Николай Леонов

Обречен на победу

Начало

Аэропорт – это место, где не ощущаешь времени, оно безлико. В плохую погоду, когда один город самолеты не принимает, а другой не выпускает, теряется представление и о числе, и о дне недели.

– Объявляется посадка на рейс… за двенадцатое июня.

«Все-таки июнь, – сознание, затуманенное тупым ожиданием, слегка проясняется. – И двенадцатое уже прошло… Одиннадцатого я собирался быть…» – и человек с особой симпатией смотрит на стандартно улыбающуюся девушку в голубом мундире Аэрофлота, которая призывает экономить время и пользоваться услугами…

Все проходит, непогода тоже. Аэропорт, словно чудом не затонувшее судно, выбрасывает на летное поле остатки измученных людей, быстро прихорашивается, его пульс становится ровным. Посадки, взлеты, приливы и отливы. Бодрый, чуть напряженный женский голос с невидимого капитанского мостика оповещает, что произошло, происходит сейчас и должно произойти в ближайшее время в этой маленькой разноязыкой стране – аэропорту.

Летним вечером, когда солнце опускалось за взлетную полосу и наползавшие сумерки зажгли над аэродромом электрические созвездия, в городском аэропорту было особенно многолюдно. Улетала на спартакиаду школьников сборная команда легкоатлетов области, и мамы, бабушки, тренеры, влюбленные торопились сказать что-то самое важное, без чего любимое существо там, на чужбине, несомненно, пропадет.

– Плечо не поднимай… Бедро, бедро выше…

– Не стой у открытой форточки…

– Не ты там выступаешь, не ты, а мы… Все мы!

– Помни, тебе нельзя ничего острого…

– Ты фамилию, фамилию нашу не опозорь…

– Береги себя, бог с ним, с этим рекордом!

Высокорослые прыгуны, стройные спринтеры, невысокие стайеры, широкоплечие метатели, юноши и девушки, такие разные, но одинаково молодые, в ярких спортивных костюмах, теряли последние капли терпения. Сейчас им уже ничего не было нужно: ни спартакиады, ни рекордов, ни званий. И словно услышав эту мольбу молодости, репродуктор приглушенно кашлянул и произнес:

– Заканчивается регистрация билетов и оформление багажа на рейс…

Казалось, аэровокзал вздрогнул. Ребята двинулись на летное поле…

* * *

Старший оперуполномоченный МУРа майор милиции Лев Гуров стоял, притиснутый к липкой на ощупь стойке хронически не работающего буфета.

Гуров провожал следователя Прокуратуры СССР, с которым прилетел в этот город одиннадцать дней назад. Преступники, которых они здесь выявили и задержали, год назад совершили два разбойных нападения в Москве. Долго тянулись нудные месяцы бесплодного розыска. Неожиданно аналогичное нападение произошло здесь. Следователь и Гуров были откомандированы в Город. Здесь Леве, как говорится, повезло. Каждый розыскник знает: опыт опытом, мастерство мастерством, а госпожа Удача – фактор немаловажный. Она может не появляться долго-долго, а может выскочить из-за угла неожиданно. Тут уж срабатывает профессионализм: не прозевать. Гуров и следователь прокуратуры были профессионалами, вчера преступников водворили в изолятор. Следователю надо на два дня в Киев по другому делу, а Гуров завтра первым рейсом улетал в Москву. Он не любил провожать, не любил эти последние резиновые минуты, когда и с близким человеком разговор не ладится, а самые простые слова звучат фальшиво. Происходит это, видимо, оттого, что люди лишь формально рядом – фактически один уже в пути, другой остался, и их миры разделились.

Встречать, даже малознакомого человека, дело совсем иное. Люди встретились, их миры пересеклись, пусть ненадолго, но они в момент встречи едины. И самые пустые слова наполняются человеческим теплом. «Ну как? Я рад!» – «Я тоже рад. Что дома?» – «А у тебя?»

Провожал следователя и начальник уголовного розыска подполковник Серов. Следователь и Серов выжимали из себя последние слова. Гуров молчал, причем старался молчать как можно вежливее.

Услышав сообщение о посадке на самолет, все заулыбались.

– Спасибо за помощь, Иван Николаевич. – Серов пожал следователю руку.

– Это к нему, – следователь кивнул на Гурова. – А вы когда домой, Лев Иванович?

– Завтра, утренним рейсом, – ответил Гуров. – До встречи.

– На курорте, – улыбнулся следователь. – Вот я на пару дней в Киев, потом домой, в Москву, и… – Он блаженно прикрыл глаза, затем взглянул остро и совсем другим тоном сказал:

– А Славину экспертизу обязательно…

На простоватом лице подполковника появилась обида и удивление, он развел округло руками:

– Иван Николаевич…

– Ну ладно, ладно. – Следователь еще раз пожал обоим руку и быстро, словно скинул ненужный груз, зашагал к выходу на посадку.

– Рад до смерти, – сказал Серов, призывая Гурова в союзники. – Конечно, после столицы у нас тут…

Гуров вежливо кивнул, он смотрел на открытые, светящиеся лица ребят. Вот она, жизнь. «Почему я не стал тренером, педагогом? Работенка тоже не вздохи при луне, однако ребята-то какие? Среди них и сам цветешь и пахнешь. Проступки совершают и они, конечно, не без этого: режим нарушил, на тренировку опоздал, влюбился, мерзавец, ночами не спит, а у тренера от его результатов аппетит портится».

Рассуждая так, старший оперуполномоченный не знал, что завтра начнет знакомиться с людьми страны Большого Спорта и сегодняшние мысли его окажутся коротенькими. Шагая за подполковником к ожидавшей их машине, он уже переключился на Москву, на дом, самую дорогую и замечательную девушку на свете. Лев Иванович Гуров кое-что в жизни видел, но ему было тридцать три, и он пока смотрел только на восток, откуда поднимается солнце.

* * *

В зале аэровокзала, только что заполненном плотно, стало свободнее, хотя провожавшие медлили, а те, кто двинулся к выходу, оглядывались.

Павел Астахов не улетал и не провожал, он сопровождал Нину Маевскую, у которой улетала младшая сестра.

Когда Астахов давал интервью за рубежом, то на просьбу представиться отвечал: аспирант педагогического института. Журналистам на родине сердито, скрывая смущение, рекомендовал заглянуть в справочник и отворачивался. А что сказать?

Заслуженный мастер спорта, неоднократный рекордсмен и чемпион Союза, чемпион мира, олимпийский чемпион, кавалер орденов… Ответить так? Дело не в том, что это нескромно. Констатация фактов не может расцениваться как нескромность. Однако титулы свои Астахов никогда не перечислял, хотя стеснительностью не страдал. Люди стеснительные, если они талантливы, способны достигнуть больших успехов. Только не в спорте.

Утверждают, что в природе все уравновешено. Видимо, в целом оно так и есть. Но в таком случае, создавая Павла Астахова, природа сильно кого-то обидела, и теперь по причине физического совершенства Астахова по Городу шастало несколько за его счет обделенных парней, низкорослых, узкоплечих и кривоногих. Описывать его достоинства было так же неприлично, как перечислять титулы. В Городе Павел Астахов являлся общественной собственностью, и за глаза все называли его Паша.

Он, конечно, не был Пашей. Обзаведись он визитной карточкой, на ней было бы вполне достаточно написать: «Павел Астахов». В черте Города такая визитка открыла бы любую дверь.

Наступал вечер. Город готовился ко сну, никто не подозревал, представить не мог, что завтра, уже завтра, после имени Паша громыхнет слово «убийца».

Нина Маевская, которую сопровождал Астахов, была первой красавицей Города. А может, она не была красавицей? Но подавляющее большинство мужчин, которые причисляли себя к сильному полу, реагировали на Нину Маевскую болезненно. Симптомы, естественно, проявлялись различно. Одни при встрече с ней втягивали животы, расправляли плечи. Другие прерывали очередной анекдот, начинали рассказывать о своей последней поездке в Париж. Некоторые любящие мужья вдруг беспричинно хамили женам. Рассказывают, что один молодой доктор наук, познакомившись с Ниной, от смущения снял очки, а так как очки у него были минус пять, то он тут же вошел в стеклянную дверь.

Нина Маевская училась в институте, занималась спортом, не блистала ни умом, ни глупостью, была нормальной двадцатидвухлетней девушкой.

Город следил за романом Астахова и Маевской внимательно, их скорая свадьба ни у кого не вызывала сомнений. Сами герои ничего о решении земляков не знали.

* * *

Итак, здание аэровокзала пустело, отстававшие догоняли своих товарищей. Трое молодых высокорослых парней рванулись было к выходу, на посадку, но приостановились. Кто-то шепнул:

– Астахов! Астахов!

– Где?

– Вот! – громко сказала Нина, взяла Астахова за плечи, повернула лицом к ребятам:

– Любуйтесь! Павел Астахов! Лично!

Молодых спортсменов как ветром сдуло.

Один из тренеров, статный, модно одетый, лет тридцати – Игорь Лозянко – громко рассмеялся, встретившись с Ниной взглядом, подмигнул и, подхватив двух своих учениц под руки, повел к контролю. Девушки шутливо упирались.

– Игорь, летим с нами…

– Без вас мы не выиграем…

Нина проводила Игоря Лозянко долгим взглядом. Астахов улыбнулся, подбросил на ладони ключи, спросил:

– Едем?

– Объехал полмира или больше, а не можешь модно одеться, – недовольно сказала Нина.

– А что? – Астахов оглядел себя. – Все в норме. Шмотки как шмотки.

Мимо проходили два других тренера, одногодки и друзья, они спорили между собой лет тридцать, занимались этим делом и сейчас. Анатолий Петрович Кепко, низкорослый лысоватый блондин, и Олег Борисович Краев, высокий брюнет, некогда стройный, а теперь величественно несший свое грузное тело. С ним шла рекордсменка области по прыжкам в длину Вера Темина. По мнению большинства мужчин, фигура у Веры была потрясающая, но ее тренер Краев, живя на сборах, в столовой усаживал спортсменку за свой стол и старательно съедал три четверти отпущенного кухней на двоих.

– Добрый вечер, – сказал Кепко, улыбнулся Маевской и Астахову.

– Любовь – штука прекрасная, – пророкотал Краев. – Но не забывайте, что утреннюю тренировку никто не отменял.

– Олег Борисович, удочерите меня, – сказала Нина Маевская. – И покончим разом.

– Выбежишь из одиннадцати и пяти, я тебя не только удочерю, но и… – он понизил голос до шепота. Однако Вера Темина услышала, дернула тренера за рукав: – Олег Борисович!

– Какавы не пей, ты не в секс-шоу выступаешь, а на стадионе. – Смягчая резкость, Краев обнял Темину за плечи, зашептал:

– Да не смотри ты на него, убогого. Он на дорожке мужик, а в жизни только приложение к Нине и шиповкам.

– Не правда! – Вера вырвалась.

– Конечно, не правда, – сказал идущий рядом Кепко. – Дядя Олег так шутит.

Почти со всеми героями нашей истории мы познакомились, да и в здании аэровокзала торчать надоело, душновато здесь. Самое время подмести, вымыть пол: усаживающиеся сейчас в самолете спортсмены и медленно разбредавшаяся многочисленная свита оставили на месте прощания изрядное количество апельсиновых корок, конфетных оберток, окурков и неопознаваемого на первый взгляд мусора.

* * *

Вечер был так себе, обычный. Ни дождя, ни ветра, ни тепла, ни холода, солнце завалилось, звезды не вылезли. Если бы через час в Городе не был убит человек, то и говорить об этом вечере вообще не стоило.

На стоянке автомашин у серой с милицейским «галстуком» «Волги» стояли подполковник Серов и Гуров.

Милицейская форма на подполковнике Серове смотрелась, хотя надевал он ее редко – в День милиции да в случаях вызова на ковер для разноса. Если визит к генералу носил деловой и миролюбивый характер, Борис Петрович являлся в штатском. Сегодня он облачился в мундир, желая подчеркнуть, что является представителем УВД области, которое выказывает свое уважение и благодарность улетающему гостю. Все-таки старший следователь Прокуратуры СССР по особо важным делам!

Внешности Борис Петрович Серов был неброской. Из-под чуть набрякших век подполковник смотрел настолько простодушно и даже наивно, что поверить его взгляду мог только ребенок. В России такие «простаки» встречаются. Гуров их повидал, с некоторыми вместе работал, иные порой сидели с другой стороны стола. Гуров пообщался с Серовым полторы недели и приобрел защитный иммунитет. Ты простой, а я еще проще, ты говоришь, я все принимаю за чистую монету. И от линии этой ни шагу в сторону, иначе обязательно угодишь в лужу.

– А я поначалу к вам… – Серов состроил недовольную гримасу. – Вообще не люблю варягов, тем более из Москвы. Зазнайки.

– И абсолютно правы, – быстро согласился Гуров.

– Но в цвет вышли именно вы. – В глазах Серова светилось искреннее восхищение. – Такой хватке можно позавидовать.

Гуров насторожился, но, возможно, Борис Петрович ничего конкретного не имел в виду. Почему бы и не сказать приятное хорошему человеку? Тем более что он из Москвы, мало ли каким образом жизнь повернется…

– Я тут не виноват, – тоже открыто улыбнулся Гуров. – Так распорядилась госпожа Удача.

– Но к одним та-та-та-та, а к другим – иначе! – рассмеялся подполковник. – Куда пропал водитель Росинанта? – И слегка смутился, так как по своей роли деревенского простака не мог слышать о коне доблестного рыцаря.

Павел Астахов открыл дверцу собственной «Волги», Нина села на переднее сиденье, сказала:

– Что ни говори, а богатые люди – это совсем особые люди!

– Павел! – к ним подошел Игорь Лозянко, который все-таки отправил своих учениц и теперь торопился в город. – Подбрось в центр безлошадного крестьянина.

Астахов окинул взглядом «крестьянина», взял за лацкан дорогого твидового пиджака, второй рукой поправил ему галстук:

– Откуда дровишки?

– Паша, ну что мы против тебя? – Лозянко отстранился.

Астахов, стараясь унять дрожь в руках, достал бумажник, вынул пять рублей, положил Игорю в верхний карман пиджака:

– Найми извозчика.

– Благодарю, барин. – Лозянко поклонился.

К соседней машине подошли Кахи Ходжава, Арнольд Гутлин и Сергей Усольцев. Усольцев слышал последнюю фразу Астахова и потому, тронув Лозянко за плечо, сказал:

– Садись к нам, Игорек. Не ищи приключений.

Гутлин сел за руль «Жигулей», Ходжава рядом, Сергей Усольцев распахнул заднюю дверцу. Лозянко медлил. Астахов пожал плечами, начал было обходить «Волгу», чтобы сесть за руль. Неожиданно Нина легко выскочила из машины, поцеловала Лозянко в щеку, взяла под руку и повернулась к Астахову спиной.

– Поехали, Игорь!

– Поехали. – Лозянко тоже поцеловал Нину, вынул из кармана деньги, скатал в комочек, выщелкнул в сторону Астахова. – Купи себе минералки, чемпион!

Но сесть в машину Нина с Игорем не успели, так как рядом, взвизгнув тормозами, остановились «Жигули».

– Тихо! – буквально рявкнул сидевший за рулем Краев, перегнулся, распахнул заднюю дверь:

– Нина!

Вера Темина вышла из машины, уступила свое место.

Нина прижималась к плечу Лозянко:

– Мы не на стадионе, Олег Борисович…

– Ну! – повысил голос Краев.

– Выпусти пар, Олег, – тихо сказал сидевший на переднем сиденье Кепко, взглянул на Нину. – Сядьте в машину оба.

Нина с Лозянко подчинились, и Краев, говоря нехорошие слова, вырулил со стоянки на шоссе.

Уехал и Усольцев со своими друзьями. Милицейская «Волга», мелькнув красным «галстуком», тоже ускользнула по шоссе за поворот.

Павел Астахов стоял около своей машины, задумчиво склонив голову набок. Вера Темина заняла место на переднем сиденье и, чтобы не смущать Павла, открыла сумочку и занялась косметикой. Павел опустился на корточки и на жирном, поблескивающем мазутными пятнами асфальте нашел смятую пятерку.

С минуту они ехали молча, затем Павел сказал:

– Я в прыжках не дока, но во время разбега ты закрепощаешься, подай плечи вперед, расслабься.

Вера посмотрела на его жесткий профиль и ничего не ответила.

Гуров сидел рядом с Серовым на заднем сиденье «Волги» и, не слушая подполковника, решал вопрос, как бы, не обидев человека, побыстрее распрощаться с ним, перекусить и остаться в гостиничном номере одному.

«Волга» остановилась у гостиницы, они вышли.

– Может, вместе поужинаем? – предложил Серов.

Пока Гуров подыскивал вежливые слова для отказа, подполковник глянул из-под припухших век, все понял, протянул руку:

– Бывай, Лев Иванович. Земля круглая, вертится. Может, и я тебе когда пригожусь. Не сердишься, что тыкаю?

– Пустяки, Борис Петрович, – Гуров пожал его мягкую ладонь. – Счастливо оставаться.

– Давай! – Серов хлопнул его по плечу. – Машина придет за тобой в шесть тридцать, не проспи. – Кивнул и сел в «Волгу».

Гуров проводил ее взглядом.

Из остановившихся «Жигулей» выскочили трое молодых мужчин, которые тоже были в аэропорту. Над чем-то подшучивая, они вместе с Гуровым вошли в вестибюль и решительно направились к дверям ресторана, игнорируя табличку «Закрыто».

Гуров мог предъявить удостоверение, и его бы не обидели, покормили. Но он решил быть проще и пристроился у двери за спинами аборигенов.

Швейцар со строгим неподкупным лицом приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы гость смог просунуть руку и положить ему в карман купюру.

– Сережа, только для тебя. – Швейцар распахнул дверь, пропустил Усольцева, Гутлина, Ходжаву и державшегося у них в фарватере Гурова.

Гуляла молодежная свадьба. Все как у людей. Невеста в белом, сам в темном и при галстуке. На свадьбе они едины, как, может, не будут уж никогда в жизни. Они устали, отбывают последний номер программы, ждут не дождутся конца, чтобы занавес наконец упал. Скорее домой, закрыть за собой дверь, остаться вдвоем.

Столы стояли буквой П, занимая половину зала. Другая половина была освобождена для танцев, лишь в дальнем углу притулились два столика. За одним сидела пожилая пара, видимо хорошо известная в городе, так как многие из танцующих с ними почтительно раскланивались. Второй столик был сервирован так, на всякий случай. Видимо, швейцар знал, что Сергей Усольцев, а главное, сопровождавший его Кахи Ходжава – «случай» подходящий.

Гуров все понял, сел не стесняясь, сказал:

– Извините, сейчас уйду. Возьму с собой в номер.

– Сиди, – разрешил Усольцев. Посмотрел на спутников, кивнул на швейцара:

– Дядя Володя своего не упустит!

Сергею Усольцеву еще не исполнилось тридцати. Когда-то в спорте он подавал надежды. Чтобы надежды не сбылись, существует множество причин, перечислять их долго. Усольцев в спортивном сообществе остался, двинулся по административной части, стал начальником, не большим, но и не маленьким. В последние годы он приобрел брюшко и апломб, лицо и жесты его округлились. Но за этой внешней округлостью проглядывала натура жесткая, хотя среди спортсменов Усольцев слыл парнем свойским и незлобивым.

Его однокашник Арнольд Гутлин мечтал стать спортсменом, дальше второго разряда по шахматам не пошел, защитил кандидатскую, получил лабораторию. Умница, специалист в своей области, он обладал двумя недостатками. Самоуничижаясь, Арнольд преклонялся перед атлетами и стремился всем и каждому услужить. После работы он возил Усольцева на своей машине, катал по городу каких-то неизвестных людей и чужих девок. Вернувшись за полночь домой, писал научные статьи, а рано утром… начинался новый день.

Отец, деды и прадеды Кахи Ходжавы работали от зари до зари. В вине, которое создавал род Ходжава, можно было утопить стадо слонов, в пролитом этими грузинами поту можно было бы выкупать взрослого мужчину.

Предки Кахи были мудры и трудолюбивы. Дед к восьмидесяти годам на учился читать, отец в свое время закончил семилетку. В роду Ходжавы были виноградари, пекари, воины, мудрецы – Кахи должен был открыть двери в науку.

На семейном совете рассудили, что Тбилиси, Москва, Киев – слишком большие города для простого деревенского парня, они развратят его.

В Городе жила двоюродная сестра дяди, судьба Кахи решилась просто.

Кахи учился – так он писал домой. Деньги, по крайней мере, присылали на учение. Деньги в семье были.

Ничего о своих соседях Гуров не знал. Но что Сергей Усольцев в компании лидер, а Кахи и Арнольд при нем, старший инспектор определил с одного взгляда.

Неторопливо, шаркая туфлями без задников, подошла официантка. Фартучек, задуманный как нечто кокетливое и белоснежное, последнее время не стирали.

– Привет, мальчики. – Она открыла блокнот.

Гутлин улыбнулся, Усольцев сказал:

– Салют, Светик! Сегодня распоряжается Кахи. – И кивнул на кавказца.

– Сегодня? – Официантка дернула плечом.

– Красавица, принеси нам… – Активно жестикулируя, Кахи начал делать заказ.

Слушая заказ, Гуров рассудил, что тоже с удовольствием закусил бы икрой и лимончиком, не отказался бы от осетрины на вертеле. И чтобы рядом сидела Рита, только непременно в хорошем настроении.

Официантка записала заказ, собралась уходить. Гуров сказал:

– Простите.

Девушка взглянула удивленно:

– Вы отдельно?

– Две бутылки минеральной воды, – сказал Гуров. – Две порции ветчины… Хлеб. Бутылку пива. Я все заберу в номер.

– Зачем ветчина, зачем в номер? – Кахи развел руками. – Обижаешь. Сиди. Кушай. Все будет.

– Кахи! – остановил его Усольцев. – Человек в командировке, устал. – Он попытался улыбнуться Гурову:

– Кавказ, уж извините.

Лева заметил, как болезненно дернулся и задрожал у Усольцева подбородок, и подумал: «Зубы болят, наверное». Тот почувствовал взгляд, неверным соскальзывающим движением начал стряхивать с пятнистой скатерти хлебные крошки, затем нарочито медленно поднялся, так же медленно поставил на место свой стул и, ничего не сказав, пошел к выходу.

Гуров взглянул на его неестественно негнущуюся спину – так держатся сильно выпившие перед тем, как превратиться в пьяных.

«Странно, – удивился Гуров, – ведь парень абсолютно трезв».

Усольцев вернулся минуты через три, на ходу вытирая платком лицо, беспричинно рассмеялся и сказал:

– Действительно, а почему бы вам не поужинать с нами? Одиночество командированных – штука неприятная, по себе знаю.

– Спасибо, – Гуров кивнул. – Хочется лечь пораньше.

– Ну, была бы честь предложена, – легко, без обиды согласился Усольцев и озорными глазами оглядел свадьбу. – Мужики, у всех женщины, а мы словно двоюродные. Пойду звякну. – Он снова поднялся, но теперь легко и непринужденно, и зашагал к выходу.

Гуров ждал, пока принесут заказ.

«Счастье – в выполнении желаний, – думал он, – пусть самых обыденных.

Сейчас я пойду в номер, выпью пива, закушу бутербродом, позвоню Рите. Завтра Москва».

Конечно, старший оперуполномоченный МУРа – человек привычный к расчетам и составлению планов. Но он только человек.

Убийство, которое обрушится на Город через сорок минут, уже предрешено.

И Гурову завтра в Москве не быть.

Старший оперуполномоченный МУРа Лев Гуров

Секретарша Турилина перестала печатать, внимательно посмотрела на Гурова, на миловидном лице ее появилась улыбка. Вытащила из ящика стола гребешок, протянула:

– Пригладьте хохолок, майор. Неприлично.

– Все цветешь, Света. – Гуров провел гребешком по макушке, взглянул на массивные, выступающие из стены, словно бабушкин шкаф, двери.

– Он один, – сказала Светлана. – На личном фронте без перемен?

Гуров взглянул на девушку, театрально вздохнул:

– Где были мои глаза, куда я смотрел? – Он нажал на бронзовую ручку и вошел в двери-шкаф.

А действительно. Куда смотрел? Была такая Светочка с фарфоровой мордашкой и тонкими губами сплетницы. Вышла замуж – в глазах доброта не просыхает, в приемной светлее и теплее стало, даже машинка теперь не сухими пулеметными очередями встречает, а быстрым теплым постукиванием приветствует.

Перешагнув порог, Гуров вытянулся, хотел уже произнести заготовленный экспромт-поздравление, но Константин Константинович, прижимая плечом телефонную трубку, указал на кресло.

Гуров не любил это огромное кожаное кресло. Оно было низкое и мягкое, стояло напротив огромного, во всю стену окна. Опустившись в это кресло, человек сразу терял инициативу и, щурясь от яркого света, оказывался как бы на операционном столе. И сделал то, что мог себе позволить лишь человек, бывавший в этом кабинете часто и знавший хозяина хорошо: он взял стул от стола заседаний и переставил его, сел спиной к окну.

Константин Константинович долго слушал абонента, отвечая лишь короткими репликами. По тому, как поднялась и опустилась лохматая бровь начальника, Лева понял, что его маневр не остался незамеченным.

Гуров работал с Константином Константиновичем Турилиным немногим меньше десяти лет и знал его хорошо. За эти годы подполковник Турилин поднабрал седины, а вчера ему присвоили звание генерала. По этому поводу было сочинено четверостишие, но произнести его можно было лишь здороваясь, а теперь, как говорится, поезд ушел. Генерал вызвал к себе майора, и шуткам в кабинете уже не было места.

Гуров бывал порой стеснительным, но никогда не был робким, однако в этом кабинете всегда внутренне закрепощался. Что так действовало, неизвестно. То ли длинный стол для совещаний под конвоем прямых стульев молча намекал: мол, здесь сиживают люди не тебе ровня, укороти шаг, говори тише. Возможно, телефоны, настороженно молчавшие на отдельном столике, напоминали готовую к залпу артиллерийскую батарею, и человек, чувствуя их готовность, старался быть предельно кратким. В общем, кабинет Константина Константиновича обладал загадочной способностью все уменьшать: и проблемы, и речи. Или просто в этом кабинете люди и события приобрели свой действительный объем и вес?

Сегодня Гуров себя чувствовал относительно вольготно – он ничего отстаивать не собирался. Генерал звал, майор явился.

Турилин, как все розыскники, редко носил форму и сегодня был в темном костюме, светлой рубашке со строгим галстуков. Генеральского мундира увидеть не удалось.

Константин Константинович сказал:

– Спасибо, до свидания, – и повесил трубку.

Гуров поднялся и чуть напыщенно произнес:

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор.

Турилин оглядел Гурова, подумал о времени, которое неумолимо. Вот и Лева Гуров – не худенький синеглазый юноша, краснеющий по любому поводу. Плечи развернулись, глаза из васильковых стали темно-синими, хотя сейчас и не разберешь: спиной к окну сел, кресло не любит.

– Здравствуйте, Лев Иванович. – Турилин старался отодвинуть от себя неприятный телефонный разговор, сосредоточиться. Нашел среди бумаг конверт, протянул Гурову.

Год назад в Москве было совершено два разбойных нападения. Уголовное дело вела прокуратура, розыскным занималась группа Гурова. Хвастаться успехами не приходилось. Приметы преступников, как выражаются розыскники, были нормальные, то есть возраст – от двадцати до сорока, рост – средний, телосложение – нормальное, волосы русые. На месте преступления оставлены две гильзы от пистолета «ТТ».

Документ, который держал в руке Гуров, был заключением баллистической экспертизы: из пистолета, который разыскивал майор Гуров, убили еще двух человек. Разбойные нападения были совершены далеко от Москвы, за Уралом.

Когда два умных человека знают друг друга давно, порой это разговора не облегчает: неудобно произносить вещи очевидные. Задавать риторические вопросы тоже глупо.

Гуров понимал, что Константин Константинович не только информирует его о происшедшем, но хочет знать, что он, майор Гуров, собирается теперь предпринять. Ужав свой ответ до минимума, Гуров сказал:

– Надо подумать, товарищ генерал.

Турилин поморщился:

– Считай, что я и твои поздравления принял, и прекратим. – Он помахал перед лицом, будто Гуров курил и дым раздражал генерала. – Думай вслух.

Гуров покосился на притаившийся телефон, словно выискивая аргумент.

Турилин знал, что Лева любит расхаживать по кабинету.

– Можешь встать и побегать, если иначе у тебя застой мысли. – Он откинулся на спинку кресла, незаметно потянулся.

Гуров легко поднялся, прошелся по ковру, чиркнул пальцем по столу заседаний, но вензеля не получилось, на столе не было ни пылинки.

– Конечно, следователь прокуратуры и я кое-что накопили… Однако… У меня это дело, к сожалению, не единственное. Конечно, лучше было бы ознакомиться с обстоятельствами лично, но лететь туда или нет, я решить не могу. Будет результат, не будет? Вы много от меня хотите, Константин Константинович. Я не гений, я только учусь.

– Что не гений, согласен. Собирайся в командировку. Отвези заключение в прокуратуру, получи задание от следователя. Возможно, он тоже вылетит. – Турилин улыбнулся и без всякого перехода спросил:

– Как ты живешь, Лева?

– Живу. – Гуров состроил гримасу, должную обозначать, что он доволен не слишком. – К Москве давно привык. Если честно, обратно не тянет. Вспоминаю, конечно.

– Ты когда Крошиным по ипподрому занимался, с наездницей познакомился. – Турилин задумался. – Нина, фамилию запамятовал…

– У нее сын в школу ходит. В прошлом году приезжала с мужем, виделись.

– Потом у тебя еще интересная девчонка была. – Турилин сдержал улыбку. – Когда ты убийство писателя раскрывал…

– Извините, Константин Константинович, – перебил Гуров. – За время моей работы у меня шестое убийство в производстве.

– Надо же такую фразу сконструировать: «убийство в производстве»! Ты, Лева, когда женишься? Тебе тридцать три? Христа уже распяли, а ты жениться не можешь.

– Меня с этим вопросом дома достают, Константин Константинович. – Лева взглянул на телефоны с надеждой, вспомнил, что они переключены на секретаря, и спросил:

– Разрешите идти?

– Разрешаю. Кто-то сказал, что мужчина складывается из мужа и чина. Так что ты, майор, пока что половинка.

– Половинка отправилась в прокуратуру, – буркнул Гуров. – Разрешите идти?

– Разрешаю. – Турилин кивнул.

* * *

Гуров вернулся в свой кабинет раздраженным. Дело не в командировке. Он чувствовал вину перед Турилиным. Словно первый ученик, которого вызвали к доске, а он не может решить простую задачу. Позвонил домой.

Отец находился в командировке, мама в подмосковном санатории, в квартире хозяйничала семидесятипятилетняя Клава. Сколько он себя помнит, дома родители или нет, в стенах квартиры Клава – единственный властитель и диктатор.

– Клава, не ругайся, пожалуйста, – быстро сказал Гуров. – Я иду домой, значит, буду минут через сорок.

– Премного благодарна, сударь. – Голос у Клавы был молодой, она и выглядела значительно моложе своих лет. – Это очень даже любезно с вашей стороны. – С возрастом Клава стала тяготеть к изысканно-высокопарным оборотам.

Но Лева был не лыком шит, за тридцать с лишним лет определил слабые места противника и мягко пошел с козырей:

– Клава, с моей стороны свинство, но я голоден как волк. Отца с мамой нет, жрать, конечно, нечего, сделай яичницу из ста яиц. – Ему показалось, что на другом конце провода раздалось довольное урчание. – И вскипяти мне литр молока, необходимо выспаться, а без горячего молока не сон, ты же всегда учила…

– Давай, давай, Спиноза! – Клава бросила трубку.

Почему-то старая домохозяйка высшим мерилом дипломатической хитрости считала именно Спинозу. Всякие попытки разубедить ее успеха не имели.

Обеспечив себе радушный прием, он пошел по бульварам в сторону Никитских ворот, а там по Герцена до зоопарка, и, считай, дома. Машину ему бы дали без звука, но Лева хотел пройтись. Горячее молоко, конечно, способствует, но, хоть ночь продежурил, сейчас можно и не заснуть. Мысли нехорошие выползают, начинают дергать за невидимые ниточки, усталость есть, а сна нет.

Он прошел под улицей Горького, зашагал по Тверскому бульвару. О командировке не думать! Интересно, как выглядел Тверской бульвар сто лет назад?

Для человека сто лет – вечность. А для бульвара? Какие были тогда скамейки, фонари? Тогда в двенадцатом часу дня здесь тоже целовались?

Гуров, проходя мимо влюбленных, отвернулся.

А у Риты губы свежестью пахнут. Почему генерал вдруг заговорил о ней? Все помнит, а вот Лева хорошей памятью похвастаться не мог.

Девушку, за которой Гуров сейчас ухаживал и на которой собирался жениться, как только решит вопрос с квартирой, звали Рита. Несколько лет назад, когда она была почти совсем девчонкой и жила с Гуровым в одном доме, Рита называла себя Марго. Тогда, сто лет назад, хорошенькая взбалмошная девчонка бегала, как говорят мальчишки, за Гуровым. Она являлась к нему чуть ли не каждый день и претендовала на внимание, все время чего-то требовала. Рита нравилась Гурову. Но ему многие девушки нравились.

Неожиданно Рита исчезла. Сначала Гуров этого не заметил, позже выяснилось, что семья их переехала куда-то в Сокольники. Гуров поскучал с неделю, ведь и к кошке привыкаешь, хотя от нее одна морока, и забыл.

Весна – опасное время года для холостяков, а для женатых мужчин особенно. И не потому, что ручейки журчат и сирень-черемуха цветет. Поздней весной, когда становится тепло, женщины снимают с себя пальто, плащи, косынки и шляпки, сапоги и тяжелую обувь и приподнимаются на высокий каблук. Все прелести женщины не будем перечислять, мужчины их знают.

Наступит лето, девчонки будут разгуливать в майках, не обремененные лишними деталями белья, и в шортах. Но слишком много – тоже нехорошо, мужчины попривыкнут и перестанут обращать внимание. Опасна весна, когда женщина, почувствовав свою силу, словно прикоснувшийся к земле Антей, становится непобедима. В глазах ее, широко и лживо смотрящих сквозь мужчин, тоска, веселье, счастье, грусть и тайна. Тайна – это последний гвоздь, которым прибивают мужчину к кресту.

Старший оперуполномоченный МУРа, майор милиции – говорят, что талантливый сыщик, – Лев Иванович Гуров в конце мая беспечно вышел на улицу, свернул за угол и налетел на нож, который, пронзив мгновенно, застрял под сердцем. Перехватило дыхание, ноги куда-то исчезли, воздух материализовался и заблестел, казалось, что он рвется перед глазами, словно тончайшая ткань.

– Гуров! – Рита всегда звала его по фамилии. – Ты совсем не изменился, разве что поглупел. В определенной дозе глупость тебе к лицу. Исчезают твои противные напыщенность и значимость.

Рита взяла Гурова под руку, «случайно» прикоснулась к нему бедром, пошла рядом, беспечно щебеча, якобы не замечая своей мгновенной победы, втайне упиваясь ею и мечтая о мести.

Тридцать мужчине или тридцать три – в принципе нет разницы. Женщина, перешагнувшая свое двадцатилетие и разменявшая третий десяток, это… С чем бы сравнить? Представьте себе салажонка, прибывшего в морской учебный отряд. Бритая голова болтается на худенькой шее, светящиеся уши-лопухи, сутулый, с болтающимися без дела руками. Через три года с трапа корабля спускается старшина первой статьи. Упругой, мягкой походкой идет он по пирсу в жизнь. Развернуты широкие литые плечи, гордо посажена голова, чуть прищурены немигающие глаза, на лице обманчивая мягкая улыбка.

Гуров и Рита встретились минувшей весной. В жизни за все приходится платить. Рано или поздно. Жизнь призвала Льва Гурова к ответу двадцать восьмого мая в девять часов семь минут.

Почему он, неразумный, не женился? Хотя бы на секретарше Турилина? Растил бы сына, спешил вечером домой, был бы относительно защищен.

Он вообще был максималист, в вопросе семьи особенно. За завтраком смотрел на отца с матерью, следил за их взглядами, осторожными прикосновениями, ласковыми улыбками. В тысячный раз удивлялся их бесконечным звонкам друг другу в течение дня. «Ты обедал? Нет? Я просто так». – «Ты устала? Я задержусь на час». – «Не торопись, побудь с мужиками, тебе это надо». За тридцать пять лет друг от друга ошалеть можно. Отец с матерью и шалели, они любили друг друга тридцать пять лет. Решил – только так. Либо все, либо ничего.

С другой стороны, травмировали друзья-ровесники. Некоторые женились по второму разу, один ухитрился уже оставить двух жен, каждую с ребенком, и звал Гурова на новую свадьбу.

Ну, не то чтобы все без исключения так, исключения встречались. Редко. В мужских компаниях бесконечные, однообразные, как клише с одной матрицы, разговоры: зарплата, заначка, казарма. Самое пристойное упоминание о жене – «моя» либо «сама». Развернутую по данному вопросу полемику в «Литературке» Гуров просматривал без интереса. Прав он был или не прав, Гуров прямолинейно считал, что счастье свое, любовь свою человек носит в себе и помочь ему извне нельзя. Существовал другой вопрос, непосредственно связанный с любовью и счастьем. И здесь людям было не только можно, а необходимо помочь. Как именно, в какой форме, Гуров не знал. Вопрос этот – половая жизнь, в быту именуемая постелью, – считался под запретом. О нем говорили в троллейбусах и метро, в театрах и за столом в форме анекдотов, сплетен и грязной похвальбы.

Старший оперуполномоченный Гуров был убежден, что физическое взаимоотношение полов не вопрос, а проблема. Гуров не предполагал, он, как профессионал, занимающийся не только розыском преступников, но и исследованием первопричины преступления, знал, что замалчивание данной проблемы не устраняет ее, а влечет за собой более чем тяжкие последствия.

Если отбросить необъяснимую для природы стыдливость, по мнению Гурова, ханжество, то отсутствие у нашей молодежи полового воспитания порой приводило к следующему.

После, допустим, шестнадцати лет, когда природа уже объяснила девушкам, что они отличаются от мальчишек не только прической и тембром голоса, а мальчишки, в свою очередь, стали обращать внимание на девчоночьи ноги и грудь, физическое влечение их друг к другу начинает неумолимо расти.

Он выбрал Ее. Она выбрала Его. Они встречаются, ищут уединения. Правильно это или не правильно, но в конце концов Он и Она оказываются в постели. Обнаженными! Родители ушли в кино или театр, часы тикают, бьют по нервам. Ни Он, ни Она ничего не знают, ими руководит инстинкт. Но нервы, нервы, время, страх, чувство вины, и Он оказывается несостоятельным. Вот Он и шагнул на первую ступеньку лестницы, которая ведет вниз и может привести… Инспектор Гуров знает, куда она может привести.

В Нем зарождается сомнение, неуверенность, и ситуация повторяется. К кому пойти, с кем посоветоваться? Он счастлив, если его отец – Мужчина с большой буквы и взаимоотношения позволяют… А если нет? К товарищу? Как можно? Он слушает хвастливое непотребное вранье своих приятелей и знакомых и замыкается на себе. Он не такой, как все! Он урод!

Много восклицательных знаков? Это кровью надо писать, а не расставлять значки.

Я не такой, как все? Я урод? Природа меня обделила в главном? Да-да, существует возраст, когда ни ум, ни мужество, ни преданность и ничто на свете не главное…

Злость, отчаяние, бешенство. Он перестает контролировать свои слова и поступки.

Он сидел у Гурова в кабинете, когда было уже поздно. Случалось, что совсем поздно, потому что люди заплатили за его отчаяние жизнью. Суд вынесет приговор, который отнимет у него его несостоявшуюся жизнь.

Она до такой крайности не доходит. По крайней мере, Гуров подобного не встречал. Разочарование в физической близости с мужчиной приводит к тому, что женщина не просыпается в ней. Она остается фригидна. Выходит замуж, рожает и превращает мужа в зарплатоносителя. Вечером, в постели, она говорит: «Отстань», «У тебя одно на уме». Муж отстает, однако он мужчина. Семья перестает существовать. Интересно, в чем виноваты их дети? Мужчина уходит, платит или не платит алименты. Она пишет письма в редакции. Мужчина ей не нужен, нужен отец ребенку и деньги.

На страницах газет полемика. Конечно, о том, что знает Гуров, в ней ни слова.

Есть вещи, о которых воспитанные люди не пишут. Гуров в полемике не участвует, знает, что где-то встретились Он и Она, их счастье и жизнь в опасности. Им надо помочь, к неизбежной встрече необходимо подготовить. Как это сделать, Лева не знает, у него другая профессия, он убежден, сегодня в нашей жизни все должны решать Профессионалы.

Мы заботимся о нравственности, образовании нашей молодежи, рассуждал Гуров, подходя к своему дому. В здоровом теле – здоровый дух. Здоровье не только спорт, но и продолжение рода человеческого.

* * *

Лететь в командировку Гурову не хотелось. Неожиданной была реакция прокуратуры. Следователь, узнав о разбойном нападении в Городе, о том, что был использован пистолет, разыскиваемый по разбою в Москве, восемь дней назад сказал:

– Летим, Лев Иванович, летим.

Время шло, ведь стреляную гильзу отправляли в Москву из Города. Затем провели экспертизу.

В общем, когда следователь прокуратуры и Гуров прилетели, в Городе произошло еще два разбоя – были убиты два инкассатора и один сотрудник милиции. Все сотрудники областного управления, отделения милиции работали круглосуточно с небольшими перерывами на сон. Прибытие следователя и Гурова в такой ситуации казалось не только ненужным, даже смешным. Что могли решить еще два человека?

В конце концов критическая ситуация разрешилась в течение суток. Банда из трех человек была вскоре задержана. И немалую роль в этом сыграл Лев Иванович Гуров. Труд десятков, даже сотен людей принес свои плоды, удача же выпала именно Гурову. Среди несметного количества опрашиваемых людей Гурову попался человек, который, сам того не ведая, навел на след машины преступников. При нападениях они использовали угнанную машину, потом пересаживались на свою. Именно эту машину видел случайный свидетель, о чем и сказал Гурову. Все дальнейшее происходило не то чтобы просто, но для милиции привычно. Через несколько часов преступники находились в изоляторе. За дело взялись следователи.

Когда сумму захваченных денег разделили на количество месяцев, которое преступники затратили на подготовку и осуществление своих замыслов, то выяснилось, что их «среднесдельная» составляет шестьдесят четыре рубля тридцать копеек в месяц.

Поистине прав классик: трагическое и смешное порой существуют рядом.

* * *

Итак, все кончилось. Гуров, случайно не случайно, со своей задачей справился. Завтра Москва. Он сидел в гостиничном номере, разместив на столе ужин. Ветчина оказалась жирной, а пиво теплым. Если бы Гуров хоть немножко разбирался, то без труда определил бы, что пиво к тому же и позавчерашнее. Он не разбирался. Выпил, закусил, запил водой, которая, прежде чем ее разлили по бутылкам, была минеральной, и начал звонить Рите.

Они решили пожениться. Вернее, решил Гуров и пошел к своей цели кратчайшим путем, по прямой. Он виделся с Ритой каждый день, встречал, провожал, дарил цветы, говорил слова. Он не изобрел велосипеда, не придумал пороха, шел тропой предков. А они мудры, наши предки. Рита бушевала, пыталась вырваться, освободиться. Но тут ее женские уловки не проходили.

Гуров был профессионалом, работа научила его: если есть шанс, один из тысячи, ты не побежден. Он мог беседовать с человеком о получасовой поездке в течение трех-четырех часов, заставить вспоминать, вытаскивать из подсознания такое, о чем человек, казалось бы, и не знал.

В подсознании Рита мечтала выйти за Гурова замуж. Не отдавая себе отчета, она сопротивлялась яростно. Почувствовав свою силу и власть, желала в первую очередь отомстить. За то, что было три года назад, за свои унижения, за его надменность, снисходительность и холодность. Она желала унизить Гурова, посмотреть, как он мучается.

Игре этой вчера исполнилось десять тысяч лет. Но в том и завораживающая прелесть любовной истории, что, сыгранная людьми миллиарды раз, она в каждом исполнении уникальна, самобытна.

Наконец Гуров соединился и услышал любимый голос:

– Здравствуй, Гуров. Я рада, что ты выбрал время. Что ты хочешь мне сказать? Только, ради бога, не повторяйся.

И даже эта манерность, которой Рита пыталась ужалить, за тысячи километров казалась милой и естественной.

– Ни за что не угадаешь, что я сейчас делаю, – глупо улыбаясь, сказал Гуров.

– Очень мне интересно, умираю от любопытства, – продекламировала Рита и тут же спросила:

– Так что ты делаешь?

Будь женщина логична и последовательна, каким бы образом она сводила мужчин с ума?

– Я сижу в номере один и пью пиво! – радостно сообщил Гуров.

– Ты врешь, Гуров. А чем ты закусываешь?

– Я вру только в крайнем случае, – назидательно сказал Гуров и тронул пальцем скользкий кусочек ветчины. – Закусываю свиньей, которая умерла в старости от ожирения.

– Врешь, Гуров. Ты вообще не пьешь, тем более в одиночку. Она хотя бы красивая? Как ее зовут?

– Не говори глупости! Позвони моим, завтра я буду в Москве. В двенадцать на нашем месте.

– В двенадцать ты будешь на Петровке, Гуров.

– Рита, я говорил, что люблю тебя?

– Не повторяйся.

– Прилечу, запишу на магнитофон.

