Нина Морозова, Юрий Морозов

Против течения

От составителя

Нет ничего загадочнее, трагичнее и безжалостнее, чем Время. Но оно порою является носителем некой справедливости, потому что оставляет то необходимое и важное для мировой культуры, что нужно для сохранения светлых сторон человеческой души.

Не совсем верно было бы сказать, что эта книга — воспоминания современников о рок-музыканте Юрии Морозове. Конечно, Юрий — один самых значительных культуртрегеров второй половины XX века, более всего музыкант и звукорежиссёр. Рок-музыка как символ молодёжного движения и протеста 69-70-х годов органично вошла в музыкальную культуру альбомов Ю. Морозова своей светлой стороной, так же как творчество Beatles, Rolling Stones, Jimi Hendrix, Led Zeppelin, Чеслава Немена, Cream, Eric Clapton и многих других музыкантов, которых ценил Юрий.

Но музыка являлась лишь частью многогранной личности этого человека. Ведь он прекрасно разбирался, например, в любой технике (не только в области звукозаписи, но даже в ПВО, в электронике — он был высококлассным специалистом везде, где работал и с чем имел дело). Что касается звукорежиссуры, то, наверное, не зря на Санкт-Петербургской студии грамзаписи с 2006 года проводится Конкурс звукорежиссёров имени Юрия Морозова.

Юра любил живопись и разбирался в ней. Он сам придумывал все композиции для оформления своих альбомов, а я и другие художники принимали в этом участие, в основном, как исполнители задуманных им композиций.

Литература, проза и поэзия — это вторая часть творческой жизни Юрия. Его можно назвать и русским прозаиком нашего времени.

Эта книга, прежде всего, обращена к тем, кто знает и ценит творчество Юрия Морозова. Но я думаю, она будет интересна прогрессивной части молодого поколения. Ведь это рассказ о жизни и творчестве замечательного человека, который весь свой земной путь выстроил как поиск истины и смысла бытия.

Книга «Против течения» построена следующим образом. В первой части, которая так и называется «Против течения», располагаются воспоминания современников, в основном людей хорошо знавших Юрия, о нём. Среди них — люди немолодые и молодые, но одинаково интересные своими неповторимыми судьбами, связанными с культурой нашей Родины. И это не только воспоминания о Ю.М. — это своего рода документ времени, нашей жизни второй половины XX века, более всего — его последней четверти.

Помимо воспоминаний в книгу вошла «Авторская дискография» магнитоальбомов до 2000 года с ремарками Юрия о создании этих альбомов, о людях, принимавших участие в них. Включена и «Авторская ремастированная дискография на 46 CD», о которой очень интересно и информативно написал в своей статье о Морозове Борис Алишов, который после 2006 года проделал титаническую работу по оцифровке обширного бумажного и видеоархива Юрия и Нины Морозовых, переведя всё на компакт-диски.

Вторая часть нашей книги называется «В городе низкого солнца». В неё включены все ранние рассказы Юрия Морозова. И хотя в 90-е годы сам автор относился к ним с некоторым снисхождением и лёгкой иронией, потому что считал по-настоящему профессиональным и зрелым только созданное им в литературе в более поздние годы, однако я убеждена, что читатель оценит чистоту, высокую романтику и глубокую поэтичность этих рассказов.

К настоящему времени из литературного наследия Юрия Морозова неопубликованными остаются сборник песен, которому сам автор дал название «Северный певец», а также философский трактат «Песня силы», написанный им в 1981 году.

В книге много фотографий, отображающих жизненные этапы Юрия Морозова, людей, с которыми он был близок и которые принимали участие в создании его альбомов.

Иллюстрации к части «В городе низкого солнца» выполнены мной в 70-е годы по замыслам Юрия. Они входят в наши самодельные рукописные книги, которые с большой тщательностью собирал и «монтировал» автор.

В заключение хочу выразить мою бесконечную благодарность всем, предоставившим материалы для этой книги.

Нина Морозова

Против течения

Воспоминания о Юрии Морозове

Марина Капуро

Воспоминания составлены на основании интервью, которое дала М. Капуро кинорежиссёру Владимиру Козлову летом 2006 г.

Талант Юрия Морозова и его человеческие качества неотъемлемы друг от друга. Это был просветлённый человек с Божественной энергией. Мне было легко с ним общаться и работать. Такие качества могут привести только к хорошим результатам. Сама жизнь расставляет всё на свои места. Я счастлива, что Юра оставил светлый след в сердцах благодаря своему таланту и гуманизму. Имя Юрия Морозова всегда ассоциируется с прекрасной музыкой.

Я познакомилась с Юрой, когда мне было 17 лет. Мы с сестрой пришли на прослушивание в группу «Яблоко». Юрий Берендюков взял нас в ансамбль. И уже в 1979 году мы выступали на рок-фестивале. Там были такие группы, как «Россияне», «Аквариум», «Земляне», «Кронверк» и др. Мы же пока были без названия. Пели и «Зал ожидания». Сначала эту песню исполнял Ю. Берендюков, а мы должны были делать бэк-вокал. К этой песне у меня особое отношение, она глубокая, духовная. Существует как бы второй план песни. Это песня символ. Слова к ней написал Юрий Морозов. И мы все его заочно уважали.

У Ю. Берендюкова раньше была группа «Акварели», а до неё «Ну, погоди!», которая исполняла рок-музыку и композиции Хендрикса.

Через некоторое время песня «Зал ожидания» стала моей сольной. Юрий Берендюков доверил её исполнение мне. Потом Ю. Морозов записал меня в студии с наложением голосов.

Юра понравился мне с первого взгляда. Я увидела в нём единомышленника, человека, которого сформировала любовь к музыке. Мы часто записывались у него в студии, с увлечением и огромным интересом смотрели, как он работает. Это было в аппаратной студии «Мелодия» в Капелле. Там стоял швейцарский восьмиканальный магнитофон «Studer» с широкой лентой. Дома у нас тогда были четырёхканальные магнитофоны, а здесь — широкая лента, мерцающий пульт управления, словно происходит всё в космосе, а за пультом — Юра Морозов.

Он успевал всё — записывать и других музыкантов, и себя. Он поднимался в зрительный зал капеллы и устанавливал замечательные ноймановские микрофоны. Акустика — шикарная. Голос прекрасно звучал в зале. Записи проходили и в аппаратной. Наша работа казалась погружением в другое измерение благодаря присутствию Юры, его душевности, интеллекту.

В те годы Питер казался каким-то призрачным, обшарпанным. Одним словом — период застоя. И мы уходили в мир музыки, в творчество. Возникало движение, которого не было в обыденной жизни. Люди тогда выглядели ещё более озабоченными, чем сейчас. Но мы чувствовали и знали, что на космическом плане времени не существует и всё будет когда-то востребовано, чтобы радовать души людей. Рано или поздно это произойдёт, а мы занимаемся богоугодным делом. И мы сами росли в этом измерении.

Юра никогда не навязывал своей музыки, был скромным, истинным питерским интеллигентом. Он был целеустремлённым человеком, но не карьеристом, человеком андеграунда. Он хотел божеским путём прийти к народной любви.

Юрий Морозов — музыкант, творец, мультиинструменталист, вокалист, а ещё у него прекрасная поэзия. Во всём он проявлял высокую требовательность к себе. Тексты его — цельные, мощные, в них много образов, а ко всему ещё — и удивительная музыка. Он и писатель нашего времени.

Он совершенствовался также как аранжировщик, изучал аутентичный фольклор. В нашей стране существует официальная народная песня — она не глубока. Юрий записал фольклорных исполнителей. Как-то с Ю. Берендюковым они посетили концерт в «Доме охраны старины». Выступали старушки из глубинки, в том числе Александра Ивановна Петрова из Киришей. Услышав её, они были поражены и уговорили её записаться на «Мелодии». В группе «Яблоко» я могла уже это прослушать. Морозов стал изучать эту манеру пения, настоящий русский фольклор. Потом у него появился альбом «Три русские песни».

Я была несказанно рада, когда Юра Морозов мне предложил записать его песни: «Там, где дали темны», «Тропа», «Ностальгия» (мы исполняли эту песню на Музыкальном Ринге в 1988 г., а Юра играл на гитаре). «Мастер и Маргарита» (здесь мы спели дуэтом с ним). Я счастлива, что эти песни до сих пор исполняю в своих концертах.

Марина Станиславовна Капуро — певица, заслуженная артистка России (1993). родилась в Ленинграде 15 октября 1961 года.

В детстве занималась пением в секции вокала Ленинградского Дворца пионеров им. А. А. Жданова. Окончила Ленинградский институт культуры им. Н. К. Крупской.

С момента появления группы «Яблоко» и по настоящее время является вокалисткой и звездой этой группы. С 1986 года — солистка-вокалистка Ленконцерта. Работала с группами «Чиж & Со», «Наутилус Помпилиус», «Король и Шут», «Кафе», а также с Юрием Морозовым, Сергеем Курёхиным и др.

В 1994 году Марина стала исполнительницей гимна Игр доброй воли, проходивших в Санкт-Петербурге.

В 2007 году певица совместно с группой «Яблоко» делает концертное шоу и музыкальный спектакль «Аббамания», в основе сюжета которого история о петербургской девушке, мечтающей петь песни из репертуара легендарной группы «ABBA»

Сестра М. Капуро Татьяна — также вокалистка, гитаристка, преподаватель гитары.

Муж Марины, Юрий Берендюков, широко известный рок-фолк-музыкант высокого профессионального уровня и специалист в области звукозаписи.

Марина Капуро является лауреатом Всесоюзного телевизионного конкурса «С песней по жизни» (1984), дипломантом XII Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве (1985), лауреатом третьей премии VI Всесоюзного конкурса исполнителей советской песни «Сочи-86». В 1987 году Марина получила вторую премию VII Всесоюзного конкурса артистов эстрады в Москве, приняла участие в польском песенном фестивале «Зелена Гура» и конкурсе «Сопот-87». В 1988 г. получила вторую премию на Международном конкурсе эстрадной песни Baltic Song Festival (Швеция). В 1989 г. вместе с группой «Яблоко» стала победительницей международного конкурса «Призыв к миру» (Япония). В 1990 году совершила гастрольный тур по США, где дала 56 сольных концертов в 26 штатах для американской публики.

Евгений Гришин

20 лет прошло с тех пор, как более 400 тыс. молодых людей собрались на берегу Белого озера в местечке Вудсток в США, чтобы доказать людям — не всё то золото, что блестит. Грандиозный рок-фестиваль явился апофеозом молодёжной субкультуры, которой многие предрекали скорый конец. К счастью, они ошибались.

До сих пор на дорогах Европы, Америки, Австралии, Азии можно увидеть современных дервишей, всё хозяйство которых и состоит-то из пёстрой одежды и холщовой сумки.

Но загляните в их мир, попробуйте понять, чем они живут. Немного воображения, и перед вами откроется то, о чём вы смели только мечтать. Это может оказаться первой ступенькой бесконечной лестницы познания всего окружающего, как материального, так и духовного, которое сливается в единую сущность Абсолюта.

Творчество Юрия Морозова является как бы приглашением к этому необычному путешествию. Но можно ли быть проводником, не зная дороги? В нашем случае, пожалуй, да, ведь обучая других, мы учимся сами.

Много крови было пролито в этом путешествии по жизни. Одни находили конец в психиатрических больницах, другие, поняв бессмысленность своих поисков (как им казалось), сходили со сцены и погужались в дела житейские, третьи — жили в своём мире, понятном только им одним.

Слушая песни Юрия Морозова, ты как бы отправляешься в путешествие по этому миру, который подчас выходит за рамки нашего сознания, ставя слушателя на уровень чувственного восприятия.

Иногда возникает состояние того, что ты уже когда-то был «Странником Голубой Звезды» и тебе знаком каждый куст в «Вишнёвом саду Джими Хендрикса».

Я не отважусь сказать, что наш проводник не знает дороги. Большинство его песен являются плодом сопереживания с судьбами как отдельных личностей (Иисус Христос, Джон Леннон, Джими Хендрикс), так и всего нашего мира в целом. Он как-то по-особому чувствует себя его частицей, частицей мечущейся, впадающей из крайности в крайность.

Писать о Юрии Морозове — не простое дело, а о его творчестве — ещё более трудное. Поэт, философ, художник, музыкант — всё это слилось воедино в более чем 60-ти его альбомах — дневниках его души.

Несмотря на почти 20-летнюю творческую деятельность, а первый альбом «Ретроскоп» был записан в период с 1968 по 1971 гг., Юрий Морозов был знаком довольно узкому кругу любителей рок-музыки.

Дело не в том, что альбомы его были плохи, и не в том, что группа, которой, впрочем, не было у него вовсе,[1] не имела броского названия. Читать свои дневники во всеуслышание, заранее зная, что их мало кто близко примет к сердцу, а большинство осудят, дело неблагодарное.

Наверное, поэтому сложно было найти постоянных музыкантов, единых с ним по духу, стоически воспринимающих всё, что творилось вокруг создания очередного опуса.

«Запись “Вишнёвого сада Джими Хендрикса” производилась дома со значительной затратой нервной энергии и продолжительными приступами бешенства по поводу технических неурядиц, — вспоминает Юрий Морозов. — Со стороны запись смотрелась как цирковое представление. Обвешанный микрофонами, железным листом, опутанный проводами, в наушниках, держа в зубах тросик включения записи, руки заняты гитарой, правая нога бьёт в бубен, который установлен на специальной подставке с пружиной, левая — на регуляторе уровня эхо или громкости, рывком головы включаю запись, тут же мгновенно выплёвываю тросик изо рта и начинаю кричать, играть на гитаре, бить в бубен ногой и что-нибудь регулировать. Глядя на меня, многие бы, наверное, ужаснулись».

Иногда, захваченный очередной идеей, он работал по 12 часов.

«Только что вернувшийся из Дьявольской бухты, весь покрытый нарывами, день и ночь сижу за гитарой, пишу тексты, музыку. Хочется сказать многое новыми красивыми словами».[2]

А вот что он говорит после записи альбомов «Джаз ночью» (1978 г.), «Сборник 1» и «Рок 2» 1980 г.:[3] «Гитару к этому времени продал в один из приступов враждебности к музыке. Продолжение чёрного периода, разгар болезней — отрицания музыки. Я начинаю стыдиться брать в руки гитару». Хотя этот диск оставляет впечатление наибольшего уровня профессионализма.

К этому понятию он относился по-своему и открывает ещё одну причину невозможности сосуществования Юрия Морозова с музыкантами профессионалами: «Я боюсь музыкантов профессионалов. Они входят в храм музыки и звука одними и теми же коридорами. Мне с ними не по пути. Я всегда играю только с дилетантами. Я только потому и играю, что я не музыкант в общепринятом смысле этого слова. Нотная бумага и запись кое-каких партий на ноты вызывают во мне приступы тошноты».

Обволакивая душу и тело, лирика в одних композициях, тяжёлые надрывные гитарные рифы в других создают атмосферу сиюминутного присутствия, ощущение себя персонажем той или иной песни. Создаётся ощущение, что музыку и слова ты уже когда-то слышал, но не здесь, а там, за порогом своего сознания, там, где происходит переоценка ценностей.

«Я почти не играл. Гитара играла сама и гораздо лучше меня. Опять жажда солнца и гармонии. Перепад состояний от ленты к ленте почти штормовой», — вспоминает он после записи альбома «Посвящение в красоту» (1979 г.)

Известный переводчик зарубежной поэзии Евгений Витковский в одном из своих интервью сказал: «Переводчик — он есть и швец, и жнец, и на дуде игрец. Сегодня он на задворках цирка уточняет у старого жокея название упряжки, завтра зубрит словарь контр-адмирала Самойлова, изучая термины морского дела, послезавтра он станет выяснять смысл выражения «глаза зелёные, как сапфир».

Слушая альбомы Юрия Морозова, приходится переворачивать огромное количество литературы, чтобы постараться понять состояние души автора, чтобы разобраться в кажущемся хаосе звуков и необычных понятий, например, альбомы «Неизъяснимое» (1977–1978 гг.), «Брахма астра» (1979 г), «Китайская поэзия» (1978–1981 гг.). И как правило, твои труды бывают вознаграждены. Столько людей открывали для себя утончённую красоту китайской поэзии или глубокий смысл индийской мифологии.

Иногда, как на альбоме «Китайская поэзия», тема захватывает автора настолько, что сама музыка отходит как бы на второй план, и после прослушивания записи невозможно удержаться от соблазна покопаться в произведениях Цюй Юаня, Ли Бо, Тао Юань Мина, — и так почти в каждой его теме.

«Наблюдал в себе некоторое одержание древним Китаем, его беспримерной глубиной переживания сна жизни, с удовольствием играю фальшиво и неблагозвучно. Надоело. Гитару настраиваю кое-как», — и действительно, в какой-то мере работы Юрия Морозова можно сравнить с живописью древнего Китая, каждое его «полотно» скупо в своих изобразительных средствах, но от этого усиливается значение не только каждой детали, то есть каждой строфы, но и каждого слова.

Как для буддийских монахов живопись была одним из важных средств духовного самосовершенствования, так и для нашего поколения рок-музыка является отправной точкой познания мира и себя в первую очередь.

К великому сожалению, только почти 20 лет спустя широкая публика получила возможность познакомиться с творчеством Юрия Морозова. Предлагаемый вам альбом «Представление»[4] собран из старых и новых песен и записан на Ленинградской студии грамзаписи в 1987 году самим автором.

Запаситесь терпением, откройте свою душу миру, и вы почувствуете, как заиграет каждая струна вашего существа, сначала тихо, почти не слышно, а затем… затем чувство гармонии заполнит всё окружающее, и вы особо остро почувствуете смысл выражения «не всё то золото, что блестит».

1987–1988 гг.

Борис Алишов

Память человеческая — как кластеры жесткого диска в компьютере: проходит время, и теряется безвозвратно какая-то часть их, стирая информацию и оставляя лишь мучительное чувство внутреннего укора — мог бы сохранить, да теперь уж поздно…

За эти пять лет неизбежно это чувство настигло и меня — вдруг, некстати, да благодаря любезной настойчивости составителя книги — ринулся я изложить то, что пока помню, хотя считаю себя последним из списка очевидцев, который должен быть гораздо шире: в написании большого полотна с множеством деталей мазков кистью никогда не бывает достаточно.

Не претендуя на всеохватное повествование о такой многогранной личности, как Юрий Морозов (сам он исчерпывающе рассказал про самого себя в «Подземном блюзе»), я лишь попытаюсь поведать историю наших с ним взаимоотношений, эволюционировавшую за пятнадцать лет от фанатского обожания до тончайших флюидов в общении, когда лишние слова уже не нужны…

Первое знакомство с его творчеством состоялось в 1985 году — я учился в восьмом классе обычной средней школы, а музыка для меня являлась на тот момент альфой и омегой моего микрокосмоса. Один предприимчивый одноклассник распространял магнитофонные записи в обмен на рубли, и как-то раз предложил и мне «перекатать» новинки русского рока. На одной стороне катушки были песни некоего работника котельной, что мне сразу и резко не понравилось, а вот на другой стороне оказался Морозов. Однако то, что я услышал, повергло меня в раздумья — вроде бы это являлось определенно рок-музыкой, но тут же — тяжелая для понимания поэзия и какие-то немыслимые гармонии. Как я установил много позже, то был альбом «Аутодафе». Да….не повезло мне вначале с Морозовым… Вездесущий одноклассник настойчиво продолжал рекламировать мне группу с кочегаром во главе, которую «сейчас слушают все» и «Морозова, играющего одного на всех инструментах», я не проникся ни тем, ни другим, хотя пленку все-таки переписал.

Так и продолжал я метаться в поисках мало-мальски пристойной отечественной музыки, сравнимой с той, что стремительно копилась у меня дома — от Битлз до хэвиметала, тоскливо рефлексируя от бездарных каденций винно-водочной романтики расплодившегося русского подполья.

Юношеские метания неожиданно прервались призывом в армию. Там произошли невероятные события, сильно изменившие мою жизнь, и вернулся я домой убежденным христианином. Вскоре я устроился сторожем в институт, и однажды, пожалев, видимо, тоскливую мою работу и с целью как-то развлечь меня, мой однополчанин Егор Орбели порекомендовал к прослушиванию кассету с Юрием Морозовым. «А, да, я как-то слышал…. че-то муторно… — ответил я, но внук академика не отступал. — Ты послушай, он же о Христе поет». Это был совсем другой Морозов — «Там, где дали темны», «Свадьба кретинов» и на другой стороне — «Странник голубой звезды».

Можно ли описать словами то, что я испытал, услышав «Amen»? Меня подбросило и опустило, сердце чуть не выпрыгнуло из груди; невероятная радость заполнила все мое существо. Я был потрясен. Прослушав всю кассету, я не находил себе места от возбуждения. Это была та самая музыка, которую я уже и не чаял услышать. Так никто не играл в России. Потрясающий профессионализм аранжировок и инструментальных партий, какой-то неземной и вместе с тем настоящий роковый вокал — все это оказывало магическое действие — так, что хотелось совершить что-то полезное и важное. Не говоря уже о том, что впервые в отечественном роке (я в этом был уверен) этот неизвестный мне музыкант заговорил о Боге. Да как! Это вам не «еще не жаль огня и Бог хранит меня» — здесь непременно личный опыт познания Христа. Нет-нет — этот человек не от мира сего…

Нужно ли объяснять, что я стремительно начал собирать информацию о Морозове и быстро выяснил то, от чего мой интерес возрос еще больше: 1. Его никто не видел. 2. Сочиняет-играет-записывает в одиночку. 3. Сколько у него альбомов — точно не знает никто.

Еще бы! «Свадьба кретинов» датирована 1976 годом. Боже мой! Да ведь это настоящий ветеран! Куда там остальным! Так размышлял я, а тем временем появились ларьки звукозаписи и — вот везение! — в одном из таких оазисов культуры я разжился еще тремя-четырьмя альбомами, при этом всезнающий хозяин ларя сопроводил мою пытливость комментарием, который я не забуду никогда: «Он же в “дурке” свои альбомы сочинял!».

К тому времени у меня были веские основания усомниться во всеведении музыкального сноба, потому что по мере того, как музыка Морозова овладевала мной, сливаясь с кровеносной системой, в сознании формировался образ этого необычайного музыканта.

Во-первых, явно чувствовался богатый духовный опыт. Думаю, не я один впоследствии обратил внимание на то, что люди, глухие к голосу Бога также глухи и к песням Морозова. Во-вторых, вокальная манера исполнения давала некий посыл, приняв который, ты понимал, что Юрий Морозов — человек не просто трезвый в прямом и переносном смысле, но ощущалось еще нечто вроде присутствия ветхозаветного патриарха. Вместе с тем было очевидно — что такое одиночество он знает не понаслышке или некая жизненная драма изменила однажды его…

В совокупности с тем, что вся его музыка не имела и миллиграмма пошлости, а качество ее ни шло ни в какое сравнение с отечественным производителем, складывался почти мифический образ, усиленный различными слухами о нем. Типичный пример такого шаблонного образа Морозова точно изображен в книге «Подземный блюз» самим Юрием.

Естественно, ощущалась видимая отчужденность и даже колючесть, что отчасти давало ответы на вопрос, отчего это он почти неизвестен в широких кругах.

Альбом «Мир иной» накрыл меня полностью — оставалось только дивиться многогранности творчества Юрия Морозова, ибо и в акустике он превзошел все мыслимые грани, известные мне до сих пор. А вот «Красная тревога» вызвал недоумение яркой политизированной окраской. Становилось ясно, что мне определенно не хватает информации, и я принялся за поиски таковой, поначалу, правда, безуспешно.

Однажды возле Финляндского вокзала мне попался навстречу прохожий. В руках он держал газету «Рокси Экспресс», где на первой странице была огромная фотография человека с гитарой и надписью «50 альбомов Юрия Морозова». Не помню, как нашел я газетный киоск, помню, что держал в руках такую же газету и жадно всматривался в фотографию — наконец-то я увидел, кто такой Морозов… Прочитал и статью, посвященную как раз «Красной тревоге», а рядом — перечень пятидесяти альбомов! Увидев, что самый первый датирован 1967 годом, мне стало нехорошо… Когда шок прошел, встал вопрос: где их все записать? Тогда бы я был, безусловно, самым счастливым на свете человеком. Пришел в рок-клуб на Рубинштейна, да не оказалось там ничего сверх того, что у меня уже имелось. Дали телефон кого-то, тот переадресовал меня к кому-то еще… В итоге выяснилось, что все альбомы должны быть у самого Морозова, к которому меня и отправили — в Капеллу, где он работал.

Этот день я помню отлично: узнав на вахте, где он может быть, я подошел к самой последней двери по коридору, обитой черным дерматином (звукоизоляция!), откуда слабо доносились звуки гитары. Приоткрыв дверь, я просунул голову внутрь и узрел кого-то, сидящего ко мне спиной с гитарой в руках. На мое обращение «Извините, могу я видеть Юрия Морозова» человек встал, повернулся ко мне и ответил: «Юрий Морозов это я». Честно скажу, я не ожидал вот так запросто прикоснуться к легенде, поэтому не сразу нашелся что ответить. Я объяснил, что мне нужны его альбомы, и что я готов заплатить и т. д. Он легко согласился, рассказав каким образом это можно устроить.

На этом месте хотелось бы остановиться — сколько раз я слышал впоследствии о том, насколько настоящий Морозов не похож на образ, возникающий при прослушивании его сочинений. Все, включая меня, кто вначале слышал, а потом видел, испытывали одинаковое чувство, граничащее с разочарованием. Ведь представлялся почти пророк, огромного роста и прочим набором сопутствующих отличительных признаков. Однако вам являлся человек с вполне ординарной внешностью, кстати, немаленького роста, и, по выражению одного известного музыканта — «по виду похожего на футболиста». Впрочем, описанное выше чувство несоответствия быстро проходило, стоило только о чем-то заговорить с Юрием да увидеть его глаза: ты сразу понимал, что перед тобой очень тонкий, непростой и чрезвычайно интеллигентный представитель какой-то уже исчезающей породы людей.

Неизбежное волнение исчезало внезапно, когда ты ощущал некую теплоту, мягкость и самое главное — непосредственность с первых же минут общения. Уходя после первого знакомства с ним через 15 минут или через полчаса, ты не в силах победить мозг в борьбе случившейся метаморфозы, полностью отдавался во власть нахлынувшего сердечного чувства. И всегда потом я каждый раз получал такой вот положительный заряд после каждой нашей встречи.

…Так я начал понемногу ходить к нему на работу и все лето 1990 года носил ему катушки, а он записывал на них свои альбомы. Кстати, на несколько раз предложенное мной денежное вознаграждение Юрий категорично отвечал отказом, чем ставил меня в неловкое положение — мне хотелось хоть как-то отплатить ему… (Такая возможность мне представится значительно позже). Качество записей было запредельно высоким, и количество их неуклонно приближалось к заветным пятидесяти — моя мечта свершилась…

В ту пору эпизодических наших встреч, дружбы, конечно, никакой быть не могло: во-первых, ощутимая разница в возрасте, а во-вторых, и это легко читалось, Юрий, несмотря на непосредственную манеру общения, оставался закрытым человеком. По крайней мере, как мне казалось, случайных людей он держал на расстоянии. Все это, опять же, укладывалось в схему представлений о нем, и ни о какой дружбе, естественно, я и не помышлял. По-прежнему достаточно робко вторгался к нему, и удивительно — Юрий всегда находил для меня время.

Однажды я купил котенка на Сенной и, возвращаясь через центр, проходил дворами Капеллы. Навстречу спешил на работу Морозов. Поздоровавшись со мной на ходу, он успел обратить внимание на кота, улыбнулся, сказал: «У, какой котяра!». Я посчитал эту встречу хорошим знаком для питомца, своего рода благословением.

Мы все время говорили в короткие наши встречи — точнее, больше говорил он, а я спрашивал. На том самом знаменитом диване, где он в былые годы принимал ходоков из разных концов СССР, теперь сидел и я. Быстро разобравшись со стандартными вопросами типа «а почему Вас никто не знает», я понял, как обстоит дело с так называемым «русским роком» — с подачи и от лица Морозова, конечно, но меня это вполне устраивало. О чем-то таком я догадывался и раньше, прослушав за пять лет самых разных образчиков. Наверное, не обходилось без предвзятости в его оценке отдельных личностей, но что касается самого явления в целом, то здесь он прав на все 200 процентов (см. книгу «Подземный блюз»).

На следующий год «Мелодия» переехала на Васильевский остров в лютеранскую церковь Св. Екатерины, и я продолжал навещать Юрия уже там, в новой аппаратной наверху. Много часов проводил я в ожидании перерывов, в которые можно было снова общаться с маэстро, и это дало мне возможность понаблюдать за самим процессом звукозаписи.

Музыканты с Морозовым работали самые разнообразные — с прихотями или без таковых, нона моей памяти (пусть меня поправят Юрины коллеги, если я ошибаюсь) конечным результатом были довольны все. Во время работы Морозов как будто «выключался» для внешнего мира — настолько он вовлекался в процесс: непосредственно на записи то буквально летал из аппаратной в аппаратную, то священнодействовал, сидя за пультом, при этом не просто делая что-то механически, а именно управляя всем процессом.

На сведении же, часто едва прикасаясь к потенциометрам на пульте, он добивался «своего» звучания. И некоторые особо привередливые музыканты в итоге признавали его мастерство звукорежиссера. Ведь Морозов где-то всегда немножко продюсировал саунд и объяснял, почему именно так, а не иначе. Тонкий подход к музыке и большой опыт в звукорежиссуре делали его настоящим асом в своей работе.

В 1993 году Юрий начинает свою долгую профессиональную и творческую эпопею с музыкантами группы «Чиж & Со». Впервые они появляются на альбоме «Бердичев-трансфер» 1994 года, и альянс этот продолжается вплоть до последнего Юриного творения «Обнаженное чувство отсутствия» (2005).

Мягко говоря, недоумение, вызванное столь плотным сотрудничеством одиночки-Морозова с группой, исповедующей сомнительные ценности на публике, испытали, похоже, все старые «морозовоманы», а диск «Иллюзия» и совместный их концерт в какой-то момент даже вызвали тревогу у последних.

Недоумевал и я поначалу, и потребовались годы, чтобы понять, то, что многое остается непонятым некоторыми и поныне. Морозов всегда стремился работать с профессионалами, а «Чижы» безусловно, являются таковыми априори. Думаю, они учились друг у друга, а для Морозова годы эти были одними из самых плодотворных. Самое удивительное то, что есть уже новое поколение слушателей творческого наследия Юрия Морозова, кто узнал о его существовании, числясь именно в активных фанатах «Чиж & Со» — это ли не является прекрасным доказательством успешного проекта двух великолепных имен в отечественном роке.

…Примерно в это же время, то есть где-то в 1993–1994 гг., я погрузился в омут преследовавших меня жизненных испытаний и вынырнул только в 1996 году, обретя статус семейного человека. Именно с этого момента я стал обращаться к Юре на «ты». У него тоже произошли кое-какие изменения — он активно ездил по стране с «чижами», а встречаться мы продолжали, и даже чаще, чем прежде.

Благодаря Юре я узнал много незаслуженно забытых имен в русской литературе, а также немало кинематографических шедевров, о которых знал лишь понаслышке. Вообще я не переставал удивляться тому, насколько тонко и грамотно он мог разбираться буквально во всем — от марок вин до китайской поэзии, от любительской видеосъемки до устройства немецкого самолета времен Второй мировой. По-прежнему как-то по-особому воздействовала на меня его такая сдержанная, ненавязчивая манера в разговоре, располагающая к доверию на уровне интима. Так, постепенно я превратился из слушателя в собеседника, и должен отметить — в случае с Морозовым это было непросто.

Человек, который за долгие годы выработал в себе привычку с раннего утра и до позднего вечера заниматься перфекционизмом — сложная личность. Чтобы выйти с ним на одну орбиту, дышать в унисон или идти в ногу, требуются такие же, почти ежедневные усилия над собой. Он был до крайности требователен к себе и не прощал слабостей в своем окружении тому, кто из этого круга делал шаг вперед на сближение. Например, он терпеть не мог, когда кто-то опаздывал на встречу. Две минуты — вот тот максимум времени, который он ждал, а опоздавший выслушивал целую отповедь. Или взять любого курящего — таковой просто не мог в присутствии Морозова даже заикнуться о своем пагубном пристрастии. Выбор был прост: или не кури, или не общайся вовсе. Если же ты брался за какое-либо дело по его просьбе и не выполнял, или выполнял, но не так, как было задумано, то многозначительное молчание Морозова становилось хуже всякой пытки: он ценил лишь людей слова, что по нынешним временам является редкостью; а систематическое словоблудие, наоборот, быстро понижало значимость субъекта.

Вероятно, с подобными проявлениями характера сталкивались в основном те, кто очень желал перейти заветную черту в общении, хотя, безусловно, влияние и воздействие авторитарной личности Юрия Морозова в той или иной мере испытывали на себе абсолютно все — от близких до коллег-музыкантов и коллег по работе.

В 1997 году Юрий неожиданно обращается ко мне с просьбой поучаствовать в создании оформлений к его дискографии, которую он начал ремастировать, используя новые средства звукозаписи. Основной идеей этого, несомненно, важнейшего его проекта в последнее десятилетие жизни являлось желание, во-первых, упорядочить хронологически саму дискографию в соответствии с форматом компакт-диска, а во-вторых — тщательно восстановить звучание на магнитоальбомах периода 1968–1984 гг. Ведь все оригиналы хранились у него только на бобинах, и приходилось их спасать.

Так, с использованием технологии DAT Морозов начинает восстанавливать свое творческое наследие. Работа эта заняла у него целых восемь лет. Он, конечно, по-своему располагал материал, входящий на компакт-диски, поэтому иногда состав песен отличался от того, что привыкли слушать на катушках, разошедшихся 15–20 лет назад по всему Союзу. Однако это были те самые магнитоальбомы как исходный продукт в задумке автора. Поэтому новая дискография получила название «авторской». Начал Юрий с наиболее популярных альбомов «In Rock», «Свадьба кретинов», «Женщина 22», «Странник голубой звезды», а закончил в 2005 году последним диском за номером 46 — «Наброски».

Тогда, в 97-м, почти ни у кого дома не было ни сканеров, ни принтеров, да и сами компьютеры едва становились доступными по цене. У моей жены все это имелось на работе, и первые оформления создавала именно она. Поначалу ни мне, ни ей не хватало опыта, и часто она засиживалась на работе допоздна, пытаясь добиться нужного результата. Именно у нее я научился всем этим премудростям: разрешению точек на дюйм, форматированию текста в издательских программах, цветоделению и прочему.

Невозможно переоценить объем работы, проделанной ею в те годы. Низкий ей поклон за столь титанический труд. Зато как мы все радовались, когда держали в руках первые обложки! Увлекательным делом оказалось и погружение в архивы Юрия: фотографии, слайды, акварельные рисунки завладели моим вниманием. Позже, когда компьютер появился у нас дома, я довольно скоро овладел процессом создания макетов, и дело пошло быстрее. За эти годы несколько раз менялся внешний вид как всей коллекции, так и отдельных альбомов. Окончательный облик авторская ремастированная дискография приобрела пару лет назад, когда у меня возникла идея создать нечто вроде собрания сочинений со сплошной нумерацией на торцах и накатах. А главной изюминкой считаю присвоение каждому диску своей буквы, в результате чего получается фраза «ЮРИЙ МОРОЗОВ АВТОРСКАЯ РЕМАСТИРОВАННАЯ ДИСКОГРАФИЯ» — ровно 46 букв по количеству CD.

Я всегда получал вторую копию нового реставрированного диска из рук самого Юрия и должен отметить, что результат его работы был просто волшебным по звуку. Слушая сейчас, спустя много лет, эту музыку, я понимаю, что его вариант остается до сих пор лучшим и что по-другому сделать было бы нельзя. А ведь сегодня есть с чем сравнить — даже фирменные ремастеринги третьего тысячелетия зачастую губят оригинальное звучание многих популярных имен прошлого.

Из всей этой обширной коллекции Юрия Морозова в свет вышло только 6 (!) компакт-дисков. Плюс какая-то часть песен вошла в сборники «Юрий Морозов исполняет “Битлз”» и «Избранное». Невероятная когда-то магнитофонная популярность сменилась почти полным забвением в эпоху цифровых носителей…

В 2000 году мы одновременно обзаводимся компьютерами, и я впервые в гостях у Юрия и Нины Павловны. Вот где нам не хватало времени! Бесконечные разговоры о кинематографе, книгах и музыке под литры выпитого чая с мятой (Юра заваривал всегда только собранную своими руками мяту); помимо всего прочего еще и компьютерный ликбез — интерес был взаимный и всепоглощающий. Юрий Морозов открыл для меня целую музыкальную эпоху 60-х годов, что для себя я считаю особенно ценным, и мимо чего я сам, наверное, так и прошел бы. Невозможно забыть и постоянный наш обмен видеокассетами, а позже и ДВД-дисками с различными концертами и фильмами.

Неизбывный, фирменный «морозовский» черный юмор был мне всегда как-то очень близок, очевидно, в восприятии окружающего мира и явлений мы с ним находились, как это принято говорить, «на одной волне». Он не любил пафос и лоск, и сам оказывался очень простым; не терпел мифологию и конспирологию, отличался известной критичностью и своими высокими требованиями к искусству в различных его проявлениях.

Он никогда не рассказывал о своих друзьях, а вскользь, как бы невзначай, и то очень редко. Аккуратно и предупредительно, Морозов каждого впускал и выводил только одной, предназначенной лишь для него дверью… Вообще, я продолжительное время оставался в неведении как относительно его друзей, так и его жизненных коллизий и, вероятно, в долгожительстве нашего многолетнего содружества не последнюю роль сыграло то, что я не лез к нему с расспросами и не вторгался туда, куда не следовало бы.

Неудача сразу в двух издательствах с выходом романа «Голубой мессершмитт», похоже, навсегда отбила у Юрия охоту издаваться где бы то ни было. И вот тут, на мой взгляд, при определенной настойчивости ему наверняка помогли бы его знакомства и связи, так же, как и в случае с его альбомами. Но Юрий Морозов не любил никого ни о чем просить, тем более — искать какие-то обходные пути для решения проблемы. Здесь не слабость, нет, скорее закоснелое упрямство что ли: «Ну, вот видите, я же говорил — совок он и есть совок».

Подобная позиция в современном мире, где каждый продвигает свое искусство, как может, заранее обрекала любого творца оставаться «широко известным в узких кругах». Ведь времена, когда тебя делала знаменитым магнитофонная лента, давно прошли, а сменились другими — товарно-денежными отношениями. Мне же грустно было наблюдать преследовавшие его неудачи на рынке признания творческих заслуг; грустно и оттого, что Юра не признавал компромиссов и половинчатых решений. Все-таки он был художник, а не коммерсант, и знать «как лучше» в этой области он, наверно, не мог.

Однажды в 2002 году у нас произошел разговор, где мы вспомнили вышедший виниловый диск «Свет мой, ангел» и как-то сама собой возникла идея продублировать его на CD. Я предложил дополнить его недостающими вещами, ибо всегда очень трепетно относился к христианской тематике песен Морозова и до сих пор полагаю их непревзойденными и уникальными в отечественной рок-музыке. Так, на диске, который вышел вскоре, появились «Послушница» и ряд других песен, не записанных на ту виниловую пластинку.

Диск неплохо продавался в церквях нашей епархии, а какое-то количество удалось еще реализовать на православных выставках.

Конечно, ничего не происходит случайно: уже несколько лет Юрий сотрудничал с Иоанновским монастырем и его контакты давно перешли из профессиональной сферы в духовную. Провидческая дружба с одной очень грамотной монахиней оказала сильное влияние на религиозное сознание и дух Юры. Он вновь, как и 20 лет назад, оказался очень близко к Богу и Его Церкви, только на этом витке он задержался всерьез и до самого конца.

Еще одним значимым событием последних лет жизни Юрия я считаю создание им романа «Догоняющий ночь» — книги, ставшей квинтэссенцией всего многогранного и неоднозначного писательского таланта Морозова: книга-исповедь, книга-покаяние. Невозможно поверить, насколько правдива эта история. Я бы сказал, что она написана как завещание, где каждая строчка выстрадана бесконечной физической болью, зачастую едва переносимой…

Роман-катарсис и роман-предупреждение заставляют прикоснуться к этой боли и прочувствовать ее многочисленные проявления, временно или навсегда отступившие к развязке повествования, в котором облегчение страдания, — всего лишь отсрочка неизбежного конца. И если «Хроматические инсталляции» стали красивейшим эпилогом морозовской дискографии, то «Догоняющий ночь», вне всякого сомнения, — это контрапункт парадигмы «любовь — боль» в современной литературе.

«Любовь и боль появились почти одновременно». Он не питал иллюзий насчет благополучного исхода. В 1998 году у Юрия начинаются проблемы со здоровьем — вначале, очевидно, относясь к этому не особенно серьезно, он впоследствии уделяет своей болезни все больше времени. Не хотелось бы здесь повторяться, насколько она в итоге оказалось ужасной — желающие могут прочесть историю болезни в мемуарах Н. П. Морозовой «Наши дни». Я же вспоминаю необыкновенное мужество Юры и то, как он отзывался о своем недуге — для всех окружающих это выглядело не более надоедливой мухи, пустяка, по большому счету. Он тщательно скрывал свои физические мучения, пока они не стали слишком очевидными. И я, каюсь, зная прекрасно о нечеловеческих страданиях Юрия, тоже где-то на задворках мысли вяло подумывал: «Ничего, выкарабкается». Наверное, не я один…

Даже осенью 2005 года, после его поездки в Карабах, я как-то воспрял духом и, успокоившись, потерял с ним связь на пару недель. Далее мы только созванивались — у него внезапно все стало очень плохо, и он никого не принимал. Однако я узнал, что он еще был в состоянии выбираться на студию — его последние звукорежиссерские работы с каверами «Битлз». Наконец, в ноябре мне удалось заехать к нему ненадолго, и то, каким увидел его я, меня просто убило. Пожалуй, впервые тогда я вдруг отчетливо понял, что точка возврата прошла и надвигается какая-то неотвратимая развязка: Юра резко похудел, едва двигался; у него изменился голос, и стало хуже со слухом.

В январе 2006 я привозил ему свежее козье молоко для облегчения пищеварения: мы все тогда хватались за любую соломинку — тоже, едва появляясь, уходил — Юра был не в состоянии общаться более получаса.

…Он не хотел снова в больницу — знал, что оттуда не вернется. Последний раз я видел его во вторник, 21 февраля. Я привез микроволновку прямо в палату, там, конечно, была Нина Павловна, не отходившая от своего мужа ни на минуту за все эти годы болезни. Юра с кровати поприветствовал меня в своей неподражаемой манере: «Ну вот, Борис, и кранты мне». От такой непосредственности меня обдало холодом….Вошла сестра с уколом, и мне запомнилось, как Юра, будто ни в чем не бывало, снова пошутил: «Ну что, калийку цианистого в этот раз?».

Я поражаюсь его героизму и стойкости, дай Бог нам всем такого терпения. А через два дня его не стало… До сих пор мой разум не в силах подружиться с реальностью и иногда мне кажется, что вот он просто уехал снова с «чижами» куда-то и обязательно вернется, и мы опять встретимся. И он, как всегда, заварит чай с мятой, а я предложу ему целую гору новой музыки…

Прошло пять лет, и за эти годы выпущено столько всего, о чем Юрий мог при жизни только мечтать: напечатаны почти все его произведения, а те, что еще ждут своей очереди, — обязательно увидят свет в ближайшее время. Каждый год проводится вечер его памяти с участием замечательных музыкантов. Снят целый фильм о нем, который, хотя и не приоткрывает для других личность самого Юрия, поскольку сделан как бы «для своих», — тем не менее на сегодняшний день является единственной полнометражной лентой об одном человеке. Человеке, которого мы все любили и немножко боялись, но так, наверное, боятся дети своего отца. Потому что когда его не стало, у всех нас отняли что-то очень близкое и дорогое, без чего «начать жить трудно». Не стало источника тепла, рядом с которым кто-то мог согреться, а кто-то и опалиться…

Таким я запомнил Юрия Морозова. А тем, кто его не знал, хочу сказать: слушайте Юрины песни — он весь в них. Читайте его книги — его герой — почти всегда сам Морозов.

Он не был знаменит, но те немногие сотни пытливых умов одиночек, разбросанных по всему миру, есть самые благодарные его слушатели и, они стоят тысячных концертных толп, потому что однажды музыка Юрия Морозова очень сильно помогла эти людям; привела их к Богу и научила ценить красоту. По-прежнему неординарные и понимающие молодые люди открывают для себя творчество Морозова разных периодов, и значит — он до сих пор с нами в своих песнях.

Февраль — март 2011 г.

Борис Дилгамович Алишов родился 31 января 1969 года в Ленинграде Профессиональная деятельность — негоциант (1996–2004), событийный фотограф, дизайнер. С 1989 г. — христианин — экуменист. По политическим взглядам — противник правящей в настоящее время партии. Женат, имеет двоих детей. Глубоко интересуется и хорошо знает историю нашей страны и Санкт-Петербурга. Занимается историческими изысканиями о ещё не восстановленных храмах Ленинградской области. Эти интересные исследования опубликованы в ряде номеров православного журнала «Вода Живая».

С Юрием Морозовым познакомился в 1990 году. Сам об общении с Юрием написал так: «Считаю, что таких людей Господь посылает раз или два за всю жизнь».

Борис и его жена Наталия Бахвалова оказали деятельную поддержку в создании Юрием «Авторской ремастированной дискографии на 46 CD», как талантливые дизайнеры. После смерти Ю. В. Морозова БАлишов произвёл оцифровку обширных видео- и бумажных архивов Юрия и Нины Морозовых на компакт-диски.

Михаил Кудрявцев

С 1971 года я стал бас-гитаристом в команде «Ну, погоди». Мы часто выступали на каких-то подпольных концертах. 19 июня 1972 г. у Ю. Берендюкова, с которым я сотрудничал музыкально, (нашего соло-гитариста) был экзамен в музыкальном училище, а на следующий день — концерт в Капелле им. Глинки. Здесь я и встретился с Юрой Морозовым. Он пригласил нас в аппаратную студии «Мелодия», которая находилась в Капелле. Юра предложил нам записать композиции, исполненные на этом концерте. Так я и познакомился с Морозовым. Затем мы подружились. В тот период нас связывало очень многое. Мы оба страстно увлекались современными исполнителями, новыми направлениями в музыке. Я в те годы стал заниматься йогой, Юра тоже увлёкся восточной тематикой.

Я стал часто приезжать к нему домой, особенно тогда, когда он уже жил на Бухарестской улице, недалеко от кинотеатра «Слава». Юра, будучи очень сильной личностью, повлиял на многие аспекты моего творческого развития. Не могу сказать, что наши отношения всегда оставались гладкими, но в целом с ним всегда было интересно. Наша команда «Ну, погоди» развалилась. Я пытался её реанимировать. На гитаре с нами поиграл классный гитарист Саша Ляпин, но его тогда забрали в армию.

Где-то с 1976 года мы стали играть вместе с Юрой Морозовым. Это было удивительное время. Мы играли в клубе «Дружба», находившимся на ул. Римского-Корсакова. Исполняли Юрины композиции. В «Дружбе» мы записали 30 минут музыки. Эта запись получила название «Группа памяти Михаила Кудрявцева». Он включена в Дискографию Морозова. Потом мне ещё приходилось играть вместе с Юрой. Наиболее ярким эпизодом была игра в актовом зале больницы на ул. Костюшко в мае 1977 года. Там мы оттянулись по полной программе. Юркина гитара выла и ревела, а зал, по-моему, очумел. По тем временам никто так не играл. Помню, что уже незадолго до своего ухода из жизни Юра сказал мне, что это была лучшая живая игра.

Ещё один яркий музыкальный эпизод — это запись музыки на даче у художников в Суйде. Туда я притащил разных музыкантов. Это была зима 1978 года. Состояние накалилось супертворческое.

Мы импровизировали, и, конечно, основным двигателем этого события был Юра. Мы записали также несколько его оформленных композиций. Получилось три магнитофонных альбома. Они есть в его Дискографии. Для меня это был успех и крах одновременно. Моя музыкальная деятельность прервалась надолго.

Мы продолжали общение, но уже не на музыкальной почве.

Через некоторое время мы опять тесно сошлись. Это произошло в 1980 году, когда я примкнул к команде агни-йогов. Я познакомил с этими людьми Морозова. Он со свойственным ему азартом окунулся в это течение. Состоялись поездки, совместное житие в лесу. Моменты незабываемые, в чём-то противоречивые. Память не сохранила негативные стороны, а оставила что-то очень глубокое и тёплое.

Если говорить о моём отношении к Морозову, то я, наверное, его боготворил, и это не будет высокопарным сравнением… Он был для меня кумиром. Многие даже замечали, что я говорил с его интонациями. Что ж, такова была сила его личности и его обаяние. Если говорить о его отношении к людям, то я написал короткое стихотворение на эту тему:

По своему мировоззрению Юру, безусловно, можно отнести к философам. Очень масштабно мыслящий. Часто меня поражало его видение. Оно было пророческим.

Россию он, конечно, любил, но, по-моему, относился к ней как к хорошему кораблю, который плывёт не в ту сторону. Понятие «русский рок» было ему чуждо, как, впрочем, и мне. «Рок» — это чисто англо-американское понятие. По этому поводу он всегда говорил кратко и чётко и охарактеризовал его так: «Рок — это риф». Я с ним полностью согласен. То есть рок-музыка — это музыка на базе рифообразной структуры (риф-астенатная, рифовая фигура).

Если писать честно о том, что мне ближе в Юрином творчестве, то это, конечно, ранний и средний период. Именно тогда были написаны «Замороженное время», «Блюз пустой комнаты», «Идиот», «Красотка-лошадь», «Обезьяна», «Кретин», «Баллада о предательстве» и т. д.

Уже позднее, когда Юра был серьёзно болен, мы опять очень сблизились. Возникла какая-то особая душевная и даже духовная близость. Юра в эти уходящие, ускользающие мгновенья продолжал передавать мне что-то очень незримое и значимое. Это была и музыка, и некая тонкая энергия. Уже после того, как его не стало, я почувствовал, что я как будто поднялся на другую, более высокую ступень. Стал лучше играть, пошёл творческий подъём. Меня поражало, какой духовной мощи был Юра, как справлялся он с тяжелейшим недугом. В моём обозримом пространстве таких людей не было и, по-видимому, не будет. Часто я ощущаю, что мне его очень не хватает. Любой совет в отношении музыки, да и не только, я мог от него получить. Юра очень сильно повлиял и на моё творчество и вообще на мою жизнь.

Его композиция «Блюз пустой комнаты» — это школа для будущих музыкантов, собирающихся писать тексты на русском языке для своих музыкальных опусов. Обращаюсь ко всем: «Слушайте Морозова, изучайте его. Это поднимет с колен всю нашу музыкальную культуру».

2 сентября 2010 г.

Михаил Михайлович Кудрявцев — петербургский рок-музыкант, родился 16 ноября 1947 года в Ленинграде на Петроградской стороне. С юношеских лет занимался музыкой. Его жена Людмила имеет профессиональное музыкальное образование, так же как и их сын, Андрей Кудрявцев.

С 1971 г. М. Кудрявцев играл в группе Ю. Берендюкова «Ну, погоди», выступая на различных в то время «подпольных» сэйшинах.

В 1972 г. познакомился с Ю. Морозовым и с 1976 г сотрудничал с ним музыкально. Они выступили в ряде совместных концертов; при участии Михаила Кудрявцева записаны диски «Группа памяти Михаила Кудрявцева», «Session-77», «Прощай Rock», «Джаз ночью», «Просто музыка».

В 1980 г. он совершил путешествие на Белое море и Карельский перешеек с командой агни-йогов.

Как и многие творческие люди 70-80-х годов, работает в котельной, но главным пожизненным занятием остаётся музыка. Его творческая жизнь продолжается вместе с прекрасным музыкантом, его сыном Андреем, в группе «Бумажное солнце».

Олег Элиев

В 90-х годах забросило меня на легендарную студию грамзаписи «Мелодия» в Санкт-Петербурге. Забрёл я туда, надо сказать, с большой неохотой, поскольку имел представление о работе этой студии в Москве, которая славилась засилием личностей с нетрадиционной ориентацией. Но, как обычно бывает, жизнь преподносит нам сюрпризы в самых неожиданных местах.

С творчеством Юрия Морозова я был знаком не понаслышке, и, как оказалось позднее, даже более, чем думал до этого. В каких-то далёких 90-х один приятель, выдав мне кассету, утверждал, что это его группа, но, как выяснилось позже, это и был тот самый Юрий Морозов.

И вот, войдя в аппаратную, я увидел, что уже побелевший от времени с добродушной улыбкой и светящимися глазами человек, один из немногих «живых» легенд, повернулся ко мне и сказал: «Здравствуй, брат! Ну, а тебя-то как сюда занесло?» Только в такие моменты понимаешь кто есть кто и что понятие «родственная душа» — на самом деле не пустые слова, а реально существующая духовная связь между людьми. Это был тот самый человек, «родственная душа», как выяснилось потом, уже не в одной жизни, Юрий Морозов.

Существующее понимание ангелов в этом мире, на мой взгляд, не совсем справедливо по своей сути. Зачастую люди представляют их безымянными крылатыми существами. Но истинные ангелы и по сей день воплощаются в этом мире в виде талантливых и неординарных людей, показывая пример достоинства, таланта и любви. Не знаю, каким видели Юрия Морозова другие, но я точно уверен в его неземном назначении.

В жизни Юрий Морозов воспринимался мною как очень добрый, лояльный, внимательный, трудолюбивый и чуткий человек. Общение с Юрой приносило какую-то умиротворённость и полёт. С ним всегда было интересно, и простые на первый взгляд вещи казались совсем не обыденными и даже живыми. Работа с музыкой также происходила неким чудесным образом: ты чувствовал себя полностью сопричастным искусству, творчеству… и время стирало границы часов, дней, ночей, месяцев и лет.

Меня всегда поражала поголовная способность деятелей шоу-бизнеса к лицемерию. Для Юры же этих людей как будто бы не существовало вовсе, несмотря на то, что они всегда старались заискивать перед ним. И глядя на себя со стороны, понимаешь, насколько это твёрдое, возвышенное и необычное качество — быть чище и выше жизненной суеты и амбиций.

Активно общаться с Юрой я стал именно в те годы, когда болезнь уже доставляла ему много беспокойства. Но это можно было понять лишь по каким-то процедурам и порой «отсутствием себя», когда он лежал в больнице. Даже казалось, что его это не беспокоит. По крайней мере, он этим никогда не жил. Как все мечтатели и романтики, он находился в постоянном полёте жизни. Однако ирония по отношению к себе и другим скрывала его истинный, добрый, наполненный любовью облик от «недалёких» и «угловатых» людей. Очень часто человек с большим потенциалом нам кажется чересчур важным и недосягаемым, но в случае с Юрием Морозовым было обратное: он радовался простым, совершенно неожиданным вещам, умел ценить искренность и честность в людях.

Много раз, прочитав в его произведениях нечто неординарное, я приходил к нему и спрашивал: что есть небыль, а что есть правда? И удивительно то, что, как будто услышав моё желание, чтобы небыль и была той самой правдой, он предоставлял мне эту возможность. И если хорошенько подумать, то знание того, что есть правда, а что небыль, на самом деле не важно для нас. Ведь если сказка делает нас лучше и даёт возможность летать, то вполне целесообразно сделать её реальностью. Таким образом Юра поступал очень часто, за что я буду ему благодарен до конца своих дней. Ведь только имея крылья за спиной, ты можешь парить над миром и быть непричастным, насколько это возможно, к тёмным сторонам этой жизни.

Также хочется сказать и о многосторонности Юрия Морозова. Мы подолгу могли подробно обсуждать различные темы, касающиеся искусства, поэзии, религии, технических аспектов жизни. Говорили о природе, красоте, девушках, их достоинствах и недостатках и, конечно же, об иронии всего происходящего вокруг. Особенно мне нравились его воспоминания о молодости. Я всегда внимательно слушал его рассказы о романтических, практически не тронутых машинами, настроениях, о, если можно так выразиться, аналоговых изысканиях сторон искусства и творчества.

Слушал я их с некой ностальгией по тем прекрасным временам, временам без машин, без вечно раздражающей и отвлекающей мобильной связи. Такие рассказы можно было слушать часами. Как иллюстрации к ним, я часто просматривал фотографии тех времён. Меня всегда поражала изобретательность и лаконичность их постановок. Глядя на фотографии, я думал, что люди, участвующие в этом, во всём планируют один единственный кадр, место, одежду, бутафорию. А всё это нужно было сделать своими руками, потратить уйму времени. Через фотографии я пытался услышать, почувствовать дух того времени. Так, представляя всё это в целом, мне было отчасти понятно, насколько всё происходящее захватывало непосредственных участников.

Очень мне нравилось оформление музыкальных альбомов Юры. Они все были нарисованы от руки, и самое удивительное в том, что эти иллюстрации сопровождали каждую песню из ранних альбомов. Всё было нарисовано его женой Ниной. И это удивительно, как иногда люди могут жить друг другом. На некоторых фотографиях я видел, как Нина, вся заваленная бумагами, черновиками поэм, стихов и других сочинений Юры, была одержима этой работой, и искра этой одержимости в её глазах была видна даже через фотографию.

Ещё меня поражала Юрина способность многое предвидеть и провидеть. Читая его книги, я очень часто замечал, что описанное им как будущее уже свершилось и стало вполне реальным событием. Как-то раз Юра рассказал мне о желании одного режиссёра из Франции снять про него фильм, но постоянно осуществление этой идеи откладывалась то по одним, то по другим причинам. И в очередной раз, когда снова что-то переносилось, разозлившись, он сказал, что этот фильм начнут снимать после его смерти. И меня не удивило, когда именно так это и произошло.

Мне нравилось, что Юра оставался мечтателем, несмотря на свой немолодой возраст.

Мы часто с ним мечтали, что как только он поправится, мы вырвемся из этого серого, тёмного, холодного города и улетим в тёплые края, в Тайланд, в страну под кодовым названием «Родина». Уедем на острова, взяв с собой лишь гитару, фотоаппарат и хорошее настроение. К сожалению, нашим мечтам так и не суждено было сбыться. И теперь, каждый раз приезжая на «Родину», стоя на берегу океана, я часто думаю об этом… Но, как говорится — у жизни свои течения.

Вообще писать воспоминания о близких тебе людях не является простой задачей, поскольку каждое воспоминание бередит душу.

Но Юра продолжает жить в своём творческом наследии, оставаясь рядом с родными и друзьями….

Олег Алексеевич Элиев — композитор, музыкант-исполнитель, аранжировщик, звукорежиссёр, поэт, фотохудожник (творческий псевдоним Oley Elate). Родился 11 августа 1971 года в городе Новополоцк, Беларусь.

С 1981 года работал с рок-группами свето-звукооператором. С 1988 года начал сотрудничать с московскими группами. В конце 80-х годов два года отработал звукорежиссёром студии «Мелодия» в Москве.

В 1991 г. переехал в Санкт-Петербург. Двухлетний опыт работы на «Ленфильме» позволил расширить творческий потенциал «художника-экспериментатора».

Эксперименты в записи природы, а также электронной этнической музыки отодвинули работу в традиционных стилях на много лет. Студия «Мелодия» в Санкт-Петербурге стала его очередным творческим пристанищем, где он обучался и повышал своё мастерство.

Олег Элиев тесно сотрудничал с многими питерскими музыкантами, композиторами, аранжировщиками. Среди них: Юрий Морозов, Олег Соколовский, Александр Ляпин, Наиль Кадыров, Сергей Чиграков, Александр Симагин, Олег Скиба, Андрей Васильев и многие другие. Совместными усилиями воплотились в жизнь такие проекты, как S.O.S. (Олег Соколовский), А.В.О.С.Ь. (Олег Соколовский и Андрей Васильев), «Рок-Механика» (Александр Ляпин), sound-продюсером которого он является по сей день.

Олег Элиев является автором двух сольных проектов — Piano Sound и Elektro Sound.

Он также является членом Союза художников Москвы, проявив себя в жанре художественной фотографии. В 2007,2009 гг. состоялись две его персональные выставки в Москве. Он работает в различных направлениях фотоискусства: художественная фотография, репортаж, макро, — предметная фотосъёмка, портрет, пейзаж. Страсть к путешествиям помогает ему в собирании ярких образов, фиксировании их в социальном аспекте, в непредсказуемом ракурсе, с необычной стороны.

Олег занимается благотворительностью. Содействует организации «Пища для жизни». Участвует в программах по поддержке детей-сирот, малоимущих семей. Вносит свой вклад в обучение и социальное благоустройство детей путём участия в строительстве школ, больниц, индивидуальной помощи нуждающимся. Занят и в программах по озеленению планеты.

Владимир Козлов

Моя первая встреча с Юрием Морозовым была заочной. Благодаря неутомимому Геннадию Зайцеву, президенту Ленинградского рок-клуба, я получил бобины с качественными записями музыки Юрия. Это произошло в 1983 году. Музыка ошеломила меня, тем более, что русский рок я не слушал, только западноевропейский и американский. И вдруг — такая оригинальная музыка и поэзия, ни на что и ни на кого не похожая, генерирующая свои собственные, близкие и мне идеи.

Мы встретились с Юрием лично лишь в 2001 году на СПб студии грамзаписи («Мелодия»») на записи альбома Чижа «Гайдном буду».

Юра напомнил мне свифтовского Гулливера своей внутренней и внешней значительностью. Талантливо вылепленное, ироничное, киногеничное лицо. Меня поразила некоторая застенчивость, хотя я знал, что он занимал тронное место дирижёра звука. Возможно, его что-то удивило в моём облике. Наверное, он иначе представлял меня по письмам и телефонным разговорам. Пожалуй, наиболее точное для характеристики представшего передо мной человека слово — Личность, крупная, знающая себе цену и иронично к себе самому относящаяся. Казалось, будто это человек, который знает всё, почти всё на земле. И что-то детское рядом с этим познанием, детское и доверчивое. Мне всё в нём нравилось: одежда, независимость, уважительность. Но однажды я почувствовал и другую черту его характера: резкость и непримиримость. Я как-то ненамного опоздал на встречу и начал причитать, что устал и ничего не успеваю… Юрий взглянул на меня… Я быстро всё понял.

Как-то он спросил меня, что мне нравится в русском роке. На западный рок вкусы наши в основном совпадали. Я честно ответил, что слушал мало и переслушивать не захотелось. Он улыбнулся, нет, скорее ухмыльнулся. Но я почувствовал, что мой ответ ему понравился. Несмотря на редкую верность себе и своему собственному стилю, всё-таки в перестроечное время Юра отдал некоторую дань моде, а именно: значительному использованию электронных инструментов в аранжировках своих песен. Мне был всегда ближе его электрический и акустический звук.

Я знакомился со всем творчеством Морозова. Конечно, и с литературным. Много раз перечитывал его последний роман «Догоняющий ночь», «Парашютисты», «Подземный блюз». Наиболее близки мне его автобиографические, как бы исповедальные произведения.

Наших встреч с Юрием было очень мало. Это — даже не совсем встречи в полном смысле этого слова, скорее интервью. Он поразительно отвечал на вопросы, развивая и углубляя и сам вопрос, и ответ. Проявлялся несомненный дар и литератора, и мыслителя. Чаще тональность была горько-ироничная, но с выходом к свету, к Богу.

Юмор, часто с абсурдом и горечью, мне близок. Общаться с ним было радостно, интересно, всегда как-то неожиданно. Он был наполнен музыкой, и это чувствовалось на всех уровнях. В камеру он говорил саму правду, словно это — исповедь перед вечностью.

Это послание, подведение земных итогов. Исповедь. Уникальность ответов в том, что Юрий был, как в эпоху Ренессанса, высокоталантлив во многих областях: музыкант, писатель, мыслитель. Возникало такое ощущение, что он — в постоянном поиске сверхправды и вечной гармонии в мире несовершенном, эгоистичном и компромиссном. Всё это — в государстве, где процветает и торжествует попса и шансон.

К сожалению, совместное творчество «произошло» только после его ухода. Этим творчеством стал наш фильм о Юрии Морозове. Задумывали многое вместе, а делать пришлось мне одному.

В 2002 году Юрий показал мне свои видеоклипы, сделанные со вкусом, талантливо. Именно они навели меня, в общем-то, начинающего режиссёра, на мысль о фильме о Морозове, о нашей с ним эпохе: материала оказалось более чем достаточно — и биографического, и музыкального.

Автору шестидесяти альбомов, одному из столпов отечественного рока, было что рассказать. В 80-е годы Морозов был в статусе живого бога: влияние его казалось всесущим и всепроникающим. Его слушали не только на земле, но и под водой. Значительная часть советских атомных субмарин подпитывалась его роком как жизненно необходимой энергией. Да и в мире рок-музыки трудно найти музыканта, который бы не испытал влияние Ю. Морозова в той или иной степени. Юрий познал подпольную всероссийскую известность ещё до перестройки. Он первый в СССР начал писать свой андеграунд профессионально, первый прославил в рок-музыке Христа!

Он, пожалуй, единственный русскоязычный рок-музыкант, оказавший на меня пожизненное влияние, как Бах или «Битлз».

Сценарий, написанный мною, можно назвать авторизованной биографией, потому что в основных чертах был одобрен самим героем. В его первом варианте Юрий Морозов сам рассказывает о себе и, подобно Вергилию, ведёт зрителя по второй реальности андеграундного мира, чудом сохранившегося на 8-мм киноплёнке, в самиздатовских журналах, рисунках и фотографиях.

Юра ушёл из этого мира за несколько месяцев до съёмок, на которые после почти четырёх лет мытарств деньги, наконец, нашлись. Я ничего не знал о его болезни и был совершенно подавлен этим известием. Всё. Что у меня осталось — это несколько видеокассет с черновыми интервью, которые я сделал, наезжая в Питер и останавливаясь у приютивших меня Юрия и Нины Морозовых. Эти, бесценные сейчас рассказы Юрия стали основой уже другого фильма, где все о нём говорят в прошедшем времени, а он о себе, своей жизни и творчестве — в настоящем. И хочется верить, что в этой версии мне всё-таки удалось главное — передать дух, смысл и идею старой версии, той, которую я собирался сделать вместе с великим музыкантом Юрием Морозовым.

Отрывки из писем Юрия Морозова Владимиру Козлову 2000–2006

«Володя, hi!»

8.10.00

«… Время, как известно, — money, особенно в мире чистогана и акул капитализма, в котором ты живёшь.

Старался я не ради добрых слов, а потому что иначе жить не моглось…»

25.1. 01

«… Я имею большую практику неиздания своей музыки, но иногда находит лёгкая депрессия, когда слишком долго пишешь в пустоту.

… В разряженном воздухе Европы, в котором ты себя чувствуешь отчасти рыбой на берегу (пусть и благоустроенном), я всегда отдыхал от чрезмерной спёртости «русским духом», возможностью, жить в невесомости долго я тоже бы утомился. Но до сих пор каждый мой выезд на Запад был отдыхом и отпуском от примитивной борьбы за выживание, что мы ведём в Совке.

Это вечная русская дилемма: Запад или Восток. И на Западе мы не свои, и на Востоке — не родные. А поэтому раздвоение личности не на уровне субъектов, а в масштабе государства: двуглавый орёл, красные — белые, деревенские — городские и т. д. Так что, Владимир, следующий шаг твой. Дай прокакаться французским обывателям в новом тысячелетии…

… В этот период 1998–2000 было больше переживаний и боли, и поэтому он (альбом «Хроматические инсталляции») легче сопереживаем.

… Я по-прежнему люблю Биттлз первой любовью… Меня очень греет мысль, что я начал писать свои первые опусы, когда они были ещё все вместе и создавали Let et by и Abby Road…

… Привет от совков Ю и Н.»

12.7.01

«… Со времени твоего отъезда так и не удалось попробовать хорошего вина… Даже нынешние дорогие грузинские вина — какая-то лажа, а не настоящие напитки. В общем, надо просить диетическое убежище у Франции, Италии или Испании….

…через месяц ожидаются свежеотпечатанные диски…»

27.9.01

«… места фантастически красивые… Дворцы вдоль Финского залива: Н. Петергоф, Знаменка и Михайловка…»

21.11.01

«… Не думаешь ли ты возвернуться на родину-уродину, как поступают сейчас многие иммигранты?… Неужели корневой славянский излом в душах всех нас не даёт успешно интегрироваться братьям-славянам в систему западных ценностей? А может, Западу конец уже, и все возвращаются к генетически неизбежным кострам Золотой Орды?»

(нет даты)

«… Я вообще не тусовочный человек, и по сей день всё моё свободное время пожирает музыка.

… Эпоху 60-х люблю со страшной силой…

… Английским я кое-как владею, а французский для меня — китайская грамота… Когда я был в 1990 году в Париже, у меня были сложности в общении с аборигенами: очень немногие говорили на английском, в отличие от других стран Европы…»

8.2.02

«… Последние два месяца… начались проблемы со спиной, и я даже пять дней провёл в больнице. Побаливать стало, как только засел за компьютер и какую-то травму получил ещё в одной загородной поездке, попав в сугубо российскую колдобину…

… шлифую свой последний роман, в общем, самовыражаюсь как последний графоман…

… У Чижа всё по-прежнему: пиво, бабы… показал новую песню — всё тот же Чиж: ни новый, ни старый, а какой-то усреднённый. Наверное, для публики — это наилучший вариант. Публике нравится, когда их любимец не слишком отрывается от масс, особенно это нравится советской публике… Короче, у Чижа по-прежнему всё «о’кэй…»

4.4.02

«… Подвергаюсь вивисекции, моральной и физической.

Рассматривается вариант операции на позвоночнике. Короче, попал я к фершалам по полной программе.

… Во Францию разве поехать и госпитализироваться в больничку, где вином поят. Только это и остаётся…

Как ты там на своей монтобанщине?»

30.7.02

«… После трёхнедельного отдыха вновь залёг в больницу…

Закачали в меня очередную порцию какого-то говнища под видом лечения, но в то, что это пойдёт на пользу, я не очень-то верю…

… можно было бы свозить тебя на дачу. Она в красивом месте на Карельском перешейке и рядом озеро. Можно и грибы пособирать, если ты этим балуешься…»

6.12.02

«… С Рождественскими и новогодними праздниками тебя и, конечно, с пожеланием всяческих благ, доступных нам, грешным, в эпоху развитого Апокалипсиса… На днях собираюсь купить модем и подключиться к сети дьявола, но не знаю, сможет ли он функционировать у меня, так как телефон у меня эпохи застоя — параллельный с соседями.

…после чудовищной вздрючки, что я схлопотал в больнице прошлой зимой… к врачам-ортодоксам ни ногой, а лечусь потихоньку травами и другими народными средствами.

Сильно нажимаю на PC. Мастерю всю свою фонотеку, переводя её в формат СД, а так как материала много и хочется реставрировать многие старые записи, то работы невпроворот.

В последнее время я даже не покупал СД, был занят своим музлом…»

20.12.02

«… Владимир, это Юрий Морозов из Питера тебя беспокоит.

Я наконец подключился к сатанинской сети и готов принимать и отправлять письма. Правда, делаю это с большим скрипом, так как непривычен ещё к этой пагубной напасти.

… Много писать не буду… ибо не знаю, дойдёт ли письмо или затеряется в дебрях мировой паутины. GOD BLESS YOU.

До новых встреч в виртуальной бездне».

15.1.03

«… Спасибо за изопродукцию. С детства любил книжки с картинками и письма с фотографиями».

23.1.03

«Вся жизнь — театр»

«… Индейское послание получил. Выглядишь на боевом фото не хуже Гойко Митича, хотя вроде и не югославских кровей. Ещё получили мы бумажное письмо, где ты описываешь свою «женитьбу Бальзаминова». Забей ты на этих баб! На борьбу с ними уходит слишком много времени и сил!..

До новых встреч в виртуальной бездне!

Успехов тебе и много, много звонких евро!»

29.1.03

«Привет из Петербуржщины»

«… индейский наряд, мне кажется, тебе более к лицу, чем гордое одеяние советского зольдата. Я себя в таком же чувствовал каким-то ряженым идиотом на протяжении всей службы…

Твоё боевое фото очень понравилось Нине.»

24.2.03

«Мужики — монтобандиты»

«… Георгий Францевич Милляр — чудный типаж, жаль, что за содомитство в аду будет делать вечные приседания».

12.07.03

«из сумасшедшего Совка с приветом!»

«… Идея о фильме для меня, как творца подобных творений, естественно, привлекательна. А архитектоника фильма или сюжетные разветвления, наверное, должны быть делом твоих рук… Я завтра собираюсь в Ингерманландию, то бишь на дачу в Васкелово…

И какой там интернет и пейджеры? Здесь такие птицы: зелёный дятел в красной шапочке, лазоревка, камышовки, зеленушки… а — коростель!! Он «скрипит» туманным поздним вечером на Царском лугу (эти описания относятся уже к пребыванию в Александрии)…нежно-жёлтые закаты придают заливу нездешний, марсианский вид».

10.11.03

«Отцы и дети в эпоху рок-н-ролла»

«…попутно бегаю по музыкальным магазинам, пытаясь отловить пиратский тираж моих альбомов, выпущенных кем-то в формате МР 3. Это очень неприятная акция, если учесть, что я собираюсь выпустить коллекцию моих СД в нормальном виде».

31.12.03

«Суета сует»

«… С наступающим тебя Рождеством Христовым! Всех благ тебе, творческих успехов и могучего здоровья, в особенности душевного и сексуального. Как выясняется с годами, такое малоприятное свойство молодости, как здоровье, с годами становится определяющим характер и стиль жизни. Никогда не думал, что вместо того, чтобы носиться за городом на лыжах, я буду перманентно валяться за компьютером или заниматься ремонтом в очередной пожизненной хрущобе. А насчёт «Войны и мира» ты, по-моему, погорячился. Толстой цельными главами по-французски фигачил, тачал сапоги и босым землю пахал. А толстят клонировал столько, что от них и по сей день не продохнуть. Матёрый человечище! Мы тебя с Ниной здравим и желаем всех благ!»

24.01.04

«Печально всё, удел печальный дан…»

«…переехать до сих пор не могли из-за негреющих батарей отопления. А колотун там сейчас самый конкретный. Борьба же с местной ЖЭС и водопроводчиками — дело гиблое в самом зародыше.

До встречи в паутине».

25.03.04

«Адекватное досье»

«Зачёл я твоё “досье” и нашёл его вполне адекватным тому, что можно было рассказать обо мне.

Значит — пусть живёт!»

01.05.04

«Творческих и эротических успехов!»

В последнее время я потерял значительную долю активности… У меня образовался цикл осенне-весеннего рахитизма, и мне никак не соскочить с кольцевого маршрута… На следующей неделе на заводе… должны напечатать сборничек моих религиозно-музыкальных опусов «Свет мой ангел»… и, возможно, он сыграет какую-нибудь скромную роль и в новом витке Апокалипсиса…»

09.06.04

«С Кузнецовской»

«… У меня вновь проблемы со здоровьем… Всё те же игры с позвоночником, но на этот раз он отдаётся в руках, они немеют, некоторых пальцев я вообще не чувствую, другие чувствую весьма приблизительно. Сейчас занят деланием различных снимков и походам к эскулапам…»

13.10.04

«Сплошное кино»

«… Получил ДВД с твоим фильмом и посмотрел его. Вполне приличное качество и всё достаточно информативно, несмотря на французский текст. Конечно, Лени Рифеншталь, о которой я теперь читаю книгу, сняла бы всё в совершенно иных ракурсах и смонтировала бы иначе, но, например, для канала «Культура» — это вполне приемлемый материал.

…Заодно Чиж мне подмогнул с записью… сыграл на клавикордах и впервые вместо автора всю сольную гитару. Автор же по причине отсутствия рук только пускал слюни в углу студии».

28.11.04

«Зима, крестьяне торжествуют…»

«Лечение достало со страшной силой… Ежедневные поездки с раннего утра в страшной давке метро на Петроградскую сторону в больницу меня изнурили больше, чем все капельницы и уколы. Зима разыгралась нешуточная, и это дополнительно напрягает меня, урождённого крымчанина. Совковый рок и вообще — музыка на этапе крутой стагнации, что мне не мешает по-прежнему заниматься строительством собственной культурной вселенной и играть на инструментах уже не руками, а мыслями в чистом виде…

Успехов тебе и удачного преодоления зимних депрессий и шизовок».

05.12.04.

«Круг сужается»

«Приятно удивлён тем, что ты продолжаешь гореть фильмом о былом и думах почившего в бозе подполья. Только круг “свидетелей Иеговы” становится всё уже…

С руками моими питерские эскулапы, в общем, обосрались, ибо результат почти двухмесячного лечения минимальный. Полноценно играть на музыкальных инструментах я по-прежнему не могу, зато могу концертировать с художественным свистом или горловым пением.

…успехов тебе в мире чистогана и мелкобуржуазного разложения!»

19.12.04

«Merry Xmas»

«С приближающимся ботаническим рождеством тебя! Рад, что ты справляешься с трудностями существования в системе отъявленного глобализма и ещё продолжаешь грезить творческими планами. Надеюсь, что действительно выйдет нечто эксклюзивное из наших съёмок, раз ты тратишь столько энергии на воплощение фильма.

Затеял я… песню записать в свой альбом… Гитарную партию я даже сам напрягся и прописал парализованными пальцами, но звук моей гэдээровской подделки больно уж позорен… её записал мой знакомы своим фейдером с дорогим звуком… гитара у меня говённая. На хорошей можно было бы вырулить за счёт звука, а говно, как ни меси, всё говном и останется…»

31.12.04

«Не знаю, не знаю…»

«В рашке по-прежнему народ широко празднует именно Новый Год, а Рождество поскольку, поскольку это ещё один повод побухать. Я два дня встречал этот хренов Новый Год в разных местах, и сегодня 31-го уже ничего встречать не хочется. Тем более, что совдеповские “встречи” с детства не люблю…

Широко ты размахнулся в своём громадье планов о съёмках музыкального документального блокбастера, аж Чечню задумал посетить. “Не знаю, не знаю”… как говаривал басист Лёша Романюк, выбираю проституток где-нибудь в Выдропуржске. Оно, конечно, было бы полезно, но как бы не подцепить чего-нибудь такого… Я имею в виду кавказские проблемы».

20.91.05

«У баб в запасе ещё много чего…»

«Говорил же тебе, чтобы ты завязывал с бабами, пока не подцепил чего. Интернетный триппер — это виртуальное предупреждение того, что может случиться в реальности. Тогда переустановкой системы не отделаешься. И кроме триппера у баб в запасе много чего…»

01.03.05

«Весна не красна…»

«… Лёгкие у меня, как у Антона Чехова. Пора мигрировать в Крым, хотя бы на лето, а то следующая зимовка может закончиться не так, как хотелось бы. За последний сатанинский 2004 год у меня поубавилось столько здоровья, сколько за предыдущие пятьдесят лет. Боюсь, к тому времени, как дело дойдёт до съёмок фильма с моим участием, я давно уже буду рассекать (пространство) в инвалидной каляске или ползком…»

01.04.05

«Апрельские тезисы»

«… Рад, что у тебя что-то происходит с киноделами, хотя бы на астральном уровне…

Мне кажется, у тебя развивается гигантомания на почве фильма с моим участием. Может, не стоит заморачиваться всеми продюсерами и телеканалами мира, а поиметь синицу в руке?… Думаю с одним хорошим оператором и монтажёром можно большие дела делать. Не игровой же фильм ты собираешься снимать… Впрочем, не хотел бы давать никаких лишних советов в таком тонком деле, как творчество. Просто грандиозные проекты требуют столь же грандиозного воплощения. А мы не мафусаилы, особенно — я. Спина не даёт покоя, и мне легче сидеть, чем ходить…

У нас пахнуло весной не на шутку, даже жарко в иные дни, и девки уже заголяются со страшной силой».

11.05.05

«Поганая весна-2

«Чувствую, всю Европу ты уже заморочил своим проектом. Дело хорошее, но дожить бы до воплощения.

Ну, и наворотил ты всего, фильма на два-три! Не знаю, как ты собираешься всё вместить это в 50 минут.

В основном, материал развёрнут достаточно содержательно и, в общем, описывает эпоху, хотя не без вскрытия некоторых трагедийных моментов совкового бытия…

Я думаю, если дело дойдёт до съёмок, всё можно редактнуть по ходу работы.

Поганая весна с дождями и бесконечной переменой температур хреново действует на меня. Не сплю уже месяц — болят руки по ночам, и осатанел от этого со страшной силой. Съездил развеяться на пару дней на дачу, но всё обосрала погода, и толком расслабиться не удалось».

23.08.05

«За окнами август»

«Разбил грозой твой сатанинский ящик, конечно, сам Господь Бог. Чем ты его достал, не знаю, может быть, каким-нибудь интернет-знакомством, а может быть, русскими эмигрантами, дело тёмное. Но надо беречься и приступать к PC не иначе, как с молитвой и лучше натощак.

Очень хочу выбраться в Крым в сентябре, в котором не был ровно 20 лет, а до этого 15 лет ездил регулярно каждый год. Надо приложиться к земле предков, чтобы немного воспрянуть жизненными силами.

Меня по осени мои врачи собираются вновь подвергнуть какой-то лечебной экзекуции, но прежде я омочусь в водах Чёрного моря, а потом уже всё трын-трава.

В предчувствии зимы хочется пропитаться летом до мозга костей.

Удачных тебе контактов с акулами кинобизнеса и не слишком жаркого лета…»

20.10.05

«Ноль сентиментальных аллюзий»

«…(В Совке)… все заняты своими абсолютно безумными делами, и если не пахнет капустой, торжественно хиляют мимо. Пока был порох в пороховницах, нужно было малыми средствами (фильм), но гораздо с большим энтузиазмом зачать и с энтузиазмом же кончить.

…Один мой приятель предлагает издать…, но за свои деньги пусть тамбовские волки издают, а мы уже наиздавались.

Много слушаю в последнее время старой музыки и мечтаю сотворить что-либо подобное по духу, звуку и вневременности.

У вас, наверное, ещё тепло, а у нас уже колотун из болот насел капитально, и ненавистная мною питерская зима, как смерть, стоит за окном».

26.10.05

«Russian strawberry fields»

«У нас зима уже в полном разгаре, и с утра пурга заметает Питер по самые помидоры.

Если бы ты видел, какую парашу показывают по “нашему” пятому каналу, то зарёкся бы разговаривать о чём-либо с ними. Лучше бы они показывали откровенное порно…»

13.11.05

«Проблема»

«Владимир, привет!

Несколько я задержался с ответом, так как у меня возникли новые проблемы со здоровьем, и я занимался тем, что сдавал разные анализы, которые выяснили у меня отсутствие гемоглобина и ещё прочие кровяные ереси. Я в последнее время чувствовал большой упадок сил и еле ноги таскал. Сейчас колюсь различными витаминами, но помогут ли они — вопрос. Боюсь, время для нашего фильма безнадёжно упущено. Руки у меня по-прежнему не работают, а что за фильм у музыканта без рук! А теперь ещё и проблемы с общим жизненным тонусом. Летом я кое-как выруливал, пока не было простуд и пневмоний, а осенью всё стало не на шутку кисло. А ещё зима впереди. Где-нибудь на Гаваях я бы пошумел ещё, но в Питере вряд ли. Сейчас сижу в основном дома и на работе появляюсь раз в неделю, а то и в две…»

19.11.05

«Под знаком золотого уса»

«Владимир, привет!

Спасибо за сочувствие и приглашение на Гаваи местного разлива, но пока могу воспользоваться только сочувствием. Прежде чем делать какие-либо движения, мне надо серьёзно подправить параметры крови (если это возможно), так как наряду с пониженным тонусом у меня не заживают ожоги, простейшие царапины и даже говорю я сейчас с трудом… Все эти проблемы как-то резко обрушились на меня после моря, хотя понемногу зрели уже, наверное, давно. Сейчас у меня гостит мать, не побоялась приехать, старухович, сына лечить, и лечит меня уколами и какой-то настойкой золотого уса, которая якобы и мёртвых подымает из гробов. Я, конечно, не верю ни в какие панацеи, а знаю, что получаю по грехам своим, но для гармоничного взаимодействия с матерью допускаю и существование золотого уса. С музыкой пока приходится кочумать, и я в основном занимался в последнее время редакцией одного своего неизданного романа под названием «Если бы я не был русским». Почти полностью переделал (усилил сарказмы) главы под названием «Сарказмы», и это, вероятно, произошло в силу так сложившихся в последнее время жизненных и прочих обстоятельств. Поэтому — нет худа без добра. Может быть, выберусь в ближайшее время на работу, если на это будет Божье соизволение, надо срочно заканчивать проект Битлов под гармонь, уже презентация альбома назначена, а там ещё работы не мерено. Но, в общем проект получился не шибко гениальным из-за гармонистов, поэтому я не очень рвусь его заканчивать».

27.11.05

«Культурный навоз»

«Владимир, привет!

По-прежнему громадьё планов и замыслов брызжет из твоих посланий, хотя тему о русских в иностранном легионе на совковом телевидении обсасывали уже не раз. Последний фильм был довольно длительным, кажется, даже в двух частях некого В. Грунского. Но, вероятно, тема эта большая и материалов много, на всех хватит. Никаких координат Новгородцева я не знаю, но если напрячься, то, вероятно, можно найти через Бурлаку. По пятому питерскому каналу крутят документальные фильмы некого Лурье под названием “Культурный слой”, про бывших андеграундных творцов: художников, поэтов, писателей и т. д. Вчера показывали про музыкантов, где главной фигурой и легендой был Цой. Я тоже мелькнул где-то среди безымянных кадров, взяли кусок из солдатенковского фильма, но, конечно, не мне тягаться с таким гигантом, как Цой. Этот Лурье лихо снимает пенки со всей питерской тусовки и навалял уже немереное количество серий культурно-навозных слоёв. Пока лечение, сижу дома, правда, завтра нужно будет заканчивать проект с гармонями и придётся сделать вылазку на студию. Зима разгулялась по полной питерской программе со снегом и ветром, а мне этот ветер “и звёзд ночных полёт”, как серпом по помидорам».

5.12.05

«Сгинь, фарцовка!»

«Привет, неугомонный Владимир!

С трудом понимаю ход твоих мыслей, когда ты ищешь сочувствия у разных совковых продюсеров. Как не нужна им была моя музыка, так не нужен теперь и фильм обо мне. Я со своими ранее религиозными песнями о нравственном совершенстве — укор для них, и отнюдь не немой. Когда все повально занимались фарцовкой, шили палёные джинсы, строгали самодельные усилки, которые втюхивали лохам за немеряные бабки, я чего-то там пел о Христе и его антиподах с кривыми, как у сатаны, душами. Недавно в одном из фильмишек Лурье, а на днях — по радио «Свобода» слышал, как люди с упоением вспоминали эти золотые времена фарцовки, кабацкие разгуляй под снятый в «копейку» местными лабухами Uriah Неер. Заявка Капитановского напомнила мне об этой гнусной фарцовочной эпохе, в разгар которой и возникли такие мои песни, как «Сгиньте, люди», «Всюду деньги», «Супермэн» и т. д. Странно искать понимания у идеологических недругов моего творчества, и С. Новгородцев, я думаю, из их числа, так как он вышел из среды ресторанных лабухов. Как раз в Тулузе или Зимбабве я доверюсь с большей надеждой, чем вышеперечисленным. Не болей, это паршивая тенденция имеет далеко идущие последствия».

10.12.05

«Декабрьское»

«Владимир, Hi!

Что я могу сказать, разошёлся ты не на шутку и поставил на уши всех продюсеров совка и эмигрантского отребья (резко забытое выражение совсем недавнего прошлого). Перед таким подвигом могу только снять остатки шляпы, съеденной молью. Антроп — наиболее свободомыслящий из всех и пекущийся о роке не только ради денег, но он, как обычно, затеял одну грандиозную афёру, после удачного завершения которой должен стать миллионером. И, боюсь, весь он погружён сейчас только в свои дела. Вероятно, в среду я возлягу в свою «любимую больницу», чтобы обследоваться в очередной раз, но заранее знаю, что толку от этого немного. Не подхватить бы в больнице какую-нибудь срань — вот о чём я беспокоюсь больше. Собираюсь оттуда выйти к Новому году, но на всё воля Божья. Чиж подкинул мне свеженький DVD и NYC концерт Bangla Desh 1970 и концерт Cream в Royal Albert Hall 2005. Дают просраться обывателю зарубежные пенсионеры (это я о Cream). Что они там пьют и курят, что в 60 лет лабают, как в 25. В Совке 57 лет — средний возраст смертности мужиков (и я тоже, кажется, подтвержу эту цифру). А поглядишь на Cream, на гастролирующих Rolling'ов и иже с ними и только почешешься. Вот ещё один феномен. В Совке к 60 годам все рокеры (из тех, кто выжил), не то что играть уже не в силах, а и мозгами шевелить не способны. Помогай тебе Бог с переездом, мне слишком хорошо знакома эта проблема, и до связи».

24.12.05

«Невзирая на Апокалипсис»

«… Я по-прежнему нахожусь дома, так как в больницу я не попал…. Борюсь с новой напастью уже месяц, но с весьма переменным успехом. Заметно ослабел и телом, и духом, ибо все эти мелкие гадости, собираясь в кучу, изнурят любого Геракла, как сибирский мелкий груз. Декабрь для меня по жизни вообще трудное время, а в эту зиму особенно. А Новый Год будем сидеть с Ниной дома, у неё тоже нет настроения, соответствующего праздничному. Желаем тебе развлечься по-мужчински и попить красненького вволю. Успехов тебе, несмотря ни на какое приближение Апокалипсиса».

31.12.05

«Снегурочки предчувствие»

«Владимир, новогодний тебе привет!

Поздравляем тебя, я и Нина, со всей этой праздничной бодягой и отдельно с Рождеством Христовым. Творческих побед тебе, бычьего здоровья и — ботхисатвенной невозмутимости духа при любых жизненных заморочках. Ценим твои подвиги Геракла в авгиевых конюшнях совкового агитпропа и не теряем веры, что твой крестовый поход против тьмы на востоке закончится удачно. Я слегка отпотел после предновогодней мочиловки, но ещё не до конца. Хвост вытащишь — нос завязнет, и не понос, так золотуха. Развлечений, в общем хватает. Дед Мороз из тебя вышел отличный, вполне в образе. Снегурочки только не хватает, или во Франции не положены Дедам Снегурочки?…»

7.02.06

«Марш дистрофиков»

«Владимир, привет!

Буду краток до предела. Я по-прежнему дома на больничном положении. Сначала лечил чудовищный дисбактериоз, а теперь с воспалением желудочно-кишечного тракта, не ел по-человечески уже месяца два и, естественно, выгляжу как профессиональный дистрофик. Хожу по комнате и то с трудом — едет крыша. Сейчас стал чуть-чуть лучше есть, но силы пока не прибывают. Таковы дела со здоровьем, а все остальные дела заморожены, хотя есть одно интересное предложение — издать 25 моих альбомов в едином блоке. Есть продюсер этого проекта, только меня пока нет. От Нины большой привет, завтра она встречается с некой Татьяной на предмет передачи одной посылочки от тебя. Заранее благодарю, и до более весёлых новостей из Питера.

Пока! Юрий».

Владимир Георгиевич Козлов — кинорежиссёр, член Французского общества документальных фильмов, родился 6 июня 1956 г. в Минске, в семье служащих — отец являлся сотрудником военной кафедры университета, мать работала в Госплане БССР Закончил исторический факультет Белорусского государственного университета в 1987 году. Работал ассистентом режиссёра в течение 13 лет на «Белорусьфильме», участвовал в создании более тридцати коротко- и полнометражных фильмов с различными режиссёрами. В 1984 году работал ассистентом режиссёра Элема Климова над фильмом «Иди и смотри», получившим Гран-при международного фестиваля кино в Москве в 1985 году.

С 1992 года живёт во Франции в Монтобане, где до 2005 г. работал актёром и режиссёром в различных театральных труппах. Затем в 1999, в 2002, 2004 годах прошёл стажировки на сценариста и режиссёра документального кино, а в 2007 году стажировался на режиссёра и сценариста игрового кино. В 2002 году сделал первый документальный фильм «Музыка и краски отца Леонида», человека духовного звания, эмигранта первой волны, пианиста и художника.

В 2004 году выпустил документальный фильм «Русская сестричка из аббатства Сильванес», рассказывающий историю одного храма. Фильм был показан по ряду каналов французского телевидения и каналам «Мир» и «Киевская Русь», получил диплом международного православного фестиваля «Покров-2005» в Киеве, специальный приз жюри католической ассоциации для коммуникаций «Signis-Belarus» на международном фестивале христианского кино «Magnificat-2007» в г. Глубокое (Белоруссия).

Следующий фильм «Туган Сохиев: crescendo subito» показан по каналам французского телевидения TLT и Mezzo.

Документальный фильм «Подземный рок Юрия Морозова» (52 мин., телеверсия) завершён в 2006 году. Показан по французскому международному телеканалу CFI, латвийскому каналу LTV7, LTV2 (Литва) в 2007 г., а 2010 г. — по украинским каналам «Столица» и «Киевская Русь».

Фильм участвовал в ряде международных кинофестивалей во Франции и России:

Кинофестиваль FIPA в двух номинациях — «Музыка и спектакли», “Prix Michel Mitrani”, Biarriz, Франция,

Кинофестиваль «Achdod festival» Ашдод, Израиль,

Кинофестиваль «Les Resistances», Foix, Франция,

Кинофестиваль “Traces de vie”, Clermon-Ferrant”, Франция Фестиваль русского кино «Honfleur», Франция,

Кинофестиваль «Встречи в Сибири», Новосибирск, Россия, Кинофестиваль «Листопад», Минск, Белоруссия.

Авторская версия фильма (69 мин, 2008 г.). — «Рок-монолог. Юрий Морозов» также демонстрировалась на многих кинофестивалях: Кинофестиваль «Сталкер», Москва, Россия.

Кинофестиваль «Время жить», Санкт-Петербург, Россия. Кинофестиваль «Slow», Эгер, Венгрия.

Кинофестиваль «Cine Days М», Скопье, Македония.

20-й кинофестиваль русского кино, Лондон, Англия.

32-1 кинофестиваль Mostra, Сан-Паоло, Бразилия в номинации «Новые кинорежиссёры».

Кинофестиваль 1001 Documentary, Стамбул, Турция.

Carelian Faces, кинофестиваль в Финляндии.

2-й правозащитный фестиваль «Ступени», Киев, Украина. Кинофестиваль «Brixen Art», Бриксен, Италия.

В 2009 году:

Кинофестиваль Zagreb Dox, Загреб, Хорватия.

Независимый кинофестиваль MARFICI, Мар дель Плата, Аргентина. Кинофестиваль Dialektus, Будапешт, Венгрия.

Кинофестиваль Planete Doc Review, синематика, Варшава, Польша. 27-й кинофестиваль, синематика Монтевидео, Уругвай.

Фильм получил призы:

За лучший документальный фильм на кинофестивале «Ступени»,2008, Киев, Украина.

За лучший документальный фильм на кинофестивале Slow, 2008,Эгер, Венгрия.

В 2009 году фильм был тиражирован на DVD фирмой АнТроп. С января 2011 года фильм демонстрируется по российскому каналу 24Док (будет показываться неоднократно вплоть до 2013 г.).

В настоящее время автор продолжает активно работать над новыми фильмами и сценариями.

Виктор Михеев

О хорошей музыке я узнал довольно рано благодаря маме, приобщившей меня к классическому наследию рока, сначала «Биттлз, а потом к тому, что появлялось после них. Мама работала в знаменитом тогда магазине радиотехники у Пяти углов. Там продавцами были относительно взрослые ребята, уже окончившие школу, но ещё не ушедшие в армию. Они имели потрясающую возможность использовать находившиеся в магазине магнитофоны и проигрыватели для полноценного копирования фарцованных и привезённых дисков на магнитную ленту. Всё было свеженькое и чистенькое, а не какие-то там 25-е перезаписи. Мама, как и прочее начальство, закрывала на это глаза. А у меня появлялось всё, что душа пожелает.

Чуть позже, лет в одиннадцать, я начал слушать «голоса», то есть «вражеские» радиостанции. Естественно, что в том возрасте я отдавал предпочтение не политике, а музыке. О будущем я не думал совершенно, кем стать — не волновало, лишь бы меня не доставали и не мешали слушать то, что хочется. Такая потребительская позиция слегка скорректировалась, когда пришло время учиться играть на гитаре. А в те лохматые годы неумение взять на «банке» хотя бы пару аккордов считалось чем-то постыдным, вроде как ходить стриженым «под канадку».

Не желая испытывать подобные комплексы и стремясь упростить до минимума отношения с противоположным полом, я очень быстро научился чего-то «бацать». Но это был лишь суррогат. Ёжику ведь понятно, что заморские ребята играют как-то по-другому. Видимо, у них на руках по 20 пальцев, не говоря уже о качестве самих гитар, к которым стоит только прикоснуться — они сами ка-а-ак завоют-запоют… а здесь — только пальцы в кровь, и никакого звука…

Дома я принципиально из музыки ничего русскоязычного не держал. Хотя однажды мне дали послушать Макаревича с Ильченко (у них имелась совместная программа, которую они привозили в Питер), но я априори скверно относился к русскоязычному року. В англоязычной музыке для меня текст не нёс абсолютно никакой смысловой нагрузки, а исполнял роль ещё одного мощного музыкального инструмента. Да и как можно было сравнивать Led Zeppelin с какой-то «Машиной»? Однако ж плёнка пригодилась, и Макаревич опосредованно стал оказывать определённую финансовую помощь мне и моим друзьям, сам того не ведая. Дело в том, что в 17 лет меня пригласил в группу мой однокашник и барабанщик Лёша Закс, и мы часто «пилили» «до-поворотную» «Машину» на танцах в Токсово, но то была просто работа…

Весной 1979 года вернулся из армии Геннадий Митрофанов. Дело происходило в знаменитом своими мототусовками Ольгино. В Ольгино, в этом сумасшедшем и дивном месте, прошло моё дачное детство. Гена был местным, старше меня. Он слыл знатоком музыки, кем-то вроде местного гуру. По собственному признанию дембеля Митрофанова, его шокировало зрелище сидевшего на ольгинской платформе коротко стриженого Михеева с электрогитарой без чехла. Однажды, узнав, что у меня есть та самая «Машина» с Ильченко, Гена заблестел глазом из-под очков и предложил махнуться на какого-то Морозова. Кто помнит, были такие, самые маленькие бобинки по 100 с чем-то метров. «Машина» была у меня именно на такой. И Морозов оказался на таком же формате. Я посчитал обмен адекватным, и он состоялся.

Трудно передать словами шок, которому я подвергся. «Конформиста» я послушал раза четыре, пока не уяснил, что меня не глючит, а этот человек на самом деле поёт по-русски. Можно было переходить к следующей теме. Дальше оказалось ещё круче — «Не знаю, за что» — какой-то 3-й Zeppelin, никак не меньше Я понял, что заболел. Со всей пылкой юношеской наглостью я заявил, отхлёбывая портвейн: «Сдохну, но когда-нибудь я буду с этим Морозовым играть».

Потом Гена Митрофанов свозил меня к другому Гене, Зайцеву, и ореол мистического почитания Морозова от этого визита только усилился. Как же! Я встретился с человеком, который видел самого Морозова! Это покруче, чем рассказы дряхлых большевиков, видевших Ленина. Я начал трудоёмкий и интереснейший процесс коллекционирования Юриных записей.

Среди моих знакомых был человек, иногда выдававший такие перлы, в которые невозможно было поверить. Я лично считал его законченным вруном, но при этом неплохим парнем, к тому же прилично разбиравшемся в музыке. Его звали Олег Хорев. Где и кем он работал — я так и не смог до конца понять, да меня это особенно и не волновало. Тотальное недоверие ко всему, что рассказывал Олег, сыграло со мной несколько злых шуток. Однажды, приехав к нему домой и роясь в его коллекции бобин, я наткнулся на коробку с одним лаконичным словом «Морозов». Надо сказать, что Олега я никак не включал в число людей, которых надо знакомить с творчеством Ю.М. в обязательном порядке. А тут — на тебе! У него есть 525 м Морозова, и он молчит! Это был In Rock, который ещё больше повредил мою покосившуюся крышу. Я правильно предположил, что Олег не является поклонником Морозова, что оказалось мне на руку. Олег, спасибо ему за это, подарил мне ту запись. И на этом сюрпризы не закончились.

У Олега оказался Юрин домашний телефон… И он мне его дал. Я подумал, что это уже перебор, и у Олега опять начался приступ патологического вранья. Но где-то через неделю случился мой очередной день рождения, и я, весёлый и хмельной, зашёл в автомат, кинул 2 копейки и набрал 224-…

Голос на том конце провода был похож. Интонации похожи. Хмель слетел мгновенно. И я повесил трубку. А что я ему скажу? «Привет, я хрен с горы, и у меня день рождения»? От таких мыслей до депрессии полшага, а то и меныпе… День рождения был безнадёжно испорчен.

Потом тот же Хорев притащил меня сниматься в кино. Это была ещё одна злая шутка, зря я ему тогда не поверил. Впрочем, эту историю пересказывать не буду, к Юре она имеет весьма опосредованное отношение. В кино я работаю по сей день, а вот куда делся Олег, не знаю!

Режиссёр Пётр Солдатенков был старше меня ровно на 10 лет, снимал документальное кино, носил окладистую бороду с благородной проседью и являлся держателем бесценного архива съёмок Высоцкого. Это вызывало у меня чувство профессионального и человеческого уважения, хотя я работал на другой студии и никак с ним не пересекался. Мы были знакомы уже несколько лет, иногда встречались на премьерах или в компаниях, но никакого совместного творчества не планировали.

Но однажды Пётр обратился ко мне с просьбой провести «ликбез» по части русского рока. Он задумал делать «Игру с неизвестным», первоначально фильм назывался «Барды покидают дворы». Ему нужна была информация. И я целый день радостно крутил ему записи Морозова, «ДДТ», «Урфина Джюса», Башлачёва. А Пётр, как прилежный ученик, старательно записывал в тетрадку мои комментарии.

На дворе сильно пахло перестройкой, и планы Петра Яковлевича не казались такими уж бредовыми. Собственно, благодаря этому фильму и состоялось моё «очное» знакомство с Юрием Морозовым. К тому времени я уже много чего про него знал и сам шёл похожим путём. Но не в смысле подражания его творчеству, а в смысле реализации творческих замыслов. Поскольку денег обычно не было (я же работал в советском кино, «за искусство», так сказать), собрал дома из подручного хлама четырёхканальную студию, что-то друзьям подарил, на что-то денег наскрёб. Короче, стал я дома записываться. Через много лет, читая «Подземный блюз», особенно те места, где Юра описывает свои технические муки, я невольно улыбался — всё это знакомо до мелочей. Мои ощущения перед визитом Морозова ко мне домой легко могут понять абитуриенты перед самым важным экзаменом. Вроде бы я его сдал. С момента моей страшной клятвы прошло 10 лет…

Я представлял его совсем другим. Более хрупким, более темпераментным, по крайней мере внешне. Но это несоответствие между реальным и придуманным образом улетучилось в полчаса. Потрясла его воздержанность от пустопорожней болтовни, которой, увы, сам я страдаю. У него было всё лаконично, всё по делу. Возникало ощущение, что он не отпускает слова в бестолковое плавание по пространству, экономя их для каких-то иных, более значимых целей. Наверное, так и было.

Работалось легко, алгоритм нашёлся быстро. Юра записывал дома или в аппаратной капеллы основу своей новой песни под гитару, отдавал мне и Серёже Агапову (барабанщику и моему соседу), мы самостоятельно работали с этим материалом, потом показывали Мастеру. Удивительно, но он мало что менял в наших придумках. А старые песни мы и так знали наизусть. Юра только тональность показывал — и всё. Перед фестивалем «Аврора» мы репетировали всего четыре раза, не больше. Вот эта лёгкость, с которой из Юры лилась музыка, наверное, и запомнилась больше всего. Её количество — той, которую он успел записать, а ещё больше — не успел — не поражает, если знаешь, насколько органичен для него был процесс её появления на свет. И мне повезло. Я успел, пусть недолго, но побыть с ним рядом.

Что же касается сложных взаимоотношений Юры с Россией… С Россией всё так же непонятно, как и раньше. Это — мировая загадка, планетарная чёрная дыра — сведёт с ума ещё не одного мыслителя. Только сдаётся мне, что мыслителей с каждым годом в ней становится всё меньше. Как известно, если какая-либо функция человеческого организма остаётся невостребованной, она атрофируется, а на уровне смены поколений исчезает вовсе. Если сегодняшняя динамика сохранится, скоро никто уже не будет сходить с ума, глядя, в чём мы живём. Сходить будет нечему. Что же касается государства (не надо путать это понятие с понятием родины)… Ох, Василич бы оттянулся, я думаю, наблюдая происходящие в стране тандемократические процессы. Жаль только, что его отношение к совку и совкам, отношение свободного человека к рабству, которое он пронёс через всю свою жизнь, сегодня опять недоступно тем, кому адресовано. Пусть глухие песни поют…

Виктор Валерьянович Михеев — родился в Ленинграде 10 октября 1960 года. Отец — Михеев Валерьян Игнатьевич, по происхождении из казаков, по профессии — радиоинженер. Мать — Мирошниченко Галина Георгиевна, работник советской торговли, но диссидентствующая поклонница авторской песни. По окончании восьмого класса средней школы, Виктор пошел учиться в ПТУ по специальности слесарь-инструментальщик. Это решение было принято сознательно, хотя школьный аттестат позволял продолжить обучение в высшей школе. Повлияло желание держаться подальше от марксистско-ленинских теорий.

С семнадцати лет начал играть в различных музыкальных группах в качестве гитариста и бас-гитариста. В 1982 году попал в команду кинорежиссера Д. Асановой и снялся в эпизодической роли в её фильме «Пацаны». В том же году уволился из НПО «Красная Заря», где работал по окончании ПТУ, и начал работать на киностудии «Ленфильм» в качестве осветителя. В 1984 году перешел на работу в административную группу, а через год — в режиссерскую. Работал в качестве помощника и ассистента режиссера на кинокартинах: «Незнакомка» (режиссер Д. Асанова, фильм остался незаконченным); «Простая смерть» (реж. А. Кайдановский); «Как стать звездой» (реж. В. Аксенов); «Первая встреча, последняя встреча» (реж. В. Мельников), и ряде других.

В 1988 году уволился с «Ленфильма» по собственному желанию, уйдя в свободное плавание. В дальнейшем снимался в картинах: «Ад, или Досье на самого себя»; «Сон девственницы» (реж. Г. Беглов); «Васька» (реж. В. Титов); «Танго на Дворцовой площади» (где также — автор музыки, реж. О. Жукова); «Сикимоку» (соавтор сценария и автор музыки, реж. О. Жукова); «Черный ворон» (реж. И. Москвитин) и др.

В. Михеев является автором ряда сюжетов и режиссером видеомонтажа ряда рекламных роликов, в т. ч. «Президентская программа подготовки управленческих кадров» (по заказу Минэкономразвития), режиссером и автором сценариев (совместно с И. Долининой) короткометражных документальных фильмов «Дедов день» и «Леденец» в рамках проекта «Петербург-300» (Санкт-Петербургской студии документальных фильмов), режиссером документальных фильмов «Опасные праздники» и «Смертельный звонок» в проекте «Криминальная Россия» (телекомпания «Версия»); автором сценариев и режиссером цикла телепрограмм «Мужское начало» (Петербург — 5 канал и Рег. ТВ), ряда серий в проекте «Улицы разбитых фонарей», сценария сериалов «Решение проблем» (кинокомпания «Дельфин»); «Тени прошлого» («Феникс-фильм»); «Дорожный патруль-4» («Форвард-фильм»).

Музыкальная деятельность Виктора как бас-гитариста связана с группой «ПаNИкА», «foXboX», «ОГПУ им. Юрия Морозова», «Дельта Невы», «The СуВеаг» (автор проекта), «Meditation Bang».

Женат на Ирине Михеевой (Долининой).

Имеет детей; Ярослава (1990), Юлию (1990), Георгия (2003), Ирину (2006).

Пётр Солдатенков

Юрий Морозов многое написал о себе сам. Вспоминая наши с ним редкие встречи и такие же нечастые разговоры, я ловлю себя на мысли, что читаю страницы его романов «Подземный блюз» или «Догоняющий ночь».

Знакомство наше произошло, скорее всего, осенью 1986 года в ленинградской Капелле, в узкой небольшой комнатке, где находился огромный студийный магнитофон МЭЗ и стол, заваленный электрическим ломом. Привёл меня туда Виктор Михеев, который в то время работал ассистентом режиссёра на «Ленфильме». Именно здесь я увидел воочию полки, уставленные бобинами магнитной плёнки — Юриными музыкальными циклами, «концертами», как тогда принято было говорить. Их было множество! Мне показалось — это десятки больших, «километровых» коробок магнитной ленты.

Здесь я впервые услышал его музыку. Поразительную музыку с поразительными, сплошь запрещёнными словами, главным из которых было — «Бог». И ещё я узнал, что весь этот «оркестр инструментов», сопровождавший голос солиста, а то и нескольких «солистов», состоял из одного музыканта и певца Юрия Морозова. Это был «человек-оркестр» — и с таким наименованием он попал в мой сценарий музыкального фильма, «Барды покидают дворы», принятого на студии им. Довженко.

