Лина Серебрякова

Три года ты мне снилась

1

Летней июньской ночью торговый корабль «Виктор Паноенков» двигался в северо-восточном направлении, в порт приписки после долгого нелегкого плавания. Со времени торжественного спуска на воду в южном городе Николаеве, когда его принял под командование опытный капитан, корабль вновь и вновь возвращался домой с полными трюмами.

Было так и на сей раз. Обычно в это летнее время даже северные моря благосклонны к утомленным долгим плаванием экипажам, не испытывают моряков на крепость, встречают яркой морской синевой, светлыми зорями после коротких ночей, словно приветствуя их возвращение домой, в самый северный порт России.

А вот сегодня море штормило. Небо затянули лохматые грозовые тучи, посверкивающие вспышками молний, и на палубу серой стеной обрушился ливень. Этот дождь сплошной пеленой застилал просветы между острыми пенистыми гребнями волн, ухудшая и без того плохую из-за сильной качки видимость. В такую погоду судно двигается вперед почти вслепую, по стрелкам и огонькам на приборной доске, круглосуточно высвечивающим курс в бушующем море и состояние всех жизненно важных механизмов корабля.

В эту ночь здесь нес вахту Клим Ковалев, старший помощник капитана. Он не ожидал морского ненастья на подходах к родному порту и даже рассчитывал поразмышлять кое о чем в эти последние часы на корабле. Из своих тридцати семи лет он отдал морю почти семнадцать и если не стал капитаном, то лишь по собственному внутреннему убеждению. А сейчас и вовсе подумывал о списании на берег. Именно это ему и хотелось хорошенько обмозговать в белую северную ночь последнего дежурства.

Но какая там белая ночь! Под темными сводами грозовых туч, застилавших горизонт, под проливным, словно осенним, холодным дождем, все внимание приходилось уделять приборам. Флаг на мачте бился родной, российский, а вот грузы в трюмах стояли разные, из дальних и совсем дальних стран.

Несмотря на ненастье, настроение у старпома было хорошее. В дождях и штормах новизны для него никакой, а вот то, что томительные думы последних недель наконец-то привели к окончательному решению, проливало на сердце спокойную уверенность. Итак, после семнадцати лет плавания он уходит с флота. И если жизнь неизвестно почему ставит перед ним странную задачу начать все сначала, он обязан слушать свой внутренний голос, свою душу, а не то, что ему говорят огорченные его выбором друзья, эти крепкие, верные и надежные парни, вместе с которыми пережито так много.

Нет, понять другого до глубины душевной, до печенок не дано никому. Сам-то себя не всегда понимаешь.

Клим усмехнулся, поглядывая на приборную доску, и негромко отдал команду рулевому.

Прощай, море! Все непросто в этом мире и в нем самом, Климе. Но как только они прибудут в порт, он подаст рапорт начальству. Решено. Прощай, соленая морская волна и крутая морская судьбина. Будущее, при всей его неопределенности, наполняло силой и ощущением глубокой внутренней правоты, пусть даже на удивление всем, кто его уважает, и к негодованию, он предполагал это, собственного семейства. Он достаточно хорошо знает себя, чтобы не ошибиться в принятии важного решения.

От мыслей внимание отвлекло ощущение, будто шуршат, пересыпаясь, стальные опилки — вернейший признак приближающейся угрозы. Подобное предчувствие было особенностью Клима, не раз доказавшей свою безошибочность, не единожды спасая Клима и весь корабль от неминуемой беды.

— Что происходит? — насторожился он.

Какая неведомая опасность подстерегла их? Главное, определить источник, хотя бы направление. Так. Что-то впереди! Что бы там ни было, необходимо резко остановиться и... и взять влево. Попробуй-ка произвести подобный маневр при такой волне!

— Стоп машина! Полный назад! Лево руля!

Теперь главное — быстрота. Корабль, пеня волну, зарылся, застопорился на коротком пробеге, медленно отвернул нос влево.

— Не остановишь сразу, не шоссе. И в полный-то штиль непросто, а в штормовое волнение... — напряженно шептал Клим, чутко ощущая многотонную махину судна.

На мостик вбежал капитан, невысокий мужчина, наскоро застегивая черный китель.

— Что опять случилось, Клим? Что ты творишь?

Корабль становился на якорь. Гремя, разматывала якорную цепь мощная лебедка.

— Сейчас увидим, — ответил Клим, включая дополнительные прожектора. — Вон она, красавица!

Капитан не верил своим глазам.

Прямо по курсу мощный луч прожектора сквозь дождь и волну высветил всплывающую темную махину подводной лодки. С нее еще бежала вода, на верхней палубе уже метались люди, замигал сигнальный фонарь.

Капитан покачал головой.

— Норвеги. Что-то случилось у них с электропитанием. Требуется техническая помощь, а береговая служба не может ее оказать, потому что молчит рация, да и погода нелетная. — Он передернул плечами. — Попробуй-ка заметить их при такой качке!

Он посмотрел на Клима. Только что они были на волосок от страшной морской трагедии! За один этот рейс старпом спасает всех во второй раз. Что за чутье у этого человека?

Уже заработали световые сигналы, сообщая терпящим бедствие подводникам, что им в помощь посылается катер с корабельным механиком и полным набором необходимой аппаратуры.

— Придется пойти с главмехом, — пожал плечами капитан. — Познакомимся с друзьями-соседями. Жаль, Нансена среди них нет.

Он посмотрел на Клима.

— Силен, бродяга! — еще не оправившись до конца от потрясения, хлопнул он помощника по спине. — А, Евгеньич?! То мель учуял, то лодку! Как тебе удается?

Да, в этом рейсе Клим уже успел отличиться. Как и во многих предыдущих. Для него самого было тайной, как это получается. Легкий шорох в ушах, похожий на звук пересыпаемых из ладони в ладонь стальных опилок — и все, он готов к действию. Более того, тот же шорох слышался ему при мысли отказаться от перемен, оставить все по-прежнему.

Значит, только вперед.

Может, это было дальним посылом от пращура, северного знахаря, знатока таких таинств, какие Климу и не снились. Он не любил об этом говорить, боялся насмешек. А какое тут суеверие? Главное, люди живы и корабли целы.

Во всем остальном Клим не отличался от окружающих, его уважали, как хорошего моряка и отличного парня, излишне, правда, задумчивого.

Непогода стихала. Вместе с нею кончилась и ночь. В последний раз Клим встречал зарю на мостике.

Морские северные ночи в июне коротки. Небо давно уже ясно, хотя и посвечивает последними звездочками, а на востоке уже занимается новый день, и краешек солнца медленно перекатывается по горизонту, чтобы появиться либо в золотом убранстве, либо в алом.

Солнце красно вечером —

Моряку бояться нечего,

Солнце красно поутру —

Рыбаку не по нутру.

Прощайте, морские приметы, байки, посиделки на корме в свободное от вахты время! Но почему столь настойчивый, нетерпеливый зов у него внутри? Невозможно не подчиниться. В общем-то, он знал, что с жизнью в прятки не играют. Иначе сорвешься так, что разнесет по волне. Но как поступить с семьей? Впрочем, если он уверен в себе, то поймут и они, и все другие.

Уверенному в себе не нужно много слов.

Он видел, как прилетели два вертолета, вызванные с берега, как сверху, по воздушной лесенке, на лодку спустились люди — среди них и парень с кинокамерой — и ярко-оранжевый баул с грузом.

Лодка действительно оказалась норвежская, и у нее в самом деле отказало электропитание. Экипаж едва-едва всплыл на резервном.

Всю ночь продолжался сложный ремонт техники.

Лишь к завтраку, полный подарков и от капитана подлодки и от вертолетчиков, пораженных зоркостью и мастерством русских в вождении корабля, отвалил от корпуса грозной подлодки наш моторный катерок и по веселой волне, под светлым небом понесся в сторону «Виктора Паноенкова». После благодарственного приема, устроенного в их честь в кают-компании, все казалось морякам особенно замечательным. И голубое небо, и розовые перья облаков на востоке, и отблеск светлых бортов родного судна на сине-зеленой морской волне.

Посмеиваясь, они издали махали руками Климу, показывая пальцами «полные двести граммов».

Корабль пошел дальше.

Капитан, Николай Васильевич Ромашин, Васильич, как все любят называть друг друга на флоте, плавал уже более двадцати лет. Из них пятнадцать вместе с Климом Ковалевым. Он принял его молодым мичманом, вырастил до своего помощника и давно бы рекомендовал в капитаны, если бы не совершенно непонятное, но твердое сопротивление самого Клима. Почему он отказывался? А сейчас вот и вовсе уходит. В расцвете сил покидает флот! Разве так поступают?

Но таков человек!

Васильич вздохнул. Конечно, он, капитан божьей милостью, не одобрял подобного ухода, не понимал его. А как спокойно с Евгеньичем! Взять хотя бы нынешний рейс. Кому рассказать — не поверят!

Капитан вздохнул еще раз. Что делать! В этой жизни частенько приходилось расставаться с хорошими людьми. Ничего не попишешь. У Клима своя голова на плечах.

Да, голова. И что-то в этой голове, делающее его, отличного парня, человеком иной, особенной закваски. Жаль терять таких людей.

Отоспавшись после вахты в своей каюте, Клим проверил крепления грузов, вылез из трюма и прошел по палубе, осматривая свое многотрудное хозяйство. В конце обхода он облокотился о бортик кормы, любуясь на закат. Сколько он их повидал за семнадцать лет!

— Прощаешься? — подошел капитан.

— Вроде того.

— Может, передумаешь, а? Что за блажь! Никакой причины уходить.

Клим рассмеялся.

— Друг мой Колька! Не тяни кота за хвост и настраивайся на нового помощника. В порту подберут подходящего.

— «Подходящего»! Сколько лет с тобой плаваю, люблю тебя как брата, а не могу понять, что тебя мучает? Скажи. Дома нелады? Жена ультиматум ставит? Такое бывает. Но всегда можно по-хорошему, лаской, уважением договориться и плавать дальше. А, Евгеньич? Может, передумаешь? Столько соли съели, в таких переделках бывали... вспомнить страшно! Последний раз прошу — оставайся!

— Не расстраивайся, Васильич. Мне разобраться надо.

— С кем это? — капитан улыбнулся. — С братвой портовой, что ли? Только свистни, как говорится, все за тебя встанем. Да и что у тебя с ними?

— Еще не хватало! Нет, Васильич, тут смотри в корень. Разбираться-то мне нужно с самим собой. Судьба зовет, как говорится, а куда, не сказывает.

— Э-э, брось ты бабьи сказки, не ломай голову. Что ты, кисейная барышня, что ли? Статный, сильный мужик, до сорока еще не близко, семейный, все при тебе. На работе цены нет, и вдруг... Не понимаю!

Клим опустил голову и, помолчав, тихо проговорил:

— Остановилось во мне что-то, Васильич. Все-то я здесь знаю, все-то мне известно, а глубины в душе нет. Застрял, как говорится. Вот, стою сейчас с тобой, да? Будто понимаю что-то. А на самом-то деле лишь слова подбираю, чтобы не молчать. А! Не объяснишь этого!

Они замолчали. По мужскому обычаю занялись делом, закурили. Удивительно, как заполняет паузу нехитрое это действо.

Корабль мирно шел своим курсом, оставляя на мелкой волне широкий пенистый след. Матросы занимались генеральной уборкой перед приходом в порт. Драили особенно тщательно палубу, чистили медь, даже подкрашивали белым и голубым название родного судна.

— Не обижайся, Васильич. Всю жизнь буду помнить твою науку.

— Меня не обидишь, — махнул рукой капитан, — а как семья?

— Я их обеспечу.

— Все-таки двое, сын и дочь.

— Взрослые уже.

— Какое там взрослые... Разве что мать присмотрит, как обычно.

Они снова замолчали.

— А сам? — капитан с интересом взглянул на Клима. — Или зазноба призывает? Остерегись.

— Нет, — усмехнулся Клим. — Жить буду один.

— Все с нуля?

— Все. В Москву уеду.

— Ого!

— Там есть речной порт, наймусь крановщиком. Не пропаду. Зато если струхну сейчас, остановлюсь на полпути — все, конец, попаду как кур в ощип. Застряну на веки вечные. Точно, Васильич.

Капитан обнял Клима за плечи.

— Не понимаю тебя, мужик, но, зная тебя, уважаю твою волю. С Богом.

— Спасибо, Николай Васильевич.

Капитан повернулся и пошел к себе. Дел было невпроворот, да еще надо доклад составить о происшествии прошлой ночи, поскольку начальство наверняка обо всем узнало по своим каналам. Да и журналисты тоже поработали, видел он одного на борту вертолета. Что ж, плохого ничего нет, напротив, честь и хвала Климу Ковалеву.

— Эх, — снова вздохнул капитан и даже махнул рукой. — Зачем, зачем уходит этот парень? Так сработались!

Эту ночь Клим спал в своей каюте. Снился ему — в который раз — темный зал, освещенная сцена, и по ней под звуки музыки приближалось прекрасное родное существо. Оно словно лучилось теплым светом, он силился разглядеть и не мог, но чувствовал, что роднее и ближе нет для него никого на свете.

«Кто ты? — говорил он во сне и протягивал руки. — Как найти тебя, родная?»

...И вдруг сквозь чудесную музыку сна Клим ощутил все тот же шорох пересыпающихся стальных опилок. Сигнал, сигнал!

Клим вскочил.

— Что? Где? Скорее! — Полуодетый, без рубашки, он помчался по коридору, загрохотал пятками вниз по крутой короткой лестнице в машинное отделение. — Скорее! Сейчас рванет, скорее!

Он успел минута в минуту. За столиком, впившись глазами в книжку, сидел молодой механик. Ну очень интересный детектив был у него в руках! Стрелки манометров давно зашкаливали, слышался грозный гул котлов, и кое-где уже вырывались наружу струйки пара — а механик, ничего не видя и не слыша, настигал серийного убийцу, чтобы освободить из его когтей пышноволосую красавицу!

Книжка вылетела у него из рук и голова мотнулась в сторону — Клим молча привел его в чувство, с ходу вырубил рубильник, вдавил до упора красную кнопку, щелкнул одним тумблером, другим. Гул стих.

Вахтенный виновато стоял посреди помещения. Далеко у двери валялась книжка. Парень боялся поднять глаза на грозно шагающего вдоль котлов помощника капитана.

Такая вина не прощается, он знал это. Самое разумное — молчать.

Клим повернулся к нему. Парень замер. Клим еще раз проверил давление, просмотрел запись в журнале. Наконец, жестким командирским тоном приказал:

— В ту же минуту, как придем в порт, чтобы духу твоего не было на судне, щенок. А сейчас пиши рапорт капитану и пошел вон из машинного отделения!

Выгнав парня, Клим качнул головой, усмехнулся и вновь зашагал из угла в угол, поглядывая на приборы.

2

— Пас, удар, еще пас, блок! Молодцы! Переход подачи, — командовал тренер из приподнятого на высокой лесенке сиденья над площадкой.

На нем была бейсболка с длинным козырьком, яркая майка и короткие шорты. Со свистком в зубах он внимательно наблюдал за своими подопечными.

Соревновались смешанные команды юношей и девушек. Стройные, ловкие, красивые своей молодостью и азартом, они сильными пальцами пасовали мяч, ставили блоки, доставали подачу из самых дальних углов. По звуку приема мяча — подушечками пальцев, ладонью, обеими ладонями, сложенными лодочкой, тренер отмечал мастерство игрока. Все его воспитанники были в прекрасной форме, успели загореть, как на юге, несмотря на подмосковный июнь с его дождичками и вовсе не африканской жарой.

— Катюша, играй, играй, не отвлекайся на маму. Гаси! Молодец! — крикнул он тоненькой волейболистке, высоко подпрыгнувшей над сеткой.

Ее мать, Ирина Константиновна, а попросту Ирина, потому что в свои тридцать два была стройна, красива и почти так же спортивна, как ее дочь Киска, сидела среди болельщиков, ничем от них не отличаясь.

Она приехала в лагерь навестить дочку, по которой очень скучала в своей московской квартире.

— Левые проиграли. Набирается новая команда. Ирина, вы можете принять участие, поиграть против дочери, — улыбнулся тренер.

Ему нравилась эта спортивная зеленоглазая женщина, актриса, лицо которой изредка мелькало на телевизионном экране.

Та улыбнулась.

— С удовольствием.

Поднялась, одернула майку, шорты, и заняла свободное место.

— Все готовы? Разыграли. Подача справа.

Тренер снова задержал на ней взгляд. Среди ребятни, с которой он работал, она казалась ему особенно привлекательной.

— Переход подачи. Очко!

Игра пошла. Ирине хорошо удавались дальние подачи, блоки у сетки и одиночные завершающие удары, она раскраснелась и казалась не мамой, а старшей сестрой своей Киски, ростом почти догнавшей родительницу.

— Катюша, не стесняйся, а то проиграешь. Ирина, забудьте, что вы мама. Подача слева. Блок. Очко. Подача слева. Молодцы. Левые выиграли. Ничья. Поздравляю! — Тренер спрыгнул со своей верхотуры и забрал мяч. — Ирина, вы можете побыть с дочерью до шестнадцати часов, но не дольше: у нас, как вам известно, строго.

— Это мне и нравится, Алексей Алексеевич. Детки за вами как за каменной стеной.

Тренер довольно улыбнулся.

Спортивный лагерь «Святые ключи» расположился у северо-западной границы Подмосковья, на высоком берегу озера, в которое впадала маленькая речка. Через эту речку и почти всю долину был перекинут серебристый арочный мост, казавшийся издали изящной игрушкой. Такими же игрушечными выглядели и поезда, проползавшие по нему. К спортивному лагерю вела автодорога из деревни с тем же названием — «Святые ключи», так называлась и ближайшая станция пригородной электрички. Деревня располагалась неподалеку от лагеря на холме, справа от железнодорожных путей.

Слева же, за насыпью, высилась старая колокольня, полуразрушенная, без навершия, вместо которого росли цепкие кусты и даже низенькая березка. Возле колокольни виднелись развалины приземистой деревенской церквушки да старый пруд, почти заросший камышом. Серединка его оставалась чистой, по-видимому, там-то и били холодные подземные ключи. Когда-то, в те времена, когда пруд был чист и обрамлен тонкими серебристыми ивами, подземные родники считались святыми. По великим церковным праздникам их освящали и бережно разносили воду по домам, а в Крещение, в самые морозы, окунались в пруд, спускаясь по мосткам, от которых остались торчать лишь черные столбики.

Поговаривали, что в церковных верхах будто бы принято решение возродить и храм, и пруд со святой водой, но точно никто не знал, хотя и надеялись.

Ирина с дочерью давно приметили это место.

Они любовались далями, окружавшими спортивный лагерь, долиной, где поодаль от реки росли смолистые сосны, ели и редкий березняк. Горизонт, насколько хватало глаз, даже в ясные дни был подернут голубоватой дымкой.

На холмистых взгорьях раскинулись деревеньки, на лугах паслись коровы и козы, кое-где уже краснели из зелени кирпичные дома состоятельных людей.

Распорядок дня в спортивном лагере «Святые ключи» был строгим. Никаких лежаний после обеда! Дальние прогулки, пробежки, волейбол, плавание, настольный теннис, футбол для юношей и художественная гимнастика для девушек заполняли дни. Вечерами, конечно, были и послабления — кино и танцы.

Запрещалось ходить к старой колокольне и ее романтическому пруду и взбираться на железнодорожный мост.

Но Катюшу-Киску тренер спокойно отпустил с матерью до самого вечера.

Они вприпрыжку выбежали за ворота.

— Что будем делать, Киска?

— Вначале искупаемся!

— Скорей!

В чистой воде на светлом песчаном дне играли пескари, колыхались длинные зеленые травы. Ах, блаженство! Какая удача, что Киска согласилась остаться здесь на вторую смену, пока у нее, Ирины, закончатся съемки! Да, Ирина была актрисой, хотя и не слишком известной. Во всяком случае, в метро ее не узнавали.

Сильными движениями поплыла она на середину реки и повернулась на спину, глядя в небо. Мелкие облачка, словно прозрачные перышки, застыли в синеве, предвещая солнечную погоду. Слышался тихий перестук вагонных колес на стыках моста. Жизнь продолжается. Девочка подрастает умненькой и здоровой. И красивой, уже мальчики заглядываются. И сама Ирина еще многое сыграет и в кино, и в театре, хотя это ох как нелегко в сегодняшней-то ситуации. Но она выстоит! Дочь и работа удержат ее на ногах после всего, что стряслось с ними обеими.

«Ах, — подумалось ей, — как славно, как прекрасно можно было жить! И почему, почему такие ужасные беды выпали именно на нашу долю?»

Муж Ирины и ее отец погибли в автокатастрофе восемь лет назад. Это случилось ранней осенью на железнодорожном переезде под Липецком, куда они поехали — подумать только! — за картошкой. И тогда же, месяц спустя, от странных горловых спазмов умерла потрясенная мать, ничего не понимая, не ощущая вокруг, кроме своей ужасной потери.

С тех пор Ирина не любила ни машин, ни поездов.

После купания они с Киской пошли в лес. Девочка превращалась в настоящую красавицу. Это и радовало, и пугало Ирину. Она задумчиво грызла травинку, слушая беззаботное щебетание дочки.

— Знаешь, мамочка, Витька Суворов пишет мне разные записки и даже рисует в профиль. Как ты думаешь, он любит меня?

— А как тебе кажется?

— По-моему, нисколечки. Я просто не обращаю на него внимания, ему и обидно.

— А кто удостаивается твоего внимания?

— У-у! Никто, если по-настоящему. А понарошку я не хочу. Они глупые, наши спортсмены, только о своих мышцах думают.

— Навряд ли. Везде есть серьезные мальчики, с которыми интересно общаться, — мягко возразила Ирина.

Они болтали о друзьях и подругах, о тренере, о том, когда закончится работа над фильмом, в котором снималась сейчас Ирина, и со стороны напоминали двух сестер.

— Мамочка ты моя милая, — говорила Киска, заплетая венок из ромашек. — Мы с тобой хорошо живем. Я же тебе помогаю, да?

— Да, конечно, Киска. Ты — моя верная опора.

— А знаешь, ты здесь всем нравишься, правда-правда, даже тренеру, хоть он и с женой.

— Ну и прекрасно. Я уверена, что и ты нравишься кое-кому, не только Вите.

— Чуть-чуть.

— Тогда будь построже. Знаешь ведь, какие сейчас нравы.

Осталась позади деревенька, раскинувшаяся на взгорье, они перешли через насыпь и спустились к пруду.

День клонился к вечеру. Из камышовых зарослей, зеленых листьев кувшинок слышался нестройный лягушачий хор. Летали стрекозы, посверкивая цветным стеклянным блеском твердых крыльев. И тяжело клонились к воде толстые неровные ивы, обламывая ветви прямо в заросли болотных трав. Пруд цвел зеленой ряской, и лишь в самом центре поблескивало зеркало чистой воды.

Они присели на сухое, давно свободное от коры, бревно и замолчали, думая каждая о своем. Со стороны моста за их спинами прогремел поезд дальнего следования на Москву, потом прошла пригородная электричка.

