними по этому поводу.

— Требуется разрешение от губернской администрации, — говорили они.

— На эксгумацию — да, но я просто хочу, чтобы вы заранее положили обогреватель. Тогда мы сможем быстро выкопать его, когда решение будет получено.

Теперь земля прогрелась, и гроб выкопали при помощи небольшой «Куботы», имевшейся на кладбище.

На месте присутствовало с десяток фотографов. Анна-Мария взглянула на них и не без чувства вины подумала об Айри Бюлунд. «Но я-то занимаюсь расследованием убийства, — мысленно защищалась она. — А этим лишь бы нащелкать эффектных снимков для первой страницы».

Свои снимки они получили. Грязная яма, разрытая земля, жалкие остатки роз, черный гроб. А вокруг всего этого — первые признаки весны, свежий снег и яркое солнце.

Судмедэксперт Ларс Похьянен и его помощница Анна Гранлунд ждали в больнице, чтобы принять тело.

Анна-Мария посмотрела на часы.

— Дадим ему еще полчаса, — сказала она Свену-Эрику. — А потом позвоним и спросим, как дела.

В ту же секунду завибрировал телефон у нее в кармане. Это была Ребекка Мартинссон.

— Я проверила то поступление денег на счет Инны Ваттранг, — сказала она. — Тут что-то нечисто. 15 января кто-то пришел в крошечное отделение SEB-банка на Хантверкарегатан в Стокгольме и внес на ее счет двести тысяч. На бланке в графе «цель платежа» этот человек написал: «Не за твое молчание».

— «Не за твое молчание», — повторила Анна-Мария. — Этот бланк я хотела бы увидеть.

— Я попросила их отсканировать его и переслать сюда, так что проверь компьютер, когда будешь у себя.

— Слушай, бросай ты свою прокуратуру и переходи к нам! — воскликнула Анна-Мария. — Деньги — еще не все.

Ребекка засмеялась в трубку.

— Я должна бежать, — сказала она. — У меня суд по уголовному делу.

— Опять? Разве у тебя не было судов в понедельник и во вторник?

— Угу. Все это благодаря Гюдрун Хаапалахти в канцелярии. Она вообще перестала кого-нибудь сюда посылать.

— Мне кажется, тебе надо с ней поговорить об этом, — проговорила Анна-Мария, пытаясь протянуть руку помощи.

— Ни за что. Уж лучше смерть, — засмеялась Ребекка. — Пока!

Анна-Мария посмотрела на Свена-Эрика.

— Ну вот, что-то наклевывается! — воскликнула она и тут же набрала номер Томми Рантакюрё. — Послушай, ты можешь проверить одну вещь? — начала она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Уточни, нет ли среди тех, с кем Инна Ваттранг общалась по обоим своим телефонам, кого-нибудь, кто живет или работает неподалеку от офиса SEB-банка на Хантверкарегатан в Стокгольме?

— За что меня отправили в этот телефонный ад? — заныл Томми. — За какой период проверить?

— За последние полгода.

В трубке послышался стон.

— Хорошо, начни с января. 15 января на ее счет были внесены деньги.

— Кстати, я сам как раз собирался звонить тебе, — сказал Томми прежде, чем Анна-Мария успела положить трубку.

— Да-да?

— Ты просила меня проверить телефон на туристической станции в Абиску.

— И что?

— Кто-то — я хочу сказать, что это скорее всего была она, — звонил домой Дидди Ваттрангу, ее брату, в четверг поздно вечером.

— Он уверял меня, что не знал, где она находится.

— Разговор продолжался четыре минуты двадцать три секунды. Мне кажется, он лжет. А ты как думаешь?

* * *

Маури Каллис стоял в своем кабинете и смотрел на двор.

Его жена Эбба появилась на белой дорожке. Шлем под мышкой, новый арабский жеребец на длинной узде. Его черная шерсть блестела от пота. Голова опущена от усталости и удовольствия.

С другой стороны появилась Ульрика Ваттранг. На этот раз без малыша. Наверное, он остался дома с няней.

Интересно, вернулся ли Дидди. Для самого Маури это мало что меняло. Встречу с «Африкан Майнинг Траст» он с таким же успехом проведет без него. Даже лучше. Дидди стал слишком ненадежен. Кроме того, с работой Дидди теперь справилась бы и мартышка. Не нужно напрягаться, чтобы найти инвесторов для проектов Маури. Сейчас, когда они потеряли веру в акции IT-компаний, а аппетит Китая на сталь невозможно удовлетворить, все просто выстраиваются в очередь, чтобы принять участие в его деле.

Пора отделаться от Дидди. Настанет день, когда он, его жена и их маленький принц будут вынуждены собрать свое барахло и проваливать с его земли. Это вопрос времени.

Ульрика остановилась, чтобы поговорить с Эббой. Жена покосилась на его окно, и он отступил назад. Занавеска качнулась, но снаружи это вряд ли было заметно.

«На нее мне наплевать», — с ненавистью подумал он об Эббе.

Когда она предложила раздельные спальни, Маури согласился без всяких разговоров. Пожалуй, это была последняя попытка с ее стороны спровоцировать конфликт, но он испытал лишь облегчение. Теперь ему не придется лежать и притворяться спящим, когда она рыдает, повернувшись к нему спиной.

«И на Дидди мне тоже наплевать, — размышлял он. — Я уже и не припомню, что мне в нем так нравилось. А вот с Инной все обстояло иначе», — подумал затем Маури.

Идет снег. До Рождества осталось две недели. Маури и Дидди учатся на третьем курсе Торгового института. Маури уже работает на полставки на ОМХ. Он начал отслеживать торговлю на сырьевом рынке, это теперь его специализация. Однако пройдет еще семнадцать лет, прежде чем его портрет поместят на обложке журнала «Business Week».

Кварталы вокруг Стюреплан словно взяты из рекламного фильма или как из игрушки — наполненного водой шарика, в котором идет снег, если его потрясти.

Красивые женщины пьют кофе в маленьких кафе. На полу у их ног стоят бумажные пакеты из «NK».[26] Снаружи одиноко падает снег.

Маленькие девочки и мальчики в пальтишках, словно взрослые в миниатюре, держатся за руку родителей и идут почти задом наперед, разглядывая рождественские огни в витринах. Дидди подтрунивает над ними в Эстермальме.

— У продавцов комплекс подражания Лондону, — смеется он.

Они идут к «Рич» в приятном состоянии легкого подпития, хотя времени еще шесть вечера. Но они уже решили, что надо отпраздновать окончание семестра.

На перекрестке улиц Биргер-Ярлсгатан и Грев-Тюрегатан они сталкиваются нос к носу с Инной.

Она идет под руку с пожилым мужчиной. Он намного старше ее, по-стариковски сухощав. Смерть напоминает о себе в его внешности: скелет просвечивает сквозь кожу, словно желая сказать, что скоро от него останусь только я. Кожа уже не сопротивляется ему, морщится складками на лбу, где выступает череп. Скулы торчат над впалыми щеками. На запястьях выступают косточки.

Лишь задним числом Маури понимает, что Дидди собирался пройти мимо, не здороваясь, но Маури, естественно, останавливается, и знакомство становится неизбежным.

Инну это нисколько не беспокоит. Маури смотрит на нее и думает, что она сама как рождественский подарок. Улыбка и блеск в глазах всегда наводят на мысль, что внутри — неожиданный сюрприз.

— Это Экке, — представляет она своего спутника и нежно прижимается к его плечу.

До чего нелепы все эти ласкательные прозвища среди дворянства и прочих высших слоев. Ноппе, Боббо или Гуггу. Инну на самом деле зовут Гонорина. Вильям всегда превращается в Вилле, а Вальтер — в Валле.

Мужчина протягивает свою старческую руку, покрытую пигментными пятнами, из недр своего дорогого, но уже несколько потрепанного шерстяного пальто. Маури противно ее пожимать. Он подавляет в себе инстинктивное желание осмотреть свою руку, чтобы узнать, не запачкалась ли она.

— Не понимаю, — говорит он, когда они с Дидди уже распрощались с Инной и ее спутником. — Так это и есть Экке?

Инна не раз упоминала о нем. Она не может пойти с ними, потому что они с Экке едут на дачу, они с Экке посмотрели такой-то и такой-то фильм… Маури представлял себе роскошного молодого парня с зачесанными назад светлыми волосами. Иногда у него возникала мысль, что Экке женат — раз они никогда с ним не встречаются, а Инна в основном отмалчивается. Впрочем, она никогда не распространяется о своих бойфрендах. Маури подозревал, что ее мужчины старше их и, по мнению Инны, у них нет ничего общего с ее братцем и Маури — мелюзгой, которая до сих пор ходит в школу. Но чтобы настолько старше!

Поскольку Дидди не отвечает, Маури продолжает:

— Он же старик! Что она в нем нашла?

Тут Дидди произносит легким тоном, но Маури чувствует, как тот держится за свою беззаботность, которая готова выскользнуть у него из рук, цепляется за нее изо всех сил, поскольку больше у него ничего нет:

— До чего же ты все-таки наивен!

Они стоят на тротуаре перед «Рич», посреди этой рождественской открытки. Дидди бросает свою сигарету в снег и не сводит глаз с Маури.

«Сейчас он меня поцелует», — думает Маури и не успевает понять, пугает его эта мысль или нет, как мгновение уже утекло прочь.

Другой день. Тоже зима. Так же метет снег. И у Инны есть хороший друг, как она его называет. Хотя это уже кто-то другой. С Экке она давным-давно рассталась. С новым мужчиной она собирается на Нобелевский банкет, и Дидди решает, что они с Маури должны зайти к ней в ее однокомнатную квартирку на Линейгатан и помочь застегнуть молнию на платье.

Девушка выглядит совершенно потрясающе, когда открывает им дверь. Ярко-красное платье до полу и губы, подведенные помадой того же цвета.

— Нормально? — спрашивает она.

Но Маури не в состоянии ответить. Тут он узнает, что означает выражение «лишиться дара речи». Помахав в воздухе бутылкой шампанского, он исчезает в крошечной кухоньке, чтобы скрыть свои чувства и взять бокалы.

Когда он возвращается, Инна сидит за маленьким столиком и накладывает тени. Дидди стоит позади. Он склонился над ней, опираясь одной рукой о крышку стола. Вторая рука заползла Инне под платье и гладит ее грудь. Оба смотрят на Маури и ожидают его реакции. Дидди незаметно приподнимает одну бровь, но не убирает руку.

Инна улыбается, словно речь идет о безобидной шутке.

Маури и бровью не ведет. Три секунды он стоит неподвижно, стопроцентно контролируя все мышцы лица. Когда три секунды проходят, он приподнимает брови, изобразив на лице неописуемую декадентскую мину в стиле Оскара Уайлда, и говорит:

— Мальчик мой, раз у тебя одна рука свободна, у меня найдется для тебя бокал. Выпьем!

Они улыбаются. Маури и вправду один из них. И они пьют из ее фамильных бокалов для шампанского.

Эбба Каллис и Ульрика Ваттранг встретились на лужайке перед усадьбой Регла. Эбба подняла глаза на окно спальни Маури. Занавеска в окне чуть заметно качнулась.

— Тебе удалось связаться с Дидди? — спросила Эбба.

Ульрика Ваттранг покачала головой.

— Я так волнуюсь, — проговорила она. — Не могу спать. Вчера мне пришлось принять таблетку снотворного. Хотя сейчас я не хочу ничего принимать, пока кормлю грудью.

— Он скоро проявится, — сказала Эбба механически.

Из-под густых ресниц Ульрики выскользнула слеза. Она горько покачала головой.

«Боже, как я устала от всего этого, — подумала Эбба. — Как я устала от ее слез».

— Не забывай, что у него сейчас очень тяжелый период, — проговорила она с заботой в голосе. «Как и у всех нас», — жестко подумала женщина.

Несколько раз за последние полгода Ульрика приходила к ней выплакаться: «Он избегает меня, отворачивается, я даже не знаю, где он и чем занят, я пытаюсь спросить: неужели ему наплевать на Филиппа? Но он только…» Иногда она так крепко сжимала младенца, что он просыпался и плакал, и Эббе приходилось носить его на руках.

Эхнатон приставил морду к ее затылку и подул так, что все волосы разлетелись. Ульрика засмеялась сквозь слезы.

— Мне кажется, он влюблен в тебя, — сказала она.

«Да, именно так, — подумала Эбба, покосившись на окно Маури. — Лошади меня любят».

Этого жеребца она купила за сущие гроши, учитывая его родословную, поскольку ехать на нем было все равно, что оседлать самого дьявола. Она помнила, с каким отчаянием наблюдала, когда его выводили из транспортировочного вагончика. Расширенные ноздри, вращающиеся глаза на этой прекрасной черной морде. Задние ноги, от которых надо было держаться подальше. Его с трудом удерживали трое мужчин.

— Удачи! — со смехом сказали мужчины, когда им удалось, наконец, поставить его в загон и они спокойно уехали, чтобы продолжить празднование Рождества. Жеребец стоял и вращал глазами.

Эбба не стала укрощать его хлыстом и сурово держать в узде. Вместо этого они стали вместе выгонять из него дьявола. Она давала ему бегать и прыгать, далеко и высоко. Надев защитный жилет, она подгоняла жеребца, вместо того, чтобы сдерживать его. Они возвращались с прогулки грязные по уши. Одна из девушек, помогавших Эббе на конюшне, расхохоталась, когда увидела их. Эхнатон стоял в загоне на дрожащих от усталости ногах. Эбба помыла его теплой водой. Он фыркнул от удовольствия и вдруг прижался к ней лбом.

Теперь у Эббы было двенадцать лошадей. Она покупала молодых жеребцов и безнадежные случаи и объезжала их. Со временем женщина планировала начать сама их разводить. Маури только посмеивался и говорил, что она покупает больше, чем продает. А Эбба добросовестно исполняла роль жены богатого человека, имеющей два дорогостоящих увлечения — племенные лошади и уличные собаки.

— Регла твоя, — сказал ей Маури, когда они поженились.

Это было задумано в качестве компенсации и страховки, поскольку фирмой «Каллис Майнинг» он владел единолично.

Однако деньги на покупку и реставрацию Реглы он взял в кредит, да так его и не выплатил.

Если она решит уйти от Маури, ей придется покинуть Реглу. Реглу, где у нее лошади, собаки, ее домашний персонал, соседи, вся ее жизнь.

Эбба сделала выбор. Улыбалась и принимала Маури, когда он приезжал в свою собственную семью, как в гости. Она сообщала ему новости об учебе и увлечениях сыновей. Без единого слова взяла на себя организацию похорон Инны.

«Я похожа на него, — подумала Эбба, глядя на своего коня. — Мы порабощены. Свобода невозможна. Если доводить себя до полного изнеможения, то есть шанс не сойти с ума».

И в тот момент, когда она об том подумала, на лужайке появилась Эстер, которая бежала, высоко поднимая колени.

В обеденное время в четверг Анна-Мария отперла дверь своего дома и сказала: «Привет, мой дорогой домик!» Сердце ее порадовалось, когда она увидела, что в кухне прибрано после завтрака и даже стол протерт.

Она положила в тарелку кукурузные хлопья, налила молока, намазала себе бутерброд с паштетом и набрала номер судмедэксперта Ларса Похьянена.

— Ну что? — спросила она, не представляясь, едва он снял трубку.

На другом конце раздался такой звук, словно ворона застряла в трубе дымохода. Надо было знать Ларса Похьянена, чтобы понять, что он просто засмеялся.

— Погонялка.

— Дай погонялке то, что ей нужно, и она от тебя отстанет. Так от чего умер Эрьян Бюлунд? Сам повесился, или…

— Тебе, понимаешь ли, нужно, — заскрипел недовольно Похьянен на другом конце провода. — Что у тебя за коллеги такие недоделанные? Вы должны были послать его мне на вскрытие, когда обнаружили. Странно, что полицейские сами так плохо соблюдают правила. Только требуют этого от других.

Анна-Мария сдержалась и не стала объяснять, что полицию не пригласили на место, поскольку врач, то есть один из коллег Похьянена, презрел правила, написав в свидетельстве о смерти «инфаркт» и отдав тело похоронному бюро без всякого вскрытия. Главное сейчас — не доказать свою правоту, а чтобы Похьянен был в хорошем настроении.

Она пробормотала нечто невнятное, что можно было истолковать, как извинения, и предоставила Похьянену возможность сказать то, что он собирался сказать.

— Ну ладно, — продолжал врач более мягким тоном. — Очень повезло, что его похоронили зимой, изменения в мягких тканях шли медленнее. Хотя сейчас, когда он оттаял, дело пойдет быстро.

— Угу, — пробормотала Анна-Мария и откусила от своего бутерброда.

— Понимаю, что это приняли за самоубийство — внешние повреждения указывают на то, что человек повесился сам. Вокруг шеи была затянута петля… его ведь уже сняли, когда его осматривал врач?

— Да, его сняла жена. Она хотела избежать огласки. Эрьян Бюлунд не последний человек в городе. Проработал в газете тридцать лет.

— Тогда сложно оценить, совпадают ли повреждения с тем, как… кхе-кхе… как он висел… кхе-кхе…

Похьянен прервал свой отчет и прокашлялся.

Анна-Мария держала трубку на расстоянии, пока он кашлял. Она могла есть, одновременно обсуждая трупы, но вот от таких звуков у нее пропадал аппетит. И он еще будет говорить о том, что полицейские не соблюдают правила! Сам врач, а курит, как кочегар, несмотря на операцию по поводу рака гортани, которую ему сделали несколько лет назад.

Похьянен продолжал:

— Первые подозрения возникли у меня еще при поверхностном осмотре. В соединительной ткани глаз обнаружились кровоизлияния. Крошечные, как укол булавкой. А затем повреждения внутри — кровоизлияния на разных уровнях, в гортани и в мышцах.

— И что?

— Если человек повесился, то кровоизлияния имеют место только под петлей и вокруг нее, не так ли?

— Да-да.

— Но здесь кровоизлияния слишком большие и обширные. И к тому же мы имеем перелом щитовидного хряща и подъязычной кости.

Похьянен замолчал, словно закончил и собирался положить трубку.

— Подожди-ка, — поспешно проговорила Анна-Мария. — Какие выводы ты можешь из всего этого сделать?

— Что его задушили, само собой. Эти внутренние повреждения в гортани — их не бывает, когда человек повесился. Предполагаю, что его задушили. Вручную. Кроме того, он перед тем выпил. И приличное количество. Я на твоем месте проверил бы жену. Они иногда пользуются случаем, когда мужик пьян до бесчувствия.

— Это не жена, — возразила Анна-Мария. — Тут дело куда масштабнее.

* * *

Маури Каллис увидел, как Эстер пробежала по лужайке. Она кратко кивнула Ульрике и Эббе и продолжила свой бег в сторону небольшого леска, отделявшего новые мостки от старых. Обычно она бегала этим путем, по узенькой дорожке, ведущей к старым мосткам, у которых стояла моторная лодка егеря Маури.

Странное впечатление производила эта помешанность на тренировках, которая сменила ее увлечение живописью. Эстер читала о белка́х и о том, как нарастить мышцы, поднимала штангу и бегала по нескольку раз в день.

Самое удивительное — казалось, она бежит с закрытыми глазами. Похоже, для девушки это было что-то типа полосы препятствий. Научиться бегать, не налетая на деревья. Научиться находить тропу ногами, ничего не видя.

Он вспомнил один случай, который произошел не так давно. На ужин были приглашены двоюродные сестры Эббы, Инна и Дидди с женой и маленьким принцем. Эстер недавно переехала в мансарду, и Инна уговорила ее прийти поужинать с ними. Сестра пыталась отговориться.

— Я должна тренироваться, — сказала она, глядя в пол.

— Если ты не будешь есть, твои тренировки пройдут впустую, — сказала Инна. — Пойди сделай свою пробежку, а потом приходи поесть с нами, когда закончишь. Когда поешь, можешь нас оставить. Никто не заметит, что ты ушла чуть раньше.

В разгар ужина — с накрахмаленными льняными салфетками, свечами в высоких канделябрах и серебряными приборами — к столу вышла Эстер. Волосы у нее были мокрые, все лицо исцарапано, в двух местах продолжала сочиться кровь.

Эбба представила ее своим родственникам. С белым лицом, но с улыбкой произнося слова типа «художественная школа» и «выставка в галерее Ларса Зантона».

Инна едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Эстер поела в сосредоточенном молчании, с окровавленным лицом, кладя в рот слишком большие куски и так и не притронувшись к салфетке, лежавшей рядом с ее тарелкой.

Когда после ужина они вышли покурить на веранду, Дидди сказал:

— Я видел, как она бежит через рощу с завязанными глазами. От того она такая расцарапанная.

— Зачем она это делает? — спросила одна из кузин Эббы.

— Потому что она сумасшедшая? — высказал предположение Дидди.

— Да! — радостно согласилась Инна. — Вы же понимаете, как важно заставить ее снова заняться живописью.

Пересекая лужайку, Эстер чуть не налетела на Ульрику, Эббу и эту черную лошадь. Раньше она обратила бы внимание на ее изысканную маленькую голову, линии и большие красивые глаза. Линии и еще линии. Изгиб спины, когда Эбба неслась на ней мощными скачками. Линии всего тела: шея, круп, ноги, копыта. И линии самой Эббы — прямая спина, прямая шея, прямой нос, туго натянутая уздечка в руке.

Но сейчас все это уже не волновало Эстер. Теперь она смотрела только на мышцы лошади.

Кивнув Ульрике и Эббе, она подумала, что сама, наверное, арабский скакун.

«И ноша моя легка», — размышляла Эстер, направляясь к маленькой рощице, расположенной между усадьбой и озером Меларен. Тропинку она выучила уже почти наизусть. Скоро она сможет бежать по ней с завязанными глазами, не налетев ни на одно дерево.

Собаки первыми почувствовали, что мать больна. Она скрывала это от Эстер, Антте и отца.

«Я ничего не замечала, — думала Эстер, пробегая с закрытыми глазами по тропинке, ведущей сквозь частый лес к старым мосткам усадьбы Регла. — До чего же странно! Время и пространство для меня обычно не непроницаемые стены, они словно сделаны из стекла, и я прекрасно вижу сквозь них. За счет этого я многое знаю о людях. Большое и малое. Но когда дело касалось ее, я ничего не видела. Я была так занята живописью. Так счастлива тем, что мне, наконец, разрешили рисовать масляными красками, и не задумывалась о причинах. Не хотела понимать, почему она вдруг дала мне свою кисть».

Она побежала быстрее. Иногда ветки царапали лицо. Ее это не беспокоило — наоборот, она испытывала даже некоторое облегчение.

— Ну что ж, — говорит мать. — Ты всегда мечтала писать маслом, хочешь научиться?

Она дает мне самой натянуть холст. Я так стараюсь, что начинает болеть голова. Очень хочется, чтобы все получилось как надо. Я тяну, заворачиваю, выстреливаю скрепками из сшивателя. Раму сделал папа. Он не хочет, чтобы мать покупала рамы из дешевой, плохо высушенной древесины, которая потом усохнет и перекосится.

Мать ничего не говорит — я понимаю, что это значит: я натянула холст отлично. Она экономит деньги и покупает дешевое полотно, но его нужно сперва загрунтовать темперой. Это приходится делать мне. Затем она проводит углем вспомогательные линии. Я стою рядом и смотрю. В душе я с чувством протеста думаю, что когда буду писать совершенно сама, то не буду проводить никаких линий углем, а сразу браться за кисть. В голове я обозначаю основные структуры жженой умброй и caput mortuum.[27]

Мать объясняет мне, с чего начинать, и я покрываю краской большие цветовые поля. Снег — белым с примесями и желтым кадмием. Тень от горы — синим кобальтом. И саму гору — темно-фиолетовым.

Матери тяжело оставаться в стороне. Несколько раз она вырывает у меня из рук кисть.

— Смелее клади большие мазки, не теряйся и не дрожи, как теленок. Больше краски, не бойся. Больше желтого. Еще! Не держи так кисть, это не карандаш.

Поначалу я сопротивляюсь. Она ведь сама знает, что когда картина выдержана в таких резких контрастах, в таких тревожных тонах, ее трудно потом продать. Так уже бывало. Вечером отец глядит на готовую картину и говорит: «Такое не пойдет». И ей приходится переделывать, смягчать контрасты. Один раз я сказала, пытаясь ее утешить:

— Настоящая картина сохранилась там, под этим слоем. Мы все ее видели.

Мать терпеливо писала, но с особой силой нажимала на кисть.

— Это не поможет, — ответила она. — Они все полные идиоты.

«Она становилась все нетерпеливее и нетерпеливее, — думала Эстер, пробегая среди деревьев. — Я не понимала. Только собаки все понимали».

Мать сварила крепкий мясной бульон. Она ставит большой котел остывать на кухне. Потом разольет бульон по большим пластмассовым контейнерам и поставит в морозилку. Пока он остывает, мать сидит в ателье и делает своих керамических куропаток.

Неожиданный звук заставляет ее вытереть пальцы от глины и вернуться на кухню. На столе стоит Муста. Она сбросила с горшка крышку и пытается выловить из бульона кости. Обжигает морду, но все равно снова и снова пробует. Снова обжигается и зло лает, словно суп намеренно делает ей больно и его надо приструнить.

— Какого дьявола? — восклицает мать и делает движение в сторону Мусты, чтобы сбросить ее со стола или даже ударить.

Муста стремительно бросается на нее. Хватает зубами воздух у самой маминой руки и обнажает зубы. Из ее горла доносится угрожающее рычание.

Мать в шоке отдергивает руку. Никогда ни одна собака не решалась так с ней поступить. Она берет швабру, стоящую в углу, и пытается согнать Мусту со стола. И тут Муста кусает ее по-настоящему. Суп принадлежит ей — никто не осмелится его отобрать.

Мать задом выходит из кухни. В этот момент я возвращаюсь из школы, поднимаюсь по лестнице и буквально сталкиваюсь с матерью в холле второго этажа. Мать оборачивается — лицо у нее белое, как полотно, окровавленная рука прижата к груди. За ее спиной я вижу сквозь открытую дверь Мусту на кухонном столе. Она как маленький черный демон, зубы обнажены, шерсть стоит дыбом, уши прижаты к голове. Я с удивлением смотрю на собаку, потом на мать. Что тут произошло?

— Позвони папе, пусть срочно приедет, — говорит она жестко.

Пятнадцать минут спустя папа въезжает во двор на своем «Вольво». Не говоря ни слова, он приносит ружье и кидает его в багажник. Затем идет за Мустой. Собака не успела спрыгнуть со стола при виде него, скулит от боли и покорности, когда он хватает ее за шкирку и за хвост, несет к машине и тоже бросает в багажник. Она покорно ложится на футляр ружья.

Машина означает интересную работу в лесу или в поле — Муста и не представляет себе, что ее ожидает. Мы видим собаку в последний раз. Вечером папа возвращается без Мусты, и мы больше об этом не говорим.

Муста была ярко выраженным лидером. Папе, наверное, жаль было расставаться с таким толковым помощником. Она могла умчаться в горы вдогонку за сбежавшим оленем и спустя пару часов пригнать его назад.

Собака заметила, что произошло с матерью, — та стала слабее. Естественно, Муста не упустила случая попытаться занять ее место — место вожака в стае.

Вечером того дня мать сидела на кухне одна. Шипела на меня так, что я не решалась показываться ей на глаза. Я понимала, что ей стыдно. Стыдно, что она испугалась собаки. Теперь из-за ее слабости и страха Муста умерла.

* * *

В обеденный перерыв Свен-Эрик Стольнакке поехал к Айри Бюлунд. Он сам предложил взять это на себя, а Анна-Мария была рада избежать визита. Сидя за столом у Айри, он рассказал ей, что муж не покончил с собой, а был убит.

Руки Айри задвигались, словно не находя, за что бы уцепиться. Она стала разглаживать невидимую морщинку на скатерти.

— Так он не сам повесился, — проговорила она после долгой паузы.

Свен-Эрик расстегнул молнию на своей куртке. В кухне было жарко. Айри только что стряпала. Кошки с котятами нигде не было видно.

— Выходит, что нет, — ответил он.

Губы у Айри задрожали. Она поспешно поднялась и поставила вариться кофе.

— Я так много обо всем этом думала, — проговорила она, по-прежнему стоя спиной к Свену-Эрику. — Мучилась вопросом — почему? Он был, конечно, из тех, кто все держит в себе, но чтобы он просто взял и оставил меня вот так… не сказав ни слова. И мальчиков. Правда, они уже взрослые, но все равно… Вот так вот бросить нас на произвол судьбы! — Она положила булочку на блюдо и поставила его на стол. — И еще я злилась. Господи, как я была зла на него!

— Он ни в чем не виноват, — сказал Свен-Эрик, глядя ей в глаза.

Женщина смотрела на него. В ее глазах отразились все чувства прошедших месяцев — гнев, скорбь и мука. Сжатый кулак, обращенный к небу, отчаяние и беспомощность, стоящие за этим «почему?», на которое не было ответа, поиски собственной вины.

«У нее красивые глаза, — подумал Свен-Эрик. — Черное солнце с синими лучами на сером небе. Красивые глаза и красивый зад».

И тут она начала плакать. Смотрела на Свена-Эрика, не сводя глаз, а слезы катились по щекам. Свен-Эрик поднялся, сел рядом с ней и обнял. Поддерживая одной рукой ее затылок, он ощущал в ладони ее мягкие волосы. Кошка появилась из спальни, за ней прибежали котята, стали виться вокруг их ног.

— О господи! — проговорила наконец Айри и, втянув носом сопли, вытерла глаза рукавом джемпера. — Кофе остынет.

— Ничего страшного, — сказал Свен-Эрик, медленно покачивая ее. — Мы подогреем его потом в микроволновке.

Четверть третьего Анна-Мария вошла в кабинет главного прокурора Альфа Бьёрнфута.

— Привет, Анна-Мария! — радостно приветствовал он ее. — Как дела?

— По-моему, все идет неплохо.

Она ломала голову над тем, чего он хочет, и более всего желала, чтобы он сразу перешел к делу.

Ребекка Мартинссон тоже была там. Стоя у окна, она приветствовала Анну-Марию кратким кивком головы.

— А Свен-Эрик? — спросил прокурор. — Где он у нас?

— Я позвонила и сказала, что ты хочешь с нами встретиться. Думаю, он сейчас появится. Можно поинтересоваться, по какому поводу…

Прокурор подался вперед и помахал в воздухе факсом.

— Криминалистическая лаборатория закончила анализ плаща, изъятого водолазами из озера Турнетреск, — сказал он. — Кровь на левом плече принадлежит Инне Ваттранг. На внутренней стороне воротника они нашли материал для анализа ДНК, так что… — Он протянул факс Анне-Марии. — Британская полиция в своем реестре нашла соответствие этим ДНК лиц, отбывавших наказание.

— Морган Дуглас, — прочла Анна-Мария.

— Десантник британской армии. В середине девяностых напал на офицера, был осужден за нанесение тяжких телесных повреждений и уволен из войск. Начал работать на «Блэкуотер» — предприятие, занимающееся охраной людей и имущества в горячих точках. Побывал в Центральной Африке, оказался в Ираке на ранней стадии событий. Примерно год назад одного из его коллег взяли в плен и казнили члены исламистской группировки. Угадайте, как звали коллегу!

— Может быть, Джон Макнамара? — предположила Анна-Мария.

— В точку. Он использовал паспорт своего погибшего друга, когда прилетел в Швецию, и взял машину в аэропорту Кируны.

— А теперь? Где он теперь?

— Британская полиция не знает, — ответила Ребекка Мартинссон. — Он уволился из «Блэкуотер», но они отказываются объяснить причину — говорят, по собственному желанию. Такие охранные предприятия исключительно трудно заставить отвечать на вопросы и сотрудничать с полицией. Они не желают, чтобы их деятельность проверяли. Бывший начальник Моргана Дугласа сказал, что тот вроде бы получил работу в другой фирме из той же области и уехал обратно в Африку.

— Разумеется, мы объявили его в розыск, — сказал Альф Бьёрнфут. — Но шансов, что мы его поймаем, не так много. Разве что он вернется домой в Англию…

— И что нам теперь делать? — прервала его Анна-Мария. — Закрыть дело или?..

— Я так не считаю, — возразил Альф Бьёрнфут. — Такой парень, который берет внаем машину и путешествует под чужим именем…

— …несомненно, киллер, который получил деньги за то, чтобы убить Инну Ваттранг, — продолжила Анна-Мария. — Осталось выяснить, от кого.

Альф Бьёрнфут кивнул.

— Один человек знал, где она была, — сказала Анна-Мария. — И солгал нам. Это ее брат. Инна звонила ему из автомата на туристической станции.

— Тебе придется вылететь туда завтра первым же самолетом, — сказал Альф Бьёрнфут и посмотрел на часы.

Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Свен-Эрик.

— Срочно отправляйся домой упаковывать вещи, — сказала Анна-Мария. — Хотя нет, мы скорее всего вернемся завтра же вечерним самолетом, а иначе — купим себе по зубной щетке и… подожди-ка, что это у тебя?

— Да вот, снова стал отцом, — сказал Свен-Эрик. Щеки его пылали. Из-за пазухи куртки высунулась голова котенка.

— От Айри Бюлунд? — спросила Анна-Мария. — Ну да, конечно же. Привет, Боксер!

— Ой, смотрите! — воскликнула Ребекка, которая тоже подошла к Свену-Эрику, чтобы поздороваться. — Какой у тебя классный синяк, малыш!

Она погладила котенка с черным кругом вокруг глаза. Тот не желал здороваться, ему гораздо больше хотелось выбраться из куртки Свена-Эрика и изучить новую обстановку, он забрался ему на плечо и бесстрашно балансировал там. Когда Свен-Эрик попытался снять котенка, тот вцепился в куртку коготками.

— Я могу позаботиться о нем, пока вас не будет, — сказала Ребекка.

Альф, Анна-Мария и Ребекка сияли, словно увидели Мессию в яслях.

И Свен-Эрик смеялся. Котенок упрямо вцепился в его куртку, а затем перебрался на спину, так что Свену-Эрику пришлось нагнуться, чтобы он не упал. Остальные принялись аккуратно отцеплять маленькие коготочки от куртки. Они ласково называли его «боксером», «хулиганом», «озорником» и «царапкой».

* * *

Эбба Каллис проснулась от того, что кто-то позвонил в домофон в половине второго ночи. Снаружи стояла Ульрика Ваттранг. Женщина поеживалась от холода — на ней были только пижама и халат.

— Прости, пожалуйста, — начала она несчастным голосом, — у тебя не найдется трех тысяч крон? Дидди приехал из Стокгольма на такси, и водитель просто вне себя, потому что Дидди потерял бумажник, а у меня на счете нет такой суммы.

На лестнице появился Маури.

— Дидди вернулся, — сказала Эбба, не глядя на него. — На такси. И не может расплатиться.

Маури издал звук, должный изображать горечь, и ушел в свою комнату за бумажником.

Все втроем они поспешили через лужайку к дому Дидди и Ульрики. Возле машины стояли Дидди и таксист.

— Нет, — говорил водитель. — Она не поедет со мной назад. Вы оба выходите здесь. И платите за поездку.

— Но я не знаю, кто она, — пытался оправдаться Дидди. — Я должен пойти и лечь спать.

— Ты никуда не пойдешь, — заявил таксист и схватил Дидди за рукав. — Сначала заплати.

— Так-так, — проговорил Маури, выходя вперед. — Три тысячи? Ты уверен, что правильно разглядел сумму на счетчике?

Он протянул таксисту свою карту «American Express».

— Послушайте, я объехал пол-Стокгольма, развозя его дружков по домам. Если вы хотите увидеть протяженность маршрута, то она зафиксирована счетчиком, можете взглянуть.

Маури отрицательно покачал головой, и таксист вставил в терминал его карту. Тем временем Дидди заснул стоя, прислонившись к машине.

— А что с ней? — спросил таксист, когда Маури подписал квитанцию. Он кивнул в сторону заднего сиденья машины.

Маури, Ульрика и Эбба заглянули внутрь.

