Маркус Вернер

Над обрывом

I

Все вертится. И вертится все вокруг него. Сдуру я даже вообразил, будто он бродит сейчас возле моего дома — с кинжалом или без. А между тем говорят, что он уехал, и я слышу только стрекот цикад, а вдалеке — ночной лай собак.

Вот уезжаешь на Троицу в Тессин, чтобы в тиши углубиться в историю законов о разводе, и вдруг наталкиваешься на этого незнакомца, этого Лооса, который ухитрился так взбудоражить меня, что всей моей собранности как не бывало. Да еще и Ева постаралась — сегодня, в «Кадемарио», — так что я вернулся сюда порядком растерянный и, поскольку нынче Троица, позвонил домой редактору «Юридической газеты», чтобы сообщить ему, что не могу сдать статью в срок. Острое воспаление лобных пазух, высокая температура: в общем, потеря трудоспособности, сказал я, сжав переносицу большим и указательным пальцами. «Мне даже слышно, как здорово тебя прихватило», — посочувствовал редактор.

Да уж, прихватило. Хотя лобные пазухи в полном порядке и температура нормальная, я все-таки мог бы придумать что-нибудь вроде воспаления гайморовой полости. Во всяком случае, виски, которые я сжал, чтобы унять ломоту, были горячими, словно нагрелись от лихорадочной сумятицы мыслей.

Сейчас хорошо бы соснуть, стряхнуть с себя этого Лооса, его слова, которые прилипают к тебе, как ворсинки, счистить их щеткой со своего мозга. Он сам мне сказал: «Постарайтесь забыть, не то сойдете с ума». Видимо, ему это знакомо. А еще он сказал (правда, в другой связи): «Из всех болезней нынешнего времени забывчивость — самая коварная, а значит, самая опасная».

Ладно, так или эдак, я не отделаюсь от этого человека, просто приказав себе больше о нем не думать. От этого он станет еще шире, а мое самосознание совсем сузится.

Мне знакомо это с тех самых пор — тому минуло уже пятнадцать лет, а мне тогда было двадцать, — как Андреа оставила меня, словно забытый в углу зонтик. За это время я успел узнать, как наводить порядок в мыслях и как обращаться с путаницей из перекрученных нитей. Надо действовать методично. Найти начало. Тщательно размотать, распутать клубок. Аккуратно, не торопясь, плотно намотать нить на катушку.

Легко сказать — не так ли, дорогой мой Лоос? Тебе это, во всяком случае, совсем не удалось, если ты вообще пытался. Пытался? Или ты всегда обходился с твоим клубком, с твоей пряжей — как бы это сказать? — так же странно, как делал это на террасе «Бельвю»?

В пятницу перед Троицей пробка на Сен-Готарде была не страшнее обычного, я уже к шести часам подъехал к дому, первым делом включил водоразборный кран, нажал на выключатели-предохранители, включил электрочайник и холодильник, принял холодный душ. Потом, как обычно, выбросил пустые бутылки, которые на Пасху оставил здесь мой коллега и совладелец дома. Разводить огонь в камине было ни к чему, июньский вечер оказался теплым. Настолько теплым, что в восемь часов я опять сел в машину, поехал из Агры вниз, в Монтаньолу, и припарковался перед отелем «Бельвю» (он же «Беллависта»). К моему разочарованию, на террасе не осталось ни одного свободного столика, а поскольку сидеть в застекленной пристройке я не хотел, то в нерешительности остановился, высматривая, кто из посетителей задвигает стул. Тут я его и заприметил. Он единственный сидел в одиночестве, притом за столиком на четверых, в левом углу террасы. Я обрадовался, подошел к нему — он изучал меню — и по-итальянски спросил, не возражает ли он, если… Он бросил на меня колючий взгляд, но ничего не сказал. Я повторил вопрос по-немецки и после его рассеянного кивка сел напротив.

Пока я ждал, когда принесут меню, он время от времени поднимал глаза, слегка поворачивал голову и глядел на холмистую местность за равниной. У него был крупный, костистый череп, лысый, если не считать густого, подстриженного полукруга волос сзади и столь же густой трехдневной бороды с проседью. Тяжелая голова, тяжелое массивное тело, но не бесформенное, рыхлое, а кряжистое. Я бы дал ему лет пятьдесят, не меньше. Когда кельнер принес мне меню, незнакомец низким, чуть гнусавым голосом заказал себе еду. Перед ним уже стоял графин с белым вином, он взял бокал и медленно осушил его, по-прежнему не сводя глаз с холмов. На меня он не обращал никакого внимания. Я листал меню, мой палец замер на «filetto di coniglio»,[1] и я немного испугался. До этого момента я ни на миг не вспомнил о Валери и о том, как мы с нею изрядное время тому назад ели здесь филе кролика, Валери еще в прекрасном настроении, а я уже давясь и с трудом подбирая слова, поскольку придумывал обтекаемые фразы — я собирался с нею расстаться.

Солнце садилось, и, пока озеро под нами выцветало на глазах, вино в графине незнакомца играло всеми красками.

— Какое ослепительное золото, — услышал я собственный голос. — Позвольте вас спросить, что вы пьете?

Он обернулся и посмотрел на меня так, будто только сейчас заметил мое присутствие. Не то чтобы рассеянно или неприветливо — нет, он всего лишь удивленно смотрел на меня своими светло-серыми глазами, под которыми, я сразу заметил, залегли тени. Это были не круги или мешки от усталости, а словно бы кожа более темного оттенка, какой я до сих пор видел только у индийцев.

— Извините, — сказал незнакомец, — вы что-то спросили?

— Не хочу вам мешать, — ответил я, — я просто спросил, какое вино вы пьете.

— Белое, — ответил он.

Поскольку мне показалось, что он хочет надо мной подшутить, я ощетинился:

— Это я в общем-то заметил.

— Что вы сказали?

Я несколько смутился и спросил, может ли он порекомендовать мне вино, которое сейчас пьет. Он на минуту задумался, а потом сказал:

— Мы всегда пили его под настроение.

Как и мой визави, я заказал телячий шницель с рисом и полбутылки белого вина. Отвернувшись, он курил. Возможно, мы не очень поняли друг друга — дело в том, что о тишине в этом месте можно было только мечтать. На террасе стоял грохот и гул голосов — внизу, в Аньо, время от времени с ревом садился или взлетал самолет, и даже отдаленный рокот автомобилей в долине, усиленный и отраженный озером, здесь, наверху, слышался вполне отчетливо. Когда мне принесли вино, я воспользовался случаем и вновь попытался заговорить с незнакомцем — я человек общительный и нахожу противоестественным сидеть за столом вдвоем и молчать. Подняв бокал, я сказал:

— За ваше здоровье! Моя фамилия Кларин.

Он вздрогнул так, что пепел сигареты, который он забыл стряхнуть, упал на салфетку. Подняв бокал, он сказал:

— Очень рад.

Однако представиться в свою очередь, видимо, не пожелал. Я заметил, что на безымянном пальце у него надето два кольца — простые обручальные кольца, и решил, что он, вероятно, вдовец. Все же какая-то зацепка, подумал я, на случай, если он ничем иным не проявит себя, как бывает с людьми, которых спустя четверть часа, даже не вступая с ними в разговор, можно хотя бы отнести к категории «симпатичных» или «несимпатичных». Но и в этом смысле я никакого суждения не вынес. Знал я только одно: он меня интересует. Я невольно опять вспомнил о Валери, о ее сдержанности, которая поначалу пленила меня, а под конец стала неприятна. Вдруг мой визави спросил:

— Как вы его находите?

Тут уж я вздрогнул.

— Что? Вино? — спросил я.

— Нет, — сказал он. — Вид, ландшафт!

Я ответил, что нахожу его красивым, особенно сейчас, когда зашло солнце и панорама вся в темно-синих тонах, — вообще, этот ландшафт мне знаком с давних пор. Он удовлетворенно кивнул и произнес:

— Знаком с давних пор — сказано точно, а что касается синих тонов… Вы, часом, не художник?

— Нет, — ответил я, — юрист, адвокат, а вы?

— Вот оно что, — произнес он, слегка и, как мне показалось, почти презрительно растягивая слова. На мой вопрос он не ответил, возможно, просто не расслышал: нам как раз принесли еду.

Прежде чем взяться за нож и вилку, он склонил голову и на миг закрыл глаза. «Да он же священник, — подумал я, — черные брюки, черный пиджак, я мог бы и раньше догадаться». Ел он медленно, сосредоточенно, тем не менее я опять с ним заговорил. Сегодня, когда стоял в пробке на Сен-Готарде, сказал я, мне вдруг пришло в голову: я и забыл, что означает Троица, я хочу сказать, забыл, что отмечают на Троицу, — а ведь это нехорошо. Он перестал жевать, глотнул и сказал:

— Сообщения о пробках всегда доставляют мне особую радость. А на Троицу — вьется пламя.

Он вновь принялся за еду, я же, понимая, что фантазерам надо подыгрывать, после некоторой паузы спросил:

— И где же оно вьется, это пламя?

Он не торопясь подлил себе вина, выпил.

— Оно вьется, — сказал он, — над головами двенадцати апостолов, а они символизируют Святой Дух, который через пятьдесят дней после Пасхи нисходит на них, дабы в буквальном смысле слова вдохновить их на славные дела.

— Премного благодарен, — ответил я. — Можно подумать, что вы — богослов.

— Ага, — сказал он. — Теперь вы переменили свое мнение и больше не считаете меня фантазером?

Я испугался и спросил, почему он так решил.

— Глаза, господин Кларин, выдают многое, — сказал он. — Я иногда могу расслышать во фразе то, что думает собеседник, это нетрудно, пока взгляд и слух не отвлекутся на что-то случайное.

Удивительно, что он запомнил мою фамилию и даже сделал в ней правильное ударение — на втором слоге. Я посчитал уместным узнать наконец и его фамилию. Когда я спросил об этом, он на секунду задумался и сказал:

— Лоос. С двумя «о». Но мы сидим с пустыми бокалами. Закажу-ка я еще вина. Вы не против?

Со стола убрали грязную посуду и принесли «мерло бьянко», издалека послышался альпийский рожок. Лоос прислушался, и на лице его появилась болезненная гримаса.

— Вам это неприятно? — спросил я.

Ну, во-первых, он ничего не имеет против альпийского рожка, заметил Лоос. Это, можно сказать, идеальный инструмент для гномов. Во-вторых, он не решился бы порицать их неуклюжую старательность. Единственное, что его раздражает, — это бесцеремонное вторжение звуков рожка в Тессин.

— Согласен, мне вполне хватает здешних чудесных колокольчиков, — сказал я.

— Вы тоже их любите? Это меня радует, — сказал он. — Из-за них я и приехал сюда. Таких тоскливых звуков больше нигде не услышишь.

Я спросил, где он остановился — здесь, в «Бельвю»? Да, ответил Лоос и поглядел на отель, задержавшись взглядом слева наверху. — Здесь моя сторожевая башня. Вон оттуда я могу смотреть ввысь, поверх деревьев, через долину. А вы тоже живете здесь, или?..

— В Агре, — сказал я. — У меня там небольшой дом, где я провожу отпуск.

— И там вы на Троицу отдыхаете от напряженной адвокатской работы?

— Не совсем так, — сказал я. — В это время я работаю. Хочу, чтобы мне не мешали писать.

— Хорошее занятие, — заметил Лоос. — Это будет роман?

— Вы меня неверно поняли, — сказал я. — Речь идет о профессиональной писанине, о статьях по правовым вопросам для юридической газеты. Я занимаюсь проблемами отношений между супругами, прежде всего разводами, у меня большая практика, поэтому мне интересно все, что связано с этим.

— А вот там, на той стороне, зажигаются огни, — сказал Лоос.

Я промолчал и в досаде стал протирать очки.

— Всегда полезно оглянуться назад, — заметил он. — В самом деле, очень важно оглянуться назад, пусть это и некстати, я уже едва решаюсь открыть рот, чтобы высказаться о нынешнем времени, поскольку оно постоянно лишает меня слова. И даже если я всего лишь говорю ему: у тебя есть корни, и я сужу о тебе, во-первых, по этим корням, а во-вторых, по нескольким снам, которые ты так и не смог стереть из памяти, то оно уже чувствует себя оскорбленным и затыкает мне рот.

— Не уверен, что правильно вас понимаю, — сказал я. — Вы хотите сказать, что люди, которые живут только сегодняшним днем, те, что, как говорится, идут в ногу со временем, раздраженно реагируют на критику?

— Примерно так, — ответил Лоос, — но пока еще рано.

— Рано для чего?

— Рано говорить о духе времени и о породе людей, которые жаждут ему соответствовать. Для этого мне потребуется еще несколько бокалов. Вы можете оценить степень моей трезвости уже по тому, что, сидя на этой живописной террасе, я ни разу еще не нахмурил лоб, хотя за это время тут не менее четырнадцати раз пищал или тренькал мобильный телефон. Согласитесь, это должно действовать отрезвляюще. Вы постоянно занимаетесь делами о разводе, неужели у вас не возникает искушения объявить брак в принципе невозможным?

— Искушение — неподходящее слово, — сказал я, — правильнее будет сказать: уверенность. Наблюдая бесконечные муки двух страдальцев, я пришел к выводу, что брак — это прямое насилие над человеческой природой, которая представляется слишком капризной, чтобы ее можно было выдрессировать или хотя бы заставить усвоить несколько правил поведения, каковые, если их соблюдать, вероятно, сделали бы брак возможным. Никакими словами нельзя описать, что делают друг с другом разводящиеся супруги, пусть даже из-за желания зачеркнуть этим счастливое прошлое. Это полное безумие, что, хотя каждый второй брак кончается разводом, люди все не могут остановиться, перестать заключать брачные союзы. И еще большим безумием представляется мне то, что более двадцати процентов заключаемых браков — повторные.

Лоос, слушавший с таким напряженным вниманием, что я с охотой пустился в рассуждения, вдруг перебил меня:

— Так, значит, вы холостяк.

— Да, и, как вы, должно быть, заметили, убежденный холостяк.

— Стало быть, ваша человеческая природа не подверглась дрессировке? Это хорошо, — сказал он и, пока я раздумывал, всерьез он это или в насмешку, тихо произнес: — Для меня он был родиной.

Я попытался поймать его взгляд, но он смотрел в долину.

— Кто? — спросил я.

— Брак, — ответил он.

— Но теперь все в прошлом?

Он кивнул.

— Вы вдовец?

Он отпил из бокала.

— Знаете, — сказал он немного погодя, — мне известна ваша статистика. Я даже знаю, что в каждой супружеской постели резвятся два миллиона пылевых клещей, а из одного еще более поразительного исследования я узнал, что после шести лет брака немецкие супруги ежедневно разговаривают друг с другом в среднем девять минут, а американские — четыре и две десятых минуты.

— Вот-вот, — сказал я.

— И я вас спрашиваю, — продолжил он, — в чем тут кроется разгадка: в особенностях человеческой природы или, скорее, в привычке по вечерам пялиться в телевизор?

— Предположительно и в том и в другом, — сказал я, — потому что если допустить, что молчаливость супругов находится в прямой зависимости от возрастающего интереса к телевидению, то следовало бы выяснить, почему все же люди предпочитают смотреть на экран, вместо того чтобы поболтать часок. Но дело обстоит иначе — я часто это слышу как адвокат, — люди смотрят телевизор, потому что им уже не о чем говорить, потому что они не могут сказать друг другу ничего нового или увлекательного. Все приелось — это выражение я слышу чаще всего, а потому делаю вывод: человеческая природа жаждет перемен и свежих красок, не желая привыкать к привычке.

— Вы правы, — ответил Лоос, — даже чересчур правы, но, как я уже сказал, у меня это было по-другому. Ваше здоровье!

— Я не хотел лезть к вам в душу, конечно, мне известно, что бывают и счастливые браки.

— Это меня не интересует, — сказал он.

— Прошу прощения, я полагал, что это относится к теме нашего разговора.

— Забавно, — сказал Лоос, — чем более властно дух времени проникает в наши души и определяет наше поведение, тем упорнее мы ссылаемся на человеческую природу. Пожалуй, это сродни ностальгии, потому что природа наша давно испоганена, а мы в свое оправдание придумываем разные отговорки: все будто бы обусловлено генетически, человек ни в чем не виноват, вот поглядите на шимпанзе — они не заключают браков, ведут себя, как хотят, а потому остались бодрыми и веселыми.

Пока Лоос говорил, на голове у него спаривались две мухи, но он, казалось, этого не замечал. Он как-то странно возбудился, решил я, надо бы его успокоить. Ведь не думает же он, что я стал бы юристом, если б подвергал сомнению вменяемость, а значит, и вину человека, сказал я. Просто дело обстоит так, что я не могу игнорировать научное знание, а оно неопровержимо доказывает, как мало свободы оставляют нам гены. Лоос выпил, покачал головой и сказал:

— Двадцать пять лет тому назад наука неопровержимо доказала, что даже слабоумные способны к восприятию и что у индивида все до мозга костей сформировано, нормировано и, как правило, изуродовано разным вмешательством извне.

Я ответил, что наука не имеет обыкновения стоять на месте, но добавил, что истина — где-то посередине. Он попросил избавить его от разговоров о «середине», для этого он слишком стар. Вежливо кивать направо и налево до конца своих дней — это его не устраивает, а сейчас ему пришло на ум дополнение к тому, что мы с ним обсуждали как бы вскользь. Как это получается, что люди каждый вечер исправно просиживают перед телевизором, с увлечением глядя одно и то же, например любимые сериалы, викторины и другие передачи, чья популярность явно вызвана повторением одного и того же? Почему сотни тысяч людей таращатся на усы популярного ведущего или конферансье и по стране прокатывается вопль изумления, если он вдруг ни с того ни с сего появляется без усов? Как можно объяснить, что тяга к примитивнейшему единообразию у супругов дает о себе знать только перед телеэкраном, а не в остальные дни? Стоит человеку встать с кресла перед телевизором, и он уже думает о разводе, потому что партнер чистит зубы так же, как вчера, и так же булькает, когда полощет горло. К чему, в сущности, стремится наша природа, господин Кларин?

Вопрос показался мне непростым. Я сказал: мне что-то холодновато, возьму быстренько из машины куртку, отлучусь всего на минуту, пусть он меня извинит.

— Не голодать, не испытывать жажды, не мерзнуть, — сказал Лоос, — в этом мы едины, возможно, вы вспомните и что-нибудь еще. — Когда я вернулся, он выжидательно взглянул на меня и спросил: — И что?

Я почувствовал себя гимназистом у доски, на которого смотрит весь класс и который не знает, что сказать в ответ на «и что?» учителя.

— Может быть, вам нехорошо? — спросил Лоос.

— Да нет, — сказал я, — просто мне на секунду показалось, что меня, как в школе, спрашивает учитель.

— Боже сохрани! — воскликнул Лоос. — Извините, я меньше всего хочу изображать из себя учителя, я спросил из чистого любопытства, вы молоды, у вас иные горизонты, иные знания, а я человек пожилой, в какой-то мере ожесточившийся, и мне требуются большие усилия, чтобы оставаться открытым для диалога. — Он умолк, а я задумался над ответом.

— Однако в глубине души, — тихо произнес он, — я не открыт для диалога. Это называется «проклятие верности».

— Таким образом, вы подсказываете мне, где можно найти ответ, — сказал я. — Возможно, дело обстоит так: нашей природе требуется и то и другое, твердое и текучее, повторение и перемены, надежность и зыбкость.

Лоос ответил, что был бы готов подписаться под моим диагнозом, если б он не звучал так убедительно.

— Я сознаю, что все гораздо сложнее, — сказал я. Это он тоже понимает, произнес Лоос.

Кельнер заменил пепельницы, послышались раскаты грома, я поднял голову, однако увидел только звезды. Лоос погасил сигарету, но она продолжала тлеть, пуская легкий дымок, а я опять вспомнил о Валери, которой тоже никогда не удавалось с первого раза погасить сигарету. Возможно, он заблуждается, сказал Лоос, однако по тому, как я протирал очки, он сделал вывод, что я весьма самостоятелен в жизни, — верно ли его предположение? Опять фантазирует, подумал я, и в свою очередь спросил, не может ли он уточнить, как именно я протираю очки.

— Очень естественно, — сказал он, — как бы между прочим, и без всякого страха, что стекло может треснуть или что очки выпадут у вас из рук и разобьются вдребезги.

— Такого страха и я вправду не испытываю, — сказал я. — Это было бы все равно как идти и на каждом шагу бояться, что споткнешься. Кто этого боится, тот непременно споткнется. Короче говоря, я не склонен представлять жизнь сложнее, чем она есть. В этом вы правы.

— Звучит правдоподобно, — сказал Лоос, — и тем не менее я убежден, что человек гораздо чаще спотыкается от недостатка внимания, чем от страха споткнуться.

— Не наводите меня на мысль, будто я должен споткнуться, — заметил я, — я просто хотел сказать, что своими страхами человек может приманить несчастье, но это не значит, что не бывает такого несчастья, которое сваливается как снег на голову.

Лоос покопался в кармане пиджака, достал черный карандаш и маленький черный блокнот. Полистал его, очевидно, в поисках чистой страницы. Хотя он старался левой рукой загородить от меня блокнот, я увидел, что там полно пометок и крошечных рисунков. Он что-то записал — это могло быть всего лишь одно слово — и убрал блокнот обратно. Потом, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне, произнес:

— Что-то в этом есть. Я всегда боялся потерять жену. И однажды действительно ее потерял, и все же это было как снег на голову.

— Мне очень жаль, — сказал я.

Он кивнул и отпил вина. Через несколько минут я спросил, когда она умерла. Сейчас он не может об этом говорить, разве что немного позднее, ответил он. Пусть бы я рассказал кое-что о себе, например о том, нравится ли мне жить холостяком. Я ответил, что, как уже говорил, стал холостяком не по воле обстоятельств — у меня это сознательный выбор. Я не мыслю своего существования без независимости и самостоятельности, тем более что, будучи ничем не связан, могу наслаждаться всеми радостями жизни. И пусть меня не упрекают, будто я боюсь ответственности. Я не приму такого упрека — хотя бы потому, что его всегда высказывают те, кто постоянно слышит его в собственный адрес.

— Вы здесь не перед судом, — заметил Лоос, — рассказывайте дальше.

— Иногда, разумеется, дело доходит до слез, — сказал я, — когда я бываю честен с женщиной, ожидающей от меня больше, чем я могу инвестировать. Но такие слезы — житейская мелочь по сравнению с разными видами супружеских бедствий. По большей части эти волнения скоро проходят, например сегодня на этой террасе я вспоминал одну приятельницу, с которой мы здесь встретились в последний раз, — но и для нее мир не рухнул. Так оно чаще всего и кончается. Подобные ни к чему не обязывающие отношения гарантируют от трагедии и вместе с тем предохраняют от печальной и банальной участи, какой редко избегают обычные пары.

Тут я ненадолго умолк, чтобы сделать глоток, а Лоос, явно заинтересованный этой темой, спросил:

— А именно?

— Я уже немного сказал об этом, — ответил я. — Речь идет о различных ступенях брака и о столкновении желания с реальными возможностями, о милой привычке, постепенно превращающейся в безрадостную рутину, даже в ненависть. Приходится обращаться к дипломированному или недипломированному консультанту; быть может, прозрачное неглиже или вызывающие трусики-танго еще вызовут несколько последних искр — но затем уже надо идти к адвокату.

— Зачем такая пылкость? — спросил Лоос. — Никто же с вами не спорит. Брак годится лишь для немногих, а для большинства становится дрессировкой. Я единственно хотел бы вас попросить не употреблять слово «инвестировать», когда вы говорите об отношениях между людьми. Взгляните-ка, — тут Лоос поддернул кверху рукав куртки и показал несколько красных точек на предплечье, — у меня аллергия.

Я рассмеялся, сочтя это шуткой, однако он был совершенно серьезен и сказал, что часто и охотно читает объявления о знакомствах, поскольку хочет идти в ногу со временем, особенности которого, среди прочего, сказываются и на такого рода публикациях. И вот сегодня, прочтя объявление тридцатилетнего господина, который сам определяет себя как «личность, совместимую с современной действительностью», и перечисляет «основные требования» к предполагаемой партнерше, он, Лоос, обратил внимание на свою левую руку, поскольку на ней появились красные точки. Я полушутя, полусердито сказал ему, что постараюсь со всей осторожностью отнестись к его аллергии, пусть это мне и не слишком приятно, и буду тщательно взвешивать каждое слово.

— Нет-нет, каждое не надо, — сказал Лоос. — В сущности, я вам завидую. В том, что касается ваших чувств, вы — медлительный, расчетливый инвестор, и ваши потери возместимы. С другой стороны, конечно, следует учитывать: чем меньше риск, тем меньше виды на прибыль, ибо сколько вы можете выгадать, скрупулезно подсчитывая расходы? Ровно столько, чтобы хватило на две-три поездки из Цюриха в Эрликон. А если будете обращаться со своим капиталом смелее, то в случае удачи сможете совершить кругосветное путешествие — разве не так?

— Смейтесь надо мной, сколько хотите, я не слишком чувствителен, а кроме того, я понял, что вы имели в виду, только у вашего сравнения есть один недостаток: вы слишком грубо ловите меня на слове. Над чувствами мы не властны, это я тоже знаю. Нехорошо попрекать меня тем, что я до сих пор не испытал так называемой большой любви. И если мне не улыбается кругосветное путешествие, разве я обязан отказываться от пикников?

— Вот видите, — сказал Лоос, — до сих пор ваша речь звучала так, будто всё — в вашей власти, теперь же она более человечна. Но как бы то ни было, я не вправе осуждать ваше отношение к жизни и не собираюсь вас спрашивать, ограничится ли дело несколькими слезинками, если вы встретите женщину, которая полюбит вас слепо и безраздельно, и сработает ли в подобном случае — как бы это сказать? — ваша гарантия от трагедии. Однако, как я уже сказал — и вы можете мне поверить, — во мне все же говорит зависть, ибо некоей частицей души я ощущаю влечение к мимолетному Эросу, к игре в любовь. Только мне это почти незнакомо, я слишком тяжеловесен для этого — даже теперь, когда я один и по видимости свободен, а значит, мог бы себе это позволить. Я спросил, по душе ли вам холостяцкая жизнь, — хотел услышать, как вы ее хвалите, потому что мне она не по душе, я вижу в ней слишком мало положительных сторон. Зато вижу другое — назову хотя бы две вещи: как печально выглядит зубная щетка, одиноко стоящая в стакане, и как часто мне вечером не хватает причины, чтобы заснуть, например объятия, или поцелуя, или хотя бы ссоры, короче, чего-то такого, что позволило бы отвернуться к стене и провалиться в сон с ощущением блаженства или легкой обиды. Извините, на меня действует вино, думаю, мне пора.

— Уже собрались уходить?

— Настало час для духа времени. Но прежде я должен еще на минутку заглянуть к себе в комнату, подождите.

Когда он встал, я сказал, что по поводу духа времени мы уже так или иначе высказались.

— Слишком мягко, — пробормотал Лоос, сделал несколько шагов (ходил он как медведь), остановился, обернулся и воскликнул так громко, что посетители замолчали: — Слишком мягко!

Я тоже был слегка навеселе, но усталости не чувствовал. С этим человеком что-то неладно, подумал я, он малоприятный собеседник, и тем не менее сейчас, когда мне показалось, что он уходит, я готов был удержать его силой. Как это может быть?

— Ну вот, — сказал он, вернувшись, — я опять тут. Вы замечали, что когда мы заходим в туалет в отеле, то первым делом видим гигиенические пакеты для дам?

— Вас это раздражает? — спросил я.

— Да нет, — ответил он, — просто я пугаюсь, если, вернувшись в комнату и включив телевизор, вижу цветущих женщин, которые благодаря этим дамским принадлежностям резвятся на морском берегу.

— К такой рекламе следует относиться с юмором.

— Увы, мне это не удается, господин Кларин. Кстати, наверху, в ванной, я задумался о ступенях брака, про которые вы тут рассказывали и которые, по вашему мнению, ведут из рая в ад. Однако небеспристрастным взглядом — а у меня двенадцатилетний опыт — видится другая картина. Погодите, я вам сейчас нарисую.

Пока он доставал блокнот и карандаш, я спросил, не занимается ли он рисованием. Только как любитель, сухо ответил он и вмиг изобразил лестницу, основание которой было охвачено пламенем, а вокруг плясали два рогатых чертенка, верхний же конец лестницы опирался на облако, где сидел ангел.

— Возможно, — сказал Лоос, — двое начинают путь с верхней ступеньки, прямо из-под седьмого неба. Влюбленность, страсть, влечение. А заканчивается путь, возможно, на нижней ступеньке, прямо над адским пламенем. Отвращение, омерзение, ненависть. Я говорю «возможно», ибо не могу поручиться, что это именно так. И все же мне кажется, вы ошибаетесь, представляя себе, как пары спускаются со ступеньки на ступеньку, в лад своим чувствам, — одни неторопливо, другие стремительно, но всегда плечом к плечу. Вот так, механически — я чуть было не сказал: «гармонически», — на этой лестнице ничего не происходит. Там нет упорядоченного стремления в одну сторону — в ад, там царит беспорядочное движение: кто-то поднимается, а кто-то спускается, и бывает, что двое усаживаются на одной и той же ступеньке. Причем иногда наверху, где они чувствуют взаимное доверие и близость, что дает им возможность позже снова отдалиться друг от друга и приветственно махать друг другу с разных ступенек. В случае удачи развитие событий на этой лестнице будет длиться всю жизнь, а в трудном случае доведется узнать, что ненависть необязательно убивает, совсем напротив. Как насчет кусочка сыру? Будете?

— С удовольствием, — сказал я. — Однако что означает «совсем напротив»?

Он молча закрыл блокнот. Потом открыл его снова, показал какой-то примитивный рисунок и спросил:

— Что это такое?

— Похоже на восьмерку, а может быть, на песочные часы.

Он кивнул.

— Это фигура моей жены, — пояснил он и подозвал кельнера.

После того как он сделал заказ, я сказал, что с удачными или трудными случаями, такими, как он их описал, я в своей адвокатской практике не сталкиваюсь и даже в повседневной жизни они редко мне попадаются — если бы они встречались чаще, слово «удачный» было бы неподходящим, верно?

— Я хотел сказать нечто такое, чего вы не поймете. Даже я этого не понимаю — речь о том, что человек может по-настоящему любить то, что он ненавидел.

Это прозвучало слишком высокопарно, ответить было нечего, и мы молча ели сыр.

Я искал к нему подход. Стало быть, рисует он как любитель, сказал я, так, может, он сообщит мне, кто он по профессии? Преподаватель древних языков, ответил он, однако сейчас речь не об этом. Мы опять замолчали, а под конец, когда он уже собрался уйти, я сказал, что недавно он произнес слова «слишком мягко», причем произнес сравнительно громко, так что они еще звучат у меня в ушах. Не может ли он…

— Верно, — перебил меня Лоос, — люди едят, пьют, приходят и уходят, на многое смотрят сквозь пальцы и пожимают плечами. Несмотря на свой пожилой возраст и нервный тик, я должен был бы относиться к нынешнему времени и обществу более взыскательно и сурово, любое проявление уступчивости должно вызывать у меня недоверие. Ну кто еще может учуять, что происходит, когда молодые люди дуреют от вечной спешки, сменяющейся апатией, а старики — от вечного попустительства? В общем, я упрямо вбивал себе в голову: нельзя тупеть, нельзя проявлять мягкость, и заметьте: мое нежелание смириться вызвано отнюдь не прагматическими, а лишь гигиеническими соображениями, я имею в виду психогигиену, понимаете?

— Не очень, — сказал я, и Лоос объяснил, что, в сущности, все очень просто. Если нежелание смириться вызвано прагматическими соображениями, значит, человек считает, что заблуждения, которые пронизывают всех и вся, поддаются исправлению и излечению, то есть, другими словами, верит в спасение, — а это почти так же глупо, как надеяться, что навозная куча вдруг запахнет жасмином. Если же сознаешь, что с этой вонью ничего поделать нельзя, то хотелось бы, по крайней мере, называть ее соответствующим словом и вдыхать ее, не зажимая нос, — это его долг перед собственной душой. Она, его душа, воспринимает бессилие как оскорбление, хуже того — как позор, как если бы он закрыл окна, наплевав на современную эпоху и окружающий мир.

Лоос все пил, а я удивлялся, сколько же он может в себя вместить. Он говорил, не теряя власти над собой, изредка чокался и казался крепким, как скала. Правда, он изрядно потел и время от времени вытирал поблескивающую лысину.

— Вы ненавидите окружающий мир, верно? — спросил я.

На что он ответил без малейшего колебания:

— От всего сердца.

— Тогда я спокоен, — произнес я и этими словами, похоже, вывел его из равновесия. Он почесал в затылке. Стал рыться в карманах, ища зажигалку, которая лежала перед ним. — Знаете, — сказал я, — один человек недавно мне объяснил, что ненависть — это предварительное условие любви.