Мать и дочь поднялись и пошли по мягкой зеленой траве в сторону лагеря. Ирина обещала привести дочь к вечернему чаю. Они болтали обо всем на свете, словно подружки, понимающие друг друга с полуслова, и вдруг Киска вздохнула и сказала, хмуря брови:

— Я все понимаю, мама. Быть женщиной очень ответственно.

Ирина даже остановилась от неожиданности, ухватившись ладонью за шершавую сосну.

— О, да ты и вправду совсем взрослая и рассудительная, как отец.

— Я и похожа на него, правда?

— Очень похожа. А как же он тебя любил! Помнишь?

— Помню. И фотографии остались.

— Да, целый альбом.

— Ты, мамочка, не скучаешь без меня?

— Конечно. Я много работаю, ты же знаешь.

Киска задумалась, надела венок на голову. Получилось очень трогательно.

— Жаль, фотоаппарат не захватила, — сказала Ирина. — Пошли быстрее, сегодня после ужина у вас фильм «Семь лет в Тибете». Не пропусти.

— Ты видела?

— О, да! Тибет, Далай-Лама и два немца-альпиниста. Ну а мне надо ехать домой, завтра ранние съемки.

— Когда выйдет твой фильм?

— В ноябре.

— Когда полетят белые мухи?

— Да. Режиссер рассчитывает попасть в конкурсный показ на фестивале.

— О-о! — Киска качнула венком, думая, как будет рассказывать сегодня у костра о конкурсном показе фильма с ее мамой.

Тихий московский переулок у «Балчуга» начинался двумя старинными храмами с темно-серебристыми луковицами звонниц, напоминающими старинные русские воинские шлемы. Сейчас вокруг них сплетались леса реставрации. За оградой росли мощные старые тополя, высоко поднимаясь над крашеной кирпичной стеной. В этот ранний предрассветный час вокруг было тихо и безлюдно, однако за стрельчатыми окнами с причудливыми зелеными решеточками в обоих храмах горели ясные огоньки лампадок.

Глубже по переулку, в изогнутом ряду строений виднелись старинные дворянские особняки, с колоннами, портиками над невысокими, в три-четыре ступеньки, каменными лестницами, ведущими к полированным дверям. Между особняками, когда-то разделенными плодовыми садами и парками, красовались теперь искусно встроенные стильные четырехэтажные дома с такими же высокими окнами и белой лепниной по фасаду. Вот только колонны у входа были плоскими — дань то ли моде, то ли возможностям. Дома эти были поставлены в переулке гораздо позже, в двадцатых годах. Тогдашние строители постарались, как могли, сохранить архитектурное благородство старинного русского переулка. Не забыты были даже каменные крылечки с узорными навесами из черного литого чугуна.

В этот ранний час в комнате второго этажа, за полуоткрытым окном, задернутым желтоватым тюлем, беспокойно металась во сне молодая женщина.

— Мама, не уходи, мама! — Ирина, проснувшись, уткнулась лицом в горячую руку, медленно приходя в себя после ночного кошмара.

Вскоре она поднялась, сделала зарядку и приняла душ. От плавных, но сильных движений, дневного света, солнца, просветившего лучами густой тополь перед окном, настроение ее поднялось. Она даже запела какую-то новомодную песенку.

Позавтракав овсянкой, джемом и чашкой кофе со сливками, она убрала кухню и спальню, поутюжила цветастое платье, слушая вполуха последние известия, повесила его на плечики и подсела к зеркалу.

— Ну, вот и мы. Привет тебе, дорогая Ирина Соловьева!

На нее смотрела очаровательная женщина с короткой стрижкой, чуть вздернутым носом и улыбкой, таящейся в уголках губ. За эту улыбку ее, семнадцатилетнюю, когда-то полюбил муж. Да за зеленые глаза. Так он признавался потом. Молодой, чуть старше нее...

Как странно... Они так любили друг друга, и вот его давно уже нет, а она жива и даже надеется на что-то. Нет, нет, ничего уже больше не будет. Не правда ли, Ирина Соловьева?

Утреннее настроение рассеялось, в глазах появилась печаль.

— Меня не любят уже восемь лет! — Она смотрела на свое отражение, едва сдерживая слезы. — Восемь лет... Как я жива? Конечно, у меня есть дочь как оправдание моего существования. Но Киска скоро вырастет и пойдет своей дорогой. Она уже сейчас тянется к любви, к собственной молодой жизни. Разве я вправе грузить ее своей несостоявшейся судьбой?

Она подперла кулачком щеку.

— У меня нет ни любви, ни любимой работы. Я играю пенсионерку с мышиным хвостиком на затылке. Неужели это предел и ничего больше не будет? — Ирина выпрямилась и строго посмотрела в свои глаза. — Стоп! Ни слова больше. Иначе придется собирать себя по кусочкам. Так уже бывало. Все хорошо. У тебя все прекрасно, Ирина Соловьева!

Набор косметики, кисточки, карандаши, тени, кремы и духи. Чтобы выглядеть ослепительно, как сказал ей один режиссер. Сказал просто так, а у нее-то уж прыгнуло сердечко. Как у девчонки.

Ах, как там много девчонок!

— Ну и что? — Она подкрасила брови и взялась за тени для век. — Если в каждой девчонке на киностудии видеть соперницу — лучше не жить. У меня, Ирины Соловьевой, своя судьба, а значит, надо идти навстречу судьбе и ничего не бояться.

Через полчаса, легкая, прекрасная, с отлетающей сумочкой, она сбежала с крыльца и помчалась на студию. В переполненном автобусе ее прижало к груди молодого человека. Из-под полуопущенных ресниц увидела она атлетическое плечо, крепкую мужскую руку, и в ее душе заиграла волнующая музыка. Уловив это, парень бросил на нее оценивающий взгляд, самодовольно хмыкнул и двинулся к выходу.

«Вот тебе и вся любовь», — усмехнулась Ирина.

Яркие афиши с полуобнаженными красавицами украшали гримерную. Они смотрели призывными взглядами на таких же эффектных мужчин. Мощные лампы струили ослепительный свет, и жара была бы нестерпимой, если бы кондиционер исправно не гнал прохладный воздух.

Ирина села перед безжалостными зеркалами гримерной и откинулась на спинку кресла.

Она не опоздала, хотя добраться сюда было непросто. Длинные тоннели темных коридоров казались бесконечными, запутанные переходы и бесчисленные двери с именами известных режиссеров, названиями снимающихся кинокартин, ряды технических комнат, холлы близ лифтов с курящим и спорящим народом — настоящая ловушка для новичка.

На пороге гримерной картинно нарисовалась полная симпатичная женщина.

— Привет, дорогая, — улыбнулась Ирина.

— Пришла, моя красавица! — Женщина сильными руками принялась растирать в мраморной чаше замороженную смесь жира, краски и заполнителя для грима собственного сочинения. — Подожди одну минутку. Все равно там еще не готово, — кивком головы показала она в сторону съемочного павильона.

Анастасия, задушевная подруга Ирины, хозяйничала здесь вот уже одиннадцать лет, с тех пор как ее привела на студию начинающая тогда актриса Соловьева. За это время расторопная и веселая Настя-маляр окончила курсы художественного макияжа, располнела, стала «крутой», то есть поставила себя так, что с нею, простой гримершей, считались режиссеры и директора фильмов.

«Еще до автокатастрофы», — мельком подумала Ирина и сразу, как ни крепилась, закручинилась.

Тактичная Анастасия, сразу уловив перемену в настроении подруги, бодро заметила:

— Выглядишь на все сто!

— Скорее, на двести, — усмехнулась Ирина.

— У Киски была, беспокойная мамаша? — догадалась Настя. — Как там девочка? Загорела, поправилась? Небось и не вспоминает о доме?

— Пожалуй, — кивнула Ирина. — Ах, Настя! Там такая красота, такой воздух... Замечательное место!

Анастасия уперла руки в мощные бока. Она любила Ирину, жалела ее. Когда-то они дружили домами, мужья увозили их в дремучие леса, на озера, охотились, рыбачили, а они, жены с малыми ребятишками, наслаждались этими простыми дарами жизни.

Хозяйка гримерной покачала головой.

— Вернулась от дочки поздним вечером и затосковала в пустом доме, голуба-душа. Так?

Ирина опустила голову.

— Заметно, да? Еще бы... — Слезы заструились по ее щекам. — Настя, милая, неужели это все? Неужели никогда? Я же ничего не успела, я даже женщиной не была. Держусь как могу, но до каких пор? Ведь уже скоро, скоро... — Она закрыла лицо руками, склонилась к коленям. — Не хочу стареть, не хочу, не хочу...

— Полно, полно... — Анастасия прижала к себе ее голову. — О чем ты горюешь? Не тебе бы так говорить, да не мне это слушать! Да мы тебя, если хочешь знать, еще замуж отдадим, молодую-интересную. С твоими-то глазами!

Ирина подняла лицо.

— Спасибо, роднуша. Прости меня. Все как-то одно к одному. Маму во сне видела... Помнишь, как она за один день ушла?

Анастасия обняла ее и поцеловала в лоб.

— Все будет хорошо.

Ирина вздохнула.

— Что мне делать?

— Работать и дочь растить. Остальное приложится. И не терзай себя. Прошлого не воротишь, устраивайся с тем, что есть.

— А ничего и нет.

— Брось, Ириша. Все при тебе. Расхныкалась, как дитя.

Они помолчали. Слезы Ирины высохли, на губах появилась улыбка.

— Утешительница ты моя. Что это я, в самом деле. Но... Настя, ты же меня знаешь. Я могу играть интересные сильные характеры, не хуже этих девиц, что задирают юбки в каждом кадре...

— Я знаю. Ты и сама молода, посмотри на себя, все у тебя еще впереди. При чем тут юбки?

— Но ведь они заполонили все, и так дурно, безвкусно...

— Так! — Анастасия вновь уперла руки в бока. — Молодых мы уже не любим.

— Я в отчаянии, Настя! Я всех люблю, готова любить, но я хочу играть, играть, играть! Я могу. Я по улицам хожу и словно роль играю. Не вижу, не слышу ничего.

— Так и под колеса схлопотать недолго. Ох, извини! — Анастасия поцеловала ее в макушку и отвернулась к своим баночкам. — Что у нас сейчас? А, пенсионерка. Сочувствую. Надеюсь, потом-то ты сыграешь... О-о, да ты же ничего не знаешь!

Ирина вскинула на нее глаза.

— Чего не знаю?

Подруга посмотрела с ласковой насмешкой.

— А то, что происходит здесь, в родной студии, в двух шагах от тебя! Знаешь? Нет. А тут такое делается, что все на ушах стоят. Можно сказать, с ног сбились, вот как! А она живет себе поживает и даже плавничками не шевелит, рыбка-красноперка.

— Да что у нас может твориться?

Настя с веселой укоризной покачала головой.

— А то, что если проливать по себе горькие слезы, не шустрить и не чуять, то, конечно, ничего твориться вокруг и не будет! Так и оказываются в самом хвосте. А что? Запросто.

Ирина даже выпрямилась, готовая услышать нечто удивительное. В самом деле, она как-то потеряла вкус, уверилась, что яркая интересная жизнь уже не для нее, с ее горестями, хоть бодрилась изо всех сил, но лишь возле дочери чувствовала свою уместность и нужность.

— Ну, что? Говори скорее.

— То-то. Надо и видеть, и слышать, и вовремя успевать туда, где ты, может быть, нужна позарез. Именно ты, и никакая другая. Я даже вижу это. Именно ты, ты, с твоей грацией и артистическим мастерством. Ты, Иришка, поверь мне!

Говоря это, Анастасия преображалась на глазах. Из добродушной гримерши превратилась в хваткого делового человека, доподлинно знающего, как делаются дела в этом жестком мире искусства. Обойдя Ирину, она повернула к себе ее голову, окинула оценивающим взглядом, сосредоточенно хмурясь и кивая каким-то своим мыслям.

— Я не понимаю, — негромко сказала Ирина, осторожно освобождаясь от ее рук.

— Костю Земскова знаешь?

— Ну?

— Ну и ну, баранки гну. Уже последнему лифтеру известно, что он, молодой и гениальный, надежда страны и киностудии, носится сейчас со сценарием «О зрелой женщине на изломе жизни» и не может найти актрису на главную роль. Знаешь ты об этом? Роль зрелой женщины — вот твоя будущая работа. Но он должен все решить сам. Он должен увидеть тебя, ощутить, как свою звезду.

— Впервые слышу. Костя Земсков, такой вихрастый?

— Больше ничего про него не вспомнишь?

— Лауреат в Каннах, кажется. Нет, больше ничего.

— И того с лихвой хватит. Теперь все зависит от тебя. Нельзя же допустить, чтобы он выбрал какую-то француженку! У тебя есть все, что ему нужно, у тебя есть русскость — в глазах, в скулах, в улыбке. Вот! — Анастасия перевела дух и неопределенно пожала плечами. — Хотя, между нами говоря, я не уверена, что у него уже имеется готовый сценарий. Эти художники все могут решить в одну секунду. Даже во сне.

За окном наливалось жаром летнее солнце. Стекла, забранные матовыми жалюзи, не пропускали его лучи, чтобы не создавались тени. В комнату уже заглядывали какие-то люди, торопили, но после грозного ответа хозяйки понимающе кивали и исчезали. Ничего не скажешь, Анастасия любого могла поставить на место.

— Поняла, голубушка моя? То-то. Найди его, покажись повыгоднее, авось повезет, увидит тебя. Действуй, действуй.

Ирина сникла. О, эти смотрины, пробы! Ну почему ей, талантливой, молодой, надо гоняться за кем-то, жеманничать, просить? Ужасно. Но такова актерская доля, особенно женская. Она вздохнула.

— Не вздыхай. Надо, значит надо, — без слов поняла ее подруга.

Повернувшись к столам, заставленным баночками с мазями, краской, пудрой и, конечно же, кисточками, пуховками, карандашами, флаконами, тюбиками, накладными ресницами, бровями, усами, болванками с париками, хозяйка принялась за дело.

Это было ее царство. Под волшебными руками любой невзрачный герой-любовник, мужичок, которому и не снился шумный успех у женщин, получал такую внешность, что глаз не мог оторвать от себя, грешного. А вот Ирина, свежая, нежная Ирина, под ее безжалостными руками превратилась в строгую и сухую учительницу химии, с обожженным реактивами лицом и полузакрывшимся глазом. Такова была роль в картине, которая снималась с явным расчетом на фестивальный успех.

После всех этих разговоров Ирину неудержимо потянуло на съемочную площадку. Играть — так в полную силу. Пусть ее учительница-пенсионерка станет сильной, тонкой и самой пронзительной женщиной фильма. Она, Ирина, сможет этого добиться. Глубина образа, тончайшие переживания, порывистые стремления и глубочайшая душевная мягкость, русскость, интеллигентность — вот что откроется за морщинками и полузакрытым глазом этой женщины. Можно, можно, ах как можно играть!

А жить?

В заключение Настя натянула на нее парик с мышиными прядками над ушами, с хвостиком на затылке и отстранилась, любуясь на свою работу.

— Путная старуха получилась. Все ученики бояться будут. Ха-ха-ха!

— Нормально. Скоро и впрямь такая стану, — с веселым вызовом произнесла Ирина.

— Во-от! То, что надо! Не боись! — в тон ей ответила Настя и всплеснула руками. — Ах, Боже мой! А про юбилей-то мы и не вспомнили, дорогая подруга? Разболтались, как сороки, заслушались сами себя, а главное-то чуть не забыли, из ума вон. Мужу моему, Павлу-то Николаевичу, сорок лет стукнет.

— Сорок лет? — ахнула Ирина.

— Сорок, сорок. Не делай страшных глаз. Все в порядке.

— Когда?

— В субботу.

— Уже в эту субботу? С ума сойти... — Ирина подумала о подарке.

— Не забудь. Пораньше приходи. Гостей назвали полную горницу, угощение придется стряпать как на Маланьину свадьбу. Помощь нужна. А кроме тебя-то никого не удобно просить. Приходи, сделай милость.

— Приду, конечно. Поздравлю Павлуху, сердешного нашего. Спасибо за приглашение.

Ирина поднялась, любовно посмотрела на Анастасию.

— Солнышко ты мое! Всегда-то обогреешь, обласкаешь. Добрая женщина — это чудо света.

— Ну давай, Иришенька, с Богом!

В этот день Ирине удавалось все. Режиссер, известный Владислав Восьмеркин, смотрел на нее во все глаза. Откуда у этой молодой женщины столько мудрой ласки? И эти искрящиеся добротой глаза, легчайшие изящные движения, и весь облик старых настоящих учителей, уже исчезнувших, кажется, из нашей огрубевшей жизни? Не в силах сдержать восхищение, он бурно похвалил ее после съемок.

Ободренная его похвалами, Ирина и впрямь разыскала Костю Земскова. Была не была! Что это, в самом деле! Надо идти вперед!

Тот сидел за столиком в буфете с бутылкой пива и воблой. Ах, как это было некстати! Запрет на деловые переговоры во время еды, негласно принятый на студии, охранял его. Костя был спокоен и задумчив. Ирина задержалась в дверях, постояла и... направилась к его столику. Сделав первый шаг, она решилась и на второй — вежливо подсела к нему с разговором. Поняв, о чем идет речь, Костя стал дико хохотать, взлохматил свои вихры, сказал, будто ничего не знает ни о сценарии, ни о фильме, и тут же выдал себя, проговорившись, что думает о нем круглые сутки, но никак не может свести концы с концами, сконфузился и убежал, оставив и бутылку, и воблу, скрылся от этих голодных на роли актрис с их вечными звездными притязаниями. Несносно, несносно!

Ирина, вздохнув, вышла из буфета.

3

По приходе в порт Клим занялся обычной передачей груза. Таможня продержала его полдня, и это считалось недолго и получилось почти случайно. Просто смена таможенников уходила в отпуск и спешила завершить дела к концу рабочего дня, а другая смена ни за что не приняла бы многочисленные бумаги, оставленные коллегами. Эту редкость Клим расценил как знак удачи.

Итак, солнце едва склонилось к западу, а к нему уже подошел заказчик груза, знакомый кавказец с плечами и ростом борца-тяжеловеса. Скорее всего, так оно и было. Во всяком случае, шустрые черноголовые парни помельче называли его боссом. Старательно, аккуратно растаскивая по машинам и фурам баулы и ящики с пестрыми ярлыками и наклейками, набитые и дорогим товаром, и обычным ширпотребом, и заморскими яствами, они, что называется, в считанные минуты очистили трюмы под наблюдением босса и Клима, который скрупулезно сверял по документам, чего и сколько отпущено заказчикам-перекупщикам, потому как знал их милую привычку жаркими спорами, выразительными жестами и гортанными, с акцентом, напористыми криками отводить глаза начальству и под сурдинку вписывать в документы совсем другие цифры.

Наконец Клим принял у них деньги и долго сдавал их в бухгалтерию. Там тоже сидели опытные жуки, понимающие, что откуда берется.

За другую партию груза — станки и тяжелую технику, которую разгружал портовый кран, отвечал второй помощник, и Клим туда даже не смотрел. Не полагалось. На все имелась собственная этика.

Уже после обеда, в свежем кителе и сияющих ботинках, он направился в здание пароходства к начальнику порта с заявлением об уходе. В кабинете шло совещание капитанов рыболовецких траулеров.

Клим терпеливо ждал в приемной. Он сидел в кресле и слушал доносившиеся из диспетчерской переговоры диспетчера и капитана рейда с подходящими кораблями. Слушал разговоры секретарши, тоже деловые, провожал глазами заходивших в приемную женщин. Некоторые были ему знакомы, но кое-кого он уже не узнавал просто потому, что редко бывал на берегу, а за семнадцать лет милые девчушки, с которыми перемигивался когда-то молодой мичман, стали дамами с положением и совсем иным выражением лица.

А мичманом он был когда-то бравым! Девочки из производственного отдела недаром ждали его из рейса, слали радиограммы на корабль, оставляли записочки в отделе писем на букву К. С кем-то, по молодому делу, он, истосковавшийся моряк, гулял по набережной, ходил в кино и добивался взаимности где-нибудь в чужой квартире или гостинице, а то и прямо в густой чаще парка темным вечером. Вот они, его подруги, идут мимо, узнают, подмигивают. Они бы и сейчас не прочь, милые дамы, он чувствует это.

Наконец совещание рыбаков окончилось.

— Александр Николаевич, вас дожидается старпом Ковалев с «Виктора Паноенкова», — доложила секретарша.

— Пусть заходит, — отозвался усталый голос начальника порта.

Клим вошел и положил перед начальником свое заявление. Прочитав, тот долго смотрел на Клима помаргивающими выпуклыми глазами, потом нажал кнопку переговорного устройства.

— Капитана с «Паноенкова» ко мне срочно! А ты садись, садись. Сейчас поговорим.

Заявлению об уходе поразился он, как неслыханной глупости. Не часто увольнялись люди с выгодной и почетной морской работы, дослужившись почти до капитана. Может, дело в той шумихе вокруг норвежской подлодки? Не похоже.

Минут через семь появился капитан корабля. Начальник порта протянул ему рапорт Ковалева.

— Ознакомься, Васильич.

— Да знаю, знаю.

— Ну и что? — Начальник испытующе смотрел на капитана. — Не можешь справиться? Человек глупость делает, а ты руками разводишь?

Взглянув на Клима, Николай Васильевич усмехнулся и действительно развел руками.

— Ничего не могу поделать. Ни уговором, ни приказом. Уходит. Списывается на берег такой моряк! Цены ему нет!

— Он у тебя в своем уме, Васильич? — Начальник порта, по-прежнему не глядя на Клима, постучал пальцем по виску. — В наше время списываться на берег... Не понимаю. — И обратился к молчавшему все это время Климу: — Подожди в приемной. Нам тут побалакать треба...

Клим молча вышел.

Начальник порта поднял брови и уставился на собеседника.

— Что происходит, Васильич? Мы не богатеи, чтобы разбрасываться такими кадрами. Это разбой, грабеж, глупейшая оплошность, если не хуже. Рапорт подал, смотрите на него! Кошка между вами пробежала, что ли? Может, он согласится на капитанскую должность?

Тот покачал головой.

— Ни на что он не согласится. Уперся.

— Но ты беседовал с ним?

— Неужели нет? — Капитан махнул рукой.

— А он здоров, вообще-то? — начальник неопределенно покрутил рукой возле головы.

— Хо! Здоровее не бывает. Нет, Александр Николаевич, тут другое, а что, не мне понимать. У него какой-то жизненный порог, это для него очень серьезно. Неужели ж я ему не говорил? Такой друг! Мне-то как раз будет больше всех его не хватать, ясновидящего моего. Я ж радировал тебе про мель, подлодку и предотвращение аварии на самом судне. За один рейс! Жаль, жаль мне без него оставаться, ну просто... слов нет!

Они помолчали. Каждому на мгновение представилась сказочная жизнь, свободная от принятых на себя тягостей и ответственности. И серьезные, многое видевшие мужчины вдруг показались себе маленькими рабами-кандальниками, прикованными к своему жизненному, раз и навсегда сделанному выбору. А этот уходит, как орел в небо, и никакие законы ему не писаны. Лети себе! Но тут загудел на рейде стоящий под разгрузкой траулер и вернул их к действительности. Сказочной жизни без серьезной работы на этой земле не бывает, и этот парень, Клим, все равно будет где-то вкалывать, выстраивая свою новую судьбу.