Там сидела женщина лет двадцати пяти. Она спала. Волосы были выкрашены под блондинку, и даже в полумраке можно было разглядеть, что на лице наложен толстый слой косметики с накладными ресницами и ярко-розовой помадой. На ней были тонкие колготки с ярким узором и высокие белые сапоги на каблуках. Довершала картину юбка минимальных размеров.

Ульрика спрятала лицо в ладонях.

— Я не выдержу, — простонала она.

— Она здесь не живет, — холодно произнес Маури.

— Если мне ее еще обратно везти, то это будет стоить денег, — сказал таксист. — Еще столько же. У меня на самом деле уже смена закончилась.

Маури, не говоря ни слова, снова протянул ему карту. Таксист сел обратно в машину и снова вставил карту в терминал. Через некоторое время он вылез и получил подпись на втором чеке. Никто не проронил ни слова.

— Ворота откроете? — спросил таксист, садясь в машину.

Когда он завел мотор и уехал, Дидди, который стоял, прислонясь к машине, упал спиной назад.

Ульрика вскрикнула.

Маури подошел к нему и поднял на ноги. Они повернули его спиной к фонарю и осмотрели затылок.

— Немного кровоточит, — сказала Эбба, — но вроде бы ничего серьезного.

— Ворота! — воскликнула Ульрика и убежала в дом за пультом.

Дидди схватил Маури за обе руки.

— Мне кажется, я совершил ужасную глупость, — сказал он.

— Знаешь, для исповеди поищи кого-нибудь другого, — жестко произнес Маури и высвободился. — Явиться сюда с какой-то долбаной кокаиновой шлюхой. Ты что, пригласил ее на похороны?

Дидди покачнулся на месте.

— Обосрись! — крикнул он. — Дьявол бы тебя побрал, Маури!

Маури повернулся на сто восемьдесят градусов и быстрым шагом двинулся к дому. Эбба поспешила за ним.

Дидди открыл было рот, чтобы крикнуть им вслед что-то еще, но тут рядом возникла Ульрика.

— Пошли, — сказала она, обнимая за плечи. — Хватит уже.

* * *

21 марта 2005 года, пятница

Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке припарковали свой арендованный «Пассат» перед первыми железными воротами по дороге в усадьбу Регла. Часы показывали десять утра. Они прилетели из Кируны утренним рейсом и взяли напрокат машину в аэропорту «Арланда».

— Мой дом — моя крепость, — проговорила Анна-Мария, разглядывая сквозь решетку вторые ворота и высокую стену окружавшую усадьбу. — Что будем делать?

Мгновение она разглядывала домофон на столбе у ворот, потом нажала на кнопку с изображением телефонной трубки. Через секунду послышался голос, который спросил, кто они такие и кого разыскивают.

Анна-Мария представила себя и Свена-Эрика и изложила суть дела: им нужно поговорить с Дидди Ваттрангом или Маури Каллисом.

Голос в трубке попросил их немного подождать. Затем прошло минут пятнадцать.

— Что за чертовщина? — прошипела Анна-Мария и снова принялась нажимать на кнопку с телефонной трубкой, но теперь уже никто не отвечал.

Свен-Эрик встал между деревьев чуть поодаль и пустил струю. «Какое красивое место!» — подумал он.

Вдоль дороги тянулись узловатые дубы и лиственные деревья, названий которых полицейский не знал. Снега здесь не было. Пролески и подснежники начали пробиваться сквозь коричневый ковер прошлогодних листьев. В воздухе пахло весной. Солнце светило. Он подумал о своем котенке. О котенке и об Айри. Она сказала, что может взять к себе на время Боксера, если понадобится, но на этот раз Ребекка Мартинссон поспешила предложить свои услуги. И это хорошо. Что подумала бы Айри, если бы он взял котенка, а потом вернулся бы в тот же день и попросил за ним присмотреть.

Анна-Мария, стоявшая у ворот, окликнула:

— Смотри, кто-то едет!

К воротам подъехал «Мерседес». Из него вылез Микаэль Вик, начальник охраны Маури Каллиса.

Возле ворот виднелась калитка для пеших посетителей. Микаэль любезно поздоровался с Анной-Марией и Свеном-Эриком, но не открыл ни ворот, ни калитки.

— Нам нужно поговорить с Дидди Ваттрангом, — сказала Анна-Мария.

— К сожалению, это невозможно, — ответил Микаэль Вик. — Дидди Ваттранг в Торонто.

— А Маури Каллис?

— Сожалею. В ближайшие дни он очень занят. Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Да, — нетерпеливо ответила Анна-Мария. — Вы можете помочь нам встретиться с Дидди Ваттрангом или Маури Каллисом.

Лицо Микаэля чуть заметно посуровело.

— Вы уже беседовали и с Каллисом, и с Ваттрангом. Вы должны понять, что это исключительно занятые люди. Я могу обеспечить вам встречу с Каллисом в понедельник — уже одно это на грани возможного. Когда Дидди Ваттранг вернется из Торонто, мне неизвестно.

Сквозь решетку ворот он протянул Анне-Марии визитную карточку.

— Это прямой номер секретарши Каллиса. Я могу еще что-нибудь для вас сделать? Сейчас я вынужден…

Договорить он не успел. По аллее, ведущей в сторону Реглы, подъехала машина. Это был «Шевроле Вен» с тонированными стеклами. Автомобиль остановился позади того, на котором приехали Анна-Мария и Свен-Эрик, и из него вышел мужчина, одетый в темный костюм и черную водолазку.

Анна-Мария посмотрела на его обувь. Прочные, но очень легкие ботинки из гортекса.[28]

На переднем сиденье машины сидел еще один человек с короткой стрижкой и в темной куртке. Она успела разглядеть на заднем сиденье еще двоих мужчин, потом дверь машины захлопнулась.

Человек, вышедший из машины, не произнес ни слова, не представился, лишь кратко кивнул Микаэлю. Тот ответил почти незаметным кивком.

— Если у вас больше ничего ко мне нет… — сказал Вик Анне-Марии и Свену-Эрику.

Анна-Мария буквально затряслась от злости. Однако ей нечего было ответить на его отказ.

Свен-Эрик бросил на нее взгляд. «Нет смысла бороться», — говорил он.

— А вы кто такие? — спросила Анна-Мария вновь прибывших.

— Я отъеду, чтобы вы могли выехать, — сказал мужчина вместо ответа и вернулся к машине.

Таким образом, посещение усадьбы Регла закончилось, не успев начаться. Садясь за руль, Анна-Мария обратила внимание на молодую женщину по другую сторону стены. Та была одета в спортивный костюм и стояла посреди целой поляны подснежников.

— Что она делает? — спросила Анна-Мария Свена-Эрика, отъезжая задним ходом, чтобы развернуться.

— Смотрит на цветы, — ответил Свен-Эрик, — но вид у нее довольно потерянный. Ой-ой, девочка, осторожно, там же корень!

Последнее относилось к женщине в спортивном костюме, которая вдруг попятилась, не оборачиваясь.

Эстер Каллис смотрела на землю. Внезапно весь склон покрылся цветами. Раньше она не обращала на это внимания. А были ли они здесь вчера — все эти цветы? Ответа она не знала. Несколько секунд она оглядывалась по сторонам, не замечая, впрочем, ни машин, ни людей у ворот.

И вдруг увидела то, что происходило за дубовым лесом. Почувствовала его присутствие. Где-то в километре от себя. Волк, забравшийся на высокий дуб.

Он рассматривал всех в свой бинокль. Подсчитывал, сколько въехало и сколько выехало. Сейчас он смотрел прямо на нее.

Отступив назад, она чуть не споткнулась о корень дерева. Затем пустилась бежать. Опрометью понеслась прочь от леса и цветов. Скоро все останется позади.

Весна. Эстер пятнадцать лет, она только что окончила девятый класс. На выпускной она получила в подарок пачку бумаги для акварелей и акварельные краски. В горах цветут цветы, она лежит на животе и рисует карандашом. Вечером Эстер возвращается домой, искусанная комарами, но довольная, и усаживается с мамой в ателье, раскрашивает сделанные за день наброски. Как чудесно иметь настоящую бумагу, которая держит краску и не идет волнами! Мама находит время посмотреть ее работы: дриада восьмилепестковая, мытник, карлов скипетр, который ей удалось разыскать у подножья горы, тонколистый цветок морошки, плотные желтые шарики купальниц. Эстер тщательно проработала все детали. Мать хвалит ее за то, что она нарисовала мельчайшие прожилки в листьях.

— Очень мило получилось, — говорит она. Затем она убеждает Эстер написать латинские названия цветов рядом с лопарскими. — Такое они любят.

«Они» — это туристы на горной станции. Мать считает, что Эстер стоит вставить свои рисунки в паспарту — «получится дешево и красиво» — и продать их на туристической станции в Абиску. Эстер колеблется.

— На эти деньги ты сможешь купить собственные масляные краски, — говорит мать. Это решает вопрос.

Эстер сидит в холле туристической станции. Мимо проходит поезд с рудой в сторону Нарвика, она глядит в окно ему вслед. На часах десять утра. Снаружи на солнце стоит группа туристов, собирающихся в поход по горам, и регулирует ремни на своих рюкзаках. У их ног радостно вертится собака. Она чем-то похожа на Мусту.

Внезапно Эстер чувствует присутствие человека, который разглядывает ее работы. Повернув голову, она замечает женщину средних лет. На ней красный анорак и новехонькие бежевые брюки от «Фьяльревен». «Они» покупают себе обмундирование за тысячи крон, чтобы сходить на прогулку на один день.

Женщина стоит, склонившись над рисунками.

— Неужели это ты нарисовала?

Эстер кивает. Нужно бы что-то сказать, но губы застыли. Ни одной мысли, ни одного слова.

Женщина не обращает внимания на ее молчание. Она взяла в руки работы и, прищурившись, внимательно рассматривает их.

— Сколько тебе лет?

— Пятнадцать, — выдавливает из себя Эстер и смотрит в пол.

Женщина взмахивает в воздухе рукой, и возле нее появляется мужчина того же возраста. Он вынимает бумажник, и женщина покупает три работы.

— А ты еще что-нибудь рисуешь, кроме цветов? — спрашивает она.

Эстер кивает, и каким-то образом получается, что она приглашает их прийти в мамино ателье посмотреть на ее рисунки.

Вечером они появляются на арендованном «Ауди». Женщина уже успела переодеться в джинсы и шерстяную кофту, которая при всей своей простоте выглядит дорогой. На мужчине по-прежнему брюки от «Фьяльревен» без единого пятнышка, рубашка и ковбойская кожаная шляпа. Он идет чуть позади женщины. Первой подает руку для приветствия она, представляется как Гунилла Петрини, сотрудник «Фабрики цвета»,[29] член государственного художественного совета.

Мать бросает на Эстер долгий многозначительный взгляд.

— А что? — шепчет Эстер матери на кухне, пока Гунилла Петрини просматривает ее коробку с рисунками.

— Ты сказала, что какая-то туристка хочет прийти посмотреть.

Эстер кивает. Ведь они туристы, разве нет?

Мать роется в кладовой и находит полпачки печенья. Эстер с удивлением смотрит, как она выкладывает его на блюдо аккуратным кругом.

Гунилла Петрини и ее муж из вежливости смотрят и на картины матери, а вот в коробке Эстер женщина роется, как заяц на поле.

Мужу нравятся рисунки, которые Эстер сделала, когда они с матерью ездили в Кируну и ходили в бассейн. Там стоит под настенным феном, закрыв глаза, Сиири Айданпяя. На голове у нее бигуди, в ушах серебряные серьги с саамскими знаками, хотя сама она не саами. Огромный бюст упрятан в объемистый лифчик без всякого кружева, у нее отвислые живот и зад.

— Красивая, — говорит он о семидесятилетней тетке.

Ее большие трусы Эстер раскрасила в лососево-розовый цвет. Это единственное цветовое пятно на картине. Она видела старинные черно-белые фотографии, раскрашенные от руки, и пыталась добиться такого же эффекта.

На других рисунках из бассейна — пожилые мужчины, плывущие друг за другом по дорожке, старинные кабинки для переодевания из темного дерева с кушеткой и маленьким гардеробом. На всех остальных рисунках — Реншён и Абиску.

«Какой крошечный мирок», — думают Гунилла Петрини и ее муж.

— Как я уже говорила, я сотрудник «Фабрики цвета», — говорит Гунилла Петрини матери.

Они беседуют наедине. Эстер и муж Гуниллы идут прогуляться, смотрят на оленей, которые стоят в загоне возле железнодорожных путей.

— Я заседаю в правлении Государственного художественного совета и ведаю закупками нескольких крупных предприятий. Я имею влияние в художественном мире.

Мать кивает. Она уже давно все поняла.

— Работы Эстер меня очень впечатлили. А на меня не так-то просто произвести впечатление. Итак, она закончила среднюю школу — чем она будет заниматься дальше?

— У Эстер нет выдающихся способностей к учебе. Но ей удалось поступить на программу обучения младшего медперсонала.

Гунилла Петрини едва сдерживается. Похоже, она появилась в последний момент, как рыцарь, спасающий принцессу! Младший медперсонал!

— А вы не подумывали о том, чтобы отдать ее учиться искусству? — спрашивает она самым любезным голосом. — Правда, для Художественной академии она пока слишком юна, но есть другие учебные заведения, которые готовят к поступлению туда. Например, школа искусств Идун Ловен. Мы с директором старые друзья.

— Стокгольм, — произносит мать.

— Да, конечно, это огромный город, но я лично позабочусь о ней.

Гунилла Петрини неправильно истолковывает ее тон. В голосе матери слышится не тревога по поводу того, что маленькая Эстер поедет в большой город. В нем звучит ее собственная неприкаянность. Душная жизнь с семьей и детьми. Все ненаписанные картины, теснящиеся на дне души.

Поздно вечером они сидят за ужином с отцом и обо всем ему рассказывают.

— Само собой, они считают тебя экзотической личностью, — говорит мать, грохоча посудой. — Индийская девочка в лопарском костюме, которая рисует горы и северных оленей.

— Я не хочу туда ехать, — бормочет Эстер, словно пытаясь оправдаться в чем-то перед матерью, хотя сама не понимает, в чем именно.

— Еще как хочешь, — решительно отвечает мать.

Отец не произносит ни слова. Когда доходит до дела, все решает мать.

* * *

Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке развернулись и поехали прочь от усадьбы Регла. В зеркале заднего вида Анна-Мария разглядела, как Микаэль Вик открыл ворота «Шевроле» с тонированными стеклами.

— Что это за типы, как ты думаешь? — спросила она. Произнеся эти слова, она вдруг поняла, что знает ответ. Спортивные ботинки, коллегиальные кивки между Микаэлем Виком и водителем «Шевроле». — Охрана, — сказала она Свену-Эрику. — Интересно, что у них там намечается.

— У них небось тоже есть свои встречи в верхах, — усмехнулся Свен-Эрик. — Но, в отличие от шведских политиков они держат при себе телохранителей.

Зазвонил телефон Анны-Марии, и Свен-Эрик ухватился за руль, пока она рылась в кармане. В трубке раздался голос Томми Рантакюрё.

— Телефонный патруль, — доложил он делано недовольным голосом.

Анна-Мария рассмеялась.

— По поводу того платежа, внесенного на счет Инны Ваттранг, — продолжал Томми. — Он был сделан из филиала SEB-банка на Хантверкарегатан. Есть один парень, который много раз звонил на личный телефон Инны Ваттранг с адреса, расположенного неподалеку.

— Пошли мне адрес эсэмэской, будь так добр. Свен-Эрик почему-то нервничает, когда я одновременно разговариваю по телефону, записываю адреса и веду машину. — Она ухмыльнулась, бросив взгляд на Свена-Эрика.

— Будет сделано, — отозвался Томми Рантакюрё. — Держи руль крепче.

Анна-Мария протянула свой телефон Свену-Эрику. Полминуты спустя пришло сообщение с фамилией и адресом.

— Мальте Габриэльссон, Норр Меларстранд, 34, — прочитал он.

— Едем прямо туда, — сказала Анна-Мария. — У нас все равно нет никаких других планов.

Спустя час десять минут полицейские стояли у двери дома по адресу Норр Меларстранд, 34 и ждали. Когда из подъезда вышла дама с собачкой, они воспользовались случаем, чтобы проскользнуть внутрь.

Свен-Эрик стал искать имя Мальте Габриэльссона в списке жильцов на доске информации. Анна-Мария огляделась. В подъезде было две двери, одна вела на улицу, вторая — во внутренний двор.

— Посмотри-ка, — сказала она, указывая в сторону двора.

Свен-Эрик тоже посмотрел туда, но не понял, что именно имела в виду коллега.

— У них там стоит контейнер для сбора макулатуры. Пошли! — Анна-Мария вышла во двор и принялась рыться среди пакетов с бумажными отходами. — В десятку! — воскликнула она через некоторое время, показывая журнал о гольфе с адресом и фамилией Мальте Габриэльссона. — Это пакет Габриэльссона.

Еще некоторое время она продолжала рыться среди бумаг и вскоре протянула Свену-Эрику конверт. На обороте кто-то написал список покупок.

— Молоко, горчица, мята… — прочел Свен-Эрик.

— Нет, ты посмотри на почерк — такой же, что и на квитанции о переводе денег. «Не за твое молчание».

Мальте Габриэльссон жил на третьем этаже. Они позвонили. Дверь приоткрылась. Мужчина лет шестидесяти в халате взглянул на них поверх цепочки.

— Мальте Габриэльссон? — спросила Анна-Мария.

— А в чем дело?

— Анна-Мария Мелла и Свен-Эрик Стольнакке, полиция Кируны. Мы хотели бы задать вам несколько вопросов об Инне Ваттранг.

— Простите, но как вы вообще попали в подъезд? Ведь внизу домофон.

— Мы можем войти?

— Меня в чем-то подозревают?

— Вовсе нет, мы просто хотели…

— Дело в том, что я ужасно простужен и… очень плохо себя чувствую. Вам придется подождать с вопросами.

— Мы ненадолго… — начала было Анна-Мария, но прежде чем она успела договорить, Мальте Габриэльссон уже захлопнул дверь.

Анна-Мария прислонилась лбом к дверному косяку.

— Дай мне силы, — проговорила она. — Мне до чертиков надоело, что эти люди обращаются со мной, как со своими польскими уборщицами.

Женщина принялась остервенело барабанить в дверь.

— Откройте, черт подери! — прорычала она.

Приподняв крышку над щелью для газет, она крикнула в глубину квартиры:

— Мы расследуем убийство. Будь я на вашем месте, я бы предпочла поговорить с нами сейчас. Иначе я пошлю коллег в униформе к вам на работу, и они приведут вас на допрос в наручниках. Я постучусь ко всем вашим соседям и буду наводить справки о вас. Мне известно, что вы перевели Инне Ваттранг двести тысяч перед самой ее смертью, и я могу это доказать. На платежной квитанции ваш почерк. Я от вас так просто не отстану.

Дверь снова открылась, и Мальте Габриэльссон снял цепочку.

— Заходите, — сказал он, озирая подъезд.

Теперь он стал сама любезность — стоя в халате в прихожей, повесил их куртки на вешалки. Словно никогда не делал попытки отправить их восвояси.

— Желаете чего-нибудь? — спросил он, когда полицейские уселись в гостиной. — Я не мог сходить в магазин, поскольку сильно простужен, но, может быть, чаю или кофе?

Диван был белый, ковер белый, стены белые. Только большие абстрактные картины маслом отличались яркими красками. Квартира была большая и светлая — высокие потолки, огромные окна. Каждая вещь лежала на своем месте. На табличке у входной двери красовалось только его имя. Стало быть, в этой почти стерильно чистой квартире жил он один.

— Нет, спасибо, — ответила Анна-Мария Мелла. Затем она сразу перешла к делу: — «Не за твое молчание» — что это за сумма?

Мальте Габриэльссон выудил из кармана халата скомканный носовой платок и осторожно провел им по своему носу с покрасневшими от частого сморкания крыльями. Анна-Мария похолодела при мысли, что ей пришлось бы взять в руки этот напичканный микробами платок и положить его в стиральную машину.

— Это был всего лишь подарок, — ответил он.

— Да бросьте, — сказала Анна-Мария дружелюбным тоном. — Я же сказала, что так просто не отстану.

— Ну хорошо, — кивнул мужчина. — Все равно это рано или поздно выяснится. Некоторое время мы с Инной встречались. Но потом у нас вышла ссора, и я дал ей пощечину или две.

— И что?

Мальте Габриэльссон, сидящий перед ними в халате, вдруг показался грустным и каким-то хрупким.

— Наверное, в глубине души я уже понимал, что Инна устала от меня и все равно меня бросит. Эта мысль была невыносима. Поэтому я позволил… потерять над собой контроль или как это еще называть. И убеждал себя потом, что разрыв произошел по этой причине. Но она и без того бы меня бросила. И я знал об этом. Задним числом я много размышлял.

— Почему вы перевели ей деньги?

— Случайный импульс. Я наговорил на ее автоответчик сообщение. Сказал: «Это не за твое молчание. Я свинья. Если ты хочешь заявить на меня в полицию, то сделай это. Купи себе на эти деньги что-нибудь красивое. Картину или украшение. Спасибо тебе за то время, которое мы провели вместе, Инна!» Мне очень хотелось, чтобы все выглядело именно так: что я свинья и прервал наши отношения, подняв на нее руку.

— Двести тысяч — немалая сумма за одну пощечину. И даже за две, — сказала Анна-Мария.

— Тем не менее, это попадает в разряд «нанесение телесных повреждений». Я адвокат. Если бы она заявила на меня в полицию, меня выгнали бы из коллегии адвокатов. — Внезапно он посмотрел в глаза Анне-Марии и проговорил с нажимом: — Я ее не убивал.

— Вы хорошо ее знали. Были ли люди, желавшие ей смерти?

— Не знаю.

— Что за отношения были у нее с братом?

— Инна мало говорила о нем. У меня сложилось впечатление, что она устала от Дидди. Ей надоело без конца отдуваться за его промахи. Почему вы не спросите его самого?

— Я бы с удовольствием, но он сейчас в командировке в Канаде.

— Ах вот оно что, Маури и Дидди в Канаде. — Мальте снова вытер у себя под носом. — Во всяком случае, они недолго ее оплакивали.

— Маури Каллис не в Канаде, только Дидди Ваттранг, — сказал Анна-Мария.

Габриэльссон прервал свое занятие.

— Только Дидди? Ни за что не поверю.

— Что вы имеете в виду?

— Судя по тому, что рассказывала Инна, Маури давно уже не отправляет Дидди в деловые поездки в одиночку. Тот не умеет правильно оценивать ситуацию. Несколько раз принимал абсолютно безумные решения. Нет, если он куда-то и ездит, то только вместе с Инной — в смысле, ездил, пока она была жива, или вместе с Маури. И никогда один. Он может в любой момент опозориться. К тому же мне кажется, что Маури ему не доверяет.

Когда они вышли на улицу, Свен-Эрик вздохнул:

— Жалко людей.

— Ты его жалеешь?! — воскликнула Анна-Мария. — Что за чушь!

— На самом деле он чудовищно одинок. Адвокат, зарабатывает немалые деньги, а когда болеет, некому прийти и сходить в магазин. А квартира — разве это дом? Хоть бы кошку завел.

— И стирал ее в стиральной машине, чтоб чего-нибудь не запачкала, да? Гаденыш чертов, побил женщину и теперь жалеет себя, потому что она все равно бы его бросила. Ну, а насчет пощечины или двух — тут у меня есть кое-какие собственные соображения. Все было не так. Ну да бог с ним. Что скажешь насчет обеда?

Инна Ваттранг проезжает железные ворота по дороге в усадьбу Регла. Второе декабря. Припарковавшись у бывшей прачечной, в которой теперь ее дом, она пытается выйти из машины. Это не так просто.

Она проделала весь путь от Стокгольма, но сейчас, когда все позади, руки вдруг ослабели. У нее едва хватает сил вытащить ключ из зажигания.

Удивительно, что она вообще добралась домой! Боже, ведь ей пришлось ехать в темноте за красными задними огнями других машин. Один глаз вообще не открывается, и ей всю дорогу нужно было держать лицо поднятым вверх, иначе из носа начинала течь кровь.

Инна пытается нащупать ремень безопасности, чтобы отстегнуть его, но обнаруживает, что вообще не пристегнулась. И даже не услышала сигнала, который обычно об этом напоминает.

Все тело затекло. Когда она открывает дверцу и пытается вылезти наружу, то вдруг ощущает острую боль в груди. Когда же от внезапной боли она делает резкий вдох, боль становится еще сильнее. Похоже, он сломал ей ребра.

Это все так нелепо, что почти смешно. С большим трудом Инна выбирается из машины. Держится одной рукой за дверцу, не может выпрямиться — стоит, согнувшись, дыша поверхностно. Роется в сумочке, ища ключи от дома, надеясь в глубине души, что из носа снова не польется — эту сумочку от «Прада» она очень любит.

Черта с два тут найдешь ключ. Она же ни черта не видит. Направляется к черному чугунному фонарному столбу у фасада дома. И в этот самый момент, когда Инна стоит под фонарем, вся в лучах света, до нее доносятся голоса. Это Эбба и Ульрика, жены Маури и Дидди. Иногда они отправляются на катере в Хедландет и общаются с другими такими же женушками — дегустации вин, девичники и прочие развлечения без детей. Вернувшись обратно и причалив у мостков, они обычно проходят мимо дома Инны — это самый короткий путь. Сейчас она слышит их смех и разговоры еще издалека.

Женщина обдумывает, не успеет ли спрятаться — но что это будет за зрелище? Убежать, словно Квазимодо, и слиться с тенями.

Первой ее замечает Ульрика.

— Инна?! — восклицает она с вопросительной интонацией в голосе. — А что такое с Инной? Она что, перепила или что? Почему она стоит в такой странной позе?

Теперь слышится голос Эббы.

— Инна? Инна!

Их шаги поспешно приближаются по гравиевой дорожке.

Град вопросов. Это все равно что оказаться запертой в шкафу с роем пчел.

Разумеется, она лжет им. Обычно у нее это прекрасно получается, но сейчас женщина слишком усталая и разбитая.

Инна наспех придумывает какую-то историю про компанию подростков, которые напали на нее в центре города… да, они отобрали у нее бумажник… Нет, Ульрика и Эбба вовсе не должны звонить в полицию. Почему? Да потому, что она просит их этого не делать.

— Мне надо просто отлежаться, — пытается Инна убедить их. — Кто-нибудь может помочь мне достать ключ из этой трижды проклятой сумки?

Она ругается, чтобы не заплакать.

— Ложиться может быть опасно, — говорит Ульрика, пока Эбба роется в ее сумочке в поисках ключа. — Они били тебя ногами? Могут быть внутренние кровоизлияния. Во всяком случае, надо вызвать врача.

Инна мысленно стонет. Будь у нее пистолет, она бы застрелила их обеих, только бы они заткнулись и оставили ее в покое.

— Нет у меня никаких внутренних кровоизлияний! — шипит она.

Эбба находит ключ, открывает дверь и зажигает свет в холле.

— Да вот же твой бумажник! — говорит она и выуживает его из сумочки со странным выражением лица.

В ярко освещенном холле они еще отчетливее видят, как сильно Инна избита. Они просто не знают, что и думать.

Инна выдавливает из себя улыбку.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны помочь мне… — Черт, она говорит так, словно они — игрушечные мишки на диване, ей никак не найти верный тон, она просто хочет, чтобы они поскорее ушли. — …поговорим об этом завтра, сейчас мне надо отдохнуть… Пожалуйста, не рассказывайте пока ничего Дидди и Маури, мы вернемся к этому завтра.

У женщин лица испуганных косуль. Она захлопывает дверь у них перед носом.

Не нагибаясь, Инна стряхивает с себя туфли и осторожно поднимается по лестнице на второй этаж. Роется в аптечке, принимает ксанор, запив его водой из-под крана прямо из горсти, затем имован — эти таблетки она не проглатывает целиком, а терпеливо обсасывает оболочку, чтобы они подействовали быстрее.

Затем она размышляет, хватит ли у нее сил спуститься в кухню и взять себе бутылку виски. Присев на край кровати, она откидывается назад, ощущая во рту горький привкус от имована. Это мощное средство. Сейчас все будет в порядке.

Внизу в холле открывается и закрывается дверь, слышны быстрые шаги по лестнице и голос Дидди:

— Это всего лишь я.

Такова его стандартная входная фраза. Он всегда открывает дверь и заходит с этими словами. И с тех пор, как он женился, эти слова заставляют Инну чувствовать себя второй женой с собственным жильем.

— Кто? — произносит он, едва взглянув на нее. Кровь на рубашке, распухший нос, разбитая губа, заплывший глаз.

— Мальте, — говорит она. — Он немного… потерял над собой контроль. — Инна улыбается озорной улыбкой — насколько это возможно. О том, чтобы рассмеяться, не может быть и речи — несмотря на бензодиазепины. — Если ты считаешь, что я выгляжу не очень, посмотрел бы ты на его белоснежный ковер в спальне, — шутит она.

Дидди пытается улыбнуться в ответ.

«Боже, какой он стал скучный!» — думает Инна. Ее тошнит от него.

— Тебе очень плохо? — спрашивает он.

— Вроде уже полегчало.

— Можно, я о тебе немного позабочусь? — говорит Дидди. — Принести тебе чего-нибудь?

— Льда, а то я буду завтра выглядеть как черт знает что. И «дорожку».

Он организует все необходимое. Выпив виски, который он тоже принес, она начинает чувствовать себя вполне сносно — для такой ситуации. Боль отступила, виски согрел ее изнутри и помог расслабиться, а кокаин прояснил сознание.

Дидди расстегивает пуговицы на ее рубашке и осторожно раздевает. Намочив махровое полотенце теплой водой, смывает кровь с ее лица и волос.

Прижимая к глазу кухонное полотенце с завернутым в нем льдом, Инна произносит что-то в духе Рокки Бальбоа:

— I can’t see nothing, you got to open my eye…[30]

Дидди садится на пол между ее коленями и запускает руки под юбку. Отстегивает от пояса чулки и стаскивает их, целуя колени. Его пальцы гладят бедра, забираясь все выше. Они дрожат от возбуждения. В трусиках у нее мокро от спермы другого мужчины. Это безумно сексуально.

Они обычно посмеиваются над ее бойфрендами — он и Маури. Ей попадаются какие-то невероятные типы. Откуда она их только берет? Этот вопрос они с Маури часто задают себе.

Посади Инну на голую скалу посреди океана, и тут же к ней подплывет какой-нибудь тип в платье и парике с самыми странными наклонностями, которым Инна будет полностью соответствовать.

Иногда она что-то рассказывает — просто ради того, чтобы позабавить их. Как в прошлом году, когда Инна послала эсэмэску из роскошного отеля в Буэнос-Айресе: «Целую неделю не выходила из гостиницы».

Когда она вернулась, Маури и Дидди поджидали, как два нетерпеливых лабрадора — в ожидании, что Инна бросит им кость: «Рассказывай, рассказывай!»

Тогда Инна от души расхохоталась. Ее друг увлекался кораблями.

— Он разъезжает по крупнейшим портовым городам мира, — рассказывает она. — Поселяется в роскошных отелях с видом на гавань и сидит там неделю, ведя учет кораблей. Можете закрыть рты, пока я говорю.

Маури и Дидди закрыли рты.

— Еще он снимает их на видео, — продолжает она. — В прошлом году, на свадьбе дочери, он показал фильм про разные суда, которые заходят и выходят из гавани в разных портах по всему миру. На двадцать минут. Гости просто извелись.

— А ты чем там занималась? — спросил Маури. — Пока он смотрел на свои корабли?

— Ну, прочла массу книг. Ему, конечно, более всего хотелось, чтобы я лежала рядом и слушала, когда он рассказывает. Так что можете спросить меня о танкерах. Я теперь знаю о них почти все.

Они посмеялись. Но Дидди подумал тогда с любовью, что это его сестра. Для нее все приемлемо. Она выбирает себе в друзья больших оригиналов. Любит их, находит их интересными, помогает в исполнении их мечтаний — в некоторых случаях таких вот невинных.

Впрочем, рядом с ней все кажется таким естественным.

«Мы всегда играли в невинные игры, — думает Дидди, пытаясь нащупать пальцами клитор Инны. — Все допустимо, если не вредишь тому, кто этого не хочет».

Ему так не хватает теперь того чувства, которое окружало его раньше, — что жизнь неуловима как летучий эфир, что каждый миг существует только здесь и сейчас, а потом уже не вернется. Чувства искреннего детского удивления перед всем.

С Ульрикой и малышом он утратил это чувство. Он до сих пор не понимает, как это могло произойти — что он вот так вот взял и женился.

Ему так хотелось, чтобы Инна вернула ему былое легкомыслие и беспечное существование. Как прекрасно просто плыть по течению! Потом тебя вынесет на берег. Ты пойдешь бродить по нему. Найдешь прекрасную раковину. Потеряешь ее. Прибой снова унесет тебя. Именно такой должна быть настоящая жизнь!

— Прекрати! — раздраженно говорит Инна и отталкивает его руку.

Но Дидди не желает ее слушать.

— Я люблю тебя, — шепчет он ее коленям, — ты неподражаемая женщина.

— Я не хочу, — говорит она. — Перестань.

Поскольку он не перестает, она произносит:

— Подумай об Ульрике и маленьком принце.

Дидди немедленно прекращает и отодвигается от нее, по-прежнему сидя на полу. Кладет руки на колени, словно они — две фарфоровые статуэтки на пьедесталах. Он ждет, что она скажет что-нибудь смягчающее и утешительное.

Но Инна ничего такого не говорит. Вместо этого она роется в сумочке, достает пачку сигарет и закуривает.

Дидди обижен. Чувствует себя отверженным и униженным. У него возникает желание сделать ей больно.

— Что с тобой случилось? — спрашивает он, показывая всем своим видом, что его удивляет ее ханжество.

Он всегда любил своих женщин и немногочисленных мужчин мягко и не больно, никогда не понимал, в чем удовольствие от насилия и жесткого секса. Но ему не доводилось отстаивать перед другими свою точку зрения. Если компания желала острых ощущений, он всегда находил повод улизнуть, пожелав им приятно повеселиться. Однажды он даже остался посмотреть. Просто из вежливости. Или потому, что ему было особенно лень уходить в ночь.

Но Инна! Уж она-то делала все или почти все. Достаточно взглянуть на нее сейчас. Так что же с ней случилось?

Дидди спрашивает ее об этом.

— Что это с тобой? — говорит он. — Неужели тебя теперь заводит только какое-нибудь извращение? Неужели тебя надо сначала побить, как последнюю амфетаминовую проститутку?

— Ну хватит, — говорит она усталым голосом.

Но Дидди в отчаянии. Он чувствует, что теряет ее — или, возможно, уже потерял. Она улетела от него в мир, населенный вонючими пожилыми мужчинами со странными пристрастиями, он видит перед собой огромные обшарпанные квартиры в дорогих кварталах европейских столиц. В больших ваннах повис запах гнили из канализации. Тяжелые пыльные занавеси на окнах спален всегда опущены, закрывая дневной свет.

— Что у тебя с этими омерзительными старыми мужиками? — произносит он, намеренно вкладывая в свой тон оттенок отвращения.

— Прекрати!

— Никогда не забуду — когда тебе было двенадцать лет…

— Прекрати! Прекрати немедленно!

Инна встает. Лекарства и наркотик убаюкали боль в ее теле. Она падает на колени рядом с Дидди, берет его за подбородок и с сочувствием смотрит в лицо. Гладит по волосам. Утешает, произнося самым мягким голосом ужасные слова:

— Ты утратил это. Оно ушло. Ты уже не мальчик. Как грустно! Жена, ребенок, дом, ужины с другими парами, приглашения на загородные дачи — все это так тебя украшает. Но твои волосы начинают редеть. Твоя длинная челка смотрится смешно. Скоро тебе придется зачесывать ее поверх лысины. Поэтому тебе теперь все время нужны деньги? Как ты сам не замечаешь? Раньше тебе все доставалось бесплатно. Тебя приглашали в компании, угощали кокаином. Теперь ты стал покупателем.

