Николай Леонов

Еще не вечер

Накануне

Подполковник милиции Лев Иванович Гуров стоял на берегу Черного моря и швырял камешки в мутные невысокие волны, которые равнодушно и вяло взбегали на берег, шуршали галькой и отступали для нового разбега. Бросать камешки было неинтересно – и всплеска не видно, и звука не слышно, но Гуров занятие свое не прекращал и, отбросав пригоршню, наклонялся за новой порцией гальки.

– Здравствуйте, – сказала, подходя к Гурову, стройная девушка. – Наконец вы нашли себе подходящее занятие. – И опустила на землю сумку и одеяло.

– Здравствуйте, Таня, – ответил Гуров, отряхнул ладонь и присел на шершавый валун.

Они познакомились несколько дней назад, на этом же месте, когда Лева пытался загорать. Она подошла и поздоровалась, спросила, как его зовут, не скрывая насмешки, оглядела с ног до головы. Гуров, представляясь, замялся. Лев Иванович звучит претенциозно, Лев – смешно. Лева – вообще не звучит.

– Гуров, – буркнул он.

В день знакомства Гуров узнал, что Таня местная, живет с мамой в собственном доме, окончила курсы медсестер, работает в санатории, сейчас в отпуске. Слушая ее неторопливую речь, Гуров, полузакрыв глаза, разглядывал новую знакомую и думал о том, что такие девушки встречаются на Кавказе, возможно, в Ростове или Краснодаре, и очень редко в Москве и Ленинграде. Смешение рас, то самое, о чем булгаковский Воланд говорил: «Причудливо тасуется колода». Женщина, на которую любой мужчина обратит внимание. Сильное смуглое тело, она не чувствует его, не демонстрирует, как животные не ощущают свою естественную красоту: они такими родились, такими и живут.

– Странный вы, непонятный. – Таня расстелила одеяло и легла, не раздеваясь. – Вы, кажется, мужчина сильный, самостоятельный, с другой стороны потерянный какой-то, одинокий.

– Так оно и есть, – Гуров рассмеялся.

– Вы очень хорошо слушаете, с интересом, но без любопытства. А о себе ни слова… – Таня, видимо, пригрелась, стянула с себя кофточку. – А мне интересно. Можно, я вас порасспрашиваю?

– Зачем? – Гуров пожал плечами. – Я сам признаюсь. – Верный своему принципу врать лишь в крайнем случае, сообщил. – Тридцать семь, женат, дочь, юрист. Выгнали из дома, приказали отдыхать, мол, нервное истощение у меня.

– А жена не ревнует? Отпустила на юг, одного.

– Ревнует, однако, гордая, – ответил Гуров, подумал и добавил: – И умная – мужчину нельзя удержать силой. Он либо любит, либо не любит.

– А вы всегда говорите правду? – Таня лукаво улыбнулась.

– Стараюсь, – Гуров пожал плечами. – Не всегда получается.

– Потрясающе! – Таня села и уставилась на него, словно увидела что-то ей совершенно незнакомое.

– А как у вас, Таня, с правдой и ложью?

– У меня? – Таня почему-то удивилась, затем захохотала, свалилась на землю. – Умереть можно! Я же баба! Для меня правду сказать – что уксусу выпить.

Она явно валяла дурака, говорила чушь, желая отгородиться, спрятаться. Гуров невольно насторожился, придавая голосу серьезность, сказал:

– Зачем женщин обижать? Думаю, вы разные.

– Думаешь. – Таня вновь села, взглянула на Гурова уже без любопытства, оценивающе, словно прикидывая, с какого боку ударить.

Он взгляда не отвел, не улыбнулся. «Ох, и непроста ты, девушка, что-то ты мне голову морочишь».

– Я согласен, – миролюбиво заявил Гуров. – Вы врушка. Данное качество свойственно вашему очаровательному полу. Оставим это. Поговорим о вас лично. Вы ведь живете на холме? – Гуров указал направление.

– И это правда, – обрадовано согласилась Таня.

– У вас пляж лучше, галька мельче, и идти вам в два раза ближе. А вы сюда приходите. Почему? Соврите что-нибудь оригинальное.

– Вы мне нравитесь.

– Интересно. – Гуров кивнул. – Вы меня в бинокль разглядывали?

Таня два дня прогуливалась у гостиницы, поджидая Гурова, но сказать об этом по известным причинам не могла, а быстрого ответа, похожего на правду, не находила. Поэтому отделалась немудреной шуточкой.

– В программе «Время» передавали, что Лев Иванович Гуров прибыл на наш курорт, остановился в гостинице «Приморская», страдает нервным истощением, требуется развлечь.

– Здорово! – Гуров захлопал. – Развлекайте! Хорошо, что в программе «Время» назвали мое имя и отчество. А то как бы вы узнали, что я Лев Иванович?

– Ой! – Таня схватилась за голову. – Это у вас в Москве никто никого не знает. У нас проще. В гостинице две мои подружки работают. Я такое о вас знаю… Закачаетесь!

– Поделитесь! Может, я и закачаюсь?

– Нет! У вас своя компания, у меня – своя.

– Тогда не смею мешать, – Гуров церемонно поклонился. – Всего наилучшего. – И, стараясь не оступиться на осыпающейся под ногами гальке, поднялся на набережную.

Таня смотрела ему вслед и думала, что напрасно приходит сюда. Этот человек ей не по зубам, можно обжечься.

Гуров тоже был недоволен собой: решил отдыхать, так и отдыхай, а не придумывай себе заботы, которых тебе на службе хватает. Гуров ощущал какой-то дискомфорт, что-то фальшивое в своем, казалось бы, беззаботном, курортном житье-бытье.

Был март, погода не устанавливалась, дождь, ветер, солнце вперемежку. Гурову такая погода нравилась, даже думать не хотелось, что творится на этой театрально-декоративной набережной в разгар сезона. Он сел на скамейку неподалеку от статуи, глянув на нее с умилением и благодарностью. Эта гипсовая промокшая и озябшая девушка возвращала на землю, к жизненным реалиям, так как окружающий ландшафт был настолько неестественно красив и гармоничен, что человек рисковал воспарить или поверить, что оказался в краю нездешнем. А взглянешь на тяжеловесное творение в гипсе и поймешь: все нормально, ты на земле, дома.

«Давай разбираться, Гуров, отчего тебе неуютно».

Прошлой весной Гурова вызвали к генералу. Когда Гуров вошел, генерал кивнул на присутствующего в кабинете мужчину и коротко сказал:

– Лев Иванович, познакомьтесь с гостем и окажите помощь.

Отари Георгиевич Антадзе, майор милиции, начальник уголовного розыска курортного города, приехал в столицу за «своим» жуликом, не желая отвлекать коллег от работы.

– Вы за каждым «своим» лично вылетаете? – спросил Гуров.

Отари улыбнулся, пожал плечами, отвернулся. Гуров понял, раз начальник розыска прилетел, значит, ему этот преступник очень нужен.

Помощь Отари понадобилась минимальная, «своего» мошенника майор разыскал на третий день. Гуров вскоре эту историю забыл, а месяц назад, когда его начали «выгонять» в отпуск, жена сказала:

– Рекомендую. Черноморское побережье. Там сейчас тихо, безлюдно. Я взять отпуск не могу, знаешь мою ситуацию, а тебе необходимо проветриться.

В аэропорту его встретил Отари, отобрал чемодан, усадил в машину, привез в гостиницу, где его ждали. Гуров поселился в двухкомнатном люксе, с балконом и окном на море и только к вечеру понял, как устал. «Наверное, я в последние дни совсем плохо выглядел, раз они все так на меня накинулись». Отпуск так отпуск. Первые сутки Гуров выходил из номера только в кафе, потом начал спускаться к морю, гулять по набережной. На третий день он надел костюм, белую рубашку и спустился на второй этаж, в ресторан, который только открылся после перерыва.

Он сел у окна за большой стол. Как обычно, на Гурова просто не обращали внимания. Он сидел тихо, ничего не требуя, официантки расположились в другом конце зала, тоже не шумели, обсуждали свои проблемы. Таким образом, установилось равновесие.

Гуров поглядывал в дальний угол ресторана на невозмутимо беседующих женщин. «Культура обслуживания давно утеряна, экономически я им не нужен, можно говорить и писать ежедневно, ничего не изменится. Когда официантка, наконец, подойдет, я встану и поздороваюсь, – решил Гуров. – Какой получу ответ?»

Его размышления прервала девушка.

– Здравствуйте, – сказала она, занимая место напротив Гурова. – Давно ждете?

«Удивился я тогда или нет? – Гуров провел рукой по шершавой скамейке, взглянул на грязную ладонь и подумал, что его фирменный костюм вскоре станет нормальной рабочей одеждой. – Почему она подошла ко мне, хотя в зале было полно свободных столов? Я тогда подумал, мол, не любит красивая женщина одиночества, ведь актер не может играть перед пустым залом».

Гуров запоздало поднялся, поклонился.

– Здравствуйте.

– Майя.

– Гуров… Лев Иванович.

– На Иваныча вы пока не тянете, – рассмеялась Майя. – Вы всегда такой скромный? Приходите, садитесь и молча ждете! А если фужер разбить! Громко! Потом сказать, что случайно. Два рубля, а сколько удовольствия! Начнут ругаться, осколки собирать. А завтра подойдут мгновенно.

– Завтра работает другая смена, – ответил Гуров.

– Ни полета, ни фантазии!

– Мне уйти?

– Сидите. – Майя махнула рукой, вздохнула. – Летишь на этот курорт, надеешься на что-то новое, неожиданное. Только спокойно, Левушка, я женихов не ищу, хватает.

– Не сомневаюсь, – искренне ответил Гуров. Майя была девушкой эффектной: не красивой, не хорошенькой, а именно эффектной, рекламной. Рыжеватые явно крашеные волосы обрамляли лицо правильного овала, коротковатый нос, полные губы, подведенные к вискам глаза, косметики в меру.

– Ну и как! – спросила она, нисколько не смущаясь под внимательным взглядом Гурова.

– Неплохо. Даже отлично, – ответил Гуров. – Вас спасают глаза. Содержание. Иначе при такой внешности и манере себя вести вы походили бы на куртизанку.

– Проститутку! Кстати как вы относитесь к проблеме? Модная сейчас тема.

Гуров не успел сформулировать свое отношение к модной теме, к ним подошел элегантно одетый мужчина.

– Добрый день, Майечка, собираете отряд волонтеров? – Он подмигнул Гурову. – Артеменко. Зачислен вчера. На правах старослужащего должен вас предупредить…

– Володя! – перебила Майя. – Кончай трепаться. Распорядись! Мы с Левой сидим с утра.

– Разрешите? – Артеменко взглянул на Гурова вопросительно.

Официантка не подошла, подбежала.

– Здравствуйте, здравствуйте! Обед на три персоны! Зелень! – Она уже быстро писала в блокноте. – Лаваш подогреем. Сыр, есть язычок…

Артеменко не обращал на официантку внимания сел, взял стоявшую на столе бутылку минеральной. Официантка тут же открыла ее, продолжая говорить и записывать.

– Горячим нас сегодня шеф не балует. Цыплят не рекомендую, шашлыки тоже, но голодными не отпустим.

– Лед пожалуйста, – прерывая ее монолог, сказал Артеменко.

После этого обеда, который незаметно перешел в ужин, жизнь Гурова изменилась.

В ресторане или буфете встречали улыбками, здоровались и выяснилось, что для него всегда есть холодный боржоми. В компании появилось еще двое мужчин. На следующее утро у моря он познакомился с Таней.

«Так, все сначала», – скомандовал Гуров, встал со скамейки и пошел от гостиницы в сторону порта. Эмоции отдельно, факты отдельно.

«Спокойно, подполковник. Спокойно. Кому и зачем ты можешь быть нужен? Делами о хищениях ты не занимаешься, пропиской в Москве не командуешь, к поступлениям в вузы отношения не имеешь. Никаких громких дел сейчас твое подразделение не ведет. Никому ты, подполковник, не нужен. Таковы факты.

Но к тебе же явно пристают, знакомства с тобой ищут. Причем люди совершенно разные, казалось бы, никак друг с другом не связанные».

Владимир Никитович Артеменко порой выглядел пятидесятилетним, но случалось, когда задумывался или считал, что на него никто не смотрит, выглядел на все шестьдесят. Он очень следил за собой, кажется, брился дважды в день, его костюмы всегда отутюжены, рубашки свежи. От вопроса, где и кем он работает, Артеменко не уклонился, просто свел ответ к шутке. Мол, администратор, руководитель среднего масштаба, которому жить не стыдно, но и хвастать нечем. В гостинице, да и в других ресторанах и кафе, куда Гуров с ним заходил, Артеменко знали, встречали наилучшим образом. С первого дня Гуров установил с ним немецкий счет – каждый платит за себя, и Артеменко отнесся к этому просто. Деньгами не сорил, непомерных чаевых не давал и причина его авторитета у обслуживающего персонала оставалась для Гурова неизвестной. Несколько раз Гурову приходилось видеть гуляющих «цеховиков» – подпольных миллионеров. Артеменко никак не походил на них. Он, видимо, достаточно много и часто пил, но пьяным ни разу не был, похмельем не страдал и руки у него никогда не тряслись. Неумеренность не бросалась в глаза.

Сейчас Гуров все это вспомнил, попытался как-то систематизировать, понять Артеменко, однако цельного образа не получилось. И еще, пустяк, казалось бы, задумываться не стоит, однако чем скромный «юрисконсульт» Лев Гуров мог заинтересовать этого странного человека?

Майя. Фамилии ее Гуров не знал. Инструктор физкультуры на каком-то предприятии. Лет около тридцати.

Гуров задумался. Кургузая обрывочная информация, собранная из случайно оброненных фраз. В прошлом Майя была в большом спорте, как она выразилась: «Я лишь бронзовая, до золота силенок не хватило». «Ходила» замуж, не понравилось, скучно.

У гостиницы стояла ее сверкающая «Волга», которой Майя почти не пользовалась «И зачем я велела сюда ее пригнать, сама не пойму, – сказала она. – Надо позвонить, чтобы прилетели и забрали».

Кажется, ничего в Майе загадочного, но чем дольше он думал, тем больше в нем росла уверенность: эффектная, остроумная, казалось бы открытая Майя в чем-то, причем в главном, лжет. Как лжет и Артеменко, которого все зовут по имени, что так же противоестественно, как гладить хищника, хотя он и из породы кошачьих.

– Лев Иванович, разрешите нарушить ваше уединение?

Гуров повернулся и увидел еще одного лгуна, самого неумелого в их компании.

Леонид Тимофеевич Кружнев был среднего роста, болезненно худой с темными кругами под глазами, тонкими поджатыми губами, он не вызывал к себе симпатии. Мягкий тембр голоса и постоянный вопрос, как бы застывший в глазах, придавали Кружневу такой беззащитный вид, что отказать ему в общении было невозможно. Он пытался держаться развязно и беззаботно, это получалось у него плохо, и, словно понимая свою актерскую бездарность, постоянно смущенно улыбался, как бы извиняясь.

Два дня назад утром он подошел в кафе гостиницы к столику Гурова и сказал:

– Приветствую, уважаемый, не выпить ли нам по стаканчику вина? По случаю знакомства так сказать. – Он прищелкнул каблуками, поклонился. – Кружнев Леонид Тимофеевич. Москвич. Бухгалтер. Нахожусь в очередном отпуске.

Гуров взглянул на пустые столики, пожал плечами, вздохнул.

– С утра не пью, поручик. А вы никак ночью проигрались? – Гуров копировал тон и лексикон Кружнева, надеясь, что тот обидится и отойдет.

– Не судите да не судимы будете, Лев Иванович. – Кружнев расставил принесенную на подносе закуску, вынул из кармана пиджака бутылку сухого вина, сходил за стаканами, налил. – Не извольте удивляться. Вчера слышал, как к вам обратилась дежурная. А нахальство мое исключительно от стеснительности.

Он чокнулся со стаканом Гурова и выпил одним духом.

– Знаете, пятый десяток разменял, Черное море впервые вижу. Один. Супруга недавно умерла, погибла, так сказать, в автомобильной катастрофе. Я и решил гульнуть, оказалось, не умею.

Молчать становилось неприличным и Гуров сказал:

– Я по части отдыха тоже не мастак.

– Вижу, но вчера вечером вы находились в развеселой компании – светская львица и преуспевающий современный бизнесмен. Еще с вами был эдакий плейбой, как я понял, из местных.

– Толик? – Гуров усмехнулся. – Действительно из местных. Работает физкультурником в санатории. Ну, какой он плейбой?

Вечером Кружнев сидел с ними за столиком и рассказывал древние анекдоты. Никакой настороженности он у Гурова не вызывал, разве что жалость и раздражение. Неудачник, слабый поверхностный человек…

С физруком Толиком Гуров познакомился элементарно – парень просто преградил ему дорогу и сказал:

– Привет, старик. Меня зовут Толик. Какие проблемы? Чем могу?

Гуров ответил мол, проблем никаких, и попытался обойти улыбающегося атлета. Но не тут-то было.

– А у меня есть. – Толик широко улыбнулся. – Твоя жена? – Он кивнул в сторону стоявшей неподалеку Майи.

Гуров неожиданно для себя разозлился и заговорил певуче на блатной манер:

– Не жена, парень. И мальчик, что стоит с ней рядом, – он взглянул на Артеменко, – не ейный муж. Я твоего имени не называл, катись. Счастливой охоты!

– Во дает! – Толик хлопнул его по плечу. – Ты мне сразу понравился, хоть и выглядишь интеллигентом.

Он взял Гурова за локоть подвел к Майе и Артеменко.

– Честной компании салют! Даме персонально! – Он поклонился. – Вот друга встретил, а он жалуется, мол, некуда в вашем городишке девать время и деньги. Да, – он хлопнул себя по широкой гулкой груди, – меня Толик зовут. Человек я в плохую погоду незаменимый. Все знаю, везде мне рады, за мной как за каменной стеной.

Так в их компанию ворвался непрестанно улыбающийся Толик.

Итак, за несколько дней с Гуровым познакомились: Майя, Артеменко, физкультурник Толик, бухгалтер Кружнев, а на пляж стала приходить Таня. И чем дальше вспоминал, тем ему больше случайные знакомства не нравились.

– Не помешал? – Кружнев, склонив голову набок, заглядывал Гурову в глаза и виновато улыбался. Он был не один. За его щуплой фигуркой громоздился атлет Толик.

– Извините, занят, – сухо сказал Гуров и зашагал прочь от гостиницы.

– Лев Иванович, – бормотал за спиной Кружнев. – У нас предложение…

– Бухгалтер, – перебил Толик, – оставь человека в покое.

Гуров поднялся в город, долго бродил под накрапывающим дождем, потом пообедал в столовой, зашел в кинотеатр, через полчаса сбежал. Вернувшись в гостиницу, прокрался в номер, заперся, не подходил к телефону, не отвечал на стук в дверь. Вечером стучали особенно настойчиво.

– Лева, ты жив? Отзовись! – громко требовала Майя.

Пришлось подойти к двери.

– Жив, но болен и лег спать, – сердито сказал Гуров.

На следующее утро ему пришлось горько пожалеть о своем поведении. Столько дней терпел, мог бы потерпеть еще один.

Таким образом, непосредственно перед катастрофой он никого из компании не видел.

Артеменко Владимир Никитович

Он родился сыном «врага народа». Отца арестовали, когда мать была на седьмом месяце. От потрясения она заболела, родила преждевременно. Потом рассказывала, что Володя глаз два месяца не открывал. Врачи сказали, ребенок жить не будет. Но он, не открывая глаз, ел непрестанно, окреп и занял местечко под солнцем.

В войну мать и сын жили как все, впроголодь. В детстве Володя ни разу не почувствовал, что он сын врага. Отцов в те годы почти ни у кого из ребят дома не было, борьба за жизнь отнимала столько времени и сил, что на раздумья ничего не оставалось, а мать помалкивала.

Война кончилась, отец умер в лагере. К последнему событию Володя отнесся равнодушно, никогда человека не видел, а сообщения о смерти в те годы поступали ежедневно, среди сверстников говорили о ней обыденно. К Сталину Володя Артеменко относился, как и подавляющее большинство окружающих, с восторженным благоговением. Он кое-как окончил десятилетку, перебиваясь случайными заработками, зимой помогал в котельной своего дома, летом работал в ЦПКиО имени Горького на аттракционах, катал отдыхающих. Поступил на юридический факультет Университета. В метрике в графе «отец» у него стоял прочерк, но к этому времени мать уже получила бумажку, в которой фиолетовыми чернилами было написано, что Артеменко Никита Иванович реабилитирован за отсутствием состава преступления. Володя уже знал, что слова эти означают: никакого преступления отец не совершал.

Что теперь поделаешь, убили и убили. Паспорт у тебя, парень, есть, метрику с позорным прочерком никому показывать не надо, тебе еще вместо отца и справку, написанную фиолетовыми чернилами с гербовой печатью выдали, дорога перед тобой светлая, шагай, человек – сам творец своего счастья.

Володя Артеменко зашагал. С товарищами-студентами поехал на целину. И сегодня, спустя больше тридцати лет, он порой вспоминает энтузиазм той «компании», сутки без сна, непроходящую усталость, костры и песни. А вот чего он никогда не сможет забыть, так это ту осень, когда они, молодые и гордые, увидели, как гибнет выращенный ими хлеб.

Целина была их Великой Отечественной, проверкой молодого поколения. Казалось, они достойны отцов, выстояли и победили. Хлеб, убранный бригадой Артеменко, не вывезли. И ему долго виделись горы гниющего зерна, за которое заплачено щедро, не торгуясь.

Володя вернулся в Москву, узнал, что мать похоронили два месяца назад, телеграммы его не нашли. А может, телеграммы потеряли, а то и вовсе забыли передать. Так он остался один в двенадцатиметровой комнате, девять семей в квартире со всеми удобствами.

Культ личности был всенародно развенчан. Сталина заклеймили. Володя Артеменко помалкивал, наблюдал. Отметил без любопытства, что шумят и воинствуют люди, которых культ напрямую, непосредственно, не коснулся.

В семьях, обезглавленных культом, только вздыхали, заглядывали в семейные альбомы, доставали и рассматривали потускневшие фотографии. И будто успокоились, отцов не воскресить, детям жить надо. Как фронтовики говорят о войне лишь друг с другом, так и родственники погибших в лагерях не ведут бесед с посторонними. Обмолвятся несколькими словами и замолчат, раньше разговаривать страх мешал, а теперь бессмысленно.

Артеменко получил диплом, стал работать следователем в районной прокуратуре, оклад получал небольшой, жил бедно и однообразно. Скучно женился и скучно развелся, детей, слава богу, не нажили.

Сейчас, вспоминая свою молодость, время, когда жизнь вокруг бурлила, все призывали к свободе и обновлению, он удивлялся себе: почему он тогда будто задремал?

У женщин Артеменко всегда имел успех, но ему нравились женщины праздничные, шикарные. Чтобы обладать ими, требовались либо деньги, либо талант. Ни тем, ни другим следователь Артеменко не располагал и обходился кратковременными равнодушными связями. Вино он почти не пил, отчего близких друзей не имел, известно, мужчин объединяют работа, семьи или застолье.

Работал он много, пользовался авторитетом, засиживался в кабинете порой допоздна – торопиться-то некуда. Взяток не брал, с подследственными держался довольно мягко, получавшие срок зла на Артеменко не держали.

Так он жил-поживал, добра не наживал и уже смирился с мыслью, что жизнь не удалась. Взрыв произошел неожиданно и разнес его сонное существование в клочья.

Он вернулся с работы около восьми часов и обнаружил в своей квартире сверток, в котором находилось двадцать тысяч рублей. Входная дверь в квартиру открывалась копейкой, войти мог всякий, кто хотел. Записки не было, лежали двадцать тысяч и вся недолга.

Он отлично понимал, что его покупают, не знал только, по какому конкретному делу и что попросят взамен. Заявить о происшедшем прокурору Артеменко даже в голову не пришло. Он появился на работе к семи утра, вынул из сейфа дела, которые находились в производстве, и очень быстро установил, какое из них могло стоить такой суммы. Начальник некоего управления, находясь за рулем личного автомобиля марки ГАЗ 21 в нетрезвом виде врезался в «Жигули», и находившаяся за рулем молодая женщина не приходя в сознание скончалась.

Он убрал остальные дела в сейф, оставив на столе тоненькую папочку. Наезд, точнее – убийство, так как водитель был пьян и значительно превысил скорость, произошел третьего дня.

Артеменко, перечитывая материалы, думал о том, что водитель машины срок получит внушительный. Одновременно в голове вертелась и другая мысль, совершенно противоположная, следователь прикидывал, правда, пока теоретически, что можно предпринять для спасения водителя, какие документы следует из дела убрать, а какие изменить и вытянуть преступника на условную меру наказания.

«Сегодня податели денег не объявятся, – рассуждал он, – бросили кость и ждут, схвачу я ее или отнесу хозяину. Они не пошли со мной на прямой контакт, знают, я не беру, значит, имеют обо мне информацию. От кого? Прокурор отпадает, скорее всего, кто-то из коллег. Если я пойду к прокурору?»

Артеменко сам с собой играл в прятки, отлично понимая, что к прокурору не пойдет, будет ждать, как развернутся события.

Через пять лет Владимир Никитович Артеменко жил в двухкомнатной квартире улучшенной планировки, ездил на собственной машине, работал директором дома отдыха под Москвой. Он искренне удивился, как легко и безболезненно произошла перемена, словно он не перебежал в лагерь своих противников, а зашел в магазин, сбросил с себя все, начиная с белья и носков и надел новое. И ничего, оказывается, не жмет, все подогнано точно по фигуре. Надо отдать должное, занимались его экипировкой профессионалы.

Тогда, в далеком прошлом, его остановили на улице, пригласили в машину – никакого принуждения, все с улыбкой, даже с юмором. В кабинете загородного ресторана его ждал мужчина лет сорока со скучным, невыразительным лицом.

– Здравствуйте, Владимир, садитесь, будем ужинать. Вы не пьете, а я рюмку себе позволю. – Он налил и выпил, подвинул гостю салатницу.

Стол не ломился от яств: салат из овощей, язык, графинчик водки и минеральная вода. Хозяин начал разговор без предисловий.

– Как вы относитесь к моему предложению? Вы знаете, о чем идет речь? Хотите помочь? И возможно ли?

– Не знаю, – ответил Артеменко, – я думаю, третьи сутки решить не могу.

– Вас смущает сторона этическая или правовая?

– Не знаю.

Хозяин отложил вилку, взглянул на Артеменко внимательно, прищурился, словно прицеливаясь.

– Вы мне нравитесь. Женщина погибла, мой приятель оказался подонком. Говоря «оказался» я себя обманываю, давно знал, что он дерьмо. Но я в таком возрасте, Владимир, когда друзей не выбирают, как и не меняют коней на переправе. Девочку не вернешь, и за десять лет моего дружка не исправишь. Возмездие? Чтобы другим неповадно было? Давайте не будем переделывать человечество! Вопрос идет, как я понимаю, о вашей совести. Вы член партии?

– Естественно.

– Да, на вашей работе естественно. – Хозяин вздохнул. – Проблема взаимоотношения человека с самим собой сугубо личная, помочь со стороны невозможно. Конечно, я могу сказать вещи хорошо известные. Ваш лидер награждает сам себя и, видимо, спит спокойно. Как ведут себя его дочь и зять, вы тоже знаете. Я могу привести вам примеры, десятки, сотни примеров безнравственности и откровенной уголовщины среди лиц неприкасаемых. Вы возразите: мол, пусть так, они такие, а я иной. Вы правы, Володя, абсолютно правы. Чем я могу вам помочь? – Он развел руками. – Вы отлично понимаете, соверши аварию кто-то из неприкасаемых, у вас и материала в сейфе не было бы. И ваш прокурор, мужественный фронтовик и честнейший человек, о данном факте просто ничего бы не знал. Если вы откажетесь, претензий никаких, угроз тем более, за деньгами заедут, и мы с вами никогда не встречались.

Хозяин выпил еще рюмку и стал аппетитно, неторопливо закусывать. Артеменко пил минеральную воду, что-то жевал, но вкуса еды не ощущал. В голове лишь гулкая пустота, обрывки мыслей. Он отлично понимал, его покупают, но раньше ему казалось, что делается это как-то совсем иначе, более цинично, что ли.

Человек, сидящий напротив, говорил правду – все так и есть, существуют неприкасаемые. Он, Артеменко, доказывает вину только тех, кого ему разрешают отдавать под суд.

Он не заметил, как подали шашлык. С трудом прожевав кусок, налил себе в рюмку водки.

– Кофе, пожалуйста, – сказал хозяин официанту. – Вы мне нравитесь, Володя. Не люблю болтунов и людей, принимающих решения быстро. Скоро соглашаться, легко отказаться. Если вы решите служить у меня, официальное место работы придется сменить. Согласитесь, располагать деньгами и жить в коммуналке не имеет смысла.

Артеменко вывел подследственного из-под прямого удара. Передопросив свидетелей, он одни документы фальсифицировал, другие уничтожил. И друг хозяина получил три года, условно. Врач с косящими, видимо, от постоянного вранья глазами обнаружил у Артеменко какое-то заболевание, объяснил симптомы, научил, на что следует жаловаться, и вскоре он из прокуратуры уволился и стал директором дома отдыха.

Год Артеменко не беспокоили, анонимно помогая со вступлением в кооператив, с покупкой машины, организацией быта. Затем в доме отдыха появился Пискунов, тот самый спасенный им от тюрьмы выпивоха-автолюбитель. Борис Юрьевич, так звали этого деятеля, передал Артеменко поклон от общих знакомых и просьбу отвезти в Ригу черный увесистый кейс. Так началась его служба в подпольном синдикате, размах деятельности которого Артеменко не представлял. И сегодня, спустя более чем двадцать лет, он знал об этой корпорации только в общих чертах, что спекулируют валютой, квартирами, машинами. Но какие суммы оседают в руках хозяина, сколько людей на него работает, кто и сколько получает – оставалось неясно. Его это вполне устраивало, опыт прежней работы подсказывал, что чем меньше контактов и информации, тем меньше риск, а в случае провала короче срок.

Хозяина звали Юрий Петрович. Сегодня он пенсионер, а где работал раньше – не говорит. И Артеменко не интересовался. Эта его манера никогда ничего не спрашивать, брать деньги и не торговаться крайне импонировала Юрию Петровичу. Он приехал в дом отдыха год назад и сказал:

– Володя, все меняется, надо и нам перестраиваться, иначе посадят. Уже арестовали две группы, выхода они на меня не имеют, но треть «империи», – он криво улыбнулся по-старчески бескровными губами, – я потерял.

– А может, самораспуститься? – спросил Артеменко. – Мне лично денег до конца жизни хватит.

– Деньги, Володя, лишь бумажки. Я без дела и власти жить не могу, помру.

– А так помрем в тюрьме, в одной камере.

– Чушь! По моим подсчетам новые начинания, по вашей терминологии, среднее звено похоронят. Чиновники пригрелись, работать не хотят, да и не умеют.

– На нас умельцы найдутся.

– Возможно. А что делать? Ну, уйдем мы с тобой в сторону. Думаешь, все наши враз успокоятся? Никогда, будут продолжать, сядут и заговорят. А без меня они очень быстро сядут.

– А что делать?

– Надо бы двух, лучше трех убрать, похоронить, чтобы на нас не могли выйти.

– Я на убийство не пойду.

– А куда ты денешься, Володя?

Разговор на этом прервался, но Артеменко знал: шеф никогда ничего не говорит просто так, надо ждать продолжения.

В последнее время Артеменко покупал множество центральных газет, читал и радовался, когда находил статью с очередным разоблачением или фельетон о «подпольщиках». Ему бы следовало пугаться, а он восторгался, смаковал подробности, и чем выше пост занимал «герой», тем больше Артеменко получал удовольствия. Ведь министры, замы-взяточники и воры – самим фактом существования реабилитировали Артеменко в собственных глазах.

Раньше, защищаясь, пытаясь спрятаться от самого себя, он создал такую конструкцию. «Отца моего ни за что ни про что арестовали, посмертно реабилитировали, так это лишь бумажка. Хорошо, я стерпел, встал под новые знамена. И что? Я верил, голосовал, поддерживал, шагал в ногу со всеми. Оказалось, что подняли не то знамя и в ногу я маршировал не в ту сторону. Снова заиграли марши и начали бить барабаны. Я не так уж ретиво, но зашагал. Сколько можно верить? Возможно, я человек слабый, вышел из колонны, начал думать о благе личном, нарушать закон, „тянуть одеяло на себя“. Ну, слаб человек, а искушение велико. Так мне высокое звание Героя и не присваивают, на орден я сам не претендую, и вообще, если от многого взять немножко, то это не кража…»

Но как он себя ни уговаривал, а спустя годы цинично признавал ты, Владимир Никитович Артеменко стал вором. Так и есть, и не крути, живи пока живется. Сегодня же, когда на свет божий вытащили фигуры – не тебе ровня, людей, воровавших так, что по сравнению с ними ты просто агнец, ликуй, Артеменко, и пой, чист ты перед совестью и перед людьми, хотя с ворованного партвзносы и не платишь.

Шло время. Петрович не появлялся, мрачные мысли начали отступать, тускнеть.

Майя приехала в дом отдыха на неделю. Артеменко сразу определил в ней профессионалку, послал в номер цветы, ужинали они в ресторане. Начало «романа» походило на все предыдущие, но уже в первый вечер Майя внесла значительные коррективы.

– Мои номер – «люкс», на ночь не сдается, минимум месяц. Стоимость – тысяча, оплата перед въездом. Естественно, клиент может заплатить, переночевать и не возвращаться.

– Считаю, что вы мотовка, подобные апартаменты не встречал, но уверен, они стоят значительно дороже, – ответил Артеменко.

– Дороже можно, – милостиво согласилась Майя.

Через неделю Артеменко влюбился. Он не почувствовал, в какой момент превратился из квартиросъемщика в постояльца, с которого плату берут вперед, а ночевать пускают по настроению из милости. К материальной стороне Артеменко относился просто, наворовал достаточно, наследников нет, в крематории деньги не требуются. Зависимость, в которую попал, он недооценивал. «Станет невмоготу – сорвусь, от любви в моем возрасте еще никто не умирал».

В течение года Артеменко пытался порвать с Майей дважды. Когда она рядом – плохо, когда далеко – еще хуже. Преследовал ее запах, голос, порой он вздрагивал, слышал стук ее каблуков, но Майя не появлялась.

Вернувшись после второго побега, Артеменко сделал предложение.

– Зачем? – Майя взглянула удивленно. – Разве нам плохо? Ты старше меня почти на тридцать лет, над нами смеяться будут. Мужик, мол, из ума выжил, а девка – хищница.

– А ты не хищница?

Майя иронически улыбнулась и не ответила. Артеменко подарил ей свою старую «Волгу». Так как дарить машину непрямому родственнику не разрешается, он продал ее через комиссионный, оплатив стоимость расходов. Майя погладила Артеменко по щеке, сказала:

– Спасибо, – и укатила на собственной машине домой, ночевать не осталась.

Артеменко так запутался в своих отношениях с Майей, так устал от круглосуточной борьбы с ней и собственным самолюбием, что на время забыл о последнем разговоре с Юрием Петровичем, о той угрозе, что нависла над ними.

Шеф явился к нему в служебный кабинет без звонка, не подчеркивал своего старшинства, занял стул для посетителей.

– Ты был следователем по уголовным делам, – начал он без предисловий. – Одного человека требуется срочно убрать. Думай.

– Хорошо, обмозгуем, – согласился Артеменко и посмотрел на Петровича с благодарностью.

«Как мне самому в голову не пришло? Если Майи не станет, я буду свободен! Когда начинается гангрена и процесс ее необратим, ногу отрезают».

Катастрофа

Проснулся Гуров от телефонного звонка и молниеносно вскочил – сработал выработанный годами рефлекс. «Начало восьмого, совсем сбрендили от безделья друзья, – подумал он и трубку не снял. – Соскучились, понимаю, но ничего, позавтракаете без меня, я еще сплю». Он не спеша отправился в ванную, спокойно брился, полоскался под душем, слушал трезвон и отчего-то злорадствовал: «Звони-звони, торопиться некуда, здесь не Москва».

Гуров надел костюм и не спеша выбирал галстук, когда в дверь постучали.

– Я сплю!

В дверь снова постучали. Гуров поправил галстук, одернул пиджак открыл дверь театрально поклонился:

– С добрым утром!

– Гражданин Гуров? – В номер вошел сержант милиции.

Гуров отметил настороженный блеск его агатовых глаз. Черные усики сержанта воинственно топорщились, юношеское лицо своей строгостью рассмешило Гурова.

– Уже и гражданин? – Он некстати хихикнул. – Но и с гражданами полагается здороваться, товарищ сержант.

– Почему вы не снимали трубку, Лев Иванович? – Сержант быстро прошел в номер, заглянул в ванную, хотел открыть шкаф, но не открыл. – Почему отвечаете, что спите?

– Долго объяснять, товарищ сержант, – серьезно ответил Гуров. – Сначала связывал простыни, все-таки третий этаж, а дама испугалась. Потом возился с наркотиками, тайника нет, пока спрячешь. Вы завтракали? – Он шагнул через порог, вынул из двери ключ, вставил с обратной стороны. – Пошли, выпьем по чашке кофе и спокойно обсудим ваши проблемы. А то вы от неопытности и служебного рвения начинаете нарушать закон.

Сержант растерялся, усики у него поникли и, хотя ему явно хотелось внимательно осмотреть номер, стоял в нерешительности.

Гуров почувствовал себя неловко «Мальчику максимум двадцать два, наверное, только в армии отслужил, опыта ни жизненного, ни милицейского, а я старый волк, над ним подшучиваю. А чего он явился? Может, Отари не мог дозвониться и послал за мной? Глупости, сержант бы вел себя иначе».

Они так и стояли – хозяин в коридоре, а гость в номере. Гуров оценил нелепость ситуации и миролюбиво спросил:

– У вас ко мне дело? – И почему-то усмехнулся. – Идемте, идемте, выпьем по чашке кофе и потолкуем.

