Ольга Эрлер

Александр Македонский и Таис

Верность прекрасной гетеры

Но еще не любовь — соловьиные стоны.
Не стонать, от любви умирая, — любовь!

Омар Хайям

Глава 1

Первая встреча.

Эфес. Лето 334 г. до н. э.

Первый день ее новой жизни выдался погожим: щедрое солнце заливало беломраморный Эфес и сочную зелень гор — какая отрадная и обнадеживающая картина.

Итак, здравствуй, Азия, здравствуй, новая жизнь!

Корабль причалил, и Таис уверенно спустилась по пружинящим мосткам на пристань, огляделась, выбирая, к кому обратиться. В порту бурлила жизнь: потные грузчики сносили товар, сборщики налогов придирчиво осматривали и пересчитывали амфоры и тюки, менялы зазывали прибывших купцов, всюду, грохоча оружием, сновали солдаты. Таис оглянулась на обезьянку, испуганно закричавшую на корабле. Их и мальтийских собачек часто брали в морские путешествия для развлечения. Под навесом склада в ожидании погрузки сидела группа рабов, не азиатов, не выносливых скифов, а греков. Не иначе, как взятые в плен греческие наемники персидского царя. Персы всегда высоко ценили греческих гоплитов и их руками наводили порядок в своей империи, а те охотно шли на службу к самому богатому царю Ойкумены.

Только сейчас все изменилось. Македонский царь Филипп в результате 20-летних войн объединил разодранные на коалиции, постоянно враждовавшие между собой греческие полисы. Войны в Элладе происходили каждый год, подтверждая правоту философа Гераклита, назвавшего войну «отцом всего».

После неожиданного убийства Филиппа его преемник Александр впервые вынес войну за пределы Эллады и повел объединенные эллинские силы на заклятого врага Греции — Перса, перед которым греки дрожали или заискивали в последние 100 лет. Поход был задуман как акт отмщения Персу за разорение Эллады, учиненное 170 лет назад во время греко-персидских войн[1], победы в которых до сих пор воспевались кефаредами как самое славное деяние эллинов. Жизнь показала, что жажда мести, как и жажда наживы, не стареет. У Александра имелись и личные счеты к Персу: он был уверен, что убийца Филиппа был нанят персидским царем. На нем как на сыне лежал святой долг мести. Александр с ходу блестяще выиграл первое сражение у Граника, всего за три месяца в триумфальном шествии прошел пол-Малой Азии, от Геллеспонта до Эфеса, на причале которого сейчас стояла афинянка Таис.

Приметив группу македонских фалангистов, изнывающих от жары в своих доспехах, Таис решительно направилась к ним. Она выбрала стоявшего к ней спиной молодого человека без брони и оружия и потому не такого страшного. Вместо «густогривого» шлема на его голове красовался легкомысленный берет-кавсия. Именно он и решил дело.

— Хайре! — поздоровалась девушка.

Молодой человек обернулся и удивленно уставился на нее. Настолько удивленно, что даже забыл ответить на приветствие. Да и Таис как будто язык проглотила, опаленная его взглядом. Солдаты с удивлением и интересом следили за немой сценой.

— Я… ищу македонского командира Птолемея, сына Лага. Ты его случайно не знаешь? — наконец сказала девушка, когда таращиться и молчать стало просто неприлично.

— Знаю, — ответил молодой человек неожиданно низким голосом.

— Ты… не поможешь мне его отыскать?

— Конечно. Это рядом, я тебя провожу.

Он махнул солдатам, так и не вышедшим из оцепенения, и, не найдя сопровождающего девушку раба, сам подхватил вещи незнакомки. Они направились к лагерю.

— Ты кто?

— Таис, афинянка, — с запинкой ответила она, словно удивляясь собственному имени. — Только что прибыла на этом судне из Афин.

— Из Афин! По морю, запруженному врагом? — воскликнул македонец.

— Я умышленно выбирала самые убогие посудины и так, от острова к острову, благополучно добралась, хвала богам.

— А если бы попалась персам?

— Тогда бы мне не поздоровилось. Сам знаешь, что делают с пленными женщинами. Рабство бы удачей показалось.

— И ты не побоялась… Что же тебя так тянуло сюда?

— Наверное, судьба, — неопределенно ответила девушка.

Они прошли причалы, доки, склады и подходили к огромному палаточному лагерю, ровными квадратами разбитому на широкой, изрядно вытоптанной равнине.

— И как в Афинах?

— О! Под большим впечатлением от победы Александра у Граника. Очереди стоят, чтобы посмотреть присланные им трофеи персидского вооружения. Как странно, — вдруг промолвила Таис, глядя на море, в сторону, где лежала Греция и куда клонилось послеполуденное солнце. — Берег чужой, а море мое, родное с детства.

— Я вижу, ты любишь море.

— О, да! И оно меня, как видно, раз доставило сюда без приключений. А ты? Плавать умеешь?

— Я и читать умею! — ответил македонец со смехом[2]. Его глаза заискрились, широкая улыбка удивительным образом изменила красивое горбоносое лицо. Таис невольно засмотрелась.

— Пожалуйста, не подумай, будто я, как многие мои высокомерные соотечественники, считаю македонцев полуварварами. Я вас не знаю и потому не имею права судить. Но я слышала, что ваш царь учился у самого Аристотеля. А, как говорят, каков царь, таков и народ. И Птолемей вполне образованный человек.

— Ты его откуда знаешь, бывала в Македонии? — Он задавал вопросы таким тоном, что невозможно было не ответить.

— Нет, мы с ним в Афинах познакомились. Он сопровождал Александра, когда тот приезжал подписывать мир после Херонейской битвы.

— Четыре года назад, — кивнул парень и усмехнулся чему-то.

Они шли по полупустому лагерю. Основная масса солдат упражнялась на плацу, оставшиеся занимались приготовлением еды, стиркой, кормили животных, приводили в порядок оружие, что-то строили. Встречные воины отдавали честь молодому человеку. «Видимо, офицер», — подумала Таис.

— Мы пришли. Это палатка Птолемея, и он дома.

Девушка неуверенно кивнула, поблагодарила за помощь, потом спохватилась:

— А как же тебя зовут? Ты ведь первый человек, которого я встретила в Азии…

— Александр.

— О, как вашего царя, — рассеянно заметила она. — Благодарю, и пусть хранят тебя боги.

Она приняла от него свой баул, вздрогнула, нечаянно коснувшись его руки, смущенно улыбнулась, а потом повернулась и пошла прочь. Шафранового цвета платье, легкое покрывало, обмотанное вокруг бедер и переброшенное через плечо, косынка на черных кудрях — простая эллинка. Простая, да только все в ней было каким-то необыкновенным: ясные серые глаза, нежные черты лица, открытая улыбка и… Тайна.

Ее привела судьба, сказала она.

Он смотрел ей вслед, когда она, уже протянув руку к пологу входа, вдруг обернулась. Их взгляды скрестились на миг. Есть такие мгновения, которые способны перевернуть всю жизнь.

А в следующий миг молодой человек услышал знакомый голос, но не узнал его. «Таис! Не может быть! Ты, ты… Какое счастье!» Столько страсти и обожания в этом голосе молодой человек не слышал никогда. «Ах да Птолемей. Вот жучина. 4 года! Ну и хитер».

Птолемей, сын Лага, 26 лет от роду, был женат на дочери Антипатра, второго человека в государстве, оставленного наместником в Македонии. Ходили слухи, что мать Птолемея Арсиноэ была любовницей царя Филиппа, что вполне могло соответствовать действительности — Филипп не пропускал мимо себя ни хорошеньких женщин, ни юношей. Об этом хитром политике и храбром вояке в Элладе ходила слава, что он «красив, красноречив и пьет, не пьянея». Для правителя качества не лишние. Птолемей вместе с другими детьми знатных македонян учился вместе с Александром у Аристотеля в лесной школе в Миезе и теперь входил в число ближайших доверенных лиц царя.

После того как летом 338 года Филипп сокрушил последний оплот сопротивления своей власти в Элладе — фиванско-афинское ополчение при Херонее, о которой упомянула Таис, он послал своего 18-летнего сына, сыгравшего решающую роль в этой победе, в Афины подписывать мирный договор. Вопреки ожиданиям афинян, мир оказался не грабительским, напротив: Филипп предлагал им равноправное сотрудничество и участие в походе против Перса, сулившем большие выгоды. Позже в Коринфе были подписаны соответствующие соглашения, и Филиппа выбрали гегемоном — военным руководителем всеэллинского похода-освобождения греческих колоний Малой Азии от персидского гнета. Однако двумя годами позже 46-летний Филипп был убит своим телохранителем и бывшим возлюбленным, и армия провозгласила царем юного Александра.

С матерью наследника Олимпиадой — принцессой из Эпира — Филипп прожил в браке 20 лет. За год до своей смерти он разошелся с ней и женился на молодой македонянке Клеопатре. Эта свадьба явилась местом жестокой ссоры Филиппа с сыном, который перетерпел изгнание матери из царского дворца, но не снес личного оскорбления: дядя невесты пожелал молодоженам «законного наследника», намекая, что Александр по матери эпирянин. «Ты что же, собака, меня ублюдком считаешь!» — взорвался Александр. Однако пьяный Филипп принял сторону обидчика, потребовал у Александра извинений и даже в гневе поднял на него меч, но запутался в плаще и упал. «Вот, человек собирается в Азию, а не в состоянии пройти от ложа к ложу», — презрительно бросил Александр.

Преданный собственным отцом, царевич уехал в Эпир к матери. И хотя Филиппу со временем удалось помириться с сыном, прежние доверительные отношения уже не восстановились. Не помог ни возврат Олимпиады из Эпира, ни брак сестры Александра Клеопатры с ее дядей, эпирским царем, призванный укрепить пошатнувшиеся отношения. Именно на этой злополучной свадьбе Филипп пал жертвой покушения — средь бела дня, на глазах всего народа, в том числе собственного сына.

Смерть грозы Греции привела к восстаниям в рядах его ненадежных союзников, только ждавших возможности отколоться от Коринфского Союза. Двадцатилетнему Александру пришлось срочно скреплять разваливающийся на глазах союз. Увидев летом 336 года у себя под носом его армию, Фивы и Афины одумались. Александр повел себя благородно и уладил конфликт без войны.

Следующей весной Александр отправился в поход на своих беспокойных соседей — диких горцев Иллирии и Фригии, с целью укрепить свои северные границы перед предстоящей войной с Персией. По Элладе же разнесся слух о его гибели, и это стало поводом для новых беспорядков; в Фивах был перебит македонский гарнизон. Но, как и год назад, «воскресший» Александр появился под стенами стовратных Фив и поначалу пытался уладить конфликт миром, однако Фивы решили сопротивляться. Все кончилось штурмом, разрушением великого города и продажей его жителей в рабство. Таким образом Александр пополнил пустую военную казну для похода на Перса и раз и навсегда усмирил Грецию, лишний раз доказав, что благородство понимают только благородные, а страх понимают все.

А весной следующего, 334 года началась новая эра в истории — эра азиатского похода Александра Македонского, прозванного современниками Божественным, а потомками — Великим. Свершилось событие, к которому готовилась в последние три года вся Эллада — Александр переправился в Азию. Роздал для пополнения войсковой кассы многие свои земли, замки и гавани, оставив себе одни надежды. Так и ответил на вопрос друга: «Что же ты оставишь себе?» — «Надежды».

Позади остались препятствия, задерживавшие главное и самое желанное событие его жизни: на восток, туда, где восходит солнце, где лежит загадочная, огромная и сказочно богатая страна Персия, завоевать, обладать и изменить которую было предназначением его жизни. Поход величайшего правителя и гениальнейшего полководца древности положил начало эпохе эллинизма — 300-летнему периоду распространения высокой эллинской культуры, духа и образа жизни на всю обитаемую сушу — ойкумену. Александр первым предпринял дерзкую попытку стереть антагонизм между ориентом и оксидентом и соединить восточную и западную цивилизации в единую — обновленную, взаимообогащенную. В этом заключалось его стремление изменить старый мир, исполнить волю времени и богов.

Все события из жизни македонского царского дома Аргеадов Таис узнавала из первых рук, от Птолемея. Они познакомились в доме скульптора Динона, у которого девушка была моделью. Несмотря на то что Таис была возлюбленной его гостеприимца, македонец безумно влюбился в нее с первого взгляда и добился ее любви. Таис была гетерой, свободной незамужней женщиной, живущей с мужчинами и за их счет. Далеко не все в ее молодой жизни складывалось хорошо, но в одном ей повезло безусловно: ей не пришлось начинать с нуля. Она могла выбирать того мужчину, который ей нравился, а не того, кто больше платил, — редкое счастье для такого зависимого существа, как женщина. Зато в другом Таис оказалась жертвой собственной доброты: у нее не получалось бросать предыдущего возлюбленного в угоду последующему, она не могла причинять страдания людям, которые ее любили. Возможен ли вообще красивый и безболезненный разрыв отношений? Так у нее возникла «семья», трое мужчин — друзей, покровителей и любовников.

Сначала, еще будучи в школе гетер, Таис сблизилась со скульптором Диноном, своим опекуном, помогшим ей в одном трудном деле. Таис стала его музой и возлюбленной. Она любила Динона каким-то особым видом любви: ближе всего к ней была, пожалуй, благодарность. Динон казался Таис богом-демиургом, наделенным нечеловеческой силой создавать новую жизнь. Она переживала вместе в ним это чудо! Он же приписывал удачи и творческий взлет своей любви к Таис, пробудившей в нем новые возможности.

Потом в ее жизни появился молодой поэт Менандр. Балагур, хвастун, но неожиданно — талантливый. Своей палитрой настроений он напоминал Таис ее саму. Он открыл для нее свой космос, в котором Таис чувствовала себя хорошо: его восприятие мира было близко ей. Житейски непрактичный, добрый, с совершенно непоэтической внешностью, он покорил ее стихами:

Таис, прочитав эти строки, живо вспомнила и рощицу, и поле, и то, что там произошло между ними, и удивилась: «Почему такая тоска? Как будто все в прошлом. Я же твоя по-прежнему — была, есть, и буду?» Менандр только улыбнулся. Может, он знал Таис лучше, чем она сама? Или лучше понимал жизнь?

Последним появился Фокион, и их отношения долго не складывались. Таис уважала его как глубоко порядочного (и потому бедного) человека, знаменитого оратора и стратега, приверженца промакедонской партии. Он был гражданином в высоком перикловом понимании этого слова. Сфера его деятельности — политика — имела мало пересечений с ее интересами; мир искусства, поэзии был ей, конечно, ближе. Смущала огромная разница в возрасте, наличие семьи, сына-пьяницы, и тот факт, что Динон — его старинный друг. Хотя, о какой дружбе может идти речь, если ты влюблен! Знания, ум, сила убеждения Фокиона приводили Таис в восторг. Не зря Демосфен, его политический противник и глава антимакедонской партии, признавая в нем достойного соперника, говаривал: «Вот идет гроза моих речей!» Связь с Таис означала для Фокиона слом основ его мировоззрения и жизненных ценностей. Он долго испытывал свое чувство, как выяснилось — первое за его долгую жизнь, и оно победило, как побеждает любое большое, истинное чувство.

Менандр шутил, что он в «семье» Таис, видимо, исполняет роль брата, Динон — отца, а Фокион — дяди. С появлением македонца Птолемея зыбкое «семейное» равновесие нарушилось, и семнадцатилетней девушке опять пришлось решать непростую задачу — успокоить все затронутые стороны, ибо конфликтных состояний она не выносила. А ее мужчины — все взрослые люди — не спешили добровольно сдавать свои позиции, переложив бремя решения на ее хрупкие плечи.

Птолемей часто писал ей, присылал подарки, приезжал из Македонии 2–3 раза в год, рьяно доказывая ей свою любовь. Может, она ценила бы его больше, если бы он этого не делал? Но как не делать, если любишь? Ты всегда раб своей любви, и любовь — единственное рабство, которым дорожат больше, чем свободой. Македонец знал, что он один из многих, и эта очаровательная женщина может дать ему только то, что дает. Но он соглашался на все! Птолемей никак, ни за что и никогда не ожидал ее приезда в Эфес и, казалось, сошел с ума от счастья! Значит, она действительно его любит? Невероятно! «Пирожок печется», — всегда утешал он себя, и вот появилось доказательство — она здесь.

Ответ Таис на вполне правомерный вопрос незнакомца, что позвало ее вдаль, не зря прозвучал так туманно — судьба. Ее судьба не носила имя Птолемей. Она любила его, но не как свою судьбу. Как это, она еще не знала, но догадывалась, что это — не так. Но она не хотела совершать типичную женскую ошибку — не ценить то счастье, которое в руках, мечтая о призраке. Позже, встретив свою судьбу, она поняла, что все прежнее было не любовью, а ее предощущением, ожиданием и желанием. Сначала всегда приходит любовь, любимый — только потом.

Вот так она очутилась в Азии, сама не до конца понимая, почему и зачем. Может, и думать не стоит — действительно, так распорядилась судьба. А ее не узнаешь, пока не сделаешь шаг ей навстречу.

Таис огорчало, что она «в гневе» рассталась со своей подругой, спартанкой Геро. Глупо все вышло. «Что с тобой, ты на себя не похожа? Куда тебя несет? Там война! Ты понимаешь, что это такое? Кровь, мужичье, грубость, вседозволенность», — пугала Геро. Неожиданное намерение Таис скорее было сродни решительному нраву спартанки, чем мягкой афинянки. А может, натура Таис еще не раскрылась полностью, что-то в ней еще дремало, несмотря на то, что ей уже исполнился 21 год, и ее странное решение как раз и было стремлением познать себя истинную?

Пока что Таис пришлось познать неожиданные стороны в Птолемее, которого она до сих пор знала как человека разумного. Он проигнорировал ее слабые намеки на усталость с дороги, накинулся на нее, как голодный лев на лань, и утонул в море любовного безумия. Только когда в полночь прокричали вторую стражу, он опомнился: «У меня же дежурство!» В кромешной тьме он лихорадочно искал огонь, светильник, одежду, оружие. Уже на выходе, обернулся к ней и удивленно проговорил: «Значит, не всякая мечта обманывает…»

…Несмотря на усталость, уснуть не удалось, возбуждение и впечатления последних дней кружили голову. Таис выбралась из своего временного жилища, первого в бесконечном ряду временных жилищ ее жизни, и в сыром ночном воздухе пошла через лагерь — мимо потухших костров, спящих солдат, вынесших свои матрасы на свежий воздух. Она шла к морю, куда же еще? В непонятной тоске вошла в благодатную теплую воду и поплыла в сторону… оставленной жизни. Вернется ли она когда-то туда, можно ли вернуться в свое прошлое? Наверное, нет, так же, как невозможно дважды войти в одну реку. Кураж, на волне которого Таис перескочила из одной жизни в другую, прошел и оставил сомнения и страхи. Произошло то, что умный Динон называл «от себя не уйдешь». Не ошибкой ли был этот необъяснимый бросок через море? Заменит ли Птолемей «семью», участников и свидетелей ее жизни? Оправдаются ли ее смутные томления и надежды? Вот мечта Птолемея, оказывается, сбылась. А что будет с ее ожиданиями? Чего она вообще-то хочет? И чего хочет от нее Судьба?

«Все мое со мной, мой мир во мне, я не одинока, пока со мной море, солнце и трава. Это только грустная минута. Все пройдет. Все всегда проходит». Море не обмануло ее, поддержало, как всегда: смыло грусть, растворило соль слез в соли волн и вдохнуло веру в благосклонность жизни, в божественную справедливость, следящую за равновесием добра и зла в мире и человеческой жизни.

За пару дней Таис хорошо изучила знаменитый город и его окрестности — изумительной красоты лесистые горы. Таких «влажногустых лесов и прекраснотенистых рощ» в сухой голой Аттике не встретишь. А говор в Эфесе был родной, аттический. Ведь это колонисты из Афин основали Эфес 300 лет назад. В нем не было холмистости, размаха и величия гордых Афин. Но было очарование мозаик перед каждым домом, узор которых ни разу не повторялся, тенистых садов гимнасия, роскошного театра, живописных развалин храма Артемиды — одного из семи чудес света. Гуляя по городу, Таис постоянно раскланивалась со знакомыми, которых здесь оказалось немало. Видимо, не одна она догадалась, что центр и пульс жизни вместе с Александром переместился из ошеломленной и притихшей Эллады в Азию.

И еще… Новое волнение порой молнией пронизывало ее тело и заставляло вздрагивать, как во сне. Странно, Таис постоянно ловила себя на том, что ищет в толпе русую голову в смешном берете, сдвинутом на затылок…

Птолемей сказал, что сегодня царь Александр приносит жертву Артемиде, покровительнице города, и приглашает их вечером на угощение[3]. Таис обрадовалась выходу в люди, ее уже несколько утомил любовный пыл Птолемея.

Войдя в шум большого царского шатра, полного оживленных веселых лиц, Таис с интересом озиралась по сторонам в поисках хозяина.

— Вон Александр, спиной сидит, — подсказал Птолемей.

Таис посмотрела на указанную спину, плечи, затылок. Еще раз: спину, плечи, затылок. Улыбка оплыла, дыхание застыло… Как будто почувствовав напряженный взгляд, обладатель спины медленно обернулся, и взору Таис открылась линия щеки, орлиный нос, смеющийся прищуренный глаз. На русых кудрях, мокрых на концах, на это раз не было берета. О-о! Казалось, молния прошла через ее тело. Таис даже схватилась за Птолемея. Что это?! Она попыталась прийти в себя и сглотнула. Ее сердце колотилось где-то в горле. Александр, в царской диадеме на голове, поднялся и направился к званой гостье, перекинув через руку край белого пиршественного химатиона.

— Хайре, Таис, — его глаза искрились.

— Хайре, Александр… — обреченно ответила она неизвестно чьим скрипучим, кошмарным голосом. Настал черед удивляться Птолемею. Откуда царь знает ее?

— Так вот кто был первый, встреченный мною в Азии человек… — Таис наконец с усилием улыбнулась и отвела глаза.

— Первый встречный! — рассмеялся Александр.

То состояние, которое владело Таис, нельзя было объяснить простым замешательством от курьеза. Неуместное волнение, хуже — смятение, от которого дрожали колени и отнимался голос, владело ею. Александр провел их на отведенное ложе, обменялся парой фраз с Птолемеем, потом наклонился к Таис, и ее обдал запах фиалок (какой ужас, она даже, кажется, закрыла глаза, потянула носом и задержала дыхание!): «Я слышал, ты хорошо поешь, не откажи в удовольствии послушать тебя». Таис кивнула и быстро опустила ресницы.

Рабы сняли с мужчин сандалии, омыли ноги и руки, расставили на низких столиках вино и угощение. Александр возложил пиршественный венок на голову, плеснул неразбавленного вина Зевсу Избавителю, помолился, выпил первым, как хозяин, и пир пошел своим чередом. Таис не решалась открыто смотреть на царя, лишь бросала взгляды украдкой, наивно полагая, что он их не замечает. К их с Птолемеем ложу постоянно подходили люди, знакомились с Таис, завистливо поглядывали на Птолемея, подмигивали и присвистывали, оценивая его прелестное завоевание. Таис постепенно овладела собой, почувствовав себя в своей среде за привычным занятием — приветливо-кокетливым общением с мужчинами.

Александр лежал один. От Птолемея Таис знала, что царь накануне расстался с гетерой Панкастой, которую уступил знаменитому скульптору Апеллесу. Александр, в отличие от своего отца, не слыл бабником, в связях был разборчив и постоянен, но и не отказывался от них. Значит, несмотря на ученичество у Аристотеля, последователя Платона, он не являлся приверженцем платоновской идеи о том, что любить женщин — удел распутников и низких людей, тогда как только любовь между мужчинами возвышенна и достойна, по принципу «подобное стремится к подобному». Таис считала такие идеи глупыми и унизительными.

После выступления жонглеров и фокусников Александр кивнул Таис, приглашая ее спеть. Она вышла в центр зала и с большим удовольствием запела. Петь она любила и умела, чего не скажешь обо всех любителях петь. Вот тут настал черед Александру таращить глаза, морщить лоб и сдерживать дрожь волнения. Теперь он узнал ее — по голосу и песне! Смутное воспоминание, которое мучило и смущало его все это время, наконец прояснилось. Это была она — незнакомка из укромной бухточки близ Афин! Невероятно!

«Я негу люблю, юность люблю, радость люблю и солнце, жребий мой — быть в солнечный свет и в красоту влюбленной…» — пела Таис свою любимую песню сейчас, как и тогда, 4 года назад…

…«Поезжайте, я догоню…» Александр спешился и вошел в бор просто потому, что его неодолимо потянула какая-то сила. В пиниевом лесочке резко и пряно пахло сухой пыльной хвоей. Трава пружинила под ногами. Сквозь чешуйчатые стволы проглядывали море и затуманенный знойным маревом горизонт. Птицы, разморенные солнцем, умолкли, и лишь неугомонные цикады подавали голоса в сонной полуденной тишине. Да только ли цикады? Кто это поет? Александр, гордый 18-летний победитель Херонеи, приблизился к краю обрыва, раздвинул кусты лавра и замер, открыв рот. Внизу, в небольшой живописной бухточке у кромки воды, лежала девушка и пела морю: «Я негу люблю, юность люблю, радость люблю и солнце…» Линия ноги, бедра и талии прекрасна, как линия дюн, волн, облаков в небе, как мир, частью которого она являлась. И поет так радостно, как олицетворение самой радости жизни. Потом девушка бросилась в жадные объятия Посейдона и, смеясь, скользила и кувыркалась в волнах. «Как жаль… Я не узнаю ее никогда, но я хотел бы знать, как она живет!» Он впустил в себя это сказочное видение и запечатлел его в памяти со всеми красками, настроением, звуками, запахами. Потом выдохнул, медленно отступил и поспешил догонять свое ушедшее вперед сопровождение…

И вот она перед ним. Что это, знак? Знак.

— Тебе не понравилось мое пение? — испуганно спросила Таис, присев к царю на ложе.

— Еще как понравилось! Почему ты так решила?

— По твоему нахмуренному лицу.

— Да, мне с моим лицом вечная морока. Мать иной раз: «Что с тобой?» — «Все прекрасно». — «Но я же по лицу вижу!» Знаешь, как матери иной раз, им же ничего не докажешь.

— Нет, не знаю. Моя мать умерла, когда мне был год. А отец погиб еще до моего рождения.

— О! Извини. С кем же ты жила?

— С бабушкой, до школы. Потом она умерла, и я жила одна.

Александр пораженно замолчал, нахмурился, глубоко задумался…

Потом молча взял нож, разрезал хлеб пополам, отщипнул кусочек и поднес ко рту Таис. Она удивленно помедлила и проглотила. Потом молодой царь так же задумчиво съел ломтик сам.

— Пойдем-ка, погуляем…

Они вышли во двор, но там царила суета. Отошли в сторону, к маленькой рощице на склоне холма, полной свежести и таинственных шорохов. Сапфировый вечерний воздух благоухал, а совы кричали так же, как в родных Афинах.

— Осторожно, здесь скользко, — предупредил Александр.

При этих словах Таис и поскользнулась на влажной траве. Стоп, ведь это было уже раз, с Птолемеем, в его первый приезд в Афины. Тогда он заключил ее в объятия, воспользовавшись тем, что она в них «упала». Александр не менее ловко подхватил ее, и ей стало не по себе от того, что он оказался так близко. Даже на фоне пряных ароматов июльской ночи она уловила его фиалковый запах. Но как он смотрел на нее — в упор, пристально и как будто с иронией…

— Не бойся, — сказал он наконец, но хорошо, нежно сказал, и за это можно было простить иронию его взгляда.

Они сели на траву и смотрели с холма на черное море с лунной дорожкой, на россыпи звезд и запыленный Млечный путь. Звезд было так много, что некоторым не хватало места, и они падали в море. Отрадное чувство причастности к великому и прекрасному миру растекалось по телу от этой волшебной картины. Как хорошо, что они смотрели на нее вместе.

— Вот мы под каким небом. «…Звезд холодный блеск заполняет пустоту небес, возвращая миру глубину…» — проговорила Таис мечтательно и смутилась.

— Да, божественный порядок в большом космосе, а чей в малом? Неприятно, когда случаются глупые или ужасные вещи, и ты бессилен удержать порядок.

— Повинна судьба? — Таис догадалась, что он думает о своем отце.

— Скорее, человеческая тупость и жестокость. А еще говорят, что ко всему привыкаешь, даже к людям. Ну да ладно, что случилось, то уже случилось. Расскажи мне, как ты жила в Афинах? — Он уходил от больной темы.

— В последнее время… бездарно, — призналась она. — Я чувствовала, что мне надо… выпрыгнуть из своей жизни, решительно изменить ее. Часто казалось, что настоящая жизнь проходит стороной, хотелось чего-то большего.

— В полную меру, насыщенно и интересно.

— Да. Чтобы ничего не упустить из того, что может выпасть человеку в этом мире…

Александр покосился на нее с любопытством и благодарностью — она говорила его словами.

— Знаешь, — Таис решительно обернулась к нему. — мне очень жаль… То, что случилось с твоим отцом… Какое горе для тебя! Он был, несомненно, замечательным человеком, — она сказала это очень искренне, и Александра тронули ее слова.

— Да, он был лучшим. Самое глупое, что я чувствовал приближение катастрофы, а он — нет! А ведь он всегда казался мне таким умным, прозорливым. В последнее время у нас были натянутые отношения. Теперь его нет, и мы больше не можем окончательно… помириться…

— Я думаю, что он любил тебя и гордился тобою.

— Да меня-то все любят, — без тени хвастовства, даже с сожалением сказал Александр. — Но я никогда не позволю, чтобы моя жизнь закончилась ударом ножа в спину.

Таис мысленно согласилась, что это действительно ужасно: человек много раз смотрел смерти в лицо, прожил смелую, славную, выдающуюся жизнь и так нелепо ее закончил! — от руки сумасшедшего.

— Прости своему отцу его последние заблуждения. Он был действительно умным, мужественным, достойным твоей любви человеком. Но и самые прекрасные люди иногда делают досадные, даже глупые ошибки.

— Почему я говорю об этом с тобой?

— Потому что тебя это мучает, — просто ответила Таис. — Тебе стыдно, что ты разочаровался в отце, и думаешь, что это каким-то образом привело к роковому концу. — Женская интуиция подсказывала Таис, что Александр как истинно благородный человек винит в несчастье себя. — А то, что его последние поступки кажутся тебе недостойными того образа, который ты носил в себе, — так ты ведь тоже не стоял на месте. Ты вырос, может быть, перерос отца и свою роль, а он не смог так быстро заметить это.

— Откуда ты все это знаешь? — Александр внимательно смотрел на нее.

— Я так чувствую, предполагаю. Извини, я забылась, это не мое дело, — в порыве раскаяния она коснулась его руки, зная, что прикосновение разрушает дистанцию. — Просто на какие-то очень личные темы иногда проще поговорить с малознакомым человеком…

— У меня нет чувства, что ты — малознакомый человек, как раз наоборот! Да и ты понимаешь меня достаточно, если судить по твоим оценкам. Спасибо длинному языку Птолемея.

— Я могу хранить чужие тайны. Поверь мне.

— Что ты еще знаешь про меня? — он задал этот вопрос намеренно шутливым тоном, давая понять, что серьезные откровения закончились.

— Что ты нетерпеливый, — Таис тут же подстроилась под него.

— Верно. У меня постоянно ощущение, что жизнь развивается медленно, и все надо ускорить. Мне так много надо от жизни. — Мне надо все!

Таис слушала его, поражаясь, как запросто они беседуют — первый раз в жизни! А как будто знают друг друга сто лет.

— И еще я знаю, что тебе завтра будет двадцать два, — улыбнулась Таис.

— Мне уже двадцать два, а я ничего не сделал великого!

«Вот нахал, вся Греция и половина Азии[4] лежат у его ног, а ему мало!» — подумала Таис.

— Я приглашаю тебя завтра; с утра поплывем небольшой компанией на остров, праздновать…

Позже Таис часто думала, было ли у нее предчувствие, что с ней произойдет что-то решающее и бесповоротное? Предчувствия, что «что-то» произойдет, у нее были каждый день; новый день воспринимался ею как новая жизнь, когда она ожидала нового счастья и… получала его. Потому и открывала глаза с радостью и любопытством. Спасибо, что можно прожить еще один неповторимый день этой прекрасной жизни.

Сейчас она поняла свое томление и тягу к переменам, мучившие ее последнее время в Афинах. Судьба, судьба с большой буквы, тянула ее сюда, на другой континент, в другие сферы. Какое счастье, что Таис услышала ее голос и подчинилась ее зову! И вот… Лежа в своей кровати, она мечтала о завтрашнем дне, о целом долгом дне рядом в ним.

Он же, лежа в своей постели, сожалел, что выдал девчонке свои переживания и поражался ее проницательности. Почему она так хорошо разбирается в отношениях родителей и детей? Ведь у нее нет родителей. Или именно поэтому? А какая красавица, глаз не оторвешь. Не зря ее Птолемей прятал… Надо же, какая причуда судьбы!

На следующий день Таис познакомилась с легендарным Гефестионом. Она и сама бы догадалась, что этот неуловимо похожий на Александра человек и есть лучший друг царя. Гефестион устремил на нее немигающие карие глаза, медленно поднялся навстречу, и Таис с удовольствием подняла голову. Она любила высоких мужчин. Гефестион поцеловал ее в щеку, и Таис уловила исходящий от него… запах Александра. Запах фиалок.

Плыли целой лодочной флотилией, с рабами и провизией. Таис держалась хорошо, весело переговариваясь с новыми знакомыми Марсием, Гарпалом, Неархом, Леоннатом, все время тайком наблюдая за Александром. От блаженной улыбки болели скулы.

Место выбрали чудесное, хотя в ее радостном состоянии и городская свалка показалась бы ей чудесной. Разложили костер, развесили тенты. Рабы суетились, друзья валяли дурака. Гарпал бегал от рабов к Александру, пока тот шутливо не отчитал его: «Раз в жизни можете сделать что-то без меня, для меня?» А потом примирительно обнял своего хромого от рождения друга. Гефестион молча вмешался и уладил все вопросы за спиной Александра. От Таис это не ускользнуло.

Непривычная сдержанная вежливость и даже неприветливость Гефестиона по отношению к ней смущали девушку. Но она знала, что порой даже милейшие люди производят совершенно обратное впечатление, потому что чувствуют себя неуютно по каким-то причинам. Глупо судить поспешно, надо всегда оставлять людям возможность раскрыться. Не мог же Александр в самом деле выбрать себе в друзья недостойного человека! А Александр, как ветер, как солнечный свет, успевал везде и разговаривал как будто со всеми сразу. Подошел и к Таис, слонявшейся без дела, и предложил, пока не печет солнце, покататься на лодке. Таис зачла себе этот ход — послоняться без дела.

Они отплыли далеко от берега. Бирюзовое море было прозрачным и спокойным, и Таис — дитя природы, тоже успокоилась, наполнилась каким-то особенным — спокойным — счастьем. Она перегнулась через борт и рассматривала, как на волнистом дне лежали кальмары. Лучи солнца проходили через толщу воды, преломлялись и слегка покачивались, а волны пошлепывали по борту. Тишина и блаженство окутывали мир.

— Я хотел поговорить, — начал Александр. — Хочу знать, откуда ты взялась.

Таис подняла голову и улыбнулась:

— Из Афин.

Они рассмеялись.

— Хорошо, расскажи мне все, что было с того момента, как ты себя помнишь.

— Ах, зачем тебе это? — улыбка исчезла с ее лица. — Я могу рассказать пять вариантов одного и того же, и все будет правдой. Вариант номер один: какой я была несчастной, бедной сироткой, — Таис усмехнулась. — Серьезно, хочешь это слушать, тебе это надо?

— Да. Хотя бы коротко, — попросил Александр.

— Откуда я взялась… «Наверное, меня принес дельфин…» Так думает один мой знакомый поэт.

— Скорее всего, он прав, если судить по тому, как ты любишь море.

Таис села на скамейку, опустила ноги в воду. Закрученные узлом кудрявые волосы держались даже без шпилек.

— Хорошо, до школы я жила у бабушки на зеленом острове, населенном черепашками. Его окружало синее море, в котором я и проводила большую часть времени, — начала она. — А ведь действительно, мои первые воспоминания связаны с морем. Потом меня увезли в школу, в Афины, и позже я узнала, что бабушки больше нет. Счастливое безоблачное детство кончилось. Очень мне не нравилось оставаться на каникулах в школе. Я просто умирала от одиночества. И сейчас не переношу… — Она надолго замолчала. — Я не знаю, как об этом рассказывать, какими словами. Да и надо ли тревожить прошлое.

Александр серьезно смотрел ей в глаза и ободряюще кивнул.

— Ладно, продолжу, использую вариант номер два, менее трагичный. Некоторые люди были добры ко мне. Я дружила со школьным конюхом и его женой, училась ездить верхом. А когда мне было 13, появилась Геро, и все пошло по восходящей. Первым делом она подралась с моими обидчицами и объяснила мне суть таких чувств, как зависть, недоброжелательность и злоба. Так и сказала: не всем повезло родиться умными, но не все можно объяснить отсутствием ума. Некоторые люди просто-напросто злы, а зло надо наказывать. Потом она занялась моим воспитанием, или, лучше сказать, перевоспитанием, и взяла на себя все возможные мои заботы. Стали появляться новые люди, и жизнь стала другой — взрослой. Динон лепил, вырубал, лил меня во всех видах — жуткое время для меня, а для него — творческий взлет. Зато я хорошо заработала на скульптурах. А Геро удачно вложила деньги в Понтийский хлеб, и купила себе дом на мое имя, и я построила свой первый собственный домик, что-то, что принадлежит мне. Так мы почти одновременно стали гордыми домовладелицами. — Таис довольно рассмеялась. — Днем позировала, вечером принимала гостей Динона, которые сначала казались мне аристократами духа. Я слушала их, раскрыв рот, кажется, кое-чему и сама от них научилась. Не обращай внимания на мой ироничный тон. — Она взглянула на Александра. — Я их до сих пор люблю. Нет, я была вполне счастлива — слепа, глуха, парализована счастьем. Или довольством? Я была довольна каждой прожитой минутой.

Она снова вопрошающе взглянула на царя. А потом неожиданно спросила:

— Как ты думаешь, детское горе и обиды — самые тяжелые?

— Да.

— Тогда мне больше нечего бояться в жизни. — Она помолчала. — А чего ты боишься? — Ее тон изменился, в глазах блеснуло лукавство.

— Когда я был в Эпире, — медленно, неохотно начал он, — после ссоры с отцом, о которой ты, конечно, все знаешь, за разжиганием костра я понял одну вещь… Да, именно так все и было: я подумал, что сделать с мясом, засолить или завялить, а потом без всякого перехода: «Мои возможности не знают границ, и я ничего не боюсь в жизни. Я не промечтаю свою жизнь, а сделаю все, чтобы осуществить свои мечты». Видимо, в этот момент я стал взрослым. Однако ты отвлекаешься от темы; ты рассказываешь, а не я. — Царь улыбнулся, прищурив свои удивительные глаза — синие с коричневыми крапинками, которые так напоминали Таис переливчатые опалы.

— Значит, ты ничего не боишься? — уточнила она.

— Ничего. Страх — первый враг жизни. Хотя есть, конечно, вещи, которые я не люблю, но это не имеет ничего общего со страхом.

— Что ты, к примеру, не любишь в себе? — не сдавалась Таис.

— О, какой хитрый вопрос! Разве я похож на человека, который себя не любит?

— Пожалуйста, скажи!

— Не люблю размножение себя.

— Как это?

— Раздвоения, растроения… Все. Ты остановилась на Диноне, его гостях и полном довольстве жизнью, о котором ты сейчас сожалеешь. Чем ты недовольна? — спросил он.

Вот тут-то настал черед Таис удивленно покачать головой:

— Ну, раздвоением же!

Они рассмеялись.

— Если мы действительно имеем в виду одно и то же, тогда, Александр, я тебе не завидую. Но расскажи мне, как ты был в Эпире.

— Э, нет. Сегодня твой черед рассказывать. А я расскажу когда-нибудь потом.

Тут с берега раздался свист Гефестиона, который жестом звал их, показывая, что мясо поспевает. Александр, в свою очередь, махнул ему, чтобы он плыл к ним. При этом, улыбаясь, пробормотал: «Иди сюда», — и взялся за весла. Таис села спиной к Александру и изо всех сил сдерживала слезы досады.

— Тая! — Александр впервые назвал ее непривычным именем, — повернись ко мне…

Подплыл Гефестион.

— Я не помешал? — спросил отфыркиваясь, в глазах читалось смущение.

— Как ты можешь помешать! — Александр помог Гефестиону забраться в лодку, они сели рядом, переглянулись и почему-то расхохотались. Таис подумала, что на них смотреть — одно удовольствие: ребята хоть куда, похожие и разные одновременно. Между ними чувствовалось родство еще более тесное, чем кровное. Они были единомышленниками.

— Чем занимается честная компания? — поинтересовался Александр.

— Сплетничают и гадают, о чем вы здесь беседуете.

— Победило мнение, что я выведываю у Таис афинские настроения? Совмещаю приятное общество с полезным делом? — предположил Александр.

— Да, что-то в этом роде, хотя у Гарпала своя теория.

— Наверняка, очень пошлая. Ну что ж, мой дорогой, придется тебе взяться за весла. Пойдем, Таис, в воду — жарко.

Они медленно плыли далеко позади лодки с Гефестионом. Александр спрашивал ее о чем-то, она отвечала, а параллельно как будто плыла и наблюдала эту картину другая Таис. Ведь это и было то раздвоение, о котором они говорили.

«Ужас какой, я влюбилась!!! Я люблю его безумно, я — любовь. Я плыву не по воде — по морю любви, дышу не воздухом — любовью, меня греет не солнце — любовь. Что же мне делать?!» Чтобы прийти в себя, Таис судорожно вдохнула и нырнула. Александр поднырнул ниже, их тела соприкоснулись. Солнце — не любовь — пронизывало воду. Когда они оба оказались на поверхности, Александр заметил: «Люблю плавать, а еще бы с большим удовольствием летал!»

«Я счастлива безумно», — сказали обе Таис друг другу.

— Спасибо за рассказ.

— Ты что-то понял из этой галиматьи?

— Почему же, ты очень понятно рассказываешь, зримо: рассыпаешь слова-самоцветы, которые емко передают мысль.

— О! Что же это за слова такие? — Таис подняла брови.

— «Страх», «одиночество», «довольство жизнью», «я их до сих пор люблю». — Он скопировал ее иронично-настойчивую интонацию и афинский выговор. — И, кроме того, у тебя все написано на лице.

— А что мне скрывать?

Выходя из воды, она ощущала себя богиней. Ей хотелось, чтобы и Александр видел ее такой. Неизвестно, рассматривал ли ее восторженно царь, но остальные делали это до неприличия явно.

— Таис, ты вполне можешь повторить знаменитое святотатство гетеры Фрины — выступить в роли самой Афродиты, и тебя так же, как ее, оправдает суд[5], — озвучил общие мысли Неарх.

— Зачем же повторяться? — улыбнулась Таис.

Александр одобрительно рассмеялся.

— Динон, когда в очередной раз крушит плод моих многодневных стояний, приводит свой убийственный аргумент: «Это не книдская Афродита». А я, признаться, не видела ни знаменитой книдянки, ни ее прообраза.

— Я не могу судить о разрушенных статуях Динона, хотя видел копии Праксителя, но могу судить о моделях и потому понимаю его, — сказал Александр.

Таис запуталась и даже тряхнула головой, пытаясь понять, что он имеет в виду.

— Ты — красивее, — просто пояснил царь.

— Ах, да что ты… Да и кто не красив в 21 год! — смутилась Таис.

— И в тебе нет этого ограниченного тщеславия. У тебя другая кровь. Фрина была лишь двойником богини, ее точной, но только внешней копией, — спокойно продолжил Александр.

Таис привыкла к комплиментам, но они ничего не значили по сравнению с тем, что говорил Александр. Его мнение было слишком ценно.

— И Динон зря винит себя в неудаче. Дело не в нехватке таланта, а в том, что есть вещи, которые нельзя ни запечатлеть в камне, ни выразить словами.

Таис побледнела и опустила глаза.

Как ни хотелось Таис продлить его, длинный удивительный день все же подошел к концу. Целый прекрасный день с Александром! Сейчас, у костра, царь рассказывал ей, как пару лет назад с родителями ездил в Олимпию; о постройке там круглого «Филиппейона», о том, как отчаянно квакали лягушки в речке Алфее, текущей вдоль священного города Зевса.

— Там мы с Гефестионом… — смеясь, начал он и осекся, замолчал, стал озираться вокруг.

Улыбка сошла с его прекрасного загорелого лица. Он облизнул губы и замер, как и Таис, которая невольно повторяла все его движения, и сейчас смотрела на него таким же растерянно-удрученным взглядом, каким он смотрел вокруг.

— Ну, ладно, — вздохнул царь после долгого непонятного молчания. — Извини, мне надо идти, будь здорова, будь умницей, извини, мне… надо… — Он закусил костяшку пальца и на мгновение поднял глаза. Потом отвел взгляд, кивнул, поднялся и ушел.

Таис озадаченно смотрела ему вслед, пока он не исчез в темноте.

Александр решил задержаться в Эфесе. Милетцы прислали послов с обещанием сдаться. А персидский главнокомандующий, грек Мемном, все равно уже бежал из Милета в Галикарнас. Первый генерал Александра Парменон захватил в лидийской столице Сардах казну, так что вопрос о дополнительных средствах счастливым образом разрешился, и можно было воевать дальше. (Идя на Персию, Александр едва наскреб денег на месяц войны.) Кроме того, греческий флот еще полностью не подошел, и стоило дать себе и людям пару дней отдыха.

На торжественном богослужении перед руинами знаменитого храма Артемиды Таис впервые увидела, с какой серьезностью Александр относится к религиозной стороне жизни — он принимал в церемонии живейшее участие. Жрецы не смели противиться, так как Александр передал храму право сбора городского налога для восстановления. Александр был не только глубоко верующим человеком, но, по македонским обычаям, являлся главным жрецом и посредником между своим народом и богами. Таис же не отличалась набожностью, и в религии ее больше интересовала внешняя, повествовательная, а не мистическая сторона. И хотя она даже стала жрицей Исиды, это мало изменило ее.

Потом, на пиру под открытым небом, Александр шутил, что чувствует себя в какой-то мере виноватым в уничтожении святилища, так как в злополучный день пожара Артемида покинула свой дом, чтобы помочь Олимпиаде разродиться им[6].

— Чем и воспользовался презренный человек, решивший увековечить свое имя, которое мы теперь именно поэтому не упоминаем, — пошутил Александр.

— Герострат, что ли? — уточнил Клит, приближенный царя.

— Клит! Не произноси это имя, — покачал головой Александр. — Так что, я должен восстановить справедливость и отстроить храм в прежней красе.

Эфесские дни пролетали, как одно мгновение. Прошло всего полторы декады с тех пор, как Таис покинула Афины, а ей казалось, что промчались месяцы. После поездки на остров Таис видела Александра только мельком и лишь потому, что сама искала встречи. А на пиру они даже поговорили, насколько это возможно в шуме и гаме, среди сотни гостей. Александр поведал ей, что его снова будет рисовать Апеллес, и завтрашнее утро он проведет в его мастерской.

— Побуду в твоей роли. Но для меня это тяжело, я непоседливый. Даже Аристотелю пришлось гулять со мной — не мог я высидеть урок. Так он стал «перипатетиком», — пошутил он[7].

— О, какое совпадение, меня тоже попросили позировать, — соврала Таис.

Тут ее привлек громкий заразительный смех, и она с изумлением оглянулась.

— Это фессалиец Леонид! Мертвого рассмешит.

Действительно, вот и они с Александром переглянулись и прыснули за компанию.

— Представь себе, он из Фарсала! Но вопреки общепринятому мнению о фарсальцах, не неженка и не лентяй, как раз наоборот. Ценное приобретение, я очень им доволен. И с македонцами умеет ладить, а это непросто, они же о себе такого высокого мнения! Говорю правду — сам такой.

Потом молодой царь обвел глазами лежавших за пиршественными столами соратников и указал на них рукой.

— Но каковы мои орлы! Один лучше другого. Какой богатый выбор для тебя.

Таис смутилась, но виду не подала.

— Можно выбирать, не глядя, и не прогадаешь, — отшутилась она.

На следующее утро, придя к Апеллесу, Александр застал Таис уже позирующей. Она стояла, закрыв глаза, раскрывая миру всю свою красу. На приветствие царя коротко ответила «хайре», не открывая глаз. Лучший скульптор Эллады Апеллес усадил Александра в кресло, дал в руку копье и принялся за работу. С Таис делали наброски сразу несколько художников, обрадованные нежданным счастьем рисовать знаменитую модель. Быстро установилась сосредоточенная рабочая тишина. Александр поначалу тайком косился на Таис, потом невольно повернул голову и рассматривал ее в открытую. «Не зря скульптор Динон так ей дорожил», — подумал Александр.

Таис была действительно «станом и видом богине подобна младой»: гибкая и грациозная, но при этом полная юной жизни, со всеми теми роскошными формами и совершенными линиями, которые сводят с ума мужчин. Она отличалась горделивой осанкой — если ее нет, на это обычно не обращают внимания, но она превращается в неожиданное достоинство, если есть. Живот не двигался, когда она дышала, зато подымалась грудь, высокая, круглая, на которую Александр, не отрываясь, смотрел. Поймав себя на мальчишеском разглядывании, он быстро отвернулся и с досадой нахмурился. Таис же, следя за ним из-под ресниц, подумала: «Я тебе покажу твоих орлов!» Она вспомнила, как часто цитировала подруга Геро свое любимое:

Геро была уверена, что мужчины устроены очень просто и все без исключения попадаются на один крючочек. Все ли?..

Становилось все жарче. Когда время работы истекло, художники огорченно зашумели, Таис же улыбнулась, потянулась сладко, соскочила со своего пьедестала, вылила на себя воду из кратера — многолетняя привычка обливаться до и после сеанса — вытерлась, замоталась в легкий химатион, подошла к Александру. С игривой улыбкой села на поручень его кресла, наклонилась и шепнула, касаясь губами его уха: «Пойдем на море…» Александр откинул голову и взглянул на нее. Посидел в задумчивости, потирая бровь и всем телом ощущая ее близость. «У меня же совсем нет времени…» — начал было он, но она перебила:

— Ш-ш-ш… — и прижала палец к его губам. — Не отказывай мне, пожалуйста.

— Ты думаешь, мне самому не хочется, — медленно и тоже шепотом, сказал Александр. Его обжигало ее дыхание. — Только на часок, так и быть.

Обрадованная Таис вскочила, но он удержал ее за руку. (Сейчас он был хозяином положения.) Шепнул на ухо:

— Только не пытайся вить из меня веревки…

Афинянка невинно улыбнулась, о чем, мол, речь…

Был полдень. Этим сказано все — Таис обожала море в это время. Не потому, что солнце палило нещадно, а потому, что его лучи изливали на мир невероятно белый, белее белого, свет, и он совершенно по-особому высвечивал все краски природы, отнимая у мира тени. Из разрешенного часа вышло по меньшей мере два. Они заплыли к камням, где жили крабы и мелкие рыбешки, и увлеченно ныряли, забыв обо всем.

— Море — это то место на земле, где я неизменно бываю счастлива, — Таис улыбалась. — Наверное, боги задумали меня рыбой, и только случайно из меня получился человек… Меня отпускают все страхи и муки в тот момент, когда я перестаю чувствовать ногами сушу, плыву непременно к горизонту и вижу только воду и небо впереди.

— Хорошо, что ты не рыба, клянусь Зевсом. Хотя, может, ты нереида? — Александра насторожило выражение «страхи и муки». Он уже слышал это от нее, и вот слышит снова. — Я считаю тебя чрезвычайно смелым человеком, решительным. Тебе наверняка было трудно бросать свою прежнюю жизнь… Ты ведь привязчивая.

— Да-да, как муха.

— Ведь ты лишилась гораздо большего, чем я. Все мое — к кому и к чему я привык с детства, что я люблю — все со мной. А ты все оставила, не побоялась перемен, нового. Так поступают только смелые люди.

Накупавшись, они улеглись высыхать на траве, пахнущей морковью. Александр наблюдал, как по его руке, путаясь в волосах, бежал бестолковый, но целеустремленный муравей. Александр сдул его, тот упал в траву, и Таис подставила палец, по которому он, движимый своими инстинктами, побежал дальше. Александр перекрыл ему путь своим пальцем, тот сунулся туда-сюда, и снова побежал по руке Александра. Таис краем сознания отметила, что это было первое прикосновение Александра, от которого ей удалось не вздрогнуть. Солнце осветило паутину, свитую усердным пауком между кустами ежевики. Она качалась от слабого ветра, и ее было то хорошо видно, то нет. Потом завязался странный, бессмысленный разговор двух счастливых людей.

— А какие ягоды ты больше всего любишь? — спросила Таис.

— Я ем все подряд, я не привередлив. Хотя… черную смородину, мне запах нравится.

— Мне тоже. А какие фруктовые запахи тебе нравятся?

— Айвы, абрикоса… — Он медленно поднял глаза и улыбнулся.

— И мне тоже. А цвет тебе какой нравится?

Александр расхохотался, но ответил:

— Незабудковый, фиалковый… «Как твои глаза», — пронеслось в мыслях.

— А я люблю запах фиалок… «Твой запах», — хотелось ей прибавить. — И роз, конечно, и пионов. И еще я люблю спать на свежем сене…

— Кто же не любит! Скажешь тоже… — Он перевернулся на спину и, подложив под голову руки, посмотрел в небо.

— Смотри-ка, орел, — сказал Александр. Таис подняла голову, прищурилась:

— Зевсом посланный, парит над прекрасной Ионией.

— …где мы сейчас загораем, — прозаически прибавил Александр. — Орел — моя птица, — и, не дожидаясь вопроса Таис, пояснил: — Мы с ним похожи, носами. А твоя, видимо, сова?

— Хочешь сказать, что я на сову похожа?

Александр рассмеялся.

— Нет, потому что ты патриотка, без Афин не можешь.

— Почему же я тогда полгода прожила в Эпидавре?

— Из Эпидавра до Афин — день пути на корабле, ты в любую минуту могла вернуться, и ты это знала. Я же имею в виду — жизнь в пути! Сегодня здесь, завтра там, весь мир — твоя родина и твой дом. Меня ничто не могло удержать в Пелле, я там задыхался, я вырос из ее пеленок. И прекрасная Македония для меня — пройденный этап. Как детство — закончилось, и хорошо. Я хочу все увидеть — все, что есть на свете. Каждый день открывать для себя другие земли и миры. Иначе мне станет скучно, и я возненавижу то, что люблю.

— Тебе скучно здесь, в этом удивительном городе, на этой поляне, среди букашек?

— Нет, я здесь счастлив, среди букашек, но я знаю, что на свете есть тысячи мест, где я буду счастлив так же, и я хочу это испытать, прожить.

Таис хотела что-то спросить, но Александр остановил ее жестом.

— Было достаточно сказано. Ты права, это место — средоточие неги и покоя, и я подчиняюсь им. Если тебе не трудно, разбуди меня через четверть часа.

Он дружелюбно кивнул, повернулся на бок, закрыл глаза и уснул быстрее, чем Таис успела удивиться. Он действительно уснул! Вот это да! Зато теперь она могла рассматривать его, не скрываясь! С умилением отметила, каким мирным и по-детски трогательным становится его лицо, стоит ему закрыть опасные и беспокойные глаза. Его рот с бугорками по краям расслабился и слегка приоткрылся. Таис тяжело, почти со стоном, вздохнула. Его загорелая рука лежала возле лица, и Таис внимательно рассматривала вены и синие веточки сосудов на запястье, ногти, каждый волосок и находила все это невероятным. Прикоснуться к нему она не решилась, а так хотелось! Все было так нереально; Эфес, залитая солнцем поляна, прекрасная пора середины лета, спящий Александр, и она, отгоняющая от него летучую и ползучую нечисть. Это все правда или только снится? И кто спит на самом деле? Почему не остановится это прекрасное мгновение навечно?! Или хотя бы на пару часов. Спи дольше, продли очарование, пожалуйста.

Но время не остановилось, наоборот, пролетело быстрее, чем того хотелось. Сорванной травинкой Таис провела по его руке. Когда она добралась до полусжатого кулака, он проснулся.

— Эй, Тая, — он тер глаза, — не люблю щекотку.

— В другой раз не будешь спать в моем присутствии, — парировала она.

— Это не потому, что ты на меня сон наводишь, а потому, что я чувствую себя с тобой спокойно, расслабленно…

Он обобрал для Таис соседний куст ежевики, и его пальцы посинели от сока.

— Правда, уходить не хочется? Но я уж совсем разнежился. Мне это противопоказано.

— Почему? Разве ты не можешь делать то, что хочешь? — удивилась Таис.

— Я — увлекающийся человек. Может затянуть — роскошь, нега и покой, земные и небесные радости. Жизнь может пройти стороной, если я буду им предаваться. Я бы не хотел прожить жизнь бессмысленно, не выполнив свое предназначение и не осуществив свои мечты. Праздность не сделает меня счастливым. — Он серьезно посмотрел на Таис. — Помнишь легенду о моем прародителе Геракле, о том, как он выбирал свой жизненный путь? Путь наслаждений, в народе прозванных пороками, или путь трудов и лишений, приведший его к славе и бессмертию. Среднего пути нет. И третьего нет. Я это точно знаю.

— А как же дельфийская мудрость о золотой середине и о том, чтобы во всем хранить меру? Разве это не срединный путь?

— Да, это путь для серой, средней жизни. Я не желаю себе такой. Я же человек честолюбивый… не в меру.

— Не понимаю, какие претензии? Я тебя разбудила, — улыбнулась Таис.

— Да, ты права, никаких претензий.

На обратном пути через сосновый лесок, мимо пустого стадиона, вниз, по красиво выложенным дорожкам, ведущих вдоль ярко разрисованных зданий, обсаженных кипарисами, Александр продолжил разговор:

— Мне надо быть уверенным, что ты меня понимаешь. Возможно, это не так легко. Ты должна воспринимать мои слова буквально. Я не любитель витиевато изъясняться. То, что я говорю, это именно то, что я имею в виду. Проверим сейчас — какие две мысли я хотел донести до тебя?

— Только две мысли? — удивилась Таис.

— Перескажи мне своими словами, что ты поняла, — настаивал он, даже остановился и прижал ее рукой к увитой фиолетовым вьюнком каменной ограде, вдоль которой они шли.

— Мы говорили о том, что ты любишь, потом ты спал, — подняв глаза к небу, напряженно вспоминала Таис. — О родине и мире, о жизни в пути, о том, что тебя притягивает большой мир, потом о том, что ты не хочешь расслабляться, о Геракле, о невозможности для тебя умеренной жизни, — она закончила и посмотрела в глаза Александра.

Он глядел напряженно и как будто недовольно. Да, именно так. Потом медленно расслабился, опустил глаза, покусал губы.

В городе Александра заждались и обыскались — пришло неприятное известие из Милета. Начальник охраны выговаривал своим солдатам, которые, кроме того, что царь ушел с Таис, ничего не знали. Поэтому все ждали у ее «дома». Когда пропавшие подошли туда и царь узнал, в чем дело, он изменился в лице и тут же забыл о Таис. Здравствуй, жизнь…

Уже сделав шаг к коню, Александр обернулся.

— Спасибо за море, царь, — проговорила Таис, спокойно улыбаясь. Пожалуй, даже слишком спокойно.

— Тебе спасибо, — Александр подошел, слегка пожал ее пальцы… Она выдержала его взгляд.

И все же какой славный, замечательный день!

Таис ворочалась в жарких простынях уже битый час, но сон никак не мог одолеть возбуждение. С приросшей к губам улыбкой, мечтательно и томно вздыхая, афинянка перебирала в памяти все события этого дня:

В голове крутились эти строчки из Еврипидовой «Медеи», и Таис чувствовала его рядом, — состояние блаженства, сладостного, сводящего с ума волнения и томной неги во всем теле. В полудреме-полумечтании она услышала, что кто-то вошел. Не успела она осознать, что это Птолемей, как он накрыл ее своим горячим требовательным телом. Вот так-то! Получил не свое, но от души! И наверное, естественно, отнес на свой счет ее возбуждение. Ну да ладно. Это была прекрасная любовь, жаль, конечно, что вызвана не тем, кому досталась, и досталась не тому, кто ее вызвал. Хотя, кто знает, жалел ли об этом вызвавший, а вот получивший был счастлив. Будем делать людей счастливыми. Заповедь порядочных гетер гласила: лучше делать многих мужчин счастливыми, чем одного — несчастным. Птолемей же удивился непонятной логике поведения Таис, которая в последние дни мягко, но настойчиво сдерживала все проявления его страсти. Видимо, самое важное — появиться в нужный момент в нужном месте, что и произошло, к великой радости Птолемея и его наконец удовлетворенного вожделения.

На следующий день последовал еще один визит. Пришел знакомиться любитель посмеяться — Леонид, тот, который нравился Александру и которого с первого взгляда полюбила Таис. Пурпурный плащ и хитон фессалийца, желтый льняной панцирь, беотийский шлем с позолоченным венком, выдающий в нем иларха — командира эскадрона, приветливое лицо, задорные черные глаза, каждое движение излучает надежность и доброту. Действительно славный.

Когда вскоре после него в палатку Таис вошел ничего не ведающий Птолемей, он удивленно отдал честь Леониду и вопрошающе скользнул взглядом по Таис. Таис давно поняла простую мужскую натуру с ее трогательным стремлением демонстрировать каждому потенциальному конкуренту доказательства своего успеха. Что ж, не жалко, хвастайся на здоровье: хозяйка нежно обняла и поцеловала Птолемея, и тот просиял, почувствовав себя самым главным оленем в лесу. Ужин прошел весело. Птолемей взял себя в руки, понимая, что Таис ему не спрятать, и умнее смириться с тем, что она — не его собственность. Нет ничего смешнее, чем выглядеть ревнивым дураком. А Леонид никогда не унывал, такой уж легкий и жизнерадостный характер дала ему природа.

Леонид занимал высокий пост гиппарха «фарсальской илы», первой илы, эскадрона в 300 всадников, фессалийской союзной конницы, приравненной по значению к царской иле (агеме) македонских «гетайров». Всеми фессалийцами командовал Александр Линкестиец, тот самый, что первым, еще у трупа Филиппа, провозгласил потрясенного Александра царем. Надо сказать, эта поспешность показалось Птолемею подозрительной. — Уж не уводил ли он этим подозрения от себя? Но Александр доверял ему и назначал на самые ответственные посты. Легковооруженные фессалийцы дополняли тяжелую конницу гетайров, которой руководил Филота, сын Пармениона. Конница гетайров состояла из восьми ил, набранных из зажиточных семейств Македонии, и составляла 1800 человек.

Птолемей же руководил илой семейства Лагидов, так что Леонид был старшим по чину. В армии царило незатихающее жестокое соперничество между пехотой и конницей, македонцами и греками, царскими войсками и союзниками. Леонид не был македонцем, но происходил из дружественной Фессалии, родины легендарного пращура Александра, героя Ахилла. Он обладал на редкость дружелюбным характером, так что только самые закоренелые интриганы могли иметь что-то против него. Основная масса македонцев относилась к нему с симпатией. Вот и Таис он понравился сразу.

Зато как она понравилась Леониду! Тот факт, что сам Александр оказывал Таис внимание, навел фессалийца на какие-то мысли, хотя об Александре ходила слава как о человеке, довольно сдержанном по отношению к женскому полу. Конечно, самых красивых пленниц отводили в первую очередь к Александру, но они там не задерживались. Одним словом, от этого знакомства у Леонида осталось состояние совершеннейшего очарования ясноглазой богиней и некоторые вопросы, в которых ему еще предстояло разобраться.

Надо сказать, Птолемей до сих пор не мог отойти от потрясения, вызванного ее неожиданным появлением в его шатре. У него перехватило дыхание и помутилось в голове, точно так же, как четыре года назад в Афинах, когда он увидел ее впервые.

Птолемей часто вспоминал их самое первое время в Афинах, — маленький летний роман, — видимо, так представлялась Таис их тогдашняя связь. И вот она здесь, — из маленького романа может выйти что-то большее! Только не терять голову, не совершать опрометчивых ошибок, и, главное, не надоедать. Птолемей знал, что ему придется непросто в море молодых и жадных мужчин, каждый из которых может стать его соперником. Таис прелестна, обаятельна, люди ее любят, мужчины — желают. Ну, что ж, еще посмотрим. У него есть большое преимущество перед остальными: «Я ее надежный, заботливый друг, вот мой конек, — рассуждал Птолемей, — а Леонид и все остальные пусть еще добьются от нее того, чего я уже добился». И он вспомнил то, чего он добился, и какое это блаженство — обладать ею.

Как это ни парадоксально, но Птолемею даже не приходило в голову, что его соперником может стать Александр. Александр — сам по себе. Он играет в другие игры, у него своя жизнь. Из детства он сразу шагнул в зрелость, недосуг ему было бегать по гетерам. В 16 лет, в отсутствие Филиппа, правил Македонией, вел войны, в 18 лет выиграл Херонею, в неполных 20 стал царем, расправился со всеми претендентами на престол, решительно замирил Грецию. В 22 организовал грандиознейшее военное предприятие в истории Эллады. О каких женщинах может идти речь — ему продохнуть некогда, в его жизни совсем другие приоритеты. Хотя Александр, человек страстный, эмоциональный, с нежной, необузданной душой, глубокими чувствами, — создан для любви, излучает ее. Благо, что у него есть Гефестион, его ближайший друг, его возлюбленный. Там все крепко, место Гефестиона давно всеми признано. А то, что к Таис царь отнесся хорошо, по-дружески, так это прекрасно, как раз то, что нужно.

Все эти долгие размышления могли быть мыслями Птолемея, если бы он думал об Александре как о возможном претенденте на Таис. Но эта идея просто не приходила в голову, настолько абсурдной казалась.

Глава 2

Приенские надежды и сомнения.

Лето — осень 334 г. до н. э.

Послав Пармениона с частью армии принять сдачу Магнезии и Тралл, а Алкимаха — в Эолию и Ионию, Александр с остатками армии двинулся в Милет, который, вопреки прежним уверениям, передумал сдаваться, рассчитывая на помощь персидского флота. Однако судьба-Ананке оставалась благосклонной к Александру. Союзнический греческий флот из 160 кораблей успел на три дня опередить персидский флот и стать на якорь у острова Лада, закрыв вход в гавань Милета. Персам ничего не оставалось, как расположить свою армаду из 300 кораблей у города Микале.

Александр не хотел давать морское сражение, хотя именно это советовали опытные полководцы во главе с первым генералом Парменионом. Царь даже настоял на новом толковании предзнаменования. Дело в том, что во время принесения пророческой жертвы со стороны моря появился орел, птица Александра. Все решили, что это знак о необходимости дать морское сражение. Но Александр возразил, что птица прилетела на сушу. Парменион настаивал, что даже если морское сражение окажется неудачным, это не повредит положению сухопутной армии. Он даже сослался на «Илиаду», так почитаемую Александром книгу жизни, приведя слова Нестора: «Слушать советы полезно». На что Александр только улыбнулся и, обняв Пармениона, ответил: «Я выслушал». Но поступил по-своему.

Решение его было следующим: штурмовать город, одновременно заперев кораблями вход в Милетскую бухту, отрезать персидскому флоту возможность пополнять запасы воды из Меандра, к устью которого он послал Филоту. Александр решил уничтожить персидский флот силами наземной армии, подчинив себе все побережье и, таким образом, отрезав его от источников пополнения водой, провиантом и живой силой. Его расчет, так оспариваемый боевыми генералами Филиппа, оказался гениально верным.

Милет капитулировал после первого же натиска. Царь запретил грабить город, опасаясь вторых Фив, и подарил жителям свободу. После сокрушительного штурма Милета часть его защитников, а именно лучшие контингенты греков-наемников, сражавшихся на стороне персов, вплавь спаслись на островке, прилегающем к Милету. Александр оценил их отвагу, сохранил им жизнь и взял 300 из них к себе на службу. Птолемей отметил про себя изменение его политики. Еще три месяца назад взятые в плен при Гранике наемники-эллины как предатели панэллинских интересов были отправлены на рудники в Македонию. Он обратил внимание на гибкость действий Александра, о чем и написал в своих заметках, которые, помимо прочего, позже сделают его имя знаменитым[8].

Для Александра стало очевидным, что у его кораблей нет шансов одержать верх над флотом противника, особенно финикийским, который численно превосходил его собственный в два с половиной раза. Кроме того, содержание флота дорого стоило. Для 160 триер необходимо около 32 000 моряков и воинов, почти столько же, сколько насчитывала его сухопутная армия. На содержание флота нужно было 50 талантов, плюс месячное жалованье командам — около 60 талантов. И хотя в казне Александра после завоевания Сард деньги появились, их хватало только на содержание сухопутной армии[9]. Поэтому царь решил совсем распустить флот. Этот рискованный шаг очень обеспокоил его стратегов.

Таис в это время с обозом перебралась в городок Приене, лежащий в 65 стадиях[10] от Милета. Она успела оценить, как разумно и четко организовано хозяйство Александра. Армия, все и вся его жизнь, в считанные минуты снималась с места и с невиданной скоростью направлялась к намеченной цели. Солдаты, вышколенные, выносливые и преданные своим вождям, как никакие другие, несли на плечах 30 килограммов оружия и провианта на десять дней, совершали дневные переходы в 40 километров. С обозом двигались осадные машины и орудия тяжелые катапульты, баллисты, огромные осадные башни, защитные щиты-черепахи, которые надо было постоянно собирать и разбирать, а при необходимости ремонтировать или строить новые. В обоз входили многочисленные оружейники и ремесленники, инженерный и строительный корпус, снабженцы, штат ученых, медиков, людей искусства, к которым причисляла себя и Таис. Чтобы обоз не стал уязвимым местом армии, Александр заботился о его мобильности и до малейших деталей продумывал и организовывал его устройство и управление. Пока что он еще не разросся до огромных размеров и не стал обузой на шее армии.

В составе обоза Таис прибыла в Приене, изумительный уютный городок на холме, утопающем в рощах пиний и акаций. Он очаровал Таис с первого взгляда: прямые тенистые улочки, маленькие аккуратные домики. Даже площадь-агора со зданием Совета, гимнасием и алтарем Зевса казалась игрушечной. Храм Афины (у Таис радостно забилось сердце) и театр размещались в верхней части города. Выше них зеленый город-холм упирался в совершенно отвесную скалу, на которой размещалась крепость-акрополь, куда можно было добраться только по веревочным лестницам и подъемникам. Вокруг города расстилалась плодородная долина, которой Таис сейчас, открыв рот, любовалась. Не зря считается Иония одним из прекраснейших мест в ойкумене. Нет, не зря.

Таис жила здесь уже несколько дней. Благодаря хорошим отношениям с начальником «тыла», она быстро узнавала о новостях с мест боевых действий. Все сложилось удачно, Александр взял Милет, слава богам, слава Афине, которой Таис по нескольку раз в день молилась в ее замечательном храме, каждый раз удивляясь, почему богиня мудрости, благодетельница людей, давшая им основу их жизни — оливу и ремесла, одновременно является богиней войны. Какая связь между мудростью каждодневной трудовой жизни и войной? Мудрость в труде, в созидании — да, но какая мудрость в войне?

Стояли чудесные прощальные дни лета — еще жарко, еще печет солнце, вовсю трещат под вечер цикады, но все же лету скоро конец, и утрами уже чувствуется слабое дуновение осени. Прекрасное время, когда жара радует, а не воспринимается как несчастье. Скорый уход в прошлое придавал этим теплым дням особую прелесть конца.

Таис ждала Александра. Она знала, что сегодня он появится в Приене, где его ждут и готовятся поздравить с победой. Александр… Красив, молод, силен, удачлив, умен, смел, добр, великодушен, романтичен, благороден, божественен. Порядок эпитетов может быть любым, а количество — бесконечным.

Таис, переполненная чувствами в предвкушении встречи, бродила по окрестным холмам и рощам. Опавшие дубовые листья шуршали под ногами и распугивали зверье; с пригорка, покрытого скользкой сухой травой, можно было съезжать на подошвах. Таис была в таком счастливом состоянии, когда хочется обнять весь мир и нести в него только добро и любовь. Ох уж эти состояния! Она любила эту долину, безоблачный небосвод, аромат высохших трав, облако пыли над дорогой, отряд всадников, бывший его причиной…

Наконец! Вытянувшись как струна, она стояла на косогоре и ждала. Александр заметил ее сразу и даже не узнал, а догадался, почувствовал, кто эта тоненькая девушка с удивительно ровной спиной, в коротком хитоне Артемиды.

Его голова была занята свершившимся и предстоящим. Роспуск флота — кого оставить? Конечно же, корабли ненадежных греческих союзников, так будет спокойней (слово «заложники» ему не нравилось). Как лучше распределить должности на завоеванной территории, не хитрят ли послы соседних городов, несущие ключи от них, ведь и милетский перс-наместник обманул его, поначалу обещая сдачу. Нечистой игры он не терпел и наказывал за нее. А наказывать надо без сомнений и промедлений. Иначе потеряешь уважение, никто тебя не будет воспринимать всерьез. Миловать можно потом, сначала же надо продемонстрировать свою силу. Галикарнас в Карии будет крепким орешком, крепость слывет неприступной, да и персидский главнокомандующий, грек Мемнон, не терял зря времени, укрепил все основательно. Разведка доложила.

И в то же время царь был доволен собой. Его радовали предстоящие осады и сражения. Это была его стихия, его жизненное пространство — именно та жизнь героя, о которой он мечтал с тех пор, как научился думать.

«Кто это на холме… Таис».

— Откуда ты здесь взялась?

— Примчалась на олене из этого лесочка, — пошутила девушка.

— Что ты здесь делаешь?

— Тебя жду, — просто сказала она.

— А почему не в городе?

— В городе тебя многие ждут, а тут — я одна. Я принесла тебе поесть и напиться, а еще у меня маленький подарок…

Александр уступил ее находчивости и отпустил свое сопровождение, решив проделать остаток пути до города пешком, через холмы, поросшие кудрявыми рощицами.

Он позволил усадить себя в тень дуба. Его листва сухо и убаюкивающе шелестела, и Александр удивленно прислушался к этому шелесту. Таис дала ему медовые оладьи, кислое молоко. Откуда она знает, что он любит? Царь ел и с непониманием и возрастающим удивлением слушал ее речи о чудесном утре, стаде диковинных коз, встреченных ею по дороге, непривычных напевах пастушьей свирели. Таис застала его врасплох, сбила с толку, и он с некоторой задержкой настраивался на нее. «Странные все-таки женщины, кто их поймет?» — мельком пронеслось в голове. Да только сам он как раз любил все странное и непонятное.

— А вот мой маленький подарок, стихотворение про кузнечика. Не обессудь — неумело, но от души. — Таис прокашлялась и начала читать:

Она читала, поначалу смущаясь, отводя глаза, а закончив, облегченно улыбнулась. Александр же застыл с распахнутыми глазами, охваченный умилением. Какая война, какой Милет? Чудная тишина летнего полудня: слышно, как падают желуди и снуют жуки в траве.

— Что это? — Он изумленно улыбался.

— Я — дарю — тебе — эти — стихи…

Александр закрыл рукой лицо и рассмеялся, растроганный.

— Ты ненормальная… — проговорил он, усмехаясь и качая головой.

— Ты считаешь мою жизнь смешной?

Александр понял глубину вопроса. Он вспомнил, как увидел ее впервые на берегу маленькой бухточки, поющую и кувыркающуюся на волнах. И то, что первой мыслью его тогда было: я хочу знать, как она живет…

— Нет, что ты, нет, я не считаю ее смешной. — Он замотал головой.

— Я только хотела… Я думала, ты обрадуешься. — Таис опустила глаза.

И тут произошло что-то невероятное. Он порывисто прижал ее к себе и поцеловал так, что казалось, сознание покинуло ее. Таис застонала и как будто оказалась в другом мире, где было… блаженно. Так хорошо, что нет слов в человеческом языке, чтобы описать…

Александр легонько встряхнул ее за плечи. Он боялся встретить ее взгляд, когда она откроет глаза. Но когда она наконец подняла ресницы, улыбался… как всегда.

— Мне еще никто не дарил таких стихов, спасибо. Посвящали всякое про меня, хвалебное, но это все вранье, подхалимство, лесть. Не в счет. Спасибо, я очень рад, очень.

— Я бы радовала тебя и чаще, — пробормотала она, отрезвленная его улыбкой.

— Скажи мне, здесь действительно так красиво или мне кажется?

Таис снова пришлось отвечать. Он все спрашивал, и не оставалось времени подумать над тем, что сейчас произошло. Он же говорил, как ни в чем не бывало, и с каждой его репликой Таис отдалялась от этого странного происшествия — этого удивительного поцелуя. Как будто ее не целовали тысячи раз?! Она думала, что все знает, про поцелуи уж точно, оказывается, ничего не знает, ровным счетом ни-че-го.

Александр спрашивал о Приене, о пришедших из Афин письмах, о ее настроении и планах, а ей хотелось, чтобы он говорил о случившемся: может быть, успокоил ее смятение, может быть, подтвердил ее надежды. Но он не говорил об этом. И она подчинилась ему.

В воротах их, нет — его, уже поджидали «отцы города» с ключами и поздравлениями. И все пошло своим чередом. Украденное ею время закончилось. У Таис оставалось полдня, чтобы прийти в себя и снова обрести почву под ногами.

Вечером все встретились в Одеоне на концерте, потом пошли пировать и праздновать прямо на агору, где в портиках вокруг фонтана были расставлены столы и ложа. Было так много счастливых людей! Помимо приглашенных, вокруг толпился почти весь город, создавая атмосферу народного гулянья. О подарках и оригинальных поздравлениях подумала не одна Таис. Рапсодов сменяли акробаты, прыгавшие на одной руке, комические номера чередовались с танцами. Какой замечательный, насыщенный день, и как весело он завершался в атмосфере всеобщей гармонии и любви, как в одной большой и очень счастливой семье. Пусть бы этот день не кончался никогда. О, Афродита, он, наконец, ее поцеловал! Таис закрыла глаза и провела пальцами по губам; невероятно, чтобы он притворялся, так притворяться невозможно. О, если бы он чувствовал, воспринимал это так же, как она! Таис вздохнула тяжко и сладко и подняла глаза. Но что-то заставило ее стряхнуть томную рассеянность. Таис присмотрелась и перехватила тяжелый ледяной взгляд Гефестиона.

* * *

Как неожиданно выяснилось, Таис любила осень. Скорее всего, это объяснялось просто: прекращалась убийственная жара. Хотя, если пофантазировать, можно было найти более романтические причины. Деревья с усыхающими жесткими листьями пробуждали печаль о скоротечности и бренности жизни. Смерти не избежать, весна, конечно, настанет, но прежде всему предстоит умереть — деревьям, травам, цветам. Таис скользнула глазами по колючему гранатовому дереву. Листья его облетели, а оставшиеся неубранными плоды потрескались, и их клевали птицы. Рядом застыли кусты с серыми засохшими соцветиями, а одно-два уцелевших голубели и напоминали ей о том, как прекрасны они были в начале лета — свежи, ароматны, ярки. Да, они отцвели и увяли, а Таис цветет. Сейчас, в 21 год, она прекрасна и свежа, как никогда. Самое время жить, любить и быть счастливой. Да, именно так. Жизнь и любовь еще не делают ее полностью, безоговорочно счастливой. Если бы она была любима им, это сделало бы ее самой счастливой в ойкумене. Несомненно.

Прошло почти два бесконечных месяца с тех пор, как она в последний раз видела Александра. Тогда у нее хватило решимости или легкомыслия напомнить о себе. Все вполне удачно сошло с рук, так что ее поступок не показался неуместным и вызывающим. Сейчас жизнь не давала ей удобного повода. Да и сама она не хотела быть женщиной, которая заставляет обращать на себя внимание. Ей хотелось быть женщиной, на которую обращают внимание по своей воле и сильному желанию. Она считала, что вполне достойна этого. А если нет, то «покажите мне лучшую».

Чтобы лишний раз убедиться в этом, Таис достала медное зеркало, плеснула на него водой и погляделась. Серые глаза смотрели грустно, но это пройдет, а все остальное не вызывало нареканий. Рот со времен детства мало изменился — такой же пухлый и изогнутый. Его капризность уравновешивал аккуратный нос, слегка скругленный книзу. С носом ей повезло, а ведь это та часть лица, которая у многих вызывает наибольшие претензии: Между бровями ее любил целовать Фокион. «Почему в лоб, это „по-отечески“, что ли?» — шутила Таис. Он отвечал, что не в лоб, а между бровями, где чувствуется какая-то пульсация, незащищенность. Теперь ее уже давно никто не целовал; ни по-отечески, ни по-мужски, никак.

Александр упорно осаждал Галикарнас, а Таис задержалась в уютной тихой Приене, чтобы спокойно поразмыслить над тем, что было, что будет и чем успокоится сердце. Гуляя дорогой, которой они шли с Александром, Таис оставалась грустной, но относительно спокойной. Она садилась под дуб, где сидел Александр, прижималась спиной к его коре, как он — десять, двадцать, тридцать дней назад, — и спина ее не испепелялась, а сердце не разрывалось от горя. Живописные окрестности по-прежнему нравились ей, вызывая меланхолию, но не тоску. Она решила, что девочка Таис поумнела и окрепла духом.

Когда же пришло известие, что после долгой осады стена неприступного Галикарнаса надломлена и начались отчаянные бои, ознаменовавшие собой начало конца, Таис решила перебраться поближе.

Благодаря заботам Птолемея, афинянка имела собственную многокомнатную палатку и все необходимое для походной жизни, начиная с жаровень, ванны, большой складной кровати (это он о себе не забыл, усмехалась Таис) и кончая мулами, лошадью, повозкой. Таис настояла на том, что обойдется помощью одной служанки и конюха. Во-первых, Таис многое по дому делала сама, во-вторых, ей не хотелось постоянного присутствия в доме чужих.

Она плохо спала ночью и днем с удовольствием прилегла. Проснулась же от того, что кто-то жадно и страстно целовал ее волосы, шею, грудь. И так сладко было это пробуждение, переход из одного мира в другой. Не открывая глаз, она застонала, повела головой, вдохнула запах мужчины. Это были не фиалки, скорее ветер, кожа, конь… Птолемей.

— Ой, ты? — Таис обрадовалась, крепко обняла его.

— Что же ты спишь днем, — сказал он охрипшим от желания голосом.

— Ну что, Галикарнас пал, я так понимаю?

— Пал, одна цитадель еще не сдалась, да это неважно. Пал, проклятый, слава Зевсу Олимпийцу, можно, наконец, дух перевести. Как же мы с ним намучились.

Пока она собирала на стол, Птолемей рассказал ей обо всем, уложив перипетии осады, ночных вылазок, военных хитростей, стычек, подкопов, круглосуточного битья стен, штурма, стоивших многих жертв и напряжения всех сил в короткий рассказ. Не хотелось ни говорить, ни думать о войне, бойне, горах трупов — своих и чужих, пожарищах, кровавой жиже вместо твердой почвы под ногами, воплях уводимых женщин, — не было ни сил, ни желания. Усталость затмила все, даже удовлетворение от победы. Нестерпимо хотелось другого. Покоя, сна, любви, беззаботности, чистоты. Да и не надо ей все это знать. Ни в коем случае! Вообще, надо ее держать подальше от всей этой грязи, крови и пота. Не женское это дело.

— У тебя пахнет теплом, уютом, домом…

Таис действительно умела самыми малыми средствами создать гнездышко: кружевная салфеточка там, вышитая подушечка тут, букетик, бантик — и дух женщины, притягивающий, закабаляющий…

— Да, я жарила грибы, — прозаически заметила Таис. Это ее дом, а не Птолемея.

— У меня такое чувство, что мы не виделись целую вечность…

Таис хотелось посмотреть на сегодняшний закат: будет ли он так хорош, как был хорош сегодняшний день. Он был хорош!

Сколько закатов случилось уже на протяжении ее жизни. А сколько их было до нее, и будет после… Что бы ни случилось с человеком плохого или хорошего, счастливого или горестного, одно остается неизменным: утром взойдет солнце, а вечером зайдет за горизонт. Все.

Птолемей стоял сзади, обнимал ее и шептал в висок: «Как же я соскучился по тебе!» Она же ответила стихами: «Как воздух свеж… Как мир прекрасен…» И подумала, что Менандр с легкостью продолжил бы рифмы и создал прекрасное стихотворение. Да о чем это она, при чем здесь Менандр? Что она вечно о далеком, прошедшем или невозможном? Зачем думать о Менандре, когда ее обнимает Птолемей? Он вполне заслуживает того, чтобы подумали и о нем. Тем более что уже пару месяцев ее вообще никто не обнимал.

Что же ее тело не реагирует? Наверное, забыло, как это делается. Вот это да…

Она снова засмотрелась на закат: ярко-розовые полосы на ярко-голубом небе. Какая неземная красота, ну да — небесная. Этого вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Птолемей затих. Таис обернулась и увидела, что он тоже смотрит на закат. Это ее обрадовало и примирило с ним. Она рассмотрела его как бы впервые. Удивилась его карим глазам. Птолемей перевел взгляд с солнца на нее, но их серьезное, проницательное выражение не изменилось. Это не Александр с его поволокой и бесстыдством во взгляде. Ах, снова Александр. Где он? А этот здесь. «Человек со мной рядом, а я ведь совершенно не знаю его…» Птолемей молчал, и Таис думала о своем, при этом они продолжали рассматривать друг друга. Веки Птолемея отяжелели, взгляд потемнел, рот расслабился и приоткрылся. Таис наблюдала это и отмечала про себя, что с ней происходит то же самое. Птолемей провел ладонью по ее волосам, по щеке, взял за подбородок. О, Афина, сейчас он похож на Александра. Нет, это не Александр, это Птолемей! Все равно; то, что он делал, было хорошо, и ее тело, наконец, стало откликаться на его действия.

…Сон не шел. Птолемей спал, все еще сжимая ее в объятиях. Она высвободилась и подумала, что не надо было оставлять его здесь на всю ночь. Ладно, так получилось, дело затянулось — бедный мужчина вконец истосковался по женской ласке, никак не мог насытиться. Но в другой раз она не оставит его, она любила спать просторно. Последнее, что сказал Птолемей: «Когда я в последний раз спал ночью, проклятый Галикарнас!» И сейчас спит как убитый, даже дыхания не слышно.

Как всегда, когда «все усмиряющий сон» не приходил вовремя, у Таис испортилось настроение и не хватало сил, чтобы совладать с ночными мыслями и чувствами. Одно дело, когда те приходят во сне, в сон, где и оседают, успокаиваются, другое — когда на бодрствующую голову. Живет одна, даже физически одна месяцами, никому особенно не нужна, а если нужна, то в одностороннем порядке Птолемею, но и он занят и далеко, в совершенно другой жизни. Всё чужое и все чужие вокруг. Так, приятели есть, но они ни в какое сравнение не идут с ее афинскими друзьями: Геро и ее мужчинами. Там все было ясно — тебя понимают, ценят. Любят, в конце концов. Какая-никакая, но «семья». А здесь одни иллюзии, выдавание желаемого за исполнимое.

Не пора ли домой? Птолемей сказал, что Александр отправляет молодоженов на зимовку в Элладу, делать детей. Чем не оказия. По морю опасно: там и на островах орудует Мемнон с персидским флотом и остатками сухопутной армии. А Александр флот распускает пока. Ах, Александр, неуловимая мечта глупой девчонки! Таис тяжело вздохнула и утерла слезы. Куда ехать?! Она же с ума сойдет за три дня в Афинах, вдали от него, и никакая «семья» не спасет ее! У нее нет выхода. Остается только уповать на благосклонность судьбы-Ананке или на милость Александра. Ах, какая же это зыбкая почва — территория полного бессилия и зависимости.

«Почему я так нуждаюсь в человеке, которому я совсем не нужна? Почему он может жить, дышать и быть счастливым без меня, а я — нет?» Таис тяжело вздохнула и устыдилась того, что жалеет себя. Впервые за последние недели она позволила себе думать о нем, позволила видениям-воспоминаниям, видениям-желаниям ожить и зажить своей жизнью. Мечтать и жить… Пока что хорошо получается только «мечтать».

Этот поцелуй, о, небо! Ее как будто залила, погребла под собой штормовая волна, а тело взорвалось в тот же миг, да как! У нее и сейчас перехватило дыхание и сжалось сердце от одного воспоминания… Он и его глаза, полные огня, смотрят властно, а она летит на их свет, как мотылек, жаждущий своей гибели. О, нет, я умру без него! Все будет хорошо, скоро, может быть, уже через пару дней я увижу его.

* * *

Александр решил потешить себя и свое окружение театральной постановкой и попросил Таис выбрать пьесу. Сам он любил Еврипида, который прожил конец своей жизни в Македонии при дворе его деда.

— «Медея»? — спросил, вскинув подбородок, Александр.

— Слишком грустно, — покачала головой Таис. — Для меня это самая печальная история женщины…

— Она ведь была жестокой, детей своих не пощадила, — удивился царь.

— Я вижу ее жертвой обмана и предательства любимого человека… женщиной с разбитым сердцем.

Александр промолчал и не стал расспрашивать дальше.

— Почему ты не хочешь поставить «Персов» Софокла? — спросила, в свою очередь, Таис.

— «Персов» посмотрим в Сузах, где и происходит действие. Ну, что ж, для трагедии у тебя недостаточно крепкие нервы, значит, остановимся на чем-то спокойном — на сатировой драме. «Киклоп»? Итак, — объявил он всем, — Таис хочет, чтобы поставили «Киклопа».

— А что это Таис хочет… — начал вошедший Филота, выделяя голосом «Таис».

— Потому что я так решил, — оборвал его Александр.

Филота, сын Пармениона и начальник македонской тяжелой конницы гетайров пожалел, что не удержал свой язык, и приветливо улыбнулся, оборачивая сказанное в шутку — самый верный способ выйти из неприятной ситуации. Сидели в ожидании ужина у Александра в его огромном шатре: Гефестион, Неарх, Леонид, Клит, Кратер, Пердикка и другие. После своего «срыва» в Приене Александр решил не встречаться с Таис без посторонних.

Разговор о театре напомнил Таис гениальные стихи Еврипида:

— Почему ты сказал о Сузах? — тихо переспросила Таис.

Сузы — одна из трех столиц персидской империи — находились за тысячи стадий от Карии, где македонцы пребывали в настоящее время. Идея всего похода заключалась в освобождении от гнета Персии греков малоазиатского побережья. О том, чтобы идти в глубину Персии, в Сузы, где никаких греческих городов и в помине нет, никогда не было и речи.

— Не забивай голову, — ответил царь.

Знала бы Таис, что ей предстоит оказаться не только в мидийских Сузах, но и в краях, лежащих несказанно дальше. Что суждено ей в прямом смысле слова идти на край света, подчиняясь воле своего любящего сердца. Пока что она отправила в рот оливку и решила не задавать неудобных вопросов.

Александр взял ее сегодня на охоту, и сейчас, перебивая аппетит овощами и фруктами, они дожидались жаркого из оленины. Таис знала, как обожает Александр охоту (рьяный поклонник девственной Артемиды! Почему не Афродиты?), и была польщена тем, что он позволил ей разделить с ним его удовольствие. Погулять по осеннему лесу было само по себе наслаждением, а быть там вместе с Александром — просто вершиной счастья. Если бы еще не убивали благородных красавцев-оленей и их глазастых подруг!

Таис старалась бесшумно ступать следом за Александром, украдкой рассматривала его спину, в которую она влюбилась прежде, чем увидела его лицо, крепкие ноги хорошего бегуна, локоны на затылке под беретом-кавсией. Как замирал он, увидев такого же замершего оленя, как на ощупь ловил ее рукой позади себя. Какой хороший день!

Приглушенные разговоры вокруг, треск огня факелов и жаровни, запах готовящейся дичи разморили Таис. В полудреме она поняла, что сейчас ее глаза, бессмысленно остановившиеся на коленях Александра, закроются, и она уснет. Пусть так. Александр чувствовал ее, и в момент перехода из одного состояния в другое осторожно прислонил ее падающую голову к своему плечу. Сквозь сон, будто сквозь толщу воды, смутно доносились приглушенные голоса, и было ей тепло и спокойно, как младенцу на руках матери. Какой чудесный день!

— Устала наша Аталанта, — тихо проговорил Неарх. — Меня и самого разморило. — Он назвал Таис именем легендарной женщины — единственной участницы похода аргонавтов в Колхиду.

— Да, охота ее утомила. Мало в ней от Артемиды, — согласился Александр и мельком взглянул на мрачного Гефестиона, который, потупившись, сидел в углу.

— Зато много от Анадиомены, выныривающей[12], — улыбнулся Неарх.

Мужчин охватило умиление — так сладко, младенчески-невинно спала Таис на плече Александра. Не последовало никаких смешков и шуточек, по отношению к ней они были неуместны. Таис любили. Где скрывалась тайна ее обаяния? Может быть, в поясе, как у Афродиты.

— Да, охота была удачной, — подтвердил Птолемей.

— Уж не Таис ли тому виной? — улыбнулся Неарх.

— Что ты имеешь в виду? — вскинул глаза Александр. — Что дикие звери следовали за ней, как за Афродитой, которых богиня усмиряет любовным желанием?

— Нет, за Афродитой идут волки, львы и медведи, а не лани. Лань — зверь Артемиды. А ведь именно здесь ее царство, — вступил в разговор Клит, прозванный Черным, брат кормилицы Александра, между прочим, спасший ему жизнь при Гранике. Вообще-то он был человеком простым, несколько прямолинейным, «военным», как бы сказала Геро и этим выразила все. Но Александр прощал его «простоту», потому что любил его.

Филота же был человеком, который не говорил, что думал, а думал, что говорил. Потому вслух ничего не сказал, но про себя решил, что этот идиот случайно оказался прав. Лев — это Александр, волк — это Птолемей, медведь — Леонид, может быть еще кто-то. А то, что эта афинская дрянь укротила и приручила не одного и не двух, так это точно. Хотя, спору нет, в Таис что-то есть, он и сам бы не отказался от нее. А насчет нее и Александра — что-то непонятное. С одной стороны, он ей покровительствует, с другой — не берет к себе. Все у него с вывертом, все не как у людей. Лиса с виноградом. Филота презрительно отвернулся.

Неудивительно, что он не понимал Александра. Чтобы понять и оценить другого человека, надо хотя бы отчасти самому обладать похожими качествами.

Подали еду, и Александр разбудил Таис. Она смутилась и удивилась тому, что так незаметно уснула.

— Теперь мы квиты; чтоб не обижалась, что я засыпаю в твоем присутствии, — кивнул царь.

— Надеюсь, я не храпела?

— Нет, зато рассказала все свои тайны, — поддразнил ее Александр.

— О!.. — Таис с надеждой посмотрела на Леонида. — У меня нет никаких тайн.

— А тайна твоего происхождения? — не унимался Александр.

— Мы решили, что ты ближе к «выныривающей», чем к богине-деве с ланью, — сказал Леонид.

— Только тем, что я не дева с некоторых пор, — усмехнулась она. — Но не гневите богов такими сравнениями, — и Таис от сглаза поплевала себе за шиворот. — Иначе Афродита накажет меня и наградит отвратительным запахом, как лемносских женщин. Не к столу будет сказано…

— О, мне сейчас ничего не перебьет аппетит! — подытожил Черный Клит и принялся за увесистый кусок мяса.

Оставив в Карии значительный контингент наемников и гетайров и отправив своего первого генерала Пармениона с обозом и фессалийцами зимовать в столицу Лидии Сарды, Александр налегке пошел в южном направлении подчинять побережье Ликии и Памфилии. Затем он планировал повернуть на восток, пройти Писидию и весной встретиться с остальными частями армии во Фригии.

По поводу молодоженов, ушедших на зиму в Македонию, прозвучало немало шуток и пожеланий. Птолемей остался, сославшись на то, что уже родил ребенка и выполнил долг перед Македонией. Мелеагр и Клеандр отправились в Элладу вербовать новых солдат. Все как-то разошлись на зиму, один Александр не угомонился. Он не хотел, как было принято, использовать зиму для отдыха. Это казалось ему бессмысленной тратой драгоценного времени. Он рассчитывал легко захватить Ликию и Памфилию, и действительно ему сдались около 30 городов, хотя не обошлось и без сопротивления, например в Термессе или Салагассе. Город Аспендос на подступах к Киликии поначалу добровольно признал власть Александра, но не выполнил его требования о выплате подати и поставке копей, которых там выращивали для персидского царя. Узнав об этом, Александр вернулся и захватил город. На этот раз сумма контрибуций увеличилась в два раза, от жителей царь потребовал выдачи отцов города в залог верности и подчинения своему сатрапу. На дальнейшем пути во Фригию Александр не встретил серьезного сопротивления.

Чуть раньше произошло неприятное происшествие совсем другого рода. Когда армия стояла в Фаселисе, от Пармениона пришло тайное донесение. Он перехватил шпиона Дария Сисина с письмом в адрес Александра Линкестийца о предложении свергнуть царя в награду за трон в Македонии и 1000 золотых талантов. Парменион взял Линкестийца под стражу и ждал приказа царя, как с ним поступать.

Александр собрал своих ближайших соратников на совет. Все убеждали его, что вина Линкестийца вполне доказана: есть показания дезертира Аминты, который якобы был послан Линкестийцем к Дарию, и Сисина, который вез ему ответ царя царей. Сам Линкестиец, естественно, все отрицал. Однако Александр не спешил выносить обвинение на войсковое собрание, которое по закону решало вопросы измены царю и Отечеству и выносило смертные приговоры. Он приказал оставить бывшего начальника фессалийцев под стражей.

— И что думаешь ты? — спросила Таис, когда Потолемей по секрету рассказал ей о случившемся.

— Уверен, что виновен. Его вообще надо было убрать еще два года назад, как все Александру и говорили. Нельзя оставлять в живых возможных претендентов на престол, себе дороже будет. Такова традиция, а она не возникает просто так, в ней опыт поколений. А он пожалел его и Архидея. И вот результат.

— Но от Архидея-то какой толк? Он же не в своем уме. Какой из него царь?

— Неважно. Он сын Филиппа, пусть побочный, пусть ненормальный. Иногда это даже хорошо. Не все цари правят сами. И Парменион тоже не так уж бескорыстен. Ему ой как на руку истребить линкестийцев! — готовит место для своих. Их род после линкестийцев — ближайший к царскому.

— Что ты такое говоришь? — поразилась Таис, и Птолемей решил попридержать язык. В мире, в котором жила Таис, не было столько коварства. — Ты считаешь, что весь заговор подстроен?

— Я думаю, что Александр так считает.

— Он так сказал?

— Нет, он сказал: «Меня это не убеждает».

В общей сложности за зиму армия совершила марш в 750 километров, пройдя от прибрежной области через заснеженные горы, а позже — степи, до Гордия, столицы Фригии. Там ее ждали Парменион с обозом, молодожены и подкрепление. Заняв стратегически важный Гордий, Александр перекрыл две дороги, по которым из Персии на запад империи доставлялись воины, припасы и кровь войны — золото.

Позже Таис читала у Калисфена, придворного историографа Александра и племянника Аристотеля, о чудесных знамениях, сопровождавших эту зимнюю кампанию, и только усмехалась. Особенно над историей об отступлении моря по пути Александра, когда, якобы по божественной воле, волны сами отхлынули, освободив проход вдоль скал. На самом деле божественной волей была воля Александра, приказавшего проложить дорогу по склонам. А вот в истории об украшении венками статуи философа Феодекта в Фаселисе Александром и его захмелевшими друзьями она сама принимала участие. Отличный был день, веселый.

Да, зимний поход по побережью, сделавший бесполезным огромный персидский флот. А ведь Таис могла и не оказаться при этом. Александр решил, что ей место в общем обозе у Пармениона, и Таис пришлось устроить безобразную «сцену», чтобы переубедить его. Александр очень удивился ее сопротивлению, так как справедливо считал, что «ей в обозе будет лучше».

— Зачем тебе эти мучения — изнурительный быстрый марш? Тебе будет очень тяжело: где упал — там уснул, что нашел — то поел, нормальный привал раз в три-четыре дня. Грубая жизнь без всяких удобств, зато со множеством неудобств. Куда тебе тягаться с закаленными воинами, которые другой жизни не знают? Да и вообще, ты понимаешь, что должна меня слушаться? У нас тут армия, — прибавил он шутливо, — и приказы в ней отдаю я. А если я хочу и впредь это делать, то мне надо хорошенько следить, чтобы они исполнялись.

— Но я не твой солдат! — защищалась Таис. — Ты хочешь, чтобы всегда было по-твоему.

— А как же?! Я предупреждал, чтобы ты не пыталась вить из меня веревки.

— Я не пытаюсь, что за вздор! — И вдруг, неожиданно для себя, спросила: — Мы — друзья?

Он открыл рот в замешательстве. Потом все же усмехнулся ее находчивости — на этот смелый вопрос можно было ответить только утвердительно. Так он и ответил.

— А в дружбе важно равенство. Так вот, я не пытаюсь вить из тебя веревки, я только борюсь за свои права.

Александр развел руками и покачал головой. Таис обожала, когда он так делал.

— Это в тебе афинское заговорило. Все вы такие — демагоги. Смотри, собаку против меня настроила. — Он указал на Периту, с укором глядевшую на своего хозяина. — Ты — ненормальная, я тебе уже это говорил.

— Другим я нравлюсь, — обиделась Таис. — Один ты ищешь, что бы во мне покритиковать!

— Я тебя критикую?! — воскликнул Александр, уставился на нее и прижал руки к груди. — Я хотел, чтобы тебе было лучше, а мне — спокойней! (Это у него вырвалось, огорчило его и порадовало ее.) Теперь надо будет отрывать Птолемея от дела, чтоб он смотрел за тобой.

Таис поняла, что остается, но еще находилась в пылу спора:

— Ах, значит, он заботится обо мне по твоему приказу?

Александр откинулся вместе с креслом и покачался на его задних ножках, потом, наслаждаясь, улыбнулся:

— Нет, не по приказу, по моей просьбе и по своему горячему желанию… борец за права. И все-таки, несмотря на твое невыясненное, но, несомненно, божественное происхождение, жизнь в Афинах оставила на тебе свой базарный след.

— Я молчу, пусть последнее слово останется за тобой, — улыбаясь, сказала Таис, глаза же ее победно блестели: «Ты же сам рад, что я остаюсь».

Перита, которая поняла все, как сказанное, так и не сказанное, не хуже участников разговора, одобрительно гавкнула и, вытянув шею, улеглась у ног горячо любимого хозяина.

Вот так все получилось. Александр не сгущал краски — Таис действительно с непривычки пришлось очень тяжело. Но она научилась мужественно сносить непомерные физические нагрузки, бурчащий от голода желудок, хроническую усталость, ночной холод в горах, невозможность согреться и выспаться в продуваемой всеми ветрами палатке. Удивительно, что она ни разу не заболела! Только когда они останавливались в населенных пунктах и Птолемей устраивал ей хорошую квартиру, Таис удавалось помыться и немного прийти в себя.

Жизнь в пути, казавшаяся летом веселым приключением, захватывающим путешествием, зимой заметно утратила свою привлекательность. Но Таис терпела трудности ради возможности быть рядом с Александром. Даже если Таис по нескольку дней не видела его, не говорила с ним, ей было важно осознавать себя участницей его жизни. Она была рядом.

Иногда случались трогательные вещи, вознаграждавшие ее за все муки: как-то перед переходом через горы, на которых лежал глубокий снег, Александр обратился к стоящей рядом Таис «Ну-ка, покажи ноги». Таис, не долго думая, с невинной улыбочкой подняла платье до… самого предела. «Я сапоги имел в виду!» — уточнил Александр под всеобщий хохот. Разве можно передать словами, что чувствовала она, неожиданно услышав за спиной его ироничное: «Ну, как дела, упрямица?» Или, глядя с обрыва на серое зимнее море: «В воду не тянет?» А сам улыбается, глаза хитрые, на щеках румянец с размытыми краями, волосы треплет холодный ветер. Конечно же, скажи он Таис в эту минуту — прыгай, она прыгнула бы, не задумываясь.

Как это ни странно — так бывает. Кто знает, тот поймет, а кто-то, может быть, поймет, и не зная.

* * *

— Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?! — с отчаянием в голосе воскликнул Александр.

Это был не первый разговор на эту тему, но самый тяжелый, ставший решающим.

— А ты считаешь, что я не имею на это права? — возмутился Гефестион.

— Она ни в чем не виновата, и она несчастлива…

— Поэтому и я должен быть несчастлив? За что? Почему? В чем я так провинился, что ты разбиваешь мне сердце?

Гефестион не мог говорить, его душили рыдания. Он был почти невменяем от горя, а Александр не мог смотреть на его страдания. Голова шла кругом, и он не знал, как ему поступить, потому что, как бы он ни поступил, его решение оказывалось роковым. Кем пожертвовать: Таис — в угоду Гефестиону, Гефестионом — в угоду Таис? Собой-то придется пожертвовать в любом случае! И в любом случае кто-то (или все?) оказывался в проигрыше.

Может, Гефестион прав, и лучше не втягивать ее «во все это, пока еще не поздно»?

Гефестион рыдал всю ночь. Какая-то невероятная истерика. Такого не было никогда. Значит, он прав, происходит что-то непоправимое. Иначе откуда такая мука, такое неприятие? Значит, чего-то Александр сам не понимает.

Александр знал, что может подчинить любую чужую волю — по-хорошему или по-плохому, все равно. Но Гефестион был исключением. Он был вне других. Он был его самым любимым, самым ценным сокровищем, его половиной, его лучшим «я». Их жизни переплелись, соединились в одну, как в толстый канат, который уже не раскрутишь. Их дружба казалась непоколебимой и вечной, необходимой и естественной, как воздух. И вдруг такое… Такие душевные терзания со стороны Александра и такое отчаяние со стороны Гефестиона.

Он был изумительный — Гефестион, прекраснейший, достойнейший человек. Но… Он был ревнив. Всегда без повода, и всегда Александр мог его приструнить и успокоить, потому что — без повода… Сейчас же повод был, а виноватых — не было. Какие могут быть виноватые? Раньше «умеренная» ревность Гефестиона даже, смешно сказать, тешила самолюбие Александра, не мучила так, ибо царь не догадывался о ее размахе и силе. Сейчас же ее убийственная сила коснулась всех троих и требовала свою жертву.

А вышло все так. Они находились как раз в Ликии, в горах, где на склонах лежал мокрый снег, что вызвало повышенный интерес у Таис, ибо настоящий снег в своей жизни она видела впервые. В сумерках вдруг повалили густые хлопья, о чем кто-то и сообщил ужинавшей в шатре Александра компании. (На привалах Александр по возможности устраивал теплый ужин для своего окружения, во время которого они отъедались, отдыхали, а заодно обсуждали дела.) Услышав про снег, Таис в одном платье выскочила на улицу. Александр снисходительно усмехнулся, взял свой плащ и пошел за ней, верный роли заботливого покровителя, которую он играл по отношению к ней.

Таис зачарованно, с блаженной улыбкой глядела в розовое вечернее небо, на неповторимое по красоте зрелище — завораживающий танец снежинок. Александр подошел сзади, укутал ее в плащ и задержал руки на ее плечах. Теперь они оба ловили снежинки губами и оба чувствовали… свое единство. По ее щекам медленно, в темпе падения снега, катились слезы. Они стояли так — рядом и смотрели в сумрачные небеса. Им казалось, что не снег опускается сверху, а они медленно поднимаются в небо. Таис медленно обернулась: «Я хочу умереть сейчас, потому что лучше уже не будет».

Александр смотрел ей в глаза и молчал.

Она ждала его ответа. Но он молчал. Как гадко, боже мой, великий Зевс Громовержец, как стыдно разрушить магию этого момента, как отвратительно врать, как стыдно… бить женщину.

— Что ты, в твоей жизни будет еще достаточно снегопадов.

Гефестион, наблюдавший эту сцену, не смог больше сдерживаться и с отчаянием сумасшедшего отважился на последний решающий разговор с Александром — или я, или она!

Все закончилось катастрофой с человеческими жертвоприношениями. Александр был вынужден пожертвовать Таис. Он пообещал Гефестиону, что будет относиться к ней по-дружески, как она того и заслуживает, но любовь свою к ней убьет. С жестокостью безумца Гефестион потребовал от Александра:

— Поклянись мною!

Александр не сомневался, что Гефестион не просто пугает его. Он вполне мог сделать с собой все, что угодно.

И этот сумасшедший был властелином его жизни.

Александр, сцепив зубы и зажав сердце в тиски, подчинился.

Так все закончилось.

Глава 3

Гости из Афин. Гордий.

Весна 333 г. до н. э.

Столица Фригии город Гордий, где в марте 333-го Александр соединился со своими войсками, славился по всей Малой Азии. Там находилась знаменитая повозка мифического царя Мидаса. С ней был связан древний оракул-предсказание: тот, кто развяжет ее запуганный узел на ярме, станет властелином всей Азии. Конечно же, Александр не мог не воспользоваться случаем и доказать всем еще сомневающимся, что эта роль принадлежит ему, и никому, кроме него.

Окруженный своими товарищами-гетайрами и скептичными фригийцами, Александр, присев на корточки, со всех сторон рассматривал узел. Концов не было видно, и соратники уже начали волноваться, не опозорится ли их самоуверенный государь. Таис не могла оторвать жадных глаз от его лица и по моментальной вспышке чувства превосходства и презрения в его глазах уловила тот момент, когда решение нашлось. Александр медленно поднялся, обвел победоносным взглядом всех вокруг, широко улыбнулся и с радостным смехом разрубил проклятый узел ударом меча. По рядам пронесся вздох восхищения, а Таис даже зажала руками рот, чтобы не закричать от восторга и обожания. «Он — бесподобен!»

Слух об этом разнесся быстрее, чем эстафетная почта: войска воспряли духом, а возможные противники приуныли. Царь добился своего.

Александр, по своему обыкновению не оставлять на потом никаких дел, немедленно занялся решением насущных вопросов. Пришло донесение, что главнокомандующий персидскими войсками грек Мемнон, внушавший Александру серьезное беспокойство своими успешными действиями на островах Хиос и Лесбос, при осаде Митилены неожиданно умер. Александр увидел в этом провидение богов, о чем не преминул сказать вслух, а в душе расстроился от потери достойного противника.

Как играет нами жизнь: сводит, разводит, сталкивает лбами, делает врагами. Царь знал родосца по прошлой жизни, когда сам был еще подростком в Пелле. Тогда Мемнон искал у Филиппа защиты от Перса. Потом стал служить Персу. Прекрасно знал и его будущую жену Барсину, и тестя Артабаза, который скрывался в Македонии от предыдущего персидского царя, с которым не ладил. Это было очень давно. С трудом верилось, что это вообще было.

Александр внимательно выслушал отчеты о положении на островах, новых назначениях Дария во флоте и понял, почувствовал, что серьезная угроза позади. Он назначил Амфотера и Гегелоха вести боевые действия в Эгиде, поставил им задачу собрать флот и отвоевать острова Хиос, Лесбос и Кос.

Также заинтересовало его известие о том, что Дарий казнил афинского стратега-перебежчика Харидема. Свершилась его судьба. А ведь это старый враг. Александр когда-то сам требовал его выдачи у Афин в числе 10 зачинщиков, подбивавших эллинов на восстание против него. Тогда умница Фокион, покровитель Таис, уговорил Александра отказаться от этого требования. Да, это было в разрушенных Фивах.

Какая непростительная ошибка — разрушение Фив! На нем настояли тогдашние союзники Александра, претерпевшие многие бедствия от своего могущественного соседа — Фив. Ведь чаще всего самая непримиримая вражда происходит именно между ближайшими соседями. И хотя говорят, что без ошибок жизнь была бы скучной, лучше бы он не совершал этой ошибки. Весело не стало, а прославленного города нет, и он до сих пор сожалел о своем незрелом решении.

А Харидем от судьбы так и не ушел. Александр требовал его ссылки в одну из многочисленных афинских колоний, — так поступают в Элладе с политическими противниками. Потом, когда времена меняются и противоречия сглаживаются, изгнанники возвращаются домой. Персидский царь поступил по-другому — послал туда, откуда не возвращаются никогда. Интересно, за что? Наверняка персы интригами приблизили конец Харидема, избавились от конкурента. Тем хуже для них — одним толковым полководцем стало меньше. Такова ненадежная судьба наемника-чужестранца. Все зависит от милости хозяина. Потому и лучше ни от кого не зависеть. Быть самому Хозяином!

Фокион, лидер промакедонской партии, пока имеет вес в Афинах. Демосфен, его политический противник, затих, но, конечно же, только ждет своего часа. Он задавал тон на афинской агоре в предыдущее десятилетие, клеймил своими филиппиками отца Александра, не гнушался обзывать Александра дураком, призывая афинян бороться против усиления Македонии. Естественно, потому что, пока Македония не стала сильнейшим государством в Элладе, в ней господствовали Афины.

С афинян — Фокиона и Харидема — мысль Александра невольно перескочила на прекрасную афинянку. Она рядом, а он даже не может позволить себе видеть ее каждый день. Тоже испытание судьбы. Судьбы по имени Гефестион. Сегодня у повозки с гордиевым узлом, как она переживала за него, за его уверенное будущее… Итак, следующее.

Тут ему доложили о посольстве из Афин. Фокион во главе, надо же! Вот мы и вернулись на наши круги, вот круг и замкнулся. Царь усмехнулся шутнице-судьбе и велел просить.

Фокион не изменился, такой же солидный, проницательный, сдержанный. Просит за наемников-эллинов, захваченных при Гранике, которые сейчас работают на македонских серебряных рудниках. Ну, уж нет, пусть еще поработают, рано менять гнев на милость, не то уважать перестанут. Фокион умен, он понимает это, отказ Александра его не удивил. Да только ли за этим он здесь? Это им тоже ясно без слов. Александр послал за Таис, желая устроить ей приятный сюрприз.

Ее кудрявая головка появилась в дверном проеме, ясные серые глаза с надеждой взглянули на Александра. Ох, уж эти глаза… Ему вдруг стало грустно разыгрывать ее, надоел иронический тон в их общении, сделавшийся постоянным.

— К тебе гость из Афин, — просто сказал царь и указал рукой на Фокиона, стоявшего в глубине шатра. Таис только вскрикнула и бегом бросилась к нему на шею. Фокион заключил ее в объятия и рассмеялся таким же молодым и счастливым смехом, как и Таис.

Александр, наблюдая этот восторг, понял, как приходится Таис сдерживать свою непосредственную искреннюю натуру, играя ту роль, которую он ей навязал. Ему стало стыдно и грустно. Что-то похожее на ревность шевельнулось в нем, когда он увидел эти родственные объятия и эту вырвавшуюся на свободу радость. Ревность? Нет, скорее, досада… Он в странной задумчивости смотрел на жизнь, в которой был чужим. Таис теребила Фокиона, задавала вопрос за вопросом, еще не дослушав ответ, и смеялась над своей бестолковостью. Фокион, помолодевший на 20 лет, жадно вглядывался в ее глаза, ловил и целовал ее по-афински преувеличенно жестикулирующие руки.

— А ведь я не один, — спохватился Фокион. — Геро со мной, тебя навестить.

— Геро! Где она?! — подскочила вмиг побледневшая Таис.

— Пошла к тебе, вы, наверное, разминулись.

Таис, едва дослушав, метнулась к выходу и столкнулась там с Геро. Они упали друг другу в объятия и зарыдали, как по команде.

Александр сначала наблюдал этот взрыв чувств, открыв рот, потом заерзал на стуле, озабоченно переглянулся с Фокионом, у которого глаза тоже были на мокром месте. Александр физически не мог выносить искренних, горьких слез. Мать Олимпиада знала об этом и иногда добивалась своего таким путем. Конечно, это были слезы радости, но не только — из Таис сейчас выливалось глубоко спрятанное страдание. Несмотря на свою мужскую ограниченность, Александр догадался об этом. Он поднялся, подошел к обеим, обнял. Геро, как более подготовленная к ситуации, уже начала улыбаться сквозь слезы. Таис же совершенно потеряла контроль над собой и рыдала горько, как в далеком детстве. Александр вспомнил ее вопрос в Эфесе: правда ли, что детское горе самое ужасное? Со скорбно сведенными бровями, распухшими губами, она казалась ему той несчастной одинокой девочкой, не способной понять, почему жизнь так жестока к ней. Александр сжимал ее все сильнее, покачивал из стороны в сторону, как укачивают детей, и шептал слова утешения. Он слился с ней, разделяя ее страдание. Таис начала успокаиваться в тот же миг, как поняла, кому принадлежат эти тепло и нежность. Он слегка встряхнул ее, и она подняла глаза. Глубокий и бесконечно грустный взгляд его как будто говорил: «Тебе так плохо со мной…» А губы улыбались и говорили совсем другое. Она, наконец, совсем вернулась к действительности, обнялась с Геро, смогла говорить и чувствовать по-разному и разное, и осознала свалившееся на нее счастье.

Александр же, когда Таис с гостями ушла к себе, послал за Гефестионом. Тот вошел, на всякий случай отдал честь, но, увидев, что они одни, удивленно вскинул брови. (Александр любил, когда он так делал.)

— Если ты насчет проверок, то я еще не закончил. Был только в двух илах: Плеона и Ксанфа. Ты же сказал, до вечера нужно…

— Я хотел тебя видеть.

— Мы же виделись два часа назад…

— Это было два часа назад, и я соскучился за два часа…

Гефестион в легком смущении отвел глаза, изучая узор ковра на полу шатра, а потом все же тихо рассмеялся.

— Что вдруг за сентиментальность, тебе не свойственная?

Александр сидел, подперев рукой подбородок, и посмеивался уголками губ.

— Сентиментальность свойственна всем. Получил сейчас урок…

— Что за урок?

— О том, что все невечно, зыбко, непонятно и неподвластно…

— Ага. — Гефестион явно ничего не понял.

— Урок еще очень свеж, не осел в голове и не сложился в четкие выражения. Другими словами, я забыл, что ты — не само собой разумеющееся явление, навсегда мне принадлежащее. Я так к тебе привык и разбаловался, что перестал осознавать твою уникальность и ценить то счастье, которое ты мне даришь. Немножко понятно? — Александр неуверенно поднял глаза, он был смущен патетикой момента.

— Куда я денусь! — попытался отшутиться Гефестион. — Да ну тебя, теперь и я впал в сентиментальность.

Они оба рассмеялись.

— Ну, можно идти? Ведь будешь распекать меня на собрании, если не сделаю. Ты же любитель ко мне попридираться, как ни к кому.

Это было действительно так. Александр очень строго спрашивал со своих подчиненных: дружба — дружбой, а дело — делом. Особенно с Гефестиона, чтобы у других не возникло впечатления, что к нему относятся с поблажками.

— Да, буду, еще как.

— Ну, так я пойду…

Их глаза, ведшие свои собственные разговоры, снова встретились: коричневые, как глянцевая кожура каштанов, — Гефестиона и разноцветные, как опалы, бесстыжие глаза Александра.

— А ты скучаешь по мне? — вдруг спросил Александр.

— Но я же не буду посылать за тобой всякий раз, когда скучаю, — отшутился Гефестион.

— Нет, ты мне ответь. — Глаза Александра изливали елей и заставляли таять все вокруг.

Гефестион думал о том, какую энергию и страсть, какой мощный поток света могли излучать глаза Александра. А в гневе, что с ним иногда случалось, они могли испепелить, опрокинуть человека, подобно удару кулака. А сколько любви и нежности они могли выразить… Сейчас же они смотрели выжидательно-сладко, и эта выжидательная окраска не устраивала Гефестиона, ему хотелось только сладкой. Хотелось попробовать сразиться с Александром за эту чистую сладость. Но как?

— В тот миг, когда я, попрощавшись с тобой, поворачиваюсь к тебе спиной… я начинаю скучать и ждать следующей встречи.

— То-то и оно, правда всегда лучше, — лукаво усмехаясь, заключил Александр, который правильно прочел тайные мысли друга.

Гефестион кивнул и направился к выходу.

— Гефестион! — окликнул Александр. Звучание этого казалось ему прекрасней самой божественной музыки. — Я — тоже… — И в его взгляде была чистая любовь.

Весна и лето 333 года сложились удачно для Александра и его армии. Он легко занял Каппадокию, удивительно красивую местность с просторными зелеными лугами, украшенными причудливыми круглыми скалами, похожими на те, что делают дети из морского песка. Пройдя узкие Киликийские ворота[13], которые могли стать серьезнейшим препятствием на его пути, но не стали по причине трусости или недальнозоркости их защитников, Александр летом вошел в Киликию и мысленно поблагодарил богов за очередное проявление благосклонности к нему.

Грязный, разгоряченный маршем и жарой, он захотел искупаться в местной реке Кидн. Она брала начало в ледниках Таврских гор и отличалась очень холодной водой. Купался он не один: многие воины, поддавшись примеру своего молодого царя, с криками бросились в ледяную воду, да только скоро вышли обратно. Александра же холод только бодрил; поначалу ему было интересно, сколько он его выдержит, а потом он освоился и не чувствовал его больше. Да и вообще, в этот солнечный день он замечал только приятное — желтые кувшинки на прозрачной воде, живописные, поросшей сочной зеленью берега, веселое небо в белых облаках, на которых возлежали небожители и с завистью смотрели, как он плавает среди кувшинок, один, в обществе стрекоз.

Прошло всего лишь немногим более года с того весеннего дня, когда он метнул копье с корабля в землю Малой Азии. И вот она, взятая копьем, вся принадлежит ему! Героям, воспетым великим Гомером, понадобилось десять лет, чтобы со стотысячной армией (втрое большей, чем у него) завоевать одну Трою, и то с помощью хитрости и при содействии богов.

Озабоченная Перита смешно бегала по берегу, никак не решаясь зайти в ледяную воду, разрываясь между желанием и боязнью. Не зря она так волновалась, чуя недоброе своим собачьим сердцем. Александр сильно простудился, получил осложнение и заболел тяжело и опасно. Дело приняло критический оборот: даже не исключалась возможность, что царь не выживет. Врачи не видели выхода: жар, судороги, бессонница мучали Александра несколько декад, и ничего не помогало! Армия разволновалась не на шутку, так как выяснилось, что Дарий собрал огромное войско и уже вышел из Вавилона навстречу растерянным, осиротевшим македонцам.

…Таис, как воровка, пробралась к Александру в шатер. Телохранитель-сиделка дремал, и она подкралась совсем близко к его кровати. Его глаза были полуоткрыты, но он не узнавал Таис и не реагировал на ее присутствие. На щеках багровел болезненный румянец, и даже на расстоянии Таис чувствовала, как он горит. Она расплакалась, потом осторожно сменила мокрый компресс и тихонько провела пальцами по его волосам. Александр застонал и неконтролируемым движением сбил лекарство с табурета, стоявшего рядом. Таис быстро спряталась за ширму. На шум вошел измученный Гефестион, пинком разбудил санитара и выругал его. Гефестион укрыл Александра, сел к нему на кровать и, не отрываясь, с болью смотрел на него, ловя его руки и целуя их. Александр бредил и метался.

— Тихо, тихо, тихо, я с тобой, — бормотал Гефестион.

И Таис, беззвучно плача за своей ширмой, молилась и вторила мысленно: «Тихо, тихо, я с тобой…»

И все же врачу Филиппу Арканнанцу удалось вылечить Александра. Парменион письменно предупреждал Александра не доверять ему, утверждая, что врач подкуплен Дарием и намерен отравить царя. Но Александр поверил своему даймону — внутреннему голосу. Или решил искусить судьбу? Он дал Филиппу прочесть письмо Пармениона, и пока тот читал, пил его адское зелье. После него Александру стало еще хуже, и он потерял сознание. Но потом долгожданный перелом все же произошел — неизвестно, благодаря или вопреки лечению и лекарству. К огромной радости волновавшейся армии, которая начала понимать, что ей сопутствует удача, только когда ее ведет Александр, царь пошел на поправку.

У Таис отлегло от сердца, да и не у нее одной. Перемена настроения чувствовалась в воздухе — будто солнце вышло из-за туч, осветило и согрело людей, дрожащих и отчаявшихся без своего вождя. Солнце — Александр. Надежда вернулась в лагерь; все как будто ожило и задвигалось, выйдя из оцепенения и растерянности, вызванной тяжелой и непонятной болезнью царя.

Таис подошла к шатру и попросила охрану узнать, может ли она видеть Александра. Вернувшись, солдат протянул Таис запечатанное письмо: «Буду рад тебя увидеть, прекрасная Таис, ровно через час. Александр». Кривые строчки — видимо, писал лежа. Таис вернулась в свой «дом», села на табурет и без единого движения просидела на нем ровно час.

В шатре Александра царил полумрак — у него болели глаза от света. Сам он лежал выкупанный, на чистой постели. Александр отличался крайней чистоплотностью с детских лет, над чем его друзья-товарищи посмеивались в Миезе, во времена ученичества у Аристотеля. Сейчас же им не оставалось ничего другого, как следовать его примеру. В походной обстановке мужчины так быстро и легко забывали о необходимости ухаживать за собой, что Александр обращал на это особое внимание.

— Я заставил тебя ждать. Я так намучился без купания, что не мог и не хотел отложить, — он говорил осипшим голосом, слегка задыхаясь, протянул Таис руку, и она подала ему свою. Его рука была сухой и горячей.

— Ты все еще горишь, — расстроилась Таис.

— Я всегда горю. — Он поцеловал ее ладонь. Его лицо и губы были горячими. Таис сглотнула, и ей показалось, что этот звук был слышен у самых дальних ворот лагеря.

— Как жизнь на воле?

— На воле жизни нет… без тебя… ничего не происходит… — с миллионом разных чувств в голосе и на лице проговорила Таис.

— Так и должно быть, — шепнул он с легкой усмешкой.

— Как ты себя чувствуешь?

— О! Я начинаю себя чувствовать. Я ведь не привык болеть. За исключением ранений. Но это уж, как говорится, любишь мед — берегись жала. Люди с хорошим здоровьем болеют редко, но зато необычными болезнями. Да, я начинаю себя чувствовать. Голова болит, соображаю с трудом, свет режет глаза… Да тут ты еще ослепила меня своей красотой, — улыбнулся он.

— Может быть, помогут примочки на глаза из ромашки? Мне, по крайней мере, помогают, — неуверенно предложила Таис.

— Только не сейчас, сейчас я хочу тебя видеть, хоть и сквозь пелену. Но как же мне лежать надоело!

— Да, ты ведь непоседа.

— Точно, шило в заднице, как моя няня выражалась, — он улыбнулся воспоминаниям. — Она звала меня «топотушка-хохотушка».

— Хохотушку я могу понять — ты до сих пор смешливый, а почему топотушка?

— Я сам этого не помню, маленький был, знаю с ее слов, что если родители ссорились, я топал ногой и говорил папе по-македонски: «Папа, если вы сейчас же не помиритесь, то я уйду к иллирийцам и стану лесным разбойником». А потом поворачивался к маме, топал ногой и говорил по-эпирски то же самое. И они действительно мирились, но скорее от умиления, чем от моих угроз. Меня приучили говорить с мамой по-эпирски, с папой — по-македонски, с дядькой — по-фракийски, со всеми остальными — по-гречески. Потому я всегда все переводил. Жаль, никто не догадался научить меня по-персидски, хотя персов при дворе было полно. Сейчас бы сильно пригодилось. — Он усмехнулся. — Когда у меня в детстве что-то болело, палец порежу или шишку набью, няня целовала мне больное место, и все проходило. Да, с болячками я шел к ней.

— Не к матери?

— Нет, мать бы наказала дядьку, который за мной не уследил, а Ланика просто била плохой стул, через который я споткнулся, целовала ушиб, и дело было сделано.

— Клит — ее брат?

— Да, и ему перепадает от моей любви к ней, хотя он сам очень осложняет хорошее к себе отношение.

— Он несколько прямолинеен.

— Да, это ты очень деликатно выразилась. Странно, как и почему мы относимся к тем или иным людям. А иногда совсем ничего нельзя объяснить.

— Например?

— Например, почему я люблю моего сводного брата Арридея. По своему происхождению он мне враг. По личным качествам — не представляет интереса, временами просто «больной на голову», как та же Ланика говорила. Хотя, я считаю, что он живет в своем мире; с ним иногда интересно поговорить и, если вдуматься — не такую уж чушь он несет. Она его жалела. Может, в этом причина? Жаль, нет Ланики полечить мои больные глаза.

Таис при этих словах порывисто наклонилась к нему и нежными поцелуями покрыла его опухшие веки и горящий лоб. Как ей хотелось, чтобы в эту минуту он чувствовал то же, что она. Как тяжело, мучительно и сладко это чувствовать! Милые боги, сделайте так, чтобы и он имел счастье чувствовать возрождающий мед любви.

— Мне сразу полегчало… — сказал он хрипло. — Теперь длинновласый Аполлон так просто не сразит меня своей золотой стрелой[14].

Таис усилием воли спустилась на пол и взяла себя в руки.

— Тебе рано об этом думать.

— Да, рано, хотя долго я жить не буду. — Он прижал руку Таис к своей груди.

— Ты и в этом хочешь повторить Ахилла? Прожить бурную, славную, но короткую жизнь? Потому что только лучшие уходят в бессмертие? — догадалась Таис.

— А ты разве можешь представить меня старым — немощным, выжившим из ума? Вообрази, идет пожилая, седая, но прекрасная Таис, встречает беззубого, шамкающего столетнего Александра: «Как дела, старый хрен?» — он изобразил это так потешно, что она смеялась до слез, а он — до кашля.

— Скоро твой день рождения, всего-то двадцать третий.

— И я уже радуюсь твоему подарку… в стихах. Но подай мне, пожалуйста, мое адское зелье. — Александр, спохватившись, быстро замял эту тему.

Таис подала и смотрела, как Александр, сморщившись, пил свою отраву.

— Бэ, ну и гадость! Я не хочу знать, что он туда намешал.

— Тебе хуже стало, — отметила она.

Его глаза лихорадочно блестели, и румянец был непривычным, болезненным, настораживающим. Не тот, с неровными краями, который она так любила и который проступал у него на щеках, стоило ему побыть на свежем воздухе или в движении.

— Ах, не надо мне было тебя беспокоить, — сказала Таис с раскаянием и невольно взяла его горящее лицо в свои, казавшиеся холодными, руки.

— Сейчас придет Гефестион и убьет меня за то, что я не спал.

— Тебе надо было спать, а я совершенно некстати влезла со своим визитом.

— Ш-ш-ш… Ты же знаешь, что ты мне плохо не делаешь. Но я не хочу, чтоб Гефестион тебя видел. Не потому, что боюсь его побоев. Не хочу, чтобы он расстраивался.

— Хорошо, я выйду через заднюю дверь.

— Но сначала… полечи меня еще раз, — едва заметно улыбнулся Александр.

Таис не сразу поняла, но он потянул ее к себе, и она поцеловала уголки его потрескавшегося рта, его горящие щеки, виски, пока он не оттолкнул ее легонько.

Примиренная и умиротворенная, наполненная до краев его теплом и своей любовью, Таис вышла в свежую августовскую ночь. В черном небе во всю падали звезды.

* * *

Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как Геро вернулась в Элладу. Праздник кончился, снова Таис осталась одна, без советчицы и наперсницы. И снова ей пришлось убедиться в том, как люди по собственному недомыслию портят себе жизнь. Пока Геро была здесь и Таис проводила с ней дни напролет, в душе она мечтала быть ближе к Александру и искала для этого любую возможность. Стоило спартанке уехать, как Таис начала сожалеть, что не смогла отодвинуть на время проклятую и замечательную тему «Александр» и не отдала все внимание и душу Геро. Все-то становится понятно «задним умом».

И еще одна вещь открылась Таис если о своей афинской «семье» она думала с любовью, но в прошедшем времени, то Геро по-прежнему оставалась частью ее жизни, и возможность их совместного будущего не исключалась. Девушки убедились, что, несмотря на годовую разлуку, они остались близкими подругами. Самое же важное в спартанке было то, что с ней можно было говорить об Александре. Геро понимала и ценила доверие Таис. Ей, как человеку постороннему и искренне желающему добра, порой было проще со стороны разобраться в хитросплетениях чужой жизни.

Девушки подружились еще в гетерской школе, куда попали не от хорошей жизни. Геро была спартанкой и жила в Афинах на правах иностранки-метечки. В школе их обеих ненавидели: Таис — за красоту, Геро — за чужеродность. Она была старше Таис на 3 года, раньше начала зарабатывать на жизнь, да и по своей сути лучше подходила к бытию гетеры. Пережив не раз обман и унижения, Геро на собственной шкуре поняла, насколько важно гетере иметь надежных друзей-покровителей.

Однажды Геро попала в серьезный переплет: два клиента не только не заплатили за ведение симпосиона, но еще попытались изнасиловать ее. Геро удалось убежать, и оскорбленные негодяи в отместку оклеветали ее, сфабриковали дело и с помощью купленных свидетелей добились того, что третейский суд приговорил спартанку к поочередному сожительству с каждым из них. Зная, как трудно женщине, да еще метечке без гражданских прав, добиться правды, Геро видела единственным спасением для себя бегство из Афин.

Таис, тогда еще девчонка, которую жадные родственники запихнули в школу гетер, благополучно присвоив себе ее наследство, на свой страх и риск обратилась за помощью к своему новому опекуну Динону. На счастье, он оказался честным человеком, да еще другом знаменитого оратора и стратега Фокиона. Хотя Фокион не занимался гражданскими тяжбами, он взялся за дело Геро и с блеском выиграл его. Потом он так же уверенно отсудил наследство Таис. Неудивительно, что девушки считали этих двух людей своими благодетелями. Встреча с ними вернула Геро веру в мужчин, сильно поколебленную опытом всей ее прежней жизни. Однако в незнакомые дома, куда ее нанимали петь, танцевать и вести застольные беседы, она всегда брала огромного, свирепого вида раба-скифа, специально купленного для острастки.

Имея за собой такое надежное прикрытие, как Фокион и Динон, а также наследство Таис, обеспечивающее девушкам кусок хлеба на каждый день, они зажили прекрасно, и теперь могли сами выбирать тех, кто оплачивал масло на их хлеб. Таис хватало отношений с опекуном, а вот Геро искала возлюбленных, придерживаясь правила трех «не»:

1) кандидат должен быть немолодым,

2) не очень богатым и

3) неглупым.

Немолодым не потому, что Геро нравились благородные седины, — просто она не любила, когда ее обременяли излишней физической любовью, как это делают пылкие бестолковые юноши в начале своего пути. Второе условие: состоятельный, но не богач, способный содержать двух-трех гетер одновременно. К чему конкуренция? Только лишние хлопоты. И последнее: она не терпела неотесанных и необразованных мужланов. Надо было видеть выражение ее лица, когда она сталкивалась с мужчинами, в голове у которых не водилось ни своих, ни чужих мыслей. «Что, не может отличить Демокрита от Гераклита?» — и Таис сочувственно подмигивала подруге.

От лет горького ученичества у Геро осталась привычка «плевать» на подонков и хамов всех мастей в прямом смысле этого слова. Она незаметно плевала в бокал вина, перед тем как подать его ничтожеству. Раньше она делала это от бессилия, сейчас — из презрения, и этот нехитрый способ действовал бесперебойно, всегда поднимая настроение. «Мы не обижаемся, мы — мстим», — любила повторять Геро спартанскую присказку.

Насколько девушки были разными, настолько прекрасно ладили они друг с другом. Между ними не витал дух соперничества, который чаще всего рушит женскую дружбу. Никогда не омрачал их отношения вздор о том, кто из них красивее или кто имеет больший успех у мужчин. Геро вообще придерживалась в этом вопросе весьма смелых и независимых для своего пола и профессии взглядов: ценность женщины состоит в ее личных достоинствах, а не в том, насколько ее «ценят» мужчины. Конечно, Геро эти взгляды не высказывала вслух, ибо была достаточно умна. Умна, но не настолько, чтобы страдать от этого или быть вынужденной скрывать это. Внешне девушки различались, как день и ночь, как будто дополняли друг друга. Сложенная как кариатида, с гордым взглядом, светлыми волосами, Геро стояла обеими прекрасными ногами на земле. Таис, с лицом и грацией египетской кошки, с детской доверчивостью в серых глазах, излучала нечто, требующее защиты, и стояла только одной ногой на земле.

Геро подарила Таис изумительную каппадокийскую весну. Они провели немало прекрасных часов на дивных лугах, заросших морем цветов; такого обилия и разнообразия цветов им еще не доводилось видеть. Иногда, помимо смешных черноногих овец, компанию девушкам, если позволяло время, составлял Птолемей, Леонид или Неарх, который увлекся красавицей-спартанкой. Геро так умело разыгрывала неприступную и незаинтересованную, что Неарх совсем потерял голову и желал только одного — ее. Таис по отношению к Птолемею ничего не разыгрывала, она действительно была незаинтересована, а добилась, совсем не желая, того же результата.

Серьезным испытанием для нервов Таис были те редкие пикники и вечеринки, в которых, до своей болезни, участвовал Александр. А он и на Геро произвел сильное впечатление. Она прекрасно представляла себе, что чувствует к нему Таис, — не такой уж рациональной и холодно-роковой была спартанка на самом деле. Муки Таис не могли оставить ее равнодушной, а противоречивое поведение царя удивляло и злило ее. Она не любила «странных» мужчин. (Мало того, что мужчина, так еще и странный.) «Чего ему не хватает? Зачем он мучает ее — привязать хочет покрепче или действительно ничего не замечает? Проводит с ней полдня на речке, в голом виде, под солнцем — и ничего! Да что он, не мужчина, что ли? Так нет же, все на месте, сама убедилась». Подруги в доверительных беседах обсуждали каждую деталь таких встреч.

— Может, он уже нашел свою любовь, — гадала Таис. — Или вообще не ищет… Но мне кажется недостойным с помощью приворотов, как ты мне советуешь, или обольщения и всяких хитростей пытаться влюбить… или затягивать в постель… Все это не мое, из другой жизни, которую я презираю. О которую не хочу пачкаться и пачкать его.

— Милая Таис, я не хочу ранить тебя, но, подумай, из какой он семьи — большего разврата не сыщешь в Греции. И вообще, не идеализируй его. Он людей начал убивать раньше, чем бриться.

— Ты не понимаешь. Я чувствую это, — Таис ударила себя в грудь для пущей убедительности, — он другой, он чистый! Тебе легко его поносить, ты его не лю-ю-юбишь…

Таис заплакала, и Геро стало жалко ее и стыдно. Еще не хватало поссориться. Мир груб и враждебен, но пока они вместе, они все преодолеют. О, великие боги, зачем вы создали нас женщинами, да еще с умом и чувствами!

— То, что нас не прикончит, сделает нас сильнее, — шепнула Геро, и они обнялись, как две сиротки, какими в сущности и были. — Что за несправедливость: от других не знаешь, как отбиться, а того, кто нужен как воздух, не знаешь, как добиться… Но кое-чему ты можешь у него поучиться — целеустремленности. Он уверен, что любое задуманное им дело осуществится. И ты не должна сомневаться, что у него раскроются глаза и он оценит, какое ты сокровище.

— Ты бы знала, как я ненавижу себя за эту слабость, безволие. Как будто я себя забываю, теряю…

— Ненавидеть себя нельзя ни в коем случае. Оставь это другим.

Пока Таис тайно сохла по Александру, Птолемей всеми способами показывал, что она принадлежит ему и конкуренция нежелательна. Конечно, как свободная женщина, она может вести себя свободно, — на то она и свободная женщина, — каждый имеет право попытать у нее свое счастье, но лучше не надо. Таис же намекала, что ей довольно одного Птолемея, и с остальными возможны лишь приятельские отношения.