Она встает, снова затягивается.

— Откуда у тебя деньги? Сколько там у тебя зарплата — восемьдесят тысяч в месяц? Я знаю, что ты получал доходы за спиной у компании. Когда «Квебек Инвест» продавал свою долю, и котировки «Нортерн Эксплорер» упали. Я знаю, что это ты спровоцировал эту ситуацию. Мне позвонил журналист из «СДН» и задал кучу вопросов. Маури будет в бешенстве, если узнает. Просто в бешенстве!

Дидди чуть не плачет. Как такое вышло? Почему в их отношениях с Инной такая трещина?

Более всего ему хочется сейчас развернуться и уйти. И вместе с тем Дидди боится это сделать. Ему почему-то кажется, что если он уйдет сейчас, то уже не сможет больше вернуться.

Они всегда обходились без веры, он и Инна. Не то чтобы совсем ни во что не верили — просто не позволяли никому отягощать их. Люди приходят и уходят. Открываешь им душу, а потом отпускаешь, когда настает момент. А он всегда настает — рано или поздно. Но Дидди всегда казалось, что они с Инной — исключение из общего правила. Если мама, озабоченная деньгами и социальным положением, всегда была для него лишь видимостью, бумажной декорацией, то Инна оставалась самой что ни на есть настоящей.

Теперь Дидди понимает, что он не исключение. Он оторвался от сестры. И она спокойно позволила этому произойти.

— Уходи, пожалуйста, — говорит Инна самым дружелюбным тоном, каким могла бы обратиться к любому — мягко и по-дружески. — Мы поговорим об этом завтра.

Он кивает светловолосой головой. Чувствует, как редеющая челка бьется о лоб. Ни о чем они завтра не будут разговаривать. Все сказано. Все позади.

Дидди кивает головой всю дорогу вниз по лестнице, через лужайку, сквозь тьму до самого дома, где его ждут жена и маленький сын.

Ульрика встречает его в дверях вопросом:

— Ну, как она?

Маленький принц спит, и Ульрика прижимается к Дидди. Он заставляет себя обнять жену. Поверх ее головы он видит собственное лицо, отраженное зеркалом в золотой оправе — и не узнает того, кто смотрит на него. Кожа — как маска, оторвавшаяся от точек приклеивания.

И Инна знает про эту историю с «Квебек Инвест». Это плохо, очень плохо. Что она там сказала? Что ей звонил журналист с «СДН» и задавал вопросы?

Инна лежит на кровати, прижав мокрое полотенце к носу, из которого снова сочится кровь. И вновь она слышит, как дверь на первом этаже открывается и закрывается. На этот раз — голос Маури.

— Алло!

Инна мысленно издает стон. Она не в состоянии объясняться. Да и не собирается этого делать. Не в состоянии запретить им звонить в полицию и вызывать врача.

Маури, во всяком случае, стучится. Он стучится сперва во входную дверь, потом по косяку двери, уже стоя в холле и окликая ее. Похоже, он готов постучать и по перилам лестницы, выкрикивая, что сейчас поднимется. И еще раз стучится в открытую дверь спальни, прежде чем осторожно заглянуть внутрь.

Маури смотрит на ее распухшее лицо, на ее разбитую губу, синяки у нее на запястьях и спрашивает:

— Ты сможешь все это запудрить, как ты думаешь? Мне нужно, чтобы ты поехала со мной завтра в Кампалу на встречу с министром экономики.

Тут Инна начинает смеяться. Она совершенно в восторге от того, что Маури изображает хладнокровие и сохраняет хорошую мину при плохой игре.

* * *

Когда третьего декабря Инна и Маури вылезают из самолета, снабженного кондиционером, жара и влага ударяют им в лицо, как воздушная подушка в автомобиле. Пот стекает по ним ручьями. В такси нет кондиционера, а сиденья обтянуты искусственной кожей — вскоре спины у них насквозь промокли от пота, они стараются сидеть то на одной, то на другой ягодице, чтобы уменьшить контакт с сиденьем. Таксист обмахивается огромным веером и, нисколько не смущаясь, подпевает песням, льющимся из радио. Движение хаотично, то и дело машина останавливается в пробках, и тогда водитель вывешивается в окно и болтает с другими таксистами или делает знаки детишкам, которые возникают как по волшебству, пытаясь что-то продать или просто держа перед собой раскрытую ладонь. «Мисс!» — говорят они, умоляюще стуча в окошко Инны. Она и Маури сидят на заднем сиденье с поднятыми окнами и потеют, как звери.

Маури зол, их должны были встретить в аэропорту, но, не обнаружив встречающих, они вынуждены были взять такси. В прошлый раз, будучи в Кампале, он видел огромные зеленые парки, холмы вокруг города. Сейчас он видит только марабу с их омерзительными красными шейными мешками, толпящихся на крышах домов.

В здании правительства работает кондиционер, температура поддерживается на уровне двадцати двух градусов, так что Инна и Маури в своей мокрой одежде сразу начинают мерзнуть. Секретарь проводит их внутрь, и едва они успевают подняться по широкой мраморной лестнице с красным ковром и перилами из черного дерева, как навстречу им выходит министр экономики. Это женщина лет шестидесяти с широкими бедрами. На ней темно-синий деловой костюм, волосы выпрямлены специальными щипцами и заколоты на затылке. Черные туфли поношены, под выделанной кожей проступают очертания пальцев ног. Она пожимает им руки, смеясь и весело разговаривая, кладет свою левую руку поверх их ладоней. По пути в свой кабинет спрашивает, как прошла поездка и какая погода в Швеции. Предлагает сесть и наливает чай со льдом.

Всплеснув руками, с ужасом в голосе спрашивает, что произошло с Инной.

— У вас такой вид, словно вы пытались пересечь улицу Лювум-стрит[31] в час пик.

Инна рассказывает свою историю о том, как на нее в самом центре Стокгольма напала группа подростков.

— Уверяю вас, — говорит она под конец, — самому младшему было лет одиннадцать, не более.

«Именно детали делают ложь убедительной, — думает Маури. — Инна врет с такой завидной легкостью».

— Куда катится наш мир? — вздыхает министр экономики и подливает им еще чаю со льдом.

На секунду воцаряется тишина. Все думают об одном и том же. То, что группа подростков нападает на женщину, избивает ее и забирает кошелек — просто воскресная служба по сравнению с тем, что происходит на севере Уганды. Военизированные группировки и «Господня армия сопротивления» наводят ужас на мирное население в северных частях страны. Казни, пытки, изнасилования стали частью повседневной жизни. ГАС регулярно забирает в солдаты детей — боевики приходят среди ночи, приставляют пистолеты к головам родителей, заставляют детей убить семью соседей — «иначе твоя мать умрет», и затем забирают их с собой. Не приходится опасаться, что они сбегут, — им уже некуда вернуться.

Из страха быть украденными около двадцати тысяч детей приходят каждый вечер из деревень в город Гулу и спят возле церквей, больниц и автобусных станций, чтобы утром снова отправиться домой.

Но Кампала — хорошо обустроенный город, в котором можно сидеть в кафе на открытых террасах и заниматься торговлей. О проблемах в северных провинциях здесь говорить не принято. Поэтому ни Инна, ни Маури, ни министр экономики больше ни словом не обмолвились о детях и насилии.

Вместо этого они начинают приближаться к тому, ради чего встретились сегодня. Это тоже минное поле. Все хотят договориться. Но каждая сторона — на своих, а не на чужих условиях.

«Каллис Майнинг» закрыл свою шахту в Килембе. Пятью месяцами ранее трое бельгийских горных инженеров были убиты, когда местная милиция напала на автобус, идущий в Гулу. Инфраструктура почти полностью разрушена. Вместе с двумя другими горнодобывающими компаниями «Каллис Майнинг» построила дорогу от северо-запада Уганды до Кампалы. Три года назад она была совершенно новая, а сейчас местами совсем непроходима. Различные военизированные формирования минировали, блокировали и взрывали ее. После наступления темноты ее нередко перегораживают, и может произойти все, что угодно. Вокруг нее болтаются накачанные наркотиками, обалдевшие подростки с оружием в руках. А за ними, чуть поодаль — их более старшие товарищи по оружию.

— Я строил шахту не для того, чтобы ею овладели вооруженные группировки, — говорит Маури.

Его служба безопасности, призванная охранять территорию вокруг шахты, давно дезертировала. Сейчас там происходит незаконная добыча. До конца не ясно, кто заправляет, используя оборудование, которое компания не смогла вывезти, и приводя весь парк техники в негодность. До Маури дошли слухи, что это формирования, стоящие на стороне правительственных войск. Стало быть, вполне вероятно, что его обкрадывает сам Мусевени.

— Это проблема всей нации, — говорит министр экономики. — Но что мы можем сделать? Силы нашей армии ограничены, она не может находиться повсюду. Мы стараемся в первую очередь охранять школы и больницы.

«Чепуха, — думает Маури. — Если даже и не они воруют у меня, то все равно правительственные войска заняты тем, чтобы подчинить себе территории в северо-восточной Конго, разграбить шахты и перевезти золото через границы».

Официальная позиция, разумеется, что все золото, продаваемое за границу, добыто на государственных шахтах в самой Уганде, но все прекрасно знают, как обстоит дело на самом деле.

— У вас возникнут проблемы с привлечением иностранных инвесторов, — говорит Маури. — Они не решатся вести дела в стране, которая не может навести порядок на своих северных территориях.

— Мы очень заинтересованы в иностранных инвесторах. Но что я могу сделать? Мы предлагали выкупить у вас шахту…

— За гроши!

— За ту сумму, которую вы когда-то за нее заплатили.

— А после этого я вложил более десяти миллионов долларов в инфраструктуру и оборудование!

— Но теперь она ни для кого не представляет ценности! И для нас тоже. В этом регионе множество проблем.

— Да уж, я в курсе! И, как мне кажется, вы не осознаете, что существует только один путь, помогающий их решить: защитить инвесторов. Вы могли бы разбогатеть!

— Мы — разбогатеть? Каким образом?

— Инфраструктура. Школы. Развитие общества. Создание рабочих мест. Доходы от налогов.

— Неужели? В течение тех трех лет, что вы разрабатывали шахту, ваша компания заявляла, что не получает прибыли. Так что вы не платили никаких налогов.

— Этот вопрос мы обсуждали с вами еще тогда! В начале пути нужны инвестиции. В течение первых пяти лет на прибыль рассчитывать не приходится.

— Так что вы получите все, а мы ничего. А теперь, когда у вас возникают проблемы, вы приходите к нам и хотите, чтобы военные силы защищали ваши предприятия. А я говорю: давайте государство станет совладельцем компании. Мне гораздо проще найти средства для охраны предприятия, совладельцем которого являемся мы сами.

Маури кивает и, кажется, размышляет.

— Тогда, может быть, вы могли бы помочь нам с другими возникшими у нас проблемами. Внезапно оказалось, что наша лицензия в отношении выпуска газов в атмосферу не действует. Кроме того, под конец у нас возникли проблемы с профсоюзом. К тому же, возможно, президент решит выполнить свои обязательства по нашему предыдущему договору. Когда мы покупали шахту, он обещал построить гидроэлектростанцию на Альберт-Ниле.[32]

— Подумайте над моим предложением.

— Каким?

— Государство покупает пятьдесят один процент акций в «Килембе Голд».

— Форма оплаты?

— О, договоримся. В настоящий момент президент отдает приоритет развитию здравоохранения и профилактике СПИДа. Мы пример для соседних стран. Мы могли бы оплатить покупку из будущих прибылей.

Министр экономики произносит все это легким тоном, словно они старые друзья. Маури, как всегда, балансирует на грани нейтрального и вежливого тона, хотя тщательно подбирает слова.

Обычно Инна всегда разряжает атмосферу, но сейчас у нее нет сил. За их легкими дружелюбными голосами слышится бряцание оружия.

В баре отеля Инна и Маури выпили не по одному стаканчику виски. Вентилятор под потолком и бездарный пианист. Слишком много персонала и слишком мало посетителей. Иностранцы, знающие, что цены здесь в три раза выше, чем в любом баре в городе, однако пренебрегающие этим. Все же здесь намного дешевле, чем у них дома.

Вместе с тем — нарастающий гнев. Усталость от того, что надо постоянно быть начеку. Всегда переплачивать. Просто потому, что ты белый. Постоянно перепроверять цены, если хватит сил. И все равно тебя надуют. Едва отдаешь себе отчет в том, как раздражает одна из официанток, которая громко болтает с девицей, работающей в баре. Кто пришел сюда развлекаться? Они или посетители? Кто платит и кто получает зарплату?

Маури пьет, чтобы внутри прекратился темный водоворот, постоянно выносящий на поверхность что-то черное со дна. Он не хочет в этом признаваться. Он так хотел бы, чтобы оно снова улеглось на дно. Лучше всего лечь спать и подумать об этом завтра на свежую голову.

Как назло, Инну избили именно сейчас. Если бы не это, все могло бы получиться иначе. Возможно, они обсудили бы это вместе. Она помогла бы ему взглянуть на все проще. Даже, может быть, рассмешила бы его, заставила подумать: да, иногда приходится грести против течения.

Но сейчас у нее нет сил. Она пьет, чтобы заглушить ноющую боль в лице, думает о том, не загноится ли рана на губе или возле глаза. Все еще пока не зажило, могут образоваться трофические язвы. После этого события она подавлена, сама не своя. Со временем выяснится, что причин несколько. А Маури просыпается среди ночи от водоворотов, бурлящих внутри, смывающих с бортов черный налет.

Кондиционер неисправен. Маури открывает окно в черную ночь, но это не дает прохлады, лишь навязчивый треск цикад и кваканье жерлянок.

Как это объяснить? Да разве кто-нибудь поймет? Когда Инна с его секретаршей прибегают и гордо показывают ему обложку «Business Week» — и он видит свое лицо. Маури не чувствует их радости. Гордость? Ничего похожего. Стыд пригвождает его к столбу. Его превратили в доступную девочку, в проходной двор.

Когда Шведская экономика и Союз работодателей приглашают Маури выступить с лекцией и берут по тридцать тысяч с участника — зал все равно переполнен. И все же он всего лишь их проститутка.

Они поднимают его на знамена как доказательство того, что у всех равные возможности. Каждый может добиться успеха. Каждый может добраться до вершин, надо только захотеть — взгляните на Маури Каллиса. Благодаря ему становится ясно, что все парни и девчонки в Тенсте или Бутчюрке, все лодыри в Норрланде сами виноваты. Отберите у них пособие, пусть им станет выгодно работать. Дайте людям стимул стать как Маури Каллис.

И они похлопывают его по спине, жмут ему руку, но он никогда не станет одним из них. У всех у них звучные фамилии, за ними стоят их семьи и старые деньги. Маури Каллис навсегда останется выскочкой без породы и стиля.

Он помнит свою первую встречу с матерью Эббы. Его пригласили к ним в усадьбу. Весь ее антураж произвел на него сильное впечатление — долгое время он искренне верил, что они сдают в аренду помещения под конференции потому, что усадьба представляет собой историческую ценность, которую они стремятся популяризировать — как сказала ее мать в интервью одному глянцевому журналу. Но однажды, увидев их бухгалтерские книги, он понял — они делают это для того, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.

Так или иначе, в первый раз Маури пришел с букетом цветов, коробкой конфет «Аладдин» и в костюме, несмотря на жару — дело было в середине июля. Он не представлял себе, в чем еще можно явиться в гости к людям, которые владеют такой роскошной усадьбой — просто настоящим дворцом.

Мать Эббы улыбнулась, когда он протянул ей букет и коробку, снисходительной и немного ироничной улыбкой. Дешевый шоколад поставили на стол, когда пили кофе. Он лежал и таял в своей коробке. Никто не взял ни одной конфеты. У матери был огромный сад с кустами роз и другими цветами. В гигантских вазах стояли ее причудливые композиции. Куда девался его скромный букет, Маури понятия не имел. Возможно, отправился прямо в компост.

Они с Эббой спустились к реке, к старой купальне, чтобы поприветствовать ее отца. Над купальней был поднят флаг — в знак того, что папочка купается. Тревожить его не полагалось. Но раз бойфренд Эббы впервые пришел к ним в гости, папа сказал, чтобы они все равно зашли. От жары Маури вынужден был снять с себя пиджак. Теперь он нес его, перекинув через руку. Верхняя пуговица на рубашке расстегнута, галстук скомкан в кармане. На всех остальных была летняя одежда, свободного покроя, но явно дорогая.

Отец Эббы сидел в шезлонге на мостках. Когда молодые люди подошли, он поднялся и сердечно поприветствовал их. Он был совершенно голый. Его это нисколько не смущало. Маленький член вяло свисал и покачивался при каждом движении.

Это в Маури все было неправильно.

«Ну ладно», — думает Маури, стоя у окна посреди жаркой африканской ночи, когда все унижения и оскорбления жизни теснятся вокруг него. В первый и последний раз отец Эббы предстал перед ним в голом виде. Когда он потом прискакал к нему со своими старыми дружками и попросил вложить их деньги, все они были в костюмах и угостили его обедом в ресторане «Рич».

Теперь он вспоминает, как впервые прилетел на север Уганды.

Они летели на маленьком самолете — в тот раз с ним были и Инна, и Дидди. Маури начал вести переговоры с правительством Уганды о покупке шахты в Килембе.

Войдя в самолет, они переглянулись. Пилот явно был под кайфом.

— Некоторые уже летят, — громко сказала Инна. Все равно никто не понимал шведского языка.

Они хихикали, рассаживаясь в самолете. Держались за свое легкомыслие до конца. Смеялись в лицо смерти. Так что в начале полета Маури боролся со своим страхом. Но потом его совершенно очаровали горы.

Густые зеленые джунгли окаймляли мягкие изгибы горных хребтов. А в долинах между горами извивались пресноводные реки. В них водились зеленые крокодилы. А горы таили запасы красной плодородной земли и золота, которое могло бы накормить всех.

Это было незабываемое впечатление. Маури чувствовал себя как принц, парящий над своим королевством и простирающий над ним руки.

Гул моторов самолета избавлял его от необходимости поддерживать разговор с друзьями. Его охватило чувство единения со всем этим.

Кем он мог бы стать в Канаде, не говоря уже о Кируне?

LKAB всегда останется крупнейшим предприятием в тех краях. Даже если сам он купит шахту и начнет добычу, ему вряд ли удастся что-то продать. Инфраструктура — узкое место. Рудная железная дорога полностью оккупирована LKAB, и даже им не удается вывозить все, что они могли бы продавать. Ему все время придется довольствоваться ролью просителя, мириться с тем, что его задвинули.

Но здесь все иначе. Здесь он сможет стать по-настоящему богатым. Те, кто успеет сюда первым, смогут заработать целое состояние. Построить города, шоссе, железные дороги, гидроэлектростанции.

Позднее он сказал Дидди и Инне:

— Шахта — всего лишь дырка в глиноземе. У них нет никакого оборудования, они роют вручную. И тем не менее, находят предостаточно. Здесь таятся несметные богатства.

— И масса неприятностей, — возразил Дидди.

— Правильно, — кивнул Маури, — но не будь проблем, все трусы уже были бы здесь. Я хочу быть первым. Конго — это полное безумие, но тут все по-другому! Уганда, во всяком случае, подписала международные соглашения, защищающие иностранных инвесторов — MIGA, OPIC…

— Остается надеяться, что они хотят и впредь получать международную помощь.

— Они хотят, чтобы добыча в шахте шла по-настоящему — собственно, сидят на сокровищах, которые не могут достать сами. Пять лет назад местная милиция заложила в эту самую шахту динамит и взорвала. Несколько геологов пытались отговорить служителей порядка, но их никто не слушал. Тогда там, внизу погибло около ста человек.

— У нас будут проблемы, — повторял Дидди.

— Само собой, — ответил Маури. — Я принимаю в расчеты большие проблемы. Расчеты — это по нашей части.

— Ты мой хозяин, — проговорила Инна. — Мне кажется, ты должен купить эту шахту.

Теперь Инна отсыпается, чтобы забыть боль в разбитом лице. Маури стоит у окна своего номера и слушает, как поют жерлянки во тьме угандийской ночи.

«Герхарт Снейерс был прав во всем», — думает он. «У них нет достаточного потенциала, чтобы самим разрабатывать свои природные ресурсы, — говорит Снейерс в голове у Маури, имея в виду все африканские страны, — но их бесит, что мы справляемся с этой задачей. Рано или поздно они поймут, что природные ресурсы в их собственной стране, конечно же, принадлежат им самим. С ними невозможно договариваться».

Тогда разговоры Снейерса вызвали у Маури отвращение, в этих рассуждениях ему чудились предрассудки. Он подумал, что Снейерс совсем забыл историю колонизации Африки. Кроме того, Снейерс не стеснялся таких слов, как «черные», а все страны называл «отсталыми».

Но уже в июле, когда были убиты бельгийские инженеры, Маури понял, что проблемы в Уганде так просто не рассосутся. Он заморозил проект в Килембе, вывез из страны иностранных рабочих и обучил двести человек из местных, оставив их охранять шахту. Месяц спустя ему сообщили, что все они разбежались, оставив шахту на произвол судьбы.

Чтобы привлечь других инвесторов, «Каллис Майнинг» пообещал гарантированную минимальную прибыль от проекта. Теперь другие инвесторы обратились в компанию и заявили, что ожидают обещанных выплат.

После майской встречи в Майами Снейерс дал ему номер счета и предложил переводить туда деньги для будущих вложений.

— Эти средства нельзя отследить, — сказал он.

Уже в июле Маури стал переводить деньги на этот счет. Несколько разрозненных поступлений от продаж. В любом случае, эти средства могут пригодиться для того, чтобы рассчитаться с другими инвесторами в Килембе. Он не может позволить себе в панике продавать акции, чтобы высвободить капитал, — это может всерьез подорвать репутацию предприятий холдинга «Каллис Майнинг» на рынке. И все затаятся. Кроме того, он выделил деньги на укрепление сил Кадаги на севере страны. Кадага обеспечил безопасность районов вокруг Килембе и нескольких других шахт. Однако, как сказал Маури Каллису Герхарт Снейерс, это нельзя назвать долгосрочным решением. Кадага может охранять шахты, но не инфраструктуру. То есть пока невозможно транспортировать что-либо из шахт безопасным образом. Кроме того, на сегодняшний день добыча окажется для Маури Каллиса незаконной. У всех необходимых разрешений органов местной власти закончился срок действия.

Сегодняшняя встреча с министром экономики Уганды окончательно решила дело. Если раньше Маури колебался, то теперь все сомнения остались позади. Он пытался работать честно в этой насквозь коррумпированной стране. Но пора уже перестать быть наивным.

Герхарт Снейерс прав. Мусевени — это тупик. Кроме того, Мусевени — диктатор и угнетатель. Его надо бы отдать под трибунал. Убрать его все более становится делом чести.

Маури будет защищать свое имущество. Он ни перед кем не склонит головы.

* * *

Сидя на своей кровати с ноутбуком на коленях, Ребекка Мартинссон просматривала файлы, обнаруженные в компьютере Эрьяна Бюлунда. Она уже надела пижаму и почистила зубы, хотя часы показывали всего семь. Боксер обследовал все уголки, время от времени возвращаясь к Ребекке, чтобы потоптаться на клавиатуре.

— Послушай, солнышко мое, — проговорила Ребекка и сняла котенка с колен. — Будешь плохо себя вести, я нажалуюсь твоему хозяину Свену-Эрику.

Камин излучал тепло. Огонь уже разгорелся, а поскольку она топила еловыми дровами, время от времени в камине раздавались негромкие взрывы. Боксер каждый раз подскакивал на месте с видом испуганным и любопытным. Кажется, он думал: «Что за ужасный монстр?» Огонь выглядывал из-за приоткрытой дверцы, как огромный красный глаз.

Что же выяснил Эрьян Бюлунд? Поискав в «Гугле» на «Каллис Майнинг», Ребекка обнаружила более двухсот восьмидесяти тысяч ссылок. Тогда она залезла в список ссылок Эрьяна Бюлунда, чтобы узнать, какие из страниц о «Каллис Майнинг» он просматривал.

Предприятие «Каллис Майнинг» являлось главным владельцем зарегистрированного на бирже предприятия «Нортерн Эксплорер АБ». В сентябре стоимость акций сильно колебалась. Сначала канадская инвестиционная компания «Квебек Инвест» продала все свои паи. Это создало тревогу, и цены на акции компании резко упали. Затем поступили сведения о положительных результатах проб из точек бурения возле Сваппаваары. Тут цены мигом подскочили.

«Кто выигрывает на этих скачках? — подумала она. — Разумеется, тот, кто покупает, когда курс акций низок, и продает, когда он высок. У кого нюх на деньги».

Одна из статей, которую просматривал Эрьян Бюлунд, рассказывала о новом составе правления компании, выбранного на внеочередном совещании после того, как канадская компания продала все свои акции. В правление был избран житель Кируны.

Заголовок гласил: «Свен Исраэльссон в правлении „Нортерн Эксплорер“».

Размышления прервала мелодия мобильного телефона. На дисплее высветился номер Монса Веннгрена.

Сердце в груди совершило прыжок на грани олимпийского рекорда.

— Привет, Мартинссон! — сказал он своим тягучим голосом.

— Привет, — ответила она, пытаясь придумать, что бы еще сказать, но все мысли замерли в голове. Когда прошла целая вечность, она выдавила из себя: — Как дела?

— Хорошо, все отлично. Сейчас мы все стоим в аэропорту, идем на регистрацию.

— Да? Ну, здорово.

Он рассмеялся на другом конце провода.

— Иногда с тобой довольно трудно разговаривать, Мартинссон! Но я уверен, что действительно будет здорово. Хотя природу я более всего люблю по телевизору. Ты приедешь?

— Возможно. Это довольно далеко от меня.

Возникла пауза. Потом Монс сказал:

— Приезжай, я этого хочу.

— Почему?

— Потому что я намерен уговорить тебя вернуться в бюро.

— Я не вернусь.

— Это ты сейчас говоришь. Но ведь я еще даже не начинал тебя уговаривать. Мы забронировали номер на твое имя с субботы на воскресенье. Надеемся, ты приедешь и покажешь нам, как надо кататься на лыжах.

Ребекка рассмеялась.

— Приеду, — сказала она.

Внезапно Ребекка почувствовала, что ей нетяжело будет встретиться с бывшими коллегами. Она поедет на встречу с Монсом. Он хочет, чтобы она приехала. Конечно, Ребекка не умеет ездить на горных лыжах. Когда она была ребенком, они не могли позволить себе такое. Да и кто подвез бы ее до лыжного склона, расположенного в городе? Но сейчас все это не имело никакого значения.

— Я вынужден заканчивать, — сказал Монс. — Обещаешь?

Ребекка пообещала. И тут он проговорил тихо и задушевно:

— Ну пока, Мартинссон. Значит, мы скоро увидимся.

И она проворковала в ответ:

— Пока!

Ребекка снова обратилась к компьютеру. На международном уровне выход «Квебек Инвестмент» из «Нортерн Эксплорер АБ» освещала лишь небольшая статья в англоязычной газете «Проспектинг энд Манинг». Заметка называлась «Цыплячьи бега». «Мы ушли преждевременно», — заявил исполнительный директор «Квебек Инвест Инк.» в комментарии по поводу того, что вскоре после продажи компанией своей доли акций, «Нортерн Эксплорер АБ» обнаружила и золото, и медь. Он добавил, что анализ материала, взятого из пробных бурений, осуществлялся некорректно и что руководство «Нортерн Эксплорер АБ» оказалось не в состоянии правильно спрогнозировать вероятность обнаружения пластов, достаточных для разработки. Исполнительный директор оценил перспективы дальнейшего сотрудничества между «Каллис Майнинг» и «Квебек Инвест Инк.» как «ничтожные».

«Почему? — задумалась Ребекка. — Неужели им не хочется еще раз попытать счастья, особенно сейчас, когда „Каллис Майнинг“ доказала свою успешность?»

И кто такой Исраэльссон? Почему Эрьян Бюлунд вводил в поисковик его имя и пересмотрел так много ссылок?

Она сделала то же самое — стала искать на имя Свена Исраэльссона, и тут ей начали попадаться чрезвычайно интересные статьи. Она продолжала читать.

Боксер всерьез занялся пуговицей на ее пижаме, которая висела на одной ниточке: бил по ней, смотрел, как она качается, потом хватал ее обеими лапами и вцеплялся в нее своими маленькими острыми зубками. Опаснейший котенок-убийца. Часы бедной пуговицы были сочтены.

В половине восьмого Ребекка Мартинссон позвонила главному прокурору Альфу Бьёрнфуту.

— А известно ли тебе, чем занимался Свен Исраэльссон, прежде чем его выбрали в правление «Нортерн Эксплорер АБ»? — спросила она.

— Нет, — ответил Альф и выключил телевизор, поскольку все равно переключался с одного канала на другой в поисках того, что можно было бы посмотреть без отвращения.

— Он возглавлял SGAB в Кируне: «Скандинавский центр по анализу проб химических элементов». Это предприятие чуть было не скупили два года назад американцы. Но в последний момент «Каллис Майнинг» приобрел контрольный пакет акций, и они остались в Кируне. Это особенно интересно в свете того, что канадская инвестиционная компания «Квебек Инвест» в прошлом году продала все свои акции в «Нортерн Эксплорер АБ» незадолго до того, как «Нортерн Эксплорер» сообщила, что им удалось обнаружить достаточные для разработки пласты меди и золота возле Сваппаваары.

— Так-так, а в чем связь со Свеном Исраэльссоном?

— У меня выстроилась такая логическая цепочка: Свен Исраэльссон возглавляет компанию, анализирующую пробы, которые «Нортерн Эксплорер» бурит возле Сваппаваары. Он испытывает благодарность и лояльность по отношению к «Каллис Майнинг», поскольку «Каллис Майнинг», выкупив контрольный пакет акций, спас их от американцев. В противном случае они все лишились бы работы или вынуждены были переехать в США. В статье, которую мне удалось разыскать, исполнительный директор «Квебек Инвест» дуется на них и говорит, что анализ проб проводился недобросовестно, и выражает сомнение в том, что «Квебек Инвест» будет в дальнейшем сотрудничать с «Каллис Майнинг». Естественно, встает вопрос — почему он дуется?

— А что тут удивительного? — проговорил Альф Бьёрнфут. — Они потеряли массу денег, преждевременно продав свою долю.

— Само собой. Но эти инвесторы на самом деле привычны к риску и, соответственно, к неудачам такого рода и обычно не выражают своих обид, когда им звонят журналисты. А после этого Свена Исраэльссона выбирают в правление дочернего предприятия «Нортерн Эксплорер АБ». Правда, пройдет некоторое время, прежде чем они получат лицензию на разработку и начнут добычу, но когда это произойдет, «Нортерн Эксплорер» станет предприятием-миллиардером. А Свен Исраэльссон — обычный химик на маленьком предприятии по анализу проб. Каким образом он мог взлететь до руководящих постов в «Нортерн Эксплорер»? Тут что-то нечисто. Мое предположение следующее: у Свена Исраэльссона были все возможности подтасовать результаты анализов. Думаю, он помог скрыть те анализы, которые показывали положительные результаты. Мне кажется, компании «Каллис Майнинг» помогли вывести из игры второго по величине совладельца. Возможно, они каким-то образом подали «Квебек Инвест» сигнал о том, что результаты будут отрицательными. И «Квебек Инвест» поспешил продать свои акции, боясь огромных потерь, когда рынок отреагирует. После этого цена акций упала во много раз. А месяц спустя «Нортерн Эксплорер» распространил новость о позитивных результатах.

Возможно, поэтому «Квебек Инвест» так на них обиделись и даже высказались в прессе, что не видят перспектив дальнейшего сотрудничества с «Каллис Майнинг». Они чувствуют, что их обвели вокруг пальца, но доказать ничего не могут. Если кто-то из сотрудников «Каллис Майнинг» или сам Свен Исраэльссон купили акции до того, как была опубликована новость о положительных результатах, то это типичное инсайдерство, использование служебного положения в личных целях. Подозреваю, что Свен Исраэльссон получил должность в правлении со всеми причитающимися бонусами в награду за услугу. И кроме того… — Ребекка выдержала эффектную паузу. — …в ноябре он купил себе новехонькую «Ауди». К этому моменту акции «Нортерн Эксплорер АБ» выросли на триста процентов — по сравнению с тем уровнем, на котором они стояли до падения.

— Новая машина, — воскликнул Альф Бьёрнфут, подскочил с дивана и, зажав беспроводной телефон между ухом и плечом, стал натягивать ботинки. — Они всегда первым делом покупают себе новую машину.

— Знаю, знаю.

— Значит, увидимся через пятнадцать минут, — сказал Альф Бьёрнфут и надел куртку.

— Где?

— У Исраэльссона, где же еще. У тебя есть его адрес?

Свен Исраэльссон проживал в красной, обшитой деревом вилле на Матоярвигатан. В сугробе на участке дети начали работы по строительству пещеры. Лопатки, как попало брошенные на землю, свидетельствовали о том, что работы были прерваны, когда настал черед популярной детской передачи и ужина.

Свен оказался мужчиной лет сорока. Ребекку удивило это обстоятельство. Она считала, что он старше. У него были густые темные волосы с отчетливой проседью, стройная мускулистая фигура, как будто он регулярно плавал или бегал.

Альф Бьёрнфут представил себя и Ребекку Мартинссон со всеми титулами. Главный прокурор и сверхштатный прокурор — этого обычно хватало, чтобы наводить на людей ужас. Но Исраэльссон не выглядел испуганным. В его глазах промелькнуло какое-то другое выражение, похожее на отчаяние. Словно он ожидал, что слуги закона со дня на день постучат в его дверь. Затем он взял себя в руки.

— Проходите, — сказал он. — Обувь можете не снимать. Ведь на улице только чистый снег.

— Итак, вы работаете на «Скандинавский центр анализа химических элементов»… — с места в карьер начал Альф Бьёрнфут, когда они уселись за кухонный стол.

— Точно так.

— …которым на пятьдесят процентов владеет «Каллис Майнинг».

— Да.

— А недавно вы стали членом правления компании «Нортерн Эксплорер АБ», дочернего предприятия «Каллис Майнинг»?

Исраэльссон кивнул.

— Прошлой осенью «Квебек Инвест Инк.» продал большой пакет акций в «Нортерн Эксплорер АБ». Почему они это сделали?

— Не знаю. Думаю, они перетрусили. Не решились дожидаться окончательных результатов проб бурения. Наверное, подумали, что акции резко упадут, если ответ будет отрицательный.

— Директор «Квебек Инвест» сказал в интервью, что не допускает мысли о дальнейшем сотрудничестве с «Каллис Майнинг». Почему он так сказал, как вы думаете?

— Понятия не имею.

— В ноябре вы приобрели новую «Ауди», — сказал Бьёрнфут. — Откуда взялись деньги на такую покупку?

— Меня подозревают в совершении преступления? — спросил Исраэльссон.

— Формально — пока нет, — ответил Альф.

— В этой истории есть обстоятельства, указывающие на грубое злоупотребление служебным положением или пособничество в таковом, — заявила Ребекка. Разведя указательный и большой пальцы на пять сантиметров, она продолжала, — вот такое расстояние отделяет меня от информации о том, кто скупил акции в тот маленький временной интервал между продажей «Квебек Инвест» своей доли и опубликованием известия о положительных результатах. При инсайдерстве выкуп акций обычно осуществляется небольшими порциями через посредников или управляющие компании. Это незаметно, когда финансовая инспекция делает рутинную проверку. Но я намерена отследить каждую продажу-покупку акций за этот период. И если я найду среди покупателей вас или «Каллис Майнинг», против вас будет возбуждено уголовное дело.

Свен Исраэльссон заерзал на стуле — похоже, искал, что бы сказать.

