Марина Дяченко, Сергей Дяченко

СКРУТ

Пролог

…Травы больше не было. Была измочаленная, мягкая, влажная подстилка, но девочка предпочла бы сплошной ковер из крапивы. У нее на босых пятках – чужая кровь…

Злобный человек в железной одежде хотел остановить их, но ее провожатый что-то негромко сказал – и человек отступил с поклоном.

– …Не испугаешься?

Много-много черных птиц. Отрешенно бродят женщины – провожатый сказал, что каждая из них заплатила злому железному человеку золотую монету. Но женщин мало, потому что те, кто бились здесь, пришли издалека… Их женщины еще думают, что они живы…

– Не смотри, – сказал провожатый. – Я буду смотреть… А ты закрой глаза.

Она закрыла – но так было страшнее. Тогда она стала смотреть вверх – на солнце, по-прежнему тусклое и круглое, как та монета, которую надо заплатить за право ходить среди мертвых…

– Никогда не думал, что буду когда-нибудь искать на поле боя– куклу… Нету ее, малышка. Пойдем.

Девочка молчала. Если бы не он, не ее спаситель – она лежала бы тут тоже. Растоптанная, лежала бы среди этого страха, среди этих перекошенных криком ртов, среди обнаженного мяса, над которым тучей вьются зеленые мухи. А вороны – те отлетают, ненадолго, неохотно…

Ветер донес запах костра – не веселый и сытный запах, а тошнотворный, отвратительный, страшный.

«Я знаю, ДЛЯ ЧЕГО этот костер», – подумала девочка, и ей сделалось дурно.

– …Дурак я, что тебя послушал. Нельзя тебе тут… И не найдем. Тут человека невозможно найти, не то что… Давай, я тебя на плечи возьму…

Девочка молчала.

Кукла Аниса лежала там, где должна была бы лежать сама девочка– прямо посреди поля. Рядом торчал воткнутый в землю меч; девочка отшатнулась. Аниса с ног до головы была черной, кровь пропитала ее насквозь, да так и запеклась. Нарисованное углем лицо стерлось, будто вороны не пощадили и куклу.

– Она мертвая, – сказала девочка, и это были первые ее слова за много часов. – Она тоже мертвая, тоже…

Провожатый сдавил ее руку:

– Да. Но мы живы, малышка. И будем жить долго.

Глава первая

…Вот и доверяй после этого плохим приметам.

Солнце еще не успело нырнуть за кромку леса – а они уже стояли перед Алтарем, и по молчанию Илазы Игар догадался о множестве вещей. Он понял в том числе, что спутница его, оказывается, никогда не верила до конца в успех их предприятия; тем не менее вот они стоят перед Алтарем, и их Право щедро оплачено пережитым страхом.

Да, господа хорошие, не всем удается достичь заветной цели – и это справедливо. Не будь леса и связанной с ним тайны, не будь этих кровавых и мерзких легенд – и любой дурак являлся бы к святому камню вовсе без уважительной на то надобности: поглазеть, в речку плюнуть, рыбку выудить…

Игар криво усмехнулся. Когда-то, говорят, так и было – пока Алтарь не взбунтовался и не призвал людей к порядку. Теперь сюда приходят только те, кому иначе никак нельзя, для кого это последний шанс… Впрочем, из этих, отчаянных, тоже доходят не все.

Река оказалась широкой и мелкой, Илазе по колено. На дне смутно белели мелкие камушки – а царь-камень, Алтарь, лежал прямо посреди потока и с первого взгляда напомнил Игару огромный непрожаренный блин, бледный такой, неумехой выпеченный; он тихонько хмыкнул. Илаза глянула недоуменно и сердито: что смешного, мол? Алтарь!

Игар сделал серьезное лицо– но нервный смех шел изнутри, раздирая рот к ушам.

– Прости, – выдавил он, пытаясь руками сдержать непослушные губы. – Это… Оно само…

В следующую секунду он уже валялся по траве, сотрясаясь от нервного хохота, а Илаза стояла над ним, плотно сжав рот, и красноречивее всяких слов были ее гневно сверкающие глаза.

Солнце село. Светлого времени осталось всего ничего – и потому приходилось спешить.

От ледяной воды заломило ноги. Не обменявшись ни словом, оба выбрались на плоскую спину священного камня и, не сговариваясь, оглянулись.

Лес подступал к самому берегу. Лес пропустил их и теперь молча ждал диковинного действа; под ревнивым взглядом Илазы юноша вытащил из своего ранца тонкую восковую свечку, пчелиные соты, перепачкавшие медом покрывавшую их тряпицу, короткий кривой ножик с полукруглым лезвием и глиняную фигурку, изображающую быка. Текст подобающих слов записан был на смятой бумажке – Игар не надеялся на свою память, которую даже Отец-Научатель считал «дырявой».

– Великий Алтарь, прими нашу жертву… Освяти наш союз, ибо люди не желают освятить его. Помыслы наши чисты, и нет между нами ни лжи, ни власти, ни денег; клянемся принять твое благословение и сочетаться браком до самой смерти…

Игар говорил неторопливо и веско, как и положено ритуалом– но происходящее казалось ему репетицией или сном, он никак не мог взять в толк, что вот оно, пережитое много раз, вымечтанное и выстраданное– свершается, но как-то слишком просто, быстро и буднично.

– …а если один из нас умрет раньше, то другой останется в целомудренном одиночестве. Услышь нас, мы приготовили тебе жертву!

Илаза, молча стоявшая за его спиной, поймала его ладонь, и он почувствовал, что ее рука мелко дрожит.

Полоснуть себя острым лезвием оказалось непросто – Игар всегда боялся крови и боли. Но разрезать палец Илазе оказалось еще сложнее – в конце концов она сама взяла из его рук кривой полумесяц-ножик, и ее кровь закапала вслед за кровью Игара – прямо в медовые соты. Глиняный бык неотрывно смотрел на огонь свечи; морду его Игар вымазал медом с примесью крови, а Илаза умастила мужское достоинство быка любовно изваянное скульптором.

Это еще не жертва. Глиняный бык– всего лишь свидетель.

Небо над их головами медленно гасло; от воды тянуло холодом – но камень казался теплым, все теплее и теплее, свечка трещала и дергала язычком пламени; Игар тоже содрогался. Ему очень хотелось поймать в сумерках плечи Илазы, обнять, защитить и защититься самому – но он знал, что сейчас они не должны касаться друг друга. Ни за что.

Наступила ночь. Свечка прогорела наполовину; над непроницаемо черными кронами близкого леса показался узкий серпик месяца – будто кто-то зашвырнул на небо ритуальный нож. Игар встал.

…Союз, скрепленный на Алтаре, незыблем. Через несколько часов все женщины мира умрут для Игара, на всем свете останется только Илаза. На всю жизнь. Случись с ней внезапная и безжалостная гибель– Игар не освободится от присяги, он будет вечно одинок, верен мертвой жене…

На мгновение ему сделалось холодно и страшно. Позор– он готов был отступить; одним неловким движением его невеста выдала такую же недостойную слабость. Поймав ее испуганный взгляд, Игар догадался, что и она стыдится и тоже хочет колебание сокрыть; странное дело, но испуг Илазы помог ему справиться с собственной нерешительностью. Он даже смог ободряюще улыбнуться.

Еще минуту они стояли в темноте, слушая дыхание друг друга, избегая смотреть в глаза. Мысли Игара метались: но он ведь не может жить без Илазы, это так естественно, это не принуждение, а лишь исполнение предначертанного…

Потом Илаза тоже взяла себя в руки. Улыбнулась счастливо и в то же время напряженно:

– Пора…

Игар проглотил комок:

– Когда… догорит свечка.

Они повернулись друг к другу спинами и шагнули в поток по разные стороны камня. Чтобы оказаться на разных берегах, но не выпустить из виду огонек свечи. Ледяная вода обжигала ноги, но Игар не чувствовал. Одежда казалась сплошным липким пластырем он выбрался на берег, стянул с себя все до нитки и на кучу тряпок бросил храмовый знак на цепочке – Алтарь не терпит чужих амулетов. Ему по-прежнему казалось, что это либо сон, либо происходит с кем-то другим – слишком нереально, слишком просто, буднично…

…Алтарь заключает браки, которых никогда не благословили бы люди. Алтарь связывает навек – и тогда людям некуда деваться, они проклинают все и вся, но если королевна сочетается на Алтаре с подпаском, то либо ей до смерти жить в хлеву, либо пастушок станет властелином. Только так. Они выбрали.

Жертвой камню служит кровь, проливаемая девственницей во время первой брачной ночи. Игар не знал точно, должен ли быть и жених невинным тоже – раньше ему не составляло труда уверить себя, что эта тонкость камню безразлична. Теперь же, стоя голышом на берегу ночной речки и до боли в глазах всматриваясь в мерцающий огонек, он в ужасе вспомнил ту рыженькую девчонку, которой он сначала заморочил голову беззастенчивым хвастовством, а потом было поздно отступать, а потом она вдоволь насмеялась над его робостью, а потом Отец-Дознаватель, самый страшный на ските человек, наложил такое тяжелое искупление, что у Игара целый месяц глаза лезли на лоб от непосильной работы и ежедневного наказания…

Свечка мигнула и погасла. Содрогаясь, Игар шагнул в воду – что бы там ни было, отступать поздно…

Хотя разве такие мысли уместны сейчас, за минуту до…

…Но в этот момент из темноты навстречу ему выступила нагая Илаза и неподобающие мысли пропали. И всякие мысли пропали. Вовсе.

Надо полагать, лес видывал и не такое. Лес не первую сотню лет стоял над лентой реки, над Алтарем в ее водах – и год за годом храбрые парочки являлись сюда презрев опасность, и взбирались на брачное ложе' из белого камня. Лес видел в темноте, и лес глядел бесстрастно.

Два нагих тела исполняли ритуальный танец. В какой-то момент решительность изменила девушке, и она попыталась вырваться, столкнуть с себя избранника, напряженного, как струна; за века своей жизни лес видывал в том числе девственниц, покидающих Алтарь раньше времени и в панике удирающих на берег. Юноша бормотал что-то успокаивающе-невнятное – слова его терялись за шумом реки, и лес видел капельки пота, выступившие на гибкой узкой спине; случались здесь и беспомощные женихи, униженно умоляющие невест о снисходительности. Нынешние двое оказались ничем не примечательной парой – успокоив девушку, парень возобновил свои ласки, и дыхание его становилось с каждой секундой все глубже и тяжелее. Девственница же не знала, счастье она испытывает или страдание – однако покорилась неизбежному и не пыталась больше отсрочить жертвоприношение.

В небе висели звезды, желтые и крупные, как яблоки. Над рекой стелились ароматы ядовитых ночных цветов; темные ветки простирались высоко над водой, и, если бы серпик месяца обернулся полнотелой луной, то среди светлых камней на речном дне обнаружились бы темные спины форелей. Юноша застонал сквозь плотно сжатые зубы, девушка забилась от боли, сдерживая крик; по черным кронам прошелся ветер, и в голосе веток послышалось одобрение.

Две звезды, чуть менее яркие и чуть более желтые, непонятным образом очутились на берегу, среди стволов. Обладатель круглых равнодушных глаз смотрел, как вода в реке поднимается, перехлестывает через Алтарь, смывая кровь девственницы – жертва принята… Через мгновение камень вновь поднимется над водой, захлебывающиеся новобрачные снова окажутся на суше, и руки, судорожно вцепившиеся в тело другого, понемногу расслабятся, и эти двое впервые осознают, что таинство свершилось…

Круглые глаза мигнули, и равнодушное выражение оставило их – всего на долю секунды.

…Шли медленно – через каждые десять шагов приходилось валиться в траву и целоваться до умопомрачения, до онемения воспаленных искусанных губ. Игару страстно хотелось бесконечно повторять то, что случилось ночью на камне, – но он сдерживал себя, понимая, что Илазе необходим отдых.

Илаза похожа была на человека, сбросившего гору с плеч, – просветленная, она то подминала под себя высокую траву с синими россыпями цветов, то набрасывалась на Игара с ласками, то, откинув голову, сама подставляла под ласки пьяное от счастья лицо. Тогда он с наслаждением вдыхал ее запах, запах кожи и нежного пота, речной воды и тонких духов – потому что среди самых необходимых пожитков Илаза прихватила из дому крохотную скляночку, подарок искусного парфюмера. Они возились в траве, как веселые щенки; обратная дорога была сплошь залита солнцем, а предстоящая долгая жизнь казалась всего лишь продолжением этой солнечной дороги, и потому оба ленились размышлять о будущем. «Все решится само собой», – думал Игар, запуская руку в путаницу из травы и Илазиных волос. Там будет видно…

Хвалясь перед молодой женой и ища применение собственным буйным силам, он прямо по дороге продемонстрировал Илазе несколько прыжков Отца-Разбивателя – «высоких» и «низких», боевых и тренировочных. Никогда в стенах Гнезда ему не удавалось добиться такой легкости и плавности, какие сами собой пришли к нему среди залитого солнцем леса; он жалел, что с ним нет никакого снаряжения – хотя бы легкого ученического «когтя», не говоря уже о замечательных, ни разу Игаром не надеванных «крыльях»… Илаза смеялась, охала и ахала, и он видел, что она не притворяется, а действительно восхищена; в который раз обнимая ее, он подумал, что, окажись Илаза на месте Отца-Разбивателя в Гнезде, – и из послушника Игара вышел бы первоклассный боец, а не слабенький, постоянно ошибающийся вечный ученик…

В полдень они долго пировали, разложив на старом пне последние припасы и то и дело соприкасаясь ладонями. Кромсая сухой хлеб, Игар думал о тонких, пропитанных вином пирожных, а белые зубы Илазы жевали, а вожделенные губы двигались им в такт, и острый язычок слизывал прилипшие крошки столь волнующим движением, что Игар забывал о голоде; поймав его взгляд, Илаза улыбалась своей хмельной улыбкой– и крошки с ее губ тут же оказывались во рту у Игара, а недоеденный кусок хлеба падал в траву…

Игару казалось, что он телом ощущает нить, связавшую их навечно. Теперь они стали одним существом и Илаза живет в нем, как дитя живет в утробе матери. И он тоже совершенно пьян, а ведь уже много дней во рту его не было ни капли вина…

А потом они устали.

Держась за руки, они медленно брели сквозь лес, припрятавший до времени свои ловушки и тайны. Солнце, сопровождавшее их весь день, опускалось за стволы. Трава под ногами поредела, под ней обнаружился песок, в котором утопали и без того натруженные ноги; длинный овраг, на который они ожидали наткнуться гораздо позже, оказался в этом месте слишком глубоким, чтобы через него перебираться. Молодожены двинулись вдоль обрыва, и сил у них оставалось только на то, чтобы обмениваться ободряющими улыбками.

– Птицы не поют, – сообщила Илаза через полчаса пути.

Игар пошутил – достаточно пошло, но Илаза не обиделась.

–Весь день чирикали…-продолжила девушка. – И солнце ведь еще не село.

Игар снова пошутил – на этот раз Илаза шлепнула его пониже спины:

– Придержи язык, если собираешься стать князем! Он осекся. Илазины слова напомнили о неизбежном завтра. Завтра придется отрабатывать сегодняшнее счастье, доказывать, что достоин его и способен осчастливить женщину дольше, чем на одну ночь и один день…

А самое неприятное– завтра придется искупать провинность перед скитом и Святой Птицей. Птица, он знал, простит, но вот скит… перед Гнездом придется заглаживать. И он еще не знает, как.

– В замок, матери, гонца пошлем, – предположила Илаза, размышлявшая о своем. Игар отрицательно покачал головой:

– Нас притащат на аркане.

Плаза споткнулась. Раздраженно откинула волосы со лба:

– Ерунда. Мать не посмеет… Нас сочетал Алтарь…

Игар молчал. Илаза и сама прекрасно знала цену своим словам -споткнувшись еще раз, она тихо выругалась и замолчала тоже.

Нет, даже мать Илазы не решится оспаривать союз, заключенный на Алтаре. Однако ей ничего не стоит запытать самозванца-зятя на глазах новоиспеченной супруги и наказать тем самым обоих, потому что ослушница-дочь проживет остаток жизни во вдовьем платье и под суровым надзором каких-нибудь горных монахинь…

Илаза споткнулась снова. Как показалось Игару – на ровном месте; Илазе показалось то же самое, потому что она раздраженно обернулась, разглядывая узкую тропку:

– Я сумасшедшая, что ли… Будто нитка поперек дороги натянута. Или ноги не ходят?

Игар неожиданно для себя предположил, почему не ходят ноги и что сделать, чтобы они пошли. Илаза покраснела:

– Дурак…

Некоторое время они стояли, обнявшись, но Игар не позволил себе прежней беспечности– осторожно прижимая к себе Илазу, он внимательно изучал ветви над головой, кустарник в стороне от тропинки, темное сплетение веток на дне глубокого оврага; птиц действительно не было – ни одной. Где-то в глубине леса протяжно заскрипело дерево – звук походил на зубовный скрежет.

– Игар, – шепотом попросила Илаза. – Давай остановимся. Я устала.

Он приглушенно вздохнул:

– Потерпи… Чуть-чуть. Немножко пройдем еще… Ему не хотелось останавливаться на ночлег в месте, где по непонятным причинам не осталось ни одной птицы Высокое облако еще ловило боком прощальный солнечный луч, а на дне оврага давно стоял поздний вечер. Игару подумалось, что ночь является в лес, выползая из оврага.

Они шли все быстрее, потому что смутная тревога овладела и Илазой тоже; овраг никак не думал мельчать и сужаться, а лезть через него в сгущающейся темноте Игару тем более не хотелось. От голода подтягивало живот – Игар с сожалением вспомнил кусок хлеба, оброненный днем на лужайке в разгар любовной игры; не надо было терять хлеб. Голод накладывался на страх надвигающейся ночи, и сочетание от . этого выходило премерзкое. Он сам несколько раз спотыкался – кажется, на ровном месте. Будто веревка поперек дороги натянута – а оглянешься, нету никакой веревки, лишь примятая травка да проплешины желтого песка. Да и то разглядеть их становилось все тяжелее…

– Что это? – голос Илазы заставил его вздрогнуть.

Жена его стояла, высоко задрав голову. В кронах над ними колыхалось серое нечто, не различимое в полутьме, похожее больше всего на полотнище, вернее, на ворох полотнищ, в беспорядке развешанных торопливой хозяйкой, только хозяйка эта должна была быть ростом со столетний дуб. С каждым дуновением ветра серое нечто неприятно шевелилось – так, наверное, шевелятся под водой волосы утопленника. Там, в сером шевелении, было что-то еще, Игар интуитивно чувствовал, что это обязательно следует разглядеть– но сумерки сгустились настолько, что он лишь напряженно щурил глаза, усугубляя собственное беспокойство.

– Игар… – рука Илазы впилась ему в плечо, и он осознал вдруг, что мал, слаб, щупл, одного роста с Илазой и очень боится.

– Пойдем, – голос его против ожидания не очень-то и дрожал. – Нечего бояться, мало ли… Некоторые звери… Вьют себе такие гнезда. Отойдем… подальше и сделаем привал.

Он шел, чувствовал в руке ее ладонь и ухмылялся про себя: «Некоторые звери вьют такие гнезда. Надо записать».

Поздним вечером небо над лесом вдруг осветилось – это медленно падала огонь-звезда, во все времена считавшаяся хорошим знаком. Оба неотрывно смотрели на желтую, как лютик, искру, пока Илаза наконец не спохватилась:

– А желания?! Ты успел загадать?..

Игар усмехнулся многозначительно и хитро:

– У меня теперь на всю жизнь одно только и осталось… Одно желание… Сказать, какое?..

Илаза – хоть не невеста уже, а жена – не выдержала и счастливо покраснела. Впрочем, ожидания ее были обмануты, потому что ночью им не пришлось заниматься любовью.

Сначала к ним на огонек заглянул одинокий волк – оба почти не успели его разглядеть и оба похолодели от ужаса. Не потому, что волк чем-то по-настоящему угрожал им – просто в кровь и плоть обоим въелся животный страх зимних ночей, страх, благодаря которому их предки сумели оставить достаточное число потомков. Волк ушел прежде, чем Игар опомнился и потянулся за горящей головешкой.

А потом, когда они успокоились, расслабились и обнялись, волк подал голос, и волосы зашевелились на Игаровой голове.

Сначала показалось, что кричит человек. Звук был невыносим – предсмертный крик истязаемого существа, и раздавался он совсем неподалеку – скорее всего, за оврагом. Игар отродясь не слыхал об опасностях, которые подстерегают в лесу волков и исторгают у них такие жуткие вопли, – а волк тем временем .кричал, и Игару почему-то вспомнилось серое полотнище в темных кронах. Почему?..

Потом волк умер. Ни Игару, ни Илазе не пришло в голову усомниться в его смерти – крик перешел в хрип и оборвался. На новобрачных обрушилась тишина, потому что в ночном лесу сделалось тихо, как зимой на кладбище.

До утра они не разнимали рук – но не более.

Тронулись в путь на рассвете– как только различимы стали древесные стволы, овраг и тропинка. Обоим хотелось как можно скорее удалиться от места гибели волка, независимо от того, кто или что его било Птиц по-прежнему не было– но день вступал у свои права, и с восходом солнца и Игар, и Илаза чаметно повеселели.

Целый час они провели в малиннике – и хоть не насытились, но приглушили голод. Игар обрадовался, снова ощутив призыв плоти; этой ночью он не раз и не два задавал себе вопрос, можно ли от внезапного страха лишиться всех мужских желаний. Оказалось – нельзя, едва уходит страх, как желания возвращаются; он уже хотел сказать об этом Илазе– но глянул на ее озабоченное лицо и прикусил язык.

Илаза повадилась оборачиваться. Часто, гораздо чаще, чем следовало: она оборачивалась на ходу, через плечо отчего шаг ее становился неровным и неверным; она то и дело останавливалась и подолгу глядела назад, туда, где пройденная ими тропинка терялась в листве.

– Что? – наконец-то спросил Игар. – Ты что-то потеряла?

Илаза проглотила слюну– он увидел, как дернулась ее шея:

– Ты… Тебе ничего не кажется?

Он тоже обернулся и посмотрел туда, куда за секунду до этого был устремлен Илазин взгляд. Тропинка была пуста; медленно выпрямлялись упругие травинки.

– Мне кажется, – медленно проговорил Игар, – что сегодня ночью мы…

Он пошутил, но Илаза не рассмеялась:

– Игар… А мы можем идти быстрее? И они почти побежали. Илаза скоро запыхалась, рванула воротник сорочки, раскрыла его чуть не до самой груди; Игар против воли представил, как удобно и тепло запустить руку за распахнутый вырез.

– У нас будет пятеро сыновей, – сообщил он, переводя дыхание, – и дочка по имени…

Илаза споткнулась. Игар подался вперед, чтобы подхватить ее, – и в этот момент край оврага под их ногами дрогнул и осел.

– Держись!!

Перед глазами Игара оказались какие-то вырванные с корнем стебли, потом такой же стебель оказался у него в правой руке– а левой он держал за пояс Илазу и вместе с ней стремительно съезжал на дно оврага. Что-то больно стукнуло его по икре; он успел весело крикнуть: «Вот и переправились!», – когда их спуск перешел в падение – и сразу за этим непонятным образом прекратился. Пояс Илазы выскользнул из Игаровой руки.

Некоторое время он прислушивался к собственным ощущениям. Над головой у него имелось синее небо в переплете ветвей; где-то неподалеку, внизу, мелодично журчал ручей. Он лежал на мягком– а правый рукав, видимо, за что-то зацепился, и руку неприятно тянуло вверх.

– Илаза! – позвал он как можно беззаботнее. Рядом тихонько всхлипнули. Он повернул голову.

Илаза была рядом. Илаза висела невысоко над землей, вернее, над наклонной стенкой оврага, именно висела, опутанная частой полупрозрачной сетью. Не успев ни о чем подумать, Игар кинулся к ней – его движение оказалось бесполезным, он сам тяжело заколыхался в такой же сети; правую руку невыносимо дернуло, он вскрикнул от боли и забился сильнее:

– Илаза! Руку!

Илаза попыталась протянуть руку – мелкие, хрупкие на вид волоконца не желали поддаваться и рвались с неохотой. Игар изо всех сил дернулся– несколько ниточек лопнули и свернулись, как виноградные усы.

Он разозлился. Сетка казалась удивительно противной на ощупь – надо будет как следует вымыться в ручье…

Сперва выбраться самому, потом вытащить Илазу. В конце концов, пережечь эти гадкие ниточки или перерезать ножом…

Он вывернул голову. Его дорожный мешок валялся далеко внизу – какой-то узловатый корень перехватил тощие Игаровы пожитки, не дал им скатиться на дно оврага, к ручью. Он не благородный господин, чтобы носить нож на поясе… И он больше не послушник, чтобы носить на поясе знаменитый «коготь». Теперешний его нож – не оружие, а орудие, и место ему – в мешке…

Он плюнул. Плевок пролетел к земле и шлепнулся я палую листву.

– Ига-ар… Вытащи меня, мне… мерзко…

«Действительно мерзкое ощущение», – подумал Игар. И не только потому, что эта сетка… Паутина, так ее Липкая. Само ощущение мерзостное – человеку не пристало болтаться над землей, как коту в мешке… Как мухе в паутине, дрянь, ну и паучок здесь побывал… Ну и паучок…

Он примерялся– и рванул паутину руками, пытаясь освободить правое плечо. Несколько ниточек снова лопнули; Игар поднатужился, рванул снова, так что больно сделалось мышцам. Правая рука почти освободилась; ободренный, он рванул снова, и снова, и снова…

Он не сразу понял, что выбивается из сил понапрасну. Полупрозрачные ниточки не то срастались, не то постоянно множились; освободив одну руку, Игар сильнее запутывал другую, и все труднее становилось вертеть головой. Стиснув зубы, он решил раскачаться, как маятник, и дотянуться до ближайшей ветки; за весь день это было самое неудачное его решение. Он понял это уже на полпути.

Проклятая сетка множилась от движения. Чем больше Игар раскачивался – тем плотнее его спеленывали тысячи и тысячи почти невидимых нитей, образуя вокруг него плотный серый кокон. Оторвав взгляд от вожделенной ветки и случайно глянув на себя, Игар испугался и закричал.

Его раскачивания превратились в панические метания. Он бился в паутине, а паутина опутывала его все сильнее, но у него не хватало здравого смысла осознать это– захлестнутый паникой, он превратился в орущий кусок мяса. За несколько минут истерики он запутался так, что с трудом мог дышать.

Потом он обессилел, а паутина все еще дергалась; сглотнув слюну с привкусом железа, он замолчал и понял, что крик продолжается, – Илаза, охваченная таким же ужасом, угодила в ту же западню, теперь она кричит и бьется, и запутывается все сильнее…

Серое полотнище в кронах высоких деревьев, предсмертный крик волка…

Илаза больше не кричала – плакала. Игар, развернутый лицом к небу, не мог ее видеть. В просветы между ветвями проглядывало синее, ослепительное, беззаботное небо.

– Илаза, – сказал он как можно спокойнее. – Не плачь. Мы сейчас выберемся. Слышишь? Она длинно всхлипнула – и замолчала.

– Вот так, – сказал он, пытаясь плечом вытереть мокрое лицо. – Сейчас мы… – голос подвел его и нехорошо дрогнул. Илаза услышала – и расплакалась снова.

Игар молчал, глядел в небо и кусал губы. Никто и никогда не рассказывал про такое… Никто и никогда, ни в одной сказке, ни в одной истории… Может быть, потому… что некому было рассказывать? Кто ЭТО видел – не возвращался? Если такова паутина – то каков же…

– Мы сейчас выберемся, – сказал он жестко. – Илаза, у тебя хоть шпилька есть?

«А что шпилька», – подумал он запоздало. Что здесь сделаешь шпилькой… Даже… Может быть, эта дрянь и ножом не режется…

– Я… Не достать, – с трудом овладев голосом, отозвалась Илаза. – У меня руки… связаны…

– А огнива нет у тебя?

– Откуда… И все равно… Не достала бы… «А если зубами?» – подумал Игар с внезапной решимостью. Дотянулся ртом до ближайшей паутинки, сжал зубы… Отвратительно. Мерзко и гадко, но если перекусить…

Паутинка прошла между зубами, чуть не порезав ему язык. Он выплюнул ее и тоже заплакал – беззвучно, чтобы Илаза не слышала.

– Игар, – хрипло проговорила его жена. – Игар… Давай звать на помощь.

Он сглотнул. Как же, услышат тут… Но… Воображение тут же подбросило ему охотника– настоящего охотника с зазубренным ножом, с огнивом, с веревкой, вот он разрезает проклятую паутину, и Игар умывается в ручье…

– Давай, – сказал он почти весело. – Стыда-то не оберемся! Вид у нас, наверное… Как у недовылупленных мотыльков.,..

Илаза не усмехнулась. Игар набрал воздуха– насколько позволяла стянутая паутиной грудь – и закричал неожиданно тонко, по мальчишески:

– Е-ге-гей! Сюда! Сю-уда!

– Помогите! – закричала следом Илаза, но звонкий ее голосок звучал теперь надтреснуто, глухо. – Помогите!

Ветер качнул видимую Игаром ветку – и все. Тишина.

Они кричали истово, срывая голоса– и наконец

Игар с удивлением обнаружил, что не может выдавить из себя ни звука, горло отказалось подчиняться, из него вырывался только жалкий хрип.

Некоторое время прошло в молчании. Игар глядел в перечеркнутое ветвями небо – и не думал ни о чем. Немилосердно саднило горло; потом явилась первая мысль: если кто-нибудь и услышал, он уже, наверное, не придет…

– Игар, – донеслось до него почти беззвучное, с болезненным свистом. – Ты знаешь, что это?

«Паутина», – хотел сказать он, но сорванное горло его не послушалось.

– Это..? Мы в паутине, как мошки. А потом придет паук.

Он был рад, что Илаза не видит его лица. Его лицо не было сейчас лицом героя и вообще мужчины– мальчишка, баба, расклеился…

– Пауки, Игар… Они высасывают. Заживо. Игар знал, что должен что-то сказать. Должен помочь девушке, доверившей ему свою жизнь, должен… хоть и со связанными руками.

– Ты самая… – выдавил он. – Очаровательная… мушка из всех, летающих на свете. Паук пленится тобой… Он скажет: убирайся, Игар, такие девочки не для тебя… А я скажу: хрен тебе, осьминогий! Хочешь – лови себе паучиху и давай… на Алтарь…

Упоминание об Алтаре показалось неуместным; Игар замолчал.

– Я чувствовала, – прошептала Илаза. – Там… на дороге… Что-то такое… И тот волк…

Игар беспокойно заворочался в паутине. Не надо о волке. Мы не волки, мы…

– Перестань, – бросил он почти сердито. – Мы не мухи. Я этих пауков знаешь сколько задавил? За свою жизнь?

– Пауков убивать нельзя, – глухо сказала Плаза. – Плохая примета.

– Хрен! – голос Игара снова сорвался.

– Помолчи теперь, – сказала Илаза еще глуше. – Давай попробуем… поспать… И помолись своей Святой Птице…

* * *

…Девочка стояла на вершине холма, и глаза ее казались черными от непомерно расширенных зрачков.

Давно знакомый лес ожил. Деревья обернулись железными людьми; сверху они казались маленькими, как Аниса, но Аниса тряпичная и мягкая, а люди, которых все выплескивал и выплескивал лес, даже издалека были страшными. Может, это и не люди вовсе. Так много людей не бывает на свете…

Страшные люди прибывали и прибывали, а те, кто вышел из леса первым, стояли теперь плечом к плечу, так ровно и в таком порядке, как настоящие люди никогда не смогут построиться. Железная стена медленно двинулась вперед, и дрожащей девочке почудилось стальное чудовище, занявшее собой всю опушку, вывалившее красно-зеленый язык – флажок на длинной и тонкой мачте…

Они растопчут ее Анису!!

Босые ноги бесстрашно прорвались сквозь заросли крапивы. Зеленая земля неслась вперед неровными скачками; покосившийся шалаш выскочил чуть в стороне, ей пришлось затормозить, стирая пятки, и резко повернуть. Влажное сено пахло густо и приторно, клочья летели во все стороны, она до смерти испугалась, что Анисы нету, – когда ободранные до крови пальцы наткнулись на безвольную тряпичную ногу.

Она прижала Анису к себе. Крепко-крепко, до слез. Стоило сбегать от родичей, стоило преодолевать страх и сбивать ноги, она не бросит Анису, никогда, ни за что…

Вдали ударил барабан. Отозвался другой – совсем пялом девочка дернулась и подскочила. От холма, от того места, где она недавно влетела я коапиву, медленно двигалась железная стена. Слишком медленно– девочка видела, как одновременно поднимаются тяжелые ноги, много-много ног, как, повисев в воздухе, они грузно ударяют в траву– и содрогается земля… и глубоко в нее вдавливаются стебли и цветы. Бухх… Бухх… Бухх…

Несколько секунд девочка смотрела, полураскрыв рот распахнув снова почерневшие, без слезинки, глаза; потом бездумно, как зверек, кинулась прочь.

Рокотали барабаны. Аниса билась за пазухой, как совсем живая. Скачками неслась навстречу зеленая земля; потом трава сделалась высокой, выше дево-чкиной головы, и каждый стебелек целился в круглое, тусклое, обложенное дымом солнце, которое как угнездилось в самом центре неба, так и не желало сходить с места.

Потом трава вдруг расступилась, и девочка, по инерции пробежав несколько шагов, упала на четвереньки.

Навстречу ей пёрла другая стена – и тоже железная. Пятясь, девочка успела рассмотреть, что страшные люди идут плечом к плечу, а вместо лиц у них стальные кастрюли и потому глаз нету вовсе. Железные ноги поднимались и падали в такт барабану – девочка в жизни не видела ничего ужаснее, чем эти ритмично бухающие ноги: бухх… бухх… бухх…

Поначалу ей показалось, что если схорониться в траве, если покрепче заткнуть уши и зажмурить глаза, то напасть минует ее, обойдет; она припала к земле, изо всех сил прижимая к себе Анису, – но земля дрожала. Содрогалась. Бухх. Бухх. Бухх.

Железная стена была совсем близко. Ветер принес ее запах– резкий, кислый, тошнотворный; девочка закричала и, не помня себя, кинулась прочь.

Барабаны торжествующе гремели, заглушая ее тонкий, срывающийся от ужаса голос. Аниса за пазухой прыгала, будто пытаясь вырваться и тоже бежать, бежать куда глаза глядят…

…Огромная, невыносимо огромная железная нога занеслась, и девочке показалось, будто она закрывает солнце. Назад!!

Все было как во сне, когда как ни старайся, а не сойдешь с места; несколько долгих мгновений она пыталась бежать, но земля изловчилась и поддела ее невесть откуда взявшимся крючковатым корнем. Беззвучно разевая рот, девочка упала животом в траву, придавив собой Анису. Бухх! Бухх! Бухх! – нарастало сзади, Бухх! Бухх!!

– Мама! Ма-ама!!

Трава покорно ложилась ниц. Сжимались, как челюсти, две железных фаланги. Барабаны взревели – и стена, выросшая навстречу бегущей девочке, вдруг ощетинилась остриями. Короткие лезвия мечей окрасились тусклым солнечным светом; хватая воздух ртом, девочка обернулась – та, другая, догонявшая ее стена ощетинилась тоже. Беспощадно, ни на миг не сбиваясь с ритма, падали на землю ноги. Бухх! Бухх! Бухх!

– Ма-а…

Колени ее подкосились, и небо сделалось черным. Справа и слева вставали над верхушками трав безглазые, безучастные лица.

Бухх!! Бух!!

– Ма…мочка…

Пронзительный визг. Не визг – истеричное ржание. Она подняла голову и увидела, как между смыкающимися челюстями летит, почти не касаясь земли, белый конь с тонкими, как паутинки, ногами. Стальные зубы сжимались все плотнее, грозя раздавить и его тоже, и единственная дорога, пo которой еще мог нестись конь, пролегала через ее, девочки, склоненную голову.

– Ма…

Снова злобный конский визг. Копыта перед лицом и…

Земля дернулась и ухнула вниз. В последний раз занеслась и упала обутая железом нога. В лицо ударил ветер, затрещало ветхое платьице, больно сделалось груди, и с каждым ударом копыт все больнее; она зажмурилась, ожидая, пока копыта растопчут ее всю, совсем, в лепешку – но копыта били внизу, под ней, а она летела, и где-то в стороне зазвенела сталь и кто-то закричал тонко и хрипло, и кричал долго, долго, долго…

Потом она потеряла сознание.

Темный щербатый стол помнил и свадебные застолья, и тяжесть открытого гроба. Теперь на столе лежала почти новая, любовно тканная и не менее тщательно вышитая скатерть. Под свечку поставили глиняный круг – чтобы жир, стекая, не портил красоту.

Девочка смотрела на язычок огня. Язычок почему-то плавал в туманном ореоле – в последнее время такое помутнение случалось с ней нередко. Бывало даже, что под утро она просыпалась на мокром, и мать тогда угрюмо поджимала уголки губ – но бабка-трав-ница сказала, что все пройдет. Хвала Небу, в живых осталась – радуйтесь…

Девочка не слышала, что говорил отец. Он говорил торжественно и длинно,, девочка разбирала только то и дело повторяющееся «благо дарствие»; потом заговорил ОН, и девочка слышала все, от слова до слова.

– У судьбы длинные руки, – говорил ОН. – Так ей угодно было, что я спас вашу дочь от верной смерти. Не важно, кто я, не важно, каков мой чин и кому я служу – судьба сказала свое слово, теперь мы связаны крепче, чем мать и дитя. Я не прошу у вас награды – но следовать судьбе обязан. Жизнь этой девочки теперь моя; отдайте ее мне, я буду беречь ее, как дочь, а когда она вырастет – женюсь на ней. Так будет.

Девочка смотрела на пламя свечи. Все, что было сказано после, не сохранилось в ее памяти; перебивали Друг друга мать и отец, а девочка думала об Анисе. О кукле Анисе, которая осталась на поле боя.

* * *

…Плотный кокон из серой липкой паутины располагает к самым искренним молитвам.

Игар попал в скит семи лет от роду – и Отец-Дознаватель долго держал его за подбородок, не давая отвести взгляд и не сводя своего тяжелого взгляда. Потом вполголоса сказал Отцу-Вышестоятелю: «Крученый. Но – может быть».

Сперва его научили скоблить дощатый пол и выносить помои, потом прислуживать за столом; его учили слушать старших, как подобает птенцу, и что «дабат» означает «да будет так», и если сказано «дабат», значит, ничего изменить нельзя… Спустя месяц он впервые увидел Святую Птицу – и наконец-то понял, поверил, что останется здесь навеки. Святая Птица смотрела в Игарову душу, как и Отец-Дознаватель, – но если взгляд Дознавателя тяжело вламывался в святая святых, проникая в тайны и не оставляя лазеек, то Птица просто все принимала, как есть. Принимала, понимала и сочувствовала, и будто говорила – утешься, птенец…

Он умел молиться горячо, как никто другой, – Отец-Служитель пленился этой его преданностью и приблизил к себе. Игар успел привязаться к нему, такому мягкому и добросердечному, когда в один из дней Отец-Служитель позвал мальчика в спальню, дабы тот помог ему облачиться в ночную сорочку.

О дальнейшем Игар вспоминал, покрываясь холодным потом. Он вылетел из спальни, дрожа как осиновый лист, и навсегда лишился благоволения Отца-Служителя…

…Одна лишь Святая Птица утешала его всегда и во всем. Ее золотая голова была склонена к правому плечу, и в темных глазах отражались огоньки ритуальных свечей; Игар изо всех сил хотел стать хорошим послушником, однако норов его…

«…Святая Птица, помоги нам. Я предал тебя, обратившись к Алтарю; я снял с себя храмовый знак, ты вправе отвернуться от меня – умоляю, спаси нас. Все, что я делал, я делал из одной только… Илаза, она…»

Солнце проглянуло сквозь путаницу ветвей и обожгло его щеку болезненным поцелуем. Илаза… Этот запах, волосы, вплетенные в траву, под бархатными губами– зубы, белые, как фарфор… Кукла с фарфоровой головой… Откуда– кукла? Илаза живет в нем… Она– его, и как обидно, если… Нет, Святая Птица, это невозможно… Мы прошли мимо стольких смертей… Спаси…

Однажды Отец-Дознаватель взял его с собой в Замок… который оказался не замком вовсе, а просто хорoшим добротным домом за высокой каменной оградой. У ворот стоял приземистый парень с неприятным тягучим взглядом, стоял и чертил по песку кончиком обнаженной сабли. Встретившись с ним глазами, Игао сразу вспомнил все, что приходилось слышать о хозяйке Замка, а говорили о ней неохотно и шепотом. Парень пропустил Отца-Дознавателя вместе с юным послушником, ему ведено было впустить. Отца Дознавателя ждали, чтобы вынуть из петли старшую княгинину дочку, красавицу Аду, которая соорудила в собственном будуаре виселицу и умерла раньше чем сестра ее, Илаза, явилась с пожеланием доброго утра.

Тогда Игар и увидел свою будущую жену впервые.

Илаза не плакала. Она вполне серьезно собралась вслед за сестрой – потому что «все равно как в могиле, так хоть не заживо».

Впрочем, обширный дом не показался Игару похожим на могилу. Он понял, о чем говорила Илаза, только когда увидел хозяйку– затянутую в черный бархат владычицу-княгиню, чью красоту портил резко очерченный, обрамленный глубокими складками рот. Игара особенно поразила ее спина, перетянутая глубокой поперечной складкой; столь странный рельеф придавал княгине сходство с туго перевязанным мешком. Игару сделалось смешно; его всегда разбирал смех именно в те моменты, когда смеяться было ни в коем случае нельзя. Он тотчас же низко понурил голову, чтобы спрятать лицо.

Ада покончила с собой, потому что накануне завершился ее мучительно долгий роман с неким обедневшим рыцарем, вечным женихом, которого ее мать то привечала, то изгоняла в приступе непонятного раздражения. Уже назначенная свадьба то переносилась, то отменялась вовсе, то назначалась вновь; Ада призывала возлюбленного на тайные свидания, а целый сонм содержащихся в доме старых дев болезненно подглядывал и подслушивал, и среди этих несчастных, закосневших в своем девичестве, полным-полно было платных шпионов. Единственным другом несчастливой невесте была ее младшая сестра– она же и оказалась невольной виновницей трагедии. Застав Илазу мило беседующей с каким-то красивым служкой, княгиня взбеленилась; парнишку прогнали со двора плетьми, но ярость княгини к тому времени полностью вырвалась из-под контроля разума, и не в добрый час явившийся Адин жених нашел жуткую смерть от своры свирепых, специально науськанных княгининых псов…

Илаза не плакала. У Игара хватило наглости уже в ту первую встречу поклясться, что он вырвет ее из Замка и сделает своей женой; у Илазы хватило здравого смысла не жаловаться матери на дерзкого послушника, а Отец-Дознаватель слишком озабочен был своей миссией, чтобы обращать внимание на мечтательное выражение в Игаровых глазах. Святая Птица, он хотел стать хорошим послушником, но нрав его…

Тело мучительно затекло. Он не чувствовал своих ног, а о существовании рук напоминали редкие болезненные покалывания; губы раздулись, как мыльные пузыри. В ватной тишине бесконечно долгого дня беззаботно звенел ручей– его песня была худшей из возможных пыток; потом к ней прибавилось басовитое гудение – над лицом Игара кружила пара слепней, он то и дело мучительно дергался, но кровососы становились все наглее. Пить…

– Пить… – тихонько прохрипела Илаза, и Игар не узнал ее голоса. Неужели и она вот так же не чувствует тела и пытается облизнуть губы липким, в тягучей слюне языком?!

От раскаяния он снова едва не заплакал. Клялся, что отведет все беды – какова же цена его клятвам?! Обещал быть ей опорой и защитой – и обманул на другой же день после свадьбы, не уберег, обрек на мучительную смерть, потому что…

Он рванулся сильнее, и слепни, удивленные, отлетели чуть дальше, чем обычно. Сколько еще ждать?! Паук ли, смерть ли от жажды… Уж неизвестно, что хуже…

– Илаза, – сказал он, но не услышал своего голоса. Попытался прочистить горло; сглотнул слюну, которой уже не было. – Илаза… Давай играть, будто мы на свадьбе. Будто столы накрыты… Ты кого пригласила?

Некоторое время было тихо, только ветер сухо шелестел листвой.

– А… зачем?-спросила Илаза глухо. «Солнце низко», – подумал Игар. – Скоро и вовсе…"

– Илаза! Не молчи. Скажи что-нибудь.

Не то вздох, не то стон.

– Илаза… А почему… У княгини такая…, такая вмятина на спине, будто ложбина? Как от веревки?

– Дурак.

– Нет, ты скажи!

– Она не носит корсетов.

Игар закрыл глаза. Сто раз повторил про себя «корсет, корсет, корсет»… Слово потеряло смысл. Просто череда звуков.

– Ну и что?

– Она носит… Другое белье.

– Ну и…

Илаза всхлипнула:

– Пить. Я хочу пить.

– Не плачь, – сказал Игар беспомощно.

И снова тишина. В прорехах между ветвями висело одинокое облако – такое же белое и рыхлое, как вчера. Один бок его показался Игару чуть золотистым. Чуть-чуть.

Вечер наползает из оврага…

Он всего лишь на секунду закрыл глаза – и увидел теленка со свежим тавром на боку, красным тавром, болезненной раной; в следующую секунду небо в переплете ветвей оказалось уже не синим, а фиолетовым, а листья на ветках сделались черными. Место облака заняла тусклая, едва народившаяся звезда.

Он испугался, в мгновение ока вспомнив все, заново ощутив и сухой воспаленный рот, и мертвое затекшее тело, и страх за Илазу. Святая Птица не спустится с неба, не придет на помощь, как приходила к давним и праведным предкам; он, Игар, отступник, потому что, вверяясь Алтарю, снял храмовый знак; он же болтун и предатель, потому что втянул Илазу в…

Паутина чуть дрогнула.

Не так дрогнула, как обычно, когда пыталась пошевелиться Илаза. Паутина дрогнула иначе, по-новому, и от этого движения Игарово сердце подпрыгнуло к самому горлу.

– Илаза… Ила…

Он услышал ее вздох, похожий на всхлип.

– Илаза… Я… спал?

– Тише. Пожалуйста, молчи.

– Мне показалось, что…

– Молчи! – простонала Илаза. – Ты… чувствуешь…

Паутина дрогнула снова – теперь вполне ощутимо; Игар еле сдержал крик.

– Он здесь, – почти спокойно сказала Илаза. –Давно здесь. Он ждет.

Днем Игару казалось, что силы его иссякли раз и навсегда, – однако новое сотрясение паутины превратило его в комок из нервов и мышц.

– Эй, ты! – выкрикнул он, выгибаясь дугой. – Эй… Ты… кто здесь, а?!

– Прекрати, – голос Илазы перестал ей повиноваться. – Игар… Я боюсь… Я не… хочу… Я не хочу, не надо, нет!!

В этот момент Игар согласился бы умереть дважды. Не важно, каким способом – лишь бы оставили в покое Илазу.

– Оставь ее в покое! – закричал он, изо всех сил пытаясь высвободить затекшие руки. – Тварь!

«Это смешно, – подумал он в следующую секунду. – Все равно что уговаривать голодного волка… Ах, как кричал тот бедный волк… Как кричал…»

Теперь паутина мерно, через определенные промежутки времени, вздрагивала – и вздрагивала все сильнее. Игар до отказа вывернул шею, пытаясь увидеть Илазу, – вместо Илазы по краю его зрения проскользнула темная, не имеющая формы тень. Показалось?!

Он вглядывался в темную путаницу ветвей, пока не заслезились глаза. Показалось? Страх? Что это было?

Паутина качнулась. Хрипло вскрикнула Илаза;

Игар забился, как настоящая муха, так что жгуты из паутинок врезались ему в кожу:

– Илаза! Не давайся! Говори со мной! Я умру за тебя! Говори! Пусть меня жрет, я люблю тебя, больше жизни люблю! Не давайся!

Стон.

Он закричал, как кричал прошлой ночью волк. Сорванного голоса хватило ненадолго; извиваясь, до крови прокусывая запекшиеся губы, он хрипел, захлебывался ее именем, и перед глазами его метались в темноте огненные искорки – как тогда, на соломенной подстилке, когда Отец-Разбиватель впервые поставил его на голову… Все зря… Ила-аза…

– Тихо. Все. Хватит. Теперь успокойся и помолчи. Он бредит. Это не голос Отца-Разбивателя – тот говорил тонко, с металлическим звоном, и сильно картавил… Это другой голос. Мягкий и вкрадчивый, как у…

– Илаза,-прохрипел Игар в последний раз и затих.

Паутина колыхнулась; к Игару приблизились сзади. Он кожей почувствовал присутствие за своей спиной – и разинул рот, но крика не получилось.

– Тихо. Теперь тихо. Не дергайся.

Все-таки бред. Не сам же он с собой говорит… Это не может быть голос Святой Птицы… Она спросит у Игара после смерти: почему снял храмовый знак?!

Рубаха на его спине треснула, вечерний ветер лизнул обнаженную кожу.

– Не надо… – пискнул он едва слышно.

– Не напрягайся. Расслабь мышцы. Не бойся, расслабь. Бред.

– Не на…

Под лопатку ему вонзилось жало– во всяком случае, он решил что это жало, дернулся и замер в ожидании смерти.

Смерти не наступило. По телу разливалась теплая, расслабляющая волна.

– Спокойно.

Рывок. Половина нитей, стягивающих Игара, с отвратительным треском разошлась; он не испытал облегчения. Ноги болтались, как чулки с песком.

Потом небо с разгорающимися звездами повернулось и легло на бок. Игар схватил воздух ртом; перед его глазами оказалась твердая земля– вернее, наклонная стенка оврага, укрытая шубой из прошлогодних листьев, пахнущая травой и влагой.

– Попробуй встать, – сказали у него над головой.

Он послушно попытался сесть, поднял правую руку, удивленно посмотрел на безжизненные белые пальцы, все в отвратительных клочьях паутины – и, будто ошпаренный, подскочил и завертел головой в поисках Илазы.

Ее светлое платье выделялось среди ветвей. Лица Игар не видел– лишь слышал сбивчивое, натужное дыхание.

Он с трудом проглотил тягучую слюну:

– Кто… здесь… Кто?!

Шелест ветра в кронах. Неподвижная Илаза в сетях; что-то мешает. Что-то маячит в стороне, сверху, невозможно большое, бесформенное, что это, что…

Его вырвало желчью. Одна длинная болезненная судорога, пустой желудок, выворачивающийся наизнанку, все остальное парализовано ужасом, даже мысли об Илазе…

– Кто… говорит…

По краю его зрения снова скользнула тень – темнее, чем темное небо. Желудок опять подпрыгнул к горлу – Игар пережил длинный, бесплодный рвотный позыв.

– Вставай, – мягко, почти ласково повторили у него над головой. – Поднимайся. Ну?

Он не мог подняться. Ноги затекли до бесчувствия; он попробовал растереть бедра – мышцы отблагодарили его судорогой, да такой, что теперь он повалился на ковер из палых листьев, шипя от боли.

– Понятно, – сказали из темноты. – Ложись лицом вниз.

– Ты кто?!

Тень колыхнулась над самой Игаровой головой и от нее веяло таким неудержимым ужасом, что он упал ничком, закрыв руками голову.

От первого же прикосновения его стало трясти, как в жестокой лихорадке. Он сжимал зубы, чтобы не надкусить язык; касались его не руки, во всяком случае не руки человека; какие-то цапалки, похожие более всего на исполинские гибкие клешни, ловко разминали его омертвевшую плоть, а он лежал, зарывшись лицом в прошлогоднее гнилье, и беззвучно скулил от боли и страха.

– Расслабься. Тихо, тихо… Теперь встань.

Он повиновался не сразу. Поднялся на четвереньки; ноги слушались его, хотя и с трудом.

– Возьми баклагу… или что у тебя там. Напои ее. Илаза молчала. Как мог быстро он добрался до застрявшего среди корней мешка; от привычных, давно въевшихся в пальцы движений ему чуть полегчало. Он вытащил наполовину полную – о счастье! – баклажку и неуклюже проковылял к Илазе; спеленутая серыми нитями, она висела теперь над самой землей, так что Игар, привстав на цыпочки, мог дотянуться до ее лица.

– Илаза… Все будет хорошо… Выпей… Хорошо, что густые сумерки. Хорошо, что они не видели друг друга; Игар не хотел знать, как выглядит теперь Илаза, и не хотел показывать ей свое опухшее, в бороздках слез лицо. Она глотнула и закашлялась; потом пила долго, со стоном, и Игар со странной ревностью подумал вдруг, что там, на Алтаре, она постанывала очень похоже… Пожалуй, точно так же, только тише… А сейчас…

Баклажка опустела. Игар облизнул кровавую коросту на собственных сухих губах:

–Ты-как?.. Пауза. Чуть слышно:

– Спасибо.

– Все будет хорошо, – сказал он так ласково, как мог. – Потерпи, ладно?

Паутина содрогнулась-Илаза закачалась, как тяжелая гиря. Игар отогнал неприятное воспоминание о висельниках, медленно покачивающихся в петле. Поднял голову; паутина закрывала полнеба, и в недрах ее Игару померещился темный сгусток. Нет, показалось… Теперь в другом месте, ниже… теперь…

Он резко обернулся. Бесформенная тень ускользнула из-за спины за миг до его движения.

– Освободите…– попросил он жалобно. – Кто бы вы ни были… Освободите ее…

Странный царапающий звук, похожий на тихий скрип.

– Спокойно, спокойно… Напейся теперь сам.

Игар перевернул баклажку– единственная капля упала ему на башмак. Тихий скрип повторился, и Игар с ужасом понял, что это на самом деле смех:

– Ну-ну… Девочка выпила все, не оставив мальчику и глоточка… Чем же напоить тебя? Можно ее кровью?

Игар испугался так, что пришлось судорожно сжать колени:

– Нет, нет… Нет…

Тень скользнула над его головой, на мгновение закрыв звезду.

– Ладно… Ступай к ручью… и наполни баклажку. А потом ты вернешься. Ступай.

…Две ночи назад был Алтарь. Был ли?! Как сон… Как давнее воспоминание. Будто веслом по голове. Мальчишки вытащили рыбину, саданули веслом– и удивленные глаза вылезли из орбит, а черные рыбьи усы печально обвисли…

Игару казалось, что он теряет память.

Он брел в темноте, то и дело спотыкаясь, падая и съезжая вниз на животе. Ручей звенел все громче; выходя на прогалины, где еще чуть-чуть подсвечивало угасающее небо, он останавливался, чтобы тупо уставиться на свою ладонь. Сгибал и разгибал пальцы, шепотом упрашивая себя: это я. Это моя рука, моя рука…

А потом он разом забыл обо всем. Ручей звенел, ручей простирался, заняв собой полмира; Игар стоял над его гладью, глядя, как дробится на ней танцующий свет звезд.

Еще потом он впал в счастливое оцепенение. Вода стекала по его губам, и, уже напившись, он лежал лицом в ручье – бездумный и безвольный, достигнувший абсолютного совершенства, где не место желаниям, хотениям и прочей мелочной суете.

…А очнулся на бегу. Вверх по темному противоположному склону, длинными и небывало сильными прыжками, как не бегал никогда, как зверь, только что перегрызший веревку…

Отец-Разбиватель учил: выжить, выжить во что бы то ни стало, молить Птицу о жизни, благодарить Птицу за удачу… Жить. Жить!!

Он бежал, и непонятное шестое чувство помогало ему огибать стволы – иначе он расшибся бы в лепешку. Треща ветвями, как молодой вепрь, он проломился через кусты– и увидел над головой спасительный, противоположный край оврага.

…И сказала Птица птенцам своим: каждый из вас рожден, чтобы жить, и каждый жить вправе. Дабат.

– …И почему? Он молчал.

– Почему же ты вернулся? Так далеко удрать… Действительно далеко. И вернуться… Зачем?

Теперь совсем темно. Так темно, что глаза можно и вовсе не открывать. Лучше зажмуриться – тогда, по крайней мере, не надо будет пялиться, таращиться, пытаясь разглядеть в окружающей черноте хоть проблеск, хоть искорку.

Искорку… Огонь, Ночные твари боятся огня… все твари боятся огня, но тот, что сидит в серой паутине, тварь непонятная и непредсказуемая. Кто… Кто?! Паук, который вьет паутину на волков и говорит… как по писаному. Как Отец-Научатель… Зачем вернулся, дурак?! Что проку, теперь они погибнут вместе, а мог бы…

Подбородок его стягивало подсохшей кровью. Там, за оврагом, он не удержался и влепил себе оплеуху – и как, оказывается, сильно можно себя ударить. Немилосердно. Без жалости.

– Кто она тебе? Та, за которой ты вернулся? Слух Игара обострился десятикратно. Он слышал ее дыхание; ни звука, ни шелеста, ни движения – только дыхание, сдавленное, будто Илаза пыталась удержать стон.

Игар поднял лицо к непроглядной темноте:

– Жена. Она жена мне, мы сочетались на Алтаре… И посягнувший на эти узы будет проклят.

Нет, паутина различима-таки, даже теперь. Еле видимый серый кокон…

Он поймал руку. Холодную и слабую, липкую от нитей, странно маленькую– он никогда прежде не думал, что ее рука так мала в сравнении с его ладонью… Аристократическая. Детская; И не желает отвечать на его пожатие. Да в сознании ли Илаза?!

Пальцы в его руке дрогнули. Чувствует. Ответила. Так слабо…

– Она жена мне, – сказал он сдавленно. – Мы принадлежим друг другу. И мы никому не сделали зла!..

Пальцы Илазы ослабли снова.

Темнота над его головой помолчала. Скрежетнула смешком:

– Теперь вы принадлежите мне… Алтарь не обидится. Алтарю даже угодно, чтобы судьба ваша была… одна на двоих. Забавно лишь, что пока девочка хранится здесь, мальчик ходит на привязи…

Игар вжался лицом в неподвижную Илазину ладонь. Дотянуться бы до ее губ… Но от его движения паутина напряглась, и девушка судорожно вздохнула. Так ей больно. Он боится причинить ей боль…

– Что вы будете с нами делать? – спросил он, удивляясь собственному равнодушному голосу.

– Ты не догадываешься? – удивилась темнота. – Пройдет несколько часов… Я дам вам напиться еще. Побольше воды. Вам это сейчас нужно.

– Меня, – хрипло предложил Игар. – Меня.

– Обоих.

– Нет…

Темнота усмехнулась:

– Да. Да… Алтарь одобрил бы. Одна жизнь– смерть тоже одна… Хочешь пить – напейся. Есть время.

…А ведь убежал было, ушел уже так далеко!

Проклятое тело так хочет вырваться и выжить. Отец-Разбиватель говорил – только душа хочет умирать. Тело, дай ему волю, никогда не полезет в петлю… Душа Ады, Илазиной сестры, желала обрушиться вовнутрь. Уничтожить себя… И тело проиграло. Тело качалось в спальне, не достигая босыми ногами до…

А что проку, если теперь они с Илазой погибнут вместе?! Лучше быть вечным вдовцом, чем умереть сейчас, в восемнадцать лет… Так глупо и так… отвратительно… Как муха…

А в мешке огниво. Если пошарить в темноте… Поджечь все гнездо. Выжечь…

Развести огонь. Но… Время. Этот, что в кронах, двигается со скоростью мысли…

– Игар – твое имя?

Он вдруг напрягся. Темнота изменилась; теперь в ней ощущалось близкое, отвратительно близкое соседство. Совсем рядом… Так, что лица достигает мерзкое, теплое дыхание. Святая Птица… Как это будет?.. Ожидание смерти хуже умирания, сейчас он сам попросит поскорее его прикончить… Но он не Ада. В нем слишком много жизни. Отец-Служитель сказал бы– слишком много тела и слишком мало души. Слишком много трясущегося, покрытого потом, живого тела…

– Я… меня так зовут. Я Игар… Освободите ее. Распутайте. Ей же плохо… Она не убежит!! Илаза молчала.

– Если вы знаете о Святой Птице, – сказал Игар шепотом, – если вы… но… я заклинаю именем ее: не мучьте хотя бы девушку. Во имя Птицы!

Он думал, что священное имя придаст ему сил. Он ошибся – в этой черной, невозможной темноте имя Птицы прозвучало бессмысленно, как звон стекла о стекло.

Он замолчал. Безжизненная рука Илазы и собственное сбивчивое дыхание. Все, что оставила ему жизнь.

– Сядь, – сказала темнота. Он не мог сесть, не выпуская руки; оставлять Илазу он не хотел.

– Ты хочешь, чтобы она жила?

В голосе темноты скользнуло нечто. Нечто, заставившее Игарово сердце на мгновение остановиться. Призрак надежды.

– Да, – прошептал он еле слышно. – Да. Да. Птицей клянусь…

– Тише. Она будет жить, если ты выкупишь ее.

– Собой?! – это было первое, что пришло ему в голову.

– Ты и так мой, – голос темноты усмехнулся. – Ты ничего не стоишь, к сожалению… Но ты выкупишь ее другим человеком. Женщиной.

Он облизнул губы. Сплошная пленка подсохшей крови.

– Ты готов умереть за свою жену… Хорошо. Мне не нужно, чтобы ты умирал. Ты пойдешь к людям… Ты найдешь среди них женщину, настоящее имя которой– ТИАР. Запомни хорошенько – Ти-ар… Конечно, она может зваться и другими именами, но настоящее ее имя– это. Ей около тридцати лет… Чуть меньше. У нее темные, с медным оттенком волосы, и карие с прозеленью глаза. Ищи ее в провинции Ррок. Найди ее и приведи ко мне… Это трудно, я знаю. Ты обманешь ее, или соблазнишь, или притащишь силой – мне безразлично. Можешь даже повести ее к Алтарю… Все равно. Ты приведешь ее ко мне, и тогда, взамен, я отдам тебе твою… Илазу. Ты согласен? Повисла пауза.

– А зачем она вам? – тихо, чуть слышно, совершенно некстати спросила Илаза.

Святая Птица, Игар не узнал ее голоса. Чужой, сиплый…

– Я согласен, – сказал он яростно. – Я согласен на все. Отпустите ее.

– Сначала ты приведешь мне ту женщину.

– Но… это же…

Он тряхнул головой – и тут же закусил губу от боли. Боль понемногу затихала, пульсируя в затылке, в висках… О чем? Тиар… О чем они говорят, с кем они уговариваются… На что он только что согласился?..

– А если Тиар умерла?!

– Если она умерла – значит, вам не повезло, – холодно отозвалась темнота.

Игар всхлипнул.

Мысли его путались, он ни одной не мог довести до конца. Целый ворох рассуждений, который предстоит еще распутать, разобраться, но сейчас нету на это ни времени, ни сил. Оставить Илазу?! При одной мысли об этом его обдало морозом, он почувствовал, как трещат, поднимаясь, волосы. Илаза… Спасти. Можно. Илаза.

Оставить ее… здесь?!

– У меня… просьба, – он проглотил комок. – Можно, пойдет Илаза, а я останусь?

– Плохо, – отозвалась темнота после короткого молчания. – Ты что же, не веришь в успех… предприятия? Жаль. Придется оставить вас обоих.

– Нет,-Игара снова затрясло. – Нет, я не то хотел… Я сделаю. Ради Илазы я… хоть труп вам притащу… этой Тиар.

– Труп мне не нужен, – усмехнулась темнота. – Живая. Только живая. Живьем.

– Да,-Игар закашлялся. – Я пойду… Я прямо сейчас… Я скоро. Вы…

Он замолчал. Ночной воздух, за минуту перед тем прохладный, сделался вдруг липким, как смола, и Игар завис в нем, как муха. «В который раз – как муха», – подумал он горько.

Илаза прерывисто вздохнула. Игар сглотнул– и стал на колени, подняв лицо к темноте над своей головой;

– Не мучьте ее. Развяжите ее… Ну пожалуйста. Неуловимое движение сгустка темноты. Глухой вскрик Илазы; Игар услышал, как человеческое тело мягко ложится на прелые листья у его ног. Отвратительный звук разрываемой паутины. Тишина.

Он обнял ее. Прижался щекой к мокрому, липкому, грязному лицу:

– Я… Не бойся. Только не бойся. Умой лицо, сразу станет легче. Ведь я люблю тебя… Больше жизни… А жизнь большая. Длинная… и счастливая. Мы будем… Потерпи немножко. Да? Сейчас я разотру тебя… Все хорошо.

– Не оставляй меня, – попросила она чуть слышно. Он содрогнулся:

– Я скоро… Очень скоро. Я заберу тебя.

– Не верь… Он меня… высосет. И тебя… и ту… женщину… Я не хочу… Игар…

Он почувствовал, как судорога проходит по ее телу, скручивает, выгибает бараньим рогом, как в столбняке. Он накрыл ее своим телом, пытаясь обнять:

– Илаза… Илаза, не надо!.. Посмотри на меня, я с тобой… Девочка…

И бесформенная тень, которая была чернее темноты, снова оказалась совсем рядом. По другую сторону Илазиного тела. Игар невольно отпрянул.

– Нет! – взвизгнула девушка, но мышцы ее тут же обмякли. Игар в панике отыскал ее руку – пальцы сделались расслабленными и теплыми.

– Мне ни к чему душераздирающие сцены, – сказала темнота. – Успокойся, она спит.

Илаза дышала глубоко и ровно. Игар осторожно провел ладонью по ее лицу – ресницы были мокрыми.

– С ней ровно ничего не случится… Если. конечно, ты выполнишь обещание. А теперь… ты будешь слушать. Очень внимательно; от этого зависит… ты понял.

Взошел месяц. Игар слушал. Ветер тяжело покачивал спутанные ветви, играл серыми клочьями паутины – Игару показалось, что над головой у него вздыхают чьи-то серые, разорванные в клочья легкие.

– …Повтори.

Он попытался собрать разбегающиеся мысли, обрывки воспоминаний, среди которых безнадежно затерялись те новые, спутанные знания, от которых зависела теперь Илазина жизнь.

– Повтори, ну?

– Я не помню, – признался он в ужасе. – Я не могу… сейчас…

В голове его катался, гремя и подпрыгивая, чугунный шар. Огромный тяжелый шар больно бился о кости черепа, ворочался и грохотал, и ни одной мысли, только тяжесть и боль. Я снова ее погубил, подумал Игар безучастно.

– Не двигайся.

К нему снова приблизились сзади, и уже разорванная рубашка треснула опять. Он замер, ожидая боли, – и боль пришла. Будто укус слепня.

Чугунный шар обернулся мыльным пузырем и беззвучно лопнул. Тяжесть ночи отступила – теперь это была просто ночь, ясная и звездная, Игар ощутил запах трав, и рядом, на дне оврага, беззаботно пела вода.

– Спасибо, – сказал Игар одними губами.

– Ты вспомнил?

– Да…

Он медленно повторял названия дальних и ближних городов и местечек – вся провинция Ррок: большой город Турь, почитаемый, будто столица… Близлежащий городишка Требу р, где спокон веков полным-полно спесивых аристократов. Устье, многолюдный порт. Далекий Важниц, прибрежная Рава… Дневер, славящийся ремеслами. Олок в предгорьях, Ремет в верховьях… И бесконечное множество сел:

Мокрый Лес и Узкий Брод, Утка, Кошка, Речка… Две Сосны, Три Грача, имена зверей и птиц, лесов и озер… И – обязательно надо запомнить – Холмищи. Хол-мищи, далекое село…

Он твердил и перечислял приметы и повадки незнакомой женщины, которая где-то там, в ночи, спит и не ведает, что по ее душу уже отправлен гонец. Та, что своей жизнью выкупит жизнь Илазы.

– Хорошо, – из темноты снова донеслось отвратительное теплое дыхание. – Теперь посмотри на небо.

Игар поднял голову. Половина небосвода по-прежнему была скрыта серым покрывалом, зато другая, чистая, лоснилась от звезд.

– Где звезда Хота, знаешь? Игар кивнул.

– Где?

Он поднял дрожащую руку и ткнул пальцем в желтоватую, мерцающую звездочку, примостившуюся на острие длинной безлистой ветки. Отец-Научатель любил рассказывать легенду про то, как мышь попала на небо и заявила, что теперь…

– Звезда Хота опускается за горизонт в середине осени. Времени тебе – покуда звезда не скроется. Рассказать тебе, как я поступлю с ней, с твоей любимой женой? Что я сделаю с ней, если до той поры ты не вернешься вместе с Тиар? Надо говорить, нет?

Илаза спала. Голова ее лежала у Игара на коленях.

– Пощадите ее, – попросил он хрипло. – Я вернусь, но… Она же как-то должна дожить. Ей будет холодно, голодно, страшно… А она княжна и привыкла…

– Не беспокойся, она куда более живучая, чем ты. Игар снова поднял глаза. Звезды гасли, растворялись в светлеющих небесах; еще немного – и погаснет звезда Хота… А так хотелось посмотреть на спящую Илазу при свете утра…

– …Кстати, Игар.

Он шел медленно, против воли ожидая опускающейся на голову сети. Оклик заставил его споткнуться.

– Надо говорить, что будет, если ты… Скажем, вернешься с бандой головорезов? Что случится с Илазой?..

Игар сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Хорошо, что Илаза спит и не слышит этих слов.

Глава вторая

Лицо этой старухи никогда не улыбалось. Но там, в зале, где было много народу и был ОН, там лицо ее хранило хотя бы видимость доброжелательности; здесь, в маленькой душной комнатке, старуха смотрела, как скаредный торговец:

– Сколько весен ты помнишь? Девочка напряглась, пытаясь сосчитать; ответила неуверенно:

– Шесть… Или семь…

Глаза старухи сделались маленькими-маленькими и ушли глубоко под лысые надбровные дуги:

– Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…

Девочка растерялась. Почувствовала, как привычно щиплют, увлажняются глаза:

– Да… но… я помню из них только семь… Старуха презрительно скривила темные тонкие губы:

– Ты не настолько мала, чтобы не понимать, о чем тебя спрашивают!

Девочка сдержала всхлип. Там, где она жила раньше, о возрасте спрашивали по-другому.

Путешествие не принесло ей радости; разлука с родичами огорчила меньше, чем она ожидала. Здесь, в чужом доме, даже время казалось чужим, неповоротливым, медленным; ОН говорил что-то о спокойствии и будущем счастье, но слова его проходили мимо девочки, не достигая ее ушей. А уж души не достигая тем более.

– Тебе десять весен, – медленно, будто раздумывая, проговорила старуха. – Ну-ка, разденься.

Девочка повиновалась; старуха долго осматривала и ощупывала ее тощее детское тело, и, вздрагивая от прикосновения холодных рук, девочка думала о кротах, изрывших землю за сараем. Она так мечтала когда-нибудь увидеть живого крота – но видела только мертвых. Тех, которых убили мальчишки…

– Ты созреешь еще не скоро, – сообщила старуха с ноткой разочарования. – Ты будешь учиться и играть с прочими детьми, но у тебя будет своя комната; ты должна помнить, что ты не ребенок больше– невеста, будущая жена господина и наша госпожа… Одевайся.

Она долго не могла справиться с поясом – на ее прежнем, домашнем платье пояса не было вовсе, была веревочка, затянутая узлом; старуха не помогала – просто смотрела и хмурилась. Толстый крючок не желал влезать в дырочку, новую и оттого слишком маленькую, пальцы покраснели и отказывались слушаться– но девочка, закусив губу, пробовала снова и снова, пока дверь за ее спиной не отворилась, и, еще не глядя, она почувствовала появление ЕГО.

Его ладони были белыми, как сахар, и загар на тыльной стороне их казался от этого еще темней. Длинные пальцы одним движением вогнали на место непослушный крючок; старуха почтительно склонила высокую седую прическу:

– Да, Аальмар…

Его рука небрежно поймала девочку за плечо, мимоходом погладила, ободряюще потрепала по голове:

– Я уезжаю.

– Уже сейчас? – удивилась старуха.

– Да… – вошедший кивнул. Девочка почувствовала, как ее лицо чуть приподнимают за подбородок:

– Малыш, пойдем? Проводишь меня? Она посмотрела ему в глаза – и испугалась снова. Как тогда, когда он отрывал ее, ревущую, от матери… Тогда он казался ей самым страшным существом в мире…

Но эта старуха без бровей страшнее. Девочку уже вели вниз по лестнице; из-за какой-то двери выглянуло чье-то любопытное лицо, скользнула под ногами рыжая кошка, кустик травы у крыльца, и вот уже сильные злые люди удерживают сильных злых лошадей, покачивается пустое тяжелое стремя, блестит на солнце украшение – бронзовая морда собаки на ремешке уздечки…

– Я уезжаю, – сказал ОН. – Скоро вернусь. Жди меня и будь молодцом… Ты скоро привыкнешь. Все будет хорошо.

Она поняла, что следует что-то сказать; кивнула и прошептала еле слышно:

– Да…

– Скажи мне: удачи, Аальмар. Потому что мне очень нужна удача. .

– Удачи…

Она никак не могла запомнить его имя. Оно казалось ей слишком длинным, сложным и некрасивым.

– Удачи… Аальмар…

– До свидания, малыш.

Он вскочил в седло; предусмотрительная старуха отвела девочку подальше. Подальше от копыт, поднимающих пыль, от белозубых, гортанно перекликающихся людей, от хлыстов и шпор, от странных железных орудий, притороченных к седлам…

– Удачи, Аальмар! – крикнула крепкая женщина, прикрывающая глаза от яркого солнца.

– Удачи, Аальмар! – крикнул парнишка лет восемнадцати, и клич его повторили еще несколько голосов, незнакомых девочке, чужих…

Стоя под старухиными ладонями на плечах, она вдруг поняла, что уезжает единственный человек, которого она здесь знала. Более-менее знала, успела освоиться, запомнила его имя…

– …Невеста.

Она рывком оглянулась. У крыльца, чуть поодаль от взрослых, стояли тесной группкой трое мальчишек и девчонка. Четыре пары глаз глядели со странным выражением– ей показалось, что с недобрым. Ей показалось, что они изучают ее пристрастно, презрительно, свысока; наверняка любой из них умеет застегивать пояс и без запинки ответит на вопрос: «Сколько ты помнишь весен?»

Она обернулась, чтобы еще раз увидеть далекое облако пыли на месте уходящего отряда. Чтобы еще раз крикнуть вслед: «Удачи, Аальмар!»

Но ворота уже закрывались. Створки сомкнулись, лязгнул засов, и девочка вдруг осознала свое одиночество. Острее, чем когда-либо; острее, чем покидая родительский дом.

* * *

– …И тем не менее сочетаться они успели. Это многое меняет, госпожа.

Из темноты глубокого кресла послышался смешок:

– Ничего это не меняет, отец мой. Это их глупость и их же беда. Для меня – не меняется ничего, нет.

Отец-Вышестоятель отвернулся от окна. Губы его изобразили скверную улыбку:

– Что ж, госпожа… Гнездо в ответе за малых падших птенцов своих, однако всякая ответственность имеет границы, нет?

Игар подавил стон. Узкие ремни впивались в запястья– он не чувствовал своих рук, вместо них была. постоянная режущая боль. Временами зрение его мутилось, и вместо темной комнаты ему мерещилась серая, туго натянутая паутина.

– Да, – чуть помедлив, отозвались из кресла. – У меня нет к скиту никаких претензий. Я знаю достаточно, чтобы поступать на свое усмотрение… Скит ведь поймет?

Игар подался вперед и изо всех мысленных сил воззвал к милосердию Отца-Вышестоятеля. Ответом ему было ледяное молчание; пожалуй, слишком бесстрастное, чтобы быть искренним. Отец-Вышестоятель боялся окончательно нарушить душевное равновесие, которое за последний час уже дважды готово было поколебаться. Малый заблудший Игар и без того обошелся Гнезду слишком дорого, ибо нет ничего дороже уязвленного самолюбия. А птенец Игар ухитрился-таки уязвить; Отец-Вышестоятель молчал.

Из темноты кресла поднялась округлая белая рука;

Вышестоятель церемонно кивнул и вышел, старательно не замечая забытого, выпавшего на дорогу птенца. Ступившего на путь свой по воле своей, и своей же головой за своеволие ответственного. Дабат – да будет так.

За Вышестоятелем закрылась дверь; печать отторжения оказалась столь тяжела, что Игар не выдержал и тихонько заскулил. Будь его руки свободны – он, наверное, сумел бы зажать себе рот и не выдавать себя звуком, менее всего достойным мужчины. Но руки были стянуты за спиной – и он заскулил снова, униженно и умоляюще.

Белая округлая кисть расслабленно повалилась на подлокотник. Побарабанила пальцами; потом кресло негромко скрипнуло, и сидевшая в нем женщина поднялась во весь рост. А ростом она была с Игара.

– Где ты хочешь? – спросила княгиня задумчиво, и ее глубокий голос выдал несомненный дар певицы. – Здесь или в подвале?

Игар проглотил тягучую слюну. Илаза, оказывается, очень походила на мать; княгиня, пожалуй, была даже красивее. На хищном лице ее лежала печать породы, и черный бархат траурного платья как нельзя более кстати оттенял и подчеркивал траурные, слегка раскосые, изматывающие душу глаза. «Да, – подумал Игар. – Это теща из тещ. Это воплощенная теща. Это твоя теща, дурак».

– Я дурак, – сказал он, пытаясь говорить спокойно. -Я сразу должен был… я врал. Я не прятал Илазу, я все придумал. Она… в беде. В жуткой беде, только мы с вами можем ее спасти…

Величавые губы чуть-чуть изогнулись. Княгиня хотела что-то сказать – но вместо этого отошла к стоящему на столе зеркалу и бережно поправила спадающую на висок седую прядку. Одну-единственную седую прядку во всем высоком сооружении ее прически.

Игар опустился на колени:

– Илаза… В плену у… чудовища. Я не знаю, что это… я никогда о таком не слышал… Но это… он убийца! Он угрожает ей! Я шел к вам… Я честно к вам шел, не нужно было меня хватать… Надо спасти ее, надо снаряжать отряд – немедленно, сейчас…

Нет, Илаза не так похожа на мать, как ему показалось вначале. Скверная, паршивая улыбка мгновенно испортила этот великолепный правильный рот:

– Говори, сынок… Как ты говоришь, мы уже слыхали. Скоро мы услышим, как ты кричишь.

Игар сел на пятки. Голос его неприличным образом содрогнулся:

– Я… понимаю, что вы обо мне думаете. Я понимаю, что вы хотите со мной делать… Но пожалуйста, помогите сперва Илазе. Я один знаю, где она. Я один сумею довести отряд… Освободите ее-а. потом делайте со мной что хотите!..

Голос его снова дрогнул. Ему очень не хотелось, чтобы последние его слова были поняты буквально.

Княгиня шагнула вперед– колыхнулся тяжелый подол траурного платья. «По ком она носит траур? – угрюмо подумал Игар. По дочери, по старшей дочери, которую сама же и уморила… Но ведь больше года прошло…»

Белая рука легла ему на голову. Он съежился, не решаясь высвободиться.

– Ты ничего не знаешь, – печально сообщила княгиня. – Ни что я о тебе думаю, ни что собираюсь делать… У тебя фантазии не хватит. Ты не в состоянии вообразить, – и ее пальцы чуть поворошили его волосы, медленно поднимающиеся дыбом.

– Я же ваш зять, – прошептал он, с третьей попытки вернув себе власть над голосом. -Я же… Илаза любит меня. Илаза…

Княгиня с упорством, достойным лучшего применения, создавала а Игаровой голове некое подобие прически:

– Моя дочь очень обидела меня, сынок. Очень. Мне больно и горько. И причина этому – ты.

– Она в беде! – Игар решился наконец высвободить голову и посмотреть княгине в глаза– снизу вверх. В раскосых княгининых глазах стояли настоящие слезы:

– Да, сынок. Она в беде. В очень скверной беде – ее угораздило поступить против моей воли… Поверь, что все остальные Илазины неприятности– просто мусор, недоразумение, печальная тень этой ее главной ошибки… Понимаешь?..

Игар скорчился, не в силах оторвать взгляда от черных глаз, в которых из-под высыхающей влаги проступал желтый, нехороший огонек:

– Илазе угрожает… я знаю, что именно угрожает Илазе. Но нечто куда более скверное угрожает тебе. Понимаешь, почему?

– Я виноват, – язык Игара как-то сразу сделался сухим и неповоротливым. – Я виноват, я… хорошо, я искуплю. Хорошо… Ну убейте меня, сделайте дочь вечной вдовицей… Но сейчас-то она… – княгиня смотрела на него с чуть заметной улыбкой, и от этой жуткой снисходительной улыбочки Игаром овладела вдруг отчаянная, безнадежная злость.

– Вы что, оглохли?! Вы не понимаете, что я говорю?! Он сосет кровь! Из животных и… людей тоже! Он каждую минуту может… и Илаза в его власти! И каждый миг промедления – это слезы вашей дочери! Горе и страх! Если охота кого-нибудь помучить – так поймайте крысу…

Княгинина рука снова отыскала его загривок. Игар крепко зажмурился, ожидая боли; вместо этого пухлая ладонь скользнула по его лицу, пальцы нежно нащупали подбородок:

– Крыса не сделала мне ничего плохого, мальчик. Ни одна крыса в мире не досадила мне так сильно, как ты.

– Илаза умира…– выкрикнул было он, но прохладная рука зажала ему рот.

– А ты досадил мне. Илаза– просто маленькая дура… Когда женщина, – растопыренная пятерня сдавила Игарово лицо, – когда одинокая женщина воспитывает единственную, – княгиня оттолкнула его, так что он снова плюхнулся на пятки, – единственную… дочь, она вправе рассчитывать на… хотя бы самое простое уважение. Я не говорю уж о послушании…

Теперь он смотрел в отдалившуюся княгинину спину. Тугая перетяжка по-прежнему перечеркивала ее, разделяя красивую спину надвое и делая ее похожей на перетянутый веревкой мешок. «Почему вы не носите корсетов?» – хотел спросить Игар, но вместо этого только длинно, прерывисто всхлипнул.

– Моя Ада умерла, – буднично сообщила княгиня. – И я до конца дней поклялась носить траур. Тот мальчишка, погубивший ее… умер достаточно быстро. С тех пор я много мечтала, сынок. Я мечтала, что можно было бы… сделать с ним. И теперь, когда Илаза… когда она так со мной поступила, единственным утешением мне остался ты. Ты мне ответишь и за Аду тоже… Сначала, конечно, расскажешь, кто из слуг бегал с записками, кто открывал ворота… Но слуги– они слуги и есть. А ты теперь, – в голосе ее царапнула насмешка, – ты теперь – зять.

Игар молчал. Все его слова как-то слиплись, застряли под языком, подобно кислой и липкой массе. Перед ним стояла глухая каменная стена, а он пытался добиться от нее понимания, что есть сил колотясь головой.

Святая Птица, что ей говорить?! Пообещать внуков? Которые будут с радостным щебетанием… залезать на колени, покрытые вечным черным бархатом? Любовь и поддержку в старости?! Она не доживет до старости. Черный огонь, отражающийся сейчас в раскосых глазах, сожжет ее раньше, чем умножатся седые пряди в высокой прическе…

Какие внуки!.. Да жива ли еще жена его?..

– Спасите Илазу, – попросил он шепотом. – Только я могу отвести. Если вы меня убьете…

– Да кто собирается тебя убивать, – она рассеянно гляделась в зеркало. – Мне интересно, чтобы ты жил до-олго…

Белая рука резко тряхнула золотой колокольчик, и звон его оказался неожиданно хриплым, как воронье карканье.

«А ведь они совсем не похожи, – отрешенно подумал Игар. – Мне показалось».

– Клянусь Алтарем, который сочетал нас с Илазой, что…

– Замолчи, – княгиня содрогнулась. Игару показалось, что лицо ее за последние несколько секунд сделалось еще бледнее – хоть это трудно было представить.

По-видимому, бледность княгини не была случайной; во всяком случае, округлые руки до половины выдвинули ящик стола и вытащили оттуда зеленый, как жаба, аптечный пузырек. Игар безучастно считал капли, падающие в замутившуюся жидкость, – содержимое хрустального стакана, а тем временем в дверь почтительно стукнули, и вошедший оказался невысоким толстяком с пузатым саквояжем в опущенной руке.

Княгиня, морщась, опрокинула напиток в рот;

Игар, снова всхлипнув, обернулся к толстяку:

– Я… меня нельзя сейчас… Я же должен отвести людей на помощь Илазе… А я вот возьму и не поведу!! Если вы хоть пальцем…

Толстяк добродушно кивнул. Глаза его, непривычно широко посаженные, казались синими, как вода.

– Судьбой Илазы распоряжаюсь я, – холодно сообщила княгиня, задвигая ящик стола. – И еще кое-чьей судьбой… И не волнуйся, – она вдруг широко усмехнулась. – Будет отряд, и ты его поведешь… Чуть позже. Несколько часов ничего не изменят, а страдающая мать вправе… хоть отчасти возместить моральные потери. Здесь, – другим тоном сказала она толстяку. – Приготовь.

Толстяк снова кивнул, и на макушке его мелькнула, как привидение, нарождающаяся плешь.

Игар сидел, скорчившись, втянув голову в плечи и боясь поднять глаза; к стыду своему, он вовсе не ощущал радости оттого, что поход на выручку Илазе все же состоится. Минуту назад он готов был ради этого вытерпеть любые муки – а теперь голубоглазый толстяк беспокоил его все больше и больше.

В наступившей тишине отчетливо лязгнул металл – тихо, деловито и неотвратимо. Игар крепко сжал колени; весь мир съежился до размеров княги-ниной комнаты, и потолок опустился ниже, и времени на жизнь осталось несколько минут. Думай, бедная воспаленная голова. Думай, как вывернуться… Безвыходных положений не бывает… Святая Птица, помоги мне…

Будто в ответ на его мольбы ремешок, стягивающий запястья, в последний раз впился в тело – и ослаб. «А вот это неплохо, – мельком подумал Игар, торопливо растирая локти и кисти. – А вот свободные руки– это уже надежда… Шанс. Отец-Разбиватель говорил, что пока хоть палец свободен – шанс остается…»

Толстяк отошел, неслышно ступая, хозяйственно сматывая две половинки разрезанного ремня; саквояж его был широко раскрыт и походил на мелкое пузатое чудовище, разинувшее пасть.

– Кто открывал ворота? – негромко, как-то даже сонно поинтересовалась княгиня. – Имена слуг.

Их звали Ятерь и Тучка; имена ли, прозвища ли – но Игар в ужасе зажал себе рот опухшей ладонью. Еще мгновение– и вылетели бы… И– он затрясся– не исключено, что вылетят-таки… И тогда Илаза пропала для него навсегда, потому что ее мужем не может быть подлец, лучше никакого мужа, чем трус и предатель…

– Какие имена, каких слуг!.. – завопил он истерично. – Она же ваша дочь! А он – паук… И он жрет ее! Живьем! Сейчас! Сию секунду!

Княгиня медленно опустила ресницы. Толстяк, для которого это был, по-видимому, сигнал, шагнул вперед, почему-то пряча правую руку за спиной.

– Я не знаю их имен! – Игар вскочил, привычно отмеряя расстояние до толстяка, до полуоткрытого окна, до массивного рогатого подсвечника, украшавшего собой стол. Толстяк не ждет нападения – решил, вероятно, что Игар совсем уж раскис, расклеился; потому и руки развязал, как неосторожно, как неосто…

Не закончив мысли, он прыгнул. Очень удачно прыгнул, мягко, и подсвечник оказался даже тяжелее, чем он думал. Растопыренные медные рога уставились толстяку в живот.

– Я ничего не знаю! Было темно!

Крик был отвлекающим маневром; сейчас он удивит толстяка серией из трех приемов, голова-право – бедро-лево – шея-лево… Пусть только толстяк чуть-чуть приподнимет подбородок, пусть откроется…

Он шагнул по кругу, заставляя толстяка чуть повернуть голову:

– Не подходи. Изувечу. Не под…

Толстяк вытащил правую руку из-за спины. У Игара остановилось дыхание.

Там, где еще несколько минут назад была – или по крайней мере мерещилась – человеческая рука, сидело теперь громоздкое, многолапое, чешуйчатое сооружение, скорее, похожее на отдельное живое существо. Обомлевший Игар различил иглы и кольца, крючья и непонятного назначения присоски – целый живодерский оркестр, изготовившийся к концерту, мастерская дознания, перчатка правды…

Секунда – он утратил бдительность. Всего лишь мгновение; спустя миг подсвечник смотрел в пустоту– толстяк беззвучно возник совершенно в другом месте. Гораздо ближе– и сбоку. То что было на месте толстяковой руки, беспорядочно двигалось, жило обособленной жизнью.

Пальцы, держащие подсвечник, ослабели. Не до комбинаций– удержать бы свое оружие… Прости, Отец-Разбиватель, кажется, твой ученик посрамит тебя… Что-то нечисто с этим толстяком. Что-то с ним не все в порядке…

Где-то в стороне тихонько хмыкнула княгиня.

– Вы… – Игар не узнал собственного голоса. – Неужели вы никогда не люби…

Толстяк зевнул.

В следующее мгновение глаза его, ослепительно синие, оказались рядом с Игаровым лицом. Подсвечник грянулся бы на пол – если б левая рука толстяка, одетая в тонкую шелковую перчатку, не поймала его за миг до падения и не поставила бы аккуратно у Игаровых ног.

И снова где-то далеко-далеко мягко усмехнулась княгиня. Последним усилием воли Игар бросился в сторону; шелковая рука немыслимым образом оборвала его бросок, и от приторно-мягкого прикосновения ему захотелось быть покорным. Покориться и лечь.

– Ты, – глубокий голос княгини сделался бархатным, как ее траурное платье. – Ты понятия не имеешь, сынок, как это – любить…

Покорность оказалась вязкой, как смола. Синие лампы толстяковых глаз проникали до мозга костей; шелковая рука его лежала на горле, и Игар ощущал биение собственного пульса, в то время как руки сами, послушно, услужливо расстегивали рубаху.

– Послушайте… Я… Мы с Илазой… Лю… любим…

– Да, да… Ты ни о чем не имеешь понятия. И ты не стоял перед могилой, которая съела твоего… нет, не поймешь. Твой язык балаболит невесть что, и ты недостаточно искренен… Но это легко поправить, сынок.

Толстяк хмыкнул. Сложное железное сооружение, заменившее ему руку, зашевелилось, и из недр его выдвинулось нечто совершенно мерзкое. Левая, шелковая толстякова рука придерживала Игара за плечо, и прикосновение это вгоняло в паралич, лишало воли.

– Нет… Не-е-е…

– Не нравится? Не любишь?.. А вот я так живу каждый день, – голос княгини сделался усталым и бесцветным. – Потому что моя девочка умерла… из-за меня.

Толстяк печально вздохнул, и перчатка правды опустилась.

Муравей долго и бессмысленно взбирался по длинному зеленому колоску. Илаза смотрела, как у самых глаз поднимается к небу черная, перебирающая лапами точка.

Все равно. Вековая усталость. Лечь и не вставать, заснуть и не просыпаться. Она проспала ночь, проспит и день; ей ничего не нужно. Тишина и покой. Как хорошо. Взбирается по стеблю молчаливый муравей… Нет мыслей, нет желаний. Страха тоже нет – выгорел. Пусто. Спать.

Она чуть опустила веки. Вот так. Секунда – и уже вечереет, а она по-прежнему лежит на траве, в той же позе, как вчера, как позавчера… Потягивает теплую воду из Игаровой фляги. Среди бабочек и стрекоз. А перед глазами– зеленый кузнечик, трет ногами о крылья, и трещит, трещит, трещит…

Смолк. Все вокруг как-то притихло и смолкло; на девушку, лежащую ничком, упала тень– чуть более темная, чем сумерки.

– Ты жива?.. Послушай-ка, твои ноги уже давно свободны. Почему бы тебе не умыться хотя бы? Почему бы тебе не поесть?

Вкрадчивый голос прошел сквозь ее отчуждение, как нож проходит сквозь масло. Она вздрогнула – но не подняла головы. Не слушать, не понимать. Это далеко-далеко, не имеет значения…

– …Ты слышишь? Встань. Встань!

Она завозилась. Поднялась на четвереньки; зажала глаза ладонями – чтобы не увидеть случайно того, кто говорил. Ей страшно было его увидеть.

– Иди к ручью. Приведи себя в порядок.

Она пошла – как кукла. Повиновалась и пошла.

Нога подвернулась не раз и не два. Остановившись над бегущей водой, Илаза нечаянно наступила на высокую ромашку и долго, тупо смотрела на лежащий цветок.

Ромашка лежала лицом в ручье. Вода лениво омывала смятые лепестки; Илаза смотрела, не отрываясь. Ромашка напоминала ей похмельного пьяницу, добравшегося наконец до желанной влаги. Лицом в ручей…

Илаза легла на живот – потому что беречь бывшее светлое платье больше не было никакой надобности – и последовала ромашкиному примеру. Волосы намокли, потянулись по воде, как водоросли; если задержать дыхание и долго-долго не поднимать головы, то можно утонуть.

Долго она не выдержала, схватила воздух и закашлялась; кашель перешел в приступ, приступ сменился рыданием– без слез и без смысла. Она каталась по траве, сшибая своим телом белые головки одуванчиков; потом притихла и расслабилась, неотрывно глядя на нового муравья, бредущего вверх по новому травяному колоску.