Значит, бесполезно мне разговаривать, отговаривать, златом-серебром соблазнять, должностями, почетом?

— Куда! Пустая трата слов. Плетью обуха не перешибешь.

Начальник порта прошелся по кабинету. Из его окон виден был порт, причалы, разгрузка, разъезды машин.

— Что ж, так и решим. Подбирай, Николай, себе нового помощника и закончим этот разговор.

— Придется. А жаль!

Через пару дней все было готово. С документами в кармане Клим дал прощальный ужин команде своего корабля. Все сожалели о его уходе, но у каждого были свои заботы на берегу, семьи, планы, и, покутив в портовом ресторане до закрытия, мужчины разошлись.

Утро настало ясное и свежее. Цветники, зеленые лужайки, скульптуры и фонтанчики, столь привычные для служащих порта, доставляли истинную радость морякам, глаза которых большую часть года созерцали синие и пустынные морские просторы. Начальник хозяйственного отдела, сам в прошлом хороший моряк, знал об этом и старался даже зимой встречать экипажи, плавающие в незамерзающих акваториях круглый год, оранжереей с розами, вечнозелеными кустами, цветущими деревцами. И это при искусственном освещении! Недаром славился по флоту этот северный порт!

Клим вывел из портового гаража свой «Мерседес» и поехал домой, на окраину города. По пути остановился у гостиницы и заказал себе номер на одну ночь.

В рейсе был он почти три месяца, и его, увы, не ждали.

К сожалению, такое случается в семьях моряков. Пока муж плавает, изредка появляясь в доме, жена тоже работает, хлопочет по хозяйству, управляется с подрастающими детьми, тратит его деньги и... отвыкает, отвыкает от мужчины, с которым когда-то связала ее любовь. Появится он на неделю и вновь уходит на месяцы и месяцы. Вначале это мучительно, потом просто скучно, а потом и привычно. Все равно вернется, никуда не денется. И без него хорошо!

Добро, если так. Но бывает, что возвращение мужчины в дом по окончании морской работы, после списания на берег по возрасту, сопровождается или нелегким привыканием женщины и мужчины друг к другу, или тяжелым недоумением моряка, вдруг осознавшего свою чуждость, неуместность в доме. Всякое бывает.

Клим ехал домой, туда, где в хорошем светлом здании, на третьем этаже жила его семья. Он вошел, как и подобает хозяину, открыв дверь своим ключом.

Семья сидела за обеденным столом. Пахло пирогами, борщом, свежей зеленью. Она была хорошей хозяйкой, его супруга, полнеющая блондинка, замершая от неожиданности на своем месте. Между ними уже начиналось то отчуждение, о котором изредка проговаривались старые моряки. Вот и сейчас она не знала, как себя вести. Зато Зойка, младшая дочка, вскочила со стула и повисла у него на шее, совсем взрослая, пятнадцатилетняя, похорошевшая за время его отсутствия.

— Папка! Я во сне видела, что ты приехал!

— Умница.

Это была его дочка по впечатлительности и тонкому чутью. Поднялся и Шурка, старший сын, и тоже обнял отца. Высокий парень с пробивающимися усиками. Между отцом и сыном бывали серьезные разговоры, случались и споры, но Шурка рос мужчиной, и поэтому с ним всегда можно было договориться. Лицом он больше походил на мать.

Два смешных чемодана, на колесиках, похожие на крокодилов, проехались по передней прямо в большую комнату. В каждый такой чемодан вмещается много добра. Шурка получил кожаную куртку, всю в блочках и молниях, вратарские перчатки и ботинки на роликах. Дочь — целый ворох разноцветных нарядов. Для жены он положил на стол какую-то канцелярскую мелочь для работы.

— Как ты просила.

Зойка гневно посмотрела на отца. Ей было обидно за мать. И она открыла было рот, чтобы высказать это, но мать прервала ее негромкой просьбой:

— Зоя, принеси прибор для отца. Мой руки, Клим, садись за стол. С приездом тебя.

Из резного деревянного буфета появилась бутылка коньяка. Она старалась казаться хорошей женой. Не ее вина, что муж полгода пропадает вдали от домашнего очага, не ищет ее ласки и не видит, как растут его дети. Зато свежим взглядом замечает, как раз от разу неотвратимо прибавляются годы его жене.

Того, что произошло дальше, не ожидал никто. Клим выложил на журнальный столик пачки денег.

— Вот рубли и валюта, — начал он.

— Да, да, — подхватила Зойка. — Все твои тряпки можно купить здесь и гораздо дешевле. Не трать больше валюту. На жизнь пойдут наши рубли, а валюту будем выращивать, как зелень. Правда, мама? Она же растет!

— К сожалению, не так быстро, как мы тратимся на жизнь, — повернулся к ней брат, уже примеривший куртку и затягивавший шнурки на ботинках.

— Ну вот и пообщались, — усмехнулся Клим. — Оставьте-ка нас с матерью, пойдите погуляйте. Будьте во дворе, есть серьезный разговор.

— Сейчас, вот только доедим. Пироги очень вкусные. Сам тоже ешь, папа, небось домашних пирогов нигде не попробуешь.

— Доедайте, не спешите. Домашние пироги — это на всю жизнь.

Вскоре они ушли. Сын, давно освоивший ролики, помчался, выделывая подскоки, змейки и повороты. Зойка пошла было в сторону улицы, помахивая новой сумочкой, но вспомнила отцовский наказ и вернулась во двор.

Оставшись наедине с женой, Клим твердо посмотрел на нее и сказал просто, без выражения, словно о чем-то обыденном, давно известном им обоим:

— Я ухожу, Оля. Не от тебя и не к другой. К самому себе. Этих денег пока хватит, устроюсь — буду присылать.

Ольга молча наклонила голову, нахмурилась, сдерживая горькие слова, потом повернулась и ушла в кухню.

Собрать личные вещи было делом одной минуты. Клим сбежал вниз. Теперь предстоял самый сложный разговор из всех, что выпали ему за эти дни. Во дворе ждали дети, его взрослые сын и дочь.

«Держись, папаша, — подумал он. — Нельзя отступать ни на полшага. Или сейчас, или никогда. Лет через десять они первые укорят меня за ненужную жертву, если я сейчас отступлюсь. Зато когда увидят, что все у меня получилось к их же выгоде, будут благодарны».

Присев на скамейку, он скупо поведал им о своем решении. Увидел, как опустились их головы, как заблестели девичьи слезы в глазах у Зойки.

— Все, — сказал Клим. — Я пошел. Подрастете — поймете, а сейчас примите как данность. Я вас люблю и не бросаю. — Он поднялся, держа в руке небольшой чемоданчик. — Долгие проводы, лишние слезы. Живите как жили. О деньгах не беспокойтесь.

«Ничего, ничего, — говорил он себе, садясь за руль. — Пусть коряво, зато честно».

Билетную кассу атаковала толпа отпускников. Все ехали через Москву, недовольные новым порядком покупки билетов, с паспортом и всеми его данными, но, делать нечего, подчинялись. Заняв очередь, Клим поспешил в товарное отделение оформлять доставку машины. Это съело немало времени, но он успел и там и тут. С билетом и квитанцией в кармане, думая о странностях своей судьбы, о неведомом будущем, направился в гостиницу.

Ночь была светлая, северная, городская. Солнце садилось за кирпичные дома, становилось прохладно. Без единой сентиментальной нотки Климу подумалось, что вот и кончились для него морские закаты и рассветы, теперь он свободен и в одинокости (не в одиночестве! Разница!) идет сейчас под слабыми мигающими звездочками и сам отвечает за каждый свой шаг.

На другой день к вечеру сын провожал отца.

Посадка уже заканчивалась. В купе шестого вагона с удобствами устраивалось на ночь семейство из трех человек, родители с дочкой. Они обрадовались Шурке, решив, что именно он будет их попутчиком.

— А вот я его пирожком угощу, ну-ка, еще горяченьким, — захлопотала хозяйка, ласково поглядывая на молодого человека.

— Ты, мать, не спеши со своими угощениями, дай людям устроиться путем, — остановил ее муж.

Узнав же, что едет с ними не мальчик, а его отец, они сдержанно поздоровались с Климом. Забросив чемоданчик на полку, отец с сыном вышли на перрон.

Вокруг царила обычная вокзальная суета. Спешили с чемоданами, везли на колесиках корзины и баулы, прощались, целовались. Пахло копченой рыбой, северными дарами для южных родственников. Все как везде. Разве что среди пассажиров чаще виднелись матросские воротники и бескозырки, и ни взрослые, ни дети еще не успели загореть.

Спешили по перрону и знакомые кавказцы, сноровисто вносили в три купе ящики и коробки со знакомыми наклейками. Клим усмехнулся, кивнул головой боссу. Тот стоял, скрестив руки, и наблюдал за погрузкой.

Отец и сын прошлись вдоль вагонов.

— Обижаешься на меня, Шурок? — тихо спросил Клим.

Тот вежливо уклонился от прямого ответа. Клим отметил почти взрослую тактичность сына. Видно, не дремала мать в его отсутствие, воспитывала детей, учила, чему надо.

— Не усекаю, скажем так, — отрывисто бросил парень.

«Н-да, — вздохнул Клим, — надо объяснить, а как? Попробуй-ка».

Он потер крутой бритый подбородок и убрал руки за спину.

— Завис я, сын, завис, как твой компьютер. Вот и все.

— Как это, батя? — снисходительно посмотрел сын. — А мой компьютер, между прочим, не зависает. Новая модель.

Клим закурил, взглянул себе под ноги.

— Новая модель — это замечательно, Шук. А я когда-то, в юности, видимо, выбрал для себя не ту дорогу. Попробуй-ка угадай в шестнадцать лет! И попался. Вроде все как у людей — положение, прекрасные дети, деньги. Живи-радуйся! Ан нет. Мелко мне, Шурок, пусто, бессмысленно. Глубины нет. Прочности, уверенности, а проще сказать, понимания. Живу как заводная игрушка, каждый день одно и то же.

— А у кого иначе?

— Я про себя говорю. Хочешь, секрет тебе открою?

— Хочу.

— Знаешь, почему я в море ходил?

— Ну?

— Не поверишь. Чтобы по берегу скучать. От себя убегал. Вернусь с рейса, тоска, скука, на берегу ничего не понятно, дел нет, заботы ничтожные... Ну и скорей на корабль, обратно.

— По берегу скучать?

— Точно. И волшебные сны про берег видеть. Сплошной самообман.

— Но ты же старпом! — Шук даже взмахнул руками.

Отец согласился.

— Поднаторел, это верно. А понимать — ничего не понимаю. Только душа горит, просто пылает.

Они замолчали. До отправления оставалось минут десять. Это много, когда душа твоя уже простилась с прошлым и весь ты устремлен в неведомую жизнь. Заметив, что босс своим тонким кавказским слухом ловит их разговор, Клим пошел вперед, к вокзальным часам.

Шагая возле отца, Шук хмурил брови, стараясь вникнуть в глубину отцовской души. Ну и дела. Нет, он не осуждал и по-юношески готов был восхищаться отцом, как всегда восхищался им, если бы не заплаканные глаза матери и сестры. И красавец корабль, которым он гордился перед друзьями, хотя, сказать по-честному, старпом — это еще не капитан, а у многих отцы были и капитанами. Вообще, у него были хорошие друзья. И все как один шли в морское дело. Кто в училище, кто в армию, на флот.

— Не жалко бросать корабль? — спросил он.

— Нет, — с неожиданной беззаботностью ответил Клим. — Наелся под завязку. Новая жизнь зовет. Не пойму какая, а зовет. А судно... там все в порядке. Уходить надо, пока все на мази, вертится, работает, когда и без тебя справятся. Ясно?

— Ясно. Пока просят остаться, да?

Клим усмехнулся, вспомнив недавние уговоры.

— Да, вроде того. Но это не главное.

— А что главное? — насторожился юноша и затаил дыхание, ожидая чего-то необыкновенного, что одним махом решит и его проблемы.

— Главное? — переспросил Клим и посмотрел на большие вокзальные часы. — Главное, думается мне, это твое решение.

— Решение? — брови Шука сосредоточенно сдвинулись.

— По-видимому, да.

Они снова помолчали, направляясь к вагону.

— В Москве один будешь? — ревниво спросил сын.

— Один.

— Силен, отец!

— А! — Клим махнул рукой. — Не сердись, Шук. Как устроюсь, вызову тебя. Поступишь куда-нибудь учиться. Москва все же!

— Спасибо, батя!

— Какой я батя! Бродяга вселенская, а не отец. Все, прощай. Привет всем.

Поезд уже набирал скорость. Вскочив на подножку, Клим помахал сыну рукой и прошел в купе.

4

Нельзя сказать, что Птичий рынок — место, малоизвестное москвичам. Многие любят проводить здесь выходные дни, особенно к весне и лету, и охотно покупают все, что душе угодно, душе природной, неприхотливой, потому что купить здесь можно предметы простые, необходимые для русского мужского удальства — лесного, лугового и речного времяпровождения с удочкой, ружьецом, рюкзачком за спиной.

Увы, что замечательно для одних, приезжающих сюда раз-другой в году, то, сказать по совести, малоприятно для других, живущих по соседству с Птичьим рынком. Их длинные слезные жалобы городским властям на неуместность скопления народа и животных в центре города, на неизбежные последствия этой скученности, долгое время оставались безответными.

Но грянули новые времена. Что-то изменилось. Зашелестели слухи, что Птичий рынок решено перенести в другое место и расположено оно так далеко от центра, на окраине, за кольцевой автодорогой, что уныние охватило и продавцов, и завсегдатаев рынка. Конечно, истинная ценность Птички, Птичьего рынка, открывается немногим. Потому и замахнулись на него, что не поняли этой его живой прелести.

Еще издали, на подходе к воротам уже встречают вас продавцы котят и щенков, впервые увидевших этот мир и ничегошеньки в нем пока не понимающих. Тут же предлагают цыплят, козлят, кроликов, не говоря уже о канарейках и попугайчиках. Где, в каком месте Москвы можно запросто купить козленка? Вот только волков не бывало. Хотя, по нынешним временам, может, и продали какого еще слепым щенком? На Птичке все возможно.

И это лишь на подходе.

На самом же рынке ровненько тянутся тесные рядки под узкими навесами. Чего-чего здесь только нет! Вот романтически развешаны рыболовные сети с мелкими, средними и крупными ячейками, на окуня, щуку, на семгу, на тайменя. Почему бы нет? Тут же выстроились удилища от самых простых до затейливых, профессиональных. А сколько банок и лотков с приманкой, с мотылем и червями! Вот красуются пустые аквариумы и тут же — полные воды, украшенные зелеными водорослями, гротами, гравийной засыпочкой. А какие рыбки! На любую мечту, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Вокруг стоят знатоки и говорят, говорят, как на восточном базаре. У каждого свой рассказ, свой случай, смех и хохот, анекдоты, шутки — и покупки уплывают к новым владельцам.

А клетки! Словно беседки! А в них желтенькие канарейки, голубые попугайчики, яркие тропические птицы, змеи, хомячки, мышки, белки.

Тут же разложены рядами наборы серьезных инструментов: сверла, резцы, напильники и отвертки.

Народу здесь по выходным дням уйма! Посетители, в основном мужчины молодого и зрелого возраста, которым все интересно в жизни и все по плечу, медленно движутся вдоль красующихся на столах товаров, прицениваются, торгуются, покупают. Все по-человечески просто, весело. Душа взлетает на Птичьем рынке!

Здесь когда-то покупали снасти и припасы Павел и муж Ирины. Это был праздник! Наговорившись по-свойски с рыбаками и охотниками, мужчины возвращались домой, где жены, Ирина и Настя, уже наготовили борща, закуски, блинов, уже наговорились сами и поджидали своих благоверных. Все были молоды, веселы. Павел и Настя лишь недавно вернулись со строительства гидростанции, Ирина начала сниматься. Тогда-то она и устроила Настю работать на Мосфильм, а та пошла и пошла через две ступеньки, умная, сноровистая, деловая. Павел быстро выдвинулся в своей строительной фирме. Сережа все решал, решал свои задачи по сверхпроводимости, все писал, лист за листом, трехэтажные формулы. Он любил все делать вручную, своим умом, не пользуясь компьютером.

Какие были застолья, какие вечера! А всего-то по случаю поездки на Птичий рынок!

Сегодня на Птичьем рынке выбирала подарок для Павла сама Ирина. Одна. Обойдя медленно, основательно всю середину, Ирина пошла вдоль ограждения, где тоже торговались, шутили и рассказывали байки. Чиновничья гроза уже надвигалась на рынок, но все не верилось, что можно закрыть, срыть под корень это бойкое, исконно русское место! Шумели, зазывали, советовали — все, как всегда.

Ирина просмотрела уже все насквозь, отдаленно не представляя даже, что же ей нужно, как вдруг увидела его, свой подарок. Вот он!

Это был пятнистый жилет из камуфляжной ткани, сплошь усеянный карманами, и даже с рюкзачком на спине, но не военный, без броневой прокладки, а простой, рабочий и даже украшенный погончиками и золотистым ромбом.

— Бронежилет, — подмигнул продавец, проследив ее взгляд. — Семнадцать карманов на любую тару. Все по уму. Можно унести в темный лес хоть весь магазин на целую неделю.

Жилетов висело несколько. Она взяла в руки первый попавшийся. Карманчики на липучках, на кнопках, на молниях. Подкладка тоже с карманами с обеих сторон, застежка на вытяжных металлических пуговицах. Длинный карман на груди для авторучки, и для сигарет, и для зажигалки. Швов почти не видно, общая краевая кромка всего с одним соединением на шее. Надежная, добротная, долговременная вещь, сшитая, судя по виду шва, у нас, на простой, но хорошей швейной машине умелыми руками мастерицы. Иностранные швы выглядят иначе, там нитка скользит с иголки с поворотом, отчего получается тонкая бегущая стежка. Красивая, конечно, ничего не скажешь. Будут и у нас такие.

«Надо брать», — решила Ирина и посмотрела на продавца.

Тот заулыбался, довольный, что эта привлекательная молодая женщина, одетая как на картинке, по достоинству оценила его товар. Он сам разработал изделие со своими мастерицами, добавил к иностранным образцам рюкзачок на спину для пледа, два прорезных и два накладных кармана внутри и еще целую кучу полезных хитростей: длинные клапаны на карманчики и непромокаемая прокладка на плечи, необходимые для всех, кто сидит под моросящим дождем, но не желает кутаться в плащ. В общем, все для своего брата-рыбака и охотника.

— Понравился? — спросил продавец.

— Хороший жилет, — уважительно согласилась она.

— Какой размерчик желаете?

— Размерчик... — Она подняла брови и похлопала ресницами. Какой размерчик, в самом деле? Давно не покупала ничего мужчинам!

На лице продавца мелькнула улыбка. Она тоже усмехнулась: простейший ведь вопрос — и огляделась вокруг.

— На плотного такого мужчину выше среднего роста, вон как тот, — и показала на кого-то в толпе.

— Найдем, — кивнул продавец и снял жилет с плечиков. — Вот, в самый раз. Чуть-чуть свободнее для теплого свитера на всякий случай... Не мужу, стало быть? — поинтересовался вдруг.

Она даже поперхнулась от неожиданности.

— Нет.

Ему понравилась ее растерянность.

Он наклонился поближе, посмотрел ей в глаза — тонкий, плечистый, складный, русые волосы в беспорядке падают на брови.

— Такая милая женщина и без мужа, — произнес, вполголоса, но так, что ее бросило в жар. — Может, встретимся? Сегодня, сразу, чтобы не думать долго? Давай?

Она смутилась. Хотела отшутиться, но слова не шли. Он не сводил с нее светло-карих, подсвеченных солнцем глаз.

Она отрицательно покачала головой. Он не согласился.

— А я б тебя любил, и ты б меня любила. Я ведь вижу. Встретимся, а? Нынче же. Я подъеду, куда?

У Ирины перехватило дыхание. Бежать, бежать, пока не поздно. Ах, как давно с нею не разговаривали так, не просили ее.

«Еще, еще поговори со мной! Дай мне ощутить себя женщиной. Еще одно твое слово, твой карий взгляд, и я потеряю власть над собой. Будь что будет! Ах, как тянет к этому мужчине! И не только ведь к нему! Так и с ума сойти можно!»

Мгновение было упущено.

Он вздохнул, тряхнул головой.

— В общем, не жилет, а кладовая. Все по уму, все под рукой. Сюда сигареты, сюда закусон, а сюда... Обмыть, как говорится, чтобы долго носить. — И от неуловимого движения его пальцев в боковой внутренний карман словно бы сама собой скользнула бутылка водки.

«Артист!» — поразилась Ирина.

Он завернул покупку в бумагу, вложил в пакет и протянул ей, нежно коснувшись запястья свободной рукой.

— Зря расстаемся! Пожалеешь ведь.

Они расходились будто насильно.

— Может быть, — грустно, призналась она. — Всего доброго.

Наваждение уже рассеялось.

— Будь здорова, голубка, — нежно попрощался он.

Ирина медленно направилась к воротам.

С цветами и ярким пакетом в руке, нарядная Ирина позвонила в знакомую дверь. Она часто бывала в этом гостеприимном доме. То на дне рождения, то просто так, на посиделках. Настя не забывала ни о ней, ни о Киске, даже прочила жениха, своего сыночка. Но тот, студент физтеха, смеялся над малявкой, та отвечала тем же, и все обходилось без обид. Кискины влюбленности были еще впереди, и обе женщины переживали заранее все сложности ее первой любви.

— Не печалься, Иришка, — басил Павел. — Твоя дочка начнет сразу со второй, вот увидишь. Даю голову на отсечение, что первая любовь у нее уже была, еще в первом классе. Она же Серегина дочка!

Сейчас, стоя за дверью, Ирина нажала на кнопочку звонка своим способом — один длинный и два коротких. Это что-то означало когда-то, то ли по азбуке Морзе, то ли по другим условным сигналам, но давно забылось.

Дверь открыл сам хозяин, большой, плотный, уютный. Они обнялись. Под смех и поздравления Ирина развернула перед ним свой дар. Из внутреннего кармана и в самом деле торчала бутылка «Смирновской», во внешнем, под клапаном, поблескивала пачка сигарет, чуть выше туго натянулся кармашек с зажигалкой, а рядом тарахтели охотничьи спички.

— Ух ты! — восхитился Павел. — Карман на кармане. Я в них не запутаюсь?

— Разберешься. Семнадцать штук с рюкзачком для одеяла.

— Не слабо.

— И с беретом, и даже салфетка на пенек для хлеба.

Он подергал клапаны с липучками, расстегнул и застегнул молнии, повертел с лица и с изнанки, надел и повернулся в обнове.

— Все под рукой, все по уму, — сказал словами того продавца. — Славно сработано. Молодцы ребята.

— Угодила? Не тесноват?

— В самый раз, на свитер тем более, — опять почти слово в слово предовольно ответил Павел, и они вновь обнялись.

— Пашенька, — зашептала Ирина, — скажи честно, сорок лет — это не страшно?