Простота и даже обыденность были для Юрия естественной формой существования на людях. Скромность его не являлась следствием застенчивости, а скорее отражала самонаполненность натуры, самодостаточность знавшего себе цену человека, не очень-то стремившегося привлечь к себе внимание окружающих.

Если бы его простое, круглое лицо поместить в оправу рыжей бороды, с серьгой в ухе, с трубкой в зубах — и в этом случае можно было бы твёрдый взгляд его серо-голубых глаз, когда в них мерцали искорки, назвать демоническим. Но нет, в жизни его глаза смотрели спокойно, прямо, с некоторым ироническим оттенком, как будто он ждал, что выкинет его собеседник в следующую минуту.

Так уж сложилось, что я не видел Юрия в его окружении. Это окружение я видел отдельно — директора «Мелодии» (Л. П. Кобрину), милейшую женщину, говорившую о Юре, осторожно выбирая слова и с такой интонацией, словно не хотела повредить ему похвалой, коллег-звукорежиссёров студии, располагавшейся в Лютеранской церкви на углу Большого проспекта и Первой линии Васильевского острова, для которых он был метром; ну, и, конечно, музыкантов-рокеров. Сквозь словесный туман их циничного трёпа проступало такое же уважение, какое свойственно деткам в отношении к своему родителю в приличном семействе.

Мне были симпатичны в Юрии его сосредоточенность, сдержанность в выражении мыслей и эмоций и, конечно, абсолютная самостоятельность мнений. Но раздражало, когда он становился уклончивым, не спешил высказаться, тем более — согласиться с собеседником, словно не очень доверяя ему. Юра не любил «прожекты» — непродуманные, неподготовленные, на слабых основаниях или внутренне неинтересное ему дело.

В галерее музыкальных образов «Autodafe» (альбом 1984-85 гг.) поражает страстной мощью — песня «Плохая копия» (альбом «Золотой век», 1986-87 гг.) — отчаянием попытки и замечательной музыкой.

Книги его мне интересны прежде всего тем, что это его книги. Он сам, Юрий Морозов, был мне интересен своей человеческой загадкой. «Парашютисты» и «Подземный блюз», прочитанные мной при его жизни, помогали мне его понимать. И ещё — очень интересны мне его суждения о современности и современниках — пристрастные, едкие, но часто справедливые.

Собственно литература — интрига, язык да и философия автора — меня не занимала. Я понимаю, что для него это-то и было главным, так он выплёскивал свой жизненный опыт. А я следил за перипетиями с неосознанной тревогой и даже лёгкой досадой, словно свидетель игры в жмурки, ожидающий, когда же наконец нерасторопный галящий схватит чью-то вёрткую фигуру, и сдёрнет с глаз повязку. Его «Голубой мессершмитт» и «Догоняющий ночь», которые я прочитал впоследствии, также не оставили меня равнодушными — там я увидел Юрино нереализованное, территорию снов и круг несбывшихся идей. И пророчество о самом себе. Но опять-таки я не могу относиться к этим его романам как к литературе — для меня это свидетельства его жизни.

Однажды, в конце 80-х, мы встретились на канале Грибоедова, у Спаса на крови. Юра перекрестился на купола, тогда ещё реставрируемые, и сказал, что делает это всякий раз, поминая убиенного императора Александра И, как известно, погибшего от взрыва бомбы на этом месте. На Юру оглянулся кто-то из прохожих, и он с улыбкой заметил, что каждый раз, крестясь здесь, вызывает недоумение людей, иногда — милиционеров. Но в конечном счёте его это мало волнует. Меня вдруг поразила мысль о том, что Юра совершенно спокойно существует в своём внутреннем мире, независимом от мира внешнего. Конечно, и раньше это было понятно, но вот так отчётливо — именно тогда.

Что касается совместного творчества, то главным событием для меня остаётся участие Юры в моём фильме «Игра с неизвестным». При всех принципиальных ограничениях, которые он внёс в наши совместные планы, связанные с его съёмками и его песнями, Юрий оказался предельно дисциплинированным человеком. Раз уж мы договорились, очертили круг, внутри которого предстояло действовать, — все дальнейшие мои предложения и даже распоряжения Юра выполнял неукоснительно, хотя и не всегда с удовольствием, мягко говоря. Но я искал паритета, понимая, что его волнует. Мне кажется, ему в принципе был чужд — чужероден — «артистизм» такого рода, который имеет своей целью пиар, хорошее впечатление. И на сцене с инструментом в руках он был сдержан в проявлении эмоций. Его творческое состояние и «выразительные средства» предполагали внешний аскетизм.

Основные съёмки происходили в Павловске летом 1987 года. В развалинах так называемого «дворца графини Самойловой». Внутри стен под открытым небом был сооружён помост — импровизированная сцена. Для съёмок клипа песни «Плохая копия» была воссоздана атмосфера концертного выступления. Одни зрители сидели внутри дворцовых стен, вдоль длинного стола из досок и у горящего очага, другие за сценой, на лугу. На этот раз мои ленивые и вороватые администраторы, работники студии Довженко расстарались: были привезены полтора мужских манекена (вместо требуемых Морозовым трёх) и доставлено пианино.

Но шли дожди, съёмку пришлось отложить, и выгруженное на сцену подъёмным краном пианино стояло, прикрытое лишь лёгкой полиэтиленовой плёнкой. А когда через пару деньков композитор ударил по клавишам — они погрузились в основание клавиатуры, да так и остались там. Инструмент отсырел, и дерево разбухло. Конечно, никто не собирался играть на нём — для этого и нашли такое пианино, какого уже не жалко. Съёмка должна была проводиться под фонограмму записанной в студии песни. Однако на «правду жизни» западающие клавиши повлияли и доставили Морозову дополнительные трудности.

В целом ситуация на съёмках складывалась таким образом, что приходилось отчаянно снимать во что бы то ни стало, пренебрегая иногда элементарными требованиями здравого смысла. И Юра это понимал, выполняя свою работу добросовестно. Кстати сказать, песня в этом эпизоде фильма производит на многих зрителей, которые делились со мной, впечатление необыкновенное: «Это же гениальный парень… песня фантастическая… автор и исполнитель не имеет себе равных»…

Как-то мы вместе оказались в Харькове — Юрий Морозов с концертом, в компании с Александром Бровко, а я с фильмом «Игра с неизвестным», где оба музыканта на экране. Но воспоминания мои погибли в алкогольном дыму, хотя всю ночь говорили много и горячо. Кстати сказать, Юра выпивал весьма дозированно, а скорее — мало, что позволило ему более полно обрисовать наши посиделки в номере гостиницы. И он посвятил этому абзац в «Подземном блюзе». Вот что он написал на титульном листе этой книги в 1994 году: «Пётр Яклич, очень рад нашей дружбе и что бы там ни говорил Эн-подлец по пьяни, надеюсь, будем дружить и дальше. Ю. Мор». Думается, его юмор был «английского» свойства, несколько рассудочный.

В своём осмыслении жизни Юрий шёл от философии к христианству, изгоняя из себя раба. К России всегда относился критически и во многом был прав.

Критический склад ума отразился и на его отношении к людям. Безусловно, общение происходило по-разному. Однако ещё в своих детских мечтах став всемогущим повелителем земли, он даровал всем людям вечный мир и рай. Он был добрым и отзывчивым человеком — для меня. У кого-то могут быть, естественно, и другие мнения.

По поводу «русского рока» им было сказано много смешного и горького, и в то же время справедливого. Но он сам — тоже «русский рок». Если он критиковал музыку, то он имел на это право, будучи замечательным музыкантом. Если критиковал людей, то он критиковал нравы, общественные дурные привычки, тоталитаризм душевный, а не само движение людей, которые хотели играть такую музыку.

Солдатенков Пётр Яковлевич — кино-режиссёр-документалист, член Союза кинематографистов России (Санкт-Петербург). Родился 27 апреля 1951 года в г. Челябинске. В юности занимался фотографией, сотрудничал с областными газетами.

После окончания службы в армии в 1971 г, работал кинооператором-корреспондентом на Челябинской студии телевидения.

В 1981 году закончил ВГИК и начал работать на Ленинградской студии документальных фильмов. С 1987 года стал осуществлять собственные проекты на различных киностуднях, а с 2000 года является руководителем Автономной некоммерческой организации «Киностудия ПС» в Санкт-Петербурге.

Направление деятельности — производство авторского документального кино, литературная и сценарная работа.

П. Я. Солдатенков — автор сценариев и режиссёр следующих кинофильмов:

«Визит к счастливому человеку», ВГИК, 1981

«Игра с неизвестным», к\с им. Довженко, 1987-88

«Я не люблю», Свердловская к\с, 1988

«Постскриптум», к\с «Ленфильм» — «ФКЛ», 1991

«Возвращение художника Райшева», Свердловская к\с, 1992

«Опыты о Гражданской войне» «СТВ», 1991–1993

Телевизионного цикла фильмов о Владимире Высоцком:

«Памяти Владимира Высоцкого», три серии по заказу «5-й канал» СПб., 1998

«История любви, история болезни» — две серии по заказу ОРТ, 1998

Документальных видеофильмов:

«Нестор Махно — Петрушка русской революции (грант «Интерньюс, 1997)

«Завещание Александра Галича», по заказу ОРТ, 1998

«Дело» Артура Макарова», Студия «Остров» — «Киностудия ПС», 2000

«Мой отец Сергий» «Киностудия ПС», 2004

«Стойкий Оловянный Солдатик Булата Окуджавы», «Киностудия ПС», 2005

«Монологи на фоне красного кирпича», «Киностудия ПС», 2007 «Моление о царице Тамаре», по заказу фонда Т. Ф. Макаровой, «Киностудия ПС», 2007

«Александро-Невская Лавра. XX век», «Леннаучфильм», 2009

«Эх, мама, выручай!», «Киностудия ПС», 2010 «Первосвятители», «Леннаучфильм», 2010

Юрий Шевчук

Из интервью для фильма Владимира Козлова «Рок-монолог. Юрий Морозов»

«В каждом городе, на Урале или в Сибири, в те времена, в прошлом веке, существовали такие ребята замечательные, которые мотались по всему Союзу, искали какую-то музыку… А для нас таким парнем был Джими. Мы встречаемся на улице Ленина в Уфе, и он говорит: «А вы знаете, кого я видел?» Мы: «Кого?» Естественно, мы спросили перед этим, как дела в Питере, потому что Питер был для нас очень далеко. Чуть ближе, чем Нью-Йорк или Лондон, но, в общем, так же. Он говорит: «Я познакомился с самим Юрием Морозовым!» А Джими насколько был хороший рассказчик, и он говорит: «Я ему руку пожал, как будто я пожал руку самому Джону Леннону».

«Мы знали, что Юра Морозов — один из ведущих рок-музыкантов страны, который пишет подпольно свои альбомы. О Юре рассказывали очень много мифов, но некоторые их них сбылись: что он был великолепным звукорежиссёром, работал на студии и по ночам записывал своё творчество».

«Настоящий питерский интеллигент. Когда я приехал в Питер, мы пошли к Юрию Морозову чай пить на кухню. Как он заваривает чай — спокойно… Я увидел Джона Леннона в трико с оттянутыми коленками, в домашних тапочках, в майке такой коммунальной — и это было здорово!

И мы сразу начали говорить о каких-то высших сферах…»

«Чтобы его музыку понимать, для этого надо что-то в голове иметь. Она гораздо сложнее. Она не банально хитовая. Она другая. Поэтому, конечно, сложно, поэтому и молодёжь его мало знает. Так же, как она мало знает и Моцарта, и Мусоргского и Шостаковича. То же самое… Я не знаю таких музыкантов, которые не знают Юру Морозова, которые не уважали бы его и не любили. Это факт.

Иннокентия Анненского в начале прошлого века тоже мало кто знал. Говорили о нём Цветаева, Ахматова, Гумилёв, что он — поэт для поэтов. Юрий Морозов — это музыкант для музыкантов. Он многому нас научил, группу «ДДТ», очень многому Чижа научил…»

Шевчук Юрий Юлианович. Родился 16 мая 1957 г. в посёлке Ягодное Магаданской области в семье школьных учителей. Автор песен, поэт, лидер группы «ДДТ». Народный артист Республики Башкортостан (2005).

В 1970 г. семья переехала в Уфу. В 1975 г. Юрий поступил на художественно-графический факультет Башкирского государственного педагогического института, где активно участвовал в студенческой самодеятельности. В это же время он увлекается рок-музыкой.

По окончании института Юрий работает по распределению три года и параллельно играет в группах «Вольный ветер» и «Калейдоскоп».

В конце 1979 г. Шевчук был приглашён в некую безымянную группу, которая репетировала в местном ДК «Авангард».

В 1982 г. «Комсомольская правда» объявила первый демократический Всесоюзный конкурс «Золотой камертон», в котором принимали участие многие группы, присылая свои записи. Группа Шевчука стала лауреатом этого конкурса, тогда же родилось название «ДДТ».

В мае 1983 г. группа «ДДТ» посетила Москву и выступила в программе официального фестиваля «Рок за мир», вскоре вышел альбом «Периферия».

К концу 1985 года Юрий Шевчук с семьёй переезжает в Ленинград., где, как и многие рок-музыканты того времени работал дворником, кочегаром, ночным сторожем, активно продолжая заниматься творчеством. В 1987 году сформировался новый состав «ДДТ». Группа успешно выступает на различных фестивалях и гастролирует по всей стране.

В 90-е годы разворачивается обширная концертная деятельность группы. Появляются альбомы: «Оттепель» (1990), «Пластун» (1991), «Актриса Весна»(1992), «Чёрный пёс Петербург» (1994), «Это всё» (1994), «Любовь»(1996), «Рождённый в СССР» (1997), «Мир номер ноль» (1999). Проходят гастроли за рубежом.

В 2000-е выходят альбомы «Единочество 1,2» (2002–2003), «Пропавший без вести» (2005), «Прекрасная любовь» (2007).

В 2007 г. Шевчук стал лауреатом российской премии «Триумф» за выдающиеся достижения в области литературы и искусства.

Он также является лауреатом премии Московской Хельсинской группы за защиту прав человека средствами культуры и искусства (2009).

Сергей Чиграков

Мне очень повезло в жизни: я имел счастье записываться у Юры Морозова (к слову сказать, все альбомы группы «Чиж & Со» были записаны им), работать с ним на гастролях, а также участвовать в записях нескольких его альбомов, где он раскрывался как музыкант. Всякий раз поражала его подготовка к записи: к песням, в которых нужно было сыграть, были написаны едва ли не партитуры, а туттийные места выписаны нотно. С таким профессиональным подходом я не встречался в рок-музыке ни до, ни после.

И, конечно, я слышал черновые наброски гитарных соло Мастера, которые потом он стирал по тем или иным соображениям. Поверьте, этих проб хватило бы нынешним «звёздам» не на одну пластинку…

Когда я приехал в Питер записывать свой первый альбом, я знал, что есть такой парень, который пишет музыку, отличную от других. Прихожу на студию, Юрий Васильевич старше меня. И я уже не пацан: мне было за тридцатник, а ему за сороковник. Я очень долго на «Вы» с ним разговаривал.

Всякий раз, когда мы с ним приезжали в какой-нибудь город или на какой-либо фестиваль, выходили люди на сцену и лепили такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Юрка вздёргивал бровь, и мы хохотали до упаду. Просто убегали оттуда, зажимая рот, чтобы в лицо людям не рассмеяться. Мы тогда в такие дыры заезжали! Три часа ночи, зима, и Юра шутит: «Это не Европа!» Он был глубоким ребёнком: детей таких не бывает! Всё как-то сочеталось в нём! Если бы он умел себя продавать, он бы не был тем Васильевичем, которого мы знали. Записал пластинку — и хорошо. Кто там её будет выпускать? Дадут ли ему какие-то деньги? Дадут — хорошо, а не дадут, так и Бог с ним. По-моему, это очень правильно.

А ещё мы с группой аккомпанировали Юре на его концерте у Финбана. Вот бывает такое ощущение: сразу понимаешь, что на сцене профессионал с большой буквы. Именно это чувство и не покидало нас на сцене. И играть оттого ещё легче и непринуждённей, говоря проще: было круто!

Нынче исполнителям вернулась знакомая «умца-умца»… И все туда ломанулись. Вот мы и пожинаем сейчас так называемую «Фабрику звёзд», «блистающую» на телеэкранах.

А если бы слушали люди в своё время Морозова, глядишь, по-другому бы, может быть, многое повернулось.

Юра был настоящим Музыкантом. Мастером.

Сергей Николаевич Чиграков — более известен как «Чиж» — российский музыкант, лидер группы «Чиж & Со» родился 6 февраля 1961 г. в г. Дзержинске Горьковской области.

К музыке его приобщил ещё в шестом классе старший брат Владимир, обучил его игре на гитаре. В 14 лет Сергей уже выступал вместе с братом в местных ансамблях. Именно в то время он и получил прозвище «Чиж», как бы в «наследство» от брата.

В Дзержинске С. Чиграков окончил музыкальную школу по классу аккордеона, а затем музыкальное училище и получил направление для поступление в вуз.

В 1982 г. он впервые приехал в г. Ленинград, где и поступил в ЛГИК (Лениградский государственный институт культуры им. Н. К. Крупской) на отделение оркестрового дирижирования и народных инструментов по классу «Аккордеон и оркестровое дирижирование».

С 1983 по 1985 гг. служил в рядах СА в г. Вентспилсе в танковых войсках, продолжая играть и писать песни. После службы в армии он перешёл на заочное отделение ЛГИКа.

По возвращении в г. Дзержинск работал в школе учителем музыки и концертмейстером во Дворце культуры. Играл в «Группе Продлённого Дня».

В 1989 г. он закончил ЛГИК, переехал из Дзержинска в г. Харьков, где он сотрудничал музыкально с А. Чернецким, П. Михайленко, О. Клименко и А. Сечкиным, затем присоединился к группе «Разные люди».

В 1991 г. записывается альбом «Буги-Харьков», впервые состоящий полностью из песен Чижа.

В 1993 г. С. Чиграков получил предложение продюсера И. Березовца и журналиста А. Бурлаки на запись собственного диска. В то время он ещё не имел собственной группы, и ему помогали питерские музыканты. Звукорежиссёром этой записи стал Юрий Морозов.

С конца 1993 — начала 1994 гг. Чиж дал ряд концертов в питерских клубах с различными музыкантами, двое из них: А. Романюк, А. Кондрашкин затем вошли в состав «Чиж & Со»

Воодушевлённый успехом у публики, Сергей Чиграков в мае 1994 г. переехал в Петербург, где вскоре сформировалась группа под вышеупомянутым названием.

Группа много концертировала по стране, записывалась в студии, и к 1999 г. в их Дискографии было уже 12 альбомов, пользовавшихся большой популярностью у молодёжи.

В 1996 г. для записи клипа «Полонез» состоялась поездка группы в США.

В 1998 г. группа «Чиж & Со» посетила Израиль, где был записан концертный альбом «Новый Иерусалим». В дальнейшем состоялась поездка в Лондон и выступление на ВВС, концерт в клубе «Астория».

В 2001 г. вышла сольная пластинка Чижа «Гайдном буду», где он спел и сыграл на всех инструментах, не привлекая продюсеров и других музыкантов.

В июне 2004 г. группа вновь побывала в США. Чиж сыграл с чернокожими блюзовыми музыкантами в совместном проекте Чижа и «Herbert Maitlandt», который носит название «Chizh & Blues company».

В настоящее время Сергей Чиграков живёт в Санкт-Петербурге. Его творческая и концертная деятельность активно продолжается.

Наиль Кадыров

1981 год. Ноябрь. Я только что вернулся из армии, одичалый и немного заторможенный. Мои «продвинутые» к тому времени друзья тут же снабдили меня разными записями на русском языке, сводили в рок-клуб и стали приобщать к подпольной культуре. Среди записей я обратил внимание на песню со странной повторяющейся фразой в одной из них: «Я — кретин, и мне в кайф», на композицию «А мне и так конец»… Эти вещи выделялись из прочего материала. Спрашиваю: «А кто это?» Мне отвечают: «Юрий Морозов». Его никто не знает. На концерты он не ходит, и вообще, личность — загадочная. Вроде даже горбун, питающийся дохлыми кошками. Я подумал, что хорошо бы с ним познакомиться. Буквально на следующий день дома раздаётся звонок. Незнакомый голос интересуется, не смог бы я с ним поиграть, так как он слышал, что я неплохо играю на гитаре. Это был Миша Кудрявцев.

Вскоре он появился у меня, и мы стали импровизировать. Потом попили чаю, и в разговоре выяснилось, что он хорошо знает Юру Морозова и готов меня с ним познакомить. Я обрадовался, и на следующий день мы втроём встретились на Дворцовой площади. Было холодно, и меня удивило, что Юра очень легко одет и без шапки. На мой вопрос по этому поводу, он ответил, что занимается йогой и чувствует себя как печка, излучающая тепло. Я ничего не понял, но странность отметил. Позднее, после прочтения ряда книг по йоге и индийской философии многое прояснилось. У меня с собой была новая гитара. Мы пошли в Михайловский садик, располагающийся не так далеко от Дворцовой площади, сразу за храмом «Спас на Крови», в то время стоявшего всё ещё в лесах. Там мы нашли скамейку и расчехлили инструмент. Юра поиграл на моей гитаре и одобрил выбор инструмента. Потом поговорили о музыке, обменялись телефонами, и разошлись. Это была первая встреча с Юрой. Тогда я понял, что мысль — материальна: стоило подумать, и вот тебе человек… Видимо, мне это было надо.

Со временем выяснилось, что у него записано много и другой музыки, помимо того, что я услышал раньше. Я стал таскать ему чистые плёнки. И он постепенно записал мне все свои альбомы, бывшие у него на тот момент. Радовало его отношение к моим просьбам: он копировал всё только на студийном магнитофоне с высоким качеством, на всю ширину ленты. Слушалось, как с пластинки. Я распространял его записи среди друзей, и образовался как бы мини-фан-клуб Юрия Морозова. Мы выпивали под его музыку и всячески пропагандировали её среди остальных. Вскоре не осталось ни одного приятеля, не охваченного новыми альбомами автора. Все слушали в приказном порядке, так что деваться было некуда. Кому-то музыка эта нравилась больше, кому-то — меньше. Случались жаркие споры о достоинствах или недостатках музыки, но до драк не доходило.

Как-то незаметно мы сдружились. Юра стал снабжать меня всяческой литературой, в основном философской и диссидентской. «Архипелаг ГуЛаг» А. И. Солженицына я прочитал на фотографиях, и был шокирован и возмущён скотским отношением властей к своему народу. Одно время даже хотел что-нибудь антисоветское затеять, но дальше ругани советской власти на кухне не пошло. Видимо, я — не революционер.

Я тоже сочинял свои песни, и единственным критиком, чьё мнение для меня имело значение, был Юра. Я частенько к нему приезжал, играл новые песни или инструменталы. Обычно ему нравилось, но дикого восторга не вызывало. Когда у меня случались приступы депрессии, я ехал к нему. Мы сидели на кухне, пили чай, разговаривали о чём угодно, слушали музыку. Обратно домой я летел на крыльях, с двойной энергией терзал гитару и читал умные книги. Так он на меня действовал. Вроде обычная встреча, а чувствовал себя как бы очищенным.

В Питере издавался подпольный журнал «Рокси», освещавший творческую жизнь музыкального андеграунда того времени. Редакция хотела взять у Юры интервью, но никто не мог на него выйти. Поэтому пошли сложным путём — в тетрадке написали вопросы, передали мне, я передал Юре, а Юра написал ответы. Потом всё повторилось ещё раз, появилось большое интервью. Может быть, это была первая возможность для «широкой» публики ознакомиться с мнением Юры по разным вопросам. Оказалось, что это — нормальный человек, с чувством юмора, а страшные легенды не соответствуют действительности.

Со временем мы с друзьями образовали свою группу под названием «Почта». Начали репетировать, сочинять, и встал вопрос о записи песен на студии. Под давлением друзей пришлось пристать к Юре с просьбой — записать нас. Была возможность записи на студии Андрея Тропилло, но с ним у нас отношения не сложились. Через пару недель Юра позвонил и сказал, что можно прийти на студию. Я примчался со скоростью звука, и началось великое таинство перенесения музыки на плёнку. За два часа я записал одну гитару, потом другую. Затем появились — Лёша Ионов, и мы записали бас, с Сергеем Васильевым — вокал, с Мишей Фанштейном — перкуссию. Так, благодаря Юре, появился первый альбом «Почты» «Город». Это был 1987 год, и событие воспринималось как чудо. Ведь в то время можно было записаться только у Андрея Тропилло или на студии грамзаписи «Мелодия».

Чтобы отметить это событие, я купил бутылок 50 пива «Невское», и позвал Юру домой. Долго знакомились с содержанием бутылок. Поздно вечером я пошёл провожать его, взяв с собой некое количество, чтобы вдумчиво дойти до метро. Сделали остановку, открыли бутылку и начали беседу. Вдруг я вижу, как он нюхает бутылку. На мой недоуменный вопрос, он ответил, что ему очень нравится запах пива. Почему-то в памяти остаются такие глупости, но я часто этот момент вспоминаю… Надо сказать, что «Невское» советских времён несравненно вкуснее напитка, продаваемого сейчас под этим названием.

Через некоторое время у меня появилась мысль поиграть «Почтой» вместе с Юрой. Сначала он отнекивался, так как не хотел выступать на концертах перед публикой, но потом внезапно согласился. Провели несколько репетиций. Он был требователен к музыкантам, и заставлял играть то, что он хочет услышать. Мы старались. Выступили на фестивале «Рок Нива», были и другие совместные концерты. Но, возможно, он почувствовал, что музыканты для него слабоваты. У него появилась возможность выступить с «ДДТ», и мы восприняли это как должное. Контактов с Юрой не потеряли, и он свёл наш второй альбом «Коктейль Дорога назад или Пивной день Мастера Краева» в 1989 году.

Были ещё совместные выступления с Юрой вдвоём в две акустики, я выступал с ним и в составе с разными музыкантами, периодически призывал он меня сыграть на басу или гитаре в своих новых альбомах. Записал и наш совместный проект с Лёшей Рыбиным «Оазис-Ю». Мне очень нравится наш альбом с этим же музыкантом «Спорт обречён», записанный в 1993 году.

Мне всегда нравился стиль работы Юрия Морозова на студии. Он помогал в аранжировках, работал очень быстро, не делал лишних движений. Указывал на лажу и неточности, предлагал переиграть или перепеть, но никогда не настаивал, если музыкант по какой-то причине отказывался. По его мнению, на записи авторского материала главный — музыкант. Он умел и как-то маскировать неточности пения и игры. Многим он таким образом помог. После многочисленных записей с ним я тоже чуть-чуть начал понимать процесс создания музыки.

Как-то после концерта в клубе мы узкой компанией пошли ночью в ресторан на Старо-Невский. Юра пил вино, которое ему доставали из запасника для особых случаев… Ночь, зима, вдруг сильный удар бутылкой о стол и крик: «Напоили, суки!» Это Юра изумился выпитому. Далее он вышел на Невский и стал посреди улицы регулировать движение, подражая движениям постового, признавшись, что с детства мечтал об этом. Ну, что ж, мечты сбываются, хотя и в такой сюрреалистической форме.

В самом конце девяностых Юру поразил тяжёлый недуг. Я узнал об этом сразу, так как лечился он в 1-м Меде, где работают мои друзья. Как-то пришёл навестить, а его нет. Странно, он же лежачий. Подождал на улице полчаса — гляжу, бодро идёт. Оказывается, ходил в церковь. Это ему сильно помогало. Потом просто ушёл из больницы и уехал на дачу. Поремонтировал забор и ему резко полегчало. Я знаю, как проходило лечение, но пусть об этом пишут врачи.

Последняя его работа на студии — запись альбома каверов «Биттлз» двумя баянистами. Юра мне позвонил и сказал, что нужно спасать запись, настолько слабые музыканты. Я наиграл бас, Чиж — перкуссию, вроде чуть-чуть стало слушабельнее.

Потом случилось обострение болезни, и Юру положили в больницу. 23 февраля 2006 г. мне позвонили из реанимации и сказали, что Юры не стало. Умер Большой Человек.

Хочу немного написать о своём отношении к нему. У нас удивительная страна — людей неординарных, профессиональных, с космическим мышление часто не замечают. Они какие-то неудобные. Но такие своим существованием и двигают куда-то всех остальных — ищущих, строптивых и непокорных. Юра был очень сильный человек. Сложно представить, чтобы он вступил в какой-нибудь альянс с нынешними власть имущими. А без этого трудно донести себя и свои мысли до людей. Хотя, возможно, ему это и не надо было.

Я считаю его самым важным и значительным явлением питерского андеграунда, причём не только музыкального, но и писательского, философского, а самое главное — личностного. Именно его личность так светло влияла на окружающих и на меня. Юра — человек уникальный. Благодаря таким людям, в нас сохраняется что-то, что делает нас людьми. Я счастлив, что близко его знал и много сказал ему. Он умел слушать… Сейчас на дружеских посиделках мы всегда его вспоминаем и любовно называем «Начальник звука». Я думаю, на «Мелодии» хорошо понимают, что это значит.

Наиль Ахметович Кадыров — родился 26 августа 1961 года в Ленинграде на Фонтанке, где живёт и в настоящее время. Увлёкся музыкой уже в третьем классе, когда впервые услышал песню Битлз «День рождения». В пионерском лагере познакомился с Сергеем Васильевым, который дал ему первые уроки игры на гитаре. До службы в СА самостоятельно изучал музыкальные гармонии различных исполнителей, главным образом Битлз. Вернувшись из армии, вновь увлечённо осваивает гитару и начинает самостоятельное музыкальное творчество в содружестве с Сергеем Васильевым, что в дальнейшем привело к созданию группы «Почта», в состав которой вошли также Алексей Ионов (бас-гитара), Мурман Данелия (ударные). Они осуществили запись двух магнитоальбомов, после чего группа распалась из-за смерти Сергея Васильева в 1990 году.

В дальнейшем Наиль Кадыров сотрудничал с Юрием Морозовым, Михаилом Науменко, Виктором Цоем, группами «Трилистник», «Оркестр Вермишель», «Дочь Монро и Кеннеди», «Разные люди» и другими. В соавторстве с Алексеем Рыбиным записал два альбома. Фирмой «Ант-роп» тиражированы альбомы детских песен «Коноплянка-1» и «Коноплянка-2».

Ожидается издание альбомов «Коноплянка-3» и «Там, где дремлет тайна», записанных с С. Чиграковым. Наиль Кадыров продолжает концертную деятельность в каверовых группах различных клубов, много помогает музыкантам в записях их песен и инструменталов. Музыкальная жизнь этого интересного автора и человека продолжается.

Наталья Реутова

1984 или 1985 год. Мы с Наилем Кадыровым в гостях у Юрия Морозова на шоссе Революции. Наиль говорил, что Юра для него — особенный человек, и когда ему бывает плохо, он поговорит с Юрой — и всё становится на свои места, снова хочется жить. Я с огромным интересом шла в гости. Помня фразы из песен: «Я — кретин, и мне в кайф», «Ку-ку, мой сигнал самки слышат возле скал», я представляла себе Ю. Морозова человеком необщительным, угрюмым и мрачным. Но когда нам открыл дверь высокий ироничный человек с обаятельной улыбкой, я сразу же прониклась к нему огромной симпатией.

Мы сидели на кухне, пили чай. Наиль с Юрой говорили о музыке, а я слушала. Возникла тёплая, приятная, чуть ироничная атмосфера. Удивило только, что Нина, которая была дома, так и не появилась на кухне. Я подумала: «Какие интересные друзья у Наиля. Наверное, и сам он не так прост, как кажется. И почему-то ещё отметила, что Юра и Наиль, который намного моложе, общаются на равных. Я со старшими так общаться не умела.

В 1991 году Юра подарил Наилю свою виниловую пластинку с надписью: «Молодому салабону от старого волка». Эта пластинка «Красная тревога» с Юриным автографом хранится у нас до сих пор. Помню, что Майк Науменко из группы «Зоопарк» терпеть не мог музыку Юрия Морозова. И на какой-то тусовке на вопрос В. Шебашева, тоже фаната Морозова, что будем слушать, ответил: «Что угодно, только не Морозова».

5 октября 1985 года состоялась наша свадьба с Наилем. Он хотел видеть на празднике и Майка, и Ю. Морозова. Он поступил так — в первый и второй день, когда собрались наши родственники, пригласил Майка, а на третий день у нас на Фонтанке собрались несколько друзей и среди них — Юра.

В мае 1987 года Наиль уговорил Юру поиграть с группой «Почта» в общежитии завода имени Козицкого на Васильевском острове, где жил ударник группы Мурман Данелия. Исполнялись Юрины песни. В этом же составе чуть позже ребята участвовали на фестивале «Рок Нива» в Шушарах.

Весной 1987 года состоялся концерт в ДК Пищевиков на улице Правды. Народу пришло много. Толпа. В первом отделении выступил Юра с «Почтой, во втором — Майк Науменко с «Зоопарком». Мне, тогда живой оптимистичной девчонке, было очень интересно посмотреть на жену Морозова, которую я так толком и не видела. Знала только, что она художница. Нина показалась мне очень высокомерной, молодящейся, одетой не по возрасту, этакой Кармен. Я подумала: «Художница — это круто. Но какая-то она холодная».

Юра Морозов нередко заходил к нам в гости. Помню, как однажды он рассказывал о своей поездке в Польшу. В то время мы с Наилем ещё не побывали за границей. Из Польши Юра привёз сувениры. Мне досталась тушь для ресниц, хотя я никогда не красилась. Было совершенно неожиданно, но очень приятно.

Для Наиля Юра был непререкаемым авторитетом в области звукозаписи. У меня сложилось впечатление, что почти все альбомы, в записях которых принимал участие Наиль, были либо записаны, либо сведены Юрой. Когда Юры не стало, Наиль сказал, что в Питере теперь записываться больше не у кого. «А в Москве есть?» — спросила я. «В Москве есть, но у Юры — особый неповторимый стиль записи».

Наиль бросал все дела и бежал на студию, если Юра просил его сыграть что-то в своих альбомах. Уже после смерти Юры мне сказали, что Морозов считал Наиля лучшим басистом города. Не знаю, так ли это, но хотелось бы в это верить. Иногда Юра интересовался успехами нашего сына Антона. Я обычно отвечала, что всё нормально. Помню, он как-то сказал: «Представляешь, а Митя за неделю получил десять двоек».

Очень часто Наиль говорил с Юрой по телефону. Если я слышала: «Ну, что новенького в мире музыки?», было понятно, что Наиль говорит с Юрой.

Июнь 2003 г. Воскресенье. Утром по воскресеньям мне обычно звонил папа. Наиль берёт трубку: «А, Юрий Васильевич! Ну, как, в штанах ещё что-то шевелится? (Я замираю. Ведь моего папу зовут Юрий Васильевич, и ему только что сделали операцию на предстательной железе). В ответ на слова собеседника раздаётся громкий смех Наиля, и тогда я понимаю, что он говорит с Юрой Морозовым. Правда, по имени-отчеству Наиль звал Юру редко.

Весной 2005 г я по своим делам зашла в 1-й Мед, а Юра выписывался из больницы. Мы вместе поехали домой. В метро говорили о том, о сём. Юра спрашивает: «Ну, что, жизнь-то попрожигать успела или сразу в татарский плен?» Я улыбаюсь, именно такой фразой моё замужество характеризовал и мой папа. Спрашиваю у Юры: «А ты как думаешь?» Он отвечает: «Думаю, успела». «Да, — говорю, — иначе такого плена просто не выдержала бы».

В постперестроечное время появилась «мода» на религию. Вдруг в одночасье многие стали верующими. А Юра был искренне верующим человеком, и мусульманин Наиль считал своим долгом привезти из каждой поездки Юре иконку. Юра шутил, что ему скоро их некуда будет вешать.

Юрина болезнь усиливалась. Постепенно менялся голос. Когда он звонил нам по телефону где-то за полгода до ухода, я его уже узнавала с трудом. Но присутствие духа у него оставалось колоссальное! По-прежнему он был спокойно-ироничен. А тему разговора формулировалась приблизительно так: «Вахабизм не пройдёт!»

22 февраля 2006 года я зашла в 1-й Мед по своим делам. Римма Владимировна (лечащий врач Ю.М.) разрешила мне посетить Юру. Я зашла в палату, и обомлела! Юра был совершенно другой! Чтобы скрыть волнение и замешательство, я стала болтать без умолку. Юра, потрясающей воли человек, открыл глаза и сказал: «Видишь, я теперь плохой собеседник. Ты говори, а я буду слушать»…» И я о чём-то говорила. Потом он попросил: «Ты можешь налить мне компот?» Он сделал несколько глотков и сказал: «Врачи говорят, что с лёгкими и сердцем всё нормально. Думаешь, есть надежда?» Я, конечно, сказал, что врачи подлечат и будет лучше. Тут пришла Нина, и я ушла. Дома я сказала Наилю, что нужно сходить проститься с Юрой. Наиль сказал, что зайдёт через неделю, когда мы вернёмся из поездки. А я сказала, что, наверное, ещё неделю Юра не проживёт.

23 февраля, середина дня. Я в 1-м Меде жду Римму на отделении. Вот появляется она, и я вижу, что у неё заплаканные глаза. Я знала, что должна приехать Юрина мама, и думала, что Римма присутствовала при их встрече. Спрашиваю: «Что случилось?». Римма увела меня из отделения и только потом ответила: «Юра Морозов умер». Хотя я видела Юру накануне, новость прозвучала для меня, как гром среди ясного неба. Потрясение. Лепечу: «Я думала, что так не бывает…» «Бывает по-всякому», — вздыхает Римма. Я практически не пью, но тут к горлу подступил комок, захотелось выпить. Мы с Риммой поднялись в её кабинет, выпили коньяка, помянули Юру.

Вечером уже из дома мы с Наилем позвонили Нине, а она ответила нам немного удивлённо: «Я и не знала, что вы так любили Юру…»

Вот так закончилась наша дружба с одним из ярчайших людей города Питера, самым лучшим звукорежиссёром, по мнению Наиля, талантливым, совершенно «несовковым» музыкантом и просто замечательным человеком Юрой Морозовым.

Реутова Наталья Юрьевна — родилась в Рязани в 1962 году В 1977 году закончила Рязанское музыкальное училище, дирижёрско-хоровое отделение, в 1988 году — с отличием ВПШК (ныне СПбГУП), факультет искусств.

С 1984 г. жила в Ленинграде и училась в Высшей профессиональной школе культуры. Получила классическое музыкальное образование.

В 1985 году вышла замуж за музыканта Н. А. Кадырова. Постепенно приобщилась к рок-культуре и питерскому андеграунду. Обладая замечательными музыкальными данными и голосом, активно участвовала в записях различных альбомов: бэк-вокал в альбоме «Спорт обречён» группы «Оазис-Ю», детские песни в альбомах Н. Кадырова «Коноплянка-1» 2000 г. и «Коноплянка-2» 2002 г., «Квадро-Диска», «Новогодних песен — С Новым Годом 2000!» (1999 г.), тиражированных фирмой «Антроп».

Светлана Строганова

В 1982 году я закончила школу. Помню своё состояние в то время. Мне казалось, что моя жизнь совершенно бессмысленна… Что меня ждёт? Утром на работу — вечером с работы, домашние дела… и так каждый день. Кто я, зачем живу?

Как-то раз, когда я простудилась и лежала больная, папа принёс мне гитару. Она была чёрная и такая красивая! С тех пор я с ней не расставалась. Музыка, музыка — единственное, что было реального и ценного в мире! У меня был очень хороший советский магнитофон. Сейчас мне почти никто не верит, что звук у него был лучше, чем у современных проигрывателей, а ведь это действительно так! И вот мне принесли бобину с песнями Юрия Морозова, записанными в шикарном качестве, что казалось странным и неожиданным… Это был сборник из альбомов «Странник голубой звезды (где была песня Amen), «Посвящение», «Песни о жизни и смерти» и ещё некоторых.

Потрясение оказалось очень сильным. Что это? Откуда? Как это возможно петь о таких вещах, о которых не то что говорить, а и задуматься-то не всякий способен! На эти вопросы мне никто не мог ответить. Кто такой Юрий Морозов? Мне он представлялся высоким, с длинными тёмными волосами, в чёрной шляпе и пальто. Первое, что меня поразило, — его смелость и какая-то самобытность, свобода в текстах и музыке. Но какое-то странное чувство вызывала его манера пения, артикуляция. Было немного неприятно, и иногда даже резало слух. Но опять и опять хотелось слушать… Передо мной открывался огромный мир, в котором есть место всему. Самое большое желание в то время было познакомиться с ним, хотя бы увидеть. Но где его найти? Он пел о Христе. Странно, неужели в этом что-то есть? Ведь только старушки верят в Бога, ходят в церковь… или нет? Надо бы где-нибудь достать Евангелие почитать, непонятно только, где… У знакомых нет, в книжных магазинах и подавно, в православных церквях видела огромную Библию в продаже за какие-то баснословные деньги. И вот попала в баптистскую церковь у Поклонной горы, думала, что там смогу добыть книги и, может быть, узнаю что-нибудь о таинственном Юрии Морозове, должны же они его знать!

Первый же человек, который со мной познакомился там, поинтересовался, как я попала к ним. Я сказала, что ищу Морозова, на что он вытаращил глаза и сказал, что он и есть Морозов — референт-переводчик международного отдела! А о музыканте Морозове никто там не слыхал. В общем, выпросил он для меня у руководителя молодёжного кружка карманное Евангелие, за что я им очень и очень благодарна. Пару раз я приходила на собрания, посмеиваясь над тем, как они пытались приобщить меня к вере (интересно, что там я познакомилась с Валерой Бариновым из группы «Трубный зов»…) Но самое главное, что я могла читать Новый Завет. Сразу я не стала верующим человеком, но была поражена личностью Христа. Вот так Юра оказал влияние на моё духовное развитие, первые шаги к Богу я сделала благодаря ему.

У меня была тогда одна закадычная подруга — моя одноклассница, (она и сейчас есть, только видимся редко), человек замечательный, весёлый и энергичный! Я с ней делилась всегда своими увлечениями. Мы вместе слушали Морозова, я таскала её по разным интересным местам. Один раз сидели у неё дома, веселились и поставили в открытое окно на большой громкости песни «Твоя кровь остывает в недопитом стакане…» и «Amen». Люди, проходившие мимо, ошарашено задирали головы, ведь это был год 83–84, наверное… Было очень смешно!

Первый раз я увидела Юру через пару лет — в районе Дворцовой площади столкнулись лицом к лицу на мостике. Он шёл с какими-то людьми, и я с друзьями. Мне сказали: «Это Морозов!» И хотя он был в шляпе, но не походил на ту фигуру, которую я рисовала в своём воображении. Я увидела вполне нормального человека. Я, конечно, не подошла к нему и ничего не сказала о том, что он для меня значит… постеснялась! Ну, а позже у меня уже появились другие интересы, я занималась другой музыкой, рок почти не слушала… Но до сих пор жалею, что хотя потом и имела возможность, но так и не сказала Юре, пока он был жив, слов благодарности. Ну, вот говорю их сейчас: «Спасибо тебе, Юра, за твою музыку, за переворот, который ты совершил в моей душе, за свободу и смелость, силу и жизнелюбие. Ты сделал так, что мне стало радостно и интересно жить на свете!

Мои любимые песни: «Когда-то ветер…», «Одинокий путь» (считаю их шедеврами), ну, и все такие же красивые, глубокие и сильные («Зал ожидания», «Плохая копия», «Зима», «Amen», «В час вечерний…», «Autodafe», «На сердце грустно» и много-много других). Слишком агрессивные, чернушные и грубые песни не люблю слушать. Хотя понимаю, что его личность слишком многогранна и ей не вместиться в узкие рамки.

В заключение хочу сказать, что есть на свете много талантливых, умных и даже гениальных людей, но Ю.М. — один из немногих, для кого даже такие определения как-то мелковаты.

Светлана Николаевна Строганова — родилась в Ленинграде 3 сентября 1965 года в семье коренных петербуржцев, инженеров по профессии. Мать Светланы пережила блокаду.

С. Н. Строганова имеет педагогическое образование, несколько лет работала в дошкольных детских заведениях, затем стала серьёзно заниматься музыкой. Полтора года училась в музыкальной школе для взрослых в переулке Гривцова. Увлеклась старинной музыкой, затем фольклором народов, которые населяли изначально Ленинградскую область — ижоры и водь.

Вместе с единомышленниками, увлечёнными сохранением древней культуры, создала группу «Ингерманландия», с которой выступала в конце 80-х — начале 90-х годов в Петербурге и области на праздниках коренных народов, а также в Финляндии и Голландии. Более позднее название группы «Vaipuoli».

Группа неоднократно выступала по радио и телевидению. С. Строганова также увлекается кельтской культурой, изучает кельтскую музыку. Сейчас Светлана работает регентом в церкви Успения Божией Матери в Парголово. Её муж — инженер, старшая дочь учится в Политехническом университете, а младшая — в школе.

Юрий Маришигев

Я познакомился с музыкой Юрия Морозова в старших классах школы, в конце брежневского времени. Это были выборочные песни из нескольких альбомов, где оказались собранными наиболее живые, сильные, медитативные и религиозно-мистические вещи.

Стихотворение, которое, на мой взгляд, лучше всего выражает суть и характеризует личность Ю.М., я написал в тот момент, когда с огромнейшим сожалением узнал о его смерти и такой тяжёлой болезни.

Когда я услышал, что Ю.М. назвали гением, то не мог согласиться с этим определением его Сути. В моём понимании он был не гений, а Титан — это не просто уровень в творчестве, а охват всего, включая уровень гения, — от самого низа, от ада до вершин рая и Бога.

Гордость Ю.М. — это не гордость гения (превосходства), а гордость Стремления к Свободе во всём, во всей Вселенной…

В учении Фалунь Дафа говорится о таких личностях, которые смогли пережить уничтожение предыдущей Вселенной и войти в теперешнюю Вселенную, сохранив «память» о прошлом. Они не вредят этому миру, но всегда имеют своё представление о том, как жить.

На мой взгляд, именно в этом отличие творчества и жизни Юрия Морозова. Он нёс «странные Миры» и видел устройство этого мира и его свойства как бы «со стороны».

Второе — Морозов в творчестве из-за своего отличия и чувствовал не так, как другие. Что здесь глупо или умно, красиво или безобразно — он нёс УМ и КРАСОТУ ТОГО и ЭТОГО МИРА, и в творчестве «стрелял по всем направлениям». Как сказал мой отец, которому довелось, благодаря мне, немало послушать Ю.М.: «Морозов очень хорошо знал, что такое “красиво”, но не знал, что такое“ некрасиво”».

Третье — если дальше рассуждать в этом ключе, то положительное в его творчестве — это стремление «посвятить демонов в служенье Богу» хотя бы через апокрифические прозрения.

Из его альбомов я бы выделил, как близкое себе и вообще «полезное»: «Музыку сердца», «Странника голубой звезды», «Кольцо времён», «Легенду о Майе», то, что было собрано на пластинке «Представление», альбом «Autodafe», а также наиболее «нормальные» песни из других альбомов.

Конечно, когда после прослушивания лучших песен в юности я услышал песню «Красотка лошадь» — это было моё первое неприятное разочарование в Ю.М.

Что касается качеств Юры Морозова — меня восхищали ВСЕГДА его воля и профессионализм в подходе к тому, что он делал, его стремление подниматься вверх с самого дна жизни.

Однажды у меня сломался бобинный магнитофон, и я попросил через моих друзей у Юры запись альбома «Там, где дали темны» на кассете. И вот в мой день рождения я получил от него в подарок кассету и записку с поздравлением и благодарностью «за то, что цените моё ремесло».

О личном отношении к Юре Морозову я могу сказать, что мечтал преподнести ему лучшие из своих песен — вдруг понравится, и он их профессионально исполнит, так как я бы не смог!..

У меня дома на стене висела обложка пластинки «Представление» с его фотографией. Где-то в районе 2000 года я вдруг посмотрел на его фото и увидел, что из глаз Юры капают слёзы. Я не знал, что он тогда заболел, думал, что ему просто тяжело в таком мире… И все годы почти каждый день до известия о его смерти я молился Богу, чтобы Тот помог ему быть живым, счастливым и здоровым…

Известие о его смерти стало для меня сокрушительным ударом — я понял, что смерть всегда рядом со мной… Кроме того, я ощутил такую тяжесть, как будто вся работа по облегчению тягот этого мира, которую он нёс на своих плечах, всё тёмное и демоническое, что есть в нашем времени, вдруг обрушилось на меня. Я не знаю, как это точно описать и объяснить, но это так. Мне пришлось работать и учиться это преодолевать.

Что касается книг Ю. Морозова — мне не подходит читать об откровенных и пошлых вещах, которые он порой описывал… Ещё жаль, что он не успел свои идеи о разных мирах и Вселенных описать более детально и красиво.[5]

Мне также кажется, что на политику Юра смотрел не столько с политической точки зрения, сколько с точки зрения привнесения политиками лжи и страданий в судьбы конкретных людей. Политика — это, во-первых, действия в рамках привычной большинству обусловленности. Во-вторых, приучение людей (даже через ложь) к новым более удобным формам предрассудков, чтобы создать некое единство данного сообщества для достижения новых желаемых целей, игнорируя жертвы и подавляя свободу. Так как большинство людей не готовы к ответственности и не имеют необходимого знания и воли к доброму в условиях свободы, Ю.М. очень мало мог дать для исправления политических систем. Главное, что он мог — это передать людям отвращение к допущению к власти жестоких и упёртых в свою глупость подлецов. А в мире «Империя восходит, когда нужна, и Империя падает, когда не нужна; и всегда есть свои жертвы…» Морозов же смотрел на политику вне времени…

В заключение скажу: Юрочка Морозов нёс то бремя, который не каждый вынесет и не сломается. Каждая песня Юры — это несколько шагов вверх или хотя бы устремлённое вверх обозначение всех наших проблем и «болезней» этого мира.

Юрий Николаевич Маришичев — петербургский музыкант и поэт, родился в Ленинграде в 1969 году в семье инженеров. С детства был талантливым и необычным ребёнком, в определённой степени вундеркиндом. С лёгкостью учился в школе, в младших классах мог решать задачи десятого класса по физике, не зная формул. Писал фантастические рассказы, рисовал, научился играть на гитаре, «один в один» снимая гитарные партии. В конце школьного курса тяжело заболел, но успел получить специальность оператора ЭВМ и немного проработать по специальности. Затем получил инвалидность. В настоящее время живёт с родителями, занимается творчеством, пишет песни, философские размышления, занимается самосовершенствованием в меру своего здоровья.

Сам о себе написал так: «Буддийское имя — Карма Нима, профессия до инвалидности — оператор ЭВМ, сочиняю и исполняю (в основном для себя) песни как средство саморазвития, самосовершенствования и преодоления демонического в себе».

Павел Колесник

2011 год начался для группы «Август» с концерта-презентации нового альбома «За чертой» и… долгожданного переиздания альбомов «Демон» и «Ответный удар», которые были записаны на фирме «Мелодия» в 1987 и 1989 годах. А звукорежиссёром тогда выступил Юрий Морозов.

В те годы никто и не подозревал, что Юрий был глубоко верующим в Бога человеком. Да и, честно говоря, тогда о вере говорить вслух тоже было небезопасно… Но, как выяснилось позже, Юра начал записывать свои альбомы ещё в конце 70-х годов. Стоит заметить, что Юрий — второй в мире человек, выпустивший огромное количество альбомов (на первом месте Frank Zappa).

Я сам много работал и работаю над духовной тематикой своих песен. Когда-то мне посчастливилось познакомиться с иеромонахом Романом, который и благословил меня на написание песен на его стихи и не только… Помню, я приезжал на студию, где отца Романа записывал именно Юрий. Насколько глубока вера у о. Романа, мы с Юрой просто удивлялись. Он (о. Роман) приступал к работе исключительно натощак, что сродни исповеди и таинству причастия…

С 1996 по 2004 годы мне довелось работать на межконфессиональном Христианском радио «ТЕОС» в качестве ведущего прямых эфиров и музыкальных программ. Одна из моих авторских передач называлась «В гостях у Павла Колесника». В 2001 году я, узнав о чём пишет и поёт Юра Морозов, пригласил его в свою программу. Это был добрый, тёплый вечер, насыщенный откровениями и ни на что непохожей музыкой Юрия. Мы говорили совершенно открыто о Боге, и это не могло не радовать!

Если бы Юра писал свои песни в начале 21-го века, думаю, он был бы сейчас, как говорят, — в топе! Но он жил и творил в своё время, и наша задача в том, чтобы сегодня его песни услышали как можно больше людей. Великое изобретение человечества — Интернет! Благодаря ему мы можем рассказать всему миру, что жил такой парень на земле русской, в славном городе Ленинграде-Петербурге — Юрий Морозов, который скромно работал звукорежиссёром на фирме «Мелодия» и писал нужные, так необходимые только его душе на тот момент, такие проникновенные стихи и песни…

Не каждому дано понять и постичь духовную сторону бытия, своего рода затворничество, стремление к Иисусу. Всё это ярко прослеживалось в творчестве Юры.

Морозов обогнал своё время. Он писал свою музыку исключительно по благословению Божьему! Тексты его песен проникновенны. Бог каждому раздаёт таланты, но далеко не каждый их раскрывает! Юре повезло, он сумел это сделать!

Сегодня наша задача состоит в том, чтобы Юра жил в наших сердцах, в своих песнях, в своём творчестве! А придёт время, мы встретимся с ним на Небесах, ибо жизнь — это некий период нашей вечной жизни! В Писании сказано: «По вере Вашей дано будет Вам!» Верьте, друзья, что жизнь, когда перестаёт биться наше сердце, не заканчивается, а только начинается!

Храни всех вас Господь!

Павел Николаевич Колесник — композитор, поэт, музыкант, вокалист группы «Август» с 1985 года. Родился 12 января 1958 г. в Собинке Владимирской области. В 1976-78 гг. служил в армии в войсках ПВО г. Ленинграда.

Окончил Университет музыкальных искусств, вокальное отделение. Работал в группах «Golfstrim», «Караван, «След»», «Королевская охота».

Помимо большого числа дисков группы «Август», в которых он выступает как вокалист, у него есть ряд сольных проектов: «Мы дети Божьи» (1997 г.), «Колокола России» (1995 г.), «Высшая поэзия — моление» (1992 г.)

Иван Семенович Поводков

Не то в 1991, не то в 1992 году (запамятовал) в Ленинграде тиражом 5000 экземпляров вышла его книга «Подземный Блюз», где сам музыкант описывает свое детство, вхождение в мир рок-музыки, свои злоключения и приключения, с этим связанные, а также острые и порою нелицеприятные высказывания о собратьях по рок-цеху. Он был человек прямой и всегда говорил то, что думал. Иллюстрирована книга была акварелями его жены, причудливыми и замечательно одухотворенными. Книга вышла в ныне почившем в бозе частном издательстве «Альманах», директор которого был не чужд миру рок-музыки. Ни одно другое издательство не взялось тогда издать довольно толстый том, с тисненой бронзой обложкой и полноцветными илюстрациями. Не говоря уже о том, как сложно было тогда достать нужную бумагу, сделать цветопробы на архаичной тогдашней технике — компьютеров было мало и стоили они дорого… Но, несмотря на все технические и административные препоны, она-таки вышла из типографии номер 5 Воениздата, что на Дворцовой… К чему автор сего письма приложил немалую долю трудов, будучи выпускающим редактором этого самобытного и весьма оригинального труда. К сожалению, мой экземпляр по прошествии времени и перемен, происшедших в жизни, не сохранился, но книга существует. Жаль что теперь — лишь как памятник выдающемуся музыканту своего времени. Мне доводилось видеть Юрия Морозова за работой — он тогда как раз записывал Б.Г. «Кострома мон амур». Это было лицо… нет, не музыканта, не звукооператора — это было лицо творца, созидателя, художника. А я сидел в уголке на стульчике с пачкой принесенных на корректуру свежеоттиснутых листков книги…

Я только что узнал, что скончался этот человек. Живу я далеко, и такие новости до меня доходят слишком поздно. Глубоко соболезную семье покойного и всем поклонникам творчества этого музыканта. Музыканта с большой буквы.

Португалия, Лиссабон, 21 апреля 2006 г.

Андрей Тропилло

Из интервью кинорежиссёру В. Козлову к фильму «Рок-монолог. Юрий Морозов»

«Ко мне как-то обратился моряк, капитан третьего или второго ранга, который служил в то время подводником на Тихоокеанском флоте. Он был связистом, обеспечивал программами подводный флот. И я ему переписал не только группы «Аквариум», «Машину времени»», «Високосное лето», «Мифы», но и переписал практически всего Морозова. А поскольку в объёме было много, и он один по количеству альбомов перевешивал всех к 1982 году, то это всё попало на подводный флот. Этот моряк переписал всё аккуратно для каждой атомной лодки, и все наши лодки плавали с этим запасом…»

«Для подводников, которые находились по шесть месяцев под водой, Морозов оказался очень близким. Я потом встретил этого капитана через много лет, и он мне рассказал всю эту историю об идеологическом засорении атомоходов с помощью Юрия Морозова»….

«Юра пришёл совсем с другой идеей: он пытался не просто исполнять западный рок, а использовать его элементы для создания своей оригинальной музыки».

«По месту, занимаемому им в культуре, он стоит особняком. Все его знают. Ему многие обязаны. Но никогда суперуспеха он не имел»

«Конечно, он хотел славы, конечно, ему не хватало денег. Конечно, он всегда что-то не договаривал, чтобы была какая-то загадочность. Когда я ему сказал: «Поехали в Польшу! Надо там что-то спеть, рассказать на телевидении». Он, не задумываясь, взял отпуск потому что ему не хватало этой известности, не хватало общения».

«На мой взгляд, с 1986 года пошла активная деградация всей российской музыкальной культуры. Это касается всех без исключения авторов, хотя Юрия Морозова это коснулось меньше: он был более монотонен и остался на том же уровне, как и был. Другое дело, что ему оставалось всё меньше и меньше места»…

«Приход новых ценностей в виде денег, он не прошёл даром. Появилось очень много плохой музыки, её сейчас стало ещё больше. Она прекрасно заняла место хорошей. Раньше всё было достаточно просто: была студия «Мелодия», представляющая непонятную власть, которую недолюбливали, и рядом существовала альтернативная магнитофонная культура. И магнитофонная культура не засорялась, потому что её заселяли Тропилло и Морозовы. Как только стало всё свободным, туда, в эту нишу, всё дерьмо со стороны и хлынуло».

Андрей Владимирович Тропилло родился 21 марта 1951 года в Ленинграде. Советский и российский музыкальный продюсер, музыкальный издатель — внёс большой вклад в становление и развитие русского рока, оказал поддержку многим музыкантам. Первый продюсер в СССР. С 1970 года знакомится с советскими рок-группами. В 1979 году организует при технической поддержке В. В. Кашинского, одного из руководителей и организаторов Дома пионеров и школьников Красногвардейского района, в этом же Доме пионеров кружок звукозаписи, пользуясь аппаратурой, списанной с «Мелодии». Записывает в своей неофициальной студии «Антроп» альбомы таких групп, как «Машина времени», «Аквариум», «Зоопарк», «Кино», «Алиса», «Ноль», организует концерты. Иногда выступал в качестве музыканта и бэк-вокалиста на альбомах.

В 80-е годы он переиздал на виниле альбомы групп «Алиса», «Кино» и др.

В 1991 году создал «Продюсерский Центр рок-н-ролльных приходов Единой Евангелической Лютеранской церкви России». Лейбл «Антроп», существовавший неофициально с 1979 года, приобретает официальный статус.

В 90-е годы Андрей Тропилло наладил выпуск аудиокассет, а в 1999 г. построил завод по производству компакт-дисков. По легенде, именно он осуществил легализацию пиратских дисков с западной музыки в России, придумал так называемые лицензии.

Римма Голикова

С Юрой Морозовым я познакомилась благодаря Артуру Ахметсафину, у которого на кафедре неврологии изучала курс мануальной терапии. Некоторые песни Юры я слышала и до общения с Артуром, но ничего не знала об авторе этой музыки. В кабинете Ахметсафина я услышала песни Морозова и с диска, и в исполнении доктора, чаще всего Артур исполнял «Зал ожидания» и говорил, что эту песню Юра ему подарил, чему мало кто из его друзей верил.

В один из дней Артур попросил меня передать для Юрия, который в это время находился на гематологическом отделении нашей клиники в палате № 13, какие-то бумаги. Бумаги я передала, но, естественно, я не могла при этом не поговорить с Юрой. Разговор был обо всём понемногу, и о его болезни, и о том, как проходит химия, и о погоде. Следует отметить, что он в это время находился под капельницей. Между делом Юра рассказал мне о своём знакомстве с Артуром, причём его версия рассказа полностью совпала с версией самого доктора. Это касалось и факта так называемого «дарения песни». Юрий действительно с нескрываемым удивлением поведал мне, как его поразила манера исполнения песни «Зал ожидания» Артуром. Пишу об этом, чтобы отметить, с одной стороны, Юру, который, в отличие от многих, мог принимать не только собственные варианты своих же песен, ну, а с другой стороны — для тех друзей Артура, которые в это не верили.

Что меня сразу поразило в Юрии, так это трезвое восприятие своего состоянии, своей болезни — без истерик, излишних эмоций, сохраняя при этом потрясающий оптимизм и жизнелюбие. Он много шутил, рассказывал про тех, кто лежал рядом. Это очень хорошо отражено в его песни «Больница», которая очень понравилась нашим гематологам. Затем я стала к нему периодически захаживать в палату. Ну, и уже после очередной выписки мы не раз общались с ним в кабинете доктора Артура.

Через некоторое время состоялись госпитализации на моё отделение. Первая — из-за того, что после очередной химиотерапии у него произошло осложнение, возникла пневмония, были даже опасения эндокардита. Тогда он уже лежал в 24 палате, которая впоследствии получила название рок-н-ролльной, так как в ней полечилось немало рок-н-ролльной братии.

Помню, как мужественно Юра переносил различные исследования, а одно из них ему очень понравилось — это эхокардиография. Там во время исследования раздаётся такой интересный звук работы сердца, немного шипящий. Юра всё хотел его перезаписать и вставить в какой-нибудь альбом. Тогда же Юра правил свой роман «Голубой мессершмитт». Само произведение я прочитала намного позже, когда Юры уже не стало, и только тогда книга была издана. Этот роман меня очень впечатлил. Никогда не задумывалась о «другой стороне» войны.

После этой госпитализации возникла мысль попробовать лечение мухоморами, поскольку эффекта на химию не было, а осложнения возникали серьёзные. Юра тогда связался по почте с народной целительницей, которая ему и прислала первую порцию зелья. Я думаю, что именно благодаря ему Юрию удалось столько лет продержаться на плаву.

В то время, помню, я познакомилась с Юриной женой — Ниной. Она приходила каждый день с рюкзачком еды, так как больничную пищу Юра не жаловал. Я тогда очень восхищалась её мужеством, ведь она всё понимала и никогда не задавала лишних вопросов, только: чем можно ещё помочь? Юра сам принимал решения — либо он отдавался на растерзание врачам, либо лечился сам. Нина его поддерживала во всём. Я сталкивалась со многими жёнами своих пациентов, очень мало кому это удавалось. Чаще или истерики закатывают, или навязывают свою точку зрения.

Далее наши общения были не частыми. Иногда Юра заходил на огонёк, рассказывал о своих успехах и неуспехах в лечении, обсуждали, что можно ещё сделать. Рассказывал немного о работе, о себе. Тогда я узнала, что у него есть сын, с которым он изредка встречается. Вообще его восприятие детей для меня было странным.

Когда встречались в кабинете Артура, там они больше философствовали, слушали музыку. Как-то, после концерта группы «Разные люди», на котором Юра работал в качестве звукорежиссёра, мы большой толпой пошли в ресторан «Гондола» на Старо-Невском. Там Юра разошёлся, стучал кулаком по столу и требовал красного вина. Таким я его видела впервые, выдавали только глаза — в них чувствовалась боль и тоска!

Вспоминается и наша встреча перед последней Юриной поездкой на юг. Он прекрасно понимал, что это его последняя поездка, что она ухудшит его и так нестабильное состояние. Но он не мог от неё отказаться, потому что хотел побывать в местах своей юности… Когда он вернулся, состояние стало быстро ухудшаться… Он до последнего не хотел ложиться в больницу, согласился только тогда, когда стало совсем плохо, ну, и к сожалению, поздно… Пытались сделать всё, что могли, но УВЫ!!!

В заключение хочу сказать, что Юра запомнился как достаточно противоречивый человек, совмещающий в себе бесконечное добро к окружающим и цинизм к ближним. Очень большой талант и некое безразличие к нему. Он обладал большой силой воли, чувством юмора и очень хотел жить на полную катушку, но внутренне напрягался от этого, потому что это у него не получалось.

Римма Владимировна Голикова родилась в Ленинграде 30 марта 1962 года. В 1985 году закончила Первый Ленинградский медицинский институт имени академика И. П. Павлова. В этот же период вышла замуж и родила дочь. Прошла интернатуру в 31 больнице им. Я. С. Свердлова. В 1986 году за мужем уехала в Мурманскую область, где работала в поселковой амбулатории, тогда же родился сын. Затем в течение двух лет работала в детских садах города Мурманска в качестве доктора.

В 1991 году вернулась в Санкт-Петербург. Здесь закончила клиническую ординатуру, а после её окончания осталась работать в клинике факультетской терапии, ныне уже Санкт-Петербургского государственного медицинского университета имени академика И. П. Павлова в качестве врача, а затем заведующей отделением. Защитила кандидатскую диссертацию по кардиологии, освоила основы иглорефлексотерапии, гирудотерапии и мягкие методики мануальной терапии, где её руководителем на кафедре неврологии был Артур Нарсисович Ахметсафин.

В настоящее время является высококлассным специалистом указанных направлений медицины и заведующей Терапевтическим отделением клиники факультетской терапии Медицинского университета им. И. П. Павлова.

Константин Тарновский

Морозова я впервые услышал в 1999 году, когда увлёкся музыкой Чижа и для количества приобрёл помимо альбомов последнего кассету «Юрий Морозов и Чиж и K°. Иллюзия». Мне тогда было 13 лет, и Чиж стал вторым крупным открытием осознанной жизни после «Мумий Тролля». И вот я слушал купленную кассету Юрия Морозова, пока ещё не до конца понимая, что это собственно такое. В комнату вошла мать и спросила, что я слушаю. Я сказал, что это Юрий Морозов, такой человек, который сам записал кучу альбомов (это я уже знал) и, кроме того, который записывает Чижа. Песни последнего мать знала и очень высоко ценила. Она спросила: «И как?». Я сдержанно ответил: «Нормально».

Тогда запомнились только несколько песен, не столько сами песни, сколько манера исполнения, голос, подача. Кое-что показалось забавным, но не более. Основная ассоциация после тогдашнего прослушивания: пятидесятилетний дядька поёт, что «тёлка хороша, не тёлка, а блюуууз». В целом, я нечасто тогда обращался к прослушиванию Морозова. Правда, я слушал альбомы Чижа, и в них работа Морозова давала мне понятие о том, как должно звучать хорошо записанное музыкальное произведение. Я в то время как раз начинал сам писать песни и экспериментировать со звукозаписью, и в этом смысле Морозовская работа была лучшим примером. Как написано в одной книге: «Суть звукорежиссёрских подвигов Морозова скорее заключалась в приверженности “правильному” сбалансированному звучанию, нежели в каких-то новаторских звуковых находках». Возможность уловить это звучание, понять, как выстраиваются инструменты, — это было очень важным. Я начинал понимать, как делается запись — вот здесь вступает гитара, вот тут — барабаны, клавишные, где-то надо сделать погромче и так далее.

Когда у меня появился Интернет (2002 г.), я стал время от времени искать там информацию о Морозове. Её почти не было. Единственное, что встретилось, — скупая биографическая справка на сайте Чижа, там же — одна фотография. Ну, и несколько текстов песен на lib.ru Я удивлялся этому, но поделать ничего не мог. Потом, уже позже, некоторые альбомы удалось скачать в музыкальных ЖЖ-сообществах, таких как i-am-rare и ru-tape. Но это было, кажется, уже после смерти Морозова. О ней я узнал лишь спустя несколько месяцев, тоже из ЖЖ. А ещё в 2002 г. я купил на кассете запись концерта с «Чиж и K°» в зале у Финляндского вокзала. В то время я уже гораздо серьёзнее воспринимал Морозова. Песни его производили сильное впечатление, которое было таким, возможно, ещё из-за его образа: этакий немолодой дядька, записавший полсотни альбомов, с нестареющей душой (вывод о последнем делался как раз из песен типа «Всё равно» и «Концерта», где имела место дон-жуанская, как мне тогда казалось, тематика, упоминались «постель» или что-нибудь в этом роде).

Всё последующее происходило после смерти Морозова. Причём не сразу, а спустя пару лет. Тогда я, во-первых, придумал открыть ЖЖ-сообщество памяти Морозова (morozovjv.livejournal.com), а во-вторых и в главных, открылась группа «В Контакте» и настоящий, достойно оформленный сайт. Тогда же, в 2008 году, я заказал несколько книг, одну из которых («Подземный блюз») я мечтал раздобыть ещё давным-давно, когда только узнал, что такая книга существует. Второй книгой были «Наши дни» с некоторыми произведениями Морозова и воспоминаниями Нины Морозовой, а третьей — «Догоняющий ночь» (с романами «Голубой мессершмитт» и «Догоняющий ночь»).

По прочтении этих книг я утвердился в своём мнении о Морозове. Дело в том, что в нём и в его творчестве, как мне кажется, поразительно сочеталось телесное и духовное.

Боль от их неразделённости, синкретизма — это вечная боль Морозова. Вообще, для него, по-моему, определяющими стали две темы — любовь и боль. Ну, ещё, возможно, память. Мотив памяти, ностальгии. Но всё же любовь и боль — везде. И меня поражало вот это единство, которое в нём было, единство телесного и духовного. Конечно, понятно, что я не могу утверждать этого, так как не был лично с ним знаком, но такое впечатление складывается из песен, прозы, всего творчества.

Вообще, у меня есть теория, заключающаяся в том, что наиболее интеллектуально развитый человек одновременно наиболее страстен, интересен в сексе, и это касается и мужчин, и женщин. Образованность, интеллектуальность, открытый ум — всё это даёт возможность не бояться экспериментов, в том числе и в этой области. И в то же время такой человек благодаря своему интеллекту и своей духовности постоянно пытается разделить телесное и духовное, возвыситься, отбросить тело. Мне кажется, эта теория применима и к Морозову (вспомним хотя бы йогу, воздержание и прочие практики, которые он использовал). Потом он, возможно, сам не хотел разделять телесное и духовное в себе, а может быть, и не задумывался над этим. Важен результат — в его песнях телесное и духовное предстают в абсолютном единстве. Здесь и религиозный «Amen», и достаточно земной «Концерт» или последнее прозаическое произведение «Догоняющий ночь».

Боль связана не только с любовью, но и с жизнью вообще, с той жизнью, которая происходит в обществе и в государстве. Когда я читал «Подземный блюз» и «Голубой мессершмитт», то поражался русофобии Морозова, которая, на мой взгляд, оставляет далеко позади такие якобы русофобские СМИ, по мнению некоторых, как «Эхо Москвы» или журнал New Times. Последние остаются далеко позади и в смысле изощрённости сравнений и доказательств, и стиля изложения вообще.

Но, думаю, русофобия Морозова, да и упомянутых мною СМИ, касается скорее государства, чем народа, как такового, природы или русской культуры. Думаю, это была самая настоящая боль, чувство стыда за то, что твоя страна, в которой ты родился, с которой есть кровная связь, находится в неподобающем состоянии. То, что Морозов никуда не эмигрировал в конце 1980-х, подтверждает данное мнение, хотя, возможно, предложения о работе на Западе поступали. Его нападки на Россию, весьма резкие, являются, думаю, именно отражением этой боли.

Высказывания его о музыкантах тоже кажутся весьма резкими. Полагаю, отчасти это отражение той же боли, вызванной пониманием отсталости «совка», в том числе и в музыке, и даже в подпольном роке. Однако, во мнение о роке вплетаются, на мой взгляд, личные амбиции Морозова, связанные с чертами его характера. Он был, очевидно, одиночкой, возможно, не лишённым снобизма. Не без основания считал, что сам работал качественно. И у него, наверное, вызывало сожаление, что то, которое, по его мнению, являлось туфтой, находится «на топе», тогда как его собственная музыка понятна лишь избранным. Я не могу согласиться с мнением Морозова относительно «Аквариума». Думаю, Морозов негодовал не столько по поводу концертных групп, сколько по поводу ассоциативности в текстах, вторичности, пьянства. Всё перечисленное имело место в так называемом русском роке, каким его застал Морозов.

Он был одиночкой, и в этом — его некая избранность, которую он осознавал. Мне близка его фраза, которая сейчас красуется на главной странице сайта: «Бегущий ночью по степи морозной голодный волк — тот понял бы меня». Скорее всего, он любил людей, любил общаться с ними, но всегда подмечал в них варварство, какие-то отрицательные стороны, не хотел терпеть их примитивизм, погоню за пустой славой, оставаясь свободным и от шоу-бизнеса, и от государства. Он предпочитал не жертвовать своими принципами, и не просто предпочитал, а не мог иначе — отсюда редкость концертов и альбомы, записанные большей частью самостоятельно. Это не значит, что Морозов не любил играть концерты. Уверен, что любил. Просто осознавал ненужность своей музыки «массам», а донести её до тех, кому она действительно нужна, было весьма сложно. Ведь в 80-е не было ни маленьких клубов, ни Интернета. В 90-е клубы появились лишь в небольшом количестве, нередко оказывались связанными с наркотиками и криминалом.

Сложно писать о человеке, о котором как будто бы знаешь многое, но на самом деле никогда его не видел. И поэтому неудивительно, что всё написанное мной выглядит как некая гипотеза. Но в заключение напишу о тех записях и книгах, которые произвели наибольшее впечатление. Напишу сухо:

1) «Концерт в зале около Финляндского вокзала». Именно там впервые услышал «Волков», «Смутные дни» — очень сильные песни. «Ведь Софья Власьевна волков опаснее…» Я ещё не понимал, что это за «Софья Власьевна», но догадывался, что это связано с государством. Может быть, слышал от кого-то типа Новодворской и подсознательно понимал, о чём идёт речь.

2) Вообще, поздние альбомы очень впечатлили. Назову отдельные песни из них: «Девочка-боль», «Отходная», «Не уезжай», «Суть не в ней».

3) Отдельно хочу сказать о некоторых песнях из альбомов конца 80-х — несмотря на кажущуюся плакатность, они весьма художественны: уже упомянутые «Смутные дни», «Порнографическое время», «Старый гонщик», «Песня эмигранта», «Орлёнок» и другие.

4) Из семидесятых и начала восьмидесятых нравятся особенно почему-то «Перейти воду», «Славянский вопрос» и «Когда стены не будет».

Вообще, если говорить об альбомах, то кроме «Концертника», у меня нет любимых альбомов. Мне кажется, такая уж черта была у Морозова, что он стремился зафиксировать всё, что казалось ему мало-мальски важным, и получилось, что на каждом альбоме было 2–5, где-то больше или меньше, талантливых песен, а остальные — специфичные, подходящие лишь под определённое настроение. Особо хочу сказать, что, несмотря на всю русофобию Морозова, было в его вокале, музыке и даже некоторых текстах что-то советское. Я вполне могу представить, как ту же «Балладу о Храме», если не иметь в виду её текст, пели какие-нибудь «Синие гитары» или «Лесные братья». Недаром же так пришлись по вкусу советским цензорам песни «Там, где дали темны» и «Ностальгия», пусть и не в исполнении автора. «Ответ, наверное, есть» тоже выдержана вполне в духе филармонической музыки 1970-х.

Из книг запомнился более всего «Голубой мессершмитт». Очень сильная, хотя к концу и излишне неправдоподобная книга. Та же боль, которая имела место в песнях, проявилась и в этой книге. Думаю, в ней Морозов достиг самого серьёзного уровня литературного мастерства.

В целом, Юрий Морозов в своей многогранности близок к таким личностям, как Юрий Визбор или Владимир Набоков. Мне импонирует его сдержанность и внутренняя целеустремлённость. Его песни, как хорошее вино — со временем они вряд ли испортятся и, надеюсь, будут оценены по достоинству.

9 ноября 2009 г.

Константин Юрьевич Тарновский — 1986 г. р., московский музыкант, автор песен. Играет сольно с 2007 года. Начал писать песни с 1998 г. под влиянием группы «Мумий Тролль». В 1999 году создал бэнд «Новая тема», преимущественно занимавшийся домашней звукозаписью. С 2001 по 2007 гг. музыка группы формировалась под влиянием Beatles, Fountanis of Wayne, «Аквариума», «Вени Дркина», «Кино», П. Короленко, Ю. Морозова, «МультFильмов», «Мумий Тролля», В. Шумова и др. музыкантов. В 2003–2005 гг. К. Тарновский и второй участник группы А. Ступников наладили работу сайта «Новой темы», благодаря которому о группе стало известно более широкой публике. Однако как концертирующий коллектив группа известна не была, хотя состоялось несколько концертов в 2003–2006 гг.

В 2007 г., убедившись в бесперспективности данной ситуации, К. Тарновский начинает в одиночку записывать альбомы в той же домашней студии, стремясь к большему профессионализму в саунде и игре. На время создаётся концертирующий электрический проект «Dolores Haze» (по имени героини романа В. Набокова) в составе: К. Тарновский (вокал, эл. гитара), А. Лобанов (барабаны), М. Урсегова (директор). Параллельно записываются и новые песни.

В 2009 г. его альбомы появляются в Интернете (альбом «Семантика»), состоялись и выступления в различных клубах. В июне 2009 — феврале 2010 автор реализует новый проект «Артём Грачевский», под маркой которого появляются диски «Жизнь Богаче!» (первая профессиональная запись из шести песен) и «Пятнашки» (сборник по итогам трёхлетней работы). С 2010 г. выступает под своим именем — в клубах Москвы, Иваново, выступает и как организатор. В конце 2010 г. представляет новый альбом «Стеклограф».

Константин Тарновский окончил исторический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Преподаёт философию в МГУПС (МИИТ). Кроме песен, пишет рассказы.

Геннадий Зайцев

Я ждал. Дело в том, что как-то вечером 1974 года ко мне пришёл мой старый друг Толик Иванов. Он пришёл и принёс магнитофонную кассету. Запись была очень плохая — примерно пятая или шестая копия. Но как зато всё это здорово звучало, я просто обалдел. В 1974 году в Ленинграде ни одна группа так не играла, как та, что была записана на этой плёнке. Естественно, я спросил, что это. Толик ответил, что и сам толком не знает. Запись он взял у своего приятеля, который утверждал, будто это два друга занимаются тем, что пишут свою музыку дома наложением и торчат от этого. Было бы удивительно, если бы мы с братом, Володей Зайцевым, не заинтересовались этими друзьями. Ведь грех такую музыку консервировать. Поэтому Володя попросил Толика разузнать поподробнее об этих людях и пригласить их в наш «Домашний поп-клуб». Толик начал поиски по цепочке в обратную сторону. Через неделю нам отфутболили ответ. Смысл был таков. Плёнку с записью уничтожить, выступать не хотим, знакомиться не желаем. Мы с братом на этом не успокоились, стали приглашать различных рок-музыкантов для опознания через голос, гитару и прочее исполнителей. Плёнку слушали Н. Корзинин, Н. Зайцев, С. Белолипецкий, Ю. Ильченко, С. Данилов, А. Азаров. Все они согласились, что в Ленинграде из выступающих групп так никто не играет и что году в 1966 эти песни стояли бы на первом месте даже в USA и КНР (а значит, вошли бы в историю рока). Но самих исполнителей никто так и не опознал.

Прошло три года. В один прекрасный день ко мне пришёл Миша Малин и принёс с собой запись. Он сказал, что там записан некто Юрий Морозов, человек, который у себя в студии пишет наложением собственные песни. Я поставил ленту на магнитофон и сразу же узнал гитару и голос. Оказалось, что та запись, про которую мы думали, будто исполнители два человека, на самом деле дело рук этого самого загадочного Юрия Морозова. Через день мне позвонил Миша Кудрявцев (бас-гитарист группы «Ну, Погоди!») и оповестил меня о том, что он нашёл себе парня, с которым будет делать группу. На следующий день он притащил плёнку с записями музыки того мальчика. Всё верно, это был мифический Юрий Морозов, а запись, которая была у меня, есть не что иное, как его первый диск «Вишнёвый сад Джими Хендрикса».

Самому Морозову 27 лет. Родился он на юге. В Ленинград приехал в 1971 году, женился и стал писать свою музыку и тексты, используя домашнюю звукозаписывающую «студию», которую он соорудил сам и которая неизвестно по каким законам электроники, работала! До приезда в Ленинград он играл у себя на родине во многих рок-группах с 18 лет. Увлечение поп-музыкой началось с записей Битлз, которые и сейчас остаются для него первой группой наряду с Джимми Хендриксом, Джанис Джоплин, «Махавишну Оркестра» и «Pink Floyd».

В своей домашней «студии» он наиграл четыре диска. В 1972 году устроился на работу в Капеллу радиоинженером и уже там продолжал эксперименты с записями своей музыки. Для этого он уже использовал фирменный 12-дорожечный магнитофон, американский пульт и всё прочее, что для этого необходимо. Если первый свой альбом он записал с первого раза, до этого не задумываясь о нём и не придумывая заранее музыку, то теперь он работает много серьёзнее, и это видно по его последним композициям: «Мне надо эту воду перейти», «Кретин» и т. д.

Его музыка интересна и сложна, тексты то сентиментальные, то психоделические, то сюрреалистические, то реалистические, то социальные, как «Песня хиппи».

В настоящее время для себя он решил прекратить публичные выступления, поэтому Мише стоило огромного труда уговорить его на создание новой группы, выступающей живьём. К себе он пригласил бывшего ударника группы «Мифы» Сергея Петрова и аппаратурщика той же группы — Шуру Шермана. Благодаря известному отношению наших властей к советской творческой самодеятельной рок-музыке им не удалось нигде устроиться, чтобы репетировать, так как у них не было «бумаги», а её можно получить только благодаря каждодневным репетициям репертуара не из своих песен (замкнутый круг). Поэтому за полтора месяца им удалось сыграть (без репетиций и вместо них) только на какой-то свадьбе. Там они стали делать одну из композиций Джимми с альбома «Электрик Лэдилэнд». Ту, в которой партия ударных напоминает немецкую военную музыку. Когда они стали исполнять вышеупомянутую песню, посвящённую надеждам и чаяниям английской молодёжи, к ним из-за стола подошёл пьяный мужчина лет 50 и начал орать, требуя прекратить играть «фашистские марши»! Да, действительно, культура у народа низка, и её надо поднимать!

Второе выступление этой группы было на каких-то танцах. В этот период я пытался найти помещение, где можно было бы устроить для них сэйшн. Но мне это так и не удалось. И вот Господь услышал наши мольбы, и однажды… Однажды Миша позвонил мне и рассказал о том, что до него дозвонился некто Криволапов и предложил совместную игру с группой «Солнце» и «Аргонавтами». Миша захотел узнать моё мнение об этом. Я ответил ему, что это нехороший человек и я не советовал бы с ним связываться. Но через четыре дня ему вновь позвонили. Теперь это был уже Сергей Иванов. Он пригласил на сэйшн с группами «Воскресенье» и «Солнце». Это было то, что надо. Группа Морозова опять стала беспокоиться по поводу репетиций, но ни одна из ленинградских групп не согласилась выделить им хотя бы два часа для репетиции. Это скверно!

Так они и приехали в больничный городок, что у Московского проспекта, рядом с кинотеатром «Меридиан». Выступали первыми, что очень сложно, так как публика ещё не раскачалась на слушание, не вошла в вибрации или не разогрелась. Как говорили в Ленинграде… И опять этой группе не повезло! Во-первых, выступали без предварительной репетиции, во-вторых, хозяева аппаратуры, группа «Солнце», подключили им только часть аппаратуры, поэтому гитару и голос было почти не слышно, всё забивала бас-гитара, хозяин которой самозабвенно рвал на ней струны. И всё же это выступление понравилось многим. Группу пытались вызвать на бис, но она не вышла, уступив место следующей компании. Интересно было слышать отзывы тех музыкантов, которые два года назад чуть ли не восхищались музыкой Морозова, ещё не зная, что это он. И Ильченко, и Белолипецкий теперь заявляли, что Морозов играет плохо, что «быстро играть ещё не значит играть хорошо»! Это несомненно говорит о возросшей требовательности ленинградских рок-музыкантов к музыке. И всё же многие любители поп-музыки говорили о том, что Морозов играет намного интереснее, чем Ильченко! В основном, это были те, кто слышал или имел его студийные записи. Все музыканты группы Морозова, как и он сам, выглядели на сцене очень невзрачно, были одеты в советские «техасы», волосы удлиненные, шоу не делали. Только Шура Шерман порадовал. Когда я его увидел, во мне всплыли воспоминания о старых добрых временах.

Дело в том, что на сэйшн он пришёл в военном кителе старого образца, в котором он появлялся во времена участия в группе «Мифы»…»

Из книги Г. Б. Зайцева «Хроника прошедших событий»

Геннадий Борисович Зайцев, хорошо известный в кругах рок-музыкантов и поклонников рока, как Гена Зайцев, родился в Ленинграде 26 июня 1954 г., коренной петербуржец, предки которого, купеческого звания, жили в Санкт-Петербурге с начала XIX века. Квартира в Басковом переулке, впоследствии превратившаяся в коммунальную и занимавшая многочисленные комнаты на третьем этаже дома № 14, когда-то принадлежала семье его матери, урождённой Надежды Владимировны Романовой. В этом же доме жили и предки его отца, Бориса Васильевича Зайцева.

С 1971 г. стал посещать кафе «Сайгон», встречи с интересными людьми в котором сформировали его музыкальные интересы и мировоззрение хиппи, там же судьба свела его с первой женой, Надеждой Золотовой, от которой родилась дочь Наталья.

В 1973 г. с братом Владимиром Зайцевым он создал подпольный домашний «Поп-клуб», а в период с 1977–1980 гг. руководил созданным аналогичным «Поп-клубом» в Дворце культуры «Невский» и Дворце культуры им. Ленина.

В 1975 г. закончил дневное отделение Ленинградского судостроительного техникума по специальности «техник-электрик, специалист по малым ракетным катерам и подводным лодкам» с присвоением офицерского звания, что освободило его в дальнейшем от службы в армии.

С 1981 г. «Поп-клуб» был легализован при Доме самодеятельного творчества на ул. Рубинштейна, 13.

В 1986 г. его пригласил Юрий Шевчук, и он стал директором группы «ДДТ». Тогда же от второй жены, Ольги Зайцевой, родился сын Антон.

В 1988 году Геннадия Зайцева пригласила московская фирма грамзаписи «ЭРИО» для создания филиала фирмы в г. Ленинграде. Сотрудничая с московской фирмой и, возглавив её филиал в родном городе, он продюсировал издание первых виниловых пластинок групп ДДТ, «Аукцион», «Наутилиус помпилиус»», «Настя», первым издал некоторые концерты Сергея Курёхина.

В 1997 г. создал и возглавил «Негосударственное региональное авторское учреждение “Центральное”».

В целом можно сказать, что Геннадий Зайцев сыграл очень большую роль в пропаганде и распространении рок-музыки у нас на родине. Немалая доля его деятельной помощи связана и с музыкой Юрия Морозова. Благодаря ему уже во второй половине 70-х и первой половине 80-х годов музыка Юрия стала известна чуть ли не во всех уголках Советского Союза.

Наталия Дорош

Юрий Морозов — мой двоюродный брат. Со своей матерью Валентиной Герасимовной Морозовой (по её словам) они переехал во Владикавказ (а тогда г. Орджоникидзе) из Крыма в 1960 году. В октябре 1959 года не стало моего отца, и мама осталась со мной, пятилетней девчушкой, одна в трёхкомнатной квартире. Это было не очень комфортабельное помещение в двухэтажном доме с деревянной лестницей и печкой, но ведь в детстве всё кажется большим и загадочным… Тётя Валя в это же время развелась с мужем, отцом Юры. Вот сёстры и решили поддержать друг друга, поэтому тётя Валя переехала с сыном во Владикавказ, этот южный город в окружении величественных гор, где в то время было меньше суеты и много фруктов.

В памяти осталась картина: залитый солнцем наш двор, лето. И я, гордая тем, что у меня появился старший брат, представляю его своим дворовым знакомым. В памяти сохранились отрывки игр, прыжки с крыши сарая, штурм заборов при участии Юры. И ещё то, как состоялся «первый конкурс красоты» с раздеванием для 5–6 летних «моделей». Его организовал Юра, причём зрители наблюдали за дефиле почему-то из-под стола?.. Этот эпизод хорошо запомнился. Осталось впечатление, что мы делаем что-то запретное, но очень интересное. Причём я требовала, чтобы Юра раздевался тоже, а он не соглашался, потому что был главным руководителем «показа»!

В этом доме мы вместе прожили лет пять, а потом мама вышла замуж во второй раз, и мы переехали на другую квартиру, в центр города, хотя продолжали тесно общаться с родными, потому что я и училась в прежней школе и бывала у тёти.

Шло время, мы взрослели. Каждый жил своей жизнью. Следующие яркие воспоминания связаны с переездом Юры в Ленинград. Тётя Валя сообщила эту «сенсационную» новость. Юра познакомился с девушкой из этого города, собирается жениться и уезжает туда жить. Тётя показала фотографию невероятно красивой девушки, а Юра казался таким взрослым…

После того, как Юра уехал в Питер, мы долго не виделись. За это время я окончила школу и институт. И узнавала о его жизни от тёти Вали. Мне он казался в то время далёким, успешным, богемным. Помню, как однажды Юра и Нина приехали во Владикавказ навестить Юрину маму. Мы вместе ездили в предгорье кавказских гор, любовались прекрасными видами, природой, бродили по каким-то заброшенным садам.

В 1983 году я поступила в аспирантуру одного из питерских НИИ. В то время я ещё жила во Владикавказе и работала преподавателем в Северо-Кавказском горно-металлургическом институте (ныне Технологический университет) на кафедре промышленной электроники.

Когда я приезжала по аспирантским делам в Ленинград, то часто останавливалась у Юры с Ниной в небольшой квартире на шоссе Революции. И я попадала в другой, необычайно интересный мир, который заполняла музыка, живопись, неформальное искусство. Их маленькая квартира напоминала мне старинную шкатулку, обтянутую тёмно-красным, почти бордовым бархатом-оксамитом, в которой хранились музыкальные инструменты Юры, рисунки Нины, краски, пластинки, фотографии, книги. Я слушала Юрину музыку, Нина писала мой портрет, и мы говорили обо всём на свете. На кухне у них был уютный диван, на котором я спала, читала какой-то самиздат про жизнь Леннона. Его дал мне Юра. Их кошка приходила ко мне в гости.

Юра с Ниной часто ходили смотреть фестивальные фильмы и потом делились своими впечатлениями. Как-то мы ездили все вместе в Петергоф на Финский залив.

Юра и Нина жили в мире музыки, поэзии, творчества, а мир социалистического застоя, где жило большинство людей, казалось, с ними не пересекался. И я словно попадала в чудесное Зазеркалье, всё необычайно и интересно.

Занимаясь изысканиями по своим родословным, они мне показывали старинные фотографии в основном Нининых родственников. Мы с Юрой тоже хотели узнать о своих корнях, но информации оказалось маловато. Однако с тех пор я по крупицам собираю материал по своей родословной.

В 1985 году я вышла замуж и уехала к мужу во Львов на Западную Украину. В 1988 году защитила в Питере кандидатскую диссертацию. Тогда же я познакомила с Юрой и Ниной своего мужа Игоря, который приехал в это время в Ленинград поддержать меня на защите. После защиты диссертации и рождения сына Олега я надолго рассталась с Питером….

В 2005 году, когда мой сын закончил школу и поступил в Киево-Могилянскую академию в Киеве, мы с ним отправились в Таллин, а на обратном пути хотели заехать в Санкт-Петербург, чтобы встретиться с Юрой и Ниной, хотелось познакомить Юру с племянником. Но, увы, билетов на Украину через Питер не было, и мы возвращались через Москву. Встреча не состоялась, и теперь мы с Юрой расстались уже навсегда…

Наталия Владимировна Дорош родилась 3 августа 1954 года в г. Орджоникидзе (ныне г. Владикавказ), в те годы — столице Северо-Осетинской автономной республики. Её мать, Любовь Герасимовна Бебих, была родной сестрой Валентины Герасимовны Морозовой, матери Юрия Морозова.

Наталия закончила Северо-Кавказский горно-металлургический институт, факультет электронной техники. В 1983 г. поступила в аспирантуру одного из ленинградских НИИ. В это же время она работала преподавателем на кафедре промышленной электроники в Северо-Кавказском горно-металлургическом институте, впоследствии переименованном в Технологический университет.

В 1985 г. вышла замуж и уехала к мужу во Львов. В 1988 г. защитила кандидатскую диссертацию, родила сына Олега.

В настоящее время работает доцентом в Национальном университете — «Львовская политехника» на кафедре медицинской информатики. Наталия Дорош — кандидат наук в области вычислительной техники и электроники, специалист в области биомедицинской электроники и современных информационно-компьютерных технологий. Является автором более 70 научных трудов. Много путешествует, занимается танцами.

Сергей Лузин

Жаркий летний день 2010 года, только лёгкий ветерок овевает наши загорелые тела среди тростников. Тёплая янтарная вода, как прозрачный чай, играет лучами солнца. Она набегает на песчаные отмели. Я всматриваюсь в силуэты кораблей вдали Финского залива: одни идут в Питер, другие — куда-то к далёким берегам. И, кажется, что не было тех сорока лет, пролетевших, словно сон.

В далёком 1971 году мы — я, Юра и моя сестра Нина — были молоды, полны сил и надежд. Короткое питерское лето не казалось таким быстротечным, как теперь. Вечер. Пляж Александрия.[6] Юра с гитарой, я с губной гармошкой и самодельной дудочкой, наигрываем что-то блюзовое. Нина слушает нас. Как давно это было…

Моё знакомство с Юрием Морозовым началось в ноябре 1970 года. Я впервые услышал его музыку в нашей коммунальной квартире на ул. Союза Связи (ныне Почтамтской). Подруга Нины Галя Григорьева и их однокурсницы познакомились на Крымском побережье с ребятами из г. Орджоникидзе, среди которых была неизвестная нам группа «Босяки». Для меня их появление стало новым и даже таинственным. Ведь мне было тогда всего 15 лет. Название группы показалось слегка смешным. Я уже вовсю слушал Битлов, Роллингов, Хендрикса, Bread, Kinks. Мой друг Миша Крстич, югослав по отцу, привозил диски из СФРЮ, куда он ездил летом к родственникам. Мы вместе занимались плаванием и тренировались в бассейне института физкультуры им. П. Ф. Лесгафта. Ребята из нашей спортивной группы буквально «записывались в очередь», чтобы переписать привезённые драгоценные диски. Другим чудесным источником настоящей, на наш взгляд, музыки являлось радио. Допотопный приёмник «Волга» и его КВ позволяли слушать «Voice of America», ВВС, «Метроном», радио «Свобода» на румынском языке. Всё это в конце 60-х было словно музыкой с другой планеты. И я, услышав в 1968 году «Voodoo Chile» (Slight Return), Хендрикса, битловскую «Birthday», сразу понял — это то, что мне надо!

А здесь появляются два парня с гитарами в нашей пустующей коммуналке (тогда шёл процесс расселения квартиры — и от 50 бывших жильцов осталась в ней к тому времени только наша семья) и поют песни Битлз, Сёрчерс, Манкес и других, пока мне незнакомых групп. Поют на голоса (в терцию), да ещё и свои песни на русском языке, ничуть не хуже Битлов! Для меня это стало полным откровением и открытием неизвестного острова под названием «Босяки» и под предводительством Юрия Морозова… Первое выступление «Босяков» в Ленинграде состоялось в нашей квартире 7 ноября 1970 года на студенческой вечеринке моей сестры. Юра и его музыкальный партнёр Кузя (Александр Кузнецов) сразу понравились мне своим звучанием и напором, к тому же голоса у них были явно не питерские, а южные, сами же они — с некоторым налётом провинциального понта. «Приехали покорять наших девчонок», — подумал я. Мне страстно захотелось стать таким же «битником», даже другом Юрия и так же играть на гитаре.

Студенческие вечеринки в опустевших комнатах ближайших соседей, Пиняевых, в которых после их отъезда обосновалась моя сестра, продолжались! И уже в декабре Юра вновь появился в Питере. Рекой лилось сухое вино, произносились кавказские тосты, до позднего вечера не умолкало завораживающее пение «босяковского дуэта», слышное даже на улице. Сквозь полумрак и табачный дым звучали слова куплетов: «Когда однажды утром вдруг в окно, всё небо поместиться не смогло. И кажется всё солнце для тебя, значит это весна! Весна…»

И действительно, казалось, они привозили с собой тепло из далёкого и незнакомого мне Орджоникидзе. Потом, поздно-поздно, когда я уже спал, оставшиеся гости расходились по пустовавшим комнатам. Утром, не догадываясь, почему так неприятно пахнет в комнате, где происходила вечеринка, я крутил радиоприёмник в поисках интересной музыки, рассматривал гитару. Только через некоторое время я понял, что это был запах «косяков» и кавказской анаши. Этим увлекался только Кузя, что, как говорят, через несколько лет привело к его деградации и наркотической зависимости. Впрочем, человеческая и музыкальная судьба его никому до конца не известна. Морозов пил только сухое вино, а на Кавказе иногда ещё и араку (осетинский самодельный довольно крепкий напиток).

В следующий раз Юра должен был прилететь на Новый 1971 год. Нина его ждала и волновалась. Но из-за непогоды самолет, долетев до Ленинграда, повернул обратно и приземлился в Москве. Ребята добрались в Питер лишь 1 января!

24 января 1971 года наша семья покинула, как и все прочие жильцы, коммуналку на Почтамтской, переселившись в новую квартиру в Лигово. Я серьёзно занимался плаванием у известных тренеров Владимира Фёдоровича Китаева и Валентины Дмитриевны Брагиной. Время проходило в тренировках и поездках на соревнования. 1 марта на матче Москва-Ленинград, проходившем в Москве в бассейне «Динамо», я стал серебряным призёром и мастером спорта СССР, а 28 марта в Донецке стал чемпионом зимнего первенства СССР среди юношей. Тем не менее мысль о занятиях музыкой не оставляла меня. Юра приезжал к моей сестре, они переписывались и перезванивались. Несколько раз он присылал мне записи Битлов, CCR и Rare Earth.

И вот 27 апреля состоялась свадьба Юрия и Нины, на которой собралось множество родственников и людей, мне незнакомых. Юра и Нина выглядели блестяще! Юра был в чёрном костюме с воротником стоечкой, как у Битлов, Нина в белом укороченном платье — как Бриджит Бардо. Юра и Кузя (в своём белом костюме) после официальной части устроили концерт и покорили своим откровенным и заводным исполнением битловских песен.

Лето 1971 года прошло в Александрии, в странствованиях по парку и побережью залива. Мы очень сдружились с Юрой, и его неуёмное стремление творить музыку захватило меня. Мы часто фантазировали и мечтали, что у нас будет своя студия, хорошие инструменты и т. п. Начались мои робкие попытки звукоизвлечения на гитаре. И через пару месяцев я мог сыграть простые вещи. Юра довольно терпеливо занимался со мной, но и я учеником был далеко не бездарным. Уже играл на фортепиано и освоил ГДР-овскую губную гармошку. Мы уходили втроём на берег залива и долго музицировали. Потом я и флейту освоил.

Осенью в Питере Юра стал записываться наложением, я иногда помогал. 1972–1973 гг. принесли новый всплеск творческой фантазии и совместной работы над многими песнями, оформленными позднее в сборники и диски. Началась работа над «Вишнёвым садом Джими Хендрикса». Это название появилось как шутка. Сидели, говорили что-то про Чехова, вспомнили «Вишнёвый сад». Июнь, кажется, был и всё цвело вокруг. Герои Чехова не играли на «Фендерах», и вишнёвый сад почему-то вырубили! Вот Хендрикс этого бы не сделал! И «Маха-вишня» тоже. Жаль, Хендрикса нет уже — пусть будет «Вишнёвый сад Джими Хендрикса»! И цветёт всегда! Я иногда пропускал занятия в институте, так как в утренние и дневные часы (обычно в такой день у Юры была вечерняя или ночная запись в Капелле) мы могли спокойно записываться дома, не вводя соседей в ярость своими звуками.

Над записью и сведением «ВСДХ» Юра работал почти всё лето. Он был сгустком музыкальной и жизненной энергии, свежие мысли и смелые новаторские решения, применяемые им в домашней звукозаписи, а также реконструированные магнитофоны «Айдас-2-эхо» и «Юпитер-201 стерео», позволяли воплощать музыкальные замыслы и опусы тех лет в относительно хорошем качестве. Он всегда стремился сочетать качество музыки, текста, исполнения написанного с возможно более высоким качеством записи. В этот период он уже работал инженером звукозаписи на студии «Мелодия», стремясь быть ближе к музыкальной жизни и звукозаписывающей аппаратуре. Немалое содействие при устройстве на эту нужную музыканту работу оказала наша энергичная мама.

Уже тогда я понял, что Морозов — не одержимый человек, а по-истине талантливый, одарённый и, главное, очень работоспособный, нацеленный на успех, творец. Его стремление создать своё, донести собственные мысли до слушателя, а может быть, и изменить его мировоззрение к лучшему — это веление души, божественное предназначение свыше.

Весной 1973 года мы стали встречаться и репетировать у нас дома в Лигово. Состав: Ю. Морозов — гитара, я — на фисгармонии, Андрей Светличный (друг Михаила Крстича) — на басу, функции ударных выполняла кольцевая фонограмма, воспроизводимая через магнитофон. Отрепетировали и даже записали в домашних условиях «Have you ever seen the Rain?», «It*s just a though» Криденсов; «Repent Walpurgis», «А Whiter Shade of Pale» — Procol Harum и несколько Юриных песен. Но, к сожалению, эту редкую запись потерял мой знакомый, выпросивший её у меня послушать. Андрей приезжал со своей, популярной тогда бас-гитарой «Орфей». Мы играли по нескольку часов, включившись в старый радиоприёмник «Волга», неплохо получалось. В мае репетнули с Андреем ещё пару раз. В 1978 году А. Светличный уехал в Англию, через год — в США, в Бостон, где поступил и с отличием закончил школу, готовившую реставраторов и настройщиков роялей. Талантливого молодого человека заметили и пригласили работать в известную фирму по производству роялей и пианино «BALDWIN». Он переехал в Нью-Йорк и со временем стал крупным специалистом. Работал с Леонардом Бернстайном, Билли Джоэлом, Yo-Yo-MA и другими известными музыкантами. В 1992 году мы виделись с ним последний раз, когда Андрей приезжал в Петербург со своей семьёй. К сожалению, жизнь А. Светличного безвременно оборвалась в 1998 году после непродолжительной и тяжёлой болезни.

29 апреля 1973 г. Юра, я, Нина и мой друг Миша Крстич прорывались на традиционный вечер архитектурного факультета в Академию художеств. Комсомольский вожак академии, спортсмен-пловец, а поэтому ученик нашей мамы, работавшей долгое время тренером по плаванию и преподавателем по физвоспитанию в этом учебном заведении, — Юрий Никитин провёл нас в здание академии через подъезд на 3-й линии Васильевского острова. Полчаса мы скрывались от ментов в лабиринтах коридоров старинного здания, потому что те отлавливали «чужих», которые могли бы нарушить распорядок планового «мероприятия». В конце концов мы пробрались в знаменитый «Циркуль» (особую обширную учебную аудиторию в виде полукруга), где уже собрались студенты-архитекторы, преподаватели во главе с деканом. На сцене разыгрывались самодеятельные спектакли, показывали уморительное «собственное кино» — всё остроумно, тонко, отвязно! Потом вдруг появляется рок-группа «Санкт-Петербург». С. Лемехов потрясает всех своим соло. Я до сих пор храню подаренный какой-то студенткой пригласительный билет на этот вечер, сделанный на фотобумаге, как драгоценную реликвию.

Мы погружались в атмосферу свободы и раскованности, новых впечатлений. Юра наполнялся эмоциями и воздухом питерской жизни музыкантов и художников, это давало в некотором отношении подпитку его творческой энергии. Он постоянно писал музыку, тексты песен, стихи, начал работать и в прозе. Познакомился с одним из редакторов журнала «Нева» Ю. Логиновым и какое-то время ходил к нему на ЛИТО, собиравшееся в ДК работников связи.

В этот период мы много записываемся вместе. Я помогаю ему, делюсь своими мыслями. Играем дома всякие импровизации, наподобие хендриксовского «At His Best», играем пару инструменталов у моего двоюродного племянника Игоря Михайлова на его свадьбе. Включившись на полную громкость, Юра выпиливает на гитаре что-то невероятное, я — на басу, на ударных — музыкант из «свадебных», приглашённых. Тот потом признавался, что никогда в жизни не играл подобных вещей. Один из подвыпивших пожилых гостей вдруг вскочил из-за стола и в ужасе закричал: «Хватит! Это какие-то фашистские марши, а не музыка!»

«Вишнёвый сад Джими Хендрикса» осенью был закончен. Это — венец неимоверных усилий по записи в невероятных условиях несовершенной техники и архаики музыкальных инструментов с использованием всех подручных средств, совершенно другой музыки, отличной от привычных стандартов, несущей заряд надежды и романтизма в сочетании с хипповыми идеями. Диск стал выражением внутренней свободы и независимости, попыткой вырваться из окружающей действительности. Юра выглядел уставшим, но эта усталость от завершённой работы была сродни отцовству и любви к появлению долгожданного первенца!

Домашние записи продолжались. С Юрой было легко и приятно работать, несмотря на многочисленные дубли, разучивания партий в очередной вещи. Мы прекрасно понимали и дополняли друг друга. Морозов — настойчив и упорен в работе, кажется, что для него нет недостижимых высот. Он постоянно совершенствовал свою самобытную технику игры на гитаре. Некоторые приёмы игры имели звукоподражательную основу, не без этого. На стене перед магнитофоном висел листок с надписями, сделанными шариковой ручкой: «Хендриксование», «Зеппелинизм», «Grand Гапкование» и т. д. — это значит, что соло должно нести оттенки и некоторые приёмы этих гитаристов или групп.

Осенью 74-го Юрий уходит в армию. Нина рыдает… Они очень любили друг друга, а я их. Переписываемся с Морозовым. Посылаю ему в Долгопрудный-5 много всяких записей. Я провожу время в велосипедных путешествиях по области: Петергофу, Стрельне, Гатчине. Потом еду в Вырицу работать плавруком в летний лагерь института им. А. И. Герцена. Смена — 70 девчонок и мы — 5 парней… О, ужас! Я взял с собой гитару и губную гармошку. Играю по вечерам Юрины песни, прихожу домой иногда под утро. Наибольшим успехом пользуются: «Иногда» («Till there was you»), «Зал ожидания», «Звёзды горят напрасно», «Есть места», «Весна», «Пока живёт мечта» и ещё несколько песен.

Морозов иногда приезжал на побывку в Ленинград. Сестра тоже ездила к нему, останавливались два или три раза у жены нашего, уже умершего к тому времени деда по отцу В. Г. Доможирова — Нины Леонидовны в Химках.

Юра и в армии создал своеобразную команду, старался музыкально «просвещать» сослуживцев и особенно приятеля-сержанта А. Волошко с Карпат.

1976 год приносит много нового — формируется группа: Юрий Морозов, М. Кудрявцев, Г. Анисимов, Г. Буганов — как бы на базе бывшей группы «Ну, погоди!», так как из её состава ушёл А. Ляпин на службу в СА. Несколько раз на органе сыграл О. Гусев и я — на губной гармошке. Мы выступали на вечерах в клубе «Дружба» для трудновоспитуемых подростков, на Римского-Корсакова, 2. В нашей игре царила атмосфера хард-рока и блюза. Танцы, вино, пиво, девушки, дым коромыслом. Звучание группы несколько первобытное. Юра использовал самодельные педали, сделанные во время пребывания в СА, это скрашивало звучание клубной аппаратуры, усиливаемое старинными УМ-50. Спустя много лет мы будем вспоминать это неповторимое золотое время «брежневской» эпохи, когда был заложен фундамент всей «Морозовской» музыки. Это беззаботное, но вместе с тем и очень тяжёлое, «глухое» время… Удивительно то, что Юра, даже когда узнал, что им интересуется КГБ, всё равно спокойно занимался домашними, а потом и студийными записями, редко задумываясь о том, что его искусство идёт вразрез со всей советской идеологией и музыкой в частности.

Жизнь незаметно, но удивительно быстро катила своим чередом. Родители взяли к нам жить больную сестру отца — Г. Н. Цуревскую, а Юра с Ниной поселились в её комнате на Бухарестской улице Я готовился к госэкзаменам в институте физкультуры им. П. Ф. Лесгафта, что было не легко, так как больная тётя порою вела себя невменяемо. Часто и ночью не удавалось выспаться. Но вот экзамены позади, и 3 июля 1976 г. в ресторане «Невский» у нашего Спортивного факультета состоялся выпускной бал. И весело, и грустно — конец учёбы, расставание с друзьями. Я — почти последний из институтской группы, кто ещё не женат. Не считая нескольких разбитых физиономий наших однокурсников и дюжины положенных на пол завсегдатаев ресторана нашими боксёрами, всё проходит энергично, интересно и весело. Танцуем, разгорячённые напитками гимнасты выделывают сальто-мортале. Декан Варганов и его зам. Ажицкий лихо кружат бывших студенток. Вот и всё… Диплом в кармане, институт закончен.

