Наташа Северная

Фараон. Краткая повесть жизни

То, что ты сам по себе, есть суть твоего бытия.

Аристотель.

Лучше умереть по всем правилам, нежели выздороветь против правил.

Ж.-Б. Мольер.

Я умирал.

Умирал медленно и мучительно.

От понимания этого было жутко и противно.

В покоях, где я вырос и провел большую часть своей жизни, я думал о том, что если смогу выжить…

Если выживу.

Неужели и боги должны выживать?

Выживать, жевать… Жевать, чтобы выживать.

Чепуха какая-то!

Я тяжело переворачиваюсь на правый бок. Грудь сдавливает, ноги сводит судорогой. Я был ранен пять раз, и никогда не относился к этому серьезно. Я просто не боялся смерти.

Но теперь она рядом. Близко.

Но я то знаю, что не умру! Боги не умирают. Они бессмертны.

А я – бог.

Тогда почему мне сейчас страшно?

И я по слогам произношу эти два слова. Вслух. Чтобы быть услышанным собою.

– Мне… страшно…

И в этом я могу признаться только себе.

Люди, с которыми я мог бы об этом поговорить, увы, уже давно в Стране Запада. Одних я отравил, других убил. Жаль. А ведь именно сейчас они мне и нужны.

М-м-м… Опять этот приступ боли.

Где же мне взять силы, чтобы превозмочь эту боль? Неужели боль, физическая боль может быть сильнее меня?

Неужели такое возможно?

Почему Ра не помогает мне?

Где же чудесное исцеление? Где могущество, которым так славятся боги? Или этот мир признает и считается только со здоровыми и сильными? Но ведь я бог этого мира! Тогда почему мир отказывается от меня? Неужели он может быть сильней меня?

Глупые, глупые мысли. Они раздражают меня. Они делают меня злым.

А наставник всегда говорил, что злоба – обратная сторона слабости.

Неужели я стал слаб?

Уберите. Кто-нибудь, уберите от меня эти мысли! Уничтожьте их!

Не слышат. Никто меня не слышит! Где же все? Ах, да, ведь я просто не могу кричать. Просто не могу… Грудь… Что-то сдавливает грудь…

Сейчас… Сейчас, я кого-нибудь позову.

Я… я смогу…

– Пафнутий.

Но ведь это же не крик, это шепот. Неужели этот тихий и слабый голос мой?

Неужели голос бога может быть так похож на писк?

А-а-а! Какая боль…

Где же Пафнутий? А – а-а, вот и он. Наконец-то…

Мой верный слуга, мой любимец.

Он нежно смотрит на меня.

Ни одна женщина не умела так смотреть на меня. Может, поэтому я ни одну и не любил?

А Пафнутия люблю.

Его холодные пальцы осторожно прикасаются к моему горячему челу. О-о-о, какое это облегчение. Он все понимает, он все знает.

Он сейчас мне поможет.

Слуга спасает бога.

Как же судьба любит иронизировать.

Но я прощаю ей это.

Потому что у меня хорошая судьба.

Стоило моей матери оступиться – и она никогда бы не стала женой бога, сына солнца Амона-Ра, а я – сыном фараона.

Пафнутий осторожно перевязывает мою рану. Его лицо серьезное и усталое. Он знает, чтобы я смог встать на ноги, должно пройти много времени.

А есть ли оно у меня?

Время…

Когда-то его было так много, что я не задумываясь тратил свои годы.

Думал, что буду… Впрочем, какая разница, что я думал тогда.

Я тяжело вздыхаю и прикрываю глаза. Я отдаю свое тело боли. Я в муке и беде. Приступ боли усиливается, и в какой-то момент я начинаю кричать.

* * *

Лежа на циновках в дворцовом саду братья завороженно следили за белоснежными облаками. В пронзительно голубой синеве они образовывали странные причудливые фигуры, то необыкновенных животных, то людей, а то и просто неизвестные земли с вычурными дворцами. Упоительный покой царил на земле. Все было как всегда, как обычно. Между богами и людьми была гармония, цари правили подданными, а высшие силы управляли царями. Иного желать и невозможно. Особая немногочисленная каста избранных с голубой кровью посвященная в таинства и сказания богов взращивала себе подобных с усердием, а порою жестокостью. Сын царя не имел права быть человеком, а человеческий сын не мог желать стать царем. Так было испокон веков, утверждали жрецы. И сомневаться в их словах никто не имел права.

– Я не хочу быть царем, – неожиданно прошептал Аменемхет.

– Почему? – удивленно спросил младший брат.

– Тогда я буду редко видеть облака и небо. А я хочу познать мир, другие земли, страны, понимаешь?

– Угу.

– А ты хочешь быть царем?

Младший брат утвердительно кивнул.

– Почему?

– Просто хочу и все.

– Странно…

– Ничего странного! – вызывающе произнес Рамзес. Он был возмущен. Почему над глупостями старшего брата никто не смеется, а его самое обыкновенное желание – и уже странное! – Мой отец царь!

Аменемхет усмехнулся.

– Бедный братец, ты никогда не станешь царем, согласно традициям ты далеко от трона.

Рамзес горько поджал губы. Конечно же он знал об этом, но желание было сильнее. Пододвинув свою циновку ближе к брату, он непринужденно сказал:

– Но ты же не хочешь.

Аменемхет притворно вздохнул.

– Это я сейчас не хочу, а потом захочу. Пойдем купаться.

Оставив циновки на траве, братья пошли к Нилу. Вода была прохладной, но Аменемхета это не смутило, он смело вошел в реку.

– Рамзес, ну что ты стоишь, – закричал он брату стоявшему в нерешительности на берегу.

Рамзес махнул рукой.

– Я не буду сегодня плавать.

– Ну, как хочешь.

Мальчик лег на песок. В пронзительно голубой синеве все так же неторопливо плыли облака. Глаза закрылись сами собой. Мягкая тишина дворцового сада обволакивала, убаюкивала. Во сне весь мир был у его ног, а он самый сильный и ловкий чем-то хвастался перед братом. Мальчик вздрогнул и проснулся.

– Рамзес…, – услышал он испуганный, обреченный голос брата.

Рамзес вскочил на ноги.

– Рамзес, Рамзес… – из последних сил крикнул Аменемхет и ушел под воду.

Не задумываясь, мальчик бросился в воду. Сердце бешено колотилось в груди. Только бы успеть… Но руки и ноги с трудом слушались его. О себе он не думал, не переживал, не до того было. Страшная мысль, что он может потерять брата, навеки остаться один, подгоняла его, придавала сил. Быстрей, быстрей… Взмах руки, вдох, выдох… Быстрей, быстрей… Брат в беде. Вдох.

Схватив брата под мышки, Рамзес поплыл к берегу. Почему-то именно сейчас Аменемхет показался ему невероятно тяжелым. Заныла левая рука, дыхание стало сбиваться. Нельзя сдаваться, нельзя. Брат в беде. Вдох, выдох, глоток воды, еще чуть-чуть, совсем немного.

Тяжело дыша, братья лежали на песке.

– Что с тобой случилось? – через какое-то время спросил Рамзес.

– Судорога схватила ногу.

Отлежавшись и немного придя в себя, братья медленно пошли ко дворцу. Рамзес крепко обнимал брата, будто бы боялся, что с тем опять может что-то произойти.

* * *

Что это?

Где я?

Белесый туман, чья-то высокая тень надо мной.

А-а, это Пафнутий, его пальцы скользят по моему телу, мягко втирая мазь в кожу.

Заметив, что я открыл глаза, он наклоняется к моему лицу. Он не может говорить.

Когда-то я отрезал ему язык. Зачем? Язык – это враг, а для чего человеку нужен такой заклятый враг?

Пафнутий корчит гримасы.

Все правильно. Я потерял сознание и пролежал так всю ночь.

Но теперь мне лучше.

Ради слуги, я – царь Верхнего и Нижнего Кемета, воплощение бога на земле, выучил язык немых. Он единственный смертный во всем моем царстве, для которого я готов что-то сделать.

Жестами я даю понять Пафнутию, чтобы вечером он собрал совет, а сейчас привел лекаря.

Он уходит. И в моих покоях наступает тревожная тишина.

У меня нет желания читать донесения тайной службы, я и так знаю: готовится заговор. Я чувствую это кожей.

Но кара моя настигнет всех в любом случае – буду я жив или, может быть, мертв. И тот, кто это понял, уже давно покинул пределы моего царства.

Я долго лежу без сна. Ведь мне некуда торопиться.

Это молодые спешат уснуть, чтобы на рассвете, с обновленными силами встретить новый день жизни.

Я прислушиваюсь к шелесту финиковых пальм за окном, к пению цикад, к ночной жизни царского сада, такого же древнего, как и моя земля.

Мне нравиться быть одиноким ночью. Я предоставлен сам себе.

Глупцы те, кто считают, что цари всегда предоставлены сами себе.

Ложь.

Только ночью мы можем позволить себе быть самими собою.

В рассветных сумерках проступают настенные росписи. Очень хорошо видна моя боевая колесница, немного выше, над ней, – корона, а в зияющей темноте между ними – я. Как всегда – невидимый и одинокий. Уже не первый рассвет я смотрю на эту роспись и все никак не могу понять, что тянет меня в эту пустоту?

Потом я осознаю, что сегодня ночью дыхание Анубиса могло коснуться меня.

Но странно, я почему-то уже не чувствую страха.

Может потому, что вчера, мои последние мысли были об отце. Мне всегда становится спокойнее, когда я думаю о нем.

Ведь пророчество не сбылось.

Победил я.

Я стал фараоном.

Теперь бог я, а не отец.

Он умер страшно. В муках.

Но ведь иначе я и не смог бы занять трон.

Его тело забальзамировали и со всеми почестями похоронили. Он в Долине Царей, как и подобает любимому отцу и сыну Ра. Его гробница находится в пирамиде, которую строили двадцать разливов Нила. Ровно половину его жизни.

Я тихо улыбаюсь.

Тому, кто подобное не пережил, не понять моей радости.

Я слышу чьи-то шаги. Идут двое.

Это Пафнутий вернулся с лекарем.

Меня осматривают, ощупывают.

Долго расспрашивают.

Я отвечаю с трудом. Но отвечаю.

Я чувствую себя гораздо лучше и сильнее, чем вчера.

Неужели я выздоравливаю?

День прошел хорошо. Я немного поел, не без помощи Пафнутия конечно. Мой славный Пафнутий понимает, как это оскорбляет меня, поэтому и убеждает всех, что я делаю все сам. Те, кто находятся сейчас за моими покоями, не верят, что я умираю.

Они верят тому, что фараон вскоре поправится и вновь начнется прежняя жизнь.

Они все жаждут прежней жизни. Спокойной и размеренной. Люди боятся перемен, потому что никогда не знают, что последует за ними: благоденствие или разруха.

Ведь они не боги, всего лишь люди.

И я прощаю им эту слабость.

Лишь бы слабость не переросла в слепую силу, а затем в могущество. Ибо очень часто, могущество происходит от слабости одного и невежества другого.

Эти мысли утомляют меня.

Никогда так много не думаешь, как во время болезни или перед кончиной.

У меня закрываются глаза.

Когда я проснулся, был уже вечер.

Я приказываю вынести себя на террасу.

Мое лицо обдувает теплый южный ветер.

Все небо залито сияющим с переливами пурпурным светом.

Закат.

Влажный прохладный, вечерний воздух наполнен запахом речной воды.

Это Нил.

Мой божественный животворящий Нил. Моя Большая река.

Как же мне хочется приподняться и увидеть ее спокойную голубую гладь. Рассмотреть древний город, который строили за тысячу лет до меня, мои предки. Насладиться красотой рукотворных оазисов.

Но нет, я не могу подняться. У меня еще слишком мало сил.

Что ж, я еще успею насмотреться на свои владения.

И насладиться ими.

Я успокаиваюсь. И весь отдаюсь звукам и запахам жизни.

Иногда я слышу песнь гребцов, иногда крики птиц.

И тогда я чувствую себя частью этих событий происходящих в вечности.

Потому что я тоже здесь. Рядом.

Я свидетель того, что сейчас происходит в окружающем меня мире.

Но мне не дано знать того, что сейчас происходит на небе. Мне остается лишь догадываться.

Я – земной бог. И мой удел земля.

Но кто из нас царей не мечтал и о небе?

И почему-то от этих мыслей мне не становится грустно.

Я смотрю на облака, потрясающие меня своим величием и мощью, я вижу красивый и вольный полет сокола, я слышу голоса людей, иногда вызывающие во мне умиление и любовь.

И я почти забываю о том, что одинок.

Я вспоминаю гимн-восхваление Ра, и тихо напеваю его.

Сильный, ты ежедневно паришь над небом

И над земною твердью.

Сердце твое исполнено безмятежной

Радости в час небесного восхожденья.

Дивный ты правишь всеми богами мира.

В ярком сиянии ты обретаешь радость,

Ибо огнем покаран был змей зловещий.

Да возликует сердце твое навеки!

Нут, богоматерь, почести принимает,

Что воздает ей Нут, твой родитель гордый.

Входит Пафнутий, жестами давая понять, что Кала, дети, Мефис и номарх, пришли.

Начинает болеть голова.

Я чувствую, как сказочная прелесть этого вечера разбивается обо что-то холодное и твердое. Прилив злости, ненависти и гнева наполняет меня.

Они должны были прийти.

И я уже не могу совладать с собой.

Мне было слишком хорошо, чтобы сейчас легко отдать то счастье, которое недавно переполняло мою душу.

