Майкл Скотт Роэн

«Преследуя восход»

То час, когда мечты ясней, а ветры крепче,
То час, когда дрожат любви нагие плечи…
То час, когда, Творец, по утлой зыби вод
Твои купцы спешат, преследуя восход.

Флэкер. Хасан[1]

Посвящается Джону Джеральду

1

Я резко нажал на тормоз и остановился; машина, шедшая впереди, проскочила через перекресток как раз в то мгновение, когда сменился свет. Я сидел, ругая себя, и следил, как исчезают в сгущающемся сумраке задние фары, а за ними устремляются вдаль бесконечные движущиеся ряды. Идиот в шикарной спортивной машине немецкой марки, стоявшей за мной, просигналил, но я был слишком раздражен, чтобы обращать на него внимание. Впрочем, действительно, перед тем как свет сменился, у меня было время — полсекунды, чтобы утопить педаль газа до пола и прорваться. Я был достаточно близко к светофору, чтобы проскочить, но эта развязка была сложной, запутанной, да и видимость была не ахти какая. Но, черт побери, я ведь заботился о безопасности! И в этом был я весь, не так ли? Надежный водитель, надежная машина, надежная работа, жизнь без опасностей и приключений…

Так почему же я внезапно разъярился? На работе у меня в этот день не было никаких неприятностей, да и вообще они выпадали редко. И вдруг ни с того ни с сего я как-то по-глупому пожелал, чтобы появился повод взвыть или с кем-нибудь побороться…

Но тут я поднял глаза к небу и тотчас позабыл свое раздражение. Солнце уже зашло, и земля лежала во мраке, но в сгущавшихся тучах оно освещало некий пейзаж — странное, фантастическое побережье: отлогие холмы, глубокие заливы, полосу прибрежных отмелей, бесконечные островные архипелаги цвета расплавленного золота. Из-за склона, по которому уходила улица, пейзаж этот казался совершенно реальным — словно я смотрел вниз с крутого холма на широкое речное устье. Настоящее ее устье было, впрочем, куда менее живописно: плоский мрачный речной берег был загажен сначала во время кораблестроительного бума, а затем снова, когда начался спад. Поток товаров, с которыми я имел дело, не проходил теперь через доки и склады, расположенные там, и они выглядели настолько же мертвыми, насколько живым казался небесный пейзаж.

Дикое многоголосье гудков оторвало меня от грез. Свет опять сменился, и я задерживал поток. Не без злорадства я дал полный газ и так быстро промчался через перекресток, что оставил блестящего мерзавца позади себя. Однако дальше круговое движение переходило в двухрядку, и буквально через несколько секунд он догнал меня и, урча, с беспечной легкостью промчался мимо. Меня внезапно охватило желание погнаться за ним, биться, как на дуэли, просто из принципа, но я не поддался этому дурацкому порыву.

Что со мной творится? Я всегда испытывал отвращение к болванам, выкидывавшим глупые шутки на забитых пригородных дорогах, — такое же отвращение испытывал и сейчас, раз уж на то пошло. А вопрос о трусости здесь даже и не возникал — ведь главным образом подвергались риску жизни других. Да и в любом случае я уже вернулся к нормальной скорости. Мимо меня промчался еще один автомобиль — той же марки и того же года выпуска, что и мой, даже цвет был такой же. Я уставился на него, чтобы убедиться, что это не моя машина, и снова обругал себя. Как бы там ни было, сиденья в той машине были под леопардовую шкуру, а на бардачке кивала игрушечная собачка. В моей по крайней мере такой гадости не было; а впрочем, могла бы и быть, почему нет? Таковы, во всяком случае, были мои ощущения по отношению к ней и самому себе в тот миг. Нет, мне обязательно следует поменять машину и ездить на «порше», «рейндж ровере» или на МГ, но уж никак не на моей умеренной и аккуратной тачке! И если я действительно такой уж перспективный чудо-мальчик, то должен получать удовольствие от быстрой езды, а не только от растущего банковского счета и коллекции не совсем легального золота!

Я остановился у своего подъезда — все того же обычного подъезда. Домой? Зачем? Тотчас мне представилась моя квартира — чистенькая, пустоватая, тщательно спроектированная и дорогостоящая мансарда. Мне стало тошно при одной мысли, что надо готовить ужин, а перспектива доставать что-нибудь из морозильника совсем меня доконала. Я резко переключил передачу, как раз вовремя просигналив о перестроении. Я решил поужинать где угодно, только не дома. Возможно, утром я об этом и пожалею, но сейчас я вознамерился отыскать какое-нибудь экзотичное место, пусть даже оно окажется и не особенно приличным. На эту мысль меня навел район старого порта; я припомнил, что там было множество странных местечек, когда я проезжал там в последний раз. Но, Господи, как же давно это было! Тогда я был еще совсем зеленым юнцом и ехал на автобусе, пялясь в окно. Я был совсем мал, когда ступал по этим камням, — отец частенько водил меня смотреть, как разгружают суда. Я любил корабли, но это место казалось мне довольно печальным — с заросшими сорной травой пустырями и ржавеющими рельсами портальных кранов. Старый порт уже тогда умирал. Я смутно припомнил, что в последнее время вроде бы предпринимались попытки отреставрировать доки и здания складов как достопримечательности, но знать не знал, чем это все закончилось.

Почему я никогда больше не приходил туда? Было некогда: работа, светская жизнь, занятия спортом, личная жизнь, наконец. Я вовсе не ставил себе целью отказываться от юношеского пристрастия к бесцельным блужданиям, но так уж получилось, что оно прошло. Как и многое другое. Впрочем, если я хотел оставаться на гребне и идти вперед, ничего другого и не оставалось. И все же те походы в район доков, все эти ящики и контейнеры с загадочными иностранными ярлыками — они не прошли бесследно.

Не могу сказать, что именно они и определили мой выбор профессии: его я обдумал очень тщательно еще в колледже. Но они добавили что-то, внесли искру жизни в мой скучноватый, в общем-то, бизнес. Это, конечно, продолжалось недолго. Нельзя было ожидать, что эта искра не погаснет в неумолимой рутине, в круговороте бланков, счетов и векселей. Я, правда, не особенно и скучал по ней. Взамен появились новые источники радости, более практические. Но сейчас мысль о старых доках пробудила во мне ноющее чувство утраты. Может быть, именно поэтому мне и захотелось сейчас отправиться туда поужинать — стремление воскресить прежние острые ощущения, былое вдохновение. Без него я чувствовал себя довольно скверно: поникшим и опустошенным.

Я нахмурился. Нахлынули куда менее приятные воспоминания — слова, брошенные мне Джеки во время одной из наших последних ссор. Это было очень типично для Джеки: очередной из алогичных образов, вечно вертящихся в ее голове, что-то насчет изящно раскрашенных яиц из Сингапура, красовавшихся у нее на каминной полке. Скорлупа этих яиц была покрашена желтком, высосанным из них же. «Вот чем тебе следовало заняться! У тебя бы это отлично вышло! Высасывать сердцевину, чтобы раскрашивать оболочку! Красиво и нарядно снаружи, и плевать, что внутри пусто! Не будет цыплят — и не надо! Внешний вид — для тебя это все…»

Я фыркнул. Требовать от Джеки, чтобы она видела вещи такими, каковы они на самом деле, — напрасный труд. И все же… Поворот был где-то неподалеку, у самого подножия холма, — как же называлась улица? Впрочем, поворот я знал, и название улицы мне было совсем не нужно. Тем не менее я прочел его на стене, вырулив с участка трассы с круговым движением. Дунайская улица.

Насколько я помнил, здесь все улицы назывались на манер этой: Балтийская, Норвежская. Названия эти очень много значили для живших и работавших здесь некогда людей. Что и неудивительно: именно оттуда шло процветание, деньги, которыми были оплачены эти мрачно высившиеся каменные стены, почерневшие от сажи, но производившие впечатление до сих пор. Сельдь, специи и древесина, янтарь, меха и шелка — всевозможными экзотическими товарами оплачивались булыжники, барабанившие сейчас под моими шинами, в те времена, когда главной улицей города были две ухабистые колеи, полные грязи и конского навоза. Названия некоторых боковых улочек были и совсем уж загадочны — Серет-стрит, аллея Пенобскот. Улица, на которой я в конце концов остановился, называлась улицей Тампере.

Я понадеялся, что название улицы не свидетельствует о дурных привычках ее обитателей[2] и с машиной ничего не случится. Я вознамерился пойти на разведку пешком, заодно вдыхая запах моря, который наверняка доносит сюда ветер. Вместо этого, однако, я тотчас ощутил на лице холодные капли дождя, а когда посмотрел на небо, совершенно обомлел. Напротив, над крышей склада, догорали последние лучи заката, а на этом великолепном фоне, прямые и черные, как деревья зимой, виднелись верхушки мачт. Но это были не мачты современных крейсерских яхт и не гордые радары моторного флота; это были мачты огромного корабля с прямым парусным вооружением, как у «Победы» или «Катти Сарк». В последний раз я видел нечто подобное, когда по телевизору показывали гонки больших парусников. Неужели такую же штуку пришвартовали здесь? Это следовало выяснить. Я поплотнее запахнул куртку и отправился в густую тень меж далеко отстоящих друг от друга уличных фонарей. К черту непогоду, к черту все! Я слегка удивился самому себе. Вне всякого сомнения, меня обуял дух мятежа.

Часа через полтора я, разумеется, горько раскаивался в содеянном. Мои волосы прилипли к застывшей голове, промокший воротник натирал шею, и в довершение всего я отчаянно хотел есть. Все заведения, на которые я рассчитывал, были закрыты, и, должно быть, закрыты уже давным-давно, много лет назад. Во время этих своих дурацких блужданий я постоянно слышал плеск волн, но самого моря так и не увидел, как и таинственного трехмачтового корабля. Теперь я был бы уже безмерно счастлив съесть и что-нибудь приготовленное в микроволновой печи у себя дома. Но для этого следовало добраться до машины. Однако, помимо всего прочего, я заблудился, неправильно свернув где-то среди совершенно одинаковых складов, и сейчас все здесь казалось незнакомым. Или даже невидимым — некоторые улицы либо вовсе не освещались, либо свет на них почему-то погас. И нигде не было ни души, не доносилось ни единого звука, кроме стука моих каблуков по булыжникам и дыхания моря вдалеке. Я чувствовал себя потерявшимся ребенком.

А затем я услышал голоса. Казалось, они доносятся откуда-то рядом, и я уже настолько отчаялся, что бросился туда, не сообразив, что звучат они отнюдь не дружески. Это и оказалось уличной потасовкой. В конце улицы виднелось море — от неба его отличало только тусклое поблескивание. Улицу освещал единственный фонарь, висевший над арочными воротами в помещение большого склада: одна створка была приоткрыта. А перед воротами, на заросшем травой дворе, происходила драка. Один из дерущихся вырвался и, шатаясь, побежал, а остальные трое — все высоченного роста — кинулись за ним. Один из великанов замахнулся, беглец увернулся, спотыкаясь среди травы и мусора, и я с ужасом увидел, как блеснул металл. У всех троих преследователей были ножи, причем длиннющие: один удар такого явно перерезал бы горло жертвы от уха до уха. Они явились сюда, чтобы убивать.

Я стоял в страхе и колебался, будучи не в состоянии связать то, чему оказался свидетелем, с реальностью, с необходимостью действовать. У меня мелькнула мысль убежать и вызвать полицию; в конце концов, это было ее дело, а совсем не моя драка. Если бы я не замешкался на том проклятом светофоре, я бы, наверное, так и поступил и, скорее всего, мучился бы потом от стыда. Но что-то внутри — очевидно, тот дух мятежа, пробудившийся во мне, знал правду: я намеревался мчаться отнюдь не за помощью, просто это был повод удрать, не ввязываться, обойти по другой стороне улицы. А тут на карту была поставлена жизнь, и это было поважнее глупых штучек вроде проскакивания перекрестка на красный свет, важнее, чем абстрактный вопрос о трусости и отваге. Я должен, обязан был помочь… Но как?

Я сделал нерешительный шаг вперед. Может, если побежать с криками, это испугает их? А если нет? Я ни разу не дрался с тех пор, как окончил школу, а тут было сразу трое. Затем в неярком свете взгляд мой упал на кучу металлических труб, валявшихся на обочине, — остатки разобранных строительных лесов. Они были липкими от грязи, однако рывком, от которого у меня затрещали плечи, я поднял здоровенную трубу длиной около семи футов, вскинул ее над головой и побежал по скользким булыжникам.

Сначала никто меня не заметил: убегавший поскользнулся и упал, и все накинулись на него. Я грозно заорал, вернее, сначала из моей глотки вырвалось дурацкое сдавленное «эй!», потом звук прервался и превратился в вопль баньши[3]. Вот тогда-то они меня определенно увидели. И отнюдь не удрали, но, напротив, кинулись на меня все трое. Бежать было поздно — я замахнулся трубой на одного, но промазал чуть не на целую милю. Он прыгнул на меня. В панике я схватил его вытянутую руку и каким-то чудом перекинул через себя. Он с воем повалился на землю, и я увидел, как в воздухе мелькнул нож. Другой сделал выпад, отскочил назад, когда я замахнулся трубой, затем, когда труба прошла мимо, прыгнул снова. Однако труба, к счастью, была достаточно скользкой, и, когда она выскочила у меня из рук, ее конец ударил нападавшего в живот и повалил. Сам не веря в то, что творю, я замахнулся на третьего — и тут моя нога заскользила по мокрой траве. Я, совершенно потрясенный, оказался на земле и заметил оскаленные белые зубы и готовый опуститься нож.

А потом надо мной что-то блеснуло, и противник мой отступил. Вместо него в поле моего зрения оказался человек, на которого они напали, — невысокий подтянутый мужчина с копной рыжеватых волос. Он наносил бешеные удары, отражая направленные на него с легкостью, казалось, без каких-либо усилий. Неожиданно его руки сделали выпад, блеснул металл, и раздался жуткий треск. На мгновение сражающиеся оказались на свету, и я увидел длинный разрез на куртке великана и льющуюся кровь. Я с трудом поднялся на ноги, а потом в страхе отпрянул — мне показалось, что сама темнота набросилась на меня. Я выбросил руку вперед и вскрикнул от неожиданной боли, а потом от гнева, ракетой просвистевшего у меня в мозгу. Внезапно передо мной возникла зловеще ухмылявшаяся, слюнявая физиономия, увенчанная гребнем из зеленых перьев австралийского попугая, со звякающими массивными кольцами в ушах. Я с силой врезал по ней здоровой рукой, почувствовал, что попал, и восторжествовал, — но тут ракета взорвалась (во всяком случае, ощущение было именно такое), и зубы мои щелкнули — с такой силой был нанесен ответный удар. Я согнулся пополам, держась за голову, — от удара мои мозги, казалось, треснули, как зеркало. Услышав рядом с собой вопль, я стал ожидать худшего — боли от удара ножом или тупой — от удара ботинком. Однако этого не произошло. Я выпрямился и заставил себя открыть глаза — как раз вовремя, чтобы увидеть, как три тени удирают вниз по улице по направлению к морю: один из них сильно хромал, другой держался за грудь, а третьего они тащили, взяв под руки, — его ноги беспомощно волочились по булыжникам. Там, где он двигался, оставался черный след — как след змеи на песке.

Человек, на которого они напали, сидел, скорчившись, у стены по правую руку от меня, у порога. Он держался за ребра и тяжело дышал. Сначала я подумал, что и он ранен, но он поднял голову, и на его тонком, подвижном лице появилась улыбка.

— Вот что значит прийти вовремя! — сказал он и рассмеялся.

— Кто они? — удалось мне прохрипеть.

— Они? Да волки, ясное дело. Лезут и тащат все, что не приколочено гвоздями, а тут добра полным-полно — сам знаешь! — Он неожиданно поднял глаза. — Э, да ты не знаешь, так ведь? Ты не здешний, верно?

Я кивнул, забыв о полученном ударе, и мир растворился в обжигающей боли. Я зашатался, оглушенный и одурманенный, а он вскочил и подхватил меня.

— Ну конечно, не здешний. — Вопрос сменился уверенностью, хотя я и не ответил. — Не здешний. Я мог бы и сам догадаться по тому, как ты ворвался. — Он прислонил меня к стене и ощупал мою голову, вызвав очередной приступ агонии. — Ну, это ничего! — заключил он с бесшабашностью, которая привела меня в ярость.

— Сами такого отведайте, а потом говорите! — проворчал я, а он снова широко улыбнулся.

— Не обижайся, дружище! Просто я рад, что у тебя крыша цела, вот и все. Шишка и немного крови, ничего страшного. А вот рука — это другое дело.

— Да она не так уж и болит…

— Это неважно. Однако клинок повредил мышцу. Вдобавок он мог быть грязным, если не что-нибудь похуже. Обожди-ка! — В руке его блеснул собственный клинок, которым он столь успешно пользовался, и я с изумлением понял, что это не нож, но самый настоящий палаш, что-то вроде прямой сабли. Он убрал его в ножны, отстегнул от пояса кольцо с огромными старинными ключами и запер ворота склада, бормоча при этом: — Ладно, не беспокойся; я за тобой присмотрю. Просто обопрись на своего старого приятеля Джипа — и все! Тут всего-то несколько шагов за угол — обопрись на меня, если хочешь!

Предложение казалось абсурдным: ростом он был вроде бы маловат. Однако когда он поднимал меня за здоровую руку на ноги, я с изумлением увидел, что он лишь чуть-чуть ниже меня, а во мне больше шести футов. Все объяснялось тем, что рядом со своими противниками он казался весьма малорослым. Но, спрашивается, какого же роста были те трое?

Его лицо было костлявым, с тяжелой нижней челюстью, но черты его были открыты и правильны. Возможно, в лице было что-то скандинавское, если не считать того, что выражение его непрерывно менялось — подобно игре солнечного света. Морщины появлялись и исчезали, и поэтому трудно было догадаться, каков его возраст: скорее всего, сорок с небольшим, судя по морщинкам вокруг глаз. Остатки загара сливались с веснушками на скулах. Его глаза были спокойными, большими и умными. Их взгляд казался отстраненным и направленным куда-то вдаль, пока я не поймал в них блеск, таивший ум и лукавую усмешку. Я редко сужу о людях по первому впечатлению, особенно о мужчинах, но в этом человеке было что-то сразу располагавшее. Симпатия, разумеется, еще не означает доверия, но выбирать мне не приходилось.

Пошатываясь, словно парочка пьяниц, мы побрели в конец аллеи, выходившей на море, но до того, как мы до него добрались, мой старый приятель Джип, кем бы он ни был, перевел меня через дорогу и повел по влажной и зловонной боковой аллейке, которая вывела нас на гораздо более широкую улицу, как две капли воды похожую на те, по которым я пробродил целый вечер. Здесь, однако, имелось как раз то, что я искал: ярко освещенное огнями здание, в котором можно было безошибочно угадать пивную или даже ресторан. Закопченные, в бриллиантовых каплях дождя, окна сияли теплым золотым светом между ставнями. Выкрашенный яркой краской дом (это было видно даже в тусклом свете мерцающих фонарей внизу) украшала вывеска. В голове у меня к этому времени стало проясняться, и я уставился на ее, как зачарованный. Это, должно быть, и было одно из странных, экзотических заведений. На вывеске крупными буквами, красным по белому было выведено: «ТАВЕРНА ИЛЛИРИКО», а под ней — «Иллирийская таверна — старинные деликатесы — Дравич Мирко, собств.». На доске над дверью я увидел эту надпись: «Taverne Illirique», «Illirisches Gasthof», повторенную на всех языках, которые я знал, и многократно — на языках мне неведомых.

— Заходи, здесь мы тебя приведем в порядок! — жизнерадостно провозгласил Джип и прибавил еще что-то, но я не был уверен, что правильно расслышал.

— Что вы сказали?

— Я сказал, недурное местечко, если держаться подальше от морских слизняков.

Я заморгал.

— Постараюсь. А где они? На полу?

— В меню.

— Господи помилуй!

Это меня добило. Пришлось остановиться, и меня стало выворачивать — болезненно и безрезультатно. Джип смотрел на меня с сочувственной улыбкой.

— Пустое брюхо? — осведомился он. — Жаль. Хорошая рвота помогает, если тебя двинули по черепу. Это как с морской болезнью: раз уж собрался блевать, набей себе как следует брюхо, чтобы было что выбрасывать, вот что я всегда говорю.

— Запомню, — пообещал я, и он коротко рассмеялся.

— Теперь в порядке? Осторожно — тут ступеньки, и порядком истертые. — Джип ударом ноги распахнул облезлую красную дверь: — Хой, Мирко! Малинка! Катика! — заорал он, вталкивая меня внутрь.

Полчаса назад я бы обрадовался смеси кипучих запахов, врывавшихся из кухни. Там была сотня таких, названия которых я не знал, и еще парочка тех, что мне не слишком нравились, но присутствовал запах чеснока и сладкого перца, пива и жареного лука. Однако теперь от такого обонятельного коктейля мой больной желудок в испуге съежился.

— Это ты, что ли, штурман? — раздался хриплый голос из недр помещения. Затем последовали звуки, словно кто-то подбросил лопатой уголь в топку. — А Малинки нет, так что придется тебе довольствоваться мной.

— Со мной тут приятель, Мирко, — крикнул Джип. — Эй, как тебя зовут? Стивен? Мирко, тут со мной Стив, он помог мне разделаться с парочкой волков, да пока с ними возился, получил раз-другой. Нужно что-нибудь, чтобы поставить его на ноги. Катика! Ты тут понадобишься! Да притащи свою лекарскую сумку. А теперь, дружище, садись-ка ты вот сюда…

Я плюхнулся на деревянную скамью с высокой спинкой, изо всех сил стараясь не потревожить лишний раз руку или голову, и стал оглядывать помещение. Мне доводилось раньше бывать в греческих туристических барах с претензией именно на такой вид. Теперь я увидел оригинал. Однако здесь пучки сухих трав и связки колбас, свисавшие с крюков, окорока в рогоже, огромные куски соленой трески, осьминоги, похожие на мумифицированные руки, пузатые фляги с вином, снабженные грубыми этикетками с изображением пляшущих крестьян, и еще какие-то с трудом распознаваемые предметы были не из пластика; их тяжелые ароматы наполняли воздух, а чуть дрожащий свет висевших между ними ламп странным образом оживлял их тени. Лампы были настоящими, масляными, чувствовался его запах. Я бросил взгляд по сторонам и не обнаружил на стенах никаких признаков выключателей или розеток. Кстати, у входа фонари тоже были масляными. Лампы высвечивали строго ограниченный участок в центре помещения; столики здесь были пусты, но из менее освещенных углов зала доносился неумолкаемый гул голосов, мужских и женских, звон бокалов и столовых приборов.

Передо мной стукнул о стол поднос с бутылью, наполненной бледной жидкостью, и небольшой узкогорлой фляжкой с той же жидкостью, почему-то без стакана. Коротконогий круглый человек маленького роста и с лицом приветливой жабы наклонился надо мной и прорычал:

— Заведение угощает, дрруг! Всякий, кто даст волкам по зубам, оказывает нам услугу! — Он говорил с акцентом, таким же сильным, как и запах специй в воздухе. Из затененных глубин зала донесся рокот одобрения, и я увидел блеск поднимающихся бокалов.

— Ты бы только видел, Мирко! — взахлеб рассказывал Джип. — Они свалили меня, отобрали мой ножичек — и тут появляется он, идет на них со здоровенной железякой, черт побери! Их трое, он сбивает двоих, а третьему дает по мозгам прежде, чем я успеваю схватить клинок и немного пустить ему кровь! Пошел на них прямо с голыми руками, право слово, так и пошел!

Мирко с серьезным видом кивнул:

— Жаль, что я не видел. Ты очень смелый, мой мальчик. А теперь глотни-ка вот этого, его ведь пьют, веррно? Великолепное средство!

Я осторожно взял маленькую фляжку и поднес к губам. Фляга была с секретом: ее содержимое тут же оказалось у меня в глотке. Если хотите знать, какое было ощущение, советую привязать сливу к ракете и выстрелить себе в рот, причем желательно во время землетрясения. Я с трудом выдохнул, ожидая, что из глаз посыплются искры, а Мирко немедленно снова наполнил фляжку, ибо я все еще держал ее в руке. Неожиданно холод в моей груди пропал, а дрожь прекратилась; я ощутил пульсацию крови в жилах, а гулкие удары, отдававшиеся в голове, стали вполне терпимыми. Я проглотил вторую порцию и позволил Мирко налить третью, прежде чем поднял бутыль и взглянул на этикетку.

— Туйка, — прочитал я, неожиданно догадавшись, что это такое. — Сливовица. Только раза в три крепче, чем та, которую я пробовал.

Мирко раскрыл рот в ухмылке, как жаба при виде чрезвычайно аппетитной мухи.

— Ссливовицца? Да, если тебе угодно ее так называть. Настоящая горная, лучшая по эту сторону Карпат. Хой, а вот и Катика!

Я моргнул. Из ароматного полумрака возникла девушка — и очень даже симпатичная. В своем цветистом костюме она вполне вписывалась в интерьер; она могла сойти с одной из винных этикеток — крестьянская девушка родом откуда-нибудь с верховий Дуная. Может, и не совсем крестьянская: вышивка на широкой красной юбке и черном переднике была чуть-чуть чересчур раззолоченная и вычурная, а вырез белой блузки над полной грудью — слегка низковат и слишком стянут. Ее волосы казались белокурыми от природы, но лицо было тонким и немного лисьим — строго говоря, даже и не слишком красивым, а морщинки по обе стороны рта свидетельствовали об опыте, каким не часто обладают простодушные крестьянки. Впрочем, если отвлечься от этих странноватых несоответствий, глаза ее были однозначно хорошие — огромные, серые и чуточку встревоженные.

— Что случилось? — нетерпеливо спросила девушка. Ее голос неожиданно оказался глубоким, и акцент — менее заметным, чем у Мирко. — Кто ранен, Джип? Ох…

Прежде чем кто-либо успел ответить, она бросилась ко мне, кудахча, как мать-наседка, и ругая нас за то, что не позвали ее раньше. Она стащила с меня куртку так быстро и мягко, что я едва ощутил ее прикосновение, а пуговицы моей рубашки, казалось, сами расстегивались, когда ее проворные пальчики порхали вдоль моей груди; она сняла и рубашку, оставив меня смущенно вздрагивать. Но если кто и наблюдал за нами, я их видеть не мог, в гуле голосов не произошло никаких изменений; в любом случае Катику это, казалось, ничуть не волнует. Она без обиняков притянула мою голову к себе на грудь и, когда, пыхтя, появился Мирко с горячей водой, за которой она его посылала, стала промывать и обследовать мой пульсирующий скальп невероятно чуткими пальцами, втирая какую-то острую, похожую на водоросли субстанцию.

— Расслабься, — проворковала она. Однако на такой пикантной подушке сделать это было и трудно, и одновременно слишком легко; в конце концов я смирился со своим положением и обмяк.

Похоже, что и ей это не было неприятно, хотя я был не слишком уверен в этом. Конечно, она была премилым созданием, но со своей позиции я не мог не заметить одной особенности. Запах, исходивший от нее, не был таким уж неприятным, это была не та вонь, что стоит в раздевалках на кортах для сквоша[4], но все же ощущался. Это было не хуже, чем могло быть у наших предков, наших прадедов, или людей, живущих в странах, где ванны все еще считаются роскошью. Я припомнил, как служащий отдела по экспорту угля из Восточного блока жаловался, что на его родине девушки никогда не моются как следует из-за нехватки топлива; он знал, о чем говорил. Но в нашей просвещенной и свободной стране, где горячая вода так и бьет без удержу из кранов, этому не было оправданий. Это не было вызвано жестокой необходимостью — вот почему у меня и возникло неприятное ощущение. А может быть, все-таки какое-то оправдание этому и было? Я снова бросил взгляд вверх, на лампы. Возможно, они были не декорацией, нужной для атмосферы; может, здесь и в самом деле не было электричества и даже газа. В таком случае у девушки вполне могли возникнуть проблемы с мытьем. Только вот где же в наше время может не оказаться газа или электричества? Даже на мелких фермах в горной Шотландии используют газ в баллонах. И потом, как может заведение общественного питания обойтись без контроля со стороны санитарных врачей?

Под действием сливовицы и всего остального голова у меня кружилась, подобные мысли бесцельно бродили в ней и уходили в никуда. Но постепенно я ощутил, что — чудо из чудес! — пульсирующая боль стала утихать. Похоже, Катика это тоже почувствовала, поскольку мягко заставила меня выпрямиться, и ее осторожные пальцы занялись моей раненой рукой. Я бросил туда взгляд и тут же отвел глаза: рука выглядела куда хуже, чем я предполагал, — устрашающее месиво из запекшейся крови. Смотреть на девушку было гораздо приятнее. Особенно теперь, когда она прижала мой локоть к груди, оставив на своих коленях свободно лежащую кисть. Рядом я слышал разговор Мирко и Джипа, но то, что они говорили, доходило до меня с трудом.

— Так скажи, штурман, как это получилось? Как такой прыткий парень, как ты, позволил нескольким шелудивым волкам свалить себя?

— Оплошку допустил, каюсь. Они выследили меня и у ворот навалились. По их меркам это вроде как большая хитрость.

— Да. Будем надеяться, что ума они не набирраются. Только из-за чего весь сырр-борр? Что там особенное, на этом складе?

— Да ничего. — Голос Джипа звучал озадаченно. — Несколько старых грузов, они там уже месяцами пылятся, и товар с «Искандера» — он пришвартовался утром, пришел с Запада. Там тоже ничего из ряда вон выходящего. Черный лотос для Пэтчи, пара шкур морских лошадей, их прислали от Мендозы из Те Арахоа на свой страх и риск, а они возьми и околей. Партия дров на продажу, индиго, перец и кофе из Хай Бразил, пух гагарки — двадцать тюков! — и несколько тонн сушеного корня победителя и ночного глаза для магазинов в аллее Дамбаллы. Ничего такого, что стоило бы спереть. Ну, а чтобы утащить хоть что-то серьезное, нужно куда больше троих. Там, правда, был и ром «Черный дьявол», пятьдесят больших бочек, но Дик-маркитант забрал его еще часа за четыре до того, как я пришел.

— Может, никто не сказал об этом волкам, — пропыхтел Мирко.

— Может быть… — эхом отозвался Джип, но по голосу чувствовалось, что это его не убедило.

Я как раз собирался спросить, что это за товары с такими диковинными названиями, но мое внимание отвлекла Катика — да еще как отвлекла! Я дернулся и едва не опрокинул стол. Ощущение было таким, как будто она, осторожно промыв рану, внезапно развела ее края, вонзила туда зубы и с силой стала отсасывать кровь. Я бросил взгляд вниз и понял, что именно так она и поступила. Более того, она продолжала это осуществлять. Я, дрожа, откинулся назад и увидел улыбающегося мне Джипа.

— В ране может быть грязь, понимаешь? Пакостная вещь — клинки волков, никогда нельзя знать наверняка. А Катикин народ — они у себя на родине все сплошь вампиры!

Катика подняла глаза и выплюнула мою кровь точно на кожаные штаны Джипа. Тот фыркнул и стер кровь.

— Вспомни, с каким сбродом ты водишься! Так и не задавайся, штурман! Сейчас уже не так больно, нет, мой Стефан!

Я умудрился выдавить некое подобие улыбки, а Катика взяла бутыль со сливовицей и стала промывать рану.

— Если уж быть съеденным, так только тобой, лучшей кандидатуры я не знаю, — выдавил я, и девушка хихикнула.

— Особенно под маринадом? Хорошо! Тогда я положу сюда немного бальзама, вот так, и забинтую. И через день-два ты будешь совсем как новенький.

Я с силой выдохнул и вновь изобразил полуулыбку. Джип протянул мне бутыль, но я покачал головой:

— Спасибо, но мне хватит. Надо ехать домой.

— С такой-то рукой? Думаешь, доберешься? Лучше оставайся-ка ты здесь. Попробуешь разбойничий бифштекс Мирко с французским гарниром и стаканчик-другой старого «Вара Орсино» — от него волосы на груди растут и чресла наливаются свинцом, вот так-то! А потом покувыркаешься с Катикой, она тебе покажет чудеса, это уж точно! А ты уж не подведи меня, слышишь, девушка, — устрой ему настоящий моряцкий праздник! Быть бы мне сейчас волчьим мясом, если бы не дружище Стив…

Я слегка заморгал и украдкой бросил взгляд на Катику. Похоже, слова Джипа ничуть ее не взволновали, скорее наоборот.

— Ну-у… — сказал я, и Катика обратила на меня свои большие серые глаза. У меня возникло подозрение, что они лишили многих моряков покоя, если не чего-нибудь и похуже. Тем не менее я потянулся за рубашкой.

— Ты ведь не уходишь? — обиженно, словно не веря своим глазам, сказала Катика. Очевидно, это была хорошо отработанная манера поведения; похоже, она говорила искренно. У Джипа и Мирко вид был тоже растерянный.

— Э, погоди, — запротестовал Джип, и его лицо сморщилось. — Я же собирался устроить тебе вечеринку — я твой должник, ты не забыл? Ты же не можешь уйти просто так, чтоб я чувствовал себя неблагодарной свиньей, правда? Катика вон уже разминается. Сядь! Оставайся! Ты среди друзей!

Последнее чуть не убедило меня. Среди друзей — да, я ощущал это, едва ли не впервые в своей жизни. Я заколебался. Передо мной снова замигал тот самый светофор, и всем своим существом я рвался нажать на педаль до отказа и проскочить его — умчаться в призрачный закат, в погоне за не менее призрачной грезой. Это было бы тем, что заполнило пустую скорлупу, но…

Натягивая рубашку, я почувствовал резкую боль в руке. Я ударил по тормозам. Нечего рыпаться, во всяком случае не сегодня.

— Я знаю, но извините меня. Мне надо ехать. Может быть, в другой раз. Вот только найти бы машину, я припарковал ее на улице Тампере, не знаю, как это далеко отсюда.

На какое-то мгновение я испугался, что сейчас они спросят, что такое машина. Однако Джип, хотя и был явно обижен и разочарован, небрежно бросил:

— Ладно, Стив. Я понимаю. В другой раз, так в другой раз. Мне и самому надо бы вернуться на склад. Тампере — это прямо за этим домом, вперед и за угол, мимо большого старого таможенного склада, сначала налево, потом направо, еще раз направо и вперед — там ты ее и увидишь. Понял? Впрочем, я покажу тебе дорогу.

— Да нет, если это так просто, я и сам найду, спасибо. Ты иди занимайся своими делами. И спасибо — спасибо за спасение руки, Катика… И тебе за выпивку, Мирко… Спасибо вам всем. — Все это звучало вполне по-идиотски. Я нервничал, мне не хотелось обижать этих странных и добрых людей. Мирко только что-то проворчал, но Катика улыбнулась.

— Хорошо, Стефан. Приходи поскорее, да?

— Да уж, — засмеялся Джип, — пока у меня еще есть кое-что в кошельке.

— Есть или нет, все равно, — спокойно сказала Катика.

Джип повернулся к ней, его челюсть отвисла; Катика погрозила ему кулаком, и он снова обернулся ко мне. С минуту он оглядывал меня сверху вниз, словно заново оценивая:

— Да, ты уж приходи еще. Да что там, держу пари, что придешь. И вот еще: если будешь искать меня и не найдешь, спроси Джипа-штурмана, ладно? Просто Джипа-штурмана. Спрашивай любого, меня здесь все знают. Ну, до скорого, Стив. — Он порывисто шагнул вперед и стиснул мою руку с неожиданной силой. — И спасибо, парень, спасибо!

Я помешкал у двери и оглянулся. На улице было темно и холодно, и мне не хотелось, чтобы этот призрачный очаг жизни так скоро пропал навсегда. Ибо много ли шансов есть на то, чтобы вернуться в грезу? Мирко растворился в тени. Джип положил голову на колени Катике, но смотрела она на меня. Она улыбнулась и медленно вздохнула. Я поднял дверной крюк. Дверь дважды скрипнула, и я был изгнан на волю морского ветра, пронизывающего и тяжелого от смрада. Я торопливо поднял воротник, а ветер словно в насмешку хлестал меня по ушам. Булыжники мостовой теперь блестели и мерцали под ясной молодой луной, и я без труда различал дорогу. Лишь однажды я обернулся, но ветер тут же швырнул мне в глаза колючей солью и невидимыми руками стал подгонять вперед.

Указания Джипа оказались достаточно ясными. Что было хорошо, поскольку спросить было бы не у кого, улицы по-прежнему были безлюдны. Свернув за угол, я сразу увидел таможенный склад: мрачное здание, огромное, как гора, когда-то выглядевшее весьма внушительным. Теперь же окна нижнего этажа покрывали заплаты из ржавеющего железа, а вдоль разбитых бойниц по стенам вилась колючая проволока. Первый поворот налево тоже оказался рядом, но его вид и запах отнюдь не располагали; аллея была вся усыпана мусором. Я заколебался: может быть, Джип имел в виду какую-то иную дорогу, чуть дальше? Но когда я отступил на шаг и огляделся, то убедился, что никакого другого пути нет: дорога резко сворачивала вправо. Задержав дыхание, я приготовился к броску через эту помойку, как вдруг услышал слабый скрип и краем глаза уловил какое-то движение за углом, откуда только что вышел. Но когда я заглянул за угол, там никого не было, и я перестал об этом думать. Аллея оказалась именно такой, как я и предполагал; вода, плескавшаяся вокруг моих злосчастных ботинок, кишела бледными бесформенными предметами, наполовину погруженными в нее, и ее поверхность издавала страшное зловоние, когда я ее тревожил. Когда бесконечная лужа все-таки закончилась, я остановился, чтобы хоть чуть-чуть очистить от грязи ботинки. И тут я снова услышал знакомый уже звук, тихонько отдававшийся в аллее. Я резко обернулся и посмотрел назад. Мне показалось, что на мгновение дальний конец аллеи заполнила огромная нависающая тень. И тут же исчезла. Я сглотнул. Кто-то явно не хотел, чтобы я его увидел. Но почему? Потому что он преследовал меня — вот почему. Но кто это мог быть? Может, Джип следил за тем, чтобы его гость отбыл восвояси в целости и сохранности? Правда, я легко мог бы это выяснить. Стоило только вернуться назад, свернуть за угол и встать лицом к лицу с… ним? С ними? Или… с чем?

К счастью, я не был настолько глуп. Я вспомнил о волках. А здесь не было под рукой ни разобранных строительных лесов, ни хотя бы какого-нибудь кирпича, не говоря уже о Джипе с его палашом. Я повернулся и поспешил по аллее настолько спокойно, насколько мог. На следующей улице, сворачивая направо, я на мгновение остановился, прислушиваясь: лужу обойти было невозможно, и наверняка я бы услышал плеск воды. Ни звука; это означало, что преследователи либо не пошли дальше за мной, либо пошли, но с весьма большими предосторожностями. Я сглотнул и зашагал дальше. Едва достигнув следующего угла — нового поворота направо, — я снова оглянулся. Ничего… кроме…

Внезапно из аллеи раздался оглушительный плеск, словно кто-то мчался прямо через лужу, мчался в слепой ярости. Возможно, я вскрикнул и — уж совершенно точно — бросился бежать. Я мчался, стуча подметками, вниз по улице, замечая только, что она милосердно широка и покрыта гладким серым асфальтом, вибрировавшим под моими ногами. Внезапно я начал задыхаться, а в голове стали отдаваться всплески боли — сказывались мои раны. Куда теперь? Куда дальше? Я все позабыл и озадаченно остановился, задыхаясь и подняв глаза к небу. И то, что я там увидел, прогнало все другие мысли, даже мысль о преследователе, который мог в любой момент вынырнуть из-за угла.

Что пригвоздило меня к месту — так это вполне ощутимый шок узнавания. Я увидел абсолютно тот же фантастический пейзаж, что явил мне закат часа три назад. Тот же самый, и все-таки (как и следовало ожидать) видимый как бы чуть-чуть под другим углом. Меня буквально затрясло; неужели удар подействовал на мозг? И тем не менее я никогда в жизни не был более уверен: оба видения, сливаясь вместе, были как бы выжжены в моем мозгу: море золота и серебра. Я в недоумении опустил глаза и над пейзажем, отражавшимся в зловонной застоявшейся луже, увидел на бурой стене вывеску. Под потеками краски на ней можно было прочитать: «Улица Тампере». Я бешено помчался вперед, где, не более чем в ста ярдах от угла, стояла моя машина.

Позабыв обо всем на свете, я ринулся к ней. Но теперь каким-то образом ветер бил мне в лицо, бросая в глаза колючую пыль, заставляя бороться со скользким булыжником; ощущение было таким, словно чья-то рука тащит меня назад, мешая спастись бегством. Из грязи с шипением поднялся грязный лоскут полиэтилена и ласково обвился вокруг моих лодыжек. Я отбросил его и растоптал ногами, словно это была живая угроза. Но я уже добежал, моя рука упала на крыло, почувствовала холодок стали под гладкой краской. Я стал шарить в карманах в поисках ключей, едва успел подхватить их, когда ветер попытался вырвать связку из моих окоченевших пальцев и швырнуть в помойку под ногами. Я распахнул дверь и ввалился внутрь.

Машина заводилась медленно, и в нетерпении я чуть не залил карбюратор. Я заставил себя с минуту посидеть спокойно, пока ветер бился о машину, и взглянул в зеркало заднего вида на темноту, из которой вышел. Затем попробовал снова, мягко надавив на педаль, и услышал благословенное покашливание и урчание двигателя, почувствовал его вибрацию, более ощутимую, чем ветер. Я включил передачу, повернул руль и рывком выбросил машину с обочины, с рычанием помчавшись по булыжникам. Только однажды я обернулся, но конец улицы был погружен в глубокую тень: оттуда могло пялиться на меня что угодно или совершенно ничего. Затем я выбрался на главную дорогу — Дунайскую улицу, где было освещение, которое работало, каким бы холодным и тусклым оно ни было, где уже имелась возможность услышать шум, увидеть цвет — ощутить безопасность города, который я знал. Мне в голову пришла мысль о том, что для древних римлян Дунай был границей цивилизации, как бы стеной, сдерживавшей варваров, но эта мысль была не слишком утешительной, поскольку в конце концов варвары сметающей все на своем пути волной прорвались через Дунай. Я сбросил скорость, подождал на перекрестке, повернул, и — что это? Городской шум, краски, люди — все это внезапно показалось мне совершенно чужим. Безопасным, но чужим. Неожиданно все это оказалось не таким уж распрекрасным, а спасение — чем-то гораздо меньшим, чем спасение. Был ли тогда свет действительно красным? Или я просто боялся увидеть, что он янтарно-желтый? Я не мог сказать с уверенностью. Я устал, у меня все болело, и я был чертовски голоден.

Я поехал домой и швырнул содержимое какого-то пакета в микроволновую печь. Швырнул с силой.

2

На следующее утро офис вроде бы вернул меня к реальности. Все здесь казалось стабильным и знакомым, все было ярким и залитым солнцем, ничуть не таинственным, начиная от поскрипывающей плитки под моими ботинками и кончая ласковой улыбкой Джуди, сидевшей за пультом. А в это утро улыбка была приятно приправлена сочувствием.

— Привет, Стив, — как твоя рука?

— О, все в порядке, спасибо. Заживает.

В этих коридорах не было ничего таинственного — залитые светом окна и прохладные стены желтого, как нарцисс, цвета — ни темных углов, ни чужой атмосферы. Единственными в кондиционированном воздухе были запахи свежего полироля, кофе и особый теплый аромат, окружающий компьютеры и прочую офисную электронику, смешивавшийся с ацетоновым запахом лака для ногтей и благоуханием ментоловых сигарет, когда я проходил мимо машбюро, — почти стерильные, спокойные и предсказуемые запахи. Наверное, странно, что такое множество экзотических товаров проходит через наши офисы и не оставляет никакого следа. Корица, магнезия, копра, перец — мы тоннами ворочали ими с той же легкостью, как и листовой сталью или нефтью. Все товары мира, но ни один из них никогда и на милю не приближался к офису; я видел их только во время нечастых визитов на склады и в аэропорты. Через мои руки проходили только их юридические двойники в виде квитанций о погрузке и накладных или таможенных ведомостей, не оставлявших в воздухе ничего, кроме слабого сухого запаха несмываемых чернил. Я сразу ощутил его, открыв дверь своего кабинета, однако там присутствовал и цветочный аромат духов Клэр, и сама она, листавшая какие-то документы на своем безукоризненном столе.

— Привет, Стив! Я и не ждала, что ты придешь так скоро! Как твоя бедная ручка? Ничего серьезного, правда? Я хотела сказать — надо же так поскользнуться! Ты ведь мог по-настоящему расшибиться!

Проснулся я поздно, совершенно измученный, рука распухла и онемела; мне пришлось звонить на работу и придумывать какое-то объяснение. Зато теперь это было весьма похоже на правду; я почти видел, как это случилось: поскользнулся, упал на битое стекло — куда правдоподобнее, нежели нож в руках какого-то сверхъестественного грабителя в порту. Я уже и сам был готов поверить в это.

— Да ничего, спасибо. Только онемела немного.

— Онемела? — Я был слегка потрясен. В широко распахнутых ярко-голубых глазах Клэр была тревога. — Нет, ты сядь, а я мигом принесу аптечку…

Я ухмыльнулся с некоторым беспокойством.

— Тебе только дай чуть-чуть воли, и ты меня с ног до головы обмотаешь бинтами, как мумию! — Ну разумеется, ведь Клэр была ответственной за оказание первой помощи в офисе после курсов в прошлом году. Ее, видимо, прямо зуд одолевал, так хотелось найти применение своим познаниям. А до сих пор единственным ее пациентом был Барри, порезавший большой палец, когда открывал бутылку виски. Этим все и объяснялось. — Нет, спасибо, дорогая, я… э-э… рану уже обработали. Были какие-нибудь звонки?

Мне было милостиво позволено проследовать к своему столу с небольшой стопкой почты и циркуляром бразильской «Адуаны». Дейв Ошукве уже сидел на своем рабочем месте, склонившись над пультом и стуча по клавишам. Приветствуя меня, он поднял влажную коричневую руку, оставив в воздухе, как хвост кометы, дым дорогой сигареты, но, к счастью, глаз не поднял. Я уселся в кресло, включил компьютер и откинулся в ожидании, пока он загрузится. Под пальцами я ощутил приятную прохладу хромированного подлокотника. Я дотронулся до деревянной поверхности стола, твердой под блестящим слоем лака. Пробежал пальцами по монитору, гладкому, как зеркало, чистому, без единой пылинки, и почувствовал слабое покалывание тока.

Нет, прошлым вечером я просто потерял голову. Все это было что-то вроде галлюцинации. Я был не очень трезв и чувствовал себя несчастным; все виделось в тумане. Ничего удивительного, что я окружил романтическим ореолом места попросту убогие и людей — что ж, пусть весьма добросердечных, но бедных, необразованных и неотесанных. Или, отбросив в стороны эвфемизмы, откровенно грубых и отсталых. Я превратил нечто совершенно обычное в странное лихорадочное приключение. Это и была правда, скрывавшаяся за грезами. А здесь все было реальным. Здесь была повседневная жизнь, моя жизнь. Здесь была Клэр с непременной чашкой кофе. Лишь однажды ритуал был нарушен: она попыталась подсунуть мне заменитель вместо сахара.

— Тебе надо восстанавливать силы! — объявила Клэр. — Ты потерял много крови…

— Эй, а мне разве кофе не дадут? — наконец-то объявился Дейв.

Клэр фыркнула:

— В порядке очереди. Стив поранился!

— А, я слышал. — Дейв выглянул из-за компьютера. — Ну, как делишки, масса Стивен? Не может быть, чтобы слишком плохо, ты же на ногах, разве нет? Не на костылях, не в инвалидной коляске или еще почище того!

— Ты что, не видишь, какой он бледный? — запротестовала Клэр так яростно, что я даже удивился.

Дейв закаркал:

— Кто ты об этом спрашивать, мине? Вы все, бледнолицые, для мой на один лицо… — Он увернулся, когда Клэр нацелилась на его ухо. — О'кей, о'кей, он и вправду зеленоватый какой-то. Бурная ночка вне дома, так, Стив? И как же ее зовут? — В действительности выговор Дейва был именно таким, какой и полагается выпускнику престижной школы — лучше, чем мой, но он постоянно старался говорить как мальчишка из Ист-Энда.

— Ладно тебе, Дейв, я порезал руку, вот и все. — Я обернулся к Клэр, все еще суетившейся возле и непременно желавшей выяснить, насколько чист у меня бинт, в результате чего у меня глаза оказались залеплены ее длинными белокурыми локонами. — Лучше дай ему кофе, солнышко, а то он будет невозможным все утро. Вместо того чтобы быть всего лишь невероятным. Да, и спроси Барри, он уже говорил с этим самым «Розенблюмом»?..

Это дало мне возможность отделаться от Клэр, что было совершенно необходимо. Клэр в роли матери-наседки выводила меня из душевного равновесия. К тому времени, когда она вернется, я погружусь в работу и буду слишком занят, чтобы заниматься внеслужебными разговорами.

— А ты, Дейв, что-нибудь выяснил с этой ерундой по поводу кенийского контейнера?

Дейв развернулся к принтеру и вынул высовывавшийся из него лист:

— Я как раз этим и занимался, когда вы пришли, босс. Он болтался на боковой ветке рядом с аэропортом и гнил в свое удовольствие. Теперь они его отскребают — с извинениями. Я вчинил им иск за простой до сегодняшнего дня, но сказал, чтобы держали его, пока мы не выясним, не сможем ли организовать какой-нибудь обратный груз.

— Молодец, Дейв. — Я вызвал на компьютере кое-какие списки и просмотрел их. — Свяжусь для начала с Гамильтоном и узнаю, не надо ли ему еще полтонны люциана на этой неделе. А ты пока не мог бы достать мне проект контракта на немецкое растительное масло? И всю эту еэсовскую волынку с его отправкой?

Зазвонил телефон.

— Тебя Барри, — сказал Клэр, — насчет «Розенблюма», срочно.

Словом, все это и было настоящей жизнью.

И все же, пока тянулся день, я обнаружил, что она стала не совсем такой, какой была прежде. Я с головой ушел в работу, твердо настроившись не отвлекаться, не позволять себе раздумывать о диких блужданиях минувшей ночью. Я загружал работой Дейва и Клэр, так или иначе стараясь уклониться от их подзуживания и кудахтанья. Похоже, это дало результаты. Я умудрился сделать все, что следовало сделать сегодня, чуть больше чем за половину рабочего дня. И все же чувство беспокойства одолевало меня.

— А нет ли у нас температуры или еще чего такого, а? — осведомился Барри, элегантно пристроившись на краешке моего стола и теребя пачку бланков так, словно отрывал лепестки у розы. Он постучал по своему длинному туповатому носу. — Ты знаешь не хуже меня, как важен каждый из этих проклятых контрактов, Стив. Я предпочел бы, чтобы ты лучше не спешил и, как обычно, прошелся по ним частым гребешком, чем… проглядел их единым махом и пропустил что-то важное.

Я усмехнулся:

— Тебе не угодишь. Ты годами приставал ко мне, чтобы я работал побыстрей, и вот сегодня мне раз в жизни повезло, а ты вдруг даешь отбой! С контрактами все в порядке, Барри! Не беспокойся.

Барри оторвал еще несколько лепестков и провел рукой по седеющим золотистым кудрям:

— Ну если ты действительно ими доволен…

— Доволен. Дейв, как всегда, работал замечательно, и Клэр тоже. И ты ведь их сам просмотрел, иначе не сидел бы здесь и не спрашивал. Так что давайте, господин директор-распорядитель, убирайте-ка свою полосатую задницу с моего стола! Я доволен!

Но доволен я не был. Не контрактами, в них-то как раз я был уверен. Хотя я и был на двадцать лет моложе Барри, но работу свою я знал. Однако сегодня я не получал от нее удовлетворения, как это бывало обычно. Мне сегодня не хотелось вникать в каждую мельчайшую подробность, меня не охватывало всегдашнее стремление выяснить абсолютно все о каждом товаре, который мы отгружаем, — начиная с продуктов и кончая предметами искусства. И Барри, будучи опытным бизнесменом, что-то почувствовал. Но он был достаточно разумен, чтобы не тянуть жилы из своих подчиненных.

— Ну хорошо, мое предусмотрительное дитя! Пойду отполирую стол Билла Роуза, посмотрю, может бухгалтерия тоже подхватила болезнь быстроты и обработала счета в рекордное время. По-видимому, это доконает наших постоянных клиентов — шок, понимаешь? Э-э… я бы предложил тебе немедленно отправиться домой и дать руке отдых. Но не возражаю, если ты поболтаешься здесь еще с полчаса — на случай, вдруг что-нибудь всплывет. Знаешь ведь, как это бывает…

— Конечно. Нет проблем, Барри.

Я бы все равно не ушел домой; что-то подсказывало, что там мне не будет лучше, чем здесь. Я уже был сыт по горло этим навязчивым полувоспоминанием, преследовавшим по пятам, отбрасывающим на все тень неудовлетворенности. Чем больше я думал об этом, тем меньше мог вспомнить — теперь уже почти ничего конкретного, словно все мне приснилось — все, с самого начала. Но тогда почему от этого воспоминания моя привычная жизнь — мое тщательно скроенное и пригнанное существование от Армани, жизнь, которой, как я знал, можно управлять, явно давала трещину?

Мне необходимо было время, чтобы хорошенько подумать; вспомнить все, чтобы потом спокойно забыть. Но тут Клэр снова принесла мне чашку кофе и уселась рядом, не позволяя сосредоточиться. А в качестве средства для отвлечения внимания у нее были очевидные достоинства. Обычно я не позволял им особенно меня беспокоить: раз и навсегда я принял решение обращаться с Клэр только как с опытным секретарем, каковым она и была, а не как с хорошенькой куколкой. Строго говоря, если уж втискивать ее в какой-то стереотип, Клэр напоминала молочницу из рекламы. Ее волосы и глаза наводили на мысль о полях пшеницы и летних небесах. Да и все остальное тоже: резковатые чувственные черты лица, молочно-белая кожа и веснушки, стройная, но с тяжелой грудью фигура, непринужденность и обаяние, живое, но вполне искреннее. Я любовался ею, не позволяя принимать ее близко к сердцу. Впрочем, когда пытаешься изо всех сил о чем-то не думать, случайное прикосновение волос к затылку или грудь, небрежно задевающая твое плечо, оказываются весьма мощными раздражителями. Естественно, что время от времени это порождало известного рода фантазии, но я был не настолько глуп, чтобы затевать интрижку у себя в офисе. А о чем-то более серьезном и речи не было.

Эти мысли вызвали к жизни маленькую искорку воспоминания. Вчера вечером я от чего-то отступил — да? Та девушка — как же ее звали? Как она выглядела? Я как будто выдумал ее; как будто весь этот безумный вечер был одним из тех снов — достаточно живых и ярких, чтобы заставить тебя проснуться, и в то же время таких, которые невозможно удержать в памяти, — они тотчас испаряются, оставляя за собой только ощущения, приятные или не очень. Подобная мысль должна была принести мне облегчение, но этого не случилось.

А было ли что-то твердым? Что не могло испариться?

Я стиснул чашку. Это было не слишком умно: руку пронзила боль. Она взорвалась ракетой и расцвела сияющим цветком образа — образа яркого, искрящегося, живого. Вот Катика, вонзающая зубы в мою руку, я сам, трясущийся и краем уха слышащий, как Мирко и Джип говорят о…

Говорят о корабле! И его грузе, товарах. Самых невероятных, какие только можно представить. Но ведь все это у меня тут, под рукой.

У меня возникла идея, безумная, под стать всей этой истории. В конце концов, почему бы и нет? Посмеиваясь над собой, я потянулся к клавиатуре и вызвал базу данных по фрахту и швартовке судов. По крайней мере будет забавно посмотреть, что я получу в ответ на запрос об «Искандере».

Посмеивался я не более секунды. Она возникла моментально, запись в обычной форме карточки файла, снабженная кодом причала. Вот такая запись:

СС. «ИСКАНДЕР». 500 тонн

Порт отправления: Тортуга, Санто Доминго и порты Запада

Капитан: Сойер, Джас. Г.

Первый помощник: Маттеус, Иезекия И.

Второй помощник: Мак-Галли, Черный Патрик О'Р.

Суперкарго: Стефанопопулос, Спиридион

Боцман: Радавиндрабан, Дж. Дж.

Груженый:

Черный лотос 2 дюж. клеток (на консигнацию, по поручительству)

Индиго, ок. 80 килограммов

Перец (сушеный), 1 тонна

Корень победителя (в тюках), 2 тонны

Кофейные бобы (Гранд Инка), 4 тонны

Шкуры — морская лошадь, 2, валом (на консигнацию)

Дрова (доски), 38 тонн

Пух гагарки, 20 тюков (комп.)

Спиртные напитки, 50 бочек (на консигнацию)

Ночной глаз, 1,5 тонны

В настоящее время погрузка для обратного рейса на Тортугу, Хай Бразил и порты Запада.

Водоизмещение указано, палубный груз на риск перевозчика.

Я все еще смотрел на запись, разинув рот, когда подошел Дейв.

— Ну что тут еще? Все работаешь… — Он уставился на монитор. — Чтоб мне провалиться! Откуда ты такое выкопал? Вот это блеск! — Кто-то вошел в комнату, и Дейв выпрямился. — Эй, Барри! Клэр! Вы только посмотрите!

Клюв Барри перекрыл свет — он наклонился к монитору над нашими головами. С минуту он стоял, уставившись на экран, а затем стал посмеиваться.

— Здорово, Дейв, прямо замечательно! Слушайте, а было бы неплохо все это как-нибудь засунуть в базу данных!

Дейв замахал руками:

— Э, я к этому не имею никакого отношения! Это Стив выудил…

Барри уставился на меня. По-видимому, он считал меня неспособным придумать такое.

— Ты хочешь сказать, это было в базе данных? Господи, никакого спасения в наше время от этих хакеров, помешанных на дурных шутках. Потом еще окажется, что это какой-нибудь вирус, попомните мои слова…

Клэр хихикнула и слегка прикусила зубами костяшки пальцев. Обычно такое означало, что она усиленно размышляет.

— Это, должно быть, какая-то подделка, да? Потому что пятьсот тонн — что это за водоизмещение для торгового судна! И что такое «корень победителя»?.. и «морская лошадь»?

— Может, это буквальный перевод, — высказал предположение я (у меня-то было время подумать над этим). — Имеется в виду гиппопотам — знаете ведь, что получается, когда народ садится за словари.

— Возможно, — согласился озадаченный Барри.

— В любом случае, Стив, как у тебя получилось вызвать эту запись?

Я пожал плечами:

— Просто услышал на днях название судна — знаете, болтовня в пивной…

Я поймал на себе странный взгляд, брошенный Клэр, словно она почувствовала фальшивую ноту.

— Что ж, есть только один способ выяснить это, — сказала она практичным тоном, подходя к моим полкам и снимая одну из дискетниц. — Почему бы не посмотреть этот «Искандер» в журнале Ллойда? — Она положила мне руку на плечо, вставляя переливающуюся дискету в гнездо компьютера. Как только на экране появилось меню, я набрал свой запрос, и блок мурлыкнул всего долю секунды, а потом появился ответ.

— Ничегошеньки, — с сожалением сказал Дейв.

Я размышлял, тщательно игнорируя легкое прикосновение к моему плечу.

— Да… но это ведь просто ежегодный регистр, он не включает старые выпуски, старые записи, исторические… Попробую их основную базу данных.

Пробиться в нее оказалось гораздо более долгам делом, и на это потребовалось целых пять минут. Мы уже собирались бросить все это, как вдруг на экране появился ответ. Мы удивленно уставились на него — он был не в их обычной подробной форме:

«ИСКАНДЕР» 500 тонн

торговое парусное судно, 3 метра.

Порт приписки: Хай Бразил

см. Регистр перевозок, т. за 1868 г.

Барри отчаянно закудахтал:

— 1868 год? И что это за порт приписки — Хай Бразил? Опечатка, я думаю, просто какой-нибудь порт в Бразилии. Честно говоря, мне интересно, может, они начали там торговать какой-то собственностью! Или это все-таки хакеры. Больше ничего?

— Я могла бы пойти вниз и посмотреть списки за 1868 год, — задумчиво предложила Клэр.

Барри фыркнул:

— Ну нет, только не в рабочее время! Что касается меня, то я пас! Мы не гоняемся за дикими гусями, мы перевозим их тушки большими партиями — так, Стив? Я просто зашел, чтобы сказать: отправляйся домой и отдыхай. До завтра! — Он бросил последний взгляд на экран, затем покачал головой и презрительно проворчал: — Ох уж эти хакеры!

Но я был не слишком в этом уверен. Возвращаясь домой сквозь слезливую морось, я бросил беспокойный взгляд на поворот на Дунайскую улицу. Однако сегодня там не было видно пламенеющего знаменем заката, чтобы искушать меня. Небо было затянуто тучами — бесформенным куполом серых облаков, и мрачные здания были окутаны тенями, хмурыми и неприветливыми. Улица выглядела одновременно зловещей и огорчительно ординарной, напрочь прогоняя желание (если бы оно у меня возникло) повернуть и проверить, насколько реальными были мои вчерашние приключения. Повернуть и узнать, что они были просто неким лунатическим сном, наложившимся на самые обыденные вещи… Или обнаружить, что это случилось в действительности и все осталось на своих местах… И я не знал, какой из этих вариантов испугал бы меня больше. Я зарекся когда-нибудь еще выискивать подобную чепуху в файлах; теперь Клэр, Дейв и Барри небось раздумывают — уж не поехала ли у меня крыша. Если разобраться, меня и самого теперь занимал этот вопрос. Нет, лучше поехать домой и хорошенько отоспаться.

Я действительно почти сразу улегся. Около половины пятого утра из бог знает какого сна меня вырвал резкий трезвон телефона. Голова у меня была как мастерская плотника: глаза залеплены клеем, рот забит древесной пылью, а в мозгу визжала пила. Я с превеликим трудом разобрал, о чем верещит Барри:

— Взломали, черт бы их побрал! И устроили погром. Серьезный, говорят, — да, полицейские. Нет, я как раз сейчас собираюсь выезжать — и хочу, чтобы ты, Роуз, Бэйли и Джемма тоже приехали. Свяжись с ними, ладно? И никаких «не могу», парень, так их разэтак!

Однако все оказалось не так серьезно, как утверждали полицейские. Впрочем, Джемма — наш несгибаемый и закаленный шеф отдела переотправок — по-настоящему ударилась в слезы, едва ступила через порог. Кто-то проник через двери черного хода, разнеся их центральные панели из дерева и стекла, пронизанного проволокой, но не открывая самих дверей и таким образом перехитрив нашу фундаментальную охранную сигнализацию. В воздухе стоял отвратительный запах — вонь, как на свиноферме. Все двери в офисах были распахнуты, и в кабинетах, как распростертые трупы, валялись ящики от письменных столов, а вокруг были разбросаны разорванные и скомканные обрывки бумаг и книг, составлявшие их содержимое. Даже красивый книжный шкаф викторианской эпохи в кабинете Барри был опрокинут, а падая, он вдребезги разнес кофейный столик. Хранившаяся в шкафу коллекция старинных атласов и книг о знаменитых путешественниках была разодрана в клочья.

— Хорошие были книжки! — печально сказал сержант из бюро расследований, когда начальники отделов собрались в кабинете Барри некоторое время спустя. — И стоили немало, любому идиоту ясно. И все-таки, вы уверены, что ни одной не пропало?

— Ни одной! — сквозь зубы сказал Барри. — Уж лучше бы унесли! — И он швырнул изувеченный старинный переплет в стену.

Сержант сочувственно поцокал языком.

— И ничего не пропало — как и в других кабинетах. Даже ваше виски не тронуто. Зато разорвана в клочья каждая бумажка. — Практически можно было увидеть, как в его мозгу перекатываются шарики. — Перевозки, да? Импорт-экспорт… напряженное поле деятельности, так? Наверное, сильная конкуренция? Много конкурентов?

Барри пожал плечами:

— Не так чтобы очень. И с большинством из них я знаком лично — мы иногда обедаем вместе, играем в сквош и так далее. Иногда мы даже подбрасываем друг другу работу. Но не предполагаете же вы…

— Видите ли, сэр, все ваши документы уничтожены, вся ваша отчетность, даже проклятые телефонные книги! Это ведь неизбежно должно помешать вашему бизнесу, не так ли? Может, даже…

Барри расхохотался:

— Вывести нас из игры? Никоим образом! Бумага — это лишь один из способов хранения информации — и способ довольно устаревший. Все, что имеет какое-то значение, проходит через компьютерную систему, затем переносится с винчестера на дискеты, а те отправляются вон в тот маленький сейф, несгораемый, причем отправляются все. И, к счастью, ничего из этого не тронуто. Все, что нам следует сделать, — это снова распечатать эти дурацкие бумаги.

Лицо сержанта омрачилось.

— Понимаю… А ваши конкуренты знают об этой системе?

— О, они работают практически так же, — заметила Джемма. — И если бы они действительно хотели причинить нам вред, они могли это сделать десятками гораздо более эффективных способов. Да и вообще потеря бумаг гораздо менее неприятна для нас, нежели эта мерзкая грязь, которую они размазали по компьютерам…

— О да, мисс, — сказал сержант, выражение его лица было решительным и жестким. — Согласен, это очень гадко и негигиенично. Впрочем, как только фотографы закончат, вы без труда ее уберете.

— Фотографы? — резко спросил Роуз. — Дружище, да неужели мой компьютер похож на стену общественного сортира на Лайм-стрит? Что вам даст, если вы его сфотографируете хоть двести раз?

Новоявленный друг Билла из криминальной полиции взглянул на него свысока с самодовольной ухмылкой:

— Может быть, очень много, сэр. Видите ли, это не произвольно… э-э… размазано; здесь определенно прослеживается какая-то система. Не письменность или что-то в этом роде, но… какие-то сигналы, как мне кажется. Хотя пока не ясно, что они означают. Вообще-то я хотел бы, чтобы вы взглянули на них еще раз — весь персонал — до того, как их сотрут. Для кого-то они могут иметь какой-то смысл, никогда нельзя знать наверное. В особенности один. С него мы можем и начать — это четвертый этаж, кабинет слева.

Все головы повернулись в одном направлении — ко мне.

— Похоже, это твоя неделя, Стив, — вздохнул Барри. — Пошли? И вот что, Джемма, солнышко, скажи, пожалуйста, Джуди, чтобы дала знать уборщицам: скоро могут приступать.

Все столпились в моем кабинете. Дейв был уже там, сидя на перевернутом шкафчике, и курил одну сигарету за другой, чтобы осилить вонь, но безуспешно. С возгласами отвращения мы собрались вокруг сержанта, осторожно поворачивавшего мой компьютер то в одну сторону, то в другую.

— Никаких предположений? Ну хорошо. А как насчет этого?

Полиция предупредила не притрагиваться к компьютерам, но этого и не требовалось. Я даже не особо приглядывался к мерзости, что там висела. В целом это был пучок измятых перьев, слепленных вместе какой-то гадостью прямо в центре экрана. Я взглянул на сержанта и покачал головой.

— Странно, — сказал он. — Вы единственный, кому они оказали такую честь. И это не просто дерьмо. По-видимому, это кровь, причем свежая. И смешанная с чем-то — с каким-то порошком. В лаборатории скажут точно.

Все посматривали друг на друга в тревожном молчании. Кровь? Откуда? Животного? Человека? Затем раздался новый голос, негромкий и вопрошающий.

— Сар! Простите, сар! — На всех лицах появились улыбки облегчения. Это была начальница наших уборщиц, жизнерадостная пышная особа лет пятидесяти с лишним, вся — спокойствие и материнское добродушие.

— О, миссис Макзи, — растерянно начал Барри, — мы ужасно извиняемся, что пришлось вызвать вас. Но вы сами видите…

— А, ничто, сар! — сочувственно отозвалась миссис Макзи. — Оно, конечно, ужасно, а? Но мы все отскребаем на славу, вот увидите! А теперь где вы хотите, чтоб мы… — Она замолчала, вернее — задохнулась; сначала я подумал, что от гадких сигарет Дейва, потом — что у нее начался сердечный приступ. Глаза миссис Макзи вылезли из орбит, из горла вырвался тихий странный хрип. Одной рукой она схватилась за ворот своего халата, второй сделала движение, словно хотела поднять ее, но потом рука безвольно упала. Когда я встретился с ней взглядом, глаза ее словно затянула пелена.

Клэр тронула пожилую женщину за руку, и та вздрогнула:

— Миссис Макзи! Что с вами?

— В чем дело, дорогуша? — мягко спросил и сержант, но вопрос его все равно прозвучал как требование. Миссис Макзи отвела затуманенные глаза, но сержант продолжал настаивать: — Вы что-то там увидели? Такое, что узнали? Кто-то оставил знак… кто-то, кого вы знаете? Может быть, вы тогда расскажете о нем? — Судя по всему, миссис Макзи хотела чего угодно, только не этого. — Давайте же, дорогая! — В голосе сержанта зазвучали едва заметные угрожающие нотки. — Вы же понимаете, что это все равно придется сделать — рано или поздно.

Барри бросил предостерегающий взгляд на сержанта, но было поздно. Уборщица подняла глаза на полисмена, и ее лицо замкнулось, как капкан для крыс.

— О чем это вы толкуете? — резко спросила она. — Хотите сказать, что я это сделал? Что я связан с этими, кто это сделал?

Барри распростер руки:

— Миссис Макзи, ну конечно же нет… вас здесь все знают…

— Не позволю никому сказать мне, что я такое натворил, — упрямо заявила уборщица. — Я уважаемая женщина, мой муж был проповедник, а я дьяконица! Сколько я на вас работаю? Пять лет, вот сколько! Я не буду стоять и смотреть, как этот мальчишка говорить мне, что я имею отношение к таким грязным вещам, как обейя… — Она явно спохватилась, что сказала слишком много. И попыталась проглотить последнее слово, но все услышали его. Миссис Макзи раздраженно фыркнула, затем повернулась на каблуках и зашагала прочь. Она могла бы показаться смешной на своих толстых, коротких, как у куропатки, ножках, но для этого у нее был слишком серьезный вид. Я быстро обменялся взглядом с Клэр; та кивнула и поспешила вслед за миссис Макзи.

— Как? «Оби»… — переспросил полисмен, ни к кому в особенности не обращаясь. Мы переглянулись и пожали плечами. Он повернулся к Дейву: — Ну, сэр, я полагаю, вы могли бы… вы ведь родом примерно оттуда…

— Нет, черт побери, я не могу! — прошипел Дейв, с поразительной быстротой отбросив свое обычное хладнокровие. — Происхождение? Да вы родились ближе к ней, чем я, так почему же вы сами не знаете, дьявол вас раздери? Она с Тринидада, а я нигериец. Я ибо, из Биафры, если это вам хоть что-нибудь говорит! Так что между нами общего?

— Ничего, совершенно ничего, Дейв, — сказал я примиряюще. — Так что, пожалуйста, вернись к своей обычной манере ленивой ящерицы, пойди и спроси у нее. Она по-настоящему питает к тебе слабость.

— Ох уж эти ребята из Вест-Индии, — жизнерадостно сказал Дейв. Вспышка гнева прошла у него так же быстро, как и возникла. Он закурил новую сигарету. — Они помешаны на образовании — хуже, чем шотландцы. О'кей, спрошу.

Но когда Дейв появился через несколько минут, вид у него был несколько помятый.

— Она все скажет сама, — сообщил он. — Клэр сумела убедить ее лучше, чем я. И потом… Что-нибудь подобное и могли бы сделать у меня на родине, только это называлось бы по-другому. Но что касается городского населения, образованных слоев — мы с таким никогда не сталкивались. Только где-нибудь в глухой провинции — там, где люди только что слезли с дерезу — так бы вы сказали сержант, а? Джуджу — вот как они это называют. — Дейв скорчил гримасу. — Ну и выражение — моего старика хватил бы удар, если бы он услышал, что я его употребляю. «Придержи свой скверный язык» и все такое — вот что бы он сказал.

— Джуджу? — Барри нахмурился. — Так ведь это же…

Его слова были прерваны возвращением миссис Макзи, опиравшейся на руку Клэр. Она разразилась речью с места в карьер:

— Я хочу, чтоб вы поняли, сар, обо всем этом я ничего не знаю — совсем ничего. Но было время, когда я кое-что повидал, — раньше. Когда мой покойный муж, он был рядовой медицинской службы дома, на Тринидаде, Божья воля призывал нас в миссии — часто. Тогда был плохое время — на другом острове, далеко от нас; разные люди уезжая, они бояться за свою жизнь, на Ямайку и Тринидад — куда могли, даже на Кубу. Мы их много видел вокруг миссий, мы стал все знать про их жизнь. Бедные люди, горькие люди с плохой кровью, они должны платить долги; эта вещь продолжается… — Женщина поежилась, словно от одной мысли об этом ей стало не по себе. — Работа дьявола. Обейя. Уанга, так они называл это. Мы воевать с ней, как могли, любовью, но были такие люди — они слишком далеко зашел в темноту, чтобы видеть свет. Там мы видел, как делают вещи… как здесь. Правда, даже тогда — не такие плохие. Я не помнил знаки, сначала… нет, пока…

Она глубоко н судорожно вздохнула и показала на отвратительное пятно из крови и перьев на моем экране:

— Хотите знать, что есть обейя? Вот это — там — обейя. Вы это взять и сжечь.

— Буду рад, — сказал Барри несколько неуверенным тоном. — Но что же это?

— Это плохо — вам надо знать еще? О'кей. Это называть силь-дон-педро, а что это значит, я знаю не больше вашего, и не хочу знать — никогда. Иногда его пользуют мазанча, иногда — зобоп или влинблиндинг. Пользуют с этими знаками и не для хороших дел. И это все, что я вам скажу, потому что это все, что я знаю.

— Погодите минутку, — поспешно сказал полицейский. — Должен ли я понимать, что…

Не обращая на него внимания, миссис Макзи обратилась к Барри:

— А теперь, сар, извините, пожалуйста, но тут куча работы, а я всех задерживал.

С невозмутимым спокойствием она повернулась и вновь удалилась. Полицейский дернулся было ей вслед, но затем повернулся к Дейву:

— Что все это значит, черт побери? Она что, пыталась сказать, что это сделали эти — как там она их назвала? Беженцы? И откуда, кстати, они?

— В этом-то и вся соль, — отозвался Дейв, наслаждаясь. — Похоже, что этот погром учинил кто-то из вест-индских бродяг, откуда-то с Саут-стрит.

— Из Вест-Индии? — Барри заморгал. — Но при чем тут Вест-Индия?

— Ну, я не думаю, что в городе так уж много гаитян.

— Гаитян?

— Вы же слышали, что сказала дама. Беженцы были со счастливого маленького острова Гаити. А обейя — это просто местное название для дел, в которых ни один уважающий себя житель Тринидада не пожелает быть замешанным, — он скорее умрет, простите мне это выражение.

Полицейский захлопнул записную книжку и перетянул ее резинкой.

— Для меня это все — китайская грамота, все равно что компьютеры… Ладно, это все-таки ниточка, я так полагаю. Но не думаю, чтобы вы в последнее время наступали на пятки кому-то из Вест-Индии, сэр, верно? Никаких столкновений с Бюро по расовым отношениям?

Все расхохотались. Конечно, такого у нас не было. Мы были респектабельной компанией, и наш бизнес был международным. Необычное, экзотическое происхождение сотрудника считалось плюсом, так что мы нанимали людей откуда угодно и могли проводить дискриминацию в каких угодно отношениях, но только не в расовом. Единственным служащим, замешанным за последнее время в каких-либо скандалах, похоже, был только я. Но я никоим образом не собирался признаваться в том, реальность чего была для меня весьма сомнительна. Да и те громилы, если они мне не привиделись, во всяком случае были не из Вест-Индии.

Однако они были грабителями. И были замешаны в чем-то весьма противозаконном, причем в таком, что, не раздумывая, готовы были пойти на убийство. Здесь определенно имелся какой-то мотив, который не сразу бросался в глаза… Полиция же явно собиралась списать все на пьяниц, наркоманов или подростков, которые забрались к нам, не нашли ничего стоящего, чтобы украсть, и в отместку разгромили всю контору…

Тем временем мой офис посетило что-то вроде маленькой весны, когда воздух стал сосновым и острым от дезинфектантов, затем — пьянящим и цветочным от ароматизированного полироля и, наконец, прохладным, чистым и нейтральным, когда включился кондиционер; где-то на заднем плане жизнерадостно трещали телефоны, жужжали и стрекотали принтеры, восстанавливая нашу документацию. Это должно было взбодрить меня. Но, увы, не взбодрило.

Два нападения, оба странно бессмысленные — с одним связующим звеном, а именно — мной. Эта идея мне совсем не нравилась. Предположим, меня в тот вечер действительно преследовали, но ведь я добрался до своей машины и был таков. Ни одна машина не следовала за мной от Тампере и даже от Дунайской улицы. Они могли запомнить номер, но я как-то не очень представлял себе их использующими полицейский компьютер, чтобы меня выследить. И потом, им надо было следить за мной не только до дома, но и до офиса на следующий день; к чему такие хлопоты? Зачем врываться в офис, когда они могли добраться до меня дома? Нет, пусть это была безумная идея, но безумная или нет, она все глубже застревала в моем мозгу. Если бы я смог найти способ связать эти два инцидента, найти какое-то разумное объяснение для них…

Итак, начнем сначала. Modus operandi[5]. Налет на офис был быстрой и хорошо спланированной операцией с целью нанести как можно больший ущерб, не привлекая к себе внимания. Зато первый — нет. Зачем вламываться на склад, да еще с убийством в придачу, причем прямо на улице, хотя чуть-чуть сообразиловки — и можно было бы проделать все это при закрытых дверях? Как будто… они хотели обставить все так, чтобы ни у кого не вызвало сомнений, что это самое обычное ограбление. И для пущей наглядности прибавить к этому человеческую жизнь.

Вот теперь что-то стало вырисовываться. Я слышал о таких случаях, когда кто-то пытался использовать взлом, чтобы свои настоящие цели прикрыть именно взломом.

— Господи, да!

По моей коже пробежал холодок уверенности. Я, кажется, нашел то, что искал.

Дейв, погруженный в проверку восстановленных документов, изумленно поднял голову:

— Что у тебя?

— Ничего. — Мне хотелось вскочить и бежать. Я заставил себя не спешить и держаться естественно. Если все это мне не приснилось… — Просто снова завелся из-за этого налета. Так бессмысленно, черт побери. Или кажется, что бессмысленно. Но иногда за такими вещами что-то скрывается…

— Понял. — Дейв откинулся и постучал по пачке сигарет. К моему облегчению, они у него кончились. — Вроде той тонны гашиша, которую надо было извлечь из груза шерсти до того, как он выйдет из заклада. И при этом как-то объяснить дыру, которая останется, — так они инсценировали взлом…

— Именно. У нас, конечно, не могло быть такого. Тут много не утащишь.

— Может, попробуем? — ухмыльнулся Дейв, роясь в карманах. — Устроим старушке Джемме хороший удар! Ага… — И он сорвал целлофан с новой черно-золотой пачки.

Я поднялся:

— Если ты намерен зажечь еще одну из этих поминальных свечек, я ухожу. Ты уже доконал меня ими сегодня. Или никогда не слышал о пассивном курении? Если у меня будет рак, я подам на тебя в суд.

— Валяй, парень! А я заявлю, что меня довел до этого бездушный босс, который свалил пораньше и оставил меня в этом бардаке.

— Нехорошо так говорить о Барри! — с упреком сказал я. Шутливая перепалка оказалась прекрасным прикрытием для ухода, а пораненная рука была идеальным поводом, чтобы уйти раньше остальных. Когда Клэр помогала мне надеть куртку, я вздрогнул от боли — и это уже была не игра.

— Ох, прости… Послушай, Стив, хоть раз окажись разумен. — Ее чистые глаза смотрели на меня с выражением, которого я не мог распознать, как будто она прекрасно видела лихорадочную тревогу, которую я пытаюсь скрыть. И, черт побери, она снова покусывала палец. — Давай я отвезу тебя домой.

Этого только не хватало.

— Нет, спасибо! Я просто немного устал — так же, как и ты, кстати. Ты тоже поскорее отправляйся домой. Скоро уже начнется завтра.

Прощание с Джуди было даже еще более проникновенным, чем накануне. Но как только я оказался за дверью, то едва удержался, чтобы опрометью не броситься к машине.

Я несколько раз глупо рискнул, перепрыгивая через бордюры, потому что ехал не домой и мог опоздать: и без того целые сутки были упущены. К тому времени, когда я добрался до Дунайской улицы, солнце уже скрылось за высокими зданиями, и я мчался в гущу теней. Здесь все выглядело обычно, над крышами не было никаких мачт. Меня мучили сомнения, но я продолжал ехать вперед.

Шины моего автомобиля настойчиво, как барабан, стучали по булыжнику, звук эхом отдавался среди бурых потрескавшихся стен. Я свернул на Тампере — вид у нее был такой, словно там все еще летала грязная бумага, но на этот раз я не стал останавливаться. Мне казалось, я сообразил, в какой стороне склады, но все было не так просто. Улица с односторонним движением погнала меня метаться подобно мячу по туманным безликим боковым улочкам, и я сразу же потерял дорогу — так же, как тогда, когда шел здесь пешком. Я проезжал мимо очередного поворота и надеялся, что там, в дальнем конце, я что-то увижу, но, когда сворачивал, оказывалось, что он тянется в другом направлении. Порой я притормаживал, разворачивался и въезжал в тот проулок, что казался мне нужным, но обнаруживал, что отблеск, который я принял за море, был отражением света в зашторенном окне, а красная вспышка, так похожая на вывеску таверны, оказывалась лишь забытой старой афишей, хлопавшей на ветру. Когда наконец одна такая улочка выплюнула меня на более широкую, оказалось, что это все та же Дунайская улица, только значительно дальше за улицей Тампере. А там, под сияющим рыжим уличным фонарем, висел блестевший новенький бело-коричневый указатель, который в свой первый приезд я мог бы увидеть, если бы проехал дальше: «К ГАВАНИ».

Я повернул туда, куда предложил указатель. Ехал я до тех пор, пока внезапно мрачные стены впереди не исчезли и Дунайская улица закончилась небольшой аккуратной площадкою с яркими огнями, цветами в бетонных клумбах и голубыми знаками стоянки. Рядом в обрамлении ряда зданий, просто-таки сверкавших в последних лучах солнца отчищенным камнем и свежей краской, высился громадный, но пустой док. Я подъехал к стоянке и вышел из машины. В поле зрения не было ни одного корабля — только отреставрированное складское здание, на верхнем этаже которого я разглядел зеленую неоновую вывеску диско-клуба. Морской ветер был приправлен пылью с окруженного строительными лесами здания, находившегося за моей спиной, и запахом застоявшихся специй из расположенного неподалеку индийского ресторанчика. Словом, я нашел то, за чем гонялся в тот памятный вечер, но сейчас это казалось насмешкой, своего рода приговором.

Просите — и дастся вам; ищите — и обрящете. Что же я обрел здесь в тот вечер? Галлюцинацию? Призрачную мечту? В глубине души я не был уверен, что она существует: воспоминания об этом были крайне смутными. И все же мои ощущения прямо кричали, что она где-то здесь. Я лихорадочно боролся со снедавшими меня сомнениями. Но что я мог сделать? Я снова был ребенком, снова заблудился.

3

Это место…

Всего два дня назад оно бы мне понравилось. Возможно, я бы даже зашел взглянуть, что представляет из себя этот диско-клуб; он выглядел стильным и современным. Разумеется, от этого коктейли не стали бы менее обжигающими, а дурацкие удары музыки — менее оглушительными. Зато публика была бы там словно размытой, и не было бы необходимости разговаривать. Глаза в глаза, тело к телу — все просто: никаких избитых фраз, показного внимания, привычной лжи. Тем, кто приходил туда, так это нравилось: короткая, потная, бессонная ночь, размазанный грим и животные запахи, а если все пойдет как надо — завтрак вдвоем. С девушками, которые раздеваются первыми, такие вещи проходят лучше всего; это я давно заметил. Координатами обменивались легко, без всяких обязательств, между поцелуями; впрочем, не было никакой необходимости звонить еще раз. Это была не любовь — ну так что же? Любовь — это не для каждого. Во всяком случае это было честно и никому не причиняло боли.

Но сейчас от одной мысли о таком месте и обо всем, что ему сопутствует, мне стало тошно. Уже один вид этой мишурной улицы был испытанием для рассудка.

Само ее существование, казалось, противоречит тому, с чем я столкнулся в ту ночь, независимо от того, романтизировать это или нет. Следовало либо убираться отсюда, либо поверить… Или уж ничему не верить и ничему не доверять, во всяком случае своим чувствам. Я забыл о машине; я тупо брел через дорогу, мне повезло, что она была пуста. Если бы кто-то увидел меня тогда, наверняка решил бы, что я пьян. Я благодарно погрузился в спасительную темноту улицы, как раненое животное, отчаянно стремящееся спрятаться. Мои пальцы скользнули по еще свежей краске оконной рамы и дотронулись до изношенного камня стены. Я моргнул и огляделся. Теперь, когда солнце зашло, улица была узкой и темной, и это придавало ей еще большее сходство с теми, по которым я блуждал в ту странную ночь. Тени прятали то, что с ней стало, слабый отблеск звездного света снова окутал ее покровом тайны. Я оглянулся и рассмеялся над таким контрастом: вся новизна казалась лишь фасадом, тонким цветистым слоем, покрывавшим то, что было в действительности. И вдруг мне стало не так уж трудно вновь поверить в себя. Как и предсказывал Джип, я вернулся.

Как предсказывал Джип… Так что же он говорил еще? «Спроси Джипа-штурмана». Я совершенно отчетливо вспомнил его слова, так, словно снова услышал их: «Спрашивай любого, меня все знают…» Что ж, это должно быть достаточно просто. Мне и в голову не пришло искать его прямо здесь, в одном из этих нарядных бистро. Но в дальнем конце улицы тусклой желтизной светились какие-то окна. Должно быть, там что-то есть.

Это оказалась пивная, не очень большая и уж нисколько не реставрированная. Вид у нее был самый что ни есть запущенный. Она находилась на углу, ее можно было узнать по вычурной вывеске из покрытой глазурью мозаики эдвардианской эпохи, пурпурно-синего цвета, совершенно потрескавшейся и грязной, и по окнам — покрытым пятнами, закопченным и тусклым, испещренным надписями, рекламировавшими эль стоимостью сорок шиллингов, изготовленный на каких-то позабытых пивзаводах. Пробивавшийся из окон свет был неярким, доносившиеся голоса — хриплыми; по виду это было еще то заведение, и я порядком струхнул. Однако отсюда можно было хотя бы начать поиски. Облезлая дверь жалобно взвизгнула, когда я открыл ее и ступил в облако удушливого дыма.

Я полагал, что разговоры немедленно прекратятся, однако, похоже, никто не обратил на меня и малейшего внимания. Что было к лучшему, поскольку в этом заплеванном и пыльном месте моя элегантная белая куртка с отделкой из серого меха представляла собой такой же контраст с одеждой окружающих, как и электрический пресс для выжимки сока, поблескивавший в дальнем конце зала. Флюоресцирующий свет слишком безжалостно высвечивал помещение — потрескавшийся виниловый пол во всем его выцветшем великолепии, желтые от дыма стены, морщинистые, как грецкий орех, лица стариков, составлявших большую часть посетителей, по виду пожилых рабочих, сгорбленных и поникших в своих грязных дождевиках. И кстати, по-видимому, еще и глуховатых, поскольку громкие голоса принадлежали именно им; несколько мужчин помоложе, этакие пятидесятилетние версии того же типа, сидели, мрачно созерцая их как грустное видение собственного будущего. У двери задиристые подростки накачивались элем из банок и орали друг на друга стонущими голосами. Я собрался с духом и протолкался мимо них к стойке. Крупный, похожий на быка хозяин подал мне скотч в стакане, потускневшем от бесконечного мытья, и наморщил лоб, когда я спросил его, не было ли здесь парня по имени Джип.

