Ларри Макмертри
Чья-то любимая
ПРЕДИСЛОВИЕ
Работа над романом «Чья-то любимая» дала мне отличный урок того, как надо планировать время, а лучше сказать, как не надо его планировать.
В 1970 году я довольно быстро написал книгу под названием «Все мои друзья собираются стать друг для друга незнакомыми» (ее издали в 1972 году). Это был роман о молодом писателе, которого звали Дэнни Дек. Будучи техасцем, Дэнни пытается наладить свою жизнь в Калифорнии. Живет он в Сан-Франциско, но его первый роман покупают для кино, поэтому он вынужден поехать в Лос-Анджелес, чтобы договориться там о написании сценария по этому роману.
Находясь в Лос-Анджелесе, Дэнни знакомится с некоей молодой женщиной, которую зовут Джилл Пил. Она художница и мультипликатор. Незадолго до встречи с Дэнни она получила премию Оскара за свой великолепный мультфильм под названием «Мистер Молекула». Очень скоро Джилл и Дэнни влюбляются друг в друга, но в конце книги они расстаются. Все влюбленности у Дэнни сопряжены с неприятностями, как и большинство романов у Джилл.
Когда я закончил эту книгу, я был полностью удовлетворен образом Дэнни. Однако в отношении Джилл Пил удовлетворения не было совсем. Она очень заняла меня сама по себе, и мне захотелось написать роман о ней самой, причем как можно быстрее.
И вот тут-то мне бы нужно было постараться и промчаться по страницам короткого и вольного романа о Джилл, однако фактически сил для такой быстрой скачки у меня уже не было. Я просто устал и в последующие год или два так ничего больше и не написал.
Когда, где-то в 1974 году, я ощутил новый прилив энергии, силы мои сосредоточились на образе Авроры Гринвэй и ее дочери Эммы, а не на Джилл Пил. В тот год судьба случайно забросила меня в Италию и Швейцарию. Там я написал «Во что обходится нежная привязанность». Это последняя часть той серии, которую я для себя люблю называть своею хьюстонской трилогией – первая книга этой трилогии называется «Предлагается пройти дальше», а вторая «Все мои друзья…».
Наконец, спустя почти десять лет, я освободился от Пэтси Карпетнер, Дэнни Дека и всех женщин из семейства Гринвей. И тут я снова стал подумывать об образе Джилл. Тогда-то наконец и пришло время посвятить ей целую книгу.
И хотя я такой мысли не допускал, а может, даже сам себе не хотел в этом признаваться, но самое лучшее время для написания книжки о Джилл Пил уже было упущено. Джилл мне все еще нравилась, она по-прежнему вызывала у меня интерес. Однако теперь у меня появилось к ней несколько сомнительное отношение, как к своего рода эксперименту. В 1986 году, когда я обратился вновь к ее образу, она как-то потеряла живость, как это нередко случается с людьми, которых не видишь лет пять.
И поскольку роман «Чья-то любимая» построен так, что каждому из трех его главных персонажей отводится особая часть, я не сразу осознал, что мой интерес к Джилл стал уже совсем не таким острым, каким он был когда-то.
Объяснялось это тем, что Джилл отводилась в книге самая последняя часть. Первая же часть написана с позиций некоего беглеца из романа «Предлагается пройти дальше». Это стареющий сценарист кино и телевидения по имени Джо. В этом герое я видел свой вариант Мудреца Хэка, на которого всегда ссылается Гор Видал, когда ему хочется как-то высказаться по поводу Голливуда.
Мой Джо фигурировал в целом ряде сцен из «Предлагается пройти дальше». Тем не менее, на страницах романа большого места он не занимал (если сравнить со временем, отведенным ему на экране). Тем самым свойственная ему от природы болтливость оказалась в какой-то мере умалена.
С тех пор стало очевидным, что эта природная словоохотливость Джо очаровала меня самого куда больше, нежели публику, читающую мои книжки. Я полагаю, что свойственная мне способность подпадать под очарование моих персонажей как раз и объясняет, почему эти персонажи именно мои.
Одну проблему я для себя понимал так: невзирая на мое восхищение Джо, притягательность его в какой-то мере вступала в противоречие с авторским видением того, что хорошо, а что плохо.
В романе «Чья-то любимая» труднее всего было отказаться от намерения вести повествование от третьего лица, хотя мне казалось, что это именно то, что нужно. Однако, если мне хоть на йоту недостает уверенности в чем-то, касающемся работы над книгой, я стараюсь избегать повествования от третьего лица, по крайней мере в черновом варианте, – просто из-за того, что это труднее.
Мне кажется, что именно обращение к теме Голливуда и послужило причиной моей неуверенности. К 1986 году я уже лет пятнадцать лишь наездами бывал в Лос-Анджелесе. Но бывать в городе наездами – одно дело, а жить в нем – совсем другое. И я засомневался, смогу ли написать о Лос-Анджелесе, основываясь на моих знаниях его, – как я считал, недостаточно глубоких.
Именно эта неуверенность в себе и подвигла меня на повествование от первого лица.
Я уже писал до этого книги (например, «Последний сеанс кино») от первого лица, а потом переводил их в третье лицо. И на протяжении большей части черновика я говорил себе, что именно так я и поступлю с романом «Чья-то любимая».
А потом я закончил черновой вариант и столкнулся с дилеммой: та часть, которая посвящена Джилл, а также та, где главное действующее лицо Оуэн Дарсон – ее продюсер и возлюбленный, возможно, при повествовании от третьего лица только бы выигрывали. Но часть, посвященная Джо Перси, наверняка бы проиграла. А эта часть, к тому же, открывала книгу, а значит, именно она-то и должна была привлечь внимание и интерес читателя.
В конечном счете я решил, что сполна выполнил свой долг перед Джилл Пил. И не испытал при этом никакого энтузиазма. Обычно я тяжело расстаюсь со своими героями, на сердце становится пусто и грустно. Однако, заканчивая роман «Чья-то любимая», я был просто счастлив. В то время мне многое в нем нравилось, мне многое в нем нравится и сейчас. Тем не менее, я расстался с этой книгой, испытывая тягостное чувство, будто закончил ее еще за несколько лет до того, как приступил к ее написанию.
Август, 1986
Ларри Макмертри
КНИГА 1
ГЛАВА 1
– Все, что я узнал про женщин, сводится вот к чему: чего бы им хотелось, это именно то, чего у меня как раз и нету, – сказал я, чтобы увидеть, какой резонанс вызовут мои слова. – Чего у меня нету и никогда не было, и чего я никогда достать не смогу, – добавил я для пущей важности.
Как всегда, все это я говорил главным образом для того, чтобы слышать самого себя. Для моей подружки заявления такого рода не имели абсолютно никакого значения, и я это хорошо знал. В этот момент она держала в руках чашечку кофе и смотрела из окна ресторана на улицу. Практически она отсутствовала – как всякая женщина, наслаждающаяся чашечкой кофе. Но это было в порядке вещей. Все происходило в полдень, в воскресенье, а в это время почти все обитатели Голливуда, если так можно выразиться, «отсутствуют». Главным образом отсутствуют фанатики, одержимые заботой о своем здоровье: они, вероятно, бегают сейчас, гоняясь друг за дружкой, где-то около Вествуда. Но их я в расчет не брал. Истинные ценители еды из лотоса пока еще не выбрались из своих огромных особняков и бунгало, расположенных на подернутых дымкой холмах. Эти люди еще полны истомы после длинной ночи, потраченной на попойки, наркотики и бесконечные телепрограммы. Если верить тому, что слышишь вокруг, кое-кто из них даже успел потрахаться, но я пари на это держать не буду. Где-то к полудню они, наверное, уже начали выбираться наощупь из своих просторных постелей. Их лица абсолютно ничего не выражают, тела безжизненны и охвачены ленью. Остается одна-единственная надежда – на телефон: вдруг раздастся звонок и их заставят снова вернуться к жизни. До первого телефонного звонка очень немногие из них смогли бы поручиться за свою собственную жизнь. Но как только раздастся этот звоночек, в них пробуждается мужество. Не пройдет часа или двух, как большинство этих людей уже будут на ногах в полной готовности опять поглощать листья лотоса.
Джилл, не отрывая глаз, смотрела на полоску заката. Я нацелился на Джилл вилкой, как бы давая ей понять, что хочу продолжить свои рассуждения о невероятных свойствах женщин. Но не успел я проглотить кусок блинчика с голубикой, как Джилл резко оторвала свой взор от окна и уставилась на меня.
– Если бы ты перестал таскаться за богатыми девицами, дела бы у тебя пошли куда лучше, – сказала она; и таким тоном, словно это было единственное разумное заявление, которое можно сделать о моей персоне раз и навсегда.
Ну что же, я всегда был сосунком в разговоре с догматически настроенными женщинами. Свойственная им абсолютная и непоколебимая уверенность, с которой они изрекают свои суждения о людском поведении, всегда очаровывает меня. Особенно сильно это действует на меня еще потому, что, как я заметил, такая безапелляционность соседствует у них обычно с полнейшей неуверенностью, когда дело касается их собственной жизни. Как бы то ни было, но мне хочется думать, что я научился скрывать, как сильно я попадаю под их чары. Правда, в последнее время слишком часто мое восхищение трактуют как снисходительность.