Как же много теперь надо мне сил. Ведь пришли те, в глазах которых я прочту надежду.

Они надеются, что я скоро умру.

Они совсем не знают, что я могу прочесть это в их глазах.

Они думают, что тот, кто умирает, становится глупым и беспомощным.

Но об этой своей ошибки, они узнают лишь тогда, когда сами будут на пороге смерти.

Итак… Пафнутий вводит их.

И я вижу только Калу.

Мы стали мужем и женой, когда мне было шестнадцать, а ей восемь.

Маленькая, хрупкая девочка с большими черными глазами, с лицом богини Исиды. В нашу первую ночь любви я взял ее силой.

Надо мной нет никого.

Ведь Ра мне равен.

А над ней – богиней, есть я – бог.

Я презираю женщин. А презираемые, никогда не вызывают ни любви, ни уважения, ни сочувствия, ни жалости. Ведь они способны только подчиняться.

Я вздрагиваю, потому что неотрывно смотря на Калу, я не заметил, как ко мне подошел жрец.

Мефис что-то долго говорит.

Я плохо слышу. Делаю знак, чтобы он наклонился ко мне еще ближе. На его лице мелькает удивление. Он не знал, что мне настолько плохо. И я понимаю, что выдал себя.

Я собираю в кулак свою волю.

И слышу страшную правду.

– Жрецы недовольны.

– Чем?

– Они считают, что ты уже очень устал, а твой старший сын Рамзес еще не готов стать фараоном.

Я презрительно фыркаю.

– Жрецам не дано это знать.

– Замени Рамзеса, или выбери для него наставника.

– Им не дано…

Сильная головная боль на мгновение лишает меня дара речи.

Как же я немощен, если позволяю Мефису так разговаривать с собой, а жрецам выбирать фараона. Выбирать для себя бога!

Начинают пощипывать глаза, и в горле появляется ком.

Вот теперь и он себя выдал. Первый заговорщик. Но предатель ли? Не хочу верить. Неужели он считает меня настолько беспомощным и выжившим из ума, что ввязался в этот заговор? Я верю в его добрые намерения спасти мое царство от меня самого. Но почему это должно быть сделано ценой моей жизни? Ах, Мефис, Мефис…

Я сжимаю кулаки.

– Уходи.

Но Мефис не сдается.

– Выслушай меня внимательно. Мы знаем друг друга очень давно. И я хочу дать тебе добрый совет. Ты слаб, а жрецы сильны. Как ты думаешь, кто победит?

Я его понимаю: он по-доброму хочет уговорить меня отречься от трона. Он так и не понял, что тот, кто вкусил власть, уже никогда добровольно не откажется от неё. Он так и не понял, что тот, кто живет и дышит властью, никогда не позволит отобрать ее у себя.

Мы молча смотрим друг на друга.

Он со мною с детства.

Он не раз спасал мне жизнь.

А я ему.

Мы вместе строили канал.

Вместе смотрели на звезды.

Вместе создавали рукотворную летающую птицу.

А теперь я убью его.

Проклятая жизнь!

Мефис осторожно прикасается к моему плечу, и его красивые тонкие губы трогает мягкая улыбка.

Мне становится страшно.

Он понял. Он все прочел в моих глазах. Слишком хорошо мы знаем друг друга.

В самом конце не он меня, а я его предал.

– Ты всегда был иным, Рамзес, не таким, как другие. Помнишь, что перед смертью сказал тебе наставник?

Я киваю и чувствую, как по щекам бегут слезы.

– Ты мог быть свободным.

В его глубоком взгляде печаль и обеспокоенность. Даже сейчас, когда я решаю его судьбу, он тревожиться за меня. Мефис тихо шепчет, так чтобы только я мог его услышать.

– Ты сам себя погубил. Но до конца моих дней, ты будешь для меня возлюбленным другом. И если ты добровольно отрекся от себя и встал на путь мести, то я не имею права отказываться от тебя. Прости меня, и прощай.

И я вижу его удаляющуюся фигуру. И рука невольно тянется вслед за его белыми одеяниями.

Но вокруг пустота.

В конце зала стоит Кала и дети, номарх с любопытством и страхом смотрит в мою сторону. Но сейчас мне безразлично то, что я не один. Увы, им в придется ответить за мою слабость. И я плачу, словно малое дитя, безудержно и тихо, и все никак не могу остановиться.

Рядом Пафнутий, он вытирает мне лицо. Его глаза опущены, но я знаю, что он не трус.

Это он держал моего отца, когда я душил его. Чтобы он молчал, я отрезал Пафнутию язык.

И он простил. И в этой жизни перестал чего-либо бояться.

Слуга простил бога.

И я смирился с этим.

Потому что люблю.

Наконец волнение проходит. Меня охватывает сильная усталость.

Я делаю знак Пафнутию, чтобы он вернул Мефиса.

Он вопросительно смотрит на меня.

Я тихо шепчу:

– Я справлюсь с ним.

Пафнутий уходит.

И я становлюсь одиноким.

Я наблюдаю, как Ипувер медленно и осторожно подходит ко мне. В его походке грация и легкость, и в то же время, готовность хищника к прыжку.

Ипувер опасный, хитрый и коварный враг. Он нутром чует слабость трона.

Я смотрю, как он склоняется передо мной, и перехватываю его взгляд, полный смирения и покорности. Но наставник научил меня читать человеческие сердца. Его сердце снедает жажда власти. Той власти, от которой зависит всё, и подчиняется всё. Той власти, при которой ты безнаказанный вершитель любых деяний и человеческих судеб.

Тихим голосом Ипувер говорит о тяжелом положении наших крепостей на границе с Нубией. Давно не выплачивается жалование, плохо с продовольствием. Может начаться восстание. Нужно срочно что-то предпринять.

Я тяжело вздыхаю, лениво рассматриваю его плиссированную юбочку и роскошный, изготовленный из драгоценных камней воротник. Как он мне противен, этот гнусный, коварный и подлый заговорщик. Когда я был здоров и силен, он боялся поднять голову, теперь, как и все остальные черви пытается ближе подползти к моему трону. Он хочет быть сыном Амона-Ра, он сошел с ума, как и весь Кемет, который жаждет моей смерти.

– И еще, – Ипувер делает многозначительную паузу, – знать беспокоится, неужели Вечноживой назначит Рамзеса наследником? Не следует ли его Величеству…

Я прерываю его взмахом руки.

Ипувер терпеливо ждет, но я знаю, в его опущенных глазах полыхает злорадство и ненависть.

Я делаю над собой усилие и стараюсь отчетливо и повелительно произнести:

– Знать, не должно волновать мое решение, которое будет учитывать интересы всего моего царства. К тому же, у знати совершенно нет оснований, беспокоиться по этому поводу.

Ипувер склоняется в поклоне и бесшумно уходит. Я заворожен его походкой. Кошачья грация…

Резкая боль сдавливает грудь. Темнеет в глазах.

Я сдерживаю стон.

Среди этих людей мне некого позвать.

Ко мне никто не подойдет.

Они боятся.

Когда-то и я был на их месте.

Но не боялся.

Кала подводит ко мне старшего сына Рамзеса.

Мне больно на него смотреть и я прикрываю веки.

Слабый, трусливый и хилый, вызывающий только жалость и сочувствие. Он никому не нравится. Как я мог породить такое ничтожество? Иное дело мой второй сын. Будущее за ним. Но между ним и троном стою не только я, а еще и брат. Что ж, я окажу ему небольшую услугу. Но мне не хочется, чтобы он об этом знал. Мое искреннее желание, чтобы Тутмос не был на меня похож. Молодые и неопытные не способны противостоять власти. И уже в который раз Мефис прав, я сам себя погубил. Мне всегда казалось, что я повелитель, но на самом деле мной повелевали мои пороки и страсти. Это моя самая горькая правда, которую я от всех скрываю.

Боль проходит, и я открываю глаза.

Рамзес испуганно смотрит на меня.

И впервые мне хочется искренне ему улыбнуться.

Он пугается еще больше.

И мне становится смешно. От смеха я начинаю надсадно кашлять и задыхаться.

Я смутно вижу, как, схватив Рамзеса за руку, Кала выводит из покоев детей.

Она убегает, чтобы скрыть свою радость.

Дура!

Униженные и покоренные на большее не способны.

Ах, какая боль! Какая страшная боль!

Возле меня суетится лекарь и его помощники. Но я вижу лишь мелькающие тени…

Боль.

Темнота.

Провал.

* * *

На особом возвышении, которое превозносило их над смертными, царская чета восседала в креслах с высокими резными спинками, инкрустированными золотом, серебром, бирюзой, сердоликом и лазуритом. Возвышаясь над всеми, гордые и высокомерные, они внушали своим подданным трепет и беспрекословное послушание. Супруги были одеты в роскошные праздничные одежды, кожаные сандалии, подошва которых, также как и ремешки, были из золота. Праздничное одеяние дополнялось искусно заплетенным париком, а также всевозможными драгоценными украшениями, ожерельями, нагрудными подвесками, браслетами. Все должно было подчеркивать божественную суть, величие и превосходство царской четы над смертными. Этот праздник предназначался исключительно для придворных, неоднократно доказавших свою верность и преданность фараону.

Рамзес праздновал военную победу над морскими народами. Еще будучи принцем, он мечтал о войне и военных победах, так все и произошло. Любой военный поход завершался стремительной и кровавой победой. Фараон лично участвовал в сражениях, лично набирал солдат в армию, кушал и спал вместе с ними. Придворные воспринимали это как чудачество, что не мешало им сколачивать целые состояния на завоеванных землях.

Само празднество длилось двадцать дней. А так как фараон желал, чтобы его радость была разделена и простым народом, на городских площадях были организованы представления и угощения.

Фараон-победитель. Фараон-завоеватель. Так воспевали его в новых гимнах сочиненных жрецами из Гелиополиса. Долгожданная победа над морскими народами, после неудачной военной компании предпринятой его отцом много лет назад, была поистине народным праздником.

Наверное, единственным человеком, кто испытывал разочарование и раздражение от столь радостного события была Кала, божественная супруга фараона. Неприятной неожиданностью стало для нее возвращение мужа во дворец, да еще победителем!

Весть о его ранении поселила в ее сердце огромную радость и возродило угасшую было надежду. В своих мечтах она рассчитывала на смертельный исход ранения, но вот уже в третий раз смерть лишь слегка прикоснулась к фараону. Будто кто-то берег его, оберегал от несчастий и бед. Это была еще одна потерянная надежда, горькие слезы, тоска и печаль. Но ничто из того, что испытывала Кала, не отражалось на ее прекрасном и божественном лице. Прямая спина, гордая посадка головы, холодный и надменный взгляд. Веселье и радость гостей, ликование мужа, все проходило сквозь нее. Она словно окаменела изнутри, как много лет назад, после их первой ночи любви, когда Рамзес всю ночь насильно ею наслаждался, не обращая внимания на ее крики, слезы и мольбы о пощаде. Словно чужая сама себе, вышла Кала из тех ненавистных покоев, закутываясь в простыни окропленные ее девственной кровью. Первый год супружеской жизни прошел в полном молчании, только после рождения первенца, Кала вновь обрела способность говорить.

Случайно рука фараона коснулась ее руки. Кала внутренне вздрогнула, и напряглась, она уже и сама не знала, чего ей ожидать, находясь рядом с этим животным. Так про себя называла она своего мужа. Любое его прикосновение, даже случайное, вызывало в ней отвращение и протест. Но долгие годы супружеской жизни научили ее скрывать свои чувства и мысли. Это ценное умение было необходимо ей для задуманного опасного дела. Неудачный исход этого дела, для Калы означал только одно – смерть. Но ненависть и жажда мести, плохие советчики в любом преступлении, затмевали ей разум. Кала была одержима ненавистью, и все остальное для нее не имело значения. Даже власть, и один из ее символов – корона, она желала не для себя, а для своего любимца, первенца Рамзеса. Это ненавистное имя дал ему фараон, и Кала смирилась, как и со многим остальным в своей жизни. Втайне от мужа, она дала сыну, зачатому в боли и страхе, имя Сесотрис. Для нее самой была загадка ее страстная привязанность к первенцу, и холодное безразличие к остальным детям. Но на самом деле ничего загадочного в этом не было. Все, что не любил и ненавидел фараон, у царицы вызывало привязанность и умиление. Но выступать открыто против воли фараона и его желаний, Кала боялась. Она предпочитала действовать скрытно и мстить тайно.

Царица безразлично наблюдала за гостями, которые с неподдельным восхищением следили за сложными номерами акробатов и удивительным мастерством танцовщиц. Кала вынуждена была отдать должное фараону, он не позволял пирам превращаться в оргии, а потому на царских праздниках никогда не было голых служанок и мужчины не сношались без разбора с придворными дамами, все было сдержанно и строго. Понимая, что суровым видом она вызывает у придворных недоумение, царица пересилила себя – на ее лице появилась вынужденная улыбка. Совершенно случайно ее взгляд упал на жену номарха Менесхет, легкомысленная и очаровательная, она завороженно следила за танцовщицами, крепко прижимаясь к мужу и держа его за руку. Кала тяжело сглотнула и быстро отвела взгляд. Если бы еще фараон запретил нежности на людях, то во дворце было бы сносно.

После представления военачальник Хоремхеб произнес хвалебную речь и, подняв кубок с вином, воскликнул:

– За будущие победы Вечноживого!

Придворные поддержали его одобрительными возгласами.