Критянин Неарх, счастливый избранник Геро, всегда напоминал Таис Одиссея, видимо, потому, что был находчив и целенаправлен, как легендарный царь Итаки. К тому же он был выдумщиком. Другой бы сказал — лгуном, что вообще считалось типичной, вошедшей в поговорку, чертой критян. Но если он что-то сочинял, это вызывалось не поиском выгоды для себя, а наличием фантазии. А Таис ценила в людях широту фантазии и многогранность души. Смех был гарантирован, если Неарх и Леонид начинали на пару упражняться в остроумии. Неарх отпускал свои шуточки с каменным выражением лица. Леонид, как актер, их обыгрывал и подавал в такой форме, что люди хохотали до слез. Своим юмором они расцвечивали жизнь, вносили в нее легкость, заглушали страхи. А для страхов в их жизни хватало поводов. Судьба горсточки македонцев в огромной вражеской стране была еще далеко не решена окончательно.

Таис в очередной раз восхитилась, как Геро умеет устраивать свои романы — не травя ничьей души, изящно и приятно для обеих сторон. Почему же у Таис все выходят какие-то запутанные истории с разбиванием сердец, включая собственное?

— Видимо, я глупа, как эти милые черноногие овцы, мои сестры, — усмехалась Таис.

— Нет, это просто потому, что ты — любишь. А я — нет. Любовь — источник счастья и она же источник несчастья, спасение и пагуба, надежда и разочарование. Зачем мне это надо? Ты живешь, не жалея себя, а я — развлекаясь, чтоб не было скучно. Ты руководствуешься сердцем, а я — головой. И еще неизвестно, кто из нас глупее, — отвечала Геро.

— Для меня такая пытка просто стоять рядом, спокойно разговаривать с ним. Я схожу с ума от одного его случайного прикосновения… — обреченно призналась Таис.

А Геро подумала, что ей самой понадобилось по меньшей мере два года и с десяток любовников, причем вполне достойных мужчин, чтобы наконец понять (только понять, а не войти во вкус), ради чего люди идут в постель друг с другом.

Особенно запомнился Таис один разговор, давший много пищи для размышлений. Он состоялся еще весной, на одном из совместных ужинов, когда Птолемей еще был с ними. (Позже Александр послал его на помощь Асандру, который все еще осаждал галикарнасскую цитадель.) Геро пересказала его начало, на котором Таис не присутствовала, потому что танцевала с Леонидом. Да еще как! С присущим ей самозабвением, раскованностью, никогда, однако, не переходившей в развязность. Таис, казалось, и не задумывалась, что может чувствовать Леонид, когда она прижимается к нему своей роскошной грудью, смеется в ухо. Для нее танец означал игру, власть музыки, радость красивых движений. Танцуя, она дразнила, будоражила, но без тени фривольности, непристойности. То же отсутствие сомнений в возможной двусмысленности было и в реакции Александра, когда он радостно, только радостно, наблюдал за ней.

— Таис действует на меня успокаивающе, — заметил Александр, перехватив изумленный взгляд Птолемея, рассмеялся. — На тебя, я уверен, наоборот, но я другое имею в виду. Она передает мне свое спокойствие, внутреннюю гармонию. Я могу себе представить, что я кого-то подавляю своей энергией.

Вот тут Птолемей невольно отвел глаза. Он действительно иногда уставал от царя. Нельзя сказать, что так выражалась нелояльность Птолемея, скорее, досада, что он сам не может быть таким деятельным и неутомимым. Хотя сам Птолемей совершенно не относился к числу людей, проводящих свою жизнь за подсчетом волн на берегу моря, он осознавал свою ограниченность рядом с Александром, а кому это приятно.

Подошла запыхавшаяся улыбающаяся Таис.

— Я подавляю тебя своей энергией? — напрямую спросил ее Александр, когда она села и отдышалась.

— Нет, как раз наоборот — наполняешь силами. Спасибо тебе большое!

— А ты меня наполняешь покоем.

— О, правда?! — радостно воскликнула Таис. — Я очень рада. Значит, без всяких усилий с моей стороны, я могу сделать тебе что-то хорошее, полезное. Как и ты мне. Как замечательно мы друг другу помогаем! — Она рассмеялась, откинула волосы со вспотевших плечей.

— А вот Птолемей меня не понимает; ты его, видимо, не успокаиваешь, — подмигнул царь Птолемею.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, государь, — не обратила внимание на его реплику Таис. — Так на меня влияла одна египтянка, жрица храма Исиды, где я проходила обучение. Иной раз, пока дойдешь до храма через Афины, — шум, склоки, жара, суета сует, — наберешь себе грязи на душу, как на обувь. А стоило мне с ней лишь приветствиями обменяться, и душа у меня сама собой просветлялась, успокаивалась…

— Рядом со жрецами, которые всю жизнь общаются с богами, часто чувствуешь такое, — возразил Птолемей.

— Да, может быть, — легко согласилась Таис и обняла его за плечи. — Хотя другой жрец как раз действовал на меня подавляюще. Видимо, он слишком гордился своими тайными знаниями, и ощущение собственной значимости нарушало его внутреннее равновесие.

— Может, это вопрос симпатии? Кто тебе симпатичен, тот и действует на тебя хорошо? — не сдавался Птолемей.

— Клянусь Зевсом, Клит мне симпатичен, но как он меня изводит! — рассмеялся Александр, а за ним все остальные, ибо все знали эту особенность Клита.

— Значит, я заслужила свой титул «царской родственницы» тем, что успокаиваю тебя, сама того не подозревая?

— Ты зря иронизируешь, Таис. Вывести меня из равновесия — на это все мастера. А привести в человеческое состояние — назовем вещи своими именами — удается очень немногим. Быть моим добрым гением — это потрудней, чем командовать лохом или илой. Если для тебя самой почести ничего не значат, то они должны служить для других сигналом, что к тебе надо относиться уважительно. И потом, я преследую и свой интерес. Как «родственница», ты обязана целовать меня при встрече.

— Я тебя и так поцелую, по доброй воле, — пообещала Таис.

Вот такой состоялся разговор, который хорошо запомнили не только Таис и Геро.

Да, теперь все было в прошлом: каппадокийская весна, умница Геро, плодотворное душевное общение. Как его не хватало. Снова Таис осталась одна-одинешенька и в полной неизвестности о том, что есть и что будет. И не только с ней, но и со всеми.

Летом армия проделала изнурительный марш в 450 км из Апкиры на юг по летней жаре, вдоль мертвого озера в безводной степи, по склонам Тавра. Хотя Александр свободно перешел через Киликийские ворота — узкий, шириной в одну повозку, проход между горами, с которых его армию можно было без всяких больших сражений погубить, завалив камнями, его чуть не извели холодные воды Кидна! Спасибо богам, врачу Филиппу, силе воли и закаленному телу Александра, что он поднялся. Самое время, ибо Дарий с армией уже перешел Евфрат. Как страшно, что-то будет, как решится исход войны, не отвернется ли военная удача от Александра? Дошли слухи, что Дарий устроил в Вавилоне подсчет своим несметным войскам: от восхода солнца до ночи, целый день, отряды входили в укрепление, вмещающее 10 тысяч человек. Целый день! Сколько же их! Да, недостатка в солдатах у Дария нет, зато, хотелось надеяться, нет и той храбрости, того военного таланта, которые есть у Александра.

Дарий совершил большую ошибку, с самого начала недооценив своего противника. Он был уверен, что его сатрапы без проблем откинут наглого выскочку обратно за Геллеспонт. Сокрушительная победа Александра у Граника сбила Дария с толку, но он решил, а придворные советники рьяно поддакивали ему, что произошло своего рода недоразумение. Однако Дарий, вопреки недовольству окружения, назначил командующим армии Мемнона, главу греческих наемников — лучших войск в армии Дария. Это был удачный ход, и, останься Мемнон жить, история могла бы сложиться по-другому. Смерть Мемнона вынудила Дария самому возглавить оборону. На сбор войск со всех краев необъятной империи ушли многие месяцы, за которые парень «во фригийской шапке на рыжих волосах» завоевал не только Фригию, откуда шапка, но практически всю Малую Азию, жемчужину Персидской державы.

Вообще-то этот поэтический эпитет относился к афинскому герою Персею, но с легкой руки перса Артабаза, нашедшего приют в изгнании у Филиппа и знавшего Александра с малолетства, перекочевал на него. Уже тогда мало кто мог устоять против невинно-нахального обаяния Александра. В три года он умудрялся, заливисто смеясь, отбирать игрушки у своих приятелей, ломать их песчаные постройки — и при этом сохранять их дружбу; а в пять лет верховодил десятилетними. Отец обожал своего сына — умника и озорника — и предсказывал ему большое будущее. Артабаз догадался, что за этим пророчеством стояла не только слепая родительская любовь, но прозорливость и здравый смысл Филиппа, и события последующих лет подтвердили это.

Персидская армия, отягощенная обозом, казной и огромным двором с гаремом, армией слуг, рабов и евнухов, двигалась медленно, но Дарий не переживал о потере драгоценного времени. Он не сомневался, что тьмы его солдат уже одной своей массой без проблем раздавят кучку «яванов».

Прибыв в город Солы, разбив сопротивление горцев Киликии, Александр выполнил обеты, данные богам за его выздоровление: принес жертвы и устроил торжественное состязание в честь Асклепия и Афины, чем продемонстрировал презрение врагам, чествуя богов у них под носом. Александр встретился с войсками Пармениона, который разведывал горные проходы, ведущие к Иссу, городку на границе с Сирией. Узкое, сдавленное горами и морем место Александр посчитал идеальным для сражения, так как оно не давало возможности Дарию развернуть все свои войска.

Таис долго не видела Александра, занятого приготовлениями к сражению, но получила от него записку: «Таис с пожеланием здоровья. Переждешь это время в Солах, письмо начальнику гарнизона прилагаю. Не балуй щенка Адониса. Увидимся после победы. Александр».

Как он самонадеян, но от того, подтвердит ли жизнь его уверенность в себе, зависело будущее многих тысяч людей, в том числе и ее собственное.

Исс. Ноябрь 333

По иронии судьбы или по ее благосклонности, армия Дария расположилась именно на том месте, где ее хотел видеть Александр. Поначалу войска разминулись. Дарий понял это, наткнувшись на лагерь-лазарет, где персы перебили всех больных и раненых македонцев и эллинов-союзников. Дарий решил, что Александр бежит от него, и повернул свою армию назад к городку Иссу. Когда же разведка доложила об этом Александру, он не мог поверить своему везению, пока не убедился воочию, что 300-тысячное войско Дария оказалось запертым в теснине между морем и горами. Молитвы Александра были услышаны!

Решающий час пробил. Александр произнес перед войсками пламенную речь, в зависимости от национальности воинов делая упор на разные аспекты. Македонцам, добившимся стольких побед, он напомнил об их древней славе и о том, что им не составит труда покорить остаток мира — весь восток станет их добычей. Грекам он напомнил, что вся война была начата с целью отмщения за поругание Греции. Иллирийцам и фракийцам, более других привыкшим жить грабежом, он пообещал роскошную добычу. Так умело воздействовал он на умы и чувства людей, суть которых он прекрасно понимал.

Армии построились для битвы, противников разделяла река Пинар. На правом крыле у горы расположилась пехота стратега Никанора, сына Пармениона, рядом с ним — полк Кена, за ним — Пердикки. На левом впереди стоял полк Аминты, за ним — Птолемея, сына Селевка, и рядом с ним — Мелеагра. Пехотой левого фланга командовал Кратер, а всем левым флангом — Парменион, которому было приказано не отходить от моря, чтобы не дать противнику возможности окружить македонцев. Сам Александр с гетайрами и фессалийцами расположился справа. Большинство своей кавалерии Дарий направил против Пармениона, к морю, где было больше простора для конной атаки. Увидев это, Александр немедленно послал туда фессалийцев, по тылам и тихо, чтобы не поднимать пыли и тем самым не выдать передислокацию персам. Войска Александра в несколько раз уступали персам по числу, но превосходили по умению, вооружению, дисциплине и мужеству. На этом строил Александр свой расчет.

Непосредственно перед сражением он еще раз объехал строй, призывая мужественно держаться, поименно обращался к илархам, лохагам и тем солдатам, которые славились своей доблестью. Трубы и барабаны известили о начале битвы. Воины ударили мечами в щиты, поднимая страшный грохот, и дико закричали, заглушая в себе страх и возбуждая свирепость. Подразделения македонцев медленным шагом, не нарушая строя, двинулись навстречу укрепленным позициям противника. (Наличие частокола там, где берега Пинара не были достаточно круты, продемонстрировало македонцам, что Дарий боится.) Оказавшись на расстоянии полета стрелы, Александр бросился к реке, по своему обычаю возглавив стремительную атаку, желая избежать стрел и скорее схватиться врукопашную.

Шум боя — топот ног и копыт, крики воинов, звон оружия и щитов, стук колес — взорвал окутанную клубами пыли равнину. Тысячи мужчин убивали друг друга, чтобы не быть убитыми. Натиск Александра принес успех — после ожесточенного рукопашного боя левое крыло персов обратилось в бегство. Смяв тяжелую кавалерию и пехоту на левом фланге, Александр резко повернул коней влево и стремительно ударил во вражеский центр, где по традиции находился Великий царь, и на длину копья приблизился к его боевой колеснице.

В это время центр македонцев был прорван греческими наемниками — лучшими силами персов. Они старались оттолкнуть македонцев к реке. Именно там пало особенно много македонцев. Александр поспешил им на помощь. Такой же жаркий бой завязался между фессалийцами и персидской конницей, перешедшей реку. Там персы, давя друг друга, отступили только после того, как узнали, что бежал их царь.

А он бежал!

Александр почти вплотную прорвался к его колеснице, окруженной трупами полководцев и телохранителей, защищавших Дария. Кони Дария были исколоты копьями и рвались. Царь царей, опасаясь попасть в плен, пересел на коня и умчался, не дожидаясь исхода битвы, бросив знаки царского достоинства и свою огромную армию. Постепенно она последовала доблестному примеру своего царя и, оставляя оружие, бежала в горы, надеясь на защиту ночи. Александр до наступления темноты, загоняя лошадей, преследовал их, по трупам переходя пропасти. К его великой досаде, Дарию удалось ускользнуть.

Александр видел Дария совсем рядом, в роскошных золотых нарядах, с огромной тиарой на голове. Красивое правильное лицо, высокий стан. Они встретились взглядами: Александр с яростью и гордостью в глазах, с усмешкой на устах; в глазах же Дария стоял… нескрываемый ужас. Эх, какой момент триумфа!

Вместе с Дарием от погони удалось скрыться Великому визирю Набарзану и почти 4 тысячам персидских всадников. Они ушли по северной царской дороге в Каппадокию и Пафлагонию.

Лагерь с огромными богатствами, военной казной, двором, штатом слуг и… семьей Дария — его матерью, сестрой, женой, двумя дочерьми и шестилетним сыном Охом — был легко захвачен. Когда Александр, грязный, раненный в ногу, в разбитом панцире, залитый кровью вошел в роскошный шатер Дария, он сначала остолбенел, а потом расхохотался. Мраморная ванна, золотые сосуды, ложе из павлиньих перьев вызвали у него приступ неудержимого смеха. Наконец, утерев слезы на запыленном лице, он обратился к Клиту: «Ах, вот что значит жить по-царски».

Остальное богатство и семьи других вельмож, отправленные в Дамаск, позже захватил Парменион. Ему в руки попало 2600 талантов в монетах и 500 фунтов серебра в слитках. Этой суммы хватало, чтобы заплатить задолженность жалованья солдатам и обеспечить их содержание на последующие 6 месяцев. Теперь война сама обеспечивала войну. Чтобы привезти добычу потребовалось 6 тысяч вьючных животных.

На следующий день царь обошел своих раненых солдат, огорченно убедился, что эллинским врачам придется потрудиться — пока не получалось добиваться бескровных побед. Сам он был ранен мечом в бедро, но легко. Затем в присутствии выстроенного как на бой войска царь торжественно похоронил убитых и воздал в своей речи хвалу тем, чьи подвиги видел сам или был наслышан, а также почтил денежными подарками всех по чину и заслугам.

Потом произошло его знакомство с семьей Дария, которая в слезах ожидала своего тяжкого приговора. Они были пленниками, военной добычей, и победитель мог сделать с ними все что хотел. Через Леонната, владевшего персидским, царь передал рыдающим матери, сестре, жене и детям Дария, что их отец жив, а их самих будут содержать в почете, как подобает их высокому положению. «Я не веду войны с женщинами», — сказал Александр. Он разрешил им похоронить тех, кого они пожелают, а потери персов были страшны!

Все это Таис узнала от приехавшего забрать ее из Сол Леонида. Она так радовалась блистательной, невероятной победе, окончанию изнуряющей неизвестности и страхов, что расспрашивала его битый час, прежде чем предложила поесть с дороги. Они проговорили до темноты, и Таис не оставила ни одной детали без внимания — ее интересовало все! Наконец Леонид взмолился:

— Таис, мой приезд сюда должен быть наградой за подвиги, а ты мне допрос устроила. И, кроме того, я привез тебе кое-что… — Леонид достал шкатулочку с изумительными сережками. — Не знаю, как тебе понравится этот камень, мне казалось, он подойдет к твоем глазам.

— Этот камень называется сапфир, и он изумителен! Я не заслуживаю такой дорогой вещи, — она с сожалением подняла брови.

— Пожалуйста, примерь. Сдается мне, что ты сама не понимаешь, чего ты заслуживаешь.

Таис надела серьги и потрясла головой, слушая, как они звенят, и радовалась, как ребенок, играющий с новой игрушкой. Потом обняла Леонида: он задержал ее в объятиях. Таис неуверенно попыталась высвободиться, посмотрела в его глаза… полные любви. На всем его лице лежал свет (или тень?) любви. В его обычно веселых глазах проступило и застыло непривычное выражение обреченности, смирения — чего-то очень серьезного, с чем надо было считаться, чему надо было отдать дань. «О, Эрос, Эрос! На кого ополчился ты, тому желанье глаза туманит…» Какая знакомая песня. Ну, что тут делать?..

Таис давно поняла, что вынуждает Леонида приходить к ней хотя бы на минутку почти каждый день. И поэтому сама просила «не забывать», избавляя от неловкости поиска предлога. Она и сама бы бегала к Александру каждый день, если бы обстоятельства и сам Александр позволяли ей это. Она жалела и понимала Леонида. Она любила его как друга, ценила его преданность, юмор, искренность. Он способен был рассмешить ее в два счета и в два счета вытащить из любой апатии. Он нравился ей и внешне с его задорными глазами-маслинами, в которых светилось столько ума и доброты.

Когда-то это должно было произойти. Конечно, Таис хотелось, чтобы попозже, Леониду, наверное, — чтобы пораньше, а хозяйке нашей жизни — судьбе, чтобы это произошло сейчас. Таис вздохнула тяжелей, чем того хотелось бы Леониду, потом со слабой надеждой еще раз посмотрела ему в глаза. Что ж, если ей не суждено быть счастливой самой, то она хотя бы попытается осчастливить хорошего человека. Да еще в такой день.

Потом, лежа на его груди, она думала, что снова влипла в запутанную любовную историю, в которой больше участников, чем надо, и ей снова придется решать сложное уравнение со многими неизвестными. А хотелось бы простого равенства: Т=А, Таис равна Александру, они равны, они — одно неделимое целое.

Она так часто твердила Геро, что в состоянии жить, будучи только подругой Александра, быть счастливой только от сознания, что она — рядом, а не вместе с ним, довольствоваться только своей любовью, что почти убедила в этом себя. Но… от себя не уйдешь. На ее ладонях остались ожоги от его поцелуев. Давние воспоминания о них мучили и волновали ее сильнее, чем теперешние страстные поцелуи Леонида. Как это грустно, как несправедливо! И как с этим жить?

— Как мне теперь жить? — эхом отозвался Леонид.

Таис испугалась, не произнесла ли она свои тайные мысли вслух, и не слышал ли ее фессалиец.

— Что? — Она повернулась к нему.

— Я прожил 35 лет, и неизвестно, много ли мне осталось, и только сейчас испытал, прочувствовал, что такое — любить любимую женщину!.. Я не ожидал, что это так… по-другому. Как небо и земля. Спасибо тебе. Это — как небо. Я чувствую себя, как бессмертный бог.

«Суждено ли мне когда-то испытать это самой?» — подумала Таис, а вслух спросила:

— Почему это так грустно сказано?

— Потому, что сбылось мое самое большое и заветное желание, и мне нечего больше желать.

— Ты можешь пожелать меня еще раз…

Уже в Финикии, в городе Арваде, Александр устроил по случаю победы грандиозный праздник на шесть тысяч человек и потратил на него небывалую сумму в 10 тысяч драхм, благо, после захвата казны в Дамаске денег у него сейчас было более чем достаточно. На малом приеме, куда были приглашены избранные гости, в том числе и Таис, она решила наверстать пропущенный из-за дел, болезни Александра и такой малости, как война с Дарием, день рождения Александра и подарить ему свой «подарок». Она взяла слово и вышла в середину зала с «речью».

— Здесь много и заслуженно прославляют Александра, его стратегов и воинов-героев, воспевают в стихах и гимнах доблесть и мужество «бесстрашных слуг Арея». Вашим героизмом будут по праву восхищаться в веках. Я же хочу сказать о другом… Я хочу пожелать божественному Александру, — она поклонилась в его сторону, — всем присутствующим здесь достойным и прекрасным людям радости в сердце, легкости в мыслях, крыльев за плечами… Я вам желаю любви! И песня моя о любви.

Эффект был произведен, люди были застигнуты врасплох и реагировали непосредственно, по-человечески. Таис вздохнула, кивнула музыкантам и запела: у нее был нетипичный для эллинки звонкий голос. Она полностью отдавалась пению, растворялась в музыке, уходила в другой мир. Сами собой закрывались глаза, и пело все тело — жестами, выражением лица.

В этой массе мужчин — молодых и пожилых вояк и героев, огрубевших за годы войны и суровой жизни, обстрелянных дротиками и стрелами, рубленных и колотых мечами, забывших или никогда не знавших никаких «высоких» чувств, зато хорошо знавших боль, лишения, грязь и жестокость жизни — она казалась пришелицей из других миров. О чем она пела и как, и то, каким образом это все по-хорошему не вязалось с окружающей обстановкой, поднимая ее на другую высоту, магически подействовало на слушателей.

Последнюю фразу Таис пропела звонко, страстно, и оборвала, бессильно уронив руки. В завороженной тишине Таис подняла глаза, полные муки и обреченности, и тишина держалась, пока она не улыбнулась, давая понять, что таинство проникновения в жизнь чужой души закончилось, и это была только песня, милые мужчины, только песня.

По рядам пронесся вздох восхищения, перешедший в крики восторга. Вот это да! Значит, Таис попала в точку? Она пела известные стихи Сафо, но в ее необычном исполнении они прозвучали совершенно по-новому. Она приоткрыла тайники женской натуры, заставив звучать такие неожиданные струны души женщины, о существовании которых никто не догадывался. Так глубока и так ранима, бескорыстна и безнадежна может быть женская любовь. «Терпи…»

Александр вздрогнул. В очередной раз эта девчонка ухитрилась поразить его, пронзить до глубины души. Это невероятное существо, полное неразгаданных тайн, живущее по своим законам. «Я хочу знать, как она живет…» Когда это было?

Она протянула ему стихи, перевязанные ленточкой.

— А исполнительницу? — царь поцеловал ее в обе щеки и пригласил за свой стол, третьей на ложе. — Как ты умудряешься меня каждый раз удивлять?

— Стараюсь.

— Есть ли что-то на свете, в чем ты не идеальна?

— В ратном деле.

— Я рад, хоть что-то осталось на мою долю, — улыбнулся Александр.

Легкий светский разговор и обмен любезностями давно закончились. Все внимание Таис было поглощено Александром. Он рассказывал о битве и своих впечатлениях, о том, что его волновало. (А значит, и Таис.)

— Понимаешь, если я иду в бой… Я рвусь: кровь бурлит, меня тянет, уж не знаю, — жажда померяться силами, запах крови, ярость, страсть. И на лице у меня всякое выражение может быть: презрения, упоения. Все, что угодно, но только не страх. Я не хвастаюсь, честно. Так ведь? — он обратился к Гефестиону, рядом с которым сидел.

— Страх, да еще какой, испытывает каждый, — возразил Гефестион. — Ты, видимо, большое исключение, Александр. Но это перед боем. А во время боя он преобразовывается во что-то другое, в ярость, опьянение, ты правильно сказал. Ты пребываешь в каком-то лихорадочном состоянии, оно требует напряжения всех сил, но и приводит в восторг…

— Да, если ты идешь в бой, скованный страхом, то считай, что ты уже проиграл, — продолжил Александр. — И вот я пробиваюсь к колеснице Дария, меня ведет какая-то сила, я знаю, боги со мной. Он видит меня, и его лицо искажается гримасой ужаса! Ты знаешь, — он даже выпрямился от избытка чувств, — я опешил, увидев это. Мне так досадно стало. У человека армия в десять раз больше моей, они могли бы нас затоптать. Сколько возможностей было устроить нам западню, разбить нас при правильной тактике, которую может подсказать любой мой лохаг[15], но которую ему не предложил ни один из его полководцев. — Александр покачал головой.

— Тебе досадно, что нет достойного противника? — уточнила Таис.

— Да, что-то в этом роде… Ты так интересно все называешь, — царь усмехнулся. — Конечно, хорошо, что все так закончилось. Все еще может измениться, глупо, наверное, досадовать… — Он помолчал. — Просто, если раньше у меня было предчувствие победы или того, что случится, то сейчас прибавилось знание, что Дарий у меня в кармане. Это ново.

— Тебе жалко, что ты все знаешь наперед, и тебя не ждут большие сюрпризы, когда решение надо искать на ходу? — предположила Таис.

Александр снова смущенно усмехнулся:

— Зато от тебя одни сюрпризы. Да, ты в общем-то права.

— Тебе хочется, чтобы было трудно?

— Почти… — Александр на миг опустил глаза под проницательным взглядом Таис. — Мой внутренний голос, гений, как его понимал Сократ, или здравый смысл, называй, как знаешь, говорит, что в Тире будет трудно. И я не могу сказать, что меня это радует.

— Потому, что это ожидаемые трудности?

— Ладно, давай оставим эту тему, — засмеялся Александр, — ты меня приперла к стенке.

— Это очень интересно. Но, жить и знать все наперед, как Кассандра, — наверное, ужасно.

— Странно, что ты нашла, за что меня пожалеть. Есть ли человек, вознесенный судьбою на более высокую ступень счастья, чем я?

Таис подумала про себя, что нахождение на вершине чего бы то ни было может иметь и плохую сторону — одиночество, например, но не стала судить о том, чего не знала, а сказала лишь: «Да, это справедливо».

Обычно Александр отправлял ее спать до того, когда мужчины напивались и начинали вести себя бесконтрольно. Так было и сейчас, и она шла домой в отличном настроении, довольная днем и своим успехом. Птолемей вызвался ее проводить. «Знаем мы эти проводить», — подумала Таис, но согласилась. Птолемей ожидал, что ему перепадет от ее хорошего настроения, и не ошибся — она разрешила ему праздник.

К чести Птолемея надо сказать, что он хорошо усвоил мудрость: «Не насладится муж, когда жене не любо наслажденье» — и в любви выгодно отличался от большинства мужчин — нетерпеливых, неумелых, поглощенных собственными желаниями. А женщине куда приятней иметь дело с мужчиной, который знает, что нужно «ей». А ей для получения плотской радости подчас нужны совершенно другие вещи, чем «ему». Иногда, например, побольше времени. Поэтому Птолемей научился сдерживать свой пыл и со временем даже стал находить дополнительную прелесть в оттягивании и растягивании удовольствия. Сейчас он массировал и ласкал ее ноги, чередуя крепкие движения рук с нежными поглаживаниями и поцелуями. Таис чувствовала его мягкий язык, жадные зубы и теплое дыхание. Его волосы щекотали ее чувствительные ступни. Он любил ее ноги, да и как можно было что-то в ней не любить? В мерцающем свете светильников Птолемей вожделенно разглядывал ее роскошную фигуру божественные линии и формы, до которых ему не терпелось добраться.

Расслабленная после купания и массажа, Таис полудремала, и в полусне ей казалась почти доказанной мысль о том, что если два близких человека, два друга, какими были она и Александр, по каким-то причинам не могут стать еще ближе, то это не значит, что нельзя наслаждаться той «дружеской» близостью, которая есть.

Птолемей же думал о том, как обожает любить ее в таком полусонном состоянии, разнеженно-покорную, не принадлежащую себе, но безраздельно ему одному.

Глава 4

«Я буду любить тебя всегда». Тир.

Январь — март 332 г. до н. э.

Мир, как известно, тесен, и каждого человека мы встречаем в жизни по крайней мере два раза.

Парменион захватил вдову Мемнона Барсину вместе с казной и другими персидскими аристократками в Дамаске и предложил Александру в подруги. Ее отец Артабаз был сыном царской дочери. Таким образом, Барсина была «подходящих» царских кровей и совмещала в себе две культуры: знала два языка, 10 лет своего детства-юности прожила при дворе Филиппа в Македонии, где в свое время нашел приют ее отец. Она была старше Александра на несколько лет и к моменту их новой встречи имела четверых детей. Александр прекрасно помнил ее по прошлой жизни и решил, что Барсина идеально подойдет для своей роли — не мешать и не создавать проблем. В ней была замечательная хамелеонская черта — она идеально вписывалась в предложенные обстоятельства и подстраивалась под любые характеры. Чувства не играли в ее жизни большой роли, кроме одного — себялюбия. Александр поблагодарил Пармениона за заботу и принял подарок.

Персиянка уже присутствовала на паре вечеринок с Александром и больше не была ни для кого новостью и темой для живейшего обсуждения. Судьбе было угодно, чтобы Таис пропустила тот момент, когда в жизни Александра появилась Барсина. Они еще не сталкивались, и афинянка о ней ничего не знала.

Так, полная самых добрых ожиданий, ничего не подозревая, Таис входила на пир в шатер, здороваясь и улыбаясь. Она привычно мельком взглянула на Александра и спокойно отвела глаза, но вдруг что-то смутило ее, и ей пришлось бросить еще один взгляд в его сторону. О, боги, что это?! Рядом на его ложе не привычный Гефестион, а какая-то незнакомая женщина. У Таис застучало в висках. Перед ее мысленным взором застыла картина: персиянка, но одета по-гречески, жмется к Александру (!), кокетливо смотрит из-под бровей, а тот, как ни в чем не бывало, улыбается ей в ответ. Таис зажмурилась, почва закачалась под ногами, мир вокруг закружился в вихре, в ушах загудело, и страшная тяжесть охватила ее. «Скорее бы упасть, тогда мне станет лучше…» — успела подумать Таис.

Очнувшись, Таис увидела склонившихся над ней Птолемея, Леонида, Селевка, Кена. Собрав силы, она прошептала: «Леонид…» (По лицу Птолемея прошла тень.) Тот дал ей глоток вина и отер мокрой рукой лицо: «Что с тобой? Много каталась верхом или женские дела?» — «Да, женские…» — ухватилась она за эту мысль. И тут услышала голос Александра и решительно взялась за руку Леонида: «Скорее уведи меня отсюда». Ненависть моментально вернула ей силы, и она, опираясь на руку Леонида, быстро покинула «праздник».

Таис не отвечала на расспросы фессалийца и думала лишь о том, чтобы дойти до дома и скорее остаться одной.

— Пожалуйста, со мной все хорошо, да, я лягу, да, служанка поможет, иди, иди, пожалуйста.

Таис чувствовала страшное возбуждение, но голова казалась холодной и пустой. Оставшись в одиночестве, она как во сне достала бритвенный нож и, не глядя, с яростью полоснула по запястью. От резкой боли закричала, ее испугал вид брызнувшей фонтаном крови. Таис зажмурилась, ей хотелось, но не получалось зажать порез здоровой рукой.

Леонид ворвался в дом, бросился к ней. Окровавленная Таис, не отдавая отчета в своих действиях, вырывалась из его рук. Только с помощью вбежавших слуг ему удалось скрутить ее, обработать и перевязать рану, и кое-как, с третьего раза, влить успокоительные капли. Таис трясло как в лихорадке, и Леонид долго успокаивал ее, пока она постепенно сама по себе не впала в транс, без всякого выражения глядя в одну точку и раскачиваясь. Когда лекарство подействовало, она уснула и спала неспокойно, всхлипывая и вздрагивая всем телом.

Потрясенный Леонид взял обещание со слуг хранить случившееся в тайне. Приказал передать пришедшему Птолемею и посланнику от Александра, что госпожа спит, и все нормально. Сам же просидел до утра в тяжелых раздумьях, придя к малоутешительному выводу, что не в состоянии ничего понять.

На следующее утро Леонид умело лечил ее рану. (Уж кто, как не мужчины, проводившие жизнь в войнах, разбирались в лечении ран.) Таис же скупо извинилась за беспокойство и попросила не мучить ее расспросами, и все забыть.

— Шрам не изуродует тебя сильно, — Леонид погладил ее холодные пальцы и поцеловал их.

Таис же вспомнила, как их гладил Александр, когда лежал в горячке. Больной, с затуманенным сознанием, он был добр и нежен с ней. Но причиной тому было лишь затуманенное сознание. Она сделала неправильный вывод, впрочем, как всегда. Она ошиблась в своих надеждах. Но не стоит сейчас думать о нем. Ни сейчас, ни…когда — никогда. Хватит врать себе и жить в вымышленном, желаемом мире. Раз уж не получилось совсем уйти из жизни — судьба в лице Леонида вмешалась, не допустила пойти по пути наименьшего сопротивления, — значит, придется жить по-новому. В том мире, каков есть. «Быть умницей». У нее сжалось сердце. «Я обязательно научусь. Только не сейчас, сейчас я слишком устала…» — прошептала она, путая от слабости два мира — действительности и фантазии.

— Ты устала? — переспросил Леонид.

— Что?

— Ты сказала, что устала. Поспи еще, сон — лучшее лекарство от… всего.

Таис подняла на него взгляд, полный отчаяния и досады на ту жизнь, до которой она дошла.

— Не бойся ничего, я с тобой, и все будет хорошо, очень скоро все будет хорошо, все пройдет, и будет хорошо. — Он утирал ей слезы и гладил растрепанные волосы.

— Мне холодно, полежи со мной…

Сколько времени прошло, сколько часов, дней…

«О, Киприда, сколько раз я пыталась убить свою ненужную любовь и вернуться на свои круги. Все будет по-старому. Какой ужас… Сколько раз я искренне старалась жить только своей жизнью — без него. Но что есть моя жизнь без него, если он и есть моя жизнь. У меня нет ничего другого, потому что я сошла с ума. Почему, наконец, не разорвется мое разбитое сердце, почему не придет ко мне смерть и не избавит от этих мук. Какое унижение! Я унизилась до ревности, до крика о помощи. Почему я пристала к этому человеку, как пиявка? Где мое чувство собственного достоинства, здравомыслие, наконец. Зачем я ищу подтверждений его возможного расположения ко мне и игнорирую все подтверждения обратного. Расположенный ко мне человек сейчас со мной рядом и следит за тем, чтобы я не наложила на себя руки. А ведь он так же несчастен, как и я. Только причина его мучений — я, сама измученная другим. Какое несовпадение, какой замкнутый круг. Все так сложно, а хотелось только быть счастливой. Александр, почему, Александр?! Как жаль…» Она не заметила, что плачет.

— Что ты плачешь, детка, — наклонился над ней Леонид. — Что ты хочешь? Что тебе сделать?

— Сделай так, чтобы я умерла.

На собрании в Марафе обсуждали дальнейшие действия македонской армии: надо ли удовлетвориться достигнутым или стоит идти за Евфрат, чтобы там окончательно разбить Дария. Александр хотел в первую очередь избавиться от морской угрозы и настоял на подчинении Финикии, основного поставщика флота персов, и захвате ее гаваней. На узкой полосе восточного побережья Внутреннего моря жил немногочисленный, но очень влиятельный народ — торговец от бога. Жители Тира, Сидона, Триполиса, Арада, Библа, Берита и Акко были богаты, хитры и склочны. Они ненавидели как персов, так и греков, но еще больше — друг друга. Поэтому Александр рассчитывал на легкую победу. Действительно, посланцы Марафона, Библа и Сидона с красной лентой на лбу, как просящие о покровительстве, не замедлили появиться.

Именно из Сидона была родом азиатская принцесса Европа, которую выкрал влюбленный Зевс, приняв облик золотого быка. На его спине она переплыла море и попала на Крит, где родила Зевсу троих сыновей. А брат Европы Кадм, отправившись на ее поиски, стал основателем беотийских Фив, которые разрушил Александр. В Сидоне Александр принял участие в ритуальной ассирийской охоте на львов, и поручил Гефестиону подыскать нового царя для города. Нашелся один дальний родственник низложенного царя — садовник, по воле Александра попавший из садовников в цари.

Таис узнавала эти новости из вторых рук, она превратилась в абсолютную затворницу, не только почти не выходила из дома, но даже не захотела селиться в лагере. Птолемею приходилось мотаться между ставкой и финикийским поселением, где она снимала квартиру. Он же рассказал ей о письме Дария с предложением выкупа за семью, неумном, неуважительном, наглом, и об ответе Александра — еще более наглом. «Приди и освободи свою семью, — писал Александр, — если ты на это способен. И не спасайся бегством в случае битвы, ведь я найду тебя, где бы ты ни был. И в другой раз обращайся ко мне как к своему господину». Птолемей радостно рассказывал Таис об удачном развитии событий в Эгиде, а она выслушивала его доклады, односложно отвечая и оставаясь пугающе безучастной.

Леонид при Таис бодрился и развлекал ее по большей части веселыми историйками из армейской жизни, пересыпая их перлами из речей тупых вояк, желая вытащить ее из той пропасти, в которую она провалилась. Он единственный знал ее тайму, и при нем Таис труднее всего удавалось скрывать свои истинные чувства. Но она старалась гнать мысли и воспоминания, старалась смириться со своим жизненным поражением и крушением всех надежд. Как долго она надеялась! Что делать, надежда умирает последней, трудно умирает, отчаянно сопротивляется. Наверное, ее можно убить только вместе с душой.

Надежда… В наказание за то, что Прометей дал людям небесный огонь и люди вышли из-под власти богов, боги создали женщину по имени Пандора — «всеми одаренная», задуманную как орудие отмщения людям. Бессмертные подарили Пандоре ящик, заключавший в себе все земные беды и страдания. На самом его дне лежала надежда. Неосторожная Пандора раскрыла роковой ящик, и дары богов вылетели в мир людей, до этого не знавших несчастий и болезней. Лишь надежда зацепилась, задержалась на дне… Да только не Пандора виновница всех бед на земле, а боги! Почему они преподнесли ей такой подарок? «Надеюсь вопреки надежде», — говорит пословица. Вот и Таис так долго надеялась напрасно.

Сколько раз хотелось Таис отбросить ложь, условности, их дурацкий тон общения друг с другом, подойти к Александру и сказать: «Я люблю тебя. — Давно? — Целую вечность и полтора года, с той минуты, как увидела тебя в залитом солнцем Эфесе.

Почему я тебе не нужна?»

Покорение Финикии проходило успешно для Александра, любимца богов. Однако в Тире он действительно, как и предвидел, столкнулся с сильным сопротивлением. Выслав царю необходимые дары и продовольствие, тиряне не допустили его в город, где он собирался принести жертвы Малькарту Гераклу, своему предку по материнской линии. Отказ возмутил царя, ибо тем самым тиряне не соглашались признать его верховную власть, предпочитая сохранять нейтралитет. Они были непоколебимо уверены в крепости своих неприступных стен. Затем тиряне допустили роковую ошибку — вероломно убили его послов и сбросили их тела в море. Лишив их погребения, они совершили ужасное кощунство. Это развязало Александру руки, и он решил брать город.

Дело осложнялось тем, что крепость стояла на острове, отделенном от материка глубоким полуторакилометровым проливом. Тир имел флот и рассчитывал на помощь своей североафриканской колонии, Карфагена. За много веков существования Тира никто не смог взять эту мощную крепость. Александр, желавший быть первым и лучшим во всем, твердо решил нарушить традицию и свершить небывалое. Он любил браться за дела, превышающие человеческие возможности. Царь задумал засыпать пролив, построить мол и подвести по нему технику и войска для штурма, так как флота у нею практически не было. Предстояла гигантская работа!

Дело продвигалось сложно, ибо мол периодически размывался бурным морем или разрушался тирянами с кораблей. Строители и поставщики стройлеса из Ливана подвергались постоянным нападениям. Армия несла потери. Жизнь в лагере резко изменилась. О совместных пирах, охотах и развлечениях давно забыли. Все были по горло заняты постройкой мола и подготовкой штурма.

Таис все же переселилась поближе к пульсу жизни: в стан прачек и швейников, сопровождавших армию, — своего работодателя, но не в самый лагерь. Ей не хотелось видеть Александра — с глаз долой, из сердца вон. Хотя сердце считало по-своему, а ему, как известно, не прикажешь. Но Таис твердо решила приказать. Приказать смириться с тем, что жизнь такая и не может быть другой — ни за что и никогда. Она приказывала себе, что надо хоронить своих мертвецов — в данном случае, свою убитую любовь. Что надо учиться жить другой жизнью, а не биться до потери сознания головой в закрытую дверь. И быть счастливой в другом — только в чем? Что счастье начинается с нее самой, а не с кого-то или чего-то вокруг. Что преступно так терзать свою несчастную душу — для души надо оставлять радости, а трудности должна преодолевать голова. Все эти и многие другие хорошие мысли она повторяла, как молитву, день за днем, пытаясь ими вытеснить неотвязные мысли об Александре. Она упрямо решила опровергнуть истину о том, что в противоборстве разума и чувства всегда побеждает чувство.

Иногда у нее неплохо получалось «быть умницей», и она на какое-то время переключалась на что-то — книгу или дело, — но вдруг обрывок какого-то видения, воспоминания, какая-то фраза Александра проносилась в ее мыслях, и вся система обороны рушилась в миг.

Уже несколько недель она упорно избегала встреч с ним. Таис старалась загрузить себя занятиями и заботами или подолгу бродила по окрестностям, очень красивым горам, поросшим величественными ливанскими кедрами. Их ветви не провисали вниз, как у слей, а располагались параллельно земле, подобно крыльям гигантских птиц. С крутых высоких обрывов она часами любовалась грозным зимним морем.

Как-то лесная тропинка вывела ее к старому заброшенному храму Астарты Афродиты. Вид разрушенного сооружения, древних, поросших мхом и лишайником каменных глыб, архаическое изображение богини наводили на мысль о том, как проходящи и относительны для великого времени не только человеческие переживания, но и сама жизнь. А все наши мучительные поиски смысла, счастья и самих себя — не более чем тлен, суета сует…

Таис часто ходила туда, надеясь, что богиня пошлет ей поддержку и просветление.

Александр устроил редкий в последние месяцы ужин для друзей. Конечно, пригласил Таис, ведь они встречались только на пирах. Увидя Птолемея без нее, царь подошел к нему:

— А где же Таис?

— У нее болит голова.

— Голова? — крайне удивился Александр такой явной отговорке.

Птолемей пожал плечами и развел руками, мол, сам ничего не понимаю.

— Что-то серьезное?

Птолемей повторил свой бессильный жест.

Александр решил, что расспрашивать бессмысленно, вернее, все и так понятно. Понятней некуда. Она не хочет. Она-не-хочет. Надо с этим считаться. (Здесь ему хотелось поставить знак вопроса, хотя было ясно, что надо ставить точку.) Он вернулся к Гефестиоиу, тщательно пряча свое разочарование.

Он видел ее вечность, вечность назад… Говорил, смеялся вместе с ней, держал в руках — они танцевали, и Александр постоянно сбивался.

— Два шага вправо… Вправо! Ну, где право? — Таис хохотала, запрокинув голову.

— Ну, я молодец! Право от лево не отличаю.

— Это у тебя из области «поиски особого царского пути»?

— Нет, из области «видали дурака».

Тогда мир был еще в порядке. А сейчас она явно избегает его, это было очевидно. Значит, ей так надо? Значит, ей так надо.

За все это время он только раз видел ее. Проезжая по лесу, сквозь деревья разглядел ее коня у развалин храма Астарты, обрадовался, отослал сопровождение и тайком вернулся назад. Он заглянул внутрь и не сразу заметил ее среди живописных развалин — упавших колонн, больших гранитных блоков, поросших мхом и плющом; три стены частично сохранились, создавая защиту от ветра и чужих глаз. Таис сидела на коленях на усыпанной хвоей земле перед статуей богини, обнимала ее руками, билась головой о холодный гранит и сквозь слезы повторяла: «Это так, и не может быть иначе…»

У Александра упало сердце: «Таис!» Она обернулась, с ужасом вскрикнула, спотыкаясь, бросилась к своему коню и ускакала, оставив Александра наедине с безжалостной совестью. Он не поспешил вслед за ней не только потому, что его ждали неотложные дела. Какое-то другое чувство остановило его. Она не хочет. Значит, так ей надо. Проклятье! Хотелось или крушить все вокруг, или упасть в траву и плакать, как в далеком детстве, когда можно было еще плакать, если тебе горько, больно и плохо.

А что ты хотел, чудовище? Разве не этого? Гефестион хотел, ты согласился. Своим нежеланием встречаться она помогает тебе вырвать ее из сердца. Она взяла на себя эту грязную работу. И поделом тебе. Сколько можно было издеваться над живым человеком? «У тебя еще будет достаточно снегопадов в жизни». Негодяй, тебя же убить мало! Какими глазами она тогда посмотрела на него — глазами несчастной, обманутой шестилетней девочки.

— Александр, когда ты хотел послушать ритора?

Александр очнулся. Гефестион в пиршественном венке теребил его и озабоченно вглядывался своими глянцевыми глазами.

— Пусть сейчас.

Он наблюдал за Гефестионом, пока тот давал распоряжение: «Зевс Филий (покровитель дружбы), поддержи меня!»

Через пару дней он все же не выдержал и решил зайти к Таис, на минутку, ничего не значащий визит вежливости. Может, что-то прояснится. Вместо обеденного перерыва, который он проводил в лагере, поехал к ней. Но Птолемей опередил его.

— Будешь есть? — спросила Таис Птолемея вместо приветствия.

— Спасибо, я уже. Очень мало времени, не хотелось бы тратить на еду, мне надо возвращаться на мол, будь он неладен.

— Ну что там нового?

— Все малоприятные вещи. Западный ветер — нежный Зефир, тут что-то не очень нежный. Опять штормило и разрушило часть построенного. Тиряне совсем обнаглели, подплывают на лодках, обстреливают строителей. Снаряды, дротики, стрелы — все долетает, Александр приказал строить заграждения от них. Люди гибнут, Александр раздражен, так с ним тяжело, черный как туча…

— Я не могу больше этого слышать! — вдруг воскликнула Таис.

Птолемей удивленно посмотрел на нее и нахмурился.

— Но, Таис, что с тобой? Это моя жизнь, нас всех. Это то, чем занято мое время, моя голова!

— Извини, извини… Я не это имела в виду. Я виновата, извини, Птолемей! — В знак раскаяния она быстро обняла его и поцеловала несколько раз. Птолемей не преминул воспользоваться этим редким порывом. Он сжал ее и осыпал страстными поцелуями быстрее, чем она успела увернуться.

«О, Афина, ему нельзя класть палец в рот…» «Пожалуйста, пожалуйста, только не отстраняйся!» «Он совсем… соскучился по любви, одичал… Надо же было так оплошать!»

«Пожалуйста, позволь мне…»

«Он знает ко мне подход, негодяй».

«Не упирайся, умоляю, расслабься, детка. Вот так-то лучше, о, великие боги, как же ты меня возбуждаешь! Нет, еще не сейчас».

«Нет, еще не сейчас…»

«Спокойно, думай о чем-то… мерзком — об осаде. О, сокровище мое, вот такой ты мне нравишься! Мы откроем замочек и выпустим на свободу настоящую Таис — не эту грустную недотрогу. Я знаю, что ты любишь! А как я люблю! Очень хорошо, моя умница, ты — прелесть, ты — великолепна… О, великий Зевс!»

«О, великий Зевс!»

В это время к палатке подошел Александр, остановился, прислушался.

— Та-а-а-к, значит, голова уже не болит. Что ж, очень хорошо, — развернулся и быстро пошел обратно. — Передайте Селевку, что я сам возглавлю поход в Ливан. Завтра на рассвете. Пусть его люди будут готовы, — бросил он своим адъютантам.

Так, оставив все дела на Кратера и Пердикку, царь ушел в карательную экспедицию против ливанских арабов, которые нападали на его заготовителей леса. Лес требовался для мола и осады проклятого Тира, который изводил его. Вернувшись, царь застал мол полностью разрушенным. Ничего, не всегда все получается с первого раза, решил он и упрямо начал все сначала.

Между делом настал март, пришла весна, которую Александр едва замечал. Лишь урывками он отмечал про себя, как красивы горы, покрывшиеся нежной вуалью свежей зелени, как живописны скалы, мощен шум водопадов, пряно дыхание трав, трепетен шепот ветра в кронах кедров, величественно вольное море, на котором открылась навигация и кипрские и финикийские контингенты отплыли, наконец, на родину. Ему некогда было радоваться чаровнице-весне. И слава богам, ибо как только появлялась свободная минута, в голову лезли ненужные, непозволительные мысли. Он отчаянно скучал по Таис и не знал, как долго еще выдержит.

Весь надзор за строительными работами осуществлял инженер Диад из Фессалии. Из стволов кедров делали сваи, вбивали их в дно, засыпали песком, щебнем и камнями. Сорок тысяч жителей Тира с зубцов своих 50-метровых стен с усмешкой наблюдали за работами. Они ни в чем не испытывали недостатка и могли выдержать многолетнюю осаду. Глубокие колодцы давали достаточно воды, в хранилищах лежали запасы на многие годы. Их предания содержали рассказы о многих правителях прошлого, обломавших зубы об их гранитный монолит. Знаменитому вавилонскому царю Навуходоносору понадобилось 13 лет осады, чтобы увериться в неприступности Тира.

Усмешки потускнели, когда тирцы впервые увидели македонские осадные башни. Многоярусные монстры до 60 метров высотой были защищены от стрел овчинами и покрыты специальной смесью, предохранявшей их от огня. Верхний, двадцатый ярус снабжался подъемным мостом. На башнях были установлены катапульты и баллисты. За щитами прятались лучники, тараны и гигантские сверла для бурения вражеских стен.

Тирцы предпринимали удачные вылазки: так, они загрузили корабль серой, щепками и смолой, подогнали его к молу и подожгли. Огонь, перекинувшийся на осадные башни и солдат, принес многие разрушения. Для смягчения ударов таранов и катапульт тирцы защищали свои стены мешками, набитыми водорослями. Чтобы помешать движению македонских кораблей, они засыпали узкий морской пролив камнями. А корабли у македонцев стали появляться: финикийские и пятивесельные кипрские, команды которых переметнулись от персов к македонцам.

* * *

Таис болела «животом». Болезнь была полуправдой-полуотговоркой для Птолемея. Они сидели по-семейному рядышком, ее голова — у него на плече, когда неожиданно вошел Александр. Таис медленно подняла взгляд и поэтому пропустила вспышку в глазах Александра. Ее саму поразило то спокойствие, которое она ощущала. Ничего не дрогнуло, не шевельнулось, не оборвалось. Как будто она в сто первый раз играла сцену в привычном спектакле. Она не стала разбираться, откуда в ней эта сила — от слабости ли, летаргии ли, какая разница. Главное, и дальше сохранять спокойствие, держать паузу и не отвечать на задиристость врага, как говорил Неарх.

Птолемей же ощутил горячий прилив удовольствия от того, что в чем-то обошел Александра, что именно ему на плечо кладет Таис свою головку — не всегда понятную, но всегда прекрасную.

— Жаль, что помешал идиллии двух аркадских пастушков, — сказал Александр вместо приветствия.

И все же этот негодяй, этот эгоист, этот лицемер-притворщик умудрился довольно быстро «оттеснить» Птолемея от Таис, так, что они стали — вместе, а Таис — одна и по другую сторону рубежа. Александр заговорил Птолемея. Вот они уже смеются вместе, Александр обнимает Птолемея за плечи, а тот — на седьмом небе, его улыбка предназначается уже не Таис, а Александру. Он разъединил их такое непрочное, редкое единство и с чувством достигнутого успеха вскользь поглядывал на Таис. А она с равнодушием покорившегося судьбе человека принимала происходящее, как данность.

Александр послал к Сисигамбис, матери Дария, за кошкой, полечить живот Таис. Вот уже кошка, урча и мурлыкая, лежит на больном ее животе, греет и успокаивает. А кошка красавица, из редкой породы ванских кошек — белоснежная и с разноцветными глазами: голубым и зеленым.

— Кошку зовут Персия, но дело свое знает. Если ты считаешь, что ее имя оскорбляет твои национальные чувства, называй ее Элладой.

Таис по-прежнему не реагировала на его манипуляции, слабость оказывала ей в этом помощь. А Птолемей поддался. С чувством собственной избранности, гордый доверием государя, он отправился выполнять какое-то поручение царя, нисколько не сомневаясь в его важности и срочности. Они остались одни. Что ж, Александр, ты выбрал и подготовил поле для битвы. И эффект неожиданности произвел ты. Что дальше, великий стратег?

— Что ты такая неигривая сегодня?

— У меня нет сил играть в твои игры.

— Хорошая отговорка, умная.

Он сел на корточки перед ней, опершись на ее колени, привалившись к ним всем телом так, что ее ноги упирались в его грудь. Таис чувствовала его тепло и тяжесть, его мужскую сильную плоть. Опаловые глаза смотрели скептически-проникновенно, или, другими словами, нагло и вызывающе, в двух пядях от ее лица. Это был удар тяжелой артиллерии — «ворона». Но она решила побороться.

— Я не уйду, пока не загоню этого зверя.

— Что это? — проговорила она с невозмутимой улыбкой мраморной статуи.

— Я не уйду, сказал я себе, пока она не перестанет быть «букой» и не улыбнется мне. И вот…

— Я улыбнулась. Подумать только, — насмешливо парировала она, — опять получилось по-твоему.

— Да, какая тоска, все одно и то же. Почему ты не принимаешь мои приглашения и лишаешь меня своего общества? — спросил он по-прежнему шутливо.

— Потому что в моем обществе нет удовольствия.

— Ты теперь навсегда сделалась «букой»?

— Да, видимо, тебе придется поискать другое приятное общество.

Таис хотелось сказать «ты нашел», как о свершившемся факте, но она сдержалась и решила не падать так низко.

— Надеюсь, ты шутишь? Мур-р-р… — он помурчал вместе с кошкой. — Наш разговор напоминает мне детство. — Он интуитивно переводил разговор в другое русло. — Когда мне было лет 11, а сестре Клеопатре — 10, она тоже обижалась и так со мной разговаривала. Теперь ты напомнила мне ее еще и этими капризами.

— Я разве на нее похожа?

— Нет, абсолютно. Она похожа на меня. Просто я испытываю к тебе схожие чувства.

— Я тебе ее заменяю?

Даже отчужденный непривычный иронично-вызывающей интонацией, ее голос волновал Александра, как всегда. Он любил звук ее голоса и был рад, что снова слышит его. Ее афинское слегка шипящее «с», повышающаяся мелодика в конце фразы, то, как она вдыхала…

— Нет, ее нельзя заменить. Ты мне напоминаешь очень хорошее время — Гефестион из этого времени, и многое хорошее, лучшее во мне и в моей жизни. Когда все — впервые. Когда ты каждый день ожидаешь счастья и получаешь еще больше, чем ожидаешь. Это — святое, понимаешь, о чем я говорю?

— Как будто ты вдруг открыл глаза и увидел мир впервые. — Она поняла его.

— Да. Именно так. Первый уникальный раз, прекрасное начало всего. Клеопатра осталась там.

— Но она же есть, и вы увидитесь.

— Если это случится, то это будут другие Александр и Клеопатра. Той жизни больше нет.

— А Гефестион?

— А Гефестион есть, какой молодец, да, ему удался этот фокус. Он — чудесное исключение. — Александр улыбнулся кротко и счастливо.

— Какая она, Клеопатра?

— Умница, каким мне не быть, несмотря на то что ее пол для нее большое препятствие. Сильней меня — ибо она воюет с мамой, а это похлеще, чем с Дарием. А может, ей все легче, потому что разум преобладает в ней над чувствами. Как она спокойно отнеслась к своему замужеству! Хотя царские дети по любви не женятся.

— А как же твои родители?

— Исключение. Ну, а чем кончился этот брак по страстной любви? Любовь и власть… Любовь к власти оказалась сильнее любви. В борьбе за власть… друг над другом погибла любовь. — Александр задумался, рассеянно отвел глаза.

— Ты часто вспоминаешь дом и семью?

— Нет. Некогда думать о прошлом. Ну что, мы помирились? — вернулся он к началу разговора. — Придешь ко мне на пир?

— Я не в настроении. — Таис снова насторожилась.

— Кто тебя обидел? Мы оторвем негодяю голову, — он снова говорил в шутливом тоне, который она не могла переносить. — Не хочешь больше со мной дружить?

— Я хочу уехать…

— Куда уехать, враг вокруг, — не понял он.

— В Афины, — неожиданно для себя самой сказала Таис.

— В Афины?! — Александр изменился в лице и в полном смятении пересел на стул. — Ты шутишь?

Таис отметила, что этот вопрос он задал уже во второй раз.

— Ты не хочешь в Египет, ты не хочешь в Вавилон, в Сузы, ты хочешь в Афины? Что ты там забыла? Как можно не хотеть увидеть мир, если есть такая возможность?

— Не в том дело. Меня влекут чужие страны, но мне не хватает людей, которым я нужна, близких…

— Тая, я не верю своим ушам. Твоя дверь увешана венками в знак любви и почитания. Нет такого мужчины на свете, который бы отказался быть тебе «близким», нужным и всем, что бы ты ни выдумала!

— Есть, ты, например, — быстро вставила Таис.

— Я — не в счет… С другой стороны, что я делаю все время? Я стою на коленях и умоляю тебя прийти ко мне на ужин. И ты еще никому не нужна… Откуда у тебя эти мысли? От сидения на одном месте? Меня самого угнетает эта осада, ненавижу долгие остановки. — Он вдруг сделал Тир причиной своей досады и, так странно закончив свой монолог, на время погрузился в себя. Но потом вспылил снова:

— У меня хандра, я не в настроении, — передразнил он ее. — Что у тебя в голове, — он ткнул ее пальцами в лоб, — тебе туда надо кошку положить…

— Ты говоришь не о том, — наконец тихо сказала Таис.

— Ты выбрала не лучшее время подбрасывать мне новую тему для размышления.

— Вот потому-то я и хочу в Афины.

Александр смотрел на нее исподлобья.

— В Афины… На то время, пока я буду думать, надеюсь, останешься ждать здесь, — саркастически заметил он после долгой паузы и вдруг воскликнул: — О чем мы говорим! И как мы говорим друг с другом?!

— Да нет никаких «мы», есть я и ты, и пропасть между нами.

— О чем разговор, — опять воскликнул он и прижал руки к груди, — объясни мне на пальцах. Я ничего не понимаю… — Он взял ее руку, которой она нервно гладила безучастно мурлыкающую равнодушную кошку.

— Мы живем в разных мирах, — сказала Таис и высвободила свою руку.

Разговор принимал опасный поворот. Это уже произошло.

— Я так не думаю. Просто сейчас я занят другими делами. Ты обиделась, что я не появлялся?

— Нет, не на это… — Она пожала плечами.

— Значит, все-таки на меня? Но ты же понимаешь, за всем нужен глаз да глаз. Этим бараньим головам ничего нельзя доверить. У нас война как-никак.

— Война — это война, а я — это я.

Александр хотел рьяно возразить и уже открыл было рот, но быстро передумал и решил, что будет умнее повиниться и попытаться замять дело.

— Да, я виноват, я должен был уделить тебе время, ты права…

Таис раскусила его хитрость и усмехнулась.

— Да нет. Ты мне ничего не должен. Никто — никому — ничего — не должен.

Александр замолчал. Он, конечно, понимал, куда клонит Таис, и ему нечего было сказать. Он ограничен своей ролью и не может продолжать этот разговор, не разрушив ее рамки. Настало время выбрать, под какими знаменами ты стоишь. Их отношения, скованные условиями игры, окончательно зашли в тупик. А виноват он один. Ведь это он решил принести ее в жертву. Он — ее палач. Он хотел убрать ее, исключить из своей жизни. А когда она начала это делать сама — уходить из его жизни, — забеспокоился, задергался.

— Но ты все-таки пошутила про Афины? — спросил он с надеждой.

— Ах, как же тебе хочется все обернуть в шутку! Но живыми людьми не шутят! — Голос Таис дрогнул.

Таис поняла, что она на пределе, сейчас разрыдается, и стала прогонять Александра: «Пожалуйста, иди, иди, пожалуйста…» — и отталкивать его. Он же схватил ее за руки. Таис вскрикнула и стала испуганно вырываться. Александр поднял рукав, сдвинул браслеты, которыми она прикрывала затянувшийся шрам, и убедился в верности своей страшной догадки.

— Моя бедная девочка… моя родная девочка… — Он сжал ее в объятиях и осыпал поцелуями. — Я таки довел тебя, о, Великий Зевс…

Все те оборонительные сооружения, крепостные стены с бойницами, которые Таис возводила вокруг своей души так долго и трудно, рухнули в ту секунду, когда руки Александра обвили ее тело.

Как долго и горячо мечтала она, чтобы нашли они путь друг к другу, чтобы полюбил он ее так, как она любит его. Представляла, как прекрасно будет их соединение. Но все оказалось совсем по-другому — не было ни легкости, ни чувства освобождения, наоборот, она ощущала себя совершенно разбитой и раздавленной тяжестью пережитого. Александр тоже не производил впечатление человека, с плеч которого упала гора. Он был полон угрызениями совести и осознанием запутанности ситуации. Этот узел человеческих отношений не разрубишь так просто ударом меча.

— Я так виноват! Я тебя ужасно измучил. Все это было… неправильно. А может, так все и должно было быть. Я не знаю. Но мне очень жаль… — Он теребил и целовал ее пальцы.

— Все будет хорошо.

— Я не знаю, смогу ли я дать тебе то счастье, которое ты заслуживаешь. Видишь, какой я… жестокий, всех ломаю, подчиняю… Я и тебя могу сломать, совсем того не желая.

— Я все от тебя вынесу.

— Меня трудно любить.

— Это моя жизнь…

— Как грустно сказано…

— Настоящее всегда грустно, — ответила Таис непонятной фразой, но Александр понял. Он взял ее руку, целовал запястье.

— Когда я думаю о том, как люблю тебя, у меня сердце останавливается от боли и страха.

— Все будет хорошо, просто все очень быстро… поменялось. Мы еще не осознаем, что происходит, иначе почему бы я плакала? Я так оглушена счастьем, что у меня нет сил радоваться.

— А мне еще рано… — мрачно произнес Александр.

Он нехотя поднялся. Потом опять присел к ней, прижался головой к ее груди, тяжко вздыхал, целовал и покусывал ее руку, сам того не замечая.

— Великие боги, кто-нибудь, помогите мне! Молись за меня, пожелай мне удачи… Я вернусь… — И ушел.

И ушел!

Его долго не было. Возбуждение и волнение, владевшие Таис, достигли предела. Она вслушивалась в звуки ночи — отдаленное ржание копей, редкие окрики охранников, — каждый звук заставлял ее вздрагивать. Она то металась по своей комнате, то в изнеможении опускалась на кровать, застывая там на какое-то время. Резко пахло гиацинтами, и этот запах просто преследовал ее. Она сидела в полной тьме, пытаясь унять дрожь в теле и сильнейшее душевное волнение, успокоить в горящей голове хаос обрывочных мыслей.

«Почему не идешь ко мне ты, возлюбленный мой…»

В этот самый миг, как перед землетрясением, все звуки затихли, все предметы исчезли, время остановило свой бег, она почувствовала приближение Александра, его тепло, его свет, его притяжение — не видя и не слыша. Она увидела себя как будто со стороны — как она отрывает тело от кровати, поднимается на руках, прогибает спину, вдыхает пахнущий гиацинтами воздух, откидывает голову…

Ужас и восторг овладели ею! Ужас и восторг…

— Я заставил тебя ждать. — Александр жадно обнял ее трепещущее тело.

— Я ждала тебя всю жизнь.

— Мы все наверстаем…

С ней стало происходить что-то невероятное, жуткое и прекрасное. Мир вдруг дрогнул и поплыл, а ее тело сделалось легким, как облачко, и поднялось в воздух. Они полетели вдвоем, тесно сплетясь телами, соединясь руками, губами, и парили в небесах блаженства и любви, абсолютной, чистой, такой, какая другим и не снилась.

— Я люблю тебя безумно, я буду любить тебя всегда, я никогда не перестану любить тебя. Ты простишь меня?

— Да.

— Ты не будешь меня упрекать?

— Нет.

— И ты будешь любить меня всегда?

— Вечно.

— Ты никогда не оставишь меня?

— Нет.

Так закончилась ее жизнь рядом с ним и началась безумно счастливая, полная любви и близости, восторгов и отчаяния, веселья и печали сумасшедшая жизнь вместе с ним.

* * *

Таис проснулась раньше, чем Александр. По окаменевшим мышцам лица она поняла, что спала, улыбаясь, да и проснулась от переполнявшего душу счастья. Ей пришлось прикусить губу, чтобы не рассмеяться вслух. Она сдержалась, чтобы не разбудить его, и рассматривала его спящего, пока слезы щемящей нежности не выступили у нее на глазах. Он любит ее. Он все-таки любит, и как любит! Какое чудо! Он — чудо. И он — рядом. Он — в моей жизни.

Правы любители мудрости, рассуждающие о монадах. Таис почувствовала это по себе. Как будто раньше, в другой жизни, она уже была с Александром одним целым, а потом их разделили, и ее душа страдала, жаждала его, потому что знала, что он — ее разрубленная по-живому половинка. Она и физически почувствовала это, слившись с ним, — все сразу встало на место, и ей сделалось невообразимо хорошо.

О, как он прекрасен, божественен! Куда там Эросу, тайному возлюбленному Психеи. Сравнение не в пользу бога. Второго такого нет, и не может быть ни среди смертных, ни среди бессмертных. И пусть боги не гневаются на меня, потому что это правда. Таис целовала его своим взглядом.

Со стороны улицы — давно проснувшегося мира — послышались голоса и лай Периты. Александр тут же проснулся и сел в кровати быстрее, чем раскрыл глаза.

— О-о! Меня разыскивают с собакой, — прокомментировал он, потом голосом «как ни в чем не бывало» крикнул: — Кто меня ищет?

— Александр, это Кен. Все собрались на совет.

Александр бросил взгляд на клепсидры (водяные часы) и вытаращил глаза.

— Ждите, сейчас приду, — крикнул ему Александр недовольным ледяным тоном. И тихо, с притворным ужасом, добавил: — О, Зевс, так проспать! Как ты время отнимаешь!

Таис вскинула брови.

— И силы, — прибавил Александр, улыбаясь, — и разум…

— Только все отнимаю, ничего не даю?

Александр долго смотрел ей в глаза, потом медленно провел рукой по всему ее восхитительному телу, сверху-вниз, снизу-вверх, перецеловал все, что его особенно привлекло.

— Это долгий разговор, на целую ночь.

— Значит, мне позволяется отнять у тебя еще одну ночь?

— Позволяется, — с удовольствием кивнул Александр. — Тебе позволяется отнять у меня все, хоть жизнь саму. Как сладко и радостно умереть в твоих объятиях. Я бы хотел умереть в твоих руках. Но еще не сейчас, а когда придет время…

Он решительно тряхнул головой, быстро встал, умылся, собрался, — привычно, как у себя дома. Таис как завороженная следила за ним неверящими глазами и думала: «Это — он? А это — я? И все это правда? И я не сплю? Какое счастье, что спряталось ложное и истинное — наконец! — стало явным».

На совете Александр сидел с серьезным видом, и только Гефестион понимал, чего это ему стоило. Лишь один раз, когда Парменион напомнил Александру, что тот хотел обсудить задачу флота наварха Андромаха, Гефестион, сидевший потупившись, мельком взглянул на Александра, и их взгляды встретились. Александр никогда ничего не забывал.

— Спасибо, Парменион, — вежливо ответил Александр, вернувшись на землю, и благодарно улыбнулся старому генералу.

Закончив совещание, раздав поручения офицерам и курьерам, Александр попросил Гефестиона на минутку остаться.

Опухшие глаза Гефестиона поведали о тяжелой бессонной ночи, полной горьких раздумий и слез. А опухшие глаза Александра — о счастливой бессонной ночи, полной страсти, нежности и слез восторга.

— Спасибо тебе, Гефестион. — Царь улыбался ему до тех пор, пока лицо Гефестиона не оттаяло, а глаза не ожили. Александр придвинулся к нему, прижался лбом к его виску и шепнул на ухо: «Я не знаю, за что мне так много счастья. Молю богов, чтобы только не за твой счет. Порадуйся за меня, родной…» — он гладил рукой шею Гефестиона, потерся лицом о его затылок, поцеловал волосы. Тот закрыл глаза и задержал вздох.

— Все будет хорошо, ты останешься мною доволен, — примирительно пообещал Гефестион. А потом решительно отстранился и продолжил совсем другим тоном: — Проспать совет! Такого еще не было. Хорошо еще конницу с пехотой не спутал.

Они громко рассмеялись. Александр был рад, что Гефестион в состоянии смеяться.

— Ну?.. — Гефестион подтолкнул его в плечо.

— Она изумительна!.. В миллион раз лучше, чем я мог мечтать. Что-то невероятное. Я открыл для себя новый мир, — Александр глубоко вздохнул.

— Что ж вздыхаешь?

— Я просплю еще не одно совещание, чует мое сердце…

Гефестион смущенно улыбнулся:

— Привыкнешь.

— К тебе же не привык. — Глаза Александра смотрели серьезно. — Знаешь, что меня радует, — сменил тему Александр, — теперь у меня есть два человека, с которыми я могу быть самим собой. Так мне было тяжело притворяться перед ней. Столько сил на это уходило — сдерживаться, хитрить. Она ведь меня хорошо понимает, и я ее. И это чувствуется… во всем.

— Ты простишь меня когда-нибудь? — понуро спросил Гефестион.

— Ты ни в чем не виноват, что ты, мой родной.

— Ты не будешь меня упрекать?

— Нет.

— И ты правда не разлюбишь меня?

— Никогда…

— И не оставишь меня?

— Даже не надейся…

Александр не мог не пошутить в самый неподходящий момент. Но Гефестион привык и знал, что за этим кроется что-то большее.

— А теперь без шуток, — Александр покачал головой, — можешь себе представить, что этот же разговор был у нас с Таис — слово в слово! Ну, скажи, как это возможно? Я иначе, чем рукой провидения и волей высших сил, не могу этого объяснить.

Они сидели молча несколько минут, каждый думая о своем и в какой-то мере — об одном.

— Делом пора заняться! — наконец пришел в себя Александр, и они отправились «заниматься делом».

А дело требовало от Александра постоянного присутствия, огромных сил и времени: постройка мола протекала тяжело, и Александр возлагал большие надежды на флот, который ему теперь требовался. Перепуганные кипрские цари, опасаясь наказания за свое сотрудничество с персами, прислали Александру 120 судов, 80 судов доставили жители Библа и Сидона. Даже из Ликии и Родоса поступали корабли.

Подведя суда к городским укреплениям, Александр из метательных орудий стал обстреливать стены и разбивать их таранами. Финикийцы спешно заделывали проломы, а за линией оборонительных сооружений начали постройку еще одной стены. Пользуясь «воронами» с железными крюками, они наносили повреждения кораблям македонцев и союзников, убивали, ранили и захватывали в плен солдат. А потом казнили их на глазах у македонцев. Со стен на македонцев обрушивались тучи раскаленного песка. Каждый день приносил потери, ставил перед Александром задачи и требовал от него все новых решений и усилий.

И все же он умудрялся видеться с Таис, пусть редко и коротко, за счет отдыха, сна, еды.

Это было трудное, опасное и счастливое время, совершенно сумасшедшее и сумбурное — тирские весна и лето. Весна их любви, которая навсегда осталась весной. Ибо их любовь знала только весну. Даже их тяжелое время в Мараканде пять лет спустя оказалось не более чем ненастным днем с очищающей майской грозой. Измученный, но неугомонный, дрожащий от усталости, нетерпения и радости видеть ее — таким был Александр в те дни. Необходимость в отдыхе и еде отступали на второй план перед потребностью утолить жажду любви. Они валились на постель, иногда и мимо нее, жадно и страстно наслаждаясь друг другом и не могли насладиться вдоволь. Да еще надо было поговорить, поделиться, посмеяться. Будучи вместе, они практически не переставали смеяться — от радости понимания и любви.

На людях Александр вел себя с ней, как раньше, и требовал того же от нее. Он непременно хотел держать их любовь в тайне, ибо считал, что их отношения касаются только их двоих и не должны становиться достоянием посторонних. Как поняла Таис только сейчас, несмотря на всю свою доступность и открытость, царь был невероятно скрытным человеком. «Кто не умеет молчать, не умеет управлять», — гласила поговорка. Но у Александра имелась на то и другая причина: вся его жизнь проходила у мира на виду, это порождало в нем желание иметь что-то только для себя. Поэтому он прятал от посторонних глаз самое дорогое. Таис подчинилась его желанию.

Перемена в ее настроении не осталась незамеченной. Она не ходила, а порхала, говорила чуть ли не стихами и была прекрасна, как сама весна. Птолемей и Леонид радовались тому, что ее непонятная тоска прошла вместе с зимой. А почему так? — Да кто же поймет этих женщин! Прошла, и ладно. Что еще надо? Таис всякими небылицами держала Птолемея на расстоянии. Ей бывало стыдно за свое вранье, жалко его, но что делать? Счастливые люди эгоистичны. А она была несказанно счастлива. Да и Птолемей никогда не был избалован ею.

Однажды случился курьез, чуть не раскрывший сладкую тайну влюбленных. Поначалу они еще не владели конспирацией так виртуозно, как потом, и часто теряли бдительность. Таис осталась на ночь у Александра, и они чуть не проспали регулярное утреннее совещание в его шатре. Дежурный офицер охраны, обеспокоенный, что Александр не подает признаков жизни, хотел войти в его личные покои, но тут на счастье появился Гефестион и опередил его, догадавшись, в чем дело.

Честно сказать, когда Гефестион увидел их спящими вместе, его пронзила боль. Не потому, что он не видел Александра с женщинами, — все он видел, и не только, а потому, что увидел впервые с любимой женщиной и, насколько он знал Александра, — а он его знал! — с единственной любимой.

Потом, всмотревшись в их светящиеся гармонией и блаженным покоем лица, в нежно прильнувшие друг к другу тела, он подпал под очарование и волшебство этого таинства. Тяжело вздохнув, Гефестион с сожалением принялся тормошить Александра. Тот поднялся, ругаясь, но стоило ему обернуться к Таис, лицо его просветлело, и тон сразу изменился:

— Детка, вставай, мы проспали…

Таис открыла глаза и сладко пролепетала: «Гефестион…»

— Гефестион! — Ее глаза округлились, а руки натянули одеяло.

— Мы проспали… Я проспал, баран! Переждешь здесь, ты уже не успеешь выбраться незамеченной. Гефестион, достань мои вчерашние записи, я сейчас с дурной головы и не вспомню, что к чему.

Таис, спотыкаясь, побрела умываться.

Она слышала разговоры и дискуссии об осаде, осаде, осаде. Попутно думала, что не совсем приятно чувствовать себя воровкой, забравшейся в чужой дом. Они любят друг друга и прячутся — какое же преступление в любви? Сколько ей приходилось притворяться и скрывать свои чувства, как устала она от этого. А ведь ей хотелось быть честной и правдивой всегда, но часто ли это удавалось, если вспомнить всю ее жизнь? Возможно ли жить в несовершенном мире так, как будто он совершенен? Но раз Александр считает, что надо скрываться, значит, так надо. Стоит ли его переубеждать. Часто бывает, что самое сильное и долгое убеждение вдруг перестает убеждать само собой. Подождем.

Она огляделась по сторонам и остро обрадовалась, что проснулась в этом шатре, в кругу вещей, сопровождающих его на жизненном пути. И вот она тоже — часть его жизни. Мечтательно улыбаясь, Таис крутила кудрявой головой и рассматривала новыми глазами окружавшие ее вещи. На гобелене развешано его оружие. Если он чистил его сам, всем становилось ясно, что он не в духе, и лучше не попадаться ему под горячую руку. Так же, как если Таис принималась за ткачество, всем становилось понятно, что ее дела плохи, что от нелюбви к себе она уподобляется Арахне, ткачихе, превращенной Афиной за гордыню в паучиху.

Она приблизилась к огромному щиту Александра. По преданию, это щит самого Ахилла, выполненный Гефестом и увековеченный в стихах Гомера, которые знал каждый эллинский школьник:

Александр взял этот щит в Троянском храме, а взамен оставил свой. Да, от скромности он не умрет, но он вполне имеет право гордиться собой, кто же еще, если не он?! Таис обожала его самоуверенность. Она обожала его достоинства и его недостатки. Хотя, какие у него недостатки? И что такое недостатки? У других его недостатки сошли бы за великие достоинства. Ибо все в нем было значительно, необыденно. Таис не видела в нем недостатков. Слышала от других, что он слишком горд и вспыльчив. Да, он скор на все: на понимание, решение и реакцию, что не всегда хорошо. Но и сам Зевс чуть что — за гром и молнию — скор на расправу. И величайший герой, эталон мужа Ахилл отличался этим, сам Гомер прославил в веках его гневливость. Другой предок Александра — Геракл — тоже был горд и мстителен: убил гостя, нарушив святой закон гостеприимства. Так грешил, что смог очиститься только в пламени собственного погребального костра. С рассказами о них, в почтении к ним Александр вырос.

Что еще? Честолюбив, властолюбив? Славы жаждет? — Любой человек хочет быть скорее хозяином жизни, чем униженным рабом. И желание, чтобы твое имя осталось жить после смерти, вполне понятно. О малом и жалком легенды не слагают. Какой царь не стремится возвысить и обогатить свой народ, расширить свое царство, умножить его могущество, вершить справедливость, остаться в доброй памяти потомков? Разве что никуда не годный… Да, у Александра власть, но она же и ответственность, тяжкий труд. Его многим одарили боги, но любой дар — всегда и бремя. С этими мыслями Таис протянула руки, желая снять щит со стены и рассмотреть его поближе. Но он оказался таким тяжелым, что Таис еле удержала его и произвела шум. Сердце ушло в пятки.

— Это, видно, кошка, — услышала она объяснение Гефестиона из соседнего помещения и чуть не прыснула, одной рукой зажимая рот, а другой удерживая злополучный щит.

Вошел Александр, показал ей кулак, но ее вид так насмешил его, что он не сдержал улыбки и шепнул: «Брысь». Остаток совещания Таис провела в муках борьбы со смехом и с желанием для пущей убедительности помяукать. Наконец Александр распустил людей, и они нахохотались вдвоем, казалось, на жизнь вперед.

Кошкой иногда называл ее Александр за ее мягкость, ласковость, самостоятельность и несомненное внешнее сходство, а также в память об этом происшествии. А Таис действительно походила на кошку: разрезом глаз, скулами, треугольным лицом. А так как Александра было принято сравнивать с огненнооким львом, это в глазах Таис сближало их как членов одной звериной семьи. Его сравнивали, конечно, за храбрость, силу, царское достоинство, но и чисто внешне было в нем что-то от льва — в основном благодаря русым кудрям.

Наступило лето 332 года. Мол был готов, и в результате долгой и серьезной работы условия для решающего штурма Тира созрели. Специальные суда расчистили фарватер под стенами крепости. Корабли Александра успешно прорывали заграждения в обеих гаванях города.

Александр уже повел флот к мощному штурму, и город был бы наверняка взят, если бы не помешало странное событие — появление у мола морского чудовища, напугавшего всех. Обе стороны попытались истолковать это происшествие как омен в свою пользу. И хотя македонцам удалось разрушить часть городской стены и они попытались проникнуть в город, их атака была отбита. Александр подосадовал, но не долго. «Значит, чудовище было на стороне тирян», — без особых эмоций подытожил он.

Через несколько дней начался новый штурм. Александру удалось осуществить весьма дерзкий и технически сложный замысел разрушить городские стены с помощью машин, стоявших на кораблях. На специальных плотах подвозили тараны, осадные башни в 50 метров высотой и снаряды для катапульт с вращающимися пружинами и гигантских арбалетов, метавших пучки стрел на расстояние 400 метров. Связанные вместе два грузовых корабля подходили к стене и пробивали стоящими на них таранами бреши или бурили их специальными огромными дрелями. Потом они освобождали место кораблям с абордажными мостами, по которым штурмовые подразделения проникали в проломы. Обстреливая стены со всех сторон, македонцы одновременно стремились прорваться к гаваням.

Наконец под ударами орудий стена Тира рухнула, воины Александра захватили башни и через проломы ворвались в город. Сам Александр сражался на осадной башне и, рискуя жизнью, первым вскочил на стену. Первый во всем! Ну, как же еще! В гаванях никто не решился оказать сопротивление, когда македонский флот вошел в них. А в городе шли ожесточенные уличные бои. После стольких месяцев сопротивления тиряне не рассчитывали на милость победителя. Александр дал волю ярости по отношению к упрямому противнику, так потрепавшему его армию, он понимал, что ему не удастся удержать своих людей. Штурм завершился кровавой бойней. Пало около 6 тысяч защитников, 13 тысяч жителей были проданы в рабство, но город не был уничтожен.

Александр заселил его окрестными финикийцами, и вскоре Тир оправился от потрясения, хотя своего прежнего положения хозяина средиземноморской торговли больше не вернул. Им стал новый город — Александрия Египетская, — которого еще не существовало на земле. (А только в мечтах Александра, не знавших границ.) Александру, единственному за всю 300-летнюю историю Тира, удалось взять город, и он считал, что ему как полководцу есть чем гордиться.

С задержкой на семь месяцев он принес жертвы Гераклу Мелькарту, устроил в его честь торжественную процессию, гимнасические состязания и бег с факелами, а себе и армии позволил заслуженный отдых на несколько дней после долгих и изнурительных ратных трудов.

Когда жизнь в лице Александра повернулась к Таис лицом и над ней засияло солнце, ей казалось, что все на свете теперь только для нее — избранницы судьбы. Она счастлива и любима, о чем можно еще мечтать? Она долго ждала и терпеливо надеялась, и вот ей воздалось. Все стало другим: солнце — ярче, деревья — зеленее, воздух — свежее, люди — добрее. Ей даже казалось, что она понимает, о чем поют птицы, и слышит, как распускаются цветы. И Таис от души благодарила богов за свое счастье, особенно Афродиту, по-финикийски — Астарту, в храме которой они иногда встречались с Александром.

Очищенная и одетая в белый пеплос, как и полагалось для общения с богами, с колотящимся сердцем и затуманенным взором Таис прибежала в старый храм Астарты. Александр сидел в его прохладе, облокотясь на колени и свесив голову, серьезный и задумчивый по двум причинам: от воспоминания, какой несчастной он видел Таис здесь когда-то, и от того, что был в храме, в особой атмосфере присутствия лунного божества.

Таис тихо остановилась перед ним — появилась, как богиня, ниоткуда. Александр повел глазами, а потом руками по ее стройным ногам и бедрам, обнял ее, прижался головой к животу. Таис закрыла глаза на земной цветущий мир в предвкушении увидеть другой — дивный мир любви, известный ей одной. И мир затих и задержал дыхание; слышался лишь шелест молодой листвы под легким дуновением ветра и их собственное взволнованное дыхание…

Они прославили богиню любви своей любовью, принесли ей лучший из возможных даров, вознесли чистейшую и восторженнейшую молитву, отблагодарили за прекраснейшее из доступных человеку чувств…

— Ее так не любили за всю ее бессмертную жизнь, как я люблю тебя, — Александр кивнул в сторону изображения Астарты.

— Я чувствую себя жрицей, исполняющей свой священный долг по отношению к богине.

— Ты не жрица, детка. Ты — богиня и есть. И любить — не твой долг, а твоя суть, твоя природа. — Он поцеловал ее мокрые ресницы и тихонько гладил пальцем ее подбородок, потом совсем не в тон прибавил: — Тебе надо как следует поправиться, иначе я тебя переломлю когда-нибудь ненароком.

Он действительно в пылу чувств и страсти забывал себя и свою силу и сжимал ее так крепко, что у нее останавливалось дыхание. Он вел себя в любви так же властно, смело и непредсказуемо, как и во всем остальном. Но как это было божественно!

Как-то раз Александр взял Таис с собой на ужин в отличившийся при осаде таксис педзетайров[16]. Александр старался поддерживать тесные отношения со своими солдатами, любил их, и они обожали своего дерзкого, удалого, веселого царя.

Сидя за большим костром, ожидая, когда на вертеле зажарится дичь, Александр — свой парень — расспрашивал солдат, как они сражались, хвалил храбрых, интересовался их повседневными заботами и желаниями, шутил с ними, как с равными. Люди ценили его демократический тон. Да и чисто внешне он мало отличался от них: одевался скромно в македонское платье — македонцы носили хитон выше колеи круглый год — занимался с ними в одной палестре, ел из одного котла. Таис поразило, что он знал почти всех по имени и помнил, кто в каком бою отличился или выделился чем-то примечательным. Людей это очень подкупало. Вот и сейчас Таис слушала, прикусив язык, как Александр восхищался пожилым лохагом Демадом и убитым им некогда оленем.

— Сегодняшняя охота была ерундовой, — делился Александр.

— Да, распугали зверье! — поддержали его бывалые.

— Одна паршивая косуля за все утро. Это не то, что твой олень, Демад.

— Да, олень был что надо! — согласился польщенный Демад.

— Олень знатный, я на своем веку такого вряд ли встречу, — кивнул царь.

— Да, уж твоя правда, царь. — У Демада от умиления и гордости чуть не выступали слезы.

— Не олень, а конь, не правда ли, Агеселай, ты ведь был при этом.

— Что правда, то правда, небывалой величины был олень, — подтвердил тот, — такого в жизни не забудешь.

Таис слушала и удивлялась, о чем и как могут разговаривать друг с другом мужчины. А еще обвиняют женщин в болтливости. Она покусывала кулачок и лукаво улыбалась.

Уже в темноте они шли назад; пахло сырой травой, ухали ночные птицы, бестолково носились летучие мыши. Солдаты выносили матрасы и располагались на ночлег перед палатками, чтобы продышаться после жаркого дня. Таис взглянула на небо и ахнула:

— Какие звезды! Наш мир — мешок, черный, душный, тесный, а лучи звезд — это свет космоса, он проникает вовнутрь и несет возвышенный покой.

— Дай руку, Фалес, а то свалишься в овраг, как он — в колодец, засмотревшись на звезды.

— Упал в колодец, засмотревшись на звезды!.. Какой счастливый человек!

Александр задохнулся радостью от ее ответа. А Таис, сжимая его руку, заметила, в свою очередь:

— А ты — редкая рыба. Ты можешь плавать как в пресной, так и в соленой воде!

— Да, я умею находить общий язык со всеми. Я люблю моих людей. Я вырос в лагере, у них на глазах, и у них всему учился. И именно поэтому я не могу поступать, как Дарий — класть людей сотнями и тысячами. Как будто это не живые люди, а материал для строительства оборонительного заслона. Я несу за них ответственность, и поэтому армия должна быть так хорошо вооружена, обучена и вышколена, чтобы победы доставались с наименьшими потерями.

— Ну, и так уж был на самом деле хорош злополучный олень Демада?

— О! Король-олень. Огромный, как троянский конь. Олень — мечта.

Таис расхохоталась до слез.

— Ну, что ты смеешься?

Таис схватилась за живот.

— Ненормальная…

Смех привлек внимание, и из-за кустов вышел дозорный, — они подошли к посту.

— Это я, Александр, — сказал Александр.

— Это всяк может сказать, пароль! — пригрозил часовой с сильным фракийским акцентом.

— Кентавр Херон.

— О! Царь, извини, не узнал в темноте, — совсем другим тоном проговорил фракиец. Представители этого дикого племени стояли особняком в армии Александра. Царь был «синеок и рус», как они, владел их диковинным языком, как своим, да еще и пил с ними на равных. Поэтому они, видимо, и признавали его за своего и слушались по большому счету только его. — Прикажешь дать тебе сопровождающего?

— Нет, дай лучше еще один факел. Сюда никого не пускать.

Таис взвизгнула от радости. Они шли к морю! Давно обещанное ночное купание!

Она взвизгнула еще не раз, пока они дошли. Вода была изумительно ласковой и теплой. А какие звезды — огромные, как тот олень! Они отплыли далеко от берега, пока воткнутые в песок как ориентиры факелы не превратились в маленькие огоньки. Вода успокаивала и бодрила одновременно. Хотелось плыть в черноту и таинственность ночного моря бесконечно. Рядом с Александром ничего не было страшно.

Утомленные и счастливые, они добрались до берега и любили друг друга в теплой воде. И потому, что это было так хорошо, они продолжили свои прекрасные занятия на берегу, где развели костер из огромной коряги. А потом долго лежали в его тепле и свете — разговаривали, наблюдая причудливый танец огня, слушая плеск воды, провожая глазами летящие в вечность черного неба искры.

— Я отнял у нас полтора года счастья, — вздохнул Александр.

— Ну, что ты, мы же наверстываем потихоньку. И потом, мы успели за это время хорошо узнать друг друга, — бодро возразила она.

— О, Таис… Мы могли бы узнать друг друга еще лучше! Ну, да ты права. Во всем, видимо, есть свой смысл. «Любовь растет от ожиданья долгого и скоро гаснет, быстро получив свое…» Вот она и выросла так, что душу разрывает. Но что несчастливо началось, счастливо кончается.

Она уснула в его руках и проснулась на рассвете в его руках. А проснувшись, укусила себя за руку, чтобы убедиться в том, что это не сон. Солнце — золотая колесница Гелиоса, «который все видит, все слышит, все знает», — поднялось и осветило спящий девственный мир. Свежий, звенящий от чистоты воздух медленно наполнялся звуками жизни. Птицы, проснувшись раньше всех, пересвистывались, желая друг другу хорошего дня. Деревья стояли еще сонные, зеркальная гладь моря была спокойной, а вода чистой и прозрачной. Каждая ракушка, сонные рыбки и поросшие водорослями камни просматривались, как на ладони.

Таис показалось, что они с Александром — первые и единственные люди на Земле. Да и сама Земля создана из хаоса только для того, чтобы приютить их — первых и единственных. Нет, она не сравнивала себя с легендарными Девкалионом и Пиррой — единственными людьми первого поколения, пережившими потоп. После того как люди получили в дар огонь от Прометея и уверовали в собственные силы, они перестали почитать богов. За гордыню боги наказали людей, наслав на них всемирный потоп. Уцелели только эти двое. Но и они были сломлены карой и чувствовали себя потерянными на опустевшей Земле. Им непременно хотелось создать новое поколение людей. А Таис была бы рада, если бы на Земле не существовало никого, кроме нее и Александра. Если бы ей не надо было ни с кем делить Александра! Какая сладкая мечта…

— Какой рассвет! Скажи, здесь уже всегда было так красиво, или это потому, что я с тобой?

— Это потому, что мы вместе, потому, что ты ко мне пришел, возлюбленный мой…

Александр улыбался ей в ответ, и его счастливые глаза были цвета моря.

…Они шли, обнявшись, в гору по остывшей тропинке, усыпанной хвоей. В роще еще царила прохлада, на траве обильно лежала роса, и ее капельки поблескивали на паутине, траве, цветах.

— Что ты сейчас будешь делать?

— Принесу жертвы богам, помолюсь, поблагодарю их за поддержку, за мою жизнь, за тебя…

— Разве они познакомили нас? Благодари Птолемея, это его заслуга.

Александр загадочно улыбнулся, но ничего не сказал.

— А потом что?

— У меня дел… хватает. Я вчера только одним глазом просмотрел донесения и отчеты от Антигона из Малой Азии. Флот мой отбил почти все острова Архипелага, Тенедос, Хиос. Милет снова наш. Все уладилось как надо, я рад. Надо поблагодарить богов, Антигона, наградить кого надо. Все текущие дела — поставить точку и перевернуть страницу. А потом Газа. Это самый большой город в Палестине, и он преграждает мне путь в Египет. Его правитель Батис набрал арабов-наемников, запасся продовольствием, приготовился к долгой осаде и думает, что он ее выдержит, — тут Александр не удержался, чтобы не усмехнуться. — Ну-ну… Значит, будем осаждать. Вот ты и вернула меня к действительности…

— А я для тебя не действительность?

— Это я о суровой действительности. А ты… — Он развел руками и улыбнулся ей так, как умел улыбаться он один.

— А небо такое голубое! — сказала Таис игриво от смущения.

— Иди через эти ворота, до вечера! — Он подтолкнул ее. А сам резко повернулся и пошел через южный пост.

— Какое небо голубое, какой хороший будет день!.. — повторяла Таис нараспев.

На удивленный оклик часовых она, смеясь, на разные лады произнесла: «Кентавр Хирон, Кентавр Хирон, Кентавр Хирон!» Взмахнула своим химатионом, как крыльями, и, кружась под аккомпанемент своего счастливого смеха, пропорхнула мимо изумленных, долго улыбавшихся ей во след часовых…

Конец лета принес Таис еще один подарок — Геро. Она снова, как год назад, приехала вместе с афинским посольством во главе с Фокионом. На этот раз афинский политик добился своего.

— Как же откажешь, когда ты такое подкрепление привел, — сказал Александр, указывая глазами на подруг-красавиц.

Геро в первый же момент, как увидела Таис, поняла все. Она вопросительно вскинула брови, а Таис кивнула ей в ответ, на что Геро сокрушенно покачала головой, а Таис закрыла глаза от удовольствия. Они рассмеялись и бросились друг другу в объятия, Человек посторонний ничего бы не понял из их киваний на все лады, а они поняли без слов.

— Твое счастье написано у тебя на лице, — воскликнула Геро. — Ты изумительно похорошела! Хотя, куда уж больше!

Таис блаженно вздохнула.

— Ну, рассказывай!

Таис снова только вздохнула, открыла рот, как рыба, беспомощно подняла руки:

— Слова бессильны и пусты… — сказала она, сокрушенно улыбаясь.

— Я так рада за тебя! Уж кто, если не ты, заслуживает счастья. Пусть боги и слепые старухи мойры, что прядут нить твоей жизни, будут добры и независтливы к тебе.

Глава 5

«Мы так близки…». Газа.

Осень 332 г. до н. э.

Александр разбил лагерь на том месте, где стена палестинской Газы показалась ему наиболее доступной, и велел собирать машины. Инженеры считали, что из-за высоты вала стену приступом взять не удастся. А Александр считал, что именно поэтому ее и надо взять — по причине невозможности это сделать. Ему правились трудновыполнимые задачи. Он решил насыпать свой вал, равный по высоте городскому, по нему подводить машины и одновременно рыть подкопы под стены крепости. Александр был в своей стихии; полный идей, жажды деятельности и желания сделать невозможное возможным. Другими словами, Таис не видела его целую декаду, и когда он, наконец, появился в ее палатке, бросилась к нему на шею, залилась слезами и осыпала его поцелуями и упреками к его и своему великому удивлению.

— Я так соскучилась! А ты меня забыл!

— Ты же с Геро! Я посчитал, что у тебя есть приятное общество.

— Какое общество может мне заменить тебя?! Почему ты не дал о себе знать?

— Но ты же знаешь, где я и чем занят. Или ты думала, я шляюсь по кабакам и бабам? — Он рассмеялся.

Она в ответ еще сильнее расплакалась.

— Таис, детка, давай ты не будешь меня ругать, — сказал он примирительно, — давай мы вдвоем возьмем тебя в руки.

Таис силилась улыбнуться в ответ. Но у нее только дрожал подбородок и натянулся от плача нос. Александр не выдержал ее несчастного вида.

— О, Таис, детка моя родная! — Он обнял ее и качал как ребенка.

Она же вцепилась в него мертвой хваткой. Его мягкие волнистые волосы пахли солнцем.

— Ты меня, пожалуйста, не пугай.

— Ты забыл меня, — повторила она тихо.

— Если я занят, то и моя голова занята. Но это не значит, что я тебя забыл, — Александр говорил нежно-настойчивым тоном, стараясь убедить ее и себя.

Ибо она была права. Он действительно не думал о ней, думая о других вещах. Ведь не думать и забыть — это все-таки одно и то же.

Царь был счастлив своими заботами. Ему нравилось то, что он делал, — он увлекался этим. О ней же он вспоминал только, когда его усталая, но довольная днем голова касалась подушки, чтоб в тот же миг уснуть и не думать ни о чем.

— Хорошо. — Он отнял ее голову от своего плеча, сжал руками и смотрел ей в глаза. — Что ты хочешь? Что мне надо сделать, чтоб ты была довольна?

— Ты со мной не гуля-я-ешь никогда… — И новые слезы подступили к ее глазам.

Александр очень удивился такой претензии.

— Но здесь же негде. Камни противные да песок вокруг; голь, пыль, ни деревца, ни рощицы… Но если хочешь, хоть сейчас: по темноте, по скорпионам и змеям. — Александр не удержался, чтоб не пошутить.

Но вопреки его опасениям, нового приступа рыданий не последовало, наоборот, Таис рассмеялась. Александр не очень ломал себе голову над тем, что иной раз Таис непросто понять, и ее настроения не подчиняются известной ему логике Аристотеля. Его это не раздражало и не сбивало с толку — он это любил.

— Ну, так-то лучше, — облегченно улыбнулся он, — смеяться тебе идет больше, чем плакать.

— Да, ты прав, да и не с чего! Я просто соскучилась очень.

— И я соскучился, — сказал Александр простодушно и совершенно искренне.

Таис погладила его грудь и плечи. У нее не хватало рук, чтобы обнять его, и это приводило ее в восторг. Она обожала его тяжелое, сильное тело. Вот и сейчас она перебралась к нему на колени и пыталась обнять его так крепко, как это делал он, и при этом нашептывала:

— Пообещай мне, что не будешь оставлять меня одну больше пяти дней.

— Десяти, — начал торговаться Александр.

— Шести…

— Девяти…

— Семи…

— Десяти… По рукам, Таис? — спросил Александр между поцелуями.

— Да… — Таис, увлеченная ласками, не заметила, что сбилась с торга.

— Отлично, значит, десяти. — Он хитро улыбнулся и убрал ее волосы за ухо, которое целовал.

— Ты пользуешься моей слабостью. Это нечестно. За это останешься у меня на всю ночь.

— По рукам, — тут же согласился Александр.

— А завтра утром пойдешь со мной гулять по пескам.

— По рукам… Но где твои руки, детка, это тоже нечестная игра.

— О, Афина, я не видела тебя сто лет!

— Сейчас я понимаю, как это было глупо с моей стороны. — Александр бережно понес свою драгоценность на «острова блаженных», туда, где они вдвоем чувствовали себя блаженно.

Вообще-то так называли мифические острова, куда после смерти попадали избранные праведники и герои, своей достойной жизнью избежавшие безрадостного существования в царстве мрачного Аида. Жизнь там была прекрасной, светлой и вечной. Фукидид утверждал, что они расположены где-то на Понте Эвксинском (Черное море). Их же острова не имели постоянного места. Ими могла быть удобная кровать Таис или менее удобная — Александра, любое помещение или намек на него, леса, луга, море, озера и их берега. Даже сталактитовая пещера и водопад имели место в их любовной жизни.

Само же выражение они впервые употребили на одном из редких симпосионов в тирскую весну. Темой симпосиона был Ахилл. Ее предложил Неарх, бывший в тот раз симпосиархом — устроителем и ведущим. Разговор зашел о том, что после смерти герой был воскрешен на островах блаженных, где его женой стала то ли Медея, то ли Елена, то ли Ифигения, здесь единства в легендах не было.

— Нелюбимая тобой Медея стала-таки женой твоего любимого Ахилла, — обратилась Таис к царю.

— Нашла свое счастье, — усмехнулся он.

— Но путем каких страданий!

— Катарсис — очищение через страдание и страх! — развел руками Александр. — Может, счастье и состоит в борьбе, в страданиях за него. Не выстрадаешь — не оценишь!

— Я не согласна, — возразила Таис и все обернулись к ней. — Вспомните Гомера:

«Что же у нас, кратковечных людей, называется счастьем? — Жизнь без невзгод, услады без боли и смерть без страданий».

— Каждый говорит о себе… — заметил Александр.

— А что бы было твоим счастьем, Неарх? — спросила Таис.

— «Жизнь без невзгод, услады без боли и смерть без страданий», — рассмеялся Неарх. — Но вернемся к Медее, значит, она нашла счастье с Ахиллом? А он?

— Ну, конечно, он был счастлив, только стяжая воинскую славу, — иронично ответила Таис.

— А когда он вообще был счастлив? — очень к месту спросил Клит.

— Когда любил Патрокла, — уверенно ответил Неарх.

— Значит, счастье — в любви, — тут же нашлась Таис. — Но кому же мы отдадим предпочтение в качестве жены Ахилла? Все они с далеко небезупречным прошлым. Медею не любишь ты, — Таис кивнула Александру, — а Елену — я.

— Почему? Может, Елена тоже была жертвой, как и Медея, — возразил Александр.

— Несомненно. Жертвой обмана, обстоятельств, своей красоты, мужского вожделения. Еще вопрос, так ли мечтал Менелай вернуть себе стареющую жену или грекам просто хотелось разграбить богатую Трою, и Елена оказалась удобным поводом для войны, а не ее причиной?

Таис говорила в шутку. Но все же осторожный Птолемей следил за реакцией Александра. Тот только улыбнулся:

— Ну не любишь же ты нашего брата, воина-героя.

— Значит, лучший вариант — Ифигения? — подытожил Неарх. — Она и моложе и с чистым прошлым…

— Хотя и ей пришлось страху натерпеться: то ее принес в жертву родной отец, то она чуть не принесла на алтарь Артемиды собственного брата, — заметил Гефестион.

— Но уж больно она положительная, правильная, — опять на редкость к месту, к общему смеху заключил Черный Клит. — Женщин любят за их недостатки.

Таис же, когда не слышал никто, нашептывала на ушко Александру: «Видишь, мой дорогой, тебе повезло в жизни больше, чем твоему прародителю Ахиллу: Патрокл твой жив, никакому Агамемнону ты не должен подчиняться, любимую пленницу Бресеиду у тебя не отнимают, над тобой не довлеет страшное пророчество о смерти в молодом возрасте. И я есть у тебя уже сейчас, в этом мире, и наши острова блаженных здесь, с нами. И я лучше „их“ всех, ибо сочетаю в себе ум Медеи, красоту Елены и чистоту Ифигении».

Александр покачал головой в знак того, что у него нет слов, а Таис продолжила уже серьезно: «А ты лучше всех Ахиллов, ты лучше всех, вместе взятых, бывших и будущих, смертных и бессмертных…»

…Царь и царица блаженно спали на их сегодняшнем острове блаженных в тепле постели Таис, которая непременно под утро перенимала запах фиалок. Для Таис это был запах жизни, все Александрово доминировало в ее мире.

«…Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос», взошла утренняя заря.

Когда-то Афродита, в отместку за связь Эос со своим мужем Аресом, весьма своеобразно покарала богиню зари. Она вселила во владычицу жемчужных высей ненасытную утреннюю страсть, которая распространялась на всех влюбленных. Не избежал этой прекрасной участи, в которой как-то трудно увидеть наказание, и Александр. Он действительно просыпался на рассвете от желания любви. Еще наполовину во власти сна, полный вялой томной неги, он любил такую же сонную, нежную и теплую Таис. Так и не выходя из особого мира «сна-яви», в котором прекрасные сны переплетались с такой же прекрасной явью, она засыпала опять. Александр же, весьма довольный началом дня, отправлялся по своим многочисленным делам, по пути не забывая проверить посты. Солдаты ворчали на его привередливость, а в душе уважали — ишь, не ленится сам выполнять работу младших командиров.

Сегодня после некоторой борьбы с собой, Александр на рассвете все же разбудил Таис.

Миновав спящий, забитый палатками оазис и унылую каменистую равнину, они ускакали далеко от лагеря — к началу пустыни, туда, где угадывалась неповторимая красота, тайна и одиночество песков. Им не терпелось прикоснуться к ним. Ночью прошел дождь и прибил белый песок дюн, закрепив сотворенный ветром филигранный причудливый рисунок. Восходящее солнце расцветило эти узоры тончайшими оттенками серо-желтого. Зрелище необыкновенное.

— Кто бы мог подумать, что сочетание таких малоинтересных цветов, как серый и желтый, может быть таким красивым. А свет какой, как будто сумерки, а не рассвет! И дождь в пустыне — подумать только! Это изумительно, и это потому, что ты со мной, любимый. Какой удивительный мир открылся мне благодаря тебе. Как я рада, что мы видим его вместе.

— Благодаря мне потому, что мы здесь?

— Да. И потому, что у меня раскрылись глаза. Я родилась, стала жить, я наполнилась силами, о которых не подозревала… Я люблю пустыню… — Таис опустила глаза.

— Я тоже иногда задаюсь вопросом, почему меня так тянет в Египет, манит пустыня, почему я это люблю, еще не зная? А ты спала так хорошо, не хотелось будить.

— Хорошо, что разбудил. Как бы я пропустила такой восход! Мне хорошо с тобой. У тебя такое покойное лицо, в жизни не подумаешь, что ты спал три часа. Мне кажется, я умирая, буду вспоминать тебя сейчас: серое небо на краю Сирии, песочные узоры на дюнах, это игру теней и света, твое лицо… У меня так много картин в памяти, которые я буду вспоминать перед смертью, что я и не умру никогда, вспоминая и вспоминая… — Она нежно улыбнулась и взяла руки Александра в свои. — Ты мне так близок…

— С чего начнутся твои воспоминания?

— С самого начала! Когда я тебя увидела, меня пронзила не стрела Эроса, а мощнейшая молния, равная по силе той, что рассоединила землю и небо, Гею и Урана. И этот огонь во мне… «не потухнет и не угаснет», — прибавила она детскую шутку, стесняясь своей патетики.

— А что ты думала тогда?

— С каким-то спокойствием обреченности я сказала себе: «Ах, вот это, значит, ОН. Значит, он — это он!» — она улыбнулась и прибавила от смущения: — Любишь о себе слушать?

— Теперь и в моем списке «воспоминаний перед смертью» прибавилось: «Он — это он».

Они долго глядели друг другу в душу. «Мы так близки». Серое небо, мокрая пустыня и бесконечная нежность в глазах, белый диск солнца за плотными облаками, затихший мир, два смертных существа — мужчина и женщина, любовь и вечный мир.

* * *

«То, что меня раньше так мучило, сейчас переполняет блаженством. Я чувствую себя самым состоявшимся человеком на земле. Мои силы и возможности безграничны, я не знаю страха и преград ни в чем. Я чувствую себя равной богам, я счастлива счастьем неземного размаха. Как будто мне открыты все тайны мира!» Геро долго раздумывала над этими словами Таис, и собственная жизнь показалась ей скучной и серой, а сама она — скучной и серой. Малоутешительный вывод и вредный. Геро, конечно, постарается, не принижая жизни Таис, найти и в своем существовании нечто, достойное гордости. Но пока что, в эту самую минуту, эта задача казалась ей не из легких. Ладно, не будем паниковать, надо просто отложить решение на потом. Жизнь всегда подскажет совет, не к чему горячиться, это не ее стихия.

А за Таис Геро радовалась безмерно. Она ведь так намучилась! Да еще неизвестно, как сложатся их отношения — никто не знает своей судьбы. А жизнь может быть беспощадной, причем ни за что… Конечно, Александр отличается от других мужчин, как орел от воробьев. Геро это уяснила с одного взгляда или… нюха? Это только кажется, что он — как все, один из всех, похож на всех, да только на него-то как раз никто и не похож.

Геро бросились в глаза его подкупающая дерзость, обаяние удали, которая делает симпатичным даже отпетого разбойника. Он, несомненно, достойнейший человек, но одним добрым сердцем не добьешься в жизни того, чего добился он, и одной лаской не подчинишь людей своей воле. Для властвования необходима тонкая смесь любви и страха. Богов ведь тоже не столько любят, сколько боятся. Таис видит его своими глазами, может, видит недоступное остальным, такие глубины, которых он сам в себе не подозревает. Но она и не представляет, что царь может быть не таким, каков он с ней. Милостивые боги, пусть она никогда не окажется разочарована своим сказочным принцем — македонским царем. Жизнь бьет и корежит даже таких сильных людей, как он. Пусть они будут счастливы! Таис просто излучает нежность и сердечность, видимо, это и есть любовь.

Неужели есть на свете любовь? Раз в миллион лет… И это как раз тот самый раз! Геро вытерла слезы, удивляясь себе.

Таис писала ей, что жизнь рядом с Александром подчинена совсем другому ритму. Теперь, окончательно переехав из Афин в македонский лагерь, Геро на своей шкуре убедилась в ее правоте. О скуке афинского существования, а Афины с уходом греков на восток действительно напоминали заштатный город, Геро быстренько забыла. Тут за день происходило столько, сколько в Афинах — за месяц. Даже если они оставались в лагере, приходилось иметь дело со столькими разными людьми, что впечатлений за день хватало, чтобы ночью упасть в постель и забыть, как тебя зовут. А если оказывались на марше, то изматывала дорога, чаще всего пешком или на тряской повозке.

Ведь одно дело бодрящая получасовая верховая прогулка, а совсем другое — провести в седле целый день, одно — удовольствие немного побродить по окрестностям, другое — в любую погоду, по любому бездорожью, в удушающей пыли, в грязи, в жаре или холоде проделать заданный отрезок пути.

Разница между наслаждением и мукой зависит от дозы и степени необходимости.

После особенно напряженных переходов уставали так, что, не раздеваясь, падали на подстилку и засыпали без ужина, зная, что с первыми лучами солнца надо будет снова отправляться в путь. А если выдавалась более длительная остановка, то наверстывали недостаток сна отсыпанием до следующего вечера. Утомляли непрекращающиеся бытовые заботы — погрузить и разгрузить свой скарб, обеспечить едой и водой животных, приготовить ужин, постирать, помыться, если возможно, устроить ночлег, узнать планы на следующий день, принять гостей. А без этого почти не обходилось: мужчины быстро раскусили, что Таис всегда обогреет, накормит и обласкает любого страждущего, и охотно ходили к ней в гости. Она с таким пониманием, уважением и нежностью относилась к людям, что им не оставалось ничего другого, как отвечать ей тем же.

Сейчас, осенью 332-го, они находились в Палестинской Сирии, в лагере, разбитом в окрестностях осажденной Газы, на подступах к пустыне, в 20 стадиях от моря, по которому прибывало продовольствие, вода, фураж и, самое главное, — осадные машины из Тира. Каждый день войскам и обозу требовалось 265 тысяч литров воды и 220 тонн зерна и фуража. 880 тонн запасов продовольствия, привезенные с собой, быстро истощались. Скудная засушливая местность вокруг Газы не могла даже частично прокормить армию, поэтому приходилось доставлять провиант издалека[17]. И проторчать им в этой глуши пришлось долго. Пока технику дотащили по песчаному бездорожью с побережья, собрали и втянули на готовую 50-метровую рампу, пока саперы делали подкопы, пока тараны под дождем стрел долбили стены, пока камни из катапульт помогали им сокрушить их, прошло два месяца. Защитники сопротивлялись мужественно и отбили три попытки штурма.

Как-то утром в лагере, разбитом подальше от места боевых действий вокруг пыльного оазиса, Таис столкнулась с Леонидом, возвращавшимся с ночного дежурства. Он смутился и отвел глаза. В последние месяцы он перестал приходить к Таис запросто, и виделись они редко и только на людях. Задушевность их разговоров ушла в невозвратное прошлое, Леонид избегал встреч, и Таис это устраивало. Сейчас же, столкнувшись чуть ли не лбами, невозможно было разойтись как ни в чем не бывало. Хотя Таис была менее смущена — все ее существо занимало счастье, для других чувств оставалось мало места, — но достаточно для того, чтобы начать разговор с самой неподходящей фразы:

— Ах, Леонид, что ты не заходишь?

Так как лицемерия она не переносила, то сама рассмеялась своей глупости.

— Как дела, Леонид? — И решительно, улыбаясь, посмотрела ему в глаза.

Ее персиковая кожа еще не потеряла летнего загара. Пухлый, изогнутый луком рот был красным — то ли съеденные крабы, то ли Александр был тому виной, и улыбался, обнажая блестящие зубы. Ясные глаза ласково смотрели из-под ресниц.

— Как дела, Леонид? — повторила она свой вопрос, видя, что он застыл, рассматривая ее, и погладила его по щеке. Он взял ее руку и невольно бросил неуверенный взгляд на шрам. Таис перестала улыбаться.

— Все в прошлом и давно забыто. И ты забудь. Я стала другой.

— Да, я вижу, очень хорошо. Ты выглядишь… потрясающе, и это очень хорошо. Все очень хорошо.

— Да, как ты и предсказал, — Таис напомнила Леониду его тогдашние утешения. — Но как же ты, Леонид? — снова улыбнулась она.

— Я тоже стал другим человеком. Вернее, прежним, вернулся на свои круги.

— И рад?

— Доволен.

— А что же так неубедительно? — И опустила глаза, поздно заметив, что уже во второй раз допустила бестактность.

— Я доволен, — сказал он убедительно. — Значит, ты стала другим человеком? Не могу себе представить.

— А вот Геро как раз сказала, что меня стало много, как будто целый отряд меня. Вот если бы действительно так…

— Да, всем бы хватило, — усмехнулся Леонид и попал в точку.

Она тоже рассмеялась от души и уткнулась лбом ему в грудь. Ему хотелось обнять ее, очень хотелось, и он с усилием удушил этот порыв.

— Спасибо тебе, ты мне здорово помог. — Ее дыхание грело ему грудь.

— Не за что. И надеюсь, что впредь моя помощь не понадобится никогда. Пусть тебя судьба хранит, и сама не глупи, будь умницей.

Это «будь умницей» было не единственное, чем Леонид напоминал ей Александра.

Леонид — хороший человек, но не Александр. Птолемей тоже хороший человек, все ее мужчины были хорошими людьми. Но, чтобы заполнить собой ее жизнь, нужны были три Леонида, три Птолемея и так далее. Лишь Александр оказался способен полонить ее душу, мысли так, что ничему и никому другому уже не оставалось места. Он не обеднил ее жизнь, не сузил ее, наоборот, только благодаря Александру она почувствовала всю ее полноту.

— Ты так говоришь, как будто мы больше не увидимся. Или ты не хочешь меня видеть? — игриво спросила Таис.

Но ответить он не успел. Послышался лай, Таис вскрикнула: «Перита!» И по тому, как она обернулась, как прозвучал ее голос и какое ищущее радостно-обеспокоенное выражение промелькнуло в ее глазах, Леонид вдруг понял все. Открытие поразило Леонида до глубины души, но он нисколько не сомневался в его истинности. Все вдруг, действительно вдруг, в один миг, стало на свои места, все разрешилось: он знал человека, из-за которого Таис хотела уйти из жизни, ради которого вернулась к ней и благодаря которому так счастлива теперь.

Каким же он был дураком, изводя себя мыслями: «Чем Птолемей лучше меня? Почему он, а не я?» Зря он завидовал Птолемею, не счастливым соперником он оказался, а товарищем по несчастью. Сразу прояснилось почти мальчишеское, совершенно нетипичное для Птолемея поведение, когда он с трудом сдерживался от прилюдных объятий, льнул к Таис так, что ей приходилось отстраняться от него с малоубедительной отговоркой: «Жарко». Вот в чем дело — между ними все кончено, и любовь разыгрывается только на людях.

Перита, которую выгуливал паж, радостно кинулась к Таис и чуть не свалила ее, вскочив передними лапами на плечи. Таис смеялась, и Перита тоже, по-собачьи. Вдруг собака насторожилась, беспокойно задвигала головой, а потом помчалась со всех своих четырех ног, учуяв что-то… Таис проследила глазами ее путь и заметила движение у дальних ворот лагеря. Там показалась повозка и толпа гетайров. Не помня себя от нехороших предчувствий и напрочь забыв о Леониде, Таис бросилась туда.

Александра ранило. Стрела из катапульты пробила щит, панцирь и вошла в плечо. Батис, правитель осажденной Газы, посчитал, что Александр убит и, вернувшись в город, праздновал мнимую победу.

Пока Таис крутилась в шатре царя, она узнала всю предысторию этого происшествия. Перед тем как послать войска в бой, царь молился и жертвовал богам, как всегда перед важными делами. Случайно пролетавший ворон обронил комок земли на него, и это показалось Александру достаточно необычным, чтоб спросить об этом прорицателя. Агесандр из Тельмесса, города, знаменитого своими прорицателями, растолковал это так, что Газа будет взята, но Александру угрожает опасность. Царь был настроен на штурм и, несмотря на свое серьезное отношение к пророчествам, не стал его отменять. Он надел панцирь и под давлением друзей какое-то время держался возле машин. Увидя, что осмелевшие защитники Газы теснят его македонцев, и те уже готовы повернуть знамена, он наплевал на все предостережения и во главе гипаспистов устремился в самое жаркое место стычки.

Один из арабов, узнав Александра по белым перьям на шлеме, под видом перебежчика приблизился к нему и замахнулся спрятанным мечом. Александр успел уклониться и отрубил покушавшемуся руку вместе с мечом. Царь решил, что это было исполнение дурного предсказания, и опасность ему больше не грозит. Однако, рьяно сражаясь в первых рядах, он был ранен стрелой из катапульты. Но и тогда он остался в бою, в пылу сражения принизив серьезность ранения, пока не истек кровью настолько, что потерял сознание, и был вынесен из боя.

Гефестион удалил из шатра всех лишних и разослал адъютантов по частям с известием, что Александру лучше, и рана не опасна. Отдавая распоряжения, Гефестион обменивался взглядом с Александром, и тот кивал ему в знак согласия. Глянув на Таис, Гефестион попросил ее остаться и помочь Филиппу. Леонид же, смотревший теперь на все прозревшими глазами, заметил при этом в Гефестионе какое-то смущение, которое подбросило пищу для размышлений.

Таис расспрашивала Филиппа о составе мазей и лекарств, которые он готовил для Александра, и тот объяснял сначала нехотя, но видя, что Таис — слушатель заинтересованный и осведомленный, оживился. Он пожаловался, что у него нет какой-то кровоостанавливающей травки, которая буквально творит чудеса, и он вынужден использовать менее эффективное средство. К его удивлению, Таис подробно описала эту травку и места ее распространения.

— Да, афинянка, именно так; желтые круглые цветочки, как замша, растет на склонах.

— Она у меня есть! Еще из Эпидавра, запасы трехлетней давности, но это не страшно.

Таис послала пажа принести ей заветный ящик с «хитрыми» зельями. Филипп был поражен, что такая красивая женщина оказалась еще и образованной, и знающей толк не только в делах любви.

— Что же удивительного, — усмехнулась Таис, — кому, как не женщине приходится избавляться от нежелательных последствий любви, — намекая на кровоостанавливающее действие этой травки.

— Откуда твои знания о растениях?

— Из Эпидавра. Я жила там полгода, служитель Асклепия Креон научил меня кое-чему.

— О, сам Креон учил тебя? Это хороший врачеватель, знаю его, как же не знать, — и Филипп аркананец с уважением кивнул Таис.

Александр и Гефестион только переглядывались. Когда Филипп ушел, Александр с хитрой улыбкой подвел итог: «Теперь ты Филиппу — лучшая подруга, ты сразила его наповал».

Гефестион по-хозяйски развесил по местам оружие Александра, шлем с рогами из страусиных перьев и усыпанным драгоценными камнями щитком.

— Что ты носишь этот шлем, он такой тяжелый?

— Он… шо… ше… ща… — отозвался Александр.

— Чего?

— Он хорошо шею защищает, — внятно повторил Александр, и они расхохотались, пока Александр не схватился за кровоточащую рану.

Роскошный плащ работы Геликона — подарок родосцев, был запачкан кровью, и Гефестион отдал его в чистку. Он деликатно высказал недовольство неразумным поведением Александра: «Теперь будет тебе время книжки читать. Ты же только вчера жаловался, что некогда. Вот теперь начитаешься. Все тебя, „шершавый“, тянет под стрелы…» Александр следил за ним глазами, полными обожания. Его щеки, бывшие полчаса назад такими бескровными, раскраснелись, то ли от лекарства, то ли от поднимавшегося жара.

— Хорошая идея про книжки, — подхватил Александр, — Таис нам почитает, а ты иди ко мне и не волнуйся, ничего страшного не случилось.

Александр поймал Гефестиона за руку и потянул к себе. Тот примостился рядом на кровати, и Таис читала им вслух, положив ноги на стул, время от времени отрывая глаза и глядя на их лица. Такими разными они казались ей и одновременно похожими: разными по масти, похожими по чертам. Кроме того, от долгого и близкого общения они переняли друг у друга многое в облике и манерах. Светлые кудри Александра контрастировали с темными гладкими волосами Гефестиона. Зато носы отличались лишь в деталях. Многоцветные как опалы, но по большей части синие глаза Александра были того же типично македонского миндалевидного разреза, как и карие глаза Гефестиона. Оба были хороши, спору нет. «Калой и кагатой» — прекрасные и благородные.

Таис начала с Гиппонакта, но его ямбы показались ей слишком мрачными, и она перешла на Симонида Аморгского. Его знаменитое стихотворение о типах женщин всегда вызывало в Таис внутренний протест, но сейчас показалось жутко смешным. Ей приходилось постоянно прерываться, чтобы просмеяться.

От смеха болели ребра. Видимо, слишком перенервничав за этот день, Таис невольно хотелось испытать противоположные эмоции, — отсюда ее неудержная веселость. Александр же и Гефестион смеялись, потому что было смешно, а посмеяться над недостатками других, особенно женщин, всегда приятно.

Потом Таис стала читать привезенную Геро новую комедию Менандра. Разрыв с Таис, конечно, отразился на его лирике, окрасив ее в трагичные тона. Он мало их публиковал, и правильно делал. То, что он взялся за комедии — психологически точные, занятные и веселые, — очень радовало Таис. Может, это было его призвание, и он нашел свою дорогу? Ей хотелось надеяться, что ее бывший друг преодолел разлад в своей душе.

Неожиданно Таис прервала чтение и заторопилась домой, объясняя это тем, что Александру нужен покой, и хватит на сегодня одного лекарства — смеха, пришло время другому — сну.

Она еле добежала до дома, сдерживая непонятные слезы. Хотя, почему непонятные? Сказались волнения дня, страх за Александра, который надо было скрывать, может быть, ревность (?) видеть Александра и Гефестиона вдвоем, чувствовать их явное единство и родство, может быть, мысли о Менандре и о связанной с ним ушедшей юности, чувство проходимости, зыбкости и нестабильности жизни.

Великие боги, стрела от катапульты пробила щит, панцирь и его грудь! А если бы легкое, а если бы сердце?! А где уверенность, что этого не произойдет в следующий раз?!

Сейчас ее на свете держит Александр. Он — содержание, смысл и причина ее жизни. Почему так, не знает никто, но это так. Она ухватилась за него, как утопающий, обезумев, хватается за своего спасителя. А так нельзя! Александр, везде Александр, а где она? Кто она, какая она? Что у нее свое? А что, если с ним… что-то случится или он ее разлюбит, что одно и то же? Ни в чем нельзя быть уверенной в этой жизни.

Хотя, нечто, явно или тайно, существует всегда — одиночество. Дается человеку в нагрузку к жизни. Его-то так резко почувствовала Таис сейчас. Страшное одиночество. Единственное истинное, не иллюзорное, не внушенное. Она думала, что избавилась от него навсегда. И вот… Все показались ей какими-то фигурами, театральными персонажами, нарисованными картинками. Она сама, Геро, Птолемей, Леонид, даже Александр. Даже он! Это видение привело ее в ужас. Даже он!

Ей хотелось побежать к ним, обнять, ощупать, удостовериться, что они часть ее жизни, именно такие, какими она их видит, достойные, прекрасные, умные, любящие, близкие.

«Ты мне так близок!» — ведь с этой мыслью она жила последние месяцы, похожие на сбывшуюся несбыточную мечту. Именно это был лейтмотив ее напряженной, на пике всех чувств, счастливой жизни. Что же случилось? Почему она усомнилась в том, что они «так близки»? Почему и откуда вернулась страшная мысль — «я одинока». Она не должна была возникнуть даже на мгновение! Усомниться в нем, в его любви?

Таис решила, что надо срочно прервать поток этих глупых и опасных мыслей любым, самым примитивным способом, например, как-то изменив свое положение в пространстве. Она накинула химатион и вышла из шатра на воздух. Прохладный ветер быстро осушил ее ненужные слезы и сдул с нее неуместную, ничем не оправданную дурь. Ее мысли снова вернулись в привычное русло — к нему. С болью, трепетом и нежностью в душе она думала о том, какой он безрассудный, как рискует! Как страшно за него! Как его защитить? Она устыдилась своего эгоизма и теперь уже необъяснимых мыслей о каком-то одиночестве в тот момент, когда Александру больно и плохо, и самое время побеспокоиться о нем и подумать, не одиноко ли ему и не нуждается ли он в душевном участии и тепле.

Кстати, почему Гефестион называет его «шершавый»?

«Я не достойна своей счастливой судьбы», — подумала Таис с раздражением на себя и пошла в дом. Последним ощущением при переходе в сон было воспоминание о теплой волне умиротворения и радости, проходящей по ее телу, когда Александр берет ее руку, нежно сжимает и гладит ее пальцы.

«Я л т м р д. X т в. Проведай меня сейчас». Таис развернула пергамент, увидела эту необычную запись, пробежала ее глазами и все поняла: «Я люблю тебя, моя родная девочка. Хочу тебя видеть», — означали эти непонятные никому, кроме них двоих, буквы. Он все время что-то сокращал — вечная спешка, занятость, ну и характер тоже. Таис достала свою самую драгоценную шкатулку, подарок Селевка, где она хранила важнейшие ценности — записки Александра. Начиная с первой, из Киликии «Хочу видеть тебя танцующей» и кончая полученной пару дней назад с угрем, которого Александр прислал, зная ее любовь к рыбным блюдам.

…Таис задернула за собой штору-дверь в его спальню, и они улыбнулись друг другу радостно и жадно. Она медлила в дверях, пока Александр не произнес нетерпеливым шепотом: «Ну, иди же!» Она медленно, маленькими шажочками, дразня, приближалась к нему и остановилась в полутора метрах, сверкая глазами и зубами.

— Что за секретное письмо ты выдумал, Александр?

— Ты его не рассекретила?

— Рассекретила.

— Значит, никакое оно не секретное. — И он поймал ее за платье и потянул к себе. Она неловко упала на него и задела его забинтованное плечо. Царь поморщился.

— О, извини, извини, я боль тебе причинила!

— Мне и боль от тебя приятна. — И он поцеловал ее наконец.

Через некоторое время, когда они утолили свой голод и смогли вразумительно разговаривать, Александр спросил ее:

— Что ты так странно ушла вчера, что с тобой было?

— Странная вещь случилась со мной дома, может быть, и не стоит тебе говорить…

— Стоит-стоит, — подбодрил ее Александр.

— Был момент, когда я решила, что ты меня не любишь.

Александр изумленно уставился на нее, как если бы она вдруг заговорила по-старохеттски.

— Что, я разве дал тебе какой-то повод так думать?

Таис отрицательно покачала головой и повела глазами по сторонам. Когда она через несколько мгновений опять взглянула на Александра, лицо его было серьезным, даже мрачным.

— Ах, мне не надо было об этом говорить. Я сама не знаю, почему у меня случилось такое настроение. Ну буквально минуту — прибавила она в свое оправдание.

Александр по-прежнему внимательно смотрел на нее своими чудесными глазами и молчал.

— Я просто испугалась за тебя, из-за ранения, — прибавила она малоубедительно.

— Какая же здесь связь?

— Ах, я сама не знаю, — пробормотала Таис со вздохом и виновато надула губы.

— Я так стараюсь, чтобы тебе было хорошо… Почему ты решила, что я в состоянии тебя разлюбить! Что, разве я какой-то ветреный человек, не заслуживаю твоего доверия?

— О! Мне не надо было тебе говорить… Нет, ты тут ни при чем, это была моя слабость, какое-то умопомрачение. Какой-то страх меня обуял.

— Давай я скажу тебе в пятисотый раз, как я тебя люблю и буду любить до гроба… и в гробу… — Они усмехнулись, и это разрядило атмосферу. — Как можно тебя разлюбить? Посмотри на себя, во-первых, а во-вторых тебя легко любить, ты — безупречна. — Царь погладил ее по щеке, и она поцеловала его руку. — Я тебя у-мо-ля-ю, не думай таких вещей никогда, ни одной минуты. — Таис послушно кивнула, а Александр подумал про себя: «Не надо их сводить вместе, еще рано».

— А сомневаешься ли ты в любви к тебе Птолемея? — неожиданно поинтересовался Александр.

— Я не думаю об этом, вообще о нем не думаю.

— Или Леонида, или Селевка?

— Селевка? — Таис вытаращила глаза. — Селевка? — повторила она еще несколько раз на разные лады. — При чем тут Селевк?

— Ты что, не замечаешь, что он в тебя влюблен?

— Влюблен? Селевк? — Таис никак не могла успокоиться. — С чего ты взял? Может, еще скажешь, что и Парменион в меня влюблен?

— Насчет Пармениона не скажу, а Селевк — без сомнений.

— Селевк? Нет! Я с ним крайне редко имею дело… Ты шутишь, Александр? — Таис посмотрела на него с подозрением. — Или специально морочишь?..

Александр улыбнулся неопределенно, но Таис истолковала это как определенное «да».

— Нет худа без добра, — заметил Александр, — благодаря ранению я имею возможность видеть тебя и держать в своих несколько некрепких объятиях два дня подряд.

— Может, и три дня?

— О, нет… Завтра я непременно поднимусь, не то мой народ в спячку впадет, а враг, наоборот, оживится. Хорошего понемногу.

Тут позвонил охранник, и Таис со вздохом сожаления оторвалась от Александра, оправила его постель, свое платье и пересела подальше на стул. Вошли Селевк, Сисигамбис — мать Дария, и Барсина. Каждый из этих людей вызывал у Таис разные чувства. На Селевка она глянула испуганно, вспомнив намеки Александра, на Сисигамбис — с интересом, а на Барсину и смотреть не хотела.

— Извини, мать, что принимаю тебя лежа. Встань с колен, подойди ко мне, — и Александр поцеловал удивленной Сисигамбис руки. — Как здоровье твое и семьи твоей, в чем нуждаетесь, рад буду выполнить любое твое пожелание.

Сисигамбис заговорила, Барсина переводила слова благодарности за его заботы, пожелания выздоровления и так далее. После короткой паузы мать Дария, пожилая, но полная достоинства и внутренней силы женщина, подняла свои умные глаза и внимательно посмотрела на Александра: «Статейра, моя невестка, заболела».

— Я очень сожалею и надеюсь на скорейшее выздоровление, — ответил Александр, который ни разу не видел жену Дария, слывшую первой персидской красавицей.

— Ахура-Мазда[18], видимо, не хочет, чтоб все уладилось. У нас большие опасения…

— Я пришлю врачей и буду молиться нашим богам за благополучный исход.

— Я хотела предупредить… Спасибо, царь Александр, мы тоже будем молиться за твое здоровье и благополучие.

— От Дария нет известий, — догадался Александр о тайных мыслях Сисигамбис, — о последнем его письме и предложениях я сообщил тебе. Я его приму с распростертыми объятиями, если он поймет, что его дело безнадежно, и придет ко мне без оружия в руках. Я говорю правду.

Сисигамбис подняла взгляд, и он без слов сказал, что Дарий вряд ли способен на такой неординарный поступок. Он не в состоянии разорвать путы условностей и традиций и будет вести себя так, как от него ожидают персы, а не Александр. Она знала границы своего слабохарактерного сына, у которого хватило хладнокровия прийти по трупам к власти, но не хватит дальновидности, благородства и смирения отдать ее без крови более сильному. У него не хватит «аша» — святой праведности, руководящей поведением человека, делающей его добродетельным.

— Я знаю, царь, что ты говоришь правду, — перевела ее слова Барсина.

— Мы видим сейчас, что наши сведения о чужих странах не всегда соответствуют действительности, поэтому, лучше один раз увидеть, чем сто раз прочитать или услышать. — Александр улыбнулся. — Что-то устарело, что-то — просто выдумка. Геродот писал о персах, что их с детства приучают к трем вещам: верховой езде, стрельбе из лука и правдивости? Это так?

— Да, это так до сих пор, — ответила Сисигамбис.

— В таком случае, из меня вышел бы прекрасный перс, — улыбнулся Александр.

Селевк засмеялся.

— Из тебя тоже, Селевк, — продолжил царь[19]. — Я знаю, мать, что о погребении у вас не принято говорить, но расскажи мне, как вы почитаете богов и почему приносите жертвы с пучком прутьев?

— Мы считаем, что боги сотворили мир в семь приемов. Сначала сделали из камня небеса, а внизу поместили воду. На нее положили землю, а в центре земли поместили три одушевленных предмета: растение, животное — быка, и человека. И разожгли огонь, как видимый, так и невидимый. Эта та жизненная сила, которая наполняет одушевленные творения. Солнце, часть огня, неподвижно стояло в зените, и мир был неизменен и неподвижен. Тогда боги совершили жертвоприношение: истолкли растение, убили быка и человека. После него появилось много растений, животных и людей — мир был приведен в движение, все рождалось, жило, умирало и рождалось вновь. Чтобы жизнь продолжалась вечно, люди должны каждый день повторять это жертвоприношение, и в обряде должны участвовать все семь предметов. Земля — это священный участок, вода и огонь — в сосудах, стоящих перед жрецом, небесная твердь — это каменный нож и пестик ступки, растения — в пучке прутьев «барэсман» и в соке «хаоме», животные — это жертвенное животное или молоко и масло, а человек — жрец.

— Да, все очень логично и разумно. Да и само происхождение мира такое спокойное и бескровное по сравнению с нашим сказанием о Хаосе — бесконечном вселенском пространстве, из которого все произошло: порядок, жизнь, вечная тьма, вечный свет, Гея-Земля, подземная бездна Тартар, и животворящая любовь — Эрос. Потом началась борьба и кровопролитие: боги выступили против титанов, своих отцов, которые, в свою очередь, пытались уничтожить богов, своих детей, — сказал Александр.

— У нас нет случаев убиения родного отца или матери детьми, — с гордостью пояснила Сисигамбис. — Может, потому, что нет такого в мифах?

— И у нас отцеубийство — самое страшное преступление, за которое следует самое страшное наказание. И священный долг — отомстить за смерть отца! — Александр вспомнил свою месть.

— Я не думаю, что жизнь повторяет мифы, — быстро вмешалась в разговор Таис, — в мифах, например, дети женились на своих родителях, а ведь не только сейчас, но уже во времена царя Эдипа это считалось страшным преступлением.

— Да, а в Египте это до сих пор возможно, — отозвался Александр. — При всем моем уважении к чужим порядкам и обычаям, это я отменю в первую очередь. Хотя традиция очень важна тем, что придает жизни стабильность и преемственность, иногда надо пересматривать представления и обычаи отцов — не все древнее достойно сохранения. Порой надо вмешиваться в течение жизни, ускоряя ее ход и делая ее лучше, справедливей, и я надеюсь, что боги не лишат меня в этом своей поддержки.

— Мы идем в Египет? — переспросила Сисигамбис.

— Да, мать, через пару декад мы будем там и убедимся, не врут ли о ней современные путешественники, купцы, моряки и наемники. Гомер о таких говорил:

(Тут до Таис вдруг дошло происхождение тех странных эпитетов, которыми Гефестион нередко удостаивал Александра. Это же из Гомера — «шершавые волки», «светлозубые свиньи». Существительные он опускает, а Светлозубым называет. Кто еще мог бы обозвать царя свиньей! Дразнятся, как мальчишки. Все-таки у Гефестиона довольно своеобразное чувство юмора.)

— Я молю богов, чтобы мои ожидания меня не обманули, — улыбнулся «светлозубый» и закончил аудиенцию.

Глава 6

Сын бога. Египет.

Зима 332 — весна 331 г. до н. э.

Египет, куда Александра так тянул его «потос», не разочаровал его, хотя действительно, как случается чаще всего, оказался совсем другим, чем представлялся.

Чудо-страна, грандиозная и непонятная, Египет — это Нил, лучше, чем Геродот никто не выразил сути этого феномена. Священный Нил, река-божество, пересекая всю страну, давал ей жизнь. Его синюю ленту окаймляла узкая зеленая полоса плодородной земли, за которой, до горизонта, простирались пески и красные горы. Огромные пирамиды, свидетельства могущества давно ушедших правителей, изменили масштаб видения мира — казалось, века и тысячелетия говорили с ними. Сфинкс с человеческой головой и телом льва улыбался македонцам своей холодной улыбкой, как он улыбался еще людям, жившим, может быть, в золотом веке Гесиода, в полумифические времена. Храмы Мемфиса, эти университеты и хранилища вековой мудрости, вызывали пиетет. Для эллинов египетская культура была самой древней и уважаемой.

В военном отношении египетский поход оказался легкой прогулкой. После взятия Газы, осада которой заняла два месяца, Александр вошел в Пелузий, где правитель Египта Масак приветствовал его как освободителя от ненавистных персов. Александр прошел в триумфальном шествии полстраны, повсюду встречая восторженный прием своих новых подданных. В столице Мемфисе он был коронован двойной короной Верхнего и Нижнего Египта и стал новым, юным и прекрасным фараоном египтян, богом, сыном бога. «Любимец Амона, избранник Ра, Александр», — таково было теперь его новое имя — анх, уджа, сенет, — да будет он жив, здоров и благополучен.

— Я чувствую себя дома. Как будто из дальних странствий, длившихся несколько жизней, я вернулся домой. Мне здесь все кажется знакомым и все в радость: сине-серебряная гладь Нила, силуэты храмов, миражи пустыни, красное солнце за зубчатым горизонтом пальм… Сюда я вернусь после смерти, когда меня воскресят и сделают бессмертным. Это мой блаженный остров, — говорил Александр.

Пребывание в Египте осталось в их памяти как полет, как сплошной непрекращающийся экстаз. Всю свою последующую жизнь они ссылались на него, делая мерилом прекрасного: «О! Это как Египет».

Александр молился египетским и греческим богам и устраивал в их честь игры, театральные представления, пиры. А остатки теплых зимних ночей проводил с Таис: они разговаривали до утренней звезды на крыше дворца под черным южным небом и не могли наговориться, любили друг друга в домике на берегу Нила, под нежный шелест тростника, и не могли налюбиться. Да, эта страна существовала так долго лишь для того, чтобы дождаться их и стать кулисой их любви.

…Как не разрушились древние стены Мемфиса — свидетели их счастливых дней, как не пересох Нил в тот момент, когда Таис вернулась к его берегам одна?! И не она даже, а ее тень, иссушенная безмерным горем и сжигающей памятью о любимом…

Из Мемфиса Александр со свитой поплыл к дельте Нила. Путешествие продолжалось несколько дней. Подошли Великие Дионисии, и бога восхваляли много и усердно. В течение дня пели дифирамбы Дионису Лиэю — освободителю от забот, дарителю радости жизни, приносили жертвы и совершали возлияния. А вечером, во время остановок, устраивали оргии, шумные, как и ожидал от своих почитателей Дионис Бромий («шумный, бурный»), и развязные, — не зря прозывался Дионис Лисием — распущенным.