Снова надвигается вечер. А прошлой ночью был полусон-полубред, озноб и кошмары. Она видела себя, бредущую по комнатам собственного дома, – но мебель была сдвинута с привычных мест, а в спальне – Илаза знала точно – болтается в петле мертвая Ада… И где-то рядом ходила крыса. И самое скверное, что Илаза ни разу ее не видела, хотя крыса была совсем близко. Чуть не касалась лица своей жесткой щетинистой мордой. Это паутина…

Муравей добрался до верхушки колоска и все так же деловито двинулся вниз. Илаза устало закрыла глаза.

* * *

Несколько дней назад этот же путь показался Игару тяжким и бесконечным; оказалось, однако, что та же самая дорога может быть столь же короче, сколь и мучительнее. Конный отряд продвигался стремительно, топча и проламываясь, оставляя за собой поваленные кусты и растоптанные травы; предводитель, насмешливый рыжий человек по имени Карен, скакал в центре, предоставив передовым прокладывать дорогу, а замыкающим постреливать в белок. Рядом с предводителем держался щуплый, как подросток, и злющий, как оса, арбалетчик; через круп его лошади мешком был перекинут полумертвый Игар.

Упершись в овраг, отряд остановился. Не сходя с коня, Карен потрогал пленника хлыстом:

– Овраг, ворюга. Теперь куда?

Перед глазами Игара давно уже было черно от прилившей крови. В дымке, траурной, как платье княгини, нетерпеливо переступали рябые, заляпанные грязью конские ноги.

– Я ничего не вижу, – прохрипел он чуть слышно. Повинуясь жесту Карена, двое плечистых парней сдернули Игара с лошади и посадили в траву. Карен терпеливо ждал, пока Игар справится с обморочным головокружением, похлопывал хлыстом по голенищу:

– Ну? Оклемался, ворюга?

Игар устал уверять рыжего предводителя, что он ни у кого ничего не украл. Похоже, Карен звал «ворюгами» всех более-менее провинившихся подчиненных.

Карен вот уже несколько лет считался несомненным фаворитом княгини; всем было известно, что помимо воинских обязанностей при Замке он несет еще одну, также почетную и куда более опасную службу в широченной княгининой кровати. Игар был высокого мнения о мужестве Карена: лично он, Игар, охотнее полез бы в постель к крокодилице… Играть так долго с этим неистовым темным огнем– и ни разу не обжечься?..

– Говори. Куда теперь? Живее!

Он с трудом поднял голову. Полдень; слепящее солнце в зените, даже на дне оврага почти светло… Тот, плетущий сети, приходит ночью. Значит?..

Он взялся за виски, будто пытаясь собрать растекающуюся, как варево, память. Где это? Где, на какой стороне оврага? Сейчас… Нужно сообразить, это так просто… Сейчас…

– Если соврешь, – весело сообщил Карен, – если ты, ворюга, за нос вздумаешь водить… Перчатка-то пожалел тебя на первый раз, позволил сразу в обморок брыкнуться… Это он шуточки с тобой проделывал, но если ты не приведешь нас… – он грязно ругнулся.

Игар тупо смотрел на молоденькое, с изумрудной листвой деревцо, стоящее на самом краю оврага. У него как-то сразу опустело внутри – теперь он точно знал, что не найдет Илазы. Хорошо же сочетал их Алтарь – обоим смерть, да в разлуке, да одна другой жутче!..

Он заставил себя посмотреть Карену в глаза:

–Что, если корову лупить все время, она лучше доиться будет? Вниз головой, по-вашему, проводнику сподручнее… А если ошибется– так шкуру драть. А что княжна на паутинке висит…

Щуплый арбалетчик – почему-то Игар был уверен, что это именно он – пнул его сапогом в спину. Игар упал на четвереньки.

– Я ведь знаю, о чем ты, ворюга, думаешь, – со вздохом сообщил Карен. – Ты сбежать хочешь, зараза. Только это зря…– и, не меняя тона, щуплому надзирателю: – Посади его в седло. Пусть ведет.

…А лес был пронизан солнцем. Совсем как в тот день, когда они шли, не разнимая рук, и то и дело приходилось останавливаться, чтобы смять траву, чтобы целоваться, пока хватает воздуха…

…долбит далекий дятел. А больше нигде нету птиц– правильно ведешь, Игар, выходит, верно ведешь… А когда выходили со двора, оставляя за спиной притихший Замок – тогда уходивший отряд приветствовали два свежих висельника на перекладине ворот, и ноги их покачивались над головами уходящих. И Игар, как ни отворачивался, а все равно знал, кто это – Ятерь и Тучка, поверенные Илазы. Кто назвал княгине их имена? Кто, ведь он, Игар, молчал?!

…Или не молчал. Потерял сознание– и помнит только цепенящий взгляд толстяка. Перчатки Правды; почему случилось, что сразу после допроса двоих повесили?! Кто выдал?! Или княгиня догадалась сама… Или, может быть… в беспамятстве…

Ветка провела по его лицу. Раньше он отстранился бы – а теперь замер, прислушался к прикосновению, изо всех сил впитывая этот лес, этот запах хвои и запах прелых листьев, и запах грибов, которых наверняка полно сейчас под конскими копытами. Вот, у него есть несколько часов жизни. Передышка. Эти мускулистые, откормленные, вооруженные до зубов… пес подери, да свободные же люди – но не понимают… не понимают, не видят солнца, не слышат запахов…

Он наклонился, почти касаясь лицом рыжеватой гривы. Щуплый надзиратель едет бок о бок, и у бедра его как бы невзначай пристроился арбалет. Знать бы, что пристрелит наверняка, -стоило бы попробовать… Но бывалый, наверняка ученый и многоопытный стрелок, подранит, наверное…

Он выпрямился и огляделся. Ну никаких же ориентиров– справа как тянулся овраг, так и тянется, а слева… Ну зачем они ломятся, как стадо коров, зачем эти переломанные ветки, растоптанная трава?! Теперь он не найдет дороги. А тот, ЭТОТ, который вьет паутину… Святая Птица, сделай так, чтобы он днем спал, как все ночные твари. Игар нарушил клятву, явился с бандой головорезов, а Ты, Птица, сохрани Илазу…

Карен чуть повернул голову– Игар поймал его взгляд. Рыжая голова предводителя горела на солнце, как золотой колокол; почему, почему этот человек не на его, Игара, стороне. Как объяснить ему…

– Надо тише, – сказал Игар одними губами, но Карен его услышал и вопросительно поднял бровь. – Надо тише… Он может… сотворить с Илазой что-нибудь.

Карен поднял бровь еще выше, так, что она полностью утонула в рыжих, спадающих на лоб волосах:

– Ты же говорил, что он… твоя тварь воюет только по ночам?

– Я так думаю, – признался Игар. – Но не знаю точно.

– Скверно, – уронил Карен и послал лошадь вперед.

В молчании миновали еще полчаса; лица всадников делались все скучнее и скучнее, а щуплый надзиратель приблизился к Игару вплотную, так что тягостное ощущение глядящей в спину стрелы сделалось почти осязаемым. Овраг сделался заметно уже; Игар в панике понял, что отряд заехал далеко, очень далеко от места пленения Илазы. Карен все чаще оборачивался, и прищуренные глаза его под золотыми космами не обещали проводнику ничего хорошего.

– Я ошибся, – сказал, наконец, Игар. – Надо в другую сторону.

Карен осадил лошадь, медленно обернулся – и Игар совершенно некстати вообразил его с княгиней в постели. Кто у них верховодит? Она, конечно. А он покоряется, как бревно. И не стыдно после этого командовать отрядом?!

– Ты рискуешь, ворюга, – шепотом сказал Карен.

Всадники откровенно разглядывали Игара– кто любопытно, кто равнодушно, кто с презрением, а кто и со злорадством. Что они знают про этого замордованного парня, скрючившегося в седле, как столетняя старуха? Что он выдал под пыткой Ятеря и Тучку?

…Он не выдавал. Если в беспамятстве– то не считается…

Карен махнул рукой, отправляя отряд по собственным следам. Солнце покинуло зенит; опустив веки, Игар ловил щекой его теплые и красные лучи.

…Как жила Илаза все эти дни? Неужели по-прежнему в липкой паутине?.. А как она жила все эти годы… Мать тиранила прежде всего тех, кого любила, – Аду вот затиранила до смерти… Теперь он понимает Илазу, как никогда. И любит ее, как никогда… И спасет. И, может быть, спасенная Илаза уговорит мать… Сомнительно, но все же. Вернувшись в Замок с Илазой, Игар отсрочит встречу с Перчаткой Правды. Не совсем же княгиня рехнулась, не может она не понимать, что узы, которыми связывает Алтарь…

Воодушевленный, он оторвал глаза от стоптанной травы и посмотрел вперед. Прямо над рыжей головой Карена, прямо над гордо вскинутой, уверенной в себе головой – висела, покачиваясь, длинная серая нить.

От Игарова крика дернулись, испуганно захрипели кони и забранились всадники. Непосвященному взгляду сложно было разглядеть полупрозрачную нитку, теряющуюся в путанице ветвей; хмурый Карен долго и презрительно разглядывал возбужденного Игара, потом протянул руку в перчатке и, гадливо морщась, сильно дернул.

Нить, против ожидания, не поддалась; Карен зло ругнулся и рванул еще. Треснула ветка, посыпались листья и мусор– с третьего Каренового усилия на голову ему свалился маленький, в осыпающихся перьях, в сетке паутины птичий трупик.

Карен долго отряхивался, брезгливо мотал головой, вытирал ладони о кожаные штаны; его люди, спешившись, долго и удивленно разглядывали неожиданную добычу. От птицы– при жизни это был, похоже, кривоклюв, а кривоклювы редко бывают размером меньше индюшки – остался обтянутый кожей скелет, и то какой-то плоский, как сухая роза между страницами книги. Мутные глаза– а голова криво-клюва прекрасно при этом сохранилась – смотрели сквозь хмурого, склонившегося над находкой Карена.

Игар почувствовал, что его разбирает смех. Проклятая натура – его смешит несмешное, и как объяснить этим злым вооруженным парням, что он не издевается, что он просто ничего не может поделать?!

– Птички, – он давился смехом. – Птички-то не поют… Как им петь… Когда их высосали… насухо… досуха… Ох-ха-ха…

Потом он замолчал, будто поперхнувшись. Ему привиделась Илаза– плоская и обескровленная, с мутными выпученными глазами, в сетке паутины…

Солнце склонялось к западу. Ехали молча; мрачный Карен возглавлял теперь кавалькаду, благо дорогу проламывать не нужно было – возвращались по собственной проторенной тропе. Игар смотрел на овраг; не раз и не два ему померещилась белая тень среди темных зарослей, а потом одновременно вскрикнули несколько голосов, вытянулись, указывая, несколько пальцев, и Игар тоже увидел. Длинный светлый лоскуток, нанизанный на острый древесный сук, и прямо на краю оврага. Будто Илаза бежала здесь, разрывая нижнюю юбку… или специально оставила знак. Указала, где ее искать.

Сердце Игара переместилось к горлу. Бедная девочка. Нашел-таки. И солнце уже низко…

– Здесь, – сказал он шепотом. – Да, здесь. В овраге. Здесь.

Карен командовал– резко, четко, вполголоса;

Игар от души порадовался, что именно Карен отправился во главе отряда. Такому предводителю можно доверять. Четверо спустятся в овраг – двое до самого низа, двое подождут их на полпути; тем временем еще пятеро обшарят округу на предмет выявления чудовища, и по возможности пристрелят его. Прочие будут дожидаться специальной команды, их много, уверенных и опытных бойцов, и сыщиков, и сторожей… Солнце еще не село, еще по крайней мере час, если надо будет, эти люди обшарят всю округу, каждую нору, каждое дупло…

В Игарову спину, уперлось острое и твердое:

– Ну, ты, – голос щуплого конвоира. – Не вздумай под шумок-то… Не знаю, кто там кровь сосет, а ты стрелу сразу заработаешь, понял?

Игар кивнул, бессмысленно улыбаясь.

Четверо бесшумно нырнули в овраг. Пятеро растворились между стволами; их лошади, привязанные, уныло переступали ногами. Игар сидел, обхватив плечи руками, пытаясь унять дрожь. Как холодно. Как холодно и как долго.

Карен стоял, картинно опершись ногой о камень; под веснушками на его лице ходили желваки. По его мнению, отправленные в овраг люди слишком долго копались.

Лошади забеспокоились. Забились, будто пытаясь оборвать поводья; из-под копыт полетели комья земли и прелые листья. Парень, оставленный за конюха, напрасно пытался их остановить и унять– Карен раздраженно оглянулся.

Игару становилось все хуже и хуже. Солнце неотвратимо ползло к горизонту.

Карен снял с пояса миниатюрный рожок, похожий скорее на детскую свистульку; лес, казалось, вздрогнул от резкого призывного звука, а лошади и вовсе сошли с ума. Игар заткнул уши: если и была какая-то надежда на то, что ночная тварь спит, – что ж, Каренов призыв и дикое ржание наверняка разбудили ее.

– Пр-роклятье… – пробормотал сквозь зубы щуплый надсмотрщик. – Где они там…

Ответного сигнала не было. Ни из оврага, ни из леса – только тяжелое дыхание кое-как успокоившихся лошадей да унылый скрип далекой, отжившей свое сосны.

Раздувая щеки, Карен протрубил снова. Молчание. Собравшиеся тесной кучкой люди раздраженно и растерянно переглядывались.

– Сколько можно ждать, – буркнул кто-то. Карен мотнул рыжей головой – недовольный поспешно спрятался за спины товарищей, но предводитель выловил его, ткнув пальцем в грудь:

– Ты… А с ним ты и ты. Живо. Чего увидите– сразу сигнал… И подгоните там этих…– он выругался грязно и изобретательно.

Еще трое спустились в овраг – не особенно торопясь, тщательно выбирая место, куда ставить ногу. В помощь конюху назначены были еще двое, кучка людей вокруг Карена поредела. Надзиратель стоял у Игара за спиной, поигрывая ножнами.

Солнце простреливало лес насквозь. Высокие стволы казались красными, зато земли не достигало ни лучика, и из оврага пер, наползал, разливался вечер.

Игар стиснул зубы. Не хватало еще прикусить язык.

Карен ругался теперь не переставая; оставшиеся с ним люди хмуро переглядывались, а лошадьми овладела новая волна паники – две или три из них, Игар не успел заметить, оборвали-таки поводья и убежали в лес. Надсмотрщик пожевал губами, плюнул, но не получил удовлетворения; тогда, желая выместить на ком-то обуревавшие его чувства, с размаху хлестанул Игара по щеке. Тот почти не заметил– его трясло, как в жестокой лихорадке.

Оставшиеся вокруг Карена люди в голос пререкались; один, чернявый и маленький, брызгал слюной, призывая бросить все и возвращаться. Немолодой уже наемник скалил зубы, обзывая Кареновых воинов бабами, дураками и неумехами. Сам Карен полностью утратил свое надменное величие, покраснел как рак и схватил за грудки молодого одноглазого парня, который неудачно сострил; Игар подумал, что глупее ситуации, чем та, в которую угодил Карен, и придумать трудно – командир рассылает людей с заданиями, а они проваливаются, как в вату, выказывая тем самым как бы неповиновение…

Пожилой наемник выхватил широкий клинок, демонстративно подбросил его, поймал над головой, плюнул чернявому под ноги и шагнул к оврагу. Возмущенно выкрикнул Карен – наемник плюнул и в его сторону тоже. Зашелестели, смыкаясь, кусты.

Люди разбрелись, не глядя друг на друга. Прибежал запыхавшийся конюх– Карен не стал слушать его сбивчивых объяснений и просьб, просто с разгону дал в зубы – отвел душу. Как перед тем надзиратель отвел душу на Игаре.

Простучали, удаляясь, копыта – но то не был очередной сорвавшийся с привязи конь. Кто-то из наемников малодушно дал деру… Или просто счел, что ничего интересного здесь уже не будет.

Окончательно взбеленившийся Карен раскрыл рот для гневного приказа – но дикий крик, донесшийся из оврага, помешал ему.

По голосу не разобрать было, кто кричит; затыкая уши, Игар вспомнил почему-то лицо немолодого наемника. Крик длился ровно три секунды– а потом оборвался коротким бульканьем. Будто на кричащего обрушилась скала и раздавила его в лепешку.

– С-скотина! С-скотина, ты!! Игара грубо схватили за воротник. Он не сопротивлялся; сразу несколько рук волокли его к краю оврага:

–Ты… За-аманил! Сам туда иди! Ах, ты…

– Не отдам! – кричал надзиратель. – Я его скорее сам прирежу, живым никуда не пущу, ведено мне, ясно?!

Кто-то орал в ответ. Надрывался Карен– Игар скоро перестал разбирать слова, ему будто заложило уши. Земля под ногами ухнула вниз, превратилась в крутую стенку темного уже оврага; за спиной зазвенели, скрестившись, клинки.

– Илаза, – сказал Игар шепотом. – Прости меня. Рядом воткнулась в ствол арбалетная стрела; не раздумывая, а просто повинуясь инстинкту, Игар побежал. Вниз, туда, где можно умыться из ручья. Туда, где ждет его Илаза.

…Рука схватила его за плечо; он шарахнулся и закричал– рука повисла, покачиваясь, как ветка. Это была неопасная, совсем мертвая рука – а обладатель ее висел вниз головой, и лица Игар не разглядел. Все оно было серый, волокнистый кокон.

– Нет… – простонал Игар, пятясь.

Висевший был мужчина. Не девушка в светлом платье. В прошлогодней листве валялся бесполезный теперь арбалет.

Игар протянул руку– и не взял. Тот, в сером коконе, наверняка владел оружием лучше. Не помогло…

– Илаза! – позвал он еле слышно. – Ила… за… …Он очень долго говорил ей «вы». Вы, княжна… Он привык. Она принимала, как должное. Между ними вечно что-то стояло – заборы, ажурные решетки, хлопотливые слуги, замша тонкой перчатки, стена дождя… Но вот настал день, когда, прижимаясь лицом к железной калитке – запертой калитке, и весь Замок давно спал, потому что стояла глубокая ночь– она попросила: назови меня «ты».

Снова был дождь. Пахло мокрым железом; по его щеке стекали холодные капли. В том месте, где только что лежала ее ладонь, калитка была горячей. Он коснулся ее губами – привкус металла и новое слово. Ты, Илаза… Ты…

…Он опомнился снова наверху – у края оврага. На пятачке, вытоптанном ногами и копытами, было еще светло. Еще светло и совсем пусто; лошадей не осталось ни одной. И ни одного человека. Только обломанные ветки да измочаленная трава. И еще один арбалет валяется – кажется, тот, что всю дорогу смотрел Игару в спину. Не иначе.

Игар стоял, подняв глаза к еще розовому закатному небу. Теперь он свободен, и Перчатке Правды никогда до него не добраться… Он умрет по-другому. и, кажется, знает, как.

Еле слышный звук заставил его рывком обернуться.

Рыжая голова, кажется, светилась в полумраке. Она висела высоко, высоко от земли; руки свисали, будто набитые песком. Карен смотрел на Игара, и тот почему-то понял, что предводитель грозного отряда парализован. Жив, но не может пошевелить и пальцем, только тихо, со стоном, выдыхает воздух.

Игар вернулся за брошенным арбалетом.

Святая Птица, единственное доброе и по-настоящему нужное дело, которое он может теперь сотворить. Хоть как-то оправдать свое гнусное и бестолковое существование…

Он долго целился, чтобы попасть наверняка. Он знал, что Карену мучительно смотреть, как он целится, – но ничего не мог поделать. А Карен не закрывал глаз. Глаза были благодарные.

Отскочившая тетива ударила по пальцам. Тело закачалось, как маятник; тонкой струйкой побежала на землю кровь. Карен все еще смотрел – но глаза были уже спокойные. Безучастные.

– Ну? И зачем ты это сделал?

Холодное дыхание ночи. Желудок, стремительно прыгнувший к горлу. Здравствуй, мой ежедневный кошмар. Свиделись.

– Он мне нужен был живым… Что теперь? Хочешь на его место?

– Меня нельзя, – Игар стоял, боясь оглянуться и увидеть собеседника. – Я должен… привести Тиар. Тихий скрип-смешок:

– Ты уже привел… И это не Тиар. А я ведь предупреждал тебя, что…

– Если хоть один волос упал с ее головы, – Игар не узнал собственного голоса, неожиданно низкого и рычащего, – я из тебя, поганая тварь…

Он обернулся. Бесформенная тень раскачивалась в кронах, и казалось, что их несколько – возникающих то там, то здесь; Игар вскинул арбалет – стрела утонула в темноте. В просвете ветвей неподвижно стояла звезда Хота.

Он опустил руки. Шелестела, проливаясь настарые листья, кровь предводителя Карена.

– Знаешь, почему ты еще жив? – звезда Хота на мгновение исчезла, закрытая невидимым во тьме существом.

– Нет, – отозвался Игар после паузы.

– Потому что…

За Игаровой спиной отчаянно хрустнули ветки.

– Я здесь! – выкрикнул плачущий голос, от которого Игарово сердце едва не лопнуло, как мыльный шарик. – Я зде…

Илаза проломилась сквозь кусты, всхлипнула, споткнулась и упала бы к Игаровым ногам, если бы в ту же секунду не напряглись невидимые нити, превратившие девушку в подобие живой марионетки.

– …потому что теперь-то я знаю, что ты приведешь Тиар. Знаю наверняка.

Глава третья

Ее долгое безразличие прорвалось, как нарыв.

Ветви вокруг казались неестественно неподвижными. Серые полотнища паутины обвисли, отягощенные человеческими телами; Игар снова ушел, снова ее оставил, одну, в страшном одиночестве… Паутина колышется, вздрагивают в свете луны круглые, отвратительно липкие сети. Скользнул по лунному диску маленький нетопырь – и забился, изловленный навсегда и бессмысленно…

Илаза коротко всхлипнула. Там, внутри нее, поднималось горячее и злое, поднималось, как пена в закипающем котле. Сейчас подступит к горлу. Сейчас…

Она невидяще огляделась. Человек без лица, с серым коконом вместо головы, покачивался над самой землей; из-за пояса у него торчало древко. Что там на древке, Илаза не разглядела.

Мертвое тело дернулось под ее руками, муторно закачалось в паутине, желая лечь на землю, в землю, обрести, наконец, покой. Скрежетнув зубами, Илаза вырвала из-за пояса мертвеца топорик– а это был именно топорик, маленький и блестящий, и неожиданно легкий в ее руках. Два сильных, неумелых удара– и ненавистные нити лопнули, отпуская тело; мертвец рухнул, едва не придавив собой оскаленную, с топориком наперевес Илазу.

Бесформенная тень скользнула над ее головой, растворилась в темной кроне. Издевательски дернулась паутина; скрипучий смешок.

Мутное варево в Илазиной душе хлынуло через край.

Горло сдавило судорогой. Топорик в руке оказался продолжением слепой тошнотворной силы, прущей изнутри и сносящей преграды. Рвать, рубить, кусать зубами; Илаза кидалась на сети, как зверь на прутья клетки, и во рту ее стоял кровавый металлический вкус.

Никогда в жизни ей так сильно не хотелось убивать. Сделать живое мертвым, а стремительное – недвижным. Зрение ее раздвоилось; глаза различали мельчайшие, еле освещенные луной детали – зато прочий мир размылся, потерял очертания, как та темная тень, что сидит сейчас у нее над головой…

Движение в кронах, чуть заметное; тень мелькнула– и замерла. Вот она. Вот…

Хруст. Летит на землю снесенная ветка; топорик бессильно вгрызается в древесную плоть – а над головой скрипуче смеются, смеются над ее бессилием, обреченностью, над беспомощностью Игара…

– Тварь!! Тварь, я убью, убью!..

Ухая, как дровосек, Илаза рубила и рубила, прорубалась, продиралась; кажется, цикада, жившая у ручья, испугалась и смолкла. А если б она и трещала по-прежнему, Илаза все равно не услышала бы, потому что кровь в ее ушах заглушала все звуки, оставляя только бешеный стук сердца: бух-бух-бух…

Пена, поднявшаяся в ее душе, проливалась наружу. Топор рвал паутину и бился о стволы; Илаза кричала и проклинала, замахивалась на мелькавшую перед ней тень, но удар ее всякий раз приходился уже в пустоту, и она задыхалась, немыслимым усилием выдирая увязающий в древесине топор. Еще одна цикада проснулась совсем близко, и вдалеке отозвалась еще одна; умиротворенный, благостный, нежный звук…

– Обернись, я здесь.

Хруст срубаемой ветки. Хриплый крик поражения.

– Не туда бьешь…

Топор не встречает сопротивления, рассекает воздух, и потому невозможно удержаться на ногах. Илаза вскочила снова, не чувствуя ни боли, ни страха. Смешок, похожий на треск… Подрубленная ветка качается, как переломанная рука…

Слезы ярости. Визг, пронзительный, как сверло. Тошнота.

Там, у ручья, песня цикады. Помрачение; в руках пусто, и с ладоней зачем-то содрали кожу. Прошлогодние листья пахнут влагой и гнилью… Темные желуди без шляпок и шляпки без желудей.

…Зеленый желудь на шпильке, нарисованные углем глаза. Ноги… Босые ноги, на щиколотке– длинная царапина… Ада играла с котенком. Ноги… не достают до пола…

…Вот кого напоминают эти мертвые тела в паутине. Висят, не достигая опоры… Как там, в спальне, на шелковом пояске…

Помрачение.

Темный мир вокруг снова сменил очертания. Тоска, глухая и липкая, безнадежность. Поражение.

Конец.

А цикады гремели– их было уже бесчисленное множество.

Как звезд.

* * *

От весны и до самых заморозков в этом парке цвели розы. Кусты зажигались один за другим, как факелы, передающие друг другу огонь; восхитительный аромат, разлегшийся на берегах маленького рукотворного озера, в меру сдабривался пряным запахом свежих коровьих лепешек. Госпожа обожала парное молоко – никому и в голову не приходило спросить, почему она не пользуется услугами обычной молочницы. Госпожа любит животных, и госпожа неповторима во всем. Если бурая корова ходит среди розовых кустов – значит, именно там и место бурой корове; говорят, кое-кто из богатых горожанок пытался следовать сей странной моде. Но, во-первых, ни у кого в округе нету столь роскошного парка, и, во-вторых, не всякий муж согласится терпеть навоз на щегольских башмачках утонченной супруги…

По глади круглого озера картинно продвигался надменный изогнутый лебедь. Из зеленоватой воды во множестве торчали рыльца неподвижно замерших лягушек.

– Есть вещи… -медленно начал КорБор, властитель округа Требура, родовитый вельможа с напряженными глазами на широком и простоватом лице, – есть вещи, в которых невозможно усомниться. Уж лучше сразу кинуться вниз головой с балкона… Есть запрещенные сомнения. Это – одно из них.

Его собеседница откинулась на спинку скамьи; темные, с каштановым отливом волосы казались шелковым капюшоном на ее плаще. Госпожа терпеть не может сложных причесок.

– Вы перепутали меня с ярмарочным предсказателем, который за деньги дает советы… Чем меньше сомнений – тем крепче сон. При чем тут я?..

Лебедь выбрался на берег и неуклюже, как утка, заковылял прочь. Корова, меланхолично двигавшая челюстями, проводила его взглядом; розовое вымя свисало чуть не до земли.

Властитель КорБор поиграл желваками:

– Я прекрасно знаю, кто именно впервые высказал… от кого… Короче, кто вдохновил свору советников на это расследование.

Его собеседница задумчиво сунула палец в рот бронзовой львиной голове, украшавшей скамейку:

– Эта, как вы выразились, свора печется прежде всего о вас… О вашей, если хотите, чести.

Властитель дернулся. Женщина поморщилась, как от боли, – будто бронзовые зубы и в самом деле укусили ее за палец:

– Поверьте, вся эта история совсем не доставляет мне удовольствия. Наоборот. Мне тягостно… разбирательство в вашей семейной жизни. И я не судья… ей. А потому попрошу больше не советоваться со мной на эту тему. Ладно?

Корова шумно вздохнула и переступила ногами. КорБор отвернулся:

– Как хочешь…

Некоторое время оба внимательно наблюдали за одной, особенно крупной лягушкой, раздувавшей бока на лепестке кувшинки. Розовый куст за их спинами источал аромат, способный перекрыть запах целого коровьего стада.

– Но… – снова начал властитель, барабаня пальцами по подбородку, – если я действительно… Если мне и вправду потребуется совет… которого больше никто не сможет дать?

– Никто? Даже свора советников? КорБор нервно переплел пальцы:

– Если… если это правда…

– Это всего лишь предположение, – холодно оборвала его женщина. – Правдой это станет только под грузом… доказательств.

– А… ЭТО можно доказать?!

Женщина встала – легко, как подросток. Лягушка, почивавшая на кувшинке, грузно плюхнулась в воду – и сразу, как камни, посыпались в озеро ее товарки с берега.

– Я не знаю, мой друг. Я не могу сказать ничего определенного… Ничего. Единственное, на что вы можете рассчитывать– понимание. Понимание и заинтересованность с моей стороны. Близится время ужина, а вы просили напомнить…

– Да. Спасибо.

Властитель поднялся, поклонился, как бы невзначай скользнул ладонью по кружевам на круглом плече – и, распрощавшись таким образом, медленно направился прочь.

Женщина провожала глазами сутулую спину озабоченного КорБора, пока розовые кусты, сомкнувшись, не сокрыли ее; потом задумчиво поглядела на корову, подняла со скамейки шелковую накидку и, волоча ее по земле, неспешно направилась в другую сторону.

В одном-единственном месте сад отделялся от прочего мира не причудливым глиняным забором, а обыкновенной ажурной решеткой; проходившая мимо дорога была почти на целый человеческий рост ниже травы в саду. Решетка стояла на краю невысокого обрыва, вровень с кронами растущих внизу деревьев.

Женщина провела рукой по стальным прутьям, выкованным в форме кинжалов. Парнишка, конечно, был на месте– как и вчера и позавчера. Обыкновенный парнишка, грязный и оборванный, – однако несчастная его мордашка казалась женщине куда симпатичнее, чем многие лица из ее роскошного окружения.

На что они рассчитывают?.. Приходят порой издалека, стоят перед воротами, а наиболее сообразительные находят эту решетку над дорогой… И все ради того, чтобы издали, мельком взглянуть. Однажды она для смеху бросила свой платок сразу двоим– так разорвали! В клочья разодрали, ревнивцы, каждый хотел владеть реликвией сам…

Она улыбнулась. Парнишка на той стороне дороги побледнел и разинул рот; его бесстыжие глаза готовы были сожрать женщину с костями. Она звонко расхохоталась; парень шагнул было вперед– но тут же отскочил, едва не угодив под колеса проносящегося мимо экипажа; на секунду ей даже показалось, что да, угодил. Не хватало ей смертоубийства на совести…

Пыль на дороге осела. Парень стоял все там же – и смотрел. Пристально, как-то болезненно, напряженно; она удивленно подумала, что парень интересный. Есть в нем что-то… Необычность какая-то, которую даже она, ловец душ, не сразу в состоянии угадать…

Она снова усмехнулась и поманила его пальцем.

Она думала, что он подбежит, как собачка, – но он подошел медленно, осторожно, будто ступая по битому стеклу.

– Как тебя зовут?

Он замешкался всего на долю секунды. Может быть, от волнения? Потом его запекшиеся губы разлепились:

– Игар…

Она насмешливо цокнула языком:

– Ты хотел соврать? Думал, говорить ли правду, а потом все-таки решился? Игар? Тебя действительно так зовут?

Он кивнул.

– А зачем тебе лгать? Ты что, беглый?

Он помотал головой– чуть ретивее, чем следовало. Она решила оставить этот вопрос на потом… Если «потом» будет.

– У меня к тебе поручение, Игар… Сделаешь? Он облизал губы. Снова кивнул. Нет, подумала женщина, он красив-таки. Красавчик. Любимец девчонок.

Из-за ее корсета явился сложенный вчетверо листочек бумаги; парнишке полагалось алчно следить за путешествием ее руки в потайные места– но он не отрывал взгляда от ее лица. Будто спросил и ждал ответа; эту непонятность она тоже решила оставить на потом.

– Вот что, Игар… Это письмо. Ты отнесешь его по адресу, который я тебе назову… Понял? Он кивнул.

– Тебе не интересно, почему я доверяю столь важное дело тебе? Оборвышу с улицы, которого я вижу в первый раз? Интересно, правда?

Снова кивок. На «оборвыша» такие, как он, обычно не обижаются.

– Это очень скверное поручение. Тот господин, для кого письмо, может осерчать, Игар. И хорошенько вздуть посланца. Тебя. Ну что, берешься?

Ей любопытно было следить за сменой выражений на его лице. Он кивнул, задумавшись лишь на мгновение. Или не поверил?

Она рассмеялась:

– Вижу, ты славный парень… И храбрый. Ты умеешь читать?

Он помотал головой – почти не замешкавшись; впрочем, для ее глаза «почти» не существовало. Она оборвала смех и нахмурилась:

– А вот это плохо. Зачем ты врешь? Он сделался красным, как самая большая из ее роз. Даже глаза увлажнились – надо же!

– Я не сержусь, – она смягчила голос. – Но только врать больше не надо… Письмо не читай. Отнесешь – приходи сюда же и жди. Если сделаешь все, как ведено… Подумаем о награде. Понял?

Он выслушал адрес и отступил, судорожно сжимая заветный листок. Она помахала ему рукой – и с чистой совестью возвратилась в общество коровы.

* * *

Он пришел на закате. После ужина женщина без особой надежды подошла к решетке – и увидела его, стоящего на прежнем месте. Он поднял голову, и она разглядела на его лице темный кровоподтек.

На долю секунды ей сделалось неуютно. Нельзя сказать, чтобы она почувствовала себя виноватой – просто неловко, неудобно, непривычно на сердце. К счастью, странное чувство почти сразу и прошло; она поманила юношу пальцем.

Его походка чуть изменилась. Он шел как-то боком, горбясь и подволакивая ногу. Подошел и остановился под решеткой, глядя на женщину снизу вверх. Глаза были серые.

– Отнес? Кивок.

– Вижу, благородный господин прочел послание? Снова кивок.

– А ты? Прочел?

Пауза. Она перестала видеть его глаза– теперь перед ней была пышная шапка спутанных русых волос. Длинное молчание; наконец, обреченный кивок.

Она рассмеялась:

– Ну, молодец! Ты прочел, знал, что написано– и все равно понес?

Плечи парня поднялись – и опали.

– Умница, что не соврал, – сказала она мягко. – Иди к воротам – я велю, чтобы тебя впустили. Он поднял глаза, и она даже удивилась. Сумасшедшей радости в его глазах.

«Она среднего роста. У нее темные с медным отливом волосы и карие с прозеленью глаза. Скорее всего, она изменила имя… Она умеет читать и писать, у нее, возможно, утонченные манеры – но происходит из простонародья. Она умна…»

«Но сколько их! Сколько их, таких женщин! Цвет волос и глаз, измененное имя… Мне никогда не найти ее по этим приметам!..»

«Я не сказал тебе всего. Под правой лопаткой у нее родимое пятно в виде ромба… Но главное– она не такая, как все. Где бы она ни была – она выделится. Ищи; ты найдешь ее, как в темноте находят маяк».

* * *

Дом поднимался рано, на заре; в сумерках дом погружался в тишину, и за нарушение ночного спокойствия полагалась кара. Дом жил по особому строгому распорядку; девочке казалось, что камины вздыхают, ставни бормочут, а с фасада смотрит окнами бесстрастное, похожее на стрекозиную морду лицо, и порог – его опущенная челюсть.

Она скоро научилась застегивать пояс, попадая крючком в дырочку – со временем дырочка сделалась больше и удобнее. Здесь ее не заставляли, как прежде, убирать в курятнике или носить дрова; здесь было много свободного времени, но девочка не знала, как его занять. Другие дети – а все они находились друг с другом в ближнем или дальнем родстве – тщательно ее избегали.

В доме верховодила безбровая старуха; люди ее замкнутого, строгого мира делились на родичей и слуг. Единственным человеком, не относящимся ни к тем ни к другим, оказался деревенский учитель, раз в два дня собирающий детей в большой комнате, за столом.

Мальчики, приходившиеся друг другу двоюродными братьями, уже умели читать; девчонка, которую звали Лиль и которая почему-то приходилась им племянницей, на уроки не ходила– женщинам грамота ни к чему. В родном девочкином селе читать не умели и многие мужчины тоже; к ее удивлению, старуха привела ее в классную комнату, и учитель вручил ей потрепанную азбуку. Оказывается, ОН высказал желание видеть свою жену грамотной и воспитанной; в первый раз усевшись за длинный стол и тупо глядя на черные закорючки под блеклыми картинками, девочка тщательно пристроила в голове прерывистую цепочку:

ОН – Аальмар… Аальмар – ОН…

Учитель понравился ей; он похож был на соседа, жившего забор к забору с ее родичами в той, далекой, прошлой жизни. Веселый и громогласный, как и тот сосед, он так же постоянно грыз соломинку; она то выглядывала из его рта, то пряталась снова, как белка в дупло, и девочке нравилось наблюдать за этой игрой.

Впрочем, у учителя было одно нехорошее свойство, которое разом перечеркивало все его достоинства. Он не терпел, когда на уроке кто-то отвлекался и думал о своем; на этот случай на столе его всегда имелась вымоченная розга.

Мальчишек наказывали здесь же, в комнате, отведя в дальний угол; девочка очень испугалась, когда и ее впервые поймали на той же провинности – она засмотрелась в окно и прослушала обращенную к ней фразу. Она готова была спознаться с розгой – но учитель лишь нахмурился и велел быть внимательнее; мальчишки завистливо глянули– но по обыкновению не сказали ни слова. До сих пор другие дети ни разу не заговаривали с ней.

В другой раз она увлеклась, повторяя пальцем сложный узор на резной столешнице – учитель погрозил пальцем и раскусил в раздражении свою соломинку, но за розгу не взялся. Через несколько минут один из мальчишек, зазевавшись, получил жестоко и сполна – девочка впервые поняла, что имеет здесь некоторое преимущество. А поняв, почти совсем перестала слушать учителя.

Не то чтобы ей не хотелось учиться, – наоборот, первые успехи в чтении здорово порадовали ее; не то чтобы она хотела утвердить свое превосходство и подчеркнуть вседозволенность, – просто мысли ее не желали подчиняться здравому смыслу. Глядя на картинку в азбуке, где изображен был солдат в полном вооружении, она вспоминала черный от крови луг, неприкаянно бродящих женщин и мертвую куклу среди мертвых, страшно изувеченных человеческих тел; картинка, где доили корову, напоминала ей о матери, о пузатом подойнике с треугольной вмятинкой на донце– она так ясно, так четко представляла себе этот подойник, что и классная комната, и учитель, и внимающие ему мальчишки казались бесплотными призраками, весь этот новый мир казался сном, и только подойник с вмятинкой настоящий. Только подойник в руках ее матери…

Игра понравилась ей. Мир ее родного дома, уютный мир, из которого ее так внезапно вырвали, в мечтах представал перед ней зримо и осязаемо, будто настоящий. Передник матери… Дешевое колечко у нее на пальце… Деревянные бусы на шее, одна бусинка со щербинкой… Запах молока. Вязаные гамаши отца, вечно занятого, сурового, нелюдимого… Вспомнив какой-нибудь предмет, она воображала его в таких подробностях, в таких деталях, в таких звуках и запахах, что в конце концов все, кроме этого воображаемого предмета, переставало существовать; учитель злился и строго выговаривал ей за невнимательность. Она кивала и прятала глаза.

Наконец, учитель нажаловался старухе, которую все здесь звали Большая Фа; старуха поставила девочку перед собой и сообщила ужасную вещь.

Оказывается, никто, кроме будущего мужа, не смеет наказывать ее, невесту; оказывается, все ее провинности не прощаются, откладываются на потом, и Аальмар, вернувшись, получит подробный отчет о ее проступках и сам, вооружившись розгой, накажет ее сразу ЗА ВСЕ…

После этого жизнь ее превратилась в сплошной кошмар.

По ночам ей снилось возвращение Аальмара; она вздрагивала, заслышав вдалеке стук копыт, и по многу раз на день выходила к калитке посмотреть, не пылится ли большая дорога. Учиться она перестала вовсе, хоть и не сводила с учителя глаз, хоть и пыталась вести себя примерно; все буквы, даже давно знакомые, сливались у нее перед глазами, и, сразу ударяясь в слезы, она еле слышно шептала, что не виновата, что не может, что забыла… В одинаковых темных глазах соучеников-мальчишек не было ни капли сострадания – скорее некое мстительное, напористое любопытство. В конце концов их пороли неоднократно– чем она лучше?!

Проснувшись однажды среди ночи, девочка тайком попросила небо, чтобы Аальмар не вернулся. Не вернулся никогда…

Утром ей сделалось страшно. Она помнила историю о том, как неверная жена пожелала смерти охотнику-мужу и того растерзал медведь; она представила себе Аальмара все на том же поле боя-разрубленного от плеча до пояса. Увидела его неподвижные, глядящие в небо глаза– и принялась молить небо о пощаде. Она сболтнула, не подумав; пусть Аальмар возвратится, пусть запорет ее хоть до смерти – лишь бы не умирал…

И небо услышало ее. Через несколько дней у ворот закричали хрипло и радостно, и все, кто был в доме, включая детей, учителя и рыжую кошку, кинулись встречать.

Девочка не пошла со всеми. Из окна классной комнаты ей было видно, как спешиваются всадники, как отвешивает ритуальный поклон Большая Фа, как тот, кого она сначала не узнала, кивает и приятельски треплет старуху по плечу– он загорел еще больше, его лицо кажется веселым и беззаботным, он оглядывается, спрашивает о чем-то – Большая Фа удрученно качает головой…

Дальше девочка смотреть не стала. Слезла с подоконника и вернулась за резной стол; проклятое, сорвавшееся с цепи воображение показывало ей все, что происходит сейчас во дворе. «Как моя невеста?»– спрашивал Аальмар; Большая Фа качала головой и подробно перечисляла девочкины прегрешения. «Надеюсь, вы не наказывали ее? – спрашивал тогда Аальмар. – И правильно. Я накажу ее сам».

На лестнице послышались шаги; она втянула голову в плечи. Она не будет просить пощады; здесь этого не понимают. Здесь даже сопливый Кари, младший из мальчишек, безропотно, без единой слезинки спускает штаны…

– Ты здесь?

Он стоял на пороге. Какой он высокий; как от него пахнет ветром и лошадьми…

– Почему же ты меня не встречаешь, а, малыш? Я так хотел тебя видеть…

Она всхлипнула, не двигаясь с места.

– Ты плачешь?!

Он уже стоял рядом; ощутив на голове его ладонь, она присела, будто желая стать меньше ростом.

– Что случилось? Кто тебя обидел, кто?! Она рассказала все и сразу. Она просто не могла жить с такой тяжестью на сердце – ведь она пожелала ему смерти… Потому что испугалась розги. Ей стыдно, ей страшно, она не хотела злого, но пусть он ее накажет и за это тоже. Пусть – только поскорее, потому что у нее больше нету сил ждать…

В дверях стояли Большая Фа и любопытствующие мальчишки; повинуясь жесту Аальмара, они в мгновение ока закрыли дверь снаружи, и по лестнице зазвучали быстрые удаляющиеся шаги. Она перевела дыхание – хоть свидетелей не будет…

Он поставил ее между коленями. Обнял, как иногда, в минуты радости или нежности, обнимала ее мать:

– Я не собираюсь тебя наказывать. Я и не буду тебя наказывать. Никогда.

Еще не веря, она подняла на него красные, мокрые, отчаянные глаза; он смотрел серьезно и как-то грустно, и она впервые увидела его лицо как бы целиком– и выдающиеся скулы, и тонкие ровные губы, и лоб с прилипшей к нему прядью, и тонкую синюю жилку на виске:

– Не плачь.

И тогда, в голос заревев от благодарности и колоссального облегчения, она прижалась к нему всем телом и спрятала лицо в отвороте его куртки.

Он пах дорогой. Железом и лошадьми. Чудные запахи.

* * *

Старичок в лиловом бархате прекрасно знал, что выглядит зловеще. Игар успел повидать на своем веку нечто куда более страшное, но все равно содрогался, когда приходилось прислуживать этому маленькому, тощенькому старичку.

– Это свой человек, – небрежно пояснила ясновельможная в ответ на обеспокоенный старичков взгляд. – Он вполне надежен.

«Ясновельможной» она была в такой же мере, как, скажем, «королевой»; Игар давно уже понял, что эта изящная, обворожительная женщина так же родовита, как и он сам. Однако надо же как-то называть даму, превзошедшую могуществом самого властителя КорБора; не «девкой» же, в самом деле, ее звать?!

Игар прекрасно знал, что звали и «девкой». Шепотом и злобно, и очень часто расплачивались потом за непочтение; по крайней мере жена властителя КорБора расплачивается сполна. Дорого платит.

Старичок возился, раскладывая на красной скатерти сложные и странные приспособления; Игар стоял за креслом женщины, бесстрастно ожидая приказа. Ясновельможная неподражаема во всем – случайный парень с улицы так потряс ее своей жертвенностью, что сразу получил место при ее священной особе, причем место это оказалось особо доверительным… и опасным. Потому что большое доверие оборачивается подчас…

Игар сглотнул. Звезда Хота не гвоздями прибита к небу; звезда Хота по волоску отмеряет Игарово время. Эта красивая женщина притягивает, манит, как маяк. Только не мореплавателей зовет, обещая сушу, покой и портовый кабачок; мошек завлекает, глупых мошек, для которых разведен огонь…

Дабат.

Требур был первым городом, встретившимся ему на пути. Ближайшим к Замку городом; ясновельможная была самой яркой женщиной на всю большую округу. Он не задумывался, откуда такая удача– просто шел на огонек. Тиар, Тиар, Тиар…

Он вздохнул. Затащить куда-то эту женщину так же просто, как на собачьем поводке доставить в срок шаровую молнию…

Если это – Тиар. Если это она.

Старичок осторожно раскрыл тонкой работы коробочку, сооруженную из стекла и яшмы:

– Вот… Здесь два комара. Один напился крови властителя, другой– наследника… Должен сказать, проклятый мальчишка прихлопнул трех подряд комаров– вернулся лишь четвертый… Таким образом, кровь, взятая из живого тела. Это сподручнее было бы делать иголкой, однако…

Игар содрогнулся. Ясновельможная махнула рукой:

– Дальше. Мы не станем гоняться за КорБором с иглой… Дальше.

– Дальше, – старичок обиженно поджал свои зловещие губы, – дальше я сличил эту кровь, родственную кровь, как предполагается… С помощью уникальных, тончайших процедур, описанных в моем трактате, именуемом «Естественные и магические свойства крови», который написан был…

– Дальше, – уронила ясновельможная, и будь она трижды телятницей – сказано это было непререкаемым тоном полновластной госпожи. – Мы подходим к самому важному – к результату.

– А результат, – старичок вскинул узловатый палец со свежим порезом, – результат: наполовину.

Некоторое время все молчали. И женщина, и в свою очередь Игар тщетно пытались вникнуть в смысл сказанного.

– Как – наполовину? – медленно спросила наконец ясновельможная. – Сын властителя – наполовину сын властителя? Вы это хотите сказать?

Старичок нетерпеливо затряс клочковатой бородой:

–Нет, э-э-э, госпожа. Властительский сын может быть сыном властителя в такой же степени, как и… быть сыном какого-нибудь другого человека. Наполовину. Половина шансов.

– Удивительно точное исследование, – холодно бросила ясновельможная. Игар переступил с ноги на ногу.

Женщина поднялась; темные волосы с медным отливом вздрагивали на плечах в такт ее шагам. Игар остался на месте.

– Ну, а «другой человек»? – вопросила ясновельможная, остановившись перед старичком в лиловом бархате. – Ваш комар кусал и его тоже?

Старичок виновато улыбнулся:

– М-м-м… госпожа. Сличив его кровь с кровью сына властителя, я получил то же самое. То есть мальчишка мог быть сыном господина Са-Кона, а мог и…

И алхимик развел руками.

Игар тихонько вздохнул. Господин Са-Кон был тем самым господином, которому не так давно он отнес злополучное послание. В письме, учтивом до оскорбительности, содержался достаточно грубый намек на юношескую связь господина Са с нынешней властительницей КорБор, и на сомнительное, с точки зрения родословной, происхождение ее сына. Прочитав письмо, благородный господин взбеленился и, как и рассчитывала дальновидная женщина, сорвал злость на посланнике; Игар зябко поежился, вспоминая тот удачный и печальный день.

– Хорошо, – бодро сказала ясновельможная. – Во всяком случае ваши опыты не отрицают… нашего милого предположения. Добавить сюда детский портрет Са-Кона… необыкновенно похожий на нынешние портреты наследника КорБоров. Добавить сюда сроки… Переписку… Письма Са-Кона не сохранились– полагают, что добродетельная властительница сожгла их, решившись выйти замуж за КорБора. Но ее-то письма, по счастью, удалось раздобыть…

Игар понял, что ему не будет жалко Тиар. Если это Тиар. Не будет жалко, когда тот, что живет в сетях, потянется к ней жвалами… Или что там у него есть. Не жаль ее. Ни капельки.

Он не выдержал и усмехнулся. Стоять перед логовом живого тигра и раздумывать о фасоне полосатой шубы– это ли не занятие для доверенного слуги властолюбивой дамы…

Женщина резко обернулась:

– Ты чего смеешься?!

Он закрыл рот рукой:

– У меня… Наоборот. Когда я волнуюсь… всегда смеюсь. Когда смешно – не смеюсь… Всегда так было.

Он захлебнулся нервным смехом; к его удивлению, жестокий огонек в ясновельможных глазах погас:

– А… Это бывает. Смейся.

Однако ему уже расхотелось.

Через несколько дней в розовый сад с одинокой коровой наведался властитель КорБор. Игар наблюдал за ним издалека; властитель был одновременно взбешен, растерян и расстроен. Последовал долгий разговор с ясновельможной – наедине; Игар ожидал поодаль – подай женщина условный знак, и он явился бы с услугой, прервав тем самым опасное уединение. Но ничего подобного не произошло; оба поднялись со скамейки одновременно и направились к дому – рука в руке. КорБор остался на ночь.

Слуги давным-давно знали, из-за чего переживает властитель; молва однозначно решила, что КорБоров сын будет официально признан ублюдком и лишен наследства. Что же до его жены, то даже самая гулящая посудомойка с пеной у рта поносила ее, как суку.

Спустя еще несколько дней властитель явился опять – черный как туча. Игар услышал обращенные к женщине отрывистые слова:

– …и окончательная правда. Мне надоели догадки; он уже в пути. Я не поскуплюсь.

Ясновельможная долго молчала. Потом спросила, кажется, потрясенно:

– Властительницу… ее?!

– Его, – криво усмехнулся КорБор. – Мерзавца Са-Кона. Мои люди возьмут его сразу, как тот человек прибудет.

Игар ждал, что женщина ответит, – но она промолчала.

В сумерках она бродила по саду в одиночестве. Игар, пользовавшийся достаточной свободой передвижения, проник туда же; над верхушками неподвижных деревьев, над розовыми кустами простиралось дивное, испещренное звездами небо. Звезда Хота стояла пока высоко.

Если бы они с Илазой смотрели на одну и ту же звезду!.. Нужно было уговориться. Тогда по крайней мере ночью он не чувствовал бы себя таким одиноким. Он знал бы, что Илаза смотрит на небо и думает о нем…

Впрочем, она смотрит и так. Наверняка; звезда– их свидетель, их часы…

Белое платье ясновельможной маячило на берегу озерца. «Я принесу тебя в жертву, – подумал Игар с внезапной решительностью. – Ты заложница. Ради Илазы. Ради…»

И, неизвестно на что надеясь, он шепотом позвал:

– Тиар!

Ему показалось, что фигура в светлом платье пошевелилась. С замиранием сердца он позвал снова:

– Тиар! Тиар!

«А как объяснить ей? Откуда я знаю ее настоящее имя?!»

Фигура в светлом платье медленно двинулась Игару навстречу. Он отступил и позвал снова; ясновельможная подошла совсем близко. В темноте он не видел ее лица.

– Принеси светильник.

Холодный и властный приказ. Она хранит свое имя в тайне; сейчас последует разбирательство, к которому он, Игар, не готов. Он поддался порыву, сиюминутному желанию – и теперь времени на размышление у него как раз столько, сколько потребуется, чтобы сходить за фонарем. А голова как-то сразу опустела – ни одной лазейки, ни одной толковой мысли, только чередуются под ногами посыпанная песком дорожка – каменные ступени – дощатый пол, снова ступени, дорожка, трава…

Ее брови оказались сдвинуты, а губы плотно сжаты:

– Кого ты звал?

Он молчал, растягивая время. Он уже решил сказать ей, что она ослышалась; в этот момент она резко наклонилась к нему, ухватив за воротник:

– Если ты, сопляк… Имей в виду, щенок, что я запросто могу забыть все добро, что тебе сделала… Будешь плакать, а слезы не помогут!

Игар будто проглотил язык. Фонарь в его руке мелко дрожал; баронесса продолжала тоном ниже:

– Эх, ты… «Тиар»… У тебе уже были девочки? Когда-нибудь?

Он произвел головой странный жест, который мог означать как «да», так и «нет». Как в вопросе о происхождении властительского наследника: «наполовину».

– Иди в дом, – совсем уже мягко сказала женщина. – Скажи камеристке, что на сегодня она свободна… Ты мне поможешь раздеться. Я сейчас приду.

И, не интересуясь Игаровой реакцией, она медленно двинулась меж розовых кустов.

Некоторое время он стоял, как пень. Потом аккуратно поставил фонарь на землю; потом снова поднял. Розовые кусты отбрасывали жуткие тени. Не пристало столь благородным и нежным растениям так ужасно выглядеть в сумерках…

Он пошел к дому, и ноги его заплетались. «Обмани ее, соблазни…» Все идет как нельзя лучше. Вот только нет ли у нее традиции на следующее утро после бурной ночи топить случайных любовников в этом, скажем, круглом озерце?! Для ее натуры это было бы весьма логично. Что такое для нее – это ее настоящее имя? Ты знаешь, я знаю, оба мы молчим, а постель – самое удобное место, чтобы придушить удавочкой… этих, которые слишком осведомлены…

Он мрачно усмехнулся. Любые страхи тускнеют перед главным: ради спасения Илазы ему придется… ой, как плохо. Как гнусно. Как совершенно невозможно… Самое время перелезть через забор и дать деру. Зная, что Илаза обречена. Зная, что…

Игар остановился. Надо уходить. Святая Птица. Надо…

В сторожевой будке у ворот горел свет; на секунду ему представилось, как он оглушает женщину канделябром по голове и перебрасывает ее бездыханное тело через дальнюю решетку сада. Бред…

Он беспомощно оглянулся. Из глубины сада медленно приближалось светлое платье.

– …Так ты действительно девственник?

«Святая Птица, спаси меня. Вытащи меня отсюда, я не могу…»

Женщина улыбнулась. Полукруг ее зубов был как луна:

– Значит, ты не умеешь расстегивать платья? И корсеты?

Ее запах был запахом роз, к которому примешалась тонкая струйка пота. Ее движения были движениями лани; Игар стоял столбом, и по спине у него крупными градинами катилась влага. Он не чувствовал ни намека на возбуждение– только отчаяние и тоску.

– Ну, девственник? Помоги же мне!

Тонкие руки ловко подобрали лежащие на плечах волосы. Перед глазами Игара обнаружился длинный, бесконечный ряд петель и крючков.

– Ну-ка, Игар?

Пальцы потеряли чувствительность. Он бездумно расстегивал крючок за крючком, и в какой-то момент с надеждой поверил, что застежки никогда не кончатся.

Бесконечны.

Наконец платье разошлось под его руками; под ним – о радость! – оказался еще один ряд, такой же, даже чуть длиннее; ясновельможная глубоко, все глубже дышала:

– Ты мастер… А притворяешься скромником… Нам некуда спешить. Продолжай, как начал, – не торопясь…

Он увидел ее спину. Белоснежную, чистую, без единого волоска. Ткань под его руками медленно расползалась к плечам; сам не зная, что делает, он упал на колени и рывком обнажил правую лопатку.

Совершенно чистая кожа. Как снег. Ни намека на родимое пятно в форме ромба.

Она удивленно обернулась:

– Игар? Что с тобой?

– Ни…чего, – выдавал он через силу.

– Ну так продолжай!

Тогда он понял, что погиб. Потому что под страхом самой страшной смерти он не ляжет с ней в постель. Собственно, он знал это и раньше; даже призрачная надежда спасти Илазу никогда не заставила бы его…

…а она не простит. Она уже почти уморила Кор-Борову жену, она сживет со свету Са-Кона и этого незнакомого Игару мальчика… Что ей какой-то Игар – вошь… На один замах, и то слабенький… Она не знает, что он бывший послушник, а если б и знала…

Теплая рука ласково легла ему на голову;

– Что, малыш, испугался?.. Ты такой славный… Такой… Не бойся. Хочешь, я тебя обниму?

Запах роз и пота стал сильнее. Запах пота, исходящий в лесу от усталой Илазы, не казался Игару противным– а теперь он инстинктивно задышал ртом. Руки ясновельможной соскользнули с его плеч на спину, женщина гортанно муркнула – и он выдавил совершенно неожиданно:

– Не… не надо… запах такой…

Ясновельможная опешила. Она просто потеряла дар речи; взгляд ее впился в Игара, будто пытаясь опровергнуть услышанное ушами. Игар попятился, наметив путь к отступлению.

И в этот самый момент послышался негромкий, деликатный стук в дверь:

– Госпожа! Госпожа!

Ясновельможная зарычала. Раздраженно обернулась:

– Ну?

– Госпожа, тот человек только что прибыл… Наши люди встретили его – через пять минут он будет здесь. А к властителю – только утром…

Пользуясь минутным замешательством женщины, Игар прыгнул. Откинул украшавший стену гобелен – через эту потайную дверь ясновельможная привела его, теперь он наугад бросился в темный, узкий коридор, скоро сменившийся лестницей. Он спотыкался, больно ударяясь, держался руками за холодные стены и глупо улыбался во весь рот, бесконечно повторяя про себя: ушел, спасся… Удрал от сучки. От потаскухи. Удрал!!

Потайной ход закончился снова-таки гобеленом; щурясь, Игар выбрался в коридор– широкий и освещенный, плавно переходящий в гостиную. Витражные двери оказались широко распахнуты; до спасения оставалось всего несколько усилий и всего несколько минут – однако в гостиной ожидал приема тот самый долгожданный гость. Гость стоял спиной, и был он приземист и толст.

Игар скользнул вдоль стены, желая произвести как можно меньше шуму– и, вероятно, именно потому задел локтем декоративную подставку с цветами. Послышался звон разбиваемого фарфора.

Долгожданный гость обернулся ему навстречу. Голубые глаза его казались двумя бумажными васильками; у ног стоял пузатый саквояж, хранящий до поры до времени Перчатку Правды.

Крик застрял далеко у Игара в глотке. Ослабевшие ноги отказались повиноваться – что бы убежать, пока еще есть такая призрачная возможность, или по крайней мере кинуться на толстяка, чтобы зарезать его осколком фарфоровой вазы…

В это время совсем другой, рассудочный Игар удивленно подумал: так вот кого она ждала. Вот кого вызывал властитель; бедный Са-Кон. Бедный господин Са-Кон, как жестоко отольются тебе те колотушки, которые получил по твоему приказу неудачливый посланец Игар… Теперь ты признаешься, что у жены властителя КорБора не только сын от тебя, но и…

Все это время уложилось в одну секунду. Длинную секунду, пока толстяк и Игар смотрели друг на друга.

Потом толстяк тихо улыбнулся:

– Привет. А тебя уже все похоронили.

Игар впервые слышал его голос. Неожиданно низкий, глухой.

Он медленно-медленно двинулся назад. Пятясь. Толстяк сделал всего один шаг– и оказался вдруг ближе, много ближе, нежели был; воистину, в некоторых искусствах он был не менее искушен, чем сам Отец-Разбиватель… Которого Игар, его худший ученик, неустанно позорит…

– Стой, – тихо уронил Перчатка Правды. Игар уперся спиной во что-то твердое. Кажется, дверной косяк.

– Ты живой… Это хорошо, – толстяк довольно улыбнулся, и по спине Игара продрал мороз. – А девчонка жива? Илаза?

Игар не то кивнул, не то дернул головой.

– Я так и думал… Не трясись.

Застучали по лестнице чьи-то шаги; наверху послышался раздраженный голос ясновельможной. Игар прерывисто вздохнул.

– Не дрожи, говорю… Я сейчас не на работе. Я вроде как в гостях. Приватная особа. До тебя мне дела нет…

Игар не поверил собственным ушам.

– Сейчас– иди. А потом– не попадайся… Не попадешься?

Игар замотал головой: нет.

– Иди.

Игар отступил. Потом еще отступил. Потом еще; толстяк не двигался с места, по-прежнему усмехаясь. Игар повернулся, готовый без оглядки бежать – и не побежал.

Толстяк смотрел – уже с интересом.

– Я… – Игар подошел, сдерживая дрожь в коленях. – Я что… назвал их? Это я назвал? Ятерь и Тучка? Я… выдал?

Перчатка Правды улыбнулся. Широко и многозначительно.

Голос ясновельможной донесся из коридора напротив. Игар повернулся и побежал, как не бегал никогда в жизни.

Привратник не получал никаких предостережений на его счет; ворота успели лишь приоткрыться– а Игар уже вырвался, обдирая бока, и, не чуя под собой ног, кинулся прочь.

Звезде Хота было все равно. На нее наползла мелкая, клочковатая ночная туча.

Глава четвертая

Сначала она бежала, но потом пришлось перейти на шаг, потому что в боку резало, будто ножом, в горле пересохло, а дышать не получалось иначе, как со всхлипом. Самое время было упасть в траву и отдохнуть – но она шла и шла, припадая на расцарапанную ногу.

Овраг остался далеко позади; до темноты она должна во что бы то ни стало выйти из леса. Выйти в поле– там он ее не догонит. Положим, у него собачий нюх, он пойдет точно по следу, он двигается, как летящий камень – но у нее преимущество долгого дня пути. Будь лес бесконечен– у нее не было бы шансов; он, вероятно, на это и рассчитывал, когда оставлял ее свободной, полностью свободной на целый день. Возможно, он не знает, что людские поселения подступают к самой опушке, что под стенами леса возделывают пшеницу, что там он будет бессилен…

Между стволами мелькнула белка. Илаза вымученно улыбнулась: здесь предел его владениям. В его царстве давно съедены белки и птицы… И она их тоже ела. Он оставлял ей птичьи окорочка, а она пекла их и ела, потому что хотелось…

Она наступила на острый камушек, болезненно поморщилась, но не замедлила шага. Вот так, наверное, чувствует себя пущенная в цель стрела – летит и летит, и ее путь становится ее продолжением, частью ее тела. Илаза – и ее путь. Наивысший смысл жизни – идти, переставлять ноги, все вперед и вперед…

Впереди показался просвет. Она засмеялась, не веря себе: так скоро?! Так просто? Или просека? Ведущая к жилью?

Она побежала. Не обращая внимания на бьющие по лицу ветки. Будто к поясу ее привязана крепкая упругая веревка и ее тянут вперед… Когда вообразишь себе такое– легче бежать. Легче идти. Ну… Уже…

Ну…

Она по инерции прошла еще несколько шагов– и стала. Еще один овраг?! Да сколько их в этом лесу, одинаково глубоких и длинных?

Она нерешительно двинулась по краю – и увидела обломанную ветку. Дальше– еще одну; огляделась, взяв себя за лицо. Зашаталась и тяжело осела.

Водит? Водит проклятый лес, или она сама виновата, сбилась с прямой, завернула в сторону, дура, сделала круг, как деревенская девчонка в погоне за грибами?..

Солнце стояло в зените. Жестокий, маленький белый глаз.

Она стиснула зубы. Так просто она не сдастся. Теперь она будет умнее, и оставшиеся полдня не пропадут так бездарно…

Здравый смысл спросил тихонько: полдня? А почему не отдохнуть и с новыми силами… Завтра… с утра…

Она мрачно ухмыльнулась. Паук наверняка почует неладное и спутает ее, как лошадь. С путами на ногах далеко не уйдешь…

Новый полет стрелы. Теперь она намечала впереди цель – приметный ствол дерева – и шла прямо к ней, не опасаясь, что закружит опять.

…Мама. Беспощадные раскосые глаза: не показывай, что тебе больно! Прекрати реветь, иначе на смену боли от ушиба последует куда более сильная боль – от удара. Я слишком люблю, чтобы щадить… Длинная трещина на темном комоде, бурое голубиное перо, слетевшее откуда-то на пол. Тень, падающая от высокой Адиной прически, – она всегда и во всем старалась походить на мать. Но не выдержала сравнения, проиграла, призвала в судьи шелковую петлю на пояске…

А она, Илаза, мечтала быть похожей на сестру. Как ей хотелось влюбиться! Долго, очень долго не получалось – а потом захватило дух, она угодила в какой-то шальной вихрь, угар… Игар… Алтарь. Костяной шарик на подлокотнике материного кресла. Дом, в котором умерла Ада… Защелкивается дверца– но зверек уже вырвался, оставив на прутьях кровь и лоскутки кожи. Потому что я люблю тебя, мама… Мама…

Солнце село. Уже село солнце; почему же все не кончается и не кончается лес?!

Она побежала. Налетая на стволы, падая и поднимаясь снова. Стрела не знает обратного хода… Цель– это продолжение стрелы… Жить… Игар– продолжение Илазы… Ада была продолжением матери и потому погибла. Вперед… Расступайся, лес, расступайся…

Лес расступился. Илаза споткнулась и упала на четвереньки.

Даже в полутьме ей не надо было приглядываться– овраг сочувственно поводил ветвями, бессмысленно шумел ручей, и наползала, выбиралась из оврага ночь…

Стрела, чей наконечник застрял в оперении. Змея, удивленно уставившаяся на собственный хвост. Она не заплакала. У нее больше не было слез.

…Провинция Ррок велика и многолюдна. В провинции Ррок полным-полно женщин– юных и старых, тучных и стройных, белокурых и рыжих, черноволосых и совершенно седых. Армия женщин, муравейник женщин, нашествие женщин; их больше, чем мужчин, девчонок и старух, вместе взятых. У каждой третьей в волосах можно найти оттенок меди – при желании, если очень захотеть его увидеть. И уж конечно никто из них не обнажает на людях спину, открывая взору родимое пятно в виде ромба…

Крепкий немолодой человек, чью голову украшала высокая войлочная шляпа без полей, скептически оглядел огромную груду кирпичей, занявшую собой целый угол просторного двора. Покачал головой:

– Что ж ты скинул их как попало? А в штабелек, в штабелек кто уложит? Киска?

– Так возница торопился, – глухо ответил работник. – Сбрасывай, сказал, а то мне ехать надо…

Обладатель войлочной шляпы почесал под носом:

– Так, это… я вознице не за то заплатил. А ты, лодырь криворукий, не получишь, пока не уложишь ровнехонько, штабельком… Чтоб красиво. Чтобы брать сподручнее… Пошел, говорю. Пошел работать.

Работник, дочерна загорелый парень в перепачканных глиной штанах, облизнул запекшиеся губы и молча вернулся к кирпичной груде.

Войлочная шляпа неторопливо вернулась в дом. Дом– весьма примечательное строение– стоял на перекрестке двух больших дорог и имел с фасада вывеску «Колодец для жаждущих». По случаю рабочего утра жаждущих в обеденном зале было всего трое, и Гричка, придурковатая помощница кухарки, вполне справлялась в одиночку. Прикрикнув на нее для порядку, обладатель шляпы вернулся на заднее крыльцо и вытащил из кармана куртки маленькое зеленое яблоко.

Работник ворочал кирпичи. Спина его сделалась совсем уж черной от пыли – капли пота, скатываясь, оставляли на ней серые дорожки. Обладатель шляпы надкусил свое яблоко; за его спиной скрипнули доски крыльца.

– Во как, – заметил хозяин, не оборачиваясь. – А я, дурак, думал троих нанимать.

Кухарка– а именно кухарка и вышла сейчас на крыльцо, больше некому – задумчиво хмыкнула:

– Все они… У меня первый муж тоже вот за утреннюю чарку шелком ложился, что угодно готов был… А потом надерется к вечеру– скотина скотиной. Этот хоть тихий…

Работник, не рассчитав, поднял зараз слишком большую ношу – и упал, выронив кирпичи, болезненно охнув.

– Побьет, зараза, – хладнокровно предположил обладатель войлочной шляпы. – Перебьет товар. Кухарка усмехнулась:

– Откуда еще силы берутся… Эдакий запой. Уж больше недели… не просыхает… Тут здоровый мужик загнется – а это пацан, у меня старший сын поздоровее будет…

– Ты, это, – невесть почему забеспокоился обладатель шляпы. – Хорошего вина не давай ему. Неча переводить… Сколько в него входит? Прежде чем отвалится? Полбочонка, нет?

Кухарка презрительно усмехнулась:

– Стану я… Полбочонка… У меня Гричка табака ему… добавляет… Так он от двух кружек падает и спит.

– Кабы все работники так, – обладатель шляпы выплюнул попавшегося в яблоке червяка. – Чтобы всей платы – две кружки…

– Так надолго ж не хватит, – пророчески заметила кухарка. – Не хватает их… Этот уже вчера… Не к аппетиту сказано, но всю каморку свою облевал! Не жрет ничего, так желчью… Гричка ругалась-ругалась… У меня первый муж как свечка сгорел…

– Пьянь, – проронил обладатель шляпы с отвращением. – Пьянь и есть.

Тощий яблочный огрызок улетел в траву.

…Он потерял бездну времени, но сейчас он встанет. Встанет и пойдет… Ну до чего плохо.

Дубовый стол поднялся на дыбы и больно стукнул Игара по лбу. Как вчера. Вчера он так и заснул – неся на лице грязную столешницу. Длинная, длинная жизнь. Отвратительное пойло, без которого, однако, еще хуже. Как муха, которую Гричка накрыла стаканом– нечего биться в прозрачные стенки. Сложи крылышки…

Игар, встань. Встань!!

–…не давать в обеденном зале!.. Волоки его теперь… Сама волоки, коли такая дура…

Заплеванный пол. А проснется он на сене – в той самой каморке, где занавешено тряпкой окно. Занавешено, закрыто от взгляда звезды Хота…

Он поднял голову; мир сворачивался черным жгутом и куда-то уползал, ускальзывал по кругу, по кругу… Что-то еще булькает в глиняном стакане, что-то темное, маслянистое плещется на дне…

Не пей. Ну какой ты мерзавец… Не пей, не сдавайся… Не пей же… Вставай, скотина!!

Перепуганная физиономия Грички. На кого это орёт вдребезги пьяный работник?..

Он сделал глоток – и провалился в яму без дна.

«Ищи; ты найдешь ее, как в темноте находят маяк. Она не похожа на прочих женщин; в больших городах ты найдешь ее скорее, нежели в глухих поселках, однако и в поселках ищи. Ищи скорее».

Он потерял бездну времени. Его звезда встает теперь позже и поднимается ниже, а провинция Ррок велика, и дороги спутались в ней, как требуха в животе великана. Его ноша гнет к земле, а разделить ее не с кем.

* * *

– …Отдай! Отдай, слышишь!.. Не трогай, отдай?! Девочка несмело заглянула в палисадник: Лиль, всклокоченная, как метла, металась между своими малолетними дядьями, которые, став треугольником, хладнокровно перебрасывали из рук в руки пеструю куклу с большими ступнями, такую же встрепанную, как Лиль.

– Отдайте! Я… Я… А-а-а!

Лиль ревела. Девочка и раньше становилась свидетельницей перебранок и даже потасовок между своими новыми родственниками, однако такого нахальства мальчишки прежде себе не позволяли; она удивилась, почему это Лиль не бежит с жалобой к матери. Почему-то любое обращение ко взрослым за помощью здесь считается ябедничеством…

Младший из мальчишек, Кари, очутился к девочке спиной. Старший из его братьев, Вики, ловко перебросил куклу через голову ревущей Лиль– Кари подпрыгнул и поймал; не очень-то раздумывая, девочка кинулась к нему, выхватила куклу из его занесенных рук и отпрыгнула назад.

От неожиданности Кари не сразу понял, в чем дело; все четверо, только что непримиримые враги, теперь стояли одной плотной кучкой и глазели на девочку. Лиль – сквозь слезы. Кари – с обидой и удивлением, старшие мальчишки– нарочито равнодушно, по-взрослому, с затаенным вопросом.

Она не знала, что говорить, только плотнее прижимала к себе куклу. Маленькой Анисе далеко было до этой, большеногой, с лицом из настоящего фарфора, с длинными и густыми ниточками-волосами; обо всем этом девочка подумала мельком, потому что Вики, старший, шагнул вперед и протянул руку:

– Отдай!

Она отступила, спохватилась, что будто бы пятится, и быстро вернулась на прежнюю позицию:

– Она что, твоя?

Вики нахмурился. Когда он сдвигал брови, то был удивительно похож на собственную мать – крепкую черноволосую женщину, сейчас она на кухне, солит грибы…

Девочка не успела додумать свою мысль. Вики прыгнул, схватил куклу за ступни и резко рванул к себе:

– А ну отдай!

Затрещало кукольное платье; девочка испугалась, что тряпичное тело сейчас разорвется пополам – но выпускать куклу не стала. Вики рванул еще – он был на голову выше и в полтора раза тяжелее, но девочка оказалась цепче.

Некоторое время они молча трудились– каждый тянул куклу к себе, причем с очередным рывком упрямого Вики девочка всякий раз моталась, как щенок на веревочке; потом средний брат, Йар, предостерегающе крикнул– у ограды палисадника стояла Большая Фа, и под ее лысыми бровями холодно поблескивали суровые маленькие глаза.

Никто не оправдывался; Вики выпустил куклу. Кари спрятался за спину Йара, Лиль не стала жаловаться на дядьев. Большая Фа задержала изучающий взгляд на девочке, а потом повернулась и неспешно зашагала к дому, и девочка услышала, как облегченно вздохнул за ее спиной перепуганный Вики.

– Тебе нельзя драться, – сказала Лиль; девочка не сразу поняла, что эти слова обращены к ней. – Тебе нельзя драться, потому что ты невеста Ааль-мара.

Не оборачиваясь, девочка протянула ей куклу:

– На…

Кукла надорвалась-таки; Лиль деловито задрала ее синее в горошек платьице и пальцем запихнула клочок ваты обратно в дырку на кукольном животе. Девочке захотелось еще раз потрогать мягкие, растрепанные куклины волосы – но она не стала. Аниса была совсем не такая красивая – но Аниса была лучше…

– У меня тоже была кукла, – сказала она вслух. – Но она умерла.

– Куклы не умирают, – заявил Вики. Девочка перевела на него серьезный взгляд; мальчишка почему-то смутился и опустил глаза.

– Куклы тоже умирают. Да, – она запнулась, не зная, что еще сказать.

– У невест не бывает кукол, – сообщил Йар. Лиль потянула носом; встретившись с ней глазами, девочка с удивлением увидела неприкрытую, уважительную зависть:

– Да-а… Тебе нельзя-а…

Девочка отвернулась. Ей почему-то стало тяжело и грустно. Как в самые первые дни, когда без тоски по дому нельзя было прожить ни минуты.

– Счастливая, – шепотом вздохнула Лиль.

– Почему? – спросила девочка, глядя на фарфоровое кукольное лицо.

– У тебя есть жених… ТАКОЙ жених… А у меня, – Лиль бесхитростно сунула палец в ноздрю, – у меня нету…

Девочка опустила глаза:

– Да… Но зато у тебя… у тебя есть мама.

* * *

Провинция Ррок покрыта сетью дорог и дорожек. Самые прямые и ухоженные из них ведут в город Турь– столицу: где страннику искать яркую, незаурядную женщину? Куда идти с расспросами… да и просто наудачу?

В Турь. Дабат – да будет так.

В больших городах полным-полно длинных языков. В городе Турь особенно многолюдно, суетливо, полным-полно приезжих и заезжих, купцов и бродяг, богатых и нищих. Болтают в корчмах и на базарах, болтают в лавках и на площадях, сплетничают о чем угодно, в том числе и о женщинах; только вот тот, кто слишком внимательно слушает и слишком много спрашивает, рано или поздно получит по шее – не иначе, шпион, «крючок» по-здешнему. Сперва уши распустит, а потом в городскую управу побежит, к начальнику стражи… Раз в пять дней на рыночной площади города Турь обязательно кого-нибудь бьют кнутом– в том числе и за длинный язык. У палача, говорят, жалованье от выработки; ежели палач простаивает, так и сам доносчика наймет; и палачу, известно, деток кормить надобно.

Игар обходил таверну за таверной, прислушиваясь к болтовне и иногда задавая ничего не значащие вопросы. Он давно уже приготовил легенду о пропавшей сестре, которую дома ждет наследство, – но пустить ее в ход все никак не решался. Та, что не похожа на прочих женщин, вряд ли затеряется среди множества благополучных домохозяек; она может оказаться на вершинах власти либо на дне отчаяния, и подобную женщину будет очень трудно выдать за искомую сестру. Легенда была с изъянчиком – но ничего лучшего пока что не приходило Игару в голову.

Потом его заметили. Молодой, но толстый и дряблый подмастерье, встреченный Игаром в очередном трактире, безжалостно его обличил:

– А-а-а! Гляди, хозяин, крючок приперся, я его вчера еще в «Золотом баране» приметил…

Хозяин, крепкий косоротый старик, насторожился, однако повел себя сдержанно. Обычная Игарова история о сестре и наследстве собрала достаточно слушателей– сочувствующих и недоверчивых. Подмастерье время от времени призывал не верить «вонючему крючку» и скорее бить ему морду – в конце концов Игар, не удержавшись, ловко ухватил неприятеля за курносый веснушчатый нос. Этому молниеносному приему Отец-Разбиватель специально никого не учил – Игар сам выучился. Наглядно, так сказать.

Подмастерье гнусаво пискнул, дернулся, схватился было за Игарову руку – но обмяк, потому что Игар сжал пальцы что есть сил. Отец-Разбиватель любил наказывать неумех таким вот простым и унизительным способом; Игар, нерадивейший из нерадивых, прекрасно понимал, что чувствует сейчас подмастерье.

– Дурак ты, – раздумчиво произнес хозяин, но слова его, против ожидания, не имели к Игарову жесту никакого отношения. – Эдак за тобой сотня девок увяжется– все до наследства охочи… Признаешь ее, Тиар свою заблудшую?

Из выпуклых глаз подмастерья градом полились слезы.

– Признаю, – заявил Игар уверенно. – А кто мне ее покажет – с тем наследством поделюсь… Я не скупой, – и он оттолкнул от себя пострадавшего подмастерья, который тут же и пропал куда-то.

Посетители галдели; Игарова история предложила им множество поводов для болтовни, воспоминаний и ссор. Хозяин чесал бровь и хмурился; кухарка, немолодая женщина с девичьей русой косой, шмыгнула носом:

– В управу сходи… Прошлый год ходили со свитками, переписывали всех, и младенчиков, и собак, поди, тоже… Всех переписали, а бумаги в управе хранятся… Так там, поди…

Игар сглотнул. Собственно, на нечто подобное он и рассчитывал – слыхал когда-то, что в больших городах подчас ведется учет людским душам. Турь же – самый известный и просвещенный город во всей провинции; устами кухарки говорила сейчас сама Святая Птица.

– Только тебе таковую перепись не покажут, – предположил хозяин, и уголок его косого рта опустился еще ниже. – Разве что взятку… А ты, сдается, голодранец?

– …А ну, голодранец, иди сюда!.. Вот он, ребя! Вот он, крючок недобитый!..

У дверей стояли трое, и лицо их вдохновителя было перепачкано кровью и перекошено ненавистью:

– А ну, иди сюда! Иди, крючок, по-хорошему! Хозяин сплюнул сквозь зубы:

– Ты, Величка… Дырка тебе будет, а не кредит! Окровавленный подмастерье растерялся ненадолго:

– А ты крючков, что ли, покрывать?! Окружавшая Игара гурьба как-то постепенно рассосалась. Хозяин все еще стоял рядом, болезненно морщась: кухарка хмуро бросила от дверей кухни:

– Совести в тебе нет, Величка… Мать твоя, как на сносях была, на жабу наступила… Всю совесть жаба и высосала…

Подмастерье плюнул. Плевок летел удивительно долго – однако в кухарку не попал, повис на дверном косяке. Кухарка тоже плюнула – под ноги – и скрылась в кухне.

– На улицу иди, парень, – бросил хозяин сквозь зубы. – Мне тут драка ни к чему…

«Драка, – подумал Игар кисло. Трое на одного – теперь это называется драка…»

Он подмигнул окровавленному:

– А что, правда, что твоя мать на жабу наступила? И дождавшись, пока сузившиеся глаза окажутся совсем рядом, опрокинул в них содержимое стоявшей на столе перечницы.

– …Господин архивариус не принимают. Прилизанный писец глядел презрительно и хмуро – на секунду Игар увидел себя его глазами. Бродяжка с синяком на пол-лица и разбитым носом интересуется вещами, которые ему ни по званию, ни по уму знать не положено. Стало быть, пшел вон.

Стараясь повернуться так, чтобы не так бросался с глаза синяк, Игар просительно улыбнулся:

– Так ведь… Посмотреть только. Сестру я ищу, сестра потерялась в детстве, а я ищу вот…

– Не принимают, – бросил писец уже раздраженно. – Сейчас стражу крикну, так в яме переночуешь….

Игар втянул голову в плечи и бочком-бочком двинулся к выходу. Любая встреча со стражей могла окончиться для него неожиданно и трагично.

В обширной приемной полно было народу и полно писцов. Среди всей этой сложной, тягомотной, подчас бессмысленной возни ходила, флегматично позевывая, рыжая худая кошка, и хвост ее был воздет, как указующий перст. Кошка терлась о ноги жалобщиков и просителей, и время от времени кто-нибудь из писцов рассеянно чесал ее за ухом.

У входа сидел стражник – расслабленный, добродушный, с пестрым вязанием на коленях; проходя мимо него, Игар задержал дыхание. Стражник покосился равнодушным глазом – и снова вернулся к подсчету петель. Огромная пика с зазубринами стояла, прислонившись к стене.

Игар облегченно выдохнул, проскальзывая в дверь; уже на самом пороге на плечо его легла рука. Не успев понять, в чем дело, Игар дернулся и присел.

Маленький человечек с длинными, тусклыми, зачесанными назад волосами поманил его пальцем, зазывая обратно, в приемную. Не решаясь ослушаться, Игар вернулся – ноги под ним сделались совершенно ватными.

– К господину архивариусу? – мягко спросил длинноволосый.

Игар медлил, пытаясь определить, что и откуда ему угрожает. Длинноволосый улыбнулся:

– К господину архивариусу платить надобно… У тебя монетки есть?

Игар съежился. Понуро мотнул головой.

– Заработать хочешь?

Игар поднял глаза. Не дожидаясь ответа, длинноволосый взял его за локоть и мягко, но решительно повлек за собой; кто-то из писцов предупредительно распахнул узкую дверь, и Игар оказался в маленькой квадратной комнате, все убранство которой состояло из широкой скамьи и канцелярского стола в углу. Впрочем, имелась еще и кадушка, из которой приветливо торчали вымачиваемые розги.

Игар встал, будто приколоченный к полу. За что?! Длинноволосый взгромоздился на стол; нога его в пыльном башмаке качнулась, как маятник, Игар на секунду увидел вытертую коричневую подметку. Рука с оловянным колечком на мизинце небрежно указала на скамью:

– Присаживайся, не мнись…

Игар подошел и сел– как на раскаленную сковороду.

– Звать-то тебя как?.. . – Игар…

Прямо напротив скамьи вся стена была увешана бумажными лоскутками– белыми и пожелтевшими; каждый снабжен был грозной жирной надписью: разыскивается законом для предания справедливому наказанию… Игар не раз видел подобные листки на людных перекрестках, где они украшали собой столбы и стены.

– Кто ж тебя разукрасил, Игар? Воровал чего-нибудь, а хозяин за руку цапнул, так?

«Разыскивается законом… Снур Кнутобой, беглый, клейменный, повинный в разбое и хулословии… Росту среднего, телосложения тучного, клеймо на лбу старое, синюшное…»

– Ладно, не отпирайся… Бродяжка?..

Игар проглотил слюну.

«…Для предания справедливому наказанию… Ивилина Ушко, беглая, шлюха, повинная в…»

Длинноволосый усмехнулся:

– Повезло тебе, Игар… Ладно, глазами-то не бегай… Дело есть.

«Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий, восемнадцати лет… Росту среднего, телосложения тощего, глаза имеет серые, волосы русые, нос прямой… Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда – сто полновесных золотых, а если кто укажет на…»

Игар очень хотел надеяться, что на лице его, отмеченном кровоподтеком, не отразилось паники. Обладатель тусклых волос, вальяжно развалившийся на столе; толпа просителей в приемной, стражник у входа… Сколько времени понадобится блюстителю, чтобы отставить чязание и схватить свою пику?..

…Сто полновесных золотых! Он в жизни не видел столько денег сразу. Кто платит? Перчатка Правды? Княгиня, или, может быть, та, оскорбленная, у которой корова в розарии…

Длинноволосый таинственно улыбался; Игар отвернулся. Святая Птица, а мне-то нужна была одна только, одна серебряная монетка, чтобы подкупить писца и проникнуть к архивариусу…

– Лови!

Игарова рука сама привычно вскинулась и перехватила в воздухе, тяжелый звякнувший мешочек. Длинноволосый удивленно поднял брови:

– Ого! А я думал, упустишь… Или ты денежки не роняешь, а?

В мешочке явственно прощупывались ребра монет. Некоторое время Игар тупо позванивал невесть как попавшим к нему богатством.

– Ловок ты, – заключил длинноволосый, получая удовольствие от Игарового замешательства. – Ловок… Нынче в трактир пойдешь. Вина закажешь, нажуешься вдоволь – только пьяным чур не напиваться!.. И примешься градоправителя ругать– мол, налоги высокие, всякое там… Законы опять же плохие… Народишко встрянет и себе ругаться будет – а ты замечай, кто более всех болтает. Как зовут, какого цеха… Потом ко мне придешь – я добавлю. Денежек добавлю – и проваливай на все четыре… Понял?

Игар не понял. Он вообще плохо сейчас соображал, и смысл обращенной к нему речи ускальзывал, терялся за шевелением тонких губ и покачиванием ноги с коричневой подметкой; все силы шли на то, чтобы сохранить прежнее выражение лица. Он чувствовал себя голым, выставленным на всеобщее обозрение со своими глазами, волосами и отсутствием особых примет, но главное – о дурак! – именем, именем, которое он так и не удосужился себе придумать…

Нога. Нога длинноволосого покачивалась заманчиво близко – если схватить за эту ногу, да резко дернуть на себя…

– Ай-яй-яй-яй! – завизжали в приемной; длинноволосый поморщился. С грохотом распахнулась дверь; стражник, не так давно мирно вязавший у входа, втащил за шиворот упирающегося, расхристанного мальчишку лет пятнадцати. Мальчишка вопил не переставая.

– Прощения просим, – сказал стражник, с трудом перекрывая его визг. – Помещеньице бы нам… Длинноволосый раздраженно ругнулся:

– Сколько раз можно просить… Стражник перехватил мальчишкин воротник поудобнее:

– Дело вот срочное… А вы в канцелярию пока… Незакрытая дверь со скрипом качнулась. Игар увидел свободный теперь выход с пустым стулом и грозной пикой у стены. Один медленный, как бы случайный, маленький шаг к двери…

Писец– кажется, тот, что прогнал в свое время Игара– заслонил собой узкий дверной проем; на бумаге в его руках высыхали свежие чернила:

– Прошу прощения… Господин мой– он обращался к длинноволосому, – подпишите, будьте любе…

Очередной визг мальчишки, с которого тем временем спустили штаны, поглотил конец его фразы. Стражник невозмутимо пропустил через кулак выловленную в кадке розгу; мальчишка ерзал по скамье голым животом, не решаясь, впрочем, бежать. Игар, стоящий как раз под желтой грамотой, обещавшей за его, Игара, голову сто золотых монет, потрясенно смотрел, как длинноволосый опускает палец в чернила и прикладывает его к углу принесенной писцом бумаги.

«Ибо неграмотный, – говаривал в свое время Отец-Научатель, – подобен скоту – столь же тупоумен…» И над рыбьим хвостом, лежащим рядом с чернильницей, кружились мухи, и капали слезы на старую, зачитанную азбуку…

В этот момент мальчишка, до которого добралась наконец вооруженная розгой рука правосудия, взвыл так, что содрогнулись стены, и все присутствующие невольно обернулись к скамье.

Все, кроме Игара, потому что в следующее мгновение он уже бежал.

Ему показалось, что все просители, собравшиеся в приемной, в этот момент сошли со своих мест, чтобы встать у него на дороге. Спасительный выход, где рядом с пустым стулом стояла у стены грозная пика, отдалялся и отдалялся, как отдаляется подсвеченная солнцем поверхность воды от тонущего, захлебывающегося пловца. Чья-то рука цапнула его за плечо – он рванулся, едва не оставив в чужой руке клок рубашки; преследователи его оказались в куда более выгодном положении, потому что перед ними толпа раздавалась сама собой, а Игару приходилось протискиваться и расталкивать.

И тогда, почуяв бесславную неудачу побега, он швырнул под ноги преследователям так и не заработанный мешочек с монетами.

Угодив под тяжелый каблук, мешочек треснул. Медные кружочки раскатились, ударяясь о подвернувшиеся по дороге башмаки; кто-то вскрикнул, а кто-то поспешил наклониться и подобрать, и его примеру последовали многие, еще более многие, все… Забыв о здравом смысле, просители следовали давнему, с пеленок усвоенному правилу: денежке не место на полу.

Первым споткнулся стражник. Длинноволосый налетел на него сзади; Игар не видел этого и не слышал. Последним усилием перепрыгнув через чью-то согбенную спину, он вылетел на залитую солнцем улицу и кинулся в ближайший проходной двор.

* * *

Блеклая трава готовилась встретить осень, а на восточном склоне из-под ее желтых зарослей лезла новая, молодая, пригретая солнышком, спутавшая времена. Аальмар кинул на землю свою куртку– свою замечательную, кожаную, со шнурками и пряжками куртку! – и уселся, вытянув ноги, усадив девочку рядом с собой.

– Скучала?

Она кивнула, совершенно искренне и не кривя душой. Пожалуй, впервые она по-настоящему обрадовалась его возвращению; сойдя с коня, он предложил ей руку, как женщине, как равной! Стоило видеть в эту минуту лица Лиль и мальчишек…

– И я тоже скучал, малыш. Я видел много стран и селений… И везде искал тебе подарок. Вот, посмотри.

Сверток, до того стоявший в траве и шевеливший на ветру тугим бантом из плотной ткани, открылся. Девочка невольно задержала дыхание.

В руках Аальмара была мельница– размером с кувшин. Четыре косых крыла завертелись, ловя ветер, и внизу открылись воротца, из них показался вырезанный из дерева мельник, а затем еще целая вереница фигурок с мешками на плечах, а потом почему-то балаганный паяц – пройдя парадом перед глазами потрясенной девочки, фигурки скрылись в дверце напротив. Мельница замедлила свое вращение – а потом снова завертелась от порыва ветра, и все повторилось сначала; мельник, работники, паяц, а потом еще зазвенели крохотные, подвешенные перед дверками колокольчики, и звон их сложился в мелодию простенькой, всеми любимой песенки…

– Тебе нравится?

Девочка смотрела, не в силах оторвать глаз. Наверное, следовало поблагодарить– но она была слишком поражена. Ей сроду не доводилось видеть таких игрушек; ,тем тяжелее было поверить, что это ЕЁ игрушка, ЕЁ собственная мельница!..

– Я хотел тебя порадовать, малыш, – сказал он тихо. – Мне удалось?

Не зная, как высказать свои чувства, она поймала его руку. Крепко стиснула; потом прижалась лицом, губами, ловя запах его кожи и вечно сопутствующий ему запах железа.

Потом она оказалась у него на коленях. Отец никогда не брал ее на руки– во всяком случае она не помнила; мать сажала ее на колени только тогда, когда надо было ехать в повозке, а там ведь трясет и дует ветер. Прислушиваясь к незнакомому ощущению, она сначала замерла – но сидеть было спокойно и уютно, и мельница вертелась, позванивая колокольчиками, и фигурки, сгибаясь под грузом крохотных мешков, деловито шествовали из одной дверцы в другую…

Она расслабилась. Откинулась назад, положив голову ему на плечо:

– А ты… Ты снова был на войне? Он обнял ее чуть сильнее:

– Да…

Девочка вздохнула. «Война» – это то поле, где они искали Анису. Кажется, что это было давным-давно… А поле мертвецов до сих пор является ей в плохих снах. А Аальмар уезжает и уезжает – на войну…

– Тебя ведь не могут убить? – спросила она с внезапным страхом. Он засмеялся:

– Конечно же, нет…

Девочка успокоилась. Обернулась; встретилась взглядом с его спокойными глазами:

– Аальмар… А кто главнее, Большая Фа или ты? Она и так знала, кто главнее. Ей просто доставляло удовольствие услышать его ответ.