Рамзес встал во весь рост, на мгновение его тень накрыла царицу, отчего та вздрогнула будто бы от удара. Мельком взглянув на Калу, царь раздраженно усмехнулся. Эта странная женщина всегда умудрялась испортить ему настроение, даже самое благодушное, которое ничто не могло омрачить. Иногда ему начинало казаться, что она намеренно совершает дурные поступки, кривит лицо, отказывает ему, как мужчине – только бы досадить ему, вывести из себя. Неужели она получает удовольствие оттого, что он иногда поколачивает ее? Слуга поднес наполненный вином золотой кубок.

– Я пью за Кемет!

Царица тоже взяла кубок и, встав с трона, выпила его до дна. Мысленно прокляв все войны, которые вел ее муж и пожелав ему скорейшего поражения, а еще лучше смерти.

Праздник закончился глубокой ночью. Сытые и довольные гости покидали царский дворец, на прощание, склонившись в глубоком поклоне, и желая множество побед своему царю.

В большом тронном зале они остались одни. Высокомерие и надменность, за которыми пряталась царица, мигом слетели с ее лица обнажив отчаяние и черную тоску. Она понимала: этой ночью ей придется перетерпеть самое ненавистное и постыдное, а потом, свернувшись калачиком беззвучно и надрывно рыдать в ожидании рассвета и возможности смыть с себя прикосновения и поцелуи царя. Итак из года в год… Когда же все закончится? Хоть бы кто-нибудь ее освободил, избавив от этого ненавистного животного! Но в тронном зале царила тишина. Никто и не думал спасать царицу Верхнего и Нижнего Кемета, потому что никто и не знал, насколько несчастна эта женщина и сколько страданий и боли она скрывает за прекрасным и надменным царским величием.

Взяв Калу за руку, фараон повел ее в свои покои, кожей ощущая ее покорность и бесчувственность.

Утром следующего дня, Кала с нетерпением ожидала возвращения верной служанки Сары.

Выйдя в сад, царица села возле фонтана, вслушиваясь в ритмичное журчание воды. Ее сердце снедала черная безысходная тоска. Почему вместо божественной благодати и счастья ее жизнь наполнена страхом и ненавистью? За что боги наказывают ее? Кала тяжело вздохнула. Быть может, завтра все изменится…

Немного подумав, она направилась к реке, к небольшому скрытому в зарослях папируса причалу. Сняв позолоченные сандалии, Кала села на деревянный помост, опустив в воду маленькие изящные ступни ног. Ей нравилось быть в одиночестве, нравилось болтать ногами в воде, нравилось рассматривать песочное дно реки. В эти мгновения она представляла свою кончину, и на сердце становилось легко. Когда жизнь тяжела и невыносима, то только мысль о смерти и о том, что когда-нибудь все закончится, способно облегчить существование. Она представила себя в саркофаге необыкновенно прекрасной и гордой, ее нерадивые дети рыдают и побиваются за ней, прося вернуться ее в мир живых. А она со злорадной улыбкой откуда-то сверху наблюдает за ними. Хоть после смерти они наконец-то полюбят ее. И только старший сын Рамзес стоит в стороне от всех и пытается скрыть слезы. Вполне довольная столь яркой и красочной картиной собственных похорон, Кала легла на деревянный помост, раскинув руки. Провожая взглядом медленно плывущие облака, царица улыбалась своим загадочным мечтам. Ей мерещился необыкновенный мужчина: умный, сильный, все понимающий. Узнав о ее одиночестве и невыносимых страданиях, он без колебаний убьет фараона и покоренный ее красотой и царским величием, влюбиться в нее. И будут они жить долго и счастливо.

Кала почувствовала, как по щекам побежали слезы.

Глупые мечты, глупые мысли.

Кто ее будет спасать? Кто в нее может влюбиться?

Смахнув слезы, Кала надела сандалии и по узкой посыпанной гравием тропинке вернулась к фонтану.

Мягкий ветерок играл пальмовыми листьями, по садовым дорожкам вальяжно прохаживались павлины, разноцветные бабочки порхали над диковинными заморскими цветами.

Царица безучастно наблюдала за торжеством и ликованием жизни, болезненно переживая, что она из этой жизни вычеркнута, выкинута, изгнана. Что ее сердце, ранимое и чувственное, уже давно обратилось в камень.

Кала вздрогнула, на узкой садовой дорожке наконец-то появилась Сара, подойдя к царице, она опустилась на колени.

Дав знак подняться, Кала напряженно ждала. Быстрым движением Сара вытащила из потайного кармана легкой накидки маленький мешочек и также быстро спрятала его обратно. Оглянувшись по сторонам, Кала поднялась и, подойдя к Саре, обняла ее.

– Из всех блюд, что сегодня вечером будут подавать, он больше всего любит перепела под соусом.

Отпустив Сару, Кала внимательно следила за ней. Понимала ли эта простая женщина, что сейчас, в своих руках она держит судьбу царицы Кемета?

Сара слегка кивнула, давая понять, что ей все ясно, и удалилась.

Еще долго Кала гуляла по саду, думая о том, как же медленно длится этот день. Выйдя к пруду, царица увидела о чем-то весело беседующих придворных дам. Ее появление не осталось незамеченным, придворные дамы тут же склонились в почтительном поклоне. Придав своему лицу самый благодушный вид, Кала подошла к ним.

– О чем это вы беседуете милые дамы?

Жена номарха Менесхет, кокетливо опустила глаза.

– О, Божественная, все о том же, о любви и мужчинах.

Кале не понравился ее ответ, ей вообще не нравилось, когда речь заходила о любви. Но виду она не подала.

– Надеюсь о счастливой любви и достойном мужчине.

Менесхет бросив быстрый взгляд на царицу, успела уловить в ее необыкновенно прекрасных черных глазах затаенную муку.

– Конечно, Божественная. Дочь визиря Шепсескаф наконец-то влюбилась. И, не в кого-нибудь, а в военачальника Хоремхеба. И он ответил ей взаимностью. Об этом мы и беседовали.

Кала слушала и не слышала Менесхет. В голове вертелась назойливая мысль: «Только бы все получилось. Только бы получилось…» Сердце сжалось от какого-то дурного предчувствия. Быстро попрощавшись с придворными дамами, Кала вернулась в свои покои. К детям идти ей не хотелось. У нее вообще редко когда возникало желание их видеть. Она бесцельно бродила по дворцовым галереям томимая тоской и одиночеством. Лишь когда солнечная ладья Ра покинула небосклон, и во дворец проникли сумерки, Кала с облегчением вздохнула. Наконец-то…

Переодевшись в вечерний наряд, царица направилась в покои фараона, разделить с ним ужин. Опустившись на подушки рядом с царем, Кала улыбнулась, отметив про себя, что перепела под соусом стоят справа от фараона. Слуги поставили тарелки, положили ложки, в бокалы разлили вино. Трапеза начиналась с легкого супа. В зале повисла тревога, по крайне мере так показалось Кале. Царица молчала, не смея нарушать тишину. Ее сердце бешено колотилось в груди, пальцы слегка дрожали, только необыкновенная выдержка спасала ее.

– Как ты провела сегодня день?

Кала вздрогнула, отчего-то смутилась, но быстро взяла себя в руки. Ей не о чем беспокоиться, личная охрана подтвердит, что она целый день была на виду.

– Прекрасно, Божественный. Гуляла по саду, была на реке, беседовала с придворными дамами… Вобщем, как всегда… А как ты провел сегодняшний день?

– С Рамзесом и Тутмосом занимался стрельбой из лука, а Сети пока только наблюдал за нами. Тутмос очень способен, все схватывает на лету. А вот Рамзес…мало от него толку.

Кала вспыхнула. Волна жгучей ненависти поднялась в груди. Мерзкое животное, он находит любой повод, чтобы сделать ей больно.

Но вслух произнесла.

– Быть может, Вечноживой, делает поспешные выводы. Они еще совсем дети.

– Дети?! В их возрасте я уже обдумывал военный поход в Нубию и устройство своих владений.

Не зная, что сказать, Кала опустила глаза в тарелку, заметив про себя: «А еще ты думал о том, как убить своего отца». Она подавленно молчала, боясь нарушить тишину.

Отставив пустую тарелку, Рамзес вытер губы. Кала с тревогой взглянула на него. Неужели он сейчас уйдет?

– Мясо.

Слуга потянулся за перепелами под соусом.

– Нет, их потом. Просто кусок мяса подай.

Кала почувствовала, как внутри нее все оборвалось. К горлу подкатил ком. Она не могла, не хотела верить тому, что происходит. По непонятным причинам Рамзес отказывался от своего любимого блюда. Страшная мысль мелькнула в сознании Калы: «Неужели Сара выдала меня?» Набравшись мужества, Кала взглянула на Пафнутия. Верный пес царя, он сидел в двух шагах от Рамзеса, наблюдая за ним и оберегая его от всех несчастий и бед. Кала знала о том, что Рамзес собственноручно отрезал ему язык после жуткой ночи убийств. Когда утром было объявлено о скоропостижной кончине отца-фараона, его супруги и всех их детей, за исключением Рамзеса. В одно мгновение опальный принц превратился в грозного повелителя Кемета. Все считали, что после того, как Рамзес покалечил Пафнутия, тот предаст его, переметнувшись на сторону врагов фараона. Но вышло все наоборот. Безграничная преданность Пафнутия пугала и завораживала своей искренностью и силой. К тому же у Пафнутия была развита интуиция, он всегда чувствовал опасность, которая могла погубить его хозяина. Поэтому, внимательно вглядываясь в лицо слуги, Кала пыталась понять, сколько еще ей осталось жить. Но Пафнутий даже не смотрел в ее сторону. Ему единственному было позволено свободно выражать свое отношение к любому придворному. Ни для кого не было тайной, что Калу, божественную супругу фараона, обыкновенный слуга Пафнутий – презирал.

Царица приказала подать ей фрукты.

Внешне она была спокойна, но внутри ее лихорадило от страха и дурных предчувствий. Только сейчас она начинала понимать, что сделает с ней фараон, если раскроется ее преступный замысел. И Кала вдруг поймала себя на совершенно неожиданной мысли – она совсем не хочет умирать.

Бросив недоеденный кусок мяса на блюдо, Рамзес заметил:

– В какой странной тишине мы едим сегодня. Будто что-то должно произойти. Нефебка, а где музыканты?

Царедворец испуганно склонился.

– Сейчас будут, Вечноживой. Просто, когда началась трапеза, вы не сказали мне, что желаете музыку…

– Зови их.

Нефебка выскользнул из зала, и тут же вернулся, но уже в сопровождении музыкантов.

– Что желаете услышать, Божественный, что-то грустное, веселое или просто спокойное?

– Грустное. Даже сам не знаю от чего…

– Хорошо.

Нефебка подал знак музыкантам, и те затянули грустную мелодию.

Шло время. Фараон не притрагивался к еде, он весь отдался грустной и пленительной музыке. Ему мерещились далекие страны, желтые пески Кемета, и отец, мчащийся на боевой колеснице. Отец… Рамзес задумался о его непростой и жестокой судьбе. О его смерти… Про себя он верил, что сумеет дожить до глубокой старости, и умрет в своей постели окруженный детьми. Только так и должно быть!

– Тебе нравится? – вдруг спросил он, повернувшись к Кале.

– Ты же знаешь, Божественный, очень нравится.

Не удержавшись, царица заметила:

– Неужели даже любимое блюдо не сумеет сегодня развеять грусть твоего Величества?

Рамзес взглянул на многострадальные перепела под соусом и согласно кивнул.

– Ты права. Подай перепела, – приказал он слуге.

И тут произошло что-то невероятное. Блюдо, которое само по себе было не тяжелым, по какой-то непонятной причине неожиданно выскользнуло из рук слуги. Раздался звук разбитой посуды. Музыканты, ни на что не обращая внимания, продолжали играть. Густо покраснев, слуга подбирал с мозаичного пола соус и перепела. Нефебка упав на колени, запричитал:

– О, Божественный, простите его! Он еще так молод и неопытен!

– Полно, Нефебка! Ничего страшного не случилось. Мне и самому сегодня почему-то не хотелось их есть.

Уже ни о чем не заботясь, Кала резко поднялась с подушек.

– Божественный, позволь мне покинуть тебя, я сегодня что-то очень плохо чувствую себя.

Кала возвращалась в свои покои, ничего перед собой не видя и не слыша. Она плохо помнила, как ее раздели, искупали, умастили тело благовониями. Лишь наконец оставшись одна, она горько зарыдала. Какая-то нелепая случайность разбила все ее мечты. Нелепая случайность…а у нее уже нет больше сил жить с этим животным. Вцепившись зубами в костяшки пальцев, она выла от боли и отчаяния. И не было человека способного утешить ее.

На следующий день, едва Кала приняла утреннюю ванну, в покои вбежала Сара и, упав на колени, испуганно прошептала:

– Ночью отравились две собаки.

Кала безучастно смотрела на себя в зеркало. Черные глубокие глаза, тонкие нежные черты лица, брови вразлет, алые чувственные губы. Может ей надо было родиться уродиной? А может изуродовать себя? И тогда животное само от нее откажется, она будет жить одиноко в каком-нибудь закрытом дворце и никогда… никогда в ее жизни не будет любви… и не будет освободителя.

– Они съели те самые перепела, которые вчера были выброшены.

– И что с того?

– Фараон в ярости. Он думает, что его хотели отравить, но боги уберегли его.

– Он правильно думает.

Кала тяжело поднялась с позолоченного табурета. Она как будто постарела за ночь. Странно было видеть эту надменную высокомерную женщину с опущенными плечами и блуждающим потерянным взглядом. Обняв служанку, Кала произнесла:

– Сара мне все безразлично. Возьми драгоценности на столике. Они твои, ты заслужила их. И беги, спасай себя.