Лоос покраснел, и, когда я уже начал опасаться, что он схватится за нож для сыра, у него вырвался короткий смешок. Взяв себя в руки, он выпил со звучным бульканьем. А я, услышав этот смех, облегченно вздохнул: его каменная серьезность вызывала у меня некоторую тревогу. Я даже позволил себе выступить более дерзко. Возможно, спросил я, он — один из тех разочарованных идеалистов, которых немало среди людей его поколения и которые не могут простить, что мировой порядок не принял во внимание их мечты? Возможно, ему легче ненавидеть действительность, чем пересмотреть свое юношеское представление о ней? Не сердится ли он на меня за то, что меня раздражает, как он проклинает мир, ничего, в сущности, против него не имея, кроме того, что в этом мире есть мобильные телефоны и средства женской гигиены? Лоос молчал.

— С чего мне начать? — спросил он наконец и опять замолчал. Потом сказал: — Впору употребить какое-нибудь крепкое словцо, оригинальное и универсальное, вы ведь этого от меня и ждете, но, к сожалению, ничего такого в голову не приходит. А что до средств женской гигиены, то я не желаю больше о них слышать, равно как и о прочей коммерции на выделениях человеческого организма. Все у нас превращается в предмет наживы, и на этом торжище каждый и каждая представляют себя как товар, который должен превосходить и вытеснять другие товары, — посреди этого поля боя, говорю я, отдельный человек чувствует себя — если он еще способен чувствовать — в некоторой степени опустошенным, задерганным и довольно-таки одиноким, и вот наступает благодать: к счастью, рынок не оставляет свои жертвы без помощи, он проявляет заботу о них. Опустошенным он предлагает — конечно, не задаром — развлечения, задерганным — антистрессовую программу плюс пилюли с женьшенем, одиноким — мобильные телефоны. Ну разве это не трогательно? А с чего вы взяли, будто я ненавижу мир за мобильные телефоны? Однако в ваших домыслах, господин Кларин, есть доля правды. В самом деле, несколько лет назад, когда начался пресловутый экономический подъем, я воспринимал мобильные телефоны как кошмар, как проявление эксгибиционизма, которое стало производить фурор на телеэкране. Я поделился своими соображениями со многими людьми, которых уважал и уважаю до сих пор, несмотря на то что в их сумочках и карманах тренькают «трубки». Однако критики теперь предпочитают помалкивать. Никому не хочется иметь репутацию ретрограда. Я вам надоел, верно?

Я сказал, что задал несколько вопросов и хотел бы услышать ответы.

— Благодарю вас, — произнес он. — С тех пор как ровно год назад я потерял жену, я стал неразговорчивым, а когда все же случается разговориться, то чувствую, что меня слушают исключительно из вежливости. Вот так. Когда некая тенденция, пусть даже весьма причудливая на первый взгляд, пробивает себе дорогу, у нее есть на это свои права. То, что делает и одобряет множество людей, не может быть неверным: такова логика, правда, это логика идиотизма, которая каждого несогласного объявляет идиотом. Так ведь? Но я теряю нить. Сначала я хотел сказать, что мобильник вызывает у меня отвращение, потому что он предполагает отмену всего личного, интимного и к тому же повышает уровень шума вокруг нас. Отвергая его, я все же понимаю, что обойтись без него будет невозможно. Если какой-нибудь вирус, все равно какой, нападает на всех, его уже нельзя называть вирусом. Вначале — да, вначале у него есть противники и союзники. Но чем сильнее становится поток, чем наглее, глупее, деспотичнее он ведет себя, тем больше людей он сбивает с ног и увлекает за собой, а я озабоченно стою на берегу, и последнее, что они в один голос успевают мне прохрипеть, это слова: «Лишь тот, кто меняется, остается верен себе!», а такие, как я, остаются торчать на берегу, словно замшелый камень. Именно так обстоит дело, господин Кларин, и так было всегда, вот почему ностальгия бессмысленна. Мне часто приходилось видеть, как мои попутчики становились смазчиками тех самых колес, в которые прежде вставляли палки, причем тогдашний дух времени, в пору нашей весны верно воспринимавшийся нами как человеконенавистнический, сегодня кажется все же более гуманным, нежели тот, к коему мы позднее не только приспособились, но и помогли ему завоевать ключевые высоты. Приведу один пример. Когда рынок совсем уж распоясывался и безо всякого стыда давал понять, что мораль ему не требуется даже в качестве фигового листка, а человеческое достоинство — смешной пережиток издыхающих «левых», то многие мои сверстники, успевшие занять удобные кресла, охотно поддерживали это, повторяя: «Лишь тот, кто меняется, остается верен себе!» Однако недавно, господин Кларин, появилась надежда. Я прочел в одной экономической газете, что человечность теперь — весьма желательное качество, в том числе и на рабочем месте. Ну вот, подумал я, человечность прокладывает себе дорогу. Потом я стал читать дальше — и получил удар под дых. Оказывается, человечность дает преимущества при соревновании. Она повышает производительность труда, господин Кларин. — Тут Лоос вышел из себя и стукнул кулаком по столу. — А вы меня обвиняете в том, что я ненавижу мир за женские прокладки и мобильники.

Лоос быстро взял себя в руки и извинился за свою, как он сказал, импульсивность. Я мягко спросил его, действительно ли он считает, что сейчас живет в эпоху большей испорченности, чем двадцать пять или тридцать лет назад. Я уже говорил, сказал Лоос, что нет смысла с сожалением оглядываться на прошлое. Каждая эпоха испорчена на свой лад, причем есть эпохи, которым присуще честолюбие: они стремятся превзойти все прочие по слабоумию или подлости. В целом, однако, он не рассматривает историю человечества как историю упадка, то есть как скольжение по наклонной плоскости, но и не считает, что в своей истории человечество постоянно изменяется к лучшему. По его представлению, история — это бесконечный, лихорадочный круговорот: если вчерашнее зло уходит, его тут же заменяет зло сегодняшнее. Возьмите, например, ящур: как только с ним покончили, появилось коровье бешенство. Вот так оно и происходит, и сумма зла остается приблизительно такой же, мягко говоря, неутешительной. Только сегодня, благодаря глобализации, зло гораздо быстрее оказывается на виду: всего за несколько недель почти каждый ребенок обзаводится «гейм-боем», всего за одну ночь почти каждая женщина успевает нацепить переливчатые велосипедные штаны, пока новый приказ не повелит носить укороченные леггинсы леопардовой расцветки. Это лишь безобидные и притом уже слегка устаревшие примеры, но они достаточно наглядны.

Я спросил Лооса, носила ли его жена велосипедные штаны или леггинсы. Лоос ответил, что нет.

— Вот это меня и раздражает, — сказал я. — Вы чересчур склонны к обобщениям. Велосипедные штаны вы считаете злом, ну ладно, это ваше право, но, похоже, за этим вездесущим злом вы не замечаете ничего другого. Я убежден, что если вы получите девять великолепных роз, то увидите только одну из них, чуть подвядшую, а ежели кто-то начнет хвалить восемь остальных, то сочтете его слепцом или болваном. Кто воспринимает всё так, как вы, неизбежно придет к удручающим итогам, и хочется спросить: как и ради чего он выдерживает такой беспросветный мрак?

— Если вы сравниваете действительность с букетом роз, то извольте хотя бы соблюдать пропорции. Из ваших девяти роз восемь подвяли, а свежа в лучшем случае одна. Так кто же прав — тот, кто замечает сомнительное качество букета, или тот, кто восторженно восхваляет единственный цветок, к которому нельзя придраться?

— Независимо от того, верны ли ваши пропорции, — сказал я, — ответить будет легко: прав тот, кто видит и то и другое. Ибо несовершенное обостряет взгляд, позволяя разглядеть удавшееся, а рядом с удавшимся несовершенное, в свою очередь, становится еще виднее.

— Неплохо, неплохо, — сказал Лоос. — Только, пожалуй, слишком просто. Вы упускаете главное. И я с удовольствием продемонстрирую это на вашем же примере. Предположим, четыре розы объективно находятся в наилучшем состоянии, а пять — объективно — подвяли. Если мы сочтем, что каждый воспримет это именно так — ибо это очевидно, — то будем не правы. Дело вот в чем: человеку надо как можно настойчивее вдалбливать, что подвядшие розы — это великолепные цветы, дабы он принимал подвядшие за свежие, и наоборот. Конечно, не каждый поддается внушению, но обычно внушаемых так много, что те, кто доверяет собственным глазам и собственному суждению, начинают чувствовать себя изгоями и задаются вопросом: быть может, они пессимисты, или ворчуны, или зазнайки?

— Извините, господин Лоос, но если в наше плюралистическое время кто-то выступит с утверждением, будто ему одному известно, что хорошо, а что плохо, что верно, а что неверно, то он и в самом деле зазнайка, и надо задать ему вопрос: где он берет критерии, которые, как он полагает, позволяют ему вынести объективное суждение?

— Вы косвенно подтверждаете мое мнение, — сказал Лоос. — Вы тоже стремитесь соответствовать духу времени. Сначала нам внушают, что все относительно, все зависит от вкуса и восприятия, а потом любого, кто с этим не согласится, объявляют зазнайкой или провинциалом.

— Ладно, — примирительно сказал я, — меня интересует только одно: на чем основана ваша шкала ценностей?

Лоос курил, пил и размышлял. Потом он сказал:

— Давайте вместо роз приведем в пример людей, на всех континентах и во все времена. Теперь, как и прежде, проще простого убедить людей из группы Икс, что люди из группы Игрек — просто крысы и их необходимо уничтожить. Если громко и долго об этом говорить, то найдется множество мужчин, которые только и ждут, чтобы их подстрекнули к убийству, и множество женщин, которые надсадными и визгливыми криками будут выражать свое одобрение. Такое положение дел я нахожу ужасным, а если вам все еще любопытно узнать, на чем основана моя шкала ценностей, то я должен удалиться.

Мне неприятно, что он грозится уйти, сказал я, и вдобавок это излишне: мне никогда не пришло бы в голову спросить собеседника, какие у него основания считать бесчеловечность бесчеловечностью. Я только хотел спросить его, Лооса, по каким критериям следует судить о тенденциях эпохи, о веяниях и модах, которые допускают самые разные оценки — в зависимости от точки зрения. О преступлениях речь не шла. А что до разговоров о «крысах», то тут я вполне разделяю его мнение. Но мне показалось, что он видит на Земле одни только ужасы, вот я и спросил, как и ради чего он выдерживает эту жизнь. Этот вопрос, естественно, подразумевает другой: существует ли для него что-то светлое и прекрасное?

— Еще как, — не задумываясь, сказал Лоос, — еще как существует, господин Кларин. Например, музыка. По крайней мере, так было до последнего времени — но, по сути, вопреки огорчительному опыту, который сложился у меня в этом отношении. Недавно я целую ночь слушал Моцарта, самые жизнерадостные и прекрасные его вещи, и тем не менее я не вытравил из себя ненависть к человечеству, не преодолел ее, напротив, музыка открыла мне, что красота не служит утешением, она лишь оправдывает скорбь. Правда, она заставляет меня забыть о происходящем вокруг, но тем больнее снова к этому возвращаться. Возьмите «Сотворение мира» Гайдна: в некоторых местах даже самая черствая душа не может удержаться от слез, однако ты не знаешь, что вызвало эти слезы — то ли прекрасная музыка, то ли прозвучавшая хвала Творцу, то ли разительный контраст между хвалой Творцу и изуродованным творением. Главное, что вы плачете, не правда ли, вы потрясены, растроганны, и поэтому осознаете, что вы не из камня, хотя…

— Хотя?..

Лоос высморкался и продолжил:

— Хотя и у этого есть своя дурная сторона, ведь окаменевший человек может не обращать внимания на погоду. Но как бы то ни было, к прекрасному, светлому относятся также воспоминание о моей жене, о совместной жизни с ней, о каких-то минутах, жестах, словах. Вспоминать о прекрасном — прекрасно, только и это не обходится без муки, ибо нельзя вспоминать о прекрасном, не страдая от раны, которую оно нанесло своим исчезновением, а теперь вы еще хотите знать, как и ради чего я это выдерживаю. Спросили бы прямо: не лучше ли такому, как я, заняться самоустранением? Когда постоянно думаешь об этом, прогниваешь изнутри. Недовольства жизнью у тебя хоть отбавляй, так же, как и желания больше ее не продолжать. Поверьте, меня не пугает мысль, что я обращусь в ничто. И все же я медлю. Вы знаете Клейста? Он мне близок. Главной темой у него была хрупкость нашего мира, однако под конец, прежде чем наложить на себя руки, этот последовательный человек сделался непоследовательным и в своем прощальном письме написал: «Правда в том, что на земле мне нельзя было помочь». Что означает: мир не виноват, виноваты я сам и мое малокровие, из-за которого я чувствую себя изможденным. Вообще, прощальные письма изысканно вежливы, их авторы берут вину на себя и оправдывают человечество. Разве последнее слово не должно звучать гораздо резче? Лично я счел бы вполне приемлемым, если бы Клейст написал так: «Истина в том, что на этой земле уютно чувствуют себя только подонки». Но во-первых, это было бы бахвальством, а во-вторых, оскорбило бы людей, довольных жизнью, которым следовало бы вспомнить о нем с симпатией. Верно? А вот я, как уже было сказано, медлю, пока не дойду до такого состояния, когда смогу уничтожить себя тем способом, который мне покажется наилучшим: спокойно и почти так же между прочим, как выдергивают травинку на обочине дороги. К тому времени природа, вероятно, сама распорядится, как нужно. Позволю себе добавить, что, сколь манящим ни представлялся бы финал, было бы столь же безответственно обречь на одиночество мою любимую жену, оставить ее беззащитной перед всем этим ужасом.

Лоос снова высморкался, а я сказал:

— Вы должны мне кое-что объяснить. Разве ваша жена не умерла?

Он молчал и смотрел на меня так, словно его лихорадило.

— Умерла-то она умерла, — произнес он наконец, — но ее, так сказать, неправильно похоронили, и когда я говорю, что оставлю ее одну, то подразумеваю вот что: кто будет ее любить, если меня не станет, кто будет о ней вспоминать, кто будет чтить и защищать ее память в это беспамятное время? Теперь вы поняли? Она защищена, только пока я жив.

Он хочет защищать ее и после смерти, подумал я и сказал:

— Да, я понимаю, только мне кажется странным, что вы в известной степени рассматриваете свою жизнь как служение человеку, которого вы потеряли. Мне кажется, что для вас простая констатация этой утраты уже означает неверность. Это отнимает у вас силы, не дает вам двигаться вперед, а ведь вы имеете право на собственную жизнь со всеми ее радостями.

Лоос не слушал, сидел отвернувшись, глядя на темные холмы, замыкавшие долину.

— Свежая малина, — произнес он в сгущавшихся сумерках и снова замолк. Значит, для него еще существовали земные радости? Я спросил, любит ли он малину, и не следует ли мне заказать ее, если только она здесь есть.

— Там, наверху, сейчас освещены почти все окна, в ресторане санатория «Кадемарио» уже поужинали, а моя жена увидела в меню, что на десерт есть малина, но, поскольку пришли мы поздновато, она забеспокоилась, что малина может кончиться прежде, чем мы управимся с основным блюдом, и, хотя я чувствовал, что для нее это было бы несчастьем и она ждет, чтобы я его предотвратил, я счел эту проблему неразрешимой. Так она показала мне, насколько я бесполезен. Пусть ей сейчас же подадут свежую малину, сказала она кельнеру, подадут как закуску. Вот такой практичной она была, так ей нравилось жить и есть малину.

— Почему вы вспомнили этот ужин? — спросил я.

— Потому что он был последним. Вы не поверите, как я иногда ненавижу ее за то, что она просто улетела от меня после двенадцати лет брака. После двенадцати лет любви она вдруг высвобождается, крадется прочь, бросает меня одного на этой мерзкой планете, и это при том, что у нее были все шансы поправиться, опухоль-то ей вырезали, метастаз не было, а под косынкой у нее очень быстро отрастали белокурые волосы, которые перед операцией пришлось сбрить.

— Что случилось? — помедлив, спросил я.

— Сейчас я не могу об этом говорить.

Я сказал, словно это могло его заинтересовать, что приятельница, с которой я был здесь, тоже жила в «Кадемарио».

— Я не могу об этом говорить, — повторил Лоос, — я и так наговорил слишком много, Бог знает почему я мучаю постороннего человека своими переживаниями. Закажем еще полбутылки?

— Вы меня не мучаете. Но если я буду еще пить, то как потом доберусь по серпантину в Агру?

— Пешком. Это вас отрезвит и освежит вам голову. Завтра будете полный сил сидеть за столом и писать — а о чем, я забыл.

— Да это и не важно, — сказал я, и сказал так не потому, что злился на него за его забывчивость, а потому, что уже почти не придавал значения своей затее. Поскольку Лоос настаивал на ответе, я еще раз объяснил: речь шла о статье, посвященной проблемам развода, а точнее, об усовершенствовании законов о разводе, действовавших в различных кантонах со времен Гельветической республики до начала XX века. Наверно, он знает, что Швейцарская конфедерация — государство относительно молодое, оно существует лишь с 1 января 1908 года. До тех пор большинство кантонов имело свои своды законов по гражданскому праву. Кантональные законы о разводе и составляют тему моей работы.

— Какое совпадение, — сказал Лоос, — первое января — день рождения моего отца. Но неужели вы думаете, что справитесь с этим за время Троицы?

— Ручаться не могу, но вообще пишется мне легко, и не в последнюю очередь потому, что я два года работал секретарем судебного заседания, кроме того, по счастью, у меня превосходная память, да и весь материал уже собран.

— Вы уже перетащили к себе половину Тессинской библиотеки? — спросил Лоос.

— Ну, это было бы чересчур. Всего одну-единственную дискету, — улыбнувшись, ответил я.

— Ах, вон что. Разумеется, — сказал он. — Простите, я иногда все еще мыслю в старых, примитивных категориях. С тех пор как поссорился с «Виндоуз две тысячи»…

Я промолчал, не зная, что ответить. Лоос наполнил бокалы. Он сказал, что нуждается в моих знаниях и моем совете.

— О чем, собственно, речь? — спросил я.

— О том, как избавиться от «Виндоуз две тысячи», чтобы снова работать с «Виндоуз девяносто восемь». Дело в том, что, как выяснилось уже после установки нового «Виндоуза», мышь отказалась работать. Курсор скачет по экрану, как сумасшедший. Вдобавок сканер не хочет сканировать, а стример — записывать. Справочная система ничем не может мне помочь, короче, все устройства, которые при «Виндоуз девяносто восемь» работали безупречно, сейчас впору выбросить в помойку.

Я удивленно уставился на Лооса. Из-за колеблющихся теней минутами мне казалось, что он раздваивается и у него вдруг вырастают огромные усы. Это выглядело так, будто на каждом из его ртов сидела, распахнув крылья, огромная черная птица. В конце концов я сказал, что ничем помочь не могу, я в этом не разбираюсь.

— Ну и ладно, — сказал Лоос, — я сам знаю, что делать.

— Стало быть, вы хотели меня проверить или посрамить, — сказал я.

— Ничего подобного, господин Кларин. Я только хотел блеснуть, произвести впечатление и прежде всего дать понять, что не только придуркам, неспособным освоить компьютер, не только приверженцам старого мышления хочется послать к черту эту всеобщую электронизацию и информатизацию. Знаете, что я зачастую себе представляю, когда лежу на диване? Мир после планетарного отключения тока! Все агрегаты перестают работать, аккумуляторы разрядились, батарейки выдохлись — вселенский тарарам смолкает. Тишина и пепельно-серые мониторы. Перепуганные люди, оторванные от аппаратов, с которыми они срослись, выброшенные из своего замкнутого мира теней и ослепленные реальностью. Вы вообще-то меня слушаете?

В самом деле, Лоос все больше оживлялся, а я почти задремал и слышал его голос откуда-то издалека.

— Ну да, — отозвался я, сдерживая зевок. — Вы хотели внушить мне, что ваш взгляд не обращен вспять, потом набросали сценарий, который доказывает, что это неправда.

— Это верно, — сказал Лоос. — Такова дилемма нынешних диванных мечтателей. Предположим, они отвергают статус-кво и воображают, будто мчатся в грядущее, чтобы создать там нечто более отрадное. И терпят поражение. Ибо в грядущем и то, что давно уже факт, и то, что они должны примыслить, станет трижды фактом. И воздушный замок просто негде будет поставить. Иными словами, мечты о будущем могут быть только кошмарами, по крайней мере, для тех, кому страшно уже в настоящем. А если в своем воображении они отвергнут это будущее, предрекая с дивана человечеству легкий всемирный потоп, тогда по законам природы придется приземлиться во вчерашнем дне. И проглотить упрек в том, что твой взгляд постоянно обращен вспять. Если человеку желательно, чтобы все шло медленнее, спокойнее, ощутимее, не так шокировало, ему остается одно: своей фантазией вжиться в былое, ибо, как уже сказано, будущее станет таким ужасающе действительным, что даже самая скромная мечта не рискнет устремиться ему навстречу. Понимаете?

— Понимаю, — сказал я, — но это не означает, что я принимаю ваши нападки на энергоснабжение. Если оно прекратится, это коснется и вас: никакого Моцарта, никакого Гайдна по вечерам!

— Боже, — сказал Лоос, — я об этом не подумал. Но я выйду из положения. В конце концов я могу и сам себе что-нибудь сыграть.

— Вино, — продолжил я, — станет дефицитом, и сигареты тоже, потому что поставка товаров превратится в большую проблему.

— Вы меня мучаете, — запротестовал Лоос, — всемирный потоп у вас получается какой-то омерзительный, а это нехорошо.

— Я только предостерегаю вас от его последствий для вас лично.

— Ладно, — сказал он. — Значит, теперь мы должны хорошенько подумать, куда еще мы могли бы направить наши желания. Впереди для них нет вместилища, позади — романтизм с его изъянами, а посредине — полное безрассудство, от которого хочется бежать. Вот только куда?

— Я знаю куда. Пора по домам.

Не желая задерживать обслуживающий персонал, мы, последние посетители, встали, и я чуть было не потерял равновесие. Лоос, который тоже пошатывался, но все же двигался увереннее, заметил это и предложил проводить меня наверх, до Агры. Я сказал, что ценю его любезность, но он может спокойно отправляться спать. При чем тут любезность, возразил он, вам это необходимо. Со мной все нормально, я поеду, дорога почти все время идет вверх, вниз было бы опаснее. Пошли, сказал Лоос, не устраивайте спектакль. Я достал из бардачка фонарик, Лоос стоял рядом. «О, да у вас кабриолет», — сказал он. «Подержанный», — ответил я и бросил фонарик обратно в машину: он не работал. «Смотрите, луна взошла», — сказал Лоос, схватил меня под руку и потащил. А после нескольких шагов вдруг отпустил, словно испугавшись столь близкого общения. Мы молча шли через деревню. Перед небольшим киоском около почты он остановился и сказал, что здесь продаются художественные открытки с акварелями Гессе, его жена их очень любила.

— А вы? — спросил я.

Для него, сказал он, все, что любила его жена, в некотором смысле неприкосновенно. Пока мы шли дальше, я поинтересовался, было ли так же при жизни его жены. Если, ответил он, для него было невозможным разделять ее любовь к чему-либо, то он всякий раз пытался придать этому особое значение, осмыслить это, как достойное любви.

— А если бы в один прекрасный день она притащила домой садового гнома?

Будет ли твоя избранница таскать в дом садовых гномов или нет, как правило, становится ясно еще до свадьбы, ответил Лоос. Вообще, его жена любила не только акварели Гессе, но также и его сочинения, наверно, потому, что по-своему была ищущей натурой, а для ищущего человека Гессе — это как раз то, что нужно. Раскрой его книгу на любом месте — и сразу натолкнешься на какую-нибудь житейскую мудрость или жизненное правило, что его, Лооса, прямо-таки приводило в отчаяние, а вот жена такие изречения заносила в клетчатую тетрадку. Но он не собирается над этим подшучивать: как уже было сказано, он всегда уважал ее вкусы и, когда примерно два года назад, она выразила желание поехать на уик-энд в Монтаньолу и посетить музей Гессе в Торре-Камуцци, он сразу согласился. Так или иначе, в этом маленьком и довольно-таки изящном музее он вынужден был отметить, что выставленные реликвии, как, например, очки Гессе или поздравительная телеграмма Аденауэра к семидесятипятилетию писателя, не слишком его трогают, а зонтик Гессе — и подавно. Но именно этот зонтик, по-видимому, больше всего взволновал его жену.

Лоос остановился, тяжело дыша.

— С тех пор как я остался один, я снова начал курить, а это даром не проходит, — сказал он. — Целых пять лет я не курил, хотя моя жена — сама она была некурящая — никогда не требовала, чтобы я бросил. Эта дородная дама избавила меня от вредной привычки.

— Дама, склонная к самоубийству?

— Нет, у нее не было такой склонности. Эта особа однажды сидела напротив меня в кафе и поедала разные сладости, причем торопливо, с прямо-таки неприличной жадностью. Мне стало противно. Как можно быть такой несдержанной и слабовольной, с возмущением подумал я, закурил сигарету и потом заметил, с какой жадностью я ее выкурил. Это была моя последняя сигарета, и целых пять лет мне не хотелось курить. Так что продолжим беседу.

— Меня интересует еще кое-что, — сказал я, — а именно история с зонтиком Гессе. Что в нем произвело такое большое впечатление на вашу жену?

Он тоже задавал себе этот вопрос, сказал Лоос, тем более что в зонтике не было ничего особенного — обыкновенный черный мужской зонт, точно такой же, как у него самого и у миллионов других людей. Это было непонятно не только ему: позднее, в номере отеля (они ночевали в «Бельвю») его жена тоже пыталась в этом разобраться. У него, ее супруга, сказал он ей тогда, тоже есть зонт, не имеющий, однако, для нее никакого значения, а вот перед зонтиком Гессе она стояла как перед святыней. Не хочет ли она объяснить, что так восхищает ее в этом зонтике? Она улыбнулась и напомнила, как они однажды посетили музей Фрейда в Вене. Там была выставлена сигара, которую Зигмунд Фрейд когда-то начал было курить и бросил. И в отличие от своей жены он, Лоос, смотрел на эту сигару молитвенным взглядом. Ему пришлось признать правоту жены, поскольку эта сигара тогда действительно его взволновала. На этом тема была исчерпана. Потом, в постели, жена прочитала ему стихотворение. Напечатанное на листе бумаги обычного формата, оно было выставлено в музее Гессе и очень ее заинтересовало. Две строки из этого стихотворения она прочла трижды, так что он запомнил их наизусть.

Когда жена спросила: «Не правда ли, это прекрасно?», он спросонья бестактно заворчал, после чего она погасила свет.

Для меня было приятным сюрпризом, что Лоос умеет не только рассуждать и спорить, но еще и рассказывать, и то, что до сих пор он рассказывал о своей жизни так мало, дало мне повод задать вопрос: интересно ли ему работать в школе и нравится ли преподавать?

— В классе я чувствую себя на месте, — сказал он, — а вот за его дверьми бесчинствует злой дух, ведь за последние годы школа почти повсюду оказалась в когтях педагогически безграмотных чиновников. Однако сейчас, во время нашей прогулки этой тихой ночью, всякое дальнейшее упоминание о трагедии школы категорически воспрещается.

Мы замолчали и не произнесли ни слова, пока не поднялись по серпантину немного выше и не достигли плато Коллина дʼОро. Звезды исчезли за облаками, подул ветер.

— О чем вы думаете? — спросил Лоос.

— Ах, — сказал я, — я как раз пытался вспомнить, когда именно расстался с приятельницей, о которой вам рассказывал.

— Да, — произнес он, — вам пришлось напрягать память. Но так ли уж это важно?

— Вообще-то нет. Только мне вдруг пришло в голову, что моя приятельница, которая тоже отдыхала в «Кадемарио», могла встретиться с вашей женой — если они находились там в одно время.

— Моя жена была там всего пять дней, до одиннадцатого июня прошлого года, если вам это поможет.

— То есть послезавтра исполнится ровно год?

— Да, — сказал он тихо, — в воскресенье, в Троицын день, будет годовщина этого несчастья.

Я не решился еще раз спросить, как это произошло, только подумал, что, случись это при Валери, которая прожила в «Кадемарио» три недели, я наверняка услышал бы от нее эту печальную историю, — конечно, если она была знакома с женой Лооса.

Когда мы были недалеко от Бегоньо, упали первые капли дождя. Молния осветила спящую деревню, цикады замолкли, а после раската грома я посоветовал Лоосу сейчас же вернуться. Нехорошо прерывать начатое, возразил он, к тому же между молнией и громом прошло добрых шесть секунд. Если разделить это число на три, то можно вычислить, насколько далеко от нас гроза. Целых два километра. Так что поворачивать назад он не собирается. Но он был бы рад, если б мог побыстрее отлить.

— Мне тоже давно надо, — сказал я.

Мы встали на обочине дороги, метрах в двух друг от друга. Я рассказал, что недавно мне в моей практике попался один мужчина, желавший развестись. Жена выдрессировала его так, что писать ему разрешалось, только сидя на унитазе — чтобы не набрызгать кругом. И теперь, после четырехлетнего послушания, мой клиент вдруг посчитал такую мелочную тиранию причиной для развода. Лоос на удочку не попался, он что-то напевал про себя. У меня впервые появилось желание перейти с ним на «ты».

— Что вы напеваете? — спросил я.

— «О, как прекрасен этот мир», — ответил он. — Песня Шуберта. Любимая песня моей жены.

— Пожалуй, я начинаю понимать, — сказал я. — Вы смотрите на мир по-своему, не так, как она.

— Верно. Мы гармонично дополняли друг друга.

— И что же? Неужели эту гармонию никогда не нарушал спор? — спросил я и застегнул «молнию».

— Такие случаи я помню наперечет. Занятнее всех был последний, с парнем, который подсовывал банки.

— Подсовывал банки?

— Банки из-под маринованных огурцов, — сказал Лоос, тоже застегнув штаны. — Это могло бы вас заинтересовать как юридический казус. В отделении для пакетов нашего почтового ящика, которое раньше называлось отделением для молока, в один прекрасный день оказалась пустая банка из-под огурцов. Через день это повторилось. Вначале я воспринимал эти банки как своего рода шуточное приветствие, однако через месяц, выкинув добрую дюжину банок, я взорвался. И в то же время заметил, что бываю слегка разочарован, если в течение нескольких дней в ящике не появляется очередная банка. Прошло еще два месяца, моя жена посмеивалась надо мной и называла эту проблему чепухой, в то время как я вынужден был терпеть вторжение этих огуречных банок в мои сны. Иногда по ночам я караулил в темной кухне, откуда можно было хорошо разглядеть место преступления, однако злоумышленник не показывался. Хватит, сказал я после шестидесятой банки, надо идти в полицию, пока я не сошел с ума. «Знаешь, кто ты такой? — спросила моя жена. В ее глазах иногда вспыхивало недовольство, если не презрение. — Ты зануда, вот ты кто», — заявила она. И я не стал подавать жалобу. А жена сказала, что ликвидацию банок возьмет на себя. И теперь, господин Кларин, я попрошу вас оценить этот факт с юридической точки зрения.

— Это непросто, — заметил я. — Пришлось ли злоумышленнику заходить на вашу территорию или ваш почтовый ящик расположен снаружи?

— Снаружи, — ответил Лоос.

— Значит, согласно уголовному кодексу, о нарушении неприкосновенности жилища речь не идет. Но тут можно усмотреть нарушение закона об охране окружающей среды, который запрещает выбрасывать мусор за пределами специально отведенных для этого мест. Согласно обязательственному праву, вы можете подать иск о возмещении ущерба. Но для вашего случая трудно найти прецедент. Вы хорошо сделали, что не стали обременять этим суд.

— Спасибо, — сказал Лоос. — Вы человек сведущий. У вас есть с собой визитная карточка? Так вот, это безобразие кончилось, когда за дело взялась моя жена. Однажды вечером она поставила в отделение для пакетов банку, полную огурцов, и это, видимо, так напугало парня, что больше он не объявлялся.

— А огурцы он забрал?

— Нет, — сказал Лоос. — Возможно, решил, что мы добавили в банку яд.

— Умная у вас была жена.

— Да, в отличие от меня, она была весьма практичной и даже во многом превосходила меня, хотя и была на двенадцать лет моложе. Но, главное, она была кроткой: как я уже говорил, крайне редко бывало, чтобы мы повышали голос друг на друга или произносили такие обидные слова, как «зануда».

Лоос закашлялся, а я зашагал побыстрее. Казалось, гроза была еще далеко, но, когда я уже надеялся, что мы доберемся до Агры хотя бы не совсем промокшими, на нас обрушился настоящий ливень. Вмиг мы промокли до нитки, и уже не было никакого смысла искать укрытие. Мы больше не разговаривали. Только когда мы подошли к двери — Лоос посветил мне зажигалкой, чтобы я смог найти замочную скважину, — я его спросил, не хочет ли он пропустить стаканчик на сон грядущий, или, быть может, стоит затопить камин.

— Вы спрашиваете из вежливости. Завтра у вас много дел.

— Мне совсем не хочется спать, — сказал я, и это была правда.

Мы вошли. Лоос робко озирался вокруг.

— Не могу предложить сухую одежду. Мои вещи вам будут малы. Садитесь, пожалуйста, я сейчас разведу огонь.

— Извините, — сказал он, — но я предпочел бы уйти. Уже довольно-таки поздно.

— Жаль, — сказал я. Я и в самом деле был разочарован.

— Завтра, если хотите, можем встретиться опять. Вечером, например.