– Я.

– А почему? – она не выдержала и улыбнулась, потому что и это тоже давно было ей известно.

– Потому что я главный наследник дома, это называется «стержень рода»… А потом таким стержнем станет наш старший сын.

Девочка задумалась. Мельница то замедляла обороты, то снова принималась вертеться, как праздничная карусель. Фигурки, кажется, танцевали.

У нее будут дети. Скоро; старший сын будет таким же главным, как Аальмар. Странно, интересно, не верится…

– А у нас будет много детей?

– Конечно. Не меньше пяти.

– Ой…

– Не волнуйся. Большая Фа поможет их вынянчить.

– А если ты стержень, то Большая Фа – кто?

– Она просто следит за домом, пока меня нет.

– А… Аальмар! А я кто же? Я кто такая?..

– Ты…

Она вдруг ощутила лицом его жесткую, немного шершавую щеку:

– Ты… Ты мой свет в окошке. Будущая опора рода… Рыжая белочка на ветвях генеалогического древа. Ты знаешь, что когда тебе солнце в спину, ты будто бы рыжая? А?..

Она засмеялась. Так, оказывается, щекотно, когда целуют под мышкой.

* * *

Покупатели торговались, зазывалы били в бубен, нищие канючили – весь базар рвался из шкуры вон, чтобы отгрести, заработать, выплясать грош; тем временем сто полновесных монет неприкаянно бродили между рядами, и всякий грамотный и мало-мальски наблюдательный обыватель славного города Турь мог заработать их играючи, стоит лишь пальцем ткнуть…

Не вздрагивать и не оборачиваться, когда так хочется скорее бежать со всех ног, когда всюду мерещатся взгляды, когда все разрастается толпа зевак перед столбом с грозными грамотами: «разыскивается для предания справедливому наказанию…»

Даже за Снура-Кнутобоя, беглого каторжника, столько не заплатят. Правда, Снура и разглядеть проще – клеймен беглец. А послушник Игар, прозвища не имеющий, был бы похож на сотню других парнишек, если б не бегали глаза да не потели ладони. Всякому, кто опытен, одного взгляда достаточно, чтобы с уверенностью сказать: дело нечисто. И кто знает, не следит ли уже за Игаром пара заинтересованных глаз…

Он даже голода не чувствовал, и во рту его было сухо, хоть кругом и роились сытые запахи. Он присматривался к купцам, к богатым покупателям; несколько раз замечал, как воришка стягивает с прилавка рыбину или из корзинки узелок. Доходный промысел для ловких и бесстыжих; Игар прекрасно знал, что его рука не поднимется. А поднимется– так тут же и схватят ее, эту руку… Эти, удачливые, таскают совершенно безнаказанно, а Игар смотрит. И нет бы тревогу поднять, заметив столь наглое воровство, одернуть бы зазевавшуюся жертву… Правда, вмешиваться в скандал сейчас– все равно что стать под столбом с грозными грамотами и во все горло вопить: а вот он я! это за меня сто золотых дают, налетай!..

«Мне нужны деньги. Много денег– и быстро. Сегодня. Я должен сделать это, чтобы спасти Илазу… Я должен…»

Привычная молитва – «я должен» – придала ему сил. Он увязался было за толстым, шумливым купцом, чью шею отягощала гирлянда из женских украшений – однако купец ни на секунду не покидал базара, вертелся в толчее, торговался и нахваливал, ни разу не собрался даже справить нужду…

Игар отчаялся. Скоро базар начнет расползаться, редеть, купцы соберутся компаниями, деньги перекочуют в тайники, товары– под замок… А он так и не решил, что он будет делать. А вон идет патруль – спокойный скучающий патруль, но нет ли среди них того, любителя вязания…

Молодой щекастый парень, увешанный цветными платками, весело торговался сразу с двумя: сухонькая чернявка хотела сбить цену, но рыжая, юная и легкомысленная, сразу купилась на обаяние продавца и заплатила. Ее платок был цветаст и, по мнению Игара, слегка безвкусен, но она повязала его на шею с такой грациозной небрежностью, что парень восторженно защелкал языком, а чернявка крякнула и заплатила тоже – за ярко-желтый с зеленым узором шарф.

Парень прошел мимо Игара, по-прежнему улыбаясь и напевая; его вьющиеся от природы волосы были тщательно уложены под тонкую веревочную повязку. Сам не зная зачем, Игар повернулся и отправился следом.

Парню везло – за каких-нибудь полчаса он распродал почти весь товар. Дамочки и девицы так и липли к нему, привлеченные ослепительной улыбкой и меткими шуточками; Игар чувствовал себя угрюмой молью, увязавшейся вслед за нарядной весенней бабочкой. Наконец продавец платков огляделся – и неспешно направился в сторону одного из узких переулков, окружавших базарную площадь, как кривые лучи.

У Игара снова взмокли ладони. Глухо колотилось сердце– через это тоже нужно пройти…

Парень исчез в переулке– тенистой щели между глухими деревянными заборами. Кусая губы, Игар шагнул следом.

Парень насвистывал. Из всего товара у него осталось два шелковых платка – густо-синий и черный; забросив их на плечо, он углубился в переулок как раз настолько, чтобы соблюсти приличия и в то же время не забираться слишком глубоко. Игар ждал, прислонившись спиной к забору.

Насвистывание продавца платков сделалось громче и жизнерадостнее. Только теперь он обернулся, чтобы встретится глазами с угрюмым Игаровым взглядом.

Парень замер. Беспечная мечтательная улыбочка сменилась вдруг мертвенной бледностью – тонкая кожа блондина в точности передавала его душевное состояние.

Если бы продавец платков дружески кивнул, или, не обратив внимания, проследовал мимо, или хотя бы нахмурился недовольно, – Игар, скорее всего, так бы и остался стоять у забора, ничего не говоря и ничего не предпринимая; побледнев от страха, парень облегчил ему задачу. Кухонный нож, украденный накануне в какой-то лавке и спрятанный за голенищем, наконец-то вылез на свет.

– Выручку, – хрипло сказал Игар, делая шаг вперед. – Живо.

Глаза парня округлились. Он отступил, будто собираясь бежать; одним прыжком Игар настиг его, сгреб и прижал лопатками к забору:

– Зарежу!..

Кухонный нож оказался прямо против крепкой и бледной шеи. Игар видел капельки пота под носом и трясущиеся белые губы:

– С-сейчас…

Бледная шея конвульсивно дернулась – Игар не успел отвести нож. На коже, покрытой мурашками, выступили капли крови; парень затрясся сильнее:

– С-сейчас… Д-да…

Игару сделалось муторно. Пухлая рука продавца платков беспомощно шарила за пазухой, отыскивая кошелек; Игар сжал зубы, изо всех сил вызывая в себе ненависть к этому богатому, холеному, нахальному и удачливому. Ненависть и отвращение к этим кудряшкам, к этому страху, к этому резкому запаху пота, такие, чтобы захотелось полоснуть сейчас по горлу.

Одно движение – и нету ни мороки, ни заботы, никто не позовет на помощь…

Парень напрягся, глядя куда-то Игару за плечо; тот инстинктивно обернулся, желая видеть надвигающуюся опасность. В ту же секунду рука, сжимающая нож, была сильно отброшена в сторону, и сразу за этим парень ударил Игара головой в лицо, выскользнул из его рук и кинулся бежать вдоль забора. Он даже на помощь успел позвать – к сожалению, вопль из пересохшего горла получился хриплый и сдавленный. Парень набрал воздуха для следующего крика – в этот момент Игар, которому уже не надо было специально себя воодушевлять, нагнал его и вспрыгнул на плечи.

Отец-Разбиватель был жестоким человеком. Вцепившись в кудрявые волосы, с которых слетела в пыль щегольская веревочка, Игар дважды ударил парня головой о землю– так, что пыль под ним сделалась мокрой и темной. Нож плясал в руке, подсказывая единственно правильное и безопасное решение. Еще минута – и кто-нибудь другой, случайный свидетель, одержимый нуждой, заглянет в пропахший мочой переулок…

– Выручку, скотина!

Продавец платков, придавленный Игаровыми коленями, обмяк. Игар рывком перевернул его на спину; недавно красивое и веселое лицо перепачкано было кровью и песком, из круглых, полных боли глаз катились слезы:

– Н-н… н-не дам…

Игар приставил острие ножа к правому глазу, обрамленному пушистыми светлыми ресницами. Парень вскрикнул; дрожащая рука наконец-то нашла за пазухой тугой кошелек:

– П-по давись…

Игар понял, что уже не сможет его зарезать. Резать надо было раньше – когда застилала глаза ненависть. Теперь, поверженного, плачущего– поздно…

Он сунул кошелек под рубаху. Запихнул в окровавленный рот своей жертвы синий шелковый платок, черным стянул локти – ох, и хороший товар… настоящий шелк, легкий и крепкий, как струна…

Парень молчал, сдерживая стон. На ходу отряхивая одежду, вытирая о штаны чужую кровь, Игар поспешил прочь.

Крики и гвалт, которые поднялись в переулке спустя минуту, не были слышны грабителю, потерявшемуся в толчее базара.

Таракан сидел на темном и липком столе, водил усами, не выказывая ни страха, ни удивления; Игар с отвращением смотрел на еду, силком заливая в глотку поганое, жидкое, теплое пиво. Таракан ничем не хуже и не лучше любого из посетителей трактира; пусть сидит. Везде, куда ни глянь, имеются рожи и погаже…

Болела рассеченная бровь. Игар держался за лицо, воображая, что голова его – это маятник, тяжелый маятник старинных часов, и вот он ходит туда-сюда, час за часом, год за годом…

– Парень, ты пьяный, что ли?.. Качается и качается, уже гости поглядывают… ты, если пьяный, того… Пошел вон, стало быть…

– Я трезвый, – сказал Игар с отвращением. – Трезвее всех твоих сволочных гостей, ты, подонок… Ладно-ладно. Сам уйду, не надо…

Он вышел, оставив нетронутую тарелку таракану.

За порогом стояла ночь – душная и облачная, и на небе, забитом невидимыми черными тучами, не было ни звезды. Не на что смотреть, нечем оправдаться…

Мутно горели фонари, отмечавшие двери трактиров; Игар зашел наугад, заказал пиво и снова сел в углу, держась за лицо.

…Илаза потеряна навсегда. Он сам потерян навсегда – потому что никогда не вымолить у себя прощения. Даже Святая Птица может простить… Но некого прощать, Игар-то умер, ходит пустая, обгаженная, оскверненная оболочка…

Он вытащил нож и сосредоточенно полоснул себя по пальцу. Сопляк, ничтожество. Руку себе отпили и успокойся – подумаешь, какое чудо сотворил… Мальчишки дерутся до крови, сам до крови дрался – а продавец платков еще тебя переживет, трижды по столько наторгует, продавец платков проживет долтую жизнь в довольстве, тепле и холе, и он будет щуриться на камин, когда ты, бродяга, станешь подыхать в сугробе…

. …Неужели он и вправду СОБИРАЛСЯ ЕГО УБИТЬ?…

…Тонкая кость. Принц. Осквернился, недотрога. Белоручка поганая… Слюнтяй и трус. Если мужчина борется за жизнь и свободу любимой женщины – он должен идти и по трупам. Особенно если они еще при жизни… достойны были стать трупами… Каждый из нас– обладатель будущего трупа…

Илаза!!

…Записка ускользает в щель. Долгие минуты ожидания, полного звоном цепи дворовой собаки, которую прикармливал месяцами, таскал собственную еду, подлизывался… Пес бегает по двору и звенит цепью, и наконец в щели показывается сначала белый уголок, а потом половинка письма; он хватает, тянет, боясь помять или надорвать, бежит к фонарю, разворачивает… На листке– обведенный чернилами контур руки, и на ладони нарисован большой улыбающийся рот… Илаза…

Он прошел мимо удивленной служанки, несущей ему его пиво, и выбрался в душную беззвездную ночь.

* * *

Паутина облипала щеки, лезла в глаза, забивалась в рот. Частая сетка сдавливала грудь и мешала дышать.

– За что?! Звезда же еще высоко! Звезда же… Она уже привыкла к видимости свободы, к несвязанным рукам и ногам. Она уже привыкла спать в листве и умываться в этом проклятом ручье; унизительная несвобода в липкой паутине казалась теперь еще мучительнее, еще страшнее. Это плата за попытку побега?

– За что? Я не убегу. Я не убегу… Я хочу пить. Мне плохо. Освободите меня… Я не могу больше, нет…

Ответом ей был неизменный шум воды. Она покачивалась в паутине – огромная, плачущая от бессилия муха.

– Я хочу пить… – повторила она жалобно. – Я женщина… Я княжна… И я уже достаточно наказана. Освободите…

Посторонний шум заставил ее дернуться и вывернуть шею, так, что чуть не лопнули связки, а серая сетка паутины больно врезалась в тело. Звук повторился; или она рехнулась, или кто-то идет по дну оврага. Ногами. По земле.

Она замерла, прислушиваясь. Идущий, по видимому, прислушивался тоже; Илаза сильно закусила губу, уверяя себя, что это не Игар. Не Игар, не Игар; в такое нельзя верить, чтобы не умереть потом от разочарования. Это случайный путник, и следует крикнуть ему, чтобы он бежал прочь, уносил ноги, пока не поздно…

Случайный путник тем временем осмелел и продолжил путь; скоро Илаза, изогнувшаяся, как червяк на крючке, увидела его внизу, у подножия крупного дуба.

Случайный путник был огромен. Он был черен, покрыт жесткой щетинистой шерстью, снабжен двумя желтыми, загнутыми кверху клыками, длинным гофрированным рылом и четырьмя грязными копытами. Маленькие блестящие глазки остановились на Илазе, и во взгляде вепря ей померещилось удивление.

Она удивилась тоже. Странное дело – раньше, бывало, даже мертвая, окровавленная голова вепря, привезенная с охоты, пугала ее до дрожи; теперь, глядя на живого и свирепого красавца, разглядывающего ее с нескольких шагов, она ощутила лишь вялое любопытство. Если вепрь задастся целью дотянуться до нее, то, конечно, он дотянется. Что с того?..

Вепрь издал низкий, страшноватый хрюк. Потом еще; не сводя с Илазы наливающихся кровью глазок, подошел ближе. «И о чем-то же думает, – размышляла Илаза отрешенно. – Какие-то мысли ворочаются в этой огромной, достаточно отвратительной башке. Верно, поросенок никогда прежде не видел женщин, висящих на дереве, как груши…»

Вепрь рыкнул и легко, будто надутый воздухом, побежал к ней. Шелестели прошлогодние листья под бьющими в землю копытами; правое ухо вепря оказалось чуть надорванным, а правый же клык торчал чуть выше, нежели левый. Илазе казалось, что она ощущает спертый запах грязной свиньи. Вепрь приближался;

Илаза следила за ним, как завороженная, однако ей так и не пришлось узнать, что собирался предпринять столкнувшийся с неведомым кабан.

Сеть упала беззвучно и красиво, как шелковый платок к ногам кокетки. Вепрь издал совсем уж утробный звук, рванулся, возмущенный – и тут же оторвался от земли, забился, вереща и покрываясь серым коконом, и наблюдавшая за ним Илаза наконец-то поняла, как это выглядит со стороны.

Трещали ветки. В какой-то момент Илазе показалось, что дерево не выдержит и связанный кабан рухнет на землю, – однако множественные нити напряглись, распределяя вес кабаньей туши по веткам и веточкам, поднимая пленника выше, стягивая его сильнее; кабан уже не ревел – визжал, как недорезанный свиненок.

– Успокойся, – сказала она шепотом. – Побереги силы. Тут плевали на твои клыки… Умри с достоинством. Ты же все-таки вепрь…

Кабан не слушал ее. Он был молод, и силен, и свиреп; он может так биться часами и часами. Смотреть на его борьбу было страшно; паутина, связывавшая Илазу, дергалась в такт движениям вепря. Она закрыла глаза и снова ощутила боль в груди и палящую жажду.

– За что? – спросила она шепотом, жадно слизывая со щек слезы. Слезы не утоляли жажды– они были горькими, как морская вода. Слезы пить нельзя…

– …Ты прекрасно знаешь, что наказана. И знаешь, за что.

Она напряглась. Слезы покатились чаще:

– Я… больше не буду.

За спиной ее скрипнул смешок:

– Хорошо. Пять минут поучительного зрелища – и я тебя отпускаю. Смотри.

Бесформенная тень скользнула от Плазы к вепрю; кабан, будто почуяв неладное, забился сильнее. Снова затрещали ветви.

Тень оказалась между Илазой и кабаном; зверь взвизгнул так, что у Илазы заложило уши, дернулся – и его метания сменились вдруг конвульсивной дрожью, а вопли – приглушенным, задыхающимся хрипом.

Илаза не желала видеть. Слышать она хотела еще меньше; вепрь кричал так, как кричал той далекой ночью умирающий волк, а у Илазы не было рук, чтобы заткнуть уши. Тогда она завопила сама– чтобы заглушить его крик хотя бы в собственных ушах.

Собственный ее кокон повторил конвульсии огромного тяжелого тела. Потом стало тихо-тихо; она приоткрыла было глаза– но делать этого ни в коем случае не следовало, потому что кабан еще жил, а бесформенная тень была рядом, приникала, впивалась…

Потом Илаза лицом почувствовала льющийся в ноздри ручей.

'

Утром у нее началась горячка.

Она куталась в рваный платок, пытаясь согреться. Она сидела на солнцепеке, но от этого сделалось только хуже. Она развела костер, но сил ходить за ветками не было, и потому огонь то и дело затухал. Потом пришел бред, и в бреду она видела Игара, бьющегося в сетях.

Вечером она совершенно уверилась, что умрет, и ни капли не огорчилась. Лежала на боку, свернувшись клубком, пытаясь дыханием согреть колени и ни о чем не думая. И только ощущение чужого присутствия заставило ее вздрогнуть и сесть.

– Что? Я тебя слишком сильно замучил? Она сжимала зубы. Попытаться открыть рот– значит тут же и прикусить язык. Лихорадка.

– Ложись. Закрывай глаза. Теперь не бойся – я не хочу тебя пугать. Ну?

Она повиновалась. Сырая земля казалась горячей, как печь.

– Расстегни платье на спине. Я не хочу рвать… Не бойся.

Пальцы не слушались ее. Она отогнула несколько крючков и заплакала.

– Тихо. Все. Закрывай глаза. Я тебя уколю сейчас, почти не больно. Тебе станет лучше, и ты заснешь.

Она ощутила прикосновение к своему плечу– и чуть не закричала. Да закричала бы, если б могла.

Потом в спину будто ужалил слепень. Она содрогнулась, с шипением втягивая воздух.

– Да, больнее, чем я хотел… Но будет гораздо лучше, чем было. Потерпи.

Несколько минут она лежала, собравшись комочком, вглядываясь в цветные пятна, плывущие перед глазами; потом тело ее вдруг сделалось весенней землей, по которой плывет, разливается теплая речка.

Дрожь ушла. Речка заливала остывшие берега, и они расслабленно нежились, подставляя себя солнечным лучам. Все тело Илазы стало теплым и слабым и легким, как подогретое вино. Она перевернулась на спину, все еще не открывая глаз, позволяя себе на минуту забыть о страшном, о далеком, о неизбежном…

Бесконечные бабочки перед глазами. Сумасшедший танец мотыльков. Легкомысленный пьяный смех, в котором нет ничего постыдного. Как хорошо…

Она заснула, и не видела во сне ни серой паутины, ни окровавленного Игара, ни умирающих вепрей.

Глава пятая

С первым снегом размеренное течение жизни прервалось ради большого, всеми любимого праздника – Заячьей Свадьбы.

Охота на зайца в этот день считалась плохой приметой; особым обрядом предписывалось изваять из первого снега длинноухую фигуру. От размеров этой заячьей статуи зависело очень многое – чем больше получался снеговик, тем спокойнее и удачнее предполагалась зима.

Вопящие от счастья дети, розовощекие подростки, непривычно добрые взрослые одной большой артелью собирали снег. Безжалостно сдирали его с земли, набирали в корзинки, тащили туда, где под руководством все той же Большой Фа трудились отец Кари и старший брат Вики – снежный заяц под их руками вырос выше человеческого роста, а круглый зад его вообще оказался огромным, как печка, и пригожая служанка, ковырявшая мизинцем в носу, сообщила прыснувшим подругам, что это, скорее всего, зайчиха…

Девочка смотрела, как падает снег. Прежде ей не приходилось вот так стоять под снежным небом; у нее ведь не было ни этой теплой, по росту, шубы, ни легкого пушистого платка, ни крепких сапог. Зиму она проводила, дыша на замерзшее окошко и выбегая во двор лишь по нужде– босиком, дрожа и ежась. Теперь она стояла под снегом и удивлялась.

Снежному зайцу уже прилаживали глаза-картофелины и нос-уголек; девочка вдруг поняла, что впервые с того самого далекого дня, когда она стояла на вершине холма и смотрела на готовое к бою войско – впервые с того дня она чувствует в груди теплое, спокойное счастье. Радость, которая, как она думала, не вернется уже никогда…

Она засмеялась, глядя, как Большая Фа прикладывает к собственной голове веник, объясняя ваятелям, как именно должно быть расположено правое заячье ухо…

Вечером явились гости.

Дети ныряли под столами, и девочка в самых неожиданных местах замечала, то вороватую физиономию Вики, то смеющегося Йара, то уже обиженную чем-то Лиль; сама она удостоена была чести сидеть за столом с прочими взрослыми родственниками, причем на почетном месте – рядом с Большой Фа, напротив старшего гостя – веселого старика по имени Гуун.

Она ела много и с удовольствием; Большая Фа лишь изредка поправляла ее, показывая, как надо браться за нож. Гуун говорил о множестве маловажных вещей, и, вполуха прислушиваясь к его болтовне, девочка чувствовала, как тяжелеет голова, как сливаются в один гул отдаленные голоса гостей– уо-уо-уо… Она счастливо, сонно, бессмысленно улыбнулась.

Гуун вдруг заговорил тоном ниже; голос его сделался серьезным, и к нему как-то сразу перестало подходить слово «болтовня».

– …Теперь мало кто. Теперь обычаев не помнят, Фа. Спешат… Когда мой отец впервые увидел мою мать, ей было семь лет. Когда судьба указала мне на Бронку, жену мою, ей было, как нашей малышке, десять… И у нас семеро детей. Фа. Мой отец умер, когда ему было девяносто– с коня упал… В роду Аальмара мужчины живут и до ста. Аальмар… храни его, небо. Аальмар чтит обычаи, Аальмар понимает, что такое невеста и что такое судьба. Аальмар не стал бы жениться на уже взрослой, незнакомой, лишь бы детей рожала… Аальмар…

– Аальмар, – прошептала девочка, засыпая.

…За полночь пошли провожать.

Ее несли на руках; изредка разлепляя веки, она видела белый снег под черным небом, серебряный след полозьев, и факелы, факелы, огни, светло, но не как днем, а по-особому, огненно, празднично, и в каждом дворе стоит снежный заяц – большой или маленький, худой или толстый, а у одного была поднята лапа, и в ней зажата елочная ветвь…

Она вдыхала морозный воздух, и, вылетая обратно из ее ноздрей, он разделялся на два белых, ровных, клубящихся потока.

И единственное сожаление: жаль, нет рядом Ааль-мара…

* * *

Школяр долго и сосредоточенно морщил нос; наконец Игар добавил ему еще две монеты:

– Тиар… Коли вернешься с уловом– вот…– он вытряхнул на ладонь оставшиеся деньги, ослепляя школяра золотым блеском. – Где живет, какого сословия… Но если скажешь, негодяй, кто тебя послал – убью!

Он хотел показать для верности нож– но передумал. Противно.

Школяр мигнул; это был, без сомнения, очень храбрый и очень жадный подросток. Девять из десяти его ровесников ни за какие деньги не отправились бы в управу со столь непростым поручением; правда, Игар не исключал, что школяр еще и хитер. Он уже получил достаточно, чтобы преспокойно уйти и не вернуться, или, скажем, навести стражу на странного оборванца, сыплющего золотом… Впрочем, это Игар уже завирается. В обличье щуплого школяра– воплощенное коварство!.. Эдак скоро придется шарахаться от фонарных столбов и бродячих собак…

Школяр ушел. Игар обещал ждать его в трактире, но вместо этого устроился на траве за пыльными кустами, откуда отлично были видны и вывеска, и порог, и дверь. Если школяр вернется не один, – что ж, будет время перемахнуть через забор и уйти…

Он лег, положив голову на локоть. Ожидание изводило, как зубная боль; ожидание перекрыло даже тошноту, накатывающуюся всякий раз, когда перед глазами появлялось перепачканное кровью лицо торговца. Проклятые деньги… Проклятые…

А потом, в полусне, он принял легкое и веселое решение: освободить Илазу и покончить с собой. Разом скинуть этот груз, убить воспоминания, наказать преступления – прошлые и будущие… Потому что в будущем их больше. Потому что самое страшное его преступление еще впереди– он должен… привести Тиар, отдать незнакомую женщину на страшную смерть…

Он провалился в сон без сновидений – и проснулся оттого, что по лицу его полз зеленый клоп-черепашка. Тень от кустов сделалась длиннее; у входа в трактир лениво обменивались руганью два подмастерья, в одном из которых Игар с удивлением узнал Величку. Вездесущий, гад…

Сон нагнал на Игара какую-то особенную безнадежную тоску – ведь все наверняка напрасно. Тиар сменила имя; откуда ей взяться в этой переписи, если она больше не Тиар, или если она живет в другом городе, или в глухом селе, куда переписчики не добрались?..

В переулке загрохотали башмаки. Школяр-посланец, сияющий и возбужденный, вылетел на перекресток, пыля, как целый табун; Игар напрягся. В душе его сшиблись надежда и страх разочарования; он сидел на траве, успокаивая дыхание и убеждая себя, что, какой бы ни была принесенная школяром весть, – она поможет ему в поисках. Она продвинет его вперед, хоть на волосок, но продвинет…

Тем временем случилось так, что на пути запыхавшегося подростка, направлявшегося к трактиру, обнаружился Величка. Либо школяр знал его раньше, либо просто прочитал нечто на его задумчивом дряблом лице– однако шаги Игарова посланца замедлились, он резко вильнул в сторону, намереваясь обойти преграду как можно дальше; губы Велички сложились в ухмылочку, и уже в следующую секунду школяр, выкрикивая что-то негодующее, вырывался из цепких загребущих рук.

– Вот совесть всю и высосала… Жаба-то…

Величка обернулся так, будто пониже спины ему впилось раскаленное шило. Школяр тут же оказался на свободе; Игар некоторое время наслаждался страхом, явно проступившим на одутловатой физиономии подмастерья, а потом развернулся и с удовольствием врезал по бледной, податливой скуле. Не применяя науку Разбивателя – зато от души.

На окраине улицы не мостились. Даже эта, людная, основная дорога, по которой ходили друг к другу в гости город и предместье. Сотни ног поднимали тучи пыли, здесь же возились ребятишки и куры, сквозь гомон время от времени орали петухи; Игар шел медленно, и потому его часто толкали.

Школяр честно выполнил поручение.

Игар нашел ее. Он нашел ее, он нашел; теперь он должен обмануть ее так, чтобы она не почуяла обмана. Он должен быть изворотливым, как лис, – вместо этого мозги его ворочаются натужно, будто чулки, набитые песком. Наверно, вот эти зеленые ворота… А может быть, следующие?.. Школяр взял причитающиеся монеты и наотрез отказался идти с Ига-ром в качестве проводника. Школяр в меру храбр, в меру осторожен, однако не похоже, чтобы он открыто врал…

Женщина, по пояс высунувшаяся из окна второго этажа, неопределенно махнула рукой:

– Тиар?.. А, ты про эту… Дак она Диар, сдается… Там она, – снова небрежный жест. – По улице пройди, она вечно у ворот сидит… Сразу увидишь, – во взгляде, которым она провожала Игара, скользнуло выражение, которого он не мог понять.

Через полквартала Игар увидел.

Дом стоял в череде таких же, не богатых и не особенно бедных строений; у ворот помещалось странное сооружение, низкое, на колесиках, с длинной оглоблей, как у ручной тележки. На тележке сидела женщина.

Впрочем, слово «сидела» не вполне соответствовало ее положению; рваная юбка была поднята неприлично высоко и закреплена на груди булавкой – чтобы проходящие видели страшные, короткие культяпки ног. Из дыр, оставшихся на месте оторванных рукавов, выглядывали культяпки рук, отрубленных чуть не по самые плечи. Темные волосы были коротко острижены и топорщились прядями. Лицо сидящей казалось лицом статуи – чистое, правильное, спокойное; на Игара смотрели внимательные, с прозеленью глаза.

Он с трудом сглотнул. Женщина кивнула– приветливо, будто говоря: не волнуйся. Ничего страшного.

Игар облизал пересохшие губы, вытащил оставшиеся монетки, все до последней, сыпанул в железное блюдечко – туда, где уже лежала пригоршня медяков. Чумазый мальчишка, пробегавший мимо, алчно выпучил глаза.

– Забери, – сказала женщина. – Это слишком много. Все равно они все пропьют…

– Кто пропьет? – спросил он хрипло. Она покачала головой:

– Не важно. Забери, пригодятся…

– Это тебе деньги, – повторил он упрямо. Она вдруг улыбнулась – мягко, едва ли не покровительственно; зубы ее оказались странно белыми, как мел:

– Дурачок… О себе подумай. У тебя ведь больше нет?..

Он молчал. Его догадка была страшна, страшнее, чем даже зрелище живого обрубка с красивым спокойным лицом.

– Как тебе зовут? – спросил он шепотом. Она сдвинула брови:

– А зачем тебе?

– Надо знать.

– Диар, – она будто сама удивилась произнесенному имени. – Или Тиар… или Деар. По-разному… Вообще-то Пенкой кличут. Чтобы не путаться.

– А-а, – сказал Игар.

Проходившая старуха хотела кинуть на блюдечко монетку– но, увидев горку Игаровых денег, поджала губы и прошла мимо.

Ночь он провел, бродя по городу; в какой-то момент за ним увязались трое криворожих бродяг, и он свирепо обрадовался, что можно будет наконец выместить собственный стыд и тоску на чужих, подвернувшихся под руку харях. Бродяги же, завидев в его глазах нехороший лихорадочный блеск, поспешили свернуть в подворотню. Игар ходил до утра, плевал в небо, пытаясь угодить в звезду Хота, и бормотал под нос те глупые веселые песенки, которым выучил его когда-то Муфта, известный дурачок из селения Подбрюшье. Игар совершенно напрасно пренебрег патрулями, которые запросто хватают всех шатающихся в неурочный час и очень радуются, если среди пойманных оказывается беглый преступник; впрочем, и патрули Обходили Игара, вероятно, решив предоставить его собственной судьбе.

Он видел, как плечистый старик с шарфом вокруг головы вытащил тележку из ворот и установил ее на прежнем месте; как поставил на землю тарелочку, как задрал на Пенке-Тиар юбку, обнажив обрубки ног; закрепил край юбки булавкой, придирчиво оглядел свою работу и остался доволен. Повернулся и ушел во двор; воспаленному воображению Игара явилась муторная картина: старик обрубает красивой девушке руки-ноги и сажает перед воротами, чтобы зарабатывала, получая медяки на донце жестяного блюдечка…

Пенка не удивилась, увидев Игара. Немедленно забыв все приготовленные слова, он остановился поодаль, и топтался, и мялся, и она наконец улыбнулась:

– А как тебя зовут?

Он начал выговаривать свое придуманное имя – но до конца так и не выговорил. Запнулся; она засмеялась:

– Да ты не бойся… Я никому не выдам.

…Так случилось, что она знала множество тайн. И хранила их надежно, как камень.

Она не помнила себя, не знала ничего о несчастье, превратившем ее в обрубок (Игар вздрогнул, вспомнил о плечистом старике; ему привиделся иззубренный людоедский топор).

Вся жизнь Тиар была – тележка, трава у забора и блюдечко с медяками; может быть потому все несчастные шли к ней поплакаться, а отягчившие свою совесть – повиниться. Она была немым укором и тем и другим – и она была надежда; рядом с ней любой калека чувствовал себя властелином мира.

Игар сидел, подогнув под себя ноги, и смотрел, как проходят мимо башмаки и сандалии, как звенят о жестяное донце летящие с неба монетки, как оборачиваются лица– с недоумением и жалостью, с ужасом, удивленно…

Потом он понял, что это он сидит на тележке. Что это на него смотрят, что это он лишен и рук, и ног, и может только смотреть, как ползают муравьи по размытой дождями обочине и как опускается на пыльный подорожник синий с желтым мотылек… Опускается, взлетает… Как проглянувшее солнце заливает его светом-ярким, полуденным… Теплое, теплое солнце, прикасающееся к лицу, как ладонь…

– Расскажи, Игар. Не бойся. Я вижу, что у тебя беда… Расскажи.

Он долго водил языком по пересохшим деснам, и не мог найти слова. Ни одного.

Он хотел рассказать про торговца платками, который лично ему, Игару, не сделал ничего плохого. Он хотел рассказать про длинноволосого из управы, с его деньгами и его работой, про желтую грамоту на стене:

«Разыскивается для предания справедливому наказанию…» Он знал, что, рассказав это, почувствует себя лучше – но не мог решиться.

Потому что про главное он все равно не скажет. Про липкую паутину, умоляющее лицо Илазы и звезду Хота, клонящуюся к горизонту. Про то, что он, Игар, должен сделаться холодным негодяем для спасения любимой женщины, своей жены. Тиар, может быть, поймет его и простит – тем хуже…

– …Иди-иди, парень. Пошел вон, говорю. Расселся, понимаешь…

Плечистый старик, чья голова была по-женски повязана шарфом, хозяйственно пересыпал деньги из жестяного блюдца к себе в карман, оставив на донышке всего две монетки – на расплод, очевидно. Неприветливо покосился на Игара:

– Оглох? Вставай, тут тебе не балаган… Расселся…

– Оставь его в покое, – на лице Тиар-Пенки проступила болезненная гримаска. – Мешает он тебе?.. Пусть сидит.

Старик упер руки в бока:

– Заткнись, дура! Он людей отваживает, это что, заработок?! – он презрительно шлепнул себя по карману, где зазвенели медяки.

У Игара свело скулы. Захотелось крепко взять старика за грудки и ударить лицом о забор – почти как того, с платками…

Болезненное воспоминание охладило его пыл сразу же и бесповоротно. Он прикусил губу; обернулся к Пенке:

– Что за тварь из мешка, на плечах бабья башка? Женщина испуганно мигнула.

– Я тебе ща объясню, – глаза старика сузились, как прорези в капюшоне. – Я тебе объясню, сопляк…

С нежданной сноровкой он ухватил Игара за шиворот; тот рывком высвободился, поднырнул под занесенную руку, приблизил глаза к самому старикову лицу и прямо в это перекошенное лицо выдохнул:

– Ты на ней больше не заработаешь, падаль. Ни грошика.

Два дня Тиар не появлялась у ворот; Игар ждал, затаившись, как змея. На третий день старик с шарфом на голове вывез тележку, настороженно огляделся по сторонам и удалился, опираясь на суковатую массивную палку. Через несколько минут другой старик – чуть ниже ростом, а в остальном совершенно такой же – проверил, нет ли поблизости опасного и сумасшедшего Игара, способного помешать прибыльному делу безногой Пенки.

Игар ждал. Старики – если их действительно было только двое – очень не хотели выпускать добычу. Пенка-Тиар их вещь, приносящая доход, они оседлые жители и полноправные владельцы, – а Игар бродяга, за голову которого назначены большие деньги. Ему не стоит лишний раз рисковать, привлекая к себе внимание. Он подождет.

И он дождался-таки. Старики ослабили бдительность; собираясь в трактир, они долго топтались перед сидящей на тележке Тиар, озираясь и советуясь. Наконец после долгих сомнений и пререканий соображения жадности взяли верх над соображениями осторожности; оба, один за другим, скрылись за дверью стоящего неподалеку питейного заведения («все равно ведь пропьют»…), а Тиар осталась на своем месте перед воротами, и орава проходящих мимо мастеровых кинула ей каждый по монетке.

Игар ждал. Старики загуляли в своем трактире, сумерки сгустились, улица опустела; еще не веря своей удаче, Игар выбрался из своего укрытия – а укрытием ему служил заросший дворик напротив – и подошел.

Женщина, кажется, испугалась. Но и обрадовалась тоже, и тут же испугалась своей радости; Игар поразился, как разнообразны бывают оттенки одного и того же чувства. Ее улыбающиеся губы в полумраке казались серыми:

– Зачем?..

Он стиснул зубы. Наступил ногой на жестяное блюдце, перевернул его вверх дном, высыпав монеты в пыль:

– Ты больше не будешь просить милостыню. Темные глаза округлились:

– Зачем?!

Он присел. Он боялся ощутить ее запах– запах изувеченного тела, болезни, несчастья; он даже на минуту задержал дыхание, – но она пахла пылью. Разогретой солнцем дорожной пылью.

Он взял ее за плечи, стараясь не задеть уродливых культяпок. И почувствовал, какая там, под рваной кофтой, горячая кожа.

– Зачем? Зачем?! Игар…

Он кинулся, будто в воду с обрыва.

То, что осталось от ее тела, было странно легким; высвободившаяся юбка захлестнула его ноги, будто желая спутать, удержать, не пустить, и это было очень кстати, потому что бежать нельзя. Бегущий человек привлечет к себе внимание стражи, а час поздний, и только пьяный гуляка, возвращающийся из трактира, не подозрителен…

– Игар!! Я закричу сейчас…

– Не бойся, – голос его был странно чужим. – Не бойся… Я… защищу тебя. Я тебя… люблю…

Ему сделалось тошно от этой лжи, и, чтобы оправдать себя, он страстно пожелал, чтобы это было правдой. Пусть на несколько часов – но пусть это будет правдой, пусть он ее полюбит. «Святая Птица, услышь меня, отступника…»

Со стороны казалось, что подвыпивший парень волочет на сеновал вдребезги пьяную женщину, у той уже и ноги не ходят, только колышется юбка до земли…

– Какой ты дурак, – сказала она, опуская веки. – Какой ты дурень, какой немыслимый дурак… Эх, ты…

– Не бойся, – бормотал он, как заведенный. – Я увезу тебя… Не бойся… ты не будешь просить милостыню… Не бойся… Я… люблю…

Под кофтой ее были странно упругие груди. Он прижимал ее к себе и ничего, кроме страха, не чувствовал. Временами ему казалось, что он несет чужого, украденного ребенка, – а потом он покрывался потом, вообразив в своих руках демона-уродца, из тех, которые подменяют новорожденных младенцев. Она дышала сквозь зубы, тяжело – и он пугался, что причинил ей боль, и пытался взять как можно мягче, бережнее.

Звезда Хота смотрела с издевкой, как бы вопрошая: дальше-то что?..

Он вспоминал старикашку с шарфом на голове, опрокинутую в пыль жестянку– и ступал увереннее, тверже, как человек, совершающий доброе дело.

– Здесь муравейник, – сказала Тиар тихо. Он встрепенулся и поспешил перетащить ее в другое место. Вместе с курткой, на которую уложил ее; каменная дорога хранила тепло дня, а в траве на обочине верещали цикады.

– Чем это пахнет? – спросила Тиар. – Это полынь, нет?

Игар потянул носом. Он ничего не чувствовал– разве что запах разогретой солнцем пыли…

– Скоро лето закончится, – сказала Тиар, и Игар вздрогнул, тут же отыскав среди миллионов звезд звезду Хота.

– Это полынь, – Игар почувствовал, как Тиар улыбается в темноте. – И еще эти… такие синие с черным, их еще зовут «кротовы глазки»… У нас перед воротами росло их… три. Потом на один наступили… Игар молчал, глядя на свои небесные часы. Где-то там, под сенью паутины, на них точно так же смотрит Илаза.

– Знаешь, – Тиар снова улыбнулась. – Один и тот же шмель прилетал все лето… С такой бандитской мордой, с черными усами, как щеточки… В рыжем кафтанчике. Он узнавал меня, это совершенно точно… Такая своенравная маленькая тварь. Наработавшись, иногда залезал ко мне в волосы. Не тогда, когда я просила, а когда было угодно ему… Ты странный парень, Игар.

Игар молчал. Тиар счастливо засмеялась в темноте:

– Тут, наверное, за городом… полным-полно шмелей. Когда день. Когда солнце… Я бы хотела увидеть здесь солнце, Игар. Дождемся рассвета?

Игар кивнул, тут же осознал свою ошибку – темно ведь – и хрипло подтвердил:

– Да.

Тиар, кажется, повернула голову. Он почувствовал, как его щеки касается струйка воздуха – так она дотягивалась до него дыханием; от этого ласкового прикосновения волосы зашевелились у него на голове.

– Игар, – сказала она тихо. – Не мучайся. Я все понимаю… Ты… В балаган ты меня не продашь, это я знаю точно.

– В балаган? – переспросил он ошарашенно.

– Конечно, – казалось, она потешается над его замешательством. – Меня два раза выкрадывали… В балаган. Им для представления уродцы нужны, калеки всякие… Они, говорят, специально детей выкрадывают и уродуют, публике на потеху… Только верить неохота. Неохота верить в такое, да, Игар?

«Можно не верить, – подумал Игар угрюмо. – Но ничего не изменится… А можно, наоборот, верить, что Святая Птица возьмет тебя в свой чертог и там у тебя будут руки, ноги и море любви… И ничего, опять же, не изме…»

– В балаган ты меня не продашь, – раздумчиво продолжала Тиар. – Но… то, что ты мне сказал… там… Это тоже неправда. И я… дура, Игар. Надо было мне все-таки кричать, звать на помощь…

– Ты меня боишься? – спросил он возмущенно. Молчание; длинная струйка воздуха, дотянувшаяся до его щеки:

– ТЫ меня боишься. А не боишься – так испугаешься… Потому что ты, дурачок, не представляешь себе… ЧТО ты взял сейчас на свои плечи…

– Тиар, – сказал он так убедительно, как только мог. – Ты добрая, ты мудрая… Ну почему бы… я не могу тебя… полюбить? Почему ты не веришь?

Некоторое время длилось молчание, и цикады по обеим сторонам дороги лезли из кожи вон.

– Я бы хотела поверить, – сказала она глухо. – Ты, мальчишка… как бы я хотела. Как бы хотела… Не будь… слишком уж жестоким. Маленькую жестокость можно искупить… Хоть бы и этой полынью. Но если ты пойдешь дальше… Я боюсь, Игар.

Ему захотелось бежать куда глаза глядят, но он остался на месте. И лица его не видел никто, потому что до рассвета оставалось еще несколько часов.

– Это мышь? – спросила Тиар шепотом. Игар поднял голову:

– А?..

– Мышь, – сообщила Тиар почти с нежностью. – Возится… в траве. Жаль, не видно… Игар. Их зовут Мет и Пач; они найдут нас. Мне бы не хотелось… чтобы тебя изувечили.

– Я сам кого угодно изувечу! – выкрикнул он, стараясь прикрыть запальчивостью собственные тоску и неуверенность. – А эти… эти… сволочи…

– Дурак, – сказала она устало. – Ты все еще не понимаешь. Они подобрали меня, выходили, и… Как братья. Деньги им нужны, чтобы меня же прокормить… И очень часто нужно платить аптекарю. Понимаешь?.. Не понимаешь. Усади меня.

Он боялся теперь ее трогать. После того, как нес на руках. Очень странное сочетание – живой красивой женщины и уродливого обрубка.

Мышь шелестела теперь уже явственно – даже Игар слышал. Ему показалось, что в какой-то момент он и увидел серое создание, пересекающее белую от пыли дорогу.

Тиар усмехнулась:

– Ты здоров… Молодой. С руками и ногами. Но ты мечешься, как… эта мышка. Только мышка счастливее – она в ладу с собой… И я – как мышка. Когда наступили на третий цветок, я… плакала, конечно. Но два ведь остались!.. И шмелю по-прежнему есть куда прилетать… А Мет и Пач бились насмерть с хозяином одного балагана, его звали… не помню. Прозвище было – Человек-Мартышка. И они боятся… за меня. Понимаешь?… Нет. И я тебя не понимаю… Ты умеешь болеть чужой болью… Ты не желаешь мне зла, но все-таки врешь. И врешь жестоко… Почему?..

Она не требовала ответов на свои вопросы, она говорила как бы сама с собой, – однако звезды на небе гасли, и проступали силуэты деревьев, и Игар мог уже разглядеть ее лицо.

Плохо соображая, что творит, он взял ее голову в свои ладони и прикоснулся губами к ее сухому рту. Она попыталась вывернуться; он впился в нее с настоящей страстью. С жадностью, порожденной раскаянием и благодарностью.

Она не ответила на его поцелуй. Она замерла в ужасе, и губы ее были покорны, а сердце заколотилось так, что на тонкой обнаженной шее едва не лопнула жилка.

Цикады одна за другой смолкли.

Наконец, Тиар запрокинула голову, пытаясь высвободиться; не отрываясь от ее губ, Игар поднял глаза – и отшатнулся, потому что по щекам женщины двумя дорожками катились слезы.

Над их головами разгоралось небо. Небо изменялось. Небо маялось, меняя краски, наливаясь светом, как та жемчужина, которую Игар видел на ярмарке, давным-давно, еще до того, как попасть в скит. И подумал тогда, что небо тоже круглое, как жемчужина, как луна или солнце, только гораздо, гораздо больше…

Он стоял перед ней на коленях. Даже на коленях он был намного выше – но ему казалось, что он смотрит на Тиар снизу вверх.

– Прости, – сказал он шепотом. – Я должен был найти женщину. Это ты, Тиар. Это ты; я должен… увезти тебя. Если нет – другая женщина умрет, а она моя жена… нас сочетал Алтарь, Тиар. Я… не врал, я… полюбил тебя, как… прости меня. Ради любви… Ради человека… Ради Илазы. Для нее я… сделаю это. А для тебя я сделаю что угодно и прямо сейчас. Хочешь? Любое желание. Ну, хочешь?!

Тиар молчала.

Может быть, нечто подобное виделось ей во сне. Может быть, она мечтала и боялась верить. Может быть, из всей Игаровой тирады она поняла только последние его слова и содержащийся в них призыв; а может быть, наоборот. Может быть, она видела его насквозь, и в его искреннем… почти искреннем порыве ей виделась торговля. Обмен… Мера за меру.

А потом в ее глазах мелькнуло еще что-то, и он вдруг испугался. Она заперта, как в ловушке, в беспомощном теле; телу свойственны потребности, в том числе низменные, и…

Будто только сейчас прозрев, он понял, что она имела в виду, говоря о ноше, которую он принял на себя. Может быть, сейчас, когда он так патетически обещает ей исполнение желаний… Она всего лишь хочет попросить его… о помощи в самой обыкновенной нужде?..

Она поймала его панический взгляд. Бледно улыбнулась:

– Сейчас солнце встанет. Сейчас…

Высоко в разгорающемся небе кувыркалась, взлетала и падала маленькая черная птица.

Игар только сейчас почувствовал, как пропиталась росой трава. И он сам, и куртка, на которой сидела Тиар, и ее широкая юбка, разметавшаяся по земле.

– Я так давно не видела, – сказала Тиар шепотом. – Посмотри и ты.

На горизонте, там, где желто-зеленое соприкасалось с серо-голубым, вспыхнула искра. Маленькая птица в зените разразилась трелью, как гимном.

Вся степь, лежащая к востоку, в долю секунды покрылась цветными, победно пылающими огнями. Каждая капля росы превратилась в яркую, глубокую звезду, в маленькое синее-желто-зеленое, густо-фиолетовое, рубиново-красное солнце, не уступающее величием тому единственному, грузно вылезающему из-за горизонта. На короткий миг восхода светило щедро сыпануло драгоценным камнем, вывалило пред глаза земным скаредам все богатства мира, все богатства, которых им никогда больше не увидеть и не найти, поскольку слепы, убоги, скупы, не сподоблены…

Никогда в жизни Игар не видел ничего подобного. То есть видывал, конечно, рассветы, – но такого фейерверка на его долю не выпадало, и он решил не без основания, что больше и не выпадет. Так, улыбка жизни, мир глазами Тиар…

Солнечный диск взлетел. Цветные огни погасли; теперь это были просто капли влаги, которые скоро высохнут, сожранные лучами. Мимо сидящих на обочине Игара и Тиар проскрипела первая телега, и возница покосился мрачно и с недоумением.

– Вот и все, – сказала Тиар, и Игар понял вдруг, что она счастлива. – Вот и все, Игар… И больше ничего не надо. А теперь можешь продавать меня… Хоть в балаган.

– Нет, – он вдруг почувствовал себя вором, которого застали на месте преступления. – Нет, что ты… Нет…

– А зачем же я тебе нужна? – удивилась Тиар. – Ты искал меня… Но не надо говорить. Дай, я посмотрю… на шмелей.

– Я искал тебя, потому что ты Тиар! – ее рассеянная небрежность почему-то страшно его задела. – Какая бы ты ни была… Ты Тиар!

– Или Диар, – отозвалась она беспечно, – или Деор… Имя мне придумали. Придумали, потому что я свое собственное – забыла, да…

Он почувствовал, как кровь отливает от щек:

– Но… нет! У тебя… родимое пятно на лопатке, как ромб!

Она обернулась. Глаза ее были огромные – и совсем черные, как деготь.

– Я не хотел тебя обидеть, – пролепетал он жалобно. – Тиар… Я не хотел…

Она вдруг улыбнулась. Так могла бы улыбнуться королева, одаривая милостью своего смиренного подданного:

– А… ты посмотри. Подними кофту и посмотри… Она повернула голову. Совершенно царственным жестом; в какую-то секунду ему померещилось, что диск солнца – монета, на которой вычеканен ее гордый профиль.

От города бежали, размахивая суковатыми палицами, два старика с головами, одинаково повязанными шарфом. Один был чуть ниже – а в общем, совершенно одинаковые.

– Прости, – прошептал он униженно.

Ее одежда путалась у него под руками. Под кофтой была сорочка, чистая, даже, кажется, накрахмаленная, но единственный крючок зацепился за что-то и не желал отпускать…

Старики бежали, и идущие по тракту люди в ужасе шарахались от палок и грязных, захлебывающихся ругательств; Игар мельком подумал, что это они крахмалят ей сорочку. Каждый день?..

Крючок оторвался.

Узкая, как лезвие, белая спина с рядом острых выступающих позвонков. Он провел по ним ладонью – чуть касаясь, прося прощения…

И поднял сорочку выше.

Обе лопатки ее были чистые. Обтянутые мелочно-белой, какой-то даже голубой холодной кожей.

* * *

Удивительно, но Илаза ждала прихода сумерек. Ждала появления убийцы; сидела, прислонившись спиной к широкому стволу, жевала травинку и смотрела, как опускается солнце, ТОТ появлялся, как правило, еще засветло, в нехороший час, когда у многих неспокойно на душе – между уходом дня и приходом вечера. На грани. В сумерках, одним словом. Илаза ждала.

Она оглядывалась и прислушивалась – и все равно появление тени застало ее врасплох. Привычный испуг, мороз по коже; усилием воли она взяла себя в руки. Подняла глаза. Попросила серьезно:.

– Можно… поговорить? С вами?

Чуть заметное сотрясение веток. Хорошо, что она не видит собеседника. Она боится его увидеть. Его присутствие и так слишком ощутимо.

– Я… вы знаете, я чем угодно готова поклясться, что больше не убегу. То есть не попытаюсь…

Она запнулась. С кем она беседует? С говорящим пауком?!

– Я… дождусь Игара. Игар удачлив. Он все сделает, как обещал. Я не буду больше бегать, драться… Я только хочу попросить.

Она замолчала. Тишина. А вдруг все это время она разговаривала со случайной белкой?!

Она поднялась. Огляделась; сделала несколько неуверенных шагов:

– Вы… здесь? Вы слышите?

– Конечно, – негромко сказали у нее за спиной, и сердце бухнуло, как обернутый мешковиной молот.

– Не бойся… Я запугал тебя. Больше не буду. Все. Она улыбнулась – жалобно и недоверчиво:

– Я… хотела попросить.

Слова просьбы приготовлены были заранее. Доведя до конца всю красивую длинную фразу, Илаза снова улыбнулась – с трудом. Зачем себя насиловать, если он за спиной, то все равно не видит ее улыбок… а видит, так не понимает… а губы трескаются и болят…

– Нельзя, – серьезно отозвалось переплетение ветвей.

Она почему-то ждала, что он не откажет. Улыбка прилипла к ее губам, сделавшись совсем уж нелепой:

– А… почему?..

В темнеющих кронах тихонько треснул сучок. Вряд ли он сломал его случайно – скорее всего, щелкнул специально для Илазы, чтобы обозначить свое теперешнее местоположение.

– Ты видела курильщиков «рыбьей гривы»? Илаза вспомнила. «Рыбью гриву» курила старая экономка, давно, еще в Илазином детстве. У нее были странные, будто подернутые пеленой глаза; девочка ее опасалась. На кухне говорили, будто у экономки гниют мозги и скоро полезут из ушей. Илаза боялась – и все же с нетерпением ждала этого момента; к сожалению, экономку выгнали прежде, чем мозги ее догнили окончательно…

А еще на базаре. Там они сидят в особом ряду, с трубками до пупка, серолицые, дурно пахнущие…

– Хочешь быть, как они?

– Нет, – ответила Илаза прежде, чем даже подумала.

– Потому и нельзя. Я понимаю, что тебе было хорошо, когда я тебя ужалил… Но каждый день нельзя. Учись радоваться жизни просто так– без моей помощи… Небо светлое, ручей чистый… Еды вроде хватает…

– Что ж тут радостного, – прошептала Илаза чуть слышно. Несколько минут прошло в молчании; потом ее вдруг осенило:

– А вы откуда знаете про курильщиков «рыбьей гривы»?!

Она тут же испуганно осеклась. С кем она все-таки говорит?!

Над ее головой тихонько скрипнул смешок:

– Не бойся…

– Вы что… человек?

– Нет. Ты разве не заметила? Она присела. В последних словах ей померещилась угроза.

– Так. А тебе интересно, кто я?..

Илаза молчала. Странно и дико. Разговор в лесу с кровососущим страшилищем. «Кто?»– да паук же, огромный паук… Будто возможны в мире такие твари… "

Она вспомнила расправу с отрядом, посланным ее матерью. Эти опутанные паутиной тела… А она ведь терпеть не могла рыжего Карена. За то, что ее мать… Все знали и делали вид, что так и надо. А Карен смеялся над ее, Илазы, злостью. А теперь тело Карена заброшено далеко в лесу – и даже не похоронено…

Она подняла голову. Из-за ветвей звезды Хота не разглядеть; даже если вообразить, что когда-нибудь она выберется отсюда, – прежней Илазой она уже не будет никогда. И не увидит мир таким, как раньше.

Она закрыла глаза:

– Я боюсь, что вы убьете меня не сразу. Они… умирали… плохо.

Молчание. Шелест листьев. Долгая, долгая пауза.

– Но ты ведь сама говорила– Игар удачлив? И сделает все, как обещал?.. Ты уйдешь с ним, а мне останется…

– Тиар? Да?

Тихий скрежет, но это уже не смех. От такого– волосы дыбом…

– Да. Тиар.

Она устало вытянула ноги. Ее платье изорвалось, оно больше не светлое, нет– темно-серым стало ее подвенечное платье. Сгодится и на траур.

– Тиар ведь точно человек? Женщина? Зачем… она?

Темнота не отвечала. Илаза сгорбилась, подтянула колени к подбородку:

– На свете есть болезни… моры… голод, разбойники… Тиар, может быть, умерла. Игар… он…– ей вдруг сделалось страшнее, чем прежде. Она впервые серьезно подумала о том, какие испытания ожидают . Игара на его отчаянном пути. – Игар… сделает все, что может сделать человек. Но если и его… – Илаза хотела сказать «убьют», но слово не пошло с языка. Избави от таких предположений. Нельзя раньше времени беду кликать…

– …если Игар не успеет, – закончила она твердо. – Вы могли бы убить меня… небольно?

Скрипучая усмешка. Сотрясение веток. Сверху сорвался листок и опустился Илазе на колени:

– Рановато сдаешься. Маловато веришь… Пойди посмотри на звезду. И пожелай ему удачи. Я тоже жду, Я очень жду. Он придет.

Глава шестая

Указатель дорог похож на ежа. На сухой цветок, растопыривший листья-колючки; под указателем хорошо сидеть, привалившись спиной к старому столбу, и думать о жизни.

Потому что жизнь здорово похожа на указатель, мирно поскрипывающий над твоей головой. Вот ты свернул направо; вот другой-ты остановился, размышляя, и тоже свернул направо, но отстал от первого-тебя, а другой-другой-ты тем временем шел, никуда не сворачивая, и вот они расходятся все дальше и дальше, твои дороги, а ты беспомощно мечешься, пытаясь из множества других-себя выловить себя-настоящего…

Игар закрыл глаза. Солнце напекло голову, оттого и множится в глазах, оттого и дробятся дороги… Потому что провинция Ррок на самом деле необозрима. Муравей ползает по огромному голому столу в поисках одной-единственной крошки, и будет ползать долго, всю муравьиную жизнь… А если стол не гладкий? Если это стол, оставленный после роскошного пиршества, заваленный обглоданными костями, залитый соусом и вином?!

…Теперь он может признаться себе, что в этом его, муравья, счастье. Провинция Ррок слишком, слишком велика, в ней слишком много женщин; можно не думать о том, как придется с ней, единственной, поступать. Как тащить живого, ни в чем не повинного человека на плаху, неповинного, потому что трудно вообразить вину молодой женщины перед лесным чудовищем, кровососом в серой паутине…

Пенка, которую он привык называть «Тиар». Заноза, засевшая в сердце до конца его дней… Правда, дней этих осталось всего ничего. Потому что звезда Хота скоро опустится за горизонт.

Самообман. Он не палач по призванию; он даже по принуждению не очень-то палач. Спроси того парня, торговца платками – он опровергнет, он будет доказывать обратное; спроси лже-Тиар по прозвищу Пенка – она объяснит доходчиво и просто. Спросить бы Отца-Служителя– тот начнет туманно растолковывать про завещание Святой Птицы, про ее золотой чертог, куда не войти преступнику… А ему, Игару, и на чертог уже плевать. Он нанялся бы в подмастерья к настоящему палачу– потому как без этого его умения погибнет Илаза.

Проскрипела мимо груженная мешками телега. Возница катил, не сверяясь с указателем – местный, видимо, давно дорогу знает…

Потом показался странник. Настоящий, в плаще до земли и с посохом; Игар мимоходом усмехнулся. Плащ такой длины путается и пачкается, посох бесполезен, если только не отбиваться им от собак… А собаки в этих местах какие-то мелкие и смирные, так что таскает наш странник свою палку для того только, чтобы быть похожим на скитальцев, какими рисуют их на лубочных картинках…

Странник остановился. Покосился на Игара, подошел к указателю, долго шевелил губами, разбирая темные, в дорожках древоточцев буквы.

–На Олок… На Требур… А… Мокрый Лес… Туда?

Игар не сразу понял, что вопрос обращен к нему. Кивнул утвердительно – на самом деле кто его знает, где этот Мокрый Лес, туда ли указывает широкая грязная ручища с занозами от плохо шлифованного посоха. Странникам свойственно бродить – вот пусть и бродит себе, зачем ему Мокрый Лес…

Длинный нос под капюшоном смешно сморщился.

– Я, это… Скит там, возле Мокрого Леса, Гнездо, точно ведь?

В душе Игара что-то тихонько и неприятно сжалось. Царапнуло, как железом о стекло: скит…

Странник топтался. Это был очень словоохотливый странник; ежели болтлив, то сиди дома, точи лясы перед воротами, а дорога в одиночестве располагает к молчанию и, так сказать, углубленному созерцанию себя… Впрочем, кое для кого долгое молчание равносильно воздержанию от естественных надобностей. Игар криво усмехнулся – странник нашел собеседника, праздно восседающего под дорожным столбом, и сейчас справит нужду… Выговорится, то есть.

– Я, – странник мигнул, перебрасывая посох из руки в руку, – я это, в скит… в Гнездо иду. Насоветовали мне… у Святой Птицы правды спросить. Дочка моя, вишь, от рук отбилась, нашла себе бродяжку какого-то… Ни рожи, ни звания… И, говорит, ежели не сочетаете нас, удерем, говорит, к Алтарю… Что тут делать, из этих, что к Алтарю прутся, половина сгинывает без следа… А женишок-то, тьфу… Хочу вот дочку в скит отдать на время – пусть образумится малехо…

Игар отвернулся. Странник как-то сразу сделался ему неприятен; пусть замолчит. Ему, Игару, нужна тишина, чтобы вспомнить как следует те счастливые два месяца, на которые Илазина мать отдала дочурку в Гнездо – тоже, мол, чтобы образумилась…

Не то чтобы им было так уж легко встречаться, – однако ему казалось, что он всюду ощущает на себе ее взгляд. Когда занимался повседневной работой, когда рылся в старых манускриптах, когда внимал урокам Отца-Разбивателя… Тот, бедняга, нарадоваться не мог на послушника, внезапно .воспарившего в сложном искусстве «когтей и клюва». Игар не выдыхался, часами танцуя с маленьким изогнутым «когтем» в одной руке и длинным колючим «клювом» в другой, закручиваясь спиралью, то и дело нанизывая на клинок собственную ускользающую тень; ему мерещились блестящие Илазины глаза в темной щели окна-бойницы.

…И только пред лицом Птицы Игар забывал о взгляде Илазы. Наедине с Птицей он принадлежал одной только Птице; возможно, понял он потом, Ила-за ревновала. И победила в конце концов, ибо ради нее, возлюбленной, он отправился на поклон Алтарю и снял, оставил в траве храмовый знак…

– …Так до вечера думаю и добраться, -странник снова мигнул. Веки у него оказались желтыми, как черепашье брюхо.

Игар кивнул – неохотно, так, что заболели шейные позвонки. Странник мигнул в последний раз – и пошел прочь, подметая дорогу полами плаща. Игару захотелось наступить на край ткани, чтобы услышать треск и возмущенный возглас.

Он поднялся, принуждая затекшее тело, как погонщик принуждает упрямого осла. Поглядел вслед страннику; повернул в противоположном направлении, радуясь, что удалось обмануть судьбу и упростить выбор. Теперь он может, по крайней мере, объяснить себе, почему выбрал эту дорогу, а не другую. Хотя судьбе, как правило, ничего не объяснишь…

Игар успел скрыться за жиденьким леском, когда с той стороны, откуда он явился сегодня утром, на перекресток вылетел вооруженный отряд.

Их было семеро; ни на кожаных куртках, ни на высоких шляпах с обвислыми полями не замечалось знаков различия, хотя опытный глаз ни в коем случае не принял бы всадников за случайных попутчиков, отправляющихся в город по делам и на всякий случай прихвативших каждый по сабле. Предводитель отряда опять-таки ничем не выделялся внешне, однако именно к нему обернулись все головы, когда кавалькада остановилась у самого дорожного столба.

Вдалеке еще маячила фигура в длинном плаще и с посохом; не теряя времени, предводитель отдал короткий приказ, и восемь лошадей (восьмая – запасная) что есть духу устремились страннику вдогонку.

Странник обернулся. На замурзанном лице его отразился испуг, он поспешно посторонился, чтобы дать отряду дорогу; в следующую секунду в его глазах померк свет.

Игар шагал своей дорогой – и потому не видел, какими свирепыми и удовлетворенными сделались лица всадников. Он не видел, как предводитель жестом велел подвести пленника поближе, как странник, чьи ноги заплетались от основательного удара по голове, предстал пред его довольными очами, и как довольство в этих самых очах постепенно сменилось раздражением и яростью:

– Бараны! Это ж старый хрыч, а тот сопляк должен быть!..

Игар не видел, как странник, потерявший к тому времени и плащ и посох, возится в канаве на обочине, благодаря Святую Птицу за счастье оставаться живым, и с трепетом вслушивается в затихающий вдали стук копыт.

Игар шел, тащился, волоча ноги, и на душе его было скверно.

Слово «Гнездо», неоднократно произнесенное странником, не желало уходить из мыслей, оно повторялось, как эхо в запертом ущелье, то усиливаясь, то угасая; сквозь пыльный пырей, затопивший обочины, проступали укоризненные глаза Птицы. Птица– простит… Здешний скит– другой скит. Не тот, чье самолюбие навеки уязвлено поступком послушника Игара; другое Гнездо, живущее по тем же законам, но и Отец-Вышестоятель другой, и Дознава– тель… И послушники все незнакомые. И Отец-Служитель не станет поглядывать на Игара с тем выражением, которое так часто заставляло его краснеть и бояться. Скит– единственное место, где он может рассказать все. Гнездо – убежище, где можно спрятаться. В том числе и от себя…

Потому что он побежден. Он не умеет расплатиться за жизнь Илазы жизнью другого человека– и не успеет уже научиться…

Игар брел по пояс в траве; дорога осталась за спиной, а он не заметил, когда свернул с нее. Невыносимо тянуть эту ношу в одиночку – почему он раньше не подумал о Птице?! Боялся, считал себя отверженным… Но Птица – простит. А скит пусть наказывает, Игар безропотно примет все, хуже, чем есть, все равно не будет…

Он споткнулся и упал и не стал подниматься. Перед его глазами спаривались в дебрях травы два красно-черных продолговатых жучка; он целомудренно отвернулся, вдыхая запах земли и жизни. Как хорошо. Есть нора, в которую он забьется. Глубоко-глубоко… Дабат. По невидимой отсюда дороге требовательно простучали лошадиные копыта. Неизвестный отряд спешил туда, куда он, Игар, уже никогда не попадет.

* * *

Учитель хвалил ее все чаще; вместо соломинки из угла его рта теперь постоянно выглядывала белая тыквенная семечка. Девочка научилась читать легко и без запинки – вместо азбуки ей вручили потрепанную книжку с историями, в которых звери говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она смеялась, читая; в такие минуты Лиль поглядывала на нее в замешательстве. Лиль непонятно было, что смешного можно увидеть на белом, испещренном значками листе.

Мальчишки упросили Большую Фа, и теперь после уроков им было позволено ходить на замерзший пруд под присмотром веселой чернобровой служанки; Лиль долго сопела, канючила и хныкала, пока наконец и ей разрешили то же самое.

Девочку Большая Фа и слушать не стала. Ни без присмотра, ни под присмотром – путь со двора был заказан. И уж тем более не могло идти речи ни о каком пруде.

Книжка со смешными историями перестала ее радовать. Мальчишки собирались на пруд, хвалились друг перед другом деревянными, с железными полозьями «скользунами» – их полагалось привязывать к ногам и так скользить по льду. Счастливый Кари был единоличным обладателем старого треснувшего корыта – в нем катались с горы, и за право прокатиться Лиль платила малышу ленточками, стеклышками, старыми пряжками от башмаков; девочка хмуро думала, что эдак многочисленные тайники Лиль скоро оскудеют, не доживут до весны. Сама она могла лишь бродить по двору, бросать снежки в намалеванную на заборе мишень и вертеться под ногами у вечно занятых, озабоченных взрослых.

Потом Йар простудился-мать его, обнаружив нос сына мокрым и опухшим, без разговоров отобрала у ноющего парня и шубу, и шапку. Йаровы скользуны остались без присмотра; когда мальчишки и Лиль ушли на пруд, девочка залезла под крыльцо, где хранилось обычно все Иарово имущество, и вытащила сокровище наружу.

Скользуны пришлись ей по ноге. Ну точь-в-точь. Будто Йаров отец выстругивал их, примеряя к ее сапожку.

Целый день она неуклюже скользила по утоптанному снегу двора – однако перед возвращением детей смутилась и спрятала Йаровы скользуны туда, где они перед тем и лежали – под крыльцо. И с тоской подумала, что назавтра Йар, конечно же, выздоровеет…

Йар действительно чихал уже реже – однако мать его, с помощью мучительной процедуры заглянувшая сыну в горло, никуда не пустила его и на протесты ответила подзатыльником.

Лиль и мальчишки ушли; девочка почувствовала, как изнутри ее просыпается некое жгучее, неостановимое желание. Растет и распирает, и кажется, что умрешь, если не сделаешь, если не решишься…

Днем калитку не запирали. Взрослые заняты были делами– кто на кухне, кто в сарае, кто в мастерской; сунув Йаровы скользуны под мышку, девочка пробралась в узенькую, робкую, еле приоткрывшуюся щель.

За воротами сияло солнце.

Девочка поразилась, почему там, во дворе, она этого не замечала; снег горел, сиял, разлегался от горизонта до горизонта, у пруда черным кружевом сплелись голые ветки трех высоких берез, и оттуда слышались визг и смех, и крики, и хохот, и захлебывающиеся голоса…

Она прищурилась. Закрыла лицо ладонью; на мгновение закружилась голова, но девочка справилась с собой. Скользуны под мышкой, и кажется, что обитые железом полозья зудят. Невыносимое чувство…

Она побежала. Закричала что-то веселое и глупое, просто так, зная, что ее никто не слышит; со склонов к пруду катились корыта и крышки от бочек, и даже маленькие деревянные санки – на девочку, в восторге остановившуюся поодаль, никто не обратил внимания.

Тогда она разогналась – и, подобно большинству вопящих ребятишек, ринулась вниз на собственном заду.

На льду оказалось холодно и твердо; среди множества вопящих ребятишек взгляд ее сразу же разыскал братьев и Лиль. Вики катался легко, умело, с форсом; маленький Кари косолапил, широко расставив короткие ноги в огромных сапогах, а Лиль носилась на одном скользуне, и за ней на веревке волочилось по льду то самое знаменитое корыто. Когда Лиль резко тормозила, корыто со всего разгону поддавало ей под коленки, и наездница одним лишь чудом удерживалась на ногах.

Девочка отошла в сторонку и приладила к сапогам скользуны; на льду оказалось гораздо труднее удерживать равновесие, она несколько раз грохнулась, больно ударившись коленками– но зуд в обитых железом полозьях не утихал, и вот она уже стоит, балансируя руками, а вот шаг, первый шаг, и лед ослепительно блестит, и кажется почему-то вкусным, и хочется лизнуть его языком…

Со стороны она, наверное, выглядела неуклюже. Она падала через каждые три шага – но ей казалось, что она птица и парит над озерной гладью. Пруд лежал под солнцем, как круглая блестящая тарелка с черной щербинкой полыньи; ребятишки катались по ледяной тарелке, как горох, и девочка, перемазанная снегом, оглушенная смехом и гамом, смеялась тоже. Уже получается, уже выходит, быстрее, еще быстрее…

Потом к ней подкатил краснощекий Вики с глазами, как круглые сливы:

– Ты что, сбежала?!

Она не могла понять, чего больше в его голосе – возмущения или уважения. В своей ушастой шапке он показался ей похожим на снежного зайца; она не выдержала и рассмеялась, и он, против ожидания, улыбнулся в ответ:

– А хочешь на корыте?..

Кари не стал требовать платы; проваливаясь сколь-зунами в снег, девочка снова взобралась на высокий берег, и Вики, подтягивающий на веревке треснувшее корыто, насмешливо прищурился:

– А не забоишься? Не напачкаешь с перепугу, а? Она молча мотнула головой; полы шубы наполнили корыто доверху, оно сразу сделалось тяжелым и неповоротливым, но Вики и Лиль подтолкнули сзади – и девочка почувствовала, как корыто переваливается через кромку, через поребрик, отделяющий равнину от горы…

Весь ветер мира кинулся ей в лицо и забил дыхание, но она все равно не стала бы дышать – у нее замерло сердце. Она неслась сквозь зимний день, как пущенная стрела, и черные фигуры ребятишек размазывались в движении, и размазывался белый горящий снег, а впереди маячило черное, неслось, приближалось…

– Повора-а-а!! Полынья-а-а!!

Корыто подпрыгнуло. Вылетело на лед, завертелось волчком; рядом мелькнула черная, незамерзшая поверхность воды – родник. Тонкий лед на окраинах полыньи казался прозрачным, совсем уж сахарным; днище корыта скрежетнуло о твердое, у девочки закружилась голова, а потом вдруг оказалось, что корыто. стоит у самого противоположного берега, детишки вопят и катаются, как прежде, щеки ее саднят и горят, но зато она снова может дышать…

Вики, странно бледный, без шапки, схватил ее за плечи:

– Ты что?! Ты чего?! Управлять же надо, ты же в полынью…

Пошатываясь, как пьяная, девочка выбралась из корыта.

Они все сгрудились вокруг– Вики, Кари, Лиль; все говорили одновременно, а она только счастливо улыбалась, удивленно глядя на опрокинутое корыто и все еще переживая восторг свободного снежного падения.

Потом ее грубо схватили за плечо.

Большая Фа заслонила собой полмира. Ее маленькие глаза глубоко утонули в провалах под лысыми бровями; тонкие губы тряслись, и с первым же словом, сорвавшимся с них, девочкин полет окончился.

Тяжелая рука отбросила ее голову так, что чуть не порвалась шея; и еще пощечина, и еще, и слезы, хлынувшие сами собой, перемешались с красной, капающей на снег кровью.

– Мерзавка!..

Жалобно заплакала Лиль. Что-то сбивчиво объяснял Вики; девочку уже волокли за руку, волокли прочь от любопытствующих, удивленных, испуганных глаз. Кровь капала, тут же теряясь в снегу, и волочилось на веревке надтреснутое корыто.

…Посреди двора горел костер.

Кари, без слез встречавший розгу, плакал навзрыд;

Йар не вышел из дому. Вики стоял, втянув голову в плечи, а Лиль смотрела в сторону, будто происходящее ее вовсе не касалось.

На костре жгли корыто. Жгли вместе с заветными скользунами и несколькими подвернувшимися под руку ненужными тряпками; Большая Фа возвышалась над костром, бесстрастная, как палач.

Девочка смотрела, и слезы в ее глазах были горячими и злыми:

– Погодите… Вот вернется Аальмар… Вот он вернется, я ему расскажу… Он всем вам покажет… Пусть только вернется…

– Дура ты, – грубо сказала чернобровая служанка. – Да ежели б ты утонула?! Что бы тогда господин Аальмар нам всем показал, а?..

Девочка отвернулась. Она ненавидела Большую Фа так истово, что на отповедь служанке уже не хватало сил.

* * *

– …Так в чем же именно, конкретно ты раскаиваешься? Выскажи четко и ясно – нам будет легче разговаривать…

Скит, в котором вырос Игар, был меньше. Меньше и как-то тусклее; он понял это, проходя длинным, как улица, коридором, стены которого были сплошь покрыты чеканными лицами – так Гнездо увековечивало память тех, кто на протяжении столетий служил Птице в этих стенах. Лица вовсе не походили на парадные портреты; это были слишком живые, слишком выразительные лица. Игар с ужасом вообразил, что идет по коридору в молчаливой толпе, и множество достойных, уважаемых людей смотрит на него с брезгливым снисхождением.

В том Гнезде, где прошли его детство и юность, был коротенький коридор с изваянными из гипса барельефами. Со временем его глаз так привык к ним, что перестал замечать – как рисунок древесного среза на полу, как тонкую решетку на круглом окне, как родинку на подбородке Отца-Вышестоятеля…

Здешний Отец-Дознаватель был куда моложе того, что когда-то принимал Игара в скит. Ему не было, пожалуй, и сорока; с первого взгляда Игар решил с облегчением, что этот человек куда мягче и покладистее, чем это принято в его должности.

Теперь он все глубже понимал свою ошибку. Тот. прежний Дознаватель был просто ласковым добряком. Если, конечно, сравнивать с человеком, который сидел сейчас перед Игаром в высоком резном кресле.

Собственный Игаров зад помещался на самом краешке точно такого же кресла, удобного и располагающего; вот только сиделось-то как на иголках. Лучше бы встать.

– Итак, в чем?..

– Во всем, – сказал Игар быстро. И низко опустил голову, чтобы раскаяние его выглядело более искренним.

Отец-Дознаватель коротко вздохнул:

– Я предупреждал тебя в самом начале разговора… Постарайся поменьше лгать. Как можно меньше, если уж совсем не можешь… воздержаться… Итак?..

Игар молчал.

Наверное, следовало сказать, что он раскаивается в том, что предпочел благородному служению Птице обыкновенную женщину. Особое раскаяние вызвано способом, каким это его предпочтение осуществилось:

Алтарь, как известно, дарован не Птицей и служит не ей. Алтарь не приемлет иных святынь, кроме любви и девственности, не терпит чужих амулетов и не подчиняется ничьим законам; Алтарь в этом мире сам по себе. Итак, Игар изменил Птице, сбежал из скита и сбросил перед обрядом храмовый знак…

Во всем этом следует каяться в первую очередь – а вот раскаяния нет. Что не уберег Илазу – наизнанку готов вывернуться от горя и стыда. Что врал безногой Пенке… Что ободрал как липку этого несчастного торговца платками– как угодно готов искупить… Вряд ли Отец-Дознаватель это поймет.

Он молчал, потому как врать было бессмысленно и опасно.

Отец-Дознаватель покрутил между пальцами шарик ароматной смолы; сунул за щеку, удовлетворенно прищурился:

– Собственно, самая страшная кара, которую я готов к тебе применить– это выставить обратно на дорогу, откуда ты и пришел… Вряд ли ты этого хочешь. Но и хуже, чем было, тоже ведь не будет, правда?

Игар молчал по-прежнему. Когда рыбку жарят попеременно на двух сковородках, ей тоже, вероятно, кажется, что лучшая из сковородок та, на которой ее, рыбки, сейчас нет…

– Все послушники время от времени испытывают необходимость сбежать, – задумчиво сообщил Отец-Дознаватель. – Другое дело, что я… в нашем ските до этого не доходит. Либо ты имеешь счастье служить Птице и принимаешь на себя связанную' с этим ответственность – либо нет… Вот так и с тобой. Ты… изначально крученый, с изъянчиком. Ты и сейчас не сказал мне всего. Я мог бы узнать это «все», да чего там, просто выпотрошить тебя, как белку… Но я и без этого прекрасно понимаю главную твою беду. Ты неожиданно обнаружил, что сам справиться со своей судьбой не в состоянии, что мир велик, на дорогах холодно и грязно, что ножи режут, а пики колют, что тебе кого-то очень жаль, но помочь ты не можешь, а в это время практически никому не жаль тебя… И твоей душе неприятно и жестко, потому что ты наделен совестью, а возможностью жить с ней в согласии– не наделен… И тогда ты вспоминаешь, что единственное существо, которое от тебя ничего не потребует, – Святая Птица… И ты идешь к ней не потому, что раскаялся, а потому, что отчаялся. А это уж очень разные вещи, Игар. Думаю, что я не пущу тебя к Птице.

Игар поднял голову. В глазах Дознавателя не было ни намека на сочувствие. Ни тени.

– Почему бы Птице не решить самой? – спросил он глухо, потому что горло его сжалось, и не от слез, а скорее от ярости. – Она всегда относилась ко мне… снисходительно…

Он понял, что употребил неверное слово, но возвращаться назад было поздно. Дознаватель приподнял уголки рта:

– Снисходительно…

В тоне его скользнула сложная, едва заметная издевка; Игар не выдержал и втянул голову в плечи. Зря он свернул с дороги, чтобы постучаться в эти ворота. Напрасно.

В дверь поскреблись. Вошедший был послушник, чуть старше Игара, в щегольской шерстяной курточке и ученическим «когтем» у пояса:

– Отец-Дознаватель… Отец-Вышестоятель велел на словах передать, что те семеро всадников, которые непочтительно стучатся у ворот… Что он просит вас рассмотреть их желания и поступить сообразно с… -сообразно.

Послушник сбился, покраснел и поклонился. Игар ощутил вдруг холод, ледяной всплеск, зародившийся где-то в желудке и мгновенно охвативший его целиком; он понятия не имел, зачем у ворот скита оказались семеро непочтительных всадников, – однако тело его знало, вероятно, больше.

Отец-Дознаватель тоже знал больше. Изучив в деталях склоненную макушку вестника, он перевел тяжелый взгляд на собеседника в кресле напротив:

– Кто это, Игар?

– Не знаю, – выдавил тот и вполне честно. Отец-Дознаватель вздохнул:

– Что ж… Попробуем еще раз: кто это? Лицо его вдруг заполнило собой всю комнату, а глаза, как два зубастых крота, ввинтились Игару в душу.

– Не…– Игар отпрянул, заслоняясь рукой, – сам…

– Да кто тебя трогает, – Дознаватель отвернулся с напускным равнодушием. – Ну?

– …Кто угодно, – Игар почему-то с ненавистью посмотрел на парнишку-посланца, на «коготь» у его пояса; там, где он вырос, послушником не разрешалось ходить с оружием вне занятий Отца-Разбивателя. – Это может быть кто угодно… все они…

Он не стал уточнять, кто такие эти «все». Предполагалось, что Дознаватель сам догадается, какую участь готовят Игару эти всадники у ворот. И поступит, по выражению послушника-гонца, совершенно «сообразно»…

Дознаватель прикрыл глаза:

– Понимаю. Укрывшись в этих стенах, ты бежал не столько от мук воспаленной совести, сколько от кулаков, кинжалов и веревок. Ты решил, что кара, наложенная на подраненного птенца его великодушными отцами, окажется куда мягче, нежели месть большого мира… который гонится за тобой по пятам. Так?

Игар поднялся. Мышцы его ныли– вероятно, предчувствуя скорое свидание с кулаками, кинжалами и веревками.

– Не так, – сказал он через силу. – Но теперь все равно… Мне можно идти?

Послушник с «когтем» смотрел на него во все глаза. Интересно, подумал Игар, как я в этих глазах выгляжу. Приблудный сумасшедший, оскверненный птенец, здорово пощипанный десятками кошек. Не слушай своего норова, мальчик, – никогда не попадешь в такую переделку. Святая Птица сохранит.

Дознаватель потянулся совершенно домашним, ленивым, не соответствующим чину движением; легко поднялся:

– Что ж… Пойдем, Игар.

Послушник у двери почтительно шарахнулся; Дознаватель пропустил Игара перед собой, в темноте коридора оказался еще кто-то, почтительно склоненный и страшно любопытный, – но Игар не смотрел по сторонам. Изнутри строение походило не на гнездо, а скорее, на муравейник– такие же частые, узкие, низкие ходы, коридоры, повороты… Игар ждал, что Отец-Дознаватель велит послушнику выпроводить его, – но потом понял, что тот желает проследить сам. Собственноручно убедиться, что кукушонок покинул Гнездо. Дабат.

Он втянул голову в плечи. Как-то не хотелось думать о Перчатке Правды – а ведь как раз с ним-то встреча наиболее вероятна… Потому что как раз Илазина матушка имеет к Игару наибольшие претензии. И как раз она менее всего склонна прощать.

У приоткрытых ворот стоял, рассеянно озираясь, невысокий человек весьма преклонных лет, с двумя «когтями» на обоих боках, седой щетиной вокруг обширной лысины и шелковыми «крыльями», расслабленно подрагивавшими на ветру; всякий, хоть понаслышке знакомый с бытом Гнезда, немедленно опознал бы в нем Отца-Разбивателя. Больше у ворот не было ни души; Игар хмуро подумал, что дисциплина в Гнезде вполне «сообразна». В том ските, где он вырос, в такой ситуации под воротами давно собралась бы стая послушников.

Ему было холодно. Он постепенно замерзал, следуя коридорами в сопровождении Дознавателя, – а теперь его просто колотил озноб, и все время хотелось обхватить руками плечи, чтобы хоть чуточку согреться.

В щель между створками ворот заглядывали хмурые, настороженные лица; появление Игара отразилось на них свирепой радостью. Чаще зафыркали, замотали головами злые, раздраженные ожиданием кони.

– Этот! – удовлетворенно сообщили из-за ворот. – Отцы-то, гля, сами сообразили, что к чему… Ну и нюх, так твою в растребку… – непочтительные всадники бранились через слово, но не злобно, а скорее удовлетворенно, с некой живодерской радостью.

– …За сопляком копыта сбивать…

– Сюда, что стал!.. Открывай, открывай… -в ухе белокурого, с тонкими губами всадника поблескивала медная серьга; рука в перчатке лежала на рукояти хлыста.

У Игара заныла спина. Он оглянулся на Дознавателя– просто так, без надежды; Дознаватель глядел в небеса – задумчиво, отрешенно, будто барышня на первом свидании.

– Ну да, это за мной, – сказал Игар, хотя надобности в этих Словах не было никакой– все и так прекрасно понимали. Отец-Разбиватель почесал лысину, оставив на ней пять красных полосок, и будто случайно подтолкнул створку ворот носком сапога.. От этого чуть заметного прикосновения тяжелая створка вздрогнула и приоткрылась еще; щель раздалась как раз настолько, чтобы пропустить худощавого парнишку вроде Игара.

Ему сделалось тошно. Страшно до тошноты; на широкий лопух под забором опустилась зеленая муха – именно такая, как те, что изумрудно поблескивают на раскрытых глазах покойников. Глядя на муху,

Игар понял вдруг, что по своей воле за ворота не выйдет. Пусть его тянут, толкают, выволакивают… Пусть запятнаются, чего там… Гнездо, в котором он вырос, уже предавало его – холодным молчанием От-ца-Вышестоятеля… Если птенец вывалился на дорогу– Гнездо не поможет ему. Гнездо не примет его, источающего чужой запах, грязного и подраненного…

– Это за мной, – услышал он собственный голос, странно спокойный и почти безмятежный. – Да…

Шаг. Круглый лошадиный глаз без сострадания; еще шаг. За воротами деловито разматывали веревку; вот и все.

– Одну минуту, – негромко сказали у него за спиной, и он замер, а останавливаться ни в коем случае нельзя было, потому что мужество сейчас его оставит.

– Одну минуту, Игар… Ты стал бы выбирать между… своей неудовлетворенной совестью и постоянством Птицы?

Игар не вполне понял. Он не был сейчас готов к отвлеченным рассуждениям, и слова Дознавателя скользнули мимо его разума – однако в интонации отца он уловил нечто, внушавшее надежду.

Он обернулся. Дознаватель смотрел прямо на него, и в его глазах не оставалось ни следа былой рассеянности:

– Если ты приходишь к Птице, то… приходишь весь. Без остатка. Сейчас. Понимаешь?

Игар понимал сейчас единственную и очень простую вещь: за воротами топчется в ожидании его долгая, мучительная смерть. Остальное… Птица поймет и простит.

Он медленно кивнул:

– Прихожу… весь. Без остатка. Сейчас. Лицо Дознавателя расплылось перед глазами, заняло собой полнеба, откуда-то со стороны послышался тягучий, удивленный голос:

– Ну ты и крученый… и крученый…

– Это правда! – выкрикнул Игар.

И это стало правдой.

Он разом успокоился. На смену мучениям и метаниям пришло ясное, спокойное осознание истины: Илазу не спасти. В любом случае не спасти; можно совершить еще тысячу ошибок и сделать несчастными тысячу людей, но лучше принять мир таким, каков он есть. И спокойно посмотреть в глаза Птице. – Хорошо, – сказал Отец-Дознаватель, и лицо его было уже обыкновенным лицом нестарого, уверенного, склонного к сарказму человека. – Теперь вполне хорошо… Дабат.

Отец-Разбиватель, все это время созерцавший синее небо, мягко взял Игара за плечо и оттолкнул вглубь двора. За воротами рыкнули сразу несколько голосов – раздраженно, нетерпеливо.

– Промашечка, господа хорошие, – приветливо сообщил им Отец-Разбиватель. – Парнишка-то раздумал, оказывается… Милости просим очистить место, ибо, ежели какой-нибудь смиренный странник захочет постучать в ворота Гнезда, то вы, с позволения сказать, проход загораживаете…

Странно, как за время всей этой длинной тирады старика ни разу не перебили. Наверное, потому, что лишились дара речи от возмущения и гнева; впрочем, стоило Разбивателю закончить, как по ту сторону приоткрытых ворот разразилась целая буря отборного сквернословия.

Разбиватель задумчиво оглянулся на Игара– по коже того пробежал мороз– и вдруг, неуловимым движением вытащив из ножен «коготь», бросил его рукояткой вперед.

Игар еле поймал. Никогда в жизни у него не было достаточной реакции, и он давно не тренировался, и боялся, и думал совершенно о другом; потому «коготь» чуть не ударил его рукоятью по носу. Разбиватель поморщился:

– Ну, покажи… На что ты способен, покажи-ка… Ворота раскрылись. Не без участия парнишки-послушника с ученическим оружием на поясе, который, оказывается, все это время был тут и все видел… Ворота распахнулись широко и гостеприимно, и глаза семи всадников уставились на Игара со свирепым нетерпением.

Спустя мгновение в воздухе зависла веревка. То есть обомлевшему Игару показалось, что она зависла, на самом деле она летела, разматываясь, оборачиваясь петлей, готовясь уцепиться ему за горло…

Он присел. Прием назывался «птица на водопое», но он отдавал себе отчет, что показывает, скорее, «жабу на листе кувшинки». Веревка коснулась «когтя» и раздвоилась, и упала, и змеей поползла по растоптанной копытами траве.

Лошадиные груди, круглые и Твердые, как огромные коричневые шары. Одна с белой меткой; Игар вертелся, уходя из-под копыт, выделывая «когтем» фигуры, которым его никто никогда не учил. Кажется, он придумывал их на ходу – неуклюжие, некрасивые, большей частью бестолковые; лошади пятились, пугаясь сверкающей стали, а всадники, поначалу растерявшиеся, дружно выхватили семь плетеных кожаных хлыстов.

Он начал заходить на вполне пристойную «взмывающую птицу», когда жгучий удар вывел из строя его кисть вместе с блестящим «когтем». Второй удар, на этот раз древком пики, пришелся по спине; непристойно вскрикнув, он свалился под ноги лошадям – и увидел в синем небе распростертую, будто летящую фигуру с тугими перепонками «крыльев» между руками и ногами.

Коротко вскрикнул кто-то из всадников. Рядом с Игаром упал на траву хлыст; истерически заржала лошадь, лязгнул сдавленный голос, отдающий приказ;

Игар вскочил на четвереньки.

Всадникам как-то сразу сделалось не до него: Отец-Разбиватель стоял, поигрывая своим вторым «когтем»; левая рука его была вскинута, и на упругом, как парус, блестящем «крыле» Игар увидел вышитый шелком глаз, круглый, будто мишень.

– Господа, – голос Разбивателя не повысился ни на полтона. – Говорят вам – юноша раздумал отправляться с вами… Он не хочет, господа. Не стоит настаивать, да еще с применением силы…

Блондин с серьгой в ухе грязно ругнулся и занес было над Разбивателем хлыст – однако товарищ его,. неожиданно верткий при своей внушительной комплекции, рванулся и успел поймать его руку.

Неизвестно, что хотел сказать этот благоразумный. Неизвестно, какие соображения двигали им, хотя вряд ли это были соображения милосердия и доброты; белокурый взревел, отшвыривая его руку, и несколько секунд Игар, все еще стоящий на четвереньках, и забавляющийся «когтем» Разбиватель наблюдали жестокую перебранку.

Блондин ругался темпераментно и изобретательно; все доводы его озлевшего противника глушились потоками брани, в которой чуткое ухо Игара уловило «княгиня» и «не в жисть». «Не в жисть, – подумал Игар обреченно. – Не в жисть тебе, блондин, ежели вернешься к хозяйке пустым, без пойманного птенчика…»

Обладатель серьги думал точно так же. Огрев кнутом своего же товарища, он обернулся к Разбивателю, и Игар вздрогнул, хотя налитый кровью взгляд блондина скользнул по нему лишь мельком.

– Уйди, старикашка! Мне плевать… сучонка… пшел вон!..

И он замахнулся – на этот раз саблей. Отец-Разбиватель неуловимым движением отступил в сторону и поймал клинок полотнищем «крыла», которое сделалось вдруг упругим и жестким, как стальной лист. Игар отлично видел – сабля упала сверху, но не разрубила шелковый глаз, а странным образом нанизала его на себя; Разбиватель крутнулся волчком, и сабля, вырвавшись из руки блондина, во-_ ткнулась в землю в десяти шагах от Разбивателя.

Блондин взревел, как стадо бешеных быков; почти так же громко взревел наблюдавший за стычкой отряд, и два одинаковых ножа почти одновременно полетели Разбивателю в грудь.

Волчок провернулся дважды; отброшенные «крыльями», оба ножа вонзились в забор– точно один над другим.

Заскрипели колесики арбалетов. Дело приняло мерзкий, неожиданно мерзкий оборот; Игар припал к земле, желая и не решаясь помочь Разбивателю– одному против семерых…

…Или шестерых. Или даже пятерых, потому что круглолицый всадник яростно кричал, что будет только хуже и надо проваливать, а еще один, невозмутимый длиннолицый парень, просто повернул лошадь и поспешил прочь.

– Стреляй! – рявкнул блондин. Стрелы свистнули дружно и коротко. Там, где стоял Отец-Разбиватель, там, где через мгновение должен был оказаться утыканный стрелами еж, – там взметнулся маленький бесшумный смерч.

Стрелы одна за другой взмыли в небо. И шлепнулись оттуда, вертящиеся, опозоренные и обессиленные. Одна свалилась рядом с Игаром – бурое оперение неожиданно напомнило ему брюшко майского жука.