– Вы где работаете, гражданин? – Сержант полагал, что такое обращение должно подействовать на человека. – В вашей гостиничной карточке написано, что юрисконсульт. В каком учреждении, министерстве?

Гурову надоело. «Стоим как сопляки и препираемся».

– Все! Выходите из номера. – Он кивнул сержанту. Когда тот нерешительно шагнул, поторопил его, подтолкнув под локоть.

– Идемте к администратору, там объяснимся!

– Но-но, только без рук! – вспылил сержант.

Гуров не ответил, запер номер и быстро пошел по коридору.

Начальник уголовного розыска майор милиции Отари Георгиевич Антадзе сидел в холле первого этажа и, поглаживая бритую голову, беседовал с Артеменко и Майей. Майор видел спускающегося по лестнице Гурова, не улыбнулся, даже не поздоровался, глянул безразлично и продолжал разговор. Четвертым за их столом сидел старший лейтенант милиции. Следователь, понял Гуров, но не прокуратуры, значит, никого не убили. Видно, обворовали моих приятелей.

Подполковник Гуров ошибся. За соседним столом сидели двое в штатском, оба с чемоданчиками. Один из них – эксперт, другой – врач. А почему врач? И почему Отари хочет, чтобы о нашем знакомстве не знали? Здесь что-то не так. Гуров тяжело вздохнул, как дремлющий в гамаке человек, услышав, что его зовут окучивать картошку. Подите вы все от меня! Ничего не сделал, никому ничего не должен, я отдыхаю! Это ваши грядки! Ничего подобного Гуров вслух не произнес, злость свою опять же сорвал на незадачливом сержанте.

– Да не дышите мне в ухо, не сбегу!

Отари на них не посмотрел, но улыбки не сдержал. Тихо беседовал, записей не вел. Следователь, отложив официальные допросы, делал какие-то пометки в блокноте.

Чертыхаясь, покряхтывая, Гуров словно распрямил затекшую поясницу, и совершенно не желая того, начал работать. Все небритые, у эксперта ботинки в грязи, брюки мокрые. Врач читает и правит свое заключение. Труп, либо тяжкие телесные. И не в гостинице, оперативники на улице лазили, у кресел, где их мокрые плащи брошены, уже лужа натекла. Подняли группу ночью, сюда они прямо с осмотра, работали часа три-четыре, значит, дело дерьмо. «Отари определенно имеет на меня виды». Гуров подошел к столу, за которым Отари и следователь беседовали с Майей и Артеменко, и сказал:

– Здравствуйте. Извините, что прерываю. Моя фамилия Гуров, живу в триста двенадцатом, доставлен под конвоем.

Артеменко рассеянно улыбнулся и кивнул, Майя взглянула на Гурова неприязненно:

– Мою «Волгу» угнали.

– Черт побери, – пробормотал Гуров. – Приношу свои…

– Кажется, Лев Иванович? – перебил Отари. – У нас к вам несколько вопросов. Зайдите в отделение, скажем, часов в двенадцать.

– Майя, я не умею утешать, да и бессмысленно. – Гуров перевел взгляд на Отари. – Не знаю, где здесь милиция. Если я вам нужен, пришлите за мной машину. – Он сделал общий поклон и ушел.

«По угону не выезжают бригадой во главе с начальником розыска, – рассуждал Гуров, доедая яичницу и прихлебывая теплый прозрачный кофе без вкуса и запаха. – Так почему такой аврал? Не буду гадать, скоро все выяснится».

Когда он спустился на первый этаж, группа уже уехала. Артеменко прохаживался у гостиницы. Гуров взглянул на его сверкающие туфли, безукоризненно отутюженный костюм и спросил:

– Владимир Никитович, вы словно сошли с рекламного проспекта, как вам удается быть постоянно в форме?

Артеменко вздохнул, оглядел Гурова с головы до ног, не удостоил ответом, спросил:

– А что, по каждому угону выезжает такая группа?

– А кто его знает.

– Конечно, вы юрисконсульт и не в курсе милицейских порядков.

Артеменко знал, где и кем работает Гуров. Поэтому усмехнулся, а потом не выдержал и рассмеялся.

Гуров случайным знакомым представлялся как юрист, либо юрисконсульт по причине простой. Дело в том, что к сотрудникам уголовного розыска люди относятся с нездоровым любопытством и делятся, грубо говоря, на две категории. Одни начинают расспрашивать о погонях и перестрелках, своими назойливыми вопросами не давая житья. Другие мучают бесконечными рассказами о кошмарных преступлениях, которые произошли «на соседней улице».

Несколько раз Гуров срывался и таким знатокам хамил. А с годами решил, простите, мол, мою невинную ложь, но я юрисконсульт, дела мои вам абсолютно неинтересны, поговорим о погоде.

Артеменко хоть и знал, кем работает Гуров, но все вытекающие отсюда последствия не учел. Его насторожил выезд опергруппы на элементарный угон, он задал Гурову вопрос, рассчитывая, что «юрисконсульт» может проговориться. Тот не проговорился, а вот сам Артеменко сболтнул лишнее.

Гуров, поддерживая разговор, согласно кивал, беспечно улыбался и напряженно просчитывал ситуацию. Точнее, не просчитывал, лишь выстраивал вопросы, на которые впоследствии он постарается найти ответы. Например, почему Артеменко обратил внимание на количество и состав приехавших сотрудников?

Веранда в доме Отари была большая, деревянные столбы обвиты плющом. Хозяин сидел в торце длинного стола, ел яичницу с помидорами и изредка поглядывал на Гурова из-под припухших после дневного сна век. Отари не пользовался ни вилкой, ни ложкой. Взяв кусок хлеба, он ловко собирал еду с тарелки и, не уронив ни крошки, не пачкая ни губ, ни своих коротких, толстых пальцев, отправлял еду в рот.

Гуров следил за ним заворожено, он и не представлял, что можно есть так аккуратно и аппетитно без помощи привычных приборов. Обнаженный торс Отари бугрился мышцами. В одежде майор производил впечатление нескладного толстого увальня, а обнаженный походил на Геркулеса. Он вытер рот и руки полотенцем и сказал:

– Как выражаетесь вы, русские, вот такие пироги.

Гурова привезли в дом полчаса назад, он и понятия не имел о «пирогах», тем не менее, согласно кивнул.

– Машину нашли в ущелье около трех утра. В лепешку, водитель тоже. Семь километров от города, думаю, угнали «Волгу» примерно в два. Лепешка-картошка. – Отари потер свою голову, вздохнул. – Не нравится мне все это, плохое дело, грязное. Воняет. – Он поднес к носу пальцы, сложенные щепотью. – Хозяйка машины плохая, мужчина ее плохой, все пахнет. Понимаешь?

– Нет, не понимаю, – признался Гуров. – Вокруг Майи много мужчин. И я.

Отари прервал его жестом.

– Перестань. Вы все так. Зелень вокруг мяса. Артеменко. Плохой человек.

– Оставим вопрос, кто с кем спит, – Гуров рассердился. – Дороги у вас, известно. Гнал ночью, не вписался в поворот.

– Не сказал я тебе главного, Лев Иванович, виноват. Угонщик наш местный ас. Ночью с завязанными глазами самосвал прогонит. Да и сорвался он совсем не в опасном месте. Такие пироги. Облазили мы все, смотрели хорошо. У него переднее колесо отлетело, на дороге осталось. Кто-то ему машину приготовил. Понимаешь?

– Пустое, не те люди. – Гуров сорвал с вьюна лист, прикусил и тут же выплюнул. – Кофе свари, хозяин называется. Гостеприимство! Ты почему жуликов в гостинице расплодил? Ты там кофе пил?

– Сердитый какой! Нехорошо, товарищ подполковник, на младших по званию так шуметь. – Отари побежал в дальний угол веранды, где стояли газовая плита и кухонные шкафы. – Кто говорил мне: Отари, я прилечу к тебе, если обещаешь, что не будет ни одного застолья. Кто честное слово с меня брал? Я жуликов не развожу. Они сами размножаются.

Отари поставил перед Гуровым чашку ароматного кофе и стакан холодной воды. Гуров осторожно пригубил горячий кофе запил водой. Он знал, что у Отари трое сыновей и спросил:

– Семья где? На курорт отдыхать уехали? – Гуров улыбнулся, пытаясь шуткой развеселить хмурого хозяина.

– У отца в горах работают. – Отари оглядел пустую веранду, словно прислушиваясь к тишине пустого дома и ударил кулаком по столу: – Я им устрою отдых!

Гуров понял, что коснулся больной темы, вида не подал, кивнул, отхлебнул кофе и обжегся.

– Человек что ищет, то находит. Ты думал, как люди живут в нашем городе? Тысячи и тысячи приезжают сюда отдыхать, год работают, три недели отдыхают. Ты, Лев Иванович, заметил, что для тебя рубль в Москве есть рубль, а здесь? – Отари дунул на открытую ладонь. – Наш город завален дешевыми деньгами. Нет, вы их честно заработали, но здесь они теряют цену. Дед, отец и я этот дом построили. Зачем? Чтобы мальчики в нашем доме выросли уродами?

Отари говорил путано, сбиваясь, но Гуров понимал. Проблема соблазнов в больших городах давно признана, а проблема курортного городка?

– Родственники, их друзья, соседи друзей, знакомые соседей! – Отари снова хлопнул по столу. – Здесь дом – не турбаза! Я жене сказал, второй раз повторил! Утром пьют, днем опохмеляются, вечером опять пьют! Деньги ползут, бегут, летят, все отравили, девки голые ходят. Я взял шланг, из которого сад поливаю, здесь встал и как пожарник! – Отари махнул рукой.

Гуров даже пригнулся, представив, как Отари поливает веранду, смывая со стола посуду, захлебывающихся гостей. Сам выпил воды и серьезно спросил:

– Наверное, шумно было?

– Шумно! – согласился Отари. – Семья на трудовом воспитании, дом пустой, я один. – Он вздохнул. – Ты меня, Лев Иванович, не отвлекай. Начинай думать, работать тебе надо.

– Мне? – удивился Гуров.

– Перестань! – Отари широко взмахнул рукой. – Ты мужчина! Гордый! Отказаться не можешь! Шары-мары, слова-молва, брось, пожалуйста!

– Да, Отари, ты не дипломат.

– С врагом или с чужим я могу крутить. – Отари толстыми пальцами повернул невидимый шар. – Я о тебе много знаю, Лев Иванович, уважаю, обижать не могу.

– Черт бы тебя побрал! – Гуров допил кофе. – Одевайся, поедем в твою контору, мне надо поговорить с Москвой.

– Зачем Москва? – Отари нахмурился.

– Товарищ майор, старшим вопросы не задают.

Отари пригласил Гурова в кабинет якобы для беседы и, дав ознакомиться с материалами, вышел.

Эксперт, осматривавший разбившуюся машину, не сомневался: гайки крепления правого переднего колеса были ослаблены, свинчены до последнего витка. Следовательно, катастрофу подготовили. Кто? И для кого? В показаниях Артеменко и Майи Степановой существовали противоречия. Артеменко утверждал, что утром он собирался ехать в совхоз за бараниной. Майя дала показания, что Артеменко от этой поездки отказался, они поссорились, и она сама хотела днем, одна (было подчеркнуто) ехать в санаторий, где отдыхает ее подруга. В каком санатории, как зовут подругу, следователь не уточнил. «Необходимо выяснить, – думал Гуров. – Но как? Если произошел угон и несчастный случай, такой вопрос покажется странным».

Угонщик находился в средней степени опьянения. В машине обнаружены бутылка коньяка и букет цветов. Коньяк еще как-то понятен, хотя угонять машину пьяным, с запасом спиртного? Ну, а цветы? Гуров позвонил следователю.

– Где техпаспорт?

– У хозяйки, естественно. – Следователя раздражало, что к работе привлекли чужака.

Гуров, почувствовав недовольство следователя, сказал:

– Если свободны, зайдите, – и положил трубку. Логика следователя Гурову была известна. Произошел угон и несчастный случай. Завинчены гайки, не завинчены – гори они голубым огнем. Работы хватает. А что брошенный с горы камень, если его не остановить, может вызвать лавину, ему плевать. И вообще, пусть думает начальство, мы люди маленькие, прикажут – выполним.

В кабинет зашел Отари, посмотрел на Гурова виновато.

– Лев Иванович прошу, не звони этому. – Он кивнул на дверь. – Совсем плохой, уже жалуется. Не могу понять, слушай! Начальник меня голосом давит. Я тебя что? Сарай в моем саду попросил сделать? Виноград подвязать попросил? А?

– Честь мундира, – улыбнулся Гуров. – Значит, техпаспорт у Майи.

– Может, они правы! – Отари вновь кивнул на дверь. – Бумаги в папку, папку в архив и все! Парень, что разбился, неплохой был, но время от времени попадал к нам – то да се, по-вашему, двести шестая. У него дядя, – он указал толстым пальцем в потолок. – Нам указание, мол, просто шалит мальчик, а наше общество гуманное. Теперь дядя успокоится. Как и кто, с кем договаривался, кто гайки крутил? Мне надо? Тебе надо?

– Отари, дед и отец у тебя в торговле работают, а ты милиционер. Почему?

– Из упрямства, – Отари нахмурился.

– Извини. – Гуров закрыл папку с документами, отодвинул. – Сговор между владельцем и угонщиком я отметаю. – Он провел ладонью по столу. – Коньяк, цветы, отсутствие техпаспорта. В случае сговора Майя бы заявила, что техпаспорт оставила в машине, такое случается. Вы работайте, установите куда опаздывал погибший. Предполагаю, что он под этим делом, – Гуров щелкнул пальцем по горлу, – торопился к женщине, сел в машину, а угодил в ловушку.

– Я так думал, потому и прошу помощи. – Отари шумно вздохнул, опустил голову. – Если ставят капкан на одного зверя, а убивают другого, то ставят другой капкан. И надо этого охотника взять!

Дождь не шел мельчайшими капельками, висел в воздухе, асфальт, листва деревьев блестели, тенты тяжело провисли.

Гуров шел по набережной, кроссовки хлюпали, костюм прилипал к плечам и бедрам. Время от времени он ладонью проводил по лицу, словно умывался.

Если машина была, как выразился Отари, капканом, то убийство заранее готовилось. Чтобы найти убийцу, следует сначала определить жертву. Ведь за что-то с ней хотят расправиться. И это что-то существует в биографии жертвы. Выбор невелик. Охотятся либо за Майей, либо за Артеменко. Только они могли сесть за руль «Волги». Каждый из них утверждает, что ехать утром собирался именно он. Возможно, каждый хочет выглядеть в глазах следствия жертвой? Значит, один из них убийца, другой – жертва. Надо определить, кто лжет. Кто лжет, тот и убийца. Сообщники? Существуют ли в подготовке преступления сообщники? Если да, то только в единственном числе. Сообщник. Кандидатуры тоже две: Толик и бухгалтер. Если Кружнев действительно бухгалтер. Что ответит Москва? Стоп! А Татьяна? Прелестная пляжная знакомая? Гуров вспомнил, позавчера Татьяна с Майей шли вдвоем и, увидев Гурова, свернули на другую аллею. Возможно, они дружат давно? Знакомство Татьяны с ним, Гуровым, не что иное, как объяснение своего интереса в гостинице. Девушка знает мое имя и отчество. Есть у нее подруги среди обслуживающего персонала или нет?

Обсуждая с Отари очередность необходимых мероприятий, Гуров сказал, что перво-наперво подозреваемых – каждого в отдельности – надо поставить в известность, что машина разбилась не случайно. Но сделать это не напрямую, а якобы по недомыслию.

Майя

Она родилась в интеллигентной семье среднего достатка, отец – кандидат технических наук, мать – художник-декоратор. Родители были людьми спокойными, уравновешенными, дочь особо не баловали, не требовали непременных пятерок, не заставляли играть на пианино и декламировать стихи, когда собирались гости. Вообще воспитанием ее не мучили, полагая, что в здоровой семье вырастет здоровый ребенок и станет хорошим нравственным человеком. Все к этому и шло. Майя росла девочкой самостоятельной, искренней, в классе ее любили, училась она легко, не надрываясь и числилась хорошисткой. Круглой отличницей она была в спортзале и на стадионе, где превосходила не только подруг, но и мальчишек. Она бегала быстрее всех, прыгала дальше всех, ходила на лыжах, прекрасно плавала.

Однажды физрук оставил Майю после урока и спросил:

– Ты знаешь, что природа порой бывает несправедлива? – И не ожидая ответа, задумчиво разглядывая девочку, продолжал. – Крайне несправедлива. Тебе она выделила лишнее, кому-то недодала.

– Я виновата? – Майя растерялась.

– В школе создается спортивный класс. Как ты к этому относишься?

– У меня химия и физика хромают, трешки стала получать.

– Тебе бегать надо, а с физикой и химией мы договоримся.

– А после школы? – рассудительно спросила она. – Все бегать буду?

– У меня впечатление, что ты, девочка, способна убежать очень далеко. Загадывать трудно, жизнь рассудит, все зависит от того, как ты покажешь себя в работе. Сегодня ножками можно на такую высоту подняться, на которую иной физик-химик взглянет – шея переломится.

Когда Майя рассказала о предложении физрука дома, отец рассмеялся и сказал:

– Бегай, дочка, на то юность человеку дана, только не забывай, аттестат зрелости должен выглядеть достойно.

В пятнадцать лет Майя получила первый разряд. В спортобществе, куда ее определил физрук, она не выделялась, часто смотрела соперницам в затылок, не знала, что тренер, который, как говорится, в спорте собаку съел, сразу углядел в ней незаурядные способности и, уберегая от зазнайства и лени, ставил ее на дорожку с мастерами.

Однажды тренер задержал Майю после тренировки и сказал:

– Кстати, пусть отец на тренировку зайдет. Просто рок какой-то. Как посредственность, так ее предки чуть ли не ночуют на стадионе. А вот твоих я не видел.

– Они не придут, если только на соревнования…

– Это почему же?

– Считают, что я самостоятельной должна расти.

В семье Майи к слабостям и недостаткам друг друга и окружающих относились терпимо, не прощалась только ложь. Если отец хотел человека заклеймить, что случалось крайне редко, он говорил сухо и коротко:

– Этот человек лгун.

Что лгать не то чтобы нехорошо, а просто нельзя, абсолютно недопустимо, Майя усвоила с детства, с молоком матери.

– Ты, дочка, коли не можешь или не хочешь сказать правду, молчи, – говорил отец. – Все зло на земле от лжи, мягкой, удобной и многоликой.

В семнадцать Майя стала кандидатом, в восемнадцать – мастером спорта. После школы она поступила в инфизкульт, но ей не понравилось, и Майя, не окончив даже первого курса, ушла, решила готовиться в университет на филфак. Основные соперницы выступали за рубежом, Майя выиграла первенство Москвы, завоевала серебро на первенстве Союза. О ней заговорили серьезно, включили в списки предолимпийской подготовки.

Теперь она имела собственные деньги, а в перерывах между сборами талоны на питание плюс дорогостоящее спортивное обмундирование. С ростом результатов взаимоотношения с подругами-соперницами усложнялись и портились. Она давно уже не бегала по дорожке, а работала, или, как выражаются в спорте, «пахала». Составленный тренером и утвержденный индивидуальный план подготовки требовал от нее порой невозможного.

– Девочка, тебе придется принять кое-какие таблетки, – сказал однажды тренер. – При таких нагрузках организм требует.

– Допинг? – спросила Майя.

– Ты что, рехнулась? – Глаза тренера округлились, изображая возмущение. – Подколем тебе витаминчики, таблеточек тонизирующих покушаешь.

– Не надо песен на болоте, – Майя рассмеялась. – Вы подколете мне мужской гормон, и голос у меня будет как у мужика оттягивать в хрип. Никогда!

– Дело твое. – Он пожал плечами и отвернулся. – Впереди Европа.

В соревнованиях на первенство Европы Майя была третьей. Руководитель, бывший комсомольский работник, человек лет сорока с лишним, в легкой атлетике разбирался, знал, что бегать надо быстрее, прыгать дальше и выше, что золотая медаль хорошо, а бронзовая значительно хуже. Когда Майя закончила дистанцию, он, страдая одышкой, подбежал, обнял за мокрые плечи, полез целоваться.

– Молодец! Но! – Он поднял пухлый палец. – Надеюсь, понимаешь? На Олимпиаде бронза нам не нужна. А так молодец!

У Майи кружилась голова, ноги мелко дрожали, она бездумно кивала, вяло отпихивая навалившегося на нее руководителя.

Майе исполнилось двадцать два, она утвердилась в первом резерве сборной. Мужчины в ее жизни, не как начальники, а как существа другого пола, значили крайне мало. Они улыбались, заискивали, ухаживали, с одним она время от времени нехотя ложилась в постель. До Олимпиады оставалось два года. Майя хотела быть золотой – какие уж тут мужики, успеется. Это ее первая и последняя Олимпиада.

Майе дали однокомнатную квартиру, отношения с родителями разладились, «старики» не понимали, почему она не учится. Сборы, поездки на соревнования, каждодневные тренировки, после которых не то, что учиться, жить не хочется. Подруги по команде недолюбливали ее, сторонились. Во-первых, конечно, мужики, которые вертелись вокруг «бронзовой» красотки, вызывали у соперниц здоровое чувство зависти. Потом, находясь за рубежом, Майя не очень экономила скудную валюту, вещи покупала только себе и родителям, а не для продажи, в общем, не как люди. Странная жизнь шла своим чередом, Майя «пахала» не за страх, время показывала не рекордное, но на уровне, взаимоотношения с тренером нормализовались. Он даже с гордостью поговаривал за ее спиной, мол, иные, некоторые, со своими ученицами химичат, а его девочка чисто бронзовая, не подкопаешься, в любой стране, при любом контроле свои секунды обеспечит. Уже составлялся план непосредственной подготовки, когда разразился скандал.

Отвечая на вопросы иностранных журналистов, Майя сказала, что сейчас не работает и не учится, лишь тренируется. Сенсационного сообщения, появившегося в зарубежной газете, Майя не видела. Запыхавшийся тренер не дал ей переодеться, прямо в тренировочном костюме усадил в машину и привез в кабинет. Начальник, которого Майя никогда не видела, возможно, его перебросили на спорт за ошибки, допущенные на другой руководящей работе, тыкая пальцем в иностранную газету, спросил.

– Что ты говоришь? Ты понимаешь, что говоришь? Ты что, профессиональная спортсменка? Миллионы занимаются спортом, а ты одна профессионалка?

– А кто же я? – Майя понимала, что подходит к краю, и сейчас шагнет в пустоту, только остановиться не могла. – Во-первых, разговаривайте со мной на «вы»! Я сказала, как есть, меня с детства учили говорить правду!

– Спокойно, Майечка, спокойно, – быстро заговорил тренер, – не надо волноваться, пригласим журналистов, ты расскажешь, как училась в инфизкульте, сейчас готовишься поступать в университет, и про все остальное в том же духе, хорошо?

– Вот вы собирайте журналистов, а я скажу! – Майя вышла из кабинета.

Когда она перешагнула порог здания и вышла на улицу, то оказалась в безвоздушном пространстве.

Она еще бегала, даже выступала, тренер порой подходил, говорил равнодушные слова… На очередной сбор ее не взяли, как не берут в дорогу ненужный чемодан.

– А чего ты ждала? – спросил тренер. – Характер хорош на дорожке, а в кабинете?… – Он присвистнул. – Потом, тебе уже двадцать три. Какие у тебя перспективы? Со сборной тебе придется расстаться, а в спортобществе поговорим, как-то поддержим – молодая, здоровая, у тебя вся жизнь впереди.

Она пришла домой, к папе с мамой, все рассказала и, не обратив внимания, что отец лицом осунулся и взглядом посуровел, начала философствовать:

– Цапля голову под крыло прячет, думает, ее вообще не видно. Любители, профессионалы – все чушь непроходимая. Солист Большого театра в свободное от репетиции и спектаклей время где-то еще работает?

Мать рассмеялась, отец тоже не сдержал улыбку.

– Кого обманывают и ради чего? – Майя повысила голос. – Почему они противопоставляют чемпиону мира значкиста ГТО? Почему нельзя все сделать по-человечески, честно?

– И что же ты решила? – спросил отец.

– Решили за меня, я лишь правду сказала.

– Ты почему не училась? Большинство же учится.

– Ну, не нашла себя! – вспылила Майя. – Упорства, силенок не хватило. Свое-то дело я делала честно! А теперь меня на помойку?

– Дочка, тебе только двадцать три, – вмешалась в разговор мать.

– Мне опять к вам на шею? А если бы у меня вас не было? Ты думаешь, прежде чем отчислить, меня спросили, какая семья, кто содержать будет? И за что отчислили? За правду!

– Да. – Отец снял очки, потер переносицу. – Значит, ты так все и сказала?

– В принципе, конечно, долго мне говорить не дали.

– И что же, ты и в будущем будешь такую правду начальству выкладывать?

– Отец, ты же сам мне всегда внушал. И потом, правда – она что, разная бывает?

– Ты дура! Мать, мы вырастили идиотку! Иисус Христос за правду на крест пошел, так ему уже два тысячелетия свечки ставят. Да, правда правде рознь! Это ты здесь, – он постучал пальцем по столу, – должна говорить правду. А там следует говорить то, что от тебя хотят услышать. Играть по установленным правилам. Ты что же думаешь, я директору института могу правду на совете сказать?

Неожиданно ноги у Майи ослабли и задрожали, ее начало тошнить, словно она только закончила дистанцию. Девушка смотрела на отца и не узнавала.

– Ты всегда меня учил… – Она с трудом, совершенно больная, поднялась со стула, пошла к двери.

– Дочка! – Мать вскочила.

– Сиди, – хлопнул отец по столу. – Жрать захочет – придет! Правдолюбка!

Тренироваться Майя перестала, гимнастику по утрам делала автоматически, по привычке. Подруги звонили несколько раз, затем разъехались по сборам и соревнованиям. Через два месяца деньги кончились, она продала японскую радиоаппаратуру. Спустя полгода опять осталась без денег.

Майю никто не совращал, не спаивал, не втягивал, она начала заниматься древнейшей профессией добровольно и осознанно, все просчитав и взвесив. «Ты, папочка, хочешь, чтобы я жила по правилам, согласна, только я буду жить по своим правилам».

Она завела палехскую шкатулку, куда бросала визитные карточки тяжело вздыхающих мужиков, отбирая, с ее точки зрения, денежных. «Я не стану сидеть в баре и ловить иностранцев, установим простой порядок: один основной и двое на скамейке запасных. Для поддержания спортивной формы им будет разрешено делать подарки, вывозить меня в свет и никаких глупостей».

И мужчины соглашались, строптивых из команды исключали. С родителями Майя встречалась редко, рассказывала, что работает в «Интуристе» гидом.

Через год она стала своих попечителей недолюбливать, через два – не выносить.

Встретив Артеменко, она возненавидела его с первого взгляда. «Гладкий, ухоженный, самодовольный победитель, ты мне заплатишь за все», – решила Майя, почувствовав, что платить этому человеку есть чем. Она долго не понимала причину своей ненависти. Спустя полгода догадалась. Артеменко ассоциировался с тем спортивным боссом, который вышвырнул ее из жизни.

Однажды Майя услышала по телефону девичий возмущенный голос:

– Майя Борисовна? Говорит секретарь комсомольской организации. Вам надлежит немедленно погасить задолженности по взносам и сняться с учета. – Девочка торопилась, боялась, что перебьют, и она запутается, не договорит. – В противном случае мы вынуждены будем исключить вас из наших рядов.

– Вы кто такая? – бархатным голосом спросила Майя. – Чем занимаетесь? Бегаете, прыгаете?

– Я кандидат в мастера…

– Понятно, – перебила Майя. – Ты, милочка, бегай и прыгай, занятых людей не беспокой. Раньше надо было звонить, значительно раньше. Мастер спорта международного класса Майя Степанова померла.

Разговор в кабинете

Первой в кабинете Отари появилась Майя. Она села, непринужденно закинула ногу за ногу, взглянула с любопытством.

– Я вас слушаю, товарищ майор. Я не ошиблась, вы майор?

– Майя Борисовна, меня зовут Отари Георгиевич. – Он наклонился над столом и быстро продолжал: – Беспокою вас, стыдно. Хотел приехать, но телефон здесь держит.

– Короче, пожалуйста. – Майя вынула из сумочки сигареты, но не закуривала.

– Короче. Быстрее. Москва. – Отари умышленно тянул, говорил лишнее, наблюдал. Женщина не изображала спокойствие, была действительно абсолютно спокойна. – Кто сегодня утром должен был сесть за руль вашей «Волги»?

– Уже спрашивали. И какое это имеет значение?

Раздразнить, вывести из равновесия, решил Отари и, причмокивая полными губами, слащавым голосом уличного приставалы, растягивая гласные, сказал:

– Красавица. Дорогая моя, договоримся. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Потом ты спрашиваешь – я отвечаю. Договорились?

Майя не отреагировала ни на «ты», ни на «дорогую», глядя перед собой, почти без паузы, ответила:

– В десять утра я собиралась ехать в санаторий к подруге.

– Имя, фамилия, адрес.

– Вас это не касается, к делу отношения не имеет.

– Я знаю: ты не знаешь. Прошу ответить. – Отари чуть хлопнул ладонью по столу.

– Я сейчас встану и уйду.

– Почему твой мужчина говорит, что ехать должен был он?

– Тяжелый случай. – Майя поднялась со стула, сунула сигареты в сумочку.

– Майя Борисовна, дорогая, зачем так? – Отари растопырил руки, преграждая дорогу. – Мне это надо? Не могу вам говорить. Должность. Поверьте, о вас беспокоюсь! Мне что! Машину – нашли, угонщик погиб. Бумажки сложили, убрали, забыли! О вас беспокоюсь. Имею маленький секрет.

Равнодушие с лица Майи исчезло, взглянула заинтересованно.

– Ехать собиралась я, почему Владимир Никитович утверждает обратное, не знаю.

– Не допрос – беседа. – Отари погладил лысину, выглянул из кабинета, сказал: – Товарищ Артеменко.

Он вошел, как всегда элегантный, благородная седина в тон с серыми, чуть насмешливыми глазами.

– Слышал, слышал, – рассмеялся Артеменко. – Как вы работаете, товарищ майор, если у вас в коридоре слышно каждое произнесенное здесь слово?

Данный факт Отари был, конечно, известен и учитывался. Уплотнить стену и дверь намечалось каждый год. Не хватало то материалов, то рабочих. А пока недостатки строителей и хозяйственников. Отари использовал в своих оперативных целях.

– О чем идет спор? – поддернув брючину, Артеменко сел на диван. – Майя, ты вчера сказала, что хочешь настоящих шашлыков. Давала мне ключи, мол, съезди за бараниной?

– Ты отказался.

– Верно. А вечером, в ресторане, я согласился. Желания женщины. – Артеменко улыбнулся, подмигнул Отари.

– Не было этого, – Майя на мужчин не смотрела.

– Согласен, – Артеменко рассмеялся. – Вечер выпал довольно хмельной, может, хотел сказать, да забыл. Что вас смущает, товарищ майор?

– Вы мужчина, должны понимать, дорогой, – Отари похлопал себя по широкой груди. – Мы, оперативники, свои секреты имеем. Все не могу сказать, – он шумно вздохнул и пустился в пространные рассуждения. – Почему машина с шоссе вниз упала? Зачем упала? Непонятно.

– Дороги у вас, сами знаете, – сказал Артеменко. – Угонщик, я слышал, пьяный был.

– Я знаю, вы знаете, он знал наши дороги, дорогой, все знают. Ночью ехал, никто не мешал, зачем упал?

Отари нагнулся, вынул из-под стола загодя приготовленный баллонный ключ, вертел в руке, разглядывал. Майя никак не реагировала, ждала, скучая, когда бессмысленный разговор окончится. Артеменко взглянул с любопытством, хотел задать вопрос, Отари жестом остановил его, спросил:

– Майя Борисовна, скажите, что это такое? – и протянул ключ.

Майя ключ не взяла, пожала плечами.

– Железка.

– И вы ее раньше никогда не видели? Возьмите, посмотрите.

Майя на ключ не смотрела, разглядывала свои холеные руки.

– Я устала от вас. Скажите, у меня угнали машину или я угнала?

– Понимаете, такая железка есть в багажнике каждой машины. Каждой! А в багажнике вашей машины ее не оказалось.

– Не может быть, – быстро сказал Артеменко, – две недели назад я менял у машины колесо.

– Две недели? – Отари причмокнул. – Вы приехали шесть дней назад.

Майя встала, вынула сигареты, прикурила от протянутой Артеменко зажигалки.

– Мы знакомы давно, любовники. Идите оба к черту! – Она вышла из кабинета.

– Странно, что баллонного ключа не оказалось, – Артеменко помолчал. – Очень странно. С колесами у «Волги» был непорядок?

– Красивая у вас женщина. Очень. Много хлопот, нервов, денег много. Ничего не давать, ничего не иметь. Жизнь одна!

– Не крутите со мной, майор, – Артеменко разозлился. – Я не мальчик. Какое значение имеет, кто сегодня утром должен был ехать? Что вы размахиваете баллонным ключом?

– Я не размахиваю. – Отари убрал ключ, сунув его под стол.

– Простите, Отари Георгиевич. – Артеменко обаятельно улыбнулся. – Нервы. Годы сказываются. Женщина у меня молодая, красивая, с характером.

– Да, дорогой. Как русские говорят, жизнь прожить – не поле перейти. Верно?

– Верно, Отари, верно. Стареть не хочется, дорогой. Очень.

Отари понял, что Артеменко открылся, говорит правду.

– Любишь?

Артеменко махнул рукой, подошел к окну. Во дворе Кружнев с милицейским сержантом менял у машины колесо. «А они нашего бухгалтера проверяют. Ох, не простые работают ребята. Гуров – подполковник МУРа. Они успели с ним переговорить. Возможно, в этом кабинете театр. И меня этот бритоголовый сыщик просто разматывает. Зачем? Почему? За всем этим стоит мощный талантливый режиссер, вот так, спонтанно, не разобраться. Не показать, что догадываюсь, уйти интеллигентно, и думать, думать…»

Отари знал, что именно видит Артеменко во дворе. Если ты, москвич, в деле замазан, то догадаешься и испугаешься. А испугаешься – начнешь защищаться, действовать. Ты только человек, можешь и ошибиться. Отари рассуждал правильно, но не знал, что подполковник Гуров известен, открыт, и факт этот сильно менял позицию, соотношение сил.

– Отари Георгиевич, пойду я, не торопясь, в гостиницу, – сказал Артеменко. – Поразмыслю дорогой, как Майю умилостивить.

– Если бы вы знали, Владимир Никитович, как много в моем кабинете врут.

– В чем я вру? – искренне удивился Артеменко.

– Скажу. – Отари взял Артеменко за локоть, подвел к двери. – Тебе не надо улаживать с этой женщиной. Она из твоих рук ест и пьет. Скажи, у нее деньги на билет до Москвы есть? Скажи. Быстро скажи.

Артеменко, поморщившись, освободил затекшую под железными пальцами майора руку.

– Ты упрощаешь, Отари. Я не знаю, сколько у Майи денег. Если она позвонит в Москву, то через несколько часов у нее будут деньги, и серьезные.

– Значит, умеешь говорить правду? Хорошо. А вчера вечером, в ресторане?

– Я сказал.

– Не знаю. Верю, не верю, не знаю. Но ты на всякий случай береги себя, дорогой. Гостиница. Ресторан. Набережная. В горы не ходи, там и сорваться можно. Случается. А сейчас попроси своего бухгалтера подняться. Он гайки крутить умеет, мы видели.

– До встречи. – Артеменко поклонился и вышел. «Прав Гуров. Я тоже прав. – Отари вернулся к столу. – Плохо. Пахнет совсем плохо. Смертью. Кто? И кого? Пустяка не знаем. Главного пустяка. Если бы этот человек был чистый, никогда бы не разрешил разговаривать с собой на „ты“. Никогда».

Когда Кружнев, тихо постучав, вошел, Отари вяло сказал:

– Садитесь, пожалуйста. Спасибо, что пришли, Леонид Тимофеевич, – он потер свою голову. – Ох, так зачем же я вас пригласил?

Кружнев взглянул виновато, пожал плечами, еще больше ссутулился.

– Не знаю, но я чем могу.

– Так, дорогой. – Отари сосредоточился. – Вы вчера ужинали в ресторане гостиницы. Кто находился за столом?

– Ужинали. – Кружнев виновато кивнул. – За столом? Майя, был, естественно, и Владимир Никитович, ну и Толик, куда от него денешься.

– А Лев Иванович?

– Отсутствовали.

– А что он за человек, этот Лев Иванович? Куда подевался дорогой? Все вместе были, а вчера пропал?

– Этого не знаю. – Кружнев смущенно улыбнулся, старался не рассмеяться, так как тоже знал, где и кем работает Лев Иванович Гуров.

Вчера вечером Артеменко, слегка захмелев, рассказывал о Гурове, его профессии и непонятной конспирации.

Отари об этом не догадывался, но почувствовал, что начал беседу неправильно, и круто свернул.

– Между Майей и Артеменко был разговор, мол, утром вместе ехать на машине?

– Вместе? Нет. Днем они о какой-то поездке спорили. А вечером Владимир Никитович сказал, мол, утром поеду, привезу все в лучшем виде.

– Точно?

– Абсолютно.

– Значит, ехать должен был Артеменко?

– Он хотел ехать, а поехал бы я, – ответил Кружнев. – Понимаете, чуть позже Майя пригласила меня танцевать. Я смутился, она красавица, высокая, статная, а я вот, – он повел плечами, для большей убедительности встал. – Понимаете? Танцуем, она мне шепчет «Ленечка, миленький… – она так меня порой называет, – давай этого самодовольного типа разыграем. Я тебе дам ключи от машины и деньги, смотайся на базар, купи огромный букет роз».

Отари поднес к лицу растопыренную пятерню и сказал:

– Вах! – И почему-то добавил: – Мама мия!