– А вы, Божественная?

– Я… А я очень устала, Сара. Будь, что будет.

Оставшись одна, Кала горько заплакала.

Счастье и радости земной жизни не для таких как она, на ее половине дворца вновь поселились тоска и уныние.

А через несколько дней был действительно выявлен заговор, во главе которого стоял военачальник Хоремхеб. Оказывается, он тоже предполагал отравить царя перепелами, а затем провозгласить себя фараоном. Хоремхеб и его сторонники были публично казнены. Кала безучастно наблюдала за их муками, сожалея только о том, что своими действиями невольно помогла раскрыть заговор. Быть может, Хоремхебу в этом деле повезло бы больше, чем ей. В толпе придворных царица увидела заплаканное лицо Шепсескаф. Вспомнив о своем недавнем разговоре с придворной дамой Менесхет, Кала испытала чувство злого удовольствия. В самом деле, не ей же одной только страдать?

* * *

Я медленно прихожу в себя.

Утро.

Я буду жить еще день.

От этой уверенности мне становится спокойно.

Надо мной склоняется лицо Пафнутия. И радость вспыхивает в моих глазах, чтобы через мгновение погаснуть.

Он печально улыбается, а потом начинает свой немой рассказ.

Пафнутий опоздал, и этого было достаточно, чтобы Мефис принял яд. Он успел сказать Пафнутию, чтобы тот вынес его в сад.

Там Мефис и умер.

Я молча смотрю на расписанные стены. Моя роскошная боевая колесница. Она из золота. Ни у кого больше нет такой. Я рассматриваю свое тело. Сильное, гибкое, широкие плечи, узкие бедра. В жизни я немного другой.

Мелькает странная мысль: «А может быть, Пафнутий и не старался спешить?»

Я медленно перевожу взгляд с росписей на его лицо.

Но я вижу перед собой старое, изуродованное моей рукой лицо, пропитанное моей болью и скорбью.

Он – мое подобие. Мои мысли, мои деяния.

Приподнявшись, я шепчу:

– Рамзес.

Пафнутий отшатывается от меня.

Но я повторяю.

– Рамзес.

Он поджимает губы и его подбородок начинает вздрагивать.

Я больше не смотрю на него.

Я жду, когда он уйдет. И пытаюсь не думать о Мефисе.

Но Пафнутий долго сидит возле меня.

Так он просит за Рамзеса.

Сейчас мы чужие.

И в который раз я удивляюсь его бесстрашию. Ведь он знает, какая участь ждёт тех, кто прекословит мне. Знает – и не боится! Смельчак! Уверен, что переживет меня.

Потом он уходит. И облегченный вздох вырывается из моей груди.

И печаль о Мефисе наваливается на меня.

Я делаю знак – слуги выносят меня на террасу.

Я долго и бездумно смотрю на небо, на медленно плывущие белоснежные облака.

Ни Ра, ни Нут так и не пришли ко мне.

Того, чего нет, никогда не сможет прийти к тебе.

Представив удивленное лицо Мефиса, я горько усмехаюсь.

Да, мой друг, и ты тоже сейчас это знаешь.

И я все всматриваюсь в небо, все хочу отыскать Мефиса. Ведь нам так о многом ещё надо поговорить, мой единственный, ушедший друг.

В детстве, когда мне становилось тоскливо и тяжело, я прятался в саду. И Мефис всегда находил меня. Он ни о чем не спрашивал, а брал на руки и, успокаивая, пел песни.

Ах, Мефис, Мефис…

Наставник любил говорить, быть сильным, это не только умение владеть и повелевать собой. Иногда сила и заключается в том, чтобы смочь разрешить себе быть слабым.

И я не замечаю, как с моих ресниц срываются слезы.

Исход был предрешен в любом случае. Я знал, что так будет. Мефис не позволил бы себе умереть от моей руки. Гордый Мефис.

Как же невыносима боль утраты.

Лишь когда иссякли все слезы, я свернулся в клубок, и впервые, за много дней крепко уснул.

* * *

– Аменемхет, Рамзес идите ко мне!

Два мальчугана выбежали из-за деревьев. Старшему девять лет, младшему семь. Аменемхет, наследный принц, высок, строен, красив. Любой смертный распознает в нем сына бога и будущего повелителя Кемета. Рамзес был его полной противоположностью, коренаст и плотен, невысокого роста, с самым обыкновенным ничем не примечательным лицом. Непохожесть братьев удивляла самого фараона. И только преданность божественной супруги не давала ему повода усомниться в царской крови Рамзеса.

– Вот вам хлеб, отщипывайте маленькие кусочки и кидайте их в пруд.

– А зачем?

– Чтобы кормить уток. Они ведь тоже бывают голодны.

Аменемхет весело смеялся, наблюдая за тем, как утки гоняются за хлебом, Рамзес от удовольствия притоптывал ножкой.

Их не смущала ни личная охрана царя, ни многочисленные придворные с подобострастием ловящие каждое слово и взгляд повелителя, ни слуг, в которых порою было больше чувства собственного достоинства, чем в их хозяевах. Мальчики давно поняли и привыкли к тому, что одиночество – самая большая роскошь в их жизни и быть может самая недоступная. Такая же недоступная, как их отец, с которым они крайне редко проводили время. Их детские сердца были поражены тоской по самому могущественному человеку Кемета, которого женщины и враги видели намного чаще, чем они, наследные принцы и любящие сыновья.

– Папа, папа, посмотри, как они интересно кушают.

Фараон взял мальчика на руки, крепко к себе прижал.

– Да сын мой, они забавно едят.

Поцеловав Рамзеса, царь опустил его на землю. Война с морскими народами надолго отлучила царя от сыновей. А жить следовало по древним традициям, предписывающие фараону быть не только добрым и справедливым отцом, но и мудрым наставником. Короткие прогулки не могли восполнить долгую разлуку. Жрецы из Гелиополиса предупредили фараона об опасности нарушения гармонии в воспитании будущих царей. О грядущих бедствиях, которые могут обрушиться на царский род, если воспитание мальчиков будет поручено женщине, даже если она и божественная супруга его Величества. Но и выйти из войны, в которой Кемет пребывал уже несколько лет, фараон не мог – ведь это было равносильно поражению. А еще он не мог создать крепкую и боеспособную армию, приносящую ему победы. Фараон все это прекрасно понимал, но признавать свои неудачи не собирался. Он знал, что война – не его предназначение. Богами ему были предначертаны любовь и женщины. Множество наслаждений и удовольствий.

К фараону приблизился слуга.

– Вечноживой, пришел военачальник Диду.

Наблюдая за своими сыновьями, царь дал знак Диду, чтобы тот подошел к нему. Склонившись в глубоком поклоне, Диду подал фараону папирусный свиток.

– Что это?

– Послание от Сертапа. Он пишет, что не намерен сдавать нашу крепость, захваченную им несколько дней назад.

Лицо фараона стало серьезным, в глазах появились яростные огоньки.

Почувствовав перемену в настроении отца, дети подбежали к нему. Рамзес взял за руку старшего брата. Аменемхет напряженно следил за тем, что происходило, готовый в любую минуту броситься куда глаза глядят. Они оба боялись гнева отца.

– Ах, эти морские народы…Диду, ты же уверял меня в том, что мы разобьем их при первом же сражении?

Военачальник растеряно развел руками.

– Вечноживой, нашей армии не хватает оружия, солдат…

– Так сделай так, чтоб хватало!

Разорвав свиток, фараон гневно швырнул его в лицо Диду.

– Или ты хочешь, чтобы твоя голова болталась на городских воротах?!

Упав на колени, Диду обхватил ноги царя.

– Божественный, пощадите! Дайте время! И мы одержим победу!

– Победу!?

Ярость исказила лицо царя, сделав его страшным и безобразным. Не владея собой от гнева, исступленно крича, фараон выхватил кинжал и занес его над Диду.

– Победу!? Ты всегда мне ее обещаешь, а где она!? За что ты получаешь жалование? За что я наградил тебя землями и рабами? Мерзавец! А может быть, ты желаешь мне поражения?

Смертельно бледный, цепляясь за ноги царя, Диду шептал, как заклинание.

– Пощадите, пощадите, пощадите…

– Папа, не надо!

Детский крик, словно плеть, прошелся по спине фараона, тем самым, приведя его в чувство. Обернувшись, он увидел испуганных сыновей крепко держащих друг друга за руки, по ноге Рамзеса сбегала маленькая струйка. Он-то и кричал, своим криком нарушая придворный этикет и древние традиции. Царю вершащему правосудие, никто и ничто не имел права мешать.

Вложив кинжал в ножны, фараон взял на руки сыновей, и направился во дворец, бросив на ходу.

– Собирай совет.

Не поднимаясь с колен, Диду воздел к небесам руки.

– Благодарю за оказанную мне милость! Да славится имя и доброта Вечноживого во все времена!

Рамзес долго не мог уснуть. Видение яростного отца с кинжалом в руках преследовало его. В детских представлениях мальчика отец был гордым, могущественным, мудрым, безусловно ярость необходима царю, но визгливо кричать, словно женщина… Как же стыдно…стыдно…за отца.

Мальчик испуганно вскочил, чья-то тень склонилась над ним.

– Не бойся, это я.

Взяв сына на руки, царь крепко обнял его.

– Забудь все. Мы сегодня просто кормили уток, и больше ничего не было.

Рамзес кивнул головой, и тихо заплакал.

– Когда ты вырастешь, ты все поймешь. Я вел себя неправильно. Царь должен быть образцом для своих поданных. И должен уметь сдерживать свою ярость. Ты слышишь меня?

– Да, папа…

– Ну не плачь, не плачь…

Фараон ласково гладил Рамзеса по голове, удивляясь необыкновенной жесткости его волос, свидетельствующей и о жесткости его характера. Ему хотелось приласкать мальчика, успокоить его.

Они долго сидели обнявшись, поверяя друг другу свои страхи и сомнения. Луна слабо освещала их лица: надменное и высокомерное – отца, печальное и гордое – сына. Рамзес рассказывал, что боится темноты и яда змей, царь говорил, что боится поражения и смерти. От этого страшного слова мальчик вздрогнул, и, поцеловав руку отца, еще сильнее к нему прижался.

– Ты никогда не умрешь. Никогда. Ведь я же люблю тебя.

Фараон тихо улыбнулся.

* * *

На следующее утро я проснулся с мыслью об отце. Поистине, в последнее время, я стал слишком часто вспоминать его.

От моего неожиданного пробуждения Пафнутий, готовивший настойку из трав, вздрогнул.

Посмотрев друг на друга, мы отвернулись.

Прошел день.

Я медленно шел на поправку. Правда, я и сейчас не совсем верю, что выздоравливаю. Я настолько привык к чувству ожидания смерти, что без него мне уже не по себе.

Но внимательно осмотревший меня лекарь с удивлением сказал, что свершилось чудо. Видимо он ожидал того же, что и другие.

Мое ослабевшее тело быстро возвращалось к жизни.

В целях личной безопасности я запретил объявлять о своем выздоровлении. Необходимо было выявить всех заговорщиков. Я отдал негласный приказ начинать арестовывать самых опасных. Я хотел провести показательный суд, и доказать всему Кемету, что на этой земле я – единственный фараон и, поднимая руку на мою корону, ты рискуешь потерять и свою жизнь.

Не торопился я и с осмотром армии: мои воины должны видеть меня здоровым и сильным. Не спешил собирать и совет. Я решил сделать это позже, через семьдесят дней, после похорон Мефиса.

Так что у меня появилось много времени, дабы заняться текущими делами. Просмотреть целый ворох чертежей по строительству храма, завершить рукопись, провести расчеты по разбивке нового сада, возобновить переписку с другими царями.

Вся эта деятельность была необходима мне, как воздух.

Я каждое мгновение стремился чувствовать себя живым.

Пафнутий относился к этому неодобрительно. Он стал единственным человеком, после Мефиса конечно, кто искренне заботился и беспокоился обо мне.

Однажды вечером, уютно устроившись в постели, я работал над рукописью.

Я считал себя вправе быть учителем своему народу и всем будущим царям.

Я многое видел и успел многое сделать.

Я задумался. Многое сделал… больше, чем отец.

За свою жизнь он построил два канала, а я пять. Разбил всего лишь семь оазисов, а я десять. Построил один город, а я три, а еще – храмы, святилища, статуи, обелиски, крепостные стены, школы. Присоединил к своим владениям земли морских народов, одержал военные победа над Нубией. Своей щедростью я превзошел всех царей, что правили до меня. И после стольких благодеяний, мой народ боится меня, а моего отца любит и помнит.

Глупцы! Что же на самом деле нужно этому стаду?

Я тряхнул головой, отгоняя от себя скверные мысли.

В этот важный момент мое сердце должно быть наполнено радостью, а не грустью.

Негромко хлопнула крышка малахитовой шкатулки, Пафнутий готовил для меня туалетный столик, красиво расставляя на нем мази и краски.

Глубоко вздохнув, я вывел последний иероглиф. Вот и все. «Поучение народу моему» я написал, так что можно считать, что самое главное в своей жизни я сделал.

Я тихо улыбнулся.

Нет большего счастья для царя, чем исполнение собственного предназначения.

С любовью и гордостью я аккуратно складывал папирусные листки. Ведь рукопись я писал семь разливов Нила.