Я сказал, опять-таки не покривив душой, что мне это будет приятно, я и так собирался ближе к вечеру вернуться туда за машиной. Мы стоя выпили еще по рюмочке коньяку. Я поблагодарил Лооса за то, что он меня проводил.

Вокруг звенели цикады. Дождь стал тише. В просветах между облаками виднелась луна.

— Счастливо добраться, — сказал я.

— Спокойной ночи, — ответил он, и его по-медвежьи массивная, покачивающаяся тень растворилась в темноте.

Хотя был уже почти час ночи, я развел огонь в камине, потом разделся, надел халат и уселся у огня, чтобы обдумать впечатления этого вечера и уяснить себе, что за человек этот Лоос. Но вместо этого я погрузился в несвойственные мне размышления о себе самом. Внезапно мне показалось, что я обделен чувствами, что они у меня холодные, плоские, я был неприятен себе. Время от времени в камине трещало полено, выбрасывая пучок искр. Я выпил еще коньяку.

В какой-то момент меня вдруг охватил озноб, я сгреб тлеющие поленья в кучу и лег в кровать. Спал я как никогда плохо.

II

Итак, целительным мой сон не был, хотя я, вообще-то привыкший вставать рано, провалялся в постели почти двенадцать часов и встал только где-то около двух часов пополудни, разбитый телом и душой. А ведь я собирался в девять засесть за работу, так что к чувству подавленности и к головной боли прибавилось еще и недовольство собой, которое испытывают дисциплинированные люди, когда они из слабоволия не делают того, что намеревались сделать. В доме было достаточно холодно, и пока я растапливал железную печку в кабинете, то вспомнил о подозрении, зародившемся в моем полусонном мозгу: жена Лооса могла совершить самоубийство. Теперь, когда я проснулся, подозрение это окрепло. Оно позволяло правдоподобно объяснить, почему Лоос так упорно не хотел говорить о подробностях ее смерти. Я приготовил себе крепкий кофе. Но разве человек, которого только что прооперировали — судя по всему, успешно — и отпустили домой, станет лишать себя жизни? И разве Лоос не сказал, что его жена любила жизнь? Я приоткрыл входную дверь и выглянул наружу. Погода была хмурая, похоже, Троица вышла невеселая. Их брак, по-видимому, был счастливым, Лоос называл его удачей. Может быть, у нее сделалась послеоперационная эмболия? Но ведь существуют также и послеоперационные депрессии, — может, это было самоубийство? Стоя я протирал очки, боясь, что они могут выпасть у меня из рук. Выпив еще кофе, я пошел в кабинет и сел перед лэптопом, а через десять минут заметил, что мысли мои витают далеко и какой-то туман отделяет меня от экрана и клавиатуры.

Я вернулся в просторную кухню-столовую, сел у остывшего камина, увидел большого паука, пробегавшего по полу, вскочил и прихлопнул его шлепанцем. Внутренний дефект. У Лооса есть внутренний дефект, подумал я, не зная, где подхватил это выражение. Я записал его в блокнот. И стал записывать слова, обрывки фраз и целые фразы, сказанные Лоосом и Лоосу, записывать как попало, без всякой связи и последовательности. Мне было холодно, и я пошел в сарай наколоть дров. Возможно, я слишком нормален, подумал я. Все лучше, чем быть полусумасшедшим. У него культ мертвых! Меня бы не удивило, если бы он держал урну с ее прахом у себя на тумбочке. Иногда он меня отталкивает, а иногда внушает мне чувства, похожие на те, что сын испытывает к больному отцу. Я всадил топор в колоду и вернулся в кабинет. Снова засел за работу. Надо было написать несколько вводных замечаний по теме. В принципе мне ничего не стоило это сделать, даже с похмелья. Но сейчас, хотя кофе и «алка-зельцер» привели меня в порядок, мне это не удалось. И напрашивалась мысль: отказаться от встречи с Лоосом, чтобы вечерние часы посвятить работе, а в воскресенье, в Троицын день, встать пораньше, бодрым и отдохнувшим, и поехать дальше. Почему я этого не сделал? Конечно, не из вежливости или уважения. Лоос не нуждался во мне. Он, думал я, не из тех, кто, словно моряк, должен непременно вывалить на кого-нибудь груз своих историй, и даже его жалобы на окружающий мир не были рассчитаны на сочувствие или хоть на какой-то отклик. Возможно, я даже был ему в тягость. И теперь он жалел, что в приливе хмельной симпатии назначил мне еще одну встречу, — и это накануне годовщины смерти его жены, в тот вечер, который он, вероятно, хотел посвятить исключительно ей. Так что все говорило в пользу отказа, кроме единственного аргумента, который оказался решающим, хотя в тот момент я этого не сознавал. Лоос притягивал меня, точнее, внушал доверие; инстинктивно сопротивляясь этому, я пытался понять секрет его воздействия на меня. Назову этот феномен магнетическим, пожалуй, даже магическим. И хватит об этом.

Я опять пошел на кухню, почистил духовку, которую на Пасху забыл почистить совладелец дома. Перелистал женский журнал и вспомнил, что он принадлежал Валери. Недавние исследования позволили дать окончательный ответ на вопрос, как женщины выбирают мужчин за их внешность. Идеал красоты у женщины, читал я, меняется в зависимости от фазы цикла: если в критические дни женщины предпочитают мужественных мужчин с развитыми мускулами и широкими плечами, то в остальное время их привлекает более мягкий тип. Остальное время — это основное время, подумал я, но тем не менее несколько раз отжался. В другой статье цитировалось исследование, согласно которому мужчины, как и женщины, находят людей с голубыми глазами более привлекательными и умными, чем кареглазых и зеленоглазых, — вывод, лестный для меня. Когда я отложил журнал, мне бросилась в глаза дата его выхода — 21 июня прошлого года. Вскоре после этого дня, то есть примерно через две недели после смерти жены Лооса, я должен был заехать в «Кадемарио» за Валери, привезти ее сюда на рюмочку аперитива, а потом отвезти обратно в «Бельвю». Поскольку — как я совершенно точно знал — это произошло в конце третьей и последней недели ее пребывания там и поскольку жена Лооса умерла 11 июня, после пяти дней отдыха, я мог сделать вывод: в течение недели эти две женщины должны были находиться в санатории «Кадемарио» одновременно. Хотя мне было ясно, что познакомиться они не могли — санаторий «Кадемарио» прямо-таки гигантских размеров, да и Валери наверняка сообщила бы мне о смерти своей знакомой, — все же это открытие привело меня в необычайное волнение, я и сам не понимал почему. Вопреки всякой логике мне вдруг представилось, как две женщины смотрят друг на друга, улыбаются друг другу, и показалось, что это еще теснее связывает меня с Лоосом. Сам он, однако, дал понять — лаконично, почти грубо, — что такого рода совпадения его не интересуют, по каковой причине я решил больше этим ему не докучать. И без того неясно, состоится ли у нас еще одна беседа. Можно было бы встретиться завтра, буквально так сказал Лоос, — это я помнил абсолютно точно, как и многое другое, ибо никогда или почти никогда не подтверждал своим примером старую пословицу о том, что вино губит память, а эта встреча могла означать лишь рукопожатие, короткое прощание, но могла означать также и второй совместный ужин. Что бы я предпочел? Я и сам толком не знал, но склонялся к последнему. Словно читатель, которому попалась книжка, бедная событиями, и который все же продолжает ее читать, надеясь, что главное еще впереди, — поскольку все изведанное лишь наполовину, прерванное на середине, незавершенное вызывает неприятные чувства. Правда, это сравнение хромает. Будет ли продолжение у нашей беседы, я не знал. Положение Лооса и его почтенный возраст давали ему преимущество, а что касается неприятных чувств, то они появились у меня только сейчас, хоть книга и прочитана. Ладно, пускай они будут неприятными — но не более того.

Остаток дня я провел в полном безделье. Сидел, ходил взад-вперед по квартире, то подбирал какую-нибудь ниточку, то сдувал со стола крошку, за которой потом приходилось нагибаться. Я ненавижу безделье. Оно вызывает у меня стресс. Боже, сделай так, чтобы вечер настал пораньше! Никто никогда из моих уст не слышал такой молитвы, а сейчас ее слышал только я, и она, как обычно бывает, не осталась без ответа. Так что к шести часам я смог отправиться в путь, вооружившись зонтиком и испытывая некоторый страх.

Терраса была пуста, один только кельнер вытирал мокрые столы и стулья. Заметив, что я за ним наблюдаю, он несколько раз взглянул на затянутое тучами небо. Вид у него был скептический, словно он хотел показать всю бесцельность своего занятия. Я спросил, можно ли заказать аперитив. Он кивнул, я сел за тот же столик, что и вчера, но на тот стул, на котором сидел Лоос, и, когда кельнер пошел за моим кампари, я поглядел на отель и застыл в удивлении. Окно комнаты, на которую Лоос в разговоре со мной указал как на свою, было открыто, и если то, что целилось в меня оттуда, было не охотничьим ружьем, а подзорной трубой, я все же почувствовал себя очень неуютно, даже в опасности. Однако прежде чем я успел рассердиться по-настоящему, Лоос показался в окне и махнул мне рукой. Ободряюще, как мне показалось. Немного погодя он в смущении стоял передо мной.

— Это была бестактность с моей стороны, — сказал он, — прошу меня извинить, я захотел хоть что-нибудь разглядеть в тумане, вдруг увидел вас и просто не мог удержаться, чтобы не взять вас на мушку. Простите, пожалуйста, моя маленькая подзорная труба годится лишь на то, чтобы рассмотреть вблизи санаторий «Кадемарио». Что-то вы бледны. Как вы себя чувствуете?

— Откровенно говоря, неважно, — сказал я. — А вы?

— Я в игривом настроении, Бог весть почему, — ответил он и сел напротив меня. В самом деле, он выглядел иначе, чем накануне вечером, держался более непринужденно и прямо-таки излучал общительность. — Надеюсь, вы останетесь на ужин?

— С удовольствием, — сказал я, — если вы не предпочтете ужинать в одиночестве.

— Тогда бы я не стал спрашивать. Я давно уже не повинуюсь чувству долга. Чем старше я становлюсь, тем труднее мне следовать его велениям, и я выполняю их только тогда, когда они совпадают с моими желаниями. Кстати, я заказал столик внутри, потому что рассчитывать на вечер без дождя не приходится. А почему «неважно»?

Я рассказал о своей бессонной ночи, о том, как долго провалялся в постели, как раздражался оттого, что потерял день.

— Потерянных дней не бывает, — заметил Лоос. — Недостаток мотивации, понимаемый как гражданское неповиновение, как противодействие нажиму извне, — это симптом здоровья. Все, что замедляет ритм, даже затянувшийся завтрак, — идет на пользу здоровью народа, которое сейчас в опасности как никогда, поскольку все больше людей чувствуют, что не смогут угнаться за современной жизнью с ее бешеным темпом и будут плестись в хвосте. Хотят они это признать или нет, пытаются ли с максимально возможной изворотливостью и боевым задором противостоять этому или не пытаются, но к каждому из них бесконечно и безостановочно предъявляются завышенные требования, а от этого человек заболевает. Другое дело животные. Ни одно животное на земле не работает, кроме разве что муравьев, пчел и кротов, чья хлопотливость не мотивируется каким-либо нравственным императивом. А остальные беспечно разгуливают в поисках еды, если только это не домашние животные. Среднестатистическая собака, например, спит или дремлет двадцать часов в сутки. Так же ловко устраиваются и кошки. Мы с женой держали кошку, черную с белыми лапами, жена эту кошку любила, я тоже пытался ее полюбить, но иногда мне становилось невмоготу терпеть ее несказанную лень. Она попросту заставляла себя обслуживать, а потом с мурлыканьем погружалась в дремоту, в то время как я нервно поглядывал на часы, торопясь вернуться к работе. Словом, не ведающие труда животные, по крайней мере, здоровы, в отличие от людей, и у них пушистый мех.

— Господин Лоос, — сказал я, — меня лишило работоспособности самое обычное похмелье, коему вы воздаете слишком большую честь, считая его символом гражданского неповиновения, а также поводом для экскурса в животный мир и народное здравоохранение.

Лоос заказал бокал белого вина, долго молчал и ответил мне, только когда бокал поставили перед ним. Он сознает свою склонность к экскурсам, сказал он, его любимая жена нередко ему на это указывала, к тому же он смутно вспоминает, что вчера уже говорил о дрессировке. Стало быть, он повторяется. Однако любой собеседник воспринимает экскурсы и повторы как нахальство, и поскольку он, Лоос, не может обещать, что обойдется и без того, и без другого, то из вежливости вынужден умолкнуть.

Лоос произнес это совершенно серьезно. Затем встал и подал мне руку. Я был несколько ошеломлен, но все же крепко пожал ему руку и сказал, что вечер в его обществе доставил мне большое удовольствие.

— Правда? — спросил он.

— Правда, — ответил я и, лишь слегка покривив душой, добавил: — То, что вы называете нахальством, меня нисколько не коробит.

Лоос снова сел, допил свой бокал. И спокойно, как ни в чем не бывало, опять подхватил нить разговора. Мало кого из его знакомых не преследует страх, что они не справятся со своими обязательствами. Почти у всех, если сказать образно и грубо, мокрые штаны. Но этой болезни, как и настоящему недержанию, сопутствуют стыд и молчание. Поэтому страх не справиться люди загоняют глубоко внутрь. Таким образом, в какой бы области ни работал человек, его окружают тайные страдальцы, которые большую часть энергии тратят на то, чтобы скрыть свою душевную рану. Немногие решаются открыто, во всеуслышание заявить об этой своей странности. А значит, те, кто считает предъявляемые к ним требования явно завышенными, не протестуют. Совершенно очевидно, что тут мы имеем дело с настоящей душевной болезнью, с эпидемией, которая распространяется в невиданных масштабах. И несмотря на широкое применение фармацевтических средств, несмотря на разнообразие других методов лечения, корень зла остается невредимым, а болезнь продолжает свирепствовать.

— Вы терпите возражения? — спросил я Лооса.

— Возможно, я упрямец, — ответил он, — но тем не менее я жажду дискуссии.

— Как я уже говорил, — сказал я, — у меня было намерение заняться сегодня делами о разводе, но в итоге, вместо того чтобы встать рано, я провалялся в постели до самого обеда, встал совершенно разбитый и так ничего и не сделал. Отсутствие стимула к действию, или, скорее, безволие, вызвало у меня досаду и даже презрение к самому себе. Это стало поводом для вашего рассуждения, мухой, из которой вы сделали слона. Тезис о завышенных требованиях общества, возможно, отчасти подтверждается жизнью, да он и не так уж нов, только вот с моим случаем ничего общего не имеет. Это во-первых. А теперь о самом тезисе: вы же вчера объяснили, что по отношению к истории вы не пессимист, по вашему мнению, сумма зла остается неизменной, поскольку на смену старому злу приходит какое-то новое, инородное зло. Я с этим согласен. Я также признаю: ощущение, что к тебе предъявляют завышенные требования, может быть источником несчастья — но это не новость. Завышенные требования предъявлялись к людям всегда. Каждая эпоха порождает своих страдальцев, и каждое общество — свою душевную муку…

— И поскольку так было всегда, — перебил меня Лоос, — надо об этом помалкивать, верно? И прежде всего в случае, если ничего нового добавить не можешь.

— Абсолютно ничего, — сказал я, — а можно я еще кое-что скажу?

— Извините.

— Мне хотелось бы напомнить вам то время, — продолжил я, — которое я, в отличие от вас, знаю только понаслышке. Я имею в виду глухое время пятидесятых — начала шестидесятых годов. Какой узколобой была тогда мораль, какой застывшей — система ценностей, с каким укором взирал на нас Господь. Полный социальный контроль, и куда ни глянь — репрессии. И педагогика, которая желала только добра, раздавая оплеухи направо и налево. Вытравление чувства самоуважения, которое приравнивалось к нескромности и дерзости, низведение людей если не к неудачникам — те вообще ничего не добиваются, — то к существам, которые боятся неудачи и потому выполняют все, что от них требуют. Я спрашиваю вас как свидетеля того времени: верна ли моя оценка?

— Она могла бы быть моей, — ответил Лоос.

— Это было общество завышенных требований, — продолжил я, — но потом подул свежий ветер, поводок был отстегнут, волосы становились длиннее, юбки — короче, дыхание, поступь и речь — свободнее. Относительность морали снимала с человека тяжкий груз, раскрепощенные и расширенные представления о ценности личности открывали возможности для новых форм жизни, короче, процесс снятия запретов в окружающей нас действительности создает столько свободного пространства, столько простора для деятельности, и все же вы придерживаетесь мнения, что нынешний человек более закомплексован, более угнетен душевно, чем когда-либо, только потому, что он не выдерживает стремительности перемен.

— Теперь бы я мог сказать, — начал Лоос после долгой паузы, во время которой сосредоточенно жевал, — что это привилегия стареющих людей — воспринимать новое время со всеми его новыми несчастьями как намного более порочное, нежели время ушедшее. Еще я мог бы сказать, что каждый волен оценивать зло, как ему угодно, поскольку масштабы зла не измеряются в метрах. Но я не скажу ни того ни другого. Мы с вами едины только в оценке тогдашнего удушливого времени и в том, что мы приветствуем его гибель. О времени, которое пришло ему на смену, вы лучшего мнения, чем я. О цене вы не задумываетесь. Вы не говорите о скверном положении тех, кого спустили с поводка, кто после нескольких первых прыжков принялся размышлять, куда теперь податься в этой обширной, поражающей разнообразием местности без всяких дорожных указателей. Представьте себя на месте женщины пятидесятых годов, которая смотрит в свой платяной шкаф. Там висят две-три вещи для будней и одно воскресное платье. Она не затрудняется с выбором, сразу берет, что ей нужно. А сегодняшняя женщина будет стоять перед своим переполненным шкафом добрых полчаса, ощущая легкое головокружение, любое решение кажется ей неверным, и в конце концов она приходит к выводу: ей нечего надеть. Ладно. Проблемы такого рода могут вызвать лишь улыбку, однако у этой женщины есть дети, которых надо воспитывать. А по каким нормам? Какими методами? Ради каких целей? Ответов множество, но ответов неоднозначных и не на все времена. Знаете ли вы таких родителей, которые не тревожились бы за судьбу своего ребенка? Знаете ли вы мать, которую не мучила бы мысль, что она все делает или уже сделала неправильно? Матери, родители чувствуют, что не справились. Да так оно и есть. Поглядите на их питомцев: сплошь неадекватное поведение, отсутствие целей, прыгают с одного на другое, скользят по поверхности. Но возлагать вину на родителей было бы цинично — все равно что обвинять капитана корабля, у которого непостижимым образом отказали навигационные приборы, в том, что он не сумел доставить пассажиров на берег. Короче говоря, в минувшую эпоху набор обязательных ценностей смоделировал для нас строгую и жесткую мораль, предъявлял к нам зачастую неуместные и всегда завышенные требования. В наше время, когда ценности уже не выстраиваются по рангу и стали для каждого его личным делом в том смысле, что каждый может руководствоваться ими по своему усмотрению, растерянность только увеличивается: нет ничего труднее, ничего мучительнее, чем необходимость искать и выбирать без чьей-либо поддержки. Чтобы не сбивать вас с толку, я не хочу объяснять, чем прежние завышенные требования отличаются от нынешних. Но я не знаю ничего более удручающего и опасного, чем рычание выпущенного на свободу человека, который требует, чтобы ему указали путь и дали опору — по возможности после плетки.

Упало несколько капель дождя, Лоос словно бы этого не заметил. Правда, он сделал паузу, но было видно, что его речь еще не закончена.

— Ну да, — сказал я.

— Ну да, — повторил он. — Если мы к новому виду завышенных требований прибавим еще один, новейший вид, вызванный бурным развитием науки и техники и заключающийся в том, что мы, высунув язык, изо всех сил стараемся угнаться за временем, но безуспешно, и вынуждены констатировать, что знания и суждения, приобретенные сегодня, уже назавтра — не более чем прошлогодний снег, — то, полагаю, мое утверждение, что этот душевный недуг сейчас тяжел, как никогда, не покажется слишком рискованным. Что будет дальше? Можно ли надеяться на революцию среди улиток или тех, кого превратили в улиток? Как вы думаете?

— Я думаю, что идет дождь, — ответил я. — И что нам пора перебираться.

— И правда, — сказал он, — идет дождь.

После того как мы заняли места за столиком в застекленной пристройке, распорядились принести нам полбутылки белого и чокнулись. «За революцию улиток!» — сказал я. «За то, чтоб поскорее все рухнуло!» — сказал Лоос, одарив меня столь редкой у него улыбкой, наполовину лукавой, наполовину грустной. Поскольку он желает, чтобы ему противоречили, сказал я, то хотелось бы предъявить ему два эмпирических заключения, которые поставят под сомнение его диагноз. Одно из них подтверждено статистикой, другое взято из собственных наблюдений. Так, репрезентативный опрос, предметом коего было психическое, физическое и материальное состояние старшего поколения, показал, что это поколение, по его собственной оценке, чувствует себя гораздо благополучнее, чем такая же возрастная группа по результатам опроса десяти — двадцатилетней давности. Опять же молодые, от пятнадцати до тридцати лет, по моему наблюдению, живут и радуются жизни и отнюдь не склонны к пессимизму и депрессии, как можно было бы ожидать, если бы нарисованная им, Лоосом, картина соответствовала истине. Кто хоть раз со стороны наблюдал уличное шествие, не мог не заметить, в каком настроении нынешняя молодежь: все они взвинченные, радостно-возбужденные. А вот мне за тридцать, но и я не могу поведать ему о каких-то несчастьях: жизнь дается мне легко, и даже ее краткость призывает меня не пренебрегать лакомым куском.

— Особо лакомым, — заметил Лоос и показал меню. — Филе кролика. Очень рекомендую.

— Это что, отвлекающий маневр или вы не принимаете меня всерьез? — спросил я.

— Я же сказал вам, что я в игривом настроении, — возразил он, — и кроме того, считаю, что мы должны заказать еду, прежде чем я размахнусь для ответного удара.

— Я это знаю, — сказал я.

— Что? — поинтересовался он.

— Филе кролика — это был наш прощальный ужин, вон там, на террасе.

— Я не вполне понимаю, — сказал Лоос.

— Вы, наверно, недослышали, что я рассказывал вчера: однажды я был здесь с приятельницей, она жила в санатории, и именно здесь, в этом приятном окружении, я собирался сообщить ей о разрыве наших отношений. Тогда мы оба ели filetto di coniglio.

— Прекрасно, — сказал Лоос. — А почему она жила там? Проблемы с нервами?

— Вегетативная лабильность, — сказал я.

Лоос какое-то время молчал.

— Это опять возвращает нас к нашей теме, — произнес он наконец, — у несчастья множество обличий, и расстроенная нервная система — одно из них, безобидное такое, симпатичное, но трудно переносимое для тех, кого оно коснулось. Однако чаще всего этот недуг и не распознаешь: он скрывается под маской лихорадочного веселья. Ваша бесшабашная молодежь, господин Кларин, инстинктивно чувствует, что будут означать для нее рассудительность и спокойствие: падение в пасть реальности. Поверите вы или нет, но однажды я стоял на краю тротуара во время уличного шествия, и то, что я тогда увидел, было траурной процессией, правда шумной и грохочущей.

— То есть жажда жизни — это, по сути, одно из проявлений скорби. Вы в своем уме?

— Я не в своем уме, только это не значит, что я не прав. Будь я даже дураком, вы должны были бы признать за мной особое чутье, присущее дуракам, чутье, которое позволяет распознать в происходящем карнавал и маскарад, распознать высокое искусство — прятать под маской опечаленную душу. Мне кажется, ваш эмпирический взгляд не видит разницы между одеванием и переодеванием — отсюда и ваш энергичный протест. Я охотно и с отеческой симпатией подарю вам одно изречение, которое я где-то подхватил и которое пригодится вам на всю жизнь: если увидишь великана, то сперва спроси себя — это, случайно, не тень гнома?

— Красиво звучит и западает в душу, — сказал я. — Вы должны всегда помнить об этом, но не делать отсюда ложного вывода, будто всякое бытие — это лишь видимость. Или, другими словами, что жажда жизни — это замаскированная печаль. Ведь правота вашего изречения не должна заставить нас усомниться в существовании настоящих великанов.

— Верно, — сказал Лоос. — Давайте закажем еду. Ублаготворенных стариков легче подцепить на крючок. Я чуть не забыл об этом. К какой возрастной группе относятся эти ваши статистические данные?

— К пенсионеркам и пенсионерам.

— Так-так, к пенсионеркам и пенсионерам. Должен признать, что это большая группа. Я рад, что сейчас они чувствуют себя лучше, чем в прежние времена, но это и неудивительно, ведь самое тяжелое у них позади, они свободны от множества принуждений, им мягче спится, чем раньше. Про оболванивание значительной части стариков я говорить не стану, хотя оно тоже способствует благополучию. Как бы то ни было, результаты опроса подтверждают мой диагноз: степень достигнутого благополучия помогает понять причины прежнего недовольства. Если пенсионеры чувствуют себя гораздо лучше, чем прежде, то, наверно, ситуация, от которой они ушли, была хуже, чем когда бы то ни было, верно? Так что теперь мы можем сделать заказ. Я возьму себе кролика.

Я заказал то же самое. Поскольку развивать эту тему дальше мне казалось бессмысленным, беседа почти застопорилась. «Он каждое слово толкует в свою пользу, — подумал я. — Собирает доказательства, что люди несчастны, и одержим, как всякий коллекционер».

— Может показаться, — сказал он, — будто я гонюсь за жалким чувством удовлетворения от собственной правоты. Но это потому, что, когда я говорю, люди не слышат мой внутренний голос. А этот внутренний голос после каждой произнесенной мною фразы умоляет: дорогое человечество, пожалуйста, поймай меня на лжи!

— И что? — спросил я. — Человечество время от времени дает ответ?

— Дает, но скорее уклончивый, да и звучит он беспомощно. Все это лишь красивые фразы, вам меня не понять, говорит оно, я давно уже никому не даю себя понять и осмыслить, sorry!

— Возможно, тут оно право, — сказал я, — а если и нет, то мы должны об этом молчать.

— Только давайте без эмоций, не будем пугаться, — произнес Лоос, — у нас есть и другие возможности, по меньшей мере две: поношение человечества и описание нашего бессилия перед его непостижимостью. И в-третьих, мне как раз пришло в голову: не в каждом же разговоре надо объяснять мироустройство, к счастью, можно говорить еще и о футболе, и о собаках, и о причинах чьей-то смерти, можно рассказывать истории, которые ты пережил на самом деле, от кого-то слышал или придумал, короче, нам вовсе не обязательно обсуждать того, кто отнесся к нам с пренебрежением, у нас хватит и других тем.

Когда принесли еду, Лоос, как и накануне вечером, на несколько секунд закрыл глаза и только после этого взялся за нож и вилку. Прожевав кусок-другой, он вдруг сказал: ему было очень жаль, что, когда он заказывал вкусное мясное блюдо, его жена не могла разделить с ним это удовольствие — она отказывалась есть мясо животных. Они познакомились вскоре после ее обращения в вегетарианство, она, как все неофиты, чересчур усердствовала и, к его изумлению, заявила, что принципиально не целуется с мужчинами, которые едят мясо. Но, слава Богу, любовь оказалась сильнее аскетического предубеждения, настолько сильнее, что его жена, по-прежнему ограничиваясь растительной пищей, время от времени жарила ему цыпленка, шницель, баранину и так далее. Самое трогательное, что при этом она еще волновалась: а вдруг еда окажется невкусной? Но эта еда никогда не оказывалась невкусной, совсем наоборот. А теперь бывает, начиная есть, он видит ее сине-зеленые, боязливо устремленные на него глаза. Он всегда первым делом видит эти глаза, когда вспоминает ее облик.

— К счастью, — сказал я, — ваша жена присоединялась к вам, когда вы пили вино, например «мерло бьянко», которое мы с вами пили вчера.

Лоос перестал жевать, посмотрел на меня, глотнул и спросил, откуда я это знаю.

— Вчера я спросил, рекомендуете ли вы мне вино, которое пьете, и получил удивительный ответ: «Мы всегда пили его под настроение». Такой ответ не забудешь. А слово «мы», судя по всему, означало «я и моя жена».

— Так оно и есть, — сказал Лоос. — Год назад мы с женой по какому-то поводу выпили здесь по бокалу вина.

Я спросил, можно ли из этого сделать вывод, что он сопровождал ее, когда она приехала сюда отдыхать после лечения.

— И этот вывод правильный, — сказал он, — только я был бы признателен, если бы мне перестали время от времени напоминать об этом. Как вы провели день?

— Могу только повторить то, что уже сказал, — ответил я, — день у меня вышел короткий и пустой. Мне не хватало вдохновения, ясности в голове, и работа осталась несделанной, а безделье испортило мне настроение, так что у меня день пропал зря, а у вас?

— У меня начало дня выдалось неприятным, а в остальном пожаловаться не могу.

— Похмелье? Головная боль?

— Ничего похожего, — сказал Лоос. — После звонка будильника, который, конечно, никакой не звонок, а серия писков — как и всё в наши дни, — я опять задремал, и тут меня начал изводить нудный сон, легонький такой ЭСНЗУК-кошмар. — И он снова принялся за еду.

— Это что, новый психологический термин?

— Пока еще нет, но, вероятно, скоро такой появится. ЭСНЗУК означает: эффективная система начисления зарплаты с учетом квалификации. По велению экономики и ее верных сатрапов это трескучее наименование проникло даже в стены школы. В один прекрасный день «с целью повышения квалификации педагогического состава» на школу как снег на голову сваливается визитер, садится за последнюю парту, раскладывает разные бумажки и памятки и во время всего урока следит за профессиональной компетенцией, методической компетенцией и социальной компетенцией педагога. Причем для суждения об этих трех компетенциях у него имеется не менее тридцати девяти критериев. Для того чтобы он знал, что, например, относится к социальной компетенции, в памятке перечислены ее важнейшие составляющие, и среди прочих — жестикуляция и мимика педагогического персонала, по которой можно судить об эффективности начисления зарплаты. А по двум следующим пунктам можно оценить степень выдержки и чувство юмора. И то и другое — значимые элементы социальной компетенции, от которых зависит зарплата и которые, зачастую безуспешно, должен вырабатывать в себе сотрудник данного учреждения. Короче говоря, — продолжил Лоос, не спеша снова взяться за нож и вилку, — если сам термин «эффективная система начисления зарплаты с учетом квалификации» представляется неким кошмаром, то что же можно сказать о его содержании, а тем более — об утреннем сне на эту тему?

— Что же вам снилось?

— Да так, ничего особенного. Я пришел на урок с опозданием, без всякой подготовки — на самом деле ни того ни другого со мной никогда не бывает. Ученики меня не слушают, жуют резинку, посылают и получают эсэмэски. Визитер ставит крестики в своих бумажках, а по окончании урока отводит меня в сторону и шепчет на ухо, что мои носогубные складки слишком четко обозначены. В народе их называют «складками скорби». Мысль об этих складках преследовала меня весь день; в Лугано, во время прогулки, я всматривался в каждое лицо, как будто меня к этому кто-то принуждал, но в целом, как уже было сказано, день у меня прошел вполне сносно.

— Вчера ночью, когда мы с вами шли в Агру, — сказал я, — вы не хотели говорить о школе, только упомянули о ее трагедии. Может быть, вы имели в виду эту самую систему квалификации?

— Косвенно и ее тоже, — сказал Лоос, — ибо то, что творится в школах, по сути, варварство. С тех пор как политики, занимающиеся образованием, сошлись на том, что школа должна готовить подрастающее поколение к суровым будням, — выражение, вполне характеризующее этих людей, — с тех пор во всех школьных зданиях слышится хихиканье и фырканье учителей и учеников. Но пока у меня на тарелке лежат еще несколько кусочков кроличьего филе и несколько фасолин, я не желаю больше слышать разговоров на эту тему, ибо ЭСНЗУК уже успел подпортить мне аппетит. Во время еды не следует вести разговоры на неприятные темы, к этому меня приучила моя супруга, и мы, как правило, этого придерживались, что в итоге обрекло меня на короткие реплики. Прежде всего, конечно, в тех случаях, когда обеду предшествовало чтение газеты. Замечу мимоходом: я — ненасытный читатель газет. Но если обычно удовлетворение какой-либо потребности доставляет человеку радость, то у меня оно вызывает в основном отвращение. Разве это не парадокс?

— Только на первый взгляд, — сказал я, — ведь есть на свете люди, которые получают удовольствие, испытывая отвращение к чему-либо, и прямо-таки жаждут отрицательных эмоций.