— Какие сорок? — усмехнулся он. — Это Иван Иванычу на десятом этаже сорок, а мне опять двадцать пять.

Она улыбнулась.

— Все шутишь.

— Ну, сорок и сорок, — небрежно бросил Павел. — Что теперь делать? Не я первый, не я последний. Вперед и с песней!

— А я, знаешь, предчувствую и дрожу, как кролик.

— Стыдись, Иришка.

— Ой, Пашенька!

— Не трусь, артистка.

— Не тру-усь... Значит, не все так просто и весело? И я, к сожалению, права?

Павел положил руки ей на плечи и легонько встряхнул. Ирине стало стыдно. Ничего себе гостья! Ничего себе поздравление!

— Прости меня, милый. Женщины, сам знаешь, вечно паникуют раньше времени. Не обращай внимания. Вот, цветы еще возьми для полного счастья.

Павел посмотрел на нее ласково и серьезно.

— Ах ты пичуга, маленькая моя, — вдруг тихо вздохнул он, лучший друг ее мужа. — Смелей, Иришка. Потерявший мужество теряет все.

— А не потерявший?

— Живет дальше и черпает силы в каждом дне.

Гостей пока не было. Но в большой комнате уже белел скатертью длинный стол, уставленный тарелками, столовым серебром, салфетками, различными соусниками, солонками, перечницами. Видно было, что съезд ожидался немалый, хватило бы стульев и табуреток, да придвинутого дивана.

Настя хлопотала у плиты.

— Пришла? Спасибо, что не опоздала. У нас с тобой три часа на все про все.

— Успеем.

— Принимайся за дело. Вот широкий передник, а лучше сними платье и надень мой халат, а передник сверху. Давай, давай, пока здесь все свои.

На широкой кухне они принялись перебирать и мыть рис для плова, резать мелкими кусочками баранину, морковку. Настя задумала угостить всех настоящим азиатским блюдом. Научилась в Нуреке. Казан с округлым дном уже дожидался своего часа. И бараньи косточки, которые должны были лечь на раскаленное дно его, тоже. Затем, через положенное время, в определенном порядке отправились в казан рис, морковь, изюм, душистые приправы. Все у Насти на месте, что в доме, что на работе.

Сама она возилась с пирогами. В домашнем платье, в переднике и косынке, уминала крепкими руками пышное попискивающее тесто, размещала по противням, смазывала то маслом, то взбитым яйцом и раскладывала начинку — обжаренную с луком капусту, яблоки, уваренные с сахаром и корицей, тертые лимоны с песком и двухслойную, с ванилью, изюмом, орехами и медом настоящую азиатскую пахлаву.

На оконной раме заиграли солнечные блики.

— О, солнышко уже вошло на кухню! Это знак, что надо поторапливаться. Как у тебя с пловом?

— Все по расписанию.

— А как мои пироги?

— Пахнут.

— А мои пироги весь дом знает.

— Еще бы. Так благоухают, что, кажется, все жильцы сползутся сейчас к вашим дверям.

— Пусть, пусть. Не каждый день бывают юбилеи. — Настя заправила под косынку выбившуюся прядку. — Через неделю куда поедем? Под Серпухов? На натурные съемки? Киску возьмешь?

— Если захочет. Ей больше нравится волейбол. — Ирина приоткрыла крышку и проверила, как там плов.

— Маленькая еще, Киска твоя.

— Ого! Почти с меня... Где блюдо для рыбы? Так. А зелень? Замечательно. Бегу поставлю на стол.

— И студень порежь. Да хрен не забудь. В соусник зелени тоже посыпь.

— Сделано. Ух, и злой! Аж слезы бегут.

— К мужичкам его поближе, для затравочки хорошо.

— Да уж. Ох, Настя, Настя, как тебе идет быть хозяйкой!

— А я везде хозяйка. Надо лишь поставить себя. — Она понизила голос. — Думаешь, Пашка не рвался командовать? Ого! А я тихенько-тихенько, и снова королева. Пашенька! — крикнула она. — Не хотел бы ты, милый, протереть тарелки и рюмки с бокалами, а? До блеска?

Павел вздохнул.

— Просто мечтал об этом. Скатерть я ту постелил, командир?

— Именно ту самую. Умница моя.

Павел рассмеялся, подмигнул Ирине.

— Ишь какая, видишь? Всю жизнь руководит.

— Только ж дома, Пашенька! Разве плохо?

— Я доволен.

И женщины продолжали болтать и ловко резать, раскладывать, украшать, уносить в столовую.

— Я тебе про Костю Земскова еще не сказала ничего, — спохватилась Анастасия. — Он не просто человек. И в режиссеры пришел из клоунады. Ты его не бойся, он резкий, но любит, чтобы с ним были на равных. — Она вспомнила что-то и рассмеялась. — Однажды возле студии он покупал яблоки на улице, с лотка. Взял одно, другое, третье и стал подбрасывать. А продавец, не будь прост, не растерялся и сам начал перекидывать три яблока сразу. Тоже умелец оказался. Так они стояли и бросали друг другу то вверх, то по кругу, пока какой-то солидный гражданин из очереди осторожно не напомнил, что пора бы продолжать торговлю.

Ирина засмеялась.

— Блеск!.. Ах, Настя, бараниной сильно пахнет, а рис еще не подошел.

— Все в порядке, так и должно быть. Займись пахлавой. Достань ее из духовки, порежь прямо на противне ромбиками, только не насквозь, а после полей по швам медом и маслом и опять в духовку, пусть подрумянится.

— Балдеж, Настя! Чуешь, какой дух пошел! Я уже сыта.

Постепенно собирались гости. Дверь была отворена. Люди заходили с возгласами и громкими веселыми поздравлениями, цветами, дарами. Становилось шумно, женщины собирались близ кухни. Ирина, улучив минутку, быстро переоделась в свое праздничное платье. И на Анастасии появился другой наряд, в мелкий синенький цветочек, с большим белым воротником.

Всеобщее внимание привлекли толстые альбомы времен гидростоительной молодости. Мужчины смотрели фотографии, покачивали головами и вздыхали. И выпивали по маленькой.

— Строили, строили... а для кого? Народное достояние дяде в карман. Столько энергии, а народ в потемках сидит, замерзает!

— Хозяйки, несите закуски, мы уже начали!

— Начали так начали. Ирина, отнеси им селедочки и грибочков с луком. Холодец там уже стоит. Пусть вспомнят молодость.

Наконец все уселись за длинный стол, уставленный тарелками, хрусталем, бутылками с разноцветным содержимым. Поздравили хозяина, прочитали длинный стихотворный список его заслуг, подняли здравицу. И тогда хозяйка внесла свое коронное блюдо.

Плов из котла с полукруглым выпуклым дном был насыпан дымящейся горкой. Желтоватый рис, мясо, фрукты и зелень, а главное запах, душистый пар произвели настоящий фурор. Под аплодисменты и восторженные возгласы угощение водрузили на стол.

— Настя, дай рецепт! У меня тоже день рождения скоро!

— Ешьте, пока горячий. Всем напишу, подробно, с примечаниями, — раздавала тарелки хозяйка.

— Ну, Павел, напомнил прежние деньки. Целыми баранами угощались, а! Плов, плов! Сыпь в тарелку, пусть с краями будет! Это было объедение!

Соседом Ирины по столу слева оказался молодой человек лет двадцати пяти. Кудрявые волосы, румяное загорелое лицо, стройная сильная шея и капризные губы. Он был чьим-то племянником, а ее представили всем как знаменитую актрису кино, подругу детства хозяйки дома. Кто-то, действительно, вспомнил ее лицо, но вниманием за столом овладел плов, избавив Ирину от досадных вопросов.

Она вздохнула с облегчением.

— А вот меня зовут Виталий, — простодушно улыбнулся сосед, наливая вино в ее бокал и накладывая в тарелку горячий плов. — И я, к сожалению, никому не известен, очень робок и стеснителен. Но... может быть вы, с высот своей знаменитости, удостоите меня капелькой внимания? Клянусь, что не стану злоупотреблять им и буду только издали поклоняться вашему образу. Возьмите надо мною шефство. Вам, знаменитой, это же ничего не стоит?

Она рассмеялась. Вино уже туманило голову, делая все чудесным и доступным.

— Замечательно, — улыбнулась Ирина. — Вы слишком почтительны, я не заслуживаю такого поклонения. Будем знакомы.

Он еще подлил в ее рюмку.

— Вы блистательны. Просто не видите себя со стороны! Я уже очарован.

— О-о, как скоро! А впереди еще столько всего, — она показала взглядом на разноцветные бутылки и перевела глаза на его лицо.

— Чудесно, — многозначительно произнес он.

Тут подняли бокалы за хозяина дома, потом за хозяйку, потом за общее дело, за столом стало шумно, весело. Ирина смотрела на Виталия, он на нее, между ними тоже струилась беседа, полунамеки, полупризнания. И, наливая в ее рюмку в очередной раз игристого красного, он шепнул ей на ухо, слегка коснувшись при этом губами виска.

— Вы уже меня облагодетельствовали.

— О? — посмотрела она.

— Спасли от одиночества на этом пиру. Ах, что за духи у вас!

С улыбкой она покачала головой, своей красивой прической, и отчего-то вздохнула. А он все подливал ей, подливал, наполнял тарелочку то рыбкой, то салатом, и вновь подливал. И все проще и приятней становилось им сидеть друг возле друга.

— За вас, — поднял он бокал. — За ваши глаза, за то, что блистает в их глубине. За то, что они обещают.

«Плосковато», — отметила она бессознательно, но, смеясь, они уже опустошали бокалы сначала за нее, потом за него.

От его улыбки, от красивого лица, от всего его существа веяло молодостью и силой, обаянием мужественности. Она не замечала вкрадчивости его движений, того, как ловко он отстранил другого соседа, готового поухаживать за актрисой. Нет, ничего не замечала Ирина. Забытая легкость входила в нее. Как дивно, как прекрасно это поклонение, как она жила без него? А ведь она все та же — легкая, изящная, сильная. Как она любит радость, как готова к ней!

Вдруг гости вспомнили про актрису, и внезапно Ирина оказалась в центре внимания. На минуту чары рассеялись, пришлось отвечать на вопросы, но тут появилось новое блюдо, и все вновь про нее забыли, а она ощутила свою руку в горячих ладонях соседа.

— Зовите меня просто Вит. — Он провел пальцем от ее локтя до кисти и поцеловал браслет. — Вы необыкновенная женщина. Я видел все ваши фильмы. Вы ослепительны, вы — звезда!

— Ах, оставьте... — кокетливо улыбнулась она.

— Ириша! — вдруг поманила ее хозяйка, делая знаки, что пора подавать сладкое.

Смеясь, Ирина оперлась о его плечо и поднялась из-за стола.

На кухне царил все тот же порядок, словно невидимые гномы собрали и вымыли использованную посуду, казан, даже вынесли мусорное ведро. Вот что значит жить с мужем душа в душу. А ведь хозяева почти не покидали гостей.

— Очаровала молодца, — поздравила ее Анастасия. — Та якого гарного! Вот и славно. Побудь, побудь с мужчиной, размыкай свое вдовство. Ты слишком серьезна. Это вредно. Надо отпускать себя, вносить в жизнь капельку радости. Право, Иришка.

— Ни-ни-ни, Настенька, — замотала головой Ирина. — Эти мужчины... знаешь, они вдруг стали моложе меня. Каково? Я так не умею.

— Брось, все ты умеешь. Расслабься, и помолодеешь сама. Вот увидишь. А какой парень! Кто он? Кто-то же привел его. Наверное, друзья сына.

— Ты с ним не знакома? — удивилась подруга. — В вашем доме объявился прекрасный незнакомец? Как романтично! Но он совсем мальчик.

— Не скажи, — ловко разрезая пироги, возразила хозяйка. — Лет двадцать пять ему дать можно, а это уже мужчина.

— Ах, пусть его... — махнула рукой Ирина. Главное, какая я. Помнишь, у Толстого: «В душе я все тот же Левочка»...

Из столовой доносился веселый шум удавшегося банкета. Закипали чайники. Заварка уже поспела. Они быстро работали. Хозяйка резала на кусочки слоеный торт с яблочным желе, Ирина десертной лопаточкой укладывала их на плоский дубовый круг, схваченный серебряным чеканным ободом с двумя витыми ручками. Потом пришла очередь пахлавы, пирога с лимоном. Капустный был давно уже на столе, и гости под водочку доедали его остатки.

— Ах, Настенька, как меня баловали и в школе, и в институте!

— Представляю.

— И песню в мою честь сложили. Тра-ла-ла, ля, ля... Ведь Сережа был из Хабаровска. Ах, Боже мой! Пошли, пошли.

Ирина на минутку приостановилась, прежде чем внести в столовую поднос со сладостями. Хозяйка взяла в обе руки по чайнику.

Заварку трех сортов выбирали сами гости. Ирина разливала по чашкам кипяток. Спокойно налила и Виталию, даже не взглянув в его голубые глаза. Потом вернулась на кухню. Ей непременно хотелось рассказать Настасье, как ее любили в юности, какие песни слагали в ее честь.

— Знаешь, Настя, ведь я, конечно, была у него в Хабаровске. Такой горбатый город! Зато с ботаническим садом... Фрукты на чем подаем? В хрустале? Замечательно. Ах, еще и мороженое! С вареньем? С ликером? Бесподобно!

Она украсила вазу с мороженым мелкими ягодами, полила ликером и поставила на поднос вместе с розетками.

— Умница, Иришка! Красота! Ну, неси, покрасуйся перед всеми.

— Ах, Настя! О чем ты говоришь...

— Не паникуй, душа моя, все еще будет... Неси, неси.

Ирина расставила розетки, водрузила на середину стола вазу с мороженым.

Гости зааплодировали.

Ирина вернулась, и вновь Насте пришлось выслушивать ее воспоминания. Беда с подвыпившими подругами. Только бы не расплакалась, милая душа.

— Однажды Сережа внезапно входит с гитарой, — говорила Ирина, — а я — вот любовь-то! — Ах!.. И сползла по стенке. Любовный обморок, подумать только! На первом курсе! Я и теперь такая, как осинка трясусь, когда увижу похожие глаза.

На кухню осторожно заглянул Виталий. Не увидев соперников, ободрился, сделал обиженное лицо, словно мальчик, которого обделили сладким.

— Это нечестно, вы же обещали, — протянул с укоризною. — Все меня бросили, а мне скучно. С кем я танцевать должен?

И увлек Ирину в коридор.

Музыка уже звучала по всей квартире. Балконная дверь была открыта, над неровными очертаниями домов и дальше, выше них светилось раннее вечернее небо. Летнее тепло окутывало каждого, выходящего на свежий воздух. Была суббота, самый удобный день для подобных празднеств. Можно было погулять внизу по маленькому скверику и вернуться к столу, чаю, пирогам и мороженому.

Шумной подвыпившей гурьбой гости спустились в сквер, захватив ракетки и воланчик, затеяли игру, много смеялись, болтали, стоя по двое, по трое, в обнимку с женами.

Виталий увлек Ирину в укромный уголок. Окруженная кольцом его рук, она почувствовала, как растворяется в волнах желания. О, волшебство касаний! О, молодость! Где же она была, как жила? Ах, как поздно приходит то, чего просит сердце! На глазах заблестели слезы, потекли по щекам, она не замечала их.

Мимо ходили гости, но все уже были полупьяны, никто не обращал на них, танцующих, внимания.

Партнер осмелел. Крепко прижав к себе, он поцеловал Ирину глубоким мужским поцелуем, от которого она ослабела вконец.

— Когда тебе позвонить? — спросил негромко.

С закрытыми глазами, обняв такого молодого, красивого, она качнула головой. Он прижал ее к себе и произнес тихо и значительно:

— Завтра. Завтра я буду у тебя. О, что это будет!

5

Остаток дня в поезде прошел быстро. Сначала просто смотрели в окно, замечая, как уплывают окраины города и мелькают северные короткие пригороды с деревянными домами и поленницами возле них. Потом потянулись луга, высокие сосны, поляны, освещенные заходящим солнцем, длинные тени от невысоких холмов.

Эти картины, зелень, обильная, темная, сплошняком идущая вдоль железнодорожного полотна, погружали Клима в блаженное созерцание прекрасного. В который раз он думал, что ничего нет на свете краше и ближе страны, где родился, рос под птичий гомон и негромкий шум лесов. И никакие кенгуриные райские кущи, роскошные джунгли и саванны не утолят духовной жажды, не насытят неутолимый голод глаз, не желающих отрываться от заоконной лесной красоты.

Клим уже знал, что его попутчики Смирновы — дружная, работящая, многодетная семья. Что старшая дочь их давно уже замужем, и у них, Смирновых, есть внуки, два мальчугана-бутуза, что младшенькая осталась с родителями, а вот сыновья служат в армии, но, слава Богу, не в горячих точках, причем старший сын всего неделю назад демобилизовался, всего неделю, поймите! — и собрался жениться в Брянске.

— В Брянске? — вежливо удивился Клим.

Супруги с готовностью поведали ему историю романтической любви солдата и местной девушки, полностью одобряя его выбор.

— Раз невесту там нашел, в Брянске-то, да решил у нее остаться, значит, на свадьбу туда и едем. Другой еще служит, сын-то, у него еще все впереди. — Тревога промелькнула на лице матери, и, словно отгоняя плохие мысли и восстанавливая душевный покой, женщина прижала к себе пригревшуюся дочку. — Вот младшенькая, утешение наше.

Всем своим видом она показывала, как крепко стоит в жизни, как однозначно и непоколебимо устроен для нее мир.

— Одно слово, Смирновы, — удовлетворенно заключила женщина. — На каждом шагу друг другу нужны. И дети воспитаны так же. А вы в командировку? — без перехода спросила она, ожидая от него ответной откровенности.

Клим был готов к такому вопросу. Жизненная твердыня этого семейства стала ясной с самого начала. С их стороны допускал он некое недоверие, даже враждебность к нему самому, с его шаткими, по их мнению, устоями, со всем тем, о чем ему не хотелось рассказывать, поэтому ответил кратко:

— У меня несколько иные обстоятельства.

Постелили постели — мужчины на верхних полках, мать и дочка внизу, — придвинулись к столику и приступили к ужину. Появились, по обыкновению российских путешественников, пиво, курица, малосольные огурчики, молодой картофель. Клим угостил спутников пирожками из гостиничного буфета.

— Не домашние, — определила женщина.

Он молча улыбнулся, но соседка уже проникла в эту крохотную щелку.

— Что ж супруга не проводила, не снарядила в дорогу?

Он не успел ответить. В проеме купе нарисовался босс. Он протянул Климу тарелку с апельсинами.

— Угощайся, капитан.

— Спасибо, Магомед.

Тот откланялся и ушел.

Клим поставил угощение на стол. Муж соседки опасливо покачал головой.

— Настоящий громила.

— Угощайтесь, пожалуйста! — Клим посмотрел на девочку и протянул ей самый большой апельсин.

Но та лишь боязливо вжалась в мать.

— Вы с ним знакомы? — полюбопытствовал сосед.

— Да, — небрежно отмахнулся Клим, — на моем корабле весь их товар прибыл, съедобный и несъедобный. Так что знакомы неплохо. Не опасайтесь.

— На торговом флоте ходите? — уважительно осведомился сосед. — Кем, если не секрет?

— Старшим помощником капитана.

— О-о.

Такой ответ всех успокоил, Смирновы потянулись за апельсинами, и в купе запахло субтропиками.

Климу хотелось забраться на верхнюю полку и думать, думать о том, на что решился, и что надо делать в первую очередь, но дорожный обычай требовал неспешной беседы до синего фонаря, сигнала ко сну, и он выдерживал как мог все более и более прицельные вопросы соседки, которую изредка одергивал муж.

И проиграл. Ибо, несмотря на всю осторожность и уклончивость ответов, в воображении многодетной матери с четкой интуитивной уверенностью обрисовался сидящий напротив человек, едущий один, без семьи, в полную неизвестность. Даже Шук, родной его сын, крепко обнявший отца на прощанье у нее на глазах, ничего не изменил в этой картинке, но лишь сумрачно сгустил ее. Подобное открытие так поразило женщину, так покачнуло ее уверенность в своей незыблемой правоте, что она присмирела и замолчала до самого утра.

Наконец-то его оставили в покое.

Клим лег на спину и отдался на волю невеселым своим думам, раз-другой выходил покурить в пустой ночной коридор и снова думал, пока не заснул. И во сне, в который раз, увидел освещенную сцену, синее сияние навстречу, такое родное, близкое, будто часть его души.

«Что это? — приподнялся на локте. — Не она ли зовет меня — часть моей души?»

В легких рассветных сумерках, среди лесов и озер мчался длинный голубой состав. Слева разгоралась далекая заря. Сизые туманы лежали в долинах, просвеченные кое-где рыбацкими кострами. Чудился запах дыма, речной воды, примятой травы. Все это медленно уплывало, уходило вдаль, сменялось новыми реками, оврагами, полными утренних рос, зеленой густой листвы, озерами, подернутыми дымкой. Поезд мчался на юг.

Клим стоял в коридоре, смотрел в окно. Он что-то обдумал ночью, решил для себя и утвердился в верности того, на что решился.

Еще в вагонных купе мирно спали пассажиры, защищенные оконными плотными шторами от утренних лучей. И только неутомимые кавказцы с бесшумной проворностью уже сновали по тихому и свободному пока коридору с тряпками и маленькими ведрами в руках. Они уже работали «с товаром» под наблюдением босса. Кому же достаются легкие деньги? Лишь со стороны может показаться, что купить-продать ничего не стоит. Не тут-то было! И это надо уважать.

На Клима не обращали внимания, лишь изредка, случайно задевая, вежливо извинялись.

«Деловые ребята, — подумал Клим. — Но не дай Бог встать на их пути».

Он кое-что знал о фруктовой мафии, о том, как неуклонно и безжалостно она прокладывает себе путь. Вежливые работящие ребята. Он усмехнулся.

Подошел босс.

— Красивая природа, да? — спросил он. — Смотрю, наглядеться не можешь после морей да морей?

— Да, — ответил Клим, отвлекаясь от своих дум. — Ничего лучшего на земле не видел.

Босс покачал головой.

— Есть и получше.

— Горы? — догадался Клим.

Тот кивнул и мечтательно поцокал языком.

— Горы, дорогой, горы. Ты прав.

Они посторонились, давая пройти его парням. В коридоре начинали греметь раздвижные двери купе, выпуская людей с полотенцами через плечо. Заря за окном разгорелась, выкатилось солнце, а вместе с ним возникли откуда-то пышные белые громады облаков с алыми, еще зоревыми, кудрявыми краями.

— В Москву едешь? — поинтересовался босс.

— Да.

— Москвич сам?

— Нет.

— Помощь нужна? — тихо поинтересовался тот.

— Нет, — усмехнулся Клим.

Внизу, под мостом, туманилось озеро, едва отражая солнце и бело-розовые облака. Мелькали опоры, слышался усиленный металлом грохот колес.

Собеседник внимательно, будто оценивая, посмотрел Климу в лицо и многозначительно сказал:

— Подумай, капитан! Мы многое можем. Для хороших людей ничего не жалко.