Неужели я сумел проявить столько усидчивости и терпения? Наставник гордился бы моей работой. Наставник… В моей памяти всплыло его лицо, узкое, с черными глазами и тонкими крепко сжатыми губами. Он был назначен мне отцом. Что скрывать, я любил его и ненавидел. Ненавидел за то, что он всегда был выше и умней меня. И когда представилась возможность избавиться от него, конечно же, я ее не упустил. Я тряхнул головой, отгоняя от себя черные воспоминания.

За окном на черном небосклоне мерцали звезды… миллионы и миллионы. На одной из них живет наставник. Интересно наблюдает ли он за моей земной жизнью? И что готовится сказать, когда встретит меня в небесном Дуате?

Хм, не так просто избавиться от мыслей и воспоминаний об этом человек.

Как же крепко он засел в моем сердце.

– Иди сюда Пафнутий. Держи.

Довольный Пафнутий, кончиками пальцев осторожно провел по иероглифам. Я научил его читать и писать. Мне хотелось, чтобы мой друг был грамотным.

– Вот эту, последнюю главу, ты еще не читал. Возьми, но утром обязательно принеси.

Пафнутий приложил руку к сердцу, в его умных глазах светилась тихая радость.

Сглотнув комок в горле, я прошептал:

– Мне хочется знать, что ты об этом думаешь.

Пафнутий тоже был взволнован, крепко обняв меня, он направился в свою спальню.

Я долго не мог уснуть. Я думал о рукописи. Вспоминал Мефиса. Ворочался с боку на бок, и не заметил, как уснул.

Проснулся я от лунного света, и какой-то тревоги.

Лунная дорожка сверкала на мозаичном полу, росписи на стене красиво переливались красками. Я, на боевой колеснице, мои дети…

Я резко вскочил.

Я почти физически ощущал здесь чьё-то присутствие.

Взяв кинжал в руки, я осмотрел все углы своих личных покоев. Никого не было. Но беспокойство не покидало меня.

Подойдя к двери, ведущей в тронный зал, я бесшумно отворил её. Холод, сумрак, тишина.

Я готов был уже закрыть дверь, но что-то остановило меня.

Я вошел в зал. Зачем я это сделал? Ведь всё спокойно. Нет, не спокойно, ответил я сам себе. Здесь, что-то не так.

Я стоял и смотрел вперед. Я дышал тихо и ровно, я пропитался сумраком.

И вдруг, не совсем понимая, что делаю, бросился вперёд. Перебежав зал, я ворвался в галерею.

Всё-таки нет никого. Тяжело и прерывисто дыша, я гладил рукой грудь, успокаивая себя. После тяжелого ранения, эта пробежка может дорого мне обойтись.

Я вернулся в спальню.

«Показалось, показалось», – твердил я себе. Но тогда откуда это чувство опасности и беды?

Я осторожно вошёл в спальню к Пафнутию. Он крепко спал, и всё было спокойно.

Я вернулся к себе. Вообще-то так надо было поступить с самого начала, подумалось мне.

Раскинув руки, я лежал на прохладном мозаичном полу. Я закрыл глаза. И мне почему-то вспомнился военный поход на земли морских народов. Было очень много пленных, и были заложники. Я ждал за них выкуп. И когда я понял, что его не будет, приказал всех утопить. Сколько же было этих несчастных заложников… Испуганных женщин и детей. Несколько сотен, наверное…

* * *

Сделав перевязку, лекарь вышел из царской палатки. Для фараона это было уже третье ранение.

Рамзес с любопытством осматривал левую руку. Окажись противник проворнее, и он был бы сейчас одноруким. Интересно, а как во дворце отнеслись бы к его новому облику? Возлюбленный сын Тутмос огорчился бы, а вот Кала и остальные его дети, наверное, даже не пытались бы скрыть своей радости. Ах, глупцы, глупцы…

Фараон прилег на циновку. Как же в этой жаре не хватает дворцовой сумеречной прохлады, веселого журчания фонтанов. Даже близость моря, которое находилось на расстоянии ста царских локтей, не приносило облегчения. Это были последние лишения в победоносной войне с морскими народами. Огромные территории присоединил фараон к своим владениям, тысячи рабов были отправлены в Кемет, бесчисленные драгоценности и богатства во дворец. Оставалась невзятой последняя крепость, последний рубеж, и он, фараон победитель, с большими почестями возвратится домой. Его сильная боеспособная армия ждала выкуп за заложников. Рамзес знал, что выкупа не будет, но эти несколько дней ожиданий были необходимой передышкой для его верных солдат.

Рамзес закрыл глаза.

Когда в его жизнь придет покой и тишина? Быть может, когда он победит во всех войнах, создаст могущественную империю или, что вероятнее всего, наконец-то почувствует личное превосходство над отцом?

Фараон улыбнулся непрошеным мыслям. Только отца здесь и не хватало.

Вошел Пафнутий, единственный, кто имел право входить без предупреждения, знаками давая понять, что посланник прибыл.

Сев на походный трон, и надев двойную корону, фараон величественно произнес:

– Пусть войдет. И приведи переводчика.

Склонившись в почтительном поклоне, посланник заговорил быстро и отрывисто.

– Мы не сдадимся. Будем сражаться до последнего воина. Покиньте наши земли, и быть может, ваши потери будут не так ужасны.

Легкая улыбка тронула губы фараона. Самые дерзкие, всегда самые слабые. Они не только не умеют воевать, они даже не умеют проигрывать.

– Что с выкупом?

– Его не будет.

– Тогда зачем ты пришел?

– Вы первые пришли на наши земли. Уходите.

Фараон испытующе посмотрел в серые глаза посланника. В них он читал страх, и близкую гибель.

– В моем лагере ваши женщины и дети. Они ваши будущие воины. А твой царь, как я понимаю, просто жадничает. Он бросает на произвол судьбы сотни чужих жизней. Ты понимаешь, что я могу с ними сделать?

Посланник побледнел.

– Понимаю.

– И… – фараон сделал паузу, сам он был готов к любым решительным действиям. Он очень хорошо знал, что предела человеческой глупости, как и жадности, не существует.

– Мы будем сражаться до последнего воина. Выкупа…не будет.

– Что ж, смотри. Потом обо всем расскажешь своему глупому царю.

Решительно встав с походного трона, Рамзес вышел из палатки.

Солнце было в самом зените. Заложники, несчастные женщины и дети, вечные жертвы любой войны, изнывали от жары и голода. Их кормили и поили – один раз в день. Так приказал фараон.

– Сомкнуть кольцо!

Выставив пики вперед, солдаты сгоняли в плотное кольцо женщин и детей. Самые маленькие от страха начали плакать.

Лицо фараона было жестким и решительным. Он был свидетелем и зачинателем многих злодеяний, что не мешало ему крепко спать по ночам. В мире не было больше зла способное ужаснуть его. Возле него стоял посланник, по лицу которого, разливалась мертвенная бледность. Он уже обо всем догадался, но не смел, боялся нарушить волю своего хозяина. Пафнутий внимательно наблюдал за ним. Он был готов ко всем неожиданностям. Кто знает, быть может после увиденного, врагу захочется вцепиться зубами в глотку фараона.

В звенящем от жары и страхе воздухе прозвучало:

– К морю!

Мало что понимавшие до этого женщины, вдруг пронзительно закричали, и стали бросаться на солдат. Но мужская сила была сильнее женской. И те, кто в отчаянии падал на песок, хватая солдат за ноги, сразу же закалывались.

Пролилась первая кровь.

Началась паника. Плотное кольцо медленно продвигалось к морю, оставляя после себя кровавые следы и трупы.

Казалось, воздух дрожал от женских и детских криков.

Фараон внимательно вглядывался в лица своих воинов. Не дрогнут ли? Нет, не дрогнут. Прикажи он им истребить во славу фараона свою семью, и они сделают это. Безжалостные воины, безжалостная армия – мечта любого царя.

Взгляд Рамзеса скользил по искаженным от страха и ужаса женским лицам. Сейчас они все до одной, были страшны и безобразны. Хм, они так кричат, оттого, что хотят жить, или просто боятся смерти?

Крики перешли в истошные вопли, дети хватались за матерей, и никакая сила не могла их оторвать друг от друга. Так они и погибали. Море приняло первых жертв.

Рамзес взглянул на посланника. Тот стоял белый, ужас был в его глазах. Фараон все прочел по его лицу. Он готов был броситься ему в ноги, и просить за умирающих, и быть может, даже сегодня вечером, привезти выкуп. Но…ведь это означало нарушить волю своего царя, бога и господина, а значит, смерть для него. Сильное отвращение охватило Рамзеса. Больше всего на свете он презирал трусость.

– Пафнутий, пусть этого отправят к его хозяину.

Посланника увели.

Рамзес зорко следил за тем, как воины, загоняли беззащитных женщин и детей в море. Никто не должен был уцелеть. Больше половины уже была утоплена. Страшнее всех кричали дети.

Дети… Чужие дети…

Рамзес вспомнил лица своих детей. Три мальчика и две девочки. Дети, никогда не знавшие страха и нищеты, убого жилья и жалкого существования. Им повезло, их отец царь. А этим, чужим, не повезло.

Наконец затихли последние крики. Воины выходили из моря. Их лица были спокойны, только в глубине глаз, затаилась мука. Но они старательно прятали ее от фараона.

В глубоком молчании царь и его воины возвращались в лагерь.

Волны ласково бились о берег. На морской поверхности плавали детские и женские трупы. К вечеру слетелись стервятники.

* * *

Кто-то тронул меня за плечо.

Я резко вскочил.

Передо мной сидел удивленный Пафнутий. А за окном занималась заря.

– Мне ночью было очень жарко, – хрипло сказал я. – Дай мне вина.

Вот так царь! На полу развалился. Хорошо ещё, что это только Пафнутий видел.

Приняв из его рук бокал, я выхожу на террасу.

Пахнет Нилом.

Я шумно вдыхаю запах речной воды. Я никогда не смогу им насытиться.

– Пафнутий, пойди сюда, я покажу тебе чудо.

Слуга зачарованно смотрит на восходящее из вод Нила огромное солнце.

Торжественное и величественное событие.

Красный шар становится всё больше и больше. Он почти закрывает небо. Он давит на нас своей мощью. Его верхушка начинает светлеть, и постепенно, светлое пятно расползается по всему шару.

В мир вошло солнце.

В мир пришёл Ра.

Мы радостно засмеялись.

И неожиданно для самих себя, преклонив колени и подняв руки вверх ладонями к солнцу, стали возносить гимн великому Ра.

И ничто не дрогнуло в моём сердце неверующего.

Слава тебе, пришедшему в этот мир!

Хапра – Возникший, мудрый творец богов,

Ты, на престол воссев, озаряешь свод

Темного неба и богоматерь Нут,

Что простирает руки, верша обряд,

Почести воздавая царю богов.

Город Панопль славу тебе поет.

Соединив две равные доли дня,

Нежит тебя в объятьях богиня Маат,

Что воплощает Истины ровный свет.

Ра, ниспошли же доблесть, премудрость, власть,

Душу живую в плоть облеки, чтоб я

Гора узрел на розовых небесах!

В моей душе царил покой, словно глубоки воды Нила, она была холодной и умиротворенной.

На мгновение мне показалось, будто бы я с чем-то примирился. Но с чем?

Подняв бокал, я весело воскликнул.

– За это стоит выпить! Хвала тебе, Ра!

Отпив половину, я остальное отдаю Пафнутию, но тот, сделав глоток, отшвыривает бокал, и выплёвывает вино.

Я стою и смотрю на Пафнутия.

Я ещё ничего не могу понять.

– Что?

Его напряжённое лицо искривляется, и из горла вырываются какие-то звуки.

Выхватив из-за пояса дощечку, Пафнутий начинает царапать знаки.

Я спокоен, и прочитав «Яд», ничто не дрогнуло во мне.

– Почему ты дал мне вино, не попробовав его?

Пафнутий склонился над дощечкой.

– «Я не успел».

Я устало смотрю на него и почему-то говорю:

– Ты сам мне его дал.

Мне становится всё безразлично.

Я медленно иду к своей постели. Не дойдя, оборачиваюсь.

– Пойди за лекарем.

Но Пафнутий не двигается.

И вдруг, что-то срывается во мне. Я кричу сильно, страшно. Я же так не хочу верить в его предательство. Я же так хочу спасти его.

– Убирайся отсюда! Убирайся! И приведи лекаря!

Он вздрагивает и, спотыкаясь, уходит.

Я прерывисто дышу. Дрожащими руками провожу по лицу.

Я еще ничего не могу понять.

Со двора до меня доносится недовольный, громкий голос моего управляющего Сикмеха.

Я вслушиваюсь.

И мне становится жутко.

Я надеялся, что самое худшее осталось позади, а оно, оказывается, ждало меня впереди.

Я надеялся, что и на этот раз победил смерть. И эта надежда рухнула. Кровь отхлынула с моего лица.

Я сижу неподвижно на краю постели, и напряжённо вслушиваюсь в голос Сикмеха.

Я весь натянут словно тетива лука.

Мне кажется, что так, я дольше проживу.

Проживу… Живу…

Я вздрагиваю.

Пока ещё живу.

Что-то холодное и неприятное заскользило по краю моего сердца.

И я физически ощущаю, как мои вещи начинают меня отторгать.

Я становлюсь для них чужой.

И никакого перехода в другой мир не существует, – почему-то подумалось мне, – потому что Вечности нет.

Слабые утешаются красивыми сказками, а что остаётся сильным?

Мёртвая пустота.

И черви, пожирающие тело.

Нам остаётся правда.

Я вскакиваю, и начинаю быстро ходить из угла в угол. Я хочу взбодрить себя, сбросить охватившее меня оцепенение.