К великому сожалению, мои скромные попытки скрыть истинное отношение к таким женщинам в случае с Джилл Пил ни к чему не привели. Если бы ее интуицию можно было выставить на рынок, то за одну неделю можно было бы создать капитал.
– С тобой говорить хуже, чем отбивать удары на боксерском ринге, – сказал я. – Ты все время на меня наскакиваешь.
Я трагически вздохнул. На это ушло столько воздуха, будто я толкнул ядро.
Джилл по-прежнему не сводила с меня глаз, что уже вошло у нее в привычку.
– Мне кажется, ты считаешь, что стала совсем взрослой, и все только потому, что сделала фильм, – сказал я. – Мне кажется, теперь ты считаешь, что понимаешь в жизни столько же, сколько я.
– Вовсе нет, – сказала она. – Я не знаю и половины того, что знаешь ты. Я только знаю, что, если бы ты перестал таскаться за богатыми девицами, денег у тебя было бы куда больше.
– Все дело в том, что, по-видимому, все свои надежды они возлагают на удовольствия, – сказал я. – А в этом есть какая-то берущая за сердце простота, и противиться ей я не могу. Они чувствуют, что спасенья им нет, и не знают, где еще его искать. Этим они для меня очень привлекательны.
– Я думаю, ты гоняешься за ними потому, что обычно они смазливее других, – небрежно произнесла Джилл. – Я знаю, ты любишь для всего, что ты делаешь, находить философские объяснения, но только это совсем не значит, что я должна всему этому верить.
И Джилл снова стала смотреть в окно. Кофе ее был слишком горячий, и она еще не могла его пить. Однако сервис в ресторане был так навязчиво хорош, что не успевала Джилл хоть на минутку поставить чашечку на стол, как ей тут же кто-нибудь доливал, и она становилась еще горячей.
У Джилл была странная особенность – почти все ее порывы, как внутренние, так и внешние, были неуклюжими. Выглядела она складной, с тонкими косточками. Однако ее изящество проявлялось, пожалуй, лишь в одном: в работе. Рисовала она великолепно. Но уверенность, присущая ее художественному мастерству, только еще сильнее подчеркивала, насколько ей трудно просто нормально обитать в окружающем ее мире. Такие простые телодвижения, которые для других женщин столь естественны, как, например, встать с постели или взять в руки журнал, для Джилл были совершенно недоступны. Истинную грацию Джилл выражали ее глаза. А во всем остальном она была нескладеха. И эта ее неуклюжесть как бы добавляла некую грубоватость ее внутренней сути, ее духу.
Казалось, этот налет грубоватой мужественности никогда ее не покидал. Возможно, она считала, что именно это ей необходимо.
– Я совсем не такая, – нередко изрекала Джилл, когда кого-нибудь очень заносило, и ее достоинства начинали сильно преувеличивать.
Джилл такого не допускала. И, по сути дела, она даже чувствовала себя неудобно, потому что все это шло вразрез с тем физическим своеобразием, которым она действительно была наделена. Ее подружки приходили в отчаяние, когда Джилл пыталась стать проще, такой как все, более понятной для них. Вместо того чтобы что-нибудь придумать и выглядеть как можно лучше, что обычно делает любая нормальная женщина, Джилл умудрялась выглядеть насколько возможно скверно, как будто именно в этом и проявлялась ее честность. Видимо, она полагала, что если не будет ни причудливой прически, ни макияжа, ни нарядов, то кто-то влюбится в нее от чистого сердца. Джилл была противна даже сама мысль о том, что какой-нибудь мужчина мог бы полюбить ее потому, что она сумела – на какое-то время и при помощи искусственных трюков – сделать себя красивой. Она бы не согласилась на любовь, если бы ей казалось, что это чувство к ней зиждется именно на таком отношении. Во всем, что касалось любви, принципы Джилл были очень суровыми. Возможно, именно по этой причине она была столь критически настроена по отношению ко мне. Я же был ее самым старым и, как я думаю, самым близким другом.
Что до меня, то никаких принципов, о которых я мог бы что-нибудь сказать, у меня просто не было. Мне бы никогда и в голову не пришло применять слово «принципы» к такому преходящему явлению как любовь. И уж конечно еще в меньшей степени мог я относиться с недоверием к тому, что понимать под красотой. Мне доводилось любить самых разных красивых женщин: и высоких и коротышек, и молчаливых и очень болтливых, и преданных Пенелоп и неверных сук. Одному Богу известно, сколько часов своей жизни потратила бедная Джилл на то, чтобы уберечь меня от многих из этих женщин. Джилл неизменно пыталась меня уговаривать, прибегая к железной логике, а иногда проявляя настоящую мудрость. Она старалась мне доказать, что растрачивать свою жизнь я мог бы куда более разумно.
Возможно, действительно в моей жизни и были более возвышенные цели, но, честно говоря, я в этом не уверен. Моя жена, которая тоже была женщиной красивой, полагала, что я должен написать великий, или, на худой конец, просто хороший роман. А вместо этого я провел целых двадцать пять счастливых лет за пустой трепотней. А потом она умерла, не имея для этого никакого оправдания, кроме рака. После ее смерти уйма людей стала мне высказывать свои предложения по поводу того, как мне лучше всего занять свое время. Но, в силу определенных причин, я счел их предложения малоубедительными. Когда ушла из жизни Клаудия, и я уже больше никогда не мог быть с нею, мне показалось, что, пожалуй, самое лучшее из всего того, что для меня в этом мире осталось, это приударять за красивыми женщинами. Конечно, я начал это делать не сразу, но когда все-таки начал, то отдался этому если и не от всего сердца, то уж во всяком случае не по собственной воле.
Я предполагаю, что если бы меня заставили высказать свое мнение, то я был бы вынужден согласиться, что красота в женщинах значит отнюдь не все. Однако я соглашаюсь с этой мыслью не до конца и все-таки считаю, что в каком-то особом смысле – как сказал один футбольный тренер по другому поводу – в некоем особом смысле красота – это все. Я отчаянно боролся против красоты на бесчисленных зловонных простынях, наблюдал, как она вянет на проезжих дорогах. И потому не могу не думать, что красота предлагает миру по меньшей мере такую же приманку, как искусство. Разумеется, не обладая большим талантом, я не смею утверждать, что полностью испытал на себе всю силу власти, которой обладает искусство. Однако уже с очень давних пор я полностью освободился от власти женской красоты. Тем не менее, даже в тот момент, который я описываю сейчас, что-то у меня внутри сжалось от красоты глаз Джилл Пил. Правда, красота эта была обращена куда-то за окно, на какой-то безвкусно раскрашенный особняк.
Я наблюдал, как Джилл покачивает свою чашечку с кофе, потом потянулся и тронул ее за запястье.
– Ты позволишь мне кое-что тебе сказать до того, как ты начнешь читать мне свою лекцию? – спросил я. – Чуть попозже, когда в твоей жизни наступит такое время, что ты станешь знаменитым на весь мир режиссером, эти мои слова, может быть, окажутся полезными для тебя.
Она мгновенно просветлела.
– Давай, говори, – сказала она.
– Черт побери, ты становишься чертовски обворожительной, когда чего-нибудь ждешь, – сказал я. – Ты что, считаешь, я потому и сижу здесь за этими ублюдочными блинчиками, чтобы по капле выдавливать из себя тяжким трудом добытые откровения?
– Конечно, именно потому, – сказала Джилл. – Ну, так что ты сообщишь мне такого полезного?
– То, как женщины держат кофейную чашку, – сказал я. – Это упускается из виду.
– Перестань употреблять эти свои дурацкие выражения, – сказала Джилл.
– Прошу прощения. Я хотел сказать, что в том, как женщины держат чашечку с кофе, есть нечто в высшей степени женственное. Они это делают очень деликатно. Честно говоря, мужчинам хотелось бы, чтобы женщины именно так обращались с их игрушками, если ты, конечно, понимаешь, о чем я говорю.
Джилл покраснела и поставила чашку на стол.
– Ага, – сказал я. – Я говорил с чисто научной точки зрения. Конечно, это совсем не то, когда ты вдруг у себя в руке видишь мужские яйца.
– Я всегда знала, что у тебя на уме один только секс, – сказала Джилл. – А сейчас просто про это забыла.
Но произнося эти слова, Джилл ухмыльнулась. Краска сошла с ее лица, остались только крохотные красные точечки на скулах.
– Ты поедешь со мною в Нью-Йорк или не поедешь? – спросила она.
– Если я поеду с тобой в Нью-Йорк, то только по одной причине, – сказал я. – Только по одной. А тебе надо догадаться, что это за причина.
– Не хочу ни о чем догадываться, – сказала Джилл. – Я просто хочу, чтобы ты поехал со мной. Я всего этого боюсь.