— Джип? — С минуту он смотрел на меня большими невыразительными бычьими же глазами, затем повернулся к завсегдатаям, опираясь на стойку, покрытую облупившимся лаком: — Тут джентльмен спрашивает Джипа — может, кто знает такого?

— Джип?

Старики повернули головы и забормотали, передавая друг другу имя. Морщины стали глубже, одна-две головы отрицательно качнулись, остальные, казалось, были менее уверены. Однако никто ничего не сказал, и хозяин уже поворачивался ко мне, пожимая плечами, как вдруг один старикан, сидевший сгорбившись у газовой батареи, самый морщинистый и загорелый из всех, неожиданно заметил:

— Да ему никак Джипа-штурмана надобно?

На минуту воцарилось молчание. А потом раздался нестройный хор — все поняли, о ком идет речь, и морщины на лбу хозяина разгладились.

— А, этот? Что-то давненько я его не видал. Хотя…

И я был поражен, насколько сразу изменилась обстановка, словно преобразившись от легкого движения света. Казалось, все осталось на своих местах, но заблестело, как старая живопись, неожиданно получившая хорошее освещение. Каким-то образом вся эта мрачная картина ожила, словно что-то раздвинуло границы мрака и тоски и сделало обстановку доброжелательной, уютной, безопасной. На мгновение мне показалось, что я смотрю на нее глазами одного из этих стариков.

— Да тут он где-то наверняка!

— Может, на Дурбанском тракте?..

— Давеча видал его у старика Лео…

Люди тоже переменились, ожили, бодро давая мне указания, где я мог попытаться найти Джипа. Не только я заметил перемену обстановки; юнцы тоже уставились на стариков во все глаза, словно те превратились в берсерков, и на меня тоже. Наконец согласие было достигнуто: Джип почти наверняка сейчас в «Русалке». Однако мне надо поспешить, если я хочу застать его до того, как он уйдет на работу. Я так и поступил, впрочем успев перед этим расправиться с виски.

Данные мне инструкции, к счастью, оказались на редкость четкими, к тому же у меня хватило ума не возвращаться за машиной. Я мчался по улице до тех пор, пока не обнаружил, что скольжу по самым грязным булыжникам, какие мне только доводилось топтать, а затем увидел перед собой допотопное строение, на удивление похожее на пивную, из которой я только что вышел. Его фасад был подлинно деревянно-кирпичным, не какой-нибудь современной подделкой в стиле Тюдоров. Бриз с моря был освежающим, если можно вообще применить это слово к тому, что колеблет в воздухе столь разнообразные зловония. На поскрипывающей вывеске качалось грубое изображение увенчанной остроконечной короной русалки, как всегда длинноволосой, с обнаженной грудью и раздвоенным хвостом. Названия не было, да оно и не требовалось.

Я подошел к двери, выяснил, что она открывается наружу, и спустился по деревянным ступенькам в дымное помещение, заставленное столами и освещавшееся, как мне показалось, только великолепным камином в конце зала. Длинные столы были забиты пьющими, в большинстве своем походившими на художников, с длинными волосами, странно подвязанными кверху; они шумно спорили, стучали костями, перебрасывались в карты и поднимали кружки, которые, похоже, были сделаны в незапамятные времена. Некоторые вдобавок торговались по поводу каких-то таинственных кип листов, лежавших на столах, курили длинные трубки, читали друг другу вслух что-то написанное от руки или грубо напечатанное на бумаге — при этом одновременно крепко прижимали к себе или лапали женщин весьма примечательной внешности. Иногда даже чересчур примечательной, но я сдержал свой интерес: у многих кавалеров имелись на поясе ножи довольно зловещего вида. Именно такое место пришлось бы по вкусу Джипу, подумал я, слегка содрогнувшись; однако самого его нигде не было видно, а единственным представителем обслуживающего персонала был красноносый увалень в кожаном переднике, ковырявшийся где-то за четыре столика от меня и остававшийся глухим к окрикам куда более громким, чем мой. Я проложил дорогу через зал к камину, здесь была более респектабельная территория с великолепными старинными скамьями с высокими спинками и подушками. Скамьи, находившиеся ближе всего к камину, были по-хозяйски монополизированы парочкой хиппиобразных субъектов средних лет. Один был низеньким, круглым и похожим на поросенка, второй — среднего роста, лысеющий, с тщательно ухоженными усами и козлиной бородкой. Я решил было, что один из них хозяин заведения, однако услышал, что они отчаянно спорят о литературе на гортанном деревенском диалекте. Я предположил, что это преподаватели народного университета, но все же спросил у них, и, к моему удивлению, высокий очень вежливо указал мне на уютное местечко у стены. А там, погрузив нос в кружку с пивом, сидел предмет моих поисков.

Увидев меня, он едва не выронил кружку и чуть не опрокинул стол, вскочив мне навстречу:

— Стив! Говорил же я, что ты опять придешь, сова ты эдакая! Давай садись, выпей хотя бы пивка, — мне ж на работу, так что сегодня мы не сможем устроить настоящую пирушку, как я тебе обещал. Но на пиво время у нас есть, даже на две-три кружки… — Он выбил из меня почти весь дух, хлопая по спине, но мне все же удалось вставить слово и дать понять, что я должен сообщить ему кое-что серьезное. До того, как я начал говорить, Джип настоял на том, чтобы я выпил пива, однако, услышав про налет на наш офис, едва не поперхнулся своим.

— Обейя? Уанга? Ну да, я слыхал про это, точно, слыхал. Я плавал в тех водах разок-другой. И про мазанча… — Лицо Джипа сморщилось, словно от какого-то отвратительного запаха. — И про них, и про зобопов, и про влинблиндингов. Скверное дело. Это тайные общества, братства хитрецов, чародеев, колдунов — бокоров, так они себя зовут. Опасные компании. А уанга — это просто способы их работы.

— Замечательно. И что же за вуду эта уанга, черт бы ее побрал?

Джип пожал плечами:

— Ты сам это и назвал.

Я очень осторожно отхлебнул пива:

— Ты хочешь сказать — это и есть вуду?

Он развел руками.

— Ну, не совсем. Вуду — это такая же вера, как и другие, только еще, скажем, неотшлифованная на краях. Вудуисты танцуют, доводя себя до транса, а тогда призывают своих богов вселиться в них. Но ведь христиане и иудеи, насколько я понимаю, тоже когда-то делали нечто подобное. Может, это просто такая стадия, которую проходит любая религия. Впрочем, не берусь утверждать — я человек не ученый. Скажу только, что в любой из них есть и хорошее и дурное. К примеру… Ну, представь себе камень в земле. А теперь представь, что ты его перевернул. И то, что находится под камнем — чернота да какие-то ползающие твари, — это и есть уанга.

Я промолчал, а он продолжил, как будто про себя:

— Есть тут что-то от культа сатаны, только не так все просто. Вуду, оно, конечно, не подарок, но его боги или духи — лоа их называют, они, в общем-то, неплохие парни. Ну, скажем, нейтральные. Но вот самые дурные из бокоров призывают других лоа — настоящих ублюдков, злобных, готовых все крушить, людоедов и все такое. Только — странная, понимаешь, штука — их зовут, в общем-то, одними и теми же именами. У каждого лоа есть добрый двойник, кроме одного типа по имени Дон Педро. Не очень-то милый парнишка, судя по тому, что мне приходилось о нем слышать.

Я вздрогнул, но Джип, все еще погруженный в свои мысли, этого не заметил.

— Так что, похоже, погром вам устроил кто-то из ребят-вудуистов. Но вот кто и какое это все имеет отношение к той ночи — этого я не пойму, Стив! Не могу сообразить. Случись это где-нибудь здесь, я сказал бы: да, наверно, это волки кого-то предупреждают или решили немного позабавиться. Эти выродки оттуда и приезжают, откуда пришел «Искандер». И они пойдут за любым богом, если только он такая же вонючка, как они сами. Но в другой части города — в Сердцевине? Нет, черт побери! Поверить не могу! Стая никогда не зашла бы так далеко — никогда! Что могло бы их заставить? Жадность и страх — вот главное в их характере. Но ведь это было ни то и ни другое. А ты — ты можешь как-нибудь это объяснить?

— Насчет моего случая — нет, Джип. А вот насчет налета на тебя — да. И его причина — помнишь, ты не мог ее найти? А что, если ты был всего лишь прикрытием?

В этот раз Джип поперхнулся по-настоящему. Но когда он отдышался и очистил нос от пива, я рассказал ему о своих предположениях, и, слушая, он начал кивать сначала возбужденно, потом — мрачно.

— Вот это да! — наконец произнес он. — Изобразить ограбление, чтобы прикрыть свои грязные делишки, и оставить труп для пущей убедительности. Такое могло быть, Стив, очень даже могло быть! Правда, что-то уж слишком хитроумно для волков. Но, может, у них тоже кровь иногда к мозгам приливает. Г-м-м. Но если и так, чего пороть горячку? У них же ничего не вышло, правда? Благодаря тебе. И хватит, не бери в голову. А то вон как взмыленная лошадь…

— До тебя что, не дошло? — рявкнул я так громко, что на мгновение гомон в заведении прекратился. Я понизил голос: — Меня прямо поражает, что они выждали целую ночь! Что бы они там ни затевали, это еще не сделано! Что-то, что должно быть среди груза, а его нет. Или, наоборот, есть, но его не должно быть. А что из этого следует? Ставлю десять к одному, что они вернутся…

Джип с минуту сидел молча. Затем стукнул себя ладонью по виску так, что его рыжие волосы разлетелись.

— Им пришлось выждать ночь, — пробормотал он, — чтобы устроить тебе эту штуку.

— Что? Но как они могут знать что-то обо мне?

Джип фыркнул:

— У них свои способы. Может, они следили за тобой — хотя можно это сделать и другими путями. Волки не могли поверить, что ты просто так свалился на них, как гром среди ясного неба. Тем более ты стал разнюхивать про «Искандер». По крайней мере мозги у меня хоть чуть-чуть работают — иосафат![6]

Он проглотил пиво, затем выпрямился.

— Спасибо, Стив… хотя «спасибо» — это явно недостаточно. Похоже, ты только что снова спас мне жизнь. — Он ухмыльнулся. — У тебя это вроде как входит в привычку, а? Но давай-ка подумаем вместе — и скоренько: точно они придут или нет? Понимаешь, о том налете пошли разговоры. Наутро половина народу, у кого там были вещи, прискакали, как ошпаренные, и все хорошенько проверили на месте — со мной. Ничего странного. Стой, дай подумать, что там осталось? Не так чтоб очень много. Дрова, только среди досок ничего не спрячешь. Что же там еще есть такое, куда можно что-нибудь запихать?

Джип что-то пробормотал про себя и вдруг прошипел:

— Корни! Чертова прорва здоровенных тюков с корнями — вот куда можно засунуть что угодно! — Он снова забормотал: — Я, правда, не могу взять и просто так разорвать их, чтобы взглянуть. Не могу без грузополучателя. А он — в аллее Дамбаллы, далековато от порта, за Балтийской набережной…

Аллея Дамбаллы? Мы переглянулись. Я где-то слышал это название.

— Да, правильно, Дамбалла — это один из вудуистских богов, — с некоторым беспокойством, словно защищаясь, проговорил Джип, будто ему не очень было по душе то, куда все это ведет. — Но он-то как раз добрый парень, источник жизни — ничего общего с этим Доном П. А то, что «Искандер» привез всякое добро для этих парней с аллеи, — что может быть естественней? Шел-то он как раз из тех мест. Это ничего не доказывает. И все-таки, конечно, надо бы вытащить грузополучателя и пойти взглянуть. — Неожиданно лицо Джипа стало суровым, словно вспышка гнева напрочь прогнала неуверенность. — Черта с два это ничего не доказывает! Самая крепкая ниточка из тех, что у нас есть. Сходится, все сходится, и даже слишком хорошо, разрази меня гром! И если старина Фредерик попытается выкинуть какую-нибудь штуку, я самолично заставлю его переворошить каждый корень — до последнего! Правда, времени у нас маловато, а путь — мили две. Быстрее всего на лодке, если удастся найти ее в такой час…

— Послушай, Джип, — предложил я довольно робко, — моя машина тут неподалеку… Я думаю…

Лицо Джипа осветилось:

— Твоя машина! Отлично! Поехали! — Он снова подпрыгнул, возбужденный, как мальчишка-школьник; я торопливо проглотил пиво, что было просто возмутительно — пиво было выше всяких похвал, и последовал за ним. В смятении я не приметил улицы, где припарковался, не помнил даже названия той сомнительной пивнушки, но Джип все сразу понял из описания и провел меня туда, как показалось, даже более коротким путем. Когда мы проходили мимо пивной, Джип просунул голову в дверь, где его встретил приветственный рев, и крикнул «спасибо»; а уж от пивной я помнил дорогу сам.

Когда мы вышли из боковой улочки, я поразился: темнота уже сгустилась по-настоящему, в воздухе слегка ощущалась влага, и место полностью преобразилось. Теперь свежая краска и претенциозное оформление поглотил мрак, казавшийся еще более густым из-за уличных фонарей. Создавалось впечатление, что ряды ярких шаров и сияющие вывески повисли в воздухе перед суровыми неприкосновенными тенями-зданиями; их крыши, остроконечные и украшенные башенками, на фоне сияющего неба казались вечными, существующими вне времени. На секунду у меня появилось сомнение — а стоит ли там моя машина?

Однако она оказалась на месте. Когда мы добрались до нее, Джип обошел автомобиль, словно зачарованный, не в силах оторвать пальцы от гладкого покрытия, а когда я открыл дверь, он неловко залез внутрь.

— Мне еще ни разу не доводилось сидеть в этих шикарных закрытых машинах, — со смущенной улыбкой признался он, а потом его просто заворожил люк в крыше.

Когда мы мягко стали набирать скорость, я услышал, как у него перехватило дыхание. Набрав тридцать миль, я бросил взгляд вбок и увидел, что Джип, прямой, как палка, и напряженный, сидит, уставившись перед собой и крепко упершись ногами в пол. Я поступил несколько жестоко, разогнавшись до сорока, когда сворачивал на Дунайскую улицу, однако эффект на этот раз оказался совершенно противоположным: как только Джип уразумел, что мы летим, не теряя управления, он взбрыкнул ногами и завопил:

— Эй, а ты можешь из нее выжать больше?

— Пятьдесят пять тебя устроит?

Как только я стал разгоняться дальше, Джип подпрыгнул на сиденье и заорал:

— Давай!! Быстрее! Чего ты медлишь!

— Вон та развязка, о которой ты говорил, и потом в этом городе существует такая вещь, как ограничение скорости. И светофоры! — Хотя если посмотреть, во что я вляпался, остановившись на одном таком светофоре… — Так куда нам отсюда, штурман?

Джип, обиженно плюхнувшийся было на сиденье, быстро выпрямился и, как возбужденный ребенок, глазел на яркие огни и ослепительные витрины Харбор Уок. Он признался, что давненько тут не бывал. Мне бы следовало поинтересоваться о конкретном значении этого «давненько», но, как ни странно, мне не пришло в голову спросить его об этом — тогда не пришло. К счастью, похоже, расположение зданий и улиц здесь почти не менялось. Джип выбрал какой-то поворот совершенно неправдоподобного вида и стал давать вполне четкие указания, как ехать по кружившим боковым улицам. Съехав с главной дороги, я на полной скорости проехал один-два поворота, просто чтобы порадовать Джипа.

Наконец, скрипя шинами, мы свернули на более широкую улицу — бульвар, где стояли массивные дома с фронтонами, украшенными полуколоннами. Деловых зданий здесь не было; должно быть, некогда это был район особняков крупных торговцев: отсюда было рукой подать до причалов и контор. В те времена дома наверняка выглядели по-настоящему внушительно, с высокими окнами и резными дверными перемычками, возвышавшимися над широкими ступенями и отделанными прекрасно отесанным песчаником. Теперь же ступени износились, перемычки потрескались, раскрошились и были усеяны птичьим пометом, окна — по большей части заколочены или слепы. Почерневший камень был залеплен рваными афишами и украшен надписями мелом и краской. Горели всего два-три уличных фонаря, но все вокруг было так безжизненно, что, похоже, и они были здесь не особенно нужны. Я затормозил у раскрошившегося поребрика, и Джип выскочил из кабины чуть ли не раньше, чем я успел поставить машину на ручник. Что-то звякнуло о дверцу.

— Пошли!

Я заморгал. Каким-то образом я прежде не заметил это «что-то».

— Джип… Этот… э-э-э… палаш… Ты не хочешь оставить его в машине?

Джип коротко рассмеялся:

— Здесь-то? Ни за что! Мешочники, воскресшие — никогда не знаешь, на кого тут нарвешься. Только не волнуйся! Никто его и не заметит. Люди ведь по большей части видят только то, что хотят увидеть, а если что-то и не сходится с ожидаемым, они просто не обращают на него внимания. — Зубы Джипа сверкнули в темноте. — А ты сам-то сколько уже странного видел здесь краем глаза, а? Пошли!

Я поспешно закрыл машину и двинулся вслед за Джипом. Угнаться за ним было делом нелегким, но я не очень-то хотел остаться один в этом мраке. Я недоумевал, что это за мешочники, но спрашивать у меня просто не хватало дыхания, а когда машина исчезла из виду, я решил, что не так уж и горю желанием узнать об этом.

Джип направился не к какому-нибудь подъезду, но свернул в узкий и неприветливый разрыв где-то в середине бульвара — в переулок, где когда-то, скорее всего, находились конюшни и каретные сараи, а теперь лишь темнели полуразвалившиеся остовы построек. Когда переулок резко повернул вправо, у меня возникло ощущение, что воздух стал теплее. Впереди горели огни, и, когда мы приблизились, я увидел, что это старинные уличные фонари, укрепленные на стенах и освещающие длинный ряд маленьких магазинчиков. Свет был теплым и желтым; когда мы проходили мимо первого фонаря, я услышал шипение и поднял голову: это был настоящий газовый фонарь. Под фонарем на табличке времен королевы Виктории, сильно растрескавшейся и облупившейся, было написано: «Дорога Данборо».

Сами магазинчики выглядели весьма причудливо и странновато: в некоторых оконных переплетах красовалось бутылочное стекло, другие проемы закрывали раскрашенные деревянные щиты. Многие окна вторых этажей были освещены; в неподвижном воздухе витали странные запахи, раздавался негромкий гул голосов, иногда глухие удары рок-музыки, но всегда — как-то приглушенно. Возле одного магазинчика стоял вполне современный газетный киоск, расколотый сбоку, на соседнем красовалась настоящая викторианская вывеска, сообщавшая, что здесь «Торговля продовольствием для благородных семейств», а на подоконнике виднелась куча выцветших консервных жестянок. Другой магазинчик был доверху заставлен старой мебелью. Что касается прочих, догадаться об их назначении было труднее; на них не было, как на других, вывесок или написанных от руки карточек, гласивших: «Их Светлость державный Иосиф!» или «Универмаг могущественного Гуизваба», перемежавшихся рекламой женьшеня, восстановителя для волос, гаданий на картах таро, чая Гун Юм и живительных средств для мужчин. Одна огромная сияющая оранжевым вывеска вопрошала: «А у тебя есть права?», словно пытаясь убедить меня в том, что мне чего-то недостает.

К моей радости, Джип свернул не в эту дверь, а к магазинчику рядом с мебельным, выглядевшему вполне прилично. Оконные рамы и дверь его были хорошо отлакированы, бронзовые украшения сверкали, а в витринах аккуратными рядами располагалось все, что угодно, начиная с книг в нарядных обложках и кончая пучками перьев, палочек для курения благовоний и предметами весьма экзотических народных промыслов. Что мне действительно бросилось там в глаза, так это картина: исполненная наивного воображения, раскрашенная ярко, как попугай, и какая-то по-детски прямолинейная. Эффект она, однако, производила какой угодно, но только не детский. На меня смотрел чернокожий мужчина в фантастического покроя белой военной форме с ярко-алым кушаком, золотыми пуговицами и в тропическом шлеме, украшенном плюмажем. Он прямо и гордо сидел в седле на крылатом коне, поднявшемся на дыбы на фоне зигзагов молний, пронзавших штормовое небо. В руке у него была кривая сабля, а вокруг головы — сияющий нимб в виде золотого листа. Ну прямо икона, только вот стиль был скорее африканский, может быть, эфиопский. Внизу на аккуратной медной табличке я прочел: «Saint-Jaques Majeur»[7]. Но это изображение не связывалось у меня ни с одним из святых, о каких я когда-либо слышал. Особенно смутил меня дождь из алых капелек, стекавших с острия сабли. Я обернулся, чтобы спросить у Джипа, но тот нетерпеливо проскочил мимо меня. Когда он распахнул дверь, нежно прозвенел колокольчик.

Из-под прилавка, находившегося у самой двери, вылетел — так, словно его вытолкнули оттуда, — темнокожий мужчина средних лет или даже постарше, с элегантными седыми бачками. На нем поверх коричневого вельветового пиджака был надет аккуратный зеленый бязевый передник, как у дворецкого, чистящего господское серебро.

— Страшно сожалею, джентльмены, — начал он звучным голосом, — однако сегодня наш магазин закрыт… — Тут он увидел Джипа и просиял: — Но, конечно же, не для вас, капитан! Чем обязан?..

И задохнулся, ибо Джип рывком протянул руку через прилавок, схватил мужчину за пиджак и привлек к себе с такой силой, что у бедняги ноги оторвались от пола. Джип смотрел на него сверкающими сузившимися глазами, приблизив лицо вплотную к его лицу.

— Партия корня, Фредерик! Та, что сейчас собирает пыль у меня на складе! Это ведь твой товар, верно? Так почему ты до сих пор не приехал забрать его, а?

Глаза мужчины расширились, он захлопал руками и беспомощно и удивленно закаркал. Мне стало стыдно, и я схватил Джипа за запястье. Ощущение было такое, словно я ухватил стальной трос.

— Отпусти его, Джип! Он не сможет тебе ответить, если задохнется!

Джип ничего не сказал, однако отпустил мужчину, и тот чуть не свалился на прилавок.

— Но, капитан, — выдохнул он, — я не имею ни малейшего… я, право, не понимаю… если я что-то нарушил, я… я ведь уже не так молод, вы понимаете, мне уже не так легко договориться о таких вещах, как… я полагаю, что не… — Даже задыхаясь, он старался подбирать выражения поизысканней.

— Значит, вы не могли приехать сами? — подсказал я. Он глубоко вобрал воздух в легкие и пригладил растрепанные бачки.

— Да, сэр, право же, так! Более мелкие грузы я могу поместить в своей машине, но корни — это крупный груз, а фургон я больше не держу.

Джип задумчиво постучал по покрытому мрамором прилавку и оглядел магазинчик:

— Ах вот как? Так зачем же заказываешь так много? Значит, ты собираешься оставить его у нас и забирать по тюку, по мере надобности?

Фредерик позволил себе изобразить жалобную ухмылку:

— При таких ставках на тонно-место, сэр? Едва ли. Нет, у меня имеется исключительно любезный сосед, у которого есть подходящий фургон. И он обещал мне подъехать и забрать эти корни, когда у него выдастся свободный часок. Однако до сих пор ему не удалось выкроить время. А естественно, в таких делах не хочется оказывать давление…

Выражение лица Джипа стало холодным:

— Может, сейчас как раз тот случай, когда стоило бы. Ладно, Фред, давай познакомь меня с ним. Сию минуту.

— Как пожелаете, капитан, как угодно… — заикаясь, забормотал хозяин магазинчика, когда Джип без лишних слов попросту выволок его из-за прилавка. — Но уверяю вас… Мистер Каффи… в высшей степени приятный и всегда готовый помочь коллега… — Джип тем временем уже выводил Фредерика на улицу. — Такая крупная закупка… так много преимуществ, если закупить, э-э, навалом, если вы позволите мне прибегнуть к столь вульгарному выражению… Это целиком и полностью по его инициативе…

— И что же теперь? — осведомился Джип с тихой угрозой в голосе. — Пора уже мне перекинуться парой слов с таким предприимчивым парнем. Ну, и какая дверь его?

Дверь оказалась дверью мебельного магазина. Я нажал пластмассовую кнопку звонка, над которым была табличка «Каффи», услышал резкое пронзительное эхо в доме, но никакой реакции не последовало. Нажал снова, и опять ничего. В окнах второго этажа света не было. Я еще раз нажал кнопку звонка, и Фредерик растерянно заморгал:

— Как странно! Обычно он дома в это время. И его фургона нет. Возможно, он куда-нибудь повез купленную мебель…

— Возможно, — согласился я. И посмотрел на Джипа. — Если только не надумал выполнить ваше маленькое поручение именно сейчас…

Джип круто развернулся:

— Склад… поехали!

Он бросился прочь по улице, таща за собой упирающегося владельца магазина, который, спотыкаясь, следовал за Джипом, а его передник хлопал в воздухе.

— Но, капитан… мой магазин… он не заперт…

— Да кому он нужен! Стив, хоть теперь-то ты можешь как следует жать на газ?

— Если ты уверен, что до этого…

— Уверен. Еще как уверен, черт побери! Хотя был бы счастлив, если ошибаюсь.

— Что ж… — Я сглотнул. — Попробую.

Шины взвизгнули на булыжниках, когда мы резко повернули, и Фредерик, сидевший на заднем сиденье, хорошенько ударился головой о крышу и добавил к визгу и свою ноту.

— Стой! — рявкнул Джип, сгорбившийся на сиденье, измученный и бледный. Я с силой ударил по тормозам, и Джип вцепился в панель приборов. Я чуть не оторвал заднюю часть машины, она, как безумная, вильнула, прежде чем, проехав юзом и оставляя извилистый след, остановилась. Я выключил зажигание и навалился на руль, с трудом сдерживая смех облегчения. Подумать только, а ведь я всегда прежде останавливался на красный свет.

— Приехали! — объявил Джип.

Проследив за его взглядом, я увидел ту же тускло освещенную улицу, пустую и тихую, те же строительные леса, а дальше — скрытое за тенью пустоты море. И кругом — ни души. Но Джип щелкнул пальцами и указал в сторону. Из теней позади нас мои фары вырвали ответный двойной отблеск и слабо высветили темную массу мебельного фургона.

Джип упорно сражался с дверью моей машины. Наконец ему удалось ее одолеть, и он бросился к складу. Я нагнал его у ворот: они были приоткрыты, и створки тихонько поскрипывали на ветерке. Внутри была чернота, наполненная множеством незнакомых запахов. Я вошел туда вслед за Джипом, увидел его силуэт, то тут, то там отбрасывавший тень в неярком свете, затем приближавшийся к чему-то напоминавшему валяющийся на полу мешок. Джип что-то проворчал и нагнулся. Как будто сама пустота уставилась на нас оттуда, широко открытыми глазами и отвисшей челюстью зло пародируя мое изумление. Я не знал этого человека, а теперь уже никогда и не узнаю.

— Ремендадо, — хрипло прошептал Джип. — Дневной дежурный, я должен был сменить его десять минут назад…

Я отступил в страхе, меня затошнило. Под моей ногой что-то звякнуло. Джип поднял глаза — и вдруг с криком отскочил, а в это время в луче света что-то сверкнуло, и лезвие со свистом разрезало воздух как раз в том месте, где он только что стоял. Джип исчез в тенях, которые вдруг ожили. Всюду замелькали какие-то силуэты. Чьи-то руки попытались схватить меня, но только скользнули по телу, отбросив меня назад и ударив о ворота. Это меня спасло, ибо прямо перед моим лицом блеснул клинок.

Я нырнул и инстинктивно схватил саблю, о которую только что споткнулся… Схватил совершенно непреднамеренно. Я вообще ни о чем не думал. Наверное, я закричал, ибо других голосов слышно не было. Но вот что действительно я сделал, так это бросился в сторону, к полоске света, пробивавшейся из-под ворот, — и за ворота, захлопнув створки за мгновение до того, как на нее навалились чьи-то тяжелые тела. А потом я кинулся прочь…

Я бросился со всех ног. Это не была слепая паника, если она вообще бывает; нет, я прекрасно знал, что делаю: это было эгоистичное и трусливое бегство. Я бежал не за помощью — ничего подобного, я просто дал деру. Эти руки, хватавшие меня в темноте, они напрочь лишили меня самообладания и обнажили животные инстинкты. Я бежал, чтобы спасти себя. И в силу какой-то безумной превратности я помчался в неверном направлении, прочь от машины, в сторону прятавшихся в тени доков и лежавшего за ними ночного моря.

На бегу я услышал, как ворота распахнулись. Я оглянулся, и потом мне уже было не до того, чтобы мешкать. Три фигуры, огромные и долговязые, громко стуча сапогами, выскочили на слабо освещенную улицу. Их длиннополые кафтаны развевались; мгновение спустя они бросились за мной. И в руке у каждого сверкал не просто нож, но громадная сабля с широким лезвием, отбрасывавшим тусклые блики.

Вот тут-то я уж точно завопил и помчался еще скорее. Но мне казалось, тени отступают, отказываясь меня прятать, а преследователи на своих длинных ногах неумолимо приближаются. Я повернул направо только потому, что надо было куда-то повернуть, и оказался на узкой улочке, которая выходила к морю. Я выскочил на причал. Но то, что я увидел, заставило меня остановиться и замереть в изумлении. В это мгновение я совершенно забыл о преследователях.

Вода была видна только благодаря освещавшему ее звездному свету — слегка рябившее зеркало из черного стекла. Но то, что отражалось в нем, и приковало меня к месту: паутина черных линий, гуща лишенных листьев стволов. В полном изумлении, забыв про все на свете, я поднял глаза, уже зная, что увижу.

Я знал и все-таки был к этому совершенно не готов. Это был лес — лес высоких мачт и переплетенного такелажа, рассекавший ночь. Лес этот простирался во все стороны, насколько хватало глаз, четко выделяясь на фоне неба. Старый порт, который я видел пустым и заброшенным всего несколько часов назад, теперь оказался буквально забит огромными трехмачтовыми кораблями. Их было так много, и борта их были так высоки, что почти закрывали море и небо. Я столкнулся с чудом, оно было выше моего понимания, я словно заглянул в бесконечность. Словно ветер, дувший с моря, она обдала меня холодом, показала, как ничтожен я сам и все мои тревоги. Я слишком хорошо понимал, что все это отнюдь не иллюзия; если кто и был здесь нереальным, так это я сам. Там, где могло произойти такое, страх казался неуместным.

Во всяком случае до той секунды, когда топот башмаков стал чересчур громким, чтобы можно было игнорировать, и пока я не услышал пыхтения моих преследователей. Тогда, в ужасе от собственной глупости, я повернулся, чтобы снова бежать. Но было поздно. Кто-то ухватил меня за рукав. Я споткнулся, развернулся и повалился навзничь. Тяжелые башмаки больно придавили мне руки. Беспомощный, едва переводя дыхание, я ловил воздух ртом. Вытянутые физиономии преследователей склонились надо мной, безмолвные, бесстрастные, свинцово-серые в неясном свете. Блеснул клинок — широкая абордажная сабля, показавшаяся мне ржавой, зазубренной и не очень острой. Клинок лениво покачивался взад-вперед перед моими глазами, так близко, что задевал ресницы, затем стал подниматься, очевидно, для завершающего удара. Во мне снова проснулся инстинкт. Отчаянно, со всхлипом, я набрал воздуха в легкие и изо всех сил позвал на помощь.

Клинок почему-то не опустился. Я почувствовал, как напряглись придавившие меня к земле ноги. На нас упал луч пронзительно желтого света. Кто-то отозвался на мой крик, со стороны моря прозвучал резкий голос — чистый и вызывающий. Глухо, как угрожающий гонг, застучали чьи-то башмаки по дереву. Я изловчился повернуть голову и заморгал. По спущенному трапу одного из стоявших поблизости судов сбегала фигура, высокая и гибкая. Широкие плечи заливала растрепанная грива волос, сиявших золотом в свете палубного фонаря.

— Ну что, щенки? — снова прозвучал голос, жизнерадостный и дерзкий. — Что-то вы сегодня слишком растявкались! А ну, оставьте его — и брысь в конуру! Или кнута захотели? Я не желаю, чтобы какие-то шавки шлялись у этого причала!

Одеревеневший, в полуобморочном состоянии, я все-таки услышал в этом голосе что-то необычное, и дело было не только в легком акценте. Но тут впервые заговорил один из моих преследователей, и я поразился — невозможно было представить себе голоса более странного, чем у него. Он походил на бульканье, рычание, скрип шагов по морозному гравию, от его звуков в моих жилах стыла кровь — это был ужасающий, совершенно нечеловеческий голос:

— Тебе жаль для волков честно заработанного ими мяса? Проваливай в свою нору, сука, и не суйся куда не след!

Сука?

Ответом был звонкий беспечный смех. Глаза мои уже привыкли к темноте, и я уставился на вновь прибывшего. Поверх облегающей черной куртки и бриджей — костюма, весьма похожего на одежду Джипа, на нем был пояс из золотых пластинок, с которого свисал длинный меч. Но хотя одежда плотно облегала тело, мне потребовалось время, чтобы сообразить, что это женщина, причем женщина весьма привлекательной наружности. Когда она взглянула на меня, ее лицо затуманил гнев, и гнев прозвучал в ее голосе:

— Стало быть, теперь вы кидаетесь и на чужих, да? Прочь отсюда, убирайтесь на свой «Сарацин», не то я хорошенько разукрашу ваши шкуры! Не годится это мясо для щенков!

Их хохот прозвучал жутковато:

— Что ж, давай, лисица! Иди и отними его у нас!

Еще до того как отзвучали эти слова, она выхватила меч и бросилась на них. Ответная реакция была по-звериному быстрой: они зарычали, встали в боевую позицию — и я был тотчас забыт.

— Вставай, мальчик! — крикнула женщина. — Вставай и сматывайся! Беги! — С этими словами она бросилась на них.

Снова бежать? Бежать, как приказано, и оставить другого в опасности? Причем женщину, которая спасла мне жизнь, даже не зная, кто я. А может быть, подействовало то, что меня назвали мальчиком…

— Черта с два! — крикнул я и схватил ближайшего ко мне волка за лодыжки. Это было все равно что ухватиться за фонарный столб, но в школе я играл в регби, и вроде бы неплохо. Он взвизгнул от удивления и рухнул на камни причала. Его сабля покатилась по мостовой. В это мгновение женщина и два других волка скрестили клинки. Тотчас один, пошатываясь, отступил, но в схватку вступил другой, его абордажная сабля высоко взлетела. Казалось, остановить ее невозможно, но меч женщины отразил удар. Ее руку защищала замысловатая гарда с позолоченной гравировкой. Клинок волка ткнулся туда и застрял. Неожиданным движением женщина высвободила свой меч и направила вверх — прямо в горло волку. Тот завертелся, сделал несколько неверных шагов, темная кровь ручьем лилась между его скрюченных пальцев, а затем он упал, дергая ногами, и женщина круто развернулась, чтобы встретить следующего противника…

Между тем по моему виску ударил башмак, и я растянулся на камнях, голова моя наполнилась звоном, в глазах стало двоиться. Перекатившись на живот, я увидел, как женщина и второй волк скрестили клинки в стремительной схватке, нападая и парируя удары. Внезапно она открылась. Волк бросился вперед, но пролетел мимо женщины, тогда как она легко, словно танцуя, отклонилась в сторону и затем с безжалостной легкостью вонзила свой меч ему в подмышечную впадину. Однако у третьего волка — моего — было время, чтобы поднять свою саблю, и, когда клинок женщины глубоко погрузился в бок его товарища, он занес свой, нанося сокрушительный удар.

Точнее, попытался нанести. Потому что, с трудом поднявшись на ноги, я обеими руками ухватился за его руку и буквально повис на ней. Волк протащил меня за собой, но удар нанести не смог. А затем над моей головой запел воздух, словно от взмаха могучего крыла. Тело волка дернулось и согнулось, как стебель в жатке, и я поспешно отпустил его руку, когда вслед за темным фонтаном крови взлетела вверх его голова. Я закрыл глаза и отчетливо услышал два почти одновременных всплеска воды.

Когда я поднял глаза, женщина обшаривала карманы двух других волков, тела которых остались на причале. Она усмехнулась:

— Цел, а? Для безоружного ты поработал просто превосходно. А как эти гиены напали на твой след?

— Джип… — только и смог я сказать.

— Джип, говоришь? — рявкнула она. — Что с ним? И где?

— На складе… надо ему помочь…

Она схватила меня под руку и подняла, как ребенка.

— За мной! Быстро!

Я помедлил только затем, чтобы подобрать одну из брошенных сабель. Все еще держа в руке меч, женщина уже заворачивала за угол, ее башмаки из мягкой кожи стучали по булыжнику. Но я нагнал ее, когда она добежала до двора, и вместе, не говоря ни слова, мы атаковали ворота. Никто, впрочем, и не запирал их. Прямо у входа мы натолкнулись на труп еще одного волка. Откуда-то из глубины склада донеслись звон металла и крик. Женщина бросилась туда, я — следом, в длинный проход между рядами ящиков. В дальнем конце промелькнула фигура, за ней — другие, рослые, размахивающие саблями и чем-то вроде гарпунов и жуткого вида трезубых острог. Они остановились, заметив нас, и угрожающе развернулись в нашу сторону.

Женщина не остановилась. Она ринулась прямо в самую гущу волков. Ее меч стал крушить направо и налево со звуком ветра, свистящего в телефонных проводах. Вот один волк повалился, дергая ногами, следом за ним другой. Но третий поднырнул под ее руку. Он пошел на меня! Абордажная сабля, казалось, весила целую тонну, но я выставил ее перед собой, изо всех сил стараясь подражать женщине. Волк сделал выпад в мою сторону, я попытался его парировать, но сила удара вышибла саблю из моей руки, а я сам рухнул на какой-то ящик. Его сабля пронзила крышку и прошла сквозь нее, заодно срезав несколько волосков с моей шеи, пока ее не остановило расщепившееся дерево. Волк зарычал, рывком освободил свой клинок… и немедленно был повержен, где стоял, ударом в затылок.

Он свалился, как пальто с вешалки. Женщина схватила меня за плечо и потащила за собой. Вместе мы промчались по второму проходу, мимо другого извивающегося на полу тела. Впереди нависал штабель досок, воздух был тяжелым от сладковатого сочного запаха древесины. А около штабеля разыгрывалась небольшая битва, где волки подпрыгивали и яростно наносили удары по чему-то, чего я не видел. Один из них лез вверх, как огромный паук, он уже почти добрался до верха, но последняя доска, за которую он зацепился, неожиданно выскочила из штабеля и обрушила волка, а вместе с ним и небольшую лавину досок на головы его боевых товарищей.

Женщина с развевающимися белокурыми волосами ринулась в гущу свалки с победным кличем. Волки рванулись ей навстречу, отвратительно рыча, и узкий проход превратился в сущий бедлам. Здесь, в узком проходе, до нее могли дотянуться одновременно от силы двое, а среди хаоса разбросанных досок женщина двигалась гораздо легче, чем волки. Я увидел, как отлетел и осел на пол один из них, другой прорвался было к ней, но согнулся пополам и упал…

Зачем я, безоружный идиот, полез к ней, я не знал и не знаю до сих пор. Возможно, ее ярость подстегнула меня, а может, я был слишком напуган, чтобы оставаться одному. Я вскочил на какую-то доску, но только затем, чтобы с воплем свалиться с нее, когда на другой ее конец вскочил волк, украшенный гребнем, как могаук[8]. Я не ожидал, что их глаза светятся во тьме зеленым огнем, и несколько опешил. Он набросился на меня, я упал, а его острога вонзилась в штабель за моей спиной и там, подрагивая, застряла. Длинная рука протянулась и схватила меня за горло, пока второй он пытался освободить оружие. Изо всех сил я пнул его ногой. Волк пронзительно взвыл. Во всяком случае в этом отношении волк оказался вполне мужчиной, однако удар по чувствительному месту не остановил его. Он оставил в покое острогу и выхватил из-за пояса саблю… А затем выронил ее и повалился, когда в его висок со свистом вошел острый торец доски. А вслед за доской со штабеля с диким воинственным кличем спрыгнул Джип и бросился на волков. Захваченные врасплох, зажатые между ним и женщиной, они дрогнули. Один удар, второй… Вот еще один согнулся пополам, когда палаш Джипа вонзился ему в живот. Однако волк, бывший позади него, воспользовался этим, чтобы проскочить мимо Джипа и броситься на женщину. Но сначала он увидел меня…

Острога застряла в доске. Но сабля лежала у моих ног. Я упал на колени, схватил ее и ударил волка. В этот раз без дурацких попыток разыгрывать из себя опытного рубаку — я просто ударил классическим ударом слева, словно играя в сквош.

Он, наверное, решил, что я скрючился с перепугу. Он даже не сделал попытки закрыться. Эффект был сокрушительный, звук — ужасный. Глухой, чавкающий удар, какой можно услышать в глубине мясной лавки, когда верзила рубщик… Сабля снова выпала из моих рук, а волк завертелся, вытаращил глаза, лихорадочно схватившись за правое предплечье. Раздался негромкий звук рвущейся ткани, и рука отвалилась целиком. Вслед за этим по его боку заструилась темная волна крови. Со сверкающими глазами, с пеной и слюной, брызжущей с губ, волк навис надо мной, как само воплощение смерти. Затем его глаза заблуждали, он издал высокий, почти женский вскрик и зашатался. Он упал к ногам своих сотоварищей и умер. Это сломило их окончательно, они обратились в бегство. Однако далеко убежать им не удалось. Я схватился за острогу и вырвал ее из доски, но воспользоваться ею уже не пришлось. Последний из волков кинулся в проход, но Джип, как леопард, прыгнул ему на спину и на бегу перерезал горло.

Я прижался к штабелю, дрожа от страха и стараясь подавить приступ тошноты. Я не мог поверить в то, что сотворил. Зрелище смерти было ужасным, но запах — еще хуже, даже аромат древесины не мог его заглушить. Но женщину, казалось, это ничуть не волнует. Когда я наконец поднял глаза, то увидел, что она примостилась на каком-то ящике и пытается отдышаться. Зрелище было бы привлекательным, если бы ее куртка и штаны не были забрызганы кровью, хотя, похоже, кровь принадлежала не ей. А когда мне удалось подавить тошноту, до моего сознания вдруг дошло, что эта крупная белокурая амазонка только что отправила к праотцам где-то около дюжины сильных рослых мужчин, или кем они там были, отделавшись одной-двумя царапинами. На мгновение она показалась таким же нечеловеческим существом, как и волки, но я не мог считать ее таковой. Она совершенно бескорыстно спасла меня, спасла Джипа…

На мое плечо опустилась рука, и вокруг меня заплясал свет фонаря:

— Ты цел?

Я моргнул. Вблизи она казалась немного иной, и помоложе. Она была чуть-чуть выше меня, и хотя черты ее лица были слишком крупными и резкими, чтобы ее можно было назвать по-настоящему красивой, они ни в коем случае не были грубыми или мужеподобными. Лицо было овальным, с чистой белой кожей, нос — длинным, но чуть вздернутым, красивой формы губы как бы компенсировали легкий намек на второй подбородок. Эффект был чуть грубоватым и чувственным. Зеленые глаза с тяжелыми веками смотрели на удивление мягко и сочувственно.

— Ерунда, всего несколько царапин… Но это благодаря вам — вы вступились за меня, хотя вам это было совсем и не нужно…

Она махнула рукой:

— Ах, не думай об этом, мальчик. Мне всегда в удовольствие расстраивать грязные затеи этой вонючей своры. А раз уж речь шла о том, чтобы помочь мастеру Джипу, я совершенно вознаграждена!

— Так, значит, вы его друг?

— Да, так оно и есть! — усмехнулся Джип. Он вытирал свою одежду длинным пальто одного из волков. Затем подошел и обнял нас обоих за плечи. — Да вы же незнакомы! Из вас получилась такая отличная команда, что я напрочь позабыл об этом! Стив, это Молл, мой старый собутыльник…

— Невелика честь! — сардонически фыркнула женщина, почесывая плечо. — Любой пьянчуга в Портах может этим похвастаться.

— Известная своим жертвам как Бешеная Молл, — как ни в чем не бывало продолжал Джип. Молл откинула свою гриву, открыв повязанную вокруг лба ленту из богатой парчи. Прозвище, похоже, нисколько ее не сердило — скорее наоборот[9]. — Она занимается тем же, что и я, — всем, начиная с подбора экипажа и кончая охраной груза! И это ее специальность! И это самая лучшая подмога, какую ты мог привести, черт побери! — Он криво улыбнулся. — Проклятие, но это уже второй раз, Стив! В ту ночь — предупреждение, а теперь ты вытащил меня из этой каши. Ты мой талисман, я просто обязан следить, чтобы с тобой все было в порядке. Тогда и со мной никогда ничего не случится!

Я застонал. Меня затопила волна стыда:

— Господи, Джип! Если бы ты только знал… я ведь просто сбежал. Извини… я испугался, как…

Он оборвал меня, коротко рассмеявшись:

— А что еще ты мог бы сделать? Но ты побежал в правильном направлении. А я не очень-то верю в случайные совпадения, особенно в этих местах. И ты вернулся. И благодаря тебе я цел.

Я не был в этом уверен:

— Джип… послушай. Я и не думал о том, чтобы привести помощь. Я просто…

Его жест был таким внезапным и яростным, что на полуслове я умолк. Джип с минуту прислушивался, сделал два неслышных шага, затем сделал бросок, как пантера, и ударил. Раздался испуганный визг, что-то тяжелое перевернулось. Я услышал, как Джип засмеялся, но это был не его обычный веселый смех.

— Ох ты, боже мой! — сказал он. — И кто же это тут у нас? Сдается мне, тут не только крысы. Слушай, Стив, сходи-ка глянь, как там Фредерик. У меня тут есть кое-что персонально для него…

С Фредериком все оказалось в порядке. Более чем в порядке, ибо, когда я подошел к воротам, он как раз подбирался к ним на цыпочках, зажав в пухлом кулаке монтировку из моей машины. Когда я появился, он подпрыгнул, как заяц, но монтировку не бросил.

— Ах, дорогой сэр! — сказал он и привалился к стене. — Мне очень-очень жаль… это было такой трусостью с моей стороны… я видел, как вы побежали за помощью… а у меня не хватило…

— Да? — ухмыльнулся я, и, похоже, это совсем лишило Фредерика отваги. Вид у меня, должно быть, был отвратительный — я все переживал, как постыдно себя повел. Храбрость поздно пришла к нам обоим, но к нему она пришла все-таки без подсказки. — Я оставил ключи, Фредерик, и я знал, что вы умеете водить машину.

Он вытер лицо огромным шелковым носовым платком:

— Что вы, сэр! Поверите ли, но мне такое даже в голову не пришло.

— Хорошо. Положите эту штуку на место и идите за мной. Джип хочет вас кое с кем свести…

Лицо старика едва ли способно было потемнеть от гнева, но вид у него был именно такой: его гладкий лоб нахмурился, а усы задрожали от избытка чувств. Его сосед также не мог побледнеть в прямом смысле слова; однако лицо толстяка, которого Джип вытащил из укрытия, приобрело какой-то странный серый оттенок, а сам он сотрясался, как желе. Что было неудивительно, учитывая разбросанные повсюду останки его нанимателей и палаш Джипа, лениво покоившийся на его плече.

— Это совершенно чудовищно, сэр! — пропыхтел Фредерик. — Нет, это нечто из ряда вон выходящее! Я требую объяснений, Каффи! Выставить меня простофилей, вовлечь мою солидную фирму в участие в каком-то низком обмане… каком-то заурядном мошенничестве…

— Сдается мне, что это весьма незаурядное мошенничество! — жизнерадостно прервала его Молл. — Я думала, что собаку съела на всяких аферах и надувательствах, но про такое даже и не слыхивала!

— Объясните все, Каффи! — упорствовал Фредерик. — Иначе мне придется принимать меры! И суровые меры! Что вы скажете Невидимым, жалкий человек? Подумайте! Невозможно спорить с Огуном!

— По-моему, есть идея и получше, — вмешался Джип. — У наших покойных друзей не хватило времени что-то отсюда достать, так ведь? Так что если здесь что-то было, то, держу пари, оно никуда и не делось. И если мы хорошенько посмотрим — доберемся до корня всего этого дела, да простят мне плохой каламбур! — Молл застонала. — А мистер Каффи как раз и проделает эту работу!

Джип пристально наблюдал за лицом владельца мебельного магазина, и я был удивлен реакцией этого человека. Он посерел еще больше и даже нашел в себе силы, чтобы возражать, но Джип легонько ткнул его острием палаша, и тот вскочил на ноги, продолжая протестовать. Мне все это не очень понравилось. Ибо это значило, что тут кроется что-то такое, чего он боялся больше, чем Джипа. А это было абсурдно, ибо Джип мог запросто взять да и перерезать ему глотку.

Джип не стал раздражать его больше, чем было необходимо. Мы провели Каффи — он все еще протестовал — в дальний конец склада, туда, где у стены в три слоя лежала большая груда бесформенных тюков. Их запах описать невозможно — он не был неприятным, просто его действительно невозможно было описать, за исключением того, что одним из его компонентов был аромат сухой земли, а остальные наводили на мысль скорее о лекарствах, чем о пище, и о смолах, а не специях. Подобно ментолу, он, казалось, притуплял одни чувства и обострял другие; и он был очень въедливым. Когда фонарь выхватил груз из темноты, я увидел, что это огромные квадратные тюки из грубой соломенной сетки, через широкие ячейки которой выглядывали какие-то уродливые грязно-розовые клубни, изъеденные и узловатые.

Фредерик сделал знак Каффи.

— Вскрывайте тюки! — приказал он своему соседу. — Каждый, один за другим!

Каффи попятился, дико оглядываясь на нас, по его лицу струился пот. Теперь я увидел, что он ничуть не стар, а под грязной тенниской вздуваются мышцы атлета-тяжеловеса — несомненно, из-за того, что ему приходилось таскать мебель. Однако отвислый живот добавлял ему добрый десяток лет, а страх избороздил морщинами его лицо. Он одними губами произнес в наш адрес очередную порцию брани и заметно покачнулся, прежде чем взять первый тюк из верхнего ряда. Он запустил пальцы в грубую сетку и без всяких усилии разорвал ее, затем резко отскочил. Корни разлетелись во все стороны и опустились у наших ног, нас окутал крепкий запах; однако больше там ничего не оказалось.

— Осторожно, черт бы тебя побрал! — рявкнул Джип. — Нечего портить Фредерику товар!

Тряся головой и отчаянно ругаясь, Каффи вскрыл следующий тюк более аккуратно, но снова отскочил, и содержимое опять рассыпалось по полу. И несмотря на ругань Джипа и пыхтение Фредерика, он проделал то же самое со следующим тюком и еще с семью после него. Куча корней росла. Я тяжело оперся о трезубую острогу, у меня голова кружилась от происходящего, а тяжелые ароматы, казалось, только усугубляли это. Но, за исключением какой-то заплесневелой мелочи, Каффи не извлек из тюков ничего из ряда вон выходящего. Мы следили за ним. Он был сильно напуган, это точно; так напуган, что, дойдя до нижнего ряда, снова заартачился, но Джип просто легонько пощекотал его кончиком палаша по почкам. Каффи взвизгнул, подскочил, быстро разорвал первый тюк прямо спереди по шву, затем, когда его содержимое стало высыпаться, отпрыгнул назад, да так быстро, что поскользнулся на корнях и с грохотом плюхнулся на пол.

Поднявшись с пола, в каком-то идиотическом недоумении Каффи вперился в нечто оставшееся в свисающей сетке. Затем он истерически захихикал, и у меня возникло желание к нему присоединиться. А потом он с любопытством протянул палец и ткнул сетку.

И тут что-то напало на него из сетки. За всю свою жизнь я не видел ничего подобного.

Это была рука, огромная рука; правда, в описании она выглядит слишком человеческой. Прозрачная, плохо оформленная, жидкая, она туманно сияла изнутри, как будто отбрасывая отблески далеких молний. Она ухватилась за исследовавший ее палец и крепко сжала его. Раздался треск, пронзительный вопль, облачко дыма — и вокруг руки Каффи появилось сияние, такое яркое и сильное, что я видел, как сквозь плоть, словно сквозь дымчатое стекло, засияли кости. Свет сиял между корнями, словно там пылала печь, а потом, не успели мы моргнуть глазом, остатки содержимого из тюка выплеснулись наружу. Ослепительная корона окутала злополучного Каффи, как морская анемона, заглатывающая рыбу.

— Дупия! — завизжал Фредерик голосом, от которого задрожал воздух. И, прижав обе руки к лысой голове, вихрем помчался прочь, все еще пронзительно крича.

— Дупия! — эхом отозвалась Молл. Джип со стуком уронил фонарь. Одновременно, прежде чем я успел пошевельнуться, они подхватили меня под руки и ринулись вслед за Фредериком, буквально таща меня и оглядываясь. Из тьмы раздался гулкий удар — Фредерик добрался до ворот. Беспомощно глядя назад, в то время как мои ноги скользили по доскам, я увидел, как сверкающий свет поднялся и пустился за нами в погоню, меняясь по мере движения. Это было зрелище, без которого я бы прекрасно обошелся. Казалось, в этом омерзительном ореоле кружащегося дыма и света я увидел всевозможные вещи — зловещие, жуткие, от которых у меня зуб на зуб не попадал. Меня трясло от ощущения откровенного воплощения зла, во что я никогда бы не поверил; всепоглощающая ненависть прямо струилась из него. Казалось, на расстоянии одного прыжка от него мы свернули за угол и добрались наконец-то до ворот.

Они оказались заперты.

В панике Фредерик захлопнул их за собой. Джип и Молл выронили меня, как мешок, и навалились на створки. Я с трудом поднялся на ноги, все еще загипнотизированный сияющим, бурлящим существом, приближавшимся к нам. И отвращение и омерзение, а вовсе не храбрость заставила меня обернуться и сделать в сторону этой мерзости выпад острогой, которую я все еще сжимал в руках.

Рукоятка неожиданно замедлила движение, словно воздух сгустился и стал клейким, она содрогнулась и как будто застряла. Затем мерзкий свет заплясал на ее зубцах и быстро, с шипением побежал по рукоятке к моим рукам. Я едва успел выпустить острогу, и тут ворота с треском распахнулась. Джип и Молл схватили меня, буквально выбросили наружу, и я покатился по булыжникам, а они вылетели следом. Джип с грохотом захлопнул за собой ворота, и Молл всем телом навалилась на них, пока он рылся в карманах в поисках ключей.

Я сел, голова у меня кружилась, меня подташнивало. Я сильно ударился о булыжники и получил хорошую свежую порцию ссадин. Я наблюдал, как Джип острием палаша рисует странный знак на толстом слое краски, покрывавшей ворота, — какой-то дикий орнамент из завитков, похожий на ряд переплетающихся арок, кольцом окруживших розу ветров. Затем он вставил свой палаш между двойными ручками как некий символический засов. Проделав все это, он упал на колени и со всхлипом вобрал воздух в легкие.

— Проклятие! — пробормотал он дрожащим голосом, совершенно непохожим на его обычный уверенный тон. — Проклятый никчемный бездельник! Придется обращаться к старику Лe Стрижу!

— Да уж придется, — сказала Молл, подтягивая штаны. — А как же с… — Она указала на меня.

Я сглотнул.

— Что… что это за проклятая штука? — Это все, что мне удалось выдавить.

— Ничего! — рявкнул Джип так свирепо, что я с трудом узнал его голос. Гнев уничтожил следы его обычного расположения. Его голос звучал едва ли не презрительно. — Ничего такого, куда тебе следует соваться! Ничего — для постороннего!

С силой и настойчивостью он схватил меня за руку, поднял и поставил на ноги, словно я был ребенком. Затем он буквально оттащил меня туда, где стояла моя машина. Двери по-прежнему были широко распахнуты, габаритные огни желтым светом горели в тумане.

— А теперь уезжай! — рявкнул Джип и грубо толкнул меня на водительское сиденье. — Сгинь! Убирайся, понял? Приезжай где-нибудь через неделю. Нет, через месяц, раз уж так тебе хочется! А еще лучше — забудь все, что видел здесь, забудь меня, всех нас — все! Уезжай в своей шикарной закрытой машине — и запри на засов память! Забудь! — С этими словами он яростно захлопнул дверь.

Не в силах вымолвить ни слова, я смотрел вдаль за его спиной. Молл была едва видна: бледное лицо, наблюдавшее за нами в тусклом свете лампы, освещавшей склад. Она шагнула назад и растворилась в темноте. Джип круто развернулся на каблуках и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь, пока тоже не исчез в ночи.

Медленно, трясущимися руками я включил зажигание, скорость, развернул машину и поехал. Сначала я не был уверен, что смогу вести автомобиль. Но путь назад показался как-то короче, улицы как будто сами проявляли готовность быть узнанными. Я свернул с Дунайской улицы в яркие огни, в жизнерадостный шум городского вечера. Но тут я уже не мог чувствовать себя как дома, во всяком случае сейчас. Я заглянул в сердце другого света, что-то из меня выжгли, и загорелись новые огни. Я с легким удивлением подумал, что никогда прежде не был, скажем так, внимателен к другим, восприимчив к чтению их мыслей. Однако сейчас я открыл в себе этот дар, пусть даже ненадолго. Я прочитал мысли Джипа, как раскрытую книгу. И поэтому не был обескуражен, не был обижен его неожиданной грубостью. Просто он сам был в ужасе. Вот и все. Каким бы странным и грозным ни казался этот человек, подаривший меня своей дружбой, он почти лишился рассудка от страха. И прогнал он меня ради моего же блага.

4

Утро вернуло меня к реальности. Но тут же преподнесло мне воспоминание, от которого я даже подскочил в постели, еще толком не проснувшись. Этот свет!

Пижамная куртка прилипла к спине. Воздух казался тяжелым, застоявшимся от повисшего в нем запаха страха. Я столкнулся с… с чем-то таким, во что не верил даже ребенком. С чем-то казавшимся совершенно невероятным здесь, в моей спальне, выдержанной в ровных серых тонах, в ультрасовременном интерьере, с ярким светом — стоило только дотянуться до выключателя. И все же… какое еще слово можно подобрать?

Демон?

Я видел, как он пожрал человека, как муху. Господи, да я и сам убил человека! Жуткий глухой удар абордажной сабли, а потом падение, дрожь. Тошнота вновь подступила к горлу. Что я наделал? Господи, что же я натворил! Я ведь только хотел помочь!

Руки у меня были липкими. Я посмотрел на них в ужасе, но, разумеется, они были липкими от пота, а не от крови. Неужели это произошло на самом деле? Или это был всего лишь страшный сон? Кошмаров этой ночью было предостаточно. Ужасные существа проходили сквозь мой сон, склонялись надо мной, скаля зубы в зловещей улыбке; жуткие образы наполняли мои сны, полузаманчивые, полуугрожающие, видения изощренной жестокости и похоти. По меньшей мере трижды я пробуждался от рева чудовищных барабанов, отдававшегося в моих ушах, и я трясся от страха и стыда. Но по мере того как успокаивался мой пульс, кошмары исчезали, оставляя лишь бесформенные тени страха. Но причал, склад, свет — это не пропадало. Я мечтал, чтобы они исчезли, черт бы их побрал. Я обхватил руками голову и содрогнулся, дотронувшись до свежей ссадины, которую получил, ударившись о булыжник. Только такого подтверждения не хватало!

Но и это ничего не доказывало. Доказательств не существовало вообще. А может, я просто сошел с ума, ибо кто еще там был? Я один. О, как методично, как старательно я организовал свою жизнь именно так. Столь же тщательно, как отделал свою квартиру — прохладную, просторную, без малейших следов беспорядка, безупречно чистую — и пустую. Она могла бы служить образцом для солидной рекламы на телевидении, хотя прежде я никогда так о ней не думал, а если бы такое и пришло мне в голову, то, скорее всего, это было бы мне даже приятно. Однако сейчас никакого удовольствия такая мысль не доставляла. Я был один в стерильной меламиновой коробке, наедине со своими страхами и галлюцинациями, и ни одной душе не было до этого дела. Я снова нырнул под одеяло и спрятал лицо в подушку. Чувствовал я себя отвратительно. Я не хотел вставать и идти на работу. Мне хотелось спрятаться.

Но привычка — уже укрытие. Очень скоро она подняла меня с постели и поставила под душ, а под струями горячей воды ужасы и напряжение ночи стали, казалось, понемногу отступать. Я быстро оделся, проглотил черный кофе и сбежал по ступенькам к стоянке, готовый едва ли не с радостью встретить бледную изморось и движение в час пик. Стараясь всеми правдами и неправдами сохранить место в кружащемся потоке, я проплыл мимо Дунайской улицы, бросив на нее лишь косой взгляд. Приехав даже чуть раньше начала рабочего дня, я решительно вошел в офис и, подойдя к своему столу, ароматно пахнущему свежим полиролем, с глубоким вздохом уселся в кресло. Когда вошла Клэр с утренней почтой, я уже был погружен в работу.

Клэр пристально посмотрела на меня.

— У тебя усталый вид, — заявила она обвиняющим тоном. — Ты не слишком перенапрягаешься, Стив? Я хочу сказать… — Она пожала плечами. Сегодня вид у нее был менее уверенный, менее хозяйский, чем накануне.

Я отмел ее слова с невозмутимой улыбкой:

— Ну что ты суетишься? Послушай, я же в своей стихии, ты меня ведь немножко знаешь. Я здесь как рыба в воде.

— Ну ладно, — обиженно отозвалась она, теребя локон. — Я все поняла! Только… Береги себя и после работы, хорошо? Постарайся чуть-чуть расслабиться. Ты же знаешь, что бывает с теми, кто притаскивает стресс с работы домой!

Я ободряюще кивнул. Клэр заслуживала того, чтобы ее слова принимали всерьез.

— Я буду осторожен, — пообещал я, и вполне искренно. После вчерашней ночи я решил придерживаться привычного образа жизни так строго, что меня можно будет ставить на рельсы. Минувшая ночь? При одной мысли о ней у меня начинала кружиться голова. А что, может быть, я напился или накачался наркотиками и выдумал все это? Или что похуже? Маловероятно. Что бы ни ударило мне в голову сегодня утром, это было не похмелье. Да и каков бы ни был мой вкус, наркотикам в моем багаже не было места. Я стал вспоминать статью в воскресном приложении, где говорилось про шизоидные фантазии — или про паранойю? Так что же, неужели это первые признаки того, что у меня поехала крыша? Психоаналитик, наверное, мог бы разобраться, но я не был готов к тому, чтобы бежать к врачу, — во всяком случае пока не готов. Клэр уже собиралась идти за кофе, когда я позвал ее.

— Э… один вопрос. — Я совсем не был уверен, что мне хочется говорить об этом с Клэр, но кого еще было спрашивать? — Послушай, я знаю, что это, наверное, глупо, но… Ты бы могла сказать, что у меня слишком сильно развито воображение? Что я вроде как фантазер? Ведь нет?

С минуту она пристально смотрела на меня, широко раскрыв глаза. Затем она задрожала мелкой дрожью с головы до ног и снова поднесла к губам костяшки пальцев. На пороге возник Дейв, разевая рот, как рыба. Его лицо сморщилось, он согнулся пополам, хлопая себя по коленям и прямо-таки завывая от смеха. Это доконало Клэр. Она отчаянно затрясла головой и вылетела из офиса с трясущимися плечами, немилосердно хихикая. Дейв выпрямился, по его темным щекам катились слезы.

— Премного благодарен, — сухо сказал я. Он собирался что-то спросить, но я его опередил: — Тысяча благодарностей. Это все, что мне хотелось знать. Совершенно.

Через мгновение я снова погрузился в работу, не упуская из виду никаких мелочей, как делал всегда. Однако сейчас это требовало известных усилий. Я нарочно пытался покрепче уцепиться за нормальную жизнь, за реальные вещи. За надежные вещи — они были моим якорем, моим причалом. Я боялся, что меня снова уведет в сторону.

Так этот день и тянулся. И в течение всего дня воспоминания сидели рядом со мной, теребя за локоть, неожиданно поднимаясь и путая мои мысли. Так же как Клэр, которая по-прежнему суетилась возле меня. Похоже, она твердо решила меня опекать. Она постоянно приходила с вопросами, требовавшими непременно моего личного внимания, и сидела рядом, пока я вникал в их суть. Каждый раз, поднимая голову, я встречал ее изучающий взгляд. Почему-то считается, что только темные глаза непроницаемы. Глаза Клэр были ясными и веселыми, как безоблачное небо, но столь же непостижимыми.

— Жаль, что вокруг меня она так не бегает, — заметил Дейв, провожая ее взглядом.

— Не жалей себя слишком громко, — отозвался я, — не то этот — как его? — Стюарт-Столп пришагает сюда по твою душу.

Дейв ухмыльнулся:

— Чуточку отстал от жизни, да? Большой Стюарт — это вчерашний день. Она уже давно дала ему отставку.

— Да? И кто же у нее теперь?

Дейв задумчиво моргнул, разглядывая дым своей сигареты:

— Не знаю, но сейчас, по-моему, никого. Эй, раз уж зашла речь об этом, в прошлый уикенд я встретил на танцах потрясающую девицу…

У Дейва был редкий дар: он был способен в мельчайших подробностях описывать несметное количество девушек, и при этом все описания были одинаковы. В этом он, пожалуй, был прав. Я позволил ему продолжать урок анатомии — это была еще одна привычная вещь, а такое мне сейчас было необходимо. Я не мог прогнать из памяти прошедшую ночь. Она отказывалась исчезать; напротив, мелкие подробности все время всплывали отчетливо и ясно: поблескивающая вода и переплетающиеся мачты, тяжелый запах корней, легкое позвякивание украшений, когда Молл вытащила из ножен меч, скрытая дрожь в голосе Джипа. От этого никуда было не деться. Либо что-то произошло минувшей ночью, оказалось выпущено на свободу — мне не хотелось думать о том, что именно, — либо я медленно, но верно сходил с ума. И я не знал, какой из этих вариантов страшил меня больше.

Наконец Дейв отправился на поиски кофе и оставил меня наедине с моей дилеммой. А с ней надо было что-то делать. Почему я не мог позволить ей раствориться в памяти, как это случилось в первый раз? Я могу, пожалуй, проверить ту информацию в компьютере, но что это даст? Неужели я не в силах вспомнить какие-нибудь другие факты, помимо названия корабля? Тут я заколебался. Что-то ведь было еще… Позвякивание украшений Молл… ее голос, приказывающий волкам убираться на свой…

Да, конечно!..

Поспешно, тревожно оглядываясь, чтобы убедиться, что ни Клэр, ни кого-то еще нет поблизости, я снова вызвал реестр гавани и набрал название так, как примерно представлял себе его написание. «Сарацин»…

Экран замер всего на секунду или две. Затем мигнул и развернул обычную регистрационную карточку.

«САРАЦИН» — торговое судно, 630 тонн, 24 пушки.

Данцигская[10] верфь, причал 4

Порт отправления: Эспаньола[11], порты Запада

Капитан: Рук Азазел

Транзит: ремонт, пополнение продовольствия, неопр.

Водоизмещение: указано

Назначение: Восток

Я закрыл глаза. Что же дальше? Если я наберу «Летучего голландца», мне тоже ответят? «Капитан Вандердекен, просрочка в Европорт-Шельдт с грузом эктоплазмы»?

Но запись осталась на экране, когда я открыл глаза. Теперь уже невозможно было обманывать себя, списывать все на пьяные романтические фантазии или на кошмарный сон. И я даже не сошел с ума. Просто под обыденной и очевидной поверхностью вещей, должно быть, имеются некие темные подводные течения. И вероятно, подобно мне, слепо нырнув туда, многие были унесены в те глубины.

Джип был прав, когда прогнал меня. Я — существо с поверхности, с мелководья; у меня нет ресурсов, чтобы справиться с глубиной. Но как смогу я теперь верить привычному виду вещей? Откуда я могу знать, не проглядывает ли под ним в глубине другое, более сильное течение, готовое смести меня?

На моем столе зазвонил телефон. Вообще-то у него негромкий, нежный звонок, но я подскочил и уставился на него с бьющимся сердцем, словно услышал треск гремучей змеи. Тут вернулся Дейв, и я, фыркнув, поспешно одной рукой выключил монитор, а другой снял трубку.

— Некий мистер Питерс желает поговорить с тобой, Стив, — сказала Клэр. — Он сказал, что это по вопросу о какой-то частной перевозке и ему нужен ты лично. Ты как, настроен побеседовать?

— А, ладно, соедини, — вздохнул я. Имеется немалое число индивидуумов, желающих переправить в Америку или еще куда-нибудь тетушкино кресло или старинные напольные часы дедули; таких мы обычно направляем к специалистам по переездам. Однако когда на проводе зазвучал хорошо поставленный голос, я изменил свое мнение.

— Мистер Стивен Фишер? Ну разумеется! — Его английский был слишком безупречен, кроме того, у него был акцент. Адвокат, была моя первая реакция, брокер или какой-нибудь агент. — Меня зовут Т. Д. Питерс. Примите мои извинения за то, что мешаю вам, вы, очевидно, очень заняты. Однако у меня вопрос о значительной партии товара, которую я хотел бы ввезти. Я предпочел бы не говорить о его характере…

— В таком случае прошу прощения… — начал я.

Время от времени мы привлекаем к себе внимание пронырливых типов, стремящихся воспользоваться нашей репутацией, чтобы перевезти крупные анонимные партии товаров, не привлекая при этом внимания таможни. В таких случаях мы немедленно даем отбой.

— По телефону, я хотел сказать. Но дело не терпит отлагательств. Могу ли я взять на себя смелость посетить вас сегодня попозже, во второй половине дня, скажем. Где-нибудь около половины пятого. Я смогу вас застать?

Разумеется, сможет. Больше мне пока нечего было ему сказать.

По мере того как тянулся день, я все больше жалел, что не перенес эту встречу. Мелкий дождь прекратился, но чем ближе к вечеру, тем более тяжелым, серым и грозовым становилось небо. Ощущение было такое, что ты задыхаешься, но еще хуже было растущее чувство подавленности. Казалось, это чувствовали в офисе все: люди ссорились, делали глупейшие ошибки или просто прекращали работу и сидели, уставившись в пространство. Дейв умолк; Клэр приготовила мне три чашки кофе за двадцать минут. Джемма с головной болью ушла домой. В этом было что-то почти угрожающее. Я мечтал о хорошем громе и дожде, чтобы прекратить это наваждение. А благодаря мистеру Питерсу я не мог просто взять и удрать домой. Впрочем, в каком-то смысле меня это даже радовало. К одиночеству я сейчас не стремился. Мысль о встрече внутренне дисциплинировала меня. Наконец примерно в пятнадцать минут пятого я решил, что мне необходимо немного подышать свежим воздухом, чтобы быть в форме, когда явится клиент, и выскользнул из офиса через задний коридор.

Стекольщики уже закончили с дверью черного хода, я распахнул ее и вышел на галерею, ведущую к металлической лестнице. Здесь ощущалось легкое движение воздуха, освежаемого деревьями, растущими у стены автомобильной стоянки. Мелкие капли дождя брызнули мне в лицо. Я несколько раз глубоко вдохнул воздух, прикинул, не подняться ли еще на этаж, чтобы выйти на крышу, но передумал. Мистер Питерс должен прийти через десять минут, и мне следовало причесаться, поправить галстук и всякое такое. Я был рад, что надел сегодня костюм от Кальяри, — на эту публику с материка больше производят впечатление вещи, сшитые по итальянской моде. Я отправился назад и как раз проходил мимо задней двери соседнего с нами офиса, когда услышал сначала громкие голоса, нарастающий крик протеста, ярости и, наконец, настоящего страха. А затем раздался грохот.

В наступившей тишине он был ужасающим. Это мог быть удар грома, но от последовавшего за ним вопля у меня кровь застыла в жилах. Следом зазвучали другие голоса, сердитые окрики, вскрики и треск — что-то ломали, разбивали вдребезги, что-то падало. И снова вопли.

Я замер. Каждый нерв во мне, казалось, обнажился и трепетал. До вчерашней ночи я стремглав кинулся бы вниз, чтобы посмотреть, что происходит. И кто знает, что случилось бы тогда? Но теперь я собрал в кулак всю свою волю и начал потихоньку, крадучись двигаться вперед. И вот сквозь перегородку из ребристого стекла в моем офисе я увидел высокие силуэты, расхаживавшие взад-вперед среди нарастающего грохота и стука ломаемых вещей. Затем неожиданно один из них остановился, с устрашающей скоростью подлетел прямо к стеклу, и я увидел, как заколыхался причудливый зубчатый гребень, и снова услышал этот хриплый вопль рептилии, зазвучавший в этот раз с торжеством.

Волки.

Оцепенение мое мигом прошло. Я побежал. И правильно сделал — дверное стекло разбилось, и осколки посыпались наружу. В дожде осколков и брызнувшей крови наружу высунулся огромный кулак — как раз в том месте, где за секунду до этого была моя голова.

Я помчался по коридору и, нырнув за угол, услышал, как за моей спиной с грохотом распахнулась задняя дверь нашего офиса и в коридоре раздался топот ног. Но я уже был далеко впереди. Я выскочил в холл — он представлял собой сущий хаос, и никого в нем не было. Отчаянно скользя по мозаичному полу, я обогнул перевернутый книжный шкаф и ухватился за провисшие двери. Одна створка отвалилась и упала. Я выпрыгнул в образовавшееся отверстие и бросился на лестницу. Целых четыре этажа — они непременно настигнут меня. Лифт… Я рискнул драгоценной секундой, чтобы кинуться к нему и нажать кнопку. Чудо из чудес — двери плавно открылись.

Я влетел внутрь, ударившись о стену, как раз в тот момент, когда первый из волков оказался возле кабины. Я ударил пальцем по панели лифта. Очевидно, неожиданное облегчение, отразившееся на моем лице, озадачило волка, поскольку он и другие, следовавшие за ним по пятам, остановились, разинув рты, словно ожидая чего-то удивительного. Но ничего не случилось. Двери оставались открытыми. И тут я в ужасе сообразил, что они закрываются с задержкой на несколько секунд…

Выражение озадаченности на мрачной серой физиономии сменилось отвратительной торжествующей миной. Между зубами, похожими на могильные камни, появилась слюна, и волк поспешил вперед, протягивая руки. С легким механическим вздохом двери закрылись прямо перед его носом. Что-то со страшной силой грохнуло в наружную дверь, но лифт пошел. Я обмяк от облегчения, но лифт тотчас стал замедлять движение. И только тут я догадался, в чем дело.

В панике я нажал не на ту кнопку. Лифт пошел вверх. А выше был всего только один этаж. И ничто не могло остановить волков, бегущих за мной. Я потянулся было к кнопке «вниз», но вовремя остановился — они могли перехватить лифт на обратном пути. Кабина мягко остановилась, и двери открылись. Я попятился, думая увидеть высокие фигуры, поджидающие меня на площадке. Однако здесь никого не было, только внизу раздавался стук. Я бросился к перилам и осторожно заглянул вниз.

Волки колотили в двери лифта. Один громадный верзила со щетинистой бритой головой пытался просунуть между ними что-то наподобие лома, упершись огромными башмаками в дверную раму и ударяя могучим плечом о дверь. Я вытаращил глаза и отступил назад. Они даже не смотрели вверх или вниз по лестнице. Каким бы диким это ни казалось, но они явно не имели ни малейшего представления о том, что такое лифт. Должно быть, думали, что я так и сижу в этой маленькой комнатке за железными дверьми.

Неожиданно раздался скрежет металла, а затем — еще более громкий вой, казалось замиравший где-то вдалеке. А потом, тоже издалека, донесся звук удара, оборвавшего крик. Мне пришлось зажать ладонью рот, чтобы сдержать взрыв истерического смеха. Волки оттянули-таки двери, и как минимум один из них — по-видимому, парень с ломом — провалился в шахту с высоты четвертого этажа. За моей спиной вдруг пробудилась к жизни аварийная сигнализация лифта, с такой громкостью, что могла обратить в бегство все здание. Для симметрии я выбил стекло пожарной сигнализации — мне всегда хотелось опробовать этот маленький молоточек — и нажал кнопку. С нижних этажей послышалось хлопанье дверей. Я повернулся и увидел операционистку, нервно выглядывавшую из-за двери.

— Что… что это за шум?

Я сгреб ее и затащил назад в офис:

— Вы еще не вызвали полицию? Нет? Господи, неужели вы не в курсе? — Тут я услышал ритмичные металлические звуки, вырывавшиеся из плейера, лежавшего на ее столе. — Ладно, бог с ним! — Я бросился к пульту. — Вы здесь одна?

Она скорчила гримаску:

— Ага. Все свалили пораньше из-за погоды, а я дожидаюсь своего дружка, он за мной должен заехать.

— Тем хуже для вас! Задняя дверь закрыта? Тогда найдите место, где вы сможете запереться, да хоть в туалете… Оператор? Полицию, пожалуйста! Быстро!

Приехали они действительно быстро. Патрульная машина была, наверное, поблизости. Я услышал приближающийся вой сирены через минуту после того, как повесил трубку, и все еще боролся с искушением тоже запереться в женском туалете. Сирена придала мне достаточно храбрости, чтобы схватить увесистую пепельницу и осторожно выйти наружу. Никого не было видно. Внизу нарастал шум — пожарная тревога охватила нижние этажи. Я прокрался вниз по ступенькам, от души желая, чтобы сердце перестало так колотиться. По-прежнему ничего. Я добрался до нашей площадки, с минуту колебался, входить ли внутрь, однако проявил здравый смысл и отправился по ступенькам вниз. Когда я через минуту снова поднимался по лестнице, меня уже сопровождали двое полицейских и трое регбистов-форвардов из страховой компании, расположенной ниже этажом.

Не знаю, что я ожидал найти. Одна мысль об этом приводила меня в ужас. Но, к моему большому облегчению, первым, кого мы увидели, был Барри. Вся его дорогая рубашка была залита кровью, и он оказывал первую помощь Джуди — нашей операционистке. Она лежала на диване для посетителей с синяком под глазом и, судя по всему, со сломанной рукой. Но по крайней мере оба они были живы.

— Стив! — воскликнул Барри, вскочил и сгреб меня в охапку. У него снова пошла носом кровь, но он, казалось, не замечал этого. — Они тебя не схватили? Это ты поднял тревогу? Господи, как ты вовремя сообразил! Ты спас нас, черт побери! Ну и ублюдки! Сначала кидают нас по всему офису, как футбольные мячи, а потом один звонок — и смываются, как трусливые кролики, чтоб им пусто было! Видел бы ты, как они рванули! Проклятые трусливые панки-маньяки… — Я дал Барри свой носовой платок. Он осторожно вытер распухший нос, и я заметил, что тот немного подался набок — наверняка он был сломан. — Она пыталась поднять тревогу, — пробормотал Барри. — Так они сбили ее с ног, а потом опрокинули на нее стол. Вот уж ублюдки!

Его речь превратилась в бессвязные ругательства, и я помог ему сесть на диван рядом с Джуди. Полиция и все остальные быстро пробежались по офисам. Я услышал, как они крикнули, что эти подонки сбежали через черный ход. Прибывали новые полицейские, и стали появляться наши сотрудники. Судя по тому, как они выглядели, повреждения были у всех, однако никто не был убит или серьезно искалечен. Вид у всех был далеко не лучший: парад прихрамывающих, с синяками, расквашенными скулами, разбитыми губами, рассеченными ушами и в ярких пурпурных ссадинах и царапинах. Впечатление было такое, что волки били всех подряд, как мужчин, так и женщин, особенно по голове, словно это было что-то само собой разумеющееся. Я слышал, что так поступают грабители, чтобы деморализовать свои жертвы. У большинства машинисток и младших секретарш одежда была разорвана — скорее затем, чтобы унизить, а не причинить вред. Даже помощница Джеммы, которой оставалось пять лет до пенсии, стягивая на груди элегантную в прошлом блузку, помогала одной из секретарш, буквально зеленой от шока.

Секретарши… Были здесь и такие, которых я не знал. Я вскочил и бросился в свой офис. Добежав туда, я остановился как вкопанный у высаженной дверной коробки. Разрушения предыдущего дня были ничто по сравнению с нынешними. Офис был буквально разнесен в щепки, каждый предмет обстановки разбит. Даже перегородка между приемной и внутренним помещением была разрушена; что же касается моего компьютера, стола и стула, то их трудно было даже узнать. Один из регбистов помогал Дейву подняться с пола

— Дейв! — крикнул я. Он заморгал незаплывшим правым глазом. — Дейв! С Клэр все в порядке?

Он только пробормотал:

— А… Клэр? Забрать Клэр…

Я схватил его за плечи и стал трясти:

— Где она?

Парень из страховой компании оттолкнул меня:

— Оставь его, Стив! Ты что, не видишь — он не в себе!

Я отпустил Дейва и отправился дальше. Клэр не было и среди руин ее собственного кабинета. О, если бы она оказалась где-нибудь в другом месте, когда началось нападение!.. Я заглянул во все помещения, но ее не обнаружил. С тупым, свинцовым ощущением в груди я вернулся назад через гудевшую толпу, заглянул в машбюро, в комнату фотокопирования, в мужской туалет, даже в женский — ни одна из девушек, приводивших себя в порядок после полученных ранений, на меня даже не взглянула. И ни одна из них не была Клэр.

— Клэр! — крикнул я, перекрывая гул толпы. — Никто не видел Клэр?

Одна из машинисток, жадно глотавшая воду, неожиданно взвизгнула и выронила стакан:

— Клэр! Они тащили ее… — И у девушки началась истерика.

Этого было достаточно. Я вылетел в вестибюль, протолкался сквозь толпу, еще больше разбухшую вследствие прибывшей «скорой помощи», и галопом помчался вниз по ступенькам. В самом низу стоял Барри с сержантом полиции, уставившись на кровавый след, тянувшийся через коридор от шахты лифта.

— Крутые панки, если хотите знать мое мнение. Это надо же — пролететь четыре этажа — и потом уползти!..

Барри увидел меня и помахал рукой, чтобы я подошел:

— Сержант, это Стив…

Я вырвался:

— Черт побери, Барри, потом! Они забрали с собой Клэр!

Сержант взял меня за локоть уверенной рукой. Я попытался высвободиться, но это оказалось тщетным. Неожиданно в приступе внезапного бешенства я развернулся и ударил его кулаком по лицу. Еще вчера я ни за что на свете такого бы не сделал, да мне и не могло прийти в голову, что я могу ударить с такой силой. Он буквально полетел вверх тормашками, ударился о стену и остался лежать.

Я повернулся и побежал, слыша за спиной громовой голос Барри:

— Какого черта… — И потом, более настойчиво: — Стив!

Я был многим обязан Барри, но не стал останавливаться. Напротив, я припустил со всех ног на улицу, мимо зевак с одутловатыми физиономиями; один из них сделал робкую попытку, чтобы загородить мне дорогу, но передумал и отскочил назад. Я добежал до стоянки, нашарив по дороге ключи, распахнул дверцу машины и прыгнул на сиденье. Я с ревом круто развернул машину, она присела на подвеске, как кошка, готовящаяся к прыжку, и вылетела со стоянки. В зеркале заднего вида я увидел высыпавших из здания людей в синей униформе. Въезд на улочку был так загроможден зеваками и машинами «скорой помощи», что они ни за что не могли бы догнать меня, а улица была с односторонним движением, значит, ее дальний конец свободен. Они, конечно, поднимут тревогу, но все полицейские машины, по-видимому, были тут, и, как только я уберусь отсюда, вычислить мою машину в потоке ее безликих двойников в вечерние часы пик — дело почти безнадежное.

Разумеется, при условии, что я буду соблюдать правила и не стану привлекать к себе внимания. Тут следовало действовать осторожно. Но игра в беглеца оказалась странно возбуждающей, невзирая на гнетущую тревогу. Странно, поскольку она была, казалось, совершенно чужда человеку, которого каждое утро я видел в зеркале, когда брился. По натуре я был законопослушным и, если разобраться, оставался таковым и теперь. Я ничего не замышлял против полиции, совсем ничего, и не желал затруднять их работу. И рано или поздно я отвечу за свои действия. Не было сомнений по поводу того, как все это выглядело: я ударил полицейского и удрал с места происшествия. Они решат, что я что-то знаю. Но сейчас я не мог позволить им мешать мне. Только не сейчас. Сейчас я повиновался другому, более древнему закону.

Возможно, это был закон инстинктов. Одна мысль о том, что какое-то невинное создание попало в руки этих существ, была бы уже достаточно неприятна. Но Клэр… Кем она для меня была? Младшим коллегой. Даже не другом. Я очень старался, чтобы так оно и оставалось: почти не виделся с ней вне офиса, совсем мало знал о ее жизни. И все же она была моим секретарем целых четыре года. За это время у меня волей-неволей составилось представление о ее личности, о сущности Клэр. Может быть, я даже лучше понимал, что ею движет, чем ее регулярно менявшиеся кавалеры. Перефразируя старую поговорку, нельзя быть героем в глазах своей секретарши. Однако она всегда ревностно держала мою сторону. Меня слегка удивило мое страстное желание отплатить ей сейчас тем же. Я попытался объяснить себе это чувством вины: ведь это я навлек на нее беду своим стремлением проникнуть в вещи, которые следовало оставить в покое, даже забыть, как приказал Джип. Но было здесь и нечто большее, чем чувство вины, чем желание помочь, которое я испытывал ко всем, попавшим в эту передрягу. Клэр все время стояла перед моим мысленным взором, и мне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы, соблюдая осторожность, двигаться в потоке и следить, как впереди под медленно краснеющим небом собираются тени.

Приходилось смотреть правде в глаза. Мне определенно нравилась эта девушка, нравилась больше, чем кто-либо. Все эти четыре года мои инстинкты обманывали меня. А теперь они же и подстегивали, гнали вперед, и я прямо неистовствовал. Господи, как, должно быть, она сейчас страдает! Что она должна думать? Если, конечно, она еще жива и вообще может думать…

Я обязан помочь ей любой ценой, что бы мне ни пришлось для этого сделать!

Я понимал, что это значит. Мне придется идти тем путем, которого не знали ни рассудок, ни память, — единственной путеводной нитью на нем были инстинкты. И с того мгновения, когда полицейский ухватил своей лапищей меня под локоть, инстинкты громко предостерегали меня. Полицейский и власть, которую он представлял, были частью более узкого мира. С ними на буксире я никогда бы не нашел этот путь, даже кружа по темным улицам целую вечность.

Дорога казалась нескончаемой. Я попадал во все пробки, и все светофоры как будто нарочно загорались красным при моем приближении. Сегодня вечером я вполне был готов проскочить их и на красный, но не мог допустить, чтобы меня остановили: ради Клэр. Подъезжая к участку трассы с круговым движением, я услышал позади вой сирены, но это было сравнительно далеко, и два тяжелых грузовика загораживали меня. Я не слишком беспокоился. Вполне возможно, что полицейские и гнались-то не за мной, а если и за мной, вряд ли они успели бы настичь меня до поворота. Я подъехал к участку с круговым движением и как раз давал сигнал поворота, когда мое боковое зеркало заполнила машина, с ревом летевшая откуда-то на меня. Ее удар наверняка вытолкнул бы меня в другой ряд, что неизбежно завершилось бы крупной аварией. Я вывернул руль как раз вовремя, но вокруг раздался шквал сигналов и криков. Все это — в мой адрес, поскольку настоящего виновника почему-то никто не заметил. Я только мельком увидел блестящую красную спортивную машину и смуглое, желтоватое и зловеще ухмыляющееся лицо человека, сидевшего за ее рулем. А мне пришлось сделать дополнительный круг, чтобы достигнуть развилки и наконец услышать под колесами стук булыжника. Высокие стены сомкнулись надо мной, и звук сирены замер вдали.