17 июля 1976 г., в День памяти Романовых, у меня должна состояться свадьба с Ириной Плюсковой. К тому времени мы встречались с ней почти год. Мы ездили к Нине с Юрой в гости. Все вместе бывали за городом, чаще в Петергофе. В день нашей свадьбы знаки, возможно, посланные мне свыше, я воспринимал как случайное стечение обстоятельств. Отец Ирины, Василий Михайлович, чудесный человек, воспользовавшись старыми партийными связями, устроил нам торжественную регистрацию всего за неделю. Это в те советские времена, когда люди обычно ждали торжественного события несколько месяцев. Но… свадебная машина к дому по заказу не пришла! Пришлось бегать и ловить такси. Во Дворце Бракосочетания на ул. Петра Лаврова (ныне вновь Фурштадской) мы прождали регистрацию полтора часа. Ребята смеялись: «Время подумать вам дают!» Когда мы расписывались под всхлипывания родственников, которые пускали слёзы не то от радости, не то от жалости к своим годам, ответственная администратор пьяным голосом произнесла: «В этот торжественный день 19 июля я хочу поздра… ««Но, позвольте», — громко сказал я, — «сегодня 17 число!» В этот момент за окном сверкнула молния, и раздался оглушительный раскат грома, хлынул ливень. «Ну, всё, что-то будет…» — подумал я. Но остальное всё шло хорошо, церемония завершилась, и мы, счастливые, сели в «Волгу» — пикап, предварительно загрузив в багажное отделение гору подарков и цветов. С нами ехали Нина, Юра, свидетели: Андрей Казаков и Лена Суханова.

К великому удивлению водителя молодожёны не пожелали поехать ни к «Авроре», ни на Марсово поле, ни на Пискарёвский мемориал, а помчались прямиком в ресторан на Ново-Измайловском проспекте напротив кинотеатра «Меридиан». Была масса родственников и разнообразных гостей, в том числе мои тренеры В.Ф. Китаев и В. Д. Брагина, друзья по спорту, моя одноклассница Ольга Венецианова, — любовь 10-го класса… Моя мать со вздохом произнесла: «Да, Оля! С твоим отцом мы учились в одном классе и закончили школу в 1940-м. Лучше бы на месте Ирины была ты!» Её своеобразное пророчество сбылось через 20 лет!

Гости повеселились на славу, запутавшись в сортах водки, изысканных вин и закусок. Разбитые хрустальные бокалы, крики «Горько! Горько!», радостные лица. Группа заиграла что-то эстрадное. Но мы с Морозовым вызвонили М. Кудрявцева, и они заиграли! — «А мне и так конец», «Сон», «Кретина», сыграли, конечно, «Зал ожидания» и ещё всякие импровизации. Под конец какая-то женщина упала и сломала микрофонную стойку вместе с микрофоном. Потом был август и дача в Васкелово. 11 ноября я ушёл в СА. Форт Красная Горка, Кронштадт, через месяц Новый Петергоф, СКФ, дом, сборы по плаванию — вот и вся служба. Год пролетел быстро.

В 1977-78 гг. было много интересных событий. Знаменитый сейшн в больнице на ул. Костюшко, состоявшийся в июне 1977 г. Пожалуй, до сих пор это наиболее вспоминаемая игра тех лет. Трио Морозов-Кудрявцев-Петров ошеломило публику в зале, собравшуюся послушать красивые песенки. Я записывал всё это на диктофон «Sanyo», сидя в 10 ряду. Г. Зайцев писал концерт на магнитофон «Астра 2», но так же плохо.

Хотя запись вышла и неважная, но общий напор и жёсткое звучание во многом предвосхитило последующую эпоху хард-рока на Руси. Всё в бешеном темпе, раза в три быстрее, чем следовало. Юра блеснул виртуозной техникой, сам признался потом, что так никогда прежде не играл, может, какие-то вибрации больницы № 26 подействовали, может, просто озарение, как говорят — в масть попали! Даже А. Ляпин, присутствовавший в зале, подошёл к Юре, пожал ему руку, долго рассматривал его совсем недорогую гитару, а потом сказал: «Юра, прости, может, я что-то не понял, но мне кажется, это здорово!» А через некоторое время он купил этот ГДР-овский инструмент.

Февральской ночью 1978 года трое вышли из электрички на станции Суйда. Сгибаясь под тяжестью рюкзаков и зачехлённых гитар, волоча по глубокому снегу санки с колонками, они направились через спящее село на окраину к дому с завешанными наглухо окнами, из которого раздавались приглушённые, чуть слышные звуки ударных. Через сени входим в дом, где нас встречают два человека: Моисей (художник Сергей Моисеенко), чем-то похожий на Джими Хендрикса, только белокожий, и его друг Лёша Кузнецов, тихий молчаливый парень, похожий на Иванушку из сказки. Потрескивают дрова в печке, приятно пахнет дымком, кругом большая комната заставлена всякой всячиной. На старинном комоде также старинные пузырьки из-под духов и лекарств, диковинные бутылки. В углу — ударная установка, оставляющая надежду, что на ней возможно играть, старое расстроенное пианино с разбитыми клавишами, гитары, недописанные картины, краски, провода. Распаковываемся, даём аппаратуре и инструментам отогреться, и полночи пьём рябиновое вино, черпая его из 50-литровых бидонов. Вино вкусное, но к утру кишки мои, и не только мои, «не строят»…

Записываем с Морозовым и Кудрявцевым «Балладу о звёздном свете», делаем несколько дублей. Кудрявцев ворчит: «Всё. Нормально сыграли!» Но Юра заставляет нас сыграть ещё и ещё раз! Пока не получилось более-менее сносно. Мишка сидит в голубом нижнем белье, потом мы просим его так сняться с бас-гитарой, арендованной мной для записи у некого Ладонкина («Орфей» с рояльными струнами), он выходит в валенках и кальсонах на снег, ёжится. Под крики «Русские йоги, кто они?!» кидаемся снегом.

Кудрявцев кричит: «Ну, вас к…!» — и убегает в дом. Так ничего и не сняли.

Несколько дней приезжают разные музыканты. Ударники — Игорь Кучеров, Женя Павлов, Юра Николаев, саксофонист — Женя Богомолов. Делаем всякие импровизации, в которых участвует даже сам С. Моисеенко (скрипка, по его утверждению — «Страдивари»), Я играю на флейте и губной гармошке. Морозов разыгрался. Да, обстановка в обители художников способствовала раскованной и свободной игре, состоялось коллективное музыкальное творчество отвязанных музыкантов.

Юра был очень требователен к качеству исполняемого, но с инструментальной музыкой вышло проще — практически на раз всё сыграли, настроение стало приподнятое. Сейчас мало кто верит, что эти записи сделаны тремя микрофонами: двумя нашими «Электрет» и одним стерео — «Neumann U-87». Писалось всё на магнитофон «Юпитер 201-стерео» через самодельный ламповый микшер. Баланс инструментов и колонок был таким, что на студии осталось лишь соединить всё записанное в сборники, кое-где добавить «ревера», подравнять по уровню, где-то дописана гитара. Всё просто и гениально — в этом весь Морозов!

4 июля 1978 г., судя по официальным советским источникам, в СССР должен был состояться концерт Карлоса Сантаны в Ленинграде на Дворцовой площади (см. фильм «Запрещённый концерт») Мы с Юрой сидели в аппаратной студии в Капелле им. М. И. Глинки, и Юра, как всегда в летнее время, занимаясь «профилактикой аппаратуры», работал и над очередным диском. Я ему помогал с фортепиано, флейтой и гармошкой. Дописывали что-то, флейту накладывали на нужные места в песнях. На Дворцовой медленно собирался народ, питая иллюзии по поводу концерта. Набралась приличная толпа, и мы к 17–00 пошли посмотреть на происходящее. Походив минут 15 среди длинноволосых молодых людей, Юра сказал: «Всё, пойдём, Серёга, отсюда! Добром это не кончится!» Эту фразу я запомнил на всю жизнь, так как добром это действительно не кончилось. Концерт не состоялся по известным причинам… Милиция помяла народ.

В это лето записано много интересных композиций, диск «Женщина 22». Мне удалось вживую записать свой первый импровизированный альбом «Метаморфозы». На записях с Юрой всегда было полнейшее взаимопонимание, всё с полуслова, руки как будто сами по клавишам двигались, а флейта сама звучала. На одной из записей присутствует сама «женщина 22».

…Я догадывался об отношениях Юры с моей женой, но, будучи сам довольно «демократичных» взглядов на отношения мужчин и женщин, не придавал этому особого значения, да и сама Ирина Васильевна воспринимала всё достаточно игриво. Но впоследствии их отношения переросли в нечто большее, а я всё надеялся и верил в святость родственных и дружеских отношений, но чуда не произошло.

В 1985 году появился на свет сын Дмитрий. Ира сначала делала вид, что всё хорошо и у нас счастье. Парня, естественно, зарегистрировали на мою фамилию, и почти счастливое лето 1986 года мы провели с малышом на даче в Васкелово. Приехали наши счастливые родители, радость была всеобщей… Можно было развестись сразу, поняв и осознав потом физиономическое сходство Дмитрия с Ю.М. Я предложил жене оставить всё, как есть. Но она настояла на своём — сын Юрин, сама призналась. Спасибо за честность! Удар в спину… больно… Лето 1987 года, вино и бессонница, длиной в три месяца, жить дальше желания не было! Говорить из них со мной на эту тему никто не хотел. Морозов смеялся в телефонную трубку: «Ты что — не понимаешь, баба меня любит!»… «Да… — отвечаю, — только смеётся тот, кто смеётся последним!»

До 1985 года было ещё много плодотворной работы. Морозов, как заведённый, в постоянном поиске. Одновременно занимается голоданиями, лечением своих болячек. Исправляет одно, расстраивается другое, ему трудно. Один раз после 20-дневного голодания Юра и Нина (она проголодала с ним за компанию три дня и тоже сидела на сыроедских диетах) пришли в бассейн университета, где наша мама проводила занятия по плаванию со студентами Академии художеств. Увидев их, дети с соседней плавательной дорожки закричали: «Смотрите, смотрите! Скелеты пришли плавать!» Да, зрелище было не из весёлых — Юра потерял более 20 кг от своего веса, походил на бледную тень, Нина выглядела получше.

В 1984 г. Юрий сделал шесть альбомов, среди которых канонические: «Autodafe», «Мир иной», «Необходима осторожность», он помог мне записать сольник «Паноптикум».

Его безграничное желание писать, записывать, исполнять музыку, временами, казалось, перерастало в манию, но это не так. Человек всегда хочет сделать больше — в этом смысл стремления к совершенству, а эта черта была в нём особенно сильна. Довести музыку, текст, исполнение до полного совершенства, филигранной отточенности, записать, свести — всё на высочайшем профессиональном режиссёрском уровне.

В 80-е годы Ю. Морозову пришлось побывать на Литейном, 4 (в так называемом Большом Доме, то есть в питерском КГБ) и говорить с «товарищами»: в первый раз о его записях, работе и творчестве, во второй раз (вместе с Ниной) отвечать на вопросы о «шефах», с которыми путешествовали в Армению и Шамбалу. А однажды дома Юра и Нина обнаружили окурки в солонке и тарелке, открытую дверь, оставленные «пришельцами».

В силу таких происшествий Морозов делал оригинал — мастер ленты своих дисков в двух экземплярах. Один непременно делался для меня в расчёте на то, что если пропадёт основной, то другой останется в живых. Мне также пришлось несколько раз перевозить чемодан с записями, дискографией и некоторыми запрещёнными в те времена книгами с места на место, чтобы как-то застраховать всё это в случае обыска.

После 1988 года я редко виделся или говорил с Юрием. Судьба распорядилась так, что наши дороги разошлись. Ю. Морозов сотрудничал и выступал с другими профессиональными музыкантами — с «ДДТ», группой «Почта». Начиналась эпоха нового перерождения рок-музыкантов, «выход из подполья». Стало всё можно. Вышел из печати «Подземный блюз», издание которого было бы немыслимо в советское время. Затем возникло сотрудничество и работа в качестве звукорежиссёра с группой «Чиж & Со», их совместные поездки в Израиль, Англию, США. На концертах этой группы и в их дисках всегда чувствовалось мастерство, хороший баланс и качество звука.

Всё музыкальное наследие Юрия Морозова, а оно состоит из 46 CD, на каждом из которых чаще всего по два альбома — плод титанической и кропотливой работы настоящего музыканта, большого мастера. Придёт время, и эта коллекция пополнит фонд русской и мировой рок-истории.

Многое Юре было дано от Бога, хотя нельзя назвать его истым православным или даже христианином. Но он всегда стремился помочь людям. Последние пять лет его жизни оказались особенно трудными в смысле здоровья. Во многом ему помогали близкие люди, родные, знакомые. Господь милостив был. Я благодарен Юре за тот музыкальный творческий огонь, который он, как Прометей, зажёг во мне. Этот огонь горит во мне и по сей день! И даже то, что я получил известие о Юриной смерти, находясь 23 февраля 2006 года в Александрии, в том же месте, где в 1971 году мы сидели на пляже и мечтали о будущих свершениях — символично. Я несу эту энергию и частицу его огня дальше! Нет обид, есть музыка — она вечна!

Каждый идёт своим путём. Уроки жизни, пройденные нами, — это путь к духовному совершенству, это ступени творчества, ведущие к осознанию божественного в любом виде искусства. В практичном современном мире, где многое решают только деньги, не стоит забывать об этом. Юра до конца был верен музыке. Да простят его родные, друзья и близкие!

Я стою на берегу залива в Александрии. Ясный и по-южному жаркий летний день. Зной от раскалённого песка поднимается расплывающимся маревом. Лёгкий ветерок едва колышет тростники и ласкает мои поседевшие волосы, небольшие волны разбиваются о прибрежные камни — всё так же, как и прежде: залив, солнце, тростники, Кронштадт и корабли на горизонте, паруса яхт, подгоняемые в море ветром. Прошло сорок лет, мир почти тот же, но мы — другие.

2010 г.

Сергей Павлович Лузин — петербургский музыкант-мультиинструменталист, поэт, фотохудожник, спортсмен. Родился в Ленинграде 14 мая 1955 года в семье военнослужащего, морского офицера. Умер в Санкт-Петербурге 8 февраля 2011 г. До 1971 года семья жила на ул. Союза Связи (ныне вновь Почтамтской улице), а затем переехала в Лигово. В 50-е годы лето детей семьи Лузиных проходило в Вырице, в усадьбе деда по материнской линии, Б. П. Заклинского, священника Вырицкой церкви апостолов Петра и Павла.

Учился в школах № 225 и 208, а в 1972 г. закончил спорт-интернат № 62 (ныне Школа олимпийского резерва № 1). В 1976 г. закончил ГДОИФКим. П. Ф. Лесгафтапо специализации «Плавание» (спортивный факультет). По профессии — преподаватель, тренер по плаванию. Являлся мастером спорта, был чемпионом СССР по плаванию в 1971 г. В течение 23 лет работал преподавателем физвоспитания в Высшем военно-морском училище радиоэлектроники им. А. С. Попова в Новом Петергофе, работал также инструктором по плаванию в СК «Ижорец» в Колпино, в школе № 621, в СКА «Петродворцовый». В 1996 г. женился на О. И. Венециановой.

Стихи начал писать в 16 лет, а с первой половины 70-х годов начинается его музыкальное творчество. С 1971 до 1985 гг. сотрудничал и записывался с Юрием Морозовым и участвовал в создание ряда дисков Ю.М. Имеет сольные альбомы: «Метаморфозы» 1978 г., «Сверкающий мир», 1981 г., «Паноптикум», 1984 г., «Песни на стихи Александра Блока», 1992 г., а также инструментальный этюд «Осеннее настроение в полдень», 1991 г.

В 1989 г. создал группу «Приют обречённых», просуществовавшую до 1995 г. В этот период записаны альбомы «Приют обречённых 1, 2» 1991-94 гг., «Остров откровений», 1994 г.

В 1993-95 гг. участвовал в новаторском импровизационном инструментальном проекте «MEDITATION BAND». В 1996 г. группа распалась. Однако за небольшой период своего существования она успела записать 15 альбомов, три из которых были подготовлены к изданию: «Сахара», «Грани неизвестного», «Музыка первого снега».

В 2009 г. данный проект был возрождён, а в 2010 г. переименован в «MEDITATION BANG».

В 2006 г. Сергей принял участие в создании кинорежиссёром документалистом В. Козловым фильма «Рок-монолог. Юрий Морозов».

В 2007 г. Сергей Лузин участвовал в записи альбома «Юрию Морозову. A TRIBUTE», в котором с группой «С. Лузин & Friends» записана песня С. Лузина и Ю. Морозова (1978 г.) «Баллада о звёздном свете» в новой аранжировке.

С. Лузин неоднократно выступал на концертах, посвящённых памяти Юрия Морозова сольно и с группой. Отличался высокой музыкальностью, владел многими музыкальными инструментами. Его композиции чрезвычайно разнообразны — от глубинной лирики, философских раздумий до настоящих рока и блюза.

Он также являлся членом Союза писателей Северо-Запада России. Его стихи вышли в сборниках «Александрийские дни»(2003 г.), «Светотень» (2004 г.), сборник «Созерцание» в книге Н. Морозовой «Между двух миров» (2009 г.).

Послесловие

8 января 2011 года Сергей Лузин покинул этот мир. Неожиданное, жестокое событие для близких людей, горячо любивших его.

У поэта судьба почти всегда необычна и большей частью трагична. Может быть, потому, что такому человеку много даётся.

Сергею много было дано от Бога: прежде всего, светлая, прекрасная, открытая для людей душа, сердечность, доброта, всепрощение и, конечно, дар — музыкальный и поэтический.

А ещё он был красивым и мощным человеком, прекрасным спортсменом в юношеские годы — стал мастером спорта по плаванию, призёром многих общесоюзных соревнований, даже олимпийской надеждой. Среди лиц в уличной толпе глаз невольно задерживался на его лице с правильными чертами, на его добрых карих глазах, ладной, высокой фигуре.

Увы, часто так бывает, когда даришь свою любовь или дружбу сильно и бескорыстно, вдруг начинают считать, что так и должно быть, а ты просто слаб. Женщины часто прилепляются душой и телом к людям гордым, жестоким, порою грубым. У Сергея не было недостатка в любящих его: это, прежде всего отец, мать, жена Ольга и я, его сестра. А ещё многие друзья, которые уважали его за человеческие качества, а потом и за искусство.

О матери и отце: Лузиной Зое Борисовне (1922–2007) и отце Лузине Павле Николаевиче (1920–2004) мною написано немало. Это изданные книги «Чернотроп» (2003) и «Между двух миров» (2009). Мама была дочерью священника церкви Петра и Павла в Вырице, Бориса Павловича Заклинского. Она тоже была спортсменкой, чемпионкой Союза по плаванию (1944-46 гг.). Отец посвятил жизнь армии, являлся морским офицером, тоже спортсменом, затем преподавателем, большую часть жизни отдал воспитанию молодого поколения, курсантов военно-морских училищ.

Пожалуй, сильнее всего сформировало поэтическую душу Сергея наше красивое, беззаботное, счастливое детство, наш дом, в котором родители не только беззаветно любили детей, но и друг друга до самой глубокой старости. И нам казалось, что так бывает везде, всегда, у всех.

И, конечно, Вырица, это Божественное место, где в сороковые годы XX века жил и наставлял паству Святой Преподобный Серафим Вырицкий.

А мы росли в дедовской усадьбе у храма Первоверховных апостолов Петра и Павла в другой части этого большого посёлка. Оредеж, бесконечные леса, уходившие к горизонту вдоль Сиверского шоссе, загадочный тёмный пруд у дома с золотыми карасями, устроенным нашим дедушкой Борисом…

Наш папа водил нас на каток, учил бегать на лыжах, ходил с нами по музеям, мама учила плавать, шила для нас любую одежду, прекрасно готовила, пекла пироги. Всё своё свободное время родители отдавали нам. Они любили людей и научили любить нас.

Сергей чрезвычайно ценил дружбу, уважал своих друзей, прощал, а они прощали его.

Как и почти всё наше поколение 60-70-х гг., мы были абсолютными романтиками, людьми, не приспособленными для бизнеса или чего-либо, подобного этому.

Серёжа более 20 лет отработал преподавателем физвоспитания и тренером по плаванию во ВВМУРЭ им. А. И. Попова.

Сложные перипетии личной жизни часто выбивали его из седла. И это влекло не только к стихам и музыке, но и к «зелёному змию», от чего страдали, переживая за него, мы, любившие его, сопереживавшие.

У него было два неудачных брака, о первом он сам написал в своей статье, а второй — с некой Е.Н., думавшей прежде всего только о себе, о своей дочери от первого брака и материальной стороне жизни. Третьим браком Сергей сочетался с Ольгой Игоревной Венециановой, которая не однажды спасала его морально, духовно и физически, была всегда терпелива, а главное — любила его и понимала его устремления в искусстве. С ней Серёжа прожил с 1996 по 2011 год. Но не всё в руках человеческих. Однажды наступает час Воли Божьей.

Я счастлива, что у меня был замечательный брат, близкий для меня духовно и интеллектуально человек. Я благодарна судьбе за таких людей в моей жизни, как Сергей, мой муж Юрий Морозов, мои незабвенные родители, тётушки Ольга и Серафима. А ещё за то, что и сейчас меня окружают прекрасные люди, настоящие и понимающие друзья!

Нина Морозова

Нина Морозова

Без правил

1. Котлован

В ветреный и прохладный июньский день продолжали срываться, улетать и кружиться над яркой и свежей весенней травой белые лепестки яблоневых цветов. Они облетали с последней яблони. Остальные были срублены. Корни небольшой пинии, которой когда-то по праву гордился бывший хозяин этой территории, прилегавшей вплотную к пейзажному парку Александрии, тоже, видимо, пострадали, потому что иголки её наполовину порыжели. В июне 2010 года ещё держалась часть старого, из металлической сетки забора и калитка с табличкой на ней: ул. Чайковского, 5. А за калиткой — пустота, вернее, котлован, где будет возводиться современный большой коттедж. И уже копошатся гастарбайтеры с лопатами и ломами, и скоро прибудет серьёзная техника.

Сначала были вынуждены покинуть стоявший здесь ещё в прошлом году вполне приличный двухэтажный деревянный дом люди, прожившие здесь жизнь. Их дни, быт когда-то текли здесь размеренно и спокойно. Таких людей строители коттеджей прозвали «лохами». «Лохи» теряли всё. Ещё недавно они держались как бы на плаву, выхлопатывали пенсию по инвалидности, сдавали дачникам комнаты своего дома с шестью верандами на все стороны света. Дом ветшал, требовал ремонта и других важных действий «лохов». Но они уже ничего не могли, а главное, и не хотели ничего делать. Проще бросить, продать, уйти на задворки бытия.

Поэтому пришёл час будущего, когда испарился дом с шестью верандами, старые яблони, пиния и удивительный тис в саду. Соседка выехавших «лохов» с толстощёким малышом на руках с интересом вперила взор в копошение гастарбайтеров. Ей, пожалуй, интересно, что теперь рядом будут жить крутые и богатые люди. А может быть, она вспоминала бывшего соседа, который по утрам ездил на велосипеде в парк со своим лобастым, умным, совершенно очеловечившимся псом-овчаркой Каратом. Да и что он делал, этот сосед? Когда-то писал букеты сирени на продажу. Тоже мне художник! А потом и букеты бросил писать…

Но на самом деле загрустила я, стоя у этой самой калитки в Александрии на улице Чайковского, дом 5. Умные люди говорят, что не стоит слишком грустить о прошлом. Надо, дескать, жить настоящим. Но прошлое порою предстаёт величественно и торжественно перед мысленным взором. Взгляд отвести невозможно, а душа трепещет от нахлынувших воспоминаний.

В 60-70-е годы наша семья являлась уже не первый год дачниками тех самых людей, которые нынче утратили свой дом, свои корни. Здесь в июле 1971 года я ждала своего мужа Юрия Морозова, который должен был в этот день уже насовсем приехать в Питер. Я почему-то ужасно волновалась, надела красивое короткое тёмно-синее платье с юбкой «солнце-клёш». Мне хотелось встретить Юру на дороге у калитки. Он уже хорошо знал Александрию в Петергофе. Как-то в январе 1971 г., очень морозным солнечным днём, мы приезжали сюда: я, Юра, его второй гитарист из «Босяков» Кузя (Александр Кузнецов), Ира С. — Кузина девушка. На веранде с заледеневшими, игравшими всеми цветами радуги стёклами мы пили вино, целовались, мы с Юрой — в комнате, Кузя с Ирой — на веранде.

Они так и остались в объятиях друг друга, а мы ушли кататься на лыжах по заснеженной пустыне залива.

Вернусь в июль 1971 года. Я дождалась мужа у этой калитки. Увидела его издалека — рукава нейлоновой рубашки закатаны, ворот расстёгнут. Жарко. То лето было таким. В одной руке магнитофон «Айдас», в другой — гитара. Чемодан с вещами оставил у моих родителей в Лигово, где мы должны были начать совместную жизнь осенью. А пока летом — дача в Александрии! Но и здесь музыка не должна была замолкнуть. Наверняка понадобится и гитара, и магнитофон записывать новые наброски. Так начиналось яркое, незабываемое лето!

Подруги, некоторые родственники всё ещё смотрели на меня не то с сомнением, не то с сожалением: отыскала себе мужа за тридевять земель, смотрит на него, слушает, каждое слово в душу принимает. В Питере, что ли парней мало? А у меня — любовь с первого взгляда и навсегда.

Котлован на месте дома, где мы были счастливы, — своеобразный символ исчезновения и возрождения. Люди, которые будут здесь жить, вдруг когда-нибудь, быть может, случайно услышат песни Юрия Морозова, и они никогда не узнают, что эти места долгое время были источником вдохновения поэта. Я уезжаю подальше от котлована к заливу. Смотрю на простор и уходящие за Кронштадт белые межконтинентальные лайнеры. В июне цветёт спирея и шиповник. Этот запах всегда тревожит воспоминанием счастья.

Почти на самом берегу растёт могучая берёза, сидя под которой и, опираясь на её ствол спиной, Юра 28 апреля 1971 г. тянул из горлышка сухое вино, а там, дальше за Морской Караулкой, — песчаный пляж, где Кузя в белом элегантном костюме с нашими гостями гонял футбольный мяч. Это было на следующий день после свадьбы.

Я очень долго и в 80-е, и в 90-е годы любила этот дом на улице Чайковского. А теперь просто стараюсь всегда хотя бы проехать мимо этого места, где он стоял.

2. Первые впечатления

Поколения так различаются своим восприятием мира, задачами, которые они ставят перед собой или вовсе не думают о них, а живут, как придётся, что я не рассчитываю на особое взаимопонимание. Просто стараюсь передать, что было, как мы жили и что чувствовали. С тех пор кинолента бытия убежала далеко вперёд. Кадры её мелькнули с невероятной скоростью.

В том 1970, когда мы впервые встретились с Юрой, я была далека от музыки. Она служила для меня лишь неким фоном ко всему остальному. Впрочем, советскую эстраду я не выносила вовсе. Фоном могла быть классика, некоторые западные исполнители. Заодно с подругами я ходила на концерты разных гастролёров: Джордже Марьяновича, Лили Ивановой и других представителей «дружественных» Союзу народов тех лет. Тем более, что на концерты мы ходили бесплатно, так как мать моей подруги работала в театральном зале Консерватории. Меня по-настоящему интересовала только литература. Я читала и перечитывала Ф. М. Достоевского, А. Блока, В. М. Соловьёва, пыталась что-то отыскать в печатавшихся стихах советских поэтов: Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Б. Окуджавы и др. Почти ничего не находила. Современная поэзия для меня так и осталось всего лишь несколько другим типом стихосложения, а А. Блок — единственным, надмирным, подлинным поэтом.

Летом 1970 года я перешла уже на четвёртый курс естественного факультета ЛГПИ им. А. И. Герцена. Многие девушки с нашего курса ринулись в Крым. Там они надеялись не только подзаработать, но и весело провести лето. Они должны были работать то ли сборщицами помидоров, то ли уборщицами. Сейчас не упомню. А жить собирались на турбазе «Карабах» на крымском побережье близь посёлка Малый Маяк. А до Малого Маяка бежит шоссе от Алушты. Я никогда не ездила ни в пионерлагеря, ни в стройотряды, ни вообще в какие-либо молодёжные коллективные тусовки. Сокурсницы меня утомляли своими интересами и разговорами даже на летней полевой практике в Вырице. Такая практика у нас занимала часть мая и весь июнь. К этому времени мы прошли уже три совместных практики с коллективным проживанием на биостанции. И я лично мечтала от всего этого отдохнуть. Обычно лето проходило с родителями, братом Серёжей в Александрии под Петергофом или где-нибудь на Черноморском побережье. В тот год мы поехали в Алупку, где находился спортлагерь Академии художеств. Мама и папа работали, занимаясь физподготовкой и обучением плаванию студентов, проводили соревнования.

И вот по окончании прекрасного южного лета моя ближайшая институтская подруга Галина Г. вернулась из Карабаха, полная новых впечатлений и восторга от проведённого там времени и происшедших встреч. Здорово было всё: само собой море и виноградники, но лучше всего парни, с которыми девушки перезнакомились, ребята из г. Орджоникидзе, с Северного Кавказа. По её словам, они ещё никогда не испытывали столь безудержного веселья, никогда не пили такого газированного вина и никогда не ели винограда прямо на плантации. А какие песни они узнали! Юра и Кузя пели так, что дыхание от избытка чувств перехватывало. И всё это — каждый вечер у моря, в летних кафе на Утёсе или в Карабахе. И танцы, конечно, танцы!

Игорь Захаров, парень из Курска, человек с железными зубами, покупал вино на всех. Под музыку «Босяков» (так называлась группа Юрия Морозова и Александра Кузнецова) он, сидя за столиком в белой рубашке, лил на стол красное вино и отбивал ладонями ритм по винной луже, так что его рубашка из белой превращалась в ярко-розовую.

Уже в Питере в перерывах между лекциями и на прогулках по набережным Невы Галя пела мне: «Есть места, я буду помнить», «Ты не даёшь мне денег», «Глупый мальчик», «По лунной тропе», «Виновата сама» и другие песни. Она разучила почти весь босяковский репертуар.

Но всё-таки я не получила полного представления об истинной музыкальности и красоте этих песен из её мурлыканья, верного по мелодии, но не передававшего композиционной мозаики.

У меня в то лето была любовь с одним художником, и я не особенно завидовала черноморскому веселью подруги и услышанным ею песням какого-то там Морозова. Галка показывала мне свою записную книжку, в которой появилось много новых адресов и имён. Открывая наугад её «исторический» пухлый документ, мне почему-то всё время открывалась страничка с адресом: СОАССР г. Орджоникидзе, Институтская 4, Юрию Морозову.

Закончился октябрь, а 7 ноября был большой советский праздник, выходной день, и не один, а целых два. В такие дни мы обычно устраивали наши студенческие вечеринки. И тут Галка сообщает мне, что на праздники приедут те самые ребята с Кавказа, «Босяки», что Юра и Кузя, — уже женихи сестёр С., Маши и Иры. Так, по-моему, приехав, они и остановились в тот раз именно у сестёр С., большая отдельная квартира которых находилась в Аптекарском переулке на Петроградской стороне. А ко мне на Почтамтскую, тогда ещё улицу Союза Связи, вся компания грозилась прийти 7-го ноября вечером. Наша семья жила на ул. Союза Связи, д. 4 кв. 3, в коммунальной квартире на тринадцать квартиросъёмщиков. Но к этому времени квартира была почти вся расселена. Комнаты жильцов, переселившихся в различные спальные районы города, пустовали. Не выехала пока только одна наша семья. Окна наших комнат выходили на Союза Связи, и из них был виден Исаакиевский собор. В дальнейшем весь дом наш разобрали и затем выстроили заново, расположив в нём гостиницу.

Тогда же коммуналка пустовала, все двери были настежь. Я облюбовала себе две комнаты напротив наших дверей через коридор. Там-то мы и устраивали в последнее время вечеринки.

7 ноября 1970 г. в «моих» мансардных комнатах, смотрящих в колодец двора, собралась большая компания. Парни были в основном из Академии художеств.

Мы успели уже выпить, смеялись, шумели, студент-биолог, затесавшийся случайно в нашу компанию, пытался что-то сыграть и спеть на своей семиструнной гитаре. Но тут раздался звонок. Я побежала к двери в конце длинного коридора, выходящей на лестничную площадку, над которой находился так называемый «фонарь», то есть застеклённая часть крыши. Такой же фонарь был и в квартире над огромной общественной кухней. Фонари эти создавали призрачное освещение. И вот в таком полусвете-полу-мраке я распахнула двери нашей квартиры перед «Босяками» в сопровождении опекавших их наших герценовок.

Юра поначалу был явно скован, что нельзя сказать о его музыкальном напарнике Кузе, который совсем не «затусовался» в столичной компании. Он тут же потребовал пива, а когда такового не оказалось, то побежал с кем-то из наших парней в «Англетер» (гостиница и ресторан рядом с «Асторией» на Исаакиевской площади), где и раздобыли любимый Кузин напиток. Через некоторое время Кузя стал интересоваться, где тут у нас можно найти «песочек». При этом Юра грозно и презрительно сверкнул на него взглядом из-под ресниц. Я заметила, что ему вообще претит такая развинченность напарника. Морозов пил вино и не пьянел. На вопросы питерцев о Кавказе и осетинах отвечал со скепсисом и сарказмом. Но вообще на слова в тот вечер был скуп, больше наблюдал. И поскольку «Босяки» пришли с гитарами, то их, естественно, попросили спеть.

И вот тут-то всё преобразилось в Юре, словно открылся особый клапан внутренней энергии, силы и страсти. Всё это слилось в его взгляде, движениях, и в том, как он держал гитару, как он взял её, было нечто особенное. Она была его возлюбленной!

Такой слаженной, профессиональной игры, пения на голоса, естественности и искренности исполнения я никогда не слышала ни в каких компаниях. Мы привыкли или к бреньканью или к ритмическим ударам по 2–3 аккордам. И слушать под это сопровождение какое-нибудь унылое завывание, чаще всего это были так называемые «туристские» песни. А тут — соло-гитара, ритм, рифы, ни одной фальшивой нотки. И те песни, которые мурлыкала мне Галка во время наших прогулок по набережным Невы, оказались сложными и красивыми композициями. Особенно мне тогда понравилась и запомнилась «Люси». Мелодия битловская, но меня поразили и слова: «Я хочу тебя обидеть \ Я хочу тебя не видеть, Люси…» Музыка и слова ещё долго звучали во мне исполнением «Босяков».

Песни «Босяков», словно свежий ветер с океана, ворвались в нашу полутёмную разорённую коммуналку. Это были брызги настоящего искусства из его необъятного простора. Меня поразило, как бережно и тонко этот человек по имени Юрий Морозов чувствует звук. Да, напарник Кузя пел и играл неплохо, был музыкален, но задавал тон и выстраивал композиции, бесспорно, Юра. Он был строг с Кузей, и тот как бы слегка побаивался его.

Как-то, уже много позднее, в один из приездов музыкантов из Владикавказа (а тогда г. Орджоникидзе) Кузя сказал мне: «Морозов — злой». Нет, он не был злым, а только очень требовательным и к себе, и к тем, с кем сотрудничал в творчестве. Ну, а 7 ноября вечеринка наша преобразилась. Мы танцевали под живую музыку настоящих музыкантов. Но вот «Босяки» заторопились. Они улетали в ночь на Мин-воды. Я проводила их до нашей сумеречной зоны на лестничной площадке и поцеловала в знак благодарности за музыку Юру в щёку. Мы ещё не стали друзьями.

Это была первая встреча. Внешне он мне понравился: высокий, длинноногий, в светло-серых брюках и почти такого же оттенка свитере, русые волнистые недлинные волосы обрамляли лоб и всё лицо, большие голубейшие глаза, расставленные чуть шире обычного, прямой, но коротковатый нос, белые ровные крепкие зубы, неожиданная улыбка. А когда он смеялся, то словно возвращался в раннее детство, казался совсем простым, своим, добрым. И так было странно, потому что обычно лицо его имело внутреннюю строгость, какой-то налёт спокойной печали. И вдруг… — бах — такой заразительный хохот!

Второй раз «Босяки» приехали в Питер 5 декабря 1970 г., то есть через месяц. В этот раз уже возникла наша любовь и вся последующая переписка, встречи и проводы Юры на аэродроме. А 27 апреля 1971 года состоялась наша свадьба. Юра очень удивлялся, когда я как-то сказала, что 7 ноября его и Кузю рекомендовали мне как женихов с Кавказа для сестёр С. «Вечно девчонки всякую дурь выдумают. Я вообще-то никогда не женюсь», — это он говорил в декабре.

3. Александрия-71

Как будто солнечное марево бежит блёстками по клонящимся под ветром травам. Чёрной, подвижной, глухо шумящей стеной стоят могучие деревья парка. В этом ветре, движении растений, солнца, воды, копошении всего живого — и есть, видимо, смысл жизни. И ещё в каком-то удивительном равнодушии всего происходящего в природе.

Только душа человека болит, страдает, жалеет, вспоминает, не хочет расставаться ни с кем и ни с чем.

Тёмный августовский вечер 1971 года. Александрийский парк. Трое. Туман окутал заросли и поляны. В тумане стоят стога. Двое юношей и девушка. Они негромко слушают радиоприёмник, радиоволна мечется от станции к станции. Но вот и долгожданный рок-н-ролл, а потом что-то нежное, слегка завывающее и тянущееся. Помехи. Шумы мешают слушать музыку — это стараются советские глушилки. Эти трое очень дружили и верили друг другу. Девушка в короткой юбке прижалась к высокому парню с волнистыми русыми волосами. Он крутит ручку транзистора, подстраивает антенну, а потом обнимает девушку, старается согреть, прижимая к себе. Вечер прохладный. Приёмник передаёт приятелю, совсем молоденькому мальчику. И уже тот ловит хрипловатые многообещающие в роке «голоса». Да. Это Юра и Нина, а молоденький пацан — Серёжа, её брат. Такими они были когда-то.

Потом они вернутся на дачу, в тот самый дом с шестью верандами на все стороны света, а восточная принадлежит им. Юра и Сергей спать не собираются. Они сядут на велосипеды. И на отчаянной скорости помчатся в темноту с горки, которая является как бы продолжением их улицы Чайковского. Они поедут до самого залива, а потом проникнут в Нижнепетергофский регулярный парк с фонтанами. И станут уже там носиться по запрещённым для таких прогулок аллеям, пока не заметят мигалку милицейской машины, совершающей очередной ночной объезд. И уже на обратном пути в липовой аллее, идущей от залива, они умудрятся при свете карманного фонарика отыскать на заветных местах несколько белых грибов, мирно дремавших под склонёнными над ними папоротниками. Когда-то в Александрийском парке было очень много грибов. А нынче все они повывелись. Но всё ещё июньскими и июльскими вечерами на Царском лугу скрипит коростель. К сожалению, полюбили в России, а вернее, переняли моду — вместо обычного сенокоса устраивать стрижку трав газонокосилками. Боюсь, что и коростелям так же не повезёт, как и белым грибам.

4. Шоссе Революции

С осени 1971 г. мы с Юрой стали жить отдельно от родителей в нашей квартире на Шоссе Революции. Я старалась быть хозяйкой дома и хорошей женой. У Юры было несколько нейлоновых рубашек, какие носили тогда, в 70-е. Мне нравилось их стирать, гладить и аккуратно развешивать в стенном шкафу, чтобы каждый день муж мог надевать всё свежее. Кстати, у нас никогда не было настоящего шкафа, так как Юра считал наличие такового мещанством.

Утром я смотрела из окна, как муж переходит улицу к автобусной остановке и мысленно крестила и его, и весь его путь до работы.

Юра любил, чтобы я мыла ему голову, спину и иногда говорил: «У других — дети, а у тебя — я». У нас было много заветных слов, одно время мы их даже записывали в блокнот. Тогда, в 70-е, мы очень любили друг друга. Даже в самых ужасных мыслях я не допускала возможности нашего расставания.

Квартира на Шоссе Революции первоначально принадлежала моей крёстной тёте Симе (Серафиме Борисовне Штейнерт). Я помню, как мы с ней поехали туда впервые на 22 автобусе, чтобы подготовить к нашему заселению с Юрой. Редкими и крупными снежинками падал первый снег, дни стояли тёмные. Тётушки Ольга и Серафима не смогли жить в этой квартире из-за шума машин на улице. Действительно, движение там очень сильное, настоящее «шоссе». Но квартира мне понравилась — пол покрыт лаком, чисто — здесь никто до нас не жил. Мебель, если это вообще можно назвать мебелью, — «доисторическая». Этажерка, стол, венские стулья, старинное кресло, какие-то тумбочки из почтовых ящиков, покрытые кружевными накидками, постель, сооружённая на коробках со старыми вещами (поначалу в некоторых коробках лежали иконы, вывезенные тётками из Стрельны после смерти деда, священника Бориса Павловича Заклинского). На коробки был положен матрас, а на нём ещё помещалась перина.

Мы часто ездили с Юрой в гости к тётушкам, в Львиный переулок у канала Грибоедова. У них мы обедали, спали после обеда, Юра играл там на фисгармонии.

Этот начальный период нашей жизни я достаточно подробно описала в книге «Наши дни», поэтому постараюсь не повторяться.

Первоначально Юра работал инженером на Ленинградском металлическом заводе, а затем уже устроился на студию грамзаписи «Мелодия».

В Капелле, где находилась одна из аппаратных «Мелодии», он познакомился с необычным рабочим сцены, неким Тагиром, который, видимо, поразил его оригинальным взглядом на мир и отношения между людьми. У Тагира была подруга Татьяна, умная, острая на язык и гордая. Мы вчетвером ездили за город: в Вырицу, в Ушково, где купались и загорали нагишом. Пили сухое вино, пекли на костре картошку, хлеб и даже бутерброды. Дремали под соснами. Фотографировались. Сохранилось какое-то количество нудистских, рискованных и раскованных для того времени слайдов. Возвращались вечером к нам на Шоссе Революции, где я готовила жареную картошку с грибами, открывала «Ланчен мит» (некие венгерские консервы, которые мы потребляли, когда было лень готовить что-либо более изысканное). Аппетит после прогулки у всех оказывался зверским. Как сейчас, вспоминаю один из таких вечеров после возвращения из Ушково. Слушали «Мессу» Л. Бернстайна, буквально впадая в транс.

Тагир и Татьяна были уникальной парой. Она — умна, оригинальна, он — по-восточному замысловат, весь окутан дзэн-буддизмом и, словно паук, окутывает им всех окружающих.

Я в этот вечер, уж, не помню под какую музыку, пускаюсь в пляс только в юбке и бюстгальтере, буквально погружаясь в музыкальный и ритмический экстаз. Все в восторге. А похвала Тагира — дорого стоит!

Потом в Новый год Тагир вдруг явился к нам с новой девушкой — совершенно пустым местом. Она не дерзила Тагиру, как Татьяна, а больше молчала или поддакивала. История Тагира и Татьяны печальна. По крайней мере, мне так видится со стороны. У Тагира сформировалась со временем семья с одной из его пассий, но в итоге он остался один. Татьяна родила сына Ганца от молодого мужа. Сын по достижении зрелого возраста погиб от наркотиков. Татьяна покончила с собой.

5. Библиотечные дни

Замечательным местом, которое мы посещали с Юрой по разным поводам (а до знакомства и жизни с ним — я одна), была наша Санкт-Петербургская академия художеств. Об академических вечерах, спектаклях и малых вечеринках в мастерских я довольно много написала в самых разных своих опусах. Сейчас несколько слов о другом.

Полутёмные коридоры Академии, завораживающий запах разбавителей и масляных красок, винтовая металлическая лестница в конце коридора второго этажа. Иду по коридору, поднимаюсь по каменной спирали плоских ступеней. Гулкие своды, узкие высокие окна, выходящие в круглый внутренний двор. На стенах под стеклом фотографии советских и дореволюционных деятелей искусства, но больше советских. Я ходила сюда изучать историю искусств всех времён и народов, а ещё читать философские сочинения.

Входишь в библиотеку — и сразу попадаешь в особый тёплый, приветливый и мудрый мир. Здесь для меня была одна из чудесных гаваней, где казалось, вот-вот можно познать суть бытия, познать истину.

Юра сразу полюбил «акадэмию», именно так он почему-то произносил это слово. И оно звучало весомо. Мы садились за стол под большим, мягко льющим ровный и желтоватый электрический свет абажуром, медленно переворачивали листы фолиантов, папок с репродукциями. Тогда мы особенно любили импрессионистов, древнюю китайскую графику. Выискивали микроскопические и не цветные картинки Сальватора Дали в захудалых журнальчиках для художников то ли на болгарском, то ли на румынском языках. Нашлась и обширная критическая статья о нём в «Советском художнике». В нём мы, наконец, хоть что-то узнали о сюрреалистах, пусть даже в искажённом варианте. Ведь тогда всё так и было в совдеповских критических статьях — искажения, выборочные данные, а иногда и просто ложь. Заграничные шикарные альбомы сюрреалистов, несомненно, и тогда были в библиотеке, но не для общего обозрения.

В лаборатории Высшей нервной деятельности детей и подростков, в которой я работала после окончания института, мне полагался один библиотечный день в неделю. Я должна была в Публичке изучать «Реферативные журналы» по физиологии. Но я то сидела в зале эстампов или литературы, то углублялась в изучении термодинамики, астрофизики. Меня волновала тема «времени». И я штудировала работы Г. Рейхенбаха, А. Эйнштейна и Н. Козырева. Мы все: я, Юра и Тагир любили эту маленькую книжечку Николая Александровича «Несимметрична механика в линейном приближении» Я переписала её от начала до конца в свою толстую тетрадку. И так она стала доступна друзьям. Только тогда, когда под скрежет глушилок стали выплывать острова ГУЛАГа, то мы узнали, что на одном островке отбывал срок Н. А. Козырев.

Есть священные места Всемирной культуры в Санкт-Петербурге. Одно из таких — Академия художеств. И никакие революции, соцреализмы не смогли выветрить дух истинного искусства из этих стен.

6. Жизнь. Работа. 70-е

Юра любил ездить в Солнечное. А я не очень. По этой ветке с Финляндского вокзала всегда едет много народа. Именно в Солнечном даже весной уже по-летнему одетая толпа выходит из электрички и направляется по главной трассе посёлка к заливу, к пляжу. Питерцы спешат загореть ранней весной или в первый месяц лета. По пути к побережью есть сеть магазинчиков, где люди запасались напитками и закусками. Большой, чистый, с горячим песком пляж, гладкое мелководье. Мы обычно располагались где-то посередине этой широкой песчаной полосы за серебристыми зарослями фестук, а если дул сильный ветер, то за песчаным пригорком. Почему-то на этом пляже я напоминала себе черепаху, переползающую с места на место по горячему песку. Мы лежали на раннем весеннем солнце и словно оттаивали, как тот снег, который мы видели в тенистом лесу по пути к побережью. Весной Юра ходил загорать и на Петропавловку. Ведь Капелла, где обычно в аппаратной «Мелодии» работал Юра, совсем рядом с Невой. В Солнечном мы не только валялись на песке, но, как и довольно часто в те времена, читали книжки вслух. Читала обычно я. Юра и слушал, и, наверное, думал о чём-то своём, потому что вдруг хватался за свою записную книжку и что-то записывал. Свой лит-блокнотик он всегда носил с собой. Таких записных книжек со временем набралось немало.

Но очень часто и в выходные дни весны и лета 1973 года Юра был полностью поглощён своим новым диском. Это был «Вишнёвый сад Джими Хендрикса». Вот как он сам пишет об этом времени в Дискографии: «Запись происходила дома со значительной затратой нервной энергии и продолжительными приступами бешенства по поводу технических неурядиц и фальшивого голоса Н. Морозовой. Всё же результат говорит сам за себя. На эту первую, в общем-то, более-менее профессиональную запись, ушло всё лето и часть осени. Я работал, как одержимый, учился играть соло, придумывал музыку и аранжировку прямо по ходу записи. Иногда начинал в 9-10 утра, а кончал в 9-10 вечера. В основном тормозила примитивная техника. Техническая база — двухканальный магнитофон «Юпитер», переделанный из «Юпитера-201», «Айдас-2эхо» и самодельный ламповый микшер на три входа. Сначала что-то приходилось записывать на двухканальный «Айдас-2эхо», потом сводить это на один из каналов «Юпитера», дополняя во время перезаписи ещё партией чего-либо».

Были ещё мои слёзы во время создания подголосков к «Милому другу». Я никогда раньше не записывалась и не пела на запись тем более. Но зато, когда всё получилось, я ликовала. А теперь это звучит на замечательной виниловой пластинке и СД-диске тоже.

Брат Серёжа приезжал к нам часто. Мы все трое очень дружили. Он в то время освоил флейту. Так что партия фисгармонии и флейты весьма украшают композиции диска.

Уже в 1971 году мы с Юрой начали оформлять самодельные книжки — наши стихи, Юрины песни. Я впервые взялась за рисование акварелью. На обрывках бумаги смешивала краски, искала необычные тона. На листах появлялись туманные контуры и переливы красок. Юре нравилось — и это было главным стимулом к дальнейшему прогрессу в рисунке! Первая самиздатовская книжка называлась «Улла» (по названию музыкального инструмента марсианки Аэлиты из одноименной повести А. Толстого). Юра любил и уважал «Алёшу» за язык, за размах фантазии и крепость сюжетных построений. В «Улле» впервые появляется псевдоним Морозова «Цинцар» (1972). Собираем постепенно и том песен. Создаю акварели к песням «Глупый мальчик», «Синьёра». «Синь-ёра» на акварели располагается вниз головой в верхней части проёма двери, висящей в облачно-небесной пустоте, в которой под ней отплясывает и играет на скрипке натуральный босяк.

На акварели к «Глупому мальчику» по извивающейся дороге едет балаган. В его фургоне на верёвке подвешены, как куклы, мужчины. На переднем плане женщина, огромная по сравнению с фургоном с марионетками, то ли испанка, то ли цыганка в чёрной юбке и платке, повязанном по-пиратски, но без блузы. Одна её рука обычных размеров, а вторая — гигантская с обширной ладонью, на которой что-то вытанцовывают мужчины-марионетки. Сюжеты придумывал Юра. Они рождались без конца, фантазия его не иссякала. Я вносила своё художественное видение этих образов и колорит. Самая первая акварель, придуманная им, такова: кирпичная стена, сквозь которую прошёл человек. В стене остался его силуэт. В нём, как в окне, мы видим зелёные луга и небо. И ещё одна из самых первых работ: на сломанной скамье среди спутанной высокой травы и кустарников сидит хиппи, в отрепьях, с длинными волосами, босой. Но многие акварельки созданы мной спонтанно. Это прежде всего иллюстрация к «Свадьбе кретинов». Из наших иллюстраций, выпущенных и невыпущенных, всё ещё живущих в самодельных книгах, можно составить весьма оригинальный альбом репродукций, что со временем я очень надеюсь сделать. По крайней мере, выпустить иллюстрированную книгу Юриных текстов песен «Северный певец».

7. Наш Карабах

Каждый раз, когда я кладу в чай мяту, запах её тут же кидает меня в Карабах Крымский. Там мы собирали дикую, южную мятку с мелкими листочками и цветами по склонам побережья. И совершенно обалдевали от её аромата, заваривая чай тёмной южной ночью в крымском лесу у нашей палатки. Никого, мы вдвоём, где-то в зарослях и иглицах топает ёж. Ночью он непременно заберётся к нам в палатку за печеньем. Тишина, плеск моря, очень сильный в шторм у подножья нашей горки. Тёплый ветер колышет листья невысокой южной дубравы. У нас очень уютно. Юра умело поддерживает огонь, кипятим чай, жарим яичницу, едим ароматные помидоры. Таких я больше нигде не пробовала. Птички ещё шуршат в кронах. А если выбраться из леска на соседнюю с ним поляну, которую мы назвали Цибзичной (цибзики — это мириады цикад, стрекочущих там неустанно), то с неё видно вечно шумящее море, кипарисы в роще Кеппена.

Чаще всего вспоминаю нашу самую первую поездку в Карабах в 1972 году. Мы шли от Малого Маяка, до которого добирались от Алушты на троллейбусе — вечном крымском транспорте. «Вот сейчас будет шелковица», — сказал Юра. И мы вышли к ней, большому дереву. Наверное, она ему была как-то особенно дорога, как воспоминание юношеских своих странствий. Шелковички совсем поспели и падали с дерева, устилая сухую землю сочными тёмно-синими ягодами. Мы ели ягоды, срывая с дерева, а некоторые подбирали прямо в сухой траве. За «шелковичным поворотом» с горы внезапно открылся вид на бесконечное сверкающее под солнцем море.

Мы приезжали в Карабах почти каждое лето.

8. Голгофа-5

Москва. Савёловский вокзал. Поздний вечер. В привокзальном ларьке покупаю мыло «Оникс» и банку сайры. До электрички на Долгопрудный ещё почти час. Пытаюсь поужинать в привокзальном ресторанчике, но оказывается — не по карману.

Дожидаюсь поезда, а потом мчусь куда-то в неизвестность среди снегов и мелькающих огней. Там, в Долгопе-5, как называет городок в своих письмах Юра, он служит в армии уже с ноября 1974 г. Я первый раз еду к нему. На мне длинное чёрное пальто с остроконечным капюшоном на розовой шёлковой подкладке. Фасон изобрёл Юра. И себе в ту первую зиму в Питере он заказал в ателье также чёрное пальто с особым, как бы приподнятым стоечкой вокруг шеи отложным воротником. На одном зимнем фото мы стоим с ним среди снега в берёзовой роще, одетые в едином стиле. Снег, березняк, яркое солнце, Юра, застывший внезапно перед объективом, потому что едва успел добежать до места, установив нашу «Смену» на автоспуск. Но то зима 1972 или 73 года?

Выхожу в Долгопе. Добираюсь до ВЧ. Встречаемся на КПП, где две «зелёнки» (так там, в ВЧ, называли солдат) дерутся, то и дело бросаясь друг на друга с криками. Это у них такие развлечения, когда позволяет время.

Юра появляется, непривычный, волосы едва отросли «ёжиком» после карантина. Почему-то замечаю на лбу две морщинки. Их не было до армии. Я привезла ему гражданскую одежду. Он забирает её и уходит, а я вновь жду.

Мы едем в Химки. Мужу дали три дня увольнения, как полагалось на случай приезда жены образцовым солдатам. А он с первого месяца уже стал именно таким. В Химках живёт Нина Леонидовна Доможирова, вдова деда со стороны моего отца. Она очень странная пожилая женщина — моет посуду кусочком ваты, утверждая, что это более гигиенично. У неё невероятно длинные наманикюренные ногти, а на шее всегда «крупнокаменная» бижутерия. Облик дополняет причёска «бабетта» (сильно начёсанные волосы забирались при этом наверх, слегка приглаживались и закалывались сзади или гребнем или, например, широкой пластмассовой брошью-пластиной). Она удивлялась моим коротким юбкам, а также моему невероятному «авантюризму», который, по её мнению, выразился в том, что я купила билет до Москвы по студенческому билету одной знакомой моего брата.

Мы ложимся спать на двуспальной широкой кровати, когда-то служившей ложем Нины Леонидовны и её мужа (моего деда), умершего совсем недавно. А мы с Юрой так соскучились друг по другу. И нам всё здорово и отлично! Утром я варю Юре грибной суп, потому что он его любит. И опять Нина Леонидовна поражается тому, что я привезла с собой из Питера не только грибы, но и картошку, морковку и лук. А я берегу каждую минуту, чтобы только побыть с Юрой.

В эту поездку я побывала и в части, и в радиомастерской, где трудился муж на армейском поприще. В обед в мастерской было пусто, и Юра, развязав белые исподники, державшиеся почему-то на тонкой проволочке, укладывается со мной на моё обширное пальто с розовой подкладкой прямо на пол. Молодые были и лихие, всё успевали! А ещё мы посетили солдатский клуб, где шла репетиция к новогоднему концерту. И Юра играл в группе.

Я невероятно тосковала по мужу в Питере, часто плакала, ждала писем. Спрашивала себя — можно ли любить сильнее? И отвечала — нет! Летом нам удалось снять комнату в Долгопе, совсем рядом с частью. Две недели мы блаженствовали. Юра с работы приходил как бы «домой». Мы бродили по городу, гуляли в парке, заходили на рынок, покупали «Улыбку», «Старый замок» — были когда-то такие вина.

Сослуживцы по радиомастерской и начальство очень хорошо относились к Юре, поэтому и возможны были эти вольницы. Уважали его за профессионализм, за музыку, за весёлый нрав, хорошее отношение ко всем и просто за человеческую порядочность. При всём своём интеллекте, философских знаниях, критическом складе ума он никогда не задавался, не ставил себя выше сослуживцев. В компании держал себя просто, как все. Но умел исподволь увлечь людей и своей музыкальной культурой, и оригинальным мышлением.

Удавалось мужу приезжать в отпуск в Питер. По такому случаю у нас на Шоссе Революции проходили мощные гулянки с друзьями.

В свободные часы в армии и в несвободные тоже (например, на политзанятиях, происходящих регулярно) он писал рассказы, письма мне. Чудодейственные, ласковые письма любимого мужа любимой жене. Так было.

Зимой 1975 года я уже одна ходила в библиотеку Академии художеств, заполняя одну за другой свои тетради по истории искусств. Часто конспекты я писала под копирку и посыла Юре. Дома я пыталась продолжить совершенствование письма акварелью. За масляные краски я принялась только в 80-е годы.

В ту зиму меня поразил портрет первобытной девушки некого английского художника девятнадцатого века из букинистической, редкой книжки тех времён Ч. Дарвина «Половой подбор» (о происхождении человека). К сожалению, эту редкую книгу в период нашего предполагаемого путешествия в Шамбалу мы продали, как и многие другие книги, и я не могу уже назвать имени этого художника. Лицо этой девушки дикое, почти обезьянье, но одновременно в глазах её человеческая нежность. Длинные чёрные волосы завязаны узлом на груди. Листья зарослей обрамляют её. Я сделала большой акварельный портрет первобытной девушки, некую свободную копию. Тёмными питерскими ночами я сидела над доской с наколотым на неё ватманским листом под тусклой электрической лампочкой и всецело погружалась в её счастливое первобытное бытие. Маленькие обезьяньи глазки теплели, разноцветные листья вот-вот должны были осыпаться на вороной блеск её гривы. Часто я трудилась до четырёх часов утра, и потом падала спать. На следующий день я строчила Юрке письмо о своём первом портрете, а он был в восторге — жена почти настоящий художник.

Юра написал в армии рассказ «В городе низкого солнца». Это замечательная фантасмагория о человеческой душе, о любви, о безнадёжной скорости уходящего времени. Я привозила из Москвы рукописи глав и тайно перепечатывала их на хорошей электронной машинке у себя на работе в лаборатории ВНД. Помню, как однажды я читала привезённые из Долгопа главы этого рассказа брату Сергею в полумраке нашей пыльной шоссереволюционной комнаты под электрической лампочкой без абажура, и мы с братом плакали, так пронял нас искренний и светлый строй этого рассказа и судьбы героев. Да, мы все были полусумасшедшими идеалистами и абсолютными романтиками.

Я получала 70 рублей в месяц, продавала какие-то свои вещи, купленные мне родителями, чтобы набрать денег на поездку в Долгопрудный. Мы не помышляли ни о карьере, ни о деньгах. Жизнь была психоделией. Но и трудом тоже. Музыка, краски, понимание друг друга, поиски смысла и значения бытия человека являлись смыслом нашей жизни. Это были 70-е! На самом деле этот поиск и духовная основа остались для нас главными навсегда.

Далее в своём рассказе о Юрии Морозове я не буду строго придерживаться хронологии, а остановлюсь более на чертах его характера, его отношениях с людьми и т. п., так как события в их хронологической последовательности изложены мною подробно в книге «Наши дни».

9. Не злой

Случай должен быть уж совсем из ряда вон выходящим, чтобы Юра сильно заволновался, занервничал. Он почти всегда владел собой, был сдержан в общении, чаще немногословен. И хотя всегда издевался и потешался над словосочетанием «настоящий мужчина», сам таковым был. В обыденной жизни, как говорили в команде агни-йогов», с которыми мы в 1980 г. отправлялись в Шамбалу, «никогда не тусовался». С этой самой командой мы добрались до гор Армении, где и осели почти на три месяца. И вот однажды два «продвинутых» адепта учителя Тоши (В. Шуктомова), некие супруги Н.Б. и И.Б. стали убеждать Юру в том, что все его «беды» происходят из-за психологической закованности. Ему, дескать, надо срочно расковаться, расслабиться, чтобы войти в число энергетически и трансцендентно продвинутых адептов команды. Они тут же взялись за его «расковку». Юра, по природе своей экспериментатор, был совсем не против такового действа над собой. Только серьёзные жизненные эксперименты он обычно ставил сам.

«Ну, валяйте, расковывайте», — сказал он. Втроём они зашли в соседнюю с нашей палатку супругов Б., так что происходящее в ней я могла хорошо слышать. Адепты кричали, ругали, обзывали его, пели мантры, советские песни, плясали. От происходящего содрогалась и их, и даже наша палатка. Всё это продолжалось более получаса. Наконец слышу спокойный голос Юры: «Да, бросьте, ребята, вы уже вспотели, ещё Кондратий хватит». А должен был бы тоже вскочить и пуститься в пляс, запеть мантру или завопить истошно. Шарлатанство, я думаю, он чувствовал прекрасно и даже до нашей совместной поездки с агни-йогами. Но настроение и внутреннее его состояние после самостоятельных и серьёзных экспериментов над собой с голоданиями и диетами стало таковым, что нужно было срочно бежать куда глаза глядят с насиженного болезнями места. Помогло движение, взгляд со стороны, общение с этими, на первый взгляд, странными людьми. Что касается путешествия, об этом можно прочесть у Ю. Морозова в «Подземном блюзе» и у меня во «Вратах».

Юра мог быть раздражительным. Больше всего его огорчало, когда ему мешали сочинять и записываться. Не удалось, например, выкроить времени на студии для своих дел, а если всё происходило дома, то мог «достать» какой-нибудь сосед сверху, сбоку или снизу, затеявший в выходной день ремонт или подвеску люстры. Юра начинал громко возмущаться: «Кульки проклятые, постукиватели! Не хрен им делать…» Кого Юра называл «кульками»? — Людей, достигших определённой формы фигуры, напоминавшей кулёк с сахарным песком. А вообще в целом — совковых обывателей, «кульков» на ножках, увешанных авоськами, людей, лишённых всякой жизненной и интеллектуальной привлекательности.

Вспоминается один очень характерный случай. Летом мы обычно с палаткой, рюкзаками отправлялись в Крым, но в 1979 г по чьей-то рекомендации соблазнились поездкой в село Прохоровку на берегу Днепра Мы нашли прекрасное, уединённое место на побережье. Юра поставил палатку, мы набили матрац сеном, сделали постель. Юра развёл костёр, а я стала готовить овощи для варки супа. И вдруг, о, ужас! В 2–3 метрах от нас два парня ставят палатку и при этом врубают на полную громкость транзисторный приёмник. Тут у Юры посыпались не только «ё-моё», но и весь русский ассортимент ругательств. Он тут же затоптал костёр, снял и сложил палатку. Вещи и продукты закинули в найденный нами для «стола» ящик, и, взяв свободными руками края нашего матраца, двинулись на поиск новой стоянки. Есть слайд, запечатлевший нас во время этого нервного перехода. Юрин фотоаппарат «Смена» снимал и на автоспуске. Он бесперебойно служил нам до 1980 года, когда Юра в благородном порыве зачем-то подарил его армянскому мальчику Лернику из деревни Цахкашат, сыну хорошего человека Мартына Мнацаканяна, помогавшего нашей команде с продуктами и разными житейскими проблемами в горах Армении.

Когда ничего не отвлекало, Юра буквально утопал в работе, будь то запись на студии, писательский труд, починка собственной аппаратуры или даже важные домашние дела. Всё делал спокойно, внимательно, сосредоточенно. Печатать с его рукописного текста было легко. Почерк ясный, ровный уверенный.

Бытовых конфликтов с людьми не помню, разве только единственный случай с соседской собачкой, болонкой, которая вдруг надумала на лестничной площадке ухватиться зубами за его штанину брюк. Юра легонько стукнул её своей полупустой полевой сумкой. А соседка, идущая с собачкой на прогулку, стала скандально орать, что у неё есть связи в милиции и она найдёт на него управу. Но собака убежала вниз, а пыл соседки погас, как и загорелся. Мы продолжали мирно здороваться с соседями по лестничной площадке, а они снами.

Меня Юра часто ругал за какую-нибудь халтуру — ошибки в тексте, неэкономность в хозяйстве, неправильные пропорции и перспектива на рисунках и пр. Я старалась измениться, быть внимательнее, делать всё так же хорошо, как и он. Иногда удавалось.

Юра не любил поддерживать родственные отношения ни со своими, ни с моими родственниками. Переписывался только с матерью. А были ещё многочисленные родственники в Омске. В отношениях с матерью не чувствовалось настоящей теплоты. Она раздражала его приверженностью ко всем обывательским стандартам. Они совсем по-разному представляли жизнь, её смысл и своё место в ней. Но если Юра чувствовал в человеке талант, искру Божью, как он говорил, с таким человеком ему хотелось общаться, поддерживать отношения. Таким на первых порах был, например, Тагир. Но как только тот стал, как все, Юра потерял к нему всякий интерес.

Близких друзей, с которыми бы Юра дружил в полном смысле этого слова, делился сокровенными переживаниями, раскрывал душу — не было. Были приятели, коллеги, музыканты, которых он уважал, интересовался их профессиональным мнением. Но это «многие»… Самодостаточность характерна для Юры на всём жизненном пути.

Скорее он мог раскрыться перед любимой женщиной. Но всё равно и тогда рядом находился как бы «он», наблюдающий и контролирующий себя. Очень хорошо это своё состояние он описал в повести «Зона возврата». Со временем какие-то его «волчьи» качества передались и мне: а именно — состояние внутреннего одиночества, неверие в возможность полного взаимопонимания с кем бы то ни было. Юра остро чувствовал малейшую небрежность людей в общении, лицемерие. Даже намёк на такие качества мог оттолкнуть его навсегда.

Под внешним спокойствием скрывалось подводное течение! Порою буря! И это выплёскивалось в творчестве. У нас с Юрой было много общего: любовь к искусству, глубокое уважение к подлинным творцам, трепетное отношение к моменту творчества, наряду с этим безразличие ко многим бытовым вещам, презрение к обывательщине и конфликтам, скандалам. В самые трудные и горькие дни нашей общей судьбы мы общались без контрударов и выяснений отношений. Может быть, это неправильно, честнее расстаться. Но у нас не получилось. А ещё общим являлась любовь к книгам, чтению, к природе и животным. Два раза мы попадали в «команды» по стечению обстоятельств. Ничего путного из этого не вышло. Во второй половине 70-х такая «команда» сформировалась в Суйде. Мы её называли «суйцами». Юра даже планировал создание некой «коммуны» с С. Моисеенко и А. Кузнецовым (в «Подземном блюзе» Лёша-молчун). Сними Юра разошёлся навсегда в 1978 году. То есть сообщество просуществовало недолго. В нём было ряд других менее интересных и примечательных личностей. А. Кузнецов погиб в 1994 г., спасая из дома С.М. имущество при пожаре. Сам Сергей Моисеенко погиб в 2005 г в Красном море, на которое мечтал поехать ещё в 70-е годы. Он, его вторая жена, друг (этих людей я уже не знала), увлеклись нырянием с аквалангами. Все они погибли, о чём в своё время сообщалось в «Вестях» и есть данные об этом в Интернете.

Вторая «команда» — это небезызвестные агни-йоги. С ними связана поездка в Армению, на Белое море и Карельский перешеек. И об этом Юрой и мной написано достаточно.

Вся душевная конструкция Юрия Морозова неразрывно связана прежде всего с музыкой, литературой и философией. После 1980 года им написана «Песня силы» — философский трактат, который следует отличать от поэтической «Песни силы», опубликованной мной в книге «Наши дни». Что Юра читал? Конечно, большую часть русской и западной классики, книги по искусству и философии, воспоминания и мемуары тех людей, которые его интересовали, в последнее десятилетие — много православной святоотеческой литературы. Прежде всего, Святого Праведного о. Иоанна Кронштадтского и о нём, Святого Преподобного Серафима Саровского и о нём, книги о юродивых, о новомучениках. Я не помню, чтобы хоть один день прошёл без книги. Всё, что есть в нашем доме, читано и перечитано: А. Толстой, Н. Лесков, В. Набоков, А. Солженицын, И. Бунин, В. Шаламов, масса самых разнообразных книг о Первой и Второй мировых войнах, книги по истории кино, живописи, музыки и т. д. Юра постоянно покупал книги, из которых постепенно и составилась наша библиотека.

С ним всегда было очень интересно. Но, конечно, не только из-за книжных знаний и возвышенного интеллекта, а более из-за того, как всё это преломлялось в его сознании и психике и вдруг, так неожиданно и свежо, представало в новом свете. Он не просто читал и запоминал, он всегда размышлял о прочитанном, делился мыслями. Тут же хотелось взять и прочесть именно эту книжку. Много книг мы прочитали вслух. Это было в те времена, когда в нашем доме отсутствовал телевизор. Этот период охватывает почти двадцать лет. Вслух мы прочли Гомера, «Троецарствие» (трижды) Ло Гуаньчжуна, Пу Сун Лиина, сказки разных народов, А. Камю и т. п. Никогда не читали детективы и современные западные бестселлеры типа С. Кинга. Морозов всегда сторонился популярщины, того, что нравилось большинству.

Явления и события Юра порою видел или представлял в новом или даже каком-то фантастическом аспекте. Повесть «Зона возврата» даёт особенно много для понимания его личности.

10. Окружение

Я с детства любила свою семью — родителей, многочисленных родных. Цепочка родословной протянулась до восемнадцатого века. Я привыкла, что у нас дома всегда собирались и на советские праздники, и на христианские, праздновались дни рождения, дни Ангела. А Юра не любил, как он выражался, эти однообразные «сборища за вилочкой и за бутылочкой» (характеристика Юры). Он считал потерей времени это сидение за столом с обывателями. У нас на Шоссе Революции — другое дело. Здесь собиралась молодёжь. В какой-то мере — единомышленники. Случалось это, правда, не так уж часто. В основном такие встречи относятся к 70-м годам. А потом, после агни-йоги, в первой половине 80-х годов. В начале 70-х ещё приезжали Юрины приятели по Владикавказу: Николай Крюков, Владимир Елфимов по кличке Адонис, человек с железными зубами Игорь Захаров из Курска. Эти ребята, кроме Н. Крюкова, любили выпить. Как-то Адонис и Захаров приехали одновременно. День и ночь они состязались в рассказывании анекдотов и пили сухое вино. Юра хохотал, как ребёнок. Но вообще-то парни в итоге достали. После того как они уехали, вся наша квартира оказалась уставленной винными бутылками. И мы собирали их в рюкзаки и несколько раз ходили на пункт сдачи стеклотары. Было такое советское «развлечение».

Мои родные любили Юру, особенно брат Сергей, тётя Оля — мамина сестра — Галина Николаевна Цуревская — сестра отца, Анна Николаевна Лузина — тоже сестра отца и её муж Герман Дмитриевич Хованов, артисты театра имени Ленинского комсомола. Тётя Галя, обладательница прекрасного голоса, даже напевала босяковские «Аленький цветочек» и «Ты не даёшь мне денег». К нашим артистам мы ходили на все премьеры и на те спектакли, в которых они были заняты. Тётя Оля уважала Юру за то, что он не пил и не курил, уважительно относился к нашей православной вере и церкви. К маме мы ходили в бассейн университа, где она вела группу пловцов Академии художеств.

Но тяжёлым испытанием для моих родителей стало нежелание Юры иметь детей. А я думала, что потом это изменится. Изменилось — только шиворот навыворот, и произошло, разумеется, не по Юриной воле, а по умыслу подвернувшейся в трудный для меня момент жизни некой любовницы И.П. Часто мне не нравились резкие высказывания Морозова о людях, порою очень обидные. Например, он мог сказать: «Если этот мудила позвонит, скажи, что меня нет дома!» Был период, по-моему, в середине 80-х, когда я сшила по Юриной просьбе из старой палатки специальную брезентовую штору, закрывавшую полностью верх окна над нашими также непроницаемыми для света шторами, чтобы с улицы не видели, собравшиеся нежданно зайти в гости, что мы дома. «Не хочу тратить время на болтунов. Просидят целый вечер — столько времени зря будет угроблено!»

Юра подшучивал надо мной и говорил: «Охранительница семейных устоев». И, правда, я консервативна, верна в дружбе и любви. Меня интересуют судьбы всех людей, которых я когда-либо знала, и, конечно, история моих предков. Изысканиям по родословной, написанию книг, посвященных этим людям, времени, в которое они жили, я посвятила много лет. Мой отец был совсем другим человеком. Семья для него являлась главным смыслом жизни, он жертвовал для нас всем, старался понять всё, любил людей, помогал не только своим, но и совершенно чужим людям. Ученики-курсанты очень любили его и уважали. Такой же была и мама, только более резкая. Она могла всё, что наболело, высказать в глаза нам, своим детям, каким-то родным, знакомым. Юра это понимал и за эти качества уважал моих родителей. Но сам он жертвовать своим делом и временем ни для кого и ни для чего не хотел. Уже потом, помимо его воли, ему всё-таки пришлось приносить некоторые жертвы. И тогда он ощерялся, вставал на дыбы, отбрыкивался от людей и неприятных ситуаций.

После того как на самой что ни на есть бытовой почве он разошёлся в отношениях с моим братом (ведь И.П. была женой Серёжи), сохранялись добрые отношения с Михаилом Кудрявцевым. Были попытки музыкального сотрудничества, но особого выхода они не дали. С Мишей они познакомились ещё в самом начале 70-х. И со многими музыкантами Юра познакомился именно через него. У них были общими не только музыкальные темы, но и философско-религиозные. Миша Кудрявцев, доброжелательный, открытый человек, всегда появлялся именно тогда, когда нужно было поддержать Юру, в чём-то помочь. Это было и в период голоданий, в период нравственных метаний между жизнью как попало и строгими йоговскими установками. Михаил всегда был готов не только с пониманием выслушать, но и по-своему как-то помочь. Именно через него мы вышли на агни-йогов и отправились в далёкое путешествие, избавившее Юрия от депрессии и недугов.

В этой команде наиболее приятельские и тёплые отношения были с Николаем Кобаком, который какое-то время даже подряжался на работу на студии «Мелодия». Мы бывали у него в гостях, а потом в ноябрьские, майские праздники и даже летом ездили в деревню Вязка, где у Коли имелась некая изба. В Вязке они придумывали фотофильмы, смешные и страшные: «Чуни», «Сказание о Гунаре», «Ноги друзей», много снимали. В городе мы печатали фотографии, которые Юра вставлял в специальные альбомы и тут же сочинял текст. Я тоже участвовала в этих фотофильмах. С Колей они ездили сниматься в массовках и в настоящем фильме по Лескову «Левша». Попутно и там умудрились снять ещё один свой фотофильм. Все эти альбомы с замечательными фотофильмами, с «Сказанием об инженере Кобаке» сохранились и у меня, и в семье А. В. Кобака, брата Николая. Николай Кобак, как ни горько говорить об этом, умер 25 сентября 2008 года.

На «Мелодии» к Юре относились очень хорошо. Лидия Павловна Кобрина, бывший директор студии, по телефону говорила так: «Нина, дома ли наш гениальный Юрочка?» Наполовину в шутку, наполовину серьёзно. Там его уважали и ценили. Не все, конечно. Юра был сложным человеком.

Музыканты?! Их я знаю мало. Профессионально он общался с «ДДТ», В. Курылёвым, А. Бровко, С. Чиграковым и их командами. Некоторых, которых я, конечно, называть не стану, не уважал за продажность властям и конформизм. Это его право. Мне и самой такие люди не симпатичны.

11. Музыка

Я — не музыкальна так, как это надо было бы для Юры. Это огорчало меня раньше, а теперь особенно. Если бы я пела и играла на гитаре, наверное, смогла бы хоть немного популяризировать Юрину музыку. В детстве родители учили меня музыке. Но из этого мало что получилось. Правда, мне нравился тот классический репертуар, которому меня обучали учителя, приходящие заниматься со мной на дом. Одним из них был мой дядя Георгий Алексеевич Белицкий, замечательный пианист. На наших семейных торжествах он играл Шопена, Моцарта, Чайковского, Листа. Меня же разучивание музыкальных пьес особенно утомляло потому, что я плохо держала ритм. В старших классах я и вовсе забросила занятия музыкой, посвящая большую часть времени учёбе.

Только начав совместную жизнь с Юрой, мне вновь пришлось окунуться в музыку — классическую, и джазовую, и новую волну — в рок-музыку. Кому удавалось раздобыть диски рок-групп 60-70-х, давали их переписывать друг другу. Вся молодёжь была «дисконошами», и всё время что-то переписывалось, передавалось, совместно прослушивалось, по возможности — на стереомагнитофонах.

Более того, мне пришлось принимать участие в записях «Вишнёвого сада Джими Хендрикса» и в ряде других альбомов. В песне «Милый друг» я пою, в других вещах — это отдельные подголоски, ритмические партии на бубне, разных шуршалках (например, металлическим стаканчике, заполненном рисом). В «Китайской поэзии» я читаю стихи, иногда подпеваю, а Юра импровизирует на гитаре.

Мне сразу понравилась музыкальность, безупречный вкус, искренность всех вещей Морозова, глубина текстов, прекрасный песенный поэтическим язык, тонкость и продуманность аранжировок, сочетающаяся со свободными импровизациями. Любая его песня — это монолит: музыкальный, словесный, композиционный. Они все — о главном. И конечно, о том, что волновало меня. Сейчас многое мне трудно слушать именно поэтому. Душа раскрывается, охватывая самое дорогое, волнение становится слишком сильным. Музыка Юры — это не звучащий безлично фон, она поднимает и волнует человеческую суть, как бы постоянно обращаясь к сердцу и совести. Даже простые любовные песни «босяцкого» периода вдруг одной фразой ставят некую точку, за которой должен быть важный для судьбы ответ. Например: «Пока я твой, люби меня. Любви такой вновь не встретишь ты больше никогда», «Обманешь лишь себя, если слишком ты горда. Проходит мимо всё, а в ладонях ничего». «Живу и я, пока живёт мечта. Умрёт она — умру и завтра я»… Он не спрашивает, не жалуется, не умоляет, он утверждает, он знает точно — так будет. Я уже не говорю о сложных альбомах. Открывай, слушай любую песню, обалдевай и плачь! Если я не слушаю Юрины песни с утра до ночи, то причина одна — нервы натягиваются так, что ты не выдерживаешь этого напряжения и сопереживания!

Я не признаю музыкального хаоса, неряшливых текстов с затасканными до дыр рифмами и словами или такие, которые похожи на перевод с иностранного языка, часто и содранные с переводов «Led Zeppelin», «Дорз» и других подобных групп.

Юра был личностью и абсолютным романтиком. Ещё и поэтому всё в его творчестве для меня родное, везде светится ярко его возвышенная душа, ментальная чистота и там, где необходимо — трансцендентность. Я даже затрудняюсь сказать, что мне нравится больше всего. Это и «Вечности река», «Китайская поэзия», «Мир иной», «Ночной певец», «Музыка сердца», «Евангелие от Матфеа», «Три русские песни»… перечислить невозможно. Кто знает и любит Юрину музыку — тот меня поймёт!

12. Его литература

Все рассказы, повести, романы Юрия я читала в самом первозданном виде, написанные шариковой ручкой. Я перепечатывала их все в 70-е, 80-е, 90-е годы по мере написания.

В 70-е и начале 80-х мы использовали самые что ни на есть допотопные пишущие машинки. Брали их в существовавших тогда пунктах проката. У машинок обязательно были какие-нибудь технические неполадки — то плохо пропечатывались какие-то буквы, то лента то и дело выскакивала и т. п. Юра сразу пытался исправить техническую «лажу». А я дописывала плохо пропечатанные буквы от руки при проверке текста.

Помню, когда мы жили в Купчино на Бухарестской улице, я отыскала пункт проката у метро «Ломоносовская». Мне выдали огромную тяжеленную машинку. И я тащила её до автобусной остановки, потом до дома с большим трудом, то и дело останавливалась, передыхая на футляре этой «чудо машинки». После путешествия с агни-йогами в 1980 г, не скажу как именно, но нам в вечное пользование попала пиш. машинка шефа команды Тоши, на которой он когда-то «тюкал» свою «Кунта-йогу». Юра её наладил, и я стала печатать на ней. Это была миниатюрная машинка то ли 20-х, то ли 30-х годов XX века. Починенная, прочищенная, она довольно долго служила нам, пока однажды вдруг не остановилась, лента не шла, литеры сбились все в одну плотную компанию. Пришёл конец срока её службы. Эта машинка и поныне стоит у меня как некий реликт расщелины времени, покрытая сшитым мной некогда по Юриной просьбе брезентовым чехольчиком. Вообще все чехлы для его аппаратуры я шила из старой палатки.

В начале 90-х Юра купил электронную машинку «Ромашка» с довольно обширной программой действия. Я освоила её, начиная новую эру электронных штучек. Но и с этой машинкой пришлось повозиться. Лента быстро блекла, перематывать и вставлять её было утомительно. После этой процедуры руки оказывались перемазанными чёрной краской.

В 2000 г. появился компьютер, которым занимался только Юра. Я читала тексты, расставляла знаки препинания. Сам он в них почему-то всю жизнь сомневался.

Ну, всё это «техническая» сторона книг.

Я очень любила и люблю рассказы Морозова 70-х.: «Плавание Магдалины», «В городе низкого солнца», «Евангелие от одиночества», «В земле», «Тропа», «Железовут», но особенно «Белые листья». В сборнике «Светильник», вышедшем в 1990 г., опубликованы рассказы «Плавание Магдалины» и «А потом задул ветер». Читая и перечитывая эти рассказы, я всегда плачу. Они мне очень близки. Это наше время, пора сильной и глубокой любви. Может быть, они в чём-то покажутся наивными современному читателю, но их высокая романтика, духовная устремлённость, душевная чистота, красота формы покорили меня навсегда. К этим своим произведением со временем Юра стал относиться как бы со снисхождением. Мол, прошедший этап, а сейчас надо писать иначе.

В 80-е, 90-е написаны «Песня силы», ещё неопубликованный философский трактат Юрия, «Парашютисты», «Зона возврата», Налево от вечности», «Подземный блюз», «Если бы я не был русским».

«Песня силы» — это трактовка Морозовым того, как функционирует Мир, Вселенная, каково место в ней человека, его понимание Бога. Это система миросозерцания тогдашнего Юрия Морозова. И хотя в дальнейшем религиозное мировоззрение Юрия менялось, но и в 2000-е, перечитывая свой трактат, он говорил: «А что, ведь неплохо написано?»

«Подземный блюз» выстрадан. В этом романе, частично биографическом, а более художественно-мистическом и фантастическом, много резких и откровенных суждений. Но промолчать он не мог, чувствуя, видя, анализируя музыкальный ералаш, современный ему, и работая над звуком и собственными композициями с полной отдачей сил и пониманием дела. На его глазах поднялись и прославились десятки духовных и музыкальных пустышек. И нужно было сказать правду даже в ущерб себе. Приключения, мистический пыл «Блюза» увлекают, невольно заставляют мыслить многомерно, и даже Морозова постигать в двух лицах.

Он хотел рассказать о музыкальных и мистико-йоговских перевёртышах, и это у него получилось. Люди, принявшие что-то на свой счёт, возможно, отвернулись от Юры из-за этого. Они не правы в том, что на самом деле книга эта — не хронология бытия данного периода и лиц, а понимание автором того временного промежутка, в котором он жил. Лично мне не пришло в голову обижаться за то, что в главе «Сексуальная революция» я якобы экспериментирую в постели то с одним, то с другим Морозовым. На самом деле такого отношения к любви и даже к сексу у меня не было никогда. Я вообще не экспериментатор в чём бы то ни было.

Особое место в литературном творчестве Морозова занимает самый большой роман «Если бы я не был русским» (1989 г., доработки сделаны в 2005 г.). В нём мне особенно близки таинственные, трагические и романтические главы. Я люблю, жалею, понимаю главного героя Серафима Бредовского, приковавшего себя к скале неисполнимости.

«Зона возврата» (1992) по духу в некоторой степени близка рассказам 70-х, но в ней больше безнадёжности, много горечи, разочарования, неверие в то, что любовь возможна среди людей здесь, на Земле. Я написала предисловия ко многим литературным произведениям Юрия и подробно их проанализировала. Самые последние вещи написаны зрелым мастером, они совершенны по композиции и языку. Так видится мне.

Юра никогда не переставал быть и романтиком, и религиозным мистиком, и бессребренником. Он был не таким, как все.

И именно поэтому он нам интересен. Он тянет в мир истин и фантасмагорий одновременно.

Что касается политических коллизий в его вещах, то вряд ли я что-то должна объяснять. Просто он прав. Юра был непримиримым, он остро переживал несправедливость, жестокость, равнодушие правящих классов к своим гражданам. Юра никогда не был конформистом.

То, о чём он писал, — пережил на личном опыте или изучил достоверные факты, много размышлял и пришёл к тем или иным выводам. Не зря он характеризует себя как человека с обнажёнными нервами, «как бы без кожи».

13. Добро и зло

Поэт не бывает счастливым в традиционном понимании смысла слова «счастье». Его душа претерпевает «вознесение» в иные сферы, и от этого он видит и чувствует больше. Ему даётся этот дар. В нём одновременно присутствует и божественное и демоническое. Никогда не перестаю удивляться судьбам лорда Байрона, Александра Блока и ещё многих и многих уже не столь крупных в перспективе времени творцов. Сколько их было! Стоит только открыть книгу Джорджо Вазари «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих», почитать современных авторов, пишущих о деятелях искусства XX века, например, Виталия Вульфа и т. п. Читая о знаменитых людях, иногда поражаешься их художественной одарённости, интеллекту и одновременно каким-то жестоким провалам человеческих судеб, иногда необъяснимой жестокости по отношению к близким, неуправляемости сексуальной жизни и т. п. противоречиям личности.

Юрий Морозов, по натуре своей созидатель во всём, также был «соткан из противоречий». Он мог в порыве неизвестно откуда возникшей ярости начать крушить вещи. Помню, как он разбил о стену транзисторный приёмник. Но уже через полчаса начал собирать его вновь. Складывал и даже склеивая некоторые кусочки. Добился того, что приёмник вновь заработал. Однажды я случайно уронила трубку нашего домашнего, довольно допотопного телефонного аппарата, которую только недавно наладил Юра. И он в непонятном озлоблении сорвал со стены мою картину (этюд «Лолита») и стал топтать её. Я могла лишь в страшном удивлении смотреть на это изуверство, на эту нелепую месть. Подождала, пока он успокоится. Потом мы вместе пытались исправить повреждения.

Что-то удалось сделать. Только я спрятала эту работу чтобы не вспоминать всю нелепость произошедшего…

В противоположность таким порывом вспоминается, как часто просыпалось в нём чувство вины, чувствительность, чуткость ко всему живому. Он очень любил животных. Всех подряд называл «кусясями» (от слова «кусать»), будь то бабочка, дождевой червь или слон. С 1980 по 1985 год я работала руководителем юннатского кружка в Доме пионеров. Я рассказывала Юре о животных, о наших радостях и бедах. Как-то рассказала о бурундучке, который любит семечки от яблок. И что вообще бурундуки их любят. И Юра стал откладывать в небольшую коробочку яблочные семечки, а я их относила нашему бурундуку. Часто он заходил к нам в кружок, а я показывала ему всех питомцев. В кружке жили пострадавшие птицы на излечении и звери, привыкшие жить в неволе и хорошо питаться. Однажды я взяла домой крольчонка Гришку, которому прокусил ухо неожиданно вырвавшийся у кого-то из ребят хорёк. Дети ухаживали за своими питомцами. Кормили их, брали на руки. Кому-то нравился дикобраз, кому-то попугаи. Были любители змей, одевавшие их себе на шею (в кружке жил амурский полоз и песчаный удавчик), хорьки — их тоже приручали, а вот Гришку он взял и укусил. В другой раз передушил половину хомяков и крыс. У нас дома Гришка прыгал повсюду, забирался на подушки и валики дивана, где предпочитал на возвышении справлять свои дела. Мы подстилали полиэтилен, а когда уходили, сажали его в ящик с окошечками. Как-то мы торопились в кино. А Гришка всё скакал и не давался в руки. Юра его ловил, а тот вдруг ударился головой о деревянный край дивана. Юра страшно расстроился, погрустнел. И признался, что пока мы сидели в кино думал только о том, что, наверное, Гришка сдох. Мы вернулись, кролик, живой и здоровый выпрыгнул на свободу и тут же принялся за капусту. От души отлегло! У нас жил голубь с повреждённым крылом. Юра сделал для него прекрасную клетку. Мы выкормили этого голубя, и весной он вылетел прямо из нашего окна, умчался ввысь.

У нас уже не первый год жила Юрина любимица кошка Мустенька, когда на лестнице вдруг появилась беременная кошка, Хромоножка, так прозвал её Юра. Она действительно была какая-то бедняга. Заглядывала в глаза. Просила есть. И многие её кормили. Юра стал уговаривать меня, чтобы я взяла её к нам. Но я не согласилась, потому что любила свою Мустю и ни за что не создала бы ей в собственном доме такую жестокую конкуренцию. Да и что бы я делала с котятами? Слава Богу, кошку удочерили соседи по площадке. В общем, много такого случалось. В 80-е мы с ужасом вспоминали суйдинских кошкоедов, и то, как мы, поддавшись молодёжному хиппанскому ухарству, общаясь в этой компании, однажды съели грача. За кошек мы всегда переживали, и к таким блюдам лихих парней не притрагивались. А с 1981 года вообще исключили из рациона любую мясную пищу.

Сложно писать о поэтах. Часто думаю, почему Байрон любил как женщину свою сестру, когда многие и многие представительницы прекрасного пола готовы были отдать ему себя и свою жизнь. Почему Саша Блок отказал в плотской любви своей любимой жене и посещал продажных женщин? Почему человек вполне атеистических убеждений поэт Ф. Сологуб, после самоубийства своей жены Чеботаревской, вдруг погрузился в глубокий мистицизм и, не выходя из своей комнаты, занимался математическими вычислениями для доказательства существования «иного мира». Доказал для себя возможность «загробного мира» и только после этого смог жить дальше. Рассказ о душевном дуализме творцов можно было бы продолжить и написать об этом отдельную книжку.

Уже в ранних рассказах Юры проскальзывает ощущение этой своей двойственности («Плавание Магдалины», «Евангелие от одиночества»), а потом оно прогрессирует, расцветает в «Парашютистах» и «Блюзе».

Юрий Морозов торопился жить, словно знал, что отпущено ему не так много — 58 лет. Это мало по нынешним меркам продолжительности жизни. «В России надо жить долго, чтобы что-то успеть», — писал К. Чуковский.

Не помню таких дней, когда Юра был бы занят только обыденными житейскими заботами. Записная книжка и ручка всегда были во внутреннем кармане его куртки. Дома — гитара, прослушивание нового, запись набросков. Развлечения, балдежи… были, конечно, но всегда с подспудным ощущением напрасно потраченного времени.

14. Деньги и слава

Деньги слава — это то, чего было бесконечно мало в жизни Юрия Морозова.

«Успех сбивал с толку. Тогда я ещё не знал, что успех может быть позорнее поражения и есть поражения, которые стоят многих побед», — эти слова Жана Кокто очень глубоки, на мой взгляд. Юра сторонился именно такого успеха, который «позорнее поражения». И для него это не было позой. Просто он не продавался.

Вспоминаются и слова Г. Флобера, которые он, учитель Ги де Мопассана, не раз повторял своему ученику: «Для художника существует одно лишь правило: жертвовать всем ради искусства. Жизнь должна расцениваться им как средство, не более…»

Юра создал и записал столько прекрасной музыки не потому, что хотел кого-то поразить или добиться славы Джона Леннона или Майкла Джексона (мечты эти были бы и нереальной глупостью в той стране и в то время, когда он творил), а потому, что музыка жила в нём, она звучала, он слышал её и торопился записать.

Я неоднократно была свидетельницей того, как он делал музыкальные наброски. Случалось, что я уже легла спать, и вдруг раздавались издалека тихие гитарные переборы, словно в моём сне. В комнате темно, а за закрытой на кухню дверью Юра сидит на диване, играет, даже напевает что-то, отбивая ритм босой ногой. Смотрю на него через стекло двери. Он спрашивает: «Что, разбудил?» Отвечаю: «Нет, я туда…» «А…» Ложусь снова в постель. Он возвращается через некоторое время, ставит по пути гитару на место. Рано утром срочно записывает родившийся набросок. Слова многих песен получались сразу, а некоторые долго не складывались. Слова к песне «Когда я вижу, ты проходишь мимо лёгкими шагами» написала я по Юриному заданию. Ему мои слова понравились — они легли на музыку. В дальнейшем появился целый альбом на мои стихи «Мир иной». Увлечение древней китайской поэзией также вылилось в диск, на котором есть отрезок, где я читаю, а Юра импровизирует на акустической гитаре.

Юра сторонился пустой славы. «Увольте меня от ленивых шедевров», — так писал Сальвадор Дали, признавая лишь высокий профессионализм и мастерство.

Я не верю в коллективное творчество. Это всегда искажение задумки лидера, ведущего за собой. Может быть, поэтому все коллективы в итоге распадаются на части, начинающие функционировать самостоятельно.

Юрий Морозов был предельным индивидуалистом в творчестве. Он мог, конечно, попросить хорошего музыканта сыграть так-то и то-то в его вещи. Но это было осуществлением его мысли, его аранжировки. Юра как-то всегда чувствовал, что можно, что хорошо ввести в произведение. А что стоит убрать. Например, он просил в некоторых акварелях к песням исключить сочетание красного и жёлтого цветов. В моих картинах Юра сразу подмечал ошибки в пропорциях и перспективе. Но ему нравились мои неожиданные находки переливов светлых тонов на небесах и в водных пространствах. Порою сами собой возникали фантастические фигуры. Тени. И я сама не знала, что это такое — то ли люди, то ли призраки, то ли звери или нечто среднее между ними. Так случилось при рисовании обложки для «Свадьбы кретинов», которая возникла спонтанно и понравилась автору. И я повторяла её неоднократно в разном масштабе, в том числе и для «Подземного блюза». Картинки профессиональных художников часто не удовлетворяли Юру из-за стереотипного подхода и композиционного решения.

Много пришлось поработать над обложками альбомов «Бердичев трансфер», «Последний пулемётчик». Писать шрифтами я никогда не умела. Но пришлось выполнять и такие задания. Например, делать надпись для винилового диска «Странник голубой звезды» с лёгким намёком на готику. Я вычерчивала каждую букву, вымеряла все расстояния и величины. Нынче, когда есть компьютерная графика, такое занятие покажется диким. Но тем не менее художников обучают «шрифту». Они могут также изобретать свои.

Я благодарна Юре за то, что он проникся моими стихами и создал диск «Мир иной». Вышло монументально, особенно «Сезон отчуждения», «На сердце грустно», «Дверь», а до этого диска была песня «Когда-то ветер», затем «Золотой паук». Тоже на мои стихи.

Словно музыка с небес звучит диск «Джаз ночью». И каждый раз я словно знаю, что Юра где-то совсем рядом!

Теперь спущусь на землю и расскажу о деньгах. Их у нас по-настоящему никогда не было. После окончания института я работала в лаборатории Высшей нервной деятельности детей и подростков. Получала сначала 70 рублей, а потом 90 (до 1975 года). Первый год в Питере Юра был инженером на Ленинградском металлическом заводе, а с 1972 — на Ленинградской студии грамзаписи «Мелодия». И тоже получал 110–120 рублей. Но на студии у них бывали квартальные премии, на которые он смог купить магнитофоны — сначала «Юпитер», потом «Астру». Летом нам удавалось съездить в Карабах в Крыму.

Когда в 1974-75 годах Юра служил в армии после окончания Политеха, я сдавала в комиссионные магазины свою одежду, продавала книги, чтобы собрать денег для поездки в Долгопрудный под Москвой, где он служил. Хотелось что-то послать ему, привезти, хотя он упорно отказывался.

Мы довольно спокойно относились к нашей нищете, потому что жили другими интересами в измерении искусства, философии и любви. Была общность взглядов на мир и людей и на деньги тоже. Это, конечно, 70-е и первая половина 80-х. Потом стало иначе.

Долго наша маленькая квартира на шоссе Революции была спасительной гаванью. И когда-то казалась раем для нас, несмотря на грохочущий за окном транспорт.

Во второй половине 80-х, может быть, ощущая чудовищную скорость времени, Юра захотел приблизить своё творчество к людям. Ведь всё-таки мы творим не только для себя! В 1988 году ему исполнилось сорок лет. Он решил начать ездить на гастроли по стране. Это были поездки с «ДДТ», с Виктором Михеевым, с группой «Паутина», с А. Бровко. И наконец, какая-то шальная волна прибила его к группе «Чиж & Со», впрочем, у этих музыкантов он работал звукорежиссёром. Гастролируя, Юра особой популярности не приобрёл. Его музыка не предназначалась широким массам. Звукорежиссёрствуя у Чижа, что-то заработать он смог. Однако то, что заработал, отдал матери, которая надумала переехать из Владикавказа в г. Королёв под Москвой, где живёт её сестра с мужем.

Со второй половины 80-х музыка Юрия Морозова изменилась. Это профессиональная работа зрелого мастера, но в ней много грусти и даже злости по отношению к обществу, в котором ему приходилось жить. Людей, которые бы с истинным пониманием отнеслись к музыке Морозова и бескорыстно помогли бы зазвучать ей по радио и с экрана телевизора, не нашлось. Иногда помогали приятели — А. Тропилло, А. Ляпунов, но как-то так, между своими более «важными» делами, потому что на Морозове не заработаешь, «а жить-то надо».

15. Поездки

Поездки конца 80-х, особенно 90-х, начала 2000-х были очень интересными: города России, Дальний Восток, другие страны — Польша, Франция, Германия, Израиль, Англия, Штаты. Конечно, Юра мечтал и хотел посмотреть мир. Он сравнивал людей и страны с Россией и россиянами, всегда не в пользу последних. Из поездок всегда что-нибудь привозил мне, приятелям и приятельницам. Первая поездка за границу состоялась в Польшу вместе с А. Тропилло, где Юра даже выступил на телевидении. Оттуда он привёз замечательный букет цветов, который стоял у нас очень долго. Летние футболки, подаренные мне Юрой, я ношу до сих пор, хотя и рисунок на них уже исчез, а кое-где они протёрлись до дырочек…

Когда появилась видеокамера, он снимал всё. Особенно ценны съёмки святых мест в Израиле и храмов, которые он там посетил.

Но не всё было отрадно в поездках, особенно по городам России, где музыканты, как он тогда говорил, «оттягивались» — часто пили беспробудно, курили, гуляли напропалую. Юра никогда не курил. Запаха табака не переносил. Часто вернувшись с работы, он всю свою одежду вывешивал на открытые форточки, чтобы проветрить, и говорил: «Фу, мерзость, какая!» Побыв в накуренном помещении, потом не мог заснуть. У нас дома мы просили друзей не курить. «Вот, представь себе компанию собак или котов с сигаретами в зубах. Нет, они не такие идиоты, как люди!» В поездку я давала ему две таблетки снотворного, потому что в поезде, где всю дорогу шла гульба коллег, заснуть он не мог. А отдохнуть перед работой было необходимо. Однажды он составил особый список вещей для поездки и потом всегда следовал ему. Непременно брал фотоаппарат, видеокамеру. Снимал всё интересное, оригинальное. Мы и раньше много снимали нашей «Сменой».

Во Францию Юра ездил работать с О. Гусевым, в Израиль, Англию, США — с группой Чижа. С собой был всегда литературный блокнот, куда он собирал материал для своих будущих романов.

Особенно дорог его душе и сердцу стал «Голубой мессершмитт». Он буквально жил в том времени вместе со своими героями, сам «летал» на голубом мессершмитте. Он очень надеялся напечатать этот роман сначала в России, но редактор «Азбуки» возмутилась какими-то местами книги и с изданием ничего не вышло. Потом поманило немецкое издательство «Корина», обещав перевод на немецкий и издание книги. Как всегда, всё закончилось ничем.

Романы Юрия Морозова заслуживают тиражирования, рекламы и продажи на книжных полках. Я издала книги за свой счёт малым тиражом, даже не добившись продажи. Эти книги стали лишь достоянием избранных людей, книжных полок в библиотеках, где они, скорее всего, пылятся.

16. Женщины

Более подробно о поездках Юрия Морозова я написала в «Наших днях». Конечно, случались встречи с женщинами, тем более, что всегда многочисленны «батальонные» девушки, таскающиеся за известными музыкантами по городам, охотницы за знаменитостями. Об этом замечательно написал сам Юрий в «Парашютистах».

Но в юности женщины для Юры были поистине высшими существами, загадочными, прекрасными, всё понимающими, тонко чувствующими и романтичными. Снисходительное отношение к женщине, в его представлении уже как бы наделённой меньшим количеством разума и душевного полёта, появилось много позже. Юра хотел нравиться женщинам, а нередко стремился и покорять.

В ранний период нашей совместной жизни он много помогал мне по дому, даже стирал, потому что не хотел, чтобы меня захватывал быт. Но постепенно музыкальное творчество и работа стали всё больше отнимать его. Только летом, живя в палатке в нашем любимом Карабахе, в крымском лесу мы хозяйничали вместе. Юра научил меня варить суп «Карабах». Такой суп они варили в конце 60-х, путешествуя с компанией по крымскому побережью. Суть заключалась в следующем: сначала загружались нарезанные овощи — картошка, морковь, коренья петрушки, лук, через некоторое время — небольшое количество вермишели или риса, соль. И когда всё это достигало готовности, то наступал ответственный момент — открывали банку «Килек в томате» и загружали нацело её в варево, добавляя зелени и лавровый лист, если таковые имелись. Через 3–5 минут суп был готов. Юра поддерживал огонь в костре необходимой интенсивности.

Не знаю, как у него происходило всё с другими женщинами, но меня он всегда мерял по себе. Он — волк в лесу, сокол — в высоком небе. И я должна быть волчицей — уметь защищаться, бежать, если надо — кусаться, а иногда птицей взлетать высоко в небо — и видеть, что всё на Земле — только копошение. Я должна была быть вольной, сильной, умной, но самое главное — понимать его с полуслова, нет, даже с полувзгляда.

Когда я писала предисловие к своей первой самодельной книжке стихов, он прочитал его, и в одном абзаце, где было о нём, вставил слово «гуру» (то есть он — мой «гуру»). Тогда я не стала возражать. Юра вообще не любил возражений, а со стороны женщин в особенности. Однако стихи я писала давно, задолго до нашей встречи. И моим «гуру» здесь, скорее, был А. Блок.

Вообще в писательском труде каждый из нас шёл своим путём. Постепенно я поняла, что Юра не просто хотел, а постепенно стал требовать: всепонимания, всепрощения (его, но не меня), высокого интеллекта, достижений в искусстве и к этому непременно внешней красоты и неувядающей молодости!!!

Всё это разумеется, является неисполнимостью для обычного человека и даже для необычного. Он никогда не любил детей и не хотел их иметь. Я трижды могла иметь от него ребёнка. В общем, к середине 80-х наша совместная жизнь оказалась нелёгкой. Но с учётом моей личной в определённой мере ненормальности, я выживала в этой тупиковой для женщины ситуации.

Что он находил в других женщинах? Наверное, то, чего не было во мне или исчезло со временем: юность, повиновение, новизну секса, вообще смену декораций и одежд, которые необходимы большинству мужчин для ощущения собственной полноценности и неувядаемости.

Со второй половины 80-х я иду своим путём, но всегда прислушиваюсь к его советам. Мы по-прежнему вместе обдумываем композиции моих работ маслом, я продолжаю оформлять его диски и книги.

Сложно писать беспристрастно о тех, других женщинах любимого тобой человека. Безоблачными были для нас 1971–1977 гг., 1980–1985. Всё остальное имело «подводное течение», так как на поверхности бурь как бы не было. 1978 год. Жду мужа всю ночь, а его нет до утра. В другой раз не хочу ждать, надеваю новую, только что сшитую длинную юбку и иду в какой-то ресторан на Литейном. Подсаживаются мужчины, несут пошлятину. Бегу прочь. Сижу на скамейке в сквере на улице Некрасова и плачу. Подсаживается простецкий мужик, может, рабочий, может, босяк или алкаш, не знаю. По-простому спрашивает, что случилось? Говорю — муж мне изменил. Он советует: «А ты пойди на кладбище, возьми земли с могилки и посыпь мужу в ноги на кровати. Или эту землю кинь ему в плечо. И забудет он путь к той…» И смешно мне стало, будто и полегчало от этой «народной мудрости». Пошла на Смоленское кладбище, но не за землёй, а помолиться Ксении Блаженной.

И второе воспоминание, связанное с этим периодом. Я опять в этой самой юбке на слайде около универсама на Бухарестской улице. 1979 год. Суровые многодневные голодания Юры и зимой, и весной. Я по возможности придерживаюсь его диет, но голодаю по 2–3 дня от силы. Поэтому и на слайде я удивительно худая. Бегаю за продуктами на рынок, по универсамам в поисках именно того, что рекомендовано в умных книжках для выхода из голодания и для последующих диет. Диета-то была вегетарианская с элементами сыроедения. Юра дошёл до дистрофии. Моя мама плакала после наших визитов к ней на тренировку в бассейн университета.

Весна и лето 1979 г. были прекрасными, если не считать того, что у Юры продолжались временами расстройства пищеварения. Весна прошла в Вырице на Оредеже, где я вела полевую практику у студентов биофака. Мы жили на самом берегу реки в преподавательском доме. Окна выходили на широкий за ГЭС Оредеж. Однажды вечером, особенно тёплым и тихим, розовато-жёлтым на закате, мы катались на лодке. Плыли долго, пока река не стала сужаться, и огромные тёмно-зелёные ели обступили нас с двух сторон. Мы доехали до моста и повернули обратно. Потом фотографировались в парке биостанции на берегу. Вот Юра на коленях среди сосен в чётких наклонённых под закатным углом широких лучах солнца, проходящих между ветвей. Среди берёз на обрывистом берегу — Юра с кудрями до плеч. Поэт. Я — в узкой аллее, плотно посыпанной оранжевым песком. То ли сон, то ли явь.

И ещё из жизни на биостанции. Лабораторная веранда. Тишина. Воскресенье. Все студенты в городе. Биостанция пуста. Мы на электроплитке в колбе кипятим чай. Пьём его с гречишным мёдом, едим свежий творог. Мёд и творог купили в маленьком сельском магазинчике у ГЭС.

Юра в тот период был, наверное, самым худым за всю свою жизнь, похудел на 20 килограммов. И такой он стоит на мостике водной станции у подножья нашего преподавательского дома с верандой. Летом мы отправились на Днепр в Прохоровку. И это тоже были золотые и красивые дни.

В 1984 году я нарушила правило нашей совместной семейной жизни, забеременев от своего собственного мужа Ю. Морозова, что вызвало его молчаливую ярость. По-моему, месяц он вообще не разговаривал со мной. Почти сразу вновь внедрилась в судьбу «женщина 22», улучив удобный момент для состязания. Я и мой ожидаемый малыш не выдержали такого напора событий. Через восемь месяцев ребёнок погиб.

Наверное, мне нужно было быть хладнокровной и все силы бросить на борьбу за него, а не переживать из-за обычной людской подлости. Мир был таким и не изменится. Стоит только вспомнить режиссёра Мейерхольда, прожившего с женой О.М. четверть века, имевшего от неё троих детей и вдруг приславшего ей письмо(!), чтобы она с детьми съёхала с квартиры, так как он въедет туда со своей любовницей 3. Райх. Таких примеров из жизни «великих» творческих людей бесчисленное множество. Я, слава Богу, жила в своей квартире. Но и «женщина 22» в середине 90-х утратила своё былое значение для Юрия. С одной стороны, из-за своего пристрастия к «зелёному змию», но и из-за появления более молодой конкурентки. Появилась некая Ю.Р. из числа «батальонных, пригрупповых» девушек. Если «женщина 22» была младше нас на восемь лет, то новая персона эдак лет на 20–25, а то и 30! Внешне она явилась ухудшенным вариантом «женщины 22». Блондиночка небольшого роста с кошачьим личиком, скошенным назад подбородком и огромными грудями. Возможно, очаровательная и непосредственная в общении? Но главное, новенькая, молодая. Я ничего не знала и не знаю о ней толком. О внешности сужу, так как Юра попросил меня взять девушку поработать натурщицей на моих занятиях в училище. Так что на «обнажёнке» я и узрела все её прелести. Да, нежна, привлекательна для пожившего, скажем откровенно, пожилого мужчины. А мы как раз подошли бы ей в качестве дедушки и бабушки. Надо сказать, что «женщина 22», несмотря на такие недостатки как природная лень, невероятная гордость своей внешностью (рослая, пышная блондинка в молодости), имела много симпатичных человеческих черт — мягкость и доброта характера, искренность, незлопамятность, даже совестливость в каких-то ситуациях… О Ю.Р. я не думала, как о Юриной пассии, слишком мелкий объект в фокусе. Подробностей их отношений я не знаю. То, что я наблюдала, — это пухлые письма, шедшие чередой из города В. Оттуда приходили и посылки с нашими книгами, видимо, данные для прочтения. За бандеролями ходила я, письма отсылала я, поначалу вовсе не глядя в адрес. Ю.Р. какое-то время пробавлялась в Питере, работая натурщицей у нас в училище, а потом в Академии художеств.