— К сожалению, ситуация куда серьезнее, чем может показаться, — проговорил Бьёрнфут. — Я должен задать вам один вопрос. Пожалуйста, не пытайтесь солгать — подумайте о том, что эту информацию мы можем проверить по другим каналам. Связывался ли с вами журналист Эрьян Бюлунд и задавал ли вопросы по поводу всей этой истории?

Исраэльссон задумался.

— Да, — ответил он после паузы.

— Что вы ему сказали?

— Ничего. Сказал, чтобы он обратился со своими вопросами в «Каллис Майнинг».

«А директором по информации в „Каллис Майнинг“ была Инна Ваттранг», — подумала Ребекка.

— Эрьяна Бюлунд был убит, — заявил без обиняков Альф.

— Что вы такое говорите? — недоверчиво проговорил Исраэльссон. — Он же умер от инфаркта.

— К сожалению, это не так, — ответил Бьёрнфут. — Его убили, когда он начал копаться в этой истории.

Исраэльссон побледнел и ухватился обеими руками за край стола.

— Вот так-то, — сказал Альф. — Не думаю, что вы имеете к этому отношение. Но теперь вы понимаете, насколько все это серьезно. Подумайте — может, стоить взять и все рассказать. Вы сразу почувствуете облегчение.

Исраэльссон кивнул.

— У нас в лаборатории работал один парень, — проговорил он после паузы. — И мы узнали, что он передавал информацию в «Квебек Инвест Инк.».

— Как вы это выяснили? — спросил Бьёрнфут.

— Случайно. Он сидел у себя дома и беседовал с директором «Квебек Инвест» по домашнему телефону. А мобильник лежал у него в кармане — он забыл поставить блокировку, случайно надавил на него, и тот позвонил на последний набранный номер — нашего общего коллеги. Услышав разговор, он сразу же понял, в чем дело.

— И что вы сделали?

— Тот, кто услышал это, рассказал мне. И когда настал подходящий момент, мы снабдили источник утечки неверной информацией.

— Какой именно?

— Положение с пробами возле Сваппаваары было критическим. Возникало ощущение, что «Нортерн Эксплорер» ничего там не обнаружит. Они провели массу замеров на глубине семьсот метров, что оказалось весьма затратным мероприятием. И тогда они взяли пробы на глубине в тысячу метров. Это была последняя надежда. Все зависело от этих результатов. Только самые крупные компании могут позволить себе такого рода бурение. Боже мой, есть масса мелких компаний, у которых едва хватает денег на аэрофотосъемку, а затем они посылают пешие экспедиции, которые вручную берут пробы земли в том или ином районе.

— И вы обнаружили золото?

— Более пяти грамм на тонну, это отличный результат. И два-три процента меди. Но я написал фальшивый отчет, в котором говорилось, что мы ничего не обнаружили и что теперь наличие пригодных для добычи количеств в данном районе практически исключено. И я позаботился о том, чтобы человек, через которого шла утечка информации, увидел этот отчет. Час спустя «Квебек Инвест» продал свои акции.

— Что произошло с тем сотрудником?

— Я побеседовал с ним… после того разговора он положил мне на стол заявление об увольнении, и на этом инцидент был исчерпан.

Несколько мгновений Бьёрнфут сидел молча, размышляя.

— Вы разговаривали об этом с кем-нибудь в «Каллис Майнинг»? Об утечке? О дезинформации?

Исраэльссон заколебался.

— Журналист Эрьян Бюлунд убит, Инна Ваттранг тоже, — проговорил Альф. — Мы не исключаем, что эти события напрямую взаимосвязаны. Чем быстрее выяснится правда, тем больше у нас шансов задержать того, кто это сделал.

Бьёрнфут откинулся на стуле в ожидании ответа. Человек, сидящий перед ним, явно не утратил совесть. Его было даже немного жаль.

— Эту идею мы родили вместе с Дидди Ваттрангом, — проговорил наконец Исраэльссон. Он бросил на них умоляющий взгляд. — В его устах все это звучало так убедительно. Он назвал «Квебек Инвест Инк.» обманщиками. И еще он сказал по поводу иностранных инвесторов то, что я сам много раз думал: что они на самом деле не заинтересованы в разработке шахт в нашем регионе. Им нужны только быстрые деньги. Они продают и покупают разрешения и лицензии, но они не предприниматели. Даже когда находят количества, достаточные для разработки, ничего не происходит. Права переходят от одного к другому, но никто не хочет создавать новое предприятие. Либо не хватает денег — ведь создание шахты стоит как минимум четверть миллиарда, либо еще чего-нибудь. И все эти иностранные инвесторы совсем не знают наш регион. Какое им дело до людей, до рабочих мест?

Исраэльссон улыбнулся кривоватой улыбкой.

— И ведь правда то, что он сказал, — сам Маури Каллис родом из этих мест. И у него есть и воля, и деньги, и предпринимательская жилка. Если «Квебек Инвест Инк.» отпадет, шансы на то, что действительно будет построена новая шахта, возрастают в сотни раз. Естественно, я потом много об этом думал. Каждый божий день. И тогда мне казалось, что с моральной точки зрения мы поступили совершенно правильно. «Квебек Инвест» — настоящие проходимцы. Украсть у вора. Обмануть обманщика. Они получили, чего заслуживали. И они не смогут разоблачить нас, потому что тогда им придется разоблачить самих себя.

Исраэльссон умолк. Ребекка и Альф видели, как до него постепенно доходит смысл произошедшего, принимает все более четкие очертания у него в голове. Потеря работы. Уголовное дело. Людские пересуды.

— Когда мне предложили пост в правлении, — проговорил он и поспешно смахнул слезу, накатившую на глаза, — это показалось мне лишь подтверждением того, что Маури Каллис намерен здесь развернуться. Я нужен был ему как человек из местных. Но когда я получил деньги… в конверте, не на счет… мне стало не по себе. Я купил машину и каждый день, садясь в нее… — Он не закончил и лишь горестно покачал головой.

«Этот человек наделен совестью», — снова подумал Альф.

— Да, вот так бывает на свете, — сказал он, когда они с Ребеккой покинули дом Исраэльссона.

— Надо немедленно позвонить Свену-Эрику и Анне-Марии, — сказала Ребекка. — Пускай допросят Дидди Ваттранга по обвинению в совершении грубого мошенничества.

— Анна-Мария звонила мне некоторое время назад. Ваттранг в Канаде. Но я ей все равно позвоню. Раз мы получили данные о продаже акций, канадская полиция может помочь и задержать его.

— А что ты собираешься теперь делать? — спросила Ребекка. — Хочешь поехать со мной в Курраваару? Я пообещала купить кое-что для моего соседа Сиввинга. А он угостит кофе и будет очень рад, если ты тоже приедешь.

Сиввинг очень обрадовался гостям. Он любил общаться с новыми людьми. Они с прокурором вскоре выяснили, что родственниками не являются, но имеют массу общих знакомых.

— Надо же, как у тебя тут уютно, — сказал Альф, оглядывая котельную.

Белла лежала на своей подстилке и с грустью следила, как остальные, сидя за маленьким столиком, уписывают полярные лепешки с маслом и сыром.

— Да уж, здесь внизу живется легко, — философски произнес Сиввинг и обмакнул свой бутерброд в кофе. — Что человеку нужно? Кровать да стол. Телевизор у меня здесь тоже есть, хотя смотреть по нему особо нечего. И одежда — у меня всего по два. Ничего больше! Есть те, кто обходится еще меньшим количеством, но я не хочу сидеть дома только потому, что все постирано и надеть нечего. Ну, носков, положим, у меня пять пар и трусов тоже.

Ребекка рассмеялась.

— Некоторые даже лишние, — сказала она, кинув многозначительный взгляд на дырявые носки и изношенные трусы, висящие на веревке.

— Ох, эти женщины! — рассмеялся Сиввинг, ища взглядом поддержки у Бьёрнфута. — Кому какое дело, какое на мне белье? Май-Лиз — то же самое, она всегда заботилась о том, чтобы внизу у нее было поддето все чистое и красивое. Не ради меня — а вот вдруг ее собьет машина, и она попадет в больницу!

— Это правильно, — рассмеялся Альф. — Подумать только — доктор увидит несвежие трусы или дырку в носке!

— Послушай! — строго сказал Сиввинг, обращаясь к Ребекке. — Давай-ка ты закрывай свой компьютер. Как-никак у нас тут приятная беседа.

— Сейчас-сейчас! — ответила Ребекка.

Она сидела, раскрыв ноутбук, и проверяла финансовое положении Дидди Ваттранга.

— Май-Лиз, — проговорил Альф, — это твоя жена?

— Да, она умерла от рака пять лет назад.

— Смотри, — сказала Ребекка и повернула ноутбук экраном к Бьёрнфуту. — У Дидди Ваттранга всегда к концу месяца кредитный лимит полностью исчерпан — минус пятьдесят, минус пятьдесят. Так продолжается уже несколько лет. Но как раз после того, как «Нортерн Эксплорер АБ» обнаружила золото, его жена регистрируется в автомобильном реестре как владелец новенького «Хаммера».

— Они всегда покупают машины, — покачал головой Альф.

— Такую я бы тоже не отказался иметь, — усмехнулся Сиввинг. — Сколько она там стоит? Тысяч семьсот?

— Дидди Ваттранг совершил грубое мошенничество. Но, естественно, интересно было бы узнать, имеет ли это какое-нибудь отношение к Инне Ваттранг.

— Возможно, она засекла его и грозила разоблачением, — сказал Альф и снова повернулся к Сиввингу. — Так вы с женой были соседями бабушки Ребекки?

— Ну да, и Ребекка тоже жила здесь почти все детство.

— А почему, Ребекка? Твои родители умерли, когда ты была маленькая?

Сиввинг поспешно поднялся.

— Кто-нибудь хочет положить себе на бутерброд яйцо? У меня в холодильнике есть сваренные вкрутую яйца — с утра остались.

— Папа умер как раз перед тем, как мне исполнилось восемь, — ответила Альфу Ребекка. — Он работал на лесной машине. В ту зиму у него вдруг потек гидравлический шланг. Никто точно не знает, как это произошло — он ведь был там один. Но он вылез из машины и, судя по всему, тронул шланг — и тут он оторвался.

— Ах ты, черт! — воскликнул Альф Бьёрнфут. — Горячее гидравлическое масло!

— Угу, да еще под таким давлением… Эта струя масла ударила прямо в него. Все думают, что он умер мгновенно. — Ребекка пожала плечами. Этот жест показывал, что с тех пор прошло уже много времени, что все это уже так далеко. — Глупая небрежность, — проговорила она легким тоном. — Но ведь иногда все мы совершаем глупости.

«Хотя ему нельзя было совершать глупости, — подумала она, отведя взгляд и снова уставившись в экран ноутбука. — Я так нуждалась в папе. Он мог бы любить меня посильнее и не допускать небрежности и глупости».

— Это могло случиться с кем угодно, — возразил Сиввинг, который не собирался спокойно слушать, как Ребекка дискредитирует своего отца перед посторонними. — Ты устал и вылезаешь из машины, холод собачий — в тот день было минус двадцать пять. К тому же у тебя стресс: машина остановилась, а если она снова не заработает, то не будет никаких денег.

— А твоя мама? — спросил Альф Бьёрнфут.

— Они развелись за год до смерти папы. Мне было двенадцать, когда она погибла. Она жила на Оланде,[33] а я — здесь, с бабушкой. Маму сбил грузовик…

Самое начало весны. Ребекке скоро исполнится двенадцать. Она ходила гулять с другими ребятами из деревни — они прыгали с крыши сарая прямо в сугроб. Она мокрая до самых ушей, ботинки забиты снегом. Ей надо зайти домой переодеться.

Домой — это значит к бабушке. После того, как умер папа, она некоторое время жила с мамой, но только год. Мама часто уезжала по работе. Жизнь никак не налаживалась. Мама то и дело оставляла Ребекку у бабушки — иногда потому, �� работала, а иногда потому, что слишком уставала. Затем забирала ее с обидой на бабушку, хотя сама просила ее присмотреть за Ребеккой.

И вот, когда Ребекка, вся мокрая, заходит на кухню, за столом сидит мама. Она в прекрасном настроении. Щеки у нее розовеют, а волосы на этот раз покрашены у настоящего парикмахера, а не с помощью подруги, как обычно.

Она рассказывает о встрече с новым мужчиной. Тот живет на Оланде и хочет, чтобы мама с Ребеккой переехали к нему. Мама говорит, что у него замечательный дом. И поблизости живет множество семей с детьми. У Ребекки будет много друзей.

Девочка чувствует, как у нее начинает сосать под ложечкой. Ей очень нравится бабушкин дом. Она хочет остаться здесь и никуда не переезжать.

Ребекка смотрит на бабушку. Та молчит, но не сводит с нее глаз.

— Ни за что, — говорит Ребекка.

И едва девочка решилась тихонько произнести эти слова, как ее охватывает чувство, что они единственно правильные. Она не собирается никуда переезжать с мамой. Она живет здесь, в Курравааре. А на маму разве можно положиться? Один день она такая, как сейчас. И все подружки считают, что она такая красивая, у нее такие роскошные наряды, а сама она беседует со старшими девочками на школьном дворе. Однажды одна из них вздохнула, глядя вслед ее маме, и до Ребекки долетели слова: «Хорошо иметь такую маму — которая все понимает».

Но Ребекка знает о маме и еще кое-что. Бывают периоды, когда она лежит на кровати и ничего не в состоянии делать. Ребекке приходится самой бегать в магазин и питаться бутербродами. Она ничего не решается предпринять, ибо что бы ты ни сделал, все будет не так.

Сейчас мама изо всех сил старается уговорить Ребекку: воркует своим самым нежным голосом, пытается обнять ее, но Ребекка выворачивается, сопротивляется, все время качает головой. Она видит, как мама бросает на бабушку многозначительный взгляд — требует, чтобы та поддержала ее, когда она произносит:

— Бабушка не может постоянно ухаживать за тобой, к тому же я — твоя мама.

Но бабушка молчит. И Ребекка знает, что это означает, — она на ее стороне.

После того, как мама долго-долго была милой и нежной, ее настроение вдруг резко меняется.

— Ну и черт с тобой! — шипит она на Ребекку. — Наплюй на меня, наплюй!

И она рассказывает, что с тех пор, как умер папа, ей приходилось брать дополнительную работу, чтобы покупать Ребекке новые зимние куртки. Вместо этого она могла бы получить образование, не тащи она на себе такой груз ответственности.

Ребекка с бабушкой все молчат и молчат.

И еще долго после маминого отъезда они продолжают молчать. Ребекка идет с бабушкой в хлев, стоит и держит корову за хвост, пока бабушка доит. Так она делала, когда была совсем маленькая. Они молчат. Но когда Мансикка неожиданно звучно рыгает, начинают хохотать. И все становится почти так же, как прежде.

Мама уезжает на Оланд. Ребекка получает от нее открытки, в которых говорится, как там все здорово. Ребекка читает, и сердце ее разрывается от тоски. Ни слова о том, что мама скучает по ней, — или о том, что любит ее. Мама пишет, как они катались на яхте, какие замечательные яблони и груши растут на участке или как они ездили на пикник.

В самый разгар лета приходит письмо. «У тебя будет маленький братик или сестричка», — сказано в нем. Бабушка тоже читает это письмо. Она сидит за кухонным столом в папиных старых очках для чтения, которые он купил на заправочной станции.

— Господи, благослови и сохрани, — говорит бабушка, дочитав до конца.

«Кто сообщил мне о том, что она умерла? — подумала Ребекка. — Не могу вспомнить. Я вообще очень смутно помню ту осень. Но кое-что в памяти осталось».

* * *

Ребекка лежит на раздвижном диване в алькове на кухне. Юсси не устроился, как обычно, у ее ног, потому что бабушка и жена Сиввинга Май-Лиз сидят за столом, и Юсси лежит рядом. Только когда бабушка уходит в хлев или укладывается спать, Юсси обычно тихонько приходит в кровать Ребекки.

Май-Лиз и бабушка думают, что Ребекка заснула, но она не спит. Бабушка плачет, закрывая лицо кухонным полотенцем. Видимо, для того, чтобы приглушить звук и не разбудить Ребекку.

Она никогда не видела бабушку плачущей — даже тогда, когда умер папа. Этот звук пугает ее и тревожит. Если уж бабушка плачет — значит, мир рухнул.

Май-Лиз сидит рядом, что-то бормочет в утешение.

— Я не верю, что это был несчастный случай, — говорит бабушка. — Шофер рассказывает, что она посмотрела на него и шагнула прямо под колеса.

— Наверное, ужасно потерять обоих родителей еще в детстве, — проговорил Альф Бьёрнфут.

Сиввинг все еще стоял у холодильника, в нерешительности держа в руке яйца.

«Когда я думаю о том, что было после, мне стыдно, — подумала Ребекка. — Мне так хотелось бы видеть перед собой правильную картинку. Маленькую девочку у могилы со слезами на глазах и цветами в руках. Девочку, которая рисует свою маму в виде ангела на небе или что-нибудь в этом духе. Но я была совершенно холодна».

— Ребекка! — говорит ей учительница.

Как бишь ее звали? Ах да, Эйла.

— Ребекка! — говорит Эйла. — Ты опять не сделала домашнее задание по математике. Ты помнишь, о чем мы говорили вчера? Помнишь, ты пообещала, что начнешь делать уроки?

Эйла очень добрая. У нее курчавые волосы и милая улыбка.

— Я пытаюсь, — говорит Ребекка. — Но я все время думаю о том, что моя мама умерла, и не могу думать об уроках. — Девочка опускает глаза на парту, чтобы со стороны казалось, что плачет. Но она только притворяется.

Эйла умолкает и гладит ее по волосам.

— Ну ладно, — произносит она. — Когда-нибудь догонишь то, что пропустила.

В глубине души Ребекка очень довольна. У нее нет никакого желания делать математику, и она рада, что избавилась от нее.

В другой раз: она сидит, спрятавшись в бабушкином дровяном сарае. Солнце проникает внутрь через щели в стене. Мелкие пылинки поднимаются вверх в его лучах.

Дочь Сиввинга Лена и Май-Лиз зовут ее: «Ребекка!» Она не отвечает. Ей хочется, чтобы они подольше поискали. Девочка злится и огорчается, когда они перестают ее звать.

Еще одна сцена: она играет у реки. Сидит на мостках, понарошку забивает гвозди невидимым молотком. Ребекка строит плот. Затем спускается на нем в реку Торнеэльв. Она знает, что эта река впадает в Балтийское море. Девочка плывет на плоту через все море к побережью Финляндии — на Оланд. Там она выходит на сушу и едет автостопом в мамин город. К этому дяденьке с большим красивым домом. Дядька открывает дверь. Он ничего не понимает. «Где мама?» — спрашивает Ребекка. «Пошла прогуляться», — отвечает он. Ребекка бежит сломя голову. Нужно успеть. В последнюю секунду она успевает схватить маму за рукав, когда та как раз собирается ступить на проезжую часть. Грузовик проезжает мимо, чуть не задев их. Спасена! Ребекка спасла ее. «Я могла бы погибнуть! — говорит мама. — Девочка моя!»

— Даже не помню, чтобы я переживала, — сказала Ребекка Альфу. — Я ведь жила здесь, с бабушкой. В моей жизни было так много хороших взрослых. К сожалению, я этим пользовалась. Рано стала замечать, что взрослые меня жалеют, и добивалась к себе внимания.

Бьёрнфут посмотрел на нее с сомнением.

— Девочка моя, — проговорил он, — у них были все основания жалеть тебя. И ты заслуживала чуточку внимания.

— Что ты такое говоришь! — буркнул Сиввинг. — Ничем ты не пользовалась. И не пытайся сейчас об этом думать. Ведь это было так давно.

* * *

Эстер Каллис сидела на полу в своей мансарде в усадьбе Регла, обхватив руками колени, и собиралась с духом. Девушка должна спуститься на кухню и забрать кастрюлю с макаронами, которая там стоит.

Но это задача не из легких. В доме и на участке полно людей. Нанятые официанты и повар, который готовит еду. На лужайке — мужчины с рациями и оружием. Эстер слышала, как начальник охраны Микаэль Вик несколько минут назад инструктировал их, стоя прямо под ее полураскрытым окном.

— Я хочу, чтобы у ворот их встречала вооруженная охрана. Не потому, что в этом есть необходимость, а для того, чтобы гости клиента чувствовали себя в безопасности и видели, что о них позаботились. Вы меня поняли? Они часто путешествуют по всяким горячим точкам, но и дома в Германии, Бельгии, США они привыкли всегда видеть вокруг себя охрану. Так что, когда они прибудут, два человека будут встречать у ворот, а двое — здесь, у дома. Когда гости войдут в дом, займем свои места.

Она должна пойти вниз и забрать макароны. Тут и рассуждать нечего.

Эстер спустилась по чердачной лестнице, прошла мимо двери спальни Маури и двинулась вниз по массивной дубовой лестнице, ведущей в холл. Пройдя через него по широкому персидскому ковру, миновав зеркало восемнадцатого века в тяжелой раме, так и не взглянув на свое отражение, девушка вышла на кухню. Там стояла Эбба Каллис, обсуждая с приглашенным поваром вина, то и дело отдавая распоряжения официантам. Ульрика Ваттранг ставила цветы в огромную вазу, стоя возле мраморной столешницы. Обе женщины в своих вечерних платьях простого покроя и в передниках выглядели как картинки из глянцевых журналов.

Эбба стояла спиной к ней, когда Эстер вошла в кухню. Ульрика заметила ее через плечо Эббы и приподняла брови, подавая той сигнал. Эбба обернулась.

— А, привет, Эстер, — сказала она самым любезным тоном, хотя улыбка у нее получилась нервозная. — Я не стала на тебя накрывать, подумала, что ты все равно не захочешь присутствовать на этом ужине, сплошные разговоры о бизнесе… тоска зеленая. Нам же с Ульрикой деваться некуда.

Ульрика подняла глаза к небу, чтобы показать Эстер, какое мучение — присутствовать на этом ужине.

— Я только хотела взять свои макароны, — тихо сказала Эстер, не поднимая глаз. В подошвах покалывали иголочки. Она не могла заставить себя посмотреть на Ульрику.

— О, без еды ты, само собой, не останешься! — воскликнула Эбба. — Мы пришлем тебе наверх ужин из трех блюд.

— Господи, как здорово! — улыбнулась Ульрика. — А мне нельзя такое организовать? Я тоже предпочла бы лежать на диване, смотреть кино и есть всякие вкусности.

Обе чуть смущенно рассмеялись.

— Я только возьму свои макароны, — упрямо повторила Эстер.

Она открыла дверь холодильника и достала кастрюлю с вареными макаронами. Сплошные углеводы.

И тут Эстер посмотрела на Ульрику. Это было неизбежно. Она оказалась прямо перед ней, когда Эстер закрыла дверцу холодильника и обернулась. Ульрика — белая как полотно, с большой красной дырой посреди лица.

Голос: Эббы или Ульрики.

— Что с тобой? Тебе плохо?

Да нет, с Эстер все в порядке. Просто ей нужно как можно скорее попасть в свою комнату в мансарде.

Девушка поднялась по лестнице. Некоторое время спустя она уже сидела на кровати, поедая макароны руками прямо из кастрюли, поскольку забыла прихватить из кухни вилку. Закрыв глаза, она видела Дидди, крепко спящего в постели супругов Ваттранг. Он в одежде, хотя Ульрика стащила с него ботинки вчера ночью, когда он явился домой. Эстер видела, как начальник охраны Микаэль Вик располагает своих людей по территории. Он не ожидал никаких неприятностей, просто хотел, чтобы гости видели охрану и чувствовали себя в безопасности. Она видела, как Маури бродит туда-сюда в своей комнате, нервничая перед предстоящим ужином. Девушка видела, что волк уже слез с дерева.

Она открыла глаза и посмотрела на свою картину маслом, изображающую озеро Турнетреск.

«Я бросила ее, — подумала она. — Уехала от нее в Стокгольм».

Эстер едет в Стокгольм на поезде. Тетушка встречает ее на перроне. Она выглядит, как кинозвезда с картинки. Ее черные прямые саамские волосы завиты и уложены при помощи пены в прическу под Риту Хейворт.[34] Губы ярко-красные, на ней узенькая юбка, у духов сладкий и тяжелый аромат.

Эстер предстоит явиться на собеседование в художественную школу Идун Ловен. На ней анорак и кеды.

В школе посмотрели ее конкурсные работы, сочли, что она способная, но все же слишком юная. Поэтому руководство хочет встретиться с ней лично.

— Помни, что надо что-то говорить, — убеждает ее тетушка. — Только не сиди и не отмалчивайся. По крайней мере, отвечай, когда тебя спрашивают. Обещай мне!

Эстер обещает, насколько это возможно в ее оглушенном состоянии. Вокруг нее мелькание и мельтешение: гудение и скрежет поездов метро, когда они въезжают на станцию, везде какие-то надписи, реклама. Девочка пытается прочесть и понять, что же они хотят продать, но не успевает — каблучки тетушки как барабанные палочки, отбивающие дробь, и в этом ритме они пробираются сквозь толпу людей, которых Эстер тоже не успевает рассмотреть.

Собеседование проводят трое мужчин и две женщины. Все пожилого возраста. Тетушке приходится остаться в коридоре. Эстер приглашают в конференц-зал. На стенах висят большие полотна маслом. Конкурсные работы Эстер стоят, прислоненные к стене.

— Мы хотели бы поговорить о твоих картинах, — любезным тоном произносит одна из женщин.

Она директор. Все присутствующие поздоровались с ней за руку и сказали, как их зовут и чем они занимаются, но Эстер не запомнила. Она помнит только, что та женщина, которая беседует с ней сейчас, представилась, как директор.

У Эстер есть только одна работа маслом. Она называется «Накануне весеннего солнцестояния» и изображает озеро Турнетреск с семьей на берегу, которая собирается сесть в лодку. Мальчик с папой уже находятся там. Мама тянет за руку девочку, которая хочет остаться на суше. Девочка плачет. На ее лице — тень летящей птицы. На заднем фоне — гора, по-прежнему с белыми пятнами снега. Воду в реке Эстер сделала черной. Поверхность воды увеличивает предметы — если смотреть в отражение, кажется, что озеро ближе к зрителю, чем семья. Но в композиции картины семья на переднем плане. Получилось очень неплохо — с этим эффектом увеличивающего зеркала. Из-за него вода кажется огромной и грозной. А под поверхностью воды угадывается нечто белое. Хотя, возможно, это всего лишь отражение облака.

— Для тебя не совсем привычно писать маслом? — спрашивает один из мужчин.

Эстер кивает. Ведь это правда.

— Очень интересное полотно, — говорит директор дружелюбным тоном. — А почему девочка не хочет садиться в лодку?

Эстер не спешит с ответом.

— Она боится воды?

Эстер кивает. Зачем рассказывать? Только все испортить. Белая тень под водой — это заколдованная лошадь Беккахестен,[35] проснувшаяся накануне солнцестояния. В детстве Эстер читала про заколдованную лошадь в шведской книжке, взятой в школьной библиотеке. На картине Беккахестен плавает в озере и ждет, пока какой-нибудь ребенок упадет в воду, чтобы утащить его на дно и съесть. Девочка знает, что это будет она. Темную тень отбрасывает на ее лицо птица печали, предвещающая несчастье. А родители видят лишь облака на небе. Мальчику пообещали, что он будет грести, ему не терпится отправиться в плаванье.

Руководители школы выкладывают другие работы. Вот Насти в своей хомячьей клетке. Рисунки, сделанные в Реншён — в доме или на природе.

Эстер задают бесконечные вопросы. Девочка не знает, что они хотят услышать. Да и что она может сказать? Картины лежат перед ними и говорят сами за себя. Ничего не хочется объяснять и уточнять, она отвечает вяло и односложно.

В голове разыгрывается интенсивный спор между мамой и тетушкой.

Мама: Ясное дело, о своих картинах не хочется говорить. Ведь сам не знаешь, откуда что взялось. Да и не хочешь особо докапываться.

Тетушка: Видишь ли, чтобы что-то получить, надо приоткрыть душу. Скажи что-нибудь, Эстер, ты ведь хочешь, чтобы тебя приняли в эту школу. Скоро они придут к выводу, что ты умственно отсталая.

Руководители разглядывают многочисленных какающих собак. Гунилла Петрини сама отбирала картины, которые Эстер следует отправить в художественную школу — и ей очень понравились собаки.

Конечно, это Муста, которая задними лапами высокомерно зарывает свои какашки снегом.

Соседский пойнтер Геркулес. Строгий и почти по-военному вышколенный охотничий пес. Широкогрудый, с изогнутой мордой. Но когда ему надо было сделать дела, он всегда почему-то находил небольшую сосенку. Ему нравилось прижиматься задницей к дереву. Эстер сама очень довольна тем, как ей удалось передать выражение на его морде — удовольствие и потуги одновременно, когда он стоит, сгорбив спину, над крошечной сосенкой.

И еще одна картинка, которую она нарисовала по воспоминаниям о поездке в Кируну. Женщина тянет на поводке своего пекинеса. Видны только ее ноги — довольно толстые, в туфлях на высоких каблуках. Пекинес сидит в таком положении, словно делает большое дело. Но хозяйке, кажется, наскучило ждать, и она тянет его за собой дальше на прогулку. Собаку зритель тоже видит сзади, с опущенным к земле задом, она изо всех сил упирается ногами в землю, оставляя на ней следы.

Они снова ее о чем-то спрашивают. В голове появляется образ тетушки, толкающей ее под локоть.

Но Эстер только еще плотнее сжимает губы. Что она должна сказать? Что она без ума от собачьих какашек?

Тетушка спрашивает, как прошла встреча. Откуда Эстер знает? Ей совсем не по душе вся эта болтовня. Но она старалась изо всех сил. Как с рисунками, изображающими Насти. Она понимает, что они пытаются вложить во все это некий глубокий смысл. Его жизнь в неволе. Его маленькое мертвое тельце. Слова отца сорвались у нее с губ: «Они очень чувствительны, — сказала она. — Они прекрасно выживают в горах, но вот справиться с нашими инфекциями…» Тут все с интересом посмотрели на Эстер.

Задним числом она чувствует себя полной идиоткой. Считает, что наговорила лишнего. Хотя им наверняка показалось, что из нее каждое слово приходилось тащить клещами.

«Все пропало», — думает Эстер. Ей кажется, что ее ни за что не примут.

Эстер Каллис поставила пустую кастрюлю на пол рядом с кроватью. Теперь ей осталось лишь сидеть и ждать. Хотя она точно не знает, чего именно.

«Все скоро выяснится, — думает она. — Это как падать с высоты — все происходит само собой».

Ей нельзя зажигать свет в комнате. Нельзя обнаруживать своего присутствия.

Внизу в салоне продолжается роскошный ужин. Собравшиеся — как стадо пасущихся оленей, не подозревающих, что волчья стая приближается, перекрывая пути к отступлению.

За окном кромешная темнота. Луны нет на небе. Никакой разницы — что закрыть глаза, что снова их открыть. В комнату просачивается лишь слабый свет от фонаря на наружной стене дома.

Мертвые приближались. Или это она приближалась к ним? Эстер ощущала некоторых из них — родственников со стороны матери, с которыми никогда не встречалась.

Инну тоже. Не так далеко, как можно подумать. Возможно, она волнуется за своего брата. Но тут мало что можно сделать. У Эстер есть свой брат, о котором она должна позаботиться.

Не так много прошло времени с тех пор, как Инна сидела здесь, в комнате Эстер. Опухлости на ее лице стали спадать. Синяки поменяли цвет — с красно-синего на зеленый и желтый.

— Тебе не хочется достать палитру и нарисовать меня? — спросила она. — Раз у меня сейчас на лице все цвета радуги. — В последнее время она очень изменилась. В выходные сидела дома. Не была такой веселой и разговорчивой, как раньше. Иногда она приходила в мансарду к Эстер. — Даже не знаю, что со мной, — говорила Инна. — Я чувствую себя такой усталой и подавленной. Так все это надоело.

Эстер она даже больше нравилась такая — подавленная. «Почему надо всегда быть веселой?» — хотелось ей спросить Инну.

Они такие, эти люди. Всегда хотят быть веселыми, легкомысленными, окруженными множеством знакомых. Это самое главное в жизни.

К счастью, Инна требовала этого только от себя самой — но не от Эстер. В этом смысле Инна напоминала маму.

«Они позволяли мне быть такой, какая я есть, — подумала Эстер. — Мама. Она пообещала учительнице в школе поговорить со мной, чтобы я старалась: попыталась освоить математику, научиться писать. „И еще — она такая молчаливая, — говорили учителя. — У нее совсем нет друзей“».

Словно это какая-то болезнь.

Но мама оставила меня в покое. Разрешала мне заниматься тем, что мне нравилось, — рисовать. Никогда не спрашивала, есть ли у меня друзья, которых мне хотелось бы пригласить домой. Уединение казалось самой естественной вещью.

В художественной школе все было не так. Там приходилось делать вид, что ты не один, чтобы остальные прекратили беспокоиться и чувствовать ответственность за тебя.

Эстер начинает учиться в школе Идун Ловен в Стокгольме. У Гуниллы Петрини есть знакомые, в квартире у которых на Юнгфрюгатан в районе Эстермальм идет ремонт. Поэтому хозяева проводят зиму в Бретани. Эстер сможет пожить в одной из комнат, это легко устроить. Мастера приходят рано утром, а к тому моменту, как Эстер возвращается из школы, они уже уходят.

Эстер привыкла к одиночеству. В школе у нее не было подружек. Всю свою пятнадцатилетнюю жизнь она прожила на обочине, на пикниках сидела одна в сторонке и жевала свой бутерброд. И достаточно рано перестала надеяться, что кто-нибудь сядет рядом с ней в автобусе.

Так что во всем виновата она сама. Эстер не привыкла идти на контакт. К тому же уверена, что ее отторгнут, если она попробует с кем-то пообщаться. В художественной школе Эстер сидит одна на переменках. Она ни с кем не заводит разговоров. Остальные ученики ощущают разницу в возрасте и говорят себе, что у Эстер наверняка есть подружки ее возраста, с которыми она общается в свободное время. Девочка просыпается одна. Одевается и завтракает в одиночестве. Выходя из дома, иногда встречает мужчин в синих рабочих комбинезонах, которые ремонтируют квартиру. Они кивают ей или говорят «привет!», но их отделяют многие мили.

Одиночество в школе ее не напрягает. Она рисует модель в контрапосте и учится на ходу у своих более старших товарищей. Когда другие уходят попить кофе, она часто остается в ателье, ходит по нему и рассматривает их мольберты. Пытается понять, как одному удалось добиться такой легкости линий, а другому — найти такие верные цвета.

Когда занятия по рисованию модели заканчиваются, она идет на прогулку. В Стокгольме быть одной легко. Когда она идет по улице, никто не замечает, что она изгой. Это вам не Кируна, где все все про всех знают. Здесь множество людей движутся в разных направлениях. Быть одним из многих — такое облегчение.

В Эстермальме живут старые тетеньки, которые носят шляпки! Они еще забавнее, чем собаки. По субботам Эстер преследует тетенек, зажав в руках альбом для эскизов. Поспешными линиями зарисовывает их хрупкие тела, ноги в толстых нейлоновых чулках и изящные пальто. С наступлением темноты они исчезают с улиц, как боязливые кролики.

Эстер уходит домой, ужинает кефиром и бутербродом, а затем снова отправляется на прогулку. Осенние вечера все еще теплые и черные, как бархат. Она гуляет по мостам города.

Однажды вечером она стоит на мосту Вестербрун и смотрит вниз на парковку со множеством вагончиков-прицепов. Целую неделю она приходит туда и наблюдает за семьей, которая живет в таком вагончике. Папа сидит в раскладном кресле и курит. Между вагончиками их обитатели натянули веревки и развесили белье. Дети играют в футбол. Они кричат что-то друг другу на непонятном ей языке.

Эстер ловит себя на том, что начинает скучать по ним — по этой совершенно незнакомой семье. Она могла бы посидеть с их ребенком. Снять с веревки и аккуратно сложить белье. Поехать с ними куда-нибудь на юг через всю Европу.