Таис и Геро, закутанные в длинные одежды-бассаны, были весьма скромными вакханками. На излишние домогательства вакхантов они отвечали, что посвящены в орфизм, и это накладывает на них определенные запреты. То ли отговорка действовала, то ли неусыпное око Александра, но их оставили в покое. Веселый и пьяный, Александр все же не терял бдительности окончательно. Детские воспоминания о матери — экстатичной поклонницы культа Диониса, заставляли его контролировать себя, ибо он чувствовал, насколько он сын своей матери. Отсюда его просьбы к Таис «Не позволяй мне много… Я не знаю границ». Но Таис и не думала ограничивать его; она знала, что мужчины таким образом проявляют свою любовь. И потом, сдержанность хоть в любви, хоть в дружбе со временем убивают их. А сердце и характер человека лучше всего познаются по размаху желаний.

Таис и Геро были действительно посвященными орфичками. Геро еще в Афинах, в пору экспериментов и поисков себя, подбила Таис на это модное в те времена дело. Поклонники мифического певца Орфея учили, что люди носят в себе наряду с грубым естеством титанов, от которых они произошли, частицу божественного Диониса. Это казалось Таис вполне правдоподобным. Люди действительно грубы и способны на ужасные вещи. Даже по себе она чувствовала, как трудно жить всегда праведно и достойно, даже если очень стремишься к этому, как часто приходится подавлять в себе чувства, рожденные дикой, низменной стороной натуры.

Она знала, что род Александра происходит от Диониса, и много Дионисова заложено в нем, например эрос, любовь, способная объединять разрозненное и держать противоречивый и противоборствующий мир в единстве. Дух Диониса проявлялся в нем в океане желаний, стремлении к изменениям, к нарушению границ общепринятого, тяге узнать пределы своих возможностей, в безмерности его души. Являясь разрушителем и созидателем в одном лице, Александр нуждался не только в помощи Диониса, но и Аполлона — хранителя мирового порядка и нормы. Самому Александру казалось, что в нем мало качеств солнечного бога. Поэтому ему так нужна была помощь рассудительного и невозмутимого Гефестиона. Люди склонны особенно ценить в других те черты, которых не хватает им самим. Так и Александр ценил разумную сдержанность и покой Гефестиона и брал их себе на вооружение.

Странно, для Таис именно Александр выступал в роли успокоителя. Каждый видит себя так по-разному!

Что касается Таис, с ранней юности она ощущала божественную благодать и восторг бытия только от общения с природой, обителью божественного. Потом, когда в ее жизнь ворвался Александр, она стала испытывать подобные чувства, любя его: как будто божий дух через него входил в нее и наполнял светом! Поэтому и свидания с ним Таис понимала не иначе как сакральное действо, перед которыми надо телесно и душевно очиститься, настроить душу на нежность и доверие. Иногда, любя его, она могла вдруг исчезнуть из этого мира и очутиться в каком-то другом, где на нее — избранницу — снисходило неземное благо! Это было нечто совсем другое, чем простое чувственное удовлетворение, знакомое многим: Подобные состояния, невыразимые словами, могли возникнуть и вдали от его объятий, от одной лишь мысли о нем…

Как жаль, что самые прекрасные вещи так плохо поддаются описанию для непосвященных. И так хочется надеяться, что существуют на свете посвященные, которым никакие долгие описания не нужны вовсе.

Геро распевала песни сомнительного содержания и хохотала в кругу поклонников. Таис слушала, краем глаза, как всегда, следя за Александром. Вдруг кто-то обнял ее сзади так крепко, как это делал один Александр. Она в недоумении повернула голову — Гефестион. Таис с шутками попыталась высвободиться, но изрядно захмелевший Гефестион не думал выпускать ее. Таис глянула на Александра, выразительно нахмурив бровь, мол, прекрати это безобразие, но Александр лишь весело подмигнул ей. «Ну, ладно, — подумала Таис, — ладно-ладно…» Она повернулась лицом к Гефестиону, закрыла глаза, на миг ушла в себя, потом обвила его шею руками, усыпила рассудок, разбудила плоть, и всей кожей, кровью и костями прочувствовала его незнакомое, но сейчас такое близкое мужское тело. (Значит, так чувствует его и Александр.) Оно возбудило и взволновало Таис. Власть Диониса освободила ее от запретов и зажгла в ней свой жаркий огонь. В этот момент она открыла потемневшие глаза, и они пылали той же страстью, что и глаза Гефестиона.

* * *

На берегу Меотийского озера Александр выбрал место для закладки города. Окруженный толпой архитекторов и инженеров, он обходил территорию будущего города, намечал места для агоры, храмов греческих и египетских богов, улиц, парков, портов. Когда кончился мел для разметки, Александр взял муку, на которую вскоре налетели птицы. Аристандр, верный толкователь всех знамений, вынес свое заключение: город будет процветать и кормить многие народы. Царь остался доволен таким пророчеством, даже если оно отдавало большой долей подхалимства. Для пущей убедительности он рассказал свой сон, в котором якобы видел Гомера, который и указал ему место для города с отличными гаванями, хорошей землей и выходом к Нилу. Таис, привязанная за пояс к Александру, удивилась, услышав это. Ей Александр рассказывал, что видел во сне только ее.

А привязана она была в наказание за непослушание. Дело в том, что холод февральского моря не остановил ее, и она бросилась в его мутные белые воды вопреки запрету Александра. Ее еле вытащили из штормовых волн, тянувших ее назад, и рассерженный Александр привязал ее к себе на целый день. Сначала она недовольно дулась, но потом увидела прекрасные возможности в своем странном положении и возрадовалась жизни. Она хлопала в ладоши, слушая, каким хочет видеть город Александр и подавала свои предложения.

— Огромные пирамиды впечатляют, спору нет, но и удивляют меня, — говорил Александр. — Зачем было вкладывать столько сил, чтобы создать себе надгробный памятник? Чтобы потомки удивлялись твоему былому могуществу и памяти, пережившей века? Но какой толк живущим от этих пирамид? Что дают они современным людям? Я же хочу увековечить не свою смерть, а свою жизнь — построить город для людей теперешних и будущих, где они будут иметь свою благоустроенную, сытую и, надеюсь, счастливую жизнь. В египетскую экзотику и древность мне хочется внести кусочек настоящей Эллады. Пусть это будет белый, просторный город с тремя гаванями, величественными храмами, широкими мощеными дорогами и домами с канализацией и водопроводом. Пусть эллины наравне с египтянами будут плакать и смеяться над трагедиями и комедиями в театрах, слушать музыку в одеонах, заниматься спортом в гимнасиях, плавать в бассейнах после тренировок, купаться в банях и вести философские споры, гуляя по платановым аллеям среди скульптур и цветников. А назовем мы город Александрией. Потому что идея моя, заслуга моя, деньги мои. И этот город будет процветать, как должно процветать все, названное моим именем. Пирамида-то Хеопса, а город — Александра, — закончил шуткой Александр.

Обсудив с адмиралом Гегелохом, ждавшим его на побережье, вопросы, касающиеся дел в Малой Азии и на островах, Александр решил отправиться в оазис Шива, где находился знаменитый на весь античный мир храм Амона-Ра-Зевса, сыном которого, как египетский фараон, считался Александр. Храм славился своим оракулом, предсказывающим будущее. По преданию, этот храм посетили Геракл и Персей, оба — мифические предки Александра. Царь любил предпринимать в жизни неожиданные повороты и делать то, к чему его влекла страсть. Свое, удивившее многих, решение Александр объяснил охватившим его потосом, против которого нечего было возразить.

Несмотря на мольбы Таис, Александр не согласился взять ее в экспедицию через безводную пустыню: «Отдохни от скитаний». Обиженная Таис отправилась на целый день на строительную площадку — будущую Александрию Египетскую, которая буквально через несколько лет превратилась в жемчужину Средиземноморья, проводника греческой культуры и образа жизни, столицу эллинистического Египта, культурную и научную метрополию на многие столетия вперед. Подсказал ли Гомер эту счастливую идею Александру или он додумался до нее сам — не важно. Главное — идея была гениальной и прославила его имя наряду с другими славными делами на века и тысячелетия.

Таис крутилась среди архитекторов и строителей, и скоро их энтузиазм, атмосфера созидательного подъема, причастности к грандиозному делу захватили ее. На исходе дня Александр пришел посмотреть, как продвинулись работы, и застал ее сидящей на песке, весело фантазирующей с архитектором Динократом о том, где расположится ее дом и сад, подобный ее афинскому, ушедшему в небытие, с лужайкой, качелями, беседкой, увитой розами, и ежиками, копошащимися под окнами всю ночь.

Александр подал ей руку, и она вспомнила их разговор: «Иногда не знаешь, за что ухватиться, за что держаться в этой жизни… — Держись за мою руку!» И вот она держится за его руку, сильную, нежную, любимую.

Таис с Геро, Леонидом, частями гипаспистов, ариан и лучников, за исключением царской илы гетайров, с которой Александр ушел в пустыню, и части людей, оставленных на строительстве Александрии, вернулись по Нилу в Мемфис.

После почти двухлетней утомительной кочевой жизни Таис наслаждалась жизнью в настоящем доме со множеством комнат, обставленных красивой мебелью из черного дерева, украшенных роскошными драпировками, настенными росписями, массой изящных драгоценных безделушек. Как приятно иметь вместо походной кровати настоящую, огромную, где можно спать как вдоль, так и поперек, а при желании даже кувыркаться; не три сундука с самым необходимым, а огромную гардеробную комнату, где Таис развесила пять старых надоевших платьев, и в придачу двадцать новых; не три чашки и плошки, а изящную посуду из горного хрусталя, оникса и цветного стекла; не походную ванну — роскошь саму по себе по сравнению с тазами, которыми довольствовались остальные, а целый бассейн, инкрустированный драгоценными камнями.

С утра они с Геро и иногда с Леонидом разведывали окрестности: берега Нила, пестревшие сочными ярко-зелеными полями, огородами и тенистыми плантациями финиковых пальм, или углублялись в пески. Днем, когда становилось жарче, посещали храмы, любовались их росписями, статуями и барельефами. Все египетское, вплоть до картинок-иероглифов, умиляло Таис слова-глаза, слова-соколы, слова-змеи — письмо, как вид живописи, как искусство в искусстве. Рассматривая изображения людей, крепко стоящих на земле, ногами и головой — боком, а телом — лицом к зрителю, Таис удивлялась, как в такой странной, статичной позе мастерам удавалось передать движение — фигуры как будто стояли и шли одновременно.

переводил им сопровождающий ученый жрец.

…Как запах лотосов… Странно.

Таис рассматривала изображения сельской жизни с вереницами животных, погонщиков, замахивающихся хлыстами; изумительные многофигурные сцены пиров с нагими танцовщицами и музыкантшами. В Египте господствовало такое же естественное отношение к наготе, как и в Греции, чего совершенно не было в Персии, где тело прятали, не развивали, не любили, как будто оно — что-то неприличное и уродливое. Странно…

Одну из танцовщиц на фреске Геро нашла похожей на Таис. Действительно, одинаковые серые глаза, черные волосы, украшенные цветком лотоса, нежный профиль у живой и нарисованной делали их похожими, как двух сестер. Правда, одна из «сестер» жила много столетий назад, а другая приехала из очень далеких мест Откуда же это мистическое сходство? Странно…

Одна картина охоты особенно очаровала Таис. На ней был изображен юный фараон в ладье: он ловил птиц, беспорядочно разлетавшихся в разные стороны. Казалось, можно было услышать их крики и хлопанье крыльев. Кошка тоже участвовала в охоте: лапами и пастью она схватила сразу трех птиц: а в синей воде, в густых зарослях лотосов, плавали серебристые рыбы.

Уже скоро вернется к Таис ее любимый охотник, ее прекрасный фараон — бог Гор, сын Амона-Ра. И она, подобно маленькой богине с картины, будет сопровождать его на охоте и так же держать за ногу. Фараон Александр… Разве не о нем древние строки:

Не раз они гуляли с Геро у пирамид — первого из семи чудес света — карабкались по обветренным, потерявшим свою полированную обшивку, камням. Сколько веков до и сколько после них будут возвышаться над гладью беспокойных песков, над вечностью, над человеческими страстями эти гигантские кристаллы, свидетельства величия человеческого гения. Сохранились многие надписи зодчих, создавших эту вечность в камне: «То, что мне было суждено сотворить, было велико, — переводил им сопровождающий, — я был в поиске для потомков, это было мастерством моего сердца. Меня будут хвалить за мое знание в грядущие годы те, которые будут следовать тому, что я совершил».

Коричнево-желто-голубой цвет окружающего мира Таис в мыслях сравнивала в бело-зелено-синим миром Эллады и размышляла, удастся ли Александру соединить собой, своей волей, эти два разных мира. Наверное, удастся, ведь если не ему, то никому… Таис вгляделась вдаль, в сторону желтых песков, переходящих на горизонте в вечно голубое, вечно безоблачное небо. (Ох уж это «вечно»! Никакое другое слово не приходило на ум так часто, когда Таис думала о Египте.) Пока что эта вечность не хотела кончаться. Когда же он вернется? Александра не было уже две декады, и Таис изо всех сил старалась не волноваться.

Служилый народ шушукался, что царь решил узнать, правдивы ли слухи о его рождении от змея, в облике которого сам Зевс-Амон явился Олимпиаде. Таис рассказал об этом Леонид. В Дельфах и в эпирском Додоне, где находился священный дуб Зевса, по шелесту которого делались предсказания, Александр получил весьма двусмысленный ответ на этот вопрос. Да и сейчас, в Мемфисе, перед коронацией, подвергаясь в течение недели мистериям посвящения, он узнал от жрецов Амона-Ра нечто, что требовало дополнительного подтверждения.

Таис насторожилась, услышав об обряде посвящения. Она вспомнила свое посвящение — первую ступень, которую она прошла в храме Исиды в Афинах несколько лет назад.

«Только сильные и добрые находят бессмертие», — сказала ей тогда Исида, сидевшая под покрывалом с книгой в руке. Неделя поста, молчания и священных омовений привела к просветлению мысли и обострению всех ощущений. Пришло чувство, что покровы, скрывающие тайны жизни, вот-вот приоткроются, исчезнут, и прояснится смысл всего сущего.

«Не бойся жить среди зла, но стремись превратить его в добро».

«Для рожденного неизбежна смерть, но для умершего неизбежно рождение, поэтому не печалься о неизбежном».

«Истину дать нельзя, ее надо найти внутри себя».

«Окончательная истина останется нераскрытой, и постигнуть ее можно лишь по ту сторону смерти».

«Душа — дочь небес, но может погибнуть, если потеряет воспоминание о своем рождении, надо иметь желание подняться».

Все эти мысли и многие другие, теперь забытые, тогда показались Таис простыми и ясными. Она пребывала в каком-то особом состоянии, когда казалось, что озарение наступит вот-вот. Она уже видела распускающуюся розу, цветок Исиды, и ее саму, с папирусом-книгой ее жизни, где записано ее прошлое и будущее, слышала голос богини: придет время, и я приду к тебе с этой книгой.

…Придет время… Оно пришло, и гораздо раньше, чем хотелось. Какой короткой оказалась их земная жизнь…

Какие испытания пришлось пройти Александру, в какие тайны мира был он посвящен, что узнал он о себе, о вечности? Испытал ли он озарение, которое не удалось испытать ей, но свет и тепло которого она почувствовала где-то рядом? Наверняка… Царь ничего не рассказывал, это ведь страшная тайна — тайное здание, дающее власть и силу над непосвященным миром. Но Таис навсегда запомнила момент, когда 20 телохранителей вынесли его к народу. Жрецы с торжественными лицами на золотых подушках несли царские знаки: скипетр с головой овна, меч, лук, булаву, бедую тиару. По лицу царя Таис поняла, что его вечная жажда проникнуть в тайны вещей была в тот момент утолена. Казалось, его глаза увидели жизнь миров, и их свет излучал божественный разум. Даже сейчас, когда Таис вспоминала этот момент, на ее глазах, как и тогда, выступили слезы восторга.

Наконец!!! Наконец он вернулся из своего паломничества!

От Птолемея Таис узнала все, что можно было узнать, ибо Александр не позвал ее сразу, а ждать она просто не могла.

Бог подтвердил, что Александр — его сын!!! Жрецы сразу приветствовали Александра: «о пайдиос» — сын бога, Зевса, это слышали все. Потом свита осталась во дворе, а Александр один прошел в святая святых; всем было видно движение барки с символом бога, которую держали жрецы на плечах, но вопросов слышно не было. По качанию барки толковались ответы божества. После Александр рассказал им кое-что, например: бог подтвердил, что все убийцы Филиппа уничтожены, и отец отомщен сполна. Это успокоило его. Причем, когда он сказал: «убийцы моего отца», жрецы приказали ему не кощунствовать, ибо его отец — бог, и подтверждением тому будет грандиозный успех его деяний. «Ты до сих пор был непобедим и останешься непобедимым всегда».

Это известие произвело большое впечатление на армию. Александр повторил поход своих предков Геракла и Персея, признан Зевсовым сыном, и ему обещано исполнение всех желаний. С таким царем теперь нечего бояться. Ни Дария с его несметной армией, ни кого-то другого, кто осмелится встать на его пути, — Зевс хранит Александра и его народ!

То, что Александр наделен богами больше, чем рядовой смертный, чувствовалось уже всегда. Еще учитель Александра Аристотель указывал ему на его огромные возможности, внушая, что человек, выдающийся добродетелью и политической мощью, прилагающий свою власть на благо людей, подобен богу среди людей. Македонцы гордились, что именно им достался такой необыкновенный царь. Нет ничего удивительного в том, считали они, что Зевс снизошел до Олимпиады. Он делал это не раз с разными смертными женщинами, а Олимпиада была красивой женщиной, нисколько не хуже, чем Семела — мать Диониса, Алкмена — мать Геракла, или Леда, родившая Зевсу Полидевка и Елену. Может, это была шутка, но в каждой шутке есть доля правды. И именно на эту долю рассчитывал Александр.

Александр не пришел к Таис и не позвал ее к себе ни в день своего возвращения, ни на следующий. Таис не знала, что ей думать: беспокойство и сомнения мучили ее. Царя не было дома, и Таис поспешила к Гефестиону. Тот поговорил с ней приветливо, но уклончиво, и ей показалось, что он скрывает что-то. На ее прямой вопрос, что с Александром, где он, Гефестион неопределенно ответил, что царь хотел побыть один.

— Но как же можно оставить человека одного, если он дошел до того, что ему хочется быть в одиночестве?!

Если мужчине надо обдумать что-то очень важное, он делает это без свидетелей, ни с кем не советуясь и не делясь. (В отличие от женщины, которой надо посвятить в свои проблемы если не весь свет, то по крайней мере лучших подружек.) Так считал и Гефестион, но он уважил женскую логику Таис и ее беспокойство.

— Он ускакал в пустыню через южные ворота.

…Издали увидела Таис скучающего коня Александра, потом его самого, лежащего на песке. Он был настолько углублен в себя, что даже не сразу услышал ее приближение. Когда он обернулся, и Таис увидела его отрешенное лицо, она испугалась — мрачная дума покрывала его потухшие глаза.

— Александр, — Таис бросилась к нему. — Что случилось, любимый?

— Ничего, я просто пытаюсь пережить этот день, — бесцветным голосом произнес он.

— А что сегодня за день такой?

— День усталости, бессилия, бывают иногда такие дни, когда… я… как будто должен умереть, чтобы потом возродиться…

— Это так, будто уходишь на дно, все глубже, чтоб потом оттолкнуться от него ногами и всплыть на поверхность?

Александр слабо улыбнулся, в его глазах мелькнула первая искорка жизни.

— Твои волосы сливаются с песком, — невпопад заметила Таис.

— А твои глаза сливаются с небом, — он остановил на ней свой взгляд, — уходишь на дно… как люди умеют описывать свои странные состояния. Я должен умереть совсем, все должно выйти из меня, все силы. Как кувшин из-под прокисшего молока надо вымыть перед тем, как туда вольют свежее, так и я должен опустошиться и очиститься. Но жизнь непременно появится непонятно откуда. Надо только иметь терпение…

— Имей терпение! В каждый момент может все измениться. Иногда даже не надо ждать следующего дня, — зашептала Таис.

— В моей жизни все решено. А как бы я хотел быть творцом себя и единовластным хозяином своей жизни. Я не хочу никаких вмешательств извне.

— Это так и есть, поверь мне. Узнав тебя, я поняла, что тебе ничего не упало в руки с неба. Все, чего ты достиг, ты достиг своим трудом, потом и кровью. И то, какой ты есть — плод твоего труда. У тебя есть великие цели, мечты, и ты претворяешь их упрямо и мужественно, как никто другой. Никто — ни боги, ни судьба — ничего не дарят тебе незаслуженно. Так я думаю, — Таис разгорячилась и не замечала, что говорит совсем не по теме. — Все эти разговоры, что ты — любимец богов и баловень судьбы — простое желание завистников приуменьшить твои заслуги.

— Ты не признаешь власти судьбы? А как же:

Это Еврипид, человек умный, и у меня нет оснований ему не верить.

— Каждый живет свою жизнь. Ты — не Еврипид, ты — Александр. А если бы был Еврипидом, то неизвестно, как бы сложилась его жизнь. У Еврипида были основания так говорить. Но у тебя другая жизнь, и ею можно гордиться. — Мысль про Еврипида показалась ей убедительной.

Таис не понимала, что происходит с Александром, их нескладный разговор отражал это, но интуитивно она стремилась успокоить его любой ценой и продолжила уверенным тоном:

— Теперь, мой дорогой, у тебя просто упадок сил, плохое настроение. Но это все пройдет, все всегда проходит. И грустные мысли — тоже. Это нормальное явление — человек не может быть все время на подъеме. На коне… Я вообще не представляю, как ты выдерживаешь эту бешеную гонку. Ты живешь как на вулкане — каждый день, как последний! Конечно, ты устал… Да и пустыня располагает к раздумьям.

Она говорила эти прописные истины бодрым тоном, а в ее мозгу застряла пугающая, брошенная вскользь фраза: «В моей жизни все решено», — и она лихорадочно соображала, что за ней кроется.

— Ты пришла? — задал Александр странный вопрос.

— Да, я нашла тебя в пустыне и найду тебя под землей, только чтобы ты не подумал, что ты — одинок.

Он отвел глаза, и Таис поняла, что попала в точку.

— Я не одинок, если я с собой.

— Но человеку нужен человек! И мужчине нужна женщина. Ты нужен мне, а я — тебе.

— Но как ты мне поможешь?

— Не знаю… Как могу… Тем, что буду рядом. Ты можешь со мной говорить обо всем, и я постараюсь тебя понять, пожалеть, успокоить. Песню спеть… Ты же мне всегда протягиваешь руку… Плохой денек пройдет…

Александр улыбнулся. Он улыбнулся, Афина-дева, он улыбнулся…

— Мне понравилось твое предложение про песню, — сказал он почти обычным голосом. — Музыка, пение — это оружие Аполлона и Диониса, очень действенное, и ты пленила меня им когда-то…

Таис легла на песок рядом с ним, устремив взгляд в небо, и запела о бурном море, утлой лодчонке, силе духа, надежде, которые в конце концов спасают мужественных моряков. Потом песенку о пастухе, с сожалением глядящем вслед прошедшей мимо девушке. Потом о весне и пчелках, летающих от цветка к цветку, и радости людей, предвкушающих удовольствие от будущего меда. Пела без остановки, переходя от веселой песни к меланхоличной, от непритязательной к глубокомысленной. Пела, как плела венок из разных — простых полевых и благородных садовых — цветов.

— Помнишь, когда после Трои Менелай и Елена возвращались на родину и попали в Египет, египетская царица-волшебница Полидамна дала им лекарство, позволяющее забыть все пережитое?

— Да, — поняла его Таис, сложила три пальца в щепотку, как будто она держала там воображаемое лекарство, и «положила» его себе в рот.

Александр рассмеялся, взял ее руку и тоже «съел» волшебное зелье, приносящее забвение.

— Мы забудем сегодняшний день?

— Мы забудем… — ответила Таис.

Назад они возвращались на закате, кода пустыня окрасилась в розовый цвет, а воздух озарился ярко-голубым сиянием. Они держались за руки и распевали песни уже вдвоем. Мир снова был прекрасным и добрым. Все стало на свои места. «В моей жизни все решено» отступило, перестало так пугать и частично потеряло свое роковое содержание. Все еще будет, и будет хорошо.

Таис забыла.

…Александр рассматривал лицо спящего Гефестиона и думал о том, как несправедливо устроена жизнь. В третий раз ему повторили одно и то же предсказание. Поначалу он даже немного гордился, что его жизнь повторяет историю его любимого героя и образца для подражания Ахилла. Но чем взрослее и умнее становился он, чем интересней и наполненней, свободней становилась его жизнь, тем меньше нравилась ему перспектива покинуть ее рано.

Надо ли искушать судьбу или лучше жить, не ведая ни о будущем своем, ни о собственном конце? Он не собирался к Амону, но какая-то сила заставила его предпринять это третье испытание судьбы. Дело сделано. Лучше сожалеть о сделанном, чем о том, на что не хватило решимости. А у него на все найдется решимость, и он ни о чем не будет сожалеть.

Итак, в его жизни все решено. Что теперь? Смириться? Ни-ког-да! Он даже рассмеялся, рискуя разбудить Гефестиона. «Кто это шутит со мной? Если судьба, то знай, — мы еще поборемся, я заставлю тебя любить меня сильно и беречь долго. Я ведь сознательно выбрал жизнь героя, зная, что они не живут долго, зная, что счастье героя не в мирной жизни. Славу зарабатываешь вечным преодолением, испытаниями и тяжкими страданиями». Эти мысли воодушевили его; и он решил, что хватит с него раздумий по этому поводу. Много чести. Размышлять хорошо, когда делать нечего, а ему есть что делать в этой жизни. Права детка-умница, это пустыня настраивает на созерцание да размышления. Не его это дело. Он человек смелого действия и быстрых решений, а пустые раздумья только уводят его с его кругов. «Для потерь и поисков себя у меня нет времени», — мрачно пошутил он, закрыв тему, и присмотрелся к Гефестиону. (Сердце сразу забилось по-другому.)

За время скитаний по пескам его волосы отросли, с длинным чубом Гефестион напоминал себя-подростка времен ученичества у Аристотеля в Миезе; начало их дружбы, сначала детской, потом принявшей романтический оттенок, затем переросшей во что-то более чем серьезное, жизненно важное. Поэты называют это любовью. Александр называл это судьбой — они срослись вместе, как дети-уроды, имеющие две головы и одно тело. Александр знал, что в этом есть что-то ненормальное, нездоровое. Но это было так, и точка. Он понимал, что если у него отнимут Гефестиона, у него отнимут жизнь. Это было уже что-то другое, чем любовь. Это была какая-то обреченность.

Александр припомнил тот бурный вечер, когда, после признания Таис в любви, он пришел к Гефестиону, стал на колени и умолял его, чтобы тот освободил его от клятвы. Сколько эмоций было выплеснуто, сколько слез пролито с обеих сторон! Такое второй раз не пережить. Как пришлось Александру превзойти себя в искусстве уговоров и обольщения, чтобы Гефестион не думал, будто их отношения исчерпали себя, и он ищет себе новую любовь взамен старой. «Она — радость для меня, а ты — моя жизнь!» Не обошлось и без воззваний к жалости: «Почему я не могу сделать счастливыми тех, кого я люблю? Или это мой рок — причинять боль моим любимым?» И уж совсем наглостью со стороны Александра было желание, чтобы Гефестион не просто терпел Таис, в душе ее тихо ненавидя, но полюбил, потому что она «такая хорошая».

— Я все понял, хорошо, все будет по-твоему, она действительно замечательная. Я был не прав, я понял, — сдался наконец измученный Гефестион.

Но Александр не верил ему, успокоение не приходило. Он напряженно всматривался в лицо друга:

— Я не верю. Не уходит тяжесть с души!.. — воскликнул царь в отчаянии.

— Ты не веришь мне?

— А ты себе веришь?

Теперь Гефестиону надо было оправдываться и защищаться.

— Хорошо. Дай мне еще время. Я смирюсь, я буду стараться, имей терпение. Все быстро произошло… Все перемелется, все будет хорошо, — бормотал Гефестион, убеждая и себя самого, а потом вскинул голову и с чувством признался: — Я много думал и знаю, что я не вправе требовать от тебя отказа от любви… Любовь дается богами, а противиться их воле — большой грех. И потом, любовь — это такой подарок… Я все понимаю головой, я смирюсь… Я знаю, что она замечательная, я же не слепой. Меня и так совесть замучила, последним негодяем себя чувствую…

— Вот теперь я тебе верю. Но только не вздумай считать себя виноватым. Ты ни в чем не виноват, никто ни в чем не виноват. Так распорядилась судьба. Я благодарю тебя, любимый, спасибо за любовь.

Гефестион сдержал свое обещание. Да, ему понадобилось много времени. И лишь на Ниле он окончательно сбросил тяжесть с души и совести и… расцвел. Во время Дионисий, когда он целовал Таис на глазах у изумленной толпы, сердце Александра возликовало от радости, ибо он достиг очень важной победы: там, где по всем законам жизни должны были царить соперничество и ненависть, он добился мира и дружбы.

Александр улыбнулся. Он в Египте, о котором мечтал с детства, с ним его любимые, друзья. Ему все удастся, он хозяин жизни. Впереди масса неизвестного, манящего и интересного. Скорей бы завтра, так много надо успеть, так хочется жить, рисковать, придумывать, играть. И он — самый счастливый человек, ибо имеет то, о чем другие и мечтать не смеют. Он улыбнулся, казалось, всем телом от избытка радости жизни, обнял Гефестиона и уснул быстро и сладко.

Как сбитый колесницей пес, отлежавшись в канаве, приходит в себя, отряхивается и бежит дальше, так и Александр быстренько управился со своим кризисом, чтобы заняться чем-то поинтереснее. Сейчас ему было интересно играть в фараона. Он подчинил игре на какое-то время свою непоседливость и принял участие в ритуале «утреннего туалета фараона». Знатнейшие люди страны, жрецы, сановники и военачальники считали за честь присутствовать при этом обряде: пока рабы обслуживали царя, чиновники отчитывались о проделанной работе, и писцы записывали приказы фараона.

Сначала слуги умастили тело Александра благовонными маслами и разрисовывали глаза краской из малахитового и галенитового порошка. Потом его одевали: поверх короткой набедренной повязки с передником, расшитым драгоценными камнями, надели гофрированную длинную юбку. На голову повязали царский платок «немес» с золотыми и синими полосами, закрепили его золотой лентой с уреями (змеи), а поверх надели «атеф» — сложное сооружение-корону Верхнего Египта с двумя высокими перьями, помещенными на рога барана. Между ними сверкал золотой диск, символизирующий Амона, сыном которого был фараон Александр. Золотые сандалии почему-то не принято было надевать, их держал в руках специальный человек. Много позже Александр шутил, если не сразу находил свою обувь, закинутую в спешке в комнате Таис: «Хожу тут босой, как фараон».

Пока же фараон, великолепный двадцатичетырехлетний бог, приносил жертвы богам Египта — воду, вино, молоко, статуэтки богини истины Маат и возносил им свою молитву: «Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли и вод. Широки ваши шаги на ладье миллионов лет рядом с вашим отцом Ра, чье сердце ликует, когда он видит ваше совершенство, ниспосылающее счастье стране Та-Мери. Я ваш сын, сотворенный вашими руками. Вы меня сделали властелином, да будет он жив, невредим и здоров, всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполню свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для вас».

Ритуалы, молитвы, прием послов плавно перешли в пир до ночи. В зале с колоннами в виде цветов лотоса расставили маленькие столики и заполнили их всевозможной едой: мясом, дичью пустыни, диковинной птицей. Многообразная свежая, соленая и вяленая рыба отвечала всем вкусам. Из овощей особенной любовью македонцев пользовался салат-латук — растение бога Мина. Ему приписывалось феноменальное влияние на половую силу мужчин, поэтому неудивительно, что на него в основном и налегали, да так, что повсюду только и слышался дружный хруст.

Таис старалась не переедать, что было непросто при таком изобилии. Ей это удавалось с помощью уловки — она надела обтягивающее египетское платье, оставляющее открытой грудь, плечи и ноги, и это дисциплинировало ее. Она знала, что выглядит потрясающе — красноречивые взгляды мужчин кричали об этом. Ей нравилось быть лучше всех, и она была лучше всех, хотя надо отдать должное египтянкам, — они отличались хорошим ростом, стройностью, прекрасной осанкой. Она вырабатывалась привычкой во время пиров и церемоний носить на голове плохо закрепленную шапочку с масляными благовониями. Но куда им было до афинянки; все у них казалось каким-то смазанным, вытянутым по сравнению с упругими, крутыми формами Таис. Вон как косится на нее своим накрашенным глазом Александр.

Под конец пира, когда публика достаточно напилась вина, пива и ликера, столь любимого египтянами и столь непривычного для македонцев и греков, царь дал знак Таис, чтобы она шла спать, то есть ждать его. И она ждала его в роскошной кровати за газовыми, расшитыми золотой нитью и драгоценными камешками, драпировками…

— Что это ты меня дразнишь? — начал он издалека, снимая многочисленные украшения и раздеваясь.

Таис невинно похлопала ресницами, о чем, мол, речь?

— Хочешь всем показать, что ты красивее всех? Я это и так знаю. А, неджем (сладкая)?

Таис не отзывалась, молча улыбаясь со своего великолепного ложа.

— Я и злополучного салата не ел, а тяжело мне было. Спасибо, передник меня спасал, тяжелый, из чистого золота. Колокольного звона не слышала? — рассмеялся Александр.

— Ты меня упрекаешь?

— Нет, что ты, как можно… Ну, наконец!.. — Он лег на нее, вздрогнул и застонал от оглушившей, раздавившей его страсти и продолжил свою мысль только после того, как утолил нетерпеливую жажду близости и снова обрел способность соображать и внятно разговаривать.

— Как можно тебя упрекать в том, что ты прекрасна, что сводишь меня с ума, что я не могу оторвать от тебя ни глаз, ни рук. Я же так счастлив с тобой! — и без всякого перехода: — Но еще раз я не дам себя втянуть в эти церемонии; отдал дань традиции и ладно. Если меня каждый день часами брить будут, что я вообще успею в жизни? Навесили на меня золота полталанта, тяжелей, чем доспехи. Разули, накрасили, как женщину. — Он рассмеялся своим низким, волнующим смехом. — Завтра — на охоту в пустыню, на антилоп, с колесницей. Разомну кости.

— Опять в пустыню, — жалобно пролепетала Таис. — Ты месяц провел в пустыне!

— Но я же не охотился, — резонно возразил Александр.

— Возьмешь меня?

— Возьму, моя кошечка. Как же кошка по-египетски?

— Тамит.

— Я не ошибусь, если скажу, что эта богиня с кошачей головой наверняка здешняя богиня любви?

— Да, Баст, Бастет. Сначала она почиталась богиней лекарственных мазей, потом — любви и женской ласки.

— Интересная связь, точно подмечено… Это ты потому в лекарствах разбираешься. Как много я узнаю о египетской религии… в постели с тобой. — Александр улыбнулся.

— Есть у них еще одна богиня любви — Хатхор, это та, что с коровьими рогами. Она одновременно еще и богиня веселья, музыки, танцев, вообще, всех наслаждений. — Таис и сама рассмеялась таким совпадениям.

— Меня уже ничего не удивляет, мое наслаждение.

— Хатхор еще называют «владычицей опьянения», а пить я совсем не умею. Тут пили мы без тебя это сладенькое — шедех. Я и не заметила, как опьянела этим медком. Голова вроде ясная, а встала, не могла на ногах удержаться. Леонид меня спать понес — идти не могла! Ты можешь себе вообразить?!

— Могу вообразить, как Леонид рад был! — засмеялся Александр. Он был в лучшем расположении духа.

— Просто позорище, — продолжала о своем Таис, — пила, остановиться не могла, такое невинное, сладенькое…

— Мне это хорошо знакомо, моя сладкая неджем. Я тоже остановиться не могу. — Он снова заключил ее в объятия.

— …так что пить я не могу и не люблю, — закончила все же Таис через время свою мысль. — И никакая я не «владычица опьянения».

— Детка, ты и не должна уметь пить сама, ты — опьяняешь! — пояснил ей с улыбкой Александр. — А что ты еще делала без меня?

— Я скучала без тебя, с ума сходила, без тебя ведь нет ничего… Извини, что я это сказала, — спохватилась она.

— Плохо тебе без меня, да? А со мной — хорошо. Значит, сделаем тебе хорошо.

На следующее утро по дороге на охоту по Александру нисколько не было видно, что он полночи не спал, «делая Таис хорошо», чего нельзя было сказать о Таис — она чуть не засыпала в седле.

— Леонид, поезжай рядом с Таис, она вчера, видимо, перепила, не дай ей упасть с коня. Подхвати, я слыхал, у тебя имеется опыт по этой части, — пошутил Александр.

Птолемей при этом удивленно перевел глаза с Александра на Таис и Леонида. Что там еще, чего он не знает? Таис же показала Александру кулак и притворно нахмурилась.

Жизнь, замиравшая обычно, когда Александр отлучался, приходила в движение, стоило ему вернуться. Так и Мемфис-Меннефер с появлением Александра проснулся и на глазах превратился из древнего старца в добра молодца. В который раз Таис удивилась феномену времени и феномену Александра и их своеобразным взаимоотношениям. Как медленно тянулось время без него, и как быстро пронеслись последние декады в Египте с ним. А царь и за развлечениями не забывал дел, которые не прекращались, и везде он успевал, все горело в его руках. Таис поражалась его расторопности, а Александр со смехом рассказал: «Отец, если просил меня помочь, говорил: „Ну-ка, сына, мотнись!“ Мотнись, так он это называл».

Многочисленные посольства из Эллады и присланные Антипатром подкрепления отдавали дань удивления Египту, тогда как старые контингенты за три зимних месяца уже давно обжились, привыкли и чувствовали себя здесь как дома. В преддверии скорого прощания с Египтом, Александр принес жертвы Зевсу-Амону, устроил в его честь торжественное шествие и военный парад, гимнастические и мусические состязания, посмотреть на которые съехались любопытные со всего Египта.

Как ни хотелось царю поплыть к древней столице Фивам, времени не было, ведь надо было еще организовать управление новыми землями. Александр решил оставить контроль над номами тем номархам, которые убедили его в своей относительной честности, деловитости и лояльности. Таким образом, он выразил доверие египтянам и не оскорбил их национальных чувств (оскорбить которые — проще простого, даже если ты совершенно не намереваешься этого делать). Сбор податей был поручен греку Клеомену, он же правил Аравией. То, что Клеомен происходил из Навкратиса, греческого города на побережье Египта, было чрезвычайно на руку Александру. В ключевых пунктах страны Александр оставил гарнизоны под общим командованием Певкеста. С началом весны царь повел отдохнувшую и готовую к новым победам армию из Мемфиса обратно в Финикию.

Закончилась жизнь в роскоши, обилие досуга и развлечений: верховые прогулки по рассветным пескам, плавание на барках среди лотосовых «полей забвения», охоты на бесчисленных зимующих птиц… Прощай, прощай, Та-Мери, что означает «страна людей в льняных одеждах». Как счастливы мы были здесь, как жалко расставаться. Когда исчезли очертания последних египетских построек и впереди лежала только каменистая палестинская пустыня, Таис заплакала. Так плачут дети после прекрасного лета, проведенного с новыми друзьями в деревне, не зная, состоится их встреча следующим летом или не состоится никогда.

* * *

Александр пришел к Таис с пакетом в руках.

— Я принес тебе подарок. Наконец я могу что-то тебе подарить. Обычно другие оказываются быстрее. К сожалению, не я сделал это своими руками. Я хотел потом подарить, но глядя на тебя… такую печальную… — его речь выдавала некоторое смущение — чувство, весьма редкое для него.

Он сел напротив нее, поставил пакет на стол.

— Как здоровье, самая прекрасная?

Это его обращение к ней закрепилось еще со времен Эфеса, но обычно Александр говорил так в присутствии других людей: «Самая прекрасная женщина всех времен и преданий», — так звучало оно полностью.

— Хорошо, славнейший из царей, — ответила ему в тон Таис.

— Как настроение?

— Вполне… А что так издалека, как в той шутке, что Леонид рассказал вчера.

— Какой, я не знаю.

— Приходит один фалангист к другому: «Как здоровье, Главк?» — «Хорошо». — «Как здоровье отца?» — «Хорошо». — «Не болеет ли мать?» — «Нет». — «Займи триста драхм». А Главк отвечает: «Сначала поцелуй меня в шею». — «А почему в шею?» — «Ты же тоже издалека начал!»

Александр рассмеялся:

— Нет, не знал, случайное совпадение. Слушай, откуда Леонид их берет? Значит, не мне одному заметна твоя грусть.

— Вспоминаю Египет, страну Та-Мери, тебя в двойной короне, с ожерельем из бирюзы…

— А когда ты меня в двойной короне видела? — удивился Александр.

— На коронации, — в свою очередь удивилась Таис.

— Ты была на коронации?

— Рядом стояла.

— Так это была действительно ты?! — Александр открыл рот. — Невероятные вещи. Я, зная, что тебя там быть не может, решил, что ты мне чудишься. Решил, что жрецы мне так задурили голову, опоили, окурили во время посвящения, что ты мне привиделась. Откуда ты там взялась?

— Я — жрица Исиды, еще в Афинах прошла посвящение. Мне, как гетере, дальше первой ступени нельзя, да я и не стремилась. Я сама не поняла, почему жрецы пригласили меня на такое важное действо при моем низком ранге.

— Ну, это-то как раз понятно. Они решили, что ты Исида и есть, — сказал Александр абсолютно серьезно.

— Ах, глупости…

— Таис, ты недооцениваешь одной важной вещи. Ты не понимаешь силы своей красоты.

— Ах, глупости. На свете так много красивых женщин, куда красивее меня!

— Никакие не глупости, — возразил Александр. — Да, есть разные красивые женщины. Но в тебе есть нечто, что выделяет тебя из толпы даже самых красивых женщин.

— И что это?

— Трудно сказать. Вот я все думаю и думаю… — он усмехнулся. — Но что-то такое чувствуется, — он даже потер пальцами, как бы ощупывая невидимую материю. — Ты обратила внимание, что люди в твоем присутствии стараются быть умнее и выше, проявляют себя с лучший стороны?

— Да-а-а? — протянула Таис свое афинское.

— Да, детка, да, — усмехнулся Александр.

Таис поняла, что Александр не скажет ей всей правды, и не стала его пытать. Несмотря на то что он был человеком общительным, любил поговорить, а иной раз и заговорить до смерти, из него нельзя было вытянуть то, что он хотел оставить для себя.

— Ну, ладно, что ты мне принес? — напомнила Таис с улыбкой.

Александр снова смутился. Таис заметила это по едва заметному движению век. Он развернул пакет и поставил перед ней египетский ларец с изумительным рельефом на крышке. Они сели рядом, и, почти касаясь лицами, рассматривали резьбу по дереву: сад, беседка из винограда, в ней молодой фараон и его прелестная жена, она протягивает ему букет лотосов. Они полными любви глазами смотрят друг на друга. Таис задохнулась от восхищения. Запечатленная в дереве любовь двух людей, живших много лет назад, а как это современно, вечно.

— Смотри, она похожа на тебя. Такие же руки, грация, глаза такие нежные. И платье такое у тебя есть. — Они поулыбались друг другу какое-то время молча. — А это, видимо, я. Внешнего сходства гораздо меньше, но зато чувство передано правильно. Видишь, как он на нее смотрит… И уреус у меня такой есть, — быстро перевел Александр разговор на второстепенное.

— Спасибо, твой подарок изумителен. Я буду любить эту шкатулку и положу туда мои египетские вещи, которые мне так дороги. Правда, нам там было хорошо, да?

— Да, нам хорошо вдвоем, — Александр ответил не совсем на ее вопрос, но сказал то, что чувствовал сейчас. — Но это еще не все. Открой.

Таким смущенным Таис его еще не видела. Она открыла крышку и нашла внутри папирус, исписанный его рукой.

— Это не я сочинил, я не могу, как ты… Но если бы я мог, то написал бы именно так.

Таис начала читать вслух:

Таис, растроганная и испуганная, читала все медленнее и тише, пока не перешла на шепот. Она как бы оказалась в самом сокровенном уголке чужой души и чувствовала себя переступившей запретную грань. Нет, это не так, он позволил ей зайти в святая святых. Ведь она не посторонняя, все это касается ее, обращено к ней. Слов у нее не было, а чувства были, больше, чем она могла удержать… Она обвила его шею руками, прижалась к теплой щеке, уткнулась носом в его волосы и изо всех сил сдерживала рыдания. От волнения и смятения сердце ее колотилось, и она почувствовала, что сердце Александра бьется так же быстро и громко, как и ее. Но самое удивительное, их сердца бились в такт, как одно. «Александр…»

Глава 7

Снова Тир.

331 г. до н. э.

И вот они снова, как год назад, в Финикии, в Тире, снова поют сладкогласые соловьи, снова миром правит красавица-весна — их вторая. Как странно и дико, что Таис хотела умереть от безответной, ненужной ему любви. А если бы действительно умерла, и жизнь бы кончилась, еще не начавшись по-настоящему? И она никогда не узнала б его любви, не прожила этого удивительного года, невероятного по счастью и близости двух сердец?! Год промелькнул, как один день, один счастливый вздох. Таис с уважением и удивлением своей выдержке вспоминала, что ей приходилось проживать месяцы без него, вдали от него. Как она смогла? Сейчас же она с трудом выдерживала несколько дней.

Настоящая жизнь бывала только с ним. Таис и жизнь свою запомнила так странно — урывками: когда Александр рядом — остается яркое воспоминание, когда его нет — ничего не остается в памяти, одна пустота, как в мозаичной картине, от которой отвалились куски рисунка. Если Геро напоминала ей, что пару декад назад они встречались со старой знакомой из Афин, Таис этого совершенно не помнила, зато помнила все, касающееся Александра. Она мысленно общалась с ним всегда.

Александр принес жертвы Малькарту-Гераклу, чувствуя, что ему и его армии предстоят дела потруднее, чем те, которыми прославился его легендарный предок. Будучи большим поклонником театра, Александр устроил театральные состязания. В роли хорегов выступали критские цари, стремившиеся перещеголять друг друга в размахе и роскоши своих постановок со всеми театральными фокусами и эффектами: движущимися кораблями, прыгающими дельфинами, шумом бури, появлением богов среди громов и молний. Судьи присудили венок знаменитому афинскому актеру Афинодору, а не Фессалу, за которого тайно болел царь. Александр признался, что отдал бы полцарства за победу Фессала. Но и к победителю Афинодору он отнесся щедро — заплатил за него штраф, наложенный афинянами за его неявку на Дионисии.

Перед дальнейшим походом в глубь материка Александр хотел устроить все дела на побережье. Его волновала нестабильность в Греции, где Афины продолжали оставаться скрытым, а Спарта — открытым врагом. На Крите и в Пелопоннесе спартанцы воевали с приверженцами Александра. Им на помощь Александр отправил флот, поручив ему также очистить море от пиратов, этого вечного бича морской торговли.

На севере Заиорданья на краю пустыни Александр приказал Пердикке основать ряд городов и населить их колонистами из Македонии и Греции и ветеранами, не способными по состоянию здоровья участвовать в походе. Один из этих городов в честь македонской столицы назвали Пеллой. Как и в случае с Александрией на Ниле, царь хотел заселить необжитые территории, не вступая в конфликт с местным населением. Александр ожидал, что эти города станут не только богатеть от прибыльной торговли со страной пряностей Аравией и защищать Северную Палестину от кочевников, но также распространять эллинскую культуру и образ жизни в местах, где культура по сравнению с Элладой была менее развитой.

В Тир вернулся старый друг Александра Гарпал, который год назад растратил казенные деньги и из страха перед наказанием бежал в Грецию. Гарпал чистосердечно раскаялся и умолял Александра о прощении. Александр решил дать ему еще один шанс в жизни. Гарпал хромал от природы, и это отразилось на его характере. Он был образованным человеком, другом юности, одним из сосланных Филиппом, за якобы дурное влияние на Александра. (Был и такой эпизод в воспитательной деятельности Филиппа в кошмарное для любого родителя время переходного возраста, когда дети отбиваются от рук и восстают против родительского авторитета.) Из сосланных Филиппом друзей Александр не забыл никого: Птолемей был позже назначен телохранителем. Гарпал — казначеем, Эригий стал гиппархом (начальник конницы) союзников, брат его Лаомедонт, владевший двумя языками и персидским письмом, ведал пленными персами. Неарх одно время был сатрапом Лидии, но Александр любил иметь его при себе, так же как и Гефестиона, который выполнял всевозможные поручения то при штабе, то на флоте, то по дипломатической линии. Птолемей выбрал местом своего изгнания Афины, поэтому Таис и знала об этой истории. Надо сказать, что Птолемей тогда даже обрадовался своему наказанию, как будто предвидя, что эти два афинских месяца изгнания рядом с Таис окажутся самым счастливым временем его жизни.

Дружба сама по себе не была для Александра основанием для раздачи должностей. Способности, опыт, усердие играли для Александра главную роль. Именно поэтому его правой рукой и вторым человеком в армии по-прежнему оставался Парменион — старый генерал и соратник Филиппа. Нравилось это Александру или не очень, но пока что никто из молодых гетайров не тянул на его должность, с которой он, кстати сказать, отлично справлялся. Его три сына также занимали ключевые посты в армии. Филота возглавлял тяжелую конницу — гордость и главную ударную силу Александра. Никанор возглавлял гипаспистов — тяжелых пехотинцев, а Асандр — легкую кавалерию. Клан Пармениона был силен и опасен, поэтому Александр зорко следил, чтобы такое количество власти не ослабило их преданности.

Пока что Александр был уверен в них. Иногда Парменион по старой привычке, забывая, что Александр уже не мальчик, каким он его живо помнил, делал ему замечания и давал советы, неприятные для Александра. Но царь всегда так обыгрывал ситуацию, что сохранял и свое лицо, и не унижал своего первого генерала. Так было, когда Дарий полгода назад в своем втором письме к Александру предлагал выкуп за семью: мириад[20] серебра, дочь и полцарства в придачу (которые уже и так принадлежали Александру). Просто как в сказке! Парменион советовал принять предложение, прекратить войну и не подвергать себя дальнейшим испытаниям. Будь он на месте Александра, он поступил бы так. Тогда Александр ответил ему фразой, ставшей крылатой: «И я принял бы это предложение, будь я Парменионом. Но я — Александр и поступлю иначе». Содержание этой фразы было жестким и недвусмысленным, однако то, как Александр ее сказал, с какой обезоруживающей улыбкой, совершенно разрядило взрывоопасность ситуации. Александр, если надо, мог быть неотразим и умел расположить к себе любого человека.

Под страшным секретом Птолемей сообщил Таис, что наложница Филоты Антигона, с которой Таис зналась, доносит царю на Филоту. По ее словам, Филота считал себя и отца главными виновниками успехов и завоеваний, а Александра называл мальчишкой, который присваивает себе их славу и заслуги. Птолемей посоветовал Таис при Антигоне вести себя осторожно.

— Александр ко мне прекрасно относится, как и я к нему — всем это известно. Ты что же думаешь, я позволю себе какую-то критику в адрес Александра? За его спиной? С какой стати? — удивилась Таис.

— Конечно, нет. Но мало ли что может наплести глупая баба.

— Ты преувеличиваешь, мой дорогой, — усомнилась Таис.

— Ты приукрашиваешь людей! Ты знать не знаешь, какие плетутся интриги… что, пожалуй, и к лучшему. Если б все были такими, как ты… Или такими, за каких себя выдают.

Это убедило Таис. Ибо и она сама выдавала кое-что, чего не было, и скрывала то, что было.

Из всего клана Пармениона Александр больше всего любил младшего сына Гектора, и надо же было такому случиться, что именно он умер молодым и так нелепо — утонул в Ниле. Александр очень сожалел об этой потере и устроил ему пышные похороны.

Всю весну и начало лета Таис провела в Тире — ее цветущая, благоухающая, жужжащая пчелами вторая финикийская весна! Она жила не в лагере, а в городе, Александр — тоже. Таким образом, им было удобно встречаться, не привлекая внимания, ибо Александр по-прежнему настаивал на том, чтобы их отношения оставались тайной.

— Детка, что мы склонны скрывать? — спросил Александр в ответ на ее надутые губы.

— Стыдное, — с вызовом бросила Таис.

— А еще? — усмехнулся Александр.

— Важное, самое дорогое… — призналась она.

— И почему?

— Чтобы не отняли и не разрушили плохие люди. Их на свете больше?

— Даже если больше порядочных, часто случается так, что и они поступают недостойно. Даже жестоко и подло.

На всех официальных приемах царя сопровождала Барсина, Таис же по-прежнему появлялась с Птолемеем. Внешне все выглядело по-старому, хотя в корне изменилось по сути. Несмотря на то что Таис больше не хотела быть его возлюбленной, Птолемей пошел на все, чтобы не терять ее дружбы. Выяснение отношений год назад было страшно тягостным и неприятным и для Таис, и для Птолемея. Таис пришлось врать в ответ на бессмысленный вопрос «почему», Птолемею пришлось унижаться, задавая этот бессмысленный вопрос. Но нанести удар в сердце все же легче, чем вынести его. Как ни страдало мужское самолюбие Птолемея, но он ни за что не хотел терять ее совсем. Таис из жалости уступила. А Птолемей убедил себя, что не из жалости, а из сострадания.

Вот и Птолемей утолял сердце долей дружбы по совету великой Сафо. Была еще одна довольно тщеславная причина: ему ни за что не хотелось превращаться из объекта зависти в объект жалости или злорадства. Она моя, она со мной, а вы облизывайтесь дальше! И продолжал тискать ее на людях и душить своими заботами, создав миф о ее житейской непрактичности. Таис не развенчивала его, понимая, насколько Птолемею важно думать именно так. У каждого своя легенда, своя спасительная ложь. Таис щадила людей, искала и находила в них хорошее. А если не находила, то не обличала, а просто отходила в сторону.

Иногда, сидя с Птолемеем и бросая укромные взгляды на Александра, разговаривая наяву с Птолемеем, а в мыслях с Александром, Таис по-хорошему завидовала Геро, которой не надо было скрывать свои отношения с Неархом. А отношения были прекрасные — ровные, добрые, без излишних страстей, но при этом достаточно нежные. Юмор Неарха и ирония Геро дополняли и подпитывали друг друга, да и внешне они были красивой парой и умели создавать вокруг себя атмосферу довольства и гармонии. Геро обронила как-то, что решила на все времена связать свою жизнь с Неархом.

— А он об этом знает? — поинтересовалась афинянка.

— Зачем? — удивилась Геро. — Если бы знал, бежал бы уже от меня куда подальше. Ты же знаешь, как они боятся «оков». Пусть лучше не догадывается, что я его уже оковала. Мужчины все равно что собаки: если хочешь привязать их к себе, нельзя держать их на привязи.

Таис была рада за подругу и рада ей, тому, что их дружба устояла перед разлуками и расстояниями, и судьба свела их снова, пусть бы навсегда. А Александр любил Геро уже только за то, что ее любила Таис. Мудрая Геро была единственной поверенной и помощницей в их любви, выручала их, брала на себя бытовую сторону их отношений. Александр селил подруг в самом глухом углу лагеря, насколько в этом муравейнике вообще можно было найти укромный угол. Ему нравились эти тайные игры, как и игры вообще. Видимо, он не наигрался в прятки в детстве, решила Таис про себя. Мужчины подчас те же мальчики, а Александр был типичным мальчиком. Однажды Таис в шутку стала рассказывать-фантазировать, каким Александр был ребенком: первый заводила, первый драчун, точил самые острые палочки, лазал на самые высокие деревья, был самым ловким игроком в мяч, самым метким стрелком, непослушным и своевольным, Гефестион кивал и посмеивался.

— Один раз отец меня даже выдрал, — признался Александр.

— Да, это когда тебе Кербер жизнь спас. Вот уж точно ужасное сочетание: отчаянный и бестолковый по малолетству, — покачал головой Гефестион.

И Александр рассказал малоизвестную историю, как лет в 12 решил пойти на волков с одной-единственной собакой Кербером и Гефестионом в придачу. Собака была одна, а волков много. Пес погиб, дети спаслись на дереве, просидев там всю ночь в окружении волков. Их нашли под утро, узнав от друзей об этом испытании мужества, столь типичном для Александра.

— Отец меня то бил, то плакал от радости, что я жив. Я же уперся, не ел три дня в знак протеста, даже решил уйти из дома. Родители жутко ругались: «Вот, твой сынок!» — «Вот, твое воспитание!» — «Не ребенок, а наказание…»

— Чем же кончилось? — спросила Таис.

— У родителей? Бурная ругань в то время кончалась у них не менее бурной любовью…

— А с тобой как кончилось?

— Переупрямил всех. Отец извинился.

— А если бы не извинился?

— Я бы умер голодной смертью. У меня отец был умный, он знал, что меня надо сохранить для будущих подвигов, — пошутил Александр. — Надо признать, я ужасным ребенком был. Бабушка меня иначе, как «стихийное бедствие», не называла. Как я вообще не полным уродом вырос при таком противоречивом воспитании! Хотя, какая бы тоска из меня получилась, будь я послушным и рассудительным.

Со времен Исса прошло более полутора лет, за которые его армия, за вычетом мелких столкновений, не участвовала в крупных операциях. Царь прекрасно знал, насколько опасна праздность для морального духа армии и взаимоотношений людей, вынужденных жить скученно и бездеятельно долгое время. Он пытался бороться с этим. Он заставлял их разыгрывать сражения, устраивал спортивные состязания, привлекал к восстановлению города, заботился об их развлечениях. Самыми любимыми были театральные постановки — пошлые и разнузданные, вызывавшие грубый хохот, который был хорош уже тем, что высвобождал их эмоции и очищал души не хуже, чем утонченная трагедия.

Александр почти все время проводил в частях, лично наблюдая обучение армии, особенно новых контингентов и наемников; он требовал отличной выучки и железной дисциплины. Победы должны быть бескровными, гласила военная мудрость, а чтобы этого добиться, армия во всех отношениях должна превосходить противника. А так как царь считал, что лучший способ воспитания — личный пример, то и демонстрировал его своим солдатам. Его честолюбие не позволяло ему хоть в чем-то быть не на высоте, потому он стрелял, метал, рубил, колол, скакал, боролся с ними и перед ними и так замучил муштрой своих солдат, что те мечтали поскорее уйти на марш, разбить Дария и почить на лаврах.

Каждый день начинался прославлением богов, молитвой хранить его народ, послать удачу и успех его армии. С утра царь занимался вопросами правления, принимал послов и посетителей, обсуждал на совете текущие дела, диктовал деловые письма, приказы, просматривал донесения. Особенно тяжело ему было управляться с матерью Олимпиадой, которая жаловалась и интриговала против Антипатра, оставленного наместником в Македонии. Александр, писал ей часто и осыпал подарками, хотя иногда с горечью замечал, что мать требует слишком большой платы за те девять месяцев, которые она носила его в чреве. Отдыхал же он на охоте, которую любил и знал, и за чтением книг, которые любил и знал, на пирах. Будучи гостеприимным и щедрым человеком, он часто приглашал гостей на ужин или симпосион, причем не только друзей-соратников, но музыкантов, артистов, купцов, философов, персов, греков, македонцев, обсуждал меню и программу. Любил хорошее застолье, увлекательную беседу, любил посмеяться, устроить праздник жизни. Любил жить хорошо, и жил хорошо.

Иногда на пару дней он отлучался в Сидон или на юг, где Пердикка строил новые крепости-города, основное же время был на месте, так что Таис не могла нарадоваться на свою жизнь. Они много времени проводили вместе: гуляли по лугам, лесам, часто ездили к водопаду с небольшим чистым озерцом, навещали заветный храм Астарты-Афродиты, благодарили ее цветами и любовью за то, что она помогла им соединиться. «Никто никогда не любил богиню так, как я люблю тебя».

От лазутчиков и перебежчиков оба царя прекрасно знали о месторасположении и намерениях друг друга. Разведчики, наконец, сообщили, что Дарий собрал свою армию, и Александр начал готовиться к маршу. Поход через степи и пустыни в глубь персидской империи был назначен через полдекады, а первые части и саперы уже отправились в Дамаск. Саперы должны были навести понтоны на Евфрате у Тапсака, в 600 километрах от Тира.

«Прощайся с морем, — сказал Александр Таис, — неизвестно, когда ты увидишь его снова». Таис как-то сразу осознала серьезность его слов, и ей стало не по себе. Они покидали побережье внутреннего моря, так напоминавшего своими берегами родную Грецию, и шли в глубь Азии, в ее бескрайние степи, горы и каменистые пустыни — неизвестный, чужой, опасный край. Будет ли им сопутствовать удача? Получится ли у Александра разбить Дария? — Несомненно! Как сложится их жизнь на земле древней Месопотамии? Покорит ли она Таис так, как покорил своей магией Египет? Возможно ли повторение такого чуда?

Какая-то теплая меланхолия охватывала Таис, стоило ей вспомнить Александрию, сначала всю в разметках, потом в фундаментах, с быстро растущими стенами, позволяющими угадать ее будущий вид. Веселый город мечты возникал на глазах, как мираж в пустыне. Именно веселый город, что-то было в его атмосфере, что воодушевляло и раззадоривало людей. Как много она смеялась в то время! Какой-то прилив радости и хороших ожиданий охватил ее, да и всех. Вечера у костров — песни, шутки. Все — молодые, дружные, как одна семья. Как танцевала она с Леонидом смешной беотийский танец, когда надо было так высоко подпрыгнуть, чтобы перелететь через его плечо. Сначала она не верила, что это возможно, а потом распрыгалась, будто дрессированная обезьянка, к восторгу всех. А игры в фанты — они падали от смеха, когда Леоннату надо было кричать ишаком, а Марсию ползти змеей. Как они валяли дурака, невероятно.

Где еще на свете есть такое черное небо и такие яркие звезды? А этот шелест-шептание камыша на берегах Нила! Или этот особенный прозрачный свет и колышущийся воздух пустыни, создающий фантастические картины далеких всадников, морей и оазисов. Во всем ощущалось присутствие чего-то неповторимого, необыкновенного. И Александр — главный волшебник ее жизни…

Обо всем этом думала она, сидя на пустынном тирском берегу, ловя последние лучи заходящего солнца, любуясь серебристо-голубой рябью моря.

Подошел Леонид и долго стоял под деревом, за ее спиной. Таис сидела обнаженная, обняв колени и положив на них подбородок. Он любовался ее божественным загорелым телом, к которому он никогда больше не сможет прикоснуться, и тоже вспоминал Египет, их возвращение на корабле в Мемфис. Она тогда стояла на корме, опершись грудью на перила, и задумчиво наблюдала багрово-розовый закат, а он подошел к ней, принял ту же позу и выражение лица, и они, усмехаясь, переглядывались. Он был с ней наедине и счастлив украденным, урванным счастьем. Они много разговаривали в те дни, много хорошо молчали. Он смотрел на нее и не мог насмотреться, и иногда она, шутя, брала его лицо в свои руки и отворачивала в другую сторону.

Да, тяжело, но… У него осталось так много прекрасных воспоминаний: дождь в пустыне, ее умиление, когда они подсмотрели, как ежик пьет воду из лужи, детская радость, что ей удалось совсем близко увидеть белого лисенка с огромными смешными ушами. А ее досада и непередаваемая гримаска на лице, когда ее искусали клопы в расписанном фресками склепе древнего вельможи. И их совместные семейно-доверительные ужины, когда они говорили часами обо всем на свете и понимали друг друга с полуслова. Эти воспоминания принадлежали ему одному, это — его достояние и навсегда останется с ним. И это — немало. Этим можно быть счастливым, еще как!

— Не пугайся, — Леонид подошел сзади. — Ничего, что нарушил твой покой… уединение, — поправился он, так как покой нарушил не он, а Александр, Леонид это знал. А, может, он дал ей необходимый покой. И счастье, и все.

Таис вышла из своей задумчивости и медленно ему улыбнулась. Десятки чувств сменились на ее прелестном лице.

— Привет, садись…

Она поежилась от легкого ветра — красное солнце почти скрылось за горой — и накинула хитон. Его белая, слабого плетения ткань оттеняла блестящую загорелую кожу на плечах и груди, с которой она стряхивала высохший песок. Черные волосы были высоко заколоты, ветер норовил забросить выбившиеся прядки на лицо, и она тонкими пальцами укрепляла их в копне кудрей. Она была невыносимо хороша.

— На тебе знакомые серьги, — удивился Леонид.

— Да, твой подарок, я их не снимаю. Бывают такие «удачные приобретения».

— Ты не грустишь?

— Есть немножко. Приказано прощаться с морем. А любое прощание — это возможное прощание навсегда. Я размышляю над тем, как странно устроен человек. Он всегда сожалеет об ушедшем. Вот и меня посетило чувство ностальгии.

— По Афинам?

— По Египту.

— Не может быть! И я только что думал об этом, — удивился Леонид.

— Он нас заразил своей тайной. Жизнь течет, как вода. Жизнь и есть вечное движение, изменение. А иногда хочется, чтобы она остановилась.

— …застоялась и превратилась в болото.

— Ах, ну ты со своей иронией… Прямо, как Александр, — с укором сказала Таис. — Болото! — повторила она и рассмеялась, оценив шутку.

— Видимо, и я, и Александр неосознанно боимся твоей грусти и на всякий случай пытаемся ее преобразовать в какое-то более спокойное чувство.

— Какое своеобразное объяснение, — подняла брови Таис.

— Мы говорили об Александре… — напомнил Леонид.

— Да, есть о чем, — Таис легла к нему на колени, лицом к морю. Ее грудь округлилась и обнажилась в вырезе хитона.

— Ты любишь его?

— Конечно, есть за что! Я от него одно добро вижу. Ты разве нет?

— Конечно, я его люблю…

Он не договорил, Таис перебила его:

— За тот же Египет, кому «спасибо» сказать?

Леонид рассматривал ее бархатную щечку и нежный профиль, когда неожиданно раздался лай Периты и свист Александра.

— Привет, легок на помине, — спокойно и приветливо сказала Таис и отстранилась от норовящей лизнуть ее Периты. Александр цыкнул на собаку, и та вмиг послушалась.

— У тебя в ушах не звенело? Мы как раз говорили о тебе, какой ты хороший, — сказал Леонид.

— О! За глаза говорили хорошее?! Ну, тогда это любовь, и это серьезно. — Царь опустился на песок у ног Таис.

— Как охота? Поймал кого? — вяло спросила Таис.

— Поймал… Это в Египте можно было ловить руками. Но кое-что взял.

— Луком, соколом? — продолжила Таис.

— Нет, соколом хорошо в песках; на юге с Пердиккой мы хорошо поохотились с соколом.

— Значит, понравилось?

— Сокол вроде легкий поначалу, а как потаскаешь его полдня, рука отваливается. Кстати, тебя Геро разыскивала с… чуть не сказал «собакой», с Адонисом твоим.

— Что ты имеешь против моей собаки?

— Это не собака, а непонятный зверь. Особый. Испортила ты его, избаловала, — ответил Александр.

— Ах, — махнула рукой Таис, — у нас с тобой могут быть хоть на что-то разные взгляды? Он мне не для охоты, а для дома, для души…

— Но он же пес, и его натура требует собачьей жизни — охоты, крепкой руки.

— Ты хочешь сказать, что ты к Перите применял когда-то крепкую руку! — вскинула брови Таис.

— Она меня и так понимает, моя умная девочка.

— Умная девочка — это сейчас я или она? Почему ты меня называешь, как собаку?

— Я ее уже всегда так называл и если вдруг начну называть по-другому, то она не поймет и обидится, — усмехнулся Александр.

— А какая охота была самой лучшей для тебя? — поинтересовалась Таис.

— Ты на ней присутствовала, — Александр лег на ноги Таис так, как она лежала на коленях Леонида. Обращаясь к нему, Александр стал рассказывать:

— Она меня замучила. Только прицелюсь, а она: «Ой, не стреляй. Он такой славненький!» Это о кабане! Потом хорошего оленя подстрелили, огромный был, почти как «знатный». — Александр кивнул Таис. — Потом еще отлично было с Кратером на льва. Геракл убил Немезийского льва, ну и нам, пацанам, захотелось попытать счастья.

— Никак не меньше, как Гераклы, — вставила Таис.

— Бродили два дня, отчаялись, ничего нет. А потом пантера попалась, тоже «славненькая».

— Это в Пелле изображено на мозаике? — догадался Леонид.

— Ага, увековечили удовольствие, — ответил царь и припомнил, что ему пришлось вытерпеть от Гефестиона за эту охоту с Кратером.

— Я тоже мечтаю сделать мозаику. Вот в Пеллу Аравийскую ты меня не взял, — сказала Таис с укором.

— Во-первых, там еще до мозаик далеко, во-вторых, там песок, голо, тебе такой ландшафт надоест, еще насмотришься на него в Азии. А тут — море, будешь потом по нему вздыхать. Наслаждайся, пока возможно. Как, кстати, вода?

— Медуз нанесло.

— Да, ветер, — подтвердил Леонид.

— А что вы на лодке не поехали подальше?

— Да Леонид только что пришел, я одна была, — пояснила Таис.

— Одна среди медуз… Нет, — царь стал припоминать: — «одна среди подводных скал… ты, сидя на спине, держалась за шипы…» Не помню точно.

Таис приподнялась от удивления:

— Как ты вообще запомнил! Я когда-то один раз прочла это стихотворение, сто лет назад.

— Надо все хорошее помнить, — улыбнулся Александр и прибавил, как считалочку: — Плохое забывать, ошибки прощать.

— Сегодня какой-то ностальгический день, — удивилась Таис. — Я хочу вспомнить: «Наверное тебя принес морской конек…»

— «Дельфин или морской конек», — уточнил Александр.

Таис согласно кивнула:

— «Ты, сидя между крыл, держалась за шипы, за рыбьи острия колючей гривы…» Так было. — Она улыбнулась рассеянно. — Но как давно было, даже не в прошлой жизни, а в какой-то древней-предревней. Да и было ли это вообще? Да, он был очень талантлив. Он есть, почему был, он где-то есть… Странно все это.

Леонид не понимал, о чем речь, но ему нравилось наблюдать за ними.

— И я люблю Менандра. Мы были бы друзьями? — неожиданно спросил Александр.

— Нет, — честно призналась Таис, вспомнив, как Менандр в Афинах на вопрос, как ему показался царевич Александр, холодно ответил: «Хорош».

— О чем вообще речь? — нарушил Леонид установившееся молчание.

— Таис в ранней юности была его музой и вдохновляла на создание шедевров любовной лирики, — объяснил Александр.

— Откуда ты знаешь, что это шедевры? Ты ни Менандра, ни его стихов той поры не знаешь. — Таис была несколько смущена.

— Но я тебя знаю. Ты в состоянии из любого сделать Орфея, — рассмеялся Александр.

На это нечего было возразить.

— Хорошо, я вам почитаю немного из того времени, — сказала Таис, но, немного подумав, засомневалась, — о, это очень личное, мне неудобно, это чужое и обо мне! Хотя… Вот это:

Повисла тишина. Что-то изменилось в воздухе. У Александра и Леонида было одинаковое выражение лиц. Море рябилось. Александр усмехнулся задумчиво:

— Я понимаю твою радость, что он сейчас пишет Сатаровы драмы. Надо его от души поздравить.

— Его счастье, что свои чувства он может выразить в словах, делает из одной действительности другую, — дополнил Леонид.

Таис переводила скептический взгляд с одного на другого, удивлялась мужской солидарности, покачала головой, фыркнула и решила, что всем пора в воду — освежиться.

Другой берег, другой ветер, другая жизнь, другая Таис.

Александр задумчиво смотрел на море: «Что может быть лучше раздумий в вечерних сумерках? — Купание в вечерних сумерках!» — ответил он сам себе и пошел-таки в воду.

Леонид присоединился к нему, а Таис лежала на остывающем песке, наблюдала, как они дурачатся в воде и понимала, что, несмотря на то что она сейчас несомненно и всей душой наслаждается этим моментом, осознавая его прелесть и уникальность, это не спасет ее от того, что наступит время, когда она с еще большей истомой и меланхолией в сердце будет вспоминать, любить и оплакивать этот финикийский летний вечер еще сильнее, чем сейчас.

В тот же день поздно вечером Александр, наконец, дошел до разбора накопившихся бумаг, собираясь посвятить этому мерзкому делу полночи, и был немало удивлен и встревожен, когда охранник подал ему странную записку от Таис «Если я не буду помехой, позволь мне к тебе». Он тут же вышел в коридор; Таис, потерянная и несчастная, виновато стояла в полумраке приемной. Александр подождал, пока охранник выйдет, быстро взял ее за руку, втянул в свою комнату и строго спросил: «Что случилось?» Она свела брови и молчала, опустив глаза. Он встряхнул ее за плечи и нетерпеливо повторил свой вопрос.

— Я так соскучилась по тебе, — выдавила она из себя, нос ее натянулся, и слезы брызнули из глаз, как по команде. — Мне так надо было тебя видеть, — еле выговорила она и зарыдав, упала ему на грудь.

— Клянусь Зевсом, как ты меня напугала! Тихо-тихо. Ничего не произошло, я с тобой. — Он обнял ее крепко-прекрепко, оградив от всех опасностей и несчастий.

— Мне так стыдно… — прошептала она.

Александр поднял ее лицо и долго всматривался в ее глаза, качал головой, целовал ее. «Открой глаза, — говорил он ей, и она открывала, пока могла. — Я хочу видеть тебя». Если она не могла открыть глаза, он тихонько встряхивал ее, целовал снова, зубами ударяясь о ее зубы. «Я выпью твой стыд, твой страх, его уже нет. — Он снова встряхивал ее: — Тебе хорошо?» — «Да. Александр…»

— Тебе нечего бояться, нечего стесняться. Нет ничего важнее, чем ты. И у тебя нет причин чувствовать себя несчастной.

— Нет причин, — повторяла она за ним, как в тумане.

— Ты же знаешь, как я тебя люблю.

— Меня такая тоска взяла, когда ты скрылся в темноте, так сердце сжалось…

— Это нервы, от солнца, все хорошо.

— Все хорошо, — повторила она.

Ее тело было каким-то другим — нервным, скованным, и он ласкал ее до тех пор, пока слезы напряжения не сменились слезами освобождения от него. Александр сразился и изгнал злого духа, который завладел ее телом, пугал и мучил ее душу. Таис еще изредка всхлипывала, последние редкие судороги рыданий проходили по ее телу. Она походила на ребенка, приходящего в себя после истерики, и Александр всматривался в ее грустное лицо, закрытые веки, опухший рот. Он осторожно вытер слезы с ее лица, и она поцеловала его руку.

— Тебе лучше? — нежно спросил он.

Она вздохнула утвердительно. Александр подумал, что любит ее ужасно, и это… ужасно. Два разных, чужих человека встречаются волей судьбы, потом что-то непонятное происходит с ними, и они становятся родными, не могут друг без друга, и жизнь превращается в сплошную тревогу, горячку, жажду, которую невозможно утолить, в пожар, который невозможно потушить. И этот постоянный страх и забота, чтобы другому было хорошо, радостно, спокойно. А если эту муку убрать, человек умирает. Просто какое-то сумасшествие, но как оно сладостно, как прекрасно!

— Почему ты такая другая в последние дни, что тебя беспокоит?

Таис виновато пожала плечами.

— Ты меня искусала всего, исцарапала.

— Извини.

Они обменялись взглядами, улыбнулись друг другу и в один голос рассмеялись: «Это от солнца».

— Я отняла у тебя целый час, ты хотел работать…

— Не отняла… Ты мне его подарила. Пожалуйста, не уходи.

Они почти никогда не возвращались в прошлое, в то время, когда они были рядом, но не вместе, и не предавались воспоминаниям. Но иногда его интонация или слово вызывали в ней воспоминание, ассоциацию, как сейчас. Его «не уходи» напомнило ей «полечи меня еще раз», когда он болел, лежал в горячке, и Таис остужала его горящий лоб далеко не ледяными поцелуями. Сейчас она может целовать его, сколько захочет. — «Спасибо, боги, за мою жизнь!»

— Александр…

— Да? — Он наклонился над ней, улыбаясь.

— Александр, я люблю тебя.

Улыбка его сменилась на миг растерянностью, которую Таис сейчас умела понимать правильно, потом опять появилась, конечно, ее следовало ожидать, как и шутливый ответ: «Повезло же мне». Они рассматривали друг друга лучистыми, светящимися счастьем и любовью глазами. Как хорошо делиться своей радостью, обмениваться любовью, отдавать свою нежность, которой ты переполнен. Так цветок дарит свой аромат — радостно и просто. Ни за что. От избытка. Не ожидая ничего взамен. Любовь — как аромат цветка. Аромат любви… Запах счастья. Запах Александра.

— Так ли легко тебе и хорошо, как мне, любимый?

— Да, я весь легкий, как будто прозрачный, без желаний и забот[21].

— …без желаний и забот?

— Все мои желания сбылись и сбываются каждую минуту, и ничего меня не заботит, мне хорошо, как мне бывает хорошо только с тобой.

— Ты такой легкий, будто способен взлететь?

— Я уж лечу давно, — улыбнулся Александр.

— И прозрачный?

— Потому что мне нечего скрывать, я чист, открыт для тебя.

— Я всегда знала, что ты чист и высок.

Таис вспомнила их с Геро давний разговор об этом, и ее голос прозвучал так важно, что Александр заинтересованно скосил глаза и рассмеялся: «Ты смешная». Это означало на его языке: «Я люблю тебя».

На рассвете его разбудили птицы. Он подошел к окну. Из сада веяло свежей прохладой, ароматами цветущего жасмина, небо быстро светлело, но заходящая оранжевая луна еще виднелась на небе — непривычного цвета и с непривычной стороны. Тишину и покой спящего мира нарушали только голоса птиц, и Александр один поприветствовал спящий мир улыбкой.

А это чудо из чудес еще полностью в объятиях Гипноса, спит, само олицетворение покоя. Александр подумал, что если младенцы связаны с матерью пуповиной, то он связан с ней корабельным канатом в руку толщиной, который не разрубит никакой топор и не порвет никакая буря. Он даже посмотрел при этом на свою руку, какой толщины канат он имеет в виду, и усмехнулся своей глупости. Потом озадаченно подумал о том, что надо больше сдерживаться в своих страстях и не замучить ее своею любовью. Желать ее все время — дело напряженное, но как ее не желать? Он пробовал переключиться на других женщин, но быстро понял, что это ведет к обратному результату. Как мог Гефестион сказать, что он к ней привыкнет? После полутора лет дурацкого воздержания, избегания, притворства он так настрадался, что не может наверстать упущенное. Некоторые умники говорят, что любовь длится в лучшем случае полгода, затем наступает проза жизни. — Это не про них. Другие утверждают, что любовь — болезнь, которая со временем только усугубляется. Нет, болезнью было мучить ее и себя. «О, боги, сделайте так, чтобы она простила мне это когда-нибудь».

Какое чудо, что судьба одарила его счастьем знать и любить ее и быть любимым ею! И она — чудо, неизвестно откуда взявшееся на этой земле. Кто она? Не зря и Менандр ломал себе голову над этим. Почему она совершенна, безупречна? Он лег к ней, и она в полусне стала целовать его. Как замечательно засыпать в любви и просыпаться в любви, заканчивать и начинать свой день любовью. Только бы боги не позавидовали и не разрушили их неземного счастья. За все ведь, говорят, надо платить, все требует своего трибута. Пусть нам покровительствует судьба!

— По-жа-луй-ста…

На закате следующего дня они сидели с избранными друзьями у моря на их излюбленном месте и наслаждались последними спокойными днями перед походом в неизвестность. Таис отказалась от еды, ушла от всех и сидела одна у самой кромки моря. Александр ревновал ее к морю. «О чем она думает?»

— Таис, уйди с солнца, — позвал он, но она только кивнула, не оборачиваясь. «Что я несу? Какое солнце?» — с досадой подумал Александр, взглянув на длинные тени на песке.

Геро победоносно рассмеялась, она обыграла всех мужчин в кости.

— Что-то тут нечисто, — возмутился Неарх, — шесть «Афродит» (лучший бросок) подряд! Что-то я не припомню, чтоб такое кому-то удавалось.

Геро только выразительно подняла бровь, не опускаясь до комментариев.

— Мне один раз выпало пять «собак». Это мой печальный рекорд, — признался Птолемей.

— Еще одна игра, моя красавица, другими астрагалами! — Неарх не мог успокоить задетое самолюбие.

Птолемей и Гефестион лениво обсуждали достоинства иранского потника по сравнению со спартанским. Сытый Кратер был доволен всем в жизни, кроме нагревшегося вина, о чем громко оповестил всех. Леонид не принимал участия в игре «все против Геро», лишь наблюдал за игровыми страстями. Он думал о том, что при Таис Александр становится другим со всеми, и отношение окружающих к нему тоже невольно меняется. Несмотря на дружелюбие и демократический тон Александра, между ним и его друзьями-гетайрами не было и не могло быть равенства даже вне службы. Царь для всех оставался царем-повелителем всегда, в том числе в непринужденной обстановке свободного времени. Но стоило появиться Таис, происходило маленькое чудо: барьеры в сознании разрушались, и всем хотелось быть просто друзьями, без оглядки на чины и положение, а Александр воспринимался — как бы это сказать? — как старший брат, самый важный, уважаемый, но не противостоящий остальным.

Александр же хотел видеть Таис близко и слышать ее голос. Он сам не замечал, как мало отличается от капризного ребенка, требующего любимую игрушку. Он опять позвал ее:

— Почему не слушаешься с первого раза? Солнце тебе не на пользу. И не ела ничего целый день. Смотри, какая худая стала, вместо живота — яма.

— Я всегда такая была, — буркнула подошедшая Таис без особой игривости.

— Неправда, раньше была ладная-справная (Александр иногда вставлял ради шутки македонские словечки в свою речь), пухляшка.

— Я — пухляшка? Ты меня с кем-то спутал.

— Я на других женщин не смотрю и ни с кем тебя не путаю.

— Когда это? Гефестион, я раньше была толще?

— Да, в Эфесе, — подтвердил Гефестион. Они разыгрывали ее на пару. — Круглее, конечно, не как беременная на сносях, но в теле, — прибавил Гефестион.

Вдруг Таис вмиг побледнела как полотно.

— Не злись, мы шутим, — сказал Александр. — Но слушайся меня с первого раза и не возражай, ты подаешь дурной пример моим орлам. — Он перешел на ироничный тон. — Вообрази, они перестанут меня слушать. Я — им, а они мне: «Да пошел ты…» А? Как тебе такая картина?

— Ну не так уж глупы твои орлы. Они же не самоубийцы, — ответила Таис рассеянно Птолемей озабоченно взглянул на нее.

— Значит, не так уж глупы, но глуповаты? — продолжал Александр.

— Это я тут единственная глупая, что связалась с вами, — оборвала она неожиданно для всех.

Все оторопели. А Александр с изумлением воскликнул:

— Таинька?! Я тебя первый раз злой вижу!

— Дайте мне быть злой! — Она резко поднялась.

Птолемей попытался ее образумить: «Таис, ты что?»

— Я должна быть всегда хорошей! Всегда! И только хорошей… И ну вас всех! — воскликнула она почти со слезами в голосе. — Проживу одна. — Она обиженно отвернулась и быстро пошла прочь.

Это было странно, смешно и непонятно. «О-о!» — только и смог сказать Александр, и развел руками в знак того, что он ничего не понял, как и все остальные, и это было написано на их лицах. Геро вмешалась:

— Ну что ты, действительно, не в настроении человек.

— А что я такого сказал?! — произнес он эту типично мужскую фразу и посмотрел на нее глазами невиннейшего ребенка.

— Ну, иди следом, что сидишь, иди выясняй! — Геро даже подтолкнула его.

Александр пошел догонять Таис, а компания наблюдала развитие событий издалека. Таис выворачивалась и убегала от него, потом они сели на песок и разговаривали долго, пока не село солнце.

— …То-то ты нервная такая была вчера. Теперь все понятно стало, — Александр закрыл глаза, и по его лицу пробежала гримаса страдания, как при зубной боли.

Таис молчала, потрясенная своим открытием.

— Мне очень жаль, детка, мне так жаль…

Это был приговор. Хотя Таис знала, что он будет таким, понимала, что он не может быть другим, он ранил ее — как же быстро он это сказал!

— А я-то думал, солнце. А солнце — это я, идиот! Девочка моя родная, мне очень жаль… — Он сжал ее руку и смотрел на ее опущенные ресницы с жалким видом побитой собаки.

Таис с тяжелым вздохом наконец подняла глаза на Александра, сокрушенно качавшего головой: «Я так виноват, мало я тебе гадостей сделал…»

— Ты мне делал хорошо, — медленно проговорила Таис. — Я сейчас даже знаю, когда это произошло. На водопаде. Среди лилий. Я почувствовала тогда что-то… необыкновенное. Я почувствовала что-то и вот теперь знаю, что.

— Я ничего не почувствовал. Я голову теряю, когда я с тобой. Мозги последние отшибает.

— Александр, ничего не должно было произойти, и если произошло, это не твоя вина. Прекрати. — Она замолчала на время. — Сейчас я приду в себя… Но до чего глупо, до чего обидно… — Она заплакала. — Я так сильно тебя люблю, что зачинаю вопреки самой сильной отраве, которая только есть.

— Радость моя, ты знаешь, если бы я… Если бы я, — начал он снова, — имел другую жизнь, я бы жил с тобой тихо и счастливо где-нибудь на берегу моря, пас волов, ловил сетью рыбу, и день и ночь делал тебе детей — таких же прелестных, как ты… — Он горько усмехался и сжимал ее пальцы. — Но ведь мы с тобой и в этой жизни счастливы, не так?

— Да, конечно, мы счастливы с тобой в этой жизни, — повторила она и внимательно слушала свой голос. — Просто… я немножко обрадовалась.

— Я тоже немножко обрадовался.

Таис закрыла глаза, и слезы в три ручья потекли по ее щекам.

— Я все понимаю, я сейчас успокоюсь, все правильно. — Она предупредила его движение к ней и примирительным жестом выставила руку вперед. Она знала все, что ей мог сказать Александр, она знала, как он готов изничтожить себя. — Я сейчас успокоюсь, я уже спокойна… Просто все так неожиданно, глупо выяснилось, выбило меня из колеи. Все правильно.

Он все же обнял ее, и на секунду она отдала ему свой дух.

«Если это случится еще раз… не надо ему знать, он так беспощаден к себе. Да, он безжалостен, но прежде всего к себе. Все это, милая Таис, дело житейское. Это — житейское дело. Не надо возводить его в ранг судьбоносных, вселенских событий».

Для убедительности она поцеловала его в губы.

— Ты меня правда не ненавидишь? — спросил он с тем неподражаемым выражением, как когда-то: «Ты пошутила про Афины?»

— Я тебя о-бо-жа-ю!!! — искренне улыбнулась она ему и получила в ответ такую улыбку, от которой можно было зачать еще раз.

На следующий день Таис принесли от Александра записку следующего содержания: «Я решил, что мне необходимо обуздать свою неуемную похотливость, сравнимую разве что с похотливостью кентавров. Я решил наказать себя и не видеть тебя так часто, пока не научусь себя вести».

Ну, замечательно! Этого еще не хватало. Таис поняла, что одинокие ночные рассуждения явно повредили здравому рассудку Александра, и ответила ему следующим: «Этим ты накажешь меня. Разве я заслужила наказание? Если ты не придешь сегодня вечером на наше место, я обижусь навсегда и уйду к другому».

Он ждал ее на их месте — маленькой полянке, как ковром устланной мхом и травой, поросшей ромашками, кашкой, чертополохом, нежно-сладкий запах которого так любила Таис, и огромными цветущими кустами конопли, запах которой любил Александр. Над фиолетовыми цветами-пушками чертополоха кружили шмели и бабочки. Такая мирная картина летнего дня — маленький островок солнца и тепла посреди тенистого, прохладного леса, неподалеку от злополучного озерца с небольшим водопадом, где все произошло. Почему он называл озеро злополучным? При чем тут озеро? Это очень хорошее озеро, и все, что там произошло, было очень хорошо.

Бедная девочка! Это и есть плата за счастье? Грозовая туча над безоблачным счастьем…

Но вот появилась его нимфа, и душа Александра улыбнулась.

— Я вижу по твоему лицу, — начала Таис издалека с улыбкой, — что богиня мгновенного безумия коварная Атэ отпустила тебя.

— Ты права, только посланным ею умопомрачением можно объяснить мою сумасшедшую записку. — Он постучал пальцем по своей голове.

Таис положила ему руки на плечи и опустилась перед ним. Он был рад, что она как будто в хорошем расположении духа.

— Один? Или в обществе Диановых ланей и Афродитиных зайцев?

— Их давно истребили Александровы воины. Остались одни несъедобные Аполлоновы ящерицы. — Он шутил ей в тон, но все же внимательно всматривался в ее глаза. Она выдержала его взгляд, сохранив беззаботную улыбку на лице.

— Мне правится твое настроение. Я в тебе не ошиблась, — сказала Таис нежно и игриво.

Они ласкали друг друга улыбками, взглядами. Через минуту этих безмолвных, одними глазами, разговоров Александру начало казаться, что ничего не произошло и все хорошо, как всегда.

— Ты в порядке? — все же напрямую спросил Александр.

Она кивнула и подытожила с лучистой улыбкой:

— Какие мы молодцы! (Только бы с беспечностью в тоне не переборщить!)

Солнце садилось, и скоро не осталось на полянке ни одного уголочка, освещенного его лучами.

— Вот и настал тот самый момент, которого я ждала. Я хочу петь сегодня. И не просто петь. Я спою тебе мою любимую песню, — сказала Таис многозначительно.

— О! Вот это подарок! Я обожаю, когда ты поешь. Это каждый раз новое открытие для меня и новая страница в книге нашей жизни.

Она прислушалась к его словам, замерла, скосила свои чудесные ланьи глаза и закусила губу. Александр задержал дыхание.

— Ну, пой же!

И она запела, как всегда, без всякого перехода, едва он договорил.

Это была сентиментальная, меланхоличная песня о том, как багряный закат льет свой последний свет на кувшинки в воде, на поющий камыш, на перекликающихся в тростнике уток. Мимо бредет одинокий человек и чувствует себя частью этого печального туманного мира, олицетворяющею его грусть.

Александр ожидал чуда, и оно произошло. Как она пела! Как будто и не она, а что-то в ней, больше чем она, не подвластное ей — какая-то сила. Он слыхал в своей жизни голоса лучше и сильней, но они не трогали его так. Зато у него проходил мороз по коже и останавливалось дыхание, когда пела Таис. Может, потому, что это был ее голос, и пела она о том, что чувствовала ее душа?

— Таис в любви сродни Таис в песне, это так? — спросил после долгого молчания Александр.

— Да! — она изумленно подняла голову. — Да! Когда я пою, я в том же мире, в который я попадаю, когда ты меня любишь. — Она рассеянно смотрела перед собой, а потом вскинула ресницы: — Откуда ты знаешь?

— Это невозможно не почувствовать.

— Ах, вот почему мне все петь хочется? — осторожно пошутила Таис.

— А я-то думаю, что это я так люблю, когда она поет! Почему я раньше не знал этой любимой песни?

— Она новая… Я сочинила ее в Египте, — с трепетом ответила Таис.

— Мы когда-то вернемся туда, раз так…

— Навсегда?

Он не ответил. Они не предполагали, насколько близки к истине их слова. И слава богам, что не предполагали.

— У меня нет слов, а у тебя всегда находятся.

— Спасибо, мой дорогой, только я чуть с ума не сошла, пока искала эти слова. А толчком был ты, так что без тебя и не было бы ничего. Ты был в оазисе Шивы, и я страшно скучала по тебе, одна, на нильских берегах.

— Под пересвисты диких уток? — Он погладил ее по подбородку, по губам, по зубам. Поцеловал. — Ты правда успокоилась?

— Считай, что все позади, все будет хорошо, не волнуйся, я все устрою. Наша полянка, эти цветы и стрекозы видят нас в последний раз. Наши сообщники и свидетели наших тайных встреч. — Она отвлекала его от больной темы. — Тебе не жаль?

— Я никогда не оборачиваюсь назад, ты же знаешь. И ты смотри вперед, причем не под ноги, а вдаль. Я тебе обещаю, что у тебя впереди будет столько полян, сколько захочется твоей душе.

— Не знаю, почему я так устроена. Я все время… коплю это все. Меня мучают любые прощания, разлуки, уход в прошлое — и я это все не отпускаю. Почему?

— Потому, что ты — девочка, а они любят постоянство, чтоб всегда было «как всегда». И будет, детка. Мы всегда будем вместе.

— Ты прав, как всегда. — Она вздохнула. — И нам надо возвращаться.

Глава 8

Решающая победа. Гавгамеллы.

1 октября 331 г. до н. э.

Так прошли эти бурные, насыщенные разными чувствами три дня. А еще через пару дней, в июле 331-го, незадолго до своего двадцатипятилетия, Александр выступил на восток, в Месопотамию, где за Тигром с огромной армией его ожидал Дарий. Наступили другие времена, другая жизнь и заботы захватили Александра.

Из греческих наемников — лучших частей Дария — у него оставалось около четырех тысяч. Но вместо них Дарий получил пусть менее дисциплинированных, но диких и выносливых бактрийцев и согдийцев. Ими управлял Бесс — сатрап Бактрии и двоюродный брат Дария. Новым оружием, на которое возлагал большие надежды персидский царь, являлись колесницы с острыми серпами на колесах. Конница Дария по численности и умению также превосходила македонскую. Огромными нисейскими жеребцами, по сравнению с которыми македонские кони казались крохотными, управляли всадники, если не родившиеся, то уж точно выросшие в седле. Дарий учел свои ошибки на Иссе, где он не смог разыграть количественного превосходства своих войск из-за неудачно выбранного места сражения. Он долго искал подходящую местность и нашел ее неподалеку от города Арбелы. На огромной равнине были срыты или засыпаны все неровности, способные помешать действиям серпоносных колесниц или движению пехоты и конницы. Казалось, все было предусмотрено и подготовлено Дарием к решающему сражению. Превосходящая по меньшей мере в пять раз армия должна была раздавить Александра. Должна была…

Александр гнал своих солдат так, как умел он один: тридцатикилометровые марши в полном вооружении и с пайком на 10 дней за плечами были нормальным делом для его закаленных, выносливых «орлов». Из-за невыносимой жары до 65 градусов на солнце, а тени там не было вообще, приходилось двигаться ночами. Две тысячи колесниц везли провиант. Высланные вперед строители и разведчики как раз строили мосты через Евфрат, когда к реке с внушительным войском подошел Мазай, сатрап Месопотамии. Однако, стоило у Евфрата появиться Александру, Мазай неожиданно повернул свои войска и без боя отдал переправу. Александр мысленно поблагодарил Мазая и богов за такую услугу Затем Александр по броду перешел следующую преграду — Тигр. Царь первым выбрался на восточный берег и не потерял в быстрой реке ни одного человека. (Тигр означает «стрела».) В пойме Тигра очнувшийся Мазай применил тактику выжженной земли, поэтому Александру пришлось вести свою армию другой, горной, дорогой.

Во время марша в южном направлении произошло затмение луны. Александр не стал смущать своих солдат научными объяснениями этого явления, но подсказал прорицателям объяснить все следующим образом: Луна — это Персия, и ее затмение означает ее конец. Знание астрономии сочеталось в Александре с искренней верой в божественность не всегда понятных, но могучих сил природы, и он прилежно принес жертвы Солнцу, Луне и Земле.

Во время этого похода под палящим солнцем по пустыням и степям умерла Статейра, жена Дария, о чем Александр искренне сожалел. Он остановил свое стремительное продвижение на день и похоронил ее по персидскому зороастрийскому обычаю, пышно, как подобает ее рангу. По обычаю, труп не мог касаться земли и не смел осквернять священного огня, поэтому их не погребали и не сжигали, а оставляли на круглых «башнях молчания» на съедение грифам. Несмотря на то что царь довольно часто виделся с Сисигамбис, Статейру он избегал, как и объявил сразу, демонстрируя всему свету свою «сдержанность» и уважение к чести жены своего врага. Считалось, что Статейра была самой красивой женщиной Азии, но Александр даже не пожелал это проверить — ведь он уже обладал самой красивой женщиной всех времен и преданий.

Она же в это время переживала не лучшие времена. К беспокойству об исходе битвы и дальнейшей судьбе эллинов в Персии прибавилась тяжелая задача убить собственного ребенка — именно так понимала Таис то бесчеловечное преступление, которое ей предстояло совершить. Когда-то в Афинах она уже столкнулась с необходимостью прерывать беременность. Но тогда эта процедура не доставила ей таких моральных мучений — так, досадная неудача, оплошность. Новая жизнь, росшая в ней сейчас, не казалась ей безликим эмбрионом. Это был замечательный, желанный и уже любимый ребенок, его плоть и кровь. Сначала, пока позволяло время, она пряталась за мысли об Александре, исходе битвы, от которой теперь зависело все. Днем она понимала решение Александра, мирилась с ним, но ночью муки совести и сомнения овладевали ею, как кошмар. Какое злодеяние! Никакая Медея не идет в сравнение.

Что сделает с ними это общее преступление: свяжет или разведет? Видимо, нельзя прожить жизнь, не причинив никому горя, обид, даже самым любимым людям. «Он не виноват, это чудовище, он такая же жертва обстоятельств, как и я. Любовь двух людей не бывает безоблачным счастьем. Ради любви идут на все, даже на убийство плода этой любви… Какой ужас, боги, кто-нибудь, помогите мне! Почему все это? Что я должна понять и не понимаю?»

Не только Таис ужасалась своим действиям, сама природа, казалось, препятствовала убийству — у Таис ничего не получилось, хотя она испробовала почти все известные ей способы. Однажды она пришла к Геро и, потупив глаза, спросила:

— У тебя есть сера?

— Сера? Тебе нужен фторион?[22] — воскликнула Геро.

Таис обреченно кивнула.

— А что сразу такое сильное средство? Тебе же раньше помогали средства побезопаснее.

— Раньше был нежелательный ребенок, которого не должно было быть. А этот — плод любви, сильный — есть в кого, и он… не хочет умирать.

— О, Таис! — Лицо Геро исказилось состраданием.

— Я даже не заметила ничего, никакого недомогания. Наоборот, как будто новая энергия влилась в меня. Конечно — знакомая энергия. Ах, зачем этот отвратительный саркастический тон! — воскликнула она, хотя тон был не саркастическим, а горьким.

— Ах, Таис! — только и могла сказать Геро и обняла ее. Чем тут поможешь? — Конечно, я отдам тебе все свое… И серу и кедровую смолку, гранатовые корки, листья вербы. Мне, видимо, это уже никогда не пригодится. Слишком злоупотребляла раньше, а сейчас, когда была бы рада… Не могу… Так что — кому что!

— Ах! — Теперь уже Таис подняла на подругу полные жалости глаза, и они разрыдались обе, каждая о своем горе, в очередной раз столкнувшись с тем, какой несправедливой и жестокой может быть жизнь. С этим так трудно смириться.

Наконец экзекуция «удалась», и обессилевшая от кровотечения, депрессии и одиночества Таис утешала себя одним — Геро рядом. А Александр? Он занят тяжелой мужской работой. Он сражается с противником, уничтожает армию врага. Она уничтожила их ребенка.

Сказка-притча о двух горбатых, рассказанная Леонидом

«Жили-были два горбатых. Жили они в лесу, подальше от людей, которые издевались над убогими, ведь унижая других, они возвышались в собственных глазах. Однажды один горбатый пришел в город, но люди гнали и обижали его, и он спрятался в развалинах у городской стены. Неожиданно раздался таинственный голос свыше: „Сейчас мимо тебя пройдет процессия. Когда люди будут говорить: „и раз, и два“, подскажи им: „и три“. Вскоре после этого горбатый действительно увидел процессию. Люди произносили: „И раз, и два…“ и, не зная, что следует дальше, ссорились и начинали все сначала. Тогда горбатый подсказал им: „И три!“ Люди стали благодарить его и на радостях волшебством избавили от горба. Его счастью не было предела! Вернувшись в лес, он рассказал обо всем своему товарищу по несчастью и направил его в город, чтобы тот сделал все точно так, и тоже был избавлен от горба.

Второй горбатый в точности исполнил наказ первого. Он также подсказал процессии решающие слова: „И три“, да только люди почему-то не обрадовались, а, наоборот, разозлились, избили его и в довершение всего волшебным путем наградили его еще одним — вторым горбом. Проклиная свою судьбу, несчастный вернулся в лес. „Теперь я стал еще уродливей, и ты, исцеленный, покинешь меня и уйдешь в город“, — жаловался он своему другу. Да только излеченный товарищ не оставил дважды горбуна, и они прожили в лесу всю жизнь, помогая друг другу во всем“.»

Леонид еще в Египте рассказал эту притчу именно так: скупо, без всяких прикрас и объяснений. Таис поразила эта странная сказка без хорошего конца. Где же еще, как не в сказке, дающей нам надежду, правда побеждает ложь, добро торжествует над злом, и герои получают по справедливости? Горбуны все делали правильно, однако один был награжден счастьем, а другой — еще большим несчастьем.

«Эта сказка в свое время раскрыла мне глаза на жизнь, — усмехнулся Леонид. — В чем ее мораль? Ты можешь делать все, что угодно, и не добьешся успеха. Или — добьешься. Этого не знает никто. Но при желании и у этой сказки можно разглядеть хороший конец. Они ведь остались в лесу вместе. Разве это не сказочное утешение? Или еще более неожиданная мысль: может быть, получить два горба — иногда большее благо, чем лишиться одного? — рассмеялся Леонид. — В жизни нет никакого смысла. Никакой справедливости… Или есть!»

Не раз приходилось Таис вспоминать эту притчу, когда она сталкивалась с парадоксами бессмысленной, удивительной, жестокой, прекрасной, несправедливой, единственной жизни.

Разведчики Александра наконец натолкнулись на дозоры Дария и выяснили, где точно располагается армия противника. Александр разбил свой лагерь недалеко от вылизанного и выметенного поля будущей битвы, рядом с деревней Гавгамеллы и укрепил его рвами и палисадами[23]. На военном совете Александр по македонскому обычаю и по собственному обыкновению сначала выслушал мнение всех, прежде чем принял свое решение или высказал его вслух. Наблюдая море вечерних костров в лагере Дария, он не мог не заметить огромного численного превосходства врага. Но оно его не удивило и не смутило — Александр его ожидал.

Александр прекрасно понимал важность и опасность предстоящего сражения, в котором ни много ни мало решалась его судьба и судьба его людей. Мысль его работала в полную силу, неотступно и упрямо. Но он помнил перепуганные глаза Дария и нюхом чувствовал свой шанс, видел себя победителем, и это давало ему уверенность и силу. Кроме того, тот факт, что его не попытались разбить на переправе — два раза! — казался оменом в его пользу. С поджатым ртом, полными высокомерного холода глазами, он осматривал окрестности и молчал. Окружение только переглядывалось, ожидая его решения. Парменион попытался внести свое предложение: надо начинать ночью.

— Нет, — медленно сказал Александр. — Я побед не краду. Я побеждаю храбростью, а не хитростью. Кроме того, в темноте легко запутаться самим и дать возможность врагу перестроиться.

— Но, царь, — не унимался первый генерал, — их численное превосходство не оставляет нам ничего другого, кроме ночной атаки! По всем законам войны…

— Вот именно! — сверкнул глазами Александр. — Ты прав, Парменион, любой полководец предпринял бы в данном случае ночную атаку. Именно ее и будут ожидать. Дарий думает так же, как ты. Приказ: поужинать, лечь рано спать, с утра как следует позавтракать и на рассвете в бой.

Все возможные варианты хода битвы были обговорены и проиграны, решения приняты, исход лежал в руках богов. А они были на стороне Александра, он это чувствовал. Свет в палатке Александра потух, и он заснул глубоким сном. Парменион на рассвете еле добудился его: «Как ты можешь так спокойно спать, как будто победа уже у тебя в кармане?»

— Все будет хорошо, все идет как надо, — Александр пребывал в прекрасном настроении.

Своим офицерам он сказал, что не будет произносить пламенных речей, чтобы зажечь в воинах боевой дух, для этого достаточно их собственного мужества и гордости. Они сражаются сейчас не за Малую Азию или Египет, но за господство над всей Азией. Каждый в момент опасности должен соблюдать строгую дисциплину, сохранять молчание, если приказано, поддерживать боевой клич, если приказано, быстро выполнять и передавать приказы. Это все.

Простые македонские солдаты не знали, что станут участниками величайшей битвы античности, обозначившей поворотный пункт в мировой истории. Но они знали, что в этом сражении решался не только вопрос о мировом господстве, но вопрос об их жизни и смерти.

Армия построилась. Александр в серебряном вооружении, в знаменитом шлеме с перьями принес у них на глазах первый и единственный раз жертву Фобосу — богу страха — памятуя о полных страха глазах Дария в сражении при Иссе. Его наглость вызвала вздох восхищения у солдат. Взошло солнце, и с первыми его лучами Александр повел свои войска в долину.

Как и предполагал Александр, армия персов провела ночь в полном вооружении и боевой готовности без сна. Люди устали. Психическая атака продолжилась, когда Александр в молчании и тишине, четко и слаженно, как на параде, стал перестраивать свою армию, растягивать фронт вправо, строить каре, чтобы защититься от обходного маневра персов[24]. Дарий зорко следил за действиями Александра, пытаясь понять его планы. Его надежды, что Александр предпримет фронтальную атаку, как при Иссе, не оправдывались. Без всякой логики Александр рысью медленно уводил свою конницу вправо и вышел уже почти за пределы подготовленного поля битвы. Дарий посылал все новые контингенты своих конников вслед за ним, чтобы воспрепятствовать обходу своего левого фланга. Выходила интересная картина — обе кавалерии двигались параллельно друг другу все дальше от центра четырехкилометрового фронта персов.

Македонские фаланги расположились уступообразной линией, прикрытой с флангов отрядами всадников. За первой линией на большом расстоянии встала еще одна линия фаланг, готовая в случае окружения развернуться, создав каре. Пустота между двумя линиями и едва прикрытые конницей фланги манили Дария. На первой линии персов, как всегда, выстроились 10 тысяч бессмертных, и Дарий дал им приказ к наступлению. Главный удар персов был направлен на левый фланг под командой Пармениона.

Что касается странного маневра гетайров Александра, у Дария сдали нервы и он приказал Бессу атаковать их. Александр серией маневров добился того, чтобы как можно больше подразделений Бесса увязли в сражении. Только теперь Бесс увидел, что за конницей Александра, скрытая густой пылью и расстоянием, бежала легкая пехота пелтастов, вооруженная пращами, луками и дротиками, подвижная и неуловимая. Они своими действиями успешно мешали Бессу атаковать македонских гетайров.

В это время македонские фаланги выдерживали натиск за натиском. Дарий послал в бой 200 колесниц с приделанными к колесам острыми серпами, но воины Александра были подготовлены к этому ходу. Они дрались, как львы; обстреливали колесницы, смело перехватывали управление конями, стягивали возниц или же дружно расступались, давая им дорогу проехать. Горячий бой на правом фланге Дария требовал новых сил, и это привело к ослаблению его центра. В этом-то и был план Александра.

Он остановился, пересел на Буцефала, построил своих гетайров клином, медленно обернулся к ним и с сияющей улыбкой снял шлем. Что тут началось! Священная ярость и ненависть охватили его воинов, звериная жажда крови захлестнула их — на войне убивать называется не жестокостью, а героизмом, а погибнуть самому — доблестью. Невообразимый крик и грохот от ударов оружием о щиты перекрыл все остальные звуки сражения. Сделав неожиданный оборот в 160 градусов, гетайры вслед за своим неистовым и дерзким царем бросились в атаку в самый центр, туда, где стояла колесница Дария, не обращая внимания на слонов. Завязался отчаянный бой. Предсмертные стоны и крики жестокой сечи слились в сплошной ужасающий рев. Над равниной клубилось гигантское облако пыли, затруднявшее видимость. Вся надежда была на четкое выполнение устных приказов и сигналов труб. Битва накатывалась и откатывалась, сталкивалась и разбивалась, как волны бушующего кровавого моря.

Улыбка, с которой Александр проснулся в этот знаменательный день, так и не сходила с его уст, лишь менялось ее выражение: презрение, высокомерие, упрямство, восторг. Он продвигался к Дарию все ближе, и Дарий все явственней видел устрашающий божественный огонь в его глазах.

Дарий проиграл эту игру не на жизнь, а на смерть. Вырвав вожжи у раненого возницы, он в панике покинул поле сражения. Осознав, что колесница царя царей исчезла, его воины решили, что он погиб, и начали отступать. Центр оголился и растворился, Александр кинулся преследовать Дария, желая захватить его живьем. В это время от Пармениона пришло известие, что его серьезно теснят. Александр, испустив рык досады, повернул ему на помощь — свои люди прежде всего. На этом участке сражения македонцы столкнулись с серьезным сопротивлением, потеряли 60 гетайров, Гефестион получил ранение.

В это время небольшой отряд персов, посланный специально с целью освободить семью Дария, прорвался в лагерь Александра, который защищали несколько сот фракийцев. Персы-пленники, увидев издалека замешательство и борьбу охранников с персами, воспряли духом, одна Сисигамбис не двинулась с места. Вскоре охрана лагеря справилась с прорвавшимися.

Между делом, жарким делом, до Мазая дошло известие о бегстве Дария. Он приказал организованно отходить и таким образом спас большую часть своих войск. Александр удостоверился, что крылу Пармениона больше не угрожает опасность, и попытался продолжить преследование Дария, но время было безнадежно упущено. Проклятье, почему Парменион не выстоял? Если бы царь сразу помчался за Дарием и захватил его, все было бы кончено раз и навсегда!

Дарий ушел, бежал, бросив свое имущество, военную казну и двор на произвол судьбы. С наступлением темноты Александр прекратил погоню. Он решил, что Дарий не стоит его дальнейших усилий. Александр победил его, попрал, разбил и изничтожил. Он презирал царя царей, хозяина полумира, владельца несметных богатств и бесчисленных народов, человека, у которого были все возможности раздавить молодого выскочку с горсткой солдат уже три года назад и много раз в течение этих трех лет. Как можно было три раза проиграть сражения, для победы в которых у Дария имелись все условия и лишь единственное препятствие — его гениального противника звали Александр, македонский царь!

Дарий, потеряв 50 тысяч убитыми и раненными, то есть пятую часть своих сил, с остатками разбитой армии через горные проходы пробирался на восток в индийские Экбатаны — летнюю резиденцию персидских царей. Александр дал ему уйти — он перестал его интересовать. Сам он двинулся в противоположном, южном направлении, оно привлекало его больше, ведь там лежал чудо-город Вавилон, самый большой и чудесный город ойкумены. Хотелось посмотреть, так ли хороши висячие сады Семирамиды? Так ли красивы уходящие в небо храмы-зиккураты? Так ли мощны его якобы 100-метровые стены? Александр не торопился, останавливался на день-другой в понравившихся ему местах, в глубине души надеясь на прибытие послов от Мазая, правителя Вавилона.

Блестящая, неимоверная победа окрылила всех, наполнила армию новой гордостью и уверенностью. А как восхищались Александром за его военный талант, смелость решений, хладнокровие и личное мужество! А как счастлив был он сам, какая гора напряжения, неопределенности, ответственности свалилась с его плеч. Молодой прекрасный бог войны — грозный и дерзкий Арес — вел доблестных македонцев от победы к победе, к невиданной славе — главному достоинству в ряду моральных ценностей людей того времени. Стремление к славе, к военным подвигам — с ним в крови рождался любой эллин, его прививала семья и общество. Умереть на поле брани считалось самой прекрасной и достойной смертью. Получить от полиса государственное погребение считалось верхом признания геройства и оказанием высшей чести со стороны общества.

Какое же удовлетворение чувствовали македонцы; вот что значит — преодолеть свой страх! Они разбили огромную армию ценой минимальных потерь, уничтожили и захватили в плен массу противников, заполучили казну, вооружение, богатство, уничтожили врага не только физически, но и морально! Это дело надо было обмыть, и оно усердно обмывалось на всех уровнях. «Отдых после работы» — так именуют это мужчины-воины.

После одного из таких гуляний на пути в Вавилон Александр проснулся поздним утром со свинцовой головой. Все было ужасно, кроме одного — ему приснилась Таис и, видимо, только сейчас, ибо он еще помнил об этом. От этого волшебного сна он и проснулся. Он ощупал рукой лежащее рядом тело: женщина, но не Таис. У Таис здесь бы было мягко, здесь тонко, здесь гладко, а здесь — сладко. Он застонал от досады, постепенно вспоминая, что было вчера. О-о-о! Наконец, поднял пудовые веки, покряхтел, повернулся, увидел в своей кровати еще одну чужую женщину. «Конечно лучше втроем в постели, чем одному на смертном одре, но только не с перепою». Он позвал охрану: «Принеси мое питье, сам знаешь что, проводи девушек и приготовь ванну».

Помывшись и помолившись бессмертным — очистив тело и душу, он понял, что ему требуется еще одно очищение. Он свистнул Периту и пошел к Таис.

Таис была не одна, и он нюхом, как Перита, понял, что она в курсе вчерашних безобразий. Она улыбалась ему, но не так, как она улыбалась ему, и даже не так, как она улыбалась всем. Ей не понравилось едва заметное, но имевшее место выражение раскаяния и нечистой совести в припухших глазах Александра. Таис собиралась с художником Гегелохом рисовать натуру. Александр напросился пойти с ними.

— Хорошо, если не будешь много разговаривать и отвлекать на себя внимание, — сказала Таис.

Они пришли к месту, Гегелох дал Таис необходимые объяснения, и они расположились за мольбертами рисовать пейзаж с горой, песком, небом и кустом. Александр сначала поиграл с Перитой, в очередной раз удивляясь, как мало собакам надо для счастья. Она с вытаращенными от восторга и подобострастия глазами рьяно бегала за палкой, и это тупое занятие не надоедало ей никогда. Потом царь побродил по окрестностям, выветривая последний хмель и приходя в себя. Сев рядом с Таис, он долго ерзал на складной скамеечке, затем принялся наблюдать за работой сосредоточенной Таис, за ней самой. Он затих и просидел смирный, смирённый и смиренный битый час, не выпуская из рук края ее химатиона.

Таис закончила рисовать, оглядела свое «произведение». Ее картинка, конечно же, не была такой мастерской, как у того же Гегелоха. Но именно несовершенство делало ее прелестной. Так рисуют дети: не зная, как правильно, они рисуют, как умеют. Она создала какую-то другую, новую действительность; в ней присутствовали не только песок, небо и куст тамариска, но и сама Таис. Выразить себя является высшим мастерством настоящих художников. У Таис же это получилось скорее случайно — везение новичка в карточной игре. Она смогла схватить дух, чувство: грубая красота сурового сильного мира отразилась в пересиненном небе, почти коричневой земле и слабой фигурке тщательно прорисованного, диссонантно беззащитного растения, прекрасного своей невечной, смертной красотой.

вспомнились Александру впечатления Менандра.

— Мне правится моя картинка! — проворковала Таис.

— Ты не могла бы мне ее подарить? — тихо попросил Александр. — Она изумительна. Это твой портрет.

Таис спокойно и серьезно посмотрела на него. Они снова были на равных. В его опаловых глазах уже давно исчезло виноватое выражение. В них была одна лишь покорная нежность. Таис приложила свою холодную ладошку к его горячей, с неровными краями румянца щеке. Время остановилось. Наступила вечность. Невозможно и не нужно было разжимать окаменевший рот. Слову не было места. Пустой звук, уничтожающий то великое и необъяснимое, что он должен, но не может выражать, оставаясь пустым звуком.

Вавилон. Осень — зима 331 г. до н. э.

Итак, перед глазами простирался Вавилон, мать всех городов, самый большой и красивый город в ойкумене[25]. Вавилонские пленники назвали его городом-блудницей. Почему? Скорее всего, от ненависти, что они пленники в нем. Или от зависти, что у них нет такого — ненависть и зависть часто переплетаются и подпитываются друг другом, даже если мы не хотим этого признавать. Официальный повод называть Вавилон блудницей заключался в свободных нравах его жителей. Существовал древний обычай, по которому все вавилонские женщины хотя бы раз в жизни за гроши отдавались чужеземцам у храма богини Милиты Афродиты, служа ей. Обычай весьма распространенный во многих странах, который можно было толковать по-разному, например, как выполнение своего священного долга смирения перед могущественной богиней, а необязательно как признак распущенности нравов. Разные страны — разные боги, разное представление о богоугодном и противном богам. Вавилоняне, надо сказать к их чести, уважали право чужеземцев, в том числе и вавилонских пленников, исповедовать свою религию и жить по ней, не находя поклонение одному невидимому грозному богу странным, и не навязывали никому своей религии как единственно верной.

Город на Евфрате был действительно замечательный во всех отношениях: огромный, прекрасно спланированный, со многими мостами, многоэтажными домами и рынками на каждом углу, на которых кипела торговля всем со всеми. Многочисленные иностранные кварталы — в том числе греческие, финикийские, египетские, еврейские — превращали город как будто в маленькую модель мира. Особым украшением служили дворцы, окруженные садами и фонтанами, и знаменитые ступенчатые храмы-зиккураты с золотыми алтарями. И было в Вавилоне что-то женское, сладкое, Александру так тоже показалось. Может быть, в самом его воздухе, пропитанном запахами курильниц, где день и ночь жглись благовония. Да и сами вавилонцы, а особенно вавилонки, не жалели ароматных масел и мирры для натирания тела, так что в жару можно было задохнуться от этого буйства приторных, дурманящих ароматов.

Вавилон — не блудница, но определенно женщина. Неспроста женщинами были две самые знаменитые и мудрые правительницы Вавилонии — Семирамис и Нитокрис — строительницы и воительницы, укрепившие и украсившие свою страну. Нитокрис, помимо мудрости и силы, обладала еще и прекрасным чувством юмора и посмеялась над своими преемниками следующим образом. Построив свою гробницу над воротами города, она снабдила ее такой надписью: «Если кто-то из вавилонских царей после меня будет иметь нужду в деньгах, то пусть откроет гробницу и возьмет, сколько надо. Но лучше ее не открывать». И гробница оставалась нетронутой вплоть до Дария I, который первый ее открыл, но не нашел там ничего, кроме костей и следующей надписи: «Если бы ты был не столь жаден, то не разорял бы гробниц покойников». Типично женская шутка, не так ли?

Мазай сдал город. Александр, который на всякий случай вел свою армию в боевом порядке, принял у Мазая ключи от стовратного города и его сыновей в залог верности. Мазай сохранил свой пост — Александр умел благодарить за услугу. Царь был рад, что дело обошлось без осады. Огромный, в 150 квадратных километров, город был превосходно укреплен. Правда, его стены в несколько рядов не достигали фантастических 100 метров в высоту и 25 в ширину, как утверждал Геродот, а были приблизительно в пять раз меньше, но и этого было бы достаточно, чтобы сдержать самый мощный штурм. Ведь даже великому персидскому царю Киру II удалось взять Вавилон (539 г. до н. э.) после двухлетней безуспешной осады только хитростью. Вавилонцы 200 лет входили в состав Персидской империи, но за это время так и не смогли полюбить своих поработителей.

Александр вошел в Вавилон как триумфатор. Колесница, на которой в золотом сверкающем вооружении стоял Александр, молодой, прекрасный и счастливый, катилась по Дороге процессий, усыпанной цветами, политой духами, уставленной клетками с диковинными хищниками и прекрасными конями. Маги воскуряли фимиам, играли оркестры, и персидская конница приветствовала македонцев парадом. На балконах и вдоль улиц стояла пестрая толпа чужих людей — загадочных вавилонцев, улыбающихся из-под пестрых тюрбанов и покрывал непроницаемыми черными глазами.

Александр поселился в царском дворце недалеко от знаменитых ворот Иштар. Цветовое сочетание синего и желтого напоминало Египет, и Таис поняла, что полюбит Вавилон уже за это — за нить преемственности, за тайную связь. Дорога процессий вела к одному из двух чудес света, прославивших Вавилон[26] — к знаменитой вавилонской башне Этеменанки, разрушенной персидским царем Ксерксом почти 150 лет назад. Из семи ступеней уцелели только две, но и эти 40-метровые развалины впечатляли. Александр приказал восстановить этот храм, посвященный главному вавилонскому богу Белу Мардуку.

Сокровища, которые теперь принадлежали Александру, были в буквальном смысле несметными — он точно не знал, сколько их, но точно знал, на что их надо потратить — на восстановление храма, например. Храмы разрушать нельзя, какому бы богу они ни посвящались. Так поступают только варвары. А он — не варвар, он уважает религию и веру других народов, тем более что этот народ стал теперь его. Александр принес вавилонским богам положенные жертвы и отстоял службу по обычаям, подсказанным ему жрецами-магами. Это было приятно вавилонцам и произвело на них впечатление.

Из огромных запасов сокровищницы царь щедро вознаградил своих солдат и наемников — они получили дополнительную плату за два месяца вперед. Не ограниченные в средствах «орлы» активно предались удовольствиям, которые щедро предлагал им город-женщина.

Александру нравилось быть щедрым всегда, — даже когда он сам сидел на мели, он тратил последнее на друзей. Не зря мать упрекала: «Что ты носишься со своими друзьями! Нет у царя друзей!» Она, конечно, права. Но прав и Платон, утверждавший, что надо делать добро друзьям, если хочешь их любви. Однако главной причиной его поведения была природная щедрость. Несмотря на то что Александр вырос в достатке, его воспитателю Леониду удалось привить ему спокойное отношение к роскоши. Она его радовала, но не была жизненно важной, он охотно делился и не был от нее зависим.

Целый месяц провел Александр в Вавилоне, давая возможность армии «отдохнуть» в многочисленных питейных и увеселительных заведениях города. В роскошном шестисоткомнатном дворце, где поселился Александр, нашлось местечко и для Таис, так что не надо было выдумывать сложные способы встречаться. (Ах, как она любила, когда было просто!)

Как-то в ранних зимних сумерках царь повел Таис в сокровищницу. Пока отворяли многочисленные замки, Александр рассматривал свою спутницу. Таис стояла, закутавшись в шерстяной плащ, и поглаживала рукой его меховую опушку. Серые ясные глаза смотрели спокойно, почти скучающе, как бы говоря: «Ну-ну, чем ты собираешься меня удивить…»

Александр шел и зажигал факелы на стенах и колоннах большого помещения, уставленного огромными сундуками. Таис усмехнулась про себя: картина напоминала ей сказку или дешевые приключенческие романы про разбойников, попавших в волшебную пещеру, наполненную златом и драгоценными камнями. Александр обернулся к ней:

— Мы с тобой как пираты, ограбившие купеческий корабль, да?

Таис уже перестала поражаться совпадению их мыслей. Александр рассмеялся: «Это все мое-е-е!» Он раскрыл золотой ларь с женскими украшениями, присмотренный заранее. «Выбери на свой вкус. Я не знаю, что здесь достойно твоей красоты». В свете факелов ее глаза таинственно блестели, а белое нежное лицо, обрамленное черными, зачесанными на прямой пробор волосами, казалось алебастровым.

— Ах, красота… У меня масса недостатков, — наконец проговорила Таис недовольно.

— Каких? — живо переспросил Александр.

Таис напрягла лоб, обежала себя, насколько возможно, взглядом и… вспомнила:

— Бедра узкие, ты сам говорил.

— Не перевирай, я сказал, что рожать легче с широкими бедрами, такими, как у беотийских крестьянок, только и всего, — восстановил истину Александр.

Таис стала искать новые аргументы.

— Рот большой? — неуверенно проговорила она.

— Самый раз, — покачал головой Александр и подозрительно сощурился.

— Попа слишком круглая? — шепотом спросила она.

Александр даже не соизволил ответить, бросив на нее такой взгляд, будто оскорбили лично его. Таис приуныла на миг, но потом ее лицо просияло.

— У меня морщина между бровями… иногда бывает, — поправилась она объективности ради.

— Это моя самая любимая морщина на свете. Если бы ее не бывало, я был бы собой очень недоволен, — ответил Александр.

Таис не поняла его и стала соображать, какое это имеет отношение «к быкам Ификла».

— Я часто бываю хмурой? Или щурюсь от солнца?

— Холодно, холодно, — усмехался Александр.

Таис нахмурилась, пытаясь экспериментальным путем прийти к ответу.

— Плачу много?

— Теплей…

— А! — догадалась она наконец и рассмеялась.

— Что ты хочешь: жемчугов к зубам или рубинов к устам?

Они копались в драгоценностях, обсуждая ту или иную находку, подбирая пары, как будто искали подходящие нитки для вышивания или запасные пуговицы взамен утерянным. Александр приложил колье к ее шее, но оно выскользнуло из рук и упало за шиворот, ко всеобщему оживлению. Таис погрозила ему пальцем и навесила длинную дамскую серьгу с сапфирами на его серьгу, пару от которой носил Гефестион.

— Теперь ты, как я, — сказала Таис, намекая на свои сапфировые серьги, подарок Леонида, которые она не снимала. Украшая друг друга побрякушками, они совсем развеселились.

— Я знаю, что я сделаю, — серьезным тоном сказал обвешанный изумрудами Александр.

— Ты смешной…

— Я сам придумаю украшение, нарисую и закажу сделать. — Его глаза загорелись. — К твоим глазам что-то… непрозрачное с прозрачным, что-нибудь эдакое.

Таис заливалась смехом, надевая ему на палец пятое кольцо.

— Как ты думаешь, это будет смотреться — непрозрачное с прозрачным? Или что-нибудь совсем пестрое?

Таис прыснула с новой силой и схватилась за живот — проглотила смешинку:

— Ты такой смешной…

Александр, сидевший на краю сундука, притянул ее к себе и обнял за бедра, с которых было снято обвинение в узости, за круглую попу и прижался к тем частям тела, которые Таис даже не бралась критиковать.

— Ну, что ты смеешься? — спросил он игриво и нежно.

— Ты же всегда хотел, чтобы я смеялась, а не плакала. — Она сняла диадему с его головы и пригладила волосы. — Мне непонятен подозрительный блеск в твоих глазах, мне не правятся твои мысли, — кокетливо лепетала она сквозь смех и целовала его в горячий лоб и шелковые волосы.

— Неужели не нравятся…

— Стены здесь какие-то голые. Не то что в Египте. — Таис рассеянно повела глазами по сторонам.

— Я прикажу расписать анубисами. Не уходи от темы.

— Какой темы? — подняла она брови самым невинным образом. — Мужчина, о чем вы? — А потом прибавила несколько сумбурно и совсем другим тоном: — Если бы ты знал, какая это радость для меня, что тебе со мной хорошо, какое счастье мне это дает.

Александр поднял глаза и замер на миг, раздумывая, стоит ли опустить ее на землю каким-нибудь ехидным комментарием или расплакаться с нею вместе. За этот миг у него в голове пронеслись десятки вариантов всевозможных ответов как «за», так и «против». Но и Таис знала его достаточно, чтобы понять, о чем он думает. Все кончилось обоюдным счастливым смехом, сопровождавшим их смешные действия в смешной обстановке — сундуков, набитых сокровищами, — оказавшихся не самым удобным местом для занятия любовью, но зато одним из самых веселых.

Стоя на башне, Александр окидывал взглядом рельеф зубчатых стен, черневших на фоне оранжевого закатного неба, всматривался в совершенно плоскую, голую равнину вокруг Вавилона, в шумный город под своими ногами. На улицах копошилась толпа, похожая на цветник: оранжевые, лимонные, малиновые одежды, тюрбаны, под ними лица, потрясающе интересные, характерные. На крышах города шла другая, непохожая жизнь, может быть, еще более типичная, чем на базарах и улицах. Какие строения, нагромождения, переплетения, своеобразие и многообразие красок! Глубокие, как колодцы, переулки казались наполненными тайнами, неожиданными видениями. На перекрестках стояли разукрашенные лавки с украшениями, благовониями, пестрыми тканями, медными кувшинами, подсвечниками, подносами.

Его впечатлял размах, монументальность и красота архитектуры. Круг увлечений царя не ограничивался поэзией, философией и театром; в равной степени его интересовали и технические достижения. Он считал, что жизнь должна быть не только наполнена красотой и духовным содержанием, но всевозможными удобствами, комфортом — должна быть благоустроенной. Поэтому инженеры-механики и строители были у него в таком же почете, как и люди искусства, ибо в его глазах все они являлись созидателями-творцами.

Сейчас же он непременно хотел узнать, как устроены висячие сады — второе чудо света Вавилона. Специалисты объясняли ему принцип и сложную конструкцию террас, скважин-капилляров и подъемных устройств, по которым поступала вода. Он слушал с интересом и соображал быстро, что чувствовалось по его умным вопросам. Для Таис, например, их устройство так и осталось тайной за семью печатями. Сейчас, накануне зимы, в прохладное время с редкими дождями, сады слегка опустели: пальмы и вечнозеленые растения только подчеркивали грустную оголенность лиственных деревьев. А вот розы — прекрасный цветок Афродиты, Астарты и Иштар — цвели!

— Наверняка здесь изумительно весной, — мечтательно заметила Таис.

— Зато сейчас не жарко, — буркнул менее романтично настроенный Гефестион.

Он был не в духе. Из-за Александра, из-за кого же еще. Из-за ерунды, конечно, но она его задела. Опять задела, хотя он столько раз клялся себе, что не будет обращать внимания. Действительно, не из-за чего! Вчера, приглашенные на обед к Таис, они с Александром застали спящего там после ночной смены Птолемея. Картина вполне привычная — у Таис вечно кто-то отсыпался или отъедался. Пока Таис хлопотала на кухне, Александр решил пошутить. Он прилег к Птолемею и стал его, спящего, тискать и ласкать, пока не разбудил. А потом наслаждался дурацким выражением лица вечно корректного, а сейчас смущенного Птолемея.

— Скажи, Птолемей, я сильно рисковал? — проникновенным тоном спросил Александр.

— Да ну тебя! — огрызнулся Птолемей и рассмеялся. — Чего ты ко мне пристал?

— О! Вот как мы обернули дело: он ко мне первый пристал! — пролопотал Александр женским голосом.

— Вас нельзя оставлять одних! — вмешалась вошедшая Таис.

— Да, такие мы ребята, дикие горцы, — задорно ответил Александр.

— Давайте, дикие, к столу.

Ну, что, собственно, произошло? Ничего. Просто шутка.

На следующий день вечером Александр буквально ворвался к Гефестиону и, не здороваясь, строго спросил его:

— Ты мне ничего не хочешь сказать?!

Гефестион от неожиданности подскочил и недоуменно уставился в холодные глаза Александра.

— Нет, — неуверенно начал он. — А что случилось, я что-то пропустил?

Александр обошел вокруг него, опустив по-бычьи голову, сердитый, недовольный. Потом остановился нос к носу и медленно произнес, меняя как тон, так и выражение лица.

— Значит, ничего не хочешь сказать… и не рад мне, и не соскучился…

— Ах! — облегченно выдохнул Гефестион. — Я уж думал… Что ты мне голову морочишь! — воскликнул он. — Что ты меня пугаешь своими розыгрышами!

— А чтоб не дулся, — улыбнулся «светлозубый» своей обезоруживающей улыбкой и положил ему руки на плечи.

— Ах, Александр… — только и мог сказать Гефестион. — Значит, ты заметил?

— Это заметила бы и собака, и свинья, — перефразировал Александр известную поговорку. — К какой мраморной колонне мы приревновали на этот раз?

— Забудь…

— Забыл! — быстро согласился Александр.

На прощальном симпосионе Александр попросил Таис рассказать присутствующим о вавилонской религии. Далеко не все из окружения Александра добровольно стремились узнать что-то новое о культуре подчиненной земли, а Таис стремилась, поэтому для нее было несложно выполнить эту просьбу.

— Я немного расскажу, а в конце задам вопрос, и тот, кто на него правильно ответит, получит перстень с руки Александра, — объявила она присутствующим.

Александр удивленно посмотрел на нее, поднял руки и спросил:

— Это какой же? С царской печатью? — На нем был только этот перстень.

Таис рассмеялась и надела ему другой перстень-приз.

— Я решил, что ты таким «милым» способом лишишь меня власти.

— Как вы знаете, — торжественно начала Таис, — верховным божеством Вавилонии является Бел Мардук, бог Грозы, «царь богов», сравнимый с нашим Зевсом. Это его жилище приказал восстановить в прежней красе божественный Александр. Когда башня была цела, на ее вершине находился дом Мардука. Изнутри он был покрыт золотом, а снаружи облицован синими изразцами. В последний день новогодних мистерий, посвященных Мардуку, туда по бесконечной лестнице поднималась верховная жрица и вступала в брак с божеством, становясь на одну ночь богиней Царпанит, нашей Герой.

— Всего-то раз в год… — сочувственно шепнул Леонид.

— Вавилонские мифы о создании мира напоминают наши мифы. Поначалу верховным богом был Энлиль. Он разделил супругов Ана и Ки — землю и небо, точно так же, как наш Кронос разорвал объятия Урана и Геи, оскопив отца своего и отняв у него таким образом власть. Энлиль создал многочисленных богов, кормить и почитать которых должны были люди, специально сделанные для этого из глины. Их назначением было служить богам, рожать им новых служителей, а в конце жизни уходить в «страну без возврата». Как женщина и гетера, не могу не сказать о самой могущественной богине — богине любви…

Тут в рядах слушателей послышался шумок одобрения, один Филота попытался возразить: «Так может сказать только женщина».

— Не гневи богиню или ты ни разу не испытывал мук любви и не знаешь, что все остальное по сравнению с ними — детский лепет? — приструнил его ни много ни мало собственный отец Парменион.

— Итак, Иштар-Афродита. Когда ее муж Думузи погиб на охоте, Иштар последовала в «страну без возврата» вслед за ним, не в силах жить без него. Царица подземного царства Эрешкигаль заточила ее в темницу и наслала на нее 60 болезней сразу…

— Это так по-женски… — тихо заметил Леонид.

— …В это время на земле прекратилась всякая любовь и всякая жизнь, — Таис строго посмотрела на Леонида, — и боги потребовали освобождения Иштар. С помощью живой воды она оживила Думузи. Поэтому два раза в год, в день зимнего и летнего солнцестояния, справляется праздник умирающего и оживающего бога Думузи.

— Ну это точно, как Исида и Осирис в Египте, — сказал Парменион.

— Или как Афродита и Адонис у нас, — добавил Клит.

— А чем славен был Думузи? За что полюбила его богиня? — поинтересовался Александр.

— Никаких особых достоинств за ним не числится, — ответила Таис.

— Кроме мужского… — не выдержал Леонид. Все рассмеялись.

— Странно… — удивился Александр.

— Ну, повезло парню! — Леонид явно не был настроен на серьезный лад.

— Ничего себе — повезло! Умирай каждый год, — возразил Клит и перебил своим лишенным всякого юмора взглядом на вещи легкомысленное настроение Леонида.

— Ну и последнее, — вернулась к своим быкам Таис. — Так же, как и у нас, есть у вавилонцев «остров блаженных», — она опустила глаза, — он называется Дильмун. Люди там живут вечно, не испытывая никаких неудобств. А находится он посреди «Нижнего моря» (Персидский залив) и правит там бог мудрости Энки. Не всегда боги бывали довольны людьми; гневаясь, они насылали на них беды — засуху, саранчу, чуму. Самым страшным наказанием оказался потоп, о котором таинственным голосом был предупрежден один-единственный праведник — царь Зиусурда, построивший подобно нашему Девкалиону корабль и спасший свою семью и других людей. — Таис закончила и улыбнулась.

— Как много схожего в нашей религии в верованиях вавилонцев и египтян. Как много, оказывается, в нас общего, — задумчиво произнес Александр.

— А теперь, кто же слушал внимательней всех? Мой вопрос: Как звали вавилонского Девкалиона?

— Зи-ус-ур-да, — громко и внятно сказал Арридей, сводный брат Александра.

Александр рассмеялся, отдал ему перстень и довольно потрепал по плечу. «Вот тебе и слабоумный», — шепнул на ухо Пармениону Филота.

— А есть ли у вавилонцев хорошая литература? Сравнимая с Гомером? — спросил Александр.

— Есть. Самая знаменитая книга называется «О все видавшем», — ответила Таис.

— Интересное название, но есть в нем что-то… печальное. О чем там речь?

— Я сама не знаю толком. Царь Гильгамеш — герой — превращается из тирана в мудреца…

— Обычно случается наоборот, — усмехнулся Александр.

— …в процессе попытки найти бессмертие и изгнать зло из мира, — продолжила афинянка.

— Да-да, похвальная попытка… Любопытно! Надо приказать перевести на греческий.

Ночью, после окончания симпосиона, лежа в постели с Таис, Александр задумчиво заметил:

— Прометей сделал людей из земли, праха, а по египетской религии Осирис сделал их вообще из слез. Это так о многом говорит. — Но потом бодро продолжил: — А ты стала бы подниматься по бесконечной лестнице в небо на любовное свидание к божеству?

— К тебе — да, мой божественный.

— А к другому? К божеству? К Мардуку? — не унимался Александр.

— Нет других.

В декабре 331 года расхолодившаяся от обилия досуга и развлечений армия покинула Вавилон. Люди не только разленились, но и устали: от безделья утомляешься сильней, чем от дела. Поэтому, чтобы привести солдат в должное состояние, Александр по дороге в Сузы провел игры. Солдаты состязались в различных видах спорта и в военных дисциплинах. То рвение и одержимость, с которыми атлеты добывали венки почета для своих подразделений, лишний раз убедили Таис в том, что в бородатых, бывалых, закаленных мужчинах гораздо больше мальчишеского, чем можно ожидать. Видимо, мальчики не взрослеют, а становятся только старше. Самый главный мальчик сидел на возвышении перед «полем сражения», закусив губу и сжав кулаки, отчаянно болея за своих орлов и едва сдерживая желание выступить самому и показать всем, кто тут первый чемпион.

А что было потом! Александр объявил на собрании армии о том, чтобы солдаты сами предложили кандидатуры для награждения за доблесть и подвиги. Какие страсти тут разгорелись! Это было ново: обычно такие вопросы принимались командным составом, но никак не рядовыми солдатами в открытом голосовании. Каково же было их восхищение, когда восемь выбранных героев были награждены не только подарками и венками, но и командованием тысячей бойцов. Согласно традиции командные посты занимали выходцы из рядов аристократии, для простых солдат возможности выслужиться были весьма ограниченными. Александр решил, что не родовитость, а заслуги и личное мужество являются основанием для получения высоких должностей. Это походило на взаимное признание в любви.

Сузы, административная столица персидской державы[27] и бывшая столица древнего Элама, ждали Александра. В их сокровищнице Александр нашел чудовищную сумму в 40 тысяч серебряных талантов и 9 тысяч золотых дариков, а также несметное богатство в виде драгоценных камней. Массивные бруски золота и серебра, веками погребенные за толстыми стенами казнохранилища, по приказу Александра переплавлялись в звонкую монету в таких количествах, что стирались штампы. Александр знал, что пущенные в оборот деньги оживят торговлю и ремесла. Действительно, через короткое время греческие и малоазиатские купцы наводнили своими товарами Персию. Развитию торговых, а значит, и человеческих контактов способствовала царская дорога из Суз в Сарды, протяженностью в 3000 километров. Это было лучшее, самое быстрое средство коммуникации того времени. В конце дневного перехода путники могли переночевать и поменять лошадей на специальных постоялых дворах. Благодаря курьерской службе письмо из Сард в Малой Азии в Сузы, в самом центре Персии, доходило за семь дней, а спокойное удобное путешествие занимало около трех месяцев.