Она устремила на меня свой поразительно прямой взгляд. Я же беспечно раздумывал, какую вескую причину мне выдвинуть, и к такому взгляду готов не был. Каждый раз, когда Джилл ударяет по мне своим взглядом, у меня возникает ощущение, что я снова, совершенно для себя неожиданно, нелепо оказываюсь перед каким-то нравственным выбором. «Ты действительно мне друг или нет?» – вопрошал этот ее взгляд.
Разумеется, я был ей другом. Я бы немедленно стал на любые баррикады, если бы Джилл это понадобилось. И все-таки переходить от блинов с голубикой к моральным категориям – дело довольно неудобное. Я плохо прожевал кусочек блина, он застрял в горле, и я был вынужден на какой-то миг замолчать.
– Конечно, поеду, – сказал я, когда снова мог говорить.
– Отлично. Выпей-ка воды, – решительно потребовала Джилл. – В мои планы вовсе не входит, чтобы ты задохнулся. Я действительно просто очень хочу, чтобы ты со мной поехал. Я не знаю, что может случиться потом.
«А кто это знает?» – мог бы ответить я, если бы не исполнял столь послушно ее приказ и не пил бы воду. Возле меня терпеливо стоял официант, готовый в любую минуту вновь наполнить мне бокал, как только я оторву его ото рта.
– А еще… – сказала Джилл и замолчала.
– Что еще?
Она слегка повела плечами, выражая некое смущение.
– Я плохо знаю Нью-Йорк, – сказала Джилл таким тоном, как будто она имела в виду какую-нибудь книгу, скажем известного классика, которого она не удосужилась прочитать.
Я тоже был плохо знаком с Нью-Йорком, по правде говоря. Однако, конечно же, не имел ни малейшего желания сообщать это своей подружке. В любом случае зачем говорить женщинам правду? Совсем ни к чему давать им еще больше преимуществ.
Я прочистил горло, погладил руку Джилл и вновь обрел свой обычный тон объехавшего весь мир путешественника. Разумеется, это было просто театральное действо, но действо наше, для нас обоих. И бывали такие времена, когда нам обоим почти удавалось как-то забыть наше общее неверие в меня. Порою мне почти удавалось нас обоих убедить, что я точно знаю, о чем говорю. Правда, чтобы получалось именно так, мне надо было одно – говорить как можно меньше. Если же я говорил что-нибудь слишком заумное, Джилл методически разносила мои тезисы в пух и прах. Я изрекал какие-то грандиозные, но мало продуманные высказывания, а Джилл спокойненько превращала их в пустые россыпи слов, лишенные всякой логики. Так или иначе, но таким образом мы продержались вместе в течение многих лет. И сейчас она глядела на меня в ожидании моего очередного грандиозного заявления. А в голове у нее уже был готов ответ – тонко отточенный скальпель.
– Ну скажи же что-нибудь, Джо, – попросила Джилл.
– Ну хорошо, – произнес я. – Я как раз собирался тебе сказать, что на сей раз все будет по-другому.
– Что будет по-другому?
– Нью-Йорк, – ответил я. – Это-то я помню. Нью-Йорк совсем не похож на то, что здесь.
– О! Я думала, ты хотел что-то мне сказать, – произнесла Джилл. И разрешила нетерпеливо ждущему официанту-азиату палить ей еще немножко кофе.
ГЛАВА 2
То самое «все это», чего опасалась Джилл Пил, было не чем иным, как надвигающейся на нее славой. Ожидалось, что через три дня фильму, который поставила Джилл, будет вручена премия на Нью-Йоркском кинофестивале. Эта премия называлась «По-женски мягкие способы режиссуры». У меня в душе не было ни малейших сомнений, что эта премия принесет Джилл известность, пусть даже на какое-то время и только в силу определенных обстоятельств.
Первое из таких обстоятельств состояло просто в том, что Джилл была женщиной. Киностудии страны уже безмерно устали от непрерывного давления со стороны женских движений, правда, давление это было не очень уж страшным. Тем не менее, некоторые киностудии не теряли надежду, что все-таки им удастся найти режиссера-женщину, которой можно будет хоть как-то доверять.
Голливуд живет слухами. И уже несколько лет подряд часть голливудского населения пребывала в напряженном ожидании из-за непрекращающихся слухов о том, какая же именно женщина возникнет как новый режиссер и какой фильм-изюминку она поставит. Ходили разговоры о Ширли Кларк, об Элеоноре Перри, даже о Джоан Дидион. Иногда говорили туманно: то некая Сьюзен Зонтаг, то какие-то две француженки, а то и документалистка из Швеции. Упоминались и местные кандидатки. Две из них были дамами очень яркими, всю свою жизнь они провели за монтажным столом, кромсая и склеивая фильмы. А третья леди была весьма компетентным постановщиком-распорядителем. Каждая из этих кандидаток была бы счастлива, если бы ей доверили камеру, но такого мужества никто из директоров киностудий не проявил.
Так или иначе, но ни один из прогнозов на деле не сбылся. И разговоры постепенно сошли на нет. Джоан Дидион предпочла писать романы. Сьюзен Зонтаг, Ширли Кларк и Элеонора Перри оказались отнюдь не такими простыми, каждая по-своему. И потому все сошлись во мнении, что эти три дамы были уже чересчур нью-йоркскими. Француженки же разговаривали слишком быстро, а шведской документалистке Нью-Йорк был вовсе не нужен, ей даже ехать сюда не хотелось. Нескольких талантливых молодых особ обнаружили среди выпускниц Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Но на молодых никто делать ставки не пожелал.
И, по чисто практическим обстоятельствам, осталась одна Джилл Пил. Она обитала в Голливуде уже настолько давно, что все ее знали. До того самого момента, пока не грянул ее час, Джилл тихонько создавала себе имя, выступая лишь как художник-постановщик. К этому ремеслу она шла своим, несколько окольным путем.
Впервые Джилл возникла в Голливуде в конце пятидесятых годов, сразу же после окончания средней школы. Она тут же получила работу художника-мультипликатора. Когда Джилл не была занята работой над мультиками, она околачивалась вокруг аудиторий, где проходили занятия по киноискусству. Слушала, как ведутся уроки по киноделу, по искусству, делая что придется. Через три года ей вручили премию Оскара за короткометражный мультфильм «Мистер Молекула». Этот «Оскар» вскружил головы всем, но не самой Джилл. В последующие за этим годы все голливудские продюсеры мультфильмов пытались заманить ее к себе на работу, а потом с нею переспать. В те годы я был плохо знаком с Джилл. Но получилось так, что я довольно многое разузнал о ее взлетах и падениях. Узнал о ее раннем замужестве и о ее ребенке. Потом Джилл вышла замуж еще раз за французского кинематографиста. Это замужество не обещало ничего хорошего, но на деле оказалось весьма полезным и сыграло некую терапевтическую роль. Этот кинематографист хотел стать режиссером, но в конечном счете не проявил должного упорства. Вместе с Джилл они написали несколько сценариев, ни по одному из которых не был снят фильм. Какое-то время супруги жили в Европе. Там Джилл начала работать как художник-декоратор. А когда они находились на Сицилии, снимая вместе какой-то фильм, муж Джилл оставил ее и ушел к женщине помоложе.
Джилл вернулась в Голливуд. Но заниматься мультиками больше не стала. В это время там работал Генри Беннигтон. Это был постановщик с устойчивой репутацией, за плечами у него было немало успехов, правда, не очень громких (в 1956 году он получил «Оскара» за свой фильм «Замерзая на пироге»). Генри был старше Джилл. Несколько раз он приглашал ее работать, получались неплохие картины. Генри превозносил таланты Джилл, расхваливая ее всем, кто хотел его слушать. А поскольку из почти тридцати сделанных Генри Беннингтоном фильмов плохими были всего три-четыре, люди его слушали. И путь от художника-декоратора до художника-постановщика оказался совсем коротким. К сожалению, Генри Беннингтона не было рядом с Джилл, и увидеть, как она преодолела этот путь, он не смог. Супруга Генри не очень-то уверенно вела их машину, и где-то к югу от Фресно загнала ее в ирригационный канал, где они оба и утонули.
Из всех окружавших Джилл людей именно Леон О'Рейли помог ей получить номинацию на премию Оскара за работу художника-постановщика. Леон только что пережил большую трагедию. У него была бесконечно преданная ему секретарша. Ее искреннюю привязанность к своему боссу посчитали бы за большую редкость в любой стране мира, но только не в Голливуде. В Голливуде же все хорошие секретарши привязаны к своим боссам крепче, чем стальными цепями. Так вот, эта Джуни покончила с собой необычайно глупым способом. Джуни взобралась на крышу грузового трейлера. Он перевозил три бульдозера куда-то на север Аляски. Джуни сиганула на сиденье одного из этих бульдозеров, сломала свою толстую, преданную боссу шею и умерла. А обнаружили ее лишь тогда, когда грузовики уже были далеко в пределах Британской Колумбии.