Но мне страшно.

И мне не к кому прийти.

Я останавливаюсь у окна и смотрю на небо. Мефис… Мой мудрый Мефис.

Я закрываю глаза и замираю.

И губы сами шепчут.

– Я не хочу умирать.

Но могучий, сильный голос Сикмеха разносится по двору. Ведь он же будет жить! А я умру. Почему?

Безусловно, целью был я. Но весь дворец прекрасно знает, что еда и напитки, предназначенные мне, тщательно проверяются. Подсовывая яд, некто рассчитывал, что кто-то да отравится, в большей степени это касалось Пафнутия, но жребий пал на меня. И ведь всё произошло совершенно случайно!

Я вбегаю в спальню Пафнутия. На столе – кувшин. Тот самый… злополучный. Наполовину пустой, он притягивает меня к себе. Я беру его, и возвращаюсь обратно.

Зачем он мне? Зачем?

Я тихо заскулил.

Неужели это Пафнутий?

Пальцы медленно скользят по холодной и гладкой поверхности кувшина. Вдруг я нащупываю какой-то бугорок. Нетерпеливо подхожу к окну.

Что? Что это? Маленький кусочек печатки, кто-то сдирал с кувшина некий знак.

Зачем? Путались мысли, как же путались мысли. Я лихорадочно пытался ещё хоть что-то найти. Но тщетно.

Я сел на циновку.

И мой взгляд встретился со взглядом Калы. Художник очень удачно выписал её. В её облике покорность и покой.

Я медленно перевожу взгляд на кусочек печатки и вижу слабый, почти стёртый оттиск царицы.

Я бездумно качаюсь из стороны в сторону. Черная, глубокая, холодная пустота во мне. Маленькая, робкая девочка испуганно протягивает мне маленькую ладошку. Так я впервые коснулся её на свадьбе. Девочка с лицом Исиды…И маленькая ладошка…

Я крепко зажмуриваю глаза. Мой крик переходит в стон. Осколки разбитого кувшина валяются у расписанных стен. Лицо Калы измазано в ядовитом вине.

В покои вбегает Пафнутий, за ним лекарь.

Я проваливаюсь в темноту.

* * *

Праздник, посвященный окончанию спортивных игр, был в самом разгаре. Царственная чета восседала на самых почетных и выгодных местах. С небольшого возвышения, на котором для них были приготовлены яства и вина, они могли наслаждаться удивительным мастерством танцовщиц, фокусников, акробатов. Принц им завидовал. Сам он находился среди придворных, которые очень быстро затолкали его в последние ряды. Еще утром, отец дал понять ему, что не желает вечером на празднестве видеть его подле себя, дабы не испортилось его царственное настроение от дурных выходок принца. Что значит дурные выходки, фараон так и не пояснил. Рамзес и это должен был стерпеть и безропотно принять, как и свое недавнее отселение из царского дворца, в отдельный специально для него приготовленный дворец на окраине Мемфиса. Сейчас Рамзес мог только наблюдать за своими царственными родителями, восседающими в роскошных креслах с высокими резными спинками, и старшим братом Аменемхетом, недавно женившемся на их старшей сестре Нефербахе, и согласно древним традициям, ставшим наследником трона.

Найдя свободное место за столом, принц сел на подушки, и не дожидаясь служанки, налил себе вина. Музыканты исполняли легкую и веселую мелодию, но шумное застолье гостей, шутки и смех, заглушали ее. Рядом сидящий придворный Сутех и его любовница Тиа, делали вид, что не замечают принца. Тиа громко хохотала, а Сутех с удовольствием тискал ее. Рамзес пил вино, ел мясо и старался не обращать на них никакого внимания. Он решил, что не уйдет отсюда и никому не покажет, как ему все это противно и больно. Сколько он ни старался, но так и не смог привыкнуть к такому обращению. Он знал, придворные так вольно ведут себя с ним только с разрешения фараона. На середину зала вышла знаменитая танцовщица Неферкари. Голоса придворных постепенно начали стихать, все устремили свои взоры на молодую женщину славившуюся своим умением танца живота и расположением к ней фараона.

Начавшийся танец, ненадолго отвлек Рамзеса от горькой обиды и черных мыслей. Он заворожено следил за грацией и плавными движениями танцовщицы Неферкари. Каждый взмах ее руки, каждый удар бедра будил в нем мужское желание. Рамзес обожал Неферкари, тайно и страстно. Но, увы, она принадлежала его отцу. И теперь с этим приходилось считаться. В ее черных агатовых глазах плясал огонь, пышная грудь высоко поднималась, бедра двигались в такт барабанам. Не уставая, не останавливаясь ни на миг, ничем не выдавая своего волнения, она одаривала присутствующих редчайшим мастерством.

Танец окончился, под бурные рукоплескания и возгласы одобрения, Неферкари покинула зал. Рамзес провожал ее долгим взглядом. У него уже была женщина, взрослая и опытная, она обучала его искусству любви. Несмотря на опалу, которой фараон подверг своего младшего сына, он не прекратил заниматься его обучением и воспитанием.

А ведь именно с Неферкари все и началось: их долгая размолвка, его опала. Он часто подглядывал за тем, как Неферкари купалась в царском пруду, как массажировали и умащивали маслами ее обнаженное тело. Его пробуждавшееся мужское желание требовало свое, а искушение было так близко и доступно. Каждую ночь ему мерещилась высокая и пышная грудь, розовые соски, округлые бедра, черный треугольник между ног. И однажды случилось то, что и должно было произойти. Силой затащив голую Неферкари в кусты, он наслаждался ею, получая двойное удовольствие от ее сопротивлений и стонов.

Гнев фараона был страшен. Тогда-то Рамзес и понял правоту древних: женщины – самое страшное зло для мужчины. Его сбивчивые объяснения о том, как ему сильно хотелось, и что сама Неферкари была не против, ведь не просто так, она позволила использовать себя пять раз, конечно же, никто не слушал. Сжав кулаки, и гордо вскинув голову, он выслушивал отцовские оскорбления, которые врезались в его сердце, словно иероглифы на камне. Больше никогда в жизни он не тронет ни одну женщину царя. Даже тогда, когда весь гарем отца станет его собственностью. Он прикажет казнить всех наложниц, среди которых будет и Неферкари. Но все это будет потом. А сейчас, на празднике, дававшемся в честь окончания спортивных игр, он долгим взглядом провожал молодую самку, с красивой спиной и крутыми бедрами, сыгравшую роковую роль в его жизни.

Рамзес вздрогнул. Повалив Тиа на стол, от чего кубок с вином упал, Сутех бесстыдно задрал ей ноги.

Рамзес вышел из-за стола. Его любвеобильный отец благоволил тем, кто, как и он, обожал плотские утехи. Принц не приветствовал такую вольность в поведении. Если бы он стал фараоном, то первым делом ввернул бы во дворец строгость нравов. Рамзес подумал о матери, о том, как наверное нелегко ей приходится, гордой и высокомерной, закрывать глаза на царские шалости, терпеть порою открытые оскорбления и измены и все это, ради власти. Власти, которая позволяла ей быть первой женой божественного супруга, быть первой на праздниках и мистериях, принимать самые лучшие подарки и драгоценности. Рамзес по достоинству оценил терпение матери. Власть стоит этого.

Принц резко обернулся. Ему послышался зовущий голос отца. Но нет, ему только показалось. Фараон даже не смотрел в его сторону. Он был весь поглощен женскими прелестями своей старшей дочери Нефербахи, жены своего старшего сына.

Рамзес на мгновение закрыл глаза. Как это все несправедливо. Если фараон начнет настаивать, то Нефербаха раздвинет ноги, а Аменемхет смолчит. Когда он сделал то же самое, его сурово наказали. «Все дело во власти», подумал он. У кого власть, у того и сила, а значит и правота. И мораль в данном случае просто не уместна.

Принц шел по сумрачным прохладным галереям дворца, стараясь как можно быстрее избавиться от праздничного шума и женского визга, преследовавшего его. Выбежав в ночную прохладу, он немного успокоился. Перейдя открытый двор, Рамзес вошел в просторную и широкую галерею, освещаемую ночными светильниками, в конце которой располагались его временные покои.

Его босые ступни наслаждались прохладой мраморного пола. Здесь было тихо и спокойно. Идя вдоль стены, Рамзес залюбовался боевой колесницей и фараоном, держащим в своих сильных руках поводья. В неверном свете ночников Рамзесу померещилось, что это он на боевой царской колеснице, и это его сильные руки так крепко умеют держать поводья и власть. Фараон-завоеватель. Фараон-победитель. Покоренные народы и земли…быть может, даже покорение целого мира. Сбудутся ли его мечты? Пройдя еще немного вперед, Рамзес остановился напротив выложенного мозаикой трона и восседающего на нем фараона с двойной короной. Игра воображения продолжилась. Он видел себя на троне гордым и непреклонным, а возле ног, своих поверженных обидчиков. Его пальцы осторожно коснулись иероглифов.

...

Слава вам, боги и богини, владыки неба, земли, вод! Я – ваш сын, сотворенный двумя вашими руками. Вы меня сделали властелином, да будет он жив, невредим и здоров, всей земли. Вы сотворили для меня совершенство на земле. Я исполняю свой долг с миром. Сердце мое без устали ищет, что сделать нужного и полезного для ваших святилищ…

Он с наслаждением прошептал.

– Я ваш сын…Я исполняю свой долг с миром…

Рамзес улыбнулся своим мыслям и мечтам.

Согласно древним традициям он был далеко от трона. А после опалы, ему ни на что не приходилось рассчитывать. И все же…план восшествия на престол уже начал нащупываться. Смутный, тревожный, опасный. Сумеет ли? Выдержит ли? Только бы хватило терпения!

Из-за колоны вышел старик и быстро направился к выходу.

Рамзес, не ожидавший здесь кого-то встретить, какое-то мгновение молчал, но, поняв, что нежданный гость его даже не замечает, слегка закашлял, будто у него запершило в горле.

Старик вздрогнул, обернулся, и тут же склонился в глубоком и почтительном поклоне.

– Я приветствую вас, Божественный.

Рамзес внимательно его разглядывал. Черные одеяния, на груди амулет, в руках посох.

– Что ты здесь делаешь, знаток вещей?

– Ах, Божественный, супруга нашего фараона, несравненная Аменесхем, вызывала меня сегодня к себе, ей…просто нездоровилось.

Рамзес не выказал своего удивления, цветущее и крепкое здоровье матери раздражало всех ее врагов, и расстраивало фараона.

– Какое нездоровье?

– М-м-м…понимаете, Божественный, когда к женщине приходит зрелость, она всегда обращается к знахарям или к нам, колдунам.

– Но я надеюсь…

– О-о-о, – знаток вещей всплеснул руками, – все хорошо. Здоровье нашей царицы крепкое, а жизнь будет долгой.

Рамзес кивнул головой.

– Хорошо. Иди.

Собравшись было уходить, колдун остановился.

– Позвольте мне еще раз обратиться к вам, Божественный.

– Позволяю.

– Я вижу, на вашем сердце лежит печаль.

Рамзес недовольно сдвинул брови, он не любил проницательных и умных людей, хотя и восхищался ими.

– Ты ошибаешься, это просто усталость.

– Быть может и так. Но не могу удержаться от того, чтобы не сказать вам радостную весть. А весть заключается в том, что все, о чем вы мечтаете, и что вы хотите свершить, будет сделано и исполнено.

Рамзес отшатнулся, но быстро взял себя в руки. Какое странное совпадение, будто бы свои тайные желания он все это время высказывал вслух.

– О чем ты говоришь? Какие желания?

– О-о-о, Божественный, все желания, я это точно знаю. Но…должен вас и предупредить.

Сердце Рамзеса замерло от дурного предчувствия.

– Счастья в вашей жизни не будет. Странно, не правда ли? Все ваши мечты и желания исполнятся, а вот счастья не будет.

Принцу показалось, что последние слова были сказаны с какой-то издевкой. Будь перед ним простой человек, не наделенный магической силой, он тут же приказал бы наказать его за дерзость. Но перед ним был знаток вещей, с которым считался не только фараон, но и жрецы из Гелиополиса. Сжав кулаки и гордо вскинув голову, придав своему облику высокомерие на какое только был способен, Рамзес вплотную подошел к колдуну.

– Но если ты все знаешь обо мне, наверное, ты должен знать и то, что я с тобой могу сделать.

Колдун почтительно склонился.

– Конечно, Божественный. Поэтому в самое ближайшее время я покину эту благодатную землю, которая вскоре обагрится кровью своих сынов и дочерей. Прощайте, принц.

Пятясь назад, колдун двигался к выходу. Возле самого порога, он еще раз почтительно склонился и скрылся в ночной мгле.

Рамзес вошел в свои покои.

Пафнутий, молодой слуга, почти ровесник принца, недавно пожалованный ему отцом, преклонив колени, снял с Рамзеса тяжелое роскошное ожерелье и набедренную повязку.

– Божественный, ванна готова.

Принцу нравился его новый слуга. Тот был расторопен, внимателен и не глуп. Не глуп настолько, что сумел сразу же почувствовать неприязнь принца к умным людям, и к тем, кто его способен в чем-то превзойти.

Приняв вечернюю ванну, и умастив тело благовониями, Рамзес отпустил Пафнутия спать, а сам предался размышлениям.