— Для своих людей, имеется в виду? Нет, благодарю.

— Подумай. Мы в беде не бросаем.

— Уже подумал. Благодарю, нет.

Шустрые ребята закончили свои дела и исчезли с глаз долой за дверями своих купе.

— Классная организация, — одобрил Клим, знавший толк в дисциплине. — Крепко ты их держишь.

— А как же, дорогой! Как ты на своем корабле, так и мы плаваем в чужом море и работаем, работаем под единой рукой. И заметь, ни одного недовольного!

— Еще бы! — усмехнулся Клим, не напоминая южанину о постоянных разборках в порту. — У каждого своя колея.

— Да, да, у каждого своя работа. Ты прав, дорогой. Жаль, что отказываешься. Мир тесен, еще встретимся с тобой.

— Все бывает.

— Гора с горой, как говорится, не сходится, а человек с человеком хоть изредка да встречается.

— Возможно. Но я уже не старпом, Магомед, и навряд ли пригожусь вашему бизнесу.

— Как знать, дорогой. Знакомый честный человек — это для нас драгоценность высшей пробы.

— Ну-ну.

6

Утро пришло свежее, румяное. А как много обещал день! Ирина слегка потянулась и откинула одеяло.

— Ах, как же все это получилось? — Не в силах сдержать радость, она прижала руки к груди. — Вчера на банкете у Насти. Что за волшебная сказка! Я вновь ощутила себя женщиной! Вит! Пусть все будет! Сегодня. Он придет. Нет, вначале позвонит. Ах, уже девять, я теряю время! Надо все убрать и, в первую очередь, самое себя. Где мое шелковое платье? Нет, сначала французский шампунь!

За окном, за тюлевой занавеской, слегка припорошенной тополиным пухом, уже зацветала темная липа: ее желтые шарики лопнули, цветочки раскрылись вместе с душистыми пестиками и разлили в воздухе медовый, ни с чем не сравнимый аромат, заполнивший все комнаты. Ирина прошлась по квартире, смеясь, напевая, и вспоминала, вспоминала, то молча, то вслух, как на репетиции.

— Что он мне говорил такое?.. Что свела его с ума, что он еще не видел таких женщин! Что придет, придет сегодня, с цветами, чтобы положить их к моим ногам. Милый мальчик! Все это немного наивно, но пусть, пусть будет все. Все!

— ...И Настя. Настя! — счастливо удивлялась Ирина. — Обнимала меня, желала счастья. Мы даже всплакнули с ней на кухне, когда все ушли. И вызвала для меня такси. Павел заплатил шоферу. А где же был Вит? Ах, он уже ушел, у него старенькая мама. Старенькая? У такого молодца? Ах, пусть, пусть... Настя права, милая моя подруга. Восемь лет вдовства! Как он молод и свеж, как он любит меня! — пропела она, мимоходом делая обычные утренние дела, отчего все полочки, коврики, зеркала и кухонная утварь светились по-утреннему свежо и весело.

По комнате летали пушинки, садились на пол и катились в уголки, и вновь взлетали от сквознячка. Это только снежинки летят вниз, а тополинки за окном и по комнате взмывали вверх и кружились в дуновениях ветерка, как живые, или плыли, покачиваясь, по воздуху, который, должно быть, слишком плотен для них! Надо же! Воздух и слишком плотен!

— О, Вит! Еще немного, и ты звони, звони, я буду совсем готова.

В цветастом халатике в ванной перед зеркалом Ирина накладывала легкий макияж.

— Неужели это возможно? — не верилось ей. — Он еще спросил: «Я не нарвусь?» Имел в виду мужа...

Опустив голову, она задумалась, глубоко вздохнула. Поднялась, вышла на балкон, посмотрела вдоль переулка, немноголюдного в это воскресное летнее утро, перевела взгляд на храмы в строительных лесах, на ясный мерцающий огонек в одном из сумрачных окон. И долго стояла, пока не рассеялась грусть в душе, пока не вернулась, робко, неуверенно, утренняя радость.

— Как я жила? Без любви, без этой сладости в груди? Ах, как давно это было! Как ужасно остаться вдовой в двадцать пять лет...

Опершись лбом о косяк балконной двери, она постояла, покачиваясь и тихонько вздыхая.

И вдруг спохватилась.

— Ах я, растяпа! Жду в гости мужчину, а в доме одни фрукты. Мясо, мясо, вот чем кормят мужчин. И острый соус, и сыр, и зелень. А вино? Вдруг он не принесет? У меня есть коньяк, но вдруг ему не понравится? Бутылка хорошего вина не помешает. Ах, Иришка, Иришка, о чем ты думаешь, что творится в твоей голове?!

За дворами, через Пятницкую, рядом с метро, размещался маленький уютный рынок. Ирина купила мяса, уже отбитого для жарки, взяла упругую свежую зелень и душистую приправу, хотя есть все это, по совести говоря, после вчерашнего банкета не хотелось, да к тому же в доме тяжелым свертком дожидались дары Насти — пироги, пахлава, непочатая коробка шоколадных конфет.

Скорее, все должно быть готово к его приходу. Нет, к его звонку!

В доме было чисто и тихо.

Телефон молчал.

Ах, ведь он, верно, уже звонил, пока она покупала продукты. Конечно, звонил. Ведь уже двенадцать часов! Сейчас, сейчас она разгрузит сумку, приготовит мясо, все разложит и прикроет салфеткой, чтобы не терять ни единой минуты, когда появится Вит!

— Сегодня, сегодня... Ах, я должна быть ослепительна! Я умею быть ослепительной!

Время шло. Ирина отутюжила платье, приняла душ. На столе, на скатерти в мелкую клеточку уже стояли, прикрытые салфетками и крышками блюда, в квартире вкусно пахло жареным с приправами мясом.

Телефон молчал.

День разгорелся, перешел через середину и стал вызревать.

Часа в три на душу набежала легкая тень. Почему он не звонит, почему не спешит побаловать вниманием, где же его чуткость, право?

А это что за ощущение? На шее, близ железок. Слабое подергивание, как у мамы в те роковые дни. Ирина испуганно уселась в кресло... и улыбнулась.

— Он придет вечером! Какая я недогадливая! Вот что значит долго не встречаться с мужчинами. Я просто отстала от жизни. В свои тридцать два года отъехала от молодежи почти на сто лет, так все быстро меняется. А раньше... Сережа... он звонил спозаранку, спешил услышать мой голос. И днем прибегал в аудиторию с работы, чтобы взглянуть на меня между лекциями. Но когда это было! Пятнадцать лет назад.

Телефон молчал.

Ближе к вечеру Ирина ощутила легкий укол. Он пронзил душу, а воображение уже с готовностью рисовало оскорбительные картинки.

— У него другая! О... они любят друг друга, они ровесники, она даже моложе его, девчонка, хорошенькая, свежая, они смеются надо мною. О, позор!

С горлом творилось нечто неладное. Пришлось обвязать шею теплым шарфом и придержать рукой. Как мама. Конечно, если бы сейчас, в семь часов, раздался звонок, он излечил бы ее мигом. Но звонка не было. В квартире стояла пугающая тишина, только сигналили время от времени потревоженные автомобили в переулке, их разноголосая охранная сигнализация, не замечаемая раньше, мучила ее.

Ирина прошла на кухню. Все стояло на столе, готовое к трапезе. Лишь ваза дожидалась своих цветов, заранее наполненная отстоянной водою. Сев на табурет, Ирина обхватила колени руками.

— Да что же это за страдание! Как можно так поступать!

Боль уже охватила виски. Никогда с нею не случалось ничего подобного. Ирина была здорова, подвижна, готова к работе, к дальним поездкам хоть в Серпухов, хоть куда. Что же происходит?

В девять раздался телефонный звонок. Помертвев, Ирина схватила трубку.

— Я слушаю!

Звонила Киска.

— Алло, мамуля? Ты здорова?

— Конечно, мое солнышко. Как ты поживаешь? Послезавтра уезжаем в Серпухов, так что не волнуйся. Всего на неделю. Но чуткая Киска уже уловила что-то.

— Мамуля, ты правда здорова?

— Да, вполне. А что?

— Голос какой-то... печальный.

— Тебе показалось, доченька. Или, может, после вчерашнего банкета у Насти. Павлу, знаешь, исполнилось сорок лет, и вот отмечали юбилей. До поздней ночи.

— Теперь понятно. Головка болит? Рассольчику хочется? А я было испугалась за тебя, мамочку мою любимую.

— Нет, доченька, все в порядке.

— Тогда приезжай завтра и привези нам ананас.

— Ананас?

— Я проспорила одной девчонке ананас, а у нее как раз день рождения. И вот ей хочется ананас, а родители уехали отдыхать далеко-далеко. Понимаешь? Долг чести.

— Прекрасно понимаю. Выберу самый спелый и приеду с утра пораньше. Так? Может, еще чего-нибудь хочется? Не ей, а тебе?

— У нас все есть. Разве что жвачку кругленькую, синюю.

— Привезу. Целую тебя.

— Все-таки что-то у тебя с горлом, с голосом. На тонких нотах, когда тебе хочется смеяться. Все в порядке? — опять забеспокоилась дочь. — Береги себя, мамочка. Мы с тобой одни на свете.

Этого Ирина не ожидала. Совсем взрослая девочка!

— Все хорошо, — заверила она ее, стараясь изо всех сил на тонких нотах. — До свидания, родная Киска, умненькая моя Катюша.

— До завтра.

Ирина положила трубку и опустилась возле телефона на пол.

Разговор с дочерью подбодрил ее, боль почти прошла, вернулось даже хорошее настроение. Она решила было махнуть на все рукой и первая посмеяться над собою, но через полчаса все началось снова.

— Он меня бросил! — вошла в грудь новая игла. — Я старуха для него. Он понял, что я старуха. Ста-ру-ха... Неужели все?

Приложив к лицу руки, с поднятой головой, в красивом платье, она принялась, постанывая, ходить из угла в угол, туда и обратно, туда и обратно, и в другую комнату, и на кухню, все глубже погружаясь в свою печаль.

* * *

А в это время в кафе на Тверской сидела компания молодежи. Обычные девушки и ребята, сокурсники, коллеги. Это днем. А в выходные за умеренную плату они проводят вечерок в сверкании огней, под звуки ритмичной музыки, с бокалом шампанского, сладостями, мороженым. Отношения между ними обычно просты, доверительны: все трудятся, имеют свои цели и достижения, умны, и никто ни от кого не зависит.

Сидел здесь и Виталий и был явно лишним.

За последние три-четыре года он заметно отстал от своих ровесников. Школьные друзья закончили институты, переженились, стали серьезными людьми, и лишь он один остался маленьким в своей душе, неприспособленным, словно ребенок, о котором необходимо кому-то заботиться. Но время пробежало, и здесь, за этим столом, некому было опекать переростка. Это удручало его, взрослого мужчину с мозгами старшеклассника, потому что в карманах по обыкновению гулял ветер. Никакая работа не была «про него», не получалась и все.

Неполноценность мучительна для души и опасна для окружающих, потому что, не различая добра и зла, человек равнодушен к другим людям.

...Все пили коктейли из больших пестрых бокалов, бросая в них из блюдечка округлые призмочки льда. Шутили, поднимались танцевать, когда музыканты брались за инструменты. И Виталий по странному упрямству раз за разом приглашал на танец молоденькую девчушку из-за соседнего столика, словно не замечая своих, сидящих с ним рядом. Девушки переглядывались и пожимали плечами, не сомневаясь, что в следующий раз Виталию придется искать другую компанию.

— И как у них получаются такие прозрачные кусочки? — поинтересовалась соседка Виталия, рассматривая на свет кубик льда, слегка подтаявший за вечер. — В моем холодильнике без пузырьков не выходит. Кто знает? Кто самый умный?

Ребята задумались, перебирая в уме возможные способы.

— Может, под струей, в струйном режиме?

— Я знаю, — поспешил выскочить Виталий. — Они замораживают под током. Известный секрет.

Всем стало неловко.

— И под лаптем тоже, а, Вит? — съязвил плечистый парень, сидящий по другую руку от девушки. — Взять лапоток, налить так с пол-литра и заморозить. Классно.

— Ну, ты... — Виталий вскочил из-за стола, свирепо посмотрел на обидчика и стремительно ушел.

— Оставь его, — засмеялись ребята, — он у нас мнительный.

— А мнительный, так пусть дома сидит, хоть лапти плетет, в самом деле. Навязался на мою голову.

— Тяжелый случай, — согласились с ним.

— Да надоело его вранье, что за дешевка, — кипятился обидчик, накаченный парень с золотым перстнем на пальце. — Вложить ему ума в одно место, может, повзрослеет.

— Ну что это такое? Что за дела? Убежал, спрятался. Как ребенок. Где его искать?

Чужая глупость испортила общее приподнятое настроение.

— Да вернется он, никуда не денется, — пренебрежительно откликнулся другой парень, кинооператор телевидения.

И Виталий вернулся. Сел, надутый, ни на кого не глядя.

Между тем время шло к закрытию. Сотрапезники допили бокалы, натанцевалась, музыканты принялись убирать инструменты. Ребята и даже девушки стали сбрасываться по счету. И лишь Виталию нечего было положить. Он тихо обратился к своему обидчику:

— Займи мне и сегодня тоже, а? Я верну, честное слово. Сразу за все.

— Когда? — жестко спросил тот.

Все опустили глаза. Виталий заметался. В голове не было ни одной идеи относительно нараставшего, как снежный ком, долга. Жил он на средства родителей, горе-сыночек, иногда сшибая небольшие деньги.

— Скоро, — залепетал он — Как только я...

— Когда?

И вдруг словно молния озарила его.

— А-а... через час. Я кретин! — Он схватился за голову. — Я совсем забыл! — Он расцвел на глазах и уверенно потребовал внимания. — У меня есть любовница, актриса, старше меня. Честное слово! Красивая, известная. Вы ее знаете, ее все в лицо знают. Вчера на юбилее одного старикана она сама на меня вешалась, а я что, отказываться должен? Честное слово! Эти старушки напоследок такое выделывают! Ух! Сейчас я ей позвоню, она сразу привезет сколько надо. Честное слово!

Все молчали.

— Честное слово! — уверял Виталий. — Только позвоню.

Друзья уже уплатили по счету, но новый поворот темы заинтриговал всех. Ему не верили, но...

— Звони, — обидчик протянул свой мобильный.

Виталий принялся торопливо рыться по карманам в поисках номера телефона. Посыпались истертые бумажки, квитанции, денежная мелочь. Но вот он нашел листочек из маленького блокнота.

— Сейчас. Вы убедитесь. Честное слово! Так...

...Обвязанная шалью, Ирина горестно смотрела на экран. Что-то мелькало перед глазами, в голове звенело, болело горло. Нет, она уже не ждала. Ей было страшно: вот так же, держась за горло, после сильного стресса ушла ее мать. И еще помнилось, что рано утром надо ехать в лагерь к дочери с ананасом.

И вдруг зазвонил телефон. Ирина вздрогнула.

— Привет! — весело сказал молодой мужской голос.

— Ой... здравствуй! — Она была ошеломлена.

— Ну почему же «ой»? — Уверенность Виталия росла. — Ты ждала меня?

— Д-да.

— Тогда приезжай.

— Как?

— Молча, как...

Ирина нахмурилась. Так с нею еще не разговаривали, и того ли она ожидала весь день! Но голова и горло сразу отпустили, она вновь была сама собой...

— Прямо сейчас? — помедлив, спросила она.

Ответ Виталия поразил ее еще больше.

— А тебе не все равно? — насмешливо протянул он.

Конечно, он красовался перед друзьями, но явно переборщил. Она не отвечала. Что-то не так. Почувствовав, что оплошал, Виталий смягчил тон:

— Приезжай скорее. Я соскучился.

— Куда? — осторожно спросила Ирина.

Неужели у них так принято, у молодых? Значит, она и в самом деле отстала лет на сто.

— К Охотному ряду, к памятнику Жукову, — назначил он место свидания.

Это было близко, всего один перегон на метро. От «Новокузнецкой» до «Театральной».

— Н-ну, хорошо, — неуверенно согласилась она.

Радостное ожидание вновь охватывало ее. Она поедет. Она встретится с этим мужчиной. Ах, будь что будет! Восемь лет одиночества!..

— Я приеду, — повторила она, — через двадцать минут.

— Захвати five, — сказал он.

— Что? Не поняла...

— Пять.

— Пять — чего?

— Баксов. Или лучше десять.

— Долларов?

— Да. Жду. — В трубке раздались короткие гудки.

Ирине стало зябко в теплую летнюю ночь.

— Деньги... Странно.

Или она окончательно отстала от жизни и сейчас так принято? Или она оплачивает разницу в возрасте? Что происходит? Что-то отвратительное сквозило в разговоре. Его тон, вызов. Так ли было вчера? Ах, как было вчера!

— Но это же Вит! Молодой, красивый! Я ждала его весь день, мечтала! И вот наконец-то! Он зовет ее!

В красивейшем платье, длинном, с чуть заметными блестками, и светлом легком жакете, подкрашенная вечерней косметикой, она выбежала из дома и застучала каблучками по тротуару. Ничего, пусть бьется у горла этот странный сердечный пульс, все пройдет, едва она прильнет к груди Вита. Все пройдет. Любовь все излечит.

На станции метро было пусто в этот поздний час.

«Ах, поезд, скорее, всего один перегон!» — торопила Ирина. Сейчас она его увидит!

С нарастающим шумом подошел почти пустой состав, словно бы для одной Ирины. Она присела.

Голова работала ясно, даже слишком ясно. Можно, можно ехать на свидание к молодому мужчине, но где взять молодые иллюзии? Летучие восторги юных лет? Ах, в молодой любви по-прежнему — сплошная сумятица и никакого ума!.. Зато есть страсть, зрелая страсть взрослых людей.

На следующей станции она побежала вверх по эскалатору, обогнула темный закрытый музей и еще издали увидела Виталия.

— Вит! — помахала она рукой.

Он поднял руку в ответном приветствии, но не сделал навстречу ни шага. Пусть видит его компания, как его любит, как унижается перед ним прекрасная, известная (все узнали?) женщина.

Компания расположилась чуть поодаль. Все с изумлением смотрели, как подбежала к Виталию эта красотка, как картинно раскрыл он объятия, целуя ее. Может, и правда есть в нем что-то, что видит искушенная женщина и совсем не замечают они, ровесники?.. И как она обняла его и прильнула, а он, по-видимому, напомнил о деньгах. Вздрогнув, она достала их из сумочки и отдала ему в руки.

— Скот, — сказал главный в компании.

— Ужасно, — прошептали девушки. — Любит, себя не помнит.

— Любовь зла, полюбишь и козла.

— Да не любовь это, а черт-те что! Так, помрачение рассудка.

Виталий тем временем торжествовал. Все видят, как она красива! И приползла к его ногам почти в полночь по одному звонку! Смотрите, смотрите! А сейчас он еще больше возвысится в их глазах!

— Спасибо, — небрежно бросил он, — ты меня очень выручила. Я тебе отдам. Честное слово, отдам. А теперь мне надо идти, меня ждут. — И он оглянулся на своих. — Я тебе позвоню. Спасибо.

Ирина ахнула, схватилась за горло. Чувствуя себя обнаженной под взглядами его друзей, она повернулась и побежала назад, к метро.

Оскорбление оказалось сокрушительным.

На ступеньке эскалатора стояла не она, Ирина, а некое существо с ободранной кожей. Но работала, работала без остановки безжалостная мысль, вновь и вновь прокручивая кадры унизительной сцены у памятника Жукову.

Вестибюль станции был пуст, за синими уборочными машинами тянулись темные мокрые полосы. С шумом пролетали груженые грязные платформы.

— Час беспутных женщин, — подумалось горестно. — Боже мой! Что это было? Как теперь жить?

Она шла вдоль платформы, прижимая руку к горлу, в котором вновь разгоралась странная нервическая боль.

И голова, голова раскалывалась...

Наконец набежал спасительный голубой состав, часть дневной ясной жизни, и увез ее.

Дома стало хуже. Как когда-то мать, она долго ходила и покачивалась на одном месте, потом что-то вспоминала, влачилась по комнатам, наконец, в халате и тапочках, вышла в переулок.

Ночная темнота редела, но окна в домах были еще темны. Изредка шелестели по асфальту дорогие иномарки. Район был элитный, особенно та часть переулка, где в реставрированных особняках размещались апартаменты высоких чиновников и офисы известных компаний.

А она все ходила и ходила при наливающейся заре по оживающему к деловому понедельнику переулку. В домашних тапочках, пестром халате, шарфе и косынке. Удивленно поглядывали на нее уличные кошки, не решаясь подойти и приласкаться, летел с тополей невесомый пух, сбиваясь сугробиками вдоль тротуаров, у бордюрных камней.

Постепенно ей стало легче на свежем воздухе, на фоне распахнутых окон, редких машин, живительного городского шума. Странные, но действенные лекарства для горожанина в особых случаях!

Куда-то ей надо было ехать? Ах да, к дочери, с ананасом.

В квартире она с горькой усмешкой выбросила вчерашние яства, убрала все следы приготовлений к «страстному свиданию» и подсела к зеркалу. Разительная перемена, произошедшая с ней за минувшую ночь, испугала ее. Эта бледность, измученные глаза... Нет, она не поддастся болезни, унесшей ее мать, она выстоит ради дочери!

Одетая по обыкновению элегантно, с едва заметной дневной косметикой, Ирина поехала на Комсомольскую площадь, на вокзал. Надо бы к доктору или в аптеку за успокоительными таблетками, но потом, потом... Сейчас нужно ехать к Киске.

Длинные тени островерхого здания перекрыли половину привокзальной площади. Несмотря на ранний час, вездесущие мелкие торговцы уже раскинули столики и натянули палатки, вывесили одежду, разожгли мангалы для шашлыков. Вокзальная жизнь вообще не затихает ни на минуту. Что тут творится ночью, знают лишь бомжи и милиционеры, но к утренним солнечным лучам ночные кошмары развеиваются без следа.

Электрички деловито сменяли одна другую, и толпы прибывших в Москву пассажиров устремлялись к подземному переходу, к станциям метро, и быстро исчезали, чтобы смениться новыми и новыми волнами.

Ирина как сомнамбула пересекла площадь, задела неловко столик продавца с красивой горкой фруктов, охнула под грубый возмущенный окрик: «Ненормальная, что ли?», сосредоточилась, купила в другом месте ананас и ранние яблоки и, пройдя турникет, нашла себе место в вагоне отправляющегося в нужном направлении поезда.

«Что происходит? Что происходит? — застучали колеса. — А то и происходит, что ничего уже не будет, если за удовольствие переспать с молодым человеком надо платить. Платить, платить. Неужели?»

Она вздохнула и огляделась.

Народу в ранней электричке было немного. Кто едет из Москвы в понедельник утром?

— Покупайте свежие газеты, последние новости, криминальные разборки. Очень интересно! — Прошел по вагону парень-продавец и скрылся за раздвижной дверью в следующем вагоне.

— А вот шоколад, открытки, жевательная резинка, — показался новый коробейник.

— Ручки разного цвета, долгопишущий стержень, покупайте...