Это был Голливуд – полный романтики город, в котором секретарши умирали из-за любви к своим боссам, и каждая из них выбирала свой путь к смерти. В каком-нибудь другом месте история с Джуни могла бы послужить основой для хорошего фильма. Но в том городе, который знаем все мы, который мы в большей или меньшей степени все любим, в котором мы продолжаем работать, – в этом городе ее история не вызвала никакого резонанса.
Джуни поступила так потому, что не сумела предвосхитить нечто непредвиденное. Леон, который всегда был самым податливым для женских чар мужчиной и, вне сомнения, самым предсказуемым из всех продюсеров, вдруг совершил нечто такое, что предвидеть не мог никто, а меньше всех – его верная Джуни.
Леон тоже приехал в Голливуд в пятидесятые годы. Тогда он только что окончил Гарвардский университет. С тех самых пор он никуда из Голливуда не выезжал. Жена его, которую он привез с собой, тем не менее, уезжала отсюда несколько раз. Она считала, что нравы в Лос-Анджелесе просто невыносимы. Я слышал, как она употребляла именно этот эпитет, причем не раз и не два. И вот, проведя в Голливуде несколько лет, в течение коих, как я думаю, супруга Леона находила для себя утешение хотя бы в том, что честно пыталась здесь прижиться, мадам О'Рейли вернулась назад в Гринвич, штат Коннектикут, где, на мой взгляд, нравы должны быть ужасающими.
Леон сумел пережить отъезд жены, в чем ему помогла Джуни. В последующие затем лет тринадцать или четырнадцать она окружила Леона большим вниманием. По сравнению с заботой, проявленной Джуни, обслуживание в лучших отелях Швейцарии просто померкло бы. Однако даже и ее бесконечная любовь к Леону О'Рейли имела свои пределы. Что касается его души, здесь для Джуни никаких проблем не возникало: она знала эту душу, как свой собственный дом. Но вот с телом его дела обстояли совсем по-другому. Возможно, его настолько потряс отъезд жены, что он как бы погрузился в какую-то спячку, продолжавшуюся целых четырнадцать лет. По правде говоря, Джуни была просто не тем человеком, – а внешне она больше всего походила на морскую корову, – который мог бы вывести Леона из этого состояния.
Во всяком случае, на протяжении многих вполне спокойных и продуктивных лет Леона считали самым добропорядочным во всем Голливуде. Он не курил, не пил ничего крепкого, позволяя себе иногда лишь бренди с содовой; у него не было никаких любовных интрижек. Те восемь или десять фильмов, которые он поставил в описываемые нами годы, были признаны самыми неудачными для своего времени, но они каким-то образом делали деньги. Затем Леон выпустил фильм, принесший ему огромный доход. Это была низкопробная картина под названием «Лист клевера». В ней рассказывалось о самой страшной за всю историю США катастрофе, произошедшей на кольцевом шоссе вокруг Лос-Анджелеса, когда было полностью уничтожено триста автомашин. После этого фильма Леон, словно очнувшись после долгого сна, вдруг открыл глаза и обнаружил вокруг себя красивых девушек. И однажды ему пришло в голову, что и у него тоже могла бы быть красивая девушка. И в тот самый миг, как у него возникла эта новая мысль, он возвратился к своим корням, ни более и не менее. Леон тут же вылетел прямо к себе домой, в город Бингемтон, штат Массачусетс. Там он женился на исключительно красивой бостонской дебютантке по имени Элизабет (Бетси) Руссель. А через несколько дней Джуни, сердце которой было разбито, нырнула на сиденье бульдозера.
Джилл всегда считала, что Леон О'Рейли – типичный для восточных штатов непроницаемый проныра. Правда, когда речь заходила о непроницаемости, то особенно распространяться на эту тему она не могла, поскольку сама выросла на Западе. Джилл была родом из Санта-Марии, неприметного городишки где-то в милях ста вверх по побережью. Однако, как и все в Голливуде, Джилл любила Джуни. Джуни была очень добродушной, и ее нисколько не трогало то, что все в кинопромышленности знали о ее безнадежной пылкой любви к Леону. Джуни являла собой истинный тип студийной секретарши – у нее не было детей, не было никаких хобби, никаких дружков-приятелей. Для нее вся жизнь заключалась только в Леоне О'Рейли. Они оба трудились почти круглые сутки, вместе занимаясь его фильмами. Это была воистину пара, достойная Сервантеса: Леон олицетворял собою сумасшедшего рыцаря Города века, а Джуни – его верного оруженосца. И мне сдается, что все, казавшееся остальным голливудцам претенциозным, Джуни воспринимала как великие откровения.
Так или иначе, но появление Бетси Руссель было последней каплей. Джуни не стала искать пути, чтобы как-то к этому приспособиться. В этом городе, где изобилуют самые разные способы терапии для такого рода болезни, Джуни выбрала для себя самый простой.
Спустя некоторое время Леон предложил Джилл быть художником-постановщиком в его фильме «Горящая палуба». В память о Джуни Джилл согласилась. В шестидесятые годы, когда студия «Коламбия пикчерз» еще размещалась на Гоувер-стрит, контора Джилл находилась в одном зале с офисом Леона, как раз напротив. И потому они с Джуни нередко проводили обеденный перерыв вместе.
– Если бы Джуни была жива, я бы, ни минуты не колеблясь, его предложение отвергла, – сказала Джилл. – Она бы меня поняла. Но теперь, когда она умерла, я этого сделать не могу. Я поставлю только одну эту картину.
«Горящая палуба» взлетела как космический корабль. Как можно догадаться, в фильме рассказывалось о пожаре на корабле. Конкретно речь шла о нефтяном танкере, горящем в Персидском заливе. В фильме были террористы, было немало секса. Главный террорист, Аль Пачино, заживо сгорал во время пожара, защищая свое правое дело.
Судя по тому, какие полчища зрителей повалили на этот фильм, можно было подумать, что американцы, как нация, сплошь состоят из пироманьяков. За шесть месяцев фильм Леона собрал семьдесят восемь миллионов долларов. И этот рекорд продержался почти целый год, пока его не побили знаменитые «Челюсти». Одним махом «Горящая палуба» сразу создала три репутации: самому Леону (это, по большому счету, была его самая крупная победа), Джилли Легендре (он был постановщиком) и Бо Бриммеру. Великолепно рассчитав время, Бо сумел удрать из студии «Метрополитен» и возглавил постановочный отдел на студии «Юниверсал пикчерз». Это произошло в ту самую неделю, когда туда принес свой проект Леон.
Ни одно из этих обстоятельств особого отношения к Джилл не имело. Мало значило для нее и то, что постановщик, для которого она перестала работать, был известен миру кино ничуть не хуже, чем она сама. Имена Джилл и Джилли были настолько популярны, что газетчики, освещающие светские новости, сразу же попытались представить дело так, будто бы между ними существует роман. Если есть на свете что-нибудь, искренне восхищающее Голливуд, то это, наверняка, аллитерация. Пока шли съемки «Горящей палубы», и, несколько месяцев после выхода фильма на экраны, все ловкие журналы печатали слухи о том, что Джилл и Джилли стали – как газетчики выражаются по сей день – «больше, чем просто друзьями».
И действительно, Джилл и Джилли отлично ладили друг с другом. Но отнюдь не потому, что у них был роман, а потому, что оба они были до смерти влюблены в свою профессию. Иначе говоря, они были одержимыми профессионалами. Джилли Легендре был очень интересным постановщиком, и никогда не волновали его тесные связи с международной авиакомпанией. Джилли даже склонил одного старинного друга своей семьи, а именно Аристотеля Онасиса, сдать в аренду студии «Юниверсал пикчерз» танкер, причем за очень низкую цену.
Для Бо Бриммера «Горящая палуба» стала воистину рискованной ставкой. Фильм стоил огромных денег. И если бы он провалился, то Бо, скорее всего, оказался бы с голой задницей (просто в дураках). Но то, что сделал Леон О'Рейли, хотя и непреднамеренно, как оказалось, свело вместе двух самых трудолюбивых во всем Голливуде, самых мобильных молодых людей с кипучей энергией, я имею в виду Бо и Джилли. Джилли происходил из аристократического французско-швейцарско-креольского семейства. В то время, когда он взялся за «Горящую палубу», Джилли весил где-то за сто тридцать, а Бо – чуть больше пятидесяти, да и то если насквозь промокнет. Бо был родом из Литл-Рок, где работал газетчиком. Он и теперь выглядел как газетчик из Литл-Рок.
По иронии судьбы, в этой тасованной колоде карт совсем потерянной оказалась Бетси Руссель-О'Рейли. Она терпеть не могла Персидский залив, ей претили рощи деревьев на Холмбейских холмах, столь непохожие на бостонские. И не прошло и года, как она вернулась к себе на Восток. Вот когда могли бы повыситься акции бедняжки Джуни.