Воспоминания о колдуне не покидали его. Принц раскаивался в том, что дал вовлечь себя в этот опасный разговор. Быть может колдун, подосланный человек отца. Быть может, таким образом, отец хочет проведать о его тайных мыслях. А он чуть было не выдал себя… Почти выдал…

Принц уснул лишь перед самым рассветом, когда огненная колесница Ра показалась над горизонтом.

* * *

Я пришёл в себя вечером.

Возле меня сидит Пафнутий. В его глазах слёзы, да и по распухшему лицу видно, что он долго плакал. Но он мужественно держит себя в руках.

Возле моей головы лежит дощечка.

Я беру её. И в неверном свете ночника, читаю свой приговор: «Противоядия нет».

Дощечка выпадает из моих рук. Пафнутий даже не наклоняется за ней, он ложится на край постели и обнимает мои ноги.

Я смотрю на потолок, потом на росписи. Я, так умело и лихо управляющий боевой колесницей, моя жена, мои дети… Рамзес, Тутмос, Неферкари, Меркана, Сети. И мне вспоминаются чужие жены, и чужие дети. Мои заложники, которых я приказал утопить. Я проглатываю ком в горле. Я до сих пор слышу их крики. Когда их топили, я думал о своей семье. Неужели у меня есть семья? Вот и меня постигла Кара.

Не всё понял я в этой женщине. Не всё предусмотрел.

Моя ошибка в том, что я позволил Кале любить детей. Надо было разлучить её с ними. А своего первенца Рамзеса, она просто обожает. И теперь пытается его защитить.

Его, она уже не спасёт.

А вот меня погубить сумела.

Да…, я и не думал, что умру вот так.

Я приподнимаюсь и трогаю Пафнутия за плечо.

– Это была Кала.

Он смотрит на меня измученными, больными глазами. Он уже и сам от всего устал.

– Пойдём, – шепчу я ему.

Пафнутий согласно кивает.

При виде меня, Кала резко встаёт с циновки.

Я внимательно вглядываюсь в нее. Необыкновенной красоты лицо, гордая посадка головы, и чтобы не случилось, всегда прямая спина.

Её покои приготовлены к трауру по мужу. Немного поспешила.

Я терпеливо жду, когда служанки оставят нас.

Пафнутий осторожно подкрадывается к Кале сзади.

– Это ты принесла кувшин с ядом?

Кала начинает громко смеяться.

Мне неприятно.

Пафнутий толкает её. Не удержавшись, она падает на колени возле моих ног.

Это не останавливает её. Она начинает ещё громче смеяться и кричать.

– Животное! Ты всё-таки выпил мой яд! Я знала, что Исида не оставит меня! Что она поможет мне! Убийца! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Она выплёвывает эти слова мне в лицо. Теперь я знаю, что она копила их всю жизнь. Маленькая девочка, с маленькими ладошками, навсегда ставшая моей единственной женой. И если бы меня спросили, что я сейчас чувствую, я бы даже не знал, что ответить. Но тот, кто пережил такое, всегда поймет меня.

Левой рукой я запрокидываю ей голову. Она начинает визжать и сопротивляться.

От мёртвых стен веет холодом и пустотой, и я чувствую это спиной.

Пафнутий бросается ей на ноги.

Выхватив из-за пояса кинжал, я пытаюсь перерезать ей горло.

Но в последнее мгновение, каким-то чудом Кала неожиданно вырывается и начинает метаться.

Она кричит, будто раненый зверь. И глаза у неё безумные.

Пафнутий настигает её в два прыжка, валит на пол.

Склонившись над ней, я чувствую, как по моим рукам течёт тёплая кровь.

Последний хрип.

Это моя самая горькая месть.

Я и Пафнутий медленно уходим.

За нами остаётся тишина.

Мы идём по сумеречным галереям.

Мне холодно.

Это предсмертный холод.

Я останавливаю Пафнутия.

– Не иди за мной. Я пойду в храм один.

Над моей головой тяжёлые звёзды. Сейчас они слишком яркие для моих глаз.

Ночь скрывает лица моих жертв.

Как же много крови в моём мире, в моей жизни. А ведь я мечтал совсем о другом. Я и погубил всё.

Войдя в храм, я спускаюсь в лабиринт.

Моё последнее пристанище. Я уже и сам не знаю, от чего хочу бежать.

Здесь сумеречно.

Я устало всматриваюсь в рисунки на стенах лабиринта. Цари, жрецы, боевые колесницы…история моей земли.

Мой взгляд выхватывает надпись. Я вздрагиваю, горько усмехаясь. Подхожу ближе, касаюсь пальцами выбитых иероглифов. И они оживают:

...

Небесные тростниковые лодки поданы мне, и с их помощью я могу отправиться к Ра, к горизонту. Я правлю лодкой на восточной стороне неба, когда Ра находится среди вечных звезд, покоящихся на своих опорах на востоке. Я буду между ними, поскольку Месяц – мой брат, а Утренняя звезда – мой потомок.

Я медленно опускаюсь на песок, и закрываю глаза. Лодка Ра давно покинула пределы моего царства. За мной никто не придет. И мне никто не поможет переправиться к моему последнему горизонту.

Грустно ли мне от этого? Даже сейчас я этого не знаю.

Я чувствую запах Нила, и воспоминание о небесной глади его глубоких вод, успокаивает меня.

Я долго сижу на холодном песке. Ведь у меня теперь столько времени, чтоб подумать о себе и о своей жизни.

Покой.

Холод.

Я встаю и медленно иду по узким коридорам лабиринта.

Я знаю его наизусть.

Я ступаю мягко и бесшумно.

Мои руки касаются холодных стен.

И жизнь – лабиринт, и смерть – лабиринт.

И в этом лабиринте всегда тесно.

Так начинается моё сумеречное скольжение в неведомый мир.

Я много и часто видел, как умирали другие. Теперь я посмотрю на себя.

Холод помогает мне. Не даёт боли и обречённости сломить меня.

Я иду в сумраке.

Полумраком пропиталось моё тело.

Скользящая тень не отстаёт.

Только сейчас мне становятся понятны слова наставника: «У тебя холодноё и тёмноё сердце».

Я обрёк его на страшную смерть.

Он был сброшен в яму к ядовитым змеям. И ни одного стона не донеслось с той ямы.

Этот умный человек учил меня добру и благородству. Верил, что получится.

Идея всё-таки опасная вещь. В ней много ловушек. Как в этом лабиринте.

Жаль, что я не всё предусмотрел. Я горько усмехаюсь. Когда я был маленьким, я не верил, что умру, по крайне мере вот так, преданный и обесчещенный.

Дойдя до выхода, я сажусь на песок.

Холод обдаёт мои ноги.

Поднимающийся холод изнутри сдавливает сердце.

Жить мне осталось совсем немного. А как много времени впереди. Что мне делать с ним? Как нужно прожить то, что ещё отпущено тебе? Нет ответа.

Жуткая тишина.

Я закрываю глаза, и мне вспоминается детство. Красивая, гордая мать, высокомерный властный отец, братья, сёстры… Я даже не помню их лиц. Это почти что не помнить человека. Забыть бы их, будто бы я сам по себе появился в этом мире, в своём земном уделе.

За то, что я осмелился отнять у отца его женщину, за мое своенравие и гордыню, он отделил меня от семьи. Я жил один, в небольшом дворце, впоследствии ставший моим домом, с наставником и молодым жрецом Мефисом.

И даже в эти мгновения я не могу простить отца.

Чтобы простить, надо суметь понять. И ещё сильно любить.

Я понимаю, но мне не хватает любви, а значит, прощения не будет.

Я горько усмехаюсь, с трудом сдерживаю слёзы. Тяжело то как. Так всё глупо и случайно получилось.

Что бы ты мне сказал сейчас, Мефис? Что я получил по заслугам, что не надо было торопиться пить вино, или быть может, ты попросил бы разрешения, просто посидеть со мной.

Такая печаль на сердце.

Мой Мефис… Пафнутий…

Только вы и прошли со мною весь мой горький путь. Только вы знаете, как на самом деле мне было страшно убивать свою семью, и как искренни были мои слёзы у гробницы матери. Только вы знаете, как тяжело остановиться, когда меч поднят и хочется мстить, мстить, мстить… И взойти на трон и надеть корону. Белую и красную корону, Верхнего и Нижнего Кемета.

Я проклинаю свою жизнь.

Мне вспоминается яркий солнечный день, когда слуга привёл в мой сад молодого и гордого жреца, который вовсе не торопился отдать мне почести. Разговор был сумбурным и напряженным. Чтобы сгладить это, Мефис начал петь об Осирисе и Исиде, и я заслушался его на всю жизнь.

И я никогда не скрывал от тебя, что если мне надо будет убить тебя, я сделаю это.

Спасибо тебе, друг, что ты любил и принимал меня таким, каким я был на самом деле.

Прости меня, Мефис.

И мне слышится его глубокий, красивый голос, и гимн об Осирисе и Исиде разливается в моём мире.

Слава тебе, Осирис, Бог вечности, царь богов,

Чьим именам числа нет, чьи воплощенья святы

Северным свежим ветром вечером веешь ты,

Возобновляя в сердце молодости цветенье.

Волей своей растенья ты устремляешь ввысь.

И в благодарность поле пищу рождает смертным.

Звездами правишь в горных высях. Врата небес

Перед тобой раскрыты, о властелин Осирис.

На горизонте восходишь и разливаешь свет

Над темнотой; потоки воздуха посылаешь

Радужным опереньем, что на твоем венце…

Я тихо улыбаюсь.

Моя жизнь, что росписи на стенах. Её краски яркие и сильные. Но пройдет время, и кто-то, смотря на потускневшие и облупившиеся краски, скажет, какая же это была унылая и скучная жизнь. Не верьте ему. Жизни скучной не бывает. Даже в однообразии, даже в самой большой беде, есть мерцание звёзд, и есть красота божественного Нила.

Я встаю и, пошатываясь, медленно выхожу из лабиринта. Я иду умирать.

В последний раз я смотрю на звёзды, в последний раз на храм, дворец. О, боги, да я же разревусь сейчас, как мальчишка!

Возьми себя в руки, старый и глупый Рамзес. Ты мог бы быть лучше и благороднее, чем ты есть на самом деле, но жажда мести погубила тебя. Так почему же жизнь, не может отомстить за себя, покинув твоё тело, за то, что ты, так и не смог сделать её немного лучше и добрее.

Так говорил я себе, идя по сумеречным галереям дворца, владыка мира, повелитель Верхнего и Нижнего Кемета, и никто меня не слышал, и никем я услышан не был.

Войдя в свои покои, я приказываю потушить факелы. Свет, как острый клинок режет мне глаза.

Моё тело лихорадит, и я стараюсь укутаться в мокрые белые покрывала пропитавшиеся моим кровавым потом.

Вскоре я перестаю чувствовать руки и ноги.

Веки распухли, и я совсем ничего не вижу.

Я и не сомневался, что Кала приготовила мне особый яд.

Внутренний огонь сжирает мои внутренности.

Из последних сил я сдерживаю стоны.

Моё тело больше не подчиняется мне. Оно корчится от боли.

И меня потрясает чей-то нечеловеческий крик.

Неужели возможно так страшно кричать?

И только потом я понимаю, что это я уже начал кричать.

Голова разрывается от боли.

Я раздираю своё тело.

И, что-то невыносимо тяжёлое давит на грудь.

Вокруг меня туман.

Слабые тени.

Я один на один с собой.

И никто не может избавить меня от страшных мук.

Даже я уже не способен с ними справиться.

Всё-таки боль сильнее.

Темнота.

Провал.

* * *

Была уже глубокая ночь. В дворцовых галереях царила кромешная тьма. На полу валялись осколки разбитой посуды, дорогих и искусно сделанных ночников, подушки, табуретки, кем-то брошенное оружие. В царских покоях, то тут, то там, мелькали редкие огоньки. Это личный отряд принца, освещая себе дорогу факелами, уносил в сад трупы царских слуг и стражников. Для них уже была вырыта глубокая яма. Ее надо было успеть заполнить до рассвета, а затем забросать землей. Каждый из них, заранее был предупрежден о том, что должен делать. И каждый из них, заранее был щедро вознагражден. Личный отряд принца составляли отборные воины, мрачные и угрюмые, безжалостные убийцы. Их ценность заключалась еще и в том, что у каждого были отрезаны языки. Их могли сколько угодно пытать, но ни один из них так и не смог бы поведать всех тонкостей и деталей задуманного, а сейчас уже и воплощенного дела. Рамзес продумывал и такой поворот событий. Для себя, в случае неудачного исхода дела, он приготовил яд. Но принцу он так и не понадобился.

Рамзес шел по пустым и темным галереям, освещая свой мрачный путь факелом, наступая на осколки разбитых ваз и ночников. Наведение порядка во дворце займет никак не менее двух-трех дней. Но этим уже займутся его собственные слуги. А затем… Затем он закроет дворец, и царская обитель придет в упадок, сад зарастет, и следы преступления будут окончательно скрыты. Рамзес предусмотрел и предугадал почти все. Почти…За исключением этого разгрома. Принц и не предполагал, что перед смертельной опасностью людьми овладевает такое страшное безумие.

Рамзес остановился возле разбитой статуи. Осветив ее факелом, он узнал Исиду. Треснутое лицо богини было странным образом похоже на лицо его молодой супруги Калы. Но не это удивило Рамзеса. Это с какой же силой надо было толкнуть каменную статую в человеческий рост, чтобы она упала и разбилась? Сам принц не участвовал в общей бойне, он слышал только крики. Жуткие, нечеловеческие крики. Но и его руки были в крови, для себя он оставил отца и брата. Самых главных врагов, самых близких, а потому и самых опасных. Рамзес переступал через статую с ощущением, словно он переступает через живого человека. Подойдя к лестнице, ведущей в подземелье, принц резко обернулся. Подняв над головой факел, он всматривался в темноту, из которой проступали очертания разгрома и холодных стен. В этом дворце он родился и провел свое детство. Именно в этой галерее он соревновался в беге со старшим братом Аменемхетом. Но все это уже в прошлом. Точнее, у него теперь нет никакого прошлого. Прислушиваясь к своим чувствам, Рамзес не мог дать себе ответ, получил ли он то, чего желал?