За исключением одного-двух грузовиков, Дунайская улица была пуста, и я мог снять ногу со сцепления. Передо мной открылась подходящая боковая улочка, и, не раздумывая, я свернул туда и зигзагами поехал по ней, мимо задних фасадов складов с крышами, предостерегающе усыпанными рядами острых шипов или битым стеклом, холодно поблескивавшим в тусклом свете. Оттуда я выбрался на другую улицу, вдоль которой тянулись заколоченные окна заброшенной фабрики, а затем оказался на развилке, где мои инстинкты на минуту заколебались. Я опустил стекло и ощутил запах моря, услышал крики чаек. Подняв глаза, я увидел, как они кружат на фоне грозного неба. Я круто повернул руль, и машина прямо-таки полетела по булыжнику. Там, в конце улицы, волшебный лес мачт вставал прямо на фоне освещенного горизонта.

Я прибавил скорость и повернул, скрипнув шинами, к верфи. Надо мной нависали высокие темные корпуса, в последних отблесках теплого дневного света они выглядели совсем не устрашающе, выкрашенные яркой краской, даже с тонкой позолоченной отделкой. Вдоль лееров сочно блестела бронзовая отделка, а вокруг иллюминаторов на некоторых малых судах — и более современные украшения. Но на кораблях почти не было видно признаков жизни, лишь кое-где кто-то возился с такелажем или стоял облокотившись на поручни, да группа мужчин разгружала одно из судов, бросая тюки на берег в сеть, свисавшую с конца гика, — такое я видел разве что на фотографиях девятнадцатого века. Подвода, запряженная лошадьми, стояла наготове, чтобы принять груз, однако, когда я проезжал мимо, и люди, и лошадь смотрели на меня с совершенным безразличием. Казалось, верфи тянутся непрерывно, насколько хватало глаз, во всех направлениях. Но на кирпиче центрального здания, почти выцветшая и раскрошившаяся за сто лет пребывания под солнцем и соленым ветром, виднелась надпись большими буквами в викторианском стиле: «РЫБАЦКАЯ ВЕРФЬ». А под ней, с трудом различимые, были стрелки, показывавшие направо и налево, а под ними — длинный список названий: Стокгольм, Тринити, Мелроз, Данциг, Тир…

Я не стал останавливаться, чтобы дочитать список до конца. Я увидел то, что искал, и нажал на акселератор. Еще три верфи, где склады, высокие, старинные и таинственные, как замки; в воздухе смешивались причудливые запахи смолы, кожи и затхлого масла. И наконец впереди на стене я увидел выведенную готическими буквами выцветшую надпись: «Данцигская верфь». Я резко остановил машину, взвизгнули тормоза. Я выскочил, пробежал несколько шагов… и остановился.

В огромной фаланге кораблей зияла брешь. У трех причалов стояли высокие суда, но четвертый был пуст, и в разрыве, окрашенные золотом в свете заката, рябили воды гавани. С кабестанов и чугунных швартовых тумб, как мертвые змеи, свивались или просто свисали обрубленные канаты. Я пробежал вперед, наклонился над одним из них и обнаружил, что конец чистый, не затертый. Я опустился на причал в глубоком отчаянии, пристально глядя на пустые воды. Я приехал быстро, но волки каким-то странным образом прибыли еще быстрее. Они обрубили канаты и ушли. И Клэр вместе с ними…

Но как давно? Не может быть, чтобы раньше, чем несколько минут назад, от силы полчаса. Чтобы заставить двигаться эти огромные парусные корабли, требуется немалое время. Конечно, они не могли уйти далеко! Я вскочил на ноги.

Но затем я снова медленно опустился на колени на грубые камни. Я сделал это почти в каком-то благоговении.

Передо мной открылись бескрайние просторы моря, серого и недоступного, как собиравшаяся над ним мантия облаков, за исключением того места, где еще горел огромной резаной раной последний луч заката. И в этом разрезе тонкие языки туч, оттененные сверкающим огнем, создавали видение сияющих, освещенных солнцем склонов, окаймленных золотом и обрамлявших полосу туманной лазури. Я помнил форму этих склонов. Я помнил слишком хорошо, хотя и видел их теперь под новым углом. А в самом центре лазурной полосы, широкой, голубой и блестящей, похожей на устье, усеянное островами и окруженное широкими золотыми песками, я увидел высокую разукрашенную корму огромного корабля, с парусами, расправленными, как крылья, уходившего вверх и исчезавшего в бездонных глубинах неба.

5

Пока не погасло это великолепное сияние, я стоял на коленях, оглушенный, с помутившимся разумом и зрением, разбитый, дрожа от озноба. Небольшие волны бились о причал, высокие суда мягко покачивались с тихим потрескиванием и стоном, как деревья, раскачиваемые ветром. Я чувствовал себя, как последний лист, сухой и легкий, дрожащий на этом осеннем ветру. Только когда тучи сомкнулись над горизонтом, как ворота, и изгнали из мира свет, ветер замер. И я пришел в себя, несчастный, разбитый и замерзший, и на негнущихся ногах медленно поднялся.

Сон. Галлюцинация. Бред. Шизофрения…

Нет, эти определения казались сейчас исполненными самонадеянности и слепого высокомерия. Словно я допускал, что бесконечное могу уместить в своем маленьком мозгу. Словно я взглянул на купол собора и заявил, что это крыша моего черепа. Принять все, что я вижу. Здесь не было сомнений. Прилив — принимай его или нет, море все равно перекатывается через тебя и преподает мудрый урок: не переоценивать собственную значимость во всеобщем порядке вещей. Не верить — это было бы трудным делом. Для этого нужно большое воображение. И это действительно способно свести человека с ума.

Вчера вечером мне позволили заглянуть в бесконечность, но теперь я балансировал на грани мира и смотрел в его пропасть. Эти глубины терзали меня и притягивали. Они высосали мои мысли и унесли их в туманные дали, и даже сейчас, когда видение уже исчезло, было смертельно трудно вернуть их назад. На фоне этого я или любое иное человеческое существо казались крошечными, едва неразличимыми, а наши тревоги — маловажными, преходящими пустяками, пузырями в необъятном бесконечном водопаде.

И тем не менее мы должны иметь значение, пусть только друг для друга, пусть только затем, чтобы дать друг другу еще капельку значения, чуть-чуть дополнительной важности. Что еще могут пузыри, как не прилипать друг к другу?

Я должен помочь Клэр. Я больше не желал думать почему. Но в этот мир за Дунаем, в эту пустыню без конца и края я не мог отправиться один. Звездный свет стал серым, и холодный туман с моря обволакивал меня. На мой лоб упала капля дождя. Я устало забрался в машину, захлопнул дверь, повернул ключ в замке зажигания и поехал назад, снова вдоль верфей. Мне надо было кое-что найти, и это могло оказаться самым трудным.

Но то ли мне сопутствовала удача, то ли я уже начал ориентироваться в этом лабиринте. Дождь становился все сильнее, и я уже проехал мимо двух улочек, показавшихся слишком темными и малообещающими под этой завесой дождя. Третья выглядела точно так же, однако, когда я проезжал мимо нее, я успел увидеть отдаленный блеск, крошечное пятнышко света, пробившее на мгновение дождевую пелену. Я затормозил, развернул машину, стуча колесами по грубым камням, и въехал на эту улочку. Свет все еще горел, далекий, крошечный, рубиновое пятнышко на сером бархате. Мои ощущения мне ровным счетом ничего не говорили, но никакого другого знака не было. Он привел меня под окна мрачного массивного здания. Когда-то, наверное, это была коммерческая крепость, откуда правили судьбами людей вплоть до Норвегии, а то и Владивостока. Теперь же над дверями болталась современная вывеска, облезлая и неудобочитаемая, а большинство окон вместо штор были закрыты чем-то вроде просмоленной бумаги. Это превращало их в темные зеркала, и отражением в одном из этих зеркал было начало улицы, находившейся напротив, и света, сиявшего в ее конце. Я выскочил и стоял, моргая, всматриваясь сквозь дождь, колотивший и плескавший по крыше машины, затем захлопнул за собой дверь и побежал. В окне отражалась вывеска «Иллирийской таверны».

В конце улочки я угодил по лодыжки в грязную канаву и побежал, расплескивая грязь. Я одолел канаву в несколько скачков, последним чуть не сбив какого-то беднягу велосипедиста, и наконец оказался у выцветшей красной двери. Дверная ручка была странной, и я все еще возился с ней, как вдруг почувствовал, что дверь открывается. Из мрака выглядывало лицо удивленной Катики, похожей на лисичку:

— Стефан! Входи! Входи же! Ты промок насквозь! Иди посушись у огня.

Я схватил ее за руки, и она игриво пробежала пальцами по моим ребрам:

— Что-то очень ср-рочное, а?

Катика втащила меня в теплый полумрак и захлопнула дверь движением бедра. Я сообразил, что на ней нет ничего, кроме белой полотняной сорочки.

— Джип! — торопливо сказал я. — Он здесь? Или где…

— Ах, да в любую минуту, — весело сказала Катика. — Он всегда здесь бывает по вечерам…

— Разве он не ходит в другие места? В «Русалку»?

Она пожала плечами и скорчила гримаску:

— Ну, иногда… но он всегда заходит сюда, рано или поздно. Просто сказать «здрасьте». А ты не можешь подождать, а?

— Катика! Черт побери, это серьезно… — Только это я и успел сказать. На ее губах был вкус специй, они были нежными и горячими, и тело ее пылало сквозь накрахмаленную рубашку, когда она прижалась ко мне. В моем состоянии этого было достаточно. Я сжал ее в объятиях, чувствуя, как она изогнулась, и погрузился в ее поцелуй, словно хотел вынырнуть из мира, оказавшегося вдруг слишком огромным. Потом могло произойти много чего, если бы дверной засов больно не врезался мне в копчик и дверь не открылась. Мы ухватились за перила, чтобы не покатиться вниз по лестнице.

— Ну, привет, юные любовнички! — жизнерадостно заорал Джип. — Это что-то новенькое, я еще о таком не слышал, а, Кэт? На лестнице-то, а? Допускаю, что это занятно, только я уже не тот атлет…

Катика отмахнулась от него, но не удержалась, чтобы не показать язык:

— Ах ты забулдыга ленивый! А бедный Стефан спешит и всюду тебя разыскивает!

— Что ж, там, куда он собирается, он бы меня, пожалуй, и не нашел! — Несмотря на шутку, я ощутил неожиданную настороженность в его взгляде. — Но я рад, что ты пришел. Я надеялся, что придешь. Хотел вроде как попросить прощения за то, как я тогда себя держал. Ну, вот я, старый дружище. Так по случаю чего спешка? — Я собрался с духом, но прежде чем успел что-либо сказать, Джип схватил меня за локоть. — Ну не опять же беда с этими шелудивыми волками? Я тут как раз слыхал, что они отплыли, да так, будто им сам дьявол наступает на пятки…

— То-то и оно! — сказал я. — И прихватили… моего друга с собой! Они охотились за мной, но… Джип! Помоги мне! И побыстрее!

Я услышал, как Катика резко вдохнула воздух. Джип медленно кивнул.

— Пожалуй, что так, — согласился он. — Но раз уж они отплыли, то часом меньше, часом больше — невелика разница. — Он отмел мои протесты, подняв руки. — Погоди, погоди. Давай-ка ты лучше сядь и расскажи мне все по порядку, а ты, девочка, сообрази-ка нам что-нибудь перекусить, а? А потом приходи сюда и тоже слушай, поняла?

Катика кивнула и, шлепая ногами, пошла впереди нас, исчезнув в темноте и почти тут же появившись снова с бутылкой и тремя уже привычными маленькими фляжками. Джип взял их с таким вежливым кивком, что это больше походило на поклон, и предложил мне сесть в кабинку с высокими сиденьями у камина:

— Всегда знает, что человеку нужно, эта девочка. Вот, глотни-ка: один глоток, потом другой. Я был бы рад послушать, что она насчет этого скажет. Катика здесь давно, много чему обучилась. У нее чутье на такие вещи.

Он налил мне вторую фляжку этого свирепого зелья, потом налил себе и вздохнул, садясь напротив меня и возя по полу ножнами:

— Неправедный человек не найдет где голову приклонить, как говаривал мой старик. По правде говоря, раз уж тут так все складывается в последние дни, я подумывал, не поступить ли на корабль да не отплыть ли отсюда на время. На случай, что в этих местах для меня станет жарковато, улавливаешь? А потом услыхал, что эти ублюдки отчалили, и шел сюда, чтобы отметить это дело. А тут вон… Ладно, Стив, давай рассказывай.

Я все и рассказал, тем более что мой шок благодаря двум фляжкам пошел на убыль, — всю историю про налет на офис и мою погоню за волками. Спустя минуту появилась Катика, со стуком поставила на стол высокие глиняные кружки с пивом и протиснулась в кабинку рядом со мной, опершись подбородком на худую руку и пристально глядя на меня. По мере того как я рассказывал, я видел, как посуровели лица моих слушателей. Свет камина рождал отблески в серых глазах девушки, и морщинки вокруг ее губ стали глубже. Глаза Джипа сузились, казалось, что он смотрит сквозь меня, куда-то в даль без горизонта. От этой мысли у меня по спине пробежал холодок, я дрожал, рассказывая о своем последнем видении, и чувствовал руку Катики, обнявшую меня сзади, ее бедро, прижатое к моему бедру, и радовался этому прикосновению. Она действительно знала, что человеку нужно, и, главное, быстро давала ему это.

— Вот и все, — произнес я и сделал большой глоток пива.

Джип резко выдохнул и искоса посмотрел на меня:

— Ну и на что ты рассчитывал, черт бы тебя побрал, если бы нагнал этих ублюдков? Что один справишься с целым кораблем волков?

Я надеялся, что он об этом не спросит.

— Ведь это же за мной охотились волки. Я собирался предложить им себя, если они отпустят ее.

Джип пощадил меня и не стал смеяться.

— Они бы с радостью прихватили тебя и ее оставили. Или что похуже. Они не шибко славный народ, эти волки. — Катика фыркнула. — Вообще-то, если уж говорить точно, они и не люди вовсе.

Катика спросила:

— Она твоя девушка?

— Нет, — поспешно ответил я, — ничего такого. Она работает со мной, вот и все… И я чувствую, что в ответе за нее… из-за всего этого…

— Ну? — резко спросил Джип, однако он обращался не ко мне, а к Катике.

Она пожала плечами, извлекла откуда-то нечто смахивавшее на продолговатую книжицу и положила ее на стол, затем взяла мою руку и положила ее ладонью вниз сверху. Предмет был теплым, словно нагрет ее телом, и я понял, что это колода карт. Спустя минуту она отпустила мою руку, перетасовала карты и ловкими пальцами стала раскладывать их между нами на столе. Карты жестко падали ровными рядами, одна на другую, и, закончив, Катика подала мне знак перевернуть сначала одну, затем вторую. С легким нетерпением я перевернул две карты наугад; одна моя знакомая барышня когда-то предсказывала судьбу на картах таро — весьма назойливая была особа, и я ожидал и здесь увидеть то же самое. Однако это были обычные игральные карты, вернее, нет, ибо я раньше никогда таких не видел. Первым я открыл бубнового валета, и двойная фигура зловеще усмехнулась мне — смуглая и усатая, как разбойник елизаветинских времен, с такой злобой в блестящих глазах, что они сияли и сверкали холодным огнем настоящих алмазов[12]. Я снова перевернул карту. Это был туз червей, и в трепещущем свете он, казалось, разбухал и пульсировал, яркий, жидко-красный.

— Еще одну, — сказала Катика. Я неохотно — не знаю почему — перевернул последнюю. Это была двойка пик, и на ней не было никаких знаков, кроме двух черных семечек. Однако внезапно показалось, что чернота сгустилась и стала пустой и бездонной, словно семечки в действительности были окнами в пустоту, находившуюся под ними. От этого зрелища мое зрение затуманилось, стало нечетким, черные семечки поплыли, замерцали и на мгновение слились в одно — получился мерцающий, похожий на пещеру туз. Катика выхватила карту из моих рук и яростным жестом сложила колоду.

— Ничего? — резко спросил Джип.

— Да! — отрезала Катика. — Над всем этим повисла какая-то тень. Были слабые знаки, но… ничего, что я могла бы понять. Господи помилуй! Ничего…

Молчание было прервано звуком шагов, раздавшимся из смахивавшей на подвал комнаты, и ароматом чего-то сдобренного специями, источавшего запах помидоров и перца. В полумраке появилось лицо, круглое, красное и морщинистое, как высохшее зимнее яблоко, но с величественным орлиным носом и ослепительной улыбкой. Лицо было обрамлено цветастым шарфом и выбивающимися из-под него кудрями цвета воронова крыла. Женщине, вразвалку вошедшей в комнату с огромным тяжеленным подносом, могло быть и пятьдесят лет, и семьдесят, она была полной и здоровой. Она поставила поднос руками куда более загорелыми, чем мои.

— Благодарствуем, Малинка! — сказала Катика.

По-видимому, женщина была женой Мирко, она поклонилась мне, и из ее рта извергся бурный поток слов, которых я понять не мог. Я встал и постарался имитировать поклон Джипа, а старуха схватила меня за руки и снова заговорила, потом крепко расцеловала в обе щеки и удалилась, все еще что-то говоря.

— Она желает тебе удачи в твоих испытаниях, — медленно произнесла Катика. — И говорит, что ты должен есть. Это хороший совет; сила может тебе понадобиться. Я хотела бы помочь тебе, но не могу, так что…

Джип, уже принявшийся за еду, поднял голову и встретился с ней взглядом:

— Ле Стриж?[13] — спросил он.

— Да, Стригойко, — отозвалась она.

— Проклятие! — пробурчал Джип и снова обратился к тарелке.

Сначала я с трудом проталкивал еду в горло. Я прямо физически ощущал, как время идет и странный корабль и все, кто находится на его борту, уплывают все дальше, оказываясь вне нашей досягаемости. Но от специй мой рот увлажнился, внутри все стало гореть, и я начал есть так же жадно, как Джип. Как только опустела его тарелка, он поднялся, допил пиво и бросил грубую полотняную салфетку на стол. Затем поднял бровь и посмотрел на Катику.

— Что ж, — вздохнул он, — по-моему, сейчас время заглянуть к старику Стрижу.

— Ты что-то не очень горишь желанием, — заметил я.

— Это вообще-то опасно, — сообщил мне Джип. — Но в такое время они вроде не так страшны.

— Опасности?

— Он водится со странными типами. Пойдем-ка лучше — это далековато, а твой автомобиль нам не понадобится. Стриж вроде как не очень хорошо относится к подобным вещам.

Катика проводила нас до лестницы. Никто не спросил у нас платы за еду и напитки, и я почувствовал, что они обидятся, если я предложу деньги.

— Ты позаботишься о Стефане, да, Джип? — настойчиво спросила Катика и неожиданно крепко обняла меня. Она не поцеловала меня, просто быстро коснулась щеками моих щек и отпустила, так что это выглядело почти как официальное прощание. Джип серьезно кивнул и подал мне знак подниматься по ступенькам. Катика не последовала за нами, но стояла, молча глядя нам вслед и нервно постукивая колодой карт по бедру.

Когда я открыл дверь, холодный ветер ударил в лицо, однако дождь прекратился. Небо прояснилось, по нему неслись рваные тучи. Я с удивлением заметил, что стало как-то ясно от сероватого звездного света, приглушавшего цвета и делавшего обманчивыми расстояния. Джип старательно закрыл дверь и указал путь вверх по улице. Сточные канавы были полны, вода поблескивала между истертыми булыжниками, и в дороге, казалось, отражалось небо, а каждый продолговатый булыжник был словно маленький мостик через него. Джип, похоже, погрузился в размышления, и какое-то время мы шли в молчании. Он заговорил первым:

— Я хочу объяснить тебе все про ту ночь.

— Тебе нет необходимости это делать.

— А по-моему, есть, — ты же уже трижды спас мою шкуру. Думается мне, ты понял, что я просто испугался, да? Но не только за себя. Это я тебе говорю. Я клял себя на чем свет стоит за то, что втянул тебя в эту историю. Боялся, что ты увязнешь еще глубже и навлечешь еще худшие беды на свою голову. — Он хрипло рассмеялся. — Надо было мне раньше об этом думать, как считаешь?

Я не ответил.

— Так вот, я решил, что напугал тебя и ты больше сюда не полезешь. Да только я превозмог свой страх. Старина Стриж все хорошенько устроил с той штуковиной, она у него взвыла и вылетела отсюда — столбик дыма, и все. Так я подумал, что теперь все в порядке. И тут же узнал, что волки смылись…

Он покачал головой:

— Стив, это я во всем виноват. Я должен был как следует предупредить тебя, может, даже найти тебе защиту. Но, положа руку на сердце, мне и в голову не могло прийти, что там с тобой что-нибудь случится. В жизни не слыхал, чтобы волки забирались так далеко в Сердцевину, никогда раньше такого не бывало. Другие — да, изредка, но волки — нет. Все это выглядит очень скверно, Стив.

— Да ни в чем ты не виноват, — нетерпеливо заявил я. — Ты же не в ответе за действия этих мерзавцев. И за то, что именно им вздумается разнести на части, ты тоже не ответчик. Да и кто вообще отвечает, если разобраться? Откуда они взялись? Ты сказал, они на самом деле не люди — что это значит? — Теперь я уже начинал злиться, еда и выпивка разогнали шок и изумление. — И что ты там говорил насчет Сердцевины? Если эти подонки охотятся за мной, я должен знать о них все, что можно разузнать, — так ведь, черт побери?

Джип, однако, медлил с ответом.

— Я не в состоянии рассказать тебе все, — наконец сказал он, когда мы свернули, дойдя до конца улицы. — Сдается мне, волки и сами не знают всего, во всяком случае — наверняка, но я расскажу все, что знаю. Это давняя история. Их предки были обычными людьми, хотя и смахивали на волков — банда пиратов, настоящий сброд, со своими шлюхами. На Карибах это было, давным-давно. Они вроде как стали поперек горла даже своим дружкам и в один прекрасный день очутились запертыми на крохотном островке, которого и на картах-то нету. Судя по рассказам, это местечко уже тогда пользовалось дурной славой — священное место карибских индейцев-людоедов, но и те старались держаться от него подальше и отваживались высаживаться там только для того, чтобы напоить кровью своих идолов. Видишь ли, считалось, что там, на необитаемом острове, они не выживут. Но они выжили, как черви, через запретную плоть.

— Запретную? Ты хочешь сказать, что они тоже стали каннибалами?

— Вот именно, и даже хуже: ложились с собственной плотью и кровью и так плодились — с кровной родней. И процветали, кстати. Они были словно дьяволы, но пожирали они не только своих, а завели привычку выходить, как акулы, на своих грубых каноэ и подстерегали маленькие суда, что проходили поблизости, а то и заманивали корабли побольше на рифы у своего острова. Помоги Господь душам тех несчастных, что попали в их лапы! Говорят, они оставили в живых кое-кого и разводили, как скот, на мясо. Я слыхал — были люди, которые тоже так жили, — много лет назад, в Шотландии. Может, знаешь: Сони Бин и его клан? Только эти были еще хуже. А теперь и подавно.

Внезапно пища тяжело осела в моем желудке, я почувствовал тошноту. Скрытый смысл слов Джипа… я с трудом отогнал эту мысль.

— Джип, что же может быть хуже?

Джип небрежно пнул ногой обрывок полиэтиленовой обертки, попавшийся ему на пути.

— Ну, люди, что уходили в те края, никогда не возвращались назад, так что туда стали ездить все меньше и меньше, и этот остров почитай что совсем забыли. А потом — ну, может, он на время оказался вроде как в стороне, знаешь, как это бывает. А пока что они менялись. Из поколения в поколение, потихоньку.

— Ты хочешь сказать, эволюционировали.

Джип непонимающе посмотрел на меня:

— Ни о чем таком я не знаю. Это отдает, как его… Дарвином, а меня воспитывали в строгих правилах. Они изменились, и это все, что я знаю. Не то чтобы в их кровь закралось что-то нечеловеческое, скорее сказывалась их собственная дурная кровь, а может, там было что-то еще, на том острове. Словом, волки — не человеческие существа. Они и не похожи на нас. Они думают по-другому, не так, как мы, и, уж конечно, пахнут не так, как мы! Они уже не могут спариваться с людьми, а только со своей поганой кровью.

Я присвистнул:

— Так они новый вид? Господи, а в этом есть смысл. Наверно, вот как все получилось. Небольшая изолированная группа, постоянное кровосмешение, обмен генами туда-сюда — и вот возникает мутация, и они начинают размножаться по-настоящему. Этим и объясняется этот нездоровый цвет кожи и их размеры. Но чтобы такое случилось с человеческим видом, с людьми… — Может, это и было неслыханно, но теперь я понимал, почему у меня при одном взгляде на них волосы вставали дыбом. Во мне говорила кровь предков, предостерегая от чужаков, вторгающихся в наши владения, и даже более того. От первобытных хищников… — А мой начальник подумал, что они всего-навсего панки! Если ты знаешь, что это такое.

Джип моргнул:

— Конечно. И меня это не удивляет. Это, как я тогда сказал, потрясающе, как люди все-таки видят только то, что желают видеть… — Он криво усмехнулся. — Я тебе кое-что скажу, Стив. Этот мир много шире, чем они могут даже помыслить. Они цепляются за то, что знают, за твердый центр, где все скучно, мертво и предсказуемо. Где часы идут, и в каждом ровно по шестьдесят секунд в минуту, и так с колыбели до могилы, — это и есть Сердцевина. А здесь, снаружи — на Спирали, все движется дальше, к самому Краю. Этот мир — нечто гораздо большее, чем шарик из грязи, что кружится в пустоте, как говорят эти умники. Он дрейфует, Стив, во времени и в пространстве. И не один прилив бьется о его берега, и не один отлив уходит от них. — Он поднял глаза к тускнеющему небу: — Так что в один прекрасный день — а это бывает у каждого — один такой прилив ударяется прямо о его ноги. Но почти все отскакивают еще до того, как он успеет замочить им кончики пальцев. Смотрят и не понимают, и никогда не поймут; и возвращаются в Сердцевину, теперь уже навсегда.

— Но ведь всегда находятся и такие, кто поступает иначе?

— И выглядывает наружу посмотреть на горизонты бесконечности! Кто-то в страхе склоняется и бежит от правды, что ему открылась. Но другие, они делают шаг вперед — в холодные открытые воды. — Джип на ходу кивнул самому себе, как бы углубившись во внутреннее видение. — И в конце концов пересекают их. Частенько случается, что из Портов, как этот, где за тысячу лет и больше приходы и уходы завязали узел во времени, — во все уголки широкого мира. Господи, и какого широкого! — Джип неожиданно взглянул на меня, и я увидел, как в звездном свете блеснули его зубы. — Ты ведь очень ученый человек, Стив. Так как ты думаешь, сколько углов у мира?

Я пожал плечами:

— Четыре, фигурально выражаясь. Но в действительности… — Я снова увидел усмешку Джипа, но продолжал развивать свою мысль, запихивая голову прямо в ловушку. — Ни одного, потому что это шар.

Джип покачал головой:

— Ну нет. Спроси у математиков. Как я спрашивал, когда обучался сферической навигации. Даже те, кто основательно застрял в Сердцевине, подозревают, что это не так. Шар — это концепция, она ограничивает; так что не говорят — ни одного угла, а говорят — у него их бесконечное множество. И знаешь что, Стив? Каждый из этих углов — это особое место. Место, которое существовало, будет существовать или никогда не существовало, разве что в голове людей, придумавших его. Они проглядывают, как тени, за реальными местами в этой вашей реальности, тени их прошлого, их легенд, их любви, того, чем они могли быть в прошлом и еще могут стать в будущем; они соприкасаются и перемешиваются с каждым местом во многих точках. И ты можешь искать всю жизнь и не найти даже их следа, но если научишься, можешь проскочить между ними на одном дыхании. Только вот, Стив, тени ли это? Или ваша реальность — их тень?

Я уставился на него, потеряв дар речи, но Джип продолжал негромко, нараспев говорить будто сам с собой, как человек, пережевывающий то, что знал всю жизнь, но никогда не переставал этому поражаться.

— Там, к западу от заката, к востоку от восхода луны, лежат Саргассово море и Моряцкий рай[14], там же находится Кладбище Слонов, царство Эльдорадо и империя Пресвитера Иоанна…

— Хай Бразил? — предположил я, ибо мне снова вспомнился тот странный груз.

— Я был там, хорошее место; но есть и другие. Там есть все, что угодно. Богатства, красоты, опасности — все, что есть в уме и памяти людей, черт бы его побрал.

Но мысль о том грузе повлекла за собой другие воспоминания, а с ними и приступ горькой тревоги.

— Так это туда они и увезли Клэр? — Я схватил Джипа за руку. — Тогда как же мы можем надеяться ее найти, черт побери!

Джип улыбнулся, и улыбка у него получилась чуть кривая:

— Именно это мы сейчас и попробуем узнать, Стив.

Я отпустил его руку. Вместе с последними каплями дождя меня пронизало отчаяние:

— Это ты и твой распроклятый шаг вперед! Будь проклят тог день, когда я его сделал!

Джип пожал плечами:

— Это не ко мне. Я здесь потому, что ты сделал этот шаг, и даже целых три. И наверное, дело даже не в тебе. — Он тяжело опустил руку мне на плечо. — Понимаешь, Стив, здесь, в этой части города, ты скоро узнаешь, что нельзя увидеть конца вещей и предвидеть, куда тебя заведет тот или иной поступок. Но одну вещь я все же заметил: все зависит от того, как ты пришел к тому, чтобы сделать самый первый шаг. Старый Стриж — он говорит то же самое, а он-то уж по-настоящему хитрый ублюдок. Со мной это происходило медленно, шажок за шажком, можно сказать. Старый приятель по плаванию — я помогал ему иногда, а он рассказал мне все, потому как считал, что это единственный способ со мной расплатиться. А я — я все делал правильно, я бы сказал, потихоньку. Но вот ты — ты просто ворвался в эту историю в один миг — помочь человеку, которого знать не знал. А это, я бы сказал, длинный прямой шаг, и чистый к тому же, — доброе дело, и ты не должен в этом раскаиваться. Хотя бы до тех пор, пока не узнаешь, чем дело кончится. Я бы сказал даже, что с таким началом ты все сделал себе на пользу. Вот только…

Он заколебался, остановился и стал осматриваться, словно что-то искал или потерял дорогу. Но тут был лишь один-единственный поворот — далеко впереди и направо, и ни единого живого существа вокруг, кроме какой-то собаки вдалеке, желтоватой и костлявой, по-видимому, бродячей и к тому же тотчас пропавшей.

— Только? — подсказал я.

— Только что?

Но Джип внезапно широким шагом направился вперед, и мне пришлось рысцой припустить за ним. Я, задыхаясь, повторил вопрос и не отставал от Джипа, пока тот не ответил медленно и неохотно:

— Только… это все насчет того, что они так далеко забрались, в самую Сердцевину. Не могу не удивляться… ну, тому, что, может, ты вроде как и не сам сделал этот шаг, хотя он и был хорош. Что тебя могли и подловить — заманить в ловушку, так сказать. А вот это уже плохо.

Дальше мы шли в молчании. Я слышал быстрое дыхание Джипа, лоб его блестел. Мы двигались быстро, однако я видел, что раньше он даже от стремительной пробежки так не задыхался. Раз или два он оглядывался назад, в ту сторону, откуда мы шли. Я тоже смотрел и ничего не видел, но рука Джипа почти все время находилась на эфесе его палаша. Улица, на которую мы свернули, была широкой и открытой, я смутно припомнил, что как-то однажды проезжал по ней. По одну ее сторону все еще тянулись старые склады, но другая была почти очищена. Через несколько ярдов старая внушительная стена резко оборвалась, и пошла изгородь из колючей проволоки. За ней были возведены массивные ангары из рифленого железа, под бледным небом они казались грязными и заброшенными. То там, то тут попадались пустые, заросшие и замусоренные строения. Перед одним из них, находившимся между двумя другими, более крупными, и оканчивавшимся высокой ветхой кирпичной стеной, Джип и остановился. Он огляделся, и я увидел, как его глаза на мгновение расширились. Но когда я оглянулся, увидел только хвост какой-то собаки, поспешно исчезнувшей за углом, может, все той же, как все бродячие псы, побаивавшейся человеческого взгляда. Джип, казалось, нервничал, как никогда; он что-то пробормотал, затем с неожиданным приливом свирепой энергии бросился на колючую проволоку и вскарабкался на самый верх ограждения с поистине обезьяньей ловкостью. Я попытался последовать за ним, укололся ладонью о первый же ряд и отказался от этого безумства. Джип кивнул, встал ногой на один ряд проволоки, другой ногой — на соседний и раздвинул их на такую ширину, что я смог свободно пролезть между ними.

Ангар был таким же, как остальные, разве что более запущенным. Он сильно зарос и весь был засыпан мусором — чем угодно, начиная с аккуратных куч домашнего хлама, вываленного прямо через изгородь, черных пластиковых мешков, в которых, казалось, были жуткие расчлененные трупы, и кончая обломками какой-то допотопной техники. Ржавые и безликие, они поднимались вверх, как странная поросль среди моря трав, дров и пурпурного иван-чая высотой по меньшей мере в пять футов, а местами и выше, скрывавшего предательские контуры разбросанного мусора. Огромные рифленые стены ангаров представляли собой интересный контраст: один в современных пастельных тонах на кирпичном фундаменте, другой из простого гальванизированного металла пятидесятых годов — теперь ржавый, сильно заляпанный и, по-видимому, разлагавшийся снизу доверху. К этому ангару и направлялся Джип. Я по-прежнему в молчании следовал за ним, посасывая ладонь и стараясь вспомнить, когда в последний раз делал противостолбнячный укол. Даже при свежем ветре здесь ужасно смердело, но было в атмосфере этого места и нечто худшее, и Джип, по всей видимости, ощущал это так же остро, как я. В сгущавшейся темноте шелест трав звучал, как шепот голосов, и, оглянувшись назад, я увидел, как одно из пятен заколебалось на ветру, так, словно под ним что-то двигалось, все приближаясь и следуя за нами по пятам. Джип тоже увидел это, и я услышал, как дыхание со свистом вырывается из его груди; однако он продолжал свой путь.

Когда мы дошли до стены более старого ангара, Джип, похоже, собрался с силами и пошел дальше своей обычной спокойной походкой, пожалуй, даже слишком спокойной. Во многих местах даже заплаты на стенах наполовину проржавели и были покрыты новыми; то там, то тут они продолжали ржаветь и оставили зияющие рваные дыры в стенах. Рядом с одним из таких отверстий травы, казалось, росли не так густо, и расчищенное пространство было отмечено широким, похожим на шрам участком, усыпанным пеплом. Здесь Джип остановился и стал бить ногой в ржавую стену, подняв при этом неимоверный грохот.

— Вставай, Стриж! Вставай и выходи, паршивый старый паук! У тебя визитеры в гостиной!

С минуту ничего не происходило, и Джип уже собирался снова лягнуть стену, как вдруг что-то зашевелилось, заскрежетало и издало такой сухой и ржавый стон, что я решил, что ангар начал рушиться. Затем из неровной дыры, словно животное из своего логова, выкатилась сгорбившаяся фигура, в которой я распознал человека только по гриве седых волос. Его конечности стали распрямляться, напоминая при этом паучьи, и я увидел, что он облачен в допотопную и грязную черную хламиду, перевязанную на поясе куском сальной веревки, свисавшей ниже колен его мешковатых сероватых брюк. Башмаки его тоже были допотопными, с потрескавшимися подошвами, руки, которыми он загребал землю, как крот когтями, — скрюченными и натруженными. Двигаясь, он издавал шорох, как куча сухих листьев, а исходившее от него зловоние било в нос. Он слегка поднял голову, скосил на нас глаза, не глядя вверх, и весь стал воплощенная хитрость. Одним словом, бездомный бродяга, самый безнадежный из всех, каких мне приходилось встречать, и такой жалкий, что я невольно с недоверием взглянул на Джипа.

Но лицо Джипа в полумраке было бледной маской тревожного ожидания, и он предостерегающе резко помотал головой. Старик кашлянул разок, издав жуткий и жалкий скрежет, с поразительной энергией поднялся и заглянул мне прямо в глаза. Я был так потрясен, что даже отступил назад. Под слоем въевшейся грязи лицо его было твердым и квадратным, все в глубоких морщинах, нос — острым, как бритва, а рот — бесцветной тонкой полоской над выступающим надменным подбородком. Ясные серые глаза вперились в мои с энергией бьющего кулака. Сумасшедший, мелькнуло у меня в голове, психопат…

Мне захотелось повернуться и бежать. Но эти глаза удерживали меня, так змея завораживает кролика, и я вдруг увидел сверкавший в них ум, острый, холодный, злой, безжалостно восприимчивый. Бродяга и псих испарились из моих мыслей; все, что я мог представить: аскет, отшельник, философ. Или жрец. Но тогда какого кошмарного культа?

— Не нравится ему, как я выгляжу, — проскрежетал ржавый голос. Ржавый, но резкий и властный; это обстоятельство меньше удивило меня теперь, чем случись это минуту назад. В его речи проскальзывал намек на акцент, но какой — сказать было нельзя. — Убери отсюда это отродье, штурман, да и сам убирайся. Что мне с ним делать? Я ему ничего не должен. И нет никакой услуги, какую он мог бы мне оказать. Что мне за польза от этой вешалки с пижонской одеждой, пустой скорлупы, фальшивого человека? И от него исходит вонь, это мне не нравится…

Мое терпение лопнуло, и я отрезал:

— А вот это как раз взаимно, так тебя и разэтак, понял?

Старик вскочил с поистине устрашающим рычанием:

— Вон отсюда! А не то я выплесну остатки твоих мозгов, как опивки из стакана!

Рука Джипа поймала мою и сжала:

— Ну хватит, Стриж, старая сороконожка! Может, ему ты ничего и не должен, зато мне ты пока что обязан, а я — ему, и втройне! Так что без оскорблений, ладно? И без этой чепухи насчет мозгов. У Стива мозгов хватает, и я это знаю. Как насчет того, чтобы немного помочь?

Старик ворчал и бормотал. Джип умасливал и упрашивал, даже скрыто грозил, а потом старик снова обратил на меня свой пугающий взор. Но только искоса, и я заметил, что после этого он бросил взгляд назад, за свою спину, на качающуюся траву. В конце концов Стриж снова скорчился, опустил голову на скрюченную артритом руку и прорычал:

— Ладно, будь по-твоему! Он связался с волками, это ясно. Стало быть, желает знать, где они… или где что-то еще… — Он поднял голову, и я почувствовал, как у меня по коже побежали мурашки под ледяной проницательностью этого взгляда. — Или, может быть, кто-то, а? Нет сомнения, волки его уже наполовину переварили. Там его и ищи… — По-видимому, он что-то понял по моей реакции, поскольку издал неприятный смешок: — Стало быть, ее, и оставь меня в покое! У тебя есть что-нибудь из ее вещей? Нет? Тогда какой-нибудь подарок?

— По-моему, нет… — Время от времени мы обменивались подарками: цветы на день рождения, галстук на Рождество, не более того. И тут я вспомнил о старом пластиковом календаре, который не выбросил только потому, что таблицы валют на его обратной стороне порой помогали мне в работе. Я протянул календарь Ле Стрижу.

— Очень романтично! — едко заметил старик. — А теперь хоть раз в жизни займитесь делом — разведите мне здесь огонь! И вскипятите воды вон из того крана! — Джип и я оглядели отвратительные отбросы и в недоумении переглянулись. — Давайте! — закудахтал Ле Стриж. — Немного грязи еще никого не убило. Вон там, у стены, дрова и бумага, вам хватит!

Я собрал дрова, пока Джип накалывал на палаш гнилые обрывки бумаги наподобие того, как это делают дворники. Вместе мы разложили костер и зажгли его на площадке с золой. А старик в это время сидел, скорчившись над календарем, медленно водил по нему пальцами и что-то тихонько ворковал. Джип вернулся с канистрой из-под масла, наполненной водой весьма сомнительного вида, и ловко пристроил ее между двумя колышками, чтобы подогреть.

— Если он думает, что я стану пить какое-то гнусное варево… — прошептал я Джипу на ухо и подскочил, когда он стиснул мою руку. У самого костра стояла еще одна фигура, и на секунду я испугался, что мы привлекли внимание кого-то с дороги. Но фигура была такой же неряшливой, как Стриж: гораздо более молодой блондин в рваном пиджаке и обтрепанных облегающих джинсах. Лицо у него было изжелта-бледным и худым, жидкая бороденка выдавалась вперед и была грязной и неряшливой. Он стоял, изучая нас узкими недобрыми глазками. Стриж поднял взгляд и что-то проворчал, а молодой человек на цыпочках подошел к нему и растянулся рядом, глядя на старика со странной настойчивостью. Джип еще крепче стиснул мне руку.

— Зачем ему понадобилось здесь болтаться? — прошипел он, обращаясь к Ле Стрижу. — Я не хочу оставаться, пока он здесь, — отделайся от него! Убери его…

Желтоволосый выплюнул струю ругательств с сильнейшим ирландским акцентом и вскочил.

— Джип, не надо! — прошипел я, вцепившись в штурмана. — Если он может помочь…

— Хватит! — прогремел Ле Стриж с такой силой, какой я у него и не предполагал. — Сядь, Финн! И ты тоже, штурман! Под страхом моего сильнейшего неудовольствия! — Казалось, у Джипа подогнулись колени, и он плюхнулся на корточки рядом со мной. Молодой человек испуганно скользнул на свое место рядом со Стрижем. — Пока я здесь, будь уверен, Финн не причинит вам вреда.

— Так-то оно лучше, — прошипел Джип сквозь стиснутые зубы.

Финн сидел молча, склонив голову, но сверлил нас взглядом. Что-то в нем было такое — в зловещем изгибе губ, в том, как росли его волосы с низкого мыска на покатом лбу, в цвете этих волос, напоминающих собачью шерсть, отчего мне стало нехорошо.

Вода уже вовсю кипела. Стриж, а за ним и Финн, проползший на четвереньках за его спиной, сели, скрестив ноги, по другую сторону костра. Стриж бормотал и делал какие-то жесты над водой, а та бурлила и плескала, переливаясь через край в костер. По ее темной поверхности стелились струйки пара, как туман над ночным морем. Долгое время, все еще бормоча, старик вглядывался в воду, косясь с различных углов. Затем поднял деревянную щепку и, отбросив в сторону календарь, кинул ее на поверхность воды. Мы все наклонились вперед, чтобы посмотреть, как она крутится. Сначала щепка кружила бесцельно. Затем вдруг резко изменила направление, поплыла медленно и прямо к краю и там застыла, дрожа. Джип резко втянул в себя воздух:

— Так вот куда они направляются, так? Зюйд-зюйд-вест, четверть… Так это же…

— Карибы, — спокойно закончил Ле Стриж. — Скорее всего, Вест-Индия. Я же знал, что мне не нравится запах… Сначала дупия, теперь — это… ах.

— Но почему? — резко спросил я.

Финн захихикал, но Стриж заставил его умолкнуть, подняв руку.

— Вопрос справедлив. Потому что их основной план — провезти сюда контрабандой эту смертоносную штуку — провалился. Вот почему они пришли за тобой.

— За мной? Но почему за мной?

— Очень просто. Ты сам навлек это на свою голову. Насылал на них чары и лез в их дела. Твои заклинания.

— Мои?..

— Они были начеку. У них есть свои способы слежки, как и у тебя.

— В смысле — компьютер? Но в этом нет ничего магического.

Старик неожиданно раскудахтался, словно смеясь какой-то своей шутке:

— Как скажешь, mon enfant[15]. Твои изыскания зашли слишком далеко, и они тебя выследили. Сначала просто предупредили, но ты не унялся. Тогда они занялись делом вплотную. И решили, что ты им нужен.

— Да, но зачем?

Стриж пожал плечами:

— Почем я знаю? Мне ты и даром не нужен, но разве у меня мозги волка? Возможно, из-за твоих поисков они решили, что ты виноват в том, что их план провалился, и, чтобы оправдаться, надумали прихватить тебя и отвезти к тому, кто стоит за ними. А не найдя тебя, взяли самое близкое тебе. — Его тонкие губы презрительно искривились. — Это они тоже проверили. Того, кто тебе более всего не безразличен и кому ты дороже всех.

Я уставился на старика и с превеликим трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Он точно был ненормальный. И вся эта идея была дикой, совершенно безумной, черт бы ее побрал. Поделом мне за то, что принял всерьез старого пропойцу. Клэр? Но что она значила для меня до того, как заварилась эта каша? Не так уж много. Секретарь, которого мне было бы жаль потерять. Ну ладно, чуть больше — друг, приятный очажок человеческого тепла в течение рабочего дня. Но у меня было много друзей, не так ли? Больше, чем у большинства людей, наверное, поскольку в мою работу входило поддерживать контакты. Коллеги, постоянные клиенты, а в свободное время — члены клубов «Нерон» и «Грязный Дик», команда на кортах сквоша, те, с кем я занимался скалолазанием и планеризмом — с некоторыми перерывами; черт, да половина «Либерал клаба», та половина, что регулярно ходила туда, потому что это было приятное старомодное местечко, где можно было выпить. И все они — хорошая компания, ну, может, не такие друзья, которым можно выложить все свои проблемы, но это-то и делало их хорошей компанией. Ты не обманывал их, они не обманывали тебя — одно из любимых западноафриканских выражений Дейва. И наконец, нельзя сказать, чтобы у меня не было друзей другого рода. У меня были хорошие отношения с родителями, пока они были живы, по-прежнему были хорошие отношения с дядей и всевозможными тетушками, хотя, если честно признаться, с ними в последнее время связь ослабла, ибо жили мы далеко друг от друга. Та же беда была и с моими друзьями по колледжу, разбросанными по всему свету. Когда я в последний раз получал известия от Нэвилла? И если уж разобраться, когда я в последний раз видел Майка? Хотя он-то жил не так и далеко.

Но все равно это было глупо. Я нисколько не был влюблен в Клэр — ничего подобного. Я был в близких — гораздо более близких — отношениях с добрым десятком девушек с тех пор, как окончил колледж, не так ли? Не говоря уж о случайных связях в последние год-два. Со Стефани, Мэри-Энн, с двумя или тремя из них у меня было серьезно, действительно серьезно. Даже начинал подумывать о женитьбе. Не говоря уже…

Я стиснул зубы. Глупо, это ведь уже в прошлом, правда? А он говорил о настоящем. Его глаза были как два зеркала, а зеркала беспощадны. Я никогда не видел себя таким раньше. В памяти возникло прикосновение руки к моей руке, заботливый, сочувственный голос, легкий аромат ее духов. Не так уж много, но ничего ведь больше и не было ни с какой стороны. Я заботился о том, чтобы так оно и было, заботился систематически, тщательно, осторожно. Так неужто она действительно была самым близким мне живым существом?

Ответить я не мог. Что-то собиралось над моей головой, и я вдруг ощутил, что уже ни в чем не уверен.

Если бы он плеснул мне в лицо водой, потом бросил канистру, а следом — огонь, то не смог бы потрясти меня больше. И он знал об этом. Его глаза смотрели в мои, пока я внутренне извивался, видели каждую подробность моих мук и наслаждались ими. Так ребенок может испытывать садистскую радость при виде извивающегося насекомого, нанизанного на булавку. Если Клэр была самым дорогим мне человеком, если я был для нее дороже всего…

— Что… что они собираются с ней делать? — хрипло спросил я.

Финн снова хихикнул. Джип резко что-то сказал ему. Стриж, казалось, ничего не заметил. Он наклонился вперед, быстро, как ласка, схватил мои руки в свои и притянул их к обеим сторонам кипящей канистры. Я дернулся, но хватка этих артритных лап, холодных и твердых, как рог, была смертельной.

— Ты хочешь знать или нет? Ты не почувствуешь ничего такого, чего не смог бы вынести!

Беспомощный, с широко раскрытыми глазами, я позволил ему поднять мои руки над огнем и медленно и осторожно положил ладони на ребристый металл. Я невольно ахнул, но то, что я ощутил, не имело ничего общего с жаром, скорее это была энергия кипящей воды, заставлявшая жесть вибрировать, как барабан, как множество барабанов. Пульсация, глухие удары, бешеный настойчивый ритм, а над этим, в звуке лопающихся пузырей, в реве пламени снизу, что-то еще — гул голосов, заунывное пение.

— Что это? — выдохнул я.

Жесть вибрировала под моими руками, как живая, ее все труднее и труднее было сдерживать.

— Это ритуал, — мрачно сказал старик. — Cérémonie-caille. Я узнаю его. Mangé — жертвоприношение, возможно, чтобы загладить вину за поражение перед их богом. Этого я не вижу, над ним висит тьма, жаркая и душная тьма под влажными листьями. Но конкретно для этого ритуала годится только одна жертва, это должен быть cabrit sans cornes. — Он сардонически улыбнулся и перевел: — Безрогий козел.

Однако я не нуждался в переводе, ни в буквальном, ни в его реальном значении. У меня от ужаса волосы встали дыбом, и я вскочил, оторвав от канистры руки:

— Господи, что теперь делать? Мы должны вытащить ее оттуда…

Единственное, что сделал Стриж, — это самодовольно ухмыльнулся мне в свете костра и пожал плечами. Это была последняя капля. На меня холодной молнией накатила ярость, какую редко когда испытывал или давал ей волю, и я почувствовал, как весь ощетинился.

— Будь ты проклят! — заорал я. — Что-то ведь должно быть! И ты поможешь мне прямо здесь и сейчас, а не то я сверну твою проклятую тощую шею! — Джип что-то выкрикнул, но я не слушал. — Клянусь Богом, я это сделаю! — И я пнул кипящую канистру прямо в Ле Стрижа.

Наверное, он поднял руку, чтобы защититься. Канистра отлетела в сторону, мощная струя воды с шипением выплеснулась в огонь, но ни капли не попало в Ле Стрижа. Вокруг меня заклубилось громадное облако пара, но запах у него был не влажный и маслянистый, как того можно было ожидать, а мягкий, соленый и теплый, запах тропического морского ветра. Финн зарычал и вскочил, и я с ужасом увидел, что даже без света костра глаза его горят желтым светом, как янтарь. Рядом со мной я услышал скрежет палаша, вынимаемого из ножен, и резкое звяканье, когда он снова лег в ножны. Рука Джипа опустилась мне на плечо.

— Спокойно, парень! — прошипел он. — Держись подальше от мелей! Ты ведь не знаешь фарватера! Дай-ка мне штурвал на минутку! — И он обернулся к Стрижу: — Ты сказал, что поможешь, старик, так что придется помочь. Это же было самое простое — убедиться в том, о чем можно было догадаться и так. Не для такой работы приходят за помощью к Ле Стрижу, верно? И этого не хватит, чтобы мы были квиты. И не похоже на великого Ле Стрижа — бросить дело на полпути…

Я затаил дыхание, пока пар растворился в темноте, а старик скорчился над последними языками пламени. Финн стоял напряженный, готовый к бою, совершенно неподвижный, если не считать сгибавшихся и разгибавшихся пальцев и тяжелого дыхания. Он расслабился, только когда старик заговорил. Его голос превратился в жалобное хныканье:

— Вы, молодежь, никогда не готовы проявить силу духа! Вечно вы не можете пойти и сделать что-то; вам надо, чтобы мы вам все объясняли, а ведь нам для этого пришлось поработать! Я был о тебе лучшего мнения, штурман, но ты такой же, как все. Нет у тебя мозгов. — Он яростно уставился на меня. — Хотя здесь еще кое-кто, у кого нет и души. Зато есть драгоценные маленькие мозги. Что ты хотел, чтоб я сделал, когда они уплыли и уже далеко? Как ты думаешь, почему они так спешили? Тебя испугались? — Он фыркнул и высморкался с помощью пальцев. — Только выйти из гавани — и они в безопасности. Они это прекрасно знают.

Я ошеломленно взглянул на Джипа, и тот сердито покачал головой:

— Оставь эти штучки, Стриж. Тут много чего можно сделать и сейчас — и ты можешь это сделать. Мы оба это знаем!

— Не могу, не причинив вреда также и вашей драгоценной юбке. Вашей милой маленькой Клэр. Так что вам придется снарядить корабль. И отправиться за ними следом! Ты богат? А?

— Нет, — с несчастным видом ответил я, соображая, сколько смогу выручить, если срочно продам квартиру, машину и музыкальный центр, хотя он прошлогодний и теперь уже не моден. — Сколько это будет стоить?

Джип щелкнул языком:

— Много, Стив. Я могу помочь тебе своими маленькими сбережениями, только это будет немного. Приличный корабль — это ведь обойдется не меньше чем в две тысячи плюс еще тысяча на экипаж и пятьсот на снаряжение.

— Тысяча чего?

Джип удивленно моргнул:

— Ну, в гинеях, конечно.

— Гинея? То есть один фунт пять пенсов? В нынешних деньгах?

— А какой же ей еще быть? Деньги есть деньги.

Я с минуту изумленно смотрел на него, потом неожиданно разразился смехом — я просто не верил своим ушам.

— Джип, неужели ты серьезно? Да я за месяц зарабатываю больше твоих двух тысяч! Мои сбережения…

— Кроме шуток? Да, но сумма должна быть в золоте, — предупредил он, со знающим видом постукивая себя по носу, — а когда торопишься, получается поганая ставка, провались оно все…

— Да бог с ней, со ставкой! — рявкнул я. — Если я за пару часов раздобуду эти деньги, ты найдешь мне корабль? И экипаж? И как скоро?

— Ты серьезно? — Джип со звоном стукнул по своим ножнам. — Да самый лучший, приятель! К рассвету! Начиная с лучшего штурмана, если захочешь, а именно — с меня самого! Мне все равно уже вроде как поднадоело на берегу. А ты возьмешь курс на чужеземные воды.

Я почти лишился дара речи:

— Джип… это превосходит все, что я когда-либо делал для тебя! Просто не могу выразить, как я тебе благодарен…

Но Джип уже повернулся к Ле Стрижу:

— Доволен, старый хорек? Теперь-то ты готов помочь? Или просто блефовал?

Старик громко засопел:

— Доставайте корабль, и я поеду с вами. — Джип снова удивленно моргнул — судя по всему, такого он не ожидал. Он уже собирался возразить, как Стриж прибавил: — При условии, конечно, что я возьму с собой моих друзей…

Тут я впервые увидел настоящее смятение на лице Джипа:

— Только не на мой корабль!

— Джип! — шепнул я.

— Ты же не знаешь, Стив! Он сам по себе плохая компания, но, Боже милостивый, любой из его друзей еще хуже…

— Соглашайся, или не поеду! — прорычал старик.

— Он нужен нам, Джип, — сказал я. — Ты же сам не мог придумать никого другого.

Джип стиснул зубы:

— Но плыть вместе с нами! Никогда не слыхал, чтоб он такое проделывал! Зачем же теперь и по этому делу? На тебя ему совершенно начхать, а на меня тем более! Что же он задумал, старый дьявол, разрази его гром? — Он вздрогнул, потом вздохнул: — Но если ты и вправду думаешь, что он нам понадобится, Стив…

— Я… не знаю. По-моему, я, можно сказать… нутром это чую.

— Остается только надеяться, что Финн не выест тебе нутро в конце концов. — Затем Джип снова удивил меня, задумчиво добавив: — Но будь по-твоему, Стив. Какие там у тебя ни появляются чувства, я им доверяю. — Он хлопнул меня по плечу. — Ладно, давай прыгай в свой шикарный закрытый автомобиль и быстренько собирай деньги! Если мы пропустим прилив на рассвете и ветер с берега, придется ждать заката, и волки получат целые сутки форы. — Он оглянулся через плечо. — Мы отплываем на рассвете. Будьте на борту пораньше. Я дам знать где.

Нам вслед раздался кислый смешок:

— Не утруждай себя, щенок. Я сам узнаю.

Когда я ехал назад в город, начинался туман и похолодало. Моей первой остановкой была квартира, и по многим причинам. Я хотел переодеться и уложить вещи, выбрав наиболее подходящую одежду для того, что могло оказаться весьма сумбурным путешествием. Сделав это, я совершил сложную процедуру открывания маленького стенного сейфа и стал рыться в нем в поисках своей скромной коллекции чуть-чуть нелегальных крюгеровских рэндов[16]. Затем я запер квартиру, не без мысли о том, когда же мне снова доведется ее увидеть, и отправился в «Либерал клаб». Я знал, что это наиболее вероятное место, где можно в это время найти Морри Джекмэна. Морри в свое время продал мне монеты, и я знал, что через пять минут после того, как я его найду, он неизбежно предложит купить еще. Мне нравился Морри, и я надеялся, что его сердце выдержит удар, когда на этот раз я дам согласие.

— Сегодня? Ты хочешь сказать — сейчас, сию минуту? — Морри поставил стакан и уставился на меня. — Что ты собираешься с ними сделать, Стив?

Иногда правда бывает самым лучшим средством:

— У меня тут одна сделка — в Карибском бассейне, очень дешево, если осуществить ее прямо сейчас. И тем более в гинеях.

Морри кивнул со знающим видом:

— Карибы за четыре куска? Что ж, я тебя понимаю. А в долю меня не возьмешь, нет? А, да ладно. Еще одна такая штука, и мы откроем свою мастерскую.

Я ехал назад очень осторожно. Дымка превращалась в густой туман, и я не хотел рисковать попасть в аварию, имея при себе маленькую сумочку, полную монет, незаконно позвякивавших на сиденье рядом со мной. Морри выдал мне потрясающий ассортимент, начиная с четвертаков с ангелами и джерсейских крон и кончая полуталерами Австро-Венгрии в современном исполнении, и с готовностью принял мой чек на пять тысяч фунтов по своим не облагаемым налогом ценам. Если полиция обнаружит меня со всем этим хозяйством, она неизбежно что-то заподозрит, и меня могут задержать. Так что я сдерживал нетерпение, позволяя подвыпившим личностям с ревом мчаться мимо меня в туман, и сосредоточил внимание на том, чтобы отыскивать дорогу. Сначала я пару раз свернул неправильно и уже начинал слегка исходить потом; завитки тумана показывали во все стороны, как тонкие насмешливые пальцы. И только уже когда наступила полночь, мне на глаза попался мягкий свет в конце улицы, и я затормозил у «Иллирийской таверны». Ну вот, я уже начинаю ориентироваться здесь, правда? Вписываюсь в обстановку. Как ни странно, от этих мыслей мое беспокойство только усилилось. Вылезая из машины, я бросил нервный взгляд в ночь. В том мире, который я знал, я не боялся темноты, но здесь?

В таверне было много народу, судя по гулу, но тени хорошо скрывали их. Я еще стоял на ступеньках, когда Джип возбужденно помахал мне из маленькой кабинки у огня.

— Стив! Позволь представить тебе капитана Пирса с бригантины «Непокорная»…

Из-за его спины поднялась огромная фигура, возвышаясь над нами обоими.

— Вашу руку, сэр! — прогремел капитан и протянул мне ладонь, утопавшую в таком количестве кружев, что ее почти не было видно. — Ваш покорный слуга, мастер Стивен!

Спрятанная в кружевах рука была размером с окорок и твердая, как камень. Его длинные песочного цвета волосы, все в локонах, как уши у спаниеля, обрамляли лицо ветчинного цвета. Под тяжелой челюстью по странного покроя жилету слой за слоем спускалась пена кружевных оборок, а борта жилета были густо покрыты вышивкой и доходили почти до колен.

— Надеюсь познакомиться с вами поближе, сэр, во время нашего путешествия! А теперь время торопит, а прилив ждет, и боюсь, что нам должно скорее завершить сделку!

— Ты достал деньги? — выдохнул Джип.

Я высыпал содержимое сумки на стол. Увидев, как оно лежит, освещенное светом камина, я ощутил, как меня охватывает паника. Вдруг я опростоволосился? Или не понял Джипа? Может, в этом безумном мире и цены другие, как и все остальное? Кучка казалась такой жалкой по сравнению с теми пиратскими грудами, что мне приходилось встречать в книгах и фильмах. Джип и капитан с минуту молча смотрели на деньги, и я весь покрылся потом. Затем Джип тихонько присвистнул:

— А ты еще говорил, что не богат!

Бросив на меня извиняющийся взгляд, капитан выбрал наугад монету, попробовал ее на зуб и уставился на результат.

— Господи, Твоя воля! — выдохнул он. — Это отличная монета! Считай, чистое золото, черт побери!

Едва держась на ногах от облегчения, я сообразил, что золото, предназначенное для использования, в отличие от того, что красуется на бархатных подставках, почти всегда шло по сниженному курсу, якобы для того, чтобы сделать курс более твердым, а скорее всего — чтобы увеличить его стоимость. Джип кивнул с величественным удовлетворением:

— Что я говорил тебе, шкипер? Здесь хватит на ваш корабль, людей и их снаряжение и еще останется, чтобы купить все это снова. Хотите сейчас получить вашу долю?

— Оставшаяся сумма, — решительно вмешался я, прежде чем капитан успел вставить слово, — для вас и вашей команды, как только мы получим Клэр назад в целости и сохранности. И еще столько же по возвращении. Скажите им это!

Пирс поднялся и отвесил мне поклон с такой отменной церемонностью, что мне оставалось только ответить ему тем же.

— Вы настоящий принц, сэр, принц! Клянусь всем, что для меня свято, вы получите назад девицу, пока у нас есть в руках сила! Угоститесь, сэр? — Боясь обидеть капитана, я взял умеренную порцию нюхательного табака из бараньего рога, отделанного по краю серебром, который он торжественно протянул мне, и вдохнул его носом, как это проделывали в фильмах, с ладони. Я надеялся, что не расчихаюсь. Однако, если тебе в каждую ноздрю засунут большую зажженную гаванскую сигару, не больно-то и чихнешь, а ощущение было именно таким. Я лишился дара речи, но, к счастью, Пирс был слишком занят, набивая этой адской смесью собственные пещерообразные ноздри, чтобы заметить мое состояние. Однако он не преминул заметить, как Джип одним быстрым движением смел золото в сумку и протянул ее мне.

— Насчет прилива… — сказал Джип.

Пирс яростно чихнул в свои оборки и громовым голосом потребовал, чтобы ему принесли плащ и шляпу. Появился старый Мирко с длинным, до колен, сюртуком, жестким от замысловатых галунов и сверкающих пуговиц. Поверх сюртука Пирс пристегнул широкий кожаный ремень, с которого свисала огромная шпага, нахлобучил на голову широкополую фетровую шляпу с высоким плюмажем, сунул под мышку трость с набалдашником из слоновой кости и заметил:

— Здесь всего пара шагов до причала, сэр! Желаете пойти пешком или возьмем вашу машину?

Он как-то не подходил к моей машине, ни морально, ни физически. Джип решил, что будет надежнее оставить ее у таверны — здесь за ней присмотрят.

— Особенно Катика, — сухо произнес он, пока мы шли вверх по ступенькам. — Опять приставала ко мне, чтобы я о тебе заботился, вот так-то…

— Она здесь? Хотелось бы попрощаться…

— Нам лучше не мешкать. — Однако я замешкался, стоя на последней ступеньке, полный странных ощущений. И каким-то образом я увидел ее в глубине темного зала — она стояла, отбросив назад волосы, а ее кошачьи глаза следили за мной одновременно бесстрастно и пристально. Она подняла руку, чтобы послать мне воздушный поцелуй, но дотронулась до губ не пальцами. Колодой карт.

Туман снаружи изменился, он не то чтобы рассеялся, но сконцентрировался в полосы и потоки, кружившие над нами в легком холодном бризе. Мы шли молча, только трость Пирса постукивала по камням и его ножны хлопали по жесткому сюртуку. Палаш Джипа был перекинут через плечо, а сам он, казалось, был погружен в собственные мысли. Так же как и я, только мои мысли были крайне беспокойны. Я и раньше пускался в долгие путешествия, но в них место назначения было четко отпечатано на билетах, находившихся в моей сумке, а ритуал отъезда был обычным для любого аэропорта в мире: проверка, место у прохода, не курить, проверка багажа и паспортный контроль, просвечивание, объявления, произносимые аденоидным голосом, и мигающие экраны с расписанием полетов. Мне это и раньше казалось не слишком ободряющим, но теперь я бы радовался этому, вступая в туманную пустоту бесконечных возможностей.

Однако когда пустота открылась перед нами, это был всего лишь конец улицы, а круги золотого света были не звездами, а фонарями на причале. За его краем поднимались вверх призрачные мачты, а вокруг них суетились люди, лазая вверх-вниз по трапу, поднимая мешки и катя бочонки. Над их головами вдруг что-то заскрипело, и на брусе закачалась сеть с большими бочками, которую опустили с громкими криками и бранью куда-то вниз, в тень. Пирс набрал полные легкие воздуха, и его крик без труда перекрыл весь шум:

— Мистер помощник! Как осадка?

— В норме, сэр! — откликнулся голос снизу. — Последние партии груза уже прибыли! — Затем последовал ряд подробностей по поводу погрузки, звучавших на удивление современно, и короткий обмен приказами, пославшими группы одетых в черное мужчин бегать то в одну сторону, то в другую. Я отошел к причалу, чтобы не мешать, и посмотрел вниз.

— Ну как? — спросил Джип, хлопая меня по плечу. — Как она тебе нравится?

У меня пересохло во рту от тревоги.

— Джип! — запротестовал я. — Она совершенно крошечная! Ты же видел этот проклятый корабль волков! Да она в четверть его размером…

Джип фыркнул:

— Да, конечно, у них здоровенный неуклюжий торговый корабль! «Непокорная» его запросто обгонит, и ветра она забирает гораздо меньше: она переплюнет «Сарацин» по всем статьям и пройдет там, где эти сядут на мель или пойдут ко дну. А если понадобится, то она и бьет дальше. Смотри туда, прямо за той кучей! — Он указал на ряд закрытых панелей, очень похожих на люки, идущих по низкому изогнутому корпусу. — За этими портами — восемнадцатифунтовые пушки, по десять на каждый борт, и длинные девятифунтовые — для морской охоты — на носу и на корме. Может нести больше артиллерии, чем обычно корабли ее размера, почти столько же, сколько фрегат. Если «Сарацин» — кит, то эта — акула, созданная для скорости и чтобы отхватывать добычу. Думаешь, я нашел бы тебе что-нибудь меньшее? Хотя, конечно, нам повезло, что Пирс продержал ее в доке до этой недели, ее кренговали. Нам ведь нужен капер, а «Непокорная» — из числа лучших!

Похоже, я нанял себе частный военный корабль в миниатюре. Я всегда стоял за частное предпринимательство, но это было уже чуть-чуть слишком. Я все еще хватался за голову при мысли об этом, когда откуда-то с высоты, с тонущих в тумане мачт, донесся протяжный крик. Все движение на палубе и причале неожиданно замерло, и напряженное молчание прорезал чистый певучий голос:

— Береговой бриз! Рассвет! Солнце встает!

Этот призыв, казалось, разрезал туман, разорвал его сплетенные потоки, расплющил волны. Сквозь туман, где-то там, во все еще скрытом далеке, я увидел первый слабый отблеск света Он упал на лица стоявших вокруг меня людей, и обнаружилось, что они выглядят как самое причудливое сборище головорезов, какое я мог бы себе представить. Изборожденные морщинами, покрытые шрамами лица, лица, которые могли бы быть вырезаны из старого дерева или просто образоваться в нем в силу капризов возраста. Свирепые, грубые лица, какие в современную эпоху встречаются очень редко, лица всех рас, какие я знал, и несколько — рас, мне неизвестных. Не все были мужчинами. Было здесь и несколько женщин, точно с такими же грубыми лицами и одетых почти так же. И, услышав этот крик, не дожидаясь, пока за этим последует приказ, они схватили все хозяйство, завалившее пристань, и, пошатываясь, тяжело нагруженные, побрели к трапу. Кто-то рядом со мной кашлянул, я обернулся и увидел невысокого грубого человека с тяжелым взглядом, нервно подпрыгивавшего. Дотрагиваясь костяшками пальцев до кирпично-красного лба, он сказал:

— Прошу прощения, хозяин, но капитан спрашивает, не желаете ли вы уже подняться на борт?

— Да, конечно… — начал я, но он уже подхватил портплед, составлявший весь мой багаж, схватил меня за локоть и почти поволок к трапу. Трап был шириной всего в три доски, без всяких поручней или чего-нибудь в этом роде, но я легко поднялся по нему почти до конца. Но тут какая-то нетерпеливая душа вступила на него слишком резко и чуть не сбросила меня за борт; однако с палубы в мгновение ока протянулась рука, подхватила меня за локоть и практически втащила на палубу.

— Как, уже не стоим на ногах, мастер Стивен? — сардонически осведомился хрипловатый голос.

— Молл! — рассмеялся я. — Ты тоже с нами?

Она обернулась на зов, раздавшийся с кормы, но приостановилась, чтобы похлопать меня по спине:

— Стыд и срам — бросить охоту на полпути и только понюхать запах волка! Да, я приписана старшиной-рулевым — и это меня сейчас зовут к рулю!

— Говорил я тебе — достану все самое лучшее, Стив, — ухмыльнулся Джип, появляясь так же внезапно, как и исчез. — Все они забияки, но она им всем даст сто очков вперед.

— Если дойдет до драки, то я не мог бы пожелать никого лучше, чтобы стоял рядом, — согласился я. — Кроме тебя разве что.

— Меня? — Джип с сожалением покачал головой. — Это очень любезно с твоей стороны, Стив, — сказать такое, да только где же тебе знать. Она… понимаешь, во всех Портах ни один человек, что умеет держать в руках клинок — ни мужчина, ни женщина, — с ней не сравнится, никакой другой боец — от Кадиса до Константинополя. И не было такого, разве что до меня.

— До тебя? Но она же не выглядит такой старой! Если уж на то пошло, она моложе тебя.

— Ну, она, наверное, моложе многих, да только я не много таких видел. Она здесь, Стив…

Неожиданное волнение прервало его слова. По трапу, громко стеная, хромал старик по имени Ле Стриж. Его поддерживали под обе руки две фигуры, такие же оборванные, как и он сам. Одной из них был Финн, а другой, к моему удивлению, оказалась юная девушка, костлявая, бледная, с голыми ногами под рваным черным платьем. Однако ее никак нельзя было назвать непривлекательной. Благодаря темным влажным волосам, в беспорядке падавшим на высокие скулы, ее зеленые глаза казались огромными, а улыбка приобретала тот голодный оттенок, какой бывает у беженцев на газетных фотографиях. Я предполагал, что такой экипаж, как наш, встретит ее свистом, если не чем похуже, но они, напротив, подались назад, с опаской убираясь с ее пути. Многие из них сделали пальцами рожки от дурного глаза или присвистнули и сплюнули. Финн огляделся вокруг с жутковатой ухмылкой, и они тут же прекратили. Ле Стриж остановился у конца трапа.

— Мастер штурман! К вам на борт еще трое! — Он поклонился. — Моя ничтожная персона, Финн, с которым вы знакомы, и позвольте представить вам Пег Паулер. Полезная помощница, вне всякого сомнения.

— Несомненно! — пробормотал Джип и показал в сторону носа. — Ваша каюта на баке по правому борту. Будет лучше, если вы уйдете туда и там пока останетесь, а то ребята из-за вас волнуются.

Стриж поклонился:

— Рады оказать вам услугу, мастер штурман! Идемте, детки.

Странное трио заковыляло прочь, и толпа на палубе расступилась, пропуская их. Я собирался спросить Джипа про девушку, но он остановил меня, схватив за руку.

— Вот оно, Стив! Чуешь? Прилив меняется. Он теперь медленный.

Я бросил взгляд за борт. Сероватый свет разрастался, но я ничего не различал, кроме тумана, клубившегося под пушечными портами:

— Ничего не чувствую. Мы погружаемся глубже?

Джип беспечно рассмеялся, но было в его смехе что-то — нечто новое, от чего волосы у меня на голове зашевелились так же легко, как от свежего бриза.

— Не от морского прилива, Стив, медленного и тихо подступающего! Когда наш прилив повернет, когда каналы будут свободны и не будет опасности сесть на мель, мы можем плыть к востоку от самого солнца!

Пока он говорил, свет менялся и неожиданно прорезал холодную серость; верхушки мачт ожили, освещенные ярким светом.

— Отставить, на носу! — прогремел Пирс с кормы. — Распустить передние паруса! Эй, на марсе, распустить топселя!

Такелаж зазвенел, как гигантская гитара, под поспешно карабкавшимися на мачты ногами, и над нашими головами с треском упали полотна цвета пергамента, на минуту повисли, а затем наполнились гулом и натянулись.

— Право руля! Поднять передние паруса! Держать круче к ветру! Держать круче к ветру, сучье отродье! Круче к ветру!

Пока паруса, расцветая, наполнялись ветром, матросы повсюду тащили канаты с причала.

— Отставить, на корме! — ревел Пирс. — Травить шкоты! Все на брасы!

Я схватился за поручень, когда корабль неожиданно поднялся подо мной, слегка накренился и с готовностью прыгнул вперед, как живое существо.

Солнце поднималось над краем мира, и его неяркий свет пробивался сквозь поникший туман, простиравшийся, чтобы встретиться и слиться с рассветными тучами и превратить их в волны сияющего золота. Мы проскользнули гавань, и запахи смолы и рыбы растворились в чистом холодном ветре. Я слышал, как под нами бурлит вода, но казалось, что ее вовсе не существует: бескрайний прилив света прорезал ее, превратив все в туманную полупрозрачность — и воду, и воздух. Подняв голову, я увидел, что топсели набрали воздуха и наполнились, а может быть, их заполняло сияние, такое сильное и свежее, что, казалось, вдыхая его, я поднимался над самим собой — дрожащий язычок огня.

Впереди нас раскрылись тучи. Я уже не видел солнца, словно оно зашло под нами, зато его свет сиял впереди нас, придавая чистую призрачную твердость облакам и обрамляя их золотом. И там облака приобрели форму побережья, окаймленного яркими пляжами, полуостровами, мысами, островами, где были темные горы, увенчанные лесами. За нашим бушпритом простирался архипелаг, обширный и охвативший все небо, и лазурные каналы открывались, чтобы принять нас. Нос корабля нырял, поднимался, подпрыгивал и снова поднимался выше и выше и туман разбивался о него и рассыпался по обе стороны длинными перьями медленно падающих струй, а над нами кружили и кричали огромные морские птицы. И в голосе Джипа я услышал то же дикое торжество, бескрайнее, как голубевшие впереди горизонты:

— Через рассвет! Над всеми ветрами земли! Мы отправляемся в путь!

6

Когда-то, еще маленьким мальчиком, я лежал на лужайке, глядя вверх на проплывающие над крышей тучи, и воображал, что они стоят на месте, а я и крыша поднимаемся к ним вверх. Теперь это происходило наяву.

Канал открылся перед нами, когда мы плавно и стремительно выходили в море, — ослепительная голубая ширь, на которую больно было смотреть. Над нами и под нами была чистейшая бесконечная лазурь, бездонная голубизна идеального моря и совершенного неба — если и был разделяющий их горизонт, это ускользало от моего ослепленного зрения. И под длинными лучами низкого солнца голубизна стремительно превратилась в пылающее золото, пронизанное полосками мерцающей белизны. Были это перистые рассветные облака или барашки волн, гонимых ветром, или и то и другое вместе — откуда мне было знать? Я поднялся выше забот, выше мыслей. Я стоял, объятый восторгом. Мы плыли по свету — свет наполнял наши паруса и рябил под кормой, светом мы дышали, он заполнял наши вены и заставлял пульс биться быстрее. А перед нами, раскинувшись в холмистых волнах облаков, лежали острова рассветного архипелага.

Однако, по мере того как мы приближались, они не теряли вида, не растворялись, как это обычно бывает с облаками, в бесформенные клочья. Наоборот, с каждым мгновением они делались резче и тверже, все более отчетливыми. Казалось, они материализуются из туманов вдали. Кружащиеся пятна белого по их золотым краям становились волнорезами, разбивающимися об обширные бледные пески: я слабо слышал их, когда мы проходили мимо. Тенистые серые вихри леса в их сердцевине превращались в верхушки высоких деревьев, шелестящих на ветру листьями, ветер донес до меня их тяжелое медленное дыхание и — очень слабо — аромат листьев и сосновых игл, папоротников и влажного перегноя, запахи древних лесов, давно исчезнувших с лица земли. Примерно на высоте деревьев хлопали крылья уже не морских птиц, а ширококрылых хищников, паривших и устремлявшихся вниз: скоп, ястребов и гордых орлов. С маленьких островков, попадавшихся на пути, доносился скорбный жалобный лай, и серые силуэты двигались на фоне скал, поднимая круглые головы, следя за нами, когда мы миновали их; иные в страхе обращались в бегство. Я видел мало признаков какой-то другой жизни, хотя как-то, я с уверенностью могу сказать, мимолетно обрисовался черный силуэт оленьих рогов на сине-золотом фоне; но признаков присутствия человека я не видел. Однажды, правда, когда мы огибали высокий серый мыс, ко мне из гребня лесов донесся пронзительный зов труб. Меня никогда не волновали подобные звуки, но этот был здесь к месту, жалобный и торжественный одновременно, словно эти дикие берега обрели голос, чтобы воспеть свое одинокое великолепие. Он пел прямо мне в душу, и я поддавался ему, забыв обо всех прочих чудесах в этом тихом пении, я рвался сойти на землю, отбросив все мои тревоги, и бегать, свободным, по густым лесам. Меня резко вывела из транса рука Молл, упавшая на плечо.

— Лучше не прислушивайся, мой сэр, — спокойно заметила она, — когда играют не люди.

— Не люди? — тупо повторил я. — Но то, что я слышал, не ветер.

— А я разве это говорила? Но на этом прекрасном острове людей нет. Музыки много, но людей нет.

Пляж появился перед нами. Прямо над линией моря на фоне светлых песков неестественно прямо возвышалась высокая черная скала, ее склоны, поблескивавшие, как потрескавшееся стекло, вырисовывались грубо и отчетливо. Над нашими головами заскрипели паруса, заскрежетало оружие, и изношенное дерево под моими ногами накренилось под новым углом: корабль менял галс. Прозвучали приказы, и люди кинулись к брасам. Я огляделся: теперь у руля стоял Джип, и он уводил корабль подальше от берега.

— Самый мудрый штурман на свете, — прокомментировала Молл. — В этих местах есть много способов налететь на скалы.

Дружески хлопнув меня по плечу, она вернулась назад на ют, чтобы присоединиться к Джипу. Я рассеянно потер царапину и прислушался к песне, которую пел какой-то матрос под эту зловещую музыку, замиравшую вдали за кормой.

— Отставить, ты, тарахтело! — зарычал капитан Пирс, но певец и без того уже замолчал. С холмов с насмешливым карканьем поднялась стая серых ворон, и это было последнее, что мы услышали.

Мой взгляд был все еще прикован к берегу, но облачные острова по обе стороны уже исчезали, снова растворяясь в туманном далеке. Я не сразу заметил, как рядом со мной оказался маленький стюард:

— Капитан свидетельствует свое уважение, хозяин, и спрашивает, не выпьете ли вы с ним и со штурманом вина перед обедом на юте?

Конечно, я бы выпил. После тревог и всех этих экскурсов — Господи, неужели это было только вчера? — а также бессонной ночи я чувствовал, что мне срочно надо выпить, желательно чего-нибудь покрепче. Я подумал: интересно, пьют ли на каперах ром? Вино, однако, оказалось чем-то вроде мадеры, дымчатым и невероятно крепким, оно подавалось судовым коком в оловянных кубках вместимостью в полпинты. После второй порции я уже совсем не чувствовал боли и ощущал себя достаточно уверенно, чтобы, подражая Джипу и капитану, положить ноги на поручни и покачиваться на стуле в такт легкому прыгучему движению судна, в то время как Молл облокотилась на огромный руль. Однако что-то не давало мне покоя, и, когда мы поднялись, чтобы сойти вниз, я сообразил, что это было.

— Солнце! Оно уже почти село! Но, черт побери, мы же отплыли на рассвете! А это было не более двух часов назад. И уже обед?

Пирс громко загоготал, его челюсти застучали и затряслись, и в ответ ему с нижней палубы прозвучал негромкий смешок. Джип изо всех сил старался сохранить серьезное выражение лица, но у него ничего не вышло. И только Молл даже не улыбнулась, но серьезно смотрела на меня со скамейки рулевого.

— Валяйте, смейтесь, — непринужденно сказал я. — Ничего, я здесь новичок.

— Извини, Стив, — ухмыльнулся Джип. — Помнится, меня в первый раз это тоже потрясло, а ведь меня предупреждали. Вспомни, к востоку от солнца, к западу от луны — вот где лежит наш путь. Так что оно, натурально, садится сейчас у нас за спиной, и мы теряем день. Не волнуйся, мы наверстаем его на обратном пути. А теперь пошли поедим.

Я немного опасался пищи, смутно припоминая рассказы о сухом печенье из изъеденной долгоносиками муки и солонине, жесткой, как камень, и плесневелой. Маленькая кают-компания была ярко освещена покачивающимися бронзовыми лампами, мебель была в стиле королевы Анны или что-то в этом роде — я не назвал бы ее антикварной, во всяком случае на этом судне, стол был сервирован ярко начищенным серебром. Капитан Пирс, по всей видимости, занимался доходным бизнесом; как бы там ни было, он жил на широкую ногу. Пять перемен, с вином, даже закусок было несколько сортов, в основном тушеные овощи и нарезанное кусками мясо, а кроме того, жареная дичь, на каждого по птице. Все трехзвездочные рестораны в городе готовы были бы пойти на убийство, только бы заполучить такое. Я ощутил некоторое беспокойство, когда мне сообщили, что это золотые ржанки, они ведь, кажется, были редкими птицами. Но здесь все было иначе, к тому же ничто уже не могло вернуть птичек, и я с жадностью проглотил блюдо. В море мой желудок первое время всегда бывал не в лучшем виде, но только не здесь. По-видимому, он просто отказывался верить, что мы в море.

После обеда были поданы кофе и бренди. Джип закурил сигару, а капитан — огромную трубку, набитую, по моему предположению, той же смесью серы и крапивы, что и то снадобье, которое он нюхал. Я ухитрился выдержать возникшую в этом ограниченном пространстве атмосферу где-то около часа, пока эти двое состязались друг с другом, нагромождая, как я искренне надеялся, горы невероятных историй о своих прежних столкновениях с волками и прочих опасностях, подстерегающих в море. Теперь я уже не осмеливался чему-либо не верить, даже рассказу Джипа про то, что именно он поймал, использовав в качестве наживки бычью голову. Наконец они довели меня окончательно, я принес извинения и нетвердым шагом отправился в постель. Или, вернее, на койку. Капитан предлагал мне как хозяину воспользоваться своей каютой, однако я счел тактичным отказаться. Вместо этого я занял одну из крохотных кабинок, как их здесь называли, примыкавших к дверям кают-компании. Джип в качестве штурмана занял кабинку по левому борту. В моей, размером чуть больше шести квадратных футов, был только расшатанный стул, откидной столик у стены и зловеще смахивающий на гроб ящик, подвешенный канатами к балкам наверху. Это и была моя кровать. Мне она была коротковата дюйма на два, а я еще не научился спать свернувшись калачиком. Кроме того, все мои рефлексы прямо кричали, что сейчас около девяти утра и мне давно пора на работу. Воздух был спертым и как-то уж слишком отдавал обедом, единственный иллюминатор, выходивший на палубу, я открыть не сумел. Не помогло и выпитое спиртное, жужжавшее в голове. Прозадыхавшись час или два, я плюнул, оделся и снова вышел на палубу, прихватив с собой бутылку бренди, которой снабдил меня Пирс, чтобы глотнуть на ночь.

От зрелища ночи у меня перехватило дыхание — она была прекрасна. Солнце уже давно зашло, появились звезды, и огромное сияющее серое облако, изогнувшееся великой аркой, замерзшая волна над полной луной, окаймлявшей его холодным огнем, побелило палубы и превратило паруса в натянутые полотнища из серебра. Над нами сквозь широкий купол ночи, как показалось, эхом отозвался тихий гром, прокатываясь в одном ритме с мягким покачиванием корабля. Настойчивое шипение вдоль корпуса напоминало об истинной скорости, с которой мы шли, так же как хлопанье вымпелов на головках мачт и негромкий гул парусов. Несколько чаек все еще кричали нам вслед или садились на ноки реев, как на насесты. Верхняя палуба была пуста, если не считать силуэтов спящих, завернутых в одеяла. Это были вахтенные, готовые к любым неожиданностям, в то время как их товарищи более уютно устроились в гамаках внизу. Вдоль поручней ют и бак мерили шагами часовые, каждый в своем ритме, ходили, чтобы не заснуть, а у руля по-прежнему стояла Молл. Ее длинные волосы были пронизаны светом, а глаза сияли, как звезды. Часовые и помощник капитана отсалютовали при моем появлении, а Молл небрежно качнула головой, приглашая присоединиться к ней. Я поднял бутылку и увидел, как в ответ блеснули ее зубы.

— Прекрасная волчья луна! — объявила Молл, когда я забрался наверх по трапу.

— Не надо все портить! — взмолился я. — Слишком это красиво.

— Не правда ли? — весело согласилась Молл. — Иди сюда, отсюда лучше видно… Хотя еще лучше — с такелажа или с верхушек мачт…

Я много лазал по скалам, однако скалы не качаются.

— Может быть, потом… — Я собирался добавить еще что-то, но тут же позабыл об этом. Я с беспокойством смотрел за поручни корабля. Нигде не было и следа бездонной лазури, словно она вообще не существовала. Во все стороны, сверкая, как оружейная сталь, под луной простиралась пустая ширь серой ряби. Это мог быть просто спокойный океан, ловивший и отражавший мягкие тени этой плывущей перистой арки с такой точностью, что они казались одной субстанцией. Вместе они образовывали широкий туннель, почти отверстие пещеры, по направлению к которому мы и плыли, в иссиня-черное небо с подвешенными в нем луной и звездами. И все же звуки были звуками моря, и паруса надувались сильным бризом, трепавшим мне волосы.

Море или не море, похоже, Молл это ничуть не волновало, поэтому я не позволил и себе беспокоиться; мне уже надоела роль зеленого новичка. Я просто нашарил в кармане перочинный нож и откупорил бутылку бренди. Мне крайне необходимо подкрепиться, но вежливость требовала, чтобы первой это сделала Молл.

— За то, чтобы ты пребывал в добром здравии, мастер Стивен. И твоя прекрасная возлюбленная. — Она деликатно обтерла горлышко бутылки большим пальцем, прежде чем вернуть ее мне.

— Моя… Клэр не моя… э-э… возлюбленная. Просто друг.

— Тогда что же ее возлюбленный? Должно быть, он медлителен, раз предоставил погоню тебе.

Я фыркнул:

— Мне бы пришлось очень солоно — пытаться объяснить ему, что с ней стряслось. Правда, по-моему, у нее никого нет, во всяком случае сейчас.

Молл посмотрела на меня с уважением:

— Что ж, стало быть, тем более хороший ты человек, раз поспешил так скоро ей на выручку.

Я смущенно опустил бутылку и пожал плечами:

— Не такой уж и хороший. Это ведь я виноват, что она попала в беду. Я сам, дурак, во всем виноват, совал нос повсюду и все делал не так, как надо. Я должен был знать, что это навлечет несчастье.

