Горький Мксим

Двдцть шесть и одн

Мксим Горький

Двдцть шесть и одн

Поэм

Нс было двдцть шесть человек - двдцть шесть живых мшин, зпертых в сыром подвле, где мы с утр до вечер месили тесто, деля крендели и сушки. Окн ншего подвл упирлись в яму, вырытую пред ними и выложенную кирпичом, зеленым от сырости; рмы были згрждены снружи чстой железной сеткой, и свет солнц не мог пробиться к нм сквозь стекл, покрытые мучной пылью. Нш хозяин збил окн железом для того, чтоб мы не могли дть кусок его хлеб нищим и тем из нших товрищей, которые, живя без рботы, голодли,- нш хозяин нзывл нс жуликми и двл нм н обед вместо мяс - тухлую требушину...

Нм было душно и тесно жить в кменной коробке под низким и тяжелым потолком, покрытым копотью и путиной. Нм было тяжело и тошно в толстых стенх, рзрисовнных пятнми грязи и плесени... Мы вствли в пять чсов утр, не успев выспться, и - тупые, рвнодушные - в шесть уже сдились з стол делть крендели из тест, приготовленного для нс товрищми в то время, когд мы еще спли. И целый день с утр до десяти чсов вечер одни из нс сидели з столом, рссучивя рукми упругое тесто и покчивясь, чтоб не одеревенеть, другие в это время месили муку с водой. И целый день здумчиво и грустно мурлыкл кипящя вод в котле, где крендели врились, лопт пекря зло и быстро шркл о под печи, сбрсывя скользкие вреные куски тест н горячий кирпич. С утр до вечер в одной стороне печи горели дров и крсный отблеск плмени трепетл н стене мстерской, кк будто безмолвно смеялся нд нми. Огромня печь был похож н уродливую голову скзочного чудовищ,- он кк бы высунулсь из-под пол, открыл широкую псть, полную яркого огня, дышл н нс жром и смотрел н бесконечную рботу ншу двумя черными впдинми отдушин нд челом. Эти две глубокие впдины были кк глз - безжлостные и бесстрстные очи чудовищ: они смотрели всегд одинково темным взглядом, кк будто уств смотреть н рбов, и, не ожидя от них ничего человеческого, презирли их холодным презрением мудрости.

Изо дня в день в мучной пыли, в грязи, нтскнной ншими ногми со двор, в густой пхучей духоте мы рссучивли тесто и делли крендели, смчивя их ншим потом, и мы ненвидели ншу рботу острой ненвистью, мы никогд не ели того, что выходило из-под нших рук, предпочитя кренделям черный хлеб. Сидя з длинным столом друг против друг,- девять против девяти,- мы в продолжение длинных чсов мехнически двигли рукми и пльцми и тк привыкли к своей рботе, что никогд уже и не следили з движениями своими. И мы до того присмотрелись друг к другу, что кждый из нс знл псе морщины н лицх товрищей. Нм не о чем было говорить, мы к этому привыкли и всё время молчли, если не руглись,- ибо всегд есть з что обругть человек, особенно товрищ. Но и руглись мы редко - в чем может быть виновен человек, если он полумертв, если он - кк истукн, если все чувств его подвлены тяжестью труд? Но молчние стршно и мучительно лишь для тех, которые все уже скзли и нечего им больше говорить; для людей же, которые не нчинли своих речей,- для них молчнье просто и легко... Иногд мы пели, и песня нш нчинлсь тк: среди рботы вдруг кто-нибудь вздыхл тяжелым вздохом устлой лошди и зпевл тихонько одну из тех протяжных песен, жлобно-лсковый мотив которых всегд облегчет тяжесть н душе поющего. Поет один из нс, мы снчл молч слушем его одинокую песню, и он гснет и глохнет под тяжелым потолком подвл, кк мленький огонь костр в степи сырой осенней ночью, когд серое небо висит нд землей, кк свинцовя крыш. Потом к певцу пристет другой, и - вот уже дв голос тихо и тоскливо плвют в духоте ншей тесной ямы. И вдруг срзу несколько голосов подхвтят песню,- он вскипет, кк волн, стновится сильнее, громче и точно рздвигет сырые, тяжелые стены ншей кменной тюрьмы...