Джилл, разумеется, как всегда тщательно занялась своим кропотливым делом. Возможно, ей бы вручили за этот фильм «Оскара». Но в тот год перст судьбы указал на одного стареющего художника-постановщика из Австрии. Его звали Бруно Химмель, и он был одним из моих старых дружков-собутыльников. Когда-то Бруно работал над новой и довольной неуклюжей версией картины «Копи царя Соломона». Это был яркий пример неверного расчета, когда студия «Фокс» потратила огромные деньги. Эта афера дорого обошлась Бруно. Однажды ночью, вдребезги пьяный, он забрел в густой кустарник, а там, уставший от бесконечного рычания львов, побрел Бог знает куда, наткнулся на навес, где лежало разнообразное оборудование, зацепился за что-то и свалился на связку дротиков, в результате чего один его проницательный синий глаз оказался проколотым.
Пожалуй, я был единственным человеком, который вполне чистосердечно рассердился, узнав, что Академия нашла это неуклюжее творение Бруно достойным премии Оскара. Меня это рассердило, главным образом, потому, что я давно знаю Бруно как доброго милого песика.
Так или иначе, но когда было наконец твердо решено объявить в печати, что для режиссуры приглашается женщина, тут как раз и оказалась Джилл. Квалификация Джилл оценивалась кинопромышленностью Голливуда как дар Божий. У нее уже был один «Оскар». И если бы не злосчастная связка дротиков, наверняка, она бы получила еще одного. Все знали, что Джилл упряма. Но, честно говоря, все режиссеры упрямы. И никто из них ни разу по собственной воле не прислушивался к тому, что принято считать здравым смыслом.
Кроме того, у Джилл было нечто, намного более важное и существенное, чем ее несомненный талант: у нее был сценарий, по которому можно было тут же снимать фильм. Джилл и двое ее друзей-актеров, которых звали Питер Свит и Анна Лайл, написали этот сценарий давно, еще в шестидесятые годы. Тогда они снимали на троих крохотный пляжный домик возле Малибу. Сценарий этот так долго блуждал по разным студиям Голливуда, что все забыли о его существовании. Точнее говоря, о нем забыли все, кроме Лулу Дикки, рекламного агента. И еще его помнил старый Аарон Мондшием, патриарх студии «Парамаунт». В данном конкретном случае мистер Монд, а именно так он просил себя называть, успел на шажок опередить весьма опасную Лулу.
Аарон купил сценарий, заплатил Джилл, Питеру и Анне, и всего за какие-то день или два до того, как Лулу Дикки вспомнила о нем. Столь несвойственную Лулу забывчивость, скорее всего, следует отнести на счет ее тогдашнего дружка, доставлявшего ей немало хлопот, рок-звезды по имени Дигби Баттонз. У него была привычка к наркотикам, и раз в несколько недель он регулярно «сходил с колес». Имя Лулу постоянно фигурировало в газетах, потому что ей приходилось все время разыскивать Дигби, которого доставляли на «скорой» то в один, то в другой госпиталь. Лулу была высокого роста – почти под два метра, и любовные утехи этой парочки не давали никому покоя.
В описываемом нами случае любовь оказалась вредной для бизнеса. Говоря по существу, подкрепилось одно из самых известных высказываний Лулу: «Траханье портит мозги». Эту мудрую мысль Лулу выразила в одном из своих интервью для газеты «Ежедневная одежда для женщин», когда редакция этой газеты пожелала торжественно отметить восхождение Лулу на должность рекламного агента. В этот раз газета совершила беспрецедентный поступок – опубликовала слова Лулу в их буквальном смысле, не поставив даже крохотных кавычек. И поскольку благодаря этой фразе популярность Лулу выросла еще на один-два пункта, она превратила эти слова в своего рода девиз и даже выгравировала их на пластинке из золота и слоновой кости, повесив ее у себя в офисе.
В случае с Дигби, эти фривольные слова, пожалуй, не совсем подходили, потому как все знали, что Дигби так перебирал с наркотиками, что у него ничего подняться просто не могло, даже если он и не был в веселом состоянии. По правде говоря, Лулу просто ненавидела Джилл, и потому выбросила ее сценарий за много лет до этого. И допустила непростительную для профессионала оплошность. В ту самую минуту, когда Лулу вдруг вспомнила о сценарии Джилл, она даже не подумала, что можно легко стащить копию этого сценария и заново его перечитать. Лулу немедленно позвонила Бо Бриммеру и предложила ему свой проект нового фильма. По ее проекту, режиссура возлагалась на Джилл, переработать сценарий должен был Тул Петерс, а на главную роль назначалась Шерри Соляре. И поскольку Шерри была одной из двух звезд, еще остававшихся незанятыми, которые могли бы сразу принести финансовый успех, Бо проект Лулу заинтриговал. Сам он сценария Джилл и в глаза не видел. Ведь еще до того, как Бо приехал в Голливуд, этот сценарий превратился во всеми забытую стопку бумаги. И все же Бо был готов купить предложение Лулу, рассчитывая на возможную удачу, если сценарий можно будет хоть как-то реализовать в фильм.
И вдруг Лулу узнала, что сценарий только что купил Аарон Мондшием. Ей сказала об этом Джилл. Лулу приехала на машине домой и впала в такую ярость, что две ее горничные тут же уволились, а Дигби Баттонз решил, что ему лучше пожить в госпитале. Потом Лулу успокоилась и принялась за проведение спасательной операции. Фильм еще даже не запустили для съемок, а она уже уговорила и Питера Свита и Анну Лайл, чтобы они отделались от своих агентов, с которыми подписали контракт на этот фильм, и подписали бы его с ней.
Пит и Анна были хорошими актерами. Их карьера не вполне соответствовала их подлинным способностям. Это весьма обычно для Голливуда – слишком обычно, чтобы об этом говорить. Чаще всего они работали на телевидении, снимались в каких-то роликах по заказу фирм «Гансмоук» и «Маркус Уэлби» и тому подобное. Многие из таких роликов делали на студии «Уорнерз бразерз», и потому я время от времени сталкивался там с Анной и Питом. Анна была брюнетка с высокой грудью, полная и краснощекая. Ее лицо постоянно выражало какое-то раздражение, но у нее был особый комедийный дар. Если бы Анна появилась в Голливуде в пятидесятые годы, когда она была худой, она бы, возможно, поднялась до уровня Линды Дарнелл или даже Энн Шеридан. Анна была недостаточно красива. Питер был парень крупный, с толстой мордой и печальными глазами; он обладал шармом, но был несколько скован и излишне самокритичен.
Не сомневаюсь, они очень обрадовались, что наконец-то их сценарий купили. И были счастливы, что получат в новом фильме роли. Тем не менее, приглашение, полученное ими от Лулу Дикки, наверняка повергло их в шок. В конце концов любому актеру может повезти и он/она может получить роль в картине. Правда, для этого надо достаточно долго ошиваться в Голливуде и непрестанно работать. А вот завоевать благосклонность Лулу – это уже было совсем другое дело: у Лулу было чутье на фильм-победитель. Такой же нюх был и у старого Аарона. И этот запах победы докатился до самого Бо Бриммера, и даже перевалил через холмы студийного городка. Как это стало возможным, было загадкой для всех. Ведь почти целых десять лет сценарий никто не перечитывал. Режиссер был непроверенный. Не было отснято ни одного-единого кадра! И, тем не менее, все свершилось. Три самых чутких носа во всем Голливуде пронюхали про сценарий под названием «Так поступают женщины». А из всех троих самый острый и быстрый нюх оказался у старика Аарона.
Лично я был просто счастлив от этой сделки, отчасти из-за Джилл, но больше всего из-за Анны и Пита. Они были членами самого старого клуба в Голливуде – клуба тех, кто умеет ждать. Они не принадлежали к разряду все знающих и все умеющих. Три минуты экрана в сериале об Уолтонах, или же десять минут в каком-нибудь сверхдорогом вестерне, снятом в Старом Туксоне, – даже это, по их мнению, было удачей. Имена Анны и Пита были известны только самым отчаянным киноманам. Пит и Анна были всего лишь частью голливудского войска, которое разбивает лагеря в каньонах, а из них доходит до самой Долины, потом возвращается в Санта-Монику и снова движется в Долину. И пока все это происходит, солдаты этого войска женятся и разводятся, трахаются и опять трахаются.
Ни Пит, ни Анна не были в такой хорошей форме, как Джилл, которая с самого своего приезда в Лос-Анджелес не занималась ничем другим, кроме работы. Эти же двое находились в состоянии ожидания очень давно. А с людьми такого рода никогда ничего нельзя знать наверняка. По крайней мере, до того самого момента, когда начнет работать камера.
Бо Бриммер, при всем его быстром уме, никогда бы не стал их снимать в своем фильме. Бо в таких делах был новичок – он все еще работал, придерживаясь каких-то концепций. Старина Аарон был другим. Люди – и, разумеется, пресса – любили называть его старой лисой, что с их стороны было до абсурдного деликатно. Этот страдающий одышкой, вечно сердитый и вредный старик, у которого была самая длинная и, насколько мне известно, самая сильная челюсть во всей Америке, никогда не был лисой. Он был старым волчищем. С высоты своего освещенного прожекторами логова, расположенного над Мульхоллендским проездом, он все время взирал вниз на город, который впервые узнал еще в 1912 году. Мне нравится думать, будто старый Аарон находится там и поныне – на этих не модных теперь холмах, возвышающихся над Голливудским шоссе. Будто бы его взору открывается весь город. Дом Аарона находился на самой высокой точке холмов, откуда был прекрасный вид и на Бассейн и на Долину.