– Не стоит, – сокрушенно произнес Отец-Разбиватель, возникший на месте, где только что был смерч.

И взлетел.

Игар никогда не мог понять, как это происходит – Разбиватель оттолкнулся от земли, на мгновение завис, распластав свои «крылья», и «коготь» в его руке показался настоящим когтем, только не птичьим, а скорее, звериным. Мгновение – и крылатое тело водрузилось на круп вороной блондиновой лошади, позади всадника.

– Назад! Назад! Назад!.. – надрывался круглолицый.

Игар видел выпученные глаза белокурого, лезвие «когтя» у самого его горла и полуоткрытый в ужасе рот, где в нижнем ряду зияла дырка от выбитого зуба. Потом лошадь завизжала и поднялась на дыбы.

Крылатое существо соскользнуло со спины обезумевшего животного.

– Наза…

Больше Игар ничего не успел разглядеть.

Его и всадников разделяло теперь неожиданное, вполне почтительное расстояние; двое или трое держались за лица, и между пальцами в перчатках просачивалась кровь. Всадники бранились – друг с другом, как сцепившиеся псы; только один не принимал участия в общей стычке. Этот один сидел на земле, обоими руками держась за то место, где совсем недавно было ухо с медной сережкой.

Отец-Разбиватель подобрал валявшийся на земле Игаров «коготь». Укоризненно глянул на Игара, поджал губы; «крылья» его, снова обвисшие, лениво пошевеливались ветерком.

Парнишка-послушник деловито закрывал ворота;

Игар поймал его насмешливый, презрительный взгляд. Опозорился, боец. Это тебе не в трактире кулаками махать… Кишка тонка.

– Теперь пойдем, – сказал Дознаватель. Похоже, боевая несостоятельность Игара оставила равнодушным его одного; Дознаватели, как правило, терпеть не могут оружия.

Кучка всадников, угрюмо ожидающая в отдалении, никого более не интересовала.

* * *

От горящего камина исходил промозглый холод. Снежный заяц сидел у девочки на груди, и сколько она ни упрашивала его – не желал уходить. Наваливался все сильнее, пучил глаза-картофелины, морщил нос-уголек, говорил то гулкими, то визгливыми голосами:

– Обтереть бы… Обтереть бы сейчас, сгорит ведь…

– …не слышно.

– Отвар готов, велите напоить?..

– Тихо! Тихо, все вон отсюдова, все!.. Иногда девочка видела Большую Фа. Ей хотелось оттолкнуть ее от постели – но руки не поднимались. В ее теле больше не было костей– только какие-то скрученные, болезненные веревки…

– Выпей. Выпей, детка…

В горло ей лилось горькое, отвратительное, она отворачивала лицо, и тогда руки поившей ее женщины принуждали:

– Надо… Надо, маленькая, надо… Пей… Она захлебывалась, и кашель переходил в рвотные позывы, но внутри ее было пусто. Ссохшийся пустой желудок, и при одной мысли о пище…

– …Что делать-то? Что делать-то, а?.. Простыни жгли. Подушка поднималась горячим горбом, и на ней не было места тяжелой, мучимой болью голове.

Потом она проваливалась в полусон; снежный заяц был тут как тут, она не могла понять, как такой хороший, белый зверь не понимает, что ей тяжело, не уходит… Потом вместо зайца оказалась Аниса– разросшаяся до немыслимых размеров, пропитанная кровью тряпичная кукла.

– Аниса, уходи, я боюсь тебя…

«Почему ты меня оставила? Почему не закопала?»

– Ты же кукла…

«Не похоронила меня…»

– Уходи… Уходи!..

– …Это я, девочка. Не гони меня…

Большая Фа. Брови – как две хлебные краюшки…

Потом в полусне ее что-то изменилось. Какой-то далекий топот, какая-то странная тишина; разлепив глаза, она увидела потолок над собой. Только потолок, похожий на снежную равнину…

Голоса.

Скрип открываемой двери; еще не видя его, она попыталась высвободить из-под ватного одеяла непослушные руки:

– Аальмар…

Запах лошадей и железа.

– Аальмар… Они… они сожгли корыто… Темнота.

Изредка приходя в себя, она чувствовала его тело. Он носил ее на руках; проснувшись однажды в своей кровати, она испуганно повернула голову:

– Аальмар?!

– Он спит, – сказала сидящая у постели женщина. – Он уже трое суток не спал…

– Аальмар…

Через несколько минут он пришел и взял ее на руки.

Он говорил тихо, не замолкая, иногда по многу раз одно и то же; про далекие страны, где у каждого дома пять углов, про леса, где водятся невиданные звери, про змею Уюкон, способную проглотить целиком медведя, про желтый ветер, который начинает дуть за день до большого несчастья, и люди сходят от него с ума, про деревья с сине-фиолетовой листвой… Его рассказы переходили в ее сны, ив снах сине-фиолетовая змея Уюкон целиком заглатывала маленький пятиугольный домик.

А потом лихорадочный жар спал.

Серым утром она лежала, вытянувшись под ватным одеялом, опустошенная, тихая, удивленная; Аальмар сидел на трехногом табурете, и под руками у него дымилось в тазу какое-то мутное варево:

– …И они пошли опять, уже вчетвером, и пес, как и прежде, бежал впереди… Фа, ступай себе. Мы справимся сами…

Девочка с трудом приподняла голову. Большая Фа, до того молчаливо стоявшая у занавешенного окна, без единого возражения вышла вон.

– Аальмар… Они сожгли корыто…

– Тише, тише… Слушай. Пес бежал впереди, и вот он снова остановился, поднял морду и залаял… И навстречу им вышла саламандра– но не зеленая уже, а коричневая… И говорит…

Рассказывая, он откинул одеяло; девочка с удивлением увидела, что на ней нет сорочки, что ее тело светит ребрами, странно чужое, исхудавшее; Аальмар заворачивал ее в теплую, вымоченную в тазу простыню – так, что забегали по телу мурашки.

– Саламандра объяснила, как найти рогатый дуб и какое слово сказать, чтобы вытащить из-под корней ларец… Но там, у дуба, жил зверь с кошачьими ногами, человечьими руками, лисьей мордой и ядовитым жгучим хлыстом у пояса… Тебе холодно?

Она покачала головой на подушке. Прикосновение влажной ткани было ей неожиданно приятно.

– Все будет хорошо, малыш. Теперь уж точно, – он улыбнулся, и она увидела прилипший к его лбу седой волос. Один-единственный.

– Аальмар… А помнишь… как мы на том поле…

– Помню. А ты лучше не вспоминай.

– А… тебе было тогда страшно? На поле, когда ты меня спасал?..

Его ладонь на лбу. Влажная ткань отделяется от тела, оставляя приятную прохладу; другая простыня, сухая, оборачивает девочку до пят, как свадебное платье.

– Ты не уйдешь, Аальмар? Ты посидишь со мной, да?..

– Куда же я денусь от тебя, малыш… Куда же я денусь…

Она проследила за его взглядом – и обмерла. У кровати стояли, посверкивая лакированными полозьями, маленькие деревянные сани.

* * *

– …Нет в тебе спокойствия. Веры нет. Уверенности… Доверия, опять же, тоже нет. Ты хоть Птице доверяешь?

Короткий, с ладонь, и почти такой же толстый клинок вонзился в деревянный щит у самой Игаровой щеки. Тот не дернулся – но задержал дыхание, плотнее вжимаясь в дерево, стараясь не пораниться о другие клинки – те, что торчали уже по обе стороны его шеи и вплотную прижимались к бокам, а особенно мешал тот, что вогнался в щит высоко между Игаровыми ногами.

– Не доверяешь ты… Ты и себе не веришь. Не отводи глаза, смотри!..

Клинок отрезал ему прядь волос, войдя в дерево над самой макушкой. Игар заставил себя смотреть, как Отец-Разбиватель выдергивает из столешницы и вертит в ладони следующий кинжал – этот, кажется, не просто так, этот красивый, с витой рукоятью…

– Не всем быть орлами, – сообщил Игар глухо. – Куры со всех сторон полезнее…

Красивый кинжал вошел ему за ухо – так писцы обожают носить перья. Витая, узорчатая рукоять закачалась перед самыми глазами. Диво искусства, а не оружие…

В его родном Гнезде подобные процедуры были редкостью и служили, как правило, исключительно для наказания нерадивых. Насколько Игару было известно, от человека, стоящего спиной к щиту, при этом ничего не требовалось – ни спокойствия, совершенно в этой ситуации невозможного, ни тем более некой отвлеченной веры… И уж конечно, экзекуции продолжались несколько минут. Никогда не тянулись часами; эдак у бросающего кинжалы рука устанет…

– Сомневающийся несчастен, – Отец-Разбиватель взвесил в руке черный, как деготь, изящно изогнутый нож. – Желающий невозможного– несчастен… И обречен быть несчастным тот, кто желает изменить мир. Хоть в малом… Вот как ты, – черный клинок вошел между растопыренными пальцами Игаровой руки.

–Слишком много счастливых, – огрызнулся Игар. – Должен кто-то быть… крученым… по-вашему, черенок от лопаты счастливее… чем живой плющ… который…– клинок, вошедший в дерево вплотную к виску, заставил его задержать дыхание, – который вечно сомневается… за что ему уцепиться усиком…– новый кинжал взметнулся для броска, но Игар уже не мог остановиться, его несло. – Мертвецы вот… счастливцы… а главное, их полным-полно… Мертвецы всегда в большинстве… они…

Кинжал опустился, так и не вонзившись в щит. Разбиватель задумчиво повертел его между пальцами, бросил на стол:

– Ясно… Когда ты молчал, я, по крайней мере, мог надеяться, что некое движение в тебе происходит… Когда начинается предсмертная болтовня – дело теряет смысл. Иди сюда.

Игар не поверил ушам. За истекшие несколько часов он уже привык к мысли, что пытка никогда не кончится; впрочем, зачем Разбиватель его зовет? Не для худших ли испытаний?

Он осторожно пошевелился– и сразу почувствовал все облепившие тело клинки. Те, что прижимались плашмя, и те, что в любую секунду готовы были надрезать кожу, – холодные и липкие, они не давали ему пошевелиться.

– Я не могу, – сказал он виновато.

– Можешь, – устало возразил Разбиватель. – Ты все можешь… Но «не могу» – удобнее. Да?

Бесшумно открылась дверь, но Отец-Дознаватель не вошел, а остановился на пороге – за спиной Разбивателя.

– Нет, – сообщил тот, не оборачиваясь. – Мальчик не понимает, чего я от него хочу. Он думает, что я его таким образом наказываю… И сегодня он больше не пригоден к беседе. К сожалению. Отец мой.

– Ты устал, Игар? – буднично спросил Дознаватель. Так, будто речь шла о штабеле наколотых дров.

– Нет, совсем не устал, – отозвался Игар, глядя в сторону. – Пожалуйста, хоть все сначала…

Разбиватель хмыкнул. Неторопливо подошел; глаза его казались пегими, пятнистыми, как сорочье яйцо. Игар не отвел взгляда-глядел укоризненно и угрюмо.

– Не понимаешь, – мягко сказал Разбиватель. – Но поймешь… Ко мне.

Игар шагнул, когда приказ еще звучал. Его будто толкнули в спину; несколько лезвий успели оставить на коже кровоточащий след, но и только: он-то ждал, что разрежется о них в лоскуты!..

Он обернулся. Все эти острые, плоские и трехгранные, красивые и смертоносные клинки обрисовывали на щите контуры его тела. Портрет крученого, неспокойного и неверящего послушника Игара…

– Доверяй руке, которая не хочет причинить тебе боли, – медленно сказал Разбиватель. – Доверяй своей судьбе, не заставляй ее волочить тебя на веревке, как теленка на бойню… Все, что я делаю, я делаю ради тебя… Одевайся.

Отец-Дознаватель стоял в дверях и смотрел, как усыновленный птенец застегивает штаны. Стиснув зубы, Игар заставил себя двигаться неторопливо и с достоинством.

– Пойдем, – сказал Отец-Дознаватель. – Я могу кое на что тебе ответить.

– …Телом ты принадлежишь Гнезду. Безраздельно. В этом нет зла; я хочу, чтобы чаши весов в твоей душе уравновесились. Душой ты тоже должен принадлежать Птице. Только ей и только Гнезду. Понимаешь?..

Игар молчал. Он стоял на коленях, лицом к огромному, во всю стену зеркалу, и видел только свое серое хмурое лицо с обтянутыми скулами и упрямо сомкнутыми губами. Справа и слева горели на подставках две свечи; от Отца-Дознавателя осталась одна только прохаживающаяся в темноте долговязая тень.

– Я расскажу тебе… легенду. То есть теперь она сделалась легендой, потому что сменились уже несколько поколений рассказывавших ее… Слушай: давным-давно жил знатный и богатый господин, вдовец, и была у него единственная и горячо любимая дочь… У господина были земли и титулы, но дочерью он дорожил больше. И вот случилось так, что любимое чадо его пало жертвой страсти; любовником единственной дочери его сделался не кто-нибудь, а рыцарь из далеких земель, о котором говорили, что он колдун-Рыцарь сказал возлюбленной своей: хочу перстень твоего отца. И дочь, сгоравшая от любви, не посмела ослушаться, сняла темной ночью перстень с руки отца своего и принесла любовнику. Но сказал рыцарь: хочу титулы и земли отца твоего; и снова ее страсть взяла верх, и отворились в полночь ворота, впуская в замок чужих воинов, и старый .отец заключен был в темницу, однако и в темнице он любил свое чадо сильнее жизни, и не нужны ему были ни земли, ни титулы. Рассмеялся рыцарь, лаская красавицу на груди своей, и сказал, заглянув ей в глаза: хочу голову отца твоего…

Долго рыдала красавица – однако, боясь потерять любовь его, взяла саблю и спустилась в темницу. Увидел отец любимую дочь свою, увидел саблю в ее руке и понял, зачем пришла; горько улыбнулся и сказал: нет у меня на земле ничего, кроме тебя, кровь моя и жизнь… Неужто поднимется рука твоя?! Но сильна была страсть в душе дочери его, и поднялась рука, и опустилась сабля – но дрогнула, неумелая, и отец, раненный, не умер.

Страшен был крик, потрясший темницу, но не истекающий кровью старик кричал к небесам, призывая их в свидетели; кричала женщина, выронив саблю, ибо смертельно обиженный, преданный и оскорбленный отец ее не смог более оставаться человеком. СКРУ-ТОМ стал отец ее, ужасным скрутом, и говорят, что даже камни не выдержали, содрогнувшись, и рухнул замок, погребая тайну под своими руинами…

Отец-Дознаватель замолчал. Игар, все это время смотревший в зеркало, увидел, как по его собственной худой шее прокатился комочек. Как-то жалобно прокатился. Как у тощего цыпленка.

– Ты слыхал когда-нибудь слово «скрут»? Игар молчал. В далеком детстве своем он слыхал немало страшных и непонятных слов; среди них «скрут» было, пожалуй, самым жутким. Мрачным, тяжелым и плохим.

– Скрут – существо… в которое превращается, по преданию, смертельно обиженный человек. Жертва страшного предательства. Оскорбленный оборачивается скрутом, чудовищем, потерявшим человеческий облик, живущим одиноко, в лесу… Говорят, что самое великое для скрута счастье – найти обидчика и отомстить ему. Говорят, что почти никому из скрутов этого не удается, и они живут долго, очень долго, пока не умирают от тоски… Не удивляйся. Леса не кишат скрутами– это древние, редкие, почти легендарные существа… Отец-Вышестоятель засомневался было в твоем рассказе – я же точно знаю, что ты сказал правду. Я долго думал; в лесу ты видел скрута, Игар. В обличье гигантского паука… И эта женщина, Тиар, которую он хочет видеть, – его обидчик.

Игар снова протолкнул в горло липкий ком, мешавший дышать. Мир велик и многообразен; в мире вполне возможны исполинские, жаждущие крови пауки. Но скрут… Порождение человеческого мира, к миру этому не принадлежащее. Нечто куда более темное и сложное, чем просто гигантский кровосос… Воплощенное предательство.

Он облизнул губы. Теперь из всего рассказа ему казалась важной одна только мысль: он не просто чудовище. Он человек, а значит, способен на худшее, невозможное для зверя изуверство. И во власти его Илаза…

– Возможно, Игар, вы с Илазой не первые его жертвы. Скорее всего, он всех схваченных посылал на поиски Тиар… Уходил гонец, оставался заложник. Но никто не вернулся. Никто не привел ее, Игар. То ли нить, связующая гонца и заложника, оказывалась слишком тонка… То ли случайные несчастья преграждали гонцу дорогу, и он не мог разыскать Тиар… А может быть… может быть, как и в твоем случае, совесть гонца не позволяла ему… такую неслыханную подлость.

– Подлость?! – Игар говорил почти беззвучно, но даже пламя свечей, кажется, дрогнуло. – А то, что совершила Тиар… Ведь человек же не просто так превратился в скрута! Ведь это ТАКОЕ предательство, такое… Да он же имеет право на расплату! Он имеет право на месть! Он… Теперь я понимаю!

Его затрясло. Сухая, лихорадочная дрожь восторга, неуместная улыбка, на две части раздирающая лицо:

– Теперь… я… Ему сделалось легко. Ему сделалось радостно; его мучительный выбор был теперь упрощен до смешного: подлость за подлость. Тиар виновата. Она не жертва, нет; из-за нее страдает Илаза, из-за нее мучится Игар, из-за нее вся эта история, и даже скрут, – а сейчас Игар даже о нем успел подумать с оттенком сострадания – даже скрут мается из-за нее. Все много проще; единственная сложность теперь – разыскать ее и представить для справедливой кары. Он всего лишь гонец, гонец судьбы…

– Ты палач? – тихо спросил Дознаватель. Игар, чей рот неудержимо расползался к ушам, вздрогнул и обернулся:

– Что?

– Ты палач? Провожающий на эшафот за неизвестную тебе вину? Ты?

– Он палач, – губы наконец-то соизволили подчиниться ему. – Он… скрут и палач. А я…

– Судья?

Игар разозлился. После облегчения, после освобождения, после разгрома всех сомнений вопросы До-знавателя раздражали, как укусы шершня.

– Нет… Я не судья. Я – гонец. Только и всего.

– Но ты говоришь, «она виновата»? В чем? Ты осудил ее, не-судья Игар? Она, женщина, спокойно живущая много лет… Ты ведь даже не знаешь, в чем ее вина!! А вдруг вины-то и нет почти?

– А скрут? – Игар вскинулся. – Он что -сам по себе? Откуда он взялся, если и вины-то нету?

Отец-Дознаватель помолчал. Прошелся по комнате; Игар следил за плывущим в зеркале бледным, сосредоточенным лицом.

– Вина…– Дознаватель остановился и поднял голову. – Сестра моя вышла замуж за человека издалека… Там, в их селении, в ходу право первой ночи, пользуется им местный владыка, и никому и в голову не приходит даже удивиться… Это в порядке вещей, владыка снисходит, он знатен и красив… Все хотят от него красивых детей… Так вот, муж моей сестры отдал ее на первую ночь. Она вернулась и убила его. Не владыку-насильника… Как она потом объяснила мне, – владыка не виноват, как не виновен бык, единственный бык в стаде… Он ведь безмозгл и умеет только оплодотворять… А мужа, бывшего мужа, она любила. И она убила его… И мужнина родня восприняла это как неслыханное предательство и вину, – Дознаватель сухо усмехнулся. -Удивляюсь, как в том селении не народилось два десятка скрутов… Я нехорошо шучу, Игар. Но я хочу, чтобы ты понял. Ты– осудил бы ее?

Игар смотрел на Отца-Дознавателя. Смотрел во все глаза; ему казалось, что никогда раньше он не видел этого хищного и страдающего лица.

– А что с ней сталось? – спросил он еле слышно.

– Теперь она с горными монахинями, – медленно отозвался его собеседник. – И не спрашивай меня о большем… Птица не поймет.

Игар потрясенно молчал, прислонившись к зеркалу затылком. Отец-Дознаватель коротко улыбнулся в темноте, опустился в кресло, откинул волосы со лба:

– Что смотришь?

– Вы…– Игар прокашлялся, – и вы считаете, что до конца принадлежите… Птице? Дознаватель опустил веки:

– Да, Игар. Я в ладу с собой. В душе моей равновесие; то, что знает про меня Птица, знает только она. И немножко ты… Потому что ты крученый, Игар. Понимаю, почему скрут так надеется на тебя… Теперь смотри на меня и отвечай: ты готов быть ей, незнакомой Тиар, палачом и судьей? Готов?

Игар поднялся с колен. Обернулся к зеркалу, встретился взглядом со своими собственными, упрямыми, злыми глазами. Черная одежда и черные волосы Дознавателя сливались с темнотой зеркала, казалось, что бесстрастное лицо его висит в темноте, как маска.

– Илаза…– сказал Игар глухо. – Вы бы видели… Вы бы видели ее мать. Говорят, что ее муж, отец Илазы… страшно унизил ее прямо на свадьбе. Она при гостях чистила ему сапоги своими собственными волосами. И с тех пор… Муж потом… говорят, на охоте, но вернее всего, он сам… Она страшная. Власть для нее хуже вина. Она давит, раздавливает, она мозжит все, до чего может дотянуться… Илаза… Стебелек, если на него со всего размаху… Сапогом… Вроде как очаг согрева – согревал младенца, а потом взял да и поджег люльку. А я… Илаза. Чтобы она мне поверила. Птица знает…

Он говорил и говорил, путано и сбивчиво. Замок… Замок был обиталищем ос, в которое Игар изо дня в день бесстрашно совал руку. А уж собственное, родное Гнездо…

Он запнулся. Об этом говорить уже не стоило – но остановиться под взглядом Отца-Дознавателя тем более невозможно.

– …Гнездо тоже. Если бы узнали… Но не узнал никто. Даже наш Дознаватель. Потому что я никогда не прятал от него глаз… Так, прямо и уверенно… И он не лез ко мне в душу, он думал, здесь все чисто и просто… А каково это– не отводить глаз, когда… виноват?! Хоть вина… Да в чем же?! И… Алтарь. Так страшно было идти… Так редко… оттуда возвращаются… Алтарь принял нашу жертву. Сам Алтарь!! И… как? Когда мы все прошли… Из-за какой-то Тиар?! Терять… ее? Илазу? Я лучше руку… по локоть… Она часть меня, понимаете? Сейчас я с вами тут… а она ждет. Она каждую ночь… И звезда все ниже. Понимаете?..

Он запнулся и замолчал. Перед глазами его покачивалась серая, липкая, удушающая паутина.

– Ты…– медленно проговорил Дознаватель, – представляешь себе… Как именно скрут поступает со своей… с обидчиком? Я знаю. И знаю, что ты не сможешь такого вообразить. Никогда; и я тебе не скажу. Не надо. Пощажу тебя.

– Мне нет до этого дела! – голос Игара оказался вдруг оглушительно громким, у него у самого заложило уши. – Мне нет дела до… я гонец. У меня Илаза…

Она мне дороже… чем даже дочь… чем мать… вы не понимаете?!

Отец-Дознаватель кивнул:

– Понимаю… Как раз я и понимаю, – он вдруг странно, с непонятным выражением усмехнулся. – Но я понимаю и другое. Участь этой незнакомой тебе Тиар… которую тебе придется обманывать, иначе она за тобой не пойдет. Которой тебе, быть может, придется признаваться в любви. И доказывать любовь… А потом тебе придется тащить ее в мешке, потому что она рано или поздно обо всем догадается. Ты хорошо себе представляешь? Ты привезешь ее округу, живую… Живьем… Она будет все понимать… Все чувствовать… Да, Игар?

– Она виновата, а Илаза – нет! Ни в чем!

– А в чем вина ее, откуда ты знаешь?! Ты сам ни в чем ни перед кем не виноват?! Что ж ты судишь!.. Игар отвернулся. Спросил одними губами:

– А… ЧТО делает скрут с…

– Не скажу, – резко бросил Дознаватель. – Такое знание… не для тебя.

Игар опустил голову. Паутина… Плоский труп роняющей перья птицы… Рыжая голова предводителя Карена, парализованное тело в сетях, ужас и мольба. Вкрадчивый голос скрута; его-то не умолить ничем. «Ты знаешь, что будет с Илазой»…

– Сегодня мы не станем больше говорить, – сказал Дознаватель медленно. – Ступай.

* * *

…Через сотню шагов она остановилась, переводя дыхание. Нет, развеселая песенка не померещилась ей; за стволами мелькало малиновое. По тропе, оставшейся со времен отряда Карена, неспешно шагал одинокий беспечный прохожий.

Прохожий – в глубоком лесу?!

Последнее усилие– и она выбралась из оврага. Песенка оборвалась; прохожий выпучил глаза, в то время как губы его сами собой сложились в сладкую улыбку прирожденного ловеласа.

Невысокий и щуплый, он был когда-то отменно красив; с тех пор был выпит не один бочонок породистого вина, и тонкое лицо мужчины навечно приобрело медно-красный цвет, нос потерял свою аристократическую форму, а белки глаз подернулись сеточкой сосудов. Щегольской малиновый костюм был порядком измят, зато бархатный берет, тоже малиновый, сидел на ухе с неподражаемой грацией. За спиной у незнакомца висел музыкальный инструмент– кажется, лютня; Илаза разглядела его, пока незнакомец низко и церемонно кланялся:

– Милейшая девушка… Примите, примите…

Илаза закусила губу. Ей вдруг сделалось неприятно, что ее приняли за простолюдинку. А за кого еще можно принять грязную, простоволосую, с лицом,] много дней не знавшим пудры?!

Незнакомец широко улыбался:

– Позвольте представиться– Йото-менестрель. Вы слыхали?.. Сонеты «К солнцегрудой», «О, уймись», «Твои власы, подобно водопаду»…

Илаза поняла вдруг, что он и сейчас с похмелья. Веселый спившийся менестрель.

– Уходите, – сказала она глухо. – Немедленно поворачивайтесь и уходите. Скорее.

Менестрель удивился еще раз – куда больше, нежели просто повстречав в лесу одинокую растрепанную девушку. Нерешительно растянул губы:

– Твои речи… загадочны… Ты не дриада?

– Уходи! – рявкнула Илаза. – Если такой дурак, что пришел сюда, имей соображение хотя бы убраться поскорей! Тебя убьют!!

Нерешительно хлопая глазами, Йото попятился.

Уперся спиной в густой высокий куст; лютня предупреждающе бренькнула.

– Ты… Извини, если я того, что-нибудь не так… хожу уже, иду… Мы, понимаешь, вчера в «Двух соснах», что под Узким Бродом, поси-идели… И туман такой, туман…

Больше всего на свете ей хотелось дать менестрелю хорошего пинка под зад. Он двигался поразительно медленно – как сонная водоросль. Вот разворачивается… Развернулся наконец… Вот делает шаг, другой… Оглядывается, идиот! Разевает рот… Прощается. Прощается; наконец-то поворачивается снова, опять делает неспешный, вразвалочку шаг… Уходит. Уходит все дальше, не оборачивается, малиновая курточка мелькает за стволами…

– Не-ет!!

Она едва не оглохла от собственного крика. Малиновая курточка трепыхалась уже высоко над дорогой; ушей Илазы достиг сдавленный, панический вопль. Длинное платье мешает быстро бегать. Йото, менестрель-ловелас, висел в серой паутине, болтался вниз головой, и красное лицо его сделалось малиновым, как костюм:

– А-а-а! Что?! Что это?!

– Я предупреждала, – сказала Илаза устало. В траве под менестрелем валялись лютня, треснувшая от удара о землю, и щегольской берет

– А-а-а! Ты?! Заманила? А-а, ведьма! Стерва! За мани-ила! Отродье!! Жди, я щас вырвуся… У меня ножик…

Илаза заплакала. Менестрелев ножик через минуту звякнул о деку лютни, и вслед ему полетели крики и проклятия:

– А-а-а!.. Ведьма… Освободи! Откуплюся… Ну?! Илаза вытерла глаза. Огляделась, высматривая соседние кроны, над ее головой треснул сучок. Так звонко, что даже Йото на секунду замолчал.

– Не надо, – сказала Илаза шепотом. – Пожалуйста. Пожалуйста. Вы обещали…

Только сейчас до нее вдруг дошло, что вокруг стоит светлый день. Недавно полдень миновал… Как?!

– Уходи, Илаза. Не стоит дальше смотреть.

– День, – прошептала она потерянно. – День ведь… Не ночь… Как же вы…

– Днем тоже. Ты разочарована?

– Как…

– Уходи.

Она посмотрела на молчащего Йото. На его уже пурпурное, отекшее, совершенно безумное лицо. Глаза менестреля, казалось, сейчас вылезут из орбит. Разбитая лютня в пыли…

Она повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь.

Ее судьба немногим лучше.

Она лежала, бессмысленно следя за тенью от палочки, воткнутой в песок; потом на солнце наползла туча, и тень пропала. Илаза пошла к ручью и искупалась в ледяной воде. Менестрель, наверное, уже умер.

Ей и раньше время от времени казалось, что она слышит дребезжащий голос и бренчание лютни. Теперь наваждение оказалось столь правдоподобным" что она стиснула зубы и позволила себе десяток шагов в том самом направлении. К месту, где менестрель попался.

Лютня звучала. Расстроенно и глухо; Илаза звала толк в музыке, Йото с его нынешним репертуаром не допустили бы ни на один приличный прием.

Шаг за шагом, будто влекомая на веревке. Илаза ходила все ближе и ближе. Ей было страшно – но идти она не могла; скоро к лютне присоединился голос – тоже глухой, сдавленный и одновременно надтреснутый:

– Твои власы, подобно водопаду

Спадают на атласовую спину.

И два холма – два спереди, а сзади

– Их струи принимают на себя…

Певец закашлялся. Лютня в последний раз бренькнула и замолчала; Илаза слышала, как Йото умоляюще бормочет:

– Тут слова-то… забыл я слова, сейчас забыл… Помнил. Забыл… сейчас вспомню…

Что-то сказал другой голос, от которого у Илазы по спине забегали мурашки.

– Н-нет, – вскинулся Йото.-Не имеется в виду, что она горбатая… имеются в виду прекрасные ягодицы, которые также выступают, подобно холмам, но с другой стороны и ниже!

Илаза сдержала истерический смех. Игар – тот бы не утерпел. По земле бы катался от нервного хохота…

Она осмелилась подойти: еще ближе. Разросшиеся кусты скрывали ее от Йото ; она же увидела наконец менестреля, сидящего на дороге. Весь облепленный паутиной, он похож был теперь на выловленного в подполе мышонка – несусотря даже на то, что вывалянный в пыли берет снова был залихватски сдвинут на ухо:

– Сейчас… – бормотал: он, пытаясь подстроить свой безнадежно испорченной инструмент. – Новая песня, еще только до половины сочиненная… Но никто не слыхал еще… господин… вы первый…

А вдруг он его не убьет, подумала Илаза. Попугает, послушает песенки… Как свидетель Йото ничего не стоит– никто не поверит его россказням про ужасного паука в лесу… Собственно, ОН и свидетелей не боится. Отряд Карена– полным-полно свидетелей, кто-тo спасся, даже успел ускакать… Или не успел.

Илаза прислонилась к стволу. Йото завел новую песню – вполне милозвучную, если не считать ломающийся от страха голос и треснувшую лютню; постепенно вдохновение преобразило менестреля настолько, что и песня, и лицо его оказались вдруг вполне благородными и даже красивыми:

– Солнцегрудая дева,

Луннолицая дева,

Я приду на закате,

Я уйду на рассвете,

Виноградные листья,

Разогретые камни.

Душный запах магнолий,

Лунный свет на балконе…

Илаза повернулась и тихо, чтобы не помешать, пошла прочь. Надежда становилась все крепче: он не убьет менестреля. Пощадит. Пощадит…

…Крик Иото остановил ее в нескольких сотнях шагов. Менестрель крикнул еще раз – и затих.

Она постояла, кусая губы, машинально вытирая о платье мокрые ладони; потом повернулась и пошла обратно, – хотя с каждым шагом все сильнее было желание бежать отсюда прочь.

Йото не было на прежнем месте. Он снова висел, спеленутый серыми покрывалами, а лютня снова валялась на земле – две струны были оборваны и закручивались красивыми спиралями.

– Нет… – просипел Йото еле слышно. – Так не надо…

– Я и не собираюсь – так. Так – это для очень плохих людей… Для солдат-наемников, которые согласны убивать за деньги. Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью. А тело…

– Не надо, – Йото был бледен. В наступающих сумерках его прежде красное лицо выделялось, будто измазанное известью. – Не… надо…

– С тобой я этого не сделаю. Не бойся.

– Спа… асибо…

– Я лишу тебя сознания. Ты и не поймешь, что умираешь.

– Не-е…

– Закрой глаза. Это будет легко и приятно.

– Не-е-е…

– Закрой. Не бойся. Ну?..

Илаза кинулась бежать.

Она спотыкалась и падала. Она вконец изорвала подол; она в кровь расцарапала лицо и руки, а добравшись до ручья, упала ничком и зашлась, захлебнулась сухими рыданиями. Сухими, потому что слез почему-то не было. Не шли.

Его появление было болезненным, как удар.

– Все? – спросила она, не поднимаясь.

– Все, – удовлетворенно отозвалась темнота над ее головой.

– Изувер, – сказала она, удивляясь собственным словам. – Изувер, мучитель… Зверь до такого не додумается. Ты не зверь.

Темнота хохотнула:

– Нет, конечно.

– Палач… никакой палач до такого не додумается. И не человек тоже.

– Нет.

– Чудовище… Чудовище! Тебя не должно быть! На земле нет законов, чтобы ты был! Я хочу, чтобы тебя не было! Я хочу!!

– Ты думаешь, я не хочу?..

Илаза замолчала. Не время задумываться об этих его сумрачных словах.

Ей теперь все равно. Своей болтовней она уже вполне заслужила то, что уготовано «для очень плохих-людей». Чего избежал несчастный менестрель…

– Не бойся. Тебя я пока что не трону.

– Ты… тварь. Изощренная тварь.

– Да.

– Истязатель!

– Да… Все верно, Илаза. Я скрут.

* * *

Однажды промозглым осенним вечером девочке позарез захотелось залезть в горячую воду. И чтобы над водой поднимался пар.

Вместе с Лиль они натопили в комнате, а служанка притащила из кухни бадью кипятка с целебными травками; слушая завывания ветра в каминной трубе, девочки черпаками наполнили большую кадушку. Тут же стояли еще два ушата – с горячей кипяченой водой и ледяной, колодезной.

Забираясь в воду, Лиль засопела от удовольствия. Девочка последовала ее примеру, по самое горло погрузившись в теплое, душистое, летнее; с преждевременным огорчением подумала, как нелегко будет отсюда вылезать. Снова в сырую тоскливую осень…

Разогревшись, она вынырнула из воды по грудь и удобно облокотилась о край купальной посудины. Так можно сидеть хоть день, хоть век…

Лиль сидела напротив, щурясь, как довольная кошка. Поймав взгляд девочки, со счастливым видом раздула щеки и закатила глаза: хорошо, мол… Ее волосы рассыпались и окунулись концами в воду– Лиль небрежно приподняла их, собирая узлом на затылке, и девочка вдруг с удивлением увидела, что под мышками у Лиль тоже растут волосы – черные и кудрявые, только реденькие.

Лиль заметила ее удивление. Горделиво подняла руки выше, давая возможность полюбоваться своей новой красотой; многозначительно прищурилась, будто вопрошая: а ты?

Девочка с интересом заглянула себе под руку. Конечно, до Лиль ей было далеко – но кое-какой смелеющий пушок имелся и здесь. Девочка удивилась, но в этом удивлении проскользнул оттенок смущения.

Лиль сидела напротив, разомлевшая, мокрая, розовощекая; девочка вдруг увидела, что там, где еще недавно у них обоих были только коричневые кружочки сосков, теперь выступают над кромкой теплой воды округлые выпуклости– почти как у взрослой женщины.

Девочка невольно перевела взгляд на собственную грудь; она уступала Лиль и здесь – вместо красивых округлостей взгляду ее предстали робкие, будто припухшие бутончики. Ей почему-то захотелось спрятаться; она скользнула ягодицами по дну кадушки, погружаясь глубже. Вода снова подступила к ее шее – тогда, не удержавшись, она потрогала свою грудь рукой. Ничего особенного – на ощупь выпуклости почти и не заметны…

Лиль смотрела, щурясь. Во взгляде ее было превосходство – но было и ободрение, ничего, мол, подрастешь… А ведь Лиль была всего на полгода старше!..

Девочка опустила глаза. Впервые за много месяцев ей так остро захотелось видеть мать.

Лиль в любую минуту может прийти к матери, спрятаться в складках юбки, рассказать на ушко о своих открытиях и спросить совета; а ей, девочке, к кому идти? К Большой Фа?!

За окном колотил дождь.

– Ты чего? – удивленно спросила Лиль. Девочка сложила ладони лодочкой. Задумчиво провела живое суденышко туда-сюда:

– Аальмар… Скоро приедет. К первому снегу… Он обещал.

* * *

Мальчик двигался легко и грациозно. Было ему лет тринадцать, и он не достиг еще роста взрослого мужчины, однако и «клюв» в его правой руке, и «коготь» в левой не были подростковым оружием– вполне полновесные боевые клинки. Вот только «крылья» на мальчишке прилажены были по росту; Игар удивился, как такой малыш удостоился такой чести – носить «крылья». И достиг такого умения – несколько простых фигур полета мальчишка проделал как бы между прочим, а потом поднатужился и оторвался от земли надолго. Игар поймал себя на недостойном, гаденьком чувстве; мальчишка заметно перекосил основную позицию, и нехорошее чувство в душе Игара оказалось всего лишь радостью. Радостью чужого поражения.

Никто не заметил Игарова позора. Конечно же, никто не заметил; он опустил голову и покраснел до слез. В чем, скажите, завидовать этому мальчишке?! В том, что он прилежен и гибок, что у него есть «крылья», которые Игар не надевал ни разу в жизни? А на Алтаре мальчишка бывал, а любил он на теплом камне любимую девушку, а называл ли своей женой?!

Отец-Разбиватель что-то говорил; внимающие послушники неотрывно смотрели ему в рот, один только Игар косился в сторону. Как и положено порченому, крученому, подсадному птенцу.

Отец-Разбиватель закончил свою речь, потрепал мальчишку с «крыльями» по загривку и распустил всех на свободные работы; Игар потоптался, с тоской оглядываясь по сторонам, углядел в дальнем углу двора отдыхающую на траве невысокую фигурку – и, стиснув зубы, неторопливо двинулся к ней.

Мальчик удивился. Они с Игаром еще ни разу не говорили; Игар даже забыл сгоряча, как парнишку зовут. И знал, что не вспомнит.

– Слушай, ты счастлив? – спросил он вкрадчиво, опускаясь рядышком и подтягивая под себя скрещенные ноги. – Счастлив, да?

Мальчик поднял брови. На некрасивом круглом лице его не было детской растерянности, на которую тайно рассчитывал Игар. Изумление – да, но вполне взрослое, сдержанное, без тени смятения.

– Ты счастлив? – повторил Игар с напором. – У тебя в душе равновесие? Ты не сомневаешься, нет? Мальчик вдруг улыбнулся:

– Однажды Святая Птица нашла в своем гнезде кукушонка… Она пожалела беднягу и не выкинула его, как следовало бы; нет, она сделала вид, что подкидыш ничем не хуже ее собственных птенцов. Она обратила к нему ласковый взгляд, как и к прочим, – тогда глупый кукушонок стал кричать: правда, и я такой же? Правда, что я такой же, как вы? Значит, и вы такие же, как я?..

Кажется, мальчик собирался продолжать– Игар не дал ему этой возможности. Поднялся, стараясь не наступать на разложенные рядышком «крылья»:

– Спасибо… Ясно.

Повернулся и пошел прочь – через весь длинный двор, где каждый занимался своим делом и каждый исподтишка следил за идущим Игаром– а он всем здесь интересен и никто, никто не доверяет ему…

Потом он спиной почувствовал еще один взгляд, и если взгляды послушников казались ему укусами комаров, то этот новый был прикосновением слепня.

Отец-Дознаватель стоял у входа в Сердце Гнезда, и взгляд его повелевал Игару приблизиться:

– Пойдем… Отец-Вышестоятель хочет посмотреть на тебя.

– …Не бойся, Чужой Птенец. От тебя так пахнет страхом… Боюсь, Отец мой Дознаватель, что наш – подкидыш замыслил недоброе. Иначе откуда это чувство вины?..

– Наш подкидыш замыслил всего лишь сбежать, – Дознаватель задумчиво жевал свою ароматическую смолу, глядя в сводчатый потолок треугольной комнаты. – На душе его неспокойно.

Отец-Вышестоятель вздохнул:

– Об этом мы поговорим позже…

Здешний Вышестоятель был всему Гнезду под стать: тучный старик со складками на подбородке, в чьих маленьких тусклых глазах жила хватка и воля, вызывал у Игара самые противоречивые чувства. Ему хотелось попеременно то плакать и каяться, то замкнуться и молчать; одно было совершенно ясно – снисхождения здесь ждать не придется. Ни в чем.

– Значит, Игар, то существо, с которым ты заключил сделку, оказалось-таки скрутом?

Стоило промолчать. Стоило хотя бы вежливо кивнуть – однако язык Игара среагировал раньше, чем разум:

– Я не заключал ни с кем сделок!.. Дознаватель нахмурился. Комок ароматической смолы перекатился у него за щеками – справа налево. Вышестоятель снисходительно кивнул:

– Да… А как это называется по-другому? Когда . двое уговариваются: ты мне то, я тебе это?..

– Это не был торг, – медленно сказал Игар, понимая, что покорности уже все равно не соблюсти. – Это было принуждение.

Вышестоятель кивнул снова:

– Хорошо, хорошо… Во всяком случае ты здесь единственный, кто видел скрута. Вряд ли твой рассказ будет нам чем-то полезен… Однако я хочу попросить тебя написать о нем. На ученической бумаге. Страницу, возможно, две… Здесь, в Гнезде, огромное собрание разных сведений. Которые, может быть, никогда не пригодятся… Однако они есть. И скруты есть; я просил бы тебя приступить сегодня. Это будет частью твоего послушания… Да?

Игар не знал, что ответить. Он просто наклонил голову. Вдвойне полезно – и поклон получился, и глаза спрятал…

Но не от Дознавателя, конечно.

Вышестоятель тоже кивнул, отпуская. Потом будто спохватился:

– Да, Игар… В твоем характере есть… нехорошая вещь. Червоточинка. Ты должен знать это и бороться с этим; Птица поможет тебе. Потому что теперь ты безраздельно принадлежишь Птице. А если здравый смысл не убережет тебя и ты замыслишь… Отец-Дознаватель называет это «сбежать». Я называю это иначе… но не важно. Если ты решишься… Придется наказывать, Игар. Карцер, где сортируют пшено, – может быть, месяц, если понадобится, два… И обязательно– Обряд Одного Удара. Дважды или даже трижды. Это очень печально, я знаю– тем более подумай. Не стоит помышлять о том, чтобы обмануть Птицу. Прощай.

Игар вышел, не разгибая спины. Дознаватель шагал следом; наклонный пол узкого коридора мощен был кирпичом, и через равные промежутки его пересекали каменные выступы-ступеньки. Игар шел, опуская голову все ниже и считая невольно ступеньки: двенадцать… тринадцать… четырнадцать…

Карцер, где сортируют пшено. Игар знаком с этим наказанием – еле выдержал неделю, слипались глаза и хотелось биться о стены. С рассвета до заката перебирать крохотные зернышки– белые в один мешок, желтые в другой… Немеют пальцы, а вечером содержимое мешков снова смешают на твоих глазах, и все сначала, все сначала… Бессмысленно, тяжело, бесконечно. Два месяца он точно не выдержит. А звезда Хота не выдержит тем более.

…Но уж Обряд Одного Удара он точно не переживет. Не с его нравом выдержать это унижение, специально придуманное для того, чтобы ломать крученых. Пусть бы просто били, пусть бы исполосовали, как березу, – он бы стерпел, не пикнул. Но пройти Обряд, да еще дважды…

Рука Дознавателя опустилась ему на плечо, заставляя свернуть в боковой проход; не поднимая глаз, Игар шел, куда его вели. Все равно; шагает полная чаша отчаяния и не боится расплескать через край. Желтый кирпич под ногами, перегородки-ступеньки: тридцать шесть… тридцать девять…

Распахнулись кованые, со сложным узором створки. По прежнему не глядя, Игар, направляемый До-знавателем, шагнул в широкий дверной проем.

Запах. Какой знакомый, какой теплый запах…

– Подними голову, – это Дознаватель.

Медленно, не смея надеяться, Игар посмотрел прямо перед собой.

Облик Священной Птицы всегда одинаков. Только глаза сейчас были печальнее, чем раньше; Игар, которому довольно долго удавалось сносить испытания молча, не мог сдержаться. Как не сдержится полный мешок, если по нему полоснуть ножом.

Птица смотрела и понимала. Птица всегда поймет все; он купался в лучах ее сочувствия, он выговаривался – невнятно и сквозь слезы, но искренне и до конца. Он хотел бы умереть в эту минуту – закончить жизнь в состоянии счастливого экстаза. Облегчения. Полного и радостного очищения.

Потом рука Дознавателя снова легла ему на плечо, и он понял, что аудиенция окончена, пора возвращаться к действительности, где втыкаются в дерево ножи и вполне реален скорый Обряд Одного Удара. И он прошел в этот мир через дверь с коваными резными створками, но на этот раз голова его оказалась высоко поднятой, а глаза сухими.

В детстве он дружил с девчонкой, которая дрессировала козу. На ярмарках за один день ей случалось заработать больше, чем ее отцу, каменотесу, за неделю тяжелого труда; Игара больше всего интересовало: как можно научить глупую козу понимать слова и ходить на задних ногах?!

Девчонка ухмылялась. Она была хитрая, очень хитрая девчонка; она учила козу хлыстом и сахаром. А ведь не только козы знают, что хлыст – очень больно, сахар же – невероятно сладок…

И ведь дело не в том, чтобы постоянно лупить или постоянно подкармливать. Ударив, следует дать сладенького– тогда никакая коза не устоит…

Обряд Одного Удара куда хуже, чем кнут. Свидание с Птицей слаще любого меда. Но ведь и Игар не коза таки?!

Он не спал вторую ночь. Странное дело – днем глаза слипаются, нету сил поднять ведро воды или удержать легкий, ученический «коготь»… А ночью, когда весь скит почивает на свежих соломенных подстилках, Чужого Птенца тянет под звезды. Как мало осталось времени. Как мало…

Звезда Хота– вот кто на самом деле судья. Вот кто на самом деле палач; смотрит и смотрит, и с каждой ночью поднимается все ниже, и вечерний ветер все холоднее, осень, осень, осень…

Ворота на ночь запираются. Никакой особенной стражи нет; ограда высока, но Игару случалось брать преграды и покруче. Он знает толк в оградах и засовах – человек, уведший из Замка последнюю княгини-ну дочь… Впрочем, не надо об этом. Вот, под боковой калиткой широкая щель – немного усилий, и она станет шире. Игар тонок и узок в плечах…

– Не вздумай.

Ему показалось, что говорит звезда Хота; нет, это Отец-Дознаватель стоит за спиной, неподвижный, как башня.

– Не вздумай, Игар… Не хотелось бы тебя наказывать. Не думай о пустом.

Звезда Хота лежала у него на плече, как дорогое украшение.

«А зачем я ему нужен? – подумал Игар со внезапным раздражением. Неужели они о каждом послушнике так пекутся? Днем и ночью, хоть можно просто приставить к кукушонку верного мальчика с »когтем« на боку?»

– Зачем я вам нужен? – спросил он, глядя на звезду Хота.

Жаль, что было темно. Если в невозмутимых глазах Дознавателя и скользнула тень замешательства, то он, Игар, ее не заметил.

– Зачем Гнезду птенец, ты хочешь спросить?

– Нет. Зачем я нужен вам? Именно вам… Потому что Отец-Вышестоятель печется о Гнезде. Отец-Разбиватель вселяет спокойствие во все души, угодившие ему под руку; только вам зачем-то нужен именно я. Крученый. Хотите меня переделать?..

Дознаватель вздохнул; звезда Хота спряталась за его плечом и выглянула снова.

– Разве я бежал за тобой по дороге, Игар? Разве я накинул тебе на голову мешок и силой приволок в Гнездо? Разве не ты сам явился сюда, смятенный и потерянный, разве не ты сам хотел изменить себя? И совершенно искренне каялся… не в том твоем зле, которое заслуживало раскаяния более всего, – но каялся ведь, глубоко и честно… Я понимаю, что головорезы у ворот – серьезный аргумент для раскаяния. Но пришел-то ты сам, без всякой вооруженной помощи, за одной только душевной потребностью!.. – Дознаватель резким, раздраженным движением отбросил волосы со лба. – А что до головорезов, Игар, то они вовсе не отказались от мысли тебя сцапать. Не удивляйся!.. Они не так просты, они обосновались на распутье и ждут – тихонько и терпеливо. Стоит тебе просочиться под воротами, как ты собирался, – и Обряд Одного Удара покажется тебе детской колотушкой. Вот так.

Темнота над скитом сгустилась, наклонилась ниже, навалилась на плечи и придавила к земле.

– Вы… точно знаете? – спросил Игар шепотом. – Что они… там?

Дознаватель снова пожал плечами, заставив звезду Хота мигнуть:

– Если б я хотел тебя запугать, я бы сделал это иначе.

Из приоткрытой двери выбрался во двор сонный послушник, постоял, сопя носом и пялясь в темноту, не заметил примолкнувших собеседников и потрусил в угол двора – справлять нужду. Игар мельком подумал, что в том Гнезде, где он вырос, парнишка зажурчал бы в двух шагах от крыльца.

Дознаватель дождался, пока послушник, довольный, вернется; негромко усмехнулся в темноте:

– Там, где ты вырос… была какая-то заноза? Игар ощутил, как вспотели ладони. Втянул голову в плечи – а Дознаватель, конечно, видит в темноте…

– Отец-Служитель… однажды… хотел… позвал меня прислуживать в спальне и…

– И потом вы не дружили, – Дознаватель снова усмехнулся, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. Игар смотрел вниз – в черноту под своими ногами.

– Я не позову тебя прислуживать в спальне, – голос Дознавателя на мгновение сделался ледяным. – Ты этого боялся?

– Нет, – быстро ответил Игар и тут же понял, что соврал. Боялся, но где-то очень внутри, не признаваясь даже себе…

Он поднял голову:

– Наверное, скучно жить, когда все вокруг как на ладони? Все люди с их побуждениями, да?..

Он сознавал, что забывается. В последнее время с ним слишком часто это случалось– язык не дожидался здравого смысла. За болтливый язык вся голова отвечает…

– Да, – медленно отозвался Дознаватель. – Не совсем так, как ты сказал… Но тем более интересно, когда среди многих понятных вдруг появляется один понятный не до конца.

Игар вздрогнул. Ему показалось, что Хота сорвалась с неба и сгорела, падая, оставляя за собой тающий свет. Он покрылся холодным потом, однако звезда-свидетель по-прежнему выглядывала из-за плеча его собеседника, а другая, еще одна падающая звезда вдруг прочертила небо чуть не над самой его головой.

– Ваша сестра похожа на вас? – спросил он шепотом.

– Нет, – отозвался Дознаватель после паузы. – Если хочешь, она чем-то похожа на тебя. Лицом и… нравом тоже.

– Тогда ей скучно с горными монахинями, – тихо предположил Игар.

– Не думаю, – все так же медленно ответил Дознаватель. – Не думаю, что теперь ей интересны… развлечения.

– Вы видитесь с ней? Хоть иногда? Длинная пауза. Игар понял, что Дознаватель не ответит.

– Вы… действительно знаете, как именно скрут поступает со своим обидчиком, если поймает?

– Да, – отозвался Дознаватель, и у Игара мороз продрал по коже.

– А теперь представьте себе… Вот ваша сестра… молодая. Вот ее поймал скрут… Вот он говорит вам: или Тиар, или я сделаю с сестрой то… ну, вы знаете. Приведи Тиар, говорит он вам, и я отпущу твою сестру… И что вы сделаете? Ну что вы сделаете?! Ну что?!

Где-то за строениями зашелся лаем пес. Игар, оказывается, выкрикнул последние слова, и достаточно громко.

Хота молчала. И ни одна другая звезда не осмеливалась больше сорваться с неба; Игар смотрел в лицо Дознавателю, но видел только темноту.

– Что бы вы сделали на моем месте? – спросил он шепотом.

Молчание. Игаровы ногти вонзились в ладони – он ждал ответа. Ждал истово и напряженно. Исходил ожиданием.

Дыхание ветра – холодного, почти осеннего. Темнота; Игар содрогнулся. Дознавателя уже не было рядом– темная фигура неслышно проскользнула в отворившуюся дверь. В Сердце Гнезда, где Птица.

Три долгих дня Игар засыпал средь бела дня, ночами по десять раз выходил по нужде, кашлял, маялся, не доедал свою порцию и просил у повара травок «от живота». На четвертую ночь он в который раз вышел во двор и выбрался через окошко кладовки на плоскую крышу кухни, где стояли в ряд закопченные трубы, где из вытяжек пахло съеденным ужином, жильем и дымом. Неслышно ступая по просмоленным доскам, он прошел к противоположному краю крыши и присел на корточки, отмеряя расстояние до ограды. Один прыжок, протиснуться между толстыми прутьями по верху стены и спрыгнуть с высоты трех человеческих ростов. Не очень страшно.

Звезда Хота смотрела, издеваясь и подстегивая. Хорошо, что ограда выбелена известью – виднеется в темноте. Хорошо, что Отец-Разбиватель сегодня был особенно напорист, а Отец-Научатель, царствующий в комнате с длинной скамьей и скрипучими перьями, – особенно дотошен. Игару не приходилось прикидываться измотанным и сонным– он и правда очень устал, и Отец-Дознаватель, поймав его взгляд, читал там настоящую усталость и тоску. Тоску поражения…

Он заморочил-таки всевидящего. Он ушел от Дознавателя; уйти от тех семерых, что ждут его с веревками и ножами, будет проще. Один прыжок – преодолеть страх высоты, перемахнуть через эту черную полоску пустоты и не думать ни о карцере, ни о саблях, ни об Обряде Одного Удара, который придуман специально для крученых…

Он закрыл лицо руками и вспомнил Илазу. Не затравленную Илазу в коконе серой паутины – ту серьезную девчонку, которую он, он первый научил смеяться взахлеб…

На крыше особенно не разбежишься. Он оглянулся на звезду Хота– острую, как гвоздик– набрал в грудь побольше воздуха, сжал потные кулаки, разбежался и прыгнул.

Темнота обманула его. Он не допрыгнул на какую-нибудь ладонь – успел ухватиться за край стены, но за самый край. Судорожно подтянулся, цапнул за железный прут наверху каменной ограды – и чуть не закричал, потому что металлический стержень оказался скользким, как рыбина.

Рука соскользнула. Игар повисел еще несколько секунд, держась одной только левой рукой и пытаясь стереть с ладони правой липкую и скользкую мазь – а потом пальцы левой соскользнули тоже, и, обдирая живот о белые камни ограды, он рухнул вниз.

Он приземлился на ноги и вполне бесшумно– правда, в этом ему помогли. Помогли чьи-то руки, подхватившие его под мышки и замедлившие его падение у самой земли. И сразу после этого мертвой хваткой сдавившие плечо.

Он сидел в темноте на корточках, слушая звон в ушибленных ступнях и поражаясь полной немоте и мыслей, и чувств. Что должен чувствовать человек в такой ситуации? Страх, наверное…

– Вставай.

Он покорно поднялся. Звезды Хота не видно из-за высокой стены кухни; звезда не увидит его поражения. Не расскажет Илазе.

– Пошли.

Куда?!

Через весь двор. Какой долгий путь. Так хочется пройти его поскорее – и пусть он подольше длится, потому что всей жизни и осталось, что этот путь через двор. Там, впереди, ждет нечто худшее. Теперь разговоры закончились; теперь кара.

Отворилась низенькая, незнакомая дверь. Он еще не бывал в тех помещениях Гнезда, где наказывают. Ничего, теперь побывает.

– Вперед.

Подземелье. Винтовая лестница. Еще одна дверь, железная, с налетом ржавчины; Игара затрясло, когда он разглядел огромный тусклый замок на толстых скобах, похожих на уродливые уши. Этот замок не открывается неделями… Здесь же мхом все поросло, Святая Птица…

– Вперед.

Голос Дознавателя равнодушен и глух. С таким же успехом можно молить о снисхождении железные скобы в форме ушей.

Коридор показался бесконечно длинным. Он потерял всякое представление о расстоянии, он бредет под землей, как барашек на бойню, долго, очень долго… А впереди колышется его собственная тень, уродливый пересмешник. А в руках идущего следом человека ровно горит факел. Легче снести гнев, чем холодное равнодушие. Лучше бы он этим факелом да Игару в затылок…

– Стой.

Он остановился. Пришли, значит. Что теперь?!

– Повернись лицом к стене.

Он послушно повернулся. Стена оказалась выложенной камнем– очень старым и очень замшелым. Зеленая, как лес. Увидеть бы лес еще когда-нибудь…

Тихий скрежет, о котором Игар не знал, откуда такой звук мог бы взяться. Не дверь открывается, нет… Разве что каменная дверь, замшелая, как эти стены…

И сразу же пришел ветер. Холодный и сырой, пахнущий травой и хвоей. Зубы Игара, до этого мужественно сжатые, сами по себе отозвались на резкую волну озноба, зашлись частой дробью. Холод, который на самом деле жар…

– Теперь обернись.

Они стояли перед проломом в стене. Очень ровным треугольным проломом; вверх уводили крутые ступеньки, оттуда, снаружи, несло ветром, и на краешке светлеющего неба неохотно гасла звезда. Возможно, именно Хота.

– Вперед.

Верхние ступени терялись в траве. В серой мути высились грузные, как колонны, сосновые стволы, и где-то там, в высокой кроне, попискивала ранняя пташка.

Лицо Дознавателя было рядом. Такое же серое, как рассвет, бесстрастное и осунувшееся, и только щека вдруг задергалась сама собой. Дознаватель с усилием придержал ее ладонью:

– Иди. Да простит тебя Птица.

Глава седьмая

…Кто обошел все местечки провинции Ррок? Кому случалось бывать и во дворцах и в свинарниках, кто до дна обшаривал городские трущобы, кто прочел все надписи на всех могильных камнях?

Нет такого человека. Есть дважды выносливые и трижды любопытные, есть бродяги и странники– но провинция Ррок слишком велика. Слишком глубоко это море, и слишком быстро ходят по небу звезды. Дабат.

Такой травы он не видел никогда в жизни. Любой лепесток был неестественно ярок и мясист. Любой стебель казался толще и темнее, чем это привычно глазу; весь луг лоснился изумрудным, сочно-зеленым, и странно тяжелые соцветия клонились к земле.

Игар потянулся за ромашкой – отдернул руку, не решаясь сорвать. Это не ромашка. Огромный, ядовито-желтый в центре, со слишком длинными белыми лепестками, страшноватый цветок…

Святая Птица. А ведь столько лет прошло. Столько лет…

Он вспомнил, как парень, подвозивший его, насупился, когда речь зашла о битве под Холмищами:

– Так… Холмищами их теперь только в казенных бумагах и обзывают. А по-простому – Кровищи… Так и зовут.

«…Ищи. Скоро три десятка лет, как она родилась в селении Холмищи, которое известно случившейся рядом битвой. Вряд ли теперь она вернулась на родину-но ищи и там тоже. Торопись…»

Кровищи. Тела тех воинов давно стали землей. Их оружие лежит здесь же, под мясистыми цветами, и сытая, жирная трава трогает корнями их кости. Это место удобрено так, что, кажется, из сорванного стебля тотчас хлынет густая кровь…

Игар повернулся и зашагал к поселку. В обход холма и в обход зеленого луга.

Он и здесь готов был к неудаче; в десятках селений он тысячу раз задавал один и тот же вопрос, а в ответ лишь пожимали плечами, морщили лбы, отрицательно качали головами: не слыхивали о такой… Сроду не слыхивали…

Старуха, которую он спросил первой, прищурилась:

– Погоди-погоди… Это вроде как… Вроде как было такое дело. Бобры, те, что у них поле косое от дороги справа, они так девчонок называли… То Тиар, то Лиар… Давно, правда… От колодца налево сверни, там спроси – тебе Бобров покажут…

Он спросил – и ему показали. Во дворе указанного дома резали кур.

Круглолицая женщина несла из загончика курицу– пеструю, роняющую рыжие пушинки, истошно кудахтающую; женщина крепко держала пленницу за бока, а у дубовой колоды ждала девочка, подросток лет тринадцати, с полукруглым, как луна, топором.

Поучая девочку – видимо, дочь, – женщина положила курицу на колоду; выслушав наставления, девочка кивнула, перехватила птицу своей рукой, примерилась и сильно тюкнула топором.

– Держи! Да держи же!..

Игар прекрасно знал, что случится, если девчонка выпустит сейчас обезглавленное тело. Бьющаяся в конвульсиях курица зальет кровью и ее, и мать, и весь двор; на своем веку он срубил не один десяток кур – а тут вдруг отвернулся. Неизвестно почему.

Может быть, слово «Кровищи» не дает ему покоя? Может быть, ему глаза застилает красным, и кровь мерещится на чистом, там, где ее и быть-то не должно?..

…А что испытывает скрут, сидящий в паутине?

Паука, который бинтует муху, жестоким не назовешь.

Жесток ли скрут?..

Волки, с зимнего голода становящиеся людоедами, так же невинны, как жующий травку ягненок. Лучше бы тот, в паутине, был просто зверем. Было бы легче.

Спокойнее.

– …Да чего тебе, а?

Кажется, окликали уже не первый раз. Круглолицая женщина стояла у забора; от куриного загончика слышалось возмущенное кудкудахтанье– девчонка вылавливала следующую жертву.

Выслушав вопрос, женщина некоторое время просто стояла и смотрела– без всякого выражения. Потом повела плечами, будто от холода:

– А… зачем тебе? Ты откуда знаешь вообще-то? Игар молчал. Он слишком привык, что дальше пожимания плечами дело не шло; он добрался наконец до настоящего – и, оказывается, не готов к разговору. Он до сих пор не может поверить: здесь знают Тиар? Ту мифическую Тиар, о которой он до сих пор не нашел и весточки? Значит, она в самом деле существует, ее можно найти?!

Женщина нахмурилась:

– Ты ведь… Не от мужа ее? Не из его родни, нет? Он понял, что следует ответить отрицательно, и с готовностью замотал головой, в то время как внутри заметались новые вопросы: муж? Ее муж? Почему скрут не сказал о нем ни слова?

Глаза женщины сделались выжидательными; Игар понял, что она не скажет ни слова, пока нежданный гость не объяснится.

– Я ищу ее, – сказал он просто. – Год назад мы виделись… А потом расстались. С тех пор я ее ищу.

Просто и незамысловато; незатейливая любовная история, которая, впрочем, может вызвать у этой женщины совершенно неожиданную, парадоксальную реакцию.

Глаза ее чуть изменились. В них появилось непонятное ему выражение:

– Так… За пять лет, почитай, первая весть, что жива…

Игару стало стыдно за свой обман.

Женщина снова передернула плечами:

– Здесь ее не ищи. Где искать, не знаю. Здесь ее двадцать лет как не было; как он ее увез, так и…

Игар сглотнул. Надо спрашивать; кто боится сделать шаг, никогда не угодит в капкан. Кто боится сделать шаг, ни на полшага не продвинется…

– Кто увез?

Женщина удивилась. Подняла брови:

– А… Ну да. ОН увез ее. Десять лет ей было… У них возле гор обычай такой: брать в дом девчонку, воспитать, а когда в сок войдет – тогда жениться, – она скривила губы. Видимо, обычай не находил у нее одобрения.

Игара будто дернули за язык:

– И вы отдали?

Глаза женщины сразу отдалились. Стали холодными, как снег:

– Старики отдали. Тебе-то что?

– Ничего, – быстро сказал Игар. – ОН-то… Кто?..

– …Мама!..

Под дубовой колодой билась безголовая курица. Кровь хлестала на землю, на траву, на юбку Игаровой собеседницы, на платье перепуганной девчонки с топором наперевес:

– Мама… Не удержала…

Безголовая курица била крыльями, не умея взлететь.

Родня была большая, однако родителей Тиар давно не было в живых. Нынешний глава семьи, мрачный старик в редкой, какой-то пегой бороденке, терпел его вопросы недолго:

– Иди-ка… Не знаем мы… У соседей вон спрашивай…

Имя Тиар было по какой-то причине ему неприятно. Прочие родичи – а Игар так и не понял до конца, кем они приходятся друг другу и кто они по отношению к Тиар – рады были помочь, но почти ничего не знали.

Женщина, резавшая кур, приходилась Тиар родной сестрой. Когда десятилетнюю Тиар увезли из родного дома, сестре ее исполнилось тринадцать; Игар видел, как в какую-то секунду жесткие глаза ее увлажнились, а рука сама собой принялась теребить деревянное ожерелье на шее. Девочка, ее дочь, упустившая курицу, оказалась удивительно глупой для своих лет; впрочем, она-то уж точно не помнила Тиар. Не могла помнить.

Какой-то лысоватый крепыш с испитым добродушным лицом говорил о Тиар много и охотно – она-де и умница была, умнехонькая такая девочка, и добрая, кошки не обидит, и работящая… Забывшись, он говорил о Тиар как о девице лет семнадцати, но, когда женщина с украшением на шее одернула его, ничуть не смутился.

Игар уже уходил, изгоняемый стариком; непонятное побуждение заставило его обернуться от ворот.

В настежь распахнутых дверях стояла Тиар. Девочка лет девяти-десяти – в домотканом платьице до пят и таким же, как у женщины, деревянным ожерельем на тонкой шее. Волосы девочки были не заплетены и лежали на узких плечах– темные с медным отливом. Девочка нерешительно, как-то даже испуганно улыбнулась Игару.

Закрылась тяжелая дверь.

* * *

Илаза чуть передохнула. Искоса глянула на высокое солнце, прищурилась и замотала головой. Волосы лезли в лицо; лоб покрыт был потом, и то и дело приходилось непривычным крестьянским движением утирать его. Весь ручей, казалось, пропах духами; она знала, что это всего лишь мерещится, что на самом деле вода давно унесла запах далеко вниз – однако ноздри раздувались, по-прежнему ловя насыщенный, многократно усиленный аромат. Искусный парфюмер оскорбился бы, узнав, что целую скляночку дорогих, первоклассных, с любовью составленных духов сегодня утром опрокинули в лесной ручей.

Илаза удобнее перехватила камень. Следовало спешить; если паук повадится появляться днем, то ни секунды безопасности у Илазы больше не будет. До сих пор она безошибочно чувствовала его присутствие и потому знает, что сейчас ветви над ее головой пусты. Следует торопиться.

На плоском камне перед ней белело толченое стекло. Пузырек от духов, безжалостно побиваемый куском базальта, превратился сначала в груду осколков, ; потом стал похож на крупную соль, еще потом – на молотую; Илаза работала, стиснув зубы и не поднимая головы. Стекло должно превратиться в пыль – тогда кровосос уж точно его не заметит…

…Но подействует ли стекло, растолченное в пудру? Илаза прервала работу. У нее ничего нет, кроме этого чудом сохранившегося пузырька; у нее ровно один шанс. Следует использовать его с толком, взять сейчас голову в руки и решить: толочь мелко или оставить как есть? Как сахар? Паук сосет только кровь – или и внутренности выедает тоже?..

Скрут. Слово из легенд; вспомнить бы, что оно значит. Не может такое слово означать просто «очень плохой паук»… Она должна знать о враге как можно больше – тогда станет ясно, как его убить.

Ее передернуло. Две ночи она терпеливо выслеживала паука– и сегодня на рассвете едва не увидела его. Не увидела целиком; того, что попалось ей на глаза, хватило вполне.

Там были зазубренные крючки, выглядывающие из серой, какой-то седой клочковатой шерсти; множество суставов, странно мягкое, завораживающее движение немыслимо длинной конечности. Потому что все, что увидела Илаза, было, по сути говоря, лапой. Ногой. У насекомых ноги или лапы?!

Потом скрут удалился, а Илаза извлекла из тайничка скляночку с духами, вылила пахучую жидкость в ручей, а пузырек вымыла песком и разбила на камне…

Чуть выше по ручью висит в сетях дикий поросенок. Трогательно полосатый – и еще, кажется, живой; несколько дней назад Илаза наткнулась в зарослях на тело такого же поросенка, но уже без крови и без головы. Закаленная и уже слегка привычная к подобным зрелищам, она не ударилась в слезы, как это наверняка случилось бы с ней раньше. Она тщательно обследовала остатки скрутовой трапезы– именно в тот момент ей вспомнилась история о мачехе, отравившей падчерицу толченым стеклом.

Историю эту принято было считать истинной правдой; Илаза помнила оживленную болтовню горничных и собственные жаркие споры с сестрой. Ада, которая была старше и умнее, уверяла, что все это выдумки, а Илаза настаивала и даже называла село, где, по ее мнению, случилась трагедия с отравлением…

Как бы то ни было, но через несколько часов господин скрут отправиться сосать поросенка, и венцом его трапезы будет свинячья голова. Илазе придется преодолеть отвращение и страх; она сделает из камышинки дудочку без дырочек – просто короткую полую трубку. И вдует толченое стекло поросенку в уши…

Ее передернуло снова. Она вообразила себя отравительницей из страшной сказки – вот она идет вдоль пиршественного стола, вот с улыбкой обращается к улыбающемуся же врагу, предлагает ему отведать дивное пирожное… Сахарный шарик на подносе, и рука, удерживающая угощение, не дрожит. Ешь…

Она посмотрела на свои руки в ссадинах, на толченое стекло на камне – и нерешительно, неуверенно улыбнулась. А ведь она, оказывается, сильная' Она не дрогнула бы в пиршественном зале, и враг, принимая поднос из ее рук, ничего бы не заподозрил… Она сможет и сейчас. Она в своем праве, потому что борется за жизнь. Потому что изверг в теле паука противен природе. Смерть его исправит совершенную кем-то ошибку.

Она аккуратно завернула стеклянный порошок в листок кувшинки и уверенно, не спеша двинулась вверх по ручью.

…Она полчаса сидела в ледяной воде, пытаясь смыть с себя не только запах, не только пот и грязь – саму кожу. Близился вечер; лучше всего сейчас было лечь и заснуть. И проснуться, когда все будет кончено; с каждой минутой надежда ее росла. Все, даже самые страшные твари более уязвимы изнутри, нежели снаружи.

Она легла, подставив спину солнцу и крепко закрыв глаза, – однако сна не было и в помине. Илаза поймала себя на том, что хочет видеть все сама. Как он подойдет к поросенку, как он…

Она поднялась. Механически отряхнула безнадежно испорченное платье; медленно, будто нехотя, двинулась к месту своего будущего преступления.

Сеть, опутывающая поросенка, слабо подергивалась. Илаза замерла; ТОТ трапезничал. Рядом с тушкой несчастного свиненка в паутине темнело еще одно тело; Илаза вдруг похолодела. Она почему-то не думала, что паук настолько ОГРОМЕН… Он движется так молниеносно и бесшумно, что истинные его размеры…

А ХВАТИТ ЛИ СТЕКЛА?!

Ей послышалось глухое, утробное уханье. Скрут покончил с кровью и приступил к голове; Илаза стояла, не решаясь опустить на землю занесенную ногу. Увлечен пиром, неподвижен… Арбалет! Сейчас бы арбалет, да твердую руку, да…

Чуть треснули ветки. На какую-то долю секунды Илаза разглядела в просвете между ними брюхо – покрытое все той же седой клочковатой шерстью, с восемью мощными основаниями лап, расположившимися по кругу, как спицы; рот ее наполнился горькой и вязкой слюной. Справляясь с тошнотой, она успела мельком подумать: вот бы куда всадить стрелу. Умирай, невозможное страшилище. Умирай…

Скрут исчез. Мгновение назад Илаза видела его тенью среди сплетенных ветвей – а теперь перед глазами ее оказалась обезглавленная поросячья тушка в объятиях слабеющей паутины. Свершилось. Все…

Она опустилась на землю. Привалилась спиной к стволу; теперь только ждать. И надеяться, что умирающая тварь не догадается напоследок, в чем дело, и не впрыснет Илазе порцию яда «для очень плохих людей», который делает кровь уже не кровью…

Ей захотелось спрятаться. Хоть на дно ручья; с трудом поднявшись, она побрела вниз, к воде. Она так тщательно уничтожала следы толченого стекла на камне… Она так долго смывала с себя запах духов… Бедный парфюмер. И на дне сознания – маленькое колючее сожаление: со смертью ТОГО не повторится больше танец цветных мотыльков перед глазами. То подаренное жгучим жалом забвение, то совершенно счастливое состояние, которого в обыкновенной жизни не бывает. Или почти не бывает; Игар. Алтарь… – …странно идешь. Не заболела? Она через силу улыбнулась. Невозмутимость, доброжелательная невозмутимость; она подняла глаза, оглядывая кроны над головой:

– Я… Все хорошо. Можно… поговорить?.. Она сама не знала, зачем ей это понадобилось. Та, отравительница из страшной сказки, обязательно заводила беседу с уже отравленной жертвой и наблюдала, высматривала, как бледнеют постепенно щеки, как срывается голос, как в глазах появляются ужас и осознание смерти… А перед этим было полчаса милой беседы…

– О чем? О бродячих менестрелях? Он не настроен на любезности. Он хочет ее отпугнуть; подавив содрогание, Илаза улыбнулась:

– О… скрутах. Я не знаю, кто это такие, и потому я…

За ее спиной звонко щелкнул сучок. Она вздрогнула, но не обернулась.

– О скрутах мы говорить не будем.

Ей померещилось, или его голос действительно чуть изменился? Отчего – от запретного вопроса? Или толченое стекло?..

– Не будем, – согласилась она сразу же и с готовностью. – Но… тогда о… пауках?

Воистину, ее тайна придала ей смелости. Та, отравительница, наверняка говорила с жертвой на весьма скользкие темы– чтобы посмотреть на удивление, в последний раз проступающее на быстро бледнеющем лице. Жаль, что Илаза не видит лица… собеседника.

– Гм… – похоже, он удивился-таки, его интонации сделались более человеческими, чем когда-либо. – А зачем о них говорить? Ты что, пауков не видела? Пауки счастливы, когда сыты… Когда голодны, злы…

Никогда прежде он не был таким разговорчивым. Илазе казалось, что она в утлой лодчонке несется навстречу водопаду – брызги в лицо и захватывает дух.

– А… сейчас они сыты?

Поросенок без головы. Медленно ослабевающая паутина. Нажрался, ох как нажрался… И, может быть, в последний раз?..

По веткам над ее головой пробежала тихая дрожь. Илазино сердце прыгнуло, как лягушка; она понятия не имела, как умирают от толченого стекла. Как умирают чудовища.

– Сейчас, – медленный ответ, – сейчас – да…

Он чувствует неладное? Возможно, не стоило заводить этого разговора? Уйти? Переменить тему?.. Она улыбнулась – немного заискивающе:

– Я… понимаете, я, может быть, и глупая… но я не могу неделями молчать. Разговаривать с собой… тоже все время нельзя, верно?.. Я хотела попросить вас… немного побыть моим собеседником. Больше мне просить некого…

Она говорила медленно, тщательно подбирая как бы случайные слова. Она всматривалась в листву над своей головой, пытаясь уловить движение. Или звук… какой-нибудь непривычный, не свойственный ему звук… Чувствует ли он? Или… почувствует позже?

– Н-ну… – Святая Птица, какие у него вдруг человеческие интонации! – Ну, если тебе кажется, что я могу быть тебе интересным собеседником… И хоть что-нибудь, рассказанное мной, будет и тебе интересно тоже…

Голос в ветвях запнулся. На мгновение Илаза увидела суставчатую, в зазубренных крючьях ногу, неловко обнимающую темный толстый ствол напротив. Не показалось, нет; конечность тут же втянулась обратно и скрылась в листве.

– Я, возможно, буду спрашивать странное, – она старалась, чтобы голос ее звучал как можно ровнее и беспечнее. – Может быть, запретное… Например…

Она запнулась. Она хотела спросить про жало. Про укол, подаривший смерть менестрелю Йото, паралич предводителю Карену и неестественную легкость ей, Илазе. Стоит ли спрашивать сейчас, когда, возможно, началось уже действие толченого стекла? Не слишком ли скользкая дорожка?..

– Так о чем ты…

Голос оборвался. Как-то слишком уж резко. Будто запнулся; Илаза напряглась, всматриваясь в листву. Крепко сжала мокрые кулаки; не удержалась:

– Вы… может быть, нехорошо себя чувствуете? Или мне показалось?

Скрипучий смешок. Какой-то слишком натужный:

– Может быть…

Шелест листьев, тишина; Илаза как-то сразу поняла, что осталась в одиночестве. Что собеседник исчез, не попрощавшись.

* * *

Старший брат Вики, Кааран, с дозволения родителей собрался привести в дом жену. Девочка сперва решила, что Кааран приведет малолетнюю, как она сама, невесту, – однако будущая Кааранова жена оказалась взрослой девушкой, и девочка ощутила нечто вроде обиды.

Все объяснила вездесущая Лиль. Не всякий мужчина может себе позволить, как Аальмар, растить невесту и ждать; ветвь Каарана не так богата и не так близка к стержню рода, потому Кааран поступает против обычаев предков, и в этом нет ничего удивительного, нынче так делают почти все…

Девочка хмурилась. Ей казалось, что обычаи рода– чужого рода, в который ей только предстоит войти! – оскорблены. Впрочем, когда-то давным-давно ее собственные родители шокированы были предложением Аальмара, эти обычаи почитающего; воистину, «в каждом селении – свой колодец». Там, где она родилась, и свадьбы-то игрались совсем по-другому; теперь она наблюдала за праздничными приготовлениями с горячим, несколько болезненным любопытством.

Столы через весь двор, вышитые скатерти, визг поросят и кудкудахтанье кур, ароматы коптильни– все это бывало и в ее родном селении тоже. На ее родине, как она помнила, еще и овечку к воротам привязывали – черную, если невеста черноволоса, белую, если она белокура, тонкорунную, если приданое достаточно богато, и стриженую, если замуж идет бесприданница…

Теперь овечки не было. Был матрас, по традиции набиваемый семью разновидностями душистых трав, и, что особенно поразило девочку, – красная простыня для новобрачных.

Простыня была из шелка. Ее купили заранее и развесили во дворе на веревке; там она и провисела до свадьбы, переливаясь всеми оттенками алого, приковывая девочкин взгляд и почему-то вызывая тревогу. Простыня была как символ тайного и страшного, связанного с обрядом сочетания мужчины и женщины;

Большая Фа, распоряжавшаяся, по обыкновению, всем и вся, находила время напомнить девочке, что она уже большая, что и ее свадьба не за горами и скоро такая же красивая простыня будет приготовлена для нее…

Девочка испытывала странное чувство. Всеобщая радость передавалась и ей – но на дне радости жил страх.

На свадьбу явилось множество полузнакомых и вовсе незнакомых людей; девочка чувствовала по отношению к себе умеренное любопытство. Умеренное, потому что центром внимания была, конечно же, невеста.

Ее звала Равара. Ее русые волосы, незаплетенные, опускались до колен и мешали разглядеть платье– а платье было изготовлено за пять ночей тремя искусными мастерицами, и опытный глаз легко читал по нему всю историю девушкиного рода. Шесть пышных юбок, одна чуть короче другой, символизировали пять ветвей ее славной семьи, и по краю самой длинной шел яркий узор, призванный оберегать от злых чар; похожая в своем наряде на молодую, посеребренную инеем елку, невеста почти ничего не ела и не пила, а только обходила, по традиции, гостей, кивала, опускала глаза и снова возвращалась к жениху, чтобы, нагнувшись, коснуться губами пряжки его пояса.

Жених, Кааран, старший брат Вики, смеялся взахлеб, пил вино из кувшина и запинался, начиная положенную традицией речь к гостям; все женихи волнуются на свадьбе, потому что первая брачная ночь – испытание. Невеста должна быть девственна, жених должен быть силен, и никакое оправдание не поможет, если одно из этих условий не соблюдется. Умудренный опытом мужчина или зеленый мальчишка – все равны перед обычаем; жених должен проявить свою мужскую силу в полной красе, и нет более тяжкого позора, чем осрамиться в эту, самую особенную ночь. Если молодая жена встанет с постели девственницей, мужа ее никто больше не назовет мужчиной. Никогда; потому даже здоровый и сильный Кааран томился сейчас, боясь и ожидая решительной минуты.

Младший брат его Вики ходил королем. Правда, к празднику его голову неудачно остригли, и теперь он казался младше своих лет – худым и, с точки зрения девочки, каким-то жалобным.

Девочка наткнулась на него в толпе; от Вики пахло вином. Видимо, щедрый брат против закона угостил и его тоже; Вики еще года два ждать совершеннолетия, когда, по традиции, ближайшие родичи напоят его допьяна– чтобы сразу познал тягость похмелья и впредь был умерен. А до того дня вкус вина знать не положено…

Мальчишка поймал ее осуждающий взгляд и счастливо усмехнулся:

– Ты же не побежишь жаловаться? Нет?.. И сразу же, не дожидаясь ответа:

– Сейчас понесут подарки в спальню… Двери дома были распахнуты настежь; гости, выстроившись по ранжиру, со смехом и прибаутками ввалились в комнату супругов, и девочка, пойманная за руку Большой Фа, первым делом увидела высокую, разукрашенную цветами постель. Кружевное одеяло было кокетливо откинуто, открывая взорам красную шелковую простыню; гости по очереди возлагали к подножию постели разнообразные, цветами же увитые дары. Девочка успела разглядеть только серебряное зеркальце в богатой оправе да грузный свиток лилового бархата– прочее потонуло в лентах и украшениях, и девочкин взгляд неотрывно прикипел к постели, и почему-то вспомнился Аальмар – как он носит ее, больную, на руках, бормочет на ухо песенку без смысла, с одним только ласковым напевом… Красная простыня. Красная.

* * *

Протяжно скрипели уключины. Лодочник особенно не напрягался– часто сушил весла, поглядывал по сторонам и то и дело начинал насвистывать под нос песенку без мелодии; река была полноводна и течение нехотя, но делало за лодочника его работу – влекло четверых пассажиров вниз, к портовому городу Устье.

Игар дремал, свернувшись на корме. Рядом, бок о бок, помещался щекасгый парень с косыми, разбегающимися в разные стороны глазами; он все время возился, не давая Игару ни сосредоточиться, ни уснуть.

Он знал теперь, как зовут его личного врага. Некая Тиар, совершившая в прошлом неведомое предательство, связала тем самым свою судьбу с судьбой Илазы; он не желал, чтобы ни в чем не повинная девочка страдала из-за чужой подлости. Из-за подлости Тиар; она, стало быть, больше не жертва. Теперь она изначальный виновник; Игар смотрел на воду, с ужасом пытаясь представить процесс превращения человека в огромного паука.

Временами при слове «Тиар» его память подсовывала ему образ девочки, стоящей в дверях; тогда Игар мрачно кривил губы и изгонял девчонку из своих воспоминаний. Все, что случилось с Тиар в детстве, не несет для нее никакого оправдания – ведь не жалуется же он, Игар, что родители его умерли в один день, тетка запила, и из всех родичей осталась одна Святая Птица…

Парень снова толкнул его в бок, и довольно болезненно; Игар хотел было огрызнуться – парень опередил его, уставившись весело и доброжелательно:

– Пригрелся-то? На солнышке?

Игар никак не мог решить, в какой из глаз соседа ему удобнее смотреть – в правый, лукавый, или левый, задумчиво глядящий вдаль.

Парень заговорщицки подмигнул:

– Ты-то… тебе в Устье зачем?

Игар поразился наглости соседа; парень улыбался. Бесцеремонность в этих краях была признаком добрых намерений, и поэтому Игар улыбнулся тоже;

– Да вот… дельце есть.

И он тоже подмигнул– без обид, мол, дельце тайное; парень неожиданно воодушевился:

– Так ты тоже за этим?!

Соседи – пожилая пара, восседавшая напротив – глянули с неодобрением; парень приблизил лицо к самым Игаровым глазам и перешел на шепот:

– Я-то… Полгода, почитай, копил. У родителей еле отпросился… Они меня три дня наставляли: возле порта не бери. А как не бери, когда они возле порта – самые сочные?!

– Почему? – поинтересовался Игар удивленно. Парень захлопал глазами, поражаясь его непонятливости:

– Да возле порта– моряки же!.. Бывают богатые – страх; если пират, скажем, если он год в порту не был– он же золотом сыплет, как король… Или купец. Купец– другое дело, но уж если купцу угодить… Да все они, понимаешь, на берег сойдут– и туда… И потому возле порта этих – как моли… Мне, понятно, особо шикарных не надо – но там и попроще есть, такие, что огонь… Ребята у нас ездили в том году– так аж слюни пускали, вспоминая… Так что имей в виду: в порту – самый сок!..

Игар слушал, понемногу понимая, о чем идет речь, и по мере надобности уважительно кивая. Мерзкая мысль– проводить косоглазого до порта и в темной улочке изъять приготовленные деньги – была отброшена не без сожаления. Расплатившись с лодочником, Игар обрек себя на несколько голодных дней; воспоминание же о торговце платками вызывало тошноту. И зачем этот дурачок разноглазый сам на горе нарывается…

Вот будет забавно, если он отыщет Тиар среди портовых шлюх. Вот кого будет легко и не жалко спровадить скруту в гости– искупать вину… А вина, как он давно уже знает по себе, тянет за собой другую вину; с именем Тиар связана темная история, о которой толком не знают даже ее родственники. Сестра, родная сестра догнала тогда Игара за воротами, спросила, заглядывая в глаза: не знает ли? Что ж там было, на самом-то деле?..

Что было-то?.. Спросите у скрута. Он точно знает. Череда предательств способна привести в королевский дворец – ив дом свободных нравов тоже. Даже бывшую девочку в домотканом платьице, с деревянным украшением на шее…

– Может, вместе пойдем? – на всякий случай спросил он косоглазого. Тот посерьезнел:

– Не… В таком деле каждый сам по себе… Соседствующие пассажиры – пожилая пара – прекрасно понимали, о чем идет речь; на лице женщины застыла маска брезгливости, а муж ее, узкоплечий и щуплый, странно заерзал и тихонько вздохнул.

На две трети город состоял из порта; никогда раньше Игар не видел такого пестрого, разношерстного, красочного сброда. У бесконечных причалов покачивались суда; среди красавцев-парусников то и дело попадались галеры – тоже по своему красивые, приземистые, и от них несло железом и немытым человеческим телом, и какие-то молодцы, слонявшиеся у причала, стали нехорошо поглядывать на Игара– он оскалился и ушел. Приковать его к скамье – неудачная мысль. Он, конечно, мечтал увидеть море – но не из щели же для галерного весла!..

В переулках пахло рыбой, гнилью, еще почему-то душными благовониями; здесь торговали заморскими винами и фруктами, и края драгоценных шелков небрежно свешивались в грязь. На каждого из троих прохожих приходилось по два бандита; Игар с трудом выбрался на набережную – достаточно широкую, чистую и добропорядочную.

Здесь вразвалочку расхаживали матросы – побогаче, в круглых шапочках и синих рубахах со шнуровкой, и победнее – кто в чем. И те и другие щеголяли, как знаком профессиональной принадлежности, крупным кристаллом соли, пришитым к поясу; у некоторых на правой скуле был вытатуирован косой треугольник. Шествовал богатый купец, сухощавый человек с плоским волевым лицом, разодетый в бархат и шелк, в сопровождении целой свиты слуг и телохранителей; шныряли вороватого вида мальчишки, коптились под открытым небом бараньи туши, а на углу, под тентом, играли во что-то на деньги.

Игар, обомлевший от запаха коптилен, подошел к играющим; заправила был весел и черноволос, а треугольник на его правой скуле был перечеркнут косой красной линией в знак того, что за какую-то провинность этот человек изгнан из матросов. Игра оказалась простой до неприличия– игроки по очереди кидали большую деревянную пуговицу; счастливец, у которого пуговица упала ушком вниз, забирал все ставки соперников. Если все пуговицы падали ушком кверху, весь банк переходил к хозяину игорного заведения, то есть владельцу пуговицы; Игар поразился незамысловатости здешних нравов.

На его глазах какой-то оборванец выиграл пригоршню медных монеток и гордо удалился, провожаемый завистливыми взглядами. Под шутки-прибаутки веселый заправила благополучно обирал своих азартных клиентов; ощущая холодок в груди, Игар пристроился сбоку и, когда дошла очередь, тоже потянулся за пуговицей.

Черноволосый вскинул на него глаза:

– Эй! Что ставишь, мил парень?

– Штаны, – серьезно ответствовал Игар. Вся компания удивленно вытаращилась, чтобы тут же и разразиться утробным смехом:

– Да на кой тебе его штаны, Улька?

– Пусть снимет! Пусть на кон положит, а то знаем!..

– А чего, я видел как-то… Из кабака матросик шел, голеньким светил… Пропился подчистую… Чернявый Улька прищурился:

– Ладыть… Штаны мне твои без надобности, охота посмотреть только, как ты уйдешь без штанов…

Игар взял пуговицу последним, когда все, бросавшие перед тем, уже проиграли. Тяжелая, истертая, теплая от множества рук…

Закусив губу, он положил пуговицу на сгиб пальца. Неуловимым движением крутанул – красиво вертясь, пуговица опустилась на доску, встала на ушко, как волчок, и еще долгую молчаливую минуту вертелась, прежде чем улечься набок – все еще ушком вниз.

Под молчаливое переглядывание компании Игар сгреб с доски пригоршню монет. Оглядел хмурые, подозрительные лица, бормочущие что-то про мошенников и умельцев из балагана; позвенел деньгами:

– На все.

Улька разразился прибаутками, поощряя ставить смелее; поставить решились только двое – круглоглазый матросик, с виду значительно младше Игара, и презрительный бродяга в широкополой, с обвислыми полями шляпе. Оба поставили помногу– Улька честно следил, чтобы все ставки в игре были равны.

В полном молчании матросик и бродяга бросили – и проиграли. Игар положил пуговицу на сгиб пальца, победоносно ухмыльнулся, разглядывая напряженные лица, – и крутанул.

Пуговица вертелась долго-долго. Потом позорно опрокинулась на спинку, задрав ушко, как поверженный пес задирает, сдаваясь, лапы.

Компания взорвалась азартными воплями; Игар казался смущенным. Весь его мгновенный выигрыш так же мгновенно и уплыл; он отошел, вернулся снова, нерешительно потянулся за пуговицей:

– Ставлю штаны…

Улька сморщил нос – однако игроки, возжелавшие зрелища, ободряюще захлопали Игара по плечам. Игар нерешительно вертел снаряд между пальцами;

Отец-Разбиватель, прежний, из родного Игарова гнезда, охотно учил младших птенцов забавам с монетками, камушками, пуговицами… И кое-кого выучил, надо сказать…

Игар никогда не считал себя азартным. Особенно сегодня. Сегодня ему нужны деньги – много, много и быстро. Только на этот раз он не полезет ни на кого с ножом – следует сосредоточиться. Не азарт, не победа– только деньги, дремлющие в их карманах.

С вечно побеждающим соперником никто не станет играть…

«Святая Птица, я не мошенник. Я честно… Но мне нужны деньги. Чтобы спасти Илазу…»

«И хорош же я буду без штанов».

Игар кинул первым– пуговица, красиво прокрутившись положенное время, снова шлепнулась ушком кверху.

Улька хищно, презрительно усмехнулся. Прохожие удивленно оглядывались; подталкиваемый и подгоняемый, Игар стянул башмаки, снял пояс, стащил штаны и положил на землю перед выигравшим – тем самым бродягой в обвислой шляпе.

Компания улюлюкала; в потоке зубоскальства проскальзывали вполне уважительные нотки: настоящий игрок не тот, кто ставит золотые горы, а тот, кто согласен снять штаны…

Понурый Игар как можно ниже одернул рубашку и потянулся за пуговицей; Улька сделал круглые глаза:

– На что?!

– На рубашку, – сказал Игар, не отводя взгляда. Улька принял ставку. Бродяга, усмехнувшись, поставил на кон выигранные Игаровы штаны; брошенная им пуговица была близка к тому, чтобы удержаться на утке. Игар почувствовал, как голые ноги покрываются мурашками – если за одну игру пуговица падала на ушко дважды, выигрыш все равно доставался жадному Ульке…

В последнюю секунду пуговица, брошенная бродягой, перевернулась.

Игар обвел глазами притихшую компанию. Осторожно поднял пуговицу; крутанул.

Пуговица упала на ушко.

Кажется, вокруг играющих собралась толпа; бродяги, матросы, воришки-игроки искренне, как дети, радовались успеху Настоящего Игрока, отыгравшего обратно свои штаны – и еще груду монет!

Сияя, Игар оделся. Подтянул пояс; горделиво оглядел сборище, крякнул, щелкнул пальцами:

– А-а-а!.. На все!