По замыслу Александра, проникновение не только армии, но и простых эллинов в Азию, их контакты с местным населением, пусть поначалу только торговые и деловые, должны были ослабить недоверие и неприязнь двух народов друг к другу. Александр понимал, что преодолеть взаимную вековую ненависть эллинов к варварам будет очень сложно, ведь ненависть — чувство сильное, легковоспламеняемое и неуправляемое. В последние двести лет персидское золото финансировало войны эллинов друг против друга, работало на вражду. Сейчас же, перейдя в руки Александра, оно должно будет поработать на благородные цели, на объединение эллинов, а потом и на объединение эллинов с варварами. Александр понимал, что его идея необычна, более того, абсурдна для всех. Ведь даже Аристотель, не говоря о рядовых людях, считал, что эллинская нация по своей природе превосходит восточные народы и имеет полное право угнетать их.

В Элладе господствовало мнение, что азиатские народы хоть и одарены способностями, но лишены мужества, поэтому не в силах повелевать, и могут быть лишь рабами. Северные народы полны мужества, но не способны к умственной деятельности, к искусствам. Греки же, находясь как бы между этими двумя крайностями, наделены лучшими качествами тех и других — умом, талантами, мужеством — и потому способны быть свободными и обладать развитой государственностью. Персы-варвары были для эллинов такими же людьми второго сорта, как эллины для персов. Представление о том, что греки и персы — исконные враги, крепко сидело в головах людей. А пока существует понятие «врага», люди будут вести войны. Идеи Александра о равенстве людей, о том, что о людях надо судить не по национальности, а по достоинствам, по человеческим качествам, не могли встретить поддержки у его окружения. К ним надо было приучать постепенно, продуманно и на личном примере. Отсюда показательно-уважительное отношение Александра к персам, которые оказали ему поддержку и услуги, интерес к их культуре, почтение к религии и порядкам.

В Сузах Александр подарил Пармениону роскошный дворец Багоя — могущественного евнуха, приведшего Дария к власти. Из всей обстановки дворца Александр оставил себе ларец, куда решил переложить дорогие его сердцу вещи, в том числе список «Илиады» — подарок Аристотеля. Этот ларец Александр хранил под подушкой вместе с кинжалом, который, как показали дальнейшие события, оказался там не лишним.

Как-то Таис спросила разрешения Александра, занятого в соседней комнате, посмотреть содержимое нового ларчика. «Да-да, конечно», — рассеянно ответил тот. Удобно усевшись на кровати, Таис открыла ларец, но достала не свиток «Илиады», а бережно перевязанный ленточкой черный кудрявый локон — свой локон! Она вспоминала то время, когда лишилась его. Еще во Фригии, весной 333-го, почти три года назад. Они играли в фанты, и Александру выпало отрезать клок волос фанту, которым оказалась Таис. Она умоляла не резать коротко, не уродовать ее. Все смеялись, когда Александр коварно выбрал самое видное место — надо лбом, грозясь, что остриженная, она будет похожа на рабыню. Они играли друг с другом в притворные страсти. На самом деле ей не жалко было своих волос, своей красоты для него; тогда каждое прикосновение его было для нее мироположением. И вот она держит свой черный локон! Ей пришлось хлопком зажать рот, когда она извлекла еще одну вещь, принадлежавшую некогда ей. Это была маленькая оригинальная фигурка: с одной стороны голова Таис, с другой — кошки. Гениальная шутка Динона подчеркивала их сходство. Таис обожала эту вещичку и очень сожалела, когда она потерялась. Оказывается, она три с половиной года лежала у Александра под подушкой… Вот это да!

На все эти открытия ушло, может быть, полминуты, в течение которых до Александра дошел смысл ее вопроса и осознание последствий своего ответа.

— Таис, нет! — закричал он, откинул портьеру и увидел перепуганную Таис, быстро захлопывающую шкатулку. Она сунула ее под подушку, сложила руки на коленях и принялась внимательно разглядывать обитые пурпурным шелком стены комнаты. По ее виноватому лицу Александр понял, что она успела узнать все его секреты. А она поняла, что он догадался об этом по редкому и потому приводящему ее в восторг выражению смущения и растерянности, которое она видела у царя всего-то пару раз. Он молча исчез за шторой.

Они никогда не возвращались к этому эпизоду, и Таис забыла о нем волевым усилием. Конечно, был соблазн подумать над тайным, ставшим явным, но она решила, что это неприлично, так же как читать чужие письма и подслушивать чужие разговоры.

Когда Александр через две минуты вернулся и сказал, что отправит в Афины вывезенные оттуда еще Ксерксом знаменитые статуи тираноубийц Гармодия и Аристогейтона, Таис с улыбкой ответила: «Конечно, замечательная мысль. Надеюсь, у моих соотечественников хватит благородства оценить ее».

Глава 9

Семейная жизнь. Персеполь.

Январь — май 330 г. до н. э.

Дождавшись свежих сил из Македонии, Александр покинул Сузы в направлении Персеполя — церемониальной столицы империи и сердца древней Персиды. Оттуда 200 лет назад Кир II Великий, царь персидских земледельческих племен из рода Ахеменидов, начал свою завоевательную политику и за 20 лет подчинил Элам, Мидию, Среднюю Азию, Вавилонию и все государства вплоть до Египта, который завоевал Камбиз II, наследовавший Киру после его смерти от скифского акинака (530 г. до н. э.). Сам Камбиз умер (522 г. до н. э.) по пути из Египта в Иран, где началось поднятое его братом восстание. После семимесячной смуты к власти пришел Дарий I, которому, в свою очередь, пришлось подавлять мятежи во всех областях империи. Это был тот самый Дарий, который на своей могиле повелел написать: «Никто не сделал столько добра друзьям и зла врагам своим. Я мог все!»

Восстановив единство империи, Дарий реформировал ее управление, ввел институты сатрапов — «хранителей царства», зафиксировал уплату ими денежных податей (232 тонны серебра в год), ввел единую монету — золотой дарик, укрепил армию и стал активно привлекать в нее греческих наемников. Реформы усилили державу, расширенную Дарием за счет завоевания северо-западной части Индии (518 г. до н. э.). Подавив восстание малоазийских греков (500–493 гг. до н. э.), Дарий пошел войной на Грецию, понимая, что персидское господство в Малой Азии не будет прочным, пока балканские греки сохраняют свою независимость.

Так начались неудачные для персов греко-персидские войны (490–449 гг. до н. э.), длившиеся 41 год. Персы изрядно разорили Элладу, но потерпели несколько крупных поражений: в битве при Марафоне (490 г. до н. э.), морской битве при Саламине (480 г. до н. э.), сухопутной — при Платеях (479 г. до н. э.), морском сражении у мыса Микале (479 г. до н. э.) и у берегов Кипра (449 г. до н. э.). Эти поражения вынудили персов отказаться от идеи захвата Греции. Постоянные восстания внутри огромной многонациональной державы и военное поражение в войне с греками заставили Артаксеркса I и его преемников радикально изменить методы внешней политики и дипломатии. Они стали натравливать одни государства на другие, прибегая при этом к подкупу.

Эта политика совершенно оправдала себя в Пелопонесской войне (431–404 гг. до н. э.) между Спартой и Афинами. Персия помогала то одной стороне, то другой, радуясь истощению обоих противников. По «Анталкидову» миру 386 года в результате многочисленных военных действий и хитрой внешней политики персы вернули себе господство над восточным побережьем Эгейского моря и восстановили контроль над греками Малой Азии. Пришедший к власти в 358 году до н. э. Артаксеркс III Ох прежде всего предусмотрительно истребил всех своих братьев, чтобы предотвратить дворцовые перевороты, однако избежать покушения ему не удалось. Разрушив восставший финикийский город Сидон и снова подчинив в 342 году Египет, он пал жертвой дворцовых интриг, приведших к власти в 336 году до н. э. уже знакомого нам Дария III Кодомана.

Аристотель много занимался вопросом, какая политическая и государственная система является наилучшей. Лично его более всего устраивала монархия. Просвещенная, как стали говорить позже. Но его мнение — не более чем мнение одного человека в определенное историческое время. Демосфен, к примеру, предпочитал афинскую демократию. Были времена, когда процветала и являлась наиболее успешной полисная система. Затем она постепенно изжила себя и пришла к своему неизбежному кризису. Филипп вообще не считал, что каждый полис, каждый маленький народец обязательно должен иметь собственную государственность, эта самостийность ведет к постоянной вражде с соседями. А прекращается она только перед лицом внешней опасности. После ее устранения эфемерное единство распадается, бывшие союзники начинают вспоминать старинные обиды, раздувают их до размеров непримиримых. Так начинаются новые междоусобицы, а на самом деле — очередные дележки добра, земель и сфер влияния.

Как это ни странно звучит, мир не падает с неба, — мир надо завоевать. История показала, что без борьбы и вражды не обходилось ни в разрозненных, хотя и независимых государствах, ни в многонациональных империях. Независимые государства недолго оставались таковыми, рано или поздно их съедал более сильный сосед. Мировая Персидская империя продержалась 200 лет, пока не пришел более сильный Александр и не присоединил ее к своей маленькой Македонии. Александр верил, что в его империи, объединенной под одной разумной властью, не унижающей ничьего достоинства и национальных чувств, люди способны прожить в мире хотя бы на протяжении двух или трех поколений, если дать им возможность к развитию и процветанию.

А как же свобода? — А что такое свобода, и есть ли она вообще? Свобода может обернуться худшим хаосом, чем несвобода. Разве не так? Редко кто понимает, что свобода — это ответственность, ограничение себя и других, в конечном итоге — несвобода. И если понимать это гордое слово именно так, то не всем захочется стать свободным.

Можно было бы оставить людей в покое, будучи уверенным, что и они оставят тебя в покое. Оставить в дикости, бескультурье, мракобесии и надеяться, что их не потянет навязать тебе, просвещенному и развитому, свои представления о мире и заодно попользоваться плодами твоего развития и прогресса. (Как это сделали варвары с Римской империей.) Так что же лучше — когда развитой народ завоевывает менее развитые, создает империю, чтобы привнести в нее достижения культуры и цивилизации, или когда дикие народы завоевывают более развитые, разрушая все эти достижения? Плохо и то и другое. А разве существует третье?

Убеждение, что рай — всеобщий мир, счастье и достаток — может располагаться на земле, не зря называется утопией. И не случайно во все времена все религии переносили рай в мир иной, потусторонний.

И все же хотелось попробовать. Разбить всех противников, навсегда положить конец их притязаниям вмешиваться в жизнь Эллады, потом примирить бывших врагов, объединить, дать равные права и возможности — и строить новый лучший мир. Александр искренне верил в это.

Он не раз обсуждал со скептиком Гефестионом свои идеи, они обожали говорить на абстрактные темы, а что может быть абстрактней, чем судьба человечества.

— Идеального нет вообще. Что хорошо одному или многим, плохо другому или другим. Всем угодить невозможно.

— Но возможно хотя бы немного улучшить ситуацию всех, сделать мир справедливей, — возражал Александр.

— Неравенство уничтожить невозможно. И паритет всегда только кратковремен. А быть всегда чем-то недовольным — в природе человека. Равенство, всеобщий достаток имели место только в сказке о золотом веке нашего великого сказочника Господа.

— Нет ничего плохого в желании претворить сказку в жизнь.

— Да. Только не выйдет ничего, — усмехался Гефестион.

— «Все» не получится, это так. Но может получиться «кое-что», и ради этого стоит постараться…

— Неужели ты думаешь, что твои усилия кто-то поймет и оценит? Ведь перевернут все с ног на голову.

— Мне надо знать, что в моей жизни есть цель и смысл.

— Ну, тогда дерзай!

— А ты со мной, даже если не согласен?

— Конечно. Иначе какой я друг! Обижаешь, «шершавый»…

Дорога в Парсу предстояла трудная — по горным проходам, ледяным кручам, вдоль ущелий, через бурные горные потоки. К природным препятствиям добавилось сопротивление местных жителей — горного племени уксиев, требовавших плату за проход по своим перевалам. Они ссылались на то, что все цари Персидской державы всегда платили им. Александр решил положить конец этой странной традиции. Его войскам удалось проникнуть во вражескую крепость и легко победить самонадеянных горцев; Александр хотел даже выселить их с этой стратегически важной территории. Но судьба распорядилась иначе. Предводитель уксиев оказался родственником Сисигамбис, которую Александр вместе с внуками оставил жить в Сузах, в их старом дворце. С большой неохотой и после долгих раздумий Сисигамбис в первый и последний раз обратилась к Александру с просьбой, которую тот удовлетворил. Александр не только простил уксиев, но и освободил их от налогов.

Сисигамбис… Александр задумался о той странной связи, которая установилась между ним и этой необыкновенной женщиной. Ей не повезло родиться мужчиной; женское платье и покрывало на голове лишили ее яркой и значительной жизни. Осуществиться же в лице своего сына ей помешала его посредственность. Больше двух лет знают они друг друга. Александр вспомнил их первую встречу после битвы при Иссе, когда персиянка приняла Гефестиона за царя и склонилась перед ним: испуг, досаду на себя за глупую ошибку — моментальная реакция, которую она не успела скрыть. Александр помнил, как его веселила ситуация, когда ему на голову нежданно-негаданно свалилась семья Дария. (Хотя неожиданное случается чаще, чем ожидаемое.) Просто что-то щекотало его изнутри, и он готов был посмеиваться без причины, что и делал в отличие от важного, по-царски степенного Гефестиона.

Он скоро почувствовал сыновьи чувства к этой чужой матери, такой чужой, что дальше некуда — матери врага. Какая ирония, что между ними установились простые, дружеские отношения, которых Александр никогда не имел со своей матерью, но о которых всегда мечтал. Конечно, он не сомневался, что Олимпиада любит его, но это была какая-то непростая любовь, как было все непросто в Олимпиаде. А ему хотелось, чтоб гармония была задана изначально, и не нужно было тратить усилия на ее поиски и установление. Ему хотелось, чтоб его любили, не мучая.

Странно, он не сомневался, что Сисигамбис его любит. Почему? Просто была эта уверенность, вера, доверие к ней. В этих трех словах — один корень. Женщины, которые не любят или даже ненавидят своих мужей, часто переносят свою нерастраченную любовь на сына. А если не любишь и сына? Что делать с неистребимой потребностью любить?

Сначала они общались через переводчика, Барсину. Александр учил Сисигамбис играть в греческие игры, почему-то зная, что она быстро поймет. Сисигамбис в ответ научила его иранским шахматам. Шах-мат — «царь умер». Они просиживали за доской, изредка переговариваясь каждый на своем языке, и как-то умудрялись понимать друг друга. К своей радости, Александр убедился, что у Сисигамбис на самом деле очень веселый нрав, который ей всю жизнь приходилось смирять и таить. У нее был неожиданно высокий и озорной смех. Постепенно Александр перестал прибегать к услугам переводчицы Барсины, и ее функции начала исполнять Таис, кое-как, но все же лучше Александра и Сисигамбис изъяснявшаяся на чужом языке. Александр был доволен этим, ибо присутствие Барсины не то что сковывало его, нет, но она казалась чужеродным элементом.

«Никакая Барсина», — так называла ее про себя Таис, и это было прекрасное по точности и лаконичности определение. Красивая, но совершенно никакая женщина: не плохая, не хорошая, не умная, не глупая, не злая, не добрая — никакая. Через пять минут ты забывал о ее красоте. Таис с удивлением вспоминала о времени, когда у нее хватило глупости ревновать к Барсине, да еще как! Она чуть не прервала свою прекрасную, интереснейшую жизнь из-за нее.

Вот к чему могут привести элементарное не-до-понимание, не-до-разумение, когда разумеешь не до конца или вообще не то, что надо. От каких малостей и случайностей иногда зависит мир твоих чувств, ощущение себя, твое счастье и даже жизнь. Какая сила может заключаться в ничтожном, в мелочи.

Величественная картина суровых гор, покрытых девственными снегами, настраивала душу на серьезный, философский лад: хотелось думать о вечном и говорить гекзаметром. Но Таис думала о том, о чем думала всегда. «Жить — значит думать». И думать об Александре. Она видела его мельком вчера, а сегодня не видела, и это казалось ей вечностью без всякого влияния уходящих в небо горных вершин. Ну их, пусть уходят куда хотят, лишь бы он пришел.

Царь радовался, что трехмесячная мирная жизнь почти на одном месте — сначала в Вавилоне, потом в Сузах, — закончилась. Все ее плюсы давно превратились в минусы, и он замаялся «без дела». Ведь он чувствовал себя «хорошо, как дома», только в пути. Его влекли горные дороги, сопротивление уксиев, возможность взяться за оружие и совершать очередные геройства, Снова этот особый блеск и жадное выражение в глазах. Но, утолив жажду деятельности, он вернется к ней и будет смотреть такими же жадными, горящими глазами на нее. Это стоило всех тягот, всей усталости, всех страхов и ожиданий.

День угасал в зимнем розовом сумраке, громко шумел поток. Он казался свинцовым на фоне белого талого снега, покрывавшего его каменистые берега. На одном из них расположился лагерь; в холодном свежем воздухе разносились запахи костров и готовящейся в огромных котлах пищи. Таис вздохнула, обвела взглядом гряду высоких гор, темную пенящуюся реку, палатки, тесно прилепленные друг к другу, — жизнь, везде жизнь, — поплотнее укуталась в меховой плащ и улыбнулась: спасибо, боги, спасибо, Александр, за мою жизнь.

Вернувшись в свой шатер, Таис подкинула хворост в треногие жаровни, покопалась в бауле и бросила в огонь пучок благовоний — почему-то захотелось. Отчужденно окинула взглядом свои сундуки и мешки — свое кочевое хозяйство, и вздохнула по дворцу в Сузах, где она жила в роскоши как любимая жена восточного владыки. Это сравнение перестало быть абстрактным. Ведь она действительно на Востоке, действительно любимая женщина без пяти минут восточного владыки Александра. Реально он им уже был. Низложение Дария оставалось делом времени, почти символическим действием.

Таис поежилась — несмотря на сто одежек, ее как будто морозило. Она зажгла еще пару масляных ламп, подложила в чугунный лоток под лежанку несколько раскаленных камней для тепла и прилегла на походную кровать под овчину. Любимая жена… Жена, нет, так сказать нельзя, а то, что любимая, сомнений не было. Как хорошо, что все разрешилось, вернее, состоялось (а ведь могло и не состояться!), хотя для нее осталось загадкой, почему так поздно и трудно? Но… Она обещала не поминать былое. Что было, то было и прошло. А то, что есть — прекрасно!!! И только это важно.

Она вздохнула тяжело, почти со стоном. Как всегда, когда Таис думала о своем любимом, истома опутала ее тело. Сердце сжалось, а потом сдвинулось со своего места, повисло в пространстве где-то вне ее… Она думала и думала, мечтала о нем, закрыв глаза, засыпая… «Приди, мой милый, ласкай меня, люби меня, освободи меня от этого напряжения…» В полудреме голова наполнилась видениями, сознание рассеялось, и тело начало каменеть, как земля без дождя. «Мой милый, освободи меня от этой тяжести…» И милый освободил. Он вытеснил, раздавил эту тяжесть своею, которую она ясно ощутила. Она чувствовала его напор, тепло, влагу, оживляющую ее иссушенное, жаждущее тело. Волна восторга нарастала и подымалась в ней, обещая вознести ее к заоблачным высям. И Александр, пославший ей эту волну, как Посейдон, смотрел на нее горящим, властным взглядом синих глаз…

— Таис, детка!

Она открыла глаза. Еще один Александр с мороза румяный, пахнущий свежестью и снегом.

— Что с тобой? Ты плакала и стонала во сне.

— Когда ты пришел? — пробормотала Таис.

— Только что. Растормошил тебя… Что, тебе плохое снилось?

— Ты мне снился. Я хотела, чтоб ты пришел, и ты пришел… во сне. Я чувствовала тебя во мне.

Он рассмеялся и спросил весело:

— Ну и каким я был во сне?

— Таким же божественным, как и наяву.

— Не проверить ли нам по горячим следам? — усмехнулся он.

Прокричали первую стражу.

— Уже так поздно? — удивилась Таис. — Значит, я так долго спала.

— Да, во сне это длится дольше, чем в жизни, — опять рассмеялся Александр. Он, как видно, пока не был настроен заражаться сентиментальным настроением Таис. — Хорошо, что поспала, я тебе спать не дам, я на всю ночь.

Сердце Таис подпрыгнуло и перекувыркнулось несколько раз от радости.

— А ты такая теплая, такая… жаркая. Какие у тебя сны, однако… — Он провел рукой по ее груди, и она вздрогнула.

— А тебе никогда не снится, что ты меня любишь? — спросила Таис.

— Ну, еще бы! Это когда я сплю сутки напролет. — Он опять засмеялся, и в свете масляных ламп блеснули его зубы, глаза и даже кожа округлившейся в улыбке свежевыбритой румяной щеки.

— Я умру без тебя, — с каким-то совершенно неподходящим выражением пробормотала Таис.

— Ну, что ты. «Без тебя» не бывает. Я — с тобой, и ты — со мной. Даже во сне.

Он расстегнул фибулы на ее платье, обнажил грудь и прижался к ней губами. Его лицо было холодным, а рот теплым. Он ласкал и целовал ее до тех пор, пока Таис опять не заплакала слезами восторга и радости, — так ей было хорошо с ним! Александр подал ей воды, которую она жадно выпила, выпил сам, снял сапоги, плащ и лег к ней.

— А ты? — Она прильнула к его груди.

— Нет, не сейчас, отдохни. А что ты жгла? Что за запах такой… знакомый?

— Благовония, Птолемей дал.

— Ну, негодяй, — заметил Александр беззлобно. — Да нет, это не благовония, моя хорошая, не жги их больше, это не для маленьких девочек. — Он усмехнулся и поцеловал ее в горячий лоб. — А ты горишь, моя радость.

— Сейчас я успокоюсь.

— Да нет, это что-то другое. — Он поднял ее лицо за подбородок и озабоченно посмотрел в глаза. — Простыла, ноги промочила в талом снегу?

— Ничего страшного, небольшая слабость… — и тут же перевела разговор: — Судя по тому, что ты на всю ночь, мы с тобой долго не увидимся.

— Не думаю, что очень долго, несколько дней. Разведка донесла, что Персидские ворота заняты войсками Ариобарзана, проход завален, как Фермопильский в свое время. Вот как персы и греки поменялись ролями, — усмехнулся Александр.

Таис знала, как любит Александр подобные игры с историей, прошлой воинской славой. Он был бы почти разочарован, если бы проход оказался свободным. Это испортило бы всю игру, представление, которое он так любил разыгрывать из своей жизни.

Как и во время греко-персидских войн почти 160 лет назад, на счастье теперь уже македонцев нашелся пастух, указавший им обходную тропу вокруг прохода, занятого персами. Правда, тропа оказалась намного длиннее и опаснее, чем та, по которой обошли Фермопилы персы. Александр с тыла напал на охранные посты ничего не подозревавших персов. С фронта «ворота» штурмовали оставленные царем силы под командой Кратера, с фланга — отряд Птолемея. На этом исторические параллели кончались. После неожиданного решительного натиска персы бежали. Не нашлось у них трехсот отважных спартанцев царя Леонида, стоявших в Фермопильской теснине насмерть, и ценой своей жизни прикрывших отход греков.

После этого смелого и рискованного предприятия дорога на Персеполь лежала открытой.

В столице Парсы царила анархия, и главный казначей в письме торопил Александра взять казну в свои руки, пока ее в панике не растащили персепольцы. Александр вошел в Персеполь и отдал его на разграбление. Наконец случилось то, что солдаты считали своим святым правом — разграбить богатый город, после долгих лишений и трудов выпустить наружу свою агрессию, жажду вседозволенности, животную сторону своего «я». По их понятиям, это вполне соответствовало достоинству воина. На войну идут не столько за славой, сколько за добычей.

После памятного разрушения Фив, Александр поклялся не повторять подобных ошибок. «Горьким опытом дитя учится». Но на грабеж Персеполя он пошел сознательно. Позже говорили, что на его решение повлияла трагическая встреча с рабами-эллинами, заклейменными, подобно скотине, и искалеченными самым зверским образом: им оставили лишь те члены, в которых они нуждались для работы. Царь предложил несчастным людям помощь в возвращении на родину, но калеки предпочли лучше дожить свой век здесь, чем стать предметом презрения и жалости на родине. Александр согласился с их желанием, потому что знал людей. Он дал эллинам скот, зерно, деньги и землю под поселение.

Жизнь в осином гнезде под названием «македонский двор» заставила Александра рано задуматься над тем, каковы люди, как добиться уважения к себе и научиться управлять ими. По мере взросления, он перестал питать иллюзии в отношении людей, быдла-охлоса как такового. Хотя, какое это благо — наивность, незнание жизни, вера в то, что белое — это белое. Благодаря ученичеству у Аристотеля и наглядному примеру своего отца — тертого калача, Александр хорошо усвоил, что люди такие, какие они есть. Это не сделало из него мизантропа, но поубавило наивности и голубоглазости юности. «Плохих — большинство» — не зря эта мудрость увековечена на стенах дельфийского храма. Нравилось ему это или нет (конечно, нет), но с этим надо было считаться и научиться с этим жить. И чем скорее, тем целее будешь.

И все же, и все же… Александр не был бы Александром, если бы только копировал своих учителей жизни. Почему люди по своей сути злы? Почему зло есть даже в хороших людях? Что есть добродетель, что преступление? Почему это порой одно и то же? В чем правда, если она у каждого своя? Не будучи мечтателем-идеалистом, он, однако, постоянно думал о том, как действенно улучшить жизнь и людей. Сами они меняться не будут — жизнь удивительно косная. Уже в ранней юности он упрямо решил, что пойдет своим путем: будь хорош сам, помогай и заставляй людей становиться хорошими, употребляй на это всю свою власть. Не всегда и не сразу удавалось следовать этому правилу. Легко быть хорошим с хорошими и любимыми, но их так немного. Что касается основной массы, то там больший упор делался на «заставляй». Приходилось хорошенько заставлять, подводя под этот акт благородную мысль, что все это делается для их же блага.

Что касается врага, то к нему Александр не проявлял презрения и преступной недооценки. Может быть, в этом было одно из объяснений его невероятных побед? И того факта, что многие его враги становились единомышленниками не только из интересов собственной безопасности, но и под влиянием его благородства, его аретэ? В Персеполе мысль о варварах, на особый восточный лад жестоких и скользких людях, столь отличных от понятных, хотя тоже далеко не идеальных эллинов, вызвала в нем ярость, разбудила зло. И показалась верной мысль Еврипида: «Прилично властвовать над варварами грекам».

Но истинная причина разграбления Персеполя скрывалась в другом — в Таис, ее болезни, из-за которой царь очень нервничал. Болезнь бродила по ее ослабленному переутомлением телу, задерживаясь в разных его частях и разгораясь там новым пламенем. Все началось с невинной простуды, а кончилось воспалением в ушах, которое совершенно подкосило ее. От жалости к ней и собственного бессилия Александр потерял всякую выдержку. Он решился дать ей средство, к которому прибегал сам, когда жить становилось невмоготу. Он знал, что при неразумном употреблении можно стать рабом коварного зелья, но другие лекарства не помогали… Он сделал все сам, с трезвой головой и спокойной рукой. Прищурившись, смотрел, как стучали зубы Таис о чашку, пока она пила, всматривался в ее расширившиеся зрачки, пока глаза не закрылись, и сознание, а с ним ощущение боли, не покинуло ее.

Таис заснула. Гефестион, присутствовавший при лечении, скоро задремал рядом с ней, и Александр любовался их лицами, окутанными вуалью сна, даром двух богов — Гипноса и Морфия. Два родных человека, островок искренности в этом море лжи и расчета. Только с ними Александр позволял себе быть собой, проявлять истинные чувства, слабость, и знал, что это не будет использовано против него. Для всех остальных он был вождь, которому нельзя допускать малейшую неуверенность, не говоря уже об ошибках, если не хочешь, чтобы тебя вмиг разорвали, как делает это стая волков, когда их вожак ослабевает. На этот счет у Александра давно не было иллюзий. Некоторые только ждут случая, считая себя достойными занять его место. Клан Пармениона — особенно. Великие хитрецы и не догадываются, что царь осведомлен об их хитростях. Иногда, чтоб подольше сохранить о людях хорошее мнение, лучше не узнавать их близко. Вообще, чем умней и тоньше человек, тем сильнее он обречен на разочарование. А что же делать? Не думать, не чувствовать? Превратиться в бесчувственный тупой чурбан?

От невеселых мыслей Александра отвлек храп Гефестиона. Царь перевернул его на бок, усмехнувшись, что даже во сне Гефестион позаботился о том, чтоб Александр не огорчался, думая о неприятном. Сколько раз он вместе с ним искал выход из запутанных ситуаций, помогал справляться с необузданностью, доставшейся от мифических и реальных предков царя. С ним Александр обсуждал каверзные вопросы политики и войны, делил тяжкое бремя власти, гнет ответственности, муки сомнений, страхов, отчаяния. «Он мне здорово помогает», — называл это царь. Он был всегда рядом и первым принимал на себя все проявления Александрова темперамента, выдерживал, гасил их. С Таис Александр бывал только хорошим (может, потому они и не ссорились), с Гефестионом — всяким. Друг казался Александру его лучшим «я». Правильно учил Аристотель, что друзья — это одна душа в двух телах. Это действительно так, у них одна душа. Как важно чувствовать его плечо, поддержку, знать, что он разделит любое лишение, а в минуту опасности прикроет не только своим щитом, но и собственным телом. И как важно чувствовать его любовь. Даже с его ревностью Александр смирился, понимая, что это тяжелая болезнь Гефестиона, от которой больше всех страдает он сам. А может, Гефестион поступал правильно, мучая Александра? Без страданий не было бы такой любви?

Вообще, Гефестион и Таис играли в жизни Александра-царя роль стражей той незримой границы, которую нельзя преступать никогда и ни за что. А это жизненно важно для человека, обладающего властью: ведь собственная совесть, чувство аретэ-добродетели, благородства не всегда удерживают от вседозволенности и ошибок. Если с Гефестионом Александр советовался открыто, то Таис даже и не догадывалась о своей роли немого советника-визиря. Принимая то или иное решение, Александр мысленно спрашивал себя, а как бы поступила Таис, что бы сказала она. Ее врожденное чувство нравственного, умение нутром отличить верное от неверного, ее бережный подход к людям, внимательное и уважительное отношение к жизни не раз удерживали его от иной ошибки.

Наутро Таис полегчало. Боль утихла настолько, что она смогла разжать челюсти и поесть. На следующий день она решила искупаться. Александр не возражал, так как сам считал купание отличным способом лечения. Ему, по крайней мере, оно только помогало. Служанка умащивала ее ароматными маслами, а Александр из своего укрытия смотрел на ее тело неземной красоты и непередаваемой женственности и радовался, что кошмар как будто позади. Повеселевшая Таис устроилась на своем, похожем на небесное облако ложе, и улыбнулась Александру в темноту угла, где он сидел, раскачиваясь на стуле.

— Мне совсем хорошо, и я все слышу. Я могу поворачивать голову во все стороны. — Она показала. — Как здорово делать все те вещи, на которые ты никогда не обращал внимания, воспринимая их как естественные. Например, открывать рот, разговаривать, улыбаться…

— Подожди, ты еще под влиянием лекарств, — отозвался Александр.

— Да, голова немного в тумане.

Ее глаза блестели в свете лампад, причудливые светотени изменили знакомые черты. На них еще лежали следы болезни — глаза как будто увеличились на похудевшем лице, опухший, искусанный рот был намазан медом. Ее головка в белым пуховом платке походила на одуванчик.

— Ну, что ты на меня так смотришь?

— Как? — очнулся от своего очарования Александр.

— Так… — И Таис изобразила его сладкую улыбку и мечтательный взгляд.

— Ну, никто же не видит, — простодушно ответил Александр и выдал себя.

Таис улыбнулась ему так, как она улыбалась ему одному, а потом поманила рукой, обняла нежно, щекотно прижалась своей пуховой головой к его щеке.

— Вот мы и в Персеполе, вот мы и в Персии… — неопределенно сказала она. — Скоро-скоро будет четыре года, как мы в Азии. Сколько пережито, пройдено, увидено за это время. Сколько жизней прожито! Моя жизнь в Афинах кажется мне сном, не более. И вот… Мне 25 лет. Я в Персеполе, во дворце царя царей, на шелковых подушках. В твоих объятиях.

— Что ж это так грустно прозвучало?

— Нет, «в твоих объятиях» — не грустно.

— Но все до того?

— Нет-нет… Я не грущу. Я удивляюсь… грандиозности. Нет, я не грущу. Я стараюсь жить, как Еврипид учил:

— Грустно, грустно, — разочарованно отметил Александр. — Зато как я рад, что тебе полегчало! Мы останемся здесь до тех пор, пока ты совсем не окрепнешь, — решительно добавил он.

— В Вавилоне ты выдержал месяц, в Сузах — две декады, в Мемфисе — тоже. Тебя в состоянии задержать только сражающиеся города, сопротивление… — Вдруг в ее глазах мелькнула искра, и она усмехнулась: — А как же я? Я ведь не сопротивляюсь тебе, что же ты меня не покидаешь? Как-то это не вяжется с твоей натурой. Тебя ведь раззадоривает сопротивление, вызов. Как же я тебе не надоедаю, такая покорная и покладистая?

— Мне в жизни борьбы хватает, а покой и усладу даешь ты одна. И я люблю тебя, — просто ответил Александр на ее закрученный вопрос.

У Таис, как всегда, когда он это говорил, сладко замерло сердце.

— Ты знаешь, я это всегда чувствовала, даже когда у меня не было оснований в это верить.

— Не попрекай меня позорным прошлым, детка, — нежно, но пресек Александр и неожиданно вернулся к предыдущей теме: — Это Дарию требуется год, чтобы собрать свою армию, а моя нетерпеливость и непоседливость до сих пор служила мне хорошую службу. Ты мне до сих пор простить не можешь, что мы не остались в Египте на три года. Мир велик, а жизнь коротка.

— Я тебя ни в чем не упрекаю… — недоуменно пробормотала Таис.

— Извини, извини, — спохватился Александр и досадливо ударил себя ладонью по лбу. — У меня столько мыслей в голове, сотни, все одновременно, как рой ядовитых пчел… Извини.

Таис поцеловала его в открытые уста — это средство действовало всегда и моментально, а про себя подумала: «Ну не усидит же он на одном месте». Александр глядел на нее и задумчиво слизнул мед, которым его «запачкала» Таис.

— Отодвинься от меня, а то я начинаю чувствовать себя очень голодной пчелкой. Хорошо, что снег позади, — он поменял тему.

— А мне все равно понравилось в горах… Белые шапки на вершинах — не то облака, не то снег. А помнишь наш первый снег?

— Во Фригии? То был скорее иней, чем снег.

— Для меня, тогда не знавшей ничего другого, и иней был снегом.

— Ты смешная была тогда.

— Смешная? — Таис приподняла брови.

— Трогательная… помимо прочего.

— Какого прочего? — Таис снова подняла брови.

Александр усмехнулся, намотал ее пояс себе на палец:

— Для меня тогда было новостью… Физическая любовь без физического контакта.

Таис открыла не только глаза, но и рот.

— … если за ужином мы сидели рядом, стоило мне ненароком коснуться тебя коленом или локтем, я каждый раз… — запинаясь, произнес он, — ты ничего не замечала?

— Нет! Я вообще мало что замечала, потому что пребывала в полубессознательном состоянии. Ты был мил со мной, внимателен, суверенен. Ты мне совершенно не показался в смятении, в котором была я.

— О, нет, — усмехнулся он, — в совершенно раздвоенном состоянии. Я чуть не умирал, так я тебя хотел…

— Скажи мне, — Таис пришла на ум неожиданная мысль, — сейчас, когда пора весны любви, первых трепетных прикосновений позади, мое присутствие тебя больше так не волнует?

— Как же не волнует?! Твое присутствие и даже отсутствие, мысль о тебе меня, конечно, волнует, а как же. Это мое нормальное состояние!

— Но ведь что-то изменилось? Ведь нет этого интереса новизны, тяги к незнакомому. Ведь сейчас же ты не будешь «раздваиваться», если мы рядом сидим?

— Я понял тебя. Ты думаешь, я привык к тебе, как привыкают ко всему хорошему и перестают его ценить. Нет, это не так, — уверенно сказал он. — То, что я тебя люблю, это — как дышать. Не роскошь и не удовольствие, а необходимость. А стоит задержать дыхание, как ты сразу понимаешь, что это, во-первых, жизненно важно, во-вторых, — роскошь и удовольствие наипервейшие. Пора первых прикосновений… — задумчиво повторил он. — Я думаю, она не прошла. К ней добавились какие-то другие чувства, глубина, осознание… Именно добавились, а не сменили ее. Или ты настаиваешь, что все течет, все изменяется? Все имеет свое начало и свой конец? Что касается моей любви, то я сторонник теории огня Гераклита: «Мир, вечный, ниоткуда не появившийся и никуда не исчезающий, а горящий, как вечный огонь…» Да, моя милая, ты воспламеняешь меня снова и снова. Вечный огонь. Божественный. Мое везение.

— И не перегоришь? — Ее голос становился все выше, а его — все ниже.

— Я — нет. Ты же знаешь, у меня все немножко по-другому, чем у всех. Но ты, моя детка, боишься, что твой огонь потухнет. — Он сказал это так неожиданно и посмотрел так проникновенно, что Таис растерялась.

— С чего ты взял? — пробормотала она.

— Меня трудно любить. Я бездушный, неуправляемый, непредсказуемый, размноженный, — сказал он мрачно, и Таис было странно слушать его.

— Ты — лучший в мире, самый гармоничный, добрый и благородный человек. Кому нужны эти простые?! Ты же лучше всех!.. Самых достойных!.. Вместе взятых! Рядом с тобой все меркнет! — взволнованно говорила Таис, и в глазах ее блеснули слезы, а когда он коснулся ее руки, она вздрогнула. Александр придвинулся к ней поближе и шепнул: «А как же ушедшая в прошлое пора первых трепетных прикосновений?»

Но лукавство во взгляде быстро сменилось нежностью, потом обеспокоенной растерянностью, потом обреченной покорностью, потом закрылись совсем — перестали глядеть на мир внешний, обернулись внутрь души, в бесконечный океан любви и нежности, посреди которого на острове блаженных лежали они, одни, в объятиях друг друга.

Казалось, Александр действительно собирается сдержать слово и задержаться в Персеполе. По крайней мере, они уже несколько декад были здесь, и он почти не «рвался» дальше и не выказывал желания узнать, что там, за горизонтом. Он много времени проводил «дома», с Таис. (Исключением был поход на полунезависимое горное племя мардов и принятие покорения Кармании.) Афинянка познавала его с доселе неизвестных сторон и в небывалой обстановке — в быту, в буднях, в обилии досуга. Их любовь от этого не зачахла, не вошла в губительную привычку, совсем наоборот, обогатилась и углубилась. Наконец у них появилось время друг для друга. Александр не торопился, не разрывался между миллионом дел, и Таис не казалось, что своими «пустыми» заботами и разговорами она отрывает его от работы. Да и Александр как будто испытывал себя: способен ли он на оседлую, размеренную жизнь? Они целых четыре месяца наслаждались роскошью покоя, обилием времени, возможностью быть наедине.

— Я тебе еще не надоел? — иногда с надеждой в голосе в шутку спрашивал Александр, когда они разговаривали часами, а темы по-прежнему не иссякали, и все им было интересно вдвоем — говорить и молчать.

— И не надейся.

— Когда же я тебе надоем?

— Ни-ког-да! — решительно отвечала Таис.

Они не приелись друг другу, как раз наоборот, вошли во вкус, пристрастились друг к другу, как пропойца к вину или мудрец к поиску истины! О надоедании не могло быть и речи; отнюдь, если Александр уходил на день-два, занимался делами, встречался с людьми, проводил время в палестре или в частях, а потом возвращался к ней, им казалось, что они не виделись полвечности.

Это было время зрелой, осознанной любви и осознанной страсти. Таис казалось, будто пелена упала с ее глаз или появился между ними еще один, третий глаз, видящий миры, невидимые старыми глазами. Вообще, все ее чувства как-то усилились: она и слышала, как дикий зверь, каждый отдаленный шорох, нюхом, подобно собаке, улавливала запахи, недоступные человеческому обонянию. Она мгновенно соображала, как-то поумнела. Ей казалось, что даже голос ее изменился, что она, подобно Одиссею, тронутому богиней, стала выше ростом, кудрявей волосом, прекрасней лицом.

Таис поделилась этими мыслями с Александром, чем очень рассмешила его.

— Не знаю, как насчет выше ростом, а вот «телом полней» ты стала. — И он с видимым удовольствием поцеловал ее крохотный живот. — Наконец ты такая, как я хочу, — ладная, мягкая.

— Толстая! — И Таис с ужасом осмотрела себя.

— Круглая.

— Я не хочу быть толстой. — Таис наконец высвободилась из его рук.

— Ты не толстая, ты — в самый раз, все на своих местах…

— Насмотрелся на этих персепольских коров, — в сердцах оборвала его Таис.

Она намекала на вчерашних танцовщиц, едва прикрытых пестрыми шарфами, и так усиленно трясущих своими формами, что мужчины забывали дышать от перевозбуждения.

— Значит, ты тоже любитель внушительных форм и излишнего веса?

Таис испугала мысль, что она поправилась и ее «тело перестало отражать внутреннюю красоту», как злорадно шутили гетеры над своими потерявшими форму товарками. Александр в своей мужской наивности не понимал этих ясных каждой женщине страхов и затронул больную тему. Он повернулся на бок, подставил руку под голову и, после долгого лукавого взгляда, решил подразнить Таис еще.

— Ну, кто же не любитель! Как у нас в Македонии говорят: «На мягком — не на жестком».

Таис крутилась перед зеркалом, критически рассматривая свои совершенные бока. Александр сел на кровати, притянутый взглядом, как канатом. Они переглянулись. «Ну, кто был прав? Разве ты не хороша?» — говорил взгляд Александра.

— Я не хочу быть, как эти толстозадые телки, которые сидя кажутся выше, чем стоя, — капризным голосом начала Таис.

— Да ты никогда не будешь толстой, у тебя сложение не то, — примирительно ответил Александр.

— Дойду до такой жизни, что придется оголяться, чтобы привлекать к себе внимание.

— Чье? — парировал Александр, но Таис уже надула губы. — Моя девочка, да ты, закутанная в кожаный корабельный парус, возбуждаешь сильней, чем сотня полуодетых пышнотелых персиянок.

Таис усмехнулась недоверчиво, а Александр добавил: «Иди сюда и убедись».

Не всегда их разговоры бывали такими беззаботными, нередко они затрагивали серьезные темы, и Таис очень ценила доверие Александра, ведь в любви нет ничего важнее, чем доверие.

— Как мало на свете людей, которые на меня действительно произвели сильное впечатление, вызвали устойчивый интерес, не говоря уже о том, что потрясли… Которых я люблю, то есть которые по-прежнему интересуют и восхищают меня. Считанные единицы. А как бы хотелось любить всех! Некоторых я уже перестал любить искренне, но продолжаю любить из вежливости.

— Например? — осторожно спросила Таис.

Александр серьезно посмотрел ей в глаза, как будто поставил гриф секретности:

— Например, Аристотель. Каким небожителем представлялся он мне когда-то: кладезем знаний, мудрецом, знавшим, казалось, ответы на все вопросы. — Он усмехнулся. — Мне было 13 лет. Хотя всегда хочется иметь что-то больше себя. Но я не забуду своей любви и восхищения. Он не кажется мне сейчас таким умным, — я стал умнее его, — но я помню его добро, радость учения и познания. Тогда, по сравнению с моим отцом, он выглядел образцом культуры, чести, порядочности. Человеком из другого теста. Сейчас я вижу, что он далек от моего детского идеала, вижу его тщеславие, маленькие человеческие слабости, и все же… Он достойнее абсолютного большинства серых, самовлюбленных людей.

Таис кивнула. Ей уже пришлось столкнуться с тем, что потерь и разочарований в жизни куда больше, чем приобретений и очарований. После некоторого раздумия Александр продолжил:

— Я вот все думаю, что важнее — каковы люди или то, насколько я себя настрою думать о них хорошо. Я чересчур добрый или наивный?

— Ты добрый не от наивности, а от благородства, от того, что ты лучше других. Куда хуже, когда человек, превосходящий остальных, начинает их презирать.

— У меня бывают моменты, когда я презираю, — мрачно признался Александр, — не далее, чем сегодня, смотрю на Клита и думаю: «Как можно быть таким прямолинейным, рубит в лицо правду-матку, как будто я ее сам не знаю; есть же предел человеческой глупости!» Или на Каллисфена: «Чем ты кичишься, что ты себе цены сложить не можешь?» Критик всего и всех, один он непогрешимый, а гордиться-то нечем! Нет в нем ни ума его дяди Аристотеля, ни его размаха. Так, тявкает и кусает по мелочам, комар, возомнивший себя львом. И думает, я буду это вечно терпеть. Я заметил, чем бездарнее человек, тем он непримиримее. Всех учит жить, сам ничего не умея. Что-то меня сегодня все раздражает, — заметил с досадой Александр. — Ты права, — добавил он, хотя Таис ничего не сказала, — так нельзя, люди такие, какие они есть, и моя задача делать их лучше.

— О! Заявление вполне в твоем духе. А что ты хочешь переделать во мне?

— В тебе, божественная, все безупречно.

— Хочешь сказать, что я тебя никогда не разочаровывала?

— Нет, никогда. Ты — как цветок, как весенний ветер, как вода в жаркий день. Тут ничего нельзя улучшить, и ничем нельзя разочароваться. Как может разочаровать, например, пион в лесу? Это как раз тот случай, когда важнее сам человек, а не мое отношение к нему… И хотя не каждую тайну стоит разгадывать, я разгадал твою тайну, моя сладкая девочка. Ты лучше меня! — сказал он вдруг радостно и удивленно.

— Ах, как можно сравнивать, — попыталась протестовать смущенная сладкая девочка.

— Ты меня прекрасно поняла, — рассмеялся Александр и заключил ее в объятия. — Я счастлив, что мне не удалось остановить колесо судьбы, и не смог не полюбить тебя.

Таис же подумала о том, как важно Александру знать, что есть на свете люди «лучше него», и он не одинок в своих заоблачных высях, над толпами обыкновенных-нормальных. Что может быть печальнее осознания, что ты — лучше всех.

В Персеполе в их жизнь вмешался случай и увеличил, вопреки желанию Александра, число посвященных в тайну их любви. А случилась следующая банальность: Неарх, выходя на рассвете от Геро, столкнулся нос к носу с Александром, выходившим от Таис. (Подруги жили в дальнем углу стокомнатного дворца в соседних комнатах.)

Неарх был ошарашен и изумлен без меры! Александр? От Таис? — Никогда в жизни! Между ними что-то есть? В это он никогда бы не поверил, даже если бы увидел своими глазами! И увидев — не поверил. Потому так и вытаращил глаза, как всевидящий бог Мардук. Наверное, над его глупым видом можно было посмеяться, но Александр не смеялся. Наоборот, смотрел серьезно. Никто, кроме Гефестиона, не выдерживал его пронизывающего взгляда. Неарху хотелось провалиться сквозь землю. Александр не стал врать, не пытался замять ситуацию. Он сделал единственно правильное: подошел к Неарху, обнял его за плечи и усмехнулся: «Какое у нас одинаковое чувство времени». Они поняли друг друга.

Это был хороший, незабываемый момент, сблизивший их. Александр доверился Неарху, и Неарх оценил это. Это было проявление дружбы, печать, скрепившая ее.

Целый день Неарх раздумывал над случившимся, поражаясь двум вещам. Во-первых, себе. Тесно общаясь с Александром в течение многих лет, он считал, что хорошо изучил его многогранную, непростую натуру. Поначалу Неарх удивлялся, как уживаются в Александре противоположные качества: например необузданность и скромность, расчет и великодушие, вера в лучшее в людях и осознание их эгоизма; терпимость, доброта, и непримиримость, жесткость. Позже Неарх понял, что это типично для человека широкого, наделенного богами так многим, что среди этого многообразия встречались взаимоисключающие качества. Впрочем, все люди слагаются в какой-то мере из противоположностей. Но Александр никогда не казался Неарху человеком, раздираемым противоречиями, наоборот, его разноликие, на первый взгляд несоединимые качества сплетались в богатый, законченный узор. Он был человеком гармоничным, понимающим себя и верным себе. Он был способен настоять на своем в столкновении с судьбой, а также вынести ее неотвратимые удары.

А больше всего Неарха восхищало в Александре то, с какой легкостью и смелостью он осуществлял свое человеческое призвание и превратил свою жизнь в дерзкое увлекательное приключение! Такого качества он не встречал больше ни в ком.

Часто, чем человек талантливей, масштабней, успешней, тем вероятней, что в нем существует какой-то скрытый изъян, ущербность, компенсирующая его победу над судьбой. Примером можно назвать гениального мыслителя Сократа. Одаренный судьбой великой мудростью, он был обделен красотой и счастьем.

Иногда великие люди добровольно лишали себя многих удовольствий, чтобы полностью отдаться делу своей жизни. Вот и Неарх считал, что Александр как раз из таких людей и сознательно ограничивает свою личную жизнь, предупреждая ход неумолимой судьбы, непременно потребующей дани за свои дары, заставящей рано или поздно жестоко страдать. Ведь успех и неуспех, счастье и несчастье — все взаимосвязано в мире, где царит всеединство и часто непостижимое для нас равновесие добра и зла. И вдруг оказалось, что его личная жизнь не так уж и обделена. Оказывается, он скрывает Таис, и не от судьбы, а от людей. Значит, наряду с подкупающей открытостью, царь поразительно скрытный. Какой же он хитрец, какой лицедей! Это было второе открытие, поразившее Неарха.

Неарх хорошо запомнил то время, когда в их жизни появилась Таис. Что уж говорить — она смутила Неарха. Редко встретишь людей, которые хотят казаться тем, что они есть на самом деле. Вот и Таис — неожиданная, без тени напыщенности, свойственной успешным женщинам, без расчетливого кокетства, не боялась казаться смешной и наивной. (А ведь девушки очень страшатся оказаться в глупой ситуации, которую потом годами вспоминают с содраганием!) Неарх припомнил один эпизод: Александр, любивший всех разыгрывать, однажды еще в Ионии, на заре их знакомства, печально пожаловался Таис «Знаешь, у меня рога растут на голове». А когда Таис недоверчиво взглянула на него, царь для убедительности наклонил голову: «Потрогай!» Таис неуверенно погладила его по волосам и наивно призналась: «Я ничего не чувствую». — «Они растут вовнутрь и причиняют мне массу головной боли, — объяснил Александр. — Но еще у меня есть хвост, и он растет правильно». — «Тут я поверю тебе на слово», — парировала Таис ко всеобщему хохоту.

Но смеялись не над ней, а умиляясь ей. Она была какая-то другая: открытая, трогательная, а вот в трудную минуту умела проявлять удивительную твердость характера и мудрость. Ничего похожего Неарх еще не встречал, а на недостаток в женском обществе они все — молодые знатные мужчины из окружения царевича — не жаловались. И только когда появилась Геро — привычная, предсказуемая, владеющая своей ролью роковая красавица, — чувство смущения, неуверенности и собственной неполноценности отпустило Неарха. Он знал, как поведет себя с ней, что за чем последует и чем кончится.

Александр относился к мужчинам, которых женщины именуют непонятным и потому настораживающим словом «интересный». Что они имеют в виду, когда, задумчиво подняв глаза долу, нараспев произносят «он — интере-е-есный мужчина»? Неарх пытался добиться от Геро, чем отличается просто мужчина от мужчины интересного. Геро тоже затуманила взгляд, говорила долго и красиво и… без проблем ушла от ответа. Не могла же она признаться, что просто мужчина становится понятен женщине через пару минут, часов или дней общения (причем, в зависимости от ума женщины, а не мужчины), а интересный продолжает интересовать всю жизнь!

Итак, чем же Александр «заинтересовывал» женщин? Приятной внешностью и царским происхождением? Несомненно, но не только. Внешность мужчины, как известно, играет куда меньшую роль, чем красота женщины для мужчины. Однако это правило перестает действовать, если на горизонте появляется действительно красивый мужчина. Он обладает над женщиной магической, анималической властью. С помощью происхождения, положения, достатка тоже можно вызвать женский интерес и компенсировать многие недостатки. И достигнутый в жизни успех безусловно поднимает шансы мужчины. (Хотя случается, что женщины любят сложные случаи — закоренелых эгоистов, неудачников, подлецов и тиранов. Но это уже отдельный разговор.)

Что же было типично именно для Александра? Он знал, чего хотел, знал, как этого добиться, и излучал ту нахальную насмешливо-доброжелательную уверенность, которая так подкупает женщин. Было в нем ненавязчивое, но неоспоримое чувство превосходства, которое он одевал то в наряд раскованности, то легкой иронии, то нежной снисходительности. Женщин интриговал его слегка прохладный к ним интерес и льстило выказываемое им уважение; он изучал их и дружил, как с мужчинами! И вполне мог бы быть обвешан женщинами, если бы хотел этого. Но не хотел. Наоборот, оставался весьма постоянен в связях, в отличие от других, утверждающих себя количеством соблазненных, а не качеством и глубиной отношений. Видимо, его постоянство и сбило с толку Неарха. Таис не заняла места официальной подруги, а главное — не вытеснила Гефестиона, поэтому Неарх, как и все, воспринимал ее как близкую приятельницу царя, занимающую особое место в его общении, но никак не возлюбленную, да еще и тайную. Именно этого впечатления добивался Александр.

Хотя, надо отдать должное проницательности Неарха, редкой для мужчин: ему всегда казалось странным, что Таис живет с Птолемеем. Это не значит, что Неарх был нелестного мнения о нем, совсем наоборот, он считал Птолемея хотя и несколько педантичным, себе на уме, но вполне достойным человеком. Но Неарху всегда казалось, что если в одном месте, в одно время, в одном мире встретились такая женщина, как Таис, и такой мужчина, как Александр, то они не могут пройти мимо друг друга. Ибо они были другими. Лучшими.

Таис быстро и органично вписалась в их мужскую компанию, чему способствовали ее веселый нрав, сердечность, удивительное чувство такта, и… рука Александра. Она была незаменима на всех симпосионах, за исключением явных мальчишников, куда порядочных женщин не приглашали. Она сразу начала помогать Александру в делах, так что не только общие развлечения и интересы связывали их. Таис боялась мышей, но не боялась крови и оказалась отличной медсестрой. Она ухаживала за Александром и за заболевшими или ранеными друзьями. Картина того, что она как-то все время рядом с царем, стала привычной и естественной. Он был добр, доверителен с ней всегда, но никто не сделал из этого вывода, что между ними существует тайная близость. Да и зачем предполагать нечто тайное, если его явные подруги были хорошо известны?

Вечером того дня, когда Неарх прозрел, ужинали у государя. Когда в зале появилась Геро, к ней навстречу встал не только Неарх, но и Александр. Царь подошел к ней и крепко поцеловал в рот, который она так долго держала на замке.

— Снимаю с тебя обет молчания, — пояснил он удивленной Геро и выразительно посмотрел на Неарха, как бы передавая этот обет ему. Парменион, наблюдавший эту сцену, наклонился через стол к Таис и спросил:

— Что это, день рождения у спартанки?

— Нет, видимо, угодила чем-то царю, — ответила Таис, которая еще сама ничего не знала.

— Она хорошая девочка, хоть и спартанка, — проворчал Парменион, который терпеть не мог рыжую Антигону, подругу своего сына.

Настал день, когда в воздухе опьяняюще повеяло весной, и зацвела степь! Зрелище, столь недолгое, сколь прекрасное, преобразило мир. Унылый серо-желтый цвет высохшей травы и потрескавшейся земли сменился сочной зеленью разнотравья и алым буйством маков. Какая красота! Прав Фалес Милетский — мир пронизан божественным.

Весна! Весна! Весна! И все рады ей: дикие верблюды с облезлой шерстью, ящерицы с тупой, похожей на лягушачью, мордочкой, ушастые ежики, охотящиеся на них. В травах бурлила своя жизнь: букашки, мышки, птицы воевали друг с другом за место под солнцем. А как великолепны серые журавли в своем любовном танце. Оранжевыми глазами они косятся на своих избранниц, прыгая и порхая в воздухе, привлекая их внимание к своим весенним чувствам.

Таис и Александр тихо лежали в траве и издалека наблюдали за толстым тушканчиком. Его кусали мошки и этим совершенно отвлекли его внимание от парящего над ним орла, который ждал подходящего момента, чтобы камнем кинуться на свою жертву. Таис раздосадованно вздохнула и взглянула на Александра. Он смотрел вдаль, на воздух, дрожащий над ковылем. Таис вздохнула еще раз: Александр смотрит вдаль. Значит, все, прощай покойная семейная жизнь.

Не хо-чу!!! Остановись, время! Пусть все останется так, как есть.

— Почему в жизни все проходит, — со стоном выдавила из себя Таис.

— Но ведь это же хорошо, — медленно отозвался Александр, она оторвала его от мыслей. — Это же здорово, — прибавил он с большим энтузиазмом. — Всегда можно попробовать что-то новое. Каждый новый день может принести неожиданное. И все в твоих руках. Жизнь начинается каждый день. Это же здорово. Жизнь означает вечное движение. Покой, праздность — это же скука, смерть.

— Я не о скуке, я о постоянстве, стабильности. — Таис слабо попыталась оправдаться.

— Но ведь я люблю тебя постоянно, я же всегда с тобой, стабильней некуда, клянусь Зевсом! — Александр повысил голос от раздражения.

Таис заплакала. Дико все это было. Такой день, всюду жизнь и радость, веселое солнце, безоблачное небо, а под ним молодая и прекрасная женщина обливается слезами от невозможности удержать это мгновение, остановить колесо времени, превратить миг в вечность.

— Девочка моя! — Александр смягчился. — Смирись, не сопротивляйся. Все правильно, все так, как должно быть. Слушайся меня. Тебе здесь было хорошо? Ты наслаждалась этим временем? А если бы мы остались в Египте, то ты бы не узнала этого всего и не была бы счастлива здесь.

— Наверное, ты прав, как всегда. Я понимаю это головой, рассудком, но только им. Я не знаю, что это вдруг со мной.

— Да это не вдруг, это всегда с тобой, если ты к чему-то привыкаешь.

Таис задумалась на мгновение. Действительно, он прав. Он знает ее лучше, чем она сама.

— Нехорошо привязываться. Это лишает свободы, держит, рвет сердце, а надо всегда оставаться свободным.

— Да, все свое ношу с собой, — как в полусне пробормотала Таис.

— Посмотри, детка, на этот прозрачный воздух, на этот волнующийся ковыль и возрадуйся жизни.

Итак, все было решено. Александр отдал приказ через пару дней сниматься с места. И только Таис это естественное решение казалось неожиданностью, громом среди ясного неба. Ища виноватого, она возненавидела Персеполь, шикарный город-дворец. Он с самого начала казался Таис театральной декорацией, и не только потому, что был выстроен на платформе, как на подмостках. Все в нем выглядело ненастоящим, иллюзорным, все. Такой же иллюзией оказалась и ее попытка свить семейное гнездышко, сделать из льва-Александра домашнего кота. Смешно и глупо, но как грустно!

Таис долго собиралась на последний пир, тщетно пыталась успокоить нервы. Долго меняла платья, швыряла их одно за другим на свое — их с Александром — ложе. Уже заходила Геро, уже Птолемей дважды присылал поторопить. Наконец, надела старинное, еще афинское платье, давно вышедшее из моды. Хотя, какое это имеет значение здесь, в Азии, за тысячи стадий от аттической моды… Белое, длинное, все в величественных складках, как у жриц. Долго сидела перед зеркалом, смотрела в свои застывшие, немигающие глаза. «Душа моя, что с тобой? Что теперь?» Заколола волосы высоко, перехватив тремя обручами, распустив по плечам и спине подобно черному траурному покрывалу. Глаза блестели то ли от внутреннего огня, то ли от сдерживаемых слез.

Она медленно шла через цветущий сад к дворцу, из которого доносились музыка и гомон пирующих людей. Красивое, обложенное цветными изразцами, украшенное барельефами и скульптурами здание «кричало» роскошью и чужеродством. По стенам тянулись вереницы львов, загрызающих антилоп, ряды воинов в длинных одеждах и высоких шапках; изображения венчал символ Ахура-Мазды — солнечный диск с орлиными крыльями. В темноте ночи, в мерцающем свете факелов этот чужой мир казался особенно враждебным и отталкивающим. Встречные люди узнавали Таис, приветствовали, а она молча проходила мимо, порождая удивленные взгляды.

Птолемей давно ждал и, завидя ее в дверях, поспешил навстречу: «Первый раз вижу, чтобы ты опаздывала». Она не увидела, а всей кожей почувствовала, что изрядно выпившие люди радостно возбуждены, но не выпитым, нет. Они возбуждены продолжением похода. Они рады идти за Александром, за своим обожаемым вождем и царем, в глубь Персии, захватывать новые земли, добывать богатство и славу. Странно, хотя Таис обожала Александра никак не меньше других, она не разделяла их радостного настроя. Она залпом выпила неразбавленное вино.

— Первый раз вижу, чтобы ты пила… — воскликнул Птолемей.

Александр, в венке, обернутый химатионом, возлежал с неизменной Барсиной. Афина! Почему?! Разговаривал с персом Тиридатесом, казначеем персепольской сокровищницы, с правителем Пасаргад Гобаресом. Стоят, наклонившись к нему, льстят, наверное, безбожно, на то они и персы. Александр принадлежит всем, даже персам, но только не ей. Как глупо было думать иначе, обманывать себя. Иллюзия семейного счастья расстаяла, как облако. Семейная жизнь… Игра, вранье, обман чувств, как все в этом иллюзорном, театральном городе. Вот совсем рядом, в соседнем дворце жила она, и Александр приходил к ней четыре прекрасных месяца, чтобы играть в семейную жизнь, в тайную увлекательную игру, он же такой игрок. Но всему приходит конец! Она осушила еще бокал, проглотив слезы с вином. Птолемей и Леонид, не сговариваясь, переглянулись.

— Я хочу сказать… — Таис как будто со стороны услышала свой голос.

Шум стих неожиданно быстро. Александр удивленно глянул в ее сторону, а все обернулись к Александру — что он скажет. Царь быстро надел обычную маску и проговорил покровительственно-ласковым тоном, каким он обычно говорил с ней: «Конечно, прекрасная афинянка».

— Да, я — афинянка и из Афин вместе с вами, за тобой, божественный Александр, я прошла многие страны, испытала много лишений за эти трудные и счастливые годы. И вот я в Персии, я — афинянка. Вы все знаете знаменитые слова Аристида: «Пока солнце движется по своему пути, афиняне не перестанут сражаться с персами, мстя за оскверненные святыни, за нашу разоренную страну». И вот мы в Персиде, в самом сердце ее, во дворце Ахеменидов, в этих надменных чертогах празднуем победу над ними. Здесь я чувствую себя вознагражденной за все лишения. Но еще более удовлетворенной я буду чувствовать себя, если подожгу тронный зал Ксеркса и этим отомщу за сожженные им родные Афины. И пусть скажут люди, что женщины, сопровождающие непобедимого Александра, сумели лучше отомстить персам за унижение Эллады, чем его доблестные полководцы и воины-мужи.

Народ одобрительно закричал. Александр же удивился ее словам, ибо в ура-патриотизме она никогда не была замечена, потом его осенило… Он обернулся к Гефестиону и растерянно пробормотал: «Это же не то, что она думает». Потом приблизился к ней, всмотрелся в лихорадочно горящие глаза и дальше них, в потайные уголки души.

— Александр сам не раз говорил, что он царь прежде всего, а не завоеватель. Зачем разрушать то, что теперь принадлежит ему? — недовольно возразил Парменион.

Александр метнул на него взгляд, но не гневный, а ироничный, мол, да, я говорил так, когда надо было говорить. Люди стали кричать, что надо проучить персов и показать, что их империи пришел конец, а новый правитель — божественный Александр, создаст новую империю с новыми столицами и дворцами.

— Что ты хочешь? — Александр наклонился к Таис и даже встряхнул ее за плечи.

— Я хочу сжечь это все! — ответила Таис.

— Хорошо… Да свершится возмездие! — и Александр, блеснув глазами, как когда-то в Гордионе, медленно, с улыбкой обвел глазами присутствующих и подал Таис факел.

Что тут началось: все стали кричать в исступлении, прославлять своего царя и его счастливый жребий, а заодно и свой — возможность и счастье следовать за ним и исполнять его волю.

Запылали занавеси и драпировки, скатерти и ложа, деревянная мебель и кедровые перекрытия. Огонь плясал весело и опьянял, возбуждал сильнее, чем вино. Языки пламени метались, возносились ввысь, гудя, подобно военным трубам. Колдовское зрелище дикого танца огня, его завораживающий вой и треск вызывали восторг и ужас. Когда стало жарко, все вышли на улицу, в прохладу и благоухание сада, которые еще больше подчеркивали жуткую красоту зловещего вихря, взметавшего свои искры высоко в черное небо. Огонь, подарок Прометея людям, сделавший их равными богам, огонь отражался в глазах присутствующих, в многочисленных и очень разных глазах, высвечивая мысли и чувства, вызванные этим зрелищем.

— Был дворец Кира — нет дворца Кира! Ха-ха-ха! — стояло в карих глазах Клита.

— Так и жизнь пройдет, сгорит, как в мгновение, — стояло в черных глазах Леонида.

— Ну уж отомстили персам их монетой, теперь уж скоро домой, — стояло в глазах старого Пармениона.

Таис же закрыла в изнеможении глаза, тяжело вздохнув: «Погребальный костер обманувшей мечте…»

Александр искоса бросил на нее взгляд, который современники, за неимением более точного и всеобъемлющего определения, называли томным и чувственным. Действительно, когда они любили друг друга, он бросал на нее этот взгляд, как бы говоривший: «Да-да, моя девочка, теперь тебе хорошо». Сейчас же его можно было перевести как «тебе полегчало, я очень рад». А вообще, он часто и в разных ситуациях бросал подобный взгляд, просто потому, что у него был такой взгляд.

— Ну? — ободряюще, без упрека спросил Александр.

Таис взглянула на него испуганно и с раскаянием. Человек, который так торопился жить, улыбнулся ей в ответ своей белозубой, обезоруживающей улыбкой, и они поняли друг друга без слов.

— Начинайте тушить, — отдал он приказ таким тоном, как будто все это действо было заранее продумано и спланировано.

Глава 10

«Я боюсь…». Мидия, Гиркания.

Весна — лето 330 г. до н. э.

Потом, трясясь в повозке в обозе, тянувшемся по горным дорогам в Мидию, глотая пыль дальних дорог, Таис на трезвую голову долго раздумывала над тем, что натворила в опьянении и не совсем здравом уме. Пришлось смириться с содеянным, а заодно и пересмотреть свое мнение о возможности обыкновенной семейной жизни с необыкновенным возлюбленным.

— Потомки не поймут и осудят тебя, — сказала Таис Александру с усмешкой, скрывающей сожаление.

— Ерунда. Мне наплевать. Если тебе стало легче, если ты считала, что так надо, значит, так надо. Только это и важно. Все пройдет, остаемся — мы… Осудят, конечно, как же не осудить, это же так приятно, — усмехнулся Александр. — Только мой собственный суд мне важнее. Кто вообще в состоянии меня судить? Кто мне ровня, чтоб понимать и судить меня? Мне плевать на суд толпы. Лучшие люди Эллады узнали на собственной шкуре, как переменчива людская любовь и как постоянна человеческая глупость и подлость. Эзоп, Сократ, Анаксагор, Протагор, Пифагор были уничтожены судом толпы. Великого Фидия сгноили в тюрьме. Возьми великих политиков и поначалу любимцев народа — Фемистокл, Павсаний, Кимон, Мильтиад — изгнаны, превращены из героев в предателей. Прав Фалес: наилучший правитель — это тот, кто доживает до старости и умирает своей смертью.

— А мне больше по душе слова мудреца Питтака: лучший правитель тот, кто приучит подданных бояться за него, а не его. Как все за тебя боялись, когда ты заболел на Кидме!

— Боялись за меня потому, что боялись за себя. Понимают в редкие минуты своими бараньими мозгами, что они без меня — ничто и пропадут — ни за что.

— И все же люди тебя любят, — не унималась Таис.

— Боятся, потому и любят. Некоторые любят, потому что кое-что понимают в жизни, некоторые уважают, а кто-то и ненавидит. А любят до тех пор, пока я силен и удачлив.

Таис смотрела на него жалобно, ей не нравилось слушать такое.

— Ну, ладно, любят, — смягчился Александр, — как же не любить, когда я такой хороший.

В Экбатанах, столице древней Мидии, куда они прибыли из Персеполя, преодолев 700 километров пути, деревья покрылись нежным кружевом свежей листвы и распустилась сирень. Здесь, в Азии, она была особенно роскошной; пышней и ароматней, чем в Афинах, с многолистными огромными цветками белого и всех оттенков фиолетового цветов. Во дворе школы гетер росли кусты сирени, поэтому ее запах всегда напоминал Таис время ее ранней юности, а лучше сказать — позднего детства. Таис казалось, что она созрела позже других девушек и дольше оставалась ребенком. Александр считал, что в ней и сейчас много следов детства — чистота, способность радоваться всем сердцем, непосредственность. Его это умиляло, а раз так, то пусть будет так. Таис ведь тоже видела в нем мальчика, и он ее тоже умилял. Что может быть скучнее и печальнее взрослых, напрочь искоренивших в себе всякие остатки детского!

Итак, сирень. Таис сидела в чужом дворе дома какого-то экбатанского богача, убежавшего вместе с Дарием. Невзирая на перемену хозяина и все драматические события, приведшие к ней, здесь цвела и благоухала сирень, от ночного ветерка шелестела листва, был май, была весна, была любовь. Таис ждала Александра, как ждала его всегда. Пусть это не ее дом, но она будет счастлива и любима в нем так, как она будет счастлива везде — в палатке, во дворце, в любом лесочке, пока будет любима им.

Александр шел быстрой походкой, не замечая ее в темноте. Таис с замиранием сердца просияла и позвала его. Он подошел, улыбаясь, опустился к ней на кошму под цветущий абрикос. Его глаза светились в темноте, как звезды, но свет их был не холодный и отстраняющий, — он притягивал и грел.

— Давно ждешь под деревом?

— Всегда жду тебя, милый, — Таис поцеловала его, и он закрыл глаза, она поняла это по тому, что стало темно. — У тебя глаза светятся в темноте, — шепнула Таис.

— Как у кота?

— Как у Диониса, мой дорогой. «В его глазах соединился могучий свет солнца с нежным сиянием луны», — процитировала она из гимна Дионису. — Это и про тебя.

Он улыбнулся, лег, положил голову ей на колени и вздохнул.

— Устал? Пойдешь спать? — Она ласкала его волосы на затылке. Самые нижние были мягче других и вились мельче. Она любила играть этими локонами, как будто сохранившимися с детства.

— Устал, — признался он.

— Все дела переделал?

— У-гу…

…А дела в этот день были следующие: царь принял решение в ближайшее время рассчитать и наградить фессалийцев и греческих союзников. Парса была взята, Персеполь сожжен, разорение Эллады отомщено, так что для них война отмщения закончилась. Предстояло отправить их с охраной к морю и позаботиться о переправе на триерах в Эвбею. Царь поручил Пармениону доставить взятые в Персеполе деньги с охраной в 6000 македонцев в Экбатаны и передать их Гарпалу. Самому же Пармениону с наемниками, фракийцами и частью конницы надлежало идти через земли кадусиев в Гирканию. Начальнику царской илы Клиту, задержавшемуся по болезни в Сузах, надлежало явиться в Экбатаны, взять македонцев, оставленных для охраны денег, и идти в Парфию, куда позже собирался направиться и сам Александр…

— Ну, скажи уж, зря я распаковала вещи, весь день убила?

Александр смотрел снизу вверх смеющимися, лучистыми глазами.

— Не зря. Останемся здесь на пару дней. Дарий направляется к Каспийским воротам, хочет уйти в Бактрию. Бистанес, сын Оха, поведал мне об этом сегодня. Подкрепления не подошли, учуяли, что дело проигрышное, так что мне можно не спешить. Все уже решено, все — только дело времени.

— И ты веришь предателю? — спросила Таис.

— Дарий причастен к смерти отца и дяди Бистанеса, и он должен за них отомстить. Я верю в кровную месть, это для персов — святое, как и для нас. Плюс здравый расчет — с кем сейчас выгоднее дружить.

— В расчет я верю больше, это так типично для варваров, — заметила Таис с неприязнью.

— Не все люди такие, как ты. Как раз наоборот, все не такие, иначе, почему бы я тебя так любил.

— Я слыхала, ты снова назначил Гарпала казначеем. Но ведь он тебя уже раз обманул, ты доверяешь ему? Ты знаешь, власть выказывает человека.

— Ты права, мне любопытно, что из этой затеи выйдет, споткнется ли он во второй раз о тот же камень?

— Изучаешь человеческую натуру? Играешь? Смотри, кто не думает о последствиях, тому судьба не друг. — Женское чутье подсказывало ей, что Гарпал ненадежный человек.

— Знаешь, лучше играть, чем печалиться по поводу несовершенств человека. Это я могу себе позволить возвышенные чувства, благородство, щедрость. Мне повезло. Был бы я — не я, то и вел бы себя соответственно: приспосабливался, лгал, шел по пути наименьшего сопротивления и думал в первую очередь о себе. Ибо туника ближе к телу, чем паллий, как утверждает народная мудрость. То есть, жил бы как все. На мое счастье, я имею возможность выбора.

— Каждый имеет возможность выбора, — заметила вскользь Таис. — И ты бы мог быть другим? — В ее голосе прозвучало большое сомнение. Она подумала про Филиппа, который слыл великим хитрецом, меняющим свои убеждения в зависимости от направления ветра.

— Я бы не хотел быть другим, — сказал Александр после некоторого раздумья. — Но, по крайней мере, какой-то частью разума я понимаю, каковы люди и почему они такие, что думают и как поступят. Какая ночь хорошая! — Он протянул к ней руку. — И мы с тобой под деревом…

* * *

Несмотря на то что в обозе было много женщин, Таис дружила только с Геро, считая, что настоящая дружба должна иметь общие корни и развитие — только тогда она станет тем дубом, который способен выдержать все жизненные ураганы. Таис с ее легким доброжелательным характером могла бы иметь много подруг (или врагов — по тем же причинам). Но этих многих ей заменяла одна спартанка. Да Таис и не стремилась обзаводиться новыми подругами — ей вообще было проще и интереснее с мужчинами.

Геро взяла на себя внешние связи и часто развлекала Таис уморительными историями из жизни «бабьего племени». Иногда «обозницы» встречались — посплетничать, перемыть косточки отсутствующим, поиздеваться над мужчинами. Если Таис испытывала желание побыть такой, как все, ощутить свою принадлежность к большинству, она присоединялась к ним. Она могла какое-то время поддерживать разговор на любую тему, в том числе о тряпках, модной гадалке, лучших торговцах и поварах для пира, рыночных ценах. С участием выслушивала подробнейшие рассказы мамаш об удивительных способностях своих чад, о ленивых няньках, о ссорах в песочнице с чужими, конечно же, ужасными детьми. Иной раз, слушая молодую мамашу, Таис с сожалением вспоминала, что прежде эта женщина была самостоятельным человеком со многими увлечениями и интересными суждениями о жизни. Почему же теперь она превратилась в приложение к своему ребенку, и главной заботой ее жизни стал вопрос о том, как он поел и покакал? Ни то, каким человеком он вырастет, ни то, как воспитать его наилучшим образом, а то, как он поел и покакал… Как скоро суета способна заслонить жизнь! «Неужели и я, когда у меня появятся дети, так отупею? Хотя я могу и ошибаться…»

Слушая, как сказки, жалобы женщин на эгоизм, ограниченность и неспособность к пониманию своих сожителей, Таис лишний раз убеждалась, насколько ей повезло с Александром. Они не ссорились, даже несерьезно. И это с Александром, которого считали вспыльчивым, своенравным, властным человеком! Рядом с Таис эти его качества удивительным образом превращались в такие позитивные, как энергичность, убежденность, уверенность в себе.

Насмотревшись на ссоры своих родителей («Мама, промолчи, папа, уступи, пожалуйста, помиритесь!» — невысказанные детские мольбы), Александр поклялся не повторять их ошибок. Но, вопреки благим намерениям, нередко замечал за собой проявления именно тех черт родителей — вспыльчивости, упрямства, — от которых стремился избавиться. Это подстегивало его еще с большим упорством работать над собой. Опыт редких, но очень тяжелых ссор с Гефестионом, которые, казалось, невозможно перенести, заставил его понять, что уступать не является признаком слабости, а как раз наоборот — мужественности и силы: смолчать, признать свою вину, попытаться понять другого, искренне простить. Каких сил и мужества требует простое «прости», особенно если ты абсолютно уверен в своей правоте!

Это в сражении с противником нужны непримиримость, ярость и упорство. А в отношениях с любимыми нужна любовь.

Как Александр ставил в своей жизни небывалые задачи, так и Таис решила достичь неменьшего: их с Александром любовь должна стать самой прекрасной и счастливой любовью всех времен и преданий. Пусть у остальных будет так, как у всех, а у них будет по-другому — лучше всех! Конечно, случались обиды и недовольство, неизбежные выяснения отношений, иногда на повышенных тонах, но они никогда не затрагивали и не ставили под сомнение их любовь. Они старались не допускать в свои отношения недоговоренности и недоразумения, наиболее частых причин размолвок у любящих пар. И в этом была заслуга не только Таис — один человек не может жить за двоих. Александр искренне учился понимать и не огорчать ее. К большой радости Таис, у него хватало благородства и ума признавать ошибки! И при этом он оставался мужчиной до мозга костей во всех проявлениях.

Одна вещь далась Александру особенно трудно — научиться выслушивать Таис, не давая непрошеных советов и не вмешиваясь. «Я только делюсь с тобой. Слушай и кивай, не решай за меня. Я без тебя знаю, как мне поступить!» — горячилась Таис. — «Но решать и вмешиваться — это как раз то, что я делаю всю свою жизнь!» — оправдывался Александр. На сто первый раз, под пристальным взглядом Таис, он, наконец, смолчал и ограничился одним сочувственным кивком.

Они чувствовали, что нужно другому, и давали это. Таис дарила Александру свою нежность, получая взамен его силу а его неуемная энергия, нетерпение смягчались ее спокойствием и лаской. Они не просто дополняли, но обогащали друг друга. Таис, как любая женщина, лучше разбиралась в людях, их скрытых, то есть истинных чувствах друг к другу. Александра неизменно поражал ее неожиданный взгляд на многие вещи. Даже одни и те же книги они читали так по-разному! Александр любил, чтобы последнее слово оставалось за ним. А Таис и не стремилась настаивать на своем; она предлагала свое мнение, но не навязывала его. Ей было ясно, что спор — не лучший способ убеждения, а отсутствие гибкости порой равносильно отсутствию ума. Она вообще спокойно и с интересом относилась к тому, что люди — разные и думают по-разному. В отличие от большинства женщин, Таис совершенно не старалась переделать Александра. Зачем?! Какой бы он ни был, он был лучше всех! Однако царь «переделывался» сам, невольно прислушиваясь к ее мнению, приглядываясь к ней самой, учась у нее выдержке, терпению и скромности.

Таис не пыталась влиять на Александра, хитростью или женскими приемами добиваться своего. Она, конечно же, знала его слабые места, например жгучее чувство вины за полтора года ее мучений, подвешенного, как на дыбе, состояния. Любая другая женщина при необходимости дергала бы его за эту веревочку, как марионетку, упиваясь своею властью над ним. Но не Таис. Она так не жила.

Калейдоскоп настроений, который Таис считала своим недостатком, нравился Александру — он, как большинство мужчин, любил разнообразие, и Таис в его глазах была не капризной, а разной: то умной и тонкой, то игривой и бесшабашной, то трогательной и милой. Она одевалась в наряды разных народов, смешивала стили, фантазировала со своей внешностью, таким образом и внешне представая перед Александром новой женщиной. И даже не осознавала, насколько умно поступает.

На это ей указала Геро, перенявшая у Таис эту полезную черту. Мало ли что может случиться! Со временем все ослабевает, в том числе и любовь, и желание — а вокруг столько соблазнов! Но пока что Геро была счастлива с Неархом. Таис этот союз напоминал одновременно брак по расчету — они подходили друг другу, и по любви — любовь скрепила их, как асфальт на века скрепил кирпичи вавилонских зиккуратов. В ней не было вулканической страсти и космического размаха любви Таис и Александра, но было много дружбы и спокойной гармонии. Хотя и там не обходилось без житейских проблем и ошибок. «Я поймала себя на том, — сокрушалась Геро, — что нарушаю наипервейшее правило нормальной женщины — не пили! Пилю-ю-ю похлеще Ксантиппы!»[28] — «Да, о чудотворной силе похвалы никак нельзя забывать. Себе дороже выйдет», — соглашалась с подругой Таис.

Во время их короткой остановки в Экбатанах Неарх пригласил гостей. Геро, как хозяйка дома, собственноручно готовила котлеты, свое коронное блюдо, а Таис помогала. Как-то с мясом у Таис не получалось дружбы, хотя хорошо готовить она научилась как миленькая, ведь было для кого! Обе женщины намазали лица клубникой и выглядели соответственно. Ждали Александра.

— До какой жизни мы дошли, милая подруга: простаиваем полдня на кухне, как рабыни, обслуживаем своих занятых мужчин, — улыбнулась красным клубничным лицом Таис.

— Да, кто бы мог подумать, что так повернется наша жизнь, так изменимся мы сами. Сними, пожалуйста, крышку, Таис.

— Я даже пеку Александру. Я! — не обращая внимания на глубокомысленный тон подруги, продолжила Таис. — Яблочные пирожки, миндальное печенье. Он любит сладкое. Хотя в еде непривередлив: все нахваливает, за все «спасибо» говорит. А сладкое любит. Вот я и пеку…

— И счастлива этим, — улыбнулась Геро красным лицом.

— Не то слово!

Заглянул Гефестион, вытаращил глаза, закричал от «испуга». Женщины в ответ тоже поверещали. Дверь быстро закрылась.

— Надо умыться, а то распугаем кавалеров, — засмеялась Геро. — К Леониду жена приехала, хорошенькая, — продолжила она, вытирая лицо.

— Да, он говорил.

— Неарх сказал, за ребенком. Тот уж подрос, время следующего родить.

— Да, такая другая женская жизнь, — заметила Таис задумчиво и вспомнила, как ее любил Леонид, как — Птолемей и как — Александр. «Афина Парфенос, дай мне твою мудрость!» — Но как же тебе хорошо в зеленом! Как могло случиться, что ты раньше не носила зеленый? Изумительно, такой необычный оттенок — липовый цвет?

— Да, что-то весеннее.

Таис накинула ее химатион того же цвета и посмотрелась в медный таз, отразивший ее не хуже зеркала.

— Тоже неплохо, но тебе гораздо лучше, сразу волосы золотом горят.

Залаяла Перита. Наконец! Вскорости к ним заглянул Александр — веселый, румяный — и как будто осветил собой пространство вокруг.

— Ну, «полногрудые эллинки», как дела? Котлеточки! Блинчики! А это что такое — что-то хитромудрое? — Потянулся к кастрюле, но Таис шлепнула его по руке.

Он невозмутимо обнял обеих и чмокнул Таис в кошачью скулку под глазом, а Геро — в губы. Она была выше ростом, и на том уровне, где у Таис была скулка, у нее находился рот.

— Геро, как тебе хорошо в зеленом! — искренне восхитился Александр и поцеловал ее снова.

Геро задержала дыхание и была немного сбита с толку. Александр же, как ни в чем не бывало, взял ее за плечи, отстранил, рассмотрел ее новый наряд: «Очень хорошо!» — и, обняв, снова поцеловал в губы. Геро в полнейшем смятении почувствовала, как быстро пробежала, как бы упала его рука по спине, как настойчиво охватил он ее круглую попу и крепко прижал к соответствующим частям своего тела. Он смутил знаменитую своей невозмутимостью спартанку. Когда она подняла глаза, досадуя на причиненное ей смущение, он уже одной рукой обнимал Таис, а в другой держал добытый из кастрюльки кусок, проглотил его, одобрительно похмыкал и облизал пальцы.

— Девочки мои котлетки делают в Экбатане из мидийской говядины, — отметил он довольным тоном. — Изумительно ей в зеленом. — Александр глядел из-под сощуренных век, и сквозь ресницы мерцал тот характерный огонь чувственности, уверенности и вызова, который не смог передать ни один художник. Он крепко обнял Таис одной рукой за плечи, другой — под грудью, которая поднялась и округлилась почти до ключиц. Была у ее груди такая примечательная особенность.

— У нас есть несколько минут решить пару срочных вопросов, — шутливо сказал Александр и увлек Таис в соседнюю комнату.

Геро проводила их застывшим взглядом. Как только за ними закрылась дверь, она почти тотчас услышала с трудом сдерживаемые стоны, но сама не могла какое-то время сдвинуться с места; брови ее напряглись, и она почувствовала, как ослабился пояс на ее талии. Потом она быстрым шагом направилась к выходу, к свежему воздуху, но на пороге столкнулась с Неархом и, не говоря ни слова, повисла у него на шее, носком закрыла дверь и обвила ногой его бедра.

В его поцелуях не было натиска, игры и наглости Александра, но это было все равно сейчас.

Неарх же несказанно удивился и порадовался такой жаркой встрече.

* * *

Последующие события обрушились, как снежная лавина, сметая на своем пути все планы Александра. От разведки и перебежчиков Александр узнал, что против Дария созрел заговор. Бесс — сатрап Бактрии и кузен царя царей и Нарбазан — второй человек при дворе, решили, что с Дарием империю сохранить не удастся и необходимо лишить его власти, выбрать нового правителя и возобновить сопротивление Александру. Заговорщики пленили, а потом, узнав, что Александр преследует их по пятам, убили Дария.

Действительно, Александр, прослышав о заговоре, помчался к Каспийским воротам — горному проходу, ведущему в Бактрию. Хотя царь продвигался вперед в величайшей спешке, он не застал Дария в живых. Его убийцам поначалу удалось ускользнуть, но затем Набарзан предпочел сдаться на милость Александра, которую и получил. Сдались также греческие наемники, сохранившие преданность Дарию до конца. Эта верность присяге подкупила Александра, кроме того, он нуждался в солдатах, этих «бесстрашных слугах Ареса», и поэтому взял их в свою армию. Бесс, убийца Дария, бежав на восток, не замедлил объявить себя новым царем под именем Артаксеркса. Александр, выступавший стражем справедливости и закона, посчитал себя обязанным наказать самозванца, убийцу и предателя.

Переменчивая судьба и бесславная кончина Дария, конечно же, занимала мысли Александра и наводила на философские раздумья о жизни. Дарий так долго был его врагом, так определял его жизнь, что Александр даже опечалился, когда его не стало, — как будто потерял друга. Александр так и не обмолвился ни словом со своим противником. Дважды их взгляды скрещивались на поле битвы, и взор Александра повергал Дария в панику и бегство. Дважды письменные предложения Дария отклонялись Александром с гневом и смехом. И при этом Александр чтил его мать, как свою, и воспитывал его детей, как своих. Оба царя одновременно, пять лет назад, взошли на трон: 20-летний насмешливый мальчишка с головой, наполненной мечтами, и вдвое старший зрелый мужчина, у которого было все, чего не было у Александра. Теперь к мечтам Александра добавилось то, что принадлежало Дарию. Ну, почти все. За исключением того, что решил присвоить себе Бесс. Какой интересный розыгрыш насмешницы-судьбы. Александр отправил тело недавнего врага к Сисигамбис в Персеполь, чтобы она по-царски похоронила своего бесчестного сына, и продолжил преследование нового врага.

Нынче же надо действовать быстро: судьба в лице Бесса выдвинула перед Александром новые задачи. Непозволительно упускать драгоценное время и ждать, пока Бесс соберет под свои знамена новую армию. Смерть Дария не означала для Александра конца похода, но означала полное окончание войны для греков-союзников. Поэтому царь расстался с греческими союзниками-«симмахой», которых вел, как гегемон Коринфского союза[29]. Тех из них, кто пожелал остаться, а таких оказалось немало, он охотно взял на службу. Зная, что для успеха нового похода важен надежный тыл, налаженное снабжение, хорошо охраняемые пути сообщения и действенный контроль на новых территориях, Александр выделил на эти цели большую армию и передал ее под команду Пармениону. Таким образом Александр «в одном лесу поймал двух вепрей» — не обидел своего старого генерала ущемлением его власти и одновременно удалил его в тыл, подальше от себя, уменьшив его влияние в армии.

Верный своей цели сблизить и примирить эллинов и варваров, Александр потихоньку приближал к себе персов. Так Артабаз, не бросивший до последнего Дария, получил почетный пост в свите, как и его трое сыновей. (Дочь Барсину Александр уже раньше приблизил к себе на возможно близкое расстояние.) Артабаз владел греческим и персидским и был выгоден Александру в качестве мостика, связующего звена между персидскими аристократами и эллинами. Александр понемногу начал вводить элементы персидского церемониала, изредка надевал одежду персидско-мидийского кроя, поощрял связи с персидскими женщинами, брал персов в личную охрану, в ряды пажей. В их числе оказался молодой евнух Багой, бывший мальчик Дария. Македонцы восприняли Багоя снисходительно, как простительную прихоть Александра. Но только не Гефестион. Для Гефестиона он стал причиной страшных душевных терзаний.

Таис находилась в общем обозе, который медленно подтягивался к Александру, ушедшему с частью армии далеко вперед. Она волновалась и тосковала о своем возлюбленном — ее ненавистное, но такое обычное состояние: молилась за благополучный исход его сумасшедших начинаний, нетерпеливо ждала известий и, конечно же, новой встречи. Обдумывая последние события, Таис в очередной раз убедилась, что судьба опять распорядилась иначе, чем хотелось тем, над кем она властвовала. Если бы Александру удалось захватить Дария, война бы закончилась — Александр оказался бы победителем и царем всех персидских владений в одночасье. Но убийство Дария превратило его из врага в мученика. Бесс, провозгласивший себя новым шахиншахом, объявил тем самым войну Александру. Теперь придется сражаться с ним. Долгожданный конец похода отодвигался на неопределенное время и в неизвестную даль.

Наконец, Таис получила два письма: одно короткое, письмо-отписку от Александра и другое неожиданное письмо — крик души от Гефестиона.

Александр лаконично сообщал следующее: «Извини, дорогая девочка, совсем нет времени. Я жив-здоров, все в порядке, не волнуйся, о. о. о. о. соскучился. Л. и ж. в. Ц. м. р. А. Б. у». Таис, наученная опытом, поняла, что ему действительно некогда. Когда у него было время, он писал ей длинные захватывающие, длинные веселые, длинные нежные, письма. Писать он любил и умел. Как и все остальное, впрочем. Она, конечно же, поняла и все непонятные буквы. Четыре «о» означают четыре раза «очень». «Люблю и жду встречи, целую миллион раз. Александр. Будь умницей». — Ничего сложного.

Достав заветный ларчик, Таис собралась положить эту записку к остальным, но не выдержала и перебрала-перечитала некоторые из старых. Вот одна послеперсепольская: «М. з. д., р. м. Приду сегодня, рад, с. жу. А». — то есть «Моя золотая девочка, радость моя… соскучился жутко. Александр».

— Александр, — сказала она вслух. Хотелось повторять и повторять его имя и странно было вспомнить, что раньше, в далеком малоазийском прошлом, Таис бледнела-краснела и задыхалась, когда ей приходилось произносить его имя, как будто она всуе — не по праву и не к месту — произносила, принижая и обесценивая, имя божества.

А вот редкая записка — в стихах:

«Не сбудется сегодня ночью

Желание души моей

Окутанным быть шелком

Кудрей, твоих кудрей.

(Над шедевром бился полчаса.) Как видишь, сегодня не приду, окутаешь завтра, спасибо, что ты есть, М. Б.».

— Спасибо и тебе, Мой Божественный… — вздохнула Таис.

Наконец, выйдя из мечтательного оцепенения, она с любопытством развернула письмо от Гефестиона, но по мере чтения ее лицо принимало все более мрачное выражение. Гефестион писал, что Александру в наследство от Дария попал его мальчик-евнух Багой. Этот «змееныш» вклинился в их отношения и грозит их разрушить, что может коснуться и Таис. Пока не поздно, надо помешать, надо что-то предпринять… «Если бы Гефестион не был уверен, что дело серьезное, он не стад бы беспокоить меня», — подумала Таис. А паника пронизывала каждую строчку его сумбурного «крика о помощи» и моментально передалась ей. Таис вспомнила те времена, когда сама сходила с ума от нелюбви и ревности. Еще раз она подобного не переживет. Просто не переживет! С другой стороны, рассудок говорил ей, что Гефестион мог ошибаться так же, как в свое время ошибалась она, думая, что Александр влюблен в Барсину. Хотя Гефестион рядом с Александром, ему виднее.

Таис сидела на полу, держала на коленях письмо Гефестиона с ужасными новостями: «…я готов убить этого гаденыша… я не знаю, как мне жить…» — а перед ней стоял ларец с ворохом писем Александра, полных любви к ней. И их поток, и вообще все это может прекратиться?! По милости неизвестно откуда свалившегося им на голову персидского юноши?! Что за напасть такая: все от Дария переходит к Александру. Слава Зевсу, что жена его умерла, но остались взрослые дочери. Слава Зевсу, что они не заинтересовали Александра, но тут всплыл этот мальчик. Неужели предчувствие ее не обмануло, и пожар Персеполя был не капризом, а действительно погребальным костром их любви? Все течет, все меняется, все начинается и проходит, кончается? И его любовь? И их невероятное счастье? Нет, это невозможно. Все, что угодно, только не Александр. Только не он. Этого не должно случиться, только не он!!!

Как бы то ни было, на свой страх и риск Таис пустилась в путь, не зная, что ее ожидает и как встретит ее Александр. Четыре дня, проведенных в седле, почти угробили ее физически, морально она была убита письмом Гефестиона. Измученная и взволнованная, она наконец добралась до царского лагеря на краю богатого оазиса, и ей повезло застать Александра одного в его шатре.

— Таис! Девочка моя! Что случилось, почему ты здесь? — Александр не то что вскрикнул, он закричал, подскочил, удивленный и обрадованный (!); бросился ей навстречу, опрокинув стул, на котором сидел.

За этот порыв, за это озарившееся гаммой разных чувств лицо, за эти радостные и жадные объятия она бы простила ему все. Все ее муки — физические и душевные, все ее жертвы окупились с лихвой этой бурной радостью.

— Тебя принес морской конек? — Он душил ее в объятиях.

— Нет, земной… — Она прервала его поцелуй, чтобы схватить воздух.

— А что случилось, что так вдруг? — шептал он.

— Хотела тебя порадовать, — уклончиво ответила она.

Александр отстранился, посмотрел на нее, потом широко улыбнулся: «Ну, порадуй» и, снова крепко прижав к груди, закружил ее со смехом.

— Ты действительно мне рад?..

— Еще бы, еще бы… Так нежданно-негаданно… Можно сегодня?

Она кивнула. Он подхватил ее на руки, и они рухнули на кровать, нетерпеливо срывая друг с друга одежду, и вместе с ней избавляясь от остатков сознания и восприятия себя в действительности, кубарем летя в бездонную пропасть неистовой страсти. Это было прекрасно, и они предались наслаждению восторженно и бурно.

— Твои сюрпризы изумительны, — сказал Александр после блаженной любви.

— Александр, ты любишь меня? — неожиданно спросила Таис.

Он даже растерялся, потому что спрашивать такое после того, что как раз произошло между ними, мог только невменяемый человек. Но в ее голосе было столько непонятного страха.

— Конечно, — ответил он, целуя ее.

— Ты не разлюбишь меня?

Он удивился еще больше, окончательно оторвал свою русую голову от ее груди и посмотрел в ее полные слез глаза.

— Девочка моя, что ты? Что за странные вопросы? Ты же знаешь.

— Я хочу это слышать… — прошептала она, еле сдерживая рыдания.

— Я люблю тебя безумно и буду любить тебя всегда, вечно и никогда не перестану любить тебя. — Это было слово в слово повторение их тирского разговора, когда он любил ее в первый раз. — Вечно — это не два-три года. Почему ты усомнилась? Я ведь не бросаю слов на ветер, тем более таких… — Он целовал ее лоб, коротенькую детскую челочку у основания волос, заплаканные глаза. — Что ты меня так пугаешь? — Он провел пальцем по ее опухшим полуоткрытым губам, по зубам, по подбородку — вниз — вверх, вниз — вверх.

— Женщины любят иначе, чем мужчины. Для них любовь — главное в жизни, да что там главное, — единственное по-настоящему важное. Для мужчин — не единственное, и, наверное, не самое важное, — начала она издалека.

— Считай, что я полуженщина, — пошутил Александр, который не выносил затянувшихся драматических моментов, но быстро понял свою ошибку, поцеловал шрам на ее запястье и продолжил серьезно: — Может быть, ты права, может быть, ты не понимаешь мужчин, а, может быть, я — редкое исключение из правил. Ты не должна сомневаться во мне. Таис, все эти расхожие рассуждения о мужчинах, о женщинах — это все не для нас. Мы — в какой-то мере неземные создания, не такие, как все, и слава богам. Это как раз то, что нас связывает навечно, то, почему нас тянет друг к другу так сильно… Все остальное — суета сует. Ей нет доступа в нашу жизнь. Ее там нет и никогда не будет.

— Гефестион написал мне о мальчике Багое. Он очень ревнует и очень страдает, — сказала Таис правду.

— О-о-о! — простонал Александр, и его лицо исказилось мукой. Он находился какое-то время в прострации, зажмурив глаза и сцепив зубы. Потом сел, опустив голову. В его глазах отчаяние сменялось гневом, досада — болью. Победил гнев.

— Гефестиона ко мне срочно! — жестко крикнул он охране.

Напряженно думая о своем, он молча надел хитон, сандалии, долго не мог попасть застежкой в нужное отверстие, споткнулся об опрокинутый стул. Перед его глазами всплыла их с Гефестионом недавняя борьба в гимнасии. Обычно их бои сопровождались смехом и шутками. На этот же раз Гефестион был неожиданно серьезен, неумолим, и когда Александр повалился под его нешуточным натиском на песок, Гефестион замахнулся зло и сильно и лишь в последний миг остановил кулак перед его лицом. Гефестион был замкнут последнее время, избегал общения, но и Александр был занят и не придал значения его отчужденности, — мало ли какие у кого бывают состояния и настроения?.. Иногда очень полезно оставить людей в покое. Александр не ожидал, что ситуация настолько тяжелая, и не связал ее напрямую с появлением Багоя, хотя, конечно, допускал, что это может Гефестиону не понравиться.

Таис тихо оделась и хотела уйти; ей казалось, Александр забыл о ее существовании, но он, не глядя, остановил ее жестом. Каким чужим он показался ей в этот миг! Нет, не показался. — Каким чужим он был в этот момент.

Вошел Гефестион, насупленно, молча перевел мрачный взгляд с испуганной Таис на Александра, с трудом сдерживавшего гнев.

— Почему не поговорил со мной начистоту? Зачем Таис подсылаешь? Впутываешь, с толку сбиваешь? — наконец прервал тягостное молчание Александр и сверкнул орлиным взглядом.

Таис открыла рот, чтобы взять Гефестиона под защиту, но Александр остановил ее.

— Что у тебя за фантазии снова? — продолжил он ледяным тоном.

— Не я взял в свой дом и в свою постель персидского мальчика, не ко мне претензии, — с вызовом отрезал Гефестион.

— Разве я когда-то возражал, чтобы ты кого-то взял? Бери хоть всех, я только рад буду, если тебе хорошо.

— Нет нужды. Я думал, что и у тебя есть все, что тебе нужно для счастья, — парировал Гефестион. Так, обменявшись ударами в лицо, они на какое-то время замолчали.

— Ты не прав, ты все выдумал, Гефестион, — начал Александр другим тоном. — Почему ты беспокоишься? Ведь для тебя нет никакой угрозы или опасности.

— Я знаю тебя полжизни. И я знаю только тебя. Мальчишка похож на меня, как две капли воды, — путанно, но с чувством произнес Гефестион.

— Ну, так это же хорошо, — прищурившись, холодно заметил Александр. — На тебя, а не на Архелая или Кратера.

Они смотрели друг другу в глаза, не моргая, и Таис, также не моргая и не дыша, наблюдала эту тяжелую сцену.

— Но я еще есть, я жив еще!

Александр покачал головой, но Гефестион продолжил:

— Ты влюблен, не надо говорить, что он мне не соперник! — Гефестион сам ужаснулся этому слову.

— Нет, он забавляет меня, не более…

Гефестион упрямо покачал головой:

— Ты хочешь его, ты спишь с ним… В твоем взгляде была просьба, не надо меня обманывать. — Гефестион привел в доказательство свой последний аргумент. Он имел в виду взгляд, который бросил на него Александр, когда Гефестион впервые увидел с ним Багоя.

— Я не влюблен, нет, — настаивал на своем Александр.

— Я знаю, когда ты влюблен.

— Ты ошибаешься, — упорствовал Александр.

— С Таис я ведь тоже все сразу понял…

— Но ведь я и не отпирался!

Таис, которая все это время чувствовала себя ужасно неловко, навострила уши. Над загадкой загадок ее жизни вдруг приоткрывалась завеса.

— Ее я любил действительно, и все же я уступил тебе! — Александр потряс руками у него перед лицом. — Я отнял у себя и у нее полтора года жизни. — Он совсем не обращал внимания на Таис, говоря о ней в третьем лице. — Всем было плохо, и тебе в твоей роли… Ты забыл? Ну да, кто старое вспомянет… — устыдившись, скороговоркой прибавил он, перебивая сам себя. — Сейчас же ты видишь, что был не прав. И вы сейчас лучшие друзья. И я верен тебе, когда я с ней, верен ей, когда я с тобой. Любовь к одному из вас не умаляет моей любви к другому. Это две совершенно разные жизни. И третий, как ты тогда считал, — не лишний.

— Но четвертый лишний! — стоял на своем Гефестион.

Александр выругался от досады, но тут же успокоил тон, понимая, что его тактика правильная.

— Поверь мне, ты ошибаешься, нет четвертого. Ты все смешал в кучу, разные вещи. Чего ты боишься?!

— Да, я боюсь… — Гефестиона прорвало, — я боюсь, что я тебя потеряю! Я боюсь этого больше смерти… — Он закусил губу и отвернулся от Александра. Он дрожал всем телом.

Таис сидела в слезах, боясь шевельнуться. А Александр бессильным жестом обхватил голову руками. В его глазах отразилась жалость и боль. Он долго исподлобья смотрел на согбенную мукой фигуру Гефестиона. Проклятье! Проклятье! Александр даже ударил себя по лбу.

Это было рабство.

Наконец, он присел перед Гефестионом на корточки, развернул упиравшегося друга к себе: «Посмотри мне в глаза…» Гефестион отворачивался. Александр положил руки ему на колени и замер, с болью глядя на него:

— Ты не хочешь, чтобы я с ним спал… Я не буду… Я не буду…

— Мне так стыдно, — еле слышно выдавил из себя Гефестион, его душил спазм, и он едва владел собой. Радости победы, облегчения не было, лишь стыд за себя, за свое безумие, ревность и истерику. Александр кивал, в глазах его смешалась горечь, жалость и скепсис.

— Тихо-тихо-тихо, ничего не произошло, — стал успокаивать его Александр, сел рядом, обнял. — Ты напрасно расстроился, Гефестион.

— Извини, мне так противно…

— Ничего не произошло. Я сам виноват. — Александр говорил как будто спокойно, но в глазах его застыли смятение и боль.

— Мне так стыдно…

— Все хорошо…

Они говорили одновременно, прижимались друг к другу горячими головами.

Таис, залитую слезами, безумно притягивала и одновременно отталкивала эта сцена чужого примирения и чужой любви. И это Александр? Она узнавала и не узнавала его. Ей было сладко видеть его в любви и жутко оттого, что эта любовь направлена не на нее. А ведь еще полчаса назад… Вот уж действительно — две разные жизни. Что она здесь делает, и по какому праву?

Она, не дыша, как тень, поднялась и вышла из комнаты. В коридоре, в углу, увидела Багоя — виновника всех этих страстей, который, ни о чем не подозревая, прилежно чистил сапоги Александра. Заметив Таис, юноша проворно вскочил и поклонился. Бархатные глаза Гефестиона улыбались ей радостно, обезоруживая своей открытостью и миролюбием. Он как бы говорил своим взглядом: «Я люблю вас, люди, я желаю вам добра, не обижайте и вы меня».

Не видя дороги, сломленная волнением и усталостью, Таис вышла из шатра. Беспокойство, трудная дорога, бессонная ночь, нервное напряжение последних дней и драматическая развязка совсем обессилили ее. Кто прав, кто виноват — все это осталось неясно, и не было сил размышлять об этом…

— Таис, о, Зевс, Таис!!! Как ты тут очутилась? — Она нос к носу столкнулась с Леонидом. У нее не было сил ответить, даже улыбнуться или как-то мало-мальски подобающе отреагировать. Леонид тряс ее за плечи и с беспокойством заглядывал в глаза. — Таис, тебе нужна помошь? Ты в порядке?

— Да… Нет… Да, мне нужна помощь, — уточнила она, — и нет, я не в порядке. Я с дороги, голодная и смертельно усталая.

Леонид обнял ее, подняв свое счастливое лицо к облачному небу. И Таис припала к нему доверчиво, как, наверное, младенцы прижимаются к надежной материнской груди, зная, что сейчас все станет хорошо. Так она прижималась вообще-то только к Александру, он был ее матерью. Но сейчас у него другой испуганный младенец на груди. Таис устало закрыла глаза, — только не думать ни о чем, — вдохнула чужой, не Александра, запах. Делать нечего.

— Пойдем ко мне, ты едва держишься на ногах. Но что ты здесь делаешь? Кто тебе сделал пропуск? — Леонид все еще нежно прижимал ее к себе, не отпускал. Нет, еще не сейчас…

— Гефестион. Было одно дело, теперь все разрешено… (разрешено ли?) — она отвечала только необходимое. — Тебя мне послало провидение. — Таис уперлась в его грудь руками и оторвала себя от нее. — Я верхом всю ночь и даже не помню, где оставила свою лошадь.

— Не беспокойся ни о чем. Я все сделаю. Сейчас поешь, отдохнешь. — Они пошли к его шатру.

— Только спать, спать. Все остальное — потом.

Таис, не раздеваясь, легла на его походную кровать и провалилась в забытье, как под лед. В момент засыпания, как перед удушьем, пронесся рой мыслей, беспокойных и пугающих, но усталость перекрыла все и прервала их поток. Она проспала три часа, не меняя позы. Леонид же, посланный провидением, не мог охватить произошедшего и поверить своему счастью Вдруг, так просто и негаданно встретил наяву женщину, о которой мечтал в грезах и снах. Неужели может иногда сжалиться судьба и послать не осуществление твоих надежд, нет, надеждам не было места, он это знал, но осуществление мольбы о чуде!

Он сам тихо приготовил все к ее пробуждению: воду, еду. Он любовался ее сном и одновременно жаждал ее пробуждения. Так молодая мать, скучая, нетерпеливо ждет, когда ее малыш потянется смешно и трогательно и раскроет любимые глазки. Нехорошо, непозволительно подсматривать над спящим, если только ты сам не лежишь рядом, сон — это такое личное, интимное, почти святое действо, но как же трудно оторвать от нее глаза.

Леонид вышел на улицу. Вчера прошел дождь, сбил жару и сегодняшний день был бессолнечным, приятным. Наконец Таис тихо позвала из глубины шатра: «Леонид». У него сжалось и затрепетало сердце.

— Я тебя сильно побеспокоила? — Она лежала в той же позе свернувшейся кошки, в какой заснула. — Я вся вспотела. Ну и день — такой длинный-длинный.

Леонид только улыбался. Таис села, плавно и медленно, утерла пот вокруг рта, с затылка, заколола растрепавшиеся волосы.

— Можешь прислать мне рабыню, помочь помыться? — Голос ее слегка охрип ото сна, а мысль еще не совсем проснулась.

— Какая рабыня! Мы на марше. Здесь один конюх на десятерых. У меня есть личный ординарец только потому, что я большой начальник.

Таис потянулась сладко и вяло:

— Ну и денек…

— Я полью тебе, не откажи в удовольствии.

…Она стояла в тазу — невероятное зрелище — в его шатре, и струи воды стекали по ее изумительному телу.

— Волосы тоже. — Она закрыла глаза и подняла подбородок.

Таис постирала свое платье, развесила его на канатах, натягивающих шатер, чем привлекла любопытное внимание, граничащее с белой завистью, обитателей лагеря. Остаток дня проходила в хитоне с чужого, Леонидова, плеча, проймы рукавов которого доходили ей чуть не до талии. Она вполуха слушала, что ей говорил Леонид о приглашении на ужин к Гефестиону.

— Кого пригласили, — уточнила она, — тебя, меня?

— Нас, — ответил Леонид, удивившись этому слову.

Таис же подумала, что только она одна знает, что будет отмечаться примирение после разлада на почве ревности. Ревность… Это ее удел, удел Гефестиона, но не Александра. Он выше этого. Таис усмехнулась.

На вопрос сотрапезников, как она провела день, Таис честно ответила: «В постели Леонида». Мужчины долго не могли успокоиться со своими комментариями, еще бы — мужчины на марше.

— Надеюсь не стеснить его и этой ночью, — добавила Таис.

— Стесни лучше меня! — крикнул Черный Клит, а другие тут же поддержали: «Меня, меня!»

Таис кокетничала: умно, спокойно, не переигрывая, не теряя чувства достоинства и превосходства — неотразимо. Александр улыбался издалека. Он не ревновал.

Гефестион был, как всегда, внимателен и ласков со своими гостями. Обходил их, приветливо разговаривал, предлагал угощения, заглядывая им в глаза своим характерным взглядом олененка. Подошел и к Таис, подсел сзади, обнял ее, прижался горячей щекой. Таис сразу уловила неуловимый для остальных запах фиалок.

— Ты не обижаешься за беспокойство?

— Ну что ты, дорогой. Я бесконечно благодарна.

Они поняли друг друга, усмехнулись и обнялись крепко-прекрепко, как родные, какими и были на самом деле.

Филота посетовал, что нет персидских танцовщиц, и его тут же поддержали многие, кто нашел явное удовольствие в их соблазняющих откровенных танцах.

— Нет у персов ничего, способного сравниться с эллинским, а вот в танцах их женщины сильны.

Таис сочла это за личное оскорбление и мельком взглянула на Александра, одетого во что-то полуэллинское-полумидийское. Этот великий лицедей, этот волшебник ее жизни… в общем, он улыбался улыбкой непроницаемой и сводящей ее с ума.

— Извини, Филота, что не могу с тобой согласиться. Неужели ты не видишь никакого искусства в эллинских танцах: ведь они такие разнообразные и сложные?

— Иногда слишком сложные. А мужчине надо, чтобы все было понятно, — перебил ее Филота. — Ты критикуешь персидских танцовщиц потому, что сама так не умеешь.

Таис повела глазами и опять глянула на Александра. Тот всем своим видом говорил: «А что, я тут просто сижу и ем яблоко».

— Хорошо, не знаю, умею ли я, но готова попробовать.

Мужчины зааплодировали и стали ее подбадривать: давай, Таис, танцуй! Быстро разыскали аккомпаниаторов. Таис подумала секунду, стоит ли дразнить несчастных мужчин на марше или ну их жалеть, много чести. Решительно спустила хитон с плеч, покрывалом на манер персиянок перевязала бедра, распустила волосы, дала полюбоваться собой, постояла пару мгновений с закрытыми глазами, вслушиваясь в ритм, а потом затанцевала, да так, как будто всю жизнь только и танцевала по-персидски. Она виртуозно двигала бедрами, плечами, животом, притоптывала ногами в разных ритмах, то дробно, то размеренно, вскидывала голову и играла своими длинными волосами, изгибала руки и изящные кисти. При этом все ее тело находилось в движении, то успокаиваясь, то снова возбуждаясь, и разные его части совершали движения, как будто независимо друг от друга, свободно, без видимых усилий, с бравуром и блеском.

— Ну, убедила я тебя? — засмеялась Таис, закончив. Она сама не ожидала, что у нее получится так хорошо. Ответом были шумные рукоплескания и восторженные крики мужчин.

Александр улыбался. Он не ревновал.

— Таис, откуда это у тебя? — воскликнул Гефестион.

— Это в крови, — ответил за нее и очень правильно Кратер. — Вот так: раз, и выдала. Утерла нос…

Между делом мужчины дурачились и пытались изобразить нечто похожее, получалось очень смешно. Потом перешли на нормальные, знакомые и любимые македонские и эллинские танцы. Таис иногда составляла им компанию, но больше смотрела. Она любила, когда танцевали мужчины, особенно военные пляски — это было так мощно, впечатляюще. Став в ряд и держа друг друга за плечи, Они притоптывали ногами, все убыстряя и усложняя шаги. Первый в ряду, обычно самый искусный танцор, выдумывал все новые прыжки и движения, и танцоры вошли в такой раж, что, казалось, земля дрожала под их ногами.

Уже давно стемнело, и прохлада опустилась на землю и разгоряченные головы веселящихся людей. Птолемей полностью завладел Таис и оттеснил своим могучим телом от всех возможных конкурентов. Он совсем заболтал ее и потихоньку уводил в сторону от пирующих, когда Таис почувствовала, что кто-то удерживает ее за подол. Это Александр, потянувшись и чуть не падая со стула, поймал ее за платье почему-то поцарапанной рукой. «С кошкой боролся?» — спросила Таис. Он хитро улыбнулся в ответ.

— Ты можешь не стеснять сегодня Леонида. Тебя ждет твоя собственная палатка.

— Спасибо за заботу, — вежливо ответила Таис и побоялась подумать, так ли не ревнует Александр.

Распрощавшись с настойчиво провожавшим ее Птолемеем, она пришла в свое новое жилье, зажгла светильник и обомлела, очутившись в море роз. Сумасшедший, где он их нашел? Цветы устилали ее кровать, розовые лепесточки плавали в приготовленной для омовения воде. Это было потрясающе приятно! Таис вздохнула блаженно и растроганно и опустилась на свое цветущее и благоухающее ложе. Какой день! Ах, какой день.

Счастливая Гиркания. Август 330 г. до н. э.

После горных и пустынных районов Мидии со скудной растительностью и суровыми пейзажами, счастливая Гиркания казалась сказочной страной, утопающей в зелени, солнце и благодати. Виноградники чередовались с пшеничными полями и садами, дубовые и кленовые леса изобиловали тиграми, леопардами и волками — не зря Гирканию называли землей волков. Зверье находило надежное укрытие в густых зарослях рододендрона и олеандра. Александр отвел душу, поохотившись в этих зарослях. Таис тоже познала немало приятных часов, провозившись в них, но за другим занятием. Однако вершиной ее счастья стало даже не это, да не обидится ее славный охотник, — она снова, после годового перерыва, очутилась в своей родной стихии — в море.

Александр и здесь не обошелся без сюрприза. Таис чувствовала всей душой, кожей и нюхом, что море где-то рядом, и рвалась вперед. Александр же заверил ее, что к морю они подойдут только завтра, а сейчас надо заночевать на этой прекрасной равнине, а пока разбивают лагерь и готовят ночлег, можно отойти подальше и устроить пикник на полянке.

Они долго шли по уезженной дороге, по одну сторону от которой росли посадки акаций, по другую на лугах паслись стада грязных овец. Таис удивило, что горизонт как будто поднимается и приближается. Она хотела поделиться своими наблюдениями с Александром, как вдруг, сделав несколько шагов, издала возглас изумления. Земля кончилась, оборвалась, а внизу за обрывом далеко простирался неземной прекрасный край: холмы, заросшие колосящейся травой, колючками в человеческий рост; кизиловыми деревьями, над которыми кружили птицы и бабочки. Другой мир, где как будто светило свое солнце, дули свои ветры, царили свои звуки и запахи, своя неповторимая атмосфера и жизнь. Холмы спускались к широкому песчаному берегу серо-зеленого Гиркапского (Каспийского) моря. Смахнув слезы восторга, Таис разглядела гряду фантастических, покрытых туманом гор, извилистый берег, а в волнах — стаю дельфинов, что совершенно добило ее. Так не бывает. Слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Это — сказка!

Она оглянулась на Александра, поблагодарила его взглядом, потом поцелуем, потом еще одним, и стала искать возможность спуститься вниз с крутого обрыва. Как только они добрались до травы, стена обрыва полностью закрыла от нее мир с дорогой и барашками, из которого они пришли. Он исчез, как будто его и не было никогда: ни всегда, ни даже пару минут назад.

Александр крепко держал Таис за руку, пока ноги скользили по склону с сухой травой. Перед ними разбегались ящерицы и разлетались потревоженные мошки и стрекозы. У Таис было чувство, что она первый человек, ступающий по этим диким, первозданным тропам. Это было, конечно, не так, судя даже по стадам овец, пасшимся где-то там, наверху, на другом свете. И все же…

— Не кажется ли тебе это все знакомым? — загадочно улыбаясь, спросил Александр.

— Это мой мир! — само собой вырвалось у Таис.

— Отсюда тебя принес морской конек?

— О! — Таис бросилась к нему на шею, чуть не задушив его от избытка чувств.

Совершенный мир принял в свои объятия совершенную любовь…

Как мало надо иной раз, чтобы быть очень-очень счастливой. Таис плыла к горизонту, переполненная восторгом от одного факта пребывания в воде. Одна. Александр понимал, что даже он будет неуместен при этом таинстве «вхождения в воды». Ей надо побыть наедине со стихией, может быть, породившей ее. Сам он уже наплавался и занимался устройством костра и ужина. Солнце садилось, причудливо рассвечивая море и небо, разливая над землей торжественный покой. Наконец, она вышла из воды — его мокрая, счастливая богиня…

Таис жевала виноград, персики и зачарованно смотрела в пространство.

— Ну, что, дельфины не беспокоили? — спросил Александр.

— Как по-македонски «дельфин»?

— Долфин.

— Долфин, — радостно повторила Таис и рассмеялась. И Александр тоже, потому что было хо-ро-шо.

Потом, обнявшись, отправились осматривать необыкновенные окрестности. Каким редким удовольствием были для них такие обыденные для других пар вещи, как гулять, обнявшись, сидеть, тесно прижавшись друг к другу, или просто держаться за руки. Небывалая роскошь!

Они брели по берегу, пока не наткнулись на грот с источником, а сразу за ним — живописную, укромную полянку, которую они и облюбовали. Таис молча, загадочно улыбаясь, поясом опутала руки Александра за спиной, завязав узел легкомысленным бантиком, и медленно спустила свое платье с плеч. Лаская и целуя Александра, она развязала его пояс, на котором держался спущенный хитон. Она играла с ним в кошки-мышки, только на этот раз коварной кошкой была она сама. Она ласкала, дразнила его, томила, возбуждала и успокаивала по своему усмотрению.

— Таис, развяжи меня…

Покачав головой, она потянула его на траву, повалила на спину, лаская его всем телом, и уже сама еле сдерживалась и владела собой. Да и зачем? Поляна с толстым ковром теплой травы поплыла перед глазами. Звон цикад усиливался и перешел в звучание какого-то фантастического оркестра. Таис услышала, как ее собственный любовный крик перекрыл музыку этого оркестра. Она изогнулась в любовной судороге, подняв невидящие глаза к закатному небу, и упала на тело Александра, охваченное тем же огнем страсти, что и ее собственное.

Вернувшись, наконец, в подлунный мир, она нежными поцелуями осыпала его тело, лицо, прижалась к щеке с неровными краями румянца. Дыша в такт, они смотрели в одном направлении, туда, где за горой скрывался последний кусочек солнечного диска, и наслаждались своей близостью, своим единством, отрадной любовной усталостью — прекраснейшей из всех возможных усталостей.

— Что смотришь так грустно, возлюбленный мой?

— Тяжело мне…

Таис соскользнула с его груди.

— Твоя тяжесть меня не тяготит. Это очень приятная тяжесть. — Он снова притянул ее к себе.

— Так в чем же дело? — Таис поцеловала его задумчивые глаза.

— Наша близость… — начал он, — осознание того, что мы одно неделимое целое…

— Что же здесь плохого? — спросила Таис, но к концу вопроса уже поняла ответ.

— Я знаю, что я себе не принадлежу. Но мне не хочется это знать. И не только тебе я принадлежу, эх, если бы только тебе! Но только с тобой я чувствую так остро, как много во мне жизни, с одной стороны, и как близок я, с другой стороны, к смерти. Только с тобой я так полно ощущаю жизнь и смерть. Наверное, есть в том высший смысл и высшее успокоение, что я когда-то умру в твоих объятиях. Ты одна в состоянии примирить жизнь со смертью.

— Ах, я не хочу, чтобы ты так говорил, — с легким капризом в голосе сказала Таис, хотя поняла его и в душе чувствовала то же самое: ни с чем не сравнимое блаженство, после которого хотелось лучше умереть, чем возвращаться на грешную землю. Это было то самое, что она называла желанием остановить время, превратить миг в вечность…

— Не так-то здесь и плохо, на этой земле, — продолжила Таис через некоторое время и залюбовалась морем и закатными узорами неба.

— Восхитительно!.. — Они обменялись долгим взглядом и рассмеялись.

Все стало на свои места. Ребенок закричал, в легкие вошел воздух, и жизнь пошла своим чередом. Они же пошли в воду. Любовное желание, будучи утоленным, сменилось желанием освежиться в воде.

— Правда, тебе так нравится мой зад, как ты говоришь? — недоверчиво поинтересовался Александр, пытаясь посмотреть на себя сзади. (Таис обожала его неожиданные переходы с возвышенно-романтического на тривиально-бытовой тон. Они ее уже не шокировали, а веселили.)

— Ну, конечно же, мой долфин, мне вообще все в тебе нравится. — И она шлепнула его по ягодицам. — А! Руку можно отбить. Я обожаю твое тело, оно совершенно.

— Э, куда мне до идеала — Дорифора Апоксиомена (статуя); есть масса мужчин, сложенных совершенней меня.

— А-а! — отрицательно замотала головой Таис, — не в совершенных пропорциях дело, а… — Она жестикулировала, подыскивая слово, — …в производимом действии, что ли. Я не знаю, как сказать. От тебя исходит что-то… очень мужское.

Александр засмеялся:

— Хорошо говоришь, хоть и непонятно. Я знаю, что я лучше всех, я просто так сказал.

— А-га! — закивала Таис и, дурачась, запрыгнула ему на спину.

В воде для Таис первую роль играло чистое наслаждение. Александр же, в котором не умер и не собирался умирать мальчишка, пытался все исследовать и досконально разведать. Он нырял, доставал со дна какие-то ракушки, камни, крабов, поражался странному вкусу воды — она была менее соленой, чем во внутреннем море. Но все же скоро присутствие Таис победило его любознательность, и он переключился с ловли крабов на ловлю Таис. Из воды они вышли в темноте, покрытые, как бриллиантами, светящимися капельками.

Сидя у костра, они упивались иллюзией, будто они одни на земле. Хотелось забыть о том, что наверху, совсем недалеко, не только пасутся овцы, но стоит огромный лагерь с десятками тысяч людей с их скарбом, повозками, палатками, животными — их народ, его народ, сопровождающий Александра вот уж который год в его скитаниях по земле-ойкумене, в его погоне… за чем? Да, за чем? Что тянет его мятущийся дух вдаль, что гонит его из края в край? Рога Амона, растущие вовнутрь, как он когда-то пошутил, не дающие ему покоя? Или его влечет желание достичь в жизни того, чего не достиг до него никто, жажда властвовать над этим миром, бросить вызов судьбе и победить ее? Или же это стремление к славе, приключениям, вечный поиск опасностей и подвигов, жажда первооткрывательства, богатства, власти? Знает ли он это сам? И еще — почему он так спешит? Он очень нетерпелив. Время приносит перемены, и умный правитель-визионер может их приблизить, но нехорошо, когда перемены слишком обгоняют время. Он слишком нетерпелив.

Таис смотрела на его красивый профиль, освещенный пламенем костра, и не решалась задавать ему подобные вопросы. «Познай самого себя», — гласит дельфийская мудрость. Где уж познать кого-то другого, тем более такого сложного человека, как Александр, когда всей жизни, всего ума не хватает разобраться с собой.

Созерцание огня — великое волшебство. Успокоенный, умиротворенный Александр улыбнулся ей, очнувшись от своих неизвестных дум.

— Я рад, что тебе здесь нравится.

— Да, это не солончаки… А тебе?

— И мне, как тебе, — задумчиво ответил он. — Хорошо нам с тобой, — он обнял ее и продолжал рассуждать вслух: — Расставить посты, чтобы никто не пронюхал об этом местечке, и устроить себе отдых после трудов в блаженном одиночестве с тобой.

— Да-да, хорошо говоришь… Да стыдно лишать людей такого удовольствия. Они заслужили.

— Да, стыдливая ты моя. Представь, что здесь будет твориться завтра. Все зайдут в воду, море выйдет из берегов и затопит наш «сказочный мир».

Это была строчка из песни, и Таис напела ее начало, но потом решительно оборвала. В песне говорилось о том, как прекрасен мир, но все его краски меркнут, когда ты в разлуке с любимым. Как часто пелась эта сентиментальная и простенькая на первый взгляд, а на поверку очень-очень грустная песня в Малой Азии, когда она любила Александра безответно. Именно пелась. Приходила сама и звучала. Лейтмотив ее жизни тогда. Как странно, что она сейчас, здесь, вспоминает то печальное время.

— Ну, что же ты, пой дальше… — Александр любил ее пение.

— Не дай, судьба, чтобы мне когда-то снова пришлось петь такие песни.

— А ты спой, не относя к себе, — Александр понял ее, — просто как песню.

Таис изумленно подняла на него глаза. Она даже и не предполагала, что и так можно петь песни. Прислонилась к нему, обняла: «Я лучше тебе колыбельную спою». Прислушалась к тихому плеску прибоя, к его дыханию. Она верила и не верила, что он здесь, рядом, теплый, сильный, любящий, любимый… И это чудо — не фантазия, не эфесская мечта черырехлетней давности, а чистая правда, в которую ей по-прежнему с трудом верилось.

«Ты пришел ко мне, возлюбленный мой»…

Они устроились на ложе из сухой травы, укутались всеми одеялами, обнялись крепко. «Спи, моя родная». Угли, головешки от костра светились в темноте, черное августовское море тихо, усыпляюще билось о берег, но ей не спалось — сентиментальная песня не шла из головы, «мир без любимого»… Если в ней иногда от усталости, беспокойства о будущем, неустроенности тяжелой кочевой жизни поднимался намек на жалобу, она представляла свою благополучную жизнь в Афинах, в чудесном белом домике, в окружении добрых друзей, в атмосфере беззаботности и достатка, но без него, то быстро приходила в себя и рьяно благодарила богов за свою жизнь, ибо это была жизнь с ним. Да, они часто разлучались, надолго или накоротко, виделись урывками, на людях, не так, как хотелось, но он был в ее жизни, она была в его жизни, их жизни шли рядом, пересекались или сливались в одну, и это были моменты несказанного счастья. Вот так, как сейчас: на краю земли, на берегу далекого моря, под чужим небом происходит чудо — она чувствует себя дома, потому что он рядом. Так чувствовала она себя в Египте, в Вавилоне и вот сейчас на Гирканском море.

Он обнимал ее, сонно дышал в затылок. На нее опустилось и опутало сладкими путами облако нежности. Ей хотелось повернуться к нему и целовать его, спящего. Таис знала: проснувшись, он не обидится, что потревожили его сон. Наоборот, ответит тем же — лаской и любовью. Но все же Таис преодолела свой порыв, пожалев его, улыбнулась, и по телу ее разлилась теплая волна блаженства и покоя.

Глава 11

Филота. Дрангиана.

Осень 330 г. до н. э.

— Наслаждайся морем, — сказал Александр свое обычное.

Ах, как Таис не любила, когда он так говорил. Ведь это означало, что пришло время снова трогаться в путь. Еще пару дней — и все, прощайте, чайки. Ладно-ладно, только не ныть!

— А ты? — в свою очередь, спросила его Таис бодрым голосом.

— И я с тобой, я же твой дельфин.

— Отлично. Знаешь, во сколько раз твое присутствие увеличивает мое наслаждение?

— В миллион! — не задумываясь ответил Александр.

В следующий раз она увидела море через пять лет.

Недолгие веселые денечки на берегу Гирканского моря прошли, пролетели, как все хорошее, быстрее стрел Артемиды-охотницы. Снова долгая, утомительная дорога по пескам, редким оазисам, руслам полувысохших рек, сухим серым колючкам, вдоль выветренных землистых гор. В неизвестность.

Александр с войском ушел далеко вперед, а Таис, как она ни просилась с ним, оставил в обозе. А он разросся и представлял собой целый кочевой мир со своими порядками, устоявшимися традициями и образом жизни. Один рынок был не меньше, чем афинская или коринфская агора: там можно было купить все, что хотелось твоей душе. Не только местные и греческие товары, но даже доставленные из далекой Индии или загадочной страны, населенной желтолицыми узкоглазыми людьми. Бесконечная вереница из тысяч повозок, запряженных волами, груженых мулов, верблюдов, ослов, пеших и конных людей, стад овец, быков, клеток с птицей на многие километры тянулись на восток, по горным дорогам парфянского Копет-Дага, поднимая густую пыль до неба.

Зная, что сила государства определяется мощью его армии, Александр в первую очередь неустанно заботился о ней: от своих «орлов» он требовал многого, но и давал им много. Снабжение ее провиантом, лошадьми, оружием было налажено четко и бесперебойно. Им занимался сейчас опытный Парменион — прекрасный администратор, строгий блюститель порядка и дисциплины. В его ведении Александр оставил большую армию и денежные средства, хранящиеся в Экбатане.

Но нельзя было обходить вниманием и обоз. С ним двигались ремесленники, снабженцы, ученые, рабы, конюшенные, оружейники, которых Александр ценил особо и содержал на свои средства. Целый инженерный корпус отвечал за строительство и сборку машин, разборных судов, за наведение мостов, укрепление лагеря. К вспомогательным службам относилась медицинская часть, касса, почта, отдел разведки, переводчики, землемеры. С обозом двигались торговцы, купцы и мастеровые, на свой страх и риск примкнувшие к походу. Они не без оснований расчитывали на крупные барыши от торговли с хорошооплачиваемыми солдатами Александра[30].

Таис научилась мужественно сносить тяготы и неудобства кочевой жизни, считая, что не вредно иметь ложку бытового дегтя в бочке любовного меда. Нехорошо своим безоблачным счастьем дразнить завистливых богов. Боги не любят и жестоко наказывают смертных, в чем-то превосходящих их самих. Тому примеров — бесконечное множество. Артемида убила Ориона за то, что он обошел ее в искусстве охоты. Лето[31] покарала возгордившуюся Ниобу за то, что у той было больше детей, чем у богини, уничтожив их на глазах матери. Афродита наказала Психею за ее красоту.

Психея пришла на ум Таис по чистой случайности: Таис разбила свой любимый кратер, расписанный сценами из ее жизни. Красота, из-за которой люди стали оказывать смертной Психее божественные почести, поначалу принесла ей мало счастья. Афродита не могла смириться с тем, что какая-то девушка красивее ее. Но Эрос, сын Афродиты, которого богиня любви и красоты выбрала оружием своей мести, спутал ей карты, влюбившись в Психею и став ее тайным супругом.

Божественный супруг являлся Психее только ночью, ибо не хотел, чтобы Психея увидела и узнала его — в этом состояло его условие. «Знаем мы эти условия. Видимо, все мужчины не без странностей», — Таис подумала об Александре и его играх в приятки. Завистливые сестры наивной Психеи подучили ее нарушить клятву, чтобы увидеть таинственного мужа. Дождавшись, когда ее возлюбленный уснет, Психея зажгла лампаду и узрила в своей постели крылатого бога любви. От потрясения она вздрогнула и пролила на него горячее масло. Ни слова не говоря — разве это не типично для мужчины — Эрос в гневе улетел, бросив свою беременную к тому моменту жену на произвол судьбы. Бедная Психея даже пыталась утопиться от горя. (Тут Таис подумала о своем опушенном рыльце.) Видимо, только отчаянием Психеи можно объяснить ее жестокую месть сестрам-завистницам.

Боги мстят и карают, значит ли это, что и люди имеют на это право? Хотя, право иметь — это еще полбеды. Тяжело решить им воспользоваться.

Только выполнение трудных заданий-испытаний, наложенных на Психею разгневанной Афродитой, спасли ее от смерти. Выказав смирение (опять смирение, что же еще?), она почти умилостивила судьбу, но в последнюю минуту чуть не испортила дела. Несмотря на запрет, Психея раскрыла баночку с волшебной мазью, которую несла из подземного царства Афродите, и была-таки наказана смертью за свое женское любопытство. Спасибо, Эрос, наконец, перестал обижаться и волшебством вернул ее к жизни. Все кончилось благополучно: свадьбой, рождением дочки, вознесением на Олимп. В жизни не все кончается так хорошо, хотя в остальном история казалась вполне жизненной и поучительной.

Люди часто делают одни и те же ошибки, не извлекая из них никаких уроков. (Зато как любят учить других.) Или, как говорил конюх Таис, бараном родился, бараном умрешь. Таис усмехнулась. Она знала по себе, как трудно воевать с собственной глупостью или слабостью. Каждый раз, когда ей и Александру предстояла разлука, она начинала сходить с ума, хотя клялась себе не мучить Александра истериками и снести неизбежное мужественно. Но, несмотря на благие намерения, повторялось одно и то же: она просилась в «царский обоз», а он отправлял ее в основной. Так, полтора месяца назад опять не помогли никакие мольбы.

— Я не могу, — Таис в отчаянии заломила руки, — вот так переступить порог, удалиться и знать, что впереди разлука, и я тебя не увижу. Я прекрасно понимаю, что у тебя в жизни море дел и забот. Море. Что тебе некогда передохнуть, что тебе — не-до-ме-ня! Но что мне делать?! Я слышала, дети боятся засыпать, думая, что уснув, они умрут и никогда больше не увидят маму. И я не лучше. Мне кажется, если я тебя не вижу, то тебя… нет.

— Вот это новости! А я считал, что мой незримый образ всегда в твоем сердце, — пошутил Александр вопреки ее патетике, но потом прибавил другим тоном: — Ну, иди ко мне. Давай мы вместе возьмем тебя в руки.

— Я отвратительна, я мучаю тебя, ты ненавидишь меня…

— Нет, нет и нет, — лукаво ответил Александр.

— Хоть бы ты плохим со мной был, что ли! Чтобы я на тебя за что-то злилась! — воскликнула Таис.

— Давай я тебя зло укушу за нос.

Таис рассмеялась сквозь слезы, тяжко вздохнула и крепко обняла его.

— Я мучаю тебя…

— Да, мучай! — позволил Александр, и Таис опять рассмеялась. — Ну, видишь, какая ты умница, ты сама успокоилась.

— Как я ненавижу себя за эти вечные слезы!

— А я — нет! — беспечно отозвался Александр. — Я люблю тебя всю и каждую слезинку в том числе. — Он улыбнулся. — А что касается «не могу», я тоже часто «не могу», но приходится через «не могу» и получается «еще как могу!» Потому что мы действительно можем гораздо больше, чем предполагаем. И потом, надо уметь себя настроить — например, заменить неприятное «я должен» на приятное «я хочу». А где есть воля, там всегда найдется путь. Посмотри на жизнь моими глазами и скажи, что ты видишь?

— Армия, война, снабжение, сражения, неизвестность, — упавшим голосом сказала Таис.

— Все так, кроме неизвестности. Мне известно, что все будет по-моему. Но факт остается фактом — впереди наиболее дикие народы и земли, а значит, новые задачи и новые решения.

— Новая игра, как ты говоришь…

— Новая игра звучит лучше, чем новые трудности, — быстро вставил он, — и мне надо иметь ясную голову и хладную кровь, а для этого я не должен о тебе беспокоиться. И ты, пожалуйста, помоги мне в этом — слушайся меня и не сопротивляйся.

— … будь умницей.

— Да. Ты помнишь наш разговор в Эфесе? — неожиданно спросил царь.

— Про твои любимые запахи?

Тут Александр расхохотался от души и надолго.

— Про цели моей жизни! — Он сокрушенно покачал головой. — Ай-яй-яй, девочка моя сладкая. Девочка, она и есть девочка! Что мне с тобой делать?

Так она осталась в обозе, а он — ее любимый, неистовый, неукротимый, как буря, герой ушел, ушел, ушел. Где он? Как он? Знать бы, что все хорошо. Поберегите его, боги!

Геро, ходившая к начальнику сопровождения узнать, есть ли почта и новости, вернулась к ужину ни с чем и на вопрос Таис, как она думает, почему Афродита мучила Психею, прагматично заметила: «Бабкой не хотела становиться».

Сегодня почты и новостей опять не было. А последние новости десятидневной давности были плохи. Сатрап Арии Сатирбазан, после того как бросился в ноги Александра, был оставлен на своем посту. Но едва македонцы отошли, он устроил резню среди приданых ему фессалийцев и провозгласил всеобщее восстание. Такие черные овцы очень вредили усилиям Александра примирить эллинов с персами. Поступок подлого арийца стал для македонцев лишним подтверждением того, что варварам нельзя доверять.

Таис понимала Александра. Огромную империю не удержать в повиновении лишь с помощью силы и страха. Число греков и македонцев было ничтожным по сравнению с миллионами персов, индийцев, парфян, арийцев и других народов империи! Но она также понимала, что людей, привыкших относиться к варварам как к врагам, невозможно переубедить в этом так просто и скоро. Она сама спокойно относилась к тому, что персов можно было встретить повсюду. Они бросались в глаза своими роскошными яркими одеяниями: их священные огни повсюду горели на алтарях, их имена уже не резали слух. Но для многих македонцев, особенно пожилых, служивших еще Филиппу, неприятно было видеть, что вход в шатер Александра охранялся персами, что сам царь все чаще одевался на персидский манер, благо хоть не в эти ужасные штаны, что персы сидят с Александром за одним столом, по-рабски падают перед ним ниц — невыносимое зрелище! Недовольство не выказывалось пока открыто, но оно имело место. Таис была в этом уверена. Македонцы осуждали царя за «забвение» своего происхождения и незаслуженные милости к покоренным народам. А покоренные народы, несмотря на милости, все равно видели в нем захватчика, чужака. Как угодить всем? Как найти приемлемое для обеих сторон равновесие?

Геро на правах «хозяина» дома ходила за покупками: купила свежую кровяную колбасу и белый хлеб. У них еще были запасы нового, но пришедшегося по вкусу кушанья с Гирканского моря — черной рыбьей икры, которую они ели с маслом и белым хлебом, запивая кикеоном — вином, приправленным медом. Вернее, запивала Таис, а Геро, как истинная спартанка, не пила вина совсем.

— Завтра поем черной похлебки, — сказала Геро, — надоела мне эта сухомятка… Все рис да хлеб.

— Неплохой хлеб. Конечно, это тебе не финикийский (считался лучшим) и даже не беотийский, но вполне… — миролюбиво отметила сытая Таис.