Поют се двдцть шесть; громкие, двно спевшиеся голос нполняют мстерскую; песне тесно в ней; он бьется о кмень стен, стонет, плчет и оживляет сердце тихой щекочущей болью, бередит в нем стрые рны и будит тоску... Певцы глубоко и тяжко вздыхют; иной неожиднно оборвет песню и долго слушет, кк поют товрищи, и снов вливет свой голос в общую волну. Иной, тоскливо крикнув: "эх!" - поет, зкрыв глз, и, может быть, густя, широкя волн звуков предствляется ему дорогой куд-то вдль, освещенной ярким солнцем,- широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней...

Плмя в печи всё трепещет, всё шркет по кирпичу лопт пекря, мурлыкет вод в котле, и отблеск огня н стене всё тк же дрожит, безмолвно смеясь... А мы выпевем чужими словми свое тупое горе, тяжелую тоску живых людей, лишенных солнц, тоску рбов. Тк-то жили мы, двдцть шесть, в подвле большого кменного дом, и нм было до того тяжело жить, точно все три этж этого дом были построены прямо н плечх нших...

Но, кроме песен, у нс было еще нечто хорошее, нечто любимое нми и, может быть, зменявшее нм солнце. Во втором этже ншего дом помещлсь золотошвейня, и в ней, среди многих девушек-мстериц, жил шестндцтилетняя горничня Тня. Кждое утро к стеклу окошечк, прорезнного в двери из сеней к нм в мстерскую, прислонялось мленькое розовое личико с голубыми веселыми глзми и звонкий лсковый голос кричл нм:

- Арестнтики! дйте кренделечков!

Мы все оборчивлись н этот ясный звук и рдостно, добродушно смотрели н чистое девичье лицо, слвно улыбвшееся нм. Нм было приятно видеть приплюснутый к стеклу нос и мелкие белые зубы, блестевшие из-под розовых губ, открытых улыбкой. Мы брослись открыть ей дверь, толкя друг друг, и - вот он - веселя ткя, миля - входит к нм, подствляя свои передник, стоит пред нми, склонив немного нбок свою головку, стоит и всё улыбется. Длиння и толстя кос кштновых волос, спускясь через плечо, лежит н груди ее. Мы, грязные, темные, уродливые люди, смотрим н нее снизу вверх,- порог двери выше пол н четыре ступеньки,- мы смотрим н нее, подняв головы кверху, и поздрвляем ее с добрым утром, говорим ей ккие-то особые слов,- они нходятся у нс только для нее. У нс в рзговоре с ней и голос мягче и шутки легче. У нс для нее-всё особое. Пекрь вынимет из печи лопту кренделей смых поджристых и румяных и ловко сбрсывет их в передник Тни.

- Смотри, хозяину не попдись!-предупреждем мы ее. Он плутовто смеется, весело кричит нм:

- Прощйте, рестнтики!-и исчезет быстро, кк мышонок.

Только... Но долго после ее уход мы приятно говорим о ней друг с другом - всё то же смое говорим, что говорили вчер и рньше, потому что и он, и мы, и всё вокруг нс ткое же, кким оно было и вчер и рньше... Это очень тяжело и мучительно, когд человек живет, вокруг него ничто не изменяется, и если это не убьет нсмерть души его, то чем дольше он живет, тем мучительнее ему неподвижность окружющего... Мы всегд говорили о женщинх тк, что порой нм смим противно было слушть нши грубо бесстыдные речи, и это понятно, ибо те женщины, которых мы знли, может быть, и не стоили иных речей. Но о Тне мы никогд не говорили худо; никогд и никто из нс не позволял себе не только дотронуться рукою до нее, но дже вольной шутки не слыхл он от нс никогд. Быть может, это потому тк было, что он не оствлсь подолгу с нми: мелькнет у нс в глзх, кк звезд, пдющя с неб, и исчезнет, может быть - потому, что он был мленькя и очень крсивя, всё крсивое возбуждет увжение к себе дже и у грубых людей. И еще - хотя кторжный нш труд и делл нс тупыми волми, мы все-тки оствлись людьми и, кк все люди, не могли жить без того, чтобы не поклоняться чему бы то ни было. Лучше ее - никого не было у нс, и никто, кроме нее, не обрщл внимния н нс, живших в подвле,никто, хотя в доме обитли десятки людей. И нконец - нверно, это глвное-все мы считли ее чем-то своим, чем-то тким, что существует кк бы только блгодря ншим кренделям; мы вменили себе в обязнность двть ей горячие крендели, и это стло для нс ежедневной жертвой идолу, это стло почти священным обрядом и с кждым днем всё более прикрепляло нс к ней. Кроме кренделей, мы двли Тне много советов - теплее одевться, не бегть быстро по лестнице, не носить тяжелых вязнок дров. Он слушл нши советы с улыбкой, отвечл н них смехом и никогд не слушлсь нс, но мы не обижлись н это: нм нужно было только покзть, что мы зботимся о ней.