Она пытается звонить домой, но разговор не клеится. Антте спрашивает, как там в Стокгольме. По ноткам в его голосе Эстер слышит, что уже стала чужой. Ей так хотелось бы рассказать ему, что Стокгольм совсем не такой сумасшедший город, как принято считать, что осень здесь красивая — лиственные деревья стоят, как добрые великаны на фоне ясного синего неба. Их желтые листья — размером с ладонь Эстер — ветер гоняет с шорохом по улицам. А неподалеку от того места, где она живет, есть небольшой цветочный магазинчик, в котором можно просто постоять и посмотреть. Но она понимает, что он не хочет всего этого слышать.

А мама все время кажется такой занятой. Эстер не может придумать, о чем бы таком поговорить, чтобы не возникало ощущения, что мать вот-вот положит трубку.

Затем приходит зима. В Стокгольме ветрено и дождливо. Тетенек в шляпках почти не видно. Эстер рисует красками серию пейзажей. Горы и утесы. В разные времена года. При разном освещении. Гунилла Петрини берет некоторые из них с собой и показывает своим друзьям.

— Они такие пустынные, — говорит кто-то из компании.

Гунилла Петрини вынуждена согласиться.

— Рисунки у нее получаются другие. Но ее не пугает эта пустынность. Эстер действительно спокойно и гармонично воспринимает мысль о ничтожности людей на фоне природы, не так ли? Она сама такой человек.

Эстер показывает несколько рисунков карандашом. Они отмечают напор и динамику в ее работах. У нынешних художников это так нечасто встретишь! Эстер словно перенесена машиной времени из другой эпохи. Им кажется, что они видят в ее работах отражения в воде Густава Фьяестада, зимние леса Брура Линда. А потом снова возвращаются к теме пустынных пейзажей.

— Одиночество ее не гнетет, — говорит муж Гуниллы.

— Прекрасное качество для художника, — отвечает кто-то.

Они рассказывают о ее происхождении. Ее мать — психически больная женщина, которая забеременела в больнице от другого пациента, от индуса. И об этой маленькой девочке с индусскими чертами, которая выросла в лопарской семье.

Пожилой мужчина рассматривает ее картины, то сдвигая очки на кончик носа, то поправляя обратно на переносицу. Он владелец галереи в районе Сёдер, знаменит тем, что успевает купить работы подающих надежды художников еще до того, как к ним приходит громкий успех. У него много картин Улы Бильгрена, он рано купил несколько работ Карин Андерссон. В своей гостиной на стене он повесил неправдоподобно большую картину Герхарда Рихтера. Гунилла Петрини пригласила его на этот ужин не без задней мысли. Она подливает ему еще вина.

— У Эстер очень интересная линия гор, — говорит он. — Всегда прерывается расщелиной, ущельем или долиной или просто трещиной. Видите? Здесь. И вот здесь.

— За этими горами скрывается целый мир, — говорит кто-то.

— Возможно, Нарния, — пытается пошутить другой.

На этом и порешили. Галерея организует персональную выставку Эстер. Гунилла Петрини внутренне подпрыгивает от радости. Эта выставка, конечно же, вызовет резонанс. Достаточно уже одного возраста Эстер и ее происхождения.

* * *

Ребекка отвезла Альфа Бьёрнфута в его однокомнатную квартирку на Чёпманнагатан, где он имеет обыкновение ночевать, оставаясь в Кируне. Он решил, что ложиться пока нет смысла — он еще не настолько устал, чтобы заснуть. Кроме того, главный прокурор пребывал в некотором радостном возбуждении. Визит к соседу Ребекки Мартинссон оказался исключительно приятным. В Сиввинге Фъельборге, который переехал в котельную, он нашел родственную душу.

Именно поэтому ему самому было так комфортно в этой маленькой каморке в Кируне, где у него имелось только самое необходимое, и ничего больше. Здесь он отдыхал душой. В квартире в Лулео все ощущалось по-другому.

Его лыжи стояли, прислоненные к стене в прихожей. Он мог привести их в порядок прямо сейчас, чтобы завтра покататься. Альф положил их на спинки двух стульев скользящей поверхностью вверх, прикрыл крепления туалетной бумагой и залил смазкой, выждал три минуты, а потом обтер лишнее.

Он успел не только смазать лыжи, но и рассортировать чистое белье, лежавшее горой на диване, и даже помыть посуду, когда зазвонил телефон.

Это была Ребекка Мартинссон.

— Я просмотрела, какие акции компания «Каллис Майнинг» продавала в последние месяцы, — сказала она.

— Ты что, на работе? — удивился Альф Бьёрнфут. — У тебя же дома котенок, о котором ты обещала позаботиться!

Ребекка проигнорировала его замечание и продолжала:

— За короткий срок они продали свои акции в различных проектах по всему миру — там, где их доля была невелика. А в Колорадо прокуратура начала расследование действий дочернего предприятия «Каллис Майнинг», которое обвиняется в грубом нарушении отчетности. Дочернее предприятие купило долгосрочное оборудование на пять миллионов долларов. Прокуратура считает, что это липовый счет — и платеж, как удалось отследить, ушел не мнимому продавцу в Индонезии, а в банк Андорры.

— И что? — проговорил Альф. У него возникло чувство, что Ребекка ожидает каких-то выводов на основании только что сказанного. Но он пока даже близко не понял, о чем может идти речь.

— Похоже, компании «Каллис Майнинг» понадобилось высвободить капитал, не привлекая к этому внимания. Поэтому они продают небольшие паи в различных частях света. А из этого предприятия в Колорадо, похоже, забрали все средства, чтобы перевести их в банк в Андорре. Там конфиденциальность банков особенно высока. Поэтому мой вопрос: зачем компании «Каллис Майнинг» понадобились свободные средства? И почему их переводят в банк в Андорре?

— Да, почему?

— Прошлым летом от рук военных формирований погибли три иностранных инженера, возвращавшихся с шахты в Уганде, принадлежащей «Каллис Майнинг». Вскоре компания прекратила там добычу — ситуация стала слишком нестабильной. Затем все еще более осложнилось, шахта переходила из рук в руки, за нее сражались различные группировки. То же самое происходило с другими шахтами на севере страны. Но в январе положение несколько стабилизировалось. Генерал Кадага взял контроль над большинством шахт и прилегающими к ним территориями на севере. Джозеф Кони и ГАС отступили на юг Судана. Другие группы перебрались в Конго, где продолжают свои разборки.

Бьёрнфут услышал, как Ребекка шуршит страницами распечаток.

— А вот теперь начинается самое интересное, — проговорила она. — Долгое время между президентом и генералом Кадагой существовали противоречия. Год назад он был уволен с высокого поста, который занимал в армии. С тех пор генерал держался в стороне от Кампалы, опасаясь, что президент прикажет арестовать его и призовет к ответу за какое-то преступление, в котором обвиняют генерала. Президент мечтает избавиться от него. Кадаге с трудом удавалось скрываться с небольшой кучкой сторонников. Но сейчас его личная армия выросла, и им даже удалось подчинить себе северные территории. Журнал «New Vision» сообщает, что Мусевени обвиняет голландского бизнесмена в том, что тот финансово поддерживает Кадагу. Бизнесмена зовут Герхарт Снейерс, он владелец одной из тех шахт в Уганде, которую пришлось закрыть из-за военного положения. Разумеется, Снейерс категорически отметает все обвинения как беспочвенные слухи.

— Так-так, — проговорил Альф.

— Я рассуждаю следующим образом: мне кажется, что Маури Каллис и Герхарт Снейерс, а, возможно, и другие иностранные предприниматели поддерживают Кадагу. Тех, кто теряет свои интересы в регионе, немало. Поэтому они высвобождают капитал как можно незаметнее. Финансируют его военные действия в обмен на обещание оставить в покое их шахты. Возможно, они надеются продолжить добычу, когда положение стабилизируется. А если банк в Андорре выплачивает деньги военачальникам, то личность плательщика защищена конфиденциальностью андоррских банков.

— Можно найти какие-нибудь доказательства всего этого?

— Не знаю.

— Ну что ж, тогда на сегодняшний день у нас есть только подозрения в инсайдерстве против Дидди Ваттранга, — решил прокурор. — Будем пока работать с этим.

Гости Маури Каллиса начали прибывать на ужин около восьми часов вечера. Машины с тонированными стеклами въезжали по аллее в усадьбу. Люди из команды начальника охраны Микаэля Вика встречали их у ворот.

У парадного входа в усадьбу гостей встречали Маури Каллис с женой Эббой и Ульрикой Ваттранг. Это были Герхарт Снейерс, владелец горнодобывающей и нефтедобывающей компании, он же председатель «Африкан Майнинг Траст», Хайнрих Кох, генеральный директор «Гамс энд Минеральс Лтд.», Пауль Ласкер и Виктор Иннитзер, оба владельцы шахт на севере Уганды, а также Гельмут Стифф, в прошлом генерал. Герхарт Снейерс слышал о смерти Инны Ваттранг и выразил соболезнования.

— Выходка маньяка, — проговорил Маури Каллис. — Я до сих пор не могу поверить. Она была прекрасным работником и близким другом семьи. — Пожимая руки гостям, он спросил Ульрику: — Дидди придет на ужин?

— Не знаю, — ответила та, с улыбкой подавая напиток Виктору Иннитзеру. — Правда, не знаю.

«Я не наркоман», — эту фразу Дидди все чаще повторял себе в последние полгода. Наркоманы вводят себе наркотики внутривенно, а он не наркоман.

В понедельник Микаэль Вик высадил его возле Стюреплан. Его загул длился с понедельника до ночи с четверга на пятницу, когда он на такси добрался до дому. Теперь Дидди проснулся в полной темноте, вспотевший до корней волос. Только когда ему удалось зажечь ночник над кроватью, он понял, что находится в усадьбе Регла. Дни и ночи прошедшей недели остались в голове фрагментарными воспоминаниями. Стопочки, которых уже не счесть. Громко смеющаяся девушка в баре. Какие-то люди, с которыми он разговорился и потащился на вечеринку. Его лицо в зеркале туалета, он думает об Инне, смачивая кусок туалетной бумаги, выливая на него амфетамин, чтобы потом скатать бумагу в шарик и проглотить. Дымящийся танцпол в каком-то складском помещении. Сотни рук, вскинутых в воздух. Дидди просыпается на полу в служебной квартире компании в Стокгольме. На диване сидят четыре человека. Он никогда их раньше не видел и понятия не имеет, кто они такие.

Затем Дидди, кажется, вызвал такси. Ему вспоминается, что Ульрика помогала ему выбраться из машины и при этом плакала. Хотя, возможно, это было в другой раз.

Он не наркоман. Но тот, кто увидел бы его в эту минуту, остервенело роющимся в аптечке, легко бы мог такое о нем подумать. Дидди швырял на пол альведон, пластыри, термометры и капли от насморка в поисках бензодиазепинов. Он обыскал все свои ящики, порылся даже за комодом в подвале, но в этот раз Ульрике удалось найти все его запасы.

Но что-то все-таки должно быть! Если не бензо, то кокаин. Если не кокаин, то хотя бы психостимуляторы. Дидди никогда не нравились галлюциногены, но сейчас он готов был даже выкурить травку или принять экстази. Все, что угодно, — лишь бы остановить этот черный ужас, растекающийся внутри него.

На кухне Дидди разыскал в холодильнике микстуру от кашля и выпил ее большими глотками. Внезапно он почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Няня.

— Где Ульрика? — спросил он.

Женщина ответила, не сводя глаз с бутылочки лекарства у него в руке:

— Она на ужине.

Ужин. Господи! Званый ужин Маури.

— А что ты на самом деле думаешь о Маури? — спросил он ее.

Поскольку няня не ответила, он повторил с нажимом на каждом слове:

— Я имею в виду — на самом деле?

Тут он схватил ее за плечо, словно надеясь выдавить ответ.

— Ты должен отпустить меня, — сказала она неожиданно твердо. — Отпусти меня. Ты пугаешь меня, а мне это не нравится.

— Прости меня, — пробормотал он. — Прости, прости меня. Я только… я не могу…

Дидди не мог вздохнуть. Словно дыхательные пути съежились, словно ему приходилось дышать через соломинку.

Он уронил бутылочку с микстурой на пол — она разбилась. Дидди отчаянно пытался сорвать с себя галстук.

Нянька высвободилась. Он рухнул на стул, пытаясь отдышаться.

Пугаться? Что она там сказала? Она ничего не понимает. Что она знает о том, что такое страх?

Дидди вспомнил, как рассказал Маури о «Квебек Инвест». О том, что Свен Исраэльссон сообщил об утечке информации из их лаборатории.

— Через свой канал они получают результаты анализов раньше времени, — сказал он Маури. Тот буквально побелел от ярости. Тут трудно было ошибиться, хотя он не проронил ни слова.

«Он принимает все слишком близко к сердцу, — подумал Дидди. — О Маури ходит слава, что его якобы волнует только бизнес. Но за этим фасадом скрывается такое мощное чувство собственной неполноценности, что каждая мелочь превращается в личное оскорбление».

Маури заявил, что в их силах повернуть ситуацию себе на пользу. Если пробное бурение даст позитивные результаты, они могли бы снабдить доносчика дезинформацией и выкупить акции «Квебек Инвест», когда те захотят продавать, а цена упадет.

Дидди предстоит заняться этим, а имя Маури нигде не должно фигурировать.

— Но это совершенно безопасно, — сказал Маури. — Кто на нас нажалуется? Вряд ли сам «Квебек Инвест».

Дидди заколебался. Если это так безопасно, почему тогда этим должен заниматься он, а не сам Маури?

Тут Маури улыбнулся ему.

— Потому что ты умеешь уговаривать людей, — сказал он. — А мы должны быть уверены, что Свен Исраэльссон с нами.

Затем он упомянул, какую сумму получит за это Дидди. По его оценкам — не меньше полумиллиона. Прямо в карман.

Это решило дело. Дидди очень нуждался в деньгах.

Две недели назад Инна вызвала его на разговор. Это было в ее последний приезд в усадьбу Регла. Они сидели на скамейке с южной стороны ее дома, прислонившись к стене, разомлевшие от весеннего солнца.

— Это ведь Маури, да? — спросила она его. — Это он вывел из игры «Квебек Инвест»?

— Не советую тебе копаться в этом, — ответил Дидди.

— Я проверяю, чем он занимается, — сказала Инна. — Мне кажется, они со Снейерсом поддерживают Кадагу. Думаю, они постараются свергнуть Мусевени или организовать убийство.

— Ради меня, Инна, прошу тебя! — снова повторил он. — Не копайся в этом!

Перед десертом Маури Каллис и его гости вышли поразмяться. Виктор Иннитзер спросил генерала Гельмута Стиффа о перспективах Кадаги удержать под контролем северные провинции Уганды с находящимися там шахтами.

— Президент не допустит этого, — ответил генерал. — Это важнейшие природные ресурсы страны, а Кадагу он считает своим личным врагом. Едва пройдут выборы, он пошлет туда дополнительные военные подразделения. Это касается и других лидеров военных группировок. Они лишь на время оставили эти места в покое.

— А нам с нашей стороны, — включился в беседу Герхарт Снейерс, — необходима более спокойная обстановка, чтобы работать. Бесперебойное поступление энергии, нормальная инфраструктура. Мусевени не позволит нам вернуться туда, было бы наивно в это верить. Там уже несколько месяцев никто не ведет никакой добычи. Как долго вы сможете поддерживать в ваших инвесторах веру, что все это лишь временные трудности, краткосрочный период консервации? Проблемы на севере Уганды не рассосутся сами собой. Мусевени сумасшедший. Он бросает своих политических соперников в застенок. Если ему удастся снова взять в свои руки контроль над шахтами — не думайте, что он вернет их нам. Он заявит, что они брошены владельцами и потому переходят в государственную собственность. А ООН и Всемирный банк палец о палец не ударят.

Хайнрих Кох побелел. Ему, как и Маури, приходилось иметь дело со своими акционерами, которые уже дышали ему в затылок. Кроме того, он вложил так много личного капитала в «Джемс энд Минералз Лтд», что потеря шахты для него означает потерю всего состояния.

На завтра планировалось обсуждение возможных вариантов дальнейших действий. Герхарт Снейерс открыто заявил, что они не дипломаты. Они доверяют друг другу, потому могут говорить без обиняков. Например, предполагалось обсудить, кто может занять пост президента в случае его внезапного ухода. И каковы возможности на будущих выборах, если нынешний президент не сможет выставить свою кандидатуру.

Маури рассматривал Хайнриха Коха, Пауля Ласкера и Виктора Иннитзера. Они стояли в кружок вокруг Герхарта Снейерса — как школьники окружают самого крутого парня в классе.

Маури не доверял Снейерсу. Важно всегда оставлять себе пути к отступлению. Кох и Иннитзер вообще смотрят в рот Снейерсу. Самого Маури такая роль не устраивала. Он принял правильное решение, обратившись к Микаэлю Вику, когда началась вся эта история с журналистом Эрьяном Бюлундом. Микаэль оказался человеком именно того сорта, который и нужен был Маури, — он оправдал надежды, которые Маури возлагал на него, принимая на работу.

В тот раз, когда Дидди спятил и стал ему угрожать.

Дидди Ваттранг нервно бродит взад-вперед по кабинету Маури. На дворе девятое декабря. Маури и Инна только что прибыли из Кампалы. Маури вернулся другим человеком. После встречи с министром экономики он был вне себя от ярости, но теперь совершенно успокоился.

Он сидит на краешке своего стола и почти улыбается Дидди.

— Ты что, не понимаешь? — спрашивает Дидди. — Этот Эрьян Бюлунд задавал вопросы про «Каллис Майнинг» и сделку с «Квебек Инвест Инк.». Я пропал. — Он прижимает сжатый кулак к диафрагме — такое ощущение, что у него там болит.

Маури пытается успокоить его.

— Ни у кого нет никаких доказательств. «Квебек Инвест» ничего не расскажет — они виноваты не меньше нас. Если вся эта история всплывет наружу, им крышка — и они прекрасно это понимают. То же касается и Свена Исраэльссона — к тому же он получил от хозяина большую косточку. Успокойся и не раскачивай лодку.

— Не говори мне, чтобы я успокоился! — шипит Дидди.

Маури удивленно приподнимает брови. Вспышка ярости — у Дидди? Такого он не видал с того дня, когда Дидди заявился в его студенческую каморку, требуя денег — после происшествия с испанкой. Боже, кажется, это было в другой жизни!

— И не надейся, что я один буду отдуваться, если вся эта история всплывет наружу, — рычит Дидди. — Я сразу укажу на тебя, можешь не сомневаться!

— Ради бога, — ледяным тоном отвечает Маури. — А сейчас я попрошу тебя уйти.

Когда за Дидди захлопывается дверь, он некоторое время сидит и размышляет. Дидди его немного напугал. Если начать вытягивать цепочку на несколько звеньев назад, то можно обнаружить Маури Каллиса среди тех, кто купил акции «Нортерн Эксплорер АБ» в период после выхода из дела «Квебек Инвест Инк.» и продал после того, как стало известно, что обнаружено золото. Если кто-нибудь решит отследить потоки платежей от нескольких сделок в сфере действия компании и увидит, что они идут в банк в Андорре, то уже можно сказать «тепло, еще теплее». А если потом добраться до поставщика оружия, который проговорится, что деньги за оружие для Кадаги поступили из Андорры…

Поэтому в следующий раз, беседуя со своим начальником охраны, Маури Каллис говорит:

— У меня возникла проблема. Мне нужен человек твоей компетенции, который мог бы конфиденциально решить ее.

Микаэль кивает. Не произносит ни слова, только кивает. На следующий день он дает Маури номер телефона.

— Это тот, кто решает проблемы, — говорит он. — Скажите, что получили номер от близкого друга.

На бумажки нет имени. Только номер телефона. Судя по коду страны — в Голландии.

Маури чувствует себя как в дурацком фильме, когда на следующий день набирает номер. Трубку снимает женщина и говорит «хеллоу!». Маури напряженно вслушивается в ее голос, интонацию, ищет посторонние шумы. Кажется, у нее легкий акцент. Голос чуть хрипловат. Курящая женщина лет сорока, родом из Чехии?

— Мне дал ваш номер друг, — говорит он. — Близкий друг.

— Консультация стоит две тысячи евро, — отвечает женщина. — Затем вам будет представлено коммерческое предложение.

Маури не торгуется.

Микаэль Вик отправляет своих людей ужинать посменно. Вся организация встречи прошла по высшему разряду, без малейшего сбоя. Шведские парни, которых он подобрал сам, смотрят на него снизу вверх. Они явно завидуют ему, что он работает на Маури Каллиса. Такая работенка — мечта каждого. Кроме того, ему показалось, что люди Снейерса тоже стали относиться к нему по-другому. Более уважительно.

— Классное местечко, — сказал один из них, сделав головой движение, включающее в себя усадьбу.

— Это получше, чем медаль «За заслуги» от французского министра обороны.

Стало быть, им это известно. Вот откуда взялось уважительное отношение. С другой стороны, это сигнал о том, что Герхарт Снейерс держит все под контролем. И самого Каллиса, и его приближенных.

Они правы: работать на Каллиса куда лучше, чем служить в «Особой группе охраны».

— Там было круто, не так ли? Уж не знаю, что должно было произойти, чтобы французы дали медаль иностранцу.

— Да нет, наградили-то моего командира, — стал отнекиваться Микаэль Вик.

Об этом ему говорить не хотелось. Девушка Микаэля часто будила его по ночам, тряся за плечо. «Опять ты кричишь во сне, — говорила она. — Весь дом перебудишь».

Микаэлю приходилось вставать. Он был весь мокрый от пота.

Воспоминания накатывали, особенно тогда, когда он спал. Со временем они не потускнели, скорее наоборот — звуки стали отчетливее, цвета и запахи острее.

Некоторые звуки доводили его до умопомрачения. Например, жужжание мухи. Иногда он мог потратить полдня на то, чтобы выгнать мух из комнаты на даче у своей девушки. Сам он предпочитал оставаться летом в городе.

Тучи мух. Это Конго Киншаса — деревушка неподалеку от Бунии. Группа Микаэля Вика опоздала. Жители деревни лежат зарезанные перед своими домами. Тела без одежды. Дети со вспоротыми животами. Трое членов военной группировки, устроившей эту бойню, сидят, прислонившись к стене одного из домов. Они не ушли со своими. Совершенно одурманенные наркотиками. Даже не понимают, что к ним обращаются. Их не волнуют ни удушливый запах мертвечины, ни тучи жирных мух, жужжащих над телами.

Командир Микаэля Вика пытается поговорить с ними на всех известных ему языках — английском, немецком, французском: «Встать! Кто вы такие?» Они продолжают сидеть, прислонясь к стене. Глаза совершенно мутные. В конце концов, один из них тянется к оружию, которое лежит рядом на земле. На вид ему лет двенадцать. Парень хватается за оружие, и они вынуждены застрелить его. Затем убивают двух его товарищей и закапывают всех троих в землю. Рапортуют, что все члены военного формирования сбежали, когда они прибыли на место.

Иногда Микаэля травмировал звук дождя, бьющего в стекло. Если начинало лить среди ночи, когда он спал, — это было самое страшное. Тогда ему являлись кошмарные сны о периоде дождей.

Вода льет с неба неделями. Стекает по склонам гор, смешиваясь с глиной. Склоны размыты. Дороги превращаются в красные реки.

Микаэль и его коллеги шутят, что ботинки лучше не снимать — вдруг пальцы так и останутся в них? Каждая потертость на коже превращается в тропическую язву. Кожа разбухает, белеет, отслаивается большими кусками.

Навигатор и рация выведены из строя. Техническое оборудование не рассчитано на работу в таких условиях — его невозможно защитить от сырости.

Солдаты подчиняются натовскому полковнику-французу. Их задача — обеспечить безопасность дороги, и вот они подошли к мосту. Но где же, черт возьми, французы? В группе всего десять человек, они ожидают подкрепления. Французы должны охранять дорогу по другую сторону моста, но кто там теперь — одному богу известно. Чуть ранее они заметили трех человек в камуфляже, скрывшихся в джунглях.

Не покидает страшное чувство, что их все плотнее окружает военная группировка.

Микаэль достал пачку сигарет и угостил людей Снейерса.

В тот раз все закончилось кровавым боем. Он не помнил, сколько человек убил. Помнил только леденящий душу страх, что патроны кончаются, — все наслышаны о том, что эти люди делают со своими врагами, если берут их в плен живыми. От такого он долго не мог потом спать по ночам. После того случая он получил медаль.

Жизнь завертелась странным образом. Между заданиями солдаты находились в городах, сидели в барах с коллегами. Понимали, что пьют слишком много, но как иначе справиться с той реальностью, которая давила на них? Черные девчонки, совсем молоденькие, пытались подобраться к ним вплотную, шептали: «Мистер, мистер…» С ними можно было потрахаться за гроши. Но сперва хотелось от души посидеть с друзьями. Так что они отгоняли девчонок, как собак, грозили бармену, что уйдут в другое место, если их не оставят в покое. Тогда он выгонял назойливых девушек. Несколько из них всегда поджидали потом на улице, стояли даже под проливным дождем, прижимаясь к стене дома — бери любую с собой в отель.

В одном из баров Микаэль встретился с отставным майором из немецкого Бундесвера. Тому было за пятьдесят, он владел фирмой, занимающейся охраной людей и имущества. Микаэль немного знал его.

— Когда тебе надоест ползать среди мокрой глины, — сказал майор и дал ему визитную карточку с номером телефона. Больше на ней ничего не было.

Вик улыбнулся и покачал головой.

— Возьми, — настаивал майор. — Кто знает, что нас ждет в будущем. Речь идет лишь об отдельных кратковременных заданиях. Работа очень хорошо оплачивается. И она куда проще, чем то, что вы сделали на прошлой неделе.

Микаэль засунул визитку в карман — больше для того, чтобы прекратить дискуссию.

— Но вряд ли эта деятельность санкционирована ООН, да? — усмехнулся он.

Майор вежливо рассмеялся — видимо, желая показать, что не обиделся. Похлопал Микаэля по спине и оставил его одного.

Три года спустя, когда Маури обратился к Вику и сообщил, что у него возникли проблемы, Микаэль связался с немецким майором и сказал, что у него есть друг, который хотел бы воспользоваться их услугами. Майор дал ему номер телефона, по которому должен был позвонить Маури.

У Микаэля возникло странное чувство, что весь этот мир по-прежнему где-то существует. Горячие точки, полевые командиры, наркотики, малярия, сопляки с пустыми глазами… Все это продолжалось где-то там — без него.

«Я вовремя вышел из игры, — подумал Микаэль. — Есть те, кто уже не может после этого привыкнуть к обычной жизни. А у меня есть девушка, с которой я живу — нормальный человек с настоящей работой. У меня есть квартира и хорошая работа. Я могу выносить будни и спокойную жизнь… Если бы я не дал Каллису номер телефона, он взял бы его из другого источника. Откуда я знаю, для чего он ему понадобился? Может быть, он вообще им не воспользовался. Маури получил его от меня в начале декабря. Задолго до того, как убили Инну. И потом… не может быть, чтобы ею занимался профессионал. Грязная работа!»

Маури Каллис вносит пятьдесят тысяч евро на счет в Нассау на Багамских островах. Он не получает никакого сообщения — ни о том, что платеж получен, ни о том, что задание выполнено в соответствии с его пожеланиями. Ничего. Он сказал, что нужно стереть всю информацию с жесткого диска в компьютере Эрьяна Бюлунда, но было ли это сделано, он не знает.

Через неделю после того, как Маури перевел деньги, на глаза ему попадается заметка в «СДН» о том, что журналист Эрьян Бюлунд умер. По тону заметки похоже, что смерть наступила от болезни.

«Все оказалось так просто, и можно было работать дальше», — подумал Маури Каллис и улыбнулся, когда его жена чокнулась с Герхартом Снейерсом.

С Инной все вышло совсем не так легко. Сотни раз за последнюю неделю он размышлял о том, была ли у него альтернатива. И каждый раз приходил к тому, что ее не было. Это была вынужденная мера.

Тринадцатое марта, четверг. Через сутки Инна Ваттранг будет мертва. Маури в доме у Дидди, который лежит в постели в спальне.

Ульрика пришла и позвонила в дверь Маури и Эббы. Она рыдала, на ней не было куртки, только кофта. Ребенка она держала завернутым в одеяло, как женщины-беженки.

— Ты должен что-нибудь сделать, — сказала Ульрика Маури. — Я не могу его добудиться.

Маури не хотел идти. После истории с «Квебек Инвест» и после того, как Дидди рассказал о журналисте Эрьяне Бюлунде, они вообще практически не общаются. И уж точно не остаются вдвоем. Нет, став партнерами по криминалу, они используют все способы, чтобы избегать друг друга. Совместная вина не объединила их, скорее наоборот.

Но теперь он стоит в спальне Дидди и Ульрики и смотрит на спящего Дидди. Он не предпринимает никаких попыток разбудить его. С какой стати? Дидди лежит в позе зародыша. При виде него Маури переполняет скрипучее раздражение.

Он смотрит на часы, соображая, сколько времени он должен простоять так, чтобы прилично было пойти назад. Сколько времени ему потребовалось бы, если бы он попытался его разбудить? Может быть, уже можно идти и сказать, что Дидди не желает просыпаться?

И в эту самую минуту, когда Маури уже развернулся, чтобы уйти, звонит телефон. Убежденный, что это Ульрика, которая желает узнать, как идут дела, он снимает трубку. Но это не Ульрика. Это Инна.

— Что ты там делаешь? — спрашивает она.

Поначалу Маури не замечает, насколько изменился ее тон, эта мысль приходит к нему лишь задним числом. Он просто рад слышать ее голос.

— Привет, — говорит он. — А ты где?

— Кто ты такой? — спрашивает она чужим голосом.

И теперь он все слышит. Это другая Инна. Возможно, он уже тогда все понял.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Маури, хотя не хочет услышать ответ.

— Что я имею в виду! — Она тяжело дышит в трубку, потом произносит: — Некоторое время назад журналист по имени Эрьян Бюлунд интересовался выходом «Квебек Инвест Инк.» из «Нортерн Эксплорер АБ». И другими вещами. Вскоре после этого он умер.

— И что?

— Не пытайся меня надуть! Сначала я подумала, что это Дидди, но он не настолько хитер. Просто нуждается в деньгах, поэтому позволяет его использовать, не так ли? Я проверила тебя, Маури. Мне это проще сделать, чем журналисту. Я ведь работаю в компании, у которой ты изъял деньги, большие суммы! Немалая часть счетов, по которым осуществлялись платежи, сфабрикована. Деньги уходят на конфиденциальный счет в Андорре. И знаешь, какое совпадение? Примерно тогда же, когда ты начал вынимать из компании деньги, мобилизовались войска генерала Кадаги. Почувствовав запах денег, к нему присоединились несколько бандитских группировок. Они поддерживают того, кто им платит. В заметках о Центральной Африке, которые никто никогда не читает, сказано, что им контрабандой поставляется оружие — по воздуху! Откуда у них на это средства? И они взяли под контроль район шахты Килембе. Ты заплатил им, Маури. Заплатил Кадаге и другим военачальникам, которые присоединились к нему — чтобы они защищали твою шахту, не воровали и не портили ее. Так кто же ты после этого?

— Какая муха тебя укусила?

— И знаешь, что еще я сделала? На Индийской конференции по металлам в Мумбае я столкнулась с Герхартом Снейерсом. Вечером мы с ним выпили по коктейлю. Я спросила: «Значит, вы с Маури скоро снова окажетесь на коне в Уганде?». И знаешь, что он мне ответил?

— Нет, — произносит Маури. Он уселся на кровать рядом со спящим Дидди. Ситуация кажется ему абсурдной. «Такого не может быть!» — кричит кто-то внутри его.

— Снейерс ничего мне не сказал. Он спросил: «Что сказал тебе Маури?» Я почувствовала, что боюсь его. Впервые он не стал вешать мне лапшу на уши по поводу того, что Мусевени — это новый Мобуту, новый Мугабе. Он вообще не проронил больше ни слова об Уганде. Я скажу тебе, что по этому поводу думаю. Сдается мне, что вы со Снейерсом снабжаете Кадагу деньгами и оружием. И еще я подозреваю, что вы планируете устранить Мусевени. Я права? Если ты солжешь мне — клянусь, я расскажу все, что знаю, голодным журналистам из какой-нибудь новостной компании, и пусть они сами разузнают, что правда, а что вымысел.

Страх, словно зверь, вонзает в Маури свои когти. Он сглатывает, глубоко вздыхает.

— Это имущество компании, — говорит он. — Я защищаю его. Ты ведь сама юрист — слышала о необходимой обороне?

— А ты слышал о детях-солдатах? Ты даешь этим негодяям денег на оружие и наркотики. Эти люди, которые за деньги охраняют твое имущество, воруют детей, убивая их родителей.

— Если гражданская война на севере не закончится, — пытается убедить ее Маури, — если напряженность не спадет, то народу никогда не будет покоя. Поколение за поколением детей будут становиться солдатами. Но сейчас, именно сейчас, есть шанс положить всему этому конец. Президент не получает международной помощи — Всемирный банк заморозил ее. Он ослаблен, армия разобщена, на нее не хватает денег. Брат Мусевени занят тем, что разворовывает шахты в Конго. С другим правительством у детей завтрашнего дня есть надежда стать крестьянами. Или шахтерами.

На какое-то время Инна умолкает. Голос у нее уже не злой, а скорее нежный. Их разговор похож на прощальную беседу пары, которая после бесконечных ссор все же решает развестись — мысли обращаются от того, что есть сейчас, к тому, что было. И не все было плохо.

— Ты помнишь пастора Кинду? — спрашивает она.

Маури помнит. Это пастор в шахтерском поселке возле Килембе. Когда правительство начало свои преследования, одним из первых проявлений стало то, что прекратился вывоз мусора. По официальной версии, началась забастовка, но на самом деле военные угрожали фирме, занимающейся вывозом мусора. Через пару недель поселок затянуло зловонным запахом гниющих отходов. Расплодились крысы. Маури, Дидди и Инна приехали туда. Они еще не понимали, что это только начало.

— Вы с пастором нашли несколько грузовиков и организовали вывоз мусора из поселка, — говорит Маури с грустной улыбкой в голосе. — Когда ты вернулась обратно, от тебя ужасно пахло. Мы с Дидди поставили тебя к стене дома и отмывали из шланга. Женщины, убиравшиеся в доме, стояли у окон и хохотали.

— Он убит. Эти люди, которым ты платишь, они убили его. Потом подожгли его тело и протащили по поселку на веревке, привязанной к машине.

— Но ведь такое происходило все время! Не будь такой наивной!

— Ох, Маури, я… я действительно очень тебя уважаю.

Он предпринимает еще одну попытку, до последнего пытается спасти ее.

— Приезжай домой, — просит он. — Мы обо всем поговорим.

— Домой? В Реглу? Я не собираюсь больше возвращаться туда. Неужели ты не понимаешь?

— Что ты намерена делать?

— Не знаю. Я не знаю, кто ты. Журналист Эрьян Бюлунд…

— Но ты ведь не думаешь, что я имею ко всему этому отношение?

— Ты лжешь, — проговорила она устало. — Я сказала тебе не лгать.

Маури слышит отчетливый щелчок, когда Инна кладет трубку. Похоже на… похоже на старый телефон-автомат. Где она может быть, черт подери? Он должен все обдумать. Все это может кончиться очень плохо. Если правда откроется, то…

В голове у Маури проносится вереница образов. Как он становится персоной нон грата в западном мире. Никто из инвесторов не хочет иметь с ним дела, чтобы не позорить своего имени. Еще более неприятные образы: расследование с участием Интерпола. Он сам перед международным трибуналом за преступления против прав человека.

Сожалеть о тех шагах, которые он уже предпринял, бесполезно. Вопрос в том, как ему действовать теперь.