Вскоре мне стало не до размышлений об этой девушке. С конца 1998 года Юру плотно настигла болезнь. Пошло лечение, лёжки в больнице, огромное количество домашних дел. Я приносила ему письма от Ю.Р. в больницу, а его письма опускала в почтовые ящики, естественно, никогда не заглядывая даже в распечатанные, открыто лежащие на столе листки. Юру я никогда не спрашивала о ней, а он тоже ничего мне не говорил. И мы жили, как всегда. Более того, когда мне в голову приходила мысль о её роли в жизни Юры, я полагала, что он сам, если надо, примет решение и скажет мне, а пока, раз это доставляет ему радость, новизну, может, обновление жизни и настроя, то вдруг, положительно повлияет и на здоровье! Чего не бывает! Увы, не помогло.

После Юриной кончины, чтобы не искушать себя, я выбросила все её письма, не заглядывая в них. Это было его дело, но не моё. Не будем судить.

17. Странные записи

Мне запомнились некоторые домашние записи Юры и моего брата Сергея, особенно альбома «Сон в Красном тереме». Странная, загадочная, протяжная, завораживающая музыка! Осуществляя многоканальную доморощенную запись, Юра прибегал ко всевозможным ухищрениям. Так, в один из моментов записи Сергей, лёжа на боку на диване с одним наушником (другое ухо было как бы закрыто диванным валиком), играл на дудочке. В наушник, видимо, шла партия Юриной гитары. Наблюдала я не раз, как Юра, играя на гитаре, то стучал ногой в бубен, то в определённый момент зубами дёргал тросик, тут же включавший запись и сразу же начинал петь.

Из самых бредовых явлений вспоминаются ночные записи в Суйде. Эти записи погибли там во время пожара в 1994 году. Наверное, туда им и дорога. Это были черноватые балдежи в духе Луки Мудищева и Хармса. Но на самом деле их вообще-то даже и сравнить не с чем. То были разные вымышленные истории про некую Ларису Евстафьевну, про путешествующего по миру китайского мальчика, про дядю Ваню, ковавшего семипудовый фаллос, про бульдозериста Гадова. Вообще там было много всего, связанного с детородными органами и т. п. В таких записях участвовала вся суйдинская компания, кто как мог: то ли вставлял по смыслу кусок текста, подвывал, умельцы играли на инструментах (гитара, ударные, скрипка Страдивари (по утверждению владельца), кто-то шлёпал кусочками сыра друг о друга перед микрофоном. На следующий день, выспавшись и позавтракав, вся компания прослушивала запись, то сожалея о чём-то недосказанном, то разражаясь оглушительным хохотом, в целом млея от удовольствия. Да, находки порой были не только оригинальные, а прямо фантастически неповторимые и уникальные.

Суйдинские слайды того же периода тоже большей частью погибли. Например, такие — перспектива сосны в высоту и на ней, также в перспективе ряд голых задниц, прикрывающих себя советскими паспортами. На одном слайде парни, объединившись по двое, умудрились сняться так, что голова человека как бы повёрнута вокруг своей оси и лицо получалось со стороны спины. Ребята-художники (С. Моисеенко и А. Кузнецов окончили училище Серова где-то в 1973 или 1974 гг.) были очень талантливыми, но подошло хипповое время, и они сбились с творческого пути, ушли от живописи как бы в йогу, потому что это вовсе не йога у них была, а Бог знает что, скорее в доморощенную магию. Потом они «заразились» музыкой, купили ударную установку, не имея никаких музыкальных данных. В них зародился и окреп со временем крайний индивидуализм, желание лидерства, стремление к «всемогуществу». Это звучит смешно и нелепо. Эгоизм, пренебрежение к людям, не таким, как они. Потом они решили заработать много денег, ездить по миру, пользоваться всеми благами и удовольствиями. А большие деньги, как известно, честным путём заработать сложно… Но всё это происходило уже после наших совместных музыкальных и художественных бдений. Мы расстались в 1978 году.

В 70-е мы с Юрой много занимались оформлением наших самодельных книжек — «Уллы», «Евангелия от одиночества» и т. д. Они содержали стихи, поэмы, рассказы, песни Юры. Ну, а в 80-е и 90-е начались уже реальные издания книг, требовавшие профессионального подхода и напряжённой работы.

18. Юра в общении

В общении с разными людьми Юра раскрывался мало. Только в первые годы нашей жизни мы были действительно открыты друг другу. Он много рассказывал о себе. Не всё, что я узнавала, мне нравилось. Я ревновала его к прошлому, а он меня тоже к моему прошлому, хорошо помнил всех моих поклонников. В тот ранний период Юра писал стихи и не всегда признавался, что они адресованы мне, про нас и нашу жизнь. Я всегда читала ему свои стихи. В них нет скрытого смысла.

Постепенно у Юры накопились тайны от меня, Открытым для всех и всегда было только творчество, дискография с рассказами о создании дисков и людях, с которыми он сотрудничал. Но если наступал трудный момент жизни, он вдруг раскрывался, рассказывал всё, как есть, искал понимания и сочувствия. И, конечно, получал их. Я не стану приводить примеры, чтобы случайно кого-нибудь не обидеть. Я понимала, как трудны и болезненны для него некоторые и личные, и, если можно так выразиться, общественные ситуации. Советы со стороны он принимал редко, старался постигать всё сам, на своём опыте. В чём-то мы с ним были очень разными. Я не меняла ни друзей, ни любимых. Я — не искатель новизны. Мне всегда хотелось постичь, данное мне. Да. Я хотела вернуть Юру насовсем, так, чтобы он понял нужность и важность наших отношений. На самом деле он и понимал, только не признавался.

Юра, как и большинство мужчин вообще, тянулся к новизне событий, людей и мест. Ему нравилось путешествовать по миру, казалось, что в Штатах, Англии и т. п. живут более цивилизованные, культурные и разумные люди. Он восторгался Нью-Йорком, Лондоном, Берлином. Он даже надеялся, что после опубликования на Западе «Голубого мессершмитта» сможет купить где-нибудь на морском побережье дом и зажить нормальной, состоятельной западной жизнью, как писатель. О, святая наивность! На самом деле это было бы справедливо по отношению к нему. Книги его — прекрасны и значимы в общественном масштабе. Ничуть не хуже наших прославившихся диссидентов. И за свой музыкальный труд он должен был бы получать настоящие деньги и признание. Он был европейцем в самом хорошем смысле этого слова.

Я привыкла к своей нищете и почти не страдаю из-за этого. И Юра ведь в 70-е выдвинул лозунг: «Вещь, сгинь!» А вот поездил по миру и как-то дрогнул. Захотелось человеческой жизни. Но поскольку не прогибался, не изменял себе, то и путей к тому не наметилось… Может быть, надо было спокойно продолжать курс, взятый в гавани нашей юности! Не знаю.

Со второй половины 90-х мы были с Юрой уже очень разными людьми. Но я старалась понять его, принять всё. И если бы он надумал и сумел уехать на Запад из России, что ж, значит, так было бы. Но я не поехала бы.

Увы, всем распорядилась судьба. И нам вместе пришлось вступить в схватку с постигшей его болезнью. Этого он не ожидал. И совершенно не ожидала я.

19. ЮМор

Чувство юмора, слегка черноватое в последнее десятилетие его жизни, было в нём всегда. Он даже расписывался «ЮМор», словно человеческая жизнь — это всего лишь чья-то шутка. Однажды мы придумали как некий стёб присказку такого рода: «Все мужчины — подлецы, женщины — дуры, а дети — идиоты!» И как-то я так и «пошутила» с одним своим знакомым, правда, с намеренно серьёзным видом. Этот человек так обиделся, что прекратил со мной всякое знакомство.

Когда Юра звонил «женщине 22», то про Дмитрия спрашивал: «Ну, как там обалдуй?» Надо сказать, что сам Дмитрий понимал и не обижался.

Мне в течение жизни Юра давал массу всяких прозвищ: Мушка, Шамшик, Вицлик, Спасительный Гамбрик… самое последнее — Мамо. Наверное, потому, что я стала толстой, похожей на «сестру-хозяйку» и выполняла как раз все её функции.

За домашними работами мог сказать: «Ну, ты совсем дурища, смотри, как мастера работают!» Или: «Лучшее воспитание для кошек — тапочка». И если кошка «Пушкин» забралась на кровать, то он швырял в неё тапочкой, естественно, намеренно не попадая. Любимица Мустенька не изведала «тапочку». Ей можно было всё.

Или вдруг у него появлялось для какого-нибудь человека прозвище: говнюк Н., паморок Л. и т. п. Правда, это было связано с необязательностью данной личности, с тем, что человек его сильно в чём-то подвёл. «Памороков» встретилось особенно много.

В Карабахе шарили по палаткам «пришмонтовки». Как-то они украли его любимую штормовку и запасы нашей провизии. Некоторые «жители палаток» карабахского леска на горе заставали пришмонтовок, прямо на месте, пожирающими сгущёнку с печеньем.

Но больше всего «ругал» он самого себя. И даже последний год грустно шутил над собой и своими отношениями с врачами. Как-то сказал: «Знаешь, Артур выдал такую фразу — «будем тянуть!» (подразумевая Юру) А знаешь, куда обычно тянут врачи?»

Очень потешался над одной докторшей, которая «в перерывах между всаживаниями иглы в грудину больного с целью добычи костного мозга на досуге отплясывала в самодеятельности гопак и пела заводные песни».

Если мы обратимся к роману Юрия «Если бы я не был русским», то в главе «Сарказмы» встретим яркий пример мышления Морозова в этом направлении.

20. Дуализм

Юра был сложным и противоречивым человеком. Неоднозначность, многогранность восприятия и взаимодействия с миром, во многом непредсказуемость его поступков находит своё отражение даже в ранних рассказах. Но ярче всего выступает в «Подземном блюзе», где главными героями являются два Морозовых. В «Парашютистах» их тоже два, но у одного фамилия Волков, а у другого Голодный. Волков — гордый, стремящийся к славе, порою безжалостный. Голодный — честный с собой и людьми, преданный искусству как к таковому, верующий в Бога, снисходительный и добрый.

На самом деле дуализм свойствен любому человеку. Ментальный контроль пропускает в мир ту часть себя, которая взаимодействует с конкретной ситуацией. Чаще люди не анализируют дуализм своей натуры.

Юра не только ощущал эту двойственность, но мучился душевно и духовно от противоречий, живущих в нём. С одной стороны — вполне земной человек, не чуждый стремлению к славе и признанию, в котором кипела энергия и со знаком плюс и минус, то есть наряду с явным созидательным началом в нём жила и злоба, способная к разрушению, была и зависть, и презрение, порою даже ненависть к людям, не укладывающимся по своей сути в его мировоззрение. Но всегда в нём побеждал Василий Голодный. Почему он придумал такую фамилию? С одной стороны, она символизирует те многочисленные голодания, через которые он прошёл, занимаясь йогой и диетами, но гораздо больше означает голод духовный, стремление к правде и истине, к Богу. Голодный не презирает славу и деньги, они просто ему не нужны. Он об этом не заботится вовсе! Он хочет служить людям, нести свет, быть опорой в трудных обстоятельствах для любого, нуждающегося сейчас. Именно в эту минуту.

В молодости Морозов любил стихи Владимира Маяковского. Именно те, которые в первом томе собрания сочинений, ему нравилось и его бунтарство, готовность отсчитывать с нуля «новое искусство», выбросить «за борт с корабля современности» всё старое. Юрий уважал творчество Алексея Толстого за прекрасный русский язык, за глубину его произведений. Потом мы вместе увлеклись Ф. М. Достоевским, Г. Г. Маркесом, А. Камю. Юра никогда не был атеистом, но поначалу церковность ему претила. Его раздражала мать, молящаяся дома по вечерам. Валентина Герасимовна Морозова воспитывала сына одна. Отец оставил семью, когда Юра был маленьким ребёнком. Он ушёл к другой женщине. Валентина Герасимовна днями, а порою и ночами пропадала на работе в больнице. Сначала она работала медсестрой, училась. Стала врачом-физиотерапевтом. Она сумела поднять сына без помощи родственников, вырастила честного и порядочного человек, дала ему высшее образование. Уже это — очень много! Как формировался его характер, интересы, лучше всего написал он сам в повести «Обезьяна», опубликованной нами в книге «Наши дни».

Философская литература стала накапливаться в нашем доме с первого года совместной жизни. Мы прошли длительный этап увлечения восточными учениями — буддизмом, дзэн-буддизмом (это все 70-е и до 1981 г.) Читали Кришнамурти, Ауробиндо Гхоша, Йогонанду, Свами Вивекананду, которому особенно симпатизировал Юра. Такая литература в те года была запретным плодом. Книжки эти сулили духовное и физическое здоровье, высокую личную энергетику. Всё это захватывало дух, увлекало. Много чудесного, даже волшебного в посулах Учителей Востока. Понадобилось время и личный опыт, чтобы понять, как всё это далеко от нас отстоит на самом деле. Юра постигал всё глубоко, вдумчиво, стремился непременно достичь реального результата. Если он задумывал проголодать 5,10 или даже 20 дней, то никто и ничто уже не могло свернуть его с этого пути. Он очищался физически. Голодания ему помогали от остеохондроза. Вне голоданий он придерживался в те времена вегетарианской диеты с элементами сыроедения. Из своего мизерного опыта могу сказать, что действительно при голодании в теле появляется лёгкость, обостряются тонкие вкусовые ощущения. Простой кусок хлеба кажется прекрасным ароматным лакомством, а острая мясная пища неприятна.

Со временем стало появляться чувство превосходства над «грязным, прокуренным человечеством», над «трупоедами». «Если я захочу», — говорил Юра, — «то проголодаю и 40 дней». Он садился в лотос, медитировал, поднимал «кундалини». Но, увы, оно, наверное, провалилось в пятку. Просыпалась неведомо откуда взявшаяся агрессия, сексуальность, бесцеремонность к близким людям, грубость. Попытки сдержать этот поток искусственно приводили, как по писаному учению 3. Фрейда, к физиологическим нарушениям. У Юры нарушилось нормальное пищеварение. Усугубилось эго, развилось чувство своей исключительности. Восточные учения уводили прочь от людей, от Бога, который в них трактуется как некий Абсолют, а в очеловеченном виде в весьма непонятных нам образах. Душа не получала мира, смирения, жалости к людям и любви. Я ни в коем случае не критикую и не спорю с какими-либо религиозно-философскими концепциями Востока. Это было бы неуместно с моей стороны. Я только вполне согласна с учением К. Г. Юнга о важной роли национальных религиозных корней, позволяющих развиваться и жить истинно духовной жизнью.

Мы учились на своих ошибках. А потом вдруг появилась фотоплёнка с книгой «История русской святости», затем с книгой о старце Силуане, в православной концепции которого важное место занимает любовь к врагам и смирение. Книг, которые нынче свободно лежат на полках, не было и в помине. Мы сами печатали многое с фотоплёнок или покупали так называемый самиздат: книжки напечатанные на пиш. машинке и переплетённые. Бывало, что доставался какой-нибудь 3–4 экземпляр, совсем мутный. Читали, впитывая драгоценные строчки, роднились с ними. В них словно влилась наша жизнь, её выстраданный глубокий смысл. Большим счастьем было то, что дома у нас имелась своя Библия, 1910 г. издания. И Ветхий и Новый Заветы. Книга моей бабушки Нины Павловны Лузиной. Её Юра читал постоянно. Маленькие дореволюционные книжечки тётушек, Ольги и Серафимы, подаренные нам, хранились бережно. Это были книжки о Ксении Блаженной, молитвенники на церковно-славянском языке. Помимо этого ряд художественных книг, тоже дореволюционных изданий. До сих пор выполняю Юрины задания по переплёту и восстановлению этих книг.

В начале 80-х мы стали ездить на Смоленское кладбище к часовне Ксении Блаженной. Есть слайд, где Юра стоит на коленях у часовни. Недалеко от неё мы посещали могилы моих прабабушки, прадедушки и прапрадедушки, людей духовного звания. А ещё мы ездили в Вырицу к храму Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла, где не так уж давно служил мой дедушка и где прошло моё детство.

В начале 80-х христианская тематика проникает в творчество Юры и освещает его. Вообще эти годы — духовный и светлый этап нашей совместной жизни.

Теперь хочется сказать несколько слов о жизненных установках Морозова. Главная из них — это независимость и самостоятельность во всём. Быть самодостаточным, не одалживаться, не просить. Не выпячивая себя, не рекламируя, заслужить уважение делом, мастерством, поступками. Но наряду с этим — такие качества, как способность пускаться в авантюры, вдруг бросить всё, начать что-то новое, необычное, если больше не вдохновляет прежняя концепция. Таков был эксперимент с путешествием «в Шамбалу», агни-йогой. Тогда мы продали все Юрины аппараты, массу книг, с трудом добытых по антикварным магазинам. Все деньги отдали шефу агни-йогов! Пустились в путешествие, неизвестно куда с совершенно незнакомыми людьми, вполне авантюристами. А ещё — эксперимент с «суйцами», голодовки, конечно, и любовные авантюры…

Уже в больнице в феврале 2006 г, Юра вдруг сказал мне в свой предпоследний день: «Ну, и жизнь я тебе устроил…» Доказывать ему обратное не имело смысла. То, что я всегда любила его, никогда не променяла бы ни на кого и была счастлива рядом с ним, я думаю, он понимал!

Часто ему было трудно с людьми ещё и потому, что он сразу видел их слабости, ложь, порою мелочность и лень. И он понимал, что не должен их судить, мерить по своим меркам. Оставался им приятелем, знакомым, но не другом.

Он был невероятно терпелив к страданиям, потому что велика была сила духа в этом человеке. Юра никогда не бездельничал — если не работа, то находились домашние дела и, конечно, чтение. Книги… — сколько он их прочёл, впитал, понял. С ним было интересно говорить о прочитанном, о писателях, о замечательных людях. Другому дашь книгу почитать, а он потом возвращает тебе её молча. «Ну, что, ну, как?» — спрашиваю. «Ничего. Нормально» — и прочее пык-мык.

Юра не любил обывателей, бытовых разговоров, сплетен. Как-то я услышала такое утверждение: «Морозов. Так это одиозная личность!» Грустно. Потому что мало кто хотел его по-настоящему понять.

Время, как некий Абсолют, вдруг остановило это великое и необыкновенное сердце, наверное, чтобы запечатлеть навеки его образ!

21. Российское общество

Морозов очень остро ощущал социальную несправедливость любого человеческого миропорядка, российского в особенности, потому что Россия — это наш дом. Здесь он был пессимистом и ни в какой прогресс не верил.

Как-то в 90-е к нам зашёл один знакомый, некий Евгений. Между ним и Юрой завязался спор. Евгений доказывал, что всё в стране меняется, становится лучше, идёт явный прогресс везде, во всех областях нашей российской жизни. И нам плевать на разложившийся нравственно Запад. Пожалуй, со стороны Юрия не было желания доказать обратное, он только удивлялся безмерной наивности своего собеседника, его некомпетентности в ситуации нынешней и исторической в целом. И ещё спустя неделю-две со смехом вспоминал этот нелепый «спор», горячую веру своего собеседника в российское благоденствие в будущем и явный «прогресс» в настоящем.

Своё отношение к российскому быту, телевидению, «культуре» населения, в том числе и музыкальной, он выплеснул в «Подземном блюзе», в романе «Если бы я не был русским», «Парашютистах», «Зоне возврата» и «Налево от вечности». Он не верил в возможность существования антикоррумпированного, справедливого общества в России. Его мировоззрение выстрадано временем, проверено на личном опыте, проанализировано.

Да. Если бы он родился на Западе, его судьба как музыканта была бы совсем иной. Он не прозябал бы всю жизнь в безвестности и нищете. Но, с другой стороны, там, на Западе, скорее всего, он и не стал бы тем Юрием Морозовым, который нам дорог и близок. Как не было бы произведений А. Солженицына без ГУЛАГа, Набокова без лишения его Родины и т. п.

Почему Юра не уехал из России? Ну, потому что в молодости (60-70-е годы) это было нереально для мальчика из провинции, ещё никем не ставшим. А потом пришло творчество, которое захватило его без остатка. И даже цели такой, куда-то бежать, не ставилось. В 90-е и 2000-е — не знаю, почему. Наверное, мог что-то придумать. И запретов уже давно на поездки не было. Но, может быть, мы, его близкие, были ему дороги — мать, Дмитрий, И.П., я… А ещё уже наступала болезнь.

В России он ценил прежде всего историю русской святости, русский язык и всё великое в творчестве, что уже свершилось — русских классиков литературы и живописцев. Он всё это по-настоящему знал и высоко ценил. А ещё любил нашу природу. Переживал за неё, мыслил экологически. Народ русский ругал и выводил в книгах во всём его абсурдном идиотизме (вспомним рассказ в «Если бы я не был русским», «Вовка Глухой»), но на самом деле очень жалел, был всегда отзывчивым, если в его силах мог помочь и незнакомым людям, и животным. Помню, как мы отмывали от мазута чайку, найденную на берегу Невы, таскали домой подранных кошками голубей… Для Мустеньки он хотел сделать на даче в Васкелово железный сетчатый забор, чтобы ей не угрожало нападение собак. 2004 год. Ему уже нельзя было поднимать никакие тяжести. А он привёз на велосипеде из магазина у вокзала тяжеленную металлическую сетку для такого забора.

В нём жила удивительная обязательность, ответственность, добросовестность во всех делах. А ещё он никогда не опаздывал на встречи с людьми любого ранга.

Я помню, как Юра восхищался нашими большими музыкантами, каким-то всемирно известным квартетом скрипачей, которые, приходя в Капеллу на запись, здоровались за руку с вахтёром, гардеробщиком, спрашивали их о здоровье, жизненных делах. И как, в отличие от них, вваливалась на студию некая звезда сов. эстрады, и уж, конечно, пройдя, не замечая, мимо всякой мелкоты, посылал инженеров студии грамзаписи за пирожками.

Да, мы с надеждой следили за изменениями, происходящими в стране с конца 80-х. Многое радовало — появившаяся свобода слова и печати, новые интересные программы и передачи на телевидении и т. п. Тем печальнее было видеть, как постепенно всё стало откатываться в обратную сторону, как чудовищно богатели одни и нищали другие, простые люди, десятки лет проработавшие на это государство и получившие нищенскую пенсию. Для них изобрели «прожиточный минимум». Зато, как поганки под дождём, выросли российские миллионеры. А нынче уже и миллиардеры.

«Совесть есть присутствие Бога в человеке», — как писал Фома Аквинский. Юра был человеком совести. Он не видел иного пути заработать на жизнь, как собственным трудом. И это нормально для нормального человека, а не что-то особенное — найти себя в труде.

Пожалуй, самым весомым и характерным качеством Юры являлась его исключительная работоспособность, причём не механическая или упёртая в достижение какой-то цели, а пластичная, гибкая, творческая. Он мог быстро перестроиться, найти новое оригинальное решение, вдруг изменить всё построение композиции. Он стремился довести музыкальную или литературную вещь до завершения, до ощущения её цельности Он не пренебрегал мелочами, старался исправить все неудачные штрихи, полутона, казавшиеся ему неверными, с ним было интересно сотрудничать, настолько точными оказывались замечания, помогали увидеть ошибку.

Я пыталась работать, как он. Но никогда не достигала смелости в мышлении, не умела найти неожиданно новый подход, не упорствовать в чём-то устаревшем. Это сложно.

У Юры не было специальных установок, девизов и т. п. Но если бы я выдумала ему такой девиз, то он мог бы прозвучать так: «Ни дня без творчества, без познаний и открытия в области духа!» Такой настрой проходит через всю его жизнь.

Композиции фотографий, живопись, маленькие акварельки, беседа с друзьями, просмотр фильма… Да всё, что угодно, во всём он мог уловить нечто новое, быть может, трансцендентное, подняться над бытом, а в работе — над ремесленным уровнем.

Я отнюдь не пристрастна, описывая его характер. Всё было так.

А в армии? Где надо просто отбыть повинность? Тем не менее он стал хорошим специалистом на своём месте в радиомастерской и на блокпостах ПВО, куда его неоднократно вызывали для налаживания аппаратуры. Он сумел сплотить коллектив радиомастерской и даже записать с их участием армейский диск «Голгофа-5». Мне нравится такой подход. Нельзя позволять бытовухе и серым будням покорять свою душу.

Ни в одной жизненной ситуации я не видела Юру с трясущимися руками, срывающимся голосом. Да. Он мог быть злым, грохнуть вещью о пол. Чаще просто молчал. Мог перестать замечать человека, вычеркнуть кого-то навсегда. Мне это не близко и казалось неправильным.

Долгое время Юра хотел быть крутым. Во многом он таким и стал. Другой вопрос, нужно ли это человеческой душе? Не лучше ли чаще вести переоценку ценностей и вовремя отказываться от непосильных поступков? Со временем приходила и мягкость. И смирение.

22. Праздник Святой Троицы в Петергофе

Мне почему-то часто вспоминается праздник Святой Троицы в Петергофском соборе Петра и Павла… Скорее всего, это был июнь 1997–1998 гг.

С 1994 г. я снимала дачу в Александрии под Петергофом. А Юра летом жил в Васкелово с Дмитрием и П.П. Для меня Александрия — родные места, для Юры к тому времени — грустное воспоминание о молодости. Грустное — потому что то фантастическое время ушло навсегда. Но он по-прежнему ценил красоту и уникальность этих мест. И постепенно его снова начало тянуть в Александрию. Когда он приезжал, мы шли к заливу, жгли костры, лежали в высокой траве и цветах на Царском лугу.

Я всегда готовилась к его приезду. Покупала на рынке всё, что он любил. Несколько раз он приезжал с Дмитрием. Тогда я старалась вдвойне. Мы шли в парк, в музеи. На заливе я пыталась учить Митю плавать. Их приезд был для меня большой радостью.

В один из их приездов был как раз праздник Святой Троицы. Мы шли через парк, благоухающий в июне белыми цветами уже высоких зонтичных и кустов спиреи.

Через Зверинские ворота вышли к Петергофскому дому отдыха (бывшие царские конюшни напротив регулярного парка) и потом на чистые и тихие улицы Петергофа. Прошли вдоль Красного пруда, где как-то мы с Дмитрием покатались на катамаране. И, наконец, вышли к великолепному петергофскому собору Петра и Павла. Звонили колокола, прохладны и высоки церковные своды. Юра бывал в храмах тогда не часто, но относился к церковным праздникам и службам благоговейно, веровал.

Запомнилось ощущение света из алтаря, повсюду берёзки. Свежие и тонкие. В руках людей тоже берёзовые веточки. Мы остались на службу, в конце которой причт обильно окроплял всех находящихся в храме святой водой. И мы подставляли лица и головы, руки. Капли святой воды текли по лицам. Берёзовый дух смешивался с запахом каждения и воска горящих свечей у икон, горящих лампад.

Вся эта духовная чистота и свежесть словно проникла в каждую клеточку тела. Меня охватила радость от ощущения летящих к Богу наших молитв!

Выйдя из храма, мы ещё немного постояли на мостике через небольшой канал, окружающий собор, на дне которого сверкала масса монеток, разного достоинства. Приезжающие в Петергоф люди чуть ли не во все водоёмы и фонтаны кидают монетки, чтобы обязательно сюда вернуться.

Потом мы бродили по рынку, покупали клубнику, какие-то фрукты, свежую рыбу у рыбаков…

Светлое, глубокое, радостное чувство любви ко всему, ко всем трепетало в душе, словно что-то прекрасное должно ещё вернуться.

Александрия. Август. 2010 г.

Анкета

Не помню, когда именно это было, скорее всего в 90-е. Я попросила Юру ответить мне, как бы некоему корреспонденту, на вопросы. Потом я назвала это «ЗАПОЛНЕНИЕ ЮРОЙ ДОМАШНЕЙ АНКЕТЫ»:

Имя? — Василий Голодный.

Творческий псевдоним? — Цинцар.

Дата рождения? — Эту скорбную дату, не вдаваясь в утомительные пустяки, я бы обозначил как середину последнего столетия существования земной цивилизации.

Место рождения? — Дьяволистан, Крым, г. Белогорск, бывшая столица торговли во времена татар, когда она прозывалась гордым словом Карасубазар.

Рост? — 182 см.

Вес? — В разное время по-разному, в среднем около 78 кг.

Цвет глаз? — Был голубой.

Братья, сёстры? — Двоюродных и троюродных не мерено. Есть ещё неизвестная мне сестра от общего нашего отца, но разных матерей, которую я никогда не видел.

На чём играешь? — В основном на гитаре, но нужную для записи партию могу разучить на барабанах, фоно, флейте, губной гармонике и балалайке.

Образование? — По форме, достаточное (школа, техникум, институт), по содержанию — начальное.

Как относишься к шоу-бизнесу? — Никак.

Прежние занятия? — Электрослесарь, техник-конструктор, инженер-конструктор, инженер звукозаписи.

Любимые певцы? — В прошлом — Джон Леннон и П. Маккартни, Р. Плант, Ф. Меркури, Ч. Немен, Б. Дилан. А ныне, кто хотя бы мало-мальски верно берёт ноты.

Любимые актёры? — В прошлом Збигнев Цибульский, Клаус Кински, Армин Мюллер Шталь. Но здесь был бы уместней вопрос о режиссёрах. На него я бы ответил так: А. Вайда, Херцог, В. Фассбиндер.

Любимые актрисы? — Марлен Дитрих, Грета Гарбо, Хана Шигула, а в совсем младенческом возрасте — Бриджит Бардо и Милен Демонж.

Любимые художники? — Айвазовский, чуть ли ни все передвижники, Валентин Серов, немецкие романтики и большинство импрессионистов, но не Гоген, не Матисс, не Пикассо.

Любимые блюда? — Огурцы, хороший сыр, бананы, яблоки и свежий пшеничный хлеб.

Любимые напитки? — Сок морковно-сельдерейный.

Любимый ансамбль? — В прошлом «Битлз», «Л. Зеппелин», «Йес», Роллинг стоунс.

Любимый инструменталист? — Дж. Хендрикс, Дж. Маклафлин, Стив Вэй, М. Дэвис, Эрик Клэптон.

Любимые композиторы? — Итальянцы XVII века, Бах, Л. Бернстайн и дуэт Д. Леннона и П. Маккартни.

Что любишь? — Совершенномудрых и их творения.

Что не любишь? — Идеологию, русский рок, славянофильство, советский кинематограф и примитивные человеческие инстинкты.

Пристрастие в музыке? — Виртуозное исполнение или что-то настроенческое, цепляющее за душу.

Личные стремления? — Однажды проснуться свободным от всего вышеперечисленного, а также того, что не попало в этот список.

Профессиональные стремления? — Добиться качества создаваемых произведений адекватно задумываемому.

Нина Павловна Морозова родилась в Ленинграде 5 октября 1947 года в семье военнослужащего, морского офицера. В детстве и юности активно занималась спортивным плаванием у А. М. Шумина, в прошлом — тренера её матери, чемпионки Союза. В старших классах начала писать стихи, увлеклась естественными науками. Поступила на естественный факультет ЛГПИ им. А. И. Герцена, который закончила в 1972 году.

В 1971 году вышла замуж за Юрия Морозова, с которым прожила тридцать пять лет. По окончании института работала в Лаборатории высшей нервной деятельности детей и подростков. С 1980 года перешла на педагогическую работу. С 1985 года и по настоящее время работает преподавателем естественно-научных дисциплин в Санкт-Петербургском художественном училище им. Н. К. Рериха.

Имеет ряд опубликованных книг: стихи в сборнике «Девять аккордов» (1993 г.); «Врата» (1995 г.); «Чернотроп», «Последний шанс» (2003 г.); «Наши дни», в одноименной книге (2007 г.), стихи в сборнике «Александрийские дни» (2003 г.), стихи в сборнике «Светотень» (2004 г.), проза и стихи цикла «Петергофский вокзал» в книге «Между двух миров». Огромное место в творчестве Н. П. Морозовой занимает родная природа, семейные корни и традиции русского духовенства, сохранение и публикация творческого наследия Ю. В. Морозова, а также безвременно ушедшего из жизни её брата С. П. Лузина.

Н. П. Морозова является членом Российского межрегионального Союза писателей с 2004 г., а с 6 января 2010 г. она избрана действительным членом Академии русской словесности и изящных искусств имени Г. Р. Державина. Награждена знаком отличия правительства Санкт-Петербурга «За гуманизацию школы Санкт Петербурга», медалью Л. Толстого «За воспитание, обучение, просвещение».

Юрий Морозов

В городе низкого солнца

Рассказы

В городе низкого солнца

Конец?

Представьте себе, что мы находимся где-то в Италии. Время действия неопределённо, но Рим уже разрушен. Везувий по-прежнему курится белым дымом, а волны вечно шумящего моря, словно неутомимый любовник, целуют грудь земли. Во многих местах берега стоят омываемые водой, полуразбитые и стёртые временем мраморные глыбы. На склонах близлежащих холмов зеленеют оливы, небо апельсинного цвета, а солнце, по-видимому, никогда не заходит. На вершине песчаного холма, в конце засыпанной песком белой лестницы, стоит огромная статуя полуобнажённой женщины без головы. Она тоже мраморная, а нижний конец лестницы скрывается в пенящейся воде моря. Над плечами статуи, там, где была голова, висит лёгкое фиолетовое облачко. Оно переливается необычайной гаммой красок. У ног статуи клубится второе облачко, более розового оттенка. Оно медленно поднимается вверх, и по мере его передвижения над холмом разливается серебряный свет, исходящий из обоих облачков. Если бы на холме находились люди, то им бы показалось, что эти облака неведомого газа переговариваются друг с другом каким-то неизвестным нам способом, и мы, словно сквозь сон, понимаем их разговор.

Итак, мы слышим как будто мужской голос:

«Взойди сюда, на возвышенье, и будь со мною близко. Я видел чудеса добра и странных сил пристрастье, но это утро не похоже ни на что. Я будто был, а может, не был. Я чувствую в себе закованного в цепи человека. Он умер, словно раб, на башне в облаках. Он не увидел красоты, возникшей из тебя. Его глазами ад белесой темноты меня преследовал, и в пустошах безлесых напрасно он искал цветы. А ты? Ответь, что в лабиринтах мрака тебя со мной столкнуло и возвысило над ним?»

Как будто бы женский голос:

«В себе Елену, увезённую Парисом в Трою, я узнавала, но мир тяжёлой грудой драгоценностей поддельных душил меня, и на алтарь с фальшивой позолотой я голову свою чуть было не сложила. Но вот в темнеющем углу вселенной меня настигли карлики в одеждах карнавальных. Они щипали грудь и щёки больно и хохотали над моей готовящейся хлынуть кровью. В смешавшемся в ночном тумане мраке возник дворец. Сквозь бездны синь качался посеребренный планет лучами мост, и в ослепленье став на край, с ворот его я глаз не отводила. Ужасно лязгнув, створки разошлись, и в бликах лезвий топориных вдруг хлынул дым. А по мосту, шипя и гадко изгибаясь, ползла змея. За ней вторая, третья, четвёртая… Все чёрные, с холодным чешуи мерцаньем. А среди них, шатаясь, в рог трубя, в изорванной одежде человек родился. Он был безумен или пьян, и гады жалили его в распухшие подошвы. К нему я протянула сквозь туман своих рук содроганье и замерла. Хрустальный звон времён нашёптывал несбыточные темы. В себя я погружалась и всплывала из себя. Я растворялась в окнах океана, в сиянье звёзд и в шёпоте листвы. И вот я здесь».

Как будто мужской голос:

«Постой, я тоже видел это. Такой же был рисунок на стене темницы. Я прутья рвал ослабшею рукой и головой о них я бился. А мимо окон на шабаш летели колдуны и ведьмы. Я о спасенье их молил, под сердцем чувствуя, как холод смерти сковывает душу. Одна из них, колдунья молодая, вняв крикам и стенаниям моим, сквозь прутья клетки, облаком пролившись, обняла меня. Она была нага и телом, и неистовостью ласки, но, истерзав мне члены, не насытила души. Её просил я боль и этого насытить лона, но, звонко хохоча, из глаз и изо рта под ноги сыпала она цветы. А лепестки превращались в крик вороний. К ней кинулся я удержать её, но облако вонючего я обнял дыма. Тогда в рисунок на стене из дальнего угла моей темницы головою бросился… и вот я тут. Неслышимый, невидимый источник счастья на нас льёт бесконечные лучи.

Но прошлое мне хочется сегодня разгадать. Вот только всё, что было, нашими глазами не узнать. Здесь нужно волшебство. Есть снадобье, забытое колдуньей во время судорог любовных у меня в темнице. Его зажав в руке, бросался я в рисунок головой. Таинственного порошка используя свеченье, на прошлое мы взглянем, словно бы глазами раба, погибшего в темнице и на башне в облаках, и протянувшей мне над бездной руки.

Дверь

Я проснулся поздно и сразу же оделся. Обычно это случается не сразу, а в выходной день я до вечера хожу по комнате полуголым. За окном был редкий для осени день. По нывшему от студёной голубизны и прозрачности небу под разбойничьими порывами ветра неслись грязные куски небесных дымов и обрывков надвигавшейся зимы. Я захлопнул дверь комнаты и вышел на улицу. Кое-где ещё дребезжали последние листья, и ветер сметал их в рыхлую воду каналов. По воде расплывались пятна бензина, а в доме напротив, на другом берегу канала, отчаянно билась на ветру белая занавеска. «Флаг», — подумал я. Толстый, старый серый дом сдался. Глаза устали от блеска воды и солнца, висящего, казалось, повсюду. Прямо над водой у лёгкого мостика висела дощатая кривая будка пивного ларька. Какой-то тощий и высокий человек в комбинезоне, подряд выпив несколько кружек пива, начал танцевать, беззвучно подскакивая на месте и с треском ударяя руками по подошвам ботинок. Когда он устал танцевать, я уставился на дом с мечущейся занавеской и задумался. Нужно было понять вчерашнее.

Обычно, когда я чувствовал, что гнёт цивилизующих импровизаций под траурные аккорды всеобщего легкомыслия становится невыносимым, я прибегал к тётке Ольге. Ей 82 года, и она живёт в одном из переулков, незаметной морщинкой черкнувшем лицо улиц подле Крюкова канала. Квартира её старая, и как только я вхожу в дверь, старина обеими руками прижимает меня к груди. Она глядит на меня мельчайшими пылинками в чёрной резьбе шкафов и шкафчиков прошлого века, кручёными прутьями этажерок, серебряной посудой, сложенной высокой горкой, пахнущей сыростью кладов, бронзовой лампадой перед тёмной, тяжёлой иконой в углу. Тётка Ольга ахала, начинала суетиться вокруг стола, и вскоре я, заворожённый малиновым светом стаканчиков с ягодной наливкой, запахом маринованных грибов, таинственными салатами, соусами и бесконечными вареньями, открывал рот. После обеда я или играл на дедовской фисгармонии, шурша мехами и стуча педалями, или разглядывал старые фотографии в сафьяновом альбоме с медной застёжкой. Этот альбом я любил разглядывать ещё с тех пор, когда был маленьким мальчиком, а тётка Ольга была не такой старой. Альбом пух от множества толстых, коричневого оттенка фотографий, каждая толщиной в двенадцатилистовую тетрадку, а на обратной стороне серебряными буквами было написано имя фотографа по-немецки и по-русски.

Генеалогическое дерево моей тётки цвело и опадало благородными мужчинами в парадном одеянии на фоне африканского пейзажа на стене, старцами с длинными волосами и множеством тщательно вымытых и посаженных на колени воздушных женщин детей. Мне особенно нравилась одна фотография, на которой молодая тётя полулежала в траве парка в белом платье, широко раскинутом вокруг. У неё было удивительное лицо и взгляд, проникающий сквозь толщу времени. Из-под платья виднелись кончики ног в светлых туфлях и белых чулках, и при взгляде на седенькую, молеобразную старушку, сидящую рядом на диване, у меня холодело сердце.

Ведь я любил её на том снимке, и с самого детства, разглядывая альбом, подолгу задерживался на развороте с этой фотографией, делая вид, будто всматриваюсь в панораму города Костромы 1894 года, а сам искоса, с болезненным восторгом рассматривал её волосы, рисунок платья, белые чулки. Когда я стал старше, я подолгу смотрел в костлявое лицо тётки, говорил с ней о чём-то, не имеющем ни конца, ни начала, и иногда мне казалось, что в наших словах и взглядах рождалось что-то немыслимое, но понятное и знакомое нам обоим, и я задыхался от бессилия, оковавшего мою душу, словом «время».

Вчера я был у неё, как обычно, и под лёгким наркозом прошлого влез в автобус, возвращаясь домой. И вот тут произошло подсознательно ожидаемое мной давно событие. Время как будто дало трещину. Толпой людей меня прижало к ожившей фотографии тётки Ольги. Слушайте, дальше я должен быть очень внимательным, чтобы не отвлекаться от главного. Если я забуду сейчас цвет миража (а может, это было?), рассказ потеряет смысл. На повороте нас кинуло друг к другу, и она упёрлась руками мне в грудь. А я почувствовал, как меня, прижатого к её телу, овевает горячий летний бриз.

Врут уважаемые писатели, будто в ответственные моменты жизни в наших душах звучит музыка — органы, хоры, колокола. Тихо там. Разве что звякнет маленький серебряный колокольчик, как вчера в глубине тёмной громады Никольского собора, когда я проходил мимо уже после встречи с ней. Не знаю, почему я не заговорил. Наверно, слова в этот миг ничего не значили и не имели силы. Она не обращала на меня внимания. Когда на одной остановке толпа пассажиров осела на тротуаре, я подсел к ней на высокое сиденье, вздымающееся над всеми в конце автобуса, и сквозь пелену настигающего меня безумия смотрел, как она перечитывала несколько раз письмо. Про себя я твердил: «Твой взгляд проникает сквозь горы. Паршивый листок бумаги не стоит твоих глаз. Посмотри вокруг себя. Видишь, от шума твоих волос я бешеный». Письмо прыгало у меня перед глазами, и я невольно запомнил адрес: Мытнинская, 20, кв.6. Кому оно было адресовано, я не разобрал, так как написано было неразборчиво. И она сошла на незначительной улице, а я поехал дальше. Целый вечер я бродил по городу, а ночью вскакивал с постели от каждого шороха и в конце концов принялся играть на гитаре. Я начинал что-нибудь расплывчатое, а средину начинял скребущими душу септаккордами.

Вчера кончилось, и началось сегодня. Я висел на перилах моста через канал и грубым взглядом казнил своё сморщенное в воде отражение. Несколько раз даже плюнул в него с отвращением. Кретин. Один раз в жизни встретить такую… В городе больше трёх миллионов… Вдруг она приезжая? Я был бы конечным идиотом, если бы не адрес. Тут я немного успокоился. В последнее время мне часто приходилось размышлять над тем, как человек может сказать другому человеку что-то невольно, случайным выражением лица, глаз, прикосновением, совсем не думая о подобном разговоре. И вот я ощущал, что там, в автобусе, мне было что-то сказано. Что, понять я не мог, и был бы совсем беспомощен, если бы не ещё один голос — Мытнинская, 20, кв. 6. Я старательно скорчился от порыва ветра, щедро кинувшего мне в лицо горсть пыли и пачку истерзанных об углы домов листьев, и засвистел. Для всякого другого это означало бы, что я принял какое-то решение, но для меня это совсем ничего не значило. Просто я засвистел и всё, и стал разглядывать пожилого человека, который стоял в странной для его солидной одежды позе. Это была почти буква Г. Ноги его, напряжённо втискивались в тротуар, а согнутое пополам туловище, голову и вытянутые руки он положил на перила, ограждающие канал. Потом он упал боком на землю и перевернулся на спину. Шляпа колесом откатилась к перилам и застыла одной половиной над водой. И только, когда он упал, я понял, что означала буква Г. Это были последние минуты жизни, и человек этот умер. Я это знал точно. Около упавшего уже суетились люди и шипели тормоза останавливаемых машин. Я отвернулся и пошёл, тоскливо глядя на воду.

Утро было мой бал. В каком-нибудь южном палаццо, когда стемнело, зажглись десятки свечей, и осветились старинные стены, увитые ползучими растениями. Окна были открыты, и веселящиеся люди танцевали под музыку луны и звуки, долетавшие, чёрт знает, с какой дали. Было много женщин и соответствующее количество не совсем пьяных мужчин. Было много поцелуев за портьерами и таких обжигающих прикосновений, что в зале становилось гулко от стука переполняемых кровью вен. И вот в разгар ночи свечи стали гаснуть под порывами ветра, налетавшего с гор, а под ногами танцующих поползли змеи. Страшно закричала женщина, ногу которой обвила змея и которую эта несчастная сначала приняла за прикосновение своего кавалера… Да, так и случилось.

Я всё быстрее шёл по улицам, и мне было нестерпимо жаль сердец, остановленных ядом. Ещё не дойдя до угла, я понял, что вышел к Мытнинской улице. Я совсем не удивился этому. Такие случайности я считаю в порядке вещей. Змеи ещё копошились у моих ног. Солнце сверкало, было холодно, и я бегом бросился вдоль улицы. Два раза перебегал с одной стороны на другую и, наконец, нашёл номер 20. Квартира оказалась коммунальной, и я вошёл в общий коридор без стука. Было тихо, где-то капала вода. У самой входной двери находилась комната № 6. Я постучал. Вода где-то там закапала чаще, и — ничего. Я стал соображать. Крайняя комната должна выходить окнами во двор. Может быть, она спит? Я просто хочу взглянуть на эту комнату. Едва не сбив с ног кого-то, входящего в подъезд, я выскочил во двор. Он был узкий и длинный. С двух сторон к небу поднимались застеклённые шахты лифтов. Окно действительно выходило во двор, и его полузакрывали подозрительно пыльные занавески. Зачем-то оглянувшись, я подошёл к окну и заглянул. И в ту же минуту рядом со мной остановился ещё кто-то и тоже стал смотреть в окно.

Комната была почти пуста. У самой двери лежал продавленный и опрокинутый набок диван. На полу валялась бумага и неразборчиво пыльный мусор. Лампочки не было, а с потолка свисал шнур с двумя голо торчащими в стороны концами. На одной стене свисали частью сорванные обои, и между лохмотьев бумаги проглядывала картина, нарисованная на части стены во всю её высоту. Это были какие-то деревья, переходящие в животных, лестница, ведущая в облака, а рядом — окно с распахнутыми ставнями и синим небом, а в небе на облаке лежала полуобнажённая женщина. Я отпрянул от подоконника покинутой комнаты и дико взглянул на стоявшего рядом со мной. Это была женщина, которую я едва не сбил с ног, выбегая из подъезда. Она смотрела на меня, а я на неё. Я отвернулся первый и пошёл, передёргиванием плеч стряхивая со спины её взгляд. Впрочем, женщина показалась мне странной. Ошеломлённый увиденным, я вяло слонялся до вечера по самым тёмным улицам города, там, где кирпич старых построек осыпался больше всего. На Синопской набережной ветер с реки вдохнул в меня туман неуловимой надежды на что-то лучшее. Радость, что завтра опять будет утро и, может быть, бал. Без змей.

Кажется, прошёл месяц. Провёл я его безобразно. Забросил книги, мучил гитару, а играть не хотелось. Проблемы психической культуры отодвинулись куда-то в глубь комнаты, и я не пытался их отыскивать. Я отдался бродившей во мне тоске по тому чувству, которое охватило меня в автобусе, подскакивающем на перекрёстках города. Мне хотелось встретить Её и убедиться, что вовсе Её мне не не хватало. А может быть, я обнял бы её, как только умею. Я даже искал её, наплевав на теорию, выдвинутую, конечно, моей ленью, что мы непременно встретимся, только для этого не нужно чрезмерных усилий и паники. Дня четыре я стоял на остановке, на которой она сошла, и заглядывал в лица всем, кто носил женскую одежду. Я целых две ночи представлял её зубы, как один из них начинает болеть, и она идёт в поликлинику, в которой я просидел два дня, ожидая её. Но даже слабое место цивилизованных людей — зубы — не помогло. Они у неё не болели. А может быть, она уехала? И вот вопреки всему — всякому смыслу и бессмыслию я встретился с ней на мосту через канал, на том самом месте, где месяц назад упал человек, согнувшийся буквой Г. Я три раза произнёс про себя собственно измышлённое заклинание: «Благо и благо»… и не подошёл к ней. Это доставляло мне перевитое болью наслаждение. То, что она была красива, я забыл, но теперь этого нельзя было не видеть, и болезненное наслаждение ещё гуще плескалось во всём моём теле.

Как и месяц назад, дул ветер. По бурой воде канала дрызгал мелкий дождичек, и я, сложившись в неуклюжую фигуру, словно сыщик, следовал за ней. Идти было недолго. Она вошла в дверь дома, окнами выходящего на канал, почти у того места, где я размышлял месяц назад о ней. И я чувствовал, что становлюсь суеверным. Пятясь задом, я через мост вернулся назад, и, пройдя по другой стороне канала и остановившись напротив её дома, оттуда смотрел на дверь, в которую она вошла. Войти туда и всё разрушить? Ха! Я не настолько был самоуверен теперь. Где гарантия, что я не увижу опять пыльные занавески, ободранные обои, смутившую меня своим смыслом картину на стене. Лучше я подожду здесь. Мне даже казалось, что в этих событиях участвует кто-то третий, препятствующий нашей встрече. А может быть, моя любовь к этой девушке становится извращением? Я чувствовал и это, но не сдвигался с места.

В этот день она из дома не выходила. К вечеру я даже заволновался, но потом решил, что на один день встреч довольно. В течение его за окнами дома, в котором она исчезла, мелькали лица и руки, открывающие и захлопывающие форточки. Один мужчина с тощим и вострым лицом в течение часа даже разглядывал меня, вероятно, страшно удивляясь тому, как это можно в такую чрезмерно собачью погоду столько торчать на улице. Может быть, даже жильцы дома забеспокоились бы, если б не чудо двадцатого века — телевизор. Кто сегодня может устоять перед его плоской, синей рожей? Только идиоты и пишущие плохие стихи поэты. Итак, телевизоры спасли меня от трёх десятков лиц в окнах, и я до часу ночи смотрел на двери её дома.

Утром следующего дня я, запыхавшись, мчался вдоль канала и всхлипывал на бегу от ожидающей меня радости. Её дверь. Я ласкал её взглядом и даже не особенно хотел, чтобы вышла она. Эта волшебная дверь одним своим движением могла подарить мне такую груду совершенства жизни, что я мог бы исчезнуть в ней. Раствориться. Но как не мила мне была её дверь, я стал думать о ней. Как её зовут? Впрочем, тут наплывал настолько густой мрак, что я оставил этот вопрос. Все женские имена в созвучии с ней казались мне хохотом насекомых. Они были или ничто, или что-то жалкое. После часа подобных размышлений я пришёл к выводу, что, по-видимому, её не назвали никак. Забыли и всё. В час дня двери качнулись, и из них вышел мужчина в пальто с поднятым воротником. Я сначала не обратил на него особого внимания. Потом потянулся за ним взглядом и вспомнил что-то настолько далёкое, что, может, даже это было и не со мной. Но, нет, это было и это была Одесса.

Я приехал туда ни за чем и даже не как турист. У памятника Ришелье, в каменном переулке, я долго стучал в квартиру одной старушки, которую когда-то знала моя мать. Старушка была жива, хотя ветхости достигла неимоверной. Я пришёл с рекомендательным письмом, и старушка впустила меня в дом. Она была женой капитана, погибшего вместе со своим кораблём много лет назад. На стене её квартиры висела картина — корабль её мужа. Вместе с ней в разных комнатах жили такие же высохшие от времени и несчастий жёны погибших в разное время и от разных бурь моряков. И у каждой в комнате на видном месте стояла или висела картина — корабль. Я прожил у них неделю. Днём — карнавал улиц, молдавское вино в прохладных задымленных шашлычных, шум моря и скрежет железа в порту, вечером — призрачные лица морячек и сон на не то диванчике, не то морском сундучке. И тогда я впервые подумал о туманности условий, опираясь на которые, мы строим свою жизнь. Взять вот этих женщин. Они живут не городом, грохочущим вокруг них, ни улицами, на которых я немел при встрече с улыбчивыми одесскими девчонками. Они жили с кораблями-картинами. Да они жили прямо в них. Садились за стол со своими растерзанными волнами капитанами и слабо верили в то, что я, сидящий с ними рядом, существую. Как будто в пространстве существовала трещина между мной и ими. Я думал об этом, когда встретился с человеком в пальто с поднятым воротником в последний мой вечер в Одессе. Он подошёл ко мне на улице и сказал что-то смешное и загадочное. С ним была девушка, его сестра, очень милая в своей белой блузке и короткой чёрной юбке. И я пошёл с ними по вечерним улицам. Девушка вскоре ушла, и мне стало грустно. И только через полчаса я стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Вагиф. Так его звали. Вначале он просто рассказывал о различных, странных случаях своей жизни, а потом стал говорить о неуловимых мгновениях и минутах, которые дают нам больше, чем вся жизнь, и которые мы не в силах растянуть, запомнить. Мы даже не пытаемся постичь их законы, а отмахиваемся в погоне за сомнительными наслаждениями. Он говорил о душе, о вечности и любви. Речь его была уверенна, и даже через то немногое, что я от него услышал, мне стали понятны необъяснимые раньше рёбра и стрелы сомнений. Он клялся, что секунды прошедшей радости можно настичь снова и перекладывать их с руки на руку, как бриллиант, наслаждаясь его бесконечными гранями. Я с волнением смотрел в слегка птичий профиль моего знакомца и запоминал его. Меня уже била такая крупная дрожь, что он заметил это. Тогда он просто попрощался со мной и ушёл. А я смог его забыть. Но теперь на мосту города низкого солнца меня била такая же дрожь, как тогда в Одессе.

А дверь её дома качалась туда и сюда, впуская и выпуская туманные силуэты жильцов. То был день откровений. Я уже знал это и, глядя на мелкие волны канала, вспоминал волны омывавшей меня жизни. Всё это настолько разволновало меня, что я ушёл задолго до наступления настоящего вечера. Всю ночь я не спал и играл на гитаре. Нельзя сказать, что это была игра, вернее — аппроксимация моей души.

На следующий день она выходила из дома два раза. Один — в магазин, другой — в поликлинику. Я шёл следом и, войдя вместе с ней, помог снять лёгкий кожаный плащ в раздевалке. Она махнула головой и слабо усмехнулась моему перекошенному от холода лицу. В общем, различными уловками мне удалось продержать её плащ в своих руках минуты две. Плащ лежал в руках, покорный и маленький. Я воровато ласкал его пальцами и незаметно прижал к груди. Она сняла вязаную шапочку, и из-под неё хлынули длинные волосы. Она поправила их и взяла у меня плащ. Я поднимался за ней по лестнице и смотрел на её ноги в высоких чёрных сапогах. Раз, два, три… На двадцать шесть ступеньки кончились, и дальше я не пошёл. Я спустился вниз и, поглядев в гардеробе на её плащ, вышел на улицу. Я был почти счастлив, а то, что она чем-то болела, меня не особенно тревожило. Я почему-то был уверен, что ничего плохого с ней случиться не может.

Потом дней десять я провалялся в постели, не столько кашляя и чихая телом, сколько душой. Я не боялся, что она сможет потеряться. Я трогал её плащ, смотрел на её волосы. Я найду её теперь везде.

Когда я вновь занял свой пост у моста, было солнце. Я напряжённо смотрел на дверь, и глаза у меня слезились от бликов, прыгающих по воде. Я ходил и думал — сегодня или завтра. Любовь цвела во мне подсолнухами, и их жёлтые головы лучились из моих глаз. Я решился перейти мост сегодня. Мысленно я уже сделал это, радостно глядя со стороны на свою расправившуюся под солнцем фигуру, неумолимо приближающуюся к дому. И вот я уже трогаю ручку… Дверь открылась настежь. Вышел человек и стал остервенело рвать вторую закрытую половину двери. Она открылась не сразу, и, распахнув их обе и укрепив, чтобы они не закрывались, человек скрылся в мягкой полутьме подъезда. Я вспотел от удивления. На конце лестницы, проглядываемом с моего места, показалось множество ног. Они медленно повернули и пошли ко мне. Свет карабкался от щиколоток к коленям и дальше выше, выше. Были видны уже руки, поднятые к плечам. И тут меня ударило предчувствие несчастья. Перед глазами опять мелькнула комната с перевёрнутым диваном и нарисованной на стене женщиной, летящей в небе. И в это время из подъезда вынесли гроб. Он был не очень большой, но неимоверно тяжёлый на вид. Я глухо вскрикнул и, отвернувшись от настежь распахнутых смертью дверей, пошёл прочь. Это была вторая смерть на том самом месте, где я начал ощущать запах моей любви. Змеи опять испортили мой бал. Среди несших гроб я увидел Вагифа, а одна из женщин, сопровождающих процессию, была та, с которой мы заглядывали в окно покинутой комнаты. Это странно поразило меня. Болтающиеся беспорядочно нити встреч и событий связались, и я, издав соколиный крик, остановился. Человек, учивший меня жить в ускользающих мгновениях… женщина, лицо которой предвещало пыльные занавески и пустые квартиры… дом, в котором поселился миг убегающей любви… ящик на плече у Вагифа.

Я бежал назад, взвизгивая от ожогов боли, вспыхивающих у меня в сердце. У подъезда было пусто, и раскрытые двери неудержимо влекли внутрь. Через десяток ступеней снова была распахнутая дверь. Возле неё стояли две девочки с потерянными лицами, и я им крикнул: «Как её звали?» Девочки переглянулись и ничего не ответили, а подошедший к нам мужчина с непривычно весёлым лицом сказал: «Вряд ли вам кто-либо здесь это скажет. Обратитесь в домоуправление. Она недавно переехала сюда». «У неё были светлые глаза и волосы?» — тупо спросил я. «Да, кажется, так», — неуверенно сказал мужчина, и чему-то удивившись во мне, засмотрелся на мой нос. Я отвернулся и пошёл к лестнице. И, считая ступеньки, вспомнил, как считал их в больнице. Зачем она туда ходила? Разве умирают так быстро и бесследно?

Могилу на кладбище я нашёл скоро, хотя на таком огромном кладбище это сделать было довольно трудно. Но при существующем порядке вещей даже в делах тления налажен строгий порядок, а дорогу мне объяснил Вагиф. Он не узнал меня и моим расспросам не удивился. Идя по старой части кладбища и разглядывая мощные мраморные нагромождения, статуи и мрачно-замысловатые ограды памятников и могил, я думал о том, что многие мёртвые здесь богаче живущих теперь. А над ней ничего не было. Под солнцем оплывала просто небольшая куча светлой земли. Сесть было негде, и я стоял. Это была даже не прострация. Будто всё, что во мне было живого, вырвали. Дорога в осенний день через залитые грязью дорожки кладбища трудна, к тому же ярко светило солнце, и мне стало жарко. Я стоял над могилой, и пот капал у меня со лба на комья земли, скрывающие её. Эта земля походила на волны канала, около которого она умерла. Эта земля была как волны озера…

В памяти осталась комната без дверей и сырые от ветра занавески на окнах. Ветер налетал с огромного, как море, озера. Оно было пресным, но от капель воды на одежде оставались белые разводы. Вокруг лежала пустыня — песок, перемешанный с безвкусной солью. Были вечера, когда тяжёлая чугунная скамейка стояла в воде, и на ней двое целовали одну женскую фигуру. Один целовал её ноги, другой — губы и грудь. Потом я понимал, что находился там всё-таки один. А второй — я сам, который отбегал на несколько шагов, смотрел на целующихся со стороны и бежал обратно. Но мы были слишком молодыми тогда, и не знали, как справиться с переполнявшей нас любовью. На берегу озера мы встали на колени, связав левые руки её лентой. Щепкой я выковырял в земле маленькую ямку и достал лезвие бритвы. Она закрыла глаза, а я, внимательно глядя на её кожу, два раза ударил бритвой по нашим рукам. Кровь стекала по рукам и уходила в землю, как и наша любовь. Шумело озеро, и мы целовались с ней, словно в предсмертной тоске, и казалось, кровь текла по нашим губам. Этот пот, капающий теперь с моих щёк и лба и уходящий в землю, был как кровь. В ушах шумело то ли солнце, то ли озеро. Я засучил рукав пальто и смотрел на руку. Шрамы от двух ударов бритвы остались, но я почти не вспоминал о них. Это было слишком глупо. Почему я вспомнил об этом сейчас, не знаю, но мне стало легче. Я уже не скрипел зубами, а думал о бесконечном ритме любви и смерти. Маленькая ямка на берегу озера с пропадающими в ней каплями крови превратилась в яму, сожравшую мою вечную невесту. Смутная, туманная близость к тайне началась там, на берегу, и рельефная чёткость ада, когда всего лишь только прикоснулся я к фате.

В испуге я стоял перед дымящейся долиной мрака и бредил, как в каком-то новом облике она и я узнаем мы друг друга и соединимся в одно и наконец-то целое отныне существо. И красками земли и неба переливаться будем, жизни ощущая красоту. И словно путник в заснеженном поле, вокруг леса чернеют, у ворот стою. На день пути ни звука, ни души, и лишь вдали светлеет жалкой маковкой церквушка.

Я руку поднял и ударил в грудь железную ворот. Назад дорогу замело, а впереди что будет, разве кто-нибудь полёт пера в пространстве знает?

Падение

Дальше жизнь продолжалась двойственно. Я довольно хорошо ориентировался в происходящем вокруг, это меня мало трогало теперь. Во лбу моём как будто образовалась трещина, в которую задувал ветер, впервые подувший там, на канале. И его гуденье решало для меня всё. Зима только начиналась. На улицах города становилось темно и сыро.

Это был удивительный город. Когда светило солнце, он светлел сам, и даже зелень его медных и бронзовых статуй, во множестве охраняющих город от призраков, с давних пор населяющих его, казалась жизнерадостной. Если же небо заплавлялось тучами и дождь, словно сумасшедший, затягивал одну и ту же песню, город становился чудовищем. Он давил на воображение и чувства, вызывал галлюцинации и насморк. Зимним утром в городе нелегко было оторваться от постели и выйти на улицу.

С большой высоты он напоминал мне мишень. Тёмное пятно старых домов в центре, окружённое белым пространством новых кварталов. Да, это действительно была мишень для дождей и туманов. Часто во время осеннего разгула мокроты, проезжая по городу из одного конца в другой, я замечал, что в центре лило как будто больше, чем на окраине, а туман, прилипший к знакомым более чем двести лет стенам, явно был гуще окраинного.

Я живу в городе сравнительно недавно. Приехал я зимой, и на меня, привыкшего вставать там, где солнце всегда высоко, с удивлением смотрели случайно вставшие рано соседи. А я упорно вставал и вставал в 5–6 утра и бродил по коридору, своей комнате. В окне, словно сгустки подземного света, колыхались ленты мрака, и только часам к десяти из них выплывали глухие стены, образующие наш маленький трещиноподобный двор. Обычно часам к девяти я уходил на работу, а возвращался часа в три или позже. Иногда я возвращался ночью. Работал я рабочим сцены при хоровой Капелле. Что мне давала работа, не знаю. Наверное, ничего. Но я не собирался в ближайшее время менять её на другую. К тому же вся постройка и внутреннее расположение помещений, освещение и лестницы, вытертый бархат обивки кресел и неощутимость хода маховиков, кружащего часы Земли (даже ноты, по которым здесь пели, были со штампами бывших царских библиотек) соответствовали моему нынешнему настроению. Бывали минуты, когда на репетиции, сидя где-нибудь в полутьме балкона или позади сцены, под плавный ход гармонии голосов я впадал в полусонное состояние. Необъяснимая лёгкость ширилась во всём теле и вырастала из меня воздушными цветами. Появлялись и исчезали манящие светом образы. Я был счастлив в такие минуты. И всё же это было не главное. А что было главным в моей жизни, я пока не мог сказать. Книга ли, которую я писал уже год, изучение истории психической культуры… Наверное, главным пока стал город. Ненавидел ли я его, любил ли? Ни то и ни другое. Меня поражали, пугали и восхищали люди, живущие в нём. Вот, например, года три назад я был знаком с одной немолодой женщиной. Она жила одна. Кажется, у неё не было ни детей, ни родственников. По крайней мере, я о них ничего не знал. И каждое воскресенье она покупала букет цветов и ходила с ним по улицам. Возвращалась она радостная. Это было её счастье — ловить на себе взгляды прохожих, думающих, что она идёт на свидание, в гости к родным, в больницу к рожающей дочери. Раньше, когда я вспоминал об этой женщине, мне было весело и страшно. Теперь — только страшно. Вечером в холодной постели я не мог отделаться от ощущения, что лежу на куче светлой земли. Я зажигал свет и вновь гасил его. Во сне я разбрасывал комья мокрой грязи, стараясь добраться к ней. Вот уже показывалось её лицо, залепленное пузырящейся жижей, я белым платком, руками вытирал ей лицо, и оно опять уходило от меня всё глубже и глубже, и я, уже по пояс в грязи, копал и копал, пока не наступало утро.

Рассвет вис, словно густое похмелье в тюрьме после свадьбы. Я вяло стаскивал с кровати ничего не значащее теперь тело и шёл то ли на работу, то ли к воде. Я чувствовал, что своим копанием в земле, в которой похоронена она, я повредил свои корни. Без неё ничто не имело смысла для меня. Она ушла, но разве мы расстались навсегда?

Это случилось на репетиции «Страстей по Иоанну». Голоса доносились издалека сверху. Я сидел внизу лестницы перед стеклянной перегородкой, за которой в сводчатой комнате ходила старушка. Это была седенькая, маленькая женщина, осанкой походившая на одряхлевшую балерину. Не замечая меня, она кругами плавала по комнате, то прижимая руки к лицу, то вытягивая их перед собой, то складывая на груди. Я так внимательно смотрел на движения её рук, что невольно стал повторять их за нею. Я гладил себя по лицу, груди и внезапно с ужасом почувствовал, что это не мои руки. По щекам бежали нежные женские пальцы, и от их прикосновения я содрогнулся от головы до ног. Потом я почувствовал, что у меня длинные и мягкие волосы. Я подносил их к глазам, кусал их и холодел от каких-то дребезжавших во мне нот. Я не видел своих ног, но чувствовал, что они у меня высокие и стройные. На них чёрные сапоги выше колен, и, сунув руку между кожей ноги и сапога, я с тоской и наслаждением чувствовал, что стою над пропастью. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но погас свет, и по лестнице с шумом и хохотом сбежали хористы. А я по дороге домой, долго ещё ощупывал себя.

И я написал ей письмо. В нём говорилось о том, какое чудо быть ей… то есть, с ней… то есть… В конце концов я запутался. Ведь письмо я хотел отправить по настоящему адресу, а писал его то ли себе, то ли своей навязчивой идее. И я написал, что всё спутано. Я опутан ею, а она мною или что-то в этом роде. Не помню. Письмо я отнёс сам. Когда подсовывал его под её дверь, метнулись чьи-то удивлённые лица.

Итак, я переписывался. С кем? С призраком, миражом? Вначале было всё равно, но чем дальше, тем безысходнее была моя мука. Мучил меня дуализм происходящего. Я был с ней, но икону её лица пересекали трубы заводов, телефонные звонки, возгласы знакомых…

Город! Город сожрал её, и теперь настигал меня. Но я уходил от него. Ведь я его всё же любил немножко, потому что в нём вечно жила она. И тем не менее никто не имел права на меня больше, чем она. Нас было только двое. Она уходила, а я догонял.

Со всем моим сознанием сейчас происходило то, что когда-то было с одной его частью. Вот этот эпизод. Я был влюблён, и как-то летним вечером улицы вывели меня с любимой к воротам закованного в железо и камень сада. У нас обоих тогда, вероятно, было желание вырваться из своих неуклюжих слов, тел и, как два цветных шарика, надутых лёгким газом, рвануться в тёплое вечернее небо. И пока я переживал это ощущение, застыв на месте, она, сбросив лёгкие босоножки, побежала по свято охраняемой надписями яркой траве. Вокруг было много гуляющих, и все они зачарованные, как и я, глядели, как под синими солнцами ртутных фонарей, мелькая босыми ногами и всплёскивая руками, словно бабочка крыльями, со смехом бежала моя любовь. А вскоре после этого, как-то необычайно нелепо и глупо, мы расстались. Но с тех пор, проходя мимо решёток этого сада, я опять видел, как приминается трава под её ногами, как мечутся разбрасываемые руками волосы по её плечам. Я садился на скамейку и, расширив глаза, смотрел на зелень луга среди зарешеченных окон и шпилей до тех пор, пока глаза не закрывались от волчьей тоски. Мне страшно хотелось сбросить туфли и бежать, догоняя её. Я уже видел её плечи, вздрагивающие от смеха и свободы, видел ужаснувшиеся лица прохожих, которых поразила погоня за призраком. Я злорадно усмехался их испугу и оставался сидеть на скамейке. Потом расслабленно вставал и исчезал в одном из переулков, окружающих сад. Тогда я мог сдержать себя и не снять туфли. Но теперь всё было по-другому. Жизнь с её сомнительными радостями не прельщала меня больше. Моё земное тело превратилось в тень, падавшую оттуда, куда ушла она. Туфли упали с ног сами собой.

И однажды я серьёзно подумал о самоубийстве. Моя смерть всё расставляла на свои места и никому не докучала. С улиц города исчезнет юродивый. Город будет доволен. Он давно меня ждёт на куче светлой земли. А люди моего исчезновения не заметят. Они вообще мало что замечают.

Вечером третьего дня, когда впервые пришла мысль о смерти, я сидел дома, перебирая книги. Откуда-то из груды томов в руки выкатилась тяжёлая граммофонная пластинка с яркой наклейкой и надписью: «Хор сибирских бродяг». «Молодецкая». Я стёр с неё пыль и поставил на проигрыватель. Пластинка зафыркала, продираясь сквозь хор сгоревших звёзд, упавших с тех пор, когда она, блестящая и свежая, впервые завопила под стальной иглой дурацкого аппарата, выставленного посреди базара. И она опять запела…

Уставившись на корявую, поцарапанную поверхность пластинки, я медленно качался на волнах неторопливых мыслей. Что вещественней? Эти неведомо как сохранившиеся голоса, звучащие сейчас, или я, скользящий по ней взглядом. И я понимал, что засунь в какую-нибудь потайную щель этот чёрный диск, и, возможно, через тысячи лет он опять запоёт. Он вечен, а я, могущий одним ударом ноги превратить его в бесполезную пыль, через 30–40 лет неминуемо стану прахом. И, осторожно сняв с проигрывателя эту замечательную вещь, я старательно засунул ее куда-то между книг. Никто мне не давал права поднять руку на вечность. Я — бесцельный организм бессмысленно снующих во мне желаний и воспоминаний. Кому я нужен, если всё происходящее вокруг не нужно мне. И, сужая круги вокруг мучившего меня тёмного пятна смерти в центре, я вращался всё медленнее и тише. Я уже чувствовал чугунный покой в замирающем сердце. Медленно покачиваясь, я опустился на пол, и моя жизнь, как лужа, растекалась по всей комнате. И когда осталось последнее движение к колышимой тёмной водой лодке перевозчика Харона, к бритве, которая уже два дня завораживала мой взгляд, я ощутил прикосновение её рук ко мне. Она теребила меня, прижималась ко мне всем телом и целовала руку, протянувшуюся к лезвию. И я вскочил, размахивая руками, озираясь, топая ногами и плача. Она звала меня к себе. Звала такого, какой я есть, без впившегося в вену кусочка лучистой стали. И, сорвав с вешалки пальто, я выбежал на улицу. Бежал я туда, где видел её живой, к проклятой двери. «Проклинаю все двери на свете», — крикнул я. Значительно выпятив челюсть своей немоты, внизу сверкала под фонарями вода канала. Он подстерегал меня, и я крикнул ему что-то враждебное тоже.

По лестнице её дома я поднялся спокойно, и только ушибленная ударом ноги входная дверь раздражённо взвизгнула сзади. Перед комнатой я смутился. Даже дверь её была другой. «Она мила, словно застигнутая чужим взглядом полуодетая женщина», — подумал я и, положив на изгиб её колена руку, нажал. Я осознавал, что вхожу в храм, стены которого, как древняя роспись, хранят блики её лица. О том, что дверь может быть заперта, я не беспокоился. И она открылась. Я вошёл, а в комнате было темно. Я стоял, не шевелясь, вдыхая несбыточный запах чуда. И вспыхнул свет. Это было логично. И то, что возле меня с рукой, пристывшей к выключателю, стояла она, тоже было продолжением абсурдной логики. Но мой мозг уже не вмещал её материальный образ.

Надо мной высилась огромная статуя, раздиравшая поднятой рукой мир. А я был переполнен жидким дымом её силуэта. И внезапно меня ужаснуло подозрение. Как я мог узнать её, когда она была без головы. Да. Да. Её головы с ручьями шумных волос не существовало. Я даже качнулся к статуе и провёл рукой вокруг лёгкого облачка, висящего над обломками шеи. Там было пусто, но меня охватила уверенность, будто коснулся я, как тогда в автобусе, чего-то знакомого, но искажённого и страшного теперь.

Резко отдёрнув руку, я бросился к выходу. Хорошо изучив своё лицо в зеркале, я узнаю его в гримасе любой сложности, и я не мог обмануться в том, что к внутренней стороне двери был приколот мой портрет в цилиндре и с сатанинским выражением лица. А наверху дикими буквами с привкусом тончайшего цинизма выжжено чёрным средь белого: «Здравствуй, Жорж». И я, ощерившись, словно волк, читал эту надпись, холодея от грозного порыва страха. Тут я понял — всё, что со мной происходило от самого рождения до этой двери, движение которой управляло моей судьбой, было заранее подстроено. И на мосту через канал лежит книга, где написана вся моя жизнь. Я не могу умереть, не изорвав этой книги. Я должен умереть потому, что опять обманут. Эта каменная фигура без головы не может быть моей… Я распахнул двери, и выбежал на мост. Моё пальто было мокро от слёз, и под ногами шипели опять спустившиеся с гор змеи. Вода внизу тоже была извивающимся мокрым гадом. ОН звал меня взглядом, и тихо журчал: «Я не страшный, я очень ласковый и тёплый». Перила моста оказались высокими, но я очень ловко перегнулся через них и прыгнул в глаза чудовища, растопырив пальцы, чтобы вернее попасть в них и разорвать, и успел услышать нестерпимый женский визг. Это кричали нарисованные на стенах, унесённые на кладбища, укушенные на балу. Они кричали: «Здравствуй, Жорж».

Встреча

Я открыла двери моей маленькой комнаты и увидела письмо. Оно лежало на полу перед дверью, и это было непривычно. Письма я всегда вынимала из своего ящика в коридоре, а это был просто лист бумаги, сложенный вдвое и подсунутый под дверь. Бумага листка была упругой, и он почти раскрылся. Написано было немного, и я почему-то, не поднимая, а опустившись перед ним на колени, прочла его: «Я весь город опутал тобой. Эта нитка привязана одним концом к той скамейке в автобусе, где всё началось, но началось это, может быть, раньше. Ты оказалась такой, какой мне тебя не хватает. Я иду по улицам, еду в трамвае, и никак не могу отцепиться от этой скамейки, от тебя. Значит, не отцепиться. Имя Высшего и твоё я произношу вместе, когда пытаюсь оторваться от скуки бесконечных и бессмысленных дымов нового дня без тебя. Весь город опутан твоим именем и тобой».

Это письмо смутило меня. Оно было как-то не в духе моей теперешней жизни. От него веяло старинной трагедией и тем временем, когда о любви не говорили в лицо, а писали условно беспорядочные письма. Мне даже почудилось на минуту, что листок жёлт от времени и покрыт пылью. Но солнце светило ясно. Над листком в полосе света кружились пылинки. Я встала с пола, отряхнула колени и положила письмо на стол. Мне вдруг показалось, что я смогу нарисовать человека, приславшего мне свою любовь. Для начала я назову его Жоржем. И я засмеялась. Имя было в стиле моего первого впечатления от письма. Но потом я посерьёзнела. Всё же в строчках слышалась трагедия, а я смеялась над ней. Кто мог принести этот листок? Я не помнила никакой скамейки в автобусе. Может быть, это шутка. Но я давно ни с кем серьёзно не встречалась. Друзья мои были, кто где, а в общем, никого не было. Я стала настоящей отшельницей в последнее время. Но пусть трагедия, а он останется Жоржем. Я так решила, и Жорж имеет право подсовывать письма под дверь, а я посмотрю, что из этого выйдет.

На большом листе плотной бумаги я набросала контуры головы. Рисунок был небрежный, но в моей груди словно мягко дрогнули медные струнки маленькой гитары, когда я стала накладывать тени. Человека с такой душой я могла бы любить. Я продолжала рисовать, и всё мне нравилось в портрете. Но он будет волновать меня трагедией, передавшейся рисунку из строчек письма. Я не буду спать ночью! Тогда я пририсовала ему цилиндр. Теперь это был мой хороший друг, и я написала сверху: «Здравствуй, Жорж». Я повесила портрет на дверь и сказала ему: «Если Жорж меня любит — он придёт.» Потом стала переодеваться, ведь я как пришла, так и села за работу. Я сняла свитер, юбку, толстые чулки и надела старый купальный халат. Я думала о Жорже. Могу ли я помочь ему? Соответствует ли он моему портрету? Рисунок вырастал, становился человеком. Человек снимал цилиндр и кланялся мне. Он заламывал руки и вновь становился неподвижным.

В общем, я, наверно, не умею рисовать. Работаю я дворником при ЖЭК-117, а о том, что я рисую, не знает никто, да и сама я отношусь к моему увлечению, как к тайному пороку, полипы которого вовремя не сумела затоптать. Теперь я не пытаюсь сделать этого, а просто отдаюсь на волю карандаша и листа бумаги. Рисунок приносил удовлетворение. Копилась куча исчёрканных листов в углу комнаты, и росло спокойствие внутри. Раньше, когда я только начала работать дворником, моё новое положение смущало меня. Я делала вид, что подметание улиц для меня своего рода развлечение, невинное хобби. Но потом я поняла, что у меня слишком много преимуществ перед нервными и умственно истощёнными горожанами, и я даже чувствовала превосходство над ними, когда с метлой в руках первая вступала в утро, розовеющее ещё за тысячи километров от города. Тут мне хочется рассказать, почему всё так получилось. Хочу только предупредить, что ничего рокового или унизительного в моей теперешней жизни я не вижу. Я спокойна и даже немножко счастлива сегодня. Но расскажу об истоках нынешнего умиротворения и грядущей любви.

Первое, что приходит в голову из самых разных впечатлений — это несправедливость, посетившая меня в самом начале детства. Великая несправедливость, существовавшая между любимыми мной людьми. Мне было, кажется, лет пять, когда однажды отец пришёл домой страшно пьяным. Он был военным, и тогда мы жили в одном маленьком украинском городке. В последнее время он часто пил и ругался с матерью, но в тот вечер всё происходило особенно неправдоподобно. Отец гулял со мной до самой темноты в городском саду и рассказывал мне смешные истории. Сморщив нос и пальцами оттянув нижние веки, он представлял мне злых стариков, которые имели обыкновение бить маленьких девочек. Потом он качал меня на колене и, прижимаясь к нему, я вдыхала называемый мной «военным» запах кожаной портупеи, грубого сукна форменной одежды и блестящих пуговиц. Я задыхалась от смеха и удовольствия, а когда заиграла духовая музыка в глубине сада, мы зашли в летний буфет на открытой, ярко освещённой площадке с ветвями акаций, свисающими над множеством столов, занятых красиво одетыми людьми. Отец сел к столику, за которым сидело несколько офицеров и женщин в светлых платьях. Они все были очень весёлые, передавали меня друг другу на руки и пили что-то из бутылок с красочными наклейками. Я тоже много смеялась и пила лимонад. А когда возвращались домой тёмными и узкими переулками, отец вдруг стал сильно качаться. Я испугалась, хватала его за руки и умоляла скорее идти домой, но он стал стучаться совсем в другой дом. Вышла какая-то полуодетая женщина и сказала ему, чтобы он шёл домой и в таком виде здесь не появлялся. Дверь захлопнулась, но отец ещё долго стучал в окно. Наконец, мне удалось вытащить его на нашу улицу, и нас встретила мать.

А дома случилось такое, от чего я долгое время не могла прийти в себя. Сначала отец с матерью долго молчали, а потом мать заплакала, и они стали ссориться. Уже отец громко стучал кулаком по столу, и вдруг, вытащив из перекосившегося ящика стола пистолет, стал угрожать им. Я кинулась к нему и крикнула: «Папа, не убивай маму.» И кричала ещё что-то. А мать сорвавшимся голосом, словно сумасшедшая, говорила: «Пусть, пусть стреляет. Я знаю… Это — Вечерская. Да. Да!..» И тут отец выстрелил. Посыпалась извёстка над головой матери. Она упала, и я подумала, что отец убил её. А он, бросив пистолет на пол, выбежал вон. Прибегали соседи-офицеры и их жёны, жившие с нами в одном дворе. Начались шум и беготня, потому что маме было плохо, но ничего из этого мне так не запомнилось, как выражение её глаз. Никогда я не видела такого взгляда у людей.

Вскоре отец от нас ушёл. Мать сказала мне, что он живёт с другой женщиной, и, если я встречу его с ней на улице, то должна крикнуть ей: «Чита.» Мне было жаль отца, и я много плакала тогда. Я видела отца с той женщиной, и ничего ей не крикнула. Она мне почему-то понравилась, и я долго шла за ними, пока они не заметили меня и не позвали. Тогда я убежала, и на бегу мне казалось, что за спиной шелестит красивое платье нашей обидчицы. Больше я отца никогда не видела, потому что он уехал в другой город. Но ещё много времени спустя у меня разрывалось сердце, когда я вспоминала эту красивую, нарядную женщину и видела мою плачущую мать.

Но время летело. Собаки лаяли на звёзды, выкашивалась луговая трава, и в мою маленькую жизнь вошёл тот день, когда снова зазвучало слово «любовь». Это слово я слышала раньше от матери и неминуемо связывала его с отцом, выстрелом из пистолета и слезами. Оно началось вновь со слёз, но, пролившись ими, смягчило грохот моего рушащегося детства. Я училась в первом классе, и однажды на перемене ко мне подошёл мальчик и тяжёлым учебником ударил меня по голове. Я заплакала, а его вывели из класса. Мне было очень больно, но потом я услышала, как позади меня шептались одноклассники о том, что этот мальчик давно в меня влюблён.

«Любовь, любовь…» — шелестели они, и голоса их, завистливые и странные, осушили мои глаза. Разные чувства стеснили мне грудь, и я не находила себе места до конца дня. Я всё ещё чувствовала боль от удара и думала, какая гадость эта «любовь». Но скоро настала та летняя ночь, которая многое мне подсказала. Как-то вечером было особенно жарко, и моя мать вместе с родителями шестилетнего Сашки с нашего двора ушла в кино, а нас уложила спать вместе на открытой веранде, чтобы мы ничего не боялись вдвоём. Раньше я никогда не обращала внимания на шпанливого белобрысого Сашку, и почему мы вдруг начали целоваться, тогда я объяснить не могла. Нас как будто сжали чьи-то руки, протянувшиеся с ласково мерцавшего неба, и мы обнимались и целовались вновь и вновь до полного изнеможения. Мы так и заснули в объятиях друг друга, и опьянение открытием этого нового мира продолжалось и на другой день.

В полуразрушенном доме через улицу, тяжело дыша, мы ломали куклу. Отрывали ей пряди волос, ноги и руки, и вдруг, как вчера, брошенные друг к другу странной силой, снова оказались в объятиях. Он прижимал меня к стене и разглядывал мои волосы, губы и без конца целовал меня снова. И тут раздался скрип досок. Это шёл его отец, который разыскивал нас, чтобы позвать обедать.

А вечером, не в силах справиться с переполнявшим и распиравшим меня пространством, я стала плакать и говорить матери, что Сашка сделал мне больно. Мать купала меня в ванне, но во мне, намыленной с ног до головы, не увидела ужасного волнения, и просто ничего не поняла, так как решила, что речь идёт об обычной детской ссоре. А я пол ночи, закусив подушку зубами, провела в истерике и слезах.

Так началось слово о любви.

Вспоминая последующие дни, я нахожу, что была нелюдимой и угрюмой девчонкой. Я не пыталась анализировать происходящее вокруг, а созерцание почти всегда выливалось в протест против ущемления детской самостоятельности чувств. А когда накатывало такое, как в том разрушенном доме, я уходила на край города к маленькой блестящей речке. Там у меня была заветная полянка, на которой я сбрасывала лёгкое платьишко и часами лежала, опутанная собственным бессилием и бездумьем, глядя в небо. В эти минуты я то, как птица с безумной высоты, видела качающуюся в серебряном тумане Землю и тощую девчонку, лежащую в траве с бессмысленным взглядом, то мне казалось, что я стала травой и тенью моря. По мне ползали муравьи, маленькие луговые паучки, и их прикосновение было продолжением гармонии моего растворения в природе.

Но кончился и этот светлый взгляд времени, и начались наши бесконечные переезды. Мать решила жить вместе со своей старшей сестрой. Мы приехали рано утром в такой же маленький городишко, как и тот, в котором жили. Долго тащились с двумя скучными и ободранными чемоданами по улицам, таким же скучным, и на которых, по-моему, только и можно было, что стричь бродячих собак да сходить с ума от зубной боли. Припоминая наш приход к дому тётки, я всегда вспоминаю картину какого-то среднепьющего русского художника на тему о бедных родственниках, идущих на поклон к богатой родне. Собственно, так оно и было. Своенравная и пережившая двух мужей тётка всегда оставляла последнюю ноту за собой, но тогда нам хотелось видеть, что всё было гораздо более демократично.

Жили мы у неё не долго. Комнатушка, которую нам отвела мамина сестра, была бесчеловечно тесной, и я постоянно ссорилась с сыном тётки — извилистым, злобным мальчишкой. Наверное, ссора сестёр началась именно из-за меня, и мне было горько сознавать это, но, когда мы выехали из их дома, я и мать как будто выпрямились и повеселели. Мы снова грузили вещи и садились в поезд, и в этот раз чемоданы казались как будто тоньше, стульев и платьев стало поменьше, и, наконец, мы приехали в Сибирь. Здесь жила моя бабка. Город был большой, и стоял на огромной реке. Когда поезд прогромыхал по одному из закопчённых суставчатых мостов, я начала плакать. Прошлое отодвигалось и скрывалось в сиянье водной глади, узорчатых домов и кранов, а мне не хотелось расставаться с моим детством, отцом, любовью, какой я её встретила.

Всё мне не нравилось в нашей новой жизни. Я росла неприручённой, и никому до этого не было дела. Бабушка была очень толстая и старая. Читать она не умела, но очень любила, когда ей читали вслух. Поэтому приходилось читать мне, и я бесилась над глупыми историями, вылетающими из моего рта. А у матери появился друг. Я его ненавидела. Он был весь какой-то гладкий и всегда от него душно пахло одеколоном, а волосы он мазал дрянью, от которой они слипались и мерзко блестели. Однажды матери не было дома, и он взялся помогать мне по арифметике. Он долго объяснял мне глупейшее правило, и я, задыхаясь от злобы, пыталась решить по нему пример, и, наконец, расплакалась. Он растерялся, а я топала ногами, колотила руками по столу и ударилась головой о спинку стула, когда откидывала назад голову. Пришедшая вскоре мать, нашла меня между стеной и диваном, где я сидела, сжав губы и не отвечая ни на одно слово, а мамин друг сидел в кухне, противно скребя щёки и барабаня пальцами по столу. Но, к моему удовольствию, этот человек, вызвав бурю в нашем доме, исчез.

Как-то, когда мы с бабушкой одни сидели дома, пришла маленькая пухлая женщина. Она затопила собой мой любимый гнутый стул и дожидалась матери, взглядом цепляясь за каждую вещь в доме. Пришла мать, и разразился скандал, потому что эта женщина оказалась женой маминого друга. Она бесновалась и несколько раз назвала маму «сукой». Бабушка омертвела в своём кресле, а я тихо стояла за портьерой и испытывала наслаждение. Мне хотелось завизжать так же, как и она, изорвать ей платье, зверски укусить в колышущуюся толстую ляжку и дёрнуть её за волосы. Я намотала на кулак портьеру и дёргала её до тех пор, пока не оборвала.

С тех пор мамин друг больше не приходил к нам, а мне из всего этого запомнилось одно слово: «Лжецы», — без конца повторяла моя мать, сидя передо мной и качаясь из стороны в сторону. Лжецы? Кому они лгут? Зачем?

Я не буду больше вспоминать о моём детстве. Оно протускнело на краю океана явлений, веселящих душу человека, и безрадостно погасло. Единственными отрадными мгновениями были те, когда мать, забыв о своих печалях, становилась весёлой, ласкала меня и рассказывала о том, как хорошо было жить раньше. С тех пор во мне до последних событий, укоренившись, жило убеждение, что раньше всё было лучше. Держались мы с мамой как-то отдельно от соседей. В гости к нам, кроме одной маминой знакомой по работе, никто не заходил. И я ни с кем не водилась. Почему-то так получалось, что все знали о том, что моя мать хотела женить на себе порядочного человека.

Дальнейшее я буду описывать с того дня, когда стала взрослой. Жили мы опять на новом месте, в южном областном городе. Я, не доучившись до десятого класса, бросила школу и работала санитаркой в больнице. Там же я познакомилась с Сергеем, работавшим врачом. О том, что ему было немного больше двадцати и, что он был до огорчения красив, можно и не писать. Он просто стал моим, когда я ещё не знала, как его зовут. Тогда мне исполнилось семнадцать лет, и я мыла пол в его кабинете. Солнце плескалось в стеклянных дверках прозрачных шкафов и никелированных боках стерилизаторов. Он вошёл, когда я, поставив швабру в угол, мыла руки холодной водой. До этого мы часто встречались с ним взглядами и тут же отводили глаза.

В этот год дракона, под его взвившимися лапами, происходило много странных встреч и событий. Расставания тоже были странны и не придуманы. Конечно, дракон в моей рукописи появился только декоративно, но, как объяснить, почему мы, освещённые омытым росой солнцем, притянулись друг к другу. Его губы скользнули по моему телу, как птицы по небу, и остановилось сердце от этого полёта. Когда через две недели зацвели вишнёвые сады, затопившие окраины города, под одной из таких вишен я отдалась ему. Сыпались лепестки с деревьев, к горлу подступал мёд его поцелуев, и в вечерней тишине, где-то далеко, затихало бурное дыхание дракона. Мы были тогда под тем деревом несколько раз, и, когда в то последнее, не мятежное утро, я, полусонная и полубезумная от поцелуев, шла домой по своей улице, у дверей моего дома старая бабка Стефания крикнула мне: «Сука». Я ничего не поняла, и остановилась, а из окон, калиток и дверей выдёргивались, как в дурном сне, мужские и женские лица и галдели немыслимыми ругательствами о моей любви. Как они о ней узнали и какое им было дело до неё, я не представляла и, заслонившись от них руками, бросилась в дом. Но на пороге меня за руки схватил чёрный усатый дядька и, брызжа чесночной слюной в лицо, кричал что-то мерзкое и грязное. Я изо всей силы толкнула его в грудь и, вбежав по лестнице, заперлась в комнате. Я дрожала от гнева и беспомощности и, словно на морозе, у меня сильно стучали зубы.

Мать плакала весь день, и сквозь слёзы я слышала, как она всхлипывала: «Позор на мою голову… как же теперь жить дальше», и что-то ещё, и ещё. И то, что мать ничего не поняла, не пыталась разобраться и тоже осуждала мой поступок, поразило меня. Сейчас она была такой же, как и те, кто высовывался из окон. «Только что не назвала меня сукой», — стучало в висках.

На работу я больше не ходила, я сидела дома и ждала Сергея. Ждал ли когда-нибудь его так ещё кто-то? Но Сергей не пришёл. Он испугался того, что произошло со мной, ведь весь город говорил о том, как на Собачьей улице проучили гулящую девку, и он поверил, что такой я и была. Разве порядочная девушка согласилась бы так скоро пойти с ним ночью под вишню. Этот случай повлиял на всю мою последующую жизнь. С матерью я рассталась, и приехала учиться в этот пасмурный гигант на широкой, стального цвета реке. Мать писала, что без меня ей скучно. Она просила меня вернуться, потому что всё простила, и не понимала, что прощать собственно было нечего, а оттолкнула она меня навсегда.

Я поступила учиться в медицинское училище. Жила в общежитии, и мной впервые овладело спокойствие. Я сама распоряжалась своей жизнью, и никто не пытался мешать мне. Стипендии едва хватало на еду, и я подрабатывала дворником в соседнем дворе. В этот период я много читала, ходила на выставки и училась без конца. Что со мной будет после, даже не особенно меня интересовало. И, конечно, наступила реакция. Я ходила с пустой головой, ни о чём не могла думать и ничего не хотела. Я стала часто пропускать занятия. Бродила по улицам и знакомилась с пристававшими на них мужчинами. А где-то в середине моей учёбы я внезапно вышла замуж. Мне не хочется описывать подробности моей свадьбы. Самым важным впечатлением была фантастическая быстрота превращений, происходящих со мной. Я не поспевала за бешеным топотом моей судьбы, и от этого часто ловила себя на мысли, что всё это происходит не со мной, а с другой, совершенно чужой мне женщиной.

Тогда же я бросила учёбу. Всё мне казалось ничтожным и мелким по сравнению с нашим чувством. Муж мой заканчивал университет на факультете иностранных языков, и время, которое я проводила в ожидании его с занятий, было окутано плотным слоем сладкого дурмана. А когда он звонил у двери, и я опрометью бежала открывать, на бегу у меня дрожали ноги. Мы снимали комнату на деньги его родителей, с которыми, как мягко выразился муж, мне не удалось найти общего языка, и так прошёл год. Муж окончил институт и уже работал переводчиком. Тогда же он стал часто уезжать из дома на неделю, на две… а потом уехал на год в Сингапур. Год — это, в общем, не долго, но если каждый день бесконечен, а недели никак не складываются в месяцы, то год становится безвоздушным пространством, в котором я, начинённая слезами и отчаяньем, неминуемо должна была лопнуть, осыпавшись мелким дождём по никуда не ведущим дорожкам. Сколько раз в день у меня менялось настроение, лучше не вспоминать. Утро начиналось почти что с хохота, а в обед в каждом углу качалась петля, в которую оставалось только просунуть голову. И, спасаясь от себя, я рисовала на стене. Это была не картина, а бред в фиолетовых тучах. Я должна была рисовать её все 12 месяцев, но через полгода пришло письмо, в котором он писал, чтобы я не ждала его. Он писал, что хотя он на год старше меня, по существу, он всегда был ребёнком и во многом видел то, что хотел видеть, а не то, что там было. Он писал, что мир так широк, а он совсем не создан для семейной жизни. Письмо было весёлое и убийственное.

Я просидела весь день у стены, водя пальцем по узорам обоев и ни о чём не думая. Потом вспомнила мать, как она вот так же сидела передо мной и бесконечно произносила: «Лжецы, лжецы…» Действительно ли они лжецы или они сами обманутые?

Вечером я собрала несколько своих платьев и книг и ушла. «А ведь так недавно в этой комнате я могла бы умереть от счастья», — думала я, вынув ключ из двери и швыряя его в мусоропровод. Труба, переваривая ключ, железно загудела, и в её хрипе я ничего не поняла.

Несколько раз я ночевала на вокзалах, прежде чем устроилась работать дворником.

Раньше, когда я думала о том, что со мной будет там, за чертой закрытых дверей и надписей: «Детям до 16…», я, как и все девочки, представляла себя королевой бала. Иногда это была сцена, на которой я посылала во все стороны воздушные поцелуи и которую вдребезги разносила орущая толпа мужчин. А то мне казалось, что я могла бы стать учёным или неплохим преподавателем биологии…

Но сегодня я мудро усмехаюсь.

Можно быть и тем, и другим, можно быть только названием, и забыть своё настоящее имя.

ВСЁ МОЖНО.

Только я теперь так не могла. Сколько можно ходить не узнанной и получать плевки или счастье чужим лицом. Я хотела быть только мной или тем, кем я захочу.

Вам хочется знать, красива ли я?

По-моему, да. Я разглядываю в зеркале своё лицо, шею, грудь, отхожу на середину комнаты и в треснувшем, пузырящемся отставшими чешуйками стеклянном глазе вижу свою фигуру.

У меня большие глубокие глаза, в них видна вопрошающая мир душа.

Меня можно любить.

Я мало видела женщин с такими бёдрами, как у меня. Мужчины должны впадать в кромешный чад, целуя их.

Меня можно любить.

Прежде я была, словно спелое деревенское яблоко, пухлая и румяная. Сейчас мои глаза утратили коровью мечтательность и стали гущей, на которой каждый захочет погадать, а яблоко превратилось в гранат, он суше, элегантнее и сок его обжигает губы.

Сколько я себя помню, столько я всегда любила разглядывать себя в зеркале. Как будто страсть к самой себе опьяняла меня с детства. И вот странность, в такие моменты мне казалось, что меня видит ещё кто-то. Сначала смущение не давало внимательно рассмотреть себя, но потом я подумала, что «он», тот, кто видит, — добрый, и когда я стала действительно красивой, то показывала себя и ему тоже. Даже когда я любила без памяти, в излучине зеркальной грани я дарила кусок себя ему. В этой причуде, конечно, повинно моё одинокое детство. Наверное, так рождается вера в Бога. Человек не может быть одинок. И я, предоставленная по большей части самой себе и своим причудливым переживаниям, создала тень. И даже разговаривала с ней, и однажды видела её обведённые синим дымом, глаза. Потом, такие же я нарисую у Жоржа.

И опять передо мной зеркало, а за окнами мутному солнцу рубит голову вечер. Вот так однажды я сидела в ряске сонного ожидания конца дня, и вдруг мне отчаянно захотелось, чтобы по комнате бегало что-то живое. Пусть даже мышь, но лучше собака. Я купила какую-то запуганную псину, и некоторое время была в умильном состоянии от её бешеного аппетита, прыжков, скуления и прочего набора собачьих развязностей. Я стала рьяной со-бачатницей, и по утрам в развевающейся юбке, намотав на руку ремешок поводка, носилась вместе с моим Чёртом в жиденьком кустчатом парке, где комары страшно жалили мне голые ноги. Но вот я стала замечать, как люди, нежно лелеющие своих шавок, в общении с себе подобными напоминают злых цепных кабыздохов, которые, гремя железом, лают на весь белый свет, кроме руки, швыряющей полуобглоданную кость на завтрак. И мне стало стыдно. Нельзя тратить любовь на собак, когда людям её не хватает. Чёрт исчез, и я не долго скучала о нём.

День выдыхался, и слабый его аромат почти не доносился из пузырька солнца. Ещё один вечер, и опять в одиночестве. Там, за обломками солнечных рук, я улыбалась и пыталась любить их всех, но вечер отдать им ещё не могу. Я сижу перед зеркалом, в котором отражается полутёмная комната с белой кляксой моего лица, и чувствую полёт времени. Это страшный пока для меня полёт. Опять я вспомнила, как недавно в нашей квартире умерла одна старушка. Она жила у нас всего месяц, и вся была, словно комок перепутанной шерсти. Такое у неё было лицо. Никто из жильцов даже не знал её имени. Она постоянно сидела в своей комнате и бесконечно много писала писем. У неё были посветлевшие от времени, слегка потусторонние глаза. А звали её Марианилла. Смешное и грустное имя. В нём так и слышится шорох крыльев засушенных бабочек, невесомый восторг пустячными красками, жеманный свист шёлковой юбки, насекомая жизнь и тяжёлое разочарование в конце. Впрочем, может быть, всё было и не так. Я бываю слишком пристрастной. Как её зовут, мне сказал сосед Валерий Иванович. Он иногда заходит ко мне поговорить, но разговора, как всегда, не выходит. Он обычно рассказывает длинные и не интересующие меня истории, и был бы совсем несносен, если бы приходил чаще. Но в последний раз он рассказывал, как несколько квартирантов проводили умершую на кладбище, а после похорон в квартиру вбежал какой-то молодой человек очень встрёпанного вида, и расспрашивал, какие у неё были волосы. И это очень рассмешило Валерия Ивановича.

«Волосы, — говорил он, — ха… ха… ха… какие там волосы».

Когда он достаточно мне опротивел своим хихиканьем и ушёл, я задумалась. Отчего-то в этой смерти и волосах старушки была печальная нота и для меня. Я не могла сказать, что меня волновало, но всё вокруг было таким, что хотелось плакать.

Это было две недели назад, а неделю спустя, после получения письма, произошло событие, разгадка которому — будущее.

Уже стемнело, но я не зажигала большую лампу. Целый день я читала, а к вечеру, закрыв уставшие глаза, задумалась. Я думала о том, что прочтена ещё одна книга, очень старая и правдивая, и скоро я её забуду. Но прошлое должно быть в нас и без книг. Следы ведут гораздо дальше дня рождения. Утерян только ключ к этой запылённой дверце. Мы, дети горнила эволюции, не научившиеся языку матери, а Вселенная стучится сквозь наше сердце и, может быть, не с одного конца. Я покачивалась на зыби веков, медленно кружилась голова.

…Я входила в давно разрушенные дома и дворцы, говорила с людьми, которые ещё не родились. В ущелье меж сосен, не начавших счёт времени, я нашла источник живой воды, а в жаркой пустыне — родник смерти. Их воды отдельно текли по холмам и равнинам, но слились в шумящем волнами море… И я отвела глаза человека на краю пропасти от слепого дыма дна и показала ему тучи и землю, леса и реки, скользящие под ногами оленей на закате истекающего багровым золотом дня. И вдруг дверь моей комнаты открылась. Словно ветер, метнулись олени, и исчезли в углу под креслом. Кто-то молча вошёл и встал возле двери. Он стоял уже минуты три, не двигаясь, не издав ни одного звука. Я побежала к выключателю и зажгла свет. Передо мной стоял человек, удивительно похожий на нарисованного Жоржа. Он был неестественно возбуждён и смотрел на меня, словно на привидение. В ту минуту я не вспомнила о письме и о писавшем его человеке, который мог прийти. Необычайное сходство вошедшего с портретом смутило меня и разбросало мысли в разные стороны. Мы стояли друг против друга и молчали. Тогда мне было только очень жаль его, и хотелось посадить на диван, успокоить дрожащие руки… А он, глядя даже не на меня, подошёл и левой рукой взял прядь моих волос, перебирая их пальцами. Я тихо шепнула ему: «Успокойтесь», но он вдруг кинулся к двери и, не открыв её, остановился перед нарисованным мной портретом. Он разглядывал его очень внимательно и по слогам повторял про себя: «Здравствуй, Жорж». Потом с глухим рычанием кинулся к двери и бешено скатился по лестнице. И тут я вспомнила о письме и бросилась к окну. Он бежал по мосту. Падал снег, светил фонарь позади него на конце мостового изгиба, и тень бегущего страшно металась по стене дома напротив. Внезапно он остановился на месте, уцепившись за решётку перил и, опустив голову, уставился на воду. Чувствуя необратимость происходящего и своё бессилие, книгой я ударила по стеклу и закричала: «Остановись, Жорж». А в это время, нелепо перегнувшись через перила и забросив ноги назад, он, перекувырнувшись через ограждение, упал в воду.

Сегодня с утра я не ходила на работу, а пришла в больницу. Мне сказали, что увидеть его я смогу дня через два. Всего в воде он пробыл минуты три-четыре, но пока его втаскивали на стоявшую неподалёку лодку и переносили в машину, он успел простудиться. У него лёгкое нервное расстройство, но это не страшно, сказали в больнице. Ему нужно будет просто уехать отсюда куда-нибудь на юг, проветриться. Море сделает его здоровым, блеснув улыбкой, сказал врач, но, увидев сомнение в моих глазах, стал говорить о температуре и прочих болезненных вещах.

Его зовут не Жорж, а Савелий Алексеевич Колесников. Я не знаю, почему он писал мне о любви и убежал внезапно. Странные события, случайности, предчувствия и ожидания столкнули нас, и нам трудно будет разойтись так просто. Я не знаю, кто он, но разве я знаю, кто я сама?

Мне думается, что без меня ему и на юге будет пусто. И тут мне становится трудно писать. Прошло три недели, и я снова иду к нему в больницу. Что это? Любовь или жалость? Почему у меня дрожат не ноги, а душа, когда я вижу его лицо на больничной подушке?

Я никогда так не любила мужчин.

Он рассказывал о себе и обо мне до дня нашей встречи, рассказывал о причудливом безумии, исказившем его мозг.

«Сумасшествие началось с бессилия», — говорил он, лёжа на высокой подушке и сжимая мои руки в своих горячих руках. «Казалось невозможным и диким, знать наверное, что вот бьётся моё сердце и оно замрёт, вот я сжимаю руку женщины, а она уже прощается со мной другою. Я пытался понять глаза истлевших фотографий, голоса стариков и мерцание вечного неба. И я понял, что существует ошибка, в силу которой умирают люди. Я перешагивал дни жизни и ямы смерти, я заблудился в себе и встретил тебя… Ведь умирают только одиночки, замёрзшие в метели падающих звёзд. А мать-природа в самих нас борется за нас и не всегда побеждает. Мало её в одном человеке».

Он замолчал, и мы вместе долго молча смотрели в окно, за которым падал пышный, новый снег. «Знаешь что, — сказала я, — мы сейчас, как два облака, которых перемешивает буря.

И надвое опять нас может разорвать, но в каждом облаке часть облака другого будет».

1974 г.

Евангелие от одиночества

Глава VI

Я иду по улице, и даже пьяные матросы не тревожат меня своими непристойными шутками. Моё лицо значительно и бесцветно.

На заре, в дальних грядах всклоченной земли мне часто видится другой город и другая жизнь. Там не нужно так бесполезно и долго ходить вдоль каналов и встречать сочувствующий взгляд в собственных глазах, отражённых окнами домов. На моих плечах шелестит богатый плащ, лаковый цилиндр удлиняет законопослушную голову.

В моей уничтожающей взбудораженностью отделки и карнавалом роскоши, бесконечной, словно храм, спальне, сминая атлас земляничного одеяла, остывали от эротической дрожи губы сотни эльфоподобных женщин.

Я — элита, существующая бесконечно, не бум скоробогатых химер, и я — летопись наваждений, фиолетовый ворон, сидящий на кресте своей могилы, а любовь, растопыривавшая мои двери, — золотая ярь в лице мёртвого фараона.

Вот переулки заплетает вечерний сумрак, и мягко мелькают фонарики экипажей, скользящих над пучиной, утоптанной костьми миллиона рабов с растрёпанными бородами. Но это только придаёт исключительную пикантность женским туфелькам, скользящим по граниту чудовищной могилы. А вот это ненасытное окно — дверь именитой куртизанки. В своём будуаре все стены она завесила иконами и утверждает, что в момент любовного экстаза слышит предсмертные крики огромных толп и погребальный звон колоколов. Ворота бывшего Тайного приказа. Там, за ними, и дерево дыбы, возможно, не вконец впитало брызгавшую по нему кровь, а напротив истошно белеют искусственным светом бескрайние стёкла ресторации «Гном». Как эта бесплодная глазурь на могильных плитах напоминает мне самого себя.

Земля, мелькая своими зеленовато-синим глазом, неудержимо валится в пространство между тенями звёзд, и одну жизнь сменяет другая, но любовь в пурпурном храме вечности застыла несмываемой улыбкой, и даже люди испытывают нечто подобное друг к другу. А я обречён ходить между окон и подглядывать чужие страсти потому, что мёртв как готовящийся сейчас прыгнуть с Дворцового моста самоубийца.

Город! Это ты убил на живодёрне ученичества и долгих скамей карьеры впечатлительного, мечтательного мальчишку с душой, как изумрудное море, заливающее землю. И вот в клети своего скелета я один, один, и древний ужас будит меня в чреве ночи и ведёт на улицы.

Эти две старухи в измятых шляпках ручкой зонтика пытаются протолкнуть пробку внутрь бутылки с вином. В их сморщенных лицах я предчувствую ужасную радость. Добрый вечер, сеньориты, позвольте присоединиться к вам…

Я работаю банщиком в Центральных банях Города. Это неимоверной старины здание, набитое мрамором в моечном зале и множеством зеркал в золочёных рамах в раздевалке. А посреди зала — бассейн с глубинным цветом протяжной горячей воды. За свою почти тридцатилетнюю жизнь я испробовал много занятий, но быть банщиком совсем иное, чем всё прочее.