Чсто он обрщлсь к нм с рзными просьбми, просил, нпример, открыть тяжелую дверь в погреб, нколоть дров,- мы с рдостью и дже с гордостью ккой-то делли ей это и всё другое, чего он хотел.

Но когд один из нс попросил ее починить ему его единственную рубху, он, презрительно фыркнув, скзл:

- Вот еще! Стну я, кк же!..

Мы очень посмеялись нд чудком и - никогд ни о чем больше не просили ее. Мы ее любили,- этим всё скзно. Человек всегд хочет возложить свою любовь н кого-нибудь, хотя иногд он ею двит, иногд пчкет, он может отрвить жизнь ближнего своей любовью, потому что, любя, не увжет любимого. Мы должны были любить Тню, ибо больше было некого нм любить.

Порой кто-нибудь из нс вдруг почему-то нчинл рссуждть тк:

- И что это мы блуем девчонку? Что в ней ткого? ? Очень мы с ней что-то возимся!

Человек, который решлся говорить ткие речи, мы скоро и грубо укрощли - нм нужно было что-нибудь любить: мы ншли себе это и любили, то, что любим мы, двдцть шесть, должно быть незыблемо для кждого, кк нш святыня, и всякий, кто идет против нс в этом,- врг нш. Мы любим, может быть, и не то, что действительно хорошо, но ведь нс - двдцть шесть, и поэтому мы всегд хотим дорогое нм - видеть священным для других.

Любовь нш не менее тяжел, чем ненвисть... и, может быть, именно поэтому некоторые гордецы утверждют, что нш ненвисть более лестн, чем любовь... Но почему же они не бегут от нс, если это тк?

Кроме крендельной, у ншего хозяин был еще и булочня; он помещлсь в том же доме, отделння от ншей ямы только стеной; но булочники - их было четверо - держлись в стороне от нс, считя свою рботу чище ншей, и поэтому, считл себя лучше нс, они не ходили к нм в мстерскую, пренебрежительно подсмеивлись нд нми, когд встречли нс н дворе; мы тоже не ходили к ним: нм зпрещл это хозяин из боязни, что мы стнем крсть сдобные булки. Мы не любили булочников, потому что звидовли им: их рбот был легче ншей, они получли больше нс, их кормили лучше, у них был просторня, светля мстерскя, и все они были ткие чистые, здоровые - противные нм. Мы же все-ккие-то желтые и серые; трое из нс болели сифилисом, некоторые - чесоткой, один был совершенно искривлен ревмтизмом. Они по прздникм и в свободное от рботы время одевлись в пиджки и споги со скрипом, двое из них имели грмоники, и все они ходили гулять в городской сд,- мы же носили ккие-то грязные лохмотья и опорки или лпти н ногх, нс не пускл в городской сд полиция - могли ли мы любить булочников?

И вот однжды мы узнли, что у них зпил пекрь, хозяин рссчитл его и уже ннял другого и что этот другой - солдт, ходит в тлсной жилетке и при чсх с золотой цепочкой. Нм было любопытно посмотреть н ткого щеголя, и в ндежде увидеть его мы, один з другим, то и дело стли выбегть н двор.

Но он см явился в ншу мстерскую. Пинком ноги удрив в дверь, он отворил ее и, оствив открытой, стл н пороге, улыбясь, и скзл нм:

- Бог н помощь! Здорово, ребят!