Где она находится? В будке телефона-автомата? Пытаясь восстановить в памяти разговор, он понимает, что слышал на заднем плане звук… Собаки! Хор завывающих, поющих, лающих собак. Ездовые собаки. Упряжка, готовая вот-вот отправиться. В то же мгновение ему становится совершенно ясно, где она находится — на базе отдыха компании в Абиску.

Маури осторожно кладет трубку Теперь он менее всего заинтересован в том, чтобы разбудить Дидди. Затем он снова берет трубку и вытирает ее уголком простыни на кровати Дидди.

Эстер задвинула пустую кастрюлю из-под макарон под кровать. Пусть стоит там. Она надела на себя черную одежду, которая была на ней на похоронах матери, — черный джемпер и брюки от «Линдекс».

Тетушка наверняка хотела, чтобы она надела юбку, но была не в состоянии на этом настаивать. Эстер держалась еще более замкнуто, чем обычно. И не только от горя. В ней кипела злость. Тетушка пыталась объяснить:

— Мама не желала, чтобы мы говорили тебе. Хотела, чтобы ты готовилась к выставке, а не волновалась за нее. Она запретила нам тебе рассказывать.

Так что они ничего ей не говорили. До того момента, когда скрывать уже стало невозможно.

Вернисаж выставки Эстер. Множество людей, которые пьют глинтвейн и едят имбирное печенье. Эстер не замечает, чтобы они разглядывали картины — но, кажется, это и не предполагается. Две газеты берут у нее интервью, ее много фотографируют.

Гунилла Петрини тянет ее за собой, чтобы познакомить со всякими важными особами. На Эстер надето платье, она чувствует себя в нем очень странно. Она радуется, когда в зале появляется тетушка.

— С ума сойти! — восторженно шепчет Марит и озирается по сторонам. Затем она корчит гримаску, обнаружив, что глинтвейн безалкогольный.

— Ты разговаривала с мамой? — спрашивает Эстер.

Выражение лица тетушки меняется. Она отводит глаза, на лице отражается внутренняя борьба, и это заставляет Эстер спросить:

— Что такое? Что-нибудь случилось?

Ей очень хочется, чтобы Марит ответила: «Ничего, все в порядке». Но тетушка произносит:

— Нам надо поговорить.

Тетушка с Эстер отходят в угол помещения, которое постепенно заполняется людьми — они целуются в щечку, пожимают друг другу руки и между делом иногда бросают взгляды на картины Эстер. Постепенно становится шумно и жарко, и мозг Эстер в состоянии лишь частично воспринимать слова тетушки.

— Ты наверняка обратила внимание, что мама начала ронять предметы… что она не в состоянии держать кисть… поэтому поручала тебе закрашивать фон… она не хотела, чтобы ты знала… сейчас, когда у тебя выставка и все такое… мышечная болезнь… а теперь еще легкие… она не могла дышать.

Эстер хочется крикнуть — почему? Почему никто ничего не сказал ей? Выставка! Как они могут думать, что ее волнует эта проклятая выставка!

Мать умерла на второй день Рождества.

Эстер успела попрощаться с ней. Они с тетушкой остервенело прибирались в домике в Реншёне и то и дело ездили в больницу в Кируне. Эстер пытается найти свою эатназан за той застывшей маской, в которую болезнь превратила ее лицо. Мышцы под кожей отказываются работать.

Мать может говорить, но быстро устает, и речь ее звучит неразборчиво. Она спрашивает, как прошел вернисаж.

— Они ничего не понимают! — шипит тетушка.

Рецензий на выставку оказалось немного, и их никак нельзя назвать положительными. Под рубрикой «Молодое искусство» один из рецензентов рассказывает, что Эстер Каллис и впрямь хорошо рисует для своего возраста, однако ей нечего сказать. Ее пейзажи и зарисовки не затронули его за живое.

Примерно то же самое говорят и остальные. Эстер Каллис — всего лишь ребенок. В чем цель выставки? Одна из рецензентов ставит под сомнения действия владельца галереи и Гуниллы Петрини. Она пишет, что Эстер Каллис не является юным гением, которого они хотели бы видеть, но именно ей придется расплачиваться за их стремление к славе.

Гунилла Петрини позвонила Эстер в тот же день, когда вышла первая рецензия.

— Не обращай внимания, — сказала она. — Получить отклик рецензентов — это уже немало, многие об этом и мечтать не могут. Но об этом мы поговорим при удобном случае. Сейчас позаботься о своей маме. Передавай ей привет от меня.

— А вот послушайте это, — говорит тетушка и громко цитирует: — «Эстер Каллис выросла среди саамов». Что они хотели сказать? Примерно как Маугли, который вырос среди волков, но так и не стал волком.

Мать смотрит на Эстер своим чужим, лишенным выражения лицом, с усилием подбирает слова.

— Это очень хорошо, — говорит она с нажимом. — Хорошо, что у тебя не саамское имя, что ты выглядишь иначе. Понимаешь? Если бы они поняли, что ты саами, никто из них не решился бы критиковать тебя. Твои картины…

— …очень хороши для лопарской девочки, — вставляет Марит.

Но мать хочет объяснить по-другому.

— …выражение нашей экзотической культуры, а не собственно искусство. Тебя никогда не стали бы судить на общих основаниях. Поначалу это дает небольшое преимущество. Немного больше внимания. Но далеко на этом не уедешь…

— Не дальше Лулео, — говорит тетушка и копается в сумочке, ища пачку сигарет — скоро ей придется опять выйти на балкон покурить.

— Возможно, они чувствуют, что не могут по-настоящему оценить наше искусство. Поэтому те, кто чуть-чуть талантлив, получают ту же оценку, что и самые лучшие. Для чуть-чуть талантливых это хорошо, но ты…

— …ты будешь состязаться только с самыми лучшими, — заканчивает фразу Марит.

— Я всегда чувствовала себя как в клетке. Никто не верил, что мои работы могут заинтересовать еще кого-то, кроме туристов и других саамов. — Она смотрит на Эстер долгим взглядом, который трудно понять. — В тебе так много от бабушки, — говорит она.

— Знаю, — говорит тетушка. — Она как ахкку. Я всегда это говорила.

Эстер слышит у себя за спиной, что тетушка плачет.

— Сколько раз дома в Реншён… — говорит мама. — Помню, я смотрела на тебя. Как ты движешься. Как обращаешься с животными. И думала: боже мой, так делала моя бабушка. Но ты с ней никогда не встречалась.

Эстер не знает, что ответить. В ее самых ранних воспоминаниях на кухне всегда две женщины. И вторая — не тетушка, это совершенно ясно.

Тетушка не носила такой странный головной убор, и никогда Эстер не видела ее в цветастом платье с застежкой спереди и в фартуке.

После этого мать умирает. Не сразу после разговора, но неделю спустя наступает конец. Папа и Антте забирают ее из больницы. Мертвая, она принадлежит им. Мать Антте, жена отца. Эстер не приглашают, когда открывают завещание. И тетушку тоже.

После поминок отец и Марит ссорятся. Эстер слышит их голоса через дверь кухни.

— Дом слишком велик для нас с сыном, — говорит отец. — И зачем мне ателье?

Он заявляет, что собирается все продать. И оленей тоже. У него есть друг, который владеет несколькими туристическими коттеджами возле Нарвика. Отец и Антте могут войти в дело как совладельцы и к тому же работать на полную ставку.

— А что будет с Эстер? — шипит тетушка. — Куда она денется?

— У нее своя жизнь, — возражает отец. — Она будет учиться дальше в этой своей художественной школе. А что я, по-твоему, должен сделать? Не могу же я ради нее перебраться в Стокгольм. И сохранить все это хозяйство ради Эстер я тоже не могу. Я был не старше ее, когда мне пришлось самому встать на ноги.

Вечером, когда они сидят перед телевизором — тетушка, отец, Антте и Эстер, — он достает свой бумажник, снимает резинку, надетую поверх него, вынимает двадцать пятисоток и отдает их Эстер.

— Посмотри в ателье, что ты хочешь забрать с собой, — говорит он. Отец сворачивает купюры Эстер и надевает на них резинку.

— Проклятье! — восклицает тетушка и поднимается так резко, что чашки на столе бренчат о блюдца. — Половина всего этого принадлежит ей. Десять тысяч! Ты считаешь, что это и есть ее доля — по справедливости?

В ответ отец молчит.

Марит выбегает на кухню и включает все краны. Эстер, отец и Антте слышат сквозь шум воды и звон посуды ее громкие рыдания.

Эстер смотрит на Антте, лицо у него белое, оно кажется голубым в отсвете экрана телевизора. Она пытается сдерживаться. Она не хочет знать. Но ее уносит вверх к потолку в голубом свете экрана как в потоке воды. Сверху она видит Антте и отца. Телевизор тот же самый. Но комната не та. Другая мебель.

Квартира малюсенькая. Они полулежат на диване и вяло смотрят телевизор. Антте на несколько лет старше, он заметно растолстел. У отца вокруг губ пролегли морщины, от чего с его лица не исчезает горькое выражение. Эстер видит, что папа надеялся встретить другую женщину. Думал, что шансы больше, если работать в коттеджном комплексе в Нарвике.

«Никакой женщины, — думает Эстер. — И никакого коттеджного комплекса».

Когда Эстер приземляется, то оказывается на кухне. Тетушка перестала рыдать и теперь курит, стоя под вытяжкой. Она говорит о том, что теперь будет с Эстер и как она сердится на отца. А потом Марит говорит о своем новом мужчине.

— Ян-Оке пригласил меня поехать с ним в Испанию. Зимой он ездит туда играть в гольф. Я могу спросить, можно ли тебе приехать к нам сейчас, до конца каникул. Квартирка небольшая, но мы что-нибудь придумаем.

— Не нужно, — отвечает Эстер.

Тетушка воспринимает ее ответ с явным облегчением. Вероятно, ее любовь с Яном-Оке не столь прочна, чтобы выдержать присутствие ребенка-подростка.

— Ты уверена? Я могу спросить.

Эстер заверяет ее, что все в порядке. Но тетушка еще некоторое время уговаривает, так что Эстер приходится солгать — у нее якобы есть друзья в Стокгольме, однокурсники, к которым она может поехать в гости.

В конце концов, тетушка остается довольна.

— Я позвоню тебе, — произносит она, выдыхает дым и смотрит через окно в зимнюю темноту. — В последний раз в этом доме, — говорит она. — Просто трудно себе представить. Ты посмотрела в ателье, что хочешь забрать с собой?

Эстер отрицательно качает головой. На следующий день Марит набивает ей в чемодан тюбики с красками, кисточки и бумагу для рисования. Даже глину, которая весит немыслимо много.

Эстер прощается с тетушкой на центральном вокзале в Стокгольме. У Марит уже взят билет, она хочет отпраздновать Новый год с этим своим дяденькой, как бишь его там. Эстер уже успела забыть имя.

Эстер тащит тяжелый, словно набитый свинцом, чемодан, в комнатку на Юнгфрюгатан. В квартире пусто и тихо. В праздники строители не работают. До начала занятий более трех недель. В этом городе у нее нет знакомых. До того времени она никого не увидит.

Эстер садится на стул. Думает, что по-прежнему ни разу не плакала после смерти матери. Но теперь она не решается это делать. Сейчас, когда она совсем одна. И Эстер молча сидит в темноте. Как долго — она сама не знает. «Только не сейчас, — говорит она себе. — Когда-нибудь в другой раз. Может быть, завтра. Завтра канун Нового года».

Проходит неделя. Иногда Эстер просыпается — и за окном светло. А иногда она просыпается — а на улице темно. Иногда она встает и ставит кипятиться воду для чая. Стоит и смотрит в кастрюлю, пока в ней булькают пузыри. Временами даже забывает о том, что надо снять кастрюлю с огня — просто стоит и смотрит, как выкипает вода. И потом приходится наливать все заново.

Однажды утром Эстер просыпается и чувствует, что у нее кружится голова. Тут она вспоминает, что очень давно ничего не ела.

Эстер выходит на улицу и бредет к «Севен-Элевен».[36] На улице ее не покидает странное ощущение. Ей кажется, что все глазеют на нее. Но идти приходится. Погода серая. Стволы деревьев влажные и черные. Тротуары мокрые. Размытые водой собачьи какашки и мусор. Небо нависает над самой головой. Невозможно представить себе, что где-то там, наверху, есть солнце, что сверху облака напоминают снежный пейзаж в начале весны.

Внутри магазина в нос Эстер ударяет сладкий запах свежеиспеченных булочек и жареных сосисок. Все в животе сжимается так резко, что даже становится больно. У нее снова кружится голова, она хватается за край полки, но это всего лишь полоса пластика, в которую вставляют ценники, — и она падает на пол с этой полосой в руках.

Другой посетитель, мужчина, стоявший возле холодильника, быстро ставит на пол свою корзину и спешит к ней.

— С тобой все в порядке? — спрашивает он.

Он старше отца с матерью, но не старый. У него озабоченные глаза и синяя вязаная шапка. На краткий миг она почти оказывается в его объятиях, когда он помогает ей встать на ноги.

— Садись вот сюда. Тебе чего-нибудь принести?

Эстер кивает, и он приносит ей кофе со свежеиспеченной булочкой.

— Ой-ой! — смеется он, глядя, как она жадно все это заглатывает и большими глотками пьет огненно-горячий кофе.

Эстер понимает, что нужно заплатить, но не уверена, что у нее есть с собой деньги. Как она могла выйти из дома, не подумав об этом? Эстер роется в карманах куртки и находит то, что дал ей отец. Свернутые в рулон двадцать пятисоток, схваченные резинкой. Она вытаскивает их.

— О боже! — восклицает незнакомец. — Кофе и булочкой я тебя угостил, но вот эти бумажки лучше используй по одной. — Мужчина вынимает из пачки одну купюру и вкладывает в руку Эстер. Оставшийся рулон он кладет ей в карман куртки и заботливо застегивает молнию, словно она ребенок. Затем он смотрит на часы. — Дальше ты справишься сама?

Эстер кивает. Незнакомец уходит, а Эстер покупает с собой пятнадцать булочек и кофе.

На следующий день она возвращается в магазинчик «Севен-Элевен» примерно в то же время и покупает булочки. Но того мужчины не видно. И на следующий день он не появляется. И на следующий тоже. Четыре дня подряд приходит Эстер на это место в надежде встретить его, а потом перестает туда ходить.

Эстер по-прежнему спит все дни напролет. Находиться в состоянии бодрствования очень тяжело. Мысли о матери не покидают. И еще она думает о том, что теперь не связана ни с кем и ни с чем. Наверное, из дома в Реншёне все уже вывезено.

Тетушка звонит ей на мобильник один раз.

— Как у тебя дела?

— Нормально, — отвечает Эстер. — А у тебя? — И, едва задав этот вопрос, она понимает, что тетушка втайне плачет, улучив минутку, когда Ян-Оке уходит играть в гольф. «Как все это странно, — думает Эстер. — Мы все так горько оплакиваем ее. Как получилось, что мы так одиноки в нашем горе?»

— Ничего, — отвечает тетушка. — А Ларс-Томас, конечно же, не звонил тебе.

Нет, отец не звонил. Эстер думает — интересно, отец и Антте в состоянии разговаривать друг с другом? Нет. Все чувства Антте отец прикрыл своими решительными заверениями, что «надо смотреть в будущее» и «все как-нибудь образуется».

Однажды утром, проснувшись и проходя по коридору на кухню, чтобы вскипятить себе воды, она сталкивается с одним из мастеров. На нем синие рабочие брюки и толстая куртка.

— Ой, как ты меня напугала, — говорит он. — Я пришел кое-что забрать. Там столько снегу навалило!

Эстер смотрит на него с удивлением. Разве был снегопад?

— Ты знаешь, снегу по пояс, — говорит он. — Выгляни в окно — сама увидишь. На самом деле мы должны были сегодня продолжить работу, но остальным сюда просто не добраться.

Эстер смотрит в окно. Там совсем иной мир. Снег. Должно быть, всю ночь мела метель. Или еще дольше. Она ничего не заметила. Машины, стоящие на улице, превратились в большие белые сугробы. На фонарях огромные белые шапки. Везде — глубокий снег.

Покачиваясь, она выходит в белый мир. Какая-то мама пробирается вперед, волоча за собой саночки с ребенком. Мужчина в длинном черном пальто едет на лыжах прямо по тротуару. Каким-то невероятным образом ему удается удержать в одной руке и лыжную палку, и портфель. Эстер невольно улыбается. Он улыбается ей в ответ. Все, кто попадается ей на улице, улыбаются. Все покачивают головами в знак того, что это какое-то безумие — надо же, сколько снегу навалило! Все воспринимают это с каким-то спокойствием. Город такой тихий. Машины не могут проехать.

На деревьях сидят маленькие птички. Только теперь, когда нет машин, Эстер слышит их голоса. Раньше она замечала только голубей, ворон и галок.

Это настоящий свежий снег — тот самый, который по-саамски называется «вахка»: легкий, пушистый до самого основания, никакой хлюпающей воды внизу.

Час спустя она возвращается домой. Голова переполнена снежными образами. Горе отступило.

Ей нужен холст. Очень большой. И куча белой краски.

Между столовой и бывшей комнатой прислуги рабочие сломали стену. Она лежит там на полу почти цельным куском. Эстер рассматривает ее. Это старая стена. А они сделаны из натянутого полотна.

В холле стоят несколько мешков с гипсом, это она точно знает.

Душа словно воспламеняется, ее охватывает почти маниакальное желание работать. Эстер находит пластмассовое ведро и волоком притаскивает один из мешков с гипсом. Он тяжелый, Эстер потеет от усилий.

Она просеивает гипс между пальцев и смешивает рукой, та становится белой до самого локтя.

Но если тело охвачено лихорадкой, то голова остается холодной благодаря снегу. Снег. И ветер, пролетающий над вершинами гор. Свет сероватый, бедный красками. Возможно, где-то справа, у самого края, виднеются торчащие во все стороны ветки берез. Посреди картины лежит самка оленя с олененком. Они спали на лежке, и их засыпало снегом. Свежий глубокий снег защищает их от холода.

Эстер осторожно выливает гипс на большую стену, размазывает его руками. Работает над отдельными частями — вся картина очень большая. Когда гипс почти застывает, но еще остается мягким и податливым, на нем можно рисовать. Она делает это пальцами, использует мусор и строительную пыль, чтобы создать структуру рогов, разрывает куски обоев на тонкие полосы и выкладывает ветки деревьев на заднем плане.

На картину уходит несколько дней. Эстер работает с утра до ночи. Когда гипс застыл, она обыскивает всю квартиру в поисках грунтовки. Маляры покрыли грунтовкой потолок в спальне, железная банка стоит на полу. Краска идеально подходит. Наложив грунтовку, она сможет наносить пигмент так, чтобы гипс не потрескался. Эстер приносит мамины краски из чемодана, кладет несколько слоев — нижний слой совсем тонкий, много скипидара и совсем чуть-чуть пигмента из тюбика. Никакого масла — поверхность не должна быть глянцевой. Матовая, холодная, голубая. А тень на лежке — желтая, коричневая, умбра. Должно быть заметно, как им хорошо там вдвоем, под снегом.

Затем она накладывает более толстый слой краски — меньше скипидара. Теперь надо подождать, пока все высохнет. Она засыпает, не раздеваясь, просыпается снова и кладет очередной слой краски. Словно картина сама будит ее, когда она готова для следующего слоя. Эстер ходит вокруг своего творения кругами, жуя на ходу что-то, найденное в кладовке у хозяев. Пьет чай. Выйти из дома она не может. Потому что там, на улице, давно уже изменилась погода, настала оттепель, все растаяло. Ей нельзя это видеть. Она живет в снежном мире. В своей огромной белой картине.

Но однажды утром ее будит не картина, а Гунилла Петрини.

Начался новый семестр. Директор художественной школы позвонила Гунилле и спросила, где Эстер. Гунилла Петрини позвонила тетушке. Эстер она тоже звонила, но мобильный телефон Эстер разряжен. Тетушка и Гунилла очень обеспокоились. Гунилла Петрини позвонила своим друзьям, в квартире которых живет Эстер. Друзья дали имя и телефон прораба, который отвечает за ремонт, — он пришел и отпер ей дверь. Теперь прораб маячит в дверях, в то время как Гунилла с большим облегчением опускается на край кровати Эстер.

Господи, как они волновались, уже подумали, что с ней что-то случилось!

Эстер остается лежать в кровати, даже не пытается сесть. Едва Гунилла Петрини разбудила ее, как вернулся реальный мир. Она не хочет вставать — просто не в состоянии снова погружаться в свое горе.

— Я думала, ты со своей семьей, — говорит Гунилла Петрини. — Что ты здесь делала?

— Я рисовала, — отвечает Эстер. Произнеся эти слова, она понимает, что это ее последняя картина. Больше она ничего не сможет нарисовать.

Гунилла Петрини хочет посмотреть, так что Эстер встает, и они вместе идут в столовую. Прораб следует за ними.

Эстер смотрит на картину и с облегчением осознает, что успела ее закончить. Раньше она этого не знала, но сейчас видит: картина написана.

Поначалу Гунилла Петрини не говорит ни слова. Она обходит вокруг огромной картины, лежащей на полу. Самка оленя и олененок под снегом. Затем она оборачивается к Эстер. Ее взгляд полон интереса и удивления.

— Это ты и твоя мать, — говорит она.

Эстер не может ничего ответить. Она избегает смотреть на картину.

— Красиво, — говорит прораб с чувством. — Хотя она немножко великовата. — Он с сомнением смотрит на дверь, потом на окно, огорченно качает головой.

— Я заберу ее во что бы то ни стало, — говорит Гунилла Петрини голосом человека, которому принадлежит мир. — Ее надо вынести отсюда целиком. Стены, которые будут мешать, придется снести.

«А куда денусь я?» — думает Эстер.

Осознание того, что она больше не сможет рисовать, падает, как тяжелый якорь на дно. Больше она не возьмет в руки кисть. Назад в художественную школу дороги нет.

Анна-Мария и Свен-Эрик сидели в номере отеля «Ванадис отель» и беседовали. Убранство номера оказалось на редкость незатейливым — ковровое покрытие на полу, цветастое синтетическое покрывало.

— Завтра поговорим с родителями Инны Ваттранг, — сказала Анна-Мария. — И попробуем еще раз прижать Дидди Ваттранга. Остается много вопросов по поводу того, что произошло в доме в Абиску. Почему, например, у нее под тренировочным костюмом было такое роскошное белье?

* * *

Инна Ваттранг роется в чемодане. Четырнадцатое марта. Вчера вечером у нее состоялся решающий разговор по телефону с Маури, но об этом ей сейчас не хочется думать.

Через два часа и пять минут она будет мертва.

«Есть на свете и другая работа», — размышляет Инна. И еще она думает о Дидди. Нужно выдернуть его оттуда. Она позвонит Ульрике. «Хватит закрывать на все глаза», — думает она.

Инна позволит себе не работать один месяц — приведет в порядок мысли, станет больше тренироваться. В чемодане у нее лежит спортивный костюм, но теперь, роясь в своих вещах, она понимает, что забыла соответствующее белье. Впрочем, это не так важно. Она потренируется в том, что на ней надето, а потом прополощет его.

Женщина натягивает кроссовки, бежит по следу от скутера, пересекающему озеро. Люди сидят возле своих будок и удят рыбу или лежат на оленьих шкурах в санях-прицепах, подставив лица солнцу. Солнце припекает, она потеет, но чувствует себя как никогда сильной. Разочарование в Маури отступает на задний план.

«Как красиво! — размышляет она. — За пределами „Каллис Майнинг“ тоже есть жизнь».

Горы по другую сторону озера окрашены разнообразными оттенками розового цвета. Синие тени лежат в ущельях и на склонах. Обрывки облаков, зацепившиеся за вершины гор, кажутся маленькими шерстяными шапочками.

«Все уладится», — думает Инна.

Когда она возвращается, солнце уже опускается. Кажется, в нем образовалась дыра, и все сияющее содержимое стекает по небу в сторону горизонта. Женщина так засмотрелась на солнце, что не сразу замечает мужчину, стоящего у дома.

Вдруг он вырастает перед ней, как из-под земли. На нем тонкий светлый плащ.

— Excuse me, — начинает он и объясняет, что его машина заглохла наверху, на дороге, а в телефоне нет сети. Можно ли воспользоваться ее мобильным?

Инна знает, что он лжет, — сразу это понимает. И чувствует, что он опасен.

Что-то подозрительное видится ей в этом глубоком загаре и слишком тонком плаще, в этой гримасе, которая должна изображать улыбку — на фоне совершенно холодных глаз. И эта его манера быстро приближаться к ней, продолжая говорить.

Инна ничего не успевает предпринять. Он видит ключ у нее в руке. Он уже возле нее, даже не закончив фразу. Все происходит слишком быстро.

Человека зовут Морган Дуглас. В паспорте, который лежит у него в кармане, написано: Джон Макнамара.

В ночь на четырнадцатое марта Морган Дуглас проснулся от своего мобильного телефона. Мелодия звонка, щелчок выключателя ночника над кроватью, хорошо знакомое шуршание по полу, когда тараканы разбегаются прочь, бормотание спящей девушки рядом с ним, которая прикрыла глаза рукой и снова заснула, — и голос в телефоне, который он сразу узнал.

Женщина вежливо приветствует его, просит прощения, что звонит в такое неподходящее время, и переходит к делу.

— Есть работа, которую надо выполнить безотлагательно. Север Швеции.

Морган чертовски обрадовался, услышав ее голос, но изо всех сил старается говорить медленно, чтобы не показывать своего воодушевления. Мужчина давно страдает от безденежья, у него были мелкие заказы — взыскание долгов и прочая ерунда. Но такая работа по плечу любому черномазому, экономически она ничего особенного не дает. Зато теперь он получит настоящие деньги, сможет долгое время жить припеваючи, переехать из этой грязной дыры куда-нибудь получше.

— Оплата, как обычно, на ваш счет после выполнения задания. Карта, информация, фото и задаток на поездку в размере пяти тысяч евро получите в кафе «Кофе-хауз» в «Схипхоле».[37] Спросите Юханну и сошлетесь на…

— Нет, — ответил Морган. — Я хочу, чтобы мне все передали прямо в «Нджили».[38] Откуда я знаю, что все это не блеф?

Женщина умолкает. Это не имеет значения. Пусть думает, что он параноик. Правда заключается в том, что у него нет денег на билет из Киншасы до Амстердама, но в этом он не намерен признаваться.

— Нет проблем, сэр, — произносит она через несколько секунд. — Мы все устроим, как вы желаете.

Она заканчивает разговор, передав ему привет от майора. Моргану это нравится. Она обращается к нему с уважением. Эти люди понимают, что такое бывший десантник британской армии. Многие ни черта в этом не смыслят, никогда даже близко с этим не сталкивались.

Морган Дуглас одевается и бреется. Зеркало в туалете уже заметно расслоилось от сырости, скоро в нем невозможно будет разглядеть собственное отражение. Кран выплевывает из себя воду, в трубах гудит, и поначалу вода совершенно коричневая. Однажды утром, когда он пришел в туалет, на полу сидела огромная крыса. Она лениво обернулась и посмотрела на него, потом присела и без всякой спешки протиснулась под ванную.

Собравшись, он будит девушку, которая по-прежнему спит.

— Тебе придется уйти, — говорит Морган.

Сонная, она садится на край кровати, он поднимает с пола ее вещи и кидает ей. Натягивая на себя одежду, девушка говорит:

— Мой маленький братик. Ему нужно к доктору. Болен. Очень болен.

Разумеется, она лжет, но Морган ничего не говорит по этому поводу. Дает ей два доллара.

— У вас же есть для меня кое-что, да? — спрашивает она и смотрит на стул, куда он вчера положил свою стеклянную трубку. Но мужчина уже давно завернул трубку в тряпочку и спрятал под одежду. Все, что ему нужно взять с собой, придется сложить в карманы и под одежду. Чемодан нужно оставить, иначе парень за стойкой администратора поднимет скандал и начнет обвинять, что Морган пытается улизнуть, не заплатив, — между тем именно это он и собирается сделать. Отвратительное место, и за те недели, что он жил здесь, в номере ни разу не убрали. Пусть не рассчитывают, что им заплатят.

— Нет, у меня ничего нет, — говорит он и выталкивает девушку из номера.

Он говорит ей «тсс!», когда они спускаются по лестнице. Портье спит за стойкой, охранника тоже не видать. Наверное, тоже лежит где-нибудь и дрыхнет. Лампы дневного света под потолком гудят и мигают.

— Я останусь здесь до утра, — шепчет девушка. — На улице опасно, сами знаете. — Она показывает пальцем на кресло в унылом гостиничном холле. Оно такое потертое, что пружины торчат сквозь материю.

Морган Дуглас пожимает плечами. Если парень за стойкой проснется раньше девушки, он отберет у нее все деньги, но это уже его проблемы.

Он садится в такси и едет в аэропорт. Через два часа появляется парень в костюме, похожий на сотрудника посольства. В зале ожидания малолюдно. Парень направляется прямо к нему, спрашивает, нет ли у них общего знакомого.

Морган Дуглас отвечает, как положено, после чего парень протягивает ему конверт формата А4, поворачивается и уходит.

Морган Дуглас открывает конверт. Там вся необходимая информация и задаток — в долларах, не в евро. Отлично. До вылета осталось полтора часа. А лететь ему далеко.

Он успеет купить кое-что с собой. Просто для того, чтобы немного расслабиться во время перелета. Ему придется находиться на ногах почти трое суток. Для работы нужно поддерживать себя в тонусе.

Морган снова садится в такси и едет в пригород. На улице еще не рассвело, когда он приходит к своему торговцу. Не успевает тот сказать «в долг больше не даю», как Морган Дуглас просовывает в дверную щель несколько долларовых купюр.

Когда наступает утро и воздух становится вязким, как расплавленное стекло, Морган Дуглас сидит в самолете, летящем в Амстердам. Спидболл.[39] Никакой вялости и разбитости. Спокойное счастье. Он чувствует себя на все сто.

В Амстердаме он покупает две бутылки водки «Смирнофф» и выпивает одну из них в самолете на Стокгольм. Когда все остальные пассажиры встают, он тоже поднимается.

Затем он где-то в другом месте. Множество народу снует мимо. Кто-то хватает его за рукав.

— Мистер Джон Макнамара? Мистер Джон Макнамара? — Это стюардесса. — Срочно пройдите на посадку, сэр. Самолет на Кируну готов к вылету.

Полтора часа спустя Морган стоит в туалете и льет на затылок холодную воду. Он должен взять себя в руки. Ему очень плохо. Ну да, он в аэропорту Кируны. Мужчина берет напрокат машину и говорит себе: «Е10 на север». Надо поскорее покончить с этим делом. Сейчас не помешало бы принять что-нибудь, чтобы прийти в себя, снова быть в форме.

Морган Дуглас смотрит на Инну Ваттранг. Ноги у него замерзли. Он прождал ее чертовски долго, уже начал нервничать, представлять себе, что машина не заведется, когда ему надо будет ехать обратно. Но вот и она. Точно как на фотографии. Рост метр семьдесят, вес от шестидесяти до семидесяти килограмм. Проблем не возникнет. В руке у нее ключ от дома.

Он что-то говорит и жестикулирует, чтобы отвлечь внимание женщины от того факта, что он стремительно приближается к ней большими шагами.

Вот он уже рядом с Инной. Делает шаг, чтобы оказаться у нее за спиной, одновременно обхватывая ее левой рукой за шею. Приподнимает — ровно настолько, чтобы она от боли вынуждена была встать на цыпочки.

Инна чувствует, что шея переломится, если она потеряет контакт с землей, так что она отклоняется назад, почти вися на его бедре.

Теперь он движется к двери. В таком положении она даже не мешает ему переступать ногами. Свободной рукой отпирает дверь. Женщина даже не заметила, как мужчина взял у нее из руки ключ.

Инна понимает, что он справляется с ней, как старушка со своей сумочкой. Ясно, что это не маньяк.

«Профессионал», — думает она.

В холле Морган Дуглас оглядывается и делает шаг в сторону кухни, по-прежнему крепко держа свою жертву. И тут он поскальзывается — от замерзшего снега его подошвы стали скользкими. Но он удерживает равновесие и толкает ее на стул. Стоит у Инны за спиной, крепче давит на шею — она слышит звук скотча, отрываемого от рулона.

Все происходит очень быстро. Морган Дуглас прикрепляет руки Инны к подлокотникам стула, а ноги к ножкам. Скотч он не отрезает и не отрывает, просто протягивает от одной руки к другой и затем длинной полосой к ногам. Закончив, бросает рулон на пол.

Теперь он стоит перед ней.

— Please, — говорит она ему. — Do you want money? I have…[40]

Больше Инна ничего не успевает сказать. Он бьет ее по носу. Кровь течет по лицу и затекает изнутри в горло. Словно открыли кран. Она глотает и глотает.

— Когда я спрашиваю, ты отвечаешь. А иначе держишь язык за зубами. Понятно? Если ты не справишься с этой задачей, я заклею тебе скотчем рот. И попробуешь дышать своим разбитым носом.

Инна кивает и снова глотает кровь. Сердце отчаянно бьется, у нее стучит в ушах.

Морган Дуглас оглядывается. Он убил бы ее на месте, если бы в задание не входило узнать, не рассказала ли она кому-нибудь о… как бишь его зовут, черт подери? Имя какое-то немецкое, оно написано на бумажке, лежащей в конверте.

Нужно напугать ее, чтобы она раскололась. Женщин проще испугать, если показать им фотографии их детей, но никаких фотографий в конверте не было. Впрочем, он все равно сможет ее напугать. Однако надо торопиться.

Он роется в кухонных ящиках, ища нож, но не находит.

Тогда мужчина выходит в холл. На комоде стоит лампа. Он выдергивает шнур из розетки и целиком выдирает его из лампы. Воспользовавшись случаем, заглядывает в конверт, чтобы вспомнить, о чем он должен спросить. «Герхарт Снейерс», — написано там. И еще: «Уганда».

Он подтягивает стул вместе с женщиной поближе к розетке.

Инна смотрит на него широко раскрытыми глазами, когда он зубами сдирает со шнура пластик, разделяет медные проводки и обматывает один из них вокруг ее лодыжки.

На нем невысокие ботинки. Когда он наклоняется, брюки задираются. Инна видит следы на его голени.

— У меня в сумочке отличный кокаин, — поспешно говорит она.

— Где твоя сумка?

— В холле.

Он берет сумочку с собой в туалет — больше по привычке. Моргану доводилось стоять в сотнях разных туалетов, вводя себе все, что попало. Когда ему приходилось жить у себя в Лондоне, он пугал девчонок, притворяясь полицейским в штатском, — прижимал их к стене, когда они приходили после встречи с торговцем, отбирал у них наркотики, задавал стандартные вопросы: «Ты заметила у кого-нибудь оружие?», «Сколько их там?», прикидывался добреньким, отпускал их со словами: «Зачем ты так портишь свою жизнь, обратись за помощью!» А затем шел прямиком в ближайший туалет и употреблял свою добычу.

Сейчас он роется в сумочке Инны Ваттранг, как муравьед в термитнике. Засовывает в карман ее телефон. Тоже привычка, выработавшаяся годами, — прихватывать с собой то, что легко можно продать. Затем находит три белые аккуратно свернутые бумажки. Сердце стучит от облегчения и радости. Чистый белый «снег». Он высыпает на ее зеркальце две «дорожки» и вдыхает все разом. Экономить ни к чему. Всего две секунды — и он снова в отличной форме. Стоя перед зеркалом, Морган Дуглас чувствует, что совершенно спокоен, а мозг работает как часы.

Он снова выходит на кухню. Там сидит Инна, пытаясь освободить руки от скотча. Разумеется, это невозможно. За кого она его принимает? За наивного любителя? Морган Дуглас вставляет штепсель в розетку. Но как раз в тот момент, когда он собирается спросить ее, рассказала ли она кому-нибудь о том, что ей известно, он снова теряет равновесие на мокром полу. Снег с ее кроссовок и его ботинок растаял, пол стал предательски скользким.