Кружнев Леонид Тимофеевич

Когда первого сентября Леню Кружнева привели к празднично украшенной школе, его не хотели пускать.

– Мамаша, не морочьте мне голову, мальчику от силы пять лет, – шипела директорша, одновременно улыбаясь другим детям и родителям. – Все желают вырастить вундеркиндов, не калечьте ребенка!

– Но мы же подали документы, прошли собеседование, – шептала Ленина мама.

Тщедушный Леня, придавленный огромным ранцем, крутил стриженой головой, уши у него торчали прозрачными розовыми лопухами.

– Не знаю, кто у вас принял документы! Мамаша, отойдите! Здравствуйте, ребята, поздравляю…

– Мама! – тонким звенящим голосом сказал Леня. – За мной не приходи, я вернусь сам! – Он подошел к директрисе, запрокинул голову так, что затылок уперся в ранец: – Мне восемь лет, я умею читать и писать! Вы не имеете права… – и прошел мимо растерявшейся руководительницы.

Дети, как известно, бывают жестоки, и одноклассники попытались над Леней подшучивать и издеваться. Но быстро отказались от своей затеи. Леня был мал и тщедушен, но отважен и неукротим, как дикий звереныш. Стоило ему почувствовать опасность, он бросался в атаку, не думая о соотношении сил и последствиях, вцеплялся в волосы, впивался в лицо ногтями, хватал зубами, стремясь причинить обидчику боль.

Леню не любили и одноклассники, и преподаватели, однако все признавали его незаурядность.

И в десятом он походил на семиклассника, но учился, как бог, дрался, как дьявол, первым никого не трогал, на девчонок не обращал внимания, но при необходимости защищал их. Разговаривал с ними сухо, покровительственно, называл всех одинаково «Дульсинеями», будто не знал имен и фамилий.

Никто не догадывался, какие страсти бушевали в этом маленьком человеке, о чем он думал, о чем мечтал. С пятого класса Леня ежедневно делал гимнастику. И хотя плечи у него не раздались, но тело стало твердым.

В десятом, на уроке физкультуры, признанные богатыри класса затеяли соревнования по подтягиванию на кольцах. Девчонки, естественно, болели, а Леня молча стоял в стороне. Когда чемпиону победно подняли руку, Леня принес табурет – иначе он достать кольца не мог – и подтянулся на одной руке больше, чем чемпион на двух.

– Он и весит в два раза меньше меня! – ломающимся голосом воскликнул чемпион. – Элементарно! Закон земного тяготения.

Леня пальцем поманил его, сел за стол, упер в него локоть, вызывая на борьбу.

– Леня, я тебя и так уважаю, не надо. – Мальчик был великодушен и не хотел унижать товарища. – Ты мне дашь сто очков в математике, физике – тут не надо.

Класс притих, Леня сидел и ждал, смотрел на противника, не мигая, черными злыми глазами. Соревнования не получилось. Леня припечатал руку соперника сразу.

– Вот так! – Он встал. – Лучше меня ты лижешься с Дульсинеями, все остальное ты делаешь хуже.

Он не только унизил парня, но и наплевал в романтические души девчонок, большинство из которых были открыто или тайно влюблены в поверженного кумира.

Школу Леня Кружнев окончил с золотой медалью. Считая себя личностью неординарной, подал документы в МГИМО. Он не знал, что соревнования на вступительных экзаменах иногда проходят не между ребятами, а среди их родителей, знания же, как таковые, имеют значение весьма относительное. Леня не готовился со специальными преподавателями, по-английски говорил лучше всех в школе, только здесь говорили на другом английском. Леня не мог соревноваться с оксфордским произношением, тем более с произношением сыновей посла или министра. Его вычеркнули из списков легко, без эксцессов и каких-либо осложнений.

Леня пропустил, но не потерял год, усиленно занимался, и следующей весной блестяще сдал экзамены на физмат университета.

Он быстро стал лидером в группе, затем и на курсе. Завистники, наверное, существовали, но Леня их не чувствовал. Он стал доброжелательнее к окружающим, разговаривая с девушками, даже шутил, ходил в кино и на вечера.

Можно было ожидать счастливого и долгого жизненного пути, но произошел неприятный инцидент, закончившийся в народном суде.

Леня влюбился, остановив свой выбор на хрупкой девушке, поглядывавшей на него. Они встречались и, хотя девушка училась на филфаке, часто вместе готовились к экзаменам. Леня уже собирался сделать предложение, когда произошла самая заурядная история, девушке понравился другой.

Подобные конфликты – явление обычное, погорюет «потерпевшая сторона», забудет и снова влюбится. Леня был не из таких, к тому же соперник оказался рослым красавцем с бархатным голосом. Самим фактом своего существования он наступил Лене на, казалось бы, зажившую мозоль.

Когда Кружнев убедился, что отвергнут окончательно, он на ближайшем студенческом вечере выплеснул в лицо красавца стакан воды и добился, чтобы счастливый соперник ударил первым. На глазах у растерявшихся студентов буквально за несколько секунд Леня этого парня изувечил. Происшествие поначалу хотели спустить на тормозах, мол, молодежь дралась и дерется, пострадал обидчик, Леонид Кружнев – субтильный юноша, лучший студент курса. Но из больницы сообщили в милицию, что доставлен человек с переломом ребер, челюсти и тяжелым сотрясением мозга, да и многие студенты были изумлены, увидев, как Кружнев первым же ударом сбил соперника с ног, а потом добивал уже лежачего.

Состоялось следствие и суд, Кружнев получил три года условно, был исключен из комсомола и отчислен из университета.

На следствии и суде Леня твердо и последовательно повторял, что ничего не помнит. Его ударили по лицу, он бросился на обидчика, очнулся, когда его держали товарищи. Это и спасло его от тюрьмы.

«Дурак и неврастеник, – рассуждал он, вернувшись из суда. – И чего ты добился?» Парня, который лишь недавно вышел из больницы, он не жалел. Просто о нем не думал, а вот комсомольское собрание вспоминал. Где они, комсомольцы-добровольцы, которых показывают в кино? Робкие голоса, прозвучавшие в его защиту, потонули в шквале негодования. Кружнев обнажил свою звериную, антигуманную сущность, чуждую социалистическому обществу. Кружневу не место в рядах. Леня все время помалкивал, думал, обойдется, но когда с трибуны сформулировали мысль о его чуждой сущности, да еще добавили что-то о разлагающей идеологии Запада, и какая-то комсомолка-двоечница накляузничала, что видела, как Кружнев читает Ницше, он понял – это конец. В своем последнем слове Леня сказал:

– Это вы антигуманны, мозги ваши заштампованы, в Ницше вы ничего не понимаете, так как не читали. И возмущение ваше насквозь лживое, в деканате сказали исключить, вы и стараетесь.

Он подошел к столу, за которым сидело бюро, положил комсомольский билет и прошел через примолкнувшую аудиторию. Получилось красиво, но совершенно бессмысленно. И девчонку, из-за которой все произошло, он давно разлюбил, и диплом накрылся, а его надо бы иметь. Физику, математику, да и гуманитарные науки Леня не любил, но учился отлично, так как обладал феноменальной памятью и упорством, мог заниматься восемь-десять часов в сутки. Он стремился быть первым, иначе затолкают, упрячут в толпу, которую он презирал. Понимание толпы как однородной серой человеческой массы у него ассоциировалось с собственными родителями. Мама с папой были людьми из длинной покорной очереди, что вьется порой у магазина.

Отец работал бухгалтером, всю жизнь просидел за одним и тем же столом и поднимется из-за него, лишь когда соберется на пенсию. Мать служила в канцелярии министерства, перекладывала со стола на стол бумажки, подшивала их в папочки. Оба они были маленькие и тихие, носили огромные очки, за которыми стеснительно прятались добрые, ласковые глаза. Вечерами они пили чай с сушками и вареньем, смущенно, словно вчера познакомились, улыбались друг другу и восторженно встречали сына, когда он выходил из своей комнаты к столу.

Леня не любил смотреть на родителей, понимая, что он их копия. Однажды в припадке злобы подумал: таких следует кастрировать, чтобы не было потомства. Два серых мышонка влюбились и произвели на свет, естественно, мышонка, но с волей, душой и сердцем другого существа.

Дома Леня никогда ничего не рассказывал, промолчал и о суде, и об исключении. «Надо искать выход», – думал он, укрывшись в своей комнате. Все в их квартире было маленькое, затертое, тесное, как и положено в мышиной норке. Правда, какой-нибудь чудак мог бы назвать его прелестным гнездышком, согретым любовью и семейным уютом.

«Подведем итоги: без диплома, исключен из комсомола, имею условное осуждение. С таким набором меня в нашем сверхгуманном и сверхдемократическом обществе допустят сторожить лишь черный ход».

Делать изнурительную гимнастику, сидеть бесконечными часами за письменным столом – к этому он принуждал себя силой. Но любил только стругать и резать деревяшки. Взяв причудливый корень, Леня вглядывался в него, словно угадывал знакомые, но забытые черты, потом острым ножичком удалял лишнее, выявляя пригрезившийся образ. В основном у него получались горбуны-уроды, змеи-горынычи, страшные доисторические ящеры.

Оказавшись выкинутым из привычной жизни, подыскивая для себя новые пути, Леня выгреб из стола свои поделки. Стоит попробовать, решил он, и со свойственным ему упорством и фанатизмом начал работать.

За два-три года Кружнев нашел единомышленников – каких только чудаков и сумасшедших нет в столице! – обнаружил выставки-продажи, обзавелся специальным инструментом, начал гулять по паркам и лесам Подмосковья в поисках натуры.

На выставках Леню Кружнева обвиняли в бездуховности, но его страшноватые творения пользовались успехом у детей и богомольных старух. Одни видели в них любимых сказочных героев, другие – исчадия ада, которые грядут в наказание за все грехи человеческие. Он создавал то, что хотел, именно так, как чувствовал, заботился о своем гардеробе, содержал в порядке «Жигули», стал поглядывать на женщин.

Маше, она называла себя Марией, только исполнилось двадцать. Она приехала со Смоленщины якобы поступать в институт, на самом деле мечтала выйти замуж за москвича и жить, как подобает красавице.

Маша работала штукатуром на стройке, жила в общежитии, все деньги тратила на косметику и наряды, разыскивала сначала принцев, затем по нисходящей – завмагов, продавцов комиссионок, грузчиков мебельных магазинов. Мужчины знакомились охотно, с готовностью кормили в ресторанах, оставляли ночевать, но жениться не торопились.

Леня Кружнев подвез как-то Машу от проспекта Калинина до Белорусского вокзала, а через два месяца они поженились.

Надо отдать Кружневу должное: он не обманывался, в чувства Маши не верил, знал цену уму и духовному содержанию своей избранницы – нужна квартира, московская прописка и машина? Имеется. Ты тоже меня устраиваешь. Так состоялась сделка.

Лене нравилось, что жена будет полностью от него зависеть. Казалось, он все учел и взвесил. Но вся немудреная конструкция Лени Кружнева через полгода рассыпалась. Он влюбился в собственную жену.

Женщины – существа чуткие. Маша не была исключением. Она ощутила перемену в отношении к ней мужа и методично, неторопливо повела захватническую войну. Сначала молодые поменялись с родителями комнатами, переселились в большую. Маша ушла с работы – непристойно жене художника штукатурить стены, – получила права и стала «одалживать» машину сначала на час-два, потом на полдня.

Леня сдавался без борьбы, с юношеским восторгом, потакал капризам, дарил цветы, покупал кофточки и платьица. Он никогда не подозревал, что отдавать и дарить значительно приятнее, чем требовать и получать. Глупость и женское коварство Маши он отлично понимал, но и они приводили Леню в неописуемый восторг.

Но Маша погибла в автомобильной катастрофе. Кружнев впал в бешенство. Не жалко было человека, женщину, возможно, мать его будущих детей. Как только исчез пьянящий азарт обладания ее телом, Леня трезво осознал обстановку. Пошлая, алчная девка! Но он любил ее такую, она дарила ему счастье! Отняли, надругались над его чувствами! За что?

Кружнев заперся дома, перестал бриться и даже умываться, почти не ел – вспоминал. Всю жизнь он, надрываясь, боролся за существование. Рожденный мышонком, он ежедневно истязал себя, харкал кровью в буквальном смысле, закаливая тело. Его никогда не любили. Из университета вышвырнули на помойку. Но он не позволил себе опуститься: не спился, не начал воровать, восстал, можно сказать, из пепла и захватил место под солнцем. Теперь убили любовь, эту глупую девку, которая никому, кроме него, зла не делала. «Вы меня всегда унижали, теперь отняли самое дорогое, ну я вам отомщу!» Кому конкретно и за что собирался он мстить, Кружнев не задумывался.

Он похоронил Машу, получил страховку за машину, жил рядом с родителями, сутками не выходил из дома. Постепенно вялость и сонливость проходили. Снова занялся гимнастикой. Но к резьбе по дереву не вернулся – былое увлечение угасло.

Однажды поздно вечером Кружнев, выходя из кафе, где был завсегдатаем, столкнулся с подвыпившим верзилой. Пока парень собирался отшвырнуть замухрышку, Леня ткнул его железным кулаком в горло, ударил носком ботинка ниже живота, хотел наступить упавшему на лицо, но увидел мужчину, который, сидя в машине, наблюдал за происходящим, и, перешагнув через тело, скрылся в темноте.

Босс подпольного синдиката Юрий Петрович, а именно он оказался случайным свидетелем «подвига» Кружнева, вышел из машины, помог подняться изувеченному парню, спросил.

– За что он вас?

– Поймаю – убью!

От Юрия Петровича, человека весьма наблюдательного, не ускользнуло намерение Кружнева добить упавшего, и он подумал, что скрывшемуся человеку просто цены нет.

– Знакомый?

– Знакомые у него в психушке, – просипел парень, покачиваясь. – Ну, поймаю…

– Вы уж его лучше не ловите, – перебил Юрий Петрович и вошел в кафе.

Выпив рюмку коньяку и чашку кофе, поболтав с официанткой, он без труда узнал, что интересующий его человек – художник, заходит сюда почти ежедневно, недавно потерял в автомобильной катастрофе жену.

Юрию Петровичу очень понравился пока еще незнакомый художник. «Цены ему нет», – думал старый делец. Зачем конкретно ему нужен потенциальный убийца, Юрий Петрович не знал, но, что художник убьет не задумываясь, не сомневался.

На следующий день Юрий Петрович прогуливался у входа в кафе.

Леня пришел около семи и занял столик в углу, усевшись лицом к залу. Как зверек, отметил Юрий Петрович, подходя к нему. Отодвигая стул вежливым, но не терпящим возражения тоном сказал:

– Извините, молодой человек я ненадолго, – и сел.

Леня не ответил, держался замкнуто, но через полчаса они уже пили коньяк и мирно беседовали. Опытный старый волк ненавязчиво упомянул о своем одиночестве, жестокости сегодняшнего дня, инфантильности окружающих и пошлости выбравшихся наверх. Как талантливый гитарист он перебрал все струны человеческих слабостей, и Лене Кружневу показалось, что он знает соседа всю жизнь.

Юрий Петрович устроил Кружнева на работу, не связанную с нелегальной деятельностью. «Воров я всегда найду, а убийцу встретил впервые, такого следует беречь», – рассудил Юрий Петрович. Чтобы заинтересовать и связать Кружнева материально, он посылал его иногда с пустяковыми поручениями на дачу к своей любовнице и платил пятьдесят или сто рублей.

Юрий Петрович подогревал в Кружневе ненависть к людям, всячески выпячивал их ничтожество и подлость и время от времени проверял своего подопечного в действии. Как-то, гуляя по пустынной аллее парка, они увидели двух подвыпивших парней и Юрий Петрович сказал:

– Вот подонок и суда на него нет.

Кружнев не поинтересовался подробностями, спросил деловито:

– Который?

– Что повыше.

Расправа была молниеносной и жестокой.

Юрий Петрович был доволен собой, отмечая, что он человек незаурядных способностей, можно сказать, талантливый. Казалось бы, с чего началось. Подрались два парня у кафе. Другой бы и внимания не обратил, а он, Юрий Петрович, и оскал Кружнева заметил, и ногу поднятую над лицом лежавшего. И теперь у него есть Кружнев. В большом хозяйстве все пригодится. Долго держал он Леню в тени, используя по мелочам, и вот пришло время.

Роли и исполнители

Отари дал задание установить, куда мог торопиться погибший в катастрофе Важа Бахтадзе. Распорядившись, выглянул в окно позвал водителя машины. Накануне шофер в присутствии Кружнева попытался открутить до упора завинченную гайку. Но безуспешно. Кружнев смущенно улыбаясь, отстранил водителя и быстрым рывком ключа легко провернул ее.

– Товарищ майор, у гражданина руки просто железные. Такой худой, немолодой, мне стало стыдно, – закончил доклад водитель. – Он мне понравился, молчаливый, скромный. Неужели он…

– Спасибо, Гурам, – перебил Отари. – Ступай, работай.

Оставшись один, майор набрал номер гостиничного телефона Гурова. Номер молчал. А известить подполковника о новостях было необходимо.

Гуров не предполагал, что физрук санатория, красавец и атлет Толик Зинич, – существо мыслящее. Сейчас сидя с ним в кафе Гуров понял свою ошибку. Толик смотрел остро, явно искал какое-то решение. Молчали.

«Ну, узнал ты, колесо у машины отвернули, катастрофу подстроили. Что тебя беспокоит, корежит? Почему не расскажешь? Ведь такое интересное потрясающее событие в скучной монотонной жизни курортного межсезонья. Давай красавец не медли», – подталкивал Толика мысленно Гуров.

– Да жизнь черт бы ее побрал, – Толик допил кофе, взял пустые коньячные рюмки. – Повторим?

– Я пас, ты же, Толик, знаешь, у меня… – И Гуров ткнул себя пальцем в живот.

– Ну а я извините. – Толик отошел к стоике, вернулся не с рюмкой со стаканом.

– Зачем? Вроде за тобой не водилось.

– Сегодня надо, нервы, мозги набекрень. Неприятности у меня, Лев Иванович.

– До сегодняшнего дня ты меня Левой звал, – усмехнулся Гуров.

– Так извините, – Толик отхлебнул, взглянул затравленно. – Посоветоваться хочу, а когда в человеке заинтересован, надо к нему обращаться с поклоном и уважением.

– Еще раз здравствуйте. – В кафе вошел Артеменко. – Не говорю «день добрый», так как день сегодняшний добрым не назовешь.

Толик, увидев Артеменко, втянул голову в плечи, проглотил остатки коньяка и встал.

– Ну, желаю, дела у меня.

– Минуточку, – остановил Толика Артеменко. – В милиции были?

– Когда паспорт получал.

– Повторяю вопрос для дураков. Вы сегодня в милиции были?

– Я без приглашения только в кабак хожу.

– Советую зайти к начальнику розыска и рассказать, чем вы вчера занимались около девяти вечера, – холодно произнес Артеменко.

– Ничего не понял! – Толик отсалютовал и вышел.

– Имеющий уши да услышит. К вечеру его найдут. – Артеменко взял пустую рюмку Гурова. – Ну что? По пятнадцать капель?

– Владимир Никитович, для вас лично могут сварить чашку кофе? – спросил Гуров, отметив что сегодня все перешли на вы.

– Коньяк не будете, понимаю, вам надо иметь свежую голову, – сказал Артеменко, усмехнулся. – Кофе вам, лично, сейчас приготовят.

Он подошел к стойке, что-то сказал, буфетчица кивнула, налила рюмку коньяку и исчезла в подсобке.

– Сейчас сварят. – Артеменко поставил рюмку, поддернул штанины своих кремовых, безукоризненно отутюженных брюк, сел, качнув покрытый пластиком стол, неуверенно стоявший на хлипких алюминиевых ножках. – Интурист, первый класс! Бедная Россия! – Он тяжело вздохнул. – Получить нормальный кофе можно лишь по блату, на стуле чувствуешь себя, словно эквилибрист на проволоке.

– Вы поссорились с Майей, в милиции узнали неприятную новость, взвинчены… И беспокоят вас не вопросы глобальные, а бытие дня сегодняшнего, – сказал Гуров.

– Устал я, Лев Иванович. На людях я ни минуты не бываю самим собой, играю, – усмехнулся Артеменко.

– Кто заставляет?

– Жизнь.

– Пожалуйста. – Буфетчица поставила на стол две чашки кофе.

Аромат и коричневая пенка неопровержимо доказывали – в чашках именно кофе.

– Так что случилось с нашим обаятельным Толиком? – спросил Гуров.

– Надеюсь, кофе вам понравится. – Артеменко поднялся из-за стола. – Пойду к нашей красавице замаливать грехи.

Одну чашку кофе Гуров выпил, вторую взял с собой в номер.

На письменном столе лежал конверт. Вскрыв его, Гуров прочитал записку Отари. Вот тебе и хиленький Кружнев с постоянно заискивающими и виноватыми глазами. «А ведь я однажды обратил внимание на его ловкость и силу. Когда?» И Гуров вспомнил, как стоял на набережной, у парапета, смотрел на прибой. На пляж вела крутая, длинная лестница. По ней поднимался человек. Гуров еще отметил, что с такой легкостью ступеньки может перепрыгивать лишь спортсмен, и удивился, узнав Кружнева. «Молодец, – подумал тогда Гуров, – мне так не подняться», – но значения увиденному не придал.

Кружнев. Растерянный, узкоплечий, пришибленный, тихий пьяница. Оказалось, он сильный и ловкий. Зачем бухгалтер пытается выглядеть не тем, кто он есть? А возможно, он и не бухгалтер, и не пьяница, и даже не Леонид Тимофеевич Кружнев?

Гуров набрал номер горотдела, соединился с дежурным.

– Здравствуйте. Передайте Отари Георгиевичу, – необходимо срочно допросить Анатолия Зинича.

– Понял. Кто такой Зинич?

– Майор знает. Выяснить, чем Зинич занимался вчера, около девяти вечера. – Гуров положил трубку.

Толик Зинич пил молоко на кухне своей двухкомнатной квартиры. Мать с отцом на работе, и Толик был, слава богу, один, никто не приставал с расспросами.

– Надо быть трезвым абсолютно! – вслух сказал он, выпил еще молока.

В это время зазвонил телефон. Толик схватил трубку.

– Да!

– Добрый день!

– Так дело не пойдет! – выпалил Толик. – Я в дерьмо вляпаться не желаю!

– Не бренчи нервами, истеричка. Выходи из дома и шагай в сторону рынка, я тебя встречу.

Толик положил трубку и выскочил на улицу. Вскоре он сидел на мокрой лавочке в серой от дождя, совершенно пустынной аллее. Рядом с Толиком, опираясь на тяжелую палку и сильно сутулясь, сидел седой мужчина.

– Нет, Иван Иванович, так дело не пойдет, – шептал Толик, хотя вокруг не было ни души. – Что там в «заповеднике» произошло – еще вилами на воде писано, а тут – тюрьма.

– Чего пылишь? Молодой здоровый, а нервы как струны у старой балалайки. – Иван Иванович говорил спокойно, на блатной манер растягивая гласные. – Ну, чего такого стряслось, не ведаю, рассказывай.

Майя сидела в люксе Артеменко, смотрелась в маленькое круглое зеркальце, внимательно изучала свое лицо.

Артеменко медленно прохаживался по номеру, пригубливал из бокала, изредка поглядывал на девушку, помалкивал.

– Ну что, дорогой? Свадебного путешествия не получилось, теперь эта идиотская история.

Артеменко подумал, что происшедшее «идиотской историей» назвать нельзя, в уголовном кодексе данные действия квалифицируются как попытка к убийству. Коньяк не пьянил, не поднимал настроения, Артеменко с тоской посмотрел на красивую, вконец поработившую его женщину, не понимая, обожает он ее или ненавидит.

– Ты меня очень не любишь, – угадав его мысли, сказала Майя. – Зачем усложняешь, расстанемся интеллигентно.

«Села бы утром за руль и теперь тихая холодная лежала бы в морге, а не мучила меня», – подумал отрешенно Артеменко и залпом допил коньяк.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Кто-то хотел убить либо тебя, либо меня. Этот придурок менял вчера колесо. Ты стояла рядом, не обратила внимания, он затянул гайки крепления?

– Затянул, – уверенно ответила Майя. – Я, глядя на его ручищи, еще подумала: кто будет отворачивать – надорвется.

– Если не врешь, значит, ты их свинтить не могла, – сказал Артеменко, получая удовольствие от возможности вывести любовницу из равновесия.

Майя действительно оторопела, но тут же взяла себя в руки.

– Ты мужик, хоть и не первой, даже и не второй молодости, но здоровый. Мне тебя укокошивать ни к чему, жить не мешаешь. Любовь твоя надоела? Так за это не убивают.

– Как знать.

– А вот ты меня от чрезмерной любви можешь отправить к праотцам запросто. Не моя, так и ничья: машину подарил, в ней и захоронил! – Она рассмеялась. – Даже в рифму складывается.

– Ну, хватит глупостей! – Артеменко повысил голос. – Если милиция не ошибается, то повторяю, пытались убить либо тебя, либо меня. Не удалось, попытаются снова. Тебя не за что, кроме меня ты никому зла не причинила. Или я ошибаюсь – чего-то о тебе не знаю.

– Ты ночью куда из номера выходил? – неожиданно спросила Майя.

– Я? – Артеменко схватился за грудь, поняв театральность жеста, налил в бокал коньяку выпил. – Дура. Сейчас не время болтать чепуху, тебе лишь бы уколоть, сделать больно. Ты понимаешь, вопрос идет о наших жизнях. Точнее, о моей, ты ни у кого на дороге не стоишь.

– Ты выходил, – упрямо повторила Майя.

– Да я в эту ночь впервые спал как сурок, крепко-крепко! – ответил искренне Артеменко, увидел насмешливое лицо Майи и неожиданно подумал: «А с чего это я так крепко спал?»

Он заглянул в бокал с коньяком, словно пытался найти ответ. И Майя вчера перед сном вела себя непривычно, нежная была, даже страстная. Может, она со мной прощалась? Артеменко почувствовал в груди резкую боль, она захватила плечо, потекла по руке.

Толик Зинич

Родился Толик крепким, здоровеньким, рос ласковым, жизнерадостным ребенком, любил маму с папой. Они тоже любили Толика, особо не баловали, да и возможности такой не имели. Мама работала в гостинице. Это сейчас она администратор, человек значительный, порой всесильный, а тогда – молоденькая уборщица, на этаже подмела, перестелила, подала чай, получила двугривенный. Отец, нынче заведующий гаражом, работал в те годы на рейсовом автобусе, получал зарплату, имел, конечно и «левые», но не рвал, подвозил бесплатно, как он выражался – «за здрасьте и улыбку». Толик учился хорошо, много читал, помогал маме в домашних делах.

У Зиничей было полдома – две комнаты, веранда и кухня. Когда мама работала, Толик крутился в гостинице с удовольствием, разносил по номерам чай и вафли, отвечал на вопросы постояльцев, сколько они должны, неизменной фразой:

– Сколько дадите, но чем больше, тем лучше, – и, зажав деньги, бежал к матери.

Веселый, ловкий, услужливый мальчишка вызывал у людей симпатию. Они одаривали его всякими лакомствами, совали в ладошку серебро. В двенадцать-тринадцать лет у Толика уже водились деньжата, тем более и тратить-то их было не на что. Конфеты, мороженое, соки и кино парнишка получал бесплатно, кругом все свои, все его отлично знали.

То была присказка, сказка Толика ждала впереди.

Неподалеку от гостиницы поднималась стена старых сосен, в нее врезалось асфальтированное шоссе, по которому, как казалось Толику, никто не ездил. Как-то парнишка стоял между сосен, смотрел на тихое, уходившее в сумеречную тень шоссе и думал, что там, в неизвестности, находится секретный объект.

Мимо прошелестели тугими шинами две длинные черные, словно лакированные, машины. Таких машин в их городе не было. Мальчишка заинтересовался и, изображая разведчика, начал красться вдоль асфальтированной дороги, которая уползала все дальше и дальше. Через полчаса он оказался около высокого зеленого забора. Ворота еще не закрыли, и он, никем не замеченный, проскользнул на запретную территорию, которую впоследствии окрестил «заповедником». Мальчишку больше всего интересовали машины. Подкравшись, он прочитал никелированную надпись «Чайка» и вспомнил, что видел такие по телевизору.

– Что толкаешься без дела? – спросил мужчина, открывая багажник. – Тащи в дом.

И Толик начал носить ящики с бутылками боржоми, картонные коробки, тяжелые кожаные сумки.

На огромной веранде накрывали длинный стол. Толик по привычке стал помогать, расставлял тарелки, приборы (он уже знал, что нож надо класть справа, а вилку слева), открывал бутылки. Из глубины дома доносились голоса, смех, вскоре зазвучала музыка. Толик управлялся ловко и быстро, два шофера охотно уступили ему эту честь и вернулись к своим машинам. Когда приехавшие спустились на веранду, Толик, босой, в одних шортах, дочерна загоревший, встретил их, не стесняясь – в гостинице он привык разговаривать с гостями:

– Прошу к нашему шалашу! Чем богаты, тем и рады!

Первым вошел старый седой мужчина, сверкнув золотыми зубами, рассмеялся.

– Ты кто такой? Абориген?

– Точно! – Толик не знал этого слова, но привык с гостями во всем соглашаться.

– Тебя наняли, ты здесь работаешь?

– Нет, я на общественных началах.

На пороге стоял мужчина помоложе, смотрел внимательно и, как почувствовал Толик, враждебно.

– Давай, общественник, ноги в руки и на выход!

– Подожди, – остановил уже собравшегося смотаться Толика седой.

Он подошел к перилам и громко сказал:

– Степаныч, ты что же человека к работе привлек и устранился? Накорми парня и поработай с ним.

Толик насчет работы ничего не понял, а есть никогда не отказывался. Водители уже поставили на траве столик и встретили Толика как старого знакомого.

Вскоре, уплетая ужасно вкусные бутерброды, он взахлеб рассказывал о городе, курортниках, гостинице, родителях и своем интересном житье-бытье. Шофер Степаныч кивал и подбадривал, намазывая на хлеб икру. Он служил в ведомстве, где вопросы задавать умеют, поэтому Толик, не подозревая, что с ним «работают», рассказывал красочно, вставал, изображая смешных курортников.

– Ты здорово рассказываешь, – смеялся Степаныч, – наверно, и в школе тебя любят и с интересом слушают?

Толик хотел согласиться, но задумался и после паузы сказал:

– Нет, в школе я помалкиваю. Это моя работа, мне платят, а люди не любят трепачей. Я сказал, второй передал, четвертый повторил, дойдет до гостей – меня звать перестанут.

Степаныч взглянул внимательно, налил ему сухого белого вина.

– За знакомство, Толик.

– Не употребляем, – по-взрослому ответил Толик, чем и решил свою дальнейшую судьбу.

Работал Толик в «заповеднике» много лет, всякое повидал, но даже дома никогда ничего не рассказывал. Служба была непостоянная, то сутки в неделю, то неделю в месяц, никакого соглашения, деньги получал в конверте солидные.

Чаще других в «заповедник» приезжал тот старый, седой с золотыми зубами. Иногда с семьей, чаще с приятелями. Собирались компании и без него, иногда с девчонками. Толик быстро научился отличать жен от девочек, последние пили и шумели, первые приказывали и упрекали, да и возраст и внешность у них были совершенно различные.

Годам к семнадцати Толик уже составил для себя своеобразную табель о рангах. Хозяева и гости. Кто из хозяев поважнее, отличить было просто. Один говорит, другой слушает, один перебивает, другой при этом замолкает. Да и за стол садились по-особенному, кто-то уже расположился, а кто-то оглядывается, выжидает. Очень Толик любил за всем этим наблюдать, большое удовольствие он получал, когда ритуал по чьей-либо вине нарушался, возникали пауза и замешательство.

Гости вели себя совсем иначе. Приехав, пытались свою машину загнать в укромное место. Старые и не очень, толстые и худые, они все без исключения обладали одинаковыми походками и голосами. Приближались к особняку шаркая, непрестанно кивая, хотя у них еще никто ничего не спрашивал, говорили тихо, пришептывая.

Толик, в белом джинсовом костюме, пробковом шлеме африканского колонизатора (подарок золотозубого хозяина) с коричневым непроницаемым лицом (взгляд чуть выше головы пришельца) встречал вежливым поклоном молча, зная, что такая манера хозяину нравится.

С годами к Толику настолько привыкли, что на него не обращали никакого внимания, вели деловые разговоры, кого-то снимали, кого-то назначали. Иногда, убирая посуду, Толик видел пухлые конверты, о содержимом которых догадывался. Подарки привозили в багажниках и контейнерах, ящиках, банках, коробках, свертках. Командовал разгрузкой и погрузкой Степаныч, к Толику он благоволил, называл крестником, однако держал в строгости.

Здесь, в «заповеднике», Толик прошел высшую школу, научился отвечать, угадывая, что спрашивающий желает услышать, молчать, ничего не видеть, все мгновенно забывать, лгать, улыбаясь, лгать с непроницаемым выражением лица, без разрешения Степаныча не прикасаться к голым девкам, даже когда зовут и грозят наябедничать.

Здесь он встретил немолодую, некогда красивую женщину. От нее пахло дорогими духами и коньяком, она годилась ему в матери, даже в бабушки, и была женой лица очень важного.

– Ты, мальчик, можешь пойти далеко, – сказала она, – только худощав больно, займись своим телом.

Толик приобрел гантели, штангу, в сарае организовал спортзал.

Через год «учительница» вновь пригласила его к себе, оглядела, довольно улыбаясь ощупала наливающиеся мышцы, сказала:

– Каждому свое. Будешь слушаться, сделаю человеком.

Толик слушался, жил красиво. Степаныч перестал разговаривать с ним покровительственно, в его голосе зазвучали нотки уважительные. Несмотря на холуйский и паразитический образ жизни, Толик вырос парнем не злым, страстью к вещам и накопительству не страдал, охотно ссужал пятерки менее удачливым сверстникам. Его нельзя было назвать галантным кавалером, но девушек он никогда не обижал, прощал пьяные истерики профессионалкам, относился к ним с искренним сочувствием, зная, что жизнь их тяжела, унизительна.

Толик начал задумываться над своей жизнью. Двадцать два года – немного, но уже и немало, надо как-то определяться. Газет он не читал, программу «Время» не смотрел, не знал, что надвигается гроза. Толик обратил внимание, что седой и золотозубый хозяин в «заповеднике» появляться стал реже, но не придал этому значения.

Наступил май, Толик убирал дорожки парка, думая о том, что проводит здесь последний сезон, а потом…

За воротами раздался низкий автомобильный гудок, Толик бросился открывать, «Чайка» подплыла к вилле из машины вышел Степаныч.

– Все, парень. Праздники кончились, начинаются серые будни, – сказал он.

– Случилось что?

Степаныч тяжело вздохнул, оглядел Толика с ног до головы, словно впервые увидел, и, неизвестно почему, запел:

– Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону. Помоги мне, Толик, кое-что забрать-упаковать, да собирай свои манатки, я тебя подброшу. Ты здесь никогда не был, никого не видел, ничего не знаешь. Что не воровал, Толик, одобряю, да иначе и выгнал бы давно. Деньжат хоть немного скопил?

– Не знаю, – искренне ответил Толик, – рублей триста, наверное.

Степаныч снова вздохнул, пошел в дом. Толик вернулся к родителям. Вечером за ужином отец долго молчал, поглядывая на сына.

– Прикрыли твою кормушку. – Он закурил. – И правильно. Да, а как у нас теперь будет?

– Да что случилось? – не выдержал Толик.

Отец махнул на него рукой.

– Москва, конечно, далеко. Но первая волна докатилась, боюсь, дальше хуже будет.

Так Толик Зинич узнал о том, что в жизни страны начались серьезные перемены.

Толик тоже изменил свою жизнь, мама помогла. Он оформился физруком в санатории. У человека с такой фигурой спрашивать документ о специальном образовании просто неприлично, его и не спросили.

В новой ипостаси Толик акклиматизировался быстро – заповедник не только его развратил, но и научил многому. Он хорошо усвоил, что командуют в жизни мужчины, а правят женщины. Но определенной категорией женщин Толик управлять умел.

Через месяц работать в санатории ему уже больше нравилось, чем в заповеднике. Там, конечно, богаче, жирнее, но за забором здесь же беднее, зато простор, аудитория признание.

Когда он появлялся на спортивной площадке или пляже, многие дамы украдкой вздыхали и отворачивались от своих супругов. Мужчины, завидев Толика, втягивали животы, переставали временно дышать, выпячивали грудь напрягали атрофированные дряблые мышцы. Он быстро усвоил: не следует лезть к женщинам, которые взглядом не зовут, необходимо аккуратно держаться со спортсменами – их рельефными мышцами не обманешь, станешь «надуваться», тут же вызовут на какие-нибудь соревнования, позора не оберешься.

Толик честно работал в своем санатории, но чтобы ему особенно не досаждали, он создал определенную систему. Когда происходил очередной заезд отдыхающих, он садился в радиорубке у микрофона и начинал уговаривать вновь прибывших не увлекаться едой и врачами, посвятить весь отпущенный срок физической культуре.

На следующий день утром Толик собирал откликнувшихся энтузиастов, демонстрировал свое тело, выводил группу на пробежку и, как он выражался, легкую разминку. На третий день не только в спортзал или на площадку, но и к завтраку выходили немногие. Толик специального образования, как известно, не имел, но, занимаясь сам, давно выяснил, какие с виду легкие упражнения впоследствии вызывают у нетренированного человека сильную мышечную крепатуру.

На данный заезд работа Толика заканчивалась, он лишь натягивал волейбольную сетку, изредка подметал площадку и был свободен.

Закон Толик чтил и по возможности старался его не преступать. Однажды он столкнулся с майором Антадзе, когда позволил себе демонстрировать физическое превосходство перед двумя парами измученных тяжелой сессией студентов. Бахвалясь перед напуганными девчонками, Толик взял одного из кавалеров, поднял над головой и тряс, приговаривая, что вытряхнет из него все формулы. Зрители и возмущались, и восхищались одновременно, разделившись на два лагеря болельщиков.