— Это из пекарни Главка. Рыночные инспекторы проверяли качество помола и выпечки и признали его пекарню лучшей. Он теперь всем хвастается и показывает грамоту.

— Ах, мне надо завтра выбраться в люди: разбила свой кратер, хочу понести осколки в мастерскую Стратона, чтобы сделал такую же.

— Нехорошо держать разбитое в хозяйстве, — недовольно заметила Геро и поплевала себе за пазуху.

— Я уж сделала все отвращающие действия, — Таис обернулась к статуэтке Афины Паллады, которая хранила ее «дом». Это была копия знаменитой фидиевской «Афины Ламнии» с Парфенона, которую Таис особенно любила. — Так хочется помолиться не у домашнего алтаря, а в настоящем храме.

— Александр же приказал строить Александрию Арийскую. Пока мы туда доползем, наверняка ее уже и построят со всеми храмами, гимнасием, театром, агорой и акрополем.

— Да уж с акрополя[32] начнут, что ты его в последнюю очередь назвала, — заметила Таис.

— Да, конечно, прежде всего защита. На дружелюбие местных жителей уповать не приходится. — Геро опять подумала о предательстве перса. — Сатирбазан, сатир-базар, сортир-базан, как там его звали?

Несмотря на грустный повод, подруги долго смеялись над таким именем.

— Да, ты права, пока мы доползем, там будет все готово, — новый эллинский город, кусочек прекрасной цветущей родины, — вернулась Таис к теме.

— Насчет цветущей, я сомневаюсь… Песок да камень кругом.

— Да, тут хоть степи, а там, Птолемей писал, вообще одни солончаки, голо, ветрено, в Дрангиане, где они сейчас.

— Хотя, милая подруга, ты не станешь спорить с тем, как бы охотно мы очутились там сейчас, в этих солончаках.

— О, да! — улыбнулась Таис мечтательно.

Они вздохнули и подумали каждая о своем… и об одном и том же:

Почта задерживалась, и это было странно. Таис начала беспокоиться не на шутку. Уж не случилось ли чего? Она ходила к прорицателям, но те давали уклончивые ответы, а сердце предчувствовало недоброе. Наконец прибежала взволнованная Геро с целым ворохом писем: от Неарха, Птолемея, Александра. Свое она уже прочла по дороге и выпалила с порога:

— Все в порядке, сядь, не беспокойся. Александр жив, здоров, заговор раскрыт.

— Заговор?!

— Не дошло до заговора, все обошлось. Александр не пострадал.

— Они покушались на Александра?!

— Все казнены.

— Кто… кто посмел?!

— Димн, Никанор, Аминта, Деметр, Филота.

— Филота?! Правая рука Александра?! О, Афина! — Таис схватилась за голову, потом трясущимися пальцами стала разламывать печать на письме Александра, Геро помогла ей. Таис пробежала глазами письмо, но зрение ее не ухватило ни слова «заговор», ни имени Филоты. Тогда она принялась за письмо Птолемея, ожидая там полного отчета, и не ошиблась:

«…некоторые подлые, малодушные злоумышленники строили планы покушения, идея которого принадлежала Димну. Дружок его Никомах, узнав об этом, хотел предупредить царя и обратился с этим к Филоте, тот же не дал делу хода и умолчал об опасности. Через два дня Никомах рассказал обо всем пажу Метрону, который все и доложил Александру. Димна арестовать не удалось: он или покончил с собой, или был убран кем-то из заговорщиков. Филота же оправдывал свое молчание тем, что „не принял всерьез болтовни мальчишек“. Посоветовавшись с Пердиккой. Леоннатом, Гефестионом и Кратером, Александр решил, что это преступление должно расследовать и судить войсковое собрание, что и было сделано. Были выслушаны все свидетели. Александр сам выступал перед войском, зачитал письмо Пармениона к Филоте, которое подтвердило подозрение, что если даже Филота и не был организатором заговора, то идея его совпадала с его собственными умыслами. Александр сказал следующее: „Какие должны быть мысли у человека, который молчит, зная, что на его царя готовится покушение? Мысли, которые бывают у убийцы. Отпрыску рода, представляющего цвет аристократии, я доверил защищать свою жизнь. Не раз вы, солдаты, просили меня о том, чтобы я берег себя. И вот я вынужден просить спасения у вас, у ваших мечей“.

Эти слова вызвали у солдат гнев, и некоторые хотели казнить Филоту тут же, но Александр настоял, чтобы Филота воспользовался правом сказать слово в свою защиту. Филота божился, что не имел преступных намерений, но под пытками признался, что желал гибели своему царю, и его руку направлял Парменион. Все предатели, в том числе и Парменион, казнены, судьба снова хранила нашего божественного царя, вокруг которого все сплотились еще тесней…»

Филота никогда не был симпатичен Таис. Таис определяла свое отношение к людям, опираясь на интуицию, на шестое чувство, хотя никогда не показывала человеку, что он ей неприятен, что само по себе было большой редкостью. Многие недолюбливали Филоту за высокомерие и спесь. Но Александр ценил его как полководца, доверял ему и его отцу самые высокие и ответственные посты. В глазах Таис они имели все, на что только могли претендовать: власть, богатство, почести. Все, кроме ума. Как мог Филота подумать, что, убив Александра, он сможет стать на его место, стать из второго первым?! Ведь Александр уже давно не первый среди равных, а лучший среди всех и единственный в своем роде, и его место принадлежит только ему. Кто, кроме Александра, способен осиливать то, что осиливает он! Как никто, кроме Атланта, не в состоянии удерживать землю на своих плечах, так и Александр — единственный, кто может нести свое бремя. Бред Филоты, что Александр своими успехами обязан армии Филиппа и полководческому таланту его и Пармениона, казался бредом всем, и не только Таис, далекой от военных дел. Ведь армия Филиппа уже давно стала армией Александра и переросла себя прежнюю не на одну и не на две головы. Разве Филипп провел ее через пол-ойкумены, разве он выиграл бесчисленные малые битвы и три грандиознейшие, равных которым не было в истории? Битвы, которые были обречены на заведомый провал, битвы, которые невозможно было выиграть ни по человеческой логике, ни по всем законам стратегии и тактики!

Таис в своих размышлениях не хотела умалять значение армии, действительно отлично вышколенной и вооруженной. Но и в этих качествах она не стояла на месте благодаря неустанным заботам Александра. Так же, как и сам Александр не стоял на месте, а шел в своем развитии семимильными шагами, сплавляя жизненные уроки со своими способностями, умом и стремлением к аретэ-добродетели. Пусть спорят философы, является ли благородство-аретэ врожденным качеством или ей можно научиться. Александр в этом вопросе удовлетворял как критериям Гомера, будучи по рождению «агатой» — благородным, так и требованиям Сократа и Платона, которые считали, что аретэ можно и нужно учиться, вырабатывая привычку к благим деяниям, мудрым, справедливым мыслям, мужественным поступкам.

Дед Александра Аминта III, его дядя Александр II, отец Филип — все три предшественника Александра на македонском троне пали от рук своего ближайшего окружения: родственников, пажей или телохранителей. Такая семейная история вынуждала Александра ненавидеть предательство. Почему за твое добро тебе платят лихом? У Таис сжалось сердце: как должен был чувствовать себя Александр, чудом избежавший удара в спину от своего друга? Не от врага-перса, а от человека, которого знаешь всю жизнь, к которому без всяких опасений поворачиваешься спиной. Каково было ему осознать, что ты пригрел змею на своей груди. А взять на себя ответственность вершить человеческую судьбу? Каково отправить ближайших соратников — своего друга и друга отца — на смерть, вырвать из своей жизни? Ах, как нелегко далось Александру это решение…

Но злодеи знали, на что шли, знали, чем рисковали в случае неудачи, их никто не неволил. Вина Филоты была доказана, Парменион же был казнен без суда и следствия. Но у необходимости свои жестокие законы. Александр не мог оставить его в живых по многим причинам. Старый генерал пользовался слишком большим влиянием в армии, особенно среди солдат-ветеранов. Он имел под своим началом большое войско и деньги, на которые смог бы нанять еще большую армию для открытой борьбы с Александром. А на борьбу он поднялся бы непременно. Во-первых, по закону кровной мести — отомстить за сына и, во-вторых, потому, что строил в душе планы свергнуть Александра, если верить показаниям под пытками Филоты. Ох, уж эти пытки. Гефестион рассказал потом Таис, как рыдал Александр на его груди, когда в соседней комнате пытали Филоту, как будто мучили самого Александра.

«Почему?» — был последний вопрос Александра. «Я тебя ненавижу!» — ответил Филота. Не мог он снести, что на его глазах в течение нескольких лет Александр из мальчишки превратился в мужа, героя, оставившего далеко позади таких полководцев, как Филипп или Парменион. Филота отказывался признать это, он завидовал и ненавидел. А ведь Александр давно подозревал его в нелояльности, но ничего не предпринимал, надеясь, что Филота образумится. Страшно подумать, что было бы, если бы покушение состоялось! Прав, ах, как прав великий Гесиод:

«Зло на себя замышляет, кто зло на другого замыслил…»

Таис, наконец, оправилась от первого шока и снова взяла в руки письмо Александра.

Прочтя его, она упала на кровать и зарыдала в голос.

— Что пишет Александр о покушении? — спросила Геро тревожно.

— Ни слова… — прошептала Таис сквозь рыдания и обессиленной рукой протянула письмо подруге.

«Моя пленительная, желанная, нежная возлюбленная, душа моя…» — «Моя пленительная, желанная, нежная возлюбленная, душа моя…» — Геро несколько раз перечитала это обращение, пытаясь представить, как бы произнес его Александр. — «…спасибо за письмо, за добрые слова. Будь здорова и благополучна, любовь моя. Сегодня смотрел танцы дрангианских женщин — на них длинные красные платья, поверх массивные, как броня, серебряные украшения — и представлял тебя, мое сокровище, в этих нарядах. Я уже видел на тебе платья, которые нравились мне больше. Но и это дрангианское пойдет тебе, я уверен, ибо ты украсишь собой любой наряд, даже такой мешок до пят. Украшения красивые, но они на местных женщинах провисают, на тебе же будут лежать. Вот так я вижу в каждой чужой женщине тебя.

Я вижу тебя и сейчас, когда пишу это письмо. Ты сидишь напротив, подперев голову руками. От твоего лица исходит такое очарование, которого не может быть ни у кого другого. В твоих глазах столько нежности, что я не могу удержаться, чтобы не поцеловать их. Ты садишься ко мне, невесомая, как душа-Психея, но ты не только прелестнее ее, но и несказанно умнее. Я чувствую твою ладонь в моих волосах (кольца ты сняла, чтоб не вырвать клок волос, как случилось когда-то). Я чувствую твое дурманящее дыхание у моего лица, я кусаю твои мягкие губы, и пью твою слюну, что слаще меда и хмельней любого вина. Я целую три родинки на шее за ухом — пояс Ориона — которые я обожаю, целую твои теплые ладони, твои подмышки, и ты смеешься и выворачиваешься, твой сладкий живот (надеюсь, ты не похудела так, что он ввалился, как у гончей собаки), твою переносицу так долго, пока на ней не разгладятся морщинки беспокойства обо мне.

Я в полном порядке, более того, думая о тебе, я так счастлив, как желаю быть тебе. Как мне не хватает тебя, твоих разговоров, в том числе и о „пустяках“, как ты это называешь — о золотом закате, звонком ветре, твоих снах. Если бы ты знала, любимая, как мне важно, чтобы и эти темы присутствовали в моей жизни! Не беспокойся и не скучай обо мне. За каждой разлукой следует встреча. Моя любовь не знает ни границ, ни расстояний. Да и как же мне не любить такую девочку, которая погладит меня по голове, посетует, что выпал мне плохой денек, пообещает, что все пройдет — и все действительно проходит! Как по волшебству. Жаль, что сам я не волшебник и не могу превратить тебя в маленькую Таис, которая бы сидела у меня на плече всегда, как сова у Афины. Будь умницей и отдыхай от меня, ибо, когда мы встретимся, я не дам тебе ни покоя, ни отдыха. Целую твои мокрые ресницы, любимая моя, и желаю спокойных ночей и радостных дней. Всегда твой, всегда с тобой, Александр».

Геро дочитала, вздохнула, смахнула непрошеные слезы, потом сравнила дату. Обы письма — от Александра и от Птолемея — были написаны в один день.

— Ну, не плачь, — обратилась она к Таис, — он любит тебя по-прежнему и не потерял своего чувства юмора. Значит, все в порядке.

— Как странно, что он упомянул Психею, ведь я тоже думала о ней. Мы, видимо, чувствуем друг друга. Но я должна быть с ним. Я должна предчувствовать опасность и предотвращать все беды. Я должна быть рядом! Иначе, в чем смысл моего пребывания на земле?

* * *

День, который она измучилась ждать, наконец, наступил — они встретились, соединились после 74 дней иссушающей и сводящей с ума разлуки.

— Никогда, никогда не оставляй меня одну так надолго! Лучше убей меня сразу… — шептала Таис сквозь слезы, мертвой хваткой вцепившись в Александра, как будто желая войти в него, слиться с ним. Она ощупывала его руками, телом, внюхивалась в его запахи, определяла, все ли родное на месте, что появилось нового. Это бурное приветствие отняло у нее последние силы и сознание…

— Ну, пришла в себя? — спросил Александр строго; так он говорил, когда очень волновался.

— Ах, Александр, мой милый, я совсем не изменилась — не стала ни сильнее, ни взрослее. И нервы мои не стали крепче. Так же подкашиваются ноги, когда вижу тебя.

— Еще не хватало, чтобы ты оставалась невозмутимой, как мраморная статуя! Не люблю каменных людей. Мне нравится, что в тебе так много жизни, и она так бурно и разнообразно проявляется. Жизнь надо про-жи-вать, на то она и жизнь!

— Не оставляй меня больше одну так надолго, — жалобно повторила Таис свою просьбу.

— Ты пришла в себя, можно продолжать? — ушел от ответа Александр.

— Я не могу поверить, что я снова с тобой, — прошептала Таис.

— Сейчас убедишься…

Окончательно она убедилась в этом, когда они свалились с кровати. Нет худа без добра: от падения путаница в ее голове как будто утряслась, и все стало на свои места.

— Вернулись на землю, двое ненормальных. Хорошо, что нас никто не видит — не поймут! — посмеивался Александр.

Александр остановился в Александрии Арахозской (Кандагар) до конца зимы, чтобы ранней весной продолжить преследование Бесса. Царь собирался перейти «Кавказ», как греки ошибочно называли Гиндукуш, и войти в Бактрию с юго-восточного направления, откуда Бесс их не ожидал. Восстание в Арии было подавлено. В ожесточенном решающем сражении Сатирбазан был убит, но пал и Эригий, друг молодости. Друг сохранил свою преданность, в отличие от Филоты. Каждый делает свой выбор в жизни.

Таис нашла много изменений: Александр устраивал официальные приемы в огромном шатре, окруженном тремя рядами македонской и персидской охраны. Он восседал на золотом троне в курбасии — головном уборе персидских царей, в бело-пурпурных одеяниях. Персы, видя привычную для них картину великолепного царя царей, каким он должен быть, охотно падали перед ним ниц, на колени или кланялись, — в зависимости от своего положения, — и посылали царю воздушный поцелуй. Македонцы усмехались и неодобрительно посматривали на это все, но не спешили следовать «варварскому» примеру, считая его для себя унизительным. Александр тоже молчал, но гнул свою линию, выжидая, кто кого переупрямит. Армия, к огромному удовлетворению Александра, получила пополнение из Македонии, Греции и с мест и увеличилась до 45 тысяч человек. Появилось у него и новое оружие — боевые слоны, диковинные, одетые в броню гиганты, несшие на себе в будке дротикометателей.

Для Таис же самым важным было убедиться, что отношение Александра к ней не изменилось, все остальное оставалось второстепенным. Она понимала, что ее абсолютная зацикленность на Александре может иметь негативную сторону, и следила за тем, чтобы оставаться всегда желанной, по-новому интересной и не пресыщать его собой. А для этого важно сохранять независимость и самобытность личности. Пока что их любовь была так сильна, что смешной казалась даже мысль о возможных опасностях, особенно сейчас, когда после долгой разлуки и пережитых треволнений страсть буквально сжигала их.

Многие женщины, чтобы продлить или оживить любовь, притворяются холодными, заставляют ревновать, устраивают разлуку. Таис не нуждалась в этих уловках, а что касается последнего — панически боялась и ненавидела те разлуки, которые навязывала им неумолимая жизнь. Вечная тревога и страх за своего ненаглядного — отчаянного и рискованного — посильнее любой ревности подстегивали ее любовь и доводили до пределов выносимого.

Слабый огонь долго тлеет, сильное пламя прогорает вмиг. Так и любовь, чем она мощней, тем больше вероятность, что она может оказаться недолгой. Таис знала, что любую любовь, если хочешь, чтобы она продлилась вечно, надо холить и лелеять, ухаживать за ней, как за прекрасным цветком. Чем сложнее люди и многограннее их потребности и чувства, тем сложнее им удовлетворять их и быть счастливыми. А счастье, как ветер: его не удержать никакими дверями. Существует такое романтическое представление, что «настоящей» любви ничего не страшно. Но в жизни все по-другому. Великий душевный опыт несчастья научил Таис понимать необходимость помогать своим чувствам и защищать их, дал чутье обходить подводные камни и мели любви. Работа садовника в саду любви лежала прежде всего на ее плечах не потому, что Александру это было неясно, неважно или неинтересно. Нет. Просто его жизнь была до предела заполнена очень многими заботами и делами, которые отнимали все его время и силы. Таис для него была в какой-то мере «отдыхом после трудов» — вожделенным удовольствием, которое надо было сначала заработать. Или, другими словами, — она была радостью в его жизни. Александр же был для Таис смыслом всего.

Сейчас смысл ее жизни был занят подготовкой к тяжелому переходу через горы, такие высокие и труднопроходимые, какие еще не встречались на пути его армии, как, впрочем, и всех других армий[33]. Вынужденному из-за восстания в Арии свернуть с прямого пути из Гиркании в Бактрию на юг и сделать огромный крюк, Александру не оставалось ничего другого, как идти через горы.

Кроме того, где-то в этих неприступных горах находилась скала, к которой боги приковали Прометея на мучения, от которых его освободил Геракл. Таис, зная романтическую сторону души Александра, предположила, что царь не преминет снова подтвердить свое родство с божественным Гераклом и повторит его подвиг, побывав в этих недоступных местах. Сейчас она уже не считала, что Александр умышленно стремится к трудностям. Просто, раз они ему предстоят, он настроит себя и других преодолеть их с честью.

Последние спокойные денечки в лагере у подножия Гиндукуша проходили в дружеских вечеринках. Таис, желая позабавить Александра, нарядилась в платье до пят, в массивные серебряные ожерелья, которые он описывал в своем письме, и станцевала нехитрый арахозский танец. Ей аккомпанировали на тамбуринах местные музыканты в огромных белых шапках из бараньего меха, похожих на стога. Александр увидел свою ожившую фантазию, о которой знали только они (плюс по чистой случайности Геро), и был очень тронут. Таис грациозно извивала руками, создавая иллюзию, что они без костей, падала на колени и описывала круг вокруг своей оси, почти касаясь головой пола, для чего требовалась значительная гибкость. Без проблем получалось у нее движение головой из стороны в сторону, при котором оставались неподвижными плечи, кокетливо поводила глазами под насурьмленными и соединенными по местной моде бровями.

— Ты, как всегда, на высоте! — Леоннат выразил всеобщее мнение. — Какие оригинальные идеи! Откуда ты их берешь? В Египте ты была египтянкой, в Вавилонии — вавилонянкой, в Персеполе — персиянкой.

— И все же я — афинянка, — закончила мысль Таис.

— Странно подумать, что мы были в Вавилоне всего-то год назад, тоже зимой! — удивился Птолемей.

— А я все больше вспоминаю смешные моменты в городе любви, например, эти ужасные кровати… — Леоннат имел в виду кровати вавилонцев с тюфяками из козьих шкур, наполненных водой, спасавших их от невыносимой летней жары.

— О, и я намучился, пока приспособился, — присоединился к разговору Гефестион. — Все мне казалось, что проткну этот тюфяк коленом, и вся вода хлынет на меня. Очень отвлекало от любви.

— И я все норовил завалиться куда-то не туда — нет же никакой устойчивости! Одним словом, не понял я, в чем там удовольствие, — закончил Леоннат со смехом.

Таис изо всех сил старалась не рассмеяться и не выдать себя, так как и ее воспоминания были того же рода. Но тут их мирное хихиканье перекрыл громкий хохот Геро — она перегнулась пополам, схватившись за живот, а довольный Леонид сидел рядом. Все понятно — рассказал шутку…

— Ладно, — кивнул Леонид, — «Сосед спрашивает соседа: „Главк, почему ты всегда выходишь на крыльцо, когда твоя жена начинает петь?“ — „Чтобы соседи не подумали, что это я ее бью“.»

Насмеявшись, Таис потянула Леонида танцевать. Он был ее самым любимым партнером. Сдержанная страсть сочеталась в нем с удивительной пластикой, фантазия подсказывала новые движения, и, в свою очередь, он быстро схватывал те, которые исходили от Таис. Вот и сейчас они самозабвенно танцевали под родные звуки греческой музыки, переходя от танца к танцу. По счастливому лицу Таис было видно, что она полностью погружена в мир танца и не замечает ничего вокруг. Движение, музыка и ритм доставляли ей как душевное, так и физическое, чувственное наслаждение. Именно оно управляло ее телом и, проходя через него, исходило каким-то волнами или лучами во внешний мир, передавалось зрителям, волновало, будоражило их. Были это волны или что-то другое, но что-то явно будоражило. В том числе и Птолемея, который чувствовал, как по его телу разливается жар и какое-то напряжение. Хотя, почему какое-то? Вполне определенное, определенней некуда.

Птолемей незаметно обвел взглядом остальных мужчин и увидел по их лицам, что они чувствуют то же самое. (За исключением мрачного Пердикки, к которому вернулась жена. Раньше он бывал таким хмурым, когда она его бросала.) В разной степени на лицах отражалась одна мысль и одно желание, совершенно понятное и естественное для мужчины. Прелестная темпераментная женщина грациозно покачивает бедрами и плечами, ловко перебирает стройными ногами. Эта картина, да еще музыка, да еще немного вина… Да, что ж мы, не живые, что ли? Дружба дружбой, но ближе к ночи дружба к женщине как-то ослабевает и принимает совсем другие формы. Неудивительно, что все мужчины не только завидуют Леониду, который сам начинает забываться и все крепче прижимает ее к себе, негодяй, — но идут в своих фантазиях дальше. Птолемей еще раз обвел людей взглядом: у всех голодное выражение, у всех, кроме Александра — этот во всем не такой, как все. Смотрит благожелательно-спокойно. Как сытый кот.

И вдруг страшная догадка осенила Птолемея: сытый кот, сытый! Все смотрят голодными глазами, а он сытыми — уж не потому ли, что насытился? Ах!!! Неужели??? Нет! — Да… Так и есть… — Птолемей, задыхаясь, напряг память, отыскивая фактические подтверждения своей невероятной догадки. Их не было; для непосвященного ничего в их поведении не выдавало в них тайных любовников, действительно, ничего. Комар носа не подточит. Но Птолемей был удивительным образом уверен, что он прав.

Земля и боги! Так вот ради кого Таис оставила его три года назад. Разбила ему сердце на мелкие-мелкие осколочки… Ужасное это было время… Он чувствовал себя тогда как сброшенный с Олимпа бог. Как он страдал, подозревал, следил, ненавидел, жаждал мести, как сожалел, как казнил, ел себя поедом! Как… Как все в его положении. Кто испытал это хоть раз — не забудет так скоро. Тяжело ему далось смириться с судьбой, стать только другом. И вот, значит, кто его счастливый соперник. А как же Гефестион? Да и Барсина? Почему она с ним? Почему он прячет Таис? Что за тайны? Хотя, от Александра всего надо ожидать, непонятно, что у него на уме, это только дураки думают, что он ясный и открытый, как молодая жизнь, а он совсем не прост. Птолемей знает это. Хитроумный Птолемей, хитрый, как Одиссей, каким он сам себя считал и каким хотел казаться перед другими. Идиот ты, Птолемей, ничего ты не понимаешь — глух, слеп и туп. Все узнаешь последним, как обманутый муж. Неужели?

Он с отчаянием в глазах смотрел на Таис, на эту упорхнувшую от него сказочную птицу счастья. Он держал ее в руках, да не удержал, лишь алые перья остались в руках, как напоминание о чуде. Потом взглянул на Александра. И в этот момент Александр медленно перевел свои сверкающие, льющие свет глаза на Птолемея, и его взгляд ясно и недвусмысленно сказал: «Да, Птолемей, ты совершенно прав». Мистика какая-то…

Таис, наконец, натанцевалась и под дружные рукоплескания проследовала к своему столу, села, обмахиваясь руками, откинула волосы со вспотевшей спины, отдышалась, приговаривая «воды, воды», выпила, улыбнулась Птолемею, блестя глазами и зубами:

— Ну, что ты такой насупленный? — наклонилась к нему, обвила его шею рукой, прикоснулась своим лбом к его, полыхнула своим жаром, окутала своим дурманом.

— Голова болит, — глухо отозвался Птолемей.

— Пить надо меньше. Пьешь, как фракиец. — Она все еще пребывала в радостном танцевальном настроении.

Подошел Клит, после казни Филоты ставший вместе в Гефестионом гиппархом, начальником конницы, поцеловал Таис в разрумянившуюся щечку:

— Судя по тому, как ты танцуешь, могу себе представить, что ты в постели вытворяешь!

Таис быстро переглянулась с Геро, состроила гримаску с подкатыванием глаз, но ответила шутливо-примирительно:

— Да, Клит, но… вас много, а я одна. — И развела руками с милой улыбочкой. С мужчинами надо разговаривать на понятном им языке.

Птолемей подумал, что прямолинейный Клит по-пьяни высказал то, что думают многие, но скрывают под маской приличий и хороших манер. Птолемей до сих пор не мог забыть ее в своей постели. Ничего не помогало, никакие самые дорогие женщины. Птолемей получал от них разве что временное облегчение; о счастье, которое давала одна Таис, не могло быть и речи. Что с ним случилось, что она сделала с ним? Он грезил о ее скупых ласках, как о чуде! Вот она — власть женщины, не дающейся в руки.

Подошел Гефестион: «Ну, что, напрыгалась, козочка? Правильно, в горах не до танцев будет». Улыбка сошла с его лица.

— За каждыми горами следуют равнины, все будет хорошо, — ответила Таис.

Подошел и Александр, сел рядом с Леонидом, обнял его. Птолемей навострил уши и напряг зрение.

— Отвела душу? Какая же вы красивая пара с Леонидом!

«Да-да, с Леонидом!» — съязвил Птолемей про себя, а Гефестион вслух процитировал Гомера: «…с наслажденьем легкость сверкающих ног замечал Одиссей и дивился» и погладил Таис по коленке, за что схлопотал шлепок по руке.

— Ионийские танцы легче смотреть, чем исполнять. Я даже утомилась.

— Вот-вот, и я о том, — подхватил Александр.

— Скажи еще, ты пришел отправить меня спать…

Александр улыбнулся в ответ:

— Ой, ну еще немножко, — Таис капризно надула губы, как маленькие дети, которые ни за что не хотят в кроватку.

— Ступай отдыхать, Птолемей тебя проводит, — ответил Александр с очаровательной, но не терпящей возражений улыбкой.

Всю дорогу до палатки Таис ругалась с Птолемеем, насколько со сдержанным, осторожным Птолемеем вообще можно было ругаться. Таис с удивлением вспоминала те времена, когда прямота Птолемея умиляла ее. Сейчас же ничего не осталось от открытого некогда, простодушного парня. Разве может человек так измениться? Да и был ли он действительно когда-то простодушным?

— Ты провоцируешь мужчин и когда-то дождешься неприятностей. Зачем ты кокетничаешь, завлекаешь?

— Я завлекаю?! — Таис вытаращила глаза и прижала руки к груди. — Ты меня знаешь не первый день, и все остальные тоже. У меня и мыслей никогда не было кого-то завлекать.

— Я верю, что ты это делаешь не нарочно. Но это… так выглядит, мужчины это так воспринимают.

— Птолемей, я танцую потому, что мне так хочется. Я — так — живу! Если мне хорошо — я танцую, если мне плохо — я пою. А то, что у мужчин одно на уме — то это их забота, а не моя.

— Таис, я только беспокоюсь за тебя… о тебе, — он от волнения оговорился, — потому, что я знаю мужчин…

— Да, я их действительно не знаю, несмотря на то, что всю жизнь имею с ними дело, — согласилась, перебив его, Таис.

— Я хочу тебя защитить, а не в чем-то ограничивать.

— Ах, я сама в состоянии постоять за себя.

— Я хочу на тебе жениться! — неожиданно выпалил Птолемей.

Таис от удивления открыла рот, а потом все же рассмеялась.

— Ты с ума сошел! — В перерывах между смехом она с сожалением смотрела на него. — Ты ведь уже женат!

— Я разведусь…

— Ну зачем же разводиться с дочерью Антипатра, это неумно. Да и я не собираюсь замуж. Тебе что же, хочется лишить меня всякой жизни, запереть в геникее (женская половина дома) и засадить за прялку?

Птолемей уже пожалел о своем порыве. Сегодня ему хватило поводов, чтобы возненавидеть себя. И все же он задал свой последний и самый глупый вопрос:

— Да ты любила ли меня когда-нибудь? («Идиот! Что ты делаешь? Она же не умеет лгать!»)

Таис поняла его состояние. Она вспомнила его двадцатидвухлетнего, сидящего в ожидании на траве возле ее калитки, в Афинах, восемь лет назад. Разглядела в полных отчаяния глазах его тогдашние, полные надежды, и ответила: «Да». Она не лгала, в тот момент — пусть только в один этот момент — она любила его.

Почему мы любим? И почему именно эту? Может быть, мы сами наделяем объект обожания всеми прелестями именно потому что любим? И любимая не более, чем образ, форма, в которую мы вдыхаем нужное нам содержание. А любовь — не что иное, как наполнение формы всем тем, что мы желаем для себя. А стоит любви уйти, и уходит все то, что мы вдохнули; человек теряет всякую прелесть, все достоинства, оставляя нас недоумевать: что же мы так любили в нем?

Или предмет нашей любви действительно изначально наделен всем тем очарованием и достоинством, которые мы видим в нем, и которые заставляют нас любить? «Я выдумал эту Таис или она действительно такая? Почему я превратил ее в божество, настолько святое, что его не просто не судят, но даже не упоминают всуе? Она ведь не единственная женщина на свете. Не первая и не последняя в моей жизни. Не самая красивая. Не самая молодая. И совсем, совсем не любящая. Тогда почему?

Она лучше всех. Я люблю ее. Вот почему…»

Много-много позже, успокоившись, пообвыкшись, смирившись, Птолемей даже с каким-то странным удовлетворением стал думать, что не ради кого-то, но самого Александра, оставила его Таис, и эта мысль прибавила к его горечи нечто, похожее на гордость. Птолемей признавал превосходство Александра во всем.

Глава 12

Потери… Бактрия, Согдиана.

Зима 329 — осень 328 г. до н. э.

Поход по горам, особенно переход через перевал Паропамис (Гиндукуш) оказался таким тяжелым и ужасным, что Таис была близка к отчаянию, убеждая себя, что за каждыми горами когда-то появятся цветущие равнины… Смысл жизни, поиски которого так занимают нас, вдруг прояснился сам собой: мы живем, чтобы жить! Вся палитра жизненных целей сузилась до одной простой — выжить! Когда же после 17 дней ужаса войска спустились в равнину, Таис постаралась поскорее забыть этот холод, голод, эти бури, этих обмороженных, обессиленных, полуобезумевших людей, слепнущих и теряющих разум на высоте 4000 метров, падающих в снег с одной мыслью — отдохнуть, то есть замерзнуть навсегда.

Таис тщательно готовилась к этому маршу. Однако и ей не удалось предусмотреть все возможные неожиданности и опасности. Сухари, вяленое мясо, сухофрукты и орехи были упакованы в разных местах и в достаточном количестве. И хотя два из трех груженых мулов Таис сорвались в пропасть, еды хватило, не пришлось, как другим, есть тошнотворную сырую конину. Взятый в путь хворост частично украли, а остатки пришлось отдать на приготовление общественной пищи. Последние пять дней костров вообще не жгли, не было топлива. Караван растянулся на много десятков километров, связи между его отдельными частями не было, никто не знал, что происходит в авангарде, что в хвосте длинного людского потока. Таис шла с отрядом Птолемея, пока в темноте и пурге не потеряла македонца из виду. Через пару часов он чудом разыскал ее, окоченевшую, ослабшую, искавшую защиту от вьюги в забитой людьми пещерке. Она чуть не отморозила себе пальцы на ноге.

Потом, когда все было действительно позади, и они снова могли шутить, Птолемей подначивал ее: «Ты мне жизнью обязана». На что она отвечала: «Ну, не жизнью, а этим пальцем».

Выйдя, наконец, в Бактрию[34], армия Александра не застала там Бесса. Он бежал через Окс (Амударья) в Наутаку, оставив за собой вместо цветущих равнин, которыми грезила Таис, выжженные, опустошенные земли. Главные города Бактрии — Аорн и Бактра — удалось взять с ходу. Преследуя Бесса, армии пришлось двигаться через пустыню, снова испытывая лишения и нехватку воды. Получилось по пословице — «Спасаясь от дыма, попадешь в огонь»: из холода и голода снегов Гиндукуша они попали в жару и жажду песков. Зато пятидневная переправа через широкий, в 6 стадий (1100 м), Окс на надутых шкурах и набитых соломой палатках удалась без потерь.

Судьбе было угодно сыграть с Бессом такую же злую шутку, какую он сыграл с Дарием. Его афера закончилась для него предательством сподвижников — Спитамена и Датаферна, которые выдали македонцам место, где скрывался преданный предатель. Чести пленить Бесса удостоился Птолемей. Бесса отправили в Экбатаны, где родственники Дария исполнили долг кровной мести и казнили цареубийцу, разорвав его тело на куски и раскидав их пращами по пустыне.

Больше желающих соперничать с Александром за звание царя царей не было. Зато появился новый враг — недавний союзник и друг, ставший для солдат Александра истинным кошмаром, — уже известный Спитамен. Он не только перетянул на свою сторону согдийскую и бактрийскую знать, но и сумел разжечь народную войну. Он быстро уяснил, что ни одна армия не в состоянии одолеть Александра на поле битвы. Этого можно добиться только действуя тайно, наскоками, партизанскими методами: неожиданно нападая на обозы и гарнизоны, на малочисленные отряды.

С таким упрямым и коварным сопротивлением Александру еще не приходилось сталкиваться. Замирение территорий вылилось в кровопролитную и жестокую двухлетнюю войну принесшую много крови, горя, потерь и трагедий личного плана.

Сразу после взятия Мараканды (Самарканд) — утопающей в садах столицы Согдианы (Узбекистан), Александр столкнулся с новым сопротивлением: около 30 тысяч повстанцев закрепились на неприступной скале, которую македонцам удалось взять с большим трудом. Сам Александр был серьезно ранен в бедро.

Подавив основные очаги борьбы и заняв крупные города, Александр надеялся, что война закончена. В подтверждение его надежд в его лагерь на стремительном Яксарте (Сырдарья) прибыли послы от саков и скифов — доителей кобылиц, воспетых еще Гомером. На этом месте, на заросшем золотистыми тополями и ветлами берегу, Александр планировал создать Александрию Эсхату-Крайнюю (Ходжент). Его предок Геракл дошел до этих мест, считавшихся восточным концом мира, и оставил в память о себе каменные колонны. Александр оставил город. Царь приказал местным князьям собраться в бактрийских Зариаспах, чтобы заключить с ними мир. Но те поняли его приглашение в соответствии со своими представлениям о чести, а именно как коварную западню. Они перебили послов Александра, его гарнизоны и подняли мятеж, засев в семи городах. В их главе стали Спитамен и Катен.

Тревогу Александру внушал постоянно бунтовавший Кирополь, город, основанный Киром Великим. Именно в этих краях основатель персидской империи нашел свою смерть. Царица скифов-массагетов отрезала ему голову и положила в мешок с кровью, «чтобы он ею напился». Для осады Кирополя был отправлен Кратер, сам Александр пошел к Газе, которую взял приступом. Захватив окрестные территории и поставив их под свой контроль, Александр поспешил на помощь к Кратеру. Как всегда не щадя себя, сражаясь в первых рядах, он одним из первых проник в город, но был ранен в голову и шею так, что на время потерял голос и частично зрение.

Наконец, восстание семи городов было подавлено. Пока царь был занят им, а также строительством Александрии-Эсхаты, Спитамен овладел Маракандой и осадил в его крепости македонский гарнизон. На помощь македонцам были посланы отряды Андромаха, Менедема и Карана. Сам царь не мог отлучиться, потому что к берегам Яксарта подошли дружественные до недавнего времени, а сейчас враждебные саки. Несмотря на плохие предсказания, Александр решил дать им сражение. Пока катапульты обстреливали вражеский берег, Александр на плотах переправил через реку пехоту лучников и конницу, сразился со скифами и отогнал их от реки. При преследовании врага царь отравился плохой водой и тяжело заболел. Скифский царь, признав свое поражение, пришел просить милости и получил ее: Александр отдал пленных без выкупа.

В маракандских краях македонцев ждала невероятная неудача: люди Карана попали в засаду на берегу Политимета (Зеравшан) и были полностью вырезаны саками. Погибло более двух с половиной тысяч солдат во главе с такими опытными полководцами-ветеранами, как Менедем и Андромах! Страшное поражение не укладывалось в голове, Александр не мог себе представить, чтобы эта катастрофа случилась без невольной вины самих македонцев. Струсили солдаты, сплоховали командиры? С кого спрашивать? Конечно, только с себя…

Таис в то время находилась в Александрии-Эсхате, которую построили в рекордный срок — за 20 дней. Александр населил ее отслужившими свое ветеранами, местными жителями и выкупленными на волю рабами. Вокруг города, лежащего на берегу реки, простиралась плодородная равнина, поросшая платанами, тополями и дикой шелковицей. В дымчатой дали поднимались безмятежные, покрытые снегом горы — Александр умел выбирать не только подходящие, но и красивые места для своих городов.

Но ему самому было не до любования окрестными красотами. Едва оправившись от болезни, он повел армию на Мараканду, которую Спитамен осадил во второй раз. Всего за три дня македонцам удалось одолеть расстояние в 250 километров, но Спитамен успел бежать из города. Пройдя огнем и мечом долину злополучного Политимена, царь прогнал Спитамена в пустыню, а сам в конце года направился в бактрийские Зариаспы. Наступила недолгая передышка, однако до полной победы было еще далеко.

Так трудно и напряженно прошел их первый злополучный год в Средней Азии.

Таис прожила его, как и все, нервно и тяжело. Страшные вести о потерях, стычках, восстаниях сменяли друг друга. Настали такие времена, когда благом казалось отсутствие всяких новостей и изменений. Афинянка день и ночь молилась об Александре — жив ли ее любимый, цел, невредим? Хотя виделись они урывками, от Таис не укрылось его усталось и раздражение.

Крайняя усталость и настоящее раздражение.

Жизнь заставляла его менять тот стиль, который он считал правильным и достойным мужчины. Ему претили вероломные нападения из-за угла, тошнило от того, что приходится быть более жестоким и коварным, чем враг. Не получалось придерживаться по отношению к противнику той же системы добра и зла, которую он относил к себе: ненависть затмевала разум. На какие зверства способны люди! Как самому не превратиться в чудовище?

Но клин вышибается клином, так было и будет, и Александру не поменять небо и землю местами. А неплохо было бы… Сейчас же надо быть первым, ибо если не ты, то — тебя… Но как же изматывали эти подлые азиаты, этот неуловимый Спитамен. А большие потери, ведь они на его, Александра, совести. Особенно мучила политиметская трагедия. Как это могло случиться! Две с половиной тысячи опытных солдат вырезали за раз. Как стадо беспомощных овец! Как это возможно? Даже если он запретил говорить о них, себя не заставишь забыть, это же его люди… Кровь, кровь, своя, чужая. Чтобы заглушить в голове крики сражающихся, стоны умирающих, отключиться, не думать, просто-напросто заснуть, он стал чаще пить. Таис видела, что Александр измотан до предела, очень жалела его, но не могла смириться со способом, которым он пытался выйти из этого состояния — пьянством.

Иногда он бывал таким, как раньше — любящим, нежным, — и это внушало Таис надежду, что ее тревоги преувеличены. Вот сейчас он — долгожданный! — ввалился в ее домик. Грязный, усталый, обросший щетиной, но улыбающийся, и ее сердце взорвалось от радости. Жив, жив!

— Даже целовать тебя не стану, такой грязный, — сказал он вместо приветствия, скинул запыленный, когда-то пурпурный, а сейчас серо-коричневый плащ, отвязал меч и расстегнул кожаный, покрытый металлическими бляхами, панцирь.

Таис тотчас приготовила ему ванну.

— Три дня в седле, без чувств совсем, — продолжил он хриплым от утомления и пыли голосом.

Он лежал в ванне и крепко спал, пока она мыла и брила его, а потом просто рассматривала.

— О, Зевс, до чего довела меня жизнь! Я сплю в твоем присутствии.

— Ты уже в Эфесе спал, — напомнила Таис.

— Тогда я спал от избытка покоя, а сейчас — от усталости. Что-то я совсем обессилел, дай мне вина, надо бы взбодриться.

— Да ты уж выпивший… — Таис уловила запах.

— Это вместо воды. Эту гнилую воду невозможно пить, я травлюсь ею.

— Я дам тебе молока.

— Кобыльего? Бе-э-э… — Александр скривился. — Да, детка, где то время, когда меня оживлял и приводил в полную готовность один взгляд на тебя или даже мысль о тебе, — так рассуждал он тоном столетнего старика, рассматривая свою чистую пятку, от которой шел пар, потом медленно погрузился в воду и омыл волосы.

— Александр, ты знаешь, что ты красивый мужчина? — вдруг сказала Таис.

— Неужели! Это ты заметила, смыв с меня слой грязи? Значит, ты меня любишь за неземную красоту? — посмеивался он.

— Нет. Даже если бы ты был с внешностью Гефеста или одноглазого Полифема, я любила бы тебя. У тебя такое лицо — не хорошенькое… (Александр поднял брови), а красивое настоящей природной красотой. Она не бросается с первого взгляда, но и не приедается со второго.

В своих восторгах Таис была не единственной. Лучшие художники и скульпторы Эллады пытались понять тайну его лица, ставшего иконой эпохи, эталоном всего эллинистического искусства. Не только Гелиос Родосский и фигуры Пергамского алтаря, но даже будды Индии и витязи иранских миниатюр сохраняли некоторые характерные черты его лица спустя много столетия после его смерти.

— Хорошо ты меня описываешь.

— А твой овал бесподобен, как оливка, — Таис погладила его лицо, а Александр рассмеялся.

— Я рад, что своим видом доставляю тебе удовольствие. Я знаю, что я прекрасен во всех отношениях. — Он все шутил. Хорошо, пусть будет так… — Я думаю, — продолжил он невозмутимым тоном, — что нам надо перебраться на кровать.

Они перебрались…

— От такой жизни я начинаю забывать, как нам хорошо вместе. Я даже это начинаю забывать. Зверею от такой жизни, превращаюсь в какое-то животное…

— Все будет хорошо, имей терпение, — Таис хотелось добавить: «И не пей», но она знала, что это ему не понравится, и воздержалась.

— Да, в мои планы не входило торчать в голой степи и сражаться с этими бандитами. Я в Индию хочу!

— Где живут обезьяны и большие серые слоны… — продолжила Таис его коронную фразу.

— Ах, детка, какое счастье, что ты у меня есть! — А потом добавил совсем другим тоном: — Со мною что-то происходит.

— Что, Александр, что, скажи мне, — она склонилась над ним.

— Я устал…

Таис поняла, что разъяснений не последует.

— Спи, любимый мой, отдыхай, не думай ни о чем, все пройдет, и все будет хорошо…

Леонид

Усталость, истощение сил порождает либо упадок духа, либо его возмущение. Страшная война из засады продолжалась, неся потери, и настрой людей колебался от подавленности до раздражения, чреватого взрывами агрессии. Признание «Я устал», которое так резануло слух Таис, когда его произнес Александр, срывалось с уст всех: Птолемея, Неарха, даже такого прирожденного оптимиста, как Леонид.

Азиаты на выносливых безгривых конях-аргамаках были отличными наездниками: фаланга мало что могла противопоставить им. Поэтому конникам, в том числе фессалийским, доставалось больше всего — Александр затыкал ими, как говорится, все дыры. Как-то перед заданием Леонид зашел к Таис попрощаться и поразил ее своим состоянием. Он с трудом шутил, пытался уйти от серьезного разговора, но Таис, чувствующая всякую неправду, в конце концов вызвала его на откровенность. Леонид говорил, а она испуганно слушала и рассматривала его лицо, которое не узнавала совершенно. Ведь она привыкла видеть его веселым, задорным, ироничным — каким угодно, только не с потухшим взглядом, лишенными всякой надежды глазами. И еще… Было что-то чужое, пугающее в его лице, какая-то печать обреченности, что ли.

— Как мы привыкли, — говорил Леонид, нервно пощипывая конский волос на гребне своего шлема, — есть преступники, они ужасные нелюди, ошибки природы, они встречаются один на тысячу нормальных людей, а здесь — все такие. Такой дикий, фанатичный, жестокий народ! И их нравы, поступки? У нас описания подобных действий встречается в страшных сказках, трагедиях, в которых страсти специально сгущены, чтобы вызвать у людей ужас и отвращение — очищающий катарсис. Здесь же — это норма жизни, порядок вещей. И ты сам перестаешь быть собой. Я с удивлением вспоминаю, что у меня когда-то были мысли, чувства, я читал книги, разговаривал с умными людьми о возвышенных и прекрасных вещах! А сейчас моя жизнь сузилась и опустилась до примитивного существования — есть, спать, причем одним глазом всегда следить, чтобы тебе не перерезали горло. Ах, да что я тебе голову забиваю, не надо тебе это все знать!

— Конечно же, надо, я одна из вас! — воскликнула Таис с чувством, придвинулась к нему, обняла, желая принять на себя часть тяжести, лежащей на его плечах. — Ты устал, мой бедный. Но ведь это когда-то кончится, как страшный сон?.. — спросила она со слабой надеждой.

— Может быть, а, может, кончится раз и навсегда.

— Все будет снова так, как раньше! — убежденным от страха голосом сказала Таис и с мольбой заглянула в его глаза.

— Ты думаешь, все будет так, как было?.. Будет, как было? — медленно проговорил он. — Так бывает? — Леонид посмотрел на нее так, как ему нельзя было смотреть. — Мне пора, пора уже давно… — Он решительно встал и закинул за плечи края своего военного плаща.

— Нет, — вскрикнула Таис, — я не хочу, чтобы ты вот так ушел! — Из ее глаз брызнули слезы, и она упала ему на грудь.

— Ну-ну, еще не хватало, чтобы ты плакала обо мне. — Он гладил ее по волосам, потом поднял ее лицо и, рассматривая ее нежные черты, улыбнулся через силу: — Поцелуй меня на прощание.

Таис поцеловала его с такой готовностью и страстью, как будто пыталась вдохнуть в него надежду, жизнь и будущее. Что-то глубоко внутри нее, там, где душа еще слита с телом, подсказывало ей, что это их последнее прощанье.

В последующие дни она много думала и молилась о Леониде, пытаясь мольбами задобрить судьбу и отвести подозрение, да только все оказалось напрасно и поздно. Ах, эти страшные слова — «слишком поздно»… Его судьба была решена где-то в другом месте и кем-то другим.

Спустя несколько дней Таис со своей единственной служанкой стирала на заросшем ивами плоском песчаном берегу, когда увидела на бархане растерянную, испуганную Геро. Она крикнула издалека срывающимся на рыдания, не своим голосом: «Таис… письмо… Леонид…»

— Что?.. — Таис выпрямилась, выпустила из рук платье, которое тут же подхватило течение и унесло прочь.

— Леонид погиб, убит, мертв!..

У Таис остановилось дыхание и потемнело в глазах. Вот оно, проклятое предчувствие, вот она, та печать на его лице, печать смерти. Она рухнула на берег, билась головой о землю, рвала руками жалкую растительность и кричала, выла страшным голосом: «Нет, нет, нет. Мой милый Леонид, мой бесценный друг, по-че-му!!! О, Афина, почему он, ведь он такой хороший, ведь без него не может ничего быть, он же мой лучший дру-у-у-г!..» Группа местных женщин, стиравших в стороне, смотрела на двух убивающихся в своем непонятном горе ненавистных «яванок», и на их скрытных лицах с непроницаемыми черными глазами отразилось что-то, похожее на невольное сочувствие.

Особенно мучило Таис то, что она не смогла ничего упредить, хотя чувствовала недоброе! (Почему недобрые предчувствия всегда сбываются?) Что надо было сделать — лечь костьми, не пустить? Сказать о своих предчувствиях? Кажется, они были у него самого, он сам все знал, потому и был таким… Каким? Потерянным, безнадежным. Ах, как же так, почему? Ведь он же был сама доброта. Ведь таких людей на земле, — порядочных, мудрых, жизнелюбивых — раз-два — и все. Как дико все это, какая нелепость, какая гадость, какая жестокая несправедливость! Почему безжалостная судьба предала его «навек усыпляющей смерти»? Почему его, а не какого-то подлого, злого, гадкого человека?

Никогда больше не увидит он солнечного света, не переживет весеннего цветения, не пошутит, не осветит мир своими смеющимися глазами. Она оказалась плохой подругой — не смогла его спасти, как он когда-то спас ее… Скольким, если разобраться, была она ему обязана! Всем. Своей жизнью, счастьем, Александром. Как жалела она сейчас, когда ничего нельзя было вернуть, что так мало дарила ему радости, внимания, дружеского участия, любви. Вот так все может оборваться в один миг… Слепая старуха Атропос-«неотвратимая» перережет нить твоей жизни — безотвратно и безжалостно. И это все. Такой была моя прекрасная жизнь. Все.

— Как он умер? — пытала Таис Марсия, который был с ним.

— Героем, с улыбкой на лице, как подобает эллину.

— Как…

— Ударом копья… в грудь, — продолжил тот и отвел глаза.

— Они его мучили, эти головорезы!

— Он умер быстро, я клянусь тебе, — и вздрогнул всем телом, как конь, вспомнив изуродованное до неузнаваемости тело Леонида.

Таис обняла Марсия, как родного, как Леонида, вместо Леонида, которого она уже никогда не сможет обнять. Сердце ныло, как будто в нем еще торчало копье, предназначенное Леониду. Таис вспомнила слова Александра «Я люблю моих „орлов“, и каждая смерть — мне нож в сердце» и только сейчас поняла, что это значит и как это невыносимо больно. Каждый раз, теряя близких, ты умираешь сам.

Таис передали письмо Леонида. «Таис в случае моей смерти». Она подавила рыдание, и начала читать: «Помнишь, ты сказала когда-то, что раньше ты могла любить всех, а теперь нет?» Конечно, она помнила тот разговор, как если бы он произошел вчера. «Мне стыдно и жалко, — делилась она с ним, — мне бы хотелось своей любовью уметь делать счастливыми всех. Как раньше, когда я любила все — жизнь — не что-то конкретное, а все подряд». А он ответил: «Это то, что ты обычно называешь — вас много, а я одна?» Так он все переводил в шутку. Вечно ее смешил, мог развеселить вмиг, одним своим присутствием. Таис продолжила чтение. Буквы расплывались, зато из небытия возникал его голос: «Я думаю, ты по-прежнему продолжаешь любить всех, весь белый свет, жизнь, всех приятных тебе людей. Просто в твоей жизни есть еще один мир, который затмевает все остальное. Но это очень хорошо. Очень. Будь счастлива бесконечно и вечно. Я всегда чувствовал твою любовь и считаю огромным счастьем и незаслуженным везением знать тебя. Поверь, тебе не в чем себя упрекать. Я есть счастливейший из смертных (сейчас, когда ты это читаешь, правильнее сказать „был“). И после смерти попаду на Елисейские поля, „где пробегают светло беспечальные дни человека“, потому что жил праведником. Вот, моя милая, как хорошо уметь устраиваться в жизни. А любовь? Ты научила меня ей! Когда любить означает не желать любимую, а желать ей счастья. Спасибо. И еще одно: не вспоминай обо мне с печалью, тогда уж лучше забудь совсем».

Таис слабо улыбнулась сквозь слезы. Какой добрый, светлый человек. Ах, Леонид, как же осиротела без тебя земля.

Таис в своей печали невольно искала встреч с природой, которая раньше всегда поддерживала ее. Здесь же Таис не могла отлучиться от лагеря дальше сторожевых постов, не могла ускакать в пески, да и не хотела. Насколько она любила пустыню в Египте, настолько ненавидела здешнюю. Хотя, чем виновата природа?

Солончаки издалека казались островками нерастаявшего снега. От широкого, с едва видимыми берегами Политимета отходили многочисленные каналы-арыки, густо поросшие камышом. Вся земля была «выписана» в одной цветовой гамме — унылость серожелтого камыша дополняла серость воды и желтизна песка. Довольно скучная палитра. За линией камыша до самого горизонта простиралась мертвая пустыня. Не зря существовала у местных жителей поговорка: «Где кончается вода — кончается земля». Было холодно. Небо, все в серых бороздах, походило на вспаханное поле. Таис обернулась и присмотрелась: к воротам лагеря, оставляя за собой пыльный след, приближался небольшой отряд всадников. По розоватым плащам и фригийским шлемам Таис узнала «бегунов»-разведчиков и невольно пересчитала их. Все вернулись, слава богам. Устали, бедные, сейчас повалятся спать, не раздеваясь.

Таис оглянулась на поселение, нашла взглядом свое жилище — глинобитный серо-желтый, как все в этом мире, домик, окруженный полузавалившейся камышевой оградой. Такой же, как все остальные дома в пригороде Мараканда, рядом с которым был разбит македонский лагерь. Большой город с кривыми узкими улочками, с громоздившимися ступенями крышами, глухими стенами, скрывавшими всякую жизнь, неприветливо и враждебно глядел издалека. Смеркалось, кое-где начали подвывать спутники ночи шакалы. Поднялся ветер. Таис знала, как быстро он может перейти в неприятную песчаную бурю, и повернула обратно.

Дома ее ждал паж с запиской от Александра:

«А. желает здоровья… Ты не поверишь, но я получил яблоки и виноград с ионийского побережья. Каким-то чудом они остались свежими. Или же торговец врет, что он так издалека, но как-то хочется верить… В любом случае как нельзя кстати, чтобы принести жертву Дионису. Ты не забыла, что сегодня праздник осхофобии, и надо почтить Диониса кистью винограда? Приходи на вечеринку. Это не настоящий симпосион — не то настроение, чтобы вести умные разговоры о философии и поэзии. Может быть, тебя это развлечет. Решай сама. Хотелось бы видеть тебя нарядной, танцующей».

Таис повернула голову в сторону алтаря, на котором из-за отсутствия винограда стояла пелика с густым местным вином. Ее серьги — подарок Леонида — привычно зазвенели. «Это все, что у меня осталось от него», — подумала Таис, и на глаза снова навернулись слезы.

Она села к столу и написала ответ Александру: «Спасибо, но 1. У меня траур, мне не до праздников. 2. Вы так быстро упьетесь, что ты отошлешь меня через десять минут после начала. 3. Своим унылым видом я никого не порадую. 4. Извини за тон».

Таким образом, Таис не присутствовала на этой злополучной вечеринке, обернувшейся страшной трагедией. Кто знает, будь она там, быть может, все бы сложилось иначе?

Клит. Мараканд. Осень 328 г. до н. э.

«…Отец, поднявший на меня меч, по воле Диониса упал, и это сохранило мне жизнь. Я же, будучи не менее пьяным, чем отец, не упал и не промахнулся. Я не промахнулся! — Тоже по воле Диониса? Случайность или судьба-необходимость? Или все же одна моя вина, и мне одному нести ответственность. Я склоняюсь к последнему…»

Клит, по прозвищу Черный, назначенный сатрапом Согдианы, был убит Александром ударом копья в приступе гнева на пиру. Так звучало это страшное известие в двух словах. Подробности же были следующие: как и предполагала Таис, все сильно выпили, а пили густое персидское с добавками коры коричневого лавра, бензоя, миры и имбиря, так что мозги отшибло скоро и у всех. Клиту не понравились песни, в которых, как ему показалось, высмеивалась трусость македонцев. На это он заметил, что не пристало в кругу варваров (которые тоже сидели за столом) высмеивать македонцев, которые и при неудаче ведут себя мужественней, чем те, кто их высмеивает.

— Уж не говоришь ты о себе, называя трусость несчастьем, — спросил Александр.

— Этой трусости ты обязан жизнью, — напомнил ему Клит.

Это было справедливо. Если бы он замолчал, все бы кончилось мирно. Но Клита понесла какая-то злая сила. Он стал обвинять Александра в добывании собственной славы кровью простых македонцев, в попытке возвыситься над ними, в отказе от собственного отца. Это было несправедливо, походило на удары ниже пояса, неуместные в разговоре с собственным царем и болезненные для него. Александр по праву возмутился:

— Сколько ты еще собираешься испытывать мое терпение и поносить меня безнаказанно?!

— Все македонцы уже наказаны тем, что персы приобрели большее влияние при дворе, чем они сами.

Все стали утихомиривать Клита, призывали его к благоразумию, желая погасить взрывоопасную ситуацию. Александр же обратился к грекам-гостям за своим столом:

— Вы должны чувствовать себя среди диких македонцев, как полубоги среди зверей.

Но тут Клита опять разобрало:

— Если ты не хочешь, чтоб за твоим столом сидели настоящие мужчины, которые не боятся говорить то, что думают, то довольствуйся обществом рабов, которые падают ниц при виде твоего персидского кушака!

Это заявление взбесило Александра, и он запустил в Клита яблоком, которое держал в руках, и уже хотел схватиться за меч, но телохранители его предусмотрительно убрали. Разъяренный Александр, расталкивая гетайров, которые его держали, по-македонски приказал трубить тревогу. Птолемей и другие поспешили вывести Клита на воздух, надеясь, что он образумится, протрезвеет и успокоится. Но судьба оказалась неумолима к Клиту; он еще больше разошелся и вернулся в шатер, декламируя Еврипида:

Еще быстрее, чем он успел подумать, взбешенный царь выхватил копье у пажа и пронзил Клита наповал. Пока другие осознавали случившееся, Александр направил то же копье на себя. Но его успели удержать, скрутить и увести в его покои, где он провел следующие три дня в стенаниях и раскаянии о содеянном, никого не допуская к себе.

Шок в лагере сменился бурным обсуждением трагических событий и ожиданием, что же будет теперь. Первой реакцией Таис тоже был шок. Потом ее посетило чувство, которого она не знала ни до, ни после, никогда по отношению к Александру — осуждение. Она чувствовала его, может быть, одну минуту, но испугалась тому отчуждению, которое оно вызвало. И устыдилась.

А где же любовь?!

Любовь не осуждает, она старается понять, пожалеть, простить. Ведь достаточно того, что Александр сам себя наказал тем, что лишился друга и соратника, взял на себя грех убийства, растоптал собственную аретэ — стремление к доблестной, справедливой и благородной жизни. Как терзают сейчас его совесть старухи-эринии! Как же она посмела осудить? Где же любовь?..

Птолемей, Геро и Неарх собрались у Таис, в беде ища общества и поддержки друг друга.

— У Клита всегда был длинный язык и короткий ум, и он безбожно злоупотреблял любовью Александра, считая, что ему все простится. Чуть что — я тебе спас жизнь. Как будто это дает ему право садиться царю на голову, — говорил Птолемей.

— Как можно было обвинять Александра в трусости и присвоении чужой славы? — возмущенно добавил Неарх, который вообще удивлялся вольностям македонских нравов. Там, откуда он происходил, можно было поплатиться за сотую долю того, что высказывал Клит. — Еще упрекают Александра в жестокости, в несдержанности. А я считаю, что он был к Клиту невероятно терпеливый, и размах его гнева свидетельствует о том, как долго он сдерживался, и как много в нем накопилось раздражения. Ты прав, Птолемей, Клит зарвался и позволял себе недопустимые вещи.

— Но Птолемей прав и в том, что Александр его любил… — заметила Геро.

— Конечно, любил, никто не спорит. И, конечно же, жалко Клита… — вздохнул Неарх.

Таис слушала все это, бессмысленно вперив взгляд в глиняное изображение птички, клюющей зерно, — типичное зороастрийское украшение над очагом. Что так разъярило царя? Мог Клит говорить правду? И почему государь приказал трубить тревогу? Его держали и отняли у него оружие! Ему почудился мятеж? Привиделся отец, убитый собственным телохранителем?

Уже три дня Александр один, обрек себя на одиночество, наказал себя им. Он раскаивается, но еще не готов к публичному покаянию, к тому, чтобы посмотреть людям в глаза полными вины и сожаления глазами и отдать себя на их суд. А свой суд он вершит сам. Кто знает, что значит жить с обагренными кровью руками и тяжестью греха убийства на душе. Преступившему грань достаточное наказание — его злодеяние, потому что нет судьи страшней, чем угрызения совести.

Клит после казни Филоты принял вместе с Гефестионом командование конницей гетайров, а после того как Артабаз по нездоровью отказался от сатрапства в Согдиане, Александр передал ее Клиту, и единоправным хилиархом стал Гефестион. Может, удаление из армии, от центра всех событий так негативно настроили сначала Пармениона, потом Клита — старых вояк? А не хотел ли царь убрать Клита от греха подальше? Кто знает…

На четвертый день ожидания к Александру вошел Каллисфен и в долгой речи развил мысль своего гениального родственника Аристотеля, что всесильнейший из владык не должен ограничиваться никакими законами. Говорил он красиво и убедительно и в тот момент сам верил в свои слова. Анаксарх-философ вторил ему, что Александр один является мерилом добра и зла. А Аристандр-прорицатель объяснил случившееся местью оскорбленного бога Диониса, наславшего злое опьянение и помутнение разума на всех участников этой драмы. Но самым драгоценным успокоением стали речи делегатов от солдат о том, что в этом несчастном случае виноват сам Клит, хоть и жалко его, но Клит — один из многих военачальников, Александр же — их единственный и незаменимый вождь.

Наконец, настал момент, когда Таис вошла в покои Александра. В красивом нарядном платье, с тщательно уложенными волосами, украшенная драгоценностями — ослепительная и великолепная, такая, какой он хотел ее видеть. Подошла к нему, посмотрела в страдающие, потухшие глаза с любовью и сопереживанием.

— Ах, Таис, что бы я отдал за то, чтобы случившееся оказалось неслучившимся! Как страшно, что ничего нельзя исправить… Мне нет прощения! Не получается у меня жить праведно и безгрешно.

Она молчала, не хватало мудрости найти слова. Приходили только слезы. Таис прижала его голову к груди и заплакала вместе с ним. Мы становимся людьми страдая, ошибаясь, греша. «Патейн матейн» — страдание учит. Самые важные уроки в жизни — самые болезненные.

«Со мною что-то происходит» — сказал когда-то Александр. «И со мною, со всеми нами…» — подумала Таис, вспомнив то чувство осуждения, наполнившее ее сердце ядом, который убивает любовь.

Под влиянием ли злого рока, Диониса или по другим причинам, да только их испытания-злосчастья на этом не закончились.

Зимой Александр находился в Наутаке, когда Спитамен во главе массагетских всадников, тех самых, что пили кровь своих врагов, чтоб перенять их силу, снова появился в Согдиане. Новая тактика, разработанная Александром в ответ на «летучие атаки», стала приносить плоды. Скифские отряды имели обыкновение окружать противника, расстреливать все стрелы и тут же рассеиваться, пресекая всякую попытку контратаки. Александр придумал посылать вперед конный отряд, который позволял себя окружить, затем легкую пехоту для стягивания кольца, потом тяжелую конницу, которая брала в окружение окружающих. Несмотря на участившиеся поражения, потрепанному Спитамену и на этот раз удалось ускользнуть. Разозленный Александр даже всерьез подумывал о вторжении в пустыню, чтобы там попытаться захватить упорного врага. Радовало то, что македонцы начали одерживать победы. Лиха беда начало, а в любом начале самое главное — продолжение.

Отношения Александра и Таис оставались неустойчивыми. Таис казалось, что Александр не извлек урока из трагедии с Клитом, так как не перестал пить. Таис не могла выносить его мрачным, циничным, хвастливым в зависимости от того, сколько он выпил. Если он не пил, то без меры — как он делал все в своей жизни — одурманивал себя другими способами, стремясь хотя бы на время уйти из того мира, который вышел из-под его контроля.

Таис знала, что рано или поздно Александр найдет способ победить врага, она верила в его военную гениальность, поэтому даже не упорное сопротивление азиатов так пугало Таис, а собственное бессилие, в котором она боялась признаться себе в полной мере. Таис катастрофически не знала, что ей делать; она потеряла самое важное и прекрасное в своей жизни — связь с Александром, который перестал быть собой, превратившись в чужого, опасного человека, управляемого посторонней силой — дурманом.

Таис терялась в его присутствии и боялась его.

Но если он приходил к ней в нормальном состоянии, у нее не хватало хладнокровия, да и мудрости, жестко разговаривать с ним. Она жалела его, измученного, боялась за его жизнь и здоровье, ведь опасность подстерегала его на каждом шагу. Смерть Леонида многому научила Таис. Хотелось верить, что Александр поймет все сам и возьмет себя в руки. В ее глазах — уж верно это было или нет — именно пьянство, злоупотребление зельями являлось причиной всех зол, причиной, а не следствием. Один Гефестион знал, что Александр не простил себе Клита, и жуткие Эринии[35] стали постоянными участницами его кошмарных снов.

Глава 13

«С нами что-то происходит…». Бактрия.

Зима — весна 327 г. до н. э.

Гром грянул, и буря разразилась, когда Александр появился однажды у Таис в особенно отвратительном настроении, которое не смог или не счел нужным скрывать. Разве позволял он себе подобное раньше?! Он раздраженно отвечал на ее вопросы, считая их, видимо, идиотскими, сидел, будто на иголках, нервно притоптывая ногой. Таис, как привороженная, смотрела на эту ногу и не знала, в каком злом сне она пребывает. Она не узнавала его всего. Кто этот человек со стеклянными глазами? А где Александр?

— Дай мне выпить… дай мне вина! — сказал он нетерпеливым тоном.

— Ты же знаешь, как я не хочу, чтобы ты пил, тем более в моем доме.

— Почему бы мне не пить, если хочется? В чем здесь преступление? Что ты вообще хочешь сказать? — он повышал тон.

— Что ты пьешь и уже не можешь остановиться. И тебе это совсем ни к чему!

— И ты считаешь, что я ничего не могу? Ты, значит, лучше знаешь, что мне надо? Я, значит, совсем выжил из ума и ничего не соображаю? Мне три года, да? А ты мне нянька?

— Не нянька, но и не собака, чтобы ты на меня кричал.

— Ах, вот как, ты меня учить вздумала, как мне жить и что мне делать! — он действительно кричал, и глаза его налились бешенством.

«Это сон! Мне снится кошмарный сон!» — пронеслось в голове Таис.

— Ты еще не пил, а уже не владеешь собой. — Таис сама еле сдерживалась.

Как отвратительна и унизительна была эта сцена! Но стало еще ужасней, когда он схватил ее за платье, притянул к себе и зашипел с угрозой: «Ты замолчишь у меня?!» Таис захлебнулась гневом и ударила его по лицу. И в тот же момент отлетела в сторону и упала на пол.

Александр смотрел на нее дикими глазами, но уже с проблесками осознания того, что он делает. Зато ошеломленная Таис больше ничего не понимала.

— Нет под рукой копья?.. — горько, с презрением бросила она ему в лицо.

— Вот ты все-таки и сказала… — выдохнул он и стремительно вышел из комнаты.

Он вскочил на коня и с места галопом, кипя от гнева и раздражения, поскакал прочь. Но, проскакав сто метров, резко поднял коня на дыбы и повернул к ее дому.

Таис сидела там же, куда он ее отшвырнул, и остановившимся взглядом смотрела в пустоту. Александр с силой сжал виски, стукнул себя ладонью по лбу, выдохнул со стоном, опустился на колени и стал просить прощения: целовал ее руки и каялся в содеянном. Придя в себя после шока, Таис с ужасом взглянула на Александра и попыталась его отстранить.

— Не отталкивай меня…

После этих его слов, она, наконец, решилась посмотреть ему в глаза. Он жалел о содеянном и страдал из-за того, что оказался способным на такую дикость. Это было какое-то наваждение. Как иначе можно все это объяснить и понять? Это были не они, и это было не с ними.

Таис посмотрела в глаза Александра, которого любила, Александра с раненой, страдающей душой. «Со мною что-то происходит…» И со с мною что-то происходит. Что с нами? Они смотрели друг на друга любящими глазами. «Девочка, прости меня, я так виноват, я не хотел, я был не в себе…» — услышало ее сердце. Он обнял ее руками, которые она всегда желала. Таис закрыла глаза, чтобы оттуда не текли слезы и… забыла то, что произошло несколько минут назад. Волна любви, как цунами, накрыла и поглотила ее, вмиг смыла грязь неприязни, растворила ее в океане любви. В этом море — теплом, радостном и безмятежном — она была дома, была его хозяйкой и повелительницей. Хотелось бесконечно долго скользить и качаться на его волнах — в его объятиях, в его тепле, свете и блаженстве. Александр…

Она пришла в себя, открыла глаза. Александр — ее жизнь — склонялся над ней: «Да, я с тобой…» — и взгляд его был глубок и нежен, полон любви и страдания.

— Ты уже давно не теряла сознания от любви… А помнишь, когда в первый раз… Я испугался ужасно и подумал, что если это будет продолжаться, то я потеряю потенцию.

Он шутил, как раньше, он гладил пальцем ее подбородок, сверху вниз, до шеи и обратно до губ. Она закрыла глаза и следила за этими движениями и своими ощущениями, за тем, как менялись они в зависимости от движения его пальца. Она зависела от этого пальца — могла быть счастливой или несчастной по его воле. Ей было блаженно и жутко.

— Ты простила меня? — Он вернул ее своим вопросом к «жизни» и к тому, что произошло. К тому Александру, которого она не хотела знать.

— Нам надо поговорить. — Таис тяжко, очень тяжко вздохнула. — Я должна, я должна, я должна… — Она зажмурила глаза, нахмурила лоб, закусила губы и снова тяжко, со стоном, вздохнула. — Мне надо, я должна сказать тебе… неприятное. Сейчас, иначе я не смогу сказать этого никогда. — Таис села, уронив голову на грудь.

— Хорошо, если считаешь, что надо, — настороженно согласился Александр.

— Я думаю, нам надо… расстаться!

— Что?! — воскликнул он от неожиданности по-македонски. Он выпрямился и ошарашенно уставился на Таис.

— Нам надо побыть в одиночестве.

— Мне не надо…

Она собрала силы, вздохнула тяжело и продолжала:

— Пожалуйста, выслушай меня. Ты изменился, я думаю, ты не будешь с этим спорить. — Александр сделал движение, видимо, желая поспорить, но Таис остановила его рукой, бросила на него умоляющий взгляд и тут же отвела глаза. — Пожалуйста, дай я скажу. Если я этого не сделаю сейчас, все вообще развалится на маленькие кусочки. Александр, ты пьешь… И это стоит между нами. Ты изменился так, что я тебя иногда просто не узнаю. И не хочу тебя такого знать. Ты стал другим человеком. И этот человек вызывает во мне жалость. О, Афина! Я могу жалеть… кого угодно, но не тебя! Ты этого не заслуживаешь. И мне жалко себя — тебя жалеть… Я знаю, что сыплю тебе соль на рану, но что было до Клита, то же продолжается и после. И я ничего не могу поделать. Только ты… Хотя, мне кажется, что это уже и не в твоих силах. Ты ведь осуждал своего отца за пьянство, и вот сам стоишь на этом пути. Ты скажешь, у тебя есть причины, конечно, ты измучен, тебе очень тяжело, но я знаю одно — это не выход. Это не новый разговор, а толку нет, все только хуже и хуже. Мы дошли до драки, куда дальше?! Я вообще многого не понимаю — на какой стороне добро, на какой зло, и где я, кто я? Меня ведь нет… Но я же когда-то была?! Мне нужно вернуться на свои круги… Ты затянешь меня в постель, и все как будто становится хорошо. На время. Но ведь проблемы остаются нерешенными. Случилось то, чего я всегда так боялась: я чувствую себя каким-то приложением к тебе — безвольным и бессмысленным существом, полностью от тебя зависящим. Я сама ничего не понимаю… — Она развела руками.

— Я тоже не понял, о чем ты говоришь, — с трудом, потому что от таких новостей не слушался язык, проговорил Александр, — но я понял, в чем дело. Ты не знаешь, любишь ли ты меня.

Таис ничего не сказала и опустила глаза. Это прожгло сознание Александра, как удар молнии. Вот оно — возмездие!

…Александр рыдал и тряс ее за плечи… Александр упал на спину, распахнув невидящие глаза… Александр рвал и метал, круша все, что попадалось под руку… Нет. Александр слушал свои слова, доносившиеся как будто откуда-то со стороны. Из другого мира?..

— Как легко, как сладко тебя любить, Таис, детка, ты — безупречна. А я… Полон пороков, демонов, страшных вещей. Стра-а-аш-ных… Меня трудно любить, — он уверенно покачал головой, как будто радуясь, что пришел к верному ответу, — если вообще возможно… Если ты считаешь, что тебе надо побыть одной, обдумать свою жизнь и разное другое… Конечно, это твое право. Надеюсь, ты знаешь, что ты делаешь. И не ошибаешься… Куда ты хочешь и когда?

— На юг, в Бактру.

— Да.

Александр был потрясен и убит таким поворотом событий. То, что казалось ему незыблемым и вечным — эта любовь — этот незаслуженный дар, это безграничное счастье, — эта черненькая головка, эти опущенные ресницы, — он теряет ее… Она не любит его больше. Невозможное и немыслимое становится возможным и мыслимым. Он усмехнулся. Великий Александр оказался просто-напросто дураком.

— Ну, что ж, ты знаешь, что я тебе буду рад в любом случае. Здесь все осталось в силе. Ты мне сообщишь, если найдешь нужным. Я буду двигаться… ну да ты знаешь мои планы. Будь счастлива, — прибавил он почти шепотом.

Таис сидела, опустив голову. Александр потянулся к ней, приподнял за подбородок ее лицо и поцеловал в лоб. Она так и не подняла больше глаз.

* * *

— Я так соскучилась по Таис! — Геро отстранилась от Неарха и, пристроив подушку повыше, села в кровати.

Они проводили свой долгожданный «отпуск» вдвоем, пользуясь мирной передышкой. Замирение Средней Азии, наконец, завершилось, но впереди ждала Индия. Александр занимался реорганизацией армии, подготовкой к индийскому походу, так что скорого и окончательного покоя ожидать не приходилось. Радовались передышке. Геро вообще не была уверена, что такое понятие, как покой, существует.

— Птолемей мне сегодня жаловался, что Таис не отвечает на письма, — сказал Неарх.

— И мне не отвечает. Она предупреждала об этом. Ей хотелось полного одиночества.

— А что вообще-то произошло?

— Она не сказала. Замкнулась в себе, что случается все чаще. Я человек как будто деликатный, не лезу в душу без спроса, но мне все же обидно, что она меня перестала посвящать в свои сокровенные мысли. Значит, не доверяет… Все что я знаю, это то, что она считает, будто Александр стал «другим человеком».

— Да-а? Мне так не показалось. Таис знает его с одной стороны, с лучшей. Может, открыла в нем черты, которых раньше не замечала?

— Она считает, что все — от чрезмерного пьянства.

— Да-а?

Геро удивилась удивлению Неарха, а тот продолжил:

— Последние полтора-два года были напряженными, может быть, и пили больше, но мне не показалось, что Александр как-то попал под власть зеленого змия. Он на это дело крепкий, перепьет кого угодно!

— Вот именно. Да ты и сам стал больше пить. — Геро строго глянула на него.

— Ну так есть с чего. Надо же как-то расслабиться.

— Вот видишь, как вы, мужчины, просто рассуждаете.

— Может, Таис все преувеличивает, и у нее самой расстроились нервы. Она ведь такая… нежная.

Геро скосила внимательный глаз на Неарха.

— …такая чувствительная, — продолжал он, — как прелестное загадочное дитя, которое надо всегда оберегать… Что ты и делаешь, моя красавица.

— Да, но как раз эта кажущаяся женская слабость так очаровывает в ней.

— Да, я могу себе представить, как Александр это любит. Его привлекает все сложное, необыкновенное. А Таис мне представляется чем-то таким… рассыпанным, как солнечные блики на волнах, разноцветным, многогранным, как бриллиант.

Геро опять взглянула на него:

— Да ты становишься поэтом…

— Но я люблю твою ясность, моя красавица, твою стабильность.

— Да-да, стабильность гранитной скалы, о которую бьется прибой. Уж лучше быть бриллиантом.

Они прыснули.

— Как редко мы смеялись в последнее время, тяжелое и грустное. И нет Леонида, который бы нас развеселил… — вздохнула Геро. — Да, проклятый Танатос (бог смерти) с железным сердцем уносит лучших. Какой был редкий человек, светлая душа. И поминать его надо с улыбкой, мне кажется. По крайней мере, мне хочется улыбаться, когда я думаю о нем. — Геро надолго задумалась. — Одни неожиданно уходят, другие так же неожиданно приходят. Кстати, как тебе эта новенькая девочка с шестнадцатью косичками, Роксана? Что это вообще за история со скоропалительной женитьбой Александра? — спросила Геро.

— Оксиарт, ее отец, был одним из важных организаторов сопротивления. Врагом, так сказать, номер два. Если бы Спитамену — врагу номер один — скифы не отрезали голову и не преподнесли государю, Александр, может быть, женился бы на его дочке Апаме. А так вот «повезло» Роксане.

— Ты считаешь, что ее роль быть заложницей лояльности согдийцев?

— Так прямо я бы не стал говорить… Александр наверняка окружит ее уважением, как и семью Дария.

— А какая бы тебе понравилась больше: дочь Спитамена Апама или Роксана?

— Хорошенькие обе, но не в моем вкусе. Я, как ты должна бы знать, люблю блондинок. — И Неарх поцеловал золотые волосы Геро.

— Мне показалось, что Селевк заинтересовался Апамой, — прозорливо заметила Геро. (Она оказалась права; несколько лет спустя они поженились, были счастливы и положили начало династии Селевкидов.)

— Александру понравится, если его примеру соединения с азиатами будут следовать другие. А если не будут по своей воле, так я думаю, все кончится тем, что он нас всех «ненавязчиво», как он это всегда делает, переженит.

— И получится, как в том анекдоте Леонида: «Мужчина плачет над могилой: „Ах, горе-горе, почему ты так рано умер?!“ Его спрашивают: „О ком вы так убиваетесь?“ — „О первом муже моей жены“.»

Письмо

«Моя дорогая девочка. Хотя, может, и не моя больше. Но я обращаюсь к тебе так по старой привычке и потому, что думаю, что это так. Другие мысли мне кажутся невозможными. Может, я трушу смотреть правде в глаза. И что такое правда вообще? Да это все пустое, не то, что я хочу сказать. А что хочу? — говорить с тобой. Чего не делал, когда надо было. За что теперь наказан. Пока я говорю только с собой. Это тоже привычка — думать, что это одно и то же. Что я и ты — одно. Это ошибка и глупость во многих отношениях: например, взваливать на тебя то, что полагается нести самому. Я должен один отвечать за все свои потери. Но тебя я терять не могу, ведь тебя никто не в состоянии заменить. Ты — важнее всего. Такая мелочь, один маленький человечек. И если его нет — все теряет всякий смысл, абсолютно все. Это не новое открытие, но это то, что я чувствую сейчас. Я признаюсь тебе в своей слабости и растерянности, и мое непомерное самолюбие при этом согласно молчит. И меня уже ничего не удивляет, ибо я знаю, что я — пустой звук, ничтожество. Но и это меня не удивляет и не беспокоит. Все так странно. И это письмо, которое я не отправлю, которое ты, может быть, никогда не прочтешь.

Когда я еще не был таким дураком, я думал: она такая прекрасная, чистая, такая, какими люди должны быть, но никогда не будут. Она — из другой жизни, и ее надо защищать от этого грубого и жестокого мира, чтобы он не поломал ее. И что сделал я? Я ткнул тебя головой в это зловонное болото и утопил тебя там. И это называется „Я люблю эту женщину!“. Я использовал тебя, как игрушку, чтобы отвлечься и успокоиться. Или как кошечку, которая должна быть мягкой, теплой и чтоб мурлыкала всегда. Даже если я выливал на тебя ведро помоев, ты должна была довольно мурлыкать… Может, я теперь так злюсь, потому что мне не на кого выливать? Нет других таких безропотных. Или потому, что страдает мое самолюбие „покинутого“? Ведь от меня всяких мыслей можно ждать, в том числе и очень недостойных. Ты права. Сначала грустно и стыдно делать недостойные вещи. Но ты оправдываешь себя, находя тысячи причин, которые превращают недостойное в достойное, чуть ли не в доблестное. „Такова жизнь, детка“ — знакомое тебе объяснение. А дело в том, что я позволяю жизни быть такой, так как мне это удобно. А ты себя не обманываешь.

Я люблю тебя.

Я снова обманываю себя, думая, что смогу все исправить и сделать тебя такой счастливой, каким делаешь меня ты. Но главное условие для этого — изменить себя, отказаться от себя. Хватит у меня для этого моего отчаяния? Или же я люблю себя все же больше? Хотя сейчас я себя ненавижу. Ты права, я сам не знаю, кто я, какой я. И только с тобой у меня иллюзия, что я могу быть хорошим. С тобой это легко. Ты даешь мне это чувство. Видишь, снова: ты даешь, а я беру…

Я хочу, чтобы ты была со мной. Ты ведь скоро вернешься? Вернись скорее, мне так плохо без тебя.

* * *

Если ты решила вернуться в Грецию, если ты действительно больше не любишь меня, если ты действительно хочешь, чтобы я стал другим человеком, чтобы я все бросил, чтобы я стал ручной и послушный и бегал за тобой, как пес… Я это сделаю, я готов.

* * *

О, Таис, я перестаю понимать, что происходит. Я торчу на этой „скале“ и не двигаюсь вперед в надежде, что ты подашь признаки жизни. Это твоя месть? Все кончится тем, что я возненавижу тебя. Я уже шелковый, ты можешь распоряжаться мной, как хочешь. О, Таис, зачем это все? Пожалуйста, хватит.

У меня совсем нет опыта ссор с тобой. Ты все так устраивала, что до этого не доходило, все терпела, хотя наверняка бывала недовольна мною, даже несчастна из-за меня. Не замечал, не замечал… И вот сейчас такое. Значит, я очень виноват. Но ты, в отличие от меня, никогда не была жестокой. Ты ведь безупречна. Я всегда знал, что есть на свете человек, которому я доверяю, который меня любит, и так разбаловался от этого, что перестал ценить и каждый день благодарить тебя, судьбу, богов за это далеко не само собой разумеющееся счастье. Я никогда не думал, что смогу тебя потерять. Я знаю, что все в жизни имеет свой конец, нет ничего постоянного и вечного. Но это не касается тебя, моей любви к тебе. Я знаю, что буду любить тебя вечно, до смерти и после нее, и моя последняя мысль будет о тебе, и ты будешь единственной в жизни, с кем мне невыносимо будет расставаться. И в царстве Аида, среди теней, не помнящих своей земной жизни, тоскующих и бесчувственных, я буду помнить тебя и все-все, связанное с тобой, и буду чувствовать ту же страсть и блаженство, которые я чувствовал всегда.

Я буду счастлив любовью к тебе, даже если ты не вернешься ко мне. Если тебе лучше без меня, я покорюсь. Но как же я хочу тебя видеть!

* * *

Я хочу рассказать что-то, чтобы ничего не стояло между нами. После свадебного пира я пошел к себе и нашел в моей постели перепуганную Роксану. Она не входила в мои планы, и я заснул, пока она не растолкала меня перед рассветом и, плача, не объяснила мне как могла, что „молодая“ должна доказать свою невинность, иначе опозорит своего отца и себя. Ты знаешь, у них есть такой странный обычай. Страх позора превысил страх передо мной. Мне стало ее жаль, потому что она ничем не виновата в том, что я взял ее в „жены“. Я рассмотрел ее, наконец. Она была очень жалкая, и я подумал, — а если бы подобное случилось с тобой? Что это ты в 14 лет, а рядом чужой, страшный человек, и должно произойти что-то неприятное, ранящее. Я не хотел, чтобы тебе было больно и страшно, я хотел быть как можно осторожней. Она плакала, как ты, но не от радости, что она со с мной, а от страха. Но я видел и чувствовал тебя, я чувствую тебя всегда.

А потом утром мне стало стыдно, что я себя обманул и осквернил мысль о тебе тем, что прикасался к чужому телу, думая, что оно твое. Что я снова смешал тебя с этим всем. Мне стало так плохо, тошно. Но не от выпитого, я не пил. От отвращения.

* * *

Я рассказал, наконец, Гефестиону, в чем дело. Я молчал так долго, как мог, не хотел втягивать его, как тебя, хотел нести свое наказание один. Но он у меня все выпытал, сказал, как ему важно мое доверие. Он считает, что мне надо вырвать язык и отрубить руки, которые я поднял на тебя. Я с ним согласен. Он верит, что ты вернешься. Но мне важно знать это — неизвестность мучает меня. Мне трудно поддерживать активность, заставлять себя что-то делать, гнать мысли о тебе, которые меня изводят. Но я не пью. Гефестион мне за няньку, я люблю его, а он меня. Он заставляет меня рассказывать о том, что я чувствую, все, что у меня в голове. Это успокаивает меня на какое-то время.

Никогда и ничего не хотелось мне сильней, чем видеть тебя. И это начинает казаться мне несбыточным чудом. Самое ужасное, мне чудится, что тебя нет вообще! Это то, о чем ты мне раньше говорила? А я не мог представить? Я знаю, что ты есть где-то, люди тебя видят. Но для меня тебя нет, есть какая-то идея тебя. Это страшно — относиться к человеку, как к памяти, как к жизни, которая есть только во мне, как часть моего внутреннего мира, моей фантазии. Мне страшно об этом писать, видеть твое имя написанным. Я не хочу видеть четыре безликие, бездушные буквы. У меня чувство, что я тебя потерял. Я не верю в чудеса. Я схожу с ума?

Все кончится тем, что у меня не хватит уважения к тебе, и я притащу тебя на веревке из этой проклятой Бактры. Я посажу тебя в клетку и буду возить за собой, чтобы ты не сбежала. Почему ты будишь во мне мою черную половину? Чтоб я возненавидел тебя, и любовь вытеснилась ненавистью?

* * *

Успехи не радуют меня. Спитамен побежден. По иронии судьбы в третий раз повторилось одно и то же: массагеты, бывшие друзья — враги, а теперь опять друзья, принесли мне его голову. Раскрыт очередной „заговор“ мальчишек-пажей, одураченных их многоумным учителем Калисфеном. Противные азиаты наконец поняли, что я им желаю добра: уважаю их обычаи, строю им города и дороги, забочусь об их развитии и процветании, обращаюсь с ними не как со скотом, а как с равными, живите только в мире и довольстве. Согдийку взял в жены — уважил в подтверждение, что мои намерения серьезные. Три раза в день „радую“ себя тем, что скоро-скоро я увижу, что за этими горами, что за земля такая чудесная — Индия. И все это не приносит мне никакого успокоения. По какому праву, моя хорошая, ты лишаешь меня радости жизни? Почему ты не можешь простить меня! Ну прости же ты меня!

* * *

Я уж думаю, может, за то время, что мы не вместе, я согрешил в чем-то еще, за что ты меня не можешь простить. Предал святую мысль о тебе? У меня было одно мгновение, которое можно отнести к подобному греху. Оно длилось ровно столько, сколько требуется, чтобы произнести: „А, может?..“ А, может, отпустить ее, раз она не хочет? Отрезать, забыть? Искать другую возможность? Может, хоть эта девушка: другой человек — другая жизнь? Я посмотрел на Роксану без предвзятости — на ее лицо, облик, — открыл все заслоны в себе, по-хорошему посмотрел. И знаешь что? Меня ничего не ударило в грудь, никакая молния не разнесла мое тело вдребезги, никакой голос во мне не сказал: „Вот она, Александр“. Мир остался прежним, не изменилось ни-че-го.

Я схожу с ума. Я не упрекаю тебя, как можно? Ты ведь безупречна. Но ты не видишь себя со стороны и не знаешь этого. Потому и сидишь в своей противной Бактре, почему я не сжег ее в свое время! Я молю богов, чтобы ты не страдала так, как я. Может, страдания научат меня думать, может, в этом их назначение? Я просто не вижу смысла говорить, как мне тебя не хватает. Нам ведь это ясно без слов. Ты не забыла меня?..»

* * *

Таис все же прочла сумбурное письмо Александра, которое лучше отражало его смятенное состояние, чем мысли, которые он хотел донести. Он постоянно носил его при себе. Как-то утром в окружении своих людей он приносил жертвы на площади, и на долю секунды увидел в просвете между домами ее силуэт… И, хотя она была закутана покрывалом с головы до ног, он моментально узнал ее сердцем, бросил все, перемахнул через ограду и побежал мимо храма с зажженными священными огнями, мимо еще пустого базара, покрытого навесами из камышовых циновок, в лабиринт узких пустых улочек. Догнал ее, задыхаясь навалился на нее, прижал к стене дома. Сердце стучало как будто в ушах, руки и ноги дрожали, прерывающимся голосом он выдавил из себя: «Таис, Таис, как же ты заставила себя ждать!» Обессилев, он опустился на землю, в пыль, увлекая ее за собой. Они сидели там какое-то время молча, ошеломленные, раздавленные свалившейся на них после стольких переживаний усталостью. Александр бессильно уронил голову на ее плечо, и она осторожно погладила его волосы. Это был момент, ради которого стоило жить.

— Я люблю тебя. И если я когда-то еще вздумаю тебе перечить, задуши меня собственными руками! — сказала Таис и заплакала, а он засмеялся.

Какое счастье, что это сумасшествие, это наваждение кончилось! Какое счастье!

— Пойдем, я покажу тебе мой дом, — наконец проговорила Таис.

Там она поведала Александру, что злилась и обижалась на него ровно один день, затем, остальное время — на себя за свою глупость. И чем дальше, тем больше, так, что решимость вернуться таяла от осознания вины. Она чувствовала себя предательницей, эгоисткой, бросившей его в трудное время из ничтожных, себялюбивых причин. Потом, когда, совсем отчаявшись, она решила броситься ему в ноги, пришла весть о его женитьбе на красавице Роксане, эти разговоры вокруг: «Царь влюбился — царь женился!» — и все пошло по второму кругу. Злоба на себя, разрушившую счастье своими руками, злоба на него, что быстро утешился с другой, ревность, угрызения совести, раскаяние, любовь. Одним словом, она уже не могла уяснить, что происходит с миром и с ней. Ей казалось, что он ее больше не любит… Потом пришло письмо от Гефестиона, в котором он раскрыл ей глаза и требовал немедленно вернуться, а не упиваться своими страданиями. И больше думать о том, что она делает с любимым человеком, которого надо любить, пока он есть. «На его долю хватит того, что я с ним вытворял», — самокритично признался Гефестион.

Таис прочла письмо Александра, ибо у него не было сил рассказывать и переживать все еще раз. Кончив читать и утерев слезы, Таис решительно сказала:

— Я должна тебе кое в чем признаться… В Бактре я примкнула на время к огнепоклонникам, которые встречались в горах, в своих пещерах[36]. Не знаю, зачем я это сделала, может быть, мне хотелось унизить себя до последнего предела и таким образом наказать, сделать себе душевно еще больней… Чтобы понять, что я имела и что потеряла… Прочувствовать, какое существование влачат женщины моего образа жизни, которым не выпало и доли того счастья, которое выпало мне, и которое я сама разбила. Вот я ходила на эти сборища, принадлежала многим мужчинам. Сейчас мне противно об этом думать, а тогда было никак. Я как будто умерла, окаменела… Да, я умерла, я ничего не чувствовала. Вот так это было, — прибавила она после долгой задумчивости, — теперь ты можешь меня презирать и ненавидеть…

— И не надейся. Так просто ты от меня не отделаешься.

Таис подняла глаза, удивленная, что он может шутить в такую минуту.

— Я тебя убил, детка, я виноват. Я причина всех твоих несчастий. Но теперь все будет по-другому. Старого больше нет, мы оба умерли, — и это хорошо, — и возродились. Видимо, так должно было быть. И потом, — прибавил он совсем другим тоном, — неужели ты думаешь, что что-то в состоянии поколебать мои чувства к тебе?! — Он закусил губу и напряженно посмотрел в пространство. — Как тебе объяснить, чтобы ты не испугалась? Я тебя люблю, как любит смертельно больной человек, который смирился со своим концом, и единственное его желание — насладиться своею любовью за то время, что ему осталось. Моя любовь к тебе — это только любовь, чистая любовь. Ее ничего не замутит — ни ревность, ни сомнения, ничего. Так что, моя милая, мы все поняли, мы все искупили, мы можем со спокойной совестью забыть все плохое, как страшный сон. Ничего не было, — настойчиво повторил он, глядя ей в глаза. — Мы не виделись два месяца. Так бывало и раньше. Но раньше ты получала письма каждые пять дней, а сейчас получила одно большое. И ничего не бойся, я с тобой, и я тебя люблю…

Он обнимал ее, плачущую, целовал ее ладони, укачивал, как ребенка. Уж в который раз она убедилась в его удивительной способности успокоить ее в одночасье. Как волшебник-лекарь накладыванием рук устраняет мучительную боль, так и он успокаивал ее, снимая и телесные, и душевные страдания, передавая ей свои силы, тепло. Она утерла слезы, слушала, как стучит его сердце, как бежит по сосудам кровь, вдохнула его фиалковый запах, означавший для нее запах жизни, и поняла, что она покорна и подвластна ему, и слава богам. В прошлый раз, эти проклятые два месяца назад, она возмутилась своей покорности. Сейчас, наученная горьким опытом разлуки и страхом оказаться ему ненужной, она поняла, что ничего не изменилось, и возрадовалась этому.

— Александр, ты простишь мне мое предательство?

— Детка! — Он поднял ее лицо. — Ты меня не предала, ты меня спасла!

Глава 14

В Индии.

Лето 327 — лето 326 г. до н. э.

Чем больше человек достиг, тем большего ему хочется.

Потос — романтический дух, честолюбие, жажда познания, тяга к новым опасностям и приключениям — тянул Александра в Индию. Официально считалось, что ее завоевание послужит созданию надежного тыла. Александр давно стал поговаривать о сказочной Индии и вдохновлять своих македонцев и наемников (союзники были давно распущены, а кто остался, остался добровольно) дойти до края обитаемой земли — ойкумены — подобно великим героям и мифическим предкам Александра Гераклу и Дионису. И его солдаты опять пошли за ним. Кто-то — из интереса, кто-то — из послушания, привычки, кто-то — из жажды новых впечатлений, а кто-то — ради наживы. Большинство — потому что не представляли другой жизни, чем та, которую они вели до сих пор и которая их совершенно устраивала. Мысль о том, что вести войны — в природе человека, в те времена еще не ставилась под сомнение.

Безусловно, был и ропот. «Что он опять удумал, куда его снова тянет, когда же кончится эта война и это скитание по земле?» — думал не один и не два в раздражении. Но Александр, будучи сам увлекающимся, бесстрашным, любознательным человеком, и на этот раз смог увлечь своих людей в совершенно неизведанный, неизвестный и, возможно, враждебный им мир.

Не его ли провидчески описывал Гомер: «О, необузданный, снова о подвигах бранных замыслил; снова о бое мечтаешь; ты рад и с богами сразиться». Не его, но ему подобных, какие всегда существовали на земле. Не знающих меры. Жаждущих больше и больше. Идущих дальше и дальше. Любой ценой. Рискующих и выигрывающих. А что было бы с человечеством без подобных людей? Мир вперед толкают именно такие. К успеху приводит крайность, а не умеренность.

Почти третью часть реформированной армии Александра теперь составляли персы, бактрийцы, арийцы, парфяне и другие представители покоренных народов. Изменилась ее структура и вооружение: сариссы (длинные копья), непригодные в горных условиях, заменили на мечи, уменьшили подразделения, создали отряды конных лучников и драгунов. Для достижения нового качества боеготовности, взаимодействия и управляемости потребовались месяцы учений и маневров, которые по своей серьезности мало отличались от настоящих сражений. Два индийских раджи, служивших ранее персидскому царю, а потом Бессу, стали союзниками Александра и помогали ему словом и делом. При этом они преследовали свои цели — Александр должен расправиться с их врагами и пощадить их собственные земли. Александр нашел их позицию вполне разумной.

Насколько тяжело дался первый переход через Гиндукуш, который как будто предвещал, что впереди грядут тяжелые времена, настолько все сложилось удачно сейчас. Македонцы, наконец, повернулись спиной к злосчастной Бактрии и Согдиане, где провели два беспокойных года, и устремили свое движение к Индии. За десять дней, по более легкой дороге, используя опыт и ошибки первого перехода, армия летом 327 года перешла перевал и спустилась в долину. И горы показались не такими непроходимыми, и высота с ее разряженным воздухом не была больше новостью, и запасов сухого пайка хватило, так что не пришлось забивать вьючных животных. Слава богам!

В конце лета 327 года в верховьях реки Кофена (Кабул) Александр разделил свое войско на две колонны: Гефестион и Пердикка отправились в северном направлении на Певкелаотиду (Пешавар), чтобы на месте слияния Кофена с Индом строить мост для переправы через Инд. На себя Александр, как всегда, взял самую трудную задачу — подчинить дикие и воинственные племена Сватского нагорья, Кафиристана и Баюра — аспасиев, гурайев и ассакенов.

Сопротивление было очень упорным, но Александр оказался упорнее: осаждая и штурмуя крепости, переваливая через горы, засыпая ущелья, поднимаясь по отвесным скалам, разрушая старые и создавая новые города, уничтожая врага, завоевывая новых союзников, проявляя личную храбрость, проливая собственную кровь, он добился своего. Он был щедро одарен богами, но его главный талант заключался в умении воевать. Здесь он оказался непревзойденным. Это он умел делать лучше всего и именно это он и хотел делать, потому что умел, как никто другой.

Взятие крепости на скале Аорн, не взятой самим Гераклом, само название которой «недоступная даже птицам» говорило за себя, означало последнюю победу Александра в этой горной стране. Пришлось засыпать 500-метровый обрыв, построить там 30-метровую площадку для артиллерии, и все это на высоте трех километров под непрекращающимся обстрелом.

«Недоступная даже птицам» покорилась Александру.

…Александр стоял на вершине поросшей елями горы, смотрел на захватывающую картину мира под своими ногами — на грозовые тучи и волнующийся океан облаков, непередаваемое разнообразие туманов, синие горы, простор, сколько хватало глаз, и чувствовал себя… нет, не богом, а мальчиком в Миезе. Воспоминание легко унесло его на устланную хвоей площадку на горе, где он часто учил уроки. Глядя вниз на лесистые склоны, на небо в смутном жемчужном сиянии, он читал тогда «Прометея»: «…я им показал восходы и закаты звезд небесных…»

В тот далекий день пятнадцать лет назад он думал о том, что будет с ним, когда он станет взрослым, завоюет весь мир, покроет свое имя славой и будет счастлив. И вот он взрослый, стоит здесь, в 30 тысячах километров от любимой Македонии, высоко над миром и наблюдает закат…

Жизнь получилась. Мечты сбылись. Мир принадлежит ему.

После захвата Аорнской крепости Александр соединился с частями Гефестиона и Пердикки и переправился через Инд.

* * *

Таис умолила Александра оставить ее при себе, в «царском обозе». «Да-да, я знаю, моя очередь уступать», — скрепя сердце согласился Александр. Основное время, однако, она находилась не с ним, а на попечении Кратера, и страшно волновалась за Александра, который постоянно был на передовой. Они виделись очень редко — только в перерывах между осадами и сражениями, в которых Александр был четырежды ранен. И только когда кампания благополучно закончилась и части двинулись к Инду, они, наконец, соединились.

Степи с белыми островками пушистого ковыля, с рычащими газелями, смешными фигурами пугливых сайгаков остались далеко позади и в прошлом. В настоящем же присутствовали величественные горы в ледяных шапках, широкие долины, поросшие развесистыми тополями и фисташковыми деревьями, белые и сиреневые поля опийного мака, огороженные глинобитными заборами. Солнце заливало эту землю своим прозрачным сиянием, и Таис умилялась всему: стадам смешных длинношеих коз с белыми животами, фиолетовому буйству шафрановых полей, утреннему туману на зеленых склонах, усеянных каменными глыбами Даже если дорога проходила по безводной местности и ландшафт беднел, голые горы и долины, пыльная дорога все равно не портили ее хорошего настроения. И хотя мудрый Солон предупреждал, что пока жизнь не копчена, надо воздерживаться от того, чтобы называть себя счастливым, а лучше — удачливым, Таис была отчаянно, несказанно счастлива и не боялась кары богов.

Странно было видеть рядом с Александром Роксану вместо привычной Барсины, которая, после его скоропалительной женитьбы, была «отпущена» на все четыре стороны. Впервые Таис увидела «царицу» еще весной. Тогда они расположились на привал в зеленой долине, в тени раскидистых деревьев с узловатыми стволами, под которыми были разостланы ковры и подан обед. Роксана в ярких розово-бордовых одеждах сидела, скромно потупив красивые черные глаза. Традиционные 16 косичек спускались из-под тюбетейки до пояса. Она держалась скованно, не понимая речи вокруг. Александр в свои 29 лет был на 14 лет старше ее. И хотя в отцы он ей не годился, но обращался с ней, как с дочкой. Видя, что луч солнца бьет ей в глаза, он подвинулся и жестом подвинул ее, а когда заметил, что она откусила слишком горячий кусок мяса, быстро подал воду запить. При этом он шутил с сидящим рядом Пердиккой, что надо было отправить Роксану к Сисигамбис и дочерям Дария в Сузы, где бы она подросла в обществе сверстниц и выучила греческий.

Таис тогда подняла глаза к небу и поразилась его бесконечности и голубизне. В голове пронесся давний, еще египетский разговор о Барсине — тогда эта тема еще интересовала Таис. Александр обронил, что Барсина идеально подходит для своей роли.

— А что же со мной? — спросила тогда Таис.

— При чем здесь ты? Мы говорим о разных вещах.

— Мы говорим о женщинах в твоей жизни, — уточнила Таис.

— Кроме тебя, в моей жизни нет женщин. Барсина — не моя жизнь, а обслуживающий персонал.

— И какова ее роль? — не унималась Таис.

— Роль женщины при мне.

— В твоей постели?

— В моей постели она чрезвычайно редко. Или ты ревновать вздумала? — Он улыбнулся.

— А ты, как всегда, все хочешь перевести в шутку, — она действительно тогда еще ревновала. — Я иногда думаю, что, если бы ты меня любил (Александр при этом «если бы» вытаращил глаза), то я была бы женщиной «при тебе».

— Ты неправильно думаешь. Именно потому что я тебя люблю, ты никогда не будешь официальной подругой или женой.

— Ты еще и жениться собираешься?

— Может быть, а может быть, и не раз, — он усмехнулся, но потом сменил тон, погладил ее подбородок: — Детка моя, доверься мне. Я знаю, что я делаю. И все это только ради тебя, ради твоего будущего и твоей безопасности. Не надо никому знать, что мы значим друг для друга. Во-первых, это никого не касается. — Он несколько раз задумчиво кивнул головой. — Во-вторых, я не вечен, и надо сейчас побеспокоиться о том, чтобы тебе потом, без меня, не было плохо. Ты мне слишком дорога.

— Я не понимаю тебя! — Таис испугало это «не вечен».

— Милая! Кого моя мать вынудила уйти из жизни после смерти моего отца в первую очередь? Клеопатру — новую жену царя вместе с невинной дитятей. Кого я убрал, восходя на престол? Не скажу, что с большой радостью, но я это сделал. Потому, что такой мир и такие правила игры, — сказал Александр мрачно[37].

Он сказал тогда: «Таков мир, не я его придумал». А сам нарушает его жестокие законы: наследники Дария живы, он не уничтожил возможных претендентов на трон царя царей. Александр поступает сейчас иначе, чем в начале своего пути, чувствует себя уверенней, живет своей головой, не слушает ничьих советов и плюет на традиции отцов и прадедов. Но он знает, что после него вряд ли найдется человек, у которого хватит благородства, силы, мужества и власти жить так, как живет он.

Но это ужасное «я не вечен»! Таис отогнала страшную мысль. Он молод, силен, могуществен и наверняка, безусловно, вне всяких сомнений, вечен, как эти горы с ледяными вершинами и это голубоглазое улыбающееся небо.

Александру оставалось жить под этим небом четыре года.

Интересный случай произошел в Нисе у подножия Кох-и-Нора. Ее жители отправили к Александру послов. Рослые, светлокожие и русоголовые, эти люди отличались от остальных народов Пенджаба. На удивленные расспросы нисийцы рассказали, что в незапамятные времена их привел в эту страну бог Шива, и они никогда никому не подчинялись. «Дионис», — сказал Александр, и его глаза загорелись[38]. Его догадка подтвердилась, когда он увидел холмы Нисы, поросшие оливами, лаврами, виноградом и плющом, как в далекой Элладе! Все это поразило эллинов до глубины души — они нашли страну и народ, который привел сюда Дионис, они действительно идут путем Диониса, сына Зевса. Александр не был бы собой, если бы не отметил это открытие празднеством в честь Диониса. Македонцы, украшенные венками из плюща, возводили алтари в лесах, славили своего любимого бога, дарившего радость и забвение от трудов и забот — пели, пили и веселились в его честь. В своем затуманенном вином воображении они видели себя не на этом краю земли, а в родной Элладе.

В конце 327 года Александр соединился с частями Пердикки и Гефестиона, которые за эти несколько месяцев прекрасно выполнили свою задачу — усмирили Певкелаотиду, построили флот для переправы армии и грузов, навели мосты-понтоны через широкий Инд.

По пути из Аорна к Инду армию Александра сопровождала новая боевая сила — слоны, управляемые махутами-погонщиками, одетыми, в отличие от остальных индийцев, не в белые, а в индиговые одежды. Считалось, что белый цвет раздражает слонов. Насколько это было верно, трудно судить, но то, что слоны раздражали лошадей, было правдой. Кони их панически боялись, впрочем, как и люди поначалу. Остановившись на правом берегу Инда на пару месяцев, Александр устроил маневры, в которых армия должна была сражаться против слонов. Опыт, приобретенный в этих маневрах, пригодился солдатам в последующих событиях. Александр позаботился и о развлечениях, организовав свои маленькие «олимпийские игры» — соревнования по борьбе, бегу, метанию диска, прыжкам, панкратию, который Александр сам не любил. Но именно этот вид противоборства — избиение друг друга кулаками — вызвал особый интерес у местного населения. У Александра появилось новое спортивное увлечение — «игра царей», с которой он познакомился в Гиндукуше. Две команды верхом на лошадях палками, которые Таис прозвала швабрами, пытались забить мяч в ворота противника. При этом кони опасно сталкивались, игроки получали травмы, за что Таис совершенно не одобряла это новое увлечение.

Гефестион доложил, что раджа Таксила позаботился о доставке большой партии зерна, а Александр гнал с собой 20 тысяч голов быков и коров, таким образом была решена проблема провианта. Все складывалось неплохо в джунглях на правом берегу Инда, в плодородной стране, где обитают слоны и обезьяны. Вообще, Индия, как и Египет, оказалась совсем другой, чем ее описал великий сказочник Геродот. Не нашлось там ни людей-муравьев, ни женщин с глазами на плечах. Но слава о ее красоте, невиданных сокровищах и мудрости не врала. Главные ее богатства заключались не в золоте и слоновой кости, а в богатейшем природном и животном мире, в ее непохожести ни на кого, в ее экзотических обычаях и образе жизни, вызывавшем недоумение и очарование одновременно.

Таис и Александр, когда позволяло время, ходили в джунгли на охоту «глазами». Александр не боялся змей. Он шутил, что практически вырос с ними, — мама их держала, как другие — кошку или птичку. И действительно, ни с ним, ни с кем-то, пока Александр был поблизости, ничего не случалось. Дремучий лес был влажным шумным домом для армии животных, птиц и насекомых. Таис не уставала дивиться безграничной фантазии природы — разнообразию ее цветов, форм, видов. В чаще пальм, манго, смоковниц, бананов, цветущего жасмина, туберозы, сотен растений неведомых пород трещали миллионы кузнечиков, гоготали совы, метались стаи испуганных попугаев, рычали тигры, визжали обезьяны. Некоторые деревья представляли собой целые рощи со множеством стволов и уходящими в небо сросшимися кронами. Они считались священными, к ним приходили на поклонение пилигримы и молодожены.

Как-то Таис, Гефестион и Александр наблюдали забавную картину: обезьяны, сидя высоко на фиговом дереве, обрывали, надкусывали плоды и бросали их вниз антилопам, ждущим внизу свою долю пропитания. Так мирно и разумно жили эти два вида вместе, помогая друг другу. Обезьян, этих самых шумных и суетливых жителей леса, было особенно много. Вот они растянулись на спине на ветках своего дома-дерева и спят, а одна зевает, полуспит-полунаблюдает, не грозит ли где опасность. А если грозит, начинает кричать, гавкать, скакать по дереву, предупреждая свою спящую семью. Особенно смешными показались Таис бородатые обезьяны, черные, с серой гривой вокруг лица. Александр не разделил ее восторгов:

— Ты битый час рассматриваешь этих уродов. Когда ты, наконец, на меня посмотришь? — обиделся он.

Обилие экзотики привело к тому, что, когда Александр увидел нормальных родных кабанов, он несказанно обрадовался. Но он не был бы собой, если бы не попробовал чего-то новенького. Так он «охотился» на слонах за маленькими слонами, которых отлавливали, чтобы потом приручить и заставить работать на себя. Ловля понравилась ему больше, чем приручение. Этот жестокий процесс удивил его, ибо не совмещался в сознании с обожествлением индийцами этого умного животного.

Такие противоречия наблюдались и в самих индийцах: роскошь, утонченная красота, изысканность уживалась с крайней нищетой, аскетичностью, безропотным принятием своей кармы. Раджа Таксала познакомил их с философами-аскетами, которых македонцы назвали «гимнософистами» за отказ от всех земных благ, в том числе и от одежды. Философ Онесикрит, ученик Диогена, нашел в их образе жизни и мыслей много общего с учением киников — неприятие распрей, наслаждений и страданий, стремление отличать страдание от труда, желание делать добро и слиться с природой и мировой душой. Гимнософист Калан, проведший в поисках просветления почти сорок лет в лесу, согласился сопровождать Александра в его походе. Их странная дружба началась с того момента, когда они посмотрели друг другу в глаза и… поняли друг друга. Они вели разговоры и споры через двух переводчиков и все же понимали друг друга, они были противоположными, как «да» и «нет» и все же понимали друг друга. Случилось то, что раньше случилось с Диогеном, Сисигамбис, а позже — с Пором.

— Чем большим величием духа обладает человек, говорил Платон, тем сильнее он хочет быть первым среди всех, это его страстное желание, — говорил Александр.

«Если бы Платон не умер за 18 лет до рождения Александра, можно было бы подумать, что он говорил о нем», — подумалось Таис.

— Страсть — это неразумное и несогласованное с природой движение души, — возражал индус. — Они противоречат разуму, мешают ему, поэтому первое, что должен сделать стремящийся к мудрости, — смирить, уничтожить свои страсти.

Таис на миг представила страсть Александра, и ей стало дурно от такой мысли. Ну уж нет, лишиться лучшего, что существует в мире!?

— Ладно, я соглашусь на «умей властвовать собой», — отвечал Александр, — но не на полное уничтожение своих страстей. Я согласен, нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо. Но жаль жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно. — И он очаровательно улыбнулся.

— Единственная возможность счастья для человека, — с трудом переводили речь Калана толмачи, — если он преодолеет свой страх перед несчастьем, болью, бедностью, жизнью вообще. Только так он достигнет единственного счастья — умиротворения души;

— Согласен: благороден тот, кто не печалится о том, чего он не имеет, а радуется тому, что имеет. Так говорят и наши мудрецы. Но что плохого в том, чтобы иметь много и радоваться многому? Что плохого в том, что кто-то умеет много ума, — Александр показал в сторону Калана, — много красоты, — он показал в сторону Таис, — много храбрости, — он указал на Пердикки, — много благородства, — он положил руки на плечи Гефестиона, — или?.. — и он показал на себя, мол, решайте сами, чего во мне много.

Все рассмеялись.

— Процитирую нашего мудреца, — продолжил Александр: «Начало и корень всякого блага — удовольствие чрева. Даже мудрость и прочая культура имеет отношение к нему». Поэтому, прошу к столу!

Этот разговор происходил после переправы через Инд, во дворце раджи Таксилы, на большом приеме, настоящем симпосионе с умными разговорами, тонкими развлечениями, музыкой, стихами, изысканными угощениями. Александр, увешанный гирляндами из пахучих экзотических цветов, поднял чашу, плеснул из нее Зевсу и Брахме-создателю, которому подчинялся весь мир, Вишну, который являлся помимо прочего богом солнца, за что македонцы приравняли его к солнечному богу Аполлону, и его жене — богине красоты и счастья Лакшни, которую они олицетворяли с Афродитой, так как она тоже появилась из океана.

Александр так и не смог толком разобраться в джунглях индийских верований с их армией богов, отдельных для каждой касты. Несмотря на эту неразбериху, он увидел много общего с эллинской, персидской, египетской религией. Например, в рассказах о происхождении и устройстве мира, в борьбе богов с темными первобытными силами и друг с другом. Много похожего нашлось в атрибутах: у индийцев имелся напиток бессмертых богов амрита, мировое дерево ашватхи, обожествленные животные; наги — змей, хануман — обезьяна, суратхи — корова, ганеш — слон.

Простых македонцев особенно заинтересовал любимец пастушек бог Кришна. «Что это мужик такой синий?» — спрашивали несведущие. «Удовлетворил 16 тысяч женщин», — отвечали знатоки. «Ну, тогда конечно, посинеешь», — сочувственно соглашались рубаки.

Как-то Таис повела Александра рассматривать скульптуры, барельефы и фрески причудливых, как песочные замки, индийских храмов. Чего они там только ни увидели, в том числе и такого, что Александру пришлось долго крутить головой, чтобы разобраться в хитросплетениях тел, рук и ног.

— Ты чего меня сюда притащила? Тебе чего-то в жизни не хватает?

— Я сама не знала… — попыталась оправдаться Таис.

— Ну, ладно, посмотрели — пойдем…

А Гефестион, хохоча, с гордостью сообщил, что от таких изображений у него чуть «линга» не разорвалась. Это слово все выучили очень быстро, а храм с эротическими изображениями стал местом настоящего паломничества македонских «орлов».

Понравились Александру и местные танцы.

— А танцовщицы? — уточнила Таис.

— Куда этим апсарам до тебя!

Однако апсары танцевали что надо, и Таис сразу поняла, что ей за ними не угнаться. Простое подражание, как это было в Персии, здесь не поможет, ибо каждое движение, каждый жест, положение пальцев, выражение глаз означали слова. Танец показывал то, о чем пела певица. Выучить эти танцы можно было только, выучив их язык. Но Александр сделал такие «глазки», что не было никаких сил отказать ему, и Таис пообещала выучить самый короткий танец-рассказ, так и быть. Этим она и занялась, пока Александр занялся подготовкой к трудной битве с раджой Пором, расположившим свою огромную армию на восточном берегу реки Гидасп.

Сражение произошло в мае 326 года и стало последней грандиозной битвой, блестяще выигранной Александром. Не помогли ни 200 боевых слонов, ни личная храбрость предводителя, не струсившего, как Дарий, ни проливной дождь, чуть не сорвавший переправу Александра. На любой талантливый и смелый ход Пора Александр делал еще лучший — гениальный ход. И Александр умел ценить мужество, достоинство и благородство противника.

— Как хочешь ты, Пор, чтобы я с тобой обошелся, — спросил бог войны поверженного противника, сверкнув глазами из-под шлема.

— По-царски, — ответил раненый Пор.

Они посмотрели друг другу в глаза и поняли друг друга. Александр оставил Пору не только его царство, но и присоединил соседние княжества. Пор оценил своего странного победителя — до последнего дня оказывал ему поддержку и даже после его смерти выказывал уважение его памяти.

Во время трехмесячного отдыха после этой битвы македонцы еще раз сразились с индийцами, но на этот раз не на поле брани, а на стадионе, состязаясь в ристалищах и скачках. В совместной охоте на тигра Александр, вопреки обычаю стрелять по взятому в кольцо тигру со слона из лука, спрыгнул на землю и пошел на тигра с копьем.

Гифасис. Лето 326 г. до н. э.

А потом началось нечто неведанное, оказавшееся роковым, — наступил сезон дождей. Не тех дождиков, спутников зимы, которые знали эллины, — ничего подобного они еще не видели в своей жизни. Казалось, мировой океан, к которому они так долго шли, пролился бесконечным, все сметающим на своем пути ливнем с небес. Реки, ручьи моментально выходили из берегов, затапливали лагерь, неся на людей нечисть, скорпионов и змей. Потом так же неожиданно дождь прекращался, выходило солнце, все покрывалось плесенью, и люди по колено в воде и грязи задыхались в душных испарениях. А на следующий день картина повторялось, и так — несколько месяцев. Отвратительные спутники ливней — свинцовые тучи, непролазная грязь, духота и сырость, которые можно выдержать день-другой, угнетающе подействовали на состояние людей. Казалось, их души отсырели и заплесневели от воды и грязи.

Мирное население царств дружественных раджей осталось позади, а те, которые были впереди, сопротивлялись продвижению македонцев по Пенджабу — земле пяти рек. Македонцы подошли как раз к третьей из них — Акесину, когда им пришлось сразиться с катайцами за их главный город Сангалу. Битва была выиграна, но с огромными потерями, вдвое превысившими даже потери в битве с Пором.

Джунгли казались бесконечными и непроходимыми. Стоило их одолеть, в долине армию ждали сопротивляющиеся племена. Если не враги, то укусы змей, лихорадка, малярия, заразные болезни, незаживающие раны уносили жизни солдат. Изнурительная жара, усталость и бесконечные потоки вод, размытые и заваленные оползнями пути, по которым приходилось двигаться, измотали и ожесточили людей. Они начали терять надежду на благополучный исход похода и скорое возвращение домой.

Достигнув пятой реки Пенджаба Гифасиса, за которой, как считали эллины, кончалась земля и простирался лишь мировой океан — конечная цель их похода, македонцы с ужасом узнали, что это далеко не так. На самом деле за Гифасисом лежит огромная пустыня, для пересечения которой потребуется 12 дневных переходов. А за пустыней течет река Ганга, самая большая в Индии, на которой их ждет царь Ксандрам с 200-тысячной пехотой, 80-тысячной конницей и 4 тысячами слонов.

Нет, миру нет конца! И опостылевшей войне нет конца. Восемь лет бесконечной войны! Они уходят все дальше от дома, терпя потери, лишения, выдерживая голод, холод, снег, жару, ветер, песчаные бури, а вот теперь еще и 70-дневный всемирный потоп. И все это — беспрерывно сражаясь! Измученные солдаты упали духом, подняли ропот, и командиры их поддержали.

Птолемей, Кен, Пердикка, Кратер, насквозь промокшие и облепленные грязью, пришли в сырую обвисшую палатку Таис с необычной просьбой: она должна поговорить с Александром о недовольстве солдат, их нежелании продолжать поход в никуда и попытаться уговорить царя повернуть назад, повлиять на него в их духе.

— Почему я? — строго спросила Таис.

— Ты умеешь с ним разговаривать, ладить. Знаешь подход. Ты на него хорошо влияешь, он сам всегда это подчеркивал. И он послушает тебя, ты это доказала в Персеполе, — объяснил по-военному косноязычно, но откровенно Пердикка. — Дело на самом деле как никогда серьезное. Люди действительно на пределе и настроены очень решительно.

— Да, я в состоянии это понять. Но если таково мнение армии, то почему я должна говорить от ее имени? Какое я имею отношение к армии, почему меня выдвигают в ее глашатаи?

— Он тебе не сделает ничего, — буркнул Птолемей.

— Он и тебе не сделает ничего, — отрезала Таис, — если вы будете просить его, объясните вашу позицию по-человечески. Умоляйте его, но открыто! Вы разве не знаете, что больше всего на свете он ненавидит интриги и закулисную игру, любые намеки на мятеж?

— А ведь Таис права, — неожиданно поддержал ее Кен. — Что мы, как трусы, подставляем ее под удар. Зачем действовать за спиной, если мы считаем, что наше дело правое?

— Более того, хотя я вашу позицию понимаю, я ее не разделяю. Меня не остановили ни стужа, ни жара. Не остановит и дождь. Я готова идти за царем на край света и куда угодно. Потому что я ему верю. Но я обещаю стоять рядом и повиснуть у него на руке в случае его нежелательной реакции. — Таис бросила быстрый взгляд на Птолемея.

И он понял, что она вмешается. Не ради них, но ради Александра.

На собрании представителей войска Александр поначалу не мог поверить, что люди готовы сдаться так близко от цели. Он напомнил солдатам об их великих победах и удивился, что решимость и мужество покинули их сейчас, когда основная работа сделана и осталось пройти совсем немного. Ведь они вот-вот достигнут пределов ойкумены, дойдут до мирового океана, омывающего землю. Но его речь не возымела своего обычного действия, не убедила, не зажгла их сердец. Огромная усталость от тягот похода, убийств и опасностей единственный раз помогла им на время выйти из-под магического влияния его личности. Александр был поражен! Как можно отступить, как можно что-то не довести до конца? Признаться в собственной несостоятельности? Он не понимал этого. Он был сбит с толку и не узнавал своих солдат. Они отказываются подчиняться, они хотят идти назад?..

— Ну, что ж… Тогда возвращайтесь одни, если у вас нет ни чести, ни совести… Я пойду дальше. Без вас. С азиатами, недавними вашими врагами, — презрительно бросил он им после долгой недоуменной паузы.

У многих совесть «проснулась» уже сейчас, послышался гул, сдержанные рыдания. И тут Кен, гипарх гетайров, снял шлем и заговорил о солдатах: об их заржавевшем оружии, обносившейся одежде, об их тоске по родине, по семьям, об их усталости, о том, что они уже не те, какими были раньше.

— Они всего лишь люди. Они не могут. Ты — можешь, но ты — богоравный повелитель. Твой замысел велик, достоин богов, но неподсилен твоим солдатам. Пойми нас, царь! Умеренность в счастье — высшая добродетель, — закончил он дельфийской мудростью свою сбивчивую, но искреннюю и мужественную речь.

Нельзя добиться ничего выдающеюся, не преступив меры, не преодолев страха и бессилия. Растут, только перерастая себя. Но Александр не сказал этого. Не проронив больше ни слова, он удалился к себе. Он понял, что «поет глухим».

Офицеры же, заметно нервничая, бурно обсуждали ситуацию, не зная, правильно ли они поступили, нашли ли нужный тон и гадали, что решит Александр. У Таис горела голова от всего увиденного и услышанного. Ее мучила мысль, почему Александр уже давно приказал строить огромный флот на Гидаспе, в царстве Пора. Он наверняка знал уже раньше, что впереди, за Гифасисом, лежит не мировой океан, а обширные земли…

— Кратер, Птолемей, — обратилась к ним Таис, — прикажите Аристандру спросить волю богов.

— Ах! — все, что только смог сказать Кратер в ответ на ее находчивость.

Предсказание, конечно же, оказалось против продолжения похода в восточном направлении.

…Таис сделала все отвращающие знаки, три раза повторила «со мной Афина Владычица», решительно вздохнула и проскользнула в палатку Александра, зная, какой тяжелый бой ей предстоит. Она понимала, что для Александра полученный им удар равнозначен удару ножа в спину; его люди, его народ нанесли ему такое поражение, которое не наносили враги.

Она правильно угадала мысли государя. Его не смог остановить противник, неужели остановят свои? Бывшие пастухи и землепашцы, нищие, которых он вытащил из лесов Македонии, сделал из них не только людей, но хозяев жизни, перед которыми склонились народы. Он показал им огромный мир, другую жизнь, масштабы и перспективы, покрыл их славой, обогатил в конце концов. А они этого всего не поняли и не оценили? Они хотят в свои деревни, к своим овцам и баранам. «Сами они бараны, безмозглые и ничтожные», — думал Александр. Без прикрас описал Эсхил людей прошлого, да только и теперешние ничем не лучше:

Из-за их убогости ума, трусости, нищеты духа, скудости фантазии должна рушиться мечта всей его жизни? Какая неблагодарность, какая насмешка судьбы! Царя мучили гнев, отчаяние, досада. Он чувствовал себя так, как будто у него отняли цель жизни, перечеркнули все огромные усилия, вложенные в ее достижение. Чужая воля вмешалась в жизнь, где господствовала только его воля. И это была не воля высших судеб, богов или непреодолимых роковых обстоятельств, нет — воля его подчиненных!

Два дня провела Таис в палатке Александра в уговорах, утешениях, слезах, ласках. Всеми силами пыталась поддержать в такое сложное для него время, уменьшить горечь и разочарование, чувство одиночества. Одни боги знают, каких усилий и душевной работы ей это стоило. Но велика была любовь. Спасибо любви, слава любви.

— Ты переступаешь грань! Не руби с плеча, ты не в Гордионе. Это твои люди.

— Трусы!

— Они хотят жить! Не в памяти веков, а сейчас и на этом свете. Александр, это неповиновение — знак, который тебе шлет судьба. Отнесись к нему серьезно. Прояви благоразумие.

— Ты на их стороне? — Какое презрение в сощуренных глазах.

— Нет. Я с тобой — вот тут, сейчас. Ты знаешь, я никогда не вмешивалась ни во что. Но даже я не всегда понимаю тебя: что тебя гонит на край света, что тянет за пределы разумного, зачем такое напряжение сил, зачем столько насилия и крови? Вряд ли кто-то поймет это когда-нибудь правильно. Лично мне не нужны доказательства твоей исключительности, я ее и так принимаю. Но я чувствую, что сейчас ты делаешь ошибку. Конечно, если человек так много берет на себя, так вмешивается в ход жизни, он не в состоянии избежать ошибок. Иногда судьба оказывается сильнее, жизнь настаивает на своем, и у тебя не остается выбора — ты вынужден поступать против своей совести и убеждений, как это было с Парменионом. А иногда происходят просто несчастные случаи, катастрофы, как с Клитом. Но сейчас хозяин положения — ты.

Александр сидел с упрямым и недовольным лицом, притоптывал ногой и всем своим видом выражал раздражение и несогласие.

— Я знаю, как ты не любишь разочаровываться в людях. Но, что поделать, боги создали мир и людей такими: несовершенными, низкими, трусливыми, глупыми. «Человек — не более чем тень». Это не новость для тебя. Вот и сделай это знание своим союзником. Это твои люди.

— Они предали меня. Значит, они больше не мои.

— Люди добровольно следовали за тобой — как ни за кем! — в таких мучениях и в такую даль, потому что их интересы совпадали с твоими. Сейчас они разошлись. Но они не против тебя, они — за себя. Не старайся их принудить, свободные люди не прощают принуждения. Уважь их, и они ответят тебе благодарностью и любовью.

— Ты хочешь, чтобы я сдался? Предал себя?

— Перебори не их, а себя, это труднее всего. Уступить не будет проявлением слабости, наоборот — силы, мудрости и благородства.

Он надолго задумался. Как удачно, что ей пришло в голову слово «благородство».

— Надоела тебе эта грязь по уши, да? — наконец проговорил он с усмешкой.

Ее душа расслабилась, она поняла, что впереди забрезжила надежда.

Афинянка уговаривала царя не воспринимать происходящее как трагедию или поражение, убеждала, что если он уступит жизни, то и она уступит ему. «Смирение происходит от слова „мир“; смирившись, ты обретешь мир в душе. Я обрела тебя, когда поверила в судьбу и перестала упрекать жизнь за свое одиночество и тоску. И жизнь помогла мне: я получила то, о чем так мечтала. Поверь судьбе, все к лучшему». — «Но как может быть лучше то, чего я не хочу?» — в этом был весь Александр! Однако Таис так запутала его своим неожиданным взглядом на вещи, что он постепенно отвлекся от источника переживаний и успокоился. Оказывается, так тоже можно подходить к решению проблем: не в лоб и не по лбу. Успокоившись, он смог посмотреть на конфликт здраво и принять решение, продиктованное не эмоциями, а разумом.

«Гордое сердце в груди укротив, как велит неизбежность», Александр приказал поворачивать назад, к Гидаспу, на котором строился флот, чтобы по нему спуститься вниз до океана и оттуда повернуть в Персию. Люди со слезами на глазах благодарили его. Он смирился. Но простил ли он?

Таис выполнила свой долг: она была рядом с ним в ту минуту, когда он нуждался в ней больше всего. Несмотря на то что это был один из самых тяжелых моментов в их жизни, Таис была счастлива той новой близостью, которую она испытывала к нему, а он, хотелось верить, к ней. Он допустил ее в свою неудачу, крах. Он настолько доверял ей, что показал ей свое отчаяние, бессилие, позволил ей помочь себе.

Потом, плывя на юг вниз по Инду, к океану, они много разговаривали. Таис чувствовала, как он успокаивался, усваивая урок мужественного выхода из сложной ситуации, видела, как менялось его отношение к вопросу о личной свободе и жизненной необходимости, этому вечному вопросу умных и сильных людей. Она боялась, что Александр ожесточится, но этого не произошло. Наоборот, он стал зрелей, мудрей — благородство-аретэ победило в нем горечь и упрямство. Смирившись с неизбежным — с этой разновидностью жизненной несправедливости, он обрел важный жизненный опыт. Примирение порой остается единственной возможностью жить с миром в мире.

Гефестион поведал Таис, что Александр давно начал сомневаться в том, что на востоке, согласно Аристотелю, лежит конец мира. Уже не раз мнение эллинских ученых оказывалось ошибочным: Гирканское море вряд ли связано с Понтом, Инд, несмотря на наличие крокодилов, вряд ли соединяется с Нилом, да и вся земля, видимо, намного больше и край ее лежит где-то в другом месте, чем считалось.

Зато благодаря походу люди приобретут правильные и точные знания о тех землях, через которые проходили македонцы, получат новые карты, описание природы и народов, их жизни и религии. Всем этим занимался отдельный корпус географов, картографов, историков. Был в этом благородном, дальновидном деле и маленький вклад Таис. Она охотно выполняла поручения Александра: вела путевые заметки, записывала обычаи народов Азии, зарисовывала необычных животных. А собирать гербарии начала еще в незабвенной Приене. Навсегда остался в ней интерес к целебным травам, привитый Креоном из Эпидавра.

Была в этом и личная заинтересованность: Таис исполнилось 29 лет, она медленно, но неуклонно приближалась к страшному и печальному для любой женщины тридцатилетнему рубежу, но выглядеть на двадцать считала своим долгом и делом чести. Так она и выглядела. Геба, богиня вечной юности, наделила ее неувядающей красотой. Таис не страдала самовлюбленностью, но относилась к своей красоте серьезно, как к дару богов, который надо ценить и беречь, и нельзя «зарывать в землю». И не столько ради себя, сколько ради людей, которым ее красота приносит радость. Накопившаяся за годы утомительных походов усталость, вечный страх и тревога за Александра грозили отразиться на ее внешности. С помощью травок, кремов и эликсиров Таис пыталась сгладить последствия нелегкой жизни и неумолимого времени. Иногда, если Александр давался ей в руки, она баловала и его: купала в медово-молочной воде, умащивала драгоценными маслами, массировала его совсем другим способом, чем это делал Афинофан, банщик Александра.

— Мой отец однажды уволил офицера только за то, что тот купался в горячей воде, — усмехался Александр. — Такими нежностями ты убьешь во мне все мужское, как ты убила все собачье в Адонисе.

— Скорее отмоешь эфиопа, чем убьешь в тебе мужское, — заверила его Таис.

Упомянув Адониса, Александр имел в виду сына своей любимой собаки Периты, которая, к его большой печали, умерла еще весной. Не оказался бессмертным и буреподобный Буцефал, павший в битве с Пором. Прослужив верой и правдой свой короткий звериный век, четвероногие друзья покинули его. «Такой любви и преданности не дождешься от иных двуногих друзей», — сетовал Александр. В честь своих любимцев он назвал два новых города Перитой и Буцефалией. (Кто бы еще на свете поступил так?) Ни нисейские лошади с северо-запада Ирана, ни дикие лошади скифов не завоевали сердца Александра так, как это сделал несравненный гордовыйный и звуконогий Буцефал, — сильный, храбрый и гордый, как его хозяин.

Видимо, правда, что все самое важное и дорогое в жизни человека берет начало в детстве. Из детства были любимый Буцефал, любимая Перита и любимый Гефестион. И еще. Он любил свое и считал своим то, что любил. Это была его собачка, его конь. Его друг. Его любимая. Его дело. Его люди. Его мир.

* * *

В ноябре 326 года огромный флот из 800 кораблей начал свое плавание вниз по Гидаспу (приток Инда), имея своей целью Океан.

Бесконечная вереница судов вызывала жгучий интерес у местных жителей, толпившихся на голых пологих берегах реки. Александр плыл на 40-метровой триере, приводимой в движение 144 гребцами. По обоим берегам грязно-бурой реки шли войска во главе с Гефестионом и Кратером. Они пересекали земли дружественных племен; маршировали мимо хлопковых и рисовых полей, деревень, лепившихся у самой воды. Плодородную землю здесь пахали на пятнистых горбатых быках. Этот рабочий скот, обеспечивавший жителям их скудное благосостояние, одновременно являлся предметом поклонения. Почитались здесь и термитники, по форме они напоминали фаллос — символ плодородия, и индусы отождествляли его с Шивой. Люди населяли не только берега, но и саму реку. Так, речные кочевники проводили всю свою жизнь в плоскодонных прямоугольных лодках-домах. Со своими задранными носами и пестро разрисованными боками, они казались игрушечными на фоне внушительных кораблей Александра.

Вся жизнь индусов вращалась вокруг реки-божества. В ней делали абсолютно все: купали быков, слонов и детей, стирали белье, брали воду для питья и приготовления пищи, совершали священные омовения, отправляли на маленьких лодочках в дар речным божкам огни, благовония и цветы, и даже хоронили людей. Македонцы смотрели на это все с большим недоверием и благословляли судьбу за то, что им посчастливилось родиться в Элладе. Там тоже обожествляли ключи-нимфейоны — приюты нимф. Однако вода в них, в отличие от Инда, была чистой и прозрачной.

Во время плавания по Инду армия Александра увеличилась за счет прибывших из Эллады пополнений. Они доставили новости, письма, оружие и обмундирование с родины. В конце дня корабли причаливали на ночевку, и Александр часто приглашал гостей. Как-то на одном из таких ужинов рапсод пел из Гомера о Елене: «Истинно, вечным богиням она красотою подобна…» и все обращался при этом к Таис. Посчитав это неуместным, она недовольно отмахнулась.

— Но ведь так и есть, Таис, ты — красавица и «кама» — желанная всеми, — рассмеялся Гефестион, гордый тем, что знал несколько слов по-индийски.

— А мне казалось, что со мною можно разными вещами заняться, — возразила Таис.

— Какими? — быстро спросил Гефестион, таким же тоном, каким бы спросил Александр.

— Поговорить, например.

— Вот то-то все и говорят, ораторы, такие красноречивые, заслушаешься. Конечно, приходится разговаривать с женщинами. Они это любят. А не будешь — не получишь того, что любишь сам.

— Ах, — опять отмахнулась Таис, но Гефестион не сдавался.

— Да все тебя желают, это ясно, как белый день.

— Я не верю! — и Таис шутливо обратилась к Кратеру, просто потому, что он сидел рядом: — Кратер, ты бы мог меня пожелать?

— А что, уже можно? — оживился тот.

— Что ты имеешь в виду? — заинтересовалась Таис.

— Александр предупредил еще в Эфесе, когда ты только появилась, что… ну, кастрирует любого, кто на тебя посягнет.

— О! — Таис открыла рот и повернула изумленное лицо в сторону Александра.

— Я не так сказал, — отозвался тот вяло.

— Ты сказал, извини, Таис… — и Кратер дословно повторил его слова.

Все рассмеялись, а Александр удостоил Кратера выразительного взгляда.

— Интересные вещи я о себе узнаю… — сказала Таис, качая головой. — Что же ты меня личной жизни лишил?

— Я сказал «посягнет недостойным образом», — объяснил Александр, — то есть, я спас тебя от бесчестия, моя дорогая, а не от личной жизни.

— Тогда спасибо, — улыбнулась Таис, и Птолемей увидел в этой улыбке еще один тайный — истинный — смысл.

…Птолемей за последние два-три года очень продвинулся по службе. После казни Филоты он стал одним из семи телохранителей, ближайших из окружения царя. Как храбрый воин он отличился в осаде Аорны, в недавней битве за Сангалу. Он был одним из триерархов, построивших на свои огромные, нажитые на войне деньги, этот флот. В Бактрии, еще до похода на Пенджаб, он доказал свою преданность, сообщив Александру о готовящемся «заговоре пажей». Тогда несколько юнцов, обиженные строгостью Александра, замыслили убить его и таким образом прославиться. (Эти вредные мысли им внушил Калисфен, их учитель и наставник, за что тоже поплатился.) Александр давно приглядывался к Птолемею не только как к соратнику. Была у царя еще одна идея, касающаяся Птолемея, которую он обдумывал в последнее время…

— Таис, успех тебе обеспечен уже тем, — продолжил Гефестион, — что ты обладаешь всеми тремя качествами, которые ценит в женщине любой мужчина.

— Всего-то тремя? — удивилась Таис. — Это которыми? Просвети меня.

— Ты хорошенькая, веселая и работящая.

— Так, в переводе на мой язык: работящая — та, которая безропотно обслуживает тебя, как рабыня, веселая — та, которая с готовностью смеется любой, даже самой глупой шутке мужчины, привлекательная — вульгарно накрашенная и одетая в прозрачные одежды, как проститутка.

— Ах, Таис, ну ты строга сегодня, — со смехом заключил Гефестион.

— Это я Платона начиталась, не принимай мое минутное мужененавистничество всерьез.

— Так это ты полдня смеялась над Платоном? — удивился Александр.

— Что-то и я не припомню, что в его занудной философии смешного, — вставил Птолемей. — Когда мы его в школе проходили, он мне так надоел своими нравоучениями, что из одного чувства противоречия хотелось поступать наоборот.

— Меня рассмешила его идея общности жен, его унизительное отношение к женщинам, — пояснила Таис. — И непонимание мужчинами женской сущности. Как можно относиться к женщине, как к предмету мебели, табуретке какой-то, — посидел сам, дай другому посидеть?! Спасибо большое. Общность жен — типично мужской подход! Это им все равно — с кем, а нормальной женщине никогда не будет все равно. И это говорит философ, якобы умный человек, пример для подражания. Поневоле подумаешь, что собственная личная жизнь у него не задалась, потому и выдумывал глупости.

— Это все теории, а они всегда глупее жизни. Однако какой у тебя необычный взгляд на вещи. Женский! — заметил Гефестион и продолжил: — Во всем есть свой смысл. И в том, что мужчины и женщины такие разные. Они дополняют друг друга, потому и нужны друг другу.