– За звонок я целую тебя. Не зазнавайся, отберу обратно. – Рита рассмеялась и чужим механическим голосом продолжала: – Ваше время истекло, кончайте разговор… Кончайте разговор. Целую, – и положила трубку. Гуров глотнул пива, бросил на кровать чемодан, стал собирать вещи. Завтра Москва…

Раздался стук в дверь.

Лев Иванович Гуров слыл в МУРе человеком, способным предвидеть опасность. Однако самоуверенность, рожденная ощущением счастья и удачи, подводила и более опытных, и он весело сказал:

– Попробуйте войти!

Дверь открылась, на пороге застыл сержант милиции:

– Здравия желаю, товарищ майор. Товарищ подполковник просит вас заглянуть, буквально на несколько минут. Здесь рядом, машина у подъезда.

Убийство

Оперативная группа вошла в квартиру в двадцать два пятьдесят. Гурова привезли из гостиницы одновременно с экспертами.

Человек лежал навзничь, даже беглого взгляда было достаточно, чтобы уяснить – покойник. Однако первым к нему подошел врач, опустился на колени.

Убит был Игорь Лозянко, которого Гуров видел на аэровокзале. Гуров болезненно поморщился, обошел нетерпеливо повизгивающую овчарку, вернулся к лифту, который тут же открылся. Из него вышел следователь прокуратуры, взглянул вопросительно. Гуров кивнул и посторонился, следователь коснулся его плеча участливо, словно перед ним был не профессионал, которого ждала работа, а близкий родственник погибшего. Со следователем Гуров работал два дня назад. Николай Олегович был опытным юристом, человеком спокойным, вдумчивым. Они симпатизировали друг другу…

Гуров проводил следователя взглядом, остался на площадке – в квартире ему было делать нечего. В ближайший час все будет происходить с четкостью отлаженного механизма.

Врач установит факт смерти. Овчарка возьмет след, потыркается у лифта, начнет метаться у подъезда и, виновато поджав хвост, уедет в сопровождении обиженного проводника. Эксперт НТО, сверкая вспышкой, сделает достаточное количество снимков, затем распакует свой универсальный чемодан и постарается выжать из неодушевленных предметов информацию. Начнет со стола, чтобы следователь мог сесть писать протокол осмотра. Следователь опишет, как лежит тело, и многое другое. Он будет писать долго и подробно.

Из соседней квартиры вышел оперуполномоченный Боря Ткаченко, провел понятых. Видимо, муж и жена; наверное, они уже легли спать. Мужчина, шлепая тапочками, подтягивал на округлом животе тренировочные брюки, женщина одной рукой застегивала халат, другой пыталась причесаться.

Гуров с удовлетворением отметил, что Ткаченко, поддерживая женщину, в чем она нисколько не нуждалась, тихо и спокойно ей что-то говорит, и голос у лейтенанта ровный, уверенный.

Еще в машине Гуров узнал, что тридцать минут назад дежурному по городу позвонил неизвестный и сообщил, что по данному адресу лежит труп. У Гурова с языка чуть не сорвалась циничная фраза: «Ну и что? Работайте, вы за это зарплату получаете». Однако удержался. Сержанту приказали, он выполняет. «Встретимся с подполковником, поговорим», – решил Гуров и задремал. Когда приехали, Гуров потер лицо ладонью, с раздражением подумал, что согласился напрасно.

Можно сколько угодно ругать себя и убеждать в чем угодно, а профессиональные, выработанные годами навыки подталкивают на привычную тропу.

В большинстве случаев тело обнаруживают родственники погибшего либо соседи, и он ожидал, что на лестничной площадке будут шушукаться, толкаться люди. Однако здесь никого не было. Дверь квартиры не заперта, лишь прикрыта, ключ торчит изнутри. Значит, кто-то вошел, увидел, вышел и позвонил, скорее всего из автомата. Ни ждать приезда, ни назвать себя человек не пожелал – видимо, не хочет «попадать в историю».

Гуров гнал от себя эти мысли. Защищать людей от самих себя и друг от друга Гуров обязан, но данный случай его не касается.

Хотя он провел в квартире всего несколько минут, обстановка наводила на мысль, что человек жил один. Не факт, но скорее всего так и окажется.

Лева прислонился к подоконнику, оглядел лестницу, площадку, двери соседних квартир. Неухоженно, небогато, но и не загажено – так, серединка на половинку. Он припомнил обстановку в квартире: мебель безликая; вот магнитофон, стереоколонки, проигрыватель запомнились.

Если машина сломалась, не заводится и к ней подходит профессионал, то первые свои действия он проделывает чисто механически – не думая, идет от простого к сложному. К примеру, проверяет, есть ли в баке бензин.

При выезде на место преступления тоже есть строгая очередность действий, начало проходит автоматически. Закончится осмотр, все будет зафиксировано. Первые шаги розыскников тоже предопределены многолетним опытом. И Гуров знал, с чего подполковник завтра начнет. Выяснение личности погибшего, его родственников и иных связей, опрос жильцов дома, жителей близлежащих домов. Никакой тут новейшей техники, никакой хитрости. Ноги и терпение, терпение и ноги. Однако разговаривать с людьми, быть дотошным, но не надоедливым, уметь расположить к себе человека, сделать его соучастником поиска – большое искусство.

На лестничную площадку вышел врач. Они знали друг друга, уже вместе работали. Гуров ничего не спросил, несколько демонстративно отвернулся.

Врач быстро закурил и после нескольких затяжек сказал:

– Факты. Удар был нанесен сзади твердым предметом, не имеющим острых краев. Смерть наступила мгновенно, примерно около часа назад. Предположительно: убийца выше среднего роста, крепкого сложения. Возможно, ударил бутылкой.

– Спасибо, доктор. – Гуров сдерживал раздражение. – Вы не знаете, где подполковник Серов?

Врач взглянул удивленно, вопрос был явно не по адресу. Из квартиры вышел оперуполномоченный Ткаченко и почему-то шепотом доложил:

– При поверхностном осмотре квартиры орудие убийства не найдено.

«Серова нет, но ты его коллега и ты на месте, значит, должен». Гуров сосредоточился:

– Пройдись по квартирам, извиняйся через каждое слово, выясни, кто приходил либо уходил из дома в период от девяти тридцати до десяти. Всех перепиши, возьми рабочие и домашние телефоны, утром будешь их опрашивать подробно. Боря, сейчас ночь. Завтра у людей рабочий день, ты меня понял?

Гуров взял его за лацкан пиджака, заглянул в лицо, подождал, пока не встретился взглядом, лишь потом добавил:

– Боря, это твоя работа.

Ткаченко кивнул, начал спускаться по лестнице, остановился, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой.

Врач, который молча курил у окна, взглянул на Гурова, усмехнулся:

– В строгости держите.

– В сознании, – ответил Гуров и заставил себя вернуться в квартиру. Тело прикрыли пледом, понятые сидели рядышком на диване, по-ученически положив руки на колени. Следователь быстро писал, эксперт укладывал свой чемодан.

Следователь поднял голову, указал взглядом на дорогой стереомагнитофон. Гуров понял и кивнул. Стоявшую на виду дорогую вещь не взяли, значит, мотив убийства – не ограбление. Хотя это и не факт. Возможно, взяты деньги либо валюта.

Лева с экспертом вышли на кухню.

– Множественные отпечатки пальцев, в основном – убитого, – сказал эксперт. – Есть несколько женских пальчиков. В столах ни одна дверца не взломана, да ни одна и не запирается.

– Почему входная дверь не захлопывается? – спросил Гуров.

– Заметили? Вы дока, майор, – усмехнулся эксперт. – Людям часто надоедает, что дверь захлопывается, когда у них ключей в кармане нет. К соседям идти за топором приходится. В общем, это не по вашей части.

Эксперт был прав, но Гуров упрямо продолжил:

– Защелкнут на предохранитель?

– Угадали. – Эксперт злился, что москвич лезет не в свое дело.

– Вы можете определить, когда примерно поставили замок на предохранитель? Скажем, сегодня или год назад?

– Мы многое можем.

– Тогда не пыхтите, возьмите верхний замок в лабораторию и допуск сократите до минимума. – Гуров подмигнул эксперту:

– Что еще?

– Следов интересных, годных для идентификации, на полу не обнаружил. Розыску работы хватит. А вы домой? Да, чуть было не забыл сказать, – эксперт подождал, пока Гуров поднимет голову, посмотрит на него, – телефонный аппарат, дверные ручки, выключатели аккуратно протерты.

– Интересно, – сказал Гуров.

– Было бы интересней обнаружить годный для идентификации пальцевый отпечаток, – возразил эксперт.

Гуров согласно кивнул, осматривая кухню, хотя отлично знал, что после эксперта вряд ли найдет интересное.

– Хозяин курил болгарский «Опал», но на столе валялась пачка американских «Уинстон», – продолжал эксперт. – В пепельнице один окурок «Уинстона» оставлен хозяином, второй – другим человеком. Я все по пакетикам разложил, следователь закончит, я окурочки в лабораторию заберу. Но вы, майор, не рассчитывайте…

– Брось, коллега, оправдываться, – перебил Гуров и присел у раковины, где в углу стояло несколько пустых бутылок, взглянул на них внимательно.

– Обижаете, – сказал эксперт.

– Кто тебя обидит, трех дней не проживет.

Гуров взял бутылку из-под портвейна, протянул эксперту:

– Взгляни.

Эксперт ухмыльнулся:

– Что на нее смотреть, она чисто вымыта.

– А к чему бы это? – Гуров указал на другие бутылки. – Одна мытая, остальные пыльные, грязные.

– Слушай, сыщик, – эксперт вновь начал раздражаться, – меня интересуют факты, которые могут стать доказательствами. Мытая бутылка – это бутылка чистая! Что ты на пустом месте хочешь построить?

– Ты сердишься, коллега, значит, ты не прав. – Гуров поставил бутылку на место. – Построить нельзя, предположить можно.

– Как ты ее, мытую, отыскал-то?

– Врач сказал: возможно, бутылкой. – Гуров подмигнул эксперту:

– Не переживай, я имел дополнительную информацию, а ты – нет.

* * *

В прихожей послышались тяжелые шаги, донесся голос Серова:

– Послушай, прокуратура, люди могли бы дать нам и передохнуть.

Следователь ответил что-то невнятное.

– Лозянко? В двадцать один час он в аэропорту с Пашей цапался! – Серов говорил неприлично громко. Профессия профессией, а под ногами труп лежит, понятые сидят – может, любили его? Ну, не любили, так сосед – человек всегда не посторонний.

Гуров сел, копил в себе злобу. «Ну, входи, входи, – торопил он подполковника. – Взгляни в глаза, объясни, как у тебя с совестью обстоит».

– Гуров где? Иль не соизволил? – продолжал Серов все так же на высокой ноте.

Он вошел в кухню, пахнуло паленым, лицо подполковника блестело от пота, на щеке черные полосы. Видно, он вытер лицо рукой, которая была в саже.

– Сидишь? – Он мотнул головой, словно хотел забодать. Глянул из-под набрякших век. Гуров увидел голубые растерянные глаза и отвернулся. – Понимаешь, он квартиру не мог поделить. Жена на размен не соглашалась. Так он хлебнул из ведра самогончика и поджег. Керосинчиком побрызгать успел, а соседей предупредить времени не хватило. Понять можно, в ведре еще чуток оставалось. – Голос у Серова вдруг пропал, он продолжал спотыкающимся шепотом:

– Ты, майор, видел, как труп из огня выносят?… На брезенте такое маленькое лежит! Чтоб вас всех!

Серов ушел в ванную. Эксперт выскользнул к входной двери, начал вывинчивать замок.

В два часа ночи Гуров с Серовым шли по улице. «Волга» обгоняла их, останавливалась, ждала и снова обгоняла.

Серов умылся, бешенство пропало, говорил он тускло, с трудом подыскивая простые слова:

– Ты понимаешь, майор, парень этот… убитый, он из спорта. Не велика фигура, но связан… Главное, там Паша рядом. – Он взглянул на Гурова:

– Ты знаешь, кто такой Павел Астахов?

– Спортсмен.

– Это ты спортсмен и миллионы других. А Паша! – Серов посмотрел на Гурова с сожалением и продолжал:

– Ты, конечно, вправе улететь. Но бандиты, которых мы намедни взяли, для меня майский ветерок по сравнению с той бурей, которая подымется в городе, ежели мы в этом деле Пашу тронем. А ты человек сторонний, опять же из Москвы. – Серов уже обрел форму, входил в роль. Гуров почувствовал его быстрый взгляд и тут же очнулся, приготовился к обороне. – Я с Москвой вопрос согласую, позвоню в обком первому, он свяжется с министром.

Гуров хотел съязвить, что министр – не тот уровень, мол, выходите сразу на Политбюро, но воздержался.

– Мы тебя в гостинице в люкс переселим, майор… На несколько дней, – продолжал гнуть свое Серов. – Я тебе лучших людей дам, пусть они у тебя поучатся…

Гуров отключился, заставил себя не слышать. Слышать-то он не слышал, а с мыслями совладать не мог.

«Поучатся… Ты змей. Из породы русских якобы простаков. Умница. Понимаешь, что я твои детские уловки насквозь вижу. Логика у тебя простая, однако надежная, как оглобля. От поклонов голова не отвалится. Мол, ты мне не веришь и не верь. А я говорю и говорю. А ты слушаешь и слушаешь. А в результате все слопаешь».

Гуров начинал злиться. И на себя – за то, что не может проявить характер, сказать мужские слова и улететь, и на подполковника, который говорит и говорит.

Гуров вспомнил неживое лицо Лозянко, черное пятно вокруг головы. Как же так? В двадцать один час человек, здоровый и жизнерадостный, находится за чертой Города, а в двадцать два с минутами лежит в собственной квартире и мертво смотрит в потолок.

«Черта с два, это не моя работа», – твердо решил Гуров, усаживаясь рядом с Серовым в машину.

– В «Центральную», – сказал Серов. – Так что ты решил?

– Выспаться, – ответил Гуров.

Серов прикинул время до рейса на Москву. До выезда в аэропорт оставалось три часа, чтоб выспаться не может быть и речи.

– Ну, спасибо, – Серов завладел рукой Гурова и крепко пожал. – Отдай билетик на самолет.

Гуров безвольно отдал билет, прикрыл глаза.

– Доложу начальству, оно согласует. И чего я москвичей не любил? Вы вполне нормальные люди. А ты, Гуров…

«Вполне нормальный человек» не слышал, он уже не хотел в Москву, ничего не хотел, лишь бы остаться одному и выспаться.

Порой наши мечты осуществляются. Гуров добрался до своего номера без приключений, и никто его не беспокоил, пока он не поднялся сам. Свежий, полный энергии и несколько удивленный, он распаковал чемодан и отправился бриться.

Подполковник Серов, справившись с Гуровым, не лег, а даже прибавил в скорости. Он поднял оперативный состав отдела и отделений, подключил участковых инспекторов.

Надо было успеть обойти сотни квартир, поговорить с людьми до их ухода на работу. Улица, на которой до двадцати двух часов вчерашнего дня жил Лозянко, была немаленькой, на нее выходило три переулка. Необходимо найти людей, которые проходили мимо этого дома около двадцати двух часов. Вероятно, в Антарктиде можно убить и остаться незамеченным. В Городе какие-то свидетели всегда есть, и их необходимо найти.

Серов поднимал людей, большинство из которых еще не отоспались за прошлое. Он вернул экспертов НТО к дому Лозянко. Не стояла ли вечером у подъезда машина, не имеется ли следов протекторов? Это надо было сделать немедленно, пока по улице не пошел транспорт. К счастью, милицейские машины останавливались на противоположной стороне.

Решение подполковника о повторном выезде экспертов впоследствии оказалось чуть ли не решающим.

Гуров вошел в отведенный ему кабинет около часу дня и сел за стол, заваленный справками, рапортами и объяснениями. Даже не читая, прикинув количество «бумаги», он понял, какую работу провернули его коллеги, пока старший инспектор МУРа изволил отсыпаться. Это их Город, попытался оправдаться Гуров и взглянул строго на сидевшего напротив сонного Борю Ткаченко. На диване, пружины которого бугрили потертый дерматин, расположились еще два инспектора, прикрепленных к Гурову. Куприн и Антонов включились в работу ночью и выглядели посвежее.

Молчали. Антонов и Куприн курили, Ткаченко распахнул форточку пошире. Гуров, оттягивая начало разговора, начал укладывать все бумаги в ровную стопочку, затем вложил в папку, на которой написал: «Лозянко. Разное». Папка получилась толстой.

Гуров очень не любил бытующее в милиции выражение «работа по горячему следу». Он эти первые сутки никак не называл. Просто он знал, что в первые сутки множество брошенных в атаку людей «пашут» не за страх, а за совесть. Причиной тому было множество факторов. И человеческий гнев, стремление к возмездию, и подъем, который сопутствует началу нового дела, и стремление отличиться. Если сравнить с золотоискателями, то в первые сутки ищут слитки на поверхности. Главный свидетель мог стоять за углом и обнимать девушку или гулять с собакой. Его только надо найти, повернуть ключ зажигания – проскочит искра, мощный мотор взревет, и машина неудержимо покатится. Если же первый бросок существенного не дал, начинается отлив, людская волна откатывается. И это правильно, ведь жизнь не остановилась, не застыла, она движется, участковые и инспектора уголовного розыска района должны вернуться к своим повседневным делам. Помогать они, конечно, будут, отдельные поручения выполнять, но коренным образом впрячься обязан он, старший инспектор Гуров. «И зачем я согласился, – в очередной раз подумал Гуров. – Теперь уже поздно. Думай, думай…» Розыскное дело – не станок, за него нельзя поставить другого токаря…

– Поди умойся, – сказал Гуров и вышел из-за стола.

Боря послушно отправился в туалет.

– Мне к пятнадцати в изолятор, – сказал Куприн.

Гуров кивнул и перевел взгляд на Антонова.

– В семнадцать со следователем на обыск! – Антонов энергично взмахнул рукой. – Ножевой удар.

– Идите. – Гуров взглянул на часы. – Вы большие и умные, я вам слов говорить не буду.

Он пожал им руки, не рассердился, увидев облегчение на их лицах, выпроводил за дверь, вернувшись к столу, вытряхнул пепельницу.

Вернулся Боря, мокрые волосы его казались лакированными. Увидев, что товарищей отпустили, довольно улыбнулся.

– Дурак ты, коллега, – сказал Гуров. – Нас стало в два раза меньше, а ты радуешься!

– Воюют не количеством, Лев Иванович!

Конечно, можно было сказать о Борином умении, но Гуров промолчал, так как еще не забыл, что сам обижался на подобные реплики.

Инспектор Борис Ткаченко закончил юрфак, работал в розыске второй год, опыт имел соответствующий стажу, был абсолютно убежден, что начальник его, прибывший из самой Москвы Лев Иванович Гуров, личность неординарная, хотя возраст уже накладывает отпечаток консерватизма.

Боря сел за стол напротив, Гуров разделил уложенные в папку рапорты и справки на две части, и они начали перечитывать собранную за сутки информацию. Работали молча, делая на отдельных листочках пометки. Закончив, поменялись папками.

Гуров отложил ручку первым, взял со стола пачку «Уинстона», которую изъяли из квартиры убитого. Пачка сигарет уже побывала у экспертов, наука выжала из нее максимум: имелся годный к идентификации отпечаток второго пальца правой руки, сигареты производства США. Все.

Когда Ткаченко смотрел на эти сигареты, взгляд его становился меланхоличным и загадочным. Он считал, что в руках профессионала пачка «Уинстона» способна привести убийцу в кабинет. Вообще «старики», даже шеф, так Боря стал называть Гурова, небрежно относятся к мелким деталям. Они, асы, заклинились на поисках свидетелей, очевидцев, словно систему доказательств нельзя собрать по крупицам истины, которые разбросаны там и тут. Бегая сломя голову, о них не спотыкаешься, их способен разглядеть человек зоркий и умеющий фантазировать.

Гуров понюхал сигареты, вытащил одну и закурил. Боря осуждающе хмыкнул. Гуров иногда курил, что в глазах подчиненного принижало шефа, делало его фигуру более заурядной. У Гурова на эту пачку была своя точка зрения, он умышленно небрежно бросил «Уинстон» на стол и сказал:

– Коротко, но подробно изложи свое резюме, так сказать, подведи итоги.

Лева чувствовал себя отвратительно, так как его собственная версия вызывала большие сомнения. И он воспользовался своим правом начальника. Слушать и критиковать всегда легче, чем анализировать и говорить.

– При расследовании убийства главное – определить мотив…

– Молодец, спасибо.

Боря взглянул обиженно и замолчал. Гуров хотел извиниться, но тоже промолчал. Прошло минуты две. Лева поглядывал безразлично, вспоминая себя в аналогичной ситуации, когда мысли разбегаются, четкие фразы не строятся, и на кончике языка вертятся общеизвестные, безликие штампы. Главное, что он тоже ничего стоящего сказать не мог и меняться с Борей местами не собирался.

– Мотив убийства не установлен.

– Убийство произошло двадцатого июля в период с… Ну-ну, давай, Боря, – помог молодому инспектору Гуров.

– С двадцати одного часа тридцати, – продолжал Ткаченко, – до двадцати двух тридцати. Смерть наступила в результате перелома основания черепа. Удар был нанесен сзади, возможно бутылкой. Видимых следов борьбы нет, есть основания предполагать, что убийца и убитый были знакомы.

– Молодец, – искренне похвалил Гуров. Ему нравилось, что Боря ничего не утверждает. – Теперь о Лозянко.

– Лозянко Игорь Семенович, двадцати пяти лет, образование высшее, член ВЛКСМ, работал тренером по легкой атлетике в спортшколе. Холост. Проживал в однокомнатной квартире. Судя по обстановке и одежде, обнаруженной в квартире, жил достаточно скромно. Подозревать Лозянко в спекуляции либо в валютных делах оснований нет. С соседями жил дружно, хотя порой мешал им вечерами громкой музыкой. У Лозянко часто собиралась молодежь, танцевали. Спиртные напитки употребляли умеренно. По дому Лозянко характеризуется как человек общительный, услужливый, незлобивый. Часто брал взаймы, но и сам охотно одалживал деньги, суммы незначительны.

– О быте достаточно. Работа, – сказал Гуров.

– Тренер он был никакой, ни хороший, ни плохой. Ребята его любили, но держались с ним панибратски. Авторитетом среди спортсменов Лозянко не пользовался. Имел успех у женщин, причем как молодых, так и среднего возраста. В связях был неразборчив и непостоянен. За рубеж не выезжал. – Боря помолчал, добавил:

– Думаю, завистлив не был, никакими комплексами не страдал, жил человек в свое удовольствие. Есть один нюанс, о котором многие знают, но умалчивают…

– И мы пока его взаимоотношения с Ниной Маевской и Павлом Астаховым трогать не будем, – перебил Гуров. – Результаты осмотра и о свидетелях.

– Телефонный аппарат, дверные ручки, электровыключатели тщательно вытерты. На кухне обнаружена одна чисто вымытая бутылка темного стекла, ноль восемь, есть основания предполагать…

– Рано, не разбрасывайся, – остановил Гуров.

– Тогда по квартире все. На лестнице никто из жильцов дома никого постороннего в интересующий нас период не видел. Улица. У подъезда дома на проезжей части обнаружен годный для идентификации отпечаток протектора заднего левого колеса «Волги». Опрошены два свидетеля, которые видели стоявшее у дома такси. Водителя за рулем вроде бы не было. Возможно, он прилег на сиденье. Вечер, человек устал…

– Вполне возможно, – согласился Гуров.

– Никто из проживающих в подъезде на такси вчера не приезжал.

– Говорят, что не приезжали, – поправил Гуров.

– Я уж и так стараюсь, как вы любите, поменьше утверждать…

– Так это ты для меня стараешься? – рассмеялся Гуров. – А я-то решил, что ты поумнел.

– Ну уж с такси-то! – вспылил Боря. – Приехал человек на такси и приехал! Зачем ему врать? Глупость!

Гуров смотрел на молодого парня, вспоминал себя в таком возрасте. Все повторяется. И почему человек учится только на собственных ошибках? Почему бы не подучиться на чужих? И быстрее, и не так болезненно. Гуров решил воздержаться от поучений, не туркать парня.

– Опрошены жильцы не только одного подъезда, но и проживающие в ближайших домах. Такси приезжало к Лозянко.

– Вопрос. – Гуров выдержал небольшую паузу. – Возможно, человека, приехавшего на такси, опрашивали в присутствии его жены, отца или матери. Тогда как?

– Не понял. – Боря развел руками.

– Семья живет небогато, человек устал. Он признается, что приехал на такси? Отвечайте.

– Вы правы. – Боря смотрел не обиженно, а восхищенно.

– За самонадеянность я вас накажу, – сказал Гуров. – Позже. Пока выкладывайте свои выводы. – Он тронул пачку «Уинстона». – Этого не касайтесь, жалко времени. Мотив неизвестен. Что можно предположить о личности убийцы?

– Мужчина. В квартире находился три-пять минут. С Лозянко был знаком…

– Прошу, Боря, продолжайте меня уважать, – перебил Гуров. – Либо оговорите, мол, высказываю личное мнение, либо употребляйте слово «возможно».

– Лев Иванович, – взмолился Боря, – обращайтесь ко мне на «ты».

– Хорошо, Боря, работай, – кивнул Гуров.

Ткаченко вышел из-за стола. Начал расхаживать по кабинету. Гуров вспомнил себя в кабинете генерала и рассмеялся.

– Человека убили, а вы смеетесь! – Боря запнулся. – Извините. Значит, «возможно» и «видимо». Убийца – человек физически сильный, жестокий и хладнокровный. Имеется одна-единственная чисто вымытая бутылка. Экспертиза установила, что в стоящих на столе стаканах – остатки портвейна именно той марки, указанной на этикетке. Бутылка черного толстого стекла, тяжелая, вполне могла быть орудием убийства. Ударили бутылкой, которая стояла на столе. Если это так, то убийство спонтанное, без заранее обдуманного намерения. Так?

– Возможно. Однако вряд ли.

– Почему?

– Потому.

– Извините, товарищ майор, – «потому» – аргумент женский. – Ткаченко сел за стол и всем своим видом показал, что готов выслушать и мужские аргументы.

– Не скажу. Приказываю! – Гуров подождал, пока Боря догадается встать. – Вы отправляетесь домой, плотно обедаете, выпиваете горячего молока и валерьянки. Последнее обязательно. Вы ложитесь спать и являетесь сюда к девяти утра. – Гуров взглянул на часы. – Я обещал тебя наказать.

– Наказывайте, – безразлично ответил Боря. Запал кончился, инспектором овладели вялость и безразличие.

– Завтра, лейтенант, ты начнешь искать в Городе человека, который курит сигареты «Уинстон». Не югославского, не финского производства, а «Мейд ин Ю-Эс-Эй». Такими сигаретами у нас не торговали. Посольств в Городе нет. Я хочу знать, как «Уинстон» попал в Город. Ты свободен.

– Хорошо, – Боря кивнул и вышел.

* * *

Известно: чем человек опытнее, тем больше при решении проблемы у него вопросов и меньше ответов. У Гурова вопросов хватало. Пока он начал их записывать, а уж систематизировать будет позже. Накапливать и накапливать информацию и удерживать себя от анализа и выводов. Процесс очень сложный, человеку свойственно, задавая вопрос, тут же искать на него ответ. Тут подстерегает опасность: легко создать ложную версию, оказаться у нее в плену и топать в неизвестном направлении неопределенное количество времени. Старший инспектор Гуров столько раз плутал в лесу собственных предположений, столько набирал лжебелых, что сегодня, прежде чем сделать малюсенький шажок, бросить в корзинку гриб-фактик, долго-долго сидел на пенечке и размышлял.

«Почему, за что убили Игоря Лозянко? Готовили убийство либо оно действительно спонтанное? Чем ударили? Бутылкой? И убийство спонтанное? Ошибка инспектора Бори. Убийца мог принести оружие, а ударить бутылкой. Почему пальцевые отпечатки затерты, а сигареты оставлены? Кому принадлежала пачка „Уинстона“? Почему не могут найти такси? Таксист связан с убийством? Тогда почему он остановил машину прямо у подъезда, а не в двух кварталах либо в переулке? Может, такси плохо ищут? А был ли мальчик? Или такси – плод фантазии? Два человека видели такси. И что? Такси не факт. Стоп. Назад. Встретиться с врачом, спросить: в момент удара Лозянко стоял прямо? Или он, возможно, нагнулся? Зачем он нагнулся? Почему протерты все дверные ручки? Сколько в квартире ручек? Дверь входная, в комнату, на кухню, в туалет. Восемь ручек. Почему протерли все? Выключателей четыре. Почему протерли все?»

Гуров снял телефонную трубку, позвонил в НТО.

– Профессор? – спросил Гуров, услышав голос эксперта. – Говорит надоедливый Гуров. Ты отоспался? Тогда скажи, как спускается вода в туалете Лозянко? Я не псих. Поясняю вопрос. Там цепочка, металлический стерженек или есть что-то пластмассовое? Я убежден, что ты не фраер и не новичок. Значит, все протерто? Спасибо и извини. Ты профессионал, подскажи мне, почему ручка в туалете тщательно вытерта, а стаканы на столе оставлены захватанными?

Когда Игорь Лозянко был еще жив

«Жигули», в которых возвращались из аэропорта в Город Анатолий Петрович Кепко, Олег Борисович Краев, Нина Маевская и Игорь Лозянко, еле тащились вдоль обочины, пропуская все, что, имея колеса, двигалось по шоссе в сторону Города. Пешеходов, идущих вдоль шоссе, сидевший за рулем Краев все-таки обгонял.

Пронеслась мимо милицейская «Волга», шмыгнули «Жигули» с Усольцевым и компанией, обогнал Астахов, обогнул Краева, недоуменно сигналя, тяжелый автобус. Грузовик с прицепом какое-то время тащился следом, не выдержал, сердито вспыхнул подслеповатыми фарами, старчески кашляя и вихляя длинным, тяжело груженным прицепом, обошел «жигули» и заторопился по своим рабочим делам.

Кепко посмотрел на друга с любопытством, но без особого удивления, погладил ладошкой коротко стриженную лысеющую голову и стал смотреть в окно на проползавший мимо пейзаж. Кепко знал своего друга и неприятеля.

Чем сильнее Краев злился, тем медленнее становились его речь и движения. И сейчас заслуженный Олег Борисович находился в бешенстве. Сидевших сзади Нину Маевскую и Игоря Лозянко Анатолий Петрович не жалел, но и позавидовать им не мог. Он вновь взглянул на друга. Олежка кипит, сейчас пар начнет выходить. Опасаясь, что и его ошпарит, Анатолий Петрович отодвинулся вправо, прижался виском к стеклу. Нина Маевская, как всякая ценящая свою внешность женщина, температуру атмосферы не ощущала. Замкнутая на себе, Нина и занималась собой. Эту желтую блузку надо продать. Конечно, желтый цвет брюнеткам к лицу, но слишком ярко. Могут подумать, что Нина Маевская боится остаться незамеченной. Светло-серые тона, стальные – вот ее стиль. И волосы оттеняет, и к глазам подходяще. С Павлом пора кончать и выходить за него замуж. Ну и свадьбу они отгрохают. И сразу в Москву. Нина Астахова? Звучит. Только она превратится в жену Павла Астахова, мужики сразу подожмут хвосты и отвернутся. И в Москве затеряться можно, там одних кинозвезд табуны бродят. Здесь, в Городе, ее знают. А толку? Любви хочется. Не чужой, своей любви, о которой столько написано, о которой шепчутся подруги. Нина подходит, и они замолкают, полагая, что ей неинтересно, она знает о любви все. Ничего она не знает, чужая любовь надоела, себя любить тоже скучно, однообразно, хочется поделиться. А с кем? Одни смотрят, вздыхают, тоска непролазная. Иные, улучив момент, гипнотизируют, изображают удавов, руки у них дрожат, пальцы холодные, жесткие, пуговицу расстегнуть не в состоянии. Один Паша и есть, себе цену знает и ей тоже, только серьезен слишком. Живешь и живи, радуйся. Молодости, силе, славе. Лети, лови мгновения. Пашу все на глубину тянет, там одиноко, мысли разные появляются. Неспокойно на глубине, мрачно. Молодость-то одна, другой не выдадут. Паша словно на века планирует, обреченный он, расчетливый. Хуже отца. Одна лишь разница, отец все о прошлом, как он в молодости… Другие мужики в его возрасте любовниц имеют двадцатилетних. А он войну помнит, хоть сопляком в те годы был. Точно дед, бубнит: «Хлеб не бросай», «Голода не знала», «Зачем тебе три пары джинсов, у тебя же только одна задница?». Отец о прошлом, Паша о будущем: вперед, там, за виражом, еще немного… Надо решить, приналечь, счастье в борьбе, результат – победа, все прошедшее неинтересно. Нине прошлое неинтересно, и будущее не манит. Есть сегодня, сейчас, минута, которая никогда не повторится.

Игорек руку ей на бедро положил, будто по рассеянности. Пошло. Но рука его в сей момент существует, она реальна, лежит себе, не из прошлого тянется и в никуда не тащит. Пустой он парень, Игорек Лозянко, однако по земле ходит, с ним легко и понятно. Он хочет ее, ничего не скрывает, не манит, не обещает. Для него разговоры о шмотках не оскорбительны, он отличает шейк от твиста, не говорит о войне, о солнечном завтра. Конечно, Нина на близость с ним не пойдет, она не идиотка, будет держать рядом. А что завтра? Так сначала пусть этот вечер кончится и ночь пройдет, а утро подскажет, оно, как известно, мудренее.

Игорь чуть сжал Нине бедро и, опережая реакцию, руку убрал, посмотрел девушке в глаза открыто, приглашая заключить союз, ни ее, ни его ни к чему не обязывающий.

Нина загадочно улыбнулась. «Хороша, стерва, – подумал Игорь, – но хитра больно, расчетлива. И не пьет совсем, не раз проверено, в рот спиртного ни капли не берет. Это совсем плохо». Когда Игорю Лозянко говорили о женщине, что она неприступна, он всегда спрашивал: «Спиртное употребляет?» Если да, то неприступность – вопрос времени и умения. Нинка не пьет, стерва.

Игорь нагнулся к девушке, зашептал:

– Заскочим ко мне, новый диск имею. Потрясающий!

– Какой?

– Заскочим, услышишь. – Лозянко хотел было добавить: мол, ты, главное, зайди, а там услышишь и увидишь.

Хотя Игорь ничего не сказал, Нина все поняла отлично.

«Сопляк, – подумала она. – Я зайду, и ты будешь как шелковый».

Краев наблюдал за Ниной в зеркало и не заметил, что инспектор ГАИ махнул ему жезлом, приказывая остановиться. Машина катилась к Городу. Ее догнала трель милицейского свистка. Краев не реагировал.

Кепко взглянул на друга удивленно:

– Будем уходить?

– Что? – не понял Краев.

Машина ГАИ молниеносным броском обогнала их, остановилась впереди, чуть развернулась, перекрывая дорогу. Краев остановил «Жигули», приспустил стекло. Капитан милиции, примерно ровесник Краева, тяжело выбрался из машины и, поигрывая жезлом, подошел.

– Инспектор второго ГАИ капитан Жиглов, – представился он. – Почему не останавливаетесь?

Краев ничего не ответил, даже не взглянул, протянул в окно документы. Инспектор тщательно проверил их, сличил фотографию на правах с оригиналом, взглянул на номер машины, нагнулся к Краеву.

– Как вы себя чувствуете, Олег Борисович? – Инспектор шумно вздохнул.

– Спасибо, отвратительно. – Краев протянул руку за документами.

Инспектор отстранил его руку, приглядывался, стараясь определить, трезв водитель или нет?

– Кончайте, инспектор, я за рулем не пью! – резко сказал Краев.

– За рулем никто не пьет. – Инспектор не сводил с Краева испытующего взгляда. – Пьют за столом.

– Если вы пьете, то лучше закусывайте, – повысил голос Краев. – В чем дело?

– Нарушаете. – Инспектор явно не мог разобраться в ситуации.

– Что я нарушил? Что?

– На трассе скорость семьдесят, а вы едете сорок.

Только инспектор договорил, как мимо них, явно превышая скорость, пролетели «Жигули».

– Совсем ошалели от безделья? – Краев почти кричал. – Разуйте глаза! – Он кивнул вслед улетевшей машине.

– А вы меня не учите. – Инспектор начал убирать документы Краева в карман.

Кепко выскочил на шоссе, обежал машину, взял инспектора за руку, отвел в сторону.

– Послушайте, капитан, – быстро заговорил он. – У человека неприятности. Ну, ехал тихо, видите, он не в себе.

– Так сидел бы дома, – буркнул инспектор. Чувствуя свою неправоту, он искал выход из создавшегося положения.

Кепко ему помог:

– Он тренер Паши Астахова. Они поссорились.

Инспектор взглянул на Краева заинтересованно, как смотрят на киноактера.

– Тренер Астахова… – Он протянул документы Кепко, козырнул. – Передайте, чтобы не ссорились. – И пошел к своей машине.

– Миротворец! – рявкнул Краев, забирая у Кепко документы. – Из-за таких, как ты, вокруг разгуливают наглецы и хамы. – Он рванул с места, и через минуту стрелка спидометра завалилась за отметку сто километров.

Краева вывела из себя не ссора Астахова с Лозянко, которую он видел в аэровокзале. Тренера бесила эта девчонка, которая мешала жить Павлу, а значит, и ему, Краеву. Дура! Кукла! Кандидат в мастера, это ее потолок. Сверкает на стадионе стройными ногами, грудками подрагивает. Ее, такую-сякую, надо заставить лифчик надеть. Тренируется в охотку, косметику не размазывая. К Павлу вроде бы и не придерешься, работает. Но Краев видит: парень все время вздернутый, нет гармонии. Мысли нет, чувства, ногами перебирает часто, а по дорожке тянется, словно больной. И это сейчас, когда главные старты на носу! Забежали к звездам, теперь у нас все старты главные. Для Астахова второй – значит последний. И из-за чего?

Краев резко остановил машину, всех бросило вперед.

– Спокойной ночи, Игорь, – сказал Краев.

– Спасибо, Олег Борисович. – Игорь начал вылезать из машины, взяв Нину за руку. – До свидания, Анатолий Петрович.

Краев обернулся:

– Мы Нину довезем.

Маевская подмигнула Игорю, показала пальцем, как крутят телефонный диск.

– Мы погуляем еще, – сопротивлялся Лозянко, но Кепко перегнулся с переднего сиденья, захлопнул дверцу, машина тронулась…

Опережая друга, Кепко мягко сказал:

– Я тебя понимаю, Нина, сердцу не прикажешь. Так и скажи Паше. А душу ему не мотай. Он этого не заслужил.

– Ну, это мое дело, личное!

Краев вновь резко остановил машину:

– Я тебе покажу личное! На задницу неделю не сядешь! Павел Астахов не только тебе, он себе не принадлежит! Ясно? И чтоб завтра на тренировке в лифчике была!

– А можно, я вообще не приду?

– Обяжешь! Я тебе за каждую пропущенную тренировку приплачивать.

Через несколько минут Нина Маевская вышла из машины у своего дома, хлопнула дверцей, не попрощалась.

– Олег, тебе не кажется…

– Ты еще! Слюнтяй!

– Нехорошо, Олег. Стыдно! – Кепко вздохнул. – Пойдем ко мне, я тебя накормлю.

Игорь Лозянко шел по улице, пребывая в сомнении. Позвонить Нинке, не позвонить? Может, она сама позвонит? Он остановился у стеклянных дверей ресторана. Дома, кроме липкого портвейна, ничего. Заскочить сюда, снять напряжение? Нет, домой. Девка норовистая, из упрямства прийти может. Он взглянул на часы, половина десятого, и зашагал к своему дому.

Человеку не дано заглянуть ни в завтра, ни на двадцать пять минут вперед.

* * *

Вера Темина в квартире Астахова включила проигрыватель и перебирала пластинки:

– А где мой любимый Окуджава?

Астахов выглянул из кухни, спросил:

– Ужинать будем здесь или на кухне?

– Без разницы. – Вера достала из шкафа тарелки, прошла на кухню.

Астахов разложил яичницу, налил кофе, положив в Верину чашку одну ложечку сахара, себе три.

– Почему мы всем и все время должны? – спросил Астахов, нарезая хлеб. – Родителям должны… Школе… Спортобществу… Институту… Тренеру… Друзьям. Я в долгу как в шелку. И все время в цейтноте.

Вера любила Астахова. И, несмотря на то, что была моложе, в чувстве ее было больше материнского. Она пыталась защитить этого большого, очень сильного, но слишком открытого человека. Странно, но она не ревновала его к Маевской, считая его увлечение детской болезнью, неопасной, как корь. Большинство детей болеют корью, это чуть ли не обязательная болезнь. Маевская казалась Вере такой ничтожно маленькой, она не верила, что Павел с его умом и масштабами способен надолго ею увлечься, потерять зрение. Она не знала ни жизни, ни мужчин, не понимала своей необъективности в оценке соперницы. Вера наблюдала за их романом без страха, убежденная: не сегодня-завтра Павел увидит – король голый. Она наивно полагала, что в жизни не может быть такой вопиющей несправедливости. Вера лишь болезненно воспринимала унижения, которые терпел Астахов на глазах всего Города. Она все хотела ему сказать об этом, но боялась, что Павел воспримет ее слова как ревность, и не более.

– Скажи, Паша, почему у тебя в квартире нет ни одного кубка, не висит ни одной медали? – спросила она, отлично зная, почему все награды Астахова не выставлены напоказ.

– Я бегу по дорожке, – сказал Астахов. – Быстро бегу, это понятно…

– Ты не выставляешь своих наград, потому что ты гордый, – перебила Вера. – Так будь гордым!

Когда трехлетние дети собираются вместе во дворе у песочницы или в квартире, они разговаривают каждый о своем, натыкаясь друг на друга, каждый из них существует в своем мире. Вера и Павел, казалось бы, вышли из этого возраста, однако каждый говорил свое, так как разговаривал сам с собой.

– Но в жизни я бегу еще быстрее, – сказал Астахов. – И я должен, должен, должен. Я уже давно не живу, встаю в шесть утра, и все мои поступки предопределены. Я не разговариваю с людьми так, как мне хотелось бы, играю роль, навязанную мне извне, чужой волей. Я давно уже не ем, я питаюсь. Машину не спрашивают, чего она хочет. В нее заливают масло и бензин определенного сорта и в строго отмеренном количестве.

– Павел Астахов! – Вера всхлипнула. – Будь гордым! – и ушла в гостиную.

– Чего? – Астахов словно очнулся, пошел следом за девушкой. – Я? Раб не может быть гордым. Гордым может быть только свободный человек. Ты мой друг. Но ты требуешь, чтобы я жил не как хочется мне, а как ты считаешь для меня правильным. И ты требуешь. Я и тебе должен. Верно?

Вера увидела в его глазах тоску и беззащитность.

– Мне ты ничего не должен.

– Лжешь.

– Ты должен Павлу Астахову.

– Что именно я должен Павлу Астахову, определяешь ты, Вера Темина. Какие вы все эгоисты. Все кончено. Раб восстал. Я уеду из Города. В Москве Павел Астахов перестанет быть чужой собственностью, затеряется среди тысяч таких же, как он. Даже маленькая звездочка торчит на небе, притягивает к себе взгляд, когда она на пасмурном небе одна. Над Москвой небо от звезд дырявое, таких Пашек над столицей не счесть. Вы, конечно, скажете, что я дезертир…

Астахова перебил телефонный звонок. Павел вернулся на кухню, где был аппарат.

«Неужели Нинка?» – подумала Вера и сняла трубку параллельного телефона. Девушка молча слушала, еле сдерживая себя, чтобы не вмешаться, затем осторожно, но быстро положила трубку, включила проигрыватель и повернулась к двери спиной.

Павел вернулся в гостиную, рассеянно взглянул, провел рукой по лицу, словно снимая прилипшую паутину, тихо сказал:

– Ты побудь тут… Я сейчас… Ты не уходи…

Вера ничего не ответила. Астахов неторопливо надел пиджак, медленно вышел из квартиры, мягко прикрыл за собой дверь и сказал:

– Я убью его. – Произнес без всякого выражения, как, выходя из дома, говорят: «Я пошел за хлебом».

* * *

В отличие от квартиры Астахова, квартира его первого тренера Анатолия Петровича Кепко напоминала музей. Стены были завешаны фотографиями, большими и маленькими, свежими, блестящими и тусклыми, пожелтевшими. Многие чемпионы легкой атлетики хорошо знали Анатолия Петровича, на большинстве фотографий были дарственные надписи. Старый тренер не страдал тщеславием, он работал с ребятами и старался воспитать в них любовь и уважение к бывшим чемпионам, считая, что в сегодняшнем мастере и рекордсмене всегда есть труд и пот его спортивных предков.

Краев и Кепко ужинали, точнее сказать, хозяин кормил гостя, на аппетит которого не могли повлиять ни спортивные или семейные неприятности, ни время суток. Краев был едок. А хозяин умел и любил готовить, сам только перехватывал куски у плиты, подпоясанный фартуком; подавая на стол, усаживался напротив и с удовольствием наблюдал за другом, природным метателем. Когда-то Краев, метая на стадионе тяжелый снаряд, установил рекорды; сегодня за столом не имел себе равных. Ему совершенно не мешало, что хозяин сам не ест, только меняет ему тарелки, вовремя подвигает соусы – каждый из них знал свою роль и хорошей игрой доставлял другому удовольствие.

– Таких терунков моя в жизни не приготовит, – сказал Краев, отставляя блестящую чистотой тарелку. – Я у тебя отдыхаю душой.

Кепко колдовал над чайником, смешивал сорта, добавляя только ему известные травки. Краев сонно следил за ним, шумно посапывая мясистым носом, он уже приготовил огромную кружку.