Спустившись в подземелье, принц поежился от холода, его путь лежал в самую дальнюю комнату. У подземелья были свои галереи, потайные комнаты, комнаты пыток, правда, ими много лет никто не пользовался. Это был тоже дворец, но только подземный. Его отец редко сюда спускался, он больше интересовался женщинами и всевозможными увеселениями, тогда как Рамзес собрал все секретные планы дворцовых подземелий, у кого-то купив их, а у кого-то и просто украв.

Принц толкнул дверь. В ноздри ударил запах крови. Рамзес зажег факелы, которые были прикреплены к стене, потом закрыл дверь.

Перед ним стояло семь низких столов. С белых простыней, которыми накрыли убиенных, медленно стекала кровь. Рамзес провел рукой по лицу, будто стирал с себя какое-то воспоминание. Он знал, что видит их всех в последний раз, так как на обряде погребения каждый из них будет лежать в отдельном саркофаге. На загробную жизнь ненависть Рамзеса не распространялась, поэтому все семь саркофагов он приказал изготовить именными.

Принц подошел к двум крайним столам и приподнял простыни. Дыхание Анубиса уже коснулось двух молодых девушек, его младших сестер Аминисхем и Нефернефертахи, тела были холодными. Рамзес их почти не знал. Когда он был изгнан из царского дворца, они были еще совсем маленькими. Он не видел сестер много лет, не имея ни малейшего представления о их жизни, и деяниях. Только на своей свадьбе, на которую они были приглашены, ему представили двух молодых и хорошо сложенных девушек. Но для него они так и остались незнакомками.

Под следующей простыней лежал его племянник Сенусерт, сын старшего брата Аменемхета. Ему шел десятый год, и у него уже была невеста. Для Рамзеса он был опасным врагом, он тоже мог претендовать на престол. Мальчик был убит во сне, он остывал с улыбкой на устах. Видимо в тот момент, когда меч вонзился в его сердце, он видел прекрасные и добрые сны.

А вот и сам Аменемхет. Высокий, красивый, прекрасно сложенный. Любой смертный признавал в нем сына Ра. Он лучше всех управлял боевой колесницей, стрелял из лука, являлся победителем всех спортивных соревнований. Аменемхет был достоин престола. Но и он, Рамзес, считал себя достойным высшей власти. Вдвоем им было бы тесно. Принц провел рукой по волосам брата.

– Ты впервые проиграл, Аменемхет. Но я позабочусь о тебе и твоей семье в загробной жизни. Там у тебя будет все, что было здесь.

Рамзес поцеловал брата в лоб.

Под следующей простыней лежала супруга его старшего брата Нефербаха. Ее лицо было искажено судорогой. Руки крепко держали живот, так она пыталась защитить еще неродившееся дитя. Жрецы предсказали ей второго мальчика. Рамзес знал о большой любви Нефербахи к детям и ее безобидности. Но дитя под сердцем тоже может требовать свои права на престол. Ведь у всех у них в жилах течет царская кровь Ра.

Рамзес тревожно всматривался в лицо матери. Оно было гордым и спокойным. На мгновение ему показалось, что она просто спит. Но нет, она не спала, на груди было большое красное пятно. «Значит, она умерла хорошо, – подумал Рамзес, – быстро и без боли». Он провел пальцами по ее лицу.

– Как же долго мы с тобой не виделись, мама… Как же долго мы с тобой не разговаривали… У тебя единственной я за все прошу прощения. Прости, что ты дала жизнь тому, кто у тебя ее отнял. Но иначе я не мог поступить.

Поцеловав ее в губы, принц закрыл простыней ее лицо.

А вот и последний, седьмой стол, седьмой труп.

Рамзес не хотел смотреть на отца. Он и так знал, что лицо его синее, с вывалившимся языком, и обезображенное ужасом смерти. Принц удавил его собственноручно.

Прислонившись спиной к холодной стене, Рамзес вспомнил странные слова наставника. Он сказал их перед своим отъездом в Нубию, куда принц приказал ему отправиться. Он боялся, что наставник узнав о заговоре, попытается его пресечь. «Только всепрощение, способно продлить наш жизненный путь, и облегчить наш путь в загробную жизнь». Какое странное слово «всепрощение»? Много лет над ним насмехались, а порою откровенно глумились, и все это с позволения отца. И за какие такие заслуги он должен теперь всех прощать? О нет, он приготовил для своих насмешников и врагов, неожиданный подарок – ночь казней. Для этого ему пришлось собрать палачей по всему Кемету.

Рамзес почувствовал усталость и печаль заползавшую в его сердце. За одну ночь он пролил столько царской и людской крови, сколько еще никто не проливал на желтые пески Кемета. Боги, боги…поймут ли они его? Он нарушил гармонию равновесия, преступил закон и традиции, теперь страшные беды обрушатся на его род и земли Кемета. Именно так и скажет ему наставник, когда вернется из Нубии. Рамзес совсем не хотел это слышать. И вообще ему не нравится, что рядом с ним живет смертный, считающий фараона обыкновенным человеком.

Фараона!?

Рамзес впервые так подумал о себе. Да, да с этой ночи он больше не принц. Он фараон!

Владыка Верхнего и Нижнего Кемета. Строгий судья и справедливый повелитель. Вечноживой сын Ра.

– Да свершится воля богов, – прошептал Рамзес.

Дверь распахнулась. На пороге, с факелом в руках, стоял Пафнутий. Он был весь в крови, но глаза его светились безумным огнем. С этой ночи он не просто слуга принца, он слуга сына Ра.

– Ваше высо… величество, дом смерти и жрецы готовы к мумификации тел. Заказанные мною саркофаги уже привезены. Я могу их отсюда забрать?

– Да, конечно…

Пафнутий подошел к сидящему на песке Рамзесу, внимательно заглянул в его лицо.

– Что с тобой, Рамзес?

– Я просто прощался со своей прошлой жизнью, Пафнутий… Просто прощался… Я очень устал… Помоги мне подняться.

Плотно закрыв дверь, они направились к выходу.

Две скользящие тени, и сгущающийся за ними мрак.

– Мое сердце снедает печаль…

– Это ненадолго, Божественный.

– Почему ты так думаешь?

– Когда вы на голову возложите двойную корону, все пройдет.

– Я хочу, чтобы корону мне поднес Мефис.

– Так и будет, Божественный.

– А завтра… я назначу Мефиса верховным жрецом Гелиополиса.

– Твое Величество чего-то опасается? Кстати, он еще не вернулся из Вавилона.

– Ты же знаешь его Пафнутий, он может там и остаться. Я не хочу его терять. После такого высокого назначения он обязательно вернется.

– А наставник? Он из Нубии вернется быстрее Мефиса.

– Подготовь ему торжественную встречу, и…не забудь все приготовить к его похоронам. Закажи еще один саркофаг.

– На саркофаге должно быть его имя?

– Обязательно. В загробной жизни у него будет все то, что было и здесь. Рукописи, свитки, библиотека…

Выйдя на свежий воздух, Рамзес вздохнул полной грудью.

Решив, что распоряжения закончились, Пафнутий склонился в почтительном поклоне. Рамзес собрался с духом.

– Это еще не все, Пафнутий… Надо подготовится к операции…

– Какой, Божественный?

– К операции, – Рамзес тяжело вздохнул, было видно, что решение ему далось нелегко, – для моего возлюбленного друга. Я хочу уберечь его от предательски опасного врага и тем самым сделать неуязвимым. Только так он сможет долго жить и находится подле меня. А я смогу не опасаться его нечаянного предательства.

Пафнутий хрипло прошептал:

– От какого врага твое Величество желает освободить своего возлюбленного друга?

Взглянув Пафнутию в глаза, Рамзес твердо произнес:

– От языка.

Пафнутий стал белым. Царь и слуга, нарушая традиции и дворцовый протокол, напряженно смотрели друг на друга. Рамзес знал, что сейчас может быть все что угодно. Но он не был готов к худшему.

Наконец Пафнутий произнес:

– Все будет так, как желает твое Величество.

Рамзес смотрел, как, слегка шатаясь, Пафнутий шел к воинам на ходу отдавая им приказ выносить тела.

Утренняя прохлада освежала, отгоняя видения страшной ночи. На горизонте появились первые лучи солнечной ладьи Ра. Жизнь пробуждалась, цветы раскрывали свои бутоны, птицы чистили перья, над головой мягко шелестели пальмовые листья. Все живое готовилось к торжественному приходу Ра.

Рамзес устало всматривался вдаль. Он пытался различить очертания своей будущей жизни, своего царствования. Каким оно будет?

* * *

Я не вижу, но я чувствую, что Пафнутий рядом.

Его руки нежно и осторожно начинают одевать меня.

Он готовит меня к встрече с Ра. В царстве мёртвых.

И мне хочется рассказать ему, что это обман, что Вечности нет. А есть только могила и кости.

Но я уже не могу сказать ни одного слова.

Затем Пафнутий красит мне лицо, затеняет веки, удлиняет внешние уголки глаз, втирает в щеки красную охру. За краской он пытается скрыть следы отравления.

Я вздрагиваю.

Пафнутий нежно проводит кончиками пальцев по моей щеке.

И, что-то капает мне на лицо. Он плачет.

Я проглатываю ком в горле, и стараюсь пошевелиться, сделать хоть одно движение.

Но Пафнутий крепко берёт меня за руки.

Он настолько уверен в моей любви, что ему не нужны даже слова.

О, эта боль. Эта невыносимая боль, это тяжёлое прощание с жизнью, когда хочется жить и жить!

Чей-то тихий голос шепчет:

– Вечноживой, номарх прибыл.

Ипполит подходит нарочито громко, с шумом опускается на колени.

В его словах искренность и сожаление.

– Вечноживой… – он запинается, он не знает, как связать ту весть, что он принёс мне с милостью богов, – Вечноживой… Сегодня утром, наследник трона Рамзес, был найден мёртвым. Он вскрыл себе вены.

Да, он честный, и я никогда в этом не сомневался.

– И… супруга нашего великого царя, владыки мира, также найдена мёртвой. Она… перерезала себе горло.

А вот сейчас он поступится своей честностью. Он скажет ложь, которая и станет официальной версией.

– Видимо смерть любимого сына, произвела на неё такое сильное впечатление.

Я доволен собой.

Я умею ломать людей.

Ипполит будет жить в муке и подозрениях.

Это не месть.

Это моё развлечение перед смертью.

Ипполит шумно удаляется.

А ведь у него был выбор, да его пресловутая честность оказалась слишком слабой, перед величием и почестями быть визирем фараона, сына солнца Амона-Ра.

Я чувствую, как слуги осторожно поднимают меня и выносят на террасу.

Я больше никогда не увижу Нил.

Тоска…

Птичьи крики разрывают мне сердце.

Как их много сегодня…

Ах, если бы увидеть…хотя бы небо…

Ничего, скоро я всё забуду.

А если нет? Если и мёртвому мне будут чудиться птичьи крики?

Я судорожно глотаю воздух.

Я опять в беде.

Всё забыть! Быстрей бы всё забыть!

Нил, солнце, небо, птиц, пески, Мефиса.

Мефис…

Где ты, мой мудрый Мефис?

И мне кажется, будто бы его лицо склоняется надо мной.

Боль обрушивается на тело.

Провал.

Конец.

* * *

Мое самое прекрасное наваждение, имя которому – жизнь, прошло.

Пленительное наваждение…

Сладостное, заманчивое…

Я оборачиваюсь, чтобы в последний раз увидеть расписанные стены.

Вот Кала с детьми. А это я, на боевой колеснице, ни у кого больше нет такой. Моя армия, жрецы, роскошные, дворцовые сады.

Наваждение…

Слепое и опасное…

Когда Тутмос взойдёт на престол, он прочтёт мою рукопись. Может быть, она и убережёт его от ошибок.

Но…

Его жизнь – тоже наваждение.

И расплачиваться за мои грехи, придётся ему.

Прости меня, Тутмос.

Я поворачиваюсь лицом к небу, к улетающим птицам, к иной жизни. И вздохнув полной грудью, отрываюсь от мозаичного пола террасы.

Опьяняющая свобода встречает меня.

Всю жизнь я искал свободу. Я даже верил, что обрёл её. Но теперь я знаю, что свобода на земле – мираж, здесь слишком много людей и создаваемых ими условностей.

А небо…

Лишь ветер.

Только ветер.

И полёт…

Вдалеке мелькают белоснежные одежды Мефиса.

Я стараюсь догнать его.

Догнать белые крылья улетающей птицы.

А следом за мной мчится верный Пафнутий.

Это ложь, что после смерти нет боли и тоски.

Это с тобой вечно.

Смерть, самая большая мудрость природы. Она примиряет тебя с твоим предназначением.

В жизни ты слишком жаждешь борьбы. Тебя давит жажда власти и честолюбие, ты раб своих желаний.

Теперь всё это закончилось.

Наконец-то.

Я взмываю всё выше и выше.

Моё естество, моя суть расплывается, ускользает от меня самого.

И вскоре после меня ничего не остается.