При развёрнутой картине двухсот обнажённых моющихся людей я не чувствую отдельности себя от других. Дело в том, что с детства по мне проходила неуловимая разница между собой и всем остальным. И это затрудняло моё общение с людьми. Я говорил с ними невпопад, улыбался фальшиво оттого, что их интересы были ничем для меня, и наоборот, а результатом жизни стало одиночество. Непроходимое и навязчивое.

Можно, конечно, работать кондуктором, продавцом и т. п., но банщик неповторим и неподражаем. Двести моющихся индивидуалистов одинаковы со мной, и я не чувствую драматичной обособленности при виде этой сказочной панорамы. Есть в ней что-то древнее и крепкое, как будто люди являются в мир заново, освобождённые от копоти своих заблуждений. Но я неохотно хожу в утреннюю смену, когда большинство моющихся — старики. Я боюсь их дряблых или иссушенных тел и, открывая им гардероб, закрываю глаза.

Есть у нас буфет. Он весь в купидонах и прочей символической дребедени, подпёртой восемью гранёными колоннами. Я часто сижу в этих каменных зарослях, словно новгородский истукан, с кружкой пива и новой книгой, купленной накануне. Я забыл сказать, что хотя работа банщика — мой шатёр в пустыне вздорных или запутанных ремёсел, самым важным для меня я считаю литературу. Читаю я беспросветно много, и несколько рассказов написал сам. Насчёт последнего мне пришла в голову навязчивая идея: сначала самому сыграть роль, а потом писать. Что я буду играть и как, я пока не знаю, но усиленно готовлюсь.

А вчера я купил эту рыхлую, оплетённую посеребренной кожей книгу, и изумился очень. Книга редкая и удивительная. Как она могла беспрепятственно появиться на полке букинистического магазина? Ведь, по правде говоря, хорошую книгу в магазине купить невозможно. Люди слишком много хотят знать сегодня, и постепенно книги из физического обращения исчезают. В эфире витают слова и мысли, хотя это, возможно, к лучшему.

Сегодня ходил в магазин, где купил книгу, и убедился, что он закрыт и вообще переносится в другое место.

Я снова читал её и, перевернув последнюю страницу, опять не мог не обратить внимания на разительное сходство судьбы героя с моей собственной. Гнетущая одинаковость, начиная с момента, когда я себя начал помнить. А нащупываю своё лицо я с тех пор, как сошла с ума моя бабушка. Повсюду на стенах цветными карандашами она рисовала летних бабочек, и, когда умерла, то в заброшенном сарае, где она лежала, её нашли по бабочкам, обсевшим стены, ведущие к перекошенной двери.

Эта книга была моя жизнь, и аналогия нарушалась только где-то в середине, когда герой уезжает путешествовать. Но где он был, и что с ним случалось, было описано туманно и загадочно. Последняя же, почти четвёртая часть книги, содержала подробное описание его странной смерти и событий, предшествующих ей. Но умер ли он на самом деле, или мрачная, фантастическая картина его восхождения на истекающие кровью облака была началом более бесконечной книги или более бездонного отчуждения?

«О, господи, — говорил я, — не дай бог повториться его судьбе в моей. Мне не под силу моё сегодняшнее отнесение. А умереть, как он, даже ему было трудно. Он остался настолько один, что смерть за ним не приходила, и ему самому пришлось её искать».

И ведь я такой же. Меня любит только маленькая Нинка, отец которой моется у нас каждую пятницу. Я сижу с ней на коленях в буфете и целую её тёплую шею, а она очень меня жалеет и иногда приносит мне леденцы.

Я был так взволнован, что если бы умел, начал молиться.

«Господи, — говорил я, — я всего один раз в жизни был близок с женщиной». Сейчас расскажу, как это произошло. После работы я слонялся безо всякой цели в серых губах переулков. Клубился туман, и город, обуревший от первых весенних слёз, только-только приходил в себя. Навстречу защёлкали каблучки, и проходившая мимо женщина показала мне язык. Я оторопел и, развернувшись, наблюдал за ней, следуя шагах в десяти сзади. На пороге выпершего в мостовую подъезда сидел пьяный, скорбно свесив голову меж костлявых плеч. Женщина подбежала к нему и что-то сунула за шиворот. Когда я поравнялся с ним, он тупо вертел в пальцах огрызок яблока. И догнав её, я крикнул: «Послушайте, у вас не найдётся ещё одного огрызка. Я бы с удовольствием получил его за шиворот». Она судорожно захохотала, и, бросившись ко мне, сильной рукой впихнула что-то за воротник. Я загнул локоть и нащупал клочья разорванной бумаги между пиджаком и рубахой. Она бросилась от меня, но я удержал её за руку. Запах вина и женских волос, исходящих от неё, сделали меня тем, кем я был. «Куда Вас отвести? — спросил я. — Куда угодно», — ответила она, и я привёл её к себе.

Войдя в комнату, она, ни на что не глядя, пошла к кровати и легла лицом вниз. Упали туфли, и я, вновь потеряв себя, вытеснился в коридор, ломая спички. А в комнате грозно шуршало сбрасываемое платье, и всё сильнее становился цветочный запах женских волос. И тогда я, словно больной, подошёл к двери и вышел на улицу. Я ходил по городу до утра, здороваясь с ночными милиционерами, которые все меня знали за частые ночные прогулки.

Когда на заре стал заметен пар от моего дыхания, я вернулся, и, остановившись перед кроватью, словно в солнце, смотрел на её беспечное, спящее лицо. В углах комнаты мелькнули зеленовато-синие огоньки, и, решившись, я лёг, прижимаясь к ней. Ушла она вечером и больше никогда не возвращалась. И ничего не осталось от неё, кроме лёгкого цветочного запаха от подушки. Когда через неделю он выветрился, я уже сам не верил тому, что было, и скорее склонялся к мысли, что стал жертвой наваждения.

Я подходил к моему дурацкому другу — зеркалу и рассматривал своё заблудившееся в тенетах чужой красоты лицо. И оно, ей богу, что-то значило в этом мире послушных плоскостей.

Но за что я, словно прокажённый, осуждён на радость, измеряемую часами?

После этого случая, я ещё свирепей набросился на книги, и как будто выжимки всевозможных шрифтов поддерживали мои силы. А когда мне казалось, что я близок к чему-то невозможному, в углах комнаты снова вспыхивали огоньки, и тянуло густым лесным воздухом. Я не вдумывался в природу этого явления, так как считал, что раз это происходит, то оно имеет право происходить.

Глава X

Уже утро. Через лужу с синим льдом перекинуты жёлтые доски. По ним идут, качаясь, два оборванца с небритыми, оплывшими лицами и в драных картузах. На плечах их колышется мокрая лента ещё одной доски, вода струйками сбегает с плеч, вплывает в небо красное солнце.

Я и сейчас человек добродушный и весёлый. На банкетах мои остроты возбуждают аппетит и зажигают желанием мужчин и женщин, но почему они искренне снимают свои одежды и отдаются слиянию с восторгом? А я, самый пылкий из любовников этого цыганского табора — Земля, никогда не был влюблён. Дальше — больше! Те, к кому я прикасаюсь, становятся такими же изгоями чистосердечия, и фальшивые короны качаются над нашими злополучными головами. Что это? Зараза? Душевная чума? Мне ещё нет тридцати, и я должен спастись, вылечиться.

Золотари нашего мяса, врачи!

Скажите мне, подвластно ли зрачкам ваших пинцетов брожение туч в моей несчастной голове?..

Аминь, шарлатаны.

Я бьюсь, как птица, выхода не видя…

А… Здравствуй, Алексей. Давно тебя я не встречал, и слышал, ты лечился за границей? От чего?

«Да ты же помнишь, как обвалился я с балкона кокетки Ц. Был пьян, как боцман, и летел три этажа. А после этого я онемел. Язык ворочается, а голоса-то нет. Ну, я объездил наших пироговых, потом махнул в Швейцарию. Не помогли ни те и ни другие. Сходил с ума в отчаяньи, и рад был застрелиться, но тут мне подвернулся Блов. Ты его не знаешь. Уговорил идти он в горы к колдунам. Беззвучно я тогда смеялся, и пьяными слезами вымочил всю грудь. Но, делать нечего, пошёл. А было трое нас, и странные условия похода. Голыми мы вышли совершенно, и уговор был, если кто-то слово произносит, его съедают остальные. Представь теперь себе поля цветов из поднебесья и трёх нагих чиновников! Нашли мы старика не скоро подходящего, и что со мной они там делали, убей, не вспомню, но, как видишь, — говорю…»

Итак, спасенье есть. Одену платье я простолюдина и пешком пойду по знахарям, живущим в облаках и на болотах…

Я отвёл глаза от крошечной сцены посреди бара, когда на стол, сшибая бокалы, грянулась её туфелька. До этой секунды я качался в мятной колыбели прострации, пронизанной цветными нитями танца. Она плясала, дерзко дёргая подбородком, но, гордо покачивая венчиком кружевной юбки балерины, и, когда кружилась, в разлетающейся материи открывалась нежная беззащитность форм выше бёдер. Руки её сплетались с ногами, и в их клетке медленно билась розовая пена тела. Мелькали разъятые ноги, и вновь свободная от собственных оков она металась на островке смятения.

Сердце воспалённо отбивало такт, ожидая нового её изгиба, словно откровения. А она кружилась безостановочно, и уже вся, с ног до головы, была предчувствием кусочка белой кожи перед розовым лезвием ножа. И вдруг удар, и мои пальцы окрасились вином. Передо мной в бурой лужице лежала туфелька сталистого цвета. Её сорвал слишком откровенный взмах ноги танцовщицы. Вино заливало колени женщины, сидящей напротив. Я, было, разлетелся со своим платком, но она, щёлкнув сумочкой, вернула мою руку своим «Благодарю» сквозь зубы. Тогда, хрупнув рюмками, я пошёл относить туфельку. Сунув её кому-то возле сцены, я вернулся к столу. Незнакомки в белых чулках с винными пятнами на коленях уже не было.

Я, кажется, здорово напился в этот вечер, а когда вышел из бара, то обнаружил на моей левой ноге женскую туфлю. Значит, я отнёс ей свою? Ошеломлённый и почти трезвый, я ковылял вдоль безмолвных улиц и только к полуночи вышел в район, где жил. Стены спящих домов неодобрительно выпячивали подбородки и молчаливо осуждали мои котурны клоуна. Я, нелепо подпрыгивая, заторопился, и вот нагнал две женские фигуры во тьме. До меня долетел обрывок разговора: «… ужасное детство… всё время один и один. А мать, после того, как сошла с ума бабка, совсем забросила ребёнка. Он вздорил со всеми мальчишками своего двора, и однажды, придя домой раньше времени, мать вытащила его полуживым из ватаги избивавших детей. «Он, как идиот, говорит всё не так, как мы, — оправдывались хулиганы, — и нам очень хотелось его ударить поэтому…»

Я бросился вперёд и успел заметить, что у одной из фигур на левой ноге была мужская туфля, а у другой белые чулки на коленях в тёмных пятнах. Но, когда я подбежал к арке над воротами, возле которой они остановились, уже никого не было. Я бросился под своды ворот. И вбежал в огромный двор. Множество дверей выходило в него, и в какой исчезли женщины, конечно, не мог знать.

В бани я пришёл поздно, опоздав на работу часа на три. В обед ко мне подошёл директор и, недовольно дёргая плечом, сообщил, что опоздай я по любому другому поводу, он бы это стерпел. Но он сам видел меня в ресторане пьяным и потерявшим всякое представление о приличии. И в довершение ко всему при выходе из ресторана я стал бросать шляпой в лающего на меня пса, а когда тот, подхватив мою принадлежность, помчался за угол, я настойчиво гнался за ним и несколько раз грохался посреди дороги замертво.

Я очень хорошо помнил, как добрался домой и что ничего подобного со мной не было, и поэтому пришёл в ужас. Дрожа всем телом, я пытался доказать директору, что он спутал меня с кем-то другим, но тот был неумолим и в конце концов объявив мне выговор, пригрозил, что при повторном подобном случае выгонит меня взашей. Я расстроился самым роковым образом и от горя сам пошёл мыться. Но на этот раз развёрнутая картина чистилища не произвела на меня особого впечатления, и мне даже почудилось, что многие из бичующих себя вениками в парилке отмываются после разговоров со своими шефами. Уже стоя под холодным душем, я наконец вспомнил мучившую меня своей неразрешимостью всё утро ночную встречу и, еле ворочая языком, проворчал: «Что им за дело до моего детства?»

Больше всего я люблю гулять возле Мойки. Каждое воскресенье я надеваю мою неизменно мятую шляпу и иду вдоль бесконечных перил, внимательно вглядываясь в окна домов, тёмную воду, людские лица. И, вспоминая о книге, которая так напугала меня, я опускался по ступеням к мутной воде каналов, и, погружая пальцы в воды, говорил: «Ну, разве я один?» И капли стекающей влаги, весело сверкая, отвечали: «Нет, нет, мы с тобой.» Я успокаивался минут на двадцать, а потом вновь приходилось опускаться к воде. Весна прыскала свежей извёсткой на опухшие от плесени и сырости стены зданий, и запах строительных смесей бодрил меня совершенно. А на углу, возле моста Тритонов, ко мне подбежал возбуждённый мужчина и ударил по шее так, что шляпа, подскочив надо мной на полметра, упала в воду. Я обомлел от изумления, а он, плотный, мясистый, с натуженной шеей, кричал, что это именно я неделю назад всю ночь шатался под его окном, а на рассвете, не успел он ахнуть, как, сломав замок на его лодке и проплыв под Певческим мостом, я уплыл к Неве. И когда он гнался за мной сверху вдоль канала, я осыпал его неприличными насмешками и с хохотом махал шутовским цилиндром. «Где лодка, мерзавец? — страшно выпучив глаза, орал он. — Куда ты её дел?» Собралась толпа, а мужчина, взяв меня за шиворот, таскал по кругу и хрипел своё бесконечное: «Где лодка, негодяй?»… И только в милиции, когда выяснилось, что в субботу (день похищения) в это время я был на работе, мой истязатель, недовольно урча, отстал. Но, когда он первым уходил из отделения, мне показалось, что вместо прощания он вновь прорычал: «Где лодка?…»

Взволнованный произошедшими за последние дни странностями, я довольно рано вернулся домой и лёг спать засветло. Мне снились бабочки моей сумасшедшей праматери, какие-то приземистые города на плоских равнинах под жутким солнцем в чёрных клубах облаков. А где-то к утру я вновь вышел к Мойке. Я был одинок, как никогда, и даже тень оставила меня. Улицы были совершенно пусты, и жалобно пели водосточные трубы под северным диким ветром. На углу переулка Подбельского я остановился возле тумбы с ободранными афишами и пытался разобрать названия минувших концертов. Мне пришло в голову, что издали будет понятнее, и я вышел на середину дороги. И вдруг из-за угла молнией блеснуло глухое железное тело автомобиля. Он мчался бесшумно, и ударил меня в грудь, когда я только начал поворачиваться к нему. В безлунном небе мелькнули бешено вращающиеся пары колёс, и я, поверженный навзничь, захлебнулся в своей крови, заливающей асфальт. В последнюю секунду исчезающего сознания я удивился тому, что кровь пахла болотной водой.

Блаженное утро, внесённое в город на плечах трубочистов, не рассеяло моего дурного настроения, возникшего ещё во сне. И я, разыскав в холодильнике полбутылки кислого вина, стоявшего там с незапамятных времён и махнув его в горло одним глотком, раньше обычного вышел из квартиры. Размышляя о своей бессмысленной жизни, я шёл, куда меня вели запахи воскресающего дня, и очнулся, шарахнувшись от воя машины с красным крестом, свернувшей за угол. Я бросился туда и влип в мостовую. По-видимому, минуту назад огромный старый лимузин сбил прохожего, лежащего теперь на носилках. Озеро красное омывало асфальт, и небольшой ручеёк загнулся у моих ног. А я, окоченев от ужаса, смотрел на ноги пострадавшего, высовывающиеся из-под наброшенной простыни; и, переведя глаза на свои, убедился, что у меня точно такие же ботинки и брюки того же неопределённого цвета. Отвернувшись, я наткнулся на доску с оборванными афишами, и, бормоча проклятия, бросился прочь.

Свеча тихо потрескивала на подоконнике. Я с ногами сидел на нём, устремившись душой в звёздную суету неба, и в который уж раз за вечер брал инкунабулу в руки. Фамилия автора была полустёрта, и виднелись только следующие остатки букв Л Г U К L Г U Г.

Вновь отложив книгу, я силился разобраться в происшедшем.

Если анализировать приключившиеся со мной несуразности частным порядком, то природа их оказывалась совершенно случайной. Но если их расположить последовательно и окинуть испуганным взглядом…

Меня вновь продрал озноб, и я отшатнулся от чёрного проёма окна…

Каким-то образом нас стало двое. Это совершенно ясно. Тот, другой, вытворяет всё, что ему придёт в давно истлевшую и исчезнувшую голову, и затем на улицах бьют мою, живую шею. Между нами существует какая-то связь. Ведь подтверждение сна просто кошмарно, но убедительно. Мне уже многое становится понятным. Этот, из книги, кажется, всё же не умер тогда и вряд ли умрёт теперь, хотя его и переехала машина. Если я встречусь с ним, и он до меня дотронется, я стану такой же губительной реликвией одиночества. В конце концов мы должны встретиться. Я это чувствую даже кончиками волос. Кружась по комнате в ритуальном танце страха, я понял, что НУЖНО БЕЖАТЬ ИЗ ГОРОДА, породившего этого кадавра. Бежать. Бежать. Немедленно. На столе блеснули серебряные буквы инкунабулы. ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ОДИНОЧЕСТВА. И вырывая листы, от первого до последнего, я сжёг их на медленном пламени свечи. Старая бумага корчилась и шипела в огне, словно змеиная кожа, а по квартире разлился тяжёлый запах жжёного волоса. Я подошёл к этажерке и достал атлас. Открыв его на карте К-ской области, я закрыл глаза и ткнул пальцем в карту. И если бы я не стоял с закрытыми глазами так долго, то наверно бы заметил желтоватые огоньки, мелькнувшие в углу комнаты.

Солдатский клуб

На окраине села Белые Криницы, возле самого луга стоит Солдатский клуб. Это просторное бревенчатое здание с низкой крышей и пристроившейся сбоку кинобудкой. Назвали его так потому, что долгое время им заведовал обгоревший в двух войнах бывший солдат Ефим Бучукча. При нём развлечений для односельчан было мало, так как Ефим больше развлекался сам. Организовал он общество военных ветеранов, которые собирались в клубе чуть ли не каждый вечер и рассказывали друг другу и мальчишкам, обсевшим окна, различные небылицы и окопные истории. А потом до зари играли на хриплой и рваной гармонике унылые песни, перемежавшиеся маршами. На заре они уходили со старыми берданками за луг, где до обеда палили по воронам, обитающим там во множестве.

Всё это были старики, хвастливые и самодовольные, в любое время дня жадные до самогона. К тому времени, когда я появился на селе, в живых из ветеранов остался один, и, глядя на его дикое, усатое лицо, я вспомнил крымских степных беркутов. Такие же стекловидные глаза с пороховой желтизной, цепкие, словно когти, костяные пальцы и кривая, угрюмая походка.

Сам Ефим умер внезапно в одну из первых гроз X-года. Сердце ли не выдержало ударов грома или кровь переполнила голову словно перед атакой? Нашли его на другой день, мокрого и мёртвого, в канаве недалеко от клуба. Рядом валялось залепленное грязью ружьё с раскисшими картонными патронами, а все окна в клубе были выхлестаны мелкой дробью.

Стёкла вставили новые. Привезли из соседнего городка киноаппарат, и часто в клубе уж и танцы бывали, а он так и остался Солдатским.

Я остановился жить у соломенной вдовы Екатерины Медной, сын которой, Яшка, работал шофёром в колхозе. И в первый же день я пришёл к Солдатскому клубу. Привлечённый странными рисунками на афише к новому кинофильму, я постучал в дверь кинобудки. Раздались шаги, скрежет ключа, и, потянув дверь, я оказался перед цыганом, сидящим на корточках. Ключ от двери болтался на грязной, короткой верёвке на его шее, и, открывая дверь, он, по-видимому, никогда не снимал его, а приседал к замочной скважине. Я спросил, кто рисовал афишу и просил показать его старые, на которых были рисунки. После этого я заходил к нему каждый день, а когда появился Венцель, то остался там до конца этой истории.

Сергей только с первого взгляда производил впечатление своей цыганщиной. Затем она довольно скоро отъехала в свою родную сторону, и мы заговорили на языке полутеней, туманов и сигаретного дыма из окон мансард, потому что оба были из Города. Он приехал в Белые Криницы из соседнего областного городка, куда его занесло направление, после художественного училища. «Здесь спокойней и лучше видится, — объяснил он свой переезд, — к тому же только на крыльце этого сарая я различаю семь цветов в дыме моей сигареты». Мы часто погружались в прошлую жизнь и обнаружили, что дороги наши пересекались тут и там ежедневно. А центром наших несостоявшихся встреч была Мойка. Мы ходили одними и теми же дворами, заходили в те же магазины и столовые, то минутой раньше, то позже другого, и так и не встретили друг друга.

Венцель вошёл к нам внезапно и скоро. Он отличался красноречием, но больше говорил о музыке, чем о себе. Кое-что всё же мы услышали и поняли, что он актёр, мим. За какую-то роль или даже танец имел крупный разговор с официальными представителями искусства, после чего, испытав страшное разочарование в своей сценической деятельности, приехал сюда. Работал он здесь сторожем во фруктовых садах летом и библиотекарем зимой.

Я, кажется, видел его в премьере «Контр Электры», но он ли то был, утверждать не мог.

Итак, нас было трое, и все из Города. И у каждого свой взгляд на него. Сергей вспоминал крыши, грязные причалы, задние дворы и разбитые окна нежилых кварталов, где он обычно рисовал. Венцель описывал цветники и зоосады, ночные гонки в такси в поисках неразведённого моста и клубы прожекторов на сцене. Я опять выходил на улицы и вглядывался в лица женщин в окнах домов и на закате возле воды…

Но самым главным для нас было искусство. Наши настроения яснее всего формулировал Венцель.

«Искусство гибнет», — рёк он, занозя пальцы о неструганную еловую трибуну. Пустой зал с двумя изгнанниками в море пустых стульев удивлённо таращил глаза в ответ и, оттопыривая уши занавесей, слушал. «Его растлили старцы с порочными сединами и бывшим малиновым звоном своих имён, сейчас ползающих в карусели младенчества. Невинные стишки о сосенках, любовничающих с берёзами, и музыка, стержень которой метрономический ритм — это пустыня, наполненная бликами пронёсшихся чудес. Гении погребены под сервизами классических канонов и оттисками офсетных фабрик общественного мнения. Искусство, по-видимому, осталось в дудках пастухов сиреневых гор и в танцах женщин клана Синий Вир».

«Наша задача — отсюда, из глухого селения на краю неба возродить его, очистить и вынести за границы сезонных игр лосей. Мы — новые миссионеры, — гремел Венцель, возвышаясь уже сам над собой, — и отсюда поведём толпы адептов на вымирающие подмостья городских театров». В такие минуты Венцель бывал великолепен, хотя, как я понял позднее, призывы его представляли протуберанцы оскорблённого косностью ума, а отдаться им полностью он не мог или не хотел. Тем не менее сердца наши горели, и в изнеможении от сверхестественного возбуждения мы выкуривали оглушительное число сигарет и кружками глотали чёрный кофе. К полуночи мы успокаивались и говорили тише и лиричнее. «Ради вот этой голубенькой, на ваш мутный взор, полоски в зелёной кляксе, я прожил, может, десять лет. А сегодня, написав её, я пуст и в недоумении», — брал слово Сергей, — «Какой-то закон жизни от нас ускользает, но краска одурманивает меня своим криком, и я, словно загипнотизированный, чувствую в ней своё оправдание».

Я понимал, что хотел сказать Сергей. Из всех нас он был единственный, для кого искусство стало грандиознейшей самоцелью. Он являл собой апофеоз искусства ради искусства. И странный контраст с его действительно мятежной манерой творчества представлял великий испуг перед тем, что лежит дальше краски. А Венцель, когда речь заходила о современном танце, переводил разговор на лошадей. «Белая лошадь с шёлковой гривой и печальными чёрными глазами могла бы стать моей любовницей, если бы не…», — тут он умолкал и слово перехватывал я. Мой голос в пустом зале за три вечера из навоза литературы добелокринического периода вырастил чудесное дерево невиданной культуры языка и слова.

Вся наша троица, несмотря на различные истоки зуда, была переполнена планами и замыслами, а в высоких лесах уже зрели тайные ягоды осени.

Но дальше слов мы не двинулись. Дело в том, что лето неумолимо гудело пчелиными крыльями, и сутра жирные пиявки лени лишали нас сил и энергии. День проходил в валяньи под берёзами или под теневой стеной кинобудки. Ветер доносил песни женщин, работающих на лугу, и только когда в село возвращалось ревущее стадо, мы сползались в прохладную укрому сцены. Обычно после такого дня мы оживлялись не скоро. Сергей откладывал лист картона с новым наброском чердаков или мусорников Города и закуривал. Венцель водил пальцем по клавишам убитого ещё в детстве рояля и, хотя, по-видимому, играл прекрасно, молчал. Я со скучливым выражением лица садился на груду ватников, брошенных в угол, и прутиком возил по полу окурки, падающие со стола. Слово возникало незаметно, и вот, шелестя страницами своего нигилизма и эрудиции, мы начинали четвёртую перестройку мира и нашего села в частности. Конечно, роль творца отводилась музыке, картинам и слову. Всё человечество, обряженное в чёрное с красным трико и танцующее на опушках, немного возбуждало Венцеля, и он даже брал несколько связных аккордов. И всё-таки ещё он смахивал на Демодока, играющего на крышке гроба, обтянутой струнами. Апофеоз настигал нас, когда я начинал говорить о таинственном и неведомом. Я не спорил с ними и не вспоминал о прошлом. Я рассказывал несколько историй с ясновидением, психокинезом, и этого было достаточно. И когда однажды речь зашла о русалках, и я, раздражённый их недоверием, кричал, что только остолопы не признают множественности измерений и призывал их читать «Несимметричную механику» профессора Иорданского, Венцель внезапно сказал: «Да, да, тут что-то есть». И, обратившись к Сергею, произнёс изменившимся голосом: «Вспомни эти разговоры о…» И тут в дверь постучали, и вошла лесная девушка с длинными волосами на голых плечах и в широком выцветшем сарафане.

Сарафан был чуть ли не до полу и почти до пояса разорванный снизу. В волосах её блестели капельки воды, и я поверил до самого дальнего уголка души, что это не простая девушка, а, может быть, даже… русалка. А Сергей и Венцель заулыбались и сказали: «А, Марина!» Так мы познакомились.

Услышав её впервые, трудно было отделаться от двойственного впечатления. До той поры, пока она не раскрывалась до незнакомых нам глубин, её можно было принять за земную восемнадцатилетнюю девчонку с придурью, неизвестно по какой прихоти живущую в покинутом доме лесника на болоте. Но так можно было думать, закрыв глаза, а когда лёгкая гримаса её смеха листала перед вами целую КНИГУ ПЕРЕМЕН человеческой души, вы бы сидели со своим умом, как лом, и только руками удалось бы содрать глупую улыбку, растянувшую ваше интеллигентное лицо при взгляде на неё.

Она жила в лесу одна, и ещё я узнал от Сергея, что мать её, умершую недавно, на селе все считали колдуньей, хотя, кроме гадания по картам, она, кажется, ничего больше не умела.

Марина ушла вскоре, и приходила к нам снова, не часто, но всегда в тот момент, когда о ней вспоминали. И нас, знавших её, это совсем не удивляло. При ней казалось всё возможным. Мы часто спрашивали её, не страшно ли жить в лесу одной и она отвечала: «Нет, летом там бояться нечего, а зимой я всё равно в село прихожу.» И работала она только зимой, а чем жила летом, я не мог догадаться, но потом Сергей сказал, что тут дело не без Венцеля, и, глядя на его замысловатое лицо, я понял, что скорее всего Венцель здесь ни при чём, но в жизни Марины он каким-то образом участвует.

Она внимательно слушала наши разглагольствования об искусстве и всегда молча. По её лицу трудно было догадаться, что из услышанного она считала ахинеей, а с чем соглашалась. Но как-то так выходило, что её внимательные глаза подхлёстывали наше оружие, и над могилами фальшивомонетчиков мы без конца разряжали шутовские ружья и хлопушки своего остроумия. Иногда, когда мы уж очень её просили, Марина рассказывала, какие удивительные цветы она находит на топях или как шумят деревья в головокружительной чистоте неба. Однажды мы проговорили всю ночь и лишь под утро легли спать на ватниках, которые откуда-то вынул Сергей. Утром пили чай, и лица у всех, кроме Марины, были измяты и волосы всклочены. В углах зала плавали синие тени, а во дворе солнце шарманкой неба наяривало такую музыку, что только клочья облаков летали. И тогда я принёс эту картинку. Всё, что осталось от испепелённого мной «Евангелия от одиночества». Почему-то на неё рука у меня не поднялась. Мы сели на крыльце и стали рассматривать чёрно-белые узоры иллюстрации. Хочу добавить, что по приезде сюда я не вспоминал о событиях, предшествующих сожжению инкунабулы. Вся эта смутная часть моей жизни как будто ушла на дно мозга, и вот картинка, вывалившаяся из папки с рукописями, лёгкой рябью тронула зеркало моей памяти.

Это было старинное кладбище с массивными каменными крестами и надгробиями. Все они были сдвинуты с места, а некоторые кресты, словно кучка грибов с одного корня, наклонены в разные стороны. Из развороченных могил лезли птицеобразные смуглые люди с короткими обнажёнными мечами в левых руках. Вдали, над зелёными клубами деревьев, блестели золотые купола Города, а люди всё сильнее сжимали мечи и теснее прижимались голыми телами к высокой траве кладбища.

Мы курили и толковали, как под клювами варваров погибнет цивилизация, человечество, искусство. Дымы военных костров затянут землю, и только бубны шаманов да обломки статуй, которые бережно соберут уцелевшие, будут говорить, что жизнь не пресеклась на этот раз…

Соло, как всегда, исполнил Венцель: «Наши огромные кладбища отравили нас, и они же родят ядовитое племя со свежей змеиной кровью, люди которого на бегу визжат от радости жизни. Они будут плясать по ночам, кутаясь в хвосты звёзд и спать с десятком женщин кряду, а на рассвете корчится со стрелой в горле, ни о чём не жалея и ни в чём не раскаиваясь». И он говорил ещё что-то в таком же роде, а его слова, сами по себе смутные и загадочные, как дальние сполохи, освещали наши сердца. И в свою очередь, из меня побрели неясные очертания разорванных идей и мыслей.

«Ты как-то выразился, что свобода — это пространство и время. Но, если пространство — бесконечный однообразно-зеркальный пол, не выступающее серое небо, то куда бы ты ни шёл, сколько бы ни искал глаз — везде одно и то же, как будто ты и с места не сдвинулся».

«Нужно, наверно, беспорядок, как в лесу, и не только солнце, но и дальние огни. То, что на свете есть большие, уродливые города — само по себе беспорядок, но на улицах городов ужасное однообразие. Их улицы пугали меня, как лица сумасшедших, и глаза живущих на этих параллелях такие же. Люди, не замечая того, сами подчинились каменным очертаниям выдуманного нами сходства. Мы стали рабами одинаковости, и, рожая детей от подобных нам, мы вырождаемся. Люди должны быть очень разными. А мы каждый день видим одни и те же носы и шляпы изо дня в день, и даже из поколения в поколение, так как в городах к тому же тесно от призраков из подвалов… В надземных городах живут города подземные. Все эти умершие бродят по улицам, проходят сквозь нас и щекочут нам губы и уши, оставляя на одежде нашей прах тления. По улицам брызжут золотом кареты и толпы в чёрных цилиндрах, а мы думаем, что это ветер.»

И тут, вскочив с места, завопил Сергей: «Мне наплевать на ваши призраки. Вы всё перепутали. Искусство без меры свободы, то есть твой беспорядок, знаешь, что это такое? Это чистый лист бумаги, несмятый ком глины и нетронутые краски. А я ещё хочу писать!» И он упал грудью на стол, деря ногтями клеёнку.

«Не нужно отчаиваться, когда узнаёшь какую-то истину, — сказал Венцель. — В конечном счёте так оно всё и есть. И каждый в конце концов к этому приходит. Не думаю, чтобы это было хуже, чем то, что есть. Мы торим великую дорогу, а наша сегодняшняя задача — не дать ей свернуться в кольцо».

Мы молчали и вздыхали, когда зашевелилась позабытая нами Марина. И она сказала: «Чтобы не делать кольца, нужно лучше видеть. И подземное, и надземное. Устроили помахай, а правды не тронули. Мне жаль вас всех. Вы же сохнете от страшных снов. А ваше искусство — это маленькое дупло в большом лесу, в котором вы спасаетесь от шума деревьев звоном своих слов».

У нас даже лица осунулись от ушибающего впечатления декларации этой ободранной девчонки. А она задумчиво спросила Сергея: «Ты как-то сказал, что когда видишь продолжение картины, ты останавливаешься. Почему? Я никогда не останавливаюсь. Если на овраге загорался огонёк, я доходила до него, во что бы то ни стало, и ряска бывала, как земля. Я чувствовала радость, когда шла до тех пор, пока не исчезала всякая закономерность…»

Она смотрела на меня и смеялась, как безумная. И мы, огорошенные услышанным, все вскочили и хохотали тоже. Это был дьявольский смех, от него щекотало даже в сердце, и мы никак не могли остановиться. Потом Сергей кинулся внутрь, и мы слышали, как он шумно, с треском рвал бумагу.

Когда стало темнеть, мы пошли на футбольное поле за луг. Марина прыгала рядом с нами и ловко била босой ногой по тяжёлому мячу.

Мы играли до самого конца заката. Голые по пояс, босые, вымазанные с ног до головы грязью ночного дождя, мы носились взад вперёд по зелёному квадрату земли, и на краю его качалось огромное алое солнце. Марина, взвизгивая, бросалась к мячу и неизменно выбивала его из наших неуклюжих городских ног. А потом я порезал правую пятку, набежав на целую россыпь бутылочных осколков. И вот что удивительно, бежавшая по этим же стёклам ко мне навстречу Марина пролетела по ним, как по мягкой траве. И уже лёжа на краю и наблюдая за ней, я заметил, что стёкла и камни не причиняют ей боли и не вредят. Она подбежала ко мне и, наклонив голову с прилипшими к щекам мокрыми волосами, потрогала мою порезанную ногу. Кровь вскоре перестала течь, а боль и вовсе прошла. И так закончился день.

На следующее утро я пришёл в клуб раньше раннего и нашёл Сергея на зашарканном, оплёванном полу, где он лежал, подстелив пиджак. Глаза тусклые, на шее вместо шарфа обрывок бархатной занавеси. Я встряхнул его воспоминанием о вчерашнем футболе, но вскоре мы замолчали надолго. В сущности, несмотря на нашу явную дружбу, я и он мучились, время от времени, в длительных провалах одиночества, и ничто не спасало нас от него. Даже вдвоём нам было трудно не сойти с ума, и каждый такой вечер был, словно кружка тяжёлого вина. А Венцель оказывался вдвойне один со своими вечным молчанием о себе и незаконченными аккордами.

Я всматривался в мутные лица друзей и вспоминал свою жизнь в городе. Я ёжился, когда луч набредал на лужу крови и ботинки, мелькнувшие на носилках. Не вынеся затяжного молчания, я вскакивал и предлагал делать что-нибудь и сейчас же. Так в конце концов после долгих раскачиваний и сомнений, мы организовали первый и последний концерт симфонической музыки.

Венцель съездил в областной городок и привёз квартет: двух скрипачей, виолончелистку и рассыпающуюся от древности старушку-пианистку.

Мы затащили на концерт и Марину. Народу послушать музыку пришло всё село, и в первых рядах сидели мы. После небольшой лекции Венцеля вышли музыканты, и видение чёрных фраков на фоне бревенчатых стен клуба на первых порах отвлекло меня от музыки и лица Марины.

Но потом я вгляделся в сцену и понял, что происходит. Четверо мумифицированных людей трагическими усилиями, гальванизируя свои отслужившие мускулы, родили мелодию. Молодую и сильную. Своими заскорузлыми от старости пальцами они словно ласкали тело юной девушки с лилейной кожей. Ясно я видел, как старческие пальцы оглаживали ей грудь и плечи… Это было настолько противоестественное зрелище, что содрогнувшись, я взглянул на Марину. Она сидела, съёжившись, не поднимая глаз, и я понял, что с ней то же самое. А незадолго до конца концерта она непостижимым для меня образом исчезла. Я, протиснувшись сквозь колени и взгляды сидящих, выбежал на улицу, и далеко, в густой синеве луга увидел белые пятна её мелькающих ног и рук. Я не догонял её, а с отчаянием думал, что ничего мы ей не доказали, что она права во всём, и, может быть, ей и не нужно объяснять, что таким людям, как мы, никогда не угнаться за своими желаниями, и исполнение их происходит самым неожиданным образом, что, мечтая о любви, всего лишь ласкаешь деревянное тело скрипки, что мечтая о женщине, продаёшь дубовые веники в центральных банях угрюмого города, и, когда проходит время и видишь на своих плечах поношенное старческое тело, понимаешь, что родился в чужом облике, и твои ангелы тебя так и не узнали.

А вскоре исчезли Марина и Венцель. Мы сидели с Сергеем одни по целым дням, и сумасшествие казалось нам неизбежным. Чего только я не придумывал, чтобы отвлечься от чёрного лика, надвигающегося страха и пустоты. Однажды, придумывая себе работу, мы весь клуб убрали камышовыми листьями, срезанными на Соловьином пруду. Забросали ими весь пол, поставили в окна и прикрепили к потолку. Клуб приобрёл какой-то лихой и лесной вид, и явно посвежел. А зашедшая в поисках своего беспутного Яшки Екатерина Медная озадачила нас вопросом: «Вы что, русалок боитесь?» «Что такое?» — удивился Сергей, а Екатерина объяснила, что «опуцки» кладут и в окна ставят, чтобы русалки не вошли. Мы только посмеялись нашей неожиданной защите. И всё же мы были готовы на всё ради дела, объединившего нас, несмотря на сезон лёгкого отчуждения после концерта, но у Сергея болели зубы, и каждый день его губы окаймляла белая, высохшая пена от зубной пасты. Он ел её, чтобы спастись от боли. Венцель исчез, сгущалось наше отъединение от мира поющих и веселящихся, а Марина не приходила. Впервые я поверил, что одиночество — гиена, преследующая мой разум, может отстать от меня. Я любил Марину, а она не приходила, и я уже ни во что не верил. Но я искал её по всему весёлому лесу и набрёл на поляну, где видел знамение.

Яркая зелень, сплетённая в циновку трав с вкраплёнными жёлтыми бутонами купальниц, привела меня сюда.

Вис лёгкий туман, и что-то медленно шипело в кустах. Камерность обстановки напоминала студийную киносъёмку заколдованного леса. Жестоко краснели неведомые ягоды, и я, пузыря отпечатками ног, пересёк поляну. В углу её стояла избушка с белесым солнцем в единственном глазу, и я, наклонившись над ним, увидел летящих углом чаек, мутную тоску волн у незнакомого берега. Мелькнули полосы облаков, и окно переместилось в город. Это был подземный город. Вода его каналов казалась не такой мутной, как сегодня, шпили крепостей с распластанными флагами выстроились ниже, а по улицам бродила толпа более редкая, чем обычно в теперешний полдень. И я увидел себя в цилиндре и в чёрной накидке, бредущим вдоль гранита набережной. Даже пьяные матросы обходили мою сникшую фигуру, и я, как вечное изображение одиночества, взглядом впитывался в стальную гладь реки. Мурашки пробежали у меня по телу. Неужели я обречён в единстве своём странствовать сквозь века и лица, ни в ком не вызывая любовного влечения? Я отшатнулся от оконца и упал в какую-то жижу, запахом напоминающую навоз. У лица мелькнули копыта чёрной козы, и одиноко брякнула под ёлкой лира. Надо мной стояла Марина, а я, сидя на четвереньках, стирал грязь с лица.

«Что ты видел?» — спросила она. «В этом окне, по-видимому, стоят призмы», — пробормотал я. «Призмы и туман…» Она помогла мне подняться, её лицо было слегка встревожено, но потом, как всегда, она рассмеялась. «Знаешь, пока ты смотрел в окно, я собрала семена цветов, по которым можно узнать будущее. Хочешь?» — спросила она. «Меня этому научила мать. Только давай выйдем отсюда».

Мы пошли из болота, а я поинтересовался, почему её мать на селе считали ворожкой и колдуньей.

«О, это очень старая история, — отвечала Марина. — Раньше у нас жила одна семья, и вот один из них, дед, по прозвищу Молоток, испугавшись как-то собственной тени, пустил россказни, что мать знается с нечистой силой. Возвращался он с работы через Хмельницкую гору. Обычно этой дорогой никогда не ходили, так как место было глухое. Шёл он ночью, и вот перед самым селом он будто бы заметил, что хотя и продолжает идти, шагает на месте, а потом повело его вокруг холмов, и так кружился он всю ночь, выворачивая камни и ломая кустарник. К утру увидел он жёлтую кошку с серебряной чешуёй на хвосте, глядящую на него с бугра, и, преодолевая страшную боль в стянувшихся узлом мускулах, поднял булыжник и швырнул в неё. Кошка душераздирающе крикнула и исчезла, а Молоток благополучно вышел к дому. Никто сначала не поверил ему, и, чтобы доказать, он повёл их к месту ночного кружения. Вся земля вокруг горы была вытоптана его ногами, сдвинуты позеленевшие огромные камни и даже деревья будто бы поломаны. А к вечеру на селе узнали, что мать сидит дома вся перевязанная. Я тогда была совсем малюткой, но хорошо помню, что мать упала с подгнившей лестницы, когда спускалась с чердака. С тех пор так и повелось, что нас называли, кем угодно, кроме тех, кем мы были».

Она пытливо посмотрела мне в глаза, и на сухой земле возле серых валунов я бросил пиджак оземь. Мы продолжали стоять над ним. Она вынула из кармана юбки щепоть каких-то мелких зёрен и с серьёзным лицом осыпала мою голову и плечи. Я засмеялся и сказал, что теперь, наверно, похож на жениха, а она повернулась ко мне спиной, и, глядя на её шею, обрызганную кольцами нежного золота, я услышал, что меня ждёт счастье и смерть от любви. «Но ты не бойся, — обернулась она, — у меня часто гадается всё наоборот…» А я, опустившись перед ней на колени и ударившись лбом о камень у её ног, закричал: «Только не наоборот, Марина!»

Зацвело петушиное утро, когда мы втроём вновь сидели в клубе и обсуждали предстоящую лекцию. В полуоткрытые окна доносилась песня с луга. Пели женщины, работающие там. «Это должен быть Микеланджело или Бах, — говорил Сергей, — этим мы никого не испугаем вначале. Потом будет Дюрер и Нежинский, а если у кого есть другое предложение, я повешусь на средней из трёх сосен.» Мы серьёзно поглядели в окно, и охнули. На сосне качалась фигура мужчины со свёрнутой набок головой. Я высадил стекло, и в это время вошла Марина. Контраст её свежего лесного лица с каплями росы в волосах и угрюмого зала с сигаретными тенями, плавающими в углах, был непереносим, и ещё раз охнув, Венцель бросился к роялю. Неведомой красоты звуки разогнули наши скорченные спины и тени в зале, а на сосне уже никого не было. Только лениво болтался обрывок верёвки. Мы возбуждённо расспрашивали Марину, где это она столько пропадала, но она только перебирала сухие листья камыша, уцелевшие на окне, и встряхивала длинными волосами, наклонив низко голову. В зале расплылся запах цветов, и мы, наконец, успокоились.

Венцель, бледный после игры, сказал: «Марина, расскажи нам о себе. Кто ты и почему мы и всё вокруг сходит с ума при твоём появлении?» Она высоко подняла брови и ответила: «Лучше я вам расскажу вот что: жил художник, и однажды он нарисовал таз. Медный блестящий таз. Ничего лучшего в жизни он не рисовал. Чтобы подшутить над матерью, он ставил этот таз под кровать, и мать, удивляясь, откуда это такая замечательная вещь, пыталась вытащить посудину из холста. А потом художник продал эту картину, и всю остальную жизнь рисовал плохие и грубые картинки.

Он стал знаменит, но никогда не забывал о тазе. И вот под конец жизни он стал искать его повсюду: в магазинах, на квартирах любителей картин, давал объявления в газетах, и всё напрасно. Пропала душа его вместе с тазом, и не находил он себя в мире, созданном им самим». Она замолчала, а Венцель, улыбнувшись, пояснил: «Это предупреждение. Она нас опять пугает. Человек изобразил лучшую часть самого себя и потерял её, а большего у него не нашлось. Только зря ты нам это рассказала».

А Марина продолжала: «И вот он приехал сюда, женился на моей матери, потому что это был мой отец, и через пять лет после моего рождения погиб где-то в лесу. Его так и не нашли. Только мать всё и так узнала».

Мы сидели молча, оттого что не знали, что нам сказать, и тишина родила взрыв, которым опять стал Сергей. «!!!Бьёмся за чистоту нашего драгоценного искусства, а если сгорят эти избранные нами ноты, если размокнут в слезах восторга наши рафинированные полотна, а если люди не смогут танцевать из-за боли в суставах? Значит, конец всему? Тут какая-то ошибка. Неужели жизнь должна зависеть от листка бумаги или длительности ноты?» Он растерянно и смешно развёл руками.

«Да, — ответил ему Венцель, — но вымрут одиночки. Мы умрём, потому что таковы Мы. Может быть, мы уже умерли. Высокое искусство — это побег в прекрасное одиночество, потому что самая высокая птица всегда одна. И если у птицы слабое сердце, то оно разорвётся от этой невиданной высоты и единственности. А вернувшиеся из-за облаков на землю, как отец Марины, всё равно останутся одни. Краем глаза они видели то, что никому больше не дано».

«Мне кажется, жизнь человека — самая драгоценная картина, — настойчиво сказала Марина, — или танец. Только нужно знать, что танцевать. Вы говорили об одиночестве. Да, для человека это самое страшное. Это сам страх. Но если, стоя на одном конце моста, увидите его на другом, нельзя жечь мост». И её глаза случайно встретились с моими. «Эта болезнь всё равно догонит вас. С ней нужно встретиться лицом к лицу, и победить».

Она улыбалась, глядя на нас прозрачными глазами, и достала из оплетённой травами сумки большую бутыль. «Тут осиновое вино, — произнесла она, — его делала моя мать. Давайте попробуем».

Мы пили волшебное вино с запахом трав и лесной девушки и говорили о таких значительных и прекрасных вещах, что Венцель играл без перерыва, а Сергей достал картину, которую писал год и кричал, что это тоже таз, и он его сейчас растопчет, чтобы, наконец, стать человеком. А я сидел с ней лицом к лицу под яркой лампой кинобудки, и в голове билась такая метель любовных слов и поцелуев, что мне казалось, будто от меня исходит сияние.

«Я буду счастлив?» — шевелили слова мои губы.

«Да», — говорили её.

«Я умру?»

«Не знаю», — отвечала девушка.

И настала неделя дождей, предвещающих осень. Вода хлюпала даже где-то в сумраке зала, где я, взобравшись на трибуну, говорил о том, что может быть чудесней женщины, которая ходит в разорванном платье по лесам и футбольным полям с рваными челюстями битых бутылок.

Дверь булькнула, брякнула разбухшей грудью, и вошла она. Я грохнулся с трибуны и лёжа смотрел, как она прошла на сцену и стала надо мной.

«Я вся промокла, — сказала она, — нужно выжать платье», — и через голову потащила облепивший её тело сарафан. Я зажмурил глаза и медленно отвернулся. «Ну, что же ты?» — раздался её голос. Она стояла, завернувшись в красный бархат занавеси, а мокрый комочек платья лежал на стуле посреди сцены. И я подошёл к нему и кончиками пальцев коснулся её одежды. Судорога пробежала по моей руке, и мне показалось, будто я проник в её тело. Пальцы, окроплённые влагой с сарафана, сияли нестерпимым блеском. Раскатились брёвна стен, крыша, словно носовой платок вильнула в воздухе, и посреди сиреневой, в дымных цветах поляны, в розовом, ничего не скрывающем облаке стояла Марина. И так прекрасны были её лицо и тело, что от ожёгшего видения мечты я притиснул к лицу её мокрый и ещё тёплый сарафан и целовал его исступлённо. А она, словно испугавшись моего порыва, нагая выскользнула из облака занавеси, и исчезла в шуме дождя.

На следующий день возле трёх сосен страшно кричали вороны. Их было не меньше сотни, и они кружились, хлюпая золочёным пространством утра, а потом затихли.

Я встал с бархатной занавеси, на которой проспал всю ночь, и вышел на крыльцо.

Я шёл к Марине, широко шагая по опушке, и уже знал, где найти её. К знакомой поляне вновь прилип туман, и избёнки видно не было. А Марина стояла на ближнем ко мне конце, и медленно поднимала глаза от земли по мере моего приближения.

«Сергей уехал», — произнёс я. Она серьёзно посмотрела мне в лицо, и, испытывая глубину её зеленовато-радужных оболочек, я, кружась, словно по спирали, ворвался в них и осел белыми хлопьями грусти.

«Он сказал, что бросает рисовать на десять тысяч лет до дня сошествия пророка, а там видно будет», — глухо промычал я. Он очень хотел тебя видеть, но почему-то так спешил…» Она сочувственно и молча кивнула и внезапно дополнила моё горе словами: «И Венцель скоро уедет отсюда». «Что, что?» — встрепенулся я. «Да, он хотел жениться на мне, но это совершенно невозможно. Я не могу быть замужем за… за Венцелем», — сказала она и близко глянула в мои побелевшие глаза. Я беспорядочно разводил руками и без конца повторял: «Они бегут от меня, бегут. Они меня бросили. Их испугала наша единственность и бесполезность… Они бегут от меня…» Но тут на мою похолодевшую щёку легло тёпло её руки. «Ты напрасно думаешь, что они так уж одиноки. Более всего похожи вы с Сергеем, и вы же самые с ним разные, так мне показалось. А Венцель только на время приблизился к вам, и в этот момент он напомнил мне моего отца. И самое главное, что их ждут и поэтому они возвращаются в Город».

Я всегда думал так, как сказала Марина, и мог бы дополнить, что Сергей вернулся, чтобы сразиться с Городом, а Венцель, чтобы ещё раз попасть ему в зубы, что стальная логика рассуждений не укротила его танца жертвы перед зевом грозного чудовища. Упал Венцель на землю из-за облаков, а подняли его туда минутная вспышка гнева и бессильная любовь к Марине. Но вместо всего этого только повторял без всякой связи с пролетевшими мыслями… «Они покинули меня. Я опять один». «А я? — спросила Марина. — Ваш союз был тройным одиночеством». И уже шутливо продолжала: «Когда я была маленькой, мать говорила, показывая тёмный пузырёк, — здесь лекарство от запустения и от пустыни души человеческой. А в народе это называли приворотным зельем». Она звонко улыбнулась и сказала: «Успокойся. Я ведь остаюсь и для тебя — навсегда. Ты не будешь одинок в этом лесу. А хочешь, я покажу тебе его?»

Мы шли долго, и я удивлялся неизменной лёгкости, с какой она перелезала через опрокинутые навзничь деревья и перепрыгивала ямы. Через час мы вышли к стеклянной от неподвижности речке. «В ней можно купаться после третьей грозы и до…» «До Троицы», — сказал я. «Знаю. Мне бабка говорила так, а позже этого срока русалки сманят к себе…»

«Хочешь, искупаемся?» — прошептала она и потянула с меня рубашку.

Издалека дальнего плыл звон неведомого колокола, и на светлом песке освобождалось от одежды существо бесконечного совершенства. Я не помню точно, как разделся сам, и, как мы, перекрещивая радуги брызг из-под пальцев, приблизились друг к другу. И мы целовались, оба словно вылитые из серебра посреди застывшего лица реки. Когда я целовал её упруго вспененную грудь, то слишком резко подался вперёд, и, упав в воду, чуть не захлебнулся. Она вытащила меня из реки, и, прижавшись всем телом, заставила перестать меня стучать зубами.

Мы оделись и долго молча брели между расступающихся деревьев. И всё время во мне, словно звучал её голос: «Видишь узоры цветов, вон там», — шелестел он. — Это заколдованный гейзер. Он бродит то там, то здесь. На вершине его хохочет и беснуется Лунный Дед. А после него остаются дорожки серебряных цветов. Если человек в их изгибах прочтёт своё имя, он станет счастливым…» Я вертел головой и ничего не мог понять в волшебных узорах трав.

Мы вышли из леса на закате на пустырь около городка, от которого до нашего села по дороге было километров шестьдесят. Пустырь, видимо, служил городской свалкой, и на огромном поле лежали разбросанные причудливые кучи мусора, иногда высотой в два человеческих роста. Многие кучи сжигались, и весь пустырь затянуло дымами вонючих костров, среди которых возникали, как тени, редкие фигуры людей. Мы миновали два одиноких и обломанных дерева посреди свалки. Мельком я заметил в груде разноцветного тряпья сломанную маску клоуна и ботинок, такой же, как когда-то носил в городе я. На краю этой долины дымов и разрушения возвышалась обвалившаяся крепостная стена. «Сядем», — предложила Марина, и мы опустились на тёплый камень с вделанной узорчатой решёткой.

«Ты мне что-нибудь скажешь?» — спросила она, и я, взяв её руки в свои, спокойно и даже как-то вяло описал всё, что произошло со мной в городе до приезда сюда. Потом я говорил о том, как люблю её, и с меня как будто срывались огромные камни, открывая потайные гроты, из которых валил веселящий сердце газ. Она сидела на камне, подобрав ноги, в широкой светлой блузке из какой-то грубой материи и в длинной тёмной юбке. И я целовал её ногу, соскользнувшую с камня, целовал волосы и шею и сжимал её крепче и настойчивей. А она, откинувшись по камню на спину, принимала мои поцелуи как мадонна и целовала в ответ, словно поила глотками осинового вина её матери.

Когда мы встали, она поправила растрёпанную блузку, а я, наклонившись над камнем, убедился, что это могильная плита:

И ГUKLI

Полустёртыми буквами оживлялся камень, но во мне, изумлённом неисчислимостью богатства жизни, они не встретили внимания.

«Приходи завтра в полдень», — крикнула она издалека и побежала к лесу. А я пошёл по пыльным улицам городка искать автобус в Белые Криницы.

Вечером сын Екатерины, шофёр Яшка, мимоходом спросил, где это я целый день путешествовал. И когда я ответил, что ходил в лес, он недоверчиво ухмыльнулся и сообщил, что уж половина Криниц знает, что утром я напился вдребезги в столовке возле сельмага, и многие видели, как я бросал шляпой в лающего на меня пса. А потом, когда тот, подхватив мою принадлежность, помчался за село, я настойчиво гнался за ним и несколько раз грохался посреди пыльной дороги замертво. Я посмеялся над Яшкой и уверил его, что он обознался. «Да у меня и шляпы-то нет», — вспомнил я вдруг. С тем и разошлись.

Я словно прошёл алхимическое очищение души и тела от мучивших меня с самого рождения сомнений и бесов. Я стал лёгким сгустком светлой любви к моей небожительнице Марине. Прошлое отодвинулось, и я не мог вспомнить его даже приблизительно. Оно ничего для меня теперь не значило. Зимняя сказка подземного города швырнула меня к белоснежной груди Марины, и я, новообращённый ею, припадал к стопам неведомого божества, воскресившего меня. Я верил в любовь лесной нимфы, я должен был в неё верить потому что только не дрогнувшие во Христе прошли за ним по воде, как посуху, и захлебнулись сумняшиеся.

Там, за плесенью безногих лет, я не мог наглядеться на женщин в начале весны, которые, словно цветущие деревья на улицах степного города, отравляли мои губы своей терпкой пыльцой. Я нёс свою всеобъемлющую любовь ко всему иному, чем мужчина, словно гигантский факел, истекающий на моё голое тело жидким огнём желания. Я согнулся под ним в три погибели и задыхался от непосильной и обжигающей ноши. Но вот я лечу на искрящихся морозным светом крыльях легкости, и в пуншевом пламени прозрачной бездны под перьями вздымается необъятная лазурь неба или того, что мы так называли.

Мы встретились возле трёх диких камней, у которых она бросила зёрна. В том месте уже выросли яркие цветы, и, чтобы не смять их, я целовал её очень осторожно.

«Царица папоротников, — сказал я, — твои губы как лютня». Мохнатое солнце осыпало нас лодочками теней от листьев, и жутко покачивался островок земли в студёных чертогах болот. Её волосы залили мне губы и грудь. Я задыхался от величественности легенды любви, творимой нами, и губы мои спрашивали: «Царица папоротников, ты меня любишь?» И словно в ответ одежда, скрывающая её, смялась под моим золотым взглядом.

В небе плавали птицы и феи. Я дёрнул головой и увидел мою белую рубаху, болтающуюся вдалеке на ветке осины, а наши обнажённые тела овеяла пыльца искусства мироздания. «Лови нас», — крикнули её ноги, и я бежал между цветами и деревьями, которые важно кивали нам головами, за мечущимся серебряным гейзером женской красоты. Я разбивал грудью окна гудящих от синевы озёр и гнал без устали мою весеннюю кошку Марину до того ложа цветов, на которых она могла меня принять.

Весь обожжённый сучьями завистливых берёз, я в прыжке настиг её колени и на клочке сухой травы, размером в человеческую фигуру, мы остановились.

Люди, живущие не вечно и умирающие бесследно!

Вам не скоро придётся искать любовь у богинь. Я расскажу о них. Один изгиб её тела превращает мир в бродячий театр ищущих вечную весну. А лёгкое движение ноги может поразить лихоманкой целые народы. И когда только коснёшься их кожи, кажется, что кровосмешение уже произошло…

Мы стояли, нагие и ясные, медленно опускаясь на заросли клюквы. Та сила, которая произвела нас под звёзды, неумолимо подламывала колени. И мы упали под зардевшим красной улыбкою небом, а деревья кропили нас каплями жгучего сока.

— вскрикнула Марина, и я, словно искусный песнопевец, начал нашу древнюю песню, нежно перебирая струны тел.

Ветхая Земля не скоро вернулась в мои уши, и первым звуком был шум чужого тяжёлого дыхания. Я прильнул к Марине, и поднял голову. В двух шагах от нас стоял Я, почерневший, словно загорелый цыган и немного постаревший. Тот «Я» смотрел на нас, и изо рта по подбородку у него текла пена. Я вскочил на ноги, и в мелькнувших внизу очертаниях тела Марины мне почудился контур рыбьего хвоста. Безумный страх разодрал мой мозг, а крик — лёгкие, и я побежал, будто спятивший с ума ветер, по пузырящемуся ярко-жёлтому мху. Мне казалось, что вновь пришло моё одиночество. Оно не умерло, как тот из книги. Оно бессмертно, как и он, потому что он — самый страшный дьявол, из сошедших на землю. Я летел, не поворачивая головы, и спиной видел, как он волчьими прыжками нагоняет меня, напружинивая хищные пальцы выброшенных за мной рук. И я бежал, пока не рухнул в овраг, затканный бездумными жёлтыми купальницами. И, уже захлёбываясь пахучей водой с шныряющими крошечными рыбками, я вспомнил, что означало — Л ГUKLГLIT — на книге и на могиле. Это могло быть только И. Букетов — мои собственные имя и фамилия, и я вспомнил конец книги, который всё время выскальзывал у меня из памяти. Тот Букетов умер в объятиях русалки. И я понял, что никуда с ложа любви не бежал я, ничего не кричал, и тёплая вода, заливающая мой рот, — это губы моей царицы вод Марины.

1975 г.

Плавание Магдалины

Часть I. Ариана-Вэйя

Разверзнувшееся небо секунды три сверкало аксельбантами и синевой пуговиц своей официальной электрической силы, но, испустив гневный крик, стихло и уже напоминало мою добрую старую тётушку, которая вечно была во всём чёрном. Ровное шипение дождя смывало грохот мотоциклетного мотора за окном, и, наконец, в отуманенной сонными вихрями голове мир поплыл цветными лоскутьями алхимического дыма. И вдруг на ярком экране мозга возникли чёрные кляксы. Их становилось больше и больше, и уже через целую толпу их, протащив тяжёлую голову, я пошёл открывать дверь, потому что то был Стук.

«Не заперто», — крикнул я на ходу и, невнятно выругавшись, впустил в комнату клочок мокрого луча жёлтого уличного фонаря возле дома. Двое в блестящих от жирной влаги плащах, в шляпах с обвисшими полями, задвинув локтями меня за косяк, вносили в комнату что-то ужасно безжизненное, с жалко висящей путаницей рук. Я увидел часть лица, залитого кровью в месиве мокрых волос. «Помогите», — сказал один из вошедших, когда они положили это поломанное крыло ночного безумия на диван, с которого я встал.

«Он разбился на мотоцикле у дверей вашего дома. Мы попробуем сейчас позвонить куда-нибудь». И они ушли.

Я стоял посреди комнаты, обомлев оттого, что стеклянный дворец моего только что обретённого равновесия вновь рухнул. А в окна дощатой дачки, снятой на какие-то последние, удивительные гроши, вновь пучила глаза кровавая неразбериха этой цивилизованной бестолковщины жизни. Пульс размеренного и светлого существования лопнул. А лежащий на диване человек вдруг захрипел. Я нагнулся к самой его груди и невольно почувствовал идущий от чёрной ободранной куртки запах мокрой кожи, бензина и пудры. А он хрипел и выхрипывал уже что-то совсем понятное, вышедшее из бесконечности и в неё уходившее:

«…я нигде не могла достать шины. Мне пришлось их украсть в одной квартире, возле Мойки… Мне очень нужно было уехать… очень нужно…» Его грудь вздрагивала в жестоком танце пузырчатого кашля, а потом как-то незаметно всё прекратилось. Он лежал молча в растёкшихся под диваном зеркальцах воды и крови. И это была смерть. На полу у входа валялись полу затоптанные грязной обувью бумаги. Я раскрыл одну из них и прочёл имя и фамилию человека, умершего на моей постели…

…Я висел на одной руке над цветущей долиной лотосов. Мягкий пахучий пар, идущий от их чашечек, обволакивал меня, а я должен был упасть на единственную во всей этой пригрезившейся земле груду камней прямо подо мной.

И я разжал пальцы. Жалобно крикнул хор птиц, и, чтобы остановить падение, я схватился за волосы на голове и хохотал, и катался по полу, и мои слёзы смешивались с каплями крови, замешанной на следах судьбы…

Похороны были через три дня. Я пришёл на кладбище один, и так как опускать гроб, вынутый из больничной машины, было некому, нанял троих работавших рядом землекопов. За один конец верёвки, исчезающий в яме, держался я сам. «Кого хоронишь?» — равнодушно вопросила проходившая мимо сиплая морда в поднятом воротнике драного пиджака, и я, рассеянно глядя на розовых червей, извивающихся по краям ямы, ответил — «Жену. Мы развелись с ней два года назад». «Она, что, ушла с другим?» «Да, она ушла… с другим», — вяло ответил я и подумал, а ведь перед самым расставанием мы договорились, что она не сядет на мотоцикл. Во время этого разговора мои руки и её левая нога были ещё в бинтах, после головоломного трюка, исполненного нами на решётке Приморского парка. «Никогда, — сказал я, — исключая случай, когда речь будет идти о моей или её жизни или смерти».

Я напился в этот вечер, как ватага кучеров с Фонтанки. Вечернее небо по цвету симпатизировало моей угоревшей душе, но ноги твёрдо вели к плавучему ресторану на Васильевском. Там я должен был встретить Гришу. Он служил санитаром в морге судмедэкспертизы. Вчера я попросил у него отрезать у мёртвой жены мизинец на левой руке. Мы были друзьями когда-то, и он согласился.

Мы встретились внизу, в крошечной закусочной, и в ответ на мой сумасшедший взгляд он сунул мне коробочку, пахнущую формалином и печалью. Я взял бутылку коньяку, и мы сидели в глухом оцепенении под раскалённым взглядом никелевой стойки. Не помню, как между нами завязалась ссора. Кажется, речь шла об одной, давно умершей старушке. Стол, разделявший нас, вдруг исчез, и мы стояли друг против друга, как две взбесившиеся болонки. Я, высокий и тощий, он — маленький и круглый. Когда ругань растворилась в нашей крови как пчелиный яд и перестала донимать человеческое воображение, неоново сверкнул нож в руке Гриши.

Его лезвие исчезло у меня в рубашке, а большой палец санитара мертвецов упёрся мне в живот.

Я лежал под опрокинутым столом, и кровь из раны, разливаясь ручьями, весело журчала у самого моего уха. Жёлтое небо меркнущего сознания пересекли ноги мечущихся людей, и тогда по какому-то замысловатому закону искривлённого мышления каменеющими пальцами я открыл коробочку Гриши и сунул что-то прохладное в дыру в животе.

Я добрался до своей дощатой дачки почти под утро. Голову несло по всей вселенной, а в левом окошке тускло тлел свет настольной лампы. Это не спала, ожидая меня, жена. Я вошёл, похмельно скрипнув дверью, и, как обычно, хотел поцеловать её. Но что-то необычное, может, просто движение воздуха, в конце концов, встревожило меня, и я, собрав пучком морщины на лбу, неожиданно для себя вдруг спросил: «Постой, постой, а где ты была эти два года?» Она пожала плечами и ничего не ответила. Я спросил что-то ещё, но она, по-прежнему не отвечая, сбросила халат, и я, побеждённый вечной красотой её любви, забылся в объятиях.

Я проснулся с ощущением несвежести во всём теле и в мыслях. Кровать хранила формы двух тел, но я был один. Сознание скручивала какая-то страшная грусть необратимости происшедшего, но внезапно из этой горькой мглы возопил рассудок. «Это же бред, — уверенно сказал он, — взъерошивший своим жарким крылом твои, возбуждённые ветром и вином волосы».

И тут я заметил на полу тёмные бурые пятна. «Объяснение?» — «Да посмотри на кисть левой руки, — вскричал мой враг-рассудок, — она же вся ободрана у тебя и выпачкана ссохшейся жидкостью, которая и украсила волнующий тебя пол». Тогда я напряг свою волю и плавными кругами логических следований разогнал дурман его жалких своей куцей правдой словечек. Я медленно закатал рубашку, глядя на живот, туда, куда упёрся Гришин палец. Чуть пониже пупка, на светло-жёлтой коже, ярко пузырился малиновый шрам.

Вечером в полной уверенности в том, что должно произойти, я сидел у окна и ждал. Она пришла около одиннадцати, и повторилась вчерашняя сцена вопросов, молчания и любви.

Ночью я долго не спал и гладил её плечи, груди, ноги, убеждая себя в том, что это действительно она. И так продолжалось три ночи. Вечером четвёртого дня у меня исчез шрам на животе, и жена не пришла. Я понял, что на краткое мгновение сошлись кольца наших новых путей и вновь разошлись. Мы, столкнутые во мраке ожидания, то ли изменением правил начинающего рушиться мира, то ли воскресающей силой воспоминаний не могли больше видеть и чувствовать друг друга при этих условиях. Нужно было новое состояние. Мы должны были встретиться. Но как?

И я решил идти в город Ариана-Вэйя, где можно было узнать всё, кроме дня своей смерти. Решившись на этот шаг, я наконец допустил луч сознания к тайникам памяти.

Это происходило зимой, и холод скручивал лица и пальцы людей, бегавших по улице без перчаток, в злые улыбки ушибленного клоуна. Словно заслышав чей-то повелительный окрик, я бежал домой, деревянно стуча смёрзшимися ботинками в замшелый от инея булыжник мостовой. Мы жили в пригороде, минутах в двадцати езды от города. Дом наш из обожжённых дождём и временем досок, стоил нам не слишком много. Я отчётливо помню разбитые, истёртые ступеньки в верхний этаж, где я с женой занимал две комнаты.

Внезапное тепло из открытой двери, и два обнажённых тела, перевитых в ярком танце наслаждения и восторга, ошеломили меня. Комната была залита светом и любовью, и я понял, что приступ чувственности овладел ими внезапно, как тиф. Я дождался конца их содроганий с заиндевевшим от ужаса и горя сердцем, и молчал. Я был молод и жесток два года назад и выбросил её на снег голой, скрюченными пальцами сорвав какие-то последние подробности одежды. «Иди», — страшно прошептал я в её растрёпанные волосы и закрыл дверь. Потом я вернулся к моему приятелю, зашедшему по какому-то пустяковому дельцу и изменившему всю мою жизнь. Я посадил его за стол.

Два года назад я был молод и жесток. Я напоил его до синих заиканий и, когда он полез целовать мне руки, облил его спиртом, который мы пили, и поджёг. На нём, кажется, осталась рубашка и носок на одной ноге, и он бежал по снегу в голубом пламени горящей кожи, а я хохотал и плакал у настежь распахнутых окон нашей бывшей квартиры.

И я ушёл из дома в ту же ночь. Я никогда не встречал её с тех пор и ничего не слышал, и, если бы не ночное эхо тех дней, сошёл бы с ума, не вспомнив, от чего.

О, я был безмерно глуп, не простив её в ту же минуту, когда она содрогнулась в экстазе под моим приятелем. Я знал глубину её чувства ко мне… Проклятие на головы гордецов!

Как попасть в Ариана-Вэйя, я не представлял и поэтому решил идти туда, где творится мистерия человеческого счастья. И первое, что я сделал, — покинул город, раздавивший нас своей жестокостью.

Дремотным утром я вышел из комнаты, закрыл дверь на ключ и, не зная, что с ним делать, повесил на сучок дерева возле крыльца. Я уходил, не оглядываясь, и что-то неясное и светлое входило в меня. Я шёл и разговаривал сам с собой: «Слышишь! Это поют птицы. Люди, сидящие над тазами с грязной водой своих сожалений, поднимите головы!»

И уже совсем далеко я встретил гусеницу колонны солдат. «Эх, солдаты, пряжки золотые, пуговицы кручёные, головы оловянные, прощайте!» Ефрейтор с флажком обернулся на меня, и я увидел его пустые зелёные глаза.

Первую ночь я провёл на чердаке одинокого и запущенного дома, забравшись туда и забросав лаз пыльным тряпьём, чтобы остаться совсем одному. Около треснувшего шестиугольного окошка я долго сидел, глядя на жёлтые листья, и так уснул.

Проснулся я от пронзительных женских криков между деревьями, окружившими дом. Я по пояс высунулся из чердачного окна, и увидел, как несколько неполовозрелых девчонок руками и ногами били какую-то пышную и с длинными спутанными волосами. Я торопливо разбросал хлам из отверстия, согнувшись, пробежал по чердаку и выскочил во двор. Под деревьями уже никого не было, кроме лежащей на истоптанной земле молодой женщины в раздёрганном на лоскутья платье. Я тряхнул свисающей веткой дерева, чтобы оживить росой её безжизненное лицо. И она открыла глаза. Существующее течение вещей переломилось в них странным образом, и, вдруг почувствовав к ней доверие, я негромко спросил: «Ты знаешь, где Ариана-Вэйя?» Она закрыла глаза, и мне показалось, что это был сон. Её не скрытая разорванным платьем грудь поднималась высоко от спокойного дыхания. Сквозь прорехи одежды я видел её розовое тело, а поднятые колени со сползшим платьем навевали жаркую бурю сладчайшего вдохновения. И внезапно я тоже уснул. Сидя перед ней на коленях, я видел, как мы медленно поднимались с земли, и наши губы соединялись потому, что это была моя жена.

Я проснулся оттого, что осторожно трогали моё плечо. Подняв голову, я увидел, что солнце плыло уже высоко, а надо мной стояла та, которая… Я не верил имени, которое она мне назвала и вообще всему, что она рассказывала. Я ясно видел одно — это пэри, женщина-демон. Демон сновидений и поцелуев. Я дал ей иголку с ниткой, постоянно воткнутую в лацкан моего рыжего пиджака, и она кое-как скрепила расползающееся платье. Она шила, низко опустив голову, и я, подойдя сзади, поцеловал её в шею.

Мы шли к морю и слышали его солёное дыхание издалека. Волны набегали на мои ноги в рваных ботинках, и я спросил её: «Это залив?» «Нет», — ответила она. — Это море, самое светлое и широкое на свете.» Мы разделись в песчаном овраге, и она медленно вошла в кокетливо изогнувшуюся грудь волны. Её тело серебрилось в воде, как тело огромной рыбы, и звало меня в тяжёлую глубину вод. И, резко бросившись вперёд, я поплыл, нагоняя пэри. И потерял её внезапно, кажется, на секунду, вновь уснув под ритмичные взмахи рук и журчание струй возле уха.

Я плыл уже не один день, и не морская, а океанская даль развёртывала скользкую гладь горизонта.

Странные вещи видел я в океане. Проплывало стадо деревянных коней. В одном месте ночью я видел свечение со дна и слышал медленные периоды духового оркестра. В двух шагах от меня по воде прошёл человек в светлой одежде. Я слышал чьи-то разговоры и плыл, уже закрыв глаза. И когда я ударился головой о чёрные доски парусника, нависшего надо мной, я принял его за очередной мираж. Но с борта упала верёвочная лестница, и кучка чернобородых людей, размахивая руками, приглашала меня наверх.

Я лежал на залитой солнцем корме, приподнятой над всей палубой. Рядом рулевой лениво трогал огромное бревно допотопного рулевого устройства. «Куда плывёт ваш самовар», — не ожидая вразумительного ответа, спросил я, не столько двигая языком, сколько руками.

«Калимера», — ответил он, широко улыбаясь, и стая снежных чаек за бортом стройно крикнула: «Ка — ли — мера».

Легко и безболезненно проходят омытые океанской пылью дни на промоченной потом смуглых людей до черноты палубе возникшего из ниоткуда корабля. Я лежал постоянно на корме, свесив голову за борт и наблюдая суматошное фанданго отбрасываемых движением судна рыб. Однажды за спиной раздались каденции бубна и жужжание струн. Я перенёс внимание на палубу, и увидел пляшущую женщину. Она была довольно далеко от меня, но я сразу понял, что это пэри. Демон поцелуев. Красная роза в её распустившихся волосах кивала мне своим огненным ртом, и что-то шептал её такой же алый рот. Одета она была явно по-европейски, разве что юбка была короче всех, виденных мною до этого, да и танец исполнялся не в плавной манере востока, а в резких углах европейского футуризма. Я закрыл глаза, и отвернулся. К вечеру на нижней палубе началось волнение, и кто-то жидким голосом раза три подряд крикнул уже знакомое мне слово «Калимера».

Город вырос внезапно, как будто поднялся из воды только-только, и белые крыши его домов и дворцов напоминали куски не успевшей растаять морской пены. Я поблагодарил, как мог, людей, подобравших меня, и сошёл на берег.

Ночевал я под мостом. Там стояла деревянная кушетка и было тепло. Утро я встретил на улицах Калимеры, вымощенных огромными серыми камнями, смоченными рыбьей чешуёй и корками апельсинов. Голова моя на главных улицах заламывалась за плечи, созерцая безнадёжную высь дворцов, и задевала разноцветное тряпьё в узеньких переулках. Каналы с жёлтой водой, полуголые восточные человеки с ослепительно чёрными бородами, дым и гам шашлычных. Я бродил, умирая от голода и усталости.

Никто в этом городе не знал Ариана-Вэйя. Какой-то человек в ответ на мои вопросы дал мне огромный кусок дымно жареного мяса, и я пятился и благодарил его, опять ничего не узнав, но зато насытив стонущий желудок. В одном месте промелькнула будто бы луковичная церковь, отражённая в воде высокого канала. И на секунду померещилось, что я вновь в городе, раздавившем меня своей жестокостью. Сердце моё рванулось назад, и тут я увидел женщину, танцевавшую на чёрном паруснике. Роза в её волосах по-прежнему приветливо кивала мне, и я, ещё не подбежав к ней, крикнул: «Скажи, пожалуйста, ты знаешь что-нибудь об Ариана-Вэйя?» И она ответила мне на моём родном языке: «Тому, кто находится в Калимере, Ариана-Вэйя не нужен.»

Я поднёс руки к лицу и опустил глаза. Странная задумчивость овладела мной, и, когда я опомнился, её уже не было, а передо мной стоял старик, уткнув палец в грудь. «Здесь был орден, — внятно сказал он. — Сам король, потрясённый моим искусством, приколол мне его на грудь. А теперь я вам не советую ходить вот в эту жалкую конюшню, на афишу которой вы так пристально смотрите». Я ничего не ответил и отвернул в какую-то боковую улицу, выведшую меня прямо к театру под открытым небом. Зрителей было немного, как, впрочем, и артистов, почти не менявших костюмов, но зато исполняющих невероятное количество ролей. Это была постановка из жизни людей, живущих далеко отсюда, на севере. «Опять мелодрама, — сказал я сквозь зубы. — Измена жены и полный набор вытекающих из этого глупостей. Как скучно! Это искусство вращается по кольцу». В это время на сцене раздались испуганные крики. Стало плохо первому любовнику, и, таким образом, действо прекращалось из-за исчезновения почти половины участников спектакля. Я встал, чтобы уйти, и почувствовал какое-то препятствие. Несколько людей, перебивая друг друга, бросились ко мне, как я понял, с просьбой доиграть спектакль до конца. Они кричали и шумели, и я чувствовал, что им очень хочется знать, чем кончится эта дурацкая история. Я был один среди толпы азиатов, кто знал обычая севера. И, закончив препирательства кивком головы, я влез на сцену и подошёл к женщине, лежавшей полураздетой на пышном турецком диване. Что я должен был делать и говорить, казалось неясным, и я оглянулся на зрителей. К моему удивлению, всё пространство позади заволокло тусклым туманом и сыпался снег. Вновь было холодно нестерпимо, а я навис над женщиной на диване. После пережитого мной до этого я не видел ничего странного в том, что не сразу узнал в ней мою жену. И тут откуда-то из холодной пропасти груди к зубам стала подкатывать давно умершая жестокость. Меня тянуло ощериться и зарычать, как собака. Чтобы успокоиться, я отвёл глаза от побледневшего лица жены и увидел ещё двух женщин. Одну с розой в волосах, а другая была та, которую я целовал в шею возле заброшенного дома. Смущённый, я не знал, что нужно предпринять, и стоял в нерешительности. И внезапно резкий взмах ресниц одной из них толкнул меня к старой пропасти. «Кто из вас любит меня? — спрашивал я, походя к каждой, — любишь, любишь… любишь?» И каждая из них отворачивалась. «Ты не должен выбирать, — сказала жена, — или люби всех нас, или никого». «Кто это?» — забормотал я, а снег вдруг закружился гуще и завыл за моей спиной противным, резким голосом. Злоба сдавила мои виски железными пальцами, и я в бешенстве крикнул: «Что ты выдумала опять! Я твой муж, иди сюда». И все три, они разом покачали головами. Не помня себя, я вытянул перед собой руку, вдруг удлинившуюся огромным пистолетом, и с наслаждением дёрнул курок. Нестройный треск влился в мои уши. Это хлопали и в восторге кричали зрители. На полу сцены дотаивали последние снежинки, и, взяв меня за руку, рядом со мной кланялась женщина, в которую я стрелял.

Растерянный, оттого что зверь, живший во мне, не умер, я стоял на углу трёх улиц и бессмысленно смотрел в небо. Значит, я такой же, какой и был. Значит, всё может повториться?

В сумерки я набрёл на красный фонарь публичного дома. Меня отвели в конуру, в которой во всю длину была расстелена циновка. Навстречу мне поднялась сонная, усталая женская тень и, попытавшись сказать что-то, уснула на полуслове. Я присел с ней рядом, рассматривая в темноте её смуглые бёдра и, как она лежит калачиком, сунув руки между коленей. Я дотронулся пальцем до её плеча и повёл его по руке вниз. И тут по стене и блестящей коже женщины разлился багровы свет. Он пялил свои малиновые глаза пожара из окна позади нас. Дом горел в полной тишине, и только изредка пищали крысы. Я кинулся к двери, но она не открывалась. Дым верёвкой скручивал мою гортань, а пламя из окна уже прыгало возле самого лица. Ногой я толкнул спящую женщину и увидел, что она лежит с открытыми глазами, полными любопытного смеха. По моей коже бежали синие огоньки ожогов, и тогда, с разбегу высадив остатки стекла, я вылетел из окна полыхавшего дома.

Тяжело ударившись затылком об пол, я открыл глаза, лёжа на полу моего нового пристанища. За окном шелестел дождь, а нервы дрожали от нетерпеливых ударов в дверь.

«Входите! Не заперто ведь», — крикнул я и, невнятно выругавшись, поднялся с пола. Двое в блестящих от жирной влаги плащах, в шляпах с обвисшими полями вносили в комнату что-то ужасно безжизненное, с жалко висящей путаницей рук. «Нет, — сказали мои немые губы, — этого не может быть».

«Помогите», — тяжело дыша, произнёс один из них. — Его мотоцикл взорвался у самого вашего дома». Я смотрел на обгоревшее до неузнаваемости лицо, и кровь из прикушенного языка булькала у меня в горле. «Мы пойдём, позвоним куда-нибудь», — донеслись до меня слова чёрных вестников, и я остался один на один с хрипящим призраком моей жены. Я плакал, словно помешанный, уткнувшись носом в её расползшуюся от огня куртку, а в уши медленно вливалась бесконечная лента её слов… «мне нужно было уехать… очень нужно… я могла узнать о нём только…»

Смерть кружилась в моей комнате величавыми взмахами ночных крыл, и в их шорохе затерялись мои одинокие и негромкие крики о помощи.

К утру отчаяние достигло невероятной силы. Я то ложился в лужу воды рядом с ней, то вскакивал и кружил по комнате в каком-то пароксизме танца. Когда голоса петухов потеряли предрассветную упругость, я решил похоронить её в этой самой комнате, земля которой была утоптана ногами привидений. Я разбил, неведомо откуда взявшимся ломом пол посреди комнаты и, аккуратно бросая землю под дверь, стал копать могилу. Когда её глубина пришлась мне по грудь, я вылез, беспорядочно отряхивая испачканные глиной руки. И внезапно мои мысли приняли иное направление. Как раз над ямой скрещивались потолочные балки, по диагонали соединявшие углы моего дома. Осторожно встав на край дивана, я привязал конец грязной верёвки, найденной в коридоре, к месту их соединения и сделал на другом конце петлю. Я делал всё с тем же настроением, что и мыл бы руки под краном. Это был не выход, а просто моё следующее движение в утро, возносящееся над землёй. Я опять влез на диван и, просовывая голову в верёвочный круг, подумал, что можно было бы поставить на балки рядом с верёвкой свечу, и, когда она догорит, то затлеет верёвка, которая вскоре лопнет, и я спокойно упаду в удобно вырытое мной убежище. Возможно, сгорит и дом. Но думать больше было не о чем, сожалеть обо всём, и толчком ноги я обратил свою душу в невесомость, а тело в когтистую лапу тяжести, хищно рванувшую горло. Но забвение кралось медленно и неуверенно. Я висел посреди комнаты, размахивая руками и выгибаясь всем телом, а чёрный зев ямы подо мной ухмылялся, предвкушая лёгкую и сытную закуску. Комната с гневным лицом жены вертелась перед моими вспученными глазами. Я хрипел, молился и богохульствовал, звал смерть и сатану, но, дрыгая ногами, только усугублял дикий сарказм пляски окорока в корабельном трюме. И вдруг безжизненные до этого глаза жены приблизились к моим, и я затих. Обессиленный, с куском верёвки у шеи я сидел на стуле посреди нашей старой квартиры, а передо мной на коленях, пахнущая бензином, солью и гарью больших дорог, стояла моя жена Магдалина…

«…Не знала, где тебя искать…» — говорила она, и я, словно опустив голову в ведро с водой, понимал её.

«А то бы я приехала раньше. Видишь, я опять села на мотоцикл, но ведь это действительно был крайний случай». Я боялся поверить тому, что происходило с нами, и первое, что сорвалось с моего языка, была осторожность: «А что с Филиппом?» «С Филиппом? Ах, Филипп! Я не знаю, что ты тогда выдумал. Ты пришёл тогда в таком раздражённом состоянии, а в комнате было темно. Мы сидели и ждали тебя. Он меня поцеловал в шею, ты ведь знаешь, как я отношусь к Филиппу? А ты увидел его поцелуй и был как в бреду. Схватил кочергу и заставил нас раздеться и целовать друг друга. Я полуголой убежала к соседям. На другой день звонила тебе и стучала в дверь, но напрасно. Ты исчез, и никто не знал, куда». «Прости, прости безумца, — мёртво шептал я. — Это было наваждение. Мне казалось тогда, что я надышался испарениями какого-то мерзкого болота. Прости. А где ты была эти годы?»

«Ох! Если рассказывать по порядку, то можно состариться за время моего повествования. Я всё искала тебя, и эти пять лет похожи на сон». «Пять лет?» — испуганно пробормотал я. «Да. Я была бродячей актрисой, прачкой и невольницей. Три года плавала с какими-то бродягами на паруснике».

«Постой, постой, — крикнул я, — ты говоришь, пять лет?»

«Это опять ошибка, — думал я. — Мы встретились не вовремя. Мои три года ещё впереди».

«Куда ты?» — крикнула жена.

А я бежал по улице, как молодой жеребёнок, задирая голову и читал на огромном щите прозрачного здания меняющуюся в красках надпись, выведенную каким-то полупонятным, но убедительным языком: «В приближающемся новом 2026 году фирма “Телесекс” освоила новые гарантии, отвечающие любым капризам потребителей».

С тротуара на меня, стоящего в нелепой позе статуи, глазела толпа прохожих, и многие лица мужчин и женщин были как будто бы мне знакомы. Жители Калимеры, танцовщица, пэри, матрос рулевой…

60 лет прошло с того 1968 года, как я вышел на окраину города в поисках Ариана-Вэйя.

«Виктор», — услышал я своё имя позади и обернулся. Ко мне с испуганным лицом бежала жена, и я бросился ей навстречу.

Мы стояли посреди улицы, обняв друг друга, и люди, обступившие нас, кивали сами себе головами и тихо переговаривались между собой: «Они нашли друг друга через 60 лет…»

Что ж, в Калимере и не такие вещи случаются.

Часть II. Калимера

И над нашими головами раздался басовый смех. Это хохотали грязные тучи, слетевшиеся над перекрёстком города, заплутавшего во времени. С неба сыпались красные листья осени и лёгкий пух зимы. Они разъединили нас с Магдалиной, стоявших уже одиноко и как заколдованных. Я, словно слепой, тяжело водил руками перед собой, пытаясь нащупать её руки…

Тучи разъехались, осветив меня, опять одного, серым дымом осеннего света. Мимо бесшумно прокатилось мотоциклетное колесо и с мелодичным скрежетом исчезло за углом дома, до крыши занесённого красными листьями. «Это опять сны?» — крикнул я в померкшие стены домов, и голос мой затерялся в них, как в коробке с ватой.

Высоко в небе кружили белые птицы, и я знал, что они видят всё, чего не дано видеть мне.

И я вошёл в занесённый листьями дом, вывеска которого гласила, что это был кабак под названием «Таверна шарлатанов». Я жил в колеблющемся свете трёх солнц и видел три тени от руки, протянувшейся к двери «Таверны». Открыв дверь, я шагнул в лес, осыпающийся жёлтым раскаянием, тихий вечерний лес. Я взобрался на пригорок и увидел длинные мятущиеся огни. Над пустыней жёлтых вершин одиноко вздымались мачты древних сосен, и ветер в их трубах звучал, как орган. Я слушал эту гигантскую мелодию и чувствовал, что сейчас полечу. Я уже видел под своими ботинками сверкающую чешую мелкой ряби озёр. Мои ноги цеплялись за ветви сосен-органов, и в эти моменты мелодия звучала крещендо. Чистой птицей я возносился над миром, позолоченным вечерним солнцем. И я увидел то, что видели птицы, пронзившие пухлую грудь облаков. Вечные белые снега прессованных туманов, сверкающих до края горизонта. Вечно молодое солнце в пузырях жёсткой синевы космоса. Я не видел Земли и не знал того, что знали люди. Голос Магдалины звал меня выше и выше. Я отчаянно махал руками, но воздух кончился. Опереться было не на что, и, кувыркаясь назад, я стал падать. Уже со свистом я пробил пелену туманов, ослепляющую зелёные глаза Земли и рухнул на прибрежном песке ласково урчащего моря.

«Диана», — прочёл я название корабля, болтающегося у самого берега, и поплыл к нему. Взобравшись по якорному канату наверх, я снял золотую монету, качающуюся у меня в ухе, и отдал кривоногому человеку с самым зверским оскалом зубов. Он хлопнул меня по плечу и обвёл рукой весь корабль. «Куда плывём?» — спросил я позже человека за штурвалом, и он, неизвестно как поняв меня, смеясь, ответил: «Калимера. Ка-ли-ме-ра».

Я вздрогнул сначала от гнева, а потом от бессилия что-либо изменить. Я попал в замкнутое пространство. Здесь всё возвращается. Я возвращаюсь в Калимеру к Магдалине, а она уходит потому, что не может не уйти. Под ломаные всхлипы бубна из сиреневого квадрата трюма показалась голова танцовщицы с золотым обручем на чёрных прядях бесстыжих волос. Что-то во мне сдвинулось, и, жалобно визжа сорвавшимися с осей колёсиками разомкнутого круга, тёмной волной злобы ударило в мозг. С искажённым в безобразной гримасе воплем, я метнулся к бочонку с порохом, стоявшему возле медной сигнальной пушечки, и, жарко крякнув, швырнул его в голову поднимавшейся женщины.

Очнулся я в клетке на корме судна. Звеня цепью, я поднёс ноющие руки к глазам. Это были не мои руки, а какие-то безобразные, когтистые лапы полузверя-получеловека. Я щупал ими лицо, и нашёл, что оно обросло диким волосом до самых глаз. Зубы у меня были огромными и высовывались наружу, мешая сказать что-нибудь человеческое. Лёгкая тень пересекла прутья клетки, и чья-то рука вбросила внутрь кусок кровавого мяса. С хриплым рёвом, роняя слюну, я набросился на него, грыз с наслаждением, и масляная плева счастья туманила мои глаза. Два дня я жил беспечно, не поднимая головы и молча лёжа в углу клетки. Но ночью третьего дня я почувствовал, что меня тяготит какое-то неясное напряжение в животе. Это поднял голову зов возрождения. Похоть сводила мои задние лапы, и, лёжа на спине, я сучил ими и дёргался всем телом, злобно поглядывая на толпу людей, с первыми красками дня обступивших клетку. Дверца её вдруг растворилась, и тычась носом в мой живот, в неё пролезло уродливое косматое существо. Оно скалило зубы в страшной улыбке отвратительного зова, и я понял, что это самка, зазывающая меня на пир звериной любви. И, вняв её надежде, я вспрыгнул ей на спину, впившись зубами в грязную шерсть на затылке. Наши тела сотрясались в кошмарной дрожи удовлетворения, и в этот момент, подняв голову, я увидел лицо человека, кормившего меня мясом. Это была моя жена Магдалина. Она стояла, прислонившись к решётке, и лёгкий ветер слабо шевелил розовую ткань на её обнажённой груди. Я завыл так, что лица хихикающих людей с блестящими глазками стали серыми, а моя мохнатая подруга забилась в противоположный угол. Я выл, раздирая лёгкие в приступе бешеной тоски и недоумения над тем, что произошло, и только мертвец не содрогнулся бы от сочувствия — так жалок я был в эту минуту. И они ушли все, забрав с собой мою мохнатую Джульетту.

Вечером, когда за бортом стали плескаться звёзды, к клетке пришла моя жена. Она гладила мою кудлатую голову своей безбоязненной и мягкой рукой. А я облизал на ней каждый её палец.

На следующий день нас продали в Калимере на рынке, где продавалось всё мыслимое и немыслимое на белом свете. Мою жену купил жирный грек в зелёной накидке и скрипучих сандалиях на вонючих ногах. Меня повёл с собой высокий человек в пробковом шлеме. Я не издал ни звука, когда её уводили от клетки, только ударился о неё грудью так, что загудел барабан, стоявшего рядом стражника.

В зверинце, куда я попал, мне пришлось провести год. Трудно передать, чем был для меня этот горный обвал унизительных дней, преградивший путь поисков. Меня, как и других зверей, часто били служители в синих кафтанах и давали мясо нам так редко, что всю ночь мы не спали от голода. Зрители нас боялись, и мы вызывали в них только приступы неутомимой брезгливости. У меня снова была подруга — обезьяна из породы гиббонов, и мы часто любили друг друга на зрителях. За это в клетку падали конфеты и апельсины, но вечером нас всё равно били.

И вот однажды ночью я бежал. Я отогнул проржавевший от испражнений прут в углу и, обдирая шерсть, выполз на волю. Моя подруга была толще меня и не смогла последовать за мной. Она визжала и звала меня обратно, но, косым бликом мелькнув под фонарями, я исчез в клубке переулков, подступивших к самым воротам моей тюрьмы.

Я бежал в Ариана-Вэйя, и никто не мог бы остановить меня. На бегу мои отсыревшие за год мысли со скрипом чертили шаги размышлений. Вырвавшись из навязанного мне правила, я становился нежелательным исключением. Помочь мне могло только совершенно новое правило, и обычный путь поиска к нему не вёл. Я стоял посреди бездонной пучины мрака и вспоминал, как вошло в меня понятие Ариана-Вэйя. Откуда оно? Где я про него услышал? И так, копаясь в груде пергаментов моей исполнившейся судьбы, я приблизился ко дню женитьбы на Магдалине. Возникли цветущие деревья на берегу холодного и быстрого ручья. Огромная жёлтая луна, казалось, сидела на противоположном конце стола и качала нам своей прозрачной головой. И вот под нестройные крики друзей и блеск бенгальского огня в их руках из-за поворота ручья выплыл маленький лакированный парусник. На борту его большими золотыми буквами было выложено название «Магдалина», а на среднем парусе красным готическим шрифтом «Виктор».

«Как ты думаешь, куда он поплывёт?» — провожая глазами кораблик, спросил я старого поэта Цинцара, сидящего под деревом на маленькой скамеечке. «В Ариана-Вэйю, — ответил он, улыбаясь. — Другого пути у него нет».

Старая негритянка Ночь, поворчав ещё немного за моей спиной, убралась в свой прохладный дом, и её дочь, мулатка Раннее Утро, замелькала босыми ногами на окраинных улицах города, в который я пришёл. Я брёл, опустив голову и нудно переставляя лапы, когда тонкая верёвочная сеть превратила землю под ними в удивлённое лицо неба.

Меня привезли в больницу. Как я узнал из разговоров тащивших меня санитаров, моё сердце должны были пересадить человеку, умиравшему от обилия богатств и власти.

Я не сопротивлялся два дня спустя, после поимки, когда меня потащили в операционную и кожаными ремешками пришнуровывали к столу под зонтиком нестерпимо сиявшей лампы. Последнее воспоминание, оживившее мои нервы, были слова женщины ниоткуда: «Тому, кто находится в Калимере, Ариана Вэйя не нужен». И я заснул, усыплённый хлороформом, рядом с человеком, которому должен был отдать своё сердце и который освобождал меня от тела, пронзённого мизинцем Магдалины.

Когда я открыл глаза, меня ожидал новый мир. Он пел свою дивную песню в колышащихся зелёных ветвях деревьев, в юрких жгутах дневного светила. Я слушал гудящие над окном шершавые провода, наполненные терпким и жгучим электричеством…

Я, как маленький ребёнок, взвешивал каждую пылинку, пролетающую мимо носа, и хохотал, широко разинув беззубый рот.

Дни тянулись долгим, томным праздником жизни, и скоро мне стало казаться, что я начал понимать язык всего сущего на земле.

Белая птица под окном напела грустную историю о том, как умерла одна девушка, и своей беспомощной любовью мучила возлюбленного со дня их расставания. А однажды она уснула… Но тут мне стало так грустно, что я громко зарыдал, и птица улетела.

Выписываясь из больницы, я узнал, что мне 62 года и во время моего лечения, чтобы я не испытывал глубоких потрясений, ко мне не пускали моих жён, которых общее число было двадцать шесть.

Я вошёл в дом, грозная роскошь которого утомила меня с первого взгляда. Суматоха продолжалась весь день, и я был принуждён отвечать на приветствия шумной толпы родственников, челяди и целовать подряд всех двадцать пять женщин потому, что двадцать шестая отправилась на покаяние в святые места. Среди стеклянных арок, причудливых зигзагов белых переходов и кружев веранд можно было легко потеряться, что я и делал в первые дни. Но вскоре я нашёл тихий уголок возле чудесного мраморного бассейна с фонтанчиками, из которых била разноцветная и ароматичная вода. Я сидел здесь в тени финиковых деревьев с попугаем на ручке камышового кресла и ни о чём не думал. Пёстрой лентой разворачивалась жизнь города возле стен моего дворца, а я сидел в лёгком сумраке кальяна и учил разговаривать попугая. Одно меня беспокоило — я молодел. Уже исчезла седина на голове, и вместо редких волосиков надо лбом колосились густые каштановые заросли. Мои старческие глаза утратили жидкий потусторонний блеск и сверкали брызгами только что отшлифованного бриллианта. Уже добираясь до заветного места, я не ступал на каждую ступеньку прозрачной лестницы, кольцами ниспадающей к бассейну, а прыгал через три-четыре сразу. Я больше не вспоминал о прошлом. Оно стиралось во мне по мере роста волос на голове. Круг повторений надорвался, и жизненная энергия неба несла меня по новому руслу. Меня тревожили картины невольничьих рынков, безумные крики лошадей и звон кривых сабель на ступенях лестницы, ведущей в чужой гарем. Я с удовольствием отметил, что начисто забыл язык, на котором говорили моряки с кораблей, приплывавших откуда-то с севера.

Как-то, заснув после обеда, орошённого душистым цветочным вином, я увидел удивительный сон.

Будто бы я живу в уродливом городе, с крышами, чёрными от дождей и туманов. Я беспечно молод, и хожу в грубой и неудобной одежде, которая не защищает от вечного холода, застрявшего между стен из дикого камня и железа узорчатых окон. Будто бы у меня всего одна жена, которую я люблю неизвестным мне теперь чувством. В хрустальный осенний день, страшно поссорившись по причинам ревности, мы ехали на мотоцикле, который вела жена. И вот, будто бы не рассчитав поворота на Приморский бульвар, мы разбились насмерть на ограждающей его чугунной решётке. Я ясно видел дымные космы пламени, вцепившиеся в наши неподвижные тела, пронзённые копьями ограды, испуганные крики сбежавшихся прохожих…

Этот сон так встревожил меня, что два дня после него я ходил сам не свой. Но потом забыл его.

Покой оглушил меня.

Но однажды струи из фонтанчиков сошли со своего вечного пути от страшного грохота, наполнившего сонный двор, и забрызгали мою одежду. Это вернулась с покаяния моя двадцать шестая жена. Она остановила мотоцикл с противоположной стороны бассейна, и, стаскивая на ходу чёрные кожаные воронки перчаток, бежала ко мне.

Я не скажу вам, что увидел я в её глазах и лице. Для вас это не важно. Но какой-то страшный ужас овладел мной. Череда странных состояний и не испытываемые раньше ощущения повалили меня на мозаичный, горячий от солнца пол. Я лежал, свесив голову в бассейн, и видел, как в нём смешиваются разноцветные струи двухсот фонтанчиков. А из-под клубов дымящихся красок выплывал маленький лакированный кораблик с неразборчивой красной надписью на снежных парусах.

Через два дня я продал свой огромный дом и деньги распределил поровну между всеми жёнами, которых отпускал на триста шестьдесят шесть сторон света. Я не дожидался ни от кого ни объяснений, ни упрёков, ни благодарности.

Я бежал ночью, и солнце встретило меня возле крошечного рыбачьего посёлка в дюнах. Я шёл с попугаем на плече и не слышал, как мальчишка, сидящий верхом на перевёрнутой лодке, спросил густобородого мужчину: «Дед, а ты бы рискнул в сто шестьдесят лет шляться по пыльной дороге в июне?»

В моих ушах стоял стеклянный звон раковин, колышущихся в изумрудных волнах единого моря, а попугай возле уха хрипло орал: «Тому, в ком находится Магдалина, двадцать шестая жена не нужна… Тому, в ком находится Магдалина, двадцать седьмая жена не нужна. Тому…»

1975 г.

Неси этот груз

То, о чём человек страстно мечтает, случается не тогда, когда ему этого хочется или невыносимо нужно. «Оно» приходит незаметно, тихо, когда ты удовлетворён и спокоен. Приходящее кажется мелкой, незначительной деталью. И только спустя положенное количество лет или зим, мы понимаем, что это было настоящее счастье или настоящее горе. История, которая строка за строкой рвётся из-под моей брызжущей анилином авторучки, переносит меня в мир незначительных событий, происходящих ежедневно здесь, там и всюду. Мы настолько привыкли к ним, что многие из них умирают в нас прежде, чем умрём мы сами. А некоторые, начавшиеся «под сурдинку», переживают нас.

Живёт, скажем, в Ленинграде, в одном из новых районов города, молодой дирижёр Юрий Андреич Кальварский. Работал он в одном почти что уважаемом оркестре, который издавна славился своими авангардными традициями. Вот, например, бралась какая-нибудь почётная русская песня и после долгих репетиций, собачьей ругани до свиха челюсти превращалась в разухабистый мотивчик с шлягерными повывами саксофонов. Впрочем, настоящие шлягеры у Юрия Андреевича почему-то напоминали почётные русские песни. Между нами говоря, хотя популярность оркестра была довольно высокая и выступал он в вполне приличных заведениях и концертных залах, многим критикам он напоминал попросту ресторанный оркестрион.

Однако совсем не так обстояло дело с личной жизнью Юрия Андреича. Вернее, не совсем так. Во-первых, внешне он был явно замечательной личностью. Это чувствовали все музыканты и сослуживцы дирижёра, не говоря о скрипачке Маше, о которой, однако речь ниже. В свои двадцать восемь лет он был высок и худ. Волосы длинные, вьющиеся, до плеч. Лицо умное, с мужиковатым носом, и, в общем, чувствовалось, что это — не порода, но талант. Практическое музицирование давало мало представления о богатствах его души, но глаза сияли дивно, а речь подтверждала, что ему не чужд дух критиканства, и высокое искусство, конечно, плачет по нём, слыша его разговоры об эксперименте тембра, атонировании, додекафонической экспрессии и пр. Он дельно рассуждал об «Иисусе суперзвезде», ничуть не туманно о психоделии рождения живой музыки. Имел он даже некую теорию, которая отрицала вживание в музыкальный образ, а предписывала следование чутья артиста его внутренней песне, а из столкновений песен-людей и песен-событий вытекала, по его мнению, та истинная химия музыки, которая называлась жизнью.

Юрий Андреич плюралистически относился к поп-арту. Это понимали все и относились к нему с симпатией, несмотря на кабацкий присвист его дирижёрской палочки, находящийся в разительном противоречии с новым дыханием искусства.

В областях, отстоящих довольно далеко от общественной жизни и искусства, Юрий Андреич был избалован и, конечно, женщинами. Он много раз влюблял и влюблялся и столько же раз страдал при расставаниях, так как при внешней мужиковатости чувствителен и деликатен был до невозможности. Но маленькие трагедии размывались под действием бальзама времени и океана новых лиц и впечатлений так же, как фотографии, которые изображали героинь этих драм, и Юрий Андреич, ласково глядя на людей и их деяния, благодушно шествовал по жизни. Ничто, действительно сладкое и действительно больное, не затуманивало его голову и душу, хотя туманились они много, много. И, может быть, от этого у Юрия Андреевича выработалось очень уважительное и снисходительное отношение к женщинам и любви.

В довершение ко всему он был женат и имел трёхлетнюю дочь. Жену то ли любил. То ли нет. Нравилось, что элегантна, умна, женственно-эффектна. В психологические переулки их отношений он не лез, и оба сторонились опасных недоразумений и прочих непонятностей. Живут, как живут, наверное, многие под бредовой вывеской «семейное благополучие».

Не знаю, нужно ли упоминать, что после женитьбы Юрий Андреевич жене не изменял. То ли в силу занятости, то ли в нём самом что-нибудь изменилось.

В оркестре его было двадцать шесть человек. Три женщины. Одна из них Маша. Скрипачка. Описывать её не имеет смысла. Важно только, что она обладала какой-то вечно движущей энергией и была просто необычайно мила, хотя, быть может, не так красива, как жена Юрия Андреича. Вряд ли он замечал её. Его мир, наделённый фантастическими образами нового, голографически переливался перед внутренним восхищённым взглядом, и женщины в его видениях, вероятно, принимали образы то музыкальной раковины, то бесформенных, слабо фосфоресцирующих тел. На какой-то заурядный концерт она пришла в платье. Вернее, она никогда не ходила без них, но в этот раз в мозгу дирижёра вдруг запульсировало слово: «Платье, платье, платье». Наверно, оно просто подчеркнуло фигуру Маши, от которой давно уже в тихом помешательстве жили трубач и контрабасист, а может быть, один из пальцев, которым судьба указывает на любовь, имеет форму платья? Кто знает, допустимо также, что под джинсовым костюмом дирижёра-эстета пронёсся глухой вой его звероподобных предков. В общем, бульварная история, глупая даже. В наши быстрые семидесятые годы даже как-то стыдно писать об этом, и в умную голову, наверно, проникнет мысль, что автор не так уж нейтрален в этой повести, мол, жаждет исповедаться. Пусть так. Моё внутреннее благородство не позволяет мне оправдываться, я просто хочу заметить, что эпоха атомной физики и вытряхивания лунной пыли из спортивных тапочек — не единый конгломерат каких-то цельных устремлений и пропорциональных результатов. Это глубочайшая полифония человеческого естества как в его падении, так и во взлёте. Правда, в истории с Машей не было ни взлёта, ни падения. Обычная житейская история. Даже более, чем обычная, если вспомнить, что Маша имела девятнадцать лет от роду и мужа, который, кажется, служил в армии.

Короче говоря, в тот вечер Юрий Андреич почувствовал, что он окутан её женской прелью и поражён в неизвестное раньше место груди. Ему уже было нужно смотреть на её оголённые ноги, составленные носками внутрь, когда она сидела со скрипкой на своём стуле, а место музыкальных раковин заняла молодая женская грудь. И когда некоторое время спустя ветер пробегал по пустым коридорам, скажем мюзик-холла, то, просунув любопытную голову сквозь незапертые двери капельдинерской, он увидел слившиеся в сумасшедших поцелуях две тени. Долго ещё двери растерянно качали своими пустыми головами, а любовная связь Юрия Андреевича и Маши уже мчалась вперёд нечеловеческими скачками.

О первой ночи у него оба помнят плохо. Жена Кальварского была на даче. Запомнилось почему-то расставание. Встали в пять утра. Она гладила его утюгом свою юбку. Солнца ещё не было, и на пустынном асфальте перед домом они разошлись. Когда он оглянулся, в розовом полусвете утра, словно из прошлых фантастических мечтаний, она махала ему рукой. И дико неправдоподобным казались белые девятиэтажные дома, инкрустированные голубыми кусками неба. Первые прохожие чудились ему библейскими изгоями, и над этим призрачным и сверкающим миром вставала таинственная, невообразимо неземная заря. Впоследствии Юрий Андреич вспоминал, что если при нём кто-нибудь произносил слово «счастье», то он с чудовищной быстротой переносился в то утро. Причём это превращение сопровождалось чуть ли не обморочным состоянием. Две недели после этого жил он или, словно отравленный цветочными ядами, бредил, он не помнил. Иногда чувство реальности возвращалось к нему ночью, когда он клал свою руку на бедро спящей жены.

Потом был ещё один день. Они гуляли где-то недалеко от города на лесной поляне. Может быть, даже они находились в заросшем до последней возможности парке. В траве шуршала маленькая речушка, и было очень тихо. От страшного зноя солнце почти гудело над головой. Юрий Андреич снял рубашку и джинсы и лёг в траву, а Маша легла рядом, не снимая блестящего гладкого платья, хотя сегодня вечером отмечался её день рождения, а в километре отсюда, в ресторане на берегу паркового озерка её ждала компания.

И то, что она не сняла платье теперь, после того как провела целую ночь, завернувшись в одежду его кожи, изумило Юрия Андреича. Он остро почувствовал, какой она ещё ребёнок. На минуту промелькнуло смущение, будто он отец этой девочки, и, чтобы успокоить её, он шептал ей какие-то глупые и бессмысленные слова, гладил её дрожащие на траве ноги.

А Маша, уткнув лицо в волосы, остатками рассудка боролась с поднявшейся в ней древней и дикой женщиной, которая, ложась с мужчинами на тёплую землю, никогда не оставалась в шкуре.

Юрий Андреич водил своими губами по её волосам, лицу и по губам и, когда наконец, остановился, платье с грустным шорохом смялось, то ли под его, то ли под её руками, а в траве заметалось и запуталось его имя, повторяемое без конца Юрка… Юрка… Юрка… Казалось, что это не волосы Маши щекотали правую щёку дирижёра, а сгусток какой-то небесной материи, нежной и хрупкой, как синяя стеклянная бабочка, прикасался к его солнечному лицу. И это бабочка сквозь уплывающие звоны мира шептала его имя. Потом Маша уже не помнила, что словно автомат твердила это имя всё время, пока лежала в траве. И уже долгое время спустя Юрий Андреич ничего, кроме этого шёпота, вспомнить не мог, потому что трудно описать прикосновение бабочки.