– Полон дом баб, а чай приготовить некому, – Краев сладко чмокал, нетерпеливо елозил по столу кружкой.

Кепко накрыл двухлитровый чайник полотенцем, взглянул строго:

– Терпи. Чай к себе уважения требует, он суеты не понимает.

За последние двадцать лет в их диалогах изменилось максимум три фразы, но друзьям нравились роли, они исполняли их серьезно, вдохновенно.

Кепко так и не женился – наружностью он обладал незавидной, в молодости безнадежно влюблялся, а потом это дело бросил, объявив, что легкая атлетика для него – и жена, и семья, и другой не требуется. Очень трудная, неблагодарная работа – тренер в детской школе. Только искренняя любовь к детям способна спасти тренера от отчаяния. Сегодня человек мечтает бегать, завтра прыгать, играть на гитаре или разыскивать упавший метеорит. Юность постоянна в своем движении и стремлении и убеждена, что именно эта сиюминутная страсть и есть дело наиважнейшее.

Тренеры отдают свой опыт, знания, силы, время – юность хватает все эгоистично, не оглядываясь, уходит. Некоторые, переболев чемпионством, бросают спорт, начинают относиться к нему усмешливо, как к делу, недостойному людей серьезных. Большинство занимается несколько лет, исчерпав отпущенные природой возможности, топчется некоторое время в своих результатах и уходит с дорожек на трибуны, с уважением глядя на более талантливых, а чаще – более работоспособных сверстников. Никто не считал, из скольких тысяч начинающих спортсменов вырастает один чемпион. В легкой атлетике далеко не каждому тренеру встречается в жизни чемпион. И что определяет эту встречу? Везение? Терпение? Талант?

У Кепко и Краева был Павел Астахов. Но у Кепко Пашка позанимался три года, а когда подрос и «пошли» результаты, он ушел к Краеву. Астахов начал свое победное шествие. Первенство области, России, призер на Союзе, попал в сборную страны. И Краев шел за своим учеником, стал выезжать за рубеж. Когда Астахов выиграл первенство Союза, все решили, что он переберется в Москву и на этом карьера тренера Краева закончится. Но Павел Астахов из Города не уезжал. На сборы тренер и ученик вместе, на первенство вместе; Павел поднимается на очередной пьедестал, тренер Краев получает очередное звание. Астахов был не только талантлив, он был явлением редчайшим, так как сочетал в себе психофизические данные, необходимые Чемпиону. И жил Краев за спиной Астахова как за каменной стеной, объездил полмира, получил все звания.

Однажды Анатолий Петрович Кепко пришел на тренировку Астахова, посидел на скамеечке, секундомером не щелкал, вообще не имел такой привычки, работал на глазок. Явился старый тренер и на следующую тренировку, еще на одну, потом Кепко окинул взглядом дородную фигуру друга, и тот съежился.

– Ты, парень, тренер не то что плохой, ты просто не тренер. Пусть Паша на полгодика возьмет академический отпуск и уберется из Города. Мальчику отдохнуть требуется. Краев лишь рассмеялся:

– Какая муха тебя укусила? Через полгода Астахов перестанет быть моим учеником…

– Он и так не твой Паша и не мой, – перебил Кепко. – Астахов сам по себе. Он влюбился, – дело у него не складывается, Паша натура цельная, значит, никаких половинок не приемлет.

Астахов никуда не уехал, роман его с Маевской стал достоянием Города. С того разговора прошло несколько месяцев. Краев пил чай в квартире друга и не знал, что Толик Кепко зазвал его не для очередного кормления и чаепития – для решающего разговора.

– Человек эгоистичен, и в этом ты, Краев, ничего нового в природе собой не представляешь.

– Чай у тебя сегодня не очень, – ответил Краев и хохотнул, призывая друга свернуть разговор к шутке.

– Ты слышал о последней капле, которая переполняет чашу?

– Твое терпение кончилось? – Краев еще цеплялся за соломинку. – Хорошо, завтра я пополню твои запасы чая. У меня есть несколько пачек «Липтона».

Случается, люди дружат длинные годы, и один видит другого насквозь, а друг даже себя самого видит только таким, каким ему хочется видеть.

Кепко занимался с детьми более четверти века, видел разных, удивляться давно перестал, выработал в себе терпение необычайное.

– Мальчик на пределе, ему нужна помощь. Он гордый и помощь не принимает. От тебя не примет.

– Что случилось? – Краев вспылил. – Девка эта? Так Астахов не Гамлет и не Ромео! Я все прекращу разом!

– Ничего ты не понимаешь и потому ничего прекратить не в силах! – Кепко редко повышал голос. – Паша устал, не в девчонке дело. Мальчик устал от тебя, от меня, от человеческого эгоизма, которому придали форму любви и закутали, облепили, лишили свободы и индивидуальности…

– Фрейдизм! – Краев почесал в затылке, не понимая, к чему он выпалил заумное слово.

Друзей прервал телефонный звонок. Кепко снял трубку.

– Добрый вечер. Здесь. – Он протянул трубку Краеву:

– Тебя.

– Ну? – сердито буркнул Краев.

– Олег Борисович, срочно приезжайте…

– Стоп! – перебил Краев. – Кто говорит?

– Темина… Вера Темина.

Кепко сказал неправду, его друг был тренером.

– Возьми себя в руки. Спокойно. – Краев выдержал паузу. – С самого начала. Говори.

Вера откашлялась, затем продолжала:

– Павлу Астахову позвонили… Неизвестный… Он сказал, что эта… Нина… Маевская…

– Знаю. Продолжай! – Краев покосился на друга.

Кепко не принял сигнала тревоги, убирал со стола и что-то бормотал, видимо продолжая спор.

– Она находится у Игоря Лозянко и ее… Ну… С ней нехорошо… Я не могу повторить…

– Взрослые люди. Разберутся. – Краев умышленно не называл имен.

– Но Павел поехал… Я боюсь! – Вера положила трубку.

Слушая частые гудки, Краев сказал:

– Не волнуйся, завтра все обсудим. – И улыбнулся другу:

– У тебя маленькие дети, у меня большие.

Если бы не начался тяжелый разговор и Краев не был бы вынужден защищаться, он бы рассказал Кепко о Лозянко и Астахове. От места, где сейчас тренеры находились, до квартиры Лозянко было значительно ближе, чем от Астахова.

Тренеры могли опередить Павла. Но Краев представил себе, как вскинется Толя, как они понесутся по Городу. Представил лицо Астахова, всю нелепую ситуацию.

Астахов, стоя на коленях у тела Игоря Лозянко, пощупал ему пульс, расстегнул рубашку, попытался прослушать сердце, поднялся, отбросил ногой пустую бутылку, взялся за телефон. Позвонив в милицию, Павел осмотрел квартиру и неторопливо, методично начал уничтожать пальцевые отпечатки на дверных ручках, штепселях, бутылку вымыл под краном, поставил среди пустой посуды, вытер руки носовым платком и ушел так же неторопливо.

Астахов не заметил, что дверь квартиры не захлопнулась, а, прикрывшись сначала, вновь приоткрылась.

Уголовный розыск

Совещание началось в одиннадцать вечера, подводили итоги работы за сутки, давали задание на утро. Кабинет подполковника Серова стола для совещаний не имел, присутствующие, человек двенадцать, сидели вдоль стен. Когда требовалось делать запись, подпирали блокнот коленкой.

Гуров сидел в уголке, прислонившись к прохладному шершавому боку зеленого сейфа.

Штатский костюм старил Бориса Петровича, делал еще проще, хотя казалось, что уж проще некуда. Припухшие веки, нос бульбочкой, бровки, удивленно приподнятые. Гуров наблюдал за Серовым с симпатией и философствовал. На простой крючок его, Гурова, поймали, совсем на простой. По поведению присутствующих, по тому, как говорили, как слушали, было ясно, что подполковника все отлично знают и внешность его никого не обманывает.

Гуров почти весь оперативный состав знал, но чувствовал себя неуютно: от него чего-то ждали, а это всегда неприятно.

– Жил человек скромно, – подводил итоги подполковник. – Версия, что убийство из-за денег, не подтверждается. Однако отказываться от нее не следует. Такси не можем найти. Плохо. Два человека видели у дома такси, а город наш не Москва. – Он взглянул на Гурова. – Либо плохо ищем, либо таксист причастен к преступлению. К шести утра в таксопарк.

Серов замолчал и посмотрел на Гурова вопросительно.

Гуров не собирался высказываться при всех, ждал, когда они останутся одни, но пауза и взгляд подполковника означали, что он ждет от гостя какого-то сообщения. Как он догадался, откуда? Леве очень хотелось промолчать, но тогда люди рано утром начнут работать, искать такси.

– Товарищ подполковник, мы обсудим этот вопрос позже, – тихо сказал Гуров. Он не хотел говорить, так как поставил бы своих коллег в неловкое положение.

– Нет уж, Лев Иванович. – Серов подчеркнул обращение по имени-отчеству. – У нас секретов друг от друга нет и быть не может. Извольте.

«Змей, – подумал Гуров. – Хочет, чтобы я ребят его проучил, а сам он вроде в стороне, учится уму-разуму. Короче, надо говорить короче. Но без указующей фанаберии».

– Есть серьезные основания полагать, что «Волга», стоявшая у дома Лозянко в момент убийства, была не такси.

Все взгляды уперлись в сотрудников, которые нашли свидетелей.

– Оба свидетеля ошибаются?

– Нам подсунули лжесвидетелей?

– Значительно хуже, – сказал Серов. – Наши товарищи…

– Борис Петрович, я вас не перебивал, – сказал Гуров, давая понять Серову мол, вы ко мне по имени-отчеству, с уважением, так сказать, тогда и уважать извольте.

– А ты их самолюбие не береги. – Серов усмехнулся. – У нас знаний и опыта не шибко, а самолюбия сколько хочешь, с избытком.

Атмосфера в кабинете разрядилась, кто-то хохотнул, кто-то сказал:

– Давай, Москва, бей с мыска.

– Ошибка объяснимая. – Гуров тоже улыбался. – Люди видят серую «Волгу». И спрашивающему, и отвечающему хочется, чтобы машину нашли. Вот вам и такси. Однако ни зеленого огонька, ни опознавательных знаков такси ни один из свидетелей не видел. А по тому, как стояла машина, должны были видеть.

– А почему вы, Лев Иванович, решили перепроверить показания свидетелей? – спросил Серов.

– Если таксист причастен, он не поставил бы машину у дверей. – Гуров, понимая, что его используют в роли педагога, решил быстрее закончить. – Если таксист непричастен, то он бы сам объявился, как только мы начали его искать. Не Москва, таксопарк один, люди друг друга знают.

– Спасибо, Лев Иванович, – сказал Серов. – На завтра всем задания даны. Группе, работавшей по таксопарку, переключиться на ГАИ. Ищите хозяина светло-серой «Волги».

– Государственную или частную?

– Начните с частников. Все свободны.

Гуров никогда не думал, что десять мужчин могут выйти из кабинета так тихо. Сколько частных светло-серых «Волг» в Городе? Владелец одной из них был известен, и он ссорился с убитым за час до преступления. И мотив известен. Никто никакого имени не назвал, вышли тихо, последний прикрыл за собой дверь.

– А ты, майор, не пыли. – Серов вышел из-за стола, одернул кургузый пиджачок. – Я не только отвечаю за профилактику и раскрытие преступлений, но и за воспитание орлов-сыщиков. Когда я их носом тыкаю – так вроде зарплату отрабатываю, когда ты – это и больнее, и действеннее. Меня тоже такси насторожило.

Подполковник довез Гурова до гостиницы.

– Тебя в люкс перевели, вещи перенесли. Отдыхай. – Вышел из машины, чтобы водитель последних слов не слышал, сказал:

– В прокуратуру? Допросить? Откатать след протектора?

То, что и Серов имени подозреваемого не назвал, и смешило Гурова, и умиляло. Провинция, святая простота. Случись такое в Москве, конечно, никто бы не радовался, но и на цыпочках не ходил, и имя чемпиона не замалчивал.

Гуров знал, чего ждет подполковник, решил пойти навстречу, уже начал фразу:

– Зачем сразу в прокуратуру? – В этот момент Гуров неожиданно понял, что сутки назад Серов предвидел ситуацию. Так вот почему Гурова упросили остаться.

Серов, словно услышав мысли собеседника, кивнул:

– Ты не сердись, майор. Ты для нас чужой, тем более из Москвы, тебе все можно. Мне не прикажут и не намекнут, однако осудят. Там ведь копать и копать, я лично в виновность Паши не верю. Однако служба. – Серов теребил лацкан пиджака, смотрел вопросительно.

– Выясните, когда и где завтра у Астахова тренировка. Утром позвоните, машину не надо.

– Спасибо, Лев Иванович. С Москвой будешь разговаривать, не плати. Номер и все расходы за наш счет.

Гуров не выдержал и рассмеялся, глядя в светлые наивные глаза Серова, кивнул.

– Спокойной ночи, Борис Петрович. – Попытался разгладить подполковнику лацкан пиджака, но тот был скомкан крепко.

За последние годы Гуров, конечно, повзрослел, и его часто величали Львом Ивановичем, и опыта поднабрался и мастерства, а осталось в нем много и мальчишеского. Серьезный взрослый человек станет пахать на чужом участке? Нет. Романтик он, Гуров.

Номер был действительно люкс – двухкомнатный, с тяжелой солидной мебелью, мягкими паласами. На столе на тарелочке яйца, помидоры, хлеб. В холодильнике минеральная вода. Гуров только вошел, в дверь постучали, приоткрыли чуть.

– Чай? Может, молочка вскипятить? – Голос женский, участливый.

Гуров широко шагнул и распахнул дверь.

– Добрый вечер… – Он поклонился невысокой полноватой дежурной. – Молоко, пожалуйста!

– С пеночкой? – Женщина разглядывала Гурова участливо, словно больного.

– С пеночкой! Обязательно с пеночкой!

– Моментик, моментик.

Это чужеродное для простой русской женщины слово доконало Гурова окончательно.

«Ах ты, бархатный, ты мой ласковый, – смеясь, рассуждал он, снимая с яйца легко отделявшуюся скорлупу. – И что же ты, интересно, наговорил? И соль не забыли. И молоко случайно, или ты Борю Ткаченко успел опросить? Я ведь Боре про молоко говорил».

Гуров поужинал, заказал разговор с Москвой, из огромной обливной кружки осторожно прихлебывал молоко.

Чуть больше суток назад он в другом номере этой же гостиницы один на один с собой пил пиво. Что такое в человеческой жизни сутки? Допустим, семьдесят лет умножить на триста шестьдесят пять… Лева начал пальцем выводить на скатерти цифры, запутался. Времени в сутках двадцать четыре часа. В них может быть много жизни и мало жизни. Часы можно подсчитать, жизнь нельзя.

Философствования Левы прервал телефонный звонок.

– Алло! Это вы, майор? – Голос Риты звучал отчетливо и близко. – Надеюсь, вы разговариваете со мной стоя?

– Здравия желаю! – Гуров действительно встал.

– Здравствуйте… Вольно. Я, знаете ли, теперь разговариваю только с генералами. Сначала мне звонил генерал Турилин, потом генерал Гуров.

– Рита, дорогая, понимаешь…

– Понимаю! – Рита рассмеялась. – Не перебивай старших. Ты должен мне сказать, что неотложные дела задерживают тебя на два-три дня. Я тебе должна ответить, что понимаю, но мне надоело, и я завтра иду в театр с Альфредом.

– Почему с Альфредом? – Гуров растерялся.

– Ни фантазии, ни юмора. – Рита деланно вздохнула. – Как тебя держат в этой конторе? Если невеста положительного героя – стервочка, то и соперник у него Альфред или Вольдемар.

– Понял. – Гуров сел, заулыбался. – А если не стервочка?

– Тогда она говорит, что любит его и будет ждать, пока он не достроит гидростанцию, не перекопает всю руду, не переловит всех проходимцев. Какая у вас погода, майор?

Лева никак не мог привыкнуть к поворотам на сто восемьдесят градусов.

– Погода? – Он привстал, хотел посмотреть в окно, но там была застекленная ночь. – Лето, – не очень уверенно сказал он.

– Не лгите, майор, – голос Риты изменился, стал серьезным. – Слушай, Лева, ты в порядке? Хочешь, я завтра прилечу?

– Хочу, – ответил Гуров. – Но ты не прилетай.

– Буду мешать?

– Конечно. Я же люблю тебя.

– Майор! – Рита засмеялась. – Ты в полном порядке! А то ты своей реакцией на вопрос о погоде напугал меня. Я на расстоянии забываю, что ты элементарно глуп.

– Глуп, туп, – радостно согласился Лева. – Я здесь не задержусь. Пробуду дня три-четыре.

– Ты пробудешь сколько потребуется, – перебила Рита. – Я не в восторге, но Альфреду звонить не собираюсь. Когда идем к Вечному огню, майор?

– Болтушка. Целую тебя. Завтра позвоню.

– Майор! – быстро сказала Рита. – Я должна первой положить трубку. Жди. Целую. Все.

Гуров подождал частых гудков, положил трубку и подумал, что о счастье на долгие годы загадывать трудно, но скучать с Ритой он не будет никогда. Рита упомянула о Вечном огне. Они решили, что в день свадьбы не поедут к памятникам Войны. Процессии молодоженов, машины с ленточками, шарами и куклами, испуганные невесты в белом, нескладные женихи в черном, хмельные свидетели, которые едут к памятникам Погибшим, не то что удивляли – возмущали Гурова. В это место можно прийти вдвоем, обязательно пешком, неторопливо и молча постоять в сторонке, глядя на участников Великой Истории, родственников и друзей Погибших. Сюда грешно бежать от машины на ломающихся каблуках, спешно приводя в порядок глупо улыбающееся лицо.

Гуров прошелся по просторному номеру, сдернул с одной из постелей скользнувшее шелком покрывало. «А когда я действительно отправлюсь домой? Когда задержат последнего преступника?»

Лева никогда не мог определить своего отношения к сотрудникам угро, своим коллегам двадцатых годов. Были ли они так светлы и наивны, полагая, что борьба их – дело временное, профессия отмирающая? Или люди придумали сказку? Если и придумали, то это добрая сказка. Сказание о счастливых людях. Человек должен видеть свет в конце тоннеля. Необязательно туда добраться, важно видеть. Сознание, что зло конечно, делает человека счастливым. Ему, Гурову, не увидеть последнего преступника. Не неси в себе возможность преступать, человек не выбрался бы из каменного века, не то что в космос. Все гении – преступники. Хорошо, что клиенты не слышат старшего инспектора, его рассуждений, не то какой-нибудь дебил-уголовник смотрел бы на фомку, как на бином Ньютона, а на разбитую голову ближнего – словно на Джоконду. Уголовники не знают ни о биноме, ни о Джоконде, они должны знать о старшем инспекторе.

Вот так, бутылкой, элементарно, размозжили человеку голову. Случаются немотивированные преступления, но они, как правило, происходят на улице или в общественных местах – удар камнем, палкой, бутылкой.

Гуров вспомнил, как лежал Лозянко, выставив заострившийся подбородок к потолку. Это преступление не спонтанное, не удар в состоянии аффекта. Тогда Астахов скорее всего отпадает. «А почему, собственно?» – остановил себя Гуров.

Начнем сначала. Каждое преступление – глупое, грязное, но имеет свою схему или цвет, запах – Лева не мог подобрать подходящего определения. Не так. Каждое преступление, если его долго и тщательно изучать, начинает выдавать информацию о своем создателе. Всем известен фоторобот, когда лицо разыскиваемого человека рисуют по показаниям свидетелей. Когда нет свидетелей-людей, на месте преступления остаются следы поступков человека, которые свидетельствуют о его характере. Орудие убийства, сила удара, уничтожение пальцевых отпечатков на выключателях и ручках дверей свидетельствуют о том, что преступление совершил мужчина сильный и очень выдержанный. Он пробыл в квартире после убийства минимум две-три минуты. Это очень много.

Гуров, словно ученик, запутавшийся у доски с решением задачи, взял тряпку и стер свои записи начисто.

Выложить отдельно и пока не трогать. Первое. Почему вытерты все дверные ручки и все электровыключатели? Второе. Почему замок в двери был поставлен на предохранитель? Эксперт установил, что замок был поставлен на предохранитель недавно. Почему не протерты стаканы на столе? Казалось бы, ответ прост, преступник находился в квартире ограниченное время и ни один из стаканов в руки не брал. И помнил об этом. И при этом он не помнит, за какие ручки он хватался, включал или не включал свет? Почему он вытер все?

Круг замкнулся, Гуров вернулся к исходной позиции. Оставить эти вопросы в стороне.

Значит, мужчина. Сильный, собранный, спокойный. Мотив – корысть? месть? любовь? Леве очень хотелось отбросить корысть. Вроде бы ясно, что преступление совершено не из-за денег. Не было здесь денег и быть не могло. Но если убийство совершено на личной почве, то сильный, собранный и спокойный преступник обязательно бы толкнул следствие в сторону от истины. Выдернул бы ящик стола, скинул бы несколько книг, мол, искали здесь, граждане начальники, точно искали.

Вы, граждане, ищите, что было взято, и с каждым шагом уходите все дальше от истины.

Никакой инсценировки не было, снова замкнулся порочный круг.

Гуров убрал со стола грязную посуду, прошелся по номеру. «Надо ложиться спать. Я допускаю какую-то ошибку в постановке вопросов, и поэтому они не имеют логических ответов».

Сейчас единственная ниточка – это Астахов. Чемпион мира и Вселенной, но его версию необходимо отработать. У Астахова проглядывает мотив и имеется «Волга». Проверить все это не составит труда. «Завтра с утра и начнем», – решил Гуров, укладываясь спать.

На следующий день после убийства Игоря Лозянко большинство легкоатлетов, тренеров и околоспортивной публики знало о случившемся. Игорь никогда не был сильным спортсменом, и тренер из него тоже не получился. Но обаятельного и общительного парня спортивная общественность Города знала и относилась к нему с одной стороны несерьезно, а с другой – с любовью.

Почти у каждого человека есть страсть к расследованию. Работа милиции и прокуратуры привлекает к себе пристальное внимание и критикуется столь же безапелляционно и авторитетно, как и работа футбольных тренеров. Известно, любой болельщик знает все ошибки, допущенные тренерами его любимой команды. Также известно, что следственные работники способны заблудиться в трех соснах, подолгу разыскивая преступника не там, где следует, не так, как следует, о чем им может рассказать любой человек, их делом интересующийся.

Уже на первых тренировках, в десять утра, о трагических событиях минувшего вечера рассказывалось со всеми подробностями, причем последних становилось с каждым часом все больше, и каким-то непонятным, мистическим образом детали и факты нацеливались на Павла Астахова.

Среди розыскников бытует поговорка: врет, как очевидец. Вранью этому множество причин. Во-первых, очевидец, как правило, видит крайне мало. Например: стояла машина, из подъезда вышел мужчина. Уже в разговорах с милицией очевидец начинает допридумывать. Человеку неловко, что видел так мало. У машины появляется цвет, в ней появляются люди. Вышедший из подъезда мужчина приобретает возраст, особенности фигуры. В милиции очевидец еще сдержан, но когда он встречается с приятелями, рассказ его приобретает объем, красочность и событийный ряд, которым мог бы позавидовать Дюма-отец. Следующий этап – рождение новых очевидцев. Приятели-слушатели, пересказывая услышанное, повествуют от первого лица. Зачем говорить, что я слышал, когда проще сказать: я видел.

Павел Астахов на тренировку не пришел. Он позвонил Краеву, сказал, что неважно себя чувствует, а в ответ на требование о немедленной встрече положил трубку.

Так и прошел этот день. В прокуратуре возбудили дело. В милиции собиралась и анализировалась информация. Спортсмены и тренеры все знали и пытались предугадать события. Слухи докатились до больших кабинетов. Многоопытные отцы Города отмалчивались, вздыхали, разводили руками и болезненно морщились. Наконец по одному серьезному телефону позвонили Краеву и посоветовали срочно улететь в Москву, и, естественно, не одному. С другого, не менее серьезного аппарата позвонили подполковнику Серову, напомнили о социалистической законности, однако предупредили, что горячку пороть не следует. Никакое имя названо не было.

Подполковник предвидел все разворачивающиеся события за много ходов, еще ночью, у квартиры Лозянко, знал, кто позвонит и что скажет. Мудрый и честный подполковник не собирался прятаться за спину старшего оперуполномоченного МУРа, волею судеб оказавшегося в городе. Он просто выдвинул Гурова чуть вперед. Слишком много было в Городе людей, которые звали подполковника Серова на «ты» и по имени. Некоторых он любил и не мог, застегнув мундир на все пуговицы, отвечать на вопросы официально. И хотя Гуров был и моложе, и младше по званию, разговаривать с ним, человеком сторонним, могли только несколько человек – начальник управления, прокурор и следователь. А они не могут позволить себе сказать лишнее, даже исподволь оказать давление.

Преступника необходимо выявить, собрать доказательства и предъявить в прокуратуру. А уж какая у преступника окажется фамилия и биография, для милиции значения не имеет. Оценкой личности убийцы, поисками смягчающих вину обстоятельств пусть занимаются следствие и суд. И на многочисленные звонки Серов отвечал заученно:

– Делом занимается майор Гуров. У меня Город, я не могу лезть в каждое дело. Нет, я не считаю его особенным. К сожалению, порой убивают. Извини, старик, – и опускал трубку.

На второй день

На второй день Астахов на тренировку пришел.

В раздевалке, как всегда пахнущей потом и сыростью, попримолкли и словно спохватились, заговорили громче обычного.

Краев выглянул из тренерской и пробасил:

– Паша? Спасибо, что заглянул, подь сюда на минуточку, – и дверь оставил открытой.

Когда Павел вошел, Краев, сидя за столом, кивнул на место напротив. Астахов не реагировал, стоял, спокойно смотрел на тренера. Краев потер поясницу и поднялся. Из-за полуприкрытой двери доносились голоса спортсменов. Краев и Астахов смотрели друг другу в глаза, молчали.

«Париж… Вена… Неужели ничего больше не будет? – подумал Краев. – Глупость, преступная глупость».

– Вера позвонила, сказала, что ты поехал к нему. – Краев говорил медленно, голос его оттягивало в хрип. – Тебя найдут мгновенно.

– Я у него не был, – спокойно ответил Астахов. – Действительно поехал. Очухался, позвонил из автомата. Мать ответила, что Нина вышла к подруге. Я прокатился по городу и вернулся. Можете проверить.

– Найдутся люди, которые проверят… – Краев взял Астахова за кисть, нащупал пульс, щелкнул секундомером. – Эх, Павлик, Павлик…

– Для этих людей я весь вечер с Верой был дома, – сказал Астахов. – Вера подтвердит.

– Вера что угодно подтвердит.

– А вам никто не звонил. Вы знать ничего не знаете. Ясно? – Лицо Астахова набрякло гневом, жилы вздулись. – Я не позволю связывать имя Нины со смертью этого подонка.

– Иди. – Краев махнул на Астахова рукой. – Тренировка не по графику. Разминка, все остальное – вполсилы.

* * *

Спортсмен вылетел, словно «облизнул» планку почти на шестиметровой высоте, казалось, на секунду застыл, затем начал падать. Выброшенный упругими матами, он взлетел навстречу побежденной планке и погрозил ей кулаком.

Под трибуной, поигрывая ядром, шел белокурый гигант и с добродушной улыбкой слушал еле поспевавшую за ним и порой переходящую на бег миниатюрную девушку, которая что-то горячо объясняла ему и ударяла кулаком в его могучую грудь.

На трибуне сидел Гуров и наблюдал за происходящим. Он нашел взглядом Астахова, который с группой спортсменов направлялся в раздевалку.

Заслуженный мастер спорта… Чемпион СССР, Европы… мира… Олимпийских игр… Майор, ты забрался на чужой стадион. Может, разговаривать здесь не следует? Пригласить в кабинет? Нет, разговаривать с Астаховым нужно здесь. У него дома. В кабинете он наденет маску, встанет в позицию. Вызывали? Я вас слушаю. Вы меня в чем-то подозреваете? Это интересно. Спрашивайте. В общем-то, аналогичная ситуация может сложиться и здесь. Но на своем стадионе Астахов будет свободнее, невооруженным, более открытым. Надо его почувствовать, взглянуть на его естественные реакции. Какими они окажутся? Не стоит загадывать, надо сказать правду и выслушать ответ, а потом решать. Гуров оглядел небольшой уютный стадион. «Все правильно, хорошо, что я пришел сюда, а не пригласил Павла к себе. Ему здесь вольготно, но в психологическом плане встреча проходить будет на моем стадионе, а любитель никогда не может выиграть у профессионала».

Сергей Усольцев и Арнольд Гутлин приехали во время тренировки. Гутлин, проводивший дни в замкнутом мире лаборатории, обожал бывать на стадионе. И необязательно на соревнованиях, даже интереснее вот так, в простой тренировочный день, когда никто не нервничает, можно взглянуть на чемпионов в их обыденном, рабочем состоянии. И кандидат наук уговорил кандидата в мастера поехать на тренировку. Усольцева, естественно, здесь знали, он тоже всех знал. Сергей разрешил приятелю заехать за ним. Не последним в их визите на стадион было желание взглянуть на Астахова, послушать, что говорят люди.

Сергей Усольцев в голубом адидасовском костюме – такие костюмы в Городе были еще только у Астахова и Краева, – довольно поглаживая себя по животу, здоровался, соблюдая субординацию. С Астаховым и Краевым за руку и поклон, улыбка почтительная, выжидающая. С мастерами, чемпионами области – как равный: похлопывая по плечу, улыбался чуть снисходительно. С остальными только поклон, улыбка рассеянная, случайная.

Арнольд Гутлин держался на втором плане, смотрел на всех чуть виновато, был готов поддержать любой разговор, словно все время извинялся за непрошеное вторжение в чужой дом. И хотя бывал здесь десятки раз, он не мог привыкнуть, что стадион – не лаборатория и на посторонних здесь смотрят без раздражения, привычно, в большинстве случаев просто их не замечая.

Сегодня Краев, а по его примеру и другие тренеры закрыли глаза на то, что большинство ребят работали с прохладцей. Все слишком взбудоражены, разговаривают либо неестественно громко, либо шепчутся, постоянно поглядывают на Астахова и неумело скрывают свое любопытство.

И только Павел Астахов сегодня как всегда. Спокойный, доброжелательный, но дистанционно сдержанный. Он привык к интересу окружающих, который последние три года вызывал на стадионах мира. Любопытные взгляды сопровождали его повсюду, только не здесь: дома его любили – своего, родного. Он – Паша, Павлик, шутливо – Чемпион, Сам, Лично.

Сегодня неожиданно произошло отторжение, он стал Павлом Астаховым, на которого смотрели с любопытством, сторонне.

Павел ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает?

Усольцев с Краевым, стоя на пороге тренерской, решали хозяйственные вопросы, касающиеся спортинвентаря. Гутлин топтался неподалеку. Когда через раздевалку в душевую прошел Астахов, Усольцев прервал разговор, взглянул вопросительно:

– Как он?

– Нормально. А что? – Краев чуть надвинулся, смотрел цепко.

Усольцев не отстранился, глаз не опустил, молчал. И Краев, хотя возрастом значительно старше и заслугами в спорте Сергею не ровня, дуэль проиграл, отступил.

– Черт бы всех побрал! – пробурчал он. – Как в общей квартире… Бу-бу-бу… Людям делать нечего?

– В Городе убивают не каждый день, и Павел у нас один, – ответил Усольцев. – Не вызывали?

– А чего его вызывать?

– Вызовут, – уверенно сказал Усольцев. – Не смотри на меня волком. Я же не говорю, что Павел замаран. Но беседовать с ним будут обязательно.

– Ты мне пятьдесят комплектов даешь? – спросил Краев.

– Договорились.

– Спасибо. Будь здоров. – Краев ушел в тренерскую, дверь, правда, не закрыл, поостерегся.

Арнольд Гутлин шагнул к приятелю, дернул за рукав:

– Пойдем, неудобно, ведь не зоопарк…

Усольцев одернул рукав, бросил взгляд на часы.

– Рано, Арик, – сказал он, криво улыбнулся. – Лично для меня слишком рано. – И грубо спросил:

– Тебе ясно?

Гутлин приятельствовал с Усольцевым около трех лет, но не мог привыкнуть к неожиданным перепадам, которые происходили в его настроении и поведении. Порой Сергей был рассеян, меланхоличен, в движениях медлителен. Через полчаса становился раздражителен и груб. Проходило немного времени, и это был уже иной человек: общительный, обаятельный, широкий.

Сейчас Усольцев пребывал не в духе, изображал добродушие, но лицо его то и дело передергивало, словно у него болела голова либо зуб и боль свою он тщательно от окружающих скрывал.

Гутлин на грубость приятеля, как обычно, не ответил, посмотрел на высокого мослатого парня, Сашу Перышкина, который развинченной походкой, пританцовывая, направлялся к ним.

– Здравствуйте, Сергей Трофимович, – сказал он одновременно и заискивающе, и развязно. – Вы наша опора и надежа, руководитель и вдохновитель.

– Денег нет. – Усольцев улыбнулся, голос же у него был сух.

– Сразу деньги, – обиделся Перышкин и тут же плаксиво продолжал:

– Сережа, на неделю, вот так надо, – и провел пальцем по горлу. – Полтинник.

– Думаешь, мне приятно отказывать? – Усольцев вздохнул. – Потому и злюсь, нет у меня, а тебе надо, я знаю. Извини, Саша, – и взглянул душевно, доверительно и лживо.

– Я знаю, вы завсегда. – Перышкин понимающе кивнул, оглянулся, увидел уже вышедшего из душа одевающегося Астахова и, пританцовывая, двинулся в его сторону.

– Сережа, у меня есть деньги, – тихо сказал Арнольд Гутлин, взглянув виновато.

– Это хорошо. Деньги жить не мешают, – криво усмехнулся Усольцев, наблюдая за Перышкиным, который пританцовывал вокруг Астахова, но заговорить не решался.

– Так дай человеку, раз так нужно ему. – Гутлин вынул из кармана бумажник.

– Ты дурак, братец! – Усольцев взял бумажник, сунул его в карман Гутлину. – У меня тоже есть деньги. Давай сложим в одну кучку и подожжем.

Астахов причесывался перед зеркалом, вмонтированным с внутренней стороны дверцы шкафчика. Он выслушал невнятное бормотание Перышкина, вывел безукоризненный пробор, над висками зачесал волосы назад.

– Перышкин, тебе сколько лет? – Астахов убрал расческу, оглядел Перышкина, ответа явно не ждал. – Двадцать четыре, мы одногодки. – Астахов взял из шкафчика куртку, надел, опустил руку в карман. – Почему ты все время побираешься? Ты же мужик. – Он протянул Перышкину деньги, хлопнул по плечу, громко сказал:

– Всем привет и хорошего аппетита! – и пошел к выходу.

Перышкин сунул деньги в карман и, пародируя походку Астахова, прошелся до двери.

– Клоун и дерьмо! – громко сказал кто-то.

Перышкин даже головы не повернул. Погладив карман, в котором лежали деньги, с надменной и брезгливой улыбкой он подошел к Усольцеву и Гутлину:

– Видали? Чемпион! Вы, Сережа, человек! Есть? Есть! Нет так нет.

– Мужчина должен протягивать руку, а не палец, – назидательно сказал Усольцев.

– Вот! А ему унизить обязательно! Так бы и швырнул ему в лицо эти деньги!

Неожиданно Арнольд Гутлин выдвинулся из-за плеча Усольцева и сказал:

– А вы догоните и швырните! – Он покраснел, тряхнул головой, очки скользнули на кончик носа. И, как у большинства стеснительных людей, вид у него был не воинственный, а смешной.

– И швырну, академик! – Перышкин двинулся к выходу. – Когда будут!

– Сергей! – Арнольд все еще пребывал в воинственном настроении. – Почему ты разрешаешь каждому… каждому, – он снял очки, глаза стали детскими, беспомощными, – проходимцу… – Махнул рукой, запал кончился.

– Арнольд, святая ты простота, – Усольцев обнял его за плечи. – Павел Астахов в нашей защите не нуждается. Он сам для себя и бог, и царь, и герой!

Гуров с Астаховым познакомились и шли между рядами пустых трибун. Когда они оказались рядом, то обнаружилось некоторое сходство и определенные различия. Оба высокие и стройные, русоволосые, голубоглазые. Астахов в движениях свободнее, пластичнее. Гуров походил на кадрового офицера в штатском, застегнутый пиджак и рубашка с галстуком лишь подчеркивали это. У Гурова черты тоньше, интеллигентнее, у Астахова проще, мужественнее.

Астахов бросил спортивную сумку под ноги, на правах хозяина жестом пригласил садиться, сам сел на зеленую, шершавую от облупившейся краски скамьи и заложил ногу на ногу так, как нормальный человек не может. Было видно, что это не поза, человек сел, как ему удобно. Гуров тоже сел, спинок на скамейках стадиона не прибивают, откинуться нельзя, пришлось опереться ладонями о колени, в общем, неудобно было.

– Слышал, – сказал Астахов. – Все говорят. Я его знал, ссорился с ним. Человек он… – Павел поморщился. – Не любил покойника, вам лучше побеседовать с кем-нибудь другим.

Они сидели в пятом ряду, напротив сектора прыжков, где тренировались девушки. Они не обращали на Астахова и незнакомца внимания и делали это неловко до смешного. Лишь Вера Темина не скрывала своей заинтересованности и казалась естественнее подруг.

– Паша, ты за билет не платил, поднимись выше! – крикнул тренер.

– У меня проездной! – ответил Астахов, рассмеялся.

Лицо у него засветилось, на щеке появилась никчемная ямочка, которая вернула Павлу его несерьезный возраст. А Гурову эта предательская ямочка дала возможность сравнить Астахова естественного и того, скованного, что сидел рядом.

– Позавчера вечером в аэропорту между вами произошел инцидент. – Гуров взглянул вопросительно.

Ямочка на щеке Астахова пропала, профиль забронзовел. Несколько секунд спортсмен молча изучал сыщика, затем презрительно усмехнулся, не понимая, что поведением своим объявляет войну, и в начинающемся поединке он обречен на поражение.

– Произошел. – Астахов привстал и помахал кому-то рукой.

Гуров проследил взглядом. Махать Астахову было совершенно некому. Инспектор вздохнул и приготовился выслушивать ложь. Обаяние Астахова действовало и на Гурова, он принял иное решение, противоположное тому, что принес на стадион.

– Произошел, – повторил Астахов. – Как я уже говорил, я его не любил. Что еще? Где я был после аэропорта? Я весь вечер…

– Тс-с! – Гуров приложил палец к губам Астахов от неожиданности вздрогнул, даже отстранился. – В подобной ситуации мы разрешаем человеку навраться досыта. Затем разоблачаем его ложь и, используя старинный прием, выводим формулу: безвинный врать не будет. Я не хочу с вами играть. Перед его подъездом на пятне мазута имеется четкий отпечаток протектора «Волги». Сделаны снимки и слепок. Я сказал правду, даю честное слово.

Гуров достал сигареты, вытащил одну, стал разминать.

Возникшая пауза выдала Астахова, не понимая ситуации, он рассмеялся:

– Я езжу по городу…

«Чемпионы привыкают к победам, только к победам, в своем стремлении только вперед они глупеют», – подумал Гуров, решил дать Астахову еще один шанс и перебил:

– Павел, – он указал на стадион, – я могу обогнать вас на этой дорожке?

– Вряд ли!

Гуров смотрел на него с грустью.

– Сейчас мы с вами соревнуемся на моей дорожке. Вы понимаете? На моей! Я не чемпион. Но я – профессионал. – Гуров помолчал. – Машина не проезжала, она стояла.

Астахов путался в мыслях, пытался быстро найти слово, не понимая, что никакой ответ, кроме правды, спасти его не может. Розыскник все понял, а следователю прокуратуры и суду нужны не слова, а доказательства. Павел Астахов этого не знал, пытался выплыть.

Видимо, не только дельфины способны посылать друг другу неслышный человеческому уху сигнал тревоги.

– Паша! – Вера Темина легко перемахнула через барьерчик и, стуча шиповками по бетонным ступенькам, поднялась по проходу.

Существует биополе, нет, Гуров не знал, но, когда он посмотрел в глаза подбежавшей девушки, ему в лицо пахнуло жаром, словно он заглянул в раскаленную печь. Он попытался беспечно улыбнуться, но виновато отвел взгляд, и улыбка не получилась.

Вера тоже была мастером спорта; шумно вдохнув, она опустила плечи, расслабилась и почти нормальным голосом сказала:

– Ты меня подождешь? Я мигом.

Астахов решил, что вынырнул, и беспечно сказал:

– Ты чего не здороваешься? Товарищ из газеты…

– Да? – Вера засмеялась, одернула мокрую майку. – Очень приятно. Здравствуйте. А я подумала… – она запнулась.

Чувство опасности пропало. Павлик в защите не нуждался, и девушка застеснялась своего никчемного порыва – стоит перед двумя прилично одетыми мужчинами потная и грязная.

Гуров встал, поклонился:

– Гуров Лев Иванович. – Он посмотрел на Веру, затем на Астахова.

– Вера. – Девушка смутилась, махнула рукой, спускаясь, крикнула:

– Я сейчас!

Астахов был уже в броне и, опустив забрало, смотрел на противника насмешливо.

– Какая-то «Волга» когда-то стояла у дома, в котором убили человека. У Астахова «Волга», и он ссорился с убитым. Так?

– Возможно.

Гуров начал раздражаться, симпатия к сильному обаятельному парню исчезла. Сотрудник уголовного розыска взглянул на подозреваемого.

– И вас, конечно, интересует, где находился Павел Астахов в момент убийства? – Чемпион победно двинулся, как ему казалось, по широкой, хорошо освещенной дороге. На самом деле рванул он ночью по тайге.

– Интересует. – Гуров услужливо подтолкнул его в чащобу.

– Что мне вам сказать? – В голосе Астахова звучала неприкрытая насмешка.

– А вы попробуйте правду, – безнадежно ответил Гуров.

– Я весь вечер находился у себя дома. У меня в гостях была Вера Темина. Это, кажется, называется алиби?

«Мальчик, – хотел сказать Гуров, – алиби – установленный факт, что подозреваемый в момент совершения преступления находился в другом месте. А твои слова – голословное заявление. Ради тебя Вера Темина подтвердит, что вы вместе находились на луне. И ничего нет губительнее фальшивого алиби, на нем изобличили столько преступников, что, усади их на этой трибуне, мест не хватит. Куда ты лезешь, неразумный? Хотя бы спросил, какое время меня интересует? Почему вечер? Почему не могли убить ночью?»

Гуров колебался: может, повернуть назад, поговорить доверительно, как человек с человеком?

Астахов решил иначе:

– Вызвать Павла Астахова официально вы не решились, явились сами, благодарен. – Он шутовски поклонился. – Было приятно познакомиться.

Гуров тоже поднялся, потер затекшую поясницу. «Зря ты сказал, парень, совсем напрасно сказал. Ну а на войне как на войне!»

– След правого переднего колеса, оставленный у дома Лозянко, очень характерен. Проведут сравнительную экспертизу…

– Я по возвращении из аэропорта из дому не выходил, – перебил Астахов. – Прошу прощения, тороплюсь.

– Интересно. – Гуров вышел на беговую дорожку. – Дело ведет прокуратура Города, вас пригласят…

Идущий впереди Астахов неожиданно остановился. Гуров чуть не налетел на него.

– Послушайте! – Астахов передохнул, уже спокойно продолжал:

– Я вам не советую связываться с Павлом Астаховым. Очень не советую. Я выдерживал психологический прессинг, какой вам не снился! Понятно? – и от вкрадчивости тона слова приобрели особую значимость.

Гуров даже чуть отстранился. Астахов повернулся и шагнул к выходу.

– Непонятно, – тоже тихо ответил Гуров.

– Что вам непонятно? – Астахов смотрел через плечо.

– Непонятно, зачем вам нужно выдерживать психологический прессинг? Невиновный прессинга просто не ощущает, ему не надо ничего выдерживать. – Гуров говорил тихо, чуть ли не бормотал. – Это я так, как говорит классик: информация к размышлению…

Они расстались без симпатии и рукопожатий, Астахов ушел в раздевалку, Гуров оглядел опустевший стадион. Лишь прыгун с шестом и его тренер занимались в секторе.

Гуров смотрел через футбольное поле в их сторону. Пустой стадион – подходящее место для размышлений. Успокоиться, ничего не произошло. Для тебя все люди равны. Не подпадай под обаяние личности, но и не озлобляйся, будь выше, мудрее. Твоя последняя фраза – мелкая месть, желание наподдать напоследок, чтобы человек ходил и у него это место ныло.

Гуров споткнулся раз, затем второй, стал внимательно смотреть под ноги. Футбольное поле – ровный зеленый газон. Издалека, с трибун или по телевизору. А идти по нему, так ноги сломаешь. Вот и жизнь человека, если на нас с трибуны смотреть, простая и ясная. Здесь человек правильно поступил, там – не правильно, вчера он правду говорил, сегодня лжет. А ты пройдись по этому ровно подстриженному газону, а потом уж рассуждай, насмехайся над людьми, которые на нем ошибаются, падают, еле ноги таскают. «Павел Астахов лжет. Факт юридически не доказанный, но очевидный. Для лжи кроме вины есть еще множество неизвестных тебе, сыщик, причин. Но ты не сдвинешься с места, если Астахов не расскажет правду. Уговорить ты его не сумел, пусть попробуют в прокуратуре. Официальный допрос – не беседа на свежем воздухе, существует статья за дачу заведомо ложных показаний, наказание предусмотрено. Может, Астахов под протокол по-другому заговорит? Тем более что ты подбросил ему информацию к размышлению. Ты хоть сам с собой-то в прятки не играй. Астахов не испугается, показаний не изменит, гордыня не разрешит. Он будет переть, как танк… Нет, как паровоз, ведь танк способен повернуть. Его надо снять с этих рельсов, желательно снять здоровым, не дать ему себя изувечить. Это если он не убивал».