Они шли чередой, эти торговцы, зарабатывая свой нелегкий хлеб. Этот бизнес был небезопасен, платили наличными, а среди сидящих в вагонах встречались разные типы, часто охочие до чужих денег.

Ирина ехала, сжавшись, словно от холода. Внутри нее и в самом деле мела вьюга. Выражение лица выдавало душевную боль. Закрыв глаза, она ехала станцию за станцией, не ведая, что за нею, за трагически разломленными бровями и болезненным подергиванием век наблюдают пассажиры.

— Дочка, — осторожно дотронулась до ее руки старушка, сидевшая напротив вместе со старичком. — Не убивайся так, доченька! Тебе когда сходить? Не пропусти...

Ирина открыла глаза.

«О, старость, старость, вот она, убогая, седая. Как они живут? — Нервический озноб сквознячком завьюжил по душе, и она плотнее обхватила себя за локти.

Поезд мчался дальше. Как она любила раньше это стремительное движение по зеленому Подмосковью, дальние взгорья и холмы, синие озера и желтые дороги к деревням! Само это путешествие становилось всегда приятным отдыхом. После городских узких, со всех сторон застроенных улиц, после метро и троллейбусов, после многочасовых съемок в душных павильонах как славно было мчаться по этому приволью.

— Дочка! — не унималась старушка. — Да что стряслось-то? Поделись, вдруг чем поможем?

Ирина, не открывая глаз, молча помотала головой.

— Не приставай к человеку, — тихо одернул жену старик. — Мало ли что бывает. Тебе и знать не надо.

— А жалко ее, молодая, красивая, — покивала та, соглашаясь. — Следит ли за остановками? — И опять потянулась к Ирине. — Мы уходим. Не пропусти свою станцию.

Старички, оглядываясь на нее, сошли на своей платформе.

Поезд подходил к Святым ручьям, когда еще один сердобольный человек, военный, скорее всего врач, попытался помочь элегантной женщине.

— Мадам, — сказал он, наклоняясь к ней, не нужна ли вам помощь? Позвольте мне вызвать машину и проводить вас до дома? Вам нельзя оставаться одной.

Ирина вздрогнула, будто ее перебросили из одного кошмара в другой.

Он не отступал. Он долго наблюдал за ней и был полон решимости оказать помощь молодой женщине, у которой явно случилась какая-то беда.

— Мадам, — тихонько прикоснулся он к ее руке.

Ресницы ее распахнулись. Он внутренне содрогнулся.

— Оставьте меня! — вскрикнула Ирина жалобно, как птица, глядя сухими, красными от жара глазами. — Вы все старые, некрасивые, на вас страшно смотреть!

Мужчина отпрянул.

— Больная, — проговорил кто-то.

— Несчастная, — пробормотал бывший военный.

Ирина порывисто поднялась, выбежала в тамбур, держась за горло, и ступила на платформу как раз в Святых ручьях.

Она приехала одна. В столь ранний час из Москвы на этой станции не сошел никто. Отшумев, электричка плавно одолела насыпь и втянулась в арочные серебристые дуги длинного моста через речку.

Наступила тишина.

Прелестная панорама с синей рекой и неровной кромкой дальнего леса, сбегавшего в долину, открылась до самого горизонта. Облака отбрасывали на долину летучие тени, идиллическую картину дополняли разбредшиеся на лугу пестрые коровы.

Высилась над деревьями старая кирпичная колокольня, без навершия и купола, с мелкими кустами, березкой и пучками травы на выступающем венце. К запущенному пруду клонились старые ивы, и блестело зеркальце светлого родничка.

Деревенька и лагерь раскинулись на взгорье, справа от платформы. К ним вела грунтовая прямая дорога, казавшаяся издали почти отвесной, однако на самом деле вполне преодолимая. Над лагерем развевался спортивный флаг. Там уже кипела веселая молодая жизнь.

Но именно здесь Ирине стало совсем худо.

Словно бы там, в вагоне, люди всем миром удерживали ее, не отпускали, подбитую, но живую... Теперь она была беззащитна. Нетвердо ступая, она побрела зачем-то вверх по насыпи, удаляясь от лагеря, и опустилась на рельсы как раз напротив колокольни. Вороны, сидевшие среди мелких кустиков, беспокойно переступили на месте, даже взлетели от волнения и, сделав круг, уселись настороженно на прежнее место.

На стальных рельсах лежал шелковистый отблеск солнца. Желтели щелястые шпалы, пропитанные ржавой смазочной капелью, ветер трепал русые волосы, шелковое платье и желтые цветочки сурепки на насыпи, а в висках пульсировала острая, затемняющая сознание боль и билась, билась в горле.

7

Ох, как не понравился матери семейства Смирновых этот молчаливый попутчик.

Да как он мог бросить семью! Она не сомневалась, что перед нею один из тех вертопрахов, кто колесят по стране, нимало не заботясь о жене и детях. Нет, не удалось Климу утаить свои мысли и намерения. Смирнова словно клещами вытянула из него тот минимум информации, из которого составила довольно точную картину.

После утреннего умывания и совместного завтрака соседка пошла в наступление на противника, которого учуяла в Климе. В его жизненной позиции она видела явственную угрозу всей своей жизни, роли матери и хозяйки, предмету ее неиссякаемой гордости и превосходства в любом обществе. И вдруг кто-то посягает на святые семейные узы и устои, отвергая их как что-то ненужное и необязательное.

— И где жить будете, тоже неизвестно? — наступала она, полная решимости пригвоздить предателя к позорному столбу.

— Найду, сниму, куплю что-нибудь, — скупо отвечал Клим, которому уже порядком надоел этот допрос, это, как он считал, неуместное вмешательство в его личную жизнь.

Ему хотелось залечь на полку и думать, вспоминать свой удивительный сон, но постели были скатаны, белье сдано, поезд мчался по Подмосковью. Уже мелькали дальние платформы для пригородных поездов.

— А дети? Не жалко их? — последним доводом сразила его Смирнова, испепеляя взглядом, полным праведного гнева.

— Детей я обеспечил, — спокойно ответил Клим.

— Обеспечил! Парню-то отец нужен. Вон времена какие, глаз да глаз до армии, а не то свяжется с бандюгами. Мало у нас наркоманов? Мало беспризорников? А почему? Потому что такие вот папаши...

— Люся! — придержал ее муж.

Она затихла, но ненадолго.

— То же и за дочерью надо. — Она обняла девочку и поцеловала в макушку.

Клим молчал. Разве не говорил он себе того же? Разве не жалел их всех, осиротевших без него? Но надо идти вперед и пройти до конца.

За окном мелькали холмистые равнины, поля, дачные участки. Скоро Москва...

Соседка, несмотря на толчки мужа, вновь ринулась в атаку, не в силах подавить распирающее ее желание вернуть на праведный путь заблудшую душу.

— Чудно! — уже не скрывая неприязни, сказала она, скрестив руки на животе. — Жена-то ваша, поди, весь век только и ждала мужа с моря, только и ждала, смотрела вдаль. «Где-то мой миленький плавает, не голодно ли ему, не холодно?» Так, небось?

— Как водится.

Клим посмотрел на нее отстраненно, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— И дождалась награды. Бедная женщина! Ух, моя бы воля...

— Люся! — прикрикнул муж.

Та замолчала, всем своим видом выражая протест.

Клим спокойно опустил руку ребром ладони на стол.

— Все верно, но тут иной случай. И достаточно. Всем ясно?

Не найдя, что возразить, сраженная его тоном, Смирнова с дочерью демонстративно вышли в коридор.

Клим сосредоточился. Что-то тревожило его... Но тут в разговор вступил сам хозяин, скромный, с пролысиной человек, по виду бухгалтер, осторожный и хитроватый.

— А вообще-то, как говорится, не боязно тебе? — принялся он со своей стороны вразумлять непутевого соседа. — Одному-то жить не боязно, не страшно? Ведь один, один!

Клим досадливо отмахнулся.

— Не знаю. Посмотрю.

Но сосед не отступал.

— Под этим делом не начудишь чего? — он щелкнул себя по горлу.

— Не волнуйся.

Клим кивком дал понять, что понял его, но сейчас не до этого.

Нечто уже привлекло его внимание. Сигнал, сигнал. Предчувствие стало обретать силу уверенности.

Сосед между тем разговорился:

— Я тебе честно скажу, когда супруги нет дома, я, как говорится, сам не свой. Однажды сбежал от нее в дом отдыха, давно еще, по молодости. Не умею себя занять, мотаюсь из угла в угол, а то к друзьям пойду, лишь бы одному не быть. Боюсь одиночества, не ручаюсь за себя. Недавно остался один на даче, красота вроде, работы много...

Но Клим уже не слушал его. Знакомый шорох стальных опилок в ушах заставил подобраться, как перед прыжком, он привстал, осматриваясь по сторонам.

— Что происходит?

— Где? — Сосед тоже начал озираться.

— Здесь, сейчас... что-то случится. Что? С кем? Надо успеть! — Поезд грохотал по мосту, внизу голубела вода, вдали показалась старая колокольня. Клим заметался. — Поезд! Остановите поезд! Где стоп-кран? Где связь с машинистом?

Распахнув дверь купе, он рванулся по коридору. Люди в растерянности расступались перед ним.

— Остановите поезд! Срочно! Остановите поезд! — И бросился в конец коридора к стоп-крану.

Но тут соседка с истошным криком намертво вцепилась в него.

— Держите его! Он сумасшедший! Люди! Я его знаю! Сюда! Спасите!

Ей удалось своей массой замедлить его бег. На крик сбежались со всех купе, навалились, подмяли и чуть не раздавили упавшего Клима. Держали и впрямь как сумасшедшего, изо всех сил, напуганные его яростным порывом.

А колеса уже грохотали по мосту, мелькали арочные опоры, парень-кавказец в общей суматохе вскочил поверх груды тел, и только босс невозмутимо смотрел от своей двери, скрестив на груди мощные руки.

— Помогите, — хрипел Клим, — помогите же!

Этот зов ушел в пространство, в высокое чистое небо. Там возникли два узких луча света и быстро заскользили вниз, туда, где сидела, не помня себя, Ирина. Ветерок по-прежнему трепал подол ее платья, волосы, разносил по округе аромат ананаса из сумки.

«...Хочешь уйти? — спросил один, и вся ее боль стихла, стало легко и бесчувственно. — Хочешь? Без сожалений, мгновенно, взлететь и исчезнуть в пространстве, свободно, легко... — Голос звучал внутри нее, и мягкая прохлада уже овевала щеки.

Она слушала этот голос, освобождаясь от тяжких мук, и уже готова была согласиться с ним, когда послышался иной призыв, шедший как бы из глубины ее существа:

— Жить, жить, жить...

А поезд уже катил с моста, и машинист сотрясал гудками окрестность. Эта женщина на рельсах, казалось, ничего не слышит!

«Жить, жить, жить», — билось в ушах Ирины, и вдруг она увидела свою дочь, свою Киску, повзрослевшую, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.

— Жить! — вскрикнула Ирина.

Сознание вспыхнуло мгновенно.

Под налетающим со свистом и воем, отчаявшимся разбудить ее локомотивом, она, вскинув руки, покатилась вниз по насыпи в бурьян, вместе с сумкой, яблоками и ананасом.

Машинист, высунув голову, свирепо кричал ей что-то, с удовлетворением наблюдая нелепые кувыркания сумасшедшей тетки вниз в кювет.

Поезд понесся дальше.

Еще поблескивали вдали сигнальные огни, а в бурьяне под косогором под сочувствующими взглядами ворон, смотревших вниз то одним глазом, то другим, началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что временами даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь садились на край насыпи.

Наконец все стихло. Ирина села, огляделась. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора краснел издали.

Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с наслаждением осматриваясь вокруг.

— Мама! Я справилась, мама! Я жива!

Теперь пришлось собирать по косогору подарки. Ах, как замечательно! Все ушло. Как это получилось? О, она запомнит эти минуты, голоса, картинку. Что это было?

Летний день жил своей тихой светлой жизнью. На знакомое бревно, которое давно облюбовала Ирина, села бабочка, медленно раскрывая и закрывая шоколадные крылья с голубым кружком.

Ирина прикрыла глаза.

Глубокое спокойствие омывало сердце.

Тем временем пассажиры настороженно следили за Климом.

— Может, врача вызвать? Или милицию? Да не похож на пьяного-то. В тельняшке. Эй, моряк, что случилось-то? Больше не шути так. А почему поезд ревел, как на пожаре? Ладно, все. Проехали.

Двери купе загремели, пассажиры разбрелись готовиться к окончанию путешествия, которое чуть было не омрачилось странным происшествием. Видя, что Клим больше никуда не рвется, расступились и самые активные. Возле него остались лишь соседка да двое-трое особо бдительных, а может просто любопытных попутчиков.

Тяжело дыша, он полусидел поперек коридора. Ворот рубашки был надорван, на щеке багровела ссадина.

Соседка же, гордая тем, что спасла состав от катастрофы, насмешливо бросала ему, возвышаясь горой над поверженным противником:

— Ты буйный. Тебя жена выгнала. Знаем мы таких. Бродяга, алиментщик. Ишь чего учудил!

Но в голосе ее не было прежней уверенности. И вообще, весь ее пыл почему-то угас, и больше не хотелось ни браниться, ни торжествовать.

Потому что лицо его было светло и спокойно. Глаза смотрели перед собой, и в них было нечто такое, что мальчишка-кавказец, заглянув в них, изумленно оглянулся на босса.

— Э-э... кто это, э?!

И могучий босс, весь в черном, легко откачнулся от косяка своего купе, сделал два пружинящих шага, протянул руку Климу, помог подняться и даже отряхнул пару раз от пыли.

— Вставай, дорогой. Отдохни...

8

Клим поразился, как изменилась Москва с тех пор как он гостил здесь лет девять назад у друга по училищу. Теперь она мало чем отличалась от крупных европейских городов, в которых он успел побывать за годы плавания.

Управление Северного речного порта находилось на Химкинском водохранилище. К административному корпусу следовало пройти от метро или подъехать на троллейбусе и пересечь ухоженный лесопарк, за деревьями которого разглядеть его можно было не сразу. Над современным, но уже слегка устаревшим за свои пятнадцать лет красивым пятиэтажным зданием, разделенным на две половины полувинтовыми лестничными переходами, развевался флаг речного флота, а внизу, снаружи, сразу у входа чернели два настоящих морских якоря.

Клим усмехнулся. Речники берегут свою заслуженную славу, но втайне склоняются перед морским флотом. Это ясно.

Позвонив с вахты, он поднялся, поглядывая вокруг, на третий этаж. Здесь витал дух дальних странствий, и казалось, будто морской ветер задувает в широкие окна со стороны Химкинского водохранилища. Оно блестело совсем рядом, привольное, со множеством грузовых и пассажирских судов, откуда долетали сюда звуки марша «Прощание славянки», под который отваливал от причала в путь по каскаду Волги и Камы, а то и на северные озера по Мариинской системе очередной многопалубный речной теплоход.

Клим знал, что при каждом крупном Управлении речного порта, а тем более московском, есть небольшая гостиница для своих. Он рассчитывал, пока не найдет достойного жилья, пожить там несколько дней. Конечно, поиск квартиры в столице — дело затяжное и трудоемкое, но он по-прежнему верил в свою звезду, чувствовал, что все решится быстро и удачно.

Но все сложилось даже лучше, чем он предполагал, как бывает, когда человек, сам не зная того, чутко следует зову судьбы.

Едва Клим, загорелый, темноволосый, в черной морской форме, переступил порог начальника отдела кадров, уселся напротив и показал свои бумаги, как седой дородный человек, тоже в черной форме с золотыми начищенными пуговицами и якорями, пролистав его трудовую книжку и документы, откинулся в тяжко скрипнувшем кожаном кресле, недоуменно помаргивая ресницами.

Клим явно произвел впечатление на опытного кадровика.

— Старпом дальнего плавания, морской, можно сказать, волк, — заговорил тот, — и к нам простым крановщиком? Это что за финт? Зачем это тебе нужно? С такой характеристикой, какая у тебя в документах, мы сразу предложим...

— Не надо, — мягко отклонил Клим какое-то заманчивое предложение. — Я готов окончить курсы крановщиков, чтобы через две недели сесть на портовый кран.

— Тогда уж и на грейдер тоже.

— Можно и так.

Кадровик снял очки и внимательно посмотрел на необычного посетителя. Что за дела? Перед ним сидел решительного вида человек, повидавший, судя по всему, много чего за семнадцать лет плавания, с ясным прямым взглядом, твердым подбородком и свежей ссадиной на щеке. Сидел он прямо, без напряжения, словно знал, что все его предложения будут приняты. От него так и веяло внутренней силой. Вот они какие там, в море! Давненько не видал кадровик подобных молодцов!

— Хорошо, Ковалев, — отдуваясь в седые усы, сказал он. — Будешь кем наметил, раз уж твоя планида требует именно этого. Все оно не зря делается, правда? И ты человек не прост, а себе на уме.

— Очевидно, — согласился Клим.

— Ну-ну... — Кадровик натужно вздохнул, поворачивая к себе настольный вентилятор. — Люди на разгрузку требуются всегда, а в середине навигации особенно. Как у тебя с жильем?

— Никак. Я всего два часа в Москве.

— Родные имеются?

— Никак нет.

— Ясно.

Речник замолчал, тяжело дыша. Потом поднял на Клима светло-голубые выпуклые глаза.

— Значит так, Ковалев. Я вижу, ты птица стреляная и просто так ничего не делаешь. Речному флоту такие люди ох как нужны, пусть даже они притворяются крановщиками. Всегда нужны, а в скором будущем особенно. Ясно? Вижу также, что намерения у тебя твердые и ты не сбежишь от нас обратно. Что-то повернулось в твоей жизни. Уважаю.

Клим удивленно качнул головой. Вот кто стреляный воробей-то, настоящий речной волк, если впервые сидящего перед ним человека видит насквозь и дальше.

— Не удивляйся, не бойся, я не гадалка, — запыхтел тот. — Слушай внимательно. В нашем ведомственном доме, вон, через шоссе, десятиэтажном, белого кирпича, есть две квартирки. Одну из двух комнат мы дадим тебе, да и пропишем поскорее, пока не отобрали с баланса. Судя по всему, ты у нас задержишься и в люди выйдешь. Так чует мой нос кадровика старого закала. Ясно? Вот тебе направление на курсы и распоряжение в наше домоуправление. Все.

— Благодарю, — серьезно ответил Клим.

— Давай устраивайся! — Офицер грузно приподнялся и пожал ему руку. — Рад был познакомиться.

— До свидания.

Прошло две недели. Они были заполнены учебой на курсах среди молодых ребят, которые с ходу обозвали Клима дядей, но быстро прониклись к нему уважением и стали называть по имени. Уважение не завоевывается, это не трофей, оно возникает как ответная волна на твои собственные усилия.

Ну и на твои успехи, разумеется.

В новой квартире обживаться было проще. После ремонта она засверкала, как новый гривенник. Появились мебель и кухонная утварь, занавески, зеркало.

И вот Клим, к молчаливому удивлению портовиков, уселся в жесткое кресло портового крана и принялся разгружать ящики с ранними помидорами, фруктами, арбузами, которые доставлялись сухогрузами водным путем из южных, астраханских и волгоградских, областей, или, когда не было другой работы, парился в кабинке грейдера, что двумя челюстями подхватывал гравий и песок с длинных барж и выносил далеко на береговую насыпь, похожую на гору. Это был строительный материал для московских комбинатов, за ним обычно выстраивался длинный хвост грузовых машин, которые тоже надо было обслужить.

Он обедал в столовой, «не употреблял», был ровен, общителен, но почему-то никому и в голову не приходило исповедоваться ему в своих проблемах или лезть в душу с расспросами.

— Хлебнул, видать, лиха этот Клим. И нечего к нему приставать, — решили ребята из мехмастерских и грейдерной, которые в конце концов почувствовали его не хуже кадровика.

Свою небольшую светлую квартиру Клим оборудовал с расчетом на приезд сына. На стену наклеил картину-обои с изображением стройного парусника, идущего по волне, застелил полы коврами, чтобы делать силовую гимнастику. И стал жить спокойно и сосредоточенно, в ожидании сигналов и знаков, которые направит ему судьба.

Но все было тихо, за исключением небольшого бабьего переполоха, который произвело его появление.

Жил он на четвертом этаже, и на лестничную площадку выходили двери еще двух квартир. Одна из них была наглухо закрыта, и смутные слухи о ней, о некоем пьянице, находящемся на излечении, окружали ее тайной. Зато в третьей квартире... О, в третьей квартире проживало белокурое румяное существо, приятное во всех отношениях. Даже через общую капитальную стенку проникало обаяние этой Любочки, томление молодого белого тела, вздыхающего на пуховиках и кружевных подушках! Частенько в лифте он встречал ее, хорошенькую блондинку, которая, словно нарочно, попадалась навстречу то с рыжим котом на руках, то звонила ему в дверь, чтобы посмотреть с его балкона, где гуляет ее Рыжик. Для этого случая на ней струился блестящий халат, обрисовывая выпуклые формы, и трогательно открывали розовые пятки бархатные домашние шлепанцы.

Клим посмеивался и шутил с нею, но не более того.

Жила она одна, уверяя, правда, что была когда-то замужем, а работала в портовом жилуправлении. На ее рабочем столе лежали домовые книги, где черным по белому было расписано, кто и с кем живет в этом большом ведомственном доме.

Клим проживал один. Однако двор уже знал, что он старпом дальнего плавания и почему-то оставил семью.

Не пил, со всеми здоровался. Следовательно...

— Люба, не теряйся. Люба, дерзай, — наперебой советовали ей со скамеек. — «Он» уже купил письменный стол и пылесос. Хозяйственный, непьющий мужик, да и денежный.

Люба вздыхала. Она слыла прекрасной хозяйкой, мечтала о семье, была готова к ней всеми клеточками своего существа, но как, как это сделать?

— Хорошая девка, да невезучая, — судачили за ее спиной, — стоящего мужика никак не отыщет.

— Пьют все нынче, потому и сидит. Был же Гришка, да тоже пил по-черному, художник несчастный, сейчас вот на излечении. А ведь могла быть пара.

— Да, могла быть. Многих хороших мужиков погубил зеленый змий, а женщина, словно вдова солдатская, должна мучиться в одиночестве.

— Эй, Любочка! Поди, дорогая, постой возле нас. Ну что, все не решаешься? Смотри, прозеваешь. Такого мужика уведут из-под носа.

— Да кто ж его уведет-то? Он такой упорный, ни на что не клюет.

— Найдется мартышка, вокруг пальца обведет. Будешь тогда локотки кусать.

— Берись, Люба. Ты для него просто находка. Сам спасибо скажет.

— Вы так думаете?

И Люба начала охоту по все правилам, надеясь на счастливый случай да на свою удачу. И случай выпал. Как-то раз она пулей слетела с пятого этажа, увидев в окно Клима со свежей горбушей, свисавшей мокрым хвостом из оберточной бумаги.

Они столкнулись в дверях.

— Не подскажете, как поджарить это великолепие? — спросил он, смущенно улыбаясь.

У нее захолонуло сердце. Вот она, судьба. Смелей, Любаша!