Морган с размаху плюхается на задницу, так что ноги взлетают в воздух. Успевает подумать о воде и подключенном к розетке электрическом шнуре, извивается, как выброшенная на берег рыба, пытаясь снова встать на ноги, до смерти боясь, что его ударит током.

И тут Инна Ваттранг начинает хохотать. Наверное, на самом деле она плачет, но звуки, которые издает, более всего напоминают истерический смех. Она хохочет и не может остановиться. Слезы градом текут по лицу.

Это смотрится так комично, когда мужчина вдруг падает, словно кто-то выдернул у него из-под ног ковер, а потом извивается на полу, пытаясь подняться. Просто как клоун в цирке! Предел абсурда. Женщина хохочет. У нее истерика. Впасть в истерику — такое облегчение. Она выскальзывает из объятий страха и впадает в безумие. Погружается в этот неудержимый смех.

Морган испуган. И поэтому приходит в ярость. Поднявшись на ноги, он чувствует себя полным идиотом. А она продолжает смеяться. В голове у него бьется единственная мысль — как заставить ее замолчать. Мужчина берет шнур и прикладывает к ее шее. Электрическая цепь замыкается. Смех мгновенно прекращается, голова Инны дергается вперед, пальцы растопырены — а он все прижимает и прижимает к ней шнур, радуясь тому, что удалось заставить ее замолчать. А когда он убирает кабель, ее голова по-прежнему дергается взад-вперед. Руки сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются. И ее начинает рвать.

— Прекрати, — говорит он, потому что еще не успел спросить об этом самом Снейерсе.

Стул падает. Морган отскакивает. Глаза Инны вытаращены, челюсти механически жуют — проходит несколько секунд, прежде чем он понимает, что она жует свой собственный язык.

— Прекрати! — кричит он и бьет ее ногой в живот.

Но Инна не прекращает, и он понимает, что пора кончать. Ему придется рапортовать, что она никому ничего не успела рассказать.

В гостиной возле камина стоит стойка, на ней — всякие металлические штуки. Морган бежит туда и приносит острый шампур. Когда он возвращается, женщина по-прежнему лежит на спине, приклеенная к стулу, ее тело сотрясают судороги. Он вонзает шампур прямо ей в сердце.

Инна умирает мгновенно. Однако ее мышцы продолжают сокращаться.

Морган Дуглас оглядывается по сторонам, постепенно осознавая, что оплошал. По инструкции, все должно было выглядеть как случайное убийство. Никаких подозрений по поводу того, что она знала убийцу. И тело предписано не оставлять в доме.

Что ж, все пошло вкривь и вкось, но ничего страшного не произошло. На кухне не слишком много следов, а в других помещениях в доме все и вовсе осталось нетронутым. Еще можно исправить ситуацию. Морган смотрит на часы. Времени у него предостаточно. Скоро на улице стемнеет. Глянув в окно, он видит собаку, бегающую без ошейника. Сегодня он заметил их несколько штук. Если он просто оставит тело где попало, собаки мгновенно его учуют. И тогда полиция сядет ему на хвост раньше, чем самолет поднимется в воздух. Нет-нет, он что-нибудь придумает. На льду озера полно этих маленьких домиков на полозьях. Когда стемнеет, он отнесет ее и спрячет в одном из них. К тому времени, как ее обнаружат, он будет уже далеко.

Инна затихла.

Только теперь он видит, где находятся ножи. Они висят на магнитной полосе возле плиты. Отлично. Тогда он сможет разрезать скотч.

С наступлением темноты Морган относит Инну Ваттранг в будку на льду. Следы от скутера затвердели, по ним легко идти. Дверь в будку он вскрывает без всяких усилий. Кладет тело на кушетку. В кармане фонарик, который он нашел в кладовке. Морган кладет поверх тела покрывало. Посветив себе на плечо, он замечает, что на светлом плаще осталось красное пятно. Мужчина стаскивает с себя плащ и, приподняв крышку люка в полу, обнаруживает под ней отверстие во льду, затянутое тонкой корочкой. Проделав в ней дыру, он запихивает свой плащ в полынью — его унесет прочь подледным течением.

Вернувшись обратно в дом, он тщательно прибирается. Насвистывает, протирая пол на кухне. Кидает ее компьютер, скомканный скотч, половую тряпку и шампур в пакет, который забирает с собой в машину.

По дороге из Абиску в Кируну он останавливает машину у дороги и выходит. Тем временем поднялся ветер. Холодно до жути. Морган делает шаг в сторону леса, чтобы выбросить мешок с компьютером и всем содержимым, и сразу же проваливается в глубокий снег почти по пояс. Он кидает пакет в сторону леса. Скоро его заметет снегом. Вероятно, его вообще никто никогда не найдет.

Телефон Инны, который лежит у него в кармане, он тоже выбрасывает. О чем он думал, когда брал его?

Затем Морган с немалыми усилиями выбирается из канавы, добирается до машины, кое-как отряхнув с себя снег.

Работа сделана. Проклятая страна! Какой же у них тут дьявольский холод!

* * *

Отвезя домой Альфа Бьёрнфута, Ребекка еще некоторое время просидела на работе. Когда она вернулась домой, Боксер налетел на нее прямо в прихожей, запустив свои острые коготочки в тонкие дорогие колготки. Женщина поскорее натянула джинсы и старую рубашку. В половине десятого она позвонила Анне-Марии.

— Я тебя разбудила? — спросила Ребекка.

— Вовсе нет, — заверила ее Анна-Мария. — Я лежу в чистой гостиничной кровати и с нетерпением жду утреннего завтрака.

— Почему все женщины так обожают гостиничные завтраки? Омлет, дешевые сосиски и заурядные булочки. Не понимаю, что в этом хорошего?

— А ты поживи с недельку с моими мужем и детьми — сразу поймешь. Что-нибудь случилось?

Анна-Мария села в кровати и зажгла ночник. Ребекка рассказала ей о разговоре со Свеном Исраэльссоном. О продаже компанией «Квебек Инвест Инк.» своих акций в «Нортерн Эксплорер АБ». О том, что из группы компаний «Каллис Майнинг» выведены значительные средства — предположительно, для финансирования военных операций в Уганде.

— Ты можешь это доказать? — спросила Анна-Мария.

— Пока нет. Но я на девяносто процентов уверена, что права.

— Хорошо, есть ли достаточные основания для задержания или обыска? Или еще что-нибудь, чем я могу помахать у них перед носом, чтобы меня впустили в усадьбу Регла? Сегодня мы со Свеном-Эриком были там — нам дали от ворот поворот. Сказали, что Дидди Ваттранг в Канаде. Но мне кажется, что он сидит дома и прячется. Мне не терпится расспросить его о телефонном разговоре с Инной — перед тем, как ее убили.

— Дидди подозревается в грубом мошенничестве. Ты можешь попросить у Альфа Бьёрнфута решение о задержании, предварительным следствием руководит он.

Анна-Мария вскочила с кровати и принялась натягивать джинсы, прижав телефон плечом к уху.

— Я так и сделаю, — воскликнула она. — И поеду туда прямо сейчас.

— Не горячись, — сказала Ребекка.

— С какой стати? — прошипела Анна-Мария. — Вся эта братия окончательно вывела меня из себя.

Едва Ребекка положила трубку после разговора с Анной-Марией, как телефон снова зазвонил. Это была Мария Тоб.

— Привет! — сказала Ребекка. — Вы уже добрались до «Риксгренсен»?

— О да! Ты разве не слышишь, что тут делается? Мы не очень-то умеем кататься на лыжах, но зато знаем, что обычно делают в баре.

— Ах вот оно что! Ну, тогда Монс в своей стихии.

— Да, похоже, с ним все в порядке. Восседает у стойки, а на шее у него висит Малин Нурель. Так что возьмусь предположить, что он чувствует себя на все сто.

Ребекка почувствовала, как холодная рука сжала сердце. Она изо всех сил старалась говорить веселым тоном. Веселым и нормальным, проявляя вежливый интерес.

— Малин Нурель, — повторила она. — А кто это?

— Специалист по трудовому праву. Перешла к нам из «Уингс» полтора года назад. Она чуть постарше нас — лет тридцать семь-тридцать восемь, разведена, дочь шести лет. По-моему, у них с Монсом что-то было, когда она начала работать в бюро, но теперь… даже не знаю… Ты приедешь завтра?

— Завтра? Да нет, я… как назло, очень много всего на работе, и чувствую себя неважно… похоже, заболеваю.

Она мысленно выругалась. Двойная ложь — это всегда перебор. Когда пытаешься от чего уклониться, надо приводить только одну причину.

— Как жаль, — проговорила Мария. — Мне хотелось бы повидать тебя.

Ребекка кивнула. Она должна закончить этот разговор. Немедленно.

— Увидимся, — выдавила она из себя.

— Что с тобой? — спросила Мария. Голос ее зазвучал встревоженно. — Что-то случилось?

— Да нет, ничего, все в порядке… просто я… — Ребекка умолкла. В горле стоял ком, который не давал ей вымолвить ни слова. — Поговорим в другой раз, — прошептала она. — Я позвоню тебе.

— Нет-нет, подожди! — воскликнула Мария Тоб. — Ребекка!

Но Ребекка уже положила трубку. Она стояла в туалете перед зеркалом и разглядывала шрам, тянущийся от губы к носу.

— А что ты себе думала? — сказала она. — Какого черта ты навоображала?

Монс Веннгрен сидел в баре отеля «Риксгренсен». Малин Нурель пристроилась рядом с ним. Монс только что сказал что-то забавное, она рассмеялась, и ее рука на несколько мгновений приземлилась на его колено. Краткий сигнал. Малин готова, если он захочет.

В глубине души Монс очень хотел, чтобы ему захотелось. Малин красивая, умная и веселая. Когда она только что пришла к ним на работу, то явно проявляла интерес к нему. И он отдался в сладкий плен. Некоторое время все шло неплохо. Они даже отпраздновали вместе Новый год в Барселоне.

Но Монс все время думал о Ребекке, которую выписали из больницы. Пока она лежала там, он звонил ей, но она не захотела с ним разговаривать. И пока у него продолжался краткий роман с Малин Нурель, он думал, что так даже лучше. Ребекка слишком сложная, депрессивная натура, с ней так трудно.

Но он все равно не переставал думать о ней. Когда они с Малин ездили в Барселону, он позвонил Ребекке. Воспользовался случаем, когда Малин ненадолго вышла.

Малин оказалась потрясающей женщиной. Она не стала рыдать или мстить, когда их роман закончился. Он придумал какие-то отговорки, и она без всяких сцен оставила его в покое. И она по-прежнему рядом — стоит ему только пожелать. Неспроста ее рука только что приземлилась на его колено. Но завтра должна приехать Ребекка.

Адвокатское бюро на самом деле собиралось выехать в Оре. Но он лично позаботился о том, чтобы выбор пал на «Риксгренсен».

Он не переставал думать о Ребекке. И ничего не мог с этим поделать.

* * *

— Помоги мне! — сказал Дидди няне.

Он так и остался сидеть у кухонного стола, безвольно наблюдая, как она подняла с пола разбитую бутылочку с лекарством, выбросила осколки в ведро и вытерла пол бумажным полотенцем.

Внезапно Дидди осознал, что в ее глазах он старый дядька. Она ошибается, но как это объяснить?

— Пожалуй, вам лучше пойти и снова лечь, — сказала женщина.

Дидди покачал головой. Покачал еще раз, потому что внутри стали раздаваться голоса. И не выдуманные голоса, не фантазии, не галлюцинации, а воспоминания. Его собственный голос, резкий и возбужденный, прерывистый и обиженный. И мягкий, но уверенный голос африканской женщины — министра экономики Уганды.

Он ненавидел Маури. Ненавидел этого маленького самодовольного негодяя. Дидди знал, что Инну убил Маури — сразу обо всем догадался. Но что он мог сделать? Доказательств у него нет. А засадить Маури за экономические преступления — так в них он и сам замешан. Об этом Маури позаботился заранее. А у Дидди семья, о которой тоже надо думать.

Он в ловушке. Это чувство охватило его, когда погибла Инна. Скорбь по ней, конечно, тоже. Но еще больше — паника от того, что ему самому не вырваться. Теплоход «Эстония», идущий ко дну. Все выходы заблокированы, мир сузился, вода льет в трюмы.

Он пьянствовал трое суток. Бегал из одного бара в другой, с одной вечеринки на другую, пытаясь убежать от правды, которая шла за ним по пятам, от осознания того, что Инны больше нет.

Теперь воспоминания о тех днях становились все отчетливее.

«Я не могу отомстить за тебя», — сказал Дидди мертвой Инне. Хотя он представлял себе тысячи способов убить или помучить Маури, однако прекрасно понимал, что не сможет. «Я жалкий человек», — сказал он ей.

Но теперь Дидди начал вспоминать и еще кое-что. Все началось с голоса министра экономики Уганды.

Он хотел насолить Маури и совершил безумный поступок. Очень опасный поступок.

Дидди позвонил в Уганду. Это было вчера. Или?

Его сразу же соединили. Название фирмы «Каллис Майнинг» оказалось ключом, открывающим все двери. И Дидди рассказал министру, что Маури финансирует армию Кадаги.

Министр ему не поверила.

— Это абсурдные утверждения, — заявила она. — Мы испытываем глубокое доверие к «Каллис Майнинг». У нас прекрасные отношения с инвесторами.

Дидди вспомнил, как его голос начал срываться. Он был возмущен ее недоверием — ему очень хотелось, чтобы она восприняла его всерьез, и выпалил все, что ему было известно.

— Они хотят добиться государственного переворота. Или организовать убийство президента Мусевени. Они переводят деньги на тайный счет. Средства перечисляются оттуда. Я знаю, что это факт. Они убили мою сестру Они способны на все.

— Государственный переворот? Кто такие «они», которые готовят государственный переворот? Все это лишь пустые разговоры.

— Я не знаю всех. Герхарт Снейерс! Он, Маури Каллис и еще несколько человек. Будет совещание, на котором они обсудят проблемы в северной Уганде.

— Кто еще, кроме Снейерса? Я не верю ни одному вашему слову. Где будет происходить это совещание? В какой стране? В каком городе? Вы все это выдумали, чтобы очернить «Каллис Майнинг». Как вы можете требовать, чтобы я восприняла ваши слова всерьез? И когда? Когда будет проходить это мифическое совещание?

Дидди Ваттранг прижал кончики пальцев к своим опущенным векам. Няня осторожно взяла его за рукав.

— Помочь вам подняться наверх? — спросила она.

Он нетерпеливо вырвал рукав.

«Боже мой, — лихорадочно думал Дидди. — Неужели я рассказал, что встреча будет проходить здесь? Сказал, что сегодня вечером? Что я наговорил?»

Министр экономики Уганды, госпожа Флоренс Квесига, президент Мусевени и генерал Джозеф Муинде сидят на экстренно созванном совещании.

Министр рассказала о своем разговоре с Дидди Ваттрангом. Она наливает чай с большим количеством молока и сахара из кувшина тонкого фарфора. Президент жестом отказывается. Генерал Муинде берет еще одну чашку. Ей забавно видеть свои крошечные чашки в его огромных руках. Мужчине не удается продеть палец в ручку, поэтому он ставит всю чашку в ладонь.

— Каковы ваши впечатления о Ваттранге? — спрашивает президент.

— Мне показалось, что он в отчаянии и несколько потерянный, — отвечает госпожа Квесига.

— Сумасшедший?

— Нет, не сумасшедший.

— Два момента из того, что он говорил, соответствуют реальности, — говорит генерал Муинде. — Мне удалось проверить: во-первых, госпожу Ваттранг действительно убили. Об этом было сказано в шведских газетах. Второе: самолет Герхарта Снейерса получил разрешение на посадку в «Хипхоле» и «Арланде» на завтра.

— Осталось менее двадцати четырех часов, — задумчиво произносит госпожа Квесига. — Что мы можем предпринять?

— Мы сделаем то, что в сложившейся ситуации продиктовано необходимостью, — говорит президент. — Нам неизвестно, кто, кроме Снейерса и Каллиса, участвует в этом. Возможно, это наш единственный шанс. Чтобы защитить себя, иногда приходится вести войну на чужой территории. Если мы чему-то научились у израильтян и у американцев, то как раз этому.

— У белых другие правила, — говорит госпожа Квесига.

— На это раз — нет.

— Я постаралась дать мистеру Ваттрангу понять, что не поверила ему, — говорит госпожа Квесига генералу. — Я даже засмеялась. Он почувствовал, что его не приняли всерьез. Так что он никак не ожидает, что мы отреагируем. Я подумала, если он вдруг изменит свои намерения и расскажет кому-то, что связывался со мной, они не станут менять свои планы, если он скажет, что я ему не поверила.

— Вы поступили совершенно правильно, — кивает генерал Муинде. — Отлично. — Он осторожно ставит чашку на блюдце. — Менее двадцати четырех часов. Это немного. Пошлем группу из пяти человек. Не моих людей. Так будет лучше — на случай, если возникнут осложнения. Оружие хранится в нашем посольстве в Копенгагене. Они приземлятся там, а потом пересекут границу на машине. В этом месте это совершенно безопасно. — Он поднимается с легким поклоном. — Мне надо отдать кое-какие распоряжения, так что, с вашего позволения…

Он отдает честь. Президент задумчиво кивает. Генерал выходит из кабинета.

Дидди появляется на ужине в усадьбе Регла в тот момент, когда уже подали десерт. Внезапно он возникает в дверях столовой. Галстук болтается на шее, как жеваная тряпка, рубашка выбилась из брюк, пиджак висит на пальце — видимо, он собирался надеть его, но забыл, и теперь тот волочится за ним, как раненый хвост. Все, сидящие за столом, замолкают и смотрят на него.

— Извините, excuse me, — говорит он.

Маури поднимается. Он в бешенстве, но держит себя в руках.

— Я хочу, чтобы ты немедленно ушел отсюда, — говорит он по-шведски самым любезным тоном.

А Дидди стоит в дверях, как ребенок, проснувшийся от кошмарного сна и потревоживший родителей в разгар ужина. Он трогателен, когда на хорошем английском просит дать ему возможность переговорить с женой.

Затем он добавляет по-шведски все тем же мягким тоном:

— Иначе я устрою скандал, Маури. И прозвучит имя Инны, ты понял?

Кратким кивком Маури дает указание Ульрике подойти к мужу. Извинившись, она встает из-за стола. Эбба улыбается ей сочувствующей улыбкой.

— Семейные проблемы, — извиняющимся тоном говорит Маури присутствующим.

Мужчины улыбаются. Такое встречается везде.

— Дай мне, по крайней мере, переодеть туфли, — ноет Ульрика, когда Дидди тащит ее за собой через лужайку.

Женщина чувствует, как сырость проникает сквозь ее блестящие босоножки от Джимми Чу. Потом она начинает плакать. Ее уже не волнует, что ее слышит Микаэль Вик, сидящий на веранде перед домом. Дидди уводит ее прочь от дома, подальше от фонарей.

Ульрика плачет, потому что Дидди рушит всю их жизнь. Но она ничего не говорит. Это бесполезно, она давно уже оставила все попытки. Маури вышвырнет его, как котенка. Тогда им не на что и негде будет жить.

«Мне придется бросить его», — думает Ульрика и плачет еще горше. Дело в том, что она все еще любит Дидди, но так дальше продолжаться не может, это просто невозможно. И какая муха его сегодня укусила?

— Мы должны срочно уехать отсюда, — говорит Дидди, когда они оказываются в стороне от дома.

— Дидди, дорогой мой, — говорит Ульрика, пытаясь взять себя в руки, — давай поговорим обо всем завтра. А сейчас я вернусь и доем десерт…

— Нет, ты меня не понимаешь, — говорит он и хватает ее за руки. — Я не имел в виду, что мы должны переехать в другое место. Я хотел сказать, что мы должны убраться отсюда. Немедленно!

Ульрика и раньше видела у Дидди проявления мании преследования, но сейчас она всерьез пугается.

— Я не могу ничего тебе объяснить, — говорит он в таком отчаянии, что она снова начинает плакать.

Эта жизнь ее вполне устраивает. Она любит Реглу. Ей нравится их красивый дом. Они с Эббой подружились. У них множество приятных знакомых, они часто куда-то вместе ходят. Ульрика — та женщина, которой удалось заставить Дидди Ваттранга причалить к тихой гавани. Бог знает сколько представительниц прекрасного пола пытались окольцевать его. Она чувствует себя почти золотым призером Олимпийских игр. И теперь он хочет все испортить.

Сейчас муж что-то бормочет на ухо, обняв ее.

— Милая, милая, — шепчет он. — Доверься мне. Мы уедем отсюда, переночуем в гостинице. Завтра я объясню тебе, почему это было необходимо. — Дидди озирается. Вокруг темно и тихо. Но тревога не покидает его.

— Тебе надо лечиться, — всхлипывает Ульрика.

Он клянется, что обратится за помощью, если только она уедет с ним прямо сейчас. Скорее! Они заберут ребенка, сядут в машину и уедут прочь.

Ульрика не в состоянии сопротивляться. Она сделает то, о чем муж ее просит, — может быть, завтра с ним удастся поговорить. Ужин все равно испорчен. Лучше уж избежать взглядов, которые будет кидать на нее Маури, когда женщина вернется и будет лепетать извинения.

Десять минут спустя они сидят в своем новехоньком «Хаммере» и едут по аллее к воротам. Ульрика за рулем. Маленький принц спит в детском сиденье рядом с ней. Дорога до ворот занимает всего две минуты. Но когда Ульрика нажимает на пульт, открывающий внешние ворота, ничего не происходит.

— Опять заело, — говорит она Дидди и останавливает машину в нескольких метрах от ворот.

Дидди выходит и идет вперед, оказывается в свете фар их машины. Ульрика видит его спину. И тут он падает на землю лицом вниз.

Мысленно Ульрика издает стон. Как она устала от всего этого! Как ей надоели его пьянки, его бред, его похмелье, его страхи. Как она устала от его раскаяния, его жалкого вида, его поноса и запоров, от его сексуальной расторможенности и его импотенции. Она устала от того, что Дидди падает и не может сам подняться. Ей надоело снимать одежду и обувь с его бесчувственного тела. И еще она устала от тех периодов, когда Дидди вообще не может улечься, от его маниакальной бессонницы.

Ульрика ждет, пока он поднимется на ноги. Но он не встает. Тут ее охватывает гнев. Черт бы его побрал! У женщины возникает мысль, что она могла бы переехать его машиной. Туда и обратно, несколько раз.

Затем Ульрика вздыхает и вылезает из автомобиля. Угрызения совести по поводу злых мыслей, только что пронесшихся в голове, делают ее голос мягким и заботливым:

— Что с тобой, мой дорогой? Ты в порядке?

Но он не отвечает. Ульрика встревожена. Быстрыми шагами она подходит к мужу.

— Дидди, Дидди, что с тобой?

Женщина наклоняется, кладет руку между лопаток и трясет его. Рука касается чего-то мокрого.

Ульрика не понимает. Так и не успевает понять.

Звук. Посторонний звук или что-то еще заставляет ее поднять голову. Силуэт в свете фар машины. Не успев поднять руку к глазам, чтобы прикрыть их от слепящего света, она замертво падает на землю.

Мужчина, застреливший ее, шепчет в микрофон своей гарнитуры:

— Мужчина и женщина на выходе. Машина. Двигатель включен. — Он направляет на машину свет карманного фонарика. — В машине ребенок.

В наушниках слышится голос командира:

— Задание прежнее — всех. Заглушите двигатель и выдвигайтесь.

Ульрика лежит на дорожке бездыханная. Ее счастье, что она этого не видит.

А в темноте своей комнаты стоит у окна Эстер и думает: «Еще рано. Пока нет. Пока нет. Пора!»

* * *

Ребекка лежит в снегу перед домом своей бабушки в Карравааре. На ней бабушкина старая голубая нейлоновая куртка, но молния не застегнута. От холода на душе становится как-то легче. Небо черное, на нем ясно видны звезды. Луна над ее головой болезненного желтого цвета — как опухшее лицо с неровной кожей. Ребекка где-то читала, что пыль на Луне имеет острый запах — от нее пахнет паленым порохом.

«Как можно испытывать такое чувство к другому человеку? — думает она. — Дойти до того, что ты готова умереть — только потому, что он тебя не любит. Ведь он всего-навсего человек… Знаешь что, — мысленно обращается она к своему богу, — я, конечно, не хочу понапрасну ныть и жаловаться, но моему терпению приходит конец. На свете нет никого, кто любил бы меня, и это исключительно тяжело переносить. В худшем случае я проживу еще лет шестьдесят. Что от меня останется, если я пробуду одна шестьдесят лет? Я старалась изо всех сил, ты это видел. Я работаю. Я исправно встаю каждое утро. Люблю овсяную кашу с брусничным вареньем. Но теперь… скоро мне надоест играть в эту игру».

Внезапно Ребекка слышит мягкие шаги по снегу. В следующую секунду Белла уже возле нее, делает круг, затем пробегает по ней, больно наступив прямо в солнечное сплетение, быстро обнюхивает, чтобы убедиться — с ней все в порядке. А затем начинает лаять. Конечно же, докладывает хозяину.

Ребекка спешит подняться на ноги, но Сиввинг уже заметил и спешит к ней.

Белла побежала дальше. Радостно несется по заснеженному полю, свежевыпавший снег разлетается во все стороны.

— Ребекка! — окликает ее Сиввинг, не скрывая тревоги в голосе. — Что это ты тут делаешь?

Она открывает рот, чтобы солгать. Хочет отшутиться и сказать, что смотрела на звезды, но ей ничего не удается из себя выдавить. Лицо не желает принимать веселое выражение. Тело не пытается скрыть подавленности. Она лишь качает головой.

Он так хочет все исправить. Конечно, Ребекка понимает, что Сиввинг тревожится за нее. Да и с кем ему еще общаться теперь, когда нет Май-Лиз.

Но у Ребекки нет сил. Ее травмирует уже само его желание видеть ее веселой и счастливой.

«У меня нет сил быть счастливой, — хочется ей сказать. — У меня едва хватает сил на то, чтобы быть несчастной. Сейчас мой главный проект — устоять на ногах».

А сейчас Сиввинг готов пригласить ее пойти с ним на прогулку. Или пойти к нему домой попить кофейку. Через несколько секунд он это произнесет — и она вынуждена будет отказаться, потому что просто не в состоянии пойти ему навстречу. И тогда он повесит голову — получится, что она еще и его сделала несчастным.

— Я должна уехать, — говорит Ребекка. — Должна зайти к одной женщине и передать ей повестку в суд.

Это настолько нелепая и дурацкая ложь, что ее душа, кажется, даже на мгновение отделяется от тела. Другая Ребекка смотрит на нее со стороны и спрашивает: «Что ты такое плетешь, черт подери?»

Но с Сиввингом это номер, кажется, проходит. Он ведь понятия не имеет, чем она занимается на работе.

— А, понятно, — говорит он.

— Послушай, — произносит Ребекка, — у меня наверху в доме котенок. Позаботишься о нем?

— А что такое? — спрашивает Сиввинг. — Ты что, надолго?

Когда она уже идет к машине, он кричит ей вслед:

— А ты не хочешь переодеть куртку?

Она выезжает на дорогу, ведущую в Кируну, даже не задумываясь над тем, куда едет. Она прекрасно знает. Ее путь лежит к отелю «Риксгренсен».

* * *

— Что это? — спрашивает Анна-Мария Мелла.

Свен-Эрик Стольнакке, сидящий на пассажирском сиденье, смотрит в сторону первых ворот, ведущих в усадьбу Регла. В свете фар их «Пассата» виднеется «Хаммер», припаркованный у решетки с другой стороны.

— Это что, те самые парни из охраны? — спрашивает он.

Они останавливаются неподалеку. Анна-Мария ставит машину на ручной тормоз и вылезает из нее, оставив мотор на холостом ходу.

— Эй! — окликает она.

Свен-Эрик тоже вылезает из автомобиля.

— О господи! — восклицает Анна-Мария. — Боже милостивый!

Два тела лежат на дорожке лицом вниз. Она начинает копаться под курткой в поисках своего оружия.

— Держись в стороне от света, — говорит она Свену-Эрику, — и заглуши мотор.

— Нет, — заявляет полицейский. — Немедленно садись в машину, мы уезжаем отсюда и вызываем подкрепление.

— Да, так и сделай, — говорит Анна-Мария. — А я посмотрю, что там.

Если внутренние ворота в глубине аллеи вмонтированы в высокую стену, то внешние блокируют лишь дорогу. Анна-Мария обходит один из столбов, но останавливается поодаль от тел — не хочет подходить, поскольку они залиты светом от фар их машины.

— Сдай назад, — говорит она Свену-Эрику. — Я только взгляну.

— Садись в машину, — рычит тот, — и вызовем подкрепление.

Они начинают ругаться: стоят и цапаются, как пожилая пара.

— Я только посмотрю, сдай назад или выруби эту проклятую тачку, — шипит Анна-Мария.

— В конце концов, существуют правила! Быстро садись в машину! — командует Свен-Эрик.

Чертовски непрофессионально. Это дойдет до них много времени спустя. Все это могло кончиться тем, что их пристрелили бы, как зайцев. И каждый раз, когда речь будет заходить о том, как люди могут реагировать в стрессовых ситуациях, их мысли будут возвращаться в эту ночь.

И, в конце концов, Анна-Мария вступает прямо в полосу света от фар. Держа в одной руке свой «зиг зауэр», другой пытается нащупать пульс на шее у двух людей, лежащих на земле. Пульса нет.

Приседая, она подходит к «Хаммеру» и заглядывает внутрь. Детское кресло. Ребенок. Мертвый маленький ребенок. Убитый выстрелом в лицо.

Свен-Эрик видит, как Анна-Мария опирается свободной рукой о стекло машины. Ее лицо в свете фар «Пассата» побелело, как полотно. Обернувшись, она смотрит прямо ему в глаза взглядом, полным такого отчаяния, что его сердце сжимается.

— Что там? — спрашивает он, но в следующую секунду понимает, что не произнес ни звука.

Тут женщина наклоняется вперед. Все ее тело словно охвачено болевым спазмом. И она смотрит на Свена-Эрика — как будто он в чем-то виноват.

В следующую секунду Анна-Мария исчезает. Как лиса, она выбегает из конуса света от их «Пассата», и он не знает, куда она делась. Снаружи совершенно черно. Черные ночные тучи прикрывают луну.

Свен-Эрик кидается к машине и заглушает мотор. Вокруг становится тихо и абсолютно темно.

Выпрямившись, он слышит бегущие шаги, направляющиеся к усадьбе.

— Анна-Мария, черт бы тебя побрал! — кричит он ей вслед. Но не решается кричать в полный голос. Свен-Эрик уже готов побежать за ней, но потом разум берет верх над эмоциями.

Полицейский звонит и вызывает подкрепление. Черт бы ее побрал. Разговор занимает две минуты. Он говорит по телефону, дрожа от страха: боится, что кто-нибудь услышит, боится получить пулю прямо в голову. Все время, пока идет разговор, он прячется за машиной, присев на корточки. Старается все время прислушиваться и что-нибудь разглядеть в темноте. Снимает с предохранителя свой пистолет.

Закончив разговор, Свен-Эрик кидается вслед за Анной-Марией. По пути пытается заглянуть в «Хаммер», чтобы понять, что вызвало у нее такую бурную реакцию, но теперь, когда фары «Пассата» потушены, везде царит непроглядная темень. Он ничего не видит.

Свен-Эрик бежит в сторону усадьбы, держась чуть в стороне от дороги, ступая по траве. Если бы его собственное дыхание не заглушало все остальные звуки! Ему страшно до тошноты. Но разве у него есть выбор? Куда она делась, черт подери?

Эстер видит кого-то в зеркале. Этот кто-то похож на нее. Насколько может судить наука, в нас нет ничего устойчивого. Человек — всего лишь смесь вибрирующих струн. И воздух вокруг него — тоже смесь вибрирующих струн. Даже странно, что мы не проходим сквозь стены и не сливаемся с другими существами.

Эстер оставила саму себя позади. Ради чего — этого она не может сказать. Просто верит, что ответ находится в ином, более глубоком слое, чем ее сознание. В каждом шаге вырисовывается будущее. Она переехала в мансарду к Маури. Она тренировала мышцы. Она зарядилась углеводами. И теперь пусть голова последует за ногами, а не наоборот.

Мозг отдыхает, пока ноги сами несут ее вниз по лестнице.

Тем временем пять человек выдвигаются к усадьбе Регла. На них черные комбинезоны. Командир — это тот, кого Эстер в мыслях назвала Волком. Он и трое других вооружены небольшими автоматами. Последний — снайпер.

Снайпер лежит в траве, наведя прицел на начальника охраны Микаэля Вика. На самом деле ему даже не было необходимости ложиться — мишень совершенно неподвижна.

Микаэль стоит снаружи на лестнице и прислушивается к звукам с дороги. Дидди и его жена сели в машину и поехали прочь из Реглы. Вероятно, Дидди поругался с Маури. Чертовски некстати, но Дидди стал в последнее время совершенно непредсказуем.

Микаэль слышал, как они доехали до внешних ворот и там заглушили мотор. Он ломает голову над тем, почему они не поехали дальше. Скорее всего, они сидят в машине, увлеченные крупнейшей ссорой столетия.

«Я делаю свое дело, — думает Микаэль. — А это не мое дело. Я ни в чем не замешан. И в деле с Инной тоже. Я всего лишь дал Маури тот номер телефона. Но что бы там ни случилось после, я ни при чем».

Он осматривал тело Инны в морге больницы в Кируне. На теле — грубая рана с рваными краями.

«Не может быть, чтобы это действовал профессионал, — убеждает он сам себя. — Она погибла совсем по другим причинам. Маури Каллис не имеет никакого отношения к ее смерти».

Микаэль вдыхает полной грудью. В воздухе вовсю ощущается дыхание весны. Ветра уже стали теплыми, они несут с собой запах свежей зелени. К лету он обязательно купит катер. Возьмет свою девушку на прогулку по шхерам.

Больше он ни о чем не успевает подумать. Когда Микаэль падает лицом вперед на каменные ступени лестницы, он уже мертв.

Снайпер меняет позицию. Огибает дом, заглядывает в большие окна столовой, осматривает помещение. Всего один охранник, стоящий у стены. Остальные гости — неподвижные мишени. Он сообщает по своей гарнитуре, что путь свободен.

Эстер Каллис отключает главный рубильник на щитке. Быстрыми движениями выкручивает три предохранителя для трех входящих фаз и швыряет их под полку, стоящую неподалеку. Слышит, как они катятся по полу и замирают. Полная темнота.

Девушка задерживает дыхание. Ноги прекрасно знают дорогу вверх по лестнице. Ей не нужно зрение. Она бежит по черной тропе. А пока ноги сами находят ее, она живет в другом мире. Это можно было бы назвать воспоминаниями, но это происходит сейчас. Снова. События в настоящем, как и в прошлом.

Она стоит с матерью у края скалы. Поздняя весна. На земле остались лишь отдельные пятна снега. В воздухе — птичьи голоса. Солнце припекает им спины. Они расстегнули свои кофты и смотрят вниз на ручей. От талой воды он широко разлился, течение бурное. Самка оленя заходит в воду и переплывает на другую сторону ручья. Выйдя на сушу, она начинает призывать своего олененка. Она зовет и зовет, и, в конце концов, он тоже отваживается шагнуть в воду. Но течение слишком сильное. Олененку не доплыть до другого берега. Эстер и мать видят, как его уносит течением. Тут олениха снова кидается в воду и плывет вслед за своим олененком. Она плавает вокруг него, поддерживает на плаву своим телом, толкает против течения, и они плывут бок о бок. Течение быстрое, шея оленихи вытянута над поверхностью воды. Она вся как крик о помощи. Когда они добираются до другой стороны, она гребет на одном месте, поддерживая олененка, чтобы он мог выбраться на берег. И вот, наконец, оба стоят на твердой почве на другой стороне ручья.

Эстер и мать стоят неподвижно, глядя им вслед. Их переполняет восхищение мужеством оленихи, ее сильной привязанностью к своему чаду. И еще — доверием олененка, который боялся, но все же бросился в воду. Не проронив ни слова, они с матерью пускаются в обратный путь.