Кто-то засвистел от восторга. Улька блаженствовал; не часто на его маленьком игорном пятачке случалось такое представление: бедный-богатый-нищий-богатый-без штанов…

Ставили помногу; ставили серебро, кто-то поставил даже золотой. Улька немилосердно изгонял из игры недостаточные, по его мнению, взятки; Игарова горсть лежала особняком, и многие, глядя на нее, с сожалением цокали языками: дурак парень. Без штанов было остался – теперь дурное свое богатство проигрывает. Дураков не лечат…

Бросил бродяга в обвислой шляпе; пока пуговица прыгала, Игар успел дважды покрыться потом. Бродяга проиграл.

Круглоглазый матросик, у которого не хватило денег на большую игру, перевел дыхание; в игру вступил одноглазый, с виду бандит бандитом.

Игарово сердце вертелось, как брошенная пуговица на кону. Выигрыш любого из его соперников означал полное его поражение.

Но и одноглазый проиграл.

Всего играющих было человек шесть; когда пуговица, пять раз упав ушком вверх, оказалась в его руках – руки эти дрожали. Улька сочувственно щурился – большая игра…

Игар уже знал, что выиграл. И знал, что, выдав эту уверенность, тут же лишится всех денег и нескольких зубов в придачу…

Он подышал на пуговицу; потом поплевал. Зрители охотно предположили, что еще надлежит сделать, чтобы удача была благосклонна– но Игар не внял их советам. Осторожно лизнул пуговицу языком; положил на сгиб пальца – и под одновременный вдох всех присутствующих крутанул.

Пуговица упала точно на ушко – как волчок. Прокрутилась несколько секунд и легла на бочок, ушком вниз.

Кто-то ахнул. Кто-то сквозь зубы ругнулся; не дожидаясь приглашения, Игар сгреб с доски свой выигрыш. Наверное, столько получает молодой матрос за весь долгий, тяжелый поход.

Он улыбнулся обомлевшему Ульке:

– Спасибо, брат…

Повернулся и скользнул сквозь толпу; кто-то двинулся за ним вослед, он это сразу почувствовал. И почти сразу ощутил, как чья-то заскорузлая рука ухватила за плечо:

– Погоди… Так не уходят. Начал играть– играй… А то сгреб, понимаешь…

Игар обернулся. Одноглазый, бандит бандитом, недобро щурил уцелевшее око; вокруг плотно стояли его приятели. Может быть, и не вся толпа из них состоит– но человек десять точно найдется…

Одноглазого дернули за рукав. Бродяга в обвислой шляпе что-то ожесточенно зашептал; с другой стороны подоспел Круглоглазый матросик:

– Ты… это… он с Черноухим позавчера пришел. Ты… это…

Одноглазый выпустил Игарово плечо. Механически, мгновенно; потом, опомнившись, схватил снова:

– Этот?! Да посмотри, он же на палубу ни в жизнь не ступал! Этот с Черноухим пришел?!

Бродяга снова зашептал. Одноглазый тряхнул головой:

– Да нищий же был, как крыса!.. .Они все…

– Я сам его видел с людьми Черноухого! – тонко, как-то жалобно крикнул матросик. – Позавчера видел, морской девой клянусь…

«Ох, покарает тебя твоя морская дева», – подумал Игар. Одноглазый оттолкнул его – со страхом, с каким-то даже отвращением:

– А… иди ты…

Раздраженно махнул рукой и вернулся к игре.

У дверей публичных домов здесь вешали особым образом выщербленную морскую раковину; ловя ветер, странное украшение издавало не менее странный звук, который с некоторой натяжкой можно было принять за стон страсти. В этом квартале подобные стоны слышались со всех сторон.

Вечерело; Игар шел, и навстречу ему попадались чрезвычайно интересные прохожие.

Один был явно пират, причем давший, по-видимому, обет морской деве; половина головы у него была обрита, зато и борода росла только с одной стороны. Встретившись с ним взглядом, Игар быстро отвел глаза.

Другой был аристократ, сопровождаемый двумя телохранителями; один из них, проходя мимо, нарочно задел Игара ножнами сабли. Игар сделал вид, что ничего не заметил.

Третья была девочка лет двенадцати, горбатая; подойдя к Игару, она доверчиво улыбнулась:

– Хочешь меня? Мне так эти сволочи надоели, у тебя хоть лицо хорошее… Пошли, а?..

Игар ушел, сдерживая дрожь и подавляя желание оглянуться.

Моряки и горожане бродили по одному и группками, болтали между собой, время от времени заворачивали в двери под страстно стонущей раковиной; кое-где у стен стояли общественные девушки, и на протянутой ладони у каждой лежал красный помидор – символ мужской силы. Всякий, взявший овощ с предлагающей его ладони, в ту же минуту становился из прохожего клиентом.

Игар брел. Не раз и не два его нежно пытались удержать; он брел, слушая страстные стоны раковин, понемногу впадая в тоску: нет, ее нету здесь… Он зря явился сюда. Побывавшему на Алтаре странно и страшно бродить по этим кривым улочкам; среди множества женщин с красными шариками на ладонях он не найдет Тиар.

Его взяли за рукав.Настойчиво и в то же время мягко:

– Кого ты ищешь?

Он обернулся– старуха. Крепкая, морщинистая старуха, и на шее у нее ожерелье из маленьких, с монетку, раковин.

– Кого ты ищешь, мальчик?

Он вытащил свои деньги; пересыпал из ладони в ладонь:

– Я ищу женщину. Волосы черные с медным отливом, среднего роста, под лопаткой – родимое пятно в виде ромба. Поможешь – заплачу.

Вид денег не взволновал старуху. Она продолжала смотреть Игару в глаза:

– Ты ее знаешь?

– Я ее ищу.

Старуха помедлила, шевеля губами; медленно кивнула:

– Пойдем.

Над этой дверью не было призывающей раковины, однако неуловимый аромат порока, наполняющий узкие улочки продажного квартала, здесь был плотнее и гуще.

Игар вошел; в коридоре пахло свежим деревом, а комната, в которую препроводила его старуха, оказалась завалена подушками – круглыми и квадратными, маленькими, огромными, кожаными и бархатными, с вышитыми на них гербами несуществующих провинций и мордами выдуманных зверей; на стене, обитой серебряной парчой, красовался свежий потек – не так давно кто-то сильно швырнул спелым помидором, и красный овощ превратился в красную же, с неровными лучами звезду.

– Найдем тебе, – сказала старуха уверенно. – Ты парень небогатый, но щедрый, таких всегда любила… Придержи, придержи свои монетки – ей отдашь.

– Она здесь? – вопрос получился излишне суетливым.

– Все они здесь, – старуха усмехнулась, обнажая крепкие желтые зубы. – Все они здесь, пташки, куда нам, бедным, деваться… Сядь и жди.

Старуха вышла; Игар только сейчас заметил, что вдоль всего подола к ее юбке пришита корабельная цепь. Вот откуда тот тусклый звон, который сопровождал их всю дорогу…

На подушки он из брезгливости не сел. Мало ли что за подушки; сел прямо на пол, напротив помидорной кляксы, прислонился спиной к стене и подобрал под себя ноги.

Снова эта противная дрожь. Снова он ждет, что пред ним предстанет Тиар; он ошибался уже дважды, а третья попытка во всех сказках волшебная. Если только она здесь… Насмешка судьбы. Илаза, потерявшая невинность на Алтаре, в обмен на портовую шлюху…

Он вдруг вспомнил, что давно не спал. Что не ел уже почти сутки; и хорошо бы явиться в дом под раковиной, заказать вина и мяса, а потом опрокинуть в постель эту, с ромбом на спине, и разобраться, каковы на самом деле эти продажные штучки, почему так сладко заикался косой парнишка, что был его спутником в лодке…

Он испуганно замигал. Желание было столь явным, а воображаемая картина столь яркой, что он поразился сам себе: как?.. Как только может такое в голову прийти… И потом, откуда силы?!

С грохотом распахнулась дверь, и в комнате с подушками сразу стало тесно.

Двое из ввалившихся служили, по-видимому, свитой третьему; третий оказался лысым, как колено, и с ног до головы разодетым в тонкий шелк. Игар сроду не видел такого показного, такого безвкусного богатства; золотых украшений у лысого не было разве что на заду – и то потому, что иначе, садясь, он напоролся бы на булавку. Отвлеченный невиданным нарядом, Игар не сразу посмотрел лысому в лицо; подняв наконец взгляд, он встретился со слегка пьяными, умными, очень удивленными глазами:

– Вот так так!

Лысый смотрел на сидящего Игара так, будто тот был шестиногим, выставленным на обозрение теленком; с некоторым беспокойством Игар увидел вдруг, что на правом ухе у лысого лежит родимое пятно – черное, покрытое редкими толстыми волосинками, занимающее и часть щеки тоже.

– Вот так та-ак, – протянул Черноухий, оглядываясь на свиту. – Бывает же… Если бы Фарти не прирезали вчера в кабаке… А как похож-то!..

Первый из свиты наклонился ниже, ткнул в Игара пальцем, радостно захохотал:

– Точно! В темноте спутал бы! Решил бы, сидит покойничек, вот кто его только сюда притащил?!

Игару сделалось не по себе. Не отрываясь от стены, он поднялся.

– Тебя как зовут? – поинтересовался Черноухий. На скуле у него тоже когда-то был вытатуирован треугольник– теперь он был расплывчат, полустерт и тщательно замазан пудрой. Сверху недоставало двух зубов, их место занимали крупные, непонятным образом укрепленные жемчужины; большие серые глаза изучали Игара, и во взгляде их не было злобы, но было нечто такое, отчего Игаров живот сам собой подтянулся:

– Игар я…

Он понял вдруг, с каким выражением изучает его Черноухий. Понял и плотнее вжался в стену. Святая Птица, а вот это совсем плохо. Совсем плохо – и вот так, неожиданно, на ровном месте…

– Не бойся, – мягко сказал пиратский капитан. – Дружок у нас был, Ферти… Здорово на тебя похож. Жалко мне его; вот, на тебя гляжу-вспоминаю…

Глаза его вдруг ласково прищурились:

– Хороший был парень… Веселый. Ты, вижу, тоже веселый– только загрустил чего-то…– и рука его, сплошь унизанная перстнями, дружески легла Игару на талию. – Пойдем?

Игар растерянно улыбнулся. Неуверенно кивнул – и тут же, болезненно поморщившись, ожесточенно зачесался, задирая на себе рубаху:

– Ай… Сейчас только… ага…

Он драл и драл ногтями собственный живот, и на лице его застыло выражение свирепого блаженства:

– Ох… зараза… о-ох… Черноухий убрал руку.

Еще некоторое время Игар чувствовал на себе подозрительный, с оттенком жалости взгляд; неизвестно, чем кончилось бы дело, но в этот самый момент распахнулись двери напротив, и уже знакомая Игарова старуха поманила всю троицу пальцем:

– Готово, господа хорошие… Все готово, мой господин, – Черноухому она поклонилась отдельно. – Уж не пожалеете, это лилия, а не парень. Точно лилия… Прошу пожаловать…

Не оглядываясь на Игара, Черноухий проследовал навстречу обещанному наслаждению; свита протопала следом, и Игар выдохнул сквозь сжатые зубы. До крови исцарапанная кожа жгла немилосердно.

Старуха вернулась через несколько минут; с ней явилась девочка лет семи, серьезная, с ленточкой в длинных густых волосах.

– Нашли тебе, – старуха многозначительно усмехнулась. – Вот, – она кивнула на девочку, – проведет тебя. Монетку ей дашь потом… Ступай.

Корабельная цепь, пришитая к подолу старухиной юбки, тускло звякнула, коснувшись дверного косяка.

Над этой дверью страстно стонала раковина; следуя за девочкой, Игар поднялся по винтовой лестнице, дождался, пока провожатая шепотом перемолвится с кем-то в темном коридоре, проследовал за ней через душную комнату, где из круглой кадки с водой торчали две всклокоченные головы, через длинный винтообразный переход с окошками в потолке, через еще один коридор– и остановился перед закрытой дверью.

Девочка протянула ладошку:

– Плати.

– А где она? – напряженно спросил Игар.

Девочка кивнула на дверь:

– Там она… Плати.

Игар секунду колебался; потом посмотрел на серьезное, осунувшееся лицо и положил на ладонь монетку:

– Спасибо… Что привела…

Не говоря ни слова, девочка исчезла в конце коридора.

Игар постоял, пытаясь выловить внутри себя хоть какое-то чувство, уместное в отношении Тиар; чувства путались. Мешала, маяча перед глазами, десятилетняя девочка на пороге сельского дома; Игар плюнул наконец и изгнал все мысли вообще. Постучал в дверь, не получил ответа и вошел.

Глаза его давно привыкли к полумраку, но здесь, в комнате, царила и вовсе темнота; прямо у двери стояла наполовину свернутая ширма, и прежде, чем разглядеть что-либо, Игар услышал голос:

– …а лучше комариная травка. Жабье ушко тоже неплохо – но от комариной полностью все отшибает, хоть их пятнадцать подряд, хоть шестнадцать… Полстакана выпить, остальным рабочее место смазать – и ничего не чуешь, хоть целую галеру принимай по очереди…

Говорила женщина, сидящая на полу перед единственной в комнате свечкой; еще двое– одна бритая наголо, другая с детской косой на плече– грызли один на двоих рогатый пряник. Привалившись к стенам, стояли свернутые ширмы; пол покрыт был сплошным тюфяком. Подсвечник – Игар разинул рот – изображал мужскую гордость в пике вожделения, и оттого вправленная в него горящая свеча приобретала вид странный и двусмысленный; тут же валялся забытый, надкушенный кем-то помидор.

Все это остолбеневший Игар успел рассмотреть в то время, пока обитательницы комнаты, одетые в одинаковые тесные платьица, молча разглядывали его; потом, наконец, бритая повернула голову к той, что рассуждала о травах:

– Хватает полстакана-то?.. Обладательница косы хмыкнула:

– А мне не надо… Никогда так не делала. Одной страсти хватало…

Бритая окинула ее ледяным взглядом:

– Это тебе на пятерых подряд одной страсти хватит… А когда их будет двадцать, как у меня вчера… тогда побежишь. За травками к Напилке…

– Кто из вас Тиар? – спросил Игар, к которому одновременно с даром речи явились раздражение и ярость.

Обладательница косы захлопала девчоночьими ресницами:

– А? Кто?

Игар шагнул вперед, будто собираясь схватить бритую за воротник:

– Кто из вас Тиар с ромбом на спине?!

– Страстный, – удивленно сказала бритоголовая. Та, что рассуждала о травах, неспешно поднялась. Повернулась к Игару спиной; ловким привычным движением задрала платье, под которым, оказывается, не было ничего:

– Этот? Ромб, то есть?

Бритая услужливо поднесла свечку; в свете деревянного фаллоса Игар увидел сначала следы розог на округлых ягодицах и уже потом– четыре крупных, каких-то размытых родинки, располагающихся ромбом. Прямо под правой лопаткой.

Зависло молчание; обладательница косы с хрустом доедала пряник.

– Это не пятно, – сказал наконец Игар. – Это не родимое пятно… Это… так…

Носительница ромба удивленно вывернула голову, пытаясь увидеть происходящее сзади:

– А что это, по-твоему? Меня не один ты так искал… Был один парень, вроде пират, так тоже просил всегда: «Мне ту, что с ромбом»…

Она опустила платье. Тряхнула волосами; усмехнулась – как-то даже мило и кокетливо:

– А тебя вот… погоди-погоди. Вроде помню… Точно помню!.. Весной приходил… точно?

– Как тебя зовут?

. Она неспешно вернулась на свое место; уселась на тюфяк, подобрала помидор, смачно откусила. Обладательница косы подбирала пальчиком оставшиеся на тюфяке пряничные крошки.

– Зачем тебе? – спросила та, что с ромбом; подбородок ее был залит помидорным соком.

– Некоторые хотят имя, – задумчиво сообщила бритоголовая. – Им так больше нравится…

– Как тебя зовут? – повторил Игар. – Имя?

Его собеседница заглотнула остаток помидора. Пожала плечами:

– Ты вроде эту… Тиар искал?

Игар понял свою ошибку. Он не должен был называть имя первым; вот если бы его назвала женщина с ромбом… Ведь это точно ромб, ромб под правой лопаткой, а родинки или родимое пятно… Может быть, он неправильно понял…

– Ты Тиар? – спросил он, глядя ей в глаза. Она усмехнулась:

– Может быть… А что?

Дверь за его спиной распахнулась; обладательница косы и бритоголовая встали. Вошедшие были трое матросов – вернее, двое матросов и юнга, потому что мальчику было не больше четырнадцати.

Приключилась суета; ширмы, до того стоявшие у стен, с необыкновенной скоростью были развернуты и расставлены, и на их полотняных боках обнаружились картинки, от которых у Игара свело челюсти. Загорелись еще несколько свечей в точно таких же специальных подсвечниках, в комнате стало светлее, и Игар увидел лицо мальчика-юнги. Тот круглыми глазами смотрел на ширмы и на девиц, в то время как один из его товарищей уже деловито ощупывал бритоголовую, а другой командовал обладательницей ромба, которая споро сметала с тюфяка крошки.

– Это моя, – сказал Игар. Все лица обратились к нему; обладательница ромба усмехнулась матросам:

– Минуточку, дорогуши… Один пусть подождет. Нас трое– вас теперь четверо…

– Пусть он и подождет, – один из матросов, кривоногий и широкоплечий, недобро уставился на Игара.

– Я подожду, – вмешался мальчик; Игар понял, что больше всего на свете парнишке сейчас хочется сбежать. Оказаться далеко-далеко, пусть даже на собственном унылом суденышке, где работа с утра до вечера, качает, дует и палит, где его лупят все кому не лень за вину и без вины…

– Ты не подождешь! – заявил второй матрос, с тяжелым амулетом на жилистой шее. – Ты иначе не мужчиной будешь, а…

От сказанного слова сделалось не по себе даже Игару, а мальчик и вовсе присел, как щенок.

Тиар – женщина, которая называла себя Тиар, – нежно взяла Игара за плечи:

– Ты… Хватит болтать, а? Пошли…

Он дал себя увлечь в закуток за ширмой; уединением это можно было назвать лишь условно, потому что ширма оказалась не такой высокой, не такой уж широкой и со щелью внизу. Разумеется, все, происходившее в комнате, было слышно всем из любого ее уголка.

Женщина поставила на пол свечу и призывно улыбнулась; руки ее, не дожидаясь Игара, ловко расстегивали платье:

– Так ты когда был здесь? Уже снег сошел, кажется… Да? Уже тепло было, как ты приезжал?

– Где ты родилась? – спросил он одними губами. Она стягивала через голову платье:

– А?.. В селе, а что?

– Название села.

Она бросила одежду на пол; у Игара перехватило дыхание. Она стояла перед ним совершенно нагая, привычно зовущая, с маленьким шрамиком под левым розовым соском:

– Да чего тебе, а?.. Раздевайся, очередь же…А этот болтает…

Ее рука нахально скользнула ему в штаны и полезла, куда не следует; Игар перехватил ее за запястье. Усилием воли удержался, чтобы не сжать до хруста костей:

– Название села. Ну скажи, ну пожалуйста.

Рядом, в нескольких шагах, отделенная тонким, натянутым на раму полотнищем, успокаивающе ворковала бритая– ей достался мальчик. Игар стиснул зубы; в другом конце комнаты страстно застонала обладательница косы – даже у раковины, подвешенной над дверью, это получалось куда естественнее. Матросу, впрочем, было все равно – он взревел, как тюлень на отмели.

Игарова женщина нахмурилась:

– Ну странный ты… У меня в селе полно родни; зачем мне… Тебе-то все равно, мимо будешь ехать и ляпнешь чего-то…

Игар облизнул губы. Ее нагое тело в свете свечи всколыхнуло в нем мутную, недостойную, мучительную волну. Он напрягся, преодолевая постыдное вожделение:

– Ну и что с того?.. Родителей нет в живых, а прочие тебе что, указка?!

Привычная улыбка соскользнула с ее лица. Она опустила глаза:

– Да… Родителей давно уже… А ты откуда знаешь?!

Он с трудом оторвал взгляд от ее нагой груди; крепко взял женщину за подбородок, заставил смотреть себе в глаза:

– Ты Тиар? Не врешь?

По ее лицу ничего нельзя было прочитать. Как по шляпке гвоздя. Тело ее казалось куда красноречивее.

– Может быть, и Тиар, – она высвободилась. – г Может быть… Чего ты хочешь, а?

В ворковании бритой скользнуло нетерпение. Тогда матрос, на которого не хватило женщин, решил, по-видимому, помочь обращению мальчика:

– Да чего ты боишься?! Вот ребятам скажу, как ты, жался-то… Она тебя научает, а ты чего выдираешься?

Игара скрутило от ненависти. Он готов был забыть про ту, что называет себя Тиар, повалить ширму, разбить нос матросу с амулетом и сказать мальчишке: беги! Иди отсюда, беги, беги!..

– Да уйди отсюда! – рявкнула бритоголовая, будто отвечая Игаровым мыслям; впрочем, прогоняла она не мальчишку, а матроса. – Советчик нашелся… Тебе бы так посоветовали, крыса… Пошел вон, , жди!..

Игар обернулся к женщине с ромбом на спине:

– Вот что… Одевайся и пошли отсюда. У меня к тебе дело, которое стоит мешок монет. Она недоверчиво скривила губы:

– С чего бы это?..

– Наследство тебе, – бросил он, не сводя взгляда с ее прищуренных глаз.

Она мигнула; лицо ее все еще оставалось бесстрастным:

– Врешь.

Он плюнул в сердцах:

– Дура! Да зачем я тебя ищу? Зачем мне ромб этот?.. Наследство тебе, от… мужа!

Ее реакция превзошла все его ожидания.

Она сглотнула. Побледнела; потом покраснела, как съеденный помидор. Спросила срывающимся, потрясенным шепотом:

– ПОМЕР?!

Игар кивнул. Не кивнул, а дернул головой.

– Слава морской деве, – шепотом сказала женщина.

За ширмой тяжело задышали– дела у мальчика наконец-то пошли на лад. Игар стиснул зубы; крепко взял женщину за руку повыше локтя:

– Пойдешь со мной?

Она неосознанно провела пальцем по шраму под левым соском. Медленно, удивленно кивнула.

* * *

Девочка мерила время приездами и отъездами Аальмара.

Она давно знала, что ее четырнадцать лет и положение невесты не дают права бегать сломя голову и выкрикивать нечто бессвязно-радостное; в честь приезда Аальмара можно пренебречь приличиями. Броситься за ворота, выскочить на дорогу, бежать, расплескивая лужи, и вопить в свое удовольствие – пока от отряда не отделится всадник на белом жеребце, пока не соскочит в размытую глину, пока не распахнет руки, заслоняя собой весь свет, пока не сомкнет объятия – запах ветра и железа, мокрых лошадей, самые любимые на свете запахи…

– Что ж ты… Что ж ты так долго не ехал?

– Здравствуй. Я привез тебе подарок. От крыльца валили радостной толпой Большая Фа, слуги и домочадцы, молодая Равара с видимо округлившимся животом, подростки во главе с повзрослевшим Вики; девочка чувствовала на себе их взгляды. Счастливые и немного завистливые – она идет под руку с самим Аальмаром, идет, высоко задрав нос, разомлевшая от гордости, счастливейшая из невест: смотрите все…

В маленькой комнате, куда, к неудовольствию девочки, была допущена и Большая Фа, он обнял ее еще раз – крепко, до боли. Осторожно поставил на пол:

– Смотри…

И на низкий столик перед ней легло платье. Он умел удивлять ее; всякий раз ей казалась, что большей радости не бывает. Такого платья не носил никто в доме; даже на ярмарке, даже на самых богатых и знатных дамах девочка не видела ничего подобного. Это было простое и величественное сооружение из тонкой замши, парчи и бархата; оно было роскошно, но то была не показная роскошь купчихи– благородная, естественная роскошь, присущая королевам.

Девочка задрожала. Первой же мыслью было горестное сожаление о том, что платье, конечно же, велико и потому надеть его придется только через несколько лет; ей не приходило в голову, что нечто подобное могут сшить на подростка. Она не сразу, но решилась взять подарок в руки – он оказался удивительно легким, и в следующую секунду девочка поняла, что платье по росту.

А вдруг оно не сойдется в плечах? А вдруг широко в груди?! Не раздумывая ни секунды, она рванула поясок своего старенького, домашнего, уже тесного платьица. Поспешно расправилась со шнуровкой, стянула платье через голову и, как в водопад, нырнула в запахи шелков.

Сначала была мягкая темнота; потом она ощутила, как падает вдоль тела бархатная юбка. Потом она вынырнула, посмотрела вниз и увидела себя – незнакомую, в потрясающих переливах ткани; обернулась к Аальмару:

– Застегни… Ой, застегни скорее…

Не говоря ни слова, он осторожно принялся застегивать – крючок за крючком, а девочка испуганно прислушивалась к своим чувствам: не жмет ли? Не свободно ли?!

Платье сидело, как влитое.

Она подошла к зеркалу; перед ней стояла юная принцесса в дивном наряде, но почему-то растрепанная, как веник. Она счастливо засмеялась – и поймала отразившийся в зеркале взгляд Большой Фа.

Смех застрял у нее в горле. Старуха смотрела с явным, холодным, презрительным осуждением.

Девочка обернулась; Аальмар улыбался, но ей показалась, что его улыбка слегка натянута. Слегка неестественна; радость от подарка стала вдруг меркнуть, таять, уходить. Она что-то не так сделала? Что именно? Почему?..

– Тебе нравится? – спросил Аальмар. Ей показалось, что он огорчен. Или удивлен, но тщательно скрывает это чувство…

– Очень, – сказала она шепотом, но от радости не осталось и следа. Что она все-таки сделала?!

–Причешись и выйди,-попросил Аальмар. – Я хочу, чтобы все…

Он говорил, а она видела только, как шевелятся его губы. Аальмар вышел; дождавшись, пока дверь за ним закроется, старуха презрительно скривила губы:

– В твоем возрасте пора иметь хоть чуточку стыдливости… Заголяться в присутствии жениха-видано ли?

Девочка смотрела на нее растерянными, полными слез глазами.

Она могла бы напомнить, как Аальмар ухаживал за ней во время болезни – обтирал, мыл, переодевал… Тогда ей и в голову не приходило стыдиться Аальмара… В чем она провинилась теперь? Или виной ее новое, изменившееся тело?..

– Аальмар решит, что я воспитала тебя бесстыдницей, – горько призналась старуха. – А зачем ему бесстыжая жена?..

Слово «бесстыжая» стало тем пределом, за которым удерживать слезы бесполезно.

Рыдания скрутили ее, как хозяйки скручивают белье. Ничего не видя перед собой и желая лишь немедленно умереть, она забилась в угол, подметая пыль полами своего чудесного платья; захлебываясь слезами, услыхала, как отворяется дверь, как негромко беседуют голоса, как Аальмар говорит непривычно раздраженно:

– Она ребенок! Только ребенок, не требуй от нее лишнего и не выдумывай глупостей!..

Потом его руки ухватили ее под мышки и вытащили из угла:

– Считаем до десяти. Кто быстрее: раз, два, три… Она всхлипнула. Большая Фа права – она не ребенок больше, и эти фокусы на нее уже не действуют… Она подняла на него несчастные, виноватые глаза.

Он подмигнул и притянул ее к себе – так крепко, что она смогла сличить ускоренный ритм своего сердца с его ровным, спокойным пульсом.

– Я все понимаю, – сказал он шепотом. – Все. И не пытайся уверить меня, что я чего-то о тебе не знаю… Все пройдет. Все будет хорошо. Ты такая красавица в этом своем платье… Не стоит из-за глупости плакать.

Она кивнула, закусив губу. И решила все всегда делать так, как хочется ему. Даже если ради этого придется прислушиваться к советам Большой Фа.

* * *

Вот уже несколько дней Игар существовал в плотном коконе лжи. Никогда раньше ему не приходилось лгать так долго и складно; самым нехорошим было то, что женщина, кажется, тоже врала.

В Устье они наняли телегу; Тиар ворчала что-то о лишних тратах, но Игар спешил. К тому же, наследнице значительного состояния не пристало заботиться о таких мелочах.

Поначалу самым сложным для Игара оказалось хранить в памяти множество выдуманных сведений. Он описал размеры наследства как вполне приличные, но не слишком впечатляющие – для пущей убедительности. Тиар поверила и спросила, кто, по завещанию, блюдет волю покойника-мужа; Игар не стал называть имен, ограничившись туманным рассказом о старичке-душеприказчике. Тиар поинтересовалась, какой дорогой они поедут, – Игар объяснил, что наследство ждет ее не в родном селении и не в мужнином, а в совсем другом, не очень отдаленном месте, именуемом Под-брюшье…

Местечко Подбрюшье, платящее подать Илазиной матушке, находилось ближе всего к месту, где на дне оврага ожидал его спутницу скрут. Игар предполагал, что до Подбрюшья они доберутся просто, а там уж придется, сцепив зубы, засовывать наследницу в мешок…

Незнакомое название удивило женщину, однако не слишком. Возможно, она поверила в историю, согласно которой муж ее незадолго до смерти купил в Подбрюшье дом; Игару показалось, что она даже обрадовалась. Когда он ненароком поинтересовался, не хочет ли она прежде заехать к родичам. Тиар кисло скривила губы:

– Они мне… ну что они мне… сам подумай?!

«Возможно, – подумал Игар, вспоминая хмурого главу семейства в редкой бороденке. – Возможно, ты и права…»

На прямые вопросы она не отвечала. Загадочно улыбалась, щуря глаза, – так, будто бы все, интересующее Игара, разумелось само собой; так улыбалась она, когда он расспрашивал о ее детстве, проведенном в Холмищах (такого названия Тиар не произнесла ни разу, Игар тоже держал язык за зубами, надеясь, что со временем она проговорится). Он расспрашивал ее о муже – она улыбалась, но как-то натянуто, мрачно; вероятно, именно с мужем была связана история ее предательства.

Намеками он пытался вытянуть из нее историю о битве, благодаря которой родное селение Тиар получило второе название – Кровищи. Она молчала; временами Игар ловил на себе ее настороженный, изучающий взгляд.

– Сестру-то давно не видела? – спросил он как-то мельком. – Года два?

Она нерешительно пожала плечами:

– Да нет… Вроде больше… А что?..

Отчего ему все-таки кажется, что она врет, недоговаривает? Может быть потому, что сам он все время врет и чувствует гору лжи, навалившуюся на плечи?..

Возница лениво погонял крепкую ухоженную лошадку; Игар сидел, отвернувшись, глядя в небо, и среди полуденной синевы ему мерещилась звезда Хота, нависшая над горизонтом.

– Скот в этом Подбрюшье очень дорогой? Он вздрогнул и обернулся к спутнице. Ее темные волосы отливали медью на солнце; в ее глазах он с начала путешествия искал зеленоватый оттенок– в какой-то момент она даже приняла его интерес за ухаживания и досадливо махнула рукой: отстань, мол…

Отправляясь в путешествие, он боялся, что в узкой телеге ему не будет спасения от бесстыжей публичной девки, – слишком свеж был в памяти тот момент позора, когда, глядя на ее обнаженное тело, он испытал похоть. Тиар же вела себя, скорее, как домохозяйка, пустившаяся в странствия; она тщательно выбирала трактир, заказывала обед и ужин, торговалась с лоточниками, перебирала пожитки в объемистой корзине – и ни разу не взглянула с интересом ни на одного мужчину. Ни разу не коснулась Игара, сидящего с ней бок о бок; скот ее, оказывается, интересует. Скот в Подбрюшье…

– А зачем тебе? – спросил он машинально. Глаза ее мечтательно прикрылись:

– Если скот недорогой… Поле это, про которое ты рассказывал, продать и взамен купить стадо. Хорошее такое стадо, породистое… И мясом торговать. И молоком… Сыр катать. Работников много не надо– я сама сыр катать умею… На сыр всегда спрос будет, если с умом…

Она говорила и говорила; в душе ее сидела купчиха, расчетливая, умная и даже, кажется, опытная; это кто ей, интересно, в доме под раковиной рассказал о тонкостях мясной торговли?!

– Расскажи мне о доме, – вдруг попросила она. – Крыльцо какое? Куда окна выходят? Где сад? Как комнаты расположены, где баня?..

Лучше всего было сослаться на незнание; Игар сообразил это слишком поздно. Он уже рассказывал, описывал, придумывая на ходу:

– Крыльцо – пять ступенек… Лестницу на второй этаж менять надо, подгнила… Сад…

Серая паутина. Бесформенная тень, от которой веет слепым ужасом; вот что ждет тебя, бедная Тиар. Не торговать тебе мясом. Твоим мясом будет торговать, распоряжаться тот, кого ты когда-то страшно предала и на которого поэтому и смотреть-то теперь страшно…

Он осекся. Тиар удивленно сдвинула брови:

– Эй… Ты чего это так смотришь, а? Ему казалось, что он воспитал в себе достаточно ненависти к этой грязной, продажной, подлой, во всем виноватой шлюхе. Она и есть грязная, продажная, виноватая… Ее-то легче всего засунуть скруту в пасть – поделом… Зачем только он рассказывает ей про пять ступенек крыльца?!

– Ты чего так смотришь?..

Она, кажется, испугалась. Опасливо отодвинулась:

– Эй… Ты припадочный, что ли? У нас девчонка была припадочная, выгнали ее… Клиенты пугались…

– Ничего, – сказал он через силу. – Солнце… голову напекло.

Под вечер, в маленьком пыльном поселке, они окончательно разругались с возницей. Тот не хотел ехать быстро, как требовал того Игар, – берег лошадь. Игар сначала пытался увеличить плату, потом не выдержал и полез драться; в конце концов возница уехал, бранясь и проклиная, а Игар остался на дороге, сжимая кулаки, и рядом стояла, вцепившись в свою корзинку, испуганная Тиар:

– Ты… припадочный-таки. Что он тебе сделал?!

Игар молчал. С каждым днем нечто внутри него напрягалось все больше, будто накручивалась на колок сырая жила; возница просто попал под горячую руку. А теперь предстоит искать нового… Или покупать лошадь, а денег снова нету…

– Гляди-ка, – позвала его Тиар. – Гляди, интересно…

Она стояла перед огромной, в рост человека бочкой; у подножия ее старушка торговала утиными яйцами, на крышке сидели, болтая ногами, два карапуза, а темные бока бочки были сплошь оклеены белыми и желтыми листочками; у Игара похолодело внутри.

«Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий, восемнадцати лет… Росту среднего, телосложения тощего, глаза имеет серые, волосы русые, нос прямой… Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда ДВЕСТИ полновесных золотых, а если кто укажет на…»

Сколько?! У него потемнело в глазах. Он точно помнит-обещали сто, СТО… Святая Птица, столько не дадут за десяток каторжников, убийц, расчленителей…

А потом он перевел взгляд на сосредоточенный затылок Тиар, и в голове его помутилось снова. Ей так же просто продать его, как заштопать дыру на платье… За такие немыслимые деньги!..

Самым верным казалось кинуться на нее сзади и задушить. На глазах изумленной старушки с утиными яйцами; потому что лучше угодить в яму за удушение шлюхи, чем…

Тиар обернулась. На лице ее наблюдался совершенно детский, живой интерес:

– Слушай, я так люблю грамоты на столбах смотреть… Прочти мне, а?

Он молчал. Старушка доброжелательно улыбнулась, малыши забарабанили босыми черными пятками.

– Прочитай, ты же вроде умеешь?

– Времени нет, – сказал он сухим ртом. Играет? Прикидывается наивной? Умная женщина так и поступила бы – не умею, мол, читать… А потом со всех ног за стражей. Тиар умная…

Брови ее сошлись на переносице. Выпяченные губы купчихи и ядовитый взгляд опытной шлюхи;

– Так уж и нет? Тебе жалко, что ли? Игар мельком взглянул на старушку, торгующую яйцами. Та слышала каждое слово; Тиар достаточно назвать его по имени… Может быть, старушка тоже грамотная и успела выучить всю бочку наизусть…

– Тебе жалко?! – голос Тиар обиженно дрогнул. Игар тряхнул головой. Наваждение. Святая Птица, ; он совсем сумасшедший. Не яд в ее глазах, а огорчение В и обида. Искреннее непонимание, почему Игар, такой вроде бы милый и любезный, отказывает ей, богатой наследнице Тиар, в пустяковой услуге…

Он перевел дыхание. Сумасшедший. Что вообразил: старушка с утиными яйцами– тайный шпион… А Тиар действительно ничего не поняла; слава Птице, что ее не учили читать. Что ее детские слезы никогда не капали на раскрытую азбуку…

Она еще что-то говорила; Игар буквально тащил ее за собой, желая скорее миновать поселок и выйти в чистое поле. Проклятая беспечность. И где-то там, посреди дорог, наверняка болтается тот блондин, который был с медной серьгой, а сделался и вовсе без уха… Которому не жить, не возвращаться к старой княгине без Игара на кончике длинной веревки…

У Тиар оказалось одно хорошее качество – она не была злопамятна и скоро забыла об Игаровой к ней невнимательности.

Они устроились на ночь в стоге сена; Тиар достала из корзинки купленные накануне харчи и сытно поужинала, не предложив Игару ни крошки. Он смолчал; в вечерней тишине ему мерещился далекий стук копыт.

– Долго еще? – спросила Тиар, дотягиваясь. – Доберемся в три дня, а, провожатый?

Она улыбалась; глядя на ее расслабленную, вполне милую улыбку, Игар вдруг покрылся крупным потом.

«Она среднего роста. У нее темные с медным отливом волосы и карие с прозеленью глаза. Скорее всего, она изменила имя… Она умеет читать и писать, у нее, возможно, утонченные манеры – но происходит из простонародья. Она умна…»

ОНА УМЕЕТ ЧИТАТЬ И ПИСАТЬ.

– Ты что, снова?!

Женщина отодвинулась. В ее глазах Игар прочел самый настоящий страх:

– Ты… Ты чего так смотришь?!

– Ты не Тиар, – сказал он хрипло. И испуганно оглянулся – на проступающую на вечернем небе звезду Хота. Очень низкую звезду.

– Ты не Тиар, – губы его почему-то расползлись в улыбке. – Не Тиар…

Он засмеялся. Сухим трескучим смехом; вот так так… У нее не будет дома с крыльцом – но и жить она будет тоже… вместе со шрамом под левым соском. Дурочка, ты не понимаешь, чего только что избежала…

Она вскочила. Оставив корзинку, кинулась наутек; некоторое время он смотрел, как удаляется в сумерках ее тесное платьице, потом взял и догнал – в несколько прыжков.

Она упала в короткую, скошенную траву. Несколько шагов проползла на четвереньках, постанывая от ужаса, невнятно бормоча:

– Ты… пощади меня. Я… пощади. Не убивай… Что хочешь делай, только не убивай… ты… я догадалась… ты из тех, что женщин крадут… не надо мне наследства… куда ты меня вез… соврала я… Меня Вимой зовут, Вима я… не Тиар…

И она с силой рванула на груди платье:

– На, бери меня… Бери, как хочешь… не пикну… Только не убивай, ладно?..

Несколько минут Игар непонимающе смотрел не нее – а потом вспомнил. Несколько лет назад в том же Подбрюшье жутким образом казнили мужчину, который вроде бы похищал и убивал женщин, как правило, публичных; вскоре пришла весть, что другой такой же, еще свирепее, хозяйничает в Прибрежье и оставляет за собой чуть не горы изуродованных женских трупов…

Он криво усмехнулся. «Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, насильник и измыватель, расчленитель шлюх…»

Женщина заскулила. Глаза ее казались белыми от страха:

– Не убивай… Нет…

– Лгунья.

– О-о-о.., не убивай… пощади…

Он поднял глаза к небу. Святая Птица…

– Живи, – сказал он, усмехнувшись недобро и криво. – Живи… шлюха.

Звезда Хота клонилась к горизонту. Возможно, она была разочарована.

* * *

Проснувшись, Илаза долго не могла сообразить, где она. К несчастью, ветки над ее головой расступались как раз настолько, чтобы можно было разглядеть склоняющуюся звезду Хота; теперь совершенно ясно было, где именно она скроется за горизонтом. Там, куда убегает ручей; так, где смыкаются зеленые стены оврага…

Илаза разом вспомнила все. Подобрала колени к подбородку; посидела, вслушиваясь в неестественную, лишенную даже цикад тишину. Безветрие… беззвучие. И темные кроны над ее головой пусты. ЕГО нет.

Еще не веря, она поднялась. Поглядела на звезду Хота; перевела взгляд на ее смутное отражение в ручье. Подняла глаза туда, где на светлеющем небе скоро появится луна. И зальет своим светом лес, и ручей, и…

…скрюченное страшное тело где-нибудь среди стволов. Среди мощных растопыренных корней; видение было таким ясным и красочным, что Илаза зажмурилась.

Она все еще не верила. Вошла в ручей по щиколотку обернулась к черной громаде леса:

– Эй… Есть здесь кто-нибудь?

Натужно скрипнуло дерево. Старый ствол долго не простоит – придет осень с ветрами, и…

– Эге-гей! Я здесь! Собеседник, отзовись!

Тишина.

– Или я тебя убила, – сказала Илаза шепотом, так, чтобы и самой не слышать. – Или я убила-таки…

Луна выплыла – в дымке, в кисейном ореоле; с запада наползали тучи, луна подсвечивала их рваные края, Илаза смотрела, затаив дыхание, и ей казалось, что в очертаниях ночных облаков она видит уродливую паучью тень.

– Эге-гей!!

От звонкого, пронзительного крика у нее самой заложило уши. Она взялась за голову, глядя на звезду Хота и счастливо, бессмысленно улыбаясь:

– Мама… Мамочка… Мама…

…И уже не верится, что он был. Что чудовище убивало на ее глазах, что чудовище подходило совсем близко, касалось ее собственной кожи… Вернувшись к людям, она в первую очередь потребует баню и два больших зеркала. И посмотрит, не осталось ли отметины на спине. И если что – велит прижечь каленым железом… Нет, правда?! Она засмеялась. Упала лицом в ручей и долго, с наслаждением пила; волосы плыли по течению, как черные водоросли. Сон. Наваждение. Сон…

– Где ты? – спросила она, вскинув голову. – Где ты, чучело, а? Где ты, я хочу знать! Ну-ка, появись!..

Ответить было некому. Всю ночь она пробродила по лесу, как помешанная или как русалка. Запрокидывала лицо, окликала темноту над головой – и накричалась до того, что лишилась голоса. Впервые за много суток ночь была пуста;

Илаза отважилась даже заглянуть в огромное, на полствола трухлявое дупло – но в дупле жил сыч. Она рассмеялась и пошла дальше; ей казалось, что вот-вот среди расступившихся деревьев найдется огромный уродливый труп. Тогда она без страха отрежет… клок волос или что там можно будет отрезать… и принесет матери, как трофей…

Под утро сгустился туман. Она стояла, разинув рот, и смотрела, как сизые, плотные струи, похожие на вспушенные кошачьи хвосты, заливают дно оврага, клубятся среди деревьев, как проснувшийся ветер силится их расшевелить – и не может. Илаза и сама уже стояла по пояс в тумане, и бедное, воспаленное, измученное бессонницей сознание подсунуло ей картину: она новобрачная… В белом платье с длинным, невыносимо длинным шлейфом, который тянется по дну оврага, обвивает стволы, застилает собой всю землю.

Она отыщет его труп позже. Когда взойдет солнце; она не уйдет отсюда, пока…

– Тебе не холодно?

Илаза все еще была в своем видении. Она не хотела возвращаться – и, конечно, она ослышалась. Здесь ее некому окликать. Здесь больше никто не заговорит с ней из ветвей…

– Что ты так смотришь?

Небо сейчас обрушится, как потолок. Ветви деревьев лягут ей на плечи, вдавят в землю, будто червяка…

…Почему она поверила?! Почему обманула себя? Зачем?!

– Ты плачешь?

Она совершила усилие. Ох, как больно; по праздникам кузнецы на ярмарках соревнуются в силе, гнут стальные прутья и кидают тяжелые камни, так, что глаза вылезают из орбит. А взять себя в руки труднее, ой, труднее, чем сломать подкову…

Она улыбнулась – заболело лицо:

– Я… Туман. Красиво… А как…

Она чуть не спросила, как он себя чувствует.

– Ты не обиделась, что я так невежливо оборвал наш разговор? Тот, что ты завела о пауках, а?

ОН ВСЕ ПОНЯЛ.

У нее отнялись ноги. Как во сне, когда хочется бежать, а туман путается, захлестывает колени… жгутом…

Держать улыбку!! Во что бы то ни стало держать улыбку. Не показывать слабости, не выдавать страха, он ничем не докажет, единственное доказательство ее вины – ее паника…

Нет, – кажется, голос ее звучал достаточно ровно и мило. – Вряд ли… в наших с вами отношениях уместен какой-либо этикет…

Прямо перед глазами у нее вдруг оказались его обширные, отвратительные очертания. Будто бы раньше он стеснялся либо щадил ее – а теперь не стесняется и не щадит. Хорошо хоть, что солнце не взошло еще…

– Ну почему же, – голос, кажется, раздумывал. – Этикет бывает полезен во всем… В конце концов этикет можем установить мы сами. В широком смысле этикет; с правилами поведения и… наказаниями за неисполнение таковых. А?

Становилось все светлее; ей казалось, что она различает его голову. Что по обе стороны этого муторного сооружения подрагивают два изогнутых отростка, в миниатюре повторяющих конечности. Что между ними…

Не зажмуриваться!! Ее слабость – признание ее вины. Возможно, он умрет еще… возможно, его смерть отсрочена, надо только выиграть время…

Она смотрела прямо перед собой, усилием воли заставив очертания расплываться перед глазами. Каждая веточка двоилась; на месте собеседника маячило бесформенное серое сооружение. Случайно, мельком, скользнула удивленная мысль: облекать свои мысли в такие слова пристало разве что церемониймейстеру, И еще учителю хороших манер… Какое нелепое сочетание – законодатель этикета сидит в темных кронах, и…

Это что у него? Что это?!

Она не выдержала. Провела кулаком по лицу – едва не выдавив собственные глаза из глазниц. Замигала, будто вытряхивая соринку:

– Сейчас… я…

Над головой у нее скрипнул смешок:

– Да-да. Я подожду. Теперь я очень долго буду твоим собеседником. Тебе надоест.

Илаза сломалась.

Ноги ее подкосились; она рухнула сперва на колени, а потом ничком на траву, закрывая руками голову будто желая ввинтиться в землю, как дождевой червь. Роса промочила ей ресницы, восполнив недостаток слез, которые снова почему-то не желали идти. Тошнотворный страх, охвативший ее, не был больше страхом жертвы; так боятся преступники, которых ведут на эшафот. Те самые, которые осознали уже свою вину… – Вставай.

Она плотнее вжалась в траву.

Присутствие. Близкое-близкое; треск платья на спине. Она хотела молить о пощаде – но горло не повиновалось, сведенное судорогой.

Укус слепня. Резкая сильная боль.

«Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью… А тело…»

Слезы наконец смилостивились над Илазой и хлынули, заливая лицо. Она лежала, вцепившись обеими руками в землю, с ужасом вслушивалась в собственное тело и призвала смерть. Ту, которая побыстрее…

Потом стало тепло.

Пальцы, кромсающие траву, понемногу разжались. Слезы текли и текли; Илаза из последних сил стискивала зубы, пытаясь собрать волю для борьбы с мучениями, которые придут следом за теплой пульсацией; мучения издевались над ней и все не шли.

Время остановилось; теперь она лежала на боку, ни о чем не думая, глядя прямо перед собой. Время от времени, преодолев сонное оцепенение, пыталась пошевелить пальцами– тело слушалось. Паралич не наступал.

Потом ей сделалось все равно. Кончиком языка она слизала последнюю, одинокую, холодную слезу, прерывисто вздохнула и провалилась в сон.

Глава восьмая

Круглый живот Равары вырос до размеров горы;

Кааран, ее молодой муж, ходил счастливый и озабоченный. Однажды после ужина, когда тяжелая Равара уже прошествовала в спальню, Большая Фа остановила девочку в дверях:

– Как телята родятся, видала?

Девочка смотрела, не понимая. Потом кивнула головой.

– Не сегодня-завтра, – Фа задумчиво посмотрела вслед Раваре, – рожать будем… Позову тебя. Пособишь.

С этими словами старуха и удалилась, а девочка, напуганная и обескураженная, еще долго стояла не двигаясь в опустевшем коридоре.

Роды начались на рассвете.

Еще с позднего вечера перед домом горел костер, в котором курился рыбий камень; двери Равариной спальни отмечены были медом – чтобы привлечь добрых духов, покровительствующих родам. Трое молодых женщин, подложив спереди под платье подушки, треугольником сидели посреди двора – чтобы злые духи, если им придет охота вмешаться, подольше не могли отыскать настоящую роженицу. Девочка, напряженная и хмурая, коротала время в компании Лиль и мальчишек, пока чернобровая служанка с блестящими возбужденными глазами не явилась за ней:

– Госпожа Фа зовет…

Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.

В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:

– Иди…

Она задрожала – но вошла.

Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:

– Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…

– Не могу больше… Ой… не могу-у…

– Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим– и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть– отдохни…

Девочка стояла, завороженная. Ей видны были только согбенная старухина спина– и голое тонкое колено, перепачканное кровью. Голос Большой Фа лился, перетекал, как ручей:

– На высокую на гору будем, милая, взбираться… По пырью, по бурелому, по оврагу, по крапиве… Надо выше подниматься, чтобы крылышки расправить… Не сейчас. Я скажу, когда… Отдохни.

– Не могу-у…

– Все дети так родятся. Пусти его в мир, он тоже хочет на травку… Потерпи еще недолго, уже меньше осталось, чем было… С каждой минуткой остается меньше, ну-ка, сейчас будем выманивать…

Девочка не знала, зачем ее позвали. Какой от нее толк – полно ведь взрослых женщин, умелых и готовых помогать; а она стоит столбом, волосы дыбом и не знает, куда девать себя…

От мирного, льющегося голоса Большой Фа веяло странным успокоением:

– Вот-вот… Сейчас покричи. Потом кричать нельзя будет – тужься…

– 0-о-ой… А-а-а, мама!..

Девочка намертво сплела мокрые пальцы.

– Поди сюда, – сказала ей мать Вики, которой нерожденный младенец приходился внуком. – Уже большая, надобно тебе посмотреть, надо учиться…

И девочка, обомлев, подошла.

Происходившее потом вспоминалось ей долго и часто.

Осунувшееся, незнакомое лицо Равары с волосами, затопившими всю подушку; кровь на простыне, огромный, как глыба, живот, крик, от которого кровь стынет в жилах. Младенец шел ножками вперед – в какую-то минуту девочка увидела, как мертвенно побледнела мать Вики:

– Ты… спасай Раварку, она потом другого родит… Не выйдет он сам… Не-е…

Ноздри Большой Фа раздувались, руки ее были по локоть в крови, и окровавленные пальцы сжимали красное яблоко:

– Погоди… Орать-то погоди… Девочка смотрела.

Большая Фа приговаривала и шептала, обращаясь попеременно то к Раваре, то к ребенку; мать Вики придерживала роженице голову, а служанка стояла наготове, подавая Фа некие страшные, прокаленные на огне инструменты. Девочка смотрела, мокрая от пота, забывшая дышать; по команде Фа мать Вики подалась вперед, нажимая локтем Раваре на живот:

– Ну, доченька! Ну немножко! Работай, ну!.. Девочка пошатнулась, и, чтобы не упасть, ухватилась за стену. Равара глухо взвыла.

– Здрасте, – вдруг ласково сказала Фа.

Девочка подалась вперед. На руках повитухи лежало красное, мокрое, с трубочкой пуповины создание; миг– и оно завопило, тонко и взахлеб. Равара последний раз напряглась, выпуская из себя еще что-то – девочка не разглядела.

Сразу всем нашлась работа. Девочке сунули в руки кувшин с теплой водой и велели поливать; она потрясенно смотрела на человекообразное создание, на вопящего червячка со слипшимися на макушке волосиками, болтающимся обрезком пуповины и сморщенным багровым личиком; потом она поняла вдруг, что это мальчик. Мальчик, самый настоящий мальчик, такой же, как Вики, как Йар, он вырастет и сделается мужчиной…

Фа, склонившись, что-то ласково объясняла Раваре; мать Вики, скорчившись, сидела у изголовья:

– Ай, Фа… Ай, святые духи, что ж мне тебе сделать… Чем отблагодарить… Ногами ведь шел, думала, не разродится…

Служанка скалила зубы, споро заворачивая младенца в приготовленные пеленки:

– А здоровый. А тяжелый. Что вы там говорили-то…

Девочка молчала. Потом комната как-то сразу заполнилась людьми;

Равара слабо улыбалась, Кааран плакал, размазывая слезы по лицу, и все норовил выхватить младенца у прогоняющей его служанки; на затылок девочке опустилась жесткая ладонь:

– Молодец.

Он подняла голову; Большая Фа смотрела без насмешки:

– Не струсила. Побелела только, а так – ничего…

Ничего страшного в этом нет. Закон таков… Я вот пятерых родила, да ни один до своих детей не дожил. Может, хоть Раварина парня судьба сбережет…

Все дети так родятся; девочка вспомнила кровавое поле из своих кошмаров. Горы мертвых, изувеченных мужчин; каждого из них рожала женщина. Рожала вот так, как Равара; если бы они только знали…

Она всхлипнула. Рука Большой Фа ласково, ободряюще потрепала ее по загривку.

* * *

По вечерам Игару казалось, что его ноги сносились, истерлись до самых колен. Его дорога в который раз началась сначала; он шел, будто муравей по яблоку – такой бесконечной казалась провинция Ррок. Такой безнадежно бесконечной; ленты рек, лоскутное одеяло полей, теперь еще предгорья, зеленые вершины, поросшие лесом, как медведь – шерстью. Острые камни– враги прохудившимся башмакам; местные жители носят башмаки за спиной на палке, берегут драгоценную обувь и смело ступают по камням босыми мозолистыми ножищами, которые жестче этого самого камня…

И каждый встречный путник знает, в какой стороне Пещера. Знает– но вовсе не обязательно скажет, а, скорее всего, насупится, подозрительно сверкнет глазами, плюнет под ноги и молча продолжит свой путь…

В предгорном городе Важнице живут лучшие в провинции резчики по камню. Лес и камень – вот чем здесь промышляют, и от нелегкой жизни лица здешних жителей кажутся деревянными, а души – каменными…

А туда, где Пещера, никто не ходит. Только вот у Игара нет другого выхода. Дабат.

Пещера оказалась на самом деле переплетением многих пещер – вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты; на единственной дороге, соединяющей Пещеру с остальным миром, денно и нощно дежурил сторожевой пост. Жалованье солдатам шло из общинной казны– поселок Утка тяготился страшным соседством. Поселок не в состоянии был ни Пещеру убрать куда подальше, ни самому убраться подобру-поздорову – а потому просто платил солдатам. Дорого платил, чтоб ни крыса не могла проскользнуть мимо поста, разве что в специальной закрытой и осмоленной повозке, сопровождаемая на почтительном расстоянии судьей и врачом из города Дневера, славящегося ремеслами…

Вот уже несколько часов Игар лежал, не смея поднять головы.

Часовые не дремали; минутное ротозейство на этом рубеже могло обойтись слишком дорого. Известно ведь, что узники Пещеры спят и видят, как бы побольше здоровых, вольных людей утянуть за собой в свою смрадную могилу. Известно, что и среди этих самых здоровых находятся порой безумцы, желающие проникнуть в стан болезни и разыскать среди обреченных отца или сестру, жену или сына…

Игар шел в Пещеру за женщиной по имени Тиар. Косая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, хранила множество тайн. Она одна осмеливалась приближаться к осмоленной карете, в очередной раз везущей жертву болезни к месту заточения и неминуемой смерти; она одна не боялась заразы и потому хранила не только имена узников, но и некоторые мелкие памятные вещи, которые можно просунуть в неширокую щель.

Старуха взяла с Игара три золотых монеты и сообщила, что кольцо с зеленым камушком когда-то принадлежало женщине по имени Тиар– так во всяком случае это имя расслышала старуха. Женщина выбросила кольцо, чтобы оно послужило знаком разыскивающим ее родичам; Игару безделушка не сказала ничего. Он определил лишь, что у носившей его женщины были тонкие пальцы.

Теперь он лежал в кустах, не осмеливаясь пошевелиться; в кольцо с зеленым камушком продета была бечевка, и Игар постоянно чувствовал, как она натирает шею.

Стражей было три; сейчас один из них озирал окрестности с каменного гребня, служившего как бы границей между миром живых и миром Пещеры. Стражник стоял, картинно облокотившись на копье, и на фоне закатного неба казался статуей из позеленевшей меди; другой складывал небольшой походный костерок, а третий, что-то меланхолически жуя, внимательно разглядывал тот самый кустарник, в котором как раз и притаился Игар.

– Ночка зябкая будет, – сообщил тот, что возился с костром. Стоящий на гребне ничего не ответил; жующий нехотя оторвал взгляд от Игарова убежища:

– Ну.

За все время, проведенное Игаром в укрытии, он ничего, кроме «ну», выговорить не сподобился.

– А Федула родила, – снова сообщил костровой. Стоящий на гребне медленно повернул голову:

– От тебя?

– А кто его знает, – костровой, кажется, обрадовался, что с ним поддержали разговор. – Кто их, этих баб…

Жующий смачно сплюнул:

– Н-ну…

Снова зависла тишина; Игар чувствовал, как муравей, забравшийся в штанину, ползет вверх по ноге, как острый камень впивается в живот и как тарабанит, желая выбраться из груди, его собственное сердце; больше всего неудобств доставляли комары, надсадно звенящие, жрущие, жрущие, жрущие…

Пещера была идеальной тюрьмой. Все попытки пробраться в нее в обход дороги потерпели неудачу; идти же мимо трех недремлющих сторожей представлялось и вовсе безумием. Особенно человеку, за чью голову дают неслыханную сумму в двести золотых монет…

Стоящий на гребне переменил позу. Шумно вздохнул, поковырял в носу.

– Что-то они сегодня… Тихо. И дымков не видать почти… – он кивнул в сторону невидимой Игару Пещеры. Тот, что возился с костром, радостно затряс головой:

– Хоть бы передохли все скорее… Я б их, право слово, хоть из жалости поубивал бы– чем так вот, заживо гнить…

– И чем нам тут торчать, – мрачно добавил стоящий на гребне. Жующий меланхолически пожал плечами:

– Ну.

Он снова окинул кустарник внимательным взглядом; вжавшийся в землю Игар увидел, как он поднимается, сплевывает наконец свою жвачку, кладет меч рядом с лежащим тут же арбалетом, потягивается и идет прямо к Игарову убежищу.

Он еле выдержал. Едва не вскочил, чтобы сломя голову кинуться куда глаза глядят; выдержка сослужила ему хорошую службу, потому что стражник, не доходя до него каких-нибудь несколько шагов, остановился, распустил пояс и уселся по большой нужде.

Хорошо уселся. Основательно.

Игар затаил дыхание. Рука его судорожно нащупала тот самый острый камень, который причинил ему столько страданий.

Неизвестно, отличался ли стражник острым слухом – зато Игар умел при случае двигаться бесшумно. Это было, пожалуй, единственное умение, за которое Отец-Разбиватель заслуженно его хвалил.

Удар дался нелегко – однако получился даже удачнее, чем можно было рассчитывать; стражник рухнул без единого звука. Игар надеялся, что он не причинил бедняге серьезного увечья. Это было бы негуманно и неосмотрительно – ему ведь еще назад идти…

На открытое место он вышел не таясь. Стоящий на гребне любовался закатом и одновременно наблюдал за поселением изгнанников; костровой любовно подсовывал в огонь сухие, мелко наломанные ветки. Отблеск пламени лежал на его лице, придавая этой заурядной харе едва ли не царственное благородство.

– Комаров кормил? Задница чешется небось? Это был мягкий дружеский юмор; в глаза костровому дохнуло дымом, сквозь зубы ругнувшись, он принялся тереть их кулаками.

– Н-ну… – хрипло бросил Игар.

– Не, – сообщил наблюдатель с гребня. – Не передохли еще… Вон, дымок вижу… Э-э-эй!!

Игар уже бежал.

– Это… Это что?! Стой! Стой, зараза, убью!

Дорога за поребриком резко уходила вниз; Игар спрыгнул и присел за камнем, давая возможность арбалетной стреле бессильно просвистеть над головой. Вниз, в царство смерти, стражи не пойдут, не решатся…

– Сто-ой!

Еще одна стрела клюнула камень. Игар прыгнул, перекатился, укрылся за большим расколотым валуном, выждал, пока две стрелы почти одновременно свистнут рядом с его лицом– и перекатился снова, достиг глубокой каменной расселины, соскочил в темноту, больно сбив колено. Наверху кричали и бранились – но Игар знал, что стражники ему больше не страшны.

Вернее, теперь ему страшны не стражники.

Земля здесь походила на плохо выпеченный хлеб, ноздреватый и серый; где-то внизу тихонько журчала вода. Игар пробирался почти в полной темноте, обходя светлые валуны и черные пятна дыр, ведущих в подземелье. Время от времени к запаху сырости примешивался кислый запах дыма. Пещера жила.

Колечко с зеленым камнем, продетое в бечевку на его шее, покачивалось в такт шагам; о чем думают эти несчастные, когда черная карета грохочет по камням их последней дороги? Сколько они живут здесь, прежде чем гниль, неспешно пожирающая их тело, добирается до сердца и мозга?..

Он остановился. Ветер принес новый запах – тошнотворный запах падали; Игар почувствовал, как слабеют ноги. Странно, но мысль о том, что он может остаться тут навсегда, явилась к нему только сейчас. Впервые– но зато как явственно и властно!..

Впереди, в каменной впадине, почудилось движение. Шорох: как будто куча тряпья ожила и пытается подняться на ноги. Игар изо всех сил стиснул зубы – бесформенная груда, еле различимая в темноте, спешила убраться с его дороги. Она очень торопилась, она издавала множество еле слышных странных звуков – сопение, сиплое дыхание, влажные шлепки…

Потом снова сделалось тихо. Над Пещерой низко склонилась уходящая звезда Хота. Он перевел дыхание.

Не следовало этого делать. Не следовало по доброй воле лезть сюда, в жадную слюнявую пасть болезни… Теперь Игару казалось, что он уже ощущает первые симптомы. Что щеки немеют, пальцы зудят и отказываются повиноваться…

Потом он увидел свет. Огонек метну лея, исчез, появился снова; из-за каменной глыбы показалась сначала тонкая лучина, а потом и рука, ее сжимающая, – комок мяса с короткими отростками. Игар задержал дыхание.

Существо было, кажется, женщиной. Милосердная темнота почти полностью скрывала ее лицо; время от времени тусклый свет лучины выхватывал из мрака переплетение обнаженных мышц на лишенных кожи щеках. Игар отшатнулся.

Некоторое время женщина молча разглядывала его; подернутые слизью глаза часто мигали. Рука Игара сама собой нащупала на шее кольцо с зеленым камнем.

–Красавчик, – выговорила женщина презрительно. Игар не удивился бы, услыхав из ее уст неразборчивый хрип, – но голосовые связки женщины сохранились почти в неприкосновенности. Иное дело губы– полуразложившийся рот с трудом выговаривал слова:

– Кра-асавчик. Что ж… иди, я тебя… при…ласкаю.

Она шагнула вперед, раскрыв Игару объятия; отступая, он уперся спиной в каменный выступ. Одного прикосновения к этой плоти достаточно. Как утверждает молва – одна капелька слизи – и можно уже не выбираться назад. Смириться со своей судьбой, день за днем наблюдать, как облезает кожа и отваливаются пальцы…

Он ждал, что женщина остановится, – но она шла, и обнаженные мышцы на ее щеках подтянулись, изображая улыбку:

– Иди… иди ко мне… сладенький…

– Оставь его.

Человек с факелом стоял у черного входа в подземелье. Пляшущий свет залил женщину целиком– Игар еле сдержал вскрик. Мгновение– и, волоча по камням подол рваного темного платья, чудовище убралось в какую-то дыру; остался парализованный страхом, вжавшийся в камень Игар.

Человек с факелом приблизился. На плечах его лежал плотный кожаный плащ, а лицо было полностью закрыто многими слоями полупрозрачных бинтов. Из единственной прорехи пристально смотрел продолговатый черный глаз.

Игар молчал, сжимая в кулаке колечко с зеленым камнем. Очертания глядящего на него лица казались гротескной картинкой. Пародией на человеческие черты; слой бинтов дрогнул против того места, где на этом лице угадывался рот:

– Ты кого-то ищешь? Игар разлепил губы:

– Я ищу женщину Тиар. Вот, – он рывком снял бечевку с шеи и показал колечко.

Человек перевел свой единственный глаз с Игара на колечко и обратно:

– Она тебе – кто?

Игар опустил голову. В этом месте и с этим собеседником вранье казалось особенно ненужным, едва ли не кощунственным. Сказать же правду…

Человек в бинтах растолковал его молчание по-своему.

– Год назад, – ему было трудно говорить, потому что гниль, по-видимому, не пощадила и его губы тоже. – Год назад я так же… пришел сюда… потому что здесь была моя жена.

Стало тихо. Игар с ужасом смотрел в черный продолговатый глаз.

– И… ничего страшного, – бинты дрогнули, будто человек пытался улыбнуться, – теперь я, правда, вдовец… Но ненадолго.

– Вы встретитесь с ней в чертоге Святой Птицы, – проговорил Игар быстро. Черный глаз мигнул:

– Я не верю в Птицу, мальчик.

Из темного провала за его спиной выглянуло белесое лицо. Скрылось, уступив место другому -длинному, любопытному, с одиноким клоком рыжей бороды.

– Что у тебя есть? – спросил Игаров собеседник уже другим голосом. – Огниво, фляга, еда…

Игар молча выложил к его ногам все свое имущество; человек опустил свой факел, разглядывая добычу.

– Кошелек забери, – сказал он негромко. – Ни к чему здесь кошелек…

Игар повиновался; спустя секунду две приземистые тени, ловко выбравшиеся из провала, подобрали остальное. Игар отшатнулся – но ни один из неведомых грабителей не коснулся его. Оба старательно обошли.

Человек с факелом кивнул:

– Пойдем…

Пещера встретила запахом. Игар закрыл лицо рукавом.

То здесь, то там встречались маленькие костерки; кислый дым вытягивался в невидимые дыры. Несколько раз Игар и его провожатый проходили под широкими отверстиями в сводах; эти естественные окна были на самом деле провалами, в них стояла теплая осенняя ночь и, кажется, падали звезды…

От костров оборачивались расплывшиеся, смердящие тени. Не раз и не два Игар с головой погружался в пучину липкого, животного страха, однако пути назад не было – и потому он шел вперед, стараясь не отстать от проводника и в то же время ни в коем случае к нему не приближаться.

Ему казалось, что он слышит голоса; и смех звучал тоже под этими страшными сводами– приглушенный, скрипучий смех… Не в силах сдержать свое воображение, он на секунду поверил, что его привезли сюда в просмоленной карете, что это отныне – его мир, и здесь, в стенах страшной Пещеры, он должен находить последние радости неумолимо укоротившейся жизни…

– Там, – сказал его провожатый. – Спроси.

Вокруг костерка сидели не то четверо, не то пятеро. «Сколько их всего? – подумал Игар в страхе. – Где они хоронят своих мертвецов… Скольких несчастных привозят сюда ежегодно, ежемесячно… Почему никто из живущих ТАМ, снаружи, о таком не задумывается?!»

– Я ищу Тиар, – сказал он, глядя мимо обернувшихся к нему лиц. – Тиар, вот ее колечко…

Тишина. Негромкие переговоры; взгляды по дернутых слизью глаз. Непонятные взгляды. Неизвестно что выражающие.

– Отойди чуть назад, – негромко сказал его проводник. Игар вздрогнул:

– Что?

– Три шага назад… Не бойся. Просто отойди. Склизкие взгляды перешли на покрытое бинтами лицо. Одна из женщин – а сидящие были, оказывается, женщинами – поманила Игарова проводника остатком пальца:

– Слышь… Хлебушка бы…

– Нет у меня хлебушка.

– Слышь… смилуйся, а?.. Хлебушка…

– Где та девка, Тиар? – спросил проводник, не замечая протянутой уродливой руки.

– Оглохла она… Ухи отпали. Вон, смотри, сидит… «Я не выдержу, -подумал Игар. -Я всего этого… Хоть бы глоток свежего воздуха! Хоть бы глоток!..»

– Ничего, – мягко сказал его проводник. – Идем.

Женщина сидела на подстилке у стены – и сначала Игар увидел только волосы. Густые, длинные, чуть вьющиеся волосы, закрывающие лицо и плечи; отблеск отдаленного костра придавал этим темным волосам медный оттенок. Красавица…

Игаров проводник коснулся ее плеча. Женщина подняла голову; Игар потупился. Не надо было смотреть.

– Покажи колечко, – сказал проводник. Игар не глядя протянул перед собой свой опознавательный знак. Женщина глубоко, со всхлипом, вздохнула:

– Да-а…

– Ты Тиар? – Игар не узнал своего голоса.

– Она не слышит, – напомнил его собеседник. – Напиши.

Игар проглотил вязкую слюну. Подобрал камушек, выцарапал на податливой, закопченной стене: «Тиар»…

Некоторое время женщина молча смотрела на его надпись. Потом снова склонила голову; в ее руке оказалась сухая веточка из подстилки. С видимым трудом зажав ее между остатками пальцев, женщина провела острым концом по утрамбованной земле на полу: линия… еще линия…

Игар смотрел, вытянув шею. Его проводник опустил пониже факел – чтобы было виднее.

Из-под руки, когда-то носившей тонкое колечко с зеленым камушком, а теперь страшной, бесформенной, разложившейся, проступали буквы: Ти… ни…ар… Не веря своим глазам, Игар ткнул пальцем в выцарапанную на стене надпись:

– Тиар?!

Женщина медленно покачала головой. Заиграли оттенки меди в тусклых длинных волосах; остаток пальца настойчиво указал на имя, выведенное веточкой: Тиниар…

–Прости, – сказал Игар беспомощно.

Стражей было теперь уже пять.

Игар ползком вернулся в свое убежище– широкую щель, поросшую вереском. Сел, уронив руки, и бессмысленно уставился в серо-голубое небо.

Два дня он пил только мутную воду с известкой и жевал только горькие красные ягоды, но не голод мучил его, а безысходность. Такая же, как в глазах у женщины Тиниар, которой не на что теперь надевать колечко.

Скаль, человек с забинтованным страшным лицом, не знал тоски. Игар время от времени слышал его голос – порой уверенный и властный, порой веселый; в обреченном мире обреченный Скаль обладал некоторой властью– наверняка большей, нежели в той, прежней жизни. Здесь всем плевать, нищий ты или вельможа, здесь все равны, но упавший духом умирает дольше и гаже…

А он, Игар? Кем станет в мире Пещеры он сам?..

Два дня он говорил себе, что скоро что-нибудь придумает. Обманывал себя, откладывал на потом – пусть сторожа успокоятся, забудут, заснут… Он вырвется, он уйдет, сумел пробраться и выбраться тоже сумеет…

Теперь, глядя в серо-голубое небо, он понял внезапно, что больше никогда не увидит Илазу. И ничего больше не увидит, кроме этих осыпающихся стенок, неровных дыр в земле и жутких полусгнивших лиц. И что его собственное лицо скоро станет таким же, потому что женщина без кожи, та, что все порывалась его обнять, теперь выследила его убежище и несколько раз уже приходила…

Пока его защищает авторитет Скаля. Пока он еще «человек оттуда», но уже завтра придется выбирать между полноправной жизнью в Пещере и арбалетной стрелой в глаз…

Потому что там, на посту, только его и ждут. Он не умеет летать, он не ползает под землей, как крот, он заперт, как мышь в мышеловке, заперт, заперт…

Сверху посыпался песок вперемешку с мелкими камушками. Игар отпрянул – но то был Скаль. Человек в бинтах пощадит пришельца, не коснется его; впрочем, если Игару суждено приобщиться к миру Пещеры, лучше, чтобы приобщил его именно Скаль. Не так обидно…

– Почему ты мне помогаешь? – спросил он шепотом.

Скаль тяжело оперся о хрупкую известковую стенку. На покрытом бинтами лице ничего нельзя было прочитать.

– Почему, Скаль?..

– Потому что ты похож на меня. Тоже…

Он попытался усмехнуться; Игар сжал зубы:

– Нет… Я никогда… таким как ты. Ты сильнее… Скаль молчал. Его единственный продолговатый глаз смотрел с непонятным выражением.

– Мне не выйти, – сказал Игар шепотом, – Никогда.

Скаль не ответил.

– Мне не выйти, – Игар почувствовал, как загнанная внутрь тоска подступает к горлу. – Мне никогда не найти… ее…

– Кто она тебе?

Игар прикрыл глаза. Илаза… Как далеко. Прохладная кожа, горячие губы…

– Нас сочетал Алтарь, – сказал он медленно. Продолговатый глаз прикрылся.

– Я хотел спасти ее, – проговорил Игар с короткой усмешкой. – Я не сумел спасти ее. Я уже проиграл… Уже, – голос его дрогнул. – Скаль, – это решение пришло к нему прямо сейчас и показалось в этот момент единственно правильным, – ты бы не мог прикончить меня как-нибудь по-быстрому… Я уже устал, у меня сил не хватит, чтобы… жить, как ты…

Продолговатый глаз смотрел теперь сквозь него.

Игар отвернулся, чтобы не видеть проступающих сквозь бинты гротескных черт.

– Ее звали Каммиа, – медленно сказал Скаль. – У нее были зеленые глаза… И, знаешь, такие желтые… как спелая дыня… такие волосы. И у нас остались двое сыновей… И они где-то там живут. А я их оставил… потому что у сыновей бабки и деды, любящие родичи… а она, как бы она здесь… без меня?..

– Вы встретитесь в золотом чертоге, – сказал Игар затем только, чтобы не молчать. Скаль вздохнул:

– Нет… Но она умирала счастливая. Я клянусь тебе, Игар.

Илаза умрет в одиночестве.

Он глухо, отчаянно, насмерть боролся с приступом совсем уж тошнотворной тоски; Скаль стоял рядом и смотрел. Он многое здесь повидал за этот год; видывал, наверное, и новичков, еще только тронутых болезнью, не умеющих поверить в свою судьбу, вопрошающих истерически – за что, а почему именно я?!

– Вставай, Игар…

Что-то в этом голосе заставило его похолодеть. Скаль сейчас решит за него, и правильно сделает… Но как это бывает, посвящение в болезнь?! Разрешение вопросов, нисхождение судьбы… как?..

– Вставай, Игар… Солнце садится. Пойдем.

Стражей было пятеро, и все они то и дело поглядывали в сторону Пещеры, Безумец, стремящийся туда, заслуживает наказания; всякий же, выходящий оттуда, смертельно опасен. Его нельзя касаться, его надо загнать обратно, а лучше убить и тело сжечь…

Вот только обитатели Пещеры предпочитают, как правило, жизнь, даже жалкую, даже мучительную. Обитатели Пещеры очень редко лезут под стрелы – ну разве что помутившись в уме, от полного отчаяния…

Этот, страшный, как ночной кошмар, возник внезапно и ниоткуда. И он не был сумасшедшим– он был из тех, что тянут за собой других. В болезнь, в могилу, протянуть руку и схватить, и стражник, дежурящий на рубеже, в секунду превращается в узника, жалкое бесправное существо, обреченное на медленную смерть… В стане возникла паника. Этот, явившийся из страшных снов, подволакивал ногу – но бежал все равно быстро, за ним развевались по ветру ленты грязных бинтов…

Потом оказалось, что в йего трудно попасть. Он знал, как летают стрелы, он ни на мгновение не оставался на прямой – метался и уворачивался, хоть и казалось, что вся его нелепая фигура вот-вот развалится, как башня из песка.

Потом его, наконец, достали, и сразу тремя стрелами. Несколько тягостных мгновений он продолжал бежать с торчащими из груди древками– а потом тяжело рухнул на колени, и рыжий стражник Вок, пьяница и забияка, клялся потом сотоварищам, что, умирая, пришелец из Пещеры улыбался и говорил: Каммиа…

А парня заметили слишком поздно. Поздно заметили парня, и не помогли ни стрелы, ни копья, ни изнуряющая погоня через холмы и колючий кустарник, ни прочесывание близлежащей рощицы – сгинул парень, растворился в наступившей ночи, и, скрежеща зубами, весь наряд поклялся друг перед другом никому ничего не говорить – потому что даром, выходит, селяне деньги платят, за ротозейство и поплатиться можно, упустили ведь, не шутка…

Не шутка, и когда рыжий Вок все-таки проболтался по пьяной своей привычке, всем, ходившим в тот день на пост, пришлось держать ответ. Все пятеро в скором порядке убрались, оставив в общинной казне немалый штраф, а на улицах поселка Утка – страх и настороженность; только косоглазая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, ничего не боялась.

На чердаке у нее лежал в соломе подранок. Тот самый парень, из плеча которого она вытащила арбалетную стрелу.

* * *

Илаза, наконец, запнулась. Даже с Игаром… даже с ним ей не приходилось говорить так долго и так откровенно. С Игаром было достаточно взгляда, запаха, прикосновения… А сегодня она говорила долго, и произносила вслух слова, которые до того не смела сказать даже в мыслях. И вот – ее мать стоит перед ней, как живая, а вместе с матерью и Ада, и солнечный луч в пыльной комнате, и духота цветков стремянника, так хорошо изводящего прожорливую моль…

Она вспомнила то, о чем давно уже решила никогда не вспоминать. Зачем? Чтобы разбередить рану? Чтобы развлечься, прогнать скуку? Чтобы вызвать у этого, в ветвях, жалость?!

Полная откровенность может быть так же отвратительна, как прилюдное удовлетворение плотских потребностей. Сродни самобичеванию; возможно, она хотела наказать себя? Своей исповедью загладить…

– Что?

–Можно спросить?..

Она крепче обхватила шероховатый, в продольных бороздках ствол. В объятиях дерева она чувствовала себя не столь одинокой; над головой у нее бесшумно присутствовал собеседник. Она, скорее, выцарапает собственные глаза, нежели осмелится посмотреть на него.

– Почему вы… не сделали со мной… как собирались?..

Жалость. Где-то в ее рассуждениях промелькнуло слово «жалость»; неужели он имеет понятие о сострадании?! Это… можно было бы… Если это так, следует подумать над тем, чтобы…

Ей сделалось стыдно. Ее пощадили, избавив от наказания, – она же видит в милосердии слабость и готова использовать ее в собственных интересах. Столь недостойная, неблагородная мысль…

Как он ухитряется двигаться столь бесшумно? Такая огромная туша?..

– Ты знаешь, что похожа на мать? Повторение матери?

Илазе показалось, что она ослышалась. Она даже на мгновение выпустила спасительный ствол:

– Я? Я?!

– Конечно… И любопытно, что этого не видит Игар.

Долгих несколько минут она собиралась с мыслями; странно, но воспоминания о матери отошли при этом далеко в сторону. И основным вопросом очень быстро сделался…

– Кто… вы?

– Скрут.

– Кто… это?

– Это я.

Илаза помолчала, кусая губы. Если так…

– Откуда вы знаете… Почему вы говорите, что я и мать…

– Потому что это правда.

– Почему?!

Ответа не последовало; сама Илаза с ужасом вспомнила о толченом стекле. О том своем видении – отравительница, подносящая бокал, отравительница, мило беседующая с уже убитым, но еще улыбающимся врагом…

Неужели он ОБ ЭТОМ? Что он в ЭТОМ понимает?!

– Для чудовища, живущего в лесу, вы слишком хорошо знаете людей. Сухой смешок:

– Нет, Илаза. Недостаточно.

Мерещится ей – или в его голосе действительно скользнуло сожаление?

Ей вспомнился менестрель Йото, дрожащим голосом выпевающий свои песенки; интересно, сколько таких случайных путников закончили жизнь в серых сетях. И, возможно, перед смертью каждый из них говорил о сокровенном… Вот как Илаза… Или несчастный Йото… Можно ли по предсмертным исповедям хотя бы десятка человек составить представление о людях вообще?

Она набрала в грудь побольше воздуха:

. – И все же… Вы можете понять… что чувствует человек? Когда вы его…

– Я могу понять!..

Она испугалась. Приглушенный возглас ее собеседника больше всего напоминал крик боли; раньше она ничего подобного…

– Я могу понять, – повторил он уже спокойно, медленно и глухо. – Человек может почувствовать… очень многое. Человек… – голос снова напрягся, Илазе показалось, что тот, кто сидит в ветвях, пытается обрести прежнее бесстрастие. И это не сразу, но удается ему.

– Человек… Те, кто попадает сюда, Илаза, не отличаются особым богатством чувств. Они и понятия не имеют…– голос прервался, и последовала пауза, от которой у Илазы похолодела спина.

– Человек, – снова начал ее собеседник, – чувствует, как правило, животный страх. И перед тем как убить его, мне приходится его успокаивать… уколом в спину. Чтобы кровь его не сохранила отвратительного железного вкуса – потому что страх гадок и на вкус тоже… А после укола он уже ничего не чувствует. Даже боли. Только безразличие и немножко – жажду… Я удовлетворил твое любопытство?

Она молчала. По темному стволу полз некто с огромными, зелеными, прозрачными крылышками на крохотном, почти не различимом для глаза туловище.

– Извини, – медленно сказал собеседник. – Я не собирался рассказывать тебе никаких ужасов. Но ты же зачем-то спрашивала?..

Илаза ниже опустила голову. Тот зеленый и мелкий, что полз по стволу, пропал из виду.

– Я не это имела в виду, – сказала она глухо. – Я думала, что вы, может быть… можете понять… что чувствует, к примеру, новобрачная, которую сразу же после свадьбы…

Она осеклась, ощутив за спиной его странно ускорившееся дыхание:

– Да. Да. А особенно хорошо я представляю, что чувствует ее молодой муж. Если он нежен и привязчив… Если он достаточно безрассуден… Он способен провертеть в небе дырку. Он не струсит, если придется стаканом вычерпывать море… А поиски Тиар– это тяжкое, тяжелое, безрассудное занятие, сравнимое разве что с танцами на битом стекле…

Илазу передернуло. Стекло…

– Да, Илаза. Я знаю, что делаю. Я хочу заполучить Тиар– и я ее заполучу… А ждать, пока ко мне в сеть попадет еще одна влюбленная пара, слишком долго. В последние годы люди так редко ходят к Алтарю…

Илаза молчала. Он получит-таки эту свою женщину– раньше ли, позже… Интересно, зачем она ему? Хотя нет, неинтересно. К чему ей новые изуверские откровения… Если Игар не успеет, он подождет еще. Новая невеста будет корчиться в сетях, и новый жених побежит, сломя голову, на поиски Тиар… Она, эта заколдованная женщина Тиар, успеет стать старухой, и много-много невест погибнет, ощутив только укол в спину и последующее безразличие…

А ей, Илазе, и укола не надо. Ей и так все безразлично; она заново прожила свою короткую жизнь, рассказывая невидимому чудовищу в ветвях о больном, сокровенном и тайном. Она оплакала Игара, который, наверное, еще все-таки жив; теперь она спокойно может лечь на землю и опять-таки спокойно дожидаться конца.

Приступ тоски оказался неодолимым и черным. Она сползла спиной по шершавому стволу– вниз. Села, опустив лицо на руки, пережидая тошнотворное желание немедленной смерти. Вот так, наверное, уходила Ада – помутнение, слабость, душный занавес между глазами и миром, жажда небытия. Точно так же, нет сил даже подняться и поискать веревку…

– Илаза.

Голос доносился глухо; черный занавес, отделивший ее от жизни, съедал и звуки тоже.

– Илаза, послушай… теперь я тебе расскажу. Сказку… Не двигайся, не думай, только слушай. Жил-был один человек…

Жил-был один человек, и был он не то чтобы молод, но еще и не стар. Жил он всегда только для себя самого– а больше ни для кого ему жить не стоило, хоть была у него и родина, были и родичи, и золото и власть, и сила и оружие, а особенно была вечная игра со Смертью, потому как был он солдатом удачи… И хоть в краю его царили мир и спокойствие, он искал войну всюду, где бы она ни была, а ведь война вечна и искать ее не приходится долго… Он искал войну и предводительствовал на бранном поле, и армии нанимали его и покупали себе победу, потому как полководец он был счастливый…

И однажды, лицезревший тысячи смертей, он увидел, как между двух идущих под нож армий мечется обреченное человеческое существо. И, проскользнув под уже занесенное орудие Смерти, он сделал то, что изменило его судьбу. Потому что спаситель теряет часть своей свободы и обретает узы, связующие его со спасенным…

И, сроду не знавший любви, он понял, что судьба его решена. Был он не стар– но уже не молод, и познал за свою жизнь многих женщин, благородных и подлых, красивых и обычных, невинных и продажных, а спасенная им была – ребенок, но он уже знал, что не ошибся.

И он поставил свою свечку на окно и стал ждать, пока окрепнет ее пламя; он поливал свой росток, зная, что время плодов наступит не скоро. Он взял девочку в свой дом, любил ее и ждал, пока она созреет, чтобы сделать ее полноправной супругой, женой до самой смерти, продолжением себя самого…

А Смерть ходила за ним по пятам. Смерть озлилась – ведь он вырвал у нее законную добычу; и в сотый, и в тысячный раз глядя ей в глаза, он вспоминал, что на окне ждет его свечка, что в кадке живет его росток; в сотый и в тысячный раз Смерть уходила, посрамленная, оставляя на его шкуре следы своих когтей…

И однажды он вернулся домой – а пламя свечи его стояло высоко и ровно, как праздничный костер, а росток его превратился в дерево и зацвел. И он понял, что больше не станет играть со Смертью, потому что уже выиграл.

И случилась свадьба, довершающая то, что давно предопределилось. И, счастливый, как никогда в жизни, он понял, что любит стократ сильнее; и впервые за много лет, проведенных рядом, он осмелился коснуться своей избранницы не отеческим прикосновением – со страстью…

Он посмотрел ей в глаза– и оттуда взглянула на него торжествующая Смерть, та, которая взяла реванш.

Его свеча обернулась пожаром. Его росток плюнул ядом в его полные слез глаза; его невеста покинула его, в отвращении не разделив с ним постели, и стали дыбом свадебные столы, и опрокинулся мир. И он сдался, предавая себя Смерти…

Но Смерть не взяла его.

В первый день тело его скрутилось, как черный смерч между землей и небом.

На второй день душа его треснула, как трескается лед.

На третий день он лежал живой в могиле, и корни травы зажимали ему рот.

На четвертый день небо отвернулось от него. Навеки.

Илаза молчала. Первый осенний листок, желтый, одинокий и как будто удивленный, сорвался с ветки и улегся к ней на колени.

– Вот такой печальный конец истории… Но дело не в том. Ты права; я действительно в состоянии понять, что именно ты чувствуешь. Я бы и хотел тебя утешить – но вот не знаю, как… Утешься тем хотя бы, что нашей истории тоже приходит конец, потому что звезда Хота опускается все быстрее и все ниже. Когда она не поднимется больше над горизонтом, мы сочтем, что наш срок истек; не огорчайся, Илаза. Я намерен выполнить все то, что обещал Игару; где бы он ни был– пусть почувствует это мое намерение и пусть поторопится. Ради своей Птицы.

Глава девятая

Летним вечером девочка сидела на берегу пруда; над темной гладью виднелись три головы – Лиль и двух младших мальчишек. Все трое вопили, фыркали и плескались, а Кари еще и нырял, то и дело показывая над водой мокрый, будто лакированный голый зад; девочка смотрела безучастно. Подобные забавы были строго-настрого ей запрещены, ее и на берег-то отпустили под честное слово, что не полезет в воду…

Вики, обычно плескавшийся с остальными, сегодня почему-то купаться не пошел– сидел рядом на остывающем песке и цедил сквозь кулак желтую, чуть заметную песчаную струйку.

В последние месяцы Вики изменился больше, чем за предыдущие два года: он казался уже не долговязым– высоким. К нему не подходило больше слово «тощий»; девочка с удивлением глядела на его мощные руки, обтянутые рукавами тесной застиранной рубашки, и широкую, какую-то треугольную спину с рядом выступающих позвонков.

Будто ощутив ее внимание. Вики чуть повернул голову и скосил на нее вопросительный глаз; тогда она перевела взгляд на закатное небо, похожее на круглый бок золотого яблока. Высоко-высоко, там, куда не достать человеку, черными стрелами носились ласточки.

Ну почему вечером так хорошо?! Нету ни дел, ни забот, ночь придет не скоро, песок еще теплый, пахнет озерными травами, раздувают бока коричневые лягушки– а рядом сидит Вики, который почему-то не пошел купаться…

Теперь он, в свою очередь, разглядывал ее. Мрачновато, но не зло:

– Интересно, о чем ты думаешь?

Она улыбнулась. Рассеянно поглядела на резвящихся подростков; мельком подумала, что и маленький Кари уже достаточно вырос, чтобы не светить над водой голым мокрым задом.

– Думаю… Что хорошо бы съездить куда-нибудь.

Что-нибудь сделать, на что-нибудь посмотреть… В какие-нибудь дальние страны… А?

– Попроси Аальмара, – предложил Вики. – Пусть возьмет тебя с собой… Хоть один раз…

Девочка помрачнела:

– Там, где бывает Аальмар… Туда я не хочу. Война… неохота.

Вики, кажется, смутился. Зачем-то принялся рыться в песке; лягушки, потеряв стыд и совесть, громко распевали хвалу лету, вечеру и заходящему золотому солнцу. Длинная прядь волос упала Вики на лоб; девочка поняла, что ей нравится, когда у мужчины длинные волосы. Ребятишек обычно стригут коротко…

Вики, наконец, выудил из песка круглый камушек с вкраплениями слюды. Долго и придирчиво разглядывал, потом протянул девочке, будто нехотя, будто невзначай:

– На…

Она взяла. Взвесила на ладони – прохладный, серый, гладкий, с блестящими зеленоватыми прожилками.

– Зачем?

– Просто так… Выбрось, если хочешь. Над прудом стояло закатное небо. Пловцы совсем озябли – однако выбираться на берег не собирались.

– Зачем выбрасывать… Он красивый… Она сунула подарок в мешочек у пояса– чтобы потом, уже раздеваясь на ночь, случайно выронить на одеяло. И вспомнить яблочное небо, лягушачий хор и прядь волос, падавшую Вики на глаза -хмурые, но не злые.

А спустя неделю объявлен был налет на малину. Малинник в последние годы разросся до неприличия, поглотив чуть не половину двора и выбравшись далеко за ограду, к огородам; крайние кусты, мимо которых ежедневно шныряли и дети, и слуги, успели уже оскудеть – но зато в глубине, в комарином царстве, величественно простирались красные, усыпанные ягодами ветви.

Одновременно человек десять, навесив на шею круглые ивовые корзинки, отправились собирать сладкий урожай; первые полчаса сборщики молчали, набивая ягодой рот, и только потом над густыми колючими зарослями вместе с тучей потревоженных комаров зазвучали сытые, веселые, перекликающиеся голоса.

Девочка как-то случайно оказалась в паре с Вики – это вышло само собой, он просто шел впереди и предупреждал ее о подстерегающей на дороге крапиве; ягода попадалась сплошь спелая, даже перезрелая, и девоч-кины ладони скоро сделались алыми и сладкими.

Они болтали ни о чем; девочка морщила нос, когда вместе с ягодой приходилось снимать умостившегося на ней зеленого древесного клопа. Пахло сыростью и малиной, тонко звенели комары, попался под ноги и в панике улепетнул толстый, как веревка, черный уж.

Вики слегка простыл, отчего его уже вполне взрослый мужской голос приобрел некую мягкую хрипотцу, и девочке почему-то это понравилось.

Корзинка, наполнившись, тянула к земле; следовало вернуться к крыльцу и пересыпать урожай в большой, специально приготовленный короб – но возвращаться не хотелось. Здесь, в двух шагах от дома, девочка неожиданно почувствовала себя затерянной в чаще – будто они с Вики долго шли и шли, и вот забрели в неведомый волшебный лес, где только комары и трескучая сорока над головой…

Она влезла-таки босой ногой в крапиву и досадливо зашипела. Вики охнул: его корзинка перевернулась и вывалила алое содержимое в мокрую траву, в переплетение сухих веток. Не говоря ни слова, девочка присела рядом; в четыре руки они принялись ликвидировать последствия катастрофы, и вместе с ягодами в корзинку полетели муравьи, жуки и даже один подвернувшийся коричневый лягушонок.

Скосив глаза, девочка могла видеть краешек сосредоточенно сжатого рта, тонкую прядь, выбившуюся из-за уха, и раздувающуюся розовую ноздрю. Руки Вики, загорелые и быстрые, повадились выхватывать ягодки у нее из-под пальцев – именно те ягодки, которые она в эту минуту собиралась взять; он баловался, но лицо оставалось сосредоточенным и серьезным. Переведя глаза на собственное колено, девочка зачем-то поправила платье – ей показалось, что подол задрался слишком высоко и слишком смело обнажает исцарапанную ногу.

Наконец, все до одной ягодки вернулись в корзину; сборщики переглянулись – Вики, как всегда, исподлобья, девочка почему-то растерянно; ей вдруг захотелось перевернуть и свою корзинку тоже.

Где-то в стороне трещали кусты и смеялась чему-то вечно веселая Лиль; девочка села на землю. Голубое небо оказалось далеко-далеко – в переплетении малиновых веток; Вики смотрел уже не хмуро, а просто серьезно. В уголке его рта запекся малиновый сок.