Отари подошел, раздвинул зрителей и сказал:

– Поставь мальчика на место.

Толик опустил будущего ученого на землю, взглянул на низкорослую округлую фигуру Отари, усмехнулся.

– Иди, отец, кушай, иначе похудеешь.

Болельщики довольно хохотнули.

– Ты сильный парень. Уважаю, – сказал Отари, подхватил Толика за плечи, раскрутил, швырнул в кусты и уже милицейским голосом сказал:

– Пойди сюда!

Толик вылез из кустов оглушенный, покачиваясь.

– Ты, Толик Зинич, – Отари ткнул его коротким пальцем в грудь, – запомни, в следующий раз я тебя зашвырну в камеру. Ты понял. – И в голосе его звучал не вопрос, а утверждение. – Громко скажи, чтобы люди слышали: я все понял, Отари Георгиевич, больше не буду.

Толик слово данное держал, никогда ни при каких обстоятельствах силу молодецкую больше не демонстрировал. С женщинами – дело другое, так то было не хулиганство, а услуги, можно сказать, работа. А за работу полагается платить. Попадались недогадливые либо стеснительные, у таких он деньги «занимал», зная, что такого рода деятельность Уголовным кодексом не предусмотрена.

За два года Толик забыл особняк, огороженный высоким забором, узнал, что золотозубого седого хозяина выгнали из партии, и в бывшем «заповеднике» теперь какая-то школа по усовершенствованию. Ностальгия не мучила, жил днем сегодняшним.

Зимой дни были скучнее и беднее. Отдыхающие, в основном люди пожилые и серьезные, на Толика внимания почти не обращали. Женщины приезжали и в подходящем возрасте, лет сорока с небольшим, и развлечься были не прочь, одно плохо – деньги у зимнего контингента отсутствовали. Толик убедился, можно какие угодно порядки заводить, менять начальников, тасовать подчиненных, а человек с деньгами получит номер в гостинице или путевку в санатории и поздней весной, и ранней осенью, а безденежный прибудет с декабря по март.

В феврале, когда Толик изнывал от тоски и безденежья (откладывать на черный день он так и не научился, все заработанное в сезон он спускал с дружками), в кафе к нему за столик подсел незнакомый пожилой мужчина.

– Здравствуй Толик, – сказал он, осторожно слизывая с ложки жидкую сметану, – как живешь?

Толик взглянул на незнакомца безразлично, даже не пытаясь его вспомнить. Какой прок от человека, прихлебывающего кислую разбавленную сметану в дрянном кафе?

– Спасибо.

Незнакомец согласно кивнул, будто получил подробный исчерпывающий ответ, сказал:

– Пройдем в ресторан, пообедаем.

Толик не шелохнулся, случай, когда у приглашающего в конце обеда не оказывается денег, не так уж редок. Со старого прилизанного хмыря, которому, возможно, опохмелиться не на что, взятки гладки, а с него, Толика Зинича, официантка всегда получит.

– Выиграли, отец, по лотерее?

– Занял в кассе взаимопомощи. – Незнакомец достал из кармана несколько мятых сторублевок. – Меня зовут Иваном Ивановичем.

Через час Толик ел настоящий шашлык по-карски, обсасывая нежные ребрышки, запивал марочным коньяком. Он поглядывал на пожилого гостя с любопытством, пытался его вспомнить, однако безуспешно, понял лишь: не курортник, а из прошлого «заповедника». Иван Иванович был невысок, сутул, в массивных очках, седые волосы почти прикрывали невысокий лоб. Ходил тяжело, опираясь на дорогую инкрустированную палку.

«Как же я его с такой приметной внешностью не запомнил?» – удивлялся Толик, не подозревая, что ни внешность, ни имя в данной ситуации не играют никакой роли.

Иван Иванович молчал пил боржоми, а когда Толик принялся за кофе, сказал:

– Знаешь, Толик, какова первейшая заповедь там? – Он махнул рукой, и Толик заметил на его запястье бледную татуировку. – Не у капиталистов, упаси меня боже, а в зоне, где тоже люди живут. Она проста: никого не бойся, ни у кого не проси и никому не верь.

Одновременно с татуировкой Толик отметил и тягучую блатную манеру говорить. Он ответил:

– Не ведаю, та жизнь ко мне никаким краем.

– Степаныч – помнишь его, – тоже так полагал, так он уже год под следствием, скоро суд. Если под вышку не подведут, у него «в особо крупных размерах» и иные дела, срок определят предельный. Там родного и захоронят: возраст, здоровье – пятнадцать лет не вытянет. Ты, Толик, молодой, крепкий, тебе куда как легче.

Толик, хотя и не знал за собой ничего, вдруг вспотел.

– Жаль Степаныча, по мне он вполне приличный мужик.

– Считалось приличный, но по старым правилам, а судить его станут по новым.

– Жаль, – повторил Толик. – Только мне это ни к чему.

– Думаешь? – Иван Иванович снял очки, потер переносицу. – А девочка, что три года тому назад из чердачного окна выбросилась? Уголовное дело в сейфе прокуратуры пылится, так папку достанут, пыль отряхнут.

– Я при чем? С девчонкой один из гостей занимался. – Толик облегченно вздохнул, выпил коньяку.

– А привез девочку кто? Опять же, Толик, и на второй этаж ты ее пьяную отнес, и дверь комнаты снаружи запер. Содельник ты, Толик, годов так от пяти до десяти определят.

– Слушай, папаша, чего ты хочешь? С меня взять нечего, нету у меня ничего!

– Две руки, две ноги, мозги починим, человек получится. А человек в нашем многотрудном деле всегда сгодится.

Иван Иванович подозвал официантку, заказал еще коньяку, пока не принесли – молчал, давая Толику до конца осознать ситуацию.

– Ну, со знакомством, Толик. – Он разлил по рюмкам, чокнулся и выпил. – Я тебе буду на время заместо Степаныча, только строже.

– У тебя особняк, «Чайка»?

– У меня, Толик, голова, – ответил очень серьезно новый хозяин. – Дом, машину, золотишко отобрать можно, голову – нельзя. Жизнь отнять можно, но я ее буду защищать.

Деловое спокойствие и равнодушие Ивана Ивановича добили Толика окончательно, будто говорит человек не о себе и не о жизни, а толкует о соседе, который поутру на рыбалку собрался, сейчас снасть готовит.

– И что я? – обреченно спросил Толик.

– Пока малое, – Иван Иванович протянул конверт. – В марте в «Приморской» пара влюбленных поселится, к ним еще один подгребет, пригляди за ними, познакомься. Я тебе звонить буду. – Он встал и, тяжело опираясь на массивную палку, двинулся к выходу.

«Телефон даже не спросил», – отрешенно подумал Толик. Открыл конверт, вынул из него фотографии Майи, Артеменко, Кружнева и тысячу рублей.

Ожидание

Около восьми вечера Гуров лежал в своем номере, мучился головной болью, жалел себя и по привычке философствовал. В оправдание своей бездеятельности он вспомнил слышанную давным-давно фразу: сыщик, который не умеет ждать, может спокойно переквалифицироваться в велосипедиста. Почему именно в велосипедиста, он не помнил, какие-то объяснения тогда приводились.

«Я начал работать в розыске сразу после университета, в неполных двадцать три, сейчас мне тридцать семь, прошло почти пятнадцать лет. Много это или мало? Я был худ, голубоглаз, восторженно-наивен, краснел в самые неподходящие моменты, любил задавать простенький вопрос: „А это хорошо или плохо?“ Отец учил, мол, если отбросить словесную шелуху о многосложности нашей жизни, то всегда остается ядрышко, имеющее либо положительный заряд, либо отрицательный. И я принял рассуждения отца за чистую монету. Мой папа – большой мудрец, он, конечно, предвидел, что с возрастом я от упрощенного подхода откажусь. А хорошо это или плохо?

Сегодня у меня уже начали серебриться виски, появился опыт, научился терпеть и ждать, но зачастую понятия не имею, что в конкретной ситуации хорошо, а что плохо. Сколько я раскрыл и не раскрыл убийств? Не раскрыл два, – одно за меня раскрыли коллеги, другое, как мы выражаемся, „висит“. Из задержанных мною убийц никого не расстреляли, а личной ненависти ни к одному из них не испытывал. Я ни разу не стрелял в человека, не вступал в рукопашную, пару раз мне, правда, перепадало, лечился. Романтическая у меня профессия: ложь, грязь, кровь, слезы, горе».

«А ведь мне однажды хотели руку поцеловать», – вспомнил Гуров и почувствовал, что краснеет.

То ли головная боль прошла, то ли Гуров забыл о ней, но жалеть он себя перестал, смотрел на струящийся по оконному стеклу дождь, думал. Кто из моих новых знакомых наиболее подходит на роль убийцы?

Майя? Бронзовая, как она себя называет, до золотой не дотянула. Торгует собой? Судя по всему, девица сильная, не то что своего, чужого не упустит. Считает, мол, обижают, недодают? Возможно. Убийц-женщин я не встречал. В прошлом году был случай, жена вытолкнула мужа-алкоголика из окна. Но она к этому не готовилась, просто жила, ненавидела. И когда он, в очередной раз, куражась, уселся на подоконник, она в слепом гневе толкнула его в грудь – и конец.

Артеменко? У него биография длинная, сложная, с завихрениями. Внешне он абсолютно благополучен, а может, слишком благополучен? Умен, холоден, отлично собой владеет, способен к расчету, думаю, чужая жизнь для него ничто. Он очень любит себя, ценит покой и комфорт, поэтому должен беречь приобретенное. Не станет он рисковать, уж только если совсем у стенки окажется.

Толик? Сегодня в нем что-то приоткрылось новенькое. Циник, живет днем сегодняшним. Толик, возможно и способен убить, только он колесо свинчивать не станет – кирпич с земли поднимет и встанет за углом. Но может годиться как исполнитель чужой воли, чужого замысла.

Стало быть, кто-то находится в тени и главного героя он, Гуров, не видит?

Кружнев? Самый непонятный, фальшивый, противоречивый и изломанный. Если убийца среди этой известной Гурову компании, то Кружнев теоретически наиболее вероятен. А в принципе чертовски мало информации.

Гуров поднялся, сделал несколько приседаний, сбегал в ванну, умылся. Никакого шампанского, коньяка, хмельного кайфа, как ныне выражаются. Отдых кончился, ты, Лев Иванович, на работе, изволь соответствовать.

Татьяна? Он швырнул махровое полотенце на кровать. На роль дамы в черном она совершенно не годится. Однако крутится рядом слишком навязчиво, познакомилась с Майей. Чего девица тут делает, какую преследует цель?

Отари старался на своего начальника не смотреть, стыдно было – не за себя, а за этого седого красавца, дед которого был одним из самых почитаемых старейшин и другом старейшего из рода Антадзе.

Кабинет полковника недавно переоборудовали: с пола убрали старинный ковер, заменили огромное резное кресло с высоченной спинкой и массивными, как у трона, подлокотниками, из угла исчезла бронзовая ваза, в любое время года полная фруктов, и сервант, за стеклами которого отливали золотом этикетки бутылок самых выдержанных коньяков. Внешне кабинет преобразился, стал похож на служебное помещение, и хозяин сменил белоснежный костюм иностранного производства на скромный серый, а сейчас вообще был в форме, что, видимо, подчеркивало официальность разговора.

– Я не понимаю вас, товарищ майор. – Мягкий баритон начальника не обманывал Отари, да и «товарищ майор» хозяин жирно подчеркнул. – Произошел угон и несчастный случай, дело не имеет отношения к уголовному розыску. У вас мало работы? Люди приезжают сюда отдыхать, мы виноваты, допустили такое безобразие, надо извиниться, а вы их таскаете на допросы. Не понимаю. Зачем вы разрешаете постороннему человеку, отдыхающему, читать служебные документы?

Полковник произносил речь – выступать он любил, – в ответе не нуждался, и Отари молчал. Он недолюбливал начальника за велеречивость, за страсть к дорогим вещам, всяким цацкам, и его раздражало, что полковник распространяет слухи, мол, дед его потомственный князь, хотя все в округе знали, что седой, опирающийся на корявую, отполированную годами палку старик всю жизнь обрабатывал землю и выращивал виноград. Но дело милицейское полковник знал отлично, лет тридцать назад сам задерживал карманников в толчее базаров и снимал мошенников с проходивших поездов, прошел всю служебную лестницу от и до, никто его не тянул и под локоток не поддерживал. Полковник прекрасно разобрался в рапорте майора Антадзе и, тем не менее, держал речь. Почему? Кто-нибудь позвонил, пытался «нажать»? Но тогда, как опытный оперативник, полковник должен понимать, что звонок раздался неспроста, значит, майор Антадзе прав и ему следует помогать, а не мешать.

– Я категорически требую этого курортника к материалам дела не допускать. Да и дела никакого уже нет, следствие закончено. Надеюсь, вам все ясно, и мы к данному вопросу возвращаться не будем.

Полковник брезгливо провел ладонями по крашеной крышке стола – еще недавно здесь красовалось зеленое теплое сукно, поднялся, прошелся по кабинету. Пол раздражающе скрипел, словно напоминал, что привык укрываться ковром. Выпить бы сейчас рюмку ароматного коньяку, закусить персиком, выгнать этого пастуха и уехать до утра… Эх, есть куда уехать, вернее, было, все было. И коньяк в столе имеется, но пить можно лишь одному, заперев дверь, а потом жевать горькие кофейные зерна либо сосать противный леденец. Разве это жизнь? Нельзя ни коньяка выпить, ни подчиненного прогнать, плохая жизнь настала, на пенсию пора. Сейчас он – начальник УВД, третий человек в районе. А станет пенсионером – и будет сидеть на веранде и слушать болтливых стариков.

Отари все понимал, о коньяке в столе знал, и куда полковник сейчас с удовольствием уехал бы, догадывался. Майор не мог только понять: кто позвонил и почему позвонил? Кого они с Львом Ивановичем задели, какой камешек толкнули, что тот, сорвавшись, ударил по начальству?

Полковник сел не за свой стол, а напротив Отари, давая понять, что официальная часть закончена, и сейчас прозвучит несколько задушевных слов.

– Дорогой Отари, предстоит внеочередная аттестация. Скоро министерство пришлет комиссию, проведут комплексную проверку. Тебе не надо объяснять, в большом хозяйстве, особенно в твоем, не может все блестеть. Что комиссия ищет, то и найдет. Пыль ищет – пыль найдет, грязь ищет – грязь найдет.

– Грязи в моем отделе нет, товарищ полковник, – не выдержал Отари.

– Ты мальчик? Тебе что, погоны жмут или партбилет мешает? Твой отец и дед, кажется, торгуют?

– Не надо меня пугать, товарищ полковник! – Отари встал, и начальник, чтобы не смотреть снизу вверх, тоже поднялся. – Я в рапорте все изложил, если не ошибаюсь, и готовится убийство, то мы обязаны…

– Замолчи! – полковник хотел крикнуть, но голос сорвался, жалобно взвизгнув.

– Слушай, Гиви, мы с тобой не друзья, но мы люди, мужчины, в конце концов. Было время, и ты прятался, и я отступал, загораживался, на больничный уходил. Может, хватит? – Отари снова сел.

– Как ни перестраивайся, на яблоне не вырастут груши. – Полковник вернулся за свой стол. – Дерево долго растет, корней много имеет, с соседними переплетается, если их рубить и из-под земли вытащить, дерево умрет.

– Мы с тобой на земле живем, – ответил Отари, – не могу больше прятаться, устал, пойму, что силы кончились, – уйду.

– Ты мальчик. – Полковник вздохнул. – Думаешь, мы с тобой уйдем, на наше место стерильные придут? Глупости все, – он вяло махнул рукой. – У дерева не только корни, у него и ветви, я их вырастил, обязан беречь. Я исповедоваться не могу, да и желания не имею. Оставь угон, занимайся делом.

– Извини, Гиви, не могу, – ответил Отари. – После нашего разговора тем более не могу.

Полковник, скорее по инерции, безнадежным голосом продолжил:

– Сейчас в Верховном суде процесс идет, многое вытащили, но и осталось порядочно, скамейки там длинные, свободное место всегда найдется.

– Я в жизни ни рубля не взял! За моим столом только друзья сидят. Лишнее говоришь! – Отари ударил кулаком по приставному столику, и крышка треснула по всей длине.

– Видишь, все целое, пока не ударить как следует. Иди, живи, как знаешь.

– Хорошо, – Отари поднялся, хотел расколовшийся стол сложить, но он распался.

– Заменим, старый совсем, – сказал полковник. – Иди, – в голосе его звучала не угроза, усталость.

– Результаты буду докладывать немедленно, – Отари пошел к дверям.

– Стой! Три года назад с чердака загородного дома девушка выбросилась. Помнишь?

– Дело вела прокуратура, меня даже за ворота не пустили, – быстро ответил Отари.

– Тогда не пустили, сегодня спросят, почему там не был. Иди.

Отари не хотелось рассказывать Гурову о столкновении с начальством. Какой бы полковник ни был, а он его, Отари Антадзе, начальник, их внутренние дела москвича не касаются. Но и промолчать о разговоре Отари не мог, так как полковник сообщил оперативную информацию, которая Гурову была необходима.

В девять часов вечера Гуров сидел на веранде в доме Отари и смотрел, как тот ужинает. Чувствуя, что произошли какие-то неприятности и Отари трудно начать разговор, Гуров спросил:

– Когда время быстрее бежит – когда тебе скучно или весело? Не думал? Я думал и запутался. С одной стороны, если занят, – время бежит. Когда ничего не делаешь, оно еле ползет. Так?

– Ну! – Отари потер макушку, взглянул недоуменно. – Дело известное.

– Уверен? – Гуров хитро улыбнулся. – Мы сегодня с тобой встречаемся третий раз. Утром в гостинице, днем здесь, когда ты обедал, событий много, минут не чувствуешь, а день все не заканчивается, и помнить его будешь долго-долго…

– Верно, – согласился Отари. – Я на происшествие около пяти утра выехал, суток еще не прошло, а кажется, давным-давно это было. Фокус. Ты умный, – Отари взглянул Гурову в глаза. – И очень хитрый. Отвлекаешь, чувствуешь, что я что-то горькое проглотить не могу, хочешь помочь. Ладно, мы мужчины.

Отари, опуская подробности, рассказал о стычке с полковником, о некогда функционировавшем особняке и проходящем сейчас судебном процессе.

Молчали долго, наконец Гуров сказал:

– Это нам не по зубам. Сколько человек идет по делу?

– Восемь. Ими занималась прокуратура и «соседи».

– Безнадежно, нам не разобраться, – Гуров махнул рукой. – Нужны люди, техника и много времени.

– Валюта, золото, камни меня не интересуют, дорогой, – Отари упрямо наклонил голову. – В моем городе хотят убить человека, я, начальник уголовного розыска, совесть иметь должен. Мой начальник полагает, Отари Антадзе на волне перестройки и гласности смелым стал, а я, дорогой, трусом никогда не был. Ты мне не веришь? – большие агатовые глаза Отари смотрели сердито.

– Покушались, скорее всего, на Артеменко. Майя не может быть ни объектом, ни исполнителем, она отпадает совсем. Татьяна, думаю, тоже, женщин в такой истории использовать не будут.

– Какая Татьяна? – удивился Отари. – Загорелая, спортивная девушка, волосы темно-русые?

– Да. Крутится около меня. Хотел выяснить, кто такая, теперь ни к чему. А ты ее знаешь? – Он вспоминал свой последний разговор с Зиничем.

– Знаю, – Отари рассмеялся.

Гуров продолжал рассуждать:

– Толик может быть лишь исполнителем, оказывать давление на твоего начальника он совершенно не способен. Существует фигура в тени. Если это не плод моей разбушевавшейся фантазии, то Зиничем руководят. Именно Зинич сообщил своему шефу о направлении твоей работы. Возможно?

– Только возможно, не больше, – ответил Отари.

– Прикажи за ним присмотреть, Зинич может вывести тебя на фигуранта. А я займусь Кружневым. Он мне в принципе не нравится, но я с ним поработаю. Его якобы видели в два часа ночи у машины?

– Медсестра санатория Вера Матюшева, – улыбнулся Отари. – Уже допрошена.

– Знаешь? – удивился Гуров.

– Я кто? – Отари поднял к лицу толстый палец. – Отари Антадзе! Начальник! Я все знаю. Шучу, дорогой, шучу, не все, далеко не все, кое-что немножко знаю. Валя видела мужчину, похожего на Кружнева, мочился за машиной.

– Из гостиницы не выходят по нужде на улицу.

– И я говорю.

– Ты считаешь, что показания медсестры защищают Кружнева, я предполагаю, что они могут Кружнева полностью изобличить.

– Извини, глупости говоришь, сам сказал, из гостиницы для этого дела на улицу не выходят.

– Не выходят. Следовательно, если докажем, что у машины был Кружнев, то и гайки свинтил Кружнев.

Отари молчал, он просчитывал варианты медленнее Гурова, опаздывал.

– Подожди, Матюшева не говорит определенно. Ты на меня не похож, но многих людей легко с тобой спутать. Кружнев – человек неприметный, среднего роста, худощавый, таких много.

– Попробуй доказать. В случае удачи ты выходишь напрямую, – быстро ответил Гуров.

– Как докажешь? Один свидетель, и тот сомневается, может, Кружнев, а может, и нет.

– Раздели задачу пополам, – Гуров говорил быстро, азартно. – Сначала убедись сам. Если ты лично, майор Антадзе, будешь уверен, что в два часа ночи у «Волги» находился Кружнев, тебе станет легко работать, и ты найдешь доказательства и следователю и суду.

– Как? Как убедиться? – спросил Отари раздраженно.

– Это сделать нетрудно.

– Извини, подполковник, за грубость, ты мой гость, но сейчас ты говоришь неправду.

– Человек, который может оказывать давление на твоего начальника, медсестру и подавно запугает, купит, съест живьем, костей не выплюнет. Ты сказал, Татьяну знаешь, вызови утром, допроси поподробней, когда, где, при каких обстоятельствах конкретно, какими словами медсестра рассказывала о ночной сцене. Сравни показания Татьяны с официальным допросом медсестры.

– Товарищ подполковник!

– Подожди! – перебил Гуров. – Вновь вызови медсестру и передопроси. Если она от своего первого рассказа станет уходить все дальше и дальше, значит, она попала под пресс, на нее давят, и с Кружневым ясно. Возможно, медсестра сегодня вечером уехала к родственникам, тогда ты, майор, на коне. Никого за ней не посылай, выезжай сам, получи подробные официальные показания.

Отари лишь кивал и без зависти и обиды думал, что против Гурова он, майор Антадзе, вроде как второразрядник против мастера, может на равных лишь на ковер выйти да руку пожать.

– Утра я ждать не стану, поеду сейчас, – сказал Отари и пошел к телефону. – Главное – медсестра, остальное подождет.

«Волнуется, – понял Гуров, – и голову мне морочит, сбивает неожиданными вопросами, хочет от меня что-то скрыть».

– Отари! – Гуров вошел в комнату. – Ты чего так торопишься? Утром можно все сделать, сейчас уже одиннадцать.

– Ты сам сказал, девочка может уехать, – Отари прятал глаза, начал без надобности переобуваться.

– Уедет, даст тебе лишний козырь.

– Лев Иванович, ты меня не учи, – рассердился Отари. – Мне могут не сказать, куда она уехала. Девочка вздумает подняться в горы, там есть и ущелья.

– Даже так? – Гуров потер подбородок, вздохнул: – Извини, тебе виднее. Так мне тоже поберечься?

– Тебе дать пистолет?

– А у тебя есть лишний?

– Слушай, Лев Иванович, ты мне в душу не лезь, – Отари услышал стук мотора приближающейся машины. – Так дать?

– Спасибо, я оружия не люблю.

В ресторане оркестранты начали неторопливо собирать инструменты, что означало, без наличных они больше играть не станут. Кто-то из посетителей, видимо, завсегдатай, махнул рукой.

– По просьбе наших дорогих гостей… – слащаво улыбаясь, прошептал саксофонист.

Компания занимала все тот же столик, Гуров молча поклонился, перекричать музыку не представлялось возможным. Артеменко наклонился и в самое ухо прокричал:

– Горячее? Иначе кухня закроется!

Гуров кивнул, отстранил руку Кружнева, пытавшегося налить ему коньяку, выпил минеральной и занялся салатом. Толик танцевал с Майей, Артеменко холодно, как всегда безразлично, смотрел в зал, Таня о чем-то переговаривалась с Кружневым, который казался пьяным.

«Я нормальный человек, не ханжа, не моралист, – рассуждал Гуров, наблюдая за окружающими, – не считаю ресторан притоном, отрыжкой чуждого нам мира, но ведь скучно же, однообразно, здесь можно свихнуться от тоски».

Оркестр взял тайм-аут, наступившая было тишина заполнилась ровным шумом зала, прерываемая пьяными выкриками.

– Надо шевелить мозгами, – сказал Артеменко, – и как-то разнообразить наше времяпрепровождение, иначе мы покроемся волосами и отрастим хвосты.

К столу вернулись Майя и Толик. Майя обняла Гурова и громко сказала:

– Где ты шлялся? Такие женщины пропадают, – от нее пахло коньяком. – Ты, Лева, законченный эгоист.

– Может, вам все надоело, скучно, а мне так распрекрасно! – Кружнев поднял бокал. – У вас – будни, а у нас – праздник!

– Мы, Николай Второй, – усмехнулся Артеменко, увидел кого-то у входных дверей, хлопнул Кружнева по плечу. – На выход, тебя Дульсинея кличет.

– Да! – Кружнев допил бокал и поднялся. – Никитович, расплатись за меня. – Он пошел к дверям.

«Кажется, – глядя ему вслед, подумал Гуров, – он не так пьян, как изображает», – а вслух спросил:

– Куда он заторопился, кто его кличет!

– Лева, ты приехал из Могилева! – Майя не актерствовала, была пьяна. – У Ленечки жуткий роман с горничной второго этажа. Знают все, объявляли по радио. Стихи слагают. Лева, все утки парами… – она махнула рукой. – Только ты один.

Казалось, Таня не слушает, однако громко ответила:

– Мы с Толиком – друзья с детства, а влюблена я в Льва Ивановича. А он на меня – ноль внимания! – она обняла Толика за шею и шепнула: – Ты лишь пикнешь, я из тебя клоуна сделаю. Ты Отари Георгиевича не забыл?

– Татьяна, я в твои дела никогда, – Толик галантно поцеловал ей руку и добавил: – Желания женщины – закон!

– Где нахватался! – рассмеялась Майя. – Сенека.

Официантка принесла цыпленка. Гуров отложил бесполезный нож и взялся за цыпленка руками.

Артеменко с Майей поднялись на этаж, а Таня, Гуров и Толик вышли на улицу.

– Разрешите вас проводить? – спросил Гуров.

– Это после моего объяснения в любви? – Таня взяла Толика под руку. – Лев Иванович, я девушка строгих правил. За мной следует ухаживать с утра.

– Извини, старик. – Толик пожал мощными плечами.

Открывая дверь своего номера, Гуров услышал телефонный звонок, вбежал и снял трубку.

– Гуров!

– Ты в служебном кабинете? – скрывая волнение, спросил Отари. – Второй час, я уже ехать к тебе собрался.

– Девушка не ушла в горы, не сорвалась в ущелье, но, к сожалению, не помнит, как выглядел мужчина, которого она видела ночью, – сказал Гуров, – так?

– Хуже, – ответил Отари. – Она абсолютно уверена, что ночью видела мужчину высокого и полного.

– Прекрасно. Раз Кружнев небольшого роста и худощавый, значит, она видела высокого и полного. Великолепно! А как она тебе объясняет свой первый разговор с Татьяной?

– Говорит, напутала Таня, сплетница.

– Давай вздремнем, утром начнем думать. Спокойной ночи. – Гуров положил трубку.

Он знал, что заснуть не удастся, и не принуждал себя. Любые логические построения не математическая формула, возможны ошибки, причем грубейшие. Когда собственной логикой подменяешь логику совершенно отличного от тебя человека. Особенно такое случается при попытке моделировать поведение женщин. «Я считаю, – думал Гуров, – что медсестра изменила свои показания под чьим-то давлением. А если неверно было ее первое заявление? Сказала и сказала, а сейчас испугалась. А если сболтнула Татьяна! Нет, Татьяна болтать не станет, она способна сказать неправду умышленно, преследуя определенные цели. Жаль, не удалось ее проводить. А почему она отказалась? Толика она не стесняется, значит, существует иная причина. Какая? Но оставим. Вернемся к Кружневу. Кружнев, Кружнев… Что-то я в тебе не разберусь. Хватаю, удержать не удается…» Гуров заснул.

Утром в гостинице появились Отари и следователь, расположились в кабинете директора, пригласили Кружнева.

Директор был в отпуске, кабинет пустовал. Отари, решив проводить допросы в гостинице, стремился создать ситуацию, которая позволяла бы заинтересованным лицам быть все время в курсе происходящего. Это вызовет толки, обсуждения, и, возможно Гуров сумеет получить дополнительную информацию.

– Здравствуйте, Леонид Тимофеевич, – сказал Отари. – Садитесь пожалуйста, мы вынуждены вас официально допросить.

Следователь знал о негативном отношении полковника к пустяковому делу и выполнял свои обязанности формально, полагая, что майор Антадзе выслуживается перед москвичом.

– Кружнев Леонид Тимофеевич, – следователь быстро заполнил страницу со всеми анкетными данными Кружнева. Предупредил об ответственности за дачу ложных показаний, попросил подписать, задал вопрос:

– Расскажите, пожалуйста, где вы находились и чем занимались с двадцати трех часов восьмого марта до восьми часов девятого марта этого года?

Сегодня Кружнев не походил на съежившегося несчастного человека, смущенная улыбка с лица исчезла, он сидел, гордо подняв голову, сжав тонкие сухие губы и, хотя вопросы задавал следователь, смотрел на Отари прямо и неприязненно.

– Я не буду отвечать на ваш вопрос.

– За отказ от дачи показаний вы будете привлечены к уголовной ответственности, – сказал следователь.

– Это ваша работа, привлекайте.

– И привлечем, – неуверенно произнес следователь и покосился на Отари, давая понять, что пора вмешаться, иначе допрос, и без того бессмысленный, окончательно зайдет в тупик.

Прямая атака, предпринятая майором Антадзе, была вызвана следующими обстоятельствами. В семь утра к дежурному по отделению пришли две женщины и потребовали встречи с самым большим милицейским начальником.

Через полчаса Екатерина Иванова и Вера Матюшева, перебивая друг друга, признавались майору Антадзе в своих грехах. Иванова работала горничной в «Приморской», а ее подруга Матюшева медсестрой в ближайшем санатории. Именно у Матюшевой майор был накануне вечером.

Если убрать восклицания, междометия и сетования на судьбу, то история, которую они поведали Антадзе, оказалась довольно простой, у Кати Ивановой с Леонидом Кружневым роман, не курортная интрижка, а настоящая любовь и планы на совместную жизнь. Начальство в любовь не верит, за связь горничной с постояльцем может выгнать с работы, потому любовь тщательно скрывали. Ту проклятую ночь Кружнев провел у Ивановой, и она клянется здоровьем сына, что Леня как пришел после одиннадцати, так до утра и не выходил. Однокомнатная квартира Ивановой находится во флигеле гостиницы, пятилетний сын Колька сейчас у бабушки.

Вера Матюшева живет при санатории в одной комнате с двумя подругами. У Веры есть жених, свадьба через месяц, вечером восьмого девушка с парнем загуляли, на дворе непогода, укрыться негде, и они решили зайти к Ивановой согреться. Но Иванова их в дом не пустила, и они допивали бутылку сухого под «грибком» неподалеку. Именно тогда Матюшева и увидела мужчину, который подошел к «Волге» по нужде. Зная, кто ночует у подруги, Матюшева и решила, что это Кружнев. Со зла, что Екатерина не пустила в дом, а на улице мокро и холодрыга, Вера трепанула про бухгалтера. Тут пошло-поехало, Матюшеву вызвали, потом товарищ майор сам приехал, она, Вера Матюшева, испугалась, что наклепала на невинного человека и счастье Екатерины нарушила, и бросилась к подруге.

Отари выслушал девушек, не перебивая, вспомнил логические построения Гурова, его опасения, что неизвестные черные силы могут убрать опасную свидетельницу, и злорадствовал. Ну, он лишь провинциальный второразрядник, а ты, столичный мастер, чего нагородил? «Попала под пресс, съедят, костей не выплюнут!» Отари совершенно не к месту рассмеялся. Девушки сразу замолчали, глядели испуганно.

– Спасибо, красавицы, за доверие, – сказал он. – Разговор останется между нами, трудитесь, любитесь, рожайте детей, в общем, живите. И меньше болтайте, – закончил Отари сурово, встал, давая понять, что разговор окончен.

– Вы Леню не трогайте, он хороший, – сказала на прощание Катя Иванова.

Сначала Отари хотел позвонить Гурову, затем решил самолюбие товарища поберечь, Кружнева официально допросить. Ведь кто-то гайки открутил, факт, так пусть преступник узнает, что его видели. Может, начнет дергаться, глупостей наделает.

Кружнев, выпятив острый подбородок, смотрел на Отари воинственно. «Сильный мужчина, – уважительно подумал Отари. – Не хочет женщину пачкать».

– Почему вы не хотите ответить на простой вопрос? – миролюбиво спросил Отари.

– Не вижу смысла.

– Раз спрашиваем, значит, смысл есть, – вспылил следователь.

– Подожди, Степан Прокофьевич, – сказал Отари. – Товарищ не понимает, надо объяснить. Вы знаете, Леонид Тимофеевич, в ту ночь угнали от гостиницы машину. Она сорвалась в ущелье и разбилась. Эксперты утверждают, что крепежные гайки правого переднего колеса «Волги» были свинчены. Вы не знаете, кто их открутил?

– Не знаю. – Кружнев удивился откровенности милиционера.

Следователь взглянул на майора, как на тяжелобольного, и решил о «заболевании» Антадзе доложить полковнику.

– И мы не знаем, – тяжело вздохнул Отари. – Вас видели той ночью у машины.

Откровенность майора преследовала две цели, дать пищу для разговоров, напугать преступника и выяснить, до каких пор станет молчать Кружнев.

– Глупости, – Кружнев сухо рассмеялся. – Я спал в своем номере и на улицу не выходил.

– Кто может подтвердить? – спросил следователь.

– Одеяло и подушка.

– Подпишите протокол. Вы свободны, – сказал Отари. – Попросите сюда ваших приятелей Степанову и Артеменко.

– Вы что делаете, товарищ майор? – спросил следователь, когда Кружнев вышел. – Теперь о ваших предположениях заговорит вся гостиница.

– Говорить станет не вся гостиница, а пять человек, которые и так суть дела знают либо догадываются.

Майю и Артеменко допросили. Эти двое дали одинаковые показания: восьмого после ужина в ресторане ночевали в номере Артеменко и утром поднялись вместе, когда их разбудил телефонный звонок. Формально алиби у них существовало.

Под предлогом допроса пригласили в кабинет и Гурова. Он просмотрел протоколы и сказал следователю:

– Плохо работаете, капитан. Если вы не принимаете версию всерьез, не соглашаетесь с начальством, – подайте рапорт, устранитесь от ведения дела.

– Гражданин Гуров.

– Не будем препираться, капитан, – перебил Гуров. – Я высказал личную точку зрения, вам только кажется, что Москва далеко, а вы здесь большой начальник. – И голос его звучал так неприязненно, что следователь замолчал. – Если у вас есть свободное время, выясните, пожалуйста, у гражданина Зинича, когда он вечером восьмого заменил на «Волге» колесо, кто запер багажник на ключ. И место нахождения Зинича в ночь с восьмого на девятое.

Капитан покраснел, собрал документы, кивнул майору Антадзе и вышел.

– Почему раньше не сказал? – Отари тоже смутился. – Это и моя ошибка.

Гуров решил отвлечь приятеля и сказал:

– Все не мог понять, что меня так в Кружневе настораживает. Такой несчастненький, забитый, самоунижается, заискивает. На самом деле – сильный, тренированный мужик и с женщинами, как выяснилось, ловок. Если бы Кружнев действительно хотел скрыть свои физические возможности, он никогда не помог бы твоему шоферу, не отворачивал зажатые до предела гайки. Кружнев не мистифицирует окружающих, он в разладе сам с собой, действует импульсивно. Я ехал, как паровоз, куда рельсы ведут, и уперся в тупик. Кружнев первым привлек внимание, я бросился на дешевую приманку.

Зазвонил телефон. Отари помедлил и снял трубку.

– Слушаю, – он долго молчал, поблагодарил, сказал, что едет, положил трубку. – На имя подполковника Гурова из Москвы передали материал, почему-то поставили гриф «Секретно. Лично».

Режиссер-постановщик

Сегодня Юрию Петровичу исполнилось шестьдесят четыре года. Известно, возраст человека определяет не количество прожитых лет, а его самочувствие и мироощущение. Здоровьем он отличался отменным, его наблюдал личный врач, должность и звания которого умещались на визитной карточке в три строки. Он небрежно брал пятьдесят рублей за визит, изрекая: «Медицина у нас бесплатная, но лечиться даром, это даром лечиться. Вам, батенька, я практически пока не нужен, но душевное спокойствие денежными знаками не измеришь».

Шестидесятилетие Юрий Петрович отмечал в загородной резиденции под Таллинном, в кругу людей светских, не деловых, гуляли красиво, пристойно. Юбиляр был представлен гостям как лицо, причастное к отечественным успехам в космосе. Костюм, сшитый у лучшего модельера, сидел на Юрии Петровиче безукоризненно, благородная седина лишь подчеркивала моложавость загорелого лица. Загар был естественный, не паршивый кварц, солнце ласкало его ранней весной в горах, осенью на Черноморском побережье.

А сегодня Юрий Петрович находился хоть и у Черного моря, но не развлекался, а работал, пытаясь вырваться из капкана, готового захлопнуться в любую минуту. Чужие документы, поношенный костюм, парик, нарисованная татуировка на кисти руки, ненужные очки и палка, выработанная привычка сутулиться и шаркать растоптанными ботинками, изменили Юрия Петровича не только внешне, но и внутренне. Он хуже себя чувствовал, плохо спал, по утрам разминал ступни, которые начали отекать, появилась головная боль.