Морозный воздух, врывясь в дверь густым дымчтым облком, крутился у его ног, он же стоял н пороге, смотрел н нс сверху вниз, и из-под его белокурых, ловко зкрученных усов блестели крупные желтые зубы. Жилетк н нем был действительно - ккя-то особення - синяя, рсшитя цветми, он вся кк-то сиял, пуговицы н ней были из кких-то крсных кмешков. И цепочк был...

Крсив он был, этот солдт, высокий ткой, здоровый, с румяными щекми, и большие светлые глз его смотрели хорошо - лсково и ясно. Н голове у него был ндет белый туго нкрхмленный колпк, из-под чистого, без единого пятнышк, передник выглядывли острые носки модных, ярко вычищенных спог.

Нш пекрь почтительно попросил его зтворить дверь; он не торопясь сделл это и нчл рсспршивть нс о хозяине. Мы нперебой друг перед другом скзли ему, что хозяин нш выжиг, жулик, злодей и мучитель,- всё, что можно и нужно было скзть о хозяине, но нельзя нписть здесь. Солдт слушл, шевелил усми и рссмтривл нс мягким, светлым взглядом.

- А у вс тут девчонок много...- вдруг скзл он.

Некоторые из нс почтительно зсмеялись, иные скорчили слдкие рожи, кто-то пояснил солдту, что тут девчонок - девять штук,

- Пользуетесь? - спросил солдт, подмигивя глзом.

Опять мы зсмеялись, не очень громко и сконфуженным смехом... Многим бы из нс хотелось покзться солдту ткими же удлыми молодцми, кк и он, но никто не умел сделть этого, ни один не мог. Кто-то сознлся в этом, тихо скзв:

- Где уж нм...

- Н-д, вм это трудно!-уверенно молвил солдт, пристльно рссмтривя нс.- Вы чего-то... не того... Выдержки у вс нет... порядочного обрз... вид, знчит! А женщин - он любит вид в человеке! Ей чтобы корпус был нстоящий... чтобы всё-ккуртно! И притом он увжет силу... Рук чтобы - во!

Солдт выдернул из крмн првую руку с зсученным руквом рубхи, по локоть голую, и покзл ее нм... Рук был беля, сильня, поросшя блестящей, золотистой шерстью.

- Ног, грудь-во всем нужн твердость... И опять же - чтобы одет был человек по форме... кк того требует крсот вещей... Меня вот - ббы любят. Я их не зову, не мню,- сми по пяти срзу н шею лезут...

Он присел н мешок с мукой и долго рсскзывл о том, кк любят его ббы и кк он хрбро обрщется с ними. Потом он ушел, и, когд дверь, взвизгнув, зтворилсь з ним, мы долго молчли, думя о нем и о его рсскзх. А потом кк-то вдруг все зговорили, и срзу выяснилось, что он всем нм понрвился. Ткой простой и слвный - пришел, посидел, поговорил. К нм никто не ходил, никто не рзговривл с нми тк, дружески... И мы всё говорили о нем и о будущих его успехх у золотошвеек, которые, встречясь с нми н дворе, или, обидно поджимя губы, обходили нс сторонкой, или шли прямо н нс, кк будто нс и не было н их дороге. А мы всегд только любовлись ими и н дворе, и когд они проходили мимо нших окон - зимой одетые в ккие-то особые шпочки и шубки, летом - в шляпкх с цветми и с рзноцветными зонтикми в рукх. Зто между собою мы говорили об этих девушкх тк, что если б они слышли нс, то все взбесились бы от стыд и обиды.

- Однко кк бы он и Тнюшку... не испортил! - вдруг озбоченно скзл пекрь.

Мы все змолчли, порженные этими словми. Мы кк-то збыли о Тне: солдт кк бы згородил ее от нс своей крупной крсивой фигурой. Потом нчлся шумный спор: одни говорили, что Тня не допустит себя до этого, другие утверждли, что ей против солдт не устоять, третьи, нконец, предлгли в случе, если солдт стнет привязывться к Тне,- переломть ему ребр. И нконец все решили нблюдть з солдтом и Тней, предупредить девочку, чтобы он опслсь его... Это прекртило споры.

Прошло с месяц времени; солдт пек булки, гулял с золотошвейкми, чсто зходил к нм в мстерскую, но о победх нд девицми не рсскзывл, все только усы крутил д смчно облизывлся.