Девочка рассеянно положила на ладонь большую пупырчатую ягоду. Из каждого пупырышка торчал жесткий волосок; девочка прищурилась:

– Красиво…

– Что ж тут красивого? – спросил Вики хрипло.

– Не знаю… Красиво, и все… .

Вики вдруг наклонился и слизнул ягоду с ее ладони. Она на мгновение ощутила его шершавый, как у котенка, язык.

– Вкусно… – сказал он шепотом. Рубашка у него на груди разошлась. В ямочке у основания шеи бился пульс; он сидел перед ней, знакомый до последней черточки, до последнего волоска в темных лохматых бровях, и ей показалось, что он ей даже родней, чем брат. И как-то слишком быстро, неровно колотится сердце, и странное чувство заставляет смотреть и смотреть, а еще лучше– потрогать…

Она засмеялась, чтобы прогнать смущение– его и свое. Она засмеялась и лизнула уголок его губ, желая смыть с них засохший малиновый сок; вместо вкуса малины она ощутила солоноватый вкус его кожи.

Он покраснел. Он сам сделался, как малина; девочке стало стыдно. А вдруг она его обидела?..

Извиняясь, она потерлась носом о его щеку. О горячую, шершавую, с красным следом комариного укуса, колючую щеку; он глубоко, со всхлипом, вздохнул. И обнял ее – надежно и просто, тепло, по-домашнему:

– Я ее… эту малину, видеть уже не могу…

Она засмеялась – и крепко обвила руками его шею, уступая неуемному желанию касаться, касаться, гладить, трогать…

За их спинами треснула ветка; потрясенная, с округлившимися глазами служанка едва не выронила свою доверху полную корзинку.

Они почувствовали неладное, еще подходя к крыльцу.

Во дворе как-то сам собой стих обычный смех; Лиль стояла бледная, испуганная, служанки отводили глаза, шептались и переглядывались. У девочки заныло сердце. Откуда-то явилось смутное чувство вины; как в тяжелом сне, когда вокруг сгущается, сгущается туман, а ты не знаешь, откуда выскочит зверь, откуда придет страшное…

На крыльцо вышли мать Вики, его отец и старший брат; за их спинами маячила Большая Фа, и глаз ее почти не было видно – одни лысые надбровные дуги.

Вики шагал все медленнее; взгляды его родителей были тяжелее свинца. Брат Кааран смотрел вниз, на рыжие носки своих башмаков.

Вики, наконец, споткнулся и остановился. Девочка остановилась рядом; она кожей чувствовала, как над их головами сгущается тьма, однако спрятаться или убежать не приходило ей в голову. Чувство вины, все усиливающееся и переходящее в уверенность, было общим у мальчика и у нее.

– Поди сюда, – холодно сказал отец Вики, и девочке стало ясно, что он обращается к сыну; Вики поставил на землю корзинки – а он нес урожай и свой, и девочкин – и медленно, волоча ноги, не поднимая головы, двинулся к крыльцу; девочке стало страшно.

– А что он сделал? – спросила она громко, с фальшивым возмущением.

Ее не удостоили взглядом.

Вики поднялся на крыльцо; отец пропустил его в дом и сам вошел следом. Бесшумно притворилась дверь; мать Вики втянула голову в плечи и пошла на задний двор. В руке у нее болтался ненужный, неуместный сейчас пушистый веник.

За спиной девочки кто-то вздохнул в непритворном ужасе:

– Ай-яй-яй… Как же…

Девочка обернулась, будто ее ужалили. Лица женщин, молодые и старые, так непохожие друг на друга, были сейчас одинаково потрясенными и одинаково осуждающими. И все глядели на нее – будто обливая ледяной водой.

Она поняла, что плакать нельзя. Ни в коем случае нельзя здесь, сейчас, при всех разреветься.

Большая Фа по-прежнему стояла на пороге и ждала. Девочка подошла, поднимаясь, как на эшафот. Уставилась напряженно, не отводя глаз, будто спрашивая: а что?..

– Иди в дом, – сказала Большая Фа. В голосе ее скрежетали краями тонкие льдинки.

Она поняла, что бесполезно спрашивать и бесполезно спорить. Она поняла, что случилось воистину непоправимое; из последних сил подняв голову, она прошествовала к дверям своей комнаты. Вошла, дождалась, пока повернется, запирая дверь снаружи, ключ; потом повалилась на постель и зарыдала без звука и без слез.

Она ждала, что Фа явится, чтобы наказать ее, – однако до вечера никто так и не пришел. Ночь прошла в горе и полусне; рано утром в дверь поскреблась Лиль. Заглянула в замочную скважину:

– Ты… это… вы что, обнимались? И целовались, да?!

– Дура, – шептала девочка, глотая слезы.

– Ну, ты… Ну, ты… Что теперь будет, а… А отец Вики ходил в каретную лавку и купил кожаный кнут, у, страшный… А Фа говорит, что если кто соседям проболтается– убьет на месте… И что до приезда Аальмара никто на ярмарку не поедет…

– При чем тут Аальмар? Ну при чем здесь Аальмар-то?!

– Я не знаю, но Фа говорит…

Шепот Лиль вдруг сменился визгом; затем последовал звук пощечины и, удаляясь, – шаги и всхлипывания. Тишина.

Она ходила из угла в угол, кусая пальцы, еле сдерживая стон. Она виновата; она страшно провинилась, и теперь, из-за нее, пострадает Вики…

А что скажет Аальмар?!

Но ведь она не хотела!.. У нее и в мыслях не было того, о чем они все подумали…

Она села на пол, подтянув под себя ноги. Не было, не было… А если было?! Если она теперь преступница, развратница, шлюха?!

Ей захотелось умереть. Немедленно и бесповоротно.

Вечером Большая Фа собственноручно принесла девочке ужин. Молча пронаблюдала, как, поковыряв-шись в каше, пленница отодвинула тарелку; велела набросить на плечи платок и следовать за собой.

Вышли из дома, прошли через весь двор к сараю; работник, коловший дрова, съежился, встретившись взглядом с Большой Фа.

Посреди непривычно пустого сарая стояла скамья. Взгляд девочки заметался; у стен молчали родственники-мужчины, бледная мать Вики и его же отец, придерживающий сына за плечо. Девочка глянула– и сразу отвела глаза; ей было жалко и страшно смотреть на Вики. Тем более что виновата во всем – она…

– Нечего тянуть, – холодно сообщила Большая Фа. – Радость невелика… Раздевайся и ложись.

В какую-то секунду девочка подумала, что это говорится ей; однако отец выпустил плечо парня, и тот как-то поспешно, неуклюже стал расстегивать штаны. Девочка опустила глаза в пол; лучше, пожалуй, зажмуриться. Не смотреть.

Большая Фа о чем-то негромко распорядилась; девочке казалось, что ненавидящие глаза матери Вики прожгут ей склоненную макушку. Уж матери-то точно ясно, кто виноват…

Коротко просвистел кнут. Девочка втянула голову в плечи.

За все время экзекуции Вики не издал ни звука, а девочка ни разу не подняла глаз. Процедура длилась долго, мучительно долго, вечно; наконец, скрипучий голос Большой Фа проронил:

– Хватит.

Отец Вики отбросил кнут.

Девочка повернулась и, слепо натыкаясь на стены, двинулась к выходу.

Пять дней она ничего не ела; на шестой Большая Фа попыталась насильно влить ей в глотку теплого куриного бульона.

Когда Фа ушла, девочка, исцарапанная, в мокром от бульона платье, стала сооружать себе петлю; служанка, наблюдавшая в замочную скважину, подняла тревогу. Большая Фа явилась на этот раз с ласковыми увещеваниями – девочка смотрела белыми от ненависти глазами. Старуха пригрозила, что велит ее связать, – девочка плюнула ей под ноги.

Прибегала вездесущая Лиль; вероятно, на этот раз старуха сама же ее и подослала. Лиль болтала без умолку и сообщила, между прочим, что родители Вики не станут изгонять сына из дому, как это полагается по закону. Девочка всхлипнула и молча прокляла все законы на свете. Все равно она не сможет больше смотреть Вики в глаза…

А потом в доме случился переполох, от ворот послышались приветственные крики– а девочкины окна выходили на противоположную сторону, она могла только грызть ногти и ждать! А потом прошла одна минута, другая, третья; она поняла, что время, необходимое человеку для того, чтобы добраться от ворот до ее комнаты, истекло. Она поняла это, и ледяная волна, поднявшаяся со дна души, затопила ее целиком.

Что значит – он не идет?! Что они ему скажут, как он в это поверит? Минуты тянулись одна за другой, день склонялся к вечеру, Аальмара не было!..

Сдавшаяся, побежденная, оглушенная своим горем, она бездумно водила пальцем по пыльному оконному стеклу; во дворе кипели обычные приготовления– готовят праздничный стол… Значит, он вернулся… Значит, он здесь, в доме, в нескольких десятках шагов – но к ней не идет.

Ей захотелось спать. Сон – единственное человеческое занятие, в точности похожее на смерть; она свернулась калачиком, но и сон не желал к ней прийти, потому что мерещились руки, глаза, ласковый голос Аальмара, который в первый же момент своего возвращения первым делом обнимал ее… А теперь…

Шлю-ха…

Слово будто было сказано извне; в эту черную секунду девочка почувствовала себя шлюхой. Развратной, падшей, недостойной тварью; сам Аальмар признал ее такой… Если уж он не желает ее видеть…

Скрипнула дверь.

Она вскинулась, как марионетка, которую рванули сразу за все веревочки; в дверях стояли двое, почти одного роста, и девочка не сразу разглядела, кто это.

– Малыш, что же это, говорят, ты ничего не ешь?.. Второй был Вики. Исхудавший и бледный; рука Аальмара лежала на его плече. Не покровительственно; то был дружеский, естественный жест, принятый среди равных. Вики смотрел исподлобья – как обычно смотрел, мрачновато, но не зло.

Девочка молчала. Слезы, собравшиеся у нее на подбородке, наконец-то закапали вниз.

– Малыш, я привел тебе твоего брата, и мы уже обо всем с ним поговорили. Он хороший мальчик, береги его… И давай поедим. У меня тоже маковой крошки с дороги не было… Ты рыбку будешь или индюшку, а?

Она чуть не сбила его с ног. Растворилась в нем, прижалась к нему, приникла, всхлипывая и захлебываясь:

– Аальмар… Аальмар… Я так… те-бя… л…люблю.

* * *

Он бесповоротно потерял две недели; старуха уговаривала его остаться еще – но звезда Хота не собиралась ждать, и потому он ушел среди ночи, расплатившись одним только искренним «спасибо».

По мере того как проходило действие старухиных снадобий, рана вела себя все хуже и хуже; Игар шел вперед, стиснув зубы и запретив себе предаваться отчаянию. Не для того он вырвался из лап верной смерти, и Скаль погиб тоже не для того. Провинция Ррок велика, но не беспредельна; за его плечами остались аристократический Требур и богатая Турь, Дневер, славящийся ремеслами, и Устье, знаменитое портом и шлюхами. Скрут считал, что Тиар может оказаться в Раве или в Важнице, – но ее нету ни там, ни там. Теперь путь Игара лежит в город Ремет – скрут называл и его тоже… А значит, жива надежда. Дабат.

Шесть больших городов у него за плечами, а мелкие поселения и считать не приходится– он давно сбился со счета, поселки все похожи один на другой, и в центре каждого обязательно стоит трактир, в котором он, Игар, в который раз будет спрашивать до мозолей на языке: Тиар, Тиар, Тиар…

Задремывая за грубо сколоченным столом, он сделал неудачное движение – и рана выстрелила жгучей болью, так, что пришлось задержать дыхание. По счастью, никто на него не смотрел – всяк занимался своим делом. Трещали куриные кости, перемалываемые крепкими зубами, трещали кости соседей, перемываемые крепкими, без мозолей, языками местных болтунов. Справа от Игара рассуждали о чьей-то невестке– фыркая, морщась, поминая щепку и воблу, поскольку у означенной молодки «ветер гуляет в пазухе, а сидит она и вовсе на двух кулачках». Слева вяло переругивались из-за какой-то гнилой шкуры, которую кто-то кому-то паскудным образом продал; голоса слились в один бубнящий поток, когда скрипучая дверь в очередной раз отворилась, и на пороге обнаружилась женщина.

Голоса примолкли– на какое-то мгновение, но дремавший Игар тут же открыл глаза. Болтовня возобновилась тоном ниже и как-то неохотно, через силу; на пришелицу не то чтобы избегали смотреть – поглядывали исподтишка, косо, будто выжидая, когда непрошеная гостья соизволит уйти.

Женщина медленно двинулась через трактир; Игар разглядывал ее, с трудом сдерживаясь, чтобы не разинуть рот.

На голове гостьи лежал венок из чуть привядших полевых цветов; длинные темные волосы, не утруждающие себя никаким подобием прически, небрежно лежали на плечах. Одеждой красавице – ибо женщина была несомненно красива – служила длинная, из серого полотна рубаха, которую при желании можно было счесть и платьем. Длинный балахон не скрывал тем не менее ни высокой груди, ни легкой ладной фигуры; женщина ступала по немытому трактирному полу длинными и тонкими босыми ступнями. На правой щиколотке Игар разглядел браслет – кажется, серебряный.

Вероятно, первое появление подобного существа в деревенском трактире сопровождалось бы всеобщим шоком – однако Игаровы соседи по-прежнему жевали, хоть и не так резво. Игар заключил, что босая красавица появлялась здесь и раньше. И достаточно часто, хоть ее появлению, похоже, никто здесь не рад…

Женщина остановилась перед трактирщицей, загадочно улыбнулась, полуоткрыла рот, будто собираясь что-то спросить, – но промолчала. Повернулась, неторопливо приблизилась к длинному столу, за которым пила пиво шумная компания красноносых плотников.

В трактире стало еще тише; женщина непринужденно вытащила из-за пазухи маленький сухой стебелек.

– Надо запомнить, – голос ее казался голосом маленького мальчика. – Все забывают… Возьмите, это для памяти…

Стебелек перешел из узкой белой руки в крепкую красную лапищу; принимая подарок, плотник состроил подобие улыбки. Женщина рассеянно кивнула– и двинулась дальше.

Игар не слышал, что говорила она крестьянину, сидевшему рядом, на краю скамьи; крестьянин тоже изобразил улыбку и взял из ее рук какой-то высушенный цветочек – явно не зная, что с ним делать. Женщину, впрочем, не интересовала дальнейшая судьба подарков– она снова шла мимо притихших людей, смотрела сквозь настороженные лица и безмятежно улыбалась.

Игар напрягся. Сколько уже раз от начала путешествия пробегали по его коже эти нервные, горячие мурашки. Он сбился со счета; каждая следующая надежда все слабее, слабее, слабее.

Темные волосы с оттенком меди. Слишком неопределенная примета, сколько их, таких женщин, он просто хочет, исступленно хочет видеть в каждой встречной…

Широкий подол ее платья-рубахи был неумело украшен вышивкой, и в какой-то момент Игар покрылся потом, явственно разглядев в странном узоре большую букву Т…

Женщина остановилась прямо напротив него. Глаза ее, карие с прозеленью, смотрели совершенно по-детски – доверчиво и серьезно; младенческие глаза не подходили ее красивому взрослому лицу. Как не подошла бы старухе короткая юбчонка в оборочках.

– Для сердца и для глаз, – рука ее скользнула за пазуху, – для легкого дыхания… Возьми, – и она протянула Игару тонкую черную веточку.

Он не торопился брать. Женщина смотрела ласково и настойчиво – протянув руку, он на мгновение коснулся ее ладони. Нежной, будто у ребенка.

– Для сердца и для глаз, – повторил он медленно. – Спасибо…

Он слышал, как зашептались вокруг, но, как назло, не мог разобрать ни слова.

Женщина улыбнулась шире;

– Там, где холодный ручеек… Где ледяной ручеек. Там…

– Пойдем туда? – спросил он неожиданно для себя.

Она продолжала улыбаться, и по этой отрешенной улыбке нельзя было сказать, понимает ли она обращенные к ней слова.

Игар поймал себя на простом и естественном желании– встать, грубо схватить за плечи и развернуть к себе спиной, задрать нелепую рубаху и проверить, нет ли ромба… Сразу взять и проверить, и не заводить снова длинную и сложную игру, не пробираться окольными путями в поисках доверия…

– Пойдем туда, – женщина тряхнула головой, как пятнадцатилетний подросток. – Трава…

Она повернулась и двинулась к выходу, все так же легко и непринужденно ступая босыми ногами. Игар огляделся – все посетители трактира глядели на него, на него одного.

Дверь за странной женщиной закрылась; две или три руки моментально ухватили Игара за рукава:

– Ополоумел?!

– Да он пришлый, дикий совсем, не знает, видать…

– Да плевать-то, знает или не знает…

– Дык объясни, а не ори на парня!..

В трактире говорили все разом; повязанная платком старуха, у которой Игар незадолго до этого выспрашивал о Тиар, специально ради объяснений при-хромала из своего дальнего угла:

– Это… жить хочется– с бабенкой этой не говори… Охотников на нее много было, как дате ведь, безответная… Да только у ней папаня приемный– колдун с холмов, у него ведь жалости ни на грош…

Игар отодвинулся от прыщавого парня, который наседал, брызгая слюной:

– Один вот недавно даже не тронул еще, посмотрел только! И где он теперь, а?.. На стенке нарисован, там, где на окраине дом порушенный… Рисуночек . есть – а человечка нету, во как!

– Он за ней в колдовское зеркальце поглядывает! Нет, нет да и глянет, а что дочурка-то? Только твою харю рядом увидит-все…

– А вот в прошлом году…

– Да не в прошлом, я точно говорю…

– Да заткнись ты…

– А вот сам заткнись…

– Зовут ее как? – неожиданно для себя рявкнул Игар.

Болтуны примолкли. Повязанная платком старуха в раздумье пожевала губами. Аккуратно утерла кончик носа:

– Да кто ж ее знает… Полевкой кличут.

– Имя? – Игар уставился старухе в блеклые глаза. – Имя как, не Тиар? Не та, про которую говорено?

Трактир молчал. Трактир с подозрением косился на Игара, пожимал плечами, сплевывал и понемногу возвращался к своим обычным делам.

Стройная фигурка удалялась по улице; Игар снова подавил желание догнать, схватить и разорвать на спине рубаху. Не важно, была ли в россказнях крестьян хоть крупица правды– возможно, что и вовсе не было, об одном шулере тоже болтали, что он колдун, а он был, оказывается, жулик…

Он догнал ее на околице. Женщина обернулась, одарив нового знакомца все той же рассеянной .улыбкой.

– Пойдем, где трава? – спросил он мягко. Она снова тряхнула головой– с увядшего венка упало несколько мелких лепестков:

– Там холодный ручей… Совсем холодный, ледяной…

– Как тебя зовут? Она улыбалась.

– Как тебя зовут? Тиар? Тиар твое имя? Она легко и непринужденно положила руки ему на плечи:

– Ты красивый…

– Как твое имя?!

Она по-детски надула губы:

– Я полевая царевна… Ты не знаешь? От нее действительно пахло травой. Душистым сеном и увядшими полевыми цветами.

– Ты – полевая царевна, – сказал он терпеливо. – Пойдем.

Он крепко взял ее за локоть – она не сопротивлялась. Пацаненок, наблюдавший из-за плетня на отшибе, издал приглушенный вопль удивления и поспешил прочь, ломая лопухи,-видимо, звать родичей поглядеть на невидаль.

Игар ускорил шаг; босые ноги его спутницы ступали легко и уверенно. Так, под руку, они миновали крайний полуразвалившийся дом– Игар вздрогнул, потому что на единственной уцелевшей стене был во весь рост нарисован углем круглолицый парень в съехавшем на ухо берете, с диким испугом в глазах; неведомый художник был на диво искусен. Непонятно только, что заставило его изображать на столь бесполезных развалинах столь паскудную рожу с таким неприятным выражением страха…

Игар сжал зубы и подхватил женщину на руки; незажившее плечо дернуло, да так, что он еле сдержал стон.

Венок соскользнул с ее головы – она не заметила. Она не сопротивлялась, бормоча что-то о памяти и о ледяной воде, а он нес ее все скорее, потому что боль в руке становилась все жарче, а впереди уже маячил стог сена; в этот момент ему плевать было на сельчан, которых, конечно, через несколько минут набежит видимо-невидимо. У него есть эти несколько минут, он должен лишь убедиться, что эта женщина – не Тиар…

При этой мысли он ощутил нежданный приступ отчаяния. Вот ведь как сильна проклятая надежда, желание верить; что он почувствует, если, разорвав ее серую рубаху, не увидит под лопаткой этого самого родимого пятна?!

Он усадил женщину в сено; она казалась удивленной, но не испуганной. Волосы тонкой вуалью закрывали ей лицо– она беззаботно дула на них, по-девчоночьи раздувая щеки:

– Ты – из далекой страны? Из далекого леса?

– Да, – ему вдруг стало стыдно. Он причинит ей страх, может быть, унижение…

– Я из далекого леса, – он зашипел сквозь зубы, пытаясь найти удобное положение для подраненной руки. – Я – серый волк.

Подкатывающий приступ нервного смеха, несвоевременного и глупого, заставил его быстро-быстро задышать. Вдох-выдох…

Он развернул ее лицом к стогу, раздвинул пышные волосы и нашел шнурок-завязку на воротнике – вот как просто, оказывается. И не надо ничего рвать…

В этот самый момент он почувствовал полный ненависти взгляд. Будто кто-то всадил ему в затылок раскаленное шило.

Несколько секунд он пытался выбрать – довести ли дело до конца и обнажить ей спину либо сдаться и оглянуться; потом выбор сам собой отпал. Онемевшие пальцы выпустили кокетливый, с кисточками шнурок; закусив губу, Игар обернулся.

Человек был невысок и тощ, куртка его оказалась не сшитой, а грубо сплетенной из толстых шерстяных ниток; лицо казалось медным – от загара и от злости, потому что, при всей внешней невозмутимости, человек был исключительно зол. Сузившиеся глаза непонятного цвета прожигали Игара насквозь.

Игар молчал. Женщина завозилась в сене, тихонько засмеялась и села, рассеянно убирая с лица спутанные волосы; где-то там, далеко у заборов, толпились люди. Будет о чем поболтать в трактире…

Человек смотрел; Игар с необыкновенной точностью вспомнил ту картинку на стене обвалившегося дома: круглолицый парень, перепуганный до смерти, даже, кажется, слюна на нижней губе… Так никакой художник не изобразит, никто и не рисовал его, беднягу; «рисуночек есть– а человечка нету, во как!..»

Игар молчал.

Обладатель плетеной куртки медленно остывал. Лицо его из медно-красного становилось просто загр-релым; возможно, на трезвую голову господин колдун Придумает похотливому негодяю кару пострашнее. Игар с удивлением понял, что ему все равно – он согласен хоть на вечные муки, только бы ему позволили проверить, не Тиар ли сидит рядом с ним в сене и напевает под нос детскую песенку. Такое вот извращенное любопытство…

– Мы хотели пойти к холодному ручью, – ломким мальчишеским голоском сообщила женщина. – Там трава, и белый конь ходит…

Колдун протянул руку:

– Иди сюда…

Голос его был когда-то сорван и с тех пор так и не восстановился.

Женщина легко поднялась; колдун прошептал ей что-то на ухо, и она пошла прочь – не оглядываясь, ступая по-прежнему легко и горделиво, как и должна ступать полевая царевна – хоть и босиком по колкой стерне…

Колдун снова посмотрел на Игара. На этот раз холодно-оценивающе. Игару сделалось зябко от этого взгляда.

– Ее зовут Тиар? – спросил он шепотом. Неизвестно, удивился ли колдун. Теперь, овладев собой, он спрятал все свои чувства глубоко и надежно.

– Ее зовут Тиар? – повторил Игар с нервной,. тоскливой улыбкой. – У нее на спине родимое пятно? Как ромб? Скажите, мне очень нужно…

Колдун быстро шагнул вперед. Игар ожидал синей молнии из протянутой руки– вместо этого обладатель плетеной куртки сильно и больно ударил его кулаком в лицо.

Стенки погреба, любовно выбеленные известью, хранили воспоминание о шестерых неудачниках – четырех насильниках и двух глупых ухажерах, просто подвернувшихся под руку. Все портреты казались нарисованными углем.

Колдун стоял у крутой лестницы-выхода, беспечно покачивая фонарем, давая Игару возможность рассмотреть все в деталях: и выпученные глаза, и разинутые рты, и беспорядок в одежде– двоих возмездие застало с непотребно спущенными штанами… И свободное место на белой стене Игар тоже мог внимательно рассмотреть.

– Маги действительно так могущественны? Он не узнал собственный голос– сухой, бесцветный, какой-то гнусавый– наверное, из-за разбитого носа; колдун глядел по-прежнему равнодушно и ничего не ответил.

Игар прикрыл глаза, пережидая боль в плече. С трудом, как старик, опустился на пол у стены:

– Маги… все могут. Маги умеют превращать сдобные пирожные в говорящих скворцов… Наверное, они умеют истреблять скрутов. Отвратительных скру-тов, похожих на огромных пауков. Да?

Колдун мигнул. Всего лишь на мгновение опустил веки; взгляд его оставался холодным и неподвижным.

– Там, где я вырос, – медленно сообщил Игар, – там… почти нету колдунов. Магов то есть… Нету.

– Зато есть скруты, – вкрадчиво предположил вдруг колдун. Игар вздрогнул:

– Да… Скруты. Они есть.

Некоторое время оба молчали. Погреб был отменный, глубокий и холодный, чистый и вместительный – однако продуктов здесь, кажется, никогда не хранили. Только два пузатых бочонка стояли в дальнем углу, и все пространство между ними было затянуто паутиной; Игар передернулся и отвел глаза.

– У тебя в плече сидела арбалетная стрела, – сухо сообщил колдун.

Игар проглотил слюну:

– Да…

– У тебя на шее храмовый знак. Игар опустил голову:

– Да… Я служил Птице.

– Птица отреклась от тебя? – предположил колдун, и на этот раз в ровном голосе померещилась насмешка.

– Я… отрекся…

Игар замолчал. Он отрекся от Птицы только однажды– перед тем, как ступить вслед за Илазой на Алтарь.

– Твое имя?..

– Игар…

Глаза колдуна сверкнули:

– За твою голову дают двести шестьдесят золотых монет!

Игар скорчился. Вжался в стену, втянул голову в плечи:

– Двести…

– Двести шестьдесят.

Игар застонал сквозь зубы; несколько секунд колдун разглядывал его, потом маска бесстрастия дрогнула, и края тёмного рта удовлетворенно поползли к ушам. Игар понял, что собеседник смеется.

– Вам так нужны эти деньги?!

Колдун не ответил. Лестница заскрипела под его тяжелыми шагами; поднявшись до половины, обладатель плетеной куртки повесил свой фонарь на ржавый крюк в потолке:

– Свет тебе оставлю… Поболтай с этими ублюдками. Они тебе объяснят– про магов, про скрутов, про деньги и в особенности про беззащитных женщин… Счастливо оставаться.

* * *

Счет времени он потерял сразу же и решил ориентироваться по свечке за стеклом фонаря– однако воск таял странно медленно. Игар решил в конце концов, что это и не воск вовсе, а некое доступное лишь колдунам вещество; так или иначе, но снаружи могла пройти ночь, или сутки, или два часа, а здесь, в любовно выбеленном погребе, царила вечная полночь.

Он сидел в дальнем от рисунков углу и безостановочно бормотал молитву Птице. Он изгонял из памяти все слышанные в детстве истории – про колдунов и подвалы, про способ казни, когда от запираемого на ночь в специальном месте узника наутро остается восковая фигурка, или деревянная статуэтка, или набитая тряпками кукла; он пытался не думать об этом, но слышанные некогда россказни лезли из всех щелей, как крысы. Фонарь ровным желтым светом освещал темные фигуры на белой стене– Игар ждал, когда они сойдут к нему и превратят в подобного себе, в изображение на известке, в тень…

А они, нарисованные, действительно были ублюдками. Особенно тот, что оказался крайним справа, – Игар старался не смотреть на него, но взгляд возвращался, как муха на мед. Одутловатое лицо с жирными похотливыми глазками, нечистая борода, тол-; стомясые руки, расстегивающие пояс; Игару казалось, что эти руки трясутся от грязного вожделения. Он содрогался от отвращения и отворачивался – но рядом на стене изображен был круглый старикашка со сладкой улыбкой, слипшимися волосами, потным носом и слюной на нижней губе, и Игар еле сдерживал приступ тошноты. А дальше глядел со стены симпатичный мужчина с широким добрым лицом– такому кто угодно доверит жену или сестру, ведь при жизни тот масленый огонек, что обезображивает сейчас нарисованные глаза, наверняка не был заметен так явно… Звериная похоть под маской добропорядочного отца семейства, никаких тебе слюнявых губ, все шито-крыто…

Женщина-ребенок в сером балахоне до пят, полевая царевна… и эти хари? И он, Игар, в их числе, наказанный за то же самое?!

По здравом рассуждении, он куда хуже. Эти– просто скоты, ведомые похотью и лишенные человеческого… Он, Игар, ведом любовью и благородством. Любовь и благородство повелевают ему – что? Повелевают взять безответного, беззащитного взрослого ребенка и тащить на муку к чудовищу, не знающему жалости…

Он застонал сквозь зубы. Во что бы то ни стало нужно было посмотреть на ее спину; тогда бы он знал точно.

Закрыв глаза, он попытался призвать то чувство справедливого гнева, что охватило его после давнего разговора с Отцом-Дознавателем. Когда он узнал, что Тиар– женщина, совершившая предательство столь чудовищное, что порождением его стал скрут. – Когда он сумел убедить себя, что именно Тиар виновата перед ним, перед несчастной Илазой… да и перед скрутом тоже. И вот, если окажется, что Тиар– это Полевка… И как, скажите, заставить себя поверить в ее вину?!

А потом пришла спокойная, умиротворенная мысль: а почему нет? Возможно, это подарок Птицы, лучший из вариантов: безмятежная Полевка даже не поймет, что с ней происходит. Она лишена страха смерти; она умрет, не сознавая чудовищности происходящего – а ведь всякий из нас когда-нибудь умрет, но лишь Полевке все равно, когда именно и как это произойдет…

Он поразился, как такая мерзкая мысль могла прийти к нему в голову – и, несмотря на раскаяние, никак не мог от нее отрешиться. Мысль ворочалась на дне сознания, напоминая о себе, подначивая, подталкивая: все равно все умрут… Это было бы добрее, чем тянуть в лапы скруту насквозь порочную шлюху, которая, однако, весь этот ужас осознает…

Тогда, спасаясь, он стал думать об Илазе. О всем чистом и светлом, что было в его жизни, о ночи, проведенной на Алтаре… И тогда ему стало еще страшнее, потому что оказалось, что он не помнит Илазиного лица.

Он до крови кусал губы; он вдыхал затхлый воздух погреба, пытаясь мысленно насытить его запахом теплой хвои, леса, воды, ее духов, ее тонкого пота… Но пахло мышиным пометом, и не заходящее солнце стояло перед глазами – белая стена с нарисованными рожами, и едва стоило восстановить в памяти Илази-ны глаза, как сверху налезали, наслаивались мутные плошки слюнявого старика, и Игар впадал в отчаяние, сознавая, что не может больше вспомнить Илазу…

Потом он ненадолго задремал; проснувшись, не сразу овладел затекшим телом, и первой ужасной мыслью было, что кара свершилась и теперь он всего лишь рисунок на стене погреба. Второй мыслью была мысль об Илазе; он вспомнил наконец ее лицо – и поразился, потому что это было лицо чужого незнакомого человека. Он забывает ее? Колдовство?!

Ныло, жгло, болело раненое плечо. Похотливые хари со стен глядели на него с издевательским cq-чувствием.

Одинокая мачта вонзалась в небо, будто шпиль. Убранный парус вовсе не был красив– так, просто перетянутая веревками огромная простыня. Другое дело, когда он полон ветра, когда он распущен, как крыло белоснежной чайки…

Речная чайка пронеслась над самой ее головой. Маленькая, похожая на стрижа; Аальмар рассказывал, что на море чайки огромные, больше ворон, с длинными косыми крыльями…

Река здесь широка, как море. От берега и до берега лежит огромное пляшущее пространство, кое-где белеют паруса, и синим парусом выгибается небо. Лодка подпрыгивает на волнах – но ей, девочке, не страшно. Бывалые рыбаки, те, что провожали их на берегу, поглядывали с недоверием: не боится? Большая вода, и свежий ветер, и довольно-таки резвая волна…

Она никого не станет посвящать в тайну своего бесстрашия. Тайна – вот она, напротив, на корме. Их двое посреди огромной речки, только двое, чайки не в счет… Только бы не зазнаться раньше времени. Потому что если такой человек, как Аальмар… Может быть, она заколдованная принцесса?!

Она расхохоталась, и он улыбнулся в ответ. Солнечная дорожка на воде дробилась и завораживала; ни солнце, ни река, ни выгнутое парусом небо не знают, что их повелитель сидит сейчас в утлой лодчонке наедине с обыкновенной… с недостойной такой милости девочкой. Ее правая рука скоро покроется пятнами, так часто приходится себя пощипывать: а не сон ли?

Как она, оказывается, стосковалась. Как устала от этих его долгих отлучек; ей холодно, когда он не смотрит на нее, не берет на руки, не укладывает вечером спать. И пусть Большая Фа не ворчит – девочка прекрасно знает, что давно уже не маленькая… Но с ним ей хочется быть малышкой. Пусть он ее защитит…

Какие у него необъятные плечи. Какие мускулистые руки; из-под белого, как чайка, воротника рубашки виднеется темная бронзовая шея. Босые ступни, наоборот, светлые и узкие; она украдкой поставила свою ногу в отпечаток его ноги, высыхающий на досках. И засмеялась снова.

– Гляди!

Он перегнулся за борт; она осторожно подошла и склонилась рядом;

Продолговатое днище отбрасывало темную тень, из нее вдруг стремительно выскользнул целый косяк темных рыбьих спин. То здесь, то там неожиданно мерцала серебряная вспышка – какая-то из рыбин поворачивалась к солнцу боком…

Высокая рябь мешала смотреть; девочка напряглась, наклоняясь все ниже и чувствуя, как рука Аальмара предусмотрительно берет ее за пояс. Вода просматривалась глубоко-глубоко, но дна не было видно; на мгновение она похолодела, осознавая, что,, по сути, висит с Аальмаром среди зыбкого пространства, что земля, покрытая ракушками и водорослями, лежит далеко внизу…

Не глядя, она поймала его руку. Ледяной страх почти сразу сменился опасливым восторгом; заглядывая в бездну, она с сожалением подумала о том, что мир велик, а она все еще видела так мало…

Аальмар улыбался.

* * *

– …Лечили тебя хорошо;

На рассвете колдун вытащил Игара из погреба, а сейчас был, кажется, полдень. Колдун оказался первым после Отца-Дознавателя человеком, которому Игар выложил свою историю – не удержался, смалодушничал. Болтал непрерывно несколько долгих часов – так, что в горле саднит… А «лечили хорошо» – это о косой старухе, жившей на окраине поселка Утка, которая с виду была ведьма ведьмой…

Теплый деревянный шар, которым цепкие загорелые руки выкатывали его плечо, порою причинял боль. Игар терпел, глядя на лоскуток синего неба за узким высоким окном.

– Двадцать дней у тебя, – негромко проронил колдун.

Игар слабо дернулся:

– Что?

– Двадцать дней… Звезда Хота опускается за неделю до «Осени-середки», знаешь, такой день, когда девчонки сверлят мост посередине… Поверье такое– просверлишь мост на самой середке, посмотришь в дырочку – суженый увидится… В «Осень-середку», в полночь… Смотрители этих самых мостов с кнутом стоят и дежурят – им тоже неохота, чтобы добро дырявили…

Колдун говорил тихо, неторопливо, нарочито не придавая значения словам – все равно, мол, что я сейчас говорю, а ты слушай мой ровный сорванный голос и думай о главном из сказанного вначале…

Игар думал. Колдуновы слова были не про девчонок и не про мосты.

– Значит… вы не можете?..

– Маги не так могучи, как о том болтают, – сухо отозвался колдун. – А существо, подобное скруту… стоит дорого.

Некоторое время Игар размышлял, прикрыв глаза.

– Мне нечем платить, – сказал он наконец. – Но я стою двести шестьдесят монет, – он горько усмехнулся. – Правда, продать вы меня можете и так… Хоть сегодня…

Теперь размышлял колдун; движение деревянного шара замедлилось.

– Ты меня не понял, – проговорил он после паузы. – Собственно… мне не так нужны эти деньги. Я сам доплатил бы, если бы кто-нибудь приволок мне скрута… мертвого или умирающего. Живой и здоровый скрут… Ты не представляешь, что это такое.

Игар оскалился:

– Представляю. Сила меча не берет его– что, сила магии тоже?

Колдун осторожно оторвал деревянный шар от его кожи. Испытующе оглядел оставшийся на месте раны белый шрам, кивнул, небрежно бросил шар в стоящую на полу фарфоровую посудину; плюхнувшись в прозрачную жидкость, которую Игар принял за воду, деревянный шар утонул.

– Сила, сила… Кидаться на скрута с мечом или, гм… с тем, что принято называть магией, – все равно что стоять на вершине холма и орать восходящему солнцу: «Зайди! Спрячься обратно, сволочь, не то как дам!..»

В комнату вошла Полевка. На левой ее ступне краснела свежая царапина; рассеянно улыбнувшись, женщина села в резное кресло у окна и, довольная, подставила лицо солнечным лучам. Последним теплым лучам уходящего лета.

Игар видел, как изменилось и потеплело лицо колдуна. Полевку он считал дочерью – хоть и подобрал где-то уже безумную, в возрасте пятнадцати лет…

– Магия, – Игар откашлялся, – магия не может сделать так… чтобы она…

Лицо колдуна сделалось жестким:

– Зачем? Она совершенно счастливый человек. Я позабочусь о том, чтобы ей никогда не было больно… Она живет в своем мире, она куда более нормальна, чем я или ты… Особенно ты, со своей миссией спасителя и палача!..

Полевка взглянула на Игара и ласково покачала головой.

– Я, по крайней мере, сам выбираю, – глухо сказал Игар.

– Много же ты навыбирал, – отмахнулся колдун. В приоткрытое окно влетела пестрая пичуга. Женщина рассмеялась; птичка села ей на локоть и изящно повела головой.

– У нее не будет детей, – шепотом сказал Игар. – Она не узнает, что такое…

– Любовь, – мрачно закончил за него колдун. – Посмотри на себя, дурень, и посмотри на нее. Она и есть любовь, она любит весь мир… А ты…

Он замолчал. Игар, не глядя, взял со спинки стула свою заштопанную на плече рубаху.

– А скрут – воплощенное предательство, – сказал колдун шепотом. – Мир пронизан корнями… привязанностей, страстей, это… Тебе так просто не понять. Ты видел траву, как она ворочает камни? Пробивается из трещин, это неудержимо, это сила… Корни заполонили землю, крестьяне стонут, выдергивая свои сорняки, – а трава просто дико хочет жить, больше, чем ты или я… Так и… то, что принято называть любовью. И то, что принято называть предательством…

Колдун замолчал. Прошелся по комнате; осторожно положил ладонь на голову радостной Полевке:

– Терпеть не могу философии, Игар. Терпеть не могу болтовни… А иначе как мне объяснить тебе? Скрут… Это вечное непрощение. Это такая мука… и такая жажда мести. Обратная сторона преданной любви… И преданной любви. Это скрученные жилы самых древних сил земли… Это скрученные шеи надежд. Это душа, скрученная жгутом…

Женщина удивленно подняла голову – видно, напрягшаяся ладонь колдуна доставила ей беспокойство. Ласково погладив ее по волосам, колдун отошел к столу, наполнил себе стакан из кувшина, залпом выпил.

Игар смотрел на Полевку. Темные волосы с медным отливом, карие глаза с прозеленью, спокойный, безмятежный взгляд… Воплощенная любовь. Бездумная любовь, бездумное приятие всего, что окружает…

Мысль, родившаяся во время речи колдуна, наконец-то вынырнула на поверхность. Воплощенная любовь – воплощенное предательство…

– Тиар, – позвал он шепотом. Полевка радостно улыбнулась,

– Тиар, – повторил он тихо и глухо.

Колдун оказался между ними.

Несколько секунд Игар ждал чего угодно – мгновенной смерти, превращения, удара… Колдун лишь смерил его взглядом – и обернулся к женщине; пичуга вспорхнула с ее локтя и вылетела в окно.

Осторожно взяв приемную дочь за плечи, колдун развернул ее к Игару спиной. Откинул волну волос, обнажив шнурок-завязку; несильно потянул за кисточку, распуская ворот, позволяя платью-рубахе свободно сползти вниз.

У основания точеной шеи Игар увидел давний, грубый, неровный шрам. Увидел и содрогнулся; ломкий мальчишеский голосок: «Там холодный ручей… совсем холодный, ледяной…»

Белая кожа девушки тут же покрылась пупырышками холода; Игар долго не отваживался опустить взгляд.

Под правой лопаткой не было ничего. Ничего не было – только красный след от недавнего комариного укуса.

* * *

– За что?!

Она, оказывается, успела забыть это чувство. Когда липкая паутина захлестывает лицо, спутывает руки и ноги, и сразу вслед за этим захлестывает и спутывает животный ужас. Такой же серый и липкий.

– За что?! Что я…

– Тихо, тихо. Тихо, Илаза… Будь добра, позови на помощь.

Ее спеленутое тело раскачивалось высоко над землей. Над травой, на которую уже легли лимонного цвета листья… Но ведь звезда Хота еще не опустилась?!

– Позови на помощь.

– Зачем…

– Сделай мне приятное. Позови.

– Помогите…

– Громче, громче! От души позови, а вдруг кто-то услышит?

Она не могла понять его интонацию. То ли издевка, то ли…

Игар?! Игар вернулся – и не может найти ее, Илазу?!

– Помогите! Помогите-е! На помощь… Тонкий жгутик сплетенных паутинок резанул ее под подбородком, и она закричала уже от боли:

– Помогите! Кто-нибудь! Игар, Игар! Помогите!.., Далеко в лесу протрубил рожок. Длинно и мелодично, будто отзываясь: иду-у… иду-у…

Несколько долгих секунд Илаза висела без движения, чувствуя, как выступает на спине горячий пот. Спасение? Помощь? Откуда? Кто? А главное, как…

Звук рога. Карен, любовник ее матери. У Карена был большой вооруженный отряд; все грозные воины в конце концов оказались развешанными на ветвях подобно дохлым крысам…

Она рванулась; во рту у нее появился нехороший привкус. Не то крови, не то железа.

– Отпусти… Отпустите меня…

– Сейчас. Погоди…

– Это ловушка? Это ловушка, да? А я приманка, да?!

Молчание. Чуть заметное движение в темнеющих кронах.

– Позови еще. Он сбился с пути.

– Не буду!!

Она прекрасно понимала, что вырываться бесполезно, – но висеть без движения, будто баранья туша -на крюке, оказалось выше ее сил. Уж лучше терпеть боль от врезающихся в тело нитей.

– Не буду… Я не буду звать… Убийца, чудовище… Нет…

– Да. Потому что все равно он рано или поздно сюда придет. Потому что это его судьба и он ее ищет; потому что ты будешь делать то, что я тебе велю.

– Нет…

На плечо ей лег зазубренный костяной крюк. Минута тянулась невыносимо долго. Она больше не металась в сети– висела неподвижно, будто парализующее жало уже проделало над ней все полагающиеся операции. Крюк покрыт был грязновато-зелеными бляшками и порослями жесткой, короткой шерсти.

– Помогите, – закричала она шепотом.

Крюк соскользнул – но Илазе казалось, что плечо все еще ощущает его тяжесть. Что плечо навеки сведено судорогой.

– Помогите!..

В эту секунду она была противна самой себе. Она кричала, глотая слезы, – в то же время некто трезвый, на которого не произвело особого впечатления прикосновение скрута, ободряюще усмехнулся в ее душе: невозможно сочувствовать всем. Прежде всего следует подумать о своей собственной судьбе, – а уж потом, если получится, о судьбе того, кто едет через темный лес и трубит в свой рожок…

Рожок протрубил неожиданно близко. Илаза вздрогнула.

«Ну вот, – сказал трезвый голос в ее душе. – Теперь тебе и вовсе нет необходимости насиловать свою совесть, призывая его, -сам отыщет… Уже отыскал…»

Внизу затрещали ветки. Испуганно фыркнул конь; Илаза увидела сначала сапог со шпорой, потом ногу в кожаной штанине, а потом сразу молодое, удивленное, обрадованное лицо:

– Госпожа?!

Странное обращение к оборванному бесполому существу, болтающемуся в паутине между кронами двух деревьев.

– Госпожа, отзовитесь?!

Илаза молчала.

Приезжий был одет просто, но добротно и продуманно – в лесной чаще щеголять особенно не перед кем. По его повадкам Илаза с первого же взгляда определила благородное происхождение и воинскую выучку; что определил скрут, осталось неясным. Илаза всей кожей чувствовала его близкое присутствие– незнакомец тоже чувствовал; в одной руке его оказался легкий длинный меч, похожий, скорее, на шпагу, а в другой – странное орудие, похожее не то на крюк, не то на сильно изогнутый кинжал.

«Уходи», – хотела сказать Илаза, но не сказала. Не повернулся язык; юношу все равно не спасти, а между тем иззубренная лапа…

При воспоминании ей сделалось тошно. ., Приезжий легко соскочил с седла. Присел и огляделся; сообщил, глядя куда-то Илазе за спину:

– Госпожа… я счастлив буду доставить вас в объятия матушки.

Некоторое время Илаза тупо соображала, о ком идет речь. Сначала ей подумалось, что неизвестный рыцарь задумал представить ее своей собственной матушке, и только потом явилась удивленная мысль: а, мама, как я могла забыть…

Рыцарь мягко, на полусогнутых ногах, двинулся вперед. Цепкий взгляд его снова обежал темные кроны и опять остановился на обнимающем Илазу коконе; ей показалось, что рыцарь смотрит на нее, как портной на примерке.

«Почему я молчу? – подумала она вяло. – Почему подыгрываю пауку-изуверу против храброго и благородного человека, явившегося мне на помощь? Почему не ору во все горло: »Беги!«? Он бы, конечно, не послушал меня– но совесть моя была бы чиста…»

А почему медлит скрут? Растягивает удовольствие, выжидает?..

Рыцарь двигался странно – по кругу, перекрестным шагом, как танцор. Илаза невольно засмотрелась – ей показалось, что сверху, в кронах, так же по кругу движется огромная невесомая тень; впрочем, ей могло и померещиться. Присутствие скрута оставалось невыносимо близким – ей чудилось смрадное дыхание.

– Госпожа…

Дико заржал конь.

Илаза в жизни не видела ничего подобного. Тяжелому сильному животному сгоряча удалось разорвать первый слой паутины– но следующие пять слоев опутали его, превратив в бесформенный клубок, и вздернули над землей – невысоко. Затрещали ветви окрестных деревьев, посыпались листья, пожелтевшие и совсем еще зеленые; в судорожном движении конские копыта убили бы рыцаря, если бы тот в последний момент не кинулся на землю. Конь заржал снова, закричал, как человек, – и ослаб, обвис, отбросив гривастую голову; Илаза увидела, как с черных губ сорвалась струйка пены. Глубокий вздох, кажется, облегчения; тишина. Тяжелое дыхание, конская туша, неподвижно висящая среди обломанных ветвей.

Илаза закрыла глаза. Лошадей он, по крайней мере, не мучит. С лошадьми он честен… Вероятно, лошади ничем не досадили ему.

– Госпожа…

Рыцарь медленно поднялся с земли. Голос его напряженно звенел:

– Госпожа…

Он смотрел на спутанное тело животного. Неотрывно, внимательно; два коротких взгляда направо и налево– и снова на лошадиный труп. Быстрый бросок в сторону; Илаза вздрогнула, но рыцарь лишь приник к земле, настороженно поводя обнаженным оружием.

«А ведь не похоже, чтобы он растерялся, – подумала Илаза удивленно. – Любой другой давно промочил бы свои кожаные штаны – а этот, кажется, знает, чего и откуда ожидать. Будто каждый день воюет с огромными древесными пауками… Любопытно, а пережил ли кто схватку со округом?..»

Рыцарь снова двинулся к Илазе– на полусогнутых, боком; его обнаженное оружие оглядывалось вместе с ним.

– Сколько же вам заплатили…– сказала Илаза шепотом. Наверное, это были не самые удачные слова– но молчать ей было невмоготу.

Рыцарь горделиво вскинул голову, на мгновение позабыв свою хищную приземистую стойку:

– Я не за деньги… Покуда на земле есть еще невинные жертвы…

– Они всегда будут.

Сначала Илазе показалось, что наконец-то подал голос тот, что в ветвях; потом она неожиданно обнаружила, что слова принадлежат ей.

– Покуда на земле есть невинные жертвы, – губы ее поползли к ушам в жесткой ухмылке, – благонамеренные дураки вроде вас будут множить их число… Потому что вы сами сейчас станете в свою очередь невинной жертвой. Вслед за своим скакуном.

Илаза думала, что рыцарь переменится в лице, – но он только коротко вздохнул, будто ему не хватало воздуха. И продолжал свой танец – мягко, крадучись, скользя взглядом по древесным кронам над головой.

– Вы знаете, что такое «скрут»? – спросила Илаза глухо.

Рыцарь не отвечал.

– От этого зависит ваша судьба! – выкрикнула Илаза требовательно и властно. – Если знаете– говорите!

Рыцарь посмотрел на нее – мгновенно, чтобы тут же переметнуть взгляд на высокое дерево напротив.

– Скрут… – проговорил он хрипло, – скрут, это… чудовище, в которое превращается человек… жертва предательства.

Илазе показалось, что стягивающая ее паутина ослабевает. Чуть-чуть.

– Как? – переспросила она шепотом. Рыцарь вздрогнул. Резко остановился; лицо его, поднятое к сокрытому ветвями небу, казалось плоским и твердым. Маска, деревянная маска.

– Скрут… человек?-выдохнула Илаза.

Рыцарь не отвечал. Она увидела, как вдоль шеи его прокатился острый кадык.

– Скрут – жертва предательства?.. – губы ее еле шевелились. – Тоже… невинная жертва?

Илаза поняла, что смеется. Очень трудно смеяться на весу, в объятиях паутины. Да и смех у нее получился нехороший– многообещающий какой-то, скверный, неестественный смех; кажется, рыцарь даже испугался этого смеха – куда больше, чем внезапной потери своего коня.

– Невинная жертва, – сказала Илаза сквозь смех.

И сразу, без перехода, другим голосом: – Отпустите меня.

Земля плавно двинулась ей навстречу. Она потеряла рыцаря из виду– на время, которое потребовалось, чтобы высвободиться из обвисшей паутины и принудить к жизни затекшие ноги.

Потом она снова увидела его лицо. По-прежнему неподвижное, как маска; глаза сделались еще больше – хоть это, казалось, вряд ли возможно – и вперились в освобожденную Илазу почти с суеверным ужасом:

– Вы…

– Пусть он уйдет, – попросила она шепотом, и рыцарь, кажется, понял, что она разговаривает не сама с собой.

– Пусть он уйдет, – голос Илазы сделался умоляющим. – Пусть он уйдет, пусть он…

– ТЕПЕРЬ ОН ТОЧНО НИКУДА НЕ УЙДЕТ, ИЛАЗА.

Рыцарь дернулся. Рыцарь замер, похожий на краба с двумя стальными-разновеликими клешнями; рыцарь напряженно смотрел вверх, пытаясь определить, откуда слышится голос.

– СТУПАЙ, ИЛАЗА.

Ей ничего не оставалось, кроме как беспомощно заплакать– но глаза ее оставались сухими и лицо неподвижным. Она шагнула к рыцарю – тот отпрянул, будто при виде ядовитой змеи.

– Ничего, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – Ничего страшного… Вы – не невинная жертва; вы, по крайней мере, герой и, как бы ни умерли, – умрете героически… с убеждением, что мир делится на невинных жертв и виноватых палачей… А если я скажу, что они то и дело меняются местами… вы мне не поверите… И не надо.

Бесшумно обрушилась сеть. Опутывая рыцаря сразу со всех сторон, накрывая сверху и подсекая снизу, не оставляя лазеек; рыцарь мгновенно лишился бы всех шансов – если бы за долю секунды до этого не взвился в воздух в красивом, стелющемся прыжке.

Илаза разинула рот. Она никогда раньше не видела, чтобы люди двигались с такой непостижимой быстротой; рыцарь, как ей показалось, находился сразу в нескольких местах, его меч, похожий, скорее, на шпагу, размазался в воздухе.

Он походил теперь не на танцора– на акробата, ярмарочного гимнаста; с ловкостью, недоступной для . обыкновенного воина, рыцарь уворачивался от падающих сетей, подныривал под паутинные жгуты, перепрыгивал их, увиливал, уходил, вертелся волчком; наконец одно полотнище, особо обширное и потому не очень плотное, поймало рыцаря в свои объятия– тогда Илаза поняла, зачем ему оружие.

Легкий меч завертелся, как мельничное колесо; боевая сталь с трудом продиралась сквозь волокна гигантской паутины, но изогнутый кинжал, похожий, скорее, на крюк, оказался проворнее– рыцарь бил и кромсал, похожий одновременно на бабочку в полете и мясника за работой. Не веря своим глазам, Илаза увидела, как трещит, расползается, оседает неопрятными клочьями неуязвимое прежде серое полотнище.

Она опустилась на колени. Происходящее казалось ей сном; рыцарь, минуту назад представлявшийся жалким неудачником, обернулся вдруг непобедимым, сказочным исполином. Неужели?..

Потом случилась пауза; рыцарь снова замер в своей неподражаемой стойке, лоскуты рассеченной паутины чуть заметно покачивалась на ветру, будто края изодранной занавески…

Прыжок. Туда, где только что стоял человек, колоколом упала прочная, непрозрачная сеть; рыцарь увернулся, и в руке у него странным образом оказался [ короткий метательный нож.

Неуловимое движение; Илаза не увидела броска, но в путанице ветвей, там, куда улетел широкий клинок, ей почудился короткий вздох. Сдавленный вздох боли. Рыцарь метнул снова – почти в ту же точку, чуть ниже; третий нож так и остался у него в руке. Замерев в стойке, рыцарь медленно поводил головой – справа налево, слева направо; Илазе вспомнилась сова. Сова может вывернуть голову так, что глаза окажутся на затылке…

Рыцарь бросил третий нож.

На этот раз Илаза разглядела все до последнего движения. Клинок вылетел из ладони метальщика, и рыцарь подался за ним всем телом, устремился за ним всей своей волей, сам желая лететь сквозь листву и вонзаться в живое; он был необыкновенно красив в это мгновение – одухотворенный, легкий, с вдохновенно сверкающими глазами. Илаза залюбовалась– в следующее мгновение в ветвях явственно послышался странный и резкий звук. Будто каша, убежав из котла, в мгновение ока залила огонь в очаге, – короткое сдавленное шипение.

Тишина. Рыцарь замер на одной ноге, вслушиваясь; тишина, и даже Илаза не смела вздохнуть. Отдаленный треск ветки.

Она поняла, что давящего присутствия больше нет. Давно нет; рыцарь стоял, не меняя позы, и в ладони его лежал четвертый нож – готовый к броску, который уже не понадобится.

Она глупо усмехнулась. Рыцарь мельком взглянул на нее – глаза его утратили блеск и казались теперь отрешенно-черными, как прогоревшие угли.

Илаза медленно поднялась с колен.

– Мерзавец, – проговорила она глухо, еле справляясь с голосом. Рыцарь, кажется, вздрогнул.

– Мерзавец! – заорала Илаза, обернувшись к лесу – Паучья тварь! Изувер поганый, пожиратель падали, смрадная сволочь, убийца! Ты еще получишь, тебе еще будет, я спалю этот лес дотла, я вспорю тебе твое гнойное брюхо, ты дождешься… – она на секунду замолкла, подбирая слова, потом, осененная, завопила с новой силой: – И никакой Тиар ты в жизни не получишь! Лапы свои поганые сгрызешь, жало свое проклятое проглотишь, а не получишь Тиар, сдохнешь, не получишь, сдохнешь!!

Она поняла, что счастлива. Так, наверное, счастлив соловей, захлебывающийся дивными руладами; рыцарь смотрел во все глаза.

– Проклятый, проклятый! Жирный паук, поганый гад, паршивая сволочь! Околеешь, скоро околеешь, в блевотине своей захлебнешься, жди!!

Наконец, она выдохлась. Всхлипнула, бессмысленно улыбнулась; села в развилку корней и заплакала навзрыд.

– Все страшное позади, – шепотом сказал рыцарь.

Илаза плакала.

– Госпожа, с тех пор, как отряд, посланный вашей матушкой… Видите ли, нельзя осуждать людей, отказавшихся идти в этот лес…

Илаза подняла на него заплаканные глаза; а ведь он молод. Даже моложе, чем показалось ей с первого взгляда.

Рыцарь позволил себе ободряюще улыбнуться:

– Гибель стольких людей… Дело в том, что справиться с подобным… существом… под силу лишь… А нас… Таких, как я… слишком мало…

Он вложил оружие в ножны и стянул правую перчатку; ухватившись за предложенную руку, Илаза ощутила жар его ладони.

Потом в ее памяти случилось помутнение.

Игар… Какая-то мимолетная мысль об Игаре. И мимолетное же удивление: то, что когда-то казалось; главным… теперь где-то в стороне, на обочине. Игар…

И мать. Черное бархатное платье, покатые плечи… Ведь если она свободна, если рыцарь освободил ее… то возвращаться следует к матери. В дом, где умерла Ада…

Рыцарь что-то говорил, она не отвечала. Под ноги лезли корневища и пни – опираясь на рыцареву руку, она выбралась наконец на некое подобие дороги, проложенной еще Кареном и его несчастным отрядом. Рыцарь сожалел об утрате коня и предлагал взять ее на руки– она тяжело мотала головой; перед ее лицом кружились две плодовые мушки, вились по спирали, тут же, в воздухе, спаривались…

– Воды, – попросила она жалобно. Рыцарь снял с пояса баклагу; она пила, процеживая воду сквозь зубы, и смотрела, как рыцарь проламывает для нее проход в колючем кустарнике. Трещат, подаваясь, ветки… ложатся под ноги, ломаются, умирают…

Потом рыцарь исчез.

Илаза сидела, выпучив глаза; вода стекала у нее по подбородку. Рыцарь пропал, как видение, его и не было вовсе, это иллюзия, сон…

Она поперхнулась. Закашлялась так, что на глаза навернулись слезы; с трудом отдышалась, тяжело поднялась.

Иллюзия… Не сходит ли она с ума? А что это у нее в руках– фляга?! Фляга-то откуда взялась…

Шаг. Еще шаг. Медленно распрямляется недоломанная рыцарем ветка.

Посреди кустарника зиял круглый, правильный провал – как отверстие бочки. Илаза закусила губу до крови; изнутри яма тоже напоминала бочку, только стены ее были выстланы, как войлоком, мягкой белесой паутинкой, а дна – дна и вовсе не было видно…

– Истребители чудовищ, – наставительно сказали у нее над головой, – проводят жизнь в изнуряющих упражнениях… Их реакция превосходна, их тело вышколено с детства. Некоторые из них берут деньги за свой труд – но большинство предпочитают чистую, незамутненную золотом славу… И еще– все они, как правило, самонадеянны. А скруты коварны, Илаза, ох как бессовестно коварны скруты, самому, право же, противно… И я получу свою Тиар. И ты не спалишь этот лес и не вспорешь мне мое гнойное брюхо.

Она икнула. Сжала зубами палец; вскинула голову – от горделивого жеста заболела шея:

– Подло… Подло! Кто не в состоянии победить в честном поединке… честным воинским искусством…

– Я презираю воинское искусство, – глухо сказали у нее над головой. – В особенности наемное. В особенности платное; если бы наш истребитель геройствовал за деньги… он бы не умер так легко. Но он бескорыстен и потому умер мгновенно; Илаза, кто знает, как умрешь ты?..

По колючей ветке измятого кустарника ползла, непристойно выгибаясь, многорукая зеленая гусеница.

Глава десятая

С наступлением осени Аальмар уехал снова. В утешение учитель принес своей бывшей ученице давно обещанную книгу – «Хроники древних полководцев», и, к неудовольствию скучающей Лиль, девочка просиживала над желтыми страницами целые дни напролет.

Древние полководцы,, суровые и благородные, представлялись ей с лицом Аальмара; она читала об осадах и битвах, описанных возвышенно и красиво. Ей не приходило в голову соотнести эти захватывающие описания с тем полем боя, на котором они с Аальмаром когда-то искали мертвую куклу. Она специально старалась над этим не задумываться – иначе «Хроники…» невозможно было бы читать.

В один из дней за воротами послышались голоса и лошадиное ржание, а затем в створку размеренно постучали– трижды. У девочки заболело сердце– точно так же начинался ее повторяющийся страшный сон, в котором всадники привозили на двор изрубленное тело Аальмара; преодолевая страх, она вышла на крыльцо вслед за прочими возбужденными домочадцами.

С первого же взгляда сделалось ясно, что ее страхи напрасны. Приезжие не были людьми Аальмара – это были степенные, богато разодетые, внушительного вида незнакомцы, с которыми, однако. Большая Фа поздоровалась тепло, как со своими.

Гости проследовали в дом, сопровождаемые старшими хозяевами; молодежь была оставлена в неведении. Новая поросль детишек, и среди них двухлетний племянник Вики, окружила пышно разукрашенный экипаж; девочка ушла в дом, и здесь, на лестнице, выяснилось, что Лиль боится:

– Фа… говорила… матери… Они же все такие… кто из них?!

Девочка никак не могла сообразить. Переводила глаза с дрожащей Лиль на угрюмых парней. Ждала объяснений.

– Мать говорила…– на кончике носа у Лиль дрожала слеза. – Мать говорила, что, мол, пора… Возьмет, мол, хороший человек не из нашего края… Я, дура, не слушала, думала, что это потом… А если б сразу в ноги кинулась – может, и умолила бы…

– Таки дура, – невозмутимо заметил Йар. – Нет, ну почему девки такие дурные, ты, что ли, состариться хочешь в родительском доме? Или ты видела где-нибудь женщину без мужа?

Лиль закрыла лицо руками.

Девочка почувствовала необходимость вмешаться. Ну хоть что-нибудь сказать.

– А с чего вы взяли, что жених? – очень натурально удивилась она. – Может быть, и нет, а просто по делам?

Лиль беззвучно рыдала. Парни взглянули удивленно: считалось, что девочка говорит глупости достаточно редко.

В этот момент отворилась дверь гостиной; мать Лиль, нестарая еще женщина с необычно ярким румянцем на круглых щеках, сделала вид, что не замечает состояния дочери. Крепко взяла ее за руку, повела куда-то наверх, во внутренние покои:

– Идем… Идем, что расскажу тебе, ну-ка…

Плечи Лиль судорожно вздрагивали.

Несколько, минут прошли в молчании; молчал невозмутимый Йар, Вики глядел себе под ноги, и девочка молчала тоже. Лиль была чуть старше, но девочка привыкла считать ее ровесницей; она привыкла думать, что обе они – девчонки, подростки, дети…

За дверью гостиной гудели голоса– радостно и чуть напряженно.

Девочка проглотила слюну:

– Как думаете… что, отдадут ее?..

– Отдадут; – медленно отозвался Вики. – У них заранее сговорено.

– Ты знал?!

Вики поднял брови:

– Мне отец доверяет… Лиль вот, и то сообразила сразу. А если б я ее заранее настращал… зачем?..

Дверь гостиной приотворилась, выплескивая голоса и приглушенный вежливый смех. Большая Фа, торжественная до невозможности, поманила пальцем:

– А подите-ка…

В большой комнате было душно, пахло свежевыделанной кожей, благовониями и потом; гости восседали по одну сторону стола, их было пятеро, но девочкин взгляд сразу остановился на лице высокого, тучного, плечистого мужчины с цепким взглядом из-под черных бровей. На груди его лежала бронзовая цепь с замысловатым кулоном; рядом с пухлой рукой на столешнице истекало соком надкушенное красное яблоко. Девочка на мгновение вообразила, что она – Лиль, что ее сегодня отдадут за незнакомого властного мужчину, – и по спине ее пробрал холодок.

Вежливые разговоры крутились вокруг самых пустых и незначительных тем; через несколько минут голоса примолкли, потому что на пороге появилась ведомая матерью Лиль.

Лицо ее, очень удачно припудренное и нарумяненное, выражало крайнее отчаяние. Новое платье подчеркивало роскошную грудь и тоненькую девичью талию; длинные красивые волосы, не убранные в прическу, лежали на плечах. Девочка мельком подумала, что Лиль совершенно взрослая, зрелая девица, а мать так ловко подчеркнула все достоинства дочери, будто тот, что сидел в центре стола, собирался ее покупать…

Гости заговорили весело– и все разом; сидящий в центре поднялся и показался от этого еще объемнее,! плечистее, грузнее. С улыбкой шагнул навстречу Лиль; девочка видела, как та содрогнулась и подалась назад Жених что-то говорил, негромко и успокаивающе; ка– жется, что-то про дальнюю дорогу и цветущий край куда он намерен увести свою юную невесту. Лили пыталась скрыть слезы.

Потом гул голосов достиг апогея; кажется. Большая Фа приглашала гостей остаться на ночь, и гост отказывались под тем предлогом, что господин их -он же и жених прекрасной Лиль – оставил дома тяжелобольного отца и не желает тянуть с возвращением. Девочка поразилась такой спешке; во дворе уже, оказывается, снаряжена была и телега с огромным сундуком приданого – девчонка Лиль вышивала и вязала кружево, мало задумываясь о смысле своей кропотливой работы. И вот…

Жених распахнул перед Лиль дверцу экипажа; мать накинула ей на плечи теплый плащ, и в этот момент несчастная невеста не выдержала.

– Мама-а!..

Грохнувшись на колени посреди двора, Лиль целовала платье матери:

– Не выдавай… Не отдавай… О-о-о…

Вики отвернулся. Даже невозмутимый Йар со вздохом потупился; мать Лиль, утирая слезы, уговаривала ее, что все будет хорошо и все невесты плачут, она, ее мать, тоже вот так рыдала, а теперь счастлива в браке и деток вырастила… Жених тактично держался в стороне. Слезы невесты ничуть его не обидели.

Когда Лиль водворена была в свадебный экипаж, когда мать ее, сдерживая рыдания, вышла стоять на дорогу, когда затворились за провожающими тяжелые створки ворот, – вот тогда девочка, стиснув губы, поднялась к себе и в одежде улеглась на кровать.

Небо необычайно милостиво к ней. Ее мужем станет не чужой дядька из далекого края, а родной, любимый, самый лучший на свете Аальмар.

* * *

Город Ремет показался Игару чрезвычайно пестрым – облезлые стены кособоких домишек соседствовали здесь с мраморными дворцами, на парадных лестницах которых сидели, ощерясь, мраморные же крокодилы. Изящные флюгера отражали солнце – а рядом развевались, вывешенные на просушку, чьи-то нечистые, дырявые подштанники. Люд тоже казался сплошь пестрым – либо оборванные нищие, либо расфуфыренные гордецы, обыкновенными, как везде, здесь были только стражники…

И их было непривычно много. Или Игару мере-Щится?..

Огромная бочка посреди площади была сплошь оклеена желтыми бумажными листками – «Разыскивается для предания справедливому наказанию»… Игар, не то от усталости, не то от отчаяния, а возможно, и в насмешку над судьбой, пристроился отдохнуть неподалеку – на каменном бортике общественного источника.

Некий умелец обустроил родничок с выдумкой и искусством: вода бежала из пасти странного рогатого зверя, похожего одновременно на змею и собаку. Даже круглый бортик покрыт был глиняной чешуей – Игар бездумно смотрел, как наполняются из источника ведра и кувшины, и слушал болтовню двух ухоженных мальчишек– разбирая по слогам грозные надписи и разглядывая жирные цифры, оба страстно мечтали разбогатеть.

– За эту бабу, слышь, пятьдесят золотых дают… Я бы коня купил. Настоящего, не то что эти клячи…

– А вот, гляди, сорок пять золотых, тоже неплохо… "Приметы особые… правой руки нет вовсе, а на левой– четыре пальца…

Оба невольно оглянулись, алчно высматривая в будничной толпе однорукого злодея, годного для продажи властям; Игар неспешно зачерпнул ладонью холодную до ломоты, чистую, какую-то даже сладкую воду.

– Не найти, – с тоской сказал первый из мальчишек, кудрявый и веснушчатый, маменькин, по-видимому, любимец. – Бумажек много, денег полно… а не сыскать.

Он вздохнул, ожесточенно скребя в затылке; приятель его, белоголовый и тощий, упрямо выпятил губу:

– А если каждый день… Если после уроков… или вместо… ходить и смотреть… Неужто не выследить?.. Кудрявый задумчиво сунул палец в ноздрю:

– Эдак все бы уже… разбогатели, значит… коли так просто было бы…

Игар почувствовал, что устал. Что болят натруженные ноги; что весь мир, окруживший его светом и гомоном теплого осеннего дня, устроен не так, как надо. Неправильно устроен мир, и обидно, что Игар никак не может понять – а в чем именно состоит эта неправильность?..

Он вытер ладонь о штаны, поднялся и встал за спинами мальчишек; оба удивленно оглянулись. Тот листок, что интересовал Игара, помещался слишком высоко для детского роста – поэтому жаждущие денег и не обратили на него внимания.

Игар назидательно ткнул пальцем:

– Ты это вот почитай! Почитай, интересно… Знаешь, сколько за некоторых дают?

Кудрявый сперва отступил, с опаской разглядывая странного незнакомого парня, однако любопытство взяло верх, тем более что товарищ его уже поднялся на цыпочки, вытянул шею и округлил глаза:

– Гляди! Нет, ты погляди!!

Некоторое время кудрявый сосредоточенно шевелил губами. Потом всей пятерней взял себя за подбородок:

– Двести семьдесят!..

Оба тут же забыли об Игаре; кудрявый удрученно качал головой, и вся его маленькая фигура выражала крайнее горе: казалось, что обещанные деньги именно сейчас медленно уплывают прямо у него из-под носа.

– Двести семьдесят… – с суеверным страхом повторил тощий. – Это ж какая куча… Это ж домишко можно купить…

Кудрявый судорожно сглотнул:

– «Разы-скивается для предания спра-ведливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий…» Восемнадцать лет, гляди-ка, как мой братан…

Он читал и вычитывал, и повторял про себя скудные Игаровы приметы, а Игар, стоя у него за спиной, все пытался что-нибудь почувствовать. Прежний страх, например, или хотя бы гордость за то, что из сотни разыскиваемых бандитов и убийц ни один не тянет на столь внушительную сумму, ни один… Кудрявый охрип от волнения:

– «…Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда… А если кто укажет, где-оного искать, то половина награды…»

– Разве это приметы?! – горестно воскликнул то-Щий, оборачиваясь к Игару. – Ни клейма на морде, ни пальца там лишнего или хоть шрама… А хренушки его поймаешь!

– Хренушки, – устало подтвердил Игар. – Ежели клейма на морде нет– так и не поймать никак. Мало ли их, таких парней…

Кудрявый покосился на него без приязни. Перечитал бумагу, безнадежно махнул рукой, почесал в затылке; снова обернулся к Игару, но с каким-то новым выражением в смятенных карих глазах.

Игар ждал. Ему вдруг стало любопытно. Каштановые ресницы часто захлопали; пухлые белые щеки понемногу принялись розоветь, а уши, прикрываемые жесткими локонами, загорелись, как рубины. Парень поспешно, суетливо отвел глаза; некоторое время нарочито равнодушно смотрел в сторону, потом взглянул на Игара снова – мгновенно, как бы невзначай. Игар равнодушно изучал оклеенную грамотами бочку; кудрявый сильно двинул локтем своего удивленного спутника, потом схватил его за локоть и, внезапно одолеваемый жаждой, поволок дружка к источнику.

Игар смотрел, как они шепчутся на каменной кладке. Кудрявый что-то доказывал – тощий колотил себя пальцем по лбу, до Игара долетало раздраженное:

– Да у тебя солома в башке! Стал бы он спокойненько дожидаться, пока его схватят! Стал бы он сам в грамоту пальцем тыкать! Стал бы он, как же…

Кудрявый шипел и озирался; Игар наблюдал за муравьем, неспешно пересекающим сообщение о беглом каторжнике.

– Да все же сходится! – возмущенно пискнул кудрявый, который не в силах был больше шептаться. – Все сходится, погляди, дурында! И знак же на шее, такие послушники носят, видал?..

Рука Игара сама собой потянулась к храмовому знаку – но он удержал ее. Эх, сообразительный парнишка… Не всякий взрослый додумается…

Через площадь шел, лениво озираясь, городской патруль в составе трех круглорожих стражников.

Игар видел, как напрягся кудрявый. Как часто за дышал, выпучив глаза, как замигал тощему, как шагнул навстречу страже; товарищ схватил его за рукав:

– Дурак?!

Оба быстро взглянули на Игара – и снова на патруль. Стражники шагали, вяло о чем-то беседуя; их путь проходил мимо источника, мальчишкам пришлось отойти в сторону, чтобы освободить дорогу.

Секунда тянулась бесконечно долго; стражники шли между Игаром и мальчишками, и в просветах между кольчужными куртками он видел алчные, напряженные, отчаянные глаза кудрявого. Тощий мальчишка дергал приятеля за рубаху, тыча пальцем куда-то в сторону Игара, объясняя, вероятно, что бывает за ложный донос и как расправляется потом с доносчи-' ком невинно оговоренная жертва. Кудрявый неотрывно смотрел на стражников; Игар на мгновение увидел патруль его глазами – рукояти хлыстов у пояса, кожаные перчатки с шипами, крошка хлеба в пышной бороде начальника, высокого и мрачного, беспощадного к правым и виноватым…

Темные, вооруженные тени патрульных плыли по мостовой у самых Игаровых ног.

Потом патруль оказался далеко в стороне, и до Игара донесся срывающийся голос тощего:

– Хочешь – иди, только меня здесь не было!.. Кудрявый скривился. Горестным взглядом проводил уходящий патруль; стряхнул руку тощего, бросил сквозь зубы:

– Трус мокроштанный…

– Дурак тупоухий, – тут же отозвался тощий. Некоторое время Игар слушал, как они переругиваются – изобретательно и витиевато; потом повернулся и двинулся прочь.

До заката звезды Хота осталось восемнадцать дней.

Старик похож был на очень большого, тощего и дурно пахнущего кролика; два его желтых передних зуба энергично торчали вперед, и короткая верхняя губа прикрывала их лишь до половины.

Старик торговал печенкой. Тележка о двух колесах была мокрой и бурой изнутри; подпрыгивая на колдобинах, она колесила по всему городу, а на почтительном расстоянии тянулась, задрав хвосты, облезлая кошачья стая.

Глядя, как чуть не каждый второй прохожий приветливо здоровается со стариком, Игар решил, что лучшего осведомителя ему не найти; торговец действительно много знал, не многого требовал и охотно болтал.

Сперва старику казалось, что о женщине по имени Тиар он никогда и не слыхивал – однако по мере того, как Игар подробно описывал приметы, добродушное лицо его все больше и больше вытягивалось, так, что два желтых зуба в конце концов нацелились Игару в грудь:

– Так ты… ЕЁ ищешь?! И на кой она сдалась тебе, позволь спросить?!

Игар замолчал, чувствуя, как ползут по спине привычные нервные мурашки. Уж больно уверенным казался старик-: никаких сомнений в том, что Игар ищет некую определенную, известную старику и отчего-то пугающую ЕЁ.

– На кой сдалась – мое дело, – сообщил Игар холодно. – Скажи, где ее найти.

Старик сглотнул. Плотно сжал рот, отчего два желтых зуба спрятались почти целиком:

– Шел бы ты…

Кошачье царство, во время разговора подобравшееся к печенке, в панике отступило, потому что старик налег на оглобли и быстрее, чем обычно, покатил свою тележку прочь. Игар ощутил усталую, тоскливую злость.

Догнать торговца было делом нескольких секунд.

Старик спешил, оттого колесо тележки неудачно влетело в щель между булыжниками; Игар навалился на старика, загоняя его в узкое пространство между оглоблями:

– Ты… скажи. Хуже будет.

Торговец замигал; зубы его торчали жалко и одновременно вызывающе – как рога ведомой на убой козы.

– Куда уж хуже, – пробормотал он сипло. – У тебя свои дела, а мне за болтовню могут ножиком по горлу… – для большей наглядности темная старикова ладонь ребром провела по тонкой сухой шее.

– Могут… – Игар полез за пазуху, где, конечно, ничего не было, зато лицо старика исказилось страхом:

– Да не знаю я… На кладбище ищи… Игар похолодел:

– Она умерла?!

Старик скрутил из пальцев фигуру, отгоняющую злых духов:

– Дурак… Спроси… на кладбище, а я не знаю… Игар подумал, что еще не так давно напуганный старик вызвал бы у него жалость. Еще совсем недавно.

Никогда в жизни он не видел таких огромных кладбищ. Город мертвых примостился под боком у города здравствующих; знатные покойники целыми семьями обитали в каменных дворцах, о которых ни один живой бедняк и мечтать не смел бы. Не столь почитаемые мертвецы довольствовались надгробиями, а бедным и неудачливым приходилось впятером-вшестером делить одну большую общую могилу.

Впрочем, хозяевами кладбища оказались вовсе не покойники. В быстро наступавших сумерках Игар приметил три или четыре огонька– среди надгробий жгли костры, ветер то и дело приносил запахи дыма и снеди. Огромных размеров нищенка, баюкавшая сверток с младенцем на ступенях старого склепа, оглядела Игара неторопливо и пристально – как невесту на смотринах.

– Милый, подай несчастной женщине…

Голос нищенки оказался странно тоненьким, будто надтреснутым; Игар замялся, решая, заговаривать или уходить.

– Подай, милый, – повторила женщина с нажимом, и глаза ее странно блеснули. – А коли денег нету, так что ты тут шатаешься, милый…

Сверток с младенцем уже небрежно лежал на ее колене. Женщина покачивала ногой, грязные пеленки подрагивали в такт, и Игар испугался вдруг за покой младенца; будто желая развеять его страхи, нищенка лениво запустила руку в недра свертка и вытащила оттуда длинный, кривой, ржавый кинжал:

– А поди-ка, милый…

Надтреснутый голос несчастной женщины захрипел и превратился в сиплый баритон простуженного мужика.

* * *

Их было четверо, и они жили не то бранчливой семьей, не то дружной стаей – толстяк, зарабатывающий милостыню с помощью парика, накладной груди и тряпичного свертка в руках, считался главарем. Спустя несколько минут Игар познакомился и с прочими– десятилетний мальчишка умел часами неподвижно лежать в завязанном мешке, а коротконогий крепыш то и дело «забывал» мешок среди товаров на базаре; улучив минутку, пацан выбирался наружу, хватал все, до чего мог дотянуться, и, спрятавшись обратно, смирно дожидался поделыцика.

Четвертым членом семейки была худосочная, чуть придурковатая девушка, успевшая за свою короткую жизнь побывать и проституткой, и платной гадальщицей, пока, наконец, не обнаружился ее единственный несомненный талант: она безошибочно чувствовала ложь. Услуги ее время от времени требовались и купцам, и бандитам; на время делового разговора ее прятали за шторку, и, вечно смущенная, прячущая глаза, она выносила затем приговор: этот говорит правду, а этот врет. Ей никогда не платили особенно щедро, зато несколько раз пытались задушить; Игар ей понравился.

Семейка обитала в полуразрушенном склепе-у Игара, впервые переступившего его порог, мороз продрал по коже. Его трогательно заверили в хорошем поведении покойников– те лежали под каменными крышками в саркофагах и не возражали против новых соседей.

Четверо платили дань «принцессе»; та, по слухам, платила «королю», который жил в глубине кладбищав и никто из четверки его ни разу не видел. Принцессам была стервозна и злопамятна – семейка сообщила об этом исключительно взглядами и жестами, вслух высказаться о принцессе никто так и не решился.

Игар в сотый раз перечислил приметы искомой Тиар– тщательно следя, чтобы не солгать и не сболтнуть лишнего. Худосочная девица милостиво кивнула– «он говорит правду»; все остальные молчали, хмуро глядели в огонь маленького костерка, и Игар кожей ощущал внезапно возникшую стену отчуждения.

–Ты принцессу ищешь, – сообщил наконец мальчишка. – Ты ей скажи, что мы голодаем, не жрем ничего, а должок отдадим, пусть не злится…

– Она тебе кто? – кротко спросил коротыш; Игар встретился глазами с худосочной девушкой, чувствующей ложь.

– Мое дело.

– А вот мы тебя прирежем, – неожиданно вскипел толстяк. – Прирежем, а то кто знает… что ты там ей про нас наболтаешь…

Игар поднял на него злые холодные глаза:

– Делать мне нечего, только язык мозолить о всяких дураков…

Ему вдруг четко, до боли ясно представилась картина: коротыш, умелый в обращении с мешками, запихивает туда вместо мальчишки – стерву Тиар… А он, Игар, тащит мешок на плечах, и всего-то заботы – донести, довезти до леса, до скрута… Милая семейка освободится от податей и притеснений – правда, ненадолго. Потому что не принцессе– кому-то другому будут платить, так заведено, так надо…

– Ты чего? – испуганно спросила девушка, вглядываясь в его лицо.

– Ничего, – отозвался он глухо. – Пятно у вашей принцессы на спине есть? Родимое пятнышко в виде ромба?

Коротыш тонко хихикнул:

– Мы до спинки ейной не допущены… Там другие есть, покраше нас…

– Тебя вот, может, и возьмет, – мрачно пообещал толстяк. – Только ейные любовники живут мало…

– Я жене давал клятву верности, – сказал Игар сквозь зубы.

Меньше всего он хотел поразить или растрогать семейку. Он сказал это для себя – чтобы прозвучало вслух, чтобы самому себе напомнить, зачем и почему он здесь; он сказал и мысленно произнес имя Илазы, и требовательно посмотрел на девушку, ожидая подтверждения своим словам – «он говорит правду»… Но Девушка, огорченная, опустила глаза и промолчала.

Мальчишка тем временем хихикнул; толстяк строго сдвинул брови:

– Чего зубы продаешь?..

Мальчишка хитро прищурился, с удовольствием ловя заинтересованные взгляды:

– Есть пятнышко на спинке у ней, точно есть…

Торжество его тут же и закончилось, потому что толстяк не поскупился на полновесную затрещину:

– Чего болтаешь, дурак?!

Мальчишка скривился, грязным кулаком пытаясь размазать слезы по щекам:

– Руки… придержи… Она из бадейки обливалась, как господа делают… А я в лопухах сидел, а она из бадейки…

– Высокородные замашки, – проронил сквозь зубы коротыш. – Принцесса, одним словом…

– И читать умеет, – сказал Игар шепотом. Коротыш поднял брови:

– Точно… Это точно умеет, а ты, вижу, все знаешь про нее, парень…

– Зачем она тебе, а? – толстяк пододвинулся ближе, Игару показалось, что от него пахнет мокрой псиной; вся четверка притихла и глядела выжидательно.

– Мое дело, – сказал он глухо.

Небо было затянуто тучами, и определить, где находится уходящая звезда Хота, не представлялось возможным.

– …Ты наглец.

При свете факела он не мог разглядеть цвета ее глаз; в рассыпанных по плечам волосах переливалась медь.

– Тебе не дорога твоя жизнь? – она усмехнулась.Красивые чувственные губы; он видел, как она изо всех сил хочет казаться хищной. :

Их уединение нарушалось воплями, доносящимися в склеп снаружи – кого-то лупили за несвоевременную выплату дани. Их уединение было коротким и ненадежным; странно, что его вообще не прирезали сразу, что удалось пробраться мимо всех этих нищих и бандитов, мимо криворотого громилы с кинжалом у пояса, мимо еще одного, с шипастым шариком на ремешке и глупым дамским украшением на шее. Он добрался, его пропустили – будто судьба, так долго потешавшаяся и ставившая ему подножки, теперь наконец-то сжалилась и подала руку…

– Я хочу тебя, – пробормотал он, еле разжимая рот. – Я искал тебя… Я…

Он чуть не промахнулся – сильная и верткая, она успела отскочить, но он все равно повалил ее на крышку саркофага и ладонью зажал рот. Все, времени нет, он не станет ни о чем говорить с этой красивой чувственной тварью, звезда Хота закатится через пятнадцать дней; если на спине у кладбищенской принцессы нет ромба, он, Игар, умрет на месте. Это последний шанс, он хочет, желает, он повелевает судьбе– пусть это будет Тиар, у нее должен быть ромб, должен…

Он исступленно рвал на ней одежду; при свете факела в глаза ему взглянули круглые, как две луны, груди– и сразу вслед за этим к горлу его было приставлено острое лезвие.

Он не обратил бы внимания– но его тело еще хотело жить; ощутив нож у сонной артерии, он медленно обмяк, оцепенел, выпуская на волю ее губы.

– Какой ты, – сказала она со странной улыбкой. И снова, плотоядно облизываясь: – Какой ты…

Если бы в этот момент он имел силы взглянуть на себя ее глазами, то увидел бы ополоумевшего юношу-насильника, ведомого одной-единственной целью и готового ради этой цели умереть; принцесса, познавшая на своем веку все разновидности похоти, неожиданно для себя оказалась польщена.

– Ты торопливый, – она не спешила высвобождаться, только лезвие ножа, приставленного к горлу, подрагивало. – Ты любишь, чтобы все было по-твоему… Но будет по-моему, мальчик…

В эту секунду он понял, почему ее боятся; в эту же секунду он уверился, что перед ним именно та, кого он искал так долго и трудно.

Тиар. Он нашел ее; последнее усилие – взглянуть на ее спину. Он нашел ее– но как, скажите, как он вытащит ее отсюда?! Чем он купит ее, чем обманет, как выкрадет, наконец? Не устраивать же дворцовый эаговор среди нищих и калек, не плести же интриги по свержению принцессы, он бы попробовал, но нет времени, теперь уже нет…

Она прочитала в его глазах отчаяние; нож чуть отодвинулся:

– Ты НАСТОЛЬКО нетерпелив? Ты не можешь обождать и секунды? Ты так страдаешь, птенец?..

Он передернулся. Птенец… Лучше бы она не говорила этого слова. Хоть она, конечно, произносит его вовсе не так, как Отец-Вышестоятель…

Она усмехнулась, наслаждаясь его стыдом. Вытянула длинный розовый язычок, острым кончиком коснулась храмового знака на его шее:

– Бедный… Бедный выпавший птенчик…

– Ради тебя, – выдохнул он хрипло. – Смилуйся… я хочу тебя.

Даже она, кажется, удивилась:

– Ну ты и неистовая птичка… Ох и неистовая, ох и…

Он отбросил ослабевшую руку с ножом. Тупой иголкой ткнула мысль об Илазе, о верности, о клятве на Алтаре; тошнотворной волной обдал страх: он еще не изменял жене ни разу, как можно, как…

Он стиснул зубы, раз и навсегда принимая решение: во имя Илазы. Во имя ее; потаскуху Тиар не вытащить к скруту иначе, кроме как соблазнив. Он вывернется наизнанку, он будет лучшим из лучших любовников, она потащится за ним, как кошка… Потом он на какое-то время забылся. Руки его высвобождали из потертого бархата ее роскошные формы; запрокинув голову, разметав по камню саркофага пышные, с медным отливом волосы, она хищно постанывала, и от этого стона все Игарово существо перестало вдруг повиноваться разуму. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного – там, на Алтаре, было другое… Совсем другое было в лесу, с Илазой. Если бы ему сказали полчаса назад, что здесь, в душном склепе, среди бродяг и калек, его захлестнет первая в жизни волна необузданной страс– ти, что он не захочет сопротивляться ей, не сможет сопротивляться…

Он зарычал сквозь зубы. Он был уже не Игар-другой человек, несомый мутным водоворотом, дикое напряжение его тела рвалось наружу, и слово «пятно» потеряло свой смысл. Пятно, пятно на лопатке…

Рывком он развернул ее спиной к себе. Волосы упали, закрыв лопатки; постанывание сменилось негодующим рыком:

– Я так не люблю! Слышищь, так не будет!..

По счастью, ей было уже неоткуда вытащить спрятанный нож.

Он накрутил ее волосы на кулак. Он резко пригнул ее голову к крышке саркофага; по голой спине ее прыгали тени, и он похолодел. В какое-то мгновение родимое пятно увиделось четко и ясно, в следующий момент ему показалось, что это игра света…

Не сходит же он с ума?!

Со свистом втянув в себя воздух, он бросил ее на земляной пол. Навалился сверху, захлебываясь запахом ее тела; обламывая ногти, расстегнул пряжку собственного ремня. Все равно, что там у нее на спине, – если сейчас она не станет принадлежать ему…

Спертый воздух. Запах склепа, запах тела…

– …А-а-а! Взять, взять!..

В склепе как-то сразу сделалось светло от факелов. Игара грубо схватили, ударили по голове и отбросили в угол; оглушенный, он еще некоторое время бился на земле, как выброшенная на берег рыба. Страсть, не нашедшая выхода, обернулась болью и шоком; он успел увидеть, как обнаженная принцесса рвется из рук злых оскаленных стражников, рвется и рычит, как рысь, как голая, по-глупому попавшаяся рысь…

Снаружи было светло как днем. Косоротый громила неподвижно лежал в черной луже крови; стражников было видимо-невидимо, кто-то кого-то волочил, кто-то истошно вопил и выдирался. Не расслышать из склепа звуков облавы могли только Игар, с упорством маньяка разыскивающий на чужих спинах родимое пятно, да принцесса, одержимая страстью и уверенная в собственной безопасности. Ее так и волокли – не одевая; Игара еще раз стукнули по голове и бросили к таким же неудачникам – загнанным в кольцо, спутанным веревками.

В вонючей яме их продержали около суток; все это время Игар исступленно искал среди пленников Тиар.

Он ползал, спотыкаясь о чьи-то ноги, и без устали заглядывал в лица; бродяг в яме помещалось с полсотни, но было темно, и потому он по многу раз заглядывал в одни и те же лица Дважды приходилось драться– беспощадно, потому что его противники желали его смерти; какая-то старуха расцарапала ему лицо, решив, что он хочет отнять у нее черствый кусок хлеба. Тиар не было; он тешил себя надеждой, что увидит ее на суде.

Забившись в темный вонючий угол, он тупо разглядывал собственную руку с обломанными ногтями; вчера ночью с ним случилось страшное, позорное падение. Он, поклявшийся на Алтаре, купился на похоть: прожженной стервы; вид обнаженного женского тела сломил его верность и его благородство, так долго считавшиеся незыблемыми, как гранит. И что с того, что стражники жестоко прервали сладострастную процедуру в самом ее начале– не стражники должны были остановить его, нет… Он глубоко осознает свою подлость – но и сейчас, вспоминая запах ее тела, он покрывается потом.

Суд действительно состоялся; ранним утром пленников по одному вытащили из ямы, а затаившихся в темноте выгнали ударами копий. Щурясь от непривычно яркого света, труженики кладбища выстроились вдоль стены неровной шеренгой – пестрая, опухшая, остро пахнущая толпа; Игар увидел Тиар-сосед справа покосился, приняв его счастливую улыбку за первый признак помешательства.

Потом, потеряв женщину в толпе, Игар посмотрел прямо перед собой– и увидел виселицу с невообразимо длинной перекладиной и рядом – три столба с изготовившимися кнутобойцами.

Среди пойманных были и калеки, и попрошайки, и бандиты-убийцы тоже; Игар ждал, что судья, невысокий молодой человек с равнодушными глазами, попытается выяснить степень вины каждого – вместо этого тот медленно пошел вдоль шеренги, ненадолго останавливаясь, вглядываясь в лица, что-то бормоча под нос. Стражники, следовавшие за ним по пятам, хватали приговоренных по одному и волокли в разные стороны – кого на виселицу, кого под кнут.

Игар удивился полнейшему своему спокойствию.

Страшное дело делалось просто и деловито; кнутобойцы спешили, палач выбивал круглые плашки из-под ног, судья медленно шел вдоль шеренги, пленники покорно ждали своей участи. Известное дело, тягуче рассуждал спокойный Игар. Всех перевешать нельзя – и виселица обвалится, да и слухи поползут… В тюрьме держать – так не бездонная тюрьма, и кормить, опять же, надо… Выпустить всех тоже невозможно, без наказания – тем более, так что все по справедливости, то есть как кому повезет…

Но вот что интересно – как судья выбирает, кого казнить, а кого выпороть и помиловать. Как он определяет? Что он при этом чувствует, вот бы кому в душу забраться любопытно…

Тиар, полуодетая, гордо выделялась из шеренги статью и красотой; ее они не казнят, это точно. Женщин, как правило, не вешают, в особенности красивых; Тиар помилуют– а значит, у Игара еще остается шанс…

Судья подошел так близко, что различимым стало его бормотание:

– Под кнут. Под кнут. Повесить. Повесить… Игар вздрогнул– очередным осужденным к повешенью был толстяк, еще позавчера с накладной грудью изображавший нищенку с ребенком. Теперь его волокли к виселице, уже обросшей неподвижными телами.