Он был вынужден прибегнуть к маскараду, встречаясь с Толиком Зиничем, чтобы в случае задержания парня милиция разыскивала человека из другой социальной среды.

В этот пасмурный дождливый день, всего в нескольких кварталах от гостиницы «Приморская», Юрий Петрович пил горячий чай с медом и писал фамилии. Артеменко, Кружнев, Зинич. Поставил знак вопроса, задумался и дописал: девушки, москвич. Присутствие в гостинице подполковника из МУРа беспокоило Юрия Петровича, но отказаться от задуманного уже не было возможности. Если не хватает денег, их всегда можно взять взаймы, но времени никто не одолжит ни дня, ни часа. Юрий Петрович находился в жесточайшем цейтноте.

Родился он в двадцать четвертом в Москве. Отец погиб в сорок первом, через год Юрий ушел на фронт, мать с тех пор не видел, даже не узнал обстоятельства ее смерти.

Служил Юрий по хозяйственной части, был исполнительным служакой, с начальством ладил. Его сверстники совершали подвиги, мерзли в окопах, умирали, становились героями, а он просто служил, разве что был одет в военную форму, писал каллиграфическим почерком хозяйственные ведомости, принимал, отпускал товар.

Начальство его ценило. Бытовала шутка, что Юрка Лебедев так быстро считает, пишет столь безукоризненно, что зам по тылу не обменяет его на целый хозвзвод.

В Москву он вернулся летом сорок пятого, особых ценностей не привез, но и не с пустыми руками прибыл, все-таки сопровождал вагон с личным имуществом генерала.

Юрий Петрович свою деятельность никогда за воровство не считал. Прямым воровством никогда и не занимался, чужого, тем более государственного, имущества не брал, в закрома не тащил. Он обладал талантом посредника.

И если начинал Лебедев с обмена муки и картошки на чулки и отрез габардина, то через двадцать лет помогал получать взамен квартир, машин, дачных участков дипломы, звания и повышения по службе. Юрий Петрович и себя не обошел, приобрел диплом о высшем образовании, медали Великой Отечественной войны у него были настоящие, анкета выглядела безупречно.

Очень быстро он сообразил, что главная ценность в жизни не деньги, брильянты и золото, а человек. Преданный, а главное, управляемый. И Юрий Петрович, словно талантливый селекционер, выращивал и, как фанатик-нумизмат, коллекционировал нужных ему людей. Он обладал незаурядными способностями психолога, тактика и стратега.

Вербовал людей, играя не только на их слабостях и страстях, но и на сильных чертах характера, на искренних и честных увлечениях. Он слыл, да и являлся на самом деле, человеком слова, и, если считал людей перспективными, помогал им бескорыстно. Правда, без принуждения и шантажа тоже не обходилось, ведь жизнь – штука сложная, противоречивая.

Он, конечно, работал. Не часто, но систематически менял вывески. Всегда числился у кого-то замом по хозяйственной или административной части.

Деньги, как таковые, не интересовали Юрия Петровича уже давно. Как магнат в капиталистическом обществе сражался не за лишний миллион, а за власть, за укрепление завоеванного и за расширение сферы влияния.

Юрий Петрович не женился, девушки появлялись, исчезали; в личной жизни был нетребователен, удобная, отнюдь не шикарная, двухкомнатная квартира, «Жигули», никаких дач, тем более вилл на побережье. Работал по пятнадцать-восемнадцать часов в сутки. Ради чего он поднимался ежедневно, не исключая субботу и воскресенье, около семи, ложился после полуночи?

Юрия Петровича сжигала жажда власти. Ему не требовалось признания, удовлетворяла уверенность, что он «может». Может наградить и наказать, помочь и отвернуться. И это делало его счастливым. Преступления и безнаказанность определенной категории власть имущих породили в нем, «сером кардинале», уверенность, что он принадлежит к категории неприкасаемых.

И вдруг все кончилось. Сначала он отнесся к перестройке и гласности насмешливо. Ну, еще одна кампания, ну, пошумят, повоинствуют и успокоятся. Когда начались судебные процессы и на газетных полосах замелькали знакомые имена, он насторожился. Еще теплилась надежда, выпустят лишнюю кровь и тут же перетянут вену потуже, наложат повязку, залечат. Потом понял, надо уходить; кто не успел, тот пропал. Вскоре донеслась весть, что арестован человек – крупный функционер, который лично скупал у него антиквариат и валюту.

Два месяца Юрий Петрович конструировал, строил планы, но решения не находил. Перевалить через Урал и податься в нелегалы? Оформиться туристом и остаться в капстране? Пустому туда ехать – безумие, а везти валюту и камни – риск не меньший, чем сидеть дома и ждать. В эти дни он проклял перестройщиков, обвиняя их во всех смертных грехах. В цивилизованном мире не начинают бомбежку без объявления войны.

«Так нельзя, – думал он, – это безнравственно, надо предупреждать». Он не лукавил, не лицемерил, был в своем гневе совершенно искренен.

Товарищи с холодными глазами и бесстрастными лицами, именно такими представлял он страшных гостей из милиции, не появлялись. Значит, южанин молчит, ему невыгодно говорить. Незваный гость появился под вечер, один, и понятых не приглашал, и лицо у него было не бесстрастное, а обиженное. Верительных грамот Юрий Петрович у него не спрашивал, даже имени не узнал, ни к чему, по нескольким фразам понял безошибочно – гость в курсе дел.

Новости тот сообщил удручающие: у южанина конфисковали все имущество, семья осталась без средств к существованию, а работать никто не умеет, да никогда и не пробовали. Сам герой о длине срока уже не думал, боролся за жизнь. Юрия Петровича пока не назвал, но за свое молчание просит многое. Гость употребил именно это слово «просит» – и посмотрел на хозяина так грустно, что стало ясно: он в случае невыполнения просьбы никакой ответственности не несет.

Во-первых, передать семье пятьсот тысяч, чтобы не померли с голода. Юрий Петрович отдал бы миллион, только бы не существовало во-вторых. Но оно существовало. Необходимо ликвидировать Володю Артеменко и некоего Толика Зинича, так как в случае их ареста южанину высшей меры не избежать. Основной эпизод обвинения – пока не доказали – шкатулка с иностранной валютой и брильянтами. Она найдена в подвале, и арестованный божится, что ничего о ней не знал, не ведал и понятия не имел. На шкатулке обнаружены отпечатки пальцев. Один из сотрудников следствия сообщил, что шкатулку держали в руках несколько лиц. Если их выявят и они дадут показания, что шкатулка принадлежит арестованному, круг замкнется.

Артеменко действительно в свое время передавал злосчастную шкатулку по назначению, уж кто-кто, а Юрий Петрович об этом знал. Каким образом ларчик попал потом в руки Зинича, Юрия Петровича не интересовало, эту фигуру высчитали другие. А вот ликвидацию пытаются взвалить на его плечи.

– Я подобными делами не занимаюсь, – выслушав повествование, ответил Юрий Петрович. – Деньги семье, конечно, дам, остальное не мое.

Гость согласно кивнул, приложил к глазам платок, затем вытер им руки.

– Мой друг вас любит, как брата, и не хочет видеть рядом в зале суда.

И вот сегодня он отмечает день рождения один, с рисованной татуировкой на руке в паричке и с палочкой – дешевый маскарад, но куда денешься. Все он просчитал и организовал. Убить Артеменко и Зинича трудно, но возможно. Так надо же было здесь появиться парню из МУРа! Дьявол его принес к Черному морю в такую непогоду. Эти нищие борцы за идею не могут отдыхать, как люди, в бархатный сезон, ищут трудностей.

Именинник допил сладкий чай, тяжело заворочался в кресле, вздохнул. Удалось организовать звонок начальнику местной милиции, он из старой гвардии, ему есть что вспомнить. Но милиционер мечтает сегодня только бы унести свою старую шкуру на пенсию, обещал лишь посильную помощь. Посмел бы он так ответить вчера!

Кто мог предположить, что мир перевернется? Кого они судят и как смеют? Безобразие. Этих огнеметчиков самих судить следует. Вчера жили по одним правилам, сегодня по другим. Неизвестно, до чего докатиться можно, до действительного равенства. Полный абсурд, люди не равны, и все об этом знают.

Юрий Петрович свою линию поведения определил правильно. Главное – убрать из гостиницы московского сыщика. Через час полетела телеграмма «Москва, Петровка 38 Управление кадров. Находясь в отпуске Лев Иванович Гуров получил подарок десять тысяч. Иванов».

Очень довольный собой, Юрий Петрович решил загулять, как-никак праздник. Зашел в скромный ресторанчик, попросил коньяк. Меры по борьбе с пьянством усилили, но деньги не отменили, и, несмотря на ранний час, коньяк подали, правда, в стакане, с прозрачной долькой лимона и ложечкой, да какое это имеет значение. Юрий Петрович маленькими глоточками прихлебывал «чай» и вспоминал одну мудрость. «Лучше прятаться в тени, чем греться у костра».

Он взглянул на часы и неторопливо отправился на встречу с Толиком Зиничем. Уныло моросил дождь. Юрий Петрович представил себе пустынную аллею, две одинокие фигуры на мокрой лавочке и поежился. Что двум мужчинам делать под дождем? Они будут смотреться со стороны как заговорщики. Он решил изменить маршрут и перехватить Толика у санатория.

Невысокий, ссутулившийся, опираясь на толстую палку, под большим черным зонтом, он походил на гриб. Брел по мелким рябым лужам, смотрел на раскисшие хлюпающие ботинки и, свернув за угол, налетел на какого-то человека.

– Отец, в такую погоду дома надо сидеть, чай пить! – произнес голос с сильным грузинским акцентом.

Юрий Петрович головы не поднял, смотрел на ноги незнакомца. «Ботинки форменные, а брюки штатские», – безразлично подумал он и остановился. Надо взглянуть на парня, но оборачиваться не хотелось, и Юрий Петрович свернул во двор, встал за дощатым забором у щели.

Парень был явно из местных, мусолил намокшую сигарету, болтался без дела, поглядывал в сторону санатория, где работал Зинич.

Толик появился через несколько минут, прыгая через лужи, поднимая фонтаны брызг, побежал в сторону аллеи, где была назначена встреча. Парень в милицейских ботинках, подняв воротничок нейлоновой куртки, затрусил следом. Юрий Петрович не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, что за физкультурником наблюдают – факт пренеприятный, даже пугающий, с другой – сам Юрий Петрович на глаза милиции не попал, и это прекрасно.

Вновь открывшиеся обстоятельства

– Отари, тебе необходимо переходить в наступление, – сказал Гуров. – Тактика выжидания в лучшем случае не дает никаких результатов, в худшем, ты выедешь со следователем прокуратуры на осмотр трупа.

Гуров закрыл папку с материалами.

– Кружнев как центральная фигура отпал. Где сейчас Зинич?

Промокший, изрядно замерзший оперативник, казалось, стоял под дверью.

– Разрешите, товарищ майор? – он перешагнул порог.

– Заходи, Рамиз, – Отари сдернул с подчиненного липкую куртку. – Сейчас чай попрошу.

Худой, загорелый оперативник вытерся брошенным ему Отари полотенцем, вытянулся и доложил:

– Ночью объект из дома не выходил. В восемь утра он явился в санаторий. Как вы приказали, я туда не пошел. В одиннадцать часов восемь минут объект вышел из санатория, тридцать четыре минуты ходил по городу, ни с кем в контакты не вступал и вернулся в свой дом. Меня сменил лейтенант Топадзе.

«Я опять ошибся, – подумал Гуров, – Зинич тоже пустышка, и я его выдумал. Будь у него хозяин, встреча бы обязательно состоялась и именно сегодня утром».

Из дежурной части принесли чай, Отари поставил на стол тарелку с сухим виноградом и спросил:

– Тридцать четыре минуты гулял по городу? В такую погоду? Где гулял?

– В приморской аллее, – оперативник прихлебывал горячий чай. – В один конец прошел, постоял, в другой конец прошел, снова постоял. Мне кажется, ждал или искал кого-то, но никто не пришел. Клянусь, ни одной души. Погода!

– А тебя засечь не могли? – спросил Отари.

– Товарищ майор! Обижаете! Тофика Кудашвили знаете?

Гуров был убежден, если встреча должна была состояться, то оперативника засекли перед самым выходом Зинича. Физкультурник ничего не заметил, иначе не болтался бы под дождем. Кто увидел оперативника и когда?

Товарищи по работе, особенно подчиненные, знали о манере Гурова расспрашивать до бесконечности. Многих людей он довел своей занудливостью и повторами одних и тех же вопросов чуть не до истерики.

Через полчаса Отари решил, что его московский друг над бедным парнем просто издевается.

– Машина проехала в эту сторону? – Гуров провел пальцем по чертежу.

– Я уже говорил, товарищ…

– А ты повтори, – Гуров обнял парня за худые плечи. – Повторение – мать учения. Значит, проехало такси, не останавливалось, огонек горел?

– Горел, – обречено согласился Рамиз.

– Огонек горел, а на заднем сиденье мог находиться пассажир?

– Не было пассажира, – парень взглянул на Отари, но тот отвернулся.

– На улице дождь, стекла мокрые, в машине темно. Почему ты уверен, что в такси никого не было?

Оперативник вырвался из-под руки Гурова, вскочил:

– Зачем из меня душу вынимать? Из моей души преступника не сделать, да?

Гуров жестом остановил пытавшегося вмешаться Отари, на оперативника взглянул строго:

– Здесь не театр. Сядь на место.

– Не сяду, – Рамиз опустил голову.

– Сядешь, – миролюбиво сказал Гуров. – Ты сказал, что такси проехало в десять тридцать. А объект, – повторяя выражение молодого оперативника, он улыбнулся, – вышел в одиннадцать ноль восемь, у нас остается почти сорок минут. За такое время бог знает что могло произойти.

Гуров подмигнул Отари и, передразнивая его, махнул расслабленной рукой перед лицом.

– Ва! Сорок минут! Давай рассказывай, дорогой!

– Ничего не произошло, – Рамиз тоже махнул рукой, но все-таки сел рядом.

– Да нет, произошло, ты только внимания не обратил, – Гуров вновь обнял парня за плечи. – Я тебя немножко рассержу, ты все вспомнишь.

Гуров не раскрывал секрета своих занудных и бесконечных бесед. Он добивался не подробностей и воссоздания зачастую совершенно ненужной обстановки, стремился довести собеседника до такого нервного возбуждения, чтобы он мог вспомнить каждую секунду исследуемого времени.

Оперативник устал, и опытный сыщик это отлично видел. Худой парень еще больше осунулся, на виске у него пульсировала жилка, как бы подавая сигнал тревоги. Но Гуров неустанно двигался к своей цели, и Отари перестал на друга злиться, начал слушать с интересом.

Час назад лейтенант категорически утверждал, что с десяти до одиннадцати на улице не было ни души, а теперь выяснилось, что проехало три машины и велосипедист, прошел почтальон, пробежали две девушки из санатория и проковылял какой-то старик под огромным черным зонтом.

Гуров тоже устал и вытер лицо ладонью.

– Зонт был большой?

– Большой, – лейтенант вздохнул.

– И лица ты этого человека не видел?

– Не видел.

– А почему ты решил, что это старик?

– Сутулый, шаркает.

– Значит, ты его ноги видел, а лицо нет?

– Так точно.

– А он твои ноги, значит, тоже мог видеть, – Гуров отметил форменные ботинки оперуполномоченного, как только тот вошел.

– Мог и видеть.

– А куда старик пошел, вниз по переулку? – Гуров провел пальцем по чертежу.

– Нет, в этот дом зашел, – Рамиз ткнул пальцем в нарисованный им план.

– В дом или во двор?

– Сначала за забор, а потом во двор.

– Значит, ты видел, как человек вошел во двор, входил он в дом или нет, ты видеть не мог. Так?

Отари вскочил, пробежался по кабинету. Гуров тяжело вздохнул и тоже встал.

– Поехали, взглянем на место.

Щель в заборе нашли сразу, следы в раскисшей земле ничего дать не могли.

– Идите в дом, лейтенант, ищите своего старика с большим черным зонтом, – Гуров перешел на «вы» и смотреть в лицо оперативника перестал.

– Я его убью, – сказал Отари, – или он приведет мне этого старика.

– Никого он не приведет, – перебил Гуров. – У человека был складной, скорее всего японский, зонт. Курортники здесь не живут, местные с такими зонтами не ходят. Он постоял здесь. Увидел, как прошел Зинич, как двинулся следом твой парень, и пошел в другую сторону.

Конечно, никакого старика с зонтом в доме не оказалось. Гуров, чтобы как-то смягчить ситуацию, напросился к Отари в гости. Майор всю дорогу молчал. Накрывал на стол, готовил еду, делал кофе, тоже молчал, поставил перед Гуровым тарелку с горячей картошкой и овощами, сел за стол.

Лицо у майора было как у ребенка, которого поставили в угол.

– Я говорил, – Гуров ел, обжигаясь, – предположений у нас много, фактов мало, сегодня очень серьезный факт прибавился. Человек ниоткуда взяться не может и исчезнуть в никуда не может. Утром этот человек был лишь плодом нашей фантазии.

– Твоей фантазии, – поправил Отари. – Я тебе не верил.

– Сейчас мы имеем реальную фигуру. Вяжется цепь: особняк, Зинич, неизвестный, звонок твоему начальству. Значит, мы ничего не придумываем, мы пока не можем что-либо доказать.

– Ты говорил, надо переходить в наступление. На кого наступать?

– Розыскник идет по следу, – ответил Гуров. – Такая наша профессия. Сейчас необходимо определить, куда направляется преступник, и встать на пути. Выжидая, мы можем наткнуться на труп.

Отари долго молчал.

– Я не знаю, за кем бегу, как могу пересечь дорогу?

– Необходимо найти человека с зонтом.

– Смеешься? Как русские говорят? Иголка в стоге сена?

– Для розыскников это плохой пример. Надо, и я найду иголку в стоге сена. Нужны люди, которые не боятся работать и уколоться, перебирая стог руками, иголка никуда не денется, она стальная и острая.

– Кого искать? Где? Ты фанатик! Я много спрашиваю, мало предлагаю. Слушай меня. В республике идет следствие по делу наших бывших «князей». Они у нас жили, отдыхали, безобразничали. Верно? – Отари пожал широкими плечами. – Видно в твоей гостинице живет свидетель, которого он боится. Этому, с зонтом, сказали, убери свидетеля, он людям спать мешает. Человек себя любит, руки пачкать не хочет, боится. Правильно рассуждаю, а? Пусть они убивают друг друга, нам меньше работы.

«Что я здесь делаю? – думал Гуров. – Не Москва, здесь свои обычаи… Вчера майор Антадзе говорил, что он начальник уголовного розыска и обязан. Сегодня передумал. Какое мне дело? Ну, не получился отпуск, улечу в Москву, пойду с женой в планетарий».

– Слушай, – сказал Отари, – а если дать в прокуратуру телеграмму с указанием примет Зинича и Артеменко и спросить, не разыскивается ли такой человек?

– А что сделает с тобой за это начальство?

– Слушай, моя шкура, моя забота! – вспылил Отари.

– Как говорит мой любимый начальник: прыгай, здесь неглубоко. Подойдем к вопросу с другой стороны. Необходимо найти человека с зонтом.

– Ты уже подходил с другой стороны, – угрюмо ответил Отари. – Я могу дать телефонограмму, взять людей из других служб я не могу.

– Десять человек у тебя есть, розыскники подчиняются тебе непосредственно, – начал Гуров. – Конечно, нужно человек сто, но когда нет гербовой бумаги, пишут на простой. Я, фантазируя, могу и ошибиться, но работу надо выполнить. Запоминай. Москвич, лет шестидесяти, одинокий, живет не в гостинице и не в пансионате, снимает либо комнату с отдельным входом, либо, скорее всего, изолированную квартиру. Приехал в город в одно время с Артеменко, днем раньше или позже. Живет под легендой человека, приехавшего с Дальнего Востока или Севера, возможно, выдает себя за золотоискателя. Среднего роста, среднего телосложения, возможно, носит дымчатые очки и золотой перстень. Квартира находится от «Приморской» в трех – десяти кварталах. Ищите.

– Откуда все придумал?

– Долго объяснять, это моя кухня. С Зиничем москвич контакт прервал, из города не уехал, будет искать связи с Артеменко. Надо узнать у администратора, интересовался ли кто, в каком номере живет Артеменко и номером его телефона.

Гуров встал, пошел с веранды, остановился, взглянул на Отари.

– Быстро – хорошо не бывает, – и я упустил: он должен где-то есть и пить. Пошли двух человек в кафе и рестораны. Их в данном районе не так много…

Дождь иссяк, его сменил холодный ветер. Гуров застегнул куртку, сунул руки в карманы. «Отари обиделся, ну и пусть, отойдет, не красная девица», – рассуждал он, направляясь к центру. И увидел Таню, которая в плаще с капюшоном, с гвоздиками в руках шла по другой стороне улицы. «Вот напасть, – подумал Гуров, – этой девчонке вообще нет места в моей схеме».

На главной улице было немноголюдно. Гуров пошел быстрее, Таня не отставала. Он зашел в книжный магазин, взглянул на противоположную сторону через витрину, – девушка стояла у телефона-автомата. Неужели она следит за ним? Тоже Пинкертон нашелся в ярко-голубом плаще и с красными гвоздиками в руках! Флаг бы еще взяла, а лучше транспарант.

Гуров пересек улицу, подошел к Тане, спросил:

– Вы звонить?

– Нет, жду, пока вы выйдете из магазина, – без тени смущения ответила девушка. – Десять минут иду за вами по улице, думаю, соизволит заметить или не соизволит?

– Если хотите чтобы вас видели, держитесь не за спиной, а перед глазами, – без всякого юмора сказал Гуров. – Проще и быстрее.

– Скучный вы, Лев Иванович. Ну, чего мы стоим? Вам звонить некуда, мне не надо, пригласите на чашку кофе.

– Приглашаю. – Гуров взял девушку под руку и случайно зацепил сумочку. Она оказалась неестественно тяжелой.

Таня заметила взгляд Гурова, щелкнула замочком:

– Не пистолет, бутылка.

– Уверен, с минеральной водой. – «Нет, не проста девушка, – подумал Гуров. – Сумочку открыть-то открыла, а содержимое прикрыто носовым платком. И почему тебе пришла мысль об оружии? И „пистолет“ – не женское слово»…

Однажды Артеменко вышел из «Националя» с приятелем, и тот, указав на высокого парня в нейлоновой куртке, который стоял на улице Горького и кого-то ждал, спросил:

– Как ты думаешь кто этот молодой мужик?

– Я не гадалка, – Артеменко взглянул на мужчину безразлично, отметил скромную курточку, непритязательный шарф, туфли нефирменные. – Денег и вкуса у него точно нет.

– Но с головой все в порядке, – рассмеялся приятель. – Подполковник из МУРа, один из лучших сыщиков современности. Последнее, конечно, треп, но на прошлой неделе он выступал в университете. Мы были поражены его отличной реакцией, чувством юмора. Нашего записного острослова подрезал влет, мы обхохотались.

Увидев Гурова в гостинице, Артеменко узнал его сразу и решил познакомиться. Скука, а тут интересный человек. И потом вообще смешно, он, Артеменко, и подполковник милиции за одним столом сидят и пьют, гуляют по набережной, философствуют о добре и зле. При ближайшем знакомстве милиционер разочаровал: неглупый, но вялый, рассеянный, как говорится, человек без изюминки. Молодой, уже подполковник, а волевого напора не чувствуется, предложи ему сидеть – сядет, позови гулять – пойдет, все ему безразлично. Мужики на Майю реагируют остро, а он ухаживает, улыбается, слова говорит – и все без души и азарта, будто по обязанности.

Когда произошла история с угоном и катастрофой, Гуров неуловимо изменился, лицо его стало твердым, взгляд не скользил, а упирался в каждого. Артеменко ни разу не заметил, чтобы Гуров за ним наблюдал, следил или подсматривал, но чувствовал – его изучают. «Совсем он мне не нужен, – подумал Артеменко. – Иметь по соседству пусть и не лучшего сыщика вселенной, но человека в розыске профессионального и обученного ни к чему». Сегодня после звонка шефа Артеменко думал о Гурове уже с открытой неприязнью и страхом. Правда, Юрий Петрович сказал, что приятель из МУРа уберется из гостиницы если не сегодня вечером, то завтра утром. Но это еще вилами по воде писано…

Артеменко заказал обед, слушал Майю, отвечал на ее вопросы, шутил и думал, думал.

Петровичу из Москвы хорошо командовать, распоряжаться и убеждать. Слово-то какое придумал – ликвидировать. Что ни говори, а Петрович – гений, сидит в Москве и знает, чем местная прокуратура располагает, а чем – нет. И что подполковник Гуров живет в гостинице, тоже знает. А откуда? Артеменко хоть и двадцать с лишним лет назад, а в следствии работал, понимал – информация ниоткуда не поступает, всегда есть источник. Какой источник? О подполковнике знает он, Майя, бухгалтер и физкультурник. Ну, естественно, местная милиция. Но даже если там и приятель Петровича служит, какой ему резон рассказывать, что сотрудник МУРа живет в гостинице, и даже называть номер? Где связь?

– Володя, ты можешь не слушать меня, но человек, который вошел в ресторан, поймет тебя неправильно, – сказала Майя. – Даже я вижу, у тебя серьезные неприятности. Лев Иванович увидит значительно больше.

К их столику подходили Таня и Гуров.

– Здравствуйте, – сказала Таня. – Лев Иванович решил угостить меня чашкой кофе.

Артеменко подозвал официантку, распорядился и решал, каким образом сообщить Гурову, что его профессия не секрет. Ведь Кружнев или Зинич могут проболтаться, розыскник начнет анализировать поведение Артеменко, а это совсем лишнее.

Девушки разговаривали между собой – рассуждали о том, что раньше поклонники дарили брильянты, рысаков, стрелялись и из-за несчастной любви удалялись в кельи.

– Милые дамы, – сказал Артеменко, – можно подумать, вам лет эдак по сто. Лучше отправьте нас, несчастных, на поиски Грааля. Только учтите, леди, вам в этом случае должно еще не исполниться осьмнадцати.

Гуров отключился. Необходимо, как выражаются шахматисты, идти на материальные потери и организовать атаку на королевском фланге. Несколько минут назад королем стал Артеменко.

Придя в гостиницу, промокшие и озябшие, Таня и Гуров зашли к Леве в номер. Девушка сняла плащ, Гуров переодевался, когда зазвонил телефон.

– Ты прав, – сказал Отари, – сегодня около пятнадцати мужчина, русский, позвонил администратору и спросил, в каком номере живет Владимир Никитович Артеменко и как ему позвонить.

– Находись все время у телефона, буду думать, – ответил Гуров.

– Рыцарей, которые в присутствии своих прекрасных дам мечтали неизвестно о чем, закалывали в постели! – сказала Таня.

– Легче отравить, – поддержала Майя.

– И не цианином, а мышьяком, чтобы помучился!

– Так у вас в сумочке бутылка с мышьяком? – спросил Гуров. – Доставайте, разольем на всех.

Таня смутилась. «Ну куда я лезу, ведь решила, что его трогать нельзя, он бьет всегда неожиданно и больно».

– Ладно, живите, – Таня покраснела.

Официантка принесла закуску, коньяк.

– Владимир Никитович, – начал Гуров, – ходят кошмарные слухи, что вас утром официально допрашивали. Якобы машина была испорчена и катастрофа запланирована. Это правда?

«Сейчас. Лучшего момента не представится», – решил Артеменко.

– Товарищ подполковник, – он смотрел Гурову прямо в глаза, – погиб человек, готовилось покушение, вы знаете об этом значительно больше, чем мы.

Гуров опешил.

– Я в нокауте, не бейте лежачего, дайте встать на ноги.

– Лев Иванович, я случайно тебя знаю по Москве, присутствовал на твоем творческом вечере в университете.

– Было, – признался Гуров.

– Мы тебя разыгрывали, – Артеменко обаятельно улыбнулся. – Интересно взглянуть на известного сыщика в домашней обстановке.

– Лева, хоть ты и подполковник, должна тебе честно сказать, что ты личность довольно заурядная, – сказала Майя.

– Подожди, Майя, сейчас не до шуток, – Артеменко довольный, что так легко разрешил щекотливую ситуацию, понял – теперь можно не оправдываться, а атаковать. – Лев Иванович, ты, конечно, разговаривал с местными властями. Что несекретного ты можешь рассказать нам? Согласись, история не из приятных.

– Милиционеры, как все нормальные люди, лишней работы не любят. Уголовное дело возбудили по факту угона, – ответил Гуров.

– А правое переднее колесо? – вмешалась Майя.

– Открученные гайки к делу не подошьешь, – ответил Гуров. – Появилась мысль, что вы, Майя Борисовна решили страховочку за старую машину получить.

– Вы что там, совсем? – Майя покрутила пальцем у виска. – Я решила за страховочкой в ущелье нырнуть или туда своего мужа будущего отправить?

– А вы тем утром Кружнева за цветами налаживали, – гнул свое Гуров.

– Леня псих, факт очевидный, – вспыхнула Майя. – Я очень похожа на женщину-вамп?

– Не знаю, – Гуров отвечал Майе, а смотрел на Артеменко. – На Красную шапочку ты точно не похожа.

– Подполковник, а дурак!

– Майя!

– Я не у него в кабинете! – Майя махнула на Артеменко рукой. – Это он за моим столом сидит.

– Извините, мне нужно сходить в номер. – Гуров встал. – А ты, девушка, остынь, не плюй в колодец, может, еще захочешь напиться.

– Майя! – донесся окрик Артеменко, дальнейшего Гуров не слышал. Он торопился в номер позвонить Отари, сообщить вновь открывшиеся обстоятельства и согласовать план оперативных действий.

«Не стрелять!»

Гуров закончил разговор с Отари, положил трубку и остался сидеть в кресле, поглаживая мягкие плюшевые подлокотники.

«Артеменко изначально знал о моей профессии. В университете я выступал, но как туда мог попасть Артеменко? Трудно представить, но допустим, всякое случается, так почему он в первый день не сказал, а признался сегодня? Не размениваться на мелочи, сосредоточиться на главном», – приказал себе Гуров, оттолкнул плюшевое кресло и направился в ресторан. Приказы отдавать легко, да сознание не всегда подчиняется. И выскочил совершенно никчемный вопрос: что находится в сумочке у Тани? Если она ушла, значит, я прошляпил и вообще напрасно отодвигаю девушку на второй план.

Таня не ушла, за столом появились Зинич и Кружнев, команда оказалась в полном составе.

– Здравия желаю! – Толик встал, щелкнул каблуками.

– Можете сидеть, – серьезно ответил Гуров, увидел, что сумка Тани висит на спинке стула и, занимая свое место, отстранил сумку, якобы она ему помешала.

Таня подняла на него спокойный взгляд, укоризненно покачала головой, как бы говоря: кончайте ваши штучки, ничего в моей сумке интересного нет.

– Ну, ошибся, ведь живой человек, – ответил Гуров вслух, кроме Тани никто ничего не понял.

– На твоей работе ошибаться нельзя, – сказала Майя.

– Оставь меня в покое, я в отпуске, – миролюбиво ответил Гуров.

– Вы-то в отпуске, – Кружнев смотрел воинственно, – а милиция творит безобразия. Зачем ни в чем неповинную девушку допрашивали? Вчера ночью к ней домой приезжали.

Гуров услышал какой-то звонок, напрягся, но не понял, что так насторожило, – мешало общее внимание. Артеменко, Майя и Кружнев наблюдали за ним открыто, Таня и Зинич смотрели исподволь, все чего-то ждали.

– Будете приставать, я уйду, – раздраженно ответил Гуров. – Я потому и не признавался, где работаю, чтобы не отвечать за все грехи человеческие.

К столу подошла женщина и тихо сказала:

– Владимир Никитович, вас междугородная, на первом этаже, у администратора.

– Прошу прощения, – Артеменко поднялся и быстро пошел к выходу.

«Не вовремя Петрович позвонил, но, слава богу. Междугородная, значит, он в Москве, а то мне уж невесть что мерещится», – подумал Артеменко, подходя к стойке администратора, и взял лежавшую трубку.

– Слушаю! – и услышал частые гудки. – А вам этот человек днем не звонил, мой номер не узнавал? – спросил Артеменко, опуская трубку на аппарат.

– Сейчас женщина звонила по междугородному, – ответила администратор. – А после четырнадцати вами интересовался мужчина по местному.

– Точно?

– Я работаю двенадцать лет, междугородный звонок от местного отличаю.

– Извините. Если дама снова будет звонить, пожалуйста, попросите ее позвонить мне в номер после двенадцати или завтра утром.

Администратор кивнула и сделала запись. Артеменко не торопился вернуться к столу и увидеть умные, с легкой смешинкой глаза Гурова, облокотился на стойку. «Так, значит, я непуганая ворона, Петрович здесь. Он сказал, что подполковник сегодня вечером, самое позднее завтра утром, уберется в Москву. Так ли это? Какую игру ведет Петрович за моей спиной и с кем он связан? Кружнев или Зинич? Не может же он получать информацию от парня и требовать, чтобы его и убили. Таня? Кто такая, почему от нас не отходит?»

Гуров стоял в двух шагах, любовался Артеменко. Задумчивость пожилого героя-любовника очень нравилась подполковнику. Для того и провел он простенькую комбинацию с вызовом Артеменко, чтобы тот призадумался. Никакая женщина ему не звонила, а организовал все Отари по просьбе Гурова.

– Поговорили? – Гуров подошел вплотную. – Успех у женщин – дело опасное.

Артеменко внимательно изучал рисунок на ковре, боялся поднять взгляд и выдать свое смятение. Сколько времени сыщик стоит за его спиной, слышал ли разговор с администратором? Гуров тут же развеял его сомнения, сказав:

– Шучу, знаю, поговорить не удалось. А днем мужчина разыскивал вас, дозвонился?

– Нет, – солгал Артеменко.

– А-яй-яй, – Гуров рассмеялся. – Дозвонится обязательно, кто ищет, тот всегда найдет. Вы вроде из гостиницы не уходили, что же он не дозвонился?

– Да откуда я знаю? – вспылил Артеменко. – Сюда позвонил, а в номер нет. Я понятия не имею кому понадобился. У меня и знакомых в городе нет.

– Все-то вы врете. – Гуров обнял Артеменко за плечи, повел к лестнице. – И дозвонился, и поговорили, и знаете с кем. Ох, Владимир Никитович, а еще следователем в прокуратуре работали.

– Откуда знаете? – Артеменко остановился, хотел убрать с плеча руку Гурова.

– Вы обо мне все знаете, а я о вас ничего? – Гуров обнял Артеменко крепче. – Ладно, будет время – побеседуем. А сейчас вперед, дамы ждут.

В зале накурили, появился оркестр. Начав работать, Гуров не позволял себе и рюмки спиртного, пил минеральную воду, на еду смотрел с отвращением. Он когда-то часами болтался на вокзалах и рынках, простаивал в подворотнях, зачастую ожидая неизвестно чего, мок под дождем, дрог на ветру, плавился под солнцем, но никогда не представлял себе, что сидение в ресторане такая пытка, раздражающая буквально всем: и сексуальным разговором за спиной, и визжащим оркестром, и доверительным шепотом в микрофон певицы, разукрашенной, как индеец, вышедший на тропу войны. Оказаться бы сейчас в полутемном сыром подъезде, пусть пахнет кошками, и ты не веришь, что засада поставлена верно и, скорее всего, никто не придет. Но ты не должен взвешивать каждое слово и пытаться удержать на лице резиновую улыбку, а можешь, сидя на ребристой батарее отопления, молчать и думать, о чем пожелаешь.

Толик Зинич выпил порядочно, но не опьянел, поглядывал на чуть склоненную голову милиционера, который сидел напротив и думал: «Шарахнуть бы по слишком умной башке кирпичом и выбить из нее лишнее».

Кружнев взглянул на Артеменко с симпатией. «Я тебя, старый потаскун, приберу, через твой труп из благодетеля хорошие деньги вытряхну, упакуюсь до конца жизни, лучших девок накуплю».

На Гурова Кружнев взгляда не поднял, лишь подумал о нем, и захлестнула жаркая злоба, и почувствовал: сейчас при всех может броситься, и убивать, убивать, убивать… «Позади у меня чисто, в ажуре, а перед носом шлагбаум, пока сыщик тут, я будто в наручниках».

Ни Майя, ни тем более Таня убивать Гурова не собирались.

Майя сидела опустошенная, вялая. Надоело все, выпить бы сейчас, включить тихую музыку, лечь в прохладную постель, заснуть и не просыпаться.

Таня мечтала лишь об одном: чтобы не было никогда подполковника Гурова, и не ходила она на пляж, не искала знакомства, не любопытничала. Но подполковник рядом, на спинке ее стула висит сумка, в которой не бутылка коньяка и даже не мышьяк, и впереди у Тани наверняка неприятности.

В общем, компания за столом собралась, можно сказать, задушевная.

Полковник уехал домой, а майор Антадзе остался в отделе за старшего. Пять часов назад, как и договаривались с Гуровым, Отари передал в прокуратуру телефонограмму с указанием примет Артеменко, Кружнева и Зинича, ответа не последовало. Тогда он позвонил, долго разыскивал старшего следователя по особо важным делам, который ведет дело, наконец, соединился, представился и попросил следователя перезвонить в дежурную часть, так как разговор предстоит серьезный.

– Товарищ майор, – ответил следователь. – Я серьезных разговоров по телефону не веду. А если вас интересует дело, которым я сейчас занимаюсь, то и личная наша встреча может состояться только в кабинете прокурора. Не хочу вас обидеть, но порядок для всех один, извините.

– Подожди, дорогой! – закричал Отари. – Не вешай трубку! Ничего не спрашиваю, ты умный, думай, нужны мои слова или нет.