— И я знаю, для чего, — быстро вставил Александр. — Когда мужчина устал, он спит, когда ему надо расслабиться — он выпивает, а когда хочет получить удовольствие — имеет женщину!

— Александр! Что ты несешь? — Таис аж поперхнулась. — Ты сегодня у фракийцев побывал, что ли? Диких, дремучих… О, вас нельзя оставлять одних — дичаете на глазах! — присоединилась Таис ко всеобщему смеху.

Потом, после ужина, оставшись наедине, они продолжили интересную тему:

— Что касается Платона, ты, может быть, и права. В нем говорил страх перед женщиной, перед ее властью; из этой боязни проистекает ненависть и презрение, — заметил царь.

— О какой власти бесправной женщины в мире, которым правят мужчины, ты говоришь?

— Например, о той, которую ты имеешь надо мной… — усмехнулся Александр.

— Я? Над тобой?.. Это ты — надо мной… Я же все делаю, что хочешь ты, — изумилась она.

Александр замолчал. Они молча переглядывались, думая каждый свое. Вот это да! Таис сдерживалась, чтобы победоносно не рассмеяться, но Александр ее опередил:

— Что-то я себя выдал…

— Так вот почему ты меня мучил так долго, негодяй, — боялся? — сощурила глаза Таис.

— Почему это ты делаешь все, что я хочу? — Александр предпринял отвлекающий маневр. — Разве я не выполняю любое твое желание? — Его тактика встать в позу обиженного тут же принесла плоды.

— Какое, например? — поинтересовалась Таис.

— Самое большое. Ты же хотела, чтобы я тебя любил, и вот, я тебя люблю…

— Значит, любить меня было моим желанием, а не твоим? Бедный, через силу любишь, му-у-чишься, да?

— Сдаюсь, — улыбнулся Александр, и Таис, шутя, повалила его на подушки.

Странное предложение

Во время одной остановки Александр отправился с Таис в романтическую прогулку по окрестностям. Ее изнеженный Адонис сопровождал их. Из него Александр все же решил сделать нормального пса и скоро преуспел в этом. Он быстро гремел коробкой с камнями, пугая и сбивая с толку пса каждый раз, когда тот не слушался, и давал лакомый кусочек, если он правильно выполнял команду. Таис поразилась простоте и действенности его приемов. «Я на собаках изучал людей, — усмехнулся Александр. — Людям тоже нельзя ничего спускать, даже мелочь, но обязательно надо хвалить и отмечать их заслуги и успехи». Пес слушался Александра беспрекословно, подобострастно выполнял все его команды, а вот Таис по-прежнему не ставил ни во что, продолжал бросаться на шею, норовя лизнуть в лицо. Александр воспринимал это как покушение на свои кровные права.

Сейчас они расположились на траве под раскидистым деревом и целовались, как под дубом в Приене восемь лет назад. Вдалеке, на другой стороне речки, пили воду смешные водяные буйволы. Изогнутые рога обрамляли их макушку, спускались вниз и расходились в стороны, напоминая прическу. Над стадом кружились птички; некоторые из них смело садились на огромные черные спины и бродили по ним взад-вперед. Все вокруг казалось Таис трогательным, потому что она была счастлива. Она смотрела на Александра, гладила его волосы цвета высохшей травы, на которой он лежал; умиротворение светилось в ее ясных прекрасных глазах. Однако Александр пребывал в совсем другом настроении.

— Таис, я хотел бы с тобой поговорить кое о чем… — Он сел и устремил на нее такой взгляд, что пришлось насторожиться. — Ты знаешь, как я тебя люблю!

— Да, — испуганно пролепетала она, хотя это не был вопрос.

— Обещай, что ты не будешь волноваться.

— Да, — ответила она почти в панике.

Он начал издалека:

— Помнишь, как ты сокрушалась, что тебе скоро 30 лет?

— Да…

— Говорила, что у других женщин в этом возрасте дом, семья, взрослые дети, может, и внуки.

— Да, у других…

— Я думаю, любая женщина хочет иметь детей, хочет любить их, воспитывать их, чтобы они были ей радостью в жизни и опорой в старости. Такова женская судьба, установленная законами природы. Можно жить иначе, чем все, можно сознательно стремиться быть непохожим на других, я могу себе это представить. Но при этом вряд ли стоит противопоставлять себя жизни, это ни к чему. Есть счастье в необыкновенном, но оно есть и в обыденном, простом и каждодневном. И есть смысл в заведенном житейском порядке вещей, — он сделал ударение на «есть». — Я не могу подарить тебе ребенка, но я не имею права лишать тебя счастья материнства. Я знаю, как ты этого хочешь.

Глаза Таис все расширялись и расширялись.

— Я хочу, чтобы ты родила ребенка от Птолемея, — сказал Александр главное.

Таис вскрикнула так, что Адонис от неожиданности подскочил и залаял.

— Зачем мне ребенок? — растерянно пролепетала Таис.

— Чтобы ты его любила.

— Но я люблю тебя.

— Вот в том-то и дело. А если меня не станет?

— Я умру без тебя, — сказала Таис, не задумываясь, как прописную истину.

— Вот именно. Я как раз об этом и говорю. То, что ты меня любишь, и как ты меня любишь — это прекрасно! Для меня. Но плохо для тебя. Ты не должна так от меня зависеть. Ты должна иметь в жизни еще что-то, что бы держало тебя на свете. Матери всегда любят своих детей. Ты будешь прекрасной матерью.

— Александр, о чем ты говоришь?! Я замучила тебя своей любовью? Это — так? Нет-нет, не трогай меня, ты лишишь меня последней воли и рассудка. — Она увернулась от его рук. — «Не надо, чтоб люди так сильно любили, пусть узы свободнее будут, чтоб можно их было стянуть и ослабить…» — это — это? Ты хочешь, чтобы я тебя меньше любила? Я стараюсь, но не могу…

— Нет, детка, нет! — Он все же заключил ее в объятия и крепко прижал к сердцу. — Я не хочу, чтобы ты меня меньше любила. Я хочу, чтобы у тебя был еще кто-то в жизни, кого бы ты любила. Надо же смотреть на жизнь трезво и быть ко всему готовым — я не вечен…

— Я умру без тебя, — сквозь рыдания сказала она тихо.

— Я не хочу этого. Я хочу, чтобы ты жила долго и счастливо. Не страдая. В кругу любимой семьи. До глубокой старости, понимаешь? В довольстве и покое. Ты поняла меня? — Он встряхнул ее за плечи.

— Да… Мы не могли бы оба жить до глубокой старости? — слабо возразила она.

— Может быть, а может и не быть, — неопределенно сказал Александр.

— Но почему Птолемей? — с трудом, тихо спросила она, только чтобы уйти от неприятной темы.

— Он любит тебя и никогда не перестанет о тебе заботиться, на него можно положиться.

— Любит — перелюбит. Я не единственная женщина на земле. Я с ним давно рассталась, у него были и есть другие женщины…

Александр усмехнулся ее уловке.

— Он был счастлив с тобой однажды, такие вещи не забываются. Потом, любое сравнение с тобой будет всегда не в пользу других женщин. — Он уверенно кивнул. — Он не может тебя заполучить, а недосягаемость усиливает любое желание. Ну и потом, он догадывается, что ты принадлежишь мне, это распаляет его честолюбие.

— Столько усилий было положено, чтобы прийти к шаткому равновесию так называемой «дружбы» между нами… Да и он изменился. В то время, когда мы были вместе, он был романтичен, порывист, а сейчас рационален и сдержан.

— Поверь мне, эти качества никуда не исчезли. Они все сохранились в глубине его души, я уверен в этом, просто он их скрывает, как и свою любовь к тебе, потому что ему так легче. Да ты знаешь это сама!

— Но если он станет… я же от него никогда больше не отделаюсь, — Таис не смогла выговорить «отцом моего ребенка».

— Все можно уладить…

— О чем мы говорим, Александр?! — перебила его в отчаянии Таис. — Зачем ты сказал мне эти ужасные вещи? Я была так счастлива. Зачем ты смутил мой покой?! — По ее щекам в три ручья катились слезы.

— Не думай об этом сейчас. Это подумается само. Я умоляю тебя, успокойся сейчас, ты обещала не волноваться. — Александр обнял ее и успокаивал, укачивал, как ребенка.

— Как ты можешь, Александр, зачем ты это делаешь?

— Я тебе обещаю, все будет хорошо. Я буду любить тебя всегда и буду любить твоего ребенка, как тебя саму.

— Ты не любишь меня. Иначе почему бы ты стал толкать меня в объятия другого мужчины, — в отчаянии сказала Таис, плача у него на груди.

— Ты ошибаешься, милая. Я делаю это из любви к тебе и только ради твоего блага. Но сейчас оставим это, успокойся, — он говорил нежно, но настойчиво, скрывая свое волнение.

Он посеял в душе Таис, как ей казалось, зубы дракона. И она долго не могла примириться с тем, что он разрушил ее тихий, радостный привычный мир, в котором ей было так хорошо. Она пыталась забыть, как будто и не было никакого разговора, но расчет Александра был верен: «думалось само» — зерно мало-помалу прорастало…

Наконец Таис открылась Геро. К ее удивлению, спартанка не посчитала эту идею ужасной и жестокой.

— Он вас всех окрутил вокруг пальца, одурачил и одурманил, — в сердцах воскликнула Таис.

— Его идея необычна, но разумна. Он думает о твоем будущем, о возможности его наихудшего развития. Разве ты не хочешь детей?

— Я хочу его детей! Детей желанных, от горячо любимого мужчины!

— Но это невозможно. Это было бы идеально и замечательно для вас, но это не-воз-мож-но! Ты же это понимаешь!

— Да, конечно… Я понимаю. И поэтому я могу обойтись… Мне никто не нужен, кроме него. Он заполняет всю мою жизнь.

— Таис, «…и нить тонка и жестока Ананка…»[39], об этом ведь речь. Ведь он же такой безрассудный, отчаянный, он же первый там, где опасность.

— Нет, нет, нет, я не хочу об этом ни слышать, ни думать! С ним ничего не случится, — проговорила, как заклинание, Таис.

— Ах, милая подруга… — Геро вздохнула тяжело и обняла Таис. — Я думаю, он хорошо подумал, прежде чем предлагать тебе такие вещи.

— Может, на этот раз он ошибается? — упрямилась Таис.

— Ах, милая подруга… — только и смогла сказать Геро.

Глава 15

Двадцать первое ранение.

Январь 325 г. до н. э.

В том месте, где Гидасп вливался в Акесин, находились опасные водовороты. Несколько триер столкнулись в бурном течении и были сильно повреждены. Менее пострадали транспортные корабли без киля и штевня: их течение, изрядно покрутив, отнесло в тихие заводи. Во время этой вынужденной остановки, пока чинили корабли, разведка донесла Александру, что племена маллов и оксидраков объединились во внушительную армию и намереваются выступить против Александра. Царь посчитал опасным оставлять сильного противника у себя в тылу и решил покорить их. Двухмесячная передышка без боев, к большому неудовольствию солдат, подошла к концу. Царь поручил Неарху закончить ремонт триер, а остальным продолжать движение вдоль реки, чтобы встретиться с флотом у слияния Акесина и Гидраота. Сам же с Пердиккой повел через пустыню своих гипаспистов[40], конных и пеших дружинников, лучников[41] и агриан[42].

Таис осталась при Неархе, хотя Александр хотел бы видеть ее в отряде Птолемея. Она с таким тяжелым сердцем, с такими нехорошими предчувствиями прощалась с Александром, что ему потребовалось три ночи, чтобы более или менее бескровно «оторвать» ее от себя.

— Неплохо было бы, если б солнце вообще не всходило, растягивая нашу любовную ночь на три дня, как это было у Зевса и Алкмены[43], — шутил Александр, — да только нет у меня его сил! А жаль…

Он все шутил. Ему было до шуток, он радовался предстоящему походу, его притягивала опасность, борьба. Ну что за человек! «Такой человек», — это гениальное Гефестионово. «А я что за человек? Плачу вечно, как невеста пред свадьбой, цепляюсь за него лианой, пью его соки, живу за его счет».

— Не те силы, — повторил Александр, с выжидательной улыбкой глядя на Таис. — Как я понял, я даже завтрак не заработал.

Таис очнулась от своих мыслей, поспешно встала с постели и пошла накрывать на завтрак.

Он ел, а Таис рассматривала его. Она знала каждое его движение — как он говорит, клонит голову, бросает короткий взгляд, трет нос, держит ложку, притоптывает ногой, — знала, как он все это делает, и любила это без ума.

— Таис, прекрати заглядывать мне в рот, когда я ем. — Они рассмеялись. — Так-то лучше, не печалься, прошу тебя, все будет хорошо.

В день выступления, передавая ее из рук в руки Неарху, Александр, в полном вооружении (она по-прежнему побаивалась его в таком грозном виде), окруженный адъютантами, прекрасный и уже недоступный, обратился к ней напоследок:

— Я не хочу, чтобы ты бездельничала (понимай — скучала) и даю тебе поручение. Поможешь Клеомену записать сведения о религии, обычаях, землях маллов, ты в них скорее разберешься. И не вздумай отлучаться одна, не подводи Клеомена. Все. Иду, надо еще с Гефестионом попрощаться. Не забудь о поручении.

— Привет Гефестиону и поцелуй его за меня, — сказала Таис ему вслед.

— Куда? — Александр обернулся, глаза улыбнулись из-под шлема.

— В его прекрасные черные глаза.

— С каких пор у него глаза почернели?

— С каких пор я о твоих поручениях забывала?

Александр рассмеялся, ему понравилось про черные глаза.

«Афина Воительница! Храни его!»

Не зря так болело сердце Таис, предчувствуя недоброе, «змею в траве». Александр, осаждая город маллов, одним из первых взобрался на городскую стену по лестнице, которая проломилась, и ему ничего не оставалось другого, как спрыгнуть вовнутрь. Пока искали другую, македонцы не смогли сразу последовать за Александром. Так он оказался в крепости один с тремя телохранителями, один из которых был сразу убит. Им пришлось отражать яростные атаки маллов, которые узнали Александра по белым страусовым перьям на шлеме и яростно набросились на него всеми силами. Александр был тяжело ранен отравленной стрелой в грудь. Телохранители Леоннат и Певкест успели прикрыть его щитами, пока не подоспела подмога и Александра не вынесли из боя.

Врач Критодем Косский расшатал и вытащил метровую стрелу с зазубринами на острие, которая задела ребра, диафрагму и частично легкое. С трудом удалось остановить кровь. Рану продезинфицировали вином и порошком из листьев персика. Александра, ненадолго пришедшего в чувство, напоили маковым отваром, отдав его на произвол Гипноса и Морфия, молясь, чтобы его организм и на этот раз справился с серьезным ранением.

До речного лагеря сначала дошел слух о его смерти и вызвал панику среди солдат. Они так привыкли, что царь всегда с ними, что они видят его каждый день, что он неустанно занимается их делами, принимает решения, знает ответ на любую хитрость врага, сражается на самом горячем участке боя и всегда ведет их к победе. Они понимали, что никто, кроме Александра, не выведет их из этих вражеских краев, только ореол непобедимости и божественности, окружающий Александра, заставляет варваров подчиняться. Без него они потеряны. Без него они — ничто.

Письмо, написанное слабой рукой Александра, македонцы посчитали фальшивкой, но Таис узнала его почерк. Она бы узнала его руку, даже если бы он провел линию или поставил точку. Чтобы успокоить солдат, слабого Александра пришлось на корабле доставить в лагерь.

Подплывая, царь приказал убрать занавески, чтобы его увидели воины, как муравьи облепившие берег. Но он был так неподвижен и бледен, что македонцы приняли его за труп. И только когда он поднял руку и помахал им со своего ложа, крики радости сменили напряженную тишину, заблестели слезы облегчения в глазах его «орлов», и они бросились в воду, не дожидаясь, когда корабль причалит. Бурная любовь солдат, проявленная при встрече, оказалась именно тем лекарством, которое вселило в него силы.

Александр не был бы Александром, если бы не инсценировал свое драматическое возвращение в лучших традициях самого себя. Он отказался от носилок и, приказав подать коня, добрался верхом до своего шатра под ликование пришедших в восторг от его силы воли и духа солдат. «Слава божественному Александру, да здравствует божественный Александр!» Никто из них не видел, как, войдя в шатер, он рухнул на руки Гефестиона, потеряв сознание.

Гефестион, когда Александр пришел в себя, ругал его за безрассудную храбрость, выговаривая и пеняя: «Твоя жизнь — слишком высокая плата за такой ничтожный городишко, как столица маллов. Что ты делаешь?! Зачем эти чудеса геройства? Или ты забыл, что твоя гибель поставит на карту жизни огромного количества людей? Зачем ты лезешь под стрелы? Вечно впереди всех знамен! Как неопытный новобранец, которому не терпится проявить свою отвагу. Клянусь Зевсом, Александр, почему ты не побережешь себя хотя бы ради меня…»

Таис, хотя и не присутствовала при этом и не слышала его стенаний, могла бы слово в слово повторить то же самое.

Выздоровление протекало медленно и тяжело. Поначалу царь бредил и стонал от боли. Потом, когда ему стало легче, он занялся делами; они отвлекали его от страданий, поэтому царь считал их полезными для выздоровления. Он принимал посольства сдавшихся на его милость маллов и других племен, которые дали ему клятву верности, подкрепив ее подарками и заложниками. Отдал приказ о строительстве новой Александрии, видя хорошие перспективы для города, расположенного в месте слияния Инда с реками Пенджаба. Он верил в силу торговли.

Все это время Таис не отходила от него, самозабвенно ухаживала, всеми силами стремясь облегчить его страдания. Она слушалась только Гефестиона, бывшего сейчас за главного. По этой причине ему часто приходилось отлучаться. Но стоило ему появиться в шатре Александра, Таис тут же тактично исчезала, замечая, как встретились их глаза и что сказали они друг другу.

Врачи привыкли к присутствию Таис и разделяли ее мнение, что никто лучше нее не сменит Александру повязку, не обработает легкой рукой рану, не покормит, не смешает лекарств, не развлечет и не убаюкает.

— Мое сокровище, мой бесценный… Что была бы я и жизнь моя без тебя? Разве познала бы я такую любовь — прекрасную, дивную, которую ты даришь мне? Кто открыл бы мне этот божественный космос?! Твоею любовью я вознесена в мир, о красоте и грандиозности которого не имеет понятия ни один из смертных. Какое счастье и блаженство — знать тебя, жить с тобой, любить тебя… — так убаюкивала она его, покрывая поцелуями его измученное болью тело.

Когда он пошел на поправку, Таис читала ему любимого Гомера. Он заслушивался гениальным эпосом, который прославил в веках дела давних времен и подарил вечную жизнь древним «бранолюбивым» героям. Таис при всем желании не могла разделить любви Александра к Ахиллу — невыдержанному, мстительному и высокомерному по ее понятиям. Вообще, все герои эпоса, включая богов, — склочные, вероломные и тщеславные — вызывали в ней скорее недоумение и неприязнь, чем уважение и желание подражать. Таис как-то очень осторожно, не желая сердить Александра, высказала это мнение; он же в ответ рассмеялся. «Ты не знаешь жизни, моя хорошая. Люди — именно такие, какими их описал великий слепец. И знать это весьма полезно».

Война, кровь, смерть, слава — нет, это не был мир Таис, он пугал и отталкивал ее. Она лишь мрачнела, читая беспристрастные и детальные описания всех видов убийств — куда вошла стрела, как пала в прах кровавая рука, как выпали наружу внутренности перед тем, как сраженный «с шумом на землю пал и взгремели на падшем доспехи». Ничего не изменилось, ни мир, ни люди… Видимо, жажда мести, войны, убийства, на которые она достаточно насмотрелась и воочию, действительно заключены в самой природе человека…

Зато Таис чувствовала себя дома, читая любовную лирику Сафо или Алкмена. А Александр вырос с Гомером, с детства впитал его идеалы, с малых лет проникся его суровым духом.

— Да, повезло Ахиллу, — вздыхал Александр. — Иметь такого друга, как Патрокл и такого биографа, как Гомер. Патрокл есть и у меня, а вот второго Гомера судьба не дала. Мой «Гомер» недавно читал мне описание битвы с Пором: «Александр одним ударом дротика убивает слона наповал». Я ему говорю: «Клянусь Зевсом, Аристобул, ты заслуживаешь участи этого слона». — Александр усмехнулся. — И тот тоже врал… Считал, что он меня «создал», что мои деяния сами по себе ничтожны, тогда как его сказки обо мне затмят Гомера и Гесиода вместе взятых. — Александр имел в виду заговорщика Каллисфена, своего официального историографа, арестованного за подстрекательство в деле пажей, наставником которых он был, и умершего в заключении.

— Читай, детка, — попросил Александр, выйдя из своей задумчивости.

Таис не без задней мысли выбрала сцену прощания Гектора с Андромахой:

— Да, милая, твоя хитрость мне понятна, да ты дальше посмотри, — и Александр процитировал по памяти ответ Гектора:

«…Научился быть я бесстрашным, храбро всегда меж троянами Первыми биться на битвах, славы доброй отцу и себе самому добывая…»

«Нет, этого человека не переделать», — вздохнула про себя Таис.

— Ну да хватит о славе, ты мне другие строки напомнила, те, что Зевс своей прекрасной Гере говорил: «…ныне пылаю тобой, желания сладкого полный…» — И Александр недвусмысленным взглядом посмотрел на Таис. — Иди ко мне…

— Ты с ума сошел, что за мысли! — оторопела Таис.

— Чувствуешь мои мысли? — Александр взял руку Таис и положил себе на пах.

— А кто ранен и прикован к постели?

— Это ритуальное «посопротивляться»? Для порядка? — усмехнулся он. — Давай попробуем…

— Люди вокруг, — Таис перешла на шепот.

— А ты не кричи… — так же шепотом ответил он.

— Ах, ты… бесстыжий и ненасытный!

— Скажи еще, тебе это не нравится…

Таис нерешительно пересела туда, куда он постучал здоровой рукой. Она была в индийской, похожей на кокон юбке и коротенькой, тесно обтягивающей тело кофточке из яркого блестящего шелка.

— Расстегни кофточку, — сказал Александр.

Таис взглянула на него с виной и испугом, но не выдержала его взгляда, опустила глаза и медленно повиновалась. Та-а-ак. Руки ее дрожали. Он смотрел на нее и ласкал освобожденную, трепещущую грудь.

— У тебя прострелено легкое… — пробормотала Таис, кусая губы.

— Все остальное цело, — Александр в любой обстановке сохранял свою ироничность.

— Тебе станет хуже…

— Ты для меня лучшее лекарство. — Он притянул ее к себе, жадно поцеловал, и они начали свое вознесение в другой мир, к заоблачным высотам и выше, в царство света, неги, блаженства, туда, где нежность безмерна, а любовь безгранична и чиста.

Когда Александр достаточно окреп и перешел на свою триеру, флот продолжил плавание вниз по Инду. К сожалению, не обходилось без стычек с враждебными племенами, но Гефестион взял их на себя и старался поменьше беспокоить Александра, ограждая его от забот. Гефестион был рад, что может оставить своего друга и повелителя на попечение Таис, которая ухаживала за ним и развлекала его, став на время болезни практически распорядительницей дома. Александр посмеивался, но поддерживал игру. Он качался в гамаке, слушал музыку ситара, необычное по технике пение индийских женщин, высокие детские голоса которых многих раздражали, а его — нет. Слушал чтение Таис, ее изложения того, что она с большим трудом узнавала о религии от Калана и других индусов, сопровождавших их, играл с ней в шахматы и кости, рассматривал пейзажи за бортом, картины жизни на берегах. Сходил на берег, если видел интересные храмы с затейливыми скульптурами. Издалека святилища можно было принять за скалы, которым ветры и дожди придали замысловатые формы. Александр любил эти безмолвные, выразительные летописи минувших столетий. А Индия была страной, застывшей в вековых обычаях. Казалось, часы истории остановились там давно и надолго.

Вечером приходили друзья, обменивались новостями, ужинали вместе. В узком кругу друзей Александр рассказывал о «тримурати», трехличности индийских богов, в которую его посвятила Таис. Согласно ей, Брахма олицетворял создание мира, Вишну — хранение его, а Шива — разрушение. Соответственно они наделялись тремя качествами: Брахма — страстностью, активностью, Вишну — ясностью, сознательностью, а Шива — бессознательностью, инертностью.

— Мне пришла в голову мысль, что идея тройственности объясняет многое как в мире, так и в человеке лучше, полнее, чем наша дуалистическая идея, — простое противопоставление: зло — добро, чувство — разум, Дионис — Аполлон, агрессивное — созидательное. По крайней мере, что касается меня. Мне кажется, что во мне не два разных человека, а три. Это меня как-то лучше определяет. — Александр рассмеялся.

— А мне двух лиц хватает вполне, я, видимо, попроще, — признал Гефестион.

Таис переводила удивленные глаза с одного на другого. Это раздвоение и растроение? Она в раздумье подняла глаза к горе.

— Тая, у тебя одна личность, не напрягайся, — успокоил ее Александр, — цельная, не разбитая на куски. Потому с тобой всегда так хорошо и спокойно. Одну личность лучше иметь, поверь мне. Не смотри так недоверчиво.

— Да я не этому удивляюсь. Я как-то не замечала, чтобы в тебе жили три человека.

— Да, может, и четыре, — вставил со смехом Гефестион.

— Почему я ничего не замечаю? — продолжала удивляться Таис.

— Потому, что я с тобой всегда один — хороший! — рассмеялся Александр.

Таис чувствовала, что стоит Птолемею подойти к ней, как Александр, не поднимая глаз, начинал следить за ними, и ей не нравилось это. Значит, он не забыл своей абсурдной идеи и не оставит ее в покое: готовит очередную атаку или, наоборот, возьмет ее измором. Однажды на стоянке, придя в шатер Александра, Гефестион застал там расстроенную Таис, подсел к ней, обнял: «В чем дело?» В ожидании поддержки она прижалась к нему как к брату. «Александр хочет, чтобы я родила от Птолемея», — буркнула она, и по тому, как крепко Гефестион обнял ее, поняла, что он жалеет ее.

— Почему не от Гефестиона? — вызывающе спросила Таис Александра.

— Еще чего! — неожиданно возмутился Александр. — Гефестион принадлежит мне! Еще чтоб ты у меня его отбила!

Таис не знала, плакать ей или смеяться.

— Ты ненормальный, Александр, — бросила она.

— Таис, — ласково начал Гефестион, — его идея… необычна, на то она и его идея. Он ожидает от людей, что они такие же, как он сам, и нарушить рамки обычного, «нормального» для них не представляет труда. Это его ожидание. В твоей власти оправдать это ожидание или нет. Выбор за тобой.

— У меня нет выбора, — сказала Таис.

— Да, у тебя нет выбора, — быстро согласился Гефестион и погладил разрисованную хной кисть Таис. Александр как будто не слушал.

— Но как можно подойти к человеку, которого я гнала от себя столько времени, и пожелать от него ребенка. Это же издевательство!

— Ах, Таис, об этом беспокойся меньше всего, — воскликнул Гефестион. — Ты еще не успеешь договорить, как он приступит к делу с огромным удовольствием и без всяких вопросов.

Таис взглянула на Александра и по тому, как и как быстро тот опустил глаза, вдруг поняла, что он сам идет на жертвы, ожидая жертв от нее. Он не счастлив этим выходом, но не видит другого, лучшего. Пелена упала с ее глаз. — Он взял решение на себя. Он не заставляет, а позволяет ей стать матерью. Ему будет так спокойней.

На берегу океана. Весна — лето 325 г. до н. э.

Прибыв в начале 325 года в Паталы, где Инд разделялся на два рукава, Александр приказал Гефестиону строить в городе крепость, а в дельте Инда — порт. Сам же на кораблях отправился обследовать дельту. Однако не обошлось без сложностей. Начавшаяся буря с ветром вопреки всякой логике гнала воду против течения — из океана в реку, и повредила многие суда. Это необычное природное явление поначалу напугало македонцев. Начавшийся отлив был так силен, что корабли оказались на мели, а мощный прилив опять повредил некоторые суда. Как-то сразу стало понятно, что океан — не море.

Так, с приключениями, корабли Александра достигли устья Инда и бросили якоря. Сам государь встал у штурвала и вышел в океан, или Великое Внешнее Море, как его называли греки. Пройдя 200 стадий[44], он принес жертвы Посейдону, моля его послать флоту благополучное возвращение в Азию, к устьям Тигра и Евфрата. При впадении Инда в океан Александр приказал строить еще один порт и принял подчинение некоторых местных племен, сделав из этих земель новую сатрапию. Разослав своих людей по окрестностям для подчинения, исследования, обустроения новых территорий, Александр провел в районе Паталы несколько месяцев.

Между тем в конце марта Таис почувствовала, что она беременна.

…Все получилось почти так, как предсказал Гефестион.

— Ты свободен сегодня вечером? У меня дело к тебе, — спросила как-то Таис Птолемея.

— Да, — ответил он без запинки, хотя дела, конечно, были — разбор драки в вверенном ему подразделении, угроза перевода двух его людей в штрафной батальон — хватило ума жаловаться в письмах на свое житье-бытье! Дежурство у Александра. Придется перенести промывание мозгов на потом и поменяться с Лисимахом дежурством. Хотя Александр этого не любил. Все держал в голове — кто, где и чем занят. Но все это неважно. В кои времена он понадобился Таис!

Когда Таис появилась у него и с порога заявила, чего она от него хочет, Птолемей потерял дар речи и уже больше не обрел его. Он неверящими глазами следил, как Таис прямиком проследовала к его кровати, в которой в последний раз была семь лет назад, и легла на спину. Глядя в потолок, буркнула: «Время идет…» Он подошел, сел рядом и молча уставился на нее.

Что он мог сказать? Что она могла сказать? Они уже давно перестали разговаривать откровенно. Птолемей, конечно, догадался, что в этой странной акции замешан Александр. Сложил один к одному и получил два. Какая разница! Она лежит в его кровати, настоящая, живая! Ему хотелось рыдать, спазм сжал горло. «Очнись, Птолемей, что ты ожидаешь от нее? Что она подарит тебе свои чувства? Холодное тело — это все, что она в состоянии тебе дать. Чем ты смущаешься? Это ее решение. Она пришла к тебе. Не будь дураком». Он окинул взглядом всю ее, провел руками по ее бедрам, груди, поднял платье и со стоном прижался лицом к ее вожделенному лону. Все сомнения разлетелись в миг. Птолемей благословил судьбу! Теперь Таис от него никуда не денется и будет связана с ним на всю жизнь, и плевать, по каким причинам это случилось!..

По тому, что Таис рычала на Птолемея, на весь белый свет, и даже на Александра, царь догадался, что она беременна, и обрадовался не меньше Птолемея.

Вечером, в чудесных синих сумерках, царь пришел к ней с огромным букетом цветов, который он держал по-мужски, как веник, и сам смутился этому. И Таис смутилась и отметила про себя, что уже давным-давно не видела Александра таким смущенным и… счастливым. Они смотрели друг на друга и смущенно смеялись. Александр нежно обнял ее и медленно закружил по комнате в танце, прижавшись лбом к ее лбу. «У меня кружится голова от счастья. Я так счастлив, моя девочка, я так счастлив!»

Все были счастливыми, кроме Таис, которой это счастье надо было вынести и выносить. Сама природа протестовала против этой беременности: по утрам Таис мутило и рвало, во второй половине дня, когда тошнота проходила, она ела продукты в самых невероятных комбинациях, от которых мутило тех, кто это видел. Такой же хаос господствовал в ее поведении и настроении. Все, знавшие Таис как исключительно доброжелательного, жизнерадостного, милого человека, приходили в изумление от ее капризности. Особенно доставалось Птолемею: что бы он ни сделал или ни сказал, все было не по ней и вызывало настоящую ярость. Таис страдала от своей неуправляемости, но ничего не могла поделать с необъяснимой обидой и раздражением на весь белый свет. Один Александр знал к ней подход, одного его она могла выносить «на дух» и моментально успокаивалась от этого «духа».

В конце весны Александр собрался обследовать проходимость второго рукава дельты и взял Таис с собой к океану. Спокойно плывя по более удобному рукаву Инда, они делали остановки в живописных местах, наблюдали шумную жизнь бесчисленных птиц и животных дельты. Таис восхищалась яркостью красок здешнего мира; казалось, люди копировали в своих одеждах птиц и соревновались с ними в пестроте. Крокодилы, достигавшие внушительных размеров до четырех метров, не в пример египетским, оказались вполне мирными и предпочитали земноводных, рыб и мелких зверушек. Таис, которая в самый полдень, когда другие уходили в тень, купалась в реке. Александр сидел на берегу, щурился на слепящую глаза воду, с интересом поглядывал на обезьян-лангуров, мирно игравших со щенком в теплой тени пальм, и радовался редкой минуте отдыха.

Наконец, перед глазами Таис раскинулся Мировой океан, до которого они все-таки добрались! Край земли. Конец света. Дальше суши нет, только океан. Море-е-е! Пять долгих лет прошли с тех пор, как Таис видела его в последний раз. Кто бы мог подумать, что эта нереида, едва выдерживавшая без купания три зимних месяца, будет обходиться без «своей» стихии пять долгих лет. Она плакала на берегу, не решаясь броситься в чужое море и убедиться, по-прежнему ли она его родная дочь. (Она вообще много плакала в последнее время, но то были слезы настроений и состояний.) И как всегда, к великому счастью ее жизни, в самый нужный в эмоциональном отношении момент Александр был рядом. Подошел, сел рядом, обнял и утешил.

— В первый раз, в Афинах, когда я увидел тебя на берегу моря, ты смеялась и пела от радости жизни. Что же плачешь сейчас так горько? — спросил он.

— Ты видел меня в Афинах? — Таис от неожиданности перестала плакать, изумление взяло верх над необъяснимой грустью. — Почему я ничего не знаю об этом? — Она яростно насухо вытерла слезы.

— Потому, что это было моей тайной тринадцать лет. Я знаю и люблю тебя на целых четыре года дольше. А было это так… Мы ехали верхом вдоль хвойного леса, когда меня обуял потос и какая-то сила заставила спешиться и углубиться в лес. Сквозь кусты лавра я увидел небольшой обрыв, живописную бухточку и тебя — мокрую, счастливую… неземную. Молния прошла через мое тело и я понял, что произошло чудо. «Я хочу знать, как она живет», — было первой здравой мыслью после того, как я оправился после потрясения. И эта мысль занимает меня больше всех других последние тринадцать лет моей жизни. Так нас свела судьба, даже не понадобилось ей помогать, — пошутил он все же.

— Да, это судьба, замечательная, бесподобная, — согласилась она, и ее глаза снова увлажнились, но уже от любви и восторга. — «Но почему ты не открылся, не связал наши жизни?» — спросила она она.

— Связал. Ты этого не поняла. Да я и не хотел, чтобы ты поняла, на всякий случай…

— Что ты имеешь в виду? — Она подалась к нему всем телом, сжала его колени. Он улыбался загадочно, но в его глазах уже начинало светиться лукавство.

— Хорошо ли ты помнишь наш первый пир в Эфесе?

— Я все наши встречи помню наизусть. Я не помню, что было вчера, но помню все, связанное с тобой, каждое слово, каждое движение.

— Когда ты сказала, что с семи лет жила одна.

Таис подняла глаза к небу и продолжила.

— Ты взял нож, разрезал хлеб. Я еще подумала, зачем он начинает целый хлеб, если есть нарезанный. Отщипнул от обеих половинок, один кусок положил мне в рот… А-а-а!!! — она закричала, как ужаленная змеей, и зажала рот обеими руками. «О, Афина Дева!» — запричитала она[45].

— Александр, какая же я дура!

— Это я дурак, что морочил тебе голову. Глуп был… — начал было Александр, но бросил, обнял ее и замолчал — слова были ни к чему.

Они долго сидели, обнявшись, так неподвижно, что птицы перестали принимать их за живых, а следовательно, за угрозу. Они всей гурьбой, почему-то бегом, а не летая, гонялись за крабами, которые спасались в воде, куда птицы не рисковали сунуться. Другие птицы — большие, белые, с длинными клювами, наоборот, замирали надолго, высматривая в мокром песке мелких рачков себе на ужин. Воздух был наполнен гомоном многочисленных пернатых, резкими возгласами чаек, беспокойными криками морских ласточек.

Но гомон мира не проникал в их души. Там звучали совсем другие звуки. Говорят, только музыка способна выразить то, что не могут сказать слова, но о чем невозможно молчать — и в них звучала эта волшебная музыка любящих сердец…

Тихо спустились сумерки. Перед ними простиралось чужое море, сливавшееся на горизонте с Мировым океаном, омывающим ойкумену. В этом смысле они действительно дошли до края земли, достигли того предела, к которому стремилась ненасытная, дерзкая душа Александра. Как бы оттягивая минуту окончательного действия, они не торопились омочить ноги волнами Мирового океана. Им хотелось продлить тот редчайший момент, когда ожидание осуществления мечты сливается с ее исполнением. Странно, волнения, гордости не было — было осознанное, уверенное спокойствие, выработанное долгим и трудным путем сюда, на край земли. Но слава богам, не было и пустоты, отчаяния — дошли и что же теперь?! Потому, что конца еще не было, был только поворот. Александр не остановится никогда. Это Таис знала.

Ей пришло на ум, что ее понимание важности пути, а не достигнутой цели, перекликается с мыслями странствующих монахов-«бикшу», проповедовавших новое учение некоего Сиддхартхи Гаутамы, прозванного Буддой — просветленным. Бывший принц, он отказался как от роскоши, так и от аскетизма и нашел свой, срединный, истинный путь. Таис обратилась к Александру, задумчиво глядевшему на море.

— Мы прошли путь сюда вместе, пройдем вместе все другие пути, по которым поведет нас судьба. Я начала понимать, что цель — не так важна, как путь. Это ты имел в виду, когда в Эфесе говорил мне о жизни в пути?

— Получается, что да. Хотя тогда мною руководили другие побуждения и мысли. Приятно, что к одному и тому же выводу можно прийти разными путями, значит, я не сильно ошибался.

— А не здорово ли знать, что были на свете люди, которые думали и чувствовали, как ты сам…

— Ты думаешь об этом «просветленном?» — догадался Александр. — Мне тоже запали в душу его мысли, хотя я и не могу их разделить. За исключением одной: ничто не поможет человеку и не спасет его, кроме него самого. И надо надеяться в жизни только на себя. А пять заповедей Будды, которых надо придерживаться — не убивать, не брать чужого, не касаться чужой женщины, не врать и не пить… Именно это я как раз и делаю всю свою жизнь более или менее активно.

— О каких чужих женщинах ты говоришь? — поинтересовалась Таис.

— Это относится к числу «менее» активно, — рассмеялся Александр, — но случалось же, если быть честным.

— А насчет честности?

— Тебе я всегда говорю правду… Да, несмотря на все отличия, в людях все же достаточно общего, и это радует. Как было бы хорошо, если бы все осознавали свое человеческое родство и стремились к дружбе, единству, а не к вражде. Как объединить людей? Чем? Историей, идеалами? Общим взглядом на мир, религией? Элладу, несмотря на Гомера, общую историю, веру, святыни, обычаи удалось объединить только страхом, только силой оружия! Оружия… — Он покачал головой. — Разве это не ужасно?! На сегодня это действительно единственный понятный всем язык. Или так будет всегда?

— А буддисты говорят, что любовь объединит людей.

— Бог в помощь! — живо отозвался Александр. — Я им желаю удачи, честно, искренне. Но пока индуисты-брахманы, вместо того чтобы откликнуться на призывы буддистов к братской любви, воюют с ними. Люди жестоки по своей природе и не доросли до любви.

— А мы вот любим и счастливы.

— Нам повезло… — Александр улыбнулся ей в ответ полными благодарности глазами.

— Я обожаю твое лицо. — Таис смотрела, не отрываясь, на него, перестав слышать шум волн и крики чаек.

— Я тебе спою, — неожиданно задорно сказал Александр, — не все тебе одной петь.

Таис раскрыла рот и захлопала в ладоши. Александр, как человек талантливый, был талантлив во всем; он умел все и все умел хорошо. Таис обожала его пение, но уговорить его спеть было непросто. Пел он или хором со всеми, или мурлыкал себе под нос одну и ту же строку, занимаясь чем-то другим. И репертуар у него был своеобразный, например: «Мы настигли и убили счетом ровно семерых, целых тысяча нас было…» Или: «В этом мастер я большой, злом оплачивать ужасным, тем, кто зло мне причинит». Вот такое все коварное и ужасное. Особенно жалостливо у него получалась следующая дурацкая песня: «Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет, чуть ему минет семь лет, первые зубы свои…» Эта песня особенно раздражала Гефестиона: «Опять про свои зубы заладил!» Таис же, когда услышала это в первый раз, чуть не умерла со смеху. Сейчас же он запел редкую в его репертуаре песню о любви:

…Несколько лет спустя, когда Таис умирала от тоски по нему, бесконечно вспоминая счастливые времена и моменты наивысшего восторга, волны памяти приносили ей этот благословенный день на берегу индийского океана. Она кляла судьбу за то, что та не дала ей умереть тогда, — от счастья, легкой, прекрасной и желанной смертью. Потому, что лучше уже не будет. Но судьбе было угодно подвергнуть Таис жестоким испытаниям, заставить испить чашу страданий до дна. Кто знает, почему?..

Они пели, болтали, смеялись, молчали, смотрели в одном направлении, говорили друг с другом без слов, только глазами, снова пели, пока совершенно красное, как мак арийской пустыни, солнце не окрасило мир в свой необыкновенный цвет и не коснулось багряной глади моря-океана. Черные силуэты птиц неустанно двигались на фоне огненного мира, били крыльями, низко перелетали над землей, не прекращая галдежа и возни. И было в этой картине столько же моментального кипения жизни, сколько величия вечности.

* * *

Для возвращения в Персиду царь разбил свою армию на три колонны. Таис уже знала суровый приговор Александра: они расстаются. Ей придется идти с колонной Кратера, который в августе отправлялся самым надежным северным путем через горы. Неарх в октябре, когда закончатся летние пассаты, поведет флот вдоль гидрозийских берегов, через Эритрейское море и Ормузский пролив, прокладывая водный путь к устью Тигра и Евфрата. Александр со своей частью войск и обоза в сентябре выступит вдоль берега через малоизученную, возможно, безводную гидрозийскую пустыню, исследуя новые районы и обеспечивая продовольственными запасами флот Неарха. Этот план подчинялся далеко идущей цели развития торговых путей и укрепления связей между частями империи.

Сложный и дерзкий поход требовал большой подготовки и организации и вызывал у Таис много тревог и сомнений. Почему бы всем не пойти путем Кратера? Зачем испытывать судьбу в очередной раз? Тихэ любит Александра, но недаром богиня удачи стоит на шаре, в любую минуту она может потерять равновесие, упасть. Судьба есть судьба. С ней шутки и игры плохи, и бросать ей вызов — опасно.

Неважное самочувствие и мысли о предстоящей разлуке измучили Таис, расшатали нервы, а воображение рисовало самые ужасные картины. Ей стоило больших трудов держать себя в руках и не огорчать Александра. Таис очень смущал тот факт, что до этих пор ее плохие предчувствия всегда сбывались. Стоило им разлучиться — и с Александром происходили всякие неприятности: то получит ранение, то… женится. Поэтому, чтобы не накликать беды дурными мыслями, Таис боялась думать о плохом! Но думалось, несмотря ни на какие запреты.

В преддверии долгой разлуки Таис пожелала, чтобы Александр проводил с ней все ночи, которые им остались.

— Это ты меня так наказала? Я обожаю твои наказания, — шутил царь. — Ты, однако, любишь, чтобы я хронически не высыпался.

Шутки шутками, но, вопреки всем законам природы, с годами могучая страсть нисколько не уменьшилась в них. Иногда слово «страсть» оказывалось даже слишком слабым для того любовного безумия, которое овладевало ими. Казалось бы, что может случиться неожиданного, когда любишь человека много лет и знаешь его до мелочей? Но Таис время от времени умудрялась удивлять Александра своими состояниями. Например, она умела не только воспламенять, зажигаться, гореть, взрываться — все это мог и Александр, но он не умел «тлеть», а Таис могла удерживать и растягивать это блаженное состояние до тех пор, пока Александр не восстанавливал свои мужские силы и не присоединялся к ней. Ах, как он восхищался этой ее способностью и… завидовал ей! Иногда случались другие чудеса: как-то Александр поглаживал-подавливал ее живот, и это невинное движение, к великому удивлению Александра, привело ее к оргазму. «Тебя так долго не было», — оправдывалась Таис. «Я вчера был!» — Он любил и знал ее вожделенное тело до мельчайших подробностей, обожал играть на нем, как на удивительном инструменте, выдумывая все новые наслаждения-мелодии, и поражался, когда порой из задуманной простенькой песенки для свирели выходила симфония для целого оркестра.

Как-то днем, заскочив к Таис вместе с Птолемеем, царь застал ее взволнованной.

— У меня, кажется, ребенок шевелится, — испуганно сообщила она.

Александр подскочил к ней раньше, чем она успела договорить, от радости не подумав, что Птолемей имеет больше прав первым ощупать ее оживший живот. Царь бросил на Таис счастливый, многоречивый взгляд, потом зажмурил глаза, закусил губу, подавил вздох и позвал Птолемея:

— Иди скорее, действительно шевелится.

Птолемей, вторым после Александра, ощупал ее живот, ничего не почувствовал, но в дикой радости накинулся на Таис с поцелуями.

— Ну, ты меня задушишь, — недовольно уворачивалась Таис, — не радуйся раньше времени, я еще не родила.

— Дай человеку порадоваться, что ты вредничаешь, — заступился за Птолемея Александр.

Таис послышались нотки осуждения в его голосе, и этого оказалось достаточно, чтобы расстроиться. Она тут же надула губы, и в глазах, которыми она обиженно зыркнула на Александра, предательски заблестели слезы.

— Только не начинай песню «меня никто не любит», — предупредил Александр.

У Таис натянулся нос и покатились слезы.

— Ты меня не понимаешь… — пролепетала она.

— Ах, новая песня «меня никто не понимает», — царь еще шутил, так как был счастлив пробуждению новой жизни в ее теле, но ее слезы всегда действовали на него, и потому, смягчившись, он добавил: — Ну что ты капризничаешь. Тебя уже по крайней мере не тошнит. Имей терпение — скоро все будет позади, ты преодолела почти половину пути.

— Я ужасно выгляжу…

— У меня пропала талия, — передразнил ее Птолемей и мужчины, не сумев сдержаться, прыснули. Таис отвернулась и зарыдала в голос, как дитя.

Александр присел к ней и заговорил единственно возможным тоном — как с ребенком или с идиотом — спокойно и доброжелательно:

— Тая, давай мы все вместе возьмем тебя в руки. Давай мы разумно разберемся. Ты не стала толстой, это невозможно, так как тебя три месяца рвало. Потом: у меня пропала талия. Естественно, так как ребенок растет в животе, а не на спине. Тогда бы у тебя появился горб. Разве это было бы лучше? А когда ты родишь — твоя талия вернется. Следующий упрек: меня никто не любит. Я такого «никто» не знаю. Назови мне конкретное имя, и мы разберемся с дураком.

Птолемея уже давно душил смех, и Таис начала улыбаться сквозь слезы. Выйдя с Птолемеем, Александр вернулся через пять минут один.

— Что, Александр? — Таис глянула на двери, не войдет ли еще кто.

— Я один.

— Что-то забыл? — она кротко смотрела на него.

— Соскучился, — улыбнулся Александр. — Я хотел убедиться, что ты успокоилась.

Он присел перед ней, взглянул снизу вверх глазами непостижимого цвета, взял ее руку и стал целовать середину ладони.

— Я тебя умоляю, постарайся быть умницей. — Он прижал ее ладонь к своему лицу.

Она погладила его лоб, напряженный от вечных забот, сожалея, что и она сейчас стала одной из них. Погладила его щеки, шею, почувствовала, как бьется кровь в сонной артерии, поцеловала это биение, поцеловала его полуоткрытые уста.

— Я боюсь нашей разлуки.

— Нет разлук. Я всегда с тобой. Ничего не бойся. «Мы перейдем эту реку, когда подойдем к ней», — говорил мой отец. Шаг за шагом… Не бойся будущего — его еще нет, а то что есть — прекрасно.

Она кивнула, улыбнулась ему с такой нежностью, с какой улыбалась ему одному.

— Поверь, когда ты будешь вспоминать эти времена, ты увидишь, какими они были прекрасными, а ты не хотела замечать этого, потому что мучилась страхами о будущем.

Как он оказался прав!

— Я очень тебя разочаровываю?

— Нет, не очень, — улыбнулся он. — А если серьезно, я в тебе именно это и люблю.

— Капризы, нервы, слезы? — уточнила Таис.

— В твоем исполнении — да. Но я не хочу, чтобы ты страдала, чувствовала себя несчастной или нездоровой.

— Спасибо за любовь, мой милый.

— Взаимно…

— Я тебя не подведу, — прошептала Таис, обнимая его.

Чем ближе подходил день расставания, тем муторнее становилось Таис. Еще месяц, еще две декады… Будет ли добра к ним Лахетис, средняя из прях-мойр, проведет ли без потерь и тревог через все превратности и препятствия в жизни? Каким богам молиться, от кого ждать поддержки, к кому взывать? Маис видела карты Гидрозии — сплошное белое пятно, неизвестность, мираж. Будут ли вода, оазисы, надежные проводники? Конечно, можно успокаивать себя тем, что это не первая пустыня на пути Александра. Но каждая пустыня может обернуться страшно сказать чем! Да и Александр уже не тот. В нем по-прежнему много энергии и сил, и он по-прежнему может подвинуть не только горы, но и тысячи людей на новые дела и свершения. Но… Его последнее ранение было слишком серьезным, он не оправился, и уже не оправится от него полностью. Постоянная боль в раздробленных ребрах сильнее, чем он показывает, — дышит с трудом, устает сильнее, чем прежде, она же знает, ее не обманешь. А воз ему приходится тянуть непосильный. Таис было бы спокойнее находиться возле него, оберегать его, успокаивать. Да просто посочувствовать — погладить по голове, иногда и это так важно. Он любит это, ее большой мальчик, ему это надо.

Таис задумалась, так ли бескорыстна она по отношению к Александру, не нужен ли он ей самой для тех же целей. Кто кому вообще-то дарит счастье? Не берет ли она от него больше, чем дает? Такая ли она сама хорошая, самоотверженная, какой считала себя и какой ей хотелось быть?

В недавнем разговоре с Геро Таис поймала себя на мысли, что едва интересуется жизнью подруги. Геро вызвалась ехать вместе с Таис, пожертвовать Неархом ради подруги, чтоб не оставлять ее одну накануне родов. Таис отказалась, на это у нее хватило порядочности. Но этот разговор стал поводом для нерадостных размышлений о собственном эгоизме. Таис так привыкла любить Александра и жить мыслями о нем, что все остальное, в том числе друзья, перестали занимать в ее душе существенное место. Даже Геро, бывшая ей почти сестрой, отошла на дальний план после того, как Александр заменил собой всех сестер, братьев, родных и близких. В ее чувстве к нему слились все известные грекам разновидности любви: любовь-дружба — филия, духовная связь — агапэ, нежность — стогнэ и страсть — эрос. Ее любовь к Александру была так велика, что ничего, кроме унизительных жалких крупиц, не оставалось на долю других.

В глубине души Таис было стыдно за свой холод к Геро, и она успокаивала свою совесть тем, что у спартанки есть любимый мужчина, а это для женщины важней, чем отношения с подругами. Хотя головой она понимала, что сама Геро так не думает. Ее связь с Неархом давно прошла стадию влюбленности и перестала затмевать все остальные потребности и желания. То есть произошло то, что происходит у всех нормальных, вполне довольных своими отношениями пар.

У Таис же было все не «как у людей». Ей по-прежнему, как воздух, нужен был один Александр. И только с ним она чувствовала себя спокойно, надежно и счастливо. Ей все в нем нравилось! Все! Не только его достоинства не превратились с годами в свою противоположность, но и его недостатки удивительным образом преобразовались в неповторимые достоинства. Почему она не могла сердиться на него больше трех секунд? Ведь со своим сложным и крутым характером, непреклонностью, тягой к риску и опасностям, он мог бы давать достаточно поводов для недовольства, однако она была не просто довольна, но несказанно счастлива. «Нам повезло, мы здорово подходим друг другу», — считал Александр. Таис вообще восхищалась, как коротко и просто мужчины могли объяснить суть самых сложных вещей. То, что требовало от Таис или любой другой женщины пространных размышлений, на что уходили часы доверительных бесед с подругой («ах, он такой, а я такая…» — женский лепет), они укладывали в одно предложение. К таким же перлам Таис относила Гефестионово определение натуры Александра: «Такой человек». И все! — Гениально.

Таис любила разговаривать с Гефестионом, но у них долго не получались разговоры на самую интересную для них тему. Из деликатности они боялись ненароком затронуть что-то очень личное. Как-то Таис спросила Гефестиона, почему Александр так форсирует события, имея в виду военные дела.

— Армия создана для войны, — усмехнулся Гефестион, объясняя такие простые вещи. — Если не дать ей значительной, ясной цели и лишить побед, несущих славу и добычу, она быстро превратится в шайку вооруженных разбойников.

Да, действительно, согласилась Таис, вооруженные мужчины представляют собой двойную опасность. Во-первых, мужчины, во-вторых, вооруженные. Можно было и самой догадаться. Да и вообще, человеку куда проще опуститься, чем возвыситься, путь вниз легче — не требует усилий.

— Еще вопросы? — напомнил о себе Гефестион.

— Да. Почему он так спешит?

— Такой человек. Он ничего не откладывает на потом, и правильно делает. Во-первых, не знаешь, какое будет завтра, ну, и будет ли вообще… Жить надо быстро — больше проживешь. Мы же живем, чтобы жить, а не дожидаться, когда наступит жизнь.

— Такое чувство, что говорит Александр, — заметила Таис.

— Ну что же удивительного, я его знаю и понимаю. Кому, как не мне…

Да, в этом он был абсолютно прав. Таис узнала Александра уже сложившимся 22-летним мужчиной. Она могла многое узнать от других, предположить или додумать его прошлое, его становление и корни. Гефестион был его прошлым, его корнями и его становлением.

— Я его скорее чувствую, чем понимаю, — задумчиво кивнула Таис.

— Ну да. Женщины любят чувствовать.

— Ты хочешь сказать, они не умеют думать?

— Я лучше ничего не скажу, — хитро усмехнулся Гефестион.

— А Олимпиада умная женщина?

— Олимпиада? Да, но с ужасным характером. Хотя при своей красоте она могла его себе позволить. — Гефестион засмеялся. — Она типичная женщина, слишком подчинена чувствам. Любит все непонятное и мистическое. Впрочем, Александр взял это от нее. Но в нем эта тяга уравновешивается практичностью и здравым смыслом, унаследованным от отца. Он от своих родителей взял все! Родители, будучи такими разными, воевали друг с другом. А в Александре эти черты уживаются вполне мирно.

— Он очень страдал от раздоров в семье?

— На свое счастье, он рано начал собственную жизнь. С Миезы все пошло в гору. Он ведь верховодил и выдумывал уже всегда. И был так увлечен всем на свете, что не располагал временем на такие возвышенные занятия, как раздумья и неизбежные страдания от раздумий, — поспать и поесть некогда было. Ну, и потом, самоуверенность врожденная помогла. Он уже тогда понимал себя не так, что он — сын своих родителей, а что они — родители Александра. А ведь они все же… любили друг друга, — задумчиво признал Гефестион. — Им, видимо, нужно было это противостояние, чтобы чувствовать полноту жизни. Именно оно и держало их 20 лет вместе, как это ни странно. Так что, — заключил Гефестион шутливо, — Александру вполне удалось сохранить душевное здоровье, несмотря ни на что. Знаешь, люди не идут на край света за сомневающимся и страдающим. Он крепкий парень, выдерживал вещи и пострашнее, чем нелады в семье. Ты, я вижу, не согласна?

Таис неопределенно повела бровями. Ей не хотелось, чтобы жизнь била по нему кувалдой, даже если он и крепкий парень. И она по себе знала, что такое одиночество ребенка.

— А какое качество ты считаешь в нем определяющим? — неожиданно спросил Гефестион.

— В нем так много всяких… — замялась Таис.

— Чувство долга. — Гефестион насладился удивлением Таис, и в глазах его светилось лукавое: «Так-то ты его знаешь»…

Было над чем поразмыслить, и она обязательно с превеликим удовольствием поразмыслит. Пока же надо додумать про себя и свое безобразное отношение к людям. Таис достала из шкатулки прощальное письмо Леонида, перечитала, остановилась на той фразе, которая могла снять с нее вину за равнодушие к другим: «…я всегда чувствовал твою любовь, поверь, тебе не в чем себя упрекать…». Она всмотрелась в строчки, написанные его рукой, представила его пишущую руку, его всего — живого, увидела его черные глаза, услышала его заразительный смех и заплакала. Был человек — целый мир и… нет человека. И осталась пустота. Как его не хватает! «Неужели лишь ценой потерь возможно что-то понять и оценить в жизни? Или это только я так глупа и неблагодарна?»

Таис взяла бумагу и стала писать: «Милая Геро… Я всегда была тебе плохой подругой… Спасибо тебе, дорогая… извини, дорогая…» Хотя Таис, сочиняя это письмо, настроила свое сердце на любовь и изо всех сил старалась быть искренней, ее не покидало ощущение какой-то полуправды и натяжки. Она видела свой эгоизм в том, что письмом пыталась купить себе чистую совесть. Сочиняя письма Александру, она не прилагала никаких усилий, слова лились сами собой из сердца, минуя голову. «Какая же я злая и равнодушная», — к такой мысли пришла она с раздражением.

Сегодня ужинали у Птолемея обычной компанией. Таис с письмом и досадой на себя появилась в его доме, когда Геро как раз рассказывала о наглых обезьянах, которые забегают в дом и крадут еду.

— А сегодня вырвали банан прямо из рук. И какие они, оказывается, жестокие: новый вожак, чтобы принудить самок к связи, убивает их маленьких детей!

Геро, завидев Таис, весело помахала ей. Спартанка была замечательно хороша в пестрых одеждах на местный манер, расшитых бусинками и блесками, с украшенной цветами по всей длине русой косой. Таис постепенно лишилась своих длинных, ниже пояса, волос — не было сил и возможности как следует ухаживать за ними в походной обстановке. От года в год они становились все короче и сейчас едва прикрывали плечи.

Птолемей без восторга, контролируя свои действия, поспешил навстречу Таис, зная, что Таис не любит проявлений бурных чувств с его стороны. Таис подумала о том же, и ей опять стало стыдно за бессердечное отношение к близким людям. Когда она неожиданно обняла Птолемея, первой его мыслью было, что Таис как-то особенно плохо, иначе почему бы она выказывала такие нежности? Он испуганно отстранился: «Ты плохо себя чувствуешь?» — и не поверил в ее «нет».

В этот момент вошел Александр с Гефестионом и Роксаной. Застав картину этих объятий, царь быстро отвел глаза. Точно так же он опустил глаза, когда полгода назад Гефестион заверил Таис, что Птолемея не смутит ее просьба иметь от него ребенка. Тогда она была тронута этой «ревностью», хотя слово не очень подходило, но Таис не могла найти лучшего. Сейчас же ее разозлило то, что отец ее ребенка шарахается от ее объятий, зная об их неискренности, лучшая подруга, не будучи в состоянии родить, радуется ее беременности больше, чем она сама, а носитель всей этой абсурдной идеи появляется как ни в чем не бывало с женой, к которой едва прикасается, но которая со всем своим восточным даром притворства разыгрывает из себя любимую супругу и великую царицу.

Одно вранье, одни перевертыши, все стоит на голове, все — ненормально, а самая ненормальная — Таис с ее болезненной, утрированной любовью-манией к этому македонцу с наглыми волшебными глазами, наглым прекрасным лицом, что это он так бледен сегодня — утомлен, нездоров, расстроен?..

Роксана изменилась за эти два года — выросла, превратилась из полуребенка в девушку и утратила свое главное достоинство — детскость, пугливую нежную грацию, все то, что делало ее похожей на Таис. Бедняжка и не догадывалась, что напрасно радуется своему взрослению. Она научилась сносно говорить по-гречески и сносно вести себя. По крайней мере Александр был ею доволен. Конечно, ей было далеко до Барсины с ее хамелеонским даром вписываться в любую обстановку, отвечать любым ожиданиям — талантом, развитым жизненным опытом и холодным умом. Но Роксана хотя бы избавилась от скованности и высокомерия, которые были вызваны неуверенностью, молодостью, незнанием языка и людей, а также восточным происхождением и наличием небольшого ума. Одевалась она в греческое платье, и это стремление выглядеть сверхэллинкой доходило до абсурда. Так мужчины-травести, пытаясь выглядеть женщинами, перебарщивают сверх всякой меры и смотрятся нелепо рядом с настоящими женщинами. На глазах Александра Роксана вела себя скромно, но стоило ей остаться с персидской свитой, она превращалась в спесивую госпожу и вымещала на них свое недовольство жизнью. А причины для него были — ее странный муж посещал ее все реже. Сейчас, когда отец ее Оксиарт, которому Александр доверил управление землями в бассейне Инда, был здесь, она, видимо, получила строгий наказ подарить Александру наследника и таким образом укрепить свое положение. Этим можно было объяснить ее нарочитые попытки завлечь царя в свои объятия. Александр, добродушно посмеиваясь, рассказывал о них Таис.

— Что ж, у тебя совсем нет желания? — спокойно поинтересовалась Таис, убирая со стола.

Александр какое-то время следил за ней глазами, а потом усмехнулся.

— Нет, да и когда мне? Я все свободное время у тебя. Даже Гефестиона совершенно незаслуженно забросил.

— Ты не можешь прожить без его ласк? — уточнила Таис без всякой задней мысли.

Александр же нашел вопрос неожиданно интересным. Задумался на миг, потупя глаза, потом поднял их на Таис, и в них промелькнуло лукавство и удивление:

— Хм, наверное, смогу, хотя не хотелось бы. А вот без него — нет.

— А без моих ласк?

— Что же, вы меня совсем ласки хотите лишить? — отшутился Александр.

Таис ни в коем случае не лишала его ласк. Как раз наоборот, перед лицом долгой разлуки старалась насытить его и себя впрок. Но жизнь преподносила ей странные открытия: чем больше отдаешь любви, тем больше ее рождается, и чем больше получаешь, тем больше хочется. Когда-то в Гиркании Птолемей нашел источник со странной черной жидкостью. Когда ею хотели потушить костер, огонь вспыхивал с новой силой. Такой же парадокс происходил, когда Таис своею любовью пыталась тушить любовный огонь.

Глава 16

Возвращение в Персию.

Осень — зима 325 г. до н. э.

Патала, которую Таис предстояло покинуть через три дня, за последние месяцы приобрела некоторые черты эллинского города благодаря новым постройкам в благородном греческом стиле. Эти сооружения соседствовали с вычурными индийскими храмами и тесными грязными жилыми кварталами. На рынке окрестные жители — худые, обожженные солнцем, покорные жизни и одновременно жизнерадостные люди — продавали свои продукты македонцам и персам, ставшим в последнее время основным населением города. Пестрая многонациональная жизнь, казалось, протекала без проблем: люди научились не только объясняться на пальцах, но и освоили необходимый минимум греко-арамейско-персидско-индийской речи. Можно жить в ладу, главное — захотеть. А ведь поначалу население Паталы в страхе разбежалось, и македонцы вступили в пустой город. Пришлось рассылать гонцов с обещанием, что индийцам ничего не грозит, и они могут дальше жить своей жизнью — чтить своих богов и соблюдать местные традиции. А к традициям привыкли даже македонцы. Уже никто не показывал пальцем на факиров с их танцующими кобрами, странствующих аскетов, худых и жилистых, с проткнутыми через кожу иглами и стрелами, простаивающих часами на голове. Македонцы уже не порывались использовать по назначению, то есть на ужин, бродячих священных коров, но даже подкармливали их на всяких случай. Не отворачивались в отвращении, видя, как люди едят из одной миски с храмовыми крысами, в которых якобы живут души предков. Научились танцевать под загадочные, тоскливые звуки индийского ситара, оценили своеобразие местной кухни, богатой пряностями.

К одному Таис, насмотревшаяся в последние девять лет на разные народы, тяжелые условия их жизни и подчас дикие и странные обычаи, не могла привыкнуть — к отвратительному отношению к женщинам везде, куда худшему, чем в Элладе, тоже далеко не идеальной. Особенно удручающим оно было в Индии, где, казалось, к крысам относились лучше! Стоило женщине стать вдовой, она теряла всякие права. Ее просто-напросто выбрасывали на улицу, от нее отворачивались все — семья мужа, собственностью, практически рабыней которой она считалась со времени весьма раннего замужества, соседи-друзья, родные дети! Тощие до предела, голодные и забитые, они сидели вдоль дорог в ожидании милостыни, безропотные и покорные своей карме. Таис не могла понять этой покорности и жестокости родственников, не всегда бедных и нищих, и по мере возможностей старалась помочь несчастным: каждый день приносила им еду, давала одежду, ночлег и возможность заработать тем, у кого были на то силы. Ее усилия оставались каплей в море, и слух о странной беременной чужачке привлекал в город новых вдов и вызывал, как это ни странно, неприязнь и протест у местных жителей, вековые, а значит, правильные обычаи которых она посмела поставить под сомнение.

Тогда Таис на свои деньги приобрела землю и дом на окраине, в котором решила организовать что-то вроде приюта для вдов, наняла людей для ремонта. А за день до официального открытия дом просто-напросто ночью спалили. Чудом никто не пострадал. Таис была поражена. Пришлось вмешаться Александру. Новый приют был отдан под попечительство местной богатой семьи из высшей касты, обязанной Александру своим положением и потому вынужденной принять на себя эту обязанность вопреки собственному желанию и, конечно, только на то время, пока их работу можно будет контролировать. Александр понимал, что приют исчезнет с лица Паталы, как только македонцы покинут ее, но не хотел огорчать Таис.

Он и сам помучился, решив привести грязный город в относительный порядок. Пришлось с большим трудом, ломая отчаянное сопротивление местных жителей, налаживать санитарные службы. Индийцы имели привычку выкидывать мусор из окон и выливать помои на улицу под ноги прохожим. Поэтому неудивительно, что город кишел паразитами, мухами и всякой нечистью. Нужду справляли там, где она их заставала. А самым любимым местом справлять нужду, как и мыться, была река. Причем одна и та же. Строить сливные туалеты, привычные македонцам, не было времени, поэтому рыли специальные канавы, как это было принято в лагере. Больших усилий требовало объяснять местным их назначение и убедить их в преимуществах одного особого отхожего места по сравнению с отхожими местами в любой точке города. Люди также не понимали, зачем собирать мусор и отходы в доме, а потом относить его в специальное место, где их компостировали и делали ценное удобрение для их же истощенных полей. Глупости и косности людей нет предела, Александр это знал уже давно, поэтому особо не впечатлялся и гнул свою линию. Зловонья действительно стало немного меньше.

Жара позднего лета, шум, пыль, тучи назойливых мух, вонь переполненного города, смешанные с удушливыми ароматами курильниц, без которых не обходился ни один храм или алтарь, раздражали Таис и вызывали головную боль. Поэтому Александр в свободные минуты водил ее на прогулки по окрестностям. Зелень и роскошь весеннего цветения лесов давно отошли в прошлое, многие деревья стояли высохшие, трава, давно желтая, во многих местах была полностью съедена скотом. И все же воздух, наполненный птичьими голосами, был свежее, и жара в сухом лесу переносилась легче, чем в сутолоке города. В местах водопоя можно было увидеть диких животных. Озеро, к которому они обычно ходили, высохло почти наполовину. Землю, обнажившуюся вокруг него, испещряли глубокие трещины, из которых, как по волшебству, пробивалась зеленая трава. Из своей засады на холме, под тенистой акацией, Таис и Александр разглядывали водяных цапель, которые длинными клювами вылавливали рыбешек и лягушек из мелководья. Распаханная земля на склоне пологого холма издалека казалась не бурой, а розовой. Крестьяне пахали на белых худых буйволах, а семья редких в этих краях слонов, гонимых безводьем издалека, общипывала хоботами последнюю траву и освежалась в мутной воде озера. Иногда к водопою подходили рыжие дикие собаки или такие же рыжие пятнистые олени. Враги в жизни — они и здесь внимательно следили за тем, чтобы не стать добычей соседа по водопою.

Таис, обычно такая любительница лесов, птах и братьев меньших, сейчас не удостаивала природу и полувзглядом, все свое внимание, слух и зрение обратив к Александру.

— Будь умницей, любимая, следи за своим здоровьем, слушай Геро, береги себя и не волнуйся, только не это, — говорил он, крутя в руке веточку базилика, которым в Индии лечили малярию. — Вспомни Будду — живи настоящим днем, старайся извлечь лучшее из него, ни о чем не печалься в прошлом и не ожидай много от будущего. Не скучай — любуйся окрестностями или небом, если ничего достойного внимания больше не найдется. Закаты и рассветы хороши всегда и везде. Будь довольна и радостна, я тебе этого очень желаю. Знай, я всегда думаю о тебе и люблю, как бы далеко ты ни была.

— Пока я тебя слушаю, я знаю, что ты тысячу раз прав. Но когда я думаю о том, что через три дня я отъеду от Паталы на 300 стадий, а ты останешься здесь, и нас будут разделять только эти 300 стадий, я понимаю, что это заставит меня ночью прибежать к тебе обратно.

— Я тоже боюсь за тебя… — признался Александр. — Ты меня все же заразила страхом. Какой тут простор… В Индии, — неожиданно закончил Александр.

Таис подняла на него глаза, и они усмехнулись нелепости разговора.

— Правда, я такой запомню Индию: так много воздуха, и весь он наполнен жизнью, звуками, красками. И время здесь так медленно движется.

— Действительно, не только люди здесь ни к чему не стремятся и не торопятся, но и животные, — согласилась Таис, глянув на слонов, которые почти два часа неподвижно лежали в воде.

— Да, а мне надо торопиться. Этот ритм был мне интересен, но он — не для меня. Я могу какое-то время неподвижно сидеть под сикоморой, наблюдать жизнь или углубляться в себя. Но не семь же лет, как Будда!

— Да, ты скорее созидатель, чем созерцатель.

— А прежде всего разрушитель, потому что для созидания нового, лучшего, соответствующего требованиям времени, надо сначала сломать отжившее и расчистить место…

— А нельзя это делать постепенно?

— Нет — жизни не хватит. Для успеха важны две вещи: распознать правильный момент — не раньше и не позже, и не упустить время… А Индия, — вернулся он к теме, — я был здесь счастлив, я доволен исполнением моей мечты. Хотя умные люди говорят, что наличие мечты важнее, чем ее осуществление. Не знаю, пока что я наслаждался и тем и другим. Надеюсь, время, когда мне ничего не захочется, никогда не настанет. По крайней мере, тебя я буду желать всегда. А если в один прекрасный момент не пожелаю, это будет означать, что я умер, — пошутил он все же. — А о чем ты сейчас мечтаешь?

Таис не хотелось снова затягивать свою бесполезную песню.

— Я мечтаю о кусочке куриного мяса с керри и всякими чудесными приправами…

— …которые мы возьмем с собой в Персию, чтобы было чем приправлять персидскую баранину. Я рад, что у тебя появился аппетит.

— На двоих, — Таис засмеялась, чтобы задавить слезы, и протянула ему руку.

Ей совсем не хотелось возвращаться в жизнь. Но время шло, хоть медленней, по-индийски, но шло — неумолимо. Солнце катилось к закату, впуская в мир сумерки, и надо было выбираться из леса, пока не стемнело. Молча держась за руки, они шли через величественную колоннаду леса, от дерева к дереву, кроны которых сплетались в вышине. В вечерней прохладе, чувствуя приближение ночи, темноты и опасности, все резче и тревожней кричали птицы, и рука Александра все крепче сжимала ладонь Таис. Их взгляды становились все продолжительнее, а молчание все красноречивей. В призрачном свете сумерек Таис сердцем всматривалась в его ненаглядное, таинственное лицо и запечатлела его облик так ясно и живо, что позже, во время перехода в Карманию, могла без усилий вызывать его в своем воображении. Александр действительно являлся ей, и она видела его и разговаривала с ним, как наяву…

…Разговаривая с Геро, которая все же решила сопровождать Таис, или с кем-то еще, Таис видела рядом Александра, отмечала меняющийся взгляд его прекрасных глаз, незримых никому, кроме нее, видела его одобрение, удивление или несогласие. Была ли это игра воображения или нарушение сознания, какая разница! Главное, эти видения помогали ей жить и переносить разлуку.

По совету Александра Таис рассматривала ландшафты сначала Индии, потом Арахозии и Дрангианы, по которым двигался их караван. Суровая грандиозная природа была хороша — плохой она просто не бывает. Высокие причудливые горы громоздились в несколько рядов; тени ложились на холмы и горы, на широкие долины и каждую минуту расцвечивали их по-новому, меняя картину, как в гигантском калейдоскопе. Простор отнимал дыхание — земля как будто соревновалась в неохватности с небом.

И хотя мир прекрасен сам по себе, все же мы видим его своими глазами. Потому, пребывая в подавленном настроении, Таис видела не грандиозный суровый пейзаж, а лишь пыльную равнину без единой травинки или деревца, вымершую и безрадостную. Пустое небо отражалось в ее пустой душе. Мир без любимого теряет свои краски.

Особенно угнетающее впечатление производили деревни Арахозии (Южный Афганистан). Гнет бедности ощущался почти физически. Вид грязных худых детей, ободранных осликов и коз вызывал жалость и тоску. Нищие, но гордые (чем?) мужчины делали кирпичи из глины и соломы или обрабатывали хлопковые поля. Забитые женщины, которых Таис особенно жалела, пекли хлеб в тандырах на улице перед своими нищими глинобитными домами, а иногда просто шалашами из камышовых циновок. Их лица выражали одну покорность и усталость от вечной заботы о насущном хлебе.

Таис не видела в Элладе такой отсталости и жутчайшей бедности, а главное, такого ее принятия. В Афинах неимущие получали помощь от полиса — плату за участие в народных собраниях, деньги на посещение театра. Даже в Спарте, отличающейся суровыми нравами, никто не голодал — люди худо-бедно питались за счет государства. И хотя природа Эллады — горы, малое количество плодородной земли, необходимость ввозить зерно из Понта или Египта — не благоприятствовала зажиточной жизни, люди каким-то образом смогли построить прекрасные города, флот, научились торговать со всем миром, придумали театр, школы, спорт, философию, искусства. А что создал этот народ, занятый каждодневной борьбой за выживание? Сколько же трудов, средств и времени придется вложить Александру в эти земли, чтобы вытащить несчастных людей из нищеты, научить работать производительно и жить лучше. Случится ли это когда-то? Возможно ли это вообще? Или бедность, неблагополучие, с одной стороны, и достаток, развитие, с другой, являются нормальным делением мира, угодным богам? Как без черного не бывает белого, без тени — солнца и без несчастья — счастья?

Размышляя над этим, Таис зябко ежилась в тряской повозке, провожала взглядом коз, карабкавшихся по отвесных скалам в поисках корма, арбы, груженные дровами, или обвешанных тюками верблюдов, которые сходили с дороги, давая проход их каравану. Даже снег, выпавший в пустыне, и непривычный вид запорошенных верблюдов не умилил и не взбодрил ее. Она закрыла свою душу, прятала ее, как лицо от всесущей пыли, и старалась ни о чем не думать и ничего не чувствовать, перетерпеть, дождаться лучших времен. Хотелось самых простых вещей — добраться до какого-нибудь поселения и очутиться в жилище с крышей. Пусть грязь, клопы, черные закопченные стены, но хотелось вдохнуть древний запах очага, или — проще: погреться, помыться теплой водой, поспать в тепле.

Возвращение в Персию через Арахозию и Карманию проходило без особых сложностей, к большому удовлетворению Кратера. Они благополучно перешли через Боланский перевал, миновали Александрию в Арахозии (Кандагар), где уже были пять лет назад, прошли вдоль реки Этимандр через Дрангиану южнее города Фрады, который Александр после раскрытия там заговора Филоты перезвал в Профтазию — «предупреждение». Кратер принял активное участие в разоблачении Филоты и Пармениона и был отблагодарен Александром тем, что получил пост и привилегии последнего.

Таис относилась к Кратеру с симпатией, хотя по личностным качествам они были далеки друг от друга и вряд ли могли стать близкими друзьями. Кратер и Александр дружили с ранней юности, однако Кратер никогда не входил в число соматофилаксов — семи личных охранников Александра, его главнейших приближенных. Таис много общалась с гетайрами, вела себя ровно и дружелюбно со всеми, но никогда не вникала и, конечно, не вмешивалась ни в какие интриги, царившие в их среде. Лучшее средство спастись от интриг — вовсе о них не знать. Но и от нее не укрылась вражда между Кратером и Гефестионом. О ней знали все.

Александр часто повторял, что Гефестион — друг Александра, а Кратер — друг царя, показывая, что у каждого своя роль и соперничеству нет места. Однажды в Индии ссора между ними дошла до того, что они схватились за оружие. Царь объявил обоим, что если подобное повторится, зачинщику не сносить головы, несмотря на любовь царя к обоим. (Птолемей считал, что Гефестион в конце концов «сожрет» Кратера, и тот факт, что Александр отправил его другой дорогой, удалил от себя, намекало на подспудно проделанную Гефестионом работу.) После этой ссоры тайные враги при царе вели себя вежливо, и человек посторонний ни за что бы не догадался, какие страсти кипят в их груди. Но от проницательных глаз Таис не укрывалось, как деревенело лицо Гефестиона, когда Александр обнимал Кратера и их русые головы прижимались друг к другу. Она представляла, как шевелится змея ревности в сердце Гефестиона, как отключает разум желание быть единственным обнимаемым. Это негативная, черная, эгоистическая сторона любви. Ничего не бывает без оборотной стороны.

Кратер, узнав Таис поближе, понял, что с ее стороны нет никакой предвзятости к нему как нет прогефестионовых настроений. Через пару дней с его губ слетел первый комплимент:

— Ты напоминаешь мне мою жену.

— Филу? Чем же я похожа на благородную дочь Антипатра? — Таис вскинула ресницы и улыбнулась. (Птолемей и Кратер были женаты на сестрах. Почти все в македонской верхушке были крепко связаны между собой узами брака или родства.)

— Она очень умная женщина, дипломатка — не я!

Кратер был действительно больше воином, чем царедворцем. Во всех вопросах военного дела он разбирался отлично и подходил к ним неординарно. Таис поняла, о чем Александр беседовал с ним часами, ведь армия и война интересовали царя больше всего на свете. Сейчас же часами беседовали они. Таис хотелось говорить об Александре. Заодно у нее появилась возможность пополнить свои знания в военных вопросах и увидеть гениальность Александра-полководца еще и глазами Кратера. Александр не любил говорить с Таис о «делах», считая, что ей не стоит забивать голову подобными вещами. У них хватало своих тем для обсуждения. Приходя к ней, Александр настраивался только на нее, а все остальные заботы старался оставлять за порогом ее дома, не желал тратить драгоценное время не по назначению. Его вечное: «Давай я буду думать о плохом, а ты о хорошем».

Таис с улыбкой вспоминала времена, когда не могла отличить гипасписта от петзетайра, не знала, в чем заключается их боевая задача в строю бронированной, ощитиненной сариссами фаланги. Неудивительно, что враги приходили в ужас и бежали уже от одного устрашающего вида фаланги[46]. Птолемей — ее основной консультант, в свое время подшучивал над ее расспросами: «Ты что, в армию вступить собралась? В качестве кого?» Сейчас по цвету плащей и изображениям на щитах Таис без труда определяла, к какому подразделению относится тот или иной солдат, по штандартам узнавала, перед чьим лагерем она находится, и где будут расположены штаб, кухня, склад, лазарет, различала все сигналы трубы, барабанов или флейт. Знала, какая машина и для чего применяется при осаде, какую роль играют агриане, пэоны, «бегуны», почему появились конные пехотинцы и лучники. Но по-прежнему для нее оставалось загадкой, какая сила несет конницу на выставленные копья вражеской пехоты, как не боятся кони и люди? Вернее, она знала, что они боятся, но как они преодолевают свой страх?

Кратер, открыв в Таис заинтересованную слушательницу, рассказывал ей о тактике и стратегии времен Филиппа и Александровых новшествах, о необходимости проведенной реорганизации и той пользе, которую она принесла, о сражениях — битве за битвой, восхищаясь гениальностью решений и находок Александра и не находя достойных сравнений в истории.

— Не знаю, есть ли в нем Зевс — Амон, наверное, есть, а вот боги войны — Арес и Афина присутствуют точно, — с горячностью говорил он. — Я не первый день в армии и скажу, что никто, включая Филиппа и Пармениона, не был в состоянии придумать и делать вещи, которые делает он. Например, при Гранике. Все в один голос говорили — не атакуй с ходу. Или при Гавгамелах — не атакуй там, где сосредоточены главные силы врага, не оголяй фланги. А он знал, что внезапность, прорыв в самом центре, на главном участке, даже если есть опасность, что на флангах могут прорвать тебя, принесут успех. Всегда атаковал первым, дробил силы противника и брал в кольцо, пока враг не очнулся, непременно преследовал. Ведь мы же были всегда в меньшинстве, но всегда побеждали! И в этом его заслуга, такой науки не найдешь ни в одной книге по военному искусству. Как персы хорошо стояли при Иссе — идеальное расположение войск! Я, честно, подумал, что наши дела плохи. А Александр с такой легкостью подходит к сложному и с такой серьезностью к простому, что всегда добивается успеха. Не знает ни страха, ни усталости, и нас заражает сиянием своего героизма. Я понимаю, что нет ему равных, и горд служить под его началом. А Парменион не мог пережить, что Александр переплюнул его уже в 18 лет, уже при Херонее, не хотел согласиться, что царь с его новыми, небывалыми идеями — на правильном пути. Ретроград не желал признать, что его время прошло, все его поучал. Не могут люди смириться, что с ними рядом человек выдающийся, чувствуют свою убогость и ненавидят его за то, что он — лучше.

— А эта расхожая мысль, что Александру везет? — осторожно спросила Таис.

— Судьба помогает только сильным, одержимым, только тем, кто трудится, не покладая рук.

Геро, присутствовавшая на этих ужинах — «заседаниях генерального штаба», зевала и удивлялась Таис, слушавшей затаив дыхание. Спартанку больше развлекали анекдоты о нравах в гареме, который тоже двигался с ними. Тема гарема с его 365 обитательницами и армией евнухов была предметом нездорового любопытства и шуток с того времени, когда после смерти Дария это беспокойное хозяйство перешло к Александру. На все шутки Александр отвечал неизменным: смеетесь над несчастьем другого, или вздыхал, что к самому приятному занятию на земле начинаешь испытывать отвращение. На предложение распустить гарем отвечал отказом, обосновывая его тем, что это традиция, святое, и он только теперь понял, почему на самом деле Кира прозвали Великим.

Воспоминания, разговоры и мысли об Александре отвлекали Таис от ее первостепенных тревог — что с ним, как он сейчас, жив ли, здоров, — но не успокаивали по-настоящему. Она очень волновалась о нем и каждые три минуты молилась о его благополучии. Ее собственное положение, отвратительное самочувствие, постоянные боли угнетали Таис и сильно беспокоили Геро, которая созывала свои «гинекологические» советы из опытных, неоднократно рожавших женщин и повивальных бабок. Живот удвоился в размере и болел, ребра разошлись и чуть не трещали, постоянно ломило спину. Точеные, стройные когда-то ноги, предмет гордости Таис и вожделения Александра, теперь отекали так, что она едва втискивалась в обувь и с трудом передвигалась.

Да, Таис чувствовала себя плохо, как физически так и душевно. Но… С какой гордостью носила бы она свой живот, как безропотно переносила бы боль и бесконечные удары изнутри, будь это ребенок Александра. Однако какой беспокойный ребенок! Может, потому, что так беспокойна мать? Мать… Ладно, Александр так хотел, значит, так надо. А как отвратительно Таис вела себя перед разлукой! Сила духа и разум совсем покинули ее. Александр даже процитировал в назидание любимого Еврипида:

выделяя интонацией важные слова.

Да, кротость ее частенько подводила. Чего только стоили ее дискуссии о том, чтобы он взял ее с собой в пустыню, от которых даже Александр потерял терпение.

— Ты не любишь меня так, как я тебя, — упрекала его Таис.

От такого обвинения Александр утратил дар речи, а когда обрел, рассерженно воскликнул:

— Как ты можешь так говорить! Ты обезумела. Ты что, действительно так думаешь? Ну-ка, смотри на меня. Ты зачем мне такие вещи бросаешь в лицо? Ты хочешь, чтобы я сознательно подвергал тебя опасностям, мучениям? Никогда этого не будет!

Таис уже раскаялась и плакала: «Я знаю, что ты прав…» и вдруг, будто очнувшись, испуганно спросила:

— Мы ссоримся с тобой?

— Нет-нет. — Он замотал головой. — Я понимаю тебя. По мере того как тебя становится больше, тебе требуется все большее внимание. — Он уже улыбался.

Так бывало всегда. Гнев угасал в зародыше под действием смеха или умиления, которое она вызывала в нем.

— Ах, я невыносима.

— Я ничего не сказал, — дипломатично ушел от комментариев Александр.

Александр, со своей стороны, выдумал следующую хитрость: дал ей с собой восемь писем с условием, что она прочтет их не сразу, а по одному в декаду, создавая иллюзию, что получает их. «Почтовые» дни Таис обставляла, как праздники: просыпалась в хорошем настроении, была весь день особенно бодрой и приветливой, а вечером, оставшись одна в своей палатке, начинала священнодействие общения с далеким возлюбленным.

«Письмо номер шесть.

Моя ненаглядная! (в любом состоянии.)

Я думаю, что за это время ты успокоилась и больше не злишься на меня за мои индийские забавы. Но я знал, что расскажу тебе о них. Как человек неревнивый, я не могу представить, что значит ревновать, отсюда мое „бездушие“. Но ты говорила мне, что будешь любить меня вечно, хотя я предупреждал тебя о своих многочисленных недостатках. Я исхожу из того, что „вечно“ еще не кончилось, и ты меня еще любишь, а, значит, понимаешь и прощаешь. „Индийская любовь“ мне была нужна, может быть, для того, чтобы опытным путем убедиться в том, что нет женщины лучше тебя. Вспомни Аспасию[47].

А если серьезно, моя великолепная, если человек познал такую женщину, как ты, и такую любовь, как твоя, то ничто другое его не то что не поразит, но даже и не заинтересует. Эти механически-акробатические, надуманные игры в любовь не могут увлечь человека, знающего любовь, которая исходит не из его гениталий, но из всего существа в целом, из души. Даже не из собственной души, но из мировой. Любя тебя, я чувствую другой мир, в котором моя душа является частью чего-то еще большего, первозданного и непреходящего. Я не вижу этот мир ясно, но он представляется мне источником тепла, гармонии, блаженства, божественного света.

В лучшие минуты моей жизни я чувствую существование этого высшего мира, мою связь с ним. Оттуда мой потос — голос воли-неволи, мои видения, предчувствия, ощущение того, куда должна повернуть моя жизнь, что правильно и неправильно в ней. Сократ говорил о своем даймоне-гении — внутреннем голосе, предупреждавшем его, что не надо делать. Мой же голос души говорит мне, что надо делать, и тянет меня в этом направлении. Я предчувствую, что должно случиться, и почти не ошибаюсь. Но самое прекрасное, моя родная, что я попадаю в этот мир, любя тебя. В то время, когда ты уходишь в себя, у меня как будто происходит расширение сознания. Истомленный, но не утомленный любовью, я прозреваю и озаряюсь мощным светом любви, гармонии и абсолютного блаженства. Что можно поставить рядом?! Ничего, моя дорогая девочка. И уж никак не индийские хитрости.

Я вижу твое лицо в любви… Я знаю много о тебе такого, моя богиня, чего не знаешь ты. А жаль… Это бесподобное зрелище — твое прекрасное лицо в любви. Как меняется твой взгляд, темнеют и увлажняются глаза, которые ты силишься не закрывать, потому что я прошу тебя об этом, — мне нравится видеть тот момент, когда ты исчезаешь, когда ты уже не здесь! Наливается и раскрывается, как бутон розы, твой рот. Ты, мучимая желанием, как жаждой, облизываешь губы, пытаясь увлажнить их, если этого не делаю я. А потом ты уже не в состоянии сдерживать стоны, мучительно сводишь брови, слезы текут по твоему лицу, ты откидываешь голову, разбрасывая волосы. Волны освобождения проходят по твоему телу, и последний стон блаженства вырывается из твоей груди, к которой ты с удесятеренной силой прижимаешь меня (удивляюсь, как мы до сих пор не задушили друг друга). А потом ты долго приходишь в себя, — вдумайся в это выражение: ты покинула себя, была где-то, а потом вернулась к себе. Ты возвращаешься в этот мир, успокаиваешься, открываешь глаза, по которым я так соскучился, улыбаешься нежной улыбкой, которую я обожаю…

Я плохо это описал. Даже если бы я был великим поэтом, волшебником слова — Алкменом или Сафо, я не смог бы это описать так хорошо, как это прекрасно в жизни. Это не поддается описанию. Это неописуемо прекрасно. Это надо видеть. И я — тот самый счастливый человек на свете, который это видит.

Я заканчиваю мое письмо тебе, любимая моя. Спи спокойно и прекрати лить слезы. Можешь плакать только со мной, чтобы я имел возможность тебя утешить. А я уже скоро буду с тобой. Ибо большая часть времени прошла — с чем я нас и поздравляю. Ждать осталось все меньше и меньше. Будь умницей, мое сокровище. Целую тебя так долго, пока ты не уснешь, и всю ночь до утра, пока не проснешься. Спокойной тебе ночи и удачной, здоровой декады. Твой любимый Александр».

* * *

Декада самого Александра и его двадцати тысяч, затерянных в Гидрозийской пустыне, не оказалась ни удачной, ни благополучной. Поход стоял под несчастливой звездой. Как по велению недоброй силы все получалось не так, как задумывалось, и вылилось в подлинную катастрофу. Казалось, судьба начала требовать платы по счетам, отсрочка кончилась.

Из-за палящего зноя люди могли идти только ночью. Колодцев не оказалось, в поисках воды приходилось преодолевать большие расстояния и, когда люди достигали, наконец, колодца или ручья, они пили слишком много и умирали от этого. Из-за отсутствия воды пришлось забивать тягловых животных, которые везли слабых и больных. К жажде прибавился голод, физическое истощение, люди падали, увязая в горячем песке и уже не поднимались. Наиболее слабая часть обоза — женщины, дети погибали. Те, кто не умер от жажды и усталости, утонули в водах реки, появившейся из ничего после невидимых глазу дождей, когда лагерь стоял на берегу полупересохшего ручья, неожиданно разлившегося в бурный поток. Люди теряли человеческий облик и рассудок, выходили из повиновения, грабили те склады продовольствия, которые Александр оставлял для моряков Неарха.

Царь делил лишения и тяготы со всеми, пытаясь своим примером и участием поддержать в людях человечность, присутствие духа, надежду. Ко всем прочим несчастьям, проводники сбились с пути к морю, от которого караван отдалился в поисках воды. Александр с пятью спутниками и последними конями наудачу, по звездам, направился на юг, действительно через трое суток вышел к морю, нашел там пресную воду, привел туда войско и семь дней оно шло вдоль берега, пока проводники не нашли дорогу и не привели армию к Пуре, столице Гидрозии. Почти на подходах к ней им повстречался караван с продовольствием, посланный местным сатрапом им навстречу.

Так после двухмесячных мучений, не идущих ни в какое сравнение со всеми тяготами, выпавшими армии за все время азиатского похода, закончился этот проклятый переход через Гидрозию, и люди — половина, которая осталась в живых, — вышли к границам плодородной Кармании.

В Пуре Александр дал своим солдатам две недели отдыха, в котором они срочно нуждались, соединился с 8-тысячным корпусом Леонната, сместил сатрапа Гидрозии за невыполнение приказов, и реорганизовал южные сатрапии. Выйдя из Пуры в январе 324 года, Александр за три недели преодолел 300 километров до Кармании. Там Александр встретился с Кратером, который благополучно привел вверенную ему часть армии, обоз и слонов своим маршрутом.

Наскоро переговорив с ним, Александр кинулся искать Таис. Оказалось, что торопился он не зря, ибо ее состояние было критическим. Она мучилась запоздалыми родами уже вторые сутки. Подходя к ее жилищу, Александр издали увидел Птолемея, метавшегося перед ее палаткой. Завидя царя, Птолемей бросился к нему.

— Что? Что? — Александр тряс его за плечи.

— Она умирает… — как в бреду бормотал Птолемей.

В это время Александр сам услышал душераздирающие крики из палатки. Неужели это она, ее голос?! Александр кинулся туда.

В палатке суетились, сновали, переговаривались между собой повитухи. Жужжание голосов и их хаотические передвижения создавали впечатление, будто какие-то насекомые — непонятные и бессмысленные — роятся вокруг ее тела… Ибо это была не она, это было ее тело. Александр собственной кожей почувствовал, как ей мучительно и плохо. Его пронзили ее боль и страх. Он ощутил ее измученную, умирающую волю и понял, что она сдается.

Из толпы насекомых отделилась фигура и метнулась к нему. Это была Геро, в эту минуту олицетворявшая саму растерянность.

— Она совсем ослабла, все время теряет сознание…

От ее стонов и хрипов можно было сойти с ума. Вся эта картина показалась Александру на какой-то миг ненастоящей — кошмарным видением. Он повел глазами, и все как будто поплыло — пламя светильников, потные черные лица повитух, тазы в окрашенной кровью водой, она сама — обезумевшая от боли, с измученным лицом, ввалившимися, красными от лопнувших сосудов глазами. Она прерывисто с трудом дышала, пытаясь схватить хоть какой-то воздух. Потом передышка, видимо, это была она, кончилась, и Таис снова закричала, откинув голову, напрягая жилы на шее, нечеловеческим криком.

Александр ударил себя по лицу, вышел из оцепенения и начал действовать. Птолемея он отослал для принесения гекатомбы (100) жертвенных животным всем богам, а главное — Гере, Артемиде и Эйлитии — помощницам при родах. Были призваны все прорицатели и врачи, хотя, согласно традиции, врачи не принимали родов. Считалось, что приближение к роженице, как и к мертвецу, оскверняет, но никто не решился ослушаться Александра и вызвать его гнев. Сам он не отходил от нее и не отрывал от нее рук. Он молился так, как никогда в жизни, гипнотизировал ее своими глазами, передавал по руками, как по каналам свою силу, волю. Он знал, что вера — начало любой удачи, страх — начало всех неудач. И он верил, более того, представлял воочию благополучный конец, силой мысли пытаясь создать будущее. Таис, периодически приходя в себя, видела его сумасшедшие горящие глаза, но полагала, что видит призраки. У нее не было сил, чтобы подумать над этим, даже на удивление не хватало их. Лишь одна мысль теплилась в ней — когда же, наконец, закончится это мучение, когда же меня, наконец, оставят в покое, когда же я, наконец, умру!

На следующее утро, когда Таис в муках родила своих мальчиков, Александр, шатаясь и щурясь от света, вышел в прохладу двора и огляделся. Серая, на удивление плоская равнина казалась придавленной огромным небом, переполненным облаками. Они плыли, клубились, стояли, висели, кучились, волновались, как тонкие занавеси от ветра, — такого разнообразия видов и форм облаков в одно время и в одном месте он не видел никогда ранее. «Неужели это небо, заполненное бессмысленными облаками, существовало бы и дальше, если бы она умерла?! Нет! Мир бы исчез, пропал навсегда с ее смертью. Другое — исключено. Мир есть, если есть она. Но как легко все может оборваться, и ты не в состоянии помешать этому! Я смог бы вынести сотню Гидрозий, но только не ее смерть…»

Вернувшись в палатку, он застал Таис помытой, с перебинтованной грудью, неподвижно лежащей на спине, бледнее своих простыней. С бескровным лицом и в этих бинтах она походила на мумию, и Александр быстро отогнал это сравнение. Все, что напоминало о недавней кровавой битве не на жизнь, а насмерть в буквальном смысле этого слова, было убрано, приведено в порядок. Александр жестом отослал сиделку, сел на ее стул и прижал безжизненную руку Таис к своим губам. Таис открыла усталые глаза и без всякого выражения посмотрела на Александра.

— Поверни меня на живот, — еле слышно, с третьей попытки прошептала она.

— На живот тебе нельзя, на бочок разве что…

Он повернул ее, обложил для устойчивости подушками.

— Что у тебя болит, детка? — говоря, он не удержался, чтобы не коснуться губами ее щеки, виска.

— Все… Мне кажется, что я вся разломана на кусочки… Развалилась, как старый «Арго», — она говорила тихо, с трудом; ее трясло, и судорога периодически сводила ее челюсти. — Я ненавижу себя…

— Почему же, родная? Меня надо ненавидеть, как причину всех твоих мучений.

— Я не в состоянии сделать то, что с легкостью делают тысячи женщин — родить ребенка.

— Ты родила двоих отличных парней!

— Как, двоих?.. — В ее потухших измученных глазах появился слабый след какого-то чувства — удивления в данном случае.

— Да, двоих. Ты была почти без сознания, двоих богатырей, моя любимая, неудивительно, что они чуть не угробили тебя.

— Какой ужас… — Таис закрыла глаза.

— Детка, ужас был бы, если бы ты… — Он прикусил губу, не в силах продолжать.

Но Таис не слушала, впала в забытье. Он тревожно наклонился к ее лицу. В голове пронеслась идиотская мысль: каждая болезнь — это упражнение в умирании, каждая неудача — упражнение в жизненном мужестве. Он потрогал ее лоб, освежил компресс. Таис застонала и открыла глаза.

— У меня нет сил даже порадоваться тебе… Ты ли это? — В глазах вдруг слабо мелькнула тревога.

— Да, жизнь моя, я с тобой.

— Я боюсь назвать твое имя, — прошептала она, и из глаз покатились слезы.

— Александр. Я с тобой, ничего не бойся, все будет хорошо.

Все стало хорошо еще очень не скоро. Она болела долго, тяжело и печально. Как будто что-то сломалось в ней — стержень, хребет, на котором все держалось. Но самое грустное — в ней был сломлен дух, и душа ее погрузилась в вязкий мрак депрессии.

Она беспокойно спала или лежала безжизненно, и из пустых глаз катились слезы боли, слабости и печали. Ее разорванная плоть горела, изломанные кости ныли. Она не находила такого положения, чтобы хоть на время не чувствовать боли и неудобства. Она долго не могла даже приподнять голову ей сразу становилось дурно, и прошло полторы декады, прежде чем Александр смог поднять ее до полусидячего положения, и она от этого не потеряла сознания. Она никого не хотела видеть и «признавала» только Геро и Александра. И лишь Александр мог настоять на ложке меда или икры, паре глотков бульона или гранатового сока. Этот фрукт богини Геры, как считалось, окрашивал кровь в свой цвет. Александру приходилось очень «настаивать», так как у нее совсем не было не только аппетита, но вообще никаких желаний.

— Давай ешь, что я тебя уговариваю, как неразумное дитя? Или ты о талии своей беспокоишься? Ты лучше обо мне побеспокойся, о моем душевном самочувствии, — полушутил-полуворчал Александр.

Сам он выглядел не намного лучше Таис — осунувшийся, сникший, с печатью тяжких дум в глазах. Его душевное самочувствие, о котором он случайно проговорился, было незавидным, и он изо всех сил скрывал свою разбитость, отчаяние, угрызения совести. Ужас Гидрозии перебрался в подсознание и пополнил ряды его кошмарных снов.

Гефестион, еще более худой и молчаливый, чем всегда, клал Таис руку на живот, так, как это делал Александр.

— Не больно, солнышко мое?

— Больно, прижми посильнее.

— Бедная девочка, — сочувствовал Гефестион. — Как ты некстати больна, как я надеялся на тебя. Ты одна умеешь разгонять заботы нежностью своего сердечка. Приходи в себя, милая. Ему сейчас очень плохо, — добавил он вопреки своему первоначальному желанию не беспокоить ее. Но дума об Александре оказалась важней.

Томясь в темнице своей болезни, Таис пропустила наведение порядка в среде провинившихся, проворовавшихся сатрапов и военных комендантов. Все они допустили решающую ошибку — подумали, что Александр сгинет, исчезнет с лица земли в глубинах Азии, Индии или Гидрозии. Но он вернулся, и настал час расплаты, полетели головы: сатрапа Астаспа, не отправившего караваны в Гидрозию голодающей армии, Афтофрадата — продажного наместника одной из областей Гиркании, Орксина, самовольно захватившего власть в Персиде, Абулита, сатрапа Сузианы, пославшего обозу деньги, вместо корма лошадям, Бариакса, Ордана и Зариаспа, решившихся на открытое сопротивление. Не пощадил царь и македонцев — Клеандра и Сталка из Экбатан, грабивших храмы и притеснявших местное население. Пусть знают все, кто в доме хозяин. А хозяин строг и справедлив и не позволит неуважения к себе, беззакония в своей империи и произвола по отношению к своим подданным. Все это были его, Александра, авгиевы конюшни, которые надо было чистить. Задавленная своей физической и душевной немощью, Таис ничего не замечала вокруг, даже заплаканных глаз Геро, отчаявшейся увидеть в живых Неарха, флот которого считался погибшим.

Александр регулярно направлял к побережью поисковые отряды. Один из прибрежных правителей сам явился к Александру и сообщил о скором возвращении Неарха, но время шло, а новость не подтверждалась. Александр, нервы которого были на пределе, приказал заковать лживого вестника в цепи. Однажды разведка наткнулась на шестерых бродяг, один из которых оказался долгожданным Неархом. Обросший, оборванный, он так «постарел», что даже Александр не сразу его узнал. Обняв его и заплакав от счастья, Александр сказал:

— Как хорошо, что хоть ты жив, мой друг, раз уж мой флот погиб.

— Государь, флот цел, все матросы живы, я потерял лишь три корабля.

— Мои люди живы?! Клянусь Зевсом, я рад этой вести больше, чем завоеванию всей Азии.

— Теперь все будет хорошо, — твердила счастливая, расцветшая Геро.

Эту фразу Таис слышала в этот день, казалось, ото всех. Неизвестность о судьбе флота с десятью тысячами солдат и матросов, омрачала настроение всех. Царь чувствовал за собой огромную вину за трагедию в Гидрозии, за потерю почти десяти тысяч человек, за страдания этого проклятого предприятия. Что он не предусмотрел, что не сделал из того, что мог? Удача, казалось, отвернулась от него, а потерять удачу для вождя пострашней, чем потерять мужество. Хотя он не показывал этого, развал и беспорядки, которые он увидел по возвращению, добили его окончательно. Не только лицемерные персы обманули его доверие, но и свои — соратники и товарищи! Значит, это его ошибка: он дал власть людям, которые не смогли противостоять ее соблазнам! Кому доверять? Кого оставлять с дальних сатрапиях? В Индии пришлось оставить Филиппа. Как тот не хотел, как они плакали оба, как будто чувствовали, что не свидятся больше[48]. «Выручай, друг!» — все, что мог сказать ему Александр. Жизнь — не что иное, как сплошные прощания и потери… Поэтому, когда произошло счастливое воссоединение с Неархом и флотом, все вздохнули с облегчением, и Александр воспрял духом.

Неарх поведал о своих морских приключениях. Тяжелые волны прибоя, приливы и отливы, подводные рифы пугали эллинов, не знавших плавания в открытом море. Земли, мимо которых они проплывали, были суровы и пустынны. Лишь в Кокале они смогли пополнить запасы еды и воды из складов, подготовленных Александром. Там же они встретились с Леоннатом, оставленным Александром для усмирения племен оритов. Много страха натерпелись македонцы, встретив морских чудовищ, огромные тела которых, облепленные ракушками, испускали фонтаны воды. Киты не встречались во Внутреннем море, зато были хорошо известны прибрежным местным жителям ихтиофагам, которые строили из китовых ребер жилища. У одного из диких племен македонцы пополнили запасы продовольствия, но есть их коз не смогли, так их мясо пропахлось рыбой, которой их кормили. Отвращение победило голод. О наземной армии Александра они ничего не слышали и тоже решили, что она поглощена песками. Подплыв к Гармозию, они увидели, наконец, поля и сады, означавшие конец их существованию впроголодь. А потом разъезды царя нашли Неарха, и его эпопея благополучно завершилась.

В Кармании Александр принес жертвы богам за победы над индами, за спасение своего войска, учредил мусические и гимнастические состязания в честь богов. Певкеста, спасшего ему жизнь в сражении с малами, он произвел в звание телохранителя, сделав его восьмым в числе соматофилаксов наряду с Леоннатом, сыном Антея, Гефестионом, сыном Аминтора, Лисимахом, сыном Агафоклея, Аристонием, сыном Писея, Пердиккой, сыном Оронта, Пифоном, сыном Кратера, Птолемеем, сыном Лага.

Праздник амфидромии — очищения новорожденных и матери огнем домашнего очага — Птолемей отметил уже на десятый день, невзирая на то, что Таис чувствовала себя очень слабой. Он бережно обнес ее на руках вокруг очага, потом детей, которых он так торопился признать перед миром. Именем своего отца Лага Птолемей назвал одного из мальчиков, другого в честь деда — Леонтиском.

Мальчики-двойняшки вызывали интерес сами по себе и невольно наводили на сравнения со знаменитыми двойнями эллинской мифологии; считалось, что они рождаются не без божественного «вмешательства». Самыми известными были Диоскуры. Леда родила их от двух мужчин: смертного Кастора — от мужа, спартанского царя Тиндарея, а бессмертного Полидевка — от самого Зевса, принявшего облик лебедя. Другим знаменитым примером были дети Алкмены: Ификл, которого она родила от мужа Амфитриона, и Геракл, зачатый от Зевса, принявшего облик Амфитриона. Сама Алкмена отрицала измену мужу даже путем обмана, хотя факт, что ее любовная ночь с Зевсом-Амфитрионом длилась три дня, должен был натолкнуть ее на определенные мысли.

Таис понимала, что сравнение с мифологическими двойнями придет на ум не одному и не двум. Александр, сын бога Амона-Зевса, сам бог… Слухи о его божественном происхождении от Амона, явившегося Олимпиаде в виде змея, усиленно не отрицались македонской царицей, быть может, тешили ее самолюбие, служили ее интересам. У Таис не было таких интересов. Как не было ничего сверхъестественного в зачатии детей. Как раз наоборот — все прошло трезво и холодно. Для Таис, конечно. Она пресекала ласки Птолемея, зная, что он сможет добиться от нее ответного желания, а именно этого она хотела избежать. Потому что желание — это тоже любовь, а ей упрямо не хотелось, чтобы ее любовь принадлежала кому-то, кроме Александра. Она дала Птолемею три ночи срока, хотя он уверял, что этого мало. Конечно, будь его воля, он растянул бы нечаянное счастье на всю жизнь.

Лаг и Леонтиск не были похожи на Птолемея, хотя он, как все счастливые отцы, считал как раз наоборот. Не походили они и на Таис, не передалась им ее неповторимая красота, оставшись неповторенной. Дети были похожи сами на себя и на родителей Птолемея: Лаг — на Лага, а Леонтиск — на Арсиноэ, бывшую возлюбленную Филиппа, царя Македонского, которая, в свою очередь, тоже не отрицала слухов о том, что Филипп, а не Лаг, является настоящим отцом Птолемея. Как смешны, тщеславны и суетны люди. Почему они стремятся обмануть, произвести впечатление? И зачем? Таис не понимала этих игр и не хотела быть втянутой в них ни всерьез, ни в шутку, ибо это был совершенно не ее мир, ненужный и нелепый.

Дети были окружены заботами и любовью нянек и кормилиц, но не Таис. К своему стыду и отвращению, она не чувствовала материнской любви. Когда ей приносили детей, ей приходилось пересиливать себя, чтобы приласкать их. Ее не приводили в умиление их гримаски, начальные проявления сознания в виде осмысленного взгляда или хватательных движений. Она не видела шажков в их развитии, как, например, Геро, которая постоянно находила в них что-то новое и забавное, могла часами говорить с ними на тарабарском языке.

Теперь Таис жалела о том, что зачала детей не только без любви, но даже без желания, ибо этим объясняла свое отношение к ним. Глупо она поступила, да и некрасиво по отношению к Птолемею, который ничем не заслужил подобного обхождения. Кроме того, долгое время после рождения больная Таис не могла заниматься сыновьями. Естественная связь матери с детьми была прервана, и Таис воспринимала их как чужих. Птолемей же не чаял души в малышах с того самого момента, как взял на руки их мокрые, красные, измученные тяжелыми родами морщинистые тельца.

И у Александра была связанная с малышами тайна, о которой он не рассказал никому. Он оказался тем человеком, с которым они обменялись своим самым главным — первым взглядом. Лаг, родившийся сначала, взглянул на Александра так по-взрослому, глубокомысленно и интенсивно, что Александр остолбенел. Потом ребенок закричал и превратился в нормального беспомощного новорожденного. Взгляд Леонтиска Александр уже ожидал. Нет, не показалось. Совершенно непередаваемый взгляд оттуда — из вечности, — откуда все приходят и куда все уходят. Такое чудо ему, известному счастливчику, удосужилось пережить два раза. Как жаль, что измученная Таис была не в силах сознательно воспринимать не только чудо рождения новой жизни, но и вообще что-то из происходящего вокруг.

Однажды, прошло уже больше месяца, как они встретились с Александром (или как родились дети, как сказала бы любая другая женщина на месте Таис), Александр и Птолемей пришли к Таис ранним зимним вечером и взялись купать малышей по-мужски неуклюже. Таис большей частью лежала, сидеть не могла совсем, но уже немного ходила, держась за стены. Ей не понравилось, что Александр плохо держал Леонтиска под головку, хлюпал водой, и вода попадала в лицо младенца. Тот удивленно таращил глаза, но, будучи значительно спокойней Лага, не плакал.

— Александр, осторожно, ты брызгаешь ему в нос! — предупредила Таис.

Александр только молча улыбался, переглядываясь с Птолемеем.

— Александр! Он нахлебается, — возмутилась Таис, но Александр не унимался и еще больше поливал ему лицо, ребенок кривился и кряхтел.

— Дети такой нереиды, как ты, не боятся воды.

Он совсем выпустил Леонтиска, и малыш нырнул, ушел под воду.

Таис вскрикнула и бросилась к царю со всей поспешностью, на которую была способна.

— Ты с ума сошел! — накричала она на Александра, — своих детей будешь топить!

Ребенок вынырнул, как ни в чем не бывало, и на его лице отразилось восторженная гримаса, может быть, первая улыбка в его жизни. Александр и Птолемей смеялись, а Таис шлепнула Александра по загривку.

— Как раненая львица кидается защищать своих детенышей, так Таис накинулась с кулаками на Александра, — прокомментировал, смеясь, Александр.

— Что ты делаешь? А ты смотришь… — обернулась она к Птолемею и покачнулась от резкого движения.

— Да ничего страшного, мы их уже раньше «ныряли», — пояснил Птолемей. — Вот, смотри, надо плеснуть водой в лицо, чтобы он затаил дыхание…

— Ой, не надо, не надо. Я не могу на это смотреть, — плаксивым тоном сказала Таис и по лукавому и довольному взгляду Александра поняла, что эта сцена была задумана им не просто так. Она должна была показать всем и прежде всего Таис, что она боится за своих детей, что они ей не безразличны — что она их любит. И в ней начала просыпаться материнская любовь, на которую так рассчитывал Александр.

— Извини за грубость, — сказала Таис Александру.

Он поднял к ней голову, но тут недремлющий младенец схватил его мертвой хваткой за волосы, и Таис поспешила на помощь.

— Тебе давно пора подстричься, — сказала она примирительно.

— Никто не смотрит за мной.

— Да, ты вечно беспризорный, это точно. «У семи нянек дитя без глаза». Что же твои семь дармоедов? — Таис имела в виду семерых телохранителей.

— Восемь уже. Ты отстала от жизни. — Александр смеялся.

— Кратер?

— Нет, что ты. Меня Гефестион задушит за Кратера.

— Ну, если в объятиях…

— Скорее, подушкой, — снова засмеялся Александр. — Певкест.

— А твои многочисленные пажи?

— Они только заговоры выдумывать хороши.

— А что же жена за тобой не смотрит? Уже вроде взрослой стала царица-то?

— Да, детка, хорошо, что ты мне напомнила. Плохо смотрит, не справляется. Может, стоит увеличить количество жен?

— Вольному воля, — ответила Таис и, держась за стены, побрела на свое опостылевшее ложе.

— Никто за мной не смотрит так, как ты. Возвращайся скорее в строй… Без тебя мне чего-то не хватает.

Эта последняя фраза была строкой из египетского стихотворения, подаренного ей Александром без малого семь лет назад, и Таис сразу уловила тайный намек, нежность, интимность, понятную только им двоим.

Александр ушел, а Птолемей остался, массировал ее ступни так, как научил Калан, утверждавший, что органы человека связаны с определенными точками на ногах и, массируя их, можно подлечить их, что подтверждалось на практике. Птолемей рьяно воспринял эти новые идеи, потому что уже всегда был неравнодушен к ногам Таис. Вот и сейчас он массировал их, и Таис не возражала. Александр называл это: «Дай человеку порадоваться». Действительно, почему — нет? Она лежала, закрыв глаза, чувствовала нежные теплые руки Птолемея, и… думала об Александре, о Египте. Она засыпала в этих воспоминаниях, но частью никогда не дремлющего сознания следила за тем, чтобы не произнести вслух его родного имени.

Второе рождение. Весна 324 г. до н. э.

Александр засобирался в Персиду, куда его звали, что же еще? — дела. Ближайшей целью были Пасаргады, потом Персеполь. Какими вернутся они туда по прошествии шести лет? Все так переменилось — жизнь, они сами! Таис вспомнила их счастливое время в Персеполе — четыре медовых месяца, кончившихся ее нервным срывом, выразившимся таким жарким образом. Будет ли там снова так, как было когда-то? Нет, так не будет. Ей уже не 25 лет, она повзрослела, что-то утратила, что-то приобрела. Стала женщиной, став матерью. Хотя… Здесь хотелось поставить много вопросительных знаков. Нет, она еще не мать, а лишь женщина, (еле) родившая своих детей, и так напуганная этим событием, что (пока) не в состоянии стать полноценной матерью, а в довершение еще и переставшая чувствовать себя женщиной. Кто она сейчас? Это был важный и очень больной вопрос. Все привычное ушло, а нового не появилось. Она чувствовала себя странно — ничем, никакой… Ее затаившееся настроение все объясняли последствиями болезни. Она же видела причины глубже. Не ошибся ли Александр, настояв на таком развитии ее жизни? Хотя, нет, неправда, она сама приняла это решение. Ей казалось, что она в тупике, сошла со своей жизненной тропы. Иначе почему она не чувствует себя счастливой? Даже с ним!!!

Таис встала с опостылевшей постели, подошла к зеркалу и сняла хитон. Что-то худое, немощное, согнутое, с обвислым «египетским» животом уныло смотрело на нее. Таис наклонилась ближе и пригляделась к своему лицу. Прав Александр, надо больше есть, одни глаза остались на лице, а в них — тоска и скука. «Скорбь всего мира!» — усмехнулась Таис. Провела ладонью по щекам, губам — ни румянца, ни азарта, ни чувства — одна мировая скорбь! Глядя на такое лицо, хочется зевнуть или отвернуться. Она провела руками по своим некогда роскошным, призывным, а сейчас обмякшим формам. Вся фигура как бы говорила: «Я устала, оставьте меня, я ничего не хочу!»

Ей действительно ничего не хотелось. Еще свежие воспоминания об адской боли вытеснили, убили все другие прекрасные и разнообразные воспоминания о божественных удовольствиях, испытанных ее телом ранее. Неужели она действительно умерла как женщина, и эти маленькие кричащие создания убили в ней всякую жизнь, чувственность, способность к наслаждению телесными радостями? Она отвернулась с отвращением, быстро закуталась в свои одежды и убрала зеркало подальше.

Когда вечером зашел Александр (а он заходил хоть на минутку каждый день, причем не только проведать ее, но и детей, которых обожал), он застал ее с заплаканными глазами.

— Солнышко мое! Ну, что? Расскажи мне, что с тобой, что тебя мучает? Что-то болит опять?

— Я не чувствую себя собой. Осталась какая-то оболочка, только напоминающая меня. Отвратительное тело, которое я не люблю, а внутри — вообще ничего.

— Что ты говоришь, девочка моя? Вспомни себя два месяца назад, месяц назад. Ты же едва дышала. А сейчас ты ходишь, разговариваешь, думаешь. Имей терпение. Все еще будет.

Эта последняя фраза! Из прошлой-препрошлой жизни, четыре, пять жизней назад. То, что эта фраза была всегда и есть сейчас, высветило неразрывность, целостность течения жизни. Это успокаивало, вдохновляло, что буквально значит «вдыхало, вдувало» жизненные силы.

— Ты так думаешь? — с надеждой спросила Таис. — Не все во мне умерло, что-то еще вернется?

— Что в тебе умерло, детка? — Александр ее понял.

— Чувственность, жажда телесной любви. Трепет… от твоего присутствия.

— Нетушки! Ну уж это мы возродим! — Александр рассмеялся к удивлению Таис.

— Чему ты так радуешься?

— Новому «врагу», препятствию, новой задаче. С чем я только ни боролся — с людьми, с собой, с жизнью, с природными стихиями, а вот теперь — со странностями женской натуры. Эх, моя родная, мы возьмем и эту крепость, «недоступную даже орлам»!

— Бесчувственную крепость, — горько уточнила Таис.

— Это только страх боли. Ты все вспомнишь. Поцелуй меня… Еще… — шепнул он, закрыв глаза. — Ну, что-то чувствуешь?

— Да, до какой-то степени чувствую, а потом все сжимается, каменеет, и кожа как будто в броню превращается.

— Так… «Мы непрестанно бегущих вдоль поля широкого гнали, всех истребляя и их собирая доспехи», — эта была строчка из военного марша. Александр, в отличие от Таис, был в прекрасном настроении. — Есть разные способы… — задумчиво начал Александр, а Таис напрягла брови. — Например, увлечься другой на глазах у тебя.

— Молодой и горячей? — прибавила Таис, но получилось невесело, она опустила глаза.

— Нет-нет. Это была неудачная шутка. Не может быть других, ты же знаешь. О, только не начинай плакать.

— Я знаю, когда-то ты возненавидишь мои слезы, — сказала Таис и горько заплакала.

— Тихо-тихо-тихо. — Он прижал ее к себе и укачивал, как ребенка.

— Я ненавижу себя, эти нервы, эту неустойчивость. И ты скоро возненавидишь и правильно сделаешь. О, Афина Владычица! Что со мной?!

Таис почувствовала, что Александр, обнимавший ее, начинает смеяться. Типично! Что еще ожидать от мужчины!

— О, детка, я вижу, крепость надо брать срочно.

Она хотела обиженно освободиться от объятий, но он не дал.

— Слушай меня внимательно. — Он поднял ее лицо, губами осушил слезы, поцеловал в рот. — Я хочу видеть тебя танцующей! Всегда хотел и хочу. Нарядной, веселой, смеющейся, довольной, которая не идет по жизни, а — танцует.

Он долго, внимательно смотрел на нее, так пристально, что она начала понимать без слов его дальнейшие мысли. «Ты умница, и все правильно поймешь, я знаю. Я принимаю тебя, что бы ни случилось, люблю тебя и верю в тебя». — «Да, я все поняла, мой милый, и все будет так, как ты хочешь, я тебя не подведу».

— Багой, приведи мне другую, побойчее. Да чтоб без церемоний, я еще выспаться хочу.

Перепуганная девушка одевалась на кресле и виновато прятала глаза. Багой с непередаваемым презрением испепелил взглядом идиотку, не понявшую своего счастья. Уж он бы понял, и хозяину не пришлось бы посылать за другим, «побойчее». Хозяин не брал женщин силой.

Бойкая, проинструктированная по дороге Багоем, виляя всем телом и посылая сладострастные взгляды, начала раздеваться уже в дверях, оголив свое главное достоинство, вернее, два достоинства необъятного размера. Она работала несколько примитивно на изысканный эллинский вкус, но вполне действенно. «Что за крайности! — усмехнулся про себя Александр. — Зато будет чем посмешить Гефестиона завтра».

Когда дело было сделано, царь одинаково щедро одарил как бойкую, так и робкую, смущенно, но внимательно наблюдавшую за действиями своей нежданной наставницы.

— Прости, мой повелитель, моя ошибка. Она новая в гареме, да единственная… сероглазая, — виновато прибавил Багой и опустил глаза. — Следующий раз она тебя не разочарует.

«Не сомневаюсь, — подумал про себя Александр, а вслух произнес: — Все в порядке. Иди спать, Багой».

Багой долго не мог уснуть, грызя себя. В кои разы хозяин пожелал женщину из гарема, правда, сказал «все равно какую», и Багой выбрал по своим понятиям — волосы до колен, девицу, да еще и сероглазую. А она оказалась такой дикаркой. Ладно бы немного пожеманничать для возбуждения интереса, но не жаться же по углам! Думал угодить, а оказалось, не знает он вкусов хозяина, не угодил.

Александр же, засыпая, представил, как Таис чуть не с порога прыгала в его нетерпеливые объятия, и они кувыркались по кровати, заливаясь смехом, растворяясь друг в друге и утопая в счастье… быть… вместе… девочка моя…

В начале весны они прибыли в Пасаргады. Это было удивительное время, когда земля цвела, воздух благоухал, радостно светило солнце и природа праздновала свое пробуждение. Степь пестрела самым невероятным образом — мир как будто окрасился во все краски радуги одновременно.

Таис и Александр пошли гулять далеко за городские ворота, через цветущую степь, к горам, с которых текли потоки, питающие благодарную землю. Таис чувствовала себя значительно лучше, окрепла, округлилась, приобрела румянец и блеск в глазах. Она еще не ездила верхом, потому они и гуляли пешком. Александр надеялся встретить в степи варана, но ему не повезло, попадались обычные ящерицы с черными загнутыми хвостами, довольно крупные, но все же не вараны, и смешные зайцы-свистуны, без длинных ушей и хвоста, которые полагаются обычному зайцу, и похожие, скорее, на морских свинок.

На пологом склоне буйно цвели красные и желтые тюльпаны — изумительное зрелице, ведь Персия — родина тюльпанов. В густой изумрудной траве, где лежала Таис, розовели колокольчики. А небо, на которое она смотрела восторженными глазами, как будто увидя его в первый раз, было чистейшего голубого цвета. Ну, да — небесно-голубого. От такой красоты и ликования жизни ожил бы умирающий столетний старик, что уж говорить о Таис — эмоциональном, тонко чувствующем человеке. Она не просто чувствовала, но слышала, как текла, хлестала по сосудам кровь, обогащенная весенним светом, воздухом и чувствами. Бум-бум-бум! Таис с улыбкой потянулась, блаженно застонала, чувствуя, как с каждым вздохом в нее вливается жизнь, восторг и радость. Она благодарила Гею — Землю за окончание ее мрачной больной жизни и долгожданное возвращение на свои круги.

Александр с увлечением восьмилетнего мальчика строил дамбы и запруды в горном ручье. Стоя по колено в холодной воде, он передвигал и таскал камни с большим успехом, чем Сизиф. Таис глядела на него, прищурив глаза и улыбаясь всем сердцем. Быстрая вода ручья сверкала, переливалась и слепила глаза. Солнце стояло в зените и заливало мир тем особенно белым светом, который так обожала Таис. Как можно было всего этого так долго не замечать и не восторгаться этим?! Невероятно! Но и этот прекрасный мир стал отступать и меркнуть, когда она всмотрелась своими прозревшими глазами в Александра. В груди стало тесно, в висках шумно, глаза подернулись влагой, дыхание углубилось и замедлилось. Вот она — я, настоящая, оживающая, наполненная чувствами, возвращающаяся из небытия. Здравствуй, Таис, с днем рождения тебя.

— Я рада тебя видеть, любимый мой, — сказала она вслух, улыбаясь от счастья. — Я люблю тебя, я живу! — Она тихонько рассмеялась.

— Что, детка, я не слышу, вода шумит. Посмотри, какой я водопад сделал.

Таис встала с земли и, закусив губу, сдерживая улыбку, пошла к нему.

— Будешь корабли пускать?

— Хорошая идея… про корабли. — Он поднял к ней лицо и невольно засмотрелся.

В венке из розовых колокольчиков, с развевающимися кудрями, в лёгкой тунике, гибкая, ладная, с блестящими щечками и носиком, она нежно улыбалась ему.

— Что, моя прекрасная Геба[49], что ты сказала?

— Я люблю тебя.

— …Эта новость не нова, но чрезвычайно приятна.

Он вышел из воды, не касаясь руками, поцеловал ее в лобик, одновременно понюхал колокольчики и ее волосы.

— Обними меня. — Она даже качнулась к нему, притянутая его магнитом.

— У меня руки холодные…

Таис сама обвила его руками, прижалась всем телом и в перерывах между поцелуями шептала: «Я… хочу… тебя… хочу… чтобы ты… меня… любил…»

Холодные руки сдавили ее тело, ноги оторвались от травы, он закружил ее.

— Во мне уже начал просыпаться Силен с его страстью гоняться за нимфами.

— Как же я прогневила богов, если они послали мне такое ужасное наказание — мучить тебя.

— Танталовы муки!.. Я буду очень осторожен… — успел сказать Александр, и они упали на траву, распугивая бабочек и мотыльков…

У Таис было чувство, что она заново родилась. Ни много, ни мало. Не просто пробудилась или ожила, а именно родилась еще раз. Так она чувствовала себя, как бы патетически это ни звучало. С одной стороны, как бы «свежим», «перворожденным», но одновременно знающим, развитым телом взрослой женщины, Таис еще раз открыла для себя непередаваемую прелесть его ласк, неземной восторг и блаженство от его любви.

— Как ты заставила себя ждать, но как это ожидание окупилось! Это стоило всяких ожиданий, — сказал Александр, когда из своего полета в мир любви они вернулись на землю, на мягкий живой ковер цветущего луга.

— Я так счастлива!

— Спасибо за любовь.

— Спасибо за мою жизнь, — эхом отозвалась Таис.

— Это моя десятая весна в Азии, — после некоторого раздумья заметил Александр.

Это была его предпоследняя весна.

…Когда Таис, прекрасная, как нимфа, с охапкой тюльпанов в руках вернулась из похода по окрестным склонам, радостная, с порхающей душой и таким же легким телом, она застала Александра, лежащим на траве в глубокой задумчивости.

— Что ты, милый? — осторожно спросила Таис.

— Да, вот… сам не знаю. — Он виновато улыбнулся. — Такой день чудесный, а я думаю… — Он пожал плечами.

— Клянусь Афиной, это я виновата. Вылечилась сама, но заразила тебя своей меланхолией.

— Этот трюк я знаю, — улыбнулся Александр и притянул ее к себе на грудь. — Когда я был маленький и расшибал себе коленку, Ланика, чтобы я не плакал, отвлекала меня таким образом: «Смотри, мышка пробежала!» — Он сказал это так правдоподобно, что Таис невольно повернула голову туда, куда он указывал глазами. Александр рассмеялся и потянул ее за нос. — Видишь, действует безотказно. — Они рассмеялись оба, пока Александр не закашлялся; Таис быстро отстранилась. — Вот видишь, каким я стал. Не могу даже как следует прижать тебя к груди.

— Зато это открывает прекрасные возможности для меня. — И Таис притянула его к себе.

Он поцеловал ее, потом провел пальцами по ее губам, по подбородку — вверх-вниз, до шеи и обратно. Так он делал всегда. Как это важно, чтобы было так, как всегда.

— Я напугал тебя…

— Я в состоянии выдержать больше, чем можно от меня ожидать.

— Да, я на это очень надеюсь, — тихо сказал он и снова поцеловал ее мягкие губы.

«…Жизнь возвращается ко мне от любви к тебе…»

Пусть будет так всегда.

Поглядев на небо глазами цвета неба, а небо можно было увидеть, даже не поднимая глаз, Александр стал рассуждать прозаическим, слегка насмешливым тоном:

— Когда я успокоюсь, остепенюсь и стану важным и скучным, я устрою в Александрии Египетской ученый центр. Соберу мудрых и нудных ученых, философов, капризных литераторов и тщеславных художников. Пусть работают в довольстве и сытости на благо людей — сочиняют, творят и изобретают, обмениваются знаниями и идеями и учат всех, кто к этому стремится. Соберу свои любимые книги, вообще, все стоящие книги и устрою огромную библиотеку — хранилище человеческой мудрости или… глупости. Пусть читают все, чтение — великая вещь! Над всем поставлю верховодить Аристотеля как самого умного из умных и назову этот кладезь знаний музейоном.

— Мне нравится твоя идея, — восхищенно сказала Таис, которая совершенно игнорировала иронию в его тоне. — Музейон — обитель муз, здорово!

— Будешь там живой музой?

— Я буду там, где будешь ты.

— Я тебе сейчас скажу одну странную вещь, только ты не смейся, — попросил Александр.

Таис заинтригованно подняла брови.

— Я ведь тебя знаю хорошо — как ты выглядишь, как ты прекрасна. Но каждый раз, когда я тебя вижу, раньше всех других меня пронзает мысль: «Какая красивая женщина». Меня это так бесит! Я говорю себе: «Сейчас придет Таис, не надо удивляться, как будто ты видишь ее в первый раз» — и пытаюсь за собой следить. И что происходит? Я поднимаю глаза, и моя первая мысль: «Какая красивая женщина». Ну, не глупо ли?

— Мне кажется, нет. Красиво то, на что смотришь с любовью. Для меня ведь тоже нет никого прекрасней тебя, любимый, — улыбнулась Таис.

— Но согласись, что это странно.

— А что же будет дальше? Ведь я не становлюсь ни моложе, ни красивее.

— Я не вижу никакого «ухудшения». Что в тебе стало менее красиво, скажи?

— Не знаю, — призналась Таис, — наверное, свежесть пропала, округлость в лице…

— Ничего не пропало. Наоборот, что-то все время появляется.

— Что, морщины?

— Нет, новая прелесть, одухотворенность, женственность. — Александр улыбнулся, и его улыбка осветила мир. — Хотела меня поймать?

— Да, как зайца…

— Голыми руками…

Они рассмеялись оба: заяц и его ловчиха, полная новых прелестей.

— Хорошо с тобой. Молчать, говорить. О важном, о неважном. Мне хорошо с тобой всегда.

— Я рада, — неопределенно заметила Таис.

— Даже если тебя нет рядом, и я только думаю о тебе или ты мне приснилась… Мне так хорошо во сне, а потом весь день так спокойно…

— Тепло?

— Да, тепло, — Александр вскинул на нее лучистые глаза. — Раньше мне снились странные сны. Ты на трапеции качаешься, как циркачка, причем одета в накидку, голова покрыта капюшоном, лица не видно, а я знаю, что это ты, потому что чувствую… любовь.

— Я поняла тебя, я чувствую то же. Хотя, может, твои сны не странные, а вещие? Я часто качалась на качелях, мимо качели пройти не могла. Летала и уносилась мечтой в свои полеты. — Она погрузилась в себя. — А ты мне редко снишься, хотя я думаю о тебе всегда. Но зато это те сны, которые помнишь всю жизнь. Во время зимнего похода во Фригии приснилось, что ты меня целуешь, да так, будто душу мою забираешь. Я проснулась от горя, любви и тоски; тогда можно было ставить знак равенства между этими понятиями. С трудом продышалась, проплакалась, насилу успокоила смятение. Рядом Птолемей спит на самом краешке, чтоб только мне не мешать… Я не могла оставаться в кровати, знала, что не усну, потому что в этот сон возврата больше не будет. Вышла из палатки. Восток едва посерел, все в густом тумане. Влажная трава, деревья, воздух, мир неуютный окутал меня, как мокрый, прилипший к телу плащ. И чувствовала одно безграничное сиротство. Думалось тогда: «Когда же кончится проклятая ночь, пусть скорее наступит день, чтобы я смогла его увидеть. Я не могу без него». — Таис задумалась, потом прибавила с усмешкой: — А потом стала ненавидеть дни, которые отодвигали мои ночи с тобой. И молила уже об одной нескончаемой ночи, длиною в жизнь. И все та же мысль: «Я не могу без него…»

Таис вздохнула. Оба вздохнули. Пролетел жук и с сухим треском плюхнулся на траву.

— Знаешь, каким я дураком был! Я уверял себя, что ты вполне довольна жизнью с Птолемеем.

— И верил?

— Хотел себя уверить. Не хотел чувствовать себя палачом.

— Это было вчера или в далеком прошлом? — с чувством спросила Таис.

— Я не знаю, — честно признался Александр. — Не знаю… Прошли ли годы, изменяя жизнь и нас, или ничего не прошло, не изменилось, и все осталось в нас? Наверное, однозначного ответа нет.

Он так же ответил, когда восемь лет назад в Тире признался ей в любви. Он не знал, правильно ли, что все между ними произошло так и не иначе. Тогда Таис озадачилась его незнанием, а сейчас и сама поняла, что на самые простые и важные вопросы часто нет ответов. Прошло столько лет — какими они были, какими стали, что было правильно, что нет, что потеряли они, что приобрели? Так много вопросов и так мало ответов.

— Мудрый ответ, сократовский, — признала Таис.

Пифия назвала Сократа мудрейшим человеком, так как он признался, что знает лишь то, что ничего не знает. Абсолютное знание — прерогатива богов.

— Это я тебе могу в этом признаться, тебе да Гефестиону. А больше — никому. Я действительно иногда не знаю, как жить, как поступать, как решать, хотя именно этого от меня все ждут — чтобы я знал каждую минуту и знал, как правильно. Попробуй скажи им что-нибудь подобное, — они тебя с потрохами сожрут. Этот охлос, люди то есть, — Александр усмехнулся. — Да и не дождутся…

— Хороших мало, вспомни дельфийскую мудрость.

— Да уж как-то совсем мало. Потому трудно порой любить людей, хотя — надо! Хочется иной раз, как Сократ, зажечь факел средь бела дня и кричать в толпу: «Ищу человека». Земля для сорняка — родная мать, а полезные для жизни овощи вырастить очень трудно, правильно сказал Эзоп. Зато иногда и в сорняке встречаются такие красивые цветы! Это уже я сказал, имея в виду людей, которых я люблю, — бодро прибавил он.

Солнце исчезло за горами, позолотило горизонт, а небо окрасилось в легкий сиреневатый тон, какая картина — глаз не оторвать. Александр рассматривал это обыкновенное чудо с удивлением и благодарностью — за чудо и за ежедневность. Он отметил про себя, что без Таис видит мир, большой, сложный, а красоту мира — только с ней.

— Детка, спой, давно ты мне не пела.

Таис не надо было повторять дважды. Конечно, милый мой, от всего сердца, если хочешь…

Александр смотрел на нее, целуя глазами.

— Пифагор Самосский — чародей чисел, говорил, что музыка приближает нас к миру богов. Да-да. Это он тебя не знал, — прибавил Александр, смеясь.

— Что бы он тогда сказал?

— Ничего. Ему бы некогда было не то что говорить, но думать. Хоть о числах, хоть о гармонии. Одна бы мысль владела его существом, одно желание — носить тебя на руках, посвятить всю жизнь тебе.

Опять было непонятно, да какой степени он шутит.

— Ах, неужели бы я стала на пути знания? Мне приятней было бы стать вдохновительницей, чем помехой в поисках истины. Я, что ли, тебе помеха? — поинтересовалась Таис.

— Помеха? — Александр задумчиво посмотрел вдаль. — Я пришел к себе и принял свою судьбу. Знаешь поговорку: идущего судьба ведет, упирающегося — тянет. Поэтому глупо упираться. — Он усмехнулся. — А судьба моя — разрушать старое и создавать новое. Я живу свою жизнь. Иногда, очень редко, как сейчас, у меня возникают сомнения: Удивительно, что так редко, если учесть, что во мне не только божественного много, но и демонического не меньше. Но я человек долга и сознательно несу ответственность. Нет, я так хочу. Мне правится быть хозяином жизни, преодолевать себя и обстоятельства, пытаться менять что-то в этом мире… или не менять. И я тешу себя надеждой, что ты не очень несчастна со мной таким. Хотя характер у меня плохой, вспыльчивый.

— Зато отходчивый.

— Но со мной ведь нелегко, я бываю неуправляемым, бешеным, как Гефестион говорит.

— У тебя сильные чувства, и их непросто удерживать. Пылкому человеку трудно сохранять хладнокровие. Но я-то знаю, чего от тебя ждать, так что… мне все нравится! Ах, любимый, любимый, будь таким, какой ты есть, только будь!!!

Глава 17

Свадьба в Сузах.

Март 324 г. до н. э.

Поток дел снова захватил Александра. «Я пленяю только твои взгляды, а дела пленяют все остальное», — шутила Таис. Приятные и неприятные события чередовались. Огорчило Александра ограбление могилы основателя персидской державы Кира Великого. Он приказал восстановить гробницу. Кир, как будто предвидя судьбу своего праха, повелел написать на надгробье: «О, человек, не завидуй мне, что у меня этот памятник». Зависть переживает века, а почтение чужих заслуг — нет. А вот Александр имел редкий дар ценить чужие заслуги. Кир с детства был одним из его героев. Мирская слава проходит, если ей позволяют проходить и предают ее забвению.

Да разве только это? Орксина, сатрапа Персии, опустившегося до ограбления персидских храмов и творившего беззакония над жителями сатрапии, Александр приказал казнить, а сатрапом назначил Певкеста, который выучил персидский язык, надел индийскую одежду, перенял обычаи вверенной ему страны и управлял сатрапией справедливо и достойно, к удовлетворению Александра и самих персов.

Александр по-прежнему упрямо преследовал свою трудную цель — сблизить персов и эллинов, приучить их к мысли жить в мире и дружбе на одной земле без границ. Он надеялся, что войны закончатся тогда, когда все земли будут объединены под единой справедливой властью, и у людей не останется причин ненавидеть и воевать друг с другом.

Новая эра Александра должна ознаменоваться новыми человеческими отношениями, иначе зачем все было: весь поход, все жертвы? Старые обиды отомщены, надо наконец поставить точку и начать новую жизнь, не отягощенную враждой, презрением, суждением о людях по национальному, а не человеческому признаку. Не кто ты — перс-варвар или эллин, а каков ты — порядочный, терпимый к другим человек или узколобый националист и фанатик своей веры. На это благое дело тратил он все свои силы и всю свою власть. Это было как раз то, что Александр хотел «изменить в мире», как он это называл.

Но удел гения — остаться непонятым своими современниками. К сожалению, далеко не все откликались на его идеи, опередившие не только время, но и уровень развития человеческой натуры. Каждый понимает лишь то, что доступно его пониманию. Новые взгляды с трудом пробивают дорогу через заслоны держателей старых устоев с закостенелыми мозгами; люди боятся терять привычное, страшатся всяких изменений, особенно если они происходят так быстро. Но Александр шел на этот риск. «Мечтатель», — называл его Гефестион. — «Или провидец», — улыбался в ответ Александр.

Свой следующий шаг в деле слияния народов в одну семью Александр собирался предпринять в Сузах. Он задумал переженить представителей македонской верхушки с девушками из знатных персидских семей и узаконить существующие союзы тысяч македонских солдат с персиянками. И все это обставить с размахом — как праздник народов. Герои его любимой «Илиады», разрушив Трою, превратили княжеских и царских дочерей в рабынь и наложниц. Александр позаботился о том, чтобы персиянки стали законными женами, а не невольницами победителей. Пусть это была капля добра в море того горя, что принесла война поверженным народам, но это был жест сожаления и примирения, и потому — хорошее начало.