Гуров уже почти дошел до конца футбольного поля, вновь споткнулся, даже коснулся рукой земли. Приняв вертикальное положение, он почему-то начал оглядываться, будто искал, кто же ему подставил ножку. Он увидел пустые трибуны, окольцовывающие стадион, и почувствовал себя маленьким и одиноким. Он отряхнул брюки, поплевал на грязную ладонь.

А что ты, собственно, здесь делаешь, Гуров? О чем у тебя голова болит? У тебя в Москве район, группа, нераскрытые дела. Ты не мальчик, майор. Заканчивай, закругляйся, доложи свою точку зрения об Астахове. Врет Чемпион точно, виноват не виноват, выясняйте. Начните с экспертизы колес его «Волги».

Шестовик уже закончил тренироваться, сидел на скамеечке, широко расставив ноги, положив руки на колени так, что кисти свисали, плечи чуть вперед опущены. Гуров давно обратил внимание: так сидят только спортсмены, поза получается устойчивая и расслабленная. Тренер, коротконогий и пузатенький, чем-то напоминающий эстрадного конферансье, расхаживал перед учеником, азартно жестикулировал, поднимал ручки и ножки, видимо, объяснял, как бы он сам прыгнул, если бы ему разрешили.

Гуров задрал голову, посмотрел на планку. Она висела в небе, казалось, на уровне верхних рядов трибун. Невозможно забросить себя на такую высоту. Длиннющая палка – Гуров знал, что она называется шест, – вытянулась на траве, видимо, тоже отдыхала. Интересно, на какую высоту можешь прыгнуть ты, инспектор? Сумеешь ли поднять шест? Гуров пробовать не стал, вновь взглянул на планку, на футбольное поле, где предательские кочки и скрытые выбоинки подкарауливали, ждали неосторожного шага. Снизу все это выглядит совсем иначе, на трибуне куда уютнее и проще.

Выйдя со стадиона, Гуров позвонил в управление. Боря Ткаченко ответил сразу.

– Немедленно установить наблюдение за машиной Астахова, – сказал Гуров. – За машиной, а не за Астаховым.

Услышав новое задание, Боря примолк, Гуров слышал его сосредоточенное сопение.

– Доложить подполковнику? – наконец спросил он.

– Я это сделаю сам, – ответил Гуров. – Когда сочту нужным.

– Вам, товарищ майор, хорошо, вы улетите, а я останусь.

– Испугался? Иди к подполковнику, скажи, что ты уходишь из моей группы.

– Нет, нет!

Гуров, не ожидая продолжения, повесил трубку. Он не сомневался, что Боря выполнит задание.

Любая касса человека пригибает, надо просительно заглядывать в окошечко, неестественно громко говорить, так как всегда плохо слышно, ты находишься полностью во власти застекленной девушки, которая может многое: сказать «нет», не вдаваясь в подробности, начать говорить по телефону или считать выручку, наконец, просто уйти в таинственную глубину, обронив, что кассирша – тоже человек, или не обронив ничего.

Астахов стоял в очереди в городских кассах Аэрофлота. Дождавшись, когда человек, стоявший впереди, суетливо соскребет сдачу, Астахов протянул в окошечко паспорт и деньги:

– Один до Киева.

– На какое число?

– На вчера.

– Я на работе, молодой человек.

– Девушка, милая, – Астахов попытался заглянуть в окошечко. – Очень нужно, на ближайший рейс.

Милая девушка скупо улыбнулась, открыла паспорт, взглянула на Астахова, снова в паспорт, пробормотала:

– Это надо же…

В кабинете подполковника Серова, кроме Гурова, находился следователь прокуратуры. Не старый знакомый, который работал с ними по разбоям и выезжал позавчера на место преступления, а молодой, лет двадцати пяти. Леонидов Илья Ильич. Он закончил юрфак университета и целых три года работал следователем прокуратуры. Прокурорская форма на Леонидове сидела идеально, тонкой, изящной фигурой своей походил он на юнкера, какого мы порой видим в кино, если события в картине происходят до семнадцатого года.

Гуров смотрел на следователя без должной почтительности и симпатии, полагая, что, поручая ему расследование, прокурор не обольщался в отношении его знаний и опыта. Леонидов молод, видимо, гонорист и тщеславен, будет не только строго блюсти закон, начнет цепляться за каждую его буковку так, словно все остальные только и ищут повода, чтобы этот закон нарушить.

В своих оценках людей Гуров ошибался не раз, но, к сожалению, сегодня инспектор оказался прав.

Лева рассказал о беседе с Астаховым и подвел итог:

– Полагаю, надо проводить сравнительную экспертизу.

Леонидов встал, без надобности одернул мундир, вынул из своей папки несколько подколотых листов, положил на стол подполковнику и произнес речь:

– Борис Петрович, я вас безмерно уважаю, вы один из старейших работников нашей милиции. Однако существует закон, по которому органы милиции подчиняются органам прокуратуры, следствие поручено мне, и я…

Тут Леонидов сбился, вновь одернул мундир, прошелся по кабинету, старательно не обращая внимания на Гурова.

– Прошу меня понять правильно. Мы не можем на основании субъективных впечатлений одного из сотрудников милиции начинать беззаконие. Почему Астахов? Он и убитый ухаживали за одной девушкой? Таких треугольников в городе тысячи. Так и лежали бы тысячи трупов.

Серов речь не слушал, размышлял о дружбе и о том, что за человек прокурор Толя Макаров. Он что – всегда был неумен или на старости лет с ума сбрендил? Философствования его прервал вкрадчивый голос Гурова:

– Астахов у вас один?

– Один. – Леонидов растерянно взглянул на Серова, к Гурову не повернулся.

– И труп один.

– Демагогия! Глупость!

– Безусловно. А насчет тысячи треугольников не демагогия? Какую валюту дают, такой и сдачу отсчитывают.

«Еще подерутся в кабинете, вот смеху-то будет. Майор этого мальчика, конечно, побьет», – подумал Серов и быстро сказал:

– Илья Ильич, как я понимаю, это ваши предложения по расследованию. – Он взял листочки, которые положил на стол следователь. – Давайте обсудим.

– Не предложения, а поручения прокуратуры. В пятнадцать часов начинаю допрос свидетелей. Список я вам составил, обеспечьте явку людей. Пока я не допрошу Астахова и не дам соответствующего поручения, убедительно прошу, – подчеркивая значительность своих слов, следователь сделал паузу, – никаких экспертиз не проводить. Честь имею.

Леонидов кивнул и вышел, дверь за собой почему-то не закрыл. Это сделал Гуров, затем подошел к окну, стал смотреть на безлюдный переулок под окнами кабинета. «Мавр сделал свое дело, дал небольшую зацепку, есть над чем поработать, пора, мой друг, пора. С этим следователем работать не буду. Турилина здесь нет, приказать никто не может». Приняв решение, Гуров повернулся лицом к Серову, присел на подоконник, начал подыскивать подходящие слова, достаточно решительные, но не обидные.

«Может сбежать», – понял Серов, снял телефонную трубку, набрал номер прокурора, своего давнишнего приятеля.

– Прокуратура? – сказал Серов, услышав знакомый голос. – Советник юстиции первого класса прокурор Макаров Анатолий Иванович? Я не ошибся?

– Ладно, ладно, – пробурчал прокурор. – Зять он, понимаешь? Зять.

– Чей он зять?

– Фамилию не расслышал? Леонидова…

– Так ежели он зять, так он должен иметь другую фамилию, – удивился Серов.

– А он, вступив в брак, взял фамилию супруги, точнее – тестя.

– И что? Так тесть тебя попросил, и ты по слабости характера?…

– И из дипломатических соображений, – перебил прокурор.

– А тесть не любит зятя, хочет, чтобы тот на этом деле шею себе сломал?

– Сначала мы с тобой все поломаем. Тебе-то что? Работай.

– А он мне не дает работать. Шутки кончились, уважаемый Анатолий Иванович. Вы меня сколько лет знаете?

– Слушай, Боря, не дави на мозоль. Не могу я из-за такой мелочи конфликтовать. Назначат другого прокурора, тебе жить станет легче?

– Для тебя, может, и мелочь. В общем, так: ты меня знаешь, я шутить умею, но могу и серьезно. Как раз тот случай. Это не ультиматум милиции прокуратуре, а мой ультиматум тебе – Толе Макарову. Для пользы дела и ради нашей дружбы смени следователя. Целуй Шурочку, – и положил трубку.

Серов подрезал Гурову крылья, улететь теперь он не мог.

Молчали долго, первым не выдержал Лева:

– Ну и глупо. Извините, по-мальчишески вы разговаривали.

Серов неопределенно хмыкнул, почесал за ухом и действительно мальчишеским высоким голосом сказал:

– Знаешь, надо иногда, это неплохо – рубануть сплеча. А то мы с возрастом такие мудрые становимся, все понимаем, в любое положение войти можем, а оправдать так вообще любого способны. Мы порой такие гладкие, что на нас поскользнуться можно. Я о разговоре не жалею. – Он хлопнул по телефону короткопалой ладонью. – Зачем мне друг, если я ему правду сказать не могу?

– А чей он зять, если не секрет? – спросил Гуров.

– Секрет. Наш дом, наши дела, – сухо ответил Серов и сменил тему:

– Надеюсь, ты доверительно не сообщил Астахову, что след протектора имеется?

– Сообщил. Если есть возможность, я всегда говорю правду.

Серов взглянул заинтересованно:

– А если он, пока мы взаимоотношения выясняем, колеса заменит?

Гуров ответить не успел, раздался телефонный звонок. Подполковник снял трубку:

– Серов.

– Борис Петрович, он сегодня вечером улетает в Киев, – произнес мужской голос.

– Спасибо. Кто говорит? – В ответ, подполковник услышал частые гудки, положил трубку.

Следователь Леонидов и свидетели

Какие свидетели? Свидетели чего? Убийства никто не видел. А если такой человек и существовал, милиции он известей не был. В прокуратуру приглашали людей, которые хорошо знали Игоря Лозянко. Делали это не официально, а как-то по-домашнему, по телефону. Разговор происходил примерно так:

– Здравствуйте. Из милиции беспокоят. Вы как, сегодня после обеда не заняты? Вас просят в прокуратуру. Проспект Ленина, десять. Знаете? И прекрасно. Шестой кабинет, следователь Леонидов.

Или:

– Нет дома? А с кем я говорю? Сосед? Передайте, пожалуйста…

Или:

– Сегодня сложно? Тогда, пожалуйста, завтра утром.

Один раз:

– Можно и по протоколу, повестку завезем. Если вы уж совсем заняты, мы за вами на работу на машине заедем.

Тем, у кого не было телефона, участковые инспектора отделений милиции в течение получаса разнесли повестки. Свидетелей, если их можно назвать таковыми, не торопили, так как Леонидов, демонстрируя свое служебное рвение, представил список на тридцать с лишним человек. А очередность вызова указать не сообразил. В милиции рассудили, что если первый человек придет к Леонидову в пятнадцать часов, если допрос каждого займет хотя бы тридцать минут, что равносильно галопу по пересеченной местности, то до двадцати двух часов, если Леонидов собирается работать до этого времени, ему нужно обеспечить четырнадцать человек. Такое количество набиралось легко.

Серов полагал, что желание допросить всех лично было со стороны Леонидова, мягко выражаясь, глупостью. А возможно, и служебным проступком. Почему? Очень просто. При такой организации работы у кабинета будет одновременно находиться несколько человек. Все или большинство друг друга знают. Создастся студенческая обстановка, какую можно наблюдать у кабинета профессора во время сдачи экзаменов. Обмен информацией как действительной, так и придуманной. Каждого выходящего хватают, расспрашивают, узнают вопросы, ответы.

Глупость задумал Леонидов, если не значительно хуже. Нужно было все это поручить милиции, а в прокуратуру доставить лишь тех, чьи показания действительно являются свидетельскими либо вызывают подозрения неискренностью, недоговоренностью. Леонидов рассудил иначе, что и превратит его в Сизифа: будет катить ненужный камень до самого верха, тот станет скатываться под гору, и начинай все сызнова.

А кому было что сказать или скрыть, в кабинет Леонидова не торопились.

Вера Темина и Игорь встретились на углу Пионерской и Комсомольской, в скверике.

Павел Астахов, дождавшись Веру после тренировки, вынужден был объяснить ей, что за «корреспондент» познакомился с ней на трибунах.

Девушка взглянула на Павла наивно и сказала:

– Я тебя не понимаю, Паша, ты в тот о вечер из дома не выходил. Я ушла от тебя после двенадцати, благо живу через дом, ты проводил меня до подъезда. Так о чем разговор?

Павел попытался найти в глазах девушки насмешку, напряжение, обещание, хоть что-нибудь, но не нашел ничего. Святые, прозрачные глаза, с какими говорят только правду. Почему-то Павлу стало обидно, хотелось увидеть понимание, сочувствие, услышать: мол, мы вместе, ты можешь на меня положиться… Лгать, как лжет женщина, мужчина не научится никогда. Возможно, это происходит оттого, что, встав на путь обмана, мужчина говорит неправду каждый раз, как касается запретной темы. При многократном повторении неправды мужчина в конце концов ошибается либо терпение его кончается, а бывает, и совесть проснется. В жизни всякое случается, и совесть обнаруживается в таком месте, где найти ее никто не ожидал. Женщины решают проблему значительно проще. Решив солгать, они лгут лишь один раз – себе. Тысячу раз можно задавать женщине коварный вопрос, и тысячу раз она ответит святую правду. Это ее правда, а то, что она к истине не имеет никакого отношения, пусть заботит мужчин. Они придумали логику, систему доказательств, вот пусть и разбираются в собственных изобретениях.

Итак, Астахов узнал, что не ездил он в тот вечер никуда; в святых, прозрачных глазах Веры увидел одну только правду, смутился, чмокнул девушку в щеку и заторопился по своим делам, которых набралось предостаточно. Начал он с касс Аэрофлота.

Некоторые мужчины, когда им становится себя жалко, пьют водку. Вера зашла в кафе, взяла стакан какао и булочку. Запретный плод сладок, Краев далеко, да он теперь не опасен, так как превратился в сообщника.

Так начала сколачиваться дружина по защите Павла Астахова. Именно этих людей следователь Леонидов скопом собирался вызвать к себе в кабинет. Интересно, что он хотел услышать?

Значит, Вера Темина и Игорь Белан встретились в скверике. Игорю было чуть за тридцать, но виски его густо серебрились. Некрасив, губошлеп и грустен, он давно и безнадежно любил Веру. Она, конечно, об этом знала и в трудную минуту вызвала его на свидание.

Белан работал на телевидении оператором; как большинство кинооператоров, мечтал стать режиссером. Он уже снял и заканчивал монтировать свой первый документальный фильм под незатейливым названием: «Обречен на победу». Героя фильма не называем, он известен.

Сквер как сквер. Трава, кустики, деревья, покрытые испарениями города, еще живы. Дети, коляски. Молодые мамы. Бабушки. Пенсионеры. Домино. Конечно, собаки. Днем влюбленные сюда не заглядывают, и Вера с Игорем вызывали любопытство аборигенов. У Белана через плечо висел кофр с аппаратурой, фотоаппарат с мощным объективом болтался на груди.

– Они с ума посходили! – шепотом кричала Вера. – Это же Паша! Астахов!

Игорь смотрел под ноги, поднял голову, увидел интересный кадр и, словно охотник ружье, вскинул фотоаппарат.

– Я тебя убью! – Вера ударила его по руке, и фотовыстрел ушел в небо. – У тебя есть все! Покажи им! Они увидят и поймут!

Игорь перезарядил аппарат, посмотрел на Веру, сказал:

– Когда-то ты была гордой.

– Ты меня любишь? Ты мне всегда нравился. Пойдем к тебе… Договорим. – Вера смотрела распахнуто.

– Плевать в лицо нехорошо. Стыдно. – Игорь повернулся и пошел из сквера.

* * *

В Кривоколенном переулке, который, извиваясь, спускается к реке, домишки чуть не по окно вросли в землю. И правильно сделали, иначе непременно по такой крутизне скувыркнулись бы в речку и поплыли бы караваном, оглядывая высокие берега подслеповатыми окнами.

Чуть ли не облокачиваясь на карниз одного из местных домиков, курчавый богатырь с глазами и скулами, подтверждающими гипотезу, что татары и монголы на Русь хаживали, бережно похлопал Астахова по плечу:

– Паша, мы за тебя их всех закопаем, землю перепашем, для верняка поверх заасфальтируем.

Астахов хотел что-то сказать, промолчал, отдал ключи от стоявшей рядом «Волги».

Богатырь присвистнул слегка, в четверть силы, и увиделась степь и стелющиеся в беге косматые лошади. Упала калитка забора соседнего дома, выкатился оседланный русоголовым парнишкой мотоцикл.

– Давай! – Богатырь погладил Павла по спине, осторожно подтолкнул, и тот оказался в седле, позади ездового. – Через час телега будет стоять на Цветном у ларька Евдохи. Ключи у него.

Астахов надвинул на глаза протянутый ему шлем, и пыль за мотоциклом шлейфом дернулась следом вверх по Кривоколенному, осела, через секунду и звук исчез.

Тихо, лишь где-то внизу волна шлепает. Родственник Чингисхана оглядел владения, открыл незапертый сарай, вынес два колеса, держа перед собой, как большие черные баранки. Поддомкратив машину, он начал ловко менять передние колеса.

* * *

Нина Маевская собирала чемодан. Точнее, она должна была собирать чемодан. А в действительности он лежал на тахте, разинув беззубый рот, а Нина швыряла в его направлении кофточки, брюки и более интимные части туалета. Нина не отличалась меткостью, чемодану пока ничего не досталось.

Астахов сидел за столом, пил чай, заставляя себя не думать ни о чем, рвал появляющиеся мысли, словно серпантин. Сначала он пытался вспоминать прошлое. Наваливавшийся упругий тартан, поднимающиеся флаги, любезных дипломатов, улыбающихся руководителей, вытягивающиеся руки любителей автографов. Стоило на чем-то остановиться, как сюжет прерывался опрокинутым лицом Игоря Лозянко, его головой в расползавшемся черном пятне либо пытливым взглядом иронически улыбающегося сыщика.

Павел хватал из памяти пригоршнями и торопливо разбрасывал, чтобы схватить снова другие воспоминания, лишь бы не замкнулось кольцо. Выдержать, ты обязан выстоять, ты мужик! Заставлять себя, принуждать к подчинению – для него дело привычное, на этом фундаменте стоят и стоять будут все чемпионы.

Нина походила на взбесившуюся кошку, не на домашнюю мурку и не на пантеру, а так, что-то среднее типа рыси. Швыряясь в терпеливый чемодан ненужными вещами, она кричала:

– Я тебе подчинилась и пропустила две тренировки! Почему я должна улетать? Почему? Я была у подруги, она подтвердит!

– Такое алиби у меня тоже есть! – сказал Астахов спокойно. – Я видел этого розыскника. Он прав.

Нина сопротивлялась по инерции, внутренне она смирилась, терять Павла, в общем-то из-за ерунды, не имело смысла. Ну, хочет он отослать ее в Киев, ну и бог с ним. Слетаем.

– Не виновата я ни в чем…

– И я не виноват! – вновь перебил Астахов. – Из тебя душу вынут и повесят на веревочке. На обозрение всего города.

Нина взялась за грудь, словно проверяя, на месте ли еще душа.

– Я никогда не выйду за тебя замуж! Ты слышишь? Никогда.

– Билет. Деньги. Мой друг тебя встретит. – Астахов положил на стол билет, деньги, записку. – Самолет утром, ты уйдешь из дома сейчас…

– Ты выиграешь все Олимпийские игры! Все первенства мира! У тебя будет все! А меня не будет! Я тебя ненавижу!

– Не повторяйся. – Астахов поднялся, подошел к тахте. – Давай, я помогу тебе собраться. Так много тебе не нужно. Отберем только необходимое.

Он укладывал вещи в дождавшийся своего чемодан – укладывал умело, ловко, заботливо.

Астахов около семи вечера в прокуратуру зашел, именно зашел, как заходят к теще на блины, когда совершенно нет аппетита. Недрогнувшей рукой он подписал сто восемьдесят вторую статью об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, ответил на большинство вопросов правду, в главном солгал полностью, равнодушно кивнул, удалился.

А вот Олег Борисович Краев, хотя приглашение и получил, идти в прокуратуру не собирался. С одной стороны, он понимал, что, сказав правду, потеряет Павла навсегда. С другой – солгав следователю, в случае разоблачения он потеряет звание и скорее всего будет выброшен из спорта. Но если рассуждать здраво, то сколько он, Олег Борисович Краев, стоит без Павла Астахова? Если Павел совершил преступление и его посадят? Заслуженный тренер СССР О.Б. Краев не вел воспитательную работу, допустил… в результате чего… Подумать страшно. Помощником к Толику Кепко в спортшколу не возьмут. Не ходить, решил он, даже если милиция на дом придет. Болен, радикулит, брюки надеть не могу. Радикулит у Краева наличествовал, симптомы при обострении он все знал. Изобличить Краева в симуляции не смогла бы и Академия медицинских наук.

Краев жил в одной квартире с женой (сын давно женился и уехал из Города), позволял ей готовить еду и убирать комнату. Встречались они на кухне за завтраком, практически не разговаривали, лишь обменивались служебными репликами. Они не ссорились, не ругались даже, просто, когда сын уехал, выяснилось, что между ними нет никакой связи, даже тонюсенькой ниточки. Жили два человека, не молодых, не старых, в одной квартире, спокойно жили, не обращая друг на друга внимания. Жена готовила и прибирала, Краева это устраивало.

Выработав линию поведения, Краев, шаркая шлепанцами, появился на кухне, осторожно опустился на табуретку с такой прямой и напряженной спиной, словно держал на голове хрустальное яйцо или мину. Жена, взглянув мельком, констатировала:

– Братик проснулся.

Радикулит Краев приобрел в двадцать лет, то есть тридцать шесть лет назад, его считали ближайшим родственником и звали братиком. К нему привыкли, его визиты, конечно, не радовали, но и давно не пугали, главное, чтобы он не явился накануне вылета за рубеж.

Жена, равнодушно констатировав факт появления родственника, действовала быстро, ловко, без суеты. Она вытащила из ванной деревянный щит, уложила его под тонкий матрац, включила духовку, насыпала на противень песок, достала из аптечки анальгин, позвонила на дом районному врачу, позвонила Толику Кепко, положила у изголовья постели «Три мушкетера» и «Королеву Марго» и ушла по своим делам, о которых Краев ничего не знал.

Все это Краев наблюдал не раз, но сегодня обиделся. Он прошелся по квартире, взглянул на старинные ходики: уже восемь. А если Толик задержится и песок начнет гореть? Заглянул в духовку. Кто вынет его и пересыплет в холщовый мешочек? Я нагнуться не могу. Начнет гореть, вонять. Ужас.

Толик Кепко никогда в жизни никуда не опаздывал, и в этот вечер он пришел вовремя.

На следующее утро легкоатлеты Города узнают, что «самого» пробило по вертикали. Обычно Краев поднимался после схватки дней через семь-десять. Раньше следователь своего последнего свидетеля не получит.

Следователь Леонидов, естественно, был не в курсе этих дел. В двадцать один час он отпустил последнего свидетеля, вызванного на сегодня, уложил все протоколы в папочку, аккуратно подровнял, завязал тесемочки, спрятал папочку в сейф, запер его, пришлепнул печать из зеленой мастики и спокойненько отправился домой.

Несколько слов об Илье Ильиче Леонидове, следователе прокуратуры, муже и, главное, как мы уже знаем, зяте.

Старший оперуполномоченный МУРа Гуров и мудрый подполковник Серов в оценке Ильи Ильича непростительно ошибались. Он не глуп и самонадеян, он умен, осторожен и очень расчетлив. Дураки не женятся в двадцать два года на тридцатилетних некрасивых девушках с квартирой, дачей, машиной, а главное, с папой. Дураки женятся по любви на ненаглядных, на «зайчиках», «лапоньках»… Ну, вспомните свою молодость, и все узнаете о дураках.

Илья Ильич Леонидов, в девичестве Махов, был человек умный, можно сказать, талантливый. Едва поступив на юрфак, он знал, что, закончив, будет работать в прокуратуре. Не в уголовном розыске или УБХСС, романтика которых для недоразвитых, а именно в прокуратуре. По закону именно она является крышей, венчает все следственные органы, а Илья еще в детдоме, когда играли в кучу малу, ухитрялся дождаться своего и прыгнуть последним, самым верхним оказаться.

* * *

Наутро после убийства Игоря Лозянко, когда по городу и коридорам прокуратуры прошелестело имя Павла Астахова, Илья направился в кабинет тестя, зашел впервые за два года совместной жизни.

Когда дочь наконец вышла замуж, Леонидов-папа вздохнул облегченно, на зятя взглянул брезгливо, в любовь к своей дочери не верил, приготовился к бесконечным просьбам. Папа давно внутренне решил, что конкретно он сделает для своего зятя, а что делать не будет и как мальчика остановит. Шло время, зять учтиво кланялся, говорил о погоде, рассказывал анекдоты, ничегошеньки не просил. «Выгадывает, – понял папа. – Ну, ничего, когда выгадаешь и попросишь, ты у меня получишь. Машину, наверное, купить хочет, зятек-красавчик. Ну-ну, я тебе покажу машину». В своем кабинете Леонидов-папа, может, и был мудр, а в домашних делах, да супротив зятя, был, в свои шестьдесят с хвостиком, ну что малое дитя. Илья Ильич хотел не машину, не дачу, он желал власти.

Илья рос круглым сиротой. Отца его никто не знал, а мать отказалась от него в роддоме и скрылась в неизвестном направлении. Медкарточка ее где-то затерялась, и ребенка окрестили чужие люди. С первых дней жизни мальчик отличался отменным аппетитом, ел, пока соску не отнимут, кто-то из нянечек сказал: «Ентот не пропадет, свое отыщет. Пробьется, другим намахает».

Так появилась фамилия – Махов. Почему Илья Ильич, неизвестно. В детдоме, уже с класса седьмого, Илья начал отличаться от сверстников. Один увлекался спортом, другой мастерил, третий бездельничал и хулиганил. Илья учился. Он не просто был круглым отличником, он опережал сверстников на класс, а в некоторых предметах – на два. В восьмом классе Илья начал зарабатывать репетиторством, стал покупать себе вещи и внешне отличаться от детдомовцев. В университет его приняли вне конкурса, он получил общежитие, вставал каждый день в шесть, ложился в одиннадцать. Семь часов сна. Все остальные – работа. Не пил, не курил, на третьем курсе у него появилась сберкнижка. На четвертом он женился на дочке Леонидова. Она была старше Ильи на восемь лет, активно некрасива, но мелочи его никогда не волновали. Фамилия Ильи вызывала улыбку, женившись, он ее сменил. «Отсмеются и забудут», – решил он и оказался прав.

У него была программа, которую он неторопливо, но последовательно претворял в жизнь. Первое. Необходимо иметь имя, собственное лицо, чтобы тебя знали и ни с кем не спутали. По одежде встречают, с этого и начнем, решил он еще в детдоме.

Сверстники ходили джинсовые, хипповые, длинноволосые, разные. Леонидов – всегда в костюме, аккуратен, отутюжен, хорошо подстрижен, речь чистая, литературная, никакого сленга, ни врагов, ни друзей, все на одной дистанции. Так как он продолжал репетиторствовать, то уже в двадцать два года Илью начали называть по имени-отчеству. В университете Илью знали, ни с кем не путали, закончил он с отличием, на работу в прокуратуру его взяли не за фамилию, хотя последняя, естественно, не мешала.

Начав работать, Илья Ильич Леонидов быстро заявил о себе как человек аккуратный, педантичный и исполнительный. Фамилией своей он не пользовался, с личным временем не считался, но сослуживцы его не любили.

– Он не с людьми работает, а гайки точит. Все чистенько, аккуратненько, точно в срок. Прокруст рядом с ним – ребенок и гуманист, – сказал однажды кто-то.

И все согласились. Однако Илья Ильич дружбы ни с кем не искал, шел своим путем, ждал своего часа. «Мне нужно дело, о котором заговорил бы город», – сказал Леонидов сам себе. Разбои и убийства, совершенные неизвестно кем, его не интересовали. «Здесь отличатся милиционеры. Следователя, который включится позже, никто и не узнает. Мне нужно иное».

Итак, наутро после убийства Игоря Лозянко, рано, до завтрака, Илья вошел в кабинет тестя. Коротко, без эмоций объяснил ситуацию. Бытовое убийство, замешан популярный спортсмен, на следствие начнут оказывать давление. Городу это ни к чему, не славы ради, а истины для… Прошу.

Тесть в просьбе ничего предосудительного не усмотрел. Не дело крупных торгашей просит, чтобы его можно было заподозрить, будто он хочет куш сорвать. Пусть его, тем более никогда ничего не просил. Может, он и не мерзавец, совсем наоборот.

В десять утра следователь Леонидов получил в производство дело по факту убийства гражданина Лозянко И.П. Следователь знал: если он отдаст под суд Павла Астахова, то его, Илью Ильича Леонидова, в Городе будут знать в лицо, ни с кем не спутают. Нелюбовь? Ему не нужна любовь, он ее не знал никогда, узнавать и не собирался. Он не просто прочитал все материалы, собранные милицией за первые сутки, он внимательно их изучил, проанализировал и не просто увидел Астахова, а нащупал ходы к нему, разработал тактику и стратегию ведения дела.

Астахова, при наличии лишь косвенных улик, арестовать не позволят. Необходимо подготовить почву, общественное мнение. Начинать следует резко, со скандала, решил Леонидов, с конфликта с милицией, добиться их звонков прокурору.

И такого человека подполковник Серов и майор Гуров обозвали дураком и прощелыгой. Просто стыдно за них становится, какие же они, к черту, сыщики-профессионалы, психологи? Но не будем возмущаться нашими героями, они люди здоровые, без комплексов неполноценности, им не дано понять логику и психологию Ильи Ильича Леонидова, они мыслят и чувствуют иными категориями.

Леонидов добивался скандала, звонков милиции в прокуратуру, но прокурор не Бог и не может освободить следователя от ведения дела без достаточных оснований. А последних у него не окажется, Леонидов не даст. Он увидел трамплин. Астахов вознесет некогда безымянного детдомовца, о Леонидове станут говорить с ненавистью, но будут знать в лицо и никогда ни с кем не спутают.

Илья Ильич отправился вести, казалось бы, бессмысленные допросы. Если думать об обнаружении и уличении преступника, то оно так и есть, а если добиваться цели, которую поставил перед собой Леонидов, допросы эти имели очень большой смысл. Сколько человек прошло через кабинет Ильи Ильича с трех до девяти вечера? Сколько у каждого из этих людей друзей и знакомых? Все они в ближайшее время узнают о существовании Леонидова Ильи Ильича, который ведет расследование по факту смерти Лозянко. И в каждом допросе в той или иной форме называлась фамилия Астахова.

И сам Павел Астахов придет, рассудил Илья Ильич, обязательно явится, не захочет привлекать к себе внимание. Вызывали? Вот он я, готов ответить на любые вопросы. Все так и произошло. Астахов явился, его, конечно, пропустили без очереди. Леонидов представился любезно, но сухо, подчеркивая, что здесь не стадион, а прокуратура.

Заполнив анкетные данные и предупредив Астахова по сто восемьдесят первой и сто восемьдесят второй статьям УК РСФСР о наказании за отказ от дачи показаний или за дачу заведомо ложных показаний, Леонидов протянул через стол протокол и показал, в каком месте следует расписаться.

Астахов взял ручку. Илья Ильич от напряжения не мог вздохнуть, склонил голову набок, шарил взглядом под пыльной батареей. Павел расписался легко, вернул протокол, смотрел спокойно.

– Вот и хорошо! – облегченно вздохнул Леонидов. На удивленный взгляд Астахова пояснил. – Это я так, своим мыслям.

Если бы Павел знал эти мысли!

Илья Ильич задал все положенные вопросы, получил правдивые и лживые ответы, в конце каждой страницы попросил Астахова расписаться, а после последней строки написать: «Записано с моих слов правильно, мною прочитано, добавлений не имею».

Павел все написал, расписался, раскланялся и вышел из кабинета, раздумывая, куда сейчас направиться, не догадываясь, что шагает непосредственно в тюремный изолятор.

Леонидов после его ухода минут пять никого в кабинет не приглашал, перечитывал допрос, смакуя каждое слово, торжествовал. Все у тебя есть, Павел Астахов. Папа, мама, сила, красота, слава, красивые женщины. Все! Посмотрим, что от всего этого останется!

Вскоре в кабинет зашел прокурор.

– Илья Ильич, рабочий день давно кончился, – сказал он.

Леонидов ответил вежливой улыбкой, и прокурор, попрощавшись, ушел. Заменить следователя! Легко сказать! Как? По какой причине? Девятый час, а человек работает, все это видят и знают.

Илья Ильич Леонидов шел неторопливо домой. Перебрав прошедший день, он выделил три этапа. Разговор с тестем, сцена в милиции и допрос Астахова. Проанализировав их, он остался собой доволен. «У меня есть имя, фамилия, положение. Будет у меня и власть. Никто меня ни с кем не спутает. Не будет, как в детстве: круглоголовые, стриженые, серые и одинаковые, как мыши. Не будет! Илья Ильич Леонидов. Персонально!»

На третий день

В Городе Лева жил уже одиннадцатый день, восемь из них истрачены на банду и третий день расходовался на дело Лозянко. Так растрачивается жизнь сотрудника уголовного розыска – задержал одних убийц, устанавливай другого. Такая жизнь в принципе не делает человека добрее, доверчивее, благодушнее. У Гурова, видимо, был врожденный иммунитет, он с годами не черствел, не костенел душой. Он не мучился бессонницей, не бредил по ночам, но чужие беды воспринимал болезненно, по-человечески.

Когда вчера вечером Боря Ткаченко доложил результаты своей работы, у Гурова нехорошо, тревожно защемило в груди. Он вспомнил Павла Астахова, его открытое лицо, не умеющие лгать глаза, статную фигуру, гармоничную законченность движений. Почему-то Гуров увидел Павла в вечернем костюме, при орденах. Потом увиделся тюремный изолятор: тусклая краска стен, привинченная к полу табуретка, окно, закрытое жестяным козырьком, чтобы видно было не двор, а лишь узкую полоску неба, и то в клеточку.

«Вторую неделю живу, а Города не знаю, – думал Гуров, выходя из гостиницы. – То на машине летишь, пугая людей сиреной, словно гранд-иностранец, то пешком по треугольнику: УВД – гостиница – прокуратура. Один раз на стадион съездил, так лучше бы мне там и не бывать». Заставил себя вспомнить запрокинутое лицо Лозянко, черный ореол вокруг головы. Вспомнить и озлобиться. Однако не получалось, картина не складывалась. Мертвый Лозянко – отдельно, живой Астахов – отдельно.

Чемпион! Орденоносец! «И ты готов его защищать, сыщик, – накручивал себя Гуров. – А будь он, как говорится, простым рабочим парнем?» Злость на себя не появлялась. Не в чемпионстве дело, что-то ускользнуло, что-то самое важное Гуров не угадывал, промахивался. Внутреннее сомнение – это хорошо, но что с фактами делать? И Гуров шел в прокуратуру, чтобы ознакомиться с протоколом допроса Астахова и доложить следователю о выявленных вчера обстоятельствах и о своих соображениях по ходу дальнейшего расследования.

– Эй, товарищ!

Гуров сделал еще несколько шагов, услышал, что за спиной кто-то бежит, остановился и оглянулся. Его догнал Сергей Усольцев.

– Привет! – Усольцев поднял руку, чтобы лихо ударить, но Гуров ладонь не подставил.

– Здравствуйте. – Гуров поклонился.

– Здравствуйте, здравствуйте. – Усольцев пошел рядом. – Сергей Усольцев, работник городского спорткомитета. Третьего дня я в кабаке вас за простого командированного принял.

– А я не простой?

– Не простой. – Усольцев взглянул оценивающе. – Мне вас вчера на улице показали, говорят: специальный сыщик из столицы. Он на Астахова бочку катит, мол, труп на Пашу вешает.

Гуров остановился, взглянул на Усольцева сторонне. Вспомнился вечер в ресторане, мысли о завтрашней Москве, разговор с Ритой. Ресторанный зал, традиционная свадьба, их столик в углу, ловкий парень Сергей Усольцев в сопровождении…

– Не берите в голову. – Усольцев развел руками. – Я к тому, что нам-то виднее. Игорек был мальчик говенный… Паша с ним цапался пару раз, это точно.

Они пошли дальше, Гуров слушал внимательно.

– И Нинка между ними хвостом крутила. Но чтоб убить? – Усольцев состроил гримасу. – Вы случаем не в прокуратуру? – Он достал из кармана повестку.

– В прокуратуру, – кивнул Гуров.

– Тут, за углом. Велено явиться. Зачем? – Усольцев пожал плечами, задумался.

Когда они входили в подъезд прокуратуры, Гуров за спиной услышал бормотание:

– Вот бога в душу… А ведь из-за Нинки Паша может удавить. Враз может.

* * *

Леонидов допрашивал девушку лет восемнадцати, она сидела на самом краешке стула, теребила носовой платочек, дышала прерывисто, как после бега. На приветствие Гурова Илья Ильич только кивнул, спросил:

– Чем обязан?

– Так, мысли разные, – неопределенно ответил Гуров, сдерживая подкатывающее раздражение. – Пока вы заняты, дайте мне, пожалуйста, папочку, я хочу на один протокол взглянуть.

«Допрос Астахова, – понял Леонидов. – А чего тебе смотреть? Нового в протоколе нет. Милицию надо держать строго, на дистанции, каждый должен знать свое место».

– До двенадцати я буду занят, потом позвоню вашему начальству. А пока вы распорядитесь, чтобы разыскали Маевскую. Вы знаете, о ком я говорю?

– Знаю.

– Она мне нужна, но не изволила… Обеспечьте, пожалуйста… – Леонидов поправил лежащий перед ним протокол допроса, поднял глаза на девушку.

– Распоряжусь! – Гуров неторопливо вышел из кабинета, в коридоре рассмеялся, вспомнил, с какими великолепными следователями приходилось работать. И люди душевные, и профессионалы высшей квалификации. «В семье не без урода, – подвел черту Гуров, вновь выходя на улицу. – Но этот парень не дурак, отнюдь, он значительно хуже». Хотя и с опозданием, но старший оперуполномоченный прозревал.

«А если он не дурак, то почему так работает, к какой цели идет? Почему он не разрешил снять отпечатки с колес „Волги“ Астахова? Леонидов оберегает его как народное достояние или…» Качнувшись, Гуров опустился на скамеечку рядом с детской коляской.

Мамаша взглянула испуганно, Гуров улыбнулся и сказал:

– Я не пьяный, я просто очень глупый и наивный человек.

Неожиданно ему стало зябко, он потер бедра и плечи.

«А почему, собственно, и не арестовать Астахова? Что ты, Лев Иванович, разнервничался?»

Гуров поднялся со скамейки и зашагал дальше. Живешь, живешь в Городе и совершенно его не знаешь. Оглянись, посмотри на улицы, дома, на людей. И он смотрел слепо, ничего не замечая. Климат здесь хороший: июль, а не жарко, ходишь в костюме, и рубашка не липнет, не коробится, можно пистолет пристегнуть. Пистолет его лежал в сейфе Серова с первого дня, и достанет его Гуров, только отправляясь в аэропорт, чтобы отвезти в МУР и переложить в свой собственный сейф.

Частенько в компаниях Леву расспрашивали о работе. Часто приходится стрелять? Это один из самых популярных вопросов. Лева однажды стрелял, и то в воздух. Бывало вам страшно? Расскажите какой-нибудь душещипательный, страшный эпизод из вашей практики. В большинстве случаев Лева отшучивался, а когда брали за горло, сочинял, конструировал историю, составляя ее из правды и развесистой клюквы, которая и нравилась слушателям больше всего. А бывало ли страшно? Еще как, ноги отнимались, терял ощущение пространства и времени. Страшно, когда присутствуешь при осмотре тела изнасилованной девочки. Еще страшнее допрашивать мать этой девочки. Мать сидит по другую сторону стола в шоке. И ты задаешь ей ужасные вопросы, выясняя, насколько доверчив и общителен был ребенок. Есть и другие «интересные» истории. Но сотрудники уголовного розыска, как правило, правды в компаниях не рассказывают, они люди с фантазией.

Первым, кого Гуров встретил в управлении, был Боря Ткаченко. Есть такое выражение: глаза по шесть копеек. Видимо, это очень большие глаза. Здороваясь с Борей, Гуров увидел его глаза и рассмеялся, настроение резко улучшилось.

– Товарищ майор… Лев Иванович, – зашептал Боря, хотя никого рядом не было, – вы доложили подполковнику?

– Не успел, Боря. – Гуров закрыл за собой дверь кабинета. – Ты не боись, сыщик. Не знаю, как это звучит на латинском, но на русском древняя пословица звучит так: «Отвечает старший». Так что не бери в голову лишнего, выдохни, срочно найди Маевскую и доставь ее в прокуратуру.

Боря обрадовался, словно мальчишка, получивший рубль на мороженое, пулей рванул из кабинета.

– Итак, подведем итоги, – громко сказал Гуров, но не подвел, так как дверь приоткрылась.

– Здравствуйте. Разрешите? – В кабинет заглянул Игорь Белан.

– Здравствуйте, разрешаю.

Белан протиснулся так, будто дверь кто-то придерживал, а он, преодолевая сопротивление, отжимал ее.

«Я его видел, – подумал Гуров. – Нет, он на кого-то очень похож. На кого? Французский комик. Фернандель. Точно, только ростом не вышел».

– Простите, вы расследуете убийство?

– Обязательно. Именно я. – Лева поклонился:

– Майор Гуров. Лев Иванович.

– Белан. – Игорь поклонился. – Игорь… Степанович.

– Очень приятно, садитесь, Игорь Степанович. Я вас слушаю.

– Видите ли, я кинооператор. – Игорь замялся. – Знаете, снимаешь, снимаешь, а потом на экране… – Он махнул рукой. – Я решил сделать фильм. Документальный. Фильм – портрет. И выбрал Павла Астахова. Сейчас я подумал… Фильм практически готов… Я сам подснял кое-что, использовал хронику… Вы ведь интересуетесь Павлом Астаховым?…

– Откуда вам это известно? – перебил Гуров. – Быстро отвечайте: откуда вам это известно?

– Вера… – Игорь смутился, затем встал, лицо его затвердело, взгляд стал прямым, голос жестким. – А какое, собственно, это имеет значение? Я неоднократно слышал и читал, что следственные органы всегда интересуются характером человека, попавшего в их поле зрения. У меня есть фильм о Павле Астахове! – Он гордо поднял голову. – И я вам предлагаю его посмотреть.

Дверь приоткрылась. Боря Ткаченко жестом позвал Гурова. Тот вышел в коридор.

– Маевской нет в городе, улетела.

Гуров несколько секунд молчал, затем впервые повысил голос:

– Как это нет? Улетела? Куда? Зачем? Когда был взят билет? Кем был взят билет?

Боря только кивал. Гуров вернулся в кабинет, прошелся, успокоился, сказал:

– Фильм – это хорошо. Интересно. – Он положил перед Игорем лист бумаги, ручку. – Напишите свои координаты, я вас найду, и мы посмотрим ваш фильм.

Белан все написал, поднялся, пошел к двери, остановился.

– Простите, но если вы не… – Он запнулся. – Я пойду к генералу.

– Генерал – это хорошо. Интересно. – Гуров спохватился и сказал:

– До свидания.

Когда Гуров вошел в кабинет, подполковник разговаривал по телефону, жестом предложил садиться.

– Да. Хорошо. Понял, Илья Ильич, – и положил трубку. – Прокуратура приказывает срочно найти Астахова и снять отпечатки колес его «Волги».

– Приказывает, и срочно, это хорошо. Интересно.

– Желают присутствовать лично как при снятии отпечатков, так и при проведении экспертизы. – Простецкое выражение с лица Серова исчезло, смотрел он на Гурова нехорошо.

Подполковник был без пиджака, в рубашке с короткими рукавами, от злости он так напрягся, затвердел, что веснушки на его руках выглядели брызгами цементного раствора.

– Борис Петрович, так можно в памятник превратиться, в статую, – пытаясь разрядить обстановку, сказал Гуров.

– Ты понимаешь?

– Понимаю.

– Нет, ты чужой. – Серов чуть заикался. – Вместо того чтобы провести экспертизу до официального допроса и в случае, если – да, то склонить Павла к признанию… он… – Подполковник замолчал, после паузы продолжал тихо:

– Паша не убивал. Это тебе говорю я, старый сыщик. Паша не способен ударить по затылку. Если бы у Лозянко раскроили лоб, я бы сказал: «Возможно». Паша по затылку ударить не способен. Ты не знаешь, а мы… Мы знаем.

– Вот оно! – Гуров вскочил и прошелся по кабинету. – Не складывается у меня, не складывается! Я понять не могу. Верно, абсолютно верно, Астахов не ударит по затылку!

– И ручки не будет протирать.

– Не факт.

– А я говорю.

– Не факт, подполковник, – перебил Гуров и сказал непонятно:

– Если Маевскую из города выслал он, то будет протирать, еще как будет. А ведь Астахов брал билет на Киев?

– Мы же блокировали аэропорт, Астахов не улетел.

– Другой человек улетел.

– Кто?

– Боря пошел проверять.

Серов потер лицо ладонями, взглянул на часы.