— Ну нет! Это неслыханно — так глубоко пробраться в Сердцевину. Никто из тех, кому хоть что-то известно о волках, не ждал такого — ни Джип, ни я. Тебе незачем себя винить.

Я покачал головой:

— Хотел бы я с тобой согласиться. Хотя это не играет роли — моя вина или нет, я должен был отправиться за ней. Не мог же я просто сидеть и ничего не предпринимать.

— А твоя жена, твоя возлюбленная — что она? Разве ты не должен был остаться с ней? Разве это справедливо по отношению к ней — рисковать собой в такой дьявольской гонке?

У меня в горле появился кислый привкус:

— Я не женат. И едва ли найдется девушка, которой будет не все равно — вернусь я или нет. Может, разве что Клэр, если верить этому старому мерзавцу.

— Стрижу? Да, в этом ты можешь ему верить. Однако остерегайся чересчур доверять ему. — Она озорно посмотрела на меня. — А эта Клэр, ты никогда…

— Нет, никогда в жизни, черт побери! — отрезал я и для симметрии добавил: — А как насчет тебя? Ты замужем? А твой папочка знает, что ты уехала?

Молл залилась журчащим смехом и вздернула свой длинноватый нос:

— Ну нет, только не я. Для этого я слишком перекати-поле. И потом, я люблю спать на обеих сторонах кровати.

И пока я переваривал то, что она сказала, Молл понюхала воздух, взглянула вверх на паруса с небрежностью, порожденной долгим опытом, слегка отпустила руль.

— Ветер свежеет, но не хотелось бы ставить еще один риф — пока. Скорость — вот что самое важное сегодня, коль скоро мы охотимся на жирную сельдь.

Я сел на высокую скамью рулевого и стал изучать Молл, пока она наклонилась к нактоузу. Она была, конечно, не красавица, слишком уж широка в кости, но ее черные лоснящиеся штаны облегали очень женственные формы, и двигалась она с грацией спортсменки. Только это да ширина ее обнаженных плеч свидетельствовали о силе, не говоря уже о той тигриной мощи, которую она демонстрировала раньше. Ее спокойная манера держаться никак не выдавала и свирепости, вызывавшей эту силу. Однако я все время помнил о том, что это присутствует в Молл.

— Ничего себе селедочка, — заметил я. — Но ведь догнать их — это только половина проблемы, а что мы будем делать дальше? Я чувствую себя гораздо спокойнее оттого, что ты с нами. Я рад этому — и страшно благодарен тебе. Но, в конце концов, это ведь не твоя драка.

— О, вот и нет, как раз моя, — мягко возразила Молл. Она посмотрела вверх, туда, где за бортом сияли звезды. Их бледный свет отражался в ее глазах, и она пристально вглядывалась во что-то, видимое ей одной, — может, воспоминания или дурные предчувствия. — Я сражаюсь с волками и гнусными мерзавцами вроде них, а также со всяким более сильным злом, что стоит за ними. И со всей несправедливостью, что переполняет мир. Я поклялась воздать по заслугам любому злу, какое могу найти. И более всего — коли в беде оказывается девица… — Молл резко оборвала свою речь и осведомилась с устрашающей холодностью: — Скажи, над чем ты смеешься, мастер Стивен, и мы посмеемся вместе.

— Я вовсе не смеялся! — поспешно заверил ее я. — Во всяком случае, не совсем — просто… ну, я никогда раньше не слышал, чтобы кто-нибудь так говорил. Знаешь, как — ну, не знаю — как странствующий рыцарь? Или — как же это называется, черт побери? — паладин. И меньше всего я ожидал этого — извини — от чертовски привлекательной женщины…

— Паладин? — Молл сейчас же оттаяла и отвесила мне такой низкий поклон, что ее кудри пеной закрыли лицо. — Высокая похвала, добрый сэр! Слишком высокая для такой ничтожной особы, как я. Но все равно я благодарю тебя. — Она криво усмехнулась. — Кабы все мужчины были со мной столь любезны, я была бы о них лучшего мнения.

— Просто они, наверное, чувствуют себя неуютно рядом с тобой. Я на такое не отваживаюсь. Ты спасла мою шкуру и помогаешь мне теперь спасти Клэр. — Я уже знал, что мне надо было сменить тему еще до того, как я начал свою тираду. — Ты что-то сказала… более сильное зло, что стоит за ними. Старик Стриж тоже все время на это намекал, но не мог сказать больше… или не хотел. Ты случайно не…

Она покачала головой, скрестила руки поверх руля и задумчиво оперлась на них подбородком.

— Нет, Стивен, с уверенностью сказать не могу. Но догадаться нетрудно. За такими существами всегда стоит зло, пусть даже только то, что осталось в их крови от далеких предков. Глубоко, в самом центре, в Сердце Великого Колеса…

— Ты хочешь сказать — в Сердцевине?

— Да, да, многие так и зовут его. Как бы то ни было, там есть и добро и зло, и они хорошо сбалансированы — хорошо перемешаны, можно сказать. Каждого понемногу в большинстве вещей, и точно так — в человеке и его деяниях. Однако здесь, к востоку от рассвета, мера для всех вещей иная. Здесь можно встретить великое добро, это правда, но и великое зло тоже; и они меньше смешиваются. Нет, бренди мне больше не надо, спасибо, для рулевого здесь слишком подветренный берег.

Я отнял бутылку от губ.

— Ты рассуждаешь о добре и зле так, словно каждое из них — вещь в себе.

Молл поразмыслила:

— Они такими и могут быть там, на грани слияния миров. Вещи абсолютные и чистые. Ибо чем дальше уходишь от Сердца, тем чище они становятся.

— Как это чище? В умах людей — злых людей? Или полулюдей, как волки?

— Трудно сказать. Умы… да, разума там достаточно. Люди… может быть. — На ее лице появилось отчужденное выражение. — Кое-кто из них когда-то могли быть людьми. Людьми с черной душой, летящими на зло, как мотылек летит на огонь, и чем ближе подлетали, тем больше теряли человеческий облик. Но другие — это могло быть то самое более сильное зло, проникавшее внутрь и по ходу принимавшее все более человеческий облик; возможно, чужая кровь в волках именно от него. А вот здесь, между Сердцем и Краем, и те и другие одинаково плохи, и в них мало что есть от того, что мы называем человеком. Ты видел… должен помнить. На складе. — По-видимому, она заметила, как я напрягся. — И то существо, каким бы жутким оно ни казалось, — просто обычный слуга этих выходцев с дальнего Края, часовой или разведчик. Они вечно ищут пути распространить свое влияние внутрь, как черви, прогрызающие твердую древесину. И даже глубоко в Сердце Колеса это оставляет за собой больше боли и страданий, чем многие люди могут себе представить.

Ночь как-то разом потеряла для меня свое очарование.

— И ты считаешь, за волками стоит что-то в этом роде?

— После того как они привезли эту штуку контрабандой… да, считаю. Торговля всегда была лучшим способом проникновения, ибо она — источник жизненной силы для широких миров, более того, для бесконечного их множества, и часто случается так, что один человек всюду проникает легко, а другой, не вызывающий симпатии, обнаруживает перед собой непреодолимый барьер. Даже волки и другие чуждые расы иногда занимаются торговлей. Она должна быть защищена, такая торговля, поэтому часовые стоят на страже над ее артериями, чтобы в них не заползла зараза, а следом — тьма. Не только ради твоей Клэр я делаю это, Стивен. И я держу пари, что то же на уме и у старика Стрижа. Он, конечно, мерзавец, и дело с ним иметь небезопасно, но он не потерпит, чтобы зло проникло в этот мир. Как и я, он слишком много повидал, чтобы не ответить на вызов. Такова моя святая клятва, моя сокровеннейшая цель в жизни.

— Звучит очень хорошо, — мрачно признал я. — Хотел бы иметь такую же достойную цель в жизни.

Колокол, подвешенный высоко на корме, спокойно прозвенел в темноте, отмечая время окончания вахты. Внизу, на палубе, сонные руки стали сбрасывать одеяла и будить других вахтенных. Луна теперь была в зените, и длинные тени упали на доски палубы, когда еще несколько матросов спустились с рей, подобрали брошенные одеяла и растянулись на месте своих товарищей. Молл повернулась ко мне, опершись на руль, и задумчиво изучала меня.

— Ни жены, ни настоящей любви, ни цели в жизни… И все же у тебя есть ум и по крайней мере что-то от сердца; и то и другое не так плохо, если я правильно разобралась. И конечно, у тебя есть мечты — или были когда-то. Ребенком я тратила каждый скудный пенни на дома, где играли представления, — стояла и мечтала о спектаклях, где женщины переодевались юношами для какой-нибудь отчаянной цели. Только это было потому, что роли девушек все равно исполняли мальчики. Прекрасная ирония: даже на сцене мы не могли быть самими собой.

Что-то в ее словах заставило меня навострить уши, но понять, что именно, мешало выпитое бренди.

— У меня, наверное, тоже когда-то были мечты. Правда, довольно глупые: в них не было ничего, имеющего отношения к цели.

— Для этого надобно время, — отозвалась Молл, и прозвучавшая в ее голосе горечь поразила меня, превратив все мои чувства в банальность. — Мне потребовались долгие годы, чтобы избавиться от последних пороков моего рождения и оставить их позади на дороге. Пока я не отчеканила себя заново из старого металла.

— А где ты родилась, Молл? — мягко спросил я, пытаясь изо всех сил отобрать в памяти то, что уже принимало какую-то форму.

Она пожала плечами:

— Найди моих отца и мать и спроси. Я не помню ни их имен, ни лиц. Мои первые воспоминания — о публичном доме, где я была ребенком — общим и ничьим, и меня растили, как скот, который откармливают на продажу. Я сбежала оттуда так скоро, как только смогла, но все же недостаточно скоро. Но у тебя, однако, детство не могло быть столь скверным.

Я покачал головой, но согласился:

— Не могло, конечно. Я родился не в очень богатой семье, но у нас ни в чем не было недостатка. Я хорошо ладил с родителями, они дали мне образование, я получил приличную работу и хорошо справляюсь с ней. И так случилось потому, что я очень рано расстался с мечтами, а вместо них у меня появились разумные амбиции. Я стал планировать свою жизнь еще в колледже — как я буду продвигаться в бизнесе, а потом, может быть, попытаюсь сделать карьеру в политике. Может, в парламенте или в Европейском сообществе. Нет, ни в какую конкретную партию или во что-нибудь в этом роде я вступать не собирался. Идеалов у меня не было. Просто естественный прогресс, течение вещей. Я довольно серьезно относился к этому — да и сейчас отношусь. И наверное, я мечтал о комфортной и независимой жизни — так я и живу; это сбылось. А что еще имеет значение?

— Это ты спрашиваешь меня? — спросила Молл. Вид у нее был такой, словно ее это забавит. — Многое, если ты мужчина, а не набитое соломой чучело или волк. Но даже слепой в ночь, более черную, чем эта, увидел бы, да ты и сам это знаешь.

— Ну хорошо, — признался я. — Человеческая сторона вопроса. Любовь, если хочешь, назовем это так. У меня было много подружек, но я не привязывался к ним — в этом моя вина? Я очень хорошо проводил время. Я тепло относился к ним, даже серьезно, но любить — нет, я не любил ни одну. В любом случае в последние год-два я был слишком занят для этого — с головой ушел в работу. Нужно много работать, если хочешь идти впереди. А со временем, знаешь, это приносит все большее удовлетворение — о, конечно, за исключением физической стороны, — прибавил я, увидев выражение ее лица. — Но я и это могу получить, если потребуется.

— От шлюх, — холодно произнесла Молл. — Кукол, проституток, куртизанок…

Я уже начал злиться:

— Не делай поспешных выводов, черт побери! Это, в конце концов, несерьезно! Ну и что? Ты думаешь, это менее честно, чем вся эта возня с подарками, обедами и ерундой вроде «Я люблю тебя, дорогая», когда оба знают, что это лажа? Или просто соблазнить глупую девчонку и опрокинуть ее на спину? Я так не считаю. Я уже играл в эти игры, и мне они осточертели. Но мне не приходилось платить — черт, да, никогда не приходилось. Ну почти никогда, — добавил я, вспомнив командировки в Бангкок. — Но это была просто игра в туриста. Осмотр достопримечательностей.

— Мужчины покупают не только деньгами, — спокойно сказала Молл, когда я выдохся. — Поверь, я знаю! Но я не пуританка и не читаю тебе проповедей. Они прелюбодействуют, и ваши девушки, и парни; это древний порок, и есть еще много гораздо страшнее — если только в человеке не заложено что-то лучшее. И клянусь мессой, в тебе это есть, мастер Стивен! Ты никогда не любил, говоришь? Ловлю тебя на лжи! Ибо сами твои слова выдают тебя.

Я уставился на нее и чуть не расхохотался.

— Послушай, Молл, думай, что тебе хочется, черт побери…

Я остановился. Когда я попытался подняться, ее рука легла мне на плечо легко, но твердо:

— Ты от всего пытаешься убежать? Но вот от своего долга перед Клэр не сумел. Так зачем бежать от себя?

— А тебе-то что за дело, в конце концов? — сердито огрызнулся я.

— Никакого, — просто ответила Молл. — У меня нет никакого права вмешиваться, даже волноваться. Но когда жизнь человека висела на острие моего меча, я не могу не интересоваться им в дальнейшем.

— Хорошо! — признал я, стараясь подавить раздражение оттого, что мне об этом напомнили. — Может, я и был довольно сильно влюблен какое-то время. Но все равно из этого ничего не вышло, видит Бог!

— Постой, постой! — Молл отпустила мое плечо и с улыбкой взъерошила мне волосы. — Я хочу всего лишь, чтобы ты поразмыслил, а не выдавал мне свои самые сокровенные тайны. Ты можешь удивиться самому себе.

— Нет уж, к черту, я тебе расскажу, а ты суди сама. На самом деле я не хочу, чтобы ты навоображала обо мне всяких гнусностей. Я познакомился с ней на первом курсе колледжа, она училась в школе искусств, и мы стали встречаться. Нам было хорошо вместе — Господи, она была интереснее любой английской девушки, каких я когда-либо встречал. Просто совсем не такая, как все… такая… не знаю. Совершенно из ряда вон выходящая. Все девушки, каких я знал, даже те, что без предрассудков, они были без предрассудков в тех рамках, как это полагалось, если в этом вообще есть какой-то смысл. Она была евразийкой, наполовину китаянкой — из Сингапура — и дьявольски хорошенькой. Прекрасное тело, почти совершенство. Похоже на отполированную бронзу. В этом тоже была беда. — Молл теперь стояла, снова положив руки на руль и глядя за горизонт, но она медленно кивнула, давая понять, что слушает. Я следил за тем, как играют изгибы ее грудей и ребра, когда она пошевелилась, и впадины на ее мускулистых бедрах. Фигура у Джеки была совсем другой, гораздо более мягкой и нежной — почти хрупкой. — Она не была богата. Получала деньги из дома, но их вечно не хватало. Она подрабатывала натурщицей, чтобы заработать.

— И ты ревновал?

— Нет, — сказал я с некоторым удивлением. — Не совсем. Я даже гордился ею. Мне было немного не по себе, но я гордился. Ничего нечестного в этом не было, она была не такая. Но ей была противна сама мысль о том, что она будет жить за мой счет, она хотела платить сама за себя, когда мы ходили в рестораны, такая уж она была упрямая, даже глупо. И… ну, она зашла чуть-чуть слишком далеко. Решила, что заработает больше всего, позируя для журналов, и — Господи, просто взяла да сделала это, не сказав мне ничего.

— А зачем надо было говорить? Что за разница?

— Послушай, есть огромная разница между парочкой студенческих набросков и журналами на каждой газетной стойке по всей стране! Фотографии-то ведь остаются! Они повсюду болтаются! Они могут всплыть через много лет…

Молл резко вдохнула воздух:

— Ага! А ты боялся, что всплывут?

— Послушай, ты должна понять, наконец. Я же говорил тебе, что все спланировал заранее! Ты же знаешь, как это бывает. Когда ты молод, тебе кажется, что все это случится прямо завтра. Она могла мне все испортить! Я не мог допустить, чтобы какой-нибудь подонок объявился с этими фотографиями — а они были весьма внушительного размера, черт бы их побрал, — и разослал их во все газеты в то время, когда я пытался бы стать серьезной фигурой в обществе! Я хочу сказать, представь себе такое, что я, например, боролся бы на первичных выборах! Так что… — Я безнадежно махнул рукой.

— Так что вы поссорились?

— Ну да… немного. Но я не просто бросил ее и всякое такое, я был не так жесток. Просто дождался, когда все выдохнется само собой в течение летних каникул. Мы говорили о том, чтобы поехать в Сингапур, но это… в общем, сорвалось. А потом пришла зима… — Я пожал плечами. Закричала чайка, дикий и одинокий вопль, и я слегка вздрогнул. — Следующим летом она вышла замуж за другого, так что у нее это тоже было не слишком глубоким чувством. Но не за того человека, какого я мог бы предположить, а за одного из своих художников, простого бесталанного маленького пьянчужку. Последнее, что я о нем слышал, — это то, что, закончив колледж, он занимается дизайном оберток для мыла. А о ней вообще ничего. Кроме того, что они по сию пору женаты, если она не свернула его тощую шею к этому времени. Это было самое близкое к любви чувство, которое я испытал в своей жизни, Молл; но ведь и это не было слишком серьезно, правда?

Не знаю, какого ответа я ждал, но уже никак не чуть жалостливого взгляда, которым меня наградили.

— Редко кто станет вспоминать о том, что обманулся, потеряв драгоценное ради ложной выгоды, и еще реже — если обманул себя сам. Но подумай о двух вещах. Первое: ей не надо почувствовать снег на губах, чтобы понять, что пришла зима. И второе. Раньше политика не была ремеслом, которым человек занимался бы изо дня в день. Это слово значило делать то, что целесообразно, а не то, что предписывают правила.

Это было как заноза в хвосте. И к счастью, благовидный ответ, вертевшийся у меня на языке, так и не сорвался с губ. Заходящая луна впервые посеребрила горизонт, волны подхватили сверкающий луч и разнесли его широкой полосой. В ответ сверху донесся голос марсового матроса, срывавшийся от возбуждения и переходивший в высокий крик, похожий на вопль морской птицы:

— Парус! Парус!

— Как далеко? — проревел помощник капитана в переговорную трубу, которая едва ли была ему необходима.

— Корабль на горизонте, прямо по курсу! — Все задвигались, и с треском раскрылись подзорные трубы. — Три мачты в лунном свете! И какой здоровенный!

— Клянусь Богом, это могут быть они! — пробормотал помощник. — Держи руль, Молл! Старшина, поди разбуди штурмана и капитана. А вам лучше уйти, сэр!

— Всего в одной-двух лигах впереди нас, — торжествующе объявила Молл. — Не правда ли, на быстрой птичке мы летим! Мы их догоним, Стивен, догоним! Если это «Сарацин», конечно. Надобно сперва удостовериться. А не то придется черт знает как расплачиваться, если откроем огонь по какому-нибудь обычному торговцу или большому военному кораблю, который разнесет нас в щепки одним бортовым залпом.

— Откроем огонь… — Я ощутил, как по спине у меня стекают капли пота; сгорбившиеся черные силуэты, стоявшие по всей длине поручней, стали вдруг похожи на спящих кобр, готовых в любую минуту выплюнуть яд. Реальность того, что мы собираемся сделать, приняла устрашающую форму. И непонятно, по какой причине — от возбуждения или еще отчего, но обед и выпитое спиртное выбрали именно этот момент, чтобы взбунтоваться. И тут мне пришло в голову, что на корабле имеется еще одна жизненно важная точка, с которой я не познакомился.

— Э-э, Молл… кстати, а где… э-э… гальюн? — Наконец-то я вспомнил правильно хоть один морской термин.

Молл указала рукой в направлении бака и находившегося за ним бушприта:

— Там, наверху.

— Где наверху? На баке?

— Нет. Вон там над поручнем вниз и на бушприт. Там есть трап.

— Ты хочешь сказать — прямо на воздухе?

— Да, ради здоровья.

— Господи! — Я представил себе эту картину, и она показалась мне отвратительной. — Зачем же акробатические трюки? Почему бы просто не воспользоваться леером?

— Капитан Пирс не захочет. И к тому же один легкий порыв ветра, и ты получишь назад все, что отлил.

— Понятно, — сказал я и, спотыкаясь, направился в сторону сходного трапа.

И только когда я осторожно прошел по баку к поручню, она крикнула мне вслед:

— На худой конец, есть еще один — в каюте на баке по левому борту. Это мой. По обычаю он только для дам, но если хочешь, можешь воспользоваться своим положением. Тем паче ты хорошо воспитанный молодой человек…

— Слушай-ка! — закричал я ей в ответ, неуклюже перелезая через поручень. — Весьма признателен за комплимент, но… Я здесь застрял на корабле, который идет в никуда, так? С командой самых отъявленных головорезов, да? И что же, по-твоему, я стану искушать судьбу и пользоваться женским сортиром?

Из недр корабля раздался гул, приветствовавший мое решение.

Вот так мы героически ринулись в бой, с моей персоной, скрючившейся и дрожащей на деревянном ящике за бушпритом. В качестве носовой фигуры я оставлял желать лучшего, и моим единственным утешением было то, что если мы и вправду плывем над ветрами земли, то землю ожидает легкий шок.

К тому времени, когда я выкарабкался назад, вахтенные снизу были созваны и на палубе кипела бурная деятельность. Джип и капитан уже встали и тоже были там. Джип выглядел свежим, как полевой цветок, но капитан Пирс пребывал в паршивом настроении, и я втихомолку порадовался, когда увидел, как он заспешил к бушприту.

— Какие новости? — поинтересовался я.

— Ишь какой смелый, паруса убраны на ночь, — отозвался Джип, не отнимая от глаз подзорной трубы. — Мы догоняем его быстро, даже слишком быстро. Я бы предпочел подойти к ним, когда луна зайдет. Кто-нибудь видел старика Стрижа? Эй, кто-нибудь, тащите его сюда!

Эта команда была встречена с таким отсутствием энтузиазма, что я предложил сходить за ним сам. Когда я забарабанил в маленькую зеленую дверь, я ожидал чего угодно — от неистового лая до удара грома, но вместо этого дверь открыла та девушка — Пег Паулер, стягивая на груди оборванное платье. Она ничего не сказала, просто посмотрела на меня своими огромными глазами и уже собиралась пригласить меня войти, как вдруг тихое рычание Ле Стрижа остановило ее.

— Я знаю! — прорычал он из темноты, прежде чем я успел что-то сказать. Из глубины каюты поплыли затхлые запахи. — Я слышу! Скажи капитану — он получит то, что ему нужно, но пусть до этого не атакует! На его страх и риск — и твой!

— Мы получим то, что нам надо? — переспросил Джип, когда я передал послание. Он взглянул на вновь появившегося Пирса. — Проклятие! Интересно, что же все-таки случится?

— Похоже, он считает, что тебе это известно.

— Да нет, просто любит, когда его проклинают, вот и все. Но одно я тебе скажу — я не стану нападать, пока он не закончит, ни-ни, даже под угрозой пушек. Ну а ты, Стив, что собираешься делать? Можешь, конечно, остаться на палубе, если хочешь, но самое безопасное место — ниже ватерлинии, куда не долетают ядра…

— Черта с два! — отрезал я, удивленный и обиженный. — Ты думаешь, я не пойду с тобой?

— Нет, не думаю, — признался Джип. — Но я пообещал капитану, что дам тебе шанс. Он сам не пойдет, разве только с призовой командой. Понимаешь, Стив, это вроде как особое дело — брать корабль на абордаж, особенно такой, который выше твоего. А ты единственный на борту, кто этого никогда раньше не делал, кроме разве что Стрижа.

— Я довольно прилично лазаю, — сказал я. — Сколько из ваших людей сумеют забраться вверх по нависающей скале?

Джип бросил взгляд на капитана, и тот пожал плечами.

— Может, это и правильно. Но вам надо быть вооруженным, мастер Стивен, а, сдается мне, вы не шибко приучены к клинку. Могу дать вам хороший пистолет, но это только два выстрела — если запал останется сухим… И коль уж зашла об этом речь, нам скоро понадобится оружие! — Он подхватил свою переговорную трубу и заревел: — Мачты! Или вы там наверху все ослепли, болваны? Они могут нас увидеть!

— Еще минуту, сэр! Всего минуту… — Воздух на юте можно было подергать, как натянутую стальную проволоку.

— Владеть абордажной саблей — невелика наука, — вмешалась Молл. — Надо просто поднимать, рубить и отражать удары, крепко держать в руке, и пусть вес работает за тебя.

— Ну еще бы, особенно против волков, — возразил Джип, — когда они обучены держать их с колыбели или что там у них ее заменяет. — Он щелкнул пальцами. — Нашел! Абордажный топор. Он помогает и лезть. И у меня есть для тебя кое-какая одежка.

— А эта разве не подойдет? — На мне была легкая ветровка на шелковой подкладке и спортивные брюки, дорогие и плотные.

— Подойдет, конечно, если ты хочешь, чтобы обрывки твоих прелестных карманов свисали клочьями с каждого гвоздя и каждой занозы на их корпусе, а ты прибудешь на борт совершенно голым. Нет, лучше всего плотная парусина, как та, что носят здешние ребята, или шкура морской лошади, как у меня и Молл: дорого, зато прочно. Мы с тобой примерно одного размера — можешь взять мою запасную пару.

Шкура морской лошади? Я подозрительно скосил глаза на то, что принес слуга Пирса. Она была чернее ночи, мягче, чем казалась, чуть пушистая, как кротовая, только поменьше. От нее исходил легкий, но ощутимый запах, горький и маслянистый.

— Примерь, — предложила Молл с непроницаемым видом.

По-видимому, не было особого смысла проявлять чрезмерную застенчивость, так что я разоблачился прямо на месте и натянул странные брюки и рубашку. Они оказались чуть эластичными, поэтому сидели хорошо, особенно с широким ремнем и кроссовками, которые были на мне. В рубашке без рукавов я слегка поеживался под резким ночным ветерком, но у меня мелькнула не слишком приятная мысль, что очень скоро мне станет жарко. По крайней мере абордажный топорик, который мне выдали, по размеру был почти таким же, как ледоруб, с таким же длинным топорищем; Джип объяснил, что им можно цепляться за доски и другие места, чтобы легче было лезть, а лезвие прорубит сеть, натянутую над поручнями, чтобы помешать взять корабль на абордаж. Пирс одолжил мне длинный нож и обещанный пистолет — двухзарядное кремневое орудие — и показал, как взводить курок, очень осторожно, потому что пистолет был уже заряжен. Пистолет был совсем не таким, как те, из которых я стрелял по мишеням, и это меня не слишком обрадовало. Затем выступила Молл и повязала мне вокруг лба такую же расшитую парчовую повязку, как у нее.

— Спасибо! — сказал я, раздумывая, какой я должен иметь вид, и начиная ощущать себя заправским пиратом. — Какая шикарная лента вместо шляпы!

— Это даже немножко большее, чем просто лента. Она тебе пригодится…

— Эй, на палубе! На палубе! — Мы разом подняли головы вверх, как птенцы в гнезде. — Это волк! Проклятый завывающий волк!

— Ты уверен, парень? — заорал Пирс. — Какой у них флаг?

— Флага нет! Но я видел фонари!

Пирс сунул трубу назад в футляр с удовлетворенным щелчком и перегнулся через поручни:

— Мистер помощник! Готовьтесь к бою! По местам!

— Фонари? — переспросил я Джипа, поглядывая на видневшуюся вдалеке точку. Это было все, что я смог разглядеть.

— Увидишь! — коротко ответил Джип, а палубы в это время выбивали барабанную дробь под бегущими ногами. Мы на минуту отошли от поручней, когда матросы с криками высыпали наверх, чтобы встать у пушек на юте.

Пирс оскорбленно смотрел в свою огромную медную трубу:

— Что за чертовщина там у них? Можно было предположить, что они выкатят пушки, едва лишь мы появимся в поле зрения, но будь я проклят, если они не только что повылазили из коек!

— Может, пытаются изобразить из себя невинных овечек, — высказал предположение я.

Пирс, однако, ревом высказал несогласие:

— Боюсь, что нет, сэр. Если бы я краем глаза заметил парус, который так торопится за мной, я бы выкатил пушки просто из предосторожности, а моя совесть отягощена меньше, чем у любого из волков, могу поклясться. И смотрите, как они укоротили паруса на ночь! Пари держу, негодяи и не подозревали, что их могут преследовать, и выставили только палубную вахту — ни одного человека на мачтах, ублюдки ленивые. Что скажешь, штурман?

— Так оно и есть! И часовые полусонные к этому часу, да еще фонари светят им в глаза. — Джип возбужденно ударил по гакаборту. — Черт, вот он, шанс! Все, что нам остается делать, это дождаться, когда зайдет луна, и идти на сближение. Если они уже не засекли нас, теперь не смогут!

— Очень хорошо! — сказал Пирс. — Но незачем рисковать. Мистер помощник! Можете отдавать приказ заряжать!

Весь корабль неожиданно содрогнулся от приглушенного удара грома. На палубах и внизу выкатывали массивные пушки для того, чтобы зарядить их, громады из бронзы или железа весом с тонну и больше, на деревянных колесных лафетах с привязанными к ним веревками или цепями, чтобы удерживать орудия. Их экипажи прыгали вокруг них, сдерживая возбуждение, в то время как старшина канониров, маленький человечек с желтоватым лицом, гривой черных волос и злобными глазками, бегал от одной к другой, проверяя их.

— Заряжены и готовы к бою! — прокричал он нам.

— Очень хорошо, мистер Хэндз. — Пирс с минуту барабанил пальцами по бедрам. — Будьте наготове, но не выкатывайте пока! Мы побережем огонь, пока не подойдем поближе, а, штурман?

— Не хотелось бы первый залп дать вхолостую! — согласился Джип и пояснил: — Пушки хорошо заряжены, и у нас есть время взять прицел. Под огнем это получается не так аккуратно.

— Могу себе представить! — горячо воскликнул я. — Но… огонь… это не будет опасно для Клэр?

— Хуже, чем сейчас, ей уже не будет. И тут уж ничего не поделаешь. Корабль большой, и мы должны попасть в него, расчистить путь для абордажного отряда — вывести его из строя, если получится. Сбить побольше рангоута или даже руль — и он наш.

Пирс набивал ноздри нюхательным табаком с таким смаком, что я едва удержался, чтобы не предложить ему шомпол.

— Чтобы разделаться с ним… на досуге! — Последнее слово вылетело у него с громоподобным чихом. — Будь я проклят! Но будьте уверены, они держат ценных пленников внизу, в трюме, и там девушке будет всего безопаснее. А мы не будем бить по корпусу, разве что из крайней нужды.

— Как бы там ни было, — ободряюще произнес Джип, — мы собираемся подойти совсем близко и только тогда стрелять. Так что огонь будет с короткой дистанции. Может, они вообще не успеют добежать до пушек.

— Будем надеяться, — отозвался я. — Будем надеяться, черт побери! — При мысли о том, что я собирался делать, меня охватывал леденящий ужас; мне бы хотелось, чтобы слова Джипа звучали немножко более убедительно. Я посмотрел на луну. Она уже заходила, почти касаясь горизонта, истекая, как кровью, серебром над странным океаном, по которому мы плыли, и превращая его в замерзшее зеркало. А потом я впервые отчетливо увидел противника — маленькую остроконечную колонну парусов над горизонтом, плавучую детскую игрушку, но все же источающую угрозу. Трудно было поверить, что там на борту Клэр. Клэр из другой, бесконечно далекой жизни… Но нет, теперь она тоже была частью этой жизни.

— Лучше бы подготовиться, пока есть еще несколько спокойных минут! — заметил Пирс. — Рулевой, смени мистрис Молл у руля! Мистер помощник, сундук с оружием! Абордажным группам собраться на верхней палубе!

У грот-мачты стоял открытый ящик с оружием, и собиравшимся людям — их было около тридцати, не считая нас, — выдавались абордажные сабли и пистолеты. Джип вскарабкался на ступеньку и повысил голос:

— Как получите оружие, разбейтесь на две группы у вахты левого и правого борта. Вахтой левого борта командую я, и мы собираемся у опоры фок-мачты! Правый борт, оставайтесь у грот-мачты и следуйте за мистрис Молл! Оружие у всех есть?

Ответом был дружный рев и звон абордажных сабель.

— Отлично! Тогда ныряйте под шпигаты, присядьте на корточки за поручнями — пригнитесь пониже и не мешайте пушкам! Если кто высунет голову над распроклятыми поручнями до приказа, я ему сам ее снесу! Ясно? Тогда — в позицию и задайте им жару!

Молл положила руку мне на локоть:

— Ты пойдешь с моей командой, Стивен. Прыгать меньше и легче цепляться ногами.

— Это мне подойдет…

Внезапно рука Молл крепче сжала мой локоть; она смотрела куда-то мимо меня, на нос. Я обернулся и увидел, как открылась дверь каюты Ле Стрижа и сам старик проковылял наружу, за ним — его странные компаньоны.

Он с минуту помедлил, глядя на нас слезящимися глазами, потом произнес:

— Собираетесь взять его на абордаж. Требуется помощь, так?

— Смотря какая, — тонко сказал Джип. — Что именно у тебя на уме?

— Моя помощь. И их. Эй вы! — коротко приказал старик. — Пойдете с абордажными отрядами. Поможете им.

— Обожди минуту, черт побери! — проревел Джип, когда Финн, бросив на него злобный взгляд, скользнул и скорчился среди матросов Джипа. Все как один отшатнулись от него. Но я был поражен еще больше, когда увидел, как черноволосая девушка лениво направилась к нашей группе.

— Вы возьмете их, — сказал Ле Стриж, безжалостный, как древний камень, — если хотите хотя бы вернуться назад. А не то оставьте свою затею и возвращайтесь домой. Теперь я буду играть свою роль. Стойте наготове!

Джип увидел, как при этом матросы обменялись взглядами, и со вздохом признал свое поражение. Я не знал, что и думать. Я догадывался, что Финн — телохранитель старика, что-то вроде волка-оборотня, но я полагал, что девушку взяли с собой ради утешений иного рода. Однако, по-видимому, в ней было нечто большее, раз уж старый дьявол был готов рисковать ею, а она — своей жизнью. В слабом лунном свете она уже не казалась хорошенькой, ее лоб под прямыми волосами был выше и круглее, подбородок — слишком слабым и узким по сравнению с остальной частью лица; какой-то намек на порок развития, похоже на отставание развития эмбриона. Матросы отшатнулись и от нее. Стриж не обратил на них никакого внимания, он побрел вверх по трапу и, встав там в последних лучах лунного света, стал тихонько насвистывать, как будто бы про себя, и простер руку к небесам.

— И что это он намерен делать? — резко спросила Молл, когда наша группа присела на корточки за поручнями, в малоприятной близости к одной из пушек. У меня не было никаких предположений на этот счет. Пушка была втянута внутрь, и я смотрел ей в дуло, а также на свирепые улыбки стоявшего за ней экипажа. Зрелище было таким, что выводило из душевного равновесия. Я даже чувствовал горьковатый запах пороха. Молл тоже улыбалась.

— Лучше закрой уши, когда начнут стрелять, Стивен. И благодари Бога, что это только восемнадцатифунтовые. У «Сарацина» — двадцатичетырехфунтовые…

— Мне показалось, Джип говорил, что мы вооружены лучше!

— Да, у них только по пять на каждом борту и пара орудий для морской охоты, зато у нас десять. Но пять — это тоже много, если они успеют пустить их в дело.

Я на минуту задумался над этим, но потом решил, что думать мне не хочется. Было нечто другое, что не давало мне покоя, какие-то слова, случайно сорвавшиеся у Молл с языка, и чем больше я их пережевывал, тем больше у меня волосы на голове вставали дыбом. Рядом с нами в сгущавшейся темноте кружилась искра, медленно выписывая восьмерки, как светлячок на веревочке. Меня это невероятно раздражало.

— Этот парень… ему обязательно всю дорогу размахивать этим факелом?

— Старшему канониру? Это пальник — а размахивать приходится, чтобы он не погас.

— Что ж, жаль, что он так небрежно с ним обращается — и так близко к снарядам!

Молл ответила коротким смешком. И тут меня прорвало.

— Молл… Я хочу спросить у тебя… кое о чем…

— Так спрашивай! — прошипела Молл. Она больше не улыбалась, голос ее звучал так же напряженно, как были напряжены все мои нервы.

— Те пьесы — где мальчики играли женские роли. Так не делают уже много… Молл, это были пьесы Шекспира?

— Чьи? Шакспура? — В ее голосе было удивление. — Стало быть, его до сих пор играют? Да, кое-какие были. Там была сплошь злость на дворянство и, на мой вкус, слишком много слов! Вот Миддлтон или Деккер[17] — то были настоящие сочинители пьес… — Она оборвала речь, слегка коснувшись рукой моего плеча. Высоко в небе на фоне темнеющей арки облаков появилась тень и белая вспышка, силуэт, кругами спускавшийся вниз на узких крыльях по направлению к неподвижной тени на носовой палубе. Это была чайка. Она опустилась прямо на поднятую руку Ле Стрижа, все еще трепеща и нервно хлопая крыльями, а он медленно прижал ее к себе и склонился над ней, поглаживая и не обращая никакого внимания на беспокойные протесты птицы. Он взглянул вверх на луну, на высокие паруса корабля волков, который вдруг оказался гораздо ближе. Я был потрясен тем, как быстро мы нагоняем его. Все еще воркуя над своей добычей, Ле Стриж побрел к поручням. Неожиданно он поднял птицу, поблескивавшую в последних лучах, вверх и что-то прокричал — резко, гортанно и свирепо. Каким-то образом я понял, что он собирается делать: я привстал, с моих губ уже был готов сорваться крик. Но Молл резко пригнула меня назад, а старик широко развел руки и разорвал птицу, отделив крыло от тельца.

Моряки издали низкий стон отвращения. Но когда кровь брызнула на палубу, я увидел, как паруса впереди дернулись, словно по ним ударила огромная рука, беспомощно повисли и захлопали на ветру. А потом лунный свет потускнел и погас, а из тени, опустившейся на верхнюю палубу, я услышал пронзительное кудахтание — это смеялся Ле Стриж.

И тут же его смех потонул в мощном реве Пирса:

— А ну заткнись, лопни твои глаза! Мы их догоним с минуты на минуту! Приготовиться к абордажу! Экипажам правого борта — выкатить пушки!

С треском и стоном порты открылись, и снова корабль затрясся от барабанного грохота. У меня над ухом трещали снасти, повизгивал лафет, когда экипаж, напрягая все силы, наводил массивное орудие в темноту, словно чуя далекого врага. Стучали гандшпуги, поднимая тяжелый ствол под нужным углом вертикальной наводкой. Я надеялся, что канониры помнят отданные им приказы. Раздался короткий быстрый щелчок, это встали на место клинья, прицел был взят, а затем наступило молчание, столь внезапное, что оно показалось устрашающим. Я уже отключился от обычных корабельных звуков; все, что я слышал, было мое собственное дыхание. Во рту у меня был отвратительный вкус резины; я бы чего-нибудь выпил — хотя бы того распроклятого бренди. Молчание все тянулось и тянулось, минуты казались часами, и делать было нечего — разве что думать. Меня страшно расстроило это жестокое магическое действо, но еще хуже был разговор с Молл. Из-за него у меня в голове кипели разные мысли, надежды, страхи и странные тревоги — и истины, которым она заставила меня посмотреть в лицо.

— Брасопить реи! — неожиданно заорал Пирс. — Положить руль к ветру! Передние паруса! Грот! Правый борт, отставить! Левый борт, выбрать снасти! Выбирайте, выбирайте, черта вам в задницу! Выбирайте!

На минуту меня охватила паника, когда наши паруса над головой задрожали, опустились и захлопали на ветру; но потом вокруг медленно заскрипели реи.

— Делаем поворот оверштаг — к ветру и на другой галс! — прошипела Молл. Наши паруса снова наполнились и загудели, и вдруг паруса «Сарацина», все еще бившиеся на ветру, оказались у нас сбоку, а не впереди. — Для бортового залпа… нашего — или их…

И тут раздалось:

— Орудия правого борта — готовься! Пли!

Я едва успел прижать ладони к ушам и крепко зажмурить глаза. Раздался гром, орудия заговорили, и весь корабль заходил, откликаясь на этот могучий голос. Через закрытые веки проникал танцующий рыжий огонь. Палуба подо мной резко поднялась, и меня вдруг окутало облако черного дыма и колючие искры. Я кашлял и задыхался, в ушах звенело даже под руками, я не слышал следующей команды, но почувствовал грохот, когда откатили назад пушки, и осторожно открыл глаза. Сквозь красные сполохи я увидел, как экипаж моего орудия с грохотом ударил пушкой о лафет. Ствол шипел и изрыгал пар, когда его вытерли, резким движением засунув внутрь и тут же вытащив комок влажных тряпок, намотанных на шест. Затем — очень осторожно — из глубоких кожаных сумок были вынуты мешки с пыльной по виду тканью и засунуты в жерло орудия. Это были пороховые патроны, и одна искра из по-прежнему горячего после выстрела орудия могла вызвать страшную катастрофу. Чтобы удерживать заряд, в ствол загнали большие комья грубого волокна и умяли тяжелым щитом на десятифутовом черенке. Только тогда вкатили железное ядро — оно выглядело невероятно маленьким — и, в свою очередь, загнали его в ствол. Это была достаточно простая операция, но она проводилась среди удушающего дыма, раскаленного металла и буквально за одну-две секунды. Экипаж двигался и прыгал вокруг орудия с удивительным изяществом — у каждой пушки повторялись отработанные движения, и палуба, казалось, была охвачена каким-то странным танцем, диким и смертельным.

— Выкатить орудия! — прозвучала команда Пирса. — Готовься! Пли!

И снова оглушительный гром, снова волна, и «Непокорная» накренилась. Пламя и обжигающий дым. Корабль, паруса — все исчезло в смрадной туче. Я не видел даже собственных рук. И это на открытом воздухе, а оружейная палуба, наверно, являла собой какое-то средневековое видение из ада. Меня душила паника и неожиданная отчаянная потребность понять; я вслепую потянулся и схватил теплые руки. Дым отнесло в сторону, и я обнаружил, что вместо Молл держу за руки какого-то дикого ухмыляющегося озорного мальчишку, а на ее почерневшем от пороха лице сверкали зеленые глаза.

— Молл! — заорал я. — Тебе что, действительно пятьсот лет?

Она закатила глаза, продемонстрировав белки:

— Слава Господня, парень, нашел время спрашивать!

— Я должен спросить! Ты ведь жертвуешь жизнью — ради меня. Ты ведь не так многим рискуешь? Или рискуешь?

Она медленно кивнула головой:

— Да, рискую. Так уж устроен мир.

— Господи, — обмяк я.

Она негромко засмеялась:

— Я ведь говорила тебе, что мера всех вещей меняется? Всего на свете — даже часов и расстояний. Время — это то, что поворачивает Великое Колесо, ось — в середине Сердца или в стебле Сердцевины, если хочешь. Люди видят это в различных формах. Но разбей границы, вырвись наружу — и мир становится шире. А с ним, должно быть, и его часы. Что они, как не две стороны одной ткани, разрезанные по одной мерке? Так и твой путь — по одной стороне ткани, но так же и по другой, вперед-назад. Чем дальше твой путь, тем меньше ты сидишь на месте, тем меньше тебя держат часы. А я, я — скиталица. И здесь отпущенный тебе срок измеряется тем, сколько ты отыгрываешь для себя. И может быть, таков, сколько ты можешь выдержать. Многие зарабатывают долгий срок и живут длинную жизнь, но в конце возвращаются к своим, пойманные в паутину, от которой так и не смогли избавиться. Уходят назад и забывают. Но только не я, я — никогда! — Она хмуро посмотрела на меня. — Что было для меня в этом мире, среди публичных домов и притонов, мошенников и головорезов? Я хотела жить, учиться, находить что-то лучшее — или порождать его!

Под крики экипажа и звон цепей орудия снова были выкачены вперед. Командир канониров откинул назад покрывало с запала, и мы снова нырнули и закрыли уши, когда сверкающий пальник вошел в порох. В этот раз я открыл глаза — канониры прыгали и радостно орали.

— Похоже, мы попали! Господи! — Я снова потряс головой. — Уже пятьсот лет… Ты можешь прожить еще столько же, если не больше, и все готова поставить на карту в такой дурацкой заварухе, как эта?

— Почему бы и нет? Что есть богатство, если ты только копишь его и никогда им не пользуешься? Как долго мне нравилась бы моя жизнь, если бы я не рисковала ею ради доброго дела? Чем дольше ты остаешься в этом мире, тем больше ты должен рисковать собой, чтобы придать годам смысл! Это ты, мой мальчик, у кого за спиной всего несколько лет, больше рискуешь в эту ночь, и, похоже, из чисто дружеских побуждений. Если бы это была любовь, я могла бы понять, но ты ведь никогда не любил, не так ли?

Она замолчала и подняла глаза вверх. Я тоже услышал его — глухой стук, словно захлопнулась дверь, очень глубокий, а следом за ним — шипящий, падающий свист. Но не успел я сообразить, что это такое, как Молл бросила нас обоих ничком на палубу. Прямо над нашими головами разлетелось в щепки дерево, что-то с глубоким звенящим стуком упало, и доски под нами подскочили под быстрой дробью ужасающего треска.

— Похоже, мы их разбудили, — сказала Молл прямо мне в ухо, и тут наши пушки рявкнули в ответ, но не залпом, а свирепым продольным огнем, похожим на барабанную дробь, стреляя по мере того, как оказывались заряжены. Я едва ли понял, что имела в виду Молл. Скорчившись за поручнями, вздрагивая при каждой детонации, я странным образом ощущал себя в отрыве от всего этого ада. Полуослепший, полуоглохший, насмерть перепуганный, но отстраненный. Случайно или намеренно Молл вызвала во мне бурю худшего свойства.

Какого черта я с такой горячностью бросился за Клэр? Чтобы спасти ее, да; но ведь я нанял целый корабль вояк, способных лучше меня справиться с этой задачей. Почему для меня было столь важно пойти с ними самому? Я не хотел прятаться за их спинами, показать себя трусом, но если я буду тянуть их назад, они мне тоже спасибо не скажут. Тогда зачем? Что я пытаюсь доказать? Что я действительно могу быть к кому-то неравнодушен?

Я не бросал ее… Черта с два не бросил. Когда смотришь в жерло пушки, трудно становится жить во лжи. Такое вроде как срывает с тебя покровы. Страх отбросил мою маску, отшелушил лак. Медленно, тщательно, аккуратно. Я бросил Джеки — и, похоже, бросил так холодно и жестоко, как только можно вообще бросить женщину. Я сохранял внешний вид и предавал ее мягко — ради нее, как мне нравилось думать, но главным образом ради себя самого. Проклятая витрина… или я обо этом всегда знал? Этого сказать я не мог. Зато впервые понял, что она, должно быть, знала; я ни на минуту не мог ее обмануть — как не смог обмануть Молл. Тогда с какой стати Джеки подыгрывала мне — притворялась, что наш роман сходит на нет, что мы постепенно расстаемся?

Ради меня. Она продолжала любить меня, по крайней мере настолько, что позволила мне сохранить свое достоинство в то время, когда могла его полностью уничтожить. Позволила мне продолжать играть свою роль, ибо знала, как мне это было необходимо, как пусто мне стало бы без этого. Она любила меня, это точно. А я ее предал и, может быть, с ней — себя.

То, что я видел сквозь пороховой дым, было моим прошлым, я видел себя в последние несколько лет. Разочарование, медленно подкрадывавшаяся нечестность, которые я постоянно находил в своих отношениях, находил все чаще и чаще, это отравляло их изнутри; когда же я впервые стал это замечать? Довольно скоро после того, как они появились. До тех пор, пока я не запер женщин в отдельный кабинет в моей жизни, приятный, безопасный и пустой. Зачем? Потому что был слишком полон самим собой, чтобы понять, что в действительности держал на ладони? Потому что был таким идиотом, что сам себя лишил этого, променяв на какое-то сомнительное золотое будущее? Нечестность на самом деле присутствовала, и была она только во мне самом.

Рука Молл подняла меня, и я снова скорчился за поручнями вместе с остальными. Все еще погруженный в свои переживания, я едва замечал тяжелые ленты тумана, смешивавшиеся с дымом, небо, все больше серевшее над вантами. На его фоне раздувались порванные выстрелом, тлеющие паруса, а под ними — огромный черный корпус корабля, казалось, с устрашающей, непостижимой скоростью несшийся к нам. На его высоком транце по-прежнему ухмылялись фонари, ибо они были вырезаны в форме огромных фантастических черепов, совершенно нечеловеческих, — вырезаны или они были настоящими? И когда черный борт навис над нами, я увидел, как выставились огромные дымящиеся хоботы пушек и стали опускаться. С нашей палубы раздался дикий хор воплей, а из тени сверху — ужасающий гортанный вой; это точно были волки. Их вой мог напугать кого угодно, мне от него стало просто жутко. Но теперь я знал, что делаю, и все было до ужаса просто.

— Только это у меня и осталось! — крикнул я в ухо Молл, и, казалось, она поняла. — Не много, ты права… но я должен защищать это! Я должен драться…

Шанс полюбить еще раз. Если я его потеряю…

Нет. Только не это. Клэр!

А затем два корабля сошлись вместе, и крики потонули в визге изуродованного дерева и протяжном скрежете и треске. «Непокорная» оказалась под «Сарацином», и раздутый, гораздо более высокий борт торгового судна врубался в наши поручни, треща и расщепляясь, — нависающий утес в рассветном полумраке. Матросы вскочили, взмахнув многозубчатыми железными абордажными крюками на длинных рукоятках, и выбросили их вперед, чтобы зацепиться за поручни и порты, пришвартовывая нас к нависающему сверху утесу.

— Вперед! — закричала Молл и вскочила на поручень. А потом воспоминания, думы, все остальное рассеялось в громе, потрясшем вселенную.

Волки выстрелили в упор, но они слишком долго выжидали. Пронизывающее демоническое дыхание прорезало воздух, но ядра двадцатипятифунтовых орудий, которые могли разнести наш уязвимый корпус, просвистели над нашими головами ужасающе близко и ударили через такелаж и паруса, не причинив вреда корпусу. За исключением одного. Огромная сосновая грот-мачта подскочила в своем гнезде и изогнулась, как раненое животное, отбросив как минимум одного из матросов, сидевших на мачтах, и выкинув его широкой дугой за борт, так что помочь ему было невозможно. Затем с долгим рвущимся звуком, сопровождавшимся резким треском, она медленно упала. В сплетении оторванного такелажа она с треском повалилась среди мачт «Сарацина» и там застряла, беспокойно покачиваясь, — так деревья в густом лесу поддерживают своего упавшего товарища.

Это был жуткий момент. В рассеивавшемся дыму я увидел, что на поручне уже никого нет, а потом увидел Молл — ее длинные волосы тлели, она цеплялась, как паук, за черную обшивку «Сарацина», цеплялась и лезла наверх. Я прыгнул на поручень и бросился вслед за ней, лишь смутно слыша рев, когда остальные сделали то же самое. Я посмотрел вниз…

Зуб топорика вцепился в древесину и удержался — к счастью для меня. Я заколебался, затем прыгнул на грань хаоса, скребя ногами в поисках опоры, как повешенный, изо всех сил стараясь отогнать от себя мысли о глубинах, в которые только что заглянул. Огромная пустота с кружащимися стремительными химерами, а за ней — полет бешеной скорости, серо-стальная бесконечность с полосками яркого света. Она мелькнула в тумане и исчезла в ту же секунду, как я увидел ее.

А потом мои ноги ударились о головки болтов, рука схватилась за край порта. С такой твердой опорой лезть было уже довольно легко. Я пригнулся, когда абордажный крюк упал, срезанный мощным ударом сверху, и широко раскрыл глаза от изумления, когда мимо меня медленно проползла черноволосая девушка. Ее платье задралось, обнажив худенькие белые бедра, а тонкие пальчики прилипали к доскам, как мухи к стене, темные ногти вонзались в дерево. Ее волосы блестели, и она казалась мокрой, совершенно промокшей, словно вылезла прямо из моря. Она даже не взглянула на меня, ее глаза смотрели пристально, рот был сжат с какой-то детской решимостью. Оторвался еще один абордажный крюк, но остальные зацепились, и сверху раздался крик. Волки перегнулись через поручни и пытались ударить Молл топором и абордажной саблей, а один, не более чем в пяти футах наверху, наклонился и прицелился вроде бы из мушкета. Ствол одного из огромных орудий по-прежнему выступал совсем рядом со мной. Я поставил на него ногу, рывком поднялся, уцепился за огромную опору снасти и взмахнул топором. Волк завопил и выронил мушкет, который улетел в никуда, а я тоже заорал и прыгнул к поручню — подошва моей кроссовки зашипела: орудие было раскаленным!

Молл уже перескочила через поручень, заставляя волков отступать под мощными круговыми ударами своего меча и расчищая нам путь. Следом за ней девушка Ле Стрижа проскользнула сквозь отверстие, проделанное ядром. Я инстинктивно двинулся ей на помощь, а потом сам чуть не отлетел, когда она, безоружная, бросилась на первого врага. Хотя нельзя сказать, чтобы она была совсем безоружна; она нацелилась прямо на горло длинноволосого мерзавца своими безжалостными пальцами, подпрыгнула и маленькими зубками вцепилась ему в лицо. С воплем, перекрывшим весь шум, он вырвался, спотыкаясь, шатаясь и хватаясь за лицо. И неудивительно: оно было покрыто жуткой черной слизью, разбегавшейся, кипевшей и дымившейся, как кислота. Другой волк оттащил его в сторону и замахнулся на девушку — и тут она плюнула в него, как кобра, прямо в глаза. Он с дикими криками отскочил, натыкаясь на своих товарищей; со смятенным воплем те отступили, и мы бросились на них.

Что произошло в последующие несколько минут, мне не совсем ясно. Но уж, разумеется, не одна из тех чистеньких дуэлей, какие можно увидеть в фильмах. Нас стеной окружили громадные фигуры в странных серых лохмотьях, тупые серые физиономии рычали, как тролли из сказок, а длинные тупые лезвия свистели и звенели, пока мне не почудилось, что это сами туманы наносят мне удары. Однако в меня они ни разу не попали, несомненно, меня защищали, хотя я этого не осознавал и не знал, кто это делает. Я и сам отчаянно уворачивался, парировал удары и нападал, когда мог, вопил бог знает что во всю силу своих легких, а когда мои удары попадали в цель, меня охватывало дикое возбуждение, обратная сторона страха. Вдруг неожиданно передо мной оказалось свободное пространство, и я, пошатываясь, шагнул в него, сам того не сознавая, пока рука Молл не встряхнула меня за локоть.

— Вперед, Стив, я с тобой! Пока путь свободен!

Я последовал за ней, с нами еще человек восемь-девять, подпрыгивая в лужах дымящейся черной слизи, разливавшихся по палубам, и перепрыгивая через корчившихся в них волков. Молл ринулась на корму, одним стремительным движением ноги сорвала с комингса полуоткрытую крышку люка и бросилась внутрь.

— Я видела, как кто-то исчез там, внизу! — задыхаясь, сказала она. — Может, они следят за пленницей?

Откуда-то сверху через палубу летели крики Джипа:

— Бей их, «Непокорная»! Вот так! Пусть получают по заслугам, так их разэтак!

Было приятно знать, что он тоже прорвался. Раздался жуткий вой, потом какое-то тявканье, тонкое и злобное; я подумал о Финне. Я поспешил вслед за Молл, наполовину потеряв всякое соображение, скатился по лестнице и налетел на нее в непроглядной черноте внизу. В нос и горло ударило зловоние, и я закашлялся.

— Тихо! — прошипела Молл, когда остальные со стуком посыпались вниз. — К стенам и распластайтесь! Они видят в темноте лучше нас, но и им нужно немножко света… Ага!

Звякнул металл, мигнула красная искра, разлилась в желтоватое пламя, и неожиданно мы широко раскрытыми глазами уставились друг на друга в узком коридорчике из грубого дерева, полностью включая пол и потолок, выкрашенном темно-красной краской. Молл указала на многочисленные двери по обе стороны, высоко подняла фонарь и тяжелый меч, а матросы распахнули двери. Это оказались всего-навсего кладовые, в большинстве своем полупустые и неописуемо загаженные, и Молл быстро прошла на цыпочках к темному трапу в конце коридора. Над головой глухо запульсировала палуба, это битва снова переместилась на корму, и неожиданно, приглушенные потолком, раздались звуки ярости, тот же жуткий лай, звук падающей сабли, поющей в досках. И голос Джипа, срывавшийся от возбуждения:

— Вспомните Аламо! И Типпекано и Тайлера!

А потом мы проскользнули за Молл в темноту.

Молл двигалась быстро, но она была еще на ступеньках, когда из облака тени внизу тихонько выступили волки, быстрые и бесшумные, как те животные, именем которых они назывались. Они застигли Молл на самой нижней ступеньке, когда ее руке, в которой она держала меч, мешали поручни. И в то время, как один из них скрестил свою саблю с оружием Молл, второй прыгнул в сторону и ударил, целясь мне в ноги, огромным абордажным топором с наконечником, как у копья. Мне оставалось спуститься еще на несколько ступенек, и я нырнул под палубу, выхватил из-за пояса забытый пистолет и попытался взвести курок тыльной стороной ладони, как это делал Пирс. Пружины были такими тугими, что металлические концы прямо-таки врезались мне в руки, причем с такой силой, что я чуть не выронил оружие. Но взвести курок мне удалось, я наклонился вперед, прицелился — и в спешке спустил сразу оба курка. Запал шипел и дымился, но с мгновение ничего не происходило — порох отсырел. Я уже собирался отбросить оружие, когда с громким хлопком и ослепительной вспышкой один ствол выстрелил. Оружие бешено дернулось и вывернулось из моей неопытной руки, но с расстояния трех футов трудно было промахнуться. Голова волка разлетелась, и его отбросило назад в тень как раз в то мгновение, когда Молл повернула эфес сабли своего противника вокруг оси и нанесла ему удар мечом в горло. Она прыгнула вниз, перескочив через его тело, полоснула другого по животу, а потом, когда он сложился пополам, ударила в спину. Толстый волк замахнулся на меня дубиной, но я увернулся, и он попал в матроса позади меня. А потом под его ногами раздался громкий хлопок; чертов пистолет грозил, что когда-нибудь выстрелит. Волк подпрыгнул и оступился. Я неуклюже взмахнул топором, и он с криком исчез, скатившись по другому трапу. Мы, стуча ногами, помчались за ним, но он безмолвно растянулся у подножия лестницы.

— Теперь мы находимся ниже их ватерлинии, — задыхаясь, сказала Молл, поднимая фонарь. — Так что тут должен быть оружейный склад — он открыт, мы застали их спящими! И, наверное, лазарет!

Это была тяжелая дверь, обшитая медью, в ней было маленькое зарешеченное окошечко на уровне глаз волка. Я схватился за решетки и приподнялся, чтобы заглянуть в него. Там была другая дверь с большим окном, и когда Молл подняла фонарь…

— Клэр!

Она была там, ее белокурые волосы в беспорядке, блузка, в которой она ходила на работу, висела клочьями, она скорчилась на узкой койке и смотрела на меня с неприкрытым ужасом. Затем ее рот открылся, и до меня донесся ее хриплый голос:

— С-Стив!

— Держись! — закричал я, стараясь справиться с диким смятением. Увидев ее здесь, такую знакомую по моей обычной, повседневной жизни, я ощутил, как меня переполняет жуткое сознание того, что я сплю, что все это нереально. Ощущение было таким сильным, что окружавшие меня доски переборок как бы растворились в тумане, а угроза, которую они несли, потеряла свое значение. Соблазн покориться сну охватил меня — пусть все идет своим чередом, а я буду ждать, пока проснусь. Но я протянул к ней руки — и не смог войти. Что бы там ни разделяло нас — дверь или сон, оно было слишком реальным.

— Держись! Мы тебя вызволим! — И, спрыгнув вниз, я стал колотить топором по двери. Один из матросов, огромный обезьяноподобный мужик с покатыми плечами, схватил топор волка и присоединился ко мне, от могучих взмахов его топора полетели щепки и обломки. Дверь уже начала поддаваться, когда позади нас прозвучал еще более громкий треск и помещение залил тусклый желтый свет фонаря. Удар матроса пришелся мимо цели. За нашими спинами распахнулась другая дверь. Через эту дверь в помещение ворвались волки, а во главе их — самый огромный из тех, кого я видел, мерзавец с короткой бородой и запавшими глазами, одетый в грязный красный сюртук, расшитые штаны (еще более грязные) и видавшую виды высокую шляпу, под которой была красная пиратская повязка. Вокруг его шеи висела целая сеть золотых цепей, а на одной из них — тяжелый ключ. Он был бос, и я понял, почему волки носят такие тяжелые башмаки: на каждом кончике слонового пальца был не человеческий ноготь, а узкий желтоватый коготь.

— Ах ты предерзостная свинья! — заревел он почти нечленораздельно. — А ну, отыдь!

— Продолжай! — приказала Молл и легко отскочила назад. Огромное существо что-то прорычало, и за его спиной на нас нацелилось не меньше дюжины мушкетов. Молл громко рассмеялась и широко распахнула первую же попавшуюся ей дверь.

— Хочешь палить прямо здесь? Дерзай, голубчик! Только вот сперва закрой свой пороховой склад, а потом давай! Не то одна пуля — и мы пойдем к ангелам, а ты — к своему черному хозяину! Неужто ты так торопишься в ад?

Еще до того, как она закончила, волк свирепо и яростно что-то прошипел своим жутким голосом, и мушкеты опустились.

— Я научу тебя, как вмешиваться, сука! Я выпущу из тебя твои вонючие кишки и скормлю их тебе! — Он выхватил витиевато разукрашенный меч примерно такой же длины, что и у Молл. — Схватить их! — И бросился в атаку. Остальные последовали за ним с жутким воплем. Молл оттолкнула меня локтем и встретила его удар мечом, но даже она пошатнулась от силы этого удара. А потом вся эта воющая стая ринулась на нас, мы дрогнули и оказались в такой давке, что только гигант и Молл могли свободно видеть свое оружие, размахивая им над нашими головами и нападая друг на друга, — свалка оттеснила их. Я отчаянно цеплялся за дверной косяк, чтобы не быть отброшенным в сторону, буквально впиваясь в расщепленное дерево пальцами; еще минута — и дверь точно откроется.

Но из трюма снова хлынули волки, и маленький коридор заполнила дерущаяся возбужденная толпа. Здесь сказывалось численное превосходство, и дюйм за дюймом нас оттесняли назад к трапу. Я лихорадочно пытался снова пробиться к двери, за которой была Клэр, но какой-то волк проскользнул к ней, загородил мне путь, и меня отнесло вместе с остальными.

— Прочь отсюда! — закричала Молл. — Назад — и наверх! Здесь от нас уже никакой пользы…

— Нет! — в отчаянии завопил я. — Господи, мы не можем ее бросить! Не…

Край ступеньки больно ударил меня по лодыжкам, и, поскользнувшись, я свалился прямо в эту смертельную давку. Чья-то рука сгребла меня за рубашку и подняла на трап.

— Не сходи с ума! — задыхаясь и тряся меня, закричала Молл. — Что нам еще остается делать? Теперь мы нашли ее, и что толку с того, что нас перебьют! А на палубе, если все пойдет хорошо, мы соберемся и очистим это крысиное гнездо в несколько секунд!

— Клэр! — завопил я. — Держись, девочка! Держись!

— Стив! — услышал я ее крик. — Стив! Не надо!..

— Мы вернемся! Ты слышишь? Мы вытащим тебя…

Я буквально задохнулся. С яростным воем гигантский волк бросился вперед, сшиб одного из своих, преграждавших ему путь, и занес меч над головой Молл. Стиснутая как в ловушке, под неловким углом, она ударилась спиной о меня, но сумела выбросить вперед руку, чтобы перехватить меч и удержать его на мгновение — не более. Я решил, что честная игра — это явно не то, что здесь нужно, и, напрягая каждый мускул обеих рук, потянулся через ее плечо и обрушил абордажный топор на голову волка. Я почти ждал, что топор переломится, но этого не произошло. Я разрубил его шикарную шляпу пополам прямо в центре и ударил его по черепу со звуком, похожим на треск расколотого полена. Волк заорал пронзительным высоким криком, его меч выпал из судорожно дергавшихся пальцев, он закружился на месте и тяжело осел, широко раскрыв глаза. По-моему, он там и подох с моим топором в черепе, но в такой давке ему было некуда падать.

— Очень чувствительный удар! — торжествующе закричала Молл, а волки в смятении на мгновение отступили назад. Оставшись без оружия, я схватил меч вожака, скатывавшийся по их тесно сдвинутым плечам, и замахнулся им на волков; к моему удивлению, меч оказался более маневренным, чем топор, и они снова отступили. Последний из наших людей, оставшихся в живых, добежал до лестницы и проскользнул мимо нас, и мы с Молл стали медленно пятиться. Ее меч защищал узкий проход, а мой — делал вид, что защищает. Но как только мы достигли верхней ступеньки, Молл бросилась бежать, таща меня за собой, а вслед нам со свистом полетели запоздалые пули, выбивая щепки из переборки.

Но и на палубе все складывалось скверно. Мы появились в густеющем тумане, желтом от порохового дыма, в жутком вопящем аду, перед стеной рубящихся тел, бросавшихся то в одну, то в другую сторону. Оттуда вырвался Джип и почти сгреб нас в охапку, когда мы налегали на дверь люка и пытались ее захлопнуть.

— Больше никого? — спросил он. — Возвращаемся на «Непокорную», ничего другого не остается! Будь же разумным, Стив! Мы тут держали их, чтобы дать вам там, внизу, время, но нам не продержаться до конца! Их слишком много, будь они прокляты, лезут из всех щелей, как тараканы! По-моему, их тут набито больше, чем на португальском корабле с рабами!

— А Пирс… спасательная группа…

— Они вырубают эту чертову мачту! А теперь будь так добр…

Но выбора у меня уже не оставалось. Из тумана раздался неожиданный рев и одинокий страдальческий крик: «Идут!» А потом ряд вдруг разбился на дерущиеся кучки людей.

— Держаться вместе, «Непокорная»! — заорал Джип. — Не давайте окружить себя! Собирайтесь группами и пробирайтесь к борту. Как можно скорее!

Тут волки кинулись на нас, и мы стали биться уже за наши жизни. Имея в руках громадный меч, я мог бы оказаться в беде, но здесь не было места фехтовальной науке, здесь было так: сходились, резали и рубили с остервенением любого волка, что попадался на пути, выкрикивая нечленораздельные проклятия и плюясь, когда ругательств уже не хватало. Казалось, прошел целый век, пока мы пробились к поручням, — кучка людей, покрытых запекшейся кровью, ноги и клинки в какой-то гнили. По всему борту наши женщины и мужчины сыпались назад, на «Непокорную», и мы также не стали церемониться, спрыгнув вместе с остальными. Мои глаза застилала пелена, может быть, от дыма, но, по-моему, я плакал, когда мои ноги вновь ступили на нашу палубу.

Но это было еще не все.

— Эта чертова мачта… — крикнул Джип.

— Мы закончили! — заревел Пирс в то время, как топоры ударили в сплетение снастей между кораблями. — Всем — отталкивать, живо! Всем!

Люди все еще прыгали на палубу с «Сарацина», а пистолетные выстрелы над нашими головами трещали и завывали, отгоняя волков от поручней. Я увидел, как чья-то рука схватила девушку Ле Стрижа, но та обернулась и полоснула ногтями по мясистой физиономии волка, оставив борозды, задымившиеся, как от купороса; она высвободилась и легко приземлилась на нашу палубу, подбежав к Ле Стрижу, где уже сидел на корточках Финн в человеческом обличье. Неожиданно раздался треск, похожий на взрыв, затем тяжелый глухой удар, и сломанная мачта, освободившись, отчаянно закачалась, прорвала такелаж «Сарацина» и грохнулась на его палубу, производя там опустошение.

— Отталкивайтесь! — заорал Пирс, и экипаж бросился к поручням и похватал все, что попадалось под руку — от крючьев и гандшпугов до упавших мушкетов. Мне достался десятифутовый пушечный шомпол, и когда Пирс закричал: — Поднимай! — мы изо всех сил уперлись в черную обшивку над нами. Внезапно среди треска и стука падающих обломков она скользнула прочь, и между нами струями упали тяжелые туманы, неожиданно окаймленные золотом.

Я тупо стоял, глядя на это, позабыв про крики и выстрелы. Но и это было не все.

— Пушки! — скомандовал голос Джипа, пробиваясь сквозь кипящий туман. — Все к орудиям! Заряжайте и выкатывайте, оба борта! Нельзя подпустить их к себе! — Прежде чем я успел это осознать, я уже налегал на лафет вместе с чумазыми пугалами, отскакивая в сторону, когда орудие откатилось назад, и снова схватив шомпол, — благодарение Богу, я уже имел некое представление о том, что с ним делать, наблюдая за ними раньше. Запихивать внутрь комья было труднее, чем это казалось со стороны, но наконец все было готово, я вытащил шомпол и вместе со всеми налег на лафет, выкатывая пушку. Из тумана донесся отдавшийся эхом всплеск, и я увидел, как медленно покачиваются призрачные фонари.

— Он очистил наши мачты, сэр! — закричал помощник, спрыгивая откуда-то с такелажа. — Делает оверштаг…

— Орудия левого борта! — рявкнул Пирс еще до того, как тот закончил фразу. — Огонь, как только встанем с наветренной стороны!

Мы отскочили, прижав руки к ушам, а в это время правый борт словно взорвался, причем мы были так близко, что услышали, как лопнула обшивка, когда выстрел попал в цель, и увидели, как один из фонарей рассыпался на кусочки. Разбитые мачты и сверкающие паруса дождем посыпались на наши головы, а одна из мачт переломилась пополам.

— Обрубить поврежденные мачты! Экипажи пушек, заряжайте! — орал Джип. — Живо! Живей, не то они нас возьмут на абордаж! Нельзя подпускать их! Мы должны показать им, что они только зря теряют время!

Снова и снова, в неумолимом ритме, мы откатывали орудия и заряжали, пока мои измученные руки уже не в силах были поднять шомпол — не знаю, сколько раз мы это проделали и сколько это заняло времени. Может быть, всего несколько минут. Окружавший нас туман сгустился от дыма, глаза слепили пламя и искры, от постоянного дребезжания при взрывах мы дрожали и немели.

— Бейте по ним, ребята, бейте! — заревел Пирс, когда мы вскочили, чтобы зарядить орудия, и когда он вдруг заколебался, а потом скомандовал: — Прекратить огонь! — мы просто не среагировали. Некоторые экипажи продолжали заряжать уже автоматически, затем остановились и побежали вниз, с недоумением уставившись на капитана. Казалось, что клубящийся дым собирался и рассеивался, а потом резкий порыв ветра разорвал туман, нашим взорам открылся ослепительный рассвет, чистый и свежий воздух, наполненный светом, небо, голубое, яркое, с острыми, как стекло, краями, испещренное, как мех горностая, пятнышками облаков, а под ними — только океан.

Настоящий, реальный океан. Сине-зеленое море мягко перекатывалось под нами, его долгие, медленные волны поднимали нас, почти извиняясь, а белые барашки мягко клубились вокруг корпуса. Затем Джип, стоявший на юте, издал крик и указал на что-то. Далеко, почти на полпути к горизонту, плыл темный силуэт, и моим измученным глазам показалось, что к нему все еще приставал туман, словно защищая щитом. Команда разразилась усталыми приветственными криками; я не мог винить их за это, поскольку они, должно быть, считали, что хоть им и не удалось победить их неожиданно сильного противника, зато удалось заставить волков бежать восвояси, поджав хвосты. Но мне-то было известно другое, и стоявшим на юте тоже, я это понял по их лицам, когда с трудом вскарабкался туда.

— К чему им было рисковать и затягивать бой? — говорил Джип. — У них уже есть добыча, они ее и охраняют. А мы остались без мачт, да еще без двух, и беспомощны, как младенцы.

Пирс фыркнул:

— А, не отчаивайтесь! Мы поставим временные паруса, будьте уверены…

— А потом? — резко спросил я.

Мне ответила Молл, и ее голос звучал мрачно:

— Доползем до ближайшего порта — если повезет. Мне очень жаль, Стивен. Больше мы ничего не можем сделать.

7

Не веря своим ушам, я перевел взгляд с Молл на исчезающие сгустки тумана, тянувшиеся, как кильватерная струя, по направлению к пустому горизонту.

— Ты же не можешь… не хотите же вы сказать…

Я задохнулся, во рту у меня было сухо и вязко. Я дико озирался. Внизу у сходного трапа скорчился Ле Стриж; рядом, глядя на него снизу вверх и положив, как собаки, головы на его грязные колени, сидели Финн и темноволосая девушка; рука старика в перчатке, все еще запятнанной темнеющей кровью, лениво поглаживала их волосы. От мыслей о его жестоком колдовстве у меня внутри все восставало, но я отбросил колебания.

— А ты? Ты только что остановил их — неужели ты не можешь сделать это еще раз?

Девушка, которая на самом деле не была девушкой, лениво закинула голову и взглянула на меня непроницаемыми сытыми глазами.

— Я устал, — пробормотал старик, рассеянно продолжая ласкать своих питомцев. — Истощен. Да и они слишком далеко…

Пирс в три размашистых шага пересек палубу:

— Клянусь Богом, мастер Стивен, нам и не надо сейчас, чтобы они останавливались! Как по-вашему, зачем мы так их лупили, как не затем, чтобы заставить их бежать? Чтобы показать, что расправиться с нами обойдется им слишком дорого и лучше оставить нас в покое! Но столкнись мы с ними еще раз, и они уже точно нас прикончат! Не важно, каким способом: потопят или просто изрешетят ядрами корпус!

Мое запястье ныло от тяжелого меча. Я осторожно продел его сквозь поясной ремень и обернулся к остальным.

— Клянусь Господом, должно быть хоть что-то, что мы можем сделать! Мы не можем так просто сдаться — покинуть ее…

— Оснастить судно заново не займет так уж много времени, — заметил Джип, покусывая губу. — А потом мы можем снова отправиться в погоню. Может, Стриж еще сумеет узнать их курс…

— Да! Если только еще не слишком поздно! И какова возможность этого? Господи, да пусть все катится к чертовой матери… — Я снова задохнулся и стиснул кулаки, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не наорать на него.

— Спокойно, Стивен, — невозмутимо сказала Молл. — Мы сделали все, что в наших силах, добрая дюжина людей отдала свои жизни, а кто может сделать больше? И ты вел себя, против всех ожиданий, как мужчина. Не твоя и не наша вина, что их на борту оказалось так много.

Я топнул ногой по палубе, потому что просто не мог ничего придумать умнее.

— Господи, Джип, я же говорил — нам нужен корабль побольше!

Джип покачал головой:

— На большом корабле мы бы не догнали их, Стив. Как бы там ни было, ничего более крупного не нашлось, ни одного корабля, который был бы вооружен так, чтобы выстоять против них. И уж конечно, такого, что смог бы взять на борт четыреста человек или больше, черт побери, — если бы мы даже смогли набрать их за такое время. Потому что мы сражались именно с таким количеством волков!

— Целая армия, кто же мог ожидать такое? — согласилась Молл, затем озадаченно приложила палец к губам. — Так много? Но как это возможно? У них ведь наверняка едва хватило места для запасов.

— Да, я действительно слышал, что они основательно запасались, пока стояли в порту, — вставил Пирс. — Для долгого путешествия, говорили они, и всем было наплевать — чем дольше, тем лучше, говорили мы.

— А они в это время, наверное, жили просто от одного дня до другого, — задумчиво произнес Джип.

— Черт, да они, должно быть, голодали. У них не хватало ни пищи, ни воды! Но так никогда не поступают даже волки — разве что надо набить на борт как можно больше народу. Как на рабовладельческих — или, может… — Он тихонько присвистнул. — Может, солдат? Может, они и были армией.

— Солдатами? — Молл негромко рассмеялась. — Не будь безумцем, парень. Зачем? Ограбить Порт? Тут не годится и армия в десять раз больше, даже если бы они сумели выпустить дупию — ох!

Прижав руку ко рту, она уставилась на меня. Джип кивнул:

— Не Порт, нет, но какое-то другое место. Одним волкам никогда бы с этим не справиться, но с этим существом в роли капитана?

Я широко раскрыл глаза:

— Капитана? То есть чтобы вести их? Так у той штуки был разум?

— И может, почище моего или твоего. Ясно как день, что не такой, как у нас. С такой штукой, которая бы думала за волков и попугивала, чтоб шли дальше, они могли и рискнуть, верно ведь?

— Что ты хочешь этим сказать? — резко спросил я.

— Что, может быть, набег на Сердцевину был не таким необдуманным, как мы считали. Может быть, именно туда они направлялись с самого начала. Часть их плана.

— Но… что они могли бы там сделать? Против полиции… армии…

— Перво-наперво, кто бы их нашел? Кто-нибудь видел этих волков, когда они явились в твою контору оба раза? Или видел, как они уходили? У них свои способы. Они могли много дел натворить, ударить в нужных местах… здесь ограбление, там убийство, может, и настоящее нападение…

На мгновение слова Джипа вытеснили Клэр из моих мыслей. Я попытался представить себе это: банду террористов, способных появляться и исчезать под покровом невидимости, нападать с устрашающей свирепостью, и спускать с поводка их будет та всепожирающая штука со склада. Ужас, который они будут нагонять, даже больше, чем ужас; вряд ли этому будут какие-то границы…

— И это могло быть только началом, — спокойно сказал Джип. — Мостиком. Для настоящего вторжения. Мы в Портах постоянно начеку, чтобы не проникали такие маленькие фокусы. Стражи всегда на вахте, и лига, и гильдия, они смотрят за часовыми. Там воздвигнуты барьеры, которые ты не видишь, и все же ничто не может пересечь их, не подняв по тревоге часовых. Есть и другие меры предосторожности, вещи, которые я даже не пытаюсь понять; Стриж мог бы рассказать тебе больше, если б захотел. Нам не нравятся тени за нашими спинами, или когда кто-то проскальзывает мимо нас, черт побери. Но если наладить маршрут, они могут начать… темные штуки, подлые и скверные. Хуже, чем твой дупия, намного, намного хуже. Знаешь, это начинает напоминать что-то вроде большого…

— Да, — согласился я. — Именно. Гораздо большего, чем просто спасти Клэр, ты это пытаешься мне втолковать, верно? Да, такое возможно. Но она по-прежнему остается в центре всего этого! Тот ритуал, что они для нее готовят, — это должно быть как-то связано. Стало быть, для нас это ровным счетом ничего не меняет, не так ли — ничего? Если не считать того, что теперь спасти ее стало важно, как никогда. Если мне даже придется отправиться вплавь за ней, черт побери…

— Браво! — негромко сказала Молл.

— А я разве говорил, что это не так, а? — спокойно сказал Джип. — Если провалится все остальное. Только давайте сначала попробуем все же отремонтировать корабль, хорошо?

Пирс был уже у поручней, прижав переговорную трубу к губам и бомбардируя экипаж приказами:

— Встать, щенки! Вы что, думаете, у вас сегодня день отдыха? Думаете, будете просиживать тут задницы да вшей искать, а? И это, по-вашему, называется порядок? На каком-нибудь бразильском бродяге и то получше будет! Палубы не худо бы облить водой, пройтись швабрами и отдраить песком, и самим вам это тоже не помешало бы…

Эта взбучка была встречена безропотно, возможно, потому, что Пирс хрипел и был измучен не меньше матросов. Мне пришлось проглотить горькое разочарование и смириться — сделать действительно ничего было нельзя, и все спокойно пережили это. Оттого, что я приду в ярость, никакой пользы не будет.

— Что ж, — вздохнул я, оборачиваясь к Джипу, — тогда покажи мне, чем я могу помочь, и я это сделаю… — Длинный меч скользнул у меня меж ног и с грохотом опрокинул меня навзничь на палубу, испортив мой красивый жест, но, по счастью, и только.

— Если уж ты решил носить эту штуку, не худо бы научиться ею пользоваться, — выругала меня Молл, поднимая на ноги. — Не то рискуешь получить очень тяжкие увечья!

— …А главное, на свиданиях не будет от тебя толку, да? — ухмыльнулся Джип, затем добавил, критически оглядев меня: — Впрочем, смотрится на нем ничего. Мы могли бы обучить его паре-тройке фокусов, а, Молл?

Молл выхватила меч у меня из-за пояса и разрезала им воздух со свирепой грацией.

— Не волки сработали это, нет. Хорошо сбалансирован, но тяжеловат, — баварский, судя по гравировке. С ним нелегко управляться. У тебя вышло лучше, чем я могла предположить.

— Да просто так же, как если бы играл в сквош, — ухмыльнулся я. — Полезно для запястий.

Молл подняла бровь, и Джип расхохотался.

— Он имеет в виду игру, похожую на теннис, а вовсе не то, что ты подумала, леди. Ладно, Стив, мы тебя научим — помоги, Господи, твоей бедной шкуре. А пока давайте-ка займемся мачтами. Авось удастся что-нибудь поправить…

В конце концов нам удалось кое-что подправить, но не очень много, и к тому времени пот смыл с наших лиц пороховую копоть. Становилось все жарче, и люди по очереди укладывались в желоба для стока воды и пускали на себя струи из палубных насосов. Я лежал, раскрывая рот, под струей и ощущал, как на коже тут же засыхает тонкая соленая корка. Я жадно слизывал ее с губ. Где мы находились? Создавалось впечатление, что в тропиках: воздух был теплым, солнце свирепствовало. Над нашими головами, прилаженный к обломку грот-мачты, лениво хлопал единственный временный парус, и, когда его подняли, он давал временами отраду желанной тени. После пяти часов изнурительной работы в зловонной жаре это было райское блаженство. Я ничего не понимал в тонкостях ремонта такелажа, но забивать при помощи киянки досками пробоины в местах, куда попали ядра, — с этим я справиться мог. Сейчас я, впрочем, был уже не в состоянии, наверное, забить гвоздь и в папиросную бумагу, выход на палубу отнял у меня последние силы, так что я был рад просто снова приподняться на локтях и ждать очередной чудесной струи. Однако вместо этого на меня легла тень, почти такая же желанная, как вода, и задержалась рядом.

— О, привет, — сказал голос Джипа, — мы все еще рвемся в бой, да?

— Отваливай, — прохрипел я, моргая и глядя на него — фигуру, окаймленную сияющей медью. Он подвинулся, и солнце обрушилось на меня гигантской тарелкой. Я со стоном откинулся назад: — Нет, стой, мне нужна твоя тень. У меня сейчас голова отвалится и полетит по этому желобу.

— С тебя станется, — весело сказал Джип. — Но мы уже почти все сделали. Мы сможем теперь двигаться, не забирая слишком много воды. А новый такелаж и рангоут выдерживают вес паруса как новенькие.

Я ухватился за протянутую руку, и Джип поднял меня на ноги без малейшего усилия. Он должен был трудиться так же тяжко, как все остальные, и выглядел таким же разгоряченным, измученным и заросшим щетиной, но, похоже, это ничуть не уменьшило его энергии. Его тонкое лицо светилось, когда он, ухмыляясь, смотрел вверх на примитивное временное приспособление, сделанное из сломанной фок-мачты. Интересно, сколько же ему лет, подумал я; как давно он пришел в этот мир и откуда? В нем было то же, что и в Молл, хотя ощущалось оно менее сильно — некая энергетическая аура, неизбывная сила. В этом было что-то почти нечеловеческое, если не считать прямо-таки излучаемой ими человечности, проявлявшейся как в прекрасном характере и доброте (в отношении меня — так просто необыкновенной), так и в поразительной свирепости, с которой они обрушивались на врагов. Слово «нечеловеческое», впрочем, к ним не подходило; верней уж было бы сказать «сверхчеловеческое».

В чем здесь было дело: в возрасте или просто в случайности, вызванной таинственной силой, благодаря которой они жили так долго и так интенсивно? Теперь, когда я над этим задумался, я понял, что нечто похожее было и в Пирсе, и в других членах экипажа. Но в них это было выражено не так сильно или не так завершенно. Иногда это действительно выглядело как нечто нечеловеческое: хромой мастер оружейник Хэндз, казалось, потрескивал и мерцал какой-то злобной разрушительной энергией, словно в его желудке сгорала не пища, а пушечный порох. Он как будто воплощал собой живой дух своих орудий, с единственной целью — разрушать, и не важно, что именно.

Внезапно я глубоко ощутил, как мне не хватает какой-нибудь страсти, хотя бы вот такой, односторонней: во мне ведь ничего подобного не пылало. Я почувствовал себя заржавевшим, покрытым пеплом и пустым, как давно заброшенный камин, который я восстановил, ремонтируя свою квартиру. Потребность помочь Клэр, может быть, и вызвала свет, но не более того. Последний яркий язык пламени в тлеющей золе, но его одинокий свет только осветил пустой очаг. А все остальное было холодным.

Джип похлопал меня по плечу.

— Эй, выше голову! — сказал он, таща меня через неописуемую суматоху по направлению к юту. — Я подумал, что тебе захочется посмотреть, мы сейчас собираемся развернуть его, дать парусу немного набрать ветра, и если такелаж и рангоут выдержат, — ну, тогда будем давить на газ.

— Наверх! Все наверх! — как из бочки, раздался голос из переговорной трубы. — По брасам! Мистер помощник! Мы поднимаем якорь! Продолжайте, когда будете готовы, штурман!

Пока помощник и его команда выбирали так, чтобы мы держали нос по ветру, Джип, стуча башмаками, взбежал по сходному трапу:

— Да, да, капитан! Готов, рулевой? Тогда разворачивай — аккуратненько, вот так — на один румб, на один румб — паруса… — Его глаза были прикованы к новому такелажу, он отдавал команды напряженным, монотонным голосом, почти не кричал, но на палубе стало так тихо, что его голос был слышен совершенно отчетливо. Грубый квадратный парус затрепетал, рей скрипнул; я затаил дыхание. Полотнище ударило раз, другой, затем туго натянулось с удовлетворенным хлопком. Мачта напряглась, скрипнула и задрожала на опорах под сильнейшим напряжением, игравшим на ней, как невидимые пальцы, — и выдержала. Палуба перестала пошатываться и плавно поднялась, когда корабль медленно, с трудом двинулся вперед. Раздался дружный вздох, словно все вспомнили о том, что надо дышать, словно мы сами пытались наполнить парус.

— Ровно идет! Молодцы, мои птенчики! — Визг трубы не мог скрыть облегчения, прозвучавшего в голосе Пирса. — Молодцы! Теперь пора освежиться! Еще не полдень, но будем считать, что он уже наступил! — Хриплые приветственные крики были ему ответом. — Выпивку сюда, мистер помощник, двойную порцию всем! А потом — за еду и по вахтам!

Еще не полдень? Вот оно стояло, солнце, как раз пересекло зенит — хотя это могло ничего и не значить в этом безумном мире. Я чувствовал себя так, словно день уже подошел к концу — после пяти часов в этой адской дыре, но, с другой стороны, начал-то я сразу после восхода. В толпе на палубе стали образовываться течения, и я почувствовал, что меня несет с одним из них, направлявшимся к подножию новой грот-мачты, где были выставлены две большие бочки. Прежде чем я успел что-либо сообразить, я уже заглатывал полную глиняную кружку какой-то крепчайшей смеси. Я никогда особенно не любил ром, но даже разведенный водой, этот грог оказался самой целительной штукой, какую мне когда-либо приходилось пробовать. Жизнь рывком вернулась ко мне, и я обнаружил, что улыбаюсь в ответ другим матросам, и вид у меня был, наверное, столь же глупый. Похоже, у меня складывались с ними такие же хорошие отношения, как и с офицерами, а может, даже лучше, и это меня порадовало. Начиная со студенческих времен я всегда был вождем и никогда — простым индейцем, и в том, чтобы снова стать зеленым новичком, была своя хорошая сторона. Не то чтобы на борту сильно ощущалась социальная рознь — вон пришел Джип, вытирая губы после той же кружки, и если матросы расступились перед ним, это было сделано добродушно и с подлинным уважением.