Тня кждое утро приходил к нм з "кренделечкми" и, кк всегд, был веселя, миля, лсковя с нми. Мы пробовли зговривть с нею о солдте,- он нзывл его "пучеглзым теленком" и другими смешными прозвищми, и это успокоило нс. Мы гордились ншей девочкой, видя, кк золотошвейки льнут к солдту; отношение Тни к нему кк-то поднимло всех нс, и мы, кк бы руководствуясь ее отношением, сми нчинли относиться к солдту пренебрежительно. А ее еще больше полюбили, еще более рдостно и добродушно встречли ее по утрм.

Но однжды солдт пришел к нм немного выпивши, уселся и нчл смеяться, когд мы спросили его: нд чем это он смеется? - он объяснил:

- Две подрлись из-з меня... Лидьк с Грушкой... К-к они себя изуродовли, ? Х-х! З волосы одн другую, д н пол ее в сенях, д верхом н нее... х-х-х! Рожи поцрпли... порвлись... умор! И почему это ббы не могут честно биться? Почему они црпются? ?

Он сидел н лвке, здоровый, чистый ткой, рдостный, сидел и всё хохотл. Мы молчли. Нм он почему-то был неприятен в этот рз.

- Н-нет, кк мне везет н ббу, ? Умор! Мигнешь, и - готов! Ч-чёрт!

Его белые руки, покрытые блестящей шерстью, поднялись и вновь упли н колени, громко шлепнув по ним, И он смотрел н нс тким приятно удивленным взглядом, точно и см искренно недоумевл, почему он тк счстлив в делх с женщинми. Его толстя, румяня рож смодовольно и счстливо лоснилсь, и он все смчно облизывл губы.

Нш пекрь сильно и сердито шркнул лоптой о шесток печи и вдруг нсмешливо скзл:

- Не великой силой влят елочки, ты сосну повли...

- То есть - это ты мне говоришь? - спросил солдт.

- А тебе...

- Что ткое?

- Ничего... проехло!

- Нет, ты погоди! В чем дело? Ккя сосн?

Нш пекрь не отвечл, быстро рботя лоптой в печи: сбросит в нее свренные крендели, подденет готовые и с шумом швыряет н пол, к мльчишкм, ннизывющим их н мочлки. Он кк бы позбыл о солдте и рзговоре с ним. Но солдт вдруг впл в ккое-то беспокойство. Он поднялся н ноги и пошел к печи, рискуя нткнуться грудью н черенок лопты, судорожно мельквший в воздухе.

- Нет, ты скжи - кто ткя? Ты меня обидел... Я? От меня не отобьется ни одн, не-ет! А ты мне говоришь ткие обидные слов...

Он действительно кзлся искренно обиженным. Ему, должно быть, не з что было увжть себя, кроме кк з свое уменье соврщть женщин; быть может, кроме этой способности, в нем не было ничего живого, и только он позволял ему чувствовть себя живым человеком.

Есть же люди, для которых смым ценным и лучшим в жизни является ккя-нибудь болезнь их души или тел. Они носятся с ней всё время жизни и лишь ею живы; стрдя от нее, они питют себя ею, они н нее жлуются другим и этим обрщют н себя внимние ближних. З это взимют с людей сочувствие себе, и, кроме этого,- у них нет ничего. Отнимите у них эту болезнь, вылечите их, и они будут несчстны, потому что лиштся единственного средств к жизни,- они стнут пусты тогд. Иногд жизнь человек бывет до того бедн, что он невольно принужден ценить свой порок и им жить; и можно скзть, что чсто люди бывют порочны от скуки.

Солдт обиделся, лез н ншего пекря и выл:

- Нет, ты скжи - кто?

- Скзть? - вдруг повернулся к нему пекрь.

- Ну?

- Тню знешь?

- Ну?

- Ну и вот! Попробуй...

- Я?

- Ты!

- Ее? Это мне - тьфу!

- Поглядим!

- Увидишь! Х-х!

- Он тебя...

- Месяц сроку!

- Экий ты хвльбишк, солдт!

- Две недели! Я покжу! Кто ткя? Тньк! Тьфу!..

- Ну, пошел прочь... мешешь!

- Две недели - и готово! Ах ты...

- Пошел, говорю!