– Паша сейчас на тренировке, надо дождаться окончания и тихонечко, незаметно его оттуда увести, подсесть к нему в «Волгу» и сюда, во двор, чтобы ни одна живая душа… – Он понял, что говорит глупость, и вздохнул.

Помолчали. Если Астахов на машине приедет во двор УВД, к вечеру об этом будут знать тысячи, начнутся разговоры.

Гуров положил перед Серовым рапорт инспектора Ткаченко о проделанной накануне работе. Сначала подполковник взглянул мельком, издалека, так как был дальнозорок, затем надел очки, прочитал внимательно.

– Что же это вы делаете, майор?

– Работаю, – ответил Гуров.

– Хорошо работаете, – сказал Серов таким тоном, каким говорят о плохой погоде. – Тогда во двор чего уж. Вы следователю, – он постучал пальцем по рапорту, – докладывали?

– Меня выслушать не пожелали.

– Без разницы, придется доложить.

Раздался стук, дверь открылась, на пороге застыл Боря Ткаченко.

– Здравия желаю, товарищ подполковник. Разрешите?

– Ну?

– Вчера, около шестнадцати часов, в городских кассах Астахов купил билет на самолет, предъявив паспорт Маевской. Сегодня в шесть утра она, видимо, улетела в Киев.

– Когда не надо, ты слово «видимо» откапываешь. Жди. Буду в кабинете.

– Слушаюсь. – Ткаченко тихонько вышел.

– Да, надавали вы, майор, козырей Илье Ильичу Леонидову. Надо было мне вас оставлять? Старый дурак, трус, решил человеком со стороны прикрыться.

– Я могу улететь. Хоть сегодня, только спасибо скажу.

– Не наговаривай на себя, улететь ты не можешь. – Серов говорил тихо, спотыкаясь на каждом слове, напряженно о чем-то думал. – Да, история с географией. Вместо того чтобы преступника искать, я интригами занимаюсь.

– Пока Астахов всю правду не расскажет, с места не сдвинуться.

– А я не желаю двигаться с места ценой водворения Павла Астахова в изолятор. Слишком высока цена. – Серов махнул на Леву рукой. – Ты не понимаешь, москвич.

– Возможно, и не понимаю, – согласился Гуров.

– Не понимаешь, не можешь понять. – Серов упрямо наклонил голову. – Мы Пашу ценим за то, что он быстро бегает? Он предан, родной город любит. Здесь ему и условия для тренировки хуже, и жизнь скучнее, а не переезжает. Он нас любит, и мы его любим. А это не я тебе рупь, а ты мне колбасу. Любовью не торгуют. Сегодня он попал в беду. Врет, конечно, паршивец. Тут он виноват, а кто без греха? А ты, майор, как понимаю, его спровоцировал, и Паша не к нам, а в обратную сторону рванул.

Ничего не ответил Гуров, промолчал.

Скорее всего, Астахов убийства не совершал, но человека убили, а любимец, пусть и прекрасный парень, но в первую очередь гражданин, Астахов розыску преступника активно мешает.

Через два часа приехал следователь, прибыл на своей «Волге» Павел Астахов. Эксперты сделали свое дело, сняли с колес машины отпечатки. Гуров не присутствовал, но представил, как улыбался Астахов во время процедуры. Совершенно напрасно улыбался. Гурову хотелось выглянуть из окна и крикнуть: мол, дурак ты самонадеянный, предупреждали тебя – скажи правду, не лезь в драку с профессионалами.

Астахов уехал победителем, эксперты поднялись в лабораторию проводить сравнительную экспертизу. Илья Ильич держался сегодня мягко, душевно, он и так умел. Леонидов был не только тактик, но и стратег. Если отпечатки не совпадут, то он поговорит о направлениях дальнейшей работы и откланяется. Если совпадут? Надо у окружающих вызвать сочувствие к себе, тяжко бремя блюстителя закона, не хочется идти на крайние меры, да положение обязывает. Он только прочитал рапорт инспектора Ткаченко, как позвонили из лаборатории и сказали, что никаких сомнений. След, обнаруженный у подъезда Лозянко, оставлен задним левым колесом автомашины «ГАЗ-24», номерной знак такой-то. Официальное заключение будет готово через час.

В кабинете Серова собрались человек восемь, пришли и эксперты, почему-то вдвоем, явился без вызова Боря Ткаченко, вспомнили, что были прикреплены к Гурову, еще два оперативника уголовного розыска. Леонидов, обычно державшийся с сотрудниками милиции сугубо официально, сегодня с каждым здоровался за руку, улыбался, говорил какие-то слова; Лева сидел в уголке и думал о том, что в провинции все приобретает космические масштабы, подобное дело в МУРе интересовало бы лишь группу да начальника отдела. Рассуждения эти не помогли, он себя чувствовал соучастником некрасивой истории.

– Борис Петрович, – сказал Леонидов, и все примолкли, – мне кажется, что на данном этапе расследования милиция свою работу выполнила блестяще, теперь дело за прокуратурой. Картина печальная, – он вздохнул, – но для нас, товарищи, Иванов совершил преступление, Петров или Сидоров – значения не имеет. Известно, что главное в нашей работе – неотвратимость наказания. Многие знают об убийстве.

– Половина города.

– Люди должны знать: преступник выявлен и, кто бы он ни был, предстанет перед советским народным судом. – Леонидов склонил голову.

– Абсолютно с вами согласен, Илья Ильич, – сказал Серов. – Боюсь только, что прокуратуре, даже располагающей такими талантливыми сотрудниками, как вы, найти и изобличить преступника без помощи уголовного розыска сложновато.

Леонидов скорбно улыбнулся и продолжал:

– Я не могу оставлять на свободе человека, против которого имеются столь серьезные улики, а он своими действиями пытается помешать ведению расследования. На сегодня доказано, – он начал демонстративно загибать пальцы, – Астахов находился в квартире Лозянко в тот вечер, когда последний был убит. Астахов убрал из города Маевскую, возможно, главную свидетельницу. Астахов дал ложные показания.

Илья Ильич изменился прямо на глазах, такому мгновенному перевоплощению могли бы позавидовать Смоктуновский или Евстигнеев. Маска скорби исчезла, взгляд стал прямым и твердым.

– Убежден, что милиция позаботится и Астахов не скроется из города. Завтра к десяти часам прошу доставить его в мой кабинет. Благодарен за помощь. – Он поклонился Серову и вышел из кабинета.

Серов оглядел присутствующих, простоватость, природное лукавство пропали с его лица, голос стал глуховатым:

– Вам бы всем лучше не слышать этого разговора. Разногласий между прокуратурой и милицией нет, не было и не будет. Существуют два разных человека: Илья Ильич Леонидов и Борис Петрович Серов. Если о наших разногласиях узнают, я не стану разбираться, кто из вас болтун. – Он уперся взглядом по очереди в каждого. – Вы меня поняли? Все свободны.

В дурацкое положение попал Лева Гуров. Ведь, по сути, и Павел Астахов – человек чужой, и взаимоотношения этих людей ему ни к чему. Но если на твоих глазах человек тащит тяжеленное бревно, упал и его придавило, мимо не пройдешь, пособишь? А тут вроде бы получалось, что Гуров и подтолкнул, помог… бревну, и подполковника Серова придавило. Лева решил разрядить обстановку хирургически.

– Что, собственно, произошло? – повысил он голос, когда сотрудники вышли. – Так посидит в изоляторе, не беременная барышня! Не виноват – освободим, докажем. Гонору поубавится, врать меньше будет! – Он распалил себя, говорил искренне. – Вы мне все – во! – чиркнул пальцем по горлу. – Кто убийство совершил? Это вас мало интересует? Где убийца? Я вас спрашиваю?

Гуров добился своего, Серов улыбнулся, потер веснушки на руках, помедлил и рассмеялся:

– Правильно, майор. Наглость – второе счастье. Так где убийца? Давай выкладывай свои соображения.

– Соображений у меня много, как всегда, нет четкой версии, много соображений. Астахов у дома Лозянко был? Факт. Раз приезжал, значит, поднялся в квартиру. Предположим, Астахов не убивал. Берем как рабочую гипотезу. Он приехал и нашел труп. Зачем приехал – неизвестно, возможно, выяснить взаимоотношения. Увидел труп, испугался за Маевскую. Она шарахнула бутылкой, не она, он не знал, но на всякий случай Астахов все, что можно, протер, чтобы мы не нашли ее пальцевые отпечатки. Маевскую из города он убрал, рассудив, что девчонка, попав в наш кабинет, рассыплется. Астахов рыцарь, он должен даму уберечь. Что он следствию мешает, ему наплевать, он очень благородный, ваш Павел Астахов. Он чемпион и орденоносец, ему все можно! Он вас любит, вы его любите, все прекрасно!

Две последние фразы Гуров произнес в отместку Серову за то, что тот втянул его в чужую историю.

Подполковник, пропустив шуточки мимо ушей, ухватился за существенное. Парень очень похожую картинку нарисовал. При наличии отсутствия фактов как рабочая версия все это годится.

– И с чего же вы собираетесь начать?

– Пойду смотреть кино, – ответил Гуров.

Астахов

Гуров разыскал Игоря Белана, сказал, что к генералу обращаться не надо, слухи о любопытстве сотрудников милиции верны и он, старший оперуполномоченный, с удовольствием посмотрит фильм «Обречен на победу».

Через час в маленьком кинозале они смотрели наскоро смонтированный и лишь наполовину озвученный материал.

Над огромной чашей переполненного стадиона звучал гимн Советского Союза. Медленно ползли вверх три флага. На центральной мачте, выше всех, развевался наш алый флаг.

Павел Астахов стоял на центральной ступеньке пьедестала почета, смотрел на флаг, но флага не видел и гимна не слышал.

На него налетала тартановая дорожка, издалека надвигалась белая ленточка финиша. Уши закладывала тишина, прерываемая прерывистым дыханием и дробным топотом соперников.

Метнулась на грудь ленточка финиша. Аплодисменты, свист, рев обрушились, словно ударили.

Астахов стоял на пьедестале почета и слепо смотрел на флаг.

Экран помигал, откашлялся, засветился солнцем и яркими флагами, заговорил приподнятым комментаторским голосом:

– На старт вызываются участники эстафеты четыре по четыреста метров.

С трибун фигурки спортсменов казались миниатюрными и несерьезными. Трибуны пестрели, шевелились, словно состояли не из отдельных людей, а были огромным чешуйчатым зверем.

– Выиграем? – спросил кто-то.

– Как Павлу принесут… Если опоздают на метр-два, он выиграет.

Раздался выстрел стартера. Небольшие фигурки перебирали ногами, но двигались медленно, с точки съемки скорость сравнительно не ощущалась. На втором этапе наш спортсмен проиграл корпус… На третьем еще метр. Астахов получил эстафету на два шага сзади.

Стадион зашумел. Многие встали со своих мест, скандируя:

– Ас-та-хов!

На середине последней стометровки Астахов почти сравнялся с соперником. Стадион затих. Казалось, что в этой противоестественной тишине стал слышен бег спортсменов и их дыхание.

Видимо, другой оператор снимал с земли, чуть снизу, на экране несколько секунд крупным планом дрожало лицо Астахова.

Гуров почувствовал солоноватый привкус то ли пота, то ли крови, свело от напряжения ноги.

На финише Астахов проиграл. Целую секунду стадион молчал, затем обвалился свистом и грохотом.

Трибуна, мимо которой шел Павел Астахов, свистела особенно усердно.

Некоторые зрители повскакивали со своих мест и что-то кричали ему, размахивая руками.

Мелькнули лица – Кепко, затем Краева… Чье-то радостное лицо…

Метрах в двадцати от Астахова упала пустая бутылка. Он, проходя мимо, неторопливо поднял ее и, спускаясь в раздевалку, выбросил в урну. Кепко и Краев пошли тоже в раздевалку.

В зале зажегся свет.

– Так выглядит обратная сторона медали, – сказал Белан. – Паша не имеет права проигрывать.

– Интересно, – Гуров кивнул. – А кто эти люди, что последними были на экране?

– Тренеры, – ответил Игорь. – Ростом пониже – Кепко, воспитывал Павла в спортивной школе, высокий – Краев – тренирует сегодня…

Зажегся экран. На стадионе проходила тренировка. Краев щелкал секундомером, что-то кричал Астахову.

– Синхронно снять не удалось, придется озвучивать, – пояснил Игорь. – Вы знаете, Астахов больше уважает и даже побаивается своего первого тренера, Анатолия Петровича Кепко, хотя тот и очень мягкий.

На экране Краев махнул рукой, Астахов убыстрил бег, миновал вираж, последнюю прямую, финишировал, побежал медленнее, пошел, захлебываясь, хватая ртом воздух, неожиданно как-то боком неловко опустился на траву. Его стало рвать всухую, лишь пот и слезы текли по лицу.

Камера наезжала, он посмотрел в объектив, плюнул, но слюна лишь повисла на подбородке. Он махнул на камеру рукой, вяло, словно в замедленной съемке. Кинокамера не отставала, настырно лезла к нему в душу.

Белан незаметно наблюдал за Гуровым и довольно усмехнулся, увидев, как старший инспектор поморщился и откинулся на спинку кресла, как и Астахов, отталкивая кинокамеру.

На экране замелькали белые снежные хлопья, выпрыгнула студенческая аудитория.

Девушка смотрела удивленно, немного обиженно:

– Вы такой обыкновенный. Не обижайтесь, вы красивый, статный.

Студенты зашумели:

– Посадите ее!

– Светка, замолчи!

Астахов стоял около кафедры и улыбался.

– Уйдите от меня! – Светлана отталкивала товарищей, которые пытались ее усадить. – Вы ведь не обижаетесь? Олимпионики! Они же не были обыкновенными!

– Замолчишь ты?

Девушку усадили. Астахов поднял руку. Аудитория попритихла.

– В свое оправдание могу лишь сказать, – Астахов сделал паузу, – что необыкновенными являются лишь люди… – Он снова замолчал. Наступила тишина. Астахов очень серьезно закончил:

– Которых мы любим. – Астахов улыбнулся и исчез.

На экране возникла надпись: «Москва».

Камера отъехала, и стало понятно, что это надпись над выходом в каком-то иностранном аэропорту.

Группа советских спортсменов шла к дверям, над которыми горела надпись: «Москва».

Последним шел Астахов. Неожиданно к нему подбежал молодой мужчина, что-то говорил, жестикулируя, отвел в сторону. Мелькнула телевизионная камера. Мужчина с микрофоном в руке, видимо наш комментатор телевидения, обратился к Астахову:

– Павел, как вы оцениваете выступления наших спортсменов?

– Мы старались! – Павел рассмеялся. – Оценивать – дело зрителей!

– Как в сказке! Вы даже не представляете, Павел, как много дали нам ваши выступления. Словно состоялась встреча на высшем уровне. Решаются вопросы, которые мы не могли решить несколько лет. Вы приехали, прыгнули, пробежали, и пожалуйста… Так фокусник из пустого цилиндра достает живую курицу. Вы даже представить себе не можете, Павел… Вы что мне улыбаетесь, словно ребенку? Вы мне не верите?

– Вы рассуждаете так, словно дипломаты делают одно дело, а мы, спортсмены, совершенно другое, – ответил Астахов. – Это вы не можете себе представить, что такое «прыгнули» и «пробежали». Мы с тобой одной крови, ты и я! Будет трудно, звони. Мы придем!

Астахов махнул на камеру рукой и побежал догонять своих товарищей.

«Маугли, Хемингуэй, Джек Лондон, – подумал Гуров, раздражаясь. – Рисованый герой, – заключил он уже совсем несправедливо. – Меня хотят убедить, что он из чистого золота, а душа у него бриллиантовая. А Игорь Лозянко упал и ударился затылком». И Гуров, прикрыв глаза, чтобы не видеть киноэкран, заставил себя вспомнить, как Лозянко лежал навзничь и мертво смотрел в потолок. Вокруг его головы расплылось черное пятно.

– Я, между прочим, это вам показываю, а вы спите! – Белан толкнул Гурова в плечо. – Куба. Пресс-конференция.

– Я не сплю, – виновато сказал Гуров.

На экране толпились люди с фотоаппаратами, магнитофонами, блокнотами. Комнату, или залу, в которой они толкались, заливал рвущийся из окон яркий свет. Звука не было, люди на экране вдруг рванулись в одну сторону, навалились друг на друга, с экрана раздался треск и уже знакомый голос:

– Ну ладно, успокойтесь, я же пришел, а не убегаю. Давайте ваши вопросы, только не о политике и не о сексуальной революции. – Астахов, вытирая пот полотенцем, оглядел собравшихся журналистов.

– Жизнь в спорте коротка. Чем вы собираетесь заниматься, когда уйдете из спорта?

– В первую очередь отдавать долги.

– Не понял. Вы должны много денег?

Журналисты притихли.

– У меня есть прадедушка, дедушка, бабушка, отец, друзья, тренеры, всю жизнь я только беру: внимание, ласку, заботу, знания. Они мне открыли неограниченный кредит. Мужчина должен отдавать долги…

– Вы романтик?

– Можно сказать и так, но мне кажется, что я просто человек с нормальной психикой.

– Сегодня ваш звездный час, не будет ли вам скучно после возвращения со звезд?

– До звезд я еще не долетел.

Гуров вышел на улицу, попрощался с оператором, который становился режиссером, и пошел в сторону стадиона. «Скоро девять вечера, на стадионе никого нет, зачем ты туда идешь, сыщик? – начал Гуров привычный и уже поднадоевший монолог. – Перед законом все равны: и олимпийские чемпионы, и те, кто даже трусцой не бегает. Ты не судья. Ты сыщик, археолог, ты обязан раскопать госпожу Истину. Но и судья учитывает личность обвиняемого… Астахов еще не обвиняемый. Что-то часто спортсмены встречаются на твоем пути, третий раз. Дважды ты приходил слишком поздно. Денис Сергачев закона не преступил, не успел, он лишь деградировал, уничтожил себя. Как он сегодня? Надо бы узнать, встретиться. Ни черта ты не станешь узнавать и не встретишься, занимаешься словоблудием. Красивым хочешь смотреться, перед собой позируешь, тебе стадионы не рукоплещут, пресс-конференций не устраивают. – Он вспомнил Олега Перова, спивающегося, запутавшегося в воровских комбинациях. Он пришел с повинной, и ему дали ниже низшего срока. Сколько же ему дали? На суд ты не пошел, Гуров, ты занятой человек, на людей тебе вечно времени не хватает. Гробокопатель. Освободился уже Олег? Как его юная голубоглазая жена? Ты ей даже не позвонил. Ветрова убили, Шутин застрелился, Олега посадили, она осталась одна. А ты даже не позвонил. Душевный ты человек, только очень занят, так загружен, что отступать тебе больше некуда. Если ты с Астаховым по-человечески не разберешься, тебе надо менять профессию».

* * *

Олег Борисович Краев вместе со своим радикулитом мог обмануть любой консилиум, но не Толика Кепко. Тот пришел, взглянул, выключил духовку, в которой раскалялся песок, и сказал:

– Прячешься? Молодец. Давай соберем ребят, я устрою плов, посидим, рассудим, как нам жить дальше.

К десяти вечера с пловом уже покончили, пили чай. Кроме Кепко, Краева было еще четверо мужчин в возрасте пятидесяти. Все называли друг друга по имени и на «ты».

– Я через месяц дедом буду, – сказал один.

– Удивил, мой скоро в школу пойдет. А я перезабыл все…

– Хватит! – Кепко хлопнул ладонью по столу. – Если не мы, то кто?

– Толик, не пыхти.

– Что ты предлагаешь? Конкретно? – спросил Краев.

Толика Кепко невозможно было узнать. Куда подевались его мягкость, округлость слов и движений?

– Начать с того, что набить тебе морду! Если бы ты был человеком, Паша бы не молчал. Я его родил, но пуповина давно перерезана. Он отдалился. Он твой!

В дверь позвонили. Кепко взглянул на Краева, кивнул на дверь, и старший тренер, виновато улыбаясь, пошел открывать.

– Зачем мы живем? Пашем зачем? Сантиметры? Секунды? Рекорды? Людей мы делаем! Людей! Наступает час, когда каждый должен ответить…

– Добрый вечер. – В комнату вошел Гуров. – Извините. – Он протянул Кепко руку:

– Здравствуйте, Анатолий Петрович. Я к вам. – Он оглядел присутствующих. – Ваши друзья? Они могут оставаться. Это даже хорошо, что вы все вместе.

* * *

Павел Астахов родился в лесу, в шалаше, приняла его в жизнь бабушка, шлепнула, чтобы гукнул и воздуху глотнул, пуповину перегрызла.

Семья Астаховых была по-своему уникальной, в ней рождались только мужчины, причем почему-то по одному, называли их посменно Александрами и Павлами. Прадедушка Астахова, девяностолетний Александр Павлович, дедушка – Павел Александрович, отец – Александр Павлович родились и жили в лесу. Он был их родиной, домом и единственно возможной средой обитания. Прадед появился на свет в конце прошлого века и города никогда не видел, захаживал в ближайшую деревню за солью, хлебом и порохом. Дед в Городе несколько раз появлялся, грозился даже слетать на самолете в Москву, угрозам его никто не верил. Отец учился в семилетке, отслужил армию, закончил сельскохозяйственный техникум и вернулся домой лесничим. «Первый из нас на должности, живет, как царь, да еще зарплату от государства получает», – говорил прадед.

Мать родила Павла и через год скончалась от неустановленной болезни, хоронили попросту, закапывали без вскрытия и диагноза. Вообще женщины в семье не больно-то задерживались. Исключение составляла бабушка, которая принимала Павла. Она свято верила, что задержалась на этом свете благодаря Павлу-меньшому, который, оставшись без матери, помирать бабке запретил. Она его выкормила, на ноги поставила, а потом и срок миновал, так и осталась одна в мужском окружении. Недавно ей исполнилось семьдесят.

В городе ее сверстницы о нарядах заботятся, иные мужей приглядывают, а в лесу семьдесят, когда сызмальства на земле, согнувшись от зари до зари, – возраст совсем согбенный. Мужики же, наоборот, все были статные и молодые.

Относительно, конечно: девяностолетний Александр Павлович – его в семье звали дедом – дедом и был. Однако он не грелся на завалинке в валеночках, а расхаживал вокруг дома в привезенных из Америки кроссовках, приглядывал за тучками, следил за солнышком, давал младшеньким указания. Честно сказать, приказы его лет десять как не выполнялись. Дед нашего героя – Павел Александрович, именуемый отцом, в семьдесят один сидел в седле легко и вверенный семье лес мог объехать с двумя ночевками. Родителя Павла дома величали Сашком – хотя официально, да и фактически он являлся полновластным хозяином. Старшие Астаховы жили в лесу легко, радостно, привыкшие к одиночеству, на людях улыбались, были нрава легкого. Сашок получился совсем иным: молчаливый, в решениях крутой, одноразовый, он после смерти жены чуть не двадцать лет жил без женщины, потом привел в дом семнадцатилетнюю, показал ее своему деду и отцу, сказал:

– Анютой звать, будет в доме жить.

Павел учился в сельской школе, на беду она сгорела, и самый меньшой Астахов переехал в Город, в школу-интернат со спортивным уклоном. Здесь его увидел Анатолий Петрович Кепко; тайга в генах и опытные любящие руки тренера вылепили Павла Астахова. Две недели зимой, месяц летом Павел жил в семье. Сказал, что поступил в педагогический. Астаховы врать не учились, Павел и не солгал, умолчал только, какую науку он преподавать будет. Когда отец узнал о сыне правду в полном объеме, то… дом он не поджег, уехал в тайгу и вернулся лишь через полгода.

Спас положение Анатолий Петрович Кепко, который регулярно посылал на имя самого старшего Астахова все газеты, где говорилось о Павле. Тренер самолично отвез в лес глобус, воткнул флажки в города, где выступал Павел, оставил коробочку с запасными флажками и сообщал обо всех передвижениях правнука по белу свету.

Глобус стоял у деда в комнате, на видном месте, и походил на ежика. Читать дед умел. Разглядывая глобус с любопытством, порой неодобрительно качал головой, говорил громко, хотя в комнате никого не было:

– Непорядок. В Европе и этой Америке вон сколько понатыкано, а с энтой стороны, – он поворачивал глобус, где Япония и ниже, где эта Австралия, – почти ничего не торчит. Африка практически не охвачена. – Дед уже больше десяти лет слушал транзистор, в лексиконе его происходили сильные изменения.

Последний раз Павел был дома прошлым летом. Во время соревнований он травмировался, врачи вынесли приговор – разрыв мышц задней поверхности бедра, месяц никаких тренировок.

Дом у Астахова был солидный, двухэтажный, с большой открытой верандой. У старших было по комнате на первом этаже. В их владениях царила старина, которую нарушал лишь глобус, утыканный флажками, пахло табаком, пряными травами. В передней части дома гостиная и веранда обставлены по-городскому, даже телевизор цветной транзисторный родом из Японии. Люстра – из Праги, посуда – из Берлина, мебель, на всякий случай, финская.

По вечерней зорьке на круглом, как блюдце, озере Павел с дедом поймали с десяток окуней. Старший, девяностолетний Александр Павлович, развел костер, расстелил рогожку, чистой тряпицей протер миски, ложки, стаканы, нарезал ломтями хлеб, каждому положил по фиолетовой луковице.

Рыбу втроем почистили быстро и ловко, молчали, деды поглядывали на Павла ненавязчиво, ласково. Хорошо ему было с ними, не то что с отцом, и всегда так, сызмальства.

Пламя у костра невысокое, жаркое, в подвешенном над пылающими углями котелке бурлило и скворчало. Дед Павел вытер ложку, зачерпнул из котелка, подул, остужая, попробовал, взглянул на звезды, словно советуясь, и сказал:

– Сымай.

Павел поставил котелок перед старшим, подвинул миски. Тот начал разливать уху, сначала со дна рыбу, всем поровну.

– Ты где последний раз побывал? – спросил старший.

– В Англии, – ответил Павел.

– Англия? – Александр Павлович нахмурился, вспоминая. – Зеленым лужком. Островная. Знаю.

Когда они собирались втроем, то говорили в основном старший дед и внук, средний больше помалкивал.

Александр Павлович набил себе маленькую трубочку, прижег угольком, пыхнул вкусно, спросил:

– Ну и как они там живут?

– По-разному, дед, живут, – ответил Астахов.

– Люди какие? К нам как?

– С любопытством. – Астахов говорил с дедом уважительно, пытаясь коротко ответить на сложные вопросы. – Мало нас знают.

– Что от фашиста их прикрыли, помнят?

– Некоторые помнят. – Астахов запнулся, подбирая слова. – В основном быстро живут, вперед, без прошлого. Жизнь вещами меряют.

– Так ведь и у нас таких развелось в достатке, – вставил дед Павел.

Старший на сына почему-то взглянул неодобрительно.

– Ты, Павел, должен знать. – Он пососал потухшую трубку. – Люди твой труд ценят. Это дураки и вертихвосты судят: мол, бегай, прыгай, ума не надо. Люди знают: если человек ремеслом лучше всех владеет, значит, он великий труженик. Тебя тыщи, может, мильены людей во всем мире видели. Они к нам после того лучше должны быть. Большое дело, Павел. Ну а что время придет и ты на другую колею должен перебраться, так на то жизнь. А жизнь что поле, в одну борозду не вспашешь, надобно и возворачиваться. Главное, что ты к труду себя приучил. А труженик во все времена и в любом деле в почете будет. Так что ты не гнись, парень.

…Астахов отвез Нину Маевскую в Кривоколенный переулок. Выйдя из дома, девушка замолчала – знала, Павла не остановить, лучше подчиниться, он всегда и во всем доходил до конца. Родственник Чингисхана положил руку ей на плечо.

– Из дома не выпускай, к шести утра отвези в аэропорт, проводи до трапа, – сказал Астахов. – Мне там появляться нельзя.

Хозяин тряхнул кудрявой головой:

– Я тебя понял. – Подтолкнул Нину к дому, и она оказалась сразу на крыльце.

Астахов больше ничего не сказал, кивнул и уехал, у него на сегодня еще были дела.

На следующий день, сразу после тренировки, он поехал в район новостройки. Он немного опоздал, у подъезда пахнущего сыростью дома среди разбитых бетонных плит стоял грузовик, нагруженный мебелью. Трое парней в стареньких тренировочных костюмах ее разгружали. Павел быстро переоделся, включился в работу.

Получил квартиру товарищ Астахова Андрей Ткаченко, которого сразу можно было узнать по суетливым движениям, командному голосу и по тому, что таскал он меньше всех.

Работали тяжело, ремней и иных приспособлений не было. Громоздкие вещи в узких пролетах разворачивались впритирку и то, если их поднимали на вытянутых руках.

Этаж был третий, без лифта.

Один из «грузчиков», метатель молота или толкатель ядра, положил на спину холодильник и шел по лестнице, роняя с лица тяжелые капли пота.

Наконец подняли последнюю этажерку, последнюю связку книг. На кухне поставили стол, развернули газетные свертки с нехитрой закуской, открыли четыре бутылки с молоком.

Хозяин поднял стакан:

– Спасибо, ребята.

– Это тебе спасибо, Андрюша. – Метатель глотнул из бутылки половину, вытер губы ладонью. – Ты же мог и стенку приобрести, и квартиру получить не на третьем, а, скажем, на седьмом. Без лифта.

Все рассмеялись. Гигант опорожнил бутылку, опустил руку, достал из-под ног полную.

– Смеемся, а Игоря схоронили… – сказал хозяин.

Неловко молчали, стараясь не смотреть на Астахова. Гигант хлебнул молочка, загудел:

– Паша, я парень простой. Скажи, что болтают, мол, тебя тянут… Скажи, мы не позволим.

– Ты, Коля, как твой молот, – обронил хозяин и хлопнул парня по гулкой спине. – Тяжел и незатейлив.

– Андрей, ты машину когда получаешь? – вкрадчиво спросил Астахов.

– Жду открытку, – хозяин просветлел лицом. – Какую дадут? Может, «семерку»? Я десять штук на книжке зажал. Жду.

– Значит, десять тысяч у тебя есть, – так же вкрадчиво протянул Астахов.

– У меня, Паша, всегда есть, – довольно ответил хозяин.

– А машину с грузчиками нанять? – спросил Астахов.

– Ты что? – хозяин поперхнулся. – Попрекаешь? А дружба?

– Друга беречь надо, а не разменивать на пятерки, – сказал Астахов.

– Чемпион! Эгоист! – Хозяин встал. – Весь праздник испортил.

– Это верно, – один из молчавших все время спортсменов поднялся. – Николай незатейлив, Павел эгоист, а мы с Витьком просто дураки. Бывает.

Все встали, пошли к выходу, метатель вернулся:

– Не серчай, устали. Живи, радуйся. – И пошел догонять товарищей.

* * *

Когда снимали отпечатки с колес его «Волги», Астахов жалел, что нет здесь московского сыщика. «Все-таки, что ни говори, а кто милиционером родился, тот милиционером и умрет», – рассуждал Павел, наблюдая, как работают эксперты. Нины нет, колеса он заменил, ему было спокойно. Так малый ребенок, чиркнув спичкой, видит только завораживающий огонек, пока не пахнет жаром и не будет поздно. И успеют ли сильные руки вынести его в жизнь, неизвестно.

Когда прокурор, выслушав Леонидова и придирчиво прочитав документы, вздохнул и подписал постановление об избрании меры пресечения в отношении Астахова Павла Александровича – заключение под стражу, герой разговаривал с Ниной Маевской по телефону.

В Киеве, как и должно, приняли ее по высшему разряду, поселили в люксе на Крещатике, цветы, театр. Красиво. Девушка разговаривала с Павлом милостиво, а он понимал, что все между ними кончено. Почему кончено, он не знал. Внутри было пусто, холодно и спокойно. И хватит сантиментов, пора в Москву, здесь жить больше нельзя, от внимания деградирует; не человек, а бабочка, булавкой пришпиленная.

Заснул Астахов, как обычно, сразу. Сны он видел редко.

Только поднялось солнышко, город вызвал на свои улицы дворников и поливочные машины, начал умываться, прихорашиваться. В шесть Астахов выбежал в сквер.

– Паша, привет! – Дворник поднял метлу.

Вернувшись с пробежки, Павел включил магнитофон, совсем тихо зазвучала музыка. Он принял душ, надел тренировочный костюм с буквами СССР на груди – на улицу надевать стеснялся, – начал готовить завтрак и одновременно стол для занятий. Движения его были, казалось бы, осторожными, поставил чайник и сковородку, достал из холодильника масло и два яйца, взял тряпку, перешел в комнату, протер стол, положил стопку учебников, тетрадь и ручку. Вернувшись на кухню, разбил на сковородку яйца, когда в дверь позвонили, Астахов открыл дверь, на пороге стоял Кепко.

– Петрович! Вот радость! Заходите. Завтракать будем! Какими судьбами…

Анатолий Петрович переступил порог, залепил Астахову такую пощечину, что голова у него мотнулась в сторону. В комнате Кепко, перекатывая на скулах желваки, сказал:

– Одевайся, едем в прокуратуру.

На кухне горела, чадила яичница.

Как ищут убийцу

Ищут ягоды и грибы, ищут полезные ископаемые, убийцу устанавливают и задерживают. Причем задержание – не есть победа добра над злом. Требуются доказательства, причем неопровержимые, иначе как задержал, так и отпустил, а в личных делах «задержателей» появятся нелестные и не облегчающие их дальнейшую жизнь слова. Поэтому бытующее среди некоторых обывателей мнение – мол, милиции главное схватить и посадить – не соответствует действительности. Любой сотрудник уголовного розыска знает: не задержал преступника – поругают, задержал необоснованно, бездоказательно – изобьют. Человеку свойственно из двух зол выбирать меньшее.

Когда Анатолий Петрович Кепко привел Павла в прокуратуру, старший оперуполномоченный Гуров сидел в соседнем кабинете и рассуждал, что установить убийцу, может, и удастся – как только Астахов заговорит, в конце туннеля появится свет, а вот с доказательствами будет совсем плохо. Трудно предположить, что человек, совершивший убийство с заранее обдуманным намерением, если на него строго и осуждающе посмотреть, рухнет на колени, начнет раскаиваться и писать чистосердечное признание.

Странное дело, о розыске преступников говорят много, а о розыске доказательств практически не говорят. Классическая формула такова: оперативник, обязательно самбист и стрелок экстракласса, опускает мозолистую руку закона на плечо преступника и говорит: «Финита ля комедия» – то есть конец. Преступление было совершено так-то и так-то, перед выходом на дело преступник ел шпроты, штаны на нем были серые, ботинки одинаковые, запираться бесполезно.

Возможно, так случается, и Гурову просто в работе не везло. Даже в самых очевидных случаях после задержания преступника необходимо было разыскать доказательства. Порой доходило, казалось бы, до парадоксов. Но так только казалось, на самом деле сбор доказательств является не чем иным, как элементарным соблюдением законности.

Ожидая, пока прокурор закончит беседовать с Астаховым, Гуров вспомнил один случай.

Гуров только начал работать в уголовном розыске, как на обслуживаемом им участке объявился специалист по «разуванию» автомашин. Заявления поступали поутру, когда владельцы безгаражного автотранспорта выходили к своим дорогостоящим дитяткам. Те стояли на аккуратно уложенных кирпичах, колеса «уехали» самостоятельно в неизвестном направлении. Довольно быстро Лева «специалиста» установил, сделать это не составляло особого труда, так как его знали на территории очень многие. «Специалист» при встрече на улице с ним раскланивался, владельцы стучали кулаком по столу, писали в инстанции длинные, обличающие милицию заявления. Гуров работал. Это хорошо знакомое всем понятие в приложении к сотруднику уголовного розыска означает, что он бегал по территории днем и ночью. Днем он искал место, где колеса закончили свое путешествие, ночью пытался задержать «специалиста» в момент проведения операции. Начальство перешло с Гуровым на «вы» и называло лейтенантом, жители района поглядывали на него презрительно, а когда он появился на улице в новом плаще, стали переглядываться многозначительно. Публика, имеющая забронированные места у пивных палаток и винных отделов, относилась к Гурову насмешливо, но с пониманием. Давали советы: «Наплюй на частников, с них не убудет», «Загони Васька (так звали „специалиста“) в кабинет и вложи ему по первое число, пусть сменит место боя, город большой, чего он к тебе прицепился». Через месяц с лишним Гуров задержал Васька с колесами в руках. Он не бегал, не отстреливался, сказал, что жадность фраера сгубила, и потащил колеса в отделение милиции.

Гуров давно установил: в отношении к задержанию преступников и к доказательствам люди четко делятся на две категории.

Те, кого обидели, их родственники, соседи, знакомые убеждены, что в милиции работают бездельники либо взяточники. Преступника знают все, вон морду отожрал, посмеивается, а милиции плевать, она и не чешется. Распустили народ, какие-то доказательства ищут, брать надо и сажать, все безобразия от попустительства.

Иная категория – родственники, друзья, знакомые задержанного. Они поголовно оказываются гуманистами и эрудитами. На свет появляются слова: алиби, беззаконие, презумпция невиновности. Некоторые выражаются проще: ты, падла, докажи сначала, потом хватай. Не видел, не знаю, не помню, невиновный я, вещи на улице нашел, деньги враги подбросили. Советская власть не позволит. Конституцию не отменяли, дай бумагу, буду писать прокурору.

Гуров нашел ключ к Астахову, и тот явился к прокурору с повинной, что спасло от водворения в изолятор.

О своем вчерашнем разговоре с тренерами, в особенности о его начале, Лева вспоминал неохотно. Он предвидел, что встретят его неласково, но такой ярости, стремления чуть ли не физически его уничтожить не ожидал. Один из присутствующих даже поднялся, хотел приблизиться на дистанцию удара, но Анатолий Петрович Кепко, хоть и мал ростом и годами постарше, оказался шустер, звонко огрел товарища половником, и тот опомнился. Гуров последовательно молчал, Кепко в конце концов остановил словоизвержение, сказал:

– Говорите, товарищ, не знаю вашего чина. Мы вас слушаем. – Смотрел он откровенно недоброжелательно.

Лева давно приметил: правду узнают сразу, как хорошего знакомого, которого хотя и не видели некоторое время, но прекрасно помнят в лицо.

– Положение у меня сложное. Пришел я к вам неофициально и на ваши вопросы, говоря честно, могу отвечать только ложью. Поэтому вопросы вы лучше не задавайте. Я же вам буду говорить только правду, но в том ограниченном объеме, как позволяет мой служебный долг.

И наступила тишина. Лева встал, прошелся по комнате, вздохнул и начал:

– Павел Астахов запутался во лжи и изобличен. Сегодня прокурор принял решение, которое мне неизвестно. Я не обольщаюсь и вам не советую. Человека убили, виновный должен быть наказан. Извините, что декларирую прописные истины, но складывается впечатление, что вы эти истины подзабыли. Никакие ваши ухищрения или высокопоставленные покровители помочь Павлу Астахову не могут. Завтра в девять утра он должен явиться к прокурору. Как вы этого добьетесь, меня не касается. Мое мнение: в создавшейся ситуации значительная доля вашей вины. Все. Как выражается многоуважаемый Илья Ильич Леонидов, разрешите откланяться.

И тут произошло непредвиденное.

– Стойте! – Забыв о радикулите, Олег Борисович Краев вскочил, обошел стол, чтобы Анатолий Петрович Кепко не мог использовать половник, и, как говорят в определенной среде, «пошел в сознанку».

Какими благими намерениями руководствовался Краев, как сложна ситуация – Лева пропустил мимо ушей. Он выловил из гущи междометий и восклицательных знаков информацию о телефонном звонке Веры Теминой и бросил старшего тренера на произвол судьбы и на милосердие товарищей.

* * *

Прокурор, конечно, не отказал бы Гурову, и тот мог присутствовать при явке Астахова. Гуров решил иначе и ждал в соседнем кабинете. Розыск преступника только начинался, с Астаховым необходим контакт, видеть его унижение не следует.

За полтора часа ожидания Лева успел вспомнить и вчерашний вечер, и попытался смонтировать замысел и действия убийцы, представить – правда, безуспешно – его самого.

Наконец дверь открылась, в кабинет решительно вошел Анатолий Петрович Кепко, пожал Гурову руку, что получилось у него не театрально, а просто, по-человечески, и сказал:

– Мы виноваты, простите. Спасибо. Я всегда рад вас видеть. Потребуется, мы сделаем все возможное. До свидания. – И, не взглянув на топтавшегося у двери Павла, вышел.

– Здравствуйте, Павел, – сказал Гуров.

– Здравствуйте. – Павел с облегчением закрыл за тренером дверь. – Приказано все написать.

Гуров кивнул на соседний стол, где лежала стопка чистой бумаги и авторучка.

– Пишите, только не галопом по Европам, а подробно.

Пока Астахов писал, события развивались своим чередом. Илья Ильич Леонидов попросил предоставить ему очередной отпуск, который ему необходим срочно, в связи с семейными обстоятельствами. Прокурор – «дружочек» подполковника Серова – выполнил просьбу подчиненного мгновенно. Дело принял к производству следователь Николай Олегович Фирсов.

Можно удивляться, но Леонидов столь резкому изменению ситуации обрадовался. Явись подполковник и московский сыщик в прокуратуру с Теминой и Краевым завтра, когда Астахов находился бы уже в изоляторе, а Город шумел, Илье Ильичу Леонидову секретарь обкома голову бы оторвал. «Значит, я с Астаховым промахнулся», – рассудил Илья Ильич. Необходимо устраниться и выждать, и он ушел в отпуск. Леонидов походил на щуку, которая бросилась на карася и чуть было не проглотила тройник, сорвалась и нырнула в камыши – ждать.

Следователь Фирсов дежурил в вечер убийства Лозянко, выезжал на место преступления, с Гуровым работал по делу о разбойных нападениях, Астахова знал, относился к нему с уважением, но без особых эмоций. Николай Олегович в свои сорок с небольшим был человеком опытным, спокойным, слыл среди товарищей буквоедом. Выслушав прокурора, он забрал пухлую папку с делом и отправился работать. Заглянул в кабинет, где Астахов писал, а Гуров скучал у окна, тихо поздоровался. Гуров вышел в коридор.

– Пишет. – Гуров пожал плечами. – Потеряли трое суток, хотя в данной ситуации это вряд ли имеет существенное значение.

– Мне надо его официально допросить.

– А нельзя отложить на завтра?

Фирсов хмыкнул, задумался.

Гуров взглянул недовольно, спросил:

– Объяснить?

– Да я понимаю. Так ведь написанное собственноручно – одно, протокол допроса совсем иное. Эх! – Фирсов махнул рукой, словно собрался прыгать в холодную воду. – Действуй, сыщик. Пусть придет завтра, в десять. И чтобы Маевская, и Темина, и Краев. – Видимо, он был доволен собой, канцелярское выражение на его лице сменилось улыбкой, Фирсов даже слегка хлопнул Гурова по плечу. – Мы с вами сработаемся.

Лев Иванович Гуров просмотрел объяснение Астахова мельком… Телефонный звонок… Приехал, увидел труп… Испугался за Маевскую… Протер бутылку и все выключатели и ручки. Инспектор не сомневался: все правда.

– Почему стаканы на столе не вытерли? – спросил он.

– Во-первых, Нина спиртное не употребляет, а потом, она очень брезглива, не возьмет такой стакан в руки, – ответил Астахов.

Он восстанавливался поразительно быстро. Плечи, недавно опущенные, развернулись, поднялся подбородок, взгляд не соскальзывал, упирался Гурову в лицо.

– Вы курите?

– Нет. Практически нет.

– Вы не оставляли в квартире Лозянко пачку американских сигарет?

– У меня есть сигареты «Уинстон», держу для гостей, но с собой не ношу.

– Интересно. – Гуров хотел обнять Астахова за плечи, но тот неуловимым движением отстранился.

– Торжествуете победу?

– Я с вами не соревновался. Ищу убийцу, вы мне мешали.

Гуров сунул руки в карманы, прошелся по кабинету. «Черт вислоухий, щенок, нужны тебе эти объятия. Ты ошибаешься, все время ошибаешься. Необходим контакт, не замирение, не терпение друг друга на дистанции, единение. Без Павла Астахова ты слеп и глух. Необходимо вычерпать и из него, и из себя все накопившееся раздражение, опустошиться до донышка и наполниться новым, свежим и добрым».

– Ты мне надоел, чемпион, сил никаких нет!

Гуров подошел вплотную, чуть ли не коснувшись Астахова:

– Я тебя предупреждал, чтобы ты не лез на чужой стадион! Ты наделал делов и должен сидеть в тюрьме!

– Что? – Астахов чуть отстранился, тоже повысил голос. – Я? Павел Астахов в тюрьме?

– И шиповки бы тебе даже не дали! И в туалет под конвоем! И спас тебя я! Вот, я! – Гуров умышленно пережимал до крайности. Он контролировал каждое свое слово, следил за реакциями «противника».

Никчемная реплика о шиповках выбила Астахова из колеи, он замотал головой, как боксер, пропустивший сильный удар. А Гуров неожиданно увидел сцену из снятого Беланом фильма.

Мужчина – седой, с сильными линзами очков, отчего зрачки его казались твердыми, – сидел за столом и вертел в руках зачетку, смотрел на сидевшего напротив Астахова внимательно и с участием. Здесь же с микрофоном сидел и оператор Белан.

«Поверьте, Павел, я не хочу вас обидеть, пытаюсь понять. Вы первый чемпион, которого я вижу не по телевизору. Я вижу в ваших глазах мысль, сознание. Тем парадоксальнее ситуация. Зачем вы живете? В чем смысл вашего существования? Каждодневные тренировки! Вы превратили себя в механизм, который борется за скорость. Борьба идет уже не за секунды, а за десятые и сотые… Но ведь вы человек. Существо духовное! Человек – это звучит гордо!» – Он смущенно посмотрел в камеру.