У Аарона была такая длинная челюсть, что если вы стояли к нему слишком близко и он вдруг к вам поворачивался, то ударом подбородка он мог вас запросто свалить с ног. Я сам это видел на одной вечеринке где-то в тридцатых годах. Тогда он свалил одного актера, игравшего небольшие характерные роли. Его звали Свини Мак-Каффри. Висок Свини оказался как раз на уровне подбородка Аарона. А уж если так получалось, Аарон никогда не спешил к вам на помощь – по его мнению, вам просто не следовало бы стоять от него так близко. Он был старым волчищем с Холмов. И он стал снимать Пита и Анну, только доверяясь своему инстинкту; инстинкту не в отношении их самих, а по отношению к Джилл. Аарон просто позволил ей пригласить ее друзей, потому что он хорошо знал, что, получив его разрешение, Джилл сумеет все раскрутить как надо.
И он оказался прав. Благодаря режиссуре Джилл, и Пит и Анна прекрасно раскрылись. Разумеется, никого не задело то, что эти роли они когда-то написали для себя сами.
Фильм «Так поступают женщины» рассказывал о жене автомобильного дилера, добившегося самого большого успеха в мире. Такой суперделец действительно существует; он живет в Калифорнии. В течение многих лет он был и продолжает быть слишком знакомой для всех фигурой, для тех, кто смотрит вечерние телевизионные программы. Много лет подряд этот сверхэнергичный деятель мог в любой момент прервать любимые Анной, Питом и Джилл кинофильмы и появиться на экране, чтобы пройтись гоголем перед тысячами новых машин. Наконец все трое утратили к нему всякую неприязнь, и он стал вызывать у них большое любопытство. И тут Пит придумал страшное начало фильма. Герой-делец часто вводил в свое действо львов, слонов и других экзотических зверей. Были у него на экране и ослики, и пони, и козлы, и все, что угодно. Делалось это для того, чтобы в то время, как родители заполняют свои кредитные заявки, можно было как-то развлечь детишек. Пит задумал такую сцену, когда один из львов вдруг впадает в ярость, бросается на сверхдельца и какое-то время терзает его. А потом убегает, унося в своей пасти ослика. Разумеется, все это должно было бы происходить в прямом эфире. А мы должны были за всем наблюдать, глядя на экран через плечо жены дельца, которая лежит одна в своей огромной постели в их роскошном доме в Пелисайдс.
Именно эта сценка, от которой потом отказались, положила начало милому небольшому сценарию про жен, обманутых своими мужьями. Пит исполнял роль коммивояжера, Анна же выступала в роли его зачуханной, затраханной, неунывающей, но, в конечном счете, озверевшей супруги. В кульминационный момент фильма она переодевается до неузнаваемости, приходит туда, где ее муж торгует машинами, и покупает у него новенький сверкающий «шевроле»… А потом наезжает на нем на своего мужа как раз в тот момент, когда он дефилирует в телевизионном кадре. Так мужчина-шовинист справедливо получает то, что заслужил. На мой вкус, все это было чуточку прямолинейно, но ведь фильм этот делал не я.
Поскольку все происходило в Калифорнии, где никакая публичная реклама никому принести вреда не может, наша троица безо всякого труда уговорила того самого не киношного, а подлинного коммивояжера, который вдохновил их на написание сценария, и он разрешил им снимать фильм прямо на стоянке продаваемых им машин. Когда Джилл показала мне в «Парамаунт» черновик сценария, я уже знал, что старик Аарон заключил поистине достойную сделку. На фильм ушло чуть больше миллиона (а примерно треть этой суммы стоила сама по себе Шерри Соляре).
Мне было странно, что Джилл стала режиссером. С одной стороны, у нее абсолютно не было никакого тщеславия, а режиссерам необходимо быть тщеславными, как, скажем, рыбам нужны жабры. С другой стороны, мне казалось, что Джилл всегда очень дорожила своим уединением. А уж какое там может быть уединение у режиссеров! Они все время живут в окружении толпы, совсем как политики. И, наконец, у Джилл было необычайно обострено чувство ответственности. Мне бы и в голову не пришло, что ей вдруг захочется отвечать за сумму в миллион долларов, принадлежащих кому-нибудь другому. Но, возможно, я ошибался. Пожалуй, я знал Джилл не настолько хорошо, как мне того хотелось. Ей уже было далеко не двадцать четыре, когда она была очень милой, но весьма замкнутой девушкой, и тогда ей действительно хотелось только одного – рисовать. Теперь ей было тридцать семь, и перед ней маячила слава.
Я же, напротив, как и раньше, по-видимому, не замечал ничего, кроме смотревших на меня пары настойчивых серых глаз.
– Что? Я забыл, что ты спрашивала, – сказал я.
– Мне кажется, ты начал жить в прошлом, – сказала Джилл. – Ты никак не можешь взять в толк, о чем мы говорим.
– Я бы мог жить в будущем, – произнес я.
– Если уж ты заговорил о будущем, значит, ты сейчас думаешь о том, как бы тебе подцепить какую-нибудь богатенькую девицу, – сказала Джилл. – Догадываюсь, что именно потому-то ты и согласился поехать в Нью-Йорк. Наверное, у тебя там остались две-три таких штучки и тебе надо их повидать.
Я решил быть честным, хотя бы для того, чтобы внести какую-то новизну.
– Солнышко, я не был в Нью-Йорке лет двадцать, – сказал я. – И совсем не обязательно, чтобы кто-то повез в Нью-Йорк меня. Последняя моя поездка была в Пойнт-Бэрроу, на Аляску, когда мы снимали «Индейский чум». А за несколько лет до этого мне пришлось поехать в Аргентину, потому что Тони Маури настаивал, чтобы мы делали с ним вместе фильм «Гаучо бросает перчатку».
Когда я уже произнес эти слова, я вдруг вспомнил, что действительно была в это время и некая безутешная Бетси Руссель О'Рейли; она существовала где-то там на перешейке, покрытом лесом. И мы с ней пару раз очень по-дружески поболтали.
– Ты не догадалась об истинной причине, из-за которой я согласился поехать, – сказал я. – Ну, я могу тебе сам сказать. Я согласился из-за «Разнообразия».
Джилл ничего не поняла.
– Я говорю о журнале под названием «Разнообразие», – сказал я. – Я не имею в виду разнообразие в житейском смысле. Ты знаешь эти маленькие конвертики, которые у них в этом журнале? Это те четыре категории, которые обозначают, кто куда едет: из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, из США в Европу, а из Европы – в США. Я никогда в эти конвертики своего имени не вносил. Мне кажется, этого слишком мало, чтобы что-то узнать о человеке. Особенно если учесть, что почти всю свою жизнь, черт побери, я провел в кинопромышленности. Может быть, если бы я поехал с тобой, я бы мог заполнить эти конвертики дважды, один раз – из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, а другой – из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, когда мы будем возвращаться. Мне кажется, это будет даже несколько романтично.
Джилл молча и упорно смотрела на меня. Когда Джилл молчала, все было совсем не так, как когда она была просто спокойной. Обычно она и была спокойной – такая у нее манера поведения. И мне это было очень приятно. Но когда Джилл вместо спокойного состояния погружалась в молчание, происходило нечто совсем не столь приятное. Я никогда не мог долго выдерживать молчание Джилл. Так бывает со свистком для собак – звук этого свистка переносят только собаки, хотя от него могут трескаться яйца. Я и был тем самым яйцом, которое обычно трескалось от молчания Джилл.
– Ну перестань же, – сказал я. – Я ведь пошутил. Мне на самом деле абсолютно безразлично, напечатают в «Разнообразии» мое имя или нет.
Джилл передернула плечами. Совершенно неумышленно я затронул ее сокровенные чувства. Ее до глубины души задела сама мысль о том, что вечный поденщик, день и ночь вкалывающий на пеньковой фабрике, ни разу не удостоился чести увидеть свое имя напечатанным в газете своей отрасли. В такой тонкой восприимчивости к мелким и деликатным вещам проявлялось одно из подлинных режиссерских достоинств Джилл. Однако в каждодневной обычной жизни подобная восприимчивость имела и свои недостатки.
– Ты уж слишком серьезно ко всему относишься, – сказал я. – Конечно, мне действительно было бы приятно прочитать свое имя в одном из этих списков, но это не так уж и важно. Половина моей души не даст и кусочка дерьма (это лишь действует на нервы, и все).
Джилл с отвращением вздохнула. Слава Богу, издала хоть какой-то звук.
– Вся эта заваруха меня утомляет, – сказала она. – Мне даже подумалось, что уж лучше бы я этого фильма вообще не делала.