— Это вы имеете в виду меня, — заметил Лоос. — Мне уже не раз приходилось защищаться, когда я вызывал у вас те или иные подозрения. И все же вы правы: каждый мало-мальски чувствительный человек, если только он не испытывает в глубине души влечения к дерьму, после чтения газеты должен вымыть руки. Однако мы с вами пока еще за столом. Вы уж простите меня. За сегодняшний день мало что доставило мне неудовольствие — разве что утренний сон, да еще то, что здесь, в Лугано, я понапрасну обошел множество магазинов в поисках товара, который, видимо, уже не выпускают. Текстильная промышленность больше не думает о людях старшего поколения, перестала учитывать их потребности и привычки. Пятьдесят лет подряд я носил кальсоны с прорехой, «ширинкой», как это называется в Германии, однако такие штаны практически исчезли из продажи. Мне вспомнилось, что моя жена однажды столкнулась с чем-то похожим. Одно время бюстгальтеры с вделанной в них металлической проволокой были в такой моде, что жена с трудом могла купить себе обычный. Модные бюстгальтеры с металлом она просто не могла носить, потому что они напоминали ей самый страшный момент ее жизни. Но я сейчас не об этом. Я хотел сказать, что нормальные кальсоны вытесняются бессмысленными трусами, в которых нет ширинки и которые почти ничем не отличаются от дамских трусиков: короче, тут имеет место ползучая феминизация мужского белья, так что можно смело говорить о стирании различия между полами.

— Позвольте, господин Лоос, но ведь бывают еще и боксерские трусы, а в них нет решительно ничего женственного!

— Я было думал их купить, но для меня они слишком просторны, в них не чувствуешь себя защищенным, но это и понятно, мир сошел с катушек, и многое в нем вы будете искать напрасно.

Лоос сделал паузу, он казался рассерженным, ничто в его лице не позволяло предположить, будто он шутит. Либо он был мастером перевоплощения, либо я имел дело с помешанным. Поборов неприязненное чувство, я поднял бокал и сказал примирительным тоном:

— За ширинку!

Тут он улыбнулся, тоже взялся за бокал и чокнулся со мной. Потом залпом выпил вино.

— В сущности, у меня хорошее настроение, — сказал он, — потому что в Лугано я пережил также и нечто прекрасное, почти волшебное. Рассказать об этом или вам было бы приятнее, если бы я чуть-чуть помолчал?

Я спросил: неужели ему трудно понять, что я предпочел бы больше не слышать из его уст всего этого очернительства?

— Обвинять — это мое дело и моя миссия, — ответил Лоос.

«Напыщенный фантазер», — подумал я, а Лоос сказал:

— Шиллер.

Тем временем официант убрал со стола.

Он купил на вокзале в Лугано газету, дама в киоске очень любезно его обслужила — в полном соответствии с вывешенной за стеклом табличкой «Любезность гарантируется», — потом он прошелся по привокзальной площади мимо двух автоматов для паспортных фотографий и почувствовал желание увидеть себя на фото. Одна кабинка была занята, и занавес в ней задернут, так что он занял место во второй. Бросил в автомат монеты, а затем широко раскрыл глаза и приготовился к вспышке, которая тем не менее испугала его. Особа, снимавшаяся в соседней кабинке, вышла почти одновременно с ним — эффектная дама лет сорока. Он учтиво кивнул, а она в ответ не только кивнула, но и улыбнулась. От этого он так смутился, что даже вспотел. Пока автомат готовил снимки, они успели еще несколько раз переглянуться. Взгляд женщины был дружелюбный и пытливый, а у него самого — скорее робкий. Каждый раз он первым отводил глаза. Они не заговорили друг с другом, ему ничего не приходило в голову, потому что он никогда не был светским человеком. Всю жизнь ему недоставало находчивости. Его жена однажды сказала об этом прямо, но вполне снисходительно. Когда лист с четырьмя фотографиями наконец выскользнул из щели автомата, он почувствовал облегчение и сразу схватил его, еще теплый и влажный. Лоос таращился на свои фотографии, словно никак не мог понять, что этот полудебильный, разыскиваемый полицией преступник — он сам. Правда, то, что он видел, было всего-навсего его отражением в зеркале. Точно так же зеркало отражает и тенистый осенний пейзаж, но от этого пейзаж не кажется невыносимым. А вот изображение его лица на фотографии было дерзким вызовом. Когда женщина, явно за ним наблюдавшая, тоже получила свои фотографии и обратилась к нему, он вконец растерялся.

Лоос погасил сигарету, тщательно и неторопливо вытер носовым платком лоб и затылок. Затем выпил вина. Пил он долгими глотками, как вчера вечером. Он нисколько не походил на преступника, и все же у меня неизвестно почему вдруг мелькнула страшная мысль, что Лоос, возможно, убил свою жену. Одновременно я понял, насколько это неуравновешенная личность. Но тут же устыдился своих нелепых подозрений. Пожалуй, их можно было оправдать или хотя бы объяснить лишь одним: мой визави — пока еще совершенно чужой и неприятный мне субъект. Впрочем, у меня вообще есть склонность приписывать кому угодно что угодно — человек, имеющий опыт в судебных делах, не может иначе. И тем не менее мне было стыдно. Во-первых, Лоос не выглядел, как преступник, выпущенный на свободу раньше срока, а во-вторых, он с такой любовью говорил о своей жене, о своем гармоничном браке, что впору было позавидовать.

— О чем вы думаете? — поинтересовался Лоос.

— Да, в сущности, ни о чем, — сказал я. — Я только задался вопросом: почему на фотографиях, сделанных автоматом, человек нередко выглядит слегка слабоумным, а то и преступником и почему это чаще случается с мужчинами, чем с женщинами.

— А могло быть так, — сказал Лоос, не глядя на меня, — что вы подумали о чем-то другом?

Я сглотнул слюну и ответил отрицательно.

— В мыслях каждый свободен, — заметил он. — А вообще-то ваши наблюдения верны, во всяком случае, та незнакомая женщина выглядела на фото очень похожей на себя, то есть очень приятной, чтобы не сказать очаровательной. Но обо всем по порядку. Я собрался уходить и стал искать корзину для мусора, но женщина вдруг заговорила со мной. Она спросила, можно ли ей взглянуть на фотографии. Не знаю, что меня привело в смущение: эта бесцеремонная просьба или сходство ее голоса с голосом моей жены. Я стал сбивчиво объяснять, что фотографии ужасны, они-де настолько не удались, что мне неприятно их показывать. Незнакомка улыбнулась. Ее головной убор, свободно повязанный индийский платок мягкого оранжевого цвета, также напомнил мне мою жену и то скверное время, когда ей сбрили волосы. Женщина сказала, что ее интригует все неудавшееся. На мой вопрос почему, она не ответила, но шагнула ко мне и, все так же улыбаясь, взяла из моих безвольных пальцев лист с фотографиями. «Давайте сядем», — предложила она и указала на металлическую скамью возле кабинки. Усевшись, она стала разглядывать фотографии, однако ничего не сказала. Через какое-то время она спросила: «Можно мне взять одну?» — «Как это?» — удивился я. А она сказала: «Неужели все надо объяснять?» — «Может быть, и нет, — ответил я, — только мне не нравится дарить себя в изуродованном виде. Или вы собираете страшные рожи?» Она порылась в сумочке и вынула оттуда крошечные ножницы. Я настолько растерялся, что не стал ей мешать, и она с детским усердием вырезала одну из четырех фотографий. «А теперь — ответный дар», — сказала она и вырезала свою фотографию. Взяв мою сжатую в кулак руку, она стала отворачивать один палец за другим и положила фото мне на ладонь.

Лоос, казалось, разволновался. Ему надо на минутку забежать к себе в комнату, сказал он. Только когда он отошел, я заметил, что свой легкий пуловер с короткими рукавами он надел задом наперед: V-образный вырез был сзади, ближе к правому плечу, а черная траурная пуговица оказалась на уровне ключицы. Это зрелище не позабавило меня, а скорее раздосадовало. Лоос отсутствовал добрых десять минут, а когда вернулся, выглядел каким-то изменившимся. Ему вдруг захотелось побриться, и сейчас ему лучше, объяснил он. Пуловер теперь был надет правильно, но без траурной пуговицы.

— Я назвал свое приключение чудесным, да таким оно и было, — сказал Лоос, — однако оно не только возвысило меня, но в то же время и согнуло.

— Извините, пожалуйста, — перебил я, — но вы еще не все рассказали, что было дальше?

— А дальше ничего не было. Видимо, я сбежал. Когда я очнулся, то ехал в почтовом автобусе на Монтаньолу, но не мог вспомнить, как добрался до остановки. Люди суеверные сказали бы, что незнакомка заколдовала меня. Так ведь?

— Боже мой, господин Лоос, что значит «заколдовала»? Она заворожила вас, вы что, не поняли, она буквально навязалась вам, вцепилась в вас, а вы, вместо того чтобы ответить благодарностью, от нее убежали. Это уму непостижимо.

— Да, это трудно постичь, господин Кларин, в особенности натурам импульсивным. С другой стороны, это легко понять и, в сущности, легко объяснить. С тех пор как судьба отняла у меня жену, я принадлежу к низшей касте — касте неприкасаемых. В настоящий момент мне не вполне ясно, кому я доверился. Я вас едва знаю, вы молоды и вы — другой. Ваше независимое поведение с женщинами не способствует нашему взаимопониманию. И все равно скажу не таясь: я — инвалид!

Лоос действительно произнес это довольно громко. Посетители за соседним столиком умолкли. Я видел, что руки Лооса, в которых не было ничего грубого и хищного, напротив, их изящество странно контрастировало с его тяжеловесностью, — что его руки слегка дрожат. Дождавшись, когда две пары за соседним столом возобновят разговор, я сказал Лоосу, что слово «инвалид» кажется мне слишком сильным, ведь тут мы имеем дело скорее с небольшим спазмом. Очевидно, после смерти жены он так безжалостно изгнал из своей жизни эротику, что теперь, если она все же как-то его задевает, он чувствует себя в опасности и у него начинаются спазмы. Это естественно. Но весьма прискорбно. Инвалидностью это станет лишь в том случае, если он из ложно понятой верности решит соблюдать этот зарок вечно. Не думает же он, что поступит в соответствии с желаниями усопшей, если, так сказать, погибнет как мужчина и до самой смерти будет вести монашескую жизнь?

Бывают душевные переживания, сказал Лоос, которыми нельзя управлять, существует внутренний тормоз, который не зависит от воли человека и не повинуется нашему приказу. И когда я советую ему преодолеть этот барьер, мой совет конечно же продиктован лучшими побуждениями, но абсолютно бесполезен. Кое-что в нем откликается на зов эротики, он вообще чувственный человек, а кое-что саботирует, как только он приближается к огню. По ошибке я истолковал это второе «кое-что» как ложно понятую верность, однако о верности, даже неправильно понятой, речь не идет, ибо верность — это акт воли, из-за чего она и воспринимается как моральная заслуга, он же, Лоос, совершенно не желает, чтобы этот пресловутый барьер существовал, и обратил на него внимание лишь потому, что последние полгода хоть и редко, но поглядывал в ту сторону.

— У меня есть друг, — сказал я, — который счастлив в браке, все у него идет как нельзя лучше, в том числе и в постели. И тем не менее он постоянно заводит интрижки с другими женщинами. Его желание, объясняет он, не сосредоточено на одной-единственной женщине. Короче говоря, он не слишком щепетилен в вопросах верности и к собственным прегрешениям относится весьма снисходительно. По крайней мере, так он утверждает, однако недавно он пришел ко мне вечером в легком подпитии, совершенно несчастный, и сказал, что безуспешно ломает голову над одной проблемой. Он хотел бы узнать мое мнение, но просит сохранить этот разговор в тайне. Его вопрос звучал так: почему, даже при сильном желании, его член не твердеет по-настоящему нигде, кроме семейного алькова?

— Не знаю, на что вы намекаете, — резко сказал Лоос. — Мой барьер — не плотского свойства, так какое мне дело до проблем совершенно незнакомого бабника?

— Ну, вы могли бы прийти к мысли, что верность, которую вы назвали актом воли, по сути — некий невидимый поводок, удерживающий нас на месте. Как бы ваш барьер ни отличался от барьера моего друга, я склонен считать и тот и другой выполнением внутренней команды, настаивающей на верности.

— А это не будет некоторой пошлостью? — спросил Лоос.

— Возможно, — ответил я, — но разве пошлость — это всегда неправда?

В этот момент у кого-то поблизости пискнул мобильник. Лоос покачал головой и покраснел. Я испугался вспышки ярости. Он взял свой пиджак, висевший на спинке стула. «Сейчас уйдет», — подумал я. Он сунул руку в наружный карман. Писк прекратился.

— Извините, я забыл его выключить.

— Да ладно, — сказал я.

— Знаете, — сказал Лоос, — можно от души проклясть то, в чем сам принимаешь участие, например жизнь! Ваше здоровье!

— Выпьем за непоследовательность, она помогает нам оставаться гибкими.

— Она лишает нас самоуважения. Должен, однако, сказать в свое оправдание: я получил эту штуку в подарок и почти никто не знает моего номера.

— Значит, вы в курсе, кто сейчас пытался до вас дозвониться.

— Ну так, приблизительно, — ответил Лоос, — но вернемся к нашей теме. Знаете, моя жена раз или два в год ездила в Англию, чтобы навестить приятельницу — в девятнадцать лет она попала в эту страну и была в их семье помощницей по хозяйству. Поскольку жена не очень много рассказывала об этих поездках, на меня напала несвойственная мне подозрительность. Наигранно-веселым тоном я спросил жену, действительно ли у нее там приятельница или же это приятель. Она страшно побледнела и замолчала. Молчала она так долго, что я, по-видимому, тоже побледнел: мне показалось, я попал в точку. Мы с ней никогда не говорили о верности, сказала она наконец, и потому она считала, что для нас это нечто само собой разумеющееся. По крайней мере, для нее верность — это потребность, врожденный инстинкт, такой же естественный, как сама любовь. И пока любовь жива, я могу быть спокоен. А стало быть, существует верность, которая не проистекает из акта воли, как я недавно утверждал, но и не является ответом на неосознанную внутреннюю команду, как утверждаете вы. И эту естественную верность я воспринимал тогда как нечто успокаивающее, но я ошибался. Она должна была бы повергнуть меня в страх.

— Почему? — спросил я.

— Как бы то ни было, — продолжил Лоос, — эта английская приятельница умерла в июне позапрошлого года, конец ее был страшен и мог бы оборвать жизнь и моей жены. Они вдвоем гуляли в Гайд-парке, как вдруг откуда ни возьмись налетела гроза. Они побежали к купе деревьев невдалеке, чтобы укрыться от дождя, и моя жена при этом обронила босоножку. Она вернулась на несколько шагов, нагнулась и увидела, что на босоножке оборвался ремешок. Тем временем ее подруга успела добежать до деревьев. И в тот миг, когда эта женщина махала моей жене с расстояния примерно сорок метров, словно желая поторопить, — в тот самый миг в нее ударила молния. Она умерла на месте, на глазах у моей жены. Моя жена не пострадала, однако ее все же пришлось увезти в больницу: у нее отнялись ноги. В тот же вечер она мне позвонила. Я плохо понимал, что она говорит, казалось, будто ее кто-то душит. Назавтра я вылетел в Лондон и три дня просидел у ее постели. Медицинского заключения не было, врачи предполагали у нее временный паралич, вызванный шоком. На второй день она уже могла плакать. Плакала она долго, сначала судорожно, потом все ровнее. А утром третьего дня, когда я вошел в палату, она сидела на стуле. Увидев меня, поднялась и пошла мне навстречу. Прежде чем ее выписать, врач рассказал нам невероятные вещи. Как выяснилось, виновниками смерти той женщины стали металлические проволочки в ее бюстгальтере. Металл сработал как проводник тока. Насколько ему известно, сказал врач, это второй смертельный случай такого рода. На мой вопрос, что случилось бы с моей женой, если бы в момент удара молнии она стояла рядом с приятельницей, врач ответил: вряд ли бы она выжила. Когда мы ехали на такси в гостиницу, я держал жену за руку, а она сидела с отсутствующим видом.

«Чего стоит жизнь, — сказала она вдруг, — если человек обязан ею порванному ремешку от босоножки?» — «Возможно, теперь она стоит гораздо больше, чем раньше», — ответил я, но не стал объяснять почему, так как почувствовал, что она опять ушла в себя. Да, вот так оно было, — сказал Лоос, — но я забыл, что побудило меня рассказать вам этот случай.

— Очевидно, воспоминание о том, как вы усомнились в самом существовании этой приятельницы, а стало быть, в верности вашей жены, — ответил я. — И вы еще дали понять, что характер ее верности должен был бы вас испугать. Для меня осталось неясным, что вы имели в виду, но хотел бы это узнать — вы заинтриговали меня.

После некоторого раздумья Лоос сказал:

— Проблема естественной верности — в понимании моей жены как нечто неотделимое от любви и угасающее лишь вместе с любовью — состоит в том, что это никакая не верность или в лучшем случае верность виртуальная. Это все равно что мужество. У того, кто никогда не подвергался опасности, мужество так и остается неиспытанным и неподтвержденным, а стало быть, неосуществленным. Так же и с верностью, которой, чтобы реализоваться, требуется искушение, а еще лучше — неверность как свершившийся факт. Да, в строгом смысле слова верный человек — это тот, кто однажды совершил измену, а теперь соблюдает верность обманутому партнеру. Вы как специалист по разводам должны это знать. И вы знаете также, сколь редко у партнера оказывается благородное, всепрощающее сердце.

Когда Лоос ненадолго умолк и отпил вина, я поинтересовался:

— А вам самому приходилось сталкиваться с таким непростым случаем?

— Что? — спросил Лоос.

— Всепрощающее сердце, — сказал я.

— Вы, похоже, ничего не понимаете. Я говорил о гипотетической ситуации, и мое сердце тут совершенно ни при чем. Когда какая-нибудь женщина говорит, что будет мне верна, пока меня любит, то я, хорошо это или плохо, вынужден истолковать неверность как признак угасшей любви, а ей, то есть неверности, конечно, плевать на всепрощающее сердце, понимаете?

— Вполне, — ответил я. — И теперь я понимаю также, почему «естественная верность», как вы ее называете, в сущности, должна внушать страх. Вы предпочли бы иметь жену, чья верность была бы испытана неверностью?

— Какой она была, такой была, господин Кларин, и вам понадобились бы три жизни, чтобы найти женщину, подобную ей, столь же утонченную внутренне и внешне.

— Значит, вам повезло, если уже в первой жизни вы нашли такое сокровище. А мне вот не повезло: вы так мало меня цените.

— Извините, я имел в виду не вас лично, а скорее всех мужчин, включая и меня. Я был тупой, толстокожей свиньей. Впрочем, я выразился неудачно: мою жену следовало бы уподобить чему-то более благородному, чем желудь.

— Может быть, трюфелю? — спросил я.

— Это уже лучше. Однако свиньи, даже самые тупые, насколько я знаю, трюфели находят без всякого труда — нюх помогает. Так что если желудь заменить трюфелем, мое образное выражение теряет всякий смысл. В общем, беру свои слова назад, ибо, если мне будет дозволено это сказать, моя жена нередко говорила мне, что я для нее — подарок. А что такое я теперь?

Хотя было ясно, что вопрос этот он задал не мне, а себе самому, я сказал, что он похож на слишком туго завязанный, бесхозный пакет, которому безразлично, найдут ли его и распакуют ли вообще.

— Так ведь десять минут назад я уже говорил, что в последние полгода мне иногда хотелось, чтоб меня слегка расшнуровали. Вы будете удивлены, но я откликнулся на газетное объявление о знакомстве. Оно было выдержано в поэтическом, даже слащавом тоне, речь там шла о бархатном покрове звездного неба, под которым подавшая объявление желала встретить зрелого мужчину. «Твоя Пенелопа» — так было подписано объявление, и этот псевдоним настолько отвечал моим вкусам филолога-классика, что я с помощью бутылки красного вина принялся составлять ответное послание. Правда, я не подписался «Одиссей». Но два-три тонких намека на текст античной поэмы все-таки вставил. Через несколько дней женщина позвонила. Голос у нее был грубоватый. Зато, к моему изумлению, ее действительно звали Пенелопа. Точнее, Пенелопа Кнёдлер: это несколько охладило мой пыл. Так же подействовал и ее вопрос, по какому признаку она сможет узнать меня в кабачке? Вот ее легко узнать по особой примете: у нее только одно ухо, правое. Я принужденно рассмеялся, а она визгливо захохотала. Но я слишком вдаюсь в подробности. Постараюсь покороче. В общем, мы встретились. Ей за сорок, работает менеджером в торговле, довольно привлекательная, только, к сожалению, у нее есть неприятная привычка — постоянно давать определения себе самой, все время повторять, что ей присуще, а что нет. Например, она сказала, что объявления о знакомстве — это не в ее духе, да ей это и не нужно, потому что ей ничего не стоит в любом баре подцепить мужика. Короче говоря, хотя характер Пенелопы несколько покоробил меня, я не стал возражать, когда она предложила выпить по стаканчику у нее дома. Это исключительный случай, сказала она, когда мы вошли к ней в квартиру. Она не из тех женщин, которые после первой же встречи приводят мужчину к себе домой. Дверь в спальню была открыта. Я увидел огромную кровать под огромным балдахином, изображавшим звездное небо. Потерпите, я скоро закончу. Пенелопа вдруг исчезла в ванной. Долго принимала там душ, потом вся благоухающая вернулась в гостиную. На ней была только короткая рубашка с разрезами по бокам и трусики в тигровую полоску. Она села на диван рядом со мной, прижалась ко мне и сказала, что всегда повинуется голосу природы. Ты, пупсик, тоже должен принять душ — и мягко подтолкнула меня к двери ванной, всучив ядовито-зеленое махровое полотенце. Как только я остался один, то сразу отрезвел. Сила воли вернулась ко мне, и я решился бежать. Когда я вышел из ванной, Пенелопа, как и следовало ожидать, уже лежала под звездным небом. Я подошел к кровати и вежливо объяснил, что не могу остаться, поскольку не властен над моими чувствами. Она принялась хныкать как маленький ребенок и вцепилась в мои штаны. Потом, когда мне удалось освободиться — так осторожно, как только я мог, — она потеряла самообладание и всякое представление о приличии. Помимо прочего она сказала, что я не мужчина, а капризная баба. Самыми грубыми были ее последние слова: «Ты только и годишься, что ботинки чистить!» Вот таким жалким, даже жестоким финалом обернулся мой смелый эксперимент.

Все это он рассказал очень серьезно, грустным голосом. Из уважения к нему (обижать его мне не хотелось) я не раз сдерживал смех и только в самом конец не смог вытерпеть. Лоос не смеялся вместе со мной, но и не казался обиженным или сердитым, только с удивлением смотрел на меня. Я быстро взял себя в руки и сказал, что на его месте не заставил бы себя уговаривать.

— Знаю, знаю, — ответил он, — мы с вами мало похожи друг на друга, хоть и говорят, будто все мужчины одинаковы, in puncto puncti.

— Не забудьте, — сказал я, — есть женщины, которые именно так и думают. Наверно, убедились в этом на собственном опыте.

— Эти женщины просто наслушались нянькиных сказок, — заметил Лоос. — Я знаю матерей, чьи мужья не имеют ничего общего с таким мнением, и все же, истине вопреки, они рассказывают своим дочерям, будто мужчины всегда хотят только одного, причем не утруждают себя выбором и не любят лишних церемоний. Можно, впрочем, предположить, что образ мужчины как похотливого козла пугает женщину лишь вначале.

— Пугает этот образ или пленяет, но в любом случае он не способен ввести женщину в заблуждение, господин Лоос. Знаете ли вы, как часто среднестатистический мужчина в течение дня думает о сексе?

— Никогда не считал.

— А вот группа исследователей подсчитала: двести шесть раз. Вас это удивляет, верно?

— Да, — согласился он, — это был бы ошеломляющий результат, коль скоро исследование проводилось бы серьезно. Знаете, если б группа исследователей приказала мне в течение дня при каждой мысли о сексе ставить крестик в блокноте, то ни о чем другом я бы уже думать не мог и к обеду в блокноте не осталось бы ни одной чистой страницы.

— Думаю, метод исследования был не такой простой. Но в любом случае, при чем тут нянькины сказки, когда большинство мужчин в самом начале встречает на своем пути продажную любовь, для которой, как известно, главное — быстрое удовлетворение и ничего больше?

— В отличие от вас, — сказал Лоос, — я не считаю, будто некоторые привычки обусловлены самим естеством мужчины, структурой его инстинктов.

— А чем же тогда?

— Думаю, это проявление эротического бескультурья и сексуального варварства. Не спорю, во всех областях жизни торопливость и нахрапистость считаются качествами эффективными. Однако лишь медлительность достойна человека. Я хотел сказать: то, что вы считаете естественной потребностью, я рассматриваю как разновидность извращения. Что естественно для собак, вовсе не обязательно для людей.

— Не понимаю, как можно быть таким слепым или по меньшей мере наивным, — сказал я. — Вы когда-нибудь видели порнографический фильм?

— Да, — ответил Лоос, — в отеле, когда однажды по ошибке зашел в чужой номер, а там работал платный кабельный канал.

— Ну ладно, — сказал я, — вам должно быть известно, что порноиндустрия — это процветающая область экономики с миллиардными оборотами, что эти фильмы смотрят толпы мужчин, и смотрят по одной простой причине: фильмы отвечают их скрытой потребности, ибо показывают, каковы на самом деле их вкусы и о чем они мечтают — об откровенном, быстром, ничем не стесненном удовлетворении. Если бы у людей не было искреннего желания смотреть эти фильмы, если бы на них не было спроса, то не было бы и такого гигантского предложения. Неужели вы действительно думаете, что все мужчины, которые смотрят порно, — извращенцы?

Лоос посмотрел на часы, выпил, затянулся сигаретой. Потом сказал:

— Против этого нечего возразить. Вчера я уже объяснил почему. Хоть и без толку, как я теперь вижу. То, что думают и практикуют в повседневной жизни множество людей, постепенно начинает считаться нормальным, даже естественным, пусть оно будет сколь угодно патологично, извращенно или примитивно. Я хотел бы процитировать одну фразу, которая застряла у меня в голове, потому что, когда я ее услышал, меня охватил ужас. Это фраза из того самого фильма, показанного в отеле по кабельному каналу. Ее произнесла женщина, обращаясь к своему партнеру. «Ты работаешь как машина!» — крикнула она. Это должно было означать ободряющий комплимент. Если мужчина или женщина действительно мечтают об этом, если они действительно хотят столь грубым образом удовлетворить друг друга, то разве не следует назвать такие мечты и желания извращенными?

— Вы большой мастер приводить в пример всякие крайности, — сказал я. — Для меня же, если позволите повториться, дело в самом принципе. Влечение зовется влечением, поскольку влечет нас незамедлительно спариться с вожделенным объектом. «Незамедлительно» означает также без моральных тормозов, без психологических барьеров, без стыда. Это чистейшая естественная потребность. На ней строится сюжет порнофильма, именно это делает его таким заманчивым.

— У меня тоже имеется естественная потребность, — сказал Лоос. Мой бокал пуст. Закажем еще по одному?

— Безотлагательно, — ответил я. — Только у меня опять будут проблемы за рулем.

— В крайнем случае опять пойдем пешком, — сказал Лоос. И без всякого перехода продолжил: — Когда я был мальчишкой, достаточно было невинной рекламы бюстгальтера в черно-белом журнале, чтобы у меня начали гореть уши и разыгралась фантазия. В более сильных стимуляторах я не нуждался. Однако со временем стали показывать все больше и больше, началось прямо-таки засилье откровенных изображений, и люди, естественно, смотрели на них, хотя бы и мимоходом. В конце концов они привыкли к этим картинам, у многих возникла зависимость от такой пока еще безвредной кормежки. Затем появилось порно как вероятный максимальный стимул. А под занавес, незаметно направляя потребности людей в определенное русло и соответственно настраивая их глаз и вкус, им стали внушать, будто руководствуются лишь потребностями клиентов и их реальными желаниями. Издатели бульварных газет и боссы телевидения лживым, преступным образом представляют в приукрашенном виде тот чудовищный хлам, которым они пичкают массы. Сперва они ориентируют вкусы людей на безвкусицу, изо дня в день оглупляют их, а потом ссылаются на запросы публики. Они правы? Или прав все же я?

— Боюсь, ни то ни другое, — сказал я. — Спор о том, что было раньше — курица или яйцо, все еще не потерял своей увлекательности. Но вряд ли мы сможем его разрешить. Я задаюсь только одним вопросом: если человек так податлив и управляем, как вы утверждаете, то почему его так легко настроить только на плохое, только на безвкусицу, невзыскательность и примитивность на всех уровнях? Если массы охотно позволяют собой манипулировать, то можно было бы воспитать их так, чтобы они хлам считали хламом и интересовались более качественным продуктом. А затем распространять этот последний в массовом порядке — поскольку это сулило бы еще и немалую выгоду. Конечно, такого никогда не случится. Все будет по-прежнему: чем примитивней газета, тем выше тираж, чем глупее передача, тем выше рейтинг. Остается вопрос: почему так происходит, но ваш ответ на этот вопрос, вы уж простите, меня не убеждает.

— Да и меня он не вполне убеждает, — сказал Лоос. — И все же пока что он лучше вашего, во всяком случае, приятнее. По-вашему, человек уже рождается свихнувшимся или, как минимум, с неосознанным желанием свихнуться? Как педагог, я решительно не могу позволить себе такое мнение, во всяком случае, до выхода на пенсию. Нет, я не только не могу позволить себе иметь такое мнение, исходя из своего опыта, я даже фактически не имею права предполагать подобное. В школе нередко сталкиваешься с тем, что человек хочет казаться более смышленым, чем он есть на самом деле, более взыскательным и разборчивым. Налицо стремление мыслить и познавать, пусть и не каждую минуту. Я, разумеется, говорю о школьниках, а не об остальных.

— Полагаю, «остальные» — это ваши коллеги?

Лоос кивнул и на какое-то время замолчал.

Он пришел работать в школу еще зеленым юнцом, сказал он немного погодя, с тех пор его старшие и более опытные коллеги либо вымерли, либо оказались в домах престарелых и других социальных учреждениях, лечатся от болезни Альцгеймера или от последствий инсульта и ведут растительное существование, вероятно, пользуются памперсами. Притом эти коллеги (за небольшим исключением), как ему сказали, еще недавно разыгрывали из себя небожителей, выступая на бесконечных конференциях, на которых, среди прочего, шла речь о переводе неуспевающих учеников в следующий класс и о проверке выставленных отметок. «Мои отметки пересмотру не подлежат!» — даже не говорили, а орали эти учителя и вписывали в протокол свои оценки, выведенные с точностью до нескольких тысячных: очевидно, благодаря этим цифрам после запятой оценки считались непогрешимыми и незыблемыми. И эти узколобые люди, некогда бравшие на себя роль судьбы и определявшие чужое будущее, теперь, если еще живы, пребывают в сумеречном состоянии, словно дебилы, глядя в одну точку. Прямо как могущественные политики и прочие подстрекатели и демагоги прежних времен, которые сейчас либо мертвы, либо совершенно деградировали. Он, Лоос, недавно своими глазами видел нечто кошмарное, и было это в длинном коридоре приюта для престарелых, где живет его мать. Какой-то человечек семенил ему навстречу, таща за собой на трехметровом шнуре сосновую шишку. Этот старец был не кто иной, как его бывший учитель английского, вздорный, отвратительный тип, которого все ненавидели и боялись. Жертвы тиранов и подлецов должны бы находить утешение и удовлетворение в том, что их обидчики умерли или лишились рассудка. Однако раны и шрамы от этого быстрее не заживают. Впрочем, и он сам, Лоос, здесь не без вины. Ему случалось оскорблять учеников, и далеко не со всеми он был справедлив. Но поскольку он поступал так отнюдь не из желания показать свою власть, то, возможно, его бывшие ученики и ученицы, встретив его на улице со слуховым аппаратом и свисающей с носа соплей, порадуются, что судьба не покарала его как-нибудь строже.

— Однако же, господин Кларин, я снова замечаю, что ни с того ни с сего пускаюсь в длинные рассуждения, как, например, о Пенелопе. Кстати, о ней я хотел бы сказать еще словечко. Вы, конечно, предполагаете, что я сбежал от нее, ибо так повелел мне дух моей жены, или, возможно, объясняете это тем, что я, по-вашему, — безвольный раб своих инстинктов. Думаю, и то и другое в данном случае неверно. Вы не правы, когда недооцениваете инстинкт, коему требуется нечто большее, чем свежевымытое, благоухающее тело. Проблема заключалась именно в этом «большем». Его не хватало. И его отсутствие делало наши любовные игры постыдными, сколь бы ни желанны они были для Пенелопы. Не облагороженные духовной близостью, они свелись бы к простому половому сношению, в котором больше печали, чем блаженства. Итак, я сделал ошибку, когда откликнулся на призыв Пенелопы соединиться с ней под ее «звездным небом». Поймите меня правильно: у меня было к тому желание. Но наряду с этим желанием у меня было и другое, оказавшееся более сильным и, стало быть, главное, а именно: желание ощутить душевное единение и так далее и тому подобное. Зачем вы киваете? Это усугубляет мою болтливость. Забегу-ка я на минутку к себе в комнату.

Я обрадовался, что хоть ненадолго освобожусь от гнетущего присутствия этого человека, однако мне вовсе не хотелось, чтобы он остался наверху, а меня бросил здесь. Я стал думать: неужели интерес к людям у меня всегда был таким вялым — или же он лишь кажется мне таковым в сравнении с чрезмерным интересом, который сейчас вызвал у меня Лоос? Этого я не знал. Как его жена выдерживала общение с этим во всех отношениях тяжелым человеком? Я попытался больше не задавать себе вопросов и расслабиться. Когда прошло десять минут, а Лоос все еще не вернулся, я заметил, что пальцы у меня никак не могут успокоиться, я словно пытался что-то схватить, у кого-то что-то отнять. Я обругал его про себя стареющим пустобрехом. На часах было пять минут одиннадцатого. Если через три минуты он не появится, я уезжаю. Три минуты прошли, я добавил ему еще столько же. Потом еще… Он пришел около половины одиннадцатого. Я почувствовал облегчение.