«Я человек гордый, – ответил Астахов. – Жизнь без борьбы – не жизнь. Сегодня спорт, но мне только двадцать три года».

– «Жизнь без борьбы – не жизнь»? – Гуров состроил гримасу. – Какие прекрасные слова! Важно, что ты их первым произнес!

– Почему вы так со мной разговариваете?

– Потому! – выпалил Гуров. – Ты покрываешь убийцу!

– Нет!

– Да!

– Я лгал! Признаю!

– «Сдаюсь!» – сказал приговоренный, когда палач выбил из-под него табуретку. – Гуров рассмеялся.

– Случалось, что ради спасения чести женщины мужчины шли на эшафот!

Они расхаживали по кабинету, стараясь не сталкиваться, кричали друг на друга. Дверь приоткрылась, Гуров рявкнул:

– Закройте дверь! – и тут сообразил, что заглядывал в кабинет прокурор. Астахов, взвинченный, распалялся. Гуров, наблюдая за ним, подбрасывал в огонь дровишки.

– Я забыл, что не один, не волен распоряжаться собой! Людьми слишком много вложено в меня!

– Есть такое юридическое понятие: презумпция невиновности, – неожиданно тихим, но жестким голосом сказал Гуров.

– Вот именно! – Астахов выстрелил пальцем в собеседника. – Человек не виновен, пока не доказано обратное.

– А презумпция эта на всех распространяется? – ласково спросил Гуров. – Или как?

– На всех! Абсолютно! – Астахов, конечно, был наивен, беспомощен.

– На вас? – мурлыкал Гуров. – И на меня?

– На всех!

– Интересно. – Бархатные нотки у Гурова исчезли. – А вы столько времени врали почему?

– Ну… – Астахов развел руками. – Я объяснил… Честь женщины.

– А для меня честь женщины не существует? – Гуров, как говорится, брал противника голыми руками. – Я вроде как подлец? Вы человек порядочный, а я подлец.

– Я не говорил…

– Хуже, вы так поступили, – перебил Гуров. – Так и живем. Вот, все люди хорошие: для всех существует презумпция невиновности. А сотрудник милиции еще ничего не сделал, а уже как минимум дурак, который понять не способен.

– Я не говорил…

– Делал, – тыкая Астахова пальцем в грудь, по складам произнес Гуров.

– Признаю.

– Спасибо, – вздохнул Гуров. – И хватит полемизировать, надо работать. – Он сказал это просто, не расставляя восклицательные знаки.

Астахов переключился быстро, взглянул на часы:

– На тренировку я опоздал, поеду в институт.

Когда они вышли на улицу, Гуров сказал:

– Совсем забыл: позвони в Киев, завтра утром Маевская должна явиться в прокуратуру. Краев и Темина тоже. – Он взглянул на часы. – Сейчас мы расстанемся, я немного от тебя отдохну, соберусь с мыслями – конечно, если их обнаружу, – посоветуюсь с начальством. В семнадцать приходи в гостиницу «Центральная», номер двести двенадцать. Ни к чему, чтобы нас видели разгуливающими вместе, у вас не город, а общая, сильно перенаселенная квартира. И самолюбие свое, хоть оно и торчит у тебя поперек горла, проглоти, иначе никакого толку не будет.

Астахов улыбнулся, впервые улыбнулся Гурову персонально, кивнул и легко зашагал, привычно отвечая на приветствия земляков.

«За Веру Темину просить не стал, это хорошо, значит, он нам верит», – подумал Гуров и отправился в управление.

Для того, чтобы разыскать преступника, желательно знать, кого ты ищешь. Так или примерно так начал свои рассуждения старший оперуполномоченный. На первом этапе розыска сотрудник напоминает двоечника, который, получив билет, бесконечно перечитывает условия задачи, словно количество повторений может привести к решению.

Астахова вызвали в квартиру, где лежал труп. Ригель замка был зажат, иначе Павел не смог бы войти в квартиру.

В милицию в тот вечер звонили дважды. Можно с уверенностью предположить: первый раз звонил убийца, желая, чтобы опергруппа застала Астахова в квартире. Второй раз звонил Астахов. Можно предположить, что цель убийства – компрометация Павла Астахова, Очень похоже, потому и личный мотив убийства не инсценировался под ограбление. Условия задачи достаточно ясны. Болтается, пока с неясной целью, пачка «Уинстона». На ней имеются годные к идентификации пальцевые отпечатки. Если они принадлежат Астахову, то ясно – пачка оставлена как дополнительная улика. Кто и с какой целью хочет угробить Астахова? Прямо на поверхности лежит зависть. Но завистники не убивают с заранее обдуманным намерением. А может, и убивают, только я не встречал? Моцарт и Сальери? Их создала фантазия гения, а мы ходим по матушке-земле.

Гуров налетел на мужчину, который нес авоську с картошкой. Она, слава богу, не рассыпалась, ползать и собирать не пришлось. Лева пробормотал извинения, получил витиеватый ответ и пошел дальше.

«Что можно сказать о преступнике, как выглядит его визитная карточка? Умен? Не факт. Смекалист, хитер? Похоже. Дерзок, хладнокровен. Возраст астаховский, возможно, чуть старше. Почему? Потому что так кажется. Сильный аргумент».

С таким незначительным багажом Гуров вошел в кабинет подполковника Серова. Задумавшись, Лева не постучал, а в кабинете находился прокурор. Точное его местонахождение определить было невозможно, так как он бегал перед столом, приплясывал, размахивал руками и кричал:

– Потому ты в этом кресле двенадцать лет?! И на пенсию ты вылезешь из этого кресла?! Люди, люди вокруг. С их слабостями считаться надо! А ты как паровоз! – Он надул щеки, запыхтел.

Гуров попятился, хотел тихонько прикрыть дверь, Серов остановил:

– Лев Иванович, заходите. Это не прокурор. Толик Макаров паровоз изображает, меня жить учит…

Толик выпустил пар, узнал Гурова и вновь напрягся:

– А вы, собственно, почему на меня кричите? А подите вы оба!

Дверью он хлопнул так, что торчавший в ней ключ вывалился, брякнул на пол.

Серов был в мундире, при орденах. Воевать он по возрасту не воевал, однако имел Красную Звезду, «Знак Почета», ну и положенные три медали за выслугу.

– В обкоме был, – пояснил он. – Тебя подстраховывал. Мало ли… – Неожиданно спросил:

– Ты рыбак?

– Возможно. Не пробовал.

Серов вышел из-за стола, вставил ключ на место:

– Не бойся, Лева, врагов. Они могут только убить. Боись друзей. Старо? Я нового придумывать не способен, чужим умом перебиваюсь. Отборочные соревнования ты выиграл, как дальше? – Он снял галстук, мундир повесил в шкаф, закатал рукава, выпустив наружу рыжие веснушки.

Гуров рассказал о своих соображениях. Серов слушал, кивал, подбадривал словами «верно» и «молодец». Когда Лева закончил, подполковник сказал:

– Мне говорили, что талантливый, я усомнился. Не прав, товарищ Серов, не прав. Как будем жить дальше?

– Дружно, – ответил Гуров. – Вы – здесь работая, я в Москве тоже без дела не останусь.

– Думаешь?

– Убежден. Борис Петрович, тут пахать надо, долго-долго, кропотливо исследуя окружение Астахова, изучая его жизнь день за днем. Когда, где, при какой ситуации он нажил себе смертельного врага?

Гуров ожидал сопротивления, готовил дополнительные аргументы, сначала растерялся, потом даже обиделся, когда Серов сказал:

– Что же, прав ты, майор, возразить мне нечего, уговаривать стыдно. На чужом огороде можно поработать воскресным днем, до обеда, пока женщины на стол собирают. А навоз возить, перепахивать, поливать и пропалывать – дело хозяйское.

Гуров попытался уловить в тоне, взгляде подполковника подвох, ловушку, не нашел, вздохнул с облегчением.

– Ты с Астаховым в семнадцать встречаешься? Побеседуй напоследок, передай, что завтра после прокуратуры я его жду. Билетик я тебе закажу, в восемнадцать заеду в гостиницу, у меня повечеряем. А то не по-людски, в гости не зову, ездить на тебе езжу, а не оглаживаю.

* * *

Павел пришел в гостиницу вовремя, они выпили по чашке растворимого кофе, съели пачку розовых вафель, Гуров сказал, что завтра утром улетает, затем спросил:

– У тебя много врагов?

– Нормально, как у каждого. – Астахов задумался и добавил:

– Может, чуть больше.

– Почему?

– Друзья – они как есть, так и есть. А каждая победа прибавляет поклонников и врагов.

– Интересно. Соперники способны тебя убить?

– Глупости. Здесь не проклятый Запад, наркотики в стакан не подсыплют.

– Тебя пытались убить. Ты что, так забегался, что мозги выветрились? Убить не физически…

– Извините, вы по профессии сыщик? Я вас обидел этим словом?

– Я действительно сыщик. – Гуров пожал плечами и пошел в ванную мыть посуду.

Астахов вошел следом, взял полотенце:

– У меня мозги выветриваются, а у вас, извините, от профессии они набекрень встали.

На том разговор и закончился.

* * *

Квартира у Серова была в новом доме, из таких в Москве города понастроили. Все нормально, стекло в одном окне алмазным крестом перечеркнуто, брак значит, а хорошего перед сдачей дома под рукой не оказалось. Паркет под ногами скрипит и подпрыгивает, чтобы враг незаметно не подкрался. Кухня – а они ужинали в святом месте – обставлена стандартно, стол и табуретки ребятишкам в детском саду понравились бы – легкие и качаться можно.

Яичница получилась стандартная, сыр – неизвестной национальности, не швейцарский и не голландский точно – уложили на тарелочку, открыли банку, в которой было законсервировано нечто рыбное.

– Ты, я знаю, не употребляешь, – Серов налил чай, – и я в доме не держу. – Он подмигнул:

– За мужскую дружбу!

– Не дави на меня, коллега, – ответил Гуров. – Я сделал, что мог, работайте…

– О чем разговор? – Серов смотрел наивными глазами. – Утром заеду, отвезу в аэропорт.

– Надо бы позвонить…

– Ты вылетишь, я позвоню, – сказал Серов. – Запиши координаты. А чего ты не женатый? Солидный мальчоночка. В твоем возрасте в войну дивизиями командовали…

– Христа уже распяли, – поддакнул Гуров.

– А может, уже разок хаживал? Теперь на воду дуешь?

– С вами женишься, – Гуров усмехнулся. – Чья бы корова мычала…

– У меня так двое. Сейчас с матерью в деревне. Вот выйду на пенсию… – Серов замолчал, неожиданно спросил:

– А что это ты все: Астахов, Астахов, а потом на сто восемьдесят и в обратную сторону?

– Не правда ваша, коллега, – ответил Гуров. – Я лишь утверждал, что Астахов лжет. А что он по затылку ударить не способен, так вы лично мне подбросили.

В общем, ужин прошел, как пишут в газетах, в теплой и дружественной обстановке.

* * *

Как известно, все в жизни повторяется. Вернувшись из гостей, Лева начал укладывать чемодан, сказал дежурной, чтобы разбудили в шесть, от горячего молока отказался.

Вы же понимаете, что сборы Гурова – детские глупости, никуда он улететь не может. Убийцу не выявили, не уличили, а сыщик улетел? Так не бывает! И все это отлично понимают, только майор милиции Лев Иванович Гуров, наивный – качество при его профессии несколько странное, – предается несбыточным мечтам.

Он погасил свет, через окна падали причудливые блики от уличных фонарей. Но почему-то не ложился, шатался по своему шикарному номеру в одних трусах, когда зазвонил телефон.

– А я не подойду, – весело сказал Лева, потом сообразил, что звонок междугородный, и схватил трубку.

– Да! Слушаю! Рита? Добрый вечер, девочка! Что? – Он опустился в кресло. – Добрый вечер, товарищ генерал. Ночь? Да-да, у нас уже ночь. Где шляюсь? Лютики-ромашки собираю, Константин Константинович. – Некоторое время Гуров молча слушал, затем сказал:

– Почему это я не могу отступить, Константин Константинович? Вы меня… Я тоже себя знаю. Я хочу домой! Вот! Я устал. – Он выслушал генерала. – Ничего нормального в этом нет. Извините, товарищ генерал… Вы не приказываете, даже не просите? Вроде это я сам не могу отказаться, отступить и доведу дело до конца? Извините, Константин Константинович, я способен отступить и вылетаю утром в Москву. Я не прячусь. Спасибо. Спокойной ночи. Константин Константинович. Поклон супруге.

Лева был так взбешен, что разговаривал вслух:

– Он меня знает! Если генерал, так все знает! А чего он позвонил? – Гуров сел, взглянул на телефон. – Разыскал! – Лева вспомнил подполковника Серова. – Ах ты, улыбчивый черт. Простак! Сукин сын! «Утром заеду! Провожу!» Цветочки! Как же не стыдно, чужими руками? Фарисей! Приговорили! Обречен!

Гуров схватил раскрытый чемодан и швырнул его в угол.

Начальник отдела уголовного розыска подполковник милиции Серов Борис Петрович

Официально рабочий день в отделе начинается в десять часов, так называемые «пятиминутки» проводятся без пятнадцати десять. Сотрудники, у которых накопилась писанина, являются в девять. Серов приходит в управление около восьми, а сейчас, когда семья в отъезде, и в семь.

Борис Петрович не выслуживается, знает, что в карьере достиг своего потолка, кабинет и кресло, которые он занимает, вполне его устраивают. Если для астаховских дедов среда обитания – лес, то для него – управление милиции. Если в городе тихо, он может уехать домой и в четыре – все знают, где его найти. Не дай бог, конечно, но, к сожалению, случается. В общем, он работает не по служебному расписанию, а по потребности.

Сегодня он пришел в плохом настроении. Хотя инцидент с Астаховым разрешился благополучно и генерал и секретарь обкома сказали ему добрые слова, Борис Петрович чувствовал себя отвратительно, он начал писать рапорт в министерство, пытаясь в сухих протокольных выражениях представить работу майора Гурова как можно лучше.

Боря Серов родился в Москве в начале лета тридцать третьего года в роддоме имени Грауэрмана, что рядом с рестораном «Прага» на Калининском проспекте, который так любят показывать в программе «Время».

В сорок первом, только Борьке исполнилось восемь, началась Великая Отечественная. Отца убили двадцать четвертого июня. Во время бомбежек мать с сыном сидели дома, в метро не ходили. Мать все повторяла: главное, чтобы убили вместе, сразу двоих. Дом вздрагивал, бомбы падали густо. В аптеку, что стояла на углу Воровского, попадали дважды, тонна свалилась в угловой дом напротив, сейчас там сквер. Вырвали середину, огромным клином, в здании по соседству с Домом журналиста, но Серовы жили рядом. В них промахнулись. Налеты стали реже, фашистов погнали, шла первая военная зима.

В школу Борька пошел в феврале сорок второго, заходил туда в основном, чтобы на большой перемене получить баранку или коржик. Схватив съестное, из школы уматывал. Дел у Борьки невпроворот. О морозах той зимы всем известно, отопление не работало, в каждой комнате стояли самодельные жестяные печки, почему-то называемые «буржуйками». Что буржуйского видели в примитивном приспособлении, высовывающем в форточку коленчатый рукав, неизвестно. «Буржуйка» требовала дров, которых Борька, как горожанин, никогда не видел. Рядом находился разрезанный бомбой дом, квартиры, как соты, – стены ведь отсутствовали. Борька лез в дом и тащил оттуда «дрова» – стулья, кипы журналов, обледенелые двери. Как он не сорвался с лестницы, где пролеты сохранились через один, неизвестно. Борька не знал понятия «мародер», но ни разу не взял из квартир ни одной вещи, которая бы не являлась топливом. Сегодня, вспоминая ту зиму, Борис Петрович удивлялся, почему он не открыл ни один шкаф – не в поисках наживы, а просто так, из любопытства. Он хорошо помнил, у него не было жалости к разрушенному человеческому жилью и любопытства к этой чужой жизни тоже не было, он не помнит ни одной фотографии на стенах, а ведь они наверняка висели. Он приходил за топливом. Мебель и двери необходимо притащить домой и превратить в щепки, не имея топора, орудуя лишь молотком и стамеской. Вторая задача – отоваривание карточек, материнская – служащая, его – детская, отдельно – продуктовые, отдельно – хлебные. Без очереди в ту зиму можно было получить только синяк от такого же, как он, добытчика. В некоторые очереди записывались с вечера, тщательно подрисовывая на ладони стирающийся фиолетовый номер.

Борька столько отстоял в те годы очередей, что сегодня Борис Петрович даже несколько человек у прилавка обходил стороной.

В конце войны он начал зарабатывать – если так можно назвать спекуляцию. Деньги хоть и ничего не стоили, но нужны были. Предметом спекуляции являлись билеты в кино и папиросы. Отряд единомышленников выстраивался у кассы за час до открытия, билеты покупались обязательно парами. Вечером такая пара «уступалась» офицеру с девушкой за пятнадцать рублей. Для справки: килограмм хлеба на рынке стоил сто рублей, а то и больше. Еще спекулировали папиросами; покупая у военных пустые гильзы и табак, набивали папиросы и продавали поштучно. Скольку стоила тогда папироса, Борис Петрович уже не помнит.

Перед Новым годом зарабатывали на елочных базарах и честным трудом, и воровством. Объединенная бригада человек в десять около пяти утра собиралась во дворе дома напротив, сейчас там стоит памятник Гоголю, который по неизвестным причинам перевезли с его законного места в начале Гоголевского бульвара. Говорили, мол, памятник пессимистичен, больно Николай Васильевич голову наклонил, а в жизни был сатириком и весельчаком.

В войну памятник во дворе еще не стоял. Летом во дворе вдоль домов растили брюкву, в середине был выкопан и заасфальтирован водоем для тушения фашистских зажигалок. Зимой тут катались на прикрученных веревками к имеющейся обувке «снегурочках» и «гагах», перед Новым годом здесь располагался шумный елочный базар.

Итак, бригада в сборе, зимой в пять утра холодно и темно. Фонари уличные, как правило, не горели, и тьму кромешную подсвечивала лишь белизна снега. Одежду, которую носили мальчишки, даже вспоминать не хочется, а вспомнишь – не объяснишь, таких слов в сегодняшнем лексиконе нет.

Приезжали грузовики с елками, часть бригады разгружала, несколько человек находились за забором, ловили украденное и незаметно переброшенное. Тогда никто это воровством не считал, и слова «воровать» и «спекулировать» среди ребят не употреблялись. За разгрузку полагалась елка официальная, все добытые елки прятались в холодных котельных и продавались тридцать первого утром.

Еще существовал святой заработок, именуемый «подноской». За елками приходили только женщины, многие из них донести покупку до дома не могли. Тогда десятилетний грузчик хватал дерево и шагал с ним чаще всего в арбатские переулки, порой и черт знает куда, платили от трех до пяти рублей. Стыдно признаться, но окончание войны, канун победы Борис воспринял спокойно. Девятого вечером его чуть не задавили на Красной площади. Жизнь продолжалась без перемен, борьба за существование начиналась ранним утром и заканчивалась вечером.

На школу времени совершенно не оставалось. Терпение кончилось у школы и у Борьки Серова одновременно, сразу после седьмого класса, расстались без фанфар и слез, спокойно и деловито. Так как тройки в аттестате не соответствовали Борькиным знаниям, он в техникум не пошел, начал работать. Паспорт ему еще не полагался, и Борька перебивался то помощником дворничихи, то грузчиком «по договоренности». Обмануть в послевоенные годы пацана не могли: как ударили по рукам, так и платили. В сорок девятом ему выдали паспорт, он устроился грузчиком на ткацкую фабрику официально.

Серов не имел склонности к философствованию и самоанализу. Но память о прожитых годах порой подбрасывала вопросы. Иногда он от них увертывался, делал вид, что не заметил, в иных случаях, когда это не помогало, он возвращался, вновь становился Борькой Серым, пацаном сороковых годов, вспоминал.

Улица. Сверстники. Голод. Жестокость. Стая волчат в поисках пропитания, драка за свое место. Дрались жестоко, лучше не вспоминать. Существовал незыблемый авторитет взрослых. Старая, лет пятидесяти, дворничиха крикнула, и они растаяли в «сквозняках», хотя любой мог сбить ее с ног, и у каждого было, чем это сделать. Девчонок не трогали, на них не обращали внимания. Борька ни ростом, ни силой, ни смелостью не отличался, знал: отступившего бьют – и бросался первым, если успевал. Когда не успевал, залечивал раны, дважды отлеживался. Удивительно: местами обмороженная кожа да кости, о витаминах никто не слышал, но зарастало все, следов почти не оставалось.

Мать умерла, когда Борьке было четырнадцать. Врач и соседи что-то объясняли, он не понял, да и не хотел понимать. Кладбище, чья-то рука на его затылке. Участковый, какие-то разговоры о детдоме. Борьку усыновила соседка, позже выяснилось, что никаких документов не оформляли. Он просто стал жить в своей комнате один, заходил к тете Клаве похлебать горячего, однако не каждый день.

Почему он ни разу не украл? В стае никто не воровал, но он отлично помнит, как началось расслаивание, точнее, раскол. Отошли в сторону мальчишки из семей обеспеченных, которых сегодня назвали бы нищими. Двое исчезли из дворов, потом их нашли на стадионе, где они за талончики на питание то ли бегали, то ли прыгали. Борька и еще двое начали искать работу, во дворе осталось трое-четверо.

Подполковник милиции Борис Петрович Серов, слушая застольные рассказы, как втягивают в воровскую компанию, отмалчивался. Его не втягивали, однажды провоцировали на «слабо». У промтоварного магазина на Арбате – сегодня его называют Старым – разгружали фургон. Борька проходил мимо, его остановил Сенька Голова, угощая папиросой, кивнул на машину. Однорукий инвалид и две тетки таскали небольшие тючки в бумажной обертке, перетянутой шпагатом.

– Что, Серый, – сказал Голова, – слабо унести?

– Я работаю, – не задумавшись, ответил Борька.

– И правильно, – Голова хлопнул его по плечу, – иди работай, не отсвечивай.

Больше никогда никаких предложений Борька не получал. Проходя двором, он прикуривал, угощался или угощал, «деловые» молча ждали, пока он уйдет. Их жизни разошлись, ни дружбы, ни вражды, как говорят сегодня – мирное сосуществование.

Голова с дружками сели вместе, в одночасье, освобождались порознь и стали садиться порознь, из Ворькиной жизни исчезли.

Подполковник Серов не воевал, но сороковые годы забыть не мог.

Некоторых своих привычек он не то что стеснялся, а пытался их от семьи спрятать. Так, он раздражается, если жена готовит суп, когда не съеден вчерашний, незаметно доедает с тарелки дочери, которая лишь ковырнет и оставит. Он же не может усадить жену и детей на диван, водрузиться на стул напротив и сказать: «Слушайте и запомните, ваш отец жил вот так…»

Когда в Москве открыли коммерческие магазины, стая еще не раскололась, и они ходили на улицу Горького в Филипповскую булочную смотреть пирожные. Они стоили более тридцати рублей, это, конечно, были «те» деньги, и у Борьки наторгованный тридцатник имелся, однако купить никто и не помышлял, и они приходили смотреть. Сын уже женат, выделился, а дочке двадцать, пока с родителями. Недавно приятель привез из-за границы туфли, они в его семье не подошли, и Серов туфли у приятеля купил и подарил дочке. Замшевые лодочки на высокой шпильке. Дочь хлопнула в ладоши, чмокнула отца в щеку, надела туфли и отправилась в институт. Серов пошел в ванную и начал второй раз бриться. Трамвай, булыжная мостовая… Во что эти замшевые шпильки превратятся через две недели? Он, вернувшись из гостей, сразу снимает новый, лет пять назад купленный костюм, а то брюки на коленках вытягиваются.

Писатели-фантасты любят порассуждать, как состоится встреча с иной цивилизацией и на каком языке мы начнем общаться.

Борис Петрович не читал Тургенева, разве что рассказы, и не задумывался над проблемой отцов и детей. Он знал: его жизнь рассекла война и словно дольками нарезала поколения. Особняком стояли фронтовики, некоторые из них старше Серова всего на восемь – десять лет. Они были на «ты» и во всем ровня, пока рядом не оказывались другие фронтовики и ненароком не возникал разговор о войне. Серов сразу замолкал и отстранялся. Они знали, чего он не знал и что объяснить нельзя, о чем с посторонними и говорить невозможно.

Затем следовала долька серовских ровесников и тех, кто моложе, но успевших в детстве хлебнуть.

С родившимися в последние годы войны, к примеру, с женой Настенькой, хотя уже не во всем, но язык общий найти можно.

В силу своей профессии Серов не работал на целине и БАМе, имел дело с молодежью специфической и редко встречающейся. Слова «бабки», «телки», «кошелки», «фирма» и прочее подполковник понимал, а произносивших эти слова понять не мог, хотя и очень старался. Однажды, когда он собственной дочери несколько раз напомнил, что, мол, надо разморозить холодильник, она раздраженно ответила:

– Папка, ты такая зануда, сил никаких нет. Я доживу до пятидесяти, потом застрелюсь.

Голова и его дружки пропали в лагерях, не разобрались в себе, в жизни, Серов их не оправдывал, но понимал: они по-своему, но боролись за существование, пытались выжить за счет других людей. Так ведь выжить, а сегодняшние? Ткнуть ножом человека за джинсы, «фирму», чтобы лишний раз сходить в кабак? Обмануть, взять в долг и не отдать? Во времена Борьки Серова за такое свои бы прибили.

Борис Петрович не знает, как он будет общаться с инопланетянами, он с «редко встречающимися» и собственной дочерью разобраться не может.

Итак, Борис Серов, получив паспорт, устроился на работу грузчиком. В положенный срок его призвали в армию. Служил нормально, не отличник, но и не из разгильдяев, получил шоферские права и сержантские нашивки, вернулся на гражданку.

В милиции Борис Серов начал работать в двадцать один год шофером. Улицу он не только знал, понимал, он улицу чувствовал, почти любая уличная ситуация была ему хорошо знакома. Стоило взглянуть на подворотню, он знал: проходной двор или нет. Жизнь подготовила Бориса Серова к оперативной работе, он из окна машины мог в проходящем по тротуару парне определить карманника и удивлялся, как другие этого не видят. «Да вы взгляните, как он идет, как голову держит, точно щипач, не сомневайтесь». За рулем он просидел всего три месяца, после пяти задержаний его зачислили в опергруппу отделения милиции. Потом была школа милиции. Серов обладал еще одним редким и очень ценным для оперативника качеством: мог, не предъявляя удостоверения, не надрываясь в свисток, унять любого пьяницу и скандалиста, хулигана и вора в законе. Стоило Серову у пивного ларька, где начиналась драка, сказать несколько фраз, как ситуация разряжалась. Это происходило примерно так: «Деретесь? Неумело деретесь. Ты, парень, солидный вор, а ведешь себя как сявка. Стыдно за тебя. А у тебя и есть-то на одну кружку, у жены спер, сейчас прольешь. А ты выдохни, иначе лопнешь. Зайди ко мне в десятую комнату завтра поутру. Адрес сказать? Знаешь? Ну и молодец».

И «клиенты» затихали и провожали Серова уважительными взглядами.

В двадцать четыре года он впервые оказался на юге. В гагринском парке у чебуречной познакомился с Настенькой. Они влюбились друг в друга сразу, живут вместе двадцать девять лет и еще не успели серьезно поссориться. Настенька родилась и жила в Городе. Она, как и Борис, была сирота и жила с престарелой бабушкой. Оставить ее одну Настенька не могла, а переезжать в Москву бабушка не желала. «Тут, на энтом кладбище, мои отец с матерью, дочь, место мне определено. Схороните и куда хотите езжайте». Так лейтенант Борис Серов появился в Городе. Сначала о переезде в Москву поговаривали, потом перестали. Борис Петрович уже стал дедом, Москву вспоминал, но ностальгией не мучился. Здесь он считался своим, отцы Города его знали, и, если бы не характер, был бы он давно полковником и как минимум заместителем начальника управления. Но через себя не перепрыгнешь, какой человек к тридцати годам есть, таким и помрет. Для восхождения по служебной лестнице Борис Петрович обладал серьезнейшим недостатком. Он к месту и не к месту говорил то, что думает.

Странное дело, слыл подполковник лукавым хитрецом, таковым и являлся.

Однако хитрил он и лукавил только в вопросах второстепенных и только с подчиненными. Ну, к примеру, убедить человека, что неинтересное и второстепенное дело является наиважнейшим, а отпуск в ноябре куда интереснее, чем в июле.

Стоило Борису Петровичу оказаться в кабинете с ковром, как подполковник разительно менялся, становился прямолинеен, порой дерзок. Недостатки свои он знал, даже пытался перевоспитываться. Порой ему удавалось промолчать, но получалось в результате только хуже. «Видели, даже рта открыть не желает, вся рота идет не в ногу, один Серов в ногу либо просто не идет, на месте стоит, как памятник себе». Когда данное качество Серова сформировалось окончательно и он его осознал, то поначалу пытался с собой бороться, но очень быстро устал и бессмысленную затею бросил.

Большинство руководителей Серова ценили, некоторые даже любили, но, как есть он начальник отдела и подполковник, так пусть и будет, лучше его мы не найдем, а выше ему подниматься ни к чему, с ним не договоришься, ждать от него можно невесть чего.

Вот с таким человеком и свела жизнь старшего инспектора Гурова. Вчера Серов позвонил в Москву генералу Турилину, беспокоить начальство он никогда не боялся.

Константин Константинович выслушал его и сказал коротко:

– Хорошо. Он останется. До свидания.

Сегодня Серов пришел в кабинет еще раньше обычного, написал на Гурова аттестацию по ликвидации группы, мучился над вторым рапортом. Что в министерстве майора Гурова серьезно отметят, Серов не верил. Ну, похлопают парня по плечу, в лучшем случае объявят благодарность, на этом все и кончится. Работает парень на дядю, но решение свое Серов считал правильным и менять его не собирался. Бумага у Серова не получалась, слова выползали то напыщенные, то безликие, подслеповатые. Он маялся, смотрел на часы, решал: может, машину за Гуровым послать? Недописанный рапорт он наконец спрятал в стол, позвонил на квартиру следователю Фирсову:

– Здравствуй, Олегович. Серов говорит. Кончай кофейничать или чаевничать, приходи ко мне, помощь твоя нужна.

– Слушай, Борис, – ответил Фирсов. – Я еще не в курсе дела. В папке полно мусора, главные свидетели не допрошены.

– Мне твое знание дела пока ни к чему, – перебил Серов. – Ты мне сейчас сам как свидетель нужен. И нечасто я тебя прошу.

– Хорошо, через полчасика явлюсь. – Фирсов сухо рассмеялся. – Непредсказуемый ты мужик, Борис! – И положил трубку.

Хотя от «Центральной» до управления можно дойти не торопясь минут за пятнадцать, Серов послал за Гуровым машину.

Следователь прокуратуры Николай Олегович Фирсов пришел даже раньше чем через полчаса. Поздоровавшись, он спросил:

– Борис Петрович, вы, конечно, знаете, что я сухарь и буквоед?

– Ведомо. А мы давно на «вы» перешли?

– Я, Борис, к тому тебе напоминаю, чтобы ты свои просьбы соразмерял с моим скверным характером. Какого свидетеля ты собрался из меня сделать?

И как в театре, на прозвучавшую реплику открылась дверь, и вошел Гуров.

– Здравствуйте, – он поклонился Фирсову, повернулся к Серову, но тот его опередил. Оттолкнув кресло, вышел из-за стола и заговорил громко, словно с трибуны:

– Ну, виноват! Виноват! А ты прости меня! Я не со зла, а для пользы дела! Я не трус и не самодур!

Гуров приготовил речь, но от такого напора растерялся, да и Серов не давал ему слова вставить:

– Убийца сидит в биографии Астахова. У тебя с Павлом контакт, которого не установить ни мне, ни тем более прокуратуре. Следователь каждое слово записывает, а тут надо часами разговаривать, необходимо по жизни Павла на четвереньках ползать, во все тайные уголки заглянуть и к каждому его знакомому принюхаться. И лучше тебя это никто сделать не может. И не потому, что ты гений, а так жизнь легла. Я старше тебя и по возрасту, и по званию. При свидетелях, вот прокуратура сидит, извиняюсь! Все! Ты доволен?

– В восторге! – Запал у Гурова пропал, надо бы ему благодарно промолчать, не сумел, слишком тщательно готовился. – Борис Петрович, а вы слышали, что Земля круглая и вертится?

– Ходят слухи. – Серов взглянул на следователя Фирсова, удобно расположившегося в партере.

Фирсов перекинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и старался все запомнить дословно, чтобы с юмором разыграть всю сцену перед прокурором. Он посмотрел на Гурова, даже чуть кивнул – мол, валяй, сейчас твоя реплика.

– В один прекрасный момент, – Гуров склонил голову, казалось, заглянул под стол, словно именно там находился сей прекрасный момент, – Земля повернется так, что предоставит мне возможность с вами посчитаться за ночной звонок генерала Турилина.

– Ну-ну, – тихо сказал Фирсов, но его не услышали.

– Когда ты чужими руками удавил Астахова, то можно. Когда я тебя чуть прижал чужими руками… Так больно?

– Я спасал Астахова! – вспылил Гуров.

– А я спасаю тебя. – Серов победил, развеселился и уже не просить, а поучать начал:

– Сейчас отступишь, через годы станешь краснеть, себя не уважать… Ты мужик… ты должен.

– Насчет долга звучит очень свежо, – сказал Гуров. – Может, перестанем выяснять отношения и поработаем для разнообразия?

– Чтобы не забыть, коллеги… – Фирсов улыбнулся Гурову. – Целесообразно организовать по телевизору короткое интервью с Астаховым. Скромное, деловое. Уймутся разговоры, а убийца, возможно, засуетится, возможно, и подбросит нам что-нибудь. Как?

– Молодец! – Серов вернулся к столу, сделал в блокноте запись.

– Маевская из бегов вернулась, – сказал Фирсов. – Сегодня я ее допрошу подробнейшим образом, хотя особых надежд на нее не возлагаю. Допрошу тренера Краева, Веру Темину, естественно, передопрошу Астахова. – Он взглянул на часы:

– Мне уже нужно идти. Если мы берем как рабочую версию, что убийство совершено с заранее обдуманным намерением и имеет своей целью компрометацию Астахова, подумайте, почему оно совершено в данный вечер. Если причиной тому ссора Астахова с Лозянко у аэровокзала, то мы можем максимально сузить круг подозреваемых. Теоретически можно предположить, что убийца ссоры не видел, а узнал о ней от третьего лица. Я вам рекомендую заняться в первую очередь очевидцами; если это ничего не даст, начните расширять круг. Если у меня появятся хотя бы малейшие новости, незамедлительно сообщу.

Следователь ушел, розыскники остались вдвоем.

– Пожалуйста, Борис Петрович, попросите ваших ребят составить списки очевидцев ссоры, – сказал Гуров. – И характеристики на каждого.

– Не беспокойтесь, Лев Иванович, я своих ребят очень попрошу, и к четырнадцати часам все материалы окажутся на вашем столе.

– Благодарю вас, товарищ подполковник. – Гуров кивнул и пошел к дверям.

– Брось дурака валять, давай, Лева, поговорим.

– А кто же станет на четвереньках ползать по жизни Астахова?

– Павел сейчас в прокуратуре.

– А он мне пока не нужен. – Гуров вышел.

– У каждого самолюбие, норов! – сказал Серов закрытой двери. – Только у меня ничего нет! – Он позвонил дежурному:

– Вызвать весь оперсостав – живых, ходячих, больных, отпускников, не успевших смотаться из Города. Даю на все тридцать минут! Я их просить буду!

Старший оперуполномоченный майор милиции Лев Иванович Гуров

Есть бородатый анекдот о пьянице, который ищет монетку под фонарем не оттого, что там потерял, а потому, что под фонарем светлее.

Когда не знаешь, с чего начать розыск, лучше направиться в место посветлее, там хотя бы лоб не расшибешь.

Лева отыскал кинооператора Игоря Белана и тренера Кепко Анатолия Петровича. Может, все это и бессмысленно, но с обоими легко говорить откровенно, а в оперативной работе такое не часто случается.

Вскоре они собрались в просмотровом кинозале и начали крутить фильм. Белан таким вниманием к своей работе был польщен, Анатолий Петрович глядел на экран насупившись. Он очень переживал проступок своего любимого ученика и был огорчен предательством друга – другого определения для Олега Краева он не находил.

Гуров попросил оператора отобрать максимальное количество пленки, где сняты бытовые сцены, зрители. Как Астахов бегает, старшего инспектора не интересовало. Он сидел в кинозале рядом с Анатолием Петровичем и больше следил за выражением его лица, чем за происходящим на экране.

Большая группа молодежи шла по празднично убранной улице. Белые, черные, желтые и коричневые лица. Улыбки, смех, веселье. Астахов раздавал автографы, махал рукой, что-то кричал звавшим его друзьям. Наконец он вырвался из окружения и побежал догонять их…

Говорила по телефону Нина Маевская. Она тоже улыбалась, кивала.

И наконец прорвался звук:

– Я в тебя верю. Люблю. Целую. Жду…

И снова развернулась тартановая дорожка. С первой позиции были видны пригнувшиеся фигуры соперников. Вытягивая левую руку назад, они словно вымаливали эстафету.

И вот сорвался кудрявый негр, ринулся вперед… За ним рванулся блондин…

Метнулся под ногами тартан. Спины противников замерли, начали медленно приближаться, поплыли мимо. Впереди была лишь финишная ленточка…

Астахов сидел в салоне самолета. Отстранился от окна, болезненно поморщился, потер ладонью бедро и поднял голову.

Над дверью горела надпись: «Не курить. Пристегнуть ремни».

– Стоп! – громко сказал Гуров. Игорь вскочил, замахал руками, экран погас.

– И не то мы смотрим, и не так мы смотрим. Последнее касается вас, Анатолий Петрович.

Кепко не ответил, лишь пожал плечами.

– Игорь, покажите нам забег, когда Павел проиграл. Там он еще поднимает бутылку и опускает в урну.

– Сейчас! – Белан побежал к механикам.

– Давно работаете тренером?

– Да уж дольше, чем вы живете, – огрызнулся Кепко. Его бесило, что милиция не оставляет Павла в покое.

– А это хорошо или плохо? – Гуров на грубость не реагировал.

– Не понял.

– Ну, с годами не только накапливается опыт, но и усталость, и чувства притупляются.

– Вы это к чему? – Кепко смотрел раздраженно.

– К тому, что если быть до конца честным, то мы с вами слишком часто говорим: мол, работаем для блага людей, а работаем-то мы для себя. Ради сознания, что ты человек, ты нужен, тебя ценят… Мы очень себя любим. Вы сейчас переживаете не столько за Павла, сколько за себя.

– А ты не молод, чтобы?…

– Нет, я в самый раз, – перебил Гуров. – Вы говорили о благодарности и о помощи. Так вы на экран смотрите и думайте, а не переживайте. Вам на Лозянко наплевать, он не те секунды показывал. Вашего Астахова чужой смертью хотели угробить, и убийца на свободе.

– Я вас не понимаю, товарищ майор! – Кепко повысил голос.

Лев Иванович Гуров, несмотря на свои бесконечные «будьте любезны» и «пожалуйста», мог и жестким оказаться.

– Хотите понять, так слушайте, и не себя, а меня! Убийца на свободе, возможно, озлобится от неудачи еще больше, возьмет рогатку или кирпич, и Павел Астахов не побежит, он даже ходить перестанет. – Гуров смотрел тренеру в глаза, пока тот не отвернулся.

Вернулся Белан, тихонечко сел рядом, зашептал:

– Этот ролик у меня дома оказался, сейчас привезут.

– Спасибо, Анатолий Петрович, сейчас вы сосредоточьтесь и, как говорят киношники, мы отмотаем ленту назад. Вы встретитесь с Пашей Астаховым в одна тысяча девятьсот таком-то году. Я вас слушаю.

Кепко взглянул на Гурова строго, оценивающе, покашлял, покрутился в кресле, сказал:

– А ты ничего, ты мог бы даже тренером работать. Характер имеешь и удар держишь. Ну, что Паша?

И Анатолий Петрович начал рассказывать о Павле Астахове. Как старший инспектор и ожидал, ничего интересного для себя он не услышал. Секунды… Поражения… Победы… Травмы… Работа… Работа…

В каждой профессии есть свои секреты, и не только секреты, но и приемы, техника. Гурова не интересовали объемы и тренировочные нагрузки, психологические стрессы, его пока не интересовал даже сам Астахов. Майору нужен был Анатолий Петрович Кепко, его настрой, душевное состояние, погружение в жизненный мир ученика. Тренера надо было превратить в Астахова, вспомнить его досконально, заставить жить его чувствами.

Анатолий Петрович говорил и говорил; когда называл имя Краева, морщился, словно от зубной боли.

– Павел Маевскую любит? – осторожно спросил Лева.

– Нет, – ответил Кепко. – Он хочет жениться. Ему нужен сын. Паша полюбит позже, сейчас в нем места для любви нет. Любовь в человеке очень много места требует.

– Кто был чемпионом области до Астахова?

– Разные были, менялись. – Кепко пожал плечами. – Смирнов Володька… Усольцев… Калинин Саша год сверкал. Его даже в сборную приглашали.

– А Лозянко?

– Перестаньте. – Кепко улыбнулся. – Игорь четыреста и не бегал.

Гуров старался подстроиться к тональности Кепко.

– Паша быстро бежал вперед, кого-то обгонял, невольно вытеснял с дорожки, занимал чужое место.

– Паша всегда занимал свое место. Если сейчас он уйдет, то останется пустое место. В команде-то кто-то будет… Только этот кто-то не займет место Астахова. Я понимаю ход ваших мыслей, вы на неверном пути, его не пытались выбить из обоймы, этого сделать нельзя, так как он не в обойме. Он сам по себе. Он Павел Астахов, и все! Непонятно? Ну, вот был Валерий Борзов. Сейчас тоже выигрывают первенство страны, могут выиграть Европу, даже Олимпийские игры, дай им бог здоровья. Но никто не станет Валерием Борзовым, как и Виктором Санеевым, и Игорем Тер-Ованесяном. Личность такого калибра, когда она появляется, никому не мешает, ничьего места не занимает, она просто объективно существует.

– Вот-вот, мы подплываем, – сказал Гуров и на удивленный взгляд Кепко пояснил:

– Вы сказали очень точно: объективно существует. Объективно. Однако подавляющее большинство людей в своих суждениях и оценках субъективны, имеют иную точку зрения. Паровоз катится по рельсам, это его рельсы и занимать их неразумно. Но если кто-то сунул на рельсы ногу, то останется без ноги. Паровоз прибудет на станцию назначения без опоздания. Конечно, можно сказать: мол, не лезь на чужие рельсы. Но ноги нет, и человеку больно.

– Вы хотите сказать, что Паша кого-то переехал и не заметил? – спросил Кепко.

Белан осторожно что-то писал, казалось, он даже не дышит.

– Тут посложнее, – возразил Гуров. – Астахов никому не мешал ни объективно, ни даже субъективно. Некто, чья жизнь в спорте не сложилась по различным причинам, мог придумать, создать в свое оправдание сказочку, что был убит Астаховым.

– Ну, дорогой мой! – Кепко развел руками и повернулся к Игорю Белану, призывая в союзники. – Придумать кто угодно и что угодно способен! Это задание из категории: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– Изволили сказать глупость, уважаемый Анатолий Петрович. – Гуров успел понять: спортсмены не обидчивы и ценят ясность. – Придумать такое способен не кто угодно. Вы подумайте, подумайте, кто из жителей вашего города способен винить Павла в своих неудачах? Я же не говорю: «Москва… Страна… Мир…» Городишко-то у вас, извините… Ну, давайте, давайте! – Гуров изобразил раздражение.

– А вы не кричите!

– А вы мозгами шевелите! Вас легкоатлеты называют «отец родной»! – мгновенно сочинил Гуров. – А вы собственных детей не знаете!

– Из-за Нинки тоже могло.

– Не трогайте линию Маевской. Отложим. Павел Астахов не этим знаменит.

– Игорь! Мы зарядили! Крутить? – крикнул киномеханик.

– Минуточку! – ответил Гуров. – Астахов часто проигрывает?

– За последние два года он проиграл один старт. Эстафету в Ленинграде. У него задняя поверхность бедра была потянута…

– Астахова зрители любят? – перебил Гуров.

– Когда выигрывает, любят. В Ленинграде и убить могли, – Кепко горько улыбнулся.

– Злость, разочарование, болельщики жестоки, как дети. Так ведь не радовались же?

– Надеюсь.

– Давайте посмотрим. – Гуров повернулся к Белану:

– Командуйте.

Белан встал, захлопал в ладоши, махнул рукой, и экран зажегся.

– Матч с США, – пояснил Кепко. – Вот здесь Паша и проиграл. Он просил не ставить его в эстафету. Видите, ему и принесли поздно… На последней прямой Астахов достал соперника.

Стадион затих. Казалось, что в этой противоестественной тишине стал слышен бег спортсменов и их дыхание.

– И здесь Паша сбросил, – сказал Кепко. – Он был не готов.

На финише Астахов проиграл, целую секунду стадион молчал, затем обвалился свистом и грохотом.

Трибуна, мимо которой шел Павел Астахов, свистела особенно усердно. Некоторые зрители повскакивали со своих мест и что-то кричали ему, размахивая руками.

Лицо Кепко, лицо Краева… Чье-то радостное лицо…

– Остановите! – сказал Гуров.

– Стоп! – Игорь встал и замахал руками.

Изображение застыло на кадре, где Астахов поднимал брошенную с трибун пустую бутылку.

– Болельщики как дети? – сказал Кепко. – Сволочи они, а не дети!… Видите? Словно Павел Астахов обречен на победу.