К сожалению, об этих планах Таис узнала не из первых рук, а от Птолемея. Так получилось, что Александр был слишком занят разбором дел о беззакониях правителей Сузианы, отчетами, проверкой жалоб и судом, и не видел Таис несколько дней. Таис же занималась выполнением своего долга — воспитанием сыновей. Эта работа приносила ей удовлетворение, счастье ей приносил один Александр. Она радовалась, что дети хорошо развиваются, здоровы и веселы, что все идет без сбоев, своим чередом, благодаря ее добросовестным усилиям. Но сердце мало участвовало в этих заботах, оно было отдано другому мальчику — с золотыми кудрями, строящему крепости из мокрого песка у моря «в солнечных бликах и дружных дельфинах». Это была ее настоящая жизнь, с ним и для него, все остальное — выполнение долга.

Птолемей, едва скрывая любопытство, спросил, знает ли она о планах Александра жениться на дочке Дария и переженить гетайров на персиянках. Таис, вечной улыбкой защищая себя от влияний мира, чаще вредных, чем приятных, подняла спокойные глаза и ответила «нет». Про себя же продолжила: «Нет, дорогой Птолемей, ты не дождешься от меня ни растерянности, ни смятения».

— Ну и кто же достанется тебе? — поинтересовалась Таис с той же улыбкой.

— Дочь Артабаза Артакама. Через нее я породнюсь с Евменом, который женится на ее сестре Артониде. А Гефестион породнится с Александром, женившись на Дрипетиде.

— Ну, что ж. Пусть даруют боги счастье всем участникам этой большой свадьбы.

— Думаешь, я хочу жениться? — стал оправдываться Птолемей.

— Это не освобождает тебя от выполнения долга по отношению к твоей новой жене, — перебила его Таис.

— Какого долга?

— Сделать Артакаму счастливой.

— Если она не будет этому противиться, — сказал он, и это была первая честная фраза во всем разговоре.

— Что с Абулитом? (Сатрап Сузианы)

— Казнен…

— А Атропат? (Сатрап Мидии)

— Оправдался.

— Сколько нам пришлось пережить за последние месяцы, сколько испытаний и потерь подбрасывала нам жизнь — поневоле падешь духом… Хватит! Самое время нам подбросить жизни что-нибудь приятное. Она нам — гадости, а мы ей — радости. Лучше свадебное веселье, чем плаха или погребальный костер Калана, — примирительно сказала Таис.

Старый Калан, пришедший с Александром из Индии, стал болеть, слабеть и все чаще заговаривал о добровольном уходе из жизни, о самосожжении. Александр сначала и слушать его не хотел, так полюбил он этого чужого по культуре, но близкого по духу человека. И все же настойчивость Калана победила. Он, всю жизнь боровшийся с плотью, не мог вынести мысли, что она все же победит его дух, и ему, как всем, придется окончить жизнь в полной немощи и страданиях. В конце концов царю пришлось уступить силе убеждений удивительного индуса. Армия, вооруженная как на парад, отдала боевым кличем честь взошедшему на костер Калану. Он и в огне остался неподвижным и невозмутимым. Говорили, последними словами Калана были: «Встретимся в Вавилоне», значение которых никто не понял. Александра этот акт самосожжения потряс.

Мысль о Калане в голове Таис сменилась мыслью о другом необычном друге Александра — Сисигамбис. Вот уж удивительная пара — духовные отец и мать Александра. Какое странное переплетение судеб! Таис только сейчас поняла тот странный взгляд Сисигамбис в храме Афродиты-Астарты, где они случайно встретились. Персиянка как будто просила прощения за то, что ее внучка претендует на место, принадлежащее одной Таис. Ах, милая Сисигамбис! Как будто я не знаю, что все мы — и ты, и я, и твоя внучка — не более, чем игрушки в руках Александра. Да и он сам — лишь пешка в сложной игре, которую играет с ним непредсказуемая судьба. Даже бессмертные бессильны перед ней. Наши возможности так иллюзорны!

Не зря написал Александр когда-то: «…я люблю представлять себя свободным человеком…» Написал в одном из многочисленных любовных писем, существование которых давало право Таис чувствовать себя избранницей судьбы, счастливицей, каких нет на свете!

Забыв о Птолемее, она пошла к своим заветным шкатулкам, где хранилась летопись ее жизни, неопровержимые доказательства их принадлежности друг к другу, его письма, где каждое слово от сердца и чистая правда — его голос, его душа, его любовь. Безошибочно открыла нужную шкатулку, нашла искомое. Вот, здесь…

«Я люблю представлять себя свободным человеком. Как будто я могу поступать по своему разумению и чувству. Представлять, что я не зависим ни от воли богов, ни от жизненной необходимости. Это обман, но я люблю так искренне думать. Что в жизни не обман? Надо просто уметь убедительно обманывать(ся). Представляя себя свободным, я становлюсь счастливым (и свободным?). Одинок ли я? Да, в той степени, в какой одинок любой. Хотя есть пара человек, которые меня радуют, которыми я важен сам по себе, которые меня не предадут. Это много. В моем положении это просто роскошь, подарок судьбы! Я очень счастлив этим. А остальное окружение — чем ближе, тем ненадежней. Посмотри, Гарпал, друг детства, какой хитрый да алчный стал, все норовит меня обмануть. Но я ему прощаю, потому что он — друг, да еще детства (как можно!), потому что знаю о его алчности, знаю, чего ждать. А назначь на его место человека, который покажется тебе верным, он тебя предаст точно так же, так как быть возле денег и остаться честным не удавалось еще никому. Так вот, предаст, жалко будет, удар, разочарование. Лишний раз берегу себя от разочарования. Все это — суета. Все это — неважно. Пустое, пустота. Нельзя ставить свою жизнь в зависимость от этого. Жизни жалко. Суету надо терпеть. В ее потоке иногда случаются интересные моменты. Что-то прекрасное, как всплеск или вспышка. Вдруг вижу картину — мама с Клеопатрой в саду на скамейке, болтают, как подруги. Ты от мышки на стул заскочила, верещишь, как поросенок. Гефестион с Буцефалом разговаривают… И мое сердце расцветает. Не грусти. Все пройдет — останемся мы. Не грусти, все еще будет…»

Таис закрыла глаза, из которых катились слезы, и опустила голову на ладонь. Птолемей, невольный свидетель этой чужой, запретной жизни, смутившись за свое преступное подглядывание, понуро вышел из комнаты. Таис вздохнула тяжело, вытерла слезы и дочитала это, написаное в Согдиане, письмо.

«Я не могу себе представить, как бедна и пуста была бы моя жизнь без тебя. И, знаешь, что? Тебя не могло не быть в моей жизни. Моя жизнь с тобой — это самая свободная из всех моих жизней, самая счастливая. Я благодарю тебя, мое сокровище. За понимание, терпение, любовь, счастье бесконечное и незаслуженное. За то, что ты принимаешь меня со всеми моими недостатками и сложностями и отдаешь мне себя. Навеки твой, бесконечно любящий Александр».

Бесконечно любящий, а в данный момент снова жених, появился еще в тот же вечер.

Войдя в ее красную комнату (стены были обтянуты драгоценной тирийской алой тканью), он застал Таис сидящей в ожидании за накрытым для ужина столом. Задержавшись в дверях, он попытался издалека в полумраке разглядеть выражение ее лица. Она сидела, подперев голову рукой, и спокойно смотрела на него.

— Ты уже в курсе… — не то спросил, не то сказал он.

Она промолчала.

— Судя по тому, что ты не встречаешь меня со скалкой в руках, я смею надеяться… — Он медленно улыбнулся и протянул к ней руки.

Таис, задохнувшись от счастья, как подхваченная порывом ветра былинка, понеслась к нему, не чувствуя ни себя, ни мира вокруг. Он закружил ее, смеясь, и они повалились на кровать, обрывая ширмы алькова и опрокидывая стоящие вокруг фрукты и цветы. Бурно и радостно утолив любовный голод, они постепенно обрели дар речи, зрения, слуха, чувство земного притяжения и ориентации в пространстве.

— Ты, наверное, голоден, мой милый. Ты ел сегодня?

— Утром, да, ел, точно.

— Что же ты вечно такой беспризорный — голодный, усталый. Совсем себя не жалеешь.

— Да я занят был… Хотел побыстрее переделать все неприятные дела. Но их не переделаешь.

Таис принесла ему еду в постель; перепелок, которых он особенно любил, овощи, напитки на золотом подносе. Села напротив, скрестив ноги, и смотрела, улыбаясь, как он ест.

— Кто тебе сказал, Птолемей?

Таис кивнула.

— Извини, детка, моя вина, мне надо было найти время поговорить с тобой. Ты очень расстроилась?

— Я плакала сегодня, но не из-за этого.

— Плакала?

— Я понимаю тебя, Александр. И, конечно, не ревную. Ревность — это привилегия Гефестиона. Я не имею ни права, ни основания. Я понимаю тебя и поддерживаю во всем. Видишь, какая я стала благоразумная? Я перечитала твое письмо «Я люблю представлять себя свободным человеком». Потому я плакала.

Александр кивнул:

— Я помню это письмо. Оно писано не в лучшие времена. Тогда мне приходилось «представлять» больше, чем обычно. И еще кое-что связано с этим письмом, о чем ты не знаешь, — сказал он после некоторого раздумья и серьезно посмотрел ей в глаза. — Я написал его и отправил, а ночью мне снится сон: Леонид, такой странный… говорит мне во сне: «Береги Таис, ты у нее один». А мне удивительна его серьезность, и я пытаюсь шутить: «Конечно, а как же ты, Леонид?» А он отвечает: «А меня больше нет среди живых». Я проснулся и не мог больше спать. А утром узнал, что его отряд попал в засаду, и Леонид погиб смертью героя. Его последняя забота была о тебе.

— И о тебе… — прибавила пораженная Таис и прижалась к Александру.

— Золотой был человек, редкий. Редкие люди и встречаются редко. Я часто думаю о нем… — они замолчали надолго, крепко обнявшись.

— Ну, а теперь о хорошем, — оживился-таки Александр. — Поедем летом к морю, детка.

— О!

— Надо заняться дельтой Тигра и Евфрата, выходом в залив. Судоходны ли они до конца и, если нет, что можно сделать для этого. Я думаю, надо пересаживаться на корабли.

— О! Далеко идущие, то есть далеко плывущие планы?

— Водные пути… Им принадлежит будущее. Торговля, заморские страны… Да и ты любишь воду.

— Это, конечно, аргумент, — усмехнулась Таис.

— Гораздо больший, чем тебе кажется! Есть ли море в ойкумене, в котором ты еще не искупалась? Не освятила своим пребыванием. Так что, освятим тобою все возможные моря, — улыбнулся Александр.

— А как же свадебное путешествие с новой женой?

— Нет, скорее, бегство от новой, да и от старой. Кстати, по пути к тебе шел мимо окон Роксаны, хотел прошмыгнуть, тихо, но не вышло. Она меня увидела и так взглядом испепелила, просто как Медея, я спиной чувствовал. Думал, одежда загорится. — Александр потряс головой. — Хоро-о-ший я муж! Надо бы зайти… когда-то.

— Она знает о разрастании семьи?

— Конечно, у них своя система оповещения.

— Что же делать? Она же знает, что царь царей может взять себе новую жену, если нет детей.

— Ну, так она и знает, почему их нет. Откуда им взяться, если я каждую свободную минуту у тебя. Испытываю к тебе сильную слабость. И после тебя… — Он рассмеялся. — Но не будем терять время на разговоры о постороннем. Расскажи мне лучше, как ты жила это время? — лукаво улыбнулся Александр и придвинулся к ней поближе.

Но, как правильно показалось Таис, не для того, чтобы лучше слышать ее рассказ. Поэтому она уложила его в два предложения и, в свою очередь, придвинулась к Александру. Когда двигаться дальше стало некуда, они почувствовали себя совсем-совсем хорошо…

— Спасибо, что у тебя хватает терпения и сил десять лет сопровождать меня в моем скитании по земле, утомительном и трудном. Я знаю, что это не то, чего бы ты хотела в жизни…

— Любимый! Что ты!

— Ты заслуживаешь лучшей доли.

— Нет лучшей доли. И нет женщины, счастливее меня! Ты делаешь все возможное и невозможное, чтобы мне было хорошо. Я ни за что не променяю свою сумасшедшую жизнь с тобой на какую-то другую! Я хочу только, чтобы она длилась вечно. Леонид прав. — Таис виновато взглянула на Александра полными слез глазами. — Ты все, что у меня есть в жизни; я вошла в тебя и живу в тебе, все в моей жизни — ты, и ты — во всем. И мне хочется удержать все это, схватить и держать руками, зубами. Я знаю, что я без тебя умру. Это не значит, что я боюсь умереть. Нет, я не хочу быть, боюсь быть без тебя. Это ужасно, извини меня. Ты хочешь видеть меня танцующей, счастливой и веселой, а не плачущей. Я только мучаю тебя. Гефестион — ревностью, я — слезами, нервами. Что за дурацкая натура у меня!

Александр медленно улыбнулся:

— Я обожаю твою дурацкую натуру. Надеюсь, и тебя больше не шокируют тайные закоулки моей души? Хотя одно меня все же удивляет, — сказал он с ухмылочкой, без которой у него ничего не обходилось, — то, что я тебя люблю, как в первый день. Нет, сильнее. Так вообще-то не бывает, если подумать… Что-то здесь нечисто. — Он покачал головой. — Думаешь, мне не хочется умереть в твоих объятиях, потому что я не выдерживаю этой сладкой муки? Тоже рыдал бы да рыдал, представляешь картину?

— Ах, ты! — Таис, улыбаясь сквозь слезы, прижалась к нему. — Мне нравится идея провести время у моря, — вздохнула она вполне счастливо, — «у теплого, синего моря…» Хорошо, что у нас общие песни… — А потом рассмеялась, вскинув голову; — Ура, мы поедем к морю!

Итак, все по велению Александра энергично готовились к событию событий, празднику праздников, свадьбе свадеб. В водовороте подготовки, в ожидании очередной небывалости забылись начальные сомнения по поводу целесообразности грядущего мероприятия. Все невесты получили приданое из щедрых рук Александра, со всех краев съезжались гости, для грандиозного представления собирались лучшие артисты и музыканты. Царь, его 80 гетайров и 10 тысяч солдат праздновали за одним столом, как равные, свои свадьбы. Да, такое могло прийти в голову одному Александру.

«Муравейник» в огромном лагере напоминал Таис времена перед грандиозными битвами прошлых лет или запарку перед выступлениями в поход — все были охвачены одним движением, заражены Александром — натурой увлекающейся, быстро возгорающейся и способной воспламенить других. Таис, как ни странно, нравилась эта идея. Не тем, что Александр «приобретет себе на шею», как выражался Гефестион (а он любил коверкать поговорки), новую жену, а гетайры, в большей части против своей воли, жен-персиянок. Ей нравилось ее скрытое глубинное содержание. Люди, недавние враги, собираются за общим столом, протягивают друг другу руки, в которых нет оружия, пусть даже таким спорным, механическим способом, пытаются жить вместе, сосуществовать. Это начало!

Таис казалось, что умные люди тоже поняли это не головой, а чувствами, и восхитились тем, как замысел Александра на их глазах и при их участии претворялся в жизнь, теряя свою нелепость и приобретая черты необыкновенного события. Люди как будто осознали, что они свидетели и участники того, как на их глазах изменяется мир, как делается история. Ах, Александр! Океан фантазии, рождающий желание, потос-тягу, иррациональное, противоречащее логике, свобода делать все, что хочется, и энергия добиваться этого. Отсутствие страха, абсолютная уверенность в своей особой миссии. Непрекращающийся жгучий интерес жить, играть.

Пройдя через лабиринт узких безлюдных улочек Сузы, мимо засыпанных белым цветом садов пригорода, Таис и Геро выбрались на край города, где на огромной площадке прямо на земле были разостланы сотни ковров. Их долго мыли, смывая остатки краски, оставляли на несколько дней сушиться на солнце, а потом на тачках увозили на склад или на рынок для продажи. Куда ни кинь взгляд, вся земля была устлана красно-синими с традиционными персидскими мотивами коврами, снискавшими себе славу по всей ойкумене. Подругам нравилось бродить по огромному полю и рассматривать эти плоды человеческого мастерства и усердия. Один шелковый коврик с жасминовым орнаментом так приглянулся Таис, что она решила его приобрести.

…Таис проходила мимо спешно сооружаемого для свадьбы огромного шатра. Колонны, часть стен уже были возведены, и можно было восхититься роскошью внутренней отделки: стены украшали тканные золотом занавеси, полы устилали множество пестрых ковров. Таис улыбнулась, глядя на этот образчик Александровой расточительности.

Шатер государя — огромный дворец-лабиринт, был окружен несколькими кольцами охраны — македонской и персидской, к которой эллинам пришлось, скрипя сердцем, привыкнуть. Хорошо хоть не было слонов, которые выставлялись в дни официальных приемов и производили убийственное впечатление на персов, в чем, видимо, и состояло их назначение.

Таис легкой походкой шла мимо охраны и спиной чувствовала, как поворачивались ей во след головы солдат. Добравшись до внутренних помещений, охраняемых македонскими гипаспистами со сверкающими серебряными щитами, и поговорив с дежурным командиром аргиаспидов, она была проведена к Леоннату, который доложил о ней царю.

Александр и Евмен, заведующий канцелярией, сидели, склонившись над бумагами. Углубленные в свое занятие, они с тенью недовольства взглянули на Леонната.

— Извини, царь, что мешаю вопреки приказу. Афинянка Таис…

Он не успел договорить, как кудрявая головка афинянки Таис выглянула из-за его широкой спины, лукаво блестя глазами и очаровательно улыбаясь. Александр открыл рот и перевел дыхание. Выражение его глаз сразу потеплело, и он кивнул Леоннату, что тот может уйти.

— Извини, великий царь, что мешаю в рабочее время, — начала Таис свое щебетание.

— Что-то случилось? — на всякий случай осведомился Александр.

— Нет-нет, ничего важного. — Таис подошла к столу поцеловать царя в щечку, протянула руку Евмену. На ней было пестрое летнее платье, что-то зелено-оранжево-фиолетовое, как поляна, усеянная цветами и бабочками. Легкими и радостными были также ее улыбка, движения, журчание ее голоса. От нее исходил не только аромат свежести и цветения, но даже, казалось, какие-то потоки или лучи света.

— Хотела спросить разрешения уехать на несколько дней, — как ни в чем не бывало проговорила она.

Александр повел глазами на манер своего сводного брата Арридея, которого многие считали недалеким, Александр же считал только «своеобразным».

— Ты что, с ума сошла, детка? А свадьба?

— Ну не я же замуж выхожу. Или ты мне тоже подыскал перса, старого и родовитого?

Александр рассмеялся:

— И куда ты собралась?

— Тут недалеко: красивые места, зеленые луга, рощи, косули бродят… Отдохнуть от суеты…

— Ну, после свадьбы вместе поедем. И я отдохну, поохочусь.

— Отлично, на моих косуль, — возмутилась Таис. — Я же тебе все равно не нужна буду… — попыталась она еще раз.

— Конечно, нужна. Без тебя праздник — не праздник. С кем я буду танцевать?

— Да мало ли женщин, — беспечно заметила Таис.

— Ты издеваешься надо мной? — Александр развел руками.

— А тебе лишь бы не пустить.

— Конечно, не пущу.

— Александр, что ты мне устраиваешь семейную сцену?

— А что ты хитришь! Пребывание в Азии не прошло для тебя бесследно. (Азиаты считались хитрыми.)

Таис улыбнулась, пойманная с поличным, и, выдерживая паузу, смотрела ему в глаза.

— Что ты задумала, плутовка?

— Ну, ладно, — медленно, примирительным тоном сказала Таис, а потом добавила коварно: — Теперь ты об этом не узнаешь никогда!

— Евмен, что она хотела? — недоуменно обернулся к нему Александр, но и тот, смеясь, пожал плечами.

Евмену нравилось наблюдать их препирательства. Таис, единственная из всех, пусть в шутку, бралась противоречить Александру. Остальные не отваживались, а она умела спорить с царем, не вызывая его недовольства. Наоборот, было видно, что эти словесные потасовки нравятся ему. А вот Птолемей всегда внутренне напрягался, если Таис пререкалась с Александром.

— Детка, ты хотела разбудить мое любопытство? И преуспела в этом…

— Уж точно не хотела мешать в работе, — невинно заметила Таис.

— Твое общество намного интересней, чем разбор финансовых дел… на сколько облегчил казну Гарпал… на пять тысяч талантов… и хватит ли на жизнь того, что осталось. Да, не всем везет в жизни встретить порядочную женщину, — заметил Александр.

— Ты считаешь, что Гликерия, подруга Гарпала, подбила его на казнокрадство и предательство? — спросила Таис царя.

— Нет, конечно, нет. Он сделал свой выбор сам. Ну да ладно. А ты, значит, хотела меня покинуть, оставить одного в трудную минуту?

— Как же одного? А десятки гетайров-женихов, а тысячи солдатов-женихов?

— Для всех или, скажем, большинства из них это трудная минута. Мужчины неохотно расстаются со своей свободой.

— Ну, так это была твоя гениальная идея, тебе же захотелось грандиозного праздника.

— Постой, Таис, у меня еще одна идея, как я раньше не сообразил? Царский дворец стоит пустой. А там тишина и покой, огромный сад, бассейн, фонтаны, детям там будет прекрасно.

— Ты с ума сошел, — в свою очередь возмутилась Таис. — Как я могу жить в царском дворце? А царицы?

— Царицы на улице не останутся, не переживай, — улыбнулся Александр.

— Александр, мне неудобно. — Она растерянно посмотрела в глаза царя, потом перевела взгляд на Евмена.

— Мы тебе в сад косуль пустим. Я считаю эту идею хорошей, — заявил Александр.

— Ты меня ставишь в неловкое положение… — начала она, но Александр перебил решительно:

— Я хочу сделать тебе что-то хорошее, и ты меня обидишь отказом. Стоит огромный дворец, пустой. Я все равно все время в лагере.

— Александр, я хотела просить у тебя пару дней отпуска, а получила дворец.

— Вот, проведешь там свой отпуск. Это будет лучший отпуск в твоей жизни, — весело добавил Александр и, чтобы рассеять ее сомнения, добавил: — Это приказ, его не обсуждают, а выполняют.

Таис со вздохом села, положила руки на стол и оперлась на них грудью, которая округлилась и поднялась в разрезе платья так, что, казалось, Таис могла подбородком коснуться ее.

— Ну что ты вздыхаешь? — спросил Александр.

— Я обожаю эту твою привычку навязывать людям твое представление о счастье.

— Что же я поделаю, если я сразу знаю, что тебе там будет хорошо, а ты этого еще не знаешь, — усмехнулся Александр.

— Да, ты прав, конечно, ты прав, как всегда…

Вечером, устроившись на новом месте в прохладном дворце с замечательным садом, Таис допытывалась у Птолемея, что теперь будет с Гарпалом. Оставленный правителем Вавилонии, он жил в свое удовольствие на деньги казны, чувствуя себя независимым, а узнав, что Александр все же вернулся из Индии, испугался наказания, захватил большую сумму денег, нанял значительную армию и бежал в Афины, ожидая от них помощи.

— Гарпал — конченый человек. Афиняне, от которых он ожидает поддержки, не станут ссориться с Александром. Это понятно всем, кроме Гарпала, — уверенно заявил Птолемей.

— Как же он сделал такую глупость? — недоумевала Таис.

— Испугался, запутался. Сделал глупость, и не первую, потому что глуп был, а стал еще глупее. Я никогда ему не верил. Мне кажется, он и хромоту свою сильно преувеличивал, чтоб в армии не служить. Знаешь, есть такие люди, которые делают из своих недостатков источник дохода. А Александр жалел его.

— А может быть такое, что на него пагубно повлияла Гликерия? Я ее не знаю, но слухи о ней ходят не самые лестные.

— Безусловно, она порядочная дрянь. Хотя, что тут удивительного, большинство такие — алчные, подлые, порочные!

— Что вдруг так сердито? — удивилась Таис.

— Не все такие, как ты. Таких, как ты — ты одна.

— Да ты, я смотрю, в мрачном настроении, — отметила Таис. — Что за женоненавистничество накануне свадьбы?

И тут Птолемей неожиданно обнял ее за плечи, рывком прижал к себе. У нее даже ребра хрустнули. Таис подождала, когда он сам успокоится, и высвободилась из его объятий. В парке громко кричал павлин, и слышался плеск бьющей в фонтане воды.

— Спасибо за помощь, — сказала она, давая понять, что гостям пора домой.

— Извини, — хрипло пробормотал Птолемей и вышел.

Таис подошла к окну, раскрыла резные ставни, раздвинула пошире шторы и с наслаждением, полной грудью вдохнула вечерний воздух, наполненный ароматами цветущего весеннего сада. Этот волшебный эфир вошел в тело, в кровь и наполнил все ее существо счастьем. Она улыбалась полной луне, усыпанному звездами небу, всматривалась в цветущие кусты магнолии и рододендронов. Возле куста, в пяти метрах от нее, стоял Александр и тоже улыбался, наблюдая за ней.

— Александр!.. — воскликнула Таис, наконец заметив его. — Это ты кричал павлином?

— Нет, это был павлин.

Он подошел к ней и обнял через оконный проем.

— Давно ждешь? — спросила Таис, счастливыми глазами глядя на него снизу вверх.

— Хорошо, что ты у меня не вырываешься из объятий.

— Ты подсматривал? — с притворным ужасом спросила Таис.

— А в этом что-то есть, — хитро улыбнулся Александр и перелез через подоконник. — И в этом что-то есть: лазаю через окно в свой же дворец, к своей же любимой женщине…

Он сел на подоконник, притянул Таис к себе, зажал ее между ногами и спустил платье с ее очаровательных плеч.

— Об этом я мечтал весь день. Как-то меня это платье еще утром так сильно… разволновало, что я весь день был немного не в себе и едва дождался вечера… А то, что под платьем, возбуждает еще сильнее… Ну, здравствуй, детка, здравствуй, моя сладкая…

За несколько дней до свадьбы Сисигамбис, проходя по комнатам выделенного ее семье дворца, заметила нездоровое оживление у окна. Там стояли ее внучки-невесты и, прячась за занавеской, что-то рассматривали на улице. Напряженные позы, смущенное хихиканье и вытаращенные глаза выдавали владевшее ими волнение и любопытство. Завидев бабку, обе с криком убежали, подымая ветер.

— Ну, табун лошадей, клянусь Ахура-Маздой, — проворчала Сисигамбис и бросила взгляд на улицу.

Во дворе эти ненормальные македонцы устроили гимнасий, как они это называли: разделись догола, намазались маслом, разделились на две команды и гоняли мяч по вытоптанной траве. Причем не просто, а сбиваясь в кучу, толкаясь, вырывая мяч из рук. Перепачканные мужчины, которых трудно было назвать сейчас взрослыми, устраивали свалку, пока один все же не выползал из нее с остервенелым выражением на лице и мячом в руках. Хорошенькое зрелище для молоденьких девушек! Хотя… Сисигамбис поправила себя. Может, это и лучше, не так испугаются, увидя не впервые голого мужчину в брачном покое. И вспомнила себя, свой ужас и отвращение…

Какие они другие, эти македонцы, странные. Другое у них отношение к своему телу, к телесному. Никакого стеснения, не прячут его, а, наоборот, выставляют наготу напоказ. Сначала их бесстыдство отталкивало Сисигамбис, как все чужое, и рождало презрение к дикарям, не знающим приличий. Потом, постепенно привыкнув, она начала понимать, что нет однозначного понятия «плохое — хорошее», «правильное — неправильное», что на все можно посмотреть по меньшей мере с двух сторон. Вот и сейчас, стоя за занавеской и глядя на голые тела молодых тренированных мужчин, она смущалась и краснела, но при этом не могла не признать, что это… красиво.

Другие они, к другому привычные… Да хоть бы понравилась Александру внучка. Красавица, есть в кого, высокая, глазастая, тело ядреное, пышет молодостью. Да что толку? Роксана тоже ведь восточная красавица, придраться не к чему! А детей нет, значит, не привлекла, не привязала.

А эта привязала… Сисигамбис посмотрела на единственную зрительницу Таис, сидевшую в кресле под навесом. Улыбается, хлопает в ладоши, подбадривает. Яркое лилово-розовое платье с золотым бордюром по вороту оттеняет черные блестящие кудри, ясные глаза. Сидит в небрежной позе, откинувшись на спинку кресла и выставив ногу в золотом сандалии, горловина платья сдвинулась и обнажила плечо. Сисигамбис, не отрываясь, разглядывала ее. А ведь не специально так села, так, что даже увлеченные игрой мужчины нет-нет да и повернут голову в ее сторону. В том-то и дело, что все в ней — не специально, а совершенно естественно. Так мою кобылицу не посадишь, а посадишь, научишь так садиться, все равно будет выглядеть неестественно. В Таис же такая сильная женственность, как сказать? притягательная сила, которой не научишься. Она или есть, или ее нет. Но это еще не все. Притягательная женская сила есть во многих куртизанках, но как часто она отдает пошлостью. В афинянке же она уравновешивается, облагораживается невероятным чувством собственного достоинства, которое сквозит во всем. Эти два качества дополняют и усиливают друг друга. Так, драгоценному камню, как бы хорош он ни был сам по себе, требуется искусная золотая оправа для того, чтобы он засиял во всей красе. В Таис все так гармонично, располагающе, живо, все источает нежность. Что может противопоставить этому моя кобылица, кроме молодости и новизны? Хватит ли этой новизны, чтобы зачать ребенка?

Игра в гарпастион кончилась. Команда Александра проиграла. Это Сисигамбис поняла по тому, что игроки выигравшей команды, став «царями», с шутками и издевательствами сели на плечи проигравших «ослов», которые пронесли их по полю. Ну и порядки, клянусь Ахура-Маздой, чтоб царь на своих плечах нес… кого это? Неарха-морехода.

У самой Сисигамбис хватало ума регулярно проигрывать Александру в петейю-шахматы. Хотя он частенько разгадывал ее хитрость и заставлял переделать ход, если она явно «поддавалась». Приподнимал выразительно одну бровь и грозил пальцем. И сейчас вот машет ей рукой. Ах, ты, незадача! Они заметили ее подглядывания. Сисигамбис неловко помахала в ответ и поспешно удалилась.

Когда свадьба свадеб, длившаяся пять дней, прошла, Таис почувствовала резкую потребность как следует отдохнуть и отоспаться после гуляний, танцев, представлений, обжорства и пьянства. Из всего этого списка утомителей самым опасным Таис считала обжорство, вернее, его последствия на своих идеальных боках. Танцы, которым она предавалась с почти такой же страстью, как и поглощению многочисленных вкусностей и сладкостей, не спасли ее от появления нежелательных округлостей. На втором месте стояли последствия недосыпа, выразившиеся в припухлых глазах, окруженных предательскими синяками и, о, боги! что это? Неужели морщины?! Нет, нет, нет! Это от смеха. Она так насмеялась. Особенно над сатирой «Аген», где прямолинейно, но жутко смешно склонялся злополучный казнокрад Гарпал, фигурировавший под недвусмысленным именем «сына фаллоса».

Александр тоже хохотал. Украденная Гарпалом огромная сумма в 5 тысяч талантов казалась ему смехотворной по сравнению с теми деньгами; которые он потратил на свадьбу. Одни лишь золотые венки, которые получили в подарок брачующиеся, обошлись ему в 15 тысяч талантов. И это не считая приданого невестам, подарков участникам и стоимости праздника. Александр остался доволен хорошей организацией и работой Хареса — распорядителя двора. А еще больше был он доволен собой, своей энтилехией — целеустремленностью, волей, той движущей силой, которая превращает возможность (и даже невозможность) в действительность.

Не менее доволен остался Гефестион. Александр не только породнился с ним, но показал всему свету, как высоко ценит своего друга, сделав его везирем-хилиархом, своим официальным заместителем. Никто не мог сказать, что Гефестион добился своего положения не по заслугам, а благодаря особому расположению царя, как раз наоборот, Александр относился к нему всегда особенно придирчиво. Не всем Гефестион нравился — всем мил не бывает никто, и не всем понравилось такое сосредоточение власти в его руках. Конечно, пока жив Александр, Гефестион без его согласия не мог ничего. Но в случае смерти царя, пусть даруют ему боги здоровья и долгие лета, как повторяли через слово персы, а с их легкой руки и македонцы, Гефестион становился наследником или опекуном сыновей Александра, если таковые появятся на свет. Гефестион, а не Антипатр или Пердикка.

За два дня до свадьбы Таис осведомилась, сможет ли она увидеть Александра вечером. Александр удивился, так как они виделись каждый вечер и каждую ночь проводили вместе. Ведь не стоит упоминать, что, после того как Таис поселилась в царском дворце, Александр перебрался туда же. За день до свадьбы намечался «мальчишник» под названием «прощай, холостая жизнь», а другими словами — жуткая попойка, и Александру будет не до разговоров. Сейчас же он еще пребывал в здравом уме, потому удивился: «Да что это у тебя за тайны от меня в последнее время?» Как бы то ни было, он вовремя пришел «домой» и посматривал на Таис со скрываемым интересом.

— Я приготовила тебе свадебный подарок. — Таис стала перед ним, смущенно улыбаясь.

— А-га… — Александр открыл рот и похлопал глазами, как это делал Гефестион, пародируя фессалийскую гетеру Калликсену, бывшую когда-то подругой Александра, да, видимо, и Гефестиона тоже.

Таис рассмеялась и погрозила ему пальцем, чтоб не смешил ее в такой торжественный момент. Александр кивнул и принял выражение подобострастное и тупое, типичное для старого рубаки лохага Антигена. Таис снова рассмеялась, а Александр смотрел на нее нежно.

— Я весь внимание.

— Я знаю, что у тебя есть все, что ты самый богатый человек в ойкумене, и что подарок надо делать собственными руками. Но на этот раз я не сама сделала, а купила. Это коврик. Я дарю тебе коврик. — Она развернула свой шелковый коврик у него перед ногами.

— Ты даришь мне коврик… — Александр смотрел на нее растроганно и нежно.

— Да… и себя в придачу, — прибавила она и отвела глаза.

— Моя девочка дарит мне коврик, — сказал он тихо.

— Да, он мне понравился. — Она тоже невольно переходила на шепот.

— И ты знаешь, что это теперь мой самый любимый коврик… — Он подался вперед, нашел ее руку и медленно притянул к себе. — Этот коврик мне дороже всех моих богатств, да?

— Да…

— И себя в придачу… Ты — чудо, Таис. — Он покачал головой, обнял ее за талию и захлебнулся в потоке томящей нежности.

В первые дни после свадьбы новоиспеченные молодожены поближе знакомились со своими женами, приходили в себя, трезвели и осознавали, что же это с ними произошло. Но, как нередко бывает в жизни, многие разделили мнение поэта Гиппонакта:

Для Александра не было секретом, что выполнение долга и получение удовольствия от жизни — вещи часто несовместимые. Ему было ясно, что представляет собой его новая жена Статира, и как будут развиваться их дальнейшие отношения. Что касалось его, он не собирался их углублять, ограничиваясь минимумом соблюдения приличий, а что касалось жен, он сразу понял, что они люто ненавидят друг друга и почему-то дружно любят его. Спрашивается, почему? Ведь он не давал им для этого никакого особого повода. Поистине, женщины странный (глупый) и загадочный (глупый) парод. Он попытался высказать эти свои соображения Таис, но она демонстративно не проявила интереса к теме.

— Об интимном и о женщинах принято судачить в мужском кругу, за вином.

— А о чем судачат в женском кругу, за рукоделием? Разве не о мужчинах? — спросил царь.

— Может быть… Но и о чувствах, о любви, — гордо ответила Таис.

Александр закусил губы и некоторое время молча наблюдал за ней.

— Детка, дай мне пяльцы в руки, мне хочется поговорить с тобой о любви. О том, что счастливая любовь подобна реке, и становится со временем многоводней, а обычная — со временем мелеет. Что любовь наполовину соткана из фантазии, что любящий видит в любимом такие его глубины, о которых тот и не догадывается сам. Что любовь — это мостик между смертным и бессмертным миром. Что она играет роль творца, исправляет человеческую натуру, а понимание любимого — это блаженство полнейшей человеческой близости…

Таис только подняла на него свои ясные глаза и одарила непроницаемым взглядом.

Александр развел руками.

Пришел Гефестион, голодный и жаждущий, и Таис пошла его кормить. Александр же направился к сидящей под деревом Геро, где та возилась с детьми. Они еще не ползали, поэтому смотреть за ними было легко. Нянька качала Лага на крохотной качельке, а Леонтиск лежал рядом с Геро и яростно грыз игрушку. Александр обожал детей. Он лег на кошму, положив голову на колени спартанки и посадил Леосика себе на живот.

— Какой мы славный мальчик, как мы улыбаемся хорошо, какие мы сладкие детки, — заговорил он умильно во множественном числе и тем дурацким тоном, которым взрослые невольно начинают разговаривать с малышами. — А где наши зубки? Ах, какие мы славные дети! Веселые дети, улыбаемся, да, тьфу на тебя, ну-ка, как мы полетели…

Ребенок, действительно очаровательный и добродушный, заливисто смеялся, заставляя всех вокруг таять от умиления. Александр сюсюкал с ним, кружил его над собой и целовал в животик.

— Поговори с Таис. Она не в духе. — Александр повернул лицо к Геро.

— Смотри, он тебя запачкает. — Геро кивнула няньке, чтобы та забрала ребенка. — Не в духе? Я ничего не заметила.

— Не в духе, — уверенно сказал Александр, — поговори, она тебя слушает, считает очень умной.

— Ах, это когда ей было 13, а мне 16 лет, я была умнее ее на целую вечность. В таком возрасте каждый год — скачок в развитии. А сейчас она меня давно перегнала.

— Однако она не в духе и сердита на меня. Какие-то у нее неправильные мысли…

— Ну, твоим женам еще нет и 20, а ей уже 30, — предположила Геро первое, что пришло в голову.

— Клянусь Зевсом, какое это имеет значение? — воскликнул Александр.

— Может, она боится, что тебе захочется чего-то свежего, что ты ее разлюбишь?

— Я?! Ты серьезно, что ли? — Он даже приподнялся от изумления и сел. — Ничего не понимаю. Но ты-то видишь, что это глупость?

— Она ревнует… — то ли спросила, то ли ответила Геро.

— Да к кому же? Ведь не к кому! — с чувством произнес Александр.

— Но ты же женился как раз, — опять осторожно начала Геро.

— Да разве себе на радость? Я что, по любви женился? Что за ерунда… Меня во всем можно упрекать, но только не в том, что я мало люблю Таис! Разве не так? — Он строго и пронзительно посмотрел в глаза спартанки.

Ей стало не по себе, и она отвела взгляд.

— Я выясню, я поговорю с ней, — пообещала Геро, рассеянно наблюдая, как белые голуби, дергая головой, разгуливали у фонтана. — Я все улажу.

— Ну, хорошо, — после вздоха решительно сказал Александр. — Спасибо, дорогая. — Он поцеловал ее, поднялся и ушел, на ходу торопя Гефестиона.

Геро сидела какое-то время, собирая в беспорядке разлетевшиеся мысли. Когда подошла Таис покачаться на качелях, Геро выразила состояние мира — дворцового сада и свое собственное — следующей фразой: «Как ураган пронесся…» Таис откинула голову, и ее волосы, как черное шелковое покрывало полетели вслед за ней.

— Он считает, что ты не в себе, — сказала спартанка.

— Да, нет, я уже в порядке, — после паузы отозвалась Таис. — Ураган, говоришь… Да, куда он только нас не заносил. Я как листочек, ветром гонимый по всей земле. Листочек-путешественник. Ураган — это моя жизнь и единственная возможность. Без него я ничего не могу. Упаду в лужу и сгнию.

— Ну, что же так мрачно?

Таис прислонила голову к веревке, и ее серые блестящие глаза смотрели из-под длинных ресниц грустно, хотя губы улыбались. Геро вспомнила фразу, вырвавшуюся как-то у Неарха: «Я могу себе представить, как Александр ее любит». Это замечание врезалось в память Геро и часто приходило на ум. Ее удивляло то, что она так много знала и при этом так мало разбиралась в их поразительных отношениях. Это была интригующая, притягивающая, но совершенно чужая, недоступная для понимания жизнь. Как будто из других миров и другой природы. Не зря Александр правильно называл это: «им и не снилось…»

— Ну, что же так мрачно?

— Ах, ничего нового. Все старые мои «страдания», вечные… — усмехнулась Таис в ответ. — Жизнь слишком быстро идет. Я не успеваю жить. Не в том смысле, в котором употребляет это выражение Александр…

Он действительно частенько так говорил, имея в виду, что ему не хватает дня, чтобы побывать во всех местах, переделать все дела. Он как будто все совмещал, наслаивал, спрессовывал, чтобы прожить как можно больше и разного в единицу времени. Таис, наоборот, хотелось растянуть гармошку жизни в одну плоскость, выпрямить нить пружины.

— Я столько упускаю, проскакиваю, не успевая охватить чувством, мыслью, про-жить, насладиться. Мне хочется замедлить бег жизни, остановить миг, потому что он есть только сейчас и никогда больше не повторится. Когда я думаю о своей жизни, она кажется мне чередой каких-то точек, пунктирных линий. Или планом-разметкой города, который только собираются строить и все никак не соберутся. Ах, я сама не знаю, чего я хочу… — вздохнула Таис.

— Тебе хочется, чтобы он сидел рядом и держал тебя за руку всегда?

— Да.

— Чтобы он забыл себя и весь мир на семь лет, как Одиссей, околдованный Киркой?

— Да.

— Чтобы он возненавидел такую жизнь?

— …Нет… Я знаю, что это невозможно, и я подчиняюсь ему, но не могу подчиниться жизни. Мне все хочется урвать его у жизни только для себя. Потому что мне от жизни больше ничего не надо. Только он…

— Госпожа Таис! — услышала Таис у себя за спиной.

— Записка от него, что-нибудь веселенькое, — усмехаясь предсказала Таис и, не оборачиваясь, протянула руку.

«Гиппократ разговаривает с Асклепием:

— У тебя бывает, что лечишь от одной болезни, а пациент умирает от другой?

— Нет, у меня от чего лечу, от того и умирают.

Не обижайся, гордая дочь Аттики. Я уже соскучился по тебе Улыбнись. Твой любимый А.».

Таис прочла записку вслух, улыбнулась.

Глава 18

Сказочное путешествие к морю.

Апрель — май 324 г. до н. э.

Александр торопился закончить свои дела в Сузах, чтобы отправиться к Персидскому заливу, как обещал Таис. Он, как всегда, планировал совместить приятное с полезным, а именно, обследовать дельты Тигра и Евфрата и позаботиться об их судоходности. В мыслях и на деле он начал готовиться к новым походам: на запад, по морю вокруг Аравии, вдоль североафриканских берегов до богатого Карфагена, а, может быть, и дальше — вдоль всего побережья Внутреннего моря. Эти мысли он пока держал при себе, но приказ строить флот в 1000 кораблей разного размера и назначения уже был отдан.

Сейчас, после пятилетнего обучения на греческий манер, в Сузы со всех концов империи подходили новые контингенты из уроженцев восточных сатрапий. Царь, довольный их выправкой и умениями, называл их «эпигонами» — наследниками. Они пополнили не только гиппархию, но и фалангу. Даже в агеме — отряде царских телохранителей, появились персидские аристократы. Во всей армии из 70 тысяч человек почти две трети были азиаты, вторыми по численности стояли греческие наемники, македонские ветераны составляли меньшинство. Желая увеличить их число и сгладить дисгармонию, бывшую не по душе македонским ветеранам, Александр еще зимой 328/27 годов потребовал подготовить и прислать из Македонии подкрепления, но первые подразделения всадников ожидались не ранее следующей весны. Несмотря на неустанные усилия царя, македонцы не очень приветствовали изменения, произошедшие в жизни, и не хотели мириться с увеличением роли азиатов в армии и при дворе.

Чтобы разрядить обстановку, а более того, из любви к своим «орлам» и желания сделать им добро, Александр объявил, что берет на себя уплату долгов, сделанных его солдатами. Он решил поступить благородно. Благородство неблагоразумно, зато красиво, а он любил красивое. Царь немало удивился, узнав, что его благие намерения были истолкованы совершенно превратно. Солдаты испугались, что Александр хочет выведать, кто из них живет не по средствам, проматывая немалое жалованье, которое он им платил. И лишь после того, как Александр объявил об анонимности процедуры, солдаты стали предъявлять свои долговые обязательства. Эта курьезная акция человеколюбия, воспринятая поначалу с таким недоверием, обошлась Александру в 20 тысяч талантов и вызвала в нем очередное недоумение по поводу странностей человеческой натуры.

— Люди, как видно, могут быть или идиотами, или негодяями. — Александр прошел по покоям Таис, раздеваясь на ходу: отстегнул кривой меч-ксифос, снял свой пурпурный плащ, льняной панцирь и бросил, куда пришлось. Таис привычно шла следом, собирая и раскладывая вещи по своим местам.

— Что, совсем замучили тебя твои бараны? — посочувствовала она.

— Чему нет предела, так это человеческий подлости и глупости! Разгребаешь эти авгиевы конюшни, как приговоренный, и все без толку. Затопить их, что ли?

— Вот бы правда! — мечтательно, не в тон мрачно-насмешливому Александру, отозвалась Таис. — И остались бы мы с тобой одни, как Пирра и Девкалион. Моя вечная мечта! И чтобы не создавать новых людей… ну их!

Александр с интересом глянул на Таис, забыв о раздражении.

— Хотя тебе ведь нужны твои негодяи и идиоты, иначе, чью породу ты будешь исправлять, — улыбнулась Таис. Эта улыбка, как ветерок, развеяла остатки его недовольства. Он положил свою ладонь ей на затылок, под теплые волосы, поцеловал мягкие губы.

— Знаешь историю Гесиода? Он до старости странствовал по Греции, желая научить людей справедливости, однако успеха не добился. Для того чтобы он продолжил свое благое дело, боги дали ему еще одну жизнь, молодость, а с ней и красоту. Она его и погубила. Хотя, нет, красота не губит, погубили люди — идиоты и негодяи, братья одной красотки, которая не смогла добиться его любви. Они убили великого поэта, который хотел улучшить мир и людей, и бросили в море, как собаку. Вот так… Он старался уговорами, а я — силой. Результат один — никакого, — в его голосе снова прозвучали горькие ноты.

— Как много ты знаешь, мой милый, — Таис попыталась увести его от грустных мыслей.

— Еще бы не знать. Меня шесть лет Аристотель нагружал знаниями, как баржу камнями. Лет в 13 родители решили, что я отбиваюсь от рук, и стали думать, на что бы я мог тратить свою неуемную энергию. Папа решил, что мне надо девку хорошую, мама возмутилась, что он хочет сделать из меня такого же кобеля, как он сам, — царь рассмеялся.

— Ты что, был при этом разговоре?

— Да. Так меня оригинально воспитывали. Сошлись на Аристотеле. Но я и его помучил. Я был правда ужасный, я это только сейчас понимаю. — Александр поднял глаза к небу. — Если я чего-то не понимал, например, в математике, я спрашивал, нет ли другого, королевского, пути объяснения, — Александр рассмеялся. — Ему это нравилось. И когда не понимал, и когда так говорил.

— Видимо, не часто случалось? — догадалась Таис.

Таис была рада, что он забыл о своем недавнем «разочаровании в людях» и вовсю иронизировал над собой.

— Да, это было большое везение. Мы нашли друг друга. Мне было интересно учиться, ему — учить. Сначала три года в Миезе, в нашей чудесной пещерной школе у священных источников, потом, когда надо было помогать отцу, — в Пелле. Иногда в уроках по политике принимали участие родители. Мне особенно запомнилась оценка демократии мудреца Анахарсиса — бывшего раба-скифа. Он удивлялся, что на народных собраниях предложения вносят люди умные, а их обсуждают и принимают люди глупые. Вот мы и вернулись к началу разговора, — усмехнулся Александр.

— Я хоть и воспитана в демократии, но не могу не согласиться…

— Да и в монархии не иначе: несмотря на то, что я сам вношу и сам принимаю, все равно приходится убеждать…

— …идиотов и негодяев, — закончила за него Таис.

— Недопустимо идти против требований времени, не замечать тех изменений, которые назрели в жизни. А еще лучше — опережать их. Но не зря говорят: если хочешь нажить врагов, попробуй что-то изменить. Люди инертны и не понимают того, что я уже понял. Потому-то и приходится убеждать или… заставлять. Ты права, что в демократии, что в монархии приходится иметь дело с одними и теми же людьми. Хотя в монархии есть свои преимущества. Политику в демократии, тому же Демосфену, приходится врать, что его предложение нужно в первую очередь народу, что для него на первом месте благо народа, а собственные амбиции… вообще ни на каком. Я же могу сказать, что то, что я хочу, в первую очередь нужно мне. Но мне важно благо народа, так как оно в конечном итоге — мое благо. Но немножко честней получается…

Он задержал взгляд на Таис: разделенные на прямой пробор и связанные в простой хвост волосы как черный шелк облегали ее головку и рассыпались в пышные волны, заканчивающиеся локонами. Ясные серые глаза нежно смотрели из-под длинных ресниц. «Странно, — подумал он совершенно не к месту, — с Гефестионом я мысленно всегда разговариваю, слышу его, а Таис — вижу…»

— Вот, к слову, — продолжил Александр, — любимый анекдот моего отца тоже про демократию: «В народном собрании идет суд черепков об изгнании Аристида Справедливого. (Великий афинский политик.) Один неграмотный гражданин, не зная Аристида в лицо, просит его написать собственное имя на остраконе. — Аристид пишет и спрашивает: „А ты знаешь Аристида?“ — „Нет, но уж больно надоело вечно слышать о нем — справедливый, да справедливый“.» Я ничего не имею против демократии, ты знаешь, я за многообразие и разнообразие во всем. Но опыт истории учит, что чего-то полезного и прогрессивного можно добиться только очень крепкой властью.

— Скажи, почему люди стремятся к власти? — спросила афинянка.

— Власть — это сила, возможность. Что может бессильный человек? — Ничего. Но, если ты хочешь совершить в жизни что-то важное, оставить в мире след, тебе нужны люди. А так как люди по собственной воле редко вершат великие дела, то нужно их вдохновить, показать путь. Для этого нужна власть. А она, как и все на земле, имеет хорошую и плохую стороны. Поэтому важно следить за тем, чтобы она, во-первых, служила добру и, во-вторых, не испортила тебя самого. Папа мой после Херонеи так возгордился собой, что приказал рабу трижды в день напоминать ему: «Ты только человек!» — Александр рассмеялся воспоминаниям. — Да, папа у меня был с юмором.

Он опять шутил, слава богам.

— А слава?

— Платон хорошо сказал о жажде славы: человек стремится избежать смерти, и лишь слава дает ему бессмертие. Какие ты мне сегодня вопросы задаешь! — усмехнулся он, потянул ее к себе и посадил на колени, лицом к лицу. — Слава — это любовь людей. А любому человек важно уважение и любовь современников и потомков. Если тебя поминают добрым словом, значит, ты не напрасно прожил жизнь. То есть, пока о человеке помнят — он жив.

— Все хотят славы и власти?

— Не знаю, не забывай, что я царь, и рассуждаю, как царь. Вот Калан, например, считал, что власть, слава — все это суета сует, и главное в жизни — найти внутренний покой, когда у тебя нет ни мыслей, ни желаний, и ты бесстрастно наблюдаешь мир и себя, ничего не оценивая. В такие моменты в человеке пробуждается божественное, и если человек в гармонии с собой, ему вообще ничего не надо. Что ж, каждый вправе думать так, как он хочет. Может быть, есть люди, которые хотят прожить жизнь безвестной серой мышью. — Александр улыбнулся. — А ты-то сама? Разве ты не хотела власти надо мной? Еще как хотела!

Они замолчали, испытывающе глядя друг другу в глаза.

— Значит, ты в моей власти? — улыбнулась Таис.

— С огромным удовольствием твой раб! — И он шутливо потянул ее за нос.

Таис убрала прядку волос Александру за ухо.

— Пора тебе меня стричь, — заметил он.

— Ой, не надо! Я так люблю твои локоны. Знаешь, «кудри делают любовника милее…»

— «…а разбойника страшнее», — закончил Александр. — Я сейчас уже привык, а в детстве ненавидел: чтобы распрямить кудри, надевал на мокрые волосы фригийскую шапку, а Ланика восхищалась: «Ну чем не Парис-Александр!» Я злился. Это я — Парис, я, который хотел быть Ахиллом. (Парис-Александр, виновник Троянской войны, украл Елену, убил Ахилла.)

— Сейчас не злишься, если я восхищаюсь твоей красотой?

— Кстати, новая легенда о моей неземной красоте, — оживился Александр. — Оказывается, я брею лицо, чтобы ничего не скрывало моей красоты! — Александр выразительно поднял бровь. — А не потому, чтобы ты не исцарапала о мою щетину свою нежную кожу.

— А мне нравится новая легенда. Есть в этом что-то… романтическое. А вот я еще хотела спросить…

— Имей совесть, — перебил он. — Сколько можно разговаривать. Подумай и о моих простых мужских потребностях… Ну, так что?

— Что ты скажешь про легенду о том, что твоя мать зачала тебя от божества?

— От божества, — уверенно кивнул Александр. — Ибо я был зачат в любви, а любовь обожествляет людей, разве не так? С таким объяснением легенды я согласен. А с другим? Отвечу словами великого Еврипида:

А я человек счастливый, моя милая, ведь так же?

Позже Таис думала о том, что люди, щедро одаренные, особенные, выдающиеся люди, в какой-то степени обречены на одиночество. Избранным непросто найти достойное окружение. Гениальности трудно с посредственностью. Сам Александр любил людей необычных, не вписывающихся в привычные рамки, имеющих мужество жить по-другому, экстремальных, наделенных богами особенными талантами, таких, как Диоген или Калан. Он считал, что их надо поддерживать особо, так как людям обыкновенным легче добиться успеха, — они знают жизнь и людей, являясь органичной частью мира. Люди же необычные менее приспособлены к жизни, живя большей частью в своем особом мире. Но зато какой же это дар — иметь свой собственный мир! И как здорово, если тебя туда допускают!

Александр, глубоко осознавая несовершенство человеческой натуры, любил людей. Благородство его души заставляло его относиться к другим лучше, чем они того заслуживали. Он был строг к себе, но снисходителен к друзьям. Иногда, устав от человеческой глупости, эгоизма, подлости и неблагодарности, он переживал кризис, уходил от мира, в одиночестве испытывая боль своего умирания и возрождения. В менее серьезных случаях он ограничивался безобидным ворчанием по поводу «этих баранов». Жизнелюбие и убежденный оптимизм выручали его в трудные минуты. И еще: Таис считала, что большим везением Александра было то, что он уже по своему рождению и положению стоял над людьми, и с детства привык быть другим, повелевать и никому не подчиняться.

Флот прибыл в Сузиану, и Александр решил сам спуститься к Персидскому заливу, одновременно отослать большую часть армии с Гефестионом на север. По реке Эвлею Александр намеревался добраться до моря, по нему — до устья Тигра и уничтожить шлюзы и плотины, делавшие Тигр в его нижнем течении несудоходным. Затем он собирался подняться вверх по Тигру и соединиться с Гефестионом в районе города Описа.

В конце апреля они добрались до долгожданного моря! Насколько долгожданным и желанным оно было для Таис, она поняла, когда с радостным криком понеслась в его соленые объятия, слилась с ними и пробыла в них час, пока злой Александр самолично не вытащил ее оттуда после безрезультатных призывов с берега.

— Ты совсем голову потеряла?! Ты забыла, какая ты была больная и слабая? Я не забыл, — строго отчитывал он ее, но Таис, стуча зубами и дрожа всем телом, только хлопала счастливыми глазами. — Все в меру. Да-да, — подтвердил он упрямо, когда она удивленно распахнула глаза — уж кому говорить про меру, да только не ему. — Ты похожа на кошку, свалившуюся в бочку с дождевой водой, — наконец смягчился он.

Таис с энтузиазмом закивала и заскулила от радости, потому что говорить у нее не получалось — не слушался язык, все время попадая между челюстями. Александр на глазах у всех сам растер ее, укутал в покрывало, усадил к костру и не сводил подозрительных глаз.

— Ты ненормальная, апрель, вода холодная, зачем так перетягивать тетиву?

Благоразумия самого Александра хватило ненадолго, в последующие дни они оба проводили часы в воде. Море и солнце делали чудеса; казалось, с каждой минутой в Таис прибывали силы. Ее обнаженная фигура притягивала взгляды не только Александра. Да и немудрено: она была сама женственность, которая представляется в идеале и редко втречается воочию, видение художника и поэта, мечта любого мужчины, воплощенная в жизнь.

Таис была в своей стихии и счастлива. Видя ее счастье, Александр решил углубить его. Однажды поздним утром, когда она, потягиваясь, вышла из своего шатра, вместо лагеря Таис нашла пустынный берег. Она закричала, все поняв, и услышала смех Александра.

— Доброе утро, Пирра!

— Александр! — Она кинулась со слезами радости к нему на шею.

Так начались десять дней их полного, абсолютного счастья — они остались одни на земле! Александр устроил ей этот праздник, хотя поначалу у него были другие планы — работа, как всегда, бесконечная работа. Часть людей, получив от него задания, ушла по морю к устью Тигра, часть он раскидал по окрестностям. На внушительном расстоянии расставил посты, которые оградили их от нежелательных встреч.

В их дюнном царстве минуты и часы перестали играть роль, были только рассветы и закаты, рассветы и закаты, делившие время на день и ночь. Александр никуда не торопился, но и не тяготился праздностью и ничегонеделанием. В первый раз в жизни он жил другим ритмом, без цели и планов, просто так, как жилось. Он не знал, что так можно жить и был приятно удивлен тем, что такая жизнь ему нравится. Они заплывали на лодке далеко в море, ныряли за ракушками на обед, ловили рыбу на ужин, просто рассматривали жизнь моря сквозь толщу воды. Или проводили время на берегу, гуляли по окрестностям, собирали хворост для костра, не встречая на пути никого крупнее черепашек, мышек и ужей. Неужели это было то самое состояние, о котором ему толковал Калан? Просто наблюдать небо, игру волн, ленивое движение облаков, танец колышущейся травы. Быть и ничего более?

Они лежали на дюне подобно двум ящерицам, греющимся на солнце.

— Спасибо, что ты позаботился о том, что мы здесь одни — в нашем царстве роскоши, неги и покоя, — сказала Таис и поцеловала его пахнущий солнцем, запачканный песком локоть.

Александр перевел на нее свои разноцветные коричнево-синие глаза. Карие глаза встречались у каждого второго, синие — у каждого третьего. А такие — необыкновенные и неповторимые — только у него одного.

— В каких только местах, в каких, подчас, необычных условиях я тебя не любил, но не помню, чтоб я раньше при этом так «наедался» песком и солью. — Он рассмеялся.

— Главное, чтоб ты не пресытился мною.

— Ты не из тех женщин, которые насыщают, ты из тех, которые только усиливают голод, — усмехнулся он и перевернулся на спину. После своего ужасного ранения в Индии, он не мог долго лежать на груди. — В воду? — предложил он.

— Охладиться? Или смыть песок? — кокетливо поинтересовалась Таис.

— Мне песок с твоего тела, что амброзия для богов.

Их зубы ударились друг о друга, а вкус его поцелуя напомнил Таис вкус парного молока из детства, молока, пропитанного сладкими ароматами цветущего луга, где паслась бабушкина корова. Парное молоко, пахнущее лугом, луг, пахнущий чертополохом, цветами лимонного дерева и свежим деревенским утром, утро, пахнущее свободой, легкостью и радостью первой жизни маленькой Таис, — вкус святого и вечного детства. Вот так замыкался круг — его поцелуем.

— Ты знаешь, о чем я сейчас подумала? О парном молоке. И о корове.

— Есть хочешь?

— Нет, запах твоих губ напомнил мне…

— … корову? Хорошо, не козла, — рассмеялся Александр.

— Эй! — с укором начала Таис.

— Нет, нет, я тебя понял. Я знаю, о чем ты… — с каждой фразой он говорил все спокойней и медленней. — Я и сам это заметил, но боялся сравнить тебя с… коровой, — он снова рассмеялся.

— Александр, ты невыносим.

— Нет-нет, я знаю… Есть такие вещи, вдруг появляется картина перед глазами, что-то такое забытое и ушедшее, и диву даешься, что это был ты и твоя жизнь, что и это было в твоей жизни! Тогда — незначительное, а сейчас вдруг всплывает из глубины твоей памяти и облекается новым, глубинным смыслом, и ты понимаешь, что… Что? Что неправильно живешь? Что упустил главное? Что светлого будущего нет, а есть светлое прошлое? Что развития нет — его действительно нет… Ты же знаешь, я не люблю вспоминать… почему-то.

— А мне так хочется знать о тебе все. И то, что было до меня, что прошло.

— Прошло ли? Жизнь не проходит, она дополняется, накапливается, иногда наваливается тебе на плечи непосильным грузом. — Он опять усмехнулся, давая понять, что тема исчерпана. — Давай-ка, милая, пока мы здесь, — мы здесь. Начнем сначала: поцелуй меня…

Итак, они были там и были счастливы. Ровно десять дней — декаду, в конце которой Таис поняла, что Александру для полного счастья не хватает, помимо прочего, Гефестиона. Она догадалась об этом по тому, что он перестал смотреть только на нее и видеть только ее, куда бы ни смотрел. Он стал задумываться, взгляд его рассеивался, как сейчас, когда он глядел на заход солнца в голубое перламутровое море. Он думал о Гефестионе, о том, что соскучился по нему, и как было бы славно, если бы он был здесь и они вместе могли наблюдать это чудо природы.

— Зачем ты отправил его с армией? — спросила Таис безо всякого предисловия.

— Он сам захотел. — Александр не удивился, что Таис читает его мысли. — Ему наверное, хотелось побыть «хозяином». Насладиться положением самого-самого главного, и чтобы я — подальше. — Он усмехнулся иронично, но добродушно. — Пусть поиграет.

— Да, эта такая любимая мальчиками игра.

— Тебе все кажутся мальчиками? — Александр смотрел опять на нее и только на нее. Она задумалась.

— Ты — нет. И никогда не казался, даже когда был мальчиком. Мне наоборот казалось, что ты видишь меня насквозь и понимаешь вещи, мне недоступные.

— Это не так, но я рад, что производил на тебя это впечатление. Именно этого я и хотел. Это так иногда выручает — произвести нужное впечатление. — Он опять рассмеялся.

— Что сейчас хочет мой мальчик? Поиграть в мяч с другими мальчиками?

— Да, если ты не против.

— Я никогда не против того, чтобы тебе было хорошо.

В последние дни перед возвращением он стал отлучаться на несколько часов в ставку Неарха поговорить с ним и Онесекритом о предстоящих делах, поиграть в тригон или фенинд, поохотиться — захотелось мясного. Его натура — жадная до всего на свете, требовала действия, занятости, осуществления идей. Ему нужен был мир — шумный, запутанный, полный задач, беспрерывно возникающих и требующих своего разрешения. Ему нужны были его люди. А Таис? Его сладкая девочка? Но и мед от избытка сладок. Сладким не наешься. Сладкое и подается на сладкое, после еды, как последнее удовольствие вкуса.

Последней ночью Александр проснулся от ее рыданий.

— Что случилось?

— Это было наше самое хорошее время, лучше уже не будет, — плакала Таис.

— Да что ты такое говоришь?

— Лучше быть не может. И это уже в прошлом. Так хорошо не может быть еще раз.

— Не бойся, детка. Я обещаю тебе, у нас будет множество прекрасных времен.

— Никогда раньше не принадлежал ты мне одной — только мне и никому и ничему в мире.

— Я буду и впредь проводить время с тобой одной, раз тебе так хочется, только не убивайся. — Он испугался ее истерики. — Ведь ничего плохого не произошло, все хорошо.

— Ты любишь меня?

— Да, милая, да.

— Ты не тяготишься мною?

— Ну, что ты… Ты несправедлива ко мне. Я с ума схожу по тебе, боюсь…

— Боишься? Чего?

— Боюсь тебе не понравиться, сделать что-то не так, быть тебя недостойным, потому что ты… совершенна, безупречна…

Удивление ее было так велико, что она перестала плакать.

— Ты шутишь? — наконец испуганно спросила она.

Александр рассмеялся. И она тоже. Точно так он когда-то спросил ее: «Ты пошутила про Афины?» Так же испуганно, честно, не скрываясь за маской притворных чувств. Как давно это было и как хорошо, что это длится до сих пор. Он, наверное, прав, — ничего не проходит.

Да, жизнь не проходит, но она кончается…

— Спасибо за любовь, Александр. Спасибо за мою жизнь.

Она прижала его к своей груди, гладила по волосам: «Спи, мой милый…»

В раскрытый полог шатра Таис видела край звездного неба и падающую звезду, что показалось ей удивительным для этого времени года. Море размеренно, медленно и гулко катило массы воды, изгибая их волнами, и шум их казался олицетворением вечности, таким же, как бездонная чернота неба.

«Он будет вечно, и я буду любить его вечно, потому что ничего не проходит».

Они возвращались из своего сказочного путешествия по рукавам Тигра. Низовья Евфрата были илистыми и мелководными из-за того, что вода уходила по множеству каналов. На более полноводном, с высокими берегами Тигре Александр приказал уничтожить все шлюзы и плотины, построенные персами с той целью, чтобы флот врага не мог проникнуть в страну с моря. Александр обосновал свое решение коротко и вполне в своем духе: кто силен оружием, не нуждается в подобных хитростях. В этом был весь он, каким он был, и каким его любила Таис.

Афинянка была счастлива, что ей удалось устроить Александру хороший отдых, в котором он так нуждался. Он очень устал. Прошли 12 лет его царствования — напряженные годы утомительных и опасных походов, войн, битв, лишений, ранений, болезней. 12 лет борьбы с миром и собой, разрушения старого и созидание нового мира, преодоления всех пределов. Заботы, дела, груз ответственности, необходимость думать за всех, обо всех и обо всем, все предвидеть, устранять все препятствия, все подчинять своей воле — непрекращающаяся круговерть.

Конечно, он устал, еще как! Особенно это бросалось в глаза после Гидросии. Что там произошло? Никто не хотел не только говорить о ней, но даже слышать это ужасное слово. Хотелось забыть ее, как кошмарный сон. Птолемей, к примеру, не мог после Гидросии переносить запах благовоний, так они напоминали ему пустыню — по иронии судьбы, этот ад был наполнен ароматами мирры.

На короткое время Александр отвлекся от своих многочисленных забот, отдавшись во власть забот Таис. Это был действительно первый отпуск, когда они были одни. Раньше Александр просто поворачивался спиной ко всему миру и приходил к ней на ночь или на день, чтобы потом вернуться в свою жизнь и снова окунуться в нее с головой. На этот раз его жизнь одновременно в нескольких измерениях перешла на время в одно, в то, которое он сам назвал «моя самая свободная жизнь с Таис», и его жизнью стала Таис. Они впервые пребывали наедине не в воображаемом, но в самом что ни на есть реальном мире. Им было хорошо вдвоем — спокойно, легко, сладко.

После окончания работ флотилия Александра возвращалась по полузаболоченным землям дельты с ее живописными озерами и болотами. По пути им часто встречались стада водяных буйволов, которые целый день проводили в неподвижности в воде. Мальчики-пастушки спасались от жары рядом со своими огромными рогатыми подопечными. Они смело забирались им на спины и ныряли в воду, крутя сальто в воздухе, звонко крича на чужом языке, гордо демонстрируя свои умения. Серьезные женщины, одетые в черные одежды, безмолвно переправлялись по залитым лугам и протокам на своих длинных лодках, ловко отталкиваясь от дна жердью. Вдали виднелись бедные деревни, застроенные типичными домами из камыша с округлыми крышами. У деревенского арыка толпились любопытные дети и худые животные. В часы заката на серо-зеленом фоне пальм поднимался дым очагов, в вечерней тишине лаяли собаки. Всюду шла жизнь: чужая, разная, возможно, счастливая, такая, какая есть.

На ночевку остановились в поместье с ухоженными финиковыми плантациями, сочной зеленью и цветущими деревьями, обязанными своей жизнью канацу — глубокому подземному колодцу с чистейшей водой. Таис так обрадовалась его зовущим потокам, что прямо в одежде бросилась в озерцо под фонтаном, бьющим из-под земли. Наплескавшись под полными понимания взглядами спутников, она заметила восхищенные черные глаза красивого молодого иранца, стоявшего за пальмой. Он тут же исчез, стоило Таис улыбнулась ему. Таис увидела его еще раз вечером, когда он прислуживал за столом. Угощали на настилах с деревянными резными спинками, типичными для этих жарких мест. Для прохлады их ставили над каналами, по которым протекала вода. Парень оказался сыном князька этого поместья. Он был одет в типичную для этих мест одежду — штаны и длинную свободную рубаху, на голове был намотан платок.

— Ты тоже должен так повязать голову, — обратилась Таис к Александру.

Нельзя сказать, что Таис сотни раз не видела подобных платков на иранцах, но эта мысль пришла ей почему-то только сейчас. Александр глянул на нее с интересом и ожиданием. Таис же подозвала стесняющегося парня и на своем ломаном персидском, а больше жестами, объяснила ему, что хочет знать секрет, как тот повязывает свой головной платок. Парень быстро глянул на отца, и по его подобострастно-напряженному лицу пробежал приказ: «Угождай госпоже, что бы она ни пожелала». Парень развязал платок, обнажив коротко остриженные волосы, и повязал его снова.

— Как тебя зовут? — ласково, чтобы приободрить сбитого с толку юношу, спросила Таис.

— Хейдар, царица, — ответил он, не подымая глаз.

Таис рассмеялась:

— Я не царица.

— Она больше, чем царица, она — богиня, — услышала она голос Александра, — Иштар, — прибавил он по-персидски, чтобы все поняли. Таис рассмеялась и отмахнулась.

Оазис при ближайшем рассмотрении был заселен массой обитателей: забавными полосатыми пальмовыми белочками, проворно взбиравшимися за финиками, совами — вечным напоминанием родных Афин, мангустами, которые здесь предпочитали змеям те же финики, бесчисленными поющими и щебечущими птичками, сверчками, не дававшими Таис спать полночи.

Но не только они лишали ее сна. Главный сверчок угомонился почти под утро. Небо на востоке посерело, в слабом свете проступили силуэты спящих пальм и кустов, воздух посвежел. Таис пошире откинула полог походного шатра, чтобы впустить прохладный воздух и слабый свет. Долго рассматривала спящего Александра — зрелище наипрекраснейшее, наиважнейшее и наилюбимейшее в ее жизни, — никакие другие красоты мира не оспаривали его первенства.

Он плохо дышал, даже постанывал во сне. Конечно, он никому не показывал, что раздробленное ребро причиняет ему постоянную боль. Но ночью, не будучи в своей власти, он ничего не мог скрыть от Таис и Гефестиона, вряд ли кто-то еще знал об этом. Таис тихонько поцеловала шрам на его груди. Как она могла еще помочь? Поцеловала след от раны на плече, полученной в Газе, шрам на бедре — со времен Исса, два шрама от ранений в Мараканде и Кирополе, еще два на другом бедре и на груди — это в войне с аспасиями, в начале индийского похода. Но самая свежая и тяжелая рана была им получена в сражении с маллами. Земля и боги, он едва не умер! Как он страдал тогда, а она только молилась — убейте, мучайте меня, только не его… Она с чувством, но осторожно, стараясь не разбудить, несколько раз поцеловала злополучный рубец.

К редким одиноким голосам птиц добавились новые, и образовался изумительный хор, поющий приветственный гимн светлому Гелиосу, новому дню и вечному продолжению жизни. У Таис сжалось сердце от осознания неповторимости и конечности, бренности этого момента. Она еще раз наклонилась к лицу Александра и поцеловала своим взглядом каждую его черточку. Она испытывала к нему не просто чувство всепоглащающей любви — восхищения, страсти, нежности. Новая грань присоединилась к этому богатому оттенками и тонами чувству, что-то сродни умилению, материнскому обожанию, которое испытывают молодые мамы к своим ненаглядным малышам. Ее собственные дети вызывали в ней разве что сотую долю того чувства, которое рождал в этот момент спящий Александр. Он был для нее всем на свете — возлюбленным, мужем, другом, отцом, а теперь и ребенком. «Видимо, я могу любить только его… Спасибо, судьба, что я могу его любить!!!» — в который раз подумала Таис, переполненная чувствами, которые искали своего выхода в слезах.

Она выбралась из палатки и медленно, оступаясь на незнакомых дорожках, пошла на шум к колодцу-фонтану — освежиться, попить и прийти в себя. Между кустами сверкнули огоньки-глаза, испугали ее и мгновенно исчезли. «Лисенок», — догадалась Таис, вспомнив пугливых ушастых лис, водившихся в этих краях.

— Стой, пароль, — услышала она приглушенный, но решительный окрик.

— Ой!.. Вчера был «Посейдон», а сегодня — не знаю, — честно призналась она.

— Сегодня «Хейдар», — ответил Александр уже своим голосом, подошел к ней сзади и обнял.

— Я все-таки разбудила тебя…

— Да нет, я сам проснулся, почувствовал странное одиночество. Где это, думаю, красавица моя делась? Наверное, ушла к другому. — Его руки ласкали ее тело, а губы целовали затылок.

— И ты решил, к Хейдару?

— Молодому и свежему, который так мило стесняется.

— Александр, уж не слышится ли ревность в твоих словах? — игриво спросила Таис.

Александр ответил вопросом на вопрос:

— Купаться шла?

— Да, — прошептала Таис и повернулась к нему. Они так жарко слились в поцелуе, что сами поразились, насколько они изголодались друг по другу. Как будто не любили друг друга до исступления какие-то три часа назад. «Прав Александр, это странно…» — пронеслось в голове Таис.

Как бы то ни было, следующий день на корабле они провели с тюрбанами на головах и в постоянном зевании.

* * *

Гефестион… Как он сиял, какая радость светилась в его глазах-каштанах. Какую встречу устроил он своему царю и повелителю! Какой парад, какой приветственный пир. И как гордился собой, видя одобрение и удовольствие на лице Александра. Проявленная Гефестионом самостоятельность была абсолютно во вкусе царя. Ему было приятно, что Гефестион взялся устроить ему праздник, и был тронут нежданной радостью — самой приятной из всех возможных.

Александр не имел привычки на людях проявлять особую интимность в отношениях с Гефестионом, был с ним даже сдержанней, чем с другими товарищами, которых он запросто мог обнять или потрепать по волосам. Но даже если он не касался Гефестиона, стоял в нескольких метрах от него и не смотрел в его сторону, Таис нутром чувствовала, как тесно и крепко связаны они неразрывными невидимыми узами.

Вот и сейчас она смотрела в пол палубы корабля, не осмеливаясь поднять глаза, ибо знала, что взгляд Александра, направленный на Гефестиона, предназначен только ему и запретен для всех посторонних, в том числе и для нее. Это чужая тайна, чужая жизнь. И она — его любимая детка — там такая же третья лишняя, как любой другой человек. Александр, хотя еще стоял рядом, забыл о ее существовании и принадлежал уже одному Гефестиону.

День возвращения и встречи закончился пиром с музыкой, танцами и весельем до утра. Особенно остроумной оказалась идея Гефестиона, чтобы офицеры-гетайры сочинили и продекламировали приветственные стихи Александру. Получилось очень смешно: неумелые дилетантские рифмы воспринимались «на ура», а готовность самодеятельных «поэтов» продемонстрировать полное отсутствие поэтического дара вознаграждалась дружным хохотом и аплодисментами.

Таис почувствовала, что вернулась домой. Огромный шумный лагерь давно стал ее родным городом, а его обитатели — ее родным племенем. Она с удивлением отметила про себя, что уже несколько лет не тоскует и почти не вспоминает об Афинах. А как важны и дороги были для нее эти воспоминания раньше, ведь в Афинах она видела свои корни и свой отчий дом. Оказывается, она незаметно распрощалась со своим афинским прошлым и, видимо, никогда не вернется в город юности, как в свое вчера. Таис догадалась, что и Александр не собирается и никогда и не собирался возвращаться в Македонию, и знал об этом уже 10 лет назад, когда переходил Геллеспонт. Дорога всегда ведет только вперед.

Дети, по которым Таис невероятно соскучилась, страшно изменились и повзрослели за месяц. Они так же не узнавали ее, как она их. Видимо, и Таис изменилась. Это была шутка, но Птолемей ее неожиданно подтвердил:

— Ты изумительно выглядишь, ты — как… в Афинах. Такая же загорелая, веселая, юная — невероятно! — Он обнял ее и расцеловал, воспользовавшись тем, что она держала на руках Лага. Птолемей любил осознавать, что Таис — мать его детей, и любил видеть ее, занятой сыновьями. — Могу себе представить, как тебе было хорошо на море.

— Не можешь, — вырвалось у Таис, и она виновато взглянула на Птолемея.

Но он улыбался, и она улыбнулась ему в ответ. Вот это да!

— Значит, еще лучше, чем я могу себе представить? Замечательно!

— Первые дни вода была прохладной, — смягчилась она, но все же высвободилась из его объятий.

Почему она решила, что Птолемей не в состоянии знать, что такое счастье. От того, что он сдержан и малоэмоционален? Значит, не способен на сильные глубокие чувства? Или потому, что ему посчастливилось испытать в жизни несколько минут счастья, а несчастье — каждую минуту?

— Как вы поживали? — спросила Таис.

— Все надеялись передохнуть, пока нет царя, да Гефестион не дал, замучил нас своим рвением. Так что слава богам, что Александр вернулся, — Птолемей посмеивался и имел вполне счастливый вид, что не переставало удивлять Таис.

Птолемей устроил новую ванну с душем для Таис, удобную в транспортировке, что было немаловажно, ибо их жизнь на две трети проходила в пути. Купил ей гирканского степного коня, которого давно подыскивал. Этих небольших коней намазывали солью, обвязывали свежими бараньими шкурами и так выезжали долгое время. В этом якобы заключался секрет их поразительной выносливости и неприхотливости.

Геро, остававшаяся за хозяйку, в отличие от Таис, детей и Птолемея, не изменилась нисколько. Была такой же неунывающей, умной и красивой. Спартанки по праву считались самыми красивыми из эллинок. Какое чудо иметь такую подругу! «Эта прекрасная женщина заключает в себе целый неповторимый, интереснейший мир», — думала Таис каждый раз с удовольствием и удивлением. Геро тоже приготовила подарок к приезду Таис — красную ткань с вытканными разноцветными розами. Спартанке ткань так понравилась, что она купила ее на свой страх и риск, зная, что Таис неохотно носит красное. (Кто не без странностей?) Был приветственный подарок и от Гефестиона — сладкий щербет, орешки в меде. А также от Кратера — изящная двусторонняя масляная лампа в виде египетской солнечной ладьи взамен той, что он по неосторожности разбил в ее доме. От Евмена ее дожидалась корзина со свежими фруктами.

Все эти знаки внимания были ей приятны, но не могли заглушить грусть о том, что ее прекрасные каникулы с Александром закончились. Ей не хватало Александра. Она разбаловалась его постоянным присутствием, возможностью каждую минуту быть с ним наяву, а не только в воображении. Одного осознания, что он рядом, что у него все в порядке, катастрофически не хватало. Ей хотелось быть с ним, как тогда на берегу — между небом и землей, — только они, и больше никого на всем белом свете. Ах, как глупо, как грустно, как больно…

Александр заскочил к ней почти в полдень и удивился, что она еще не встала. Зайдя в ее спальню, он очутился в мире полумрака и сна. А на улице, залитой солнцем и шумом дня, уже давно бурлила жизнь. Таис спала, укрытая до носа покрывалом. На столе в ряд стояли четыре букета полевых цветов — от немного завявших до свежих. Таис не возвращалась с прогулки без цветов. Синие колокольчики, крохотные розовые и огромные желтые ромашки вперемешку со стебельками-колосками травы. Четыре букета. Они не виделись четыре дня. На тарелке — недоеденные черешни, косточки и хвостики. На массивном табурете — неубранный таз со вчерашней водой, в которой сиротливо плавала губка-мочалка. На столике перед зеркалом — ее заколки, ленты, расчески…

Он сел к ней на кровать. На ее любимом спящем лице не было безмятежности и покоя. Браслеты, которые она постоянно носила, сдвинулись и обнажили шрам на запястье. Она так страдала от одиночества и нелюбви, что хотела уйти из жизни. Этот же шрам Александр носил в своем сердце. Это был его позор и его наказание. Он наклонился и прижался к нему губами. Ее полусжатые пальцы дрогнули и слабо погладили его лицо.

— Не пугайся, это я, — тихо сказал Александр и поцеловал ее ладонь.

Она застонала, изменила позу, медленно, с трудом, раскрыла глаза. По ним царь понял, что Таис плакала если не четыре дня подряд, то уж точно всю последнюю ночь. У него заныл шрам на сердце — твоя вина, милый мой.

— Ты в порядке? — спросил он старательно спокойным голосом.

— Не смотри на меня, я наверняка ужасно выгляжу… — сказала она, поняв его взгляд, натянула простыню на голову и отвернулась от него всем телом.

Он лег на освободившееся место, обнял ее, прижался лицом к ее черным волосам и замолчал надолго.

— Я знаю сама, как это глупо, — наконец сказала Таис, хотя Александр ее ни в чем не обвинял.

— Я знаю силу и власть иррационального над людьми.

— Ты ни в чем не виноват…

— Да, я знаю, никто ни в чем не виноват.

Опять наступила пауза.

— Чем ты занимался? — спросила она, чтобы сменить тему.

— В основном — делом и в основном — с Евменом…

— О-о-о… Значит, тебе уже пришлось столкнуться с иррациональным в Гефестионе, — усмехнулась Таис.

— Да, было немножко. — И продолжил бодро: — Деньги считали. Я хочу рассчитать и отправить ветеранов в Македонию, поблагодарив их за верную службу так, чтобы благодарности хватило до конца их дней. А это много. К тому же постройка флота съест огромные средства — лес из Финикии доставлять сюда, оплачивать армию строителей, нанимать корабельщиков, матросов — работы как минимум на год. Вот считали, сколько драгоценного металла надо перечеканить в звонкую монету и пустить в оборот без ущерба для дела, чтоб не обесценить деньги.

— Грандиозные дела.

— Да, это начало такого грандиозного дела, что все мои предыдущие грандиозные дела померкнут вмиг, как меркнет красота всех красавиц в мире, стоит появиться тебе рядом…

— Да, особенно с таким лицом, как сейчас.

Таис решительно встала и пошла умываться и приводить себя в порядок. Александр проводил ее глазами, устроился поудобней на ее подушках и наблюдал картину ее «утреннего» туалета задумчиво и серьезно.

— И много будет ветеранов? — спросила Таис.

— Много… тысяч десять.

— О! Ты совсем останешься без своих македонцев.

— Что делать? Люди устали, лишились здоровья и сил и заслужили провести последнюю треть своей жизни в довольстве и почете. Я думаю, бессовестно с моей стороны было бы гнать их в новый поход. Пусть возвращаются на родину к семьям.

— Конечно, я совершенно с тобой согласна. Они наверняка рады будут… ой…

Таис наклонилась за оброненной расческой, и волна волос, как черное покрывало, укрыла ее обнаженную спину. Подняв лицо, она встретилась со взглядом Александра и уже не смогла оторваться. Ее опухшие глаза смотрели с болью и покорностью, его — с обреченностью и сожалением. Было так тихо, что в ушах начало звенеть. Постепенно в этом звоне стали улавливаться как будто звуки музыки — печальные, безысходные. Вот тебе и власть иррационального. И вот под действием этой власти Таис невесомо поднялась и невесомо опустилась в его объятия — единственное, что держало ее на земле крепко и надежно.

Бунт в Описе. Июль 324 г. до н. э.

Таис, да и не она одна, сильно ошиблась, посчитав, что ветераны придут в восторг от возможности вернуться на родину. Все получилось иначе, вопреки всякой логике, иррационально, так сказать, и вылилось в один из неприятнейших эпизодов в отношениях Александра и его армии.

На войсковом собрании Александр объявил об отставке старым, увечным, непригодным к службе, о том, что он отпускает их на родину, дав им пятнадцатикратное годовое жалованье в благодарность за годы верной службы. Македонцы же слушали, но не слышали, вернее, услышали в этих словах то, что хотели услышать. А именно: Александр презирает их, больше не нуждается в них, желает от них избавиться, чтобы остаться в окружении персов, став полностью персидским царем, забыв свое македонское происхождение и традиции.

Ропот, переросший в громкий гул, удивил и насторожил Александра. Когда же дело дошло до прямых насмешек и издевательств «уволь нас всех и воюй дальше со своим отцом Амоном», Александра охватила ярость. Она ослепила его — он действительно на миг перестал видеть краски мира. Все, кроме черного и белого! Его преданные солдаты, совершавшие геройства, творившие историю, в этот миг отвергали своего кумира! Из грозной единой силы, его детища, они на глазах перерождались в свирепую необузданную толпу, охваченную стадными инстинктами. Взбешенный Александр неожиданно для окружения спрыгнул прямо в гущу враждебной массы и остался один на один с возбужденными, готовыми на все бунтовщикам. Глаза царя гневно сверкали, когда он, как тигр, попавший в засаду, озирался вокруг.

— Этого, этого и этого, — указал он подоспевшей лейбгвардии «щитоносцев».

Они схватили и увели наиболее активных подстрекателей и смутьянов, что сильно охладило пыл остальных недовольных. Толпа медленно отступила, повисла гробовая тишина.

— Я обращаюсь к вам не для того, чтобы удерживать вас, — можете уходить все, — но чтобы напомнить вам, кем вы были и кем вы стали благодаря мне, — медленно, цедя слова сквозь зубы, начал он свою речь.

Александр знал, что сейчас бесполезно обращаться к их рассудку. Толпе надо внушать, а не объяснять, апеллировать к чувствам, а не к разуму. Поэтому он напомнил македонцам об их бедном, униженном прошлом. Пока Македония была слаба, ее грабили и разоряли все, кому не лень, — эллины, персы, дикие горские народы. Сам Филипп в юности несколько лет был заложником более сильного соседа — Фив. Унижение и бесправие продолжались до тех пор, пока Филипп не подчинил своей власти всю Грецию и не превратил македонцев в хозяев Эллады. Александр напомнил солдатам слова их воинской присяги: «Не оставлять после себя отечество умаленным, но более могущественным и крепким». Унаследовав от отца 500 талантов долга, он смог распахнуть ворота из страны, не способной досыта прокормить свое население, на богатый Восток. Завоевал всю Азию, Египет, Междуречье, Сузиану Бактрию, Индию, довел своих людей до Внешнего моря, куда доходил один Дионис-бог. Приобрел все несметные богатства этих земель! И все это только для них! Ибо что он имеет сам, чего бы не имели его солдаты?

— Я, может, щадил себя, отсиживался в надежном месте, заставляя вас сражаться? — тихо, с трудом, звучал-шелестел его низкий голос. Однако удивительным образом его понимали в самых дальних рядах.

Оглушительная тишина в ответ.

— Я ли не делил с вами все тяготы и лишения похода? Я ел с вами тот же хлеб, что и вы, спал на земле, как все. Все мои помыслы были направлены на вас, на ваше благо: я бодрствовал, чтобы вы могли спокойно спать, недоедал, чтобы хватало вам. Кто поспорит с этим?!

В ответ звучала тишина, ибо он был прав.

— Пусть тот покажет мне свои раны, у кого их больше, чем у меня. Нет оружия, которое не оставили бы следа на моем теле.

Александр задохнулся презрением, потом перевел дыхание и продолжил перечислять:

— Я провел вас победителями через все земли, горы, реки, пустыни. Я женился по тому обряду, что и вы. Я заплатил ваши долги, не спрашивая, почему они были сделаны. Все погибшие получили погребение, а родители их живут в почете и освобождены от налогов. Никто под моей командой не погиб, убегая с поля боя, не покрыл себя позором трусости! И теперь я отпускаю непригодных к службе не с пустыми руками, а так, чтобы им завидовали дома. И что я получаю в благодарность за мои заботы и благодеяния — насмешки, угрозы, бунт? Бунт! Воистину, если хочешь заработать хулу людей, делай им добро!

Ответом была звенящая тишина. Александр покачал головой и продолжил спокойным, холодным тоном:

— Вы хотите уйти все, так и ступайте все. Вы мне больше не нужны. Я не хочу вас больше знать. — Он делал ударение на каждом слове. — Идите и расскажите дома, что своего царя, победившего бесчисленные народы, прошедшего бесчисленные земли, вы бросили в Сузиане, ушли, оставив под охраной побежденных персов. Такое известие принесет вам славу среди людей и милость со стороны богов! Уходите. Все.

Александр закончил свою речь на этой горькой, презрительной ноте, повернулся спиной к толпе, которую он считал своей семьей, и удалился к себе.

Два дня он не желал никого видеть, ни во что не вмешивался, предоставив событиям развиваться по своим законам. Может, это невмешательство и оказалось самым действенным вмешательством?

Он устало думал, что из всех его устремлений самым важным было не приобретение новых земель, богатств, не повержение многочисленных врагов. Самой тяжелой была для него битва с эгоистической, низменной, невежественной сущностью человека. Как хотелось вдохнуть в них высокие порывы, широту взглядов, благородство. (Да хотя бы порядочность.) Неразумные, злые, неблагодарные… дети. А где же взрослые? Где единомышленники, те, которые бы понимали его? Он устал объяснять, убеждать, надеяться. Они признают только страх, силу.

Ему припомнилась вся история его жизни, начиная с воцарения. Как все были уверены в том, что он — убийца собственного отца! Такой естественной казалась им эта дикая, по его понятиям, версия. Как охотно верят люди в зло и как противятся добру, ожидая подвоха, злого умысла. Как упорно игнорируют добрую волю, признание заслуг, почет — не так ли было с Парменионом и его семьей? Сколько он терпел их интриги, надеясь до последнего, что доброе, благородное победит в их запутавшихся душах. А Калисфен, а Гарпал — и это были люди богатые, образованные, осыпанные привилегиями. Что же ожидать от этой толпы-охлоса? Они увидели мир, но это, как оказалось, ни на йоту не расширило их горизонты, не изменило их костное селянское мышление. Прав был мудрец Питтак — быть добрым трудно. А еще трудней — убедить в своей доброте людей, привыкших думать, что человек человеку — волк. До чего дошло! Смешно, грустно, противно.

Почему так странно устроен мир и люди! Сколько умнейших людей ломали головы над этими вечными вопросами, и никто толком не смог ничего объяснить. «Тайна скрыта в глубине», — честно признался смеющийся философ Демокрит. Молодец, он смеялся, глядя на мир и, будучи уверенным в собственной гениальности, не очень впечатлялся тем, что люди объявили его умалишенным, привлекли к суду и даже призвали великого Гиппократа, чтобы он подтвердил их обвинение. Хорошо, что Гиппократ оказался умным человеком, но сколько их, и где они, когда в них особенно нуждаешься.

Тайна скрыта… У философов лучше получалось объяснить картину мира, космогонию и физику, но только не природу человека и законы его жизни. Гераклит, не скрываясь, презирал и ненавидел людей. Будучи царского рода, добровольно передал корону брату, чтобы уйти в горы и там, вдали от суеты, предаться высшему и наипрекраснейшему занятию — осмыслению мира.

Платон, в молодости полный желания и сил служить обществу, писал, что у него «потемнело в глазах, когда он посмотрел вокруг». Так же чувствовал себя Александр — у него было темно в глазах. Несоответствие реального мира представлениям о правильном привело Платона к созданию теории идеального общества. Да только выдумывать теории куда легче, чем наяву создавать это самое идеальное общество.

Так же далека от природы Александра была позиция киников, игнорировавших жизнь, довольствовавшихся, подобно собакам, тем, что пошлет день. Ему нравилась их радикальность, полнейшее презрение всех устоев и ценностей. Недаром киник Диоген, попавший в плен при Херонее, был отпущен им и Филиппом. А потом, в Коринфе, Александр искренне признался, что хотел бы быть Диогеном — свободным от всего человеком, — если бы ему не надо было быть Александром.

Это надо всегда присутствовало в рассуждениях Александра о смысле жизни. Пассивно созерцать, совершенствовать себя, следовать добродетели — завидный жребий, Александру понравилась бы такая жизнь.

Она ему и понравилась, потому что ему представился случай попробовать такую жизнь. В Эпире, со время ссоры с отцом… Тогда мир перевернулся для него! Семья, любовь отца, собственная роль наследника, ясное представление о будущем — все рухнуло, стало под сомнение. Сначала он пылал гневом и жаждой доказать всем свое право, свои силы. А потом вдруг разглядел тайный смысл случившегося: это же твой шанс уйти от судьбы! Стать свободным человеком. Жить в лесу только с собой и для себя, ходить с собачкой на охоту, купаться в прохладных ручьях, смотреть с вершин лесистых гор на непередаваемую красоту мира. Он был счастлив эти несколько месяцев в эпирских горах! Но потом судьба нагнала его и вернула в свои объятия и на свою наковальню.

Не смог он позволить себе роскоши навсегда удалиться от мира для собственного радостного познания. А как же долг, ответственность? Боги предначертали ему другую жизнь, а он во всем подчинялся их воле. «Кто бессмертным покорен, тому и бессмертные внемлют», — всегда являлось заповедью его жизни. Александр знал, что без него, после его «удаления» из суетного мира, разразится хаос. Значит, надо терпеть, хотя, как хотелось бы сказать, — «проживу без вас». Александр, несмотря на раздражение, невольно улыбнулся, потому что подумал о Таис.

Его мысль перескочила с противной темы на события нескольких лет давности, тоже далеко не веселые. Эту фразу: «Проживу одна» семь лет назад, в Тире, на берегу Финикийского моря, сказала Таис. Она была беременна. Их ребенку было бы сейчас шесть лет… Именно тогда Александр совершил самое большое преступление в своей жизни, полной серьезных ошибок и нелицеприятных поступков. Уж лучше бы он убил родного отца. Бедняжка, как же больно он ей делал! Как может делать только очень близкий человек…

Их ребенку было бы сейчас шесть лет. А детям Таис и Птолемея сейчас шесть месяцев. Она сказала тогда, после Гавгамелл, что между ними ничего не стоит. Она действительно простила его, эта удивительная женщина. «Я хотела разделить твою жизнь. Все в ней». — «И преступления и возмездие?» — «Да». — «И посмертную славу?» — «Всю славу оставлю тебе».

Нет, все правильно. «Мне очень жаль», — тогда эти слова, означавшие «нет» ребенку, сорвались, сказались сами, как будто его голосом говорил кто-то другой. Видимо, судьбой этого ребенка было — не быть, и Таис это поняла. Да, сначала надо улучшить мир, хоть немного подправить порочную природу людей, а потом заводить потомство, будучи уверенным, что мир и люди не сожрут его, движимые своей низостью и животными страхами.

Дети… Он вспомнил себя ребенком. В гончарной мастерской. О, боги, ведь это было, и было с ним. Он любил смотреть на работу за гончарным кругом, когда, как по волшебству, из бесформенного куска глины появляется тонкий сосуд. Он не мог оторвать восторженных глаз от необыкновенного зрелища — акта творения. А как хотелось попробовать самому! А как ничего не получалось! Самое раннее детство.

Это потом появилось понимание собственной исключительности. Мама втолковывает одно, папа — другое, наставник Леонид, Аристотель — третье. Все чего-то хотят от него, все — разного, все — разрывают на части. А в голове — хаос, больно и горько, а хочется — простоты, покоя, детского восторга от того, что наблюдаешь за созданием горшка. Пока в мучениях взросления не пришло понимание и принятие жизни и образа мыслей людей, которых ты перерос и понял их нутро, казавшееся детской душе тайным, мучительным, а теперь ставшее явным, и которое мучило уже по-другому. По большей части разочарованием, которое от множества повторений привело с годами разве что к усмешке.

— Ну, что ж, смейся, Александр, — сказал он сам себе и усмехнулся.

О, нет, друзья, кишка тонка, вы меня не перешибете. Вы — нет! И победа будет за мной. Как всегда!

На этом он закончил свои невеселые размышления, ибо они ему надоели. Хотя ему самому все уже стало ясно, его «баранам» еще требовалось время, чтобы осознать произошедшее и прийти к пониманию того, что надо делать.

Не надоедали и всегда были приятны мысли — палочки-выручалочки — о Гефестионе или Таис. Итак, выручайте!

…Гефестион, чудо и тайна мироздания… Застывшие глаза без зрачков, вторые зубы наверху немного под углом к остальным, странное сочетание растерянности и флегматичного спокойствия на безумно красивом лице. Чудо и тайна мироздания. Любовь, от которой умираешь и без которой — умрешь… А кроме того, — плечо, на которое всегда можно опереться, и щит, который всегда прикроет в бою.

Когда решали о судьбе Пармениона, именно Гефестион высказался, что убить его должен Полидамант, лучший друг Пармениона. «Александр, ты должен поручить это Полидаманту, — твердо произнес Гефестион, даже не взглянув на Александра, в этом не было нужды. — Мы все так думаем. Это необходимо. Мы не хотим междоусобицы. Она уничтожит нас всех». Они действительно ни о чем не сговаривались. Гефестион взял это на себя, зная, как трудно будет произнести эти страшные слова Александру. Разделил преступление.

А произносить и делать разные страшные вещи Александру приходилось достаточно… В такие минуты Александр завидовал доле простого македонского парня, который ходит на охоту с собачкой, пасет своих быков на склонах лесистых гор и знать не знает, что высшей целю существования мужчины является клеос — слава.

Да, его палочки-выручалочки, Гефестион и Таис… Великая успокоительница его души и соблазнительница его плоти. Все может понять, вынести, сдержать, все, кроме слез. Хотя он давал для них достаточно поводов. Слезы… Да и Гефестиона Александр уже не мог представить без его ревности, которая несколько раз доводила его до отчаяния, до бешенства. Это как пятна на божественной луне… Как же ему повезло с ними!

Он достал бумагу и написал две записки одинакового содержания: «Кого не коснулся Эрос, прозябает в безвестности. Раньше в моей любви к тебе преобладала страсть, теперь — нежность. Раньше я испытывал восторг от того, что ты со мной, теперь — благодарность. Спасибо за мою жизнь».

Царь позвал Багоя. «Отнеси госпоже Таис и хилиарху Гефестиону, да так, чтобы тебя никто не видел и не слышал». Багой понимающе взглянул на хозяина глазами Гефестиона, улыбнулся улыбкой Таис и бесшумно удалился в ночь.

На третий день Александр призвал к себе персов, имевших ранг родственников, и высшие иранские чины. Он обсуждал с ними план создания чисто иранского войска, в котором командные посты всех уровней займут персы. Слухи об этом молниеносно распространились среди растерянных, таких смелых еще три дня назад македонцев.

Шум собравшейся перед царским шатром толпы нарастал, а люди, раскаявшиеся и молящие о прощении, все пребывали. Они бросали наземь свое оружие в знак того, что пришли просить, обещали выдать всех зачинщиков, умоляли Александра выйти к ним и выслушать их речи. Александр не торопился, он знал, что победил, и заставил их прождать несколько часов.

Пусть прочувствуют и хорошенько запомнят.

Дети, жестокие, неразумные, неблагодарные. Только один раз он уступил им — тогда на Гифасисе, когда они отказались следовать за ним в глубь Индии, на край ойкумены. Пусть они дошли до другого — южного края ойкумены, до Великого моря. Но Александр не забыл своего разочарования и решил никогда не предавать своих идей и не отступаться от намерений, ни у кого не идти на поводу и не покоряться ни обстоятельствам, ни стихиям, ни тем более своим «безмозглым баранам». Пусть прочувствуют, пусть осознают.

Наконец он вышел с ледяным лицом. Тотчас установилась тишина, и люди рухнули на колени перед ним. Залитые слезами понурые лица его поседевших в сражениях воинов, изуродованные шрамами, знакомые до мелочей за столько лет совместных невзгод, походов, побед — лица его людей расплылись в его глазах, и он понял, что плачет вместе и ними.

Каллин — старый заслуженный вояка из конницы гетайров, заговорил от имени всех:

— Государь, македонцев огорчает то, что ты породнился с некоторыми персами. Персы зовутся «родственниками» Александра и целуют тебя. Из македонян же никто не вкусил этой чести.

— Отныне вы все — мои родственники, вы — мои братья.

«Вы — мои дети», — добавил он про себя и понял, что именно так и обстоят дела. Это его неразумные, провинившиеся и раскаявшиеся дети. Они хотят любви, внимания, уважения к себе. Отсюда — их ревность, резкие слова, бунт. А всем необходима любовь. Это — обнадеживает.

Он подставил щеку для поцелуя Каллину, протянул руки навстречу обрадованным таким исходом дела недавним бунтовщикам. В сердечном порыве они кинулись целовать своего царя, своего отца, пусть они сами были вдвое старше его, своего благодетеля — строгого, не всегда понятного, но, как оказалось, любящего их. Это была хорошая минута, очень.

Так, благословляя богов, с пением пэанов (гимнов) воины вернулись в лагерь.

Гора свалилась с плеч Александра. Тиски, державшие сердце, раскрылись, и он смог продохнуть. Александр вышел из неприятной ситуации, не сделав ни одной уступки. Слава богам и слава… любви. Это радостное событие стоило того, чтобы отметить его по достоинству. И Александр устроил праздник «примирения». Он отличался от других с их весельем, развлечениями, так как был задуман как серьезное, религиозное торжество в честь новой армии и нового государства.

Наряду с македонцами, сидевшими с ним за одним столом, в нем принимали участие персы и прочие азиаты. Все черпали из одного кратера — совершали возлияния не только олимпийским богам и Амону, но и Ахура-Мазде, Митре и остальным важным персидским богам. Маги совершали свои обряды наравне с эллинскими жрецами. Все вместе молились об одном: о ниспослании благ, согласия и единства македонцам и персам. Пение религиозных гимнов сменялось речами с пожеланием ветеранам долгой и счастливой жизни на родине, в кругу семей. Ветераны желали остающимся новых свершений и успехов. Александр обещал воспитать детей ветеранов и азиаток в македонском духе, а когда они станут воинами, привести их в Македонию и воссоединить с отцами.

Отвести ветеранов в Македонию поручалось верному соратнику Кратеру. Он должен будет сменить Антипатра, принять наместничество в Македонии, Фракии и Фессалии и охрану эллинской свободы. Антипатру же вменялось в обязанность привести Александру пополнение из Македонии взамен ветеранам. Хотя царь, вопреки всем наветам матери Олимпиады был уверен в лояльности Антипатра, он посчитал, что 10 лет вдали от двора — критический срок, и настало время Антипатру и его клану перебраться ближе к нему и сменить род деятельности.

Сейчас же пили и молили богов о сохранении «комонои» и «хомонойи» — партнерства и мира между народами. За то, чтобы все люди стали братьями и вели себя, как братья, — дети одного бога. Александр уже давно убедился, что боги разных народов по сути одни, только называются по-разному. Да и люди по своей натуре везде одинаковые. Его мечтой, именно мечтой, было доказать, что общего, объединяющего в людях больше, чем разъединяющего. Как заразить их своей мечтой — об одном народе в рамках единой империи? Эта долгая и трудная битва еще только начиналась. Хватит ли ему времени и сил выиграть ее?

Глава 19

Гефестион.

Лето — зима 324 г. до н. э.

— Зачем тебе апофеоз, божественные почести? — недоумевал Гефестион.

— Это в интересах империи. Я знаю, откуда мои силы, что терзает меня и гонит к горизонту с тех пор, как я начал что-то осознавать в жизни. Я все про себя знаю. И это признание надо им, а не мне, — ответил Александр.

— Египет, Персия — у них эта традиция в крови. Да и в Элладе человек, который добился необыкновенных успехов, удостаивается божественных почестей — священного участка, храма или статуи, венка. Тот же Лисандр принял божественные почести от ионийских олигархов за помощь Фасосу. А куда Лисандру до тебя?! Хотя афиняне, спартанцы начнут язвить. Им только дай повод.

— Как правильно говорит Сисигамбис: собака лает, караван идет. Увидишь, все будет по-моему. Афиняне — единственные недовольные моим указом о возвращении изгнанников, ибо по нему они теряют Самос. Изгнанные самосцы вернутся на родину и будут претендовать на свою собственность, которая сейчас принадлежит афинским клерухам (переселенцам). Так что афиняне скоро пришлют посольство просить, чтоб я сделал для них исключение. Неужели Самос не стоит моей статуи или алтаря? Стоит. Кроме того, на деле о пропавшем в Афинах золоте Гарпала — моем золоте, погорели многие политики и стратега. Того же Демосфена будут подозревать в его присвоении[50]. Скандала не избежать. И еще больших неприятностей они не захотят. А несмешки тех же спартанцев меня не смущают. Значит, есть чему завидовать. Зависть врагов, в отличие от похвалы друзей, заслуживает полного доверия.

— Да, конечно, ты прав. Но Антипатру это не понравится, он тебя не поймет, он отстал от жизни. Ты правильно делаешь, что заменяешь его на Кратера.

Александр кинул на Гефестиона несмешливый взгляд. Уж он-то рад, что избавится от мнимого соперника Кратера.

— А что я сказал не то? — возмутился Гефестион.

Конечно, он сказал все верно. То, что Антипатр засиделся в Элладе, стало особенно ясно, когда он прислал ко двору своего сына Кассандра. Тот оказался настолько плохим дипломатом, что сразу испортил миссию посредника, с которой был послан. На первом же приеме, увидев, как персы преклоняют колени перед Александром, он расхохотался по простоте македонской души быстрее, чем успел подумать. Александр вскочил со своего трона, в мановение ока оказался возле Кассандра, схватил его за волосы, ткнул головой в стенку и, не произнеся ни слова, сел на место в одобрительной тишине. Кассандр сделал из этого происшествия свои выводы и так возненавидел Александра, что не мог утолить этой ненависти даже много лет спустя, уничтожив всех членов его семьи — мать Олимпиаду, жену Роксану и двенадцатилетнего сына Александра.

Жаркое лето 324 года Александр провел в Медии, куда он отправился из Описа, очищая дороги от разбойничьего племени коссиев, мешавшего спокойной торговле. В конце лета он покинул летнюю резиденцию в Экбатанах, столице Медии и, пройдя через Багистан, достиг ниссейской долины, славной своими конями. Пробыв целый месяц в Ниссе, он вернулся в Экбатану, где намеревался отпраздновать Дионисии.

Подготовка к Аравийской экспедиции шла своим чередом: на Евфрате собирали корабли, части которых доставляли из Финикии. В Вавилоне строилась вместительная гавань — Евфрат стал судоходным вплоть до Вавилона. Александр много занимался обустройством своей империи в этот год, и эта большая работа начинала приносить свои радующие плоды. Он тратил большие средства на строительство городов, дорог, гаваней, оросительных систем и колодцев в неплодородных местностях, давая возможность огромному количеству людей заработать. Стабильность государства и безопасность дорог способствовали процветанию денежной торговли. Строя новые города и смешивая их население (а число горожан составляло в среднем 10 тысяч граждан-мужчин), царь заботился о том, чтобы греки обучали местное население интенсивным методам земледелия, ремеслу, и азиаты обменивались с ними своим опытом и навыками ведения хозяйства.

Царь посылал корабли-разведчики вдоль побережья Аравии, считавшейся в греческом мире «счастливой», то есть плодородной степной страной, полной дорогих пряностей. Архоас-мореход дошел до острова Тилоса (Бахрейн). Андростенес во второй разведывательной экспедиции прошел вдоль аравийского побережья еще дальше. От морехода Хиерона из Солой ожидалось, что он обогнет Аравийский полуостров, пройдет по Красному морю до Египта. Но он отважился дойти только до Оманского залива, не решившись обогнуть его и выйти в Арабское море. Ну а Александр не убоится ничего. С большим флотом, с отличным флотоводцем Неархом, прекрасно зарекомендовавшим себя, они доберутся до Аравийского моря, будут контролировать оба берега Персидского залива, всю прибыльнейшую торговлю между Индией, Аравией и Вавилоном. Дойдут и до Красного моря, до Египта и до Карфагена, если понадобится. А там и до Иберии (Испания), через Геркулесовы столбы, чтобы по побережью Внутреннего моря вернуться в Элладу. Почему бы и нет? Если захочется. Мечта не знает границ. Главное, чтобы она была.

Сентябрь-боэдромион выдался хороший — с теплой солнечной погодой. В лесистых заповедниках-парадисах водилось так много живности, что Александр и Гефестион отвели душу в охотах. В глухих уголках, особенно у водопоя, можно было встретить персидского леопарда, более мелкого и светлого, чем египетский, а также бурых и черных медведей.

— Такие мы ребята-македонцы, дикие варвары: земледелию предпочитаем охоту, а мирной жизни — военные походы, — шутил Гефестион.

С охотами Таис смирилась, так как видела, насколько устали и сдали за последние годы ее охотники. Она желала им любого отдыха, даже если ей самой эти узаконенные убийства животных были не по душе. Присутствие Таис часто сводило охоту к любованию прекрасной природой. Таис казалась такой довольной жизнью, какими желала быть вечно беспокойному Александру и явно утомленному Гефестиону. Ей хотелось, чтобы благодатная атмосфера золотых лесов, чистый ядреный воздух так же благотворно повлияли на них, как на нее саму.

— Я люблю этот край, — заметил Александр к большой радости Таис.

— У-гу. Мне он напоминает окрестности Приены, — добавил Гефестион, и Таис с Александром переглянулись.

Как он попал в точку, невероятно! Значит, и для него Приена оказалась чем-то важным.

— Пожалуй, здесь я чувствую себя лучше всего, — продолжил Гефестион. — Хотя я во многих местах был счастлив. — Он посмотрел своими удивительными глазами-каштанами на Александра. — Даже в проклятых снегах Гиндукуша! Холод, голод, о, боги, куда нас завел этот ненормальный? А он носится от одного обмороженного к другому, блестя глазками. И что же ты так радуешься? — Гефестион прибавил пару крепких слов. — И все какие-то крайности, — то пустыни, жара, то холод, вьюги, то бесконечные дороги — в белый свет. И ты, как дурак, с таким же блеском в глазах, за ним следом… А здесь хорошо, мне нравится здесь, — закончил Гефестион свою странную речь.

— А что ты хотел? Ты сам выбрал такую жизнь, — неопределенно заметил Александр, на что Гефестион усмехнулся:

— В общем-то да, с детства мечтал. С твоей подачи, конечно. Ты же умеешь увлечь. На всю жизнь… И за тобой ничего не страшно.

— И что ж, ты недоволен своею судьбой?

— Я не променял бы в ней ни одного дня. Но согласись, что это странно. Вот этими ногами обойти весь свет, вот этими глазами увидеть весь свет, вот этими руками воевать против всего света. Такое чувство, что я прожил не 32 года, а 132, не одну жизнь, а сто одну…

Александр пристально смотрел на Гефестиона и ничего не говорил. Таис же, тронутая ностальгией, оживилась:

— Я сейчас даже проклятую Согдиану вспоминаю с удовольствием. И вспоминаются какие-то другие вещи. Игра света и тени на холмах, колышущаяся степь… А какие там были закаты невероятные! Александрия Эсхата — красивое ты место выбрал на берегу реки, зеленое, живописное.

— А я от той реки только вражеские скифские костры хорошо запомнил. Красот не замечал — все больше смотрел, нет ли засады за этими холмами, — отозвался Гефестион. — Хотя, ты права насчет закатов. Такого огромного солнца я больше нигде не видел.

— А помнишь переход через «Персидские ворота»? — обратилась Таис к Гефестиону. — Горы мрачные, враждебные, а ты — былинка, ничтожество. Но мне вспоминается, какой веселый поток бежал среди угрюмых скал в глубине расщелины, как отражалось в нем зимнее солнце, и как противостоял он — жизнь — каменной мертвой вечности.

— Ты права, я понял тебя. Тогда все так интенсивно переживалось, что в воспоминаниях невольно все представляется в другом свете. Вот в сакских степях в погонях за Спитаменом уж до чего уродливый, безжизненный ландшафт, а с другой стороны посмотреть — было в нем величие грандиозности, — сказал Гефестион.

— А как газели рычали! — Таис и Гефестион, не сговариваясь, стали рычать друг на друга, пока на расхохотались.

— А я вспоминаю из согдийского времени один позорный факт. А именно — сайгаков, — признался Александр.

Им, великим охотникам, не удалось подстрелить ни одного сайгака. Эти животные были настолько пугливы, что убегали в степь, почувствовав приближение даже птички.

…Как приятно лежать на теплом мху, разглядывать блики солнца на листве и стволах, на паутине, слушать удивительную тишину леса, чуть-чуть нарушаемую легким шепотом листвы, стрекотом одинокого кузнечика, шелестом опавших листьев под быстрыми лапками редких птичек. Хороший день! Таис глядела сквозь листву на кусочек голубого неба и не думала ни о чем. И так приятно было это состояние полного покоя, отсутствия всяких мыслей и желаний. Видимо, его имел в виду Калан, когда рассказывал о сидящем под сикаморой Сиддхартхе, когда, после долгих поисков смысла жизни, на него снизошло просветление, и он стал Буддой. Значит, счастье — это полный покой? Отсутствие желаний? Почти засыпая, она все же сделала над собой усилие и повернула голову в сторону Александра и Гефестиона. Они давно спали, обнявшись, и каштановые волосы Гефестиона перепутались с русыми кудрями Александра.

Вернувшись в октябре-пианепсионе в свой прекрасный дворец в Экбатанах, Александр принес богам жертвы в благодарность за благополучие, ниспосланное ему и его народу. В честь Дионисий царь устроил спортивные состязания воинов, эфебов и мальчиков — будущих воинов. Днем время проходило в развлечениях, состязаниях, вечером — в возлияниях. Все бы отлично, но совершенно неожиданно и непонятно чем серьезно заболел Гефестион.

Сначала казалось, что он перепил или переел, и царь запретил ему участвовать в пирах. Его мучила жажда, рвало, лихорадило. Уже седьмой день его терзал непонятный недуг, и становилось все хуже. Он страшно ослабел. Александр навещал его по нескольку раз в день, ухаживал за ним, приставил к нему своего лучшего врача Главкия, приносил жертвы в храме Асклепия, моля богов послать другу облегчение и скорейшее выздоровление.

— Что с тобой, мой милый, что? На малярию не похоже. Сыпи нет, значит, не тиф. Ты же никогда не болел, — растерянно спрашивал он скорее себя, ибо Гефестион не мог этого знать, а в присутствии Александра сдерживал стоны, скрывая свое истинное состояние.

— Я скоро поднимусь, уже завтра…

Александр наклонился к нему, прижавшись лоб ко лбу, нос к носу, глядел глаза в глаза.

— Помнишь, когда я был мальчишкой и меня мучил страх или какое-то горе, ты так ложился ко мне, и вся напасть из моей больной головы переходила в твою. Пусть твоя болезнь перейдет в меня… Поделись болезнью, — говорил Александр сквозь слезы, которые не мог сдержать.

— Все обойдется, — шепотом обещал Гефестион, и Александр долго смотрел на него полными сострадания глазами.

— Что ты чувствуешь?

— Усталость, — шептал Гефестион.

— Тогда поспи. Я приду через час. Или мне остаться?

— Нет, я посплю.

— Если не помогают лекарства, то сон помогает всегда. — И он снова наклонился над ним, осыпая поцелуями его лицо и руки.

— Ну, иди же, иди… — с трудом проговорил Гефестион.

— Я не могу от тебя оторваться.

— Я всегда с тобой.

— Да. Мы с тобой — одно целое. Я не хочу уходить! — простонал Александр.

— Иди, так надо. Так должно быть…

Но Александр медлил. Он снова наклонился над ним, прижался щекой к его щеке:

— Ты знаешь, как я люблю тебя.

— Да.

— Спи, мое сокровище. — Он поцеловал его воспаленные глаза.

— Не плачь обо мне, Александр, — с трудом выдавил из себя Гефестион. Его подбородок дрожал, и он закусил губу, пытаясь скрыть это.

— Я не могу оставить тебя в таком состоянии! — взмолился Александр.

— Иди, мне надо быть одному, — ответил Гефестион. — Иди, время, — твердо прибавил он.

Александр кивнул, но все же медлил, в последний раз взял его руку, поцеловал косточки, пальцы, ладонь. Горячие пальцы Гефестиона в последний раз скользнули по его лицу.

Александр сидел на трибуне, глядел мимо соревнующихся детей, углубленный в свои беспокойные мысли, и судорога проходила по его лицу. Трибуны же ликовали, наблюдая за старающимися изо всех сил ребятами. Таис издалека с тревогой следила за Александром и решила подойти. Царь поднял к ней растерянные глаза и заговорил без предисловий, как будто продолжая начатый с собой разговор:

— Ему не лучше. Он меня отправил… Ах, как мне не нравится все это! Он хотел спать, а мне не хотелось уходить, но он настоял. Он меня отправил… Как ему помочь? Если бы знать…

— Да, я была у него утром и…

Таис не договорила. Александр вдруг подскочил, испуганно поднял к небу глаза и начал задыхаться.

— Александр! — Таис вскочила вслед за ним, схватила его за плечи. Он безвольно сел под ее нажимом, но выражение ужаса не покидало его лица.

— Александр… — ужас передался и Таис.

— Великий царь! — через охрану протискивался паж Гефестиона.

Александр услышал этот голос сквозь шум взорвавшихся аплодисментами трибун. Он вскочил, пораженный небесным громом, растолкал толпу и бросился бежать. Паж испуганно пролепетал в пространство: «Гефестион… он умер… великий царь…»

Таис, помимо грома небесного, который она ясно слышала, уловила еще один голос с небес: «Это конец». Летя в пропасть, она протягивала руки, пытаясь найти какую-то опору, а в голове все стучало, как молотом по кувалде, — это конец, это конец, это конец. Теряя землю под ногами, расставаясь с собственным сознанием, она увидела — слабо и неясно — Гефестиона, который улыбнулся ей грустно и виновато, как будто извиняясь. А потом образ его стал блекнуть и таять, подобно облаку. «Таис, береги его…» — услышала она его последнее «прости».

— Гефестион, Александр… — шептала она, а увидела Птолемея, который тормошил ее. Она лежала на земле, болела ушибленная голова.

— Заберите у него оружие, — крикнул Птолемей срывающимся голосом вслед убегавшим телохранителям.

Это вернуло Таис в сознание.

— Геро, Геро! — нетерпеливо крикнул Птолемей, ища ее глазами и, передав Таис из рук в руки, сам побежал вслед за Александром.

«Не покидай меня-я-я-я!!! А-а-а!!!»

Это не был голос Александра. Это был вообще не человеческий голос. Это был душераздирающий вопль, вой, рычание истерзанного, умирающего зверя. И он не прекращался весь остаток дня, всю ночь и весь следующий день. Никто так не любил и никто так не страдал, потеряв. Никаких сравнений в природе не существовало: такая мука и такое горе. Александр был невменяем. Два дня он не выходил из покоев Гефестиона, обнимая его тело.

Неожиданное несчастье парализовало всех. Как могло такое произойти? Что будет теперь, как себя вести, что делать? Пердикка, Птолемей и другие заходили к нему, но он ничего не слышал и не видел. Зная его непредсказуемость, гетайры не решались ни на какие действия. Евмен, который так претендовал на особую дружбу Александра, вообще побоялся показаться ему на глаза, опасаясь, что царь припомнит его жалобы на Гефестиона и их недавние разногласия. Вот так друзья познаются в беде. Если бы умер Евмен, Гефестион не беспокоился бы о собственной шкуре, а постарался утешить Александра. Но в том-то и дело, что таким другом и таким человеком был один Гефестион. Сейчас это стало ясно. Дружба, воспеваемая в гимнах, связывает всегда лишь двоих. Напрасно, милый драгоценный Гефестион, ты боялся конкуренции самозваных «лучших друзей». Ты был единственный, как тебе об этом всегда говорил Александр. Не было тебе равных.

Таис, все существо которой приказывало быть рядом, каждый раз, взглянув на мертвого Гефестиона и убитого горем Александра, не могла совладать с собой: подкашивались ноги — какая тут помощь? Кроме того, внутренний голос подсказывал ей, что их надо оставить одних, потому что Гефестион еще там. «О боги, дайте ему сил пережить эту катастрофу! Будьте добры к нему, помогите, пощадите его, он ведь так чтит и слушается вас! Будьте милосердны!»

Она собрала свои силы и вошла к ним. Александр лежал на груди Гефестиона, сжимая его в объятиях. Да только никакие объятия не могли вернуть тепло его холодному телу, никакая любовь не могла вдохнуть жизнь в его мертвые уста. Великие боги, почему?! Таис, не видя дороги из-за слез, подошла к мертвому Гефестиону и, упав на колени, стала осыпать поцелуями его безжизненное лицо. Она выла и скулила подобно самому Александру, позабыв свои благие намерения. Ведь они все — все трое — знали, что это конец. Иначе, почему так виновато и тоскливо улыбался Гефестион, уходя из этого мира.

Она не знала, сколько она прорыдала вместе с Александром, выплакав все слезы. Время остановилось… Вот когда оно останавливает свой неумолимый бег. Вихрем несется, когда тебе хорошо и замирает, когда ты истерзан горем. Такова, значит, жизнь, ее справедливость и закономерность. Со стороны она услышала свой голос:

— Александр, ты должен его отпустить.

— Я не могу…

Она услышала его, хотя Александр не разжимал губ.

— Александр, отпусти его, так надо. Ради него…

— Я не могу… Мы с ним одно целое.

— Да, это так. Но его больше нет в этом теле. Ты должен отпустить это тело.

Она старалась оторвать голову царя от груди мертвого друга. Это ей удалось и она увидела разбитый лоб Александра с засохшей кровью, его невидящие, полные муки глаза-провалы. Она влила ему в рот раствор мака, стоящий тут же на столе, недопитый Гефестионом, пока он был жив. А теперь — мертв!!! Таис с трудом удерживала тяжелое, лишенное стержня тело царя и позвала на помощь изо всех сил, но получилось еле слышно. Все же помощь пришла. В проеме двери она увидела солнце и зажмурилась на миг. Значит, опять день. Все идет своим чередом. Как это возможно? Птолемей, Селевк, другие под руки выволокли обессилевшего Александра, Неарх дрожащей рукой покрыл лицо Гефестиона саваном. У Таис перехватило дыхание; ей вдруг показалось, что слабое выражение извиняющейся улыбки на его мертвых устах в какой-то миг изменилось на выражение покоя и умиротворения.

«Боги, милые боги, дайте ему сил пережить это горе. Если уж у вас хватило жестокости отобрать у него самое дорогое, сжальтесь, дайте ему сил перенести эту трагедию». — Этой молитвой Таис начинала и кончала каждый день и возвращалась к ней сотни раз в течение дня. Как могла произойти катастрофа, почему, за что? Где смысл или в чем злой умысел? Как допустили это боги? Или виновата злая судьба, которой страшатся сами боги? Но почему? Месть судьбы? Зависть богов? За что наказали Александра так жестоко? За то, что преступал все пределы, замахнулся на недозволенное, соперничал с ними? На эти вопросы не было и не могло быть ответов.

Первые дни Александр не реагировал ни на что. Сошел с ума от горя и невыносимого страдания. Стонал, рычал от боли, выл от отчаяния или впадал в безумное оцепенение. Рассудок провалился во мрак, душа истекала кровью, сердце разорвалось. Случилось непостижимое, непереносимое. «За что вы отняли его у меня?!» Он не мог спать — его мучили кошмары, не мог бодрствовать — видения-воспоминания уводили его в другой, нездоровый мир. Невыносимый ужас случившегося раздавил его. Так тянулись самые тяжелые первые дни. Он молчал, погруженный в свою тоску, в мир своего траура, но иногда, если ей везло, Таис слышала от него больше, чем «да» и «нет». Например, «я не знаю, как мне жить», «я не могу ни о чем другом думать», «я хочу быть только с ним». Такие признания, конечно, не радовали, но Таис было важно, чтобы он говорил, чтобы оставалась какая-то связующая ниточка между его затемненным сознанием, полным Химер и Эриний, и белым светом.

Растерянность парализовала жизнь в лагере. Никто не знал, как подступиться к царю. Никто никогда не видел его в таком состоянии. Как бы тяжело ему ни бывало, он всегда — из каких уж сил, неизвестно, выказывал присутствие духа, силу, уверенность. А тяжелых моментов в его жизни хватало! Сейчас же он был совершенно сломлен трагедией и абсолютно невменяем. Таким он не был нужен никому… Одна Таис поклялась себе или умереть, или помочь ему. Она говорила беспомощные слова утешения и соболезнования, но не была уверена, слышит ли он ее, замечает ее присутствие, помнит вообще, кто она. Скорее всего — нет. Но он и не гнал ее, это было важно. У нее же разрывалось сердце как от скорби по Гефестиону, невозможности примириться с этим ужасом, так и от жалости к Александру. Иногда она, обессиленная и близкая к истерике, выходила в помещение охраны, падала на руки первому попавшемуся из гетайров и давала волю своему отчаянию: «Я не знаю, что мне делать…»

— Детка, — с легкой руки Александра его ближайшее окружение звало ее так, — уж ты постарайся, он одну тебя переносит. Уж ты посредницей как-нибудь, — уговаривали они ее.

Наступил момент, когда Александр нарушил свое молчание, и она в тишине и темноте шатра услышала его изменившийся, чужой голос: «Таис…»

— Да, жизнь моя.

— Гефестион. Его больше нет. А я его так люблю. Это возмездие за мои тяжкие грехи, это моя кара… Они отняли его у меня. Они знают, как прикончить меня. Они знают, где моя ахиллесова пята. Я не смог его защитить.

— Ты ни в чем не виноват, Александр. Я не знаю, кто, но только не ты!

— Это ужасно, да? — с каким-то удивлением спросил он.

— Да, милый, это чудовищно…

Покидая темную палатку царя, Таис на время возвращалась в мир; варила ему еду в надежде, что он что-то съест, выслушивала срочные донесения бесхозных македонцев, давала волю своему отчаянию наедине с верной Геро.

Проходя тополиной аллеей по мокрым, пахнущим горечью опавшим листьям, она с удивлением думала, что пару декад назад, нет, ровно две декады назад — они все втроем сидели в сказочном лесу, в блаженном состоянии, спокойные и благополучные, рычали друг на друга газелями, и ничего, ничего не предвещало такой ужасной и скорой развязки.

Александр приказал казнить врача, залечившего Гефестиона, и это не вызвало осуждения. По всей стране был объявлен траур — затихла музыка, погасли священные огни. Такие меры предпринимались только по смерти великого царя — но никто не возмутился. В Египет, в оазис Шивы был отправлен гонец с вопросом, как почитать Гефестиона. Через несколько месяцев пришел ответ — как героя. В Александрии Египетской был выстроен храм Гефестиону, и никто не посчитал это святотатством. Никто не стал вместо него хилиархом-везирем. Не было достойных на его должность, И на его место в жизни и душе Александра. Он оказался незаменимым — осталась зияющая, незаживающая рана… Потому что со смертью Гефестиона Александр не прекратил его любить. Эта потеря не унесла из сердца любовь, но она унесла из него жизнь.

Мир перестал существовать для него: армия, его народ, его империя, его планы, его дела — все потеряло значение, в том числе и «его маленькая девочка». Мир перевернулся и рухнул, полетел в Тартар. Оказалось, что именно Гефестион был той точкой опоры, вокруг которой держался мир Александра. «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир», — сказал один из умных мужей. Все развалилось в одночасье, потому что из единственно возможного порядка выпало самое главное звено — Гефестион. И этот порядок никому не восстановить. Или все же Александру? Сможет ли он, захочет ли?

Неожиданно свалившееся горе поначалу разбудило в людях лучшие качества — сострадание, сочувствие, и они на время поднялись над собственной эгоистичной сутью. Но постепенно чужое несчастье и необходимость наблюдать страдание стали тяготить их. Хотелось, чтобы все скорее вернулось в привычное русло, не тревожило их совести и осознания собственного непроходимого эгоизма.

Александр был один. «Друзья мои! Нет на свете друзей», — ах, как прав оказался Аристотель.

Может быть, и хорошо, что он не замечал ничего кругом. Может быть, он сознательно избегал общества других, зная неискренность их чувств, особенно в такую болезненную минуту. В любом случае, он поступал правильно, всю жизнь тщательно скрывая свою личную жизнь от других. Он называл это таинством любви. «Таинство, вслушайся в это слово, Таис. Другим там нечего делать, это дело только двоих. Самое важное должно оставаться самым сокровенным».

«О, Афина! Дай мне свою мудрость!» — молила Таис. Мозги, казалось, плавились и распадались на атомы Демокрита от бесплодных мыслей и вопросов — почему, и что теперь делать. Не было сил. «Где найти просветление? Под какую сикомору сесть?» — думала Таис, глядя на дрожащие желтые листья тополей, под которыми она в забытьи остановилась.

Снова и снова видя полные страдания, потухшие и потому такие чужие глаза Александра, его апатию, летаргию, Таис оставляла безуспешные попытки убедить его в том, что он всем нужен, что он должен терпеть жить, и не погребать себя заживо, и не казнить себя ни за что. Что это не понравилось бы и Гефестиону. Ей оставалось только плакать от бессилия и осознания, что она ничего не понимает в жизни — ни смысла ее, ни бессмысленности.

— Ты не слышишь меня, — сетовала она, — ты не видишь меня… Я думала, вместе мы сможем легче пережить эти черные времена, вместе… но ты забыл меня… Я тебе не нужна.

…Вот она и произнесла самое главное и поразилась себе. Вот, оказывается, в чем дело. В ней! Значит, она ничем не лучше других и не имеет никакого морального права их осуждать. Ее не устраивает, что Александр забыл ее, имел несчастье углубиться в свое горе, тогда как он так необходим ей. Чтобы чувствовать себя хорошо, ей необходимо чувствовать себя любимой. Гефестион переступил через себя ради того, чтобы Александр смог стать счастливым с Таис. А она не в состоянии забыть о своих потребностях даже сейчас. Где же твое благородство, милая девочка, бескорыстие, где любовь?!

Значит, это и о ней сказал поэт? (Менандр)…

— Ты ничего не понимаешь, — донесся до нее из далеких миров голос Александра, — ты единственное, что держит меня на земле.

Таис бросилась на колени перед ним, и они долго смотрели друг другу в глаза, не произнося ни слова. Так раньше бывало у Александра с Гефестионом — они могли часами молча смотреть друг на друга, и никто не мог понять, что это значило. Сейчас же Таис что-то поняла: это был особый разговор, обмен мыслями на другом уровне, которого она еще не достигла.

— Меня и Гефестион ругает, — сказал Александр пугающую фразу, — но я стараюсь, имей терпение, Таис.

Обритый в знак траура, похудевший и измученный, он выглядел сиротливо и неприкаянно, ее любимый. Все стало другим. Наивная ты и глупая душа. Все изменилось, и ничего не будет так, как было раньше. «Раньше» — нет, и не было никогда. Очнись, тебе же было сказано, что «это конец». Что же ты пытаешься обмануть себя?

Постепенно Александр стал пускать к себе гетайров. Предварительно долго советуясь, они пытались что-то предложить или выдвинуть какие-то доводы в защиту чего-то, сами не зная чего, потому что не привыкли думать ни о чем. Ведь обо всем всегда думал Александр. Состояние сломленного царя, переставшего «функционировать», тяготило всех. Ситуация вакуума, застоя, отсутствия конкретных дел угнетала их, праздность вызывала скуку.

Евмен внес предложение, чтобы гетайры пожертвовали свое оружие для погребального костра Гефестиону. Идея погребения нездоровым образом овладела помутившимся сознанием Александра. Он планировал построить в Вавилоне гигантское погребальное сооружение и устроить небывалую тризну. Совершенно помпезным и чудовищным должен стать памятник Гефестиону. Размерами он будет соперничать с пирамидами, а убранством — превзойдет все существующее. Такое проявление гигантизма совершенно противоречило вкусу, которым Александр обладал раньше. Таис объясняла его нелепые планы желанием в гигантских архитектурных формах выразить свою огромную скорбь. «Если ему так будет легче — пусть. Лучше сумасшедшие планы, чем беспробудная тоска в глазах».[51]

Птолемей предложил наказать разбойничье племя коссиев за их набеги на соседей, жалобы которых он намеренно сгустил. Птолемей надеялся, что звук бряцающего оружия и будоражащий запах крови приведут Александра в чувства, взбодрят его и отвлекут от скорби. «Охота на него всегда хорошо влияла, пусть поохотится», — цинично добавил он в кругу гетайров. Александр согласился.

Уложив детей спать, Таис и Геро тихонько разговаривали. Александр отправил Таис домой, пообещав поиграть с Багоем в шахматы и быть молодцом. Уходя, Таис выразительно посмотрела на Багоя и шепнула: «Смотри, чтобы он много не пил… разбавляй тайком». Она не зря боялась, царь пил ночи напролет в полном одиночестве.

— Он так изменился. Странно вспомнить, каким он был всегда веселым, переполненным жизнью…

— Да, бывало, зайдет в комнату — будто солнце вкатилось, — согласилась Геро.

— По-прежнему молчит, по-прежнему тень себя…

— Важно, что ты с ним.

— Я-то с ним, да он не со мной… — вздохнула Таис.

— Совсем не говорит с тобой?

— Говорит, но как будто не он и не со мной. Нет, «как будто» можно опустить. И самое ужасное — не о том, что его так мучает. Замкнулся. Нет у него доверия ко мне и нет доверительности, того ощущения, которое я раньше называла «мы так близки»… Абсолютное отчуждение. Ему неприятны мои прикосновения, мое присутствие. Я стала думать, что он никогда и не думал меня любить; я вынудила его, взяла измором, вечно бередила его совесть…

— Таис, что ты такое говоришь! — воскликнула Геро.

— Ему всегда нужен был только Гефестион, только он!

— Ты с ума сошла.

— Почему он так замкнулся? Он ненавидит меня!

— Таис, что ты! Он болен, бо-лен! У него нет сил. Вспомни себя — тебе жизнь была не мила после рождения детей, хотя на то не было никакой причины… А у него умер дорогой человек! Чувствуешь разницу? — Геро обняла Таис с тяжким вздохом. — Милая моя, если я во что-то верю, так это в его любовь к тебе. Скорее я усомнюсь, что я — это я, чем в том, что он тебя любит. Таис, ты просто выбилась из сил…

— Я не верю в богов, их нет, их нет! Иначе как бы они допустили такое? Я буду молиться любви, чтоб не сошел он с ума, — с отчаянием сказала Таис. — Иной раз очень он странный. Мне так страшно за него. И я не знаю, что делать… — Она опять заплакала.

— Ах, Афина-дева! Ему обязательно надо чем-то заняться, хоть чем. Правильно поступил Птолемей, что наплел ему про коссиев. И надо ему скорее сжечь тело Гефестиона, подвести черту. Я заметила, ритуалы помогают…

— Он тянет, он не может его отпустить.

— Да, он тянет. Бедный Александр, бедный Гефестион, какая злая судьба! Надо иметь терпение, больше ничего не остается, — только хоть как-нибудь перетерпеть…

Еще до зимнего похода на коссиев с Таис произошел неприятный случай. После тяжелого дня, когда ей опять не удалось «достучаться» до Александра, разбитая и отчаявшаяся, она пришла домой. Ее донимали бредовые мысли, что Александр ненавидит ее за то, что она жива, тогда как Гефестион умер, и со смертью друга умерла его любовь к ней. Все смешалось в ее голове; мучило как реальное горе, так и выдуманное больным воображением и расшатанными нервами. А страшнее всего тяготило проклятое одиночество, которое, кто бы мог подумать! опять нашло к ней дорогу…

Птолемей возился с детьми. Увидев ее, бессильно привалившуюся к дверному проему, он поспешил к ней, участливо спросил:

— Ну, как твои дела, милая, как ты себя чувствуешь?

— Ужасно, — призналась она с тяжелым вздохом, закрыла глаза и припала к нему устало, ища какой-то поддержки.

Ее утомленное, истощенное сознание рассеялось, затуманилось и унеслось в прошлое, в лучшие времена. Она отключилась. Уснула? Наверное, вот так — защищенно и вольготно — она чувствовала себя, когда сама была в возрасте своих детей, и ее брала на руки неизвестная загадочная мама. Так, спокойно и надежно, чувствовала она себя раньше, в прошлой жизни (которой никогда не было), когда ее обнимал Александр. Он брал ее на руки, обнимал нежно. Целовал сладко и жарко. Ласкал. Любил. Ни усталости, ни горя, ни всего этого ужаса, ни отчаяния, ни боли. Все плохое исчезало, а приходила радость, нега и покой. Так хорошо было, когда он обнимал ее, ласкал, любил…

Вдруг Таис испуганно открыла глаза — ее как будто окатили ледяной водой.

— Что ты делаешь, Птолемей? Ты с ума сошел… — Таис казалось, что она гневно кричит, а получилось тихо и удивленно.

Птолемей не реагировал, увлеченный своим сладким «сном». Это она поняла по его закрытым глазам, по тому счастливому выражению лица, которое она сейчас ненавидела. Она попыталась оттолкнуть его, высвободиться из под силы и тяжести, но не тут-то было. Да и он понял эти попытки по-своему, скорее, как поощрение, а не как борьбу. «О, боги, еще и это!» — подумала Таис почти с усмешкой.

— Птолемей, ты сошел с ума! — сердито сказала она, когда его натиск ослаб, а тело обмякло, устав от самой приятной для мужчин работы. Птолемей неохотно открыл глаза, и посмотрел на нее непонимающим взглядом: «Ты что?» Она оттолкнула его и отодвинулась в дальний угол ложа.

— Да что с тобой вдруг? Ты сама не знаешь, что ты хочешь. — Он сделал движение в ее сторону.

— Не прикасайся ко мне. Как ты посмел?

— Таис, ты повисла у меня на шее, — начал Птолемей вполне резонно, уверенный в своей невиновности.

— Ты попользовался мною против моей воли и еще обвиняешь меня? Улучил момент, когда я не в себе…

Птолемей убрал волосы со лба, задержав там руку. До него начал доходить смысл недоразумения.

— Я же тебя спросил, ты «да» сказала. Я думал, тебе этого хочется, — с досадой произнес он.

— Что ты там думал, — раздраженно огрызнулась Таис.

— Тебя, однако, трудно понять, — холодно заметил он. — Чего тебе хочется… То тебе меня хочется, то не хочется, то даже детей от меня хочется, то опять без всякой логики ничего не хочется.

— Как будто у меня нет других забот! Так еще все время надо быть начеку, чтобы кто-то не воспользовался моментом, когда у меня… нет сил, — со слезами в голосе проговорила она.

Птолемей исподлобья пристально смотрел на нее, на ее растрепанную кудрявую головку, на ее дрожащие пальцы, закушенные между зубами.

— Извини, я не сделал тебе ни больно, ни плохо, — примирительно сказал он.

— Я, я, ты думаешь только о себе.

— Да, я думаю о себе. У меня есть думы, у меня есть чувства… и желания. Я — живой человек.

Она ничего не ответила, только свернулась клубочком; слезы бежали по ее щекам.

— Иногда стоит принимать помощь от любого, кто готов ее дать. А я тебе не «кто-то» и уж, конечно, не враг. Никогда не был врагом, и не буду. А если ты так думаешь, то ты ошибаешься.

В соседней комнате возились дети — их дети.

— Па-па-па!

— Сейчас, Леосик, — крикнул Птолемей.