Лоос сел и сказал:

— Все в тумане. Огней на той стороне не видно. Я стоял у окна, как слепой, и тщетная попытка всмотреться в темноту помогла мне понять, что человек, желающий что-то вспомнить, должен полагаться не только на моментальную зрительную память. Даже самому простенькому воспоминанию, чтобы оформиться, нужно время, верно ведь? Вообще-то дело, конечно, не в том, что эти ваши кивки заставляют меня говорить, вы ведь и киваете-то редко. Мне кажется, я уже однажды намекал, как обстоит дело: вместе с женой я потерял и дар речи, по меньшей мере, общительность, которая им обусловлена и в которой он играет главную роль. Я от всего отдалился, в том числе и от друзей, и теперь совсем не разговариваю. Мои голосовые связки заплесневели бы, если б работа в школе не вынуждала меня говорить. Когда вчера вечером вы подсели ко мне, то — извините меня — я испугался, что вы заговорите со мной, да так испугался, что даже подумал: почему у меня нет шапки-невидимки, чтобы спрятаться от него, чтобы не пришлось с ним разговаривать? Но вы — птицелов, к тому же умелый, вы меня выманили из куста, поймали и сделали таким послушным, что я принялся чирикать без умолку, как птица, которая молчала всю зиму. Это насчет моей потребности выговориться. Прошу о снисхождении.

— Это я должен бы просить о снисхождении, — возразил я. — Я вам навязался, нарушил ваши планы. Мне очень легко устанавливать контакт, и, как экстраверт, я иногда попросту не замечаю, что другие люди устроены по-другому. Я хорошо чувствую себя среди людей и неохотно остаюсь один, само понятие «боязнь общения» — для меня загадка. Ладно, у вас, на ваше счастье, есть школа, но что происходит с вами в свободное время? Что вы делаете в каникулы? Может быть, хотя бы путешествуете иногда?

— Я поступаю, как Овидий, — ответил Лоос, — bene qui latuit, bene vixit.

— Это вы должны мне перевести, — сказал я. — К сожалению, я могу понять только bene.

— «Кто хорошо спрятался, тот хорошо жил». Но зверь, живущий в стае, не подозревает об этой истине. Впрочем, такого ужасного одиночества я теперь не ощущаю. Внутренне я не одинок. Но хватит об этом. Итак, что я делаю в свободное время? Вы удивитесь. Я делаю то, что привлекало меня с самого рождения, а именно — ничего. Разумеется, это удается мне не всегда, но я постоянно упражняюсь и уже многого достиг. Кто умнее, тот уступит, говорю я себе и предоставляю людям деятельным сопротивляться силе тяжести.

— А как на практике выглядит ничегонеделание и как можно в нем упражняться?

— Ну, — сказал он, — упражняться в данном случае означает то же, что и обычно: пробовать что-то снова и снова, пока оно тебе не удастся. Представьте себе, вы лежите на диване в субботу, в обеденное время, и поставили себе цель: спокойно пролежать два часа, но не спать. Вы слышите, как соседка пылесосит квартиру, как кто-то стрижет газон. Вместо того чтобы думать о делах, которые следует сделать, вы наблюдаете за пауком, неподвижно сидящим на потолке, и при этом подавляете в себе желание смахнуть его оттуда. Вдруг звонит телефон. Если вы еще новичок, то вскакиваете и хватаете трубку. Эта ошибка, но огорчаться не надо, ведь на ошибках учатся. Загляните в себя, упражняйтесь еще и еще, пока не обретете навык отключаться от внешних раздражителей.

— Понимаю, — сказал я, — но к чему все это? В чем смысл вашего упражнения?

— Возможно, — произнес Лоос, — в эти два часа вы ощутите, каково это — не быть рабом. И какое умиротворение воцарится в вашей душе, если вы хоть на время перестанете испытывать гнетущее чувство, что должны что-то делать.

— Каждому свое, — ответил я. — Вот я, например, лучше себя чувствую, когда делаю что-нибудь, даже если меня побуждает к этому обязанность, а не мое собственное желание.

— Да-да, — сказал Лоос. — Не потопаешь — не полопаешь. Так в народе говорят. Это я вбил себе в башку, чтобы убедить себя лететь на Закинф. Вы ведь спрашивали о моих путешествиях, верно? Я расскажу об одном: в сентябре прошлого года я провел неделю на Закинфе. Было до того сладко, что я не знал, куда деваться. Отпуск получился дерьмовый. Я не случайно выбрал это слово — единственное грубое слово, которое я когда-либо слышал из уст моей жены. И то лишь один-единственный раз, потому что она никогда не ругалась. Но не подумайте, будто она была совсем неискушенной либо лицемерной, просто в этом проявлялись ее утонченность и, я бы сказал, «чистота», если бы в этом понятии не было религиозного оттенка. Однажды утром она стояла перед зеркалом в спальне обнаженная, вероятно думая, что дверь в гостиную, где сидел я, закрыта. Известно, что у женского тела есть места, считающиеся проблемными, поскольку на них чаще всего появляются жировые отложения. Вот и моя жена в некоторых местах стала немного толще, чем раньше, и эти места сделались ей неприятны, в то время как мне они нравились. Но сколько я ни пытался ей это внушить, она не верила. Ей было противно, когда ее трогали за эти места, она буквально дергалась. В общем, в одно прекрасное утро она стояла перед зеркалом в спальне и довольно громко говорила: «Какой у меня дерьмовый вид!»

Лоос посмотрел куда-то поверх меня отсутствующим взглядом, словно пытался уловить след, оставленный этими словами.

Когда он снова пожелал обнаружить свое присутствие — вытащил носовой платок, чтобы вытереть две крошечные струйки пота, подбиравшиеся к бровям, — я узнал в нем человека, побывавшего на Закинфе, и спросил, почему его тогдашний отпуск оказался таким нерадостным.

Неприятности начались еще в самолете, на пути туда, сказал Лоос, поскольку сидевшая рядом дама пристала к нему с откровенными излияниями. Она недавно развелась после двадцати одного года супружества, а теперь хочет освоить науку расставания и взбодриться после пережитого. И так далее. Не думает ли он, что всякий конец — это новое начало и соответственно шанс пробиться к новым горизонтам и новым людям? И тому подобное. Он, Лоос, сказал ей так мало, как только было возможно, в надежде унять это словоизвержение. Чего ему, однако, не удалось. Бывают люди, у которых нет чувства дистанции, не только внутренней, но иногда и физической. Если вы разговариваете с ними стоя, они все время напирают на вас, и только вы отвоюете себе полметра пространства, как они делают шаг вперед, пытаясь сократить это пространство до невыносимых двадцати сантиметров. У него есть коллега, который при каждом разговоре прогоняет его таким образом через всю учительскую. Но как бы то ни было, по прибытии на Закинф он потерял эту женщину из виду и, вконец измученный, сел в присланное из отеля такси. «Не хватает еще одного пассажира, который тоже будет жить в нашем отеле», — сказал шофер. После долгого ожидания в машину села еще одна, сухопарая, дама, причинившая ему новые страдания тем, что, едва они отъехали от аэропорта, перешла с ним на доверительный тон и стала рассказывать о своем разводе. Теперь он был почти уверен: турфирма намеренно умолчала о том, что отправляет его на Закинф в составе целевой группы. Дама еще два-три раза игриво задела ногами его ноги и довела до его сведения тот факт, что до недавнего выхода на пенсию работала в криминальной полиции. Когда они прибыли в отель, начались сложности. Он заказал себе номер на двоих с балконом и видом на море, хорошо зная, в какие темные чуланы загоняют одиноких путешественников. И сейчас ему предложили именно такой чулан. Только энергичное сопротивление помогло ему добиться справедливости. Потом он посетил деревню, которая в каталоге турфирмы называлась «тихим рыбачьим поселком», а на деле оказалась длинной, шумной улицей с бесчисленными тавернами, дискотеками и барами. Вечером он сидел на двуспальной кровати и задавался вопросом: что он здесь делает? Свое присутствие здесь он ощущал как ненужное и в то же время понимал, что именно эта ненужность и пригнала его сюда. По ночам тут часами выли собаки. А утром, после завтрака, перед ним вдруг появилась экс-сотрудница криминальной полиции, крикнула «привет!» и уселась болтать за его стол. Вечером этот ужас повторился. Он успел побывать чуть не в сотне таверн, естественно, под открытым небом, и впервые расслабился, хоть и немного одурел от бесконечных мелодий сиртаки и назойливого запаха лосьона для тела, от бесконечного кружения безмолвных пар. Увидев ее, он уронил салфетку и нырнул под стол, но, когда вынырнул, экс-сотрудница уже стояла перед ним. Правда, на сей раз она спросила, можно ли подсесть к нему. Вместо того чтобы сказать «нет», он сказал «пожалуйста», ненавидя при этом своих родителей, ибо ничего нельзя изжить с таким трудом, как хорошее воспитание.

Тут Лоос выпил, поглядел на меня и спросил, интересны ли мне вообще его истории, а если нет, то хватит ли у меня мужества в этом признаться. Я ответил чистую правду: да, мне интересно, пусть рассказывает и не беспокоится.

— Хорошо, — сказал Лоос, — но я постараюсь поменьше отвлекаться на посторонние темы. Не надо думать, будто я — женоненавистник, просто чиновница из Берна не только была нехороша собой, но вдобавок не отличалась тонкостью чувств. Язык ее был грубым, голос — громким, все ее разговоры — пустой болтовней. Я был бы хоть немного вознагражден за это, если б она рассказала мне какую-нибудь захватывающую детективную историю из своей практики, но этого не произошло. На мои расспросы она ответила, что ей пришлось больше заниматься оформлением документов, чем оперативной работой. Однако профессиональное чутье у нее, по-видимому, все-таки было: куда бы я ни пошел, ей неизменно удавалось меня выследить. Если на пляже среди занятых шезлонгов я находил один свободный, то чувствовал себя хоть и в тесном, зато надежном укрытии. Так что иногда мне удавалось спрятаться, однако спокойно наслаждаться этим не мог. Я сидел в шезлонге и время от времени возил ногами по песку. Мою безутешную тоску развеивала только одна мысль: все эти тела вокруг меня однажды обратятся в прах. Я все больше уединялся у себя в комнате или на балконе. Однако вскоре выяснилось, что пользоваться балконом по-настоящему нельзя. Если я устраивался там во второй половине дня, то видел впереди и внизу — на расстоянии максимум двадцати метров — бесчисленных дам «топлесс», возлежавших или восседавших на песке. А порой одна из них смотрела вверх, в мою сторону, толкала в бок другую, которая тоже принималась смотреть вверх, и по их смешкам нетрудно было понять, за кого они меня принимают. Так что балкон исключался. Даже поздно вечером нельзя было посидеть там спокойно за стаканчиком «узо»: на соседнем балконе две немецкие пары играли в какую-то игру, вероятно карточную, потому что во время этой игры надо было постоянно говорить «мяу» или «мяу-мяу». Это «мяу-мяу» раздавалось почти без перерыва несколько часов подряд. Отпуск медленно пожирал меня. Думаю, сон, который я видел перед отъездом и из которого мне запомнился только главный фрагмент, — этот сон символически подвел итог моего будущего пребывания на Закинфе. Я приснился себе в виде обглоданной кости — не скелета, что было бы естественно, а одной большой кости, у которой внизу две ножки, чтобы на них можно было прыгать, но не вперед, а только назад. Любопытно, правда? Я, мужчина довольно-таки солидный, почему-то предстал в виде кости. Возможно, сон должен был разъяснить мне: пора кончать с обжорством. Вам надо знать, что в первые три месяца после смерти жены я поправился почти на восемь килограммов. Я больше не хотел вина. Вместо этого я обжирался и страшно отяжелел, в общем, стал весить больше, чем нужно. Мне немного стыдно об этом говорить, потому что это означает: глупые люди жрут, а умные пьют. Помните ту грозу?

— Ту, что была вчера ночью? Конечно. А почему вы о ней вспомнили?

— Простите, — сказал Лоос, — я имел в виду грозу в Гайд-парке. Смертоносную молнию. Я хотел сказать, что моя жена после этого несчастья изменилась и одним из признаков этой перемены было то, что она стала есть сладости, она ела их потихоньку и в большом количестве, я узнал об этом совершенно случайно. Я люблю хорошие, дорогие карандаши, и жена подарила мне латунную точилку для карандашей. Однажды у нас на кухне я наклонился над мешком для мусора, чтобы поточить карандаш, и уронил точилку, которая бесследно исчезла среди мусора, и мне пришлось перерыть весь мешок. При этом я увидел множество смятых оберток от плиток шоколада. Почему-то это открытие задело меня за живое, почему-то мне стало больно, что у моей жены есть от меня секрет. Она ведь должна была знать, что я разрешу ей съесть столько сладкого, сколько в нее влезет. Разумеется, я ничего не сказал. Я не хотел, чтобы она почувствовала себя пристыженной, точно ребенок, которого застали врасплох, когда он лакомился сладостями. Про бумажку, найденную мной, когда я ковырял в зубах, я тоже ничего не сказал. Хотя желал бы понять смысл фразы, которую она написала беглым почерком на этой самой бумажке: «Не надо мне неба, если оно приклеено к оконному стеклу». Странная картина, не правда ли? Так что моя жена несколько изменилась после несчастья в Гайд-парке. Легче всего было понять то обстоятельство, что она, прежде совершенно не боявшаяся грозы, теперь даже при отдаленных раскатах грома и слабом сверкании молнии начинала потеть и дрожать от страха. Успокоить ее было невозможно, нельзя было даже обнять — когда она впадала в такое состояние, то боялась любого прикосновения, и мне начинало казаться, что она и меня воспринимает как часть нависшей над ней беды. Потом она стыдилась этого, позволяла себя утешать. Однажды жена призналась, что когда едет в лифте вместе с матерью, живущей на пятом этаже многоквартирного дома, то от ее присутствия ей становится не по себе и она ничего не может с этим поделать. У моей жены уже давно наблюдались некоторые особенности, а после случая в Лондоне они стали заметнее. Знаете, ее тело было чем-то вроде лозы рудоискателя, оно чутко отзывалось на неблагоприятные моменты в окружающей среде. В первые годы нашего брака мы сменили две квартиры в окрестностях Цюриха, и в каждой по многу раз переставляли кровать, потому что на самочувствии моей жены сказывались то проходящая под домом водяная жила, то электромагнитное поле низкой частоты. А еще на нее действовали фён и полнолуние. Несмотря на все это, вы были бы не правы, если бы сочли мою жену больным человеком, чрезмерно мнительным или слабонервным. Нервы у нее были чувствительные, а вовсе не слабые. Это подтвердилось впоследствии, когда она действительно заболела и не могла знать, каким будет исход болезни. Память меня подводит. Я вчера уже об этом рассказывал? В смысле, об этой болезни?

— Вы говорили про опухоль, но без подробностей, еще вы сказали, что эту опухоль успешно оперировали и ее белокурые волосы, сбритые перед операцией, потом быстро отросли.

— Вот это да! — сказал Лоос. — Вы талантливый лжец.

— То есть как? Не понял, что вы имеете в виду.

— Это всего лишь шутка: я решил обыграть слова Квинтилиана, который полагает, что лжецам необходима хорошая память. В общем, месяцев через десять после происшествия в Гайд-парке у моей жены начались головные боли по ночам. А иногда, еще до завтрака, у нее делалась рвота. Последнее обстоятельство меня взволновало, я настаивал, чтобы она сделала тест на беременность, надеялся, что у нас будет ребенок. Но из этого ничего не вышло, нам было отказано в позднем осуществлении нашей мечты. Однажды утром жена посмотрела на меня и сказала, что моя фигура расплывается у нее перед глазами. Несмотря на ее протесты, я тут же позвонил к ней на работу и сообщил, что она заболела. Возможно, я уже говорил, что она работала в ювелирной фирме, возглавляла отдел обручальных колец в мастерской. Но это я так, к слову. Когда потом у нее стала неметь левая сторона, она обратилась к врачу. Тот устроил консультацию. Вскоре стал известен диагноз, который ужаснул меня. Астроцитома. Опухоль звездчатых клеток мозга. Моя жена оставалась невозмутимой, словно призрак, и я было подумал, что она недооценивает угрожающую ей опасность. Она пригласила настройщика фортепиано, как будто это сейчас было самым главным. Пришел молодой блондин и настроил рояль, на котором она играла лишь изредка. Через два дня, вернувшись из школы — жена была еще у врача, — я включил автоответчик и услышал голос молодого блондина, его фамилия была Росси, говорил он следующее: «Госпожа Лоос, мне хочется целовать вам ноги». Больше он ничего не сказал, а я был изрядно удручен или, во всяком случае, озабочен. Должно быть, этот тип уловил в поведении моей жены нечто такое, что вдохновило его на эту дерзость. Притом по отношению к другим мужчинам моя жена всегда вела себя крайне сдержанно, почти надменно. Мне ни разу не приходилось замечать, чтобы она, подобно большинству женщин, пользовалась какими-то хитроумными знаками. Стало быть, я был озабочен, ибо однажды прочитал где-то, что мозговые опухоли, среди прочего, могут привести к изменению личности: очевидно, так и произошло, если моя жена действительно подавала ободряющие знаки молодому человеку. Когда она пришла домой, я ей сказал, что на ответчике есть сообщение для нее. Она прослушала его и громко, от души расхохоталась. Неужели она не шокирована, спросил я. Может, надо накрутить хвост этому парню? «Ах, да что там, — ответила она, — знаешь, еще недавно я воспринимала его заигрывания как наглость, теперь же они кажутся мне безобидными, даже забавными. Компьютерная томограмма моего мозга заставляет меня думать о скором конце, все происходящее я теперь рассматриваю в связи с этим, и каким-то непостижимым образом оно кажется мне веселым. Оно теряет вес, понимаешь?» Я ответил несколько туманно, что-то вроде: знаю, что ты имеешь в виду, и тут она сказала нечто такое, чего я не понял и не могу понять до сих пор. Она часто противилась тому, чтобы я угадывал ее мысли, но безуспешно. Я попросил пояснить мне эту фразу. Она отказалась. Короче, я только хотел сказать, что моя жена, вопреки моему мнению, отнюдь не заблуждалась насчет своего положения. И все же оставалась веселой, в то время как я едва не сошел с ума от страха, заботы и сознания собственного бессилия. Это она утешала меня, а не наоборот. Например, рассказала, что как-то слышала по радио передачу об одном древнем народе и его странном обычае встречать появившихся на свет новорожденных слезами и причитаниями, перечисляя все злосчастья, какие их ожидают. А мертвецов этот народ провожал с радостью, изощряясь в шутках, поскольку они уже были избавлены от жизни с ее страданиями. Нравится ли мне этот обычай, спросила она. Я умолчал о том, что знаком с обычаями фракийцев, и лишь сказал: в чем-то — да. Но все же представление о веселых танцах вокруг моей могилы вызывает у меня хандру. «А у меня — нет, — сказала она, — я бы обрадовалась, увидев, как ты танцуешь». — «Тебе это предстоит, — сказал я, — когда ты выздоровеешь, я пущусь в пляс». — «Со мной?» — спросила она. «С тобой», ответил я. Но потанцевать нам тогда не пришлось.

Мы с ней танцевали только один раз, на нашей свадьбе, а больше — никогда. В семнадцать лет я ходил на танцы. И в первый вечер одна девушка, от которой пахло лавандовым мылом, сказала мне, что я не должен так подпрыгивать. В конце третьего вечера объявили так называемый «белый танец», дамы выбирали кавалеров. Я ждал, что меня выберут, но меня никто не пригласил, я сидел, чувствуя себя лишним. Как больной теленок на ярмарке. Я был уверен, что никогда не найду себе подругу, не говоря уже о жене. После этого я перестал ходить на танцы и не танцевал до самой свадьбы. Да и на свадьбе танцевал совсем недолго, как бы иронизируя над собой. Она может потанцевать, когда захочет, говорил я ей. А она отвечала, что танцы для нее ничего не значат. Но когда я познакомился с ней, то подумал, что, наверно, она балерина, — такая грациозная была у нее фигура. Балерина с собакой, которая встретилась мне на деревенской улице. Я тоже был с собакой, с таксой моей квартирной хозяйки. Та уехала на два дня в Эльзас, попросив меня присмотреть за своей любимицей. У сучки по имени Лара была течка, поэтому хозяйка дала мне спрей для отпугивания кобелей и велела при каждой прогулке заслонять заднюю часть Лары этакой дымовой завесой. Такая предосторожность показалась мне чрезмерной и вдобавок несимпатичной, потому я пренебрег ею. Однако это решение оказалось роковым. Был ясный мартовский вечер, Лара бежала передо мной, я спустил ее с поводка. Тут навстречу мне вышла молодая женщина с лабрадором. Когда нас разделяли примерно двадцать метров, Лара остановилась. Лабрадор, которого дама держала на поводке, тоже остановился. А потом все пошло очень быстро. Резким рывком лабрадор освободился и набросился на Лару. «Лео, Лео!» — крикнула моя будущая жена. Но Лео уже ничего не слышал. Он радостно принюхивался, а Лара отвела хвост вбок, давая понять, что согласна. И он тут же вскочил на нее. Время для вмешательства было упущено. Растерянные, смущенные, одинаково охваченные стыдом, стояли мы рядом и не знали, что сказать друг другу, кроме банальных извинений. Тут, однако, случилось осложнение, какое, сказали мне, бывает нередко. Сделав свое дело, кобель не смог слезть. Его зажало, словно в тисках. Какое-то время они молча вертелись по кругу. Потом Лео положил заднюю лапу на спину Ларе, развернулся, и они, все еще слитые воедино, оказались спиной друг к другу, и каждый, взвизгивая от боли, тянул в свою сторону. Но без толку. Они не могли расцепиться. Зрелище было тягостное. Молодая женщина то краснела, то бледнела, а я не находил слов, которые помогли бы снять напряжение. Через четверть часа, самые долгие в моей жизни, моя будущая жена заявила: «Надо что-то делать, иначе эта драма никогда не кончится». — «Да, но что?» — спросил я, и, вместо того чтобы ответить, она подошла спереди к своему Лео — он был невелик ростом и весил немного, — взяла его за бока, осторожно приподняла и повернула. И тиски разжались. Каждая из собак принялась лизать себе причинное место. Так мы познакомились. А что было бы, если б я, согласно указаниям хозяйки, применил спрей? Ничего бы не произошло. Встретились бы на перекрестке, вежливо кивнули друг другу, Лео быстро обнюхал бы Лару, с отвращением отвернулся бы, а потом, энергично дергая за поводок, утащил из поля моего зрения женщину моей мечты. Но, слава Богу, вышло иначе, молодая женщина после случившегося не сочла нужным просто удалиться, а взяла на себя кое-какие заботы. «Теперь мы можем только надеяться, что это явление природы не будет иметь последствий», — сказала она. Да, именно так она сказала — «явление природы»! Такое нескоро забудешь. И мне сразу стало ясно: если эта женщина простую случку называет «явлением природы», значит, она особенный человек. Я спросил, надо ли ей сообщить о возможных последствиях, она ответила утвердительно и дала свой телефон. Я назвал свою фамилию, она — свою. У нее было приятное рукопожатие. О любви с первого взгляда речь не шла. Я никогда быстро не воспламенялся. Мы регулярно встречались и стали потихоньку влюбляться друг в друга. Ну вот. А сейчас пора немного помолчать, стать слушателем — не все же вам меня слушать, господин Кларин. Бога ради, поведайте хоть что-нибудь о себе!

«Ты же мне слова сказать не даешь, — мог бы подумать я. — Сам болтаешь без умолку, как одержимый, и еще упрекаешь меня, что я молчу». Но я так не подумал, потому что так не чувствовал. Я вспомнил мою мать, которая в детстве часто читала мне сказки братьев Гримм. Тогда я мог слушать ее сколько угодно, увлеченный, захваченный, — и насколько же слабеет со временем у людей эта способность. Я заметил это только потому, что сейчас она вдруг пробудилась у меня снова — под влиянием такой неординарной личности, как Лоос. У меня не было ни малейшего желания говорить, хотя вообще я разговариваю охотно и среди друзей, когда заведусь, чувствую себя словно олень-победитель во время гона. Теперь же я не испытывал потребности высказаться еще и потому, что опасался обмануть ожидания Лооса, у которого внезапно проснулся ко мне интерес. После его рассказов моя жизнь и я сам представлялись мне какими-то бесцветными, не заслуживающими внимания. Он взглянул на меня.

— На вашем месте я давно бы потерял терпение.

— Кому интересно, тот забывает о терпении, — ответил я. — Единственный повод возроптать — то, что вы ни один рассказ не доводите до конца. Вы даже не сообщили мне, что сталось с Ларой, ощенилась она или нет.

— Это верно, я редко довожу рассказ до конца, — сказал Лоос. — Лара, к сожалению, не ощенилась.

— Почему «к сожалению»?

— Этого я сейчас объяснять не хочу. Вам слово.

— Говорить по приказу нелегко, — заметил я. — Кроме того, я не знаю, что вы хотите от меня услышать.

Лоос наполнил бокалы.

— Я бы хотел перейти с вами на «ты», — сказал он. — Полагаю, нет необходимости говорить друг другу «вы» и таким образом соблюдать дистанцию.

Предложение Лооса прозвучало для меня настолько неожиданно, что я не сразу откликнулся.

— Но это вовсе не обязательно, — сказал он. — Это просто пожелание.

— Я был бы рад, — поспешил сказать я, хотя это не соответствовало действительности. На самом деле меня как раз радовало, что между нами есть дистанция, которую Лоос сейчас хотел сократить. Его, если можно так выразиться, гравитационное поле и так уже сильно действовало на меня.

— Меня зовут Томас, — сказал я.

Лоос на секунду задумался. Потом сказал:

— Я так и думал.

— Так и думали? Но почему же?

— Просто я вчера вечером прочитал табличку на двери вашего дома: «Т. Кларин», а на обратном пути попытался вспомнить, какие имена начинаются на букву «т». Вспомнил только восемь. И больше всего, по-моему, вам подходит имя Томас. Вообще-то нас кое-что связывает, меня зовут так же, как и вас, я хотел сказать, как и тебя.

— Томас?

— Да, Томас.

Прежде чем я успел высказаться по этому поводу, Лоос сообщил: когда он уходил, ему пришло в голову еще кое-что. Табличка с моей фамилией прикреплена рядом с другой такой же на левой стороне двери, а на правой он увидел третью табличку, латунную, покрытую патиной, но надпись на ней еще можно было разобрать. Если он не ошибся, там написано «Тассо», и это славное имя его очень удивило.

— Вы для меня загадка, — сказал я. — Ты для меня загадка. Как можно выпить столько, сколько выпил вчера ты, и при этом сохранить такую остроту зрения?

Его полнота ему это позволяет, ответил он и пожелал узнать, кто такой этот Тассо.

— Это был мой лучший друг, — сказал я. — Когда мы были студентами, то жили через стенку. Его уже нет. Домик в Агре принадлежал ему, он там скончался в возрасте двадцати шести лет.

— В отличие от меня ты умеешь выражаться лаконично, — заметил Лоос. — Только у тебя на костях нет плоти. Больше плоти, Томас, если мне дозволено об этом попросить! Может быть, этот Тассо был родственником прославленного и безумного поэта?

— Его часто спрашивали об этом, а он обычно скромно отвечал, что не знает. Родился он в окрестностях Неаполя, когда ему было пять лет, его родители погибли в автокатастрофе. Его перевезли в Швейцарию, в Берн, к сестре отца. Она была замужем за швейцарским инженером по фамилии Энгель, детей у них не было. Когда Тассо исполнилось тринадцать, Энгель упал в шахту лифта. Он оставил жене неплохое наследство, и среди прочего — домик в Агре, где она и поселилась после поступления Тассо в университет. Два года спустя она умерла, кажется, от рака лимфатических желез. И домик достался Тассо. Хорошо я рассказываю, Томас, или надо побольше подробностей?

— Покойников многовато, — заметил Лоос. — А так все в порядке, рассказывай!

— Ладно. Итак, в мансарде одного дома, принадлежавшего вдове пекаря, в самом начале своей студенческой жизни я нашел маленькую и недорогую комнату. Туалет приходилось делить с еще двумя квартирантами. Одним из них был прежде незнакомый мне Тассо. Он жил там уже давно, изучал историю и английский, заканчивал четвертый семестр, и то, что мы стали близкими друзьями, — почти чудо. Он был прямой противоположностью мне, и не только внешне, но и во всем остальном. То, что, по общему мнению, свойственно южанам — легкомыслие, свободное и непринужденное поведение, общительность и разговорчивость, быть может, также поверхностность, — все это было присуще мне, в то время как Тассо был серьезным и медлительным, совестливым и основательным. У него было то, чего недоставало мне, и наоборот. Представь теперь, какой захватывающей, но и непростой оказалась дружба между нами. Мы были так близки, что могли признаваться друг другу в чувстве взаимной ненависти. Например, я все время пытался утром встать раньше него, но мне это никак не удавалось, и я ненавидел его за свои поражения. Только значительно позже я научился рано вставать и вообще подчиняться дисциплине. А ненависть у Джованни — его звали Джованни — вызывала скорее моя интимная жизнь, мои беспорядочные связи с женщинами. Не то чтобы ему мешал шум за стеной, или он завидовал мне — нет, скорее ему было жаль женщин, к которым я относился столь безответственно. Ибо, по его мнению, женщины не заслуживали такого пренебрежения к себе. А иначе как пренебрежением это назвать нельзя было. Но, несмотря на все эти расхождения, нашей дружбе ничто не угрожало. Однажды Тассо постучался ко мне — было уже далеко за полночь — и тихонько спросил, сплю я уже или нет. «Дремлю, — сказал я. — Заходи». Он вошел, держа в руках книгу, и застенчиво сказал, что нашел там фразу про нас. А именно следующую: «Будь для своего друга жесткой подушкой». Тут я выскочил из кровати, откупорил бутылку кьянти, и наша дружба была освящена возлиянием.

— Неправильно, — заметил Лоос. — Там говорится не о подушке, а о неудобной раскладной кровати.

— Благодарю за уточнение, — сказал я, — но смысла это не меняет.

— Извини, — сказал он. — Я не столько филолог, сколько педант.

— Ладно. В общем, через какое-то время Тассо влюбился, причем впервые в жизни. Влюбился так горячо, как бывает лишь у людей с замедленной реакцией. Во всяком случае, теперь он говорил только о свадьбе. Правда, мне он доверительно сообщил, что целоваться, по его мнению, совсем не так просто, как это выглядит в кино. А еще он сказал, что единственная причина, почему он до сих пор не представил мне Магдалену, — это насмешливо-оценивающий взгляд, каким я смотрю на женщин. Нет, он не опасается, что его подруга не устоит перед этим взглядом, просто ему хотелось бы, чтобы я ей понравился. Я пообещал, что буду смотреть на нее, как на цветок. Но когда я впервые встретился с ней, то забыл про цветок. Я видел только женщину и понял, почему она так очаровала Тассо, хоть и заметил, что в ней было нечто непохожее на моих подруг, причем это «нечто» было каким-то непроницаемым, загадочным. Я чувствовал только, что не смог бы произвести впечатления на Магдалену, даже если бы она была свободна. Тем не менее она мне понравилась, мне показалось, что эти двое вполне подходят друг другу, и я отказался от намерения заставить Тассо притормозить, втолковать ему, сколько он потеряет, если женится на первой же своей девушке. Он вообще не желал слушать подобных разговоров и однажды смущенно объяснил: единственное, что порой заставляет его притормаживать, — это беспокойство, что он не сможет соответствовать физическим желаниям Магдалены. Как мне известно, хоть я этого и не понимаю, он в свои двадцать пять лет все еще, можно сказать, невинен, в то время как Магдалена уже имеет опыт, и есть опасения, что она сочтет его неловким и неумелым. «Ты что, еще не спал с ней?» — спросил я. Для него, ответил он, поцелуи — это уже чудо, с остальным он пока не спешит. Бог ты мой, сказал я, у вас вот-вот свадьба, а вы с постелью не спешите. Так и есть, сказал он.

Этот разговор был весной. Летом состоялась свадьба. Молодые поехали в Тессин и провели две недели в его доме. Потом Магдалена вернулась, она работала логопедом, а Джованни остался, чтобы закончить дипломную работу. Они ежедневно говорили по телефону, а на уик-энд она приезжала к нему. В конце августа она мне позвонила. Дело было в среду. Она сказала, что в воскресенье вечером уехала из Агры и с тех пор Тассо не объявлялся, а она не может к нему дозвониться. «Может быть, он у тебя?» — спросила она. «Нет», — ответил я и попытался ее успокоить, даже слегка высмеял. Если человек не откликается по телефону, это еще не повод для тревоги. Тем не менее она была встревожена. В четверг ей тоже не удалось связаться с Джованни. На следующий день она села в поезд и поехала к нему. Что она нашла в доме Тассо, превосходит всякое воображение. Это был такой несказанный ужас, что она даже потеряла сознание. Он лежал скрючившись на диване. По нему ползали муравьи, вокруг носились тучи мух.