— Нужна мука, соль, масло... — Любочка посмотрела ему прямо в глаза, сердце колотилось, минута решала все. — Знаете, легче сделать, чем рассказывать... — И ухватила рыбину из его рук.

Он молча усмехнулся.

Ах, как она старалась! На блистающей чистотой сковородке в своей уютной кухне она поджарила рыбу, отдельно к ней золотистый лук, положила на тарелочки зелень и молодой картофель. Переоделась. Перевела дух.

Он пришел с бутылкой сухого вина. Они ужинали на безукоризненно белой крахмальной скатерти, пили из ее хрусталя в окружении ухоженных комнатных растений.

Всем хороша Любочка! Что за хозяйка! И куда смотрят мужчины? А что за квартира у нее! Балкон, весь в цветах, точно райский сад. Право же, куда они смотрят, положительные непьющие мужчины?

Они легли на ее крахмальные простыни. Он приласкал ее ладное белое тело, такое податливое, отзывчивое на его мужские нетерпения и порывы.

По задернутым занавескам внизу поняли, что происходит там, на четвертом этаже. Ну наконец-то. Ай да Люба!

...Это был мужчина. Она немного играла в искушенную женщину, подыгрывала, точнее сказать. Пусть, ну пусть ему будет хорошо с нею, ну пусть! Уже за полночь, напившись чаю (рыбка любит воду!), они вновь легли, она совсем осмелела, пусть, ну пусть ему будет хорошо с ней!

Потом разговорились. И тут он вдруг сказал:

— Ты не обидишься на мои слова?

— Какие? — сердечко ее захолонуло.

— Ты никогда не была замужем, как уверяешь.

— Была, — пролепетала она.

— Нет, милая. Ты меры не знаешь, стараешься, не понимая. Ничего, это поправимо, — улыбнулся он.

— Вот и получила! — горьким бабьем воем зашлось ее сердце.

— Научишься. Наука нехитрая... — Он хлопнул ее по теплой попке.

— Нет уж! — Она резко вскочила и завернулась в блестящий халат. — Раз не понравилась, то и не надо! Найдем и получше! Строит из себя...

Дело началось обыденно, да и закончилось, по совести говоря, так, как и должна была завершиться пустейшая любовная интрижка. Лишь новая неудача, отчаяние Любаши, огласка на весь порт — вот это всерьез и очень больно для женщины.

А Клим... Того ли, того ли ждало его сердце, то ли грезилось ему по ночам!

Уже не раз, возвращаясь домой, Клим видел соседа, сидевшего на коврике у дверей своей квартиры. Похоже было, что Гриша так и спал здесь, под дверью, на красно-белых кафельных шашечках, несомненно интеллигентный, но опустившийся художник. Лечебное учреждение, где его до поры, до времени держали, закрылось из-за скудного финансирования, и Гриша вернулся в пустую свою квартиру.

Что он художник, гравер, Клим уже знал. Люба сказала еще в хорошие времена.

— Не надоело? — наконец остановился Клим.

— Не твое дело, — буркнул сосед.

Клим закурил, присел на корточки, протянул пачку, мол, угощайся.

— Не могу один, — доверчиво проговорил Гриша, затягиваясь.

— Поживи у меня.

— Не стоит. Меня, вообще говоря, подлечили.

— В чем же дело?

— Я боюсь один. Вот пойдем, посмотришь. У меня все есть для работы, и заказы есть, да только я боюсь один.

Они вошли. Хорошая квартира напоминала о лучших временах, когда живы были родители. Жилье получал отец. То ли он плавал на теплоходе, то ли служил в Управлении. Но спился. Не удержался и сынок в такой обстановке. У бедной матери не выдержало сердце, ее похоронили соседи, пока сын был на лечении, куда отправило его Управление. Конечно, вернуться в такую квартиру, в такое молчание... Любой сбежит.

Женщина нужна была ему сейчас больше всего, женщина, основа жизни.

В квартире было много книг, лежали рулоны линолеума, на светлом месте, у окна, занимал стол граверный камень, холсты, баночки с красками, кисти. Но все было в пыли и запустении.

И самому Грише требовалась хорошая чистка.

— Давай-ка уберем твою каюту, вымоем, ототрем до глянца. Тогда оно повеселее будет. — Клим оглядел ванную, текущие краны, качнул головой и вышел на кухню. — Давай берись за швабру, то бишь за тряпки и щетки. Все починим, примешь ванну. Я тебе спинку потру до скрипа, а после баньки поедим жареного мяса. Без возлияний, с вишневым соком, идет? Начинай драить палубу, а я пошел за продуктами.

Они подружились. Всех прежних Гришиных дружков Клим отшил, разобрался с его заказчиками, которые норовили расплатиться стаканом водки, а не деньгами. Они много ходили пешком, благо для прогулок район Речного вокзала — место благодатное.

— Смотри, смотри, утка нырнула, — кивал в сторону пруда Гриша. — Сколько она там пробудет, под водой?

— Считай по пульсу.

— Тридцать ударов. Почти полминуты.

Клим читал его книги, много узнал об искусстве. Вместе они посещали музеи, где, стоя перед картиной семнадцатого века, Клим слушал Гришину лекцию о светотени, о том, как далекие от жизни художники, бредущие своими тропами вдали от торного пути, находят сверхидею, которая зажигает, как маяк, сердца людей.

Клим тоже много рассказывал. О море, о дальних странах, о женщинах с далеких островов, рассказывал интересно, сидя в кресле под плывущим парусником. И о своей странной тоске по чему-то пока неясному...

Это общение обогащало обоих. Клим строго следил за тем, чтобы и капли спиртного не попадало на глаза Грише. Но тот и сам понимал, чувствовал, что жизнь его держится на волоске и если он дрогнет, схватится за стакан, то полетит вниз, вниз, уже без всяких надежд.

Как много значит в жизни дружеское плечо!

А вскоре, как и обещал, приехал Шурка, Шук. И засел за книги. Он решил поступать в Академию питания. Клим так и присел, когда услышал об этом. Ну, в Физтех, в МАИ, в Университет, хотя все это непросто. Но Академия питания? Ни в какие ворота!

— Эй, парень, ты в своем уме? Что тебе делать в поварском колпаке? Разве мало достойных институтов в столице?

Шук снисходительно смотрел на отца. Красивый юноша, рослый, тренированный и опрятный, с голубыми материнскими глазами. Вообще, многое было в нем от матери, и Клим хорошо понимал это.

— Ты, батя, бравый моряк, — улыбаясь, ответил он отцу, — но не знаешь, что в скором будущем люди станут здоровее не за счет лекарств, а за счет питания, витаминов, пищевых добавок и прочего. Каждый будет знать свой организм как пять пальцев, и то, что именно ему следует выбрать из множества продуктов. Меня интересует биохимия и процессы жизнедеятельности человека.

С такими взглядами спорить было трудно, и Клим просто пожал парню руку и пожелал успеха.

— Уважаю, — только и сказал он.

Так они и беседовали все вечера. Обо всем. Днем работали. У Гриши пошла резьба линогравюры, его где-то приветили, включили в бригаду. Клим, конечно, съездил туда, увидел опасность все того же свойства и круто поговорил с ребятами о Гришиной проблеме.

Это произвело впечатление.

— Не беспокойся, отец, — сказали ему. — Мы его побережем.

Трое мужчин жили полной жизнью и словно приближались каждый к своему рубежу.

Во дворе дома тоже шла своя жизнь. Играли дети, беседовали, покачивая коляски, молодые мамаши, на скамеечках обсуждали соседей старушки. И Люба-Любовь была во дворе, остановилась поболтать с подружкой.

Из подъезда показался Гриша — стройный, артистичный, собранный. К нему уже привыкли, такому, радовались за него и вновь поглядывали на Любу, вечную невесту этого дома.

— Привет старожилам, — подмигнул он бабулькам, и те разом загалдели ему в ответ:

— Гришенька, какой стал хороший. Ясный какой! Ровно в мать. Постой с нами, Гришуня!

— Некогда, уважаемые. — Он коснулся сердца и продолжил путь.

— Здравствуй, Любовь! — мягко сказал ей, коснулся руки, и она не нашлась, как ответить. — «Помнишь ли дни золотые, любовные, прелесть объятий в ночи голубой?» — пропел он, подмигнул и помчался дальше, а Любаша вспыхнула и зарозовелась белым лицом.

С некоторых пор в почтовом ящике она находила то букетик ромашек, то васильки, то шоколадку.

А он был уже далеко, нес в папке готовые свежие гравюры тончайшего, почти прозрачного письма, слегка раскрашенные акварелью.

Минуя стайку разноцветных колясок, он развел руками и улыбнулся всем сразу.

— Эх, девчонки, как же хорошо на вас смотреть!

Те засмеялись.

— И не говори, Гриша! Мы сами себе завидуем!

— Ну, счастья вам! Здоровьичка голопузикам!

— Тебе удачи, Гриша!

А он уже мчался к метро, легкий, кудрявый, слегка отрешенный — настоящий художник.

Зато Шук сегодня был хмур и резок.

— Папа, скажи честно, справедливость есть?

— Что случилось, сын?

Клим забежал с работы и разогревал на кухне флотский борщ.

— Честно скажи — есть или нет?

— Есть.

— Есть?

— Есть.

Шук перевел дух. Брови его разошлись.

— Не виляешь, батя. Верю тебе. Ну а смысл жизни есть?

— Нет.

— Нет?

— Жизнь шире любого смысла. Каждый сам доискивается. Это сложный вопрос, Шук. И похоже, что ответы на него в каждом возрасте иные.

— Ладно. Понял.

— Что случилось, сын?

Парень поднялся из-за письменного стола, на котором веером были разложены учебники.

— Да ничего не случилось.

— А все же?

Шук посмотрел на отца горестным взглядом.

— Говорят, на экзаменах нарочно сыпать будут, чтобы деньги выжать. Если так, то школьных учебников мне не хватит, надо знать на уровне хотя бы второго курса. Все, я пошел, мне в библиотеку нужно. Ваша старомодная справедливость давно пробуксовывает, как колеса на болоте.

— На болоте?

— Да, да. Вокруг такое творится, я и не представлял, пока в Москву не приехал. Ты отстал от жизни на своих кораблях. Сейчас все вокруг покупается и продается, учти это. Все, все, все!

Шук кричал, руки его подрагивали. Клим спокойно опустился в кресло. Была суббота, но он работал. В порту не хватало рук, и шестидневная рабочая неделя стала нормой.

— Справедливость справедливости рознь, — сказал он, глядя на сына. — Образование всегда стоило дорого, мы лишь не знали об этом. Сколько нужно денег? Заплати и не думай об этом. Когда начнешь работать, тогда и разберешься. Не время сейчас лезть напролом и качать права, ничего не сделав в этой жизни.

Шурка собрал сумку с конспектами. Сейчас он был вспыльчив как порох. Объяснение отца его не удовлетворило. Волновали грядущие экзамены, учеба в столичном вузе. Как ни смотри, а он был провинциал, хотя и с широким размахом в душе.

Пока сын готовился и сдавал свои экзамены, Клим и Гриша бродили по окрестностям. После работы и по воскресеньям, когда в порту, подняв стрелы, застывали портовые краны, они, пользуясь хорошей погодой, а иной раз и в дождичек, предавались размышлениям — чисто мужское занятие.

Они понимали друг друга. По серьезным книгам, которыми обменивались, с подчеркиванием и значками на полях, по телевизионным передачам, по фильмам-призерам кинофестивалей, за которыми стали следить, учуяв в каждом какую-либо серьезную задачу, они были в курсе достижений всех наук, в которых можно было разобраться без узкой специализации. О чем только не беседуют двое умных людей!

Только в театрах не бывали.

Однажды они обошли водохранилище по дальней плотине, ведущей к судоходному каналу, к шлюзам, опускающим суда к извивам Москвы-реки и дальше, к Беломорканалу. Отсюда Химкинский речной вокзал на другом берегу был едва виден, отделенный от них синей ширью водохранилища. Дул ветерок, к широким гранитным плитам дамбы бежали прозрачные волны, пронизанные прямыми лучами солнца, и тихий плеск воды только подчеркивал тишину. Друзья стояли на обочине шоссе, пролегавшего по гребню плотины, вдоль которого по обеим сторонам белели низкие столбики. Покато и шершаво уходил в воду правый бок плотины, левый спускался в глубь оврага и тоже был выложен гранитными плитами, давно поросшими травой и кустарником. Чуть дальше высились украшенные скульптурами сооружения судоходного канала, столько же прочного, сработанного на века, в сером граните. По нему к шлюзам тянулись вереницы речных судов.

— Когда это было построено? — оглянулся Гриша. — Тогда, что ли?

— Да, в тридцать седьмом, — негромко отозвался Клим.

— А это для кого беседка? — Гриша кивнул на белые ротонды, красовавшиеся по обоим концам плотины. — Для часовых?

— Похоже, для охраны.

— У них и прорабы, и проектировщики, даже архитекторы и художники были заключенными. В откосах и хоронили, я слышал. Что за времена были!

Клим молчал. Помаргивая, Гриша смотрел вдаль над оврагом, на широкую пойму внизу, по которой блестела извивами синяя речка.

— А ведь их глаза тоже видели эту красоту. Лес, туман, дальнюю пойму. Знаешь, Клим, я жив не буду, пока не пойму, как происходит, что один человек, один, обычный, может скрутить миллионы людей, поработить, уничтожить. Я раб, пока не осознаю этого. Попробую сделать гравюру...

— Это крутая работа, Гриша. Трудно понять, что понуждает человека стать на колени.

— Давай вместе?

— Сам, сам.

— Ты уже понял?

— Отчасти. По себе.

Так и шли дни за днями, и ничего, казалось, не происходило в жизни Клима. Лишь внутренняя сила, спокойная, словно литая, наполняла его, не тревожа вопросами ни о смысле жизни, ни о назначении его на земле. Он работал, уставал, жил, как все, и все же знал, что это не просто так. Ни прошлой растерянности, ни скуки — ничего. На удивление.

Шук стал студентом и на радостях укатил домой, на север, а когда вернулся, уже желтели деревья, накатывала осень.

Хорошие дела начались и у Любаши с Гришей.

— А что, Люба, Гришка-то ноне совсем другой стал, — подсказывали соседки. — Выправился, работает, зарабатывает. Этот моряк человека из него сделал. Не теряйся, Люба, Гришка сам к тебе идет.

Он и шел. И стала Любина квартира ему жилым домом, а своя — рабочей мастерской. Они тоже понимали друг друга.

9

Фестиваль российских фильмов начался с картины «Школьные лестницы», той самой, где играла Ирина. Премьерный показ проходил в большом киноконцертном зале. Уже прошла церемония открытия, фильм собрал полный зал. Все шло как надо: раздавались то аплодисменты, то хохот, то наступала тишина, как раз там, где была необходима.

Перед показом запустили по телевидению рекламу: «Всем, всем, всем! Ты поддержал российское кино? Ты взял билеты на первую демонстрацию? Сердечное, умное, веселое зрелище ждет каждого, кто не пожалеет скромных средств. После показа фильма ожидается встреча с артистами и общая пресс-конференция. Все в кинозал!»

И народ повалил. О, реклама! Желание сказки! Стремление к умному занимательному зрелищу!

Сами артисты и режиссер собрались в широкой боковой зале, с окнами, сверху донизу закрытыми сборчатыми шелковыми занавесями, отогнув которые можно было увидеть мокрый асфальт, легкий снежок в воздухе и летящие последние листья.

Никто бы не узнал в Ирине, элегантной блондинке в синем бархатном платье, браслетах и узорных туфельках на изогнутых каблучках, ту строгую и суховатую учительницу химии с мышиным хвостиком на затылке. Учительница получилась на славу, с нее не сводили глаз, так искрометно и неожиданно вдруг сверкали ее глаза из-под седоватой челки, так явственно угадывалось богатое женское прошлое и далеко не остывший темперамент. Сценаристу даже пришлось дописать и поправить несколько диалогов для такой химички. Вот тебе и мышиный хвостик!

С лукавой улыбкой, держа в руке бокал шампанского и прислушиваясь к звукам фильма из зала, она пробиралась сквозь толпу своих нарядных взволнованных коллег к Анастасии. Они давно не встречались, с тех самых пор, как фильм был отснят и шел его монтаж и озвучивание.

Вдруг, словно из-под земли, перед ней вырос Виталий.

— Привет! — произнес он беззаботно и впился в нее острым взглядом. Как она? Готова ли служить ему? Он не вспомнил о ней с тех пор ни разу, но, прочитав на афише ее имя, зачем-то пришел сейчас, проник в артистическую.

Удивленный взмах умело подкрашенных ресниц и учтивый наклон прически был ему ответом.

— Здравствуй, — мягко сказала она.

— Как жизнь? — бойко продолжал Вит, оглядываясь, то ли красуясь, то ли кого-то опасаясь. — Как жизнь-то, я спрашиваю?

— Жизнь... — протянула она со значением. — Это философский вопрос, — и подняла указательный палец.

В ее голосе звучала та же мягкость, лишь приправленная толикой усмешки, но этого оказалось достаточно.

Виталий сломался. Лицо исказила страдальческая гримаса.

— Что с вами, Виталий? — удивилась она.

— А-а, — вяло махнул он рукой.

И она услышала жалобный стон о том, как ему плохо, ничего не получается, как его унижают, преследуют и даже смеются над ним. Как он искал ее, как любит, потому что только она одна в целом свете понимает его.

А ей вдруг подумалось, что этот человек едва не лишил ее жизни, как надо быть осторожной в своих отчаяниях, навеянных неудачами, которые, может быть, только кажутся таковыми, а на самом деле возносят тебя на ступеньку выше той, где до этого стояла. Подумалось мельком, но с глубоким личным пониманием.

— Вы так ослепительны. Вы для меня самая необыкновенная, лучшая, — распинался Виталий.

Она не могла не улыбнуться. Он расценил ее улыбку как ободрение.

— Возьми меня к себе, — вдруг зашептал он. — Я так устал. Я больше не могу. А тебе ведь нужен молодой мужчина.

У нее перехватило дыхание. Нелегко было слушать это.

— Je regrete, — тихо ответила она по-французски. — Я очень сожалею.

И тихо ушла прочь, постукивая изогнутыми каблучками.

Виталий постоял и с кислой улыбкой поплелся к двери.

Только двое во всем зале увидели и поняли все значение происшедшего.

Первой оказалась, конечно же, Анастасия.

О-о, она увидела несравненно больше. Мало того, что ее подруга с честью вышла из, показалось ей, смертельного поединка и утвердилась в своей душе. Костя Земсков, тот самый, что не замечал, в упор не видел в Ирине свою актрису, вдруг, окруженный поклонницами, застыл с бокалом в руке, поставил, не глядя, шампанское на столик и заходил, забегал, как гончий пес, кругами по залу, порывистым движением откидывая назад длинные светлые волосы. И кругами-то вокруг Ирины.

Ближе, ближе, разглядывая ее лицо, прическу, ее походку, каждую складочку на бархатном платье.

«Ага, — возликовала Анастасия. — Победа. По всему видать, наша взяла!»

Она видела, как Костя, уже модный и знаменитый режиссер, взял под локоток Ирину и отвел в дальний угол к самому крайнему окну. О чем они говорили? Склонив головку, Ирина слушала с улыбкой его страстную речь, недоуменно подымала брови, как бы удивляясь повороту беседы.

«Да, — очевидно согласилась она в конце его страстного монолога. — Да, я согласна».

И поклонившись, даже слегка приподняв край длинного василькового бархата, удалилась от него.

— Что? Получилось? Ага! — подкатилась к ней лучшая подруга. — Ура!

— Тихо, тихо, Настенька, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить. На главную роль позвал. Рассказывал, рассказывал, а вот концовку никак не придумает, даже помощи попросил, как у «зрелой женщины»...

Они обнялись.

— Теперь, — шепнула Настя, — бросай все и сотвори нам «зрелую женщину на изломе жизни»!

— Ничего не брошу, радость моя, — засмеялась Ирина. — Творчество — не заменитель жизни, оно тоже внутри нее. Как просто!

На сцену перед погасшим экраном они вышли все вместе. Зал шумел, аплодировал. Успех получился полный, значительный, ведь картина была отечественная, в лучших традициях сердечности. Не впервые Ирина выходила вот так на сцену. Но сейчас... что-то происходило с ней. В зале кто-то присутствовал, кто-то, необходимый только ей. Мягкое излучение шло слева, из партера.

«Клим», — прозвучало в душе.

В ту же минуту это мягкое излучение преобразовалось в мужчину, который поднялся из ряда слева и направился к сцене. Он встал у подмостков, возле лесенки. Свой сон — сцену и на сцене — ее, таинственную, в синем, — видел он сейчас наяву.

«Ирина», — услышал он.

Едва закончилась торжество, Ирина спустилась в партер. Клим подал ей руку. Они смотрели друг на друга.

— Где-то я тебя встречал, — припоминая, промолвил Клим.

Грохот вагонов отдаленно прогремел вдали.

Ирина улыбнулась.

— Нет, нет, это невозможно, — и провела пальцами по его ладони. — Ты кто?

— Грузчик.

— А в душе?

— Путник. Где, где я тебя встречал? Можно, я возьму тебя на руки?

И подхватил ее у всех на глазах, и понес к выходу. Ее руки в кольцах и браслетах обняли его шею.

— Нет, это не первая встреча. Где-то я тебя видел.

— Во сне, — улыбнулась она.

— Не только, не только.

Он опустил ее на пол.

— Ирина?

— Да. Клим?

— Да.

— Наконец-то.

Костя Земсков изумленно смотрел на них. Непосредственный и порывистый, он приблизился к ним сквозь толпу.

— Ребята! Ирина! С ума сойти! У вас такие лица! В жизни не видел! Кто вы друг другу?

— Кто? — взглянула Ирина.

— Две половинки, — ответил Клим. — Нет. Одно целое. Наконец-то.

— Вы давно встретились?

— Сию минуту.

Костя присвистнул, промахнул рукой по волосам.

— С ума сойти. Ребята! Я вас люблю. Вот она, моя развязка!

...Уже сыпался снежок и льдом затягивало акваторию водохранилища. Навигация заканчивалась. Крановщиков ожидал долгий отпуск.

— Ковалева к начальнику Управления, — донеслось как-то по громкой связи, которая была везде: в мехмастерских, в столовой, в грейдерной.

Клим прошел мимо двух морских якорей и поднялся в приемную начальника.

— Проходите, пожалуйста, — пригласила секретарь.

Он вошел в дверь кабинета.

— Привет, Клим! — начальник порта протянул ему руку. — Рад видеть в добром здравии. Не надоело дурака валять?

Клим прищурил смеющиеся глаза.

— Ну, допустим. А что?

— Большие дела начинаем с открытием весенней навигации, — проговорил тот. — Проводка морских сухогрузов из Балтики в Москву. Прямые перевозки. Сечешь?

Клим кивнул.

— Высокий класс.

— Берись?

— Пожалуй.

— С Богом!

На другой день он получил узенький, в одно окно кабинет. Из окна видно было широкое водохранилище с жилой застройкой по берегам. Судоходный канал, дальние шлюзы и низкая пойма, уже побелевшая от снега. В тот же день он провел совещание, пригласил механиков, капитана рейда. Просидели долго. Теперь на нем снова была черная форма с золотым позументом, якорями. Лишь руки, рабочие руки крановщика, с усилием держали тонкую авторучку. Тут же на столе светился монитор компьютера, лежала клавиатура. Все было по-деловому, привычно, радостно.