Отари казалось, что он сможет сложившуюся ситуацию коротко и толково объяснить, но, начав рассказывать, быстро запутался так, что, в конце концов, сам не понял, зачем позвонил и что конкретно просил. Следователь выслушал терпеливо, затем сказал:

– Помочь ничем не могу. Информация ваша слишком расплывчата. Сами посудите, майор. Неизвестно кому из подследственных угрожает неизвестный свидетель.

– Главарю банды угрожает.

Следователь рассмеялся.

– Я утром доложу прокурору. Возможно, он захочет с вами встретиться.

– Хорошо, жду. – Отари хоть и не получил конкретной помощи, но повеселел.

А настроение следователя после разговора испортилось. Вина каждого из группы доказана полностью. Эпизодом больше или меньше – не имеет значения. Следователь позвонил прокурору домой и попросил принять его в восемь утра.

– Вы можете меня не беспокоить хотя бы на ночь глядя? – раздраженно спросил прокурор. – Это что, так срочно и серьезно?

– Если бы я мог ответить на любой вопрос, то работал бы не следователем, а прокурором. Спокойной ночи.

Прокурор боясь, что сорвет свою злость на домашних, заперся в кабинете, звонок следователя оказался той каплей, которая переполнила чашу терпения.

С момента возбуждения уголовного дела прокурор не имел ни часа покоя. Звонили из горкома, приходили герои и депутаты, в изобилии сыпались советы, высказывались одобрения и порицания. Прокурор все выслушивал и молчал. Он оберегал своих следователей, принимал на себя советы друзей и клевету врагов. Сейчас он взорвался из-за пустяка, почему надо приезжать в восемь, когда рабочий день начинается в девять?

Начальник уголовного розыска, старший следователь по особо важным делам и прокурор волновались и сердились, а в ресторане гостиницы «Приморская» беспечно танцевали и слушали охрипшую певицу, которая в микрофон докладывала, что «листья желтые над городом кружатся».

Официантка, проходя мимо столика, легко тронула Таню за плечо, подмигнула и кивнула на дверь. Таня встала, взяла сумочку, тут же поднялся и Гуров.

– Я вас провожу.

Когда Таня вышла из туалетной комнаты, Гуров отметил, что она подмазала губы и причесалась. Проходя сквозь танцующих, Таня остановилась, положила руку ему на плечо.

– Я вас приглашаю.

– Сумочку-то повесьте, тяжело, – сказал Гуров.

– Вам просили передать, что разговор состоялся, приметы не работают.

– Когда кто-то не работает, всегда плохо, – Гуров растерялся.

– Я перед вами виновата, Лев Иванович. – Таня приподнялась на цыпочки и коснулась губами его щеки. – Проводите меня сегодня, хорошо?

Они вернулись к столу. Гуров сказал:

– Друзья, у меня к вам маленькая просьба, сделаю необходимые распоряжения, вернусь и объясню, в чем дело.

Он запомнил официантку, которая вошла в туалет следом за Таней.

– Вас как зовут? – спросил Гуров отведя девушку в сторону.

– Галя.

– Галя. Вы знаете Отари Георгиевича?

– Да, он помог моему брату…

– Отлично, – перебил Гуров. – Отари просил передать фразу мне или Тане?

– Вам лично и так, чтобы никто не слышал, – быстро заговорила девушка. – Но неудобно отзывать мужчину, а Таня…

– Понятно. Забудем. Вы сейчас позвоните Отари Георгиевичу и скажете, чтобы он немедленно приехал сюда вместе с экспертом. Слово «эксперт» запомните?

– Что я, совсем стоеросовая? – обиделась Галя.

– Возьмите ключ от моего номера, накройте стол, шесть фужеров и бутылку шампанского. Фужеры тщательно протрите до блеска и, придерживая салфеткой, расставьте на столе. Скажите Отари Георгиевичу, чтобы он ровно в одиннадцать тридцать позвонил мне в номер. Все запомнили? – Гуров взглянул на часы, было без пятнадцати одиннадцать.

Он боялся, что кто-нибудь в номер к нему не пойдет, но все согласились с радостью, ресторан изрядно надоел, а легенда Гурова звучала естественно. Гуров сказал, что сегодня у жены день рождения, он послал телеграмму, звонил днем и поздравил. Но супруга в шутку ли, всерьез, неизвестно, заверила, мол, проверит его поведение и позвонит в половине двенадцатого в номер. Давайте, друзья, выпьем за здоровье именинницы, и мужчины прокричат в трубку троекратное «ура».

Шампанское разлили, все приготовили, Майя не удержалась и спросила:

– Лева, можно я одна крикну?

– Можно, – отшутился Гуров. – Но уж лучше ты в меня выстрели.

– Эх, был бы пистолет, – вздохнула Майя.

– У Льва Ивановича наверняка имеется, – сказал Толик.

– В Москве, в сейфе, – Гуров взглянул на часы и подошел к телефону, поднял трубку, прервав первый звонок. – Дорогая, я стою по стойке «смирно», рядом три мушкетера, они пьют за тебя!

Приветствие прозвучало дружно, Артеменко поставил бокал, протянул руку.

– Как зовут супругу? Дайте, я скажу ей несколько слов.

Гурова выручила Майя, она тоже рванулась к телефону.

– И я скажу!

Гуров зажал трубку ладонью, прошептал:

– Целую, жди, – и разъединился.

– Трус! – заявила Майя. – Все вы одинаковые! Володя, проводи, – и вышла из номера.

Толик с Кружневым взглянули на Таню, многозначительно переглянулись и тоже направились к выходу.

– Молодые люди, ведите себя прилично. – Таня догнала их, обернулась. – Лев Иванович, вы напрашивались в провожатые, жду на улице.

Оставшись один, Гуров вырвал из блокнота листок, разрезал на пять частей, написал имена, бросил в фужеры, свой убрал в туалет, черкнул записку: «Отари, следователю не годятся приметы, может, заработают пальчики?»

Когда он вышел из гостиницы, на улице его ждали Таня и Толик Зинич.

– Леня ушел, – сообщил Зинич, – спокойной ночи, товарищ подполковник.

– До свидания, товарищ Зинич, – в тон ему ответил Гуров. – Не забывайте нас.

Дождь прекратился, но лужи не высохли. Таня взяла Гурова под руку.

– Лев Иванович, я вела себя несерьезно, но повинную голову меч не сечет? – Таня заглянула ему в лицо. – Я работаю в отделе майора Антадзе.

– Интересно, – сказал Гуров, останавливаясь неподалеку от фонарного столба. – В сумке у вас пистолет, наверное, и удостоверение имеется?

– Вы проверять станете?

– Обязательно.

Гуров сердился на Таню, больше на себя, взял милицейское удостоверение, внимательно изучил.

– Увлекаетесь театром, старший лейтенант? Почему не представились раньше?

Таня смутилась, пошла рядом с Гуровым, не решаясь взять его снова под руку.

– Черт знает что, – Гуров, смягчая резкость своих слов, обнял девушку за плечи. – Себя ставите в идиотское положение, меня отвлекаете, мешаете работать.

– Кто мог предположить? Я была в отпуске, сейчас меня отозвали. Увидела вас с Отари Георгиевичем в аэропорту – я провожала подругу, а вы прилетели. А в прошлом году я слушала вашу лекцию в Москве, на курсах…

– Понятно, Таня, – перебил Гуров. – Женское любопытство. Вы мне мешали, теперь будете помогать. Зачем вы носите оружие?

– Вчера Отари Георгиевич сказал, чтобы я вошла в компанию плотнее. Между прочим, он еще сказал… – Таня остановилась. – Вам не нужно меня провожать.

– Ты что же, меня охраняешь?

– С младшим по званию можно разговаривать на «ты»? – Таня попыталась увести разговор в сторону.

– Я поговорю с майором. У него неправильное представление о гостеприимстве.

– Не надо, – быстро сказала Таня. – Вы уедете, я останусь.

– Хорошо. – Гуров снова рассмеялся, вспоминая свои предположения относительно Тани и ее роли в происходящем.

– А вы меня принимали за проститутку?

Гуров не ответил, они долго шли молча, начали подниматься к дому Тани. Асфальт и фонари кончились, идти по осклизлой темной тропинке стало трудно, Гуров пропустил девушку вперед.

– У вас большая семья? – спросила Таня, останавливаясь у калитки.

– Мама и папа работают за рубежом. Я живу с дочерью, женой и ее младшей сестрой, которая для меня и товарищ, и головная боль.

– Такой человек, как вы, и называет родителей папа и мама. – Таня повесила сумку на штакетник и обняла Гурова. – Счастлив человек, который может быть вашим товарищем и головной болью, – она поцеловала его в губы и отстранилась. – Я влюблена в тебя, подполковник.

– Это приятно и больно, – ответил Гуров.

– Понимаю. Считаете, пальцевые отпечатки могут что-либо дать.

– Черт его знает. Возможно.

– Когда мне завтра появиться и как себя вести?

– Утром зайди в отдел, положи пистолет в сейф, в гостиницу приходи часам к двенадцати, найди Майю, старайся проводить с ней как можно больше времени.

– Понятно. – Таня скользнула в калитку и скрылась за черными стволами деревьев.

Гуров спускался осторожно, боялся поскользнуться и упасть. Тропинка, кое-где усыпанная мелким белым камнем, вилась между заборами, из-за которых свешивались темные, еще голые ветви деревьев. «Надо было надеть кроссовки, изгваздаю парадные туфли», – подумал Гуров.

Звезды проглядывали сквозь редкие расползающиеся облака, он поднял голову, в который раз подумал, что над Черным морем звезды больше и ярче, чем над Москвой, и поскользнулся. Сучковатая палка, которая должна была размозжить ему затылок, скользнула по волосам и плечу. Гуров покатился по острым камням, прикрывая руками голову и ожидая нового удара, когда за спиной громыхнул пистолетный выстрел. Кто-то перепрыгнул через Гурова и, срываясь на крутизне, понесся вниз.

– Не стрелять! – громко сказал Гуров, оперся коленями об острые камни и поднялся.

– Я догоню его! – Таня, тяжело дыша, взмахнула пистолетом.

– Не догонишь! – Гуров отобрал у девушки пистолет, поставил на предохранитель, сунул в карман брюк. – Надо же такому случиться? Парадные брюки и туфли французские, только купил. Бандиты, а не люди.

Он достал носовой платок, вытер ободранные ладони, взглянул на Таню.

– Да, видик у меня, надо сказать, не героический, – он поднял с земли здоровенную палку, взмахнул. – Ты его видела?

– Невысокий, одет в темное, – Таня провела ладонью по голове Гурова. – Кровь. Вы ранены.

– Как и положено герою, отвечаю: пустяки, царапина. Где живет Зинич? Мы шли медленно. Он мог успеть заскочить домой и переодеться?

– Мог, но напавший был невысокого роста.

Они вышли на асфальт, при свете фонаря Гуров оглядел грязные, порванные на колене брюки, покачал головой, словно именно потеря штанов больше всего его огорчала в данный момент.

– Девочка, когда смотришь сверху вниз, любой человек видится маленьким. Конечно, ботинки у него сейчас тоже не начищены до зеркального блеска. Но зачем ему возвращаться домой? Он может переночевать у приятеля или приятельницы.

Гуров сел на грязную сырую скамейку, платком протер место рядом.

– Садись. Ты спасла мне жизнь, я твой должник до гробовой доски.

– Все шутите?

– Человек в моем положении может либо шутить, либо плакать. Артеменко в гору не полезет, палкой размахивать не будет, не его стиль. Да и бегать и прыгать ему уже поздно. Палочка тяжеловата, Кружнев мужик жилистый, сильный, но он бы выбрал камень поувесистее. Длинная палка ему не по руке. – Гуров поднялся со скамейки. – Я хочу принять душ и вздремнуть. Что мне с тобой делать, снова провожать?

– Ни в коем случае!

– Конечно, – сказал Гуров и поплелся провожать Таню.

Отари сидел в кресле гуровского номера и дремал, увидев Леву, вскочил, забегал по комнате, принес из ванной мокрое полотенце.

– В тумбочке кофе и кипятильник, приготовь. – Гуров стянул с себя мокрую грязную одежду и пошел мыться.

Ссадина за ухом и плечо вспухли и болели, Гуров знал, через несколько часов станет еще хуже. Он тщательно вымылся теплой водой с мылом, принял контрастный душ, надел чистое белье и тренировочный костюм, выпил приготовленный майором кофе, достал из пиджака сигареты и закурил.

Отари молчал, гладил пятерней бритую голову и терпеливо ждал.

– Выдохни, – Гуров улыбнулся. – А то у тебя все предохранители перегорят. Я, Отари, очень способный сыщик, почти гениальный. Практически на пустом месте я заставил преступника сорваться.

Отари поднялся, провел ладонью по шее Гурова, на ладони была кровь.

– Это не пустое место, твоя голова, дорогой.

Гуров коротко рассказал о случившемся.

– О твоем и Татьяны поведении поговорим позже, – Гуров налил себе вторую чашку кофе, взглянул на часы. – Без пяти три. Отпечатки получились?

– Исключительно. Утром я пошлю отпечатки в прокуратуру. Почему ты думаешь, что они могут сработать?

– Не знаю. Так, на всякий случай, – ответил Гуров.

– Ты не видел нападавшего, кто мог быть? – спросил Отари.

– Полагаю, Зинич. Наверное, он уйдет в бега, – Гуров закашлялся и погасил сигарету. – Инициативу мы с тобой перехватили. Конечно, доказательств у нас никаких.

Гурова прервал телефонный звонок.

– Слушаю.

– Здравствуй, Лева. Три часа ночи, а ты не спишь, – Гуров узнал спокойный, немного ленивый голос своего начальника полковника Орлова.

– С добрым утром, Петр Николаевич. Я в загуле, а вы все еще в кабинете? Срочно понадобилась консультация профессионала?

– Пока человек шутит – он живет.

Гуров тронул кончиками пальцев вздувшуюся шишку.

– Как с погодой, Лева?

– Великолепно, – Гуров прикрыл мембрану ладонью, подмигнул Отари. – Начальство, – и уже в трубку продолжал. – Петр Николаевич, пропусти двадцать страниц текста, объясни, чего тебе не спится?

– На тебя пришла анонимка. И не мне, не генералу Турилину, а в кадры. Константина Константиновича вчера вечером не было, я сначала хотел переговорить с ним, потом позвонить тебе, да не спится. Куда ты там вляпался?

– И что нового обо мне сообщили?

– Взял десять тысяч.

– И десять бы не помешали, но уверен, что дадут и сто! – рассмеялся Гуров.

– Тебе сколько лет? – вспылил Орлов. – Ты что, все еще Лева из Могилева? Жена Цезаря должна быть вне подозрений! Ты куда лезешь?

– В цвет, полковник, иначе бы не тратили денег на телеграмму. Из какого отделения отправили?

– Мальчишка! Ты понимаешь, что эта телеграмма будет храниться в твоем личном деле вечно?

– Ничего, скоро следователь приобщит ее к уголовному делу, – Гуров начинал сердиться.

– Дурак и мальчишка, – перебил Орлов. – Утром доложу генералу, он решит. А ты собирай вещички, до одиннадцати из номера не выходи.

– Из какого отделения отправлена телеграмма? – повторил свой вопрос Гуров.

– Она что, у меня под подушкой лежит? Спокойной ночи! Если в одиннадцать не будешь у телефона, – я тебе не завидую!

– Угрозами, Петр Николаевич, – начал было Гуров, но услышал гудки и положил трубку.

– Твой генерал очень умный, – сказал Отари, – он поймет правильно.

– Ни один генерал, Отари, даже сверхумный, не хочет лишних забот.

– Это точно, – Отари кивнул. – С чего начнем утром?

– Я буду спать, ты отправишь дактокарты в прокуратуру и найдешь человека с зонтом. Ничего не знаю, и слушать не хочу! Ты его найдешь, потому что он здесь и нам необходим.

На всех фронтах

Выяснив, что за Толиком Зиничем наблюдают, Юрий Петрович, переполненный негодованием и жалостью к себе, некоторое время находился в прострации. Он был умен, осторожен и расчетлив. Понимал, что операция, которую он проводит с Володей, Леней и дебилом-физкультурником, не более чем самодеятельность. А что прикажете делать, если его, образно говоря, композитора и дирижера, заставляют исполнять роль Яго в драмкружке? Юрий Петрович никогда даже не помышлял об убийстве.

Однажды, много лет назад, судьба свела его с профессиональным убийцей. Мужчина средних лет, прилично одетый, изъяснялся литературным языком, внешне не имел никакого отношения к теории Ломброзо. Звали его незатейливо – Иван. Он ликвидировал бухгалтера известного Юрию Петровичу синдиката. Вскоре после этого без приглашения и предварительной договоренности Иван явился к Юрию Петровичу и, демонстрируя свою квалификацию, звонком не воспользовался, вошел тихо и спокойно, словно дверь забыли запереть. Юрий Петрович поначалу и испугался, и растерялся. Иван неторопливо снял плащ, поздоровался, передал привет от общего знакомого и заверил, что без крайней необходимости оружия с собой не носит и к хозяину испытывает глубочайшее уважение.

Юрий Петрович воспринял визит философски – пришел человек, за дверь сразу не выставишь, придется потерпеть. Он открыл бар, жестом предложил гостю угощаться и сел в кресло. Иван церемонно поклонился, налил в стакан немного коньяку, сел рядом.

– Профессии у нас разные, – начал Иван и повел беседу культурно, явно пытаясь произвести впечатление. – Мы оба медики, лечим общество от ожирения, вы, так сказать, терапевт, я хирург. Так что делать? Иной раз требуется отрезать, даже отпилить, порой и оторвать.

Медленно прихлебывая коньяк, Иван говорил долго, витиевато, приводил примеры из хирургической практики, заверял, что фирма гарантирует качество и абсолютное молчание.

«Я тебе верю, – думал Юрий Петрович и согласно кивал. – Когда тебя возьмут и пообещают сохранить жизнь, ты расскажешь то, чего даже и не знаешь».

Когда Иван замолчал и поставил пустой стакан на инкрустированный столик, Юрий Петрович сказал:

– Выслушал все с большим вниманием и интересом и ничего не понял. Вас кто-то разыграл, уважаемый, я человек, далекий от медицины.

– Ясно, – Иван поднялся, глухим, без всякой интонации голосом произнес. – Возьми ручку и запиши.

Юрий Петрович не понял и замешкался, но, увидев, как у гостя скривились в улыбке губы, а глаза – белые, без зрачков, пустые, смотрят на него и не видят, почувствовал, что до небытия всего один шаг, открыл блокнот и схватил ручку. Иван продиктовал номер телефона.

– Сегодня не знаешь, как карта ляжет завтра. Надумаешь, позвонишь и назовешь себя. На прощанье подкинь штучку. Ехал к тебе, на такси потратился.

Юрий Петрович знал, что «штука» означает тысячу и благодарил судьбу, что деньги у него в доме были, большей частью он держал в кармане всего пятьсот – шестьсот рублей на мелкие расходы. Он достал пачку десяток в банковской упаковке, Иван сунул деньги в карман и молча пошел к выходу. Надев плащ, он задержался у двери и, не оборачиваясь, сказал:

– Ты мне понравился. Звони.

Тогда, много лет назад, он страшно рассердился, пытался выяснить, кто навел Ивана, но соратники открещивались. Через два года грошовая лавочка, где Иван убрал бухгалтера, сгорела дотла, всех пересажали, но убийцу, как слышал Юрий Петрович, не нашли.

Когда явился посланец от южанина, и Юрию Петровичу передали совершенно непристойную просьбу, он сразу вспомнил своего давешнего гостя, отыскал телефон, позвонил, но какая-то женщина раздраженно ответила, что живет в квартире сто лет и ни о каком Иване сроду не слышала. «Эх, знать бы, где упадешь, соломки бы подстелил», – сетовал деловой человек. Передал бы сейчас Ивану деньги, объяснил задачу и жил бы спокойно. Так нет, осторожничал, брезговал, а теперь самому приходится велосипед изобретать и порох придумывать.

Все это вспоминал Юрий Петрович, попивая чай с медом, жалея себя, кляня несправедливость, слепую судьбу-злодейку. Кружка была большая, но чай и время, отпущенное на пустую философию, кончились. Он собрал чемоданчик, оставил записку хозяину – деньги были уплачены вперед, – и с квартиры съехал. Взяв в камере хранения большой, из натуральной кожи, чемодан, Юрий Петрович без парика, очков и зонтика, со смытой с кисти татуировкой, одетый, как человек, прибывший из столицы, где занимает солидный пост, явился в гостиницу и предъявил подлинный паспорт.

Он принял душ, чисто выбрился, протер лицо французским одеколоном. «Теперь, – думал он, – если Толика Зинича и возьмут, то искать начнут старого поношенного уголовника, а отнюдь не респектабельного молодящегося чиновника, который приехал из Москвы лишь сегодня». Администратору, которой он преподнес коробку дорогих конфет и передал привет от Зинаиды Васильевны из «Космоса», Юрий Петрович вскользь сообщил, что приехал поездом, а не прилетел. В общем, он не опасался, что уголовный розыск может выйти на его след, и занялся решением неотложных дел.

Володя Артеменко, как Юрий Петрович и ожидал, выслушал его молча, заверив, что серьезно подумает. «Ловчит, – понял старый бизнесмен, – тянет время, ищет лазейку». Он умышленно сказал Артеменко, что конкретные инструкции поступят позже. Пусть человек обдумает происходящее, поймет безвыходность своего положения.

К убийству Юрий Петрович был готов давно, и вся операция в гостинице «Приморская» уже продумана до мельчайших деталей. Еще лет десять назад через одного шустрого дипломата, сегодня он работает в фирме «Заря», Юрий Петрович приобрел пять капсул с ядом. Как он называется, тем более химический состав его, Юрия Петровича не интересовало. Получив заверение, что на Западе фуфло не изготовляют, не Одесса, и одна капля убивает быка, он заплатил деньги и коробочку с ампулами убрал. Однажды, пожертвовав одной ампулой, он проверил яд на собаке. Проглотив брошенный ему кусок колбасы, пес моментально издох. Штука отменная, решил Юрий Петрович, только слишком быстрая, использовать следует с большой осторожностью.

Он позаботился буквально обо всем. Сначала обработал Артеменко, разъяснил, что если следствие найдет неизвестного физкультурника, то выйдет персонально на него. Володя долго упирался, но в конце концов капсулу взял и сказал, что если Петрович сумеет создать ситуацию, при которой физкультурник сам найдет Артеменко, сам пойдет на сближение, то тогда, возможно, и представится удобный случай.

С Леней Кружневым все произошло значительно проще. Он подбросил на ладони прозрачную капсулу, заверил, что все будет в порядке, и полетел к Черному морю. Сговорились, что Леня сам познакомится с Артеменко, но решающего шага без команды Юрия Петровича предпринимать не станет.

Найти Толика Зинича, напугать прошлым и заставить его сблизиться с Артеменко и компанией тоже большого труда не составило.

Все было готово, когда произошла эта дурацкая история с машиной. Какой-то идиот, либо Леня, либо Володя, а может и его девка, отвинтил гайки, другой идиот попал в ловушку, и произошло крушение его гениального плана. Да еще сыскарь из МУРа объявился, нет ему другого места и времени передохнуть от уголовщины. В эмведевском санатории надо отпуск проводить, лечить надорванное в бессмысленной борьбе сердечко, проверять пульс, давление. И вернуться обновленным к своему любимому труду, получать мизерную зарплату и радоваться, когда поймал карманника или дебила-уголовника.

В общем, весь день Юрий Петрович пребывал в гневе и решал, как встретиться с Володей, который явно выходил из-под контроля. Необходимо его успокоить, снять мандраж и предложить конкретный ход. Ясно, что, будь яд не мгновенного действия, Володя уже угостил бы парня и не мучился угрызениями совести. Артеменко боится оказаться рядом с трупом и попасть в поле зрения милиции, и правильно боится. Однако необходимо историю кончать. Володя и Толик должны исчезнуть. В живых останется лишь психопат Леня. Замаранный в убийстве, он будет молчать, как рыба. Ему надо дать денег, но не единовременно, а определить содержание, хоть Леня и законченный псих, а сообразит, что лично заинтересован в здоровье Юрия Петровича.

Спал он прекрасно, поднялся бодрым жизнерадостным и тут же позвонил Зиничу.

– Слушаю, – глухим голосом откликнулся Толик.

– И прекрасно, мальчик, – сказал Юрий Петрович, – станешь слушаться, будешь жить на свободе долго и красиво. Я говорю из Москвы.

– И черт с тобой, старый хрен, я уматываю, – зашептал Толик. – Тут совсем плохо стало, твой земляк копает, мне ждать нечего.

– У тебя здоровые инстинкты, мальчик, кому в зону хочется? Ты будешь сидеть тихо, кушать и пить в «Приморской», в той же компании и получишь за это деньги. Завтра в восемь утра я тебе позвоню. Если телефон не ответит, отобью соответствующую телеграмму, – пока в уголовном розыске товарищи зарплату получают, мне самому тебя искать недосуг. Ты меня понял?

– Ну? – прошептал Толик.

– Не слышу?

– Понял! Шучу я, нервы.

– У всех нервы, будь здоров. – Юрий Петрович положил трубку тут же набрал номер Артеменко и, когда тот ответил, сказал коротко: – Володя жду тебя у входа на центральный рынок.

Ветер погнал тучи, выглянуло солнце. Люди высыпали из гостиниц и санаториев, как по команде.

Юрия Петровича хорошая погода устраивала. Хотя он, как и легендарный предок, «не любил большие скопления честных людей в одном месте», тем не менее, лучше затеряться в толпе, чем наслаждаться опасным одиночеством. Он перекинул пиджак через руку, ослабил узел галстука и прогуливался у «Приморской» поджидая своего лучшего ученика.

Юрий Петрович не проходил специальной подготовки и не был знаком с работой спецслужб, однако не желал встречаться с Володей, если последний прибудет в сопровождении. За физкультурником наблюдали, могут интересоваться и Артеменко.

Володя вышел из гостиницы, был, как всегда элегантен, кремовые брюки, ботинки в тон, фирменная белоснежная рубашка. Юрий Петрович смотрел на ученика с легкой завистью. Умен, осторожен, не жаден, жить умеет, очень жаль, что ему придется умереть так рано. Когда Артеменко, обогнув здание гостиницы, направился к центру, Юрий Петрович следом не пошел, а внимательно присматривался к окружающим. Ему повезло, к гостинице подъехало такси, высадило пассажиров. Юрий Петрович сел в машину, обогнал Артеменко на несколько кварталов, дал шоферу десятку и попросил подъехать через час. Он не подошел к Володе ни у входа, ни на самом рынке, выжидал. Лишь когда Артеменко, купив цветы, направился назад, к гостинице, Юрий Петрович пересек ему дорогу, сел за столик открытого кафе и заказал мороженое.

Володя сел рядом, тоже заказал мороженое, молчал, разглядывал проходивших мимо женщин.

– Наконец-то погода наладилась. – Юрий Петрович отметил, что ученик осунулся, под глазами тени, пальцы слегка дрожат. – Тебе надо позагорать, возраст проступает, пьешь наверняка.

Артеменко достал из заднего кармана фляжку, сделал несколько глотков.

– Сердишься. Я же тебя не контролирую, помочь хочу, потому и болтаюсь в городишке вторую неделю. Кто машину испортил?

– Раньше не знал, теперь думаю, что ты, – ответил Артеменко. – Сдается, я тебе больше мешаю, чем этот придурок.

– Ясное дело, я тебя в Москве не мог достать, надо за тысячу с лишним верст вывезти. Ты из-за своей девки по фазе двинулся. Не можешь сообразить, как заставить Зинича лекарство принять не в гостинице, а у себя дома, так и скажи. Спроси у старших, они тебе разумным советом помогут.

Гуров заснул, когда уже начало светать. А в семь его уже разбудил телефонный звонок.

– Нет, – сказал Отари. – Люди работали вечер и всю ночь, твой с зонтиком, видно, улетел. Зинич никуда не бегал, к восьми отправился в санаторий.

– Собери ребят у себя дома, я приеду, – Гуров сел, ему казалось, что за левым ухом прилепили нечто тяжелое, плечо ныло.

– Ты мне не веришь?

Гуров услышал в голосе майора обиду и разозлился.

– Как оперативника я тебя мало знаю. То, что могу сделать я, ты сделать не можешь.

– Нехорошо говоришь.

– Да, дорогой, я умру не от скромности. Ты втянул меня в историю, терпи, собери людей, приготовь мне кофе и жди.

Гуров брился, рассматривая себя в зеркале. «Что со мной? – рассуждал он. – Совести меньше стало, а наглости прибавилось? Переродился в максималиста. Кратчайший путь к цели есть прямая, укладывай рельсы, катись, и не важно, если раздавил чье-то самолюбие. Ты стремишься совершить большое добро, и маленькое зло тебе простят?» Он критиковал себя, урезонивал и стыдил и не замечал, что не становится добрее и снисходительнее, а наливается упрямством и злостью. – «Почему Отари думает только о себе? Веришь – не веришь, что за детские игры? Пока мы выясняем отношения, прикончат человека».

Гуров надел костюм, белую рубашку с галстуком: для выполнения задуманного требовалось выглядеть парадно, раздражать не только содержанием, но и внешним видом. Чиновник из Москвы, заскорузлая душа, чистенький, самовлюбленный.

Он вошел на веранду дома Отари, поздоровался кивком, занял место во главе стола.

– Прошу садиться, – Гуров придвинул чашку кофе. Семь оперативников, трое совсем мальчики, разноголосо поздоровались. Отари взглянул на Гурова удивленно, поглаживая голову, вздохнул и подумал, что подполковник человек умный и опытный, но повел себя неправильно, следовало с каждым за руку поздороваться.

Гуров молчал, лицо у него было надменное, уголки губ брезгливо опустились, он допил кофе.

– Работаем плохо, лениво, словно из-под палки. Человека в вашей дыре найти не можете. В Москве, – Гуров поднял палец, – находим! Мне ваш майор ночью одну завиральную идею изложил, – он наступил Отари на ногу. – Я не верю, но попробуйте… Ваш начальник, – Гуров покосился на опешившего Отари, – думает, что человек, которого вы разыскиваете, перекрасился, съехал с частной квартиры и живет сейчас в гостинице.

Оперативники заговорили на непонятном языке, затем старший по возрасту сказал:

– Может, Отари Георгиевич правильно думает.

– Начальник всегда прав! – Гуров рассмеялся, кивнул на пустую чашку. – Кофе, пожалуйста. Если вам хочется своего начальника защитить, действуйте. Я не верю, но не возражаю. Вчера около четырнадцати часов в гостиницу – не интурист, но солидную гостиницу – поселился одинокий мужчина. Приметы: лет шестидесяти, среднего роста, среднего телосложения, одет хорошо. Москвич. Даю вам три часа, выполняйте.

Оперативники нерешительно поднялись, смотрели на майора Антадзе.

– Прошу, ребята, – сказал он, опасливо покосившись на Гурова, – я жду вас в кабинете.

– Если все это не бред, и вы человека найдете, наблюдение не вести, только сообщить и вновь собраться у товарища майора. Выполняйте!

– Да, да, – Отари, провожая товарищей, спустился с крыльца.

Гуров снял пиджак и галстук, потер шею и плечо.

– Очень злые ушли, – сказал Отари. – Ты очень хитрый.

– Все повторяем: человеческий фактор, личная заинтересованность. Людей подхлестывает не только лишний рубль, но и злость, обида за товарищей, стремление доказать плохому человеку, что он плохой.

– Ой, Лева, – Отари покачал головой. – Обидел людей, найдут – не найдут, о тебе все равно плохо будут думать.

– Мне нужен главарь, организатор, остальное стерплю, – сказал Гуров. – Вызови машину, мне нужно скорее вернуться в гостиницу.

Гуров лежал в своем номере, вытянувшись на спине, запрокинув голову, и думал. «Мне в высшей степени наплевать, – рассуждал он, – что обо мне думают местные оперативники. Я заставил их расстараться, доказать, что их любимый начальник очень умный, а это и есть главное. Почему людей хорошо работать необходимо всегда заставлять, отчего не по доброй воле»? Человек не машина, кнопку нажал и она поехала. Каждому необходима вера, убежденность, что твой труд необходим, иначе человек не работает, а служит, а порой и того не делает, лишь изображает. Оперативника не проконтролируешь, труд его не взвесишь и на штуки не пересчитаешь. Ведь как они, замученные текучкой, бесконечными кражами из гостиниц, драками, проезжими мошенниками, относятся к данному делу? Угнали машину, угонщик разбился, ну и с плеч долой. А тут какой-то приезжий из Москвы с их начальником встречается, майор лицом потемнел, сам не свои ходит. Человека приказали найти? Нужно этому визитеру, пусть сам ищет, мы своими делами займемся, позже рапорт отпишем мол, все проверено, мин нет.

Гуров самодовольно улыбнулся: ничего, голубчики, поноситесь как наскипидаренные.

В том, что Гуров разгадал маневр Юрия Петровича, не было ничего удивительного.

Никто из арестованных по громкому делу не мог обратиться за помощью к рядовому уголовнику. Это должен быть человек их круга – головастый, осторожный и хитрый. Видимо, его из тюрьмы за горло держат, и не выполнить просьбу, уехать он не может. Наблюдение за Зиничем он засек, и на случай его ареста должен дислокацию сменить. Начнут искать задрипанного старикашку, проживающего на частной квартире, поэтому нужно объявиться респектабельным, молодящимся и в гостинице.

В сознании Гурова кружился калейдоскоп не связанных между собой фактов и событий. Так образ разыскиваемого никак не сочетался с отвернутыми гайками и ночным нападением. В обоих случаях действовал дилетант. Подпольные финансисты и «цеховики» лично такими делами не занимаются. Если бы он нанял профессионалов, меня бы элементарно застрелили либо зарезали. Толик Зинич? Ну, какой головастый человек обратится за помощью к Толику? Он не может быть исполнителем. Если не исполнитель, значит, жертва.

Гуров сел, сонливость пропала, он прошел к письменному столу, позвонил в отдел, когда Отари снял трубку, сказал:

– Немедленно арестуй Зинича.

– Что? Ты не заболел, дорогой? Я не прокурор, да и за какие дела?

– Извини, неточно выразился, – Гуров смутился, действительно, брякнул спросонья черт знает что. – Задержи его под любым предлогом и не отпускай.

В номер постучали, Гуров обернулся и увидел Толика Зинича.

– Здравствуйте товарищ начальник! – Толик шутовски поклонился. – Разрешите войти?

– Хорошо, дорогая, я перезвоню. – Гуров положил трубку. – Здравствуй Толик. Ну-ка, подойди, покажи свои ладони. Меня гадать учили, дай потренируюсь.

Он осмотрел руки Зинича, который глядел на Гурова глупо улыбаясь. «Если шарахнул меня он, то мог ошкарябаться, дубина была уж больно сучковата», – думал Гуров. Ладони оказались гладкие, без единой царапины.

– Так, у меня к тебе дело, сиди в номере, не рыпайся, скоро вернусь. – Гуров вышел запер дверь, ключ положил в карман.

От дежурной по этажу позвонил Отари.

– Он пришел ко мне, я запер его в номере. Что у тебя?

– Лебедев Юрий Петрович, поселился в гостинице «Южная» вчера около пятнадцати часов, занимает двести восемнадцатый номер, сейчас отсутствует.

– Мне нужно время. Соскучился по Тане, не знаешь, где она? – Гуров видел, что дежурная с таким вниманием читает журнал, что можно не сомневаться, – не пропускает ни одного его слова. – Позвоню.

Гуров направился к своему номеру. «В моем распоряжении всего несколько часов, – думал он, перешагивая через пылесос, который горничная установила посреди ковровой дорожки. – Постояльца гостиницы „Южная“ временно забыть. Быстро думать, быстро».

Зинич не может быть помощником человека умного. Почему между ним и Лебедевым существует контакт? Зинич работал в загородной резиденции, мог что-то видеть. Он через меня познакомился с Майей и Артеменко. Это была его инициатива, знакомства с ним никто не искал. Испортил машину и напал на меня дилетант. Скоре всего это один и тот же человек. Артеменко не подходит, Лебедев, если он тот, кого я ищу, глупостями заниматься не станет. В случае с машиной алиби Кружнева сомнений не вызывает. Если я рассуждаю правильно, Кружнев из действующих лиц исключается. Но он здесь, и в случайное совпадение не верится.

Гуров подошел к своему номеру открыл дверь и громко сказал:

– Толик, у меня к тебе есть вопрос.

Никто не ответил. Гуров вышел на балкон.

Отари ликовал. Его ребята за несколько часов нашли приезжего, установили, где Лебедев жил раньше, в каком кафе завтракал и обедал. Отари был тщеславен, но не чрезмерно, чужие успехи никогда себе не приписывал. Однако сейчас у него как-то выпало из сознания, что не он, майор Антадзе, высказал предположение, что Лебедев существует, а Гуров.

Когда первая волна ликования прошла, Отари начал прикидывать, а что конкретно они имеют против этого загадочного человека. Ничего. Снимал квартиру под чужим именем, так документов фальшивых не предъявлял, сказал, что он Иван Иванович Иванов. Шутка. И попробуй доказать обратное. Парик, палка, ношеный костюм? Ну и что?

– Орех, в котором нет ядра, пустой орех, – сказал майор, хмуро глядя на своих товарищей.

Оперативники принесли свои рапорты, словно удачливые охотники добычу. Хвастались друг перед другом. Когда выяснилось, что вроде и стреляли метко, а ни мяса, ни шкуры не добыли, горячка прошла, все притихли. Звонил Гуров. Говорил коротко, непонятно. Отари хотел разделить с ним радость, посоветоваться, но, когда сообщил об успехе, Гуров не поздравил, положил трубку.

Зинича арестовать? За что? Таня ему срочно потребовалась. Зачем? И зачем сразу трубку бросать?! Почему не говорит, как мужчина, – спокойно и обстоятельно? За Лебедевым наблюдение не вести. Не верит он нам, снова не верит! Все ему сделали, как боги работали! А он не верит!

– Доброе утро, товарищ майор! Разрешите? – в кабинет вошел дежурный по отделу. – Телефонограмма из республиканской прокуратуры. И какое-то письмо вам, лично.