Таис поймала себя на мысли, что не узнала бы по голосу, кто это из детей. Да, дети знали своего папу лучше, чем маму. Таис не удивится, если они станут называть мамой Геро. Какой перевернутый мир — и все по его милости! «Этот ненормальный» — правильно его называет Гефестион. Называл. Ее опять словно ударили по голове. Гефестион, милый, милый! Как же так случилось, что ты ушел… Один человек, а как изменился мир! Перевернулся. Разбился. Почему это не кошмарный сон, а кошмарная явь?! Она опять застонала и заплакала.

— Ну, извини, детка, извини, я виноват, — услышала она голос раскаявшегося Птолемея, о существовании которого уже забыла.

— Какая ужасная несправедливость. Раньше всех уходят лучшие.

— Говорят, боги рано забирают тех, кого любят. Гефестион был его добрым гением. — Птолемей был рад, что мысли Таис пошли в другом направлении, и посчитал себя прощенным.

Таис, проводившая с Александром по нескольку часов в день, видела, как он «старается». Когда приходили офицеры с докладами или срочными делами, он становился другим. Таким же замкнутым и недоступным, но по-другому. Он брал себя в руки, собирался с мыслями. Слушал молча, не глядя собеседнику в лицо, скупо и равнодушно отдавал распоряжения, и Таис понимала, что он из одного только чувства долга старается проявлять интерес к делам и людям, которые его совершенно не интересуют. Правда, иногда он забывался, отключался посередине доклада, устремив в никуда застывший, полный безмерной тоски взгляд, и машинально перебирал браслеты на руке Таис. И Таис понимала, что у него сейчас нет ни сил, ни желания играть в этот театр, «стараться».

Любовь и смерть связаны между собой. Смертельно влюблен, любовь до гроба — не просто расхожие выражения. И Эрос неспроста сын не только прекрасной улыбколюбивой Афродиты, но и страшного, несущего кровь, страдания и гибель бога войны Ареса. Если ты отдаешься этому чувству без условий и оговорок, — до конца, — ты должен осознавать, где лежит этот конец. Жизнь не знает ничего, равного любви, значит, достойная плата за нее — это плата самой жизнью.

Таис страшно переживала потерю их близости. Ей казалось, что она могла бы гораздо больше помочь Александру, если бы он не отгораживался от нее каменной стеной. Он забыл, как важно выговориться с близким человеком, как облегчает это душу? Ведь никто не понимает его лучше нее.

— Ты не один, мой милый, ты — не одинок! Я с тобой! Не отталкивай меня, дай мне разделить твою ношу. Говори со мной!

Молчание в ответ.

Она читала ему оставленные документы, иногда книги, обговаривала с адъютантами распорядок дня, кормила ужином, выводила на воздух — поздно вечером, чтобы он просто посидел под соседней акацией и убедился, что в мире по-прежнему дует ветер и звезды находятся на своих привычных местах. Сидела тихо в углу за вышиванием (!), пока он лежал, а он в основном лежал, ожидала каких-то пожеланий или поручений. Обычно таковых не было. Иногда она казалась себе мухой, случайно залетевшей в окно и прижившейся в этом помещении. А порой в ней разгоралась надежда, что она сможет что-то изменить. Тогда она подходила к нему и начинала говорить. Нет, не разговаривать — диалога не получалось, — говорить то, что она думала. Выходил монолог с утешениями, убеждениями, мольбами, слезами — как бог на душу положит. Бесполезно.

— Я замучила тебя, мне уйти? — спрашивала она, чувствуя себя жужжащей, раздражающей мухой. Александр неизменно отрицательно качал головой.

Как-то он заснул; Таис рассматривала его скорбное, напряженное даже во сне лицо и вспоминала далекий Эфес, его первый, подсмотренный ею сон. Это было 10 с половиной лет назад, летом 334. И так же, как тогда, она не могла прикоснуться к нему. Она вернулась туда, откуда пришла! Все исчезло, все пошло прахом. Вся их любовь, их близость. Их единство, их счастье. В этом сломленном человеке — осколки ее разбитой жизни. Она хотела свою жизнь обратно!!! Хотела снова услышать его нетерпеливое: «Тая, быстро!», его ласковое: «Ну, как ты?», его обычное: «Где наши холодные ножки…» Таис осторожно вложила свою дрожащую руку в его ладонь, и он во сне сжал ее пальцы так, как делал это всегда.

Зимой царь уехал в горы Луристана, где жили дикие коссии, с которыми он расправился быстро и безжалостно. Настроение в армии улучшилось, когда люди увидели, что их царь «занялся делом». Начало — это полдела! Раньше, в прекрасном ушедшем «раньше», он занимался сотней дел одновременно и все успевал. А ведь их накопилось невпроворот. Главным была подготовка к Аравийскому походу. Побочными — расселение финикийцев по побережьям залива, экспедиция на Гирканское море с целью расследования, является оно внутренним морем или же заливом Мирового океана, как принято было считать. Потом строительство нового города на острове Икаре, сооружение каналов, дорог, восстановление храма Мардука в Вавилоне, эллинские дела, особенно шаткие отношения с Афинами — все это требовало решений, постоянных усилий и контроля.

После «случая» с Птолемеем Таис посчитала себя вправе вести себя с ним без особых любезностей. Но все же перед их отъездом в Луристан она подошла к Птолемею и недовольным тоном сказала: «Пиши мне каждый день». Понятно, что не о красотах окружающих гор. Птолемей организовал этапную почту, так что письма она получала через три-четыре дня и была хорошо осведомлена о делах и настроениях Александра.

От Александра, конечно, никаких писем не было. Вот так все невечно, зыбко и ненадежно в жизни. Ни в чем нельзя быть уверенным, а меньше всего — в вечной любви.

Злые языки утверждали: царь наказан за то, что завоевал мир. Он потерял душу. Какая ерунда! Он потерял себя, потому что потерял друга, который был его душой. И друга потерял не взамен за приобретение мира, а потому, что друг заболел и умер.

Таис тосковала по Александру. Ужасно. И по тому, каким знала его всегда. И по тому, каким он стал сейчас — несчастному, убитому горем человеку с разбитым сердцем, в котором, может быть, больше не было места для нее. Даже если она не нужна ему больше… Какое это имеет значение! Главное, чтобы ему стало легче, чтобы он смог жить дальше, как-нибудь примирившись с потерей. Она будила в себе надежду и гнала подспудно жившую в ней отвратительную глупую страшную мысль, что «это конец», что половина его умерла вместе в Гефестионом, а вторая половина ужасно мучается. Нет, нет, нет! — Все еще будет…

«Когда же придешь ты ко мне, возлюбленный мой?»

Тот день все-таки настал, — долгожданный светлый день возвращения, встречи, — разбудивший надежду на то, что, может быть, настанет день воскресения и воссоединения.

Еще стояла зима. В горах лежал снег, а в нем — в своих берлогах — спали зимним сном медведи. Они, о которых так хорошо знала Таис из писем Птолемея, были, пожалуй, ни при чем. Скорее, это был снег, который сыграл свою решающую роль, напомнив что-то важное из ушедшей жизни, выявив преемственность, тонкой ниточкой связав дни прошедшие с настоящими. Да, скорее всего, это был снег. Спасибо тебе, снег!

Александр смотрел на нее. Именно на нее, а не на одушевленный предмет обстановки по имени Таис. И не тем немигающим, остановившимся взглядом, каким, говорят, смотрят боги. Он не смотрел на нее так, как раньше — «только на нее», нет, до того взгляда было еще очень далеко. Но он смотрел на нее: «Детка!»

Она метнулась к нему, подняла к нему руки, но побоялась прикоснуться и все испортить.

— Да, Александр.

— Как ты? — спросил он тихо.

Она судорожно вздохнула, и из глаз брызнули слезы. Он вспомнил о ней. «Я не могу ни о чем другом думать» отпустило его на время. Это хорошо, это давало повод надеяться…

— Я очень соскучилась по тебе, — на выдохе-стоне прошептала она.

Он потер виски, лоб, там где собирались морщины напряжения, забот, дум. Тогда Таис легко, боясь отпугнуть, провела рукой по его лицу. Он закрыл глаза, и она, одобренная, гладила его смелей, надеясь, что это приносит ему облегчение. А потом, поддавшись порыву, легонько поцеловала его в губы, но он сделал недовольное движение, отстранился. Однако Таис продолжала ласкать его лицо, изредка осторожно касаясь губами его глаз, лба, приучая его к этим забытым ощущениям, которые воспринимались им сейчас как святотатство. Потом она почувствовала на спине его руку, и этот неуверенный жест наполнил ее надеждой, что она победит в битве за него, что еще «все может быть».

Стало быть, не зря ей был послан сон, хороший сон, «сердечных тревог укротитель», принесший долгожданное отдохновение для тела и души. А снилось ей море, лето, песчаный берег, по которому бродили розовые фламинго. Это был и тот берег залива, где они отдыхали летом, и как будто не он, как это часто бывает во сне. Так вот, был сон. И было чувство, что хорошо, очень хорошо. И что тебя любят. Такой вот сон, — о забытом и страстно желаемом. Хорошо, что он был.

Таис решилась поговорить с Александром. Она вгляделась в его лицо — здесь ли он еще, слышит ли ее?

Ах, как хорошо смотреть в любимые глаза!..

— Каждый вечер я делаю возлияния подземным богам, зажигаю огонь, курения, молюсь о тебе, пытаюсь говорить с Гефестионом, почувствовать, как он? И я думаю, он не рад твоим страданиям. Ему было бы лучше, если бы ты успокоился. Разве не этого хочет человек, который любит? Благородный человек, каким… был… Гефестион?

Александр молчал.

— Ты чувствуешь себя виноватым, что мало любил его? Что любил еще и меня? Но ведь Гефестион сам принял и полюбил меня. Что ты думаешь, скажи мне. Говори со мной о том, что ты чувствуешь, — Таис обнимала и теребила его.

— Что я чувствую… — Александр тяжело вздохнул и посмотрел мимо нее. — Я чувствую боль, тоску, ярость, отчаяние, страстное… непреодолимое… желание… пойти за ним!.. Какой смысл об этом говорить!

Горечь подступила к горлу Таис и душила ее, она едва сдерживала рыдания.

— Ты права, детка, вы оба правы. Но ты мне не поможешь. Он больше не придет… сюда. Я не могу без него жить…

— Не говори так! Я умоляю тебя! Борись, Александр, ради всего святого, ради Гефестиона, я умоляю тебя, любимый.

«Вот так помощница в несчастье — говори мне о том, что ты чувствуешь!» — подумала Таис о себе. Она отстранилась, с тяжким вздохом отвернула голову. И тут случилось чудо: он взял ее руки и снова положил себе на плечи, прислонил ее голову к своей груди. Она перестала дышать. Это была еще не жизнь, но и не сон про розовых фламинго. Это была надежда, начало.

— Я стараюсь…

Незадолго до своей смерти Гефестион сказал об унылых и в общем-то уродливых пыльных пустынях, что они впечатляют. Именно своей грандиозной уродливостью. Таким же грандиозным сооружением в форме пятиэтажного зиккурата с колоннами, великолепными статуями, золотыми украшениями, был погребальный костер Гефестиону в Вавилоне. Но как он впечатлял! И ужасал! Впечатляло то, что вся грандиозная работа, все драгоценные материалы должны были сгореть в одночасье вместе с несравненно более драгоценной — бесценной жертвой — телом Гефестиона, оставив после себя пустоту и неутолимую скорбь.

Александр сжег все его вещи, все, связанное с ним. Таис не смогла бы сделать этого никогда. Как у него хватило сил? Во время погребального ритуала Александр казался окаменевшим. Он принял решение — жить и до конца бороться с судьбой. Таис поняла это позже, когда все стало на свои, отведенные «суровой Участью» места: «В моей жизни все решено» соединилось с «это конец» и круг замкнулся окончательно.

В Вавилон съехались все, имевшие имя и положение и, конечно, царицы со своими дворами. Роксана держала себя особенно высокомерно и, если бы Александр обращал внимание на «мирские» дела, он мог бы заинтересоваться — почему? Причина стала очевидной для всех некоторое время спустя, когда поздно было… прерывать беременность.

Александр не хотел детей. Геракл, сын Барсины, был не от него. Мальчик родился спустя год после того, как Александр расстался с ней, женившись на Роксане. Ребенок, который сейчас шевелился под сердцем Роксаны, был зачат незадолго до болезни Гефестиона в Экбатане во время обязательного визита к женам, причем в один день (чтобы не запутаться, шутил Александр). За этим ритуалом строго и ревниво следили жены, а также Гефестион, который не упускал случая поиздеваться над Александром.

— Ну, как? С удовольствием сделал свое дело? — проникновенным тоном осведомлялся он.

— С удовольствием. Я все дела делаю хорошо и с удовольствием.

— А что ты бледненький такой? — участливо спрашивал Гефестион. — Из сил выбился?

— Отвяжись, — смеялся в ответ Александр.

— А что ж все в один день? Готовишься повторить тринадцатый подвиг Геракла-предка?

Тот осчастливил в одну ночь 50 женщин.

— А что, думаешь, не потяну? Кишка тонка?

— Какая такая кишка? Про кишку я не знаю. Это так по-персидски? Это они тебя так научили? — покатывался от хохота Гефестион.

— Да, они научат! Кто бы их самих научил.

— Вот так связываться с девицами! Ах, жаль мне тебя до слез.

Как бы неопытны ни были жены Александра, но им хватило ума понять, что Александр не собирается обзаводиться потомством. Роксана не без посторонней подсказки и давления пошла на женскую хитрость (что, в общем, дело нехитрое). Так ей удалось то, что не удавалось честным путем в течение четырех лет брака.

Сейчас, ранней весной 323 года, в Вавилоне Александр был во власти совсем других переживаний, и от жен, занятых своей мышиной возней, он меньше всего ожидал участия и поддержки. И все же он получил ее от другой персиянки, совершенно верно, Сисигамбис.

Она упала перед ним ниц, и Александр поспешил поднять ее, протянув к ней руки, которые та горячо поцеловала.

— Рад видеть тебя, мать. Ты была на сожжении, тем самым взяла на душу страшный грех. Почему? (У зороастрийцев неискупными грехами, обрекающими душу человека на вечную погибель, были сожжение трупа умершего, употребление падали в пищу и противоестественные половые пороки.)

— Чтобы выразить тебе, великий царь, свое соболезнование.

— Ты не побоялась погубить свою душу?

— Нет. Я усомнилась в существовании единственной правды. Раньше я считала нас, персов, нашу веру и образ жизни наилучшими и единственно правильными. Я бы никогда не потерпела, чтобы при мне ругали или попирали что-то персидское. А потом я поняла, что мир куда многообразнее, ярче и противоречивее, чем я думала. Ты убедил меня в этом. — Она смело подняла на него умные, полные глубинного огня глаза.

— Почему ты любишь меня?

— Я могла бы сказать, за то, что ты не уничтожил нас, как сделали бы все другие на твоем месте. Ты не только не уничтожил семью своего врага, но ты сделал ее своей семьей. А самое удивительное, что ты сделал это не из одного лишь расчета, но по душевному убеждению. И это отличает тебя от всех остальных. Так могла бы я сказать, и это было бы правдой.

— Почему же еще? — спросил Александр.

— Потому, что ты лучше всех, — ответила Сисигамбис.

— А я думал, ты откроешь мне секрет, которого я еще не знаю, — тень улыбки прошла по его губам.

— Но о другом я хотела вести речь. Извини, если буду слишком откровенна и нарушу границу твоего сокровенного мира. — Перевод Багоя был несколько коряв, но Александр понял ее, потому что он ее понимал.

— За откровенность не надо извиняться, — подбодрил он ее.

— У тебя такая потеря, такое горе, что никто, и я в том числе, не может даже представить всю глубину твоего страдания. И я хотела пожелать тебе, чтоб ты смог преодолеть это страшное горе. Я молю Ахура-Мазду, чтоб ты смог жить так счастливо, как только возможно. Чтоб не уходили драгоценные дни твоей жизни на печаль, тоску, но были наполнены радостью, наслаждением и любовью.

Александр задумчиво откинулся на спинку кресла и углубился в себя.

— Ты должен этого захотеть, и тогда это так и будет, — сказала свое последнее слово Сисигамбис.

Александр поднял глаза, посмотрел ей в самую душу и сказал:

— Ты знаешь, что мне осталось жить недолго…

Багой, запинаясь от испуга, перевел.

— Ты будешь жить вечно, — ответила персиянка.

(Сисигамбис уморила себя голодом после смерти Александра.)

Глава 20

«Люби меня…».

Весна 323 г. до н. э.

Весна незаметно покрыла мир нежным кружевом свежей зелени. Когда отмечали давно прошедший день рождения детей — траур сдвинул все сроки — в саду Таис уже пышно цвели белоснежные абрикосы и розовый миндаль, вокруг них вились и жужжали пчелки. Под деревьями была разостлана кошма, на которой расположились гости. Птолемей казался самым гордым и счастливым папой на свете. Слегка выпив, он превозносил достоинства своих мальчишек, переступая все границы. Хотя детки были действительно замечательные — умненькие и славные.

Неарх, задумчиво жуя пастилу, в очередной раз отметил, как мальчишки любят Таис. Они наперегонки стремились к ней на руки, стоило ей появиться в поле зрения. Успокаивались у нее, хотя баловались и капризничали с другими няньками, в том числе и с Геро, несмотря на то, что она проводила с ними больше времени, чем Таис. Видимо, это голос крови. Мама есть мама. Или голос пола? Мама — первая любимая женщина в жизни?

Таис была необыкновенно хороша в голубом платье с узорной прошвой и серебряной вышивкой по горловине — плодом ее бдений у Александра. Такой же голубой шарф в пышных кудрях оттенял ее изумительные глаза, обрамленные шелком ресниц, которые она вскидывала каким-то особенным, одной ей подвластным трогательным движения. Вообще, все ее жесты были нежными и легкими, как волнение первой листвы от дуновения ветерка. На нее все время хотелось смотреть и любоваться, что и делал Неарх.

Александр возился с Лагом — учил его ходить. Он очень удивился, что дети еще не ходят, и наивно осведомился, почему их никто не научит. «Попробуй», — снисходительно улыбнулась Геро. Он пробовал, долго колдовал над ним, пока все остальные не оставили его попытки без внимания. Все, кроме Таис, привыкшей всегда краем глаза наблюдать за своим «старшим сыном», который доставлял ей столько беспокойства и переживаний и… потому был таким любимым. Соцветья цветущих кустов за его спиной прогибались под тяжестью шмелей. В небе с суетливым свистом носилась стайка ласточек.

— Тая, глянь! — вместе с ней все обернулись на голос Александра.

Ребенок шел вслед за его протянутыми руками, дико смеясь, да так бодро и уверенно, как трехлетний! Таис подняла брови, удивленно открыла рот и радостно засмеялась:

— Не то, что идет, а бежит. Мой сладкий! Как будто не в первый раз.

— Иди-иди-иди, маленький, — довольно приговаривал Александр.

— Ах, какой молодец! Александр, в тебе скрыт талант педагога.

Александр обернулся к ней и рассмеялся. Сердце Таис взорвалось. Еще больше, чем первые шаги сына, ее обрадовало то, что Александр в первый раз после смерти Гефестиона рассмеялся.

— Ну-ка, позови его, — сказал он.

— Иди ко мне, Лагусик! — Таис наклонилась и протянула к ребенку руки.

Тот побежал, как моряк по палубе корабля в качку. Александр взглянул на прямую спину Таис, на упавшие через плечи волосы, обнажившуюся в вырезе платья грудь и отвел взгляд…

…Леосик, сидевший на руках у Александра, улучив момент, когда бдительность взрослых ослабла, опрокинул пелику с медом Александру на колени.

— Малыш, ты что же! Пчелки прилетят и покусают Александра. Александру будет больно.

— Бо-бо! — понял ребенок свою оплошность.

— Бо-бо, — подтвердила Таис, — нельзя мед трогать. — Она говорила спокойно, но с особым выражением в голосе и лице, чтобы дети лучше понимали кроющиеся за непонятными словами чувства.

— Пойдем, я тебя помою как следует, — тем же тоном и голосом, что и с детьми, Таис говорила с Александром.

Они пошли в летний домик-сарайчик, стоявший в десяти шагах от их импровизированного пиршественного стола. Александр прикрыл дверь и в тот же миг неожиданно обнял ее сзади:

— Люби меня…

— Ах! — Таис задохнулась.

— Люби меня! — Александр с такой страстью смотрел ей в глаза, что у нее закружилась голова.

Ветер колыхал легкие занавески. Через открытые настежь окна доносились разговоры и смех. Но нарастающий звук ее стучащего сердца, шум крови, бегущей все быстрее, заглушил все звуки весеннего солнечного мира, а сила любви унесла ее в далекий космос, где их тянуло друг к другу с мощью и неотвратимостью двух космических тел, летящих навстречу друг другу и своему неминуемому столкновению. Их соединение было подобно взрыву планет, уничтоживших друг друга в огне любви и родивших новую единую материю. В его объятиях Таис возвращалась к новой жизни, и в сердце ее все еще стучало — «люби меня, люби меня, люби… его!»

Таис услышала звук затворившейся двери и открыла глаза.

— Кто это был? — прошептала она.

— Гефестион, — ответил Александр.

Таис решила увезти Александра хотя бы на время от суеты и лицемерия мира куда-нибудь в «парадис», в тишину леса или уединенность озера, где бы он смог подлечить свою тоскующую душу. Так они очутились на берегу озера, в охотничьем домике, не очень приспособленном для удобной жизни, зато оказавшемся пригодным для врачевания душевных ран. Но прежде раны пришлось сильно разбередить. Это были сложные, болезненные дни. Случалось пережить всякое — вспышки яростного гнева: «Как ты посмел бросить меня, негодяй», горькие стенания и слезы: «Как мне тебя не хватает», повторение непробиваемого молчания, ухода в себя: «Оставь меня, Таис». Таис понимала, что это «вскрытие нарыва» не приведет к окончанию страстей по Гефестиону, — это было невозможно в принципе, но надеялась, что оно приблизит следующую ступень в переживании траура.

Странно, они чуть ли не в первый раз говорили о Гефестионе! Александр не имел привычки обсуждать с Таис свои отношения с Гефестионом, и наоборот. Лишь изредка с его губ срывалось какое-то замечание личного характера, и он не развивал его, заметив, что оно сорвалось. Сейчас же продолжительные разговоры о Гефестионе, любимом и незаменимом, о том, каким он был — лучшим на земле, умным, душевным, но и смешным, со своими странностями, вспоминая которые, они начинали смеяться, — действительно продвинули их дальше. Ах, как хорошо, что они смеялись. Думы о друге не только раздирали на части душу Александра, не только вызывали слезы, что само по себе куда лучше, чем замыкаться в скорлупе своего горя, но приводили к улыбке, расслабляли сердце, проливались бальзамом на душу.

— «Ненормальный» или «бешеный» — это он меня при тебе называл.

— А без меня? — спросила Таис.

— По имени. Или, если издевался: «наглая рожа» или «гиацинт, юноша кудрявый». Про тебя говорил: «Лизни за меня Таис в носик».

— Почему лизни?

— Говорит, носик у нее такой, располагает. Говорил… Называл меня, конечно, не только по имени… — Александр отвернулся и задумался.

— Не надо говорить, если не хочешь, это не мое дело…

Об этом не стоило упоминать. Таис сама знала, как хорошо иногда поделиться сокровенным с надежным человеком, и как важно не обнажаться, оставить что-то очень личное для себя — в сокровищницах памяти. Тонкая грань разделяет эти два желания.

— А не было бы хуже, если бы ты ушел раньше него, и Гефестиону пришлось оплакивать потерю? — Таис вернула Александра из прекрасного прошлого в осиротевшее настоящее.

Александр устремил на нее внимательный взгляд. Странно, что в ситуации «хуже некуда», она нашла что-то позитивное. Александр ухватился за эту мысль; действительно, из двух зол настоящее зло получалось наименьшим.

— Я готов умирать сотни раз, готов страдать бесконечно и невыносимо, если бы этим можно было вернуть его. Я готов на все. — Он опять погрузился в себя.

«Я не успел узнать тебя до конца, насладиться тобой, надышаться тобой, любимый. Мне так еще много надо сказать тебе, спросить. Я хочу быть с тобой! Жизнь моя, счастье мое, я ничего не успел…»

— У него была память никудышняя, — промолвил Александр. — Он вечно жаловался, что ночью его посещают гениальные мысли, но утром он не может их вспомнить. Я предложил записать их, что мы и сделали. А наутро он не смог разобрать ни слова в своих каракулях. — Александр усмехнулся.

— Ты знаешь, очень хорошо, что тебе не в чем себя упрекнуть: он всегда был с тобой, всегда любим и счастлив. Я уверена, что он наслаждался жизнью сполна, жил в свое удовольствие — прожил интересную, богатую жизнь.

— Только короткую.

— Зато насыщенную. Помнишь, ведь он сам об этом говорил.

— Да. Я не перестаю удивляться, какие мы были дураки, когда в юности бредили судьбами Ахилла и Патрокла, и нас не смущала их ранняя смерть. Мы считали, что в тридцать лет ты чуть ли не старик, а жизнь старика скучна и недостойна. Сейчас, когда мне тридцать два, я понимаю, что жизнь только началась, ты только-только стал что-то в ней понимать, а в душе ты — тот же! Ничего, ничего не изменилось… Спасибо, детка, что ты все время была со мной, — тихо прибавил он.

— Спасибо, что ты мне позволил.

— Спасибо за любовь. — Он протянул к ней руку.

Она прижалась к нему, родному и единственному, неловко обняла, поцеловала щеку с неровными краями румянца, горячий висок. Его потухшие глаза были полны безбрежной печали. Что глубже — вода в лесном озере, у которого они сидели, или печаль в его глазах.

Глаза потухли навсегда, поразительно изменив его лицо, из которого как будто ушла жизнь. Не вернулся больше их огонь, магический блеск, вошедший в поговорку. Когда-то он одним взглядом смирил бунтующую в Описе армию, поверг Дария, покорил Пора в Индии, сделав из врага преданного друга. Не вернулась и его веселость, удаль, взрывы фантазии, азарт, с которым он принимался за все дела, гениальная работоспособность и продуктивность. В его действиях проглядывала печать акционизма и насилия над собой, за ними не стояло страстное желание, потос прежних дней; исчезла легкость, позволявшая ему переделывать массу дел одновременно, стало подводить чувство меры.

Таис поняла, что имел в виду Александр, когда говорил о Гефестионе: «Он мне здорово помогал». В делах, в работе — безусловно. Но он его и вдохновлял — в какой-то мере Александр хотел произвести на друга впечатление, поразить, завоевать его, одарить своими успехами. Гефестион помогал своим деликатным вмешательством в те моменты, когда фантазия и желания уносили Александра слишком далеко или страсти чересчур завладевали им. Он был его вторым «я», как часто повторял Александр, — его зеркалом, его отражением. («А нужен еще и взгляд со стороны, и лучше всего — женский! Мужчине, чтобы чувствовать себя мужчиной, нужна женщина. Ты всегда была нужна ему, а сейчас — особенно!» — настаивала Геро, успокаивая Таис, когда та усомнилась в любви Александра. Спасибо, Геро, моя верная подруга.)

Уход Гефестиона показал царю всю глубину его одиночества. Никто из друзей не был наделен в достаточной мере теми качествами, которые Александр так ценил в Гефестионе, — человечностью, благородством, искренностью, бескорыстием, — всем тем «иррациональным», которое превращает обыкновенного человека в необыкновенного. Качествами, которые заурядные люди считают глупостью или безумием, но которые поднимают людей выдающихся, замечательных над серой массой «умеющих жить».

— …Я неправильно выбрал свою жизненную дорогу. Когда ты ее выбираешь, ты молод, глуп и слаб, потому идешь в ту сторону, куда тебя толкнула судьба твоего рождения и воспитания. Ведь ты оказалась права, когда ругала поэтов, философов и учителей, вкладывающих в наивные и восторженные головы неопытных юнцов свои идеи, на осуществление которых у них самих нет сил и духа. Ты догадалась об этом, как и о многом другом. А мне, чтобы понять это, понадобилось прожить жизнь, наделать ошибок и настрадаться. Не в этом смысл жизни… Не в славе, подвигах, власти. Да, они приносят удовольствие и моменты восторга. Но какой ценой и какой кровью! Я не знал, что, вопреки традиции веков, можно жить по-другому. Нет, неправда, я знал, что есть другие воззрения на жизнь, и уважал их. Но я не предполагал, что этот путь возможен для меня — я думал, у меня другая судьба и назначение.

— Но ведь это так и есть! — как можно более убедительным тоном возразила Таис.

— Ты ведь всегда хотела, чтобы я был обыкновенным мужчиной…

— Но ты — необыкновенный, и я приняла это! — страстно перебила его Таис.

— Мне надо было стать обыкновенным. Мне же судьба-насмешница сразу дала все, что нужно для счастья, — Гефестиона, тебя. У меня же это было изначально! Земля и небо, что я наделал?! Почему я прозевал, не понял своего счастья? Замучил, погубил Гефестиона, затаскал тебя по белу свету! И это вместо того, чтобы жить спокойно с близкими людьми, которые меня любили.

— Александр! Близкие люди не были бы счастливы от сознания, что ты ломаешь себя ради них, И ты бы возненавидел нас, близких, за эту жертву.

Александр помолчал, удивленный ее сопротивлением.

— Но разве это не то, чего ты хотела всегда? Вспомни, как хорошо тебе было со мной прошлым летом на море.

— Но тебе ведь не было… Мне не может быть хорошо, если тебе плохо. Ты был абсолютно прав, когда сказал когда-то, в шутку, что выполнил мое самое большое желание — любить меня. Я знаю, что ты меня любишь. И я люблю тебя таким, и только таким, какой ты есть, и с той судьбой, которая тебе дана.

Только поддерживать, только облегчать жизнь, разделять горе, умножать радость — в этом Таис видела смысл жизни любящей женщины. Самое последнее, в чем сейчас нуждался Александр, — ставить под сомнение правильность своей жизни. Не мы определяем порядок вещей.

— Если тебе кажется, — продолжила Таис нежным, убежденным голосом, — что ты сбился с пути, остановись, отдохни, пережди, и решение придет со временем. Ты ведь такой умный, ты всегда найдешь правильное решение. Я верю в тебя, я горжусь тобой и я люблю тебя. Я люблю тебя.

Александр замолчал, успокоившись на минуту, склонил голову ей на грудь; Таис гладила и целовала его волосы. Это было хорошо, это было как раз то, что ему требовалось. «Если правы Калан и Пифагор, и люди живут много жизней, в моей следующей я выберу другую дорогу», — подумал он и закрыл глаза.

Прошло уже (всего) шесть месяцев со смерти Гефестиона. Внешне казалось, и всем хотелось так думать, что Александр взял себя в руки, успокоился. Но стоило копнуть поглубже… Какие пропасти там раскрывались, какие бездны! Ничего не прошло и не успокоилось — он загнал свою тоску и боль в дальний угол души и держал там всеми силами, какие у него были. Все другое делалось через силу, все держалось на одном чувстве долга. Он скрывал от Таис свое истинное состояние, щадил ее из любви. Это было все, что он мог сделать для нее — щадить. А ей казалось, что Александру удалось найти шаткое внутреннее равновесие, что самое страшное позади, и будет только лучше… Как хотелось, чтобы все возвратилось на круги своя. Да-да, надежда, лежащая на самом дне ящика Пандоры…

Вернувшись в Вавилон, Александр окунулся в море дел. Его ожидало посольство из Афин. Как и предполагал Александр, его решение о возвращении изгнанников, сообщенное прошлым летом на Олимпийских играх, было принято «на ура» всеми, кроме афинян. Сейчас они искали к нему подходы, явившись с венком[52] и с пожеланиями всяческих благ. Царь принял их милостиво, но остался при своем мнении, а чтобы смягчить отказ, отдал Афинам все статуи и культовые предметы, вывезенные Ксерксом из Эллады.

К этому времени в Вавилон подошел флот Неарха, поднявшийся из Персидского залива вверх по Евфрату. Другой флот от финикийцев прибыл из Тапсака. Третий строился на месте из кипарисового дерева, единственного корабельного дерева, который можно было найти в Вавилонии. Сооружалась гавань, способная вместить тысячу кораблей. Весь город, уже всегда бывший многонациональным по своему населению и духу, наполнился корабельщиками, водолазами, ныряльщиками за багрянками, шедшими к Александру из Финикии и всего побережья.

Александр обрадовался Неарху и остался доволен его работой. Царь устроил пир в его честь, на котором они обсудили вопросы, касающиеся предстоящей морской экспедиции. Александр всегда сочетал на пирах приятное с нужным. Царь оставил Неарха на посту наварха (адмирала), что очень обрадовало критянина. Пердикка вышел в первые люди, приняв командование первой «Гефестионовой» илой, а Евмену была отдана вторая. Наконец он разделался с канцелярией и перешел в генералы армии. Птолемей стал третьим человеком в армии. Так что, кому-то смерть Гефестиона принесла горе, а кому-то повышение по службе.

Геро лежала без сна, в голову лезли какие-то ненужные думы. Глупости, одним словом. Ей припомнился сегодняшний разговор с Таис, когда они наряжались для ужина.

— А что ты не наденешь красное платье, которое я тебе подарила, — предложила Геро, видя, что Таис смотрит в гардероб с тупостью быка и даже как будто пускает пар из ноздрей. Это состояние называлось «Мне совершенно нечего надеть».

— Александр его порвал, — пробормотала Таис.

— Что-что?

— Он очень сожалел, оно ему всегда нравилось.

— Зачем же он его порвал? — не поняла Геро.

— Ну, не специально… в порыве страсти. — Таис смущенно развела руками, а спартанка прикусила язык.

Геро напрягла память, но не припомнила, чтобы Неарх за всю их совместную, вполне счастливую, но ставшую уж слишком спокойной жизнь, срывал с нее одежды или делал что-то в этом роде. Геро вздохнула. Таис не рассказывала много об их отношениях с Александром, но, практически живя в ее доме, Геро до многого доходила сама. Например, если Таис не виделась с Александром даже три дня, за которые афинянка совершенно изводилась, то можно было не сомневаться, что четвертый они проведут, скажем так, вдали от посторонних глаз.

Геро повернула голову к спящему Неарху. Они не виделись не три дня, а больше месяца, и вот он уже спит. Нечего сказать, роковые страсти! Они так привыкли друг к другу, так срослись и так уверены друг в друге, что даже его женитьба на молодой персиянке не вызвала в Геро ни особого беспокойства, ни ревности. Хотя, хотя… На Неарха она подействовала бодряще. Ладно, не будем разбираться, почему. Геро наклонилась над ним и в слабом свете масляной лампы, которую она держала над ним, как Психея над Амуром, рассматривала его лицо. Черные волосы на висках поседели, смуглая кожа огрубела, покрылась морщинами. Бородой зарос, как Посейдон.

Неарх проснулся, по старой солдатской привычке, моментально. И на загадочный блеск в карих глазах Геро среагировал моментально:

— Что, моя красавица?

— Ты меня любишь?

«Та-а-ак», — подумал Неарх. Он как будто не забыл привезти подарки, и в его вещах она как будто не нашла чужого дамского зонтика. Он решил ответить предложением, исключающим двоякое истолкование, предельно ясно: «Да». Но не тут-то было.

— Да и все? Очень убедительно! — фыркнула Геро.

«Та-а-ак», — подумал Неарх и сделал еще одну попытку:

— Я люблю тебя, моя красавица, всем сердцем, тебя одну и больше никого, потому что ты самая необыкновенная и замечательная женщина на свете.

— Критянин-то все солжет, — иронично повторила Геро известную поговорку.

На этот раз Неарх решил держать паузу.

— А почему ты не любишь меня, например… в лесу?

Услышав слово «лес», Неарх живо представил себе кедровый или сосновый бор, где он последние недели наблюдал за порубкой подходящих для мачт стволов.

— Ласточка моя, — он погладил ее белоснежный круглый зад, — я не хочу, чтобы хвоя и шишки искололи твое драгоценное тело, — он поцеловал и легонько покусал его. — Или чтобы какие-нибудь гнусные улитки оставили свой след на твоей сахарной коже, — он провел языком по ее бокам, по талии, по подмышкам. — А если тебя потянуло на природные стихии, то у меня есть лучшее предложение: как насчет любви в воде — на плаву, да так, чтобы не утонуть.

Они уже оба давились от смеха.

— Не на берегу и не держась за плавсредства — это каждый дурак может! А еще лучше в шторм, чтобы волны нас бросали друг к другу. — И он продемонстрировал, как.

Геро хохотала, закрыв глаза, и Неарха потянуло поцеловать ее блестевшие в слабом свете зубы. Его живот, грудь коснулись ее тела, железное мускулистое мужское тело соединилось с мягким податливым женским, и Неарх почувствовал себя в небе, лежащим на облаке.

— Не лучше ли в теплой удобной кровати? — прошептал он с поцелуем ей на ухо.

А когда они все-таки в порыве страсти свалились с кровати, Геро почувствовала себя совсем хорошо.

Пока строили триеры и рыли гавань в Вавилоне, Александр решил спуститься вниз по Евфрату. Пополняемый водами с гор Армении, он весной затоплял Ассирию, поэтому воду по каналу отводили в болота и озера. После захода Плеяд Евфрат мелел, и воду с помощью плотин возвращали в свои берега. На этих ежегодных ирригационных работах было занято много тысяч рабочих. Исследовав местность, Александр нашел подходящие твердые почвы и приказал туда перенести канал. После строительства этого канала отпала необходимость в сложных ирригационных работах, и высвободилась значительная рабочая сила. Озера у границы Аравии так понравились Александру, что он приказал построить там город, населить его эллинами-наемниками, ветеранами и местными жителями. Эта Александрия была последней из многочисленных Александрий, оставленных великим царем по всей ойкумене. (Строя свои 70 Александрий, он замаливал грехи за разрушенные им города.)

…Много позже стали говорить, что мужчина должен родить одного сына, построить один дом и посадить одно дерево, чтобы считать свою жизнь удавшейся. Александр построил 70 городов, часто в таких местах, где ни городов, ни даже оседлости еще не знали. Благоустроенных, окруженных садами и рощами, расположенных на реках и торговых путях, ставших центрами цивилизации и культуры там, где раньше не было ни земледелия, ни денежной торговли, ни образования. В театрах этих городов шли греческие трагедии, а в гимнасиях росло и развивалось новое поколение людей разных национальностей, но одной культуры, названной позже эллинистической. Это были настоящие дети Александра, ибо реальному сыну было суждено в 12-летнем возрасте погибнуть в борьбе бывших соратников-диадохов, сорок лет дравшихся друг с другом за власть и куски империи легендарного Александра. Диадохи, неутомимо поднимая на щит имя Александра и идею сохранения его наследия, не пощадили его единственного реального наследника, провозгласив наследниками самих себя…[53]

Александр не захотел сразу по окончании работ возвращаться в душный Вавилон и решил задержался в этом озерном краю, на заливных лугах которого привольно, как цапля, чувствовала себя Таис. Здесь было действительно прекрасно — масса рыбы, масса птицы — почти как на Ниле, в «стране людей в льняных одеждах», куда они скоро поплывут. Поплывут спокойно, не торопясь — исследуя, осваивая и обживая новые края — и через годик-полтора доберутся до Александрии на Ниле, о которой уже сейчас идет слава, и до древнего Мемфиса с его храмами, исписанными смешными египетскими буквами. Александр умел писать по-египетски только свое имя и титул: «Александр-мери-амун-сетеп-ен-рс» — возлюбленный бога Амона, избранный богом Ра. Он вспомнил, как Гефестион разыгрывал Таис:

— Спорим, что я знаю два иероглифа? — Гефестион смело указывал на первую букву в картуше имени фараона Александра — коршуна, которая, естественно, означала «а», и на последнюю — перечеркнутую палочку, которая, по логике вещей, должна была означать последнюю «с» в имени «Александрос».

— А спорим, что я знаю еще одну, — парировала Таис и, хитро улыбаясь, указывала пальчиком на «л» в виде лежащего льва. — Это «л».

— Откуда ты знаешь?

— Это «л-лежащий л-лев», — смеялась она в ответ.

И они хохотали, как пятилетние дети, просто так. Счастье — это когда смеешься без особой причины, от того, что хорошо. А когда хорошо — все в радость, и улыбка не сходит с лица даже во сне. Раньше было так. За исключением коротких, хотя и болезненных кризисов, неприятных и неизбежных, как приступы эпилепсии. Эти состояния посещали Александра — мучили, доводя до черты выносимого, но все же он знал, что быстро переживет их, и все станет на свои места. Сейчас, когда Гефестиона больше нет… все так изменилось, и этот «кризис» не проходит, он ушел во внутрь, затаился и ждал… своего часа.

Бедная девочка! Она только-только отошла, успокоилась и начала заново учится тому, что изначально было ее главным талантом — благодарно и радостно принимать мир. С возрастом, когда ты уже так много познал, прочувствал и потерял, трудно сохранять молодое восприятие жизни, открытость души, способность восхищаться. Нет новизны, восторга открытия, и изменения скорее страшат, чем радуют. Таис как-то призналась, что превратилась в бесчувственного, не способного очаровываться человека, и лишь печальное все еще в состоянии трогать ее до слез. «У тебя хоть слезы не перевелись», — заметил Александр и пожалел, что не смолчал. А ведь за то, что в Таис было так много жизни, полюбил ее Александр. И все ее любили за жизнерадостность — она сама жила, радуясь жизни, и заражала этим других.

Таис бродила по колено в воде, подоткнув платье, собирала водяные лилии или, затаившись, наблюдала жизнь в камышах. Александру не понравилось, что она в воде, где могут быть змеи, о чем он ей сказал.

— Пока ты со мной, я ничего не боюсь, и мне ничего не грозит.

Александр задумался. Проклятый и мучительный рой мыслей, как всегда. А к ним добавились картины, против воли возникающие перед глазами и теснящие друг друга. А день какой хороший, солнечный, чуть-чуть ветреный. Зато как шелестит камыш! Александр с детства любил его таинственный шепот.

Глядя на воду, он вспомнил Македонию, совсем другое озеро со спокойной зеркальной гладью, сонную тишину вокруг. И ощущение чуда… Там произошло самое главное событие его жизни. Сердце больно сжалось сейчас так же, как и тогда. Над чистой водой низко нависали зеленые ветки раскидистых деревьев, в узких местах они соприкасались кронами и образовывали изумрудно-зеленые своды. «Какая красота…» Юный Гефестион сидит на веслах к нему спиной, поворачивает лицо с глазами-каштанами, блестящими из-под длинной челки, и повторяет вслух невысказанную мысль Александра: «Какая красота…»

— Повернись ко мне лицом, — говорит Александр и продолжает мысленно: «Какой он другой, таинственный, спокойный. Я хочу знать, как он живет».

Так началась его любовь, с этого желания. Многое, казавшееся вехой, знаком судьбы, давно поблекло, потеряло свое значение, разочаровало, а эти зеленые своды — нет. Глупый мальчик, ничего не знавший, не испытавший, не способный оценить, а смог понять, почувствовать сердцем, что происходит чудо… Его собственная душа — беспокойная и горящая, увидела в Гефестионе то, в чем так нуждалась — отдохновение, понимание, приятие. Он стал якорем его кораблю. И Таис через несколько лет тоже оказалась для него тихой заводью. Не зря Гефестион заметил Таис однажды: «Хорошо, что нас двое».

Так Александр мысленно снова видел юного Гефестиона, слышал сказочную тишину, чувствовал мучительный и сладкий миг зарождения любви под зелеными сводами, пронизанными солнечными лучами.

Солнце, блики на воде… Он перевел взгляд на Таис с лилиями. «Любимая, мне нет прощения, но прости меня еще один, последний раз. Моя бедная девочка…»

Он обвел глазами окрестности, увидел у рощицы заросли оранжевого мака, и новые картины-воспоминания поплыли перед его глазами, смешались и переплелись в три разные действительности. Такие же маки в окрестностях Эги — древней столицы Македонии, Гефестион под раскидистым дубом возле царского дворца, их мальчишеская болтовня. Потом всплыли другие маки — в Каппадокии, снова Гефестион — сидит на коне с той проклятой небрежной грацией, которая раз и навсегда приговорила Александра к смирению. Припомнился и тогдашний рой мыслей в голове:

— …Я понял теорему наконец…

— …Смотри, какие странные оранжевые маки, я такие уже где-то видел…

— …Как жаль, что я промахнулся на охоте, а ведь пока не убью вепря, не смогу лежать со всеми на пиру…

— …Овцы смешные, а какое обилие аистов…

— …Как родители не понимали, что я люблю их обоих, так и Гефестион не понимает, что я люблю их обоих…

— У этих черных утят такие огромные лапы… — Это был голос Таис. Голос из «сейчас» примешался ко всем голосам из прошлого — мальчишескому голосу Гефестиона, его взрослому голосу, высказанным и невысказанным мыслям Александра. — О чем задумался свет моих очей божественный Искандер? — Таис села перед ним на траву, держа в руке хвостатые лилии.

— Рой мыслей, как всегда. Что ты говорила?

— Эти черные утята бегают по воде, по листьям, так смешно! А лапы у них такие огромные.

— Потому они и могут бегать по воде, а кроме того, отлично плавать.

— Я рада, что у меня не такие огромные.

— …но зато вечно холодные. — Он погладил ее мокрые ноги.

— О чем ты думал, выдели из роя отдельные мысли.

— Вспоминал Каппадокию.

— Каппадокию? Почему? — Таис удивила и тема воспоминаний, и сам факт, что он вспоминает. Никогда раньше он не жил прошлым.

— Там были похожие места: озера, буйная зелень, оранжевые маки.

— А ведь действительно. Сейчас и я вспомнила. Я тогда еще удивилась их оранжевости.

«Мы все трое этому удивились», — подумал Александр и продолжил вслух:

— Интересно, как все повторяется. Такое же и одновременно не такое. Как будто в разное время, в разных местах попадаешь в один мир. Или параллельный… Хорошо ли это, и надо ли над этим задумываться? Древние говорили, нет большего наслаждения, чем наблюдать и познавать мир. А ведь это чревато. Рискуешь утратить чувство радости жизни.

— О да! Давай лучше о радости жизни, — ухватилась за слово Таис.

— Да, Каппадокия. Жилища-пещеры в скалах, оранжевые маки, цветущие поляны желтых адонисов, среди них причудливо выветренные глыбы-горы, сизые голуби, живущие в их расщелинах.

Таис согласно и радостно кивала.

— Совы, филины с их уродливыми птенцами — красноглазыми и лохматыми.

— А аисты! Повсюду: в деревнях, в горах, — прибавила Таис, — их приветственный ритуал — закидывают голову и стучат клювами.

— Я вижу солнечный майский день, полосу тополей на горизонте, зеленое-презеленое поле, ласточки над ним. С другой стороны — женщины пасут овец. Они в красных одеждах, с привязанными к спинам детьми. Одной рукой на ходу прядут пряжу. И всюду звуки жизни: щебетание ласточек, жужжание шмелей. Покой и колышущийся над равниной воздух. Мне хорошо. Я помню, о чем я думал в тот момент…

— О чем?

— О всяком. О личном. И о тебе тоже…

— Значит, я имею право узнать? — Таис с игривой мольбой смотрела ему в глаза.

Александр усмехнулся рассеянно. «Я хочу целовать ее тело…» — так он думал тогда, а глядя на Гефестиона: «Если бы он полюбил ее, может, он принял бы ее?» Ненормальные идеи человека раздвоенного, рискующего разорваться от двойной любви. Не надо ей об этом знать.

— Я думал, что люблю видеть тебя усталой, с опухшими глазами, растрепанную, нахмуренную, — чтобы хоть что-то в тебе было несовершенно. Твое совершенство выбивало меня из седла, сводило с ума. Мне казалось, такого не может быть.

Таис открыла рот от удивления, а Александр посмотрел вдаль, на сочную зеленую траву, на ивы у воды. Эти зеленые своды… Он вздохнул тяжелее, чем хотелось, и перевел взгляд на Таис:

— Ты меня никогда не подводила и не разочаровывала. Гефестион прав, я большей частью развлекал себя сам. Ставил новые задачи, брал новую высоту, потому что повторение уже не удовлетворяло меня. Не волновало мою кровь. Придумывал, что бы меня порадовало, и делал это. Хочу в Египет, хочу в Индию. — Пожалуйста, Александр. Люблю горы, их удивительный воздух, простор и величие; люблю стоять на вершине, где достаточно поднять руку, чтобы коснуться неба. Люблю смотреть на мир под своими ногами и чувствовать себя богу равным — пожалуйста, Александр. Ах, скала Аорн! Никто не мог взять ее, даже Дионис, мой любимый ненавистный Дионис! Переплюну Диониса, это сделает меня счастливым, — он замолчал, застыл снова, подумав про себя: «Парменион всю жизнь думал, что я борюсь с тенью отца, а я боролся с соперниками посерьезней — с божественными тенями Геракла и Диониса…»

— Говори, говори дальше, Александр.

— Ты одна была и осталась для меня вечно желанной, неразгаданной тайной. Радовала меня собою… Но как же я тебя помучил!

— Ну, что ты! — воскликнула она. Ее очень смущало, что он говорил большей частью в прошедшем времени. — Я счастлива, если ты счастлив. Мир велик и ждет тебя. Мы поплывем на юг, на восток, к новым горизонтам, к новым берегам, куда захочешь. Мы будем двигаться дальше и дальше…

Таис когда-то, во время их первого пребывания в Вавилоне, просила Александра отпустить зверей из вавилонского зверинца на волю, а он объяснил ей, что они погибнут там, привыкнув к неволе. Да, иногда лучше ничего не менять, даже если жизнь кажется ошибкой. Надо продолжать все, как было, надо… двигаться в новый поход. Вот так все оказалось.

И Александру независимо от нее подумалось почти то же. «Я, видимо, человек-факел. Огонь — моя стихия, гореть — моя жизнь. Бегу, охваченный огнем, ветер сбивает его, остужает меня, и мне легче. Мне нельзя останавливаться. А Таис — вода… Она заливает этот огонь, потому мне с ней хорошо».

— Знаешь, у фараона — то есть у меня, есть знак власти — Анк. Он якобы дает жизненную энергию. Неплохо было бы. Подержал и наполнился новой энергией.

— Ты в это не веришь? — спросила Таис.

— Верю, если надо… — неопределенно сказал царь и опять задумался о своем.

Таис смущало то, что в последнее время она стала испытывать к Египту двойственные чувства. Если раньше он был страной ее мечты, то сейчас мысль о нем почему-то пугала ее, — она как будто начала предчувствовать его особую, замыкающую, неотвратимую роль. «В моей жизни все решено», — сказал он тогда, и эти слова отпечатались огненными буквами в ее душе.

— Тебя что-то беспокоит? — напрямую спросила Таис.

— Проклятые мысли в голове — сами возникают, не поддаваясь контролю. — Он помотал головой, пытаясь прогнать их. — Что за глупая особенность сожалеть о том, чего нет, и совершенно не замечать то прекрасное, что есть? Ведь есть же, есть.

Рой мыслей вытолкнул очередное воспоминание — странные слова отца. Отец, этот оптимист и жизнелюб, как-то обронил их без всякой связи с темой разговора. Случилось это накануне его женитьбы на Клеопатре. Она сначала вешалась на Александра, но, ничего не добившись, переключилась на Филиппа. Сейчас Александр был рад, что тогда и не поведал отцу об этом — молодость так же глупа, как жестока. «В жизни взрослого человека мало радости», — вот что сказал Филипп. Почему Александр так запомнил эту фразу? Ведь он никогда не соглашался с отцом, потому что его собственная жизнь становилась с годами только счастливее. Но лишь до той поры, пока не умер Гефестион. С его уходом жизнь не просто стала невыносимой, она испарилась вмиг, оставив вместо себя одно горе.

— Извини, милая, я что-то не очень весел. — Александр вышел из задумчивости и виновато взглянул на Таис. — Поцелуй меня…

Таис стала целовать его «больные места» — глаза, грустные-прегрустные, лоб, напряженный от навязчивых раздумий. Он действительно не мог расслабиться и успокоиться, и это так изводило его! «Я буду не я, если не смогу справиться с проклятым „роем“. Пусть лучше он думает обо мне, и пусть эти мысли будут ему приятны».

— Как тростник шумит, как будто сотни свирелей поют. Какой хороший день. Хорошо, что мы здесь, Александр.

— Если бы еще не комары, — усмехнулся намного спокойнее Александр. — Зато мы с Неархом хорошо поохотились утром — устроим сегодня славный утиный ужин.

— И все же одного я не поняла: почему я должна быть растрепанной?

…Доброе солнце грело, шелестел камыш, посвистывали птицы, им писком отвечали птенцы. Изредка ныряющие в воду лягушки или пролетающие шмели нарушали тихую, убаюкивающую музыку теплого майского полудня. Где-то в лесу пел сладкозвучный соловей. Таис, расслабленная ласками солнца и Александра, лежала на дурманящей своей свежестью траве, глядела в синее небо или в синие глаза Александра и со сладкой истомой в сердце и слезами счастья на глазах понимала, что время остановилось, мир замер, наступила вечность.

— Хорошо тебе, девочка?..

— Да…

* * *

— Хорошая охота, птицы много, но не так, как в Индии, — заметил Неарх, закончив свою утку и запив ее вином. — Помнишь эти деревья, буквально облепленные белыми пеликанами? А гомон! Собственного голоса не слышно.

— Да, это было приблизительно в это же время три года назад, — подтвердил Александр.

— А два года назад мы были в дельте Инда. Помните этих флегматичных крокодилов? — улыбнулась Геро.

— Да, Калан еще ноги Таис массировал, — вставил Неарх.

— А Гефестион говорит: «Губа не дура у аскета. Знал, чьи ноги взять. Сорок лет воздержания в лесу в нем мужика не убили», — рассмеялась Геро, а за ней все. — В Индии мне нравилось, как их конники украшали лошадей… — добавила Геро.

— … да, надевали им шапки со слоновьими хоботами, — договорил за нее Неарх. — Индусы помешаны на слонах.

— И все любят украшать, любят цветы. Все у них такое яркое, сочное, пряное, — кивнула Геро.

— В Согдиане тоже, — заметила Таис.

— В Согдиане мы были шесть лет назад. Сидели за полисадами и носа не казали из лагеря, — отозвалась Геро, — зато наелись дынь и арбузов на жизнь вперед.

— И ни один праздник у них не обходился без канатоходцев. Но какая у них противная музыка — эти воющие трубы до земли! А дыни там были что надо. И груши, и персики, — согласился Неарх.

Таис и Александр переглянулись. У них были свои ассоциации с персиками и их нектаром.

— Странно, я в последнее время часто вспоминаю детство, что-то неважное, давно забытое: глиняная лошадка без ноги — моя любимая игрушка, головастики в реке, из которой я пил, невзирая на запрет… Или себя в 13–14 лет. Школу в лесу, родники, заросшие цветущей мятой в человеческий рост, озеро с зелеными сводами… А какой ты была в 14 лет, Таис? — спросил Александр.

— Меня не было. Моя жизнь началась в Эфесе, в двадцать один, — не задумываясь, ответила она.

Повисла тишина. Не тягостная, неловкая, нет. Другая… Тишина вечности? Настоящего, самого главного, которое всегда грустно? Александр улыбнулся, и жизнь пошла дальше.

Когда подстреленные утки были съедены, рассказы рассказаны, песни спеты, гости обслужены и выпровожены, а лилии уже в одиночестве плавали в ванне, Александр начал разговор, к которому подбирался в последнее время.

— Детка, у меня к тебе просьба.

— Все, что угодно, — беспечно отозвалась Таис.

— Пообещай мне, что ты ее выполнишь.

— Конечно, выполню, милый. — Она улыбалась в свете свечей и гладила его лицо.

— Это очень серьезно, поклянись мне.

— Клянусь.

— Поклянись мною.

Улыбка сошла с лица Таис, а в глазах появились растерянность и вопрос.

— Мне это очень важно, поклянись, — настаивал Александр.

— Да, я клянусь, раз тебе это важно… Я все сделаю для тебя, ты же знаешь.

— Хорошо, — тихо сказал Александр, смерив ее долгим пристальным взглядом, — ты с собой ничего не сделаешь, если я умру. Ты останешься жить!

— Ах! — вскрикнула она. — Александр! — Таис замотала головой в ужасе.

— Ты пообещала…

— Александр!

— Тише-тише-тише. — Он поймал ее и прижал к себе.

Она в совершеннейшей панике только повторяла: «Александр…»

— Детка, мне это очень-очень важно, — настойчиво внушал ей Александр, но она вырывалась и мотала головой. Он сжал ее крепко за плечи, встряхнул. — Смотри мне в глаза. Я хочу, чтобы ты жила и была счастлива, — начал он, но Таис опять забеспокоилась, и он снова встряхнул ее. Таис застонала и уронила голову. Он обнял ее и зашептал: — Я так хочу, мне это очень важно. Ты поклялась, не подведи меня. Ты ничего с собой не сделаешь! Хорошо… — уступил он, — пять лет. Пять лет! Детка, мне это очень важно. Будь же умницей. Не думай об этом сейчас…

Таис оторвала голову и посмотрела ему в глаза:

— А если ты ошибаешься?! Ты распоряжаешься моею жизнью и теперь хочешь распорядиться моею смертью.

— А разве я плохо распорядился твоею жизнью? — справедливо возразил он. — И разве ты сама не распорядилась моею смертью? Ради кого я остался жить? Только ради тебя, родная моя, потому, что я тебя люблю. Вот и ты живи ради меня, — с чувством, но настойчиво закончил он.

— Но как же без тебя?! Как? И зачем? — Таис прижала руки к груди.

Он только отрицательно качал головой.

— А если ты ошибаешься? — повторила Таис.

— Какой сегодня день хороший был. Солнце, утята с лапами, кувшинки, стрекозы, друзья на ужин, кифара, стихи. Хорошая еда, хорошее вино, хорошая беседа. Закат, восход…

— … а ты замечал закаты и восходы, когда умер Гефестион?..

— Ты сильная девочка, ты — умница. Я всю жизнь учился у тебя мужеству! Пять лет, детка. А сейчас хватит об этом. «Мы перейдем эту реку, когда подойдем к ней».

— Ах, Александр…

— Ну, иди ко мне, моя девочка, — сказал он совсем другим тоном и обнял ее.

— Ах, зачем ты говоришь о таких ужасных вещах?

— Ну, все-все. Ты пахнешь лилиями.

— Ты тоже.

— Уже не фиалками?

— Ах, Александр…

— Я люблю тебя, родная.

Глава 21

«Пять лет…».

Египет 321–320 гг. до н. э.

Прошло два года. Два года из пяти, которые она должна была прожить после его смерти. Два мучительных, бесконечных, кошмарных года. Она пообещала, поклялась. Им. И опять она не подвела его, держала слово. Жила как-то…

Первые полгода она как будто лишилась рассудка. Наверное, это ее и спасло. Она спала день и ночь, впав в странное полулетаргическое состояние — как медведи спят в берлоге под снегом, чтобы сохранить жизнь и силы до будущей весны. Только для Таис не наступило больше весны — они кончились поздней весной 323 на ассирийских озерах перед злополучным возвращением в Вавилон, где в начале июня Александр неожиданно и скоропостижно умер, сгорел за десять дней, и никакая самая сильная и преданная любовь не смогла удержать его в этом мире.

Она «спала» и никто не знал, были ли эти сны отдыхом или беспробудной мукой для ее больного мозга. А когда приходила в себя — в оцепенении сидела, раскачиваясь, пока не приходило осознание того, что произошло, а с ним — новое отчаяние, слезы, истерики, которые так вымучивали ее, что она снова застывала или засыпала. Или умирала? И не могла умереть окончательно, превращалась в душу умершей, по ошибке оказавшейся не в Аиде, а на Земле.

«Я — Персефона», — думала она про себя и мечтала сойти в подземный мир хотя бы на время, желала с такой тоской и страстью, с какой настоящая Персефона мечтала о возвращении к жизни.

Она видела себя Персефоной-Таис. Вот она спускается в мрачную преисподнюю. Чем темнее становится вокруг, тем радостней бьется ее сердце и убыстряется шаг. Впереди она видит магический свет — это не страшный бог Аид, это Александр. Он — подземный бог, он правит иным миром так же, как он правил этим. «Я иду к тебе, возлюбленный мой». Она чувствует его тепло, притяжение и слышит его голос: «Нет, Таис, нет!» Какая-то сила бьет ее в грудь, отбрасывает назад в мир, в жизнь. Она просыпается, задыхаясь, с холодным потом на лице и полуостановившимся сердцем, — отвергнутая Аидом-Александром. Все изменилось, все стало наоборот…

И все же это был ее любимый сон, ибо она чувствовала присутствие Александра, видела его силуэт. Все остальные сны были обыкновенными кошмарами, без него, но она продолжала спать, каждый раз надеясь, что снова увидит Александра-Аида, а ради этого стоило выдерживать все кошмары во сне и наяву.

Птолемей совершенно обоснованно боялся, что рассудок не вернется к ней, и она не поправится никогда. Он не оставлял ее без присмотра, опасаясь, чтобы в этом состоянии она не покончила с собой. Геро — верная душа, была постоянно рядом, и детей Птолемей иногда пускал к ней, чтобы они не забывали свою несчастную маму. Однажды это кончилось печально. Прошло года полтора с тех пор, как Александр… нет, не умер, — он же бессмертен, он бог… — стал править в подземном царстве. Александр пришел к ней во сне, но не в виде грозного Аида из любимого кошмарного сна, а в первый раз живым, любящим, каким был с ней всегда.

— Александр, это ты!!!

— Да, я с тобой, моя умница.

— Хорошо ли тебе там?

— Не беспокойся обо мне. — Он теплой рукой вытер ее слезы.

— Ты не забыл меня?

— Нет, я же обещал, и ты помни свое обещание — живи и будь счастлива.

— Ты придешь еще?

— Я всегда с тобой.

— Может, ты ошибся, наказав мне жить?

Но она не успела услышать ответ. Лаг разбудил ее плаксивым испуганным голосом: «Мама, что ты плачешь, проснись, мама…» Александр ушел, ушел! Этот гаденыш прервал ее сон. Таис во вневменяемом состоянии набросилась на сына с кулаками: «Как ты смел разбудить меня!» На крики сбежались люди — нянька, Птолемей. Он ударом кулака сшиб с ног истерически визжавшую няньку: «Почему оставила ребенка без присмотра?»

— Господин, госпожа спала, я лишь отвернулась на минутку… — оправдывалась та.

Таис пришла в себя и, увидев окровавленного ребенка, ужаснулась своему поступку. Она протянула к мальчику руки, но тот отпрянул и спрятался за подоспевшей Геро. Леонтиск выглядывал из-за двери, плача за компанию и завидуя герою дня Лагу.

— О, Афина, что я наделала?! — шептала Таис дрожащим голосом.

— Поди сюда, иди, не бойся, Лагусик, расскажи папе, что произошло.

— Мама кричала и плакала во сне. Я ее разбудил, мне страшно было, — всхлипывал малыш.

Птолемей утер ему сопли, слезы и кровь, поцеловал и ласковым голосом сказал:

— Мама больна, ты же знаешь. Ты хороший, большой и смелый мальчик. Мама не понимает, что она делает. Но она тебя любит. Не бойся маму, больше такого не случится.

Таис, которую душили слезы, наконец обняла ребенка:

— Маленький мой, извини, мой птенчик, мой бедный малыш!

Ребенок с перекошенным от плача ртом и натянутым носом очень походил на плачущую мать.

— Почему мне нельзя умереть, разве лучше сойти с ума? — рыдала Таис и не могла прийти в себя, пока ей не дали успокоительного, от которого она отупела, но затихла. Потом, когда все разошлись, и Геро решила, что Таис сейчас уснет, та неожиданно спросила:

— А где Александр?

— Александр, — поперхнулась Геро, не зная, что сказать.

— Да. Он только что был здесь. Куда он делся?

— Он умер.

— Какая ерунда. Что вы все заладили. Он никогда не оставит меня, я его знаю… Но как болит голова! — Таис охватила голову руками и терла виски, тяжело вздыхая. — Ах, как же мне плохо! — простонала она, отвернулась к стенке, свернувшись костлявым клубочком и дрожа всем телом.

Геро с тяжелым сердцем вышла из ее комнаты.

Иногда больное сознание Таис проявляло неожиданную изворотливость. Один раз ей удалось обмануть всех и через крохотное оконце убежать в пустыню, да так, что ее кинулись искать только утром. Адонис — кто же еще — первый забеспокоился, лая всю ночь. Он же нашел ее в песках, оцепеневшую не столько от холода, сколько от досады, что ни змеи, ни скорпионы не покусились на нее и не принесли долгожданной смерти.

«Нет, Таис, нет». Он по-прежнему распоряжался ее жизнью.

Пребывая в темнице своей болезни, она едва воспринимала жизнь. К тому же, ее тщательно оберегали от травмирующих новостей о том хаосе и кошмаре, который наступил после неожиданной смерти Александра в Вавилоне 10 июня 323.[54] «Мой труп еще не успеет остыть, а они перегрызутся между собой», — прозорливо заметил как-то Александр. Именно так и случилось, слово в слово.

Сознание стерло из памяти Таис его смерть. Вернее, она просто теряла сознание, если вдруг какие-то вспышки памяти на мгновение высвечивали картины тех страшных десяти дней. Лишь годы спустя она научилась выдерживать эти воспоминания, но немедленно гнала их прочь, замещая на прекрасные картины из тех трех тысяч счастливых дней, которые они прожили вместе.

Проклятый Вавилон, проклятая малярия (если это была она), проклятая зависть богов, наказывающих тех дерзких смертных, которые уподобляются им. Проклятая жестокость жизни, которая ломает тех, кого не может согнуть. Проклятая несправедливость судьбы, сначала любившей, а потом возненавидевшей Александра, подобно оскорбленной брошенной женщине. А ведь нет, судьба, ты — не женщина, как принято думать. Если бы ты была женщиной, даже самой жестокой и злой, не могла бы ты его разлюбить, нет, потому что таких не перестают любить никогда.

…Его изменившееся лицо, неутолимая жажда, приступы лихорадки, сотрясающие любимое, исцелованное ею тысячи раз вдоль и поперек тело. Его глаза, по которым она читала его мысли, когда на седьмой день болезни речь отказала ему.

— Он хочет видеть своих солдат, — переводила Таис подобно пифии волю своего умирающего бога, не решаясь сказать «желает проститься…»

И боялась моргнуть, чтобы не оборвалась ниточка связи между ними. Потом, когда он потерял сознание, Таис твердила про себя как заклинание «нет, нет, нет…» — без перерыва, страшась, что, если она запнется, то в образовавшуюся брешь тут же проникнет железная рука бессердечного Танатоса и схватит его, унесет навсегда в никуда, в страну без возврата. Но боги сильнее смертных, Танатос победил…

Она пыталась «жить» дальше, потому что он так пожелал. С засохшей, превратившейся в мертвую пустыню душой, с кровоточащим сердцем, с полуразрушенными мозгами. Несмотря на ее честные усилия что-то возродить в себе, посеять жизнь хотя бы в небольшом уголке своей души — любовью или заботой о детях и близких, отчаянными попытками нового начала — у нее ничего не получилось, ничего не смогло заменить ей хотя бы в миллионной доле его — любимого и единственного.

Жизнь закончилась, с этим Таис примирилась, но она не смогла примириться с тем, что он умер.

Итак, в первые два года, погруженная во мрак и хаос своей больной души, Таис утратила способность помнить. Потом воспоминания вернулись к ней, и она стала жить ими. Она жила не прошлым, а в прошлом. Хотя, кто сказал, что время делится на прошлое, настоящее и будущее? Время едино и неделимо. «Есть я и ты, любимый, и мы вместе — в нашем времени». Ничто и никто не сможет отнять у нее эти воспоминания и никогда ничего не узнает о них. Это только ее достояние, тайна, богатство — это теперь ее мир, ее жизнь, ее «острова блаженных».

Иногда ей казалось, что она разгадала план Александра. «Пять лет…» Видимо, он хотел, чтобы Таис в воспоминаниях повторно прожила свою жизнь, еще раз насладилась прекрасным, разобралась в неправильно понятом. А такого — неувиденного и недопонятого, оказалось достаточно: и в мелочах, и в важном, в оценке его натуры, их отношений. Вдруг всплывали какие-то вскользь брошенные слова, взгляды и совершенно по-новому объясняли то или иное событие. Как будто находились недостающие части мозаики, без которых невозможно было понять целое.

В своем эгоизме желая видеть его все время рядом, Таис игнорировала непомерную ответственность, которая лежала на его плечах, жестокую необходимость, которая толкала его вперед. Жизнь вынуждала Александра подтверждать свой успех, побеждать, чтобы не оказаться побежденным. Как заблуждалась Таис, считая, что Александр только по собственному желанию устремляется к очередным трудностям. Есть прихоть, а есть необходимость. Жизненную необходимость Александр выставлял как собственную прихоть. А она верила. Когда-то он сказал, что ему нетрудно нести свою ношу, потому что это желанная ноша. Он считал себя счастливым человеком, ибо занимался тем, о чем всегда мечтал. Может быть… Но со временем эта ноша превратилась в бремя — бремя долга, власти, ответственности, бремя человечности, и оно давило, ломало кости, изматывало и обескровливало его.

Много прояснилось для Таис и в их личных отношениях. Ей припомнился один курьез. Александр удивился, узнав, что она не спит ни с кем, кроме него:

— Но меня же часто нет рядом? Кто-то же должен делать тебе хорошо.

— Ты с ума сошел? Если ты мне предлагаешь такие вещи, значит, ты меня не любишь.

— Как раз наоборот, — ответил он с невозмутимой улыбкой.

— Или хочешь оправдать, что ты себе все позволяешь.

— И ты должна позволять себе все, все, что ты хочешь.

— Но я не хочу.

— Это другое дело. Мне важно, чтобы тебе было хорошо всегда — рядом я или нет. Хотя ты права, так хорошо, как я, тебе никто не сделает. (Его вечная самоирония. Надо же, находились умники, считавшие ее хвастовством.)

Сейчас она поняла его, а тогда обиделась.

Властвуя над миром, он оставался ее покорным рабом. Он не сказал ей ни одного злого слова, зато не уставал восхищаться ею, повторять слова любви. Никогда не упрекал, даже если она бывала сто раз не права, лишь шутил по-доброму или посмеивался. В делах он был жестким, а с ней — только мягким, терпеливым, что было непросто при его вспыльчивом, крутом характере. А как любил ее — самозабвенно, нежно и страстно — и говорить не стоит!

И не надо. Никому не надо знать об этом — самом главном, сокровенном и прекрасном.

Только сейчас ей прояснился секрет того, почему он так чувствовал и понимал ее — ведь он же сам чувствовал то же. Даже его чудесное появление в Кармании, когда Таис рожала и он спас ее, никогда не удивляло ее. — Иначе просто не могло быть.

— Что будут знать обо мне потомки? — заметил он когда-то. — Он завоевал полмира. Именно это — внешнее. А о том, каким я был человеком, чем жила моя душа — не будет знать никто, да и не надо. А о тебе? В лучшем случае, что была красавицей. И ничего о твоей нежности, уникальном даре любить, наполнять жизнь высоким смыслом и бесконечным счастьем.

Желание Александра держать их отношения в тайне всегда смущало Таис. И только когда она узнала истинное лицо людей, ту мерзость и низость, на которую оказались способны бывшие друзья и соратники, она поняла, как хранил ее Александр, и на какие жертвы шел из любви к ней.

Да, соратники. Какая метаморфоза! Александр своим поведением, примером подтягивал людей до своего уровня, заставлял их проявляться с лучшей стороны. Или держал свору в крепкой руке? А когда вожака не стало, свора позабыла о своем благородстве и бросилась перегрызать друг другу глотки.

Блаженны погибшие ранее, не дожившие до страшных времен, когда друзья-товарищи, сражавшиеся плечом к плечу, жившие одной жизнью, верившие в одни идеалы, стали врагами и начали братоубийственную сорокалетнюю войну за империю Александра, которая утонула в крови, слезах и пепле. Такой вышел погребальный костер великому Александру. И погибли-то почти все, то объединяясь в союзы, то снова становясь врагами — Пердикка, Кратер, Арридей, Евмен, Антигон, Лиссимах, Селевк.

Соратники… Кассандр, сын Антипатра, приказал побить камнями Олимпиаду, мать великого Александра, и она мужественно встретила свою смерть. В темнице в Амфиполе после многолетнего заключения с согласия всех диадохов были уничтожены Роксана и ее двенадцатилетний сын Александр. Этой смертью Роксана заплатила за убийство Статиры, второй жены Александра, которую уничтожили по ее приказу вскоре после смерти Александра. На всякий случай лишили жизни Барсину и ее сына Геракла, сестру Клеопатру сожгли. Так расправились с женщинами, игравшими какую-то роль в жизни Александра, с его реальными и возможными детьми. Сисигамбис ушла из жизни по своей воле, предупредив события. На Таис — подругу генерала Птолемея и мать его детей, не пало никаких подозрений, никто не догадался, что она была единственной любимой женщиной великого царя. Ей не перерезали горло, не всадили нож в сердце, ее не побили камнями, не удавили, не заморили голодом в темнице. Александр сохранил ей жизнь.

У Таис не было ни сил, ни желания вникать в грязную свару под названием борьба за единство империи, борьба за раздел империи, за идеи, за наследие, за имя великого… Мерзко и противно. Лицемерие, предательство, подлость — вот как это все называется. Если бы она была в состоянии здраво воспринимать Птолемея, она бы ненавидела его за то, что он принимал в этом участие. Но она воспринимала его не более чем слабую тень, поэтому и ненависть ее держалась в рамках.

Еще до начала открытой войны всех со всеми, сатрапии были поделены между генералами, и Птолемею, предложившему этот раздел, досталась самая богатая и географически почти независимая сатрапия — Египет. Туда-то, в Мемфис, переехал Птолемей вместе в больной Таис, прихватив заодно саркофаг с телом Александра. Легенда, а они начали слагаться еще при жизни Александра, гласила, что богатство и благополучие посетит ту страну, где будут находиться останки «счастливого Александра». Вот так она все-таки оказалась в Египте, в Мемфисе. Приплыла не на корабле через Аравию с Александром, как планировал он незадолго до своего конца, а сухопутным путем с живым Александром в душе и мертвым его телом в золотом саркофаге. Так печально замкнулся круг ее жизни.

Итак, прошли два года.

Таис проснулась рано для себя. Светило солнце, но почему-то шел дождь. Дождь при солнце — необычно, а дождь в Египте — необычно вдвойне. Помимо шума дождя, она услышала голоса людей, смех, хлопанье дверей — звуки жизни за окном ее затемненной комнаты, и удивилась этим звукам. В соседней комнате Геро объясняла рабу, что купить на рынке, отсчитывала деньги. Таис удивилась ее деловому тону. Послышалось шлепанье босых ног.

— Что ты здесь хочешь, Лаг?

— Я кошку ищу, убежала куда-то. Адониса испугалась, — ответил мальчишеский голос со смехом. Таис удивилась тому, как бойко разговаривал ребенок.

— Не бегай здесь, разбудишь маму, — строгим шепотом ответила Геро. — А наследил как!

Когда все стихло, Таис медленно, держась за стены, вышла из своей спальни и огляделась вокруг. О ее ноги потерлась откуда-то взявшаяся кошка. На столе стоял раскрытый ларец, полный золотых и серебряных монет, и на каждой из них был изображен Александр.

Александр…

Таис стала перебирать монеты, поднесла к глазам серебряную тетрадрахму, пригляделась: Александр с рогами Амона. Взяла в руки золотой статер с изображением Зевса на троне работы Фидия, перевернула ее и… заплакала. Александр в поднятом шлеме, с длинными локонами и сосредоточенным, почти грозным взглядом. Это его лицо, его перья на шлеме, его серьга в правом ухе, но не его монета. Это новая монета, отчеканенная после его смерти.

— Значит, жизнь продолжается?.. — прошептала Таис.

— Таис, Таис, о, Таис! Ты встала! Тебе лучше! — В дверях застыла Геро, в волнении прижимая руки к груди.

— Жизнь продолжается? — спросила Таис и посмотрела на Геро почти таким же грозным взглядом, как Александр на монете.

Улыбка сошла с лица спартанки, а в глазах появилось смятение.

— Это другая жизнь… — тихо ответила она. — И ты должна жить, — она вдруг не знала, что ей говорить дальше.

— И я должна предать его? — уточнила Таис.

— Это не предательство. Это его желание… — неуверенно начала смущенная Геро и по вспыхнувшим глазам Таис поняла, что случайно попала в точку.

«Сделай это ради меня!»

Таис почувствовала, как она ослабела от долгой неподвижности, как плохо держат ее ноги и тяжело дышится, и со стоном опустилась в кресло. Подлокотники его были украшены головами львов. Это было ее старое кресло, так же как и стол на изогнутых ножках с ляпис-лазуревой инкрустацией сцены охоты. Вдоль стены стояли ее высокие медные светильники, украшенные свежими цветами, ветками вьющихся растений. Их украсила Геро, но так, как это всегда делала Таис. Ее же стараниями были развешаны шелкотканые гобелены и легкие драпировки, повсюду в вазах стояли розы. Кошка снова потерлась о ноги Таис. Кошка была новая, египетская, серого цвета, какую всегда мечтала иметь Таис, — цвета своих глаз и со своим профилем. Александр иногда называл ее кошкой. Александр, отпечатанный на монетах и в ее сердце — навсегда.

— Я вижу, что тебе лучше, я чувствую это, — сказала Геро срывающимся на рыдания голосом и подошла к ней. — Как я рада!

— Ты рада, что я не умерла? Почему? — спросила Таис с иронией, а может быть, с неприязнью.

— Потому, что я тебя люблю.

— Значит, когда любят, хотят, чтобы жил…

— Да! — ответила Геро.

— Все равно какой жизнью?

— Счастливой жизнью… — Лицо Геро заливали слезы.

— Счастливой жизни нет. Она закончилась.

— Все еще может быть. Надо надеяться и стараться.

— Ради чего?

— Ради тех, кто тебя любит.

— Какая изуверская логика! — Но тут Таис вспомнила, что это было желание Александра, а слово «изуверская» она никак не могла связать с его именем и устыдилась. — Нет, извини меня, я просто тебя не понимаю, — продолжила она свой разговор с Александром, но Геро приняла его на свой счет и ответила:

— Ты отдохнешь, ты придешь в себя, и многое прояснится для тебя. Самое важное, что тебе лучше. Это такое счастье, мы почти потеряли надежду.

— Кто мы?

— Я, Птолемей, Неарх, дети, домочадцы, все люди, которые тебя любят, а тебя ведь любят все. Все, кто за тобой ухаживал, кто каждый день молился за тебя эти два года.

— Неарх? Где он?

— Он здесь, он все время был рядом.

— Я ничего не помню, — сказала Таис.

— Ты очень болела, очень. Но сейчас, я чувствую, тебе будет лучше. Птолемей приглашал лучших врачей со всего мира. Все тебя лечили, даже Креон, помнишь, из Эпидавра твоего ментора? Он был здесь и очень переживал, что не может помочь.

— Я ничего не помню.

— Может, это и лучше. Это было… печальное время. Но я верю, что теперь оно позади. Дети, — Геро повернулась к окну, в проеме которого Таис только сейчас увидела мордашки своих выросших, притихших детей, — позовите Неарха.

Те пустились бежать через двор, крича на ходу звонкими голосами: «Дядя Неарх! Мама проснулась!»

— О, боги, жизнь продолжается, — заплакала Таис.

Геро, наконец, заключила ее в свои объятия:

— Ты не представляешь, как я рада, что тебе лучше.

А была ли этому рада Таис?

Так состоялось ее возвращение в мир живущих дальше!

Таис много читала, чтобы занять едва текущее и бессмысленное в ее глазах время. Занималась детьми, но их неугомонные натуры быстро утомляли ее. Все то немногое, что она делала, она делала в десять раз медленнее и неувереннее, чем раньше. По-прежнему основным ее времяпрепровождением был сон. Она мало говорила, стремилась к уединению и одиночеству. И думала только об Александре — как всю свою сознательную жизнь, начиная с того святого летнего дня, когда она впервые узнала свою любовь, жизнь и судьбу.

Это произошло не вчера, а тринадцать лет назад, очень давно. Тогда она безответно полюбила его. И этим же замыкался ее жизненный путь, с тем только различием, что ее возлюбленного больше не было в этом мире.

А где он? Есть ли он где-то? Или его нет? Нигде? Только в ее воспоминаниях, которые живее жизни? В ее мечтаниях? В ее снах? Это он? «Александр, ты — это ты или ты — это я? — молила она об ответе, отчаявшись, столько раз. — Дай мне знать!»

«Что же мне делать со своею любовью? Убить я ее не могу, не убив себя, а себя я убить не смею. Я не знаю, как мне жить. Как мне пережить этот день и следующий? Еще целых бесконечных три года? Он верил в меня, хотел, чтобы я была счастлива, считал, что я сильная, что я не подведу его. А я даю горю уничтожить себя, у меня нет сил и достоинства вынести несчастье. Ах, Александр!»

Обессиленная от слез и бесплодных размышлений, она забывалась сном или грезой наяву. Она представляла его рядом, совсем-совсем близко, казалось, его образ обволакивал ее и проникал в нее, успокаивая ее тело и истомленную душу.

— Хорошо тебе, девочка?

— Как только с тобой.

— Не бойся ничего и не плачь, я всегда с тобой… — И его светящийся силуэт медленно поднимался над землей и отлетал прочь.

— Возьми меня с собой, мне плохо без тебя! — кричала она с ужасом и мольбой.

— Нет, детка, нет…

…Неарх будит ее, плачущую, дрожащую от рыданий, берет в свои из плоти и крови руки.

— Ну, тихо, тихо. Что тебе приснилось, страшное?

Она, все еще во власти смятения и горя, долго не отвечает, беспокойно двигает головой, руками, не зная, отстранить эти живые мужские руки, как святотатство после божественных объятий привидевшеюся Александра, или принять помощь человека, который, наверное, является ее другом.

— Что тебе приснилось? Страшное?

— Нет, грустное, — отстраняет она Неарха.

Геро в ночной рубашке несет ей питье, которое должно ее успокоить, а на самом деле — вышибить сознание, убить воспоминание и способность чувствовать, сделав из нее — человека, безмозглую креатуру, животное. Сколько этой гадости выпила она за последние годы. Но даже килограммы отравы не убили ее. Непостижимо! Как же он хранит ее! Почему, Александр?

— Нет, я не буду пить, у меня от него болит голова, — отстранила Таис Геро, продолжая глядеть в глаза Неарха, пока он виновато не опустил их.

Таис заметила, что если она пила свои зелья, Александр не приходил к ней ни во сне, ни в видениях. Будучи человеком любознательным и любопытным, он перепробовал все сам и знал, как легко мир иллюзий, вызванный травами, может перейти в непрекращающийся мир кошмаров. Кошмары мучили ее и без варева, а эфемерное успокоение приносили лишь грезы о нем. И она грезила — вспоминала и проживала еще раз события ушедшей сказочной жизни.

…Таис читала Сократа: «Человек не достигает счастья потому, что не знает, в чем оно состоит». Таис знала, в чем оно состоит, и была счастлива как, что Сократ и представить себе не мог. Бедный Сократ. Ее счастье… Вечно веселый, с задорным блеском в разноцветных глазах. Весь такой солнечный, как летний погожий день, ловкий и быстрый, как ветер; а голос — как играл он им, мог убаюкать-растопить, мог зажечь-воспламенить. Хотел всего и мог все. Что хотел, то и делал. Все мог, что хотел. Кому еще доставалось такое счастье? Ни-ко-му.

Таис читала Демокрита: «Цель жизни — хорошее расположение духа, которое не равно удовольствию, по когда душа живет безмятежно и спокойно, не возмущенная никаким страхом, ни страстью». Последние два слова отчеркнуты в свитке Неарха рукой Александра. Неарх давал ему почитать в свое время, но и без этого Таис узнала бы не только руку Александра, но и ход его мысли, не согласной с Демокритом. Страх и страсть… Александр знал и то и другое, причем они сливались для него в одно целое, это был единственный страх в его жизни — страх за страстно любимых. Демокрит рассуждал о счастье, как мудрец, а Александр был счастлив, ибо жил, как мудрец.

Таис читала новых философов: «Проживи незаметно». Счастье — в уходе от треволнений мира, в воздержанности желаний, в перенесении всего внимания на семью, друзей. И атараксия — высшее счастье человека, равное полному душевному покою — создается лишь в уединенности жизни. Совершенно невозможный путь для Александра. Но, может быть, в этой странной жизни, которая «продолжилась» и в которой Таис не могла найти себе места, эта философия укажет ей путь?

— Не думай, — не желай, — не чувствуй, — ничем не возмущай своей души.

В противоположность той жизни, которой она жила с ним, — думай, желай, чувствуй, живи душой широкой, открытой миру. Так по-новому стали жить Неарх и Геро. У них это получилось — они были вместе, их было двое.

Все эти философии, религии, боги, понятие слепой беспристрастной судьбы — все это не более чем фантазии слабых, беспомощных людей, придуманные ими же, чтобы приспособиться к хаосу жизни. Стремление объяснить-нарисовать структуру мира, его причинно-следственные связи, закономерности, чтобы не было так страшно, непонятно и горько. Попытки найти спасительную логику там, где нет никакой логики. Ибо жизнь — это хаос, и ничего другого. Нет в ней никакого смысла, ни высшего, ни низшего — никакого. В-жизни-нет-смысла. Нет.

Потому не помогали философы, ничего не помогало, и ни о чем не хотелось думать. Только о нем. Вспоминать и воображать, пытаться увидеть мысленным взором, каким был он и «в какое одет был платье». Это все, на что она была способна. В прошлой жизни она могла все, в той — настоящей, когда они были вместе и рядом. А что сейчас? Где она и где он? И только в мыслях — вместе и рядом. «Александр, ты — это ты, или ты — это я?»

Зима на Ликийском побережье. Их самая первая в Азии. Лагерь недалеко от Фаселиса — чудесного городка с тремя бухтами, окруженного сосновым лесом. Живописнейшие места между морем и горами! День пасмурный, ветреный. Таис смотрит на серое небо, волнующееся море, мокрую гальку и пинии, под которыми был разбит лагерь, и находит все это прекрасным. Странно, тогда ей еще подумалось, что она непременно запомнит Ликию такой: холодный величественный пейзаж — неуютный и прекрасный.

Александр в пределах видения и слышания. Отдает распоряжения, окружен адъютантами. «Гефестион, проследи!» — бросает напоследок и, оставив всех, неожиданно направляется к Таис.

— Погуляй со мной, — говорит он ей, едва взглянув, и идет, не дожидаясь ее ответа, к морю.

Три секунды, чтобы прийти в сознание.

Они молча спустились к морю, сели на камни. Александр смотрел вдаль и долго молчал, как будто забыв о ней. Она же смотрела как бы на море, а на самом деле рассматривала его и надеялась, что он не замечает ее жадного взгляда.

— Не холодно?

— Нет… да.

— Так «нет» или «да»? — Он обернулся, и один глаз смотрел внимательно, другой — с усмешкой.

— Нет, — обреченно ответила она.

— Смотри, краб. — Он указал ей под ноги, и Таис поджала их.

Александр перебрался к ее камню, присел на корточки, оперся рукой на ее колени, другой поднял краба и рассматривал его со всех сторон, прищурив глаза. Таис тоже смотрела, как завороженная, только не на краба, а на Александра (не было сил не делать этого). Он весь был в гамме сумеречного дня — глаза посерели и потемнели как море, волосы потеряли свой летний блеск, стали из золотых серебряными, и их трепал ветер. Он потянулся вперед и посадил краба в воду у соседнего валуна.

Это были времена, когда его прикосновения, редкие, случайные, а с высоты ее последующего знания, неслучайные, заставляли ее вздрагивать и напрягаться. Это было время, когда она тихо истекала кровью без его любви, и он также истекал кровью, не смея показать свою любовь.

Она смотрела на него и плакала без слез от любви и нежности. Он же, глядя вдаль, нащупал ее руку и проговорил бесцветно: «Тебе холодно, тебя надо погреть». — Сел рядом и обнял ее. Теперь она не видела больше его любимого лица, зато чувствовала его тело — теплое и сильное.

Было грустно и прекрасно.

Тогда было, и сейчас.

Но тогда он обнимал ее действительно. А кто обнимает сейчас? — Конечно, он.

Это неважно, что его нет на этом свете. Он есть где-то и всегда есть в ней. Он ведь сам сказал: «Я всегда с тобой». Мир тот, мир этот. Кто ведает, какие есть миры и каких нет. Но одно Таис знала наверняка: раз Александр сказал, что он всегда с ней, значит, так и есть. А миры? Она всегда чувствовала, что, помимо реального мира вещей, есть мир души и чувств, куда более реальный и важный, чем мир внешний! Сейчас он остался для Таис единственным существующим.

Однажды Александр назвал Таис необычно — «фантазерка». Она запомнила это слово, редкое в его речи и как будто несерьезное. Но Александр употребил его как комплимент, восхищаясь и удивляясь ее фантазии как большому и редкому дару.

— Фан-та-зер-ка, — произнесла Таис вслух и поблагодарила богов за то, что они наделили ее богатством проявлять фантазию в жизни и жить фантазиями; смотреть на мир особыми глазами и видеть то, чего не видят другие. Как сейчас, когда она видела ни для кого не зримого Александра на неуютном ликийском берегу с испуганным крабом в руках. Тогда она очень хотела, но не посмела взять в руки его прекрасное лицо, погладить румянец на холодных щеках, посмотреть прямо в глаза цвета штормового моря, глубокие и опасные, как штормовое море. А сейчас, в своей фантазии, она могла и делала это. И говорила ему то, что тогда говорила только в фантазии: «Я родилась, чтобы любить тебя, Александр. Я буду любить тебя, пока живу, и буду жить, чтобы любить тебя…»

В дверь ее темной спальни постучали. Оказывается, ночь уже прошла. Это Птолемей, вернулся недавно со своей первой войны. Пердикка — хилиарх Азии, видевший в Птолемее угрозу единства империи, напал на Египет, но безуспешно, и сам пал от руки заговорщиков — типичная судьба для неудачливого полководца. Зато среди диадохов авторитет Птолемея после этой победы сильно вырос. Ему даже предложили стать хиллиархом Азии вместо Пердикки, от чего он благоразумно отказался. Зато не отказался присоединить к себе Сирию, тем самым укрепив свою восточную границу.

Таис ничего не хотела знать об удачах своего содержателя и его самого не хотела ни видеть, ни слышать, и общалась с ним только из вежливости.

— Таис, ты проснулась? — спросил Птолемей из-за двери.

— Подожди, я сейчас выйду, — отозвалась она со вздохом досады.

Ей не хотелось, чтобы он видел ее в постели, да и вообще, ее комната — это все, что у нее осталось. Она вышла, воспаленными глазами щурясь на яркий свет. В ней трудно было узнать прежнюю красавицу. С растрепанными стрижеными волосами, измученная, исхудавшая, опухшая от сна и слез, она походила на битую жизнью, рано состарившуюся беспризорную девочку-подростка. Ее некогда живое лицо, прекрасное непосредственной игрой эмоций, застыло в скорбной неподвижности, превратившись в трагическую маску. Она села в кресло, поджала ноги, как будто спрятавшись за ними.

— Мы не дождались тебя к завтраку.

Она кивнула, не глядя на него.

— Я привез тебе новые книги. — Птолемей знал, что другие подарки не интересуют ее вообще.

— Спасибо, — вяло ответила она.

— В гавани стоит корабль. Если ты хочешь, можешь совершить путешествие по Нилу, хоть до самой Александрии.

Таис вздрогнула и напряглась:

— Нет никакой Александрии.

Птолемей надолго замолчал, глядя на нее и раздумывая.

— Это для тебя ничего нет. Потому что ты не хочешь ничего. Не хочешь сделать усилие… встречное. Отталкиваешь всякую протянутую руку.

Таис возмущенно вскинула глаза и тут же опустила. Откуда в нем такая дерзость?

— Какую руку, мой милый? У тебя руки в крови.

— Да, чистые руки только у тебя, — спокойно и язвительно ответил Птолемей. — Ты одна — чистая, ты одна — преданная. Ты одна — любящая. Ты одна никому не сделала зла.

— Скажи еще, что я тебе испортила жизнь.

— Нет, ты мне не испортила жизнь. Я этого никогда не скажу, — устыдившись, совсем другим тоном продолжил он. — Но ты должна на что-то решиться. Ты… Посмотри, вокруг — мир и жизнь. Все — там. Ты должна это только увидеть… и захотеть в этом участвовать. Найти себе занятие по душе, новое содержание жизни, новые интересы. Все — там.

— Твой новый интерес — воевать с соратниками?

— Мой новый интерес — Египет, сильный, процветающий. Мой новый дом. Я принимаю новую жизнь. Как бы это ни было грустно, старой жизни больше нет.

— Как быстро все забыто.

— Поверь мне, это единственно правильный путь. Подумай, почему он не сказал — кому передать империю, а лишь с горькой усмешкой — «достойнейшему». Потому что некому. Нет достойного, нет, и я это понимаю. Нет никого, способного стать на его место, нет и не может быть. Ты что же думаешь, я совсем бесчувственный человек? Я любил его, очень, всегда. Я всю жизнь был рядом с ним — с удовольствием, с удовольствием… — По лицу Птолемея катились слезы. — Он давал мне чувство, что я участвую в великом деле, в творении истории, если хочешь. Годы с ним были лучшими в моей жизни, и как бы долго я ни прожил, они останутся лучшими, несравненными. Эти войны… Они, конечно, отодвинут все. Но люди такие инертные, они не способны воспринимать перемены так быстро, как мог Александр. Но я уверен, его посев даст плоды. Мы все еще здесь, и останемся здесь. Войны закончатся когда-то, и мы еще будем жить одним эллинским миром, восток и запад, так, как он этого хотел. — Птолемей отвернулся и вытер лицо. — Извини за грубые слова. Я понимаю, ты думаешь, я хочу очистить свою совесть. Конечно, тебе наплевать на мою запятнанную совесть. Все правильно… — Он снова утер слезы, которые не хотели прекращаться. — Может быть, я бы и хотел быть таким, как ты. Бескомпромиссным, стойким, бескорыстным… но — кишка тонка. (Так говорил Александр.) Я любил его, и я думаю — взаимно. — Он поднял не только интонацию голоса, отчего его высказывание оказалось похожим на вопрос, но и глаза.

Они в первый раз за долгое время посмотрели друг другу в глаза.

Великие боги, в его глазах эта несчастная сломленная женщина осталась такой же недоступной и желанной, какой была всегда.

— Извини за грубость, — проговорил Птолемей с раскаянием.

Таис едва заметно махнула рукой, и он покорно, как провинившийся раб, удалился из ее покоев.

Итак, Птолемей считал, что Александр любил его. Видимо, люди вкладывают в это понятие разное содержание.

Александр никого не любил так, как Гефестиона. В том числе и ее. Гефестион был его первой любовью, она — только второй… Все знали об этой любви, но, пока Гефестион не умер, никто даже не подозревал о ее глубине и силе. В том числе и она. Безмерная тоска Александра поразила всех, в том числе и ее. Вот так-то они все знали Александра, в том числе и она.

А любил ли царь Птолемея… По крайней мере, Александр относился к своим друзьям лучше, чем они того заслуживали. В этом был весь Александр — он не мелочился, он отдавал себя и свое хорошее отношение, не скупясь и не выясняя, стоит или нет. Стоит. Как царь — он был справедлив и великодушен. Как человек — щедр, благороден. Пытался сеять в душах своих соратников семена достоинства, братской любви и добра. Но успели ли они прорасти? Об этом не хотелось думать.

…Таис потерла лоб, виски. Посмотрела через окно на фонтан посреди двора, на увитый розами портик. Солнце стояло высоко и наполняло двор белым полуденным светом, который она когда-то любила. Сейчас солнцем, теплом и светом вместо Гелиоса стал Александр. Это новое солнце-Александр пришло к ней, зная, что она его любит.

Таис прошла босыми ногами по прохладным мраморным плитам гостиной, по теплым — портика и горячим — двора. Брызги воды в фонтане, преломляя солнечный свет, искрились, как тысячи бриллиантов. Она подставила руки под струи, полила себе на лицо, шею. Потом прошла по кружевной тени портика к столовой, где все еще сидели за неубранным столом Геро, Птолемей и чуть поодаль — Неарх. «Таис идет», — предупредил он и перебил разговор Птолемея и Геро.

— Она ненавидит меня, — жаловался ей Птолемей несколько минут назад.

— Ну почему же сразу ненавидит? — пыталась успокоить его спартанка.

— Всегда ненавидела.

— Нет, ненавидеть — никогда не было в ее правилах.

Птолемей сидел, повесив голову в состоянии полнейшего уныния. Он вообще-то редко показывал свои состояния, поэтому видеть его таким убитым было непривычно и жалко.

— Ты ожидаешь от нее слишком многого. Вспомни, как плоха она была еще несколько месяцев назад. Ты забыл, какой она была? — Геро положила руку ему на плечо.

Тот привалился к ней, как потерпевший кораблекрушение к спасительному обломку корабля. Геро бросила взгляд в сторону Неарха, ожидая от него помощи, но он молчал.

— Надо ждать и надеяться и благодарить судьбу, что она вообще в себя пришла. Как ты быстро привык к хорошему! Ты забыл, как она была в полубессознательном состоянии, не реагировала ни на что, не ела, не пила, кожа да кости? Или если приходила в себя, то так кричала, что это невозможно было выдержать?! Чудо, что вообще выжила! — рассерженно добавила она. — А ты — ненавидит… Чтоб ненавидеть, надо силы иметь, которых у нее нет. («Да и у меня их скоро не останется от такой жизни!» — подумала про себя Геро.)

— О, да, ты права. А во мне — один безмерный эгоизм!

— Таис идет, — перебил Птолемея Неарх.

«Доброе утро», — вяло приветствовала она всех. Не глядя ни на кого, она села за стол, поджала ноги и стала есть недоеденную Леонтиском кашу. Она медленно подносила ложку ко рту, снимала губами слой за слоем, в несколько приемов съедая ложку. Все молча смотрели на нее и думали об одном — некоторое время назад Леонтиск так же ел кашу и получил за это замечание.

Так сидела она, смотрела в никуда, задумчиво глотала холодную кашу. Мокрый хитон прилип к груди, худым плечам, короткие нечесаные волосы клубящейся тучей окружали ее осунувшееся, но, наперекор всем страданиям, все еще прекрасное трагической скорбной красотой лицо. Таис рассеянно обвела опухшими глазами молчаливую компанию.

— Что? — Ее взгляд остановился на Неархе.

— Отчего ты такая мокрая? — спросил он мирно.

— От воды…

— Сегодня хороший день, — продолжал он невозмутимо. — Хорошо провести его на воде.

— Я не плаваю.

— У воды, — спокойно уточнил он.

— Мне надо спать, я не спала ночью.

— Поспишь на траве, в тени ив, или в беседке в гамаке. Там посвежее.

Птолемей и Геро молча следили за этим странным разговором.

— А что будешь делать ты? — спросила Таис, глядя мимо него.

— Оберегать твой покой, — ответил Неарх.

— Мне не нужны такие жертвы.

— Это не жертва, а удовольствие.

— Я о другом… — рассеянно проговорила она, потом нахмурилась своим мыслям, не глядя, поставила тарелку почти мимо стола, невесомо встала и удалилась, как видение, пришелица из другого мира, оставив присутствующих в разных чувствах.

Неарх отошел от дел. От большой политики, от большой драки. На его веку, решил он, хватило честных драк. С врагом. Другое было неприемлемо. Как поначалу Птолемей ни пытался заинтересовать его совместной деятельностью, Неарх остался непреклонен. Но, как мужчина в лучших годах, привыкший к трудам, к наполненной жизни, он не мог сидеть без дела. Поэтому занялся тем, что привлекало его больше всего — морем. Пока что это была морская торговля. По-настоящему его интересовали исследовательские путешествия — поиск далеких неизведанных стран, открытие новых путей и испытание новых возможностей. То, что интересовало Александра. То, что они так увлеченно обсуждали в последний год его жизни и чему не суждено было случиться: не достиг Александр морским путем всех пределов ойкумены и не посмотрел на них своими глазами. Пока что Неарх не мог оставлять Геро одну, ведь на ней было все — два дома, больная Таис, дети, и в большом хозяйстве требовалась мужская рука. (Птолемей был часто в отлучке — то в Александрии, то на войне.)

Смерть Александра и все, что произошло потом, потрясли Неарха до глубины души и заставили по-новому задуматься над жизнью, ее смыслом и ценностями. Пережив шок, он стал искать выход. Своим умом он дошел до тех мыслей, которые отвергла Таис. Он принял философию «проживи незаметно», то есть тихо, спокойно, в своем тесном мирке с его маленькими радостями. Мир хаотичен, бессмыслен, жесток и несправедлив. Все в нем невечно и преходяще, все, кроме смерти. И любовь, даже самая большая, — не спасает от смерти. Вечная любовь не делает жизнь вечной. Неарх убедился в этом на примере Александра и Таис ему было тяжело умирать, оставляя ее, ей тяжело жить без него. Такая вот жестокая расплата за святую любовь. Что же из этого следует? Живи спокойно, пока живется, и радуйся тому, что есть. И это все? — И это все.

И все же…

— Мне приснился сегодня Александр, — нарушил Неарх долгое молчание. — Ничего не сказал, только смотрел своим непередаваемым взглядом. — Неарх закусил губу, пытаясь побороть прилив горечи и… нежности, сдавившей горло. — И так грустно улыбался, грустно и… ласково. Мне стало стыдно перед ним, но и радостно, что я его вижу… — Подбородок его задрожал, и он отвернулся, глянул на залитый солнцем сад с фонтаном, и глаза его заслезились. От солнца.

— Я вам не рассказывал, — заговорил после долгой паузы Птолемей, — помните, когда был пожар в комнате Таис?

Еще бы не помнить. Где-то год назад. Все обошлось паникой среди домочадцев, сгоревшими занавесками и попорченной мебелью в спальне Таис. Птолемей залил огонь, подбиравшийся к ее постели, и вынес Таис, до такой степени напичканную снотворным, что она не проснулась ни от огня, ни от криков вокруг.

— Я тогда сказал, что почувствовал запах дыма. Ничего я не почувствовал. Я сидел за столом, читал, ничего не видел и не слышал. И вдруг чувствую: пристальный взгляд, кто-то сидит передо мной и смотрит. Подымаю глаза — весь похолодел, чуть не умер на месте — сидит Александр!

— Ах! — воскликнула Геро.

Птолемей выдохнул шумно, потер лоб:

— Вот так, как ты, — обратился он к Геро. Птолемей покачал головой, представив тот жуткий момент и, собравшись с духом, продолжил: — И говорит так строго: «У Таис в комнате пожар. Следи за ней как следует, я ведь тебе ее доверил». И исчез, как облако растворилось. Клянусь Зевсом, я пока к жизни вернулся, выбежал в сад, смотрю, действительно пламя мерцает из ее комнаты…

— И каков он был? — спросила пораженная Геро.

— Как тебе сказать… — Птолемей поднял глаза и задумался на миг. — Знаешь, когда бревно прогорит, от него идет такое свечение. Так и от него как бы марево, свет исходил, а так — величественный. В белых одеждах. Я даже не столько пожаром был напуган, как этим полуночным визитом.

— Могу себе представить, — прошептала Геро.

«Значит, есть любовь, которая сильнее смерти», — поразился Неарх. Он снова вспомнил взгляд Александра во сне и то чувство вины, которое он пробудил в нем. Александр не осудил, а стало стыдно. «Почему, от того, что я жив, а он — нет, или от того, что жизнь так изменилась, а я ни во что не вмешиваюсь? Или от сожаления, от тоски по прежнему, по прекрасному невозвратному?.. Понимает ли Птолемей, все остальные, что мы всем обязаны ему? Не будь Александра с его дерзкими мечтами, уверенностью, что он победит Перса, перед которым трепетали и заискивали поколения греков, сидели бы все мы в Македонии по своим поместьям, а в перерывах между пьянками ходили бы в походики-грабежи на соседей. И в этих „геройствах“ состарились. Жили бы, как скоты, и не замечали бы этого. Вряд ли Птолемею снилось, что он станет хозяином Египта. А вот Александру снилось, и он претворил свои сны в жизнь. И нам всем перепало… Великие желания определяют великую судьбу. Настоящему мужчине нужно все — весь мир, и он добивается того, чего действительно хочет: самой громкой и заслуженной славы, самых доблестных подвигов, самой действенной власти, самой красивой женщины.

Но как же хорошо было его увидеть! Больно, но сладко… С каким человеком мне посчастливилось жить! Божественный Александр».

Глава 22

«Все пройдет — останемся мы…».

Египет. 319–318 гг. до н. э.

— Положение безвыходное. Я не знаю, как ей помочь. — Геро качала своей красивой белокурой головой. Красный диск солнца опускался в золотую воду Нила. Предвечерний покой растекался по земле. — Какая красота, — со слезами в голосе проговорила она. — Но красота не замечается, да просто не существует, если некому об этом сказать! — Она упала в родные объятия Неарха. — Почему она должна так страдать, ведь она такая хорошая. К ней нет доступа. Она, видимо, не может и не хочет. Это так ужасно, когда… утеряна связь с человеком, с которым ты делил все в жизни. Я могу говорить с ней только мысленно. Она вроде есть, но на самом деле ее нет.

— Чтобы вернуться к жизни, ожить, надо видеть для себя перспективу продолжения, а она ее не видит. Она потеряла человека, который был для нее всем, — произнес Неарх.

— О, да… — обреченно вздохнула Геро. — Он был для нее всем!

Таис неохотно, после долгих уговоров согласилась пойти к Нилу посмотреть на купальню, построенную Птолемеем для детей: с беседкой, площадкой для игр, плотом-островом посреди воды. Дети были в восторге, взрослые хвалили выдумку Птолемея. Таис, взглянув на зубчатую линию пальм на противоположном берегу, на заросли тростника, розовое поле лотосов, на перламутровую воду, отвернулась и приказала нести себя домой. Воспоминания об этих — других берегах разрывали сердце. Она не могла смотреть на этот Нил, когда в ее душе жил другой Нил — жив-живехонек! Она не просто помнила, где, как и что они делали на этих берегах, она видела это, чувствовала каждое прикосновение — Александра ли, нильской воды или вечернего ветра. Это было невыносимо. Как жаль, что история о том, что лотос убивает память, всего лишь сказка. Но, с другой стороны, что останется у нее, если убить воспоминания о нем и их счастье? — Ничего.

Нет выхода.

«Я не знаю, как мне жить. Александр, что мне делать, помоги мне. Дай мне знак, и я сделаю все, что ты пожелаешь. Мне так плохо без тебя. Не оставляй меня».

Ее носилки опустились, и слуга постучал в ворота ее дома. Таис вышла и подумала, что впервые видит свое жилище со стороны улицы. Во дворе кипела жизнь — везде она кипит! В покоях Птолемея шла уборка, были распахнуты все двери и окна, мылись полы и повсюду стоял запах лотосов — как же иначе, мы ведь в Египте. (Видимо, заставляя поливать двор лотосовой водой, Птолемей втайне надеялся на их легендарное действие.) Во внутреннем, незнакомом ей садике за Птолемеевыми покоями Таис заметила несколько статуй и алтарей — Зевса, Афины. Третий же заставил ее вздрогнуть. Она пошла туда! Так и есть — его кудри, его наклон головы. Александр с копьем, работа Лисиппа; копия, конечно. Украшен свежими цветами, уставлен курильницами.

— Что это? — как в тумане спросила Таис садовника, поливавшего лимонные деревья в кадках.

— Божественный Александр, госпожа, дарит счастье и удачу. Стоит в каждом доме.

— И у тебя? — Таис обратила к нему свои прекрасные глаза.

— И у меня, госпожа. Конечно, не такой большой. С тех пор, как стоит, хорошая жизнь стала у меня. Добрый бог, много помогает.

Как странно, когда он был жив и потребовал для себя божественных почестей, у многих это вызвало ухмылку, а сейчас, когда он умер, вдруг никто не сомневается в его божественности.

— И у господина Неарха?

— Да, а как же. Только в другом шлеме, со щеткой.

Таис кивнула. Александр-Зевс, тоже Лисиппа. Она рядом стояла, развлекала Александра, к большому неудовольствию ваятеля, который требовал от царя взгляда грозного, а не веселого.

— Мой деверь — скульптор, богатым человеком стал. Хорошо у него божественный Александр получается, похожий, говорят ветераны.

Но Таис уже не слушала. Она смотрела на каменное лицо Александра, и оно оживало под ее взглядом: глаза наполнялись озорством, рот с припухлыми уголками расплывался в улыбке. Ведь действительно, она знала его в основном веселым. Грозным, злым — вообще никогда не видела. Иногда очень расстроенным, иногда очень усталым — хотя он всегда старался это скрыть.

— Устал, мой милый?

— Есть немножко. — И виноватая улыбка: как можно прийти к его маленькой девочке и падать с ног от усталости!

Таис обняла каменного Александра и заплакала.

Геро предпринимала иногда слабые попытки поговорить с Таис, но каждый раз терпела неудачу и успокаивала свою досаду только тем, что Таис еще слишком слаба и не готова что-то изменить в своей странной жизни.

— Нам всем его очень недостает, — сказала Геро однажды, устав притворяться. — Не только потому, что он был нашим царем, хозяином нашей жизни, но потому, что был прекрасным человеком. Необыкновенным, и мы только сейчас понимаем, что мы с ним потеряли! И только сейчас, когда все пошло прахом, мы осознаем, какое удивительно счастливое время он нам подарил. Но его не вернешь… Если тебе удастся думать не о том, как плохо, что он ушел, а о том, как хорошо, что он был, и как нам повезло жить с ним, тебе станет легче… Если тебе удастся заменить горестные мысли на счастливые воспоминания, на смену тоски придет печаль, а это уже… заживающая рана. Я молю всех богов, я молю Александра, чтобы он послал тебе принятие, смирение. Можешь ты сама что-то сделать для этого?

— И ты действительно думаешь, что это возможно? — Таис неожиданно медленно рассмеялась. — О какой ране ты говоришь? О какой боли? — Она хохотала. — Я вся и есть рана. И мне так больно, что я уже ничего не чувствую. Ты видела, и ничего… не поняла. Да и как ты могла, вам ведь это и не снилось…

Плача и смеясь, она медленно, спотыкаясь, побрела к себе, в свою комнату-келью, место добровольного одиночного заключения, подальше от жизни, в которой она не хотела быть, от людей, среди которых она чувствовала себя чужой.

«Я одна, милый. Одинока, я — без тебя. Я не могу жить без тебя. Эти люди… Они, наверное, любят меня, а я вот люблю тебя одного. Что мне делать со своею любовью? Такая я странная, прости мне мою любовь. Закаты-рассветы… Был ты и было все. И я все для тебя могла сделать — горы свернуть, любимый. А тебя нет, и нет ничего. А я так хочу быть с тобой… Где ты? Почему не приходишь ко мне, возлюбленный мой? Я ждала тебя раньше; и ты приходил. А что ждать мне теперь, каких встреч? Я не могу без тебя. Что мне делать?»

Воспоминания, воспоминания о ее прекрасной жизни. Это все, что у нее осталось. И письма, которые она знала наизусть и к которым боялась прикоснуться. Ведь если она прочтет их, у нее больше ничего не останется впереди, одна пустота.

Таис сидела в комнате, полной вещей, напоминавших о нем, — ее маленький и тщательно охраняемый мир. Кресло со львами было его креслом, и она садилась на него как будто к нему на колени. Она представляла, как он сиживал на нем, опершись спиной на подушку, вышитую Таис во время частых разлук с ним. Она сделала ее, чтобы ему было удобно, красиво. Иногда эта подушка перекочевывала ему под колени, а она сама — на кресло. «Ты куда поехала?» — И их сдерживаемый смех, сопровождающий их смешную любовь.

Вспоминалось сегодня все какое-то смешное. Однажды они играли в желания, и Таис захотела, чтобы Александр, Гефестион и Марсий сыграли ей хелидонисму, известную родосскую песню о ласточке, которую обычно пели на празднике прихода весны.

Трудность состояла не в пении, а в игре на барбите, арфе и кифаре, которые ее музыканты не брали в руки со времен школы и порядком утратили навыки виртуозной игры. (В детстве Александр хорошо играл на кифаре, за что его отец однажды даже выругал: «Не стыдно тебе так хорошо играть? С царя довольно и того, что у него находится время послушать игру других музыкантов». Как в воду глядел Филипп. Став царем, Александр уже не располагал временем для приятных занятий.) То один, то другой ошибался, сто раз начинали впопад и невпопад, мучились, пока их не разобрал смех до такой степени, что, как зрители, так и незадачливые исполнители лежали, рыдая от хохота. Особо пикантной деталью было то, что инструменты были настроены на женский голос, и Марсий, верный гармонии, все порывался петь на октаву выше, чем мог, выдавая из себя какой-то писк. Одним словом, из простого задания вышел смешной номер. А Александр любил повеселиться! Хохотушка-топотушка. Была в нем эта потребность проживать каждый день с наибольшей пользой и удовольствием. И в этом он оказался прав, как и во всем остальном.

Однажды, это было в Согдиане, Таис, отправленная спать, вернулась к шатру, в котором шла гульба, и заглянула внутрь. Как же ей не понравилась та оргия, которую она увидела! Взгляд Таис случайно (случайно ли?) встретился со взглядом царя. Александр сощурился, напрягая остатки сознания и зрения, а Таис, презрительно фыркнув, убежала к себе. Она не понимала, зачем он таким грубым образом тратит свое драгоценное время вместо того, чтобы провести его хотя бы с ней. Значит, ему это надо? Значит, есть в нем что-то, допускающее эту грязь. Не зря эллины, в тот момент понятие «эллины» сузилось для нее до понятия «афиняне», считали македонцев дикими полуварварами. Или это идет от семьи, и дурная слава о его родителях не выдумка? Но ведь он не такой! Она же это знает, как никто другой! А остальные-то хороши. Ох уж эти мужики — скоты скотами. В этот момент самый главный скот, спотыкаясь и ругаясь хуже скотника, ввалился в ее палатку.

— Тая, это ты была? — спросил он хриплым голосом и хихикнул. — Ты что, шпионишь? — Он повалился на ее ноги, но она зло отпихнула его.

— Ты чего пришел? Пьяный. Что ты здесь забыл?

Но он лишь откинулся на спину, не впечатляясь ее праведным гневом.

— Убирайся из моей кровати! Не будешь ты здесь спать! — возмущенно вскрикнула Таис.

Она сердито собрала его постель и положила в дальний угол своей палатки.

— Что ты меня, как собаку, в угол, — заплетающимся языком жалобно пробормотал он и опять хихикнул.

Это хихиканье особенно возмущало Таис. Она дотащила его до новой лежанки, оторвала его руки от себя: «И не вздумай храпеть!» Александр уснул спустя две секунды, чего нельзя было сказать о Таис, кипящей гневом и обидой. Потом она все же сжалилась над ним, сняла сапоги и укрыла.

Первое, что она увидела утром, открыв глаза, был Александр, охвативший руками свою больную сорви-голову.

— Я, кажется, перебрал вчера, — сказал он вместо приветствия тоном, как ни в чем не бывало.

Таис отвернулась. Первым делом он принял зелье от головной боли, причем не стал терять время на заварку, а разжевал и запил водой. «Сколько ты за свою жизнь сжевал этой травы? Поболее иного коня!» — ехидно подумала про себя Таис. Потом Александр умылся, почислил зубы, протянул ей щетку и постучал пальцем по полупустой емкости в умывальнике. Таис, с зубной щеткой во рту, неохотно принесла воды. Александр занялся бритьем, а Таис умылась, все так же демонстративно не глядя в его сторону и коварно желая ему порезаться.

— Полей мне на шею. — Александр наклонился над тазом.

Таис полила. Смотрела, как намокают концы его кудрявых волос, потом медленно вылила всю воду прямо на его голову и спину. Александр застыл на мгновение, потом, медленно разгибаясь, выплеснул всю воду из нижнего таза на Таис. Мокрые, они смотрели друг на друга, пока Таис, завизжав, не выбежала из шатра. Геро выглянула из своей палатки, привлеченная ее визгом: Александр гонялся за Таис по двору, как Аполлон за Дафной, поймал, взвалил себе на плечо. «Пусти, пусти, больно, больно», — причитала Таис, уже смеясь. Он медленно опустил ее на землю, но Таис не торопилась отпускать его шею. Так, прижимаясь мокрыми телами, они простояли какое-то время, пока Александр не подхватил ее на руки и не унес в шатер. Когда они закончили свое странное противоборство — выяснение отношений в постели, Александр заметил: «Мы проснулись с тобой одновременно», и Таис поняла, что это — ее Александр, которого она знает и любит, а другого Александра просто нет.

Воспоминания, подобно облакам, проплывали перед ее глазами, и она плавно перелетала с одного на другое, мягко опускаясь в мягкое ватное нутро. Такое чувство легкости она испытывала в детстве, качаясь на качелях, когда для нее как будто переставали существовать силы земного притяжения. Потом она узнала другие полеты, испытать которые удастся далеко не каждому, — полеты от любви, когда она так переполняет тебя, что ты становишься легче воздуха, воспаряешь и уносишься в сказочный мир. Она надеялась, что это тот вечный мир, из которого приходят наши души и куда они уходят, завершив свой жизненный путь. Ей хотелось думать, что Александр сейчас там и что ему там хорошо. Несомненно, он ушел туда, за горизонт, ушел открывать новые миры. Он такой, он не может иначе. Но он не оставил ее, нет, они еще встретятся, они еще будут вместе. Все еще будет, ведь так, Александр?

Птолемей окончательно перебрался в новую столицу Александрию, но часто наезжал в Мемфис, и эти приезды становились праздником для детей. Таис было безразлично: Птолемей, значит, Птолемей. Она все равно жила своей «жизнью» и немножко присутствовала, существовала в их жизни. По-прежнему случалось, что ее жизнь доводила Таис до срыва, приступа отчаяния, сменявшегося депрессией, из которой она медленно и трудно, но все же выходила и возвращалась в «их» жизнь, чтобы тихо и безучастно поприсутствовать в ней до очередного срыва.

У одной из служанок родилась малышка, и мальчики, играя с ней, чувствовали себя совсем взрослыми.

— Мама, и у нас были такие маленькие ручки и ножки? — Дети не воспринимали себя по отдельности и говорили о себе во множественном числе.

— Да, — улыбнулась Таис, вспомнив, как целовал Александр их маленькие пяточки.

— Мама, а мы тоже так смешно плакали? — Малышка попискивала тихо, как мышка.

— Нет, гораздо громче, и всегда хором.

— Мама, а правда, что божественный Александр нас любил?

У Таис сжалось сердце.

— Нам папа сказал… — неуверенно прибавил в свое оправдание Лагусик.

— Да, очень. Вы ему многим обязаны. «Своим существованием», — подумала она про себя. — Он научил вас ходить.

— Я помню, — сказал Леонтиск.

— Ты помнишь? Ты не можешь этого помнить, душа моя, ты был слишком мал!

— Мне кажется, я помню. Другой дом, не этот. Такая зеленая-зеленая трава, не такая, как здесь. Мы почему-то ели прямо на траве. А божественный Александр был таким теплым… Мама! Няня! Мама упала.

Птолемей, приехавший как раз из Александрии, с беспокойством наблюдал, как она снова метаясь в постели, закатывала глаза, как во время своей страшной болезни. Он боялся, что болезнь может вернуться и утащить ее в глубины душевного омута. Он не решался даже в мыслях назвать ее сумасшествием. Птолемей нежно сжал руками ее лицо, стараясь удержать глазами ее бегающий взгляд. Рыдания волнами проходили по ее телу. «Таис, успокойся, смотри на меня, ответь мне. О, великие боги! А как ты можешь смотреть на это, сделай же что-нибудь!»

Болезнь не вернулась. После бурной стадии Таис пролежала несколько дней в оцепенении и отупении от лекарств, потом поднялась, и все снова стало на свои шаткие и ненадежные круги.

— Я так люблю тебя, мы все… — спохватился Птолемей, — …тебя так любим. Ты не хочешь этого понять, не хочешь этого знать, а я ведь так люблю тебя, если бы ты знала, как это…

— Не говори мне о любви, — перебила его Таис, — я о ней все знаю…

После долгого молчания Птолемей горько прибавил:

— Я не сумел стать тебе даже другом!

О какой дружбе может идти речь, если в отношениях нет откровенности. О какой откровенности может идти речь, если ты любишь женщину, которая не любит тебя.

— Мы друзья…

Она это действительно сказала или ему показалось?..

Однажды Таис выразила желание ненадолго уйти в пустыню. Неарх, бывший за старшего, предложил себя в попутчики, но Таис хотела полного одиночества, и критянин понял ее. К тому же это было ее первое желание за несколько лет, что радовало само по себе. Так, оставив домочадцев в беспокойстве, Таис с двумя рабами и постаревшим Адонисом отправилась в страну миражей.

Звезды мерцали из прабытия. Таис слилась с пустыней и небом, растворилась в них, отдала им себя без сомнений и страха. Она перестала думать и чувствовать, и в нее вошел покой и ощущение вечности. Ее судьба, страдания на время отступили на второй план, и она ощутила себя всего лишь одной из миллиардов песчинок в океане песка, — ничтожным, тленным, суетным созданием, живущим под бесконечной чернотой вечного космоса, полного бесчисленных высших миров. ОН всегда любил пустыню: там приходят думы, видения, ответы на сложные вопросы. Он где-то там. Он привел ее сюда. О да, он где-то там. Она почувствовала это по тому, что ей стало лучше. Он есть, он — где-то там…

Нет реальности кроме той, которая живет в нас.

Когда-то она хотела войти в него и жить в нем. Получилось иначе — он вошел в нее и жил в ней. И так останется до тех пор, пока она будет помнить и любить его.

Вернувшись, Таис возобновила посещение храмов, занятия рисованием, музыкой, стала нежней и терпеливей относиться к домашним, но по-прежнему не пела, не танцевала и не плавала.

Таис в беседке читала детям «Войну мышей и лягушек». Леонтиск пристроился рядом, прислонившись к ее груди, и тихонько посмеивался: «Какие глупости мышонок говорит, что страшнее кошки нет зверя!» Лаг сидел на подстилке и рисовал. Там же, щурясь от солнца, лежал Птолемей. Со стороны это благолепие казалось семейной идиллией, и Таис взглянула на это со стороны.

— Все, я устала читать. Остальное — завтра, — сказала она решительно.

Три пары карих глаз обратились к ней с безмолвной мольбой, но она отложила книгу.

— Ну что, солнышко, готова твоя картинка? — спросила она Лага.

Тот подбежал к ней со своим пергаментом. На нем был изображен зверь с четырьмя ногами и хвостом. На мышь — героя повествования, он походил мало.

— Это конь?

— Ну что ты, мама! Это Адонис, наша собака. — Дети дружно засмеялись.

Таис в миг побледнела и опустила глаза, а Птолемей, наоборот, с тревогой устремил их на нее. Он догадался, о чем она думает, он и сам об этом сразу подумал…

Был такой же солнечный день много лет назад. Стол был накрыт под навесом, уже отобедали, рабы убирали посуду, Таис помогала им.

— Что ты так плохо кушала? Все худеешь? — любимый вопрос Александра.

— Я не худая, не придирайся, другим мужчинам нравится, — ответила Таис.

— Мне другие мужчины не указ, — рассмеялся Александр.

— Ты мне проиграл в шахматы на желание, насмешник, и у меня есть прекрасная возможность посмеяться последней. Я желаю, чтобы ты нарисовал мне коня.

— Коня?.. — По лицу Александра прошла болезненная гримаса. — Целого коня?

Он не умел рисовать.

— Я не умею коня. Давай что-нибудь геометрическое — катапульту или стенобитную машину.

— Коня, мой милый.

— Мало того, что я тебе проиграл в шахматы, — с ударением на каждом слове сказал Александр, — я еще должен опозориться тем, что не умею рисовать коня.

— В другой раз не будешь меня критиковать.

— Давай ежика или черепаху, что-нибудь попроще, — с надеждой в голосе предложил Александр.

— Коня.

— Ну, ладно, ладно-ладно, — задумчиво проговорил Александр.

Заинтригованные таким началом сотрапезники, а ими были Птолемей, Геро, Клит, Гефестион и несколько других, столпились вокруг стола.

— А что ты сзади начал? — удивился Гефестион.

— Я думаю, хвост проще рисовать, чем морду, — ответил Александр и оказался прав. Дойдя до морды, он действительно столкнулся с массой трудностей.

— Что-то у него нос, как у крокодила, — вполне доброжелательно заметила Геро.

— А глаз, как у свиньи, — сказал Клит.

— Спасибо, Клит, спасибо, друг, — прокомментировал Александр последнее высказывание.

— Ноги слишком длинные, — опять подсказала Геро.

— Это порода такая, — оправдывался Александр.

— Какая? — не унималась Геро.

Все уже смеялись в голос, начиная с Александра.

— Несчастная такая порода коней-уродов. — Александр утирал слезы. Геро обняла сидящего Александра, и их тела сотрясались от смеха.

— Тебе жеребца или кобылу? — уточнил Александр.

— Пусть остается кобылой. Не будем трогать эту тему, — ответила Таис.

— Давай, что ли, уздечку пририсую, чтоб меньше на крокодила походил.

— Действительно, злобная рожа, — сказал Гефестион.

— Зато как копытом бьет, как живой, — восхитился Александр.

— А ну, дай глянуть, — сказал Птолемей, видевший коня пока что вверх ногами.

Александр протянул ему свой шедевр.

— Не похож на крокодила, — по-деловому подвел итог Птолемей. — На собаку похож.

Все прыснули с новой силой.

— Мне нравится твоя картинка, — вступила в разговор Таис, — это очень веселый конь, спасибо.

— А что ты не умеешь рисовать? — невинно осведомился Александр.

— Мужчин.

— Запомним. До следующей шахматной партии.

Такую историю, свидетелем которой он был, вспомнил Птолемей. А Таис вспомнила ее продолжение, у которого не было свидетелей, а только двое участников — он и она.

— Я что, правда худая?

— Нет, твое тело идеально, ты же знаешь, как я его люблю. Но длинный переход впереди, изнурительный, на сухом пайке, если вообще… Неплохо было бы иметь на ребрах какие-то запасы.

— Это ведь не первый переход. Я выносливая. Не волнуйся за меня, — ответила Таис.

— А я вот волнуюсь… Завтра выступление, и я буду занят. А вот послезавтра… Слушай, что я сделаю: я подъеду к твоей повозке, пересяду на облучок, посижу с тобой немножко, потом затащу тебя в глубину повозки и наслажусь тобой в ее темной и пыльной утробе, на ворохе каких-нибудь вещей. — Александр перечислял это все, и они смеялись.

Он действительно посетил ее, увлек под душный балдахин, где в столбах пробивающегося сквозь щели света летала пыль. Они обнимались, покрывшись испариной от жары и ощущения близости. Колеса поскрипывали, телега раскачивалась, рядом слышались голоса людей, удары хлыстов, лязг и грохот других повозок. Мир отделялся от них лишь тонкой ненадежной стеной — полотнищем кожи, покрывавшим повозку. И все же они были удивительным образом одни в этом странном мире качавшегося на ухабах душного полумрака. Они напряженно, жадно рассматривали друг друга, казалось, искра проскакивала между ними.

— Я так соскучилась. Я так ждала, — шепотом сказала Таис.

Александр кивнул, мол, я тоже.

— О, великий Зевс! Я умираю без тебя. — И слабая ее улыбка в мановение ока сменилась выражением отчаяния.

— Настоящая любовь не для слабых… Эй! Я всегда с тобой. Я всегда буду с тобой. Потому что мне с тобой хо-ро-шо. А сейчас, люби меня. Плакать будешь потом.

Он коснулся пальцем ее полуоткрытого рта: зубы были сухими, а губы мягкими и податливыми. Он поцеловал ее бьющуюся на шее артерию. Он услышал это биение — биение ее сердца, — и все остальные шумы и звуки мира затихли и исчезли, унеслись вместе с самим миром с его скрипящими колесами, прыгающей на ухабах телегой, запахами пыли, кожи и полыни.

…Таис встала и неуверенной походкой пошла к себе.

— Мама, а дальше читать?

Но она уже ничего не слышала. Эфемерная идиллия разрушилась, уступив место реальности. Птолемей смотрел ей вслед. «Не моя, даже без него не моя…» И с отвращением и стыдом отогнал эти мысли.

— Давай я дочитаю, малыш.

Птолемей любил двойняшек больше других детей. Его старшему сыну Птолемею Кераносу шел восемнадцатый год, остальные три сына и три дочери от Эвридики, дочери Антипатра, были тоже старше, чем дети Таис. Но не только в возрасте было дело. Мальчики были другие — нежные и любознательные; особенно Леонтиск много взял от характера Таис. Они чуть не погубили Таис, как странно. А если бы погубили, любил бы их Птолемей? Конечно, ведь это ее дети, ее лучший подарок ему. Таис не могла подарить ему свою любовь, но подарила детей. Себя она подарила Александру. Так распорядилась судьба. Она не объясняет, почему.

Таис читала, опустив усталые грустные глаза в книгу. А хотелось поднять их и увидеть Александра. Он любил, когда она читала ему вслух, любил смотреть на нее: как двигаются ее глаза под опущенными веками, шевелятся губы, реагирует лицо. Она отрывала глаза от строчки, их взгляды встречались, и они долго смотрели друг на друга, улыбаясь, а потом просто смотрели, нежно, в самую душу и… забывали мир. Сейчас, когда она читала в полнейшем одиночестве, ей хотелось почувствовать на себе его взгляд, поднять глаза и увидеть его любимое лицо. Но… Но… Но…

Не было никого. Никого. Нигде. Ни здесь, нигде. Его нет и никогда больше не будет. Он умер. Три года назад. Он умер три года назад. Его нет. Она одна — не в своей, не в их — в странной жизни. Что она делает в ней?

«Я должна умереть, чтобы всем стало легче жить. Я ведь для всех обуза; Птолемею мешаю наконец закончить на самом деле давно закончившуюся жизнь и начать новую. А ему давно пора! Мешаю полностью предаться войнам, государственным делам. Мешаю стать царем — он меня стесняется. Мешаю устроить личную жизнь, найти нормальную подругу — здоровую и любящую.

Геро мешаю воспитанию детей и спокойной жизни с Неархом. Неарх искренне сочувствует мне, а это может родить в его душе… никому не нужные чувства. Так она думает, и она права. Кроме того, ее печалит, что она всегда давала мне больше, чем получала взамен. А сейчас и подавно. За свои усилия она не получает даже простой благодарности. И Неарху-мореходу нечего сидеть в этих песках и думать, что жизнь проходит, когда столько еще можно в ней сделать.

Я вся осталась там, в той жизни, которой больше нет. Я всем в тягость, я никому не нужна, и мне никто не нужен. Никто! Никто?.. Мои бедные мальчики! Мои любимые детки! Он знал, что делал, это чудовище, знал, за какой колышек привязать меня… Знал, из какого прочного материала вьются веревки материнства.

Ах, Александр, ты хотел, как лучше… Все мы хотим, как лучше.

Только что из этого выходит…»

— …У меня нет сил, я хочу умереть.

— Что ты, а как же наши дети, они ведь любят тебя.

— У меня нет сил. Я не могу жить одна.

— Ты всем нужна.

— Это не жизнь.

— Жизнь — прекрасна.

Таис открыла глаза. Птолемей склонялся над ней. За окном ночь. Горел светильник, и мошки вились над ним. Пахло ее противным зельем.

— Ты пришла в себя? Слава богам.

— Ты тяжелый, мне трудно дышать, — с усилием, непослушным голосом пробормотала Таис.

— Извини. — Птолемей отстранился, оторвал от нее свои руки. — Ты металась…

— Неужели жизнь прекрасна?

— Жизнь такая, какой мы ее видим. Какими глазами смотрим на нее.

— И какими глазами смотришь ты? — горько и с вызовом спросила Таис.

— Я смотрю на тебя… На наших детей. На Нил, на солнце, на пирамиды, которыми и ты когда-то восхищалась, — они не стали уродливыми за эти десять лет. На новую белую прекрасную Александрию.

— Нет никакой Александрии.

* * *

Александрию она увидела через два года. Она привезла детей Птолемею и изъявила желание проделать путешествие по морю, может быть, в Тир. Смешно, в Тир. Значит, это называется третье путешествие в Тир, туда, где все произошло.

Птолемей гордо демонстрировал «свой» город — красивый, растущий. Таис знала, что ее ожидает. Она давно знала этот город по рассказам-планам Александра. Не только пил он на симпосионах, как стали болтать некоторые умники после его смерти, но еще и внушал свои мысли и идеи соратникам, объясняя и обсуждая нужное ему, разжевывал и вкладывал в их головы и волю так, что они принимали их за свои. Вот как Птолемей сейчас: «Я хочу, чтобы город был зеленый». Александр этого хотел. И добился своего.

— Вон там гавань и порт. Там царский дворец… дворец правителя, — поправился Птолемей. — А там — мусейон.

А Таис вдруг услышала голоса гетайров, архитектора, свой смех и веселый голос Александра:

— А там будет мусейон.

— И чтоб весь в зелени утопал, — с горящими глазами подсказывала Таис.

— Да, будет много фонтанов, бассейнов, цветов, — улыбался ей Александр.

— Да, чтоб на месте пустыни появился цветущий сад.

«Таис, Таис!» — это Птолемей вернул ее, нет, не в жизнь — жизнью как раз являлась эта фантазия, которую видела она одна. Он вернул ее в действительность, в которой она стояла, закрыв руками лицо.

В царском дворце, который Птолемей скромно именовал дворцом правителя, перед его покоями она увидела мраморную себя и узнала в ней ту Афродиту, которую делал с нее Динон в ее последний год в Афинах.

— Сколько денег и усилий стоило мне выкупить ее у Кефалинии.

«Такой я была в те дни, когда Александр узнал меня». Таис подошла к скульптуре, внимательно оглядывая ее со всех сторон.

— Значит, такой я была шестнадцать лет назад, — задумчиво произнесла Таис.

— И осталась прекрасной. Несмотря на годы и все перенесенное… — Птолемей потупился.

— Прошло шестнадцать лет…

«Такой узнал он меня — беззаботной, молодой. На берегу увидел меня, все понял про меня. А через четыре года в первый раз говорил со мной, смотрел в глаза, очаровал меня раз и навсегда. Разрезал хлеб, а я не поняла, что так связал он наши жизни, что с той минуты я навсегда принадлежу ему, а он — мне…»

Она обняла себя мраморную и пролила слезы на свои же мраморные плечи.

Птолемей провел ее в жилые покои, где из каждого окна на фоне цветущего, благоухающего сада была видна ее статуя, Стояло начало лета. 10 июня 318 года.

— Ты будешь здесь счастлив, Птолемей, — неожиданно высказала Таис то, что почувствовала.

Этот дворец, зал, золото, мозаики, росписи, ковры и драпировки, изящная мебель, изысканные угощения на столе — это его мир, в котором она является чужеродным телом. Если устранить ее живую — статуя может стоять и дальше, — все станет на свои места. Она увидела мысленным взором эти комнаты, заполненные его женами, возлюбленными, многочисленными детьми, его самого — убеленного сединами сильного и разумного правителя, с удовлетворением оглядывающегося на свою доблестную, славную жизнь. (Птолемей стал основателем династии Лагидов, правившей Египтом 300 лет, до его захвата Римом.)

— Я хочу к морю, — сказала Таис.

— Ты не хочешь посетить Сему — усыпальницу великого… — он замешкался, пытаясь по ее лицу предугадать возможную реакцию.

— Это там. — Она, не поднимая глаз, уверенно указала рукой направление.

— Да… — Птолемей удивился, так как Таис не могла знать ее местонахождения.

— Да, но попозже. Сначала — море.

Она пришла к морю на закате. Море, что-то из ее старой жизни, вернее, из того времени, когда у нее была жизнь — что-то важное, родное, хорошее, может быть, даже ее колыбель.

«Наверное, тебя принес морской конек». Александра принес бураноподобный Буцефал.

Огромное закатное солнце освещало перламутровую рябь нежным розовым светом. Таис отдала ласкам моря свое тело, отвыкшее от каких бы то ни было удовольствий, впрочем, как и от ощущений вообще. Она не кувыркалась и не плескалась так, как когда-то. Просто плыла вдаль, к горизонту. Волны перемешивали соленые слезы с соленой водой. Как бы то ни было, из воды она вышла уже в Синих сумерках и чувствовала себя намного спокойнее и собраннее. Спасибо, Посейдон, спасибо, сестры Нереиды, спасибо, Гея, спасибо, Космос, спасибо, Зевс, моя дорогая Афина, спасибо, Афродита, за твою милость невероятную — вы все, все были так добры ко мне.

Во дворец она вернулась, когда богиня ночи Нюкта вошла в свои права. Дети спали — очень хорошо, — она не пожелала посмотреть на них спящих. Отказавшись от еды, она на глазах Птолемея приняла ванну и дала умастить себя розовым маслом.

«Розами пахнет, где-то Таис близко», — говаривал незабвенный Гефестион.

Одевшись во все белое, как положено перед посещением храма, она подошла к Птолемею:

— У меня к тебе просьба, Птолемей. Пообещай мне, что наши дети проживут спокойную, тихую, обыкновенную жизнь. Что мальчики не будут заниматься ни политикой, ни войной, но каким-то мирным делом, ремеслом или торговлей, может быть, творчеством. И ты не втянешь их в свои честолюбивые планы — для этого у тебя достаточно других детей. Я желаю для моих детей спокойной и благополучной жизни. Это очень важно для меня. Я их очень люблю. — Лицо ее заливали слезы.

— Я знаю, Таис. Но почему ты так говоришь, ты же вернешься!

— Пообещай мне это!

— Я тебе клянусь. — У Птолемея тоже навернулись слезы на глаза.

— Я немножко волнуюсь перед дальней дорогой.

— Может, не надо ехать, Таис?

— Что ты! Я этого так хочу!

Она подняла на него глаза и посмотрела в самую душу, которая перевернулась. Потом обняла его, поцеловала:

— Прощай и прости меня за все. А я прощаю тебя.

— Почему ты прощаешься, ведь я увижу тебя завтра.

— Да, ты увидишь меня.

Она плыла как будто в реке, которая сама несла ее. Вся ее жизнь, только в обратном порядке — от конца до начала, пронеслась мимо нее: дети, жизнь в Персии, счастье и страдание любви, друзья, Афины, муки взросления, сиротство, бабушка. Последней она увидела сероглазую женщину, державшую на руках малышку Таис с такими же серыми доверчивыми глазами: — Маму.

А потом пришло такое озарение, что вся прошлая жизнь показалась ей однозвучной и обыденной по сравнению с тем богатством и восторгом, которое она угадывала впереди. Вдруг мощный свет, как сотни солнц, осветил ее, невиданное счастье и любовь наполнили ее до краев — Александр, Александр! Это был он! Он пришел, ее возлюбленный, он встречал ее!

Александр, наконец! Они слились друг с другом и воспарили к этому свету, гармонии, нескончаемому блаженству и любви. Вот, значит, что будет! Этого не снилось даже им!

Птолемей увидел ее не на следующий день, а еще в ту же ночь, в мавзолее Александра. Она лежала на полу. Она была мертва. На ее прекрасном, просветленном лице застыло выражение блаженного покоя и счастья.

— Ты простишь меня?

— Да.

— Ты никогда не будешь меня упрекать?

— Нет.

— Ты будешь любить меня всегда?

— Вечно.