Я сделал паузу и выпил.

— Ужасно, — пробормотал Лоос. — Убийство или самоубийство?

— Ни то ни другое, — ответил я. — Как было с точностью установлено, он умер естественной смертью, от паралича сердца. Скончался мгновенно. По всей вероятности, еще в понедельник, а причиной, скорее всего, был врожденный порок сердца. Страдать ему наверняка не пришлось — это было единственное утешение. Магдалена перенесла все с удивительной твердостью. А потом, через несколько недель после похорон Тассо, ей пришлось пережить еще кое-что, и от этого она сломалась. У Тассо была привычка носить с собой фотокамеру, легкую и компактную, которую он называл своей записной книжечкой. Мне редко попадались на глаза его снимки. Как правило, то, что он фотографировал, ничем не привлекало внимания. Он любил и умел подмечать незаметное. В общем, в этой камере осталась пленка, которую Магдалена отдала проявить: она хотела знать, что попалось ему на глаза в последние дни и часы его жизни. Счетчик кадров показал, что семь снимков были засвечены, а семь удалось проявить. На всех семи была изображена голая женщина, на одних спереди, на других сзади. Она лежала на диване, застеленном голубым покрывалом, — именно на этом диване Магдалена обнаружила мертвого Тассо.

Лоос выжидающе смотрел на меня. Я молчал. А он странно хриплым голосом сказал:

— Дальше.

— Как «дальше»? История закончена, — ответил я.

— Нет, — сказал Лоос. — Никакая история не кончается. Ее можно только по собственному усмотрению оборвать в любой точке. Кто была эта женщина?

— Этого мы не знаем. Магдалена вырезала голову с единственной фотографии, на которой можно было четко различить лицо, и показала людям, хорошо знавшим Тассо. Никто из них этой женщины не видел, никто не мог поверить, что Тассо вел двойную жизнь. Напрасно Магдалена рылась в его вещах. Там не было ничего, ни клочка бумаги, ни малейшего намека. Я забыл упомянуть, что на обороте фотографий была напечатана дата съемки: они были сделаны за три дня до последнего приезда Магдалены, я хочу сказать, перед последним уик-эндом, который они провели вместе. У меня нет сколько-нибудь внятного объяснения, кроме следующего: мой друг, когда в нем проснулись сексуальные желания, потерял контроль над собой, не мог сдерживаться и вызвал к себе продажную женщину. Правда, это совсем не в его духе, однако иного толкования я не вижу, ибо для меня непреложно одно: влюбленный Тассо не имел любовницы.

— Как выглядела эта женщина? — спросил Лоос.

— Трудно сказать. Фотографии я не видел, только вырезанное лицо, в котором было что-то славянское: выступающие скулы, рыжевато-белокурые волосы, черты грубоватые, выдающие зрелую женщину. Она определенно была лет на десять старше Тассо. Почему ты спрашиваешь?

— Просто так, — сказал Лоос. — Рассказывайте дальше!

— Могу еще добавить, — сказал я с некоторым раздражением, поскольку Лоос опять обратился ко мне на «вы», — что Магдалена с помощью психотерапевта постепенно избавилась от депрессии, которая овладела ею после двойной травмы. В дом в Агре она больше не ступала ногой и четыре года назад продала его мне и моему партнеру по адвокатской конторе. Вот так это было.

— Конечно, нелегко жить по соседству с бездной, — сказал Лоос. — И велико искушение заглянуть в нее. А не надо бы — это приведет лишь к неистовой печали. Если вслушаться, глядя вниз, то услышишь только скрежет собственных зубов либо его эхо, больше ничего. Кто ты такой? Как выглядит сокровенная глубь твоей души? Бесполезные вопросы, ненужная настырность. И все-таки, все-таки Тассо я немного знаю. Пусть я и не был, как ты, его лучшим другом.

— Я за тобой не поспеваю, — сказал я. — Это тщеславие заставляет тебя сбивать меня с толку? Ты знал Тассо?

— Когда ты так выражаешься, слушать еще приятнее, — сказал он, — ибо патетика мне близка. Но, сколь ни досадно, мой мочевой пузырь заявляет о себе. Можно сделать небольшую паузу?

Я поглядел ему вслед и дал себе зарок — никогда не выражаться высокопарно.

Вернувшись, он сказал:

— Облака рассеиваются. Небо становится чистым. Я видел огни. Впору подумать, что это светлый Троицын день прокладывает себе дорогу. И, как уже говорилось, даже мозги наших близких запечатаны семью печатями. Все, что мне известно о Тассо, я узнал от тебя. Но тем не менее в том, что касается таинственной женщины, я вижу другой образ, потому что по-другому расцениваю отдельные детали. Забудь о прорванной плотине. Забудь о непомерном терпении и сексуальном голоде. Свяжи великую любовь Тассо с его неопытностью в физическом смысле и подумай о его трогательном страхе разочаровать любимую, проявить себя неумелым мужем. Представь себе, он читает газету и наталкивается на объявление, в котором сказано: «Зрелая, ласковая женщина посетит тебя на дому или в номере гостиницы». Какое искушение для Тассо! Отвлечься от любви, отравленной заботами, и превратиться в школьника. Он позволил ей прийти. Теперь пофантазируем. Когда она приходит, он понимает, что это была ошибка. Ему не нужна другая женщина, даже как объект для упражнений. Он просто не сможет. Она раздевается без приглашения, ложится на диван, тихонько выдыхает: «Vieni qua!»[2] Несколько минут он стоит в растерянности, пока ему не приходит идея. Он говорит: ему надо только сделать несколько фотографий. «А, значит, ты такой», — говорит она. Ну, теперь-то он легко справится с ситуацией.

Я ни секунды не сомневался, что Лоос проник в суть дела и что его реконструкция событий верна. Я его ненавидел. Ненавидел за то, что он вынудил меня взглянуть в лицо правде и признать: увы, в том, что касалось побуждений Тассо, я был слеп, как крот. Я испытывал также нечто похожее на ревность, словно Лоос присвоил моего лучшего друга, отбил у меня после его смерти.

— Ты хмуришься, и ты прав, — сказал Лоос. — Я могу ошибаться. Не говори ничего Магдалене о моей теории, потому что если эта версия ее убедит, то со временем она столкнется с двойной трудностью. Оглядываясь назад, она должна будет осознать, что столь жгучая и с таким трудом изжитая ею обида была напрасной. Вдобавок она ощутит стыд и вину перед мертвым Тассо. Ибо ей не удалось, вопреки шокирующей видимости, взять его под защиту. А как она поживает сегодня?

— Она поживает хорошо, нашла себе нового спутника жизни и недавно стала матерью.

— А как поживает другая женщина?

— Какая другая женщина?

— Та, у которой проблемы с нервами, с которой ты однажды здесь ужинал.

— A-а, та, — сказал я. — Понятия не имею. Мы потеряли друг друга из виду, когда расстались. А почему ты о ней вспомнил?

— Так, ненароком, — ответил Лоос. — Если я не ошибаюсь, она — единственная женщина, помимо Магдалены, которая сыграла в твоей жизни известную роль. Ведь ни о какой другой ты не рассказывал.

— Я рассказал о ней только потому, что мы встречались именно в этом месте. Только потому я о ней и вспомнил. Но это не означает, что для меня она была совсем безразлична. Вообще, я полагаю, что ты — не тот мужчина, который интересуется любовными историями и приключениями.

— Можно узнать, что привело тебя к такому убеждению?

— И ты еще спрашиваешь, ты, пылкий защитник так называемой большой любви!

— Томас, — сказал он, — любви не нужно, чтобы за нее сражались, так же, как это не нужно солнцу. То, что мне досталось без всякой моей заслуги, иногда вызывало во мне жалость к тем, кто в отсутствие солнца тянется к электрообогревателю. А теперь, когда небо мое затянуто тучами, мне и самому нужен такой прибор, только я не умею с ним обращаться. Но испытываю к нему большой интерес. Все, чего я не знаю, а следовательно, не умею, разжигает мое любопытство. Этот разговор возбудил тебя? Используй прилив энергии, расскажи простаку-недотепе о твоих приключениях.

Я взглянул на часы и сказал:

— Ты говоришь во множественном числе, однако времени, боюсь, хватит только на одно.

— Что ж, придется тебе пойти на самоограничение. Кому выбирать, тому и голову ломать.

— Ладно, — сказал я. — Устроит тебя, если я буду пользоваться выражением «комок нервов», которое уже употребил однажды?

— Как тебе угодно. Главное, чтобы я при этом чему-то научился.

— Не знаю, чему этот случай может тебя научить.

— Я же только что сказал: пользоваться электрообогревателем.

— Хорошо, — сказал я. — Начнем с самого начала. Оно, правда, будет не таким интересным, как твоя история про собак, однако все же занимательным, как начало любой истории. Нет ничего более волнующего, возбуждающего, чем прикоснуться к незнакомой женщине! Взглядами, словами ли — а под конец, если вспыхнет искра, горячими руками и так далее. К этой искре я жадно стремлюсь, но ее хватает только на начальную фазу, а потом озорное потрескивание переходит в тягучий скрежет. Знаю, знаю, у тебя сложился другой образ, потому что у тебя был другой опыт. Я еще не забыл нарисованную тобой лестницу. Итак, я живу на окраине Берна, рядом с торговым центром, к которому примыкает небольшой парк с детской площадкой. Там есть и скамейки, и плещущий фонтан. Однажды вечером — я ходил за покупками — возле этого фонтана я увидел мужчину, который, по-идиотски ухмыляясь, полоскал в воде какой-то предмет. Я сел на скамейку и с удивлением смотрел на него. Он ухмылялся и продолжал свое занятие. Подошла женщина, села на другой конец скамейки и тоже стала на него смотреть. Мужчина заметил наш интерес к нему и, похоже, обрадовался. Под конец он вынул этот предмет из воды и еще несколько минут полоскал его под струей фонтана. Теперь я разглядел, что это была вставная челюсть. Мужчина посмотрел на нас, разинул рот, вставил челюсть и, все еще ухмыляясь, удалился. Мы с незнакомкой поглядели друг на друга. Она улыбнулась, я расхохотался. У нее было миловидное, даже красивое лицо и темные, почти черные, коротко стриженные волосы, которые подчеркивали ее бледность. Вообще-то мне больше нравятся белокурые женщины спортивного типа, с которыми я мог бы играть в теннис. Тем не менее я принялся болтать с ней — по-другому я не умею. Она говорила мало, однако язык ее тела не возвещал о неприступности. Я произнес несколько дежурных фраз о том, какие причудливые формы иногда принимает саморазоблачение — ведь именно это мы с ней только что видели. Она как будто нашла меня забавным и оттаяла до такой степени, что я осмелился прямо спросить, не выпьет ли она со мной по случаю первого апреля рюмочку аперитива. Она спросила, не является ли мое предложение первоапрельской шуткой. Нет, возразил я, это совершенно серьезно. Она улыбнулась, взглянула на часы и задумалась. Потом сказала, как будто обращаясь к самой себе: «В сущности, почему бы и нет?» Эти слова она повторила еще раз, когда после кампари я спросил, нельзя ли нам увидеться снова. Однако на следующий вопрос — не могу ли я умыкнуть ее в одно из ближайших кафе — она ответила отрицательно и назначила свое место встречи: детская площадка, через неделю, в это же время. Легко и непринужденно она взяла на себя роль, которую в подобных случаях привык играть я: роль человека, отвечающего на вопрос, где и когда. Это немного разозлило меня, но главным образом возбудило, и за дни ожидания я часто представлял себе момент, когда у дамы ослабнут колени. Кстати, за аперитивом я ничего о ней не узнал, не узнал даже имени, что лишь усилило для меня ее привлекательность. И третье, что привлекло меня: я предпочитаю зрелых женщин, а она такой и была. Ей около сорока, прикинул я, возраст, к которому женщины, по моему опыту, созревают для наслаждения.

— Минутку, — сказал Лоос, — это выражение я должен записать, хотя… — Он достал блокнот, однако ничего не написал в нем и спрятал обратно. Показав на свое левое предплечье, он пояснил: — Аллергия.

В самом деле, я увидел несколько красных точек. Тогда я спросил, не раздражает ли его это выражение.

— Применительно к абрикосам или сыру — нисколько, — ответил он. — Но можешь продолжать. Я не хотел тебя перебивать.

— А я не хотел вызывать у тебя аллергию. Но так или иначе, она была вполне зрелой, и мои мысли ежедневно вертелись вокруг нее и ее наружности, что обычно считается признаком влюбленности. Возможно, однако, я был так же мало влюблен в нее, как гончая собака — в дичь, по следу которой устремилась, выбрав этот след среди многих других. И все же, когда до условленного времени оставалось совсем мало, я, подходя к детской площадке, почувствовал, что у меня заколотилось сердце: этого со мной давно не бывало. Она уже сидела на скамейке, курила и так засмотрелась на возню вокруг качелей, у фонтана, что заметила меня, только когда я сел рядом с ней. Она приветствовала меня с несколько обескураживающей небрежностью, а когда я спросил, как она поживает, приложила палец ко рту и кивком указала на качели. На качелях сидела маленькая девочка, а рядом, опираясь на столб, стоял, по всей вероятности, ее отец, погруженный в чтение бульварной газеты и время от времени толкавший качели. Что в этом примечательного и почему меня призывают к молчанию, я не понял. «Да, очень мило», — произнес я наконец. «Нет, господин доктор, очень уныло», — сказала она. На мой удивленный вопрос, откуда она знает, что у меня степень доктора, она ответила: на это есть телефонная книга. Стало быть, она наводила обо мне справки. Это был хороший знак, столь же ободряющий, как ее губы. Во время нашей случайной встречи они не были накрашены, теперь же их четко обрисовывала темно-красная помада. Мы опять пили кампари, она держалась непринужденно. На мой вопрос о ее личных обстоятельствах она мягко ответила, что предлагает отказаться от взаимных расспросов, и сообщила только о своей профессии. Она работала сиделкой в доме инвалидов. Хоть она и не любила рассказывать о себе, я не мог не спросить, замужем ли она. В ответ она коротко кивнула. Меня устраивало, что она связана, так я чувствовал себя свободнее и одновременно испытывал ощущение, словно мне бросили вызов, чувствовал себя завоевателем. Я подметил, поскольку не лишен интуиции, что ей во мне кое-что нравится. Однако через час, когда я уже собрался произнести: «Неужели мне придется обедать в одиночестве?», она поднялась и спросила: «Через неделю?» — «А раньше нельзя?» — «Через неделю, — повторила она, — вы знаете где». Так она заставила меня томиться в ожидании и этой, возможно, неосознанной тактикой добилась того, что на следующей неделе я предвкушал нашу встречу с еще большим нетерпением. Быть может, на сей раз я действительно влюбился, хоть мне и приходили на ум слова Тассо: «Влюбленность — это духовное блаженство, деликатно сопровождаемое чувственным желанием». Деликатным мое желание не было. Оно было, и это я признаю, властным и деспотичным.

Теперь я постараюсь не отвлекаться. На третий раз все стало по-другому. Она казалась помолодевшей, окрыленной и даже задорной, как девчонка. Когда я пришел, она сидела не на скамейке, а на качелях и встретила меня сияющей улыбкой. Потом напилась из-под струи фонтана, заметила в воде птичье перо и выудила его. «Иди сюда», — сказала она и побежала к песочнице в углу детской площадки. «Сейчас построит замок из песка», — подумал я. Но она сделала нечто другое: черенком пера написала на песке имя ВАЛЕРИ. «Спасибо, — сказал я, — это была увлекательная игра. Ты заставила меня целых две недели мечтать о женщине, о которой я знал только одно — что ее зовут фрау Бендель». — «Но ты же мог меня спросить», — сказала она. «Я два раза спрашивал, — возразил я, — а ты делала вид, что не слышишь». — «Не будем спорить, — сказала она, — знаешь, я проголодалась». — «Оʼкей, — обрадовался я, — сейчас вызову такси». — «Пожалуйста, не говори «оʼкей», я ненавижу это импортное слово». — «Договорились, — ответил я. — А теперь ты будешь критиковать мой нос?» — «Покажи!» — скомандовала она. Я храбро наклонил голову. Она придирчиво всмотрелась и заявила: «Нос оʼкей!»

За ужином мы ели «шатобриан» и пили шамбертен лучшего сорта. Я спросил ее, отчего она вдруг так изменилась, стала такой живой и веселой. «Чтобы больше подходить тебе, — ответила она, — а еще потому, что вчера и сегодня утром меня в порядке исключения ничто не мучило». «Приятно слышать, — сказал я, — я тоже в хорошем настроении, и притом не в порядке исключения, я почти всегда такой». — «Знаю, знаю, я с самого начала была в курсе дела. Вольная птица летит, куда хочет». — «Ладно, — сказал я, — значит, тебя не удивит, если я спрошу, не заглянешь ли ты на часок ко мне». Она медлила с ответом, размышляла, потом сказала: «Почему бы и нет?»

Она оставалась у меня до двух часов ночи. Это, скажу я тебе, было как во сне.

— Бог ты мой, — сказал Лоос, — какие вы все свободные!

— А ты разве нет? — спросил я. — При твоем типе мужественного, надежного защитника ты мог бы, если б только захотел, иметь сколько угодно женщин, причем молодых.

— Да, — сказал Лоос, — свободен-то я свободен, только эта свобода представляется мне самой нестоящей вещью на свете. Эти слова, к сожалению, придуманы не мной, хотя они точно соответствуют моему характеру. Но это я так, между прочим. Какова она была в постели?

Я недоверчиво взглянул на Лооса. Этот вопрос был совершенно не в его духе, и я подумал, что он смеется надо мной и моим хвастовством или решил испытать меня. С некоторым неудовольствием я сказал, что мне не кажется, будто его интересует ответ.

— Ты меня угощаешь чем-то аппетитным, но отказываешь в десерте?

Я засмеялся и сказал:

— Ну ладно, как мужчина мужчине скажу. Это была фантастика, она — как бы это сказать? — она умела быть сдержанной в своей страстности, и, когда кричала, казалось, что у нее завязан рот. Этого с тебя хватит?

— Вполне, — сказал Лоос. Он выпил, поперхнулся и закашлялся. Потом спросил охрипшим голосом: — Что было дальше? Как это кончилось и почему?

— Я бы сейчас охотно сделал паузу, — сказал я, — и опять послушал тебя.

— Как желаешь. Во всяком случае, ты должен мне помочь — на чем я остановился?

— Трудно сказать. Последнее, что ты рассказал мне, это как ты и твоя жена познакомились с помощью пары собак. Только это было скорее отступление. На деле ты остановился раньше, когда говорил о болезни жены.

— Верно, про астроцитому. Когда я сказал ей, что слово «астро» происходит от греческого «астрон» и означает «звезды», «цитус» по-латыни означает «клетка», а греческое «китос» означает «впадина», она мечтательно улыбнулась и с тех пор больше не произносила слов «опухоль» или «новообразование», а говорила только о звезде у себя в голове или просто о своей звезде. «Моя звезда», а не «моя опухоль» — вот как она теперь говорила. Она вообще часто выражалась необычно, а тут стала утверждать, что звезда не может быть ее врагом. Так оно ей казалось. Я уже упоминал, что моя жена смотрела в лицо надвигающейся смерти не с ужасом, а словно бы с нежностью. Какое-то время я опасался, что она может отказаться от операции — чего она, измученная тяжелыми симптомами, все же, к счастью, не сделала. Впрочем, никто не знал, что это за опухоль — доброкачественная или злокачественная. Это могло показать только оперативное вмешательство, после которого, как утверждали врачи, ссылаясь на благоприятное расположение опухоли, возможно, даже не понадобилось бы ни облучения, ни химиотерапии. Недолгое время перед операцией я занимался домашним хозяйством и читал по глазам Беттины все ее желания. Последнее, впрочем, было для меня привычно — в отличие от первого. Потихоньку от нее я купил поваренную книгу, естественно, для вегетарианцев. Я изучал ее в школе, пока ученики работали над письменными заданиями, выписывал названия пряностей, покупал все необходимое и почти каждый вечер поражал жену легким изысканным меню. Ела она очень мало, а я и того меньше, так как от постоянного страха перед самым ужасным и, в сущности, невообразимым у меня словно перехватывало дыхание и сжимался желудок. Плохое это было время, но в чем-то и хорошее. Мы еще принадлежали друг другу, мы были парой. Увидев, как Беттина читает книгу под названием «Сто шагов до счастья», я почувствовал облегчение и радость. Это доказывало, что моя жена еще не завершила свою жизнь, еще не поставила на ней крест. Однако я задумался: почему она выбрала именно эту книгу? Ведь если не считать теперешнего недомогания, она была счастлива всегда. В том числе и со мной. Ну, положим, не всегда — счастье не может длиться долго, иначе его нельзя было бы ощущать как счастье, верно ведь, только несчастье бывает долгим. Короче говоря, она читала такую книгу и могла вдруг ни с того ни с сего сказать мне, что просит ничем не украшать ее могилу, особенно венками и всякими излишествами вроде бронзовых еловых шишек, ведь все это так ужасно выглядит. Мы с женой редко расходились во вкусах, и в данном случае — тоже, однако я не знал что сказать, когда она заговорила об этом. Впервые мы с ней поменялись ролями. Я, убежденный пессимист, старался думать о хорошем, а она видела будущее во все более мрачном свете, хоть и не жаловалась, не поддавалась страху, а полагалась на судьбу. Возможно, она умрет под ножом, говорила она. Ей объясняли, что даже во время такой сложной операции летальный исход бывает разве что в двух процентах случаев, однако она непременно хотела принадлежать к этим двум процентам. Когда я спросил, как она пришла к этой мысли, она сказала: «Звезда хочет остаться во мне, она будет сопротивляться». Больше я из нее ничего не смог вытянуть.

Потом все пошло хорошо, даже очень хорошо. Говорили, что это идеальный случай: во-первых, бригаде хирургов удалось полностью отделить опухоль от мозга, во-вторых, гистологическое обследование показало, что опухоль пусть и не совсем, но, как выражались врачи, пока еще доброкачественная. Никаких осложнений не возникло, так что можно было без преувеличения сказать: Беттину вылечили. Я приходил к ней, когда только мог, держал ее за руку. Она почти не разговаривала, была прозрачно-бледной, и, мне казалось, именно поэтому на глаза ей так часто навертывались слезы и ни словами, ни этими влажными глазами ей не удавалось выразить облегчение и радость. «Ты мне дарована во второй раз», — сказал я и был несколько удручен тем, что ее рука в моей осталась почти неподвижной. Когда вечером после больницы я возвращался в нашу квартиру, окружающая пустота заполняла мою душу. Я сидел как потерянный и, поскольку был не в силах занять себя чем-то полезным, часами пялился в телевизор, смотрел даже полнейшую чушь. Я боялся лечь спать. Сон у меня был неглубокий, не сон, а скорее дремота, иногда я просыпался, испуганный собственным бормотанием. Я произносил слова любви или одно только имя — «Беттина», которое, кстати, всегда любил, потому что оно нежное, как пух. Двенадцать лет — это много, и когда после этого лежишь в постели один, то кажется, будто ты потерял самого себя, не можешь дышать, потому что не слышишь дыхания рядом. Но я верю, что мы никогда не были друг для друга просто дополнением, чем-то, что воспринимают как данность и обращаются с этим без должного уважения. Отупляющая привычка, которая, надо признать, часто подтачивает брак и может привести к тому, что супруги едва глядят друг на друга, — нас, неведомо почему, пощадила. Хочешь — верь, хочешь — нет.

— А почему я не должен верить?

— Я-то ведь знаю, что ты думаешь о браке, — сказал Лоос, — ты достаточно ясно высказался на этот счет, когда рассказывал мне, на что обычно жалуются клиенты. Все приелось — эти слова ты наверняка слышал не только у себя в адвокатской конторе, но и во время твоих любовных похождений. Женщины не могут устоять перед твоим обаянием потому, что живут в браке и супружеские отношения им давно приелись. Как, например, эта твоя Амели. Таким образом, тебя постоянно, снова и снова убеждают в абсурдности брака.

— Во-первых, ее звали не Амели, а Валери. Во-вторых, она не говорила, что супружеские отношения ей приелись, не оправдывала этим свое поведение. Она вообще не затрагивала эту тему, сколько я ни пытался из нее что-то вытянуть. О своем муже она не рассказывала почти ничего, а значит, и ничего плохого. Это заставляло меня немного ревновать, — например, мне приходило в голову, что она могла и дальше, как ни в чем не бывало, спать со своим музыкантом. Что он музыкант, то есть преподает игру на виолончели, — это я, по крайней мере, имел право знать. А еще его имя — Феликс. Видишь, ты выбрал неудачный пример, но я признаю, что отчасти ты прав: я в самом деле встречался с женщинами, которые после первого поцелуя начинали жаловаться на свой брак и на недостатки своих мужей. Для меня это сигнал тревоги: если супружеские отношения дали трещину и одновременно на горизонте вырисовывается другой мужчина, то у женщины зреет решимость к прыжку, а также вера, что другой мужчина станет для нее страховочной сеткой. Эта роль — не для меня. Не хочу, чтобы меня считали серьезной альтернативой. Для меня такие отношения лишь игра, и я никогда не скрываю этого от женщин, а если они, вопреки всему, начинают за меня цепляться, то даю дёру. А вообще, как показывает мой опыт, впасть в искушение могут не одни лишь недовольные и разочарованные женщины. Есть и другое, отнюдь не редкое явление, я отмечал его как сторонний наблюдатель, а иногда и приветствовал как заинтересованное лицо. Часто женщины, которых кто-то крепко держит в руках и которые чувствуют себя защищенными, хотят еще чего-то другого. Они любят своего мужа как надежную опору, смотрят на свой брак как на тихую пристань, прибежище, где им хотелось бы остаться. И тем не менее им чего-то недостает, их манит открытое, бурное и непредсказуемое море. Чем грозит такое возбуждающее и не вполне безопасное купание? В сущности, ничем, до тех пор, пока тихая пристань не пропала из виду. Понимаешь, что я хочу сказать? Грелка — вещь основательная, она излучает уютное тепло, однако открытый, брызжущий искрами огонь гораздо романтичнее.

— Да, понимаю, — сказал Лоос, — мужья — это грелки, а ты — демон огня. То, что ты утверждаешь, возможно, не совсем неправильно, только ты делаешь вид, будто прыжок в бурное море — типично женская мечта. Бывают мужья, которые отнюдь не хотели бы лишиться верной жены, гладящей им сорочки, и все же позволяют себе танцевать на другой, а то и на третьей изысканной и необычной свадьбе. У меня лично никогда не было желания развлечься на стороне, почувствовать себя кем-то другим, и только по одной причине: моя жена была такой богато одаренной, разносторонней натурой, что я не искал ничего иного. Она давала мне все и была для меня всем. Но как бы то ни было, хочу еще спросить: к какой из двух описанных тобой категорий женщин относилась Валери? Что у нее был за брак — близкий к разводу или еще вполне прочный?

— Этого я так и не смог узнать, — ответил я. — Я ведь уже сказал, что она не желала об этом говорить. Вообще, казалось, будто она вышла из небытия, будто у нее не было прежней жизни, не было истории, и я убежден, что для нее это было самым привлекательным в нашей связи. Я заметил, какое наслаждение она получала, чувствуя себя чистой страницей, как ей нравилось поражать меня, а может быть, и себя всем, что она говорила, желала или делала. Думаю, видя, как увлекательно нова она для меня, она казалась обновленной и самой себе. Я, конечно, тоже радовался тому, что моя возлюбленная не отягощала меня никаким балластом, не имела потребности упрочить наши отношения, а главное, не пугала всякими намеками касательно будущего. Но как-то раз — через пять недель после нашего знакомства — я все же испугался. Мы поехали в дансинг, поскольку оба любили танцевать танго. На обратном пути я спросил, почему у нее вдруг нашлось время для меня и как она объясняет дома свои частые отлучки? «Это моя забота», — резко ответила она. Однако на сей раз я не сдавался, пока не узнал от нее, что сейчас она живет у сестры. Вот тут я испугался. Какой вывод я мог из этого сделать? Только тот, что она из-за меня ушла от мужа. У нас ведь был негласный уговор: наши отношения не должны омрачаться конфликтами. Я считал, что Валери воспринимает эти отношения как романтические, наслаждается ими и не видит в них повода омрачать свой брак. Я сделал ей замечание, назвал ее решение ошибкой. Спросил, почему она ставит под угрозу свое благополучие, фактически бросив мужа. Все это звучало так, словно я проявлял к нему братское сочувствие. Возможно, она видела меня насквозь и понимала истинную причину моего недовольства. Так или иначе, сказала она, будто желая меня успокоить, речь идет о временной разлуке, о передышке. Я уже несколько раз ее спрашивал, знает ли муж про нас с ней, но ни разу не получил ответа. Теперь я предположил, что он в курсе дела. Для вящей уверенности я продолжал расспрашивать. Она в свою очередь спросила, почему это меня так интересует. Но я и сам этого не знал, думаю, меня просто задело за живое, что она обозначила некоторые запретные для меня территории. В тот вечер я любил ее горячо и неистово, без всякой прелюдии.

Лоос зевнул и поглядел на часы.

— Вижу, ты скучаешь, — сказал я, — и я тебя понимаю. Ты вспоминаешь жену, возможно, думаешь о завтрашней годовщине, а я мучаю тебя разговорами о бабах и ворошу прошлое.

— Разве и зевнуть нельзя? — спросил Лоос. — Это связано с недостатком кислорода, а не с отсутствием интереса. То, что кажется тебе заурядным, я, как сторонний слушатель и дилетант, нахожу увлекательным. Ты пойдешь пешком в Агру?

— Это было бы неплохо. Почему ты спрашиваешь?

— Во-первых, здешний персонал давно дожидается, когда мы уйдем, во-вторых, потому, что хочу тебя проводить. В конце концов, ты еще должен досказать мне эту историю.

— Ладно, с удовольствием. Полагаю, ты знаешь, что тоже должен мне кое-что.

— Да, но все по порядку, — ответил Лоос.

Я взял зонтик, оставленный мной на террасе. Лоос, слегка пошатываясь, попросил у меня разрешения взять его: ему нужна третья нога. Мы пошли через деревню. Когда мы поравнялись с мясной лавкой, Лоос на мгновение остановился и сказал:

— Плоть своенравна.

Что он хочет этим сказать, спросил я. Но он не ответил. Через некоторое время он дал мне ключевое слово для дальнейшего рассказа.

— Я хочу обобщить, — сказал он. — В тот момент, когда Амели позволила себе чуть больше свободы, уехав из дома, ты увидел, что твоей свободе грозит опасность, не так ли?

— Ее звали Валери, а в остальном все верно. Сколь ни радовала меня возможность встречаться с ней чаще, нежели раньше, мысль о том, что этот весомый поступок утяжелит ее легкую походку, сильно меня встревожила. Я не создан для прочных отношений. В этой сфере я — дилетант.

— Ты полагаешь, она мечтала о том, что для тебя означало бы сущий кошмар?

— Она сменила жилье. Разве могут быть более красноречивые свидетельства?

— Говорила ли она, например, о любви?

— Этого не было, — сказал я, — она старалась не говорить и не делать ничего такого, чем могла бы мне досадить. Именно это показывало, как сильно она боится меня потерять. Иногда она хотела со мной встречаться, иногда не приходила на свидания — и то и другое без всяких объяснений. Не сомневаюсь, что она поступала так с определенной целью: продемонстрировать мне свою самостоятельность и независимость. Были и другие признаки. Я уже сказал, что вначале Валери очень мало рассказывала о себе, словно у нее не было прошлого. Мне это не мешало, напротив — мы жили сегодняшним днем, как опьяненные. Странно было другое: позднее, когда мы виделись почти каждый день, она стала ненамного разговорчивее. Возможно, полагал я, потому, что в первое время я давал ей понять, как возбуждает меня ореол таинственности вокруг возлюбленной. Она хотела и потом оставаться такой же таинственной, уходила в тень и в молчание, чтобы возбудить меня еще сильнее. И третий признак. Когда угар страсти, по крайней мере у меня, миновал, Валери изменилась. Она стала серьезнее. Состояние окрыленности, в котором она забывала обо всем и которое я у нее так любил, вдруг стало казаться каким-то вымученным. Она больше не забавлялась разными пустяками, а если это все-таки случалось, то в какой-то момент вдруг замолкала, бросалась мне на шею и проливала несколько слезинок. В общем, все это меня беспокоило и показывало, какими различными стали наши желания. И в ушах у меня зазвучал, пусть вначале едва слышно, старый, избитый мотив: «Мужчине видится интрижка, а женщина связать его стремится». Будь я злым человеком, я мог бы продолжить песенку: если только ее желание исполнится и между нами установятся прочные отношения, если я сделаюсь для нее надежным партнером, который дает ей чувство защищенности, то рано или поздно ей станет чего-то не хватать — чего-то пряного, перченого, жгучего. Женщине всегда нужно и то и другое. А мужчина, способный дать ей и то и другое, стать для нее любимым спутником жизни и в то же время вожделенным фавном, — такой мужчина еще не родился.

— Ты повторяешься, — заметил Лоос, — а повторяемая полуправда перестает быть правдой. Расскажи-ка лучше еще раз, как ты избежал этого несчастья — прочных отношений. Сколько у вас длились непрочные?