– Давайте, – Отари расписался в получении телефонограммы, дежурного офицера отпустил, письмо отложил в сторону.

«Пальцевые отпечатки, принадлежащие Артеменко Владимиру Никитовичу, присланные вами в наш адрес, являются серьезной уликой. Артеменко задержать, срочно этапировать в прокуратуру республики. Старший следователь по особо важным делам».

Наконец-то! Отари вскочил, пробежался по кабинету. Молодец Гуров, умница, мы победили, теперь дело пойдет. Отари рассеянно взял конверт, на котором было написано «Майору Антадзе. Лично». Почтовый штемпель на конверте отсутствовал. Он прочитал письмо мельком, сначала ничего не понял, перечитал раз, другой и опустился в кресло. Он работал в милиции давно и знал, подобные угрозы пустыми не бывают.

Зазвонил телефон.

– Я просил тебя до одиннадцати из номера не выходить, – не поздоровавшись, сказал Орлов. – Что с тобой, Лева? Я звонил тебе из кабинета Турилина. Ты не ответил, безобразие.

Гуров напрочь забыл, что должен звонить начальник. Оправдываться глупо и бессмысленно, решил он, и сухо ответил:

– Виноват, товарищ полковник. Обстоятельства. Не знаю, как вела себя жена Цезаря, но подполковник Гуров должен быть вне подозрений, он это заслужил.

Они работали вместе более десяти лет, отношения с годами переросли в дружбу, и то, что Лева назвал Петра Николаевича по званию, кольнуло Орлова. Утром, когда он докладывал историю с анонимкой генералу Турилину, тот рассмеялся.

– Гордись, Петр Николаевич, хорошего офицера воспитал. Лева, конечно, немного авантюрист, но честнейший парень и настоящий розыскник.

– Я о Гурове забочусь, – не сдавался Орлов. – Личное дело себе испачкает.

– Без сучка и задоринки личные дела только у карьеристов, людей холодных, с рыбьей кровью. Говоришь, сидит в номере и ждет звонка? Ну-ка, соедини меня с ним.

Орлов позвонил, но Гуров не ответил. Генерал не рассердился, взглянул озабоченно.

– Там грязное дело. Может, Гуров случайно залез?

– Случайно можно на дороге в коровью лепешку вляпаться! – горячился Орлов. – Вы же сами говорите, Гуров розыскник божьей милостью. Я ему приказал отдыхать, врачи им недовольны.

– Верно, – перебил генерал. – Дозвонись и реши, может, стоит к нему вылететь.

Орлов звонил Гурову каждые полчаса, наконец, соединился, а Лева не оценил, начал хамить.

– Товарищ подполковник, – чуть растягивая слова, волнуясь и потому еще более лениво, чем обычно, заговорил Орлов. – Подумай, может, тебе не очень помешает полковник Орлов? Я бы к вечеру появился.

– Петр Николаевич! – Гуров откашлялся. – Спасибо. К вечеру все, так или иначе, кончится. Да, если бы ты был здесь, – он чуть улыбнулся, прикрыл глаза, – мы бы с тобой их в целлофан завернули, розовой ленточкой перевязали и отнесли на стол прокуратуры.

– Тебе виднее, – Орлов чуть было не сказал, мол, береги себя, но лишь хмыкнул, удивляясь собственной сентиментальности. – Ладно, звони.

– Слушаюсь! – гаркнул Гуров, положил трубку и выскочил из номера.

Компания поджидала его у гостиницы. Все, кроме Кружнева, улыбались. Гуров взглянул на свой балкон и понял, что перебраться с него на открытую веранду ресторана не составляло никакого труда.

– Лев Иванович, – сказал Артеменко, – используешь служебное положение, арестовываешь соперников.

– Ох, Владимир Никитович, кто о чем, а вы все о женщинах, – отшутился Гуров. – Мы с Таней прошлой ночью отношения выяснили, и она мне даровала свободу.

– Сначала подвесила тебе дулю за левое ухо. – Кружнев указал пальцем. – Правильно сделала, чтобы руки не распускал.

– Ну-ка похвастайся! – Артеменко взял Гурова за плечи, повернул. – Ничего, раны украшают воинов, – и рассмеялся.

«Дорогой, ты совершил последнюю ошибку, теперь я тебя быстро спеленаю», – подумал Гуров.

Беззаботно перешучиваясь, они шли по набережной, решая наболевший вопрос, где обедать и клялись, что в ресторан гостиницы не пойдут никогда. Даже Кружнев томно улыбался, восхищаясь своей находчивостью, тем, как он подколол самоуверенного милиционера.

Майя думала о том, что жить дальше так нельзя, и не потому, что торговать красивым телом и бессмертной душой безнравственно и стыдно, просто однообразие и скука заели. Володьку увольняю, отправляю в глубокий запас. Никто еще от работы не умирал, и я не подохну. Не возьмут тренером – начну работать инструктором, поступлю в инфизкульт на заочный. Одета, обута, здоровье – слава богу, выберу мужика попроще, рожу сына. На стадионе не была тысячу лет. Как там мои подружки-старушки? Как живут, чем занимаются, о чем болтают? К отцу с матерью надо заглянуть, не по-людски живу. Сегодня прощальная гастроль завтра улетаю.

Танины мысли были о Гурове. Как убедить подполковника, что он ошибается: Толик никогда не нападет в темноте, не ударит человека по затылку. Все мужики – и знаменитый сыщик не исключение, – самоуверенные и самовлюбленные повелители. Он решил, что сказал, значит, тут и истина в последней инстанции. Артеменко, видите ли, ему не подходит. Староват бегать и прыгать. А этот старый козел еще молодому фору даст. Он – явный финансист и единственный из всех может иметь отношение к миллионным делам. И шишку на голове подполковника разглядывал с таким фальшивым интересом.

Майор с подполковником заумью страдают, женщин следует слушать. Они умнее. А этот… Таня взглянула на улыбающегося Гурова, весь из себя гордый и высоконравственный, ночью в лоб поцеловал, будто покойницу. Так ему и поверили, что кроме жены все остальные бабы для него лишь друзья-товарищи.

Когда Зинич разговаривал с «чертом из подземелья», так Толик называл про себя Юрия Петровича, то пугался. Ворошить связанные с «заповедником» старые дела совершенно ни к чему, ведь кроме девки психопатки, многое может выплыть. Молодой Толик был, неопытный, только следователь таких слов не знает, поинтересуется лишь, совершеннолетний или нет. И точка. Тоже закон придумали: ум человека годами измерять. Один сопли еще не подобрал, уже все соображает, другому жизнь плешь проест, а он внуков учит, что надо всегда говорить правду и жить гордо.

Сейчас Толику вроде бы бояться нечего, запер его в номере московский сыщик, так это шуточки. Когда у него будет что серьезное, Толика в другом месте запрут, где балконов нет, а на окнах железные намордники. Поскорее бы они все разъехались, а он своими дамами занялся. Противно, конечно, и не больно денежно, однако безопасно.

Кружнев шел в стороне от компании, поглядывал на всех с чувством превосходства, размышляя о смысле бытия. «Ну к чему мне убивать этого прибитого молью донжуана? Благодетеля я и так за горло возьму, за ним грехов на полный круг ада хватит. Меня на сегодняшний день в рай не пустят, а я и не рвусь, там скучно. Володьку Артеменко жизнь, как и меня, видно, не баловала, седой совсем, подсасывает втихую, словно грудняк соску. Можно вечером к нему в номер войти и в бутылку, что стоит у него на полочке в туалете, капнуть. Володя либо перед сном глотнет, либо утром во время бритья. А я тут при чем? У меня как всегда стопроцентное алиби».

Кружнев взглянул на Гурова с ненавистью, вот кого прибрать следует, тоже мне супермен-победитель, ни горя у него, ни забот.

Он вынул из кармана ватный шарик, в котором была спрятана капсула с ядом и осторожно подбросил. Чего стоит жизнь? И вспомнились слова известной песни, которую пел в кинофильме Олег Даль: «Есть только миг между прошлым и будущим…»

Артеменко шел между Майей и Таней, поддерживая светский разговор и вспоминал свою встречу с Юрием Петровичем.

– Держи, недоумок, – шеф протянул через стол стограммовый шкалик коньяку, – брось после ужина парню в карман. Вечером не заметит, утром найдет, думаешь, он с похмелья вспомнит, как у него шкалик оказался? Платком его протри, Володя. Достаточно того, что ты в одном месте свою визитную карточку оставил. Я такие дела проворачиваю, а ты один пустяк сделать не можешь, хочешь все иметь и ничем не рисковать.

Артеменко молча взял шкалик, завернул в платок, убрал в карман.

– Люблю я тебя, – Юрий Петрович вздохнул, – а может быть, просто привык. Так мы свои привычки любим больше всего на свете. Ты смотри, по ошибке сам не хлебни, отдашь богу душу раньше времени.

Артеменко понять последней фразы не мог, и Юрий Петрович рассмеялся.

– Я пошел. Хвоста за тобой нет, я уверен, что милицейский дружок твой Володю Артеменко ни в чем не подозревает, действуй спокойно. Да, капсулу, что у тебя осталась, в туалет выброси. Яд хранить опасно, не убьет сегодня, обязательно убьет завтра.

Артеменко не знал, что капсулы с ядом у него уже второй день нет. Так закончилась его встреча с Лебедевым, а сейчас Артеменко рассказывал девушкам давно забытый анекдот и нащупывал в кармане шкалик, как бы его вместе с платком не вытряхнуть. Толик шел чуть впереди, ни куртки, ни пиджака он не носил, брюки в обтяжку, в задний карман шкалик не сунешь. Хорошо Петровичу у пульта дистанционного управления сидеть и командовать.

– Володя. – Майя сжала ему локоть. – Когда рассказываешь анекдот, полагается не хмуриться, а смеяться.

«Я не справлюсь, – рассуждал тем временем подполковник Гуров, – точно не справлюсь, необходимо звонить в Москву, просить помощи. А сейчас – отменить выездной обед и вернуть всех в гостиницу».

Гуров догнал Толика Зинича и негромко, четко выговаривая слова, заговорил:

– Толик, мы нашли твоего пожилого приятеля, который тебя бросил. Не крути головой и закрой рот. Если тебя умный человек в номере запер, надо сидеть и терпеливо ждать, пока выпустят.

– Товарищ начальник, – пробормотал Толик, – Лев Иванович, я думал…

– Не надо, – перебил Гуров. – Я сейчас от тебя отойду, через несколько минут ты скажешь, что возвращаешься в гостиницу. Не объясняй почему, надо, и все, точка. Вся компания тоже вернется. И ты весь оставшийся день будешь ходить за мной как привязанный.

– А если все не вернутся? – Толик икнул.

– Вернутся. – Гуров остановился, подождал Артеменко и девушек. – Друзья, надо торопиться на пляж, хоть немножко загореть.

Таня чуть кивнула, Артеменко безразлично пожал плечами, окликнул Кружнева.

– Леня, ты что, словно принц датский, в уединении решаешь надоевший всем вопрос?

– Я уже решил, – ответил Кружнев.

Каждый в этой веселой и беззаботной компании принял решение, что он будет сегодня делать и чего не будет. Но все ошибались. Ошибался даже профессиональный сыщик, чего же ждать от остальных?

Последний вечер

«Я свое возвращение подготовил, Таня последует за мной. Как только Зинич повернет, за ним бросится и преступник», – рассуждал Гуров.

Так все и произошло. Поднимаясь по лестнице гостиницы, Майя сказала:

– Толик, зайди, ты мне нужен.

– Сей минут, госпожа, – ответил Толик и побрел за подполковником.

Гуров пропустил его в номер, запер дверь.

– Садись и рассказывай, времени выслушивать вранье у меня нет. Когда, где к тебе подошел невысокий плотный мужчина, лет шестидесяти, чем тебе пригрозил, что от тебя потребовал? Выкладывай, Зинич, быстро.

– Какой мужчина? – На Толика опять напала икота.

– Я ни разу в жизни не ударил допрашиваемого. – Гуров угрожающе двинулся на Зинича. – Мы не в служебном кабинете, сейчас не допрос, дружеская беседа.

– Прокурор! – прошептал Толик, втягивая голову в мощные плечи.

– Будет прокурор, обязательно! Говори!

– Все, все, гражданин начальник, я ни в чем не виноват. Девка выбросилась из окна сама.

– Я задал тебе вопросы, отвечай по порядку.

– Понял, сейчас, вот только соберусь с мыслями.

Зазвонил телефон. Гуров снял трубку, сказал:

– Слушаю.

– Артеменко говорит. Лев Иванович, вызовите милицию и срочно приходите в триста шестнадцатый.

Гуров положил на стол блокнот и шариковую ручку.

– Сиди и пиши! Из номера выберешься – посажу в изолятор!

Дверь номера, в котором жила Майя, была приоткрыта. Гуров вошел без стука.

Майя лежала на полу, запрокинув голову, оскалившись, смотрела в потолок. Подполковник Гуров покойников в своей жизни видел, и проверять пульс у Майи не стал.

Таня и Артеменко сидели в креслах, сложив руки на коленях, будто примерные ученики. Из прокушенной губы Тани стекала кровь, из широко открытых глаз Артеменко бежали слезы.

– Так и сидите, – устало сказал Гуров и позвонил в отдел. – Товарищ майор, приезжайте, возьмите с собой группу и следователя прокуратуры.

Артеменко медленно поднялся и начал двигаться вдоль стены, стараясь держаться от тела как можно дальше.

– Сядьте на место, – механически сказал Гуров.

– Мне надо в свой номер. – Артеменко опустился в кресло, удивляясь собственной наивности. Никуда его не выпустят.

Можно попроситься в туалет, но подполковник обязательно войдет за ним, и, кроме унизительной сцены, ничего не получится. Надо сидеть смирно, если он начнет дергаться, только привлечет к себе внимание.

В коридоре раздались голоса, шаги, первым к стоявшему в дверях Гурову подлетел Отари. Гуров дал возможность майору заглянуть в номер, обратился к следователю прокуратуры.

– Вот такие дела. Девушка, которая сидит в кресле, – офицер милиции, если вы разрешите, я ее заберу, вы сможете допросить ее чуть позже.

Следователь прокуратуры, худощавый немолодой человек, оглядел место происшествия, повернулся к стоявшему за его спиной врачу.

– Начинайте, – потом внимательно посмотрел на Гурова. – Старшего лейтенанта я знаю. Если она вам нужна… – Он пожал плечами. – А мне, Лев Иванович, вы ничего не хотите сказать? Вы, как мне успели сообщить, человек опытный.

– Пожарник, в присутствии которого спалили дом, должен заткнуться. – Гуров взглянул на Отари. – Где Екатерина Иванова?

– Дорогой, зачем нужна горничная? Сейчас до нее?

– Товарищ майор. – Гуров сдержал себя, вздохнул, повернулся к следователю. – Здесь яд, думаю, девочку убили по ошибке. Хотя и не поручусь. В номере находится человек опасный. Не выпускайте его из поля зрения, не разрешайте вынимать что-либо из карманов.

– Хочу официально заявить, – Артеменко, за которым Гуров продолжал следить неотрывно, подбежал к дверям. – Когда я вошел в номер, девушка уже была мертва! У меня есть свидетель! Задерживать меня вы не имеете никакого права!

– Владимир Никитович, умерла женщина, которую вы любили, – сказал Гуров. – Ведите себя достойно.

– Я не могу, не могу здесь находиться! – Артеменко почувствовал, что нашел выход из положения. В данной ситуации истерика не только допустима, но и естественна. – Хотите задерживать, задерживайте, приставьте охрану, заприте меня в моем номере! Только не здесь, будьте людьми!

Следователь увидел, как Гуров отрицательно покачал головой, и сказал:

– Я вас понимаю, однако порядок нарушить не могу. Доктор, помогите товарищу.

Врач сделал Артеменко укол, а Гуров жестом вызвал Таню.

– Отари, мне нужна машина. А сейчас пройдите оба ко мне в номер.

Толик, не знавший о случившемся, сидел за столом и сочинял.

Гуров бегло просмотрел его творчество, бросил листки на стол.

– Несколько минут назад убили человека, ты можешь оказаться соучастником.

По выражению лиц Тани и майора Антадзе Зинич понял: его не запугивают. И порвал свою исповедь на мелкие кусочки.

– Все, все! – Зинич схватился за грудь.

Гуров махнул на него рукой.

– Товарищ майор, потолкуйте с гражданином. Через десять минут я должен знать правду.

Когда майор вывел Зинича из номера и закрыл за собой дверь, Гуров указал Тане на кресло, сел сам, достал сигареты.

– Какой-то кошмар, так неожиданно. – Таня запнулась. – Извините, товарищ подполковник, вам нужны факты, а не эмоции.

– Давай подряд, с момента, как мы расстались в коридоре. – Гуров закурил. – Напоминаю, Майя позвала Зинича, вы пошли в номер.

– Мы вошли в номер, – повторила Таня. – Я зашла в ванную, дверь за собой не закрыла, причесывалась. Да, в номере, естественно, никого не было. Тут же зазвонил телефон. Майя сняла трубку и сказала: «Отстань, все ты врешь, мне надоело!» – и бросила трубку. На столе стояла бутылка коньяка. Майя налила в два стакана, сама выпила, мне не предложила, лишь кивнула. Затем она сказала: «Начинать новую жизнь пошло, но я попробую. Татьяна, я выйду замуж, рожу сына, растолстею. Представляешь? Начну жить скромно, от зарплаты до зарплаты, проживу долгую, скучную жизнь, и когда тихо умру, надо мной фальшиво поплачут».

– Потом она… – Таня задумалась. – Она открыла гардероб, что-то достала, кажется, из кармана своего голубого жакета. Знаете, у нее такой наимоднейший жакет, с подкладными плечами?

Гуров наимоднейшего жакета не помнил, но согласно кивнул.

– Майя держала в руках что-то очень маленькое, я не рассмотрела, честно сказать, я ее почти не слушала. «Вот яд смертельный! – Она театрально взмахнула рукой. – Я глотну – и все! Ни мужа, ни сына, ни скучной старости! Мой труп! А вы вечером в этом кошмарном ресторане устроите поминки». Все.

– Как все? – не понял Гуров.

– Майя что-то проглотила, сделала шаг и упала. – Таня расстегнула воротник блузки. – Я ничего не поняла, даже рассмеялась. Дверь открылась, вошел Артеменко и сказал: «Майя! О боже!» Я хотела подойти к ней, но Владимир Никитович меня не подпустил, нагнулся к ее лицу, словно хотел поцеловать, затем позвонил вам.

– Он не слушал сердце, не проверял пульс? – спросил Гуров.

– Нет, он вроде знал, что Майя мертва.

– Хорошо. – Гуров в сердцах ругнулся. – Что я говорю? Ладно. Слушай, Татьяна, внимательно. Ты срочно найдешь горничную Екатерину Иванову.

Гуров инструктировал Таню долго и тщательно, просил повторить свои вопросы, дважды поправлял ее, когда девушка нарушала их последовательность.

Зинич, естественно, рассказал все. Когда пришел Гуров, парень уже оправился от шока и мог свою историю повторить гладенько.

Отари смотрел на Зинича грустно, понимая, что парня использовали «втемную». Лебедев на очной ставке от всего откажется, его не взять. И прекрасно! Все изменилось, утром подполковник Гуров был его другом. Сейчас он главный враг. Он его не поймет, потому и знать ничего не должен.

Гуров почувствовал, сейчас Зинич говорит правду, значит, главаря не взять. Конечно, планы мы его рушим, но истину на свет не вытащим и виноватых не накажем. Ни Артеменко, ни Кружнев показаний не дадут, а с тем, что у меня есть, – все равно, что с мелкашкой на медведя.

Отари и Зинич о чем-то спорили, Гуров опустился в кресло и равнодушно, без всякой злости сказал:

– Заткнитесь.

«Еще недавно я не позволял себе так разговаривать ни с кем». Гуров взглянул на Отари, хотел извиниться, но лишь поморщился.

– Пустяки, дорогой. Ты просто устал, – сказал Отари и кивнул Зиничу на дверь. – Выйди, подожди в коридоре.

– Дайте минуту, майор. Если Татьяна добьется успеха, необходимо горничную Иванову официально допросить. Кружнева задержать в порядке сто двадцать второй, на семьдесят два часа. – Гуров встал.

– За что задержать? – Отари старался говорить спокойно и не размахивать руками. – Лев Иванович, почему ты не можешь мне все объяснить? Я не деревянная фигурка, которую на шахматной доске переставляют.

– Времени нет, – ответил Гуров.

– Я задержу! Ты не докажешь! Кто за незаконное задержание отвечать будет?

– Майор Антадзе, естественно. – Гуров даже пожал плечами. – Артеменко тоже задержать, и у обоих изъять все, вплоть до носовых платков, я уже не говорю об авторучках. Передай следователю, если не докажете вину Кружнева и Артеменко и через семьдесят два часа их отпустите, вас по головке не погладят. А если в гостинице еще одного человека убьют? Работай. Зинича со мной в машину.

Гуров уже открыл дверь, неожиданная мысль остановила его.

– Черт побери! Нельзя задерживать. Разведи их по номерам, посади с ними людей, пусть читают журналы и пьют чай. Спиртное у Артеменко отбери.

Отари подумал, что еще одного человека в гостинице сегодня убьют и никто этому не помешает, даже подполковник Гуров.

В этот день Юрий Петрович поднялся рано, пребывая в настроении противоречивом. Вчера Володю Артеменко удалось уговорить, однако парень он оказался хлипковатый. Леня Кружнев человечек железный, но неуправляемый, способен выкинуть любое коленце. Положение, казалось бы, дерьмовое, радоваться нечему. С другой стороны, ситуация за последнее время не ухудшалась. Половину требуемых денег он семье южанина передал, вторую половину обещал отдать после суда. Значит, о том, чтобы Юрий Петрович Лебедев находился на свободе, позаботятся.

Зазвонил телефон, звонок был междугородный. Лишь вчера Лебедев сообщил в Москву свой новый номер, кому-то уже неймется. Он снял трубку.

– Здравствуй.

Абонент не представился, но Лебедев сразу узнал его. Звонил тот самый человек с грустными глазами, что в Москве передал от «южанина» привет, «попросил» деньги и потребовал ликвидировать Артеменко и Зинича.

– Нужный тебе человек не местный, из Москвы, твой друг. Власти вышли на него, требуют к себе. Если он попадет в кабинет следователя, всем конец, тебе тоже. Я дал тебе документ на…

– Помню, – перебил Юрий Петрович.

– Действуй немедленно, твоя судьба в твоих руках. – Абонент положил трубку.

«И откуда он все знает? – думал Лебедев. – В тот раз о пальцевых отпечатках на шкатулке, теперь, что прокуратура вышла на Артеменко? Ну это дело не мое…» Лебедев написал майору Антадзе письмо и отнес в отдел.

В это время оперативники уже выходили на некого «Ивана Ивановича».

Он вернулся в гостиницу и начал анализировать ситуацию. Антадзе ослушаться не посмеет, не допустит, чтобы отец и дед сели в тюрьму, значит, часы Володи Артеменко сочтены. Сам он, Юрий Петрович Лебедев, вне опасности, и к происходящему, и к тому, что сегодня вечером должно случиться, никакого отношения не имеет.

Гуров вошел без стука, прервав размышления Юрия Петровича на самом интересном месте.

– Я не здороваюсь, так как здравствовать вам не желаю. – Гуров закрыл за собой дверь. – Вы Юрий Петрович Лебедев, я – Лев Иванович Гуров. Вы – преступник, я подполковник милиции, такие встречи время от времени происходят.

– У вас наверняка имеется документик, но не беспокоитесь, верю на слово. – Юрий Петрович опустился в кресло, жестом пригласил Гурова садиться. – А что человек преступник, устанавливает только суд. Вы это знаете не хуже меня, судя по возрасту и званию, оговориться не могли, значит, умышленно оскорбляете.

– Точно, – Гуров кивнул. – У меня с доказательствами дело обстоит плохо, решил обидеть, может, вы сгоряча подбросите в огонь дровишек.

– Это вряд ли, – ответил Юрий Петрович и подумал, что если бы у Гурова было плохо с доказательствами, то он бы так не говорил. – Думаю, вызывать милицию и выпроваживать вас бессмысленно?

– Правильно думаете. Я у вас пока, – Гуров сел в кресло, – как частное лицо, такой нахальный незваный гость. Можете не сомневаться, следователь прокуратуры, официальный допрос, очные ставки – все будет, не волнуйтесь. Давайте сначала мирно побеседуем.

– Нет. – Юрий Петрович поднялся. – Мирную беседу мы пропустим. Начнем с официального протокола.

«А чего я ждал? – подумал Гуров. – Такой человек на беседу не согласится. Позиция у меня слабенькая, если он это поймет, то обнаглеет, и следователю с ним не справиться».

– Имеете полное право, – Гуров тоже встал. – Я подумал, что разговаривать здесь приятнее, чем в милиции. Следователь прокуратуры проводит осмотр места происшествия. В «Приморской» от мгновенно действующего яда умер человек. Пока следователь осмотр не закончит и всех не допросит, вами заниматься не начнет, придется ждать.

– А я-то здесь при чем? – удивился Юрий Петрович и вновь сел в кресло. – Чушь какая-то!

– Действительно – согласился Гуров. – Серьезный человек, финансист, и вдруг какой-то яд, бессмысленные убийства. – Он сокрушенно вздохнул и развел руками. – Я здесь отдыхаю, вообще человек сторонний, но мне любопытно стало, я и согласился за вами подъехать.

«Быстрее надо говорить, больше информации, не дать ему времени на анализ, – думал Гуров. – Я сам себе противоречу, но он не должен успеть сориентироваться».

– Я розыскник, моя клиентура все больше кистенем да фомкой пользуется, ну сегодня уже пистолет и отмычку освоила. Вы ведь должны по республиканскому делу о хищениях и взятках в особо крупных размерах проходить, но вас пока подследственные с собой не берут. – Гуров говорил быстро, легко, перескакивая с одного на другое, словно речь шла о ерунде. – Я в вопросах хищений и взяток полный профан, вы же знаете, у нас узкая специализация. Убийствами я занимаюсь, в их раскрытии кое-какие заслуги имею. Я и говорю местным властям, крупный финансист перекраситься в убийцу не может.

– Я и в «Приморской» ни разу не был, – Юрий Петрович растерялся, – легко доказать.

– Они говорят, мол, незамедлительно задержать Лебедева Юрия Петровича. Он под чужим именем жил в городе, встречался тайком с Зиничем и Артеменко, наверняка… – Гуров спохватился, вроде бы сказал лишнее. – Я с вашего разрешения боржомчика выпью.

– Конечно, конечно. – Юрий Петрович открыл стоявшую на столике бутылку, наполнил бокал. – Прямо фантасмагория, – пробормотал он, пытаясь отгадать, кого же убили и что конкретно против него могут иметь. – Как это под чужим именем? Какой Зинич? Какой Артеменко? Вот мои документы, абсолютно подлинные.

Он вынул из кармана паспорт и бросил на стол. Гуров удобно расположился в кресле, пил боржоми, на паспорт даже не взглянул. «Надо подбросить ему мысль, что я с местными властями в конфликте. В мое стремление ему помочь он никогда не поверит, а в ведомственные распри поверить может вполне».

– Ребята из УБХСС и прокуратура гигантоманией страдают. Только у них дела миллионные, а в угро копеечные делишки. Лебедев, конечно, преступник, тут я с ними согласен. – Гуров взглянул на хозяина и развел руками, мол, извини, от истины не отступлюсь. – Так и берите Лебедева по его делу. А в мои кровные дела, на которых, фигурально выражаясь, я собаку съел, не лезьте.

Гурову не понравилось, что Юрий Петрович молчал, значит, думает, сопоставляет. Необходимо его огорошить, запутать.

– Я согласился за вами подъехать, интересно выяснить некоторые детали без протокола, может, вы сболтнете чего лишнего! – Гуров заразительно рассмеялся, словно приглашая хозяина поддержать забавную игру.

Подполковник не сомневался, что преступник ничего лишнего не скажет, добивался не дополнительной информации, а чтобы Юрий Петрович некоторые факты признал до встречи со следователем.

– Вы, я вижу человек веселый, – начал осторожно Юрий Петрович, контролируя каждое свое слово. – Только разделить вашего веселья не могу. Проживаю я по своим документам, ни с кем тайно не встречался, а уж к убийству в гостинице тем более никакого отношения не имею.

– Очевидные вещи отрицать неразумно! – Гуров вновь рассмеялся. – Как говорится, маленькая ложь рождает большие подозрения. Квартиру вашу на Фестивальной нашли, кафе «Красный мак», где вы пили коньяк из чайного стакана в своем более чем странном обличье, тоже установили. Зинич, как вы знаете, большим умом не отличается и встречи с вами не отрицает. Он лишь твердит, что никаких противозаконных просьб со стороны Ивана Ивановича то есть от вас, Юрий Петрович, не было. А ваше свидание с Владимиром Никитовичем, он еще держал в руке девять розовых махровых гвоздик, я собственными глазами видел.

Упоминание о чайном стакане и гвоздиках должно было добить Лебедева, такие детали всегда действуют безотказно. Он же не знает, что официант стакан с коньяком запомнил, а клиента опознать отказался категорически. Гвоздики Гуров видел, а о встрече лишь догадался. Даже признай эту встречу Артеменко, очная ставка один на один ничего не даст.

– Володя? – Юрий Петрович изобразил удивление. – Даже не знал, что он Никитович! Увидел случайно. Как выражаются в Одессе, поговорили за жизнь.

«Поплыл многоопытный проходимец, – подумал Гуров – теперь не остановишь. Разведем вас по кабинетам, зададим простые вопросы: где, когда, при каких обстоятельствах познакомились? И, простите, о чем при встрече разговаривали?»

– А кто такой Зинич? – Юрий Петрович всплеснул ручонками. – Уж не физрук ли Толик? Здоровенный балбес с голубыми глазами? Виделся, выпивали, так от дождя и смертной скуки к кому только не присоединишься. А что Иваном Ивановичем себя назвал – так шутки ради. И квартирку на Фестивальной снимал, хотелось отшельником по-простецки пожить, а затосковал в одиночестве – к цивилизации потянуло.

– Ясное дело. – Гуров согласно кивнул. – Коллеги мои столь невинные поступки неизвестно как расценили. Я что, убийц не видел? – Он пожал плечами. – Не будет серьезный делец организовывать мокрое дело.

– Конечно не будет! – воскликнул радостно Юрий Петрович, опомнился и добавил: – Только я не делец. Откровенно скажу, в наше время крупный хозяйственный работник монахом прожить не в состоянии. Но серьезный делец? Извините, к чужой славе не примазываюсь! – Он вскочил.

Гуров поднялся, легонько толкнул Лебедева ладонями в грудь словно в «ладушки» играл.

– А это не моя чужая головная боль. Я в ваших шурах-мурах ни бельмеса не смыслю. Заболтались мы с вами. Следователь, наверное, уже освободился. Поехали.

– Кого шлепнули в «Приморской»? – спросил Юрий Петрович. – Или секрет?

– Не секрет, – Гуров посерьезнел. – Но я лишнего никогда не болтаю. В каком порядке следователь станет вопросы задавать или начнет с опознания вами трупа, не мое дело.

– Понимаю, понимаю, – Юрий Петрович запер номер и они вышли на улицу чуть ли не друзьями.

Предстояло разрешить щекотливую ситуацию. На заднем сиденье милицейской машины сидел Зинич, Гуров не был уверен, что Толик опознает Лебедева в его новом обличье. Надо было создать обстановку, при которой они встретились бы как старые знакомые и чтобы инициатива исходила от Лебедева.

– Юрий Петрович, маленький сюрприз! – Гуров распахнул дверцу. – Ваш молодой друг, прошу любить и жаловать!

Как Гуров и предвидел, Зинич своего «старого черта» не узнал. Лебедев, не обратив внимания на недоумение Толика, усаживаясь рядом, сказал:

– Здравствуй, недоросль. Человек, понимаешь, тебя кормит и поит, а ты его грязью поливаешь.

Толик узнал сначала голос, а, приглядевшись, признал и человека.

– Иван Иванович, я ничего такого, – Толик хлопнул себя по груди. – Знакомы и знакомы, никакой уголовщины.

Главное было произнесено, они подтвердили факт знакомства, и Гуров начальственным тоном прикрикнул:

– Разговоры прекратить! Следователь разберется, что вы ели, пили, о чем договаривались.

Через несколько минут они подъехали к гостинице «Приморская». Юрий Петрович пребывал в состоянии зыбкого полусна-полуяви, когда не понимаешь – то ли просыпаешься, то ли засыпаешь. Всего час назад он был абсолютно уверен, что никакие его контакты с «Приморской» недоказуемы. И как же получилось, что он сам практически добровольно многое рассказал. И теперь поднимаясь по ступенькам вверх в состоянии обреченной эйфории, он понимал, что это путь вниз.

– Я побыл в гостях у вас, теперь вы погостите у меня. – Гуров открыл дверь своего номера.

Юрий Петрович, не заметив куда и в какой момент исчез Толик Зинич, вошел в номер, тупо оглядел кресло, письменный стол, телевизор. Никак не мог сосредоточиться, понять, куда явился и с какой целью. Наваждение. Почему он решил, что голубоглазый подполковник – хороший парень, никакой опасности не представляет, занимается лишь решением своих внутренних милицейских вопросов?

– И долго я буду у вас гостить? – Он попытался придать голосу непринужденность, повернулся и увидел в глазах подполковника иронию.

В номер бесшумно проскользнул парнишка лет двадцати, одетый в униформу студенческого стройотряда и молча сел у двери. Охрана, понял Юрий Петрович, начал подыскивать слова протеста, догадался, что именно этого и ждет подполковник, махнул рукой и опустился в плюшевое кресло.

– Тоже верно, – вздохнул Гуров и вышел в коридор.

Юрий Петрович поднялся, взглянул на молодого парня строго.

– Ваш начальник майор Антадзе? Я желаю немедленно говорить с ним.

Парень помялся в нерешительности, затем выглянул в коридор.

– Товарищ майор!

Отари уже сообщили, что подполковник из Москвы привез в гостиницу разыскиваемого. Антадзе вошел в номер, кивнул подчиненному на дверь.

– При печальных обстоятельствах встретились, – сказал Лебедев.

Отари молчал, проклиная тот день, когда попросил подполковника Гурова о помощи.

– Ознакомьтесь. – Юрий Петрович вынул из кармана конверт, протянул Отари. – Это лишь часть того, что мы знаем.

Отари прочитал копию допроса, содержащего прямые обвинения в адрес отца и деда в получении и даче взяток.

– Вам же самому и делать-то ничего не нужно, – начал было Юрий Петрович, но Отари молча вышел.

Тело уже увезли, следователь заканчивал писать протокол осмотра, увидев Гурова, сказал:

– Судя по всему, отравилась случайно. Непонятно, каким образом ей в руки попал цианит. Врач утверждает, запах настолько специфический, что спутать нельзя, он помнит его со студенческих лет. Лев Иванович, как вы думаете, с кого мне начать? – спросил он, словно знал Гурова много лет, и они десятки раз вместе выезжали на место преступления. – Меня зовут Ашот Нестерович. Вы предполагаете, что цианит в гостинице остался? Я попросил Отари Георгиевича и его ребят быть повнимательнее.

– Мало фактов, много предположений и фантазий, – ответил Гуров.

– А кто без фантазии? Чиновники.

– В моем номере находится организатор и вдохновитель происходящего. Допрашивать его рано, прежде я должен вам все рассказать.

– Он понимает, что задержан, не протестует?

– Приглашение в гостиницу трудно расценить как задержание, – сказал Гуров. – Кроме того, Юрий Петрович Лебедев человек умный.

– Я начну с допроса Артеменко, – сказал следователь. – На что мне опереться?

– Артеменко скрывает свое знакомство с Лебедевым. Утром у них состоялась встреча. Лебедев факт знакомства и встречи признал и на попятную не пойдет. Умершая яд получила от Артеменко, предполагаю, стащила, не ведая, что именно. Маловероятно, но возможно у Артеменко имеется вторая порция. Опять же предположительно, он должен был ликвидировать Зинича. Слабое место Артеменко – его знакомство с Лебедевым и утренняя встреча.

Кружнев лежал в своем номере на кровати и читал газету. У двери на стуле сидел сержант. Когда Гуров вошел, сержант встал.

– Здравствуй, – как можно дружелюбнее сказал Гуров. – Будь другом, погуляй в коридоре, – обратился он к сержанту.

– Я с вами ни на какие темы разговаривать не собираюсь! – Кружнев отбросил газету и сел. – Газеты пишут, телевизор вещает. Законность! Правопорядок! Болтовня! Произвол!

Номер был одноместный, маленький, и хотя Гуров сел в дальнем углу у окна, вскочивший Кружнев сразу оказался рядом. Отгораживаясь от воинственно настроенного хозяина, Гуров взял стул и поставил перед собой.

– Боитесь? – Кружнев расхохотался.

– Боюсь. – Гуров кивнул и погладил шишку за ухом. – Еще не прошло.

– Не понимаю, о чем вы! Убирайтесь! Вызывайте в милицию, допрашивайте, существует порядок!

Перед тем как прийти к Кружневу, Гуров нашел Отари и прочитал объяснение горничной Ивановой. Его предположения подтвердились. В ночь угона машины горничная выпила лишнего и крепко спала, алиби у Кружнева отсутствовало. В ночь, когда на Гурова было совершено нападение, Кружнев обещал к Ивановой прийти, но не пришел. И вообще Леня очень изменился, стал невнимателен, даже груб, и их роман пошел на убыль, можно сказать, иссяк. Отари рассказал, что во время беседы Кружнев беспричинно кричал, вынул все из карманов, даже вывернул их.

– Отари, зачем человеку выворачивать карманы, когда его никто об этом не просит? – задал вопрос Гуров.

– Я думал, товарищ подполковник, – сердито ответил майор. – Капсулу можно зажать в руке, оставить даже в вывернутом кармане. А что делать? У меня нет постановления на обыск. Я приказал его стеречь, что тоже незаконно.