— Время чего-нибудь пожевать, вахта левого борта! — крикнул он и, в то время как половина экипажа со стуком и грохотом посыпалась вниз, повел меня на квартердек к нашему столу. Он без энтузиазма заглянул под салфетки, покрывавшие элегантные серебряные блюда, которые расставил стюард Пирса на складном столике. — Сдается мне, обычная еда на корабле: бобы, солонина, немецкая колбаса, бисквиты — и все холодное, черт побери. Печка на камбузе погасла во время боя.

— А что, надо пять часов, чтобы разжечь ее снова?

— Я имел в виду, вышла из строя после выстрела из двадцатифунтового орудия — попали ей прямо в бок.

— Гм-м. Знаешь, сейчас такая погода, что люди предпочитают холодный завтрак.

— По самому удивительному совпадению… — ухмыльнулся Джип. — Ладно, есть ведь еще ром, чтобы протолкнуть все это внутрь.

Ром действительно был в огромных стаканах, но я смог выпить только один. Джип клялся, что я ткнулся носом в тарелку с бобами и заснул, но он, как обычно, преувеличивал; я никак не мог вырубиться, пока не съел все до последнего кусочка.

…Он падал на меня. Я знал это, я его видел и не мог даже пошевельнуться; в меня летел метеор с неба, его сияние с каждой минутой становилось все ближе, отчетливее, зеленее, пока не закрыло собой небо. Он с ревом мчался на меня, объятый пламенем, — огромная хватающая рука. Пальцы сомкнулись, как падающие колонны, и страшный взрыв разорвал меня на атомы и развеял по ветру. А потом, так же внезапно, я проснулся, глядя в небо, испещренное темно-синими пятнами тропического звездного света. Я был рад этому; мои глаза были не готовы к чему-либо более яркому. Самые крупные звезды сияли, как иглы. Новый взрыв сотряс меня, и звезды заплясали в моей голове. Я перекатился на живот, понял, что это так же неудобно, и со стоном сел. Теперь, когда я проснулся, я узнал этот звук и смущенно стал шарить в поисках моего меча.

— Хорошо выспались, мастер Стивен? — осведомился знакомый голос, чуть сардонически, со стороны руля. — Не бойся, это всего лишь сигнальные пушки.

— Конечно, — пробормотал я, изо всех сил стараясь отлепить язык от нёба. — Как х'р'шо, что вы дали мне поспать. Милая мягкая палуба…

Башмак ритмично постукивал по дереву.

— Твоя каюта еще не готова, а то бы мы положили тебя туда. Здесь есть вода в бочонке, если желаешь.

Я проглотил кружку практически одним глотком и почувствовал себя гораздо лучше.

— Можно мне еще? Там хватит?

— Даже чтобы окунуть туда твою голову, и тогда она уже определенно не отвалится! — усмехнулась Молл. Я последовал ее совету, по крайней мере окунув в бочку лицо; вода была тепловатой и солоноватой, но все равно освежала. — Пей сколько хочешь, в ней нет недостатка. Смотри, на горизонте земля.

— А? — Я вздернул голову, отплевываясь, с лица ручьями текла вода. — Как? Где? — Но я увидел ее, как только Молл указала, — темную полоску между морем и странно освещенным небом.

— Мы просигналили о помощи. Вот для какой цели служат пушки — чтобы привлечь внимание. Но, похоже, мы спугнули зайца!

Я вытер залитые водой глаза и выглянул наружу; там было что-то напоминавшее светящийся уголек на низком возвышении, и оно понемногу становилось все больше. По его бокам были руки, они указывали пальцами, раздавался смех. Я вздрогнул, хотя ночь была теплой: слишком все это было похоже на мой сон. Но когда эта штука подкатилась ближе и Пирс приветствовал ее, я и сам расхохотался. Это был пароходик самого нелепого вида, какой мне доводилось встречать, — увенчанный огромной дымовой трубой, поддерживаемой опорами наподобие мачты, и с громадными открытыми колесами, снабженными лопастями и расположенными по обе стороны маленькой рулевой рубки, составлявшей всю его надстройку. Когда он издал свист и застопорил машины, я ожидал, что с него выглянет Микки Маус. Однако вместо этого появилось создание с седыми усами, медными пуговицами и мегафоном, потиравшее руки, и приветствовало Пирса с жизнерадостным сочувствием человека, извлекающего свои доходы из трудностей, постигших ближнего. Между ними завязались оживленные переговоры, которые можно было разобрать только наполовину. Может, это было даже хорошо, учитывая то, что мне удалось услышать: они свободно обменивались комплиментами вроде «английский разбойник-оборванец» и «грошовый плавучий чайник». Если я не ошибся, они одновременно вызвали друг друга на дуэль. Однако совершенно неожиданно они вдруг закончили на дружеской ноте, и пароходик трудолюбиво, с пыхтением стал разворачиваться, причем его лопасти закрутились в противоположных направлениях. Пирс и Джип широким шагом отправились на корму, их голоса звучали очень весело.

— Клянусь Иеговой, нам здорово повезло! — пророкотал капитан. — Паровой буксир, и за вполне разумную цену.

— Верно, — безмятежно согласился Джип. — Последнее, что я запомнил, так это как ты на полном серьезе клялся, что если вы не сойдетесь на двадцати пяти центах за милю, то изнасилуешь его жену и сожжешь дотла его дом. И вдобавок пристрелишь его собаку. Ладно, Молл, давай-ка я тебя сменю. Эта река — мой старый друг. Тут вверх по течению полно перекатов и илистых отмелей, и я их все знаю по именам.

— Да и вообще всю их подноготную, в чем я не сомневаюсь. Вот тебе руль, штурман! А я немного отдохну.

Приветливо махнув рукой, Молл легко взбежала на верхнюю палубу. Глядя на ее пружинящую походку, когда она прокладывала себе путь сквозь нарастающую суматоху, ни за что нельзя было подумать, что она вообще нуждается в отдыхе. Помощник пытался наладить взятие рифов самодельной грот-мачты, но без нормального такелажа и рангоута это было убийственно трудной задачей, и даже эти закаленные матросы так устали, что путались и то и дело допускали ошибки. Пирс бешено сверкнул глазами и схватился за свою трубу:

— Эй, на палубе! Всем отставить! По одному фалу за раз! Выбирайте по очереди, заразы вы этакие! — Матросы тупо уставились на него, и капитан стал отстукивать время кулаком по поручням: — Выбирайте — раз! Выбирайте — два!

Чистая музыкальная нота подхватила ритм выкриков и превратилась в насмешливую легкую мелодию, которая то взлетала вверх, то опускалась. По палубе прокатился смех, и одна из женщин запела под музыку: «Рэнзо, Рубен Рэнзо!»

Мужчины хрипло, как вороны, подхватили песню, и она вдохнула в них живительную энергию. На палубе, похоже, сразу воцарился порядок, и мужчины налегли на фалы в такт повторявшимся строчкам.

Чудо из чудес — запутанный клубок стал потихоньку распутываться, и мужчины смогли вскарабкаться по самодельной мачте и дальше — на реи, очень осторожно, поскольку ножного каната не было.

Я оглянулся в поисках источника музыки и с изумлением увидел Молл, появившуюся из своей каюты со скрипкой на плече, покачивавшейся с каждым резким движением смычка. Она ступила прямо в сплетение, перепрыгивая через препятствия и отбрасывая ногой концы канатов, не пропустив при этом ни одной ноты, и уселась на поручне, как на насесте. Когда матросы закончили выбирать, Молл плавно перешла к другой мелодии, странной и задумчивой, звучавшей в стиле времен Елизаветы, что, впрочем, было не так уж и странно, если разобраться. Мелодия была невероятно спокойная и красивая.

— Отличный маленький скрипач, правда? — мягко сказал Джип.

— Просто прекрасный — хотя я не знаток. Она когда-нибудь спит?

— Нечасто. Я видел раз или два. Но долго — никогда.

— А ты?

Джип негромко хмыкнул:

— Временами.

Буксир нетерпеливо завыл, по палубе поплыло облачко черного дыма из его трубы, вдохновив Пирса на новый поток ругани. С кормы пароходика к нашему носу был протянут трос, это было сделано быстро. Маленький буксир снова взревел и неуклюже пошел, вспенивая лопастями темную воду. Трос напрягся, натянулся. «Непокорная» под нами на мгновение угрожающе закачалась, а потом рванулась вперед в новом ритме, подпрыгивая и ныряя на волнах.

Я повернулся к Джипу:

— И это ты называешь рекой? Да тут единственная полоска земли видна! Она все же больше похожа на море.

— Конечно, в некотором смысле. — Голос Джипа звучал чуть рассеянно, глаза были прикованы к воде впереди. — Но это большая река, сильное течение несет громадное количество ила, и несет его к морю, чтобы там выбросить. Здесь дельта тянется на многие мили, а течение все время образует отмели. Мы уже идем по основному течению, я его пока не вижу, но оно тут — привет! — Казалось, по кораблю прошел легкий, почти неслышный гул. — Бэби немного подрос. Ладно, ничего, пусть отчистит нам медь. В этих местах осторожность не помешает.

И я понял с неожиданным возбуждением, что за то короткое время, что мы разговаривали, волны вокруг нас стали медлительными, более плоскими, словно сама вода как-то потяжелела, казалось, под нами распростерлась тень. Наконец они стали биться о какую-то скрытую твердь, и их голос превратился в спокойное шипение прибоя — близкого, слишком близкого, чтобы исходить от той далекой полоски земли. Медленно, почти робко по обе стороны в звездном свете поднялись бугристые силуэты, и очень скоро я увидел, что они покрыты чахлой травой и кустарником. Движение корабля менялось, становилось более ровным, глухой пульс прибоя был уже позади и замирал вдалеке. Казалось, что там, в черноте, за светом наших фонарей сама земля подалась нам навстречу.

Так все и шло час за часом. Тучи скрыли луну, а звездный свет освещал нам только смутные контуры берега, свет наших фонарей туда не достигал. Впереди нас полыхала за открытой дверцей топка буксира, сердитая путеводная звезда в черноте, сопровождаемая настойчивым, неумолимым пыхтением машины. Я попытался подремать — трудно сказать, лежа или сидя, — опершись на транец, но без соединенного эффекта от рома и крайней усталости неудобства палубы заставляли меня просыпаться через каждый час. Однажды что-то неприятно пропело мне в ухо, и я резко сел, озираясь по сторонам. Берега немного изменились, но нельзя утверждать, что к лучшему. Теперь там были деревья, странно скученные и росшие на топях, судя по тому, что доносилось до нас в теплом бризе — запахи и непрерывный хор чириканья, карканья и свиста. И москиты. Я прихлопнул одного и выругался, но Джипа, похоже, они нисколько не беспокоили.

Он в непринужденной позе устроился у руля. Я уже собирался что-то сказать, когда в ночи эхом отозвался звук — нечто среднее между гудением и кашляющим ревом, а за ним последовал тяжелый всплеск.

— Аллигатор, — заметил Джип, — наверное, что-то ему приснилось.

Я спрятал лицо в ладони, чтобы спасти веки от москитов, и снова погрузился в свои невеселые мысли.

Я хотел спросить, куда мы плывем, но был слишком измучен, чтобы об этом волноваться. Я помню, что еще два-три раза просыпался в смутной тревоге, но не помню, что именно меня будило. Последний раз я припомнил более отчетливо. В моей голове глухо стучали барабаны, в воздухе стоял запах озона, по стене взад-вперед скользили тени…

Внезапно, так, словно кто-то встряхнул меня, я проснулся, резко сев, весь в напряжении, тяжело дыша. Ничего не изменилось, насколько я мог видеть, и все же что-то было не так. Во-первых, воздух стал прохладнее, и запахи были другими. Луна теперь вышла, хотя стояла в небе очень низко и отбрасывала на палубу длинные тени. Джип по-прежнему стоял у руля, не двинувшись с места. Он кивнул, когда я с трудом заставил себя подняться, потянулся так, что мускулы затрещали, и мысленно пожалел, что съел все эти бобы. Я был не в том настроении, чтобы разговаривать, так что оперся на поручень и стал смотреть на реку. Странные деревья по-прежнему были там — какая-то разновидность кипарисов, подумал я, разглядев их более отчетливо, но они смешивались с другими видами по мере того, как берега становились все выше. И между ними, как мне показалось, я заметил теперь вспыхивавшие время от времени крошечные искорки — далекие огоньки. Сначала я решил, что всему виной мои глаза, пока в темноте не раздалось пение — стройный хор голосов, в основном женских. Напев был похож на какой-то блюз, медленный и скорбный, как мутная река.

Я как раз собирался сказать об этом Джипу, а заодно и спросить, куда мы направляемся, когда из теней в реке неподалеку от нас материализовался новый силуэт — высокий неуклюжий трехмачтовый корабль, больше даже, чем «Сарацин», медленно покачивавшийся на якоре в канале. Казалось, его огромный бушприт насмехался над нашей истерзанной оснасткой, когда мы проходили мимо. За ним были пришвартованы более мелкие суденышки и другие, величиной чуть больше каноэ, подтянутые к грязному берегу. Затем снова пошли деревья, но между ними все больше появлялось расчищенных просек, были там и здания, почти у самой воды, и снова голоса, на сей раз хриплые и пронзительные. Я взглянул на другой берег, но тот был погружен в непроницаемую темноту. Однако на реке лунный свет тускло освещал еще один большой корабль, стоявший на якоре, стройное длинное судно, похожее по форме на акулу и сидевшее в воде на удивление низко. Его плоские палубы были увенчаны темными закругленными выпуклостями, а их длинные хоботы были зачехлены непромокаемым брезентом; широкая приземистая дымовая труба поднималась между ними, лишь слегка превосходя их по высоте. Это, несомненно, был военный корабль, имеющий башенные орудия, гораздо более современные, чем наши пушки, заряжаемые с дула. За ним деревья исчезали, и на фоне неба вырисовывалась фаланга больших уродливых строений, то там, то здесь увенчанных тонкими фабричными трубами. Широкий мол далеко вдавался в реку, так далеко, что в конце его отмечали только слабые огоньки, а вдоль него располагалось буйство различных мачт, очень похожих на те, что я видел над крышами на Дунайской улице. Но среди них, выступая, как широкие столбовидные стволы южного леса, пара за парой стояли трубы. Украшенные фантастическими ренделями, звездами и даже коринфскими капителями, они венчали высокие корпуса судов, словно здесь собралось многочисленное плавучее потомство кораблестроительных заводов. Когда мы подошли ближе, я увидел огромные цилиндры на их корме. Я оперся на поручень и сжал голову руками.

Джип издал вопросительный звук.

— Это смешение времен, — простонал я, — у меня от него голова идет кругом. Неужели времена постоянно так перепутываются?

Джип покачал головой:

— Тут нет никакой путаницы. Суда с прямым такелажем, с колесами на корме, даже жестяные мониторы — где-то в тысяча восемьсот пятидесятых — шестидесятых годах их можно было увидеть здесь пришвартованными вместе.

Я кивнул, тщательно изучая Джипа.

— Ты это помнишь, да? Со времен своей молодости?

— Я? — Джип улыбнулся. — Нет, черт побери! Я не такой уж старый. Они все исчезли к тому времени, когда я родился, не считая, может быть, парочки судов с колесами на корме. Впрочем, там, где я рос, ничего такого не было. И ни капли моря. Только волны зерновых посевов, миля за милей. Говорили, что они похожи на океан, — да что они понимали? Они никогда его и в глаза не видели — так же как и я. До тех пор пока не сбежал на побережье; тогда-то я увидел море и с тех пор никогда с ним не расставался. Даже несмотря на то что получил нашивки капитана как раз вовремя, чтобы идти на войну против подлодок.

Теперь я уже поразился другому: Джип казался далеко не таким современным, чтобы сражаться против подлодок. Против тунисских корсаров — пожалуйста, но против немецких подлодок — нет. Из-за этого его «вневременная» личность казалась еще более невероятной, чем Молл.

— Похоже, тебе досталось. А где же ты был? На Северном море? В мурманских конвоях?

— И там, и там. Но я родился задолго до начала века в Канзасе. Мне было где-то около шестнадцати, когда я сбежал, я ведь говорил о Первой мировой войне. — Он вскинул голову. — Я здесь просто застрял, вот и все. В тенях, в точности как вон те корабли. Как все, что мы видим, — эти песни из старых рабовладельческих загонов, маленькие рыбацкие деревушки, вся эта чертова река под нами. Все это — часть того, что создает это место, его характер, его образ. Это тень. Она еще не исчезла, пока — нет. Она продолжает болтаться за пределами Сердцевины, но цепляясь за это место. Может быть, она ощущается, но остается невидимой, хоть проживи здесь всю жизнь. Разве что в один прекрасный день завернешь за правильный угол.

— За какое место… — попытался я спросить. Но мои слова утонули в реве буксирного гудка и неожиданного взрыва активности на палубе.

Джип выкрикивал приказы и повернул руль. Пирс явился снизу со своей трубой и вызвал обе вахты. Мы подошли к пустому причалу, и на «Непокорной» начали работу. В результате я остался единственной бесполезной персоной на борту, не считая, пожалуй, зловещего маленького трио, спрятавшегося в каюте на полубаке, но они с трудом могли сойти за людей. Я подумал было занять свою полуразрушенную клетку, но к ней не было доступа с юта. С буксира были подтянуты мокрые тросы и переброшены смутно видневшимся фигурам на набережной. Я как раз пытался проскользнуть между ними, когда Молл позвала меня голосом, прозвучавшим не хуже пароходного гудка, и от неожиданности я чуть не повис в ослабленной петле.

— Эй, прекрасный Ганимед! Удираешь, как шиллинг в шафлборде?[18] Сейчас мы ее смотаем — иди сюда, одолжи нам силу своих рук. К шпилю!

Я не мог припомнить, кто такой, к черту, был Ганимед, и был не очень уверен, что мне хочется вспомнить, но по крайней мере нашлось хоть какое-то дело. Мы подняли длинные перекладины с их опор, просунули их в прорези и наклонились над ними.

Молл ногой отшвырнула пал шпиля и вскочила на израненную верхушку кабестана:

— Поднимайте, мои чудные силачи! Поднимайте, мои румяные храбрецы! Поднимайте, это путь к тому, чтобы получить выпивку! Что это вы так потеете над ними, они же легче перышка! Сапожники вы все, вот что, даже лучшие из вас! Вам пушинку — и ту не сдвинуть с места! — Она вскинула на плечо скрипку и заиграла веселую мелодию, явно самую популярную в здешних местах:

Пока мужчины и женщины хором распевали песню, перебиравшую национальные характеристики, о которых я раньше и не подозревал, изувеченная «Непокорная» была подтянута к причалу. Я гнул спину вместе со всеми, но как только кранцы ударились о борт, канаты были быстро выбраны, сходни поданы, и моей полезной деятельности пришел конец. Приступ активности усилился вдвое, все либо выкрикивали приказы, либо подчинялись им, либо делали и то и другое. Никто напрямую не сказал мне, чтобы я убирался, но я никак не мог найти на палубе места, где кто-нибудь не нашел бы срочной и уважительной причины, чтобы виновато, но твердо оттеснить меня в сторону.

Возмущаться этим я тоже не мог. Мне повезло, что команда по-прежнему рвалась продолжать погоню, даже после полученного нами резкого и кровавого отпора — и не важно, чем они при этом руководствовались: местью, общей ненавистью к волкам или интересом к обещанным мной деньгам. Мне пришло в голову, кстати, что у этих полубессмертных к деньгам может быть особое отношение. Они никогда не могли быть уверены, что денег будет достаточно. Они должны были знать, что почти неизбежно деньги у них кончатся рано или поздно, а также что нет смысла болтаться на одном месте слишком долго, чтобы заработать побольше, поскольку это сократит их жизнь, затащит их назад в Сердцевину, или как они там это называют. Неудивительно, что они были так искушены в торговле! И проявляли готовность заработать сразу большую сумму за короткое время, пусть даже в таком опасном предприятии, как мое.

Но у меня таких стимулов не было. Мне нечего было делать, я был покрыт коркой, липкий, грязный и подавленный. Если я хотел уединения и душевного равновесия, мне надо было либо удалиться в то, что осталось от моей каюты, либо удрать по трапу на причал. Я выбрал последнее, но как только моя нога коснулась terra firma[19], помощник капитана и группа матросов со стуком спустились вслед за мной, отодвинули меня — с величайшими извинениями — в сторону, вскарабкались на какую-то длинную плоскую повозку, которую тащила четверка огромных коней, и потрусили в тень строений на верфи. Они были совсем не похожи на мрачные здания из камня и кирпича, оставшиеся в порту. Правда, они были столь же обветшалыми — в основном из дранки, окрашенные, как подсказал мне свет фонарей, в поблекшие пастельные тона и увешанные неудобочитаемыми обрывками объявлений. Окна были разбиты или заколочены, а вокруг ступенек все заросло травой. Я как раз собирался присесть на крыльцо возле одного из домов, когда на берег сошла группа матросов с огромными, похожими на колбасы, свернутыми полотнищами, очевидно парусами, которые удалось спасти, и стала расстилать их на булыжнике, именно в том месте, где находились мои ступеньки. Тут они меня оттеснили — опять же с извинениями — в сторону. Какое уж там душевное равновесие, мне даже просто отдохнуть — и то не удавалось.

Оставив починщиков парусов насвистывать и браниться над пробитыми ядрами дырами, я побрел по причалу и заглянул за первый же угол. Это была улица, похожая на улицы в районе доков, но даже еще хуже освещенная. Одному Богу известно, что горело в двух фонарях, которые там виднелись; это был не газ и не электричество — судя по тусклому слабому пламени, это могло быть что угодно: от рапсового масла до ворвани. Я раздумывал, не рискнуть ли мне прогуляться немного дальше, когда заметил какой-то силуэт, сгорбленный и жалкий, под одним из фонарей. С трудом различимый в теплом воздухе и все же странно знакомый: кто-то, кого я видел раньше, кого узнал просто по позе, а таких не могло быть много.

Я сделал шаг вперед. Стоявший под фонарем вздрогнул, увидев меня, и пробежал несколько шагов по дороге по направлению ко мне. Затем, полуобернувшись, словно кто-то отзывал его прочь, в нерешительности остановился посреди темной улицы. Я тоже колебался, не уверенный в том, что я вижу, но ведь я находился еще в пределах слышимости от доков. Один громкий крик — и сюда прибегут люди; меч, похлопывавший меня по икре, также служил каким-то утешением. Да и, кроме того, подойдя ближе, я убедился, что существо, кто бы это ни был, было не очень крупным, не волк во всяком случае. Скорее женщина, судя по контурам развевавшегося одеяния; и впечатление, что она мне знакома, становилось все сильнее. Может быть, я просто следовал за одной из портовых шлюх, хотя после Катики я бы не стал спешить оценивать любую так просто. Однако эта была ростом ниже Катики, скорее с… Клэр? Я тотчас отбросил эту мысль. Еще пара шагов, и я увижу более отчетливо, но тут фигура снова сильно вздрогнула. Она посмотрела вправо, на узкую боковую улочку, затем вскинула руки и отчаянно замахала мне, чтобы я возвращался. Я остановился, стиснул меч и увидел, как фигура метнулась сначала в одну сторону, потом в другую, как животное, загнанное в угол между стенами. Затем круто развернулась, словно в отчаянии, и ринулась к началу улицы. Я позвал. Она оглянулась, задела ногой за бордюр и растянулась во всю длину — все это выглядело совсем уж не угрожающе. Я побежал к ней, когда она с жалким видом поднималась, и на секунду успел заметить развевающиеся длинные волосы. Я не видел, какого они цвета, но по крайней мере они были той же длины, что у Клэр. Но тут с новым жестом отчаянной паники этот кто-то свернул за угол, я услышал лишь топот ног, убегавших прочь.

Все-таки я не был полным идиотом и вдогонку не пустился. Осторожно вынув меч, я остановился, чтобы глаза привыкли к темноте. Когда глаза привыкли, никто ниоткуда не выглядывал, там просто негде было спрятаться среди высоких бетонных, походящих на тюремные стен. Дорога была неровной, в лужах поблескивавшей воды, на длинных тротуарах не было ничего, кроме мусора — вот его-то как раз было довольно много, — а отчаянный топот все еще был слышен, сопровождаемый чем-то вроде тяжелого дыхания. Я побежал, перепрыгивая через лужи, уворачиваясь от мягко раздувавшихся обрывков бумаги и пластика, и в свете более яркого фонаря в конце улицы снова краем глаза заметил ту же фигуру — стройную, легкую, отчаянно прыгавшую впереди, прижав руки к бокам, с развевающимися волосами. Это была не Клэр; та была менее хрупкой. Но все же оставался намек на что-то знакомое, бесивший меня, подавлявший инстинкт самосохранения в отчаянном желании узнать, кто же это. Куда делось солнце? Мы плыли по реке всю ночь — оно явно должно скоро взойти.

Мой призрачный заяц, хромая, поскакал налево, еще раз налево, налево и опять направо. Я мчался за ним. А потом новая улица открылась в неожиданно яркий свет, показавшийся мне ослепительным; сначала все, что я смог разглядеть, было рядом белых огней, висевших, казалось, в туманном воздухе подобно звездам, без всякой опоры. А среди них, над бесчисленным количеством их поблескивавших отражений, — высокие стволы, полные некоего сверкающего движения. Мои ослепленные глаза отказывались воспринимать эти танцующие стеклянистые колонны, и только звук подсказал мне, что это фонтан. За ним, под затененным рядом арок, плясали его отражения — и сквозь них мелькнула еще одна тень, скользившая от арки к арке. Это было что-то вроде пьяццы[20], обрамленной витринами магазинов, которые теперь были темными и пустыми; я не стал останавливаться и разглядывать их. Звук моих стремительных шагов эхом отдавался от стен. Мы, заяц и я, были на городской площади, ярко освещенной белыми шарами, сверкавшими с элегантных подставок из кованого железа, установленных на высоких каменных цоколях, и вычурно украшенных стояков, кольцом окружавших ограду сада в самом ее центре. А по его дорожкам, подстриженным и ухоженным, скользила темная фигура, под копытами статуи, изображавшей пятящуюся лошадь, и дальше — по направлению к белой стене, возвышавшейся над всеми остальными стенами в дальнем конце площади. Три острые башни выступали из ночи, средняя — самая высокая. Три шпиля. Это было что-то вроде церкви или, вернее, собора, но странного, диковинного со своими толстыми колоннами и узкими арочными окнами и с часами в центре фасада. Похоже на то, что я видел в Испании или Италии, тот стиль, что они называют романеск. Так у какого же черта на куличках я оказался? Впрочем, у черта не может быть церкви…

Флагштоки стояли голыми и пустыми. Вывески были слишком далеко, чтобы можно было прочитать их. А там, в темноте, около огромной загороженной двери промелькнул объект моего преследования, колебавшийся, убегавший, стоявший в такой позе, словно собирался нырнуть внутрь. Почему? Искать спасения в священном месте?

Я замедлил бег и ровной, легкой походкой стал приближаться к фигуре, чтобы, как только смогу, броситься и схватить ее. Но я остановился в сомнении, когда она снова сделала отчаянный жест и попятилась в затененную узкую улочку за ее спиной. Я оказался достаточно близко, чтобы заметить блеск темных глаз, кусочек щеки пергаментного цвета. Кого я знал с таким цветом лица и глаз? Разве что…

Фигура круто развернулась и нырнула за угол. Я прыгнул за ней и нашел ее там: она стояла ко мне спиной, словно глядя вверх. Небо уже заливалось светом, и верхушки крыш выступали резкими силуэтами, но свет был белым, и он не затмевал звезды. Волосы у меня встали дыбом. Когда вместо луны встает солнце, это уже достаточно неприятно. Но луна вместо солнца, новая ночь вместо рассвета и исчезновения глубоких теней — это было гораздо хуже. Я сделал два коротких шага вперед, поймал фигуру за плечо и почувствовал, как легкая накидка упала с ее головы. Она резко обернулась.

— Простите, — по-идиотски заикаясь, пробормотал я как человек, по ошибке остановивший незнакомого, поспешно озираясь в поисках той самой тени. Лицо было лицом мужчины, морщинистым, костлявым и тошнотворно бледным, яркие губы — тонкими и плотно сжатыми. — Я думал…

И тут его глаза встретились с моими. Их злобный блеск вонзился в меня, острый, как алмаз, и обдал холодом. Это был торжествующий взгляд карточного валета. И я видел это лицо раньше! Но где? Да — красная машина, бешено несущаяся… Тонкие губы раздвинулись в беззвучном хриплом смехе, издевательском, жутком. Инстинктивно я выхватил меч и поднял его, словно пытаясь отразить удар, но человек-тень только отпрыгнул назад и бросился бежать. Я помчался за ним, теперь уже в ярости — ярости, питаемой страхом. На сей раз ни от чего не надо было уворачиваться, не надо было хромать; улица была прямой, и он побежал очень быстро, промчался один квартал и — через дорогу, против света, еще квартал, а я бежал на расстоянии не более длины моего меча от него. Бежал до тех пор, пока в середине третьего квартала не обнаружил, что он пропал. Я резко остановился, споткнувшись, стал дико озираться, рубанул воздух — пустоту. Потом подавился от быстрого потока какого-то гнусного запаха, походящего на запах рвоты.

Кто бы он ни был, он явно хотел, чтобы я заблудился. Подумал бы хорошенько, черт бы его побрал. Я был готов к этому. Я запоминал каждый поворот и знал, откуда мы прибыли и где должна быть река. Так что где бы я сейчас ни находился…

Я сунул меч за пояс и оглянулся. Высокие старые стены, некоторые из них каменные, маленькие зарешеченные окошки — все это выглядело как-то странно знакомым. Да, это были склады, в основном викторианской эпохи, судя по виду, и довольно обшарпанные. Но там и тут по стенам тянулись вычурные вывески, более новые, чем все остальное, оконные рамы были свежевыкрашены; где-то даже блеснул отсвет неоновой рекламы. Еще один диско-клуб? Опять такое же место: претенциозный шик вторгается, как голый рак-отшельник, в раковину старой солидной коммерции. Но где? На неоновой вывеске было написано «Praline», это звучало по-французски, но это еще ровным счетом ничего не значило: в Москве тоже есть кафе с французскими названиями. Правда, Францией здесь не пахло — равно как и Москвой; это был кислый запах большого города в теплом и влажном воздухе; кощунственная смесь транспортного дыма и жареной пищи, а также аромата растений, совершенно мне незнакомых. Это были окраинные улицы, и на них не было никого, чтобы спросить. Но прямо впереди было больше света и слышался отдаленный шум уличного движения. Мне стало любопытно, и я отправился посмотреть.

Улица, на которую я вышел, меня поразила. Она была широкой и хорошо освещенной, окаймленной домами, террасами высоких величественных зданий из красноватого кирпича. У них снова был какой-то ускользающий европейский вид, по верху фасадов тянулись длинные галереи, где росли домашние растения и большие кусты в горшках: лавр, мимоза и другие, которых я не знал: экзотические, элегантные и грациозные, буйно разросшиеся на витиеватых чугунных перилах. Но эти дома тоже были отреставрированы, большинство из них были теперь магазинами или кафе — некоторые из них были открыты. Я подошел к ближайшему, и теплый ночной воздух поднялся и ударил меня густыми ароматами кофе, жареного лука и горячей выпечки и звуками джазовых записей. И я неожиданно почувствовал такой голод, что впору было заплакать.

Но это была жажда чего-то большего, чем пища: это был быстрый взгляд в цивилизацию, разумную жизнь или по крайней мере то безумство, которое я знал. Но возьмут ли они здесь мои деньги? Я пошарил в карманах. Во внутреннем я нашел несколько маленьких монеток, очень тяжелых. Это было золото, но такого я никогда не видел: на монетах были какие-то странные надписи и почему-то слоны. Должно быть, это были деньги Джипа. А все мои остались в карманах моей одежды на борту, и я стал ощущать себя очень неспокойно. Пора было возвращаться. Но я не мог удержаться, чтобы не заглянуть в окно — посмотреть, что за люди сидят в кафе. Они были такими же, как я, точно такими же; они могли приехать из любой страны мира, ну почти из любой. Большинство из них были молоды, европейского типа, но хватало и черных, и людей с Востока — жизнерадостная космополитическая толпа, так оравшая в попытке перекричать джаз, что я не мог разобрать, на каком языке. А вывеска на кафе гласила: «Au Barataria». Баратария — это где же?

Из кафе вышла молодая пара, и, чувствуя себя последним идиотом, я подступил к ним. Лицо девушки, раскрасневшееся и хорошенькое, исказилось; лицо юноши потемнело, и он резко оттолкнул ее. Я пожал плечами и дал им пройти. Ну и манеры здесь, нечего сказать. Я пошел по дороге. Здесь была все еще освещенная витрина книжного магазина, и, клянусь Богом, все названия были на английском! Только для меня все бестселлеры на одно лицо. Я покупаю лишь «Тайм» и «Экономист», так что мне это тоже ничего не дало. Затем шел магазин мужской одежды, набитый черной кожей и называвшийся — вы не поверите — «Геббельс». Это доказывало только, что дурной вкус — явление универсальное. После него — видеомагазин, но там виднелись только две-три кассеты. Названия были английскими, но несколько специфическими: «Пухленькие персики», «Погладь мне пусеньку», «Торговля телом». Ну, понятно. Однако где же это все находится, черт побери, в Коста Брава? Еда пахла для этого слишком аппетитно.

Мимо проходил еще один человек, которого можно было спросить, — крепкий чернокожий мужчина, но как только я раскрыл рот, мне его чуть не заткнули кулаком. Прошедшие день-два научили меня не очень-то подставлять другую щеку, но я сдержался: наживать сейчас себе неприятности было не слишком разумно. В отдалении по тротуару спешил более респектабельный горожанин, толстяк средних лет. Я подошел к нему, чтобы перехватить, но не успел произнести: «Простите, сэр…», как он сунул что-то мне в руку и удалился со скоростью, для которой его телосложение было не слишком приспособлено. Я смотрел ему вслед разинув рот, потом взглянул на свою ладонь. Несколько серебряных монет; я взял две самые крупные и увидел на них орла, стершегося от долгого употребления. Четвертаки. Разрази меня гром, да я в Америке!

Я стоял, беспомощно хихикая. За ночь и день — причем большую часть последнего мы дрейфовали — я ухитрился пересечь Атлантику. Если бы я догадался, каким образом, я мог бы произвести революцию в экспортном бизнесе, это точно.

Или… а сколько в действительности это заняло у меня времени? Все происходит во времени. И вдруг мне вспомнились детские сказки про короля, вернувшегося из-под холма. А здесь и была страна Рипа ван Винкля[21].

Неожиданно я перестал хихикать. Несмотря на тепло этой ночи, я почувствовал себя измученным и замерзшим, как возвращающееся привидение — жалкая тень, в звездном свете заглядывающая в тепло жизни, из которой его так давно вырвали. Мне хотелось знать, в каком времени я нахожусь, а не только в каком месте. Плоская синяя коробка на противоположной стороне улицы была газетным автоматом; вот что мне поможет! Я поспешил назад, на ту сторону улицы, — и остановился как вкопанный на середине. Теперь я знал, почему люди сторонились меня. Так же, как я сам сторонился бродяг, пьяниц и отщепенцев.

И вот я стоял, отражаясь в витрине магазина одежды, — гротескное привидение, парившее над прямыми манекенами внутри. Головорез с разинутым ртом, волосы всклокочены, весь в саже, небритый, одетый в облегающую кожу, обнаженные руки покрыты ожогами и шрамами, безвкусная цветная повязка, как у бандита, на лбу и четырехфутовый меч, свисающий вдоль ноги, — видит Бог, сам я бы просто удрал, увидев такого. Может, Джип был прав, и по крайней мере меч они не заметят, но то, что было правдой для него, было ли ею и для меня?

Затем на меня с ревом помчался грузовик, даже не пытаясь притормозить, и я отскочил на тротуар, как электрическая лягушка. Я сделал жест водителю, потом вспомнил и поднял вверх один палец — это они здесь все понимали. Не то чтобы я особо винил его, разве что за обидчивый характер чернокожего. Я выглядел просто опасным психом. Я поспешил к автомату, выудил монеты и сунул их в прорезь. Как раз хватило. Я вытащил газету и уставился на нее. «Нью-Орлеанз Стэйтс Айтем», от четвертого…

На следующий день после того, как я уехал. Новый Орлеан. День плюс ночь — все правильно. Я почувствовал, как у меня задрожали колени. Значит, это правда… Я выпустил из рук газету, повернулся и побежал туда, откуда пришел, прочь от огней и кафе, ароматов креольской кухни и чугунных балконов, помчался как сумасшедший к реке и причалу.

Я добежал до площади, уверенный в каждом повороте, выскочил прямо у собора, на полной скорости пересек сады, пугая запоздалых прохожих, и, задыхаясь, нырнул в улочку, откуда пришел. Дальше все было просто. Но все же я вздохнул с облегчением, когда наконец вышел на ту дорогу, где меня подцепил лживый призрак, и увидел широкую реку, поблескивавшую темной медью под неясной луной. Миссисипи, ни больше и ни меньше. Что ж, в любом случае мне найдется о чем спросить Ле Стрижа.

Отсюда я шел уже спокойно, восстанавливая дыхание. Я не слышал стука молотков; может быть, они сделали перерыв. Я не мог их за это винить: две ночи подряд — это было бы слишком для кого угодно. Я свернул за угол к верфи; а потом остановился как вкопанный и схватился за стену здания.

Это было не то здание. Это была не дранка, а вполне современная стена из гофрированного железа, точно такая же, как стены, которые я видел по всей верфи. У некоторых причалов стояли корабли — большие грузовые суда с современными контейнерными кранами или бункерами для зерна и руды, и огни их прожекторов прорезали тонкие клинья в ночи. От «Непокорной», от всего того, что привело меня сюда, не было и следа.

Я мог бегать по этим верфям взад-вперед в поисках, но я не стал этого делать. Я слишком хорошо знал, что случилось. Я боялся этого с той минуты, как увидел газету. Может быть, это произошло, когда взошла луна. Мои воспитанные Сердцевиной инстинкты выбросили меня на берег в чужой стране без документов, паспорта, денег и даже разумного объяснения, почему я там оказался. Они оставили меня совершенно голым на безлюдном берегу. Отрезали меня от «Непокорной», от Молл и Джипа, от всякой надежды на помощь.

Рассвета так и не было. И может быть, не будет никогда. Передо мной не было ничего, кроме улиц, целого города поворотов, за которые можно завернуть в надежде на то, что за каким-нибудь, за следующим… надеясь вопреки надежде. Сколько времени это займет? Опустошенный и больной, я вцепился в ворота склада, глядя вверх на пустые маленькие окна далеко вверху, на глаза, такие же слепые, как и мои, к тому, что хотели бы увидеть больше всего. Оно было где-то за этими окнами, под этой современной мишурой, прошлое, заключенное в оболочку листовой стали, как в футляр. А может, как в гроб?

— Эй! — заорал сердитый хриплый голос. — Эй ты! Ты что здесь делаешь? А ну-ка проваливай!

Я чуть не бросился на кричавшего, но вовремя сообразил, что в таких местах ночные сторожа носят оружие, да и вообще лучше не привлекать внимание к себе. Свет прожектора следил за мной, пока я удалялся. Я завернул за первый угол, в тень неосвещенных улиц. Темнота сомкнулась надо мной. Потерянный, одинокий, я слепо брел, спотыкаясь, по вонючим лужам, глубже и глубже погружаясь в ночь.

Сначала я все еще пытался запомнить, куда иду, поворачивая в ту или иную сторону, разыскивая другой путь назад по затемненным проходам — к реке и докам. Но скоро мой усталый ум потерял след, а потом я вообще позабыл, в какой стороне находятся доки, но продолжал идти. Время от времени я лихорадочно пытался думать. Что бы сделал любой потерявшийся турист? Пошел бы в британское консульство, придумав для удобства случай амнезии? Тогда меня отправят домой. Правда, придется многое объяснять — насчет того, как я здесь оказался, насчет золота, насчет того, что… случилось с Клэр. Мне повезет, если не попаду в психушку. А с таким грузом на совести, как Клэр, может быть, я и предпочел бы туда угодить…

Через некоторое время я обнаружил, что снова выбрался из темной дымки на более широкие улицы с огнями и освещенными окнами; однако что это были за улицы и где они находились, меня уже не интересовало. Некоторые были с кирпичными элегантными домами, какие я видел раньше, другие были нарядными и новыми, обрамленными сверкающими витринами магазинов и неоновыми вывесками, но все они были пустыми, голыми, мертвыми. Я налетал — не знаю на что: фонарные столбы, мусорные баки, уличный мусор. Я слышал голоса — сердитые голоса, но не знал, откуда они доносятся. Возможно, на этих тротуарах все-таки были люди, но если и были, я их не видел. Только машины с шипением проносились мимо, сгустки света и шума без водителей. Иногда они внезапно шли прямо на меня, бешено сигналя, казалось, шли со всех направлений, и мне приходилось уворачиваться, проталкиваться сквозь них и, шатаясь, уходить прочь, пока они снова не подъехали.

Зрение мое было затуманено. Ощущение изоляции усилилось. Окружавшие меня краски и шум, все, о чем сообщали мне чувства, казалось, имели все меньше и меньше смысла. Я чувствовал, что должен продолжать двигаться любой ценой, чтобы этот хаотичный мир не сомкнулся надо мной и навеки меня не поглотил. Внезапно раздался знакомый звук — вой реактивного самолета, но я увидел только рисунок бьющих в глаза огней, скользящих над пустотой, и зажмурился. Меня притягивали тени и тишина, и каким-то образом после часов блужданий я обнаружил, что бреду по маленьким улицам, пригородным аллеям, обрамленным домами более уютными и менее враждебными. Но освещенные окна по-прежнему злобно смотрели на меня, и мимо с шипением пролетали машины.

До тех пор, пока одна из них с поразительной внезапностью не остановилась позади меня, скрипнув тормозами. Она встала прямо на бордюр. Я круто развернулся, перепугавшись от неожиданности, и схватился за меч, а потом замер, полусогнувшись, когда бело-голубой свет мигнул мне прямо в глаза. Я никого не увидел, зато услышал голоса, твердые и резкие.

— Это он! Мы его поймали!

— Участок? Свяжитесь… Да, мы как раз следуем за ним…

— Смотри, смотри, здоровенный парень… Давай с ним поласковей… Эй, паренек!

Я вздрогнул и отскочил, когда хлопнули двери пустой машины.

— Господи, что это у него? Мачете?

Инстинктивно я наполовину вытащил меч, и он выплевывал назад голубой свет, как ледяной огонь.

— Алло! Подозреваемый вооружен, повторяю — вооружен…

— Эй, парень! Мы хотим перекинуться парой слов, никому вреда не будет! Так что убери свою палку, слышишь?

Я попятился и продолжал пятиться. Неожиданно в моей голове все прояснилось. Я уж никак не попаду в доки из полицейской камеры или из психушки. Теперь я увидел полицейского — дородного негра средних лет с огромными седеющими усами: он старался, чтобы его голос звучал ободряюще, но его толстая рука находилась рядом с расстегнутой кобурой. Второй, без сомнения, прикрывает его из машины. Я в отчаянии огляделся, и опять мое внимание привлекли темнота и тень: через дорогу между двумя домами открывался разрыв, там над провисшей проволокой разрослись деревья. Я еще немного отступил, затем немного расслабился, наклонил голову, услышал, как толстяк облегченно вздохнул, и выхватил меч из ножен, описав им шипящую дугу. Я не так хорошо управился с ним, как предполагал: меч, должно быть, раздвинул его усы. Полицейский отскочил с изумленным взвизгом, зацепился за гидрант и повалился навзничь. Это открыло мне путь, я сделал огромный прыжок, прямо через него, затем на крышу полицейской машины и дальше — на дорогу, где едва успел остановиться, чтобы не попасть под разукрашенный фургон. Затем я помчался прочь, потому как рядом просвистела пуля. Фургон, скрипнув тормозами и отчаянно сигналя, описал дугу, от которой у него, наверное, сразу облысела резина, и встал на траве между мной и полицейской машиной. Я добрался до изгороди, перепрыгнул через нее и приземлился по самые лодыжки в замусоренной траве прежде, чем сообразил, что, фигурально выражаясь, здесь я не совсем один.

Если бы я знал этот город, я бы не так удивился, приземлившись на могиле, увидев впереди обширные ряды огромных внушительных надгробий, разграбленных, заброшенных и заросших. Но сейчас это меня нисколько не волновало. Разрушенный город мертвецов казался самым безопасным укрытием, какое я только мог себе представить. Я побежал между могилами как человек, отчаянно старающийся добраться до своей собственной. Где-то позади я услышал, как кто-то пытается перепрыгнуть через изгородь, но он позорно оскандалился. И опять во мне заговорила совесть: я совершенно ничего не имел против этих полицейских. Мне ни капельки не нравилось то, что я делаю, но зато теперь им было меня не остановить.

Я петлял и нырял среди рядов мертвых, прыгая от дорожки к дорожке, поворачивая и поворачивая, пока не потерял счет времени и поворотам. Иногда я проскальзывал в полуобрушившиеся копии греческих и римских усыпальниц, с трудом переводя дыхание в тяжелом воздухе и прислушиваясь, нет ли погони, пока не убеждался, что все спокойно. Я не мог упрекнуть полицейских, что они прекратили преследование: в этом месте можно было играть в прятки всю ночь, а заросшие сорняком гравийные дорожки не оставляли следов. Если разобраться, то я и сам не был уверен в том, с какой стороны пришел. Я огляделся. Насколько хватало глаз, тянулись памятники, памятники, памятники, целый горизонт могильных крестов, венков, изваяний ангелов и других, более невероятных фигур. И никакого движения, даже дуновения ветерка не было в свинцовом воздухе; никаких признаков того, что где-то рядом есть город живых. Это придавало кладбищу какой-то вневременной налет, создавало ощущение, что оно повисло в воздухе. Должно быть, я очутился в самом его центре. Поверхность земли здесь была достаточно ровной, я пошел дальше, предположительно в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мне ничего не оставалось — только идти, пока не наткнусь на какую-нибудь стену…

Неожиданно меня пробрала дрожь, хотя ночь была теплой. Пробравший меня холод был резким настолько, что напоминал электрический шок. Я зацепил какой-то предмет — не траву, не камень…

И тут я чуть не расхохотался. Это было просто маленькое пугало, высотой едва мне по грудь: на двух скрещенных палках висели старая потрепанная шляпа и выцветший от времени и погоды фрак. Оно все заросло сорной травой. Я хотел рассмеяться, но от пробравшего меня холода у меня слишком перехватило дыхание, и сердце бешено колотилось. Я огляделся, но больше здесь ничего не было, ничего, кроме теплого ветерка, шевелившего ветви деревьев; эта группа памятников ничем не отличалась от остальных. Поваленные, разбитые, исписанные рисунками, как и все прочие. Правда, завитки, спирали и нацарапанные круги показались мне необычными. Такими, словно их нанесли светящейся краской. Мне где-то раньше приходилось видеть что-то подобное, но не так отчетливо. Здесь же, в темноте, казалось, что их окружает слабое зеленое сияние, и даже не такое уж слабое.

Внезапно раздалось легкое скребущее царапанье, и я вздрогнул. Я круто развернулся, воображая себе какого-нибудь пылающего местью и жаждущего спустить курок полицейского, однако для этого звук был слабоват. Возле одного из надгробий шевелилась трава; стало быть, я потревожил какое-то маленькое животное. Что у них тут водится? Опоссумы, ленточные змеи… Я наклонился, чтобы посмотреть.

А потом я отскочил с пронзительным воплем, который мог бы, наверное, и местных мертвецов поднять из могил. Нацарапанный на памятнике силуэт сверкнул ослепительной вспышкой пламени, а рядом с ним прямо перед моим лицом замахала рука, высунувшаяся из земли. Земля подо мной поднялась и швырнула меня в эту руку, но я, шатаясь, удержал равновесие и повернулся, собираясь бежать. Впереди гравий вздулся горбом, словно под ним полз какой-то могучий червь, и отбросил меня назад. Я упал. Держа в одной руке меч, я выбросил другую и схватился за землю, чтобы удержаться, а потом едва успел ее отдернуть. Под гравием что-то щелкнуло и захлопнулось, словно рыба бросилась на муху. Земля снова содрогнулась в конвульсиях. Кусты бешено закачались и упали, с глухим стуком опрокинулось одно надгробие, за ним второе, остальные тряслись и крошились. Закачавшаяся голова ангела отвалилась, ударилась о землю и подкатилась к моим ногам. А вокруг меня поднималась земля, цеплялись пальцы, рука тянулась вверх, как какое-то растение, выраставшее в замедленной съемке.

И тут позади меня раздалось противное тихое хихиканье.

Я круто развернулся. Маленькое пугало тоже выросло, теперь оно возвышалось надо мной — огромная тощая фигура загораживала проход, поднимая пустой рукав. Под ней хрустели сорняки с длинными, глубоко проросшими корнями, разжиревшие на тучной почве. Единственный палец, костлявый и изъеденный, — что это было: прут или кость? — скрючился прямо перед моим лицом. Допотопная шляпа слегка съехала набок, и в моих ушах зашелестел звук, шипящий и щекочущий, как близкий шепот. Голос. В какое-то мгновение — как шелест сухих листьев, а через минуту — тягучий, булькающий, жуткий:

Еще хуже было то, что я понял: в этих словах есть смысл. Это был исковерканный французский, жаргон или диалект, я такого никогда не слышал. Говорил он с сильным акцентом, но я понял. Он приказывал поклониться и воздать почести…

Чье царство? Кому поклониться? Я не в силах был и пошевелиться. Отчаянная паника подхватила мои мысли, как порыв ветра из открытого окна, и рассеяла их по всем возможным направлениям. Неожиданно, издав визгливый хруст, палец ударил меня прямо в середину лба. Он попал в повязку. Последовало что-то вроде высоковольтного разряда или беззвучного взрыва, и свет вспыхнул не у меня перед глазами, а где-то в мозгу.

— Вот уж черта с два! — рявкнул я.

Слишком перепуганный, чтобы что-то соображать, я рубанул рукой. То, что именно в этой руке оказался меч, было чистым везением. Ощущение было такое, что я рубанул по забору. Шляпа взлетела вверх, конец палки отлетел в сторону, а рваный сюртук свалился в кучу бескостных рук. Толстые стебли сорняков обломились, источая зловонный сок, в лицо мне вековой могильной пылью ударила пыльца, и я расчихался. Что-то — может быть, стебли шиповника — вцепилось мне в лодыжки. Я снова закричал, вырвался и кинулся прочь, спасая свою жизнь, а может, и что-то большее. В эту минуту полицейский с пистолетом показался бы мне самым прекрасным человеком на свете. Мне показалось, что где-то впереди есть просвет — теплое неясное сияние, высоко над тенями могил, бесконечно теплое и казавшееся надежным. Я помчался в ту сторону так быстро, как только мог. Что бы это ни было, в тот момент оно было мне нужно, просто необходимо. Я боялся, что оно исчезнет и оставит меня темноте, шелестевшей за мной.

Свет сиял ровно и разрастался, пока на его фоне не проступили деревья; это был хороший маяк реальности — наверное, уличные фонари. Все, что я слышал, был стук крови в висках и мое дыхание, и то и другое — очень тяжелые. Мою грудь и голову словно сжимали железные обручи. Но надгробия стали редеть, между ними открывался просвет; здесь была стена, а за ней — снова ограда. Не останавливаясь, я вскочил на один из камней, расположенных у стены, с камня — на стену и схватился за проволоку. К счастью, проволока не была колючей и не находилась под напряжением. На последнем, отчаянном дыхании я подтянулся, перелез через нее, свалился, приземлившись среди каких-то жестких сорняков, и побежал. Я бежал до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое и не упал на колени прямо у кромки света.

А потом я съежился и отшатнулся, ибо земля задрожала. Со стремительным шипящим стуком и клацаньем, с одиноким заунывным воплем у меня перед глазами промчалось нечто огромное: нескончаемая цепь бегущих теней, закрывших от меня свет, весь мир.

Когда эта процессия пронеслась мимо и свет снова стал ярким, ко мне потихоньку стали возвращаться обрывки соображения. Я, задыхаясь, посмотрел вверх и стал подниматься, весьма пристыженный. Мне просто повезло, что этот товарный поезд прошел по другой колее, а не по той, где находился я. Я попал на какую-то сортировочную станцию, она была хорошо освещена, но бродить здесь было небезопасно. Правда, это было в тысячу раз лучше, чем то проклятое кладбище. Часть моего сознания лихорадочно металась, отчаянно пытаясь найти объяснение тому, чему я только что был свидетелем: дрожью земли, игрой воображения, да чем угодно. И тут я замер, услышав голос, не очень далекий и не очень близкий, но ясный и резкий в ночной тишине.

— Я тебе уже сказал, иди и сам разгуливай по этим костям сколько угодно, а до тебя все не доходит…

В нескольких сотнях ярдов у ограды стояла полицейская машина с включенными фарами. И я, с неотвратимостью, от которой мне стало нехорошо, понял, что они и не думали прекращать погоню, просто вызвали другие машины, чтобы перекрыть все возможные выходы. И эта машина, по счастью, была «моей»; я узнал этот голос и посочувствовал. Стоя на четвереньках, я стал дюйм за дюймом продвигаться вперед.

— Испугался? Ты лучше послушай меня, дубина… Эй!

Я понимал, что это значит, и помчался прочь, прежде чем хлопнула дверца, фары повернулись в моем направлении и взвыла сирена. Я услышал хруст шин по гравию, и мне было пора опять бежать, хотя я и не успел восстановить дыхание.

Долго бежать я был не в силах, но ничто не заставило бы меня вернуться на кладбище. Где-то со станции приближался новый поезд. Я, хромая, перебрался через пути в тень каких-то стоявших товарных вагонов. Я даже подумал было забраться в один из них хотя бы затем, чтобы пару минут передохнуть, но они были надежно заперты, а тень, казалось, не давала никакого прикрытия. Я перебрался через сцепку, оказался прямо на пути идущего поезда и обрел новое дыхание: позади я услышал, как скрипнул гравий — полицейская машина свернула в сторону. Я побежал дальше через пути, между ровными рядами безмолвных вагонов, пока неожиданно не оказался перед новой оградой, а в ней, не более чем в ста ярдах, были открытые ворота. Неужели полицейские не поедут к ним? Я пошел туда в надежде, что машин там нет. Мне повезло, и я вдруг оказался свободен от всех оград и понесся как сумасшедший по пустой улице. Но позади меня все громче становился вой сирены. И впереди, за углом того высокого здания, раздавались еще какие-то звуки. Во всяком случае они не были полицейской сиреной, и я повернул за угол.

Если бы мои истерзанные легкие позволили, я бы рассмеялся. Улица была широкой, она поблескивала в ночном тумане, словно ее недавно смочил дождь. По обе ее стороны, как в ущелье, нависали высокие здания, безликие в ночи. В одном из узких боковых дверных проемов стоял старик — единственная живая душа здесь. Это был чернокожий в ветхом пальто, он скорбно играл на трубе — вот что это были за звуки. Я побежал к нему и увидел на нем большие темные очки, перед ним — плакат и жестяную кружку. Старик внезапно перестал играть, опустил трубу, и я сделал широкий вираж, чтобы не испугать его, жалея, что не могу обратиться к нему. Вместо этого он сам обратился ко мне:

— Сынок! Эй, сынок! Где горит?

Почти инстинктивно я остановился; это был поразительный голос, слишком глубокий и повелительный, чтобы исходить от такого сгорбленного старикашки. И у него был странный выговор — напевный, совсем не американский. Я задохнулся, попытался ответить и не смог; но он и не ждал ответа:

— Бежишь от того человека-а? Поли-иция? Угу, слышу, слышу этих негодников. — Морщинистое старое лицо расплылось в широкой улыбке, показав раскрошившиеся зубы. — Эту беду мы поправим. Ныряй-ка сюда, мальчик, мне за спину! Ну как, схоронился? — И снова, не дожидаясь ответа, он поднял трубу и заиграл. Я знал эту песню — «Лазарет Святого Иакова», невероятно скорбную и как нельзя более подходящую к моему случаю. Я распластался за дверью, дрожа и пытаясь восстановить дыхание. Я потихоньку поглядывал на спину старика, оборванную и сгорбленную, но при этом необыкновенно широкую, и на квадратик неба, обрамленный дверным проемом.

Я мысленно впитывал слова и жалел, что вынужден их слушать. Один из старинных настоящих блюзов, такой старый, что можно было проследить его корни, восходившие к народным песнопениям…

Взвыла сирена, затем ее вой оборвался, утонув в визге тормозов; дверной проем озарился пульсирующим голубым светом.

— Эй, папаша! — крикнул голос, на сей раз другой. — Не видал, тут не пробегал здоровый такой мужик? Белый парень, размахивает мачете или чем-то там — совсем свихнулся…

— Сынок, — усмехнулся старый трубач, — добрых двенадцать лет уж как я ничего не видал, черт побери! Не то небось не стоял бы тут на холоде посередь ночи, уж ты мне поверь!

— А, — сказал полицейский, несколько сбитый с толку. — А, ну да, конечно. Ну, может, тогда слышал чего? Пару минут назад?

Старик пожал плечами:

— Вроде бежал кто, минут пять до вас. Кажись, по Декетер-стрит. Я тут наигрывал на моем рожке…

— О'кей, папаша! — В кружке звякнула монетка. — Ты бы шел отсюда, слышишь? Не то позарится кто-нибудь на твою кружку в такое-то время!

Сирена снова включилась, и свет скользнул прочь от дверного проема. Я обмяк от облегчения. Старик продолжал играть с того места, где его прервали, до тех пор, пока звук сирены окончательно не замер вдали, потом завершил мелодию негромким дерзким и веселым звуком и стал вытряхивать слюну из мундштука.

— Славные ребятишки, да только вот мозгов им это никак не прибавляет! — Он обернулся и ухмыльнулся мне, и у меня возникло странное чувство, что старик меня прекрасно видит. Но все равно он стал шарить у своих ног в поисках своего плаката, и я поднял его и вручил ему. На плакате была религиозная картинка, выглядевшая невероятно старой, на ней был изображен «Черный рай», а под ним было грубыми буквами выведено «Открыватель Путей». Старик старательно запрятал плакат за дверь и уселся рядом со мной.

— Послушайте, — сказал я, — вы меня вытащили из такой передряги… я ведь ничего не сделал, но… Просто не знаю, как вас благодарить… — И тут я понял, что знаю. Я порылся в кармане в поисках Джиповых монет — потом я с ним рассчитаюсь. Я положил две из них на ладонь старику, тот кивнул и улыбнулся. — А теперь запомните, — предупредил я. — Это золото. Вы их можете хорошо продать — они не краденые, тут все в порядке. Отнесите их в приличный нумизматический магазин, к ювелиру или ростовщику, а не просто в банк. Они должны стоить дороже, чем золото на вес.

Старик серьезно слушал.

— Спасибо, мой добрый друг. Это поистине христианская доброта. Как у святого Иакова, тот лазарет назвали по его имени, а? Сен-Жак — так его звали в добрые старые времена, или Сантьяго…

Я усмехнулся:

— Ну правильно, ведь этот город основали испанцы, да? Вы знаете свою историю.

Старик засмеялся, довольный:

— Я-то? Да я просто много чего повидал на своем веку, только и всего. Так много помню, что моя старая закоченелая спина гнется под ношей!

— Что ж, вы теперь сможете ее немного согреть — купите себе для начала новое пальто.

Я не собирался говорить это покровительственным тоном, но так уж получилось. Старик добродушно покачал головой:

— Сынок, спасибо тебе за добрый совет! Но я знаю совет получше. И вот тебе он бесплатно: коли промерз до самых косточек, единственное спасение — ром!

— Я это запомню, — серьезно пообещал я. — Еще раз спасибо. Но мне лучше идти. Полиция может вернуться, а мне надо попасть назад, к реке — в район порта. Э-э, а вы случайно не подскажете, как туда добраться?

Старик закудахтал и поднялся прежде, чем я успел предложить ему руку.

— В порт, а? — И снова стекла очков блеснули, глядя на меня странно, всепроникающе. — Это легко сделать, сынок. Легче легкого. — Он небрежно кивнул в сторону улицы. — Добрый христианский напев приведет тебя куда нужно!

И прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он прижал помятую трубу к губам и заиграл мелодию, которую я узнал. «Евангельский корабль» — песня евангелистов-возрожденцев, совсем не похожа на джаз, но в его исполнении она звучала именно так. Труба теперь пела не скорбно, но резко, это было как лезвие, рассекавшее темноту. Ее яркий колокольчик неожиданно блеснул красноватым светом, стал отражаться, исказился паутиной черных нитей. Изумленный, я обернулся через плечо и увидел, как край неба между стенами ущелья побледнел, залился красным — словно приливная волна; занимался рассвет. И на фоне этого поднимавшегося сияния, как ветви зимних деревьев, встали силуэты похожих на шпили мачт. А в конце мрачной улицы сияла единственная слабая полоска золота, огнем игравшая на танцующей трубе.

Я на минуту застыл, широко раскрыв глаза от изумления и страха, а потом, позабыв про все, бросился бежать по озаренной дороге. Мелодия эхом отдавалась от мрачных стен, билась в слепые окна:

Наверное, так должны звучать трубы в День Страшного суда.

Я мчался вдоль безмолвного потока утреннего света, как ребенок, разбрызгивая воду в лужах. Потом я вспомнил, что не попрощался со стариком, если его вообще можно было назвать человеком, и обернулся, чтобы помахать ему рукой. Но он уже повернулся ко мне спиной и брел по направлению к Декетер-стрит или куда-то еще, все еще играя на трубе и крепко зажав под мышкой свой плакат. Я все равно помахал ему, мне подумалось, что у него есть много способов, чтобы видеть. А потом со стороны доков я услышал резкий свист буксира, и мое сердце на секунду остановилось. Среди леса мачт что-то двигалось. У корабля были высокие мачты, не трубы. Я как сумасшедший помчался к реке.

Они не могли еще уйти на такое расстояние, чтобы не услышать моего крика — или я мог сесть на какое-нибудь суденышко и последовать за ними…

Добежав до причала, я поскользнулся на влажных от рассветной росы булыжниках, удержал равновесие, схватившись за угол стены, и почувствовал, как краска на покоробившейся стене из дранки шелушится и трескается под моими пальцами. Сердцевина отпустила меня, и я вернулся назад. Но я не чувствовал возбуждения, одно изумление. Ибо у корабля, скользившего прочь по позолоченным водам, как призрак ночи, пропадающий перед рассветом, было три мачты, а не две, и его высокий транец возвышался на одном уровне с верхушками дымовых труб буксира. Я озирался широко раскрытыми глазами, оглядывая доки со всех сторон, наугад прикинул путь и снова бросился бежать.

Моя догадка оказалась правильной. Спустя двадцать минут я взлетел вверх по сходному трапу и, тяжело дыша, повалился на палубу, снова гладкую, источавшую густой запах смолы, льняного семени и сочной древесины. С юта раздался топот: это Джип и остальные прямо-таки скатились вниз по трапу, а за ними возбужденно ковылял старик Ле Стриж. Женщина и мужчина из палубной вахты практически подняли меня на ноги и посадили на крышку люка, запиравшую трюм, однако я так задыхался, что почти не мог говорить.

— Они… здесь…

— Да, да, мы знаем! — успокаивающим тоном сказала Молл. — Придержи язык, пока паруса не набрали воздуха. Ты не пострадал? Это благословение, гораздо лучше, чем мы опасались.

— Это так, приятель, — заметил Джип, покачивая головой. — Мы рады, что ты вернулся живым и здоровым, еще как рады. Как только мы обнаружили, что ты пропал, мы пустили по твоему следу старика Стрижа — и вот он является и говорит, что на тебя что-то наслали и увели, заманили обратно в Сердцевину. Он сказал, что послал зов от своего имени, и это все, что он мог сделать! — Джип сплюнул за поручни. — Черт, могли бы мы сообразить, что тут может случиться беда. Здесь старый центр торговли невольниками — тут все еще как вши кишат обейя, вуду, много чего еще. Здесь это вроде как в порядке вещей. Только вот зачем каким-то местным бокорам бить ради нас в барабаны? Вот чего я не пойму. Здесь мы вроде как никому не наступали на хвост — черт, как они вообще про нас узнали?

— С «Сарацина»! — задыхаясь, выговорил я.

— Что?

— Именно это я и пытался вам втолковать, — хрипло проговорил я. — Он тоже стоял здесь на якоре все это время — примерно в миле вниз по реке, у того берега, — я видел, как он только что снялся…

Пирс схватил меня за плечо:

— Ты уверен, парень? То есть я хочу сказать, вы уверены, хозяин?

— Да, уверен! Черт побери, меня направили сюда, и я его увидел…

— Эй, на топе! — взревел Пирс.

Стриж приблизил свою окаменевшую физиономию к моему лицу так близко, что мне стало не по себе:

— Направили? Кто?

— С-старик чернокожий, бродячий… уличный музыкант…

— Эй, на палубе! Плавучий чайник с черным, как сажа, купцом на буксире! В доброй лиге ниже по реке!

— Все наверх! — заорал Пирс. — Мистер помощник! Ступайте на берег и притащите сюда эту старую тарахтелку — буксирщика! Все наверх! Мы, наверное, поддали им крепче, чем думали. Они тоже зашли сюда на ремонт и увидели нас, когда мы проходили мимо, — ха! Нет, какова наглость, а, ребята?

Глаза Стрижа устрашающе сверкали:

— Какой такой еще старик?

— У-уличный музыкант, я же сказал. Играл на трубе — у него еще был плакат… «Открыватель Путей»…

Стриж дернул головой. Джип присвистнул и захлебнулся. Молл провела рукой по волосам:

— Клянусь верой, неплохая у тебя оказалась компания!

— Послушайте, он был добр ко мне, кем бы он там ни оказался! Он спрятал меня от полицейских и указал путь сюда! А после той штуки на кладбище я уже думал, что у меня крыша поедет! Может, это он и ответил на твой зов…

— Какой штуки? — резко спросил Стриж, но голосом, совершенно не похожим на его обычное рычание. Я ощутил проблеск подлинного чувства за его каменной злобной маской — это следовало бы только приветствовать, если бы оно не так походило на страх. Я рассказал все, и увидел, как его лицо сморщилось. Джип посерел, а Молл, к моему изумлению, присела на корточки рядом со мной и крепко, до боли, обняла меня.

— Барон! — прокудахтал Стриж высоким дрожащим голосом. — И Легба! Глупый мальчишка сбежал от Барона, встретился с Легбой и называет его слепым стариком! Да станет он являться на мой зов!

— А почему бы и нет? — мягко возразил Джип. — Все это… принимает такой оборот, какого я и боялся. Здесь многое поставлено на карту — не просто рейд в Сердцевину или похищение девушки — много, много больше! В игру вступили мощные силы, если вмешались Невидимые!

— Не просто вмешались! — резко сказала Молл. — Неужто ты не понимаешь? Они приняли разные стороны. Но разве они когда-нибудь так поступали? А Стивен в центре всего этого!

Джип сжал кулаки:

— Хорошие они или плохие, но людям с ними лучше не связываться! Эй, мистер помощник, как у нас с буксиром?

— Буксиров нет! — закричал, задыхаясь, помощник, пренебрегая трапом и прыгнув на борт рядом с новыми опорами грот-мачты. — Три внезапно загорелись. Благодарение Богу, что у них котлы не разнесло на мелкие кусочки. А последний забрали волки под дулом пистолета вместо платы! Нам придется ждать!

Пирс швырнул на пол шляпу и топнул по ней ногой:

— Клянусь огнем Вельзевула! Пропустить рассвет? Никогда! Брасопить реи! Мы пойдем за ними под парусами! Мы уже догнали этих ублюдков и, клянусь всеми громами и молниями ада, сделаем это снова, даже если они удерут от нас к самому сатане в задницу! Эй, марсовые! Живо за дело, проспиртованные сукины дети…

Лоснящееся лицо помощника беспокойно сморщилось:

— Но, капитан, как мы узнаем их курс, чтобы следовать за ними? Мы не можем…

— Еще как можем! — мрачно возразила Молл. — Стриж пусть проверит, если ему заблагорассудится, но сомневаюсь, что его откровение скажет нам больше. Похоже, тут раздор между Невидимыми. В таком случае куда еще может направляться «Сарацин», как не на остров, где их обиталище?

Джип ударил ладонью о ладонь:

— Точно! Что ж, шкипер, — на Эспаньолу?

— Да, бери курс, — пробормотал Пирс. Вся его ярость куда-то испарилась. — Эспаньола! Гаити! Подветренный берег для душ, масса теней, весь пропитан кровью и черной магией. Но надо — значит надо! Старшина-рулевой — к штурвалу! И молите Бога, чтобы поспеть вовремя!

8

Над нами возвышались темно-зеленые стены, задумчивые, непроницаемые, бурлящие под грозовым небом. Изумрудное пламя вспыхнуло из-под мечей, когда они скрестились. Мой был отброшен в сторону, как надоедливая муха; острие другого просвистело в дюйме от моей левой подмышки. Я как-то ухитрился парировать удар, отпрыгнул назад, снова поднял свой клинок, ловя ртом воздух. Некоторые из порезов открылись, и я вздрогнул, когда в них попал пот. Мы кружили, обходя друг друга. Молл усмехнулась — зрелище не слишком обнадеживающее. Она гипнотически, как кобра, покачивалась, выжидая время и выбирая место, куда ударить.

Так было весь путь от Нового Орлеана, и доказательством тому были мои ссадины. Сначала казалось, что наш поспешный отход оправдывает себя. Мы прямо-таки полетели вниз по огромной реке на крыльях утра. Ле Стриж поставил себе в заслугу свежий ветер, надувавший наши паруса и долгое время сводивший на нет преимущества парового буксира волков. Впрочем, я больше склонялся к тому, что это заслуга безупречной работы Джипа. У меня было странное ощущение, когда я наблюдал за ним, стоящим у руля, что его спокойный взор был устремлен сквозь пелену времени и пространства, выбирая какую-то невидимую нить судьбы и беря прямой курс между ее извилистыми витками, скользя от одного к другому. Я сделал ошибку, сказав об этом Молл, когда мы перекусывали на баке.

— Не так уж она и странна, твоя фантазия, — был ее ответ. — Считается, что у каждого есть врожденные способности, однако не многие живут достаточно долго, чтобы они успели развиться полностью. В Сердцевине люди, подобные ему, всего лишь хорошие навигаторы, но снаружи, на Колесе, они скоро научаются видеть человека сквозь каждый поворот и изгиб переменчивого времени. Только здесь настоящая сила может расцвести с помощью мастерства и обучения, что ее питают. Ты, мой друг, возможно, мог бы со временем стать могущественным коммерсантом; однако сперва тебе надобно было бы заполнить ту пустоту, что есть в тебе, напитать твой изголодавшийся дух, чтобы он мог расти. Тебе не хватает не только страсти. Людям в жизни надобно настоящее дело, пока его для них не подыскали другие. — Она бросила последний кусочек хлеба в кружку с кофе и осушила ее до последней капли. — И коль скоро мы стали праздными философами, Стивен, мой мальчик, пора мне сдержать слово и приоткрыть тебе кое-что из моей собственной тайны. Мои лекции коротки, зато обоснования глубоки! Так вставай, и к бою!

Так начались мои уроки — уроки владения мечом, а может быть, и чем-то еще. С самого начала, с первой позиции они были строго практическими; мы фехтовали с обнаженным лезвием и незащищенным острием, а это очень скоро обучает уважать оружие, которым дерешься. Сначала, пока мы шли вниз по реке, Молл отмечала каждое касание только легкими игривыми ударами клинка плашмя, так что, когда она стала делать настоящие уколы, для меня это оказалось почти комплиментом.

К тому времени мы были уже в море. Мы так быстро прошли реку, что я стал надеяться увидеть на горизонте паруса черного корабля, как только мы покинем дельту, или хотя бы узнать его курс от команды буксира, когда тот будет возвращаться. Но вместо этого мы прошли мимо его обломков, дымившихся на песчаной отмели.

Но что лежало под нашим корпусом ночью — это был вопрос, который я задал лишь однажды. Джип устремил взгляд в бесконечность и улыбнулся:

— Моря к востоку от солнца, к западу от луны! — спокойно ответил он. — Лежат они между Проливами Ночи и Звуками Утра, за Вратами Полудня. Волны, бьющиеся под зачарованными окнами, под заоблачными башнями замков. Есть и другие, кто может дать тебе более простые ответы, но, прямо говорю, ты им за это спасибо не скажешь. Некоторые вещи лучше увидеть своими глазами — и в один прекрасный день, если повезет, ты увидишь.

Это заставило меня замолчать. Я так и не собрался с духом, чтобы спросить у кого-то еще. Но мне припомнилось то, что я видел однажды во время ночного полета, возвращаясь из неудачной командировки во Францию. Тогда наш маленький самолет оказался между двумя слоями туч: нижние были ровные и катились, как сине-стальное море, верхние были выше, круче, суровые, как серый гранит; и только одинокий мазок бледно-оранжевого света отмечал горизонт, который в противном случае затерялся бы в бесследной бесконечности. Если бы я тогда посмотрел вниз и смотрел бы подольше, то, может быть, и сумел бы заметить высокие мачты над гребнями туч, прямые паруса, скользившие по направлению к тому последнему далекому свету.

Ост-зюйд-вест — вот каков был наш курс — к острову Тортуга и оттуда — снова на юго-восток, между Большой Багамской банкой и призрачным Гаванским побережьем до Наветренного пролива. Волки шли весьма эксцентричным курсом, чтобы избежать встречи с нами. В какой-то мере нам это даже льстило. Зато это оставляло нам последнюю надежду в лице Ле Стрижа, а это уже не нравилось никому. Стриж постоянно пребывал в своей каюте, откуда доносились странные звуки и еще более странные запахи, и появлялся время от времени только затем, чтобы подтвердить, что наш противник где-то впереди по курсу. Каждый раз он казался все более измученным.

— Их все труднее преследовать, — ворчал он. — Что-то новое тянется к ним, что-то стремящееся скрыть их от моих глаз. Но оно еще не так сильно.

А пока что Молл систематически отделывала меня до синяков. Оказывал ли я сопротивление? Незачем и спрашивать. К концу целого дня упражнений с мечом у меня так деревенели мускулы, что я едва мог двигаться. Но я не жаловался, ибо если Молл и надумала преподать мне жестокий урок выживания, то лишь потому, что он мог пригодиться. И я знал, как мне повезло, что у меня такой восхитительный учитель, способный заставить раскалываться воздух, но никогда не забывающий при этом, что значит быть неуклюжим новичком. Когда на третий день наших занятий Молл вдруг перестала наносить лишь тонкие порезы, похожие на порезы от бумаги, которые скорее чесались, чем болели — во всяком случае, пока в них не попадал пот, — я начал ощущать себя неким подобием бойца.

Но одновременно и кем-то вроде мазохиста. Правда, Молл всегда знала, когда следует остановиться.

В один прекрасный полдень — по-моему, на четвертый день — раздался крик марсового матроса, и мы, побросав все, побежали к поручням. Но не черные паруса поднимались над горизонтом. Это были увенчанные гребнями зеленые клыки гористого острова, и для нас они были символом поражения. На горизонте была Эспаньола, и это значило, что мы упустили противников, и они уже здесь.

— А Клэр… — Я не смог договорить.

Джип покачал головой:

— Спокойно, приятель. Что бы они там ни задумали с ней сделать, это что-то вроде… ритуала, а для этого у них есть предназначенное время, место и все такое. Есть надежда, что это произойдет не сразу. Едва ли они могли так точно рассчитать свое прибытие — во всяком случае после стычки с нами. И если они уже не причинили ей вреда, скорее всего до тех пор и не причинят.

— Если она со страху не лишилась рассудка!

— Сомневаюсь, — сказала Молл, ласково кладя руку мне на плечо. — Мы крепче, чем вы нас считаете, Стивен. Она будет думать, что все это — сущий кошмар, но она уже видела и проблеск надежды. Не терять мужества — вот твоя роль. Так сыграй ее до конца!

Во время последнего перехода в Порт-о-Пренс атмосфера на борту была наэлектризована. Нас вполне мог ожидать какой-нибудь не слишком приятный сюрприз. Вскоре после восхода солнца мы под всеми парусами вошли в окруженный горами залив, при этом пушки у нас были наготове, а их экипажи скорчились за закрытыми портами, с большим подозрением оглядывая каждый маленький островок. Но когда главный порт острова вырос, а точнее, распластался по берегу перед нами, сразу же стало ясно, что ни один корабль, хотя бы отдаленно напоминающий корабль волков, здесь не пришвартован.

В состоянии мрачного перевозбуждения мы бросили якорь неподалеку от разрушенного лесного склада в дальнем конце города. Ле Стрижа, горько жаловавшегося на усталость, упросили еще раз использовать его дар. А в это время мы послали группу людей на берег, чтобы разузнать, нет ли каких новостей. После маленького инцидента в Новом Орлеане мне, разумеется, было позволено не идти. Меня оставили сидящим на поручне — залечивать царапины, грызть ногти и смотреть на город, который, как предполагалось, был для меня чересчур опасен.

Город, однако, таким совсем не выглядел. Это было совсем не то, что приближаться к Новому Орлеану по темной Миссисипи, под покровом тьмы и таинственности. Воздух был свеж, прохладен и прозрачен, освежающий свет вычерчивал каждую подробность с поразительной ясностью. Вовсе не опасный и не зловещий с виду, город растянулся, как задремавший ленивец, по всему плоскому побережью, тесня лесистые склоны гор. И даже вдоль побережья, у самого моря, попадались пятна разросшихся деревьев между стенами из белого камня и выбеленных солнцем досок, обветшалых и отбеленных солью, между элегантными старыми виллами во французском и испанском стиле и полуразрушенными доками. Местами деревья редели и переходили в пятна заросших низкорослым кустарником пустынных земель, где бродили желтоватые волы, тряся головами и отгоняя мух. На более высоких склонах сгустки той же густой растительности произвольно смешивались с группами выбеленных солнцем зданий. Что порождало рост — здания или джунгли? Я не мог сказать с уверенностью. Двадцатый век этого места как будто не коснулся. Здесь не было слышно шума городского транспорта. До нас доносилось лишь кукареканье запоздалых петухов вперемешку с воплями летавших стаями попугаев. Я даже не слышал детских голосов, чуть ли не самого универсального в мире звука. Все, что я мог временами расслышать, было постоянное глухое пульсирование, заунывное пение или, возможно, завывание. Это была единственная нестройная нота во всей этой мирной сцене. Ничего в ней не было опасного; и все же чем дольше я наблюдал и слушал, тем более меня охватывало чувство, будто что-то здесь не так, что-то дьявольски не так.

Двадцатый век…

Минуточку… Я в свое время немало читал о Порт-о-Пренсе, не так ли? Год назад или что-то около того, когда делал справку одному из клиентов Барри об условиях торговли в бассейне Карибского моря. Всю ту петрушку, что печатает министерство торговли о том, каким современным выгладит город по сравнению с большинством столиц третьего мира. Даже до обидного современным по сравнению с тем, в каком состоянии пребывает остальная часть страны. Офисы, отели, ночные клубы с неоновыми вывесками, сверкающие казино, доки, которые могут принять суда для круизов, — где все это? Широкие бульвары, высокие башни из стекла и бетона, которые должны отражать солнце, как лес зеркал, — куда они все попрятались, черт побери? Как бы тщательно я ни изучал ландшафт, всего этого не было и в помине. Раз или два мне почудился блеск стекла в воздухе — почти за пределами поля зрения. Но всякий раз, когда я начинал всматриваться снова, это оказывался белый шпиль церкви, ряд белых соломенных крыш на холме или просто случайная игра света. И больше ничего.

И эти заросшие лесами холмы… На острове очень остро стояла проблема исчезновения лесов. Об этом я тоже читал. Но отсюда это казалось маловероятным, а с моря — и совсем невероятным.

На минуту у меня появилась паническая мысль, что это какой-то фокус волков, какая-то хитрость вроде той, что они придумали, когда увезли Клэр. Может быть, они даже стоят здесь на якоре, будучи невидимы? Но ведь тогда Ле Стриж, конечно же, узнал бы об этом.

Истинное объяснение подкрадывалось ко мне постепенно, как надвигающийся холод. И несло с собой именно ощущение холода.

Тени. Я видел тени. Тени в ярком свете дня. Тени города восемнадцатого или девятнадцатого века, а возможно, и смешения обоих веков. Те же тени, что лежали за Кэнел-стрит в Новом Орлеане или за Дунайской улицей дома. Однако здесь тени были не просто образами в темноте, но гораздо более мощными, чем дневной свет. Должно быть, весь остров был наводнен ими, они не робко проглядывали по краю ночи, но находились прямо здесь, готовые в любой миг проявиться. Даже в разгар дня они были достаточно сильны, чтобы поглотить то, что заняло их место, — по крайней мере тех, кто уже двигался в тенях. И даже теми, кто в них не был, их присутствие наверняка ощущалось — осязаемое, едва ли не подавляющее, вечно следующее по пятам привидение, стоящее за каждым сделанным шагом. Яркий современный мир казался здесь всего лишь проблеском света на темных водах. И глядя под нужным углом, всегда можно было увидеть бездонную глубину внизу.

Меня пробрала дрожь. Сейчас полдень, но когда-то наступит ночь… Если тени так сильны даже при свете, какую же всепоглощающую власть принесет им тьма? И я обрадовался, что не сошел на берег.

Возвратившиеся на «Непокорную» члены команды сообщили, что над районом порта нависло заклятие страха. Мало кто охотно отвечал на их расспросы, но оказалось, что «Сарацин» действительно приходил за несколько часов до рассвета. Он прибыл перед штормом, от которого, казалось, раскалывались небеса, но только затем, чтобы снова сняться с якоря еще до того, как взошло солнце. И люди шептались, что встречать его по улицам шли странные фигуры, а те, кто попадался им на пути, так и не вернулись домой.

— Половина народу все еще прячется в своих хибарах и трясется от страха, — мрачно сказал Джип, благодарно потягивая холодное шерри из бокала, поднесенного ему стюардом Пирса. — А другие побежали к своим бунганам, чтобы те принялись за заклинания. Но бунганы и сами трясутся точно так же — барабаны слышны даже здесь!

— Да и пение тоже, — добавила Молл так же мрачно. — И прошел слух, что кое-кто из языческих жрецов — те, что тайные бокоры и, похоже, служат и нашим и вашим, то есть и светлым и темным силам, — так вот, говорят, что они ходили встречать черный корабль. И что вся утварь исчезла из их храмов, будто они упаковали ее для какого-то великого праздника в другом месте…

Вслед за этим Молл подскочила; впрочем, и не она одна. Хрустальный кубок разлетелся на куски прямо в руке Пирса. Дверь каюты с грохотом распахнулась, и оттуда во всем своем убожестве вылетел Ле Стриж, таща за запястье свою девушку.

— Туман! — прорычал старик. — Пар! Решили, что могут напустить мне это в глаза, да? Нет, ничего у них не выйдет!

— Что? — заревел Пирс, слизывая шерри с пальцев. — Ты нашел их, сударь мой? И куда они направляются?

— Зюйд-вест — они идут вдоль берега, и вам надо сделать то же! Следуйте за ними, пока возможно! Пелена становится все гуще по мере того, как они приближаются к источнику! Мне пришлось прибегнуть к отчаянным мерам, — измученно, задыхаясь, произнес Ле Стриж и опустился на шелковые подушки Пирса. — Или будете стоять и спорить, пока они станут обгладывать косточки бесценной Клэр?

Пирс и Джип поднялись и проследовали мимо спутницы Стрижа, не удостоив ее даже взглядом. Зато я с содроганием увидел, что, хотя ее лицо оставалось тупым и равнодушным, из-под века ее левого глаза тонкой струйкой, словно слезы, стекала кровь. Наверху медный колокол созывал команду, и пол каюты задрожал, когда мужчины стали выскакивать внизу из своих гамаков. Ле Стриж обмяк, как сломанная кукла.

— Приближаются к источнику? — переспросил я. — К какому источнику?

— Глупый мальчишка, как я могу это знать? Но если Стриж не полный дурак, а он-то не дурак, это уже точно, они направляются к какому-то тайному убежищу отшельника. А теперь оставь меня, я совершенно выдохся! И если хочешь знать больше, посмотри сам своими тупыми бараньими глазами!

Так я и сделал, пристально разглядывая море и землю в те несколько коротких минут, которые отвела Молл для перерыва в наших свирепых занятиях. Казалось, она была, как никогда, полна решимости вбить в меня свою науку, и я все чаще и чаще оказывался лицом к лицу с острием ее безжалостного меча. Конечно, вполне возможно, что мне вскоре предстояло встретиться с мечом в настоящем бою, но я подозревал, что Молл проделывала все это, чтобы чем-то занять меня и не дать слишком беспокоиться. Я поймал себя на том, что легкомысленно думаю о том, каким превосходным партнером по игре в сквош могла быть Молл, кружившая вокруг меня, нападая, обороняясь и рубя со стремительной грацией, в то время как я тяжело ковылял за ней через палубу. Был уже вечер, и мои ноги были словно налиты свинцом, причем готовым расплавиться.

По лесистому берегу пробежала быстрая рябь. Вокруг нас, как долгий медленный вздох, заиграл ветерок с земли — не прохладный, а жаркий, томный, наполненный странными ароматами мускуса, специй, дыма и зловещим гомоном птиц. Я отвлекся — и Молл сделала выпад. Отчаянным усилием мне удалось парировать удар, сделать захват и повернуть оба меча. Я хотел повернуть меч Молл на нее же, как она учила. Но каким-то образом мечи продолжали вращаться в вертикальном положении. И как раз мой меч оказался отведенным назад. Мы столкнулись лоб в лоб. По нашим лицам струился пот. Вернее, это был мой пот, ибо Молл даже не разогрелась как следует.

А потом каким-то образом ее клинок лениво перевернулся, и сталь злобно зашипела, соскользнув прямо по моему клинку. Что-то лизнуло мою шею с холодной кошачьей нежностью. И оставило легчайшее ледяное прикосновение, напоминающее щекотку. А потом горячая кипящая влага принесла более резкую боль — прямо над яремной веной.

Я взвизгнул и отшатнулся, как лошадь, укушенная оводом. Разумеется, она проделала все движения с точностью скальпеля хирурга, черт бы ее побрал. Корабль мягко поднялся под порывом знойного ветра Наши мечи со звоном полетели на палубу, и я, потеряв равновесие, полетел на Молл. Мы ухватились друг за друга, чтобы не упасть…

Один укол за другим. Я вдруг остро ощутил ее обнаженные руки, переплетенные с моими, прикосновение гладкой загорелой кожи, прохладный шелковистый поток ее волос на моей шее. Молл попыталась отстраниться, но не смогла, и ее бедра только крепче прижались к моим. Острота моей собственной реакции меня поразила; я резко притянул ее к себе и поцеловал. И — чудо из чудес! — она ответила на мой поцелуй. Ее бедра скользнули по моим. Ее губы крепко прижимались к моим губам. На одно прекрасное мгновение ее зубы раздвинулись, и я ощутил солоноватое тепло ее рта, жаркий изгиб языка.