Она и впрямь выглядела усталой, а под глазами появились маленькие темные круги. Так выглядит женщина, очень уставшая от жизни. Я это понимал. Жизнь все время чего-то требовала от Джилл, не давая особых поводов для вдохновения. Такая жизнь приносила усталость, а не удовлетворение. Отчасти в этом была виновата сама Джилл, потому что она ко всему относилась слишком серьезно, как я только что сказал. В действительности это означало, что Джилл приходилось решать бесконечное множество запутанных вопросов, разматывать огромный клубок всевозможных нравственных проблем, от которых можно было сойти с ума. И как бы Джилл ни старалась, все равно ничего никогда не получалось так, как ей хотелось.
– Вся веселая часть этого фильма кончилась, – добавила она, поджав губы.
В этом Джилл была права. Теперь ее ожидала ужасная скучища рекламы. А эта часть нашей жизни доставляет удовольствие лишь немногим королям эгоцентризма.
– Я собираюсь поехать, – сказал я. – И поеду. Не грусти! Мы там совсем неплохо проведем время. Ты только мне скажи, в каком отеле ты хочешь остановиться. Может, и мне удастся заполучить там какую-нибудь комнату в конце холла.
– Гостиница называется «Шерри» и еще как-то, не помню точно, – сказала Джилл. – А ты можешь просто расположиться у меня в номере. Как я понимаю, мне предоставят люкс.
– Так не пойдет! – сказал я. – Тебе придется постараться и хоть пару дней соблюдать все условности, это нужно ради твоего же фильма. И пусть твой люкс будет каких угодно размеров, но ты не можешь давать там пристанище такому старому брюзге, как я. Я уже слишком стар и не могу сойти ни за любовника, ни за гофера – «поди-подай». И я тебе ни отец, ни дядя. А если я буду жить у тебя, пресса не будет знать, как это все толковать, что само по себе будет фатально: пресса должна знать, как и что ей толковать. Если же я буду жить у тебя в люксе, все просто решат, что мы с тобой трахаемся, а как это будет выглядеть со стороны?
Настроение у Джилл стало чуть получше. Она с вызовом взглянула на меня.
– Ну ладно! – сказала она. – Значит что? Если, как я понимаю, я – великий режиссер, то мне разрешается питать слабость к старым хрычам с большим пузом, я тебя правильно поняла? Ладно, забудь про комнату. Об этом позаботится киностудия.
– Ты наивный ребенок, – сказал я. – Я ведь работаю на студии «Уорнерз бразерз», ты не забыла? А твой фильм – экстравагантность студии «Парамаунт». То, что ты вот-вот принесешь им огромные миллионы, еще совсем не значит, что ты можешь ублажать своих психованных дружков и бесплатно селить их в отеле.
Разумеется, Джилл не придала должного значения моему столь хорошо продуманному анализу ситуации с комнатами. Она лишь подняла на меня глаза, и рот ее скривился в презрительной улыбке. А потом она отвернулась к окну и снова уставилась на улицу.
– Ты бы в моей комнате все равно не стал жить, – сказала она. – Я тебя знаю. Тебе нужна своя собственная комната, просто на тот случай, если ты вдруг наткнешься на какую-нибудь дебютанточку.
ГЛАВА 3
Когда дело доходило до взвешенного анализа, тут мы с Джилл были на равных. Она остудила меня по поводу комнат, поскольку об этом встал вопрос, но один момент в нашем разговоре она, видимо, полностью не осознала. Она нашла слова, которые наиболее точно подходят, чтобы описать мой метод обращения с женщинами, если, конечно, это можно назвать методом: я на них натыкаюсь.
Одна из причин, объясняющих, почему я продолжаю жить в Лос-Анджелесе, заключается в том, что этот город буквально битком набит женщинами. В нем можно где угодно споткнуться и упасть, но где бы это ни случилось, ты непременно свалишься на какую-нибудь женщину. Я проделывал это тысячу раз. И нередко, если мне выпадает удача, я даже могу свалиться на таких дам, которые приехали в Лос-Анджелес совсем недавно. На тех же дам, которые живут здесь лет десять или около того, я стараюсь не натыкаться – как и у всех других цветов пустыни, у них за это время успевают вырасти шипы.
Но когда женщины попадают сюда впервые, то и солнце, и морской бриз, и расслабленность, и ни к чему не обязывающая болтовня, характерная для Голливуда оказывает на них просто завораживающее воздействие. Иногда такое состояние длится три или даже четыре года. Оно прерывается лишь периодами какого-то внутреннего беспокойства и непонятного одиночества. Такое беспокойство и замешательство обязательно проявляются острее, если дама приезжает в Лос-Анджелес с Востока – я имею в виду восточные штаты Америки. Объясняется это различием вкусов. Можно с уверенностью сказать, что на протяжении первых лет своего пребывания в Лос-Анджелесе эти милые, только что приехавшие сюда дамы окажутся чрезвычайно компанейскими. В целом, благодаря моей очевидной беспомощности и уязвимости, я с ними преотлично ладил. Очень немногие женщины могут устоять против беспомощных мужчин: это так помогает им раскрыть свои таланты!
Памятуя об этом, я всегда тщательно старался избегать каких-либо новых познаний, если для этого надо было делать нечто более сложное, чем приготовление напитков. В очень-очень давние времена я, бывало, изо всех сил старался привлекать к себе женщин, демонстрируя перед ними свое превосходство. Но это не принесло мне ничего, кроме того, что иногда я ощущал себя мазохистом. Именно моя любимая жена Клаудия, моя неизменная королева, и убедила меня, что для женщин куда более привлекательным качеством мужчины является его неполноценность, а не превосходство.
Клаудия превосходила меня во многих отношениях. Но она меня обожала. Достаточно сказать, что она была олимпийской чемпионкой по плаванию. Ее выступление на Олимпийских играх затмил один только Джонни Вайсмюллер. И он же продолжал затмевать ее и в кинофильмах. Там не менее, в лучших своих фильмах она все равно умудрялась продираться через все преграды. А кроме этого она умела и отлично готовить, и украшать дом, и выращивать цветы, и прекрасно справляться с дюжиной всяких других дел. Достичь ее уровня мне было не под силу ни по талантам, ни по чисто человеческим качествам, не говоря уже о силе духа. Когда мы с ней познакомились, у меня была опубликована пара романов, совсем небольших и очень напыщенных. Я уже решил, что писатель из меня не получится, и потому занимался на разных студиях всякой поденщиной. Я писал сценарии для вестернов, для фильмов про джунгли, для разных сериалов и короткометражек, а еще для всевозможных пропагандистских картин. Эта поденщина никак не разрушала мою чувствительную и артистическую душу просто потому, что таковой не существовало. Мне просто здорово повезло – найти такое ремесло, которое мне нравилось и для которого вполне хватало моей компетенции. Какое-то время Клаудия вела со мной беседы о том, чтобы я написал по-настоящему хороший роман. Но мне кажется, делала она это только потому, что ей хотелось надеяться, что когда-нибудь я все-таки повзрослею.
И в конце концов я действительно повзрослел – тогда, когда она умерла. А до того в этом не было никакой необходимости, пожалуй, это было даже нежелательно. Для Клаудии я всегда был ее мальчишкой-горлопаном, ее возлюбленным, ее капризным сыном.
Год или два после ее смерти, когда я без особого энтузиазма начал волочиться за другими женщинами, я изредка, вернее, почти всегда, стал замечать, что мне лучше притворяться перед ними неполноценным. Но в большинстве случаев я и был неполноценным, однако это мне мало помогало. Женщины очень точно знают, какую роль в чисто человеческих отношениях надо отводить интеллекту. Иногда благодаря уму ты можешь получить обед, но чтобы трахаться ум не обязателен. Тут всегда срабатывают более мощные факторы, скажем, красота и уродство, зависимость и независимость, жадность и необходимость. Я обычно во многом оказываюсь хуже по самым очевидным показателям, чем те остроумные и дорогие дамы, в чьем обществе я всегда нахожусь. И, тем не менее, они продолжают падать на меня одна за другой, как выброшенные за ненадобностью наряды.
Джилл это приводит в ярость. Она никак не может понять, что же такого есть во мне, чего они не замечают в своих красивых и ухоженных мужьях.
Но при этом у меня никогда не было полной уверенности, что Джилл ко мне привязана настолько, чтобы самой понять, что же эта ее привязанность значит. Ей, может, и в голову не приходит, что обычно страсть дает ответ на какой-то очень важный вопрос. В случае со мной и теми женщинами, которые, вроде бы, уж слишком для меня хороши, вопрос, на который дает ответ страсть, состоит в том, существует ли на свете что-нибудь действительно реальное, помимо красоты и денег. По крайней мере, именно на этот вопрос страсть дает ответ моим дамам. Для меня же этот вопрос скорее заключается в следующем: «Что мне делать без Клаудии?» Эти дамы решают мой вопрос на время. Но если ответ чисто временный повторять достаточно часто, он приобретает степень постоянности. А вот эта степень, разумеется, и есть все то, чего я от них жду.