Гуров посмотрел на Отари. Равнодушно, как о постороннем человеке подумал, что за последние часы майор сильно изменился. Улыбка, с которой он практически никогда не расставался, исчезла, глаза провалились, потухли, даже руки стали дрожать. Но Гуров не пожалел товарища, а подумал с раздражением, что держать человека всю ночь в милиции по причине неустановления личности – это они могут, а попросить из собственного номера не выходить два часа, когда рядом произошло убийство, у них язык не поворачивается. Если яд у Кружнева был, то он его теперь так запрятал, век не отыскать. Вслух Гуров ничего не сказал, лишь кивнул согласно.

– Хорошо, Отари. Все правильно, будем работать дальше.

Гуров ушел, а Отари сел на стул, обхватил голову и глухо застонал.

Сыщики несложный ход Кружнева отгадали правильно. Ватку с капсулой он закатал в верхнюю часть подкладки брючного кармана, а наружу вывернул нижнюю. Валяясь на кровати, он ватный шарик вытащил и спрятал под простыню. Тайник ему показался ненадежным, и он сунул шарик в носок. Теперь Кружневу казалось, что крохотный ватный шарик бугрится в носке, словно утюг и даже нестерпимо жжет.

– Леня, а чего ты, собственно, шумишь, бросаешься на меня? – миролюбиво спросил Гуров. – Почему мы не можем мирно побеседовать?

– Не называйте меня Леней и мне не о чем с вами беседовать.

«У него нервы ни к черту, психует, – понял Гуров. – Если я его в нормальное состояние не приведу, не заставлю мыслить логически, мне ничего ему не доказать. Ведь фактов, которыми можно было бы его припереть, у меня нет. А привести его в сознание можно только одним способом – он должен понять, что переигрывает».

– А чего ты актерствуешь? Ты во ВГИК в юности не поступал?

Кружнев сел к Гурову спиной.

– Ты со мной и разговаривать не желаешь, – Гуров рассмеялся, – а что собственно произошло? Ты мне ответь, Леня, кто к кому в буфете подошел? Я искал с тобой знакомства, предлагал тебе выпить? Это я жаловался, что отдыхать не умею и у меня недавно жена погибла в автомобильной катастрофе? Это я вокруг тебя кренделя выписывал, все услужить старался, а когда узнал, что ты в милиции работаешь, стал бросаться на тебя как лев рыкающий?

Кружнев тонко хихикнул и повернулся к Гурову.

– Ты за мной следить начал, ловушки расставлять, – ответил Кружнев решив изменить линию поведения. – Кто мне во дворе милиции баллонный ключ подсунул?

– Ну, а как ты думаешь? Местные товарищи тебя проверяли. Знаешь, не знаешь, что такое баллонный ключ и можешь ли гайку отвернуть? А ты сразу понял?

– Тоже мне, бином Ньютона! – фыркнул Кружнев. – Если бы гайки у «Волги» отвернул я, то прикинулся бы дурачком и нужный ключ среди инструментов не нашел и силенку свою не демонстрировал. Эх вы, сыщики, два и два сложить не можете.

– Это точно, – Гуров согласно кивнул. Да-а, Леонид Тимофеевич Кружнев, самонадеянный ты и самовлюбленный дурак. Ведь в тот момент кроме милиции только преступник знал, что колесо было свинчено. Невиновный человек никакой проверки заподозрить не мог.

– Хорошо, с ключом местные пинкертоны проверку затеяли и ты ни при чем, – милостиво согласился Кружнев. – А мое алиби? Я отказался назвать женщину у которой провел ночь. В это время ты к делу уже подключился. Так?

– Ну? – Гуров развел руками словно извиняясь. – Я сотрудник милиции и не имею права остаться в стороне. – И с наигранным пафосом добавил: – Каждое преступление должно быть раскрыто.

Улыбка тронула тонкие губы Кружнева, он как-то исхитрился посмотреть на Гурова сверху вниз.

– Ну, Лев Иванович, голубчик, – он вздохнул, – скажи, какой преступник станет оберегать честь женщины и подвергать себя опасности? Ну, имей я отношение к происшедшему так сказал бы: находился, мол, ночью у Екатерины Ивановой, и точка. А раз я молчу, честь женщины защищаю, значит не боюсь, потому как не виноват.

Гурову стало скучно. Кружнев, изображая из себя гроссмейстера, сам лез в матовую ситуацию. «Что же такое в твоей жизни было? – думал Гуров. – Что свело тебя с Лебедевым, почему ты людей ненавидишь и презираешь?»

– Конечно, не виноват, – повторил Гуров. – Задним умом все крепки.

– За столько лет работы, Лев Иванович, мог бы опыта поднабраться. – Кружнев казалось подрос раздался в плечах. – Прости меня, грешного, потому и сердился, что полагал, ты быстро разберешься.

«Был у тебя яд или не был? – думал Гуров. – Если был, то выбросил ты его или оставил? Если оставил, то где хранишь и как у тебя его отобрать? Как доказать твою вину – дело десятое, главное, чтобы ты больше ничего не натворил. Психопат-преступник. Человека в пропасть сбросил, мне чуть голову не проломил, – накручивал себя Гуров, но не только ненависти, даже злости к Кружневу не испытывал. – Чего же ты такой злой и глупый? Может, мне его пожалеть и по головке погладить? Но ведь если я его сейчас не приструню, придется отпускать. А если яд у него есть и спрятан? И он маленьким фюрером-победителем начнет по гостинице разгуливать? Очень не хочется раньше времени тебя в холодную воду окунать, замерзнуть можешь, да приходится».

Гуров знал, что при воссоздании событий преступления сильнее всего срабатывает какая-нибудь деталь, мелочь. Так Лебедева доконали розовые махровые гвоздики, да еще Гуров упомянул, что гвоздик было девять.

– Вот работенка! – Гуров встал, подошел к кровати, заглянул под нее, затем открыл шкаф. Кеды стояли за шкафом, в углу. Гуров поднял их, внимательно оглядел.

– Вымыл. – Он бросил кеды к ногам Кружнева. – Ты так сердился на мою глупость, что ночью чуть было мне голову не проломил.

– Что? – Кружнев вскочил.

– Только без рук! – Гуров открыл дверь. – Ночью не проломил, днем оставь мою голову в покое.

– Беззаконие! Произвол! – Кружнев упал на стул. Как все слабые люди, он впадал из одной крайности в другую. Только что он глумился и поучал, сейчас, безвольно опустив плечи, плакал.

– Да видел я тебя, Кружнев, и узнал. – Гуров понял, что опасность миновала, и дверь закрыл. – А вот Таня тебя не видела. Если бы мы творили беззаконие, то сговорились бы, дали на тебя прямые показания, и сидел бы ты сейчас не здесь, а в изоляторе. А так, я заявлю, что ты на меня напал, а ты ответишь, что мирно спал, очная ставка один на один, и ничего не доказывается. Потому я и молчу.

– Не мог ты меня видеть, не мог! Врешь! – бормотал Кружнев.

– Конечно, – согласился Гуров. – Ты напал сзади, я упал лицом вниз. Ты через меня перепрыгнул. Так?

Кружнев смотрел настороженно, понимая, что соглашаться нельзя, равносильно признанию. Гуров рассмеялся.

– Да не бойся ты, – Гуров по-простецки подмигнул. – Сейчас признаешься, у следователя отопрешься, какая разница? Ты, когда через меня перепрыгнул, поскользнулся. Звезды яркие твою повернувшуюся морду и осветили.

Гуров точно знал, Кружнев не сможет вспомнить, как именно он поскользнулся и в какую сторону было повернуто его лицо.

– Ну, что? Жалеешь, что промазал? Дурак – радоваться должен! И утром у гостиницы пошутил неудачно. Стоишь передо мной, а указываешь на шишку за моим ухом. Тебя, Кружнев, злость погубила.

Именно в тот момент, когда Кружнев злорадствовал, Гуров и понял, кто именно напал на него ночью. Кружнев придерживался последовательно одной и той же тактики, выпячивая себя, как бы подставляя, утверждал обратное: мол, раз я так открыто лезу на вас, значит, не виновен. Так он хвастался своей силой во дворе милиции, затем упирался на допросе, скрывая женщину, уверенный, что ее все равно найдут. И, наконец, утром указал на шишку Гурова, наивно полагая, что кто-кто, а преступник такой жест себе позволить не может. Утром Гуров взглянул на указующий перст Кружнева и неожиданно увидел его по-новому. Кружнев высветился полностью, в мельчайших деталях, и поступки его, казалось бы, непонятные и непредсказуемые, сразу уложились в логическую цепочку.

– Ладно, Кружнев, – Гуров посуровел. – О вашем ночном нападении я пока помолчу, а за разбившегося парня вы ответите.

– Не докажете, – Кружнев всхлипнул.

– Сами признаетесь, сами нам доказательства дадите. Катя Иванова поможет, вы рано ее списали, практически вы открылись перед ней. Но это дело следователя. У меня к вам вопрос.

– Ну? – Кружнев смотрел обреченно.

– Здесь, в гостиничном номере, лучше находиться, чем сидеть в камере?

– Лучше. – Кружнев согласно кивнул.

– Вот и ведите себя тихо, не вздумайте свою силу демонстрировать, – сказал Гуров и, не ожидая ответа, вышел в коридор.

– Товарищ подполковник, – к нему подошел сержант, – беда случилась.

– Что еще? – спросил раздраженно Гуров.

– У Отари Георгиевича отец умирает. Утром сообщили, а товарищ майор молчит, прикажите ему домой ехать.

Гуров вспомнил осунувшееся лицо Отари, черные провалы глаз, его апатию и замедленную речь.

– Я не могу приказывать, сержант, – Гуров помолчал. – Начальник отдела знает?

– Да наш… – Сержант сказал несколько непонятных слов.

– Я поговорю со следователем прокуратуры. Ты с этого, – Гуров кивнул на дверь номера, – глаз не спускай.

– Так точно, товарищ подполковник.

Гуров сделал несколько шагов и столкнулся с вышедшим из-за угла Отари.

– Что с отцом? – спросил Гуров. – Вызвали врача?

Отари поднял голову, посмотрел снизу вверх, и Гуров увидел в глазах майора не боль, а ненависть.

– У вас все в порядке, товарищ подполковник? Вы всех изобличили? Торопитесь, вас ждет прокуратура.

Гуров растерялся, неуверенно протянул руку, хотел обнять. Отари шагнул в сторону, словно шарахнулся от заразного.

Артеменко сидел в кресле и курил. За столом следователь писал протокол допроса. В номере находился незнакомый Гурову мужчина лет пятидесяти в хорошо сшитом костюме, белой рубашке с галстуком, смотрелся парадно. Увидев Гурова, он подошел, протянул руку.

– Лев Иванович? Очень приятно. Леднев Игорь Петрович. Из прокуратуры республики.

Следователь взглянул на Гурова и кивнул, как бы подтверждая полномочия незнакомца. На письменном столе перед Ашотом Нестеровичем лежали вещи, изъятые у Артеменко: документы, деньги, носовой платок, ключи, фляжка коньяка и стограммовый шкалик.

– Подпишите, пожалуйста, – сказал следователь.

Артеменко подписал страницы, не читая.

– Записано с моих слов верно, мной прочитано, – сказал он, ставя подпись на последней странице. – Когда я могу получить тело? – Он взял ключи, носовой платок, документы.

– Документы и коньяк оставьте, – сказал Ашот Нестерович.

– Я не буду на вас жаловаться, – Артеменко пожал плечами. – Но действия ваши, мягко выражаясь, вызывают недоумение.

– У Майи Борисовны, вашей знакомой, оказался яд. – Ашот Нестерович уложил протоколы в папочку, аккуратно завязал тесемки. – Вам, Владимир Никитович, в прошлом следователю, должно быть понятно, что коньяк мы должны отдать на экспертизу.

– Эксперты никогда ничего не возвращают, – усмехнулся Артеменко. – Давайте мы выпьем коньяк, помянем покойницу и одновременно проведем экспертизу.

«Откуда у него шкалик? – думал Гуров. – Я здесь ни разу не видел такой расфасовки. Наполовину пустая фляжка точно его, а шкалик? Если мое предположение верно, то Артеменко можно расколоть сразу, на месте. Но шкалик в руки ему давать нельзя, откроет и уронит. Эксперты, конечно, установят, но доказывай потом, что на ковер раньше ничего не проливали».

Гуров сжал стоявшему рядом Ледневу локоть, шагнул к столу и сказал:

– Ты прав. – Гуров взял со стола фляжку и шкалик. – Товарищам нельзя, они при исполнении, а мы с тобой помянем.

– Лев Иванович, я категорически…

– Ашот Нестерович, не будь формалистом, – перебил следователя Гуров. – У человека любимая женщина умерла. – Он протянул Артеменко одновременно и фляжку и шкалик.

Артеменко хотел взять шкалик, но Гуров вручил ему фляжку, а пробочку у шкалика отвернул сам.

– Ну, мир праху. – Гуров собрался выпить и одновременно сделал шаг назад.

Артеменко, пытаясь выбить у Гурова шкалик, махнул рукой, промахнулся, чуть не упал.

– Не понял. – Гуров спрятал шкалик в карман.

Артеменко сделал несколько глотков из фляжки, поперхнулся, сказал:

– Не желаю пить с тобой! Ты не любил ее!

– Слабовато! – Гуров отобрал у него коньяк, вернул фляжку и шкалик следователю. – Больше ничего не хочешь сказать? Будем ждать заключения экспертизы?

– Пошел ты, знаешь куда? Я этот шкалик в жизни не видел, кто сунул мне его в карман пиджака, не ведаю. Возможно, тот же человек, что и машину подготовил. За мной ведется охота. Ты что, не понимаешь?

– Разберемся, – вмешался молчавший до этого гость из республиканской прокуратуры. – Прошу, Владимир Никитович, вы пока не выходите из номера. Тем более, что, как вы выражаетесь, за вами идет охота.

– Утром я дал телефонограмму об аресте Артеменко и приказ этапировать его к нам, – сказал Леднев, когда они, забрав документы и коньяки, перешли в номер, который недавно занимала Майя. – Простите мои претензии, Лев Иванович, не в ваш адрес. – Леднев взглянул на часы. – Ответа я не получил, приехал – полковника нет, майора Антадзе нет, вы в этой гостинице, словно в осажденной крепости. Отпечатки пальцев организовали вы?

– В мыслях не было. – Гуров посмотрел в окно. «Откуда я знаю, что ты за человек. Еще притянешь за незаконные действия…»

– Лев Иванович! – Ашот Нестерович развел руками.

– Я уже сто лет Лев Иванович, – ответил Гуров. – Артеменко оставил в моем номере бутылку из-под коньяка. Я сказал майору Антадзе, что в связи с происходящими у нас малопонятными событиями и делом, которым занимается прокуратура, возможно, – он поднял указательный палец, – отпечатки Артеменко могут следователя прокуратуры заинтересовать.

– Хорошо, хорошо, ваша позиция ясна. Вы нам очень помогли…

– Прекрасно, – перебил Леднева Гуров. – Но почему вы не приехали вчера? Погиб человек.

– Я не собираюсь перед вами оправдываться! Не забывайтесь.

– Не трогайте майора Антадзе, – Гуров направился к двери. – У него отец умирает. И заберите из моего номера Лебедева, если он вам конечно нужен.

– Лев Иванович, – Ашот Нестерович взял Гурова под руку, вышел с ним в коридор. – Вы среди нас самый информированный человек. Леднева замордовали, вы профессионал, должны понять.

– Начальники! – По коридору быстро шел Отари. – Вашего Артеменко убили!

Это конец

Гуров в номер Артеменко не пошел, остался в коридоре.

Отари глядя в сторону, сказал:

– Мне дали двое суток отпуска, еду в горы. Извини, что втянул тебя в это дело, пусть прокуратура работает, ты не лезь, отдыхай.

– Яд? – спросил Гуров. – Не сам отравился?

– Его убили.

– Ты понимаешь, что смерть Артеменко все разрушает? Исчез свидетель по делу, уходит из-под удара Лебедев.

– Ну и что? – Отари пожал плечами. – Убили хорошего человека? Мерзавцу не смогут предъявить статью о взятках в особо крупных размерах, и суд не вынесет ему высшую меру? Ты переживаешь? Лебедев не пойдет по этому делу, так пойдет по следующему. Наплюй и отдыхай. Я через два дня вернусь.

Гуров проводил взглядом затрусившего по коридору Отари, зашел к себе в номер. Здесь ничего не изменилось. Юрий Петрович, сидя в кресле, читал Стругацких, паренек милиционер скучал у двери.

– Я у вас книжицу позаимствовал, извините. – Лебедев старался скрыть торжество, но голос его выдавал. – Следователь освободился?

Знает. Откуда? Гуров посмотрел на паренька, который встал со стула и переминался с ноги на ногу, какое мне, собственно, дело? Еще один из тысячи жуликов останется на свободе. Я неплохо поработал, все впустую. И ведь он смеется надо мной.

– Мне звонили?

– Никак нет, товарищ подполковник! – Паренек вытянулся.

– Заходил кто? – Гуров смотрел не на милиционера, а на Лебедева.

Юрий Петрович чуть заметно прикрыл глаза и отвернулся.

– Никак нет!

Парень врет, решил Гуров. И тут же вспомнил, что Отари в коридоре крикнул, и, значит, Лебедев просто услышал. Все просто, но какое ему, собственно, дело? Гуров вышел в коридор, хотел пройти мимо номера Артеменко, но следователь его окликнул:

– Лев Иванович, можно вас на минуточку?

Видимо, тело находилось в спальне, следователи сидели в гостиной, ждали врача, эксперта и понятых.

– Как же это могло произойти? – спросил возмущенно Леднев. – Мне этот человек был совершенно необходим, я искал его семь месяцев, наконец, нашел. Буквально под носом убирают неугодных свидетелей, мы где находимся, в Сицилии?

Гуров не выдержал.

– Я в Сицилии не бывал. Убили свидетеля непосредственно под вашим носом. Именно вы оставили Артеменко одного.

– Работай, Ашот Нестерович, мне здесь делать нечего. – Леднев взял портфель. – И не привлекай, пожалуйста, к работе людей посторонних.

Гурову было не смешно, но рассмеялся он искренне.

– Посторонний интересуется, некто Лебедев Юрий Петрович вам не нужен?

Леднев словно не слышал, пожал следователю руку и вышел.

– Ты не поверишь, Лев Иванович, но Игорь – отличный мужик и великолепный работник, – сказал следователь. – Выдохся он вконец. Признался, что вторую неделю почти не спит. Нервное истощение.

– В стране обновление идет, перестройка, а мы истощенные, нервные, друг на друга бросаемся.

– Взвод перестроить легко: подал команду и порядок, – ответил следователь. – Лебедев у тебя? Сейчас группа приедет, начнем работать, и я к нему пройду. Тебе не надо его видеть, позже меня просветишь, что к чему.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо. И запомни, Леднев отличный мужик.

– Непременно зайду к нему на чашку чая. – В дверях Гуров столкнулся с экспертом и врачом.

– Охранять людей – одно, стеречь – совсем другое! – говорил Кружнев расхаживая по номеру. Увидев вошедшего Гурова, указал на него пальцем. – Вот подполковник людей ловит. Тоже благородная профессия.

Сержант не ответил, посторонился, пропуская Гурова, затем вышел из номера.

– Леонид Тимофеевич, ловят бабочек, преступников задерживают. Вижу, настроение у вас значительно улучшилось.

– Я лишь человек, Лев Иванович, значит, существо настроенческое, – ответил Кружнев. – Вы меня недавно напугали, я и сник, страх прошел – я возник, словно феникс.

– Признаться решили? Одобряю. И нам легче, и вам легче, и суду проще.

– Я бы с радостью, да признаваться не в чем! – Кружнев смеялся.

Гуров видел, что смеется он ненатужно, естественно. Весело человеку, он и смеется. С чего он так развеселился, что могло за час измениться?

Гуров сел к столу, позвонил в отдел милиции. Согласно договоренности, Таня ждала его звонка.

– Старший лейтенант Бондарчук, – ответила Таня.

– Очень приятно. Гуров. Я читал ваш рапорт, толково работаете, молодец. Иванову нужно доставить к следователю и официально допросить.

– Хорошо, Лев Иванович.

– Следователь сейчас занят. Вы пока девушку найдите, пригласите к себе, – Гуров взглянул на часы, – к девятнадцати.

– Хорошо, Лев Иванович, вы приедете?

– Спасибо, до свидания. – Гуров положил трубку.

– Голова не болит? – спросил Кружнев, достал из шкафа костюм, начал переодеваться.

Гуров подошел к окну и увидел, что от гостиницы уходит Лебедев. Он шел неторопливо, степенно не оглядываясь.

– Недолго музыка играла, – сказал Гуров.

– Проголодался, иду кушать. – Кружнев поправил галстук, взял со стола ключ с щербатой деревянной «грушей», открыл дверь. – Что, Лев Иванович, может, выпьем по стаканчику красненького?

Находившийся в коридоре сержант взглянул вопросительно.

– Пойдемте со мной, – сказал ему Гуров.

– Вы его отпустили?

– Отвечу тебе избитым афоризмом. – Гуров вздохнул. – Либо закон есть, либо его нет. Третьего не дано. Ты когда в последний раз ел?

– Недавно. Товарищ майор подменил меня, я пообедал в буфете.

– Хорошо. Ты здесь больше не нужен, иди в отдел.

У гостиницы было многолюдно.

– Лев Иванович!

Гуров увидел Таню и Катю Иванову.

– Товарищ подполковник, Иванова отказывается явиться к следователю, – сказала Таня.

– Являются черти во сне! – Иванова смотрела вызывающе. – Приглашают чай пить, лучше на рюмку водки. В милицию вызывают в установленном законом порядке.

«Правильно выражаешься, – подумал Гуров. – Кто тебя этим выражениям научил?»

Но так как вслух Гуров этого не сказал, Иванова еще больше осмелела.

– Поняла, подруга?

– Екатерина, мы же с тобой обо всем договорились…

– Я лично передоговорилась! – Иванова явно нервничала, но Гуров молчал, и горничная продолжала: – Татьяна, я обыкновенная баба. Одинокая и с дитем, потому злая. Не желает Ленька жениться, я со зла его оговорила. Теперь мне совестно стало. С тобой один разговор, бабьи сплетни, следователю под протокол я врать не стану. Так что и не вызывайте, не трожьте меня. Ночью, когда машину угнали, Леонид у меня был, мы с ним любовью занимались. Он до утра никуда не выходил. Вот и весь сказ!

– Не понимаю, – сказала Таня, глядя вслед удаляющейся подруге. – Здесь что-то не так.

– Здесь все как надо, Таня, – ответил Гуров. – Они нас оперативнее, и методы их порой действеннее.

– Не понимаю, – растерялась Таня.

– Случается, извини. – Гуров поклонился и пошел назад в гостиницу.

У следователя прокуратуры работы было немного, осмотр места происшествия, несколько коротких формальных допросов. Эксперт установил, что в изъятом у Артеменко шкалике с коньяком находился яд, но данный факт уже значения не имел. Предположение, что Артеменко отравился сам, отпадало. У него был разорван ворот рубашки, имелся свежий кровоподтек на голени правой ноги и вырван клок волос. Можно было почти с полной уверенностью сказать, что преступник напал сзади, одной рукой схватил Артеменко за волосы, ногой подсек его и второй рукой вложил в рот капсулу с ядом. Возможно, последовательность действий была несколько иная, но факт насильственной смерти сомнения не вызывал.

Лебедев и Кружнев в тот момент находились под охраной, Зинич, что не вызывало никаких сомнений, был в санатории. Следователь, закончив оформление документов, все пытался поговорить с Гуровым, который вел себя странно, непрестанно зевал, со всем, что ему говорили, соглашался, смотрел все время куда-то в сторону, в общем, недвусмысленно давал понять, что все ему изрядно надоели и он просит оставить его в покое.

– Ты уезжаешь? – спросил следователь, в третий раз зайдя в номер к Гурову.

– В данный момент я лежу, извини, – Гуров вытянулся на кровати, заложил руки за голову. – Очень люблю бездельничать. Многие люди, оказавшись одни, скучают, ищут компании, придумывают развлечения, мне же интересно со Львом Ивановичем Гуровым. Он мне чего-то говорит, я ему возражаю, мы долго спорим, пока не заснем.

– Я не уйду. – Следователь положил свой портфель на стол, развалился в кресле, вытянув ноги, и вздохнул. – Понимаешь, дорогой.

– Стоп! – резко перебил Гуров. – В виде личного одолжения не называй меня «дорогой». Мой начальник любит употреблять слово «коллега».

– Хорошо, коллега, не знаю, как начать.

– Не начинай, – снова перебил Гуров. – Если можешь молчать, всегда надо молчать.

– И молчать не могу. Я не хочу, чтобы ты плохо о нас думал. Я никого не оправдываю, я просто хочу, чтобы ты понял.

– Я понимаю, жизнь сложна, и его кто-то на чем-то взял за горло. – Гуров не назвал имени, не смог произнести. – Предатели во все времена пытались оправдаться, но оставались предателями.

– Выслушай меня.

– Зачем?

– Хочу, чтобы ты понял и стал добрым.

– Я добрый.

– Нет, коллега. Ты не добрый. И я тебе это говорю безотносительно к происшедшему.

– Что понимать? Я все знаю. Кроме меня, только один человек держал в руках все нити дела, и он их все перерубил. Меня не интересует, как заставили Отари Антадзе стать предателем. Он предал тебя, меня, людей, дело, которому служил. Во все времена любовь оправдывала все, но Андрей Бульба – предатель, и никакая страсть к паненке его не оправдала. Его осудил великий писатель и убил руками отца. И если бы я мог доказать вину Антадзе, то привел бы мерзавца в наручниках к тебе в кабинет.

Гуров сел и посмотрел на следователя с неприязнью.

– И если бы ты, человек, все пытающийся понять, начал в следствии крутить и путать, я бы обратился в Прокуратуру СССР и посадил бы в тюрьму и тебя. Да, я недобрый.

– Плохо. Причем плохо в первую очередь для тебя. – Следователь посмотрел на часы. – Ты можешь несколько минут меня не перебивать?

– Мне нужен билет на первый утренний рейс, – Гуров снова лег.

– Ты, наверное, любишь футбол, – начал следователь, – и не удивляешься, что люди гоняют мяч ногами, хотя схватить его руками удобнее. Ты понимаешь, люди договорились, и руками мяч не трогают. Тебя это не удивляет и не раздражает, ты даже с интересом смотришь, как у них порой ловко получается. Человек может привыкнуть к самому несуразному, даже преступному, если он знает, что таковы правила, люди так договорились. Здесь десятилетиями играли по определенным правилам. Человек ценился по занимаемой должности и насколько точно он соблюдал установленные правила. Я соблюдал, – следователь кивнул. – И ты соблюдал, но об этом позже, у нас нет понятия «взятка», есть слово «отблагодарить». Каждый хочет жить хорошо, живи и дай жить другому. В общем, как мы здесь жили, ты знаешь. Люди привыкли, всосали с молоком матери, что проситель не приходит с пустыми руками. Миллионы, миллиарды рублей к нам привозят со всех концов страны, деньги оседают и обесцениваются. Короче, Отари Антадзе был честным человеком, жил честно, выполнял свой долг, такие тоже были нужны, он не нарушал установленные правила. Но иногда, редко, ему говорили не надо, и он отступал, понимая: если его заменят, что сделать очень просто, людям станет хуже. Однажды весной объявили, что старые правила отменили и надо жить по новым. Отари все происходящее касалось мало, уголовники никому не нужны, они мешают жить и старым, и новым. Еще короче, человек, который сейчас сидит и ждет суда, борется за жизнь.

Он признает лишь то, что абсолютно доказано, но держит в своих руках десятки, не знаю, может, сотни судеб. Ему наплевать на этих людей, он молчит, пытаясь сохранить собственную жизнь. Как только Рубикон будет перейден и высшая мера наказания станет неотвратимой, человек потопит всех. И поверь мне, следователю прокуратуры, потонут виновные, почти невиновные и многие невинные тоже потонут. Слишком велика засасывающая воронка, уже не имеет значения, кто в центре, а кто с самого края. Окажись Артеменко в руках прокуратуры, участь главного преступника была бы решена. Люди, оставшиеся на свободе, не могли допустить этого. И ты прав, Отари Антадзе взяли за горло. Если бы это касалось лично его, Отари бы умер, но не стал предателем. Уверен. Посмотри мне в глаза. Я уверен. Отец Антадзе и дед Антадзе поступали, как все, жили по старым правилам. Уверен, старики и не догадываются, что поступали плохо и преступно, и сегодня погубили сына и внука. Неужели жизнь преступника Артеменко могла остановить Отари? Я не оправдываю его, пытаюсь понять, хочу, чтобы и ты понял. Ты мне скажи, в принципе это не имеет значения, но я хочу знать. Отари убил собственноручно?

– Нет, он выпустил Кружнева. У Антадзе не было яда, Антадзе не схватил бы за волосы, ударил бы кулаком по шее и вложил капсулу в открытый рот. Он убил не собственноручно, тебе легче?

– Что с людьми делает ложь? Ты, коллега, понимаешь, любого человека, тебя, меня можно превратить в нечеловека. Только не говори мне, что ты никогда ни при каких обстоятельствах… Ты человек с богатейшей фантазией, лучше меня можешь придумать обстоятельства, при которых Лев Иванович Гуров возьмет в руки молоток и размозжит затылок ближнему своему.

Гуров почти не слушал следователя, думал, реконструировал события, которые произошли в последние часы.

«В отдел милиции поступила телефонограмма об этапировании Артеменко в прокуратуру. И об этом сразу узнали люди, которые играли по старым правилам. Наверняка ход с дедом и отцом Антадзе был приготовлен заранее, наверное, завели папочку, подшили соответствующие документы, и когда Отари расписался в получении телефонограммы, его поставили перед выбором: либо Артеменко перестанет существовать, либо отец и дед пойдут в тюрьму. Точно, в одиннадцать утра Антадзе пропал, я не мог его найти, а когда он появился, это был другой человек. Он принял решение и начал готовиться. Он не изьял капсулу у Кружнева, решив его использовать. Он не хотел допрашивать горничную Иванову, ведь Кружневу надо было обещать свободу. Но Антадзе, – Гуров даже про себя не называл его ни по имени, ни по званию, – боялся меня насторожить. Я мешал, он меня возненавидел. Дальше все было сравнительно просто. Он переговорил с Лебедевым. Инструктировать Кружнева пришлось дольше, но и тот, в конце концов, сообразил. Горничную Иванову инструктировал не Антадзе, кто-то другой. Она – слабое звено, женщину можно было бы заставить рассказать правду, но на Антадзе она не выведет, ее показания ничего существенного не дадут. Кружнев и Лебедев замазаны в деле по самые уши, но сейчас, почувствовав силу, они не скажут ничего. Тот редчайший случай, все известно и ничего не доказуемо».

– Думаешь, загородные особняки, закрытые зоны личных владений появились в нашем районе в один день?

– Меня это не интересует!

– Почему? Ты же психолог, как же это может тебя не интересовать? Бытие определяет сознание. Если можно одному, то можно и другому. И ложь, ложь, ложь! Она стала естественной формой существования. Развратить можно всех и каждого. История нас учит – вседозволенность приводит к фашизму.

– Ашот, прекрати, я не мальчик, не объясняй мне таблицу умножения.

Но следователь был неумолим.

– Думаешь, сейчас все в порядке? Мы победили? Ложь выживает почти в любых условиях. Мамонты вымерли, а клопы остались и сосут нашу кровь. Простой пример. Смотрю недавно телевизор. В передаче обсуждается положение на ВАЗе и жизнь в городе Тольятти. Среди участников – солидный мужчина лет шестидесяти, ответственный работник. Какой-то юноша задал ему прямой вопрос: «А вы лично верите, что наш завод к двухтысячному году станет законодателем мод в Европе?» «Верю», – ответил ответственный работник.

Я выключил телевизор. Я никогда не был на ВАЗе, но на «Жигулях» ездил. Машина хорошая, однако образца шестидесятых годов. Ясно, что завод, отстающий на четверть века, за тринадцать лет никого не опередит. И руководящий товарищ это отлично знает, и парнишка знает, что начальник знает. Порочный круг замкнулся, одна ложь способна убить большую правду, заставить человека потерять веру. И он уже не поверит ничему. Раз врут в одном, значит, врут во всем. Отари Антадзе убил проходимца и спас от тюрьмы ни в чем не повинных отца и деда. А этот, ответственный товарищ, охраняя свой спецпокой, убил веру в десятках тысяч молодых душ?

– Ты демагог. – Гуров встал. – Существование одного преступления не оправдывает существования другого. Я прожил тридцать семь лет, пятнадцать работаю в розыске, никогда не совершал…

– Не совершал, – перебил следователь. – Ты молчал, и я молчал. И поэтому ты – подполковник, а я – старший следователь прокуратуры, мы соблюдали правила. И если бы три года назад ты эти правила нарушал, где бы ты сейчас был?

Гуров молча смотрел на следователя, сдерживав себя, не видя смысла в этом тяжелом разговоре.

– Не смотри на меня, как удав на кролика.

– Не знаешь, где сейчас Антадзе?

– Уехал в горы к отцу и деду. Болезнь отца, конечно, «липа». Уверен, через месяц-другой и Антадзе, и его начальник уволятся, они работать больше не будут.

– Жаль, что не удастся пожать столь мужественную руку. Ты мне билет на утро закажешь?

– Сейчас займусь.

– Вот и займись, провожать не надо, а теперь оставь меня.

– Когда увидимся? – Следователь протянул руку.

– Будешь в Москве, звони. Сюда в обозримом будущем не прилечу. И еще, – Гуров придержал руку следователя. – Не знаю, где и как, но я достану материал и докажу вину и Лебедева, и Кружнева. Они убийцы, и они ответят.

Следователь смотрел на Гурова и думал, что подполковник несколько напоминает робота, которого запрограммировали на решение задачи, и он будет биться над ней, пока не решит, либо у него сгорят предохранители.

Они молча вышли из гостиницы кивнули друг другу и разошлись в разные стороны. Гурова знобило, ему было стыдно за свои напыщенные слова.

Следователь беседовал сам с собой и время от времени пожимал плечами. Фанатик. Наказание должно быть неотвратимым? Справедливо и красиво сказано, но сегодня это лишь лозунг, слова. Однако Лебедеву и Кружневу не позавидуешь.

Гуров не хотел думать о происшедшем, он сейчас слишком был взвинчен, а поиск решения требовал холодного, спокойного расчета. Гуров пытался отвлечься, думать о завтрашнем дне, Москве, о встрече с женой, пытался представить себе насмешливое лицо полковника Орлова и его первую фразу, когда Гуров войдет в кабинет, – но ничего не получалось.

Когда Гуров вошел в кабинет начальника, Петр Николаевич Орлов взглянул не насмешливо-иронически, а очень серьезно.

– Здравствуй, – ответил он на приветствие Гурова, убрал документы в сейф, пошел к дверям, кивком пригласив следовать за собой.

У генерала Турилина была новая секретарша, она посмотрела на вошедших офицеров безразлично и сказала:

– Проходите.

Кабинет был все такой же большой и холодный. Генерал вышел из-за стола, пожал Орлову и Гурову руки, предложил сесть за стол для совещаний. Три человека за большим полированным столом смотрелись одиноко и неуютно. Гуров знал Константина Константиновича с первого дня своей работы в розыске, когда Турилин еще не был генералом, а он, Лева, в милиции еще вообще был никем. Константин Константинович на работе никогда ничего не делал просто так, и раз они втроем сели за стол для совещаний, значит, никаких тебе обращений по имени отчеству, воспоминаний и дружеских улыбок.

«Да не пугайте меня, товарищ генерал, – хотел сказать Гуров. – Может, для вас я все еще щенок, на самом деле у меня уже шкура дубленая, картечью не прошибешь».

– Ознакомьтесь, товарищ подполковник. – Генерал положил на стол конверт, подтолкнул кончиками пальцев. Пришедшая на Гурова «телега» скользнула по полированному столу.

Генерал и полковник вполголоса беседовали, а Лев Иванович Гуров знакомился с содержанием послания. Он знал, что ударят, но чтобы так нагло шарахнули, не ожидал.

«…Находясь в отпуске, козырял своим служебным положением и захватил „люкс“ в интуристовской гостинице… Поддерживал постоянную связь с преступным элементом, круглосуточно пьянствовал… Вступил в интимные отношения с сотрудницей уголовного розыска. Самовольно вмешался в ход расследования… Подмял своим авторитетом местных товарищей, вынудив их совершить ряд ошибок… Которые повлекли за собой смерть трех человек… В исторический период перестройки, гласности и полного обновления нашего общества считаем своим долгом…»

Бумага была не анонимная, под ней красовалась подпись начальника отдела, полковника, которого Гуров в глаза не видел. Внизу четким, острым почерком Турилина было написано «Тов. Кривенко, провести служебное расследование. Доложить». Хотя Гуров и не пытался встать, генерал сказал:

– Сидите, я вас не отпускал. У вас есть тридцать минут, рассказывайте.

Гуров говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, избегал оценок, собственных выводов, строго придерживаясь фактов и хронологии событий. Он закончил свой рассказ через двадцать восемь минут.

– Ты и сейчас считаешь себя очень умным и опытным? – спросил Турилин.

– Не считаю, товарищ генерал! – Гуров встал. – Но если я второй раз попаду в схожую ситуацию, буду вести себя примерно так же.

Турилин повернулся к Орлову и спросил:

– Петр Николаевич, вам ясно? Этого человека, офицера и коммуниста, воспитали вы и я. Сопроводите его в Управление кадров, проследите, чтобы Лева не наломал дров. Свободны.

Они шли длинными коридорами молча, неторопливо, в ногу. Гуров отлично понимал, что генерал Турилин сделал все возможное: ознакомил с обвинением, дал в помощь Орлова.

– Ну, жизнь покажет, – прошептал Гуров.

– Что ты бормочешь? – Орлов положил руку ему на плечо.

– Я сказал, что еще не вечер! – ответил Гуров.