А солнце пекло и пекло. Вдали, над вершинами деревьев, золотыми куполами соборов сверкал город, выговаривала что-то и не могла выговорить речка, и молчали усталые губы. Юрий Андреич помог Маше снять платье. Его бросили, и легли снова. Блестело небо, блестел дальний город, сверкали волосы Маши, и в этом блестящем мире они заснули так крепко, что даже не слышали криков детей, которые вынырнули неведомо откуда, и минут пятнадцать с воплями носились по поляне, пока спугнутые необычайной белизной обнажённых тел спящих не исчезли так же внезапно.

А дирижёру приснился сон. Сначала он был цветной, и от него пахло волосами Маши. Юрию Андреичу представлялось, что он срывает огромные кисти винограда с деревьев, у которых большие, как у лопухов, красные листья, и бросает этот виноград сидящей под деревом женщине. Оба смеются, и спустившийся с дерева дирижёр целует её колени, залитые виноградным соком. Потом сон изменился. Это, вероятно, случилось, когда разбежались игравшие на поляне дети. Поздней ночью сидит будто бы он на маленьком диванчике в комнате, с потолка которой на длинном и пыльном шнуре свешивается жёлтая электрическая лампочка. В окне черно и тихо, а он смотрит прямо в раскалённую ниточку этого стеклянного пузыря и играет на дудочке что-то тяжёлое и непонятное, и даже не играет, а воет. И вдруг лампочка с чудовищным треском лопается. В глазах становится темно и пусто. А налетевшую тьму рассекают белые звёзды ударов по голове, которые наносят люди, неслышно влезшие в окно и дверь. Последнее, что зацепилось в исчезающем сознании, был хруст дудочки, выпавшей из его рук под ноги избивавших невидимок.

Между тем настал август, и Юрий Андреич с женой уехал в Крым. Отдыхал там спокойно, был очень ласков с женой и гордился неизменным эффектом появления её на пляже.

Когда после отпуска он впервые встретился с Машей, она показалась ему слегка потемневшей от времени, немного вульгарной и, в общем, совсем не той… Машей. В пустой капельдинерской она обняла его, тихо спросив: «Дай, хоть потрогаю тебя?» Он же сидел в это время, как китайский богдыхан, с деревянно откинутой головой и начал что-то молоть о скуке, пресыщенности, мол, надо бы съездить в Индию. В общем, бормотал что-то поганенькое, трусливое, потому что Маша была беременна.

Мне или приснилось, или я вычитал в каком-нибудь старинном трактате, которые я читаю во множестве, одна интересная фраза: «Человек — кузнец своего счастья». Вернее, это — очень обыденная мысль, и никого она не удивит, но в моём мозгу она словно бы встала на какое-то предназначавшееся только её место, и первоначальный смысл или иероглиф расплылся во множестве значений.

Юрий Андреич выковал своё счастье, которого он же стал бояться. Сложность ещё была в том, что он уже не знал, любит ли он Машу или нет. Всё чаще на ум ему приходили слова: «бульварный роман», и в конце-концов совершенно ясно он понял, что любви не было. Явился какой-то наркотический сон и игра крови. Его склонность к мечтательности сыграла с ним неприятную штуку. Да и пара ли она ему. Ей явно недостаёт ума, её бурная жизнедвижущая сила отдаёт грубой животностью. К тому же разразится скандал. Пойдут сплетни. Развод с женой. «Пусть делает аборт — и вся эта история прекратится сама собой».

Дурному настроению Юрия Андреича ещё способствовало то, что на другой день Маша пришла в синем свитере и красных брюках. А Юрий Андреич хорошо помнил, что точно так же одевалась арфистка Римма, уволенная за «аморальное поведение». Истории её любовных похождений были известны всем, и часто кончались громовыми скандалами и какой-то нечистой склокой вокруг имён её друзей. «Если ей нужны деньги, я дам, — думал дирижёр, — только пусть не вздумает заниматься вымогательством».

Примерно месяц спустя она, проотсутствовав три дня, пришла на репетицию бледная и слегка некрасивая. Юрий Андреич с облегчением понял, что всё хорошо и можно не беспокоиться.

И опять пошла лёгкая бездумная жизнь. Иногда он говорил с ней, чаще о том, пишет ли муж. Она отвечала, что нет, потому что перестала писать ему сама. Иногда его тянуло к ней, и однажды в капельдинерской он вновь поцеловал её. Опять ему стало казаться, что она достаточно мила, чтобы поддерживать лёгкую любовную чепуху. «Один, два раза в месяц будет вполне достаточно», — думал он. Потом, как-то недели три он не видел её, не особенно тоскуя. Впрочем, он просто позабыл её, а когда встретились, всё уже было по-другому.

На репетициях появился новый флейтист, но я буду ближе к правде, если скажу, что он был всегда. А просто заметил его Юрий Андреич недавно, хотя странно, как это он не замечал его раньше. Да, да, он припоминает. Эта дурацкая флейта всё время опаздывала на одну четверть после стоптаймов, и он ещё собачился на неё, советуя купить новые челюсти. Роста он был такого же, как дирижёр, но имел не двадцать восемь, а тридцать пять лет. Умная борода, но лицо с таким выражением, будто в детстве он очень долго болел дифтеритом. Что ещё? Ах, да. Растительность на голове он имел нормальную и даже густую, но Юрию Андреичу он почему-то казался ужасно плешивым. И вообще весь вид его напоминал дирижёру перезревшую редьку. «Редька!» Ну, да, он так его и звал всегда про себя.

Сначала всё было, как раньше. Но потом все заметили, что флейта влезла в скрипки. «Прогнать? — думал Юрий Андреич, — глупо». Он придал лицу очень беззаботное выражение и взмахнул палочкой. «Фальшивит, скотина, а перед ней неудобно ругать».

После репетиций и концертов они уходили вместе, а в перерывах уединялись на маленьких диванчиках во всех тёмных углах. Тот, с бородой, открыто клал руку на её колени, а Юрий Андреич должен был, проходя мимо, в этот момент улыбаться.

В довершение ко всему она стала приходить сонной. От неё пахло вином и постелью. Миловидность её приняла грозный облик порочной красоты. Юрий Андреич стал засиживаться в капельдинерской, сторожа её, но она туда больше не заглядывала. Хотелось что-то сказать ей, объясниться, но было нестерпимо стыдно, и Кальварский плюнул. «Чёрт с вами», — сказал он мрачно, провожая взглядом «Редьку» и её. И чёрт был с ними. Маша «не просыхала», как выражались в оркестре. Больше всего Кальварского пугала открытость их связи и беспечность Маши. «У неё же муж, — думал дирижёр, — вернётся — прибьёт, хотя такую прибить трудно».

Некоторое время он был угрюм, но потом успокоился. И на этом бы можно было закончить, если бы Юрий Андреич не потерял вдруг аппетит. А потом внезапно бессонница. После концертов он клал пухлую голову на дирижёрский пульт и с тоскою думал: «Что дальше?» Домой не хотелось. В голову лезла удивительная бестолковщина. Почему-то представлялись «Редька» и Маша, голые, в каком-то нелепом танце. И от этого ныл бок. «Меня променяли на эту растительность. Я молод, горяч, а он, со своей рожей кастрата…» Дальше мысли у Кальварского не шли, и он, одевшись и бестолково пихая шарф в карман пальто, тащился по набережной к Финляндскому вокзалу. «Как поэт прохаживаюсь», — горько усмехался он, а в голове кружилась всякая сентиментальная чушь. Вспомнился один вечер, когда они ехали в такси, и он бессмысленно трогал прохладу её кожи между резинками, поддерживающими чулок.

Пришла дикая мысль: «Приду домой, бритвой по горлу от уха до уха, как свинью. Стены в крови, а в портфеле стих: “Мне наплевать, что у какой-то без меня протирают платье груди, пахнущие грушами”, — и даже плюнул от отвращения к себе. — Опомнись, Юрий Андреич. Что за дешёвку вы порете, а жена, ребёнок? Жена? Ребёнок? У оленя отняли его самку. Олень дурит. Что? Кажется, он сказал что-то великолепное. Надо сказать. Кому? Ей? Ну, да! Что ещё он может ей сказать? Что любит её? — Ложь. Завтра же ей и скажу». И оттого, что у него есть, что сказать ей, стало так легко и спокойно-грустно, что Юрий Андреич вдруг поверил во что-то хорошее, что может быть. Ожидает его завтра.

Но на другой день было всё не так, как представлялось Кальварскому. Казалось самым настоящим идиотством подойти к молодой женщине и угрюмо брякнуть что-то про оленьих самок. «Позвоню», — думал дирижёр. Впрочем, он стоял у телефона и почти не трясущимися руками набирал номер. И пока крутился диск, глухим голосом, чтобы не узнала, повторял заклинание. Ответил какой-то вертопрах: «Позвоните позже, ей плохо». «Перепила или… — тово…» — думал Кальварский, теперь уже трясучими руками набирая номер. И когда она подошла к телефону, он проговорил последнее: «…Олень дурит», и она слабым и удивлённым голосом прошептала: «Что?» Юрию Андреичу показалось, что всё в порядке, что теперь июль, а не ноябрь, и голос в трубке шепчет, как тогда: «Юрка… Юрка… Юрка…» — без конца. В голове его замелькали вспышки фотосинтезаторов ниоткуда, повеяло дальней степью, прелью, простором. Закапали непонятные, жалкие слёзы… и он нажал рычаг аппарата.

Стройная и разумная жизнь Юрия Андреича Кальварского кончилась. Хотелось логики, которой не было. Особенно его пугала близость Маши с престарелым «Редькой». «После него, двадцати восьмилетнего красавца, отца-самца, — как говорил один неглупый лирик, — этот обсосанный лимон?»

Почему «Редька»? Зачем? Ведь он, Юрий Андреич, молод, красив. Правда, встречались урывками. У неё такой же красавец-муж. И эта любовная нелюбовь с «лимоном» или, чёрт бы его побрал, «Редькой»? Кальварский ничего не понимал. Было только ощущение темноты жизни. Теперь жизнь виделась в наготе перепутанных явлений и постыдной непонятности. Он вспоминал, что она как будто любила его искренне. Такая сильная и энергичная, с ним она была мягкой и уступчивой. «Почему мне так нехорошо?» — думал дирижёр и вспоминал свою жену. И сразу же представлялась пустая комната, на гладкой стене которой висит фотография — он, жена и дочь. Это была его семья. «Бросить что ли, жену и дочь и жениться на Маше?» И отчего-то это казалось таким глупым, что ныл лоб. Юрий Андреич неистово тёр его и думал, думал. «Хотя бы вернулся муж, тогда бы я и Маша были в одинаковом положении любви урывками, и, пожалуй, она осталась бы моей любовницей». Ничто не устраивало Кальварского так, как если бы всё осталось, как было. Не мучила бы бессонница и мысли: «Ломать или не стоит свою жизнь?».

Он кружился в водовороте своего мировоззрения и любви к Маше, потому что любил её, несомненно, но вместо того чтобы понять себя, он волховал над собой и своей любовью, и от этого болтался в каком-то пространстве без времени, воздуха и выхода.

А над Машей тоже проволховала любовь. Её, недавнюю девчонку, полюбил замечательный человек. Она вспоминала своё школьное увлечение, школьную свадьбу и не находила сил противостоять обаянию зрелой опытности Юрия Андреича. И когда он своими взрослыми и нежными руками раздел её почти девичье тело, она, конечно, поверила ему, умному, красивому, неистовому в любви, в право быть такой. Из одного японского фильма она запомнила сцену, как в тёмном зале, освещённом снизу разноцветными лампочками, среди блестящих лысин и бриллиантов солидных и порядочных мужчин и женщин на невысокой сцене пляшет полудевочка-полуженщина гейша. И думая о себе, она представляла себя такой же гейшей, танцующей на правилах, которые мешают любить. Ей бы остановиться и сойти с этого помоста потому, что уже кружится голова, но человек, который мог бы остановить её, Юрий Андреич, не звал её. Она была не нужна ему больше.

«Вот и кружись без конца перед чужими лицами, да и те уже разошлись все, а на её извивающееся в танце и блестящее от слёз тело печально глядят пустые подушки кресел да в углу сидит последний человек, которого Юрий Андреич назвал «Редькой». Ах, Юрий Андреич! Говорят, вы и вправду меня любили и бросали виноград в мои колени. Тогда сияло солнце, а теперь, видите, я танцую почти в темноте, потому что нельзя капать слезами на электрические лампочки. От этого они лопаются со страшным треском».

И уплыл белый дирижабль эфемерной любви к дирижёру в расплывающиеся туманные и недоступные дали. А если бы мы присмотрелись внимательнее, то увидели бы бегущего за ним дирижёра. Он подпрыгивал, что-то кричал, грозил. Он становился всё меньше и меньше и наконец исчез в оранжевом круге солнца, начинающего новый день. И пока он бежал, спотыкаясь и падая, что-то новое родилось в нём, как будто, ударившись головой о землю, он лучше почувствовал выпуклости своего черепа. Ему уже не было страшно, как раньше, что его имя станут произносить с этакой усмешечкой. В нём росло чувство вины за Машу, за свою глупость, и было отчаянно жаль того утра и высокой, машущей рукой фигуры. Он знал, что из вчерашней школьницы слишком быстро родилась завтрашняя мятущаяся и разочарованная женщина, и в душе было необъяснимо гадко. По ветреным ноябрьским улицам, ёжась, словно голый, может быть, даже не от ветра, ходил дирижёр почти уважаемого оркестра Юрий Андреич Кальварский. И ему ужасно нравились старые дома с выбитыми стёклами и подвальным запахом из окон. Они были так похожи на него.

В ресторане за час до концерта Юрий Андреич решил выпить пива. За столиком сидело ещё трое. Все молчали. Кто-то шевелил ложками. Один смотрел в меню, а дирижёр в третий раз доставал программу концерта и, зная её наизусть, внимательно перечитывал. Жадно пил ставшее вдруг противным пиво. «Официантка, как из кинофильма тридцатых годов. Наверно, добрая». Но та вдруг так разоралась на какого-то безответного гражданина, что Юрию Андреичу неожиданно, вопреки всякой логике, стало хорошо и ловко сидеть в поганом рестораторском стуле. И впервые за несколько месяцев он заблагодушествовал. «А может, простить ей всё? Подойти, как ни в чём ни бывало, отвести от удивлённого «Редьки», которого она, конечно, не любит, и сказать что-нибудь этакое… Ну, да! Мол, Маша, я всё понимаю, ты молода и сейчас одинока. А то, что случается с людьми от одиночества, непонятно никому и понятно всем потому, что мы все в какой-то мере одиноки, а особенно мы с тобой. Каждый из нас по-своему и вместе в тех двух неделях, о которых не знает никто. Ведь мы были счастливы тогда, значит, мы созданы для нашего с тобой одиночества». Потом я скажу: «При чём здесь «Редька», Маша? Забудем эту ослиную морду и будем опять вместе. Ты же помнишь, какой я сильный…» — тут мысли Кальварского заскакали такими чёртиками, что передать их уже нет никакой возможности.

К мюзик-холлу дирижёр шёл пешком по пыльным ноябрьским улицам. Чёрные пальто прохожих угнетали его, и он сам себе казался старым престарым монахом на пороге полузавалившейся церковки. День, как голенастый петух, яркий, а в его бельмастых, полумёртвых глазах — солнце, будто пыльная лампа на чёрной лестнице. По дороге лёгкий хмель рассеялся, и Кальварский уже скучливо думал обо всём.

Попадалось много парикмахерских, и от этого было вовсе тускло. «Она счастлива, и пусть, — брюзгливо думал он, — женщина любит не красавцев, героев или бандитов, а того, кто ближе. Кто вот сейчас может положить свою руку на её колено. Да и если рассуждать, как мужчина, что ему ещё от неё нужно? Спала она с ним? Спала. Всё, что можно было, он взял. И вообще, можно завести новую любовницу. Например, Риту». И внезапно Рита, действительно красивая девушка, представилась ему отвратительной, мерзкой, прямо гадиной какой-то. И Юрий Андреич внезапно понял, что ни одна женщина сейчас не заменит ему Машу и прошлое двухнедельное счастье.

После концерта он подошёл к ней и нарочно небрежным голосом говорил что-то о праздниках, о какой-то предстоящей выпивке, и был мутен и глуп, словно поел металлических опилок. Подошедшему «Редьке» он сказал гадость, которую сам потом никак не мог вспомнить. И «Редька» с Машей молча ушли. Словно загипнотизированный, Кальварский говорил ещё что-то. Сцена была пуста, и к кому он обращался, осталось неясным.

В тот вечер он шатался вокруг её пятиэтажного дома, хотя знал, что ночует она у «Редьки». На другой день он покупал дорогие букеты, которые сторожиха потом находила разбросанными по всем углам, а один был вмят в урну. Юрий Андреич не пропускал ни одного телефона-автомата. Опустив монету и не набирая номера, он что-то говорил в трубку, вешал её и шёл к Неве. Там он ходил в распахнутом пальто по набережной, поминутно оглядываясь, так как ему казалось, что за ним бежит Маша, которая что-то хочет объяснить ему. Но позади никого не было, и Кальварский, ударяя себя в распахнутую грудь кулаком, говорил вслух: «Почему мне так тяжко? Зачем это было? Почему так тяжело? О, господи? Почему?»

1973 г.

А потом задул ветер

Дмитрий Иннокентьевич Сорин — поэт. Он не написал ни одного произведения, но тем не менее это так. Да и не написал-то он ничего потому, что было некогда. Разве высидишь дома хотя бы час, когда за пятнадцать минут во всех концах города происходят такие необыкновенные события. Нет, Дмитрий Сорин не нуждался в уединении, и пуд писчей бумаги не вызывал в нём никакого гимна вдохновению. Мокрым октябрьским вихрем вместе с первыми опавшими листьями, обрывками афиш и газет его носило из улицы в улицу. Ему хотелось пройти весь огромный город насквозь по самым тёмным и мокрым улицам. Хотелось кого-то встретить, что-то рассказать. Полюбить, поцеловать. Быть рядом со смертью и спастись. Зайти к совершенно незнакомым, позеленевшим от времени старичкам и выслушать бессвязный рассказ о прошедшей молодости. Пальто у него отсыревало до тройной тяжести. Он останавливался на краю тротуара и, освещённый с одной стороны витринами, а с другой — вспышками проезжающих автомобилей, по-собачьи трясся, скрежеща и дребезжа всеми суставами.

Потом Сорин женился. Вышло это как-то внезапно, и поэтому запомнилось в виде маленьких блёсток. Он вспоминал, как после Дворца бракосочетания они бестолково кружили по Ленинграду на «Волге». Около дома куча родственников толпой шекспировских шутов смеялась и обсыпала конфетти. Промелькнула мать с какими-то жалко слезливыми жилками в глазах. В комнатах глупо ржали подружки жены, а в одном из углов поблёскивали глаза многоюродного брата, который страдал излишней интеллигентностью. Прохаживался угрюмый и чернобородый тип с подарком под мышкой — собственноручно исполненной гравюрой по меди, кажется, бывший друг жены. Много пили, целовались и танцевали.

А в общем, свадьбу Сорин-поэт забыл. Зато он помнил другой отрывок их любви за месяц до свадьбы. Это было в её доме. Она жила в коммунальной квартире около Исаакиевской площади. За месяц до их встречи жильцы старого дома переселились во вновь выстроенный девятиэтажный дом где-то на Охте. Поехали и родители Лизы. Она одна бродила по бесконечному коридору, когда пришёл он.

Они лежали всю ночь без сна на старом продавленном диване. Где-то хлопали ставни, скрипел пол под сыпавшейся со стен штукатуркой, и Сорину казалось, что по коридору, цокая копытами, бродит старая сивая лошадь. Утром почувствовали пахнущую айвой радость и впервые поцеловались. Сорин достал из портфеля сухое вино и в какой-то момент как бы сфотографировал комнату. Такой она и осталась в его мозгу. У одной стены стоял диван, посредине — столб, подпиравший одряхлевший потолок, у окна стол, а в окне — солнце. Он в мятой рубашке с бутылкой в руке, она трогает туфелькой экран ободранного телевизора на полу. Они пили вино и смеялись. Включили телевизор и смеялись над лысыми юношами, изображавшими поющих мексиканцев. Сорин поминутно вставал и целовал её блестящие в падающем откуда-то сверху свете, зубы, потом горло с дрожащим в нём смехом. Вино кончилось, и он бегал за ним куда-то. Продавщица смотрела на него так, будто у Сорина в челюсти цвели незабудки. Когда он прибежал назад, она сняла платье, под которым ничего не было. И Сорин с радостной жалостью смотрел на её опавшие без одежды груди. Они молча легли на диван, потом встали. Опять пили вино, смеялись и вновь молча ложились. А за окном торжествующе шипели волосы ветра, который в узких переулках сталкивал незнакомых людей, а на широких проспектах не давал подойти друг к другу старинным приятелям.

Работал Сорин на Ленфильме инженером звукозаписи, а Лиза была учительницей. Теперь они вместе бродили по улицам, и Сорин рассказывал ей свои ненаписанные стихи. Заходили в крошечные клубы, где, как дома, было уютно. В те дни они смотрели много старых фильмов, и поэт говорил, что женщины в старое время с фигурой и ногами Лизы были несчастны. Ведь их, наверно, распирала собственная красота, а приходилось носить юбки до земли. Он познакомил её со своей любимой мыслью, вычитанной, кажется, у Понтоппидана. Она гласила: «Чем хуже, тем лучше». И долго объяснял ей, что это значит. Она соглашалась с ним, хотя некоторые рассуждения Сорина казались ей просто смехотворными. Но ведь она так любила его в те осенние дни текучих семидесятых годов.

А через пять недель Дмитрий Иннокентьевич привёз Лизу из больницы без ног. Ей отрезали их обе, немного ниже колен, в хирургическом отделении Военно-медицинской академии, куда она попала из разбитого на набережной автобуса. Кроме неё, почти никто не пострадал, и поэтому сложную операцию ей сделали умело и быстро.

Её внесли в их квартиру на пятый этаж на носилках и осторожно переложили на кровать. Носилки сложили, врач пожал Сорину руку, и дверь закрылась. Дмитрий Иннокентьевич открыл кран и стал мыть руки, и шорох воды вдруг напомнил ему шёпот людей, встречавшихся на лестнице, когда Лизу несли наверх. Он вспомнил их бледные, любопытствующие лица, и закрыл кран. Потом пошёл в кухню и глянул в окно вниз. Действительно, на первом этаже находилась «скорая помощь», он понял это по трём стоявшим автобусикам с крестами. Когда Сорин закрыл дверь, врач сказал: «Если что, сразу бегите вниз». Потом он вошёл в комнату.

Вообще говоря, Дмитрий Иннокентьевич был смелым человеком, даже очень смелым. Вспоминая школьные драки, разные трудные моменты жизни, он находил только один случай, когда страх был таким, что вызвал у него рвоту, и целую неделю после этого его лихорадило. То было после того, когда он, десятилетний мальчик, сжёг летнюю веранду их дома, и отец, стуча башмаками, бегал с ремнём по всем комнатам, ища его и ругаясь неслыханными никогда раньше словами. То, что его впервые будут бить, бить яростно, не помня себя, родило страх, точно такой же, как теперь, после катастрофы.

Чего он боялся, он не мог объяснить сам. Настоящее и прошлое, все чувства и ощущения перепутались и исказились в нём, после того дня, когда он вбежал в палату, ожидая невыносимых по своей чудовищности ран, стен, забрызганных кровью, таза с обломками её тела. Но было невыносимо чисто и светло, и так бело, что глаза его никак не могли остановиться, а когда они притянулись к ней, он ничего не понял. Просто она стала немного короче, вот и всё. Короче? Не было того, чего, казалось, нельзя было вынести. И мозг Дмитрия Иннокентьевича, вспухший гнойно-красным пузырём, вдруг обдряб. Уже не было так невыносимо страшно, как вначале, когда он, обгоняя страх, прибежал в больницу. Сорин даже как-то гнусно хихикнул. Как стеклянный шарик, в голове плавала мысль: «Ничего, подрастёт. Ничего!» И потом, истерически рыдая, он без конца повторял это. Кошмара не было, и он был. Была тихая, светлая комната, и была Лиза с пустотой вместо ног. И в мозгу Сорина, словно кавалерийская атака, неслись видения шагающих, семенящих, танцующих, голых и в чулках, голых и облепленных платьем женских ног, и тех же ног, лежащих отдельно, уходящими за горизонт штабелями. Картины обыденной жизни чередовались с маринами, в которых бушующее море заменяли груды окровавленных женских конечностей. В соответствии с мельканием этого бреда менялось психическое состояние Сорина, причём это происходило с такой быстротой, что Дмитрия Иннокентьевича охватил подавляющий своей изначальностью беспредельный и безмерный ужас. Если бы тогда Лиза открыла глаза, Сорин сошёл бы с ума. Он это знал, наверное. Тогда она их не открыла. Но каждый раз, встречаясь с ней взглядом позже, Сорин с трудом сохранял хладнокровие. В этих от огненной боли глазах отразился хаос мира, понять который он был не в силах.

Она смотрела на него так, будто ей было страшно неловко, что вот за окном яркий день и даже кто-то смеётся на улице, а она лежит на кровати нелепым осколком, случайно уцелевшим в пасти дико заскрежетавшего железа. И ей хотелось сказать что-то, объясняющее её беспомощность, смятое лицо мужа и эту застеленную чужими руками кровать, но вместо слов пальцы выгибались, как шеи выкрикивающих птиц, и неудержимо лились слёзы… А Дмитрий Иннокентьевич, неестественно трезвый и всё же страшно пьяный от беспрерывной тоски и боли, подошёл к постели, быстро опустился на колени и, положив голову на её волосы, застыл в какой-то нечеловеческой муке.

Жизнь Сориных, по всей видимости, опять наладилась, так как соседи встречали Дмитрия Иннокентьевича в приличном виде, а не в том безумно встрёпанном состоянии, в каком он был в первые дни после катастрофы. Подробно о том, что же произошло на набережной, Сорин не узнавал и на расспросы отвечал сложной гримасой, потому что реальность момента, когда у его жены оторвало часть тела, вызывала в нём такое ощущение, словно его протаскивали голым черепом по бетону.

А свою теорию «чем хуже, тем лучше» Сорин на время забыл, так как ему казалось, что она каким-то образом принимала участие в их нежданной беде.

Вихрь несчастья многое изменил в жизни Сориных, но не смог изменить Сорина-поэта. Вот, как он думал о своей семейной жизни, лёжа рядом с безногой женой.

«Утро было высокое и чистое. А потом задул ветер. Сначала он был синий, но всё темнел и темнел. Скоро солнце стало казаться воспалённым глазом циклопа на веснушчатом от поднятых жёлтых листьев лице-небе. Я стоял под только что ещё зелёными и уже нагими деревьями и смотрел. Было жалко, казалось, с красивой девушки сорвали изумительные кружева и разбросали в пыли. А она стоит, прижимая руки к лицу, машет ими в отчаяньи, словно вслед одежде, а когда порыв слабеет, стоит, опустив голову, только тихо шевелятся волосы-листья. Наступила передышка. Небо стало, словно холст, по которому, разбрызгивая краску, пробежала толпа пьяных художников, а море было, словно лицо убийцы, взмахнувшего топором и застывшего так». Эта передышка для него, Сорина. Можно спасти кое-что, кинуться к этой девушке, одеть своим теплом. Драться за неё. Будет кровь, крики, но разорванные ими, его губы всё равно должны кричать слова, которые войдут в историю любви всех людей на Земле. Как же поступил Дмитрий Иннокентьевич?

Уже много дней идёт дождь. Земля дрожит от трамваев, и кажется, что поэтому-то и идёт дождь. В гудяще-зелёном пламени их искр небо трясётся тоже, стряхивая с туч на землю серые капли яда. Дома скучно. Лиза читает книгу, а у Сорина страшно болит голова. В его сухом и ярко освещённом черепе, словно выцарапывается наружу бешеная крыса. Мечется из угла в угол. Обдирает зубы о стены. «Чтоб ты, сдохла», — шепчет Сорин, и берётся за шляпу. На вопросительный взгляд Лизы ответил, что хочет купить цветов. На вокзале он купил букет хризантем и прислонился головой к колонне вишнёвого мрамора. Крыса, наверное, действительно сдохла, потому что Сорину кажется, что от него пахнет падалью. Ему хочется облиться духами, плавать в духах, обнять ярко надушенную… Лизу? Гм.

«Неужели так бывает от головной боли?» — думал он, но вдруг быстро поймал себя на мысли, что хочет забыть вчерашнюю ночь с женой.

Лиза поправилась примерно полгода назад. Тогда же они опять стали настоящими мужем и женой. Сначала его как ожоги мучили прикосновения к её ногам, этим оборванным лентам любви и жизни. Даже в темноте он видел, какие они жалкие, багровые, и от этого Лиза казалась ему монстром. Он с трудом принуждал себя ласкать её. Но потом стало как-то всё равно, что ноги жены на двадцать сантиметров короче ног любой женщины. Он забыл этих «нормальных» женщин. А вчера он их вспомнил и вёл себя, как садист. Её исковерканное тело заставило его прошлой ночью рычать от наслаждения. Не Лиза, а её обрубки.

И он точно знал, что она это почувствовала. От неудовольствия на себя Сорин принялся заговаривать с цыганкой, продающей цветы. «Вот ведь, чёрт, как с ними просто, — думал он. — Дай деньги — возьми судьбу, если бы цыганки были красивыми, я бы им верил».

«Потом это дурацкое кино, — вспоминал Сорин. — Она становится сентиментальной. Хотелось, видите ли, повторить те наши давние прогулки». Как назло, вокруг вертелось невероятное количество молодых девчонок с ужасающе стройными и длинными ногами. Мелькали блестящие сапоги, и всё ноги, ноги, ножки… И среди этой толпы гладких от беспечной молодости вертихвосток появились он и Лиза. Ей всего двадцать один год. На алюминиевых костылях с алюминиевыми ногами, страшная и красивая какой-то разрушенной красотой, проковыляла она к дверям кинотеатра. Все расступились, и Сорин спиной чувствовал их тупо-любопытные глаза. «Сидела бы дома, смотрела телевизор, — мрачно размышлял Сорин, — нечего людей пугать». После кино она не хотела ехать в такси, и они возвращались в полупустом автобусе. На сиденье впереди Лизы сидела девица с дерзко торчащими вверх голыми коленями. И у стоящего Сорина, мельком видевшего её ноги, вдруг соединились в один образ Лизы, сидящей сзади, и колени сидящей впереди девушки. Это было так сладко и больно видеть на мгновенье здоровую жену, что Сорин, глухо замычав, впился зубами в плечо руки, поднятой к поручню.

Вечером, когда Лиза, устав, бросала работу (она переводила научные статьи), они говорили. Оба пытались спасти «нечто», ускользающее от них, воспоминаниями. Казалось, если подобраться к истокам своих жизней, переплести их, тогда можно не вспугнуть эту синюю бабочку, сидящую на сужающемся солнечном пятне потаённой поляны их чувств. Но глухо гудели макушки деревьев под февральскими ветрами, и синяя бабочка уже вздрагивала крыльями, готовясь лететь. Поляна темнела со стороны Дмитрия Иннокентьевича, и тем глубже пытался он осмыслить свою жизнь с самого детства.

А Лиза ничего не знала. Она просто боялась за свою любовь и слушала его. Обычно она лежала в постели, а Дмитрий Иннокентьевич в задумчивой позе сидел на высоком прабабкином стуле. Как из лощины, затянутой туманом, поднимались тени его воспоминаний. Сначала было какое-то белоголовье. Белобрысые друзья, он сам, выцветший до самых костей. Велосипедные гонки по деревенским пыльным дорогам. Утром речка. Ему очень хотелось тогда перенестись в ирреальный мир, где всё стояло бы вверх ногами, и он часами сидел в воде в противогазной маске, подаренной отцом, или проводить весь день, сидя высоко на дереве.

Однажды, забравшись во дворе их дома в глубокие заросли, сожравшие заброшенную клумбу, он увидел там пятилетнюю соседскую девочку Марину. Он никогда не подходил близко к девочкам, а тут вдруг поцеловал её в шею. Ему показалось тогда, будто он съел вишню. Неделю после этого он не играл в разбойничьи игры и, сидя на макушке старой акации, думал о принцессах, замках, окружённых озёрами с лебедями, и первый раз ему стало грустно, потому что Марина уезжала гостить к бабушке. От всего этого времени у Сорина осталось впечатление безграничной воли. Будто побывал он казаком в Запорожской Сечи.

Потом воспоминания становились чётко контрастными, но, в отличие от детских цветных впечатлений, они были какого-нибудь одного цвета. Вот они уже вдвоём с матерью. Отца унесла новая любовь. В те дни он много читал. Мать буквально выгоняла его из дома погулять. Тогда он парадно одевался, даже в страшную жару всегда на его тощих плечах висел пиджак, а шею мучил криво завязанный галстук. Он ходил по вечерним улицам, глядя в темноту золотыми глазами фантазии. Задохнувшийся в дыму и пыли городской сад неизменно переносил его в великолепный Буэн Ретиро. С расширенными от волнения глазами, словно наркоман, плыл Сорин по восточным улицам старинного кавказского городка. А вокруг шумели и смеялись прохожие. И Сорин слышал их разговоры, в которых они похвалялись своей испорченностью или с идиотским хихиканьем говорили о женщинах, любви и водке. Молодёжь ходила, как в Испании, с гитарами и пела глупые, любовно-воровские песни. Он возвращался домой, раздражённый и неудовлетворённый жизнью. Где-то в южном городке умер отец. «Ты поедешь?» — спросила мать. «Нет, а ты?» И мать тоже не хотела ехать. Потом, когда он учился в институте, Сорин понял, что в этот мечтательно-юношеский период он был слишком чувствительно однобок. Теперь его окружали многочисленные друзья и увлечения, но он хранил прошлые впечатления радостно. В них являлся ему такой странный айвовый привкус будущей любви.

Сидя у Лизиной кровати, Дмитрий Иннокентьевич рассказывал ещё много о своём детстве, радостях и потрясениях, и, уже перебивая его и волнуясь, начинала рассказывать Лиза. Опять возникал тот старый дом с извивающимся меж дверей коридором. В тоскливые зимние вечера все дети выходили в него поиграть. На ребячьи вопли и грохот железных автомобильчиков и трёхколёсных велосипедиков выскакивали интеллигентные жильцы и, держась руками за головы, проклинали проклятую жизнь. Из их окон виднелся почти весь Исаакий, и однажды, когда ей было лет семь, в восторге от синего дня она вылезла на карниз третьего этажа и голая лежала под весенним, сладким солнцем. Соседи рассказали матери, и вечером та выпорола её настолько крепко, что Лиза недели две не ходила в плавательный бассейн из-за кровоподтёков на теле. Лиза сбивалась, искала подходящие слова для обступивших её образов и опять же возвращалась к тем впечатлениям, которые давали представление о её прошлой красоте, целостности её мира и самой Лизы. Сорин это понимал и, ободряюще улыбаясь, слушал. Она толчками выбрасывала фразы, от которых гудело сердце Дмитрия Иннокентьевича, переполненное жалостью. С какого-то танцевального вечера Лиза и молоденький лейтенант выбежали в парк. Было это, кажется, в Петергофе. Лейтенант залезал на деревья и кричал оттуда что-то настолько бессмысленное, что Лиза хохотала, как безумная. А по парку всё разносились его крики: «Перун… Перун…» Они бегали по мокрой траве, сквозь обдиравшие тело до крови кусты малины. У Лизы порвалось снизу платье, и лейтенант дрожащими губами целовал её ноги от земли до конца прорехи. Сорин слышал голос той Лизы из губ этого обломанного свирепым ураганом дерева и дрожал от дикого чувства любви и бессилия.

По-прежнему Сорин работал на «Ленфильме», встыв в метроном будней. Однажды в аппаратной увидал Люську. Это была институтская подруга, которая когда-то, по мнению всех студентов, кроме Сорина, ничего не замечавшего тогда, влюбилась в него до безобразия. Теперь она работала у них ассистентом звукорежиссёра. Здороваясь, Сорин внимательно глядел на неё, и Люська смутилась. Это его вдруг обрадовало, и он легко и свободно разговорился с ней о прошлом и о работе. Зашли в буфет, и Сорин поил Люську лимонадом с пирожными. Она рассказывала, как три года работала на Чукотке, пила спирт, охотилась на песцов. Ночью, обалдев от дежурной морзянки и одних и тех же лиц, выбегала под северное сияние. С неба сыпались светящиеся осколки какого-то лопнувшего мира, один край горизонта был зелёным, другой багровым, а между ними металась, как изорванные полотнища знамён, безмолвная, но Люське казалось, грохочущая чертовщина из огня, серебряного дыма и спектральных аккордов вопящей материи света. И ей представлялось, что, не свихнувшись, понять этого нельзя. Время проходило в ожидании пароходов, завозящих по очереди консервы, книги, вино, бензин. Уже весной в ста пятидесяти метрах от станции замёрз её жених, молодой пограничник. Сорин-поэт цепенел в восхищении от этих разговоров и тоже кое-что рассказал ей о себе. Люська спросила, кем работает жена? И Сорин ответил, что жена у него калека. Калека? Он сказал это, не думая, и только через минуту понял, что произошло. Он вдруг весь вспотел, сжимая руки в кулаки и вновь их разжимая. Ему казалось, что обломки лопнувшего мира, которые сыпались на Люську, теперь осыпаются на него, Дмитрия Иннокентьевича Сорина, от рождения подлеца. Его Лиза, нежная, гордая, красивая, ждущая его — калека? Это он сам, Сорин, калека и негодяй. Потому что пока у неё есть он, она — та же Лиза, какой была прежде. Дмитрий Иннокентьевич бежал по улице к дому, ногами разбивая отражения фонарей в лужах. И ему казалось, что под его шагами лопаются какие-то прекрасные золотые шары, которые вот-вот должны были взлететь, да набежали грязные подошвы убегающего от самого себя человека.

Он уже не прыгал в середины луж, а лавировал между ними, но было слишком гнусно и тяжело, и Сорин замедлил шаги. Калека-жена. Это словосочетание казалось настолько мерзким и колючим, что, защищаясь от него, Сорин вызвал к жизни другое воспоминание. Они с друзьями были в загородном кафе. В этот день Лиза надела короткое жёлтое платьице и босоножки с белыми ремешками, поднимающимися до колен. Дмитрий Иннокентьевич тогда играл на гитаре и пел старинную и прекрасную песню «Мишель». То были такие лёгкие и светлые, танцующие в уме дни. Потом он вспомнил, как тяжело и детски несчастно плакала она в первую супружескую ночь, после катастрофы. О, он, Сорин, не славился особой проницательностью, но то, что она выплакивала в ту ночь, было выше человеческого понимания, и в тот час Сорин боялся за свой и её разум.

В суете псевдоэкзальтированных и всё равно безликих дней приятно спрятаться от себя, делового и занятого человека, в ка-кую-нибудь незаметную щель между бывшими доходными домами, где глядишь исполосованные юными вивисекторами, в шрамах от десятков имён, кривятся пять-шесть деревьев. Сядешь на истёртую скамейку и думаешь о скуке, на которую, словно на Крюков канал, натыкаешься повсюду, куда бы ни шёл, а где она начинается и где кончится, об этом размышлять совсем уж грустно, потому что перед глазами сразу возникают склады, треснувшие кирпичные стены, зелёная вода с прогнившими лодками на привязи и прочая ипохондрия. Дмитрий Иннокентьевич сидел в одном из таких уголков вечернего города и пытался разобраться в своей перепутанной душе. Сорин-поэт так говорил о его нынешнем состоянии: «Апофеоз тьмы и мелькание глаз». Что это означало, он не знал, но звучало звонко.

Дмитрий Иннокентьевич всегда помнил себя как честного человека, и то, что, лаская жену, он представлял на её месте других женщин, заставляло теперь корчиться его от самых различных чувств. По ночам он вминал губы в её тело, а утром с трудом удерживался, чтобы не броситься в люк мусоропровода. Любви уже не было, но от их пахнущего айвой прошлого оставалась какая-то тайна, не поняв которую, Сорин страшился предпринимать что-либо для того, чтобы изменить жизнь. Он силился проникнуть в неё и стонал от бессилия. Внимание Сорина к тому же отвлекал человек, сидящий на другой скамейке напротив. Тот, не отрываясь, вот уже пять минут смотрел в темнеющее небо, а к его подбородку был прилеплен трамвайный билет. «Кретин или порезался бритвой», — наконец решил Сорин, и внезапно в голову пришла парадоксальная мысль: «Если человек не может угадать такой чепухи, как же ему разобраться в жизни». Ему вдруг стало легко, будто он нашёл ответ на истерзавшие его вопросы, и уже спокойно он думал о Лизе: «Льёт сок лотос в пыль сухих дорог». В это время на цементной площадке между скамеек ветер поднял с земли окурки, сухие листья, обрывки газет, покружил их в воздухе и исчез в обступивший город темноте.

О последовавших затем событиях Сорин думал как-то тускло и вяло. У него в то время было одно постоянное ощущение, будто его позвоночник, как басовая струна рояля, вибрирует в гигантском смерче, низвергающемся на него с далёких скалисто-снежных гор. И струна эта, гудевшая вначале ровно, звучит всё ниже и ниже. Да вот её и совсем не слышно. Зато появился другой звук. Визгливый старческий голос преследует его день и ночь и шепчет, бубнит, накручивает: «Чем хуже, тем лучше. Чем хуже, тем лучше». Опять Сорину казалось, что он станет умнее, чище, благороднее, если самые отвратительные несчастья будут сыпаться на него, как из рога изобилия. А он, весь выжженный их пламенем, седой, чем-то внешне напоминающий Барбюса, будет упрямо улыбаться и идти… идти к Люське? Да, Дмитрий Иннокентьевич шёл к Люське потому, что уже две недели был её любовником. Связь их была не особенно интересная, но в первые ночи Сорин испытал ощущение, будто впервые узнал женщину. Дома он был лихорадочно скрытен и раздражителен, но когда понял, что Лиза как будто не догадывается, стал скучлив и равнодушно подл. Он спокойно говорил о вечерних задержках на работе. Спокойно ночевал два дня у Люськи: командировка в Москву.

Некоторым людям, чтобы почувствовать себя человеком, не хватает какой-нибудь вещи. Одному — денег, другому — славы, третьему — машины. Дмитрию Иннокентьевичу не хватало ног жены. Эти проклятые ноги сводили его с ума. Наверное, он всё же не был поэтом, как могло показаться вначале, потому что поэту, кроме любви, музы и служения человечеству, ничего больше не нужно. Лиза любила Сорина. А он чуть ли не каждый вечер ложился в Люськину кровать. Что чувствовала жена, когда он, пахнущий сигаретами и духами, приходил к ней, Сорин не знал. Раньше он не курил, но теперь, слушая свой «голос», он делал то, чего не делал раньше. Она не плакала при нём, но Сорин видел, что без него она, наверно, захлёбывалась в слезах.

До последних дней Лиза почти не прибегала к косметике. Её красота не нуждалась в этом. Она была так же красива, как и раньше, но теперь она румянилась, красила губы, душилась. И Сорин понимал, что это для того, чтобы привлечь его внимание. Иногда у него навёртывались слёзы, когда он нечаянно подсматривал, как старательно она гримировала лицо. И всё равно уходил. Его дом казался ему топором палача. Он молод и красив, стоит ли тратить силы на калеку-жену. Внизу, в магазине, он покупал вино, и, давясь туманной тоской, ехал к Люське. У неё успокаивался, и был тих, когда возвращался домой.

В этот день Дмитрий Иннокентьевич рано вернулся с работы и сидел дома, вглядываясь в окно. Вдали раскалённый клинок телецентра вспарывал облака. Было темно и тихо. Сорин смотрел на рекламу магазина напротив, и она показалась ему грозной и пугающе непонятной, словно на пиру у Валтасара. Стало отчего-то страшно, и Сорин не поворачивался к жене, сидевшей на диване перед пишущей машинкой. Потом он встал и начал одеваться. Лиза, не шевелясь, сидела перед молчащей машинкой. На ней было новое душистое платье, и вообще в этот вечер она напоминала потрясающе шикарных женщин из французского журнала мод. Дмитрий Иннокентьевич оловянными глазами посмотрел на жену, и взялся за шляпу. Лицо у Лизы вдруг искривилось, и сквозь тщательно наведённый шарм проглянула отчаянно слабая и жалкая Лиза. Не было больше желания понравиться и сдержаться. Ей так хотелось любви в этот вечер. И она, так привыкшая к слезам, плакала совсем неумело.

У Сорина, как в болезненном сне, промелькнул встрявший в мозг кадр: «Диван, у окна стол, в окне солнце. Он с бутылкой в руке, Лиза туфелькой трогает экран телевизора. И ещё ему вспомнилось, как однажды вечером у него в голове мерцала боль, а за окном висел тошный и скучный туман. Он сидел один, и вся комната дребезжала от вспыхивающей в голове боли. А потом Лиза гладила его голову руками и рассказывала, что её бабушка в таких случаях клала в ухо листок герани и говорила, что на душе и в голове, после этого, становилось не в пример лучше. Он страшно удивился тогда, но герани у них не было, а на душе стало легче под руками Лизы. И уже не она, а он гладил её волосы, плечи, ноги… И вдруг, крикнув исковерканным голосом: «Положи герань в ухо!» — сломанной походкой сбежал по лестнице. Он не хотел возвращаться в тот счастливый мир. Он хотел забыть Лизу. На улице он понял, почему ему стало страшно дома. Не было ветра. Ведь он так привык к нему. В горле клокотала какая-то жидкость и жгла его, словно якутский спирт. Он ходил по мерцающим полутенями переулкам и чувствовал себя испитым ремесленником. «…И Бог сделал любовь, — шептал Сорин, — положи герань в ухо». Последний год жизни казался ему вымазанным газетной сажей. «Чем хуже, тем лучше. Чем хуже, тем лучше. Положи герань в ухо». Он всё ходил и ходил под какими-то арками, сквозь вонючие дворы с мусорными баками, и ему представлялось, что он стоит в пустом соборе без огней и звуков. Он напряжённо вслушивается, и вот уже различает шорох времени в песочных часах вселенной, а может быть, это в Беринговом проливе в тиши вздымается океанская волна. На одной улице Дмитрий Иннокентьевич посмотрел на часы и в раздумье остановился: «Пять минут одиннадцатого. К Люське или домой?» И внезапно Сорин вспомнил, что у жены сегодня день рождения. Он пошёл к остановке автобуса, который ехал к дому. Потом остановился. Стоял и смотрел на свою открытую ладонь. Повернул её и пошёл к Люське. И вдруг, как бешеный, побежал к вокзалу.

Было уже поздно, и Сорин нашёл только какой-то общипанный букетик роз. В автобусе он трясся от возбуждения и огромными шагами бежал наверх по лестнице. Уже открывая дверь, он всё боялся спугнуть синюю бабочку, прилетевшую к нему вновь. Надолго она или на несколько минут, он не знал. Ему хотелось показать её Лизе. Комната как-то матово поблёскивала пустотой и напоминала палату, в которой лежала Лиза, когда он впервые её увидел. Дмитрий Иннокентьевич положил букет на заправленную кровать и сел рядом на прабабкин стул. Лиза ушла, а ему хотелось говорить с ней. Он сидел перед постелью, и розы на белом покрывале казались ему её израненными ногами. Он думал о том, как она едет в электричке. Вагон скрипит. Накурено. Вокруг играют в карты. Чей-то пьяный хохот. А она, страшная и красивая, едет, чтобы не видеть гнусную рожу Дмитрия Иннокентьевича Сорина, от рождения подлеца. Едет, чтобы никогда не любить и не быть любимой. «Кто же полюбит, безногую?» И ещё представлялось ему, как с высокого берега ветром сорвало глыбу земли и она с шумом упала в тёмное и бушующее море. И Сорин плакал, упав лицом в букет на белом покрывале. О чём он плакал? О её, своём или их общем горе? Этого, наверное, никто не узнает.

1973 г.

Белые листья

В большом дождливом городе стоит один дом. Много в нём разных комнат, дверей и жильцов. Дом ещё совсем не старый, а может быть, даже новый, но одна квартира в нём пустовала года два. Находилась она в тёмном углу лестничной площадки второго этажа. Дверь её была вся облуплена и исписана полустёртыми надписями. Цвет покрывавший её краски вряд ли бы кто-нибудь определил точно, кроме художника-экспрессиониста. Железная ручка была тусклая, и видно было, что за неё давно никто не брался тёплой рукой. В самой квартире — очень пусто и пыльно. Жёлтый паркет под лучами солнца, беспрепятственно проникающего внутрь, горбом выгнул свою сборную спину и во многих местах рассыпался на составные части. Стены, оклеенные обоями розовато-блеклого рисунка, во многих местах отстали от стен. А на уровне стоящей одиноко железной кровати на обоях расплылись жирные пятна. И больше ничего там не было. Жили здесь какие-то скучные и невесёлые люди, и после них ничего не осталось. Много раз пытались в неё вселиться другие жильцы, но почему-то ничего у них не получалось. В самый разгар хлопот и административной суеты подворачивались новые обстоятельства, другие возможности или человеком вдруг овладевала непреодолимая скука, и, зевая как-нибудь утром в своей берлоге, он говорил: «Бог с ней совсем. Я от этой беготни весь больной».

И на засиженном птицами подоконнике беспрепятственно грелась белая кошка, добирающаяся сюда с соседнего балкончика.

Но однажды встревоженная спросонным испугом кошка метнулась с широкой доски прочь и, благополучно приземлившись с шестиметровой высоты, с обиженным мяуканьем убралась в кусты и на своё старое место больше не возвращалась. А напугали её глаза человека, смотревшего сквозь грязное стекло изнутри комнаты.

И это был новый жилец.

Вряд ли удастся описать его внятно и связно. Мне почему-то удавалось его видеть вот так же через грязные стёкла, щели в заборах, сквозь куски лестничных проёмов. Не знаю, почему мы не встретились лицом к лицу. Наверное, нам обоим не было друг до друга никакого дела.

Единственными точными деталями может быть то, что это был человек двадцати пяти-шести летней давности с вечно растрёпанными волосами и в одежде неопределённых форм. После его воцарения мало что изменилось в комнате, но в кухне появился небольшой письменный стол, очень старинный, тёмный и с многочисленными резными украшениями на дверцах.

По вечерам он бывал дома, и это можно было видеть по тусклому свечению настольной лампочки в глубине комнаты возле кровати.

Иногда белая кошка, поселившаяся теперь на крыше дома напротив, видела, как новый жилец целыми вечерами лежит на боку, подперев рукой голову, и читает книги, которые уже заняли весь угол комнаты, сложенные как кирпичи на расстеленной по полу газете.

А однажды он пришёл не один, а с женщиной, такой же давности или даже моложе его на две-три кошачьи весны. С тех пор она часто приходила к нему читать книги, но всегда уходила часам к двенадцати ночи.

Но вот белая кошка увидела, как она ушла на рассвете, и лицо у неё было очень странное. Теперь она возвращалась от него туда, где была её первая жизнь, только по утрам.

А с комнатой в это время произошли замечательные перемены. Куда-то сама по себе исчезла многодавняя пыль. На стене появилась большая цветная фотография в тяжёлой золочёной раме. Она изображала женщину в длинном красном платье, пляшущую посреди тяжёлого мрачного двора с зарешеченными окнами. Но самое главное случилось с общим выражением лица комнаты. Оно утратило скучную брюзгливость, и на его щеках заметно выступил рисунок, ранее совсем выцветший под солнцем. Это были осенние листья, вихрем летящие меж сказочных цветов. Листья были жёлтые с красным, и когда в дверь стучала женщина, замеченная белой кошкой, то под светом маленькой лампы они переливались мягким багряным светом, от которого рдела вся комната. И даже когда примерно через месяц женщина больше не пришла, этот тайный свет продолжал согревать полупустую квартиру. Потому что это был свет их любви, жадно впитанный иссохшими стенами. Ведь они тоже живые. Все вещи, очень старые особенно, живые. А дом слишком долго стоял в анабиозе полумёртвых снов.

Итак, женщина ушла, но остался свет её любви и тень в углу тяжёлой золотой рамы. Если бы белая кошка при свете луны взглянула на фотографию, она бы сразу увидела эту тень. Но, увы! Такова способность глаз кошки или её умонастроения. Наши способности, к сожалению, совсем иного рода.

Прошло совсем немного времени, и порог комнаты переступили другая женщина и другой мужчина. Хозяин комнаты в это время был где-то в отъезде, а ключ от квартиры отдал своему другу, который и привёл женщину. Они тоже уходили лишь на рассвете, а комната после них приобрела прямо-таки карнавальный вид. Может быть, этому способствовали разные мелкие безделушки, оставленные женщиной, вроде янтарной заколки для волос, маленькой красной расчёски, блестящей пуговицы из синего стекла. Но вернее было бы сказать, что празднику способствовали стены. Они расцвели целым садом цветов, а листья, летящие под ветром, казалось, только что упали с живого дерева. Когда хозяин дома вернулся, он не понял, что произошло, но его настроение впервые после ухода той женщины стало лучше.

Мир жив тем, что стоит на месте, хотя нам часто хочется сказать, что он стремительно движется куда-то. Чепуха. Ничто не движется. Лишь мы, загипнотизированные своей несовершенностью, сокращением мускулов, хотим оправдать что-то для себя, весьма туманное.

Другими словами, в квартире появилась новая жилица. Она не уходила куда-то ранним утром, как первая, а задерживалась до обеда, а иногда вообще оставалась на два дня и больше.

Комнату охватил почти что пожар. Уже целые ветви алых деревьев шумели под ветром и солнцем новой любви, и по ночам белая кошка видела сияние из окна испугавшей её когда-то комнаты.

Придуманное нами время мерно катило свои валы в непроницаемую для нас даль, и человек в таинственном доме старел. Но это никак не отражалось на его комнате. Она, казалось, всосала всю любовь дождливого города, и разные углы её населяло множество теней женщин, осветивших своим чувством стены комнаты.

И вот настал день, когда в квартире произошли великие перемены. Во-первых, количество вещей в ней резко увеличилось. Порядок и отсутствие пыльных плоскостей приобрели значение закономерности. На обнажённой груди просветлевших от мытья окон появилась одежда — шторы. С этого места белая кошка из моего рассказа исчезает, так как ничего больше уже не увидит.

А виной всему была Анна — жена хозяина комнаты. Впрочем, я не должен рисовать её особой, одержимой хозяйственностью и аккуратностью. Это у неё получалось между делом. А главное была любовь к хозяину квартиры, и книги, которые теперь просто заваливали этажерку и стол, перенесённый из кухни, так как держать книги на полу Анна считала безнравственностью. Она обладала компромиссным вкусом по отношению к старому и новому, и что очень важно, ни разу не посягнула на стены комнаты, которые испускали теперь постоянно ровный и мягкий свет спокойного чувства. Жирные пятна вдоль кровати Анна завесила цветной материей, и широкая железная кровать превратилась в соблазнительное ложе покоя и наслаждения.

Через год, а может, два для молодых супругов наступило время таинственных размышлений, сначала порознь, а затем вместе, и так как их мировоззрения совпадали, то после недолгих колебаний, они решили, что, по-видимому, в их жизни существует некий пробел, заполнить который может, например… ребёнок. Это решение было для них очень важным, так как приходилось изменять всю прошлую жизнь. Менялись мысли, некоторые чувства и ощущения, а также финансовая основа бытия, и я упоминаю об этом только в силу того, что как муж, так и жена, никогда о деньгах не задумывались.

По всем этим поводам Анна проплакала целую ночь, а по истечении соответствующего природе количества времени хозяин комнаты отвёз её в роддом.

Но самым строгим и продуманным решениям и желаниям иногда препятствуют такие пустяки, как случайность, судьба, предопределённость.

Не родила Анна ребёнка, а вместо этого перевезли её в другое отделение больницы, где сделали довольно не простую операцию. Я не буду описывать, какую, так как сам боюсь этих медицинских подробностей.

Муж Анны впал в несоответствующее ему состояние отчаяния, и прежде чем успокоился, жена вернулась домой. Она была здорова и даже очень мило выглядела, но заключение врача гласило, что детей у неё, возможно, никогда не будет. Супруги были людьми здравомыслящими и решили, что, в общем, ничего ужасного в этом нет, и можно воспитывать другого ребёнка, но пока это было уже не срочно, а на первый план выступало здоровье жены. И вот с целью его укрепления уехала Анна куда-то туда, где дождь бывает очень редко, а если и идёт, то тёплый. А хозяин комнаты стал жить один, как когда-то раньше. И, наверное, в силу этой аналогии скрутили его однажды воспоминания. Ходил он целый вечер по комнате, сияющей ровным светом багряных листьев, и долго смотрел на фотографию женщины в красном платье. Потом целую ночь он сидел на кухне возле бутылки вина и читал какую-то книгу, которую мы уже где-то видели раньше. А через два дня пришёл он не один, а с одной из тех женщин, которые бывали у него когда-то.

Белая кошка давно умерла, а двое её пятнистых котят выросли во взрослых котов. И один из них, пробегавший той ночью под окном нашей комнаты, вдруг страшно испугался чего-то и, жалобно мяукая, забился под лестницу дома напротив. Нечто сверхъестественное коснулось, как ветер, его шерсти, упав сверху, а потом, медленно расправив крылья в плавном полёте, исчезло в свете утренней зари. И если бы теперь в свете луны белая кошка посмотрела на тяжёлую золотую раму, она бы ничего не увидела.

А женщина ушла утром, и приходила опять, и опять, пока домой не вернулась Анна.

Она ехала в свой город поездом через всю медленную и широкую страну лесов и озёр. И многие слова из прочитанных ранее книг переставали быть для неё театром мозга. Они становились живыми и тревожили её отзывчивую душу. Она как-то вяло вспоминала прошедшее и не находила толчка для будущего.

И она ощутила его у себя в комнате. Это была чужая комната с блеклыми, грязными стенами, и жирное пятно возле кровати смочило ткань, её закрывавшую. И я объясню, почему это произошло так.

Невозможно в нашей обычной жизни вернуться в прошлое. Скучные вышли ночи у хозяина с женщиной из прошлого. Они, как матёрые пьяницы, пили вино любви и не хмелели. Любовь не возвратилась. Осталась лишь её грубая схема простых движений. И множество теней, свивших гнездо в комнате, покинули её. Энергия их не согревала камня стен. Они уже остыли.

Прошло ещё два года, и мой взор, пролетая над городом дождей, невольно опять притянулся к знакомому окну. И я увидел хозяина комнаты. Это был скучный невыразительный человек, и внутренняя обстановка его жилища имела тот неприятный вид запустения, что и до его появления. Он сидел в кухне возле бутылки с вином и без всякой цели глядел в окно. А за окном, как сказал бы поэт: «Осень посыпала жёлтым конфетти зелёную главу Земли». И долго он сидел так, по стариковски поднялся и, вздохнув, словно его ждало важное дело, перешёл в комнату. Здесь он сел возле стены и, взяв со стола кисточку, стал что-то рисовать ей на стене. И, приблизившись, я увидел, что он раскрашивал листья на совершенно чистой стене. Уже десятка два их летело по ветру меж невидимых цветов, и я должен сказать, что рисунки удавались у него удивительно. Мне даже на секунду показалось, что ничто не изменилось здесь. Но, однако, изменения произошли. Анна больше не жила тут, и это видно было с точностью бездоказательной.

Как они расстались и почему, я думаю, не составляет особого интереса теперь.

Наступил день, когда одинокий жилец закончил раскраску листьев во всей комнате. Материю вдоль кровати он тоже сменил. Заняла эта работа довольно много времени, так как он был свободен только по вечерам и воскресеньям. Теперь он садился напротив окна и смотрел на улицу до глубокой ночи, а когда темнело совсем, смотрел на фотографию, которая также страшно выцвела, и лицо женщины разобрать было уже трудно. Я должен объяснить его поведение читателям.

Все предыдущие события повлияли на хозяина комнаты таким образом, что он находился в состоянии постоянного ожидания. А вот что он ждал — непонятно было ему самому. Он смотрел часами на улицу, на портрет, перечитывал старые книги и как будто что-то должен был вспомнить. А вот что? Подвела человека память. Да и можно ли на неё надеяться вообще?

Не знаю, каким образом, но однажды он вспомнил мучившее его «нечто». Но сначала я должен сообщить, что человек этот совершенно разочаровался в любви. С тех пор как ушла жена, несколько женщин, новых и старых знакомых, приходило к нему, и каждая из них уносила частицу краски со стен комнаты и ничего не приносила.

Но, прозревая невозможную пелену лет и лиц, он вспомнил странные и дикие чувства, связанные с фотографией. Он услышал давно померкнувший шёпот какой-то из тех ночей, как она в апофеозе любовного исступления, а потом уже спокойно сказала ему, что если бы захотела иметь ребёнка, то только от него. «Ты впустишь меня, если я приду хоть через десять лет?» — спрашивала его она. И что он мог бы ответить ей, кроме «да»?

И десять лет прошло. А может, даже больше. И эта мысль о ребёнке, которого не родила ушедшая от него жена, унёсшая из его жизни огонь любви, превратилась в мысль о спасении. Придёт та, которая должна повторить всё сначала, родит ему его самого вновь и вернёт любовь и молодость.

И он ждал её, раскрашивая стены и глядя на улицу. Ожидание стука в дверь стало его манией. «Она придёт», — шептал он, и стук ветвей за окном под северным ветром часто срывал его к двери. А потом расшатался гвоздик, на котором висела тяжёлая золотая рама. И ночью она упала с грохотом и безнадёжностью. Он вскочил, и никогда не гаснущая на ночь лампа осветила его почти юное лицо. С сияющими глазами, не замечая упавшей фотографии, он ринулся к двери и выскочил в коридор, а потом полуголый на улицу.

Ночь была светлая и тихая. Ни одного шороха и скрипа не пролетало в ней, и только у ног обезумевшего человека нежно шевелились обесцвеченные дождями и ветром, совершенно белые листья наступившей осени.

Он вернулся в комнату и опять увидел островок из белых листьев, который сохранился под фотографией. И горло его разорвал плач такой силы, что проснулся кто-то из жильцов сверху.

Человек этот вскоре исчез как-то незаметно и бесследно. А в его квартире поселился музыкант. Половину комнаты заняло огромное концертное фортепиано, обои сменили на новые, и ничто уже не напоминало о человеке, преследуемом осенью. А когда однажды в дверь постучалась какая-то женщина и спросила такого-то и такого-то, то музыкант, прерванный на середине труднейшего пассажа, несколько раздражённо объяснил, что такого здесь нет и никогда не было.

1975 г.

Диван

Я часто думаю, что бы делали люди без островов. Острова нам необходимы. Вот и в театре на Дирижабельной улице был такой кусочек независимости. Стоял он в коридоре между костюмерной и лестницей, ведущей куда угодно. Обычно его называют «ДИВАН», но в театре на Дирижабельной он назывался «пошли, посидим где-нибудь». И ноги любого человека приводили его к старой, обтрёпанной и слегка усталой спине доброго животного, или острова. В перерывах между спектаклями и репетициями со всех сторон его свисали свежие ноги девчонок-актрис. Но во время репетиций и по вечерам на нём задерживались более значительные сидельцы. Я присаживался на него в какое-то невероятное время, когда к острову стремились все. Вокруг ходили прыжками мимы, из костюмерной с криками выбегали пожилые артистки в молодёжных костюмах, а на диване было спокойно, и можно было длинно и вдумчиво говорить о чём угодно, несмотря на вселенский переполох и шум.

Но, по-видимому, диван имел и другое необъяснимое свойство. Он превращал, например, слова, в единственно правильные слова, решения, в единственно возможные, лёгкое знакомство в… любовь?

Очень вероятно, что первая встреча актёра Васи и актрисы Лены произошла под еле слышное шуршание именно его пружин.

Потом они часто видели друг друга, хотя и участвовали в разных постановках. Но определённого впечатления друг о друге не было. Васе, например, её фигура вспоминалась как расплывчатый бело-голубой цветок без запаха и блеска.

Но вот как-то после репетиции сидели они вдвоём. Свет в конце коридора погас, и лёгкая полутьма упала на их гримированные лица. И Вася вдруг подумал, что какое у неё «вознесённое» лицо, и вообще он вдруг взволновался при мысли, «что вот женщины, они ведь для нас существа с других планет, к которым мы бредём, спотыкаясь и падая, но всё же идём, так как…» Тут все эти величественные и гигантские мысли его спутались и смялись, потому что Лена, слегка откинувшись назад, оперлась о спинку дивана, и голубая юбка на её нога-на-ноге немного сползла кверху. И ещё Вася поймал себя на том, что вот уже несколько дней он почему-то думает о ней. Он нервно зашевелился и тут… Вероятно, пружины дивана согнулись под взаимно склонёнными друг другу углами и точно также склонились друг к другу Вася и Лена. А пройдоха диван гудел своим ласковым пузом про себя что-то вроде: «Действует, действует. Началось!»

Если бы я принялся описывать историю их любви подробно, то невольно бы скопировал самого себя в одном из своих ранних произведений. Любовь была, несмотря на первое космическое впечатление, обычная, человеческая. Если только к слову любовь, может быть применён термин «обычная».

Дни и ночи их были наполнены звоном маленьких колокольчиков, в которые превратилось сердце каждого из влюблённых. Очень часто они пели даже от лёгкого летнего ветра или от взмаха крыла птицы, промелькнувшей на седьмом небе, но их комариное стрекотание превращалось в грозный гул многопудовой колокольной меди, когда соединялись их губы. По обычаю всех влюблённых они целовались всюду, где только «нельзя» и «можно». Они целовались посреди бешено извивающихся дорог большого города, под мостами и в такси, в коридорах театра и, конечно, на диване. А поцелуи были таковы, будто сердце не должно было биться без поцелуев.

В театре или, вернее, театральной студии никто не знал об их любви, а они почему-то старательно её скрывали. И как назло, родители Васи куда-то укатили отдыхать на месяц, оставив сына цельновластным хозяином второго острова.

Ах, острова, острова. Что бы делали без вас люди. Мне иногда кажется, что, не будь островов, не было бы и человека.

Но вот на Дирижабельной случилось странное событие. Диван куда-то убрали, а вместо него поставили штук пять новеньких стульев с жёсткой красной обивкой. И проводя по ней ладонью однажды, Лена ощутила какую-то неясную тревогу.

Есть такое старое украинское поверье: если из церкви пропадут венчальные веночки из лавра, которые кладутся новобрачным на голову во время церемонии, то или церковь сгорит, или священник её умрёт. Вы о таком не слышали?

Ох, и наделали делов эти стулья! Сколько важных разговоров и встреч не состоялось из-за их кирпичного удобства. А какие идеи и планы погибли, едва обладатели их воцарились на глупой роже этих кретинов. И теперь, если кто-то говорил: «Идём, посидим где-нибудь», — то действительно, шли и сидели, где попало без всякого комфорта и соображения.

А что наделали стулья в судьбе наших актёров! Ушла любовь. Целоваться на новых стульях стало скучно и неинтересно. А к тому же вернулись родители Васи. Так что остались улицы и коридоры, что было теперь уж вовсе нестерпимым. Пустыми глазами смотрел Вася на голубой профиль своей возлюбленной, и его уже больше занимал радостный смех других актрис.

А потом они расстались. Вася ушёл в театр, который был в противоположном конце города, а Лена вообще переехала в другой город. И почему-то им обоим в последний день на Дирижабельной попался на глаза старый, уже весь порванный диван, валяющийся на заднем дворе, возле чёрного входа. Весь он покоробился и почернел от дождей, и каждому напоминал труп случайно и несправедливо убитого животного. И если бы какой-либо вдумчивый человек в этот момент столкнулся лицом к лицу с Леной, то увидел бы в её глазах нечто, напоминающее вечернюю росу, павшую на голубой цветок. А загляни этот человек в глаза Васи в такую же минуту, ему бы пришлось ничего не увидеть.

И вот лет через несколько после этих событий в жестоком приступе меланхолии бродил по вечерним проспектам и переулкам уже заслуженный артист Василий Иванович и никак не мог рассеяться.

Всё ему как-то не так было. Томило перед этим днём целый месяц, а сегодня вот схватило за сердце и не отпускает. И ходил таким Василий Иванович до позднего вечера.

Вроде бы улицу какую-то найти нужно, и не найти её, не вспомнить никак. Вроде бы дом какой-то необходим, а какой, разве узнаешь?

Встретить кого-то нужно как будто, а видеть-то никого не хочется. И так мучился он, пока не завели его ноги к железным воротам студии, что на Дирижабельной, где когда-то занимался молодым актёром. И вот стоит он перед ними, а память затаилась где-то в самой гуще попутанной души и лежит, стережёт.

Дай, думает, зайду. Вахтёрши у входа не было, видно, чай пошла набирать в соседнее кафе. Повернул он в коридор к сцене, смотрит, а у стены диван стоит, тот самый. Подошёл к нему Василий Иванович, подумал и сел. А диван жалобно так вдруг скрипнул. И посыпались с Василия Ивановича и кора, и картонные доспехи, и постаментик небольшой, ахнув, осел. И остался от него один актёр Вася, который хранил в себе что-то нежное и давнее. Завертелись в нём спицы, погремушки ретроскопа. Покатилось это жёсткое колесо по улицам, по дорогам и всё вернуло Васе. И его сердце, и душу, и любовь, которая у него была только одна, к Лене. И вот сидел он на диване, который, конечно, был не тот, на котором он когда-то обнимался с Леной (но ведь это не важно), и видел себя будто со стороны. Как сидит он в прихотливом одеянии преуспевающего лицедея, с лицом, помятым и кислым, блеклыми от нечестной жизни глазами, а нечестной оттого, что всё, что он играл и делал, было пошло по большей части и могло интересовать точно таких же потерянных человечков, как он, и никого больше. «Артистики, артисточки, смешные людишки, кривляки…» Он пытался вспомнить роль, которая бы его действительно зажгла от головы до пяток и не мог такой вспомнить. Творческий огонь был принесён в жертву дыму, который воскурился ради карьеры и ничтожной маленькой славы.

«…Смешные людишки, кривляки», — шептал он, и слёзы, текущие по щекам, на минуту придали его глазам былую краску. Он вспоминал свою маленькую мелочную любовь, приведшую к женитьбе, всю свою крошечную жизнь, тоску, выгнавшую его сегодня из дому, вспомнил любовь к голубой Лене и поднялся. Диван опять скрипнул, но ему показалось, что скрипнуло у него, Василия Ивановича, внутри, и, воскрешая на своих губах поцелуи, вспыхнувшие когда-то на этом кожаном острове, он понял, что самое правдивое и искреннее в истории его жизни на Земле была та любовь.

И ночь поглотила его.

1976 г.

В земле

Говорить о прошлом, мне кажется, имеет такой же смысл, как подбрасывать монету, чтобы поставить её на ребро. Наверное, счастлив тот, кто ничего не помнит. Впрочем, я, скорее всего, пристрастен в этом вопросе. Это только мне не хочется теперь вспоминать, да не получается. Шёл, к примеру, я сегодня утром по берегу одного тухлого канала и завернул в туалет. Грязный такой, дикий. Стою под мутным окошком, мою руки и вижу: на стене кусок штукатурки отвалился, под ним роспись стариннейшая. Вышел я, поглядел вокруг, так и есть — часовня. Ничего, конечно, особенного, но я вдруг ослабел. Пришёл домой, сел на пол и часа три сидел, не шевелясь. Думал, помру тут же. Ассоциативное состояние мышления. «Аналогии, синонимы, параллели, пуралепипеды…» — бормотал я, обхватив свою плешивую голову обеими руками. А волосы на голове не растут оттого, что сгорели. У меня и спина такая же — кочками.

Лет десять назад ходил по городу этакий ортодоксальный интеллектуал. Воображал и говорил много мусорного. Тогда это мне шло. Гундосил с апломбом, о чём знал и не знал, слышал и не расслышал, но догадался. А фаллическим стержнем моей интеллектуально-фрейдистской космогонии или бредятины, так свойственной многим ортодоксам, была идея о центральной роли наук и искусств, очеловечивающих не только питекантропов, но и ослов. Имена окончательно свихнувшихся от расщепления сознания, времени и материи учёных, философов, художественных, музыкальных и кинематографических неврастеников прошлого, настоящего и будущего не отлипали от моей гортани. Я также отвешивал кое-какие реверансы представителям религиозных и мистико-сексуальных меньшинств. Странно, что по прошествии уже двух веков существования симфоний Моцарта и полвека действия уравнений Эйнштейна на свете столько ослов и питекантропов!

Учился я в университете на археолога, и была у меня девушка, очень похожая на священную весну. Главное, в ней уважал я чрезвычайную самостоятельность и высокий ум, даже на удивление высокий. А в женщинах я по своей незрелости видел человеческое только при необычайном сплетении ума и грации. Я её, в общем, не любил и часто ссорился без поводов и по ним. Теперь, когда и ботинки сгнили, в которых с ней гулял, вспомню — и только моргаю глазищами. Ах, дубина, дубина.

Ну, вот умничал я таким образом невозможно долго, а потом как примерный студент поехал в деревню Спас-Угол на практику начальником экспедиции. А вся она состояла из одного меня. Написал нам на кафедру один глупый человек из этого самого Угла, что в тамошних оврагах черепки попадаются совсем старые и ужасно глиняные. Вот я и взвился.

Ничего интересного, конечно, не нашёл, хотя первые две недели копался в этих ямах до ночи. Потом, когда всё завертелось во мне и вокруг меня, я набрёл на целые россыпи курительных трубок из обожжённой синей глины, но было уже не до них.

Ох, овраги! Огромнейшие они там. Снизу вверх глянешь — небо скручивается. Ползал я по обрывам и думал об этих трещинах в земле с великим почтением. Хозяйка моя, дознавшись как-то, чем я собираюсь заниматься у них в селе, помянула чёрта. Я заинтересовался, и, погрузившись в прошлое с головой, она поведала длинную историю о том, как в молодости родила полмесяцем раньше свою первую девчонку, укоротив путь из соседнего села через главную яму. «И девка такая же, чертовица, уродилась, — добавила она под конец. — Работать не любит, водку жрёт, с матерью жить не желает, а с каждым поперечным-встречным юбку задирает. Вот Катька и работящая, и с мужем, если подерётся, то на праздник…» При Катьке я соскучился и пошёл спать. А старухин рассказ не забылся. Раз, заковырявшись до позднего вечера на самом дне бокового придела возле центральной ямы, услышал я в кустах над головой как будто скрипучий шёпот. Что-то тяжело упало позади меня, хрустя сломанными ветками, и скользкий сумасшедший, то ли звериный, то ли человечий голос захохотал мне вдогонку и затопал медвежьими лапами. Ночью у меня билось сердце, и снился дом чёрного человека возле бурной змеиной реки. Всю долгую ночь по ней плыли потемневшие от крови и жира доски и верёвки, а наутро я даже с некоторым сомнением подошёл к тропинке вниз. Теперь, как только солнечные лучи перебирались на самый верх обрыва, я поспешно вылезал вон до следующего дня.

После работы делать в Спас-Углу было совершенно нечего, и я валялся в кровати или в который уж раз за день, брёл закусывать в буфет в центре деревни. Кормили меня в нём плохо оттого, что повар был какой-то засаленный и лопоухий мужчинка, а помогала ему непутёвая дочь моей знакомой старухи.

Долго я их не замечал, но овражья скука взяла своё, и я вдруг увидел. Её, конечно. Началось лето, и жара в этом буфетике стояла исключительная. Она ходила голая, в одном замызганном белом халатике внакидку, да и тот всегда полурастёгнут. Двери, окна — настежь. Ветер горячий ей волосы колышет, забрасывает халат чуть не на голову. И вот изучил я её до последнего миллиметра и мог рассказать, как выглядит её рука или бедро и сколько родинок на груди или животе. Фигура у неё была оплывшая, тяжёлая, носик тупой и сонные глаза маленького человечка. В своём городе я на неё больше секунды бы не глядел, а тут раздражился до крайности и как будто влюбился. Смотрю я, как она приседает возле печи, нагибается над котлом, моет посуду. Мокрая вся от пота, от горячей воды руки красные, размокшие. И вот дошёл я до того, что её халат со следами супов и борщей стал для меня состоятельней и значительней полотен Дюрера. Представляете эту закусочную, посреди голого пустыря! Позади зелёная грязь с прошлой весны. Какой-нибудь водовоз на лошади застрянет — так и стоит до вечера, пока кто-нибудь не поможет сдвинуться. А я всё сижу и смотрю на неё и раздражаюсь час от часу.

Однажды пришла она пьяная и бессмысленно тыкалась с тарелкой из угла в угол. Я посадил её за стол рядом с собой и налил пива. Она выпила, но стала тошнить. Я дал ей свой платок и повёл домой. Шли мы через овраги. И когда спустились в ложбину, среди пышной травы я встал перед ней на колени и стал целовать её пыльные ноги и грязные колени. Она качалась и хохотала, а я целовал до самого платья и выше потому, что под ним, как всегда, ничего не было. В эту минуту мной владело такое возбуждение, что мне казалось, я могу разорваться от желания. Но большего она не захотела.

Остаток дня я провёл, как сусло перед перегонкой. Ходил по своей избушке туда и сюда и, наконец, выбежав из дома, спотыкаясь, пришёл в овраг. Там, найдя место, где она стояла, я лёг на землю и закрыл глаза. Вселенная мягко кружила меня в объятиях противоестественной любви, но я только крепче прижимался к «ней» и тяжело вдыхал запахи горьких трав.

Как произошло наше соединение, я не могу описать подробно. Оно произошло без нас и, конечно, на дне оврага. А мы очнулись друг на друге без сил и без желаний.

Я приходил в буфет, как в храм. Случилось то, о чём нельзя было даже помыслить месяцем раньше. Слияние не отрезвило, но разметало мою интеллектуальную ортодоксию бурным тёмным вихрем, поднявшимся из трещин древней земли. Когда ненадолго я приходил в себя, мне казалось, я вижу этого гигантского, чёрного змея, поднявшегося из глубин и отравившего меня своим дыханием. Но яд был сладок, и я молился на солонки и перечницы, которые она задевала своими руками. Целый день жужжали мухи, к вечеру собирались пьяные мужчины, и моя богиня, тоже пьяная, оживлялась в завихрениях грубой ругани и пены кружек, летящей со всех сторон. Её бёдра колыхались с увеличенной по сравнению с дневной амплитудой, и в этом виновата была не всегда она, а шлепки со всех сторон, сыпавшиеся спереди и сзади. Я ревновал к каждому пьянице, хватавшему её за руки и грудь, а минуту спустя прощал всё, потому что прикасался к ней сам. Я смотрел, как прогибались тонкие доски пола под её тяжёлыми пятками, и острые порывы волнения колыхали мою душу.

У неё был постоянный «кадр», некий Жорка, с которым она часто пропадала по вечерам, а то и по целым дням, и каждый час её отсутствия отнимал у меня десять лет жизни. Чтобы забыться, я возвращался к своим заброшенным раскопкам, и в последний раз встретил там двух суровых хулиганов, варивших детскую смесь на костре, сооружённом над отрытыми мной черепками. «Жрать нечего», — объяснил один из них, — вчера последний рупь пропили». Я сочувственно улыбнулся и больше к моей Трое не возвращался.

Преодолевая серьёзное и смешное, в конце осени я женился на ней и приехал жить в Спас-Угол. Везти её в город я не решился, да и она энергично протестовала, а когда уволился повар, я стал его восприемником. Жену мою звали Александрой, Сашкой. Меня она не любила по-прежнему, хотя сразу после свадьбы отнеслась к перемене судьбы серьёзнейшим образом. Думаю, что к свадьбе я её склонил экзотичностью ласк, и только. Я любил целовать ей ноги, руки, спину. Во время наших нечастых свиданий картина их нередко была такова. Древним идолом высилась в звёздное небо её оседающая к земле фигура, а возле — коленопреклонённая тень верующего. Или, тяжело раскинувшись во влажной траве, лежит она, еле шевеля руками и ногами, а я, как бабочка над цветком, порхаю возле. До всего этого, конечно, не додумывался мой соперник Жорка, который был просто-напросто сексуально необразованным типом.

Пришла зима, а потом снова лето. Жизнь была бесполезна и пристрастна. Иногда я по целым дням сидел, не двигаясь, в томительном ожидании жены, опять куда-то пропавшей. С ужасной быстротой всходило и заходило солнце. Стена, возле которой я сидел, то покрывалась светлым золотом, то задумчивым бархатом. В стремительном полёте дня можно было видеть пыль, неумолимо покрывавшую всё вокруг и самого меня. Совсем незаметно она превратилась в слой толщиной в год. Но вот хлопала дверь и появлялась Сашка. Пьяная, облапанная, в разорванном платье. Я прощал ей всё тут же и целовал грудь и плечи, но теперь её это только утомляло. Она поводила плечами, стряхивая мои поцелуи, и предпочитала, чтобы я ложился в кровать без нудных вступлений. Что случилось с моей любовью и ревностью? Я позволял жене всё, и сходил с ума, только не видя её. Когда в буфете какие-то забулдыги лили ей водку в стакан, а то и прямо в рот, хватали своими корявыми лапами за ноги, я бесился, но не страдал. Боль цвела не с ней, а без неё и достигала такой силы, что, мечась по тёмной комнате, я пинал стулья и стены, проклиная жизнь и людей, выл, как перееханная на дороге собака. Как раз в это время тяжело заболел отец, и я вернулся на несколько дней в город. Я встретил людей, которые любили меня до сих пор, друзья и моя бывшая подруга приходили ко мне с приветливыми лицами. Что-то ласково лепетала мать, хлопоча вокруг меня. Я слышал обычные человеческие слова вроде «похудел», «весь потемнел», и мне было страшно тяжело, что сердце моё осталось там, в оврагах. Я видел огромные окна библиотек, купола соборов, мосты над могучим разливом вод, но всё словно сквозь туман. Эта поездка была, как выглянувшая из-под обвалившейся штукатурки тёплая роспись в диком загаженном месте.

Я уехал вновь надолго. Зимой жена как будто вспомнила обо мне, и уходила из дому не так уж часто. Однажды её не было три дня. Мучимый отчаянием, я вышел во двор и стал прикладывать снег к лицу. Вдруг мне пришла в голову мысль слепить, как в детстве, снежную бабу. Я возился в сугробах как маленький мальчик, и несколько раз даже рассмеялся, вспоминая давно выцветшие детские забавы. Баба получилась огромной. Я, довольный, ходил вокруг неё, и постепенно радость моя зачахла. Что-то своей невысказанностью тревожило меня, и тут я всё понял. У неё не было тяжело опущенных на живот грудей. Я вылепил их из снега, и когда всё было готово, прижался к ним лицом и стал целовать их, обжигая язык и губы.

Весной над деревней кружились лебеди, и ночью, выйдя во двор, я слышал их жалобные, резкие крики и хлопанье крыльев в сером небе. Земля просохла, и свежая трава плела свою вечную песню новым узором. Каждый вечер жена уходила в овраг к Жорке. Однажды, промучившись полночи в колючей, горячей постели, я оделся, и решил захватить их вместе. Преодолевая давний страх, с палкой в руке я вышел в путь. Ночью овраги были просто ужасны, и целые реки прохладного пота стекали по моей спине, когда я слышал подозрительный звук. Временами мне казалось, что я различаю чей-то шёпот, вздохи. Издалека явственно доносился смех. Я бросался грудью на колючие кусты, но смех звучал уже сзади. Проблуждав до утра, я вернулся домой обессиленный, и не вышел на работу. Я сидел перед старым, облезшим зеркалом и вспоминал, как зимними вечерами жена подолгу сидела перед ним, не отвечая ни на одно моё слово. А я, довольный тем, что она дома, подшучивал над ней и называл герцогиней Угловой.

Сашка вернулась ночью пятого дня. Я страшно испугался, когда она вошла, хотя ждал её непрерывно. На дворе лил дождь, и она стояла с мокрой головой в одной нижней сорочке, тоже мокрой и разорванной почти напополам. Глаза её были мертвы и тусклы. Нечеловечески пьяная, она лепетала о том, что Жорка прогнал её, что она ему надоела, что он пропил её своему дружку Серёжке-алкоголику. На её плоском, раскисшем от дождя и слёз лице было написано настоящее отчаяние. Она всхлипывала и пьяно рыдала всю ночь. Под утро её лицо приняло зеленоватый оттенок, и бесконечно долго её рвало и тошнило. Я стоял перед ней на коленях, целовал её ноги, хотя она кричала мне хриплым перегорелым шёпотом: «Уйди, гад, трухляк» и плевалась в мою сторону. В какую минуту она затихла, я не заметил. Только вдруг почувствовал, что опоздал. С искажённым от боли синим лицом, в луже рвоты на подушке остывала голова трупа. Я поднялся с пола и застыл. В мрачной бревенчатой комнате тихо плавали серые тени. Убогие вещи были разбросаны и опрокинуты. На подоконнике стояли в банке сухие цветы с позапрошлого лета. Тошно пахло нечистотами и смертью. Я был свободен и разрешён ею от того, от чего не мог разрешиться сам. Я стоял в оцепенении и не знал, куда направлю следующий шаг. Но вот я открыл дверь и вышел прочь. Дождь кончился. Ночь была светла, и я видел до самого Бога. Мир поднимался надо мной в бесполезной красоте и в никчемном величии. Лунный свет проходил сквозь мои глаза и мерцал жёлтыми пятнами на земле. Я был мёртв и пуст, и мог выйти на дорогу, которая вела назад, в прошлое. Но чьё-то ядовитое дыхание шевелило мои волосы, и я вернулся в дом. Лёг на неё, сильно прижимаясь к уже прохладному голому телу. Когда заорали первые петухи, я вскочил и, подбежав к двери, запер её засовом. Разбив стекло на лампе, я вытряхнул из неё керосин в углы и зажёг его. Потом снова лёг на мёртвую Александру, обнял её и закрыл глаза.

Вытащили меня из полыхающей избы сильно обгоревшим, и только в больнице я узнал, что спас меня Жорка. Он шёл мириться с Сашкой, но, увидев огонь, вышиб ногой дверь, вынес сначала меня, потом её.

Говорят, прошедшие сквозь огонь очищаются от наваждений и болезней. Не знаю… Не знаю…

1976 г. (?)

Прощание с Афродитой

Из-за трёх океанов, как эхо розовых облаков, показалось солнце. Сквозь глазницы триумфальных арок оно позолотило стёкла городов, а в нависшей над морем деревне взбодрило уцелевшие от кухонного ножа петушиные глотки. Сумасшедшей толпой разбежались солнечные зайчики по всему миру, по волнам и камням, по чахлым весенним зарослям на крутых боках скал, а один из них сквозь драный полог осветил угол пещеры, замыкающей неглубокую лощину на берегу моря. Земля в мезонине гаснущих звёзд родила блестящий, как новый автомобиль, день, и, чтобы не пропустить его самый торжественный час, я проснулся.

Как всегда, запутавшись в бесчисленных дырах одеяла, неприступно защищавшего вход от всех ветров на свете, я вылез наружу. Теперь свет заливал весь угол пещеры, где виднелась моя постель — ворох сухой прошлогодней травы, покрытой вторым одеялом, менее дырявым, но более чистым. Уже две недели я жил тут, позабыв своё имя и вчерашнюю жизнь, с каждым часом дичая всё непоправимее. Какой-то странный покой воцарился во мне на этом майском морском берегу, который только что пережил зиму и едва ожил для лета. Среди серого камня и редкой зелени я был, словно единственный человек на свете. Редко кто из деревни спускался в это время года к морю. Идти тропинкой вниз по горе, затем вверх и снова вниз по другой было около часу, а потом начинались скалы. Берег был весь забрызган страшными каменистыми тушами, один вид которых вызывал самые разные почтительные чувства. Два раза, добираясь к «дому» с рюкзаком провизии, купленной наверху, я рисковал всем, что у меня было, так трудно и головоломно легла дорога. Зато единственный в этой части берега песчаный пляж размером двадцать шагов на двадцать раскинулся перед порогом моей спальни.

Лёгкая нитка тумана уплывала за горбатый берег, пахло утренней луной, и было так свежо и незамутнённо чисто переживать эту красоту, что казалось невозможно не раствориться в ней. И я прыгнул с ощеренного ломаным краем камня в зеркало неба. Синяя до ломоты в глазах вода ободрала кожу, как бритва неумелого парикмахера. С собачьим скрипом я проплыл несколько метров и, выбросившись на чуть-чуть тёплый песок, затих.

Хорошо было здесь. Так хорошо, что можно было только моргать глазами да переворачиваться с боку на бок. В покосившемся, обгорелом, как паровоз братьев Черепановых, котелке на злых рыжих сучьях я стал готовить завтрак. И, наконец, лёжа у самой воды, возле разгоревшегося полднем солнца, я застыл в том странном покое без дум и забот, который прилетал ко мне вот уже несколько дней подряд.

Изредка проплывали плохо проявленные картинки воспоминаний. Первый вечер, когда я сошёл ночью в поле с поезда, который, грохоча, кинулся дальше, огнями вагонов вспоров мрак, как горящий бикфордов шнур. Вспоминал ужас первой ночёвки, когда в кустах, где я спал, слышался шорох и чьи-то осторожные шаги. Пролежав без сна полночи, я завопил, ощутив шаги возле самой головы, а чиркнув спичкой, увидел здоровенного ежа, прянувшего от меня с не меньшим испугом. На третий день моего приезда небо потемнело и, склонившись под тяжестью туч, окатило берег длинным частым дождём, и, обрываясь с камня на камень, изодравшись на сучьях до костей, я набрёл на пещеру. Это был день праздника, так как жилище сияло великолепием. Оно обдало меня неандертальской теплотой и уютом, а в маленьком коридорчике за первой комнатой тихо шуршал игрушечный ручеёк. Вода и крыша устраивали меня как нельзя больше.

Мысль об одиноком путешествии к большому небесному зеркалу пришла и ушла фантастической ночью. Грязный мартовский ветер бушевал во всех улицах города и настигал меня повсюду. И без него меня мучили какие-то неясные сожаления о беспутно прожитом, не умудрившем сердце времени, о листьях, которые умерли прошлой осенью, а вот опять мечутся перед глазами. Я думал о тысячелетиях, которые, как этот ветер, проносятся над землёй. И это так мало — тысяча лет! Закрой глаза и, может быть, ты не заметишь их, а они тебя… Эта ночь не оставила после себя ничего ощутимого, физического. Она мелькнула и исчезла, а во мне взошло её семя. Я перестал бояться времени. Я уже никуда не опаздывал и никуда не спешил. Мне даже казалось иногда, что если заглянуть в зеркало и уйти от него, отражение останется. Почему — не знаю. Когда жизнь потекла этим руслом, многое потребовало замены, а многое стало лишним. И возвращаясь вновь и вновь в эту, скользнувшую меж ровных суток туманную ночь, я встретил себя в какой-то тускло освещённой подворотне, где со вздохом выронил мысль о море.

Через два дня я сбежал от всех.

В медном кувшине памяти слабо звякала стёртая монета воспоминаний, и, чтобы избавиться от этого звона совсем, я только встряхивал головой. Всё пропадало, и вокруг стлались только покой и море.

В моём рюкзаке не было ни книг, ни журналов. Все те серьёзные и долгие мысли, что мучили меня последние годы, я оставил в пустой квартире многоэтажного дома. Здесь они были неуместны и уродливы, как сучья, скрючившиеся в вихре пламени. В голове плавали лёгкие синие образования, розовые облачка, золотая пыль. Часами, закрыв глаза, я наблюдал за ними, а однажды обнаружил, что вижу небо сквозь плотно стиснутые веки глаз. Вечером я смотрел за морской горизонт на дымы далёких пароходов, и появлялось твёрдое убеждение, что никакой другой жизни у меня и не было. А всегда передо мной вздымалась бесконечная пустыня вод, камни, небо и тишина. Такая тишина, что в первые дни в ушах стоял сплошной грохот.

Вечернее солнце часто приносило робкую тоску одиночества, и тогда я играл с муравьями или рыбами, подплывавшими к плоскому камню с целью потравы водорослей, оцепивших моё любимое ложе. Муравьи постоянно забирались в коробку с сахаром, и в самый оживлённый момент грабежа я щёлкал по крышке. Все разом, сломя голову, они кидались кто куда, сшибались лбами, перепрыгивали друг через друга и исчезали. А минуты через три всё повторялось сначала. Рыбы были более пугливы, и я потратил много времени, обучая их есть хлеб из моей руки. Зато они привыкли даже к песням, которые я напевал хриплым голосом во время их трапезы.

Сегодня с утра было до изумления жарко, и я, забравшись в самый бурелом камнепада неподалёку от пещеры, удобно разлёгся возле маленькой лужи тёплой морской воды. Опустив в неё ноги, я лениво шевелил пальцами и слушал прерывистое пение диких голубей. Постепенно их нестройное бурчание сплелось в сладкоголосый хор, льющийся прямо с неба, и я заснул.

Разбудила меня вода, остывшая к вечеру. Хор с неба молчал, и вместо него что-то тревожно выкаркивал старый облезлый ворон, устроившийся возле самой моей головы. Чтобы стряхнуть сонное оцепенение, я догнал убегавшую волну и поплыл к своему берегу. Выйдя из воды, я внезапно застыл от удивления. Посреди моего пляжа виднелась фигура человека, лежащего на боку.

Какое-то сложное чувство возмущения, замешательства и испуга пронзило меня на мгновение, но в следующую минуту, покорно переступив обломки рухнувшего рая, я подошёл ближе… и увидел женщину.

Она лежала лицом ко мне, совершенно нагая. Голову её, с тяжёлым гребнем в узле белых волос, поддерживало плечо левой руки, вытянутой по песку. Ноги были слегка согнуты в коленях, и их прикрывала правая рука, лежащая свободно, как лилия. Тело женщины своей белизной и холодной твёрдостью поражало, будто мраморное.

На минуту введённый в заблуждение непорочностью линий, я подумал, что, может быть, это изваяние, не замеченное мною раньше. Наклонившись и уронив несколько капель с мокрых волос на плечо сфинкса, я дотронулся до её колена. Прикосновение отозвалось теплом и мягкостью живого тела. Отдёрнув руку, я стоял в жестоком недоумении и как бы с закружившейся головой смотрел на её лицо.

Я не мог определить его как прекрасное, но точность и простота его связи со всем, что было вокруг, пугала другой, непонятной мне красотой.

Во имя зари и волны! Я всему бы дал объяснение и имя, если бы участвующие в этой встрече были безымянны и случайны, как камни на глухой дороге. Но её лицо казалось страшно знакомым мне. Не задевая струн и не касаясь предметов, которые могли бы стать звеном разгадки, оно тихо скользило во мне и улетало всё дальше и дальше.

И тут у неё дрогнули губы. Вероятно, холодные капли, упавшие на плечо, потревожили сон. Я попятился в ужасном смятении, но она только медленно передвинула правую руку с коленей на грудь. Это движение, такое естественное и несложное, разрушило всю схему рассудочной реальности, взволновав меня, как слово, обладающее тысячью важных смыслов. И, отступая всё дальше и дальше, я погружался в волны радостного безумия. Я вспомнил это лицо, высеченное столько раз на стенах храмов, в гордых и нежных статуях посреди городов, глядящее легко и влюбленно со страниц книг.

Передо мной на остывающем песке весеннего моря лежала сама Афродита. Оцепенев от значительности этого открытия, я долго стоял перед ней неподвижно и тихо, бросив задумчивую тень к ногам богини.

Быстро спустилась светлая майская ночь, и я, дрожа от холода и нервного возбуждения, осторожно пробрался к пещере. Закутавшись в одеяло, я сел у входа и, не отрываясь, смотрел на смутно белевший силуэт посреди пляжа. С болезненной быстротой во мне проносились миллионы различных мыслей, но ни на одной из них я не мог остановиться и подумать. Совершенно точно сознавая, что я — это я, что шелудивая луна в жёлтом венце освещённого облака — не лампа у ворот сумасшедшего дома, что ночь — действительно ночь, а не тьма сознания, я не верил ни себе, ни луне, ни ночи. Белое пятно на берегу превращало все эти рассуждения в какую-то торопливую, судорожную кашу.

Сначала мне казалось, что я не должен мучить её своим присутствием. Я привёл к этой благородной теме множество убедительнейших доказательств, но, боже мой, как встрепенулась моя душа, когда глазам почудилось какое-то подобие движения на песке. Тут поток моих размышлений забил в другом направлении.

Я воскресил всё, что знал о ней, но выяснилось не очень многое. Красавица, несущая счастье любви, вечно юная душой и телом женщина среди несметной толпы жестоких и жадных мужчин-богов и мужчин-людей. Я припоминал её бесчисленные любовные похождения и сочувствовал им чрезвычайно. Любовь богини была чистой, как морская вода, и обожествляла прикоснувшихся к ней. Она раздавала свои сокровища юродивым щедрой рукой, которую нередко жалила в ответ оскорблённая милостыней гордость безумцев.

Рассуждая таким образом и оживляя другие подробности её жизни, я наконец уяснил себе, что если и бывали женщины, превосходившие её, помимо прямых обязанностей божества, в том, что мы называем человеколюбием, гуманностью, добротой и пр., то я о таких не слыхивал и с ними не встречался. Дальше — больше! Все эти качества, редкие у женщин, ещё реже культивируются у мужчин, и в результате личность Афродиты по абсолютной шкале человеческих ценностей из частного случая одного пола вырастала в существо межзвёздного мира, неясной тенью павшее на суетную Землю. Она была богиней вдвойне, потому что ко всему прочему ещё была женщиной. Как жаль, что я родился полторы тысячи лет спустя после её смерти.

Но ведь она жива!

Я даже покраснел, вспомнив об этом. «Жалкий человечек, — бормотал я, — тебя прельщает эксгибиционизм сквозь века, а на живую ты трусишь глаза поднять». Но стыд прошёл потому, что так уж повелось во все времена думать об Афродите с открытым забралом. Запоздалая смелость пришла ко мне, и, бросив одеяло, я медленно пошёл к берегу.

Она лежала всё в той же позе, но, подойдя почти вплотную, я увидел, что глаза её открыты. Вся кожа её в шорохе звёзд мерцала голубоватым светом, а глаза были темны, как чёрная вода моря.

И эта вода легла между нами.

В смущении я стоял перед ней и молчал. Может быть, мне только показалось, что её глаза были открыты. Теперь это стало не важным. Я видел их и так. Луна задевала мою голову, и, избегая её прохладных нежностей, я опустился на колени. Я смотрел в закрытые глаза Афродиты и плакал без слёз.

Моё сердце, до краёв наполненное человеческими выдумками, не вмещало того, что дала мне природа. Я только недавно с трудом почувствовал запах ветра и листьев, услышал музыку морского прибоя и крика птиц, ощутил ласку неба и солнца. Квинтэссенцией всех этих мироощущений, возведённых в степень продолжения жизни, была любовь. Теперь я это знал. А жрицей её стала Афродита. Она всматривалась сквозь закрытые глаза в мою душу, пропитанную бензиновой гарью городов, в мой мозг, распухший от формул, телефонных номеров, параграфов, нотных знаков, в моё сердце, высохшее от пыли бесплодных надежд.

Да, я был загадочным существом для древней богини. Может быть, даже отвратительным…

И, отползая на коленях всё дальше и дальше, я твердил про себя без конца: «Богиня — значит творящая чудеса, творящая чудеса…»

Остаток ночи я провёл в камнях возле воды, печально глядя куда-то сквозь волны и небо.

Утром перед восходом солнца поднялся негустой туман, и от сомнений бессонной ночи я задремал, склонив голову на руки. Сон был лёгкий, как мелкая рябь на тихой воде, и, очнувшись от чьего-то быстрого прикосновения к волосам на голове, я ещё ощущал его, уже вскочив на ноги. Пляж был пуст и робок, словно после бури. С отчаянием я бросился туда, где она лежала, и увидел две нитки едва различимых на плотном песке следов, обогнувших место моего опрометчивого сна. Взбираясь на камни, прыгая с них вниз, не глядя, я бежал сквозь хлеставшие по глазам ветви низких деревьев и кустарников, выскочив на гребень какой-то горы всего в десяти шагах от неё. Хрипло дыша, обливаясь кровью и потом, я ухватился руками за огромный кривой корень, торчащий из земли, и замер в тоскливом восторге с желанием умереть немедленно или жить вечно.

Теперь я знал, как ходят богини.

Она шла по гребню горы к склону, буйно заросшему высокими, в пояс человеку, цветами. На фоне ярко-зелёного леса соседней горы белая фигура Афродиты с тяжело блиставшим гребнем в крупных кольцах светокудрых волос в неясной струе колеблющихся синих и белых цветов казалась геммой на драгоценном камне, переливающимся в свете вселенской зари. Частые капли росы срывались с растений и лопались у неё на животе, стекая вниз по ясным ногам. Руки её, как крылья белой птицы, скользили по чашечкам цветов, купаясь в ночной влаге, и я видел, как на локте дрожала огромная капля, горевшая рубиновым светом поднимающегося солнца, но, ах…. сорвалась.

В какую-то минуту лучи упали так, что вся она покрылась густо-розовыми ручейками стекавшей росы и, казалось, шла, охваченная пламенем. Голова её наклонилась низко вперёд, и плечи были опущены, как у человека, идущего на казнь. Она спускалась всё ниже и ниже, и у ног её уже плавали первые перья тумана, лежащего на дне этого склона.

«Остановись», — шёпотом сказал я потому, что восьмым чувством понимал происходящее этим утром.

«Ты вернулась через тысячи лет, выйдя из тёмной реки сна, и уходишь туда же потому, что никто не оживил твоего сердца. Эта мёртвая планета для таких, как ты. Я, последний из людей, кого ты видишь сегодня при свете солнца, оказался не живее камня. Но я просыпаюсь, богиня, не уходи…»

Из тумана виднелась только её голова. Покачиваясь, она тихо растворялась в нём, а я…

«Вернись, Афродита. Вернись, я люблю тебя!» — застыли в крике губы.

Я сбежал вниз. Солнце, вставшее высоко, рассеяло туман в низине. Один из последних клочков его своими очертаниями напоминал белую руку. Я бросился туда и водил растопыренными пальцами в воздухе, как слепец, сбившийся с дороги. Но всё было кончено.

Я обыскал каждую неровность почвы в округе, и уже не кричал, а сипел сорванным горлом одно и то же: «Вернись, Афродита. Я люблю тебя».

Дней пять просидел я на том месте, где она лежала, и ждал. Лёгкие следы ног стёрлись ветром и влагой, но усилием памяти я продолжал видеть их нетронутыми. А однажды я встретил двух женщин с купальными полотенцами на плечах и мокрыми волосами. Начиналось лето.

Я трудился целый день, заваливая вход в пещеру огромными камнями до следующего мая. Прощаясь надолго, я обошёл все места пережитой встречи и запомнил выражение лица каждой тропинки. А в низине, где растаяла Афродита, я подобрал странный гребень. Он был массивный и тёплый, из тёмного серебра. Это не был гребень богини. Слишком хорошо обыскал я тогда всё вокруг. Скорее, его потеряла одна из встреченных мною женщин. Хотя…

Я не был ни в чём уверен, но одно знал точно, ровно год я буду учиться любить жизнь так, как научила меня любить Афродита. А через год я вернусь сюда, и, может быть…

Кто знает, что может быть через год?

1977 г.

Наш двор

Старуха Елизавета воистину была старой. Её почти спортивный шаг, худое тонкое лицо и удобная одежда могли ввести в заблуждение, кого угодно, только не нас. Мы — это несовершеннолепая шпана почтамтского двора. Мы видели насквозь всех, а они принимали нас то за разбитое мячом окно второго этажа, то за прибитые к полу галоши старичка Несмея Никифорыча, то за всё, что не так висело, лежало, мяукало, ехало.

А галоши старика Несмея правильно прибились. Едкий он пенсионер, ни одной нашей драки и войны не пропускал. Ну, мы ему тоже не спускали. Когда три дня назад в «животные джунглей» играли и он напросился на шимпанзе, мы превратились в удавов и гнали его до самого чердака. Так бы на антенну и залез, да другие жильцы в обиду не дали, отбили.

Вообще-то, возраст наш определить трудно, так как в зависимости от обстоятельств нас именуют то здоровыми дураками, то сопляками, но я, например, и ростом мал, и сестра моя десятиклассница Ритка свободно при мне раздевается. А зашёл к нам раз её знакомый Сашка, когда она не в полной форме была, так после меня же чуть и не убили за то, что вовремя не доложил. Швейцара нашли! Может, я этого Сашку с пустым местом спутал.

Двор у нас большой и высокий. Раз, когда коты на крыше подрались и упали, так целых полчаса летели и никак упасть не могли. А самое интересное в доме — подвалы. Половина из них заколочена, а некоторые затоплены водой, так что из одного конца подвального коридора до другого только в корыте проплыть можно.

Первый раз я убедился, что старуха Елизавета старая, а не молодая, как мы думали раньше, когда в одном из подвалов нашлась целая куча слипшихся от сырости противогазов. Мы их все поодевали, кто на голову, кто куда, а потом побежали, прихватив корыта, к Витьке во втором этаже. Но его не оказалось дома. Тогда мы сели в эти тазы и поехали на первый этаж. Корыта железно подскакивали на ступеньках до потолка, мы нестройно мычали что-то сквозь маски и лупили друг друга концами резиновых хоботов. Тут-то нам и попалась Елизавета. Уже через полчаса, возвращаясь домой, я увидел её на том же самом месте. Стоит, как каменная, и вся пожелтела. От старости десять ступенек не переступить. Я её пожалел тогда и до дому довёл. А она всё крестилась и меня за чёрта принимала. Но я не обижаюсь потому, что многие меня с чёртом путают.

Зато комната Елизаветы очень мне понравилась. Домой придёшь — и «то не тронь, сюда не садись, опять на шкафу лак поцарапал». А здесь нет. Никаких лаков, всё тёмное, старое. Стол, стул, шкафчик, кровать на львиных ножках и диван. Ещё стояли разные мелочи, вроде швейной машинки с педалью, бронзовой настольной лампы в виде статуи женщины и несколько толстых книг в сапожной коже. Я так ни разу и не видел, читала ли она их? Наверное, нет, потому что книги были скучные, без картинок.

По вечерам наш двор занимали хулиганы. Их было трое, но вся квартира трепетала при звуке их голосов. Даже военный дядя Коля, который ходил с пистолетом. Основное занятие хулиганов заключалось в приставании к прохожим, особенно к женщинам, причём пристававшие поначалу вели себя даже весьма вежливо. Но всё портили эти дурёхи — женщины. Они начинали какие-то нудные препирательства, били хулиганов по рукам и щекам и в конце концов те, естественно, отвечали им тем же. Когда же вся троица напивалась, становилось очень тоскливо, так как до полуночи за окнами раздавалось унылое пение, словно гудение вьюги в печной трубе.

Мы не понимали тревог взрослых по поводу хулиганов, но тем не менее под страхом продолжительной и всеобщей порки вечером игры переносились в коридоры второго и третьего этажа. Наиболее распространённой забавой этого цикла являлась «пройти с кастрюлькой». Коридор представлял собой шестидесятиметровую беговую дорожку с крутым поворотом в двадцатиметровый тупик, по обеим сторонам которых непрерывной чередой шли бесчисленные двери наших квартир. Испытуемый становился с двумя кастрюлями в руках в начале коридора и, равномерно ударяя их друг о друга, бежал вдоль дверей. Обычно на десятой-двенадцатой двери выскакивал жилец, обрывал бегущему все уши и вместе с кастрюлями вбрасывал в пределы родной квартиры, где испытание продолжалось на других частях тела. Но были среди нас чемпионы, которым удавалось преодолеть весь коридор и в придачу тупик. Они пользовались всеобщим уважением и славой даже среди девчонок.

Когда выпадал снег, компания наша часто распадалась из-за болезней некоторых членов или запрещений выходить на улицу. Хулиганы дни и ночи напролёт пили водку где-то в котельной, и двор становился тихим, не похожим на себя местом. Я часто гулял по нему вечером совсем один, сочиняя про себя какие-то небылицы в стихах.

Печально желтели окна квартир. В некоторых виднелись головы моих заключённых друзей, и мы молча смотрели, как падает снег. Иногда в этот робкий час выходили во двор две сестры, Ольга и Катя, закутанные, как матрёшки. Я брал их за руки и вёл через улицу на площадь, где в лучах прожекторов торжественно сверкали золотые купола собора, и вороны, тяжко сигая с ветки на ветку, каркали угрюмо и неприкаянно. Ольга и Катя были младше меня, и, топча снег под фонарями, я испытывал странные чувства. Мне казалось, что я неизмеримо старее и опытнее их. Я всё на свете испытал и много вынес счастья и нерадости. Мне не хотелось пускать их дальше во взрослую жизнь, чтобы они стали такими же вертихвостками, как эта дылда Ритка, у которой только и разговоров о платьях да о «мальчиках», провожающих её до дома. Оставить бы всё это навсегда: и блеск лучей, и снег, и маленькие доверчивые лица…

Однажды я побывал в гостях у Елизаветы. Кроме меня, пришли и другие дети потому, что Елизавета справляла какой-то свой праздник. Мы пили чай с вареньями и вкусными булками, а после должны были целовать друг друга, говоря при этом что-то вроде: «Весь нос облез». Все очень развеселились, а потом Елизавета стала рассказывать про диван, на котором мы сидели. Я не помню, что такое она там наговорила, но выходило, что это очень ценная штука, хотя на вид совершенная рухлядь. Правда, спинка очень интересная. Из дерева, как живые, выскоблены девушки с кувшинами и цветами, войны с луками и копьями, звери и птицы. «Семейная регалия», — часто повторяла Елизавета и ласково гладила круто изогнутую спинку дивана.