Эстер идет следом за матерью. Старается делать большие шаги, чтобы ее ступни попадали точно в следы материнских ног.

Маури Каллис спрашивает гостей, чего бы им хотелось к кофе. Герхарт Снейерс желает себе коньяк, Хайнрих Кох и Пауль Ласкер тоже. Виктор Иннитзер пьет кальвадос, а генерал Гельмут Стифф предпочитает виски. Односолодовый виски.

Маури Каллис говорит жене, чтобы она оставалась сидеть, и сам берет на себя обязанность налить гостям напитки.

— Я заменю свечи, — говорит Эбба и уносит на кухню канделябр. Она слегка раздражена нерасторопностью приглашенных официантов — разве они не замечают, что свечи уже почти догорели?

В столовой стоит охранник, человек Герхарта Снейерса. Поднявшись и проходя мимо него, Маури отмечает про себя, как незаметно тот выполняет свою работу. Маури даже не задумался над тем, что тот простоял у стены в течение всего ужина. Поэтому все выглядит почти комично, когда охранник вдруг падает, потянув за собой настенное украшение шестнадцатого века. Маури успевает вспомнить про мальчика, который упал в обморок во время торжественного шествия, когда сам он учился в третьем классе. В ту же секунду до его сознания доносится звук расколотого стекла. А затем — двое мужчин в дверях и странные хлопки пуль.

И тут весь свет гаснет. В темноте слышны дикие крики боли Пауля Ласкера. И еще кто-то кричит и вдруг резко замолкает. Пальба прекращается, и через пару секунд появляется свет карманного фонарика, ищущий в темноте расползающихся людей, которые изо всех сил стараются укрыться от этого луча.

Генерал Гельмут Стифф схватил оружие мертвого охранника и стреляет в сторону света, кто-то падает на пол, и луч света гаснет.

В столовой абсолютно черно. Маури понимает, что лежит на полу. Когда он пытается встать, ему это не удается. Одна рука в чем-то мокром, рубашка тоже мокрая.

«Я ранен в живот», — думает Маури. Но потом до него доходит, что он просто облит виски. Поскольку он ничего не видит, звуки разрастаются в сознании. Слышно, как женщины на кухне кричат от страха, потом опять треск автоматной очереди, и становится тихо. Маури думает: «Эбба» — и еще о том, что надо любой ценой выбраться отсюда, и это его единственная мысль.

Он слышит, как убийцы дергают туда-сюда рубильники на электрощитке, но ничего не происходит. В Регле полное затемнение.

Пауль Ласкер продолжает кричать. Под столом кто-то из гостей сталкивается друг с другом. Речь идет о секундах, прежде чем черные фигуры вернутся в столовую.

Маури ранен в бедро. Но при помощи рук он может ползком передвигаться по полу. Столовая и гостиная расположены по одной оси, и поскольку деревянный бар соответствует изразцовой печи, Маури понимает, что находится рядом с дверью, ведущей в гостиную. Он переползает через порог туда, где гости должны были выпить кофе. Когда он проползает еще два метра, силы кончаются.

И тут кто-то осторожно кладет руку ему на спину. Он слышит, как Эстер шепчет в ухо:

— Тише, если хочешь жить.

В столовой генерал по-прежнему держит оборону. Из дверного проема, ведущего в холл, кто-то наугад выпускает очередь. Теперь один стоит в холле и держит фонарик, а другие стреляют. Пауль Ласкер замолкает. Генерал стреляет, но бережет патроны. Они на исходе. Скоро нападающие смогут беспрепятственно войти и добить всех.

Эстер удается посадить Маури на твердый диван восемнадцатого века. Позднее в протоколе следствия будет указано пятно крови, которое он оставил на диване, и все будут недоумевать по поводу того, как развивались события. Эстер приседает перед ним и берет его на закорки.

«Поднимаем, — думает она. — Раз, два, три».

Маури не очень тяжелый. Гостиная расположена на одной линии с библиотекой, а после библиотеки следует по-прежнему не обустроенная комната, заставленная вещами. В ней есть дверь, выходящая в сад. Эстер удается открыть ее и нырнуть в темноту.

Дорогу она знает. Не раз бежала она по этому отрезку пути через лесок к старым мосткам с завязанными глазами. Все лицо было исцарапано ветками, но зато теперь она знает эту черную тропу как свои пять пальцев. Ей бы только добраться через лужайку до границы леса.

Командир светит фонариком на мужчин, оставшихся в гостиной. Луч света переходит с одного на другого. Генерал Гельмут Стифф мертв, Пауль Ласкер тоже.

Хайнрих Кох полулежит, прислонившись к стене. Его рука — как неподвижная клешня, прижатая к красному пятну, расползающемуся на его белой рубашке. Он с ужасом смотрит на мужчину с выкрашенным черной краской лицом, который держит в левой руке фонарик. Его дыхание — как короткие быстрые всхлипывания.

Командир вынимает свой «глок» и стреляет ему между глаз. Теперь двое оставшихся будут более сговорчивы. Он отмечает, как Виктор Иннитзер вскрикивает от ужаса.

Иннитзер, кажется, физически не пострадал. Он сидит у стены, прижав руки к груди.

Герхарт Снейерс лежит на боку под столом. Командир делает знак головой, и один из его людей вытаскивает Снейерса за ноги из-под стола. Тот лежит на боку, поджав колени, руки зажаты между ног. Крупинки пота выступили у него на лбу. Все его тело сотрясается, как от холода.

— Имя? — спрашивает командир по-английски. Потом переходит на немецкий. — Имя? Как зовут остальных?

— Иди к черту, — отвечает Снейерс, и когда он открывает рот, чтобы произнести эти слова, вытекает кровь.

Командир наклоняется и застреливает его. Затем оборачивается к Виктору Иннитзеру.

— Пожалуйста, не убивайте меня! — умоляет тот.

— Кто вы? И кто остальные?

И Иннитзер называет себя и остальных в том порядке, в котором свет лампы падает на их мертвые лица. Командир держит у него перед носом диктофон, и Иннитзер говорит так отчетливо, как может, все время бросая пугливые взгляды.

— Кто-нибудь из тех, кто был на совещании, сбежал? — спрашивает командир.

— Не знаю… я не знаю… не светите мне в лицо, пожалуйста… я… Каллис! Маури Каллис!

— Кто-нибудь еще?

— Нет.

— Так где Каллис?

— Он стоял вот там! — Виктор Иннитзер указывает в темноту, в сторону бара.

Командир светит туда, а затем освещает дверь рядом с ним. Затем направляет пистолет в голову Иннитзера, который ему больше не нужен, и нажимает на спуск. После этого делает остальным знак следовать за ним и выбегает в гостиную.

Они методично обыскивают комнату при помощи своих фонариков. Это похоже на хорошо выученный танец, когда они движутся, спина к спине, продвигаясь вперед, направляя свет фонариков в разные стороны.

Им нужно побольше света, особенно если Каллис успел выбраться наружу. Остается лишь надеяться, что он ранен.

— Пригоните «Хаммер», — говорит командир в гарнитуру. — Эта тачка может ехать по пересеченной местности.

Анна-Мария только что увидела в «Хаммере» мертвого сына Дидди Ваттранга. Она бежит в сторону усадьбы Регла. Хотя «бежит» — это преувеличение. Снаружи кромешная тьма. Анна-Мария продвигается вперед, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться, — ей совершенно не хочется падать со взведенным пистолетом в руке.

«Что за трагедия здесь разыгралась?» — думает она.

Наружное освещение погашено. Дома усадьбы погружены в темноту.

Пройдя часть пути, Анна-Мария видит свет фонарика. Кто-то бегом приближается к ней, освещая себе дорогу. Она кидается в сторону, приземляясь в канаву. Срывает с себя куртку, на которой нашиты отражатели, и кидает ее на землю подкладкой наружу. Убежать она не успеет, человек на дороге услышит ее шаги. Женщина приседает на корточки в канаве: прошлогодняя трава лежит, прижавшись к земле, не дает никакой защиты, но то здесь, то там торчат какие-то кустики и ветки. Если этот человек не наведет фонарик в ее сторону, у нее есть шансы.

В канаве на ладонь воды. Анна-Мария чувствует, как ботинки и джинсы тут же намокают. Свободной рукой она зачерпывает грязи и мажет себе лицо, чтобы оно не отсвечивало в темноте светлым пятном. Она должна смотреть вверх, быть готова застрелить этого человека, если он заметит ее и направит на нее оружие. Держа пистолет обеими руками, женщина замирает в неподвижной позе. Сердце ухает в груди, как церковный колокол.

Он пробегает в двух метрах от нее, не заметив. Анна-Мария уверена, что это мужчина. Посмотрев ему вслед, она видит широкоплечий силуэт. Звук ботинок, бегущих по дорожке, становится все тише.

Друг или враг? Ответа на этот вопрос она не знает. Может быть, это кто-нибудь из охраны Каллиса? Или тот, кто только что расстрелял Дидди Ваттранга и всю его семью? Она понятия не имеет. Но он бежит к воротам, к машине с мертвым ребенком на переднем сиденье. К тому месту, где остался Свен-Эрик!

Анна-Мария вскакивает на ноги, оставив куртку в канаве, выбегает на дорогу. Ноги у нее промокли до колен.

Скрываясь в траве, растущей вдоль дороги, она несется следом за мужчиной, который направляется к «Хаммеру». Если он наведет оружие на Свена-Эрика… Тогда она знает, что делать. Она засадит ему пулю между лопаток.

Мужчина подбегает к «Хаммеру», садится в машину и заводит ее. Включаются фары, и все окрестности вдруг заливает яркий свет. Господи, неужели столько света может исходить от двух фар машины?

Свена-Эрика не видать.

Мужчина дает задний ход. Она понимает, что он не намерен тратить время на то, чтобы развернуть машину, — просто едет к усадьбе таким способом.

Анна-Мария снова кидается в канаву. Лежит ничком на животе, когда машина проезжает мимо. Встает на четвереньки и смотрит ей вслед. Мужчина занят тем, чтобы смотреть назад, на дорогу, ему ни до чего. Каков водитель! Он едет задним ходом по аллее к усадьбе на максимальной скорости. Чертовски быстро у него получается. И он ни на миллиметр не отклоняется от дороги.

И тут она понимает, что он сидит рядом с детским сиденьем, в котором остался ребенок, убитый выстрелом в голову. Эта мысль вызывает у нее тошноту. Да разве это люди?

— Свен-Эрик! — тихо окликает она. — Свен-Эрик!

Но ответа нет.

Свен-Эрик только что позвонил и вызвал подкрепление.

Теперь он движется вперед по заросшему травой краю дороги. Правда, так темно, что хоть глаз коли, но тело помнит все годы, проведенные в лесу. Не раз приходилось ему пробираться по лесу в полной темноте. А сейчас на спине даже нет рюкзака.

Ноги сами переходят на странную, но единственно удобную походку — ступая широко, почти вприсядку. Он скорее ощущает, чем видит дорогу одним боком и липы аллеи — другим.

Когда на дороге появляется человек с фонариком, Свен-Эрик не бросается в канаву, а прижимается к стволу липы.

Сами о том не подозревая, Анна-Мария и Свен-Эрик почти встречаются. Но они бегут по разным сторонам дороги. Анна-Мария бежит за человеком с фонариком. Свен-Эрик движется в другую сторону, к усадьбе. Расстояние между ними всего метра четыре, однако они не видят друг друга. И каждый из них слышит лишь собственные шаги, лишь собственное дыхание.

Эстер уже в саду. Она крепко держит Маури за одну руку и одну ногу, он лежит у нее на плечах, как тюк. Обогнув северный флигель, девушка видит свет фонариков, ощупывающих столовую. В любой момент может начаться погоня. Но темнота защищает ее. Надо только двигаться тихо. Девушка пересекает лужайку, избегая дорожек.

Эстер надо пройти через яблоневую рощу, а затем через густой лес к старым мосткам. Семьсот метров по пересеченной местности, неся на себе вес другого человека. Едва она достигнет деревьев, можно будет сбавить темп.

Когда девушка всего в нескольких шагах от яблоневой рощи, на лужайке перед усадьбой появляется «Хаммер». Сперва она видит чудовище с красными глазами — проходит секунда, прежде чем она понимает, что это задние огни. Машина едет по аллее задним ходом.

И тут сама Эстер вдруг оказывается в свете прожекторов. Она видит перед собой узловатые стволы яблонь, поспешно делает несколько тяжелых шагов, чтобы скрыться. Вперед, к черной тропе, к лесу!

Водитель «Хаммера» сообщает по связи своим коллегам, что видит двух людей, спасающихся бегством. Он едет прямо через посадки, по траве в сторону яблоневой рощи. Перед рощей он вынужден остановиться. Спуск очень крутой, он не может съехать вниз по каменной террасе — машина застрянет.

Водитель дает задний ход, меняет передачу, снова подъезжает поближе. Используя свет фар, методично обыскивает территорию, говорит коллегам, чтобы они поспешили. Двое сообщают, что они приближаются. Двое других пошли обыскивать остальные дома. Они только что застрелили няню, которая зажгла свечу в гостиной и стала искать на полке что-нибудь почитать, когда выключился телевизор.

Анна-Мария задыхается от быстрого бега. «Хаммер» проехал через сад и остановился у края яблоневой рощи. В свете его фар она видит человека, который уходит в сторону леса, неся на своих плечах другого. Это длится всего секунду, потом они исчезают из полосы света. Водитель умело разворачивает «Хаммер» — похоже, ищет их, включив дальний свет. Двое людей в черном появляются рядом с машиной, останавливаются на секунду и тоже смотрят в сторону яблоневой рощи.

Анна-Мария приседает и старается сдержать шумное дыхание. Она всего в двадцати метрах от них. «За шумом мотора они не должны меня услышать», — думает женщина.

Дальше все происходит очень быстро — человек в роще снова оказывается в полосе света, и один из двух мужчин, стоящих у машины, выпускает очередь. Второй поднимает винтовку к плечу, но не успевает выстрелить — фигура снова исчезает в темноте. «Хаммер» сдает назад, поворачивается — на это уходит пара секунд.

Человек с автоматом, как пантера, проносится по террасе, устремляется за теми двумя, которые пытаются скрыться. Снайпер стоит рядом с машиной, держа винтовку у плеча, в положении боеготовности.

Анна-Мария пытается что-то разглядеть, но видит лишь деревья, растопырившие свои черные голые ветки в синеватом мистическом свете фар.

Она ни о чем не думает. Не успевает принять никакого решения. Но внутри ее растет убежденность, что двое, пытающиеся спастись бегством, вот-вот будут застрелены, если она ничего не предпримет. А в этой машине, которая движется, как живая, обыскивая окрестности убийственным светом, на переднем сиденье — мертвый ребенок.

Ярость и отчаянная решимость управляют женщиной, когда она кидается к машине с пистолетом в руках. Ноги зарываются в землю — это как во сне, когда бежишь, бежишь и никак не можешь сдвинуться с места.

Но Анна-Мария добегает — в реальности проходит всего пара секунд.

Они не заметили ее, их внимание поглощено тем, что происходит с другой стороны. Она стреляет в спину снайперу. Тот падает ничком. Еще два быстрых шага — и она валит водителя через боковое стекло метким выстрелом в голову.

Мотор заглох, но свет продолжает гореть. У Анны-Марии не возникает мысли, что их может быть несколько, страха тоже нет; она бежит в освещенном коридоре вниз по террасе, к яблоневой роще, вслед за мужчиной, который преследует того, несущего на себе другого.

У нее осталось семь выстрелов. Это все.

Свен-Эрик приседает на корточки в темноте, когда «Хаммер» задним ходом приближается к усадьбе. Он видит, как машина подъезжает к террасе, дает задний ход и снова подъезжает вперед, снова сдает назад и снова вперед. Он не видит того, кто с трудом пробирается через яблоневую рощу, неся на плечах другого, но видит человека с автоматом, который стреляет в кого-то и затем кидается вниз по каменной террасе. Он видит снайпера, который стоит в положении боеготовности возле «Хаммера». Посмотрев на часы, Свен-Эрик думает о том, как скоро смогут приехать коллеги.

Мужчина не успевает понять, что произошло, лишь слышит звук выстрела и видит, как снайпер падает, затем кто-то застреливает и водителя. Он не понимает, что это Анна-Мария, пока не видит ее, бегущей вниз к яблоневой роще в свете фар.

Свен-Эрик встает в полный рост. Хочет окликнуть, но не решается.

Господи боже, она же вся как на ладони в потоке света! Надо же так подставляться! Сумасшедшая! Он вне себя от ярости.

И в тот момент, когда его заливает это чувство, снайпер поднимается с земли. Страх накатывает на Свена-Эрика как шоковая волна. Ведь она его застрелила! Тут до него доходит, что на снайпере бронежилет.

А Анна-Мария бежит в потоке света, как живая мишень.

Свен-Эрик кидается вперед. Для своего возраста и веса он движется очень быстро и бесшумно. И когда снайпер поднимает оружие, наводя его на Анну-Марию, Свен-Эрик останавливается и поднимает свое. Ближе он подойти не успел.

«Все получится», — внушает он сам себе. Держа пистолет обеими руками, делает глубокий вдох, чувствуя, как все тело дрожит от страха, напряжения и физических усилий. Задержав дыхание, нажимает на спуск.

Очередь из автомата зацепляет Эстер. Она чувствует, как пуля проникает в предплечье. Это как толчок, от которого начинается жжение. Пуля проходит мимо кости, мимо крупных сосудов, застревает где-то в мягких тканях.

Разрываются лишь капилляры, но и они сжимаются от шока. Пройдет некоторое время, прежде чем потечет кровь. Пуля прошла сквозь предплечье и застряла под самой кожей на другой стороне. Как уплотнение. Никакого выходного отверстия.

От этой раны Эстер истечет кровью. Как говорится в пословице, не относись с презрением к мелким ранам и нищим друзьям. Но у нее пока есть время. Сначала она должна пронести Маури еще немного.

Меня зовут Эстер Каллис. Это не моя судьба. Это мой выбор. Я несу Маури на спине, и скоро мы будем в лесу. Мне осталось пройти четыреста метров.

Он не издает ни звука, но я не волнуюсь. Я знаю, что он выживет. Я несу его. На самом деле я несу того маленького мальчика, которого увидела в нем при нашей первой встрече. Двухлетнего мальчика, который висит на спине у мужчины, совокупляющегося с нашей матерью. Его маленькая белая узенькая спина в темноте. Этого ребенка я несу.

Боль в руке острая и красная, цвета — краповый лак и caput mortum среди этой тьмы, в которой мы пробираемся вперед. Но я не буду думать о руке. Мысленно рисую картины, пока ноги сами несут нас по тропинке, которую так хорошо знают.

Я рисую Реншён.

Делаю простой рисунок карандашом: мать, сидящая перед домом и скоблящая кожу — соскребает шерсть со шкур, которые так долго пролежали в воде, что волосяные мешки сгнили.

Мать на кухне, ее руки моют посуду, а мысли бродят где-то далеко-далеко.

Я рисую отважную Мусту, которая всегда делит стадо оленей, разрезая его как ножом, проскакивает у них между ног, слегка покусывая самых нерасторопных.

Я рисую себя: во второй половине дня, когда школьная развозка, наконец, высаживает меня у развилки, и ветер жжет щеки, пока я бегу от дороги к дому. Летом, когда я сижу на берегу и рисую, и лишь к вечеру замечаю, как меня искусали комары — чешусь и плачу, и матери приходится смазывать меня салубрином.

Во мне возникают образы Маури. Так всегда бывает от телесного контакта. Мне это прекрасно известно.

Он сидит в кабинете в другой стране. Из страха перед мужчинами, которые гонятся за нами сейчас, и перед теми, которые их послали, ему придется скрываться до конца своих дней.

Его руки потрескались от старости. Снаружи светит жесткое солнце. Никакого кондиционера, только вентилятор под потолком. Во дворе в красной пыли роются куры. Тощий кот пробегает по сухому газону.

Где-то рядом молодая женщина. У нее черная мягкая кожа. Когда он просыпается по ночам, она поет ему псалмы тихим грудным голосом. Это успокаивает его. Иногда она поет детские песенки на своем родном языке. У них с Маури есть дочь.

Эту девочку…

Я несу и ее тоже. Она пока еще такая маленькая. Не знает, что нельзя открывать и закрывать двери в доме, не прикасаясь к ним. Я вижу здание полиции в Швеции. Вижу папки, сложенные друг на друга. В них все, что удалось узнать об убийстве Инны Ваттранг и всех тех людях, что лежат мертвыми в усадьбе Регла. Но никто не будет осужден. Виновного не удастся найти. Я вижу пожилую женщину с очками на шнурке. Ей остался всего год до пенсии. Она думает об этом, складывая все папки с делами об убийствах на тележку, чтобы отвезти в архив.

Скоро мы доберемся до старых мостков.

Мне приходится на минуту остановиться, в голове на мгновение почернело. Я продолжаю свой путь, хотя все кружится у меня перед глазами. Теперь рука начала кровоточить. Липкое, горячее, неприятное. Тяжело. Шаги становятся все медленнее. Мне холодно, и я боюсь упасть. Это как пробираться в глубоком снегу.

«Еще шажок», — думаю я. Как говорила мама, когда я до смерти уставала, бродя по горам, и начинала ныть. «Вот так, Эстер. Еще шажок».

Снег такой глубокий. Еще шажок, Эстер. Еще шажок.

Эбба Каллис сама себе удивляется. Одно окно в кухне приоткрыто. Пока приглашенный повар готовил ужин, здесь стало слишком жарко. Когда становится темно и раздаются выстрелы, она не колеблется ни секунды — кидается к окну и вываливается наружу. В кухне все кричат в полной панике. Потом наступает тишина.

Но Эбба уже лежит в траве снаружи дома. Вскочив на ноги, она бежит прочь, пока не достигает стены, окружающей усадьбу. Затем идет вдоль нее до реки. На ощупь пробирается по берегу до старых мостков. В туфлях на высоких каблуках идти нелегко. Но она не плачет. Она думает о сыновьях, которые в гостях у ее родителей, и продолжает свой путь.

Она добирается до мостков, залезает в лодку и роется в бардачке. Найти бы карманный фонарик, чтобы поискать ключи от мотора. Иначе ей придется грести. В тот момент, когда ее пальцы нащупывают фонарик, она слышит шаги, приближающиеся к мосткам, — они совсем близко. Она слышит голос, произносящий что-то вроде «Эбба» или «Эбба, он…» или что-то в этом духе.

— Эстер? — осторожно спрашивает она и поднимается в лодке, смотрит поверх края мостков, но ничего не может разглядеть в темноте.

Не получив ответа, она думает «была не была» и включает фонарик.

Эстер. С Маури на плечах. Она даже не реагирует на свет. Падает на землю.

Эбба снова вылезает на мостки, светит фонариком на мужа и его сестру. Оба без сознания.

— Господи, — бормочет она. — И что мне теперь с вами делать?

Эстер хватается за край ее шелкового платья.

— Беги!

И тут Эбба замечает луч фонарика, блуждающий между деревьями.

Вопрос жизни или смерти.

Ухватившись за пиджак Маури, она волочет бесчувственное тело по мосткам. Его ботинки постукивают по доскам.

Она сталкивает мужа в лодку. Он приземляется с грохотом, который звучит в ушах Эббы как землетрясение. Она лишь надеется, что он не разбил себе лицо. Свет фонарика направляется в ее сторону. Об Эстер придется забыть. Эбба развязывает веревку и прыгает в воду. Идет по дну, отталкивая лодку от берега. Наконец та оказывается на достаточной глубине, ее подхватывает течением. Благодаря занятиям конным спортом Эбба в отличной форме, но ей с величайшим трудом удается перевалиться через борт.

Женщина хватает весла, вставляет в уключины. Господи, какой ужасный грохот! Ее не покидает одна мысль: «Сейчас нас расстреляют в упор». Изо всех сил налегает она на весла. У нее сильные руки, разум работает четко. Эбба уже знает, куда отвезет Маури. Совершенно ясно, что здесь надо обойтись без обращения в больницу и участия полиции. Когда он очнется, сам скажет, что посчитает нужным.

А человек с карманным фонариком, двигающийся к мосткам, так и не доходит до них. В его наушниках раздается приказ — выполнение задания прервано. Двое из членов группы убиты, а оставшиеся трое срочно покидают усадьбу Регла. К тому моменту, как появляется полиция, их уже и след простыл.

Метель. Эстер пробирается в глубоком снегу. Скоро силы совсем оставят ее. И тут ей кажется, что она различает впереди силуэт. Кто-то идет ей навстречу сквозь вьюгу, останавливается чуть поодаль.

Эстер зовет мать. «Эатназан!» — кричит она, но ветер уносит голос.

Девушка опускается на землю. Ее тут же заметает, всего за несколько мгновений она вся покрывается тонким слоем снега. Лежа в снегу, Эстер вдруг ощущает, как кто-то дышит ей в лицо.

Олень. Ручной северный олень, который толкает ее мордой, дует в лицо.

А впереди мать с другой женщиной. Эстер не видит их сквозь метель, но знает, что они ждут ее. И знает, что вторая женщина — бабушка эатназан. Ее ахкку.

Эстер встает на ноги, забирается на спину оленя. Свисает через его хребет, будто тюк. Теперь до нее доносится знакомый лай. Это Муста, которая крутится вокруг двух женщин. Ее лай звучит требовательно — собаке не терпится бежать вперед. Эстер боится, что они уйдут без нее. Исчезнут.

«Беги! — говорит она оленю. — Беги!» И цепляется рукой за его толстую шерсть.

Олень скачет вперед. Скоро они догонят остальных.

* * *

Внезапно Анна-Мария Мелла обнаруживает, что бродит наугад среди черного безмолвного леса. Бежать она давно перестала. Она понимает, что даже примерно не представляет себе, как долго бродит впотьмах — и что, скорее всего, уже никого не найдет. Ее охватывает чувство, что все закончилось.

«Свен-Эрик, — думает она. — Я должна вернуться».

Но дороги обратно не найти. Она вообще не очень представляет себе, где находится. Анна-Мария опускается на землю, прислонившись к стволу дерева.

«Надо подождать, — говорит она сама себе. — Скоро рассветет».

Перед глазами встает образ убитого ребенка. Она старается отогнать страшное видение.

Анна-Мария безумно тоскует по Густаву. Ей так хочется обнять его крепкое теплое тельце.

«Он жив, — говорит она себе. — Они дома, с ними все в порядке». Будь на ней куртка, она позвонила бы Роберту, но телефон остался во внутреннем кармане, а куртка лежит в канаве.

Обняв себя руками, Анна-Мария сжимает собственные предплечья, чтобы не дать себе заплакать. Сидя так и сжимая свои руки, она вдруг отключается от полного изнеможения.

Проснувшись через некоторое время, женщина замечает, что слегка рассвело. Она поднимается, с трудом разогнув затекшие ноги, и бредет в сторону усадьбы.

На лужайке стоят три полицейские машины и автобус национальной группы быстрого реагирования. Люди оцепили здания и прочесывают окрестности.

Анна-Мария с ветками в волосах и перемазанным грязью лицом приближается к ним. Когда коллеги наводят на нее пистолет, она чувствует лишь одно — безграничную усталость. Поднимает руки вверх — и у нее отбирают оружие.

— Свен-Эрик? — спрашивает она. — Что со Свеном-Эриком Стольнакке?

Полицейский слегка придерживает ее за руку, но его рука готова мгновенно сжаться, если она начнет упрямиться или фокусничать.

Вид у мужчины озабоченный. На вид он ровесник Свена-Эрика, но гораздо выше ростом.

— С ним все в порядке, но разговаривать тебе с ним сейчас нельзя, — отвечает он. — Сожалею.

Анна-Мария прекрасно его понимает. Она лично застрелила двух человек, и одному богу известно, что тут вообще произошло. Ясное дело, ее действия будут расследовать. Но ей необходимо встретиться со Свеном-Эриком. Пожалуй, даже ради самой себя. Сейчас ей так нужно увидеть родное лицо. Человека, который близок ей. Ей нужно только, чтобы он взглянул на нее и кивнул в знак того, что все наладится.

— Да ладно! — говорит Анна-Мария. — Это был, мягко говоря, не пикник. Я просто хочу убедиться, что с ним все нормально.

Полицейский вздыхает и уступает. Как он может отказать ей?

— Хорошо, пошли, — говорит он. — Но запомни — никакого обмена информацией о том, что произошло вчера.

Свен-Эрик стоит, прислонясь к одной из полицейских машин. Увидев Анну-Марию, он отворачивается.

— Свен-Эрик! — окликает она его.

Тогда он оборачивается и смотрит на нее. Никогда еще она не видела его в таком гневе.

— Вечно ты со своими идиотскими выходками! — кричит он. — Черт бы тебя побрал совсем, Мелла! Мы должны были дождаться подкрепления. Я… — Он сжимает кулаки и потрясает ими в воздухе в бессильной ярости. — Я увольняюсь! — кричит он.

И когда он произносит эти слова, Анна-Мария замечает, как коллеги, стоящие возле «Хаммера», освещают фонариком человека с винтовкой — снайпера. Тот лежит на земле, убитый выстрелом в голову.

«Но ведь я стреляла ему в спину», — думает Анна-Мария.

— Да-да, — с отсутствующим видом говорит она Свену-Эрику.

И тут Свен-Эрик садится на капот машины и плачет. Он вспоминает о котенке — о Боксере. И еще он думает об Айри Бюлунд.

Мужчина думает о том, что если бы Айри Бюлунд сама не сняла своего мужа и не заставила врача солгать о причине смерти, сразу сделали бы вскрытие, начали расследование дела об убийстве — и всего, что произошло потом, могло бы не случиться. И тогда ему никого не пришлось бы убивать.

И Свен-Эрик задается вопросом, сможет ли он переступить через все это, чтобы полюбить Айри. Ответа он не знает.

И мужчина плачет от всего сердца.

Ребекка Мартинссон вылезает из машины перед отелем «Риксгренсен». В животе покалывает от волнения.

«Наплевать, — говорит она себе. — Я должна это сделать. Мне нечего терять, кроме своей гордости». И когда она пытается представить себе свою гордость, то видит нечто потертое, унылое и никому не нужное. «Давай, входи внутрь», — приказывает она сама себе.

В баре шумно и людно. Едва переступив порог, она слышит, как местная рок-группа исполняет старую полицейскую песню.

Остановившись в фойе, она звонит Марии Тоб. Если ей повезет, у Марии наклевывается очередной роман, и она круглосуточно держит телефон при себе.

Удача на ее стороне: Мария берет трубку.

— Это я, — говорит Ребекка. Она задыхается от волнения, но это тоже не имеет значения. — Ты можешь найти Монса и попросить его выйти в фойе?

— А что? — удивляется Мария. — Ты здесь?

— Да, я здесь. Но я ни с кем не хочу встречаться, только с ним. Сделай мне одолжение, скажи ему.

— Хорошо, — медленно отвечает Мария, на ходу понимая, что упустила что-то важное. — Пойду поищу его.

Проходит две-три минуты.

«Лишь бы никто другой не вышел», — думает Ребекка.

Ей нужно бы сначала сходить в туалет. К тому же в горле пересохло — как она будет говорить, когда язык прилип к гортани?

Увидев свое отражение в зеркале, Ребекка с ужасом осознает, что на ней по-прежнему бабушкина старая нейлоновая куртка. Вид у нее такой, словно она живет в лесу, выращивая экологически чистые овощи, подбирая бездомных котов и расплевавшись со всеми органами власти. Женщину охватывает желание броситься в машину и немедленно уехать прочь, но тут звонит телефон. Это Мария Тоб.

— Он идет, — кратко сообщает она и кладет трубку.

И появляется Монс Веннгрен.

Ребекка чувствует себя как в аквариуме с электрическим угрем.

Он не говорит «Привет, Мартинссон!» или еще чего-нибудь в этом духе. Словно сразу понимает, что настал серьезный момент. Он так хорош собой. Такой же, как прежде. Не так-то часто видишь его в джинсах.

Ребекка собирается с духом, пытаясь забыть свои отросшие волосы, которые давно надо бы постричь и покрасить, забыть о шраме и о проклятой куртке!

— Поехали со мной, — говорит она. — Я пришла забрать тебя к себе. — Она думает, что должна еще что-то добавить, но на большее у нее просто нет сил.

Монс чуть заметно улыбается, но потом лицо его становится серьезным. Однако прежде, чем он успевает хоть что-нибудь сказать, за его спиной появляется Малин Нурель.

— Монс! — обращается она к нему, потом переводит взгляд с него на Ребекку и обратно. — Что происходит?

Он с сожалением качает головой.

Ребекка не понимает, кому предназначается это извиняющийся жест — ей или женщине, стоящей позади него.

Но он улыбается ей и говорит:

— Я только возьму свою куртку.

Но она не намерена отпускать его. Ни на секунду.

— Надень мою, — говорит она.

Они сидят в машине. Снег за окном сыплется сплошной стеной, видимость нулевая. Ребекка ведет машину очень осторожно. Они не переговариваются. Просто молчат. Монс рассматривает вытертые рукава нейлоновой куртки, которая на нем надета. Это, пожалуй, самая чудовищная куртка, которую он видел в своей жизни.

Затем он смотрит на Ребекку. Она действительно очень изменилась. Совершенно сумасшедшая. И он начинает хохотать — не может сдержать смеха.

И она тоже смеется. Смеется до слез.

И много позже, лежа на его плече, Ребекка начинает плакать. Это похоже на наводнение. Поначалу он говорит шутливо:

— Полегчало, да?

Она смеется, но потом рыдания возвращаются.

Тогда Монс крепко обнимает ее. Прижимает к себе, гладит по волосам, целует шрам на ее губе.

— Все нормально, — говорит он. — Тебе надо выплакаться.

И Ребекка плачет, пока все не выплакано. А Монс полон благих намерений. Он позаботится о ней. Она вернется в Стокгольм и снова начнет работать в фирме. Все будет отлично.

Ночью она просыпается и лежит неподвижно, глядя на него. Монс спит на спине с открытым ртом.

«Он сейчас здесь, со мной, — думает Ребекка. — Я постараюсь держать его на длинном поводке, чтобы ему не захотелось убежать. Буду радоваться тому, что есть. Тому, что он сейчас рядом».

Благодарность автора

Половина серии написана. Странное чувство. Я смотрю на две предыдущие книги и на рукопись третьей — такое ощущение, что их писал кто-то другой. Как всегда, все это вымысел. Некоторые лица существуют в реальности, но то, что я пишу о них, плод авторской фантазии.

Многие помогали мне в работе, но некоторых я хочу поблагодарить особо: доктора Леннарта Эдстрёма, который помог мне с описанием течения заболевания Ребекки, доктора Петера Лёвенельма и доктора Яна Линберга, которые помогли мне в том, что касается ран и трупов, доцента Марию Аллен, с которой я имела удовольствие обсудить остатки крови и волос, прокурора Сесилию Бергман, кинолога Петера Хольмстрёма и художниц Аниту Понга, Марию Монтнер и Камиллу Юллинг, которые щедро поделились со мной своими знаниями. Хочу подчеркнуть, что семья Эстер — это не семья Аниты Понга.

Ошибки, как обычно, мои собственные.

Хочу также выразить свою благодарность моему беспощадному и замечательному редактору Ракель Окерстедт, всем сотрудникам издательства, каждое посещение которого наполняло меня радостью. Потрясающему агентству «Бонниер Груп Эдженси», которому удается продавать мои книги в другие страны. Элизабет Ульсон Валлин и Джону Эйру за обложку.

Спасибо маме, Эве Йенсен, Лене Андерссон и Томасу Карлсену Андерссону за то, что вы читали, радовались и хвалили меня. Мне это было так необходимо. Спасибо вам за терпение. Спасибо папе и Монс за то, что вы прочли и проверили все факты, касающиеся Кируны.

И в завершение: спасибо, Пер. Книга наконец-то написана. Теперь я приеду и заберу тебя.