Нш пекрь вдруг освирепел и змхнулся лоптой. Солдт удивленно попятился от него, посмотрел н нс, помолчл и, тихо, зловеще скзв: "Хорошо же!" - ушел от нс,

Во время спор мы все молчли, зинтересовнные им. Но когд солдт ушел, среди нс поднялся оживленный, громкий говор и шум.

Кто-то крикнул пекрю:

- Не дело ты зтеял, Пвел!

- Рботй знй - свирепо ответил пекрь.

Мы чувствовли, что солдт здет з живое и что Тне грозит опсность. Мы чувствовли это, и в то же время всех нс охвтило жгучее, приятное нм любопытство - что будет? Устоит ли Тня против солдт? И почти все уверенно кричли:

- Тньк? Он устоит! Ее голыми рукми не возьмешь!

Нм стршно хотелось испробовть крепость ншего божк; мы нпряженно докзывли друг другу, что нш божок - крепкий божок и выйдет победителем из этого столкновения. Нм нконец стло кзться, что мы мло рзздорили солдт, что он збудет о споре и что нм нужно хорошенько рзбередить его смолюбие. Мы с этого дня нчли жить ккой-то особенной, нпряженно нервной жизнью,- тк еще не жили мы. Мы целые дни спорили друг с другом, кк-то поумнели все, стли больше и лучше говорить. Нм кзлось, что мы игрем в ккую-то игру с чёртом и ствк с ншей стороны - Тня, И когд мы узнли от булочников, что солдт нчл "приудрять з ншей Тнькой", нм сделлось жутко хорошо и до того любопытно жить, что мы дже не зметили, кк хозяин, пользуясь ншим возбуждением, нбвил нм рботы н четырндцть пудов тест в сутки. Мы кк будто дже и не уствли от рботы. Имя Тни целый день не сходило у нс с язык. И кждое утро мы ждли ее с кким-то особенным нетерпением. Иногд нм предствлялось, что он войдет к нм,- и уже это будет не т, прежняя Тня, ккя-то другя.

Мы, однко, ничего не говорили ей о происшедшем споре. Ни о чем не спршивли ее и по-прежнему относились к ней любовно и хорошо. Но уже в это отношение вкрлось что-то новое и чуждое прежним ншим чувствм к Тне - и это новое было острым любопытством, острым и холодным, кк стльной нож...

- Бртцы! Сегодня срок! - скзл однжды утром пекрь, стновясь к рботе.

Мы хорошо знли это и без его нпоминния, но все-тки встрепенулись.

- Глядите н нее... сейчс придет! - предложил пекрь.

Кто-то с сожлением воскликнул:

- Д ведь рзве глзми что увидишь!

И снов между нми рзгорелся живой, шумный спор. Сегодня мы узнем нконец, нсколько чист и недоступен для грязи тот сосуд, в который мы вложили нше лучшее. В это утро мы кк-то срзу и впервые почувствовли, что действительно игрем большую игру, что эт проб чистоты ншего божк может уничтожить его для нс. Мы все эти дни слышли, что солдт упорно и неотвязно преследует Тню, но почему-то никто из нс не спросил ее, кк он относится к нему. А он продолжл ккуртно кждое утро являться к нм з кренделькми и был всё ткя же, кк всегд.

И в этот день мы скоро услыхли ее голос:

- Арестнтики! Я пришл...

Мы поторопились впустить ее, и когд он вошл, то, против обыкновения, встретили ее молчнием. Глядя н нее во все глз, мы не знли, о чем нм говорить с ней, о чем спросить ее. И стояли мы пред нею темной, молчливой толпой. Он, видимо, удивилсь непривычной для нее встрече,- и вдруг мы увидели, что он побледнел, збеспокоилсь, кк-то звозилсь н месте и сдвленным голосом спросил:

- Что это вы... ккие?

- А ты? - угрюмо бросил ей пекрь, не сводя с нее глз.

- Что - я?

- Н-ничего...

- Ну, двйте скорее крендельки... Никогд рньше он не торопил нс...

- Поспеешь! - скзл пекрь, не двигясь и не отрывя глз от ее лиц.

Тогд он вдруг повернулсь и исчезл в двери.