Но вот опять вернулось лето, как потом я вспоминал, последнее, беззаботное лето нашего двора. Снова можно было лазить по крышам, гонять мяч в соседнем сквере и есть мороженого, сколько угодно. Зимние печали разлетелись в разные стороны, как мелкие льдины на реке под носом быстрого катера. Вошли в силу все законы прошлого лета, и старичка Несмея уже два раза доставали из подвалов, где за ним случайно сама закрывалась задвижка на двери, а Ольгикатиного брата Гришку секли второй день без перерыва, что было слышно по душераздирающим крикам из окна, за поджёг слезоточивой дымовой шашки посреди двора, вследствие чего все жильцы дома полдня скрывались в различных закоулках и щелях, чихая и кашляя немилосердно.

Кто первым заметил диван Елизаветы, сказать трудно. Мы как-то разом его окружили и молча рассматривали. Он лежал на боку, оттопырив в стороны резные ножки, и его светлое по сравнению с верхом днище было обращено в сторону солнца, как брюшко мёртвой лягушки.

«Выбросила всё-таки, — сказал Витька, — а говорила регалия, регалия!» Мы поставили его на ноги, и тут возник вполне уместный вопрос: что делать дальше? «Давайте, приделаем колёсики к ножкам, и будем кататься», — предложил я. Задумчиво согласившись, все принялись за работу. За неимением колёсиков в дело пошли подшипники с двух поломанных самокатов, и через час чудо-диван был готов. Сначала катались на нём мы сами. Четверо садились на диван, а двое-трое толкали его сзади. Потом стали возить девчонок. Грохоча по булыжнику, как тронувшийся с места дом, увлекаемый целой оравой огольцов, диван развивал невероятную скорость. Девчонки сидели с серьёзными лицами, тихо повизгивая на поворотах, а из открытых окон летели проклятия жильцов, так остро переживавших нашу новую техническую победу.

Катание кончилось обломившейся спинкой дивана, и эта катастрофа определила дальнейший ход событий. «Может, у него внутри, что есть», — первым подал голос высеченный, но не потерявший сообразительности, Гришка. Воинственными возгласами мы подтвердили справедливость его домыслов и кинулись к Елизаветиному любимцу. После короткой вакханалии, треска старой материи и скрипа ржавых пружин, стуканья лбов и попаданий пальцами друг другу то в нос, то в уши, диван превратился в ящик на четырёх ножках, набитый пыльной кучей тряпья и проволоки. Ничего не найдя, мы сердито укоряли друг друга во взаимных увечьях и были на волоске от ссоры, когда плаксивый Толик вынул из кармана спички.

Диван, подожжённый с четырёх сторон, занялся почти мгновенно. Бросив сверху отломанную спинку и разогнав по направлению к чёрному входу, мы пустили сооружение на волю. Грозно журча жёлтым пламенем, постукивая по камням стальными ободьями, как паровоз, закутавшись в лёгкую синеву сухого дыма, диван приближался к двери. Она открылась, и на пороге показалась старушка Елизавета.

Как потом выяснилось, диван был выставлен не на страшную смерть от средневековых пыток, а всего-навсего на просушку. Пока тащила его Елизавета, переворачивала, умаялась. Пошла прилечь, да и заснула.

Диван остановился в трёх шагах от двери. Пламя было уже не такое яркое, но дым гуще. Внезапно раздался скрежет, и изнутри с обрывками горящих верёвок вылетела спиральная пружина. Она ударила в стену над головой старухи и с весёлым звоном упала к её ногам. Елизавета, белая как молоко, качнулась и села наземь перед грудой обгорелых досок.

Став взрослым, я часто вспоминаю наш двор и людей, живших в нём. Я никого из них не встречал вот уже много лет, но, переворачивая в душе давно минувшие события, натыкаюсь на какие-то грани, которые заставляют меня острее переживать разницу, обозначенную символами вчера, сегодня, завтра.

История с диваном постоянно вызывала во мне запоздалое раскаяние, и, неся этот крест долгое время, я не находил способа избавления от него, кроме встречи с прошлым в лицо.

Я разыскал старуху Елизавету, которая здравствовала до сих пор в другом конце города в новой квартире. В полупустой комнате, заставленной лишь цветами, мы проговорили целый вечер, оживляя призраки минувшего. Но ни разу старуха не упомянула свой погибший диван. Выглядела она крепко, а в конце разговор, конечно, зашёл о нынешнем, принимающем всё более угрожающие формы переполохе в святоотеческом семействе. И мне почудилось между естественных жалоб и реминисценций из прошлого, что вся эта кутерьма не только не угнетала её, а наоборот, бодрила, как взбадривает боевая труба старую полковую лошадь. А закончила она разговор и вовсе странной для человека её возраста фразой:

— Ну, ладно, поживём — увидим.

И прощаясь с ней, я подумал:

1976 г.

Противостояние

В час Рака на горе Мартирет заиграл небесный рояль. Девочки в белых чулках и просвечивающих на солнце платьях вышли из городских ворот и вошли в лес. Их лёгкие фигурки, попадая в столбы света меж деревьями, освещались двойным солнцем неба и оживлённой красоты. Золотые волосы их, казалось, оплели весь лес, и звёзды, покинув ночь, спустились ниже крон деревьев, сверкая то из-за одного ствола, то из-за другого.

Я, в страхе быть замеченным, крысиными шагами крался вдоль шпалеры приземистых деревьев с твёрдыми глянцевыми листьями. Стройность видения не давала мне уползти в глубь леса, и каждую минуту я рисковал быть схваченным стражей у ворот.

Одна девочка совсем рядом подняла ногу и, прыгая на другой, стала вынимать колючку, прорвавшую чулок и окрасившую края его в алый цвет. Она, не ведая того, приблизилась ко мне, и я попятился задом, упал, вскочил бежать, но утробный грохот барабана и рёв труб приковал меня к белому камню, о который я споткнулся посреди поляны жёлтых цветов. Со всех сторон на меня надвигались страшные рожи, переплётённые нестерпимым зноем медных труб, а моё тело бессильно простёрлось на подиуме, который через минуту должен был омыться моей кровью. Выбросив ноги прямо в их надутые щёки и, прядая, как бык на живодёрне, на четвереньках я пересёк поляну, но, не рассчитав направления, головой ударился о пенёк…

С усилием я открыл глаза и, качаясь, встал на ноги. Ветер трогал дерзкой рукой стриженые волосы на голове и разбрасывал кучу листьев под ногами, которая минуту назад была моей постелью. Вокруг шелестел зелёными губами лес, и его бесконечный хребет скрывал от меня мир. Я, словно древний охотник, провёл ночь в лесу, сжимая в руке камень — единственное оружие, а подушкой мне служили сны… Я улыбнулся и поднял руку ко лбу, и рука, скользя по подбородку, стёрла улыбку. Я вспомнил чьи-то смертно закатившиеся глаза, хруст дерева и кости, собачий, а не человечий визг, мою руку, сжимающую ножку табуретки…

Вчера я убил человека. И этот человек был такой же солдат, как и я. Впрочем… не такой.

Валентин имел обыкновение думать, что сержанты — это что-то вроде пророков в нечистой толпе язычников-новобранцев. Странно, но как я понял, эта привилегия считалась справедливой с бог весть каких времён. Обычно сержантами были те, кто прослужил больше года или закончил специальную школу, но так или иначе все они были людьми, искушёнными в практике того, что называют военной службой. До прихода сюда мы имели свои жизни, убеждения, но здесь всё это оказывалось ломом и кучей мусора. Сержанты учили нас новой жизни. Просто не верилось, что когда-то они были такими же, как и мы. И рьяно им помогали «старики» — солдаты, как и мы, только служить им оставалось несколько месяцев. Офицеры мало значили в наших взаимоотношениях, и, по сути дела, мы редко пользовались их вниманием. После утреннего развода, они исчезали из нашего поля зрения, и на сцене хозяйничали сержанты. Впрочем, кое-что у них было разное, но единило одно — правила игры в фельдфебеля, и они все их принимали безоговорочно.

Когда я терял веру в себя и надеялся только на худшее, мне казалось, что я могу стать таким же. И я даже ловил себя на мучительном желании унизить кого-нибудь, приказать, крикнуть. Что делается с людьми, когда они становятся солдатами, трудно объяснить разумными словами. Здесь нужен язык инстинктов, который я понимал на какой-то стадии школьного детства и полностью утратил ключ к нему сейчас. Ссора началась с пустякового разговора о масле, которого в то утро мне не досталось при делёже. Картина наших трапез — это самостоятельное зрелище в ряду многих уродливых явлений военной жизни. И тут я положу больше красок. Эти тёмные утра и колонны, марширующие по мокрой грязи дороги к ярко освещённой двери столовой, короткая команда, и мы толпимся у её зева, всячески стараясь ворваться первыми. Иногда, если шум наших шагов бывал слишком слаб в шорохе зимнего утра, нас возвращали, и мы по три-четыре раза подходили к заветной двери и опять уходили от неё. В такие моменты лучше не сосредотачиваться на ненависти к кому бы то ни было. Нужно просто смотреть на ноги впереди и стараться не сбиться с шага. В столовой — длинном мрачном помещении с четырьмя колоннами посредине, темно и шумно. На столах дымятся помятые алюминиевые баки с кашей или какой-нибудь помоеобразной фантазией военного повара. Делёж добычи: первыми берут сержанты и старики, они же по мере возможности вылавливают редкие куски мяса, попадающиеся в вареве. Последним берёт шелуха, вроде нас, новобранцы и всякие неуважаемые и случайные личности. Масло делит один из старичков, и его квадратики приводят мысли к математике, вернее к алгебраической прогрессии, настолько первый кусок отличается от последнего. Тюремная практика. Откуда её набрались двадцатилетние мальчишки. А в то утро обо мне просто забыли. Я заготавливал посуду, впрыгнув в парной ад судомойки, так как мойщики обычно сами не справлялись с угрожающим количеством грязной посуды после одной смены. А когда я вывалился из грязного её окошка с десятком недостающих ложек, всё было кончено. За столом я ничего не сказал, но в казарме, увидев, как Валентин снова принялся за еду, отобранную накануне из посылки у одного из нас, сорвался. Я говорил дикие слова и вывел всю казарму из состояния задумчивой отрыжки. Мне мерзко вспоминать наши лица во время этой свары из-за пятнадцати граммового кусочка масла.

Я был неправ. Слишком я интеллигентен для такого времяпровождения, и хотя он ударил первым, я не должен был отвечать. Этот хриплый визгливый крик смерти превратил массу зелёных пятен одежды и затылков в одно лицо. А я, объятый тоской и ужасом от неестественности случившегося, бежал по солнечным аллеям военного городка, по лесу до самого вечера.

Где я теперь? Наш полк затерян в лесах так же прочно, как белка на вершине могучего дерева. Белка… Я расскажу о ней. Окна нашей казармы выходят в лес сквозь редкую колючую проволоку ограды. Днём мы спим, а ночами сидим в бункерах на смене, и жизнь наша сливается с ритмом жизни животных в гриве зарослей этого уголка земли. Мы не чувствуем укусов сотен тысяч комаров, дожди кажутся нам редкими брызгами, а небо — не тем небом, что было дома. Иногда во время сна в постели бывает страшно холодно, и зимой в занесённой доверху казарме можно безнаказанно хранить мороженое мясо. Но сейчас я вспоминаю свою железную кровать с поролоновым тюфяком почти с нежностью. Как вернуться в прежнее состояние сонного оцепенения? Как? Вернуть бы стрелки дня на десять часов назад. Или превратиться в птицу, белку, во что угодно, только не в солдата. А белка действительно была. Я хотел подарить её одной девушке, с которой познакомился в соседней деревне.

Ах, знаете, что такое женское лицо, руки, платье, когда целыми месяцами видишь бетонные перекрытия убежища и глупые стрелки приборов на пульте…

Однажды к нам ходила девушка из этой самой деревни. Она приходила к одному солдату, но мы все считали себя причастными к её появлению. Это был праздник нашего батальона. Нас сводила с ума её белая фигура, скользящая в зелени листьев. Мы с напряжением наблюдали за игрой теней в коленях идущей девушки, как она нагибалась над цветком, и лишались сна во время дежурств.

Мы были грубы, и насильничали друг над другом, как древние римляне над своими рабами. Нашу жёсткость отшлифовали мы сами. В конце концов, когда кому-то приходилось десятый раз за день мыть грязный пол в туалете и прочищать засорившуюся трубу канализации, он старался свалить эту работу на низшего. Если тот не подчинялся, возникала драка. Впрочем, драки возникали повсюду по любому незначительному поводу. Помню, как однажды зимой «старик» ударил в столовой бачком по лицу новобранца. Выбил ему зубы и сломал челюсть. Потом все снежные дорожки в городке были залиты его кровью, и мы молча топтали её по пути на обед. Как потом выяснилось, этот несчастный взял без разрешения с чужого стола кусок чёрного хлеба, за которым поленился пойти в хлеборезку.

Мы, как звери, огрызались друг на друга, и наши распри иногда подсвечивали золотом своих погон офицеры. Так, однажды нам пришлось не спать одну ночь из-за обыска, устроенного ими в виде профилактики.

На время нас мирили воспоминания о женщинах. Впрочем, эта тема делила первое место с мелодией притеснений и драк. Видели бы вы наши глаза и лица, когда мы освобождались от своих некогда тайных, а теперь слишком явных от тоски и безысходности переживаний по женщинам. Женская душа нас мало интересовала. Её тело, груди, бёдра — вот о чём тосковали солдаты под пение и гудение аппаратов глубоко в земле. В конце концов эти разговоры становились навязчивой идеей, бредом, которого ждали и не могли дождаться. Были у нас неоспоримые специалисты по всевозможным формам любви, и та мелочь, что женщин они не видели уже по полтора года, отнюдь их не смущала. Их грубая вера в то, что любовь берётся силой, заразила и меня. Ведь невозможно оставаться здоровым в доме для умалишённых.

Я вспоминал ту, которой хотел подарить белку, и удивлялся, почему был так непростительно вежлив и сыр в последнюю встречу. А однажды мне приснилось продолжение мимолётной сценки на базаре. Я стоял около прилавков с повязкой патруля. Какая-то девчонка с толстыми белыми ногами лениво покупала огурцы. Я пристально смотрел в её сонное лицо, и нравилось оно мне до исступления. И я вырвал у неё из рук эти глупые огурцы и прямо посреди базара опрокинул на землю сонную девчонку с толстыми белыми ногами. Я сорвал с неё платье, и, когда она попыталась закрыться руками, заорал: «Смирно». И я кричал «смирно» до тех пор, пока не проснулся. И только потом, днём, я вспомнил, что ещё я бил её по щекам, когда она пыталась пошевелиться.

Сны оживились реальностью содеянного, и, возвращаясь к сегодняшнему дню, я нахожу себя на краю зелёного леса с тяжёлым камнем в руке. Я с ожесточением колочу им по другому камню, вросшему в землю. Да, на какой-то момент я здорово озверел. Я стучал камнями, как заведённый, и повторял без конца: «Как бешеных собак, как собак, собаки». Потом я устал, и, размазав пену, выступившую на губах, повалился лицом в траву.

И вновь раздался гром медных труб, как будто их музыка настигла меня, прорвав пелену сна. Я вскочил на ноги, над землёй по очернённым тучами небесам неслась гроза, и, не зная, зачем и куда, я бросился бежать. Ветви хлестали меня по щекам, капли дождя застилали глаза, и я остановился по пояс в мокрой траве, окаймлявшей маленький лесной пруд. Дождь кончился, а в том месте берега, где травы не было, на коленях стояла девушка, рукой пытаясь дотянуться до лёгкой косынки, качающейся на тёмной воде. И раздвигая высокие стебли трав, булькая сапогами, я пошёл к косынке.

Теперь я уже не уверен в том, что я её встретил. Но это не важно. Видение настигло меня в нужный момент. Оно протянуло мне руку, и мою потрясённую убийством душу заполнило её лицо. Наверно, тогда меня охватил сильнейший приступ раскаяния потому, что я дрожал и вёл себя вообще необыкновенно. Она отряхнула мокрые листья с коленей и, поднявшись, со страхом смотрела, как я выходил из воды. Её протянутая рука упала, и, предупреждая её бегство, я умоляюще крикнул: «Постой, я прошу тебя, остановись!» Она помедлила, а потом спросила: «Ты ведь не пьяный?» И бешено хохоча, я отрицательно мотал мокрой головой. «Нет, нет, я не пьян, я убийца…»

Химеры русских озёр! Это вы запутали голову одной маленькой девчонке. Это ваши синие рожи по утрам и красные тени на закатах позволили ей за полчаса простить человека, отнявшего жизнь у другого, и попытаться дать ему оправдаться. Ведь так просто ей было убежать. Солнце садилось за горбатую землю, и я понимал, что мне нужно вернуться назад, пока дорогу помнили ноги. Но она сказала: «Лучше иди завтра». И уже в темноте повела меня к сараю на краю деревни. А было в той деревне восемь домов и одна улица. Я лёг в углу на сено, и меня обступили лица утреннего взрыва. Но, к моему удивлению, они утратили свою вещественность и были словно фиолетовые сны в заброшенном чулане. А не успели они растаять и вовсе, как я почувствовал, что она вернулась. Наверное, она пришла ночью в сарай в первый раз. Не знаю, что ей привиделось в её спокойной кровати, но моё убийство развеяло её сны. Наверное, она пришла, потому что в моих глазах опрокинулся добрый старый мир. И колёса его сломанной телеги ещё медленно кружились в моих зрачках. Я со своим лицом профессионального херувима был убийцей, и эта состоятельность мучила её необыкновенно. То, что раньше казалось залётной невозможностью, сегодня поражало почти что обыденностью. И множество её желаний и ожиданий ожили неожиданно в скрипе двери ветхого сарая. С людьми, тонко осязающими жизнь, но ещё не раскрывшимися под её солнцем, такая потеря направления случается часто. Я сам испытывал её много раз и страдал, когда причаливал к чужому берегу. Она легла сначала далеко от меня, а потом ближе, и я чувствовал, что её горячее платье надето на голое тело. Так просто было сдвинуть глупую материю на её мальчишеских бёдрах. Но я скорее бы утопился в пруду, чем сделал это.

Можете вы понять, что такое грязь от земли до неба? Утром я убил человека, а за два дня до этого был свидетелем другого мерзкого преступления, совершённого моими товарищами.

Я стоял в карауле в тот вечер и видел, как они привели несчастную в дежурку. Рядом с нашей частью через поле стоял старый кирпичный особняк в два этажа ростом. Раньше это была чья-то мирная и удобная усадьба, но теперь окна дома прикрывали грязные решётки, и размещался в нём сумасшедший дом. Некоторые из его обитателей свободно разгуливали днём по двору и даже за воротами. И вот одну из таких «свободных» женщин привели к нам, заманив конфетами. Я часто видел её раньше и хорошо помнил, что это была молодая женщина с безвольным и тупым лицом, очень неопрятная и почти наголо стриженная.

Я стоял в карауле и видел, как по очереди заходили в дежурку мои товарищи. Они предлагали и мне, обещая постоять за меня, пока я займусь «дурочкой». Почему я отказался? Ведь я чувствовал, что днём позже, но я упаду. Не всё ли равно, когда. Войти в комнату, где лежит женщина, не остывшая от содроганий двадцать пятого мужчины и стать двадцать шестым… Что может быть проще. Мне было ужасно приятно чувствовать себя опустившимся ниже возможного. Я мог бы таким выйти на улицу и идти за бухой потаскушкой с кривыми волосатыми ногами, и потом где-нибудь возле мусорного бака ласкать её привычное ко всему вымя. Да, я это мог. Но грудь девушки, лежащей рядом, была для меня святыней. Табу. Даже если бы я сумел поднести к ней свою нечистую руку, я бы не смог дотронуться до неё. Наши объятия были бы богохульством, и когда я осознал это, настал час очищения и слёз.

Утро открыло мои глаза под новым углом, а спящую рядом со мной девушку я воспринял как ожившую богоматерь. Вся злоба прошлого дня, прошлых дней и месяцев, вся грязь и вонь опали и рассыпались в ничто. «Всё будет хорошо», — шептал я, выбираясь из сарая и унося в себе портрет богоматери, спящей на соломе. «Всё будет хорошо», — кричал я во всё горло, прыгая через кусты и поваленные деревья в лесу.

Мне думается, в том, что я вновь попал на знакомую военную дорогу, участвовал какой-то дух. Я был за много километров от своего полка, и вот до нашего бункера осталось сто шагов.

Сначала меня поразила тишина.

Молчали дизели подстанции. Из линейного зала не слышались выкрики команд по радио. Я хотел было идти сразу к командиру с повинной, но, поддавшись искушению и любопытству, дёрнул дверь радиорубки, где должен был дежурить сегодня мой друг Виктор. Открыв дверь, я вздрогнул всем телом и инстинктивно подался назад. В рубке яростно горел обычный и аварийный свет, а на полу совершенно голый лежал Виктор. Его одежда валялась тут же, разбросанная по углам. В рубке, в общем, был порядок, только сорвано со стены расписание работы в эфире. На холодных ногах я подошёл к лежащему на животе со свёрнутой набок головой человеку и встретил взгляд его мёртвых глаз. Вздрагивая и озираясь, я запер на засов дверь и стал осматривать помещение, но ничего, объясняющего этот ярко иллюминованный кошмар, не нашёл. Тогда я повернул труп на спину. Лицо и грудь его были не тронуты, а весь живот и бёдра в синих, с запёкшейся кровью, царапинах и бороздах, словно хищный зверь драл когтями и зубами. На месте признаков его пола была сплошная каша лоскутьев кожи и слипшихся от крови волос. Меня сверху донизу пронзил порыв озноба, и я выпустил плечо истерзанного друга. Он глухо распластался в неудобной позе, а я стоял под дверью, смотрел на него и не решался выйти в коридор.

В спальном помещении смены было темно, и на четырёх перевёрнутых и растоптанных койках лежало трое солдат с теми же следами насилия, что и в радиорубке. Стены этой комнаты, покрытые брызгами крови и какими-то мерзкими бурыми пятнами, вызвали во мне чудовищный приступ тошноты, и, спотыкаясь, я бросился в угол. Облегчив желудок, я начал сознавать случившееся, и тут впервые обратил внимание на запах. В воздухе витала сложная комбинация различных струй, но одна явно выделялась, приятная и раздражающая нервы, словно откровенный запах… чего? Я шевелил ноздрями и ушами, пытаясь разгадать его, и вот ясно различил в нём какие-то звериные и ядовитые ноты. Три исковерканных тела в синем свете ночной лампы усмехались жуткими улыбками разбросанных, как попало, рук и ног, и, чувствуя, что у меня снова немеют губы, я выбрался наверх, к солнцу.

Наверху ровно синел светлый летний день, и ветер лениво перебирал медвежьи лапы сосен. И ничего грозного в окружающем меня мире я не заметил. Увиденное при синем свете внизу показалось мне мимолётным бредом, и вообще, может быть, начиная с драки, я сплю? Со всхлипом я провёл ладонью по лицу и зубами впился в кожу руки. Что это? Эпидемия или нападение каких-то лесных животных. Я таращился в блестящее от синевы небо и ничего не мог понять. И тут я увидел венок из одуванчиков, лежащий рядом с дверью в подземелье. Я поднял его и стал вертеть в руках. И вдруг опять ударил этот тяжёлый, раздражающий нервы запах. Но теперь он был только один и во всей своей силе. Я поднёс венок к лицу и понял, что запах от него. Меж завядших жёлтых цветов изогнулся длинный чёрный волос, словно змея в зарослях. И, повинуясь внезапной смене ощущений, я отбросил венок далеко от себя и вошёл в бункер. «Что они там, с ума посходили», — бормотал я, шагая по коридору, и, словно наркоман, жадно вдыхал льющийся навстречу ток кровавой тайны. На этот раз мне повезло сразу. В комнате дежурного по связи офицера раздавалось какое-то бормотание. Я ударил ногой по двери и, перешагнув через труп лейтенанта у порога, всё в том же синем свете разглядел Никиту Зайцева. Это был здоровенный толстый парень, вид которого вызывал в солдатах, обалдевших от подземной скуки, желание поиздеваться. Несмотря на его размеры, он был безобиден, и этим несколько снимался трагизм творимых над ним насмешек. Мне запомнилось, как в какой-то день ровно через каждый час двое солдат стариков переворачивали его вверх ногами. Это называлось «стать на уши», а он в этот момент должен был трижды громко крикнуть: «Мама, роди меня назад». Сначала мы все хохотали, как помешанные, и он с нами тоже. А к концу дня смеялись только двое его мучителей. Теперь кучей распустившегося без одежды мяса он лежал в углу на боку, сунув обе руки между толстых ляжек. Кожу его во многих местах покрывали круглые чёрные пятна, словно следы укусов или… «зверских поцелуев», — подумал я. Он с ужасом смотрел на меня, а из-под него медленно выступал край лужицы чего-то тёмного. Но, видимо, пересилив боль, он узнал меня, единственного, кто не пытался причинять ему неудобства в жизни. «Слушай, — сказал он каким-то сухим и скрученным голосом, — эти бабы где-то тут, рядом. Ты разве не встретил их?» Я оглянулся и, спиной придавив дверь, сказал: «Я ничего не знаю, что тут произошло. Вы что, спятили все тут?..» Он вытащил из коленей одну руку, пальцы её были перемазаны кровью, и, глядя на неё, заплакал. «Она оторвала мне х…, — бормотал он, — а меня осенью ждёт Эмма». И он скулил про свою осень и Эмму без конца. Я начал дрожать мелкой дрожью. «Кто она?» — наконец спросил я. «Не знаю, — продолжал хлюпать он, — они появились утром, человек двадцать. Как раз после того, как ты хлопнул по башке этого идиота Валентина. Я был в коридоре, хотел выйти наверх. Смотрю, дневальный у входа лежит со стрелой в горле, потом увидел, что это у них луки были. Я обомлел, конечно. Выглянул наружу, а они как раз капэпэшника проволокли и что-то с ним делают. Сапоги только в разные стороны полетели. А одна вдруг увидела меня, и они все сюда кинулись. Я успел закрыться здесь и слышал, как орали все наши, когда они их грызли. Потом под моей дверью одна стала скрестись, и вдруг, то ли дым, то ли туман какой-то пошёл, мне приятно стало. Думаю, чего это я, дурак, заперся. Открываю дверь, а она, как змея голая, входит, смеётся. Волосы чёрные, губы розовые, и, в общем, подхожу я к ней сам и начинаю целовать, а она меня тоже. Потом повалила на пол, одежду снимает. Я ей ещё помогаю, идиот. Сняла всё, целует меня в грудь, в живот, а потом как хватит зубами, и, словно собака, давай драть. Я и пальцем не мог шевельнуть, а она рычит и грызёт. Только сейчас очухался, когда ты пришёл». И тут же он опять вспомнил, что с ним случилось, и запричитал: «Что мне делать, что делать теперь, ведь меня осенью Эмма ждёт». «Послушай, — умоляюще вопросил я, — кто-нибудь им сопротивлялся?» Он долго молчал от слабости, а потом забормотал: «… выстрел или мне показалось, от них шёл такой запах, а они, сволочи, голые. Кто же тут сопротивляться будет? Перед тем, как я открыл дверь, мне из ЛАЗа звонили, сказали, что к нам такие девочки пришли!» И тут он потерял сознание. Я не сомневался, что он умрёт, и считал, что в подобной ситуации это для него лучше, чем остаться жить, поэтому я даже не пытался помочь ему. А вернее всего, пересиливая «их» запах, я испугался, но, взяв в руку железный прут, вышел в коридор. Шагая сквозь гулкое чрево шахты, я уносил в памяти два лица, исчезнувших в пустыне.

Офицера я тоже хорошо знал. Как-то весь воскресный день я и человек пять моих товарищей проработали у него на огороде. Мы сгружали навоз, копали канавы, сколачивали покосившийся сарай. Вечером, едва живой от усталости, я рухнул в кровать, за что был наказан утром, так как не подшил воротничок и не вычистил обмундирование. Воскресенье я хотел просидеть в библиотеке, но солдаты редко отдыхали в такие дни. После того как мы рассчитывались с дежурством и уборкой казармы, право на нашу энергию перехватывали семейные дела офицеров. А часто они оказывались гораздо важнее службы. Однажды целую неделю я с утра до вечера оклеивал новыми обоями комнату своего командира. А перед этим трое солдат два дня днём и ночью освежали её электрооборудование. Мы выполняли и более сложные задачи. Так, мне с одним «солдатиком» пришлось присутствовать при интимной ссоре начальника штаба со своей женой. Мы выполняли роль аварийного тормоза и должны были, согласно предварительной инструкции этого офицера, не дать ему избить или пристрелить богохульствующую подругу. Да, много удивительных поручений выполняли мы по приказу почти что любого встречного офицера. Вот их примерный перечень:

1. Кража труб с соседнего завода для нужд части.

2. Ремонт аквариумов, телевизоров, стиральных машин, магнитофонов, автомашин, велосипедов.

3. Автоматизация отхожего места в квартире одного подполковника.

4. Избиение любовника дочери командира части, оскорбившего честь сей девы.

5. Игра на различных инструментах и пение в честь свадьбы офицерской.

Я шёл и думал обо всём этом, начисто выключившись из сегодняшнего дня, и никак не мог понять, почему так нелепа и безобразна жизнь людей, окруживших меня с недавних пор.

Увидел я её на подстанции. Её убило током, как и солдата, на которого она бросилась сзади. Из-за дизелей в зале стоит страшный шум, и этот парень ничего не слышал из того, что происходило в остальных помещениях, и, открыв заграждение высоковольтных шин, что-то пытался измерить. Разбитый прибор валялся у них под ногами. Вероятно, от толчка в спину он обеими руками схватился за шины. Когда они оба умерли, вскоре остановились моторы, смерть разжала его пальцы, и они упали на пол.

С холодным ужасом и любопытством рассматривал я женщину-дьявола. У неё были длинные волосы и не чёрные, а светлые, даже с золотой искрой. Тело с блестящей желтизной, крепкое и упругое. Я так и не дотронулся до неё пальцем, но глядя на её, почти не смятые головой солдата груди, белые страшные зубы и слегка орлиный нос, чувствовал, какая могучая сила была скрыта в этом поражённом существе. Рядом с ней валялся лук. Да. Да. Настоящий лук с тетивой из каких-то прозрачных нитей, свитых в жгут. Запах, исходящий от неё, кружил мне голову, и я страшным усилием преодолевал желание прикоснуться к ней губами. Я смотрел на ее оскаленный рот, широко раскинутые ноги, и пена пузырилась в углах моих губ. Это было словно наваждение. Шатаясь, я ушёл от них.

Я стоял на пороге бункера, вцепившись рукой в бронированную дверь, и воспалённым взглядом следил за уходящим солнцем. Мне было трудно разобраться в происшедшем, но ещё труднее оказалось решить, как поступить дальше. Смена из городка должна была прийти через два дня. Идти в городок через леса, где наверняка бродят эти чудовища? Зачем идти?

Я вернусь в свою казарму и, если меня оправдают, буду служить до следующего взрыва, до следующего удара табуреткой из-за кусочка масла. Но разве оправдывают убийцу? Тогда мне придётся начинать сначала почти то же, что и было, только сменив одежду и лишившись последних остатков человеческих прав. Во мне ещё свежи сто двадцать часов гауптвахты за сон в наряде. Это была тюрьма, а надзирателями — солдаты, те же самые зелёные солдаты. Но как они вжились в роль. Как мучительно действовали их окрики и пинки! По утрам производился развод на работы. Нас выходило десять человек и по приказу капитана, начальника Г., нам выносили девять лопат. По команде мы должны были расхватать эти брошенные нам заступы, а десятому, не завладевшему им, добавлялся день ареста. Наши конвоиры хохотали, как сумасшедшие, когда мы впятером, вчетвером набрасывались на одну лопату. Они смеялись, а мы ненавидели. Впрочем, наша ненависть не имела выхода, так как даже увольнялись эти подонки раньше нас на месяц, специально во избежание мести и случайных встреч с нами.

И вот, как птица, во мне промелькнула смутная догадка. Этих женщин каким-то образом родили мы, солдаты, поставленные в нечеловеческие условия, запертые в бетонных кубах, под синим светом аварийных ламп, жестокие и злые, мечтающие о женских поцелуях.

Я не хотел спускаться больше вниз и побежал к будке КПП. Перескочив шлагбаум, я разбил кулаком окно будки и трясущейся от нетерпения рукой набрал номер городка. Не отвечали долго, а потом трубку сняли, но я ничего не слышал. Я вжимал мембрану в самую барабанную перепонку, и вдруг различил дальний шелест, словно бы шорох чёрных жёстких волос. Раздался какой-то птичий звук, и ясно я различил знакомый дурманящий запах, идущий из телефона. Я бросил трубку, а она закрутилась на длинном шнуре возле стола, и вышел на дорогу.

Я заметил эту странную звезду уже ночью. Она как будто заслонила все остальные небесные пятна, и я, присев на камне возле дороги, наблюдал за ней. Звезда дрожала и переливалась магнетическим светом, и мне показалось, что хотя я продолжаю сидеть, в то же время каким-то образом зашагал по воздуху и исчез в чёрном беззвёздном небе, а у оставшегося на камне закружилась голова, и он, повалившись наземь, лежал без мыслей и движения до утра следующего дня.

Я как будто упал с кровати ночью. Дорога была всё та же, но теперь её покрывал не асфальт, а голубоватый искрящийся песок. В фиолетовых клубах пыли ко мне приближалось шествие сумасшедшего карнавала. Я ничего не мог разобрать и шёл как в бреду, уцепившись за соломенные волосы несомого кем-то чучела. И мы пришли в тёплый вечерний город. Он весь состоял из башен и мостов, распахнутых настежь дверей и окон. По улицам ходили девушки в белой одежде с маленькими золотыми крыльями за плечами и некоторые из них несли факела. С самой высокой башни города играл неведомый оркестр, и его смутные струи проникали прямо в сердце. Я шёл по переулкам, увитым серпантином, и встречные хлопали меня руками по спине и кричали что-то дружески. «Что это?» — спросил я у девушки с прозрачными крыльями. «День противостояния, разве ты забыл?» — крикнула она, и толпой масок её унесло в сторону. Я шёл дальше и попал во двор, в котором родился и вырос. Теперь в нём шёл век любви, и многие из тех, кого я видел в окнах, были мне знакомы. Чьи-то руки втянули меня в хоровод цветов и закружили по улицам. Когда вращение достигло скорости света, начали двигаться звёзды на небе. Они приближались и рассказывали каждая свою историю.

На многих из них, как и на той, где я танцевал сейчас, человечество жило в согласии с собой и природой. Но некоторые освещались багровыми цветами пожаров, и тогда с неба шёл дождь, смешанный с кровью. Я кружился, хохотал, голову мою и одежду вымочил липкий красный дождь, а печаль рвала душу. Не было мне места в этом городе. Звезда убийц узнала своего. Я кружился один, а испуганные маски безмолвно расступались передо мной, и люди во всём городе отворачивали в сторону лица.

Но звезда убийц не покинула меня. Она бросила под ноги веер оранжевых лучей, и, взойдя по ним, я оказался в стране коричневых гор. Вдали разливалось подводное сияние. То был храм. Крыша его светилась изнутри и как будто клубилась, сотканная из бурого тумана. На лугу возле храма, покрытом ровной чёрной травой, кружился хоровод. Это девочки и юноши, которым исполнилось пятнадцать лет, танцевали обнажёнными вокруг костра, пожирающего чучело, от которого остались одни маленькие золотые крылья. Хоровод состоял из двух колец. Внешнее — плясали юноши, а внутреннее — девушки, на волосах каждой лежал венок из одуванчиков. Их лица были дики и восторженны. Они сосредотачивались на чём-то тёмном и зверином, и я слышал головокружительный запах смутных желаний, донёсшийся до меня с пеплом костра. Это был жестокий танец. Седые убийцы-матери сидели вокруг хоровода и криками вздымали исступление танцующих. Две сморщенные и ужасно костистые в своей наготе мегеры ввели в центр круга света и движения кого-то с длинными светлыми волосами и, перерезав ему горло, окропили свежей кровью своих детей. А они кружились всё быстрее и стремительнее. Нестерпимо сверкали их гибкие желтоватые тела, и руки выгибались и трепетали, словно крылья, к планете, в которой я узнал свою родную и проклятую Землю. И я понял, к какому полёту готовились они. Сорвав с себя покоробленную кровью военную куртку, я ворвался в круг и, обжигаясь о длинные языки пламени, стал топтать костёр ногами, и, размахивая одеждой, бил костяные головы старух. С визгом девушки исчезли, а матери и юноши растерялись только на минуту. Жадной толпой эти твари бросились на меня, но, мелькнув перед самыми их лицами подошвами сапог, я внезапно взмыл в небо. Обхватив за плечи, меня несла в утреннее небо девушка с прозрачными крыльями, и только в свете зари я узнал её лицо — богоматери на соломе. «Это ты!» — крикнул я, и вдруг полетел вверх тормашками. Земля с воем извивалась, приближаясь в моих помутившихся глазах. А я, не понимая, куда и кому кричал: «Я узнал тебя. Это ты, ты спасаешь меня…» Я летел вниз, и вышло смущённое солнце. Я обрадовался, закричал ему. Радость распирала грудь. Я обладал любовью всего мира, добротой и счастьем. Как спущенную пружину меня сотрясала страшнейшая дрожь удовлетворения, и в тот момент, когда радость достигла силы боли, я коснулся земли.

Было бы утомительно описывать моё возвращение домой, после того, как я очутился утром на дороге. Я вернулся в свой родной город. Самое странное было то, что никто не вспоминал, откуда я пришёл. Все как будто забыли о том, что где-то в лесах, болотах, внутри скал и глубоко под землёй сидит множество людей. Я осторожно пытался заговаривать об этом, но везде наталкивался на вежливое недоумение. В конце концов я смирился. Пусть те, забытые нами в подземельях, зелёные ангелы смерти и насилия, уйдут из моей жизни, раз они уже ушли из жизни планеты. Да и жизнь, действительно, стала как будто чище и разумней. Раньше я никогда не читал книг и газет. Их напыщенная глупость раздражала и мучила меня, но теперь, заглядывая в них, я удивляюсь. Они поумнели и стали любопытными. Я иду по солнечным улицам моего летнего города и совсем не вижу военных. Они канули. Их царство оказалось многовековым бредом. И теперь он кончился. Для меня же он кончился только сегодня. Я шёл через мост, и возле перил над водой увидел парня и девушку. Они залились в таком симпатичном поцелуе, что многие прохожие вместе со мной любовались ими. Но вот я увидел их лица и ошибиться не мог. Я запомнил их, лежащих на полу подстанции, подробно, как своё лицо. Это были убитые током солдат и женщина с луком, душившая его. И проходя мимо, я улыбнулся им и снял шляпу. А они махали мне руками, и золотые волосы девушки метнулись по ветру в мою сторону. И до меня донёсся как будто знакомый, но совсем неизвестный мне ещё запах весенней любви.

1976 г.

Железовут

Переходя, как обычно, улицу, я вздрогнул от жестяного крика какой-то специальной машины с зелёной полосой на боках и рупором наверху, а благополучно добравшись до тротуара, вздохнул.

С дороги неслись новые вопли, и, обернувшись, я посочувствовал субъекту, корчащемуся под ливнем грохота, несшегося с крыши автобуса «безопасности движения». Торопливо огибая разинувших рот и встречных, я спешил добраться до высокой дубовой двери моей работы, потому что часы уже показывали девять. Спасительная дверь была всего в двадцати шагах, и я протянул было руку, как у самого уха голос, усиленный раз в двадцать сильнее обычного, гаркнул: «Куда прёшь? Не видишь, кран работает. Уйди в сторону». Я шарахнулся вбок и, подняв голову, увидел в пузырящейся белыми облачками синей бездне маленькую люльку с рабочими, белившими стены из пульверизатора. Это было так красиво, что я замер на месте от восторга. Они качались далеко в небе, паря над суетой дня, как гордые птицы… «Иди, иди. Чего стал», — прокаркал громкоговоритель, и, бросившись дальше, я захлопнул за собой дверь.

День никак не прожёвывался, и солнце комкало над ним ветошь губ, как старушка над высохшим пирожком. По внутренней радиосети без конца передавали новые инструкции, и нескончаемый поток их захлебнулся голосом шефа, распекавшего меня за 5-минутное опоздание. Его голос сверлил мои уши, и так как выключить его было нельзя, я заткнул динамик своей шляпой. «Идиоты», — сказал я неизвестно о ком и проглотил таблетку от головной боли.

Вечером, возвращаясь домой, я получил обычную порцию громогласных поучений в метро, а затем в троллейбусе. И когда на моей остановке двери случайно не открылись, мой голос напрасно взывал к помощи. Никто его не услышал. Последний раз, подстёгнутый очередью из милицейской машины, я ворвался к себе в дом. Вероятно, в силу привычки, выработавшейся за день, я говорил с женой в несколько повышенном тоне, но она, натерпевшаяся того же, отвечала мне с не меньшей энергией. Соседи, видимо, также хлебнули лиха в этот день. С трёх сторон, а также сверху и снизу неслись их оживлённые голоса, и я обсудил несколько проблем с соседями справа.

Я не помню, когда мне запала в голову эта гениальная мысль. Может быть, когда я сорвал голос у железнодорожной кассы, умоляя кассиршу продать мне билет, а она равнодушно цедила в микрофон: «Что вы там шепчете. Говорите громче, ещё громче, ещё…» А может быть, это было в кафе, когда я пытался докричаться официанта, но всё покрывал голос одной особы, визжавшей с невероятной громкостью с эстрады.

Радиозаушатели оплодотворяли наши пустые и никчёмные головы сокровенными мыслями и драгоценными советами. Мы сознавали их неизбывную правоту и полезность, но после каждого сеанса радиоуправления чувствовали себя оплёванными. «Чёрт подери! — говорил один мой друг. — Я же человек, а не модель из Дома пионеров». И наконец в моей опухшей от радиорецептов голове забрезжил какой-то свет.

Я решил противостоять нашествию громкоговорящих, овладев их же оружием. Я купил в радиомагазине мощный усилитель, умещавшийся в нагрудном кармане пиджака. Стоваттный миниатюрный динамик я замаскировал в шляпе, а крошечный микрофон пристроил в рукаве. С торжеством в сердце и чувствуя себя так словно на мне пуленепробиваемый жилет и штаны, я вышел на улицу.

У меня было отличное настроение, и я злорадно посматривал на прочих беззащитных граждан. Первое испытание прошло блестяще. Когда какая-то старуха наступила мне на ногу, я не сказал ни слова, а только цыкнул в рукав пиджака. Старуха села на собаку, которую кто-то вёл на поводу. Собака визжа, кинулась прочь, кто-то упал, а я, захохотав, двинулся дальше. И когда на переходе из машины с красной линией на радиаторе полился монолог вроде: «Эй, ты, в верблюжьей шляпе. Чего глазеешь по сторонам? Иди быстрее, пока зелёный», — я включил систему и сказал: «Сиди в своём корыте да помалкивай. Сам знаю, как мне ходить».

Мой ужасный голос эхом прокатился по ущелью улиц и замер в обалдевшей от неожиданности голове моего собеседника. Мне даже показалось, что его машина как-то подалась назад и осела на задние лапы, а тротуары как белые головы одуванчиков украсили повернувшиеся ко мне пятна удивлённых лиц.

Сначала от соседства с такой мощностью у меня болела голова и вставали волосы дыбом во время разговора, но потом я повесил динамик на грудь, и всё стало на свои места. Я с успехом применял своё устройство во всех случаях жизни, и результаты всегда были поразительными. Теперь я сам подстёгивал прохожих на оживлённых переходах, а в метро во всеуслышанье поправил диктора, неправильно сделавшего ударение. Оказалось, что и дома устройство незаменимо. Снабдив дубликатом жену, я, не повышая голоса, переговаривался с ней, в то время как она сидела в комнате, из ванны и из кухни, а также с приятелем, который жил двумя этажами выше. Моё изобретение не осталось незамеченным и непонятым. Скоро я обнаружил, что у меня появилось множество адептов, а одна ловкая организация наладила выпуск ещё более миниатюрных и мощных систем под названием «Железовут». Те, кто имел усилители, переговаривались друг с другом и с машинами, не обращая никакого внимания на безгласных. Человеческий голос ник в грохоте и визге «Железовутов». И массы дрогнули. В две недели были раскуплены все запасы усилителей, и «Железовут» железной рукой взял мир за горло.

Иногда я раскаиваюсь в том, что первый толкнул человечество на этот громкий путь, а иногда чувствую гордость. Но последнюю всё реже и реже.

У меня всё чаще болит голова, и мои желания напоминают мне вялые георгины. У меня появляются несуразные потребности. Однажды я захотел послушать птиц, и провёл на балконе полдня. Но я не услышал их пения, потому что птиц не было. Они исчезли куда-то. «Глупый, — сказала жена, — зачем тебе птицы, возьми пластинку и слушай с любой громкостью. Она называется “Интервью с Атлантидой”».

Меня утомляет гипертрофированная интимность некоторых людей. Раньше это не было так выпукло. Порядочные люди и сейчас, говоря об известных делах или чувствах, уменьшают громкость своих усилителей. Но некоторые, а особенно распоясавшиеся юнцы, орут об этом на весь свет. Например, вчера в автобусе меня замучила одна парочка. Она ворковала на весь вагон: «Я никогда не переживала такого носа, как у тебя, милый». А он в ответ ей в пятидесятиваттный динамик: «А я всего второй раз встречаю ноги с загаром, как у тебя». И он хватал её за колени, а она целовала его в нос.

Я бродил в многоголосом чаду современного Вавилона и не понимал, зачем я здесь, что будет со мной дальше, куда улетели птицы?

Ночью, лёжа в постели и приглушив свои «Железовуты» до минимума, мы с женой долго вспоминали о чём-то таком, чего, наверное, и не было. А утром я заткнул уши ватой.

Как будто ветер с гор, растворивший запахи трав и синего снега, овеял унылый скелет моего существования. Отупление спало, и я почувствовал в себе силу, которая, казалось, давно ушла. Она растворяла пелену многолетних привычек, и я босыми ногами вступал в незнакомый мир. Невидимый, неслышимый он трогал меня своими пушистыми лапами, и странная радость поселилась во мне. Я поделился своим новым открытием с женой и с некоторыми из своих знакомых, и они со слезами, помутившимися от железовутного воя, благословляли меня и мою находчивость.

Новинка быстро разошлась по свету, и та же ловкая организация выпустила несколько сортов заглушек-невидимок. Некоторое время я жил спокойно и мудро, но разве постоянство благоденствия — добродетель земного качества?

Всё пошло прахом. Уловка дала лишь временный эффект, так как наблюдались случаи полной изоляции некоторых индивидуумов от внешнего потока звуков, что приводило личность в состояние самозамкнутости. Частный эффект фоноограничения колебал восприятие и других органов чувств, и в печати промелькнули сообщения о запертых и законопаченных квартирах с забитыми окнами, из которых были извлечены одичавшие безумцы, безнадёжно больные манией преследования. Поэтому была выпущена новая серия усилителей под названием «Супержелезовут», которые, в отличие от старых, воздействовали прямо на нервные окончания барабанных перепонок, минуя ушную раковину. Я был брошен на растерзание львам.

После месяца бессонных ночей, оттого что в ушах, как в эфире, царил переполох с той разницей, что все станции работали на одной волне, я придумал экранирующий шлем-глушитель. В комплект входил также специальный плащ с антифонным покрытием и с металлической внутренней сеткой, заземляемой через железные подошвы ботинок. Новое изобретение далось мне не сразу, и я решил держать его в тайне. Я снова вернул тот тонкий, переливающийся, как радуга на лугу, неслышимый мир и царил в нём совсем один. Это одиночество волновало меня своей искренностью и необычайностью. На работу я ходил в плаще и антифоновой шляпе — облегчённый вариант шлема. А во время прогулок надевал шлем, обвязывая его сверху бинтами для маскировки.

Гуляя по городу, я бесцельно пересекал площади и улицы, размышляя о том, почему возникли «Железовуты». Почему существовали громкоговорители и усилители до них. Неужели, такой тонкой и совершенной организации, как человек, нужны металлические глотки. Разве нельзя понять друг друга без них? И однажды я забыл о том, куда несли меня ноги. За спиной что-то зашипело, свистнуло, и, вдруг подпрыгнув высоко вверх, я ударился грудью о солнце. Тысячи огней, блеск стёкол, светофоры кинулись мне в глаза и погасли.

Я пришёл в себя внезапно, как будто забыл о том, что я есть, и вдруг вспомнил. Ощущения не вели дальше мутного света в глазах, но постепенно он усилился и сфокусировался в белую комнату, которая не могла быть ничем иным, как больничной палатой. Я попытался было шевельнуть рукой или ногой, но они существовали за тысячи километров от этой комнаты и от меня. И неожиданно моя голова повернулась набок, поместив меня перед глазами человека, лежащего на соседней кровати. Мы смотрели друг на друга, и в наше созерцание закралась симпатия, замешанная на несчастье. Я смотрел на него и представлял себя, лежащего вот так же мертво и бессильно. И мне захотелось сказать что-нибудь ободряющее и доброе, но мешало нечто исчезнувшее с рукой. И я вспомнил, что сначала нужно было что-то повернуть или нажать… Я тяжело дышал и по влажным глазам соседа понял, что и в нём происходит та же безмолвная борьба. Мы улыбнулись друг другу, и внезапно, помимо моей воли, я произнёс: «Кто ты?».

Голос, прозвучавший в четырёх белых стенах, был тонким и визгливым шёпотом, и я вспомнил, что раньше крутил какую-то ручку, прибавляя басов для солидности, что, впрочем, делали все люди моего возраста. А он, подумав немного, сказал:

— Я.

— А почему ты здесь? — снова спросил я, стыдясь звуков, вылетающих из моего рта.

— Не знаю, — ответил он.

Я испытывал странное чувство, слушая наши голоса. Оно было болезненным смущением перед самим собой, но тайное удовольствие разъедало душу. Вероятно, его испытывал и мой товарищ по несчастью, потому что заговорил снова.

— Вспомнил! Я забыл ключи от дома. Когда я позвонил в свою квартиру, жена спросила: «Кто там», и я ответил, но она не узнала моего голоса и не открыла.

— Не узнала твоего голоса, — удивился я, — почему?

— Не знаю. Я что-то потерял или у меня испортилось. Я стучал в дверь и просил открыть, но она ушла в комнату и ничего не отвечала. Тогда я полез по водосточной трубе на свой балкон и, кажется, сорвался на третьем этаже.

— А меня как будто сбила машина, — сказал я, и мы улыбнулись растерянными глазами, словно заключённые, не знающие, за что, собственно, они сидят в тюрьме.

— У тебя красивый голос, — сказал я, чтобы сделать ему приятное.

— Может быть, — ответил он задумчиво, — раньше я…

В этот момент дверь с шумом отворилась и вошла молодая девушка в маленьком белом халатике с приятным лицом и прозрачными зелёными глазами. Мы смотрели на неё, и, может быть, оба думали о том, какая она хорошенькая и, вероятно, какой у неё прекрасный, нежный голос.

— Здравствуйте, — сказали мы одновременно. А она, удивлённо моргнув глазами, поднесла к розовым губкам руку, в которой блеснуло что-то ужасно знакомое, и в уши ударил страшный скрежещущий хрип:

— Больные, не разговаривайте. Речь ещё для вас вредна.

1977 г.

Тропа

Когда настало долгожданное воскресенье, оказалось, что я не вполне подготовился к нему. Прошедшая неделя закончилась так неожиданно, что, не успев промотать её, я оказался перед лицом другого дня. Например, пятницы.

Это событие при всей своей незначительности, обрастая, как снежный ком, другими второстепенными деталями (перегоревшая электробритва, лопнувший стакан с чаем, оторвавшаяся и закатившаяся под кровать пуговица от рубашки), привело меня в кресло возле окна, погрузившись в которое, я глубоко задумался.

Я сидел так не меньше часа, прежде чем обнаружил, что, уставившись в окно, рассматриваю какие-то пустяки, происходящие на улице, а голова у меня пуста и светла, словно сверкающий зимним безмолвием день.

Вот взобралась на лыжи маленькая девочка, но стоило ей двинуться с места, как она упала так, что лыжи подскочили выше её роста, и теперь едут сами, а девочка бежит за ними следом. Вот собака лает на прохожего, а тот роняет от испуга жёлтый портфель в снег.

Я видел за окном ещё много интересных вещей, но они происходили как-то странно, сами собой, без всякой связи с моей персоной.

И тут задребезжал телефон.

Прижав к уху галошу трубки, я узнал голос матери.

— Да, да, — сказал я.

— Ты болен, что ли? — спросила она.

— Нет, нет, — сказал я.

— Позвони Кате. Она на тебя сердится.

— Да? — сказал я.

— Ты её обидел, наверное.

— Нет, — ответил я и положил трубку.

Собственно говоря, что такое обида? Обида это — …

На столе валялась открытая книга.

«А знаешь, кто ты? — пробормотал он хриплым голосом.

— Я-то знаю, кто я. Нечто среднее между десятью заповедями строителя коммунизма и очередью в пивной ларёк, однако, вслух, как матёрый лектор общества «Знание» с чувством произнёс:

— Я самостоятельно мыслящее существо, даже где-то человек.

Слова эти неубедительно прозвучали в тишине пустой комнаты. Встав с кресла, я нервно заходил взад и вперёд, взмахами рук пугая голубей на подоконнике. Но в каждом движении присутствовала театральная искусственность и даже бесполезность, потому что со стены за мной следило око висящего на гвозде фотоаппарата.

«Здесь душно, как в склепе, и я иду подышать свежим воздухом», — сказал я ему и, напряжённо улыбнувшись, убрался в коридор.

День стоял солнечный. В сухом от мороза воздухе резкий ветер крутил одинокие снежинки, а на дороге извивался в водорослях снежных струй. Я стоял перед домом, и его унылое лицо, испещрённое оспинами бесконечных окон, отвратило меня к простору. Я шёл вдоль трамвайных рельс, заворожённый их скользким светом, но, почувствовав спиной растущую тень поезда, перешагнул их, ступив с асфальта прямо в поле. Это был край света — окраина города.

По рытвинам, сугробам, полузамёрзшим лужам и ручейкам рыжие кустики, припудренные мелким снегом, привели меня в ка-кую-то безнадёжную даль. Взобравшись на гребень зеленоватого отвала земли, я охватил одним взглядом многоэтажные коридоры, покинутого мной города. Сквозь грязноватую дымку, окутывающих улицы испарений, огромные дома выглядели, словно подмявшие друг друга влюблённые мастодонты. «Они пришли на водопой жизни вслед за нами», — подумал я, обращая лицо вновь к полю. — «Но куда же пойду я?»

Этот бескрайний простор, бездонное небо, дальняя деревенька, чернеющая на косогоре, птицы, взлетающие с редких деревьев… Они скользили по краю моего сознания смутным наброском одичавшей в неволе руки, и, догоняя её, я спрыгнул с пьедестала в сугроб, нанесённый в глубокую рытвину, а выбравшись из него, широко заковылял среди разъехавшейся трещинами земли.

Мороз, осадивший пропитанный пылью газовый туман, залил грудь потоками солнечных искр и голубой пеной чистого воздуха. Я вошёл по пояс в сухие камыши, звенящие под ледяными вихрями, словно колосья спелой пшеницы в сентябре, и радостное возбуждение, распирая голову, ломило мои виски.

Я топтал следы птиц, перебегал с холма на холм и, разогнавшись с одного из них, чуть было не влетел прямо в небо. Остановившись на самом его краю, я с трудом догадался, что это незамёрзшая вода, залившая искусственный котлован, где, вероятно, добывали какую-то зеленоватую породу. Вода была синей и чистой, и я долго стоял на берегу, старательно приколачивая сумасшедший образ летучей красоты к стропилам своей памяти.

Ветер у озера был нестерпим. Он обдирал лицо до живых костей, рвал никелированными зубами щели в одежде и постыло свистел в кустах. Розовые облака собрались в пучки какого-то серого хлама, которые хмуро ходили возле солнца. Я выбрался наверх и, прячась в редких зарослях, не спеша, обходил кратер голубой катастрофы. На противоположном конце его темнели кущи заблудившихся в двойных небесах деревьев. Безудержно неслись сумеречные облака над морозной землёй, и в сгустившейся кутерьме падающего снега и меркнущего солнца я искал защиты там. Я спотыкался о вывороченные камни в разбитой колее неведомой дороги и брёл почти на ощупь, когда внезапно всё стихло. Туча ушла дальше, заслонив своим могучим плечом стадо влюблённых мастодонтов. Ярко блестело отполированное снегопадом солнце, вновь кучерявились розовые одежды благовеста облаков. И мимо пробежал мальчик в большой тёплой шапке, подскакивающей у него на голове, как чёрная птица с обвисшими крыльями скачет по буграм.

«Эй, мальчик», — крикнул я. Он остановился на мгновенье, но, махнув рукой, кинулся бежать дальше. Я постоял в раздумье, глядя на косицу его следов, и тут услышал скрип торопливых шагов сзади. Из-за снеговой завесы ко мне приближались две запорошенные фигуры и, обогнув меня, справа и слева, прошли дальше. Я наблюдал за ними до тех пор, пока штриховкой древесных стволов их силуэты не вернулись в хаос бесформия. Задумчиво потоптавшись среди отпечатков шести ног, я заметил, что стою на хорошо утоптанной, но засыпанной бесследно тропе.

Размышляя о том, куда она может вести, я приблизился к первым деревьям, сгустившимся в лес, а вступив в него, с удивлением отметил, что неприметный издали, он разворачивается с каждым шагом. Кочки, незамёрзшие окна чёрной воды и искривлённые тела деревьев подсказали мне, что это болото. Я углубился в него, следуя прихотливым коленам тропки, и тут услышал голоса людей, идущих сзади. Так как я не спешил, то, отойдя в сторону, пропустил группу мужчин и женщин, довольно скоро проследовавших мимо.

И тут я подумал о том, куда же они все идут? Взобравшись на какой-то трухлявый пень, я увидел впереди всё то же болото, а дальше — бесконечный лес. «Откуда лес? — прошептал я, прыгая наземь, — его тут не должно быть. Может, где-то там озеро, а они — рыболовы?» — думал я, провожая спину ещё одного человека, на этот раз женщины в белой шубке, неторопливо проследовавшей вдаль. «Или все они идут на работу. Но ведь сегодня воскресенье!»

Теряясь в догадках, я вальсировал с кочки на кочку всё медленнее и, наконец, стал. Зимний день, рождённый кратким росчерком солнца по самому краю неба, заметно потемнел, и нужно было решить — стоит ли идти дальше и зачем идти. Но вдруг, рассердившись на себя за пескариную глубину приключения, я растоптал мутную картину тёплого насеста с асфальтированными ходами и выходами, исходами и заходами бытия, бурно ринувшись в гущу первозданного наста, и по шею провалился в снег. «Осторожно, — сказал я, выбираясь наружу. — Хорошо, что это был не кефир».

Всходя на пригорки, я видел вдали, в поле, между деревьями, чёрные точки идущих впереди, а спускаясь вниз, вновь обретал одиночество и растерянность. «В конце концов, — успокаивал я себя, — мы дойдём до какого-нибудь края света, а потом вернёмся обратно. И снова будут батареи центрального отопления, телефоны и теле… А если нет края света?» Это было как раз посередине спуска, и, утратив равновесие духа, я потерялся в каких-то никчёмных кустах, а выдираясь из них, встретил взгляд женщины в пальто с капюшоном. Она досмотрела разыгранное мной сражение до конца, а когда я поравнялся с ней, отвернулась в сторону.

«Смотрите, — сказал я, подходя ближе, — вы сошли с тропинки, а тут повсюду обрывы, ямы».

Она пожала плечами и встала со мною рядом. После стука мёрзлых ветвей и унылого скрипа снега стало необычайно тихо, и где-то у самого уха свистнула вдруг пичужка.

— Вы что, цветы ищете? — осторожно спросил я.

— Нет, — ответила она. — У меня замёрзли руки и нос. — И показала мне свои тонкие перчатки.

— Возьмите мои, наденьте их сверху, а потом согреете нос, — предложил я, протягивая ей свои толстые шерстяные варежки.

Она, снова пожав плечами, взяла их, надев, прикрыла лицо руками. Мы медленно двинулись вперёд и молчали в течение некоторого времени, достаточного, как мне казалось, на разогрев всей головы.

— Вам нравится здесь? — заговорил я первым. Она подняла было плечи, но, не опустив их, ответила:

— Просто я вышла подышать воздухом. Дома было так душно.

— А вы видели мальчика?

— Какого мальчика?

— Да, такого, в большой чёрной шапке.

— В шапке? Нет, в шапке не видела, — помедлив некоторое время, ответила женщина.

— А вы знаете, куда мы идём? — продолжал я через минуту.

— Я не знаю и не хочу знать, — ответила она уже дрожащим голосом, — И вообще, не мучайте меня. Я вышла на улицу и не могла ничего придумать, потому что было воскресенье.

— Сейчас тоже воскресенье, — перебил я, и мы остановились.

Из глаз её медленно покатились слёзы и, замерзая на лету, позвякивали о лёд под ногами.

— Почему вы хотите всё знать? Зачем это нужно?! Было воскресенье, и я вышла на улицу. Я не знала, куда идти, а потом увидела мальчика. Он бежал в эту сторону. Я окликнула его и хотела спросить, что за лес темнеет вдали, но он не остановился. Мне было всё равно, и я пошла за ним. Здесь проходили и другие люди. Разве это преступление — пойти за мальчиком?

Она плакала всё горше, и, сняв мои варежки, бросила их в снег. А я обламывал с дерева веточку за веточкой и думал про себя, что если все идущие по этой тропе просто пошли за мальчиком?

— Хорошо, успокойтесь, пожалуйста, — произнёс я, после некоторого молчания. — Я поступил так же, как и вы. А теперь пойдём дальше. Мы просто обязаны это сделать, иначе не обо что будет опереться даже в самом себе.

— Я не хочу идти больше никуда.

— Так оставайтесь здесь.

— Да, я останусь, а вы уходите.

— Прекрасно, — ответил я и двинулся напролом в сторону.

Ожесточённо топча стебли и ветви, преградившие путь, я ушёл достаточно далеко, когда услышал негромкий крик где-то сзади. На бегу я испуганно размышлял о том, что могло произойти, как услышал второе восклицание, громче прежнего.

Преодолев чащу стройных осин с ярко-зелёными стволами, я наткнулся на женщину в белой шубке, которая обеими ногами по колено погрузилась в пузырящуюся льдистую жижу, а с другой стороны к нам подбегала женщина в пальто с капюшоном.

— Не двигайтесь, — крикнул я первой и стал бросать к её ногам обломанные ветки, сучья, вырванные кустики сухой травы. Через минуту она стояла рядом с нами, распустив молнии на сапогах, из которых, весело журча, выливалась грязная вода.

— Дайте ей шарф, пусть она закутает им ноги, — обратился я к женщине в пальто с капюшоном, и она, кивнув головой, присоединила свой шарф к моему.

— Я провалилась на самой тропинке, — сказала женщина в шубке.

— А шедших до меня лёд выдержал. — Она как будто в чём-то хотела оправдаться перед нами.

— Как ваши ноги? — спросил я.

— Ничего, но нужно возвращаться, а я хотела посмотреть… — И тут она замолчала.

— Мы тоже хотели посмотреть, но теперь не стоит, — как бы завершая общую мысль, сказала женщина в капюшоне.

Мы возвращались по чужим и своим следам, молча, растянувшись цепочкой посреди таинственного леса, только женщина в шубке изредка постукивала одной ногой об другую, да шелестели выпрямляющиеся после нас ветви кустов. Внезапно послышался топот бегущих ног, и, обгоняя нас, пробежал мальчик в большой чёрной шапке.

— Эй, мальчик! — хором воскликнули мы. Он обернулся на бегу, но, не останавливаясь, кинулся в заросли и исчез.

— Смотрите, — позвала женщина в шубке, — замёрзший листопад.

Мы окружили небольшое зеркало глубоко промёрзшей воды и увидели в воздухе чистого льда вихрь жёлтых листьев. Ощущение дуновения и полёта сохранилось настолько живо, что мы долго разглядывали это замёрзшее мгновение.

«Кристаллизация, — подумал я, — и ветер стих, и опали уж листья, а эти ещё целую зиму будут кружиться в замороженном сне. Потому что пересекли тропу мороза. А сколько и чьих троп сегодня пересёк я и эти женщины? И возвращаясь из сегодняшнего дня к дому, перекрёстку всех наших троп, мы, может быть, несём в себе кристаллы смелости ходить большими шагами по любой незнакомой земле?»

Мы разом подняли головы и посмотрели в глаза друг другу. Мне показалось, что глаза двух незнакомок стали как будто светлей и прозрачней, чем были до того, как мы увидели замёрзший листопад. Вдали светились огни города, и в темнеющем небе, вдоль пути нашего отступления, пролетела стая ворон.

— Пошли, — сказал я, сходя с тропы в сугроб, — кристаллизация только начинается.

1977 г.

Авторская дискография

Магнитоальбомы

1. Ретроскоп. 1967-71,1973,1978 (моно). 30.48

2. Босяки. 1969,1979,1971 (моно). 43.56

3. Земля гномов. 1972 (моно, скорость 9). 8.15

4. Обломки. 1972-73,1976 (моно, 8 номеров). — 34.02

5. Сон в красном тереме. 1973-75.2-канальная ф-ма. 58.46

6. Вишнёвый сад Джими Хендрикса. 1973 2-канальная ф-ма. 31.28

7. Вишнёвый сад Джими Хендрикса. Сборник. 1973-75. 33.58

8. Магнифико. 1974-76 2-канальная ф-ма. 56.25

9. Голгофа-5.1975. (моно, скорость 9). 56.16

10. Остров Афродиты. Сборник 1974-76. 24.14

11. Крен. Сборник 1974-76. Инструментальная музыка. 22.56

12. Как дурак. Сборник. 18.30

13. Superguitar. 1976. Электронная музыка — 1980. 24.12

14. Свадьба кретинов. Сборник 1974-76. 23.36

15. Вечная сублимация. 1976. 2-канальная ф-ма. Инструментальная музыка. 24.52

16. Сон. Сборник инструментальной музыки. 1973-76. 31.38

17. Последний закат. Сборник инструментальной музыки. 1972-76. 43.20

18. Группа памяти Михаила Кудрявцева. 1976. 23.10

19. Session-77.1977 (стерео\моно). 43.34

20. Там, где дали темны 1977.22.02.

21. Неизъяснимое. 1977-78. Электронная музыка. 31.04

22. Прощай Rock. 1978. 25.00

23. Джаз ночью. 1978. Инструментальная музыка. 33.44

24. Просто музыка. 1978. Инструментальная музыка. 32.26

25. Джаз ночью. Track 2.1978. Инструментальная музыка. 32.47

26. In Rock I или Антология «Rock в группе». Сборник 1970-78. 34.27

27. Погубить человечество. 1978. Электронная музыка. 33.05

28. Посвящение в красоту. 1978-79. Инструментальная музыка. 2-канальная ф-ма. 25.20

29. Женщина 22.1978-79. 33.36

30. Гитара. Стихи. 1978-79,81 (2-канальная, моно). 24.08

31. Great Lyrics. Сборник 1967-81.33.40.

32. In Rock 2.1979-81.33.37.

33. Вечности река. Сборник 1976-79. 34.00 (14.15)

34. Заклинания. 1979. 34.09

35. Брахма Астра. 1979. 19.43.

36. Китайская поэзия. 1980. 39.48

37. Евангелие от Матфеа. 1980. 22.38

38. Посвящение. 1980. 33.00

39. Странник Голубой Звезды. 1980–1981. 35.40

40. Три русские песни. Песни о жизни и смерти. 1981. 34.34

41. Легенда о Майе. 1981. 36.00

42. Музыка сердца. 1981-82. 35.47

43. Лунные тени. 1981-82. Инструментальная музыка. 22.42

44. Кольцо времён. 1982. 37.27

45. Ночной певец. 1982-83. 33.14

46. Потерянный рай. 1982-83. Крест бытия. 1983. 12.00+ 10.00

47. Необходима осторожность. 1983-84. 34.00

48. Мир иной. 1984. 46.20

49. Воспоминания о Родине. 1984. Инструментальная музыка. 19.12

50. Autodafe. 1984-85. 42.00

51. Антилюбовь. 1985-86. 31.30

52. Песни в исполнении М. Капуро. 1986. 20.50

53. Золотой век. 1986-87. 41.40

54. Тёмные аллеи. 1984-87. Инструментальная музыка. 44.00

55. Концерт-рок «Нива». 1987. 32.50

56. Концерт 6-го Рок-фестиваля. 1988. 29.16

57. Смутные дни. 1988. 44.57

58. Фестиваль «Аврора». 1989. 25.55

59. Красная тревога. 1989. 40.40

60. Раритеты П. 1989-90. 45.50

61. Последний пулемётчик. 1990-91. 43.52

62. Суицидные танцы северных славян. 1992-93. 43.59

63. Концерт в рок-клубе. 1991.8-ой фестиваль. 30.16

64. Бердичев трансфер. 1994-95. 48.34

65. На том берегу. Концерт Ю. Морозов — Чиж & Со. 1997. 74 min + 12 с Чиж & Со. Оригинал концерта.

66. Иллюзия. Ю. Морозов и Чиж & Со. 1.00.20

67. Хроматические инсталляции. 1998–2000. 53.42

68. На том берегу. Концерт Ю. Морозов и Чиж & Со. 1997 (2002). 62.19

РЕТРОСКОП

1967–1971 Владикавказ. 1973, 1978 Ленинград

1. Мы расстались. 2.09

2. Помни всё, пожалуйста. (1) 1.57

3. Галка. 1.32

4. Пока я твой. 2.14

5. Ты никогда. 1.46

6. Где-то, что-то. 1.34

7. Стисну до боли. (1) 1.33

8. Пока живёт мечта. 1.22

9. Встретил однажды. (1) 1.10

10. Джулия. Соч. 1969. 1.10

11. Уплыву я в далёкие страны. Соч. 1967. 1.33

12. Дождь. Соч. 1968. 2.53

13. Я люблю. Соч. 1968. 1.52

14. Я сейчас тебе признаюсь. (2). Соч. 1969. 1.38

15. Ну, кто на свете знает женщин. Соч. 1967. 1.30

16. Этот день. (1) 1.10

17. Карабах. Соч. 1969. 1.43

Общее звучание — 30.48

№ 1–9 — сочинены и записаны во Владикавказе в 1968-71. № 10 — в 1973 г. в Ленинграде.

№ 11–15,17 — записаны с некоторыми добавлениями и изменениями текстов и музыки осенью, зимой 1978 г.

№ 16 — сочинена и записана в 1978 г. по некоторым мотивам 1967 -71 г.

Запись производилась на магнитофоне «Айдас» в домашних условиях по доброй воле и без значительных приступов тщеславия, но зачастую в состоянии лирического и сексуального подъёма.

БОСЯКИ

1969,1970,1971 Владикавказ

1. Босяки. 2.04

2. Сеньора. Музыка Bee Gees, слова Кузи при моём содействии. 2.01

3. Есть места. Музыка Beatles „In my Life“/ D.Lennon. 2.16

4. Люси. Музыка Beatles „I feel fine“, D. Lennon. 1.47

5. Чтоб не упал друг. 1.27

6. Виновата сама. Музыка Beatles „The fool on the hill“ P. Mecartney. 2.03

7. Весна. Музыка Four Tops, Dozier-Holland. 1.42

8. Встретил однажды. (2) 1.32

9. А может, это любовь. Музыка Кузи, слова Кузи и мои. 1.33

10. Ответ, наверно, есть. (2) 2.17

11. Звёзды горят напрасно. (1) 1.55

12. Аленький цветочек. Авторы неизвестны. 2.52

13. Ты не даёшь мне денег. Музыка Beatles, P. Meecartney. 1.46

14. Иногда. Обработка музыки M.Wilson „Till there was you“ 2.03

15. Голубые глаза. 2.07

16. Глупый мальчик. Музыка The Searchers. Leiber-Stoller. Слова А. Кузнецова, Ю. Морозова. 2.37

17. Моя мадонна. Музыка Beatles „I'm looking through you“ P. Mecartney. 1.52

18. Я сейчас тебе признаюсь. (1) Проба на репетиции 1969. 0.44

19. Воскресенье. Музыка Beatles „I'm so happi just to dance with you“. D. Lennon. 2.00

20. Ответ, наверно, есть. (1) (фортепиано — Марк Полин). 1970. 2.08

Общее звучание — 43.56

Я — вокал, ритм гитара, бас, соло гитара.

A. Кузнецов (кличка Кузя) — вокал, соло гитара.

B. Елфимов (кличка Адонис) — одобрительные крики в № 8.

Запись всех номеров, кроме № 18, 20 производилась в состоянии незначительного опьянения в 1971 году единовременно. В 1974 году произведена коррекция, доп. наложения ксилофона, баса, соло гитары, вокала.

Название «Босяки» возникло у девушки Люси, которой посвящается одновременно песня, после её близкого знакомства с моим умонастроением и образом жизни. Вообще-то, «Босяки» несколько раз сменили состав, кроме двух непременных и почётных граждан этой команды. Вначале сошлись мы с Кузей. До этого Кузя играл в подворотнях блатные и туристские песни, но под моей железной десницей дерзко врубился в обитель рок музыки. Я подбирал и снимал для него партии соло гитары с битлов, придумывал свои темы. Что-то он играл сам из Shadows. Третья жертва носила фамилию А. Копылов и играла на басу.

Постоянного барабанщика не было. Стучал, кто попало и что попало. Но мы мало обращали внимания на это. Главное для нас была мелодия и вокальные раскладки, но на каких-то танцульках всё пошло прахом из-за бездарного стукача, и тогда я стал мыслить более общо и барабанно. Переходя из одного места в другое в поисках аппаратурно обильного края, обосновались на некоем обломке вселенной под шифром ФЗУ. Там было всё. Там был рай. На снимках о «Босяках» это запечатлено. Теперь у нас был органист Марк Полин, который прекрасно аранжировал «Ответ, наверно, есть», «Встретил однажды» и др. песни.

Ударников было двое. Вечно сменяя друг друга на репетициях и концертах, они безымянные ушли во мглу веков. На басу теперь играл некий человек эпосно-индийским именем Рама. Мы потрясли воображение слабонервных и стройных девушек в мини-юбках чудовищными (по тем временам) воплями в многочисленные микрофоны, и я дерзко, ещё несуществующей техникой увечил гитару Muzima, вполне уверенный, что играю соло. К моменту записи мы прекратили концертные выступления ввиду скорого моего отъезда в Ленинград, и команда распалась. Кузя, выскользнувший из моей железной десницы, курил анашу и пьянствовал. Но в последний вечер перед отъездом я отыскал его в каких-то трущобах и привёл в ярко освещенное место, где на столе стояло вино и магнитофон «Тембр», а под столом лежали две гитары. И мы стали петь и пить, по мере возможности заменяя и бас, и орган, и прочее. Конечно, эта запись имеет мало общего с истинным лицом «Босяков» периода расцвета. Чтобы как-то скрасить некоторые убогие и фальшивые места, три года спустя я наложил некоторые партии голосов и гитар, но это мало что изменило в общей картине босяцкого разгула.

ЗЕМЛЯ ГНОМОВ

1972 г.

1. Много, очень много. 1.33

2. Когда я вижу, ты проходишь. (1) Слова при участии Н.М. 2.50

3. Время не ждёт. 2.12

4. По тёмно-фиолетовой воде. 1.37

Общее звучание — 8.15

Первые записи после Кавказа. Практиковал перезаписывание фонограмм с мага на маг и попутное дополнительное наложение. Прихожу к мысли о создании N-канального магнитофона.

ОБЛОМКИ

1972–1973,1976

1. Экзекуция. 1972. 2.31

2. Рефрен «Кретина» 1972.

3. Свадьба кретинов. (Инструментальная) 1972. 0.43

4. Если ты позволишь мне. 1969. Владикавказ.

5. Песня хиппи. (1) 1972,73.

6. Инструментальная. Н. Морозова на гитаре. 1972-73 1.30

7. Бог сильнее нас. 1972, 73 (рояль).

8. Рок-н-рольчик. 1972,73. 9.Сон ржавого облака. 1972,73. 1.28

10. Будто после странствий. 1972,73 (рояль).

11. Торжествуем мы всегда. 1972,73.

12. Импровизация на гитаре при участии генератора звуков, тарелки и бутылок. 1972,73.

13. Ты не даёшь мне денег. 1972,73 (рояль).

14. Тема со свирелью. 1972,73. Свирель С. Лузин.

15. Отрывок импровизации с гармошкой. 1972,73. Гармошка — С. Лузин.

16. Мой друг пони. (1)

ТАНЦЫ 1976

17. Пляшет солнечный свет. (Сон). 2.20

18. Инструментальная. Соло на органе — Г. Анисимов

19. “You know I love you” Вокал — Г. Анисимов. 2.57

20. Ответ, наверное, есть. 1972 (рояль).

Общее звучание — 34.02

СОН В КРАСНОМ ТЕРЕМЕ

1973–1975 гг.

2-канальная фонограмма

1. Black dog. Фортепиано и клавир — С. Лузин, слова и мелодия вокала — я.

2. ВСДХ. (2) Импровизация. Бас — я. Гармошка — С. Лузин. Гитара ритм — некий М. Крстич. Соло и вокал — позднейшие наложения.

3. Сон в красном тереме. Часть I. Август 1973. Спонтанная импровизация. Соло гитара — я, бас — С. Лузин. Эффекты — более поздние наложения при участии Н. Морозовой.

Часть 2. Импровизация на тему, две акустические гитары — С. Лузин и я. Вставки с электрогитарой — более поздние наложения. «В этот день был сон». Часть 3. Импровизация на тему. Две акустические гитары — С. Лузин и я. Бас, свирель, различные эффекты и вокалы — С. Лузин и я, наложены позднее.

4. Уэжда Карманай. Тема записана весной 1973 и сдублирована с наложением электронного одноголосого синтезатора в 1975 г.

5. Я не обещаю счастья. 1974. Слова и музыка написаны в 1970 г.

1975 г.

6. Верю я и так.

7. Пентесилея. Тема записана в 1973 г. В 1975 наложена соло-гитара и добавлена 2-я часть.

8. Это всё деньги. При участии Н. Морозовой.

9. China Morning. Импровизация на тему. Записана в 1973 г. на двух акустических гитарах с С. Лузиным. В 1975 г. наложены бас, вокал, эффекты.

10. Голуби роняют перья.

11. Короткая юбка. (1) Фальшивая флейта — С. Лузин. Соч.1974 г. 12.Последняя ночь. 13.В день самоубийства.

14. Остров скелетов. Ударные — предварит, ф-ма. 15.Милый Пущик.

Общее звучание — 58.46

Запись производилась в домашних условиях в обстановке отключки от внешних раздражителей и сосредоточении на чём-то общем для всех участвующих в игре.

ВИШНЁВЫЙ САД ДЖИМИ ХЕНДРИКСА

Июль-сентябрь 1973 г.

2-х канальная фонограмма

1. Настанет день. Фисгармония — С. Лузин, крики — Н. Морозова.

2. Жесты по поводу необъяснимого (Лузин-Морозов). Фортепиано — С. Лузин

3. Мой друг пони.

4. Песня хиппи.

5. ВСДХ.

6. Эффект присутствия.

7. Бог сильнее нас. Фортепиано — С. Лузин

8. Если б я был богатым. Соч. 1969 г. при участии Н. Морозовой. Ударные — кольцевая фонограмма.

9. Реквием для шестиструнной гитары и органа.

10. Милый друг. Музыка и слова 1971 г. При деятельном участии П. Морозовой. Фортепиано — С. Лузин.

11. В королевстве масок. Флейта — С. Лузин.

12. Выставка гейш.

Общее звучание — 31.28

Запись произведена дома со значительной затратой нервной энергии и продолжительными приступами бешенства по поводу технических неурядиц и фальшивого голоса Н. Морозовой. Всё же результат говорит сам за себя. На эту первую, в общем-то, более менее профессиональную запись ушло всё лето и часть осени. Я работал как одержимый, учился играть соло, придумывал музыку и аранжировку прямо по ходу записи. Иногда начинал в 9-10 утра, а кончал в 9-10 вечера. В основном тормозила примитивная техника. Техническая база — двухканальный магнитофон «Юпитер», переделанный из «Юпитера-201», «Айдас-2эхо» и самодельный ламповый микшер на три входа. Сначала что-то приходилось записывать на 2-канальный «Айдас-2эхо», потом сводить это на один из каналов «Юпитера», дополняя во время перезаписи ещё партией чего-либо.

Много мороки было с балансом и изменением тембров при перезаписи. После всей этой предварительной работы оставался всего один второй канал «Юпитера», куда я обычно писал вокал и соло гитары. Но иногда и в него писал предварительно записанную партию на «Айдас-2эхо» и, синхронизируя его со скоростью фонограммы в первом канале «Юпитера», переписывал на «Юпитер», опять же дополняя попутно голосом или солярой.

Огромную роль в техническом оснащении играл железный лист с двумя припаянными капсюлями — датчиками. Он был и тембро-блоком, и ревербератором, и микрофоном.

Дистортерный тембр соло гитары во многих вещах получен из него. Со стороны запись смотрелась как цирковое представление. Обвешанный микрофонами, железным листом, опутанный проводами в наушниках, держа в зубах тросик включения кнопки записи в нужный момент (руки заняты гитарой), правая нога бьёт в бубен, который установлен на специальной подставке с пружиной, левая — на регуляторе уровня эха или громкости. Рывком головы включаю запись, тут же выплёвываю тросик и начинаю кричать, играть на гитаре, бить в бубен ногой и что-нибудь регулировать. Глядя на меня, многие бы, наверное, ужаснулись.

Участие Лузина здесь в основном готовыми фонограммами рояля и фисгармонии, но есть и наложения, и совместная игра с флейтой, которой он овладел самовольно в необычайно короткий срок. К этому времени он, наконец, собирается и выходит из «пространства нетемперированного звука». До этого совместная наша игра была в основном экспрессионистской и звукоподражательной. По существу, он, так же как и я, вовсе не музыкант, но звуки, извлечённые им из различных предметов домашнего и хозяйственного обихода, явно по милости божьей. Игра в музыку в то время для нас, вероятно, была символом движения в свободу или куда-то в непредугаданность, необусловленность. Ещё до «Сна в красном тереме» я много раз пробовал играть с ним некоторые готовые гармо-мелодичные конструкции (из Босяков, Битлов, Роллингов). Кое-что получалось, но не было какого-то «ух», к тому же после 2–3 повторений мой партнёр терял к проигранному всякий интерес. Тогда мы попробовали силы в различных какофонических, антимузыкальных обструкциях. Несколько раз выходило до жути впечатляюще. Одно полотно, сработанное нами под впечатлением хендрик-совского «At his best», ошеломило нас самих. С этого момента я часто и надолго уходил от песен в «пространство нетемперированного звука».

ВИШНЁВЫЙ САД ДЖИМИ ХЕНДРИКСА

Сборник 1973,1975 гг.

Стерео кордублъ из 2канальных оригиналов

1. Настанет день. 3.54

2. Жесты по поводу необъяснимого. 1.34

3. Мой друг пони. 2.33

4. Песня хиппи. 2.10

5. ВСДХ 4.02

6. Бог сильнее нас 3.35

7. Если б я был богатым. 2.33

8. Реквием для шестиструнной гитары и удава. 2.51

9. Милый друг 1.41

10. В королевстве масок. 1.30

11. Выставка гейш. 3.01

12. Последняя ночь. (1975) 3.40

Общее звучание — 33.15

МАГНИФИКО

1974–1976 гг.

2-канальная фонограмма

1. Любовь под барабаном.

2. Завтра. Музыка и слова написаны в 1968 г.

3. Последний закат.

4. Синий бриллиант. Музыка и слова 1971 г.

5. Как дурак.

6. Ты ушла опять. Музыка и слова 1968 г.

7. Астронавты.

8. На смерть Шопенгауэра.

9. Обезьяна (1).

10. Кладбище паровозов.

11. Любовь к гладиаторам.

12. Похороны девственницы (запись проводилась в состоянии сексуального возбуждения).

13. Но позволь же хоть чуть-чуть. Музыка и слова написаны в 1970 г.

14. День рождения Джими.

15. После прослушивания Моцарта. Импровизация. Соло гитара — я, бас — С. Лузин, ударные — кольцевая фонограмма. Записано в 1972 г., передублировано с наложением голоса и свистульки в 1976 г.

16. Как будто после странствий. Флейта и маракасы — С. Лузин.

17. Baby. Электрогитара, бас, вокал — я. Флейта, бас во время соло гитары, маракасы — С. Лузин.

18. Возвращение. Гитара и тема — С. Лузин, Соло, бас и прочие наложения — я, в 1976 г.

19. Здравствуй, Кустик. Гитара и тема — С. Лузин, детское пианино — я. Свист, голос, шум, фальшивый синтезатор — наложено в 1976 г.

20. Помыслы. Желания. Путь. Я — электрогитара с фуссом, бас, вокал, эффекты. С. Лузин — электрогитара, дудочка, вокал. Н. Морозова — вокал, духовая гармонь.

21. Бродяга-пёс.

22. Закрыв глаза. Ударные — предварит, ф-ма.

23. Не понять мотив.

24. Ein, zwei. При участии Н. Морозовой.

Общее звучание — 56.25

В этих записях я продолжаю учиться играть импровизированное соло. Настроением солизма проникнут с головы до пят, но пальцы скрючивает какая-то противоположная сила. Как и во «Сне в красном тереме», много совместной игры с С. Лузиным.

Помыслы. Желания. Путь — первое совместное жертвоприношение после моей годичной отлучки в войско. Сидели втроём — я, Лузин, Морозова. Под руками было много всего. Духовая гармонь, бубен, тарелка, какие-то звенящие предметы, скрипящая дверь. Под ногами стояли две педали, сработанные мной из обломков бронемашин и танков. Играли на двух гитарах, на детском одноголосом синтезаторе, тихо выли. Подобно этой были сделаны и последующие композиции «Заблуждения», «Пузыри и волны».

ГОЛГОФА-5

1975 г. Долгопрудный

I.

1. Блюз измученного негра. 3.18

2.1 wanna tool be glad, (прообраз «Не понять мотив»). 3.37

3. Monkberrymoon delight. P. Mecartney. 2.52

4. А может, это любовь? 3.00

5. Softly, Softly. Е. Grant. 3.42

6. Not to stab in stone. (I'm not your stepping stone) M. Nesmith. 4.16

7. Иванко ты, Иванко. Народная. 3.09

8. Моя Марусечка (в страшно фирменной аранжировке). 2.11

9. Ты постой, не уходи. 2.13

II.

10. Пляшет солнечный свет. 4.16

11. Рок для Марины. 6.16

12. Импровизация. Часть 1 с рифа «Не понять мотив». 4.15 Часть 2. Трио. 2.00 Часть 3. Вакхическая военная. 6.20

13. Риф «А может, это любовь» 0.22

14. Частушки, подметание стёкол, военные крики (в мастере.) 5.40

Общее звучание — 56.16

«Диск» записан во время службы в Войске Русском. По экспрессии вокала заметно давление на психику и жажда вакханалии. Первая сторона записана в мастерской связи. Здесь впервые начинаю квакать на педали собственной конструкции, созданной тут же в перерывах между гульбой и службой. На ударных (корпус рации Р-109 и листы дюралюминия) изливаются рядовой Рыбаков и ефрейтор Дмитриев. На басу — сержант А. Волошко (ученик маэстро). Нестройный рёв — рядовые Жилин, Рыбаков, Авагян, «Нос», «Кукушкин», «кровавый Шурка», а также гитаристы и ударники. Репертуар в основном «Босяков» и что попало.

Вторая сторона ленты запечатлена в гарнизонном клубе. Я — вокал, гитара, барабаны в импровизации. Часть 2. Рядовой В. Белоус — орган, рояль, сержант Волошко — бас и вокал в «роке для Марины», неизвестный штатский — ударные.

ОСТРОВ АФРОДИТЫ

Сборник 1974–1976 гг.

Стерео кордубль из 2-канальных оригиналов

1. Будто после странствий. Флейта — С. Лузин. 2.16

2. Baby. Флейта — С. Лузин. 2.26

3. Я знаю. Соч. 1968 г. Губн. гармошка — С. Лузин. 2.29

4. Не понять мотив. 2.31

5. Ну, позволь же хоть чуть-чуть. Соч. 1970 г. 2.30

6. Верю я и так. 2.16

7. Ответ знает ветер. Муз. Б. Дилана. Губн. гармошка — С. Лузин. 2.14

8. Рондо о ветре. Музыкальная тема — Ю. Берендюкова. Маракасы и флейта — С. Лузин. 2.27

9. Голуби роняют перья. Духовая гармонь — Ю.М. 1.58

10. Жил мейстерзингер. Флейта — С. Лузин. 1.46

11. Каждый скрывает что-то. Губн. гармошка — С. Лузин. 1.02

Общее звучание — 24.14

№ 1,2,5 — 1974 г., № 4,6,9 — осень, зима 1975 г., № 3,7,8,10,11 — 1976 г.

Записи, собранные на этом острове, — свободная игра в музыку двух почти свободных людей. Методика человек-оркестр представлена всего четырьмя песнями — 4,5,6,9. В настроении преобладает нереализованный комплекс какого-то аспекта Sex'a,

Но, несмотря на это и неуживчивый дух бунтарства, во всех песнях светится зерно глубочайшей и сверхкомплексной лирики. Приятно бывает послушать эти немудрёные композиции в эпоху супероркестров, программированной музыки и прочего маразма модерн.

КРЕН

Сборник инструментальной музыки 1974–1976 гг.

Стерео кордубль из 2-канальных оригиналов

1. В этот день был сон. 6.40

2. Уэжда Карманай. 1.15

3. Помыслы. Желания. Путь. 7.26

4. Ein, zwei. 2.40

5. Остров скелетов. 3.13

6. День рождения Джими. 1.25

Общее звучание — 22.56

КАК ДУРАК

Сборник 1974–1975 гг.

Стерео кордубль из 2-канальных оригиналов

1. Короткая юбка. (1) 3.07

2. Я не обещаю счастья. 2.00

3. Как дурак. 1.37

4. Астронавты. 2.07

5. Завтра. 2.04

6. На смерть Шопенгауэра. 1.12

7. Обезьяна. (1) 1.57

8. Ты ушла опять. 2.02

9. Синий бриллиант. 1.57

10. В земле да Ханаанской. (Похороны девственницы). 1.04

Общее звучание — 18.30

В № 1 флейта — С. Лузин.

SUPERQUITAR

Инструментальная музыка. 1976,1980

1. Инструментальная пьеса для одной электрогитары. Импровизация. 8.31

2. Инструментальная пьеса для гитары, голоса и ударных. Ударные — предварительная фонограмма. 3.55

3. Инструментальная пьеса для гитары и ударных. 3.16

4. Электронная музыка. 1980. 4.40

5. Электронная музыка, «возвращение в Атлантиду». 1980. 3.41

Общее звучание — 24.12

СВАДЬБА КРЕТИНОВ

Сборник 1974–1976 гг.

Оригиналы и стерео кордубли с 2-канальных оригиналов

1. Конформист. Ударные — предварительная фонограмма. Альт — фонограмма с пластинки. 2.29

2. Кретин. (2) ударные — монтированная предв. ф-ма. 3.33

3. Не знаю, за что. (2) 2.35

4. Дай крылья мне Бог. Слова и музыка написаны в 1974 г. 1.43

5. А мне и так конец. Ударные — монтированная предв. ф-ма. 3.08

6. Свадьба кретинов. (Бродяга-пёс). 2.56

7. Сон. Слова и музыка 1975 г. Ударные — монтированная предв. ф-ма. 3.45

8. Чёрный пёс. Фортепиано — С. Лузин. 3.01

Общее звучание — 23.36

№ 1–4 — ноябрь, декабрь 1976 г., № 5–7 — апрель, май 1976 г. № 8-1974 г.

На этом сборнике 1–4 — первые записи на многоканальном магнитофоне “Rex”. Практикую запись ритмо-функциональных болванок и дополнение их на “Rex”e всем прочим, хотя в «Конформисте» и «Кретине» под смонтированные ударные сначала был записан вокал.

Здесь впервые все тёмные и агрессивные настроения, до этого выливавшиеся в бесформенные, атональные композиции, находят свой язык и тонику. Зло становится видимым, но это не монолитное, заключившее меня в себе зло. На самом деле — это поиск истины на самом дне чувственного мира.

ВЕЧНАЯ СУБЛИМАЦИЯ

Весна, лето 1976 г.

Инструментальная музыка. 2-канальная фонограмма

1. Смутно и тяжко. Одноголосый синтезатор — С. Лузин. 9.50

2. Заблуждения. Флейта — С. Лузин. 6.16

3. Пузыри и волны. Я — гитара, бас, звуки. С. Лузин — одноголосый синтезатор. 4.40

4. Summertime. Я — гитара соло, бас, вокал, маракасы. С. Лузин — акустич. гитара, флейта, вокал, маракасы. 4.08

Общее звучание — 24.52

Эти записи с Лузиным получились как-то сами собой. Не было ни предварительного плана, ни тональности (кроме Summertime). Даже настроения бывали не одинаковые. Мы были поклоняющимися идолу — «нечто в звуке», и он требовал жертвоприношения. Мы их приносили.

СОН

Сборник инструментальной музыки 1973–1976 гг.

Стереокордубли с 2-канальных оригиналов

1. China Morning. 1973-75. 5.06

2. Закрыв глаза. 1976. 2.53

3. ВСДХ (2) 1973 (с текстом). 2.28

4. Сон в красном тереме. 1973. Часть 1. 11.35

5. Сон в красном тереме. 1973. Часть 2. 4.19

6. Пентесилея. 1973.75. 1.48

7. Это всё деньги. 1975. 1.40

8. Милый Пущик. 1975. 1.43

9. Бегемотия. 1974-76? Ремикшировано с добавл. эффектов в 1992 г. 7.35

Общее звучание — 39.05

Ю. Морозов — гитары акустическая, электрическая, бас в №№ 1,2,3,6, вокал, перкуссия, блок флейта, эффекты.

Н. Морозова — пиш. машинка в № 1, вокал.

С. Лузин — акустическая гитар в № 1, 5. бас в № 4, губная гармошка в № 3.

ПОСЛЕДНИЙ ЗАКАТ

Сборник инструментальной музыки 1972–1976 гг.

Стереокордубли с 2-канальных оригиналов

1. Последний закат. 1973. 1.48

2. Кладбище паровозов. 1974. 1.30 З.Любовь к гладиаторам. 1974. 1.36

4. Возвращение. 1976. 2.29

5. В день самоубийства. 1975. 1.58

6. Здравствуй, Кустик. 1976. 1.23

7. На смерть Шопенгауэра. 1974 (с текстом). 1.13

8. Любовь под барабаном. 1973. 3.16

9. После прослушивания Моцарта. 1972-76. 2.26

ВЕЧНАЯ СУБЛИМАЦИЯ

10. Смутно и тяжко. 1976. 9.50

11. Заблуждения. 1976. 6.16

12. Пузыри и волны. 1976. 4.40

13. Summertime. 1976. 4.08

Общее звучание — 43.20

ГРУППА ПАМЯТИ МИХАИЛА КУДРЯВЦЕВА

Февраль 1976 г.

Стереокордубль со стереооригинала

1. Интродукция. (15\8) 4.21

2. The Entreatv. 4.08

3. Не знаю за что. (1) 3.25

4. Перейти воду. 4.03

5. Я — кретин. (1) 4.28

6. Импровизация. 2.28

Общее звучание — 23.10

Состав команды в № 1–6 Гитара — я. Бас — М. Кудрявцев. Орган — Г. Анисимов. Ударные — Г. Буганов и неизвестный молодой мальчик в № 2.

Запись произведена во время танцев в клубе молодёжи «Дружба» на ул. Римского-Корсакова.

Энтузиазм игры средний. Ударник Г. Буганов пьян и роняет то тарелки, то палочки.

Группа Михаила Кудрявцева возникла сразу после моей службы. С М. Кудрявцевым я познакомился в 1973 году на записи фолк состава под управлением Ю. Берендюкова. Тогда же Берендюков, послушав мои записи, предложил мне написать несколько текстов для его песен. Так возник первый вариант «Зала ожидания», «Рондо о ветре», «Видел я птиц». Но Берендюкову было дано оценить только «Зал ожидания». После 1975 года я с ним не сотрудничал, но зато связался с руинами его бывшей команды — М. Кудрявцевым и Г. Анисимовым. Мы начали репетировать в клубе «Дружба» для трудновоспитуемых подростков. Барабанщика не могли найти долго, и на первой танцульке стучало несколько претендентов. Наконец, возник Г. Буганов, и состав стал на некоторое время постоянным. Композиции играли, в основном, мои, но была парочка и Анисимова. Сначала пел только я, потом возник некий Володя, потом пел ещё кто-то. Пел и Анисимов. Вдвоём с Кудрявцевым я пел «Зал ожидания».

С. Лузин как-то поиграл вечером на гармошке. Но потом мне вдруг надоело играть на танцах и как раз возникли какие-то сложности с залом. Просуществовав месяца два с половиной и исполнив на последнем вечере только что написанную «А мне и так конец» с сумасшедшим и деструктивным соло на органе, группа развалилась.

Я с остервенением принялся писать на многоканалку то, что не удалось записать на танцах. Ещё раз в приблизительном составе мы сыграли на каком-то сэйшине на Гражданке. Помимо нас играли команды «Мемориал» и «Аргонавты». Пел Володя, переврав слова всех моих песен. Стучал некий Голубев, всё невпопад. У Кудрявцева посреди игры отключился бас. Но я самозабвенно пилил соло, не обращая внимания ни на что. Мир праху твоему, безымянный сэйшн -1976.

SESSION-77

Июнь 1977 г.

1. Блюз пустой комнаты. 5.26

2. Замороженное время. 4.51

3. 15\8. 1.43

4. А мне и так конец. 2.53

5. Восточный тетраптих. 6.47

6. Замороженное время. 4.51

7. Не знаю, за что. 4.40

8. Блюз пустой комнаты. 5.26

9. Кретин. 2.34

10. Импровизация. 3.08

Общее звучание — 10.26

Моно — 33.08

№ 1 и 2 — псевдо стерео кордубли с дополнительным наложением вокала. Остальные — некоррелированные в том порядке, что звучали на сэйшине.

Состав команды:

Гитара, вокал — я.

Бас — М. Кудрявцев.

Ударные — С. Петров.

Запись произведена во время концерта в актовом зале больницы на кассетный диктофон и затем переписана на скорость 19. Несмотря на дополнительное наложение голоса, который в оригиналах почти отсутствует, и стереофикацию, качество записи не превышает уровень первых проб Эдисона. Музыкальный напор хорош, но, в общем, хило. Не хватало громкости гитары и вокала. Разодетая публика собралась послушать весёлые песенки, а её час с лишним поливали из автоматов.

После этих двух сэйшинов у меня пропадает охота выступать публично. Слушать меня явно некому. Hard rock на Руси умер, не родившись. В ушах толпы всё прочнее завязает Disko.

ТАМ, ГДЕ ДАЛИ ТЕМНЫ

Сентябрь-декабрь 1977 г.

1. Обезьяна. Слова написаны в 1974 г. и исполнены в 1977 г. Ударные — предварительная фонограмма. 2.50

2. Там, где дали, темны. 2.43

3. Я смеюсь над часами. 2.34

4. Пред тобой как дождь. Рояль — В.Ф. 3.17

5. Молния. 2.18

6. Иллюзия. Музыка написана в 1968 г. Новые слова — в 1977 г. 2.02

7. Песня вечной весны. Альт — В. Христосов. Ударные — предварительная фонограмма. 3.12

8. Что сделать я могу. Слова и музыка написаны в 1969 г. 1.55

9. Ухожу я. 0.38

Общее звучание — 22.02

После «Блюзов пустых комнат», «Темноты городов» и телефонных извещений о смерти неудержимо потянуло на волю. Даже мутные волны сексуальности преломлялись в эти дни во что-то светлое и прозрачное, как «дождь с прозрачных туч». Только что вернувшийся из дьявольской Львиной бухты, весь покрытый нарывами, день и ночь сижу за гитарой, пишу тексты, музыку. Хочется сказать многое и новыми, красивыми словами. Но ещё не всё дано и впереди ещё сточные канавы. Гитары записывал сначала и дополнял всем прочим на “Rex”, поэтому гитары звучат здесь не совсем так, как хотелось бы.

НЕИЗЪЯСНИМОЕ

Весна. Осень. 1977 г. Зима 1977–1978 гг.

1. В Е С I! Г“~. (весна 1977) Хомус — Г. Акимов. 3.40

2. Ж Ж К IvI. 2.50

3. Л F“ PO Н JILJ. Ударные во второй части-предв. ф-ма. 5.24

4. Н I У Г J Г. Ударные — предв. ф-ма. 3.22

5. Пассакалия. Ударные в 1-й части — предв. ф-ма. 15.40

Общее звучание — 31.04

Засилие электроники, эффектов и деструкции. Поднявшись на волне «Вечной весны» к небу, неизбывно должен лишиться её волшебной гармонии. Но черно не всё. В некоторых изливах «пассакалии» таится много светлячков, а № 4 серебрится, как вода на солнце. Почти всё писалось моно и только отдельные эффекты в № 3 целиком № 1 и № 2 записаны на многоканалке.

ПРОЩАЙ, ROCK

Февраль-апрель 1978 г.

1. Отречение. Труба — Е. Богомолов. Ударные — Ю. Николаев. 2.39

2. Блюз пустой комнаты. Ударные — И. Кучеров. 6.00

3. Авгурация. Ударные — И. Кучеров. 6.13

4. Замороженное время. Ударные — Женя Павлов. 5.34

5. Баллада о звёздном свете (Лузин — Морозов) Гитара функц. — С. Лузин, ударные — я. 4.13

Везде: бас — М. Кудрявцев. Соло гитара, вокал — я.

Общее звучание — 25.00

ДЖАЗ НОЧЬЮ

Февраль 1978. Инструментальная музыка

1. Джаз ночью. 15.28

2. Тоска по саксофону. 3.07

3. Ночная Индия 1. 2.58

4. Лом 8. 8.13

5. Ночная Индия 2. 1.36

6. Проигрыш. 2.07

Общее звучание — 33.44

Состав команды:

гитара, ксилофон, дудочка — я,

бас — М. Кудрявцев, саксофон,

труба — Е. Богомолов,

ударные — Ю. Николаев.

ПРОСТО МУЗЫКА

1. Служение темноте. 6.38

Эл. скрипка в начале, труба, саксофон — Е. Богомолов, бас-смычок — М. Кудрявцев, ударные — Ю. Николаев, ксилофон-дудочка, педаль, эл. скрипки — я, эл. скрипка в конце — С. Моисеенко.

2.15\8. 2.10

Соло гитара — я? бас — М. Кудрявцев, ударные — Женя N.

3. Восточный тетраптих. 11.34

Гитара — я, бас — М. Кудрявцев, ударные — Женя N., флейта — С. Лузин.

4. Караван ниоткуда. 2.34

Гитара, бубен — я, бас — М. Кудрявцев, флейта — С. Лузин.

5. Симфония одержимых. 5.52

Тарелка, флейта — С. Лузин, бас — М. Кудрявцев, гитара, ковбэлл — я.

6. Суйдинская плясовая. 2.18

Губная гармошка — С. Лузин, бас — М. Кудрявцев, бубен — С. Моисеенко, ударные — я.

7. Быстротечность. 1.00

Ударные — Ю. Николаев, сакс — Е. Богомолов, гитара — я.

Общее звучание — 32.26

ДЖАЗ НОЧЬЮ: TRACK II

Повторные дубли и куски импровизаций, вырезанные за ненадобностью из оригиналов. Склеены непреднамеренно и как попало.

«Прощай, Rock», «Просто музыка» и «Джаз ночью» — записаны в селе Суйда в феврале 1978 г. и дополнены вокалом и некоторыми партиями соло гитары в апреле. Идея записи последних рок-н-роллов и кое-каких инструментальных вещей возникла после насыщения и утомления процессом многоканальной записи. Мнококаналка кастрирует музыку, оставляя её расписные одежды и грим. Взалкал на живое. Подговорил М. Кудрявцева достать аппараты, гитару (свою к этому времени продал в один из приступов враждебности к музыке). Барабаны были у С. Моисеенко в Суйде. Туда же на его хату привезли аппаратуру, приехали сами и договорились с нашим стукачом С. Петровым о его участии. Ждали два дня, но он не приехал. Тогда М. Кудрявцев кинулся в город и привёз бывшего барабанщика берендюковской команды И. Кучерова. Быстренько показали ему две вещи и сели писать. Записали. Уехал. На другой день М. К. привёз нового стукача, Женю N. (Женю Павлова). Три вещи записали с ним. Приехал С. Лузин. С ним сделали «Балладу» и разные импровизации, в которых участвует С. Моисеенко. И, наконец, — апофеоз. М.К. привозит Женю Богомолова (труба, саксофон) и Ю. Николаева (ударные). Начинаем импровизировать часов в 9-10 вечера и пишемся всю ночь. На рассвете, слегка порепетировав, записываем тут же придуманное «Отречение» и падаем спать.

Весь этот материал, записанный в течение 3–4 дней и одной ночи, затем почти месяц обрабатывался мной дома на «Rex». Дополнялся вокалом, гитарой (в «Прощай, Rock», монтировался и переснимался с реверберацией и микшированием. Но в конце концов, всякая работа кончается. Very many thanks всем участникам записи.

IN ROCK I, ИЛИ АНТОЛОГИЯ ROCK В ГРУППЕ

1970–1978 гг.

Сборник групповых и концертных записей с пояснительным текстом и звуковыми виньетками

1. Музыкальная заставка к тексту из “Track 2” 1978 г. фрагмент 15\8.

2. 1970. Из альбома «Босяки», фрагменты песен: «Босяки», «Люси», «А может, это любовь».

3. 1972. Из сборника «Обломки» фрагм. «Импровизация с гармошкой».

4. 1972. Из «Магнифико» фрагм. «После прослушивания Моцарта».

5. 1973. Из альбома «Сон в красном тереме» фрагм. «ВСДХ» (2).

6. 1974. Из альбома «Крен» фрагм. «В этот день был сон».

7. 1974. Из альбома «Остров Афродиты» фрагмент «ВаЬу».

8. 1975. Из альбома «Голгофа — 5» фрагменты «Softly», «Not to stab in stone», импровизация часть 1, «Рок для Марины» с дополнительным наложением вокала.

9. 1976. Из «Группы памяти М. К.» фрагменты «Интродукции», «The Entreaty», «Перейти воду».

10.1977. Из диска «Session-77» «Я — кретин», из 1976 г. «Группа М. К.».

11.1977. Session-77. Фрагменты: «А мне и так конец», «Не знаю, за что» (с доп. наложением вокала и эффектов), «Импровизация».

12.1978. Из альбома «Прощай, Rock» фрагмент «Отречение».

13.1978. Из альбома «Джаз ночью» фрагмент «Лома 8».

14.1978. Из альбома “Track 2” фрагмент «Замороженного времени» с дополнительным наложением вокала.

15.1978. Из альбома «Просто музыка» фрагм «Восточного тетраптиха».

Общее звучание — 34-27

Запись сборника произведена в марте 1982 г.

ПОГУБИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Электронная музыка Май-июнь 1978 г.

1. Ария Демона. 2.14

2. Катастрофы. 5.03

3. Фиолетовая вибрация. 3.51

4. Летающие тарелки. 2.29

5. Мистерия Эроса. 4.00

6. Битва бронтозавров. 3.54

7. Пляски машин. 3.00

8. Сигналы помощи. 3.06

9. Агония. 4.37

Общее звучание — 33.05

Цикл обязан своим появлением созданию многоголосого нетемперированного синтезатора и глубочайшей мизантропии, охватившей меня в этот период. Первоначально лента называлась «погубить человечество». Это название она заслужила себе сама, копируя номер «Катастрофы», я сделал довольно большую громкость, чтобы услышать кое-какие детали. Поэтому его отлично было слышно в коридоре помещения, где на диване сидела какая-то женщина средних лет. Через некоторое время, когда всё затихло, она подошла ко мне с выражением ужаса на лице и спросила, что это такое страшное играло только что. «Мне показалось, сейчас случится что-то кошмарное, будто погибнет всё на свете», — сказала она. Второй человек, некто Богданов Ю., услышав номера «сигналы помощи» и «Агония», сказал мне: «Ты что, решил погубить человечество?» После этого я решил ничего не выдумывать для названия, а дать то, которое эта музыка заработала себе сама. Тем более, оно отвечало общему моему тогдашнему настроению — заносчивому, нетерпимому и эгоистичному.

Позднее я много раз решал изменить название, потому что создавая ленту, вообще-то не собирался «губить человечество», а просто случайно выявил те вибрации хаоса и разрушения, которые живут во мне самом и во всех людях. Но в голову лезло всё что-то не то. И, наконец, опять какой-то прохожий человек назвал её. На этот раз было то, что отвечало действительности — «Тупик человечества». Чем более мы становимся эгоистичными, тем более разрушаем всё вокруг и самих себя.