– Я полагал, что человека надо показать в различных ситуациях. Потрясающий кадр, как Павел поднимает бутылку и спокойно опускает в урну, – сказал Белан.

– Где проходил матч? – спросил Гуров.

– В Ленинграде, – ответил Кепко.

– В Ленинграде, – задумчиво повторил Гуров. – Можно чуть назад? До изображения Краева и Анатолия Петровича.

– Сейчас. – Игорь побежал к киномеханикам.

– Анатолий Петрович, вы знаете Усольцева? Он в спорте на какой-то хозяйственной работе? – спросил Гуров.

– Сережу? – Кепко поморщился. – Мой ученик… к сожалению. Нехороший мальчик. В спорте был… в свое время. Я виноват, не справился… – Он резко повернулся и замахал на Гурова руками:

– Глупости! Вздор!

На экране изображение побежало назад и застыло.

Лицо Краева… Лицо Кепко… Радостное лицо Усольцева.

– Я не ошибся? – спросил Гуров.

– Сергей, – кивнул Кепко. – Паша проиграл, а он радуется, паршивец.

– Спасибо. – Гуров поднялся. – Радуется, это хорошо. Интересно.

– Вы, конечно, профессионал, – бормотал Кепко, выходя из зала, – но тут вы загибаете.

– Возможно. Вы, Анатолий Петрович, пленку не видели и со мной не разговаривали, – прощаясь, сказал Гуров. – Мы еще встретимся. До свидания.

Вернувшись в управление, Гуров столкнулся с Борей Ткаченко.

– Здравия желаю! Какие будут указания, шеф?

– Меня зовут Лев Иванович. Если ты хочешь походить на строевого офицера, обращайся ко мне «товарищ майор». А сейчас, пожалуйста, сходи пообедай.

– Я обедал, товарищ майор! – Боря явно обиделся.

– Неважно. Сходи в столовую, выпей кефира, – сказал Гуров. – Мне надо побыть одному.

– Я могу посидеть в коридоре, товарищ майор!

– Посиди в коридоре. – Гуров вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. «Итак, Усольцев? Почему он? Просто больше у тебя ничего нет, майор. Все твои рассуждения притянуты за уши. Случалось, ты разрабатывал и менее бесперспективные версии».

Убийство милиционера Трифонова. Он был убит выстрелом в грудь в центре Москвы в восемь утра. У него забрали оружие. Казалось бы, мотив ясен: завладеть пистолетом. Но зачем стрелять в центре Москвы? Трифонов был богатырь, почти двухметрового роста. Чтобы добыть пистолет, можно поздно вечером где-нибудь на окраине подыскать милиционера – не гренадера, ударить сзади кирпичом по голове. И убийства на себя не вешать, и шума не производить. В центре Москвы? Стрелять? Могла проезжать патрульная машина, хотя бы такси. Убийство совершенно безумное, немотивированное, ухватиться абсолютно не за что. Для розыска убийцы создали бригаду, и Гуров получил безумную версию.

Когда Трифонову выстрелили в грудь, то, видимо, он сразу не упал, поэтому убийца ударил его в висок рукояткой своего пистолета. В его «ТТ» был последний патрон, пистолет был старенький, и обойма выскочила. Убийца этого не заметил, и обойму нашли. Лев Гуров получил ту обойму и отправился в Тулу на оружейный завод. По номеру на обойме установили, что эта партия пистолетов изготовлена в сорок третьем году и отправлена на 2-й Украинский фронт. Вернувшись в Москву, Гуров засел в военкомате и стал выбирать оставшихся в живых офицеров, которые в сорок третьем году воевали на 2-м Украинском фронте. Каковы шансы такого розыска? Пистолет только за годы войны мог сменить нескольких хозяев. А после войны? Говорят, один шанс из тысячи. Вряд ли он здесь был, этот шанс. Но ведь тогда Гуров работал! Сорок с лишним дней занимался обоймой, номерами, картотеками. Правда, он ничего не добился, и убийцу задержали спустя два года. Гуров к задержанию не имел никакого отношения.

Так почему Усольцев – так уж безнадежно? Если есть шанс, надо работать.

Гуров пошел к Серову. В кабинете опять находился следователь Фирсов. Снова они втроем, словно не расставались. По просьбе Левы оператор Белан сделал несколько фотографий Усольцева. Гуров молча протянул следователю и подполковнику по фотографии.

Следователь взглянул на фото Усольцева, перевернул, прочитал надпись на обороте, сказал:

– Я читал протокол допроса.

– Знаю, – сказал Серов. – Есть соображения?

– Когда вязнешь в трясине по горло, – ответил Гуров, – и за ниточку хватаешься, как за канат.

– Ну-ну, что за ниточка? – спросил Серов.

– Только не смеяться! – сказал Гуров.

Серов тяжело вздохнул, махнул на Гурова рукой:

– Лично я разучился.

– Усольцев двадцатого вечером был в аэропорту и ссору Астахова с Лозянко видел. В разговоре со мной Усольцев изображал простака, каковым не является. Усольцев единственный из всех, с кем я беседовал, якобы проговорился, что Астахов убить способен. Усольцев Астахова явно не любит. Конечно, это слабо. Но, возможно, он Астахова ненавидит. Усольцев неудачник и плохой человек.

– Допрашивая Маевскую, я коснусь взаимоотношений с Усольцевым, – сказал следователь. – А вдруг?

– Возможно, – без энтузиазма согласился Серов. – Усольцев? – Он хмыкнул, покачал головой. – Будем работать.

Серов начал быстро писать, говорил:

– Где работает? Кем? Как? Женщины? Где находился во время убийства?

– У Усольцева алиби, – сказал Гуров.

Серов и следователь переглянулись недоуменно.

– Алиби? Так ты чего?… – Серов даже встал.

– Убийство с заранее обдуманным намерением. Оно готовилось. У убийцы и должно быть алиби. Фальшивое. – Гуров выдержал паузу. – Если мы докажем, что алиби Усольцева фальшиво, то козырной туз из его рук автоматически переходит в наши руки. В двадцать один сорок пять Усольцев находился в ресторане «Центральный».

– Кто может подтвердить? – спросил следователь.

– Два его приятеля. – Гуров улыбнулся. – И я. У ресторана стояли «Жигули». Машина не Усольцева. И за рулем сидел не он. Я сразу ушел. Они ужинали. Выходил Усольцев? Не выходил? От «Центрального» до дома Лозянко минуты три. Главное: у кого в этот момент находились ключи от машины? Допросить друзей Усольцева.

– Они давно договорились, – вздохнул Серов.

– Если Усольцев действительно убийца, они не могут договориться, – возразил следователь.

– Ты прав, Коля, я глупею. – Серов повеселел. – Он же не может сказать: ребята, если вас станут допрашивать, вы не говорите, что я из ресторана уходил и ключи от машины были у меня. Они не могут договориться! Это шанс!

– Шансик! – поправил Гуров.

– Николай, возвращайся к себе, мы этих ребят разыщем и к тебе доставим.

– Попробуем. – Фирсов кивнул и вышел.

Через полчаса в кабинете, кроме Серова и Гурова, находились человек десять сотрудников уголовного розыска. В основном это были молодые люди лет двадцати пяти, чуть старше.

– От вашей внимательности, терпения и терпения зависит очень многое. Вы приходите к человеку, а у него неприятности на работе, или он поссорился с женой, либо болен, возможно, у него просто скверный характер. Терпите, улыбайтесь, ищите подходы. Какой-нибудь бабушке, которая сидит целыми днями на крылечке, а вечерами у окна, надо в булочную или в аптеку Сбегайте. Вывернитесь наизнанку, но Гутлина и Ходжаву разыщите и доставьте в прокуратуру немедленно. Об Усольцеве мы должны знать все, может быть, даже то, что он сам о себе забыл.

Серов внимательно оглядел присутствующих:

– Не у подъезда, но неподалеку от дома Лозянко двадцатого около двадцати двух часов стояли голубые «Жигули» Третья модель. В каком точно месте стояли? Кто видел? Кто видел мужчину, который выходил из машины или садился в нее? И не докладывайте, что свидетелей нет. Такого не бывает. Выполняйте.

Подполковник провел инструктаж в утвердительном тоне. Где-то неподалеку от дома Лозянко стояла машина… Не может быть, а именно стояла.

«А если я все придумал?» – Гуров взглянул на Серова.

– Это их работа, майор, – сказал тот. – Понимаешь? Когда они вырастут, научатся думать, как ты, бегать по улицам начнут другие. Если ты ошибся, то их работа не пропадет, они кое-чему научатся. Так что не бери в голову.

Арнольда Гутлина разыскивать, тем более доставать из-под земли не пришлось. Установили место его работы, позвонили в лабораторию и попросили приехать в прокуратуру, благо машина у него имеется.

С Кахи Ходжавой было немного сложнее, однако через час с небольшим его нашли в одном из кафе в обществе двух очень молодых и не очень трезвых девушек. Кахи как истинный рыцарь заявил, что бросить дам не может, тогда «дамам» шепнули: мол, на скамейке в сквере отрезвеешь быстрее, чем в отделении милиции. Они вышли в туалет и не вернулись.

Допрошенные Гутлин и Ходжава расписали вечер в ресторане «Центральный» по-разному. Но в главном они оказались единодушны. Сергей Усольцев дважды выходил звонить, потом увязался за какой-то девушкой, которая сидела за свадебным столом, и пропадал с ней чуть ли не час. Ключи от машины Гутлина в тот вечер находились у Усольцева.

Следователь умышленно не выяснял, как ключи попали к Усольцеву.

* * *

К вечеру Боря Ткаченко, по выражению розыскников, «зацепился», как и предсказывал многоопытный подполковник: нашлась старушка, которая любила сидеть у окна. И вот уже несколько часов Боря прогуливался у дома, а старушка торчала в окне первого этажа.

Тоскливо, явно не в первый раз, старуха сказала:

– Ну чего маешься, зайди поешь.

– Спасибо, я сыт.

– Цельный день не ел и сыт. Чайку попей. – И, не ожидая ответа, продолжала:

– Вот служба у человека. Это же за какие деньги так уродоваться можно? Я же тебе сказала: не жди. Они за полночь придут, за полночь.

– Так ведь двадцатого они в десять пришли? – тоже не в первый раз спросил Боря.

– И тогдась за полночь. Шалапуты.

– А машина стояла?

– Как тебя вижу.

– Так она в десять здесь стояла.

– Чтоб тебя! – старуха захлопнула окно.

И тут же за углом раздался дробный стук каблуков, шаги, голоса. В переулок вышли парень и девушка.

– Здравствуйте. – Боря преградил им дорогу, предъявил удостоверение, взглянул на часы, было ровно десять.

– Сознавайтесь, вам послабление будет! – Старуха высунулась из окна. – Я так все видела! Все!

Боря взял девушку и парня под руки и пошел с ними по переулку. Старуха вытягивала жилистую шею, услышать ничего не могла. Она хлопнула рамой и погасила свет.

В переулке было тихо, лишь шаги и приглушенные голоса.

– Мы видели его в спину. Он вышел из машины и быстро свернул за угол. Спортивный мужик, крепкий, – сказал парень.

– Светлый пиджак с двумя шлицами, – добавила девушка.

– Что? – не понял Боря.

– С двумя разрезами, – пояснила девушка.

– В лицо не видели?

– Так сзади…

– Нет, – перебила девушка. – Он повернулся, посмотрел на нас. Вроде приостановился, потом свернул.

– Так узнаете? – спросил Боря. Парень с девушкой переглянулись и отрицательно покачали головами.

– Но он вас видел.

– Конечно, – ответила девушка.

– Голубые «Жигули», номер не запомнили. – Боря сделал пометку в блокноте.

– «Трешка», – сказал парень.

– Да! – вспомнила девушка. – За стеклом такая смешная белая обезьянка болталась.

– Спасибо вам большое. – Боря пожал молодым людям руки. – Значит, договорились: завтра к десяти в прокуратуру, восьмой кабинет.

* * *

Серов, следователь и Гуров выслушали Борю, отпустили домой, остались втроем. Молчали. Каждый понимал: с одной стороны, день прошел очень успешно, с другой – не только прямых, но и косвенных доказательств добыть не удалось.

– Надо исходить не из того, что плохо, а из того, что у нас хорошо, – сказал Серов. – Вчера мы не знали убийцу, сегодня знаем.

– Лично я ничего не знаю, – возразил следователь. – Есть версия и стечение некоторых обстоятельств. У меня нет оснований задерживать Усольцева хотя бы и на семьдесят два часа. Я могу его вызвать в прокуратуру и передопросить. Какой вопрос я ему задам? Куда вы выходили из ресторана? И он, слабонервный, начнет рвать на себе рубашку, рыдать и каяться?

Убийца

Как обычно, около четырех утра он проснулся. К щеке прилипла влажная подушка, он перевернул ее, лег на спину, вытер приготовленным с вечера полотенцем лицо, скинул одеяло, взглянул на уже серое окно.

Голова была ясная, еще не знобило, не корежило, похмелье наступало значительно позже. В тысячу какой-то раз он решил, что именно сегодня завяжет.

«Паше сейчас еще хуже, – подумал он. – Не пьет, рекорды, слава, ордена… Тюрьма. Я из своей камеры выберусь сегодня. Когда выскочишь ты, главное, кем ты в тот день будешь?»

Он поднялся, живот вывалился, еще год назад брюхо раздражало, сейчас привык, и, шлепая по прохладному линолеуму, прошел в кухню. У настоящего профессионала инструмент на месте – он вынул из холодильника бутылку кефира, из шкафчика валерьянку и элениум, все выпил и вернулся к койке. Перед тем как лечь, он расправил простыню, открыл форточку, задернул плотные шторы, чтобы день не ворвался, не разбудил. Лежа на спине, расслабившись, он ждал сон, стараясь разогнать мысли – даже приятные, например о Паше Астахове, который сейчас…

* * *

Сережа Усольцев родился в Городе, рос единственным и ненаглядным в здоровой интеллигентной семье. Мама – зубной врач, папа – в НИИ, сегодня кандидат наук, старший научный… Семья жила обеспеченно, любили принимать гостей, дом слыл хлебосольным, пользовался уважением. Водкой в доме не баловались, в пятницу и субботу к столу подавался бабушкин графинчик, ну, в праздники – как у людей, как положено.

Сережа однажды попробовал – не понравилось, он рос трезвенником. Увлекся спортом. Начинал он у Анатолия Петровича Кепко. Смешная фамилия вызывала у Сережи улыбку. Очень скоро улыбка пропала, тренер оказался мужиком серьезным. Начал Сережа с короткого спринта и прыжков в длину, но через год, когда уже и разрядником стал, тренер предложил ему пробежать полный круг, то есть четыреста метров. Результаты, как говорится, поперли.

Сережа закончил школу, поступил в педагогический, бежал четыреста за пятьдесят с десятыми, стал перворазрядником. В Городе Сережу уже знали, начали прогнозировать, какой результат при таких темпах роста он покажет через пару лет.

Пашка Астахов, пацан, бегал где-то рядом, Сережа его даже не замечал – он уже выполнил норматив кандидата в мастера спорта.

Прошло еще два года. Сергею исполнилось двадцать три, Павлу – девятнадцать, оба были кандидатами, оба тренировались у Краева. Тогда и произошло первое столкновение. Тренировались, бегали голова в голову, но неожиданно на первенстве области Павел опередил Сергея на целую секунду, стал мастером спорта и уехал на первенство России.

Анатолий Петрович Кепко обнял тогда Сергея за плечи и сказал:

– Он убежал от тебя, и ты его никогда не догонишь. Не расстраивайся, парень, у каждого из нас своя высота, потолок, который никакой работой не прошибешь.

Астахов улетал и возвращался, снова улетал.

Через год вернулся весь в золоте.

– Проведать родное гнездо, – сказал кто-то. – Завтра эту золотую птичку мы будем наблюдать только по телевизору.

«Кто-то» ошибся, золото Астахова тяжелело, появились правительственные награды, а он всегда возвращался.

Молодежь подпирала Сергея, обгоняла, он уже не попадал даже в сборную области. Астахов бегал за горизонтом. Усольцев почему-то винил в своих неудачах именно Астахова, именно его, первого, который отбросил его назад.

Сергей благополучно закончил институт, начал работать в спорткомитете, выступать перестал. Кому интересно с завистью, глотая желчь, смотреть в удаляющиеся спины?

Однажды, вернувшись с работы домой, Сергей застал отца у телевизора.

– Сережа! – позвал отец. – Смотри, наш-то Пашка что делает? Опять первый! Нет, не обеднела Россия талантами!

Спортивная передача кончилась, отец подошел к буфету, достал графинчик.

– Тебе не предлагаю, – отец налил рюмку. – Ты у нас мусульманин. – Он выпил, сочно хрустнул яблоком.

– По рождению я христианин. – Сергей внешне спокойно достал стакан. – За победу земляка не грех и крещение принять.

Отец смотрел недоверчиво, но с одобрением. Сергей наполнил стакан, выпил залпом, тоже закусил яблочком и сел ужинать, рассказывал о работе, загнул пару анекдотов. Выйдя из-за стола, отец внимательно взглянул на совершенно трезвого сына, хлопнул по плечу, сказал:

– Молодец! Настоящий русский мужик! – и пошел в кабинет работать.

Природа мудра, нам не дано заглянуть в свое завтра, иначе жизнь человеческая превратилась бы в пустую затею. Отец подтолкнул сына к пропасти и, увидев, как сын шагнул, похвалил. Кто сказал, что «настоящий русский мужик» должен, не хмелея, выпивать стакан водки?

И отцу и сыну лучше бы себе по руке оторвать, которыми они наливали, легче бы жилось на свете. Но они завтрашнего дня не знали. А когда этот день пришел, то сын во всем обвинил Павла Астахова, а отец вообще ничего не понял, а уж себя виновным не считал ни в коем разе.

Наступило завтра и послезавтра…

Всего через год уже пришлось Сергею среди своих приятелей искать врача-нарколога. Тот внимательно выслушал, дал какую-то коробку с карточками, на которых были написаны вопросы, предложил разложить налево, направо, по принципу «да» или «нет». Они еще долго беседовали. В заключение врач сказал:

– Сережа, должен тебя огорчить, но у тебя открытая алкогольная тропность. Ты выслушай, не горячись. Существует, к сожалению, масса заболеваний. Почему-то одни из них считаются благородными, другие – постыдными. К примеру, слабые легкие – в старину говорили «чахотка» – болезнь благородная. Сифилис, алкоголизм – постыдны. Глупости и предрассудки, любая болезнь – беда.

– Откуда тропность-то? – усмехнулся Усольцев. – Отец в конце недели да по праздникам двести-триста граммов максимум. Я его в жизни пьяным не видел.

– Случается, что человек очень быстро приучает себя к алкоголю и спивается, доводит себя до состояния полной зависимости от стакана.

– Как у меня? Это я зависимый?

– Ты пришел совета просить или учить? – Друг-доктор повысил голос. – Сиди, слушай, мотай на ус, если не хочешь закончить жизнь в психушке. До двадцати четырех ты в рот не брал, тяги не имел, а в двадцать пять, по твоему выражению, каждый день и прерваться не в состоянии. Так?

Сергей Усольцев лишь кивнул.

– Выход у тебя один. – Доктор сделал паузу. – Бросить, забыть, спиртное для тебя не существует ни в каком виде и ни в какой дозе. Иначе ты срываешься, и все возвращается к сегодняшнему дню. Я тебе помогу, но бороться ты должен сам. Положим в больницу…

– Никогда! – Сергей вскочил.

– Тихо! – прикрикнул доктор. – Не ко мне, не в наркологию, чтобы в городе не знали. Диагноз придумаем. Успокоим, подчистим, подкормим витаминами, на диете выдержим, станешь, как новый пятиалтынный.

Сергей прислушался, вылежал две недели в отделении общей терапии с диагнозом «воспаление почек» и вышел веселый и бодрый.

«Никогда в жизни», – сказал он себе.

Прошло около года. Однажды в компании, когда в очередной раз уговаривали, да и девчонка рядом, обаятельная до чертиков, пила коньяк аккуратно, Сергей опрокинул несколько рюмок. На следующий день он чувствовал себя прекрасно, вспомнил устрашающие речи друга-доктора и рассмеялся. Чушь собачья, иногда можно, как все люди.

Через две недели он вернулся на круги своя: каждый день – бутылка минимум.

Он бросал, возвращался к жизни и вновь срывался в стакан, становился рабом. Что Сергей Усольцев в «этом деле чемпион», вскоре знали все окружающие. Из дома Сергей ушел – отец сказал, что алкоголиков среди Усольцевых никогда не было, и он терпеть не намерен. Один из друзей уехал на три года за рубеж, отдал ключи с условием: плати за квартиру, сделай ремонт и содержи в чистоте. Мать переживала, однако не так уж бурно и не очень долго. Сергей поселился в отдельной квартире и остался с водкой один на один.

Он боролся, бросал, запершись и отключив телефон, пил минералку и кефир, закусывая тазепамом и элениумом. Держался в «сухом доке» неделю, две, порой месяц. Оказалось, почти все окружающие против того, чтобы Сергей не пил.

Усольцев работал в спорткомитете, занимался обеспечением спортинвентарем, а также его распределением. Многие зависели от него, но и он зависел. Начальство смотрело на присутствие Сергея в кабинете сквозь пальцы: мол, важно дело, а не просиживание кресла от звонка до звонка. Взяток Усольцев не давал и не брал, все вопросы решались по справедливости, основой отношений являлось точное выполнение обязательств. Одно плохо – переговоры было принято вести не в кабинете, а за обедом, за который платил ходатай. Обед взяткой не считался, вместе поели, выпили, договорились, обсудили и разошлись. Несколько раз Сергей во время таких обедов не пил, разговор сворачивал с деловой магистрали и происходил примерно так:

– А ты чего?

– Завязал, перерыв, друзья. Жирею. Сердце чего-то покалывает.

– И правильно; рюмку за компанию, и все.

Рюмки наполнялись. Сергей не пил.

– Сережа, не уважаешь? Здоровый бугай, что тебе от ста граммов? Начальником стал?

Долго и нудно повторялись одни и те же слова. Если Усольцев характер выдерживал, расставались холодно, обещая созвониться. Вечером он глотал снотворное, матерился, долго не спал. «Я не могу сто граммов, болен я, пощадите!» – так он сказать не мог. Однажды, в состоянии пьяной депрессии, он исповедовался другу. Тот выслушал и ответил:

– Перебрал ты сегодня, Сережа. Проспись. Алкоголик? Я что, алкоголиков не видел?

На том и закончился разговор, на следующий день Усольцев о нем жалел.

Люди считают, что алкоголик – жалкое, трясущееся существо у винного отдела или пивного ларька. Если ты всегда чисто выбрит, в свежей рубашке и глаженом костюме, то не говори глупостей, не рядись под убогого, давай сегодня выпьем, меру мы знаем, а завтра на работу.

В «сухие» периоды и друзья избегали Сергея Усольцева. Как-то не по-людски получается: собрались с женами, с девочками, посидели, выпили, расслабились, идет общий треп. Никто на глубокую философию не претендует, от лишней рюмки наверняка глупости порой говорим, а он сидит трезвый, смотрит насмешливо, всегда лучше всех. И друзья звонили ему и спрашивали:

– Сергей, ты сейчас как, в состоянии нормальном?

Под «нормальным» подразумевалось, когда он пьет. Если в нормальном, давай встретимся, за жизнь поговорим, а если нет, то до лучших времен. Не менее важной проблемой, пожалуй, являлись женщины. Выпивший Усольцев, свободный и обаятельный, штурмовал любые крепости. Даже если его сбрасывали со стен, что случалось довольно редко, он не ушибался, смеялся, целовал ручки и оставался искренним другом, готовым поддержать, дать совет. Трезвый Усольцев от скованности беспричинно хамил, держался заносчиво. Главное же, что и с постоянной подругой в интимные моменты он становился неуверенным, порой несостоятельным. Естественно, организм не выдерживал издевательства: то вливают наркотик в неограниченном количестве, то перекрывают подачу наглухо. И нервная система у Сергея существовала, как у всех остальных людей, хоть он с ней считаться и не желал. Хотя выражение это совсем неточное: «желать» и «не желать» Сергей последний год уже не мог. Периоды «нормального» состояния удлинялись, «сухие» паузы становились все короче.

Он пытался ухватиться за женщину. «Если я женюсь, обязательно на красивой и известной, то волей-неволей стану соответствовать», – решил он. Трезвый и выхоленный, он упал к ногам Нины Маевской, получил кокетливый отказ. Через полгода попытку повторил, результат не изменился. «Павел Астахов. Он выкинул меня из спорта, из-за него я выпил первый стакан, женщина, которая мне нужна, влюблена в него». И тогда, год назад, над собой посмеиваясь, Сергей Усольцев подумал: убить мерзавца. Подумав так, он рассмеялся.

В светлые периоды он заходил вечерами домой, отдавал матери рубашки, брал свежие. Отец держался сухо, насмешливо, однажды сказал:

– Знавал одну, была девицей долго, до неприличия, а потом сразу пошла в проститутки. Ты что? Не желаешь жить, как люди? – и налил по рюмке.

Мать вокруг Сергея в такие вечера суетилась, не знала, чем угостить. Заставляла открывать рот, внимательно осматривала зубы.

– Хорошие зубки, слава богу. Такая беда, Сереженька, когда зубы у человека от природы больные, ты представить не можешь.

Выйдя от родителей, он, как правило, срывался, брал в магазине спиртное, шел домой, запирался, отключал телефон.

Последний год Сергей походил на человека, которому к ногам привязали гирю и бросили в воду. В темноте, где дышать нельзя, он барахтался и бился до изнеможения, вынырнув наконец, он жадно глотал воздух, разглядывал небо, мечтал о новой жизни, даже принимал решения. Глубина манила, гиря тянула, он расслаблялся и уходил назад, якобы на минуточку, убежденный – сейчас вынырну. И выныривал, только пребывания на поверхности становились все короче.

Если бы процесс происходил безболезненно, опустился бы, в конце концов не выплыл и затих на глубине, тихо скончался в стороне от людей. Но он тянулся к людям, к жизни, был неприспособлен к существованию на дне, в тине и грязи, в мраке, без кислорода. И Сергей Усольцев боролся.

Просыпался он около четырех утра, проделывал определенные процедуры, иногда к кефиру и минералке добавлял тарелку горячих щей, ложился снова.

Через час примерно он снова засыпал, поднимался в одиннадцать. Пил кофе, долго занимался туалетом. Знал: внешний вид – последняя опора на поверхности.

На улице ему становилось хуже – ноги слабели, сердце покалывало, голова кружилась. Он шел на работу пешком, временами пугаясь не только машин и трамваев, но и прохожих. Минут через тридцать он к улице привыкал и мог, десять раз оглянувшись, ее пересечь.

В кабинете он сразу запирался, вытирал пыль, перекладывал на столе бумаги, пообвыкнув, открывал дверь, звонил начальству:

– Салют, старик! Я нужен? Где прохлаждаюсь? Не скажу. У тебя претензии к моему участку есть? Нет? Так не мешай работать. Я до семнадцати в твоем распоряжении.

Он мог потихоньку хлебнуть и поутру, так случалось, но тогда становилось совсем плохо. Пока он не выпил, он больной человек, а как хлебнет, превращается в машину, которая требует систематической дозаправки топливом.

После первого стакана, именно стакана, не меньше, переставали трястись руки, пропадало чувство страха, казалось, человек выздоровел. Но через час наступал упадок сил, требовалось в топку подбросить.

И Сергей терпел до семнадцати, писать он не мог, расписывался с трудом. Время с четырех до шести и с тринадцати до семнадцати и были самыми страшными часами его жизни. Самоуничижение, раскаяние, ненависть, боль, последние клятвы, в которые сам уже абсолютно не верил.

Теперь дожить до семнадцати. Стрелки часов не двигаются, прилипли.

Отвечать на звонки, улыбаться, что-то говорить, зайти к начальству. Идти неторопливо, иначе начнешь потеть, разговаривая, выдыхать только через нос.

Мысли, мысли только об одном: где, когда, с кем.

В эти часы в нем поднималась ненависть, лютая; он начинал разрабатывать планы, принимал и отменял решения.

«Почему? Почему ему – Павлу Астахову – все, а мне ничего? – Смешная мысль об убийстве, повертевшись вокруг головы, застряла в ней гвоздем. – Нет Бога, и я не наместник, но справедливость должна же существовать? А если нет, так я ее установлю!»

Как стрелки часов ни цеплялись друг за друга, как ни прилипали к циферблату, а в положенный срок показывали, что уже можно.

В большинстве случаев встречи назначались на семь, два часа надо убить, но сначала… Взяв бутылку водки, Сергей заходил в кафе, где его знали. Существует много анекдотов, как алкоголик не может донести первый стакан до места назначения. Для Сергея это не анекдот, а проблема, которую надо решить, не привлекая внимания, не компрометируя себя. В кафе, за салатово-грязной фанерной перегородкой находился буфет, где официантки получали спиртное, воду, сигареты и прочее. Сергей заходил туда, молча протягивал буфетчице бутылку. Сердобольная с видом заговорщицы быстро наливала полстакана, полного ему не донести, в другой стакан плескала воду и деликатно отворачивалась.

Иногда получалось сразу, порой он часть проливал, случалось, он нагибался, зажимал зубами край стакана, затем уже опрокидывал внутрь.

С официантками и буфетчицей он держался просто – я в порядке, вы ничего не видели, не знаете. В кафе Сергея уважали, втихомолку жалели: «Россия, больной человек, а себя блюдет, всегда чистенький, вежливый». Половину бутылки он оставлял в буфете и вечер складывался по-разному. Как правило, Сергей пил за чей-то счет, будучи человеком для многих нужным.

Выпив, Сергей становился обаятельным, очень коммуникабельным, его любили. Он никогда не скандалил; чувствуя, что начинает терять контроль, выпивал на посошок и уходил тихо, незаметно, по-английски. Алкоголиком его никто не считал, ведь портвейн он не пьет и поутру не опохмеляется.

Сергей понимал: если ничего кардинального не предпримет, то и красненькое не за горами.

Дойдя до края нервного и физического истощения, Сергей «завязывал». Технологию он разработал до мельчайших деталей. Операция назначалась на субботу – не работать, и назавтра – в баню.

Подруга варила щи или бульон, закупалась минеральная вода и молоко, валерьянка и элениум. Нужна еще книга, лучше фантастика.

Сражение начиналось в четыре, начало известно. Около часа дня, ползая по квартире на дрожащих ногах, словно старик, выпивая то горячего молока, то минеральной воды, он занимался уборкой. Вытирал пыль, елозил по полу с мокрой тряпкой. Его прошибал пот, тут же начинался озноб. Сергей ложился, читал, скорее, пытался читать, чаще лежал в полудреме, жалел себя и в конце концов приходил к Астахову.

Ведь первый стакан Сергей выпил, когда Пашка в очередной раз где-то поднялся на пьедестал. И мысли крутились по замкнутому кругу. «Почему ему все, а мне ничего? Где справедливость? Убить? Его похоронят с венками и оркестром. Он, не мучаясь, исчезнет, перестанет существовать, о нем станут рассказывать легенды. Изувечить? Так ведь не там живешь, людей не наймешь».

Однажды в какой-то фантастической повести Сергей прочитал, как фабриковалось преступление и ненужных людей компрометировали и сажали в тюрьму. «Это годится, – решил Усольцев. – Как Астахова посадить? Валюта? Подбросить? Где достать? Да и не поверят, любимца обелят». И тут на глаза Сергею попался сердцеед Игорек Лозянко, его переглядки с Маевской, поползли слухи. Треугольник? Старо, но и безотказно, как колесо телеги. Не надо придумывать порох, его уже придумали.

Усольцев начал думать, разработка операции доставляла истинное наслаждение. Игорька убить и положить Паше на плечи. Прокуратура и суд в чемпионских титулах не разбираются, у них иные заботы и задачи.

Так рассуждал Сергей, дрожа и потея под одеялом. В пять-шесть вечера мучения становились невыносимы, в семь приходила подруга и приносила четвертинку, не больше, но и не меньше. Организм приучен, ему необходимо, иначе мотор может отказать, такие случаи известны. Он выпивал стопку, съедал две тарелки горячего, допивал остатки. Пока еще мизерная доза действовала, подруга быстро уходила, запирала дверь и уносила ключи с собой. Случалось, он пытался выломать дверь, но силенок не хватало, и он ложился.

Забытье, дремота до трех-четырех. Ночью он снова ел горячее, пил молоко, принимал снотворное и к утру крепко засыпал.

На следующий день, в воскресенье, Сергей шел с непьющей компанией, существовала и такая, в баню. Вечером он читал, «сажал» Астахова, смотрел телевизор.

С понедельника он начинал жить и работать. Сергей Усольцев был человек, безусловно, способный и довольно быстро латал образовавшиеся на его участке фронта бреши. Начальство оставалось довольно. «Отличный работник, хороший парень, ну, выпивает порой. А кто без греха?»

Трезвый Усольцев был деятелен, сдержан, организован. Через неделю, когда алкоголь из крови уходил, Сергей наслаждался жизнью, свободой. Он смеялся и пел, рассуждая: мол, никогда в жизни, водка для слабовольных дебилов. Через две недели жизнь начинала сбоить. Как уже известно, рушились деловые контакты, исчезали женщины, сторонились друзья, главное же, появлялись совершенно пустые вечера.

Хорошо, если по «ящику» есть на что взглянуть, а если нет? Он целыми днями слышит: мол, не хватает времени, где взять время? У Сергея иная проблема: как свободное время убить? Иногда есть книжка либо телевизор, чаще вакуум, пустота. Недели через три он идет в ресторан, «посидеть, как все». «Двести-триста, а завтра ни грамма», – принимает он волевое решение.

Через несколько дней он просыпается, как обычно, около четырех утра.

С месяц назад, на совещании в спорткомитете, во время перерыва Астахов вынул из кармана пачку «Уинстона», бросил на стол.

– Курите, ребята, отравляйтесь, – улыбнулся он. – Давно пиджак не надевал, завалялась.

В общем разговоре Павла не все расслышали. Усольцев стоял рядом со столом. Не отдавая себе отчета, он накрыл пачку сигарет платком и убрал в карман. О пальцевых отпечатках Сергей читал неоднократно. «Пригодится», – решил он и не ошибся.

В тот день, когда провожали ребят на спартакиаду школьников, Усольцев находился в состоянии умеренного питания. Приняв стакан, он оседлал Гутлина, прихватил с собой Кахи Ходжаву и отправился в аэропорт.

Он увидел столкновение Астахова и Лозянко, оценил количество очевидцев, решил, что ему выпадает шанс. Он увидел, как Краев увез Нинку и Игорька.

«Конечно, тренер их разъединит», – решил Усольцев.

Среди создаваемых в периоды похмелья комбинаций он начал искать подходящую. «Мне необходимо алиби, а Астахова надо вытащить к трупу». О такой ерунде, как жизнь Игоря Лозянко, он не думал.

Итак, в этот день он поднялся около одиннадцати. Ноги привычно дрожали, сердце покалывало, а настроение было отличное.

Все прекрасно, прокуратура работает, тут еще милиционер из Москвы оказался, он не даст местным властям прикрыть Пашу. Да и убийство не прикрывают, каждый своим местом дорожит, тут уж не до симпатий.

Размозженный затылок Игоря Лозянко ему не снился, даже не вспоминался. «Полный порядок, нет справедливости, мы ее установим. Интересно, сколько Паше дадут? Каким он оттуда выйдет? Может, он пить начнет?»

И Усольцев представил себе, как встречается с Павлом Астаховым около двух у магазина. Они молча кивают друг другу, ждут конца обеденного перерыва, берут горючее и идут в кафе. Там у них персональный столик в углу, пьют молча, пока не достанет. Вот и руки перестали дрожать, пот бисеринками скатился за уши. Неторопливо утеревшись, налив по новой, они начинают беседу. Все их знают, здороваются издалека, подойти не смеют.

Усольцев тонко хихикнул и, потряхивая животом, затрусил на кухню.

Начало конца

Почему Гуров обратил внимание на Усольцева? Он единственный «оговорился», что Паша убить может, и лишь Усольцев смеялся в момент проигрыша Астахова. Мало? Не только мало, практически ничего. Гурову просто не за что было уцепиться, он не знал, с чего начать.

Надо проникать в окружение Астахова. С чего-то всегда надо начинать. Можно обвинить нашего Гурова в примитивизме, что он пошел по методу тыка, то есть ткнул пальцем и сказал: копать здесь. Мол, а где наука, современная техника? Они, конечно, есть, но сначала необходима достаточная информация. А где ее взять? Как работают геологи? Наука наукой, а сотни поисковых партий топают ножками тысячи километров и берут ручками тысячи проб.

Казалось, Гуров не выхаживал километры, он определил место под фонарем, где светлее. Что такое талант? Возможно, способность увидеть то, что коллега не заметил, умение рискнуть, не испугаться насмешек, собственных ошибок? Потом скажут, как и говаривали, что Гуров – просто счастливчик.

Показания Кахи Ходжавы и Арнольда Гутлина, обнаружение в квартале от места преступления голубой «трешки» и спортивного мужчины в светлом пиджаке с двумя шлицами были и ничем, и всем. Серов, да и следователь прокуратуры хоть и морщились и изображали недоумение, но поняли: москвич вроде и ткнул пальцем просто под ноги, но, возможно, место указал правильно. Теперь как до золотой руды доказательств добраться? И существуют ли они, доказательства, в природе? А может, их нет? Так тоже случается. Преступление, преступник, убеждение – все есть. А доказательств – нет.

Естественно, что вечером, после допроса в прокуратуре, Ходжава и Гутлин встретились и начали собственное расследование. Что происходит, зачем их официально допрашивали? Перебивая друг друга, запутавшись в вопросах и не найдя ни одного вразумительного ответа, друзья кинулись к Усольцеву. Он выслушал их бессвязный рассказ и неожиданно начал кричать. Друзья стояли в пустом дворе около голубых «Жигулей». Ходжава большими черными глазами смотрел на Усольцева удивленно. Гутлин, поправляя сползающие очки, растерянно оглядывался, словно хотел обнаружить причину столь внезапного гнева.

Лицо Усольцева было неузнаваемо бешеным. Он кричал:

– Ну что вам Астахов? Что? Быстро бегает? Так эта тачка, – он пнул ногой в колесо, – бегает быстрее. Так поклонитесь ей! Нет? Вам нужен бог! Вы не можете без бога? Вам обязательно надо кого-то целовать в задницу? Вы рабы! Для меня нет богов! Я ниспровергаю их! Я сам себе и бог, и царь, и герой!

– Слушай! – Кахи махнул рукой. – Зачем так? Паша не бог. Паша человек!

Усольцев взял себя в руки, усмехнулся, заставил себя улыбнуться.

– Сергей, – тихо сказал Гутлин. – Об Астахове вообще разговора не было. Расспрашивали про тот вечер. Кто с кем сидел, кто выходил, кто не выходил. Почему-то спросили: у кого были ключи от машины? – Гутлин подбросил на ладони ключи.

Повисла пауза.

– От твоей машины, твои ключи, – глухо сказал Усольцев.

– Я так и сказал, – пробормотал Гутлин. – Но ты помнишь, когда мы вышли из машины, ты ключи у меня отобрал. Сказал, что я снова потеряю их. Какое это имеет значение? – и бросил ключи Усольцеву. – Возьми, я действительно неряха.

– И что ты сказал? – спросил Усольцев.

– Как было, так и сказал.

– Правильно. – Усольцев передохнул. – Мы весь вечер были вместе, никто никуда не выходил.

– Эй! – Кахи погрозил пальцем. – А блондинка? С такими ногами. Ты с ней танцевал, потом вышел. Ты, дорогой, с ней час беседовал. Ну?

– Какой час? Ну, минут пять! – возмутился Усольцев.

– Не говори! – Кахи вновь взмахнул рукой. – Я ревновал! Я помню! Я следователю эту блондинку нарисовал, как Микеланджело. Досконально!

Усольцев посмотрел на одного, потом на другого, сказал:

– Черт-те о чем говорим. Пойдем выпьем.

Он открыл «Жигули». Загораживая собой дверной проем, протянул руку, сорвал висевшую под зеркалом обезьянку и сунул ее в карман.

«Неужели заподозрили? – рассуждал он. – Или случайность, шарят в темноте? Нет, подозревают. Эти кретины подбросили сыщикам дровишек. Глупости все, нервы. У кого ключи от машины? Выходил, не выходил? С такими доказательствами они умоются».

И Усольцев уверенной походкой отправился догонять приятелей.

* * *

Астахов и Нина Маевская шли рядом, но не взявшись, как обычно, за руки. Молчали. Павел чувствовал себя холодно, пусто, свободно. Увидев тусклую, безжизненно-неоновую рекламу «Ресторан», в которой две буквы выпали, толкнул дверь.

Оркестр не работал, инструменты были зачехлены, зал полуосвещен, и не в целях создания интима, а чтобы немногочисленные гости не задерживались. Официантки сидели за столиком в углу. Увидев молодую пару, враз прекратили разговор, ждали, кому из них не повезет.

Астахов выбрал стол почище, официантки сочувственно взглянули на подругу, продолжили беседу. Хозяйка стола не вскочила, даже не приподнялась, лишь пожала рыхлыми плечами.

– А ты зря, парень вроде солидный.

– Какой солидный сядет в залу без музыки, – ответила хозяйка и без надобности ушла на кухню.

Астахов вынул носовой платок и стал тереть указательный палец на правой руке. У него брали отпечатки, краска не до конца отмылась. Выяснилось: пачка «Уинстона» принадлежала ему, Павлу Астахову. Теперь он напряженно вспоминал, кому он дарил сигареты, кто бывал в доме и мог взять? Ничего путного вспомнить не удавалось.

– Так и будем молчать? – не выдержала Нина.

– Молчание – самый точный и совершенный способ проверки отношений, – ответил Астахов.

– Они лезут в мою личную жизнь, – сказала Нина. – Все из-за тебя. – Изображая следователя, строго спросила:

– «В каких отношениях вы находитесь с Усольцевым?» А при чем здесь Сергей? И кого наши отношения касаются? Если хочешь знать, Сергей мне дважды делал предложение.

– Есть в Городе молодой мужик, который не делал тебе предложения?

– Все из-за тебя! Да-да! Сегодня мы видимся последний раз!

– Ты бросаешь спорт?

– Не юмори. – Нина неожиданно потухла, запал пропал, нормальным, тихим голосом сказала:

– Паша… Милый… Что ж я могу сделать? Я не люблю тебя. Ты же не хочешь, чтобы я лгала. Знаю, лучше мне не найти. Любви нет, Паша…

Нина заплакала. Павел погладил ее по голове. Он ссутулился, сидел, тоже опустив голову, и совсем не походил на Павла Астахова. Он чувствовал себя как человек после тяжелой, но уже закончившейся операции. Больно очень, терпишь и знаешь, что с каждым часом боль будет отступать.

* * *

Розыскники «пахали». Они обошли весь район, вошли в каждую квартиру, ждали людей с работы, встречали у проходных, но ничего конкретного, что могло бы стать основанием в системе доказательств вины Усольцева, добыть не удалось.

Не работали последние сутки три человека, которые стояли во главе дела. Подполковник Серов, следователь прокуратуры Фирсов и майор Гуров ждали, у них портились характеры и взаимоотношения. Обращались друг к другу то преувеличенно вежливо, по имени-отчеству либо полностью называя должность и звание, то неожиданно на «ты» с употреблением слов базарного происхождения.

Прокуратура, как ей и положено, взяла себя в руки первой.

– Вот что, коллеги… – Следователь, употребив любимое выражение Гурова, мягко улыбнулся ему. – Если мы окончательно разругаемся, даже перегрызем друг другу горло, положение не изменится.

Они, как обычно, собрались в кабинете Серова, который, ссутулившись, занимал свое кресло. Следователь сидел сбоку у стены. Лева без пиджака и галстука бесцельно болтался по кабинету.

– Нельзя ли без вступлений, уважаемый Николай Олегович, – елейным голосом произнес Серов.

– Борис, я сказал без вступлений. Хватит! Подведем итоги, какие есть.

Гуров сел в дальнем углу, стал изучать покрытый лаком паркет.

– Мы остановились на Усольцеве. Может, мы ошибаемся, но другого у нас нет. – Фирсов вздохнул. – Имеем: ужинал в ресторане, имел ключи от машины. В двадцать два часа в трехстах метрах от места преступления стояли голубые «Жигули», третья модель, под зеркалом висела игрушка – якобы плюшевая обезьянка. Похожая машина, я подчеркиваю, только похожая, принадлежит гражданину Гутлину. Из машины вышел мужчина спортивного телосложения в возрасте примерно тридцати лет. На нем светлый пиджак с двумя разрезами. Похожий пиджак был в тот вечер на Усольцеве.

– Спасибо за информацию, – пробормотал Серов.

Фирсов не обратил на бормотание внимания.

– Располагая такими фактами, мне бессмысленно, точнее, нельзя вызывать и передопрашивать подозреваемого. Я ничего не добьюсь, а он поймет, убедится окончательно, что мы безоружны. Ваши люди ищут свидетелей. Каких? Свидетелей чего? Допустим, неожиданно найдется человек, который видел Усольцева рядом с домом, допустим, видел, как Усольцев вошел в подъезд. Свидетель скажет «да», Усольцев скажет «нет», и я протоколы подошью в дело. Прямых, да и косвенных доказательств вины подозреваемого не существует в природе. Мы заставляем людей искать несуществующее.

– У них такая работа, – не выдержал Серов.

– Когда доказательств нет, их необходимо создать, – сказал Гуров.

– Не понял! – Следователь даже встал, смотрел возмущенно. – Я вас не понял, товарищ майор. Как создать то, чего нет?