На одно мгновение. До тех пор, пока на нас не обрушилось молчание и острое сознание того, что каждая пара глаз на этом распроклятом корабле уставилась на нас. Светлые глаза Молл широко распахнулись. Она змеей вывернулась из моих объятий — я не смог ее удержать — и бешено отскочила, тяжело дыша, отплевываясь и вытирая рукой губы. Корабль закачался от прокатившейся по нему волны хохота, и у меня появилось неприятное ощущение, что я не смогу так быстро загладить последствия этого. Если предположить, что я их вообще переживу. Молл стояла, глядя вниз на свой меч. Я поспешно нагнулся и подхватил свой. Меня трясло как в лихорадке, и, клянусь Богом, ее тоже. Можно было подумать, что дело зашло гораздо дальше одного короткого объятия.

Предложить мир? Это казалось наиболее естественным до тех пор, пока я не увидел, как сжимаются и разжимаются ее кулаки. Последняя естественная вещь, которую я попытался сделать, получилась у меня не очень-то хорошо. Я быстро огляделся. На юте сардонически ухмылялся Джип, а Пирс тактично согнулся пополам, причем его физиономия была такой же багровой, как его заляпанный портером жилет. Искать убежища в респектабельной компании было бесполезно — таковой просто не существовало. На меня упала тень фок-вант, и мне пришло в голову, что я никогда еще не лазил на мачту и сейчас мне представляется для этого самый подходящий случай.

Непринужденно, без ненужной поспешности я заткнул меч за пояс, потянулся вверх — я видел, как это делают моряки, — и подтянулся на поручень. Я теперь уже почти освоился на борту, во всяком случае так я себе говорил. А что до риска, так тот, на который я пошел только что, был гораздо сильнее. Я посмотрел на Молл, она ответила мне взглядом. Ее лицо было бесстрастным, но все пылало. Я поставил ноги на выбленку и стал подниматься.

Сначала я даже получал от этого удовольствие. Скалолазание в свое время подавило во мне страх высоты, и потом мне же не было нужды лезть до самого верха, достаточно будет и фор-марса. Лезть по туго натянутым вантам было не намного труднее, чем подниматься по лестнице, но похожие на ступеньки выбленки слегка прогибались под моими ногами при каждом движении корабля, казавшегося странно живым. Я никогда раньше не ощущал «Непокорную» живым существом в том смысле, как это понимают моряки. Это было все равно что лезть по гриве какого-то огромного морского зверя. Причем почти так же страшно. Это было совсем не похоже на скалу; судно качалось совершенно непредсказуемо, так, словно у него был свой разум. И чем выше я поднимался, тем сильнее была качка. В первый раз, когда я глянул вниз, мне показалось, что палуба находится уже в нескольких милях, а смотревшая на меня снизу Молл была не более пятнышка — с развевающимся белокурым пухом. Она ведь не подумывала о том, чтобы лезть вслед за мной, нет? Я обнаружил, что спешу добраться до фор-марса; но когда я туда залез, сидеть на голой платформе на свистящем ветру без лееров или чего-то другого, за что можно было бы держаться, оказалось куда страшнее. Здесь и воронье гнездо у меня над головой казалось более надежным пристанищем. Однако и желания так быстро спускаться вниз, даже если Молл за это время немного поостыла, у меня не было. В итоге я взялся за ванты и полез еще выше.

В этот раз я старательно не смотрел вниз, и это, похоже, помогло. Я довольно быстро добрался до фор-марса, хотя от канатов у меня образовались мозоли, а пот разъедал порезы. Воронье гнездо, до которого я наконец-то добрался, оказалось ничуть не похоже на те симпатичные надежные корзинки, что показывают в фильмах, — просто еще одна голая платформа, но с железными петлями, приделанными на уровне пояса по обе стороны мачты, и со скобой, под которую можно было просунуть пальцы ног. Матрос, несший здесь вахту, — пиратка с просоленным лицом и сложенная, как капитан русского траулера, показала, как привязать мой ремень к петлям. При этом она посмеивалась.

— Вы и мистрис Молл, хе-хе! Видала я вас отсюдова, сверху! Экий у вас коронный обезоруживающий ударчик! Вам бы его опробовать на каком-нибудь волке! Только вот берегитесь ответного удара, хе-хе-хе! — Занятый поисками опоры, я не обращал на нее внимания, пока она не приблизила свое дубленое лицо вплотную к моему; теперь она было более серьезна. — Не лучшее вы время выбрали, чтоб баловаться такими штучками в этих краях, молодой господин! Лучше не делать такого, когда слышишь Вздох Эрзулии! А то ведь и не скажешь, чем дело-то кончится!

— Что слышишь?

— Ветер с берега — да вы, никак, не почуяли? Да, так его прозывают в этой стороне: Вздох Эрзулии — теплый ветер, что дует с земли, когда штиль. А она, Эрзулия, ох и распаленная злобная девка, верно вам говорю! Зажигает огонь в крови без разбору, а как он будет гореть, кого спалит — ей все едино!

Я ухмыльнулся:

— Звучит не так уж плохо. Немного огня в крови мне бы, наверно, не помешало.

— Есть ведь огонь, что греет, а есть — и что сжигает, а? А когда дует Эрзулия Кровь-в-Очах[23], тогда уж берегись всё, что молодо и открыто, — она насылает безумие! Вы вот могли меч себе в сердце заработать, и все из-за нее, распутницы! Ибо семь не есть знак ее, а? Недаром у него, ветра этого, есть и другое прозвание — на Ямайке Гробовщиком его величают. Он уносит последнее дыхание умирающего!

И, хмыкнув в последний раз, она нырнула через край площадки.

Я издал протестующее «Эй!» или что-то столь же невразумительное — и глянул ей вслед.

Вот это действительно было ошибкой.

Пустота рванулась мне в лицо. Это было все равно что смотреть вниз с утеса — и чувствовать, как он уходит у тебя из-под ног. Подо мной не было ничего. Ни палубы, ни корабля — ничего, кроме волн, жадно поднимавшихся мне навстречу и с тошнотворной внезапностью падавших вниз. Мои руки вцепились в петли, но из-за пота стали скользить. Пальцы ног уперлись в площадку под скобой, но ноги дрожали. Мне пришлось повернуть голову, чтобы увидеть «Непокорную», почти скрытую раздувавшимися парусами; она казалась игрушечной лодочкой на конце палки, она билась и качалась то в одну, то в другую сторону. А на такой высоте каждое слабое движение кренившейся палубы превращалось в рывок, в бешеную резкую качку…

Казалось, я смотрел целую вечность, но наконец-то мне удалось отвести глаза в сторону — к этим загадочным холмам на берегу. На фоне слегка покачивавшихся верхушек деревьев качка была менее ощутима. Через некоторое время я уже был в состоянии обратить свои мысли к работе, которой я, похоже, теперь занялся, и рискнуть осторожно оглядеть темнеющий горизонт. Я увидел совершенно то же, что видел с тех пор, как мы покинули Миссисипи: солнце, рассерженно-яркое в закате, а под ним — ничего нового.

Я беспокойно заерзал на своем продуваемом ветром насесте. «Посмотри своими тупыми бараньими глазами», — сказал Ле Стриж, и в конце концов этим я и занялся. Конечно, это просто совпадение. Лучше бы это было совпадением, черт возьми. Но здесь нельзя было быть уверенным ни в чем.

Например, в том, что именно я должен высмотреть. Однако, чтобы спрятать что-либо среди этих заросших холмов, большой хитрости и не требовалось. В течение долгих часов мы не видели никаких признаков жизни, кроме птиц и гигантских бабочек — вспышек яркого цвета на зеленом фоне, да время от времени — белой струйки дыма, поднимавшейся с дальней просеки, или группы крытых листьями хижин. Мы причаливали у нескольких таких прибрежных поселений, спрашивали рыбаков, плывших в лодках, посылали людей на берег спросить у деревенских жителей — всегда одно и то же: «Un grand navire noir aux trois mâts, orné aux lanternes comme des crânes grotesques, on l'a vu, hein? Ils viennent d'enlever une fillette…»[24]

И всегда между нами опускался непроницаемый занавес. Большей частью это были обычные крестьяне, очень бедно одетые, больше походившие на африканцев, чем на выходцев из Вест-Индии. Но все, кроме самых юных, выглядели раньше времени состарившимися, что бывает при тяжелой работе и скверном питании. У всех, молодых и старых, были лица с выступающими скулами, сильно изрезанные морщинами, — к таким хорошо пристает непроницаемое выражение; а их опущенные глаза ничего не говорили. Даже дети, которые, казалось, должны бы быть веселыми и счастливыми, впадали в молчание и только уныло чертили пальцами ног в пыли, если мы с ними заговаривали. И нельзя было упрекать их за это: ведь пронесся слух, будто что-то затевается, а у них не было оснований доверять нам больше, чем волкам. В одном-двух местах, увидев, что мы высаживаемся на берег, местные жители с криками бросились в джунгли. Еще в одном месте кто-то выстрелил в нас и поцарапал одного из матросов. Правда, слегка: это был выстрел наугад, сделанный больше со страху, чем по злобе. В тенистом хитросплетении ветвей не было смысла искать стрелявшего. Мы оставили их в покое, чтобы снова полагаться только на собственные глаза.

И теперь это были мои глаза, скользившие из стороны в сторону над землей, морем и небом — бледными и пустыми.

Мы обогнули какой-то мыс и пересекли еще одну пустую бухту; здесь не было ни деревень, ни дыма, ничего, кроме деревьев, подходивших к самой воде. Впереди же, за дальним мысом, солнце казалось сверкающим медным куполом, тонущим в море, а облака — плюмажем взрывающейся пены. Мне пришла в голову мысль об Атлантиде: может быть, она тоже находилась где-то здесь? Похоже, что тут в тенях было все. Сам корабль был частью тени, бродившей за пределами Сердцевины. А я? Я приплыл на нем к востоку от восхода солнца; к добру или к худу, но я стал его частью. Так где же теперь мое место? Пылающий закат отчетливо выделил очертания мыса впереди, бахрома деревьев сгибалась и качалась в насмешливом душном бризе.

Только вот некоторые почему-то не сгибались и не раскачивались. Только чуть покачивались, жесткие, безлиственные. Одно… два… три…

Мы были совсем рядом… Я собрался с духом, набрал побольше воздуху в легкие, наклонился и закричал, но это было бесполезно. У меня не было выучки, как надо орать: ветер унес мои слова. К тому же, если кричать еще громче, могут услышать где-нибудь еще, и кое-кто может получить дополнительную минуту для того, чтобы зарядить свои огромные пушки. Быстро, стараясь делать пальцами четкие движения, я отстегнул пояс и проскользнул вниз через открытый люк — у него было очень подходящее название: «дыра для салаги»; затем — снова на ванты. Это было совсем как в скалолазании: самое трудное — это спуск. Во всяком случае, если есть желание остаться целым. У меня тряслись ноги, я спускался слишком медленно. В отчаянии я оглянулся и прямо под собой увидел один из тросов, крепивших мачту, — натянутый, как фортепьянная струна и круто спускавшийся к поручням. Иметь бы еще специальное альпинистское оборудование для спуска, но у меня его почему-то не оказалось.

Заправив меч назад, я протянул руку и обхватил канат по-обезьяньи, сначала рукой, потом ногой. Затем перебросил через него тело. Скользить вниз нужно было перебирая руками, но этого я не успевал делать. Я спускался даже слишком быстро — трос скользил в моих потных ладонях. Я цеплялся, как настоящая обезьяна за ветку, подвывая и вонзая подошвы ботинок в трос. Подобная система торможения оказалась настолько эффективной, что поначалу я чуть не сорвался с каната, но в итоге она замедлила падение, превратив его в стремительный спуск. Я прибыл на палубу позеленевший и задыхающийся, ладони у меня были стерты в кровь, но тем не менее я явился вовремя, чтобы сообщить об увиденном.

Мое сообщение немедленно вызвало приступ бурной, однако совершенно бесшумной деятельности на корабле. Одного произнесенного свистящим шепотом приказа Пирса оказалось достаточно, чтобы команда помчалась брасопить реи. Шлепанье ног по палубе было чуть ли не самым громким звуком, производимым людьми. Рукой в расшитой перчатке (их капитан упорно продолжал носить даже в жару) Пирс прочертил резкую линию в воздухе — справа налево. Помощник поднял в ответ трость; раздался громкий скрип и грохот: открылись порты левого борта и выкатились пушки, вот и все. Мы были готовы. В молчании, затаив дыхание, подпрыгивая и ныряя на волнах, мы приближались к месту следования.

Постепенно показался наветренный берег мыса, крутой и заросший деревьями. Отсюда солнца не было видно, свет исходил только с закатного неба, отражаясь в водах уединенной бухты. А там, повернутый в сторону берега, лениво паря в облаках, отражавшихся в спокойной, как стекло, воде, виднелся «Сарацин».

Пальники перестали вращаться. Канониры держали их над жерлами пушек, готовые снова обстрелять корабль волков ужасающим продольным огнем. Если Клэр удалось пережить наш прошлый бортовой залп, будет ли судьба милостива к ней опять?

Помощник беспокойно поглядывал на ют, а мы как ни в чем не бывало скользили по водной глади бухты. Идеальный момент для залпа был упущен. Однако Пирс стоял молча, постукивая пальцами по подбородку, а Джип тихонько насвистывал сквозь зубы. Вот стоит наша законная добыча, «Сарацин». Его порты закрыты, паруса убраны, и нигде ни одного огня, ни других признаков жизни. Но как такое возможно?

— Носом и кормой, видите? — вдруг прошептал Пирс. — Он пришвартован носом и кормой. Если бы только носом, он мог бы тотчас развернуться, верно? И встретить нас пушечным огнем. А так не может. Кровь Господня! Игра стоит свеч! Подойдем и посмотрим, в чем же дело.

Он снова сделал жест. Джип крутанул штурвал, и в том же сверхъестественном молчании матросы кинулись к фалам и стали травить, напрягая силы в едином свистящем дыхании. Даже боцман свел свои ритуальные проклятия к нескольким хриплым восклицаниям шепотом, а помощник стоял, задавая ритм постукиванием трости о ладонь. Паруса повернулись, палуба нырнула; напряженная, притихшая «Непокорная» развернулась и тоже встала носом к берегу.

Пирс не сводил глаз с черного корабля. Его короткий кивок помощнику отправил поток матросов на ванты и ноки реев, причем они действовали с небрежной легкостью, от которой мне сделалось несколько тошно. Они безупречно контролировали свои действия; без единого слова паруса были убраны, и «Непокорная» замедлила ход до ровного скольжения. При этом мне подумалось: а сколько же лет людям, за которыми я наблюдаю? Все эти опасные, сложные телодвижения они проделывали так же легко, с той же естественностью, как и дышали. Пожалуй, они могли бы пойти и убрать паруса даже во сне; собственно, почему бы и нет? Они, во всяком случае некоторые из них, проделывали это в течение трех-четырех сроков нормальной человеческой жизни. А то и больше.

Неожиданно Пирс снова поднял руки, секунду-другую держал их высоко над головой, потом резко опустил правую. Пал шпиля был сброшен, и якорь спущен без единого всплеска, почти не потревожив тихих вод, а где-то через секунду «Непокорная» мягко остановилась. Я вытаращил глаза. Все рассчитав за какие-то две секунды, Пирс сумел поставить нас аккуратно под идеальным углом к черному кораблю. Здесь мы были почти неуязвимы для их пушек, зато, случись такая необходимость, могли разнести их корму бортовым залпом. Пирс считал это делом само собой разумеющимся: как только якорь коснулся воды, он отвернулся и шепотом выдал серию команд. Джип на верхней палубе уже собирал абордажную группу. Я хотел присоединиться к ним, как вдруг появилась Молл, таща за собой Стрижа, который выглядел совершенно больным. На меня она даже не взглянула.

— Ну что, колдун? — прогрохотал Пирс.

Стриж огрызнулся. Вид у старика и впрямь был измученный. Он издал скрежещущий кашель, сочно сплюнул на чистую палубу и начертил пальцем ноги сложную фигуру в слюне. Посмотрел, как она уляжется, и вздохнул:

— Я мало что могу вам сказать. Над кораблем по-прежнему висит облако. Но если она не на борту… — Он кивнул в сторону острова. — Попытайтесь там.

— Какая великолепная догадка! — отрезал я. — Ты же считаешься таким могущественным колдуном — и это все, что ты можешь сказать?

— Я выдохся! — пробормотал Стриж. Затем с отвращением принюхался к густым влажным ароматам, доносившимся с земли. — И как могу я достичь большего в этом месте? Мое место на севере. Мне подавайте морозный ночной воздух, что пахнет смолой и дымом. Отвезите меня назад, к соснам Брокена, где обитает нечисть…

— Ну, ты опоздал, — сообщил ему я. — Там уже ничего такого нет. Восточные немцы вырубили лес и построили там здоровенную блочную домину — не хуже Берлинской стены…

Стриж зловеще оскалил зубы:

— Где обитает нечисть, я так сказал. Ну а эта стадия человеческой глупости сгодится для шабаша ничуть не хуже. Может, даже и лучше. — Он, казалось, приободрился и снова уставился на размазанную слюну. — Может, где-то высоко. На холмах. Это самое большее, что я могу сказать. А теперь пусть эта сука даст мне поспать!

«Сарацин» нависал, словно утес, над нашими вельботами, когда мы подгребли поближе. Было трудно представить, что всего несколько дней назад я влез на эти выпирающие борта, да еще под огнем. Двое мушкетеров на носу нашей шлюпки все время нервно водили оружием по высокому поручню «Сарацина». Мы добрались до его борта, и на нас никто не напал. Абордажные топоры мягко зацепились за черные доски, и под пристальным наблюдением мушкетеров с вельбота матросы взобрались по деревянным ступенькам наверх с такой легкостью, словно по широкой лестнице. Что касается меня, то мысль о том, что я могу обнаружить, была так ужасна, что раньше, чем успел сообразить, я уже был на палубе и перебирался через леерное ограждение.

Палуба под моими ногами оглушительно загрохотала, но там не было вахты, которая подняла бы тревогу. Там вообще не было следов чьего-либо присутствия. Пронзительный скрип, заставивший всех подскочить, был всего лишь скрипом двери, раскачивавшейся на ветерке. Когда мы разделились, чтобы обыскать корабль, я направился к трапу, ведущему на корму, и бросился вниз по мрачным ступенькам, сопровождаемый Джипом, шедшим за мной по пятам и свистящим шепотом напоминавшим об осторожности.

Впрочем, он мог ничего и не говорить. Просунув голову в люк, я тотчас понял, что никого там нет. Для этого не надо было быть колдуном или чем-то там еще. Судя по тому, как неподвижен был застоявшийся воздух, как отдавались эхом наши шаги, как плескала и билась о днище вода, было совершенно ясно, что корабль пуст. И повсюду, от палубы до палубы, было одно и то же: темнота, зловоние, неподвижность. Я старался не думать, каково это было для Клэр — целыми днями находиться здесь, внизу, среди этой вони. Но если бы только она была здесь!.. Дверь лазарета оказалась заперта. Я посмотрел на нее. Джип пожал плечами и выстрелом разнес замок. Но когда Джип распахнул дверь, мое сердце упало: внутренняя дверь была приоткрыта. Я знал, что внутри никого не окажется, но все равно заглянул туда. На куче лохмотьев, изображавших постель, что-то темнело; я поднял этот предмет — и ужаснулся.

— Юбка? — спросил Джип. — Послушай, она же порвалась, вот почему Клэр не могла в ней ходить. Это еще не значит, что с барышней что-то не так…

Я не стал объяснять. Дело было в том, что я оставил позади: упорядоченный мирок офиса, мое тщательно спланированное маленькое нормальное существование, мою, по сути дела, бесполую личную жизнь. При виде этой когда-то элегантной юбки мне вспомнилось все это, и меня буквально захлестнула волна чувств, которые я не мог даже распознать, не то что контролировать. Мне захотелось спрятать голову и завыть. Но, взяв себя в руки, вместо этого я произнес все известные мне ругательства. Если учитывать, что я вполне сносно говорил на четырех языках, их должно было оказаться немало. Потом я скатал то, что было юбкой, и сунул за ремень.

Джип рассудительно кивнул, соглашаясь:

— Пошли наверх. Посмотрим, что там.

Но, как мы оба и предполагали, никто ничего не нашел. Корабль выглядел просто-напросто голым: даже все шлюпки исчезли. Напрашивался лишь один ответ. Джип отдал резкий приказ, и экипаж нашего вельбота посыпался назад, за борт «Сарацина».

— Пусть твои ребята закончат обыск, — крикнул Джип Молл, — а потом идите за нами.

Когда мы отчалили от поцарапанного выстрелами борта, «Непокорная» уже покачивалась на якоре. Мы стали грести по направлению к выгнутому серпом пляжу. Завеса нависшего над дюнами леса, напоминающего джунгли, пугала. За ней могла спрятаться целая армия снайперов, и я каждую секунду ждал, что загремят выстрелы. Как только наш киль зарылся в бледный песок, мы бросились на мелководье и побежали вверх по пляжу, прячась за песчаными холмами, камнями, корнями пальм, пользуясь любым прикрытием, какое попадалось на пути. Но из зловещей темноты деревьев лишь доносились поразительно громкие крики птиц.

Джип поднял голову и тревожно осмотрелся:

— Конечно, нет гарантии, что они высадились именно тут; они могли уйти в следующую бухту или дальше. Но Стриж, он… эй! Гляди-ка!

Все, что я мог разглядеть, было странное веерообразное пятно во влажном песке, сразу за линией прилива.

— Да, что я и говорил! Они причалили здесь, а потом попытались затереть следы киля; только вот когда делаешь это в спешке, всегда остается след. Они припрятали свои лодки где-то неподалеку. Эй, ребята! — бросил он. — Вставайте и начинайте искать! Шлюпки, следы, что угодно! Пока не стемнело!

Лодки мы обнаружили довольно быстро, они были затоплены в широкой запруде на краю леса, а камни и песок играли роль балласта и камуфляжа одновременно. От этого места наши разведчики прошли по слабо отпечатавшимся следам к казавшимся непроходимыми зарослям алоэ. Волки приняли меры к тому, чтобы чаща выглядела нетронутой, но прямо у земли сломанные ветки и покалеченные листья все еще испускали сок. Было ясно, что они прошли здесь, причем не более чем несколько часов назад. А сразу за зарослями начиналась узкая тропа, уходившая вверх.

Джип взглянул на меня:

— На холме, а? Никогда не следует пренебрегать тем, что скажет этот старый ублюдок.

Он достал складную подзорную трубу, и мы стали осматривать склоны, лежавшие над нами. Отсюда они казались необъятными, полными складок и изгибов. Верхушки холмов еще освещало солнце, но свет его был уже слабым и неясным.

— Ничего не вижу, кроме деревьев, черт бы их побрал, — пожаловался я.

— Я тоже, — признался Джип. — Разве что… Как ты думаешь, что это такое? — Он передал мне трубу. — Не на этом склоне, а дальше, прямо на этой стороне холма. С корабля это не увидишь. Вон там, где что-то вроде выступа перед гребнем.

Сумерки в тропиках коротки. Я слишком долго возился, наводя трубу, и едва успел увидеть это. Но порыв ветра раздвинул деревья как раз настолько, чтобы можно было различить нечто белое, а затем смутные очертания приняли уже более отчетливую форму:

— Вижу!

— Впечатляет, а?

Это был замок, настоящий дворец, явно еще времен испанского владычества. Однако его элегантные белостенные террасы были украшены грозными бойницами и амбразурами.

— Похоже, здесь кто-то чего-то побаивался.

— Пари держу, что да! Они так обращались с черными, эти испанцы, что всегда до смерти боялись восстания. Правда, когда случались мятежи, спасти их уже не могли никакие стены.

— Ну и что ты думаешь?

— Ночь и день похода, вот что я думаю.

— Так долго? Замок не так уж и далеко.

— Пешком? Вверх по этому холму, дальше — долина или две, потом вверх по тому склону, и все это через густой лес, почти что джунгли, будь они прокляты. Далековато, а? Нам понадобятся припасы. Слушай-ка, сбегай назад, на берег, чтобы встретить Молл и ее ребят. Пусть тащат сюда все припасы из вельботов.

— А как насчет подкрепления? Они никого не оставили на корабле. Нас тут шестьдесят человек — и это против трех сотен или даже больше?

— Это лучший расклад, чем тогда, при абордаже. Даже если бы мы не оставили на «Непокорной» ни одного человека — а на такой риск мы пойти не можем, — нас все равно было бы гораздо меньше.

— А Стриж! Впрочем, нет, он сейчас еле жив. Но его компания…

— Нет! У нас есть отрава для волков и получше. Ты ведь еще не видел Молл в настоящем деле. Она… у нее есть опыт. Только она не может вызывать это каждый раз. Ну, во всяком случае не слишком часто. — Джип криво усмехнулся. — Был момент, еще на корабле, когда я было решил, что ты нашел способ… Словом, как бы там ни было, у нас все равно нет времени, чтобы привести еще людей с «Непокорной». Вся наша надежда на внезапность. Вспомни, они ведь прошли через эти кусты всего несколько часов назад. Они, конечно, направляются в замок, но еще не пришли туда!

Спустилась ночь, и вместе с ней затих ветер; воздух был жарким и неподвижным. Рокот прибоя звучал приглушенно. В рябившем небе вокруг сердитой луны танцевали звезды. Вельбот Молл направлялся к берегу: я прохаживался вдоль пляжа, дожидаясь его и дразня крабов на линии прилива. Я заметил, как зашевелился песок, и присел на корточки рядом с маленьким опустевшим кратером черепашьего гнезда, где черепашата уже вылупились. Оглядевшись, я заметил лишь одного крошечного черепашонка, покрытого песком и решительно ковылявшего к воде. Я вознамерился помочь ему, но меня опередил краб, который схватил крошечное существо огромной клешней и утащил в свою нору. Я бросил было в нору песком, но тотчас остановился: это ведь закон природы, не так ли? Но скажите это черепашке.

Приближающийся вельбот оставил в неподвижной воде след холодного огня. Фосфоресцирующий свет капал с весел, кружился вокруг наших ног, пока мы втаскивали шлюпку на песок. Когда Молл проходила мимо меня, я коснулся ее руки:

— Послушай… извини, если я тебя обидел! Мне правда очень жаль! Но… пусть все думают, что это была просто грубая шутка, Молл. Хотя для меня это что-то значило. Для тебя, мне кажется, тоже.

Она тут же вскипела и быстро отошла в сторону:

— Так пусть «что-то» означает «ничего», ибо более ничего и не будет! Ступай и не смей следовать за мной! Иди и хвастайся своей победой перед собратьями-мужчинами! Теперь в ней никто не усомнится! Но прошу тебя, выбери кого-нибудь другого для упражнений!

Теперь настала моя очередь почувствовать себя уязвленным:

— Это же несправедливо, черт возьми! Скажи на милость, что дает тебе право думать, что я стал бы так себя вести? Ты мне нравишься! Я восхищаюсь тобой — я тебе обязан жизнью! Я даже немножко люблю тебя — разве такое невозможно?

Молл тяжело осела в песок.

— Пять веков! — хрипло произнесла она и тихонько засмеялась. У меня по коже побежали мурашки — настолько этот смех показался мне нечеловеческим. — И я все еще тяну эту лямку! Ах, какая ирония — быть любимой тем, кому не решишься дать отпор, чтобы не убить обрывки чувства, что в нем еще остались. — Я хотел протянуть руку; сам я этого не осознал, зато Молл поняла: — Не смей меня лапать! Я редко пользуюсь услугами жеребцов! — Затем, слегка оттаяв, неловко потерла рукой мое колено. — Даже таких горячих. Ну, будет тебе, господин хороший! — мягко прибавила она. — Я с тобой не лягу, но проживи я еще тысячу лет, я тебя не забуду. — Большим и указательным пальцами она ущипнула чувствительный нерв на моей ноге с такой силой, что я с визгом вскочил. — Довольно тебе этого?

— Проклятие! Это очень много, — смиренно согласился я.

— Не проклятие! — очень серьезно воскликнула она. — Благословение, мой друг! Благословение!

В тени ветвей джунгли казались зловещим местом, где само собой возникало чувство клаустрофобии. Воздух здесь был жарче, тяжелее, невероятно влажный, как тяжелый выдох, притом из скверно пахнущего рта. Он пульсировал металлическим стрекотом цикад и отвратительным кваканьем древесных лягушек. Несколько наших фонарей мало что могли сделать, разве только привлечь внимание всевозможной ночной фауны, слепо тыкавшейся в них. Мой вещевой мешок, казалось, цеплялся за каждую ветку, преграждавшую путь. Я начинал уже соглашаться с Ле Стрижем относительно юга, а мы ведь еще только вошли в заросли.

Абордажные сабли рассекали спутанную массу, здесь их короткие тяжелые клинки были более эффективны, чем мечи. Пока мы прорубали себе дорогу, отовсюду с испуганным чириканьем взлетали маленькие птички.

— Наверное, бананки, — ухмыльнулся Джип. — Милые создания. Только вот жаль, что так громко верещат.

Я знал, что он имеет в виду. Не было смысла оповещать волков о нашем приближении. Или предлагать увидеть нас; как только мы вышли из зарослей, фонари один за другим были погашены. Тропа была узкой, а волки не стали ее особенно расчищать. Она вела меж высоких папоротников, под петлями лиан, невидимых в темноте, зато всегда готовых вздернуть путника, в мрачную тень королевских пальм и манговых деревьев, где почва была осклизлой от перезрелых плодов. Нас окружал веселый говор маленьких ручейков. Довольно часто один из них пересекал нашу тропу, и мы скользили, с плеском и бранью шагая по грязи и разгоняя во все стороны маленьких лягушек. Когда луна поднялась достаточно высоко, чтобы свет ее проник сквозь ветви, идти стало легче, но при этом она отбрасывала фантастические тени, испещренные пятнами, как будто живые, и трудно было удержаться, чтобы не ткнуть их клинком.

Время шло, а с ним вместе и мы с трудом продвигались вперед, исходя потом и стирая ноги. Воздух стал чище, наполнился сладкими пьянящими ароматами. Благодатный бриз, примчавшийся с прибоем, освежил влажный шепот леса. Тут и там раздавались не слишком благозвучные крики сов. А некоторые звуки пугали до смерти — пронзительные вопли и дикий невнятный хохот. Однако гораздо больше беспокоили молчаливые препятствия, которые обойти было невозможно. Тропа была крутой, и, когда подо мной начинал крошиться и осыпаться мягкий суглинок, я ловил себя на мысли, что завидую когтистым лапам волков. Ближе к вершине холма заросли стали реже, зато более цепкими: в основном агава и прочие украшенные шипами ужасы. Матросы шли как автоматы, у которых нет возраста, но что до меня, то я заметно начал уставать. Наконец Джип приказал остановиться, и я налетел на него раньше, чем осознал его слова. Краснеющая, разбухшая луна висела почти на одном уровне с нами — впереди, за кивающими кронами пальм. Мы поднялись на первый склон. Оставив остальных перекусить сухим печеньем и выпить тепловатой воды, мы поползли вперед, чтобы заглянуть за гребень холма.

— Как видок, а? — негромко выдохнул Джип.

— Классно, — согласился я, соображая, что там подо мной ползает и водятся ли тут змеи или скорпионы. — Ты что-нибудь видишь?

— Нет. Правда, это не значит, что их там нет.

Пейзаж был действительно потрясающим. Перед нами широко расстилалась долина, обрамленная деревьями, чьи верхушки касались слабого призрачного тумана, висевшего под луной. В разрывах тумана я заметил дрожащую серебряную ленту и услышал шум воды, рокотавшей громче прибоя. Вода спускалась с дальнего склона, она прыгала вниз по извилистым ступенькам скал и падала каскадом в тенистый пруд. Из него клубами поднимался сияющий пар, а меж его клубами носились рваные тени охотящихся летучих мышей. Над водопадом поднимался холм, прямой, крутой и густо заросший лесом, таким высоким, что и холм казался вдвое выше; верхушки деревьев касались выступающей террасы замка. Отсюда замок был виден более отчетливо, он казался белым кораблем, в своем каменном величии парившим над темным морем.

Джип бросил взгляд назад:

— До рассвета совсем немного. — Сквозь деревья поблескивало море, на его фоне скелетами выделялись наши мачты, все еще удивительно близко: ведь мы большей частью поднимались, а не уходили в сторону. — Пора нам двигаться. Доедай!

Бисквитами не очень-то можно наесться, но когда мы осторожно перебирались через вершину, Джип сорвал с дерева, мимо которого мы проходили, несколько темных плодов и дал мне один. Я увидел, что остальные сделали то же самое, вонзил в плод ноготь большого пальца и осторожно понюхал. И получил что-то вроде легкого шока. Это был маленький авокадо, но гораздо более ароматный, чем та кожистая отрава, которую обычно подают на бизнес-ленчах. Дальше по пути нам попалось апельсиновое дерево, и, хотя плоды еще не дозрели, они хорошо утоляли жажду. Через час или чуть позже луна, бешеная и пылающая, зашла за замок. Воздух стал прохладнее, и в теплой влажной темноте под тающими звездами джунгли в ожидании дня стали потягиваться и шевелиться. В подлеске раздалось чириканье, и ушастая голубка заворковала странным печальным голоском, пробуждая своих сородичей и соседей. К тому времени, когда рыжий рассвет коснулся бледнеющего неба, воздух уже звенел настоящим рассветным хором — всеми криками, которые только можно представить, начиная с чириканья корольков до маниакальных воплей туземных ворон. Когда мы спустились с холма, флора изменилась. Мы миновали рощу с деревьями, на которых росли когда-то вполне съедобные плоды, а спускаясь ниже, по направлению к реке, — густые заросли, с длинных зеленых ветвей которых зазывно свисали манго.

— Угу, — сказал Джип. — Я так и думал. Их тут разводят уже давно — плантации этого самого замка. Жаль, они еще незрелые. — Он покачал головой. — Хотя они все равно, наверное, застряли бы у меня в глотке. Плантации в этих местах орошаются кровью.

Всевозможные попугаи прыгали среди ветвей, как живые цветы, или раскачивались взад-вперед, чтобы украдкой посмотреть на нас, насмешливо вереща. Затем они чего-то испугались и стремительно, громко хлопая крыльями, улетели, а встающее солнце пламенем зажгло их перья. Воздух быстро прогрелся, и прохладное течение ручья стало притягивать нас, как магнит; мы, спотыкаясь, побрели к нему, почти не замечая топкого полуболота под нашими ногами. Мы шли до тех пор, пока на нас нестройной звенящей тучей не налетели целые легионы мух, и тогда, оскальзываясь на каменистом русле ручья и безуспешно отгоняя их, мы бросились назад на склоны, более сухие и крутые, где мухи прекратили преследование. Мы легли на землю отдохнуть — жалкая, грязная и потрепанная кучка людей; только Молл, замыкавшую наши ряды, казалось, мухи не тронули.

— Надо было все-таки взять с собой Стрижа с его ребятами, — вздохнул я. — Ему раз дунуть, и мухи бы напрочь про нас забыли.

— Черта с два, — сказал Джип с приглушенной свирепостью. — Не смей даже и помышлять о таком!

Меня это задело:

— Хорошо! Я от них тоже не в большом восторге, но ведь они спасли столько жизней во время боя, правда? И мою, кстати. Так что с ними такое?

— Тебе это знать не надо, — коротко сказал Джип.

— Но послушай, я уже тоже кое-что повидал, ты забыл? Насчет девушки ничего не могу себе представить, но вот Финн — он ведь что-то вроде оборотня, да?

— Нет, — мягко отозвалась Молл. — Он собака. Желтая дворняга с помоек, злая и сильная, превращенная колдовством в человека. По воле Стрижа он остается в человеческом облике — обиталище другого разума.

Несмотря на солнце, я поежился:

— Чьего разума?

— Кого-то из мертвых — или тех, кто никогда не жил. В любом случае это силы из внешнего мира. Из дальних уголков Края. Какой-то дух.

— А девушка? Тоже какое-то животное?

— Нет. Пег Паулер — старинное деревенское имя, еще моих времен. Так называли духа реки.

— Реки?

Джип проворчал:

— Духа, что глотает и топит. Этот дьявол каким-то образом заперт в теле одной из своих жертв — может, самоубийство, а может статься, и несчастный случай. Я надеюсь, во всяком случае. Из того немногого, что я знаю, он должен был оказаться совсем рядом именно в тот миг, когда она умерла.

— Господи, — сказал я, жалея, что вообще спросил. — А эта слизь, которую она выплевывает…

— Загрязненная, отравленная река, — сказал Джип, как выплюнул, бросив раздраженный взгляд на Молл. — Вроде той, что течет у тебя дома. Ладно, давайте двигаться!

И он повел нас дальше вверх по холму. На этом его склоне деревья стали выше, но давали меньше тени. Многие из них были как огромные трубы с широкими листьями, похожими на гигантские листья фиговых пальм и росшими только на самых верхушках. Они пропускали солнце по мере того, как оно шло к зениту, и солнце било по нашим вспотевшим спинам. По всей долине, как сводящие с ума голоса, раздавались звоны металлических колокольчиков, но это были всего лишь крики птиц. Во рту у меня все спеклось, голова раскалывалась. До последней капли я знал, сколько воды осталось у меня во фляге, — и на чем свет стоит честил мух, отогнавших нас от несметных ее запасов. Густой папоротникообразный мох рвался у нас под ногами и обнажал землю, красную, как свежая рана. Почва была влажной, и мы слышали звук других ручьев, несомненно стремившихся к водопаду. Но они были слишком удалены от тропы. Вскоре после полудня мы взобрались еще на одну ложную вершину, спускавшуюся в открывавшуюся за ней впадину, и благодарно опустились на землю у грязного маленького ручейка, протекавшего у подножия.

Но меня пригибала к земле не только усталость, но и тошнотворная внутренняя пустота, холод, которого не могла рассеять никакая жара. Джип был прав. Я жалел, что вообще стал расспрашивать про компаньонов Ле Стрижа. Одна мысль об этом таила в себе ужас, и он охватил меня, никак не желая отпускать, — ужас одержимости, чего-то, скрытого в теле, как в оболочке, чьего-то иного, чуждого разума, проглядывавшего из глаз, ему не принадлежавших.

— Да, — сказала Молл, когда я позволил себе обронить несколько слов о том, что я испытываю. — Это так. Одержимость — это самая могучая вещь в любой магии. Будь то заклинание в Финляндии, или обейя, на Бермудах, либо просто чернокнижие, но дух в теле, не принадлежащем ему, — это ужасно. И коль скоро злым заклинанием дух закрепляется в чужом теле, что ж, тогда он может ходить среди людей неузнанным и претворять всю свою мощь во зло. Что до этих существ, то Стриж едва ли решится выпустить их из-под контроля. И вдобавок они несовершенны: одно — животное, другое — живой труп, и ни один из них не может долго прожить среди людей, чтобы не быть узнанным. А лишь его разгадают — тут есть быстрое и верное средство от него избавиться. Так что берегись их, да. Но не придавай им чересчур большого значения, они не причинят тебе вреда.

И как мне было объяснить, что вовсе не их я страшусь? Меня это пугало безотносительно к тому, имеет оно ко мне отношение или нет, пугало самим фактом своего существования. И еще мысль, что такое возможно с Клэр… Это было уже выше моих сил.

Здесь, выше водопада, деревья снова менялись, становились все выше и толще; сначала какие-то карликовые сосны, ароматные эвкалипты, а затем высокие ormes — гаитянские вязы и пахучие кедры. В их тени идти было легче, но полумрак заставлял быть настороже.

Джип, похоже, тоже это ощутил.

— Теперь уже, должно быть, совсем недалеко от замка, — пробормотал он, избегая встречаться со мной взглядом.

— Правильно! А они уже там, верно? И что они делают с…

— Проклятие, Стив, я не знаю. Послушай, что бы они там ни делали, эти их церемонии — они ведь всегда проводятся ночью, так? А мы всяко придем туда раньше.

Теперь лучи стелились низко, и с запада набегали темные тучи. У нас было мало времени, а я еще даже не видел проклятого замка.

Во всяком случае, так я думал. Но оказалось, что я уже некоторое время смотрю на него. На этом крутом склоне само здание было скрыто стеной самой дальней террасы, так сильно заросшей, что, если смотреть снизу, ее лишь с трудом можно было увидеть. Мы продрались сквозь по-настоящему гнусную чащу агавы, и замок внезапно возник перед нами. Словно по команде, руки сжались, и прозвучали невнятные приглушенные проклятия. Прохладный бриз коснулся наших лиц. Наступившее молчание было опустошающим. Ибо если где-то и устраивать засаду, то именно здесь.

Мы могли теперь ясно видеть замок, высокий и непреклонный под быстро накатывавшими темными тучами. Зрелище нисколько не ободряло: замок выглядел так, словно он был способен нас видеть. В этих окнах с высоко поднятыми архитравами, походящими на дьявольские брови, была не просто пустота, но казалось, что темнота их пребывает в каком-то маслянистом движении.

Тропики не слишком добры к человеческому труду. Наружная штукатурка была вся в пятнах и крошилась, камень раскололся у основания и износился под дождем, зловещие амбразуры рушились, а завитушки на внутренних стенах наполовину лишились зубцов от ржавчины. Балконы из литого чугуна провисли, как чахлые усы; с полуоторванных петель свисали обломки ставней, с потолка в дюжине мест осыпалась штукатурка, а в крыше зияли дыры. Не было ни звуков, ни иных признаков жизни.

То есть не было до тех пор, пока что-то не застучало. Воздух прорезал медленный, полный муки скрип и перешел в быструю дребезжащую дробь. В этом месте под накатывавшимися черными тучами это был совершенно кошмарный звук. Меня он навел на мысль о каком-то призрачном галеоне, качающемся на якоре над рябью верхушек деревьев, или о костях, танцующих на открытой всем ветрам виселице.

Молл, замыкавшая шествие, вернула нас к действительности:

— Дураки! Кретины! Что это, как не тростник?

Так оно и оказалось: огромные заросли желто-зеленого тростника деревянно покачивались на ветру на самом верху стены, и его стебли сталкивались в музыкальном перезвоне. Но нервный смех замер у нас в горле, ибо за зарослями, на самом верху террасы, стояло зловещее видение. То самое, которое я уже видел, — пугало с кладбища в Новом Орлеане. Но это было гораздо выше, черное и застывшее, как облетевшее дерево перед надвигающимся штормом. Его сюртук с высоким воротником свисал с перекрещенных перекладин-плеч на высоте моей головы, его потертая шляпа наклонилась вперед, словно оно было погружено в раздумья среди сухого стучащего тростника.

— Барон следит за своим костяным двором! — ядовито сказал Джип. Но пока он говорил, ветер, казалось, подхватил шляпу, потому что она перекатилась на плечо и поднялась, словно глядя на далекое море. Мы инстинктивно пригнулись и проползли мимо, как мыши под пристальным взглядом совы. И если угодно, назовите нас сумасшедшими.

У основания стены мы обнаружили ворота с массивными колоннами по бокам; сами створки, когда-то затворявшие их, исчезли, дверные петли насквозь проржавели. Витиеватая резная перемычка — там был изображен какой-то религиозный сюжет, похоже на святого Петра перед рассветом, — лежала на боку, растрескавшаяся и наполовину похороненная в земле. За ней длинная узкая лестница вела на террасу; ее балюстрада заросла и была в руинах, ступеньки сохранились далеко не все, но, судя по всему, это был единственный путь наверх. Пригнувшись, мы быстро проскочили через ворота, нервно поглядывая наверх; трудно было найти место, где мы были бы более уязвимы. Наверху Джип подал мне знак выйти вперед, и мы вдвоем осторожно заглянули через край. Перед нами до внутренней стены простирались растрескавшиеся плиты террасы, они были совершенно пусты, если не считать групп кустов и тростника; самая большая из них скрывала от нас зловещую фигуру-палку. За внушительными внутренними воротами — одна из створок по-прежнему свисала с петли, вся прогнившая, — стояла другая такая же фигура, только уже без одежды; без шляпы и пальто распростертые руки пугала казались скорее жалкими, чем зловещими.

— Фитерман! Топо! Пойдете с нами! — приказал Джип двум матросам, стоявшим позади: огромному седовласому головорезу и седеющему маленькому хорьку. — Никаких пистолетов, только холодное оружие. Остальные последуют за нами, когда мы дадим знать, что тут безопасно. Молл, если нас схватят, примешь командование. Пошли, Стив!

Полусогнувшись, наша четверка, спотыкаясь, побежала по неровным плитам, ныряя за каждый подходящий куст, пока мы не добрались до внутренних ворот и не скорчились за их стойками. Мы как раз заглядывали в щель между стойкой и провисшей дверью, как вдруг неожиданно мелькнувший свет заставил нас круто развернуться. Бледный свет забрызгал собиравшиеся вверху тучи, и тихий треск эхом отозвался между стенами долины. Мы беспокойно переглянулись, затем снова повернулись к воротам. Между ними и мрачно возвышавшимся фасадом здания — почти дворца — лежало то, что когда-то, судя по всему, было элегантным, ухоженным двором, украшенным декоративным камнем и там и тут засаженным деревьями в каменных кадках. Теперь деревья разбили кадки и разрослись со свирепой мощью, пустив корни и сквозь плиты. Некоторые упали, возможно опрокинутые ураганом, и в агонии вывернули огромные куски плит. Остальная часть двора была загажена кучами мусора и грязи, а пустые окна и зияющий дверной проем огромного дома издевательски ухмылялись, глядя на царившую всюду разруху. Насколько мы могли видеть, дом был совершенно пуст. Однако широкая лестница, ведущая наверх, была посередине заметно расчищена от мусора, так, словно ею недавно пользовались люди — и много людей. Мы рискнули высунуть головы и выглянуть за ворота, затем быстро выступили вперед с мечами наготове. Если не считать единственной фигуры-палки, двор был пуст; ни у окон, ни на крыше не было и следа часовых. Мы с Джипом обернулись — помахать остальным, чтобы шли сюда, — и тут нас сбил с ног какой-то вихрь.

Распростершись на спине, полузадохнувшись, я увидел, как Джип отлетел назад и ударился о стойку ворот; малыш Топо упал на него, его шея болталась — по-видимому, сломанная. Фитерман оказался поверх меня и бил ногами по моему животу. Я отчаянно пытался выбраться из-под него, но дрыганье ног постепенно перешло в конвульсии, и он упал на бок, издавая какие-то булькающие звуки. Я приподнялся — передо мной оказались чьи-то темные пальцы, это было за секунду до того, как они сомкнулись на моем горле. Эта доля секунды дала мне две возможности — я втянул подбородок и с силой во что-то всадил свой меч. Я услышал, как он воткнулся с жутким звуком, словно вошел в мясо, но тощие железные пальцы вокруг моей шеи лишь слегка дрогнули, но затем только крепче сомкнулись. Я бил снова и снова, поворачивая меч, когда он выходил наружу, а потом воздух разорвала мощная вспышка молнии и осветила лицо того, кто на меня напал. Мой крик утонул в похожем на взрыв ударе грома. Само по себе это лицо чудовищным не было. Я видел множество совершенно таких же — в половине маленьких деревенек на побережье: с высокими скулами, обветренной и сероватой кожей. Но не этот череп, проступающий под вытянувшейся кожей, с отвисшей челюстью и сверкающим взглядом, уставившимся в пустоту. Моя челюсть хрустнула, когда его леденящая хватка стала крепче, горло сжали конвульсии. Он убивал меня и при этом на меня даже не смотрел…

А потом раздался свист, похожий на порыв ветра, и лицо взлетело вверх в темноту. Хватка на мгновение ослабла, но руки продолжали держать меня до тех пор, пока чей-то клинок не ударил по тонким, похожим на лапы насекомого пальцам. Крови совсем не было, они просто расслабились и отвалились. Освещенное вспышкой молнии, обезглавленное тело покатилось в сторону. Молл ударила его мечом, запятнанным чем-то черным, как смола. На плитах показались плоские пятна от капель дождя.

— Джип, — прохрипел я, когда тот помогал мне подняться, — почему в фильмах зомби всегда такие медлительные?

Он ухмыльнулся и притронулся пальцами к исцарапанному лбу:

— Ты смотрел когда-нибудь «Франкенштейна»? Карлофф уловил это весьма точно. Как бы там ни было, здесь их зовут corps-cadavres[25], а зомби — это как раз то, что в них вселилось.

— Вы собираетесь стоять здесь и болтать про кино, пока на вас небо не рухнет? — резко спросила Молл, и мощный удар грома, расколовший воздух, как бы подтвердил ее слова. — Нет сомнения, мы разбудили сторожевого пса. В замок, и поживее!

Пока мы мчались вверх по ступенькам, молнии пересекались над крышей, гром бил прямо в уши и потоками хлынул дождь. Но мы не собирались бездумно врываться в эти разверстые двойные двери. Те, у кого были пистолеты, вытащили их и взвели курки. Я надеялся, что дождь еще не добрался до затравки. Затем снова сверкнула молния, и в ее ослепительном свете мы увидели перед собой огромный зал, с высоким потолком, благородных пропорций, с возвышением в одном конце, на котором стояли разбитые остатки высоких сидений, покрытых богатой резьбой и балдахином, — почти тронов, теперь облупившихся и в паутине. Когда-то этот дом был дворцом какого-то богатого дворянина, но теперь он был жутко опустошен. Мы осторожно сгрудились у порога.

— Фонари! — скомандовал Джип шепотом, несмотря на бурю. — Зажигайте, живо!

Но то ли в фонари попала вода, то ли ветер задувал в оконные проемы, то ли по какой-то другой причине зажечь их оказалось делом долгим и трудным. Только Молл удалось уговорить один из них слабо затеплиться. Затем она подняла его, и все мы сбились в кучу в центре огромного зала. Ибо от качающегося света фонаря по широким белым стенам стали двигаться тени, хотя в зале вроде бы не было ничего, что могло их отбрасывать.

Это были резкие, отчетливые тени, силуэты мужчин и женщин, кружившихся парами, степенным шагом, танцуя менуэт или, может быть, сарабанду. Можно было разглядеть каждую деталь их костюмов, огромные кринолины дам и высокие парики, покачивавшиеся в танце, веера, трепетавшие, когда они делали реверансы кавалерам, чьи расклешенные рукава и украшенные лентами косички париков жестко торчали кверху, когда они кланялись в ответ. Звуков музыки не было слышно; не было слышно ничего, кроме внезапных порывов ветра и плеска дождя. Пары кружились вокруг нас, их тени раздувались и разбухали, когда они приближались к свету — не к нашему свету, и уменьшались, когда танец уносил их прочь. Это был танец, который, должно быть, когда-то танцевали в этом зале, но все равно смотреть на него было жутко. Затем я услышал, как люди изумленно ахнули; но я уже увидел его — темный, одинокий силуэт, что прошел между танцующими, как туча, одетый так же, как и другие мужчины, но державший в руке под изящным углом тонкую трость. Проходя, он поклонился танцующим, элегантный, как мажордом или распорядитель танцев; они поклонились ему в ответ, но больше уже не поднялись. Мужчины зашатались, согнулись и попадали, женщины закачались в реверансе и опустились на пол. Танец продолжался, но это уже был танец смерти, ибо пара за парой падали при повороте, судорожно цепляясь друг за друга, за воздух, но тщетно. Они падали и исчезали.

Только у Молл хватило мужества заговорить.

— Даже самые худшие из этих существ — всего лишь тени! — засмеялась она. — У них нет власти над нами! Идем!

Она пошла дальше по залу, с мечом наготове, направляясь к высокой арке в дальнем его конце; закрывавшая его огромная портьера-гобелен посерела от пыли, собравшейся в ее обвисших складках. Как только Молл дотронулась до портьеры кончиком меча, половина занавеси оторвалась и упала с глухим стуком, подняв тучу пыли и разбросав повсюду личинки насекомых. Мы прошли через проем арки и попали в отдельный зал, который казался меньше из-за спиральных лестниц по обеим его сторонам. Слева со стены свалилась одна из огромных картин, высотой по меньшей мере в двенадцать футов, когда-то висевшая над лестницей. Свалилась давным-давно — обломки ее позолоченной рамы валялись на разбитых ступенях, и пауки использовали их для собственной тонкой работы. По другую сторону рама все еще висела, но холст истлел, и она демонстрировала лишь отвратительное пятно плесени на стене. С первого взгляда становилось ясно, что здесь никто не бывал уже веками — во всяком случае никакое существо во плоти; обе лестницы были покрыты густым слоем свалявшейся паутины. Но между лестницами в дальней стене имелись и другие двери. Некоторые были покоробившимися и закрытыми, однако центральная дверь висела на одной петле приоткрытая, и расщепленное дерево казалось относительно свежим.

Когда Молл и я заглянули внутрь, мы обнаружили, что там находилась лестница, очень широкая и целая; темнота, в которую она вела, прямо брызнула нам в глаза. Мы переглянулись, пожали плечами и помахали остальным, чтобы те шли за нами. Они повиновались, но не слишком охотно. Я впервые за это безумное путешествие заметил, что они по-настоящему заколебались. Что ж, я не мог их за это упрекать. У меня не было выбора, а у Джипа и Молл имелись свои причины. Но даже тех, кто любит золото и ненавидит волков, можно понять, когда они не хотят лезть в заведомую ловушку.

Тем не менее они все равно пошли, так же осторожно, как и мы, прижимаясь спиной к стенам, с оружием наготове, без всякой уверенности в том, что принесет следующий шаг. Воздух был неподвижен, но пламя фонаря колебалось и дрожало, словно с ним играло чье-то легкое дыхание; у меня почему-то было такое чувство, что если бы его нес кто-то другой, а не Молл, оно бы погасло совсем. Правда, оно не слишком помогало, но все же… Атмосфера этого дома давила на плечи, и даже когда свет выхватил край высокой сводчатой каменной арки и мы почувствовали, что колодец открывается в более широкое пространство, страх не стал слабее. Буря теперь казалась всего лишь отдаленным шумом. Здесь было тихо, как в могиле — во всяком случае в большинстве могил, но мы не могли быть здесь одни.

Затем прямо у кромки света что-то стремительно мелькнуло. Мой пистолет и оружие Джипа выстрелили одновременно. Появилась ослепительная вспышка, и раздался пронзительный вопль, от которого у меня похолодело в груди. Это не был крик волка — в кого же угодил мой панический выстрел? Потом, когда мое зрение прояснилось, я облегченно вздохнул. На ступеньках внизу лежали окровавленные останки двух жирных черных крыс: одну из них выстрелом перерубило надвое, у второй оторвало лапу, и она корчилась в предсмертных муках. Джип и я обменялись смущенными улыбками.

— Хорошая стрельба, дружище! — сказал Джип.

— Ничего себе стрельба! Их тут было, наверное, не меньше сотни!

— Так мало?

Молл подняла фонарь, и ее длинные кудри засияли золотом; казалось, пламя удвоило их блеск; светлые глаза сверкнули. Над нашими головами появился грубый сводчатый потолок, а слева и справа неясно обрисовались альковы, и гнетущее ощущение слегка ослабло.

— Наверное, здесь был винный погреб! — прошептал Джип, когда стало ясно, что сию минуту на нас никто прыгать не собирается.

Что-то мягко хрустнуло у нас под ногами, и он посмотрел вниз:

— Кукурузная мука? Может, мукомольня…

Затем свет коснулся задней стенки алькова.

— Нет, — заметил Джип. — Стало быть, это не винный погреб.

— Разве что они держали здесь бочонок амонтильядо[26], — прошептал я в ответ, глядя на ряд свисающих цепей и кандалов, и Джип криво усмехнулся.

Молл гневно отбросила свои кудри, и пламя подпрыгнуло, когда закачался фонарь. По всей стене выступал ряд альковов, и с потолка свисали ржавые остатки железных клеток, в которых человек мог бы сидеть на корточках, но ни сесть нормально, ни встать там было невозможно. В центре помещения был сложенный из кирпичей очаг, наподобие кузнечного горна, однако железяки на длинных ручках, так и стоящие в нем среди золы, явно не были предназначены для работы с металлом.

Молл зашипела, как кошка:

— Проклятые даго! Пусть дьявол изжарит этих псов в аду на сковороде! Темница! Темница для беспомощных рабов! И место пыток! Разверзнись, ад, и поглоти ее, и заточи в ней ее хозяев!

Она не шептала. Ее проклятие сотрясло воздух, а от стали, звучавшей в ее голосе, у меня все тело закололо иголками. Тени запрыгали в панике, когда она размахивала фонарем, а свет горел высоко и ясно. Даже ржавые клетки скрипели и раскачивались, и я содрогнулся, увидев, что из одной торчат пожелтевшие кости лишенной кисти руки. Судя по всему, ее изгрызли крысы. Казалось, кости указывают на что-то на полу. И действительно, там что-то было: дорожки, завитушки и спирали, проглядывавшие сквозь холмики серой пыли. Фигуры, которые мне что-то напомнили, что-то явно неприятное; но единственное, о чем я подумал, было: почему они не заплесневели, почему их не сожрали крысы?..

Джип щелкнул пальцами:

— Веверы! И конечно же, из кукурузной муки!

Тут я вспомнил:

— Джип, это же… такими же рисунками они разрисовали мой офис!

— Держу пари, это они и есть! Гребни, знаки лоа! Здесь совершались ритуалы, и совершались они не испанцами! Это что-то вроде геральдики — делаешь знак, призываешь их… Смотри, видишь, что-то вроде корабля с парусом, это морской бог Агве! А прямо перед нами, вот тут, похоже на розу ветров — это… — Он на секунду запнулся. — Это твой приятель Папа Легба, а там, видишь, сердце с завитушками вокруг. Это мечи, пронзающие его…

— Ибо семь не есть знак ее! — повторил я, пораженный.

— Что?

— Так сказала женщина в вороньем гнезде — я об этом и забыл, — темная женщина с лицом, как дубленая кожа… я думал, она просто…

— Мэй Генри, — задумчиво произнесла Молл. — Старая пиратка с Бермудов, она так долго плавала в тех водах, что эти суеверия прилипли к ней, как ракушки к килю. Она со странностями, но в своем уме. Скверно, что она не пошла с нами. К чему это она сказала?

— Обо мне — после того, как ты и я… и ветер, она назвала его Гробовщиком…

— Тот, что уносит умирающих, да! И злые чары! И, клянусь всем, что свято, она права! Эрзулия, ее знак — пронзенное сердце, сила любви! Но вот это — этот вевер, ты разве никогда не видел этой фигуры, Джип?

— Она, конечно, грубовата. Вроде скошена, исковеркана… А, да. Ты хочешь сказать, что это Эрзулия Кровь-в-Очах?

— Да, это искаженная Эрзулия, любовь, рождающая боль и гнев! Любовь, приносящая разрушение! Эрзулия в рабстве у Педро! Дон Педро, лоа, что искажает остальных, извращает их в своих низких целях! Превращает все доброе, заключенное в них, в жестокость! — Молл, сверкая глазами и тяжело дыша, смотрела на меня. — Как он исковеркал тебя, Стивен, и меня — чтобы настроить друг против друга! Тот ветер нес чары, чары искаженной любви, любви, превращенной в западню и ложь… — Она помедлила, между ее вздымающимися грудями текли струйки пота. — Мне было назначено сразить тебя! Или по меньшей мере поссориться, не помогать тебе больше! Оставить тебя в крайней нужде! Смотри, все веверы искорежены, перевернуты — все пленники, все, кроме его знака! — Молл выступила вперед и подняла фонарь над самой большой фигурой, распростершейся от стены до стены, — огромным зубчатым кругом, в который был заключен грубо изображенный крест. В приступе внезапной ярости Молл свирепо лягнула вевер, и в пламени фонаря взвился удушливый вихрь пыли. Затем, когда пыль осела вокруг Молл мелкими хлопьями, она замерла, и ее клинок принял горизонтальное положение.

— Что это?

Голос раздался из темноты, ясный, но слабый, призрачное эхо звука, казалось погребенного в самих камнях, окружавших нас, — неожиданное звяканье цепей и короткий вскрик, полузадушенное рыдание.

После танца теней это было уже чересчур. Мои руки инстинктивно потянулись назад, к лестнице. Я бы почувствовал себя еще более пристыженным, если бы Джип не отреагировал точно так же, торопливо переступив через веверы и попятившись. Только Молл продолжала стоять на том же месте, прямая и сияющая во мраке. Она громко крикнула:

— Кто это говорит?

Какая-то невероятная энергия подняла вокруг нее вихри пыли, но ответа не последовало. Однако от самого звучания этого голоса, сочного и отважного, прилив страха, угрожавший затопить наш разум, отхлынул. А мне он принес неожиданное осознание, кому принадлежит этот голос.

— Клэр! — заорал я. — Клэр! Это ты?

И тотчас прозвучал ответ — одно слово, но оно заставило меня ринуться мимо Молл, выхватив у нее фонарь, прямо в вихрь пыли. Это было мое имя.

— Стив!

Оно прозвучало из последнего алькова правой стены. Абсолютно похожего на остальные — те, куда мы даже не заглянули. А там, в темноте, на коленях, со свисающими на запачканное лицо скользкими от грязи волосами, стояла Клэр.

Вытянув вперед руки, она пыталась освободить запястья от сковавших их ржавых кандалов, изо всех сил натягивая цепь, протянутую сквозь толстые кольца в стене. При виде меня она отшатнулась, потом медленно повторила мое имя, словно не веря своим глазам.

— Стив… Я… эти выстрелы… Я не видела… только эта ужасная великанша… а потом я услышала… услышала… Стив! — Она уже заговаривалась, покачиваясь на коленях, и я бросился к ней как раз вовремя, чтобы подхватить ее, когда она рухнула лицом вперед. По сравнению с Молл она казалась легкой и хрупкой, как пушинка.

Не то чтобы это был классический обморок, но что-то близкое к нему. Ее глаза были открыты, но смотрели дико. И она стала извиваться в неожиданном приступе паники, когда Молл приблизилась к ней. Я слегка испугался, что Молл услышала, как Клэр назвала ее великаншей. Но возвышаясь над фонарем, как само воплощение ярости, Молл действительно казалась такой. Она схватила цепь и потянула на себя.

Глаза Клэр распахнулись и расширились от ужаса. Она отшатнулась:

— Стив! Осторожно!

Молл ободряюще кивнула, протягивая руку к запястьям Клэр:

— Тихо, тихо, детка. Я не волк. Мы сейчас снимем оковы с твоих нежных ручек…

По подвалу прокатился хриплый, скрежещущий хохот:

— Для того лишь, чтобы защелкнуть их на твоих, бесплодная сука! Оставь девку или займи ее место и сиди тут, пока не сдохнешь с голоду!

Мы как один развернулись и увидели то, что раньше всех увидела Клэр. Голос Джипа разорвал молчание: «А… дьявол!»

Нет, мы не были круглыми дураками. Джип поставил караульных у двери и на лестнице. И откуда появился огромный волк, стоявший теперь на лестнице, я не мог представить, — разве что он прошел сквозь стену. Но тем не менее он был тут, во всем своем тошнотворном великолепии — в алом сюртуке с грязными кружевами, наставив на нас огромный пистолет. Очевидно, это был какой-то волчий командир. Он был выше и тоньше, чем обычные волки, волосы он не убирал — они длинными черными прядями падали ему на плечи и были припудрены чем-то наподобие золотой пыли. Его борода была подстрижена на вандейковский манер, и, кроме того, у него были насмешливо топорщившиеся усы. И хотя он стоял один, вид его был исполнен уверенности. А затем я понял причину этого, а также почему сейчас бесполезны были бы любые часовые — разве что из компании Ле Стрижа. Возле его ног копошились крысы, и целый поток их с топотом мчался вниз по ступенькам. Собравшись вокруг него, они быстро сели на задние лапы и стали вытягиваться, вырастая и раздуваясь, как языки пламени, до человеческого роста и выше — превращаясь в волков, взбивавших свои франтоватые плюмажи и сладко потягивавшихся с облегчением. Их была целая сотня или даже больше, толпящихся на ступеньках.

В течение долгой минуты все молчали. Потом Джип печально покачал головой:

— Крыса превратилась в волка — ай да эволюция. По совести сказать, вы мне больше нравились такими, какими были.

Молл издала легкий холодный смешок. Такой, что я слышал на пляже, тот же странный звук: глубокий, темный, отдающийся эхом чуть ли не раньше, чем он вышел из горла. Она легко подняла меч, все еще посмеиваясь. Волк в тревоге застыл и навел на нее пистолет. Молл пожала плечами, раскрыла ладонь и позволила мечу упасть; волк расслабился. Но едва меч ударился о пол, она круто развернулась, схватила цепь Клэр обеими руками и одним резким движением ударила цепью о кольца. По полу разлетелись обломки металла, а из треснувших камней в тех местах, где крепились кольца, появился дымок.

Молл молниеносно подхватила свой меч и, повернувшись спиной к нам, глубоко и удовлетворенно вздохнула. По ее лицу разлилась прямо-таки неземная улыбка, и я с легким содроганием понял, что она и вправду стала как-будто выше. Затем она посмотрела на ошеломленных волков, откинула голову и снова рассмеялась, более громко, звуком, каким мог бы звучать обычный смех в бронзовом колоколе либо в целом перезвоне колоколов, выбивавших странные резонансы и гармонии друг из друга. Для меня это были жутковатые звуки, но для волка они были, очевидно, сущим кошмаром, поскольку он вскинул вверх руки, словно его атаковали, и выстрелил. Меч Молл взмыл вверх с невероятной быстротой. Раздался удар еще более громкий, чем выстрел, и сгрудившиеся на ступенях волки в панике попятились от пронизывающей музыки рикошета: Молл отразила пулю, перехватив ее в середине полета.

Фонарь упал к ногам Молл, но свет не погас, он разрастался, разбухал, ибо в действительности свет исходил уже от нее самой, поблескивая в ее волосах. И я, стоя на коленях рядом с Клэр и ощущая, как этот свет пронизывает меня, словно я сделан из тонкого стекла, наконец понял, что именно так притягивало меня к ней. А затем Молл громко крикнула и занесла меч. Из него полыхнул свет, чистый и свирепый, как взгляд ее глаз. Меч со свистом рассек воздух. Волки затявкали и заморгали. Смеясь, с криком «В атаку, Непокорные!» она бросилась на них. Не способные больше сопротивляться вихрю, ошеломленные и ослепленные, мы были подхвачены, и нас понесло за ней, словно хвост за кометой. Даже Клэр, стоявшая рядом со мной, кричала вместе с Молл и дико хохотала над вспышками и грохотом моих пистолетов, когда я, выстрелив в толпу на ступеньках, затем отшвырнул их. Словом, битва началась.

Схватка была ужасной. Молл кружилась то в одну сторону, то в другую, ибо волки, хотя и устрашенные ее преображением, не ретировались, как бы сделал я или любой нормальный человек. Они были огромны и более чем вдвое превосходили нас числом. Вдобавок что-то вело их, подобно тому как Молл вела нас: что-то темное, пожиравшее свет так же, как Молл его излучала. Мы видели это в их безумных глазах, когда они бросились на нас. Я вцепился в Клэр и рубил направо и налево, но вот в водовороте схватки внезапно возник Джип, схватил нас обоих и толкнул по направлению к лестнице. Однако на моем пути тут же оказался волк. Я ударил его, как учила Молл, он упал, а я ринулся на следующего. Но как только мой меч пронзил его горло, меня отбросило в сторону и ударило о стену так, что я едва не задохнулся. Я услышал пронзительный крик Клэр, она помчалась было прочь, но одетый в красное капитан волков схватил ее и потащил за собой. Я бросился на него, мы скрестили клинки, но тут другой волк, размахивавший огромным испанским кинжалом, загородил мне путь и приготовился нанести удар, который я никак не смог бы парировать. Тут мое ухо ожгло вспышкой, лицо волка исказилось, и он согнулся пополам. Посмотрев вниз, я увидел Джипа, машущего мне дымящимся пистолетом.

— Эй, не стой! — крикнул он. — Беги за ней!

Ударяясь о стены, как пьяный, спотыкаясь, я бросился наверх, жадно глотая холодный воздух. Зал был пуст, но с одной из боковых лестниц раздался приглушенный вскрик и грохот; по лестнице, ведущей еще выше, припадая на ногу, шел капитан волков, таща упирающуюся Клэр. Я побежал по расшатанной лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку. Доски лестницы прогнили, и мы оба — капитан волков и я — не раз проваливались по самые лодыжки в трухлявую древесину. Хотя Клэр брыкалась и колотила волка, она не могла остановить его. Он добрался до верхней площадки гораздо раньше меня и направился к какой-то двери, однако, благословение Божие, дверь заклинило, и ему пришлось молотить ее кулаками, а когда я наконец-то одолел лестницу, волк налег на дверь всей своей тяжестью. И в тот миг, когда створки распахнулись, я бросился на него.

Он развернулся ко мне с пистолетом в руке, я лихорадочно пригнулся. Пуля просвистела мимо, а я нацелился в него мечом. Волк парировал удар, и с такой силой, что я был отброшен к лестнице. Я снова ринулся на него. Он снова отразил мой удар и отскочил в сторону. Тут я поскользнулся на мокром от дождя полу и наткнулся на перила за спиной. Я едва сумел удержаться на краю, слыша, как обломки дерева исчезают в темноте у моих ног. Затем я отскочил в сторону, и вовремя, потому что в пол рядом со мной ткнулась абордажная сабля. Я нанес ответный удар, и волк отшатнулся с рычанием и бранью — из бока у него хлынула кровь. Это дало мне возможность понять, что мы находимся на галерее прямо под крышей, в проломы которой лились целые водопады дождя. Пустота под нами, должно быть, была большим залом. Волк наверняка стремился пробраться в дальний конец замка, к задней лестнице, и дать деру с плененной Клэр.

Но сейчас он шел на меня, оставив Клэр, шел в полной уверенности, что сначала уберет меня с пути. Я вскинул меч.

Он глумливо ухмыльнулся — и сделал выпад так быстро, что я в панике вскрикнул и отскочил в сторону. Но и он не удержался на ногах, упал и откатился, уворачиваясь от моего удара, — прямо к полуобрушенным перилам. Завращав саблей, он ударил мне по ногам; я подпрыгнул и рубанул его, но он перехватил меч и поднялся на колено. Я двумя руками нанес удар, целя в голову, он стремительно поднял саблю и отвел мой клинок, направив его на перила, в которые тот и угодил. Когда мой меч застрял в них, волк вскочил и замахнулся саблей. Я успел высвободил меч и встретил его. Пока я держался, но три дня, пусть даже с таким наставником, как Молл, не могут сделать из человека настоящего фехтовальщика — разве лишь такого, который сумеет увидеть приближение собственного конца. У него было преимущество в росте и силе, в длине рук и, главное, имелся тот гнусный опыт, что позволял ему стать капитаном «Сарацина»…

Мою ногу пронзила боль. Его огромная нога наступила на мой ботинок, и когтистые пальцы буквально пригвоздили его к полу. Тяжелый клинок со свистом стал опускаться мне на голову. Я поднял меч обеими руками и остановил удар — едва успел. И тут же он наклонился и медленно, но неотвратимо стал отводить мой меч вниз — на меня. В усилии его физиономия исказилась оскаленной ухмылкой, а с пожелтевших клыков закапала слюна.

И тут я увидел Клэр — она пошевелилась и подняла голову, широко раскрыв глаза; и неожиданно я оказался снова в офисе, считывая запись о «Сарацине» с базы данных…

Я поймал взгляд волка и подмигнул, хотя мышцы рук у меня трещали и было больно дышать:

— Эй, капитан, ничего не узнаешь?

Он все смотрел и смотрел, его глаза блестели:

— Этот меч? Так, стало быть, это ты зарезал Диего, моего первого помощника! — В его жутком голосе зазвучал смех. — Недолго же тебе этим похваляться! Крепок он был, доблестный бродяга, но со мной ему не равняться!

— А со мной и подавно! А ты-то уверен, что можешь равняться со мной? Ваш налет на склад провалился — как насчет этого? Ваш паршивый зеленый свет не сработал, ветер не надул ваши паруса — как насчет этого, мошенник? Или лучше звать тебя Азазелом?

Как это его задело! С внезапным оглушительным ревом он заставил меня опуститься на колени и навис надо мной, брызжа слюной:

— Откуда ты знаешь мое имя, свиное отродье?

Я помнил его по записи в базе данных.

— О… Да это ведь моя магия… неужели ты забыл? — Когда с трудом переводишь дыхание, трудновато говорить саркастическим тоном. — Ты же ощутил ее… послал за мной своих мерзавцев… Но все, на что они смогли наложить свои лапы… это беспомощная девушка! Вы слишком глупы… вся ваша свора… слишком тупоголовы, чтобы равняться…

Я не ожидал, что это произведет такой эффект: в его желтых глазах мелькнул испуг, и давление ослабло. И тут раздался внезапный, тошнотворно глухой удар, и он рывком распрямился. Любой человек при этом согнулся бы пополам, но хотя его синевато-серая физиономия исказилась, желтые глаза вылезли из орбит, он все еще держал меня и пытался нанести удар, но опоздал. Я пригнулся и, сжав обеими руками рукоятку меча, ударил вверх. Он издал жуткий булькающий крик, когда кончик меча вонзился ему прямо под грудной костью, но его бросила на мой меч скорее сила его собственного удара. Поток зловонной крови обжег мне руку, когда он соскользнул с лезвия, повалился на перила, подняв дождь обломков, и полетел вниз, в пустоту. Ужасный дрожащий вопль резко оборвался в оглушительном грохоте. Над моей головой резонатором отозвался гром, потряс крышу и обрушился на нас грохочущим дождем обломков черепицы.

Я повернулся к Клэр, прыгавшей на одной ноге, держась за голую ступню, которой она приложилась к волку в самый нужный миг, и бросился к лестнице. Прогнившее дерево крошилось под ногами, я боялся, что в любой миг мы можем провалиться. Мы побежали к задней лестнице, когда неожиданно раздался рев и по всей галерее рассыпались люди — это команда «Непокорной» пробилась наверх.

— Превосходно, Стив, превосходно! — крикнула Молл, увидев нас. — А теперь прочь отсюда, да поживее! Сюда движется кое-что похуже волков!

В лавине рассыпающегося дерева мы почти скатились с лестницы. В свете молний, с шипением мелькавших в окнах, я увидел тело капитана волков, распростертое среди обломков высоких тронов. По потолку пробегала дрожь, штукатурка осыпалась, и, казалось, каменные стены дрожат. На пороге стоял Джип, лихорадочно размахивая рукой и выпуская людей мимо себя наружу, другая его рука повисла и почернела. Рядом с ним раскаленной сталью сияла Молл, ее глаза были слишком яркими, чтобы в них можно было смотреть, волосы развевались, как дым. Ее вытянутая рука с мечом, казалось, отгоняла нападающие тени и сдерживала дрожь стен. Когда мы прошли — последние, она тоже двинулась вслед за нами, пятясь и размахивая мечом. На полу извивались и ползали несколько раненых волков, а те, что остались целы, в панике выпрыгивали из окон. Мы выбежали на террасу. Джип хватал ртом воздух — каждое движение отдавалось в его раненой руке. Дождь потоками обрушился на нас. Джип поскользнулся и упал. Я наклонился, чтобы помочь ему, все еще поддерживая Клэр, и застыл, широко раскрыв глаза.

Молнии теперь сверкали безостановочно, похожие на гигантский калейдоскоп, и в их пульсирующем свете с фасадом замка стали происходить странные изменения, на него легли тени, придавая ему зловещий облик. Высокие окна над дверью, казалось, изменили форму, превратившись в два огромных темных овала. Впечатление было такое, словно сквозь его стены проступило лицо — лицо с тяжелыми солнцезащитными очками над скулами, запавшими и лишенными плоти: дверь стала ртом, растянутым, кричащим, зияющим ртом, — это была издевательская посмертная маска. И пока мы смотрели, лицо исказилось: весь фасад, казалось, размягчился и разбух, рот задвигался, тяжелая перемычка и колонны у двери зашевелились, как губы, а залитая дождем лестница стала изгибающимся, блестящим языком, жадно тянущимся к нам. Неожиданно над нами оказалась Молл, она уже больше не сияла, ее лицо было серым и измученным, волосы прилипли к щекам. Но она нагнулась, схватила Джипа, словно он вообще ничего не весил, и потащила прочь.

— Пошли! — задыхаясь, сказала она. — Я не в силах сейчас сразиться с Геде, а он может призвать других волков или кого и похуже…

Пока она говорила это, я увидел, как ветер подхватил пугало в конце террасы и сорвал с него одежду. Остов из палок с треском упал вперед, но шляпа взлетела к небу, а пальто ринулось вниз на нас, словно огромный, хлопающий глазами ворон. Меч Молл и мой взлетели вверх одновременно и вонзились в него; пальто вихрем взмыло вверх и улетело через край террасы вместе с порывом ветра. Тогда уцелевшие члены команды забрали Джипа у Молл. А я продолжал крепко держать Клэр.

— По ступенькам не спускаться! — приказала Молл. — Путь, которым мы пришли, уже известен! Через тот конец террасы — и в джунгли! Бегите, спасайте жизни — и души!

9

Солнце палило нещадно, как и вчера, и тем не менее, когда оно появилось, мы приободрились. Оно примчалось из-за холма, прямо как кавалерия, размахивая блестящими золотыми саблями между деревьями, чтобы поднять наш дух и отбросить преследовавшую нас тьму. Джип, Клэр и я потянулись и вздохнули, наслаждаясь теплом, как ящерицы, на длинной плите скалы. Никто не двигался, разве что иногда с ворчанием ерзал, когда беспокоила рана, или закрывал рукой глаза, чтобы унять лихорадочное мерцание за сомкнутыми веками. После ночи, когда мы продирались через джунгли, хлеставшие, резавшие и душившие нас прямо-таки с человеческой злобой, ничего больше не хотелось — только лежать и не двигаться под убаюкивающий тихий рокот недалекого водопада. Мы победили, мы спаслись, мы в безопасности и будем на корабле еще до наступления ночи.

И со мной была Клэр — мы нашли ее. Это казалось почти нереальным. И все же она была здесь, лежала рядом на уступе скалы, совсем так, словно мы были дома и загорали на крыше офиса во время второго завтрака. Мы вытащили ее оттуда.

Она и я. Это вызвало у меня самые разные мысли. Я крепко зажмурил глаза, чтобы отогнать их. Я страстно хотел спать, но события прошедшей ночи по-прежнему кружили и проносились в моем мозгу, и их было не унять. Этот безумный бег через джунгли, когда буря и один Бог знает что еще мчалось за нами по пятам… Но каким-то образом нам удалось продержаться. Впрочем, не каким-то, а вполне определенным образом. Ни один из нас, даже самый храбрый, не решился бы выпустить из виду Молл или отойти так далеко, чтобы звук ее голоса не был слышен.

Когда небо чуть посерело, мы оказались в долине, и первые лучи света показали каждому лицо соседа, искаженное страхом и изнеможением. Всем, кроме меня; ибо на лице Клэр были только изумление и восторг.

Для меня это было некоторым шоком. После всего, что она пережила, один Бог знает, чего я ждал, — наверное, найти ее потрясенной, ошеломленной, ничего не соображающей. И самое большее, на что я надеялся, — чтобы такое не слишком затянулось, чтобы я смог вернуть хоть что-то из ее прежнего жизнерадостно-уверенного «я». И уж конечно, я никак не ожидал найти Клэр расслабленной, все принимающей и, очевидно, чувствовавшей себя безоблачно счастливой в моем обществе, не требовавшей объяснений и не произнесшей ни слова о возвращении домой. Мне пришло в голову, что после дней, проведенных во мраке и ужасе, даже кровопролитие и сумасшедший бег через джунгли были исполнены для нее чувством мести и пьянящей свободы. Да и у меня самого было ощущение, что я странно расслабился, так, как никогда не бывало прежде.

Я перекатился на бок и протянул руку, но она наткнулась на край утеса. Впрочем, приступ тревоги тут же прошел; я вспомнил, как Клэр говорила, что, как только сможет подняться, сразу спустится вниз к пруду, чтобы выкупаться. Она, по-видимому, решила, что я сплю, и ушла, не потревожив меня. Если это меня и обеспокоило, то во всяком случае не сильно; повсюду были расставлены часовые, да и под этим ярким солнцем наш лагерь чувствовал себя в безопасности. Меня подняло на ноги сознание того, что я ведь тоже не очень-то чист. От одной мысли об этом я зачесался. Клэр была рядом, и это возрождало цивилизованные представления. Прохладная вода и чистая гладкая кожа — все это пронеслось у меня в мозгу. Промелькнули и другие мысли, подобно дразнящим рыбкам, но я позволил им ускользнуть. Я не был тем, кто пользуется ситуацией, никоим образом. И все-таки…

Я потянулся чуть-чуть скованно, не более того, и ощутил лишь несколько уколов в затекших мышцах и полузаживших ранах, в остальном же я себя чувствовал превосходно. Джип пошевелился, когда моя тень упала на него, вздрогнул, вероятно потревожив раненую руку, затем, что-то бормоча, снова погрузился в сон. Лагерь спал, и только часовые переступали с ноги на ногу на своих постах в тени. Я полез вниз по каменистому спуску — к водопаду.

Вокруг водопада высоко на склонах росли деревья, подлесок был зеленым. Мое внимание привлекли цветные пятна на густых кустах с жесткими листьями — полоски полотна пастельного цвета, совершенно порванные и бесформенные. Увидев остатки гардероба Клэр, развешенные для просушки на ветках, я заколебался; мне стало неловко, но я все еще помнил, как она прижималась ко мне всю эту долгую ночь… А она — она что-то испытывала ко мне, это ясно; из-за этого ее и похитили. Может быть, поэтому ее многочисленные поклонники никогда и не задерживались подолгу? Потому что рядом был я?..

За кустами был маленький водоворот, и я мысленно представил себе, как она кружится там, нежась на солнце. При этой мысли дразнящие фантазии снова пронеслись в моем мозгу — старые, весьма традиционные: мол, победитель получает награду, только храбрецы достойны красавиц — и так далее. Не то чтобы я собирался навязываться. Возможно, что и слова будут не нужны, все просто получится само собой. В конце концов, это будет даже естественно, уместно и правильно. То, что я заработал, — мы вдвоем заработали. К черту здравый смысл, к черту дистанцию. Вероятно, права была Молл. Наверное, я сам лишал себя… чего-то. Спокойно, неторопливо я раздвинул кусты и ступил на песчаный берег пруда.

Клэр была там, но не одна. С ней вместе под стеклянистыми струями водопада стояла Молл, обнаженная, как и Клэр, по бедра в пенящейся воде. Она склонилась над Клэр, обвив ее руками, крепко прижимая к себе. Клэр этому нисколько не противилась, напротив. Полураскрытые губы Молл прильнули к губам Клэр в страстном, жадном поцелуе. Обе они стояли неподвижно и могли показаться статуями в фонтане, а их переплетающиеся волосы — вырезанной единой струящейся массой пепельного золота. Они меня не видели. Зачем-то я сделал еще один шаг, и моя нога запуталась в одежде Молл, в беспорядке брошенной на песок. Я развернулся и ушел в кусты.

Все еще как в тумане я вернулся на свое ложе на скале. Там я сидел до тех пор, пока не почувствовал, что между мной и солнцем легла тень. Прохладные руки легко легли мне на плечи, как это часто бывало в офисе, и задержались, чтобы помассировать и снять напряжение. Я сердито стряхнул их и поднял голову, услышав хихиканье Клэр. Она встретила мой взгляд взором широко раскрытых веселых глаз, слегка прикусила костяшки пальцев и с минуту стояла, созерцая меня и слегка покачиваясь. Затем, когда стало ясно, что я не собираюсь ничего говорить, она пожала плечами и медленно удалилась вниз по склону к другому свободному месту на скале. Вытянувшись, она поймала мой взгляд и снова улыбнулась. Я отвел глаза, но только затем, чтобы увидеть, что Джип проснулся и смотрит на меня ясным взором.

— Ты на нее разозлился. За что?

Я зарычал:

— Рассердился? Я? Да с какой стати? Я просто… Господи, я беспокоюсь, как тебе, наверное, известно! Все еще беспокоюсь — за нее! А она болтается черт знает где и делает неизвестно что.

— Ты так уверен? Что она сделала?

— Господи, парень! Ты только посмотри на нее! Бродит как… просто вьется вокруг всех и каждого, хихикает, как дурочка. Нет, это не та Клэр, которую я знал! И ей плевать — как будто все это какой-то сон.

— Держу пари, именно так ей и кажется, — негромко сказал Джип.

— Послушай, не мели ерунду! Ей ведь не нужно щипать себя, чтобы проверить это. Особенно после того, как она врезала тому волку ниже пояса! Или она рехнулась, черт побери!

Джип поднялся, болезненно поморщившись:

— Послушай, Стив! Я видел такое уже не раз. Она гораздо глубже вросла корнями в Сердцевину, чем ты. И потом, сдается мне, она больше тебя склонна пользоваться своим воображением. Тебе потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть ко всему этому, осознать, что происходит. Ты уверен, что все это наяву, потому что не привык фантазировать или, вернее, потому что ты все это понял. А ей ведь никто ничего не объяснял. Она, конечно, знает, что бодрствует, но только в мире, которого нисколько не понимает. Она просто плывет по течению. Так почему же ты удивляешься, что она с легкостью может воспринимать происходящее с ней, как сон? И это лучше, чем взять да и тотчас свихнуться. И, уж поверь мне, если бы психика у нее была хоть чуть-чуть менее устойчивой…

— Замечательно! — прорычал я. — Значит, она думает, что находится в какой-то несуществующей стране, где она может делать то, что никогда бы не позволила себе в нормальной жизни, и это не имеет значения. Ну положим… всякие фантазии.

Джип хмыкнул:

— Ну и что? А это так серьезно?

Огромная желтая бабочка прилетела и уселась ко мне на колено. Я раздраженно согнал ее.

— Хорошо! А что будет, когда она обнаружит, что это не сон?

— Стив, я тебе гарантирую, что дня через два после того, как мы доставим ее домой, она будет помнить лишь то, что был какой-то переполох в офисе, что ты со своими друзьями вытащил ее из лап каких-то мерзавцев, и она будет очень-очень благодарна — главным образом тебе, потому что ты по-прежнему будешь рядом. Вот и все. А со временем и это сотрется из памяти.

— Да… но другие…

— Я буду страшно удивлен, черт побери, если они будут помнить. Воспоминания, что коренятся вне Сердцевины, они не держатся долго, разве что их постоянно подновляют. Многому ты сам верил наутро после первой ночи? — Я все еще переваривал его слова, когда он прибавил: — И разве это плохо? Что все, что она пережила, не оставит и следа?

Я задумался. Я испытывал чувство вины за все, что случилось с Клэр. Однако если эти воспоминания не будут ее преследовать…

— Что ж, в этом есть какой-то смысл.

— Разумеется. Тогда что же в этом плохого?

Я вскипел:

— Плохого? Господи! Только потому, что она ничего не будет помнить… разве это оправдывает то, что она сейчас выкидывает, — что каждый может воспользоваться…

— Да? Например, каждый, кто вдруг захочет выкупаться? — Терпеливая улыбка Джипа смягчила колкость замечания — во всяком случае до известной степени. Я вспомнил, как сам пытался обманывать себя, и вздрогнул. — Что-то с Молл, да?

Никто не любит выглядеть круглым дураком. Я сердито закусил губу.

— Послушай, у нее были дружки — и это было нормально. Но между мной и Молл — дьявольская разница. — Я остановился, стиснув зубы от смущения. Но Джип только широко раскрыл глаза — он все понял, и его улыбка стала немного кривой.

— Угу. Может быть, может быть. Похоже, ты слегка шокирован.