ПОСВЯЩЕНИЕ В КРАСОТУ

Инструментальная музыка. Зима-весна 1978 г., апрель 1979 г.

2-канальная фонограмма

1. Лабиринт. 2.11

2. Ощущения. 4.12

3. Блюз белой птицы. 2.43

4. Ночной цветок. Композиция 1977 г. 1.50

5. Отрывок. 0.24

6. Посвящение в красоту. Ударные — монтир. предв. ф-ма. 2.08

7. Снежная дорога на восток. Ударные — монтир. предв. ф-ма. 2.23

8. Рага солнца. 4.54

9. Шаг. 1979. 3.53

Общее звучание — 25.20

Инструментальные композиции для двух акустических (кроме «ночного цветка») гитар писал, не дёргаясь и не отвлекаясь ни на что. Это был настоящий отдых после «Rock'ов», «Джазов» и «Тупиков». Я почти не играл. Гитары играли сами собой и гораздо лучше меня. Опять жажда солнца и гармонии. Перепад состояний от ленты к ленте почти штормовой.

ЖЕНЩИНА 22

Август 1978 г., август 1979 г.

1. Зима. Слова и музыка написаны в 1975 г. Рояль — С. Лузин. 2.32

2. Чёрный свет. Флейта — С. Лузин. 5.37

3. Видел я птиц. Музыка — Ю. Берендюкова. Флейта — С. Лузин. Слова написаны в 1974 г. 2.32

4. Радуга. Флейта — С. Лузин. 2.37

5. Женщина 22. Флейта — С. Лузин. 2.00

6. Зал ожидания. Музыка — Ю. Берендюков. Слова написаны в 1974 г. и переделаны в 1976 г. 2.05

7. Arc Magna. 3.53

8. Тропа. 2.00

9. Прекраснее нет эмоций. 3.38

10. Ночь. 2.30

11. Луч света. Музыка 1974 г. Ударные — предв. ф-ма. 3.32

Общее звучание — 33.36

Женщина 22 и 22 помрачения разума миром грубой чувственности. Секс, хатха йога, тщеславие, ожидание какого-то чуда — вот винигрет, который я поглощаю в этот период. Я балансирую между сонмами бесов и чем-то едва ощутимым, что только во снах окрыляет мою душу.

Вновь сотрудничаю с С. Лузиным, но сотрудничество уже как бы вынужденное, всё равно сталкиваемся друг с другом, отчего бы не записаться. Но надо отдать должное, игра на флейте в этой ленте прекрасна. Тогда же пишем его диск «Метаморфозы», где есть замечательные рояльные и флейтовые импровизации. На одной записи присутствует сама Женщина 22. Торжество многоликой и вездесущей Майи!

Но музыка, как ни странно, ничем не запятнана. И даже «Прекраснее нет эмоций», по сути дела, закодированный панегирик красоте.

ГИТАРА. СТИХИ

1978–1979 гг., 1981 г.

2-канальная монофонограмма

ГИТАРА

Инструментальные фрагменты для одной гитары. Возникли гораздо раньше, годах в 1974,76,77. Записаны в 1979 г.

Хронометраж: № 1–0.44, 2–0.43, 3–1.13, 4–1.00, 5–1.17.

СТИХИ

Лето 1978 г.

1. Ли Бо. Стихи о краткости жизни. 1.12

2. Ли Бо. За вином. 1.39

3. Неизвестный автор. (Япония). Осень. 0.30

4. Ли Бо. Зимним днём возвращаюсь к своему старому жилищу в горах. 2.22

5. Ли Бо. Увидев цветок, называемый «белоголовым стариком». 1.00

1979 г.

6. Ли Бо. Одиноко сижу в горах Цзинтиншань. 0.30

7. Бо Цзюй И. Лёжа днём в постели. 1.16

8. Цао Чжи. Путешествие к небожителям. 1.19

9. Тао Юань Мин. (К ночи бледное солнце…). 2.02

10. Ли Бо. О том, как Юань Дань Цо жил отшельником в горах. 0.45

11. В.Маяковский. Трагедия «Владимир Маяковский». Строки 60-103. Записана — ноябрь 81 г. 5.11

Общее звучание — 24.08

Читает — Н. Морозова, я — гитара и вокал в № 11.

Импровизировали вдвоём. Возникавшие спонтанно настроения реализовывались в этих записях. № 1–5 возникли сразу и почти что из «ничего» на одном дыхании. Слова стихов сами рождали аккомпанемент гитары, и после этой записи я, наконец, ощутил обаяние китайских авторов. Н.М. своего добилась. Я возлюбил китайцев.

Остальные стихи писались несколько более преднамеренно, с небольшими репетициями, но, в общем, тоже импровизировались, кроме № 11, который был строго запрограммирован.

GREAT LYRICS

Сборник 1967–1981 гг.

1. Этот день. (2) Соч. по некоторым мотивам 1967-70 гг. 1.47

2. А море шумит. Соч.1967. 4.16

3. Фея тёмных улиц. Соч. 1968 г. В 1981 г. переработан текст. 1.51

4. Иногда. (2) Муз. М. Willson. Текст соч. в 1969 г. 2.22

5. Помни всё, пожалуйста. (2) Соч.1969 г. 2.10

6. Это слово. Соч.1971 г. В 1981 г. переработан текст. 2.40

7. Короткая юбка. (2) Соч. 1974 г. 1.59

8. Стисну до боли. (2) Соч. 1969 г. 2.02

9. Любовь 1967 года. Инструментальная пьеса. 2.09

10. Я сейчас тебе признаюсь. (2) Соч. в 1969 г., переделана в 79 г. 1.44

11. Когда я вижу, ты проходишь. (2) Соч. 1972. г. 3.59

12. Я без тебя. Соч.1971 г. В 1981 г. переделан текст. 2.37

13. Звёзды горят напрасно. (2) Соч. 1969 г. 3.00

Общее звучание — 33.40

№ 7,10,11,13 — записаны в мае-июне 1979 г.

№ 12 — летом 1973 г.

Все остальные — осенью 1981 г.

Возврат к старым песням, наряду с писанием новых, равномерно происходил на протяжении всего моего песнетворчества. Почти в каждом новом диске есть вещь из конца шестидесятых годов. Но в 1978 г., десять лет спустя, произошёл первый массированный возврат к прошлому. Записаны 7 позабытых вещей к «Ретроскопу». В 1979 г. — 4 песни на первоначальный Great Lyrics. Всё это происходило, конечно, не случайно, и новое воплощение незамысловатых любовных песенок было вызвано теми чувствами, что вновь обуревали моё естество. Я, как и 10–12 лет тому назад, охотился за женщиной, и по-прежнему, даже самая недостойная из них, была для меня небесной феей.

Я обожествлял и поэтизировал каждую встречу с женщиной от юности до первых седых волос на висках и все эти годы удивлялся тому, что феи не хотят быть феями, а желают быть жёнами, любовницами, бабами.

Теперь, когда великая охота за женщиной скончалась, меня не часто привлекает к себе её противоречивый образ, но иногда при виде какой-нибудь погрязшей в мирской суете дамы меня подмывает подойти к ней и особым, «отрезвляющим» голосом, который, может быть, прорежется у меня в эту минуту, сказать: «Очнись, ты же фея!»

И как знать, может быть, она очнётся, бросит сигарету или хозяйственную сумку, если была пьяная — протрезвеет, посветлеет и исчезнет из моих изумлённых глаз где-то в далёкой синеве неба.

В 1981 г. я записал некоторые из самых ранних вещей 1967-71 гг., которые до этого времени старался даже сгладить в своей памяти как примеры вульгарного и ординарного творчества. Но взгляд на вульгарное и ординарное изменился, и эти непретенциозные опусы были извлечены на свет божий, с самой горячей симпатией и удовольствием от меня лично. Теперь воспоминания ассоциировались не с охотой, а с эпохой моего музыкального становления, эпохой «Битлз», эпохой романтики вообще и любовной в частности. Я, конечно, наиболее удачно отразил романтику любовную. В моём воспоминании существует ещё несколько песен о стремлении к несбыточному, об идеальной дружбе, о тайной, неразгаданной любви. Но форма их настолько примитивна, что особой ценности они явно не представляют. Многие из них созданы в период моего «делания» песен, когда я каждый день писал по одной песне (1967-68 гг.). У меня была одна лента 350 м к магнитофону «Айдас», когда я заполнял её своими песнями до конца, то начинал писать новые сначала, стирая старые, к которым терял интерес из-за того, что они не самые свеженькие.

Для того чтобы детально воссоздать ту старую музыку, мне пришлось с головой погрузиться в 60-е годы и несколько дней переживать их. Пережить все те инстинкты и мысли, что владели мной и всеми молодыми людьми 14–15 лет назад. Это не прошло даром, и среди душевного моего благополучия 81 года образовалось несколько трещинок и диссонансов, я слишком тесно напялил шкуру питекантропа и несколько увлёкся его эмоциями. Скорее назад! Две недели я писал 9 песен, а сколько недель теперь выбираться на свет.

Спите спокойно 60-е годы. Больше вас тревожить я не намерен.

IN ROCK 2

1979–1981 гг.

1. Красотка лошадь. Ударные — монтир. предв. фонограмма. 4.22

2. Сгиньте люди. Ударные — В. Яковлев. 3.56

3. Гексаграмма. Ударные — предв. фонограмма. 2.45

4. Страшный мир. Ударные — монтир. предв. фонограмма. 5.32

5. Краски цветень. На стихи Тао Юань Мина. Ударные — монтир. предв. фонограмма. 4.30

6. Зов неба. Слова с цитатами по впечатлениям от «Листов сада Мори» Е. И. Рерих. 2.40

7. Идиот. Губная гармошка и художественный рыг — С. Лузин. 4.45

8. Мы — пилигримы. 4.30

9. Rock… Rock… 0.30

Общее звучание — 33.37

№ 1, 2,3,4, 9 — февраль-март 1979 г.

№ 5,6 — соответственно в феврале и марте 1980 г.

№ 7,8 — август 1981 г.

№ 2–5 — продолжение «чёрного» периода, подкреплённого аскетическими подвигами в хатха-йоге и регулярным недоеданием ввиду увлечения сыроедением. Разгар болезней и отрицания музыки. Я начинаю стыдиться брать в руки гитару. В сидхасане или лотосе чувствую большее оправдание, хотя как раз этот диск оставляет впечатление наибольшего профессионализма. Я боюсь музыкантов-профессионалов. Они ходят в храм звука одними и теми же коридорами. Мне с ними не по пути. Я играл всегда только с дилетантами от музыки и сам стремился быть дилетантом. Я только потому и играю, что я не музыкант в общепринятом смысле слова. Нотная бумага и запись кое-каких партий на ноты вызывали во мне приступы тошноты. Считывающие устройства — музыканты-исполнители — ликуйте! Ваше убогое ремесленничество вызывает во мне страх стать таким же человеком-машиной. Но нет, я вас не пугаюсь. Орфические гимны гудят в моих венах. Сгиньте, люди-призраки, я вызываю на круг живых.

Две последние вещи, «Идиот» и «Мы — пилигримы», возникли зимой 1980 г. во время последнего приступа желания опять поиграть на сцене. Мне показалось, что у меня появилась определённая миссия в рок музыке, и тот авторитет, что я заимел среди многих людей можно теперь употребить на проповеди истин, которые я познал за последний год и оглашение которых я считал весьма необходимым. И я приступил к репетициям с отцом русской бас гитары — М. Кудрявцевым и неким С. Завьяловым, бывшим ударником каких-то ленинградских команд, а также бывшим нашим с Кудрявцевым пациентом.

Разрепетировали на квартире Завьялова несколько старых вещей, и, конечно, захотелось чего-нибудь новенького. Сначала родился «Идиот» с двумя первыми куплетами, которые были даже разыграны в приблизительном виде. Потом появились рифы «Пилигримов», только слов пока не было. Но, видно, миссия моя оказалась преждевременной. Бог не захотел нашего публичного выступления, и сначала Кудрявцев, а затем и Завьялов растворились в пучине всвозможных горестей и болезней. Сам же я, представив себе все те закулисные манипуляции по сбору и добыче аппаратуры, инструментов и пр. суеты и особенно чётко разглядев пустые лица и сердца ожидавшей меня аудитории, тоже неимоверно заскучал и махнул ногой на своё несостоявшееся «миссионерство». Но не мытьём, так катаньем. Месяца через два после этих событий я вдруг возгорелся и написал слова к «Пилигримам», а там добавил и «Идиота». Последние рок-н-роллы. Теперь, наверное, действительно уж «Прощай, Rock».

ВЕЧНОСТИ РЕКА

Сборник 1976–1979 гг.

1. Песня вечной весны. 1977. 3.12

2. Видел я птиц. 1978. 2.33

3. Тропа. 1979. 2.00

4. Из глины одной. 1979. 3.12 *

5. Молния. 1977. 2.18

6. Там, где дали темны. 1977. 2.43

7. Ответ знает ветер. 1976. 2.14

8. Вишнёвый сад Джими Хендрикса. (3) 1979. 1.31 *

9. Рондо о ветре. 1976. 2.27

10. Жил майстерзингер 1976. 1.46

11. Жизнь мне не мила. 1979. 2.20*

12. Вечности река. 1979. 2.25 *

13. Гулял ли, да не я. Флейта — Л. Эсельсон. 1979. 4.03 *

Общее звучание — 34.00

5-ти оригинальных песен (*) — 14.15

№ 3,4 — записаны в августе 1979 г. № 11,12,13 — в декабре, январе 1979 г.

Опять посреди «апофеоза тьмы и мелькания глаз» вспыхнули какие-то вещие звёзды. Истерзанный отчаяньем и болью, думаю о непрерывности и вечности того, что во мне и повсюду лучшего.

ЗАКЛИНАНИЯ

Октябрь, ноябрь 1979 г.

1. Медитация. Strings во 2-й и орган в 3-й частях — В.Ф. Ударные в 1-й части — предв. ф-ма 11.55

2. Авидья Клавинет — С. Лузин. Strings, Fender p. — В.Ф. Я — бас, муз. тема — С. Лузин. 2.22

3. Тайттирия Упанишада, Рамакришна. 2.48

4. Шамания. 2.56

5. Екклесиаст. Гл. 1\5–9. 1.55

6. Ты, человек. Ударные — монтированная предв. фонограмма. 6.48

7. Где. Где. Где. 5.03

Общее звучание — 34.09

«Медитация» пугала всех, но это самая настоящая медитация, только на дне подземного мира. Без неё невозможны медитации в небесах. Я ищу свой страх и нахожу его. Я смотрю на него, и он рассеивается. Я заклинаю самого себя и ищу себя в потёмках личности.

БРАХМА АСТРА

Февраль 1979 г.

1. Танец Кришны. 2.16

2. Легенда о Гималаях. 2.02

3. Эмерсон, «Брахма» (фрагмент). 1.22

4. Вивекананда (фрагмент). 1.14

5. Ом бхур бхур свах. При участии Н. Морозовой. 3.08

6. Апокалипсис. Часть 1 — гл.8\2,7 — 13. 3.17

Часть 2 — гл. 20\11–15,21\1,3 3.32

7. Тао Юань Мин. (Если в мире есть жизнь). 2.30

Общее звучание — 19.43

Инструментальные фонограммы № 1, 2, 3,4 — были записаны в мае 1979 г., а в феврале дополнены вокалом, басом и т. д.

Всё те же поиски. Но здесь объятия личности разорваны. Горизонты расширяются, под ногами какие-то нетоптаные тропы, но я иду сам, пересекая то одну, то другую.

КИТАЙСКАЯ ПОЭЗИЯ

Январь, февраль 1980 г.

1. Цюй Юань. Великому повелителю жизни. 7.28

2. Тао Юань Мин. В мире жизнь человека. 3.00

3. Тао Юань Мин. Я поставил свой дом. 1.50

4. Тао Юань Мин. Солнце с луною никак не хотят помедлить. 2.18

5. Цао Чжи. Мелодии Кунхоу. 4.30

6. Ду Фу. На смерть Чжугэ Ляна. 1.46

7. Ли Бо. Посвящаю Мэн Хао Жаню. 3.08

8. Ли Бо. С вином в руке вопрошаю луну. 3.55

9. Цао Чжи. Встретил у ворот путника. 2.32

10. Ли Бо. Песня. 2.08

11. Синь Ци Цзи. В храме в полночь раздаётся звон колокола. 2.22

12. Оно-но-комати. (Япония). Ударные — предв. ф-ма. 1.50

13. Су Дун По. Если я затеряюсь. 2.14

Общее звучание — 39.48

И ещё раз мрачноватые напевы. Я присоединяюсь к бесконечному хору горевателей. В этих стихах звучат для меня слишком знакомые вибрации вечной печали и космической тоски по необратимости всего. Все вещи делались стремительно и импровизированно. Наблюдал в себе некоторое одержание древним Китаем, его беспримерной глубиной переживания сна жизни. С удовольствием играю фальшиво и неблагозвучно. Надоело. Гитару настраиваю кое-как.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕА

Февраль-март 1980 гг.

1. Когда Иисус родился в Вифлееме. Ударные — монтир. предв. ф-ма кроме последнего куплета, который стучу я. Риф на органе — В.Ф. 4.04

2. Искушение. Гл. 4\1 — 10. 3.01

3. Изыдут бесы. 2.04

4. Нагорная проповедь. Гл. 5\3 — 12. 2.10

5. Исцеления. Часть. Гл. 8\17. Гл. 9\2,7,18, 23–25. 1.58

Часть 2. Гл.11\5. 1.15

6. И вошёл Он в Иерусалим. Гл. 21\10–12. Переложение — 12,14,15. Гл. 16\21,25. 4.20

7. Се оставляется дом ваш пуст. Гл. 23\28. 0.36

8. Баллада о предательстве. По гл. 26. Ударные настуканы по заказу неким Е. с дальнейшей демонтировкой. 3.17

Общее звучание — 22.38

№ 4 — записана в августе 1979 г.

Иисус вновь воскрес… во мне. Я чувствую Его, вижу, распинаюсь, но я — злобное, негодующее воплощение Иисуса. Я проклинаю всех, кто повинен в Его смерти. «Жалкие твари, подонки…» — негодую я и вдруг стихаю. Я начинаю чувствовать свою виновность и причастность к событиям на Голгофе. Я тоже виноват в том, что случилось тысячи лет назад. Время — бред, болезненная фантазия помрачённого разума.

Иисус ходит среди нас, висит среди нас распятым, прощает нас, потому что не мы Его распяли, а Он сам себя, чтобы разбудить всех спящих.

Господи, спаси и помилуй.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Август, сентябрь 1980 г.

1. Алмазная гроза 2.58

2. Algamaguma. Ударные — монтир. предв. ф-ма 2.55

3. В тёмном царстве. 2.56

4. Гита Шакти. Ударные — предв. ф-ма. 2.58

5. Чтобы каждый молиться мог. 2.25

6. Аум Тат Чит Сат. 1.47

7. Свет мой Ангел. 2.28

8. Sansara. 4.25

9. Странствующему саниясину. 2.34

10. 5 сентября. Ударные — предв. ф-ма. 1.45

11. Сердце Азии. Мридангам — предв. ф-ма. 4.51

Общее звучание — 33.00

Ю. Морозов — вокал и бэк-вокалы, гитары акустические и электрические, бас, губная гармоника, перкуссия, одноголосый синтезатор.

После N-месячного путешествия по Армении, Белому морю и лесам Лен. области в компании мистиков-любителей, совершенно неожиданно возникло чудовищное желание писать музыку ещё и ещё. Вся музыка сочинена и записана в течение трёх недель на одном дыхании и в приподнятом настроении.

В «5 сентября» мелодия и слова импровизировались прямо на ходу. В эти с удовольствием перечитывал Блока и письма Е. И. Рерих. Партии всевозможных гитар (акустической, электро, баса, 12-струнной) исполняет, за неимением других гитара фабрики народных муз. инструментов им. Луначарского (цена 98 рублей). В качестве духовых — заржавленная гармошка фирмы Olimpia.

СТРАННИК ГОЛУБОЙ ЗВЕЗДЫ

1980–1981 гг.

1. Взлететь в небо. Музыка в приблизительном виде возникла в 1973 г. 3.36

2. Одинокий путь. Фортепиано и синтезатор — В.Ф. 4.50

3. Странник Голубой Звезды. 3.42

4. Когда-то ветер… Стихи Н. Морозовой. 2.55

5. Инкарнация. 2.06

6. Астральный бой. 4.04

7. Veni creator spiritus. 0.51

8. Её зовут Люси. 4.20

9. Amen. Рояль, клавесин — В.Ф. 4.41

10. Твоя война. 4.05

Общее звучание — 35.40

Во всех номерах с барабанами барабаны — монтир. предв. ф-ма. № 1–7 — октябрь, ноябрь 1980 г., № 8-10 — январь 1981 г.

Этот диск, как и все записи за последние два года, делался урывками. Совершенно не было времени поработать как следует или даже толком подстроиться к ранее сделанной фонограмме. Гитара и бас брались напрокат на день, два. Часто записанные пробные партии и импровизации оставлялись, так как переделывать было некогда.

«Её зовут Люси» написана после встречи с Люсей Ш. из Уфы. Она услышала мои одинокие крики о помощи, изданные 5–6 лет назад, и явилась во плоти, готовая спасти меня от чего угодно. Ни одна молитва о помощи не остаётся не услышанной.

«Ответ, наверное, есть» стала «Amen». Написанная в 1969 г., она уже содержала в себе Бога в корявой оболочке любовной песенки. Поначалу я её никому не показывал, но как-то, забравшись около Военно-Грузинской дороги в гору и сидя под облаками с Кузей и Лёней К., мы, выпив бутылку сухого, расчувствовались, стали горланить свой битловско-босяцкий репертуар. Тут я случайно запел её, и Кузя с Лёней моментально врубились, стали подтягивать, а спев, пришли в восторг и стали доказывать мне, что лучше я ничего ещё не писал.

Убедили.

Много времени потом я хотел сделать из неё просто лирическую песню без теистического душка, но почему-то рука не поднялась. И наконец, поднялась, но по-другому, утвердив в ней Бога накрепко. Хотя неделю спустя явился искуситель С. Славянин с письмом из Москвы и склонял меня послать что-нибудь на конкурс. Посылать особенно нечего, и мне пришёл искус, кроме нового текста, сделать ещё один, так как аранжировка «Атеп» богатая и явно бы пошла на любой конкурс.

Но бесы были изгнаны.

На этой ленте я опять работал с В.Ф. Его готовность помочь мне поистине безмерна. Но самое приятное то, что при всём его ортодоксально-джазовом воспитании он, сам того не ведая, со мной начинает играть то, что мне нужно, забывая на время свою выучку.

В «Медитации», не объясняясь словами, я, включив запись, просто дирижировал ему руками, гримасами, голосом, получилось то, что надо.

Very many thanks.

ТРИ РУССКИЕ ПЕСНИ

1981 г.

1. Ой, ты разудала голова. Виола да гамба — Г. Гольштейн. 3.40

2. Уж хорошо было детинушке. Флейта — Г. Гольштейн. 2.58

3. Как за дивненьким да лесочком. 4.52

ПЕСНИ О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

1981 г.

4. Второе крещенье. На стихи А. Блока. 2.42

5. Ангел-хранитель. 2.52

6. Зависит от тебя. 3.12

7. Надкушенное яблоко. 3.40

8. Вечный дом. 4.34

9. Предопределение. 5.31

Общее звучание — 34.34

№ 1–6 — записаны в феврале, 7–9 — в марте, апреле 1981 г.

Как-то в 1974 г. Берендюков привёл в Капеллу старушку, которая спела несколько народных песен. Мы её записали, и с тех пор я часто слушал эту плёнку и дивился как бы давно знакомой, но почему-то забытой мелодике, манере и тембру голоса бабули. И вот в 1981 г. возникает желание спеть эти песни. В один вечер гармонизирую первую песню, через два дня — вторую. Записываюсь. Впечатление совершенно невероятное. Все записанные как раз перед этим композиции кажутся легковесной чепухой. Разбужаются какие-то неведомые чувства. С тем же настроением делаю и третью песню. В народной музыке скрыта страшная сила. После её исполнения возникает чувство единства и всемогущности. Под впечатлением этой силы записываю «Ангела-хранителя» и «Зависит от тебя».

О существовании Джона Леннона я бы, наверное, не вспомнил, если бы не его смерть. Чужой и чересчур американской стала для меня его поздняя музыка. Исчезновение идеалов и подмена их якобы «независимостью» и «самостоятельностью» суждений превратили его последние опусы в финансово-бордельную стряпню, слушать которую, конечно, можно, но не нужно. Когда кто-то сказал мне, что вчера убили Джона, я ответил: «Ну, и хрен с ним, убили, так убили». Но дня через два, вспомнив об этом, я невольно вспомнил и все те долгие годы помешательства на битлах, всё то жизненное и творческое, что я впитал от них и от событий ими посеянных. И я загрустил по Джону, по тому юному, с глупой самоуверенностью на лице, но с чистым сердцем хотевшего завоевать мир любовью и дерзостью.

И я, запалив свечу перед твоим портретом, взял гитару и написал «Надкушенное яблоко». Мир праху твоему, Джон, и пусть дух твой в следующей инкарнации справится с когтистыми лапами сансары.

ЛЕГЕНДА О МАЙЕ

Весна, лето 1981 г.

1. Легенда о Майе.

Нисхождение.

Голография.

Бесславное возвращение (Love. Love. Love). 6.51

2. Но молчат сердца. 4.17

3. Источник золотой пыли. 4.46

4. От юности моей. 6.47

5. Снежная Дева. (Лузин-Морозов). Рояль — С. Лузин. 3.46

6. Вольно птице вольной. 4.30

7. Харе Кришна, Харе Рама. 4.27

Общее звучание — 36.00

Эти вещи возникли в противовес всеобщей и моей ранней слепоте, неспособности увидеть начала и концы всего того, что мы творим на Земле. Каждая наша мысль, слово или поступок творят бесконечную легенду Майи, и мы — творцы её — думаем, что она существует сама по себе. Наши эгоизм, гордость, скупость, зависть, молчащие сердца и пр. создали мир, стоящий на грани самоуничтожения. И никто не в силах поднять протестующие руки. Все только в ужасе задают друг другу вопрос: «Что же будет с нами со всеми?»

А будет то, что мы сделаем сами.

«Но молчат сердца» заиграла во мне на Валааме. Ходил по острову, думал о великих трудах и неукротимых сердцах монахов, оплодотворивших своей жизненной силой мёртвый камень посреди ледяного озера, и сравнивал их с вялыми, пресыщенными дрянью и суетой сердцами сегодняшних людей. О, небо!

Раньше ты было щедрее!

«Источник золотой пыли» и «От юности моей» — гимны созиданию и красоте. Конечно, транскрипция гимнов и понятие красоты — мои, морозовские, но души в них вложил, сколько мог.

Музыка «Снежной Девы» в приблизительном виде имелась в голове Лузина, когда он однажды зашёл ко мне, и, поэтому попотев пару часов, он над Petrof'ом, а я над «Rex» ом записали на ранее сыгранную мной какую-то партию ударных — рояль. В этот же раз записан и номер «Сверкающий мир» для сольного альбома Лузина.

Потом пришлось думать о словах, так как музыка уже тянула на песню, хотя первоначальный замысел был — дополнить гитарой и басом и сделать просто инструментал. Тема о чистой женщине-Деве уже мелькала в голове. Женщина XX века, словно автомат с газированной водой доступна первому встречному, бросившему монету или две, куда следует. Это бездарное расточение жизненности — единственного нашего достояния и женщинами и мужчинами — вызывало во мне в последнее время чувство противодействия. Секс стал универсальным предохранительным клапаном от всех проблем (от чрезмерного ума также), но, требуя себе обильных жертвоприношений, является в то же время одним из мощнейших источников проблем, опутавших по рукам и ногам всё человечество. Целомудрие, не вынужденное в силу обстоятельств, но сознательное и духовно сублимированное, — это подвиг силы уже сверхчеловеческой категории, и такую женщину-Деву я хотел бы не только воспеть, но и встретить на одном из перекрёстков Вселенной, чтобы поклониться Ей. Долой автоматы с подслащённой водичкой! Только чистая вода высшей духовности наполнит жаждущего истины человека.

Как всегда, записи производились массированно. Опять одолжил у знакомого мецената двухгрифовую гитару. День ушёл на починку, так как совсем не играла, и кое-как слепив и настроив это чудо, почти месяц писал беспрерывно. Доработался до того, что даже во сне безостановочно играл и записывал.

Помимо «Легенды о Майе» дописал также две вещи в In Rock 2 («идиот» и «Мы — пилигримы»), для которых ещё весной настучал партии ударных. И уж совсем обалдев на многоканальных сведениях, принялся писать разные партии к вещам Лузина для его диска. Если бы не своевременный отъезд в Крым, со мной могла бы произойти дематериализация или превращение субстанции тела в звук.

И в заключение — хвала Вседержителю миров и вселенных, ибо всё, что происходит, творится с его соизволения и по его желанию.

СВЕРКАЮЩИЙ МИР

Лето, осень 1981 г.

С. Лузин — композитор и исполнитель, Ю. Морозов — аранжировщик, режиссёр, исполнитель

1. Сверкающий мир. Рояль — С. Лузин. Чайки — Н. Морозова. 4.07

2. Строфы о поисках весны. На стихи Синь Ци Цзи. Гитара, вокал — С. Лузин, генератор, Эл. треугольник — я. 1.55

3. Моё завещание. На стихи Ю. Словацкого. Губная гармошка, гитара, вокал — С. Лузин. Соло гитара, бас, маракасы — я. 5.10

4. Я иду. Слова И. Лузиной. Гитара, вокал — С. Лузин. 2-й голос, гитара, погремушки — я. 3.41

5. Колорадо блюз. Слова народные в обработке С. Лузина. Губная гармошка, гитара, вокал — С. Лузин. Стук — я. 3.05

6. Один в ответе. На стихи Синь Ци Цзи. Губная гармошка, гитара, вокал, ксилофон — С. Лузин. 3.15

7. Слышу шумит дождь. На стихи Лу Ю. Губная гармошка, гитара, вокал — С. Лузин. Бас, соло гитара, бубен, вокал — я. 4.10

8. Плывут облака. На стихи Ли Бо. Губная гармошка, гитара, вокал — С. Лузин. Бубен — я. 1.43

9. Смотрю на водопад. На стихи Ли Бо. Гитар, вокал — С. Лузин. Эл. пианино — В.Ф. 2-й голос — я. 2.21

10. Понт Эвксинский. Гитара — С. Лузин, фисгармония — И. Лузина. Бас, соло гитара, электрон, ударные — я. 2.36

11. Импровизация. Фисгармония — С. Лузин. Ударные естественные и электронные — Ю. Морозов. Часть 1. 3.20

Часть 2. 2.10

Общее звучание — 38.40

МУЗЫКА СЕРДЦА

Зима 1981–1982. г.

1. Смотрю в зеркало я. 7.36

2. Пленила ты сердце моё. На слова «Песен песней Соломона». Гл 4\9-12,16. 3.23

3. Баллада блудного сына. Эл пианино — В.Ф. 4.27

4. Кто плачет здесь… На стихи А. Блока. 2.27

5. Нас двое. 4.16

6. Музыка сердца. 5.43

7. То была последняя война. 7.40

Общее звучание — 35.47

Последние творческие судороги перед Армагеддоном. Писать больше явно не хочется и подвигает на труд одно лишь желание противодействия надвигающемуся маразму. Приходится почти что приковывать себя к пульту, чтобы закончить диск.

Многое из того, что сделано, предполагалось сделать иначе, но слишком явное сгущение различных препятствующих обстоятельств, а также катастрофа за катастрофой технические при моём приближении к магнитофону с намерением писать подсказали мне, что нужно не упорствовать, а делать, как получается, да побыстрее.

Так, например, «Последняя война» должна была начинаться с низкого гула, прорезаемого какими-то электронными молниями и в наивысшей точке крещендо прозвучать криком «Армагеддон» из многих голосов, но по разным причинам от этого пришлось отказаться и удовольствоваться тем, что записано.

«Баллада блудного сына» мыслилась инструментально и акустически раза в четыре шире, и должна была вылиться в почти симфонию 6–7 минутной длительности, но материализовалась скромной и недолгой песенкой с небогатой краской звучания. И такое сужение первоначальных замыслов произошло почти с каждой вещью, кроме «Смотрю в зеркало я»., которую сначала хотел записать под одну гитару и электронные бонги.

Но в одном — сузилось, в другом — расширилось. Первоначально гражданская тематика, представленная песнями «Нас двое» и «То была последняя война», вообще отсутствовала, и диск задумывался как некий личный, самосозерцательный и лирический диспут с одним из наших двойников: зеркалом, совестью, Иисусом. Поэтому диск должен был называться: «Смотрю в зеркало я».

«Музыка сердца» имела другие слова, начинавшиеся строчкой: «Есть среди морей города»… Но, быть может, я когда-нибудь ещё напишу песню о голубых и призрачных городах, встающих из белой пены неведомых морей, в которых всё прекрасно, как в золотом сне. Может быть, это будет тогда, когда Н.М. напишет картину, тщетно витающую перед её мысленным взором вот уже много лет.

По-прежнему продолжаю опрощения аранжировок, доводя их до полной лапидарности, всегда помня, что массивная инструментовка и огромные оркестры приличествуют боям гладиаторов или военным парадам, возбуждая в человеке дух суетности, стадной чувственности и подавляя тонкие сердечные движения. Собственно, весь африканский комплекс рок-музыки с превуалированием роли ритмических и рифовых инструментов над мелодическими рассчитан на расшевеливание низшей, подсознательной психики человека, почему тяжёлая поступь хад-рока в сочетании с разнообразными формами аранжировки производят ушибающее воздействие на примитивные или дилетантские натуры.

Музыка одинокого неандертальца — рок Led Zeppelin.

Музыка шамана-эпилептика — рок Джими Хендрикса.

Музыка весёлых людоедов — ритмы диско.

Дешёвые винегреты для профанов — джаз-рок и свербёж по проволокам музыкантов типа Махавишну. Оставляю всю эту кучу хлама вам, мои заблудившиеся в тёмном царстве современники.

Кушайте его на здоровье, спивайтесь, как Р. Плант, сдыхайте от наркотиков, как Дж. Хендрикс, вешайтесь или режьте вены, как быстролётные звёзды диско, потому что их музыка — зеркало их тёмных и первобытных душ.

Однажды понятая мной «ненасытность уха слушанием» (Екклесиаст) удержала меня от бесконечной погони за техникой игры и разнообразием звучания, превратившими было меня в посредственного эпигона западной массовой культуры. Но Запад мёртв, и блестящие его одежды не в силах замаскировать зияющей пустоты духовности. Сегодня я понимаю это как никогда и обращаю своё сердце к Востоку и всему живому на Земле. Последний искренний клич, изданный 20 лет назад битлами, давно уже рассеялся в вонючем воздухе Нью-Йорков и Лондонов, и тщетно что-либо искать там в подобном жанре теперь. Откровения сегодня ждать нужно скорей на Руси, чем где бы то ни было.

Прощаясь с музыкой, я не даю обетов или обещаний ни ей, ни себе, тем более, что в следующем воплощении мы встречаемся вновь, и, кажется, эта встреча будет грандиозной.

13 февраля 1982 г.

ЛУННЫЕ ТЕНИ

Инструментальная музыка 1981–1982 гг.

1. Ябарах Карара Бамба. 4.23

2. Лунные тени. 4.57

3. Забытая гармония. 1.30

4. Поток бытия. Импровизация Кудрявцев-Морозов. 3.12

5. Два старых беса. Импровизация Кудрявцев-Морозов. 5.17

6. След во Вселенной (инструментальный вариант). 3.08

Общее звучание — 22.42

«Лунные тени» — тени и обломки несвершённых замыслов, сведённых в том виде, в котором остановилась работа, кроме № — 4,5, которые возникли сиюминутно под напором М. Кудрявцева, на часик забежавшего на огонёк. Душа его заворожилась Fender Precision Bass, случайно лежавшим в тот день «под ногами», и он, схватив его, стал рвать струны. Я, включив маг, взял гитару и тоже стал то рвать, то пощипывать. Только в «Потоке бытия» мы пощипывали под фонограмму электроударных, записанных мной предварительно. Так и нащипали восемь с половиной минут чего-то вроде музыки.

КОЛЬЦО ВРЕМЁН

1982 г.

1. Пловец в пространстве. 4.20

2. Квинтэссенция. 2.54

3. Голос из хора. Ф-но — В.Ф. 1.00

4. Супермэн. Соло синтезатора в коде — В.Ф. 4.02

5. Эпитафия. Ф-но — В.Ф. 0.58

6. Нерастворимая карма. 4.17

7. След во Вселенной. 5.05

8. Виновата сама. Соч. 1970 г. Ф-но — В.Ф. 4.20

9. Есть места. Соч. 1970 г. Ф-но — В.Ф. 3.02

10. Весна. Соч. 1970 г. 3.08

11. Кольцо времён: (4.06)

Опасная вибрация. 1.12

День поминовения. Соч. 1974 г. 2.54

Общее звучание — 37.27

Диск — компиляция, как и «Лунные тени». Эта лента не должна была появиться, но остались различные наброски, куски импровизаций, тексты и аранжировки, которые ждали воплощения — и оно произошло. Большую роль в самопровокации сыграл муг-синтезатор, простоявший у меня почти месяц. Поневоле приходилось играть и писать. Почти так же долго стояли барабаны, поэтому в достаточной мере поиграл и на оных. Но гитара по-прежнему — то же самое неуклюже обструганное самодельное корыто с двумя чудовищно не строящими грифами и кастрюльно-тембровыми звукоснимателями. В результате гитарной игры не так уж много. Поневоле страшишься слишком часто браться за это мучительное устройство. Ещё, хвала Творцу, хвала меценату, почти два года не требующему возврата своего сокровища. Иначе я бы остался дирижёром без оркестра.

«Кольцо времён» — кольцо тем и настроений. Протест и лирика, ретро и модерн: их объединяет только название, хотя тетраптих: «Квинтэссенция», «Голос из хора», «Супермэн», «Эпитафия» — вполне органичен.

Три вещи семидесятого года долгое время просились на плёнку, пропадая понапрасну, как тексты в старой эпигонской обработке. И вот, реализуя остатки современных замыслов, я снова роюсь в прошлом, сплетая его с нынешним днём. Мелодика этих песен изменена мало, кроме «Есть места». Превращения произошли гармонические и оркестровые. Но самое главное, как мне кажется, возродился дух публичных выступлений «Босяков», не прозвучавший в слишком плохой и единственной ленте «Босяки».

«День поминовения», конечно, не самая лучшая поэзопубликация. Но, материализовав хоть этот маленький аванс, я освободился от желания озвучить и написать музыку ко всей поэме. Пусть будет.

Сентябрь 1982 г.

НОЧНОЙ ПЕВЕЦ

1982–1983 гг.

1. Ночной певец. Аккордеон — В.Ф. 4.12

2. Похвала глупости. 5.12

3. Исповедь. Рояль — В.Ф. 4.28

4. Ночной ветер. 4.33

5. Монолог неизвестного. 0.48

6. Всё это — музыка. 5.45

7. Дикая утка. 4.13

8. Когда стены не будет. Рояль и аккордеон — В.Ф. 3.50

Общее звучание — 33.14

И снова диск. Как они все надоели мне, проклятые! Словно какие-то музыкальные бесы по временам завладевают моей душой и, забывая обещания, тысячи раз даваемые самому себе: больше не играть, я снова брался за гитару. Бесы! Отыдите прочь!

Терзайте лучше членов рок-клубов. У них аппараты покруче: навару больше.

Как всегда, исполненное отличалось от задуманного. Первой я записал «Похвалу глупости», затем «Ночной ветер» и хотел было продолжать в том же или ещё более дерзком хад-роке. Но, внезапно, утомившись скрежетом моей неповторимой эл. гитары, решил «заголубеть». Тут и возник в один вечерок «Ночной певец», который и определил фолк-роковый характер диска. «Исповедь» разрослась из одного старого чернового наброска, разрабатывать который я не собирался. А «Дикая утка» как замысел определилась после нескольких кормёжек уток на замёрзшей Фонтанке. Но, собственно, живые утки только материализовали давно хранимое впечатление от «Дикой утки» Ибсена, а также собственные настроения обособленности от «стаи».

Лапидарный риф «Всё это — музыка» появился откуда-то извне и упорно преследовал меня длительное время. Не спасло меня от него и предпринятое в тот момент по разным причинам 20-дневное голодание. Эти 12 нот неумолимо преследовали меня, шатающегося от голода, и ночью и днём. Видимо, то был превуалирующий пульс жизни марта 1983 года. Тематика «Когда стены не будет» не совсем самостоятельная. Она была заказана мне одним музыкантом-композитором В.Б. для песни, которая должна была быть им написана на эти слова. Я выполнил заказ, так как он мне в общем отвечал кое-чем, но заказчик внезапно исчез бесследно. Тогда я сам записал песню на мотив, который мурлыкался во время написания текста. В процессе записи этого диска мне пришлось ещё обороняться от некого молодого человека Андрея В., желавшего во что бы то ни стало увековечиться в записи собственного альбома при моём содействии. В конце концов я посодействовал. Но клиент остался недоволен результатом и пришёл к выводу, что я плохой режиссёр. Что ж, устами младенца глаголет истина. Принимаю сиё со смирением, каюсь во всём содеянном мной и приложу все усилия для прекращения недержания и самопроизвольного песнеиспускания. Аминь.

Мая 15-го 1983.

ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ

1982–1983 гг.

1. Метампсихоз. 4.43

2. Крест бытия. 5.07

3. Потерянный рай. 5.18

4. Велик Аллах. 6.38

Общее звучание — 21.00

НЕОБХОДИМА ОСТОРОЖНОСТЬ

1983–1984 гг.

1. Предупреждение. 2.57

2. Необходима осторожность. 4.07

3. Игры не для меня. 4.40

4. Странные ангелы. 1.56

5. Побег из Вселенной. 3.12

6. Летела птица… На стихи Н. Морозовой. 5.55

7. В этой жизни каждый… 3.07

8. Дума. На стихи М. Лермонтова. 7.12

Общее звучание — 34.00

В № 6 — вокал, соло гитара — Морозов и инструментальное трио восточных инструментов под водительством А. Красикова.

Ю. Морозов — вокал, и бэк-вокалы, гитары акустические и электрические, бас, клавишные, духовая гармонь в № 3, барабанный компьютер в № 1, 4, барабаны в № 2,3, 5,7, 8. флексотон в № 4, перкуссия.

В. Динов — ф-но в № 8.

Е. Богомолов — саксофон в № 8.

После трёх посещений, естественно, не добровольных, одной уютной хазы, владел которой некто Кагэбицкий, и после разных задушевных разговоров на этой хазе как-то само собой иссякло желание делиться с бумагой разными сокровенными мыслями, фамилиями, датами.

Гр. Кагэбицкий, наоборот, хотел бы мне помочь стать известным и даже знаменитым музыкантом за пустяковые услуги, а я, неблагодарный, угрюмо бормотал ему в ответ, что, мол, мы и сами с усами, а дома лихорадочно собирал компрометирующие себя и некоторых других знакомых записи, книги, самиздатовские папки в чемоданы, и долой их из дома, да поскорей. Иногда думаю, а те, кто внезапно из ничего, из небытия вдруг стали сверхизвестными, не ударили ли они в своё время по рукам с услужливым Кагэбицким. А?

Именно поэтому после «Ночного певца» последовал альбом «Необходима осторожность» и без всяких комментариев. Квинтэссенцию моего отношения к действительности в тот момент я выразил удачней всего в композиции «Странные ангелы».

Для реализации восточной аранжировки песни «Летела птица» я пригласил А. Красикова со товарищи в количестве 2-х и записал в их исполнении минут тридцать разных коротких и длинных и достаточно беззубых импровизаций, на которые в дальнейшем наложил свою гитару акуст. и голос в «Летела птица», и флейты, и эл. гитару в «Воспоминании о Родине».

Очень нравилась мне самому «Дума». В 1987 г. к ней весьма расположился артист театра им. Комиссаржевской В. Особик и задумал ввести её в спектакль «Зверь», которым он дебютировал как режиссёр. А мне он предложил заодно написать всю музыку к спектаклю.

Я походил на репетиции, написал несколько инструментальных кусков, а потом охладел к этой затее, ибо очень уж совдеповский вид приняла она ближе к воплощению, а «Думу» Особик настоятельно просил переаранжировать и даже перепеть её А. Градским, перед которым он сильно преклонялся.

Спектакль в конце концов пошёл. Музыку для него сделал кто-то другой, а «Дума» в не знаю чьём исполнении так и звучит в нём, на благо ли?

Написано в январе 1990 г.

ПАНОПТИКУМ

1984 г.

Композитор — С. Лузин.

1. Меж нами стены. Лузин-Морозов. 5.21

2. Танец. 3.18

3. Верю я в Солнце завета. На стихи А. Блока. 5.01

4. Неслышные моря. 4.27

5. Весна. 4.38

6. Меланхолия. 6.12

7. Летела птица. 3.53

8. Пловец. На стихи А. Мицкевича. 5.15

9. Голуби. 3.30

10. Паноптикум. 7.18

Общее звучание — 49.25

№ 4,5, 6,7,9 — на стихи Н. Морозовой.

С. Лузин — ф-но, клавесин, акустическая гитара, флейта, губная гармошка, фонограмма конкретных эффектов, вокал.

Ю. Морозов — барабаны, бас гитара, гитара соло, электронные эффекты, Бубны, подголосок в № 4 и хор в коде «Паноптикума».

МИР ИНОЙ

1984 г.

1. Мы. 4.25

2. В беспечный день. 3.42

3. Сезон отчуждения. 3.36

4. Вкус бессмертия. 4.30

5. Безумие. 6.15

6. Баллада о храме. 3.08

7. Дым. 2.10

8. Мир Иной. 5.10

9. Дверь. 5.32

10. На сердце грустно. 4.03

11. Созерцание. 3.40

Общее звучание — 46.20

Все тексты, кроме «Баллады о храме», — Н. Морозовой под редакцией Ю. Морозова.

В № 2 и № 10 — партия виолончели — Ю.N.

В № 11 — инструментальное трио восточных инструментов под водительством А. Красикова.

В № 1 — ф-но — В. Динов.

Ю. Морозов — вокал, гитары, бас, клавишные, блок флейта, духовая гармонь, перкуссия, монтиров. Барабаны, аккордеон. Н. Морозова — бэк вокал в № 8.

Прорывом во что-то новое и неизвестное стал этот диск на стихи жены, которая писала стихи, сколько её помню, всегда, везде и ровно неизбывно. Некоторые тексты я сильно подредактировал из-за музыкальных размеров, другие, как, например, «Сезон отчуждения», слепил из 2–3 разных стихов. Третьи остались такими, какими они были.

Я даже не помню, что сочинил вначале, что — потом. Энтузиазм сочинения музыки на готовые тексты был так силён и так легко это получалось, в отличие от методики написания собственных песен (сначала музыка, потом текст), что за день-два я писал и клавир и аранжемент, и так же быстро переносил это всё на ленту. Это был последний личный диск перед «Аутодафе», где всё уже другое и я другой, и на заповеди осторожности хотелось плевать, хотя плевать было рано, и гр. Кагэбицкий через пару лет напомнил о себе ещё, на этот раз по-другому, экстрасенсному поводу.

Написано в январе 1990 г.

ВОСПОМИНАНИЕ О РОДИНЕ

Инструментальная музыка 1984 г.

Звучание — 19.12

Исполняют: трио восточных инструментов под водительством А. Красикова.

Флейта в начале и в конце, эл. гитара — Ю.М. Флейта в середине до гитары. — С. Лузин.

AUTODAFE

1984–1985 гг.

1. Rock — монолог. 3.56

2. Хозяин жизни. 5.52

3. Приятный блюз. 6.43

4. Живущий, как и я. 7.51

5. Славянский вопрос. 6.23

6. Autodafe. 9.13

Общее звучание — 42.00

Партия ф-но в № 5 — В. Динов. Губная гармоника в № 1 — С. Лузин.

С «Аутодафе» я вернулся после пятилетних идеалистических странствий в тот же самый вшивый, лживый и продажный совдеповский мир. Возвращение произошло как-то совсем уж быстро, как падение ангела, подбитого моджахединским «стингом». И дело было не в том, что я сдался или мне не хватило воли больше не пить, не материться и думать о махатмах, Иисусе и конце света. Нет. Я сам захотел вернуться от ночных астральных битв с неведомыми демонами к демонам и бесам не экзотическим, а реальным, бытовым. Когда писал первые жестковатые, по сравнению с «Миром Иным» тексты, внутренне страдал и ёжился.

«Приятный блюз» сначала был совсем другой песней под названием «Солдат». Это об Афгане. Но в 84 году с такой песней мне можно было закрывать свою муз. лавочку, и поэтому, сведя её на мастер тэйп, я написал другой текст и с этим включил в альбом. А «Солдат» так и провалялся до 90 года, когда, наконец, я собрался его и многое другое собрать в альбом под названием «Раритеты».

Написано в январе 1990 г.

АНТИЛЮБОВЬ

1985–1986 гг.

1. Дым без огня. 6.35

2. Мастер. 6.06

3. Ностальгия. 8.20

4. Антилюбовь. 5.13

5. Осень. 04.55

Общее звучание — 31.30

В № 2 — вокал — М. Капуро.

В № 3,5 — скрипки С. Лудинов.

В № 3 — губная гармошка — А. Бровко

ТУСОВКА

Тусовка, конечно, началась с женщин. Летом 1985 г. в палатке на берегу моря (в Карабахе) она ощущалась ещё чуть-чуть, что дало мне возможность написать маленький сборничек стихов под названием «Чёрный сад». На некоторые из них в дальнейшем я написал музыку («Ностальгия», «Дым без огня», «Осень», «Мастер»). Потом по какому-то малопонятному поводу реставрировалась дружба с Ю. Берендюковым и М. Капуро. В пылу дружеских чувств я записал М. Капуро на уже готовую ф-му «Мастера». Понравилось и мне, и Берендюковым. Следующим этапом дружбы стали запись с Капурой и Берендюковым как вторым гитаристом песен «Там, где дали темны» и «Тропа». «Там, где дали темны «пару раз крутанули по радио, но дальше этого она как-то не пошла. «Тропа» с переделанным на более оптимистический лад припевом пошла лучше. Крутилась по радио, исполнялась на концертах и в конце концов зимой 1987 года вышла в сборной пластинке «Балаган», где как-то затушевалась среди прочих монстров, выдающих себя за молодых ленинградских композиторов и исполнителей. Индекс пластинки С 6026049007. Потом была титаническая возня с новым вариантом «Ностальгии», где вместо меня слегка изменённые в последнем куплете слова спела М. Капуро. Я свёл этот вариант, но чем-то он сильно доставал, и тогда я несколько изменил аранжировку и ввёл вместо соло скрипки (С. Лудинов) хор Капур и саксофон, и вместо моей соло гитары в конце опять же сакс. Капуро ещё раз перепела всё заново, и в таком виде «Ностальгия» стала «Ностальгией».

Подружившись с Капурой, я стал таскаться на её концерты, где она исполняла то вечный «Зал ожидания», то новодельную «Тропу». Эдак я стал тусоваться то у театра эстрады на Желябова, то у «Юбилейного», то у ЛДМ. Так меня занесло с Капурами и на первый концерт Б. Брегга в СССР. После концерта наблюдал, как великие мастера русского рока во главе с Б. Гребенщиковым выхватывали из рук Брега дармовые пластинки и майки. А я стусовался. Фраер.

На одной вечеринке у Капуры с неё и с меня снял интервью С. Калинин с радио по поводу «Тропы».

Потом (где-то летом 1986 г.) «Тропа» действительно прокрутилась первый раз в эфире, но в какой-то милитаристской передаче. От дружбы к дружбе, от тусовки к тусовке. Знакомство с А. Бровко состоялось тоже благодаря Берендюковым. Сначала он одолжил мне свой «Фендер», потом сыграл на гармошке в «Ностальгии», а потом пошло-поехало.

К этому времени начались мои режиссёрские тусовки, и мне на мозги сели «Земляне», Е. Клячкин, а потом «Август». Впрочем, работая с командами, я усвоил ещё кое-что из того многого, что нужно звукорежиссёру фирмы «Мелодия». Одновременно с Е. Клячкиным возникла 3. Кравчук, которая наткнулась на меня как на режиссёра пластинки Клячкина, интервью с которым она хотела поиметь. Опять завязалась дружба. Я потащил на радио свои записи. Потом были всякие разговоры и две записи (на одной познакомился с В. Особиком) длиной в 2 км. Но когда передача «А как считаете вы?» вышла в эфир 28 февраля 1987 года, длительность её оказалась 25 минут, которые мы поделили с Клячкиным. Песни там оказались после многочисленных и многообещающих переборов всего навсего такими: «Плохая копия», «Гулял ли, да не я» (не до конца), «Мастер». Потом, через месячишко, якобы по заявкам, Зоя повторила «Мастера», и передача закрылась. Но женщина Зоя сделала своё чёрное дело и возбудила во мне нездоровый зуд ко всяческому тусованию, и в частности, на сцене. Поэтому, когда, не помню по какому поводу, мы схлестнулись с Н. Кадыровым и решили попробовать играть мне с их тусовкой под одиозным названием «Почта», это вышло уже почти естественно. Но до этого мне уже прислал письмо В. Михеев, предлагая участие в каком-то ещё неопределённом фильме. Я в тулупе как-то завалился к Михееву в дом и подружился с ним, а потом и с П. Солдатенковым, с которым мы сразу же разработали для меня амплуа сторожа-мультимузыканта. Но об этом ниже.

ПЕСНИ В ИСПОЛНЕНИИ МАРИНЫ КАПУРО

1986 г.

1. Там, где дали, темны. 2.43

2. Тропа. 3.18

3. Ностальгия. 8.20

4. Зал ожидания. Вариант 1995 г. 2.40

5. Зал ожидания. На англ языке. 3.30

Общее звучание — 20.50

М. Капуро — вокал и бэк-вокалы.

Ю. Морозов — акустическая гитара функция в № 1,2,3, эл. гитара, бас, клавишные в № 2,3, барабаны в № 2,3 и барабанный компьютер в № 3.

Ю. Берендюков — 2-я гитара в № 1,2 и гитары в № 4,5.

С. Лудинов — скрипки в № 3.

А. Бровко — губная гармошка в № 3.

А. Егикян — саксафон в № 3.

ЗОЛОТОЙ ВЕК

1986–1987 гг.

1. Представление.

Гитара соло — А. Бровко. Барабаны — монтир. ф-ма. 4.40

2. Продолжение истории о голом короле.

Электрогитары — А. Бровко. Табла — Миша N. Синтезатор низкий табла — В. Вдовин. Барабаны — А. Кудрявцев 4.08

3. Мотив полночного дождя.

Вступление соло гитары — А. Бровко. Соло скрипки — С. Лудинов. 3.16

4. Золотой век.

Барабаны — компьютер. 4.43

5. Плохая копия.

Рояль — В.Ф. Соло гитара — А. Бровко. Барабаны — компьютер. 4.20

6. Стань волной.

Гитара на вступлении a capella, соло и картошки в самом конце — А. Бровко. Барабаны — компьютер. 7.40

7. Аквариум времени.

Барабаны — драм-машина В.Ф. 4.20

8. Почти любовь.

Барабаны — компьютер с ручными брэками и тарелками. Саксофон — М. Чернов. Ф-но — М. Буч 4.50

9. На сердце грустно.

На стихи Н. Морозовой. Акустическая гитара основная — А. Бровко, скрипки — С. Лудинов. Виолончель — Б. Райскин. 3.55

Общее звучание — 41.40

ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ

Инструментальная музыка 1984–1987 гг.

1. Против течения. 4.44

2. Тёмные аллеи. 4.04

3. Колокола. 5.22

4. Соловьиный сад. 6.15

5. Месса. 5.16

6. Менуэт. 2.49

7. Агония судьбы. 5.40

8. Умоисступление. 4.16

9. Идущий в ночь. 2.36

10. Невозможность. 3.00

11. Танец. 3.18

12. Паноптикум. 7.18

Общее звучание — 55.05

Ю. Морозов — гитары акустические и электрические, бас, клавишные, перкуссия, хор в № 5, 9, 12, аккордеон — в № 6, худ. свист в № 9, барабаны в № 11, барабанный компьютер.

С. Лузин — ф-но в № 11,12.

РОК «НИВА», ИЛИ 10 ЛЕТ СПУСТЯ

Июль 1987 г.

Концерт 5-го фестиваля, село Шушары

1. Кукиш в кармане. 3.20

2. Блюз пустой комнаты. 6.26

3. Обезьяна. 3.00

4. А мне и так конец. 3.35

5. Баллада о предательстве. 2.52

6. Замороженное время. 4.13

7. Кретин. 4.01

8. Рок-монолог. 3.33

Общее звучание — 32.50

Ю. Морозов — правая гитара всюду и левая в № 1–4,8, в № 4 также бас.

А. Ионов — бас в № 1–3,5 — 8.

Н. Кадыров — левая гитара в № 2, 5–7.

М. Данелия — барабаны.

Моя гитара появилась и справа и слева, как объяснено ниже, в силу исправлений, сделанных мной во время сведения многоканального оригинала. В № 1, 3, 8 полностью переписан вокал, в № 6 — первый куплет.

Первое моё выступление после 10-летнего отсутствия на сцене состоялось с той же «Почтой» в одной общаге на Васильевском острове. Зрителей было человек 60–70. Сначала «Почта» играла своё, потом вылез я. Звук был полное дерьмо. Никто ничего не понял, но возвращение совершилось. Некоторое время спустя в том же порядке мы сыграли в ДК Пищевиков перед выступлением «Зоопарка». Здесь звук был получше, и игра почти состоялась. Единственно, не доставало группового драйва. Я выступал как солист на фоне аккомпанирующего состава. И, наконец, с той же «Почтой» я вылез на рок-фестивале первой волны в с. Шушары весной 1987 г. Звук и на сцене, и в зале был ужасный. «Почта» почти стушевалась от испуга, кроме Н. Кадырова, который невозмутимо спилил свои «картошки» и рифы. Но драйва не было никакого. Мы играли последними после бурного выступления «ДДТ», и симпатии публики были полностью на стороне только что отбесновавшегося Шевчука. Я компенсировал все эти «но» тем, что вопил как зарезанный, и это немного оживило наше не очень эмоциональное выступление. Концерт был записан А. Тропиллой на многоканалку, и после я его кое-где подчистил, подправил, перезаписав басовые партии соло и кое-что перепев.

После концерта начались тусовки с фильмом «Барды покидают дворы, где я ближе познакомился с «ДДТ»-эшниками, с которыми вскоре стал играть по причине отсутствия Шевчука сроком где-то месяца 3–4. Фильм снимала киностудия Довженко, а режиссёр был ленинградцем. На этой почве разыгрывались всякие интриги, от которых страдал только фильм, пребывавший во всё время съёмок на грани закрытия. Приехав раз, другой в Киев на тонировку, я убедился в полной некомпетентности и деморализованности отечественной кинематографии, которая и хочет и не может, одной рукой снимает, другой — режет и запрещает. В фильм вошли две песни целиком: «Там, где дали темны» (новый вариант для кино, запись 1987 г.), «Плохая копия» из альбома «Золотой век» 1987 г. и треть песни «Рок-монолог» из альбома «Autodafe» 1984 г. Фильм перекраивался много раз. Получил ещё одно название «Монологи на фоне из старого кирпича», а доснятый фотографиями и перемонтированный после смерти А. Башлачёва стал называться «Игра с неизвестным».

Описывать мои выступления с «ДДТ» и гастрольные поездки с ними мне менее интересно, так как я вышел здесь из разряда «загадочных» личностей отечественной рок-музыки последних двух десятилетий, а вошёл (на некоторое время) в плеяду обыкновенных концертирующих музыкантов, пусть даже это я сам, писать уже скучно. Скучным предприятием оказалась даже борьба за выпуск на «Мелодии» моей большой пластинки. Просидел над ней я в душной аппаратной всё лето 1987 г.

Пластинка получилась такая:

1 сторона.

Представление.

Плохая копия.

Мастер (из альбома «Антилюбовь»).

Почти любовь.

2 сторона.

Стань волной.

Ностальгия.

На сердце грустно.

«На сердце грустно» из альбома 1984 г. «Мир Иной» на стихи Н. Морозовой я перекроил, поручив партию на гитаре А. Бровко и написав струнный квартет для С. Лудинова и Б. Райскина. Текст песни «Почти любовь» переписывал несколько раз и, боюсь, не замучил ли его вконец.

По поводу пластинки на студии собиралось 3 (!) худсовета, на каждом из которых шеф студии пытался её изничтожить то тем, то этим, но худсоветы почему-то одобрили пластинку и не одобрили шефа. Но вот разборки кончились в мою пользу, и от победы стало грустно.

6-й РОК-ФЕСТИВАЛЬ

9 июня 1988 г.

Зимний стадион

1. Баллада о храме. 3.00

2. Кукиш в кармане. 3.13

3. Rock-монолог. 3.36

4. Обезьяна. 2.55

5. Гегемоны. 3.48

6. Баллада о предательстве. 2.44

7. Корабль мудрецов. 4.22

8. Кретин. 3.30

Общее звучание — 29.16

Барабаны — И. Доценко. Флейта, бас, подголоски — В. Курылёв Правая гитара — А. Васильев. Клавишные — А. Муратов. Левая гитара, вокал — Ю.М.

Запись, как Рок «Нива» 1987 г., сделана в автобусе МС с концерта на 24-канальный магнитофон, а сводилась на 16-канальный уже у меня. Кое-какая 24-канальная информация, естественно, пропала между широкими зазорами 16-канальной головки. Так пропал вовсе один из томов. Вадиковы подпевки пришлось переписывать с канала на канал. Но зато, в отличие от «Нивы», все партии сохранены в целостности и неприкосновенности, кроме «Обезьяны», где во втором припеве вместо Вадика, вступившего невпопад, пропел гормонайзер терцией от моего вокала. А первый такт гитары, на вступлении не сыгранный Андрюхой, я вписал, взяв его из сыгранного им второго такта.

СМУТНЫЕ ДНИ

1988 г.

1. Болотный солдат. Альт — В. Христосов. 4.45

2. Гегемоны. Барабаны — И. Доценко. Бас — В. Курылёв. Клавишные — А. Муратов. 4.08

3. Гимн безобразию. Скрипка — С. Лудинов. Губная гармошка — А. Бровко. 3.21

4. Профессионал. Соло гитара — А. Бровко. 4.16

5. Правила игры. Скрипка — С. Лудинов. 3.46

6. Замороженное время. Барабаны — А. Кудрявцев. Бас — В. Курылёв. Гитара в интервалах — А. Бровко. 4.02

7. Смутные дни. Соло гитара — А. Бровко. Бас — В. Курылёв. Ф-но — Д. Ермаков. Стринг — А. Муратов. Виолончель — В. Гаккель. 4.42

8. Корабль мудрецов. Барабаны — И. Доценко. Бас — В. Курылёв. Клавишные — А. Муратов. Соло гитара — А. Ляпин. 4.40

9. В Екатеринбурге городе. Клавишные — А. Муратов. 6.30

10. Любовь к каннибалам. 1.34

11. День Победы. 2.45

Общее звучание — 44.57

Ю. Морозов — вокал, бэк-вокалы, гитары акустические и электрические, клавишные (№ 3,5,6,10, аккордеон в № 9, губн. гарм. в № 11, перкуссия, барабаны в № 4,7.

В. Крылёв — бас в № 1,2,4,6–8.

А. Бровко — губн. гарм. в № 9,3.

А. Муратов — клавишные в № 2,7,8,9, соло гитара в № 4,7.

И. Доценко — барабаны — № 2,8 и подпилки на гит. в № 6.

A. Кудрявцев — барабаны в № 6.

Д. Ермаков — ф-но в № 7.

B. Гаккель — виолончель в № 7.

C. Лудинов — скрипки № 3, 5. Первый отдельный показательный.

В. Христосов — альт в № 1 (оркестр Министерства обороны).

А. Ляпин — соло в № 8. СССР в № 11.

А. Сигле — «Боже царя храни» в № 9.

В «Болотном солдате» альт Христосова вместе с пониженным гормонайзером на октаву собственным звуком как бы в унисон с виолончелью. А в коде тоже через гормонайзер вместо одного альта звучит квартет.

Барабаны в № 2,8 записаны на концерте в Манеже на 6-ом Рок фестивале 1988 г. Немного замедлены по сравнению с суматошным концертным выступлением, а все остальные партии, а все остальные партии записаны заново.

В «Профессионале» барабаны настучал вручную по клавишам, записав в сэмплеры 2-х SPX-90 звук настоящего большого барабана и симменсовского малого. В «Смутных днях» барабаны сделаны аналогично.

В «Екатеринбурге городе» текст и музыку написал к началу июля, а запись делал уже в сам «юбилей» — семидесятилетие расстрела Романовых. Начал числа 14-го и дня за 3–4 закончил: 17-го песня уже родилась.

ФЕСТИВАЛЬ «АВРОРА»

Сентябрь 23-го 1989 г.

ЦПКиО

1. Гегемоны. 3.52

2. Орлёнок. 3.02

3. Профессионал. 3.50

4. Обезьяна. 2.50

5. Кретин. 3.10

6. Порнографическое время. 3.02

7. Совок. 4.00

Общее звучание — 23.46

Ю. Морозов — вокал, гитара функц. и соло в № 1,5 и в среднем проигрыше «Орлёнка» при обработке.

B. Михеев — бас, вокал.

А. Бровко — гитара, губная гармошка.

C. Агапов — барабаны.

Д. Ермаков — Д-50.

Сыграли не всё, что хотели, потому что недружественный Житинский, тыча под нос мне часами, кричал, что наше время истекло, мол, слишком долго мы настраивались. А мы пытались хоть как-нибудь восстановить звук после акустического выступа Гр. Еб.

В результате мы играли без баса, без моей гитары, появившейся только в двух последних вещах, и по большей части без клавиш, а за пультом сидело аж два мастера: А. Докшин и А. Ляпунов.

Осточертевших «Кретина» и «Обезьяну» сыграл, наверное, в последний раз. Отсутствующие в записи бас и мою гитару пришлось, как всегда, накладывать после, а заодно и усиливать доп. — накладкой едва различимый вокал В. Михеева. Но барабаны записались роскошно, а чего ещё желать задроченному русскому рокеру.

КРАСНАЯ ТРЕВОГА

1988–1989 гг.

1. Орлёнок. 3.13

2. Старый гонщик. 5.20

3. Кран. 4.04

4. Совок. 5.40

5. Плясовая. 3.40

6. Блюз пустой комнаты. 4.53

7. Красная тревога. 5.35

8. Песня эмигранта. 4.10

9. Порнографическое время. 3.51

Общее звучание — 40.40

Ю. Морозов — вокал, гитара функц. и гитара соло в № 3,4,6, 9, все партии синтезатора, гитары и барабанов в № 2, ф-но, стринг в № 3, барабаны в № 8, перкуссия, аккордеон в № 5.

В. Курылёв — бас в № 1,3,4,6,7, 8 и флейта в № 7.

B. Михеев — бас в № 2, 5,9, барабан, компьютер в № 5.

И. Доценко — барабаны в № 6.

А. Бровко — 2-я функц. гитара с чистым звуком в № 8.

П. Акимов — виолончель в № 9.

Ф. Чистяков — баян в № 1.

C. Лудинов — скрипка в № 5.

Д. Ермаков — ф-но в № 9.

«Красная тревога» — первый диск, где каждая вещь, прежде чем быть записанной, отрабатывалась на концертах. Исключение составляет только песня «Кран», и то потому, что она не совсем из этого альбома. «Блюз пустой комнаты» здесь уже в третьем варианте записи, но этот — окончательный и создан для сборника «Смутные дни», что должен выйти на «Мелодии»

«Красной тревогой» должна была быть песня, которая стала «Старым гонщиком». И безрезультатно переписав 2–3 текста на эту музыку, я вместо тревоги вдруг в одночасье выдал какого-то «Старого гонщика». А «Тревогу» пришлось писать на другую, несколько даже джазовую гармонию и почему-то с полётом из окна, хотя поначалу было минное поле, в котором я блудил без миноискателя, подобный храму, затопленному водой, над которым Чапаев проплывал весной, а я крестом цеплял его за ноги.

Январь. 1990 г.

РАРИТЕТЫ II

1984–1990 гг.

1. Повсюду волки. Запись 1990 г. 4.10

2. Когда-то ветер (2). Зап. 1990 г. На стихи Н. Морозовой 3.10

3. Воскресенье. Зап. 1990 г. 3.35

4. Там, где дали темны. (2) Зап. 1986. 2.43

5. Марш энтузиаста. Зап. 1990 г. 5.00

6. Золотой паук. Зап.1990 г. На стихи Н. Морозовой. 2.45

7. Блюз пустой комнаты. (2). Зап. 1986 г. 5.16

8. Гулял ли, да не я. (2). Зап. 1990 г. 3.40

9. Солдат. Зап. 1984 г. 6.17 10 Тропа (2). Зап. 1987 г. 3.02 11. Автопортрет. Зап. 1985 г. 5.20

Общее звучание — 45.50

Ю. Морозов — вокал, функц. гитары во всех песнях, соло гитара в № 1,3,5,10,11, бас в № 3,4,6,9,10,11, барабаны в № 1,3,4,5,10, аккордеон в № 1, губн. гармошка в № 5, клавишные в № 2,3,6,10,11, перкуссия всюду.

В. Курылёв — бас в № 1 и флейта в № 8.

B. Михеев — бас в № 2,5, губн. гармошка и вторая (правая) гитара в № 2.

А. Бровко — соло гитара и губн. гармошка в № 7.

C. Агапов — перкуссия в № 2 и в конце № 8.

А. Кудрявцев — барабаны в № 7.

М. Кудрявцев — бас в № 7.

С. Ручьинский — соло клавиш в № 7.

Ю. Берендюков — 2-я гитара (правая) в № 4,10.

М. Капуро — back ground в № 4.

С. Лузин — губн. гармошка в № 9.

КОНЦЕРТ НА 10-летие РОК-КЛУБА на ул. Рубинштейна, 13

17 марта 1991 г.

1. Идиот. 3.35

2. Марш энтузиаста. 4.46

3. Старый гонщик. 4.50

4. Пулемётчик. 8.10

5. Порнографическое время. 3.15

6. Совок. 4.46

Общее звучание — 30.16

Ю. Морозов — гитара, вокал.

A. Бровко — гитара, губная гармошка.

B. Михеев — бас, вокал.

C. Агапов — барабаны.

Запись сделана на порто-студию 4-с с переписью на 16-канальный Атрех и сведением на этот Таре Master.

ПОСЛЕДНИЙ ПУЛЕМЁТЧИК

1990–1991 гг.

1. Экзистенция. 6.20

2. Колокола. 4.29

3. Странная птица. 5.48

4. На том берегу. 4.40

5. Пулемётчик. 8.26

6. Последняя любовь. 4.07

7. Ночной полёт. 8.02

8. Эпизод № 17. 1.27

Общее звучание — 43.52

Ю. Морозов — вокал, гитара, клавишные, барабаны в № 1, 2, 4, 6,7.

В. Михеев — бас в № 1,3, 5,6,7.

B. Курылёв — бас в № 2,4.

C. Агапов — барабаны в № 3,5.

С. Лудинов — скрипка в № 6.

А. Бровко — губная гармошка в № 7.

Альбом «Последний пулемётчик» я дописывал в августе 91 года под шум митингов на Дворцовой площади. И чем сильнее бушевали демократические и противоположные страсти, тем глубже я погружался в солипсизм «Ночного полёта» и «Экзистенции», которые кончил именно в дни так называемого путча.

20 августа, когда положение было ещё не столь очевидным, как 21-го, мне позвонил кто-то с предложением выступать завтра на Дворцовой в поддержку демократии. Мне страшно не в кайф было выныривать из солипсических океанских впадин на берег порочной действительности, но, услышав, что большинство групп пока что не дают ответа, я резко согласился. На другой день, 21-го, я с утра сидел в аппаратной Капеллы над «Экзистенцией», а часов в шесть вышел на площадь. Победа демократов уже была явной, все ликовали, и в заявке на выступление значилось уже 30 команд, хотя до «победы» их было меньше десятка. Любителей попинать дохлую собаку с каждой минутой становилось всё больше, и я сказал Шуре Ляпунову, который пытался записать меня в свиток выступающих, гоняясь за одним из устроителей: «Шура, оставь это дело. С демократией уже всё в порядке, а я не некрофил». И не дожидаясь начала пинания, ушёл опять в аппаратную. Говорят, концерт прошёл с огромным энтузиазмом. Мужественные рокеры дерзко ниспровергали со сцены уже низвергнутые устои и довершили победу, так славно начатую у стен «Белого Дома». Многие рокеры потом густо сожалели о том, что не покрасовались с гитарами у стен Белого Дома в те три путчевые ночи. Такая реклама и к тому же бесплатно. Кому что.

ОГПУ ещё функционировало в своём первоначальном виде, то есть — В. Михеев, — бас, С. Агапов — барабаны и на концерты изредка приглашался А. Бровко в качестве второго гитариста и гармошечника. Но в основном мы играли втроём без Бровки, и именно для трио я написал «Пулемётчика» и «Странную птицу», после многих текстовых экспериментов с «Птицей», которая в первоначальном варианте имела название «Эй, ухнем» и первым куплетом такие строчки:

Или такой вариант:

Она наконец стала тем, чем должна была быть. «Пулемётчика» мы играли на концерте в рок-клубе во время фестиваля 91 года и раскручивающейся, как пружина, хордовой концовкой проняли публику до нужного места.

Для написания текста песни «На том берегу» я преднамеренно удалился на пару недель в некое укромное место в деревне и, сидя один в занесённой снегами избушке возле леса одним махом выдал слова не дававшиеся в городе. «Ночной полёт» и «Последнюю любовь» я писал в очень грустном состоянии чувств, сменявшимся вдруг острыми духовными ощущениями. Может быть, в силу этого инструментальный проигрыш в «Ночном полёте», где перекличка соло акустической и электрогитар, вызывает у меня при прослушивании экстаз как при исполнении какого-нибудь гениального произведения. То ли со вкусом у меня что-то стало, то ли содрал с кого-то. Не я же, в самом деле, написал такое замечательное место.

СУИЦИДНЫЕ ТАНЦЫ СЕВЕРНЫХ СЛАВЯН

1992–1993 гг.

1. Мишень. 6.15

2. Сестра. 6.13

3. Жёлтое на зелёном. 4.20

4. За чертой. 4.18

5. Лунофилия. 4.42

6. Полночный дрейф. 3.48

7. Триппер из СССР. (Day Tripper). 4.26

8. Казачий танец с командами. (Slow down). 4.42

9. Гей, славяне! 3.42

10. Море иллюзий. 1.02

Общее звучание — 43.59

Ю. Морозов — вокал, гитары акустические, электрические, гитара бас в № 9, губная гармоника в № 9, клавишные в № 1–4, перкуссия.

Н. Шандарчук — бас в № 1, 3,5,7,8.

Катя Сидорова (Кэт) — барабаны в № 1,3,7, 8.

Ю. Николаев — барабаны в № 5.

А. Бровко — губная гармоника в № 5,8.

Александр и Кузя Ляпуновы — струнные в № 6.

Я. Солодкий — перкуссия в № 6.

Суицидные танцы начались в ноябре 1992 г. после выступления нового состава «ОГПУ» на очередной СККашной тусовке в день рождения Д. Леннона. Новое «ОГПУ» — это Колька Шандарчук, басист группы «Паутина», Катерина Сидорова (Кэт) — на барабанах, и неизбывный маэстро Морозов. На концерте в качестве второго гитариста присутствовал Н. Кадыров, но в записи он не участвовал. Вообще новое «ОГПУ» возникло не для записи альбома, а в предвкушении российско-американского Вудстока в г. Владивостоке, устроить который взялись с сов. стороны Н. Поздняков, а с американской какой-то бывший знакомец Дж. Хендрикса. Вудсток не состоялся по многим непонятным американскому уму причинам, и «ОГПУ» отыграло один джоноленноновский концерт и, записав три битловских вещи и новосочинённую песню «Мишень», испустил дух. Это была первая работа в студии на Васильевском острове, ибо добрая старая аппаратная Капеллы переехала в муз. школу, почти к самому моему дому, но поселились в ней по-псари и начинающие металлюги, а я окончательно перебрался в церковь на Васильевском. Пролежав восемь месяцев без движения, записанные болванки ожили только летом 1993 г. Но за время лёжки с аранжировками битловских песен произошли странные метаморфозы. Вряд ли кто-нибудь узнает в окончательном варианте песни «Жёлтое на зелёном» прообраз битловской «You can't to that». «Day Tripper» осталась почти неизменной, если не считать испанской интродукции на акустической гитаре и повышения на полтона одной ноты в рифе, а также несколько иной трактовки вокала, что придало песне иной смысл, оформленный новым названием — «Триппер из СССР». А в моей любимой Slow down ключевые слова припева, выкрикиваемые в определённой манере, всегда напоминали мне нечто глубоко русское, что в сочетании с губно-гармошечным соло, продолжившим песню ещё на один проигрыш и один припев, открыли мне истинный смысл этой песни, получившей в этой редакции своё настоящее название — «Казачий танец с командами». Две песни оригинального замысла — «Полночный дрейф» и «Гей, славяне!» в виде бестекстовых музыкальных черновиков уже существовали на старых домашних записях чуть ли не с десяток лет. Я брался за них уже не раз, но ничего не вытанцовывалось прежде положенного срока. А в «Славянах» вдруг сдвинулось, затанцевало.

На «Лунофилию» я пригласил постучать Ю. Николаева, блистательно сыгравшего в записях 1978 г. в «Джазе ночью» и «Просто музыке» и не ударившего в грязь лицом и в 1993 г. Ну, а «Сестра» и «За чертой» — это мой любимый жанр ностальгии, грусти и великой печали, который как неиссякаемый источник питал меня в музыкальных пустынях сансары. Ради них я и сплясал эти идиотские танцы в пространстве, ещё пока свободном от президентов, депутатов и рыночной экономики.

БЕРДИЧЕВ ТРАНСФЕР

1994–1995 гг.

1. Вернуться в ад. 5.31

2. Аутсайдер. 4.19

3. Бердичевтрансфер. 5.29

4. Симфония мокрой луны. 4.00

5. Совсем не школьная история. 4.50

6. Правильный курс. 5.16

7. Теряю тебя. 4.48

8. Ангел. 4.27

9. Созвездие рыб. 4.29

10. Сад камней. 4.51

Общее звучание — 381

Слова и музыка — Ю. Морозова, кроме № 4 и 6 на стихи С. Смирновой.

В № 8 — стихи протоиерея Ф. М. Пестрякова с дополнительным последним куплетом работы Ю.М.

Ю. Морозов — вокал, гитары акустические и электрические, перкуссия, барабаны в № 4 и 7, клавишные в № 1,2,4,5,7,8,9, губная гармоника в № 3 и 9.

A. Доценко — барабаны в № 1.

B. Курылёв — бас в № 1,2,7,9.

М. Чернов — саксофон в № 1.

А. Видякин — стринг в № 3 и 4.

C. Лудинов — скрипка в № 4.

Н. Шандарчук — бас в № 3 и 4.

С. Чиграков — аккордеон в № 3 и 6.

Н. Кадыров — гитара в № 6.

«Бердичев трансфер» начался летом 94 года с аккорда Dm6-9. Этот типично фрипповский аккорд стал краеугольным камнем песни «Аутсайдер» и доминантой всего альбома, так как использовался и в композиции «Вернуться в ад», и в партии 2-й гитары, освежившей звучание древней Slow down, петой ещё доисторическими The Beatles («Казачий танец с командами»), и где-то в аранжировках он спрятан ещё, но вот где, я уже сам не упомню. С лета до весны на пленэре в Васкелово я написал «Аутсайдера», «Созвездие рыб» и «Теряю тебя», а приезжая на день-два в город в студию, эгоцентрично прописывал все партии гитар, клавиш, барабанов, перкуссии и прочего, пригласив в конце трудов сих только В. Курылёва для записи баса чохом для всех трёх композиций. Возникшее в мозгу звучание примочки “Cry baby”, или по-русски «квакушки», я реализовал весьма просто, выкопав в радиотехническом мусоре уцелевшую с 70-х годов плату доисторического «квакера» и присобачив к ней педаль от удивительного электропьяно ФАЭМИ-М, изготовленного в городе Качканаре Свердловской области, счастливым обладателем которого я был уже десяток с лишним лет.

Следующей песней нового альбома стала «Нарушенная заповедь» на отредактированные мною стихи Н. Морозовой. Я записал её и свёл не единожды, но что-то в песне не цепляло меня самого, и я оставил её на целых полгода, переписав затем с новым моим текстом с проигрышами на аккордеоне в исполнении С. Чижа, с которым наши жизненные пути пересеклись на целых шесть альбомов Чижа и десятки его концертов, в которых я участвовал в качестве «рулевого» звука.

А новый вариант «Нарушенной заповеди» я назвал «Бердичев трансфер», и в конце концов оно стало названием альбома.

«Совсем не школьная история» обрушилась на меня как эскадрилья «Юнкерсов-88» после прочтения трёхтомного труда немецкого историка И. Феста под названием… Адольф Гитлер. Трудно установить связную цепь ассоциаций между этим сочинением и мелодически простенькой песенкой, хотя и построенной на 20-ти аккордах. Скорее всего, одинокая венская юность ещё не запятнанного никакими пороками и никому не нужного нищего художника-мечтателя с непомерными амбициями так напомнила мне мои первые двадцать лет. Как всё это конгениально в 17–20 — как различен итог этих амбиций и конгениальностей.

Провокатор по имени Л. Батагов, мало того, что подсунул мне И. Феста, следующей провокацией были стихи его жены, ещё не оценённой новым русским истеблишментом поэтессы С. Смирновой. Тот текст, что я потом назвал песней «Правильный курс», вызвал у меня лёгкие блюзовые галлюцинации, а первая строчка: «От чёрных стаканов следы на столе…» и т. д. дала краску аранжировки в виде застольной песни, где подыграть мне может, кто угодно, а также шуметь и смеяться, сколько влезет. Текст я, конечно, же не оставил в девственной чистоте и надругался над ним, как хотел, но так как Смирнова заранее была не против, то я и понасильничал вволю. Второй смирновский стих, который я обозвал «Симфония мокрой луны», я почти не насиловал, но зато сделал небольшое обрезание строчек на шесть, что очень благодатно сказалось на песне. Музыкально она и «Я теряю тебя» нравятся мне больше всех песен альбома, но, может быть, я, как всегда, заблуждаюсь.

Барабаны, бас и ритм гитару к песне «Вернуться в ад» я записал на цифровой магнитофон АДАТ в период моей работы звукорежиссёром на студии группы «ДДТ» весной и летом 95 г. И. Доценко за барабанами, В. Курылёв на басу прекрасно справились со своими заданиями в полтора-два часа, а дальше наступил длительный перерыв месяца в три-четыре, так как студия «ДДТ» была занята с утра до вечера, а на «Мелодии» я взялся за продолжение давно начатых записей с поющим священником отцом Олегом Скоблей, для которого, кстати, сыграл несколько партий соло гитары в разных его песнях и заодно принялся за старое, то есть за песни свои. Перенеся ритм секцию начатой песни с цифрового АДАТа на мелодический аналоговый Studer А-820, я стал дописывать гитарные партии, начатые ещё на студии «ДДТ», а также вокал, клавиши в code и саксофон вместе с «дядей Мишей» (М. Черновым) всё из того же «ДДТ». Кстати, сольная игра в этой вещи так понравилась случайно услышавшему её иностранному подданному Энтони Фислвайту, музыканту и закадычному другу Мика Тейлора, игравшему как-то пару-тройку лет в Rolling Stones, что когда Энтони решил записать несколько своих вещей на «Мелодии» с моим непосредственным участием в качестве звукорежиссёра, мне пришлось также исполнить его просьбу и слабать solo в одной его вещи под названием Colours.

Последняя вещь «Ангел» — ещё одна попытка реализации замысла 1973 года, когда в песне «Реквием для шестиструнной гитары и удава» я попытался достаточно сюрреалистически живописать коллизию тонких астрально-эфирных духовных миров и мира примитивных, грубых рассудков и машин. Для 73 года это было прорывом сквозь все круги обусловленностей, но в 95-м хотелось чего-то иного, и я попытался взять стихи о ангеле настоящего священника, к тому же поэта (Ф. М. Пестрякова), быть может, действительно видевшего Ангела и не только Его. И музыкально обосновав эту бесхитростную поэзию конца XIX века, столкнуть её с лапидарной и жестокой концовкой конца XX века. В качестве автора последнего четверостишья я решил выступить сам, так как подходящего по размеру и по смыслу ничего под рукой не оказалось.

Нужны ли кому-нибудь эти песни сегодня, не знаю, но я не знал об этом и в 1973 году, когда начинал писать свой первый настоящий альбом.

КОНЦЕРТ Ю. МОРОЗОВ ЧИЖ & К

6 марта 1997 г.

В Концертном зале возле Финляндского вокзала

1. Мишень. 4.53

2. Зима. 3.34

3. Всё равно. 4.08

4. Волки. 3.57

5. На том берегу. 4.28

6. Still got the blues. 4.25

7. Концерт. 6.48

8. Смутные дни. 4.00

9. Там, где дали темны. 3.30

10. Красотка-лошадь. 5.25

11. Люси. 3.25

12. Баллада о храме. 2.42

13. БПК. 5.08

14. Гей, славяне. 3.27

15. Ангел-хранитель. 4.36

Чиж & К + Ю.Морозов

16. Урал байкер блюз.

17. Деньги.

Общее звучание:

Ю. Морозов — 74 мин.

Чиж & К — 12 мин.

Состав музыкантов:

Ю. Морозов — вокал, акустическая и электрическая гитары.

С. Чиграков — клавишные.

М. Владимиров — гитара соло.

A. Романюк — бас гитара.

B. Ханутин — барабаны.

Е. Баринов — перкуссия.

В № 13 — Ю. Морозов — соло гитара во втором проведении после соло клавишных.

В № 16 — соло гитара с кваком во втором проведении после вступления бэнда.

В № 17 — соло гитара во втором проведении сольного куска.

Не знаю, кто предложил идею совместного концерта Юмора и «Чижа & К» и для чего, но в феврале 97 г. колесики закрутились и я сначала, как обычно, дома, а затем с группой начал репетировать. К этому времени я подсочинил три новые вещи, как мне казалось, очень выгодных для исполнения со сцены, и, подобрав репертуар, ранее никогда не игравшийся, я довольно бодро упражнялся в подвале на Исаакиевской площади, где базировалась «точка» группы «Чижи К». Директор группы И. Березовец обещал густую рекламную кампанию на радио, ТВ и в газетах, но в конечном итоге всё вылилось в десятка три афиш даже не в центре города и, как всегда, дней за 5–6 до концерта. В результате многие, желавшие бы попасть на это редкое событие, узнали о нём уже после случившегося. Я не особенно обманывался насчёт рекламы, так как знал, что Березовец и на свою группу тратиться не очень любит. И тем не менее концерт удался, играли и парни их Чиж и К, и сам я, как и положено профессионалам, с достоинством и чувством. Что не менее важно, концерт дал толчок выпуску совместного СД-альбома «Иллюзия», о выпуске которого вялые разговоры шли уже давно, и альбом был записан уже через три месяца после концерта.

ИЛЛЮЗИЯ

Ю. МОРОЗОВ ЧИЖ & С

1. Всё равно. 4.22

2. Там, где дали темны. 3.29

3. Люси. 4.02

4. Симфония мокрой луны. 4.02

5. Зима. 4.03

6. Still got the blues. 4.12

7. На том берегу. 4.19

8. Красотка-лошадь. 3.57

9. Концерт. 6.25

10. Иллюзия. 2.40

11. Блюз пустой комнаты. 5.44

12. Прекраснее нет эмоций. 4.05

13. Нерастворимая карма. 4.26

14. Ангел-хранитель. 4.02

Общее звучание — 1.00. 20

Слова и музыка Ю. Морозова, кроме № 4 на стихи С. Смирновой.

(С) (Р) Solyd Records 1998 SLR ОНО

Состав исполнителей:

Ю. Морозов — вокал, гитары акустическая и электрическая, функциональная и соло после соло фортепиано в № 11, а также перкуссия (маракасы).

С. Чиграков — клавишные, бэк вокал в № 2, соло гитара в первом проведении № 6, аккордеон в № 9 и бонги в № 6.

М. Владимиров — соло-гитара.

A. Романюк — бас гитара.

B. Ханутин — барабаны и перкуссия.

Е. Баринов — барабаны в № 13.

A. Бровко — мандолина в № 12.

C. Лудинов — скрипка в № 4.

Ю. Морозов — саунд-продюсер.

B. Березовец — продюсер проекта.

Special thanks продюсеру записи И. Березовцу и парням группы «Чиж & С» за мастерство, лукавость и дружбу, а также директору студии Л. П. Кобриной, инженерам Б. Исаеву и Ю. Богданову, а Ю. Родивиловой — за чай и бананы.

Запись произведена на Петербургской студии грамзаписи весной 1997 г.

Ю.М.

ЗАПИСЬ КЛАВИШНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ

Самые первые записи клавишных, пианино в песне «Ответ, наверное, есть» я осуществил ещё в 1970 г в г. Владикавказе. Опыт получился не слишком впечатляющий, хотя за инструментом сидел довольно опытный клавишник Марк Полин, игравший по совместительству не только в «Босяках», но и в привилегированной инструментальной команде Горно-металлургического института г. Орджоникидзе (Владикавказа). Я и сам потыкивал растопыренными пальцами в клавиши, побренькивая битлов или меланхолично перебирая до мажор, ля минор в «Ответ, наверное, есть». Переехав в Питер, я ещё чаще сиживал за фоно, сочинив за ним даже несколько новых песен («Милый друг», «Как будто после странствий», «Синий бриллиант», «Бог сильнее нас»), но для первого альбома «ВСДХ» сам играть не решился, поручив роль клавишника С. Лузину, который и сыграл на пианино и фисгармонии клавишные партии. В дальнейшем так и шло: за пианино чаще сидели другие: С. Лузин, В. Динов, Д. Ермаков, А. Муратов, а я пробавлялся игрой на одноголосых игрушках или записывал простой аккомпанемент на тягучих стрингах. Года с 77-го я широко пользовал самодельный синтезатор с набором нетемперированных звуков и даже записал с ним целый альбом «Погубить человечество». Но перед уходом в Шамбалу синтезатор был продан, как и многое другое, и года до 1982 я клавишными, всегда чужими, пользовался весьма эпизодически.

Прорыв наступил в 1982 году при записи альбома «Музыка сердца». Основную партию эл. пьяно в «Балладе блудного сына», как всегда, наиграл В. Динов, после чего я решил всю остальную клавишную аранжировку докончить самолично, что сделал не без успеха и продолжил в том же духе на песнях «Музыка сердца» и «То была последняя война». Помимо рояля и синтезатора я понемногу освоил небольшой детский аккордеон, взятый на время у одних знакомых и с успехом пользовался им до 88 года. Пик моих клавишных задумок я реализовал в песне «Дума», партию которой я довольно грамотно играл и сам, но на запись зачем-то опять пригласил В. Динова, подумав, что профессионал на записи будет выглядеть как-то солиднее. На студии никогда не было своего клавишного инструмента, кроме рояля в концертном зале Капеллы, воспользоваться которым можно было очень редко. Наконец, в году 86-м появился и у нас одноголосый гэдээровский синтезатор Veltmaster, и я стал пользовать его в семи измерениях. Писал я им и басовые партии, и флейтовые, и скрипичные, и рояльные. Для получения трезвучий или более звучий я записывал этот несчастный Veltmaster поканально несколько раз, и, естественно, морока от этого была страшная и времени уходило на эту глупую работу неизмеримо больше, чем если бы я пользовался обычным многоголосым инструментом. Такими многослойными наложениями я писал альбом «Золотой век» 1986-87 гг., инструментальный альбом «Тёмные аллеи» 1984-87 гг. и песни «Воскресенье» и «Золотой паук» из альбома «Раритеты I» 1984-90 гг.

Начиная с альбома «Последний пулемётчик» 1990-91 гг., все клавишные я писал сам, пользуясь инструментами разных исполнителей и групп, пока не возник совместный с группой «Чиж & С» проект альбома «Иллюзия», где все клавишные партии наиграл С. Чиграков, и в дальнейшем я также предпочитал пользоваться его услугами, кроме случая с перезаписью старых песен из альбома «Ретроскоп» в новую СД подборку Great Lyrics, где партии виолончели и ф-но в песне «Звёзды горят напрасно» я навалял всё-таки собственнопальчично.

ХРОМАТИЧЕСКИЕ ИНСТАЛЛЯЦИИ

1. Девочка-боль. 3.34

2. Песня ночи. 4.24

3. Заложники любви. 4.34

4. Не уезжай. 3.52

5. Принцип вхождения. 4.58

6. Не всерьёз. 4.39

7. Послушница. 3.50

8. Успеть проснуться. 5.09

9. Музыка западного побережья. 4.23

10. Ничья вина. 3.17

11. Больница. 5.54

12. Отходная. 4.33

Общее звучание — 53.42

Слова и музыка — Ю. Морозова.

Состав музыкантов:

Ю. Морозов — вокал, бэк-вокалы, гитары электрические и акустические, губная гармоника, перкуссия, клавишные, «хроматическое solo» в № 2, электроаккордеон в № 5, орган в в № 6, грандст-рингз в № 4, клавесин в № 7, стрингз в № 3,9,10. виолончель, орган, фортепиано в № 11 (кроме органа в блюзе).

С. Чиграков (Чиж) — клавишные в № 2 (кроме «хроматического solo»), в № 3,4,5 (в инструментальных проигрышах), в № 7,11 (струнные в интродукции и орган в коде), в № 12 (струнные и перкуссия в коде).

И. Доценко — барабаны в № 2,3.

И. Фёдоров — барабаны в № 1,4,11,12.

В. Ханутин — барабаны в № 6,9.

А. Романюк — бас в № 1–4, 6,9-12.

Н. Кадыров — бас в № 5,7,8.

М. Климешов — фортепиано и габой в № 12.

М. Шалагаева — бэк-вокал в № 3,7.

Запись осуществлена на Петербургской студии грамзаписи на Васильевском острове в следующей хронологии: № 2,3,10 — записаны осенью 1998 г. № 1,4 — весной 1999 г.

Остальные — в течение января-августа 2000 г.

«Девочка-боль» в абсолютно законченной музыкальной форме, но абсолютно без слов хранилась на архивной ленте различных проб и набросков лет 7–8, не меньше. Я пробовал нашпиговать эту песню различными вариантами слов не один раз до весны 99 года, но ничего не получалось. Надо было проваляться с болью в спине целую зиму 98–99 гг., чтобы при очередной попытке вербализации слова без особых усилий сами собой легли в давно уготованные для них лунки.

«Песня ночи» — одна из тех редких песен, для которой я написал сначала стихи бессонной белой ночью 98 г., а утром подложил нехитрую гармонию из трёх минорных и двух мажорных аккордов. Поначалу столь незамысловатая музыка предполагала, что я разовью её в нечто большее, но, проиграв набросок по телефону одной знакомой меломанке, я убедился, что песня уже живёт и действует на слушателя и в таком виде. Дальнейшая аранжировка — дело техники и воображения дневного, но с прицелом на то, чтобы раздолбать всю эту сопливую романтику ленконцертовских и бардовских белых ночей.

«Заложники любви» — задумана на размер 4\4, но во время пробных дублей И. Доценко стал играть её на барабанах как блюз в размере 6\8. Я сначала воспротивился такой перемене, но играть стало как будто бы веселей и напористей, и неожиданно для меня песня превратилась в блюз… по уверению одного, в общем-то искушённого в музыке журналиста — «лучший блюз на русском языке».

«Принцип вхождения» и «Успеть проснуться» — основные партии акустической гитары для этих песен я записал дома на цифровой магнитофон «ДАТ» осенью 99 года перед тем, как лечь в больниц на химиотерапию в третий раз. Чувствовал я себя совсем хреново, поломанный позвоночник болел со страшной силой, и я надевал спец. корсет во время записи. Делал дубль, другой и ложился на диван, чтобы передохнуть, потом опять делал дубль и опять ложился. Боялся, что в дальнейшем я вообще не смогу играть на гитаре и спешил сделать болванки и демо-варианты с вокалом, пока я ещё в силах. К весне 2000 г. я слегка отошёл от болезни и больничных депрессий и записал дома на «ДАТ» сольные партии эл. гитары к этим двум песням, а потом, дойдя до студии, скомпановал все болванки и разные партии, дополнив потом вокалом, клавишами, губной гармоникой и басом в исполнении Н. Кадырова.

«Послушница» — эта песня родилась из названия. Как песенное я его задумал давно, но как реализовать словесно и музыкально не мог решить в течение нескольких лет. Знакомство с монахинями Иоанновского монастыря дало толчок старой задумке, и она реализовалась вдруг за 3–4 июньских дня 99 года.

«Больница». Однажды январской ночью 2000 г. мне не спалось из-за огромной дозы дексаметазона (химия), и я стал перебирать старые наброски текстов к песням. Попались такие строчки: «Я в больнице лежу, помираю совсем…» и что-то дальше, но в ином ключе, чем в песне в законченном варианте. Написал я это давно, давно, когда жил абсолютно здоровым кроликом и так как настоящего опыта страданий у меня не было, то и текст остался незавершённым. Под свежим впечатлением от моей больничной эпопеи я зацепился за первую строчку и написал новый текст из трёх восьмистиший. А утром, не мудрствуя лукаво, решил, что для таких страдальческих слов гармония должна быть не слишком заумной, и, использовав всего девять аккордов, быстро саккомпанировал написанным ночью словам. Песня, видимо, из-за упоминания его имени, стала любимой доктора Артура Ахметсафина, и он задрючил ею всех приходящих в его кабинет друзей, музыкантов и сослуживцев в 1-м Меде.

После написания последних пяти песен меня не оставляло чувство, что они слабые, вторичны (потому что я сам был тогда очень слаб и вторичен, еле-еле переползал из комнаты в кухню) и, чтобы убедиться в этом, записал на всё ещё функционирующую двухканальную «Астру-209» демо-версии этих песен с элементами аранжировки на второй гитаре, клавишах, с подголосками и лёгкой перкуссией. Эти опыты домашнего музицирования я вновь дал послушать моей музыкальной альтер эго и, убедившись, что материал впечатляет даже в таком виде, я стал готовить его для студии.

В раскачке таких песен, как «Не всерьёз» и «Музыка западного побережья», большую роль сыграл барабанный дуэт В. Ханутин — барабаны и А. Романюк — бас. Вова уже ушёл к этому времени из «Чиж & С», но по старой памяти часто заглядывал на студию. Вместе с А. Романюком у них всегда выходили чудные ритм-драйвы для моих песен (альбом «Иллюзия»). И в этих двух вещах рифовые проходы и сами фактуры получились гораздо лучше, чем я задумывал. Мастерство в карман не спрячешь. Спасибо парням за настоящий рок-н-ролл.

«Отходную» на фортепиано пообещал сыграть Чиж и, как человек слова, в назначенное время прибыл на студию, но в совершенно невменяемом состоянии. Предчувствуя, что он будет не в состоянии играть, Серж захватил с собой своего приятеля М. Климешова, тоже хорошего клавишника. Тот сыграл партию ф-но и гобоя, а Серж лежал за пультом и иногда кричал что-нибудь вроде: «Михаил, а тебя за эту «до» в училище не били по рукам?!» На что мы отвечали бодуневшему суперстару: «Лежи уже, хроник!»

Весна 2001 г. Январь 2002 г.

Ремастированная дискография на 46 CD

1. Ретроскоп. 1968-71 / Босяки. 1971

2. Вишнёвый сад Джимми Хендрикса. 1973,75 / Остров Афродиты. 1974-76

3. Земля гномов. 1972-76

4. Голгофа-5.1975

5. Сон в красном тереме. 1973-76

6. Группа памяти М. Кудрявцева. 1976 / Акустический проект. 1973

7. Свадьба кретинов 1974,76 / Там, где дали темны. 1977

8. Session — 77.1977

9. Джаз ночью. 1978

10. Прощай Rock. 1978 / Вечности река. 1979

11. Неизъяснимое. 1978-79 / Погубить человечество. 1979

12. Заклинания. 1979 / Посвящение в красоту. 1977-79

13. Great Lyrics. 1967-98

14. In Rock. 1979 — 81 / Женщина 22.1978-79

15. Китайская поззия. 1978-81

16. Посвящение. 1980 / Песни о жизни и смерти. 1981

17. Странник голубой звезды. 1980-81 / Евангелие от Матфеа. 1980

18. Музыка сердца. 1981-82/Апокалипсис. 1979

19. Кольцо времён. 1982 / Легенда о Майе. 1981

20. Ночной певец. 1982 / Потерянный рай. 1982 — 83

21. Раритеты — 1.1974-2003

22. Раритеты — 2.1984-1994

23. Обломки. 1972-84

24. Лунные тени. 1981- 84

25. Необходима осторожность. 1983-84 /Антилюбовь. 1985-86

26. Мир Иной. 1984

27. Autodafe. 1984

28. Золотой век. 1986-87 / Песни в исполнении М. Капуро. 1986,95

29. Тёмные аллеи. 1984-87

30. Концерт Rock Niva. 1987 / Фестиваль Аврора. 1989

31. Смутные дни. 1988

32. Красная тревога. 1988-89 / Концерт с ДДТ на 6-м рок-фестивале. 1988

33. Концерты в СКК. 1990/ Концерт в рок-клубе 1991

34. Последний пулемётчик. 1991

35. Суицидные танцы северных славян. 1992-93

36. Бердичев трансфер. 1994-95

37. Концерт с группой «Чиж & Со» «На том берегу». 1997 (2CD)

38. Иллюзия. 1998

39. Однажды в Урюпинске. (Антология групповых записей и концертных выступлений 1970–1997 гг.)

40. Collection с другими исполнителями. 1979-97

41. Интервью. 1985-2001

42. Свет мой, Ангел. Сборник 1976-2000

43. Хроматические инсталляции. 1998-2000

44. Обнажённое чувство отсутствия. 2005

45. Наброски. 2005

46. OLUR. 2006

ПОСЛЕ 23 ФЕВРАЛЯ 2006 ГОДА….

47. Юрий Морозов исполняет Битлз, (сборник 1975–1995). 2006

48. Избранное. 2006

49. Юрию Морозову A Tribute. 2007

История появления дискографии и ее описание

В эпоху магнитофонных записей Юрий Морозов на вопрос «Сколько у тебя все-таки альбомов?» отвечал по разному: «45», «50», «60» и даже «70», имея ввиду МАГНИТО-альбомы, продолжительность звучания которых была разной — от 20 минут до полновесных 45-ти.

В силу неконтролируемого распространения катушек все время менялось и содержание этих альбомов; отчего возникала неизбежная путаница в материале. В 1998 году Ю.М. начал длительную работу по упорядочению своих записей, используя прежде всего хронологический подход. Он объединяет короткие магнитоальбомы, поглощая тем самым повторы. Одновременно с этим реставрирует в раннем материале звук и сводит уже полноценные CD-DA. Знакомым с мастерством Юрия как корифея звукозаписи будет нетрудно себе представить, какого уровня качество даже ранних материалов они услышат на CD.

Таким образом, в формат ОДНОГО CD (80 мин.) смогли уместиться от 1 до 3-х МАГНИТОАЛЬБОМОВ.

Именно в этом виде он и завещал свою полную дискографию — 46 CD плюс 3 CD, выпущенные в свет как дань памяти Мастеру. Какого-либо неизданного материала, не входящего в вышеперечисленные компакт-диски, просто НЕТ.

В окончательном варианте коллекция выглядит следующим образом: на торцах присутствует сплошная нумерация от 1 до 46, а также 46 букв, составляющие в целом фразу «ЮРИЙ МОРОЗОВ АВТОРСКАЯ РЕМАСТИРОВАННАЯ ДИСКОГРАФИЯ».

Фотографии

Зима в Долгопрудном

1974 г.

Весна в Купчино

1979 г.

Серёжа и Юра. Домашняя запись

1972 г.

Юрий и Владимир Глухих (друг детства Ю. Морозова)

Весна 1979 г.

Юрий Морзов. Поездка на Днестр

Лето 1979 г.

За пультом на студии

1990 г.

На студии: Ю. Морозов и О. Элиев

2000-е гг.

Юрий Морозов у здания студии грамзаписи на Васильевском острове

1990 г.

Дома на шоссе Революции

1971 г.

Домашняя запись

Начало 1980-х гг.

Концерт в ДК Ильича

1990 г.

Фестиваль «Аврора». Концерт в ЦПКиО

На сцене Юрий Морозов и Виктор Михеев

Июнь 1988 г.

Концерт в Рок клубе

Апрель 1988 г.

Ю. Морозов, Н. Поздняков, А. Ляпунов

1989 г.

Юрий Морозов и Андрей Тропилло

2000 г.

Юрий Морозов и Марина Капуро

1985 г.

А. Воропанов, Ю. Морозов, Н. Кадыров

2000 г.

Юрий Морозов и Володя Козлов в гостях у Коли Васина

2000-е гг.

На берегу залива

2000 г.

С Мустенькой

1997 г.

Юрий

Апрель 1989 г. (Польша)

В Заходском

1980 г.

В аллее парка на шоссе Революции

1997 г.

Юрий

1992 г.

Сергей Лузин

г. Пушкин 14 июня 2010 г.

Юра Морозов и Серёжа Лузин

Лето 1971 г.

Сергей и Юрий музицируют дома

Начало 1980-х гг.

С. Лузин и В. Михеев. Концерт в Художественном училище им. Н. К. Рериха

14 ноября 2009 г.

Мультиинструменталист Сергей Лузин

2009 г.

Сергей Лузин на берегу залива

2009 г.

Дмирий Филиппов, Сергей Лузин и Светлана Строганова

Декабрь 2009 г.

Ольга и Сергей

1996 г.

Ольга Веницианова и Сергей Лузин

г. Пушкин. 2007 г.

Сергей Лузин и поэт Сергей Георгиевич Стратановский

3 декабря 2010 г.

Сергей и Ольга в Александрии

2005 г.

Сергей Лузин

2010 г.

У храма Петра и Павла в Вырице: Нина Морозова и Сергей Лузин

Июль 2010 г.

Нина Морозова с братом Сергеем Лузиным на Львином мостике

2005 г.

Нина Морозова

Вырица 1979 г.

Нина Морозова

1979 г.

В трамвае по Бухарестской улице. (Н. Морозова)

1979 г.

Нина Морозова и Людмила Калиниченко в Александрии

7 марта 2010 г.

Нина Морозова за работой

Начало 1980 гг.

Нина Морозова в Смольном

2004 г.

Римма Владимировна Голикова

Наталья Дорош

Начало 1980 гг.

Наталья Реутова

2009 г.

Людмила Калиниченко и Юрий Гришечкин

Октябрь 2006 г.

Юрий Морозов (на переднем плане) с коллегами-инженерами на Ленинградском металлическом заводе

1971 г.

Наталья Дорош

Начало 1980 гг.

Студийцы (слева направо): Юрий Морозов, Николай Кобак, Лидия Павловна Кобрина (директор Санкт-Петербургской студии грамзаписи), Юрий Богданов, сидит внизу — Игорь Дельгядо

Середина 1980 гг.

В поездке с группой «Чиж & Co» по России

Конец 1990 гг.

Марина Капуро и Юрий Берендюков

Марина Капуро

Олег Элиев

2010 г.

Юрий Шевчук

Борис Алишов и Мустенька

2007 г.

Юрий Маришичев

Директор Санкт-Петербургской студии грамзаписи Игорь Дельгядо

2009 г.

Павел Колесник

Наиль Кадыров

Константин Тарновский

Олег Элиев

2010 г.

Михаил Кудрявцев

2010 г.

Владимир Козлов выступает на радио в г. Монтобане (Франция)

Виктор Михеев

2009 г.

Кинорежиссер-документалист Пётр Яковлевич Солдатенков

Геннадий Зайцев

2000-е гг.

Андрей Тропилло и Юрий Морозов за работой

2000-е гг.

Геннадий и Антон Зайцевы

2009 г.

Сергей Чиграков

2006 г.

Светлана Строганова

2009 г.

Кинофестиваль Fipa в Биаррице. Демонстрация фильма «Подземный рок Юрия Морозова»

2007 г.

Статья о фильме Владимира Козлова «Подземный рок Юрия Морозова» в журнале с обзором кинофестиваля Fipa в Биаррице, проходившего с 23 по 28 января 2007 г.

Любителям рок-музыки!

ПОЛНУЮ МУЗЫКАЛЬНУЮ КОЛЛЕКЦИЮ ЮРИЯ МОРОЗОВА

на 46-и компакт-дисках,

среди которых, ставшие уже «платиновыми», такие альбомы, как

«Вишневый сад Джими Хендрикса»,

«Джаз ночью», «Мир иной»,

«Auto Da Fe»,

«Странник Голубой Звезды»,

«Хроматические инсталляции»,

«Обнаженное чувство отсутствия»

Можно заказать как отдельные альбомы, так и полную коллекцию, написав по электронному адресу:

www. zcinzsar.ru

nina morozova47@mail.ru