Он засиделся допоздна и, когда вечером сошел по лестнице в вестибюль, там на вешалке не осталось ни одного пальто. Зато по-прежнему сидели два дюжих молодца в форме охранников.

— Добрый вечер! — Он подал им ключ от кабинета, расписался в тетради и направился к выходу.

И тут его окликнули.

— Капитан!

От окна откачнулась борцовская фигура босса. О, как давно, словно в прошлой жизни видел он этого мощного человека! Ведь это ему он сдавал привезенный груз в течение нескольких лет там, на Севере! И ехал с ним в одном вагоне навстречу неизвестной судьбе. Потом потерял из виду, как многих и многих знакомцев, сотрудников, даже друзей. Такова жизнь.

А вдруг такая встреча! Словно со своим прошлым.

— Привет! — подошел к нему Клим. — Какими судьбами?

Мужчины обменялись крепким рукопожатием.

— Что, арбузы сопровождаешь на сухогрузах, или еще чем занялся? — Клим похлопал Магомеда по мощному плечу.

— Не совсем, — переступил тот с ноги на ногу.

— А чем?

— Да вот, интересуемся прямыми перевозками из Балтики в Москву. С кем поговорить, не подскажешь?

Клим изучающе посмотрел на него, качнул головой и усмехнулся.

Усмехнулся и тот.

10

Прошло пять лет.

Роль «зрелой женщины» Ирине удалась еще лучше. Ее удостоили наградой на Берлинском фестивале, отметили в Каннах. Но Костя на этом не остановился. Теперь у Ирины был свой режиссер, который и впредь хотел снимать ее в своих картинах. В быстром темпе, один характер за другим, в самых головокружительных сюжетах. Успеть, успеть, пока актриса молода и любима публикой.

Но главное для Ирины было не в этом, главное было в другом. Полная мера человеческого счастья наконец-то осветила ее жизнь: они с Климом нашли друг друга.

Но и это еще не все.

Киска вышла замуж за Шука, за Александра Ковалева, с которым познакомилась в собственном доме, когда Клим переехал к ним жить. И уже успела родить сына.

— Здравствуй. — Пятнадцатилетняя Киска протянула ему тогда загорелую руку. — Ты Шук, сын Клима?

— Да. Я — Александр Ковалев, действительно его сын.

— Похож.

Она с интересом разглядывала его.

Шук изо всех сил старался не быть по-провинциальному робким. Он знал, что нравится девчонкам. Уже на первом курсе его заметили веселые, раскованные москвички. Но эта девушка...

— Ты студент? — Она независимо подняла свой носик.

— Первокурсник, — ответил он, кашлянув.

— Занят по горло, да?

— Вообще, да. Сейчас у нас самые зачеты. А что?

— Да ничего. Просто у меня еще не было знакомых студентов.

— Значит, я первый, — небрежно улыбнулся Шук и дернул плечами.

Киска, уловив что-то недосказанное, удивленно подняла брови.

«И буду первым, — вдруг понял он. Сколько угодно стану ждать, но такую девчонку упускать нельзя!»

— Пойдем поедим, — предложила Киска. — У мамы на кухне много вкусного. Любишь сырую морковку?

— Не знаю, — растерялся он.

На кухне она взяла со стола свежую морковку и принялась ее грызть.

— Бери, бери, не стесняйся, — предложила Шуку.

— Не хочу.

В каждом ее движении сквозила расцветающая прелесть. У него перехватило дыхание.

«Спокойно!» — приказал он себе. Впереди еще много вершин, которые придется брать одному, а может, и лететь вниз головой, тоже никому не жалуясь. Такую девушку завоевать непросто.

И он повел себя на удивление по-мужски. Откуда в нем оказалось столько дальнего расчета и выдержки? Порой он словно забывал про нее, уезжал со студентами в турпоходы, дальние экскурсии, не звонил, даже не объявлялся дома, оставаясь у ребят в общежитии, и ей, уже привыкшей к его вниманию, не хватало чего-то, она скучала, обижалась. В другое же время они не расставались неделями. Катались на лыжах, уезжали в пригородные леса, где находилась институтская лыжная база, или носились по Москве, точно два школьника, ели мороженое, заваливались домой голодные и подметали все, что было на плите и в холодильнике.

Так бежали месяцы, годы. Один, другой, третий.

Родители работали, жили в любви и дружбе, и дети, глядя на них, задумывались о своей встрече.

Ирине нравился Шук. Конечно, она подкармливала сыночка домашними обедами, ездила на Речной вокзал, чтобы приготовить ему щей и котлет, но времени не хватало, и Шук обходился тем, что покупал на улице или в институтском буфете.

— Кем ты станешь, Шук? — спросила его Киска, когда перешла в десятый класс, а он на второй курс Пищевого института.

Ответил Шук не сразу. Он уже несколько раз менял специализацию и теперь вот увлекся космической медициной.

— Я хочу быть специалистом по космическому освоению Вселенной, — сказал он серьезно. — А для этого необходимо такое питание, чтобы энергия людей превращалась из одного вида в другой с наименьшими затратами.

— О-о, — покачалась на стуле Киска. — Ты будешь сам летать или давать советы?

— Возможно и полечу, — скромно улыбнулся Шук.

— Ты станешь известным и богатым человеком. Как моя мама. — Они уже привыкли друг к другу, но не настолько, чтобы она не ощущала в нем, рослом, плечистом, мужчину. Друг-то друг, но... Ему же стоило немалого труда сдерживать свои порывы, так хорошела Киска с каждым днем.

На третьем году пришла телеграмма от Зойки. Сестра Шука выходила замуж. Конечно, она приглашала их обоих, отца и брата, но помчался только Шук. Клим не поехал, не смог оставить работу или не захотел — Бог ему судья. Послал с Шуком дорогие подарки...

Шук уехал. Во внутреннем кармане его пиджака лежало письмо от отца другу — капитану рыболовного сейнера с просьбой взять сына-студента в практиканты в любом качестве. Там это было несложно, зато какая жизнь начиналась для молодого человека! Климу это было яснее ясного. Море, работа, рассветы-закаты.

— Ты уезжаешь на свадьбу или на практику? — недоверчиво спросила Киска, в мечтах которой Шук уже занимал первое место. — Когда я тебя увижу?

— Через три месяца, я полагаю. Зато по возвращении...

— Что?

— А то... в общем, жди меня.

— Я-то буду ждать, — проговорила семнадцатилетняя красавица, — но помни песенку.

— Какую? — насторожился Шук.

— Ту самую, — загадочно улыбнулась она. — «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть...»

Она тоже была не прочь помучить своего воздыхателя, чтобы не зазнавался. А то едет невесть куда!

Служба для Шука началась с должности простого матроса. Как младший в команде, учился он вязать узлы, драить палубу, шкерить рыбу, варить и жарить на всю команду и еще многому, что делает из юнги настоящего матроса. Но как студент-пищевик Шук усердно изучал морских обитателей, донную растительность, богатую йодом, планктон, который поглощают самые крупные млекопитающие на земле — киты. Каждая минута на корабле была для него дороже книг и фильмов, которые показывались время от времени в кают-компании. Как он учился! Готовился к будущему...

Он был благодарен отцу за подобный подарок. Когда-то бы он смог повидать мир, углубиться в свою специальность и стать моряком, мужчиной, похожим на Клима! Шук восхищался своим отцом.

Киска снилась ему почти каждую ночь, словно в многосерийном фильме. Часто вспоминал он и мать.

Она не растерялась, открыла собственную фирму, прекрасно выглядела и даже помолодела, занятая копчением вкуснейшей морской рыбной мелочи. Вот откуда тяга к проблемам питания у сына, вот они, материнские гены! Они даже посмеялись над этим, как выяснилось, семейным призванием.

— Я первый подумал о питании человечества, — смеялся Шук, глядя на мать голубыми, как у нее, глазами. — Кто пророчит оскудение запасов пищи на планете? Да пищи столько, что можно прекрасно жить еще нескольким миллиардам.

— Умница, — мать гладила по головке сыночка, уплетающего ее копчености прямо с веревочек, прямо с дыма. — Учись, учись, Шуренок, а вначале поплавай, белый свет повидай. Пригодится.

Нет, мать, к его облегчению, не казалась брошенной и покинутой. Отец был прав в своих решениях. А ведь и Киску для сына он нашел!

Ах, как ждала его Киска! Она сама не ожидала, что станет так скучать по Шуку!

— Мама, когда же он приедет?

— Не знаю, Катюша, спроси у Клима.

И она шла к Климу.

— Клим! — говорила требовательно. — Если последняя открытка была из Мельбурна, а перед нею из Сиднея, то когда появится Шук?

— Появится, когда срок придет. С моряками всегда так: нет его, нет, и вдруг здравствуйте, встречайте с подарками.

Ах, эти открыточки из заокеанских портов! А письма! В них Шук казался таким нежным, что у Киски голова шла кругом, а сердечко будто падало в пропасть! Лето, лето, скорее проходи! И эти сложные вступительные экзамены тоже! Она хочет думать только о Шуке. Соскучилась. Он такой же отважный, как его отец, но он, ее Шук, молодой, веселый, сильный! Впрочем, экзамены тоже не шутка!

Он вернулся в октябре. Всего хлебнул в соленом море: и тропической жары, и морозных штормовых северных непогод, когда палуба, снасти, сети покрывались корочкой льда, а надо было работать по колено в живом рыбном серебре.

Киска уже училась в знаменитом Институте иностранных языков. Умная, расторопная, влюбленная, она ждала только Шука, свою судьбу.

И он явился.

— Шук!

— Киска, любимая!

Встреча... Наконец-то. Все было ясно обоим.

Помолвка, всем на зависть, прошла весело, в полной цветов квартире матери. Шук был в черном костюме, она в скромном светлом платье. Зато венчание и свадьба через полтора месяца превзошли самые смелые девичьи грезы. Мало того, что платье невесты поражало своей красотой и съемки вел настоящий кинооператор, среди гостей было много известных киноартистов и даже сам Костя Земсков, которого, несмотря на титулы, все называли просто по имени.

— Желаю тебе счастья, Киска, не меньшего, чем у твоей мамы, — поцеловал он невесту.

— А Шуку счастья, как у его отца! — задорно ответила она.

— Умница, — всмотрелся в нее режиссер, и так внимательно, что Анастасия увидела в его глазах знакомое, глубоко спрятанное раздумье-примеривание актрисы к очередной роли в его фильме.

Киска тоже легонько вздрогнула от предощущения чего-то дальнего, ослепительного.

— Замечательно! — захлопала в ладони Анастасия. — Прекрасная пара, правда, Павлуша? — и тихо добавила: — Если Костя решится, возникнет новая династия в кинематографе. Я так рада за них за всех. Ах, жизнь!

Павел усмехнулся.

— Не спеши. Это нелегкий хлеб. Да и рано думать об этом.

— Чем раньше, тем лучше.

— Не уверен.

Подойдя к Ирине, он поздравил ее, расцеловал от души и тихонько шепнул на ушко:

— А ты боялась, помнишь? Жизнь полна даров для тех, кто не теряет присутствия духа, работает и верит. Настя тоже так считает и... впрочем, она-то уже давно сказала тебе все свои пожелания.

— Да, Пашенька. Живем дальше. Спасибо тебе.

Ирина ласково улыбнулась. Ей вспомнился один давний разговор перед пышным юбилеем Павла и все то невероятное, ужасное и чудесное, что произошло с ней потом.

— Вы правы, дорогие. Работа, присутствие духа — все верно, — обняла она своих друзей. — Но давайте оставим место и для любви, и для удачи, и для простого везения. Клим, ты присоединяешься?

— С полной охотой.

Зажили молодые своей жизнью в квартире Клима, в полной уверенности, что никто и нигде не был еще так счастлив, как они.

— Ах, Шук!..

— О-о, Киска! Любовь моя...

Они забывали обо всем на свете. Но не природа-мать...

Антошка родился в начале следующего сентября.

Это был здоровый мальчуган в четыре килограмма весом. Наступили нелегкие денечки. Киске пришлось взять академический отпуск, но Шук уже писал диплом, тянувший, по общему преподавательскому мнению, на целую диссертацию, и уже работал на фирме, которая производила продукты питания для космических рейсов. Он был очень увлечен! Впереди маячили научные исследования для подводников, для альпинистов. Ему хотелось поехать в Тибет, на Гималаи, проплыть в подводной лодке под ледяным панцырем Северного полюса. Сколько интересного в жизни!

А сын, его сын! И жена, Киска! Шуку казалось, что мир напоен счастьем.

Так же рвался вперед и кинорежиссер Константин Земсков.

Зато у Ирины появилось море новых забот. Рождение внука счастливо совпало с перерывом между съемками, и она помогала дочери чем могла: варила им обеды трижды в неделю. Борщи, гуляши, котлеты, кисели, компоты. Конечно, не забывалась и селедочка, чтобы молодой маме хотелось пить и молочко бежало неоскудевающим родничком, и фрукты-овощи, чтобы в питании ребенка присутствовали все витамины и микроэлементы, как говаривал молодой отец.

Здесь-то, на этой новой для нее кухне, и случилось то, чего она меньше всего могла ожидать.

Как обычно, Ирина сварила полный обед и присела на табурет, поджидая, когда проснутся мать и сын. Эти милые хлопоты не утомляли ее, в дни, когда она здесь бывала, сюда заходил с работы Клим. Они обедали и вместе уезжали к себе домой.

Вот заплакал малыш, и через несколько минут Киска в халатике, с ребенком на руках, слегка заспанная, но свежая и румяная, появилась на кухне. Сладок сон, когда дети маленькие!

— О, как вкусно пахнет! Мамуля, можно я сначала киселя попью, а салат потом? — Она потянулась к стакану с клюквенным киселем и с наслаждение выпила его.

— Замечательно! Мамуля! Давай поболтаем, а то у меня разговорный голод. Уже хочется в институт. Правда, правда.

Она повернулась, держа на руках маленького сыночка. На стене за ее спиной висели две тарелочки.

— А знаешь, эта женщина в соседней квартире...

Ирина замерла. Она не слышала, что говорила дочь, вновь переживая далекий-далекий солнечный день и то, что тогда произошло.

Не эту ли картинку увидела она тогда, в ту чуть не ставшую гибельной минуту своей жизни? Неужели? Все это она уже видела однажды, тогда, в отчаянное мгновение.

— Жить, жить, — прошептала она.

— Что, мамуля, что так смотришь? — насторожилась дочка, покачивая ребенка. — Что-нибудь не так?

— Любуюсь тобой, — ответила Ирина, задохнувшись от волнения. — Все так, Катюшка моя милая. Спасибо тебе.

— Мне? — Присев на табурет, молодая мать расстегнула халатик и приложила сына к груди.

...Клим и Ирина давно рассказали друг другу все о своей жизни. Но до откровений о Виталии или о Любаше не доходило, эти случайности каждый считал давно исчерпанными внутри себя. Главное, что они вместе, а досадные ошибки прошлого можно было навсегда вычеркнуть из памяти. Их по-прежнему поражало то, как странно и сложно шли они навстречу друг другу, но погружаться в мистические подробности казалось излишним.

И напрасно. Потому что невысказанные сильные чувства или былой душевный надлом требуют выхода.

В тот день к вечеру к ним приехал Костя Земсков. Развалившись на широкой тахте, Костя внимательно слушал предысторию их знакомства.

— Скажи, Клим, откуда у тебя это свойство предугадывать угрозу? Это касается только твоей жизни, или тебе удается отвести беду и от других людей?

Клим задумался.

— Мой прадед, говорят, был северным знахарем и умел многое, о чем я и понятия не имею. Однако кое-что, видимо, передалось.

Костя пришел в возбуждение.

— Так-так-так! Значит, все идет из глубины веков и передается по роду. — Он потер руки. — Для исторического фильма серии на три-четыре материала хватит. О, там можно многое показать, и все наше, русское. Хроники поднять, летописи, предания. И вывести на современность. Да, именно! ...А скажи, когда это случилось в последний раз? Ведь оно же работает, это свойство!

Клима не слишком привлекали эти расспросы, а режиссерская кухня так просто раздражала, но он понял, что для Ирины это находка, что она будет играть в этом фильме, и потому нехотя продолжил:

— В последний раз меня за это чуть не убили. В поезде, уже в пределах Подмосковья. Я помню разлив реки и старую колокольню на берегу. Как обычно, послышался знакомый звук, вроде пересыпающихся железных опилок, и я ощутил впереди, прямо на рельсах, нечто родное, близкое. Кто это был, не ведаю, но действовать следовало незамедлительно!

— Как? — напрягся Костя, словно это он сам был сейчас и в поезде, и на рельсах.

Клим усмехнулся.

— Остановить поезд, который шел в это время по арочному длинному мосту. Это было, конечно, безумие — тормозить состав в таком месте, но меня словно силой вынесло из купе в коридор к стоп-крану. Все решили, что это припадок помешательства. Пассажиры сбили меня с ног, и я, придавленный к полу их телами, успел крикнуть, послать наудачу, в никуда зов о помощи. Локомотив-то ведь тоже ревел так, словно предупреждал кого-то.

Он замолчал, удивленный устремленными на него глазами Ирины. В них было нечто необъяснимое.

— Ну?! — нетерпеливо воскликнул Костя.

— Что-то мне удалось, — ответил Клим, раздумывая над ее взглядом. — Стало легко, словно угрозу ту сдуло, будто пушинку.

Стиснув руки, Ирина выбежала из комнаты. В коридоре, уткнувшись лицом в вешалку, она затихла, не шевелясь. Мужчины замерли, понимая, что происходит нечто такое, во что нельзя, невозможно вмешиваться.

Через несколько минут Клим все же вышел к ней в коридор. Она плакала, но это были слезы облегчения, освобождения.

— Что, родная?

Она прижалась к нему.

— Я расскажу сама. Идем. Слушайте, как все это было с другой стороны. С моей.

Предысторию своего появления на рельсах она поведала буднично, потому что Виталия для нее давным-давно не существовало. Но шелковистый отблеск стали, рыжие шпалы, между которыми покачивались от ветра желтые мелкие цветочки, возникли перед глазами слушателей, как на картинке. И два блика. Их предложения, ее выбор.

— «Жить, жить, жить», — говорил второй, и я вдруг увидела дочь с ребенком на руках. Клим, она была в том же халатике, что и сейчас, и за ее спиной на стене висели две тарелочки. Я все это увидела сегодня наяву, когда была у Киски, — халатик, дочь с ребенком и две тарелочки. Клим! А ведь ты не мог этого знать, тебя еще и в Москве не было!

— Да, тарелочки мне Гриша подарил, это было месяца через три. Так вот где мы встречались! А я-то не мог вспомнить...

Не в силах совладать с собою, вскочил и забегал по комнате Костя.

— Ребята! Необыкновенно! А скажи, Ирина, этот Виталий — не тот ли хмырь, которого ты отшила в день премьеры? Класс! Тогда я тебя и заметил.

— Да, он несчастный человек, — тихо сказала она. — Зачем-то попался на моем пути...

— Как зачем? Чтобы ты решила проблему, может быть, всего своего рода, прошла это чистилище и родилась вновь. А Клим открыл в себе новые способности. Все связано. Что ты ему сказала?

— Не помню. Что-то разочаровывающее.

— Настолько, что сник, как мокрая курица.

— Жалкий человек. — Ирина вздохнула.

— Не скажи. А вдруг после той встречи он тоже переменился, может, что-то повернулось в нем и судьба его не так уж горестна? Вы, я смотрю, сказки творите наяву, дорогие мои ребята! Потому я к вам и привязался.

Косте не сиделось, в его воображении уже возникал новый фильм. Он вскочил, забегал по комнате.

— А скажи-ка, та колокольня, что вы видели оба, ведь она должна существовать? Колокольни же не горят. И прудок возле нее.

— Ах, давно это было, Костя. Киска выросла. В Святые ключи мы больше не ездили.

— Святые ключи... — восхищенно произнес Костя. — Как хотите, ребята, но мы должны повидать то место. Подумать только! Богатейшая натура. Поехали? Завтра же, в субботу. А?

Клим помолчал. Потом посмотрел на жену.

— Тебе не будет тяжело вновь оказаться там?

— Не знаю, милый. Можно съездить.

Наутро они тронулись в путь. Клим вел «Мерседес» с мягкой уверенностью хорошего водителя. Светило неяркое октябрьское солнце, похрустывали прозрачным ледком редкие лужицы на шоссе, предмет особенного внимания человека за рулем.

Вот осталась позади Москва, потянулись поредевшие леса. А ведь еще совсем недавно все вокруг веселило глаз желтой, красной и зеленой листвой.

— Клим, — вернулся ко вчерашнему разговору Костя, — а скажи, этот калоритный босс... Как сложились ваши дальнейшие отношения?

Наступило молчание.

Климу не хотелось рассказывать при Ирине, как его встречали у подъезда, уже возле ее дома, черноволосые мальчики с требованием открыть им доступ к документам по провозке грузов из зарубежья в Москву на сухогрузах типа река-море, как прижимали к обочине машину, как вызывал его начальник по ложным доносам, будто он, Клим Ковалев, ведет запрещенные игры с таможней. Все было. Сейчас это в прошлом.

— С боссом просто так не расстанешься, — усмехнулся он. — Его ребята крутят свои дела помимо меня, хотя при встречах раскланиваются, как джентльмены.

Костя понял мгновенно. Кивнул и замолчал. Но видно было по сведенным бровям, что воображение его работает на всю катушку. Художник!

Наконец показались колокольня, и мост, и насыпь. Все то, да не то! Над старой колокольней блестел на солнце красной медью купол с золотым крестом в навершии. Возле стоял невысокий, тоже восстановленный храм с характерными оконцами, крыльцом и массивной, с накладками дверью.

Вокруг пруда уже не теснились в беспорядке старые ивы, их не было вообще. Зато сам прудик был вычищен до прозрачной, как стеклышко, воды, уже со льдинками, а к его середине, там, где взрывали песчаное, присыпанное цветным гравием дно холодные глубинные родники, вел деревянный, крепкий, украшенный резьбой низкий мосток.

Они вошли внутрь храма. Скромное убранство сельской церкви, деревянные полы из широких досок, горящие лампадки под образами. Службы в этот час не было, но из-за перегородки к ним вышел молодой батюшка.

Они разговорились.

— Давно ли приняли приход, отец Василий? — спросил Костя.

— Третий год служу. Раньше-то здесь была единая как есть мерзость запустения, только вороны и каркали. Потом словно благословение пролилось, все стало строиться, с окрестных деревень народ сам повалил. За год осилили. Просто чудо, да и только.

Костя посмотрел на Клима.

— Чудо, да и только, — тихо повторила Ирина, прижимаясь к мужу, невольно отворачиваясь от насыпи и рельсов.

Всмотрелся в Клима и молодой поп. Но промолчал, не стал предаваться пустословию, распрощался, ушел к себе.

— Все ясно, — сказал Костя, — такого финала и во сне не увидишь. Ну и жизнь!

Они сели в машину и поехали к шоссе. Домой.