— Шокирован? Конечно, да еще как! Я ведь знаю Клэр, не забывай! Я знаю ее уже столько лет…

— Стив, большинство людей даже себя-то толком не знают! До тех пор, пока что-то — сон или большая опасность — не сорвет то, что на поверхности, и не откроется то, что лежит на дне. Сны и опасности! А у нее сейчас полным-полно и того и другого!

— Но Клэр! Чтобы именно Клэр! Она милая и совершенно нормальная девушка! Это ведь такие вещи, о которых она даже… — Я снова выдохся.

— Ну, в общем, нет. Или это лежит не сразу под верхним слоем, правда? Но все равно это часть ее. Некоторые вещи, которые ты делал вчерашней ночью, — тебе ведь тоже и не снилось, что ты на такое способен, но это часть тебя. И многое другое, может, и менее достойное. Улыбнись — ты же живой человек. Ты, я, Клэр — мы ведь не святые, черт побери. Иногда случается и оступиться. И если не перебарщивать, это может быть даже забавно.

— Забавно?! Господи, послушай, я не более искушен, чем любой другой человек, но Клэр… Клэр, а не кто-нибудь другой! Почему? — Джип не ответил, и я продолжал размышлять, поеживаясь, несмотря на солнце. — Боже мой, не то чтобы я не понимал… притягательную силу этой женщины. Я на себе это ощутил. И сам летал, как мотылек, вокруг той же свечи — ты же знаешь. И мне потребовалось немножко не слишком дружественной помощи.

Джип сочувственно покачал головой:

— Молл, Клэр… Мальчик мой, да ты просто не знаешь, кого из них больше ревнуешь, так?

— Хватит об этом!

— Как скажешь. Так, значит, это на Молл ты так обозлился?

— Да! До смерти обозлился! А ты ждал, что я стану плясать от радости, будь оно все проклято? — Но в моих словах прозвучала фальшивая нота, и через минуту я закрыл глаза и поник головой. — Нет. Нет. Ах ты черт. Я не могу, правда? Не могу даже ревновать. Мне не дозволено.

Глаза Джипа смотрели испытующе:

— Боишься показаться немного неблагодарным?

— Самым неблагодарным сукиным сыном по эту сторону заката, но… — Я не стал договаривать. — Это ведь нечто другое, правда? Люди вроде нее — это ведь в их природе? Любить столько, сколько им требуется.

Джип с минуту в раздумье пожевал губами:

— Стало быть, ты кое-что понимаешь. Ай да Стив! Ты полон сюрпризов.

— После замка — да, понимаю. Во всяком случае немного. Ты ведь мне говорил о людях, которые двигаются наружу, к Краю. Меняются и растут — во зле или к добру. И Молл одна из них. Из бессмертных, что ли. Или как вы их называете? Богини. Ну, полубогини.

— Да, она начинает становиться такой. Это нечасто можно видеть — лишь когда на нее находит. Хотя, я думаю, оно должно всегда быть у поверхности — то, что заставляет ее с такой яростью бороться со злом. Что-то просыпается, и бах! Хотя, иосафат! Я тебе прямо скажу — такой, как вчера ночью, я ее еще никогда не видал, именно такой и так долго. Она сделала огромный шаг вперед. В один прекрасный день, может быть, через много-много лет, она сбросит внешнюю оболочку, как старые лохмотья, и засияет. Но до той поры у нее есть чувства и слабости, как у других, может, даже больше. И когда этот приступ проходит, она становится слабее многих и скатывается вниз. Ей нужно… — Джип нахмурился. — Не знаю. Любовь, утешение. И она тянется к тому, что доступно. — Он еще с минуту задумчиво смотрел на меня. — Больше не сердишься?

Я вздохнул.

— Нет. Наверное, нет. Это просто… ну, древние греки — со своими сварливыми богами и богинями…

— Да?

— Неудивительно, что они в конце концов стали философами.

Он негромко рассмеялся:

— Я там был, уж поверь мне!

Но не стал вдаваться в подробности. Пришла очередь поговорить и о нем.

— А как насчет тебя? Ты тоже понемногу становишься богом?

— Я? — Мне подумалось, что Джип обратит все в шутку, но он, казалось, был слегка смущен таким вопросом, как начинающий служащий, которому вдруг предложили стать вице-президентом. — Нет! Я ведь прожил только первый свой век. Мне надо пройти долгий путь — если захочу. Только вот сомневаюсь, что когда-нибудь мне этого захочется. Сдается, я так и буду ходить по кругу, до тех пор пока не иссякну. Но надеюсь, это не будут сужающиеся круги. Двигайся, живи, чтобы кровь бежала по жилам, и оттачивай свои пороки до тех пор, пока счетчик не отстучит свое, — вот как живет большинство из нас. Но некоторые, у кого есть настоящая страсть, настоящий дух, — они начинают терять вкус к остальному. Они шлифуются, оттачивают себя до остроты кончика иглы. Они все больше и больше становятся похожи на свою страсть, в них это сразу увидишь.

— Как Хэндз?

— Верно, как Израэл Хэндз. Если он проживет достаточно долго и хотя бы наполовину сохранит свои мозги, он догорит до того, что обретет разум пламени, искр и летящего железа. Может, когда-нибудь превратится в бога артиллерии, и его будут приглашать всюду, где отливают пушки, или ему станут приносить в жертву канониров, чтобы повысить дальность стрельбы. А может, когда в небе будет бушевать гроза, люди где-нибудь будут говорить: «Гляньте-ка! Это пушки Израэла Хэндза распугивают звезды!» — Я засмеялся, хотя у меня на душе все еще скребли кошки. — Но вот Молл, — задумчиво произнес Джип, — с ней труднее. Справедливость — ее страсть, но и хорошая битва — тоже, и музыка. И какая-то мудрость, интуиция, когда ее поменьше тревожат…

Я кивнул, думая о той звездной ночи у руля, когда она вытянула из меня правду о моей жизни, а такое вышло бы не у всякого. Джип тем временем продолжал:

— Говорят, у таких, как она, это и получается. У тех, кто достигает Края, может, даже пересекает его — кто знает? — и возвращается назад преображенным. Ведь чем ближе ты подходишь к Краю, тем меньше значит для тебя время. Так что, может быть, мы плыли с Минервой, мой мальчик, или с Дианой. Или с какой-нибудь призрачной богиней наших далеких предков, что жили в пещерах среди великих льдов. Или с какой-то таинственной силой, которую знает только будущее, когда все эти ваши умные ящички уползут назад, на силиконовые пляжи, откуда и явились. Не знаю. И никто не знает. Но такое вполне может случиться.

Речь Джипа возымела действие, и, когда Молл чуть позже вернулась с пляжа, я был готов к тому, чтобы посмотреть на нее новыми глазами. Но она выглядела скверно, бледная, с волосами, прилипшими к щекам, костлявая и нескладная. Она казалась осенним лесом, который ветер оставил без листьев. Она избегала встречаться взглядом со мной и, как я заметил, с Клэр. До меня дошло, что минувшая ночь, по-видимому, стала для нее опытом более сокрушительным, чем для кого-либо из нас.

— Не задерживайтесь здесь более десяти минут! — коротко сказала она. В ответ раздался хор стонов и жалоб, но она резко обернулась к нам: — Вы, безмозглая шайка скулящих болванов! Что, ждете еще одной сумасшедшей ночи в лесу? Мы и так едва поспеваем на берег до заката!

Это сработало. Никому не понадобилось и лишней минуты, а мое страстное желание выкупаться внезапно пропало. Все запрыгали и засуетились, застегивая ремни, заряжая пистолеты и проверяя, как ходят мечи в ножнах. Когда мы отправились, Клэр пошла рядом со мной и совершенно естественно взяла меня за руку; затем, отыскав глазами Молл, протянула ей другую руку. Молл заколебалась, видимо, слегка обескураженная, пока я нетерпеливо не помахал ей, зовя к нам. Мне это не стоило особых усилий. Молл оказалась между нами, и я почувствовал, как ее рука сжала мою так, словно Молл повисла над пропастью и это было единственное, за что она могла ухватиться. От моего негодования не осталось и следа. Ее судьба могла оказаться самой одинокой из всех человеческих судеб — и если она действительно будет помнить меня тысячу лет, пусть вспоминает без горечи.

Тропа вскоре стала крутой и узкой и развела нас, вдобавок приходилось помогать Джипу. Ему трудно было одной рукой цепляться за ветви и камни, и он все время оскальзывался, а каждое резкое движение было для его раненой руки мукой. Он и сам усугублял положение тем, что смотрел куда угодно, только не под ноги. И не было ничего, что могло бы унять боль, за исключением сомнительного утешения — он многословно и цветисто клял выстрелившего в него волка и свою глупость.

— По крайней мере кость уцелела, — ободрила Джипа Клэр. — Разве что немного поцарапана. Дюймом выше — и он бы по-настоящему перебил тебе руку…

— А он ее и перебил, — жестко возразила Молл.

Она казалась такой же нервной, как и Джип, и постоянно оглядывалась через плечо.

Клэр сочувственно вздрогнула:

— О Боже! Но в таком случае хорошо, что у него не было автомата.

Я пристально взглянул на нее, но она только улыбнулась. Все было именно так, как говорил Джип: она существовала словно во сне, почти со всем соглашаясь и не задавая вопросов. И не особенно задумываясь о том, какое впечатление произведет сказанное ею. И тем не менее это была уже прежняя Клэр. Сознательно или нет, она хорошо это подметила.

Действительно, а почему у волков не было современного оружия? Они, конечно же, могли раздобыть его. Почему не пистолеты-пулеметы или М-16 вместо абордажных сабель? Почему, раз уж на то пошло, не современные корабельные орудия вместо пушек, заряжающихся с дула? Почему не быстрые суда-истребители вместо парусников? Мне до сих пор не приходило в голову спрашивать об этом. Однако во время одного из наших коротких привалов, в полдень, в раскидистой тени гигантской яблони Джип оказался более или менее готов к разговору на эту тему — потому, подозреваю, что это отвлекало его от боли или других неприятных вещей.

— Конечно, они могли бы их использовать. Да и мы тоже. Время от времени какой-нибудь болван дорывается до того, что мы с тобой называем современным оружием, и поднимает изрядный переполох, в основном до тех пор, пока оружие не сломается или же у него не выйдут боеприпасы. И что потом? Все шансы за то, что окончательно погубит механизм, пытаясь его починить. А что касается боеприпасов, так он, наверное, мог бы отливать вручную оболочку для пуль сорок пятого калибра или собирать использованные. Напихать в них черного пороха или пироксилина вполовину их мощности тоже реально. Однако сделать боеголовки, фульминат ртути или что-то в этом роде — это уже ему не по уму. Так же, как изготовить вручную мушкет или даже нарезать канал ствола, — такого, чтобы его можно было заряжать, не наделав при этом бед. Ну положим, он ухитрится сделать и это — а потом его второй или третий самодельный снаряд взорвется в казенной части и оторвет ему руку. Понял?

— Начинаю понимать, — задумчиво сказал я. — Они здесь слыхом не слыхивали об индустрии — о массовом производстве…

Джип сделал беспечный жест:

— Да слышали, конечно. Но промышленность велика; она собирает людей вместе, связывает их. И чтобы произвести ваше современное оружие, суда или что-нибудь другое, нужна целая цепочка различных отраслей промышленности. А здесь люди долго не задерживаются, иначе рано или поздно Сердцевина снова засосет их. Так что кому здесь очищать нефть для быстроходных судов? Кто станет делать пули, патроны и поршневые кольца? Или хотя бы регулировать цилиндры парового двигателя? Здесь от силы-то одна-две верфи, а рабочие вечно приходят и уходят. Но необходимости в чем-то большем нет, нам хватает и этого. Здесь у нас человек может жить и бороться так, как ему заблагорассудится, так, как мы делали всегда…

— Вплоть до промышленной революции, — задумчиво докончила Клэр, делая круговые движения головой.

— Чего? — Джип с сомнением посмотрел на нее. — А ты, леди, часом не из этих, как их там, шатающихся типов[27], а? Брось ты это. По мне, так я рад, что вам дали право голоса.

Я поспешно вмешался:

— Она хочет сказать, что здесь вы никогда не сможете пойти тем путем, каким пошла Сердцевина. А там многие люди считают, что их путь оказался ошибочным. Правда, я иного мнения! Хотя должен признать, что здесь у вас жизнь без прогресса лучше, чем я мог предполагать, — в отношении медицины, положим…

Джип забылся, собрался было пожать плечами и вздрогнул от боли.

— Да, прогресса здесь маловато, это так. Зато у нас есть другие преимущества…

Клэр подняла голову с моих коленей и усмехнулась:

— Ты хотел сказать «недостатки», да?

— Леди, я хотел сказать то, что сказал. Ты пока видела только дурную сторону. Но здесь есть и другое. Другие силы, другая мудрость.

— Колдовство?

— Это только слово. Но оно охватывает очень-очень многое, черт побери. Ну, например, то, что заштопает мне руку через несколько часов, стоит нам только ступить на палубу «Непокорной». Но это, похоже, будет не так уж скоро. Сколько еще осталось?

— Несколько миль — около четырех, наверное. Мы обошли хребет стороной, так что выйдем на берег чуть дальше — с другой стороны бухты.

— Несколько миль! — эхом отозвался Джип и бросил быстрый взгляд на солнце и оказавшиеся уже позади нас холмы. — Тогда вам придется тащить меня за ноги.

— Ты справишься, — твердо сказал я. — Я ввязался во все это, спасая твою шкуру. Так что ж, по-твоему, я допущу, чтобы мои старания пропали даром?

Именно с этого момента, когда я внезапно вспомнил первую ночь в районе старых доков, что-то стало беспокоить меня. Эти мысли не давали мне покоя, и не раз я ловил взгляд Клэр, недоумевавшей, почему я стал таким молчаливым и озабоченным. Однако я хотел дождаться, пока смогу поговорить с Джипом наедине, а такой случай все не представлялся. Мы с трудом спускались по последнему склону, продираясь через заросли алоэ, острого, как абордажные сабли. Тот маленький клочок неба, что мы видели меж древесных крон, быстро краснел, но по крайней мере мы поняли, что успеваем, когда те, кто шел впереди, закричали и стали возбужденно показывать пальцами. У подножия склона была видна слабая полоска света — это берег проглядывал сквозь кромку леса. Сразу почувствовалось облегчение, настроение у всех, даже у раненых, разом поднялось — у всех, за исключением Молл и Джипа. Молл была мрачной, молчаливой, настороженной и грубо отворачивалась от каждого, кто с ней пытался заговорить. Джип тоже стал неразговорчивым, хмурым и таким нервным, что вздрагивал при малейшем звуке, а их в сумеречных джунглях было предостаточно.

— Что ж, — отважился сочувственно сказать я, помогая ему сесть, когда он в очередной раз упал, — тебе сейчас туго приходится, но по крайней мере тащить тебя все-таки не надо…

— Туго! — согласился он, держась за больную руку. — Ах черт, могло бы быть в сто раз хуже. — Он оглянулся назад, на склон, на минуту прислушался, потом покачал головой. — Должно было быть хуже, если разобраться.

— Ты жалеешь об этом, что ли?

— Проклятие, нет конечно! Мы очень легко отделались, вот и все. Даже чересчур легко. Сколько волков натравили на нас прошлой ночью — сотни полторы? Не больше. Хорошо, но тогда остается еще больше половины из тех, что были на борту. И неизвестно, где они сейчас.

Я стал помогать ему встать на ноги.

— Так это тебе не дает покоя? Наверняка караулят нас у тропы. Лежат в засаде. Они не ожидали, что мы потащимся через лес, я и сам этого не ожидал. Если нам не изменит удача, они все еще где-то там…

— Да, если нам не изменит удача! — мрачно отозвалась Молл. — Но с наступлением ночи все может измениться. Довольно медлить, это не подобает мужчине!

— Он же стоять не может! — сердито заявил я, но Джип оттолкнул меня и, шатаясь, встал на ноги.

— Она права. По мне, так я не буду чувствовать себя в безопасности, пока не ступлю на палубу старушки «Непокорной»!

С его словами все мои тревоги проснулись:

— Да… а потом?

— Потом? — При этой мысли Джип приободрился. — Дом и красавица, и долой тяжесть с твоей души — в основном в золоте!

— Видит Бог, вы все это честно заработали! Только вот как же я?

Он бросил на меня взгляд, хотел ответить шуткой, но потом передумал.

— Ты это о чем?

— Ты сказал, что Клэр… не будет помнить то, что произошло. А я? Я-то ведь не забуду?

Джип проковылял мимо меня вниз по грязному склону, в удушливо-ароматные заросли гибискуса.

— Все зависит… — бросил он через плечо, поймал здоровой рукой ветку и стал неуверенно спускаться.

— От чего? — Скользя вслед за ним, я повторил вопрос. — Джип, я хочу знать! Это важно для меня, черт возьми!

— Стив, — выговорил он сквозь стиснутые зубы, — это не так просто… если бы я мог сказать…

Наши ноги оступались и скользили, раня яркие цветы гибискуса, и цветы истекали блестящим черным соком, капавшим на землю. Я больше ни о чем не спрашивал.

Я увидел, как внизу, среди деревьев матросы, шедшие впереди, пустились бегом, и Молл ничего не сделала, чтобы их задержать, а только остановилась и нетерпеливо помахала нам, чтобы шли быстрее. Клэр, оскальзываясь, вернулась, чтобы помочь нам, и длинный низкий луч заходящего солнца блеснул на голых ногах и зажег огненные самоцветы в ее волосах. Вместе с другими отставшими мы, спотыкаясь, ступили в высокую траву, шелестевшую на легком ветру. Сквозь последнюю завесу деревьев я увидел серо-голубое шампанское океана и край солнца, сверкавший последним яростным светом на фоне душивших его туч.

Вода на мгновение засверкала цветом свежей крови; свет потускнел. Мы вышли на берег в первой вспышке розовых островных сумерек. Там стояли корабли — в одной-двух милях от берега, в уединенном рукаве бухты. По спокойной воде пробегала легкая рябь, как дыхание, затуманивающее зеркало. А на берегу стояли наши шлюпки. Их вид подстегнул даже раненых, и они, забыв о боли, заспешили к лодкам, стремясь поскорее уйти из тени этого леса, в то время как колонна отставших неровно тянулась по берегу. Мы еще не были под прикрытием пушек «Непокорной» и пугались при каждом шорохе. По рядам хриплым шепотом отдавались приказы. Пистолеты щелкнули — курки были взведены, мечи вынуты из ножен, и любая взлетающая птичка рисковала оказаться убитой сразу десяток раз, хотя, к счастью, никто не оказался настолько глуп, чтобы стрелять. Подойдя на достаточно близкое расстояние, мы лихорадочно замахали руками кораблю — мы не решались кричать — и получили лаконичный отклик. Он показался нам первым ощутимым звеном, связывавшим нас с безопасностью, каким бы слабым ни было это звено, — ниточкой, за которую цепляется человеческая жизнь.

Когда мы беспрепятственно плюхнулись в шлюпки, нам показалось, что напряжение разрядилось. Я даже услышал, как некоторые отчаянные головы жалеют, что волки не погнались за нами, не то бы им было показано, где раки зимуют. Когда первая лодка отчалила с мелководья и в поле зрения снова показался замок, раздался громкий, вызывающий, насмешливый вопль. Я вспомнил дрожащий, мясистый глухой удар, когда мой меч вошел в тело капитана волков, и стиснул зубы от торжества, позабыв, как страшно я тогда был перепуган. Я обхватил Клэр за плечи и крепко обнял. Она посмотрела на меня и засмеялась; и мы стали следить, как с каждым взмахом весел ненавистный берег оказывается все дальше.

Только Молл, казалось, не разделяла всеобщей радости и, пожалуй, Джип. Молл неподвижно сидела на корточках на носу второго вельбота, с рукой на рукояти меча, и переводила взгляд с корабля на берег, словно прикидывая расстояние, которое могла пройти неведомая угроза, посланная нам вслед. Джип в изнеможении лежал на корме нашей лодки, но его взгляд все время скользил в том же направлении — от корабля к берегу и назад. Через несколько минут он стал пытаться согнуть покалеченную руку, чтобы не дать ей затечь.

— Прекрати это, самоубийца несчастный! — сказал я. — Опять кровь пойдет.

— Пойдет, конечно, но я хоть смогу ею пользоваться! — спокойно возразил он. — Я же сказал — пока не ступлю на палубу. Даже и тогда, наверное, не успокоюсь. Мы слишком легко отделались.

— Двенадцать погибших и восемнадцать раненых — это мало?

— В общем, нет. И, может быть, Молл нагнала на них страху… самой Молл. Но держу пари, они так быстро не сдадутся — только не Невидимые. Они замышляют снова устроить нам ад. Может, он уже здесь. — Его покрасневшие от боли глаза на мгновение остановились на Клэр. — Может, мы везем его с собой.

Клэр отступила и прижалась ко мне:

— Что он говорит?

— Ничего. Он бредит. Прекрати, Джип! Это ведь просто Клэр, верно?

Он кивнул, весь в поту от своих упражнений.

— Верно. Я доверяю твоим чувствам, Стив. Просто хотел лишний раз увериться, вот и все.

Он откинулся и закрыл глаза. Я обнаружил, что слегка отодвинулся от Клэр, оглядывая ее с головы до ног и сурово встретив ее взгляд.

— Просто Клэр, — повторил я, и она довольно неуверенно улыбнулась.

Все равно было большим облегчением оказаться под прикрытием «Непокорной» и увидеть машущего нам с носа помощника капитана. Заскрипели подъемные стрелы на палубе, и я заметил Мэй Генри, с головой, повязанной яркой банданой, среди сонных рук, протянувшихся, чтобы спустить нам веревочные трапы.

— И кресла для подъема раненых! — нетерпеливо крикнула Молл. — Пошевеливайтесь, бездельники!

Бросив последний взгляд назад, на берег, она стала подгонять людей к трапам, помогая тем из раненых, кто не мог залезть сам. Я уже помогал Джипу подняться наверх, Клэр была под нами; Молл карабкалась по ступенькам соседнего трапа мимо нас, ругая тех, кто поднимался перед ней, за медлительность. Оседлав поручни, мы подняли Джипа и перебросили его на борт. Услышав, как его ноги решительно ударились о палубу, я уже собирался пошутить по поводу его же определения меры безопасности, как вдруг увидел выражение его лица. Я резко поднял глаза вверх — и замер.

Этого от нас и ожидали. Ужас зрелища, представшего перед нашими глазами, удержал нас на месте именно столько, сколько требовалось. На рее болтался с петлей на шее неестественно вытянувшийся труп желтой собаки…

Над нами словно взорвались упавшие абордажные сети, поймав Клэр, когда она открывала рот, чтобы закричать, Молл, когда она перебрасывала ногу через поручень, вынимая меч, меня, когда я поворачивался, чтобы криком предостеречь остальных. Нас резко рванули вперед, мы перевалились через леерное ограждение и кучей сплетенных тел полетели на палубу. Все происходило в молчании.

Я рванул сеть, только еще больше запутавшись в ней, зато освободил Джипа, ближайшего к борту. Он вскочил и ринулся на поручень. За ним прогрохотали тяжелые башмаки, но я увидел, как он ринулся за борт совершенно невероятным нырком, выбросив вперед раненую руку. Снизу раздались крики и всплески — матросы, предупрежденные шумом, попрыгали с трапов в лодки. Раздалось жуткое завывание волков, треск пистолетных выстрелов и буханье мушкетов. Мой меч оказался подо мной, я пытался его достать, корчась и извиваясь, как пойманная рыба, а Молл цеплялась за сеть и рычала поверх меня. Затем, поставив колено мне на живот, она приподнялась и захватила в руки две огромные пригоршни сети, собираясь разорвать ее. И ей бы это удалось даже сейчас, когда ее внутренний огонь погас. Но над нами нависла Мэй Генри — лицо ее напоминало сырое тесто, глаза были стеклянными — и злобно ударила кофель-нагелем; Молл упала на меня, дергая ногами и держась за голову, и я почувствовал, как она дернулась еще раз, когда кофель-нагель снова опустился на ее голову.

Клэр, зажатая подо мной и Молл, вскрикнула от ужаса. В горле пиратки зияла огромная рваная дыра, черная бескровная борозда, в глубине которой был виден блеск шейных позвонков. Я с воплем вскочил, сбросив с себя Молл, и схватил Клэр. Опутанный сетью, я устремился к трапу, ведущему на ют, и мне это почти удалось. Однако я поскользнулся в луже смолянистой слизи и с грохотом упал, чуть не повалившись на что-то жуткое у дверей каюты на полубаке. Искореженная огнем масса, окруженная огромной звездой обугленной древесины, смутно напоминала человеческую фигуру; но по пряди длинных волос и обрывку черных лохмотьев я понял, что это была девушка, которую Ле Стриж называл Пег Паулер. В этот раз они пришли подготовленными, и даже отравленная вода не смогла погасить их огонь.

Меня схватили за волосы, рывком откинули голову назад. Я смотрел вверх на лица волков и чьи-то физиономии с суженными от торжества и вожделения темными глазами. У них были отвислые ушные мочки, губы изрезаны шрамами, лбы странно плоские и зауженные, и все это было покрыто замысловатым узором чего-то черного, краски или татуировки, так что почти полностью скрывало медновато-желтую кожу. Что-то взмыло в воздух на фоне сияющего неба и опустилось…

Не знаю, полностью ли я отключился и на какое время. Кажется, смутно ощущал, что меня переворачивают, что моя голова бьется о палубу. И вроде бы я помню, как руки, которые были смертельно холодны, поставили меня на ноги, скрученного, как борова. А затем… Покачивание было качанием шеста, к которому меня подвесили, а в листьях снова пел ветер. Моим первым четким воспоминанием была тошнота, приступ рвоты, подступившей к горлу, и кашель, когда я чуть не захлебнулся ею. Мне едва удалось повернуть голову и очистить горло, после чего, хотя мой череп разбухал и сжимался при каждом ударе сердца, я почувствовал себя более живым и готовым воспринимать окружающее. Правда, я был совершенно разбит, измучен, голова кружилась; я даже не был уверен, было ли то, что я мог видеть, наяву или в горячечном сне: мелькание и сверкание вроде бы факелов, стук наподобие барабанного боя и тихий гул как бы человеческих голосов. Длинные нижние конечности волков пританцовывали в такт глухому барабанному бою. Более короткие ноги двигались рядом, голые и покрытые черным узором; красный свет факела и напружиненные работающие мышцы придавали всему жутко живой вид; это было похоже на решетку, за которой ад. Только несшие меня ноги не приплясывали, но тяжело ступали, мощные и твердые, как какие-то свинцовые быки. Они не обращали ни малейшего внимания на встречавшиеся им препятствия, но налетали на них или с тем же безразличием били о них мной. Избитый, исцарапанный, я потерял счет времени, пока меня не бросили в мягкую траву, при этом шест оказался поверх меня, и от удара у меня в голове снова все поплыло. Я едва уловил хриплый шепот, раздавшийся рядом, в темноте.

— Привет.

Сперва я не мог даже говорить.

— О… привет, Джип. У тебя, стало быть, ничего не вышло, да?

— Они поймали меня на мелководье. Все эта распроклятая рука! Не волки, караибы — тоже не слишком милые ребята. Пару раз подержали мне голову под водой — просто ради спортивного интереса. И Бог знает почему не завершили начатое.

Ко мне стал подкрадываться страх:

— А остальные? Молл… Клэр…

— Клэр я видел. Зомби бросили ее вон там, неподалеку, — пока жива и вроде невредима. Молл я не видел…

— Она… они ее довольно сильно ранили, Джип. — Я больше ничего не хотел говорить, а он не особенно желал услышать.

На какое-то время Джип замолчал, слышались бормочущие голоса волков.

— Во всяком случае, шкипер здесь. И те, кто остался в живых из экипажа.

— Джип… ты видел? Мэй Генри…

— И помощник. И Грей Колл, Лаузи Мак-Илвайн, Дикон Меррет — да, я видел. Господи, аккуратно они нас сделали. Взять меня — я опасался, что они захватили корабль, но когда увидел, как нам машут, естественно, как ни в чем не бывало… За этим стоит что-то большее, чем просто волки или вот эти индейцы. Здесь нужны мозги.

Я вздрогнул в прохладном бризе:

— Индейцы… а кто они вообще такие?

— Америнды. Караибы — в их честь даго и прозвали так море. После того, как почти всех вырезали, а оставшихся сделали рабами. Они в общем неглупые ребята — те, что уцелели. Только здесь, думаю, не они.

Джип замолчал — к нам приблизились шаги, на минуту замерли, затем поспешили прочь.

— Так ты сказал, что они сильно ранили Молл?

— Она… может быть, уже умерла, Джип.

— Тогда это будет их самая большая ошибка за всю жизнь, — наконец выговорил Джип задумчиво, даже не мстительно. — Она…

Я услышал, как он ахнул и задохнулся от удара башмаком. Меня угостили следующим, не слишком сильно, но точно по почкам. Извиваясь, я смутно понимал, что меня вроде бы отвязывают от шеста. Руки и ноги у меня были по-прежнему связаны, меня потащили через траву, которая внезапно уступила место голой каменистой почве, где меня и бросили. Я лежал, моргая и думая о том, каким ярким кажется свет факела, потом чья-то рука схватила меня за волосы, подняла и поставила на колени, и я увидел два высоких костра, а между ними — белые камни и снующие туда-сюда темные фигуры.

В тот момент я не разглядел их, потому что неожиданно загремели цепи и вокруг моей шеи сомкнулось холодное, как лед, железо, больно прихватив кожу. Я инстинктивно отпрянул — и понял, что здесь не один. Клэр и все оставшиеся в живых члены экипажа, среди них — Пирс, Хэндз и похожий на краба маленький стюард, были брошены на землю рядом со мной, скованные между собой чем-то напоминающим старинные шейные колодки рабов. И рядом со мной, в неприятной близости, пребывал Ле Стриж. Он поднял верхнюю губу в некоем подобии саркастического приветствия, но я уже не обращал на него внимания, потому что следующей в ряду сидела Молл. Живая; но ее голова свесилась набок, по лицу разлилась смертельная бледность, и толстый сгусток крови склеивал кудри на лбу. Ее полуприкрытые глаза были погасшими и затуманенными, и у меня упало сердце. Я понял, что у нее сотрясение мозга, если не хуже. Я как-то был свидетелем дорожного происшествия, и там один тип выглядел именно так; он умер в машине «скорой помощи».

Сдавленное ругательство сообщило мне, что Джипа бросили рядом со мной.

— Ну и что это такое? — резко спросил он. — Мы стоим в очереди на жертвоприношение или как?

— Несомненно, — прошипел Стриж сквозь сжатые зубы. — Хотя я бы на твоем месте не стал так торопиться туда.

Я знал, что он имеет в виду. Мои глаза стали привыкать к свету, и чем лучше я мог разглядеть толпу, собравшуюся здесь, тем меньше она мне нравилась. Помимо волков здесь были обычные мужчины и женщины, среди которых немалое число явных гаитян. Однако далеко не все были чернокожими обитателями нищих деревень, нет, они и выглядели лучше — откормленные и довольные жизнью. Это были мулаты, могущественная аристократия Гаити — ухоженные создания, которые могли прилететь сюда из Лондона или Нью-Йорка. На шеях и пальцах у многих блестело золото, в свете огня сверкали драгоценности; у некоторых были элегантные напудренные парики и монокли, а другие расхаживали в роговых очках и носили на запястьях часы «Ролекс». Тяжелые платья были модного покроя, украшавшие их веверы и другие странные символы сияли блестками и золотой канителью. Эти элегантные существа гротескно смешивались с голыми караибами в боевой раскраске, однако последние звенели отнюдь не медными побрякушками и спиральными браслетами на руках, шее и лодыжках, но кольцами из мягкого золота, свисавшими из изуродованных мочек, и золотыми палочками, продетыми через губы и носы и отсвечивавшими красным в пламени костров. То там, то тут в толпе мелькали белые лица — белые всех оттенков, бледные, как старый пергамент, или бесцветные, словно у альбиносов; у многих тоже были тяжелые серьги и украшения, сделанные по давно позабытой моде, зато у других были явно современные прически и очки. Одна матрона с волосами, выкрашенными в голубой цвет, была увешана украшениями из алмазной пыли — и это пижонство в духе Палм-Бич выглядело здесь невероятно зловеще. У меня появилось странное чувство, что я наблюдаю это сборище откуда-то издалека, из давних лет страшноватой истории острова. И я знал, что это вполне может оказаться правдой.

Но каково бы ни было их происхождение, раскачивавшиеся, теснившиеся под этот мягкий сложный ритм, они все казались похожими, ужасающе похожими. Если я когда-либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной — все, что было в нем самого худшего и темного. Родство — ужасная штука, если оно выражается в холодном, всепожирающем взгляде, безжалостном и жестоком, оценивающем вас лишь как предмет занимательного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне или хищные западные туристы в каком-нибудь отвратительном бангкокском кабаре — с жестокостью и восторгом вырождения, нежели с простым старинным вожделением. На мгновение мне пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь и была пустой и ничего в ней, кроме амбиций, пожалуй, не было, то она по крайней мере не знала подобных ощущений, и ею не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере моя пустота была нейтральной — может, это было и не очень хорошо, но и не так плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или все-таки обделял?

В определенном смысле это было примерно то же, что и удар по голове, — внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же как и я. Выглядели они во всяком случае именно так — точно так, как люди, которых я знал. Они могли, подобно мне, исключить из своих жизней все остальное. Они получили все, что хотели и где хотели, — и что потом? Отсутствие цели или долгое-долгое ожидание. Да и я сам уже начинал ощущать ее, эту пустоту жизни, это грызущее недовольство — как раз с того случая на перекрестке. Одни амбиции, случайный секс — со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда и они наконец иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, я заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? И если допустить, что я набрел бы на что-нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть их взгляд в зеркале во время бритья?

Они кружили взад-вперед, болтали, пили, протягивали руки, чтобы, проходя мимо, погладить высокие камни, на которых имелись грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие даже, чтобы их назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже дурацкими, и тем не менее это светское общество приветствовало их едва ли не с благоговением.

— Что это их так притягивает, старик? — лаконично заметил Джип. — Какой-то хумфор, верно?

Стриж ухмыльнулся:

— Более того, дитя мое! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях? Думаю, нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих карибалов. Вырезано еще до того, как другие пришли на этот остров. Это зобаги, алтарь, одна из их древних святынь. А их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.

— Подожди минутку, — сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. — Их именем названо не только море, верно? Карибалы… каннибалы?

— Сообразил, — сказал Джип. — Представляешь, как они раздерутся с волками из-за наших потрохов? По мне, так пусть меня лучше слопают караибы.

— Да? — Стриж сплюнул в пыль. В его голосе звучало ядовитое презрение. — Чтобы они тебе живому раскроили бока и нафаршировали тебя вкусными приправами? Они поклонялись жестоким богам, эти карибалы, и их прекрасно поняли рабы, которые с ними смешались и соединили этот культ с колдовством Конго и злобностью своих хозяев. И вот тогда на этом милом острове стали поклоняться новому богу, тому, кто поставил себя выше прочих и чей культ — культ гнева и мести — черпает свою силу из всего того, что люди называют низким.

Стриж обернулся ко мне, на его костлявом лице играли противоречивые эмоции:

— Ты, мальчишка, — слышишь эти барабаны? Слышишь? Ты, кто не оставил все как есть, стал вмешиваться в дела, которые выше твоего понимания! Это те самые барабаны тамбур марингин, что я заставил тебя услышать там, за океаном и закатом. Они произносят имя, сначала тихо, потом громче, до тех пор, пока холмы не запульсируют от боя и весь город или деревня не задрожит и не станет запирать двери, крепко прижимая к себе талисманы, предохраняющие от оборотней и пожирателей трупов. Ибо это Педро, темный путь уанга, левая тропа водун, культ, который может коверкать и уродовать даже самих Невидимых, обращая дела их во зло. А здесь, у этих древних камней, его родовой туннель — храм, где впервые был провозглашен его культ.

По моему телу разлился смертельный холод, но при этом я исходил потом.

— Ты хочешь сказать, что здесь они в прежние времена совершали…

— Трижды идиот! — разъярился старик. — Кретин! Сегодня вечером, дитя несчастья! Ритуал жертвоприношения — и еще кое-что! И все твои дурацкие труды послужили только тому, чтобы привести нас сюда! Ее ты пытался вытащить — а в итоге все мы здесь! Чтобы мы разделили ее судьбу!

Он говорил достаточно громко, чтобы услышала Клэр. Я в тревоге поднял голову и встретился с ней глазами, широко раскрытыми, полными страха — и все же искавшими, я видел это, какие-то слова.

— Но ты пытался! — задохнулась она. — Ты пытался… вот что самое важное…

Остальные промолчали, даже Джип, и Стриж продолжал:

— Но что жизнь этого маленького ростка или этой пустой скорлупы, которая называет себя мужчиной, — что они по сравнению с моей жизнью? Я живу так долго в этих мирах не затем, чтобы меня выгнали отсюда из-за такой безнадежной затеи.

— Так сделай что-нибудь! — рявкнул Джип. — Или захлебнись своим змеиным языком, старый тупица…

— Замолчи! — сказал Ле Стриж очень резко, и огонь заиграл на его лоснящемся пальто, когда он нагнулся вперед, прислушиваясь. Только слушал ли он вообще? Казалось, он был сосредоточен на чем-то таком, что мне было недоступно. А потом он рассмеялся: — Сделать? Что я могу сделать, закованный в холодное железо? Найди какую-то силу извне, и сейчас же… Но все равно уже слишком поздно. Что-то движется сюда, приближается… — Неожиданно на его высоком лбу выступил пот, и он тихо вскрикнул: — Здесь зло! Зло древнее и могучее…

Он круто развернулся ко мне, широко раскрыв глаза и тяжело дыша, развернулся так резко, что чуть не опрокинул Молл.

— Это ты! Ты, что моришь голодом собственную душу и блуждаешь между злом и добром, не зная ни того ни другого, — ты, поклоняющийся пустоте и дешевым безделушкам! Это дело твоих рук, ты навлек это на нас!

10

Я отвернул голову от брызжущего слюной ярости, подобно кобре, старика. Я должен был, наверное, испытывать стыд или гнев. Но на самом деле я не чувствовал почти ничего. Некоторая нервозность, легкая тошнота, неуверенность — да, но под всем этим было полное отсутствие чувств, отупение. Это было похоже на взгляд из окна в глубокую черную яму. И, может быть, сознание полного провала. Впрочем, не знаю.

Ядовитый голос старика неожиданно перешел в шепот, а потом и вовсе смолк. Барабаны тоже зазвучали приглушенной дробью, гомон толпы превратился в испуганный шепот — все это напоминало тихую тревожную погребальную песнь. Казалось, даже пламя склонилось и задрожало, хотя влажный воздух оставался по-прежнему неподвижным и прохладным. Затем толпа вдруг расступилась, мужчины и женщины поспешно рассыпались в стороны, расчищая путь к пламени и камням. С минуту ничего не происходило, затем что-то двинулось через пламя. На голую землю по направлению к нам упала тень. То, что ее отбрасывало, было всего лишь чьей-то фигурой, темным мужским силуэтом, закутанным в одеяние с капюшоном, как средневековый монах или прокаженный. Он направился к нам, скользя вдоль собственной тени, черный и непроницаемый, сам всего лишь тень, только более темная. Он мягко остановился в нескольких футах от нас — передо мной. А потом одним быстрым движением поклонился.

Поклонился с грацией танцора, склонившись почти до земли. В течение одного хорошо рассчитанного мгновения он стоял в этой позе, опираясь на длинную тонкую черную трость, затем неторопливо выпрямился и отбросил закрывавший его лицо капюшон. Яркие темные глаза впились в мои, и я ощутил этот взгляд почти физически — это был такой острый шок, что я не сразу осознал, что помимо глаз было и лицо. Не говоря уже о том, что лицо это я видел раньше.

Это была не физиономия волка или индейца. Лицо европейца, но смуглое от природы, сильно загорелое, с неприятной и какой-то нездоровой желтизной, ничего похожего на золотокожих караибов. Высокий лоб был испещрен морщинами, но лицо было гладким, если не считать двух глубоких складок, обрамлявших тонкий крючковатый нос и обрисовывающих черные усики, похожие на клыки, над тонкими темными губами и выдающимся твердым подбородком. Черные волосы, лишь чуть-чуть тронутые сединой, струились с нахмуренного лба и изящно ложились вокруг шеи. Еще более черными были глаза, которые он прикрывал, странно пустые, несмотря на блеск, словно за яркими линзами проглядывала какая-то необъятная пропасть, да и белки их были желтыми и нездоровыми. В общем и целом странное, поразительное лицо, теперь я это ясно видел. Гордое, как у монарха, и все же слишком отмеченное озабоченностью, хитростью и злобой, чтобы казаться монаршим. Лицо государственного мужа, политика — Талейрана, но не Наполеона. И с намеком на болезненность, которой я не заметил на той новоорлеанской улице, когда он уводил меня, сбивая с пути, или за рулем той машины, которой, похоже, кроме меня, никто и не увидел. Или на картах Катики…

Стало быть, не король — валет.

С минуту он, казалось, колебался. Затем длинные пальцы дрогнули в изящном приветственном жесте, в свете костра сверкнули драгоценные перстни, и он заговорил:

— Достопочтенные сеньоры и сеньориты! — Он говорил негромко, уважительно, но обращался главным образом ко мне. — Покорнейше прошу простить мне то, что я вынужден принимать вас в такой манере, без оглашения гостей и надлежащей церемонии знакомства. Так уж сложились обстоятельства. — Где-нибудь веке в восемнадцатом по поводу его безупречного английского языка, должно быть, поднимали большой шум. Однако мне трудно было его понимать, к тому же он шепелявил. — Могу ли я в таком случае взять на себя смелость представиться самому? Имею честь быть доном Педро Арготе Луисом-Марией де Гомесом Сальдиваром, идальго королевского рода и… Впрочем, перечисление титулов, несомненно, утомит людей вашего звания. Так позвольте к этому не слишком точному исполнению ритуала присовокупить мое искреннее приветствие.

Все промолчали. Казалось, валет ждал.

— Мы знаем, кто вы, — прорычал я. — Мы знаем, если вы тот, кто стоит за всем этим. Это вы?

— В определенном смысле, сеньор, вы принуждаете меня признать, что это я. — Он снова отвесил поклон, но не такой глубокий. Накидка раскрылась, и под ней оказался костюм, похожий на одеяние Пирса, только в десять раз более пышный — волна оборок у горла, длинный жилет, расшитый чем-то похожим на жемчуг и драгоценные камни, короткие блестящие сатиновые штаны и раззолоченные туфли. Это был костюм вроде тех, что можно увидеть в Прадо на портретах давно забытых грандов. — Однако, если кто-то и «стоит за этим», как вы забавно изволили выразиться, так это вы сами, сеньор Эстебан.

— Я?!

Он широко распростер руки:

— Разумеется. Поскольку именно вас, сеньор, мы и искали. Все наши усилия — и немалые усилия — были приложены к тому, чтобы привлечь вас на этот остров или в какое-либо иное место в пределах нашей досягаемости. Но остров подходил для этого более всего.

— Я знал это! — взорвался Джип. — Я знал это, черт побери! Я был прав, что прогнал тебя тогда! И нельзя было позволять тебе вернуться…

Вежливо поднялась рука, и Джип тут же замолчал.

— Ах, сеньор штурман, я должен просить у вас прощения за то, что, к несчастью, ввел вас в заблуждение. В наших первоначальных планах сеньор Эстебан не играл никакой роли. Да и как такое было возможно, если мы даже не знали о его существовании? И лишь когда он начал — простите мне это выражение — вмешиваться и, более того, проявлять к нам интерес, используя собственные исключительно любопытные магические устройства — да еще и с весьма плачевным для нас результатом, — лишь тогда он привлек к себе наше внимание. И однако существо, которое вы зовете дупия, случись ему быть освобожденным из его укрытия, должно было выполнить единственную и исключительно трудную задачу — найти именно такого человека, как он.

— Что вы имеете в виду, черт побери? — резко спросил я.

Он слегка удивленно пожал плечами:

— Ну как же, человека с известным положением в Сердцевине, сеньор. Человека молодого и тем не менее уже достигшего определенных успехов, чьи бесспорные дарования обещали бы, что он может достичь еще больших высот. Но человека опустошенного, с полой душой.

Наступила моя очередь взорваться:

— Ах ты наглый сукин сын…

Снова поднялась рука. Вежливо; однако сам жест ударил меня, как злобный шлепок, прямо по губам, заставив застучать мои зубы и онеметь язык. Я подавился своими словами.

— Но, сеньор, это всего лишь такое выражение — оборот речи, не более! — В его ровном тоне не было и следа насмешки. — Искренне прошу вас, поймите, что я никоим образом не хотел вас обидеть. — Длинные пальцы сделали протестующий жест. — В конце концов, я ведь тоже когда-то был человеком.

Я изумленно уставился на него, а потом во мне поднялся какой-то жуткий смех:

— Вы? Вы равняете меня…

Его смешок был вежливым и протестующим одновременно:

— Отнюдь, сеньор, отнюдь! В конце концов, я был рожден идальго, обладателем огромных плантаций, даже нескольких серебряных рудников и многих рабов, трудившихся на них. В то время как вы… Однако я рос очень одиноко, поблизости не было ни одного ребенка, с которым мне пристало бы общаться. Возможно, это было неизбежно, что, вращаясь в одиночестве среди злых и стоявших много ниже меня по положению людей, в такой дали от цивилизованного общества грандов, я вырос несколько… отличным от них.

Он на мгновение обернулся, чтобы оглядеть молчаливую толпу позади себя, и все отвели глаза — как люди, так и волки. Впервые я почувствовал в его голосе неприкрытый сарказм и что-то еще, вызывавшее более глубокое беспокойство.

— И наконец, какой мне был бы в них прок? Что могли они показать мне, кроме зеркального отражения самого себя? Достигнув возраста мужчины, я был отправлен ненадолго в свет — и он предпочел отвергнуть меня. Он — меня! Эти надменные марионетки-мужчины! Эти хорошенькие женщины, которым следовало было бы греться у огня, который они сами и разжигали! Но они лишь глупо хихикали, прикрывшись веерами, и проходили мимо. Мне все это наскучило, я был изнурен — разве вы не ощущали того же, сеньор? — и с головой погрузился в работу. Страхом и болью я заставлял своих рабов работать до полного истощения их жалких сил, я стал невероятно богат по меркам нашего мира. И все же я ценил свое богатство только как символ успеха — как знамя, которым мог размахивать перед лицом мира. Ах, сеньор, я уверен, вы понимаете меня.

Я никогда не был особенно богат, и все же, хотя какая-то часть меня яростно негодовала, я обнаружил, что автоматически киваю головой. Я действительно понимал. Каким-то образом эта тревожная нота в его голосе, полупросительная, полуубеждающая и в то же время как-то подавляющая, заставила меня посмотреть правде в глаза и признать, насколько мы похожи. И тем не менее…

Я все-таки запротестовал:

— Но я же ничего не делал такого… такого, как вы! И никогда не хотел ничего такого! Да, у меня были честолюбивые стремления. Карьера… может быть, когда-нибудь и политическая… Но только чувствовать, что я чего-то достиг, — ничего другого я не хотел. Успех… имидж преуспевающего человека, печать одобрения, чтобы доказать, как я много значу, какой я важный человек. Ну и защитить себя от вопросов, от сомнений — в том числе и от моих собственных. В конце концов, с успехом не спорят…

Он заметил мои колебания и милостиво кивнул — он даровал мне прощение.

— О, и я мог бы удовольствоваться этим, сеньор. Ибо что еще остается тем, кому мир отказывает воздать должное? И если бы не счастливый поворот в моих делах… Хотя должен признать, одно время мне так не казалось; как, возможно, не кажется вам счастливым поворотом судьбы ваше нынешнее положение. Произошла вспышка vomito negro, болезни, которую вы зовете желтой лихорадкой, и я заразился ею. Мне понадобилось именно это. Понадобились недели лихорадки, горячечного бреда и призрачных видений, положения между жизнью и смертью, когда я оплакивал то, что смерть забирает меня столь молодым, прежде чем я осознал, что значит жить. Мне понадобилось это, чтобы подняться из узкой сферы к той, какой заслуживали мои достоинства.

Он улыбнулся.

— Совершенно так же, как вам понадобилось для этого ваше нынешнее приключение, — продолжал он. — Так в горячке я бродил странными тропами, мне были видения, и я впервые понял, что за пределами нашего мира существуют иные. И я узнал себя. Правда явилась мне в момент кризиса этой страшной болезни, и состояла она в том, что сама смерть придает значение жизни. Что человек никогда не живет столь полно, как в присутствии смерти. Именно тогда, сеньор, я понял: погонять рабов — вот что наполняет смыслом мою жизнь, а отнюдь не практические результаты этого. И особенно — в положении между жизнью и смертью, при медленном или внезапном постукивании по чашам весов.

Валет слабо улыбнулся.

— Разумеется, я к тому времени уже ознакомился с разнообразными и любопытными религиозными верованиями, завезенными из Африки моими невольниками. Многие из них оказались мягкими и пресными либо просто грубыми и примитивными обрядами. Однако другие обещали больше. И вот у мондангов, из того района, что вы называете варварским именем Конго, я обнаружил верования и обряды хотя и неотшлифованные, но представлявшие несомненный интерес. Я освободил нескольких избранных, знающих эти обряды, — о, сперва просто развлечения ради, уверяю вас! До тех пор, пока не стал понимать, что в этих проклятых варварских играх участвуют настоящие силы и с ними можно достигнуть гораздо большего, чем простое развлечение. И принялся изучать их. Я сел у ног моих узников, даже заключал их в объятия, как братьев по крови, я, испанский гранд! — Он дважды постучал по земле тростью, и холод этого прикосновения поднялся во мне, а мое сердце онемело. — Однако только путем подобных унижений достижимо подлинное знание. Так что, прошу вас, рассматривайте те неудобства, что вы сейчас испытываете, именно под этим углом; ибо, поверьте мне, в дальнейшем вы только выиграете! Ровно столько же, сколько выиграл я.

Его голос упал, но я ловил каждое слово.

— Ибо я стал жрецом-бунганом, поддерживающим связь с Невидимыми. Однако это был только первый шаг, маленький шажок. Истинные глубины темны, и я обратился к темноте, к самому злому и нечистому, что есть в расе рабов. Я обучился у них искусству зла и принуждения, колдовства и некромантии; я стал бокором, адептом тьмы. И за короткое время — сказалось врожденное умение властвовать — я стал самым могучим среди тех, кто обучал меня, и поверг их вниз — страдать и дрожать со всеми прочими людьми их разряда.

Передо мной пронеслось внезапное видение, как блик на воде. Я среди людей в белых одеждах, испещренных какими-то знаками…

— И это вы предлагаете мне? — Я не мог сдержать нового приступа идиотского смеха. — Вы хотите сделать из меня кровожадного колдуна?

Казалось, его это больше позабавило, чем оскорбило.

— О нет, сеньор, отнюдь! Вы неверно думаете обо мне. Я избавлю вас от такого скучного и бесполезного времяпрепровождения. Слишком много ложных поворотов, глупых исканий после свершения — так много ужасных сожалений! Я тогда не осознавал, что они были всего лишь одним шагом на пути более долгом, чем я когда-либо помышлял — разве что в бреду. Это убожество, примитивная дикость — то были только начала, которые я давно оставил позади. — Он посмотрел на меня сверху вниз взглядом, полным восторга и удивления почти детского, — так ученый педант смотрит на редкий и драгоценный экземпляр. — Такое произойдет и с вами, сеньор.

Я уставился на него. Это было все, что я мог сделать.

— Не понимаю, — запинаясь, произнес я. — О чем вы? Что вы мне предлагаете?

Он рассмеялся:

— Вещи, которые вы пока даже представить себе не можете! Власть, какая вам и не снилась! А пока, только для начала, — власть, как вы ее понимаете, доминирующее влияние в вашем мире. За вами пойдут мужчины и женщины — сначала несколько человек, потом партия, город, регион — нация! Вы будете поступать с ними, как вам заблагорассудится, по вашему капризу, и чем дальше, тем больше их будет толпиться вокруг вас! И вы будете получать от них средства к существованию, как это делал я, и продолжать жить после того, как они умрут, неподвластный годам! Что я предлагаю вам? Вот что, сеньор! Но только для начала!

Я продолжал смотреть на него. От его тирады я буквально онемел, а мои мысли крутились вихрем, как фейерверк. Но почему этот Дон Педро думает, что я человек его сорта и что я ухвачусь за его предложение, как только ему удастся мне все это втолковать?

Однако так ли ошибся он? Когда-то он искал что-то… назовем это любовью, человеческой теплотой. В этом ему было отказано, и он направил свой гнев на честолюбивые стремления, садизм. Бог знает на что еще. А я? У меня была любовь, так ведь? Но я отбросил ее. Я выбрал то же самое честолюбие и возвел его на алтарь, принеся ему в жертву любовь. Если разобраться, это еще хуже. Боже всевышний, может быть, он прав?

Снова возникло видение. Я в роли… как его, бокора, священнодействующий над догорающим костром, рисующий пальцами веверы.

Да нет, это глупо, в конце концов. Я снова чуть было не разразился смехом, как вдруг почувствовал, как похожая на песок кукурузная мука превращается под моими пальцами в клавиши компьютера. Это воскресило, как привкус специй, знакомое острое ощущение от вызова информации, жонглирования ею, манипулирования. То, что я ощущал, когда осуществлял по-настоящему трудную сделку, увязывая запутанный контракт в четкий пакет соглашений, провизо, штрафов…

О потоки международной торговли, чеки и балансы высокой коммерции, экономика целых наций — то, что определяет жизнь каждого человека, начиная с индейца Амазонки в его травяной хижине и кончая Председателем Верховного Совета! И все они отныне станут подчиняться одному человеку. Они будут слушаться этих бегающих пальцев, лица, отражающегося на экране. В известном смысле красивого лица, сурового, но обладающего магнетизмом, с резкими чертами, немолодого, но исполненного юношеского пыла, — моего собственного лица!

Я заморгал, чтобы отогнать от себя видение. В нем была яростная прямота, апеллирующая, минуя сознание и здравый смысл, прямо к инстинктам, как календарь Пирелли[28] или религиозный опыт. Слова застревали у меня на языке:

— Но почему?

— Ах, почему? — Снова эта властная, злорадная усмешка. — Да потому, сеньор, что я нуждаюсь в вас! Чтобы достигнуть своих целей, я был вынужден пожертвовать тем, что накопил. В своих исканиях я был принужден покинуть пределы Сердцевины, чтобы сбросить с себя все, что было во мне мирского. Стало быть, теперь мне необходимо иметь в нем агента — умного исполнителя моих замыслов, разделяющего со мной получаемые награды, человека, которому я мог бы доверять. А в вас я нахожу ткань, тучную почву, готовую для плуга, прекрасную глину для ваяния и обжига. — Он потер руки от искреннего удовольствия. — И скоро, быстро! Без долгих лет, которые я выбросил на удовлетворение детских фантазий — на мелкие, робкие потуги моей воли. Все, что имею, я разделю с вами! Я сделаю из вас все, что есть я сам! И все, до чего вы сумеете дотянуться и схватить, будет вашим!

Я был зачарован, я не мог протестовать — и не хотел. Через мои руки, через мой повелевающий разум сияющей рекой потекла вся мировая торговля, которую я смогу поворачивать так и этак, отбрасывая брызги золотой пыли туда, куда захочу. И все же что-то сюда не вписывалось, в потоках моего разума все время всплывал какой-то фактор и упорно отказывался исчезать…

— А остальные? — задохнулся я. — Хорошо, я здесь! Тогда зачем вам они? Клэр — вам она больше не нужна! Отпустите ее! Отпустите их всех!

Не знаю, какой реакции я ожидал. Чего угодно, пожалуй, кроме жуткой ярости, промелькнувшей на бледном лице, яркой, как молния, в зеленовато-желтом небе. Ноздри резко втянулись, темные глаза сузились до щелочек, синеватые губы перекосились; кровь прилила к выступающим скулам, затем стремительно отхлынула от лица. Кожа втянулась внутрь, словно ее засосали, плоско прилипла к костям, жесткая и морщинистая, зубы оскалились в жуткой усмешке, мышцы ослабли, а сухожилия проступили, как канаты. Остались лишь глаза под пергаментными веками, но их блеск погас, как высыхающие чернила.

Проведите факелом около старого склепа или катакомб, и такое лицо глянет на вас из темноты. Или как это было со мной в одном из неаполитанских музеев возле гроба со стеклянной крышкой. Я видел руки с ногтями, которые продолжали расти после смерти — пожелтели, сморщились и скрутились. Мне очень живо представилось тогда, как они вцепляются в мое лицо.

Все еще кипя, он снова поклонился учтиво, но весьма натянуто.

— Я в отчаянии, что мне приходится противоречить сеньору, но ни за что на свете я не позволил бы этим вашим друзьям упустить такое событие. Их отсутствие серьезно нарушило бы всю процедуру!

Стриж разразился жутким, злорадным каркающим смехом, и его дыхание обдало меня смрадом:

— И ты еще именуешь себя тем, кто сильнее Невидимых, да? А сам не можешь даже выбросить из этого пустого разума его друзей! Встречал я таких, как ты, и прежде: пауков на потолке! Никто из людей не может повелевать Невидимыми!

Дон Педро еще раз отвесил низкий поклон, и, когда выпрямился, его лицо было ясным и собранным, как прежде.

— Я склоняюсь перед коллегой — обладателем редких, выдающихся качеств. Мне искренне жаль, что он должен будет разделить судьбу тех, кто стоит гораздо ниже его. Но что касается Невидимых, смею заметить, что прошло уже много лет как я перестал быть всего лишь человеком.

Стриж издал булькающий звук и сплюнул:

— Это весьма распространенное заблуждение, а лекарство от него действует быстро и фатально! Кто ты, как не мелкий Калигула, познавший лишь самые азы колдовства? Наслаждайся своими маниакальными идеями, пока в силах, человек: Невидимые просто насмехаются над тобой, а потом освободят тебя от твоей мании! Да и от всего прочего тоже!

— Калигула? — Казалось, темного человека это позабавило. — Едва ли, ибо он был лишь смертным, который вообразил себя богом. В то время как я… — Он снова взглянул на меня. — Сначала, уверяю вас, у меня не было таких мыслей. Я стремился лишь украсить существование, ставшее для меня обременительным, найти… удовлетворение, выходящее за рамки условностей. — Он издал негромкий смешок, как человек, вспоминающий наивные детские мечты. — С капиталом, составленным мне моими подопечными, я приобретал все больше и больше и изобретал изощренные развлечения. Некоторых я умертвил смертью быстрой и болезненной. Других заставил идти по узкой тропе, понемногу ослабляя их связи с жизнью, наблюдая, как они цепляются все крепче за шаткие, обманчивые обрывки, оставшиеся от нее. Из той смерти при жизни, что я им устраивал, я научился извлекать новую жизнь, освежавшую меня. Однако и это скоро приелось. Мне необходимо было найти какой-то новый источник. Но тогда у меня еще не хватало смелости и предвидения, чтобы искать Абсолюта. Итак, поскольку мои возможности были еще тогда ограничены, я обратился — как и положено человеку, не так ли? — к людям моего круга…

Валет улыбнулся.

— Не скажу, чтобы это вовсе не приносило мне удовлетворения. Бедные глупцы! Их жестокость была почти такой же, как моя, однако они творили зверства просто так, без всякой цели. Остров кипел под ними, а они беззаботно кружились в вихре своих маскарадов и прочих забав. На них я наслал чуму, оспу, бесчисленные раздоры и весьма расширил их кладбища. А потом некоторым из них — тем, кто оскорбил меня больше других, и самым красивым женщинам — я устроил кое-какие развлечения моего собственного изобретения. — Он покачал головой с ностальгической снисходительностью. — Говорят, память о некоторых из них все еще хранится в стенах моего старого дома — возможно, вы видели их? Это, разумеется, приносило некоторое удовлетворение. Однако мне казалось, что необходим некий мастерский мазок, чтобы все это обрело завершенность. И я обратился к их рабам. Культ крови и мести — с ритуалами столь чудовищными, что у их участников не оставалось после них ни сдерживающих центров, ни страха, ибо они уже проделали все самое худшее. Я стал как бы богом среди невольников, уже почти одним из Невидимых; и я толкал их к дикости и безжалостному мятежу. Тройная ирония!

Он негромко хихикнул.

— Я, их мучитель, помогал им обрести свободу! Хотя я, разумеется, следил за тем, чтобы последствия были достаточно кровавыми, чтобы они годами не знали покоя. И в том еще большая ирония, что они своим поклонением помогли моим спотыкающимся ногам встать на тропу власти.

За это время никто не произнес ни слова; нетрудно догадаться почему. Однако при его последних словах резко поднялась чья-то голова, и голос хрипло произнес:

— Твоим? Ритуалы Педро, живой дух мести рабов — культ гнева, кровавых жертвоприношений — и это все твое?

К моему изумлению, это была Молл, она нашла в себе силы заговорить. Измученная, окровавленная, бледная, но живая и в полном сознании. Мое сердце буквально подпрыгнуло при виде ее. Человек, которого она назвала Доном Педро, казалось, испытывал по этому поводу совершенно иные чувства. Его темные глаза метнули в нее взгляд, похожий на язык змеи, и он поклонился, в этот раз напряженно, едва ли не с осторожностью.

— Сеньорита права, — сказал он. — Мое, конечно мое. Толпа обнимает того, кто проливает перед нею кровь, не замечая, что кровь эта — ее собственная. Разве не так всегда бывает с освободителями?

Молл больше ничего не прибавила, не сводя с него глаз. Он отвернулся от нее так резко, что его накидка взметнулась, и снова встал лицом ко мне:

— Да, я Дон Педро, и коль скоро я сам стал одним из Невидимых, все их могущество в моих руках. — Он сжал руки медленно, сурово. — Я прожил много веков, прежде чем наконец сделал этот великий шаг. Я привел к расцвету мою внутреннюю цель, вошел в свою настоящую силу. И все же рядом с Невидимыми я все равно был никто. Когда тебя боятся, когда тебе повинуются — это много; однако те, кто повиновался, были всего лишь людьми с несчастного острова, их легко было приручать, легко погонять. И хотя они считали меня богом, я был всего лишь посредником, способным призывать Невидимых, однако мало чем владел сам. Власть Невидимых! Она напоминала мне о моей собственной пустоте. Потребность абсолютной власти бурлила во мне, превращая в прах самые утонченные радости. Агония целой нации показалась бы мне слишком малоценным даром, чтобы утешить, послужить компенсацией того, чего я не имею! И я постоянно экспериментировал, вызывал, расспрашивал, торговался — до тех пор, пока наконец не понял, что для того, чтобы достигнуть большего величия, мне сначала надо потерять все, что имею. И я сделал последний шаг, самый великий. Я сбросил свои оковы. Я оставил Сердцевину и пустился вплавь по течению времени, в постоянном поиске некоего более тесного, глубокого, более полного союза со смертью. Я искал — и нашел! Среди самих Невидимых я нашел одного, вечно жаждавшего господства над остальными, над более широким миром — и, наконец, над всеми мирами, которые только возможны. И все же даже он не мог этого достичь, во всяком случае один. Его сила была бесконечно больше моей, однако мой живой ум — вот чем он был обделен. До тех пор, пока не пришел ко мне и не соединился со мной, влился в мое пустое сердце. Я нашел — и впервые в моей долгой жизни я почувствовал вкус свершения! Я был наполнен до самых глубин, я был завершен, более чем завершен!

Он прижал руку к груди.

— Соединившись таким образом, мы стали одним — более великим, чем его товарищи, их властелином, способным сгибать их по собственному желанию, мучить не просто смертных, но и высшие силы и вытягивать из них силу. И теперь я могу налить кровью глаза Эрзулии, зажечь огонь в ее бедрах! Могу довести Агве до штормового безумия и заставить Дамбалла трясти Землю в пределах его мира! Все отныне должны повиноваться мне, когда бьют мои барабаны, когда поются мне ритуальные песни — когда через мой камень перехлестывает кровь жизни!

Пламя неожиданно затрещало и вспыхнуло, и хотя он стоял спиной к костру, казалось, что в его глазах блеснул ответный отблеск.

— Я обрел высшую власть, какую искал, — и в этот бесконечный час я впервые испытал истинную радость. И это, сеньор Эстебан, все это я предлагаю вам — и вы осмеливаетесь колебаться?

— Что… — Я говорил хрипло, словно каркал. — Что вы собираетесь делать?

Длинные пальцы задрожали, как падающий дождь.

— Сегодня наши ритуалы вызовут лоа — и Невидимые придут. Но не в своих обычных формах, чтобы играть в звериные празднества с дураками. Они придут, как я им велю, во власти и ужасе, которые мы напустим на эту ничего не подозревающую Сердцевину, вы и я! Они пройдут сквозь нее, сквозь все бесконечные вселенные, сквозь все времена. Они станут нашим винным прессом, в котором мы станем давить сердца людей и высших сил. Начиная с агонии ребенка и кончая целыми мирами, что будут умирать в медленном пламени!

Должно быть, он уловил выражение моего лица и сделал протестующий жест.

— Разумеется, для вас сейчас это все не более чем загадки. Вы еще не цените этого — да и как можете вы это оценить? Однако я ожидал большего — честолюбивых стремлений, назовем это так. Разума, не столь увязшего в трясине заботы о преходящих судьбах других. И все же, уверяю вас, все станет вам ясно. Скоро, очень скоро. Когда вы, в свою очередь, станете завершенным. Когда лоа займет место внутри вас, когда вы уже не будете только оболочкой — тогда вы поймете. Протяните руку, сеньор Эстебан, примите с радостью чашу, что вам предлагают! Это великая честь, и вы не откажетесь от нее, если по-настоящему мудры. — Его голос понизился до тихого воркующего шепота. — И, откровенно говоря, я не могу позволить вам отказаться.

Вся его любезность оказалась лишь насмешкой. Сначала он вил вокруг меня словесную сеть якобы затем, чтобы убедить меня, заманить в западню. А теперь все это развеялось по ветру, как рваная паутина. Он не намеревался взять меня хитростью, а значит, рассчитывал на силу. Какого рода силу, я угадать не мог, но жутко перепугался. От одной мысли о том, что я потеряю себя, я затрясся, и все мои раны разболелись. Я напряг все силы и забился в своих путах, но железное ожерелье лишь глубже впилось в шею. Когда-то оно смиряло самых строптивых рабов, и что сталось с ними? Я попытался сдержать жалобный стон, но, к стыду своему, не смог.

Валет медленно покачал головой. И снова трость постучала по земле. Теперь по моим конечностям разлилась свинцовая тяжесть, которая не была слишком уж неприятной, как и этот мягкий, неумолимый голос:

— Боритесь, если хотите, но вы лишь напрасно причините себе боль. Не во власти людей такого сорта, как вы, сеньор, сопротивляться тому, что вас ждет. Дверь остается открытой, и никого нет, кто бы закрыл ее. А что касается ваших друзей, позвольте мне ободрить вас. Немного терпения, и вы увидите, как их тревоги также подойдут к концу. А теперь, надеюсь, вы извините меня. Не следует медлить с нашим ритуалом!

Он отвесил мне низкий поклон, затем еще один, круто повернулся, его накидка взвилась в воздух, и он зашагал прочь…

Или нет? Казалось, он шел, однако он двигался по жесткой земле слишком легко и слишком быстро, скользя, как лист, несомый ветром. Меня сотрясла смертная дрожь — пробравший меня холод был глубже самой земли. Каким-то образом я умудрился расстроить его планы, и теперь, как это обычно бывает в гневе и разочаровании, он сбросил маску.

— Что он такое, черт побери? — выдохнул я.

Ле Стрижа охватил приступ неудержимого смеха:

— О, как ты просил его! Очень трогательно, только вот опоздал ты где-нибудь на век или два! Как же ты сразу не понял? По глазам, мальчик, по глазам. Это существо, которое выгрызли изнутри, как паразиты выедают личинку; ходячая оболочка. От него ничего не осталось, кроме привычек и воспоминаний, настоящий человек уже давно съеден. От такого любой должен держаться подальше, если хочет остаться человеком! Мало пользы о чем-либо просить его!

— А что еще я мог сделать? — резко спросил я, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица.

Дон Педро старался уверить меня в том, что я могу пойти по тому же пути, что и он, и при этом остаться человеком. Но что будет на самом деле? Меня будут водить, как куклу, только изнутри? И буду ли я вообще далее знать об этом? Будут ли мне приходить в голову мысли так, как приходят сейчас? Мысли, что казались мне по большей части моими собственными?

Я слишком ясно понял, что имел в виду Ле Стриж. В школе, изучая биологию, я разводил гусениц. И я обнаружил, что внедрившаяся в некоторых личинка осы выедала их начисто, оставляя только кожу. И все это время они продолжали двигаться, питаться точно так же, как всегда, так что разница была незаметна.

— Я не хочу становиться таким, как он!

— Ты не сможешь этому противостоять, — ровным голосом сказал Стриж. — Все будет так, как он говорит. Ты тоже пуст, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. Может, менее пуст, чем он, раз уж выказываешь некоторую заботу о других. Но все равно дух в тебе слабый и вялый. Ты не знаешь ни большой любви, ни сильной ненависти; ни великого добра, ни великого зла. Ты лишил свою жизнь всего того, что составляет смысл жизни, и у тебя внутри слишком много свободного места.

— Это ты так говоришь! — зарычал я. — А кто ты такой, чтобы выносить мне приговор? Ты почти такой же придурок, как он! Если ты полноценный человек, то я лучше буду пустым.

Улыбка Ле Стрижа неожиданно стала устрашающей, и мне показалось, что в его глазах я увидел рыжий отблеск костра среди замусоренного кустарника его пустого разума.

— Я-то полон, я содержу в себе много чего… Впрочем, большую часть ты не поймешь, а другие тебе не понравятся. Но по крайней мере все это выбрано мною самим. Оно служит мне, а не я ему.

Меня пробрала дрожь:

— А я? Зачем я ему так сильно понадобился?

Старик фыркнул:

— Зачем? Разве это не очевидно? Этот Дон Педро покинул Сердцевину много веков назад и обитал на этом чертовом острове. За это мы должны быть благодарны. Он мало знает мир, которым мечтает завладеть, в то время как ты, хоть еще и мальчишка, умеешь им манипулировать. Имея тебя в качестве инструмента, он получит в свое распоряжение все твои знания и опыт. Не потребуются больше неуклюжие заговоры вроде того, что вы со штурманом провалили, — не надо будет пытаться внедрить дупию и протаскивать свору волков через ваши барьеры, чтобы приобрести власть над Сердцевиной путем разбоя. Можно будет провозить контрабанду такими путями, которые нам в Портах недоступны. И можно метить даже выше, коль скоро ты займешь высокое положение. Чего только не достигнет политик, имея поддержку Невидимых, если его подчиняют себе хитро и безжалостно! Ты распространишь его господство на все круги мира…

— Прекрати! Перестань сейчас же! — Казалось, голос Клэр разорвал путы, которых не могли осилить ее руки и ноги. — Нечего злорадствовать, вонючий старый ублюдок! Он ни в чем не виноват!

Неожиданный раскат барабанной дроби как будто подтвердил ее слова. Толпа закачалась и расступилась, и на секунду я увидел сами барабаны — темные цилиндры высотой в человеческий рост, сгруппированные по три, со стоящими за ними барабанщиками-волками, чья кожа блестела от масла и пота, а их крашеные гребешки, как у попугаев, задевали крышу церемониального туннеля.

— Ты действительно ничего не можешь сделать? — хрипло спросила Молл в наступившей паузе. — Что-нибудь, пусть самое отчаянное?

Стриж презрительно засопел:

— Если бы мог, то не стал бы дожидаться, пока ты мне скажешь! Церемония начинается. Сначалаmangés mineurs — малые жертвоприношения, чтобы Невидимые снизошли к своим почитателям. Затемmangés majeurs — великие жертвоприношения, которые должны подчинить Невидимых воле Дона Педро. А потом — потом будет уже поздно. Они приведут свою силу, чтобы она вселилась в нашего пустоголового друга, и он должен будет пасть. Мы, правда, этого уже не увидим. Если и есть какая-то надежда… — Он резко качнул головой в моем направлении, и я впервые заметил, как в его древнем суровом взгляде мелькнул страх. — В общем, все зависит от него.

— От меня?!

Я чуть не заорал в голос от несправедливости всего этого. Свалить все на меня?

Пальцы поглаживали барабаны, и барабаны пели — низкий гул, который разбухал и рос. К нему примешивались новые звуки, тихое монотонное пение, странно выпадавшее из ритма, неровная, искореженная мелодия. У нее имелись и слова, но я не мог разобрать их. Затем натянутые на барабаны шкуры взревели, когда на них обрушились костяные палочки и раскрытые ладони, — это был раскат, взрывавшийся и замолкавший, как прибой. Потом он перерос в какое-то подобие марша. Из-за барабанов появились фигуры, они, раскачиваясь, вышагивали с важным видом, с серьезной медлительностью ритуальной процессии. Медленно, очень медленно приближались они к огню, к высоким белым камням. Высокий волк в черных лохмотьях показывал им путь, потрясая огромной тыквенной бутылью, висевшей на чем-то вроде костяшек и белых горошин слоновой кости, поблескивавших в свете костра, — а может быть, это были зубы? По другую сторону от него две женщины-мулатки, казавшиеся рядом с ним карлицами, помахивали длинными тонкими посохами, на которых развевались флаги, расшитые сложными знаками веверов. Вслед за ними маршировали двое караибов, держа на татуированных ладонях абордажные сабли, а позади шли мужчины и женщины всех мыслимых рас и народов, потрясая тыквенными бутылями с костями, шаркая босыми ногами по земле. Я видел, как некоторые из них наступали на острые камни, все еще горевшие головешки, разбросанные костром, но, казалось, не замечали этого. Когда они проходили, от толпы отделились новые люди, а остальные подхватили песнопение и стали раскачиваться ему в такт, широко раскидывая руки, перекатывая головы из стороны в сторону. Все еще распевая, они кружили вокруг пламени, а потом остановились перед камнями-алтарями.

Монотонное пение оборвалось внезапно, я не заметил, чтобы кто-то подал сигнал. Вся процессия как один пала ниц, толпа обмякла, как повисшая парусина. И волки, и люди скорчились, подняв руки над головой. И только один остался стоять позади собравшихся — тот, кого, как я совершенно точно знал, еще мгновение назад там не было. Неторопливыми ритуальными движениями фигура в одеянии с капюшоном скользнула вперед по спинам своих распростертых последователей и мягко ступила на плоский, обезображенный пламенем камень. Барабаны застучали и взвизгнули, руки протянулись вперед, и капюшон был откинут. Как луна, выглянувшая из-за черной тучи, открылось лицо Дона Педро.

Я видел его очень отчетливо — на лице все еще играла полуулыбка. Наступившее молчание, когда все затаили дыхание, было нарушено внезапным криком животного, низким протестующим мычанием, за которым последовала какофония других криков. Пищали цыплята, кто-то блеял — то ли овцы, то ли козы; лаяли по меньшей мере две собаки. И это вовсе не выглядело глупым, напротив, это было страшно.

Дон Педро простер руки и громко щелкнул пальцами. Шедший впереди волк с развевающимися одеяниями поднялся на алтарь к Дону Педро, а за ним последовали остальные: караибы, белые и черные — почти все они возвышались над маленькой фигурой Дона Педро. Однако в свете костра выделялся лишь он, а все прочие казались бесплотными, как собственные тени на камне. Дон Педро запел своим шепелявым голосом:

И тем не менее ответный экстатический шепот толпы прозвучал еще более хрипло, мощнее, чем удар грома:

Затем, сначала медленно, в особом пульсирующем ритме, они стали хлопать в ладоши, и звук этот нарастал, ускорялся, пока не заглушил барабаны.

— Это называется batterie maconnique, — тихонько пробормотал Ле Стриж. — Стук в дверь.

— Вечеринка начинается, а? — напряженно сказал Джип.

Дон Педро на мгновение закрыл глаза, словно в ожидании чего-то. Затем он взял кувшин из рук одного из прислужников и, повернувшись сначала лицом вперед, затем к кострам и, наконец, к скалам позади него, поднял кувшин и слегка потряс им, словно в приветственном жесте, во всех направлениях. Потом он коротко что-то прокричал и выплеснул струю из кувшина на белый камень. Жидкость напоминала кровь — она была красно-бурой, но затем, небрежно наклонившись прямо над костром, Дон Педро направил струю в левый костер, а потом развернулся и плеснул ею в правый. Перед алтарем с шипением взметнулась дуга синего пламени. Он поднял кувшин, направив его в нашу сторону, и швырнул через пламя. Мы отшатнулись, когда кувшин упал и разбился вдребезги между нами, разбрызгав, как хвост кометы, капли, которые сверкали и жгли. Толпа взревела, барабаны празднично застучали, а крики перепуганных животных зазвучали с новой силой. Воздух наполнился тошнотворным запахом — то, что сжег Дон Педро, было ромом, и довольно-таки крепким.

Барабанный бой участился. На алтаре вокруг фигуры своего бога прыгали и подскакивали, совершая возлияния ромом и какой-то жидкостью, напоминавшей вино. Толпа подалась вперед, вытягивая руки, изображая мольбы о символической пище, медленно двигаясь и топчась, изгибаясь то в одну сторону, то в другую, как змеи под дудочку факира. В толпе завизжала какая-то женщина. Она рванулась и оказалась прямо перед алтарем, кружась, подпрыгивая в такт барабанам, путаясь в сплетении своих одеяний, и в конце концов она уже казалась не человеческим существом, а какой-то несомой ветром птицей. Неожиданно какой-то чернокожий стал плясать, бросаясь на камень у ног Дона Педро. Позади него, как лоза, неуклюже, словно у него вообще не было костей, с развевающимися длинными прямыми волосами, раскачивался белый мужчина низенького роста. Волки завыли своими жуткими голосами и присоединились к танцу, сотрясая землю тяжелыми башмаками; и когда все слились в единую толпу, она забурлила, как закипающий котел. Только наши стражи-караибы стояли в стороне, у самого края площадки, переступая ногами и кружась в собственном круге, тряся головами и стуча по земле копьями. Но когда танец промчался мимо, один из стражей пронзительно вскрикнул, пригнулся и бросился вперед, расставив татуированные ноги, выставив копье острием вперед в угрожающей позе. Барабаны привели его в состояние транса, он стал прыгать и бить копьем. В руках танцоров поблескивали бутыли, они взлетали, переходили из рук в руки, все равно в чьи, и, опустошенные, со звоном разбивались о камни. Прислужникам приходилось от них увертываться, но Дон Педро только улыбался и продолжал стоять, раскинув руки, как священник, дарующий благословение, — или как кукольник, водящий марионеток на веревочках.

Затем он сделал жест — описал странный круг и полоснул поперек его раз, другой. Толпа отступила, все еще танцуя. Один из прислужников спрыгнул вниз и стал сыпать на землю перед камнем кукурузную муку из мешка; и пока он посыпал землю, его ноги вытаптывали тот же рисунок — круг, разделенный на четыре части двумя линиями.

Мужчины и женщины бросились из толпы с чем-то трепещущим — цыплятами, которых они держали за ноги, а те беспомощно свисали вниз. Они протягивали птиц по направлению к камню, потрясая ими в такт музыке, и внезапно в худой желтой руке Дона Педро блеснуло длинное лезвие, в котором отразилось пламя костра. Оно метнулось вперед, затем назад, и прислужники с экзальтированным воплем подбросили обезглавленные тела, все еще хлопавшие крыльями, бившиеся и брызгавшие кровью, высоко в воздух, так что их бренные останки упали в разделенный на четыре части круг. Дон Педро воздел руки над головой и пропел:

Толпа взвыла и подалась вперед: караибы, волки, белые — все, танцуя и раскачиваясь из стороны в сторону. Молодая чернокожая женщина схватила одно из бьющихся безглавых тел и, разорвав на себе платье, стала поливать себя кровью, затем прижала его к своей груди, раскачиваясь и распевая. И в ее высоком чистом голосе я стал различать слова, которые знал:

«Каррефур» — это ведь по-французски «перекресток». И «Легба» — мои кулаки сжались. Это было не французское слово, но имя, и я слышал его. С криком, похожим на задыхающийся смех, толпа отхлынула, показывая на что-то. На открытом пространстве перед запятнанным кровью рисунком прыгали и прихрамывали две фигуры, опираясь на палки, которые были извлечены из огня. Один из них, полный мулат средних лет, кренясь на один бок, пробежал мимо меня, зловеще ухмыляясь и моргая воспаленными глазами. Но когда мои глаза встретились с его взглядом, я почувствовал приступ леденящего возбуждения. Подлинного сходства не было — скорее выражение, промелькнувшее на этом совершенно другом лице, притом очень странном. Искаженное, изуродованное гримасой почти до неузнаваемости, и все же я не мог ошибиться. Это был взгляд старого музыканта из Нового Орлеана. А Легба — это имя, которым назвал его Ле Стриж.

Я в отчаянии позвал его. Человек заколебался, оглянулся на меня, и я уже не был уверен, что видел тогда этот взгляд на его лице. У меня пересохло в горле, и я поднял к нему свои связанные руки. Но в это время Дон Педро снова крикнул: «Carrefour!» — и толпа подхватила это имя, как гром. Танцоры застыли, выпрямились, они уже больше не опирались на палки. Поднявшись во весь рост и встав на цыпочки, они распростерли руки широкими вызывающими жестами, словно преграждая чему-то путь, на их лицах появилось выражение мрачного отрицания. Толпа заорала, приветствуя их.

Стоявший передо мной человек расхохотался жутким булькающим смехом, который казался его собственным, набрал в рот рома и выплюнул его над своей все еще полыхавшей огнем палкой прямо в меня.

На меня ливнем жгучих иголок обрушился огонь, я заорал и стал извиваться в своих оковах. На Стрижа тоже кое-что попало, и он гневно зарычал. Мужчина снова расхохотался, в этот раз мстительно.

— Pou' faire chauffer les grains, blanc! — выплюнул он и поплелся назад танцевать. Согреть что?.. Мои чресла. Как мило с его стороны. Но на мгновение, когда он отвернулся, могу поклясться, что его черты исказились, словно в муках ужасного сомнения, и снова появился этот взгляд Легбы! На этой обвисшей злорадной физиономии мелькнуло нечто большее, чем злоба, что-то новое — словно он о чем-то молил меня.

Опять меня — все время меня. Что им от меня нужно? Что я могу им дать?

— Зачем было звать его? — мрачно пробормотал Стриж. — Мог бы поберечь дыхание, дурень, черт бы тебя побрал!

— Он помог мне в Новом Орлеане! — запротестовал я.

— Может быть! Хотя почему… — Стриж хмуро покачал головой. Его голос трещал, как тыквенные бутыли с костями. — Но здесь он не поможет. Не может помочь. Заклинание питается живой кровью. Он не может сопротивляться. Заклинание вызвало его теневое «я», его искаженную форму — Темного Повелителя Перекрестков, Каррефура. Не Открывателя Путей, а Стража на Перекрестках. — Ле Стриж вобрал голову в плечи. — Словом, теперь пути открыты. И другие должны последовать за ним, если зовет кровь…

Линии кукурузной муки начертили новый, более сложный вевер. Барабаны гремели и стучали, толпа раскачивалась — внезапно новое адское возлияние ромом вылилось в пламя. Мужчины и женщины в толпе вытащили вперед нескольких козлов, а другие — собак, отвратительных тощих дворняжек, заискивающе вилявших хвостами и принюхивавшихся. Снова взмыл ввысь пронзительный зов Дона Педро:

Толпа подхватила имя:

— Ритуал вуду, — пробормотал Джип. — Я видел некоторые, но таких — никогда! Этот почище их всех, будь он проклят! Молитвы те же — во всяком случае, слова, вот только тон совсем другой! Они же не молятся лоа, а все равно что приказывают им, черт побери!

— Конечно приказывают! — хрипло сказал Стриж. — Это собственный туннель Дона Педро, сердце его культа. Это ритуал, по сравнению с которым все прочие — тени, эхо, полупонятные имитации, а тут — центральный. Кровь движет Невидимыми. Живая кровь и его власть заманивают их в ловушку. Их природа — жидкостная, он не может изменять ее, однако может сгибать их, придавать им форму, движимую худшими сторонами их натуры. Дамбалла — это силы неба, дождя и погоды, но ритуалы Педро делают его Кулевром, Всепожирающей Змеей, мощью бури и потока…

Он замолчал, вернее, его голос потонул в крике Клэр. Началась расправа — козел был брошен на алтарь, распростертый и отчаянно блеющий. Меч Дона Педро нанес ему медленный удар в пах. Связанный зверь дергался и визжал, толпа орала; у меня выворачивался желудок. Казалось, прошла вечность, прежде чем клинок ударил снова. Фонтаном брызнула кровь, и орущая толпа бросилась ловить и пить ее, обсасывая руки, свои платья и платья соседей, чтобы получить еще хоть капельку. Обезглавленное тело, все еще дергавшееся в агонии, было брошено в толпу, но она затоптала его, стремясь увидеть, как будет принесена следующая жертва.

Всякий раз ритуал был одинаков — два удара: одним Дон Педро кастрировал, затем, посмаковав страдания жертвы, вторым ударом сносил ей голову. Я вздрагивал при каждом глухом стуке клинка. Вот как он расправляется с жалкими жертвами, доведенными пением, криками и потоками крови до исступления. А покончив с ними, так же точно он принесет в жертву cabrit sans cornes — своих «безрогих козлов»: Клэр, Молл, Джипа, Ле Стрижа и всех остальных. Но, похоже, меня это не должно коснуться. Для меня он замыслил нечто особенное.

И все, что мне оставалось, — это сидеть и смотреть.

Хуже всего было, когда он убивал собак; может, это и непоследовательно, но было именно такое ощущение. И каждый раз, когда мы видели, как дергаются ноги очередной жертвы и свежая кровь брызжет и струится по углублениям в камне, мы думали, что следующими жертвами окажемся мы. В каждом новом круге в смеси кукурузной муки, крови и утоптанной земли рисовался очередной вевер, и это сопровождалось новыми возлияниями, новые имена выкрикивались в небеса, барабаны выбивали новый ритм, люди и волки одинаково вгоняли себя в транс, и голая земля содрогалась под топотом босых ног.

На фоне пульсирующего света костра мечущаяся толпа, бурлящая, как растревоженный муравейник, напоминала какое-то адское видение. Но поначалу большинство танцоров ничего особенного не делали — только визжали, пели и топали ногами. Но вот некоторые стали буйствовать, высоко подпрыгивать, бормотать и валиться на землю в припадке. Другие в экстазе носились взад-вперед или разражались такими яростными истерическими воплями, что стоявшим рядом приходилось хватать их и, повалив, прижимать к земле. Однако припадки скоро проходили, и все больше людей в толпе начинали меняться. Так же как первые двое, они подражали старикам; начинали принимать различные дурацкие позы, пели притворно-хриплыми голосами, подпрыгивали или расхаживали вокруг, делая странные жесты. Они напоминали множество актеров, репетирующих одну и ту же роль.

Само по себе это зрелище внушало тревогу, но меня оно прямо-таки повергло в ужас. Это была одержимость — одержимость, которой я так боялся. Искаженные лоа нисходили, чтобы вселиться в своих приверженцев. Один-два прислужника, находившиеся около камней, схватили лежавшие наготове подпорки, словно знали заранее, какое именно существо завладеет ими. Некоторые из толпы стояли в тех же позах, танцевали тот же танец и далее размазывали по лицам золу, кровь или рассыпанную кукурузную муку, превращая их в импровизированные маски. В мгновение ока они переходили от одного настроения к другому: то приходили в бешеный гнев, сопровождавшийся жуткими воплями, то начинали двигаться со змеиной грацией — и все это в каком-то дрожащем возбуждении, полуистерическом, полусексуальном, сметавшем все условности повседневного поведения.