– Путь у нас один. Необходимо добиться признания Усольцева. Я слышал, – Гуров поклонился следователю, – что признание вины не является ее доказательством. Мне об этом бабушка рассказывала.

Серов быстро взглянул на Фирсова, сделал знак: мол, молчи, дорогой, терпи.

– Преступление сложно сконструировано. Получив признание Усольцева, мы пройдем с ним по всей конструкции, зафиксируем факты, которые, кроме преступника, знать никто не может. Таким образом, сделав полный круг, мы получим неопровержимые доказательства. И если в суде Усольцев свои показания возьмет назад, никакого значения это иметь не будет. Пустячный вопрос: как получить признание подозреваемого? Пытки, арест и содержание в холодной темной камере я сегодня не предлагаю.

Гуров взглянул на следователя. Неожиданно Николай Олегович, серьезный сухой человек, приложил большой палец к кончику носа, растопырил пальцы и сделал Гурову такой «нос», что все рассмеялись. Атмосфера окончательно разрядилась.

– У меня есть идея, – сказал Гуров. – Вы, конечно, давно заметили, что я немного фантазер и авантюрист?

– Заметили. – Фирсов кивнул.

– Ну, Лева, – Серов махнул рукой, – вперед!

* * *

Глаза у Анатолия Петровича Кепко светло-серые, с крохотными снайперскими зрачками. Гуров видел тренера третий раз, а его пронзительно неприязненный взгляд почувствовал впервые.

– Почему вы его не посадите? Заприте его в камеру, – говорил Кепко, тыкая пальцем за свою спину, где, ссутулившись, сидел Краев.

Разговор происходил на стадиончике детской спортивной школы, где Кепко проводил занятия. Гурову понадобилась помощь Кепко и Краева, и он привез последнего сюда и теперь ждал, пока Анатолий Петрович «отстреляется».

Лева не любил обращаться за помощью к штатским, считая, что каждым делом должен заниматься профессионал.

Оперативные отряды, студенты, рабочие, крепкие ловкие ребята, готовые прийти на помощь милиции. Кто от такой помощи откажется? Но почему у самого хорошего дела так быстро образуется теневая сторона?

Женщины среднего возраста с повязками на руках, прогуливающиеся по станциям метро или на самых освещенных улицах, вызывали у Гурова, мягко выражаясь, недоумение. За свое бессмысленное гуляние они получают дополнительные дни к отпуску. И люди, составляющие отчеты, и начальники, предоставляющие за «дежурства» отпуска, знали, что все это фикция и разбазаривание денег. Однако положено, чтобы общественность принимала участие в борьбе, и чем больше участвующих, тем вроде бы лучше, и женщины, наверно, им больше нужны отпуска, – прижимая к животам сумочки, взявшись под руки, прогуливаются под фонарями, сторонясь темных дворов и скверов. Гуров не раз думал: если посчитать – в какую сумму стране обходятся эти прогулки? На такие деньги наверняка можно открыть еще одну школу милиции.

Идею Льва Ивановича Гурова без помощи Кепко, Краева, их друзей и знакомых осуществить было невозможно. Ни один режиссер не способен поставить спектакль без актеров. Гуров собирал команду. Начал с тренеров, привез одного к другому, ждал, слушал.

– Он же преступник! – продолжал возмущенно Кепко. – Он скрыл от следствия важные факты!

Глаза у Кепко почти белые, зрачки прицеливающиеся.

– Все, Анатолий Петрович, – перебил Гуров. – Я вас понял, поясняю. В действиях Олега Борисовича Краева состава преступления нет, его действия, точнее, молчание, относятся к области нравственности. Вы на тренерском совете и разбирайтесь. Я вам уже говорил, повторяю: вы эгоистично замкнуты на себе, Астахове, ваших взаимоотношениях.

– Ну хорошо, ты прав, парень.

Кепко похлопал Гурова по колену, в глазах тренера появилась синева.

– Убит человек, мы тоже несем ответственность. Командуй.

– Во-первых, – Гуров поднялся и пересел на скамейке таким образом, что Кепко и Краев оказались рядом, а он сбоку, – завтра вечером вы должны быть едины, как никогда в жизни.

– И я говорю…

– Заткнись! – перебил друга Кепко. – Хорошо. Обещаю.

– В вечер убийства в ресторане гостиницы «Центральная» гуляла молодежная свадьба. Завтра вечером необходимо всех этих людей снова собрать, реставрировать свадьбу с максимальной точностью. Дело это сугубо добровольное, милиция не имеет права даже настаивать. Вы известные в Городе люди, используйте свое влияние. Устроим камуфляж под съемку киносюжета. Вот фамилии и адрес молодоженов.

Гуров передал тренерам лист бумаги, Краев вцепился в него, как в якорь спасения.

– Пусть они назовут своих гостей, всех надо повидать сегодня, – продолжал Гуров. – Необходимо, чтобы все оделись так, как были одеты в тот вечер.

– Сделаем. – Кепко кивнул, хотел отобрать у друга записку, но Краев быстро убрал ее в карман.

– Вопрос. – Гуров сдержал улыбку. – Что будет на столах? Какие-то деньги я из финотдела выбью…

– Не твоя головная боль, – перебил Кепко. – Мы тебе за Пашу не столы, памятник в центре города поставим. Извини.

Он встал, свистнул, затем крикнул:

– Павел! – и махнул рукой.

Подбежал юноша лет пятнадцати. Кепко внимательно оглядел его, провел ладонью по его лбу, показал сухие пальцы, тихо спросил:

– Любишь себя? Очень любишь? Жалеешь? – Он смотрел на потупившегося юношу сочувственно. – Имя у тебя – Павел? Иди, люби и жалей.

Юноша убежал, Кепко вздохнул.

– А потом они уходят. – Он взглянул на Гурова, подмигнул:

– Договорились. Попробуем.

– Простите, Анатолий Петрович, мы пробовать не можем. У нас только одна попытка. Первая, она же последняя.

– Понял. Людей мы соберем. Что должен делать я и этот? – Кепко кивнул на Краева.

Гуров долго и подробно объяснял тренерам их роли, затем, попрощавшись, вышел со стадиона. Здесь его ждали голубые «Жигули», за рулем Арнольд Гутлин, на заднем сиденье Кахи Ходжава и Игорь Белан.

– Здравствуйте, друзья! – Гуров сел рядом с водителем. – Поехали.

Конец

Он, как обычно, проснулся около четырех утра. Поел, перестелил кровать, принял снотворное и лег. После убийства Усольцев все время находился во вздернутом состоянии, следил за развивающимися событиями. Он взорвал этот тихий, благополучный мир, в котором так незаметно существует. Усольцев несколько раз в день слышал: Астахов, Астахов… Паша. Говорили, что у подъезда дома покойника остались следы машины, обуви и пальцевые отпечатки. Утверждали: мол, совершенно точно, разговор Астахова с Игорем Лозянко записан на магнитофон, даже предсмертный стон слышен. Усольцев посмеивался и торжествовал. Город одевался в траур, уверенность в виновности Астахова росла. Слухи о чем-то хорошем, радостном воспринимаются насмешливо, критически: «Держи карман шире». Дурные слухи мгновенно превращаются в общеизвестный факт, сомневаться даже неприлично: «Слышал… Знаю… А что сделаешь?»

В Илье Ильиче Леонидове Сергей Усольцев узнал родное, близкое. Обостренное чутье убийцы не обманули напускное безразличие, показной объективизм карьериста. «А ты Паше завидуешь, родной, – понял Усольцев, глядя на холодные пальцы следователя, которыми он укладывал в папочку протокол допроса. – Завидуй, миленький, ты прав, надо все делить поровну. Наш час настал, я камень с горки толкнул, ты лавину направь точненько на цель».

Все развивалось по плану. Сергей Усольцев торжествовал. И вдруг вчера как обухом. Два дегенерата с идиотскими расспросами, недоумением и страшноватым рассказом о смене следователя, неожиданном повороте событий. Астахов из петли выскакивал, освобождал место под перекладиной. Усольцев должен был испугаться, но не испугался. Почему он сорвал плюшевую обезьянку, он не знал, пробормотал невнятно о делах, расстался с Гутлиным и Ходжавой, зашел в магазин, вернулся домой, отключил телефон и пил в одиночку.

«Пашка из петли выскочил. Как они разобрались и почему уперлись в меня? Доказательств у них никаких, но Пашка выскочил, вот беда».

Разбудил Усольцева настойчивый звонок в дверь, кто-то нажал на кнопку и не отпускал.

Он взглянул на часы, половина двенадцатого. С работы? Из милиции? Надев халат, Усольцев театральным жестом распахнул дверь.

На пороге стояли Кепко и Краев.

– Боже ты мой! – Сергей схватился за голову. – Отцы родные, проходите! Какими судьбами?

Кепко только кивнул, Краев прогудел:

– Привет, парнишка. – Прошел в квартиру, огляделся. – Среда, полдень, а ты почивать изволишь. – Он покосился на друга. Кепко лишь зевнул и отвернулся. – Телефончик, значит, отключаешь? – продолжал Краев. – Старикам ехать пришлось.

– Радость большая и честь! – Усольцев следил взглядом за Кепко, не будь его, то Краева бы послал одномоментно.

– Ты мне нужен, Сергей, – сказал Кепко, резко развернулся, встал перед Усольцевым. – Сегодня вечером в девятнадцать часов. Трезвый. Ты меня понял?

– О чем вы говорите, Петрович? – Усольцев взмахнул руками. – Где прикажете быть?

– Ресторан гостиницы «Центральная». – Кепко пошел к двери, задержался, спросил, не оборачиваясь:

– Ты меня хорошо понял?

Усольцев обдумывал ответ. Кепко стоял лицом к двери, Краев поднес к лицу Сергея огромный кулак. Усольцев кулак небрежно отодвинул и, глядя завороженно на неподвижную фигуру в дверях, сказал:

– Я вас понял, Анатолий Петрович…

Тренеры вышли, щелкнул замок.

Вечером в ресторане «Центральный» вновь гуляла молодежная свадьба. Так же, как неделю назад, за отдельным столиком сидела пожилая пара, за вторым столом расположились Усольцев, Ходжава и Гутлин.

Чуть в стороне электрики устанавливали диги, у кинокамеры возился Игорь Белан.

За свадебным столом чувствовалось напряжение, скованность, чего-то ждали.

Кахи Ходжава сделал официанту заказ, сказал:

– Сегодня все поровну платим, я не райсобес.

Усольцев взглянул на него презрительно:

– Тяжело достаются? – И, не ожидая ответа, продолжал:

– Не понимаю, что за цирк здесь происходит.

Гутлин лишь втянул голову в плечи. Кахи махнул широко рукой:

– Зачем понимать, дорогой? Люди попросили: сделайте все, как было двадцатого. Нам нетрудно. Слушай, не землю копать!

Гутлин кашлянул и смущенно сказал:

– Тут еще один человек сидел.

И, как всякий не умеющий лгать, начал смотреть в сторону с фальшивым любопытством.

К ним подошел Гуров, кивнул, сел на свое место.

– Кино. – Он подмигнул Усольцеву. – Социалистический реализм.

Отошел от кинокамеры Игорь Белан и хорошо поставленным голосом, который так не вязался с его внешностью, сказал:

– Дорогие друзья! Для документального фильма, который готовит наша студия, необходима сцена молодежной свадьбы. Мы не хотели мешать вашему празднику двадцатого. Снимем ее сегодня. Спасибо, что вы пришли. Друзья, так как вы не профессиональные актеры и можете перед камерой оказаться скованными, я попрошу вас восстановить в точности обстановку прошлого. Сесть, как вы сидели, танцевать, как вы танцевали, выходить в вестибюль, если вы выходили. Прошу!

С шутками и смехом за столом стали пересаживаться.

– А я в другом платье.

– Петенька, – шептала невеста. – У нас на столе икры не было.

– Дура, это же кино.

Усольцев оглядел шумный зал, повернулся к Гурову и сказал:

– И все это для того, чтобы доказать, что Павел Астахов не убийца, а бог, а Сергей Усольцев – черт с рогами.

Гуров взглянул на часы, раздумывая принять предложение Усольцева открыть карты или уклониться.

– А почему вы решили, что все происходящее имеет отношение к убийству Лозянко? – Гуров не смотрел Усольцеву в лицо – рано, они еще наглядятся друг на друга. – И почему решили, что происходящее имеет отношение к вам?

– Потому как не идиот. – Усольцев опрокинул в себя изрядную порцию. – Знаю, кто вы есть и чем занимаетесь. Известно, какие вопросы вы задавали моим бывшим, – он неумело рассмеялся, – приятелям. Я еще способен сложить два и два и удивляюсь одному…

Гуров никак не реагировал, словно не слышал. Ходжава хотел вмешаться, Гутлин ударил его по ноге.

– Я удивляюсь, – Усольцев снова наполнил рюмку, – почему я здесь сижу и принимаю участие в непристойном фарсе.

Самое страшное, если он встанет и уйдет, это конец, но Гуров подготовил ответ заранее:

– Ничего удивительного, вы, как всякий невиновный человек, не хотите, чтобы на вашем имени осталось пятно подозрения. Верно, Кахи?

– О чем говорить? – Кахи пожал плечами. – Я что угодно могу повторить, ничего не боюсь.

Подошла официантка, неловко улыбнулась, молча взяла бутылку со спиртным и так же молча ушла.

Гуров понял, что в игру включился Серов. Молодец, умница: это одновременно и удар, и перекрывает Усольцеву возможность напиться и начать бутафорить.

В глазах Усольцева мелькнуло недоумение.

– Положим, такого фортеля в прошлый раз не было.

– Арнольд, – обратился Гуров к Гутлину. – А куда из вашей машины подавалась игрушка?

– Понятия не имею, – пробормотал Гутлин. – Вчера была.

– Машину не взламывали? Больше ничего не пропало? – спросил Гуров.

– Нет. Ничего.

– Кахи, вы не брали обезьянку?

– Зачем обижаешь? – Ходжавадаже привстал. – Зачем мне?

– Вам, – Гуров перевел взгляд на Усольцева, – незачем.

– Не смотрите в камеру! – крикнул Белан. – Расслабьтесь. Горько!

– Горько! Горько!

– Да они уже нацеловались за неделю.

– Хорошо, не развелись.

– Не дави на мозоль. Шампанское можно.

– Пойдем! – Девушка дернула своего соседа за рукав. – Тебе же необходимо позвонить маме.

Парень и девушка направились к выходу из зала.

«Пора, – понял Гуров, – теперь необходимо создать непрерывный темп движения, не останавливаться, не давать ему времени на обдумывание».

– Как вы тогда сказали?

Гутлин, предупрежденный заранее, ждал этого вопроса, как начинающий актер реплики, после которой должен из небытия шагнуть в историю. Не узнавая собственного голоса, сказал:

– Пойду звякну, у всех женщины…

Усольцев не почувствовал заготовки, решил, что Арнольд ляпнул от бесхитростности, просто так, но разозлился и подумал: мол, неплохо было бы врезать умнику по очкам. Но не врезал, даже не взглянул.

Гуров подхватил пас и повел игру дальше.

– Идите звякайте. – Он встал, невольно поднялся и Усольцев.

В вестибюле их ждали. Чуть в стороне стояли Кепко и Краев, эксперт с портативным киноаппаратом пятился, начал съемку.

Усольцев, увидев наведенный на него киноаппарат, остановился, заметил тренеров, театрально поднял руку.

«Действительно кино, – рассуждал он. – Интересно, что это им может дать? Звонил я, звонил, что дальше? Вот, черт, надо бы махнуть не рюмку, а стакан, не успел, горючее убрали».

Молодой человек крутил диск автомата, совсем молоденькая девушка стояла рядом, нетерпеливо постукивала туфелькой.

«Есть у них что-либо конкретное или нет, надо проверить», – решил Усольцев, равнодушно взглянул на автомат, на Гурова, зевнул и сказал:

– Подустал я сегодня, пойду-ка я домой, баиньки.

Гуров вздохнул, развел руками:

– Вольному воля. – Он увидел себя со стороны, никчемного, безоружного.

Принудить Усольцева участвовать в эксперименте Гуров не мог, так как все происходящее не являлось юридическим действием, а было самодеятельностью, то есть делом абсолютно добровольным. В данной ситуации закон защищал не его – майора милиции, а этого человека, который почти наверняка убийца. И хотя такой поворот событий Гуров, естественно, предвидел и ответный ход заготовил, он вдруг потерял веру в себя, в возможность успеха. Сколько людей поднял, шум, гам, прожекторы. «Фантазер ты, майор Гуров, и авантюрист».

И Усольцев почувствовал растерянность, слабость противника. Улыбнулся естественно, даже обаятельно.

– Спасибо за внимание. – Он поклонился и пошел к выходу.

Как и было оговорено, на первый план вышли тренеры.

– Сергей! – Краев взял его под руку. – Ты куда?

– Сережа, я же просил тебя. – Кепко заглянул ему в лицо.

– А я не желаю! – Усольцев хотел вырваться, но Краев тяжело навалился на него.

– Почему, Сережа? – ласково спросил Кепко. – Или ты мне не должен ничего?

– А что, собственно, происходит? – Усольцев несколько сник. – Объясните.

– Хорошо, Сережа, мы тебе все объясним, – сказал Кепко.

Этим «Сережей» старый тренер схватил Усольцева намертво и тянул туда, в голенастое прошлое, обезоруживал, возвращал свою былую власть.

– Объясни, Олег! – Кепко кивнул Краеву, так как сам врать еще не научился.

Краев был мужик многоопытный, тертый, в разных водах прополосканный. Он и не считал, что говорит неправду. Он осуществлял задачу и, легко, даже задушевно прижимая локоть Усольцева к своему объемному животу, заговорил:

– Я, Сергей, против анонимок. Однако, – он шмыгнул носом, – на тебя страшненький натюрморт нарисовали и мне, как старшему тренеру, подсунули. Некто полагает, что Игоря Лозянко порешил ты.

– Что? – Усольцев рванулся, а Краев его отпустил, и Усольцев, отлетев на несколько метров, сел на пол. Быстро поднявшись, он бросился к Краеву.

– Как смеете? Клевета! Беззаконие!

– А мы, Сережа, не закон, – тихо сказал Кепко. – Мы родители твои. И нам необходимо знать, виновно наше дитя или нет.

– Мы обратились к властям, – вступил Краев и указал на Гурова. – А они ответили: мол, мы против гражданина Усольцева никакими материалами…

– Уликами, – подсказал Кепко.

– Вот-вот, – Краев закивал, – не располагаем. Гражданин Усольцев в вечер убийства находился в общественном месте и у него, таким образом, алиби.

– Так и было! – обрадовался Усольцев. – Так чего вам надобно, отцы?

– А мы попросили проверить, – ответил Краев, – есть у тебя это самое алиби или так, липа одна. Сам знаешь: случается, парень в деревне карасей ловит, а в протоколах – на соревнованиях участвует.

«Лишнее, лишнее говорят, – думал Гуров. – Заигрываются, сейчас все развалится. Его надо в непрерывном движении держать, не давать думать».

Гуров терял уверенность, словно кончился в механизме завод и пружина ослабла и повисла.

Краев вновь взял Усольцева под руку, прогуливался с ним по вестибюлю и что-то шептал.

Неожиданно Гуров услышал:

– Вы вроде бы говорили, что борьба предстоит. – Кепко стоял рядом и улыбался недобро. – А сами со старта рванули и к бровке валитесь. Победителей только финиш определяет. Короткое у вас дыхание, – и быстро зашагал к Краеву и Усольцеву.

Гурову показалось, что этот маленький, плешивый, с глазами-льдинками взял его за шиворот, приподнял и отшлепал по голому заду при всем честном народе.

А Кепко подошел к Краеву и жестко сказал:

– Ты, Сережа, можешь домой отправляться и водку лакать. Это как твоей душеньке угодно. Только с этого момента ты не наш, ребята тебя не поймут. Тебя о малом просят: проживи сегодняшний вечер, как ты его прожил двадцатого. Ну?

«Действительно, не поймут, – понял Усольцев. – Видимо, правду говорят, и у них ничего конкретного нет. Иначе со мной разговаривали бы не здесь и не так. А может, у них что-то имеется, но мало, а если я откажусь и уйду, так будет достаточно? Провоцируют? Допустим, уйду и не арестуют, куда я пойду? В Городе мне оставаться нельзя, я уеду, сопьюсь в одночасье, впереди психушник».

– Ну вот что, товарищи. – Гуров подошел, решительно отстранил Краева и Кепко. – Вы мне работать не мешайте. – Он повернулся к Усольцеву. – Вы ведь не виновны?

– Естественно.

– Я рад за вас. – Гуров говорил быстро, решительно, без пауз. – Успокоим тренерский совет и спортивную общественность и закончим. Установлено, что вы в тот вечер звонили по телефону. Звоните.

Гуров вернулся к телефону-автомату, у которого продолжали стоять парень и девушка. Усольцев тоже подошел.

Вновь застрекотал киноаппарат.

Усольцев взглянул на молодую пару. «Точно, они и стояли», – вспомнил он и остановился. Любопытные взгляды и стрекот киноаппарата подталкивали. «Мне потом каждую заминку в ребра воткнут», – подумал он и заставил себя подойти к автомату ближе.

– Он был, был! – воскликнула девушка.

– Занято. – Парень повесил трубку.

Вспоминая, девушка слегка запнулась, затем радостно, чудовищно наигрывая продекламировала:

– Твоя мамаша говорит часами. Мы так и будем здесь торчать? – Не зная, что находится за кадром, жеманно улыбнулась.

Гуров и эксперт с микрофоном приблизились, за их спинами вновь появились Краев и Кепко.

– Звоните, – сказал Гуров.

Усольцев усмехнулся и начал набирать номер, камера вплотную снимала его руку. Он растерялся, повесил трубку:

– Занято.

– В Городе шестизначные номера, а вы набрали только пять. Звоните, – быстро сказал Гуров.

Все происходило так, словно брали у знаменитости интервью. Микрофон оказался около губ Усольцева, кинокамера с пристрастием рассматривала его.

«И зачем я опять втянулся в эту идиотскую игру? А сейчас вновь отказываться – все равно что признаться». Усольцев напрягся, вспоминая номер телефона какой-нибудь девушки. Мозги словно прополоскали, там не то что номера, там ничего не осталось.

А микрофон стоял у губ, и камера стрекотала, «На дерьме ловят-то, на дерьме, – суетился Усольцев. Он думал, возникла короткая пауза, но ему казалось, что он стоит на всеобщем обозрении несколько минут. – Если я сейчас позвоню какой-нибудь девке, то они спросят ее и выяснят, что двадцатого я ей не звонил».

– Мне никто не ответил, и я повесил трубку, – наконец произнес он. Гуров предвидел такой ответ, контрудар был готов.

Лева посторонился, девушка выступила вперед.

– Неправда, – сказала она кинокамере. – Вы разговаривали. Я помню, вы сказали: «Я сейчас заскочу на минутку».

Усольцев вытер ладонью лицо, представил, как выглядит на экране, пробормотал:

– Дозвонился я одной… Было…

– Так звоните, – быстро сказал Гуров, неинтеллигентно оттеснив девушку.

Появившийся из ниоткуда Серов увел девушку и парня в ресторан.

– Звоните, – торопил Гуров, пытаясь перехватить взгляд Усольцева.

Усольцев взгляда избежал, сказал прямо в камеру:

– Не желаю. Я не желаю втягивать порядочную женщину в эту грязную историю.

«Из телефонного звонка больше не выжать, – решил Гуров, – надо слегка отпустить».

– Ну, хорошо, оставим телефонный звонок, – сказал он миролюбиво, – пойдем дальше. Вы повесили трубку и вернулись в зал? – Гуров взял Усольцева под руку, и они, словно двое закадычных друзей, вошли в ресторан.

– Молодцы, – сказал Серов, подходя к Краеву и Кепко. – Вы сработали как надо.

– И что это даст? – спросил Краев.

– Неужели действительно Сережа убил Игоря? – Кепко поморщился, казалось, он может заплакать. – Он хотел убить Пашу?

– Как дела? – Краев теребил Серова за рукав.

– Лева посадил его на крюк, теперь будет водить, – ответил Серов. – До подсадчика очень далеко, Усольцев способен сорваться в любой момент. – Он оглядел тренеров и, горько улыбнувшись, добавил:

– Мне никогда в жизни не придумать такого, я уж не говорю организовать.

– А ваш парень, – Кепко кивнул на дверь ресторана, – в порядке. У него кислород кончился, а он вытерпел, удержался на дистанции.

А свадьба гуляла. Молодежь развеселилась, забыла про киносъемки. Лишь иногда раздавались реплики:

– Я с тобой не танцевала…

– Мало ли, что ты тогда меня целовал…

Никто, естественно, не подозревал, что Игорь Белан снимает лишь Усольцева.

Вернувшись в зал, он направился было к столу, вспомнил, что спиртное убрали, остановился, спросил:

– Я не арестован?

– Не говорите глупости, – ответил Гуров.

– Так я отойду на минуточку. – Усольцев решительно зашагал в сторону кухни.

Там находился ресторанный буфет.

– Клава, привет! – он пришлепнул на стойку десять рублей. – Стакан коньяку. Сдачу оставь себе.

– Не могу, Сережа, – зашептала буфетчица. – Видит бог, не могу.

– Почему здесь посторонние? – За спиной Усольцева появился метрдотель.

– Ты что, Сашка, ошалел? – Усольцев схватил мэтра за атласный лацкан. – Ты пьян!

– Выйди, Сергей, отсюда, – отвернулся мэтр. – Ты ни за какие деньги не получишь ни капли.

Проходя мимо свадебного стола, Усольцев решил спиртное украсть. «Подойду, налью стакан и выпью, пусть думают, что хотят», – решил он. В бокалах поблескивало шампанское, остатки. Ни одной серьезной бутылки он на столах не увидел. «Ах так?» Он разозлился – не так слаб Сергей Усольцев!

Он занял за столом свое место, глотнул минеральной, вызывающе спросил:

– Следующим номером вашей программы?

Последовал выход Ходжавы.

– Блондинка! – сказал Кахи. – Какая блондинка! – В его черных глазах было недоумение. – Иди! Танцуй!

Усольцева одолевали два желания: выпить стакан и материться, кричать до хрипоты, до потери голоса. Бешенство в нем вызывал не милиционер, который, конечно, все и организовал – он зарплату получает. Все эти! Тренеры – «отцы родные», ресторанные холуи, еврейчик, служивший у него, Сергея Усольцева, шофером, наконец, чучмек рот разинул.

– Иди танцуй, – повторил Кахи.

Усольцев тяжело поднялся, пошел танцевать. Высокая девушка, действительно блондинка, уже ждала его. Неестественно приподняв руки, она походила на манекен. Усольцев вошел в ее объятия, танцевал, старался расслабиться, отключиться, думать о постороннем. Когда они все успели? Как разгадали? Чем конкретно располагают? Что произойдет дальше? Как себя вести?

– Скажите. – Гутлин тронул Гурова за плечо. – Неужели? И я как шофер…

– Год человека кормлю. – Кахи махнул рукой. – Слушай, начальник, людям надо верить?

Гуров на риторический вопрос не ответил, лишь вздохнул. И каждый только о себе. Никто не возмутился и не закричал: «Человека убили! За что?»

Оркестр замолк, блондинка выскользнула из рук Усольцева.

– В прошлый раз вы танцевали великолепно. Сегодня вы словно оловянный солдатик. И руки у вас холодные… Пошли. – Она направилась к выходу.

Усольцев шел следом, у двери девушка остановилась, обернулась:

– Что же вы? Открывайте!

– Да-да, конечно. – Он распахнул перед девушкой дверь, увидел киноаппарат, микрофон, но уже не реагировал.

Девушка чуть замялась, затем улыбнулась.

– Здорово! – Она повернулась к Усольцеву, который пытался вернуть на место соскользнувшую улыбку. – Ваша реплика, – шепнула девушка.

– Телефончик разрешите? – выговорил Усольцев.

– Не разрешу. – Блондинка улыбнулась в камеру и направилась в туалет.

Усольцев стоял в одиночестве, оператор снимал, со стороны за происходящим наблюдали Краев, Кепко и Серов. Все молчали.

Швейцар мялся у дверей, на которых висела табличка: «Ресторан закрыт».

Усольцев не знал, что секунды способны растягиваться в бесконечность. Он хотел вернуться в ресторан, дорогу ему преградил Гуров.

– Через тридцать минут, – сказал он. – Где вы были эти полчаса?

– Сергей! – позвал швейцар. – Ты вышел, – и открыл дверь.

Гуров выходил из ресторана последним, ноги слегка дрожали, в голове пусто и звонко, ладони вспотели, и он незаметно вытер их о пиджак. Лева готовился к сегодняшнему вечеру, как спортсмен к соревнованиям. Он выспался, поел не очень плотно, мало пил воды – знал, будет трудно. Однако, если бы не старый тренер, Гуров мог сорваться в самом начале. Почему? Он играл в игру, не имея никаких прав, не чувствовал за спиной державшей мощи. Он оправился, взял себя в руки, снова обрел зоркость. Сейчас он видел, что Усольцев плохо себя чувствует не только психологически, но и чисто физически, и не мог понять, что происходит.

Гуров перекрыл ему спиртное, не давая возможности Усольцеву использовать коньяк как защиту: мол, я пьян и серьезных разговоров не способен вести.

Можете меня оштрафовать, а пока я пошел спать.

Гуров передохнул за спинами товарищей. Выйдя на улицу, быстро, но как бы между прочим сказал:

– Итак, вы вышли на улицу.

Усольцев подготовился и ответил:

– Я пошел гулять.

– Встретили кого-нибудь из знакомых? – Гуров чуть повернулся, искал взглядом Кепко.

– Нет. – Усольцев почувствовал облегчение.

Все, тут они упрутся. Он гулял и никого не встретил. Все. Больше он не скажет ничего, пусть попробуют доказать обратное. Презумпция невиновности. Человек не виновен, пока его вина не доказана. Так записано в законе. Он даже улыбнулся Гурову, взглянул открыто.

«Вот он, второй серьезный барьер», – понял Гуров и задал заготовленный, казалось бы, беспомощный вопрос:

– Вы тридцать минут гуляли, когда вас ждали друзья, накрытый стол, очаровательная девушка?

– Да, гулял. – Усольцев развеселился.

– Интересно. – Гуров кивнул. – Сегодня вы сядете в машину. У вас ведь есть ключи? В тот вечер они у вас были, и мне кажется, что гуляли вы не пешком, а катались на машине. Прогулка на машине отнюдь не криминал. Разве не так?

Анатолий Петрович Кепко появился перед Усольцевым мгновенно, поднял голову, глянул в глаза:

– Сережа, мы же вроде договорились, или у тебя со слухом плохо? Садись за руль. Ну?

– Ради бога, Петрович, без мелодрам, – Усольцев пожал плечами, открыл машину, сел за руль.

– Прямо, пожалуйста, – сказал Гуров, усаживаясь на переднее сиденье. Кепко и Краев сели сзади.

«Зря я согласился, – понял Усольцев, – пусть и нет свидетелей, но они меня везут под ручку прямо к месту, ни к чему мне, надо кончать. Уберусь я из Города, останусь – время покажет, а сейчас надо сорваться, уйти. – Как только он призвал себя к активным действиям, его прошиб пот, руки задрожали сильней. – Стакан бы мне сейчас, только стакан, я бы им показал, где кто зимует».

«Если не доведу до конца и он начнет вырываться, все равно повезу в прокуратуру, – решил Гуров. – Конечно, он далеко не в кондиции, однако лучшей ситуации для официального допроса не добиться. Ему плохо, явно плохо, он на грани истерики. Странно, он выпил лишь две рюмки, что же его так трясет?»

– Здесь направо, пожалуйста, – сказал Гуров, – и остановите.

«Точно, здесь я оставил машину, – вспомнил Усольцев, повернул ключ зажигания, выключил мотор. – Значит, знают, суки».

– Утопить Усольцева, спасти Павла Астахова! – неожиданно закричал он. – Вы оба меня всегда не любили! Но мы еще поборемся!

Усольцев задыхался: «Что я говорю? Зачем? Стриптиз. Идиот. Кретин».

– Выйдем на воздух, – спокойно сказал Гуров, будто ничего не слышал.

Тренеры выскользнули из машины и тихонько отошли в сторону. И то, что «отцы родные» оставили его один на один с майором, и то, что милиционер не воспользовался его срывом, доконало Усольцева.

Он было напрягся, приготовился к бешеному сопротивлению. «Сейчас отшвырну их и побегу, имеют право ловить, пусть ловят. Кабинет. Протокол. Допрос». Но покосился на Гурова, который зевнул, потянулся устало, как бы говоря: вот чертова работа, всякие глупости приходится делать, – и шумно выдохнул, расслабился.

На противоположной стороне остановилась «Волга». Серов и два эксперта вылезли из машины. Вспыхнул свет, застрекотал аппарат.

Усольцев стоял у машины и понимал, что опять ошибся. «Рвать надо все, кончать. Заигрывает меня сыщик, затягивает».

Скрипнула дверь соседнего дома, две пожилые женщины в черных платках, надвинутых на брови, крестясь, вышли на крыльцо.

– Надо же… Бог дал, Боги взял.

– Успокой, Боже, душу грешницы.

Женщины, оглядываясь на машины и людей, крестясь, засеменили по переулку.

– Никак, у вас лжесвидетель помер? – усмехнулся Усольцев и вздрогнул.

В пустом переулке раздался стук каблуков, прижимаясь друг к другу, подходили девушка и парень.

«Влюбленные шизофреники меня сегодня доконают», – подумал Усольцев, отвернулся и пошел от машины к перекрестку.

– Правильно, Усольцев, – похвалил Гуров. – Только вы здесь оглянулись.

Усольцев опешил, споткнулся.

– Оглянулись! Оглянулись! – радостно сообщила девушка, подошла к Усольцеву, указала на разрезы его пиджака:

– Вот эти разрезы называются шлицы.

Как и большинству женщин, ей нравились и киносъемка, и внимание окружающих. Она подошла к «Жигулям».

– Я же сказала, голубая. – Она замолчала. – Это не та машина. У той под зеркалом висела белая обезьянка!

– Большое вам спасибо, – остановил девушку Гуров.

Усольцев рванулся к ним:

– Рот затыкаете! – Микрофон выскочил перед ним, застыл у рта. – Раз не то свидетель говорит, так спасибо и адью?

Гуров встал перед Усольцевым, разглядывал внимательно, будто на лице у того появилось что-то необычайно интересное.

– А вы, Усольцев, глупы. Обезьянка висела в этой машине до вчерашнего дня. Свидетелей тому… – Гуров сжал ладонями виски, покачал головой. – Вы ее сорвали неизвестно зачем. Впрочем, понятно – нервы. Убить человека – не рюмку выпить.

Сказано! Существовал лишь подтекст, теперь сказано!

«Ну, теперь вперед, не дай ему перестроиться», – подстегнул себя Гуров и быстро спросил:

– Двадцатого около двадцати двух часов вы находились на этом месте? – Он придвинул микрофон.

Усольцев молчал. Хотел сказать: «Дайте стакан, поговорим, как люди», понял весь идиотизм своих желаний и молчал.

– Оператор, крупный план, – скомандовал Гуров. – Усольцев, повторяю вопрос. Двадцатого июля около двадцати двух часов вы находились в этом месте?

– Нет! – сказал Усольцев.

Девушка, которая не могла опознать его в лицо, ее свидетельские показания сводились к шлицам и обезьянке, следовательно, равнялись нулю, искренне воскликнула:

– Ну и лгун!

«Милая, дай я тебе ручку поцелую», – чуть не крикнул Гуров, взял Усольцева под руку, повел к перекрестку – за углом находился тот дом.

– Усольцев, поймите, – доверительно говорил Гуров. – Мы боремся не против вас, а за вас. Убийство с заранее обдуманным намерением с целью компрометации третьего лица тянет на высшую меру.

– Сначала надо доказать. – Голос Усольцева терял живые интонации.

– Верно, – легко согласился Гуров. – Вы уже не отрицаете сам факт, лишь апеллируете к закону. Вы теряете позиции, Усольцев. Вы будете отступать и отступать, пока не упретесь спиной в стенку.

– Вы эту стенку сначала сложите. – Усольцев сопротивлялся уже по инерции. Расходуя нервную энергию, он терял силы, хлебнуть их было не из чего. «Геракл оторвал Антея от земли и удавил, – почему-то вспомнил он. – Так я не Антей, а ты милиционер, а не Геракл!» Усольцев разозлился, ощутил прилив энергии.

Гуров почувствовал это, отпустил руку Усольцева, остановился у подъезда Лозянко. Подошли тренеры, Серов с экспертами.

– Усольцев, когда в последний раз вы были в этом доме? – безразлично спросил Гуров.

– Не помню, – мгновенно ответил Усольцев, демонстративно отвернувшись от камеры.

– Интересно. – Гуров взял Усольцева за плечо, повернул лицом. – С вами разговаривают, Усольцев. – И обратился к Кепко:

– Анатолий Петрович, задай я вам такой вопрос, вы ведь задумались бы, стали вспоминать. Так?

– Конечно.

– Потом бы вы говорили: «примерно», «видимо», только запутавшись, сказали вы «не помню». – Гуров изобразил недоумение. – А тут сразу: «Не помню».

Серов стоял позади всех, аплодировал Гурову.

Усольцев не реагировал – сил не осталось, вытекли. «Признаюсь, и конец, – думал он. – Раз признаюсь, вышку не дадут. Лет двенадцать вмажут точно. Так ведь вылечат. Отсижу десять, выйду на волю молодым и здоровым. Тюрьма? А сейчас я свободный? Водка лучше тюрьмы».

– Подонок! – воскликнул Краев. – Убийца!

Гуров застонал, громко застонал, словно его ранили. Усольцев вздохнул, выпрямился, замахнулся на оператора, тот шарахнулся, едва не выронил аппарат.

Гуров понял, что не дошел до финиша одного шага, струна, натянутая между ним и Усольцевым, лопнула. Тренеры, которые весь вечер как бы призывали Усольцева рассеять абсурдные подозрения, не давали ему занять сугубо официальную позицию, превратились в обвинителей. Если до последнего момента он стремился оставаться для них, а следовательно, и для всего города, Сережей Усольцевым, то теперь ему терять уже нечего. Убийца! Ну что же, на войне как на войне! Теперь он будет защищать не честь, а жизнь.

– Финита! – театрально воскликнул И. Усольцев. – Вы, гражданин милиционер, не режиссер-постановщик. Задерживайте, допрашивайте, проводите очные ставки, в законе все сказано. Действуйте.

– Как желаете, – сказал Гуров. – Едем в прокуратуру, следователь вас ждет.

– Едем! – Усолъцев смотрел вызывающе.

«Я сделал все, что мог», – попытался оправдать себя Гуров, даже пожал плечами, взглянул на Кепко, который стоял, опустив голову, и предпринял последнюю попытку.

– В конце концов, Усольцев, от вас требуется совсем немного, – как можно мягче сказал он. – Назовите человека, с которым вы разговаривали по телефону двадцатого вечером. Мы проверим, никого не компрометируя. Помните, ваш отказ наводит на серьезные размышления.

– Нет! – выпалил Усольцев, не задумываясь. – Я в ваши игры больше не играю, а размышления – не доказательства! Сначала назовите, потом ответьте на последний вопрос…

– Вы совершаете ошибку, – сказал Гуров, повернулся к Усольцеву спиной и понял, что его маневр разгадан. Если бы в данной ситуации Усольцев заговорил, то обязательно запутался бы и в конце концов признался.

Не успел никто сделать и шага, как дверь подъезда распахнулась, и на улицу с радостным визгом выскочила немецкая овчарка, а следом вышел мужчина.

Пес, не обращая внимания на людей, бросился справлять свои собачьи надобности. Мужчина, увидев Усольцева, сказал:

– Сергей, здравствуй!

Усольцев сорвался. Весь вечер милиционер играл по правилам. В кабаке все тютелька в тютельку, в вестибюле тоже. Машина, переулок, пара влюбленных дегенератов. Все точно. Этого кретина с собакой не было!

– Ты меня двадцатого тоже видел? – Он схватил мужчину за грудки. – Ты тоже, сука, свидетель?

– Отпусти! Пан порвет тебя! – крикнул мужчина.

Что-то серо-рыжее, ушастое и клыкастое уже летело по переулку. Все попятились. Хозяин оттолкнул Усольцева, шагнул вперед. Пес, утробно рыкнув, хотел его обежать.

– Стоять! Сидеть! – Мужчина погладил пса. – Гулять! – и повернулся к Усольцеву. – В чем дело, Сергей? Разве мы с тобой не встречались?

Дорогу осилит идущий!

Гуров шел, полз, карабкался, Краев подставил ему ножку, а неизвестный мужчина, как позже выяснилось, два часа назад вернувшийся из отпуска, вышел гулять с собакой и восстановил равновесие.

Человек удивился: «Разве мы с тобой не встречались?» Они действительно неоднократно встречались. Но для Усольцева в данный момент существовал лишь тот вечер, который столь тщательно реставрировался. И непонимание превратилось для Усольцева в катастрофу.

– Не было тебя здесь! Не было! – кричал он.

Мужчина, ничего не понимая, – он и о смерти своего соседа еще не слышал, – махнул на Усольцева рукой, пробормотал:

– Опять пьяный, – и пошел за своим остроухим другом. Присутствующие смотрели на Усольцева без гнева или ненависти, устало, даже равнодушно. Он увидел отворачивающиеся от него лица, застонал:

– Мне надо заглянуть в ресторан.

«Алкоголик», – понял Гуров. И вспомнил, как двадцатого Усольцев за столом сначала нервничал, затем вышел в буфет и вернулся веселым и насмешливым. И на улице, у прокуратуры, он достал из кармана повестку и тут же убрал – так тряслись у него руки.

– Нет, Усольцев, вам не надо в ресторан. – Гуров нашел взглядом Серова:

– Борис Петрович, позвоните дежурному, в прокуратуру срочно требуется врач.

Гуров и Серов брели по ночной улице. Убийца, эксперты и тренеры остались в прокуратуре, а розыскники ушли. Со следователем Лева попрощался взглядом, Николай Олегович рассеянно улыбнулся и кивнул, он уже был там, в борьбе, которая для розыскника закончилась, а для следователя только начинается. Гуров не обиделся, он понимал и, кивнув остальным, вышел на улицу. Здесь его и догнал подполковник, и они побрели по плохо освещенным улицам.

– Город ваш я так и не видел, – сказал Лева. – Станут расспрашивать, а я ни гугу. Сколько людей у вас?

– За миллион.

– Подходяще. – Гуров помолчал. – Театры, музей, архитектура старинная.

– Доктор здоровых людей только в гостях встречает. Ты работал.

– Это конечно.

Они остановились у гостиницы. Скрипнув тормозами, к тротуару подкатила «Волга».

– В шесть я за тобой заеду, попытайся заснуть. – Серов протянул руку. – Да, ты как-то трепался: мол, Земля круглая, да еще и вертится. Может, она еще повернется так, что я тебе пригожусь.

– Может, и повернется. – Гуров пожал подполковнику руку и пошел к запертым дверям объясняться со швейцаром.

Серов вернулся домой, заглянул в холодильник, обнаружил пакет молока, зубами оторвал жесткий, с привкусом воска уголок, хлебнул.

Только он сел на постель, как зазвонил телефон.

– Ну? – сказал Серов безразлично. – Группу выслали? Кто за старшего? Нет… Он улетел домой, оставил для тебя слюнявчик. Наши деды, светлая им память, собирались покончить с преступностью завтра. А мы покончим послезавтра. И не вздумай мне звонить! Меня нет!

Он положил трубку, выключил бра, лег.

Телефон тут же зазвонил вновь. Серов перевернулся на другой бок. Аппарат не унимался, казалось, он начал подпрыгивать от усердия, Серов пробормотал слова, которые сотрудник милиции употреблять не должен, снял трубку:

– Ну? Кто? Паша, ты? Извиняю. В шесть утра. – Он взглянул на часы. – Через пять часов. Ладно, ладно… Не за что. Спокойной ночи.

Совершенно невероятно, но Гуров заснул мгновенно, снов не смотрел, а когда дежурная разбудила, встал свежий и в отличном настроении. Серов вошел, не постучав, положил на стол пистолет в оперативной кобуре и билет на самолет.

– Ваше личное оружие, майор. – Он легко обнял Гурова. – Тебя проводят, а я, извини, спешу. – Серов подмигнул и вышел не оглянувшись.

Гуров несколько растерялся, пристегнул пистолет, начал было обижаться, когда в дверь постучали.

– Открыто! – крикнул Гуров.

– Доброе утро. – В номер вошел Павел Астахов.

– Доброе, – ответил Гуров, разглядывая Астахова, который в шесть утра был в вечернем костюме и при орденах…

Павел вел «Волгу» неторопливо, притормаживая на поворотах. Выкатившись из Города, скорость не прибавил. Инспектор ГАИ весело козырнул, Астахов помахал рукой.

И хотя было во всей этой ситуации нечто театральное, у Гурова в горле першило, и он молчал.

– Думаю, год я еще продержусь, – сказал Астахов. – Проиграю и отправлюсь раздавать долги. Многие считают, надо уходить чемпионом, непобежденным. Я считаю, мужчина должен дойти до конца. Ни Валерий Борзов, ни Виктор Санеев, никто из проигравших чемпионов не ушел побежденным.

Гуров был признателен Астахову, что тот не заговорил об убийстве, не благодарит и не заверяет в вечной дружбе.

В аэропорту Гуров отозвал в сторону лейтенанта милиции, предъявил удостоверение и вместе с лейтенантом и Астаховым, минуя спецконтроль, вышел на летное поле.

– Я скоро буду в Москве и позвоню. – Астахов пожал Гурову руку и, сопровождаемый любопытными взглядами, ушел.

На Гурова, который направился к самолету, никто не обращал внимания.