Пекрь взялся з лопту и спокойно молвил, отворотясь к печке:

- Знчит-готово!.. Ай д солдт!.. Подлец!.. Мы. кк стдо брнов, толкя друг друг, пошли к столу, молч уселись и вяло нчли рботть. Вскоре кто-то скзл:

- А может, еще...

- Ну-ну! Рзговривй!-зкричл пекрь.

Мы все знли, что он человек умный, умнее нс. И окрик его мы поняли, кк уверенность в победе солдт... Нм было грустно и неспокойно...

В 12 чсов, во время обед, пришел солдт. Он был, кк всегд, чистый и щеголевтый и, кк всегд, смотрел нм прямо в глз. А нм неловко было смотреть н него.

- Ну-с. господ честные, хотите, я вм покжу солдтскую удль? скзл он, гордо усмехясь.- Тк вы выходите в сени и смотрите в щели... поняли?

Мы вышли и, нвлившись друг н друг, прильнули к щелям в дощтой стене сеней, выходившей н двор. Мы недолго ждли... Скоро спешной походкой, с озбоченным лицом, по двору прошл Тня, перепрыгивя через лужи тлого снег и грязи. Он скрылсь з дверью в погреб. Потом, не торопясь и посвистывя, туд прошел солдт. Руки у него были зсунуты в крмны, усы шевелились...

Шел дождь, и мы видели, кк его кпли пдли в лужи и лужи морщились под их удрми. День был сырой, серый - очень скучный день. Н крышх еще лежл снег, н земле уже появились темные пятн грязи, И снег н крышх тоже был покрыт бурым, грязновтым нлетом. Дождь шел медленно, звучл он уныло. Нм было холодно и неприятно ждть...

Первым вышел из погреб солдт; он пошел по двору медленно, шевеля усми, зсунув руки в крмны,- ткой же, кк всегд,

Потом - вышл и Тня. Глз у нее... глз у нее сияли рдостью и счстьем, губы-улыблись. И шл он. кк во сне, поштывясь, неверными шгми...

Мы не могли перенести этого спокойно. Все срзу мы бросились к двери, выскочили н двор и зсвистли, зорли н нее злобно, громко, дико,

Он вздрогнул, увидв нс, и стл, кк вкопння, в грязь под ее ногми. Мы окружили ее и злордно, без удержу, ругли ее похбными словми, говорили ей бесстыдные вещи.

Мы делли это не громко, не торопясь, видя, что ей некуд идти, что он окружен нми и мы можем издевться нд ней, сколько хотим. Не зню почему, но мы не били ее. Он стоял среди нс и вертел головой то туд, то сюд, слушя нши оскорбления. А мы - всё больше, всё сильнее бросли в нее грязью и ядом нших слов.

Крск сошл с ее лиц. Ее голубые глз, з минуту пред этим счстливые, широко рскрылись, грудь дышл тяжело, и губы вздргивли.

А мы, окружив ее, мстили ей, ибо он огрбил нс. Он приндлежл нм, мы н нее рсходовли нше лучшее, и хотя это лучшее - крохи нищих, но нс - двдцть шесть, он - одн, и поэтому нет ей муки от нс, достойной вины ее! Кк мы ее оскорбляли!.. Он всё молчл, всё смотрел н нс дикими глзми, и всю ее бил дрожь.

Мы смеялись, ревели, рычли... К нм откуд-то подбегли еще люди... Кто-то из нс дернул Тню з рукв кофты...

Вдруг глз ее сверкнули; он, не торопясь, поднял руки к голове и, попрвляя волосы, громко, но спокойно скзл прямо в лицо нм:

- Ах вы, рестнты несчстные!..

И он пошл прямо н нс, тк просто пошл, кк будто нс и не было пред ней, точно мы не прегрждли ей дороги. Поэтому никого из нс действительно не окзлось н ее пути.

А выйдя из ншего круг, он, не оборчивясь к нм, тк же громко, гордо и презрительно еще скзл:

- Ах вы, сво-олочь... г-ды...

И - ушл, прямя, крсивя, гордя.

Мы же остлись среди двор, в грязи, под дождем и серым небом без солнц...

Потом и мы молч ушли в свою сырую кменную яму. Кк рньше, солнце никогд не зглядывло к нм в окн, и Тня не приходил больше никогд!..