Игар отвернулся, чтобы не видеть. За что?! За попрошайничество – петля?! А сколько убийц, живых и невредимых, уйдет сегодня из города, почесывая спины?!

– Под кнут, – бормотал судья. – Под кнут… Под кнут повели Тиар; она шла гордо, как на коронацию. Игар невольно искал ее взгляда – и, проходя мимо, она отыскала-таки его глаза.

Он так и не понял, чего она от него хотела. Она злилась и негодовала – из-за него, совратителя, она потеряла бдительность и попалась так просто и глупо; она пыталась прочитать в его глазах… что? Подтверждение неземной страсти, с которой он ввалился к ней в склеп? Пылкую любовь?..

Во всяком случае гадливость в его глазах должна была ее удивить. Должна была сильно подкосить ее самомнение и сделать предстоящую порку еще более болезненной… Он отвернулся. Притомившийся кнутобоец не поленился раздеть Тиар догола – пленники, еще томившиеся в ожидании, оживились:

– Ах, принцесска-то хороша…

– У-У-У. Вот не думал, что такое увижу…

– Слюни-то подбери, повиснешь сейчас, а лишь бы на голую бабу…

– А я и с виселицы пялиться буду… Кнутобоец привязал Тиар к столбу и рывком отвел со спины ее длинные волосы; Игар увидел пятно. Пятно в форме ромба под правой лопаткой…

Или нет?.. Он замигал, будто в глаз ему попала мошка. Рябит отчего-то перед глазами. Так бывает, если очень всматриваться…

Где же пятно? Где же пятно, нет ничего, только синяк огромный прямо на хребте, уж не он ли, Игар, припечатал беднягу к саркофагу… Круглый темный кровоподтек посреди спины…

Он протер глаза кулаками. Потом еще; потом снова, оскорбленный, потрясенный, смертельно обиженный. Как?!

– Повесить, – сказал судья его соседу справа, и тот разразился горестным воплем. Синее небо; топот сапог, напрягающаяся, будто струна, веревка…

Кнутобоец полосовал нежную кожу Тиар… Прости, Святая Птица. Женщины, которая вовсе не Тиар. Женщины, к которой в эту минуту Игар ощутил животную неприязнь– кажется, ему приятно, что ее бьют… Это чувство недостойно человека и мужчины, а ведь он стоит перед виселицей, и вдруг последним в его жизни чувством будет именно это– не любовь и надежда, а гадкое, животное отвращение… К ней, и в особенности – к себе. К себе, падшему, предателю и похотливой скотине…

Судья стоял перед ним. Глаза его были сини, как небо, и так же пусты.

Игар знал, что полагается вспоминать свою жизнь – но ничего не вспомнил. Тот день, когда семилетний малыш впервые переступил порог Гнезда… Тот день, когда семнадцатилетний юноша впервые увщ Илазу… Ничего этого нет и не было, воспоминав дряблы, как мокрая вата, и навалившаяся усталое сильнее, чем желание жить. Сейчас за него решат все его вопросы, и не надо самому морочиться с петлей…

Ятерь и Тучка. Слуги в доме княгини, те, что помогали влюбленным. Их вот так же повесили, и он, Игар, виной. Даже если и не он их выдал под пыткой – все равно вся история приключилась из-за него… Было бы справедливо, если бы судьба Ятеря и Тучки постигла бы…

Судья смотрел. Игар не мог понять, что выражают его синие глаза– они казались лишенными мысли. Как пуговицы.

…Святая Птица!.. Вот кого он должен вспоминать перед смертью, вот кому должен молиться… Он забыл, он разучился верить. Птица отказалась от него…

Сколько судья может молчать, его ведь еще ждет работа?!

Та женщина… Пенка. Счастливое существо, лишенное рук и ног. Рассвет в степи… Цветные огни в высыхающей траве. Трава… по которой ступает босыми ногами безумная Полевая Царевна. Жизнелюбивый Скаль со страшным забинтованным лицом, падающий со стрелами в груди и с именем мертвой жены на устах…

На дне синих глаз судьи что-то изменилось. На одно мгновение.

– Под кнут…

Игару показалось, что он ослышался; руки в перчатках уже тащили его за плечи, снимали рубаху, ставили лицом к столбу…

Жгучая боль удара привела его в чувство.

* * *

Кислые лесные яблоки приобретают вполне терпимый вкус, если их испечь в золе.

Наевшись, Илаза вытерла черные руки о пышную подушку мха, уселась на толстый поваленный ствол и опустила подбородок на переплетенные пальцы.

Близилась осень; ручей несет по течению редкие Желтые листья, но уже завтра их станет больше. Возможно, когда вся эта роскошная листва бесполезным ковром ляжет на землю, присоединившись тем самым к предыдущим поколениям своих палых предков… Когда все эти ветки предстанут в наготе – тогда и объявится среди них ничем не прикрытое паучье тело, и потрясенный взгляд ее сможет лицезреть зазубренные костяные крючья в островках седой шерсти, брюхо с основаниями восьми суставчатых лап, два мохнатых отростка по бокам головы…

Она передернулась. До такого зрелища она не доживет, потому что звезда Хота опустится раньше.

Впервые за долгое время она подумала об Игаре – на этот раз без надежды и без страха. Сущим ребячеством было надеяться, что, спасая ее, возлюбленный изловит и приведет пред скрутовы очи некую неизвестную, скорее всего, мифическую женщину. И уж конечно, глупо было бояться испытаний, ожидающих его на дороге: любой нормальный человек, осознавший невыполнимость задачи, отказывается от дальнейших попыток…

Ровный ход ее бесстрастных рассуждений вдруг прервался. Она больно закусила губу, пережидая приступ ярости и горя, потому что ей представился Игар, спокойно живущий где-нибудь на хуторе, забывший и думать о звезде Хота, и только изредка, спьяну, оплакивающий Илазину судьбу горючими бессильными слезами…

Она стиснула зубы. Не время быть слабой; пока что сила ее в том, что она не боится смотреть правде в глаза. Возможно, любая другая девчонка до сих пор тешила бы себя надеждами и без конца проигрывала для себя картину возвращения своего героя мужа; ей, Илазе, нравится быть сильной. Ей слишком хочется жить, чтобы перекладывать свое спасение на плечи любого другого человека. Она должна позаботиться о себе сама…

Ей снова увиделся Игар, сидящий в кабаке за кружкой пива. В компании таких же, молодых и сильных, развеселых, громогласных, розовощеких парней… Она, Илаза, начала говорить себе правду – негоже останавливаться на полпути.

Игар… Свидания через закрытую дверь. Весь этот дом– закрытая дверь, анфилада комнат, где бродит призрак Ады. Сплошной черный бархат, душный запах цветов и свечей, будто вечные похороны…

Однажды в раскрытое окно влетела ласточка. Какое-то время изящная черная птичка металась и билась в стекла, а потом насмерть расшиблась, и романтически настроенная девочка Илаза с горечью осознала себя пленницей, только, в отличие от ласточки, с заточением своим смирившейся…

Да явись тогда кто угодно, хоть старик, хоть урод, и пообещай ей перемену участи, прорыв, свободу– разве она отказалась бы?!

Случилось так, что первым свою любовь предложил Игар. Свою любовь, как довесок к освобождению. В пору ли было колебаться?.. Игар, как волшебный ключик, открывающий постылую дверь. Игар как средство, Игар как путь… Сейчас она говорит с собой, никто не услышит и никто не упрекнет ее в холодности и цинизме. Хоть с собой-то она может быть откровенна?!

Скрючившись на своем стволе, Илаза обхватила плечи руками и заплакала без слез. Истинная природа ее любви к Игару оказалась по-делячески низменной; ей, привыкшей любить себя, так мучительно оказалось себя стыдиться.

…Или она все же ошибается?! Или это говорят в ней отчаяние и усталость?

Обманывая себя, она толкает себя же навстречу гибели. Не время выяснять, была ли ее любовь тем действительно священным романтическим чувством, которое, как она знала, рано или поздно приходит к любой благородной девице. Важно понять одно – Игар не придет.

А это значит, что ее, Илазы, жизнь может быть спасена только ее руками.

Глава одиннадцатая

Аальмар вернулся к самому празднику Заячьей Свадьбы.

Вечером, когда весь мир, казалось, пирует за одним длинным столом, они вдвоем гуляли вдоль улицы; разноликие снежные зайцы, сооруженные по традиции в каждом дворе, смотрели им вслед глазами-картофелинами. Первый снег и не думал прекращаться, валил и валил, осыпая заячьи фигуры, посверкивая блестками в свете бесчисленных факелов…

– Я должен уехать снова. В довольно-таки тяжелый поход.

Она сжалась. Как чувствовала; радость праздника и радость встречи с ним меркла перед страхом возможного расставания. А теперь померкла вовсе, и снежинки бессильно таяли, ложась ей на ресницы.

– Малыш… Я виноват перед тобой. Чем мне искупить?..

Она молчала. Снег приглушал все звуки– крики пирующих, звон бубнов и пиликанье самодельных скрипок. Там, где должна была быть луна, тускло светилось сквозь тучи желтое пятно.

– Скажи мне, чего ты хочешь. Я исполню. Правда.

– Я хочу, – она набрала в грудь побольше воздуха, – я хочу, чтобы ты забыл об этой проклятой войне. Чтобы ты… чтобы ты остался навсегда. Никогда больше не уходил, потому что…

Она запнулась, не зная, рассказывать ли ему свой повторяющийся страшный сон; потом собралась с духом и рассказала.

Аальмар молчал.

– Не война ищет тебя – ты ищешь войну, – девочка устало перевела дыхание. – Я не хочу все время ждать. И я не хочу быть твоей вдовой, Аальмар.

Снег прекратился; желтое пятно на месте луны сделалось ярче.

– Но ведь это мое ремесло, – сказал Аальмар глухо. – Это мое дело, оно приносит мне деньги и славу, но главное – дает возможность быть собой и проявить себя. Небо одарило меня даром полководца– разве разумно отвергать его? Разве есть для мужчины занятие почетнее, нежели быть воином?

Девочка потупилась. Рядом с его аргументами все ее слова покажутся по-детски наивными – и все же она решилась заговорить вновь:

– Для женщины нет более славного дела, нежели родить и вырастить ребенка. Для мужчины нет дела почетнее, чем в совершенстве научиться убивать; разве в твой дом явились враги?

Она сказала это и низко опустила голову, опасаясь его гнева. Он и вправду долго, очень долго молчал; у самой дороги стоял чей-то маленький, наспех вылепленный зайчик.

– Тебе не дает покоя то поле, – сказал Аальмар тихо.

Она склонила голову еще ниже:

– Да…

– Напрасно я тогда согласился идти на поиски куклы…

– Нет, – она подняла глаза. – Не напрасно, Аальмар. Ох как не напрасно.

Из чьих-то ворот вывалилась на улицу полупьяная веселая толпа. Аальмар придержал шаг, давая плясунам возможность пробежать мимо; кто-то собрался было затянуть гуляющую пару в хоровод – однако, узнав Аальмара, тут же оставил свое намерение. Песни и смех отдалились и стихли, поглощенные снегом.

– Я не смогу объяснить тебе, – он тихо усмехнулся. – Что это такое, когда сходятся на поле две воли… Две силы, состоящие из множества сил, тщательно выверенных, переплетенных… Как бьет в лицо ветер, как бешено летит конь, какая это завораживающая игра – сражение…

Теперь молчала девочка. Очень долго молчала; один за другим гасли, догорая, факелы. И мерно поскрипывала дорога под каждым шагом. И пристально смотрели снежные зайцы.

– Ты не убедишь меня, – сказал Аальмар со вздохом. – А мне не убедить тебя… Но не в этом дело…

Он замолк, будто оборвав себя. Тяжело нахмурил брови. Сжал ее руку в меховом рукаве:

– Я… Видишь ли. Раз уж так вышло… Я люблю тебя, малыш, и я обещал выполнить твое желание; знай же, что этот мой поход будет последним. Теперь я вернусь навсегда.

Не веря своим ушам, она вскинула на него потрясенные, радостные глаза. Он смущенно улыбался:

– Не думай, что так просто… Что мне так просто решиться. Я помышлял об этом и раньше, но все не хватало… наверное, этих твоих слов. Я выбираю между женой и войной – и я выбираю жену; мы сочетаемся с тобой и будем жить неразлучно. Всегда…

Она всхлипнула. Надо же, при чем тут слезы… – При чем тут слезы? – спросил он, ласково отстраняя ее от своей груди. – При чем?..

* * *

Снег пошел снова, и на щеках у нее таяли снежинки. Таяли и скатывались маленькими прозрачными каплями.

– Мама велела, чтобы ты поел. Девочка смотрела серьезно и непреклонно. На низком бочонке у ее ног стояла миска с дымящейся кашей.

– Мама сказала, что, если ты не будешь есть, она тебя выгонит.

Игар через силу кивнул:

– Я буду…

Девчонка не уходила; вряд ли ей были знакомы фокусы с тайным выбрасыванием нелюбимой еды. Закопать ненавистную кашу способен сытый, благополучный ребенок, а эта девочка выросла в строгости; ей, наверное, и в голову не могло прийти, что Игар собирается выбросить еду -однако она не уходила и смотрела все так же сурово и требовательно.

И он принялся есть. Поначалу куски шли в горло с усилием, через «не могу» – а потом проснулся голод, он доел горячую кашу до конца и облизнул ложку:

– Спасибо…

Девчонка сосредоточенно кивнула и молча унесла опустевшую миску в дом; Игар клубком свернулся на соломе и натянул сверху одеяло – в сарае было тепло, но изводящий Игара холод гнездился где-то у него внутри. От ледяного камня в груди не защитит никакое одеяло…

В сарае стало темнее– у дверей, закрывая свет, стояла «младшая хозяйка» – хозяйкина сестра, беременная, огромная, как гора. Игар из вежливости чуть приподнял голову.

– Лежи, – женщина слабо улыбнулась, – Муж вина вот из погреба поднял… Тебе принести?

Игар молча покачал головой. От этого обыкновенного жеста мир перед его глазами пошел кругом, закачался, как лодка, и успокоился только через минуту; женщина не уходила.

– Может, тебе знахарку? Сестра беспокоится– уж коли подобрали тебя, так худо, если ты у нас прямо в сарае помрешь…

– Я не помру, – сказал Игар с трудом.

– Смотри, – предостерегла женщина озабоченно. Помолчала и вдруг улыбнулась:

– Ты вот что… Молодой, красивый, оклемаешься, видимо… А кривишься, будто тебе жизнь не мила. Нехорошо это…

Рука ее неосознанно-ласково провела по круглому животу; Игар решил, что промолчать– невежливо.

– Ладно… – выдавал он, с трудом смягчая свой сиплый голос. – Не буду…

Женщина снова улыбнулась, кивнула и отошла от двери; Игар закрыл глаза.

Ему осталось жить двенадцать дней – в ночь, когда звезда Хота не поднимется больше над горизонтом, он умрет вместе с Илазой. Это все, что он может для нее сделать. Дабат…

Он пошевелился. Исполосованная спина саднила, но эта боль уже не в состоянии была помочь ему. Та боль, что пришла под кнутом, на какое-то время одолела все чувства, включая и стыд, и тоску; теперь и стыд, и тоска вернулись с новой силой.

«Младшую хозяйку» звали Тири; освобожденная от домашних забот – пузо-то какое! – она часами просиживала на солнышке, забавляя Игара старыми сказками и правдивыми историями из жизни поселка. И сказки, и истории начинались с того, что некто терпит обиды и страдания, а заканчивались неизменно счастливо; Игар сидел, прислонившись боком к стенке сарая, и делал вид, что ему интересно. Нехорошо было . обижать милую искреннюю женщину, совершенно бескорыстно старающуюся его утешить.

Потом Тири замолчала, прислушиваясь, по-видимому, к тому, что творится у нее внутри; подумала, с особой осторожностью поднялась с низкого табурета, на котором сидела:

–Ну… Пойду-ка, – прикрыв глаза ладонью, она поглядела на высокое солнце. – Ежели все по добру поведется, то ночью, может быть… У меня и первенец-то быстренько выскочил – а этот, ежели по добру, то как пробочка и вылетит…

Игар сидел и смотрел, как она идет к дому– ступая осторожно и горделиво.

По добру не повелось.

Девочка, принесшая Игару обед, казалась возбужденной и радостной– «у тетки началось». Посреди двора развели костер, и старшая хозяйка торжественно бросила туда жертву добрым духам – пучок ароматных трав. Дети в восторге прыгали вокруг, выкрикивая считалки-заклинания и вдыхая терпкий дым.

К вечеру радость в доме поугасла, осталось лишь возбуждение; в сумерках к воротам подкатила повозка, привезшая властную высокую старуху – лучшую на три деревни повивальную бабку.

Игар, которому вдруг страшно и тоскливо сделалось в его одиночестве, сидел на кухне вместе с детьми старшей хозяйки – все они по очереди нянчили сына Тири, двухлетнего мальчонку, чей брат или сестра собирались сейчас появиться на свет. То и дело забегал обеспокоенный муж Тири, шумно отхлебывал из кружки с водой, вытирал усы, оглядывал кухню невидящим взглядом и торопился прочь. Сверху, из спальни, все явственнее доносились стоны.

В очередной раз заскочив в кухню, муж роженицы поманил Игара пальцем:

– Поди…

И, когда Игар вышел, просительно взял его за локоть:

– Ты… Страшно мне чего-то. Эти-то, – он имел в виду старшую хозяйку и ее мужа, – эти-то при деле, а меня выгнали… А мне страшно одному. Первый раз так не боялся… Тири… она…

Он замолчал, собираясь с словами и одновременно вглядываясь Игару в лицо – не думает ли смеяться?! Игар не думал; муж Тири перевел дыхание:

– Ты… своему бы я не сказал. Ты чужой, придешь – уйдешь… Поболтай со мной… покуда. Чтоб не так долго… Вот как тебя, к примеру, зовут?

Игар назвался.

– А меня Глабом, – муж Тири тоскливо вздохнул. – Первенысий наш мальчик быстро родился… А это… может, девчонка?..

Игар кивнул, соглашаясь; он ничего не смыслил в деторождении, зато прекрасно понимал, что Глаба нужно поддержать.

Сверху донесся не стон уже – вопль; Игар почувствовал, как продирают по коже липкие противные мурашки. Бесхитростная Тири со своими добрыми сказками…

Глаб судорожно сдавил его руку:

– Жена… она терпеливая. Она страх какая терпеливая, ей как-то на сенокосе палец на ноге отхватило… Так она ни слезиночки не пролила, улыбалась даже, мать свою успокаивала… А…

Тири закричала снова– голос казался неузнаваемым. Игар сглотнул.

– Что-то долго, – Глаб сжимал и разжимал пальцы. – Я… пойду туда. Я спрошу, как…

Игар пошел следом.

Дверь спальни была приоткрыта. Повивальная бабка говорила раздраженно и властно; старшая хозяйка, кажется, возражала. Что-то со стоном пыталась сказать роженица; из комнаты вышел хмурый как туча старший хозяин. Оттолкнул пробирающегося вовнутрь Глаба:

– Уйди… Не до тебя…

Глаб скривил лицо – выражение детской слабости портило его мужественные, красивые в общем-то черты:

– Что… не так? Не так?! Хозяин сжал зубы:

– Значит… повитуху надо звать, что на постоялом дворе живет. Она…

В комнате грохнуло что-то тяжелое; лучшая на три деревни повивальная бабка распахнула дверь настежь, так, что Игар успел увидеть постель и кого-то на постели, и какие-то тряпки на полу… Повивальная бабка уперлась руками в бока, и подбородок ее, отмеченный крупной родинкой, упрямо вздернулся:

– Я тебе позову!.. Я тебе позову ее, приблуду-то приезжую!.. Я тебе дура, значит?! Я говорю, судьбина ведет, судьбина-матерь выведет али младенца…

Глаб двумя руками взял себя за горло:

– Тири… Жену мне спасите, а она потом другого родит!..

Из приоткрытой двери донесся почти звериный, страдающий крик. Игар прислонился к стенке.

Святая Птица… Ну как же все это уживается в одном мире! Кладбища, кишащие червями и нищими, похотливая возня на крышке саркофага, отягощенная телами виселица… Почему мир до сих пор населен? Его так трудно населять, этот поганый мир, так невыносимо тяжело… И собственная Игарова судьба, если вдуматься, не столь уж трагична; все поправимо, если это не смерть или не роды…

– Против судьбы не попрешь, – холодно сообщила старуха. – А эта приблуда, говорят, уже сотню баб уморила…

– Врешь ты все! – не выдержала хозяйка. -Коли не можешь, власти твоей нет…

– Могу! – взвилась повивальная бабка. – Посю-да, – провела рукой по горлу, – могу, а дальше уже судьба…

Тири закричала снова. Глаб передернулся; хозяин мрачно глядел вслед старухе, удалившейся в комнату и закрывшей за собою дверь. Жена его молча ожидала.

– Послать? – шепотом спросил хозяин. – За повитухой-то…

Женщина колебалась. Игар видел, как пальцы ее кромсают край передничка, безжалостно выдергивают белые нитки.

– Хуже не будет, – сказал мужчина шепотом. – Куда уж хуже… Тихо, Глаб, тихо… Ежели он… поперек… в ней встал… Куда хуже, у меня сестра вот так…

Глаб заплакал.

– Уже поздно, наверное, – тихо предположила женщина. – Уже…

Мужчина сжал зубы:

– О ней… о той повитухе, разное говорят… говорят, что она…

– Чего вы ждете?! – закричал Игар шепотом.

О нем все забыли, его никто не замечал, а теперь он, наконец-то обретший дар речи, шагнул вперед возмущенно и зло:

– Чего ждете?! Я за ней пойду! Я приведу ее сейчас, а там будете решать, поздно или нет… И где какая баба что сбрехала…

Мужчина нахмурился. Глаза его холодно блеснули; женщина поднесла искромсанный край передничка к губам:

– Иди…

Из кухни выглянула детская рожица – и испуганно спряталась опять.

Он колотил в запертую дверь, пока на сбил кулаки, а потом стал тарабанить ногами, и когда в конце концов сонный слуга отворил ему, в опущенной руке слуги была суковатая палка:

– Ополоумел?!

Игар нырнул под его руку, быстро огляделся; в дальнем конце коридора шлепал туфлями упитанный мужчина в ночном колпаке и со свечкой. Игар не без основания принял его за хозяина.

– Мне повитуху, – сказал он быстро, уворачива-ясь от не в меру ретивого слуги. – Повитуха здесь живет, а там… – он запнулся, потому что выяснилось, что он .даже не знает прозвища приютившей его семьи. – Там… Тири рожает.

– Моя жена пятерых родила без всякой повитухи, – сухо сообщил хозяин. – Заведение почтенное, ночь, люди спят…

– Я вам шеи переломаю! – закричал Игар в запальчивости, скорее всего, напрасной. – Человек же… ребенок…

Хозяин поморщился:

– Ты, парнишка… Не кричал бы. Вот лучше не кричал бы, дело тебе говорю… Потому как заведение почтенное, а крикуны, они, знаешь…

– Кто меня звал?

На лестнице стояла женщина– поверх ночной ;рубахи на ее плечи накинут был плед. Маленькая лампа освещала ее лицо снизу– оттого оно казалось фантастичным и таинственным, как у каменной химеры.

– Тири рожает, – сказал Игар скороговоркой. – И ребенок… поперек. То есть идет поперек, и…

Понятно, – лицо женщины изменилось; она чуть ниже опустила лампу, и тени скакнули. – Я сейчас, подожди…

Снова увернувшись от слуги, Игар выскочил на улицу; в прорыве между тучами висела тусклая, ущербная луна, и это был единственный свет во всем мире;

Игар в тоске подумал, что все усилия могут оказаться тщетными. Поздно…

Женщина вышла через минуту; в руках ее был тугой узелок. Слуга с раздражением захлопнул дверь, на полуслове поглотившую его скверное ругательство.

– Далеко? – коротко спросила женщина.

– На западной… окраине, – с трудом выговорил Игар. Ему хотелось верить, что он не ошибся.

– Лошадь есть? – женщина огляделась, будто в поисках экипажа. . Игар растерялся:

– Н-нету… Я так, бегом…

Женщина нахмурилась; Игар испугался, что она повернется и уйдет обратно – если лошади нет…

– Давно? – отрывисто спросила женщина. Игар не понял:

– Что?

– Давно роды начались?

Игар замялся: – Кажется… около полудня…

– Времени нет запрягать…– женщина опустила голову, будто раздумывая. – Первые?

– Вторые…

– Чего же ты стоишь?! – женщина искренне удивилась. – Веди скорее!

Она уцепилась за его локоть, и они отправились – почти бегом и почти в полной темноте; по счастью, улица была прямая и без перекрестков, и потому Игар надеялся, что они не заблудятся.

– Ты муж? – спросила женщина все так же отрывисто; он сперва не разобрал:

– Что?

– Муж? Твой ребенок родится?

– Нет… – он вдруг почувствовал едва ли не смущение.-Я так… знакомый.

– Почему раньше не позвали? – в голосе ее скользнул металл.

– Дураки потому что, – бросил Игар в сердцах. – Бабка у них там… Здоровая такая…

– Ясно, – отозвалась женщина. Больше они не разговаривали– берегли дыхание; Игар все ускорял и ускорял и без того быстрый ход, но женщина, к его удивлению, не отставала и не жаловалась – хоть взять из ее рук тяжелый узелок он догадался только на полпути.

Дом они увидели издалека – во всех окнах горели огни. Игар испугался, что услышит плач и причитания, как над покойником, – но из дома донесся все тот же натужный, хриплый крик Тири. И откуда у нее еще берутся силы кричать?!

От давно догоревшего, но еще не остывшего костра тянулись запахи ароматных трав. На крыльцо выскочил Глаб – белый, с трясущимися руками:

– Сюда… Пожалуйста, сюда…

Повитуха кивнула ему, приняла из рук Игара свой узелок и решительно двинулась вверх по лестнице.

Он не хотел идти следом– и все же шел; дверь комнаты осталась приоткрытой, и в узкую щель Игар увидел, как старуха с потемневшей физиономией грозно берется в бока. Он успел поразиться нелепости и ненужности стычки, которая сейчас произойдет, – однако ничего не случилось. Приведенная им женщина быстро оглядела комнату, по-деловому кивнула старухе и тут же, развязав свой узелок, извлекла оттуда завернутые в белое полотно инструменты. У старухи на языке еще лежал язвительный вопрос – а новая повитуха уже негромко распоряжалась, расспрашивая о чем-то старшую хозяйку и выпроваживая с поручением ее мужа. То железное, что явилось из полотняного свертка, поразило старуху не меньше, чем Игара, а прочих, кажется, еще и напугало; старшая хозяйка нахмурилась и хотела что-то сказать – однако новоприбывшая повитуха уже не обращала на нее внимания, и ее холодная, спокойная и в то же время доброжелательная уверенность мгновенно расставила все по своим местам.

Когда повитуха присела на кровать к роженице, Игар потерял ее из виду. Дверь длинно проскрипела и закрылась; спустя несколько минут лучшая повивальная бабка на три деревни ушла – хмурая, как грозовое небо, и обескураженная. Игар, которому больше нечего было делать, вернулся на кухню.

Младшие дети спали прямо здесь – на скамейках; две старших девчонки, двенадцати и четырнадцати лет, сидели плечом к плечу, крепко сжав губы и глядя на огонек лампы. Игар искренне посочувствовал им, созданным женщинами и потому обреченным на многократные родовые муки…

Крики Тири ненадолго стихли; снова подкравшись к ее двери, Игар услышал шорох, тихий звон металла, перешептывания – и мягкий глубокий голос повитухи:

– Десять белых голубей из далеких из полей… принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите…

У Игара закружилась голова; он ушел в кухню и до утра просидел в углу, обхватив руками плечи и слушая дыхание спящих малышей. Тири наверху стонала – то громче, то тише. Стучали по лестнице чьи-то шаги, что-то приносили и уносили, повитуха говорила то тихо и властно, то певуче, вполголоса; Игар так и не сомкнул глаз.

Утром ошалевший от пережитого, захмелевший от счастья Глаб сидел у изголовья полуживой Тири и без устали гладил, трогал, целовал ее руку; старшая хозяйка прижимала к груди сверток с племянником, а повитуха, страшно осунувшаяся за ночь, что-то долго и подробно ей объясняла. Хозяин, отозвав Игара в сторону, серьезно признался:

– Ой, напьюсь сегодня. Ой мама, как напьюсь… И тебя напою, парень, потому как вроде бы породнились…

Игар бледно улыбнулся.

Повитуха вышла во двор; в руках ее по-прежнему был тугой узелок: Игар с содроганием вспомнил ночную дорогу, ущербную луну и светильники во всех окнах. Вслед за женщиной вышел бледный, опухший Глаб, вышел и прямо посреди двора стал на колени:

– Госпожа… Жизнь мою возьми… Что хочешь, что пожелаешь, все отдам, спасительница, спасибо тебе…

Подошла старшая хозяйка; в руке ее подрагивал увесистый мешочек:

– Госпожа, спасибо… Вот… Повитуха спокойно приняла деньги, отсчитала с десяток монет, прочее с бесстрастным лицом вернула:

– Беру, сколько дело того просит. Прочее – не мне.

Хозяйка собралась было возразить – но встретилась с нею глазами и отступила, смущенная:

– Госпожа, плата – это одно… Это само собой. А что сделать тебе, чтобы… отблагодарить? Может, чего пожелаешь?..

Повитуха некоторое время молчала; Игар с удивлением рассматривал тонкие черные брови, мягкие губы, Iокруженные чуть заметным пушком, и темный клубок собранных на затылке волос. Лицо женщины, мирное и доброжелательное, казалось тем не менее землисто-серым. Игар с удивлением понял вдруг, что она еле Держится на ногах. Едва стоит – но привычно высоко Одержит голову, победительница, осознающая свою победу, кудесница, гордая своим причастием к чуду, счастливая не меньше, а может быть, и больше этих измученных людей – но не подающая виду, спокойная и уверенная, и только взгляд…

– Одна просьба, – сказала она наконец. – Я бы радовалась… если б мальчонке дали имя, какое я скажу.

Глаб воодушевленно закивал головой; хозяйка тоже кивнула, и вслед за ней милостиво кивнул хозяин.

– Назовите его, – темные глаза женщины блеснули, – назовите его Аальмаром. Это хорошее имя, правда?..

Что-то дрогнуло в ее голосе– будто едва-едва, одним прикосновением зацепили глубокую и мощную струну. Игар не мог дать названия чувству, скользнувшему в ее обыкновенных словах, по спине его продрал мороз.

Она ушла, забыв об Игаре, даже не взглянув в его сторону; счастливый Глаб проводил ее за ворота.

Старший хозяин напился, как обещал. За буйным, слегка нервным застольем Игар вдруг ощутил себя очти своим-вовремя сходив за повитухой, он как бы приобщился к семейным тайнам. Старший хозяин и счастливый папаша Глаб от души посвящали его в тонкости, которых он рад бы и не знать, – Тири, оказывается, хворала по женской части, и та самая старуха, лучшая на три села, обещала ей бесплодие. Старуху не ругали особенно, но и поминали с неохотой; старшая хозяйка по секрету поведала, что о той повитухе, которая спасла жизнь матери и младенцу, болтают, будто бы она ведьма. Глаб, расчувствовавшись, заявил, что спасение жены и сынишки готов принять и от ведьмы тоже; перед глазами Игара стояло мягкое и вместе с тем непреклонное лицо – «Десять белых голубей из далеких из полей…»

Он сидел среди уверенных, деловитых людей, заново переживавших свой ужас и последующее счастье, а заодно строивших планы о покупке новой коровы и перестройке курятника. Он был благодарен им за краткое забвение; странно или нет, но спеша в темноте за повитухой, он ни о чем другом не успевал уже думать– ни об Илазе, ни о скруте, ни о скорой смерти. Все в мире правильно, думал он, слизывая с ложки творог, обильно политый медом. Кто родился– умрет… Сначала я, а чуть позже– этот новый сын Тири, Аальмар…

Он отбросил эту мысль, как невообразимо гадкую. Старшая хозяйка между тем признавалась, что молила о спасении сестры все известные ей силы, в особенности Святую Птицу, и Птица, вероятно, помогла, а потому в скором времени она, старшая хозяйка, отправится в ближайшее Гнездо (Глаб присвистнул – экая даль!) и поблагодарит Птицу лично. Старший хозяин снисходительно усмехнулся – он, оказывается, еще неделю назад принес тайком от всех жертву родильнице-земле – закопал на плодородном поле деревянную дощечку с выжженным на ней именем – Тири. Старшая хозяйка усомнилась, что такая жертва имеет смысл, – старший хозяин нахмурился. Жена его может верить во что угодно и в Птицу тоже – а он мужчина и давно знает, что нет вернее способа сохранить человека от напасти. Родильница-земля покровительствует не только беременным, но и женщинам вообще– а потому он намерен в скором же времени выжечь на дощечке имя повитухи – Тиар –и закопать на самом плодородном из полей, что за мельницей…

Игар лил в его миску мед; светлый и густой, мед стекал по белой горке творога, заливал ее тягучими волнами, поднимался, грозя покрыть вершину творожной горки, полился через край… Потек по столу– медленно, величаво, густым потоком…

Его схватили за руку:

– Ты чего?! Будет, хватит, гляди, что натворил… Он смотрел, как они хлебом и ладонями собирают со стола медовую реку. Глаб, пьяный от трех глотков яблочного вина, клялся по очереди отблагодарить известных ему духов и богов; усы старшего хозяина обвисли, как две медовые сосульки…

– Как ее зовут? – спросил Игар шепотом. Хозяйка удивленно нахмурилась:

– Кого? Игар молчал.

– Что с тобой? – спросила хозяйка уже обеспо-коенно.

– Перепил, – беззлобно предположил старший хозяин. Игар обернулся:

– Ее имя… ее имя, ты только что называл…

– Тиар ее зовут, – старшая хозяйка по очереди облизывала пальцы – будто аккуратная кошка. -Госпожа Тиар, я же говорю, что про нее болтают, будто она…

Игар смотрел, как она говорит, и не слышал ни слова.

Слуга узнал его и недобро прищурился:

– Что, опять рожает кто-то? Или это у тебя морда постоянно так перекошена, от природы?

Игар облокотился о забор. Постоял, пытаясь унять бешено колотящееся сердце; нельзя торопиться. Нельзя волноваться. Теперь. – все возможное хладнокровие. Птица слышит его. Птица поможет… И Слуга выпятил губу:

? Чего вылупился? Говори либо проваливай…

– Госпожа Тиар у себя? – спросил Игар на удивление спокойно. Даже похвалил себя мысленно: молодец…

Слуга почесал за ухом. Снова взглянул на Игара – на этот раз подозрительно:

– А у тебя к ней чего?

«Нельзя закипать, сказал себе Игар. Нельзя раздражаться. Этому наглому дураку не удастся вывести его из себя».

– У меня к ней дело, – проговорил он как мог кротко. – Позволь, я пройду.

Слуга скривил губы:

– Отдыхает она… Велела разбудить, только если на роды покличут. Ты на роды ее или как?..

Игар отвернулся. Вспомнил землисто-серое, осунувшееся лицо – спасая Тири и младенца, эта женщина устала чуть не до обморока.

– Я подожду, – сказал он глухо. – Сяду под забором и подожду… Не прогонишь?

Слуга поковырял в носу и ничего не сказал.

Игар привалился спиной к теплым доскам; следы кнута тут же о себе напомнили – поморщившись, он повернулся боком. Неожиданная передышка; он искал так долго – подождет еще несколько часов…

Он погрузился в сон глубоко и внезапно, как ныряльщик. В его сне серые с красным пятна скользили по поверхности большого шара – не то деревянного, не то костяного… Тени и блики, он то улыбался, то прерывисто вздыхал. Забытье, передышка…

Потом он– во сне– почувствовал, что кто-то стоит рядом.

* * *

День выдался по-осеннему благостный и по-летнему теплый. Как ни мучительно было стирать в ледяной воде, да еще согнувшись в три погибели – но неделями не менять одежду еще мучительнее, а хуже грязного белья может быть, пожалуй, только новая

Илазина затея…

Покончив со стиркой, она аккуратно развесила свой износившийся наряд на ветвях невысокой ивы. Все, что носила, все до нитки; солнце стояло высоко и припекало от души, а потому озноб, сотрясающий нагое тело Илазы, никак нельзя было списать на холода.

Ее план казался столь же мерзким, сколь и безнадежным. Это был не план даже– смутная задумка, основанная только на слышанном от матери утверждении, что все существа мужского пола прежде всего похотливы. Прежде всего похотливы, а потом уже злы или добры, подлы или благородны…

Плоский камень на берегу ручья оказался теплым, как свежеиспеченная булка. Подавив в себе внезапную тоску по хлебу, Илаза устроилась на валуне в живописной позе соблазнительницы с дешевой картинки. Она нежилась, с ленивой грацией подставляя ласковому солнцу лицо и груди, бока и спину– а мысли тем временем вертелись по кругу, как цирковое колесо с запертой в нем тощей белкой.

Пусть он не придет. Пусть он не заметит ее, ведь часто случалось, что за три или четыре дня он не показывался ни разу… Одежда высохнет, она со вздохом облегчения облачится в чистое – и у нее будет еще много ночей, чтобы лежать в сухих теплых листьях и не думать о плохом…

Но кто тогда ее спасет?! Если она не вывернется, не придумает, не решится, не заставит себя осуществить самый невозможный план – кто спасет ее в минуту, когда звезда Хота скроется за горизонтом? Вряд-ли на свете может быть нечто худшее, чем смерть от скруто-вых лап… или жала. Во всяком случае то, что она задумала, ничуть не хуже…

А если так – нечего прятаться и уговаривать судьбу: «Пусть он не придет!..» Наоборот, пусть приходит, она ждет его, ждет…

Закрыв глаза, она сквозь веки видела красный солнечный свет. Нельзя дрожать и покрываться пупырышками, как голая девка, которую выгнали из бани. Ее тело молодо и красиво– в ее силах сделать его еще и жадным. Пусть через боль, через усилие – надо, надо…

Она попыталась вспомнить ту ночь на Алтаре – но вместо вожделения снова пришел озноб. Что поделать, если в собственной памяти ей не почерпнуть нужных красок и образов, то придется притворяться, придется вспомнить и дешевые картинки, и слышанные где-то рассказы, и рыжую веснушчатую горничную, которая Даже пыль вытирала, зазывно виляя бедрами…

Она и понятия не имела о том, что может быть дальше. Насколько похотливы скруты? Или, вернее, насколько скрут сохраняет качества мужчины, которым он был когда-то? Как там говорил этот бедный рыцарь… «Скрут– это чудовище, в которое превращается человек… жертва предательства…»

Она не вдумывалась в смысл этих слов. Для нее они сейчас значили только одно – скрут был человеком, мужчиной, а значит…

«Погоди-погоди, – одернула она себя. – Жертва предательства… А предал его кто, как не Тиар?! Предательство– то же самое, что измена, она изменила ему… Иначе быть не может, как иначе женщина может предать мужчину? Значит…»

Она почувствовала чужое присутствие, и мысли ее, и без того несущиеся по неровной узенькой дорожке, полностью потеряли всякий порядок. Не рассудком, а одним только инстинктом она поняла, что подобие стыдливости сейчас куда уместнее полного бесстыдства, а потому вскочила, будто бы в смятении, и поспешно спряталась в ветвях реденького невысокого кустарника.

Тот, что скрывался в кронах, не спешил уходить. Содрогаясь, она поздравила себя с первой победой – если бы скрута решительно не интересовали нагие женщины, он попросту потихоньку убрался бы, даже не вступая в разговор…

Минуты шли и шли, ветки кустарника царапали Илазе бока, ноги и спина затекли от неудобной скрюченной позы, а невидимый наблюдатель не уходил и не подавал голоса. «Онемел от вожделения», – мрачно подумала Илаза и решилась заговорит первой:

– Я… я знаю, что вы здесь.

Молчание. Илаза лихорадочно пыталась сообразить, что делать дальше; мышцы ног болели совсем уж невыносимо, она набрала полную грудь воздуха и выпрямилась, раздвигая кустарник молодой, дерзкой, высокой грудью:

– Я… я теперь знаю. Я знаю, что сделала с вами Тиар.

Вздох– или ей послышалось? Дышат ли пауки вообще? У них же нету легких…

– Непристойно подглядывать и молчать, – сказала Илаза шепотом.

Сухой короткий смешок:

– А зазывать и молчать – пристойно? От обиды у нее на мгновение перехватило дыхание.

Она княжна… Она сочеталась со своим мужем на Алтаре…

Воспоминание о брачной ночи в эту секунду оказалось неприятным. Она стиснула зубы, удерживая на лице чуть наивную благожелательную улыбку, – она не поняла оскорбления, она слишком невинна, чтобы понять такую гадость…

Через это надо перешагнуть. Через гадость – тоже. У нее есть шанс, потому что теперь скрут ведет себя, как мужчина.

…Как это все-таки может произойти? Ей придется зажмуривать глаза, затыкать уши и нос? А может быть, от его любовных утех она попросту умрет, и эта смерть будет даже отвратительнее, чем та, предопределенная, которой она таким образом стремится избежать…

Сделав первый шаг, не останавливайся. Так учила ее мать…

Медленно, неторопливо, тщательно следя за осанкой, она выбралась из кустарника на открытое место. Волосы, упавшие на плечи, назойливо щекотали кожу, но Илаза знала, что с распущенными волосами любая женщина выглядит привлекательнее.

Она встала на плоском камне, как на подмостках. Ледяным ногам было приятно чувствовать сохраненное камнем тепло; все ее свежевыстиранные тряпки трепетали на ветвях, как вымпелы.

– Я знаю больше, чем вы думаете, – сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я обо многом догадалась сама. Вы сами себя поймали в эти ваши…сети. Потому что месть одной женщине не может быть смыслом жизни. На свете полным-полно женщин. И очень красивых… И вы отомстите своей Тиар куда больше, если… – Илазу вдруг осенило, и она заговорила скороговоркой: – А хотите, я приведу вам… если не Тиар, то… кого хотите. Найду и приведу. Десяток невинных девиц… Моя мать легко сможет это устроить. Моя мать и Тиар сможет найти, у моей матери куда больше возможностей, чем у одного бедного глупого Игара… Да, моя мать найдет вам Тиар, но… стоит ли?

Она улыбнулась. Улыбка далась ей с трудом – но и получилась на славу, в меру кокетливая, в меру смущенная, в меру зовущая…

Движение в ветвях. Колыхание серой паутины; Илаза увидела, как липкое полотнище разворачивается у нее над головой, и невольно присела, ужаснувшись мысли об ЭТОМ, происходящем в ритмично подрагивающих сетях…

Полотнище паутины исчезло. Над ее головой снова было голубое небо; облегчение оказалось сильнее разочарования. Она еле удержалась, чтобы не выказать его. Едва сумела стереть с лица страх; бесстыдно провела ладонью по собственному крутому заду:

– Я… не знаю, что такое настоящая мужская сила. Игар, сами понимаете, все же сопляк…

Игар-то тут при чем, сказала ей совесть. Постыдилась бы трепать имя человека, который, возможно, погиб, пытаясь тебя спасти…

Илаза осеклась; в паутине молчали. Знать бы, что у него на уме. Если бы у него было лицо, если бы видеть выражение его глаз… Илазе случалось ловить на себе масленые взгляды стражников. Брошенные исподтишка, в уверенности, что она не заметит; те похотливые глазки казались ей маленькими кусочками сала, встроенными под надбровные дуги. Знать бы, что скрут способен испытать что-либо подобное… Разве она не женщина?! Разве она не уверена в собственной привлекательности, разве ее нагое тело – не прекрасно?!

– Повернись-ка, – медленно сказали из ветвей.

Будто читая ее мысли…

Она стояла, удерживая на лице улыбку. Рука, теперь уже механически, поглаживала и поглаживала крутое бедро.

– Повернись, говорю… Я хочу разглядеть как следует, что же мне такое предлагают…

Она из последних сил закусила губу. Вся кровь бросилась ей в лицо, а улыбка превратилась в оскал. Мерзавец, чудовище, тварь…

Но жить-то она хочет?!

Медленно, будто ступая по битому стеклу, она повернулась на своем камне. Круг, второй, третий… Как заводной волчок…

– Хватит… Тебе, наверное, говорили, что твои тощие ноги красивы?

Подобно бойцу осаждающей армии, который, уже ослепленный кипящей смолой и утыканный стрелами, все же продолжает свой безнадежный приступ, Илаза выдавила игривую ухмылку.

– И ты считаешь, что сиськи, торчащие в небо, делают тебя желанной? Что твой тугой зад способен закрыть собой вселенную? Что ты настолько совершенна, что можешь торговать собой и даже запрашивать столь высокую цену? Ты вправду так считаешь?

Еще несколько секунд Илаза стояла, невыносимо прямая, будто сосна. Потом воля ее сломалась, и ноги подломились, как спички. Ее унижение достигло высшей точки, когда, рыдая, она повалилась на землю и зашлась слезами; тот, что сидел в ветвях, упивался ее поражением недолго и без удовольствия. Обозначив свой уход резким треском переломленного сучка, он растаял среди живописных желтеющих крон.

Глава двенадцатая

Ее комната оказалась тесной, сыроватой, без особого уюта; в маленьком камине остывала зола. Он сидел на трехногом табурете и видел себя как бы со стороны– смущенный, очень напряженный и очень искренний юноша против доброжелательной, но достаточно строгой женщины. Она казалась неизмеримо взрослее краснеющего, ерзающего на своем табурете парнишки, – но тот другой, холодный и расчетливый

Игар, который наблюдал за ними обоими, был ей ровесником.

Он говорил горячо и умоляюще. Он начинал издалека, не зная, как подступиться к своей просьбе: в семье он старший сын, а всего ребятишек было пятеро, да трое умерли в один год от какой-то заразы, осталась одна сестра… Сестра согрешила по глупости, а в родном селении ох как с этим строго; ухажер ее, пакостник, сбежал, осталась девка с пузом, а ей-то всего пятнадцать. Мать ее била-била, да дурное семя ведь не выбьешь; от соседей сестру спрятали, потому как, если кто прознает, то позор на всю семью ляжет, и за него, Игара, ни одна порядочная девушка не пойдет… Спрятали глупую девку в шалаше среди леса, там и живет с глухонемой старухой, да только мать боится сильно– как бы девка, рожая, не померла… Она, дура, мухоморы какие-то жрала, чтобы со стыда погибнуть – так вот теперь ей хуже и хуже, а через неделю рожать…

В этом месте рассказ его был прерван. Повитуха по имени Тиар сдвинула брови:

– Через неделю? Игар замялся:

– Вроде… как бы… она по глупости и посчитать не может, когда…

Тиар смотрела внимательно и бесстрастно – Игар не мог понять, как она относится к печальной истории с дурой сестрой. Верит или нет, сочувствует или равнодушна…

– Так вот, – он провел пальцем по рассохшейся столешнице старого круглого стола. – Рожать ей… а она девчонка, да еще хворая… Хоть дура, да сестра, и хорошая девка, и мать ее страх как любит… А если нашу, тамошнюю повитуху позвать, – так раззвонит по всей округе, и не скроешь ничего… А… госпожа так искусна в… – он запнулся, подбирая слово, но так и не подобрал. – А… Мать ничего не пожалеет, не поскупится… А главное, – он поднял умоляющие глаза, – жалко ведь девчонку, помереть может… Госпожа, сделайте милость, поедемте со мной, село называется Подбрюшье, а рядом лес…

Тиар молчала. Игар окинул свою жалобную историю беглым мысленным взглядом, оглядел, как горшок на гончарном круге. Где оплошность? Где трещинка? Или он ошибся в повитухе Тиар и она не откликнется сейчас, не поспешит на помощь, как поспешила ночью к Тири?..

Женщина медленно склонила голову к плечу. В солнечном луче, падавшем из окна, волосы ее заблестели, как медный колокол; Игар невольно подался вперед, стараясь рассмотреть глаза. Карие, темно-медовые с зелеными звездочками около зрачков; он подавил мучительное желание посмотреть на ее лопатку, и, чтобы придать себе уверенности, проговорил внятно, не отводя взгляда:

– Госпожа Тиар…

Она подняла брови, ожидая вопроса.

Он повторил, упиваясь ее именем, как музыкой:

– Госпожа Ти-ар…

– Что? – спросила она удивленно, и он несколько секунд успокаивал бешено бьющееся сердце.

В окне черной точкой билась полоумная осенняя муха.

– Поедемте со мной, – проговорил Игар шепотом. – Пожалуйста.

Она чуть заметно усмехнулась:

– Добираться-то сколько? До твоей преступницы? Он судорожно сглотнул:

– Если нанять повозку… А мы обязательно наймем… То как раз неделя пути и будет.

Она откинулась на спинку скрипучего гостиничного стула:

– Неделя… Ты знаешь, как эти девчонки вечно путаются в сроках? Что, если твоей сестренке не через неделю рожать, а, вполне возможно, через месяц? А я уже с одной женщиной договорилась поблизости, у нее не сегодня-завтра схватки начнутся, что мне, бросить ее?.. И еще одна, отец ее приезжал, из этого хуторка, как он там называется… Давай уж, если ты действительно так в меня веришь, – деньков через пять или десять.

– Нельзя, – сказал он быстро, чувствуя, как слева в груди сжимается холодный камень. – Ну нельзя же. Здесь в округе полным-полно повитух, та старуха, к примеру… Если взрослая женщина рожает, замужняя, это же другое… Ее же все любят, все вокруг нее… А там девчонка, и она одна, и ей страшно…

Он вдруг вообразил себе Илазу. Будто бы Илаза – его сестра, и кто знает, не живет ли у нее под сердцем ребенок, зачатый на Алтаре?!

Видимо, эта мысль отразилась у него на лице, потому что сдвинутые брови Тиар чуть разошлись:

– Что с тобой?

Он сглотнул. Илаза, одинокая, в сетях, – носящая его ребенка… Почему ему раньше не приходило в голову…

Он заплакал.

Это было странно– душа его раздвоилась, как пирог под ножом. Игар-первый желал излить в искренних рыданиях тоску, и напряжение, и страх, и жалость к Плазе; Игар-второй холодно следил, чтобы плач не получался слишком уж истеричным и откровенным – мужчина должен стыдиться слез, прятать их, пытаться удержать, тогда на женщину, сидящую напротив, это произведет наибольшее впечатление. Он притворялся и одновременно не притворялся вовсе; в какой-то момент ему стало по-настоящему стыдно, он поднялся, на ощупь нашел дверь и вышел, шаря руками, как слепой. Все тот же вездесущий слуга в изумлении от него шарахнулся.

Он спустился с крыльца и сел на прежнем месте, под забором; Игар-первый пытался сдержать судорожные всхлипы, тем временем Игар-второй продумывал поведение на тот случай, если Тиар все-таки откажется; звезде Хота осталось подниматься над горизонтом десять ночей – а он, Игар, ни перед чем теперь не остановится. А вдруг это Птица ниспослала ему озарение и Илаза действительно беременна?!

Тиар вышла через несколько минут. Спокойная, даже, кажется, веселая; постояла на крыльце, рассеянно разглядывая сидящего в лопухах Игара. Потом поманила его пальцем; он поднялся и подошел, чувствуя, как холодеют ладони.

Она задала ему несколько вопросов, на которые он не нашелся, что ответить, – просто покраснел и сказал: «Не знаю».

– О чем я и говорю, – подытожила она недовольно. – Впрочем, ладно… Телегу нанимать не надо– у меня двуколка есть.

Он смотрел на нее во все глаза. На лице ее лежал отблеск того света, что так поразил его наутро после родов Тири.

У нее действительно была двуколка – вовсе неудивительно, ей ведь приходилось много путешествовать и зарабатывала она неплохо. На деревянном сиденье места хватало как раз на двоих, огромные колеса вращались величественно, как крылья ветряных мельниц, а лошадь носила гордое имя Луна.

Выехали на рассвете. Тиар и Луна прекрасно понимали друг друга; лошадь не нуждалась ни в вожжах, ни в понуканиях, а женщина взамен не требовала от нее излишней прыти. Игар заставил себя сдержаться: ему хотелось самому взять в руки вожжи. Ему хотелось гнать Луну галопом, так, чтобы скрипучая двуколка подпрыгивала на колдобинах; Тиар вряд ли поняла бы его, а Луна– тем более, и потому он просто сидел, забившись в угол жесткого сиденья, и без умолку болтал.

Болтовня успокаивала. Болтовня помогала почувствовать себя увереннее; всякий, кто лжет, должен искусно переплетать свою выдумку с правдой, и потому он детально описывал нравы Подбрюшья, которое, по преданию, получило свое название потому, что пристроилось под брюхом у Замка. О Замке Игар тоже рассказал– мельком; упомянул и Гнездо, описал внешность Отца-Вышестоятеля, которого якобы видел на площади, а заодно и пожаловался на скверный характер нищего слепца, вечно сидящего у колодца. Слепца он описал в таких деталях, что у Тиар не должно было остаться никаких сомнений в правдивости его истории…

Если сомнения все-таки были.

Он не мог ее понять. Худо-бедно, но он, как правило, умел определять по лицам человеческие чувства – а Тиар была загадкой; у него мороз пробегал по коже при одной только мысли, что сидящая рядом с ним женщина постоянно становится как бы соучастницей такого ужасного дела, как роды. Игар ни за какие пряники не решился бы и близко подойти к роженице, а Тиар вникает во все это, принимает решения, пускает в ход свои страшноватые диковинные инструменты – сейчас узелок бережно запрятан в огромный багажный сундук… Для такого дела требуется изрядная доля безжалостности. Тиар умна и хладнокровна – вести ее дорогой обмана так же трудно, как ходить по канату: важно не оступиться.

– А как зовут сестру? – спросила вдруг она, прервав его рассуждения.

–

Продумавший до последней черточки всю свою легенду, он вдруг растерялся. О такой мелочи, как имя сестры, ему даже не пришло в голову побеспокоиться.

– И… Илаза.

Он не нашел ничего лучшего – любое придуманное имя произносится не так, как настоящее. Придуманное имя можно ненароком забыть – а так, рассказывая о сестре, он может воображать себе жену…

Уловка оказалась неудачной. Он принялся описывать Илазу – ее лицо, ее глаза, ее походку и платье, ее манеру говорить – и, не в силах остановиться, с ужасом понял, что рассказывает о ней не так, как рассказывают о сестрах. В голосе его звучат нотки, неуместные в рассказе о родственнице – если только не состоишь с ней в кровосмесительной связи. Он запнулся и закашлялся, перегнулся через борт, едва не ударившись головой о вертящиеся спицы; двуколка накренилась. Луна забеспокоилась.

– Осторожно, – сказала Тиар, когда он осмелился прекратить свой надсадный кашель. – Ты перевернешь нас.

Больше она ничего не сказала, и, чтобы замять смущение, он принялся болтать еще быстрее и громче. В его истории появился теперь Алтарь.

Тиар знала о священном камне– кто о нем не знает! – но Игар по праву считал себя знатоком куда большим. Не смущаясь, что, возможно, сообщает Тиар сведения, давно ей известные, он подробно описал историю Алтаря– говорят, он не только заключает браки, но и – раз в столетие – способен произвести настоящее чудо. Впрочем, маленькое чудо случается всякий раз, когда влюбленным удается до него добраться, – потому как путь к Алтарю труден. Если их решение сочетаться браком недостаточно сильно, то они либо заблудятся в дремучем лесу, либо вернутся обратно, либо вообще погибнут в одной из многочисленных ловушек (в этом месте голос его дрогнул, но ? Тиар не могла знать, почему). Но если влюбленные решили объединиться наперекор судьбе и людям, – тогда после двух дней пути они находят в лесу реку,-мелкую и быструю, а прямо посреди реки лежит камень, с первого взгляда похожий на огромный блин-Невеста обязательно должна быть девственна; когда брак свершается, воды реки поднимаются и захлестывают камень, и смывают ее кровь, и кажется, что: ледяная река теплая, будто молоко…

Неожиданно для себя он увлекся. Он поразился, почему никогда раньше, в самые черные минуты, ему не приходило в голову обратиться к этому воспоминанию – такому светлому, такому щемящему, такому…

Он увидел, как Тиар на него смотрит, и быстро отвернулся. Луна трусила и трусила вперед, из-под мерно постукивающих копыт поднималось облачко пыли.

– Откуда ты знаешь? – спросила она после паузы. – Откуда ты все это знаешь?

Он покусал губы– будто решаясь на откровенность.

– Моя сестра, – сказал он шепотом, – я не хотел говорить… Они сочетались на Алтаре с тем парнем, но это тайна…

Тиар помолчала. Ветер теребил бахрому теплого платка у нее на плечах.

– Разве такое держат в тайне? – спросила она медленно. – Ты ведь сам только что сказал… Люди признают узы, скрепленные Алтарем, твоя сестра навеки связана с этим, как ты говоришь, парнем… И она законная жена ему – зачем держать в тайне ее беременность?

Некоторое время Игар смотрел на пыльный хвост Луны. У белой кобылы был на редкость пышный каштановый хвост, и сейчас он колыхался в такт ее шагам.

– Он оказался подлецом, – сказал Игар глухо. – Это… темная история, я не хотел бы огорчать госпожу… Но правда такова, что… Никто не должен знать, что они муж и жена. Никогда…

Мимо проплывали стволы небольшой рощицы; прямо перед мордой удивленной Луны дорогу перебежал заяц. Если не знаешь, что говорить, то лучше всего напустить туману.

Тиар молчала. Она умела очень выразительно молчать – в карих глазах чуть заметно мерцали зеленые звездочки. Человеку, который на «ты» с жизнью и смертью, лучше не досаждать такой примитивной ложью.

Игар с удовольствием дал бы себе оплеуху – если бы мог. Он напряженно ждал от Тиар нового вопроса или укора– но женщина молчала, подставив лицо ветру.

* * *

Ночь провели под открытым небом, потому что гостиницы по дороге не случилось. К счастью, ночь была сухой и ясной; Тиар, улыбнувшись, заявила, что ей ночевка под открытым небом не в диковинку и не в тягость. В багаже у нее оказалась пара теплых одеял– одно из них она, несмотря на протест, всучила Игару. Высыпали звезды– Хота висела над самым горизонтом, Игар смотрел на нее до боли в глазах и шепотом умолял не спешить. Он идет, он уже идет; пусть Илаза, которая тоже сейчас смотрит на уходящую звезду, не падает духом…

Он лежал на охапке сена, и колесо двуколки высилось над ним, будто черный горбатый мост. Неподалеку пофыркивала Луна – белые бока ее светились в темноте сообразно имени. Тиар ровно дышала, привычно устроившись на сиденье, и Игар вдруг спросил себя: а зачем ей эта мучительная бродячая жизнь? Почему ей не осесть где-нибудь, ведь хорошая повитуха всегда будет обеспечена и уважаема? Неужели только обычная зависть товарок-повитух, строящих козни и распускающих гадкие слухи, гонит ее от селения к селению?..

Он закрыл глаза: теперь неважно. Кто такая Тиар, и почему она скитается, и почему она одинока, и чем она досадила скруту – не ему, Игару, отвечать на эти вопросы. Теперь следует думать об Илазе…

Заветное имя, прежде заставлявшее Игарово сердце сладко сжиматься, на этот раз оставило его равнодушным. Наверное, от усталости.

Они снова тронулись в путь на рассвете, и очень скоро Игар обнаружил, что между ним и его спутницей стоит плотная стена лжи.

Все это было. Все это уже было однажды – только вместо двуколки была наемная повозка, а его спутница… была шлюхой из портового дома терпимости. И он тоже лгал, невыносимо, ежесекундно – про дом с пятью ступеньками… Про участок земли, который можно продать и купить молочное стадо, и делать сыр…

Та была шлюха и лгунья, и она врала в ответ – но Игар помнит, что тогда его обман был ему в тягость. Как же, вез человека на лютую смерть… А теперь рядом с ним сидит женщина, в сравнении с которой тот «человек» кажется просто морской свинкой. И что? Почему он, Игар, не чувствует раскаяния, только страх ошибиться, выдать себя, не довести до конца своего дела?..

Помня о вчерашнем конфузе, он на этот раз помалкивал – Тиар и не думала заговаривать с ним и тем самым разрядить напряжение. Она по-прежнему правила своей Луной, вернее, позволяла Луне бежать, как бежится; Игар всей кожей чувствовал ее молчаливое ожидание. Он канатоходец на канате вранья, и путь его готов был прерваться у самого начала.

Наконец, он не выдержал.

– Я врал вчера, – сообщил он, глядя в сторону.

– Я знаю, – спокойно отозвалась Тиар. Игар облизнул обветрившиеся губы:

– Я… Илаза не сестра мне. Она мне жена, и мы сочетались на Алтаре.

Тиар медленно повернула голову; зеленые звездочки в карих глазах разгорелись ярче:

– Значит, она ждет… твоего ребенка? Игар кивнул, не поднимая глаз.

– А… почему ты не рядом с ней? Почему ты оставил ее и уехал так далеко?

В голосе ее скользнул ледок; Игар втянул голову в плечи:

– Я… К родичам своим ездил. Отец-то… не терпит, когда кто-то против воли. Я думал, раз Алтарь сочетал, то они нас с женой примут… А они говорят – где сочетал, там и живите…

Он перевел дух. Тиар глядела, и он со страхом понял вдруг, что обычной доброжелательности, живущей в ее глазах даже перед лицом откровенной лжи, теперь как не бывало:

– А зачем ты придумал сестру?

Он хотел стать на колени – но в двуколке это было совершенно невозможно, и он ограничился тем, что крепко прижал обе руки к сердцу:

– Простите… Я хочу, чтобы Илаза благополучно разродилась… Я больше жизни этого хочу, ну простите меня, я думал, что вы просто так не поедете…

– «Думал, думал», – пробормотала она, отворачиваясь. – Значит, она не живет в шалаше посреди леса? Не мается в одиночестве? О чем ты еще, интересно, «думал»?

– Я расскажу все… – начал Игар, но в этот момент впереди на дороге, далеко, у самого горизонта, показались шесть всадников.

Его бросило в пот. Рубаха моментально прилипла к спине– хоть всадники могли быть кем угодно: путешественниками, гонцами, коневодами…

Тиар посмотрела вопросительно. Взглянула вперед– Луна упрямо трусила вперед, всадники двигались куда быстрее, вот уже слышен топот копыт…

Тиар натянула вожжи. Перевела на Игара серьезные, карие безо всякой прозелени глаза:

– Найди, пожалуйста, в багаже сверток с сыром. Я его положила наверху, но он, наверное, провалился на дно…

Разыскивать что-либо в багаже куда сподручнее было ей самой – не спрашивая себя, зачем посреди дороги Тиар понадобился сыр, Игар послушно встал коленями на скамью и, перевесившись через спинку, открыл багажный сундук.

Топот копыт приблизился; конечно же, предчувствия его не обманули.

Стражники окружили двуколку; старший вежливо поприветствовал Тиар, она ответила по своему обыкновению доброжелательно и спокойно, а Игар погрузился в сундук до половины, спрятав бледное лицо и от души надеясь, что острый зад в потертых штанах не выдаст его волнения.

– Я повитуха, – сообщила тем временем Тиар. – Меня вызвали к роженице, а парень показывает дорогу… Нашел?

Рука Игара нащупала в темных недрах влажную тряпицу с сыром.

– Не нашел, – отозвался он приглушенно. – Глубоко завалился, пес…

– У меня есть особая грамота, выданная магистратом города Ррок, о том, что я имею право свободно заниматься своим ремеслом во всех городах и селениях провинции… Господам предъявить?

– В этом нет необходимости. В темноте багажного сундука Игар стиснул сверток с сыром, да так, что его пальцы продавились вовнутрь.

– В этом нет необходимости, госпожа… Счастливой дороги.

Заржала чья-то лошадь, радостно отозвалась Луна. Топот копыт отдалился; сжимая несчастный сыр, Игар выпрямился. От его бледности не осталось и следа – кровь прилила к голове, придавая лицу оттенок свеклы.

– Но-о, – сказала Тиар Луне. Лошадь тряхнула головой и тронулась с места.

Навстречу тянулись сжатые поля, обсиженные воронами; вдоль обочины стояли березы, ветвистые и низкорослые, и Игар мрачно подумал, что они похожи на тощих пестрых собак.

Тиар молчала. Игар осторожно развернул сверток, отломил кусочек сыра и нерешительно протянул ей – она будто не заметила; Игар вздохнул и сунул ломтик себе в рот.

– Меня разыскивают, – сообщил он, с трудом прожевывая сыр и не чувствуя его вкуса. – За мою голову обещают двести семьдесят золотых монет.

Тиар прищурилась, не отрывая взгляда от дороги;

Игар набрал полную грудь воздуха и рассказал ей об Илазиной матушке, о самоубийстве сестры Ады, о побеге влюбленных, о ярости княгини и ее жажде мести – он говорил вдохновенно, и даже худая девушка, та, что жила на кладбище и зарабатывала умением чувствовать ложь, засвидетельствовала бы сейчас его полную искренность.

Тиар склонила голову к плечу и впервые за весь день посмотрела Игару прямо в глаза; он зажал в кулаке свой храмовый знак и поклялся Птицей. А заодно и признался в побеге из Гнезда; зрачки Тиар чуть расширились:

– Ну ты и… крученый. Зачем было врать-то?..

Он потупился. Столь знакомое слово в ее устах было ему неприятно.

* * *

Илазе мерещился запах дыма.

Этим летом обычной засухи не случилось, но зато за первый месяц наступившей осени не выпало ни единого дождя. Солнце пригревало, не желая слушаться ни календаря, ни здравого смысла, – а последние несколько дней свирепствовал еще и ветер, да такой, что листва ложилась на землю, едва успев поблекнуть. Ветер затихал на закате и на рассвете просыпался вновь. Теплый ветер, горячий ветер, лес волнуется и стонет, трухлявые стволы не выдерживают и ложатся, подминая новые, еще не успевшие войти в силу…

Выдержка и настойчивость. Чтобы воспитать у Илазы эти качества, ее мать в свое время потратила немало усилий.

Получив удар, стисни зубы. Упав, поднимайся и иди дальше; позаботься о себе сама, потому что больше никто на свете…

Она всхлипнула. Мать знала, что делала. Мать… Горка сухого мха достигала уже Илазиных коленей. Этот мох горит, как солома, но для этого его должно быть много… Горка тщательно отобранных сухих веток. Топливо на костер, материал для растопки, эти веточки быстро прогорают, если не подбросить огню пищи посерьезнее…

А там, впереди, поскрипывает на ветру сухостой. Несколько высохших, как мумии, елок со сгустками старой смолы на стволах. Голая, по непонятной причине умершая ольха, жиденький орешник, а надо всем этим– огромная сосна, живая и зеленая, и в темной кроне ее скрут сегодня сожрал куницу…

Когда-то Илаза слыхала, что огонь, дорвавшись до леса, не знает ни меры, ни пощады. Что стена его наступает со скоростью несущейся лошади, поглощая все живое и оставляя после себя голые обгоревшие стволы…

А нанесенное Илазе оскорбление знает ли меру?

Знает ли пощаду? И не страшнее ли подобное унижение десятка самых страшных и неотвратимых смертей?..

Мох поймал предложенную ему искру, проглотил с жадностью и тут же занялся, позволяя ветру унести прочь белую струйку дыма.

Илаза тупо смотрела, как оживают, с треском проклевываются, алчно трепещут нарождающиеся языки. Столько сил ушло на то, чтобы собрать эти кучи топлива… А вот теперь они зацветают желтым, а она стоит и смотрит, без радости и без страха. Гори…

Ветер рванул что есть силы, подхватил огонь и неожиданно рассеял все ее сомнения. Выхватив ветку из уже пылающего костра, Илаза кинулась дальше, туда, где тяжким трудом собраны были груды сухого мха и смолистых еловых веток. Гори… Пусть этого леса не будет.

Мох вспыхивал, как пакля.

Пламя, разносимое ветром, как-то очень быстро добралось до первой из сухих елей; Илаза отшатнулась, таким жаром ударило вдруг ей в лицо. Простенькая мысль о том, что она сама сгорит, и очень быстро – эта мысль только сейчас обрела для нее какой-то смысл.

Она не испугалась. В этот момент ей казалось, что она вообще не способна испытывать ни боли, ни страха.

Пусть этого леса не будет. Она – лекарь, милосердный и беспощадный, каленым инструментом выжигающий с лица земли эту язву. Пусть обугливаются проклятые сети. Пусть поджарится отвратительный скрут; пусть те, кто потом придет на пепелище, вспомнят ее добром…

Или пусть не вспоминают! Гори!.. Она металась, разбрасывая горящие головни, распираемая жестокой радостью уничтожения, будто де-ва-пламяница, которая, как говорят, бесчинствует на пожарах. А потом превращается в уголек… Пусть…

Потом ей прямо в лицо ударил сгусток дыма – ее легкие заполнились удушающей клубящейся массой. Не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни закричать, ни утереть хлынувших едких слез, она увидела наверху все то же голубое небо со все тем же обязательным белым облачком, а на фоне его – горящая верхушка сосны, паутина, объятая пламенем, волны пламени, волны дыма, горит, проклятый, горит…

Только теперь решив спасаться, она повернулась и побежала – прочь, как она думала, от гигантского костра, в который превратился по ее милости лес.

Не то ветер поменял направление. Не то сама Илаза, потерявшая представление о сторонах света, забрела в самое логово пожарища – но теперь огонь преградил ей дорогу. Она повернула – огонь преградил еще раз. И еще. Огонь был всюду, Илаза была в центре огненного кольца…

И, едва осознав это, она сразу же поняла, как жестоко ошибалась, возомнив себя нечувствительной к боли.

Она закричала. Новый сгусток дыма зажал ей рот, и, дергаясь от невыносимого жжения, она пожелала скорее умереть.

Голубое небо сделалось грязно-серым, подернутым дымной пеленой. Оттуда, из пелены, явились вдруг тусклые, белесые, как бы сами по себе живущие глаза, и в них, ледяных шариках, отражалось пламя.

Илаза успела подумать, что существо, встречающее ее в загробном мире, слишком ужасно, чтобы быть Птицей. Вероятно, это Каратель, живущий в преисподней, наказывающий за грехи…

По счастью, сознание скоро ее оставило.

– …и ты снова согласишься принять от меня помощь? Может быть, твоя ненависть помешает тебе, и ты гордо откажешься? Нет?..

Вселенский пожар завершился большой черной проплешиной в зеленой шкуре огромного леса. Пролетающим в небе птицам это видится, как продолговатая черная метка, короткая траурная ленточка, и там, в облаках, не слышен запах гари, которым смердят теперь и трава, и ручей…

Илазина героическая смерть обернулась красной растрескавшейся кожей на щеках, воспаленными глазами и обожженным локтем. Лучше бы она в самом деле умерла, потому что боль от ожога оказалась просто непереносимой.

– Ты не откажешься, Илаза? Нет? Может быть, ты слишком оскорблена тем, что именно я тебя спас?

Она молчала. Пусть он не догадается, что она плачет – слезы из-под опухших век и без того бегут, не переставая, ресницы слиплись сосульками, она боится открывать глаза, но в темноте терпеть еще тяжелее…

Прикосновение к ее плечу. Не сопротивляясь, она все же инстинктивно напряглась; боль от укола показалась ей едва ли не сладостной.

Она молчала, стараясь дышать как можно глубже и ровнее. Жжение и боль уходили не сразу, давая ей возможность насладиться каждой секундой своего освобождения.

Она разлепила ресницы. Темное тело, нависавшее над ней, привычно отпрянуло в тень; она всхлипнула . и зажмурилась снова.

– Зачем мне груз еще и твоей ненависти? – раздумчиво сказали у нее над головой. – Зачем я собираю ненависть, будто сборщик податей? Разве мне мало той тяжести, которая уже есть?

Кажется, в голосе из ветвей скользнула неподдельная горечь. Впрочем, Илазе было все равно.

– Я все равно убью тебя, – выдохнула она сквозь растрескавшиеся губы.

– Хорошо, – отозвался он, чуть погодя. – Только сперва давай залечим твой ожог… Потому что кто тогда будет спасать тебя от боли?

– Я убью тебя…

– Звезда Хота низко. Я мог быть с тобой добрее, но мог быть и более жестоким… А теперь звезда слишком низко, Илаза, и не держи на меня зла, потому что скоро…

Его сдавленный голос делался все тише и тише, пока, наконец, и вовсе не сошел на нет.

Вечер пах дымом. В розовом вечернем небе тянулся, размеренно взмахивая крыльями, птичий клин, похожий на наконечник копья.

* * *

На распутье оказалось, что Тиар знает дороги куда лучше Игара; она без запинки перечисляла селения, через которые лежит путь к большому лесу, и норовила повернуть направо, хотя Игар уверен был, что ехать нужно налево. Прохожий крестьянин разрешил их спор– конечно, в пользу Тиар; Луна, которую процесс выбора порядком утомил, бодро потрусила вперед. Игар всю дорогу угрюмо молчал – ему казалось, что его обозвали дураком.

В обед остановились в селении Речка; единственная его улица лентой тянулась вдоль берега узкой речушки, а на другом берегу, заливном, живописно пестрели боками черно-белые ухоженные коровы. Постоялый двор окнами выходил на воду – по темной глади ее печально плыли желтые листья.

Обедали за счет Тиар– Игар сгорал от стыда и клялся, что по прибытии на место возместит все убытки. Тиар слушала его вполуха; вся прислуга, в особенности женская ее половина, обращалась к ней тепло и почтительно. Нашлась даже какая-то старая знакомая, с гордостью предъявившая сопливого мальчишку лет пяти, которому Тиар в свое время помогла появиться на свет; Игару мальчишка показался исключительно противным, капризным и сонным– но Тиар неподдельно обрадовалась, обняла малыша и подарила ему пряник.

Потом кто-то из служанок долго о чем-то нашептывал Тиар на ухо; посерьезнев, она несколько раз кивнула. Призвала девчонку, мывшую во дворе посуду, дала ей мелкую монетку и велела сбегать на мельницу и спросить, не нужна ли повитуха.

Девчонка бегала долго и, вернувшись, едва могла отдышаться; Игар заключил, что эта самая мельница не так-то уж и близко. Облизнув пересохшие от беготни губы, девчонка бодро доложила:

– Велели передать, что повитухи не надобно. Во-первых, платить никто не станет, потому как эта при-блуда нищая. Во-вторых, она еще, наверное, и паршивая – хозяин ее выпер в сарай, на сено, и не надо было, говорит, вообще пускать. А теперь, говорит, вот доброту проявил – расплачивайся, и на улицу не выкинешь, потому как она уже рожать взялась…

Тиар подняла голову:

– Рожать? Когда? Девчонка пожала плечами:

– Не знаю… Стонет в сарае, а давно ли– я не спросила…

Тиар кивнула и поднялась:

– Спасибо… Игар, поедем.

– Куда? – спросил он беспомощно. – Мы же… Торопимся же…

Тиар так на него взглянула, что он прикусил язык.

Луна, еще только приступившая к своему обеду, возмутилась. Тиар хлопнула ее по крупу и что-то сердито сказала на ухо – понурившись, лошадь взялась за привычную работу. Игар лихорадочно пытался сообразить, чем грозит эта неожиданная проволочка, – а Тиар уже разворачивала Луну хвостом к цели их путешествия.

Мельница стояла на отшибе – там, где кончалась единственная в селении улица. Чтобы добраться до нее, пришлось вернуться назад почти на полчаса пути;

Игар изо всех сил старался скрыть раздражение. Если по дороге они станут выискивать всех возможных рожениц, то до цели доберутся лишь к весне…

Он хотел сказать об этом Тиар – но вовремя удержался. Хватило ума сообразить, что упреками дела не поправить, а вот напортить – можно…

Мельник удивился. Он ведь ясно сказал посланной девчонке, что повитухи не надо– платить-то кто будет?

Тиар выслушала его и кивнула;

– Я поняла. Где?..

– Она паршивая! – воскликнул удивленный мельник. – Точно паршивая, я и коросту на ней видел… На одну ночку пустил в сарай, пожалел беднягу – а она, глядь, рожать здесь собралась!

– Неслыханная наглость, – серьезно подтвердила Тиар. – Позвольте все же взглянуть на этот ваш сарай.

Мельник выпучил глаза:

– Да что вы, с ней, приблудной и паршивой, за бесплатно возиться будете?! Тиар терпеливо вздохнула:

– Что ж… Я ведь не учу вас, как вам молоть муку, а вы не учите меня, как… Ну, в общем, ничему вы меня не научите. Где?

Жена мельника, четверо работников и служанка с интересом глазели на странную повитуху. Игар не знал, куда себя девать; ему хотелось догнать Тиар, рвануть за плечо и дать пощечину: время идет! Каждая секунда нелепого разговора, каждая минута, проведенная с приблудной роженицей, могут стоить потом Илазиной жизни…

Тиар уже шла к сараю, ведомая служанкой и парой собак. Сарай оказался добротным строением на отшибе, и внутри его было, наПгарово счастье, тихо. Он слишком хорошо помнил, как орала Тири, и не желал слышать этого еще раз.

– А ты кто? – спросил его один из работников, плечистый парень с красивыми глуповатыми глазами. – При ей?

– При ей, – отозвался Игар обреченно. Тиар вышла из сарая. На лице ее лежала уже знакомая Игару сосредоточенность – перед этим доброжелательным и ледяным взглядом отступила не так давно скандальная старуха.

– Кто помогать возьмется? – спросила она негромко. – Кто-то из женщин, кто поможет?

Служанка потупилась. Мельникова жена нахмурила брови:

– Вы, госпожа, парши не боитесь, а я боюсь.И дети мои боятся…

Тиар быстро обернулась к ней:

– Сами ведь рожали? Как же?..

– Я рожала при муже, – отозвалась мельничиха сухо. – Не в парше и не в чужом сарае.

– Нет у нее парши, – Тиар обернулась к служанке. – Пойдешь?

– Не велю, – мрачно заявил хозяин. – Вот оно, добро-то… На одну ночь пустил только… Ни на кого из моих не рассчитывайте, госпожа, – где один запаршивеет, там и все в коросте. Не надо нам…

Тиар молчала, глядя ему в глаза. Мельник крякнул, отвернулся и ушел в дом, бросив с порога:

– Тоже еще… Вон, подмастерье у вас– его и берите…

– Игар, – Тиар уже вынимала из багажного сундука свой узелок с инструментами. – Беги в село, позови кого-нибудь… женщин. Объясни, что к чему… Нет, не бери Луну – она тебя не послушается! Бегом…

Путь обратно в селение исторг из него все известные ему ругательства; исчерпав их запас, он взялся придумывать новые. Первая же встреченная им женщина – молодка у калитки – испуганно отшатнулась от незнакомого парня, видимо, пьяного, который трусцой бежал по улице и ругался в голос.

– Эй, ты чего? – завопила она, поймав на себе его оценивающий взгляд. – Вот сейчас собаку спущу!

– В дерьме я видел вашу собаку, – сказал Игар устало. – Там на мельнице рожает какая-то паршивая приблуда, так госпожа повитуха, которая без денег роды-то принимает, вас в помощь зовет. Молодка выпучила глаза:

– Меня?!

– Вас, – буркнул Игар, чувствуя, как поднимаются в душе и злоба, и раздражение, и отчаяние. – Женщину какую-нибудь…

Молодка хлопнула калиткой так, что зашатался забор:

? Не знаю ничего! Ничего не знаю, ни повитух, ни приблуд никаких, а ты, ежели будешь озорничать…

Игар повернулся и пошел прочь. Две девушки, встреченные им у соседних ворот, испуганно завертели ; головами:

–Мы-не… Боязно…

Игар ругнулся в последний раз и потрусил обратно.

Солнце, красное, как помидор, садилось за реку; пастухи собирали коров, с того берега слышался басовитый перезвон колокольчиков да протяжное глубокое «му-у-у»…

– Там она, – мельник неприязненно махнул рукой в сторону сарая.

В сарае стонали. Игару сразу вспомнились роды Тири, костер с ароматными травами, плачущий Глаб, освещенные окна во всем доме… Он зябко повел плечами, прогоняя нехороший, струящийся по спине холодок.

– Тиар, – сказал он, не заглядывая даже вовнутрь. – Не идет никто. Парши боятся. Все.

Некоторое время было тихо; потом Игар услыхал шорох соломы и негромкий голос Тиар:

– Кричи, не стесняйся никого. Им какое дело? Кричи, не держи себя… Давай…

Вопль, донесшийся затем из сарая, заставил Игара покрыться потом и отскочить.

Тиар вышла, вытирая руки какой-то тряпкой, – Игар в ужасе заметил, что тряпка становится красной, даже рыжей какой-то.

– Ты хорошо просил? – спросила она озабоченно. – Не идут?

Игар отвернулся. Помотал головой:

– Не идут.

Тиар покивала; на лице ее не было ни тени возмущения:

– Ладно… Помоги мне, пожалуйста, сам. Несколько долгих секунд он верил, что ослышался. Однако Тиар смотрела на него неотрывно – все так же пристально и доброжелательно; содрогнувшись, он отступил на шаг:

–Я?

– Это несложно, – она не отводила глаз, карих с зелеными звездочками. – Я скажу, что делать. Надо пособить, Игар. Такое дело.

Он сглотнул. В ужасе замотал головой:

– Нет. Я не могу. Я… боюсь. Губы ее чуть дрогнули:

– И я боюсь, Игар. И она боится… И ребенок, который из нее сейчас выбирается, боится тоже. Так что же делать?..

…К речке спустились в предрассветном мраке. Небо обложило тучами, и не разглядеть было не то что звезды Хота – луны.

Игар долго и отчаянно умывался. Бросаясь в лицо, ледяная вода на какое-то мгновение возвращала его к жизни; потом стекающие в реку капельки становились теплыми, как его кожа, и всякий раз он длинно, прерывисто вздыхал.

– Молодец, – сказала невидимая в темноте Тиар. Он дернулся:

– Я?!

Вечер и половина ночи прошли для него в полубреду. Он, прежде слабеющий от одного только крика роженицы, помогал принимать младенца; в памяти осталось немногое, но и этого хватит…

Тиар распоряжалась отрывисто и внятно. Он менял какие-то окровавленные тряпки, держал какие-то инструменты, куда-то лил какую-то воду; несколько раз ему с трудом удавалось удержаться от обморока. Он прекрасно помнил это чувство, когда перед глазами сгущается муторная темнота и подгибаются колени; как ему удалось не грохнуться – останется тайной.

Лица роженицы он не помнил; какое-то заурядное, достаточно грязное лицо с красными от лопнувших жилок глазами. Он не понимал, как Тиар удается говорить с ней так неподдельно ласково и чуть не по-матерински твердо: сам Игар не мог относиться к роженице иначе, как с брезгливой жалостью. Он боялся и маялся, стискивал зубы и боролся с обмороком, и делал то, что велит Тиар, и отворачивался при этом, старался не смотреть, закрывать глаза…

– Полюби его, – уговаривала роженицу Тиар. – Он же чувствует, как ты его не хочешь… Такая злоба… За что?! Чем он виноват? Это же… Полюби, это твое, это все, что у тебя есть в мире… Твой дом, твое достояние… Полюби!

Роженица мычала, и по щекам ее текли слезы. А потом Игар впервые в жизни увидел настоящего новорожденного младенца – не в нарядных пеленках, как их показывают на смотринах. Он на секунду замер с открытым ртом – существо в руках Тиар вопило. Пурпурное, похожее на неопрятного зверька – и в то же время несомненно человеческое, с тонкими волосами на макушке, с ресницами на прикрытых веках, с крохотными, беспорядочно сжимающимися ладонями…

– Девочка, – сказала Тиар счастливо. – Посмотри, Нита, какая девочка…

И, не смущаясь страшной синей пуповиной, уродовавшей новорожденное существо, она показала его матери. Поднесла поближе, что-то вполголоса приговаривая, – и Игар замер, увидев, как серое заурядное лицо бродяжки преображается вдруг, становясь почти…

Он не знал слов. Он вышел, шатаясь; в темноте двора, несмотря на запрет хозяина, изнывали от любопытства двое работников и служанка:

– Ну?!

Он отодвинул их плечом и пошел прочь; к реке…

– Плохо тебе было? – негромко спросила Тиар, и в ее голосе он уловил непривычную теплоту.

– Я, наверное, не гожусь в подмастерья, – отозвался он глухо.

Тиар засмеялась:

– Некоторые мужья по десять ребятишек у собственной жены принимают– и ничего…

Он снова плеснул себе в лицо ледяной водой и ничего не ответил.

– Я думала, что мне и тебя придется откачивать, – сказала она с усмешкой. – К счастью, Нита довольно быстро и легко разродилась.

– Легко?!

Некоторое время оба молчали.

– Тиар, – наконец сказал он шепотом. – Я чего-то не понимаю. Почему в мире все происходит так… как будто люди растут на грушах?! Почему их по-прежнему так много, если… родить одного– хуже камеры пыток? Как человек… то есть женщина… может обрекать себя на это, еще и радоваться?!

В темноте он увидел ее глаза. В них отражался отблеск далекого огня– но ему показалось, что это загорелись наконец зеленые звездочки.

– Ты мальчишка, – сказала она непривычно мягко. – Но ты кое в чем прав… Кто не знает, как жизнь приходит, – тот ничего не знает о жизни, Игар. Если бы они… все… – она прерывисто вздохнула. – Мужчины, гордые своим красивым блестящим оружием… если бы все они знали эту цену не понаслышке… – она коротко усмехнулась. – Но это глупость. Ничего не изменилось бы, Игар. Ничего, – он увидел, как звездочки в ее глазах дрогнули.

Ему вспомнилось селение Холмищи, в просторечии именуемое Кровищами. Жирная трава на поле давней битвы; девочка с деревянным украшением на шее, стоящая в проеме низкой двери…

Ему страшно захотелось помянуть Холмищи и сказать Тиар, что ее сестра помнит ее и беспокоится. Ему так сильно и всерьез захотелось признаться в этом, что он испугался и больно .прикусил язык.

– Но насчет камеры пыток – ты не прав, – она вздохнула. – Ничего страшного в этом нет. Все плохое забывается так быстро… Иначе, ты прав, мир бы вымер. Если бы женщины думали только о своих страданиях…

– А ты рожала? – спросил он прежде, чем успел подумать.

Наступила тишина; он обнаружил вдруг, что видит ее силуэт. Занимался рассвет, видны стали очертания мельницы, и дома, и сарая, стоящего поодаль, и стены камыша…

– А я не рожала, – сказала она мягко. – И не смущайся, ты не спросил ничего ужасного. У каждого человека своя судьба…

– Я действительно помог тебе сегодня? – спросил он после паузы. – Действительно… от меня был толк? Теперь он мог видеть, как она улыбается:

– Даже удивительно, как тебе это удалось… Такому бледному, на грани обморока… Но если бы ты принимал роды дважды в неделю, как я, – ты очень скоро привык бы…

– Дважды в неделю?!

– Иначе мир опустеет, Игар.

Воды не было видно – такой плотный стоял над рекой туман. Зато берега просматривались ясно, и во всей красе явилась мельница; из маленького окошка показалось заспанное, помятое лицо служанки.

– Жалко, что мельница не ветряная, – сказала вдруг Тиар. – Я с детства обожаю ветряные мельницы… А здесь что– вода в лотках…– она вздохнула. – Я думаю, она научится любить этого ребенка. Хоть и собиралась придушить его сразу после рождения.

– Да ее саму надо придушить! – возмутился он искренне.

Тиар опустила ресницы:

– Не стоит. Не надо так говорить. Ее ведь тоже кто-то когда-то в муках рожал…

У дверей сарая гурьбой стояли мельник с женой, работники, служанка, две собаки и пара ребятишек. Все без исключения, вытянув шеи, с любопытством заглядывали вовнутрь.

Спать не пришлось. Игар боялся, что Тиар после тяжелой работы потребует отдыха, – но она сама заговорила о том, чтобы трогаться немедля. Отдохнувшая Луна резво помахивала хвостом; когда взошло солнце и далеко позади осталась деревня, Тиар придержала лошадь:

– Ну вот что, Игар… Солнышко, тепло… и очень , хочется помыться. Времени займет немного, а… очень ? хочется. Подожди меня здесь, ладно? – Вода же все равно холодная, – сказал он, рас-терянно глядя на реку. Тиар засмеялась:

– Я привычная… Быстро. Раз-два… Подожди.

Осторожно ступая, разводя в стороны камыши, Тиар углубилась в их трескучие заросли. Луна нашла себе кустик сочной, почти весенней травы и неспешно, с удовольствием его пощипывала; Игар сидел в двуколке, и назойливая мысль, мучившая его с момента знакомства с Тиар, понемногу превращалась в манию.

Он сцепил пальцы. Больно сжал; поглядел на стену камыша, на пустынный противоположный берег. Исподлобья глянул на Луну – не заподозрила ли чего; потом, стиснув зубы, поспешил к камышам, где еще виднелась протоптанная Тиар неверная тропка.

Проклятые высохшие стебли все норовили громко затрещать – по счастью, здесь же гулял ветер, раскачивал головки, наполовину коричневые, наполовину ватно-белые, шелестел широкими листьями; Игар пробирался, как вор, осторожно ставя ноги в топкое месиво. Когда под башмаками внятно захлюпала вода, на его пути случилось небрежно брошенное на стебли платье.

Он затаился. Впереди между камышами синела вода; женское тело казалось ослепительно белым в солнечных лучах. Ему захотелось зажмуриться. Тиар стояла в воде почти по пояс; прозрачные капельки скатывались у нее по спине, и родимое пятно, крохотное и аккуратное, казалось печаткой посреди белого листа. Маленький темный ромб…

Он укусил себя за руку. На коже остался красный полукруг от стиснутых зубов. Наконец-то. Наконец…

Тиар с коротким вздохом погрузилась в воду. Что-то счастливо выкрикнула, выпрыгнула, разбрасывая брызги; высокая прическа на ее голове покачнулась, готовая развалиться, и Тиар вскинула руки, спеша укротить распадающиеся волосы.

Игар смотрел. Теперь ему казалось, что этот маленький темный ромб он видел и раньше. И не один раз – некий привычный, сам собой разумеющийся значок… Как быстро он освоился со своей удачей.

По плечам Тиар скатывались прозрачные струйки – не замечая холода, она прикрыла глаза ладонью. Игар невольно посмотрел на противоположный берег, куда неотрывно глядела она; две еще зеленых, с редкой прожелтью ивы полоскали свои ветви, как белье. Их тени, опрокинутые корнями вверх, тускло отражались в матовом зеркале бегущей воды. Тиар почему-то улыбалась. Не то ивам, не то своим мыслям, которых Игару никогда не постичь.

Потом она повернулась. Теперь она стояла к нему лицом, и он понял, что Илаза красивее.

Непонятно, с чего ему взбрело в голову сравнивать, – однако он сразу определил, что у Илазы грудь выше и круглее, а бедра стройнее. Благородному человеку следовало повернуться и тихонько уйти – но Игар смотрел, не в силах оторвать глаз.

В движениях Тиар была сейчас особенная ленивая грация, которой он прежде не замечая. Казалось, она держит на голове невидимый кувшин– таким плавным и в то же время свободным был каждый ее шаг, так высоко несла она гордую голову с венцом отливающих медью волос. Солнце играло на мокрой белой 1 коже, атласной и упругой, как у девочки; Игар осознал вдруг, что Илаза, оказавшись с ней рядом, безнадежно померкла бы– в ней не нашлось бы и доли этой I зрелой силы и уверенной красоты. И это при том, что локти у Тиар слишком острые, а колени, наоборот, слишком полные и круглые, будто две маленькие луны… Или это, наоборот, красиво?..

Он спохватился. В какую-то секунду ему показалось, что Тиар заметила его, заметила сквозь качающиеся стебли камыша; обратно он не шел – бежал, хлюпая грязью, и потом лихорадочно оттирал башмаки пучками седой осенней травы. Лошадь, в поисках зеленых стеблей позволившая себе увезти двуколку прочь от дороги, равнодушно прядала ушами.

Внезапно обессилев, он уселся рядом, прямо на землю. Тиар выйдет сейчас из камыша – и он будет лгать ей, что просто искал на берегу гнезда куропатки.

Он будет тащить ее вперед и лгать, лгать на каждом шагу…

Тиар появилась веселая и оживленная, без тени подозрительности. Прикрикнула на кобылу, велела

Игару забираться в двуколку; он сидел, не двигаясь с места и не поднимая головы.

Ее тень упала к нему на колени; он видел, как подол платья касается травы. Чуть смятый, чуть влажный одол с приставшим стебельком.

– Ну?

Он вздохнул. Что, если она все-таки ничего не заметила?! Что же, и его раскаяние – ложь?

– Прости, – сказал он, глядя вниз. – Я не хотел, чтобы это получилось… так глупо и пошло.

Тиар переступила с ноги на ногу – край платья колыхнулся.

– А как ты хотел, чтобы это получилось? Он поднял лицо. Солнце висело прямо над ее головой– он удивился, потому что волосы ее, подсвеченные сзади, казались рыжими. Он видел только медный ореол – но упрямо смотрел в глаза, скрытые от него солнцем:

– Прости… Ты видишь– я даже не пытаюсь врать…

– Поедем, – сказала она мягко. – Ты, мне помнится, торопился.