— Ровно три месяца, — сказал я. — И приблизительно на половине этого срока, когда я, как мне показалось, начал замечать, что Валери чересчур крепко ко мне привязалась, я стал реже встречаться с ней. Отговаривался тем, что у меня слишком много работы. Теперь наши свидания происходили нечасто, но оставались такими же упоительными, прежде всего в чувственном смысле. Возможно, потому, что ее тело было единственным, к чему она меня допускала, — во всем прочем она оставалась непроницаемой и загадочной. Ее склонность облекать себя тайной, чтобы казаться интереснее, со временем стала меня раздражать.

— Послушай, — произнес Лоос, — мне давно надо отлить.

— Мне вообще-то тоже, — сказал я. — Давай, как вчера вечером, станем у обочины дороги.

— Бывает, что чашечка цветка не раскрывается, — сказал Лоос, — если на нее не светит солнце. Она воспринимает солнечные лучи как нечто оберегающее, как знак одобрения, отсутствие коего заставляет ее уходить в себя, словно бы прятаться.

— Очень поэтично, — сказал я, — даже метафорично. А попроще нельзя?

— Да, — ответил Лоос, — можно и попроще: мне жаль эту женщину.

— Во-первых, я не чудовище, а во-вторых, она прекрасно знала, на что идет. Если бы она искала тихую пристань, то постаралась бы со мной разминуться.

Лоос молчал. Ему нужно было время для ответа. Я опережал его на несколько шагов. Когда он догнал меня — я слышал только постукивание зонтика по мостовой, — я почувствовал непонятный страх, словно кто-то крадется сзади и норовит ударить в спину. Лоос поравнялся со мной.

— Я не собирался нападать на тебя, — промолвил Лоос, словно прочитав мои мысли. Однако этого он не сказал и продолжил: — Ты заинтриговал меня твоей Валери, как до этого — твоим приятелем Тассо, к тому же ее история вызвала у меня участие.

— Вот хорошо, ты меня успокоил, — сказал я. — Твое сочувствие к ней я воспринял как упрек, а мне, ей-богу, не в чем себя упрекнуть, разве что в трусости. Я слишком долго медлил, не торопился объясниться начистоту, сказать, что разрыв был бы лучшим выходом для нас обоих. Но эта медлительность имела свои причины. Я должен был считаться с ее душевным состоянием: оно никогда не было идеальным, а на третий месяц нашей близости ухудшилось настолько, что уже вызывало тревогу. Истеричные рыдания, бессонница, подергивание век, а иногда и пальцев — все это сильно портило жизнь. Разумеется, я спросил ее, знает ли она причину этого недомогания, а она стала говорить о проблемах в доме инвалидов, о своей изнурительной работе, непростых отношениях с коллегами и так далее. Я считал, она должна что-то предпринять, обратиться к психиатру. Она долго упиралась, но потом все же так и сделала. Врач посоветовал ей пожить некоторое время в санатории «Кадемарио», и в июне она поехала туда. Время от времени я звонил ей, она держалась довольно-таки холодно и ни разу не сказала, что скучает по мне, — это меня радовало, как и ее слова, что ей с каждым днем становится лучше. Ясное дело: оказавшись вдали от меня, избавленная на время от домашних обязанностей, она смогла разобраться в себе, другими словами, понять, что нам необходимо расстаться. Теперь пора было поговорить с ней об этом. В третью, последнюю неделю ее пребывания в санатории я внутренне собрался для разговора. Мне казалось необязательным, даже неразумным ждать, когда она вернется в город: я опасался, что в привычной обстановке у нее не хватит решимости подвести черту под нашими отношениями. Накануне приезда я позвонил ей, она очень обрадовалась звонку — больше, чем мне бы хотелось. Я отправился в путь и во второй половине дня, где-то около четырех, уже был в «Кадемарио». Валери сидела на террасе ресторана и пила кофе вместе с очень привлекательной женщиной в белом халате. Она выглядела отдохнувшей, ласково поздоровалась со мной и представила мне Еву — специалиста по дыхательной терапии и, по всей видимости, ее добрую знакомую. Ева хотела сразу же уйти, но Валери не позволила, шутливо заметив, что я не переношу одиночества, поэтому Ева должна составить мне компанию. Поскольку ей самой предстоит выход в свет, она сейчас нас покинет, чтобы подготовиться к вечеру. Я рассыпался в любезностях перед Евой, чувствовал себя свободно, непринужденно, она была как раз мой тип. Спортивная, задорная, сексуальная. Я уже привык кое к чему, но все же не ожидал, что искра между нами проскочит так быстро. Это даже несколько меня удивило. Кошачьи глаза Евы недвусмысленно засверкали. Я же не слепой. И вдобавок еще и не дурак, а потому сказал: просто несчастье, что ваш перерыв на кофе скоро закончится. От этого несчастья я вас спасти не могу, сказала она, зато завтра я свободна. Вы еще останетесь в этих краях? Я ответил, что собирался утром уехать, но при необходимости могу изменить свои планы. Вот, на всякий случай, сказала она, протянула мне свою визитную карточку и пружинящей походкой покинула террасу. Тебя, наверно, удивило, что Ева взялась за меня так беззастенчиво, ведь она наверняка знала о моей связи с Валери. Сам я почти не удивился: в подобных случаях женщины действуют без зазрения совести. Я часто имел возможность это наблюдать. Если только мужчина вызывает эротический интерес, то его партнерша становится quantité negligeable,[3] иначе говоря, соперницей. Женской натуре чужды сестринские чувства.

Тяжело дыша, Лоос остановился. Он слегка наклонился, обеими руками опираясь на зонтик, и, поскольку вокруг царила мертвая тишина, я услышал, как у него несколько раз клацнули зубы.

— Тебе что, нехорошо? — спросил я.

— Нет-нет, — сказал он, — просто ты меня удивляешь, а это мне неприятно. Ты по-братски сочувствовал мужу Валери, когда охмурял его жену. Пока Валери наводила красоту, чтобы тебе понравиться, ты заигрывал с Евой и при этом испытывал живейшие угрызения совести. Мужская природа благороднее. Ну, пойдем, уже почти полночь.

— Да, — сказал я, — согласен, безупречным этот флирт никак не назовешь, и притом в итоге все свелось к одному-единственному жаркому свиданию следующим вечером. Большего она не пожелала. Я еще несколько раз ей звонил, но мои предложения ее не устраивали, и это дело мало-помалу ушло в песок.

— А как было дальше с Валери? — спросил Лоос. — Как прошел тот вечер с ней?

— Да так себе, — сказал я. — Хотя она была веселой, как в первое время. И вообще выглядела вполне отдохнувшей. Кое-что, правда, было не в порядке, это я заметил, когда она вернулась на террасу. Ее безымянный палец был забинтован. По ее словам, гуляя по лесу, она глупейшим образом споткнулась о ветку, упала и сломала палец. Это случилось в первую же неделю. На вопрос, почему она ни словом не обмолвилась об этом происшествии, когда говорила со мной по телефону, она сказала только, что не хотела показаться плаксой. Так, болтая, мы доехали до Агры — с остановкой в Аньо, где я заправил машину, а Валери купила сигареты и женский журнал. Воздух в доме был затхлый, дышалось тяжело. Я открыл ставни и окна. Валери обняла меня. Я сказал, что должен еще сделать короткий деловой звонок, налил ей рюмку «синара»[4] и пошел в сад, откуда позвонил секретарше и попросил перенести две встречи, назначенные на завтра. Когда я вернулся, Валери сидела на диване и листала свой журнал. Она спросила, знаю ли я, как долго может прожить комнатная муха. Нет, ответил я, не знаю. «Только семьдесят шесть дней», — сказала она. Я заметил, что по сравнению с мухой-однодневкой эта просто долгожительница. Она встала и снова обняла меня. «Ты ведешь себя, как чужой, — сказала она. — В чем дело?» — «Ни в чем, — ответил я, — просто у меня небольшой стресс». Она спросила, не сделать ли мне массаж. Я ответил, что проголодался. Мы поехали вниз, к «Бельвю». Валери ела с аппетитом, а я только что не давился. Она оживленно рассказывала о своей жизни в санатории и о том, что уже почти подружилась с Евой. Как мне понравилась Ева? Я ответил, что она, по-моему, очень славная, и тут у меня вдруг шевельнулось подозрение.

— Знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Лоос. — У меня иногда тоже возникало такое подозрение, но я верю, что Валери, как я представляю ее по твоим рассказам, была не способна на мелкие пакости. Она не стала бы просить Еву выступить в роли приманки, чтобы испытать твою верность.

— Ты прямо как рентгеном все просвечиваешь, даже страшно, — сказал я. — Действительно, у меня появилось такое подозрение, но, как и ты, я сразу же его отбросил. Короче говоря, я собирался подвести разговор к нашим отношениям и сказать Валери со всей возможной деликатностью, что эти отношения изжили себя и мне кажется, что я не тот, кто ей нужен, не смогу дать ей то, чего она от меня ждет. Но мне это не удалось. Она была такая милая и жизнерадостная, а я все выжидал и был намеренно немногословен, в надежде, что она опять спросит меня: что случилось? Но она не спросила. Часам к десяти я отвез ее обратно в «Кадемарио». Пока мы ехали, она что-то напевала. Я пошел за ней в ее комнату, она хотела мне ее показать. На столе стояла бутылка красного вина и два бокала, рядом — телевизор, который Валери накрыла небольшой салфеткой. Она откупорила бутылку, что обычно делал я, и налила полные бокалы. Потом села на кровать, а я предпочел кресло. «За нас!» — сказала она и сделала глоток, потом поставила бокал на тумбочку и растянулась на кровати. «Валери…» — произнес я. «Томас, — робко молвила она, — подойди ко мне на минутку, я хочу сказать: подойди одетый, просто так». Я не мог двинуться с места. Она села на кровати. «Я это выдержу», — сказала она. Я спросил, что именно. «То, что ты хочешь мне сообщить», — ответила она. И стала слушать меня. Она была спокойной и собранной, только подбородок иногда дрожал. Когда я закончил, она кивнула, словно в знак согласия. Ничего не спросила. Тихо, едва слышно произнесла: «Какой жалкой я себя чувствую». Через несколько минут она встала и открыла дверь: «Беги!» Вот как оно было. С тех пор мы больше не виделись и ничего не слышали друг о друге. Я говорю это без сожаления, поскольку Валери, по-видимому, быстро свыклась с мыслью о разрыве: ведь иначе она не смогла бы вот так сразу исчезнуть с моего горизонта и еще долго отравляла бы мне жизнь.

— Может быть, она вернулась к своей тихой пристани? — предположил Лоос.

— Все может быть, — сказал я. — Говорят, некоторые мужчины не прочь обнять и утешить женщину, когда она после жестокого разочарования заплаканная возвращается домой.

— А дети у нее были? — спросил Лоос.

— Нет, — ответил я, — она никогда не хотела детей. Мир достаточно населен, сказала она однажды, и каждый новый футбольный фанат уже лишний. Это она, конечно, пошутила, поскольку знала, что я — один из них. О настоящих причинах она, по своему обыкновению, умолчала. А почему ты спрашиваешь?

— Для полноты картины, — ответил Лоос.

— Бесплодные усилия любви, — сказал я. — Если уж я не могу нарисовать для себя портрет этой, в сущности, незнакомой мне женщины, то как ты сможешь дополнить свою картину?

— Пробелы — тоже часть текста, — заметил Лоос, — и если дело обстоит так, как ты полагаешь, значит, я дополняю фоторобот.

Было уже за полночь, когда мы добрались до моего дома. Я не устал и даже налил нам по стаканчику на сон грядущий. Лоос был не против. Я развел огонь в камине, Лоос в задумчивости стоял рядом. Он указал на диван и спросил, не на этом ли диване умер Тассо. Нет, на другом, стоявшем в точности на этом месте, ответил я, его пришлось вынести и сжечь. Я придвинул два кресла к камину, наполнил коньячные рюмки и спросил, за что будем пить. За час привидений, сказал он. Верит ли он в привидения, спросил я. Он пристально глядел на огонь и молчал. Я смотрел на его лицо: в отблесках огня оно как будто все время менялось. Вдруг он сказал, что открытый огонь напоминает ему одну балладу под названием «Ноги в огне». Знаю ли я ее? Мы однажды читали ее в школе, ответил я. В чем там дело, я уже забыл, но одна деталь произвела на меня впечатление и, очевидно, поэтому осталась в памяти. Вроде бы речь идет о человеке, который за одну ночь весь поседел, так?

— Это не деталь, — поправил меня Лоос, продолжая смотреть на огонь.

Я попросил его рассказать, о чем эта баллада. Он покачал головой. Если он хочет побыть один, сказал я, то я могу уйти. Я знаю, о чем ему хочется подумать. Он может и переночевать здесь, в кресле или на диване. А он тихо сказал: я твой должник. Он должен сейчас рассказать мне, что произошло год назад, по крайней мере, то, что сохранилось в его душе. Время до выписки его жены из больницы прошло впустую, словно оно стояло на месте. То, что оно все же движется, можно было заметить лишь по медленно наполнявшемуся мусорному ведру. Когда Беттина вернулась домой, его счастью не было предела. Но это счастье оказалось не безоблачным: его омрачала перспектива новой разлуки. Беттине было необходимо отдохнуть, чтобы восстановить свои силы. Слава Богу, лучевая терапия ей не понадобилась, а потому она сама могла выбрать место для долечивания. Она изучила проспекты различных санаторно-курортных заведений, в том числе «Кадемарио». Ей вспомнилось, как после посещения музея Гессе в Монтаньоле они стояли, прижавшись друг к другу, на балконе в «Бельвю» и смотрели на сверкающую гладь озера и цепь холмов с приютившимися среди них деревней и санаторием. И она решилась сразу, а у него еще оставались сомнения. Хотелось, чтобы она была где-нибудь поближе и он мог навещать ее так часто, как пожелает. Она сказала, что лучше всего было бы отправиться туда вдвоем. Он незамедлительно обратился к школьному начальству и попросил отпуск на неделю, который ему предоставили, разумеется, с условием, что он отработает пропущенные часы. Беттина обрадовалась — вообще, день ото дня, даже несмотря на еще случавшиеся иногда приступы слабости, она становилась все беспечнее. Слово беспечнее, хоть и старомодное, тут как раз уместно. Так что они заказали комнату на двоих, с балконом, окнами на юг, и во второй неделе июня поехали туда на машине, чтобы чувствовать себя свободнее. Нет необходимости описывать мне этот санаторий, так же, как и вид, который открывается из комнат, выходящих на юг, — я видел и то и другое. Они стояли у себя на балконе, опираясь на перила, и смотрели вдаль, а потом, преодолевая легкое головокружение, — вниз. Эти низкие перила, не доходящие даже до талии, опасны для тех, кто устал от жизни, сказала Беттина. Он возразил, что в таком санатории не обязаны заботиться о тех, кто устал от жизни. Она с ним согласилась и взяла его за руку. Они стояли на балконе и чувствовали себя, как молодожены. Первая ночь и впрямь была похожа на брачную, по крайней мере, частично. Тут, к его огорчению, ему придется сказать о болезни, которая мучает его по сей день. Он страдает бруксизмом.

Лоос глотнул коньяку, а я удивился:

— Впервые слышу. Это что, такая мужская болезнь?

Он покачал головой. Бруксизм — это когда скрежещут зубами по ночам, точнее, во сне. Так это называется у специалистов. Сам он этого почти не замечает. Временами скрежет прекращается, а временами бывает очень сильным. Порой он от этого просыпается, иногда по утрам у него болят челюсти, жевательные мышцы, а то и уши. И как раз в то время, в «Кадемарио», по коварной прихоти судьбы, скрежет у него был особенно сильным, таким громким, как никогда раньше. Один только скрежет, пожалуй, можно было бы стерпеть, это не такой уж резкий звук, но у него скрежет еще перемежался храпом. Перенести и то и другое окружающим очень тяжело. В ту первую ночь Беттина почти не сомкнула глаз и наутро встала измученная. Они обсудили эту проблему. Для него было ясно: его скрежет и храп не дают ей заснуть и выздоровление пойдет медленно. По этой причине он предложил, чтобы они спали в разных комнатах. Вначале Беттина воспротивилась, но в конце концов нехотя согласилась. Он попытался договориться насчет номера с двумя спальнями, но, к сожалению, все они были заняты. О том, чтобы снять еще один двухместный номер, не могло быть и речи — слишком дорого. Они говорили об этом, стоя на балконе, и тут его жена подняла руку и показала ему возвышенность Коллина дʼОро и сказала: «Сходи-ка в наш “Бельвю”». Идея ему понравилась, хотя получалось, что во время сна их будет разделять расстояние в четыре километра. Они не пожалели об этом решении, напротив: вечернее прощание и утреннее свидание, обретение друг друга вновь — в этом было нечто необыкновенное, и ощущение близости становилось еще острее. Впору было говорить о второй весне любви, при том что в ее супружеской жизни только-только наступало время урожая. С другими курортниками они не общались, им было достаточно друг друга, они часами бродили по каштановым и березовым рощам, разумеется, с перерывами на отдых. Однажды Беттина сказала, что побаивается возвращения в реальный мир. Он возразил: березовые рощи ведь тоже находятся в реальном мире. «Пусть так, — ответила она, — но в них не слышишь грохота войны». Она имела в виду бушевавшую тогда войну в Косове, которая вызывала у нее безмерный ужас. «Знаешь, — призналась она позднее, — злодеяния, которые там совершаются, я воспринимаю как удары по моей собственной голове, они оглушают меня и не дают видеть вещи в истинном свете». Он сказал, что такое происходит со многими и к этому надо относиться с уважением, хотя это и опасно, потому что наше состояние оглушенности придает силу злодеям. Тогда можно было бы сказать, заметила Беттина, что беспомощность — адекватный ответ на опустошительное безумие, и в то же время неадекватный. Так только кажется, ответил он, а она крепко его обняла и прижала к себе, словно желая показать: на земле еще возможны совсем простые вещи. Два раза он выводил Беттину в свет и пил с нею «бьянко ди мерло». Она полагала, что из ресторана отеля ее балкон виден лучше, чем из окна его комнаты, особенно если взять подзорную трубу, а она будет подавать знаки своим белым купальным халатом. Он понимал, что это дурачество, однако купил в Лугано маленькую подзорную трубу. Утром четвертого дня, ровно в девять, когда воздух был прозрачным, а санаторий весь залит солнцем, они провели испытания, которые оказались вполне успешными и приятно волнующими. Белый купальный халат Беттины был отчетливо виден, хоть и казался ненамного больше носового платка. Потом он поехал туда, как делал каждое утро, чтобы позавтракать вместе с Беттиной. Она была еще не одета, и он поразился, увидев, как волшебно она выглядит в белом купальном халате и оранжевом платке, повязанном в виде тюрбана. Она по-детски обрадовалась его словам, что он отлично разглядел ее знаки, и он никогда не забудет ее счастливых глаз. Ни одна долина в мире, подумал он тогда, не может быть настолько широка, чтобы разлучить его с Беттиной. Пока она одевалась, они условились, что на другой день продолжат игру в сигналы, опять в девять часов, после плавания. Каждое утро в половине девятого Беттина плавала в крытом бассейне, а потом они завтракали. Как проходил остальной день, он не помнит.

— Теперь вы видите, — сказал Лоос и, впервые отведя взгляд от огня, посмотрел мне в лицо, — теперь вы видите, что я был прав: на Троицу вьется пламя.

— Томас, — сказал я, — мы ведь перешли на «ты».

Он меня словно бы не слышал и опять смотрел на огонь. Шли минуты.

— Свежая малина, — сказал он вдруг, — свежая малина, вот о чем я вспомнил, в тот вечер ее подавали на десерт.

— Знаю, — сказал я, — твоя жена заказала ее на закуску, боясь, что она закончится, пока вы управитесь с главным блюдом.

— Черта с два он знает, — пробормотал Лоос.

Должно быть, он чисто машинально произнес вслух то, что было у него на уме, подумал я и все же несколько растерялся. Его грубость была столь же необъяснима, как и возврат к обращению на «вы». Опять потекли минуты. Он явно погрузился в себя. Я встал и принес ему стакан воды.

— Принес бы лучше наручники, — сказал он, прежде чем выпить воды.

— Для меня или для тебя? — спросил я.

— Конечно, для меня, — сказал он.

Я спросил, какое преступление он совершил. Он промолчал, но весь напрягся. Потом сказал:

— Прости, я был немножко не в себе, сейчас мне уже лучше, думаю, теперь я могу закончить. Не подкладывай больше дров, это будет недолго. После ужина мы допоздна сидели на балконе. О чем мы говорили, я уже не помню, знаю только, что моя жена, прощаясь со мной, плакала. Я сказал, что скоро приеду опять. Нет смысла ее утешать, сказала жена, ведь она плачет от счастья. Утром следующего дня — это была пятница, одиннадцатое июня, — я поднялся рано и встал у окна. Погода снова выдалась ясная, подзорная труба стояла на штативе, видимость была отличная. Боясь пропустить появление Беттины, я начал ее высматривать еще без десяти девять. Ровно в девять я стал нервничать: почему она не появилась с последним ударом часов? Она всегда была очень пунктуальна. Пять минут десятого, десять минут десятого: белый халат все не показывался. Разумеется, я убеждал себя в том, что она могла проспать, могла с кем-то заболтаться в бассейне, возможно, она забыла о нашем уговоре. Но это не помогало, я нервничал все больше. Я позвонил в ее комнату, она не взяла трубку. Я ждал до половины десятого, попытался позвонить ей еще раз, но безуспешно. Расстроенный и озабоченный, я сел в машину и поехал в санаторий. Ее комната была заперта, я какое-то время стучал — ответа не было. Тогда я заглянул в бассейн, для верности — еще и в фитнес-салон. Ее не было ни на террасе, ни в столовой, и я решил поискать в парке, у открытого бассейна, даже в оранжерее для кактусов. Безуспешно. Я поспешил обратно к дому, поднялся по лестнице, снова постучался в комнату Беттины. Потом спустился в холл, к администратору, и, едва переводя дух, спросил, где моя жена. Две дамы переглянулись, потом сказали: «Вот и вы наконец!» Одна из них тихо попросила меня пройти к ней в кабинет. Она сказала, что со мной не могли связаться, потому что никто не знал, где я живу. Ей тяжело мне это сообщать, но с моей женой произошел несчастный случай — в крытом бассейне, в половине девятого. Она поскользнулась на краю бассейна и неудачно упала, предположительно ударившись затылком — иначе она бы не потеряла сознания. Оснований для тревоги нет, ее тут же увезли в Лугано, в городскую больницу. Не желаю ли я сейчас туда позвонить? Я туда поеду, сказал я и, поскольку никто не мог меня проводить, попросил объяснить, где находится клиника. После долгих поисков я до нее добрался — было около двенадцати. Меня провели в отделение реанимации. Беттина дождалась меня, хоть и была без сознания. Только когда я сел рядом с ней и взял ее за руку, она закрыла глаза. По мере того как остывала ее рука, холодела и моя. Только это я могу вспомнить, и больше ничего. Нужно было что-то организовать, о чем-то распорядиться, что-то отрегулировать — все это я делал механически. Прошло две недели, прежде чем я стряхнул с себя оцепенение. И случилось это, когда я в первый раз открыл платяной шкаф Беттины. Вид ее платьев, юбок, блузок, жакетов, висевших на вешалках, этих мертвых, но все же полных ожидания вещей привел меня в чувство. Я на секунду ощутил, как во мне тает какой-то смерзшийся ком. А несколько позднее обнаружил в кладовке возле комнаты Беттины три новых, еще не бывших в употреблении синих чемодана, которых раньше никогда не видел. Я не мог объяснить себе, ни откуда они взялись, ни почему я так разволновался, увидев их.

Лоос молчал. Я тихо спросил, от чего умерла Беттина.

— Ее головной платок, — сказал он, — хоть и повязанный в виде тюрбана, недостаточно смягчил удар. Врачи сошлись на диагнозе «кровоизлияние в мозг», что, правда, не подтверждено. Делать вскрытие я не разрешил. Защитить тело жены от чужих рук представлялось мне более важным, чем узнать причину ее смерти.

— Томас, — сказал я, — мне очень, очень жаль. Как твой друг — если ты разрешаешь мне так называться, — я надеюсь, что ты это в конце концов преодолеешь.

— Уже почти преодолел, — сказал Лоос и встал. — Вообще, ты первый и единственный, кто услышал мою историю. Это я так, между прочим. А теперь я должен идти.

— Послушай, — сказал я, — не хочу становиться тебе в тягость, но мне хотелось бы встретиться с тобой еще раз, пусть ненадолго. Утром я заберу машину.

Лоос задумался:

— Я высплюсь, а в одиннадцать буду на террасе, если позволят обстоятельства.

— Приду. Я рад, — ответил я.

Я проводил его до садовой калитки, где он остановился словно бы в нерешительности.

— Итак, до завтра, и хороших тебе снов ночью, — сказал я.

Он как будто меня не слышал, не видел руки, которую я ему протянул. Луна скрылась, тишина была безмерной. Слышалось только тихое шуршание бамбуковой изгороди, а еще — жутковатое постукивание зубов.

— Что-нибудь не так? — спросил я Лооса. — Не хочешь ли все же переночевать здесь?

— Вы помогли мне, спасибо, — сказал он.

— В чем же?

— Ты мне очень помог.

— Я охотно тебя слушал, нечего меня за это благодарить. А то, что наши разговоры, если я правильно понял, принесли тебе облегчение, — я нахожу прекрасным.

Лоос шагнул ко мне и сдавленным голосом сказал мне в самое ухо:

— Ложись в постель со своим ошибочным мнением и не забудь закрыть дверь на засов.

После этого он повернулся и, не простившись, исчез в темноте.

III

Я еще час сидел перед остывающим камином, пытаясь понять, почему Лоос все-таки ушел и почему вел себя при этом так странно. Можно было только предположить, что он, вновь пережив трагические события, о которых рассказывал, пришел в такое состояние, когда в душе все переворачивается вверх дном. Если это так, истолковать его поведение и найти смысл в его последних словах представлялось невозможным.

Я отправился спать. Но мысль о Лоосе все еще не отпускала меня. Я рад был бы признать его клиническим психопатом — чтобы наконец успокоиться. Мне вспомнился разговор о наручниках. Если человек хочет, чтобы его заковали в наручники, значит, он чувствует за собой вину. А если человек чувствует за собой вину, значит, у него есть на то основания. Нет, он не убийца. Он не убивал ту женщину в крытом бассейне, и совсем не обязательно, чтобы происшествие в бассейне стало причиной ее смерти. А может быть, она вовсе и не поскользнулась там. Лоос придумал такую версию ее гибели, которая снимает с него вину. На деле произошло вот что: он слишком много выпил перед тем, как сесть за руль, и на одном из крутых поворотов по дороге в «Кадемарио» не справился с управлением. Тогда и погибла его жена. К примеру. Но могло быть и по-другому: он сидит в комнате санатория, а она стоит на балконе. Он смотрит на нее с кресла: она перегибается через перила, все сильнее и сильнее, а он вскакивает и кричит: «Беттина!» — и в этот миг она падает. И с этой минуты им завладело чувство вины и безумие. Ясное дело. «Не забудь закрыть дверь на засов». Это означает: берегись меня, я преступник! Ясное дело. «Ложись в постель со своим ошибочным мнением!» Это означает: как мог я почувствовать облегчение и свободу, если никому не раскрыл истину? Только одно остается неясным: почему и за что Лоос меня благодарил? Чем таким я мог ему помочь? Спрошу его завтра утром еще раз. Он доверился мне целиком и полностью, мне единственному, — так он сказал. Он хорошо ко мне относится, так зачем же ему мне лгать? Что ему это даст? Несчастный случай во время купания со смертельным исходом: что в этом невероятного? Беттину отправляют в больницу, и там она умирает. Ни один санаторий не станет звонить по всему свету о таком происшествии. А если кто-нибудь спросит, скажут — уехала раньше времени. Ладно, сошел Лоос с ума или нет, а лично я хочу спать. Или, может, все-таки позвонить Франциске? Она ведь специалист. Однажды она утверждала, что каждый человек в своем душевном состоянии ежедневно по многу раз пересекает границу между безумием и нормальностью. Абсурд! Можно подумать, будто все мы одной ногой уже в сумасшедшем доме. Спокойной ночи!

Воскресенье, Троицын день. После скверного сна — мне снился всякий бред — я встал с постели в девять часов. Чувствовал я себя лучше, чем накануне. Вот теперь бы поработать, думал я и злился, что назначил встречу на такое время — одиннадцать утра, совершенно забыв, как это ни странно, о своих обязательствах и планах. Вот до чего Лоос заморочил мне голову. Мысль о нем вызывала у меня досаду. Со мной произошло то, что нередко происходит при случайной связи: разгоряченный вином и желанием, на час-другой я отгораживаюсь от мира, потому что моей ноги коснулась нога незнакомой женщины, а проснувшись утром, вздрагиваю от испуга и отвращения.

Но все опять изменилось, когда я под молочного цвета небом неторопливо спускался в «Бельвю». Я заметил, что радуюсь этому. Мое намерение провести там всего полчаса сменилось желанием пообедать вместе с Лоосом, побыть с ним подольше. Я сел за наш столик на террасе. Было уже почти одиннадцать, а Лоос все не появлялся. Окно его комнаты было открыто — это показывало, что он уже встал. Я заказал «кампари». Лоос заставлял себя ждать, а я пока что протирал очки. Время от времени я окидывал взглядом желтоватый фасад отеля: в окне не замечалось никакого движения. Возможно, он пошел прогуляться. Кельнер начал накрывать на стол — другой кельнер, не тот, что был здесь два предыдущих вечера. Через полчаса я заглянул в ресторан: Лоос ведь мог и забыть, где мы условились встретиться. В ресторане его не было. Я вернулся на террасу. Когда я подошел к моему столику, бокал уже убрали. «Стол, к сожалению, заказан с двенадцати часов», — сказал кельнер. «На двоих?» — спросил я. Он раздраженно кивнул. Я сказал, что один из этих двоих — я, настолько был убежден, что Лоос позаботился о нас. «Ах вот что», — сказал кельнер, а я опять сел и заказал еще один «кампари». С нараставшим нетерпением я смотрел вверх, на окно Лооса. И вдруг там показалась женщина, которая быстро вытряхнула пыльную тряпку. Значит, в комнате Лооса не было. В двенадцать часов ко мне подошел кельнер в сопровождении пожилой супружеской пары и спросил, на какую фамилию заказан стол.

— На фамилию Лоос. Господин Лоос живет в вашем отеле.

— Минуточку, — сказал кельнер и исчез. Но тут же вернулся и сообщил, что на фамилию Лоос ничего не заказано.

— Странно, — заметил я, — возможно, это недоразумение. Извините, пожалуйста.

Я взял свой бокал. На краю террасы, на уровне входа в ресторан, стояли два ненакрытых столика. Я сел таким образом, чтобы можно было видеть входную дверь и всю террасу. Часы показывали половину первого, Лоос сказал, что будет сидеть на террасе с одиннадцати, если позволят обстоятельства. Я решил, что он имеет в виду погоду. Пожалуй, это была ошибка. Возможно, были и другие причины, которые помешали ему прийти. Возможно, подумал я в час дня, он оставил для меня сообщение. Я направился к портье. Назвал свое имя и спросил у дамы за стойкой, нет ли для меня сообщения от Томаса Лооса, который живет здесь.

— Лоос? — спросила она, нахмурив лоб. Потом взялась за свою книгу. — У нас нет гостя с такой фамилией, — сказала она.

— Ну как же, как же, — возразил я, — мы два раза вместе ужинали здесь, вчера и позавчера вечером.

Дама опять заглянула в книгу и спросила, знаю ли я номер комнаты.

— Нет, этого я не знаю, — ответил я, — но его комната находится на последнем этаже, если смотреть с террасы, то она — крайняя слева.

— Ага, — сказала дама, в третий раз заглянула в книгу, потом не слишком приветливо посмотрела на меня и произнесла: — К сожалению, не могу вам помочь.

— Послушайте, — сказал я, — господин Лоос — мой друг. Мы собирались здесь встретиться в одиннадцать часов. Но он не появился. Не понимаю, почему вы не хотите сообщить мне хоть какую-нибудь информацию.

— Я имею право сказать вам только одно: в нашем отеле нет гостя по фамилии Лоос, нет сейчас и не было несколько дней назад. Господин, проживавший в упомянутой вами комнате, сегодня рано утром уехал.

— Довольно крупный, массивный мужчина с таким звучным низким голосом? — спросил я.

Она только пожала плечами. Я ошеломленно смотрел на нее. Спросил, как фамилия гостя, который уехал сегодня.

— Мне очень жаль, но при нашей работе необходимо соблюдать конфиденциальность — ради безопасности клиентов.

— Но он же мой друг, — повторил я, в своем смятении не замечая, сколь мало помогает делу это утверждение. Дама сказала: да, имена друзей, как правило, не забывают.

«Как правило, — думал я в машине по дороге в Агру, — я — человек с ясной головой и аналитическим складом ума. Однако в настоящий момент я не такой. В настоящий момент мой мозг — это спутанный клубок, по этой причине я забыл заплатить за два «кампари». Я развернулся и поехал обратно в «Бельвю», где дрожащими пальцами отсчитал деньги и расплатился.