Когда, например, прозвучало имя Геде, они задергались и стали вихлять бедрами, подражая чему-то грубыми конвульсивными движениями. Словно расчлененные скелеты пытались имитировать движения плоти. В следующую минуту при выкрике «Зандор!» они стали разрыхлять каменистую почву воображаемыми мотыгами, а затем, скорчившись, испражнялись и втаптывали экскременты в землю. Когда с алтаря прозвучало имя Маринетт, танцоры стали подкрадываться и закатывать глаза, гротескно изображая соблазнителей, принимая похабные позы перед алтарем, друг перед другом и даже перед тем местом, где лежали мы. Женщина-волк в лохмотьях расхаживала и подпрыгивала перед нами, ее пурпурные волосы развевались, она насмехалась над нами жестами, рвала на себе одежду. К ней присоединились другие, мужчины и женщины, они бросались на нас. То, что они проделывали, само по себе было просто грубо — вроде тех вещей, что делают, заманивая клиентов, проститутки. Но их целью было поиздеваться, унизить нас — и из-за этого танец выглядел по-настоящему непристойным.

Еще минута, еще одно имя — и танцоры забыли про нас и бросились на своих соседей, тиская, цепляясь ногтями, хватая ртами, совокупляясь друг с другом. Действо приняло тошнотворную, зловещую форму, и участники взвизгивали от смеха при виде текущей крови жертв. Это была оргия без страсти, без какого-либо следа настоящей похоти. У меня внутри все переворачивалось. Когда же маленький человек выкрикнул имя Агве, они тотчас позабыли друг о друге, распались, стали кататься по земле и делать руками и ногами такие движения, словно плыли в грязной воде.

Я тоже плыл, изо всех сил стараясь удержаться на поверхности. Я мучительно думал, пытаясь сообразить, чего же именно ждет от меня Ле Стриж — что я могу сделать, а он при всей своей колдовской власти не может. Но барабаны превращали мои мысли в кашу, голова раскалывалась, и сосредоточиться не удавалось. Мелькание танцоров и огня действовало гипнотически. Я не в состоянии был заставить себя отвести глаза от разыгрывавшихся передо мной мерзких сцен. Время уже не имело значения; была только нескончаемая, расплывчатая ночь, жившая ревом и вонью бурлившей толпы маньяков, творящих безумства по команде еще большего безумца. Я пытался убедить себя, что Ле Стриж ошибся; я пробовал молиться. Но что я мог сказать? И кому? Здесь было слишком много такого, во что я раньше нисколько не верил: в конце концов, здесь присутствовали даже сами боги. Но что мне было сказать любому из них?

Все у меня в голове смешалось. Снова и снова я ловил себя на том, что сам раскачиваюсь в такт жуткой музыке барабанов. Я закусил губу в отчаянной попытке сохранить рассудок. От сидения на холодной земле у меня онемело все тело, вдобавок меня постоянно отвлекал чей-то низкий голос, бормотавший слова, из которых я понимал едва ли половину. Я попробовал прикрикнуть на говорившего, кто бы он ни был, и только тогда сообразил, что говорившим этим был я сам. Сначала я решил, что схожу с ума. А потом я понял правду, и это было гораздо хуже.

Я затрясся в панике. Это уже происходит. То, чего я так боялся, — оно опускается на меня, медленно, неотвратимо. Попытка сопротивляться? У меня нет и одного шанса из тысячи.

Я лихорадочно прикусил непослушный язык, с силой прижал его зубами, чтобы заставить замолчать. Это было гораздо больнее, чем кусать губы, но я смог чуть-чуть сосредоточиться. И тут же понял, что Стриж был прав. Была одна вещь, которую я мог сделать. Единственный способ, которым я мог противостоять этому Дону Педро, единственный путь избежать судьбы, которую готовил мне этот маленький мерзавец. Но я знал и то, почему Стриж не сказал мне, что это за способ.

Я могу прокусить себе язык, захлебнуться кровью и умереть.

Легко подумать, однако сделать это гораздо труднее. Я слышал о том, что бывали люди, которым это удалось, — пленные под пытками, сумасшедшие в смирительных рубашках. И я сказал себе, что у меня повод ничуть не менее серьезный, нежели имелся у них. Моя смерть вряд ли спасет моих друзей, зато она может спасти множество других жизней. И спасти меня самого от кое-чего похуже смерти — я не стану марионеткой и узником в собственном теле, пустой оболочкой для какого-то хищного ужаса, которого я даже и представить себе не могу. И я сделал попытку. Да, я стиснул зубами самую середину языка, стискивал до тех пор, пока боль не стала невыносимой — но не более того. Я не смог.

Назовите это трусостью, назовите это подсознательным сопротивлением — но я не смог это сделать, так же как не мог освободиться от своих оков. Но я продолжил попытки. Я вонзил зубы в язык, я тряс головой, но не был в силах придумать ничего, чтобы заставить себя до конца стиснуть челюсти.

Увы, это все, на что меня хватило, чтобы разыгрывать героя; и все это время я ощущал, как теряю контроль над собой. Я знал, что действует на меня: барабаны, холод, пение, зловонный воздух, жуткий парад жестокостей. Однако вскоре я понял, что это не совсем так. Было что-то еще, и действовало-то именно оно. Оно значило гораздо больше, чем все эти ужасные факторы, вместе взятые. С каждым мгновением его присутствие ощущалось все сильнее, меня словно тянули чьи-то руки, легко, но неуклонно. Оно расшатывало мои мысли туда-сюда, словно больной зуб в десне.

И это была не иллюзия; я стал видеть какие-то новые вещи. Фигуры во много раз превышающие человеческий рост, они прыгали и извивались позади танцующих, передразнивая их, как гигантские тени, отбрасываемые в небе. С каждой минутой я видел их все более отчетливо, они кружились надо мной, а то, что меня окружало, становилось все более туманным. В моем мозгу роились голоса — тихий щекочущий шепот, низкий громовой гул. Я чувствовал вспышки мыслей и воспоминаний, мне не принадлежавших, не принадлежавших ни одному человеку вообще. Они оставляли после себя лишь смятение, так далеки они были от опыта, которым я располагал.

Если бы я мог перепугаться больше, чем был уже напуган, так именно теперь. Но вопреки всему с каждой секундой я чувствовал себя спокойнее, одновременно все больше недоумевая. Приоткрытая далекая дверь, льющийся из-за нее теплый свет, запахи вкусной пищи, звук знакомых голосов — для ребенка, заблудившегося в ледяную ночь и голодного, это могло быть тенью тех ощущений, которые я испытывал сейчас. Вся прелесть абсолютной безопасности, счастья, которого я в сущности и не знал, богатства, которого всю жизнь жаждал, но так и не получил, — сейчас я ощутил слабый привкус всего того, чего мне не хватало, и обещание, что все это впереди и становится все доступнее. Меня совсем не волновало, что мое тело становится легким, немеет — до тех пор, пока я не почувствовал, как мои руки и ноги резко дернулись раз, другой, хотя я и не пытался ими двигать. Словно их подчинила себе чья-то чужая воля…

Я рывком выпрямился, дрожа и покрываясь потом. Моя голова кивала, подбородок снова и снова опускался на грудь. Это напоминало попытку не заснуть, когда я засиживался подолгу в офисе.

Я отчаянно боролся за то, чтобы сохранить контроль над собой. Где-то далеко в барабанном бое появилась новая нота — резкое металлическое позвякивание, как бы само воплощение головной боли. И раздавались голоса — голос Стрижа, такой хриплый и отчаянный, каким я его никогда не слышал: «…они куют железо Огуна… ты что, не слышишь? Это… это конец. Последний… самый могущественный. Если они сумеют подчинить себе его…»

Что-то из того, что он сказал, привлекло мое внимание, какое-то воспоминание. Я лихорадочно сосредоточился на всем том, что еще привязывало меня к моей жизни — на боли в языке, тупых уколах от ожогов, боли в ягодицах от сидения на холодной земле и леденящем прикосновении ошейника. «Огун» — вот слово, которое я уловил. Так, а где же я мог слышать его? Я улыбнулся: конечно, Фредерик. Сейчас мне было приятно о нем думать. Старый Фредерик с его бачками, пыхтящий от праведного гнева, такой воинственный, как изображение святого Иакова на картине в его магазине:

— Подумайте, человек! Что вы скажете Невидимым? Невозможно спорить с Огуном!

Храбрость тогда пришла к нам обоим с опозданием; что ж, лучше поздно, чем никогда. Это следует прекратить, и сейчас же. Лучше умереть, чем подпасть под этот тошнотворный сладкий соблазн, эту иллюзию счастья, которая не позволит мне остаться самим собой. Стриж обвинял меня в том, что у меня нет ничего святого; он ошибся. Однажды я уже отказался от счастья — потому что поклонялся успеху. Не его прелестям — не тому, что он мог бы принести. Просто удовлетворению от того, что ты чего-то достиг, ощущению свершения, чистой абстракции. И какого бы бога он ни представлял, если я смог принести себя ему в жертву тогда, я с тем же успехом могу сделать это и сейчас.

Принести себя в жертву его противоположности. Его абсолютному отрицанию, его Антихристу. Провалу. Полному провалу во всем…

С успехом не спорят…

Не спорят…

Не спорят…

Невозможно спорить…

С Огуном…

Я сделал такой глубокий вдох, что он стоном отозвался в ушах, откинул назад голову и, с силой ударив подбородком в грудь, прикусил…

И в ту же секунду тени отступили от меня, и я остался лежать на земле, задыхаясь, сплевывая кровь, лившуюся изо рта. Язык у меня страшно болел, но единственное, что я сумел, это прокусить его сбоку. Опасность захлебнуться собственной кровью мне не грозила. Я увидел пристально смотревшего на меня Джипа, слегка затуманенный взор Молл и широко раскрытые, полные ужаса глаза Клэр. Этого я вынести не мог.

— Все в п-порядке! — с трудом пробормотал я, лихорадочно стараясь придумать причину тому, что я так заметался. — Это н-ничего. Просто, как сказал этот ублюдок, у меня зад и вправду примерз! Мне бы…

Я был ошеломлен их реакцией. Даже Ле Стриж отодвинулся от меня в ужасе, чуть не свалив меня на землю, что было не слишком любезно с его стороны. Остальные отшатнулись с выражением на лицах, которого я понять не мог.

— Эй! — сказал я, стараясь выговаривать слова более отчетливо и выплевывая сгустки крови. — Все в порядке! Я просто говорил, что мне не помешало бы сейчас выпить этого чертова рома, потому что…

— Да! — хрипло проговорил Джип. Я всего лишь один раз видел его таким бледным, это было после дупии. — Но как получилось, что ты сказал это по-креольски?

— По-креольски? — Теперь уже ошеломлен был я. — Но я не знаю никакого креольского! Французский — немного, но… — Я попытался произнести это снова. И словно со стороны услышал, как мой собственный голос изменился, почувствовал, как ослабла и трансформировалась мускулатура гортани, и звуки, выходящие из нее, были невероятно глубокими, прямо замогильными. Я ощутил, как язык мой формирует новые звуки, новые оттенки — другие слова, другой язык и совсем другой голос:

— Graine moaine 'fret! Don'moa d'rhum!

Проклятие, это, наверное, и вправду креольский!

Тени передо мной закачались, горло сжалось, и я понял, что этот голос сейчас станет моим.

Но прежде чем я сумел выдавить хоть слово, Ле Стриж, пристально смотревший на меня, прошипел:

— Давай! Продолжай! Не борись с этим! — И он стал связанными ногами возить по кукурузной муке, теперь уже покрывавшей толстым слоем всю землю перед нами, рыча от усилий и пытаясь изобразить какой-то рисунок. Сложный рисунок — ничего удивительного, что он так пыхтел, — это было изображение сложного чугунного литья, орнамента на фантастическом фронтоне или воротах…

Удары по железу стали нарастать крещендо, бешено забили барабаны, стараясь не отставать, и вдруг все смолкло. Неожиданное отсутствие звуков было еще хуже, похожее на пистолет, готовый выстрелить, на спичку, поднесенную к фитилю. Я поднял глаза — и встретился с далеким взглядом Дона Педро, непроницаемым, как сама ночь. Он подал знак мечом, с которого капала кровь, и двое из его прислужников спрыгнули с алтаря и зашагали к нам. В их руках были веревочные поводки — должно быть, оставшиеся от животных. Барабанный бой возобновился медленным суровым раскатом. На ходу они запели в такт бою, выговаривая слова с деловитой, уверенной настойчивостью:

Я был поражен, обнаружив, что понимаю их — и даже слишком хорошо понимаю:

«Если ты попросишь цыпленка, я найду его. Если ты попросишь козленка, я найду его. Если ты попросишь собаку, я найду ее. Если ты попросишь говядины, я найду ее».

Толпа расступилась перед ними, потом отхлынула назад. Один или двое из толпы стали глумиться, орать и размахивать бутылками, но большинство присоединилось к певшим. На их искаженных лицах отражалась странная нечеловеческая смесь жадности и страха:

«Если ты попросишь безрогого козла, куда мне идти за ним? Съешь ли ты мое мясо, а кости оставишь на завтра?»

Вот оно, наконец. Малые жертвоприношения — животных — уже совершены. Лоа здесь и в тех, в кого они вселились. Но я не сдамся так просто. Теперь, как и предсказывал Ле Стриж, Дону Педро надо сломить их, подчинить своей воле. Для этого потребуется новая кровь, более сильная — mangés majeurs. Человеческая кровь. Наша.

Они приближались к нашему концу ряда, по-видимому собираясь начать с самого Ле Стрижа. Тот не обращал на них внимания, просто продолжал скрести своими башмаками в грязи и вязкой муке, всхлипывая от усилий. Я вдруг понял, что он тоже поет в такт барабанному бою — произносит свои, какие-то еще более странные, запутанные заклинания:

Казалось, что ритм барабанного боя вколачивает эти слова в мой мозг, словно гвозди. Я ощущал их с мощью, не укладывавшейся в рамки разумного. И я чувствовал что-то большее, что-то заставившее забыть об опасности, унижении и обо всем прочем. Мне требовалось, и немедленно…

Мне требовалось выпить — и немедленно, как никогда в жизни. Вообще-то я не питал пристрастия к спиртному, но сейчас жажда заставляла меня жадно сглатывать в ожидании хотя бы капли. Танцоры толпились вокруг нас, завывая, как коты, и плюясь. И то, что они потягивали ром из бутылок и проливали его в то время, как у меня не было ни капли, неожиданно привело меня в страшную ярость. Я заорал на них, и, когда они в ответ лишь завопили и стали глумиться, я почувствовал, что закипаю. В слепой ярости я потребовал свою долю, замолотил по земле связанными кулаками и заревел:

— Rhum, merd'e'chienne! D'rhum…

«Рома, дерьмовые псы! Дайте рома!» Я был немного ошеломлен тем, как это у меня получилось: так громко, что мой голос заглушил и толпу, и барабаны. Я увидел, как приближавшиеся прислужники заколебались, а толпа отхлынула назад.

Ром уходит от меня!

Я протянул руку к ближайшей бутылке и обнаружил, что каким-то образом мои запястья стали свободны и с них свисают разорванные путы. Мои ноги были все еще связаны — я не мог понять почему, — и я освободил их с торжествующим воплем, затем попытался схватить бутылку — и растянулся лицом в грязь.

Ну конечно! На моей шее все еще был этот проклятый железный ошейник и цепь — и другие были скованы точно так же! Да что мы им — спаниели какие-нибудь?!

Я с негодованием постучал по железу. Я услышал свой голос, скорбно вопрошающий, почему мой старый друг, мой верный старый слуга так со мной обращается? Разве он не знает меня? Неужели не узнал своего хозяина? Я нежно ласкал изношенное старое железо — и ощущал радость, дрожавшую в этом живом железе, словно собака приветствовала хозяина. Я услышал, как взвизгнул от восторга замок, извиваясь и отыскивая путь к свободе, и звон избавления, когда ошейник слетел с моей шеи.

Смех внезапно прервался. Толпа отшатнулась, единодушно ахнув. Я вскочил и встал в напряженную стойку, словно кошка, готовая к прыжку. Рядом со мной яростно бил ногами Ле Стриж, дорисовывая свой чертеж, а потом в изнеможении упал. Один из прислужников увидел рисунок, и у него глаза полезли на лоб. Он ткнул пальцем в изображение и пронзительно завизжал:

— Li vever! Ogoun! Ogoun ferraille!

«Его вевер! Огун! Повелитель железа!»

Что-то во мне подскочило при звуке этого имени, что-то взвилось, как ярко-алое знамя на ветру, что-то запело, как труба. Я ощутил дикий прилив возбуждения, бешеную, поющую, танцующую, прыгающую радость. Я — Хозяин, я Господин, я здесь распоряжаюсь — и не смейте забывать об этом!

Эти ублюдки бокоры! Они решили…

У них хватило наглости решить…

Они осмелились поверить, что могут управлять Невидимыми, подобно тому, как Невидимые управляют людьми!

Они осмелились попытаться заставить меня помогать им! Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

Меня!

МЕНЯ!

Они решили, что могут принести в жертву моих друзей!

Моих друзей!..

Они заковали их в железо…

В мое железо!

И они смеют отказать Мне в роме!

В роме!!

Ром — это мое право. Мой знак. Мои жизненные соки — а они посмели…

Я взревел. В этот раз я действительно взревел. И рев мой с треском прорезал тьму, гортанный громовой рев гордо вышагивавшего льва. Пламя склонилось предо мной. Толпа завизжала, прислужники побросали веревки, один из них неловко схватился за абордажную саблю. Барабаны стали заикаться, запнулись и наконец замолчали.

Сердце мое колотилось так сильно, что меня буквально трясло при каждом его ударе. Красный туман, как волна прилива, окатил ночь — и я пошел на стоявшего ближе других волка. Он бросился на меня. Я поймал его руку, вывернул ее, выхватил из его другой руки бутылку и отбросил его в сторону. Я услышал, как Ле Стриж за моей спиной хрипло запел:

И я понял, понял:

«Огун снизошел к нам, голодный и томимый жаждой! Великая благодарность тебе, Огун Бадагри! Так ешь и пей! Насыщайся!»

Все очень правильно и пристойно. С оглушительным воплем я поднес бутылку к губам и осушил ее одним глотком. Волк перепугался. Казалось, жаркий спирт бросился из моего горла прямо в вены и поджег их, наполнив все тело крошечными язычками покалывающего пламени. Я сомкнул пальцы на огромном запястье волка и услышал жалобный визг и треск ломающихся костей. Волк заверещал, вытаращил зеленые глаза и скосил их, когда я с силой опустил пустую бутылка на его череп. На меня бросились другие волки — кажется, трое. Я бросил того, которого держал, в первого из них, в кашу размозжил нос другому, а третьему дал ногой в живот. У него тоже была в руках бутылка. Он взвыл и согнулся, я перехватил бутылку в воздухе и встряхнул — почти полная! Я расхохотался от радости, громко, громоподобно, смехом освобождения. Цепи словно расхохотались вместе со мной и подскочили. С ответным стуком разлетелись другие оковы. Джип и остальные в изнеможении растянулись на земле, но Ле Стриж с трудом опустился на колени, волосы его были всклокочены, глаза горели.

Толпа являла собой бурлящий хаос: те, кто стоял впереди, пытались отойти назад, а стоявшие сзади рвались вперед, чтобы посмотреть, из-за чего вся эта суматоха. Стражи-караибы не могли приблизиться к нам. Сквозь толпу прорвался какой-то прислужник и замахнулся абордажной саблей, целясь мне в голову. Я взревел, приветствуя саблю. Стальной клинок застыл в воздухе. У прислужника отвисла челюсть, а я поймал его за вытянутое запястье, встряхнул, как щепку, и отшвырнул прочь так, что он полетел кувырком. Джип что-то крикнул мне. Нас окружали караибы, пробиваясь сквозь толпу. Я протянул руку, поставил Джипа на ноги и разорвал веревки на его запястьях. На меня бросился какой-то волк с кинжалом и бутылкой, заткнутой за пояс. Однако моя пустая бутылка встретила его. Я завладел его бутылкой, смутно сознавая, что Джип тем временем подхватил кинжал и, разрезав путы на своих ногах, обернулся к остальным.

Где-то тут должен быть еще ром…

Я увидел бутылку и пошел на ее обладателя, но целая стая волков прорвалась сквозь толпу охваченных паникой людей и стала подбираться ко мне, пытаясь схватить меня, ударить кинжалами — да и вообще они мне мешали. Я обругал их и свистнул брошенным цепям. Цепи со свистом прыгнули мне в руки, я сгреб их, зажал в кулаках и, соорудив из них две огромные петли, вскинул над головой. Цепи со свистом и жужжанием взлетели вверх, визжа, как циркулярная пила, и разбрасывая направо и налево нападавших в то время, как я продвигался вперед. Над моей головой пронеслось копье, коснулось этого крутящегося занавеса и разлетелось на мелкие кусочки. Проклятые караибы! Я рывком вытянул руку. Цепь с гулом полетела вперед и обвилась вокруг тех, кто возглавлял атаку, сбив их с ног и поймав все это орущее сплетение тел и конечностей. Остальные попадали, а Джип и члены экипажа, которых он освободил, с криком бросились на них, подхватили валявшиеся копья и палицы и обрушили их на головы врагов.

Они неплохо справлялись со своей задачей, и я с надеждой огляделся в поисках очередной порции рома И чего-то еще, что я не мог как следует вспомнить, но оно все время вертелось у меня в мозгу — как будто вызывало зуд, а я не мог почесаться. Но пока что требовался ром. Большинство людей в толпе были безоружны или имели при себе только легкое холодное оружие, и, после того как я повалил парочку из тех, кто вытащил ножи, они с большой готовностью уступали мне дорогу. Один вытащил было длинноствольный пистолет, но курок у него на мгновение заклинило, и он не дожил до того, чтобы посожалеть об этом. Однако на алтаре высокий тонкий голос выкрикивал приказы или заклинания, а возможно, и то и другое, призывая настоящих бойцов. На фоне костра я увидел волков, собиравшихся на его зов и передававших друг другу мечи и прочее оружие, которое они, видимо, припрятали на случай неприятностей.

Мечи! Вот что у меня зудело! Мои пальцы сомкнулись, сжав воображаемую рукоятку. Конечно! Эти паршивые ублюдки — они забрали его! Заковали меня в железо… отказали в роме… стащили мой меч… Мой меч… Да я им сейчас покажу, негодяям!

Я со свистом втянул в себя воздух и почуял в нем особый запах стали. Я выдохнул его с дрожащим, бешеным свистом, тонким и острым, как звездный свет. Пламя приникло к земле, воздух задрожал, люди бросились наземь и зажали уши, а над алтарем что-то высоко подпрыгнуло в темноту, и вслед за ним протянулась рука, унизанная перстнями, тщетно хватая пустоту. Это была рука Дона Педро. Нечто повисло в ночи, бешено вращаясь вокруг своей оси, как какой-то сбесившийся пропеллер, оно становилось все больше — больше — ближе… до тех пор, пока я не ощутил шлепок и прикосновение шершавой акульей кожи к ладони, а затем — восхитительную тяжесть. Я поднял руку вверх, взревел от восторга и тут увидел покрывавшую его запекшуюся кровь. Ах, маленький мерзавец! Так он живодерничал моим мечом!

Моим!

Я снова взревел. На этот раз не от восторга. Волчье воинство уже пробивалось сквозь толпу, но мой крик остановил их на полпути. Позади я смутно слышал протестующий голос Джипа, обращавшегося к Стрижу, пока он освобождал старика от пут:

— Слушай, что с ним случилось? Что ты натворил? Ты должен вернуть его, слышишь, ты, проклятый старый стервятник! Не то, если Дон Педро не разделается с тобой, клянусь Богом, это сделаю я!

— Я тут ни при чем! — негодующе завопил старик. — Он все сделал сам! Единственное, на что Дон Педро никогда бы не поставил, это на то, что у идиота-мальчишки достанет смелости убить себя! А он попытался это сделать в самый подходящий момент — когда они вызывали лоа, проливая при этом кровь других. А он пролил собственную! Да еще чтобы помочь другим, не себе! Не бывает жертвы сильнее этой. Нет жертвы более великой, чем собственная жизнь!

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что лоа снизошел, дурень! Но в него! В него одного! И независимо от Дона Педро! И еще какой лоа! Все, что я сделал, — это задержал лоа, и быстро. А теперь прочь отсюда! Ты что, хочешь, чтобы тебя захватило то, что надвигается? Ты хоть знаешь, кто это?

Все это было очень интересно, но зачем здесь болтаются эти волки? Дон Педро пронзительно орал на них. Но они, похоже, не очень рвались в бой.

— Это Огун, идиот! — заверещал Стриж в ответ на какие-то слова, которых я не слышал. — Тот лоа, который с радостью укореняется именно в таком разуме, как у него! Огун Повелитель Железа, Властелин Кузнецов — и, стало быть, промышленности, коммерции и всей этой дряни! Даже политики! Огун, Дающий Прибыль! Огун, Приносящий Успех!

— Погоди! — с ужасом и благоговейным страхом выдохнул Джип. — Огун? Но ведь он тут еще не весь…

— Конечно! Он нечто гораздо большее! — проскрипел Ле Стриж. — Так что ж, может, мне вызвать и другую его ипостась? Ты хочешь, чтобы тебя тоже скрутило, когда я стану это делать? Нет, забудь о мальчишке и вытаскивай меня отсюда! И спасайся сам!

Я обернулся и посмотрел на них. Джип отступил, но только на шаг, не больше. Ле Стриж зарычал от смеха:

— Что ж, будь по-твоему! По крайней мере, это будет забавно! — Он вонзил пальцы в рисунок и запел:

«Огун Бадагри, кровожадный предводитель! Ты хранишь ключи от бури; ты держишь их под замком; ты выпускаешь гром и молнию!»

Я взглянул вниз, тяжело дыша. Быстрыми ударами Стриж что-то добавлял к своему веверу, что-то претенциозное, огромный гребень, похожий на меч, обрамленный двумя знаменами, позади — звезды…

Что-то шевельнулось во мне — словно что-то огромное двигалось под землей, словно какое-то насекомое формировалось в своем коконе. Но оно еще не было готово вырваться на свободу…

Меня охватило смятение, я вдруг почувствовал себя неуверенно. Я огляделся. Волки снова зашевелились, собираясь напасть всерьез. Стриж бешено тряс головой, с удвоенной силой возобновив пение, и тут раздался хриплый смех. Это была Молл, ее путы были разрезаны, и Клэр стояла рядом, стараясь поддержать ее. Но Молл не могла стоять и упала на колени прямо у края рисунка. Ей удалось бросить презрительный взгляд на Стрижа.

— Ты не всеведущ, старик! — прохрипела она. — Ты кое о чем забыл? Впрочем, с тебя станется, колдун и безбожник ты и есть! — Темная кровь снова заструилась из раны на ее голове, но она протянула дрожащие пальцы, истерзанные в кровь ее путами, и отчаянным усилием стала чертить линии, пересекавшие знамена.

— Дай, я! — быстро сказала Клэр. — Что нужно? Кресты? Христианские кресты?

— Да, именно так! — прошептала Молл. — Знаки крестоносцев! Ибо они дали Ему и христианское имя! Имя святого! — Дыхание с шумом вырывалось из груди Молл, пока она смотрела, как Клэр заканчивает рисунок. Что-то сдвинулось и, побалансировав на краю, уверенно заняло свое место. — А теперь пусть Дон Педро услышит его и дрожит! Ибо это боевой клич его собственного народа, который он предал! Сен-Жак, Великий Святой Иаков…

— Сантьяго! — этот клич непрошенно сорвался с моих губ, крик чистой боевой славы. Я был мечом, пламенем, всадником на крылатом коне, я был картиной, стоявшей в витрине Фредерика; я был заостренным железом и всем тем, что оно могло сотворить, и я был не расположен ждать. Я с торжеством поманил согнутым пальцем приближавшихся волков: — Vin'donc, foutues! — крикнул я. — Loup-garous dépouillés, écouillés! — Давайте, сукины дети! Шевелите задами! Идите оближите дочиста мой меч! Идите сюда, трусливые пастухи овец!

Последняя фраза сработала. Волки бросились на меня, и, когда они прорвались сквозь толпу, я взмахнул оставшимся куском цепи над их головами, как стальным хлыстом. Затем я позволил цепи скользнуть змеей, обвиться вокруг моей руки и бросился на них сам. У них не было времени выстроиться хоть в какой-то боевой порядок. Первого, шедшего впереди, я поймал мощным ударом на уровне пояса, разрубил надвое и, пока его конечности еще дрожали, рикошетным ударом снес головы двум стоявшим за ним. Еще один волк поднял было щит, но я ударил по нему раз, другой, третий так быстро, что он не успел даже поднять меч, чтобы попытаться парировать удары, — его вбило в землю, как гвоздь в доску. При четвертом ударе щит раскололся и вместе с ним — прятавшийся за ним волк. Я отбросил его под ноги остальным и зарычал от восторга, а потом бросился прямо на них — и это была сущая бойня. Мечи разлетались, прежде чем достигали меня, топоры ломались, не смея вонзиться, и повсюду разлетались обломки оружия и останки волков.

За моей спиной, словно лишившись разума, снова и снова пронзительно кричал Стриж:

— Ogoun Badagris, ou général sanglant!

Я хохотал, как никогда, сметая волков с пути направо и налево, отбрасывая их через плечо на кончике меча, одного лягнул в живот, перепрыгнул через него, когда он согнулся пополам, и нацелился мощным ударом в следующего. Тут раздался громкий треск, и что-то просвистело мимо меня. Один из нападавших привстал на одно колено и устанавливал на руке некое подобие пистолета. Я развернулся и побежал прямо на него. Он еще раз попытался спустить курок, но механизм не работал, и тут я оказался рядом. Вороненая сталь в душе своей осталась железом.

За моей спиной раздался шум. Несколько волков напали на нашу команду как раз в тот миг, когда последний освобождался от пут. Когда я повернулся к ним, один бросил мне в голову топор; я протянул руку, поймал его и пошел на волка с его же оружием. У моих ног катался Пирс, сцепившись с чудовищным волком, пытавшимся задушить его. Я всунул топор в шарившую вокруг руку Пирса, перепрыгнул через них и бросился на остальных, нанося удары двумя руками. Теперь они отскакивали при малейшем моем выпаде, но я был быстрее. Те, кто оказался впереди, падали на тех, кто был сзади, и я резал их, как монолитную массу, отгоняя назад, в объятую ужасом толпу, оттесняя к алтарю. Сколько времени это продолжалось, не знаю, — бешеная музыка рубящего металла, крики, вопли и режущие, колющие удары. Наконец волки дрогнули. Они как сумасшедшие бросились во всех направлениях, и прочие последователи культа помчались за ними к алтарю, ища укрытия у своего хозяина или просто куда-то в ночь. Наиболее дисциплинированные из волков пытались остановить бегущих самыми простыми средствами, а именно избивая ретирующихся, будь то волки или люди. Началась ужасающая свалка. Волки и люди рвали друг друга в куски. Я жадными глотками пил дымящийся воздух и как раз собирался броситься в погоню, как вдруг меня заставил развернуться на каблуках крик — ничей другой голос не мог бы этого сделать.

Это был голос Клэр. Она стояла на коленях, а рядом, распростертая поверх веверов, лежала Молл, раскинув руки и ноги. Кровь из раны на ее голове растекалась по земле. В два прыжка я оказался рядом с ними. Глаза Молл были полуоткрыты, но закатились так, что зрачки были едва видны. Клэр рыдала. Что-то запело во мне на высокой стальной ноте, это было узнавание, признание; и, не очень хорошо понимая, что делаю, я медленно опустился на колени, протянул руку и притронулся средним пальцем к самой середине лба Молл.

Ее глаза закрылись. Казалось, сама ночь задрожала в нарастающей вибрации чистой поющей ноты таинственной скрипичной струны, звучавшей все громче — гораздо громче, чем барабаны. Она пронизала нас, как мощный порыв ветра, сотрясла нас обоих. Я почувствовал, как ветер разметал мои волосы, и волосы Молл стали развеваться и заструились, словно дым. Было что-то во мне или в ней — я не могу сказать, но ее глаза внезапно распахнулись, между нами сверкнула искра, и где-то в самой глубине ее сердца вспыхнул свет, такой яркий, что сквозь плоть проступили кости черепа. Клэр тоненько вскрикнула, а потом захлопала в ладоши, смеясь от радости. Сгустки крови вокруг головы Молл мгновенно высохли, сморщились и пропали. Израненная плоть побелела и очистилась, глубокая выемка, оставленная на ее виске дубинкой караиба, выровнялась. Молл конвульсивно дернулась, затем откинулась назад с глубоким вздохом бесконечного облегчения.

— Премного благодарна, милорд! Но во имя всех, кто ненавидит зло, не мешкай! Ступай, убей гадюку, а я… — Она подогнула под себя ноги и неторопливо поднялась во весь рост. — Клянусь всем святым, я прикрою остальных! — Глаза Молл тревожно блеснули. — Иди, иди.

Я обернулся…

И увидел Дона Педро, карабкавшегося на белую скалу за алтарем и беспокойно оглядывавшегося. В тот же миг он увидел меня, и наши взгляды скрестились. В воздухе перевернулась карта, двойка пик превратилась в туза — яму бесконечной темноты, притягивавшую меня к себе… внутрь… и вниз. Я падал. Падал…

Мой локоть соскользнул, и голова дернулась; я очнулся за мгновение до того, как ткнуться носом в клавиатуру компьютера. Нетронутая чашка кофе задрожала на краю стола, и я поспешно подхватил ее; в последнее время у нас и без того было достаточно беспорядка. Надо же, задремал прямо за столом! Поделом мне, нечего уикенд проводить в дискотеках и не высыпаться. Ничего себе сон наяву, черт бы его побрал! Во мне по-прежнему все прямо-таки звенело. Я потряс головой, чтобы окончательно проснуться. И подскочил, когда зажужжал коммутатор.

— Стив? — спросил голос Клэр.

— Д-да?

— Что у тебя с голосом? Ты в порядке?

— Конечно. Просто… немного увлекся, вот и все.

— Смотри не перестарайся. Ты не забыл, у тебя встреча в четыре? Мистер Питерс уже в приемной.

Я покачал головой, отхлебнул остывший кофе и поправил галстук.

— Что ж, хорошо. Пригласи его.

11

Я механически поднялся, когда открылась дверь. Мужчина, ступивший через порог, выглядел как большинство наших клиентов — вернее, самых лучших из них, тех, кто обычно проходит через офис Барри, соответственно исполненного гостеприимства и обаяния. Его темный костюм-тройка был в стиле лучших творений Армани, белая рубашка — гладкая и жесткая от крахмала, воротник плотно облегал шею, а прямой, как линейка, шелковый галстук переливался, как серый опал. Тонкое совершенство всего ансамбля, включавшего прекрасно сшитые темные туфли и атташе-кейс из мягкой перчаточной кожи, создавало атмосферу чего-то экзотического, иностранного, которой отвечало и лицо гостя — с высоким лбом и крючковатым носом, бледное, с тонкими висячими усиками и глазами как провалившиеся колодцы, полные чернил. Иностранные клиенты почти всегда означали большие деньги.

— Мистер Питерс, — сказал я, и его тонкие губы изогнулись в улыбке. Он протянул длинную руку, я протянул свою…

Чернота. Шум.

Я отдернул руку, не имея ни малейшего понятия почему. Это было в высшей степени странное ощущение. Как в тот раз, когда я клевал носом на своей первой деловой встрече, убаюканный духотой и монотонным гулом голосов, а потом оглянулся, вспыхнув от прилива адреналина и стыда, спрашивая себя, на какое же время я вырубился и было ли это кем-нибудь замечено. Так случилось и сейчас. Только здесь я погружался в кошмар, адски живой, как сон наяву. Темнота, свет костров, крики и вопли, и единственный голос, произносивший что-то членораздельное, слова, которых я не в силах был разобрать. От этого меня стало трясти, чего мне совершенно не хотелось. Улыбка Питерса осталась прежней, но каким-то образом я знал, что это от него не укрылось; неважное начало. Я поспешно постарался скрыть смущение и указал ему на кресло.

— Э-э, садитесь, прошу вас. Не желаете ли кофе — или, возможно, что-нибудь покрепче? Шерри? Могу предложить прекрасный «Фино», охлажденный… — Шерри, казалось, наиболее отвечал имиджу этого клиента, хотя сам я испытывал настоятельную необходимость выпить чего-нибудь покрепче.

— Нет, нет, благодарю вас. Вы очень любезны, однако с сожалением должен сказать, что у меня очень мало времени. Я предпочел бы — простите мою невежливость — сразу приступить к нашему весьма срочному делу.

Я расслабился, хотя от его голоса у меня по спине побежали мурашки. Его английский язык был таким же преувеличенно совершенным, как и его костюм. Голос звучал экзотично, с легким акцентом, но, черт побери, мне он был откуда-то знаком. Я каким-то образом помнил и его самого — хотя один Бог знает откуда. И мне он совсем не нравился, но нельзя было позволить ему это заметить. Я не мог вспомнить подробностей моего сна наяву, но он как-то уж очень хорошо в него вписывался — особенно голос. Может быть, я и выдумал все под влиянием этого голоса.

— Что ж, — сказал я чуть напряженно, — мы здесь как раз для того, чтобы оказывать услуги. Насколько я понял ситуацию из нашего телефонного разговора, вы желаете, мистер Питерс, чтобы мы взяли на себя ответственность за работу с партией груза весьма конфиденциального характера из района Карибского бассейна. Мы готовы сделать это, естественно, на условиях, которые вы сочтете разумными, и при самых высоких стандартах заботы о сохранности груза. При условии… — я слегка постучал линейкой по столу, — при условии, что мы будем поставлены в известность о характере груза, его происхождении и месте назначения и получим возможность в любой момент провести его проверку. Совершенно конфиденциально, это само собой. Конфиденциальность — это закон нашего бизнеса…

Питерс поднял руку, вежливо останавливая меня.

— Сожалею, что не дал вам более подробной информации ранее, — самодовольно усмехнулся он, — однако речь идет не об одной партии груза, а фактически о продолжительном контракте. Коммерческие силы, которые я представляю, намереваются стать значительной силой в торговле этого региона. Более того — это между нами, — стать доминирующей силой, и в кратчайшие сроки. — Он помахал в воздухе черной лакированной шариковой авторучкой.

Кончик трости взмыл вверх.

Я моргнул. Едва уловимое движение. Нечто, что я на мгновение узнал, но как-то еще не совсем…

— Поймите, — добавил он, — это не пустые амбиции. Это проект, в котором вы можете быть заинтересованы лично.

Замечательно. Мне уже что-то мерещится? И вдобавок я не слишком поверил тому, что услышал. Я стиснул линейку в стынущих пальцах и стал смотреть вниз на голую крышку стола, стараясь сформулировать ответ.

Струя желтого пламени… Господи, метеор! Сгусток огня мчится над голой землей… Раздувается… Кучка его людей охвачена огнем… Отдельные силуэты подпрыгивают, вспыхивают, падают… Подкошенные, как дымящаяся трава… Я не вижу ничего, кроме огня…

«Ну, вперед! — сказал я себе. — Ответь-ка ему! Так, как ответил бы в самой обычной обстановке».

Я улыбнулся. Может, чуть-чуть кисло, но это не стоило больших усилий. Мне могло что-то привидеться, что-то послышаться, но по крайней мере я играл на своем поле.

— Вы должны понять, мистер Питерс, что я обязан ставить интересы компании превыше моих собственных. Ни от ее имени, ни от себя лично я не могу допустить, даже косвенно, нарушения законов и этики ведения торговых сделок.

Я вскинул меч навстречу потоку огня…

— Как бы ни была велика при этом прибыль. Это наша точка зрения, и я охотно разделяю ее. Нет никакой необходимости ее менять. Да мы и не желаем этого.

Запах гари у меня в ноздрях…

Я бросил взгляд на компьютер — неужели он перегрелся?

Перед моими глазами заплясали пятна… пылающие яркие цвета… Метеор рассыпался. Каскадом летели искры.

«Неплохо!» — сказал я сам себе.

Я обнаружил, что тяжело дышу, обливаюсь потом, в горле пересохло. Чертовски хотелось выпить. Но Питерс, похоже, этого не заметил, выразительно взмахнув ручкой.

— Это огорчительно. Глубоко огорчительно. Ну что ж, отстаивайте интересы вашей фирмы, если вам так угодно. Но мы пользуемся весьма существенной поддержкой и, не колеблясь, будем использовать любые ресурсы, имеющиеся в нашем распоряжении. Если потребуется, то и в мировом масштабе.

Трость повернулась — указала на что-то, завертелась, как дирижерская палочка, стремительно описывая сверкающую дугу…

— Я буду говорить с вами откровенно. Если в конце концов мы не сможем договориться, нам придется — как бы точнее выразиться? — заменить вас. Вы нам подходите, но есть и другие агентства, и другие молодые перспективные люди вашей квалификации. Если мы, при нашем влиянии, остановимся на том, чтобы выбрать одного из них, это неизбежно осложнит вам карьеру, ваш успех — не так ли?

Не на меня, а на костер с левой стороны.

— Да разве? Простите, мистер Питерс, не понимаю, каким образом.

Или, иными словами: «Ты что, угрожаешь мне, сопляк?»

— Дорогой сэр, в вашем языке есть прекрасное выражение: наверху есть место лишь для одного. Тот человек и то агентство, которое он в один прекрасный день возглавит, при нашей поддержке будут поставлены в положение весьма и весьма привилегированное, смогут пользоваться благосклонностью официальных кругов, наконец, самого правительства. И не только в Карибском регионе, но и здесь, в вашей стране. Это будет — как бы точнее выразиться? — подобно полету метеора.

Кончик трости шевельнулся — пламя взметнулось, бревна, ветки, угли, все… Ревущая колонна пламени… Все кинулись врассыпную…

Господи, неужели это нервный срыв? Или даже стрессовая паранойя? В любом случае надо продержаться еще каких-нибудь полчаса. А потом я могу спуститься вниз и стащить у Джеммы весь запас ее антидепрессантов.

— Да, совершенно как метеор. И все конкуренты окажутся у его ног.

Я заморгал и задумчиво согнул в руках линейку. Внезапно чувство тревоги покинуло меня. Так это действительно были видения — или я просто чересчур драматизирую услышанное? Может, тут есть и немного стресса, но ведь угрозы-то достаточно реальны — и в мой адрес, и в адрес нашей компании — немалого числа хороших людей. Тут я, пожалуй, выходил за пределы своей компетенции. Это было скорей уже по ведомству Барри. И все-таки я каким-то образом ощущал, что за мной стоит некая сила, даже все распроклятые силы, какие требуются. К черту все эти нервные срывы, а если я и слышал голоса, то они говорили дело. Я исполнился неколебимой уверенности, и руки мои просто чесались разделаться с этим сукиным сыном — и без чьей-либо помощи.

Верхушка огненной колонны разбухала… Нависала, вздымалась гребнем, струей разбрызгивая языки пламени и дым… Закруглялась, как приливная волна… С грохотом летела над головами поклонников культа… прямо на него.

Ничего себе драматизирую! Да я прямо возненавидел этого парня. Но почему бы и нет?

Я прыснул со смеху и прижал линейку к губам.

— Вы избрали слишком уж прямолинейный способ излагать свою точку зрения, вам не кажется? У нас известное агентство с весьма пространным списком довольных нами постоянных клиентов, в том числе и в государственной сфере. Так что нельзя сказать, чтобы у нас не было поддержки и влияния. Наше агентство в состоянии справиться с любым коммерческим и политическим давлением. Нам и прежде приходилось это делать, и мы выстояли. Даже выиграли от этого. А иначе зачем бы вам приходить именно к нам?

Я поплевал на свой клинок и вскинул его к небесам…

«Вот это верно! — Я снова говорил сам с собой. — Ты обыгрываешь его в каждом гейме. Так и скажи ему об этом».

— И потом, — прибавил я уже вслух, — я буду с вами так же откровенен, как и вы со мной. Так вот, если я хотя бы отчасти тот, за кого вы меня принимаете, то я должен быть в состоянии справляться с такого рода помехами самостоятельно. Разве нет?

Я прямо взревел от смеха… Надул щеки… С шумом выдохнул мощную струю воздуха в сторону опускающегося пламени. Каскад огня коснулся стали… и раскололся. Расплескался, как струя из водопроводного крана… Утратил свою цельность… Обрушился дождем тлеющих углей на головы перепуганной толпы. Дикие крики усилили панику… Повсюду волосы и одежда занимались огнем. Я громогласно выказал свой триумф…

Я сглотнул. Господи, какое живое видение! Откуда, черт возьми, все это взялось? Может быть, подкрадывалось после его звонка? Наверное, я уже тогда почуял что-то неладное. Может, подсознательно — или у меня стало развиваться шестое чувство. Телепатия, что ли. Я уже почти готов был в это поверить, но… Нет, просто я слишком засиживался в этих заведениях в порту, только и всего. Так ничего удивительного, если я навоображал вокруг этого всяких небылиц и видел их каждый раз во сне, случись только задремать. Правда, при моем складе ума я скорее мог бы ожидать, что выдумаю историю с торговцами оружием или наркобаронами, словом, нечто… более реальное. Обыденное, если хотите. Это просто лишний раз доказывает, какая странная штука — подсознание. Я поднял глаза и оглядел офис. Знакомый, будничный, солидный — книжные шкафы, цветы, картины. Стол Дейва (а куда ж он-то подевался?). Обычные, повседневные вещи. Вещи, за которые можно уцепиться, да нет, даже больше. Вещи, на которые я могу опереться и с которыми могу защищаться от всего, что бы ни бросал мне в лицо выдуманный мир. Реальные вещи, так ведь?

Эти причудливые видения, эти неожиданные провалы в темноту, атаковавшие сразу все чувства, причем постоянно, — разве они могут быть реальными? Старый софизм: философу ли снится, что он бабочка, или бабочке — что она философ?

Однако события развивались так, что здесь ответ был совершенно необходим.

Мой ответный удар Питерсу не особенно пришелся по душе — это было очевидно. Он неловко заерзал в кресле и пригладил свои черные с проседью волосы. Так на чем же я все-таки должен стоять? Где разыгрывается настоящая битва? Я напрягся. Он наклонился вперед и резко постучал ручкой по подлокотнику.

— Ваша уверенность могла бы вызвать восхищение. Однако боюсь, что она основана на недостаточном опыте. Рискнул бы даже сказать — на невежестве. С грубыми прямыми нападками вы, возможно, и справитесь. Но допустим, у нападения слишком обширная база — и что вы сможете ему противопоставить? Поток транспорта по принудительным ставкам и разорение ваших клиентов.

Трость снова задвигалась — а вместе с ней и правый костер. Он не поднимался, но скользил вперед широкой полосой, еще более ширясь по мере движения… Поклонники культа из тех, кто оказался на его пути, охвачены пламенем. Они спотыкаются, падают и с пронзительными криками исчезают в его сверкающей пасти…

«Следи за ним! — сказал мне внутренний голос. — И нечего только защищаться! Переходи в атаку!»

«А как я могу это сделать, если даже точно не знаю, где я и в какой битве сражаюсь на самом деле? Когда я не могу доверять даже собственным чувствам? Мой разум…»

«Так в чем же вопрос? — спросил мой голос, слишком уже спокойно. — Здесь или там — это ведь одна и та же битва, верно? В обоих мирах ты должен взять верх! Так ищи способ совладать с ним в том мире, который знаешь лучше. Найди этот способ и в другом мире тоже победишь!»

Правильно. Что ж, теперь у меня был ответ на софизм. Ставь на бабочку и смотри, что из этого выйдет. Но в мире, который я знал лучше, способ разделаться с Питерсом имелся.

Я потер руки:

— Ну что же, в таком случае я бы сделал упор на перевозки внутри страны — и попросил поддержки у коллег. В ней не было бы отказано людям, имеющим солидную репутацию. И потом мы могли бы разыграть более эффектный гамбит; грязные политические штучки не могут нас поколебать, тем более если нам помогут наши конкуренты. Когда начинается травля, агентства держатся друг за друга, и банки их поддерживают. Мы помогали другим пресекать подобное, и они помогли бы в свою очередь! Я обернул бы вашу собственную тактику против вас, черт побери…

Где-то позади меня — на немыслимо огромном расстоянии — настойчиво хрипел голос:

«Ou fais kataou z'eclai'!»

Я игнорировал его внимание, ибо уже знал, что следует делать. Я обнаружил, что крепко сжимаю металлическую линейку, и…

Я заткнул меч за пояс… Громко хлопнул в ладоши и нагнулся… Снова схватил цепи… Раскрутил их и услышал, как они запели!

Свист… На той же ноте… Громкий… Еще громче…

Оглушительный треск наполнил воздух. Каждое звено цепей дрожало высоко над огненным фронтом. Все поле осветилось голубой вспышкой…

Мой призыв был услышан.

Мой…

Мой…

Мой…

Черная ночь сомкнулась надо мной. Мощный, как удар барабана, раскат грома расколол тучи. С каждой цепи, окруженной короной, с шипением посыпались голубые искры, когда ужасающий разряд молнии прошел по цепям сквозь меня и ударил зазубренной трещиной в саму ночь, прямо в Дона Педро.

Железные цепи начали плавиться в моих руках. Тогда я швырнул их, и они упали, рассыпавшись шипящими и брызгающими каплями, и благодарно погрузились в землю, из которой их когда-то извлекли. Но и сила Дона Педро была немалой: он не сгорел в то же мгновение, пламя его не поглотило. Молния попала в его трость с серебряным набалдашником, выбила ее из руки, и трость отлетела в сторону.

По его приказу огонь последовал за тростью.

Огонь поднялся, как кобра, сворачивая свои кольца, и выплеснулся на вершину высокого камня. Я увидел Дона Педро в тот миг, когда он все-таки потерял равновесие под ливнем сверкающих обломков и вместе с разрушительной огненной лавиной рухнул на свой алтарь. Толпа взвыла и отхлынула, а я ринулся наверх, на алтарь, желая удостовериться в своем торжестве.

И остановился в изумлении. Алтарь представлял собой сверкающие руины, где догорали обломки дерева, а по краю камня чернела запекшаяся кровь, начавшая шипеть, когда упали первые капли дождя. И тут неожиданно что-то рванулось: это был Дон Педро. Одежда на нем висела лохмотьями и дымилась, трость исчезла, лицо его было обожжено, волосы и борода — в ореоле огня. Однако, казалось, он этого не замечал. Он скользнул ко мне, прямо к краю камня, и тут я увидел, что даже брови у него горят. Но темнота позади него была глубокой, как никогда, и она устремилась на меня…

Питерс покачал головой с печальной мудростью, обретенной с возрастом и опытом.

— Я вижу, что, для того чтобы иметь хоть какую-то надежду убедить вас, мне придется выложить карты на стол, — вздохнул он. Затем щелкнул посеребренными замками атташе-кейса, открыл его и протянул мне, держа обеими руками. — Эта документация говорит сама за себя…

Я машинально поднялся и наклонился вперед. Однако в это мгновение что-то всколыхнулось в моей памяти и словно вцепилось в меня. Карты на стол? Катикины карты — туз червей, двойка пик — два пустых озера черноты, слившиеся в одно. И валет с его холодными темными глазами…

Колебание спасло меня. Из открытого дипломата — из его сложенных в горсть ладоней — метнулся вверх язык желтого пламени: как раз в то место, где, если бы я не помедлил, оказались бы мои глаза. Зарычав от ярости, я схватил первое, что попалось под руку — это оказалась линейка, — перепрыгнул через стол и бросился на него.

Чернота взревела…

Снова свет. Его стул отлетел назад, мы с грохотом сцепились, кусаясь и щелкая зубами, как звери, катаясь по полу. Моя рука на его горле… его трость, удерживающая мой меч… его вторая рука, пытающаяся выцарапать мне глаза… Господи, ну и силен же он! И весь этот шум, что мы подняли, почему никто не войдет…

Обжигающий жар…

Какого черта? Что-то горит — мои волосы дымятся… мы скатились в огонь. Какой еще огонь? Свет сияет… пол раскален…

То включаясь, то выключаясь — от света к тьме — вперед-назад, два мира мелькали вокруг нас, когда мы падали из одного в другой и обратно. Я был прав, прав был мой другой голос!

— Прав! Прав! Здесь или там, гнусный пидор, но я буду терзать тебя до тех пор, пока ты не протянешь ноги…

— Hijo de la puta adiva, — прошипел маленький человечек. — Потаскухино отродье.

Питерс-Педро изо всех сил старался высвободить свою трость и ударить меня. Я нажал посильнее — и меч, и трость вырвались из наших рук и отлетели в сторону. Мы пытались схватить друг друга за горло…

Мои руки были длиннее… они сомкнулись, сжались. В вакууме его глаз вспыхнула искра, взорвалась, пошла вверх. Нити зеленого огня затрещали и побежали по его рукавам, встретившись с моими руками, и сноп красных искр вспыхнул в ответ. Его глаза уже не были больше черными, они были сверкающими зелеными зеркалами, и я видел в них свое отражение. Отражение, которое я трудом узнавал, — рычащая свирепая маска с глазами, полыхающими красным…

Крепче…

Еще крепче…

Его хватка ослабла. Одна рука отпустила мое горло и, хотя он не видел, где лежит трость, рванулась прямо к ней, схватила и ударила меня по голове. Однако каким-то образом мой меч оказался под моими растопыренными пальцами, и, когда Дон Педро рванулся, я стиснул рукоятку и ударил.

Классический смэш[29] справа. Удар пришелся прямо по его гладкой макушке и сбил его с ног. Он рухнул навзничь на свой алтарь. Меч звенел в моих пальцах, словно я ударил по камню. Дон Педро лежал и стонал, извиваясь и слабо дрыгая ногами, его пальцы скребли по черной рваной ране. Такая рана должна была быть смертельной, но он не был обычным человеком. Тяжело дыша, шатаясь, я подошел и занес меч, чтобы добить его. Рот Дона Педро открылся…

Я с воплем отвращения отскочил, едва увернувшись от фонтана черноты, который он изрыгнул.

— Ах ты грязный ублюдок… — зарычал я, собираясь нанести ему окончательный удар. Однако кто-то схватил меня за руку. Я обернулся и оказался лицом к лицу с Джипом. И только тогда ко мне стала возвращаться память.

— Нет, — устало сказал Джип. Не приближайся к нему. Это уже не атака. Он больше не станет нападать.

— Но…

— Никаких «но». Ты разбил его. Ты встретил его здесь, на Спирали, где он обрел силу, и выпустил из него кишки. Ты победил его, заклинание одолело заклинание…

Я смущенно покачал головой:

— Заклинания?.. Все было совсем не так. Я не пользовался никакой магией. Что-то происходило здесь, но я… я почти ничего не понимал. Он заставил меня думать, что мы… просто говорим о делах, и так до самого конца. В моем офисе… препираемся по поводу сделки…

— Твои знания — вот твоя магия. О, сила, что стояла за ними, была, конечно… чья-то еще. Но ее использование, воля — это было твое, целиком и полностью. Дон Педро решил, очевидно, что ты — слабое звено в товариществе и что в этом мире он сможет побить тебя. Но ты обернул все против него. Не важно, как ты победил его, — ты победил, только это идет в счет. Ты лишил его власти, разбил его тело. И сейчас он, скорее всего, попытается спастись от тебя. Сбежать.

— Сбежать?

— Во времени. Он удирает из этого более широкого мира, где оказался побежден. Бежит куда глаза глядят! Помнишь, я говорил, что некоторые здесь ломаются и бросаются прочь, когда Спираль становится непереносимой для них, — бегут назад, в то мгновение, когда ступили на нее? И смотри, куда его это привело. Назад, на ложе болезни. Вот он умирает от vomito negro — желтой лихорадки. Как и должен был с самого начала.

И, глядя на извивающуюся фигуру врага, я увидел, что в нем что-то неуловимо изменилось, что белые камни позади него стали напоминать высокие оштукатуренные стены, а судорожное пламя умирающего костра отбрасывает на них отблески, похожие на свет мигающей лампы — или на само воплощение лихорадки, сжигающей больного. Богатые одежды, которые сжимали и рвали его руки в горячечной агонии, расстилались вышитыми покрывалами, а испещренный пятнами алтарный камень напоминал грязные простыни постели больного. Тошнота подступила мне к горлу — и неожиданная жалость.

— Ты не прав лишь в одном, штурман, — негромко сказала Молл. — Да, у него желтая лихорадка. Но убивает его не она. Видишь почерневший и распухший язык, он прямо душит его! Много раз мне приходилось видеть, как люди умирали именно так. Беспомощный в своем состояния, он не может ухаживать за собой, и нет у него никого, кто любил бы его настолько, чтобы рискнуть приблизиться. Опасаясь подхватить заразу, они обрекут его на самую жалкую смерть — от жажды.

Последовавшее за ее словами короткое молчание нарушил еще один голос:

— Что ж! Надеюсь, он получает от этого удовольствие, маленький выродок! Я бы сказала, что это как раз соответствует его представлениям о том, как следует развлекаться, не так ли? — Рот Клэр сурово сжался, когда она смотрела на извивающуюся фигуру. — Ох, не смотрите на меня так возмущенно! Когда они посадили меня в эту клетку, с костями и прочими приятными вещами, они смеялись, эти волки. А потом они унесли лампу. Так что у меня было несколько часов, чтобы поразмышлять о том, какого рода забавы ему милы.

— Держу пари, что так оно и было, — сочувственно произнес Джип. — Но с ними покончено. И, судя по его виду, с ним самим тоже.

Однако Джип снова ошибся. Сотрясаясь в судорогах горячки, Дон Педро пронзительно вскрикнул и сел, держась за рану на голове. Его пальцы скребли в агонии, разрывая плоть. Затем неожиданно кожа лопнула, соскользнула и опала. Бледное лицо обвисло, как мятая тряпка…

Крови не было. Под плотью не обнажилась белая кость. Черепа тоже не было. И вообще не было ничего, кроме силуэта, формы, оболочки, той самой твердой черноты, что лежала за его глазами, и эта чернота сияла в свете костра, как самый черный из опалов.

Несколько волков, караибов и других почитателей культа, кто не был повержен и почему-то не оставил поле боя, бросив на него взгляд и издав хором страшный вопль, развернулись и бросились бежать, спотыкаясь о камни, налетая на деревья, топча друг друга в паническом бегстве. Я увидел единственного из оставшихся здесь прислужников — высокого мулата, который стал пятиться, вцепившись пальцами в свое засыпанное золой одеяние. А затем он прикрыл руками глаза и с криком бросился в еще не догоревший костер. Плоть полностью сошла с Дона Педро, который, шатаясь, выпрямился передо мной.

Вернее, там, где только что был он, встало нечто. Странная фигура — скелетообразный сияющий силуэт, черный на фоне прыгающего огня: глянцевитый хитиновый щиток жука, с тонкими, как у насекомого, конечностями, жалкая пародия на человека. Фигура стояла, слегка покачиваясь, — на голову выше меня, гораздо выше Дона Педро. Она вытягивала и распрямляла свои искривленные паучьи конечности, словно они слишком долго находились в согнутом положении. И как новорожденный, фигура качала из стороны в сторону ониксовым выступом, заменявшим ей голову, и издавала неуверенные чирикающие звуки, как будто робко и тревожно оглядывала то, что могло оказаться враждебным ей миром.

Фигура выглядела гротескной, ужасной, мерзкой, но ни в коем случае не угрожающей. Вид у нее был жалкий, когда я стал кружить вокруг нее с мечом наготове, вдобавок схватив с алтаря горящую головню. Я приблизился, и она, защищаясь, комично согнула передние конечности, запищала и попятилась. Я не смог удержаться и расхохотался — от всей души. Рядом я услышал, как расхохоталась Молл, совсем так, как смеялась тогда, в замке. Ее высокий чистый смех смешался с моим, и вдвоем мы, должно быть, потрясли сами небеса — словно с покрытого тучами Олимпа раздался смех богов.

Джип тоже смеялся; я видел это, хотя и не слышал его. Клэр, пошатываясь, подошла к нам, осторожно выбирая дорогу по каменистой земле, и беспомощно повисла на наших плечах, согнувшись от смеха пополам. Пирс бросил окровавленный топор и гоготал до тех пор, пока его физиономия не побагровела, а с ним и все оставшиеся в живых члены команды — они насмешничали, показывали пальцами, гримасничали и делали грубые жесты в сторону дрожащей фигуры, прыгавшей перед нами то на одной ноге, то на другой. Хэндз-оружейник хихикал, показывал пальцем и плевался, и даже Ле Стриж, стоявший сложив руки на груди, криво улыбнулся и фыркнул. Наконец — не ради того, чтобы напасть, а просто чтобы прогнать, — я поднял головню и бросил в бывшего Дона Педро. Она отскочила от черного выступа-головы, издав музыкальный звон и не причинив никакого вреда. Однако темная фигура пронзительно заверещала и, развернувшись, помчалась в панике прочь в темноту огромными прыжками и тут же растворилась в моросящей дождем ночи.

Наш смех преследовал ее, но в конце концов замер. Великое молчание воцарилось над полем с его ужасным урожаем обгорелых трупов, разбросанных повсюду, тлевших и начинавших дымиться, как только их касался мягкий дождь. Я заткнул меч за пояс и пнул ногой лежавшие вокруг пустые бутылки из-под рома. Джип поднял одну — полную и даже неоткупоренную — и протянул мне. Я посмотрел на смолкшие барабаны, лежавшие в развороченном туннеле, перевернутые и поломанные, с изрезанными расписными шкурами. Направляясь к ним, я запутался в валявшемся под ногами одеянии ярко-красного цвета, порванном и брошенном. Я поднял его, обернул вокруг себя и завязал наподобие пояса. Рядом с барабанами я поднял железный гонг и молоток, которым в него били. Ударил несколько раз ради интереса, а затем прервался, поднес ко рту бутылку с ромом, вытащил зубами пробку и выплюнул ее на алтарь. Сделав хороший глоток, я почувствовал, как сладкий ароматный огонь полился по горлу. Затем я сделал глубокий вдох, снова стал бить в гонг — и начал приплясывать, поднимая ноги. Танец воина, одновременно радостный и суровый, благородный танец. Я щелкнул пальцами, и раздался гулкий медленный раскат грома. Я повернулся к Молл, взял ее за руку, и мы вместе закружились под стук дождя. Джип танцевал с Клэр, женщины и мужчины из экипажа — в одном качающемся ряду, и наши глаза смеялись, встречаясь друг с другом. Во мне поднялась всеохватывающая радость, такое богатство чувств, какого я прежде никогда не испытывал. В этот час моего торжества мир — даже более широкий мир, Спираль и все миры внутри ее — был, казалось, слишком мал для моих объятий, для моей огромной бесконечной любви. И пока гром и железо играли, мы медленно уплывали от этого места пустоты и разрушения к краю леса.

Штормовой ветер расшевелил зеленые листья, и они поплыли над нами, как знамена, и когда мы проходили под их сенью, я оглянулся — всего лишь раз — и, исполненный закованной в железо уверенности, выкрикнул приказ. Прежде чем замерло эхо, в землю ударил голубой палец молнии — ударил раз, другой, третий — в суровом ритме танца. Алтарь разлетелся на куски, белые камни рухнули, вершина холма была очищена словно взрывом. Все еще танцуя и держа за руку Молл — она держала за руку Джипа, тот — Клэр, а Клэр сжимала руку Пирса, мы удалились, не прерывая танца, вниз, в темнеющие джунгли, по направлению к морю.

Как долго мы танцевали под бой железа и треск в небесах — об этом я не имею ни малейшего понятия. Возможно, всю дорогу до берега, ибо, когда явился первый серый вестник рассвета, я проснулся на песке: я лежал, положив голову на руки. Сначала я решил, что, должно быть, накануне я ел песок, поскольку казалось, что у меня весь рот забит им, а тело придавлено к земле находящимся в желудке грузом свинца. Я с трудом пошевелился, хотя и слышал рядом с собой голоса. Это разглагольствовал Стриж, как всегда сардонически:

— Ты что, не признал его? Ты меня удивляешь. Я сразу сообразил, кто это, и если бы даже не был уверен, достаточно было вспомнить стражей замка: фигуры в пальто и шляпах, зомби, крыс. Это Барон Суббота, страж подземного мира, бог кладбищ — персонифицированная смерть. Это и был тот лоа, союзом с которым так гордился Дон Педро.

— Похоже на то, — пробормотал Джип. — Один своей злобой под стать другому…

— Отнюдь! — сказал Ле Стриж своим обычным презрительным тоном. — Суббота не злой, он занимает почетное место среди Невидимых, потому как важен для естественного порядка вещей. А то, что он стремится расширить свои владения, свое царство, так это вполне естественно для него, какие бы возможности ни предоставляло ему для этого малоумное человечество — убийство, голод, войну. Зло в этом союзе было не от него, он бы этого даже не понял. Ты видел в нем хоть что-нибудь такое, когда он открылся нам? В их союзе все зло исходило от Дона Педро, его злобная натура в конечном счете и вывела его за обычные рамки. Хотя что бы ни было в этом человеке, Суббота поглотил все. Поэтому, когда чары исчезли, осталась только одна Смерть в чистом виде. А мы были уже хорошо подготовлены, чтобы посмеяться над страхом ее.

С тихим стоном я ухитрился перевернуться. Казалось, моя голова полна черных камней. Сквозь слипающиеся веки я разглядел склонившуюся надо мной Клэр, а за ней — Джипа.

— Как ты себя чувствуешь? — мягко спросила Клэр, проводя прохладной рукой по моему лбу.

— Ужасно… — прохрипел я. — Во рту как в порту во время отлива. Похоже, это самое гнусное похмелье, какое у меня когда-либо было…

— Да, в общем-то, ничего удивительного, — мягко усмехнулся Джип. — Ты, наверное, не догадываешься, но тебе повезло, что ты не проснулся немножко мертвым. Вчера вечером ты выхлестал не меньше пяти кварт[30] первоклассного рома в течение получаса.

— Да, — прохрипел я, чувствуя, как в горле у меня поднимается кислота. — Я помню. Но большая часть досталась кое-кому другому. Это был не совсем я…

— Так ты помнишь? — пролаял Ле Стриж, отталкивая остальных и поднимая меня за алый пояс, который все еще был на мне. — Ты помнишь?! — пролаял он с сомнением мне в лицо. — Но это неслыханно. Ты не можешь помнить!

— Значит, могу, — пробормотал я, оттолкнув его так резко, что он тяжело плюхнулся на песок. — Я все помню, так что отстань. И без обид.

Я нетвердо поднялся на ноги. Дыхание Ле Стрижа довершило то, что начала кислота. Море было ближе, чем кусты, так что я, шатаясь, подошел к краю воды и стал извергать содержимое моего желудка в прилив. После этого я тяжело осел на песок, чувствуя себя значительно лучше, только слабее, и отнюдь не до конца осознавая, о чем Ле Стриж все еще лопочет за моей спиной:

— Но это… это невозможно! Тот, в кого вселяется лоа, всего-навсего простейший инструмент — судно, транспортное средство для Невидимого. После приступа такой одержимости… такого полного подавления собственной личности… сознание не может восстановить ничего из того, что было, когда им владел лоа.

— И тем не менее ты слышал, как я с ним разговаривал после того, как заварилась вся эта каша, разве нет? — скептически возразил Джип. — Послушай, там был Стив, и никто другой, — во всяком случае я никого больше не видел. А как же насчет Дона П.? Ты же сам говорил, там было что-то вроде партнера.

— Действительно, но там не было такой одержимости. У них было больше похоже на сознательный союз, союз такого рода, который возможен только с личностью очень большого потенциала. Но не с такой пустой и банальной тенью, как этот мальчишка… — Резкий, скрипучий голос вдруг оборвался. Я ощутил взгляд острых глаз на затылке, ощутил, что меня изучают с подозрительным вниманием, как будто впервые.

Оборачиваться я не стал. Мне было, в общем, все равно. Пустым, тенью — именно так я себя и ощущал: обносками, брошенными на землю. Я вспомнил о том, как отпадала плоть с Дона Педро, и содрогнулся; я себя чувствовал не намного лучше. Дело было не только в похмелье, все было хуже, гораздо хуже. Дело было в воспоминании о неожиданном ощущении полноты — полноты, где буйная радость жизни переливалась через край. Мне дали возможность мельком взглянуть, попробовать то, чего мне не хватало больше всего, а потом все было исчерпано в битве. И не было никаких шансов начать думать о чем-нибудь другом. Я отведал полноты, а ее выхватили у меня прямо изо рта.

Но потом Клэр, державшаяся в стороне, пока меня рвало, подошла и успокаивающим жестом положила мне руку на плечо, и это вовсе не было неприятно. И всего через минуту раздался жизнерадостный зов Пирса:

— Эй вы, благородные лорды и леди! Шлюпки готовы, и ветер с берега. Поспешим-ка на борт, чтобы покинуть это населенное демонами место с первыми рассветными лучами!

Это подстегнуло нас. Мы с трудом поднялись на ноги и, слегка пошатываясь, направились туда, где ожидали нас Молл и капитан. Отражаясь в зеркальной воде, стояли на якоре два корабля, точно так, как мы их оставили. Однако теперь никакие зловещие предметы не свисали с рей.

— Да, мы побывали на борту, — сказала Молл, проследив мой взгляд. — Пока ты спал. И убедились, что там безопасно. Хотя, по правде говоря, почти ничего не тронуто — необычно для волков. По-видимому, их держали на коротком поводке.

— Это верно, — согласился я, вспомнив кстати, что ничего не было стащено и из нашего офиса.

Молл озорно улыбнулась.

— Даже золото так и лежит в твоей каюте, — прибавила она, и оставшиеся в живых члены команды издали ликующий вопль. Я посмотрел на них, подумал о том, чем они рисковали, и о тех долгих существованиях, которые нашли конец в нашей авантюре. Затем я взглянул на Клэр и понял, как мало, в сущности, стоит это золото.

— Плачу вдвое! — крикнул я. — Это распроклятое вознаграждение! Вдвое по сравнению с тем, что обещал!

Меня внесли на борт на руках, чуть не перевернув шлюпку. Но тотчас окрик Пирса пресек суматоху. У нас не хватало рук, и соревнование за то, чтобы поставить паруса, было невероятным. Каждый рвался вперед, независимо от того, знал он, как это делается, или нет. Я обнаружил, что беспечно лезу вверх по мачте вместе с марсовыми матросами. Но даже проход на целый ярд по канату, чтобы отцепить найтовы, казался не таким уж страшным, поскольку корабль не качало. И был великий миг, когда белый грот под нами загудел и, казалось, наполнился золотом с первым высоким лучом восходящего солнца. Я даже отважился глянуть вниз и увидел Клэр возле шпиля, помогавшую выхаживать якорь; еще там был Израэл Хэндз, он похромал к трапу, ведя своих канониров.

С какой целью это было сделано, я понял, когда мы спустились на палубу и «Непокорная» собралась в путь. Пирс крикнул, предостерегая нас, затем что-то скомандовал, и корабль сотрясся от залпа. «Сарацин», все еще находившийся в тени, задрожал на якоре, вода взвилась фонтаном, и к небу взлетели обломки.

— Бьют в ватерлинию, — рассудительно произнес какой-то матрос.

Еще один залп — и огромный корабль дал крен. Одна из мачт вылетела из гнезда и свалилась в перепутанную массу такелажа.

— Могла бы стать ценным призом! — заметил другой матрос.

— Чепуха! — сказал мой сосед и сплюнул за борт. — Кто стал бы ее покупать? Никто, разве что волки. А по мне, так я лучше заработаю деньги каким-нибудь другим способом, благодарю покорно.

Я присоединился к Джипу и Молл на юте, оглядываясь назад по мере того, как корабль волков погружался.

— В один прекрасный день его обнаружат ныряльщики со скубами[31] и решат, что нашли обломки пиратского корабля, — сухо заметил Джип.

— Разве они не сообразят, что корабль затонул не двести или триста лет назад? — поинтересовался я.

Молл широко улыбнулась и взъерошила мне волосы.

— Ну а какой сейчас, по-твоему, год? — невинно осведомилась она.

Я схватился за голову и застонал, а остальные засмеялись. Но по крайней мере я теперь знал, что лучше не ввязываться в такого рода дискуссии. Я представил себе этот корабль, уже не живой, не путешествующий, но погружающийся назад во время так же, как в эти мелкие воды. Он станет гаванью и укрытием для рыб и крабов, чтобы ржаветь, гнить и наконец быть погребенным под бледными бегущими песками залива. Я оглянулся на остров, полный еще сонных рассветных звуков и шума прибоя, потом, обнаружив, что на мне все еще красный пояс, отвязал его и бросил за корму. Он развернулся и с минуту плыл за нами — алое пятно на голубых водах, а затем как бы сложился и исчез. Я бросил взгляд вверх на холмы, но не мог обнаружить никаких следов замка. Пейзаж казался чистым; и именно таким его и следовало оставить.

Перед нами под изгибом грота вдоль горизонта протянулись длинные пальцы облаков, их верхние края — окрашенные солнцем в красный цвет холмы, их тонкие концы оттенены золотом — новый архипелаг, манящий нас вперед. И как только я увидел его, мы прошли мимо облака в открытое море. Я почувствовал, как нос корабля задрался и продолжает подниматься, и теперь только осмелился взглянуть за борт и увидел, как позолоченное солнцем море уходит от нас, переходя в более глубокую лазурь, в туман из голубого и золотого. Мы поднимались все выше, плывя уже по другим морям, наши паруса наполнялись ветрами многих тысяч восходов, чтобы, догнав тот, вневременный восход, вернуться домой.

Вскоре солнце закатилось и опустилась ночь. Дуга облаков сияла на фоне звезд, ветер был устойчивым, и за рулем стоял Джип. В мягкой теплой ночи мы, офицеры и пассажиры — к сожалению, включая Ле Стрижа, сели в кружок на юте под светом фонарей. Наверху на баке пела команда — тихие песни и баллады, что давным-давно исчезли в меняющихся годах. Я сидел спиной к поручням, отсчитывая золото Пирсу, а он довольно бубнил себе под нос и потчевал меня совершенно потрясающим бренди в надежде, что я допущу хотя бы крохотную ошибку. У меня не хватило духу напомнить ему, что я как-никак бизнесмен. Клэр весело болтала с Молл, которая настраивала свою скрипку. Для пробы она тронула пару струн, одну-две ноты, затем принялась тихонько играть баллады, аккомпанируя певшим на баке.

Я вздохнул.

— В чем дело, Стив? — мягко спросила Клэр.

— Я чувствую себя пустым. Голодным.

Она коротко рассмеялась и ласково шлепнула меня по руке.

— Даже после такого завтрака? Ну погоди, вот когда мы вернемся домой… Ты раз или два приглашал меня пообедать, но никогда не позволял, чтобы я для тебя приготовила что-нибудь сама. Так что ты получишь огромный, самый великолепный…

— Я не об этом. То есть я согласен, с удовольствием. Я действительно страшно хочу есть, но… Я имел в виду не это. Я чувствую себя полым, как гнилой зуб, и у меня так же болит. Ле Стриж был прав. Дон Педро был прав, и Молл — вы все. Я был пуст; я сделал себя пустым, причем так, что и сам не понимал этого, пока… Пока не наполнился. И это было прекрасно. А теперь?.. Я не знаю… Пустая бутылка. Недостигнутая цель. Во мне теперь пропасть, в самом центре жизни, и я должен найти способ заполнить ее, чтобы жить как хотя бы подобие полноценного человека. Но как это сделать?..

Клэр улыбнулась и обвила рукой мои плечи.

— О, да это ведь совсем просто. Возвращайся домой. Продолжай делать карьеру. У тебя впереди большое будущее — могу за это поручиться. Секретари всегда знают такие вещи, а в нашей компании нет ни одной секретарши, которая думала бы о тебе иначе, даже Баррина Джейн. Просто вспоминай время от времени, что есть и что-то помимо работы. — Она хихикнула. — Ну, например, еда. А если ты и вправду умираешь с голоду, то я могу пошарить в закромах у мистера Пирса.

— А? — встревоженно сказал Пирс и даже сбился со счета. Потом вспомнил, что возвращается домой, причем далеко не бедным, и усмехнулся. — Ступайте, моя дорогая. Там еще осталось полкруга отменного «Стилтона», коробка печенья и немного солонины. А впрочем, несите все, что найдете, мы не откажемся, правда?

Я проследил взглядом за Клэр, когда она побежала вниз по трапу, а потом — через палубу. Ее волосы развевались, стройные ноги мелькали под матросской тельняшкой с чужого плеча, причем такого, что она была для Клэр как платье. «Та, кому ты дороже всех».

Что-то зашевелилось во мне, как при первых движениях пораненной руки или ноги, когда с нее снимают пластырь или швы, — пока медленное и болезненное, но обещающее со временем выздоровление.

— Знаешь, — заметил Джип, наклоняясь над штурвальным колесом, — Клэр, может, и права, только есть и другой путь, Стив. По-моему, он даже лучше. Оставайся-ка здесь, на Спирали. Не погружайся ты снова в Сердцевину. Оставайся с нами, с Молл и со мной. Мы уж присмотрим, чтобы ты встал здесь на ноги, и скоро — сам увидишь — тебе удержу не будет! Жизнь здесь не такая, как та, которой ты жил раньше. Она может быть сплошным праздником, и он будет продолжаться столько, сколько ты захочешь. Подумай о бесконечных мирах, что ждут тебя здесь! И тебе больше никогда не придется плавать за конторским столом.

Пирс что-то прогудел в знак согласия. Ле Стриж только фыркнул. Молл продолжала играть.

— Джип, — сказал я, — это страшно лестно для меня. Огромное тебе спасибо, миллион раз! Черт, у меня никогда не было таких друзей, как ты и Молл. И — да, понимаю, здесь откроется совершенно новая жизнь. Но… я не знаю. Я разрываюсь. — Я посмотрел вслед Клэр, чей силуэт на мгновение высветился в дверях каюты Пирса. — Если я вернусь… Ты говорил, она ничего не вспомнит. Несколько дней — и все это исчезнет. А что будет со мной? Я спрашивал тебя об этом раньше. Теперь у тебя есть время, чтобы ответить.

Джип даже присвистнул:

— Ай да вопросец! Я же говорил, это зависит от многих вещей. От очень многих вещей. От того, что ты за человек и как ты меняешься. От того, сколько ты захочешь помнить и как сильно будешь стараться не забыть. А может, и от того, насколько часто ты будешь освежать свою память.

— Ты хочешь сказать — возвращаясь сюда из Сердцевины?

— Именно. Но и в этом есть свои проблемы. Люди, у кого такое вошло в привычку, — что ж, они, конечно, все помнят. И тогда начинают склоняться к тому, чтобы забыть именно Сердцевину. Может, не совсем… но она вроде как начинает ускользать, если на нее не смотришь. Время ослабляет свою хватку — проходит год, два, даже больше с тех пор, как в последний раз их настигал вечер. До тех пор, пока они не замешкаются так надолго, что никакая навигация уже не сможет вернуть их точно в то место и время, где они оказались когда-то раньше. До тех пор, пока — и даже скорее, чем может показаться, — они не начинают забывать — и в один прекрасный день обнаруживают, что забыли.

Мне показалось, что в его голосе на сей раз звучало нечто иное, чем только обычное добродушие.

— А как было с тобой?

— У меня была жена, — произнес он ровным тоном. — Жены моряков, они привыкают к тому, что мужья уезжают далеко и надолго, но если бы я знал, как долго это будет, может быть… Тьфу, наверное, все-таки знал. Нельзя иметь все сразу. И я скажу тебе честно, Стив, отвечая на твой вопрос. Да, более чем возможно, что ты забудешь. И сейчас, может быть, у тебя единственная возможность.

— Это так, — подтвердила Молл, продолжая играть.

Появилась Клэр с подносом, уставленным всевозможной снедью. Я не мог не заметить высокой груди под тельняшкой и линии бедер, когда она поднималась на палубу, легкого золотого блеска в волосах, когда она наклонилась, чтобы поставить поднос. Молл тоже следила за ней и неожиданно пропела звонким голосом строфу из баллады, мелодию которой наигрывала.

Я снова вздохнул. Душа моя не была открытой нараспашку, содержимое карманов таяло; правда, я не жалел ни о едином пенни. Клэр улыбнулась, словно принимая к сведению то, о чем пропела Молл, и, усевшись рядом, принялась потчевать меня чем-то вроде паштета, намазанного на бисквит.

— Не знаю, — продолжал я, когда рот у меня уже не был набит. — Какой трудный вопрос — труднее и быть не может. Господи, я прямо разрываюсь. Почти в буквальном смысле, — добавил я, почувствовав, как рука Клэр крепче сжала мою, и ощутив силу невысказанных слов. — Но как мне кажется…

Они все наклонились вперед в ожидании моего ответа. Это было поразительно и само по себе замечательно: стало быть, я что-то для них значил. И если разобраться, они значили для меня не меньше — даже в известном смысле этот злодей Ле Стриж. Вдобавок золото золотом, но я оставался в неоплатном долгу перед ними.

— Мне кажется, что в той жизни, которой я жил, в старой жизни, я многое испортил, наделал массу ошибок. И совершенно случайно вышло так, что не наделал ошибок вдвое худших. Но игра еще не закончена, так? Новую жизнь, которую вы мне предлагаете, — я ведь тоже могу ее загубить, разве нет? Только последствия будут хуже, бесконечно хуже. Господи, да почти так и получилось!

Я содрогнулся при мысли, кем я мог бы стать.

— Получилось так, что я оказался совершенно открыт для зла в одной его ипостаси. Значит, лучше будет мне убедиться, что я не столь уязвим для других его проявлений, прежде чем снова окажусь в тех местах, где оно обитает. Я не хочу с вами расставаться, но мне кажется, что лучше поступить так. Я должен вернуться назад, чтобы как-то наладить мою первую жизнь. И тогда, может быть, я позволю себе думать о другой жизни. Я постараюсь ничего не забыть! Я постараюсь не потерять связь с вами — и, может быть, у меня это выйдет. Ну, а нет — значит, так тому и быть. Может быть, так будет лучше для всех нас.

— Прекрасное решение, — спокойно произнесла Молл. — Оно может принести тебе даже больше пользы, чем ты думаешь, мой Стивен. Я… я не забуду.

— Да, в этом есть резон, — сдался Джип. — Здесь, на Спирали, и вправду встречаются не очень хорошие ребята. Мы не можем позволить тебе летать здесь, как бомбе, готовой разорваться по воле всякого, кто ее поймает. Что ж — ступай! — Он вздохнул. — Забудь про все остальное, если так надо, но не забывай про Порт и Дунайскую улицу. И помни таверну! Прямо выруби это в своей памяти. Тогда, может быть, останется и все прочее. А когда созреешь, продолжай искать свой путь и в конце концов найдешь его, если по-настоящему захочешь. Но до тех пор… Что ж, думается мне, самое лучшее для тебя — держаться подальше…

Ле Стриж фыркнул — это прозвучало, как я теперь знал, гораздо ближе к нормальному смеху, чем его обычное злобное кудахтанье. Должно быть, презрение осталось его единственным связующим звеном с человеческими чувствами.

— Да, мальчик, держись подальше от нашего более широкого мира — и молись, чтобы он держался подальше от тебя! Но будет ли так? Твоя судьба неясна даже мне, и если случится так, что она выйдет за пределы того, что ты познал до сих пор, меня это не удивит. Впрочем, как бы ты ни боролся, чтобы избежать своей судьбы, она все равно отыщет тебя.

Я сглотнул. Палуба подо мной вдруг стала холодной-прехолодной, а рука Клэр была такой теплой и крепко держала мою.

Я поднялся, и Клэр поднялась со мной.

— Сколько осталось до того, как мы окажемся дома? — спросила она.

— Ну, еще много часов, моя дорогая, — прогремел Пирс. — Пока мы снова не догоним восход. На закате — на котором закате, кстати, штурман?

Джип ухмыльнулся:

— На закате того дня, когда мы отплыли. Они и хватиться тебя не успеют.

Я разинул рот, но Молл только коротко рассмеялась:

— Вот что значит настоящий штурман. В море времени для него существует совсем немного мелей.

Я удивленно покачал головой. Клэр, по-прежнему принимавшая все как должное, только хохотнула и потянула меня к трапу. Смеясь и легко подпрыгивая под музыку Молл, она повела меня за руку на нижнюю палубу. Я шел не оглядываясь. Но у дверей моей каюты я заколебался, вглядываясь в ночь. Там, далеко впереди, прямо над горизонтом — была ли эта чуть более темная полоска первым признаком земли или просто очертаниями облака? Что бы там ни было, она висела, как граница между морем и небом или барьер между широким миром и узким, между множеством снов и единственным холодным пробуждением. И я вдруг испугался, испугался, что мне опять придется пересечь темный барьер и оказаться в объятиях гавани, дающей укрытие и одновременно заключающей в темницу. Там я могу обрести покой, крепко врастая корнями в припортовую грязь. А все моря мира, все бесконечные океаны времени и пространства будут биться между берегом и тенью, оставаясь всего лишь воспоминанием недоступного. Да я попросту боялся возвращения домой!

Но тут Клэр потихоньку открыла дверь и потянула меня в свою каюту.

А почему бы и нет? Если она скоро забудет… если я тоже сумею забыть, кому из нас станет от этого хуже? Мы заслужили этот праздник, а мне был преподан первый настоящий урок жизни. И любви; хватит времени и для этого. Достаточно времени — до восхода.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Выписка из «Книги наказаний» лондонской консистории

от 27 января 1612 года

Officium Domine contra Mariam Frithe[32]

В сказанный день и указанное место оная Мэри явилась самолично и прямо здесь добровольно призналась, что давно уже и часто посещала все или многие недозволенные и порочные места в нашем Городе, а именно: в мужском обличье дерзала появляться в Тавернах, Табачных лавках и театрах, дабы лицезреть пьесы и действа, и сама лицедействовала тому уже в продолжение трех четвертей года в мужском облачении, сапогах, с мечом на поясе… И так же сидела она на сцене, выставляя себя на публичное обозрение всех лиц, там присутствовавших, и играла там на лютне и распевала песни…

И также имела она обыкновение якшаться с важно расхаживающими распутниками, то бишь грабителями, срезающими кошели, и безбожными пьяницами, и прочими лицами, имеющими дурную репутацию и самого вызывающего поведения, с коими она, к вящему стыду особы своего пола, часто (по ее собственным словам), тяжко пила и одурманивала голову хмельными напитками.

И далее призналась она, что в ночь Рождества Христова привели ее в церковь Святого Павла с юбкой, подоткнутой под пояс на манер мужского одеяния, и в мужском плаще-накидке, к вящему возмущению достойных особ, кто явился тому свидетелем, и к позору всего женского рода…

И далее, когда велено ей было поведать, не обесчестила ли она свое тело и не завлекала ли других женщин к распутникам своими посулами и тем, что держала себя как блудница, она все совершенно отрицала и отвергала все подобные обвинения…

(Малхолланд П. Х.. Ревью оф инглиш стадиз, новая серия XXVIII. 1977. С. 31.)

Мэри Фрайт, известная как Бешеная Молл, была оставлена под стражей для дальнейшего расследования, однако, похоже, не понесла никакой серьезной кары — во всяком случае, не приговаривалась к наказанию плетьми, обычно применявшемуся к «потаскухам». В последний раз о ней слышали спустя почти пятьдесят лет — по тем временам она достигла весьма преклонного возраста, но, судя по всему, по-прежнему оставалась в расцвете сил.