* * *

За всю ее жизнь это было самое долгое и самое мучительное ожидание.

Она прислушивалась к любому шороху– ей мерещился далекий стук копыт. Она несколько раз за день выбегала на дорогу; Большая Фа косилась, но молчала. Девочка ждала, сидя над книжкой и хлопоча по хозяйству; за зиму в доме родилось трое детей, но, даже помогая Большой Фа принимать роды, она ни на секунду не расставалась со своим ожиданием. Ожидание сидело внутри, плотное и осязаемое, как стержень.

Миновала зима, наступила весна; Аальмар вернулся, когда деревья стояли в цвету, и многие сочли это хорошей приметой.

Как долго длилось ожидание – а встреча вышла какая-то скомканная; девочке казалось, что она должна найти какие-то особенные слова, – но слов не было, и потому она сама себе казалась неловкой и глупой. Аальмар, бледный и смертельно усталый, едва мог выдавить улыбку; спокойствие и практичность Большой Фа пришлись теперь весьма кстати. Быстро и уверенно приготовлены были баня, перина, отвары для восстановления сил и согревающие кровь снадобья; Большая Фа наблюдала за всем сама, и девочка странным образом чувствовала свою ненужность.

После бани Аальмар лег в постель. Большая Фа сидела у его кровати целый час, и даже самой пронырливой служанке не удалось подслушать, о чем они говорили. Выйдя из спальни хозяина. Фа с серьезным лицом увела девочку к себе.

Стоя посреди маленькой душной комнатки, девочка осознала вдруг, что нечто подобное уже было с ней. Первые дни в чужом доме; бесстрастное лицо чужой старухи: «Сколько весен ты помнишь?»– «Шесть… Или семь…» – «Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…»

Она поежилась. За шесть прошедших лет Большая Фа почти не изменилась – чего не скажешь о маленькой невесте, которую привезли сюда испуганным зверьком…

– Аальмар вернулся, – сообщила Большая Фа, будто бы подводя какой-то большой и значительный итог. Девочка почувствовала, как сбивчиво заколотилось сердце, – в этих словах был и второй, скрытый смысл. Аальмар вернулся. Навечно вернулся со своей войны; значит, это правда. Он сдержал слово, он больше не уедет, вот о чем они говорили так долго с Большой Фа…

Старуха осталась довольна ее сообразительностью, однако так и не позволила своему лицу смягчиться.

Момент был слишком серьезен, а потому она сурово свела брови:

– Ты помнишь день, когда ты впервые сделалась нечиста? Это было два года назад, не так ли?

Девочка потупилась, чувствуя, как уши наливаются красным. В тот памятный день она испугалась чуть не до смерти – и побежала со слезами к Лиль; та, посмеиваясь, отвела ее к своей матери, которая и объяснила девочке все, что ей следовало знать… Посоветовала радоваться своему новому статусу– и, как теперь выясняется, поспешила посвятить в ее тайну Большую Фа… Которая, впрочем, и без того все обо всех знает.

Старуха дождалась, пока она справится со смущением, и задала новый вопрос; не поднимая головы, девочка кивнула. Да, с тех пор это повторяется регулярно, каждый месяц…

– Раздевайся, – скомандовала старуха. Все это уже было однажды– но тогда, снимая одежду, она не чувствовала стыда. Тогда ее тело было тощим и плоским, как у мальчика, и без единого волоска – но с тех пор прошло шесть лет, и Лиль, ее ровесница, уже замужем…

Сцепив зубы, она терпела прикосновения сухих холодных рук. Старуха изучила ее сверху донизу, и, довольная осмотром, благожелательно кивнула:

– Ты вполне созрела. Право же, я даже не ожидала от тебя таких форм… Ты готова стать женой уже сегодня. Самый строгий закон не упрекнет Аальмара в поспешности… Одевайся.

Помертвевшими пальцами затягивая шнуровку, девочка смотрела, как в темном углу за камином деловито снует паучок.

Она почему-то не может обрадоваться. Наверное, виной тому боязнь всего нового; какое новое осознание: она не девочка… Она девушка, теперь уже совершенно определенно… И она обязательно обрадуется завтра утром, когда встанет солнце, когда Аальмар отдохнет…

Или она такая трусиха?! Радость ее молчала, будто сдавленная железным кольцом.

* * *

Молчание в дороге тяготило Игара, однако Тиар не поддерживала разговора, а на прежнюю непрерывную болтовню у него не хватало сил. Отчаявшись, он умолкал, глядел на медленно ползущую дорогу и смятенно пытался собраться с мыслями.

Ромб. Это главное, об этом следует помнить; не осталось сомнений и колебаний – рядом с ним сидит именно та женщина, ради которой он сбивал ноги о камни провинции Ррок. Ради которой лез в логово болезни, в портовый дом разврата, в кладбищенский склеп… Ромб. Дабат– да будет так…

Заночевали опять-таки под открытым небом, а ночь выдалась холодная, а костер скоро угас, потому что среди поля его нечем было поддерживать. Предыдущая бессонная ночь измотала обоих – но холод не давал заснуть, пробирался под тонкое одеяло и доставал, казалось, до самых костей. Игар лежал, свернувшись калачиком и отогревая дыханием собственные колени; на двуколке ворочалась Тиар.

Потом он услышал, как она встает, – и затаился, притворяясь спящим.

– Так не пойдет, – сказала она над самой его головой. – Мы должны беречь тепло.

Игар почувствовал, как под боком у него пристраивают охапку соломы. Тиар ловко соорудила подобие постели и улеглась рядом; край Игарового одеяла был бесцеремонно захвачен– зато и одеяло Тиар укрывало теперь обоих.

От Тиар исходило тепло. Ни о чем другом не помышляя, он придвинулся ближе; она пахла дымом и рекой, и осенними камышами, и лекарскими снадобьями. Игар блаженствовал, согреваясь, и чувствовал, как сотрясающая Тиар дрожь тоже понемногу уходит. Какое счастье– быть в тепле и спать…

Ее голова лежала на его предплечье. Ее теплая спина прижималась к его груди, прикосновение было мягким и уютным, он спрятал холодный нос в ее густых волосах и, засыпая, почувствовал себя спокойным и защищенным. Как когда-то, в полустершихся воспоминаниях раннего детства, рядом с полузабытой матерью…

Тиар повернулась во сне, освобождая его затекшую руку. Теперь он чувствовал на лице ее дыхание; нос отогрелся. Под его закрытыми веками метались цветные пятна, он ускользал в сон, проваливался в сладкую яму, где пахло лекарскими снадобьями…

Потом он содрогнулся, как от толчка.

Внутри их с Тиар убежища было теперь по-настоящему тепло, даже душно; женщина спала, он слышал ее спокойное дыхание и ощущал мягкий упругий бок. Пытаясь сообразить, что его разбудило, Игар прислушался; вокруг царила тишина, и даже пасущаяся неподалеку Луна не выдавала себя ни звуком.

Тогда он прислушался к себе. Задержал дыхание и зажмурил в темноте глаза, пытаясь отогнать навязчивое видение– Тиар, обнаженная, входит в воду…

Видение не проходило. Он попробовал отодвинуться; женщина спала мирно и беспечно, а он ощущал ее упругий бок и видел при этом, как речная вода ручейками скатывается по бедрам и коленям… По белой атласной коже. Она ровно дышала во сне– а ему казалось, что ее прикосновение обжигает. Что плотная ткань ее платья становится прозрачной, как кисея. Что он видит, как мерно колышется грудь… И маленький пупок сморщился, как зажмуренный глаз… Что стоит лишь протянуть руку…

Он до крови закусил губу. Боль на мгновение справилась с наваждением – но лишь на мгновение, потому что вот и солоноватый привкус во рту, а проклятая плоть взбеленилась, желает, желает, желает… Ее губы, окруженные чуть заметным пушком… Запах дыма и снадобий… Мягкий бок, тяжелая грудь, невыносимое прикосновение…

Он еле сдержал стон. Боком, будто краб, выбрался из-под одеял в предрассветный холод. На четвереньках отполз в сторону; кобыла удивленно фыркнула.

Птица, как это бесчестно. Как это подло и отвратительно, он противен, самому себе… Его трясет от холода и вожделения, и та клятва, которую он принес на Алтаре, ни от чего, оказывается, не защищает…

Он до рассвета бродил в темноте, прыгал, пытаясь согреться, и считал шаги. И гнал, гнал от себя навязчивый образ, и призывал воспоминания об Илазе, сравнивал и снова убеждался, что его жена красивее. Моложе и красивее, тоньше и легче…

Тиар проснулась, когда рассвело. Аккуратно сложила одеяла в багажный сундук; распустила и тщательно расчесала темные с медным отливом волосы, искоса взглянула на дрожащего Игара – но ни о чем не спросила.

Под первыми лучами солнца он согрелся и задремал, скрючившись на жестком сиденье; Луна неутомимо трусила вперед, сквозь сон Игар слышал, как Тиар расспрашивает кого-то о дороге, о развилке, о Подбрюшье; у него не было сил, чтобы разомкнуть веки.

И сновидений не было тоже.

Потом он проснулся– оттого, что тряска прекратилась. Дернулся, вскинул голову, пытаясь понять куда они приехали и который теперь час; ни селения, ни постоялого двора, ни хотя бы одинокой хижины поблизости не было. Было поле – убранное, гладкое, и на самом краю его – отдаленный ряд высоких тополей, неровный, как бахрома на старой скатерти.

Тогда он вопросительно посмотрел на Тиар. Та сидела, отпустив поводья, и задумчиво глядела на стерню, где поблескивали серебряные нити крошечных паутинок.

Он испугался. Молчание, пустынное поле, отрешенное лицо сидящей рядом женщины…

– Мы скоро прибудем, Игар, – сказала она медленно. – Я расспрашивала людей – два дня пути от силы…

– Да? – спросил он, пытаясь изобразить радость. – Хорошо, как хорошо, сестра уж заждалась… Тиар повернула голову:

– Сестра?

Он похолодел. Проклятый сон, размягчающий мозги. Проклятые бессонные ночи…

– Илаза… Жена. Тиар подняла брови:

– Жена или сестра?

Он раздраженно тряхнул головой:

– Жена… Мы сочетались на Алтаре. Тиар не отводила глаз. Зеленые звездочки казались Игару недоступно-холодными и недостижимо-далекими – настоящие небесные звезды, колючие и равнодушные.

– Ты заврался, Игар. Ты все время врешь. Он почувствовал, как сжимается горло. И это тогда, когда он сказал чистейшую правду…

– Я люблю ее, – он стиснул зубы. – Я клянусь… «А любишь ли, – спросил незримый наблюдатель. – А уверен ли ты в своих словах?..»

– Я люблю!-выкрикнул он беспомощно. Тиар отвернулась.

Игар смотрел, как ветер теребит тонкую прядь у нее на виске. До цели осталось каких-нибудь два дня… Пусть Птица научит его быть сильным. Потому что он устал, он безнадежно устал, и от былой решимости не осталось и половины…

– Ты знаешь, мне ведь можно сказать, – она глядела на него снова, и зеленые звезды понемногу теплели. – Мне очень многое можно сказать, ты не представляешь, сколько тайн я вот так ношу… Скажи мне, Игар. Я все ждала, что ты сделаешь это сам…

Он молчал. Луна переступала ногами, вяло гоняя хвостом вялых же осенних мух.

– Тот груз, что тебя гнетет, – Тиар смотрела, не отрываясь. – Тайна, которую ты скрываешь от меня. Мне жаль, что ты не хочешь, не решаешься…

Он опустил глаза. Сейчас она скажет – признавайся, или никуда не поедем. На ее– месте он сказал бы то же самое – но вот что тогда делать?..

Тиар вздохнула. Отвела глаза, посмотрела вдаль – туда, где густо-синее небо соприкасалось с неровным рядом тополей, а под ними отдыхало поле, а над ними, еле различимые в синеве, тянулись клинышком черные птицы. Одно-единственное облако сияло круглыми, свадебно-белыми боками.

– Игар… А ты когда-нибудь видел, как сражаются латники в пешем строю? Удивленный, он молчал.

– Два строя прут друг на друга, и победит тот, у кого нервы крепче… Потому что, когда они сойдутся, – это мясная лавка, Игар. Возле нашего села… Убей меня, я не знаю, кто и с кем воевал. Мне сто раз объясняли– но я не помню… Так вот, возле села и случилась эта… битва. Все жители заранее разбежались, скот угнали, а пожитки, какие могли, закопали… А одной девчонке было десять лет, всего ее имущества было – кукла, Анисой звали… Она тоже закопала куклу– в соломе… А потом не выдержала, сбежала от родичей и вернулась за ней, когда уже ударили барабаны…

Тиар замолчала, глядя сквозь Игара. Лицо ее преобразилось– она рассказывала о девочке, которой сама была когда-то, но рассказывала так, будто была ее матерью; Игар внутренне сжался, представив себе две сходящиеся железные стены и мечущегося между ними ребенка. Зеленые звездочки в глазах Тиар исчезли, поглощенные огромными черными зрачками, – какой же силы было потрясение, если воспоминание о нем и через десятилетия не думает меркнуть…

– …и долгое-долгое мгновение. Мгновение судьбы, миг спасения, знаешь, мне это запомнилось, как белое солнце с черными лучами… Лучи, будто дым… – она перевела дыхание. – Он, видишь ли, не только жизнью рисковал, жизнь как раз тогда ничего для него не стоила… Он рисковал карьерой своей проклятущей, исходом боя, ведь ряды его войска могли расстроиться… Они и расстроились, и сбились с шага, но противник растерялся тоже, и потому силы снова уравнялись; среди изрубленных трупов пополам было и тех, и других, это я хорошо помню…

Черный клинышек над горизонтом растаял. Две сороки уселись на стерню, обругали равнодушную кобылу, возмущенно передернули хвостами и полетели дальше. Игар молчал; перед глазами у него стояло давнее видение – девочка с деревянным ожерельем стоит на пороге дома… И совсем рядом рубят курицу на толстой колоде. Заляпанный красным топор…

Тиар говорила; зрачки ее успокоились, и карие глаза снова сделались зелено-карими:

– …никто не слыхивал о таком обычае. А это был старинный обычай тамошнего народа – они брали в дом девочку и воспитывали, а потом женились на ней… У нас в селе это считали дикостью, но там, на его родине, поступать иначе считалось непристойным… А он…

Игар слушал. Ему казалось, что поле, затаившись, слушает тоже. Человек, спасший Тиар с поля боя, был воплощением мудрости и благородства; ему смутно вспомнились хмурые взгляды ее родичей из села Кровищи. Ах да, они ведь и говорили о странном обычае, они говорили: «ОН увез ее…» И мрачно сдвинутые брови. И отводимые глаза…

Рассказ Тиар оборвался так же внезапно, как и начался. Она вдруг осеклась, взяла вожжи и прикрикнула на Луну. Кобыла тронула двуколку с места; Игар глядел на свою спутницу и пытался отгадать, почему, будучи еще в детстве невестой столь замечательного человека, она мыкается теперь по дорогам в полном одиночестве. Повитуха, которая никогда не рожала…

Он ждал, что она продолжит рассказ, – но она глядела вперед, за горизонт, где терялась дорога, где через два дня замаячат кромки дремучего леса…

Игар содрогнулся. Опустил глаза:

– А… что с НИМ потом сталось?

– Он умер, – отозвалась Тиар бесстрастно.

– Его убили на войне?

Откуда-то сбоку налетела огромная беспорядочная стая воронья. На минуту закрыла собой небо, унеслась прочь вместе с хриплым карканьем и неожиданно теплым ветром; вокруг возрождалось лето. Возвращалось на несколько часов, яркое, теплое и неистовое, лето на один день, заключенное, будто в раму, в холодные осенние ночи. Веселенькая картинка в мрачном обрамлении…

Тиар молчала. «А зачем она вообще рассказала мне все это?», – в тоске подумал Игар. И сам же себе ответил: «А кому ей рассказывать?!»

Будто уловив его смятение, Тиар вдруг улыбнулась – светло и безмятежно. Как этот день.

Игар смотрел, не в силах оторвать глаз; камень, все эти дни лежавший у него на душе, дрогнул, будто забеспокоившись. В следующую секунду Игар понял, что камня больше нет, а есть солнце среди синего неба, Луна между оглоблями и эта женщина, сидящая так близко, что в это даже трудно поверить.

Он глубоко вдохнул, чтобы переполниться осенним воздухом до самой макушки. Протянул руку, желая коснуться ее пальцев, – рука вернулась, так и не решившись на дерзость. Избыток ли воздуха в легких, избыток ли внезапно нахлынувших чувств – но голова его пьяно и сладостно закружилась; Тиар смотрела, по-прежнему улыбаясь, и на Игара снизошло чувство покоя и защищенности, подобного которому он не знавал с младенчества.

На его ладонь, судорожно вцепившуюся в деревянный бортик, легла ее рука. Жест был настолько естественным и спокойным, что Игару показалось, будто он слышит слова: все будет хорошо. Все будет в порядке, успокойся, ты не одинок…

Горло его сжалось от благодарности. Он склонился и на мгновение прикоснулся к ее руке щекой. Только на мгновение – тут же выпрямился и испуганно спросил взглядом: ничего?!

Она улыбалась. Она не обиделась, как не обижается погожий день, когда им любуются. Как не обижается осень…

Он смотрел на нее, будто сквозь пелену. Странно, что он дожил до этого дня. Странно, что это происходит наяву; Птица, ему ведь ничего не надо, только пусть эти секунды продлятся. Еще немного, Птица…

В следующее мгновение летящая с теплым ветром паутинка легла Тиар на лицо.

Она засмеялась. Сверкающая сеточка подрагивала на ее ресницах.

Тонкое серебряное кружево, изящная решетка…

– Что с тобой?!

Он сидел неподвижно, чувствуя, как отливает от лица кровь. Как поднимается изнутри топкий, ледяной, изводящий ужас. Как тень, чернее ночи, наваливается на это солнце и на это лицо, придавливает грузным брюхом, размазывает, душит…

– Игар, что случилось?!

Она уже стряхнула паутинку. В ее глазах стояло неподдельное беспокойство:

– Тебе плохо? Дать воды?

Он хотел растянуть рот в улыбке – но не смог.

После полудня им встретился колодец, вырытый и обустроенный специально для путников; пока Тиар поила Луну, Игар отошел подальше от дороги, туда, где в низине живописно толпились березы.

Красота рощицы оставила Игара безучастным. Он вытащил из-за пазухи веревку, выкраденную из багажа хозяйственной Тиар.

Никаких особо торжественных мыслей в его голову не приходило. Вообще никаких – только чисто технические соображения: а как же без мыла? А что поставить под ноги? А выдержит ли эта ветка?

Потом, уже укрепив петлю, он заставил себя подумать. Негоже уходить из жизни подобно безмозглой скотине; следует, по крайней мере, дать отчет Птице, почему решаешься на этот гадкий, во все времена презираемый поступок…

– Ига-ар!..

Тиар уже напоила кобылу. Тиар оглядывается в поисках спутника; зовущий голос странно напряжен:

– Ига-ар!!

Темный ромбик под правой лопаткой. Девочка с деревянными бусами; «Десять белых лебедей из далеких из полей…»

Илаза. Алтарь. Скрут. Илаза…

Он бестрепетно отпихнул гнилой комель, послуживший ему колодой. В последнюю секунду успел подумать об Аде – что она чувствовала?

Цепенящий страх полета в бездну – и боль.

Ада чувствовала неописуемую боль, – Игар закричал, и крик его сменился хрипом. Тело плясало в петле, дико желая дышать, – но гортань свело страшной судорогой; Игар понял, что не вытерпит больше ни мгновения.

Нет…

После долгой мучительной судороги наползла темнота.

– …«Десять белых лебедей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе…»

Он удивился, потому что боль вернулась. Этого не должно быть, это несправедливо, неужели и после смерти ему придется страдать?!

– «…унесите злую муку, мимо, мимо пронесите…» Он лежал на твердом. На сырой земле; в вышине над ним колыхались кружевные березовые ветви – зеленые с золотом… Подсвеченный красным…

Болела шея. Он застонал сквозь зубы; на лицо ему легла горячая ладонь:

– Игар…

Он задергался, пытаясь вздохнуть. Выгнулся дугой, безуспешно пытаясь протолкнуть в легкие хоть немножко воздуха; на его рот легли ее влажные губы, силой вдули в него осенний ветер, а руки больно надавили на живот, принуждая ко вдоху:

– Дыши…

Несколько минут он жил, повинуясь ритму ее дыхания. Плача от боли – и все же оживая, потому что тело его возмущенно отвергало саму мысль о возможной смерти. Какое своенравное жизнелюбивое тело… Ада не хотела жить… И ее некому было вынуть из петли.

Бедная Ада. До чего паскудной была ее смерть… Нет, уходящим из жизни следует придумать другой, более спокойный способ…

– Дыши!..

Он снова застонал.

Чувства– все, которые не боль– возвращались по очереди, нехотя; пришла прохлада, потому что рубашка на нем была распахнута, и грудь ныла, безжалостно измятая сильными руками. Пришел запах леса и листвы; пришло ощущение мокрого – волосы слиплись, ледяная вода стекала по лицу, и мокрая рубашка, и, что очень неприятно, совершенно мокрые штаны…

Ощущение ее губ. Вгоняющих в него воздух, вдыхающих в него жизнь. Скольких она встретила в этом мире… Стоя как бы на воротах… Впуская в мир… и его, Игара, тоже. Вряд ли хоть один младенец… способен понять, ощутить… каково это– приходить в мир… возвращаться…

Тиар медленно выпрямилась; теперь он дышал без ее помощи, дышал, преодолевая боль в горле. На губах стыло воспоминание о ее прикосновении. Поцелуй…

– Возвращайся, – сказала она шепотом. Он понял, что не может говорить. А если и мог – промолчал бы.

Он решил пока ни о чем не думать. Где-то там, впереди, его ждет неизбежная тоска – но пока что сил хватает только на то, чтобы любоваться игрой березового кружева. Уже закат… сколько времени прошло?!

– Ну ты и живучий, – сказала Тиар глухо. – Тихо, тихо… Дыши…

Он смотрел на ее осунувшееся, сосредоточенное лицо. Сколько все-таки времени он пребывал… на грани? Или Птица не хотела брать его в свой золотой чертог?!

– Я же просила тебя, – прошептала она укоризненно. – Я же просила признаться, сказать… А ты…

Верхушки берез уходили высоко в меркнущую синеву, смыкаясь над головой усталой удрученной женщины; Игар виновато опустил веки.

Глава тринадцатая

До селения добрались уже в сумерках и постучали " первые попавшиеся ворота с просьбой о ночлеге. Их пустили и даже пригласили за стол; Игар, чья шея была обвязана шелковым шарфом Тиар, не мог есть и даже пил с трудом, натужно продавливая каждый глоток сквозь раздавленное горло. Хозяева – старик со старушкой– заинтересованно на него косились;

Тиар постелили в комнате, а Игара отправили спать на сеновал – из нравственных, вероятно, соображений.

Он долго лежал, утонув в душистой перине, сжимая в кулаке сухое соцветие, которое отыскала в своем узелке Тиар. Велела пожевать перед сном – Игар долго колебался, оглаживая пальцем крохотные колючие стебельки и нюхая сморщенные шарики цветов. Потом отправил подарок за щеку – и почти сразу поплыл в густых, ароматных, медовых с прозеленью волнах.

Ему было хорошо и спокойно; на дне прозрачного моря стояли леса и простирались поля, над которыми он, Игар, парил, будто облако; над сверкающей поверхностью несея запах цветов, и вместо солнца в чистом небе сияла одна-единственная зеленая звезда…

Он проснулся от чувства опасности, такого же осязаемого, как кулак, которым бьют по лицу. В маленьком дворе было полным-полно лошадей, и лестница, ведущая на сеновал, скрипела под чьим-то грузным телом.

– …Вероятно, особая грамота, выданная магистратом города Ррок, вас устроит?..

Тиар говорила холодно и внятно; в ее голосе не было смятения, только бесстрастная уверенность в своих силах и своем праве. С роженицами она беседовала так же твердо, но куда более доброжелательно.

На резкое движение его шея ответила глухой болью. Травка Тиар подействовала великолепно – еще не успев проснуться, он уже принял единственно возможное решение.

Через мгновение он растворился в куче сена. На поверхности остался лишь смятый шелковый шарф; лестница скрипнула особенно натужно, и на сеновале сделалось темнее.

– Эй!

Сквозь путаницу сухих травинок Игар едва мог разглядеть плечистый силуэт в высоком военном шлеме.

– Э-эй! Вылезай, паскуда, сейчас вилами достанем!

Игар молчал. От ударов его сердца сеновал, казалось, содрогается.

Человек в шлеме грязно выругался. Подхватил шарф; крикнул кому-то вниз:

– Смылся, вроде… Тряпочка только валяется…

– Ни одна мышь не смылась, – сухо ответил голос, от которого по Игаровой спине поползли мурашки. – Вилы возьми…

Игар до крови закусил губу.

Что-то сказала Тиар– глухо и возмущенно. Тот же голос – Игар судорожно пытался вспомнить, кому он принадлежит, – отозвался громко и со скрываемым раздражением:

– Госпоже не мешало бы знать, кого именно она желает прикрыть своей неприкосновенной особой… Невинная дочь нашей властительной госпожи вот уже два месяца как похищена; о том, где она находится сейчас, или где она, прошу прощения, похоронена, известно одному лишь человеку. Он же пригоден, чтобы дать ответ о судьбе спасательного отряда, посланного княгиней против якобы лесного чудовища, удерживающего девушку в плену… За голову беглеца, похитителя и осквернителя назначена сумма, которой лично я, впрочем, готов пренебречь…

Снова заскрипела лестница. Игар сжался в комок.

– Эй! – крикнул человек в шлеме. – Вылазь, ну-ка!..

– …которой я готов пренебречь, поскольку мой интерес – не деньги… Однако всем прочим деньги, как я понял, нужны?

Игар вспомнил любопытствующие взгляды старика и старушки. Донесли?! Не может быть… Или все-таки?..

Человек в шлеме шмыгнул носом; в руке его были вилы с одним обломанным зубом. Несильный замах…

Отец-Разбиватель сказал бы наставительно, что не следует сжиматься в комок – нужно расслабить мышцы и сделать тело вертким, будто капелька жира на . воде. Игар множество раз тупо воображал себе такую капельку; сейчас навык сказался быстрее, чем разум.

Железные зубья прошли в пальце от его живота – и все потому, что в момент удара он успел почти неуловимым движением отклониться. Пупок его грозил прилипнуть к позвоночнику, так сильно подтянулось и без того тощее брюхо; человек в шлеме ничего не заметил и тут же ткнул снова.

На этот раз удар пришелся бы Игару в плечо– если бы, едва не вывихнув сустава, он не вывернулся снова. Человек в шлеме разочарованно засопел и на всякий случай надавил на вилы, погружая их глубже;

Игар молился Птице.

Третий, четвертый и пятый тычок оказались неопасными– шлемоносец для порядка прощупывал углы. Прощупав, сплюнул, крикнул вниз:

– Нету! Нету сволочи, велите двор обыскивать…

Ответом ему было короткое ругательство; Игар, холодея, вспомнил наконец, как выглядит обладатель этого голоса. Он блондин, у него тонкие губы… Раньше он носил медную серьгу, но потом потерял ее… вместе с ухом, отсеченным безжалостным Отцом-Разбивателем. Там, у ворот Гнезда, которое ненадолго приютило Чужого Птенца Игара…

Человек с вилами плюнул еще раз – темпераментно и зло. Вымещая раздражение, ткнул вилами прямо перед собой – резко и сильно, и этот удар легко превзошел невеликое Игарово умение.

То есть не вполне превзошел. Если бы Игар не увернулся, ржавые зубья обломанных вил проткнули бы ему ногу вместе с костью, а так цели достиг только крайний зуб, впившийся в мякоть Игаровой голени.

Мир сделался черным.

Крик распирал изнутри, лез из ушей, грозил порвать щеки; Игар молчал, и перед глазами у него плыли красные пятна.

– Нет ничего! – выкрикнул человек в шлеме. – Сами подымайтесь и шарьте… Только ему того и надо, пока шарить будете, он смоется…

До Игара его слова долетали, как сквозь вату. Лестница скрипела под спускающимся во двор шле-моносцем. Игарова штанина сделалась мокрой и лип– кой; по счастью, когда первый толчок боли схлынул, оказалось, что он поьпрежнему может двигаться и размышлять.

– Дурак! – рявкнули внизу. – Дерьмо у тебя в башке, вилы-то в крови!!

Игару померещилось, что он слышит сдавленный голос Тиар.

В проеме двери показалось до боли знакомое лицо – в берете, тщательно надвинутом на ухо. На то место, где уху положено быть…

Заранее изготовившийся Игар пнул в это лицо здоровой ногой. Удачно пнул, вымещая всю боль и весь страх; пнул к тому же и грамотно, вложив в удар вес всего тела, бросившись в лицо белокурому, как огромный злобный маятник.

Отец-Разбиватель был бы доволен.

Во дворе поднялось невообразимое. Блондин, лишившийся сознания, мешком лежал у подножия лестницы; глаза Игара, привыкшие к полумраку, невольно прикрылись. Там, у ворот Гнезда, было семеро, здесь гораздо больше, но нет времени, чтобы сосчитать…

Здоровенный камень служил на сеновале гнетом. Кто-то когда-то изрядно потрудился, втаскивая его по лестнице; теперь камень проделал обратный путь, причем куда быстрее и легче. Два крика слились в один; двое стражников, уже взбиравшихся наверх, присоединились к предводителю.

Игар лихорадочно оглянулся в поисках Тиар. Она стояла у порога, удерживая за руку плачущую старушку; Игару показалось, что он встретился с Тиар глазами. На мгновение…

Горло, о котором он совсем забыл, напомнило о себе режущей болью. Хорош боец – с черной траурной.полосой поперек шеи… О чем он думает?!

Он рванул лестницу на себя. Швырнул вниз подвернувшееся под руку дырявое ведро – оно не повторило успеха камня, зато здорово напугало нападавших. Судорожно стиснув зубы, Игар изо всех сил оттолкнулся ногами, ухватившись за лестницу, как за шест.

Она, конечно, сломалась– но не сразу; вместо того, чтобы красиво перелететь на спину заранее примеченной лошади, Игар сорвался в пыль и закричал от боли в раненой ноге. Кто-то прыгнул ему на плечи – Игар вывернулся, как угорь, ударив нападавшего локтем в зубы. На помощь ему неожиданно пришла перепуганная лошадь; кто-то шарахнулся от взметнувшихся копыт, а Игар ушел, проскользнув под круглым серым брюхом, и спустя мгновение навалился животом на добротное кожаное седло. Его схватили за ноги; лошадь дико заржала, Игар понял, что ему не уйти.

– Не бейте! Не бейте его!.. – это Тиар.

Темнота. Каждый удар, как кровавая вспышка; склоненное лицо, расквашенное, с выбитыми передними зубами. Уже без берета – на месте уха аккуратный рубец:

– Не бейте его… Сохраните мне его в целости. Сохраните только… Пусть крепенький будет…

Игар с тоской разглядел пленку сладострастия, подергивающую светлые глаза:

– Щенок… Наконец-то. Небо услышало мои молитвы…

Блондин вдруг поднял глаза, и Игар понял, что он искренне, истово молится. Благодарит своего доброго духа за благое дело.

– …Именем провинции Ррок!

Если на небе действительно живет добрый дух с густой бородой и голубыми глазами, то этот густой бас, несомненно, принадлежит ему. Только при чем здесь провинция Ррок?..

Испуганные хозяева жались к крыльцу; на их скромное подворье вваливался еще один отряд– числом поболее предыдущего. Всадники, оставшиеся на улице, выглядывали из-за забора, как куклы из-за ширмы.

С трудом перевернулся на живот и поднял тяжелую голову; его тут же огрели по затылку древком копья, и он на несколько минут лишился сознания, а придя в себя, застал посреди двора безобразную ссору.

– …правителю округи! – кричал предводитель вновь прибывших, немолодой стражник с железным значком на рукаве. – Поскольку в округе Требура преступников ловят люди властителя КорБора, а не какие-то подозрительные наемники! Здесь правосудие, а не самосуд, злодей принадлежит властям вместе с наградой, буде она назначена за его голову! А самозванцев, распоряжающихся на чужой земле…

КорБор… Откуда-то из Игаровой памяти возникло хищное лицо красивой женщины. Корова в розарии… Ясновельможная. Интересно, уморила она несчастную жену властителя? Или все-таки нет?..

Тем временем окровавленный блондин прижимал платок к разбитому лицу:

– Мне плевать на умников, являющихся на готовенькое! Если бы вы приволокли его на аркане два дня назад – я доплатил бы вам из своего кармана! А теперь мальчишка мой, и я чихать хотел на вашего властителя! Я взял его, а не… правосудие!..

Новоприбывшие стражники сгрудились плечом к плечу. Под их взглядами люди блондина тоже собрались в кучу; противостояние не обещало ничего хорошего. Из-за спин и копий Игар не мог разглядеть Тиар.

– Распоряжаться будешь у себя дома, – мрачно сказал обладатель густого баса, который оказался всего лишь черноволосым карликом у правой руки носителя значка. – Изловленных на нашей земле преступников надлежит спровадить в тюрьму города Требура с тем, чтобы учинить разбирательство…

– Плевать! – взвизгнул блондин; предводитель второго отряда, в чьей руке оказалась испещренная печатями грамота, недобро прищурился:

– Плевать на законы провинции Ррок?! Видимо, разум одноухого блондина помутился от полученного удара, последующей радости и сменившей ее внезапной несправедливости; разум блондина помутился, иначе он не стал бы выхватывать саблю и замахиваться на вооруженного грамотой противника.

Оружие не помогло ему. Руки карлика были коротки, зато хлыст длинен. Блондин зашипел и чуть не выронил саблю.

– Закон! – заревели бойцы из города Требура, опоздавшие к поимке Игара. С таким же успехом они могли бы закричать: «Двести семьдесят золотых! Немедленно!»

Игара схватили за шиворот. Он обмяк, будто мешок с мукой; деловитый стражник склонился над ним, желая поудобнее перехватить безжизненное тело, получил сильнейший удар головой в лицо и повалился на Игара сверху.

Таким ударом гордился бы сам Отец-Разбиватель; некоторое время Игар отдыхал, прикрывшись телом стражника от бушующих на подворье страстей. Звенели клинки, конские копыта взметали пыль и солому, носились обезумевшие куры и голосила хозяйка; влача на себе пребывающего в беспамятстве врага, Игар отполз к хозяйственным пристройкам. За дверцей щелястого сарайчика испуганно кричали запертые козы, рядом в загоне басовито похрюкивал огромный пятнистый боров. Редкой породы – волосатый, с кисточками на острых ушах.

– Где он?! Сопляк-то где?! Кто уволок его, а, заразы?! – рявкнули неподалеку.

Схватка перешла в битву.

Загончик запирался на кривой заржавленный гвоздь. Игар отпихнул от себя стражника, помаленьку приходящего в себя, и пролез в смердящую щель. Боров забеспокоился.

– Ну, ты…

Игар заговорил впервые с тех пор, как шею его сдавила веревка.

– Ну, не бойся… Я такая же свинья, как и ты…

И, как бы подтверждая эти слова, Игарова рука безжалостно схватила за отвисшие кабаньи причиндалы.

Боров завопил.

Близким родичем ему был свирепый лесной вепрь; вылетев из загончика, он произвел панику среди и без того нервных лошадей. Пробравшись между копытами, он вырвался на улицу, где к шуму битвы добавились голоса всех окрестных собак. Боров несся, не разбирая дороги, но как-то неуклюже и с трудом; азартные дворняги, вообразившие себя благородными псами на охоте, неслись за ним шумной сворой. Местные жители шарахались с дороги – и с опасливым любопытством спешили туда, где звенела сталь. Если внимательный наблюдатель и разглядел вцепившегося в жесткую шерсть ездока, то уже через секунду ему сделалось не до того, потому что вооруженные всадники выглядели внушительнее.

На околице боров свалился бы, если б ездок не разжал сведенные судорогой руки. Собачья свора пронеслась мимо, окружила борова, явно не зная, что с ним делать; обессиленный человек откатился в канаву и затаился там на дне, уповая только на Птицу.

Весь день селение лихорадило; на закате два отряда, в числе которых были и раненые, покинули его, разъехавшись в разные стороны. Зеваки, столпившиеся вокруг злополучного двора, разошлись только в сумерках; и уже в темноте на дорогу выехала двуколка, запряженная белой, как луна, кобылой.

* * *

За несколько дней до свадьбы ей приснился страшный сон. Будто бы она возвращается в ставший ей родным Аальмаров дом, возвращается издалека, входит на подворье, а дом пуст и заброшен. Ни людей, ни собак, ни даже вездесущих кур– разбросанные в беспорядке вещи, праздничные столы с давно заплесневевшей пищей, и все углы затянуты густой белесой паутиной…

Сон оказался таким сильным и явственным, что, уже проснувшись, она долго не могла справиться с бешено колотящимся сердцем.

Был рассвет. Серый и квелый; в такую пору поднимаются лишь самые трудолюбивые либо самые подневольные. Девушка прислушалась – на кухне тихонько стучала посуда да тюкал за домом чей-то топор.

Она подошла к окну и отодвинула тяжелую занавеску.

Красная шелковая простыня переливалась всеми оттенками алого. Красная простыня была вывешена напоказ; во всем дворе не нашлось бы ничего более роскошного и яркого. Красная простыня казалась осколком зимнего заката, по ошибке заброшенным в серый весенний рассвет…

Девушка прерывисто вздохнула. Поджала озябшие пальцы босых ног и медленно отошла от окна.

Свадьбы, свершаемые в точном соответствии с традицией, были в последнее время редкостью и диковинкой; вдохновенная Фа строго следила, чтобы всякий, даже самый незначительный обычай непременно был соблюден.

Изготовить платье для новобрачной в точном соответствии с древней традицией оказалось делом непростым и изнурительным; в подол и в корсет вшивались и вплетались заговоренные волоски, да не просто так, а в строго обусловленном порядке. Стоя перед зеркалом, девушка удивленно смотрела на себя, незнакомую и строгую, какую-то отрешенно-красивую, преображенную небывалым нарядом.

Однако ночная сорочка, изготовленная опять-таки в соответствии с традициями, поразила девушку куда больше. Узор на сорочке в точности повторял рисунок-оберег на свадебном платье; легкая полупрозрачная ткань расходилась как бы двумя крыльями, застегиваясь только на шее. Ей не позволили мерять сорочку– согласно обряду, это одеяние надевается раз в жизни, в первую брачную ночь. Пропуская сквозь пальцы скользящую, играющую ткань, она пыталась представить, как это будет на ней выглядеть – плащ-балахон на голое тело, с одной-единственной застежкой у горла…

Неспешно, основательно сколачивались столы. На кухне и во дворе хлопотали полтора десятка поварих; гости стали съезжаться загодя, и из множества незнакомых лиц девушка узнала только старика Гууна – совсем уже дряхлого, полуслепого. Девушка приветствовала всех с одинаковым радушием и с безукоризненным знанием этикета, а старику вдруг обрадовалась, как родному, – однако для него она была просто красивой незнакомой девицей, он давно забыл сонного ребенка, которого когда-то, после давней Заячьей Свадьбы, нес на руках по праздничной зимней улице…

В ночь перед сочетанием она не спала ни минуты.

Боялась страшных снов, обновляла в памяти полустертый образ матери, вспоминала отчий дом и первые дни под кровлей будущего мужа – но о самом Аальмаре думать остерегалась. Будто мысли о нем были запретны, будто ожили и властно потребовали уважения традиции ее собственного рода: до свадьбы жених не может касаться невесты. До свадьбы жених не может говорить с невестой; если они и были раньше знакомы, то перед свадьбой об этом следует забыть…

Она удивилась: откуда в ней это знание? Или в раннем детстве она бессознательно запомнила чьи-то слова? Или эти слова произносит голос крови, который, как говорят, просыпается в человеке в самые напряженные, самые главные минуты его жизни?

На короткое время ей удалось отвлечь себя размышлениями о чем-то отвлеченном и приятном – вспоминался учитель, непокорные перу чернила, ее первая детская книжка, в которой животные говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она бессмысленно улыбнулась, глядя на огонек ночника; внезапное осознание, что назавтра предстоит свадьба, заставило ее покрыться холодным потом.

Почему она не умеет радоваться? Почему рядом с ней нет матери, которой она может честно все рассказать и выслушать в ответ утешения: так бывает с каждой невестой… Вспомни, как рыдала Лиль…

Но Лиль-то шла за незнакомца! За чужого человека из далекой страны, и покидала при этом все, что знала и любила раньше; слезы Лиль понятны и естественны– но она-то, девушка, знает и любит Аальмара! И много раз воображала себе, как станет его невестой, и ради этого жила под его крышей шесть лет… Откуда этот страх? Откуда беспокойство, скверные сны? И стыд, и тут же – осознание своей вины, потому что по всем человеческим законам она должна быть счастлива одним только предвкушением…

В сером свете утра в комнату на цыпочках вошла Большая Фа. Девушка, лежавшая с закрытыми глазами, но без сна, вздрогнула под своим тяжелым одеялом.

Фа остановилась посреди комнаты, будто не решаясь приблизиться к кровати. От ее натужного дыхания вздрагивало пламя уже не нужной свечки, которую старуха то ли забыла, то ли не хотела задувать. Девушка лежала, не решаясь пошевелиться и выдать себя.

– Отдаю тебя, – сказала Фа еле слышно. И добавила еще что-то таким тихим шепотом, что девушка ни слова не смогла разобрать, а слышала только собственный пульс, отдающийся в ушах.

– Отдаю тебя… пусть любит… станешь… поймешь. Легких родов… Травы под ноги… Поймешь. Храни тебя…

Девушке показалось, что голос старухи непривычно изменился. Что это другой, незнакомый голос, который никак не может принадлежать Большой Фа; старуха прибавила еще несколько неразборчивых слов и вышла, прикрыв дверь.

Невеста с головой ушла под одеяло и тихо, без слез, заплакала.

* * *

– …Тихо.

Он и так сдерживался из последних сил. Ногу будто бы жгло огнем.

– Если снадобье не проникнет в рану, ты можешь лишиться и ноги, и жизни.

Ее голос казался сухим, как шелест бумаги. Она снова склонилась над его раной – и он вцепился обеими руками в жухлую траву. Желтые кольца, красные тени… Дикая мысль, но ей, кажется, нравится мучить его. Она будто бы мстит за что-то.

– Все, – она подняла голову. – Теперь перевязка.

– Тиар…

– Да?

– Ты знаешь, где звезда Хота?

В стороне от костра бродила, светя белым боком, кобыла. Ветки уютно потрескивали, приглашая расслабиться и долго молчать, глядя в огонь.

– Звезда Хота? Ее не видно в это время года. Он почувствовал, как по спине ползет муторный холодок.

– Нет, видно… Над самым горизонтом. Посмотри. Что-то в его голосе заставило ее внимательно заглянуть ему в глаза.

– Посмотри, Тиар. Пожалуйста… Она поднялась. Некоторое время вглядывалась в темноту; удивленно кивнула:

– Да… Над самым горизонтом.

И молча взялась за перевязку. Отсвет огня, домашний и уютный, не делал ее лицо мягче; не хозяйка перед очагом, а бесстрастная медная маска. Красивая и отстраненная; теперь, когда боль немного отступила, Игар заметил наконец сухую складку между ее бровями.

– Тиар…

– Скажи мне, сколько месяцев женщина вынашивает ребенка? – она смотрела в огонь.

– Девять месяцев, – ответил он механически.

– Скажи мне, когда родит Илаза, если ты похитил ее два месяца назад? Или ты сочетался на Алтаре с беременной женщиной? А?

Игар превозмог боль и сел. Тиар медленно повернула голову, и он увидел, что в глазах ее стоит ночь куда темнее, чем та, что окружает сейчас костер. Черная пасмурная ночь.

Болезненное раздражение, нараставшее в нем последние несколько часов, получило новый толчок. В голосе Тиар скользило холодное высокомерие:

– Так куда мы едем? У кого принимать роды, Игар?

Он обернулся к звезде Хота, нависавшей над чернотой горизонта. Над неровной, зубчатой чернотой…

Над кромкой далекого леса.

Игар содрогнулся. Тиар перехватила его взгляд, и складка между ее бровями стала глубже.

– Я признаюсь, – проговорил он глухо. – Но ты – ты признайся первая. Кого ты предала? Глаза ее расширились:

– Что?

– Не притворяйся, – он стиснул зубы. – Это я могу хитрить, изворачиваться, лгать… Мне будет противно – но я крученый, и меня не изменишь. А ты… Не надо портить того, что я о тебе знаю. Признайся, скажи: кого ты предала?

Она молчала. В ее глазах отражался огонь.

Игар почувствовал, как его захлестывает злоба. За эти дни он не раз думал об этой женщине чуть не как о святой. Тем больнее и поучительнее будет та ложь, которую она сейчас скажет…

А если нет? Если она не солжет?!

– Кого, Тиар? – голос его казался просительным.

– Никого, – отозвалась она глухо. – Клянусь жизнью, что никого и никогда не предавала.

Он проглотил вязкую слюну. Вот так. Так даже лучше… Так легче.

– А ты врешь, – сказал он чуть ли не с удовлетворением. – Сейчас ты врешь.

– Ты в своем уме? – спросила она отрывисто. Он поднялся. Нога болела, но разве это боль…

– Тиар… Ты предала один раз, но страшно. И теперь тебя ждет скрут.

Он не хотел смотреть ей в глаза – но ее взгляд не отпускал. Зрачки казались застывшими каплями черной смолы. Она молчала.

– Скрут, – он с трудом перевел дыхание. – Скрут, это такое существо… Это жертва предательства. Твоего предательства, Тиар.

Губы ее шевельнулись. Он, скорее, прочел, чем услышал слово: нет.

– Да! – выкрикнул он, пытаясь себя подстегнуть. – Да!

Дальнейшее он помнил смутно; Тиар вскочила и бросилась бежать.

Костер остался сбоку и позади. Испуганно захрипела Луна. Боль в ноге разрослась, захлестнула все тело; он догнал женщину и повалил на землю.

– Ты безумец, – выдохнула она ему в лицо. – Злобный безумец…

Их силы в схватке оказались почти равны, потому что Игар был избит и изранен, а Тиар боролась за свою жизнь. Ошалев от боли, он сделался бездумным животным, все мысли и чувства которого не поднимаются выше «выжить и победить»; наконец, сопротивление женщины ослабело, задавленное его грубым напором. Он завернул ей локти за спину, поднял, обессилевшую, с земли, и потащил обратно – туда, где косила круглым глазом испуганная, сбитая с толку кобыла.

* * *

Последний вечер перед истечением срока скрут и Илаза провели вместе. Под знаком уходящей звезды Хота их будто бы тянуло друг к другу; женщина сидела перед привычным уже маленьким костром и апатично вертела над огнем вертел с нанизанными на него грибами. В ветвях над ее головой молчаливо присутствовал огромный, невидимый в полутьме паук.

– Ну до чего наивно, – выговорила Илаза, глядя, как обугливаются мясистые пористые шляпки. – Ну до чего наивно и глупо… Какой же дурак, однажды ускользнув от смерти, станет снова возвращаться к ней в лапы?..

Она прерывисто вздохнула. Обожженная рука все еще давала о себе знать, но в груди болело сильнее. Незнакомая, никогда раньше не испытываемая боль – слева в боку, давит, стискивает и жжет…

– Конечно же, – она бледно улыбнулась, – поначалу он думал, что совершит геройство и выполнит… притащит эту вашу… Но подумайте сами– что такое провинция Ррок?! Человека можно искать год, два, всю жизнь…

Еловая лапа над ее головой чуть дрогнула. Илаза снова вздохнула и швырнула в огонь вертел с полностью испорченными грибами:

– Я с самого начала предполагала… Но вы-то, вы ведь не наивный ребенок, как вы всерьез могли рассчитывать?.. Муж-де так сильно любит жену…– она коротко усмехнулась. – Нельзя требовать от людей того, что они не в состоянии совершить. Попросите петушка, пусть ради спасения курочки себе голову отрубит… Ах, не может?.. Подлец…

Она скрипуче хохотнула. Неприятный вышел смех, прямо скажем, гнусный. Общество скрута вытягивает из нее, Илазы, все самое отвратительное, припрятанное от себя же самой. Может быть, она прожила бы долгую жизнь и не узнала бы о себе… этого. И во всяком случае не издала бы этого гадкого смешка. Никогда, до самой смерти…

В ветвях над костром послышался шорох. Неискушенное ухо могло бы спутать его с шумом ветра;

Илаза же теперь искушена, ох как искушена…

– Признайте свое поражение, – она опустила веки, глядя, как расплываются перед глазами догорающие в костре грибы. – Признайте, что вся идея с самого начала была глупой… Нежизненной. Одновременно наивной и живодерской. Вы, конечно же, и сами не верили? Или верили? Хоть чуть-чуть? Признайтесь?

На какое-то мгновение она приободрилась, чуть не расцвела – будто бы умение едко издеваться вдохнуло в нее жизнь. Обострившееся чутье подсказывало ей, что слова ее ранят и уязвляют. Что они достают собеседника, каждое слово, каждая интонация, и только так и только сейчас она может ему отомстить.

Она улыбнулась:

– Вероятно, вы хорошо думаете о людях. Вероятно, вы так долго сидели в вашем лесу… А возможно, вы и сами способны на такую искреннюю, жертвенную любовь, которую сгоряча приписали бедняге Игару? Когда за любимую – в огонь и в воду? С песней на смерть? Обманщик, как правило, подозревает в обмане всех без исключения. Жадина думает, что все жадны… Циник уверен во всеобщем цинизме. А вы? Откуда эта ваша бредовая затея? Подумать только – чудовище, питающееся кровью, и розовая наивность ребенка, наслушавшегося сказок!..

Ветви над ее головой зашелестели теперь уже явственно, и она на мгновение испугалась, что наградой за ее рассуждения будет липкая, разворачивающаяся в воздухе сеть.

– Ты думаешь, он не придет? – глухо спросили из ветвей. – Ты действительно так думаешь – или просто кривляешься, пытаясь меня уязвить?

Илаза смотрела в огонь, который затухал. Завораживающая картина. Когда-то она думала, что красные угольки – это домики, в которых живут желтые язычки пламени. Язычок выглянет из домика, пройдется в гости к соседу – и снова спрячется, скроется, и только горит горяче-красным маленькое окошко…

– Отпустите меня, – сказала она шепотом. – Неужели вам мало? Того, что вы со мной проделывали? Позвольте мне… пожить…

От унижения горло ее сжалось, будто придавленное холодной рукой.

– Так он не придет? – спросили из ветвей все так же глухо.

Илаза медленно покачала головой:

– Нет. Он не придет. И любой другой не пришел бы. Все это с самого начала было…

Еловая лапа затрещала. Илаза в ужасе припала к земле; мощная ветвь переломилась, будто соломинка, и грузно закачалась над костром, стряхивая чешуйки шишек и прочий мусор.

Соседнее дерево пригнулось чуть не до земли; Илаза, вжавшаяся в ковер из палой хвои, видела, как паутинные веревки летят во все стороны, обвиваются вокруг ветвей, выламывают елкам руки и с корнем вырывают кусты.

Несмело приподняв голову, она видела, как мечется с дерева на дерево едва различимая в полутьме бесформенная тень. Судорожно вздрагивали кроны и золотым дождем сыпалась потревоженная листва; на всем пути скрута ломались ветви и разрывалась серая паутина. Илазе казалось, что она слышит сухое шипение, будто кто-то, удерживая крик боли, втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Потом, будто желая присоединиться к бесчинству, рывком налетел ветер – и Илазе померещилось, что весь лес дышит сквозь зубы, удерживая крик. Что деревья мечутся, беспомощно простирая к небу руки, пытаясь вырвать из земли неуклюжие корни, желая бежать…

Костер, обеспокоенный ветром, снова ожил. Забегали желтые язычки, горяче-красным вспыхнули угли; Илаза вздрогнула. В неверном свете ей померещился сидящий напротив человек. Наполовину облетевший куст в точности копировал жест отчаяния– человек сидел, сгорбившись, сдавив ладонями опущенную голову. Илаза замотала головой – наваждение было настолько явственным, что ей послышался стон.

И стон донесся-таки. Глухо, издалека, не то с неба, не то из-под земли; а может быть, это стонал измученный скрутом лес.

Ведь не скрут же, в самом деле, ухитрился издать столь глухой, полный тоски звук. Уж никак не скрут.

* * *

Наутро показался лес.

Игар ждал этого– но все равно вздрогнул, разглядев зубчатую кромку на горизонте.

Луна, которую ему чудом удалось запрячь, слушалась только жестоких приказов, отдаваемых с помощью поводьев; концом вожжи он нахлестывал кобылу по крупу. Иначе она идти не хотела – а кнута в хозяйстве Тиар не нашлось.

Он погонял и погонял; губы его обветрились и стали похожи на две растрескавшиеся, иссушенные пустыни. Душа его…

Души не было. Пустая черная дыра, свист вожжи, опускающейся на кобылий круп, и кромка леса ла горизонте. Непривычно широкая, пустая скамейка. И угнетающее присутствие женщины…

…которая молчит, связанная, в багажном сундуке. Он раскачивался на ходу, как деревянная кукла, та, которую невозможно уложить на бок. Потом обнаружилось, что он еще и говорит – вполголоса, невнятно и непонятно к кому обращаясь. Бороться с этим было бесполезно, а потому он оставил все как есть и ехал дальше, пропуская мимо ушей собственное бормотание.

…Сколько их было? Женщин, которых он принимал за Тиар? «…ты найдешь ее, как в темноте находят маяк. Она не похожа на прочих женщин…»

Ни одна из них не была похожа на прочих. «Ясновельможная» с характером змеи… Пенка, которая незамысловато радовалась жизни– без рук и без ног… Портовая шлюха, мечтавшая купить дом и торговать сыром… Тиниар, изуродованная болезнью, носившая когда-то колечко с зеленым камушком… Полевая царевна со шрамом у основания шеи, счастливая и безумная… Кладбищенская принцесса, воспоминание о которой вызывает приступ жгучего стыда… Вернее, вызывало раньше, когда ему еще было чем стыдиться.

…А на что он рассчитывал? Он с самого начала знал, что и это тоже будет. Что будет эта дорога с тополями вдоль обочин, и кромкой леса вдали, и молчащей женщиной в запертом сундуке… Если бы на месте Тиар была сейчас портовая шлюха, или эта гадкая принцесса, или даже безумная Полевка… Что бы он чувствовал? То же самое? Или нет?

Ему стало дурно, потребовалось слезть с двуколки и отойти в сторону – но он не решился оставить норовистую кобылу. То есть это с ним она стала норовистой, а с Тиар была, как шелк… Или она что-то понимает, глупая лошадь?..

Он перегнулся через бортик, и его вырвало прямо на дорогу. Болезненно сократилось горло со следом петли; Тиар, зачем ты это сделала. Зачем…

Озноб становился все сильнее; солнце поднималось, как и вчера, и позавчера. Снова маленькое лето в обрамлении холодных ночей…

Этой ночью звезда Хота не поднимется над горизонтом. Время истекло.

Он тщетно попытался подумать об Илазе. Вместо ее милого, юного лица из памяти явилась страшная рожа Скаля, человека из Пещеры, пристанища болезни. Его жену звали Каммиа… Она умерла счастливая…

«Десять белых лебедей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин…»

Он потряс головой. Ему мерещится; в сундуке тихо, как в гробу. В огромном багажном гробу, притороченном к двуколке…

Он хотел заткнуть ей рот, но в последний момент не решился. Он боялся, что она станет звать на помощь, – но она ни разу не крикнула. Молчала, будто враз онемев.

Он прислушался к собственной болтовне – кажется, он говорил с воображаемым Отцом-Дознавателем. «Если бы на месте Илазы была ваша сестра… Что бы вы сделали?..»

Лес придвинулся. Теперь это не была просто зубчатая полоса на горизонте; вдали показались крыши какого-то селения, и Игар натянул поводья, понимая, что теперь уж пленнице обязательно нужно заткнуть рот. Объезжать селение слишком долго, а зов о помощи на людной улице… Голос, доносящийся из багажного сундука…

Он представил, как открывает крышку и встречается с ее глазами. Его замутило снова; он сдержался и зло хлестанул кобылу.

…Это не Подбрюшье. Подбрюшье западнее… А чуть дальше – Замок. Где сидит, рассылая отряды ловцов, его неотразимая теща… И может быть, именно сейчас она выслушивает доклад одноухого, лишившегося теперь и передних зубов…

Ему всюду мерещились взгляды. Звонко хлопали ставни, брехали собаки, перекликались ребятишки; жители выглядывали из окон, из-за заборов, из ворот – двуколка тянулась улицами, как призрак. Белая лошадь, скрипучее колесо, серое неподвижное лицо возницы, которому не восемнадцать лет можно дать, а все сорок…

Улицы остались позади, и Тиар не закричала, призывая на помощь. Он не испытал облегчения. Кажется, ему сделалось хуже.

Лес стоял впереди зеленой стеной. Дорога становилась все более скверной; вдоль обочин тянулись заросли колючих кустов с ядовито-красными ягодами у основания веток. Спустя еще некоторое время, у обочины обнаружился плоский камень с тщательно выцарапанной надписью. Игар придержал Луну.

«Власти округи сообщают… что всякий, минующий данный рубеж, подвергает опасности свою жизнь… остановись, путник, и подумай, ибо не всякий входящий в лес возвращается из него…»

Чуть ниже белела нарисованная мелом рожа с огромными зубами. Еще ниже– автограф одного из малочисленных местных грамотеев: «Даха из Подбрюшья– сука и шлюха». И стоило ради этого учиться писать…

Камень был установлен тут совсем недавно. Видимо, заботливые местные власти напуганы были исчезновением отряда Карена. Игар хлестнул Луну; та раздраженно замотала головой, но не сделала и шага. Он ударил ее изо всех сил; лошадь презрительно на него оглянулась и с трудом тронула двуколку с места. Интересно, кто такая эта Даха из Подбрюшья… Воздух изменился. Теперь это был влажный запах хвои; с Илазой они входили в лес не здесь. Чуть в стороне… Лежал туман, и в тумане пасся чей-то оседланный конь…

…Почему Тиар оказалась именно ОНА? Ведь шлюху тащить к скруту легче?!

А может быть, и нет. Никто не знает. Даже Отец-Дознаватель… И ведь Игар уже тащил шлюху. И по-детски обрадовался, когда обманщица оказалась всего-навсего хитрой Вимой, позарившейся на чужое наследство…

Лес придвинулся вплотную. Солнце играло на красных сосновых стволах. Корабль с многими, многими мачтами…

Он намотал вожжи на передок. Отошел от дороги, продираясь сквозь невысокий кустарник; стал на колени, вернее, на одно колено, потому что раненая нога невыносимо разболелась.

Святая Птица, шептал он, обращаясь к корабельным соснам. Святая Птица, приди и защити меня. Я должен спасти свою жену, иначе не бывает. Птица, кто-то должен умереть, чтобы другой выжил… Я ведь не для себя стараюсь, Птица, ты можешь не впускать меня в свой золотой чертог, потому что на мне грязь, я убийца… Но ее. Тиар, возьми к себе, и объясни ей, пожалуйста, что я не хотел…

Он оборвал молитву на полуслове. Поднялся и вернулся к Луне.

Лошадь подалась назад, скалясь, всем своим видом показывая, до чего Игар ей противен; он постоял на обочине, глядя то на редкие облака, то на жухлые травинки под ногами.

Багажный сундук был оставлен незапертым. Чтобы под крышку пробирался воздух; страшнее всего для Игара было встретиться с ней глазами, и потому он смотрел на ее платье. На крепко вшитый в ткань декоративный шнурок.

Руки и ноги ее затекли; перерезав веревку, он взял ее под мышки и втащил на сиденье. Усадил, по-прежнему глядя на веревочный узор; повернулся и пошел прочь, не разбирая дороги, только болезненно вздрагивая, когда раненая нога запиналась о камень или корень.

Потом перед глазами у него стало темно; еще потом оказалось, что он сидит, скорчившись, и давит на тонком стволе муравья. От бедняги остался только черный комочек – но Игар давит, давит, давит…

Он отдернул руку. Поднял глаза, увидел осклизлый камень с полукруглым белесым грибом, прилепившимся сбоку. Потупился снова. Муравьи, которых ничуть не тронула судьба товарища, все той же вереницей тянулись по стволу тонкого деревца, обреченного на вечное одиночество под боком огромного дружного леса…

– Кто он?

Голос пришел из ниоткуда. Игар целую секунду сидел затаившись, – а потом понял, что кто-то стоит у него за спиной, и горестно подумал: а ведь мог уже третий день как быть мертвым…

– Как он выглядит? Как? Если скрут, то как он выглядит?

Крохотный паучок, похожий на зернышко с лапами, пытался прилепить свою нить к шероховатому влажному стволу. Зачем ей теперь знать? Но главное, зачем ему теперь обманывать?

– Он выглядит, как огромный паук. Он сидит в сетях и сосет кровь из всего живого.

Вот теперь ей самое время уйти. Игар ждал, что она уйдет, и тогда можно будет собрать остатки воли и заставить себя задуматься. Потому что в ее присутствии решать невмоготу.

– Он сказал тебе мое имя?!

– Он сказал мне и о твоем родимом пятне. А теперь уходи.

Она стояла. Кажется, он слышал, как шелестит под ветром жесткий подол ее платья; голос ее был немногим громче:

– Скажи мне, откуда… скруты. Ты должен знать…

– Я знаю, – он глядел на белесый гриб. – Человек, которого предало близкое существо, оборачивается чудовищем и…

– Предало?!

Он содрогнулся от этого еле слышного крика. От беззвучного вопля отчаяния и боли. И подавил в себе желание обернуться:

– Это не я сказал. Так говорит легенда…

– Легенда…

Он услышал, как медленно удаляются ее шаги.

Сжал зубы и оглянулся.

Она уходила, вытянув перед собой руки, натыкаясь на кусты, будто слепая. Подол ее платья усыпан был, как звездами, колючими шариками высохшего репейника.

– Тиар!!

Она споткнулась и упала. Поднялась прежде, чем он успел добежать. Глаза ее были совершенно сухими и совершенно черными. Как прогоревшие угли.

– О горе…

– Тиар…

– Нет…

Ноги ее снова подкосились. Он стоял рядом, не решаясь ее коснуться; чем сильнее и мудрее человек, тем страшнее глядеть на его отчаяние.

– Тиар…– сказал он шепотом. – Срок уже вышел… Я должен идти, чтобы не опоздать, Тиар… Потому что Илаза…

Он опустился на колени.

– Не слушай, что я скажу тебе… Я знал человека, который добровольно разделил с любимой женой долгую и отвратительную смерть. Это был счастливый и благородный человек; сейчас я пойду, потому что там Илаза… Тот человек умер с именем жены на устах… А я… не с ее именем. С другим… И если я вру тебе, пусть Птица отшвырнет меня от дверей золотого чертога. Потому что я… не умею объяснить, но ты пойми. Пойми и не проклинай меня. Илаза, она… тогда я возомнил себя любящим… потому что хотел им быть. А теперь… прощай.

Он поднялся, не чувствуя боли. Не оглядываясь, двинулся к лесу; ее голос остановил его всего лишь на минуту:

– Я знаю, кто это. Кто – скрут. Теперь я знаю.

* * *

Девушке все больше казалось, что все это пышное, громкое, громоздкое событие происходит с кем-то другим.

Казалось, что ночь, проведенная без сна, наполнила ее голову ватой. Казалось, что уши залеплены теплым воском, и потому шум всеобщего веселья доносится как бы издалека. Тело ее жило, как марионетка, – когда нужно, спина сгибалась в поклоне, когда требуется, язык произносил положенные слова, и улыбка на бледных губах появлялась именно тогда, когда ее все с нетерпением ждали. Рядом с ней, совсем близко, был Аальмар – и, пожалуй, впервые в жизни его присутствие было ей в тягость. Будто она в чем-то провинилась перед ним и теперь ей больно смотреть ему в глаза…

Всякий раз, обойдя по традиции гостей, она склонялась перед женихом и касалась губами пряжки его пояса. Пряжка была бронзовая, и на ней изображен был яростный коршун с кривым разинутым клювом.

– Аальмар…

– Малыш, не беспокойся. Все хорошо. Тебе нелегко, я понимаю, потерпи… Потом еще будем вспоминать этот день…

От его мягкого голоса, от бережного прикосновения горячей ладони ей почему-то хотелось плакать. Она снова шла вдоль столов, кивая и улыбаясь, улыбаясь и кивая, и ей казалось, что она восковая свеча, что вместо головы у нее жгучий язычок пламени, а вместо шеи черный фитилек, и капли расплавленного воска льются и льются, и сейчас испортят свадебное платье… До нее долетали обрывки разговоров. По ее лицу, по груди, по одежде скользили придирчивые взгляды; ей казалось, что всеобщее внимание и любопытство покрывают ее прозрачной коркой. Будто бы она бабочка, залитая желтоватой смолой…

– Аальмар…

– Уже скоро. Еще минута– и попрощаешься с гостями…

Она, кажется, обрадовалась. Ей подумалось, как бы прекрасно сейчас было проскользнуть в свою комнату, повалиться на постель, не раздеваясь, и накрыть голову маленькой круглой подушкой…

Ее девичьей комнаты больше нет. Ее ждет огромная спальня с высокой, увитой гирляндами кроватью. Кружевное одеяло откинуто, открывая взорам край шелковой красной простыни, а у подножия лежат принесенные гостями дары – серебро и золото, ленты и шелка, и бесчисленное множество еще чего-то, что бедные глаза девушки не в состоянии разглядеть среди цветов…

Аальмар взял ее за руку. Шум свадьбы в ее ушах усилился и слился, превратившись в равномерный, какой-то неживой гул. Блестели, оборачиваясь к ней,. восторженные глаза – молодые и старые, знакомые и не очень, замутненные вином, исполненные самого настоящего, разогретого празднеством счастья. Откуда-то сбоку наплыло лицо Большой Фа – нарумяненное по случаю небывалого события, похожее на черствую ржаную краюшку, обильно покрытую розовым кремом…

Девушку ввели в дом – не Аальмар, как она надеялась, а Большая Фа в сопровождении еще двух женщин. Перед камином в гостиной ее ждала бадья с теплой водой; с приговорами и песнями невесту вымыли и умастили цветочным маслом, и она смотрела, как прыгает свет на поверхности теплой воды, как с ее плеч сбегают, поднимая в бадейке брызги, прозрачные пенные потоки.

Потом, уже в спальне, она стояла перед горой подарков и смотрела, как Аальмар, облаченный в свободный халат, запирает дверь и разворачивает над ней цветастый тяжелый ковер.

Шум свадьбы сразу стал глуше. Девушка поняла, зачем и окна, и двери спальни отгорожены от мира толстыми коврами.

Аальмар обернулся к ней. Теплый свет тусклых ночных светильников неожиданно сделал его лицо старше, чем она привыкла видеть. Чуть не ровесником Большой Фа…

Он улыбнулся, и наваждение, исчезло.

– Малыш… А меня ведь чуть не убили. Я не хотел тебе говорить… в этом последнем походе… кажется, должен был умереть. И то, что сотворила со мной судьба…

Он шагнул вперед. Она увидела его глаза совсем рядом– воспаленные, со множеством красных прожилок.

– Судьба сохранила меня, малыш, и я подумал, что это ты возвращаешь мне долг. Нет, мы не будем вспоминать то поле… Но когда лезвие секиры не вспороло мне живот, а ударило по рукоятке кинжала, который я перед битвой не вытащил из-за пояса… Когда это случилось, я вспомнил тебя и понял… что пока ты ждешь меня, я не смогу умереть.

Девушка слушала, не отрывая взгляда он его нервных, сплетенных пальцев.

– И вот это случилось, моя девочка. Теперь я могу сказать тебе– жена… Теперь я могу обнять тебя как муж и как возлюбленный. Теперь…

Он прерывисто вздохнул и отошел к кровати. Уселся на круглый табурет, небрежно отодвинул в сторону нечто тускло звякнувшее, увитое лентами и цветами.

– Подожди… Я должен справиться со своим сердцем. Я боюсь коснуться тебя – будто ты наваждение, которое может растаять… Подойди ко, мне, девочка моя. Подойди.

Не чуя под собой ног, девушка приблизилась. Под босые ступни покорно ложились прохладные, нежные лепестки; здесь нет ни одной розы, подумала она мимоходом. Роза на свадьбе– дурной знак… чтобы не оцарапаться о ее шипы…

Она думала, что, оставшись наедине с любимым Аальмаром, избудет темный страх, тот, что не оставлял ее от самого объявления о свадьбе. Она верила, что сможет наконец почувствовать тепло и радость, – но смутное, инстинктивное, почти звериное чувство опасности росло и росло, грозя разорвать ее изнутри.

–Аальмар…– прошептала она жалобно. – Я боюсь…

Он улыбнулся так светло, что даже страхи ее на мгновение поблекли:

– Не бойся, девочка моя. Я скорее умру, чем причиню тебе страдание… Не бойся ничего. Иди ко мне.

Что-то кольнуло ее в босую ногу. Неужели все-таки роза?! Или работники, приколачивая ковры, небрежно обронили гвоздь?

Аальмар глядит на нее и улыбается. Добрый, нежный, горячо любимый человек… Защита от всех бед, надежная скала посреди опасного моря… Все понимающий с полуслова. Ее Аальмар…

Откуда страх, откуда это темное… почти что гадливость?! Чувство опасности, напряжение, стыд…

Споткнувшись о чей-то подарок, она остановилась перед ним, сидящим на табурете. Их лица оказались едва ли не на одном уровне – он смотрел все-таки немножко снизу вверх:

– Девочка…

Его руки осторожно взялись за вышитые края ее ночной рубахи. Она вздрогнула; его ладонь мягко коснулась ее плеча:

– Не бойся… Помнишь… Ту игрушку-мельницу, которая вертелась под ветром… Я был так рад, когда ты тогда обрадовалась и засмеялась…

Он распахнул легкие крылья ее сорочки. Дуновение ветерка коснулось ее голой, разогретой недавним омовением кожи; она содрогнулась снова.

– Какая ты красавица… Помнишь то платье, которое ты так спешила примерить… Я уже тогда знал, что ты будешь красивее королевы, хоть в каком наряде… хоть и без одежды вообще…

Девушка удержалась, чтобы не закусить губу. Ей было… она не могла понять. Стыдно? Чего она стыдится, ведь Аальмар купал ее в детстве, во время болезни… И носил на руках… и…

Ей показалось, что сейчас она поймет причину своих страхов. Вот-вот, она вертится рядом, сейчас…

Смутная догадка выскользнула, как ускользает мыло на дно кадушки. Девочка начала дрожать – сперва чуть-чуть, а потом все сильнее и сильнее.

Аальмар отпустил ее сорочку, позволяя Крыльям свободно упасть. Обнял ее – не как жених, а просто ласково, как обнимал когда-то:

– Да ты совсем измучилась… Отдохни. Давай вместе посидим, посмотрим на огонь… Сейчас я налью тебе теплого отвара, Фа приготовила, заботливая Фа…

Ободок кружки едва не обжег ей губы. Хотелось пить, но отвар показался ей слишком терпким и горьким. «Все лекарства такие, – подумала она мимоходом. – То, что лечит, горько на вкус. То, что сладко, оборачивается потом болезнью…»

Аальмар усадил ее себе на колени. Она, как когда-то, ощутила тепло его тела; она уж было расслабилась, положив голову ему на плечо, – но тут же поняла, что времена детства прошли безвозвратно.

Аальмар был не такой, как прежде. Он обнимал ее не как обычно; его тоже трясло. Он говорил успокаивающие, ничего не значащие слова – но девушка понимала, что он еле сдерживает себя. Его одолевает страсть, его мышцы напрягаются, и, прижимаясь к нему боком, она чувствует, как напрягается его мужское естество…

Она рванулась. Высвободилась; отскочила на другой конец комнаты, уже со слезами пытаясь понять, что, что ее держит, что навалилось черным брюхом, так, что холод пробирает до костей и трудно дышать…

Он глядел на нее удивленно и как-то беспомощно:

– Малыш… Что с тобой, а? Скажи мне, я сделаю, что захочешь…

Если бы она знала, что с ней! Преодолевая тоску, она заставила себя улыбнуться:

– Прости…

Шаг к нему навстречу. Еще шаг; он поднимается и откидывает с кровати одеяло. Красная простыня, поймав отражения светильников, кажется океаном крови.

Девочка подавила тошноту. Откуда такие мысли? Откуда?!

Она шла, безжалостно давя подвернувшиеся под ноги цветы. Она решила бесповоротно – что бы она ни чувствовала, Аальмар не должен этого узнать. С ее стороны это было бы просто дико, гнусно, бесчеловечно…

Он скинул халат, и она впервые в жизни увидела его тело. Аристократически тонкое и в то же время могучее, тело путешественника и воина, со следами шрамов, с рельефно выдающимися мышцами, с безволосой белой кожей…

Тело алчущего мужчины.

Девушка отшатнулась, будто ее ударили.

То, что мучило ее, заливало темной мутью, холодом и страхом, то, что превратило ожидание свадьбы в медленную пытку – сделалось вдруг явным.

Потому что тот, кто сейчас протягивает к ней руки, ее муж, желающий по праву лишить ее девственности…

…Зачем вспоминается двор, где копошатся куры, где грузят телегу, и на широком ободе – приставший птичий помет? Хрипловатый голос человека, который отец ей– но совершенно чужой? Не вспомнить лица… В ее воспоминаниях нет красок, только тени, контуры…

Аальмар…

…телега трогается, из-под колес ловко выныривает рыжий петух со свисающим набок гребнем…

Девушка прерывисто всхлипнула.

Воспоминания… Тени. Аальмар… в ее сознании навсегда останется ее настоящим отцом. Любимым, обожаемым, всесильным и могучим, властелином мира – но отцом, отцом, и то, что они сейчас собираются сделать…

Кровосмешение.

Колени ее дрогнули. Весь ужас, накопленный поколениями ее предков, весь липкий кошмар перед кровосмесительной связью… С отцом– нельзя, нельзя! Запрещено небом, запрещено людьми, запрещено всеми поверьями и легендами, запрещено самой природой – нельзя!

– Малыш мой… Девочка моя…

Она медленно сползала на ковер.

– Что с тобой?

– Нельзя, – прохрипела она, еле удерживаясь в сознании. – Нет, нет…

– Что с тобой?!

Крылья ее сорочки безвольно откинулись. Аальмар схватил ее, прижимая обнаженным телом к своему обнаженному телу– дико рванувшись, она оттолкнула его руками и ногами:

– Нет! Только нет! Отойди! Нет…

Она упала на ковер, и ее вырвало. Так природа проклинает кровосмесителей, так она мстит тем, кто попробует ослушаться.

– Уйди! – кричала она, сотрясаемая судорогами. – Уйди, нельзя! Только нет! Не прикасайся ко мне!..

– Тиар!!

Крики и плач. Грохот и проклятия. И медленно, медленно кренится пол…

Валится дом? Чтобы погрести их обоих под развалинами?..

Звон разбиваемого стекла. Осколки на ее плечах, зев опустевшей черной рамы, светильник отражается в чьих-то округлившихся глазах…

Вики. Он стоял под окном! Он стоял и будто бы ждал– и вот она свалилась прямо в его онемевшие, трясущиеся руки.

– Тиар?!

И в зубчатом проломе окна над ее головой – искаженное судорогой лицо с остановившимися глазами. Срывающийся голос подростка:

– Тиар, тебя… обидели?!

То, что случилось потом, иногда являлось к ней в снах.

Будто бы она бежит по равнине, несомая ветром, безумная, не умеющая остановиться.

Будто ее догоняет и подхватывает парень с дрожащими руками, с тяжело бухающим сердцем, с больными беспокойными глазами:

– Тиар…

И будто бы за спиной у них, там, где был дом, разгорается черное пламя.

Хотя на самом деле никакого пламени не было… Она уже снова бежит. Она никогда не узнает. Или?

Глава четырнадцатая

Он брел, прихрамывая, спотыкаясь о коряги, трогая руками кору мрачных одутловатых деревьев, оглаживая поднимавшийся по стволам мох; время от времени он подбрасывал носком башмака палые листья, любуясь произведенным листопадом и оставляя на желтом осеннем ковре некрасивую борозду. Он шел, ни на секунду не останавливаясь и ни на миг не

Задумываясь. Просто шел и узнавал места.

А возможно, это места узнавали его; ему казалось, что еловые ветви обличительно тычут ему в грудь, а береза, наоборот, успокоительно кивает верхушкой, а рябина подсвечивает ему путь красными гроздьями, от которых ни света, ни тепла…

Он шел долго, очень долго – но ни на минуту не допустил мысли о том, что заплутал, сбился с дороги. И наградой ему был овраг, который выполз откуда-то из чащи и преградил его скорбный путь.

Игар поднял голову. Высоко в ветвях колыхалось полотнище паутины – старое, ветхое, изорванное ветром, забытое.

– Я пришел, – сказал он шепотом. Полотнище паутины равнодушно качнулось. Заколебались ветви; на голову Игара высыпались три или четыре сморщенных листочка.

– Я пришел, – сказал он громче. – Эй, ты… Я пришел.

Далеко-далеко проскрипело отжившее дерево. «Лес скрежещет зубами», – подумал Игар.

Он двинулся вперед, но не вниз, ко дну оврага, а зачем-то по его краю, будто чего-то ожидая или что-то разыскивая. Будто бы надеясь…

Сначала померещился запах давней гари. Давней, но от этого не менее едкой.

Потом впереди мелькнуло черное.

Игар споткнулся и остановился. Здесь случился пожар; черные скелеты елей втыкались в небо, как шипы. Древесные угольки красиво посверкивали в редких, мимолетных солнечных лучах. И листва, и хвоя обратились в пепел– тем страшнее и величественнее выглядели полотнища серой паутины, кое-где свисающие с ветвей, как обрывки савана.

Паутина не горит?!

Игару сделалось плохо, и он присел прямо на черную землю. Илаза… Судьба Илазы… Неужели он опоздал?!

Этому пепелищу никак не меньше нескольких недель. Нет, нет… Или Илаза, наоборот, спаслась? А скрут погублен?..

– Илаза…

Имя прозвучало странно. Почти незнакомо, и, чтобы избыть наваждение, он позвал снова, теперь уже громко:

– Илаза!

Тишина.

Он поднялся. Его долг…

До конца.

Он найдет ее… Вниз, к ручью, бегущему по дну оврага. Стоит ли говорить Илазе правду? Если она, конечно, жива… То стоит ли объяснять ей?.. Пожалуй, нет. Пусть и для нее, и для скрута объяснение будет…

Ему не удалось додумать до конца.

Он шел. неторопливо, как человек, совершающий ежедневную прогулку. Полное бездумие закончилось, но сменившие его мысли были на редкость разрозненны и странны. Перед глазами почему-то время от времени возникало куриное яйцо, падающее на мозаичный пол. Именно на мозаичный. Яйцо шмякалось, растекалось желто-белой лужицей… Белые осколки скорлупы скалились зубчатыми краями… И все сначала. Шмяк…

Потом он пошел медленнее. Потом и вовсе остановился.

Илаза стояла на противоположном берегу ручья. Светлое платье ее давно сделалось грязно-серым. Лицо осунулось, повзрослело, как-то неуловимо изменилось…

Шмяк. Разбилось в его воображении назойливое белое яйцо.

С лица Илазы на него смотрела мать ее, княгиня. Он даже испугался на мгновение– не чары ли, не наваждение, не изысканная ли месть…

– Илаза… – сказал он хрипло. Женщина судорожно сглотнула – и не проговорила ни слова.

– Илаза, я пришел… потому что… Она молчала и не двигалась с места. Игар нашарил рукой корявый ствол и оперся на него, как на палку:

– Илаза… Прости. Я не нашел ее. Всю провинцию обошел– нету Тиар… Она умерла, наверное. Наверняка умерла…

Женщина на противоположном берегу мигнула. Игару показалось, что она старше его лет на десять.

– Я пришел, вот… А больше ничего не могу сделать. Прости, не могу…

Было бы легче, если бы она заплакала. Или разразилась проклятиями, или бросилась к нему на шею – но она просто стояла и смотрела. Как неживая.

Стиснув зубы, он шагнул вперед. В ручей…

Холодная вода живо напомнила ему тот день, когда, победившие судьбу, они с Илазой шли к камню-Алтарю. Приближались к нему с двух разных сторон… по колено в реке… широкой и мелкой…

Воспоминание мгновенно поблекло, сжалось, обмякло, как упавший с дерева лист. На его место прорвалось какое-то другое, запретное– Игар сделал усилие и загнал его в темные глубины памяти. Навсегда.

Достаточно, что имя ее…

– Тиар, – хрипло сказала Илаза, и это было первое ее слово. – Где Тиар?

– Ее нет…

– Не может быть, – голос Илазы звучал ровно и глухо, так могла бы говорить ожившая каменная статуя. – Не может быть. Где она?

– Ее нет…

В этот момент, не доходя до Илазы нескольких шагов, он спиной ощутил чужое присутствие.

И на какое-то время Илаза перестала существовать.

Медленно, будто боясь ненароком вывихнуть шею, Игар обернулся.

Тени не было видно – но Игар знал, где она. В густой кроне приземистого, еще полностью зеленого дуба.

– ЕЕ НЕТ, – повторил он в третий раз. – Я не нашел ее. Делайте со мной, что хотите.

Ему сразу сделалось легко. Потому что все, что нужно было сделать, сделано, и все, что нужно было сказать, сказано. Сейчас можно попросту сесть на травку и немножко отдохнуть.

Он улыбнулся. Не хватало, чтобы именно сейчас его разобрал его идиотский, не ко времени смех…

– Зачем же ты приперся? – сказала за его спиной Илаза.

Нервный смех оборвался.

– Зачем?.. – голос ее задрожал. – Ты… ты ничтожество. Тряпка. Ты втравил меня… обрек меня… а теперь не смог даже… даже… – она всхлипнула, и этот всхлип судорогой прошелся по всему ее телу.

Он хотел сказать ей что-то. Он хотел подойти и обнять – но не послушался язык и отказали ноги.

– Ты…– Илазу трясло, она входила в свою истерику, как нож входит в масло. – Ты… зачем ты пришел один?! Чтобы я еще раз полюбовалась на твою сопливую рожу? Зачем ты притащился, если ты не привел Тиар?! Слизняк… Куда я смотрела, когда купилась на твои сказки о любви… о благородстве… такова она, твоя хваленая любовь?!

Игар смотрел туда, где среди темных дубовых ветвей терялась другая темнота. Источающая взгляд.

– Отпустите ее, – сказал он неожиданно для себя. – Что даст теперь ее смерть? Видит Птица, я сделал все, что мог, – ради нее, своей жены… Если хотите мстить – мстите мне, она-то в чем виновата?

Илаза на мгновение примолкла, чтобы тут же захлебнуться презрением:

– Чего стоит теперь твое показное благородство? Чего стоит твое вранье, чего стоит твоя поза? Хочешь умереть героически? Не пойдет – умрешь, как червяк! Мокрица! Сопливая тварь!..

Она выискивала самые гадкие и самые страшные ругательства. Она называла его самыми отвратительными именами; потом упала на землю и забилась в рыданиях. Наверное, следовало напоить ее водой из ручья – но Игар не мог сойти с места.

– Не молчите, – шепотом сказал он темной кроне дуба. – Делайте что-нибудь… Взялись убивать – убивайте… Но только Тиар от этого не появится…

Тишина. Только отдаленный шум ветра, треск дятла да всхлипывания Илазы.

Наконец она затихла. Села на пятки, пряча лицо в ладонях; невнятно прошептала сквозь пальцы:

– Игар, прости…

Он молчал. .

– Игар… Я не могу, прости…

– Ничего, – сказал он по-прежнему шепотом. – Потерпи…

Из кроны дуба смотрели. Взгляд давил, как надгробие– и Игар не мог понять, каким именно чувством переполнен третий, молчаливый свидетель супружеской сцены.

– Я выполнил все, что вы велели, – начал Игар, и голос его звучал на удивление ровно и сухо. – Я обошел всю провинцию Ррок, все города, и местечки, и поселки, и хутора… Я всюду искал женщину по имени Тиар, с темными волосами и карими с прозеленью глазами… и с пятном в виде ромба под правой лопаткой. Видит Птица, на пути мне попадалось много похожих женщин, но ни одна из них не была Тиар. Звезда Хота опустилась, путь мой закончен… Дабат.

– Дабат… – эхом донеслось до его ушей. Еще не осознав, чей именно голос он слышит, он ощутил поднимающуюся к горлу тоску.

Так бывает во сне, когда обрываешься в пропасть без дна…

– Дабат, – теперь ему показалось, что это шуршат осенние листья. – Да будет так.

Тогда он всхлипнул – и повернул голову. Она стояла тоже на берегу – но чуть выше по течению. В опущенной руке у нее был узелок – тот, с которым она обычно спешила на помощь роженице.

– НЕТ!!

Уже на бегу он проклял свою долю и бесконечную глупость судьбы.

– Нет! Беги!! Беги, умоляю… Ради Птицы… Земля вдруг кинулась ему в лицо – запнувшись о корягу, он упал. Голова Тиар плыла над ним в сером небе– вернее, это плыли облака, и от этого темные с медным отливом волосы казались парящим в небе куполом башни.

Скрут тоже видел ее – но молчал. Мертво молчал, не выдавая себя ни звуком, ни движением.

Игар приподнялся на локте. Обернулся к темной кроне, выдохнул сквозь сжатые зубы:

– Если ты коснешься ее… Если только коснешься…

– Уходи, Игар, – сказала женщина глухо. – Бери Илазу и уходи… Все, что здесь произойдет, касается только…

– Я умру раньше тебя, – сказал он хрипло. – Чтобы добраться до тебя, ему придется отбросить с дороги мой труп.

Тиар шагнула по направлению к дубу.

Странно, но скрут был все еще там. Впрочем, он так быстр, что его «там» и «здесь» почти не раз-делимы…

Игар встал у нее на дороге.

Какое у нее измученное, печальное лицо. Теперь на нем ясно читаются ее годы; наверное, она успела впустить в этот мир половину живущего человечества. Привратница жизни…

– Отойди, Игар… Спасибо тебе. Теперь отойди.

Игар упал на колени. Потом на четвереньки; по щиколотку в ручье стояла Илаза. Снова бледная и молчаливая, будто неживая. Вот так…

Тиар шла. Игару казалось, что она касается травы только подолом старенького темного платья. Что ноги ее идут над землей…

И тогда ему явственно увиделось, как на голову ей падает, неслышно разворачиваясь, серая паутина. Как стягивает, сворачивает в кокон, утаскивает вверх. «Ты… представляешь себе… Как именно скрут поступает со своей… с обидчиком?.. Ты не сможешь такого вообразить. Никогда…»

– Тиар!..

Она обернулась. Глаза ее говорили: стой. Приказ был столь властен, что Игар, уже изготовившийся к прыжку, обмяк и снова осел на землю. А Тиар уже снова шла. Навстречу своей судьбе.

Игар зажмурил глаза. В черной темноте носились красные пятна, глядеть на это было непереносимо, он не выдержал и поднял веки. Тиар не шла больше– стояла, беспомощно вглядываясь в переплетение крон. Она его не видит. Она тоже его не видит… Да понимает ли, что ее ждет?!

– Во имя твое…

Это произнесли ее губы? Или Игара обманул шелест желтых листьев?

– Аальмар.

Игар содрогнулся. Кажется, Илаза дернулась тоже; весь лес вздрогнул, безвозвратно теряя желтые листья.

Незнакомое имя вмещало в себя… то, чему Игар не умел дать названия. Но ощущение было такое, будто он заглянул в старый, безмерно глубокий, обжитый призраками колодец.

– Аальмар… во имя твое. Двенадцать новорожденных существ я спасла от неминуемой смерти. Двенадцать мальчиков на земле носят твое имя…

Молчание. Шелест листьев и шелест ручья. Мертвая тишина леса без птиц.

– Аальмар… Десять тысяч ночей. Я умоляла судьбу позволить мне быть с тобой вместе. Там, после… после… всего. Но судьба поняла мои молитвы по-своему…

Тишина.

– Аальмар… Когда я осмелилась вернуться… когда я умела… хотела и умела тебе объяснить… но там было пусто и страшно. И паутина, паутина… И мне сказали, что ты…

Игар до крови закусил губу. Тиар выше запрокинула бледное лицо:

– …Что ты умер, Аальмар… Аальмар. Как давно я не произносила вслух…

В темных кронах царствовало безмолвие. Тиар медленно повернула голову. Посмотрела на стоящую в воде Илазу; блуждающий взгляд ее остановился на Игаре.

– Уходите… Пожалуйста. Я… не могу так… Я ведь еще должна сказать…

– Тиар… – простонал он с колен.

Губы ее чуть дрогнули, но глаза оставались непреклонными. Ему, Игару, никогда ее не переспорить– тем более теперь, когда за спиной Тиар стоит ее тайна. Та, которую она с таким достоинством носила на душе всю жизнь. Тяжесть и отметина, такая же неизбывная, как родимое пятно под правой лопаткой…

Игар вдруг понял, что больше ничего не может сделать. Что он лишний. Что действительно должен уйти. Сейчас.

На негнущихся ногах он подошел к Илазе. Протянул ей руку:

– Пойдем…

Она вложила в его пальцы ледяную, совершенно деревянную ладонь. Тихо и послушно, как ребенок.

И они пошли прочь. Не оборачиваясь и не глядя друг на друга.

А потом за их спинами еле слышно колыхнулся лес, и Игар все-таки обернулся.

Тиар стояла на коленях. Перед ней, на расстоянии вытянутой руки, под покровом пляшущей тени стоял ТОТ.

Илаза, обернувшаяся тоже, глухо застонала, зажимая себе рот ладонью.

Глаза. Непонятно, как с такого расстояния, в неверном танце теней возможно было разглядеть ЕГО глаза – но Игар разглядел.

Или ему померещилось?

Эти глаза не могли принадлежать человеку– но вот взгляд…

Во взгляде было вполне человеческое, но непонятное Игару чувство.

Миновало несколько длинных мгновений.

А потом все силы Игаровой души рванулись к Тиар, желая спасти ее – либо разделить с ней ее судьбу; она обернулась. Лицо ее было сосредоточенным, как во время трудных родов. Как той ночью, когда Игар впервые увидел ее.

Кажется, он больше никогда ее не увидит.

* * *

– Союз, скрепленный на Алтаре, незыблем, – глухо сказала Илаза.

Они стояли на опушке леса. Дорога к людям, заброшенная, мокрая от росы, от обочины до обочины была затянута туманом, и колючие кусты, стоявшие по сторонам, как стражи, казались гротескными черными статуями.

– Куда ты пойдешь? – спросил Игар, глядя в сторону.

Илаза коротко вздохнула:

– К матери… Я пойду к матери, Игар. В конце концов… – она хотела что-то добавить, но осеклась и замолчала. Носком башмака поддела кустик желтеющей травы; печально улыбнулась:

– Может быть, когда-нибудь?..

– Да, – сказал он быстро. – Конечно. Когда-нибудь, когда все это забудется… Илаза отвела глаза:

– Дорого бы я заплатила, чтобы… забыть… Но не выйдет, как ты думаешь, Игар?

– Не выйдет, – подтвердил он тихо. – И у меня тоже.

Илаза поддела травяной кустик еще раз, так, что он накренился, задрав белесые корни и обнажая черную, рыхлую землю под собой.

– Жалко… Но… но ведь надо на что-то надеяться? Да?

– Да… Смотри!

Оба задрали головы, всматриваясь в небо над лесом. Озаренная восходящим солнцем, там парила, раскинув крылья, огромная белая птица.

Эта птица смогла бы, наверное, накрыть собой поселок; двое, глядевшие в небо, различали каждое перышко в хвосте, каждый изгиб изящной шеи и, кажется, даже внимательный взгляд…

Небесная птица, сложившаяся из утренних облаков, дрогнула – и растаяла под порывами ветра. Распалась туманными хлопьями.

Оба молчали. Игар, стиснув зубы, чувствовал, как липкая тяжесть, сдавившая грудь так давно, что он забыл и мыслить себя свободным, – как эта давящая тяжесть отступает. Уходит, оставляя после себя хрупкий, измученный покой.

* * *

Девочка стояла среди большого леса, и глаза ее казались черными от непомерно расширенных зрачков.

А рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, стоял ОН.

Девочка много лет жила в обличье взрослой и умудренной жизнью женщины, а ОН – он жил в обличье…

…о котором лучше не говорить. На которое страшно смотреть – но она смотрела, и по взрослому ее лицу текли, обгоняя друг друга, слезы.

Перед ними лежала река – широкая и мелкая, девочке по колено. На дне смутно белели мелкие камушки – а посреди потока лежал еще один, огромный и плоский, выступающий над водой, будто жертвенный стол. Не зря люди давным-давно прозвали его Алтарем.

Рассвет над рекой набирал силу, и, присмотревшись, можно было разглядеть на плоском камне пеньки прогоревших свечей. Два, три, четыре…

– Тиар.

И тогда девочка обернула к нему мокрое, измененное временем, почти испуганное и почти счастливое лицо.

Святая Птица, помоги им.