Дома я долго стоял под холодным душем, пока немного не поостыл. Факты представлялись ясными, их расклад — простым: Лоос оставил меня в дураках. Мы с ним сблизились, два вечера подряд увлеченно беседовали, все больше раскрываясь друг перед другом, стали почти что друзьями — и тем не менее Лоос оставил меня в дураках и улетучился, не попрощавшись. Вот первый факт, властно требовавший истолкования. Однако еще настоятельнее этого требовал второй, довольно-таки немыслимый факт: Лоос, культурный, как будто бы порядочный, хоть и слегка неуравновешенный человек, регистрируется в отеле под чужим именем.

Сперва я задумался: не сказал ли я прошлым вечером чего-нибудь такого, что могло оскорбить Лооса, причем настолько, что он не пожелал больше меня видеть. Но мне ничего не приходило в голову. Пусть у нас с ним и были некоторые разногласия, все же это не повод, чтобы чувствовать себя оскорбленным, и уж точно не повод для ссоры. Мне казалось вероятным, что Лоос, так же, как и я, утром проснулся и пожалел о нашем уговоре: конечно, в такой день ему хотелось бы посидеть в тишине и одиночестве, забиться в какой-нибудь уголок и там без помех предаться воспоминаниям об умершей жене. Мне также казалось вероятным, что он мог просто сбежать от меня — со стыда и досады. Так ведь иногда бывает: один человек доверится другому, раскроет душу, а позднее устыдится этого и начнет испытывать неприязнь к тому, кого удостоил доверия. Мы далеко не всегда любим тех, кого посвятили в нашу тайну, и нередко ставим им в вину то, что почти обнажились перед ними. Таким образом, первый факт получил удовлетворительное объяснение. Гораздо большую головную боль доставлял мне второй факт: что могло заставить Лооса зарегистрироваться под чужой фамилией? Сперва я искал благовидное объяснение. Возможно, причиной такого маскарада была хандра. Возможно, он находил забаву и утешение в том, чтобы забыть свое настоящее имя и хотя бы несколько дней пожить инкогнито. Сам я подобных чувств никогда не испытывал, но это ничего не значит. Мало ли на свете всяких чудачеств, которые я даже представить себе не могу. Мне казалось легче поверить в такую версию, нежели в авантюрную: Лооса ищет полиция, возможно, как беглого преступника, и некая непостижимая сила заставляет его вернуться на место преступления, где его жена, не важно как, но при его участии, лишилась жизни.

Охваченный нервозностью, какой я еще не испытывал, бегал я по дому и саду. Вдруг я остановился. Мне вспомнилось, что в прошлом году Лоос несколько дней прожил в «Бельвю», а из этого следует, что в отеле его знали. Такого видного мужчину наверняка еще не забыли, а значит, запомнили его фамилию. Но если так, неужели Лоос посмел бы регистрироваться под другим, фальшивым именем? Мне показалось, что это исключается. Однако если это я исключил, то оставалось сделать лишь один вывод, от которого я просто остолбенел. Обманутым здесь был я сам. Мне этот человек выдавал себя за Лооса, а в регистрационной книге, по всей вероятности, значилась его настоящая фамилия. Я лег на диван, но быстро встал, поскольку лежа думаю с трудом. Я пытался объяснить себе, почему эта история меня так занимает. Хотя тут можно было говорить об обмане и введении в заблуждение, мое моральное чувство не протестовало. Оно у меня вообще редко подает голос. К тому же мне было бы безразлично, если бы Лооса на самом деле звали Мейер или Мюллер, ведь фальшивая этикетка на сосуде не меняет его содержимого. Тем не менее я был разочарован. А потому неизбежно должен был задаться вопросом: можно ли верить человеку, который знакомится со мной, называясь фальшивым именем, и два вечера подряд со мной беседует? Разве жульничество с этикеткой не должно наводить на мысль, что и насчет остального он слегка приврал? Однако это я исключил, потому что не усмотрел для этого никаких мотивов. Его рассказ о смерти жены мог быть недостоверным лишь в случае, если бы считалось, что он прямо или косвенно повинен в этой смерти. Все, что я услышал от Лооса — я все еще называю его этим именем, — казалось мне заслуживающим доверия. В самом деле, какой ему интерес сочинять небылицы, выдавая их за истину?

Какое-то время я еще напряженно размышлял, пока не был вынужден капитулировать, то есть признать: у меня нет ответа на главный вопрос. Если верно то, что Лооса в действительности зовут иначе, то по какой причине он назвался вымышленным именем абсолютно чужому, незнакомому человеку, каким был для него я? Объяснить это капризом, минутной прихотью мне на сей раз не удалось. Против этого восставала моя интуиция. Она говорила мне, что Лооса и вправду зовут Лоос. К чему бы ему прятаться за псевдонимом? Ни одна догадка не приходила мне в голову, а растущее напряжение, снедавшее меня беспокойство и вовсе отключили мои мыслительные способности.

Я схватил топор и начал как сумасшедший колоть дрова, пока не пропотел насквозь и не успокоился. Потом еще раз принял холодный душ, оделся во все свежее и сел в машину. Словно на дистанционном управлении, почти без моего участия машина понеслась в «Кадемарио».

Я зашел в бар. Поскольку желудок у меня свело судорогой, я выпил двойной «ферне». В этом санатории, подумал я, произошло главное событие. Оно — ключ ко всему. Где, если не здесь, могу я узнать правду? А зачем, собственно, она мне нужна? Почему она не дает мне покоя, ведь я никогда не был любопытным? Почему, черт возьми, я не могу предать забвению эту историю, которая не имеет ко мне никакого отношения, просто положить ее под сукно? Я взял себя в руки, выпил, расплатился и направился к выходу. Незадолго до этого у меня возникла мысль подойти к стойке портье. Я свернул налево и, оказавшись перед стойкой, спросил, на месте ли сейчас Ева, специалист по дыхательной терапии — фамилию я забыл, — я ее знакомый и хотел бы с ней повидаться. У меня спросили мою фамилию. Я назвал ее, упомянув и докторскую степень, и сразу же узнал, что Ева Нирак по случаю Троицы сейчас свободна, но находится в здании санатория, возможно в своей комнате. Я устроился в большом холле санатория и стал ждать. Мне не хотелось выкладывать ей все сразу. Дело не должно было выглядеть так, будто я приехал сюда, только чтобы спросить: не произошел ли здесь, в крытом бассейне, примерно год назад несчастный случай со смертельным исходом? Я намеревался немножко поболтать с ней и как бы невзначай ввернуть этот вопрос. Наверняка она была в курсе дела, она ведь здесь штатный сотрудник. То, что год назад, во время нашего свидания, она не упомянула об этом случае, еще ничего не значит: мы тогда вообще говорили друг с другом очень мало.

Когда Ева появилась в холле и подошла ко мне, я едва узнал ее. Раньше она была платиновой блондинкой, распущенные волосы свободно ниспадали на плечи, теперь они были каштанового цвета и собраны на затылке. Она выглядела строгой и неприступной, а серый брючный костюм только усиливал это впечатление. Взгляд холодный, ненакрашенные губы не складываются в улыбку. Вялое рукопожатие: мой приезд явно ее не обрадовал. Я не успел ничего сказать, как она спросила:

— Ты приехал ради нее или ради меня?

— Не знаю, о чем ты, — ответил я.

— Ты опоздал, — сказала Ева. — Час назад она уехала.

— Кто уехал? Бога ради, о чем ты?

— Не притворяйся, тебе каким-то образом удалось узнать, что Валери проведет Троицу здесь. Но она уехала, и, полагаю, у нее нет настроения видеться с тобой. Оставь ее в покое!

— Ева, я понятия не имел, что Валери здесь, я даже не знаю, где она сейчас живет, с тех пор, как мы расстались, я вообще ничего о ней не слышал.

— Стало быть, ты приехал ради меня. Я польщена. Давай-ка присядем.

Чувствуя легкое головокружение, я вышел вслед за ней на панорамную террасу. Заказал еще один «ферне», а Ева — бокал красного вина.

— Почему Валери приехала сюда? — спросил я.

— Естественно, для того, чтобы повидаться со мной, — ответила Ева.

— Значит, вы все еще общаетесь? Удивительное дело, — сказал я.

— Она моя подруга.

— Но тогда ты… Ты знаешь, о чем я. Ты ей все рассказала?

— Бывают вещи настолько пустячные, — сказала Ева, — что о них и говорить не стоит.

— Спасибо, — сказал я.

— Это не значит, — продолжила она, — что тогда я, во всяком случае задним числом, не удивилась самой себе. Меня испугало, что я могу быть такой.

— Не стоит принимать это близко к сердцу. Всякое случается. Не будь так строга к себе. Что, Валери рассказала тебе о разрыве со мной? Я хочу сказать: уже тогда?

— Да, рассказала. В тот самый день, когда я приезжала к тебе. Но почему ты мне ничего не сказал? Ты что, не понял, в каком состоянии оставил Валери?

— Она показалась мне спокойной и собранной, не пролила ни слезинки, да и потом не было ничего такого, что могло бы вызвать у меня тревогу, — ни упреков, ни жалоб, ни желания выговориться напоследок.

— Все это ты истолковал на свой манер, — сказала Ева, — так, как тебе было выгодно. Образ тихой, молчаливой Валери, которая спокойно и без жалоб возвращается к обычной жизни, избавлял тебя от сочувствия и раскаяния.

— Я не ясновидец, — запальчиво сказал я. — Откуда мне знать, что у кого-то что-то болит, если я не вижу гримасы боли на лице? И вообще, ты мне порядком действуешь на нервы. Хватит с меня проповедей.

— Никто тебя не держит, — сказала Ева.

— Да, — отозвался я, — правильнее было бы уйти.

— И все же, по-видимому, что-то мешает тебе это сделать.

— Откуда ты взяла?

— Вижу, как ты покусываешь нижнюю губу. А еще предполагаю, что ты явился сюда не только затем, чтобы сказать мне «добрый день».

— Гм… — сказал я, а Ева спросила:

— Ты что, в самом деле ничего не слыхал о Валери?

— Абсолютно ничего.

— Она уехала далеко и живет одна. Не сумела перенести разрыв.

Какое-то время мы молчали. Потом, хоть я был уверен, что Ева преувеличивает и явно старается внушить мне чувство вины, я сказал: мне очень жаль, что Валери так трагически восприняла разрыв со мной, я не думал, что так много значу для нее, она ничего такого не говорила. Похоже, заметила Ева, для тебя имеет значение только то, что сказано, а остального ты не видишь. Правда, Валери тоже была слепа, но в совершенно ином роде. Я сказал, что это был бы занятнейший каприз природы, если б двое слепых нашли друг друга. Однако Ева не подхватила мой шутливый тон.

— Тут вкралось небольшое недоразумение, — сказала она. — Валери не сумела перенести разрыв с мужем, а не с тобой.

Я сглотнул слюну и спросил Еву, зачем же она тогда рассказала мне, да еще в таком драматическом тоне, о страданиях Валери, о ее тяжелом состоянии после разрыва со мной.

— Потому что так оно и было, — ответила Ева. — Потому что Валери действительно была в отчаянии, ведь она — это ее слова — любила тебя с непостижимой страстью. И тем не менее всегда знала: что-то между вами было неладно. Однажды она рассказала мне о сцене, которую вы с ней наблюдали на детской площадке. Какой-то ребенок сидел на качелях, а рядом стоял отец. У него в руках была газета, и он, не отрывая глаз от этой газеты, время от времени машинально покачивал качели. Ты даже не заметил, каким холодным равнодушием был преисполнен этот папаша. А Валери не насторожилась, увидев твою реакцию, она вообще заставляла себя забывать о многом, что замечала в тебе. Ее сердце влеклось за ее чувствами — буквально так она выразилась, и она бездумно наслаждалась этим состоянием. Но вскоре ей стало ясно, что она не должна делать из своего мужа глупца. Поэтому она его и оставила, хотя смутно понимала, что это не насовсем, и подавляла в себе чувство вины.

Теперь, возможно, кажется, продолжала Ева, будто Валери поведала ей все, что касалось меня и ее мужа, но это не так. На самом деле она мало что рассказала, и рассказывала как бы на ощупь, словно пыталась вспомнить какой-то сон. О жизни с Феликсом — это имя я наверняка слышал — она рассказывала почти исключительно намеками.

— Это мне знакомо, — сказал я, — со мной она держалась примерно так же, о своей жизни рассказывала урывками, предпочитала окружать себя таинственностью, и эти ее фокусы все больше и больше действовали мне на нервы.

— Это ошибка — по себе судить о других, — заметила Ева. — Если ты сам часто прибегаешь к разным ухищрениям, это не дает тебе права истолковывать таким же образом поведение Валери и говорить о каких-то там фокусах.

Я спросил Еву, посещает ли она психологические курсы. Она ответила, что сама она не психолог, но очень советовала бы мне изучить эту практику, хотя в глубине души не верит, что можно научить человека вникать в чьи-то переживания. Как бы то ни было, но она расценивает сдержанность Валери, то, что Валери трудно было рассказывать о себе, как проявление стыдливости и особой тактичности. Кроме того, Валери знала, насколько сложно вообще передать словами такую непростую и противоречивую материю, какой являются чувства. В душе у Валери царил хаос, она сама сказала об этом Еве. Она чувствовала себя виновной и невиновной, подавленной и счастливой, опустошенной и переполненной — и притом зачастую одновременно. Но и это тоже только намек на ее тогдашнее положение, и, в сущности, надо радоваться, что она вышла из этой ситуации, отделавшись лишь нервным расстройством — вместо того чтобы просто сойти с ума.

— Я, между прочим, тоже вышел из этой ситуации с расстроенными нервами, — сказал я, — только Валери объясняла это совершенно иначе. О хаосе чувств никогда не было речи, и я его почти не замечал, так что сейчас мне довольно трудно вообще в него поверить.

Ева вздохнула — так вздыхают, когда дают понять человеку, что от него устали и не видят смысла продолжать с ним разговор. И все-таки я задал еще один вопрос — хотя на самом деле мне нужно было сменить тему и заговорить о Лоосе, — не потому ли Валери ухватилась за меня, что в ее браке назревал кризис? Этого она не знает, сказала Ева, потому что Валери не делилась с ней подробностями своих отношений с мужем. Валери словно бы выстроила защитный вал вокруг своего брака, и она, Ева, отнеслась к этому с уважением и никогда не пыталась проникнуть за эту преграду. Когда же Валери порой как бы между прочим начинала говорить о Феликсе, голос у нее звучал удивительно тепло, в нем слышалось уважение, даже любовь. Так что ей, Еве, было нелегко догадаться, что заставляет эту женщину бросаться в объятия другого. Она предполагает только, что сейчас Валери уже этого не хочется. Однако она может с уверенностью сказать: причиной происшедшего не были ни вульгарное стремление к разнообразию, ни присущее бабникам искусство соблазна. Слово «бабник» я пропустил мимо ушей и сказал: жаль, что их брачный союз не удалось восстановить. В сущности, я на это рассчитывал, искренне на это надеялся и желал этого им обоим.

— «Прав будь, человек, милостив и добр»,[5] — продекламировала Ева.

Я выслушал равнодушно и это замечание, добавив только, что, с другой стороны, понимаю Феликса: распахнуть дверь перед неверной женщиной, которая просится обратно, — такое не каждому дано.

— А ему было дано, — возразила Ева, — он встретил ее букетом роз.

— Значит ли это, — спросил я, — что Валери не хотела к нему возвращаться?

— На первый взгляд — да, — сказала Ева. — Но кое-какие признаки неопровержимо свидетельствуют о том, что желание вернуться у нее все-таки было, однако она подавляла его в себе.

— Если это действительно так, — сказал я, мне очень хотелось бы знать почему.

— Причины глубоко скрыты, — ответила Ева, — и разобраться в них трудно.

— Но ты-то их знаешь?

— Скорее чувствую, — сказала она.

Я предоставил ей чувствовать, а сам заказал минеральную воду.

— Ты вообще была с ним знакома, с этим Феликсом Бенделем? — спросил я затем.

— Знакома — нет, — ответила она, — мы с ним виделись только один раз, случайно, когда он ненадолго заехал к Валери.

— Он приезжал к ней сюда?

— Да, приезжал — в конце первой недели ее пребывания здесь.

— Верно. Помню, она мне об этом рассказывала. Он у нее ночевал?

— О, господин изволит ревновать! Кто бы подумал! Могу тебя успокоить: она была тебе даже слишком верна. Я чуть не сказала: «К сожалению».

— Слишком верна? Что это значит?

— Это значит, что последняя отчаянная попытка Феликса отвоевать ее вновь с треском провалилась. Она его отвергла, притом окончательно: наверно, это было ужасно для них обоих. Когда Валери мне об этом рассказала, как всегда намеками, мне сразу стало ясно, что речь шла о Феликсе, которого я случайно встретила в тот вечер. Я ждала лифта на первом этаже, и когда лифт спустился и я открыла дверь — она не автоматическая, — то увидела мужчину с бледным лицом, который растерянно глядел на меня. Я поздоровалась и вошла в лифт. Поскольку этот человек ехал вниз и не вышел на первом этаже, я решила, что ему, как и мне, нужно в подвал. Но он не вышел и там, тогда я спросила его, что он ищет. «Выход», — хрипло сказал он. Я объяснила, что ему надо подняться на один этаж, пройти направо по коридору и там он увидит дверь. Такова была моя встреча с Бенделем. Но, как я вижу, тебя это не интересует. Ты без конца барабанишь пальцами по столу. Так что давай выкладывай, зачем пришел.

Барабанил я чисто машинально. Я извинился и спросил Еву, говорит ли ей что-либо такое имя — Беттина Лоос. Она задумалась, покачала головой и сказала:

— Впервые слышу. Кто это?

— Ну, она отдыхала здесь после лечения, в одно время с Валери. Она могла тебе где-то встретиться.

Прищурившись, Ева испытующе смотрела на меня.

— Ага, — сказала она, — понимаю. Ты действовал сразу по трем направлениям. Ты думал, она здесь, или надеялся, что я скажу тебе, где она сейчас прячется?

— Чушь, — возразил я. — У меня с ней ничего не было. Она отдыхала здесь вместе с мужем.

— Брось, я носом чую: ты здесь ради нее.

— Возможно, но не так, как ты думаешь. Во-первых, я даже не был с ней знаком, а во-вторых, ее уже нет на свете.

— Вроде начинаю понимать, — сказала Ева. — Ты же адвокат. Расследуешь уголовное дело?

— Возможно.

— А почему сразу не сказал, зачем я тебе понадобилась? Сидишь тут, вежливо слушаешь истории про Валери, а в голове у тебя — совсем другое.

— Да. Или нет. Извини, я слегка растерян и кажусь себе смешным.

— Первый раз сегодня ты сказал что-то симпатичное. Так в чем же дело?

— Могу сразу сказать: я пришел сюда не как адвокат. Это сугубо частное дело. Я хотел просто спросить тебя, не произошел ли здесь у вас, в крытом бассейне, в июне прошлого года несчастный случай со смертельным исходом? Жертва, женщина лет сорока, поскользнулась на краю бассейна и через несколько часов скончалась от этой травмы в больнице в Лугано. Слышала ты что-нибудь об этом происшествии?

— Нет, — сказала Ева, — об этом я ничего не знаю.

— Могло это каким-то образом пройти мимо тебя?

— Мне кажется, такое почти исключается. Конечно, о подобных случаях здесь говорят очень осторожно, но все-таки что-то просачивается. Ты имеешь в виду эту — как ее звали?

— Беттина Лоос, — сказал я. — А может быть, по другому.

— Как таинственно, — заметила Ева.

— Пожалуй, — согласился я. — Но многое прояснилось бы, если б ты могла выяснить две вещи. Во-первых, отдыхала ли здесь год назад женщина с такой фамилией, а во-вторых, не произошел ли здесь в крытом бассейне несчастный случай с одной из отдыхающих. Если да, то как ее звали?

К моему изумлению, Ева ответила:

— Через пять минут будешь знать и то и другое. Вон идет наш директор, сегодня я уже с ним виделась. Если произошло несчастье, ему должно быть об этом известно, а прошлогодний список гостей компьютер выплюнет за три секунды. Я пошла.

Желудок у меня все никак не успокаивался. Я заказал еще «ферне». Взгляд мой скользил по заливу Аньо.[6] По ту сторону проглядывал сквозь дымку Коллина дʼОро, он был блеклого зеленовато-серого цвета, а Монтаньола казалась просто расплывшимся пятном. Я протер очки, пальцы у меня подрагивали от нетерпения. Когда Ева вернулась, по ее лицу ни о чем нельзя было догадаться. Она спросила, откуда у меня эта информация.

— Значит, она верна? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — Женщина по имени Беттина Лоос никогда не отдыхала здесь. Не было и несчастного случая в бассейне в июне прошлого года, ни одна из отдыхавших здесь женщин не получила травму.

— Ее не убили, она не бросилась с балкона?

— Нет, господин комиссар, и этого не было, — рассмеялась Ева. — Я все проверила. Правда, одно происшествие в крытом бассейне в прошлом году все-таки было, но незначительное, и закончилось оно, как ты знаешь, в общем-то благополучно.

— Не своди меня с ума. Я ничего не знаю.

— Как видно, ты забывчив, — заметила Ева. — Разве ты никогда не встречал женщину со сломанным безымянным пальцем?

— Ах вот оно что, — сказал я. — Да, действительно, только это случилось не в бассейне, а в лесу, она не заметила толстую ветку или, может быть, корень и споткнулась.

— Так она всем рассказывала, — сказала Ева. — Это казалось ей менее неприятным, чем то, что она поскользнулась на краю бассейна.

— Очень странно, — сказал я.

— А поскольку палец распух, — продолжила Ева, — врачу пришлось разломать обручальное кольцо щипцами. Об этом она тебе говорила?

— Конечно, нет, когда мы бывали вместе, на ней не было обручального кольца.

— Это я могу понять, — сказала Ева. — Теперь ты вправе возмутиться. Но откуда взялась эта сказка про Беттину? Чего ты здесь ищешь? И что тебе так сильно занимает, что ты барахтаешься, словно утопающий?

— Я познакомился с одним человеком — совершенно случайно, в отеле «Бельвю» возле Монтаньолы, — примечательным человеком. Ему чуть за пятьдесят, он филолог-классик, мы с ним даже подружились и проговорили два вечера подряд. Его фамилии Лоос, Томас Лоос. Крупный, массивный, точно медведь. Приехал сюда, как он без конца повторил, чтобы помянуть умершую жену, Беттину, которую почитал словно святую — что мне показалось безумием. Он был явно не в себе, иногда казался просто психопатом, а потом опять вполне нормальным и даже остроумным человеком, особенно когда приводил доказательства того, в какое ужасное время мы живем и как невыносим окружающий мир. Только для своей жены находил он добрые слова, восхвалял их брак. По-видимому, при жизни жены он носил ее на руках, а после ее смерти, похоже, стал почитать еще больше. Короче говоря, он рассказал мне, что после операции — у нее была опухоль мозга — жена поехала долечиваться в «Кадемарио» и он ее сопровождал, а через несколько дней случилось несчастье. Ее доставили в Лугано, в городскую больницу, где она умерла одиннадцатого июня. Конец этой истории он как-то скомкал. Мы условились сегодня утром ненадолго встретиться в «Бельвю», где он живет, однако он не появился, и, когда я обратился за информацией к даме за стойкой портье, она ответила, что человек по имени Томас Лоос в отеле не проживает. Я подробно описал ей, где находится его комната. Она сказала только, что господин, снимавший этот номер, только что выехал, а называть имена она не вправе. Сперва я решил, что он зарегистрировался под вымышленным именем, но, хорошенько подумав, отказался от этой версии и вынужден был признать, что жертвой вымысла стал я сам и что его зовут вовсе не Томас Лоос. Это дело сильно меня взволновало, и я приехал сюда, чтобы разобраться в нем. Что ты скажешь?

— Пока ничего, — ответила Ева, — я еще слишком мало знаю. Расскажи поподробнее. Например, о чем это двое мужчин могут говорить два вечера подряд?

— Ну сперва мы, как я уже упоминал, говорили о Боге и о мироздании, но постепенно перешли на личные, так сказать, более интимные темы. В частности, он расспрашивал меня о моей холостяцкой жизни, а заодно и о моих любовных делах.

— А про Валери ты ему тоже рассказывал?

— Это получилось само собой, — сказал я, — после того, как выяснилось, что отдых Валери в санатории на короткое время совпал с пребыванием там его жены.

— И на поверку это оказалось чистым вымыслом, — заметила Ева. — Он что, очень интересовался этими твоими любовными делами?

— Ну не так чтобы очень. Он, правда, вежливо слушал, однако раза два зевнул.

— Что именно этот Лоос рассказал тебе про Беттину? Я имею в виду детали. Например, про ее внешность, про какие-то особенности?

— Почему ты спрашиваешь?

— Так, из женского любопытства.

— Он рассказывал о ее белокурых волосах, о слегка располневшей в последнее время фигуре, о том, что она не ела мяса, но любила малину. Больше я сейчас ничего не могу вспомнить. Постой-ка, вот еще: она не курила и не испытывала ни малейшего интереса к танцам. Очень любила песню Шуберта, в которой воспевается красота мира, а также — в отличие от Лооса — зонтик Гессе и одно его стихотворение.

— Послушай, меня знобит, — сказала Ева, — сбегаю-ка я за кофтой, мигом, туда-сюда.

Вернувшись, она не стала ничего говорить. Только смотрела на меня — но без прежней холодности, теперь взгляд ее стал мягким, почти сочувственным, полным сожаления, словно она хотела сказать: увы, я не могу тебе помочь.

Через некоторое время я поинтересовался, почему она молчит. Вероятно, потому, что ей нечего сказать, ответила она. Я понимаю ее, произнес я, случай достаточно дурацкий. Нет, возразила она, по ее мнению, это в высшей степени печальный случай. И без всякого перехода спросила, известно ли мне, чем занимается Феликс. Я сказал, что, по словам Валери, он музыкант, дает уроки игры на виолончели.

— Ясно, — сказала Ева.

— А что, собственно? Это не так? — спросил я.

— Ну, во всяком случае, он действительно играет на виолончели, — ответила она.

— Ты говоришь загадками, — сказал я.

— Томас, сейчас я должна уйти. Думаю, я не смогу тебе помочь, ведь я всего лишь специалист по дыхательной терапии, от слепоты не лечу.

— При чем тут это? — изумился я. А она в свою очередь спросила, не узнал ли я случайно от Лооса, о чем говорится в том стихотворении Гессе, которое его жена Беттина находила особенно прекрасным.

— Да, — сказал я, — там были какие-то прописные истины, что-то насчет сердца и прощания.

— Вот, смотри, — сказала Ева и вытащила из кармана жакета листок бумаги. — Это я дам тебе в дорогу. Удачи тебе. — Она встала, пожала мне руку и ушла, оставив меня в некоторой растерянности. Листок в клеточку был сложен пополам, я спрятал его и тупо уставился на окружающий пейзаж. Потом подозвал кельнера, расплатился и сел в машину. Проехал сколько-то по дороге, потом остановился, не помню, где именно, достал и развернул листок. Я узнал почерк Валери, прочел две уже знакомые мне строки:

Спокойно, сказал я себе, будь хладнокровнее. Но кровь не подчинилась. Так и не сумев взять себя в руки, я поехал дальше. Простое совпадение еще ничего не доказывает. Мало ли женщин любят Гессе! И сколько их откликнулось на эти строки, именно эти, идущие от самого сердца, — несмотря на ужасные дательные падежи! Наверно, тысячи и тысячи. Эти стихи любила Беттина. По-видимому, Валери любила их тоже, хотя и скрыла это от меня. Если двум женщинам нравится один и тот же стишок, это еще не значит, что они превращаются в одну. А Ева просто воображает себя умнее всех. Решила заставить меня немножко подергаться, вот и сунула мне этот листок — единственный довод в пользу ее подозрения. Так что дергаться незачем, подумал я и, едва добравшись до Агры, налил и залпом выпил бокал вина.

Я набрал номер редактора «Юридической газеты» и сообщил ему, что из-за болезни не смогу вовремя сдать статью. Потом развел огонь в камине, сел в кресло у огня и, чтобы сосредоточиться, закрыл глаза.

Моментами моя уравновешенная натура одерживала верх, и я удивлялся собственной дурости, из-за которой чуть не загнал себя в тупик какими-то пустопорожними рассуждениями.

Однако уже после третьего бокала мной опять овладели раздумья, а значит, и сомнения. На память пришли какие-то высказывания Лооса, теперь они вдруг показались мне подозрительными, двусмысленными или провоцирующими. Стараясь относиться к этому так легко, как только было возможно, я стал соображать, в какой момент этот тип — если он действительно был Бенделем — мог догадаться, кто сидит перед ним. Самое позднее — в ту минуту, когда я назвал имя Валери, но вполне возможно, что и раньше, когда я сказал, что его жена и моя приятельница, судя по всему, отдыхали в санатории в одно и то же время. Впрочем, это, как я сейчас вспомнил, не вызвало у него особого интереса. Зато на память пришли другие эпизоды, другие наблюдения, которые могли бы навести меня на определенные мысли, а под конец — одно обстоятельство, разом настроившее меня на серьезный лад: я с самого начала назвал свою фамилию, не слишком часто встречающуюся фамилию Кларин, ударение на втором слоге. Если предположить, что он, зная о романе Валери, допытывался у нее, как зовут ее любовника, если предположить, что он получил ответ, значит, Лоос, нет, Бендель, с самого начала был в курсе дела. Отсюда и весь этот маскарад, вымышленное имя и прочие небылицы. В эту версию я поверил лишь на мгновение, а затем решил, что сам плету небылицы. Разве Бендель подружился бы со мной? Разве стал бы специально для меня придумывать какую-то опухоль, отправлять Валери на тот свет, только чтобы ввести меня в заблуждение? Все это было бы уж чересчур. Одна только молния в Гайд-парке чего стоит! Случись это с Валери, она наверняка поделилась бы со мной таким необычным и запоминающимся впечатлением. А Бендель не стал бы об этом рассказывать, чтобы не выдать себя. Несомненно, он предположил бы, что я знаю об этом происшествии. Хотя… А что, если история с молнией была попросту выдумана или же заимствована из какой-нибудь газеты? Но зачем? Положим, Лоос временами бывал не в себе, однако душевнобольным он все же не был.

Я сварил лапшу и поджарил глазунью из двух яиц, но ел рассеянно, без аппетита. А потом, усевшись возле камина, опять принялся размышлять, терялся в догадках, переливал из пустого в порожнее. Голова у меня шла кругом, и мерцание пламени, которое обычно меня успокаивает, сейчас только ухудшало мое состояние. Я не сводил глаз с огня и видел там Лооса, тоже глядевшего в огонь, и впервые осознал: если бы Бендель сидел на этом месте, он наверняка возненавидел бы меня и сейчас у меня был бы смертельный враг.

Уймись, приказал я себе. Надо было что-то сделать, чтобы унять внутреннее смятение, вновь овладеть собой. В этот миг я не стремился обрести уверенность, а только лишь ясность в мыслях и остроту взгляда. Я пошел в соседнюю комнату, сел перед лэптопом. Раздался легкий стук, и тут же у меня застучало сердце: я почувствовал — Лоос здесь, он пришел объяснить, почему утром его не оказалось на террасе. Он пришел попрощаться. Я открыл входную дверь. За дверью никого не было, видимо, я ослышался: половицы в доме рассохлись и иногда поскрипывают.

Я закрыл дверь и уселся на прежнее место. Написал две фразы. Все вертится. И вертится все вокруг него. Дальше я не двинулся. То, что меня волновало, нельзя было вколотить в клавиши. Я ходил взад-вперед по комнате. Увидел фотографию Тассо — она стоит на книжной полке — и вспомнил о его авторучке, которую получил в подарок от Магдалены. Ну конечно же, подумал я, и вытащил из нижнего ящика письменного стола пузырек с чернилами. От него исходил запах, какой я иногда ощущал, оказываясь рядом с бабушкой, — запах камфоры. Я промыл перо и резервуар водой, а потом зарядил ручку старыми синими чернилами. Когда я начал писать, чернила очень скоро согрелись до температуры моей руки.

Коротко об авторе

Маркус Вернер родился в 1944 году в Швейцарии, в Эшликоне (кантон Тургау). Изучал германистику, философию и психологию в Цюрихском университете. С 1975 года работал в гимназии в Шафхаузене — сначала старшим преподавателем, затем заведующим учебной частью. С 1990 года целиком посвятил себя литературе.

Герои книг Вернера, дебютировавшего романом «Уход Цюнделя», обычно люди, которые рассказывают о своем восприятии повседневной жизни — незатейливо, с юмором, а порой и с отчаянием, ибо их попытки разобраться в устройстве окружающего мира неизменно терпят крах. Тихое коварство обыденности усугубляется тем, что родные и друзья глухи к их переживаниям и закрывают от них свои сердца. Герои Вернера отстаивают свое право на ошибки и слабости, однако порой проклинают этот мир, свое окружение и — не в последнюю очередь — самих себя.

«Над обрывом» — седьмой роман Маркуса Вернера. Его произведения были переведены на многие языки, отмечены литературными премиями, в частности премией Йозефа Брейтбаха (2000) и премией Иоганна Петера Гебеля (2002).