У этих юных женщин такие аккуратненькие лодыжки, высокие скулы, прекрасное образование, блестящие глаза, маленькие грудки и дорогие наряды. И они по-прежнему приходят в мое бунгало, а нередко – ко мне в постель. Они приходят ко мне, невзирая на то, что я стал старым, что я растолстел, что я крепко выпиваю. Моя социальная шкала гораздо ниже их шкалы. И я до сих пор влюблен в женщину, которая уже умерла. Это их отношение ко мне лишь увеличивает раздражение Джилл против представительниц ее собственного пола. От их глупости она лезет на стену. А то, что я всегда с готовностью помогаю им творить столь очевидную глупость, неустанно служит яблоком раздора между мной и Джилл.
Неразумность человеческих поступков вызывает у Джилл нечто вроде отвращения, как я не раз говорил. Мне иногда кажется, Джилл даже не знает, что дает несовместимость. При несовместимости я получаю определенный выигрыш. Но, по правде говоря, своим успехом у женщин – а он весьма скромный – я обязан только одному своему качеству: способности быть к ним внимательным. В этой способности нет ничего таинственного, но встречается она редко, по крайней мере, у мужчин. Мне нравится думать, что особенно редка она в Лос-Анджелесе, но на самом-то деле я этого не знаю. Возможно, столь же редко она встречается везде. А, возможно, истина состоит лишь в том, что только такие мужчины, как я, которым в жизни больше уже делать нечего, могут себе позволить обращать серьезное внимание на женщин.
В этот самый момент, когда я осознавал, что настоящий писатель из меня не получится, а потому никакой важной художественной задачи мне не решить, я превратился в серьезного дамского угодника. Правда, лет двадцать пять кряду я был дамским угодником всего лишь для одной дамы. Я сделался кем-то вроде Пруста для женщин.
Где-то у меня в памяти застрял каждый ее смешок и каждый ее шепоток. Мы с Клаудией познакомились в студии «Републик», когда я писал один или два эпизода для сериала «Ниока», в котором снималась и она. Несколько раз мы с ней вместе завтракали у Шваба, раз или два в воскресенье прокатились на машине в Санта-Монику и полюбовались там волнами. И вот с таких начинаний, которые никоим образом не были ни оригинальными, ни даже очень настойчивыми, мы вдруг решили пожениться. Наша женитьба заполнила все двадцать пять лет нашей совместной жизни. Разумеется, не всегда все бывало гладко. Можно было бы сказать, что некоторые годы оказались не слишком удачными. Например, у Клаудии было три любовных связи, в то время как я за всю нашу супружескую жизнь пофлиртовал всего один раз, когда отважился уехать на одну ночь в Карсон-Сити. Но, в конце концов, ни одна идиллия не тянет на великую книгу, и ни одно даже самое великолепное супружество не может быть идиллией.
Я вернулся с могилы Клаудии, неся в себе множество воспоминаний. Тогда же появилась и эта моя способность обращать внимание на женщин. С тех самых пор эта способность помогла мне не быть в одиночестве. Именно благодаря ей я обрел Джилл. Когда Джилл приехала и начала работать на студии «Уорнерз», а это было вскоре после вручения ей «Оскара», она все еще выглядела как девочка, которая никак не готова покинуть среднюю школу. До этого я уже в течение нескольких лет был с ней знаком через Тони Маури, но это знакомство было чисто шапочным. У нас с Джилл не было одинаковых слабостей, а именно благодаря им люди обычно и делаются друзьями, будь то в Голливуде или где угодно еще.
Но как только она попала на студию «Уорнерз», мы очень скоро стали питать друг к другу серьезную слабость. Конечно же, все началось с меня, поскольку я по натуре рыцарь. Я непрестанно замечал ее у студийного буфета. Тогда она была очень тощая, с короткими волосами, в неизменных поношенных джинсах, резиновых теннисных тапочках и бумажном спортивном свитере, который надевают для бега трусцой. И почти столь же неизменно вокруг нее надоедливо кружились трое или четверо мужчин.
Джилл могла не меняться, но мужчины вокруг нее менялись. На мой взгляд, они представляли собой сборище самых мерзких идиотов во всей округе. Это была череда племенных жеребцов с большими претензиями. В социальном плане эти представители мужского пола прекрасно отражали весь спектр голливудского общества, начиная от рабочих-постановщиков, бутафоров и микрофонщиков, вплоть до директоров-исполнителей. Мое первое знакомство с Престоном Сиблеем-третьим фактически произошло именно тогда, когда он кружился вокруг Джилл, только что сойдя с самолета, доставившего его прямо из Локуст-Уоллей.
Я с одного взгляда оценил ситуацию – как когда-то писали в журналах, напечатанных на дешевой бумаге. А ситуация была такая, что целое сборище дебилов надоедливо вертелось вокруг одной умной женщины, для общения с которой – им следовало знать это заранее – они абсолютно не годились. Когда меня вынуждают обстоятельства, я по отношению к представителям своего пола могу проявлять такое же раздражение, какое Джилл проявляет по отношению к женщинам. Мне было совершенно ясно, что ни один из этих докучливых поклонников Джилл не имел ни малейшего представления, что же он будет с ней делать, если вдруг сумеет ее собой заинтересовать. Однако, видимо из чистого упрямства, ни один из них от нее не отходил, как будто Джилл была единственной из всех голливудских женщин, на которую стоило тратить время.
В те дни Джилл была еще слишком застенчивой и вежливой и не могла прямо послать их куда подальше. К слову сказать, она и сейчас такая же. А тогда, когда она работала на студии «Уорнерз», большая часть ее обеденных перерывов уходила на то, чтобы отражать сексуальные притязания со стороны непрошеных поклонников. Мне показалось, что такой способ проводить обеденные часы не мог ей не наскучить. Рассчитывая воспользоваться тем, что Джилл, как и я, дружила с Тони Маури, имевшим весьма дурную репутацию, я стал мало-помалу возникать возле ее стола. Потом я либо рассказывал какие-нибудь громкие, запутанные истории о старых голливудских делах, либо начинал читать нечто вроде короткой лекции о самой последней серьезной книжке, о которой узнал из книжных обзоров, ну, скажем, такой, как «Происхождение тоталитаризма». А претендовавших на внимание Джилл нахалов все это ужасно раздражало.
К моему удивлению, Джилл мои истории доставляли удовольствие. Ей нравилось слушать, как жили и крепко выпивали все те счастливые парни, которых я когда-то знал. Эти ребята наверняка бы сделали Голливуд воистину великим, если бы только им было это под силу. Но что еще удивительно, Джилл нравились и мои небольшие лекции.
Более того, она нашла и прочитала добрую половину из тех проклятых упомянутых мною книг. А потом меня и посрамила, или, по меньшей мере, довольно умело смешала с навозом. Джилл интересовало все, но особенно ее интересовали люди. Почему это они поступили именно так и не иначе?
Ей казалось, что я должен все знать. И, всего вероятнее, я всячески старался ее в этом убедить. Ни одно тонизирующее средство не оказывает на стареющего мужчину такого воздействия, как присутствие какой-нибудь сообразительной сероглазой студентки, которая с полным доверием будет внимать его речам, хотя он при этом может нести черт знает какую чепуху, вычитанную из книг, или изрекать заведомо ложные неглубокомысленные истины.
Тем не менее, на сей раз все сработало преотлично. К тому времени, как Джилл поняла, что я никакой не Сократ, а просто старый обманщик, она уже меня полюбила, а все остальное утратило для нее всякое значение. К тому же, окружавшие Джилл наглецы вскоре пришли к выводу, что перспектива с ней переспать совсем не стоит того, чтобы все время выслушивать мои басни, особенно, если учесть, что такая перспектива, в самом лучшем случае, могла возникнуть лишь в весьма отдаленном будущем. Прошло совсем немного времени, и за столом Джилл кроме нас двоих никого не осталось. По-моему, так это продолжается и до сих пор.
– Помнишь, как мы проводили время на студии «Уорнерз»? – улыбаясь, спросил я.
– Конечно, – ответила Джилл. – Ты тогда своими лекциями разогнал всех моих потенциальных приятелей. Кто знает, чего я лишилась из-за тебя? В конечном счете, может быть, мне бы кто-нибудь из них понравился.
– В те дни ты меня по-настоящему уважала, – сказал я. – Ты тогда считала, что я абсолютно все в жизни знаю.
– Да, – сказала Джилл и быстро кивнула головой, правда, через силу.
Такая манера была у нее давно. Она кивнула головой, чтобы показать, что в чем-то убеждена. Как-будто бы судьба – это длинный лестничный пролет, а она видит его до конца, до самой последней ступеньки.
А пока что Джилл накрыла рукой свою чашку с кофе, чтобы охладить официантский пыл притаившегося рядом азиата.
– Что это – твое мимолетное «да»? – спросил я. – Ты, как Молли Блюм, подтверждаешь разумность жизни?
– Да, ты действительно все в жизни знаешь, – сказала Джилл. – Просто ты не хочешь мне рассказывать слишком много за один раз. Это твоя книга. Если бы ты рассказал мне все, что знаешь, то бы мне больше не был нужен, и я могла от тебя уйти и оставить тебя. И тогда уж тебе бы никак нельзя было отделаться от всех твоих миленьких подружек. Как бы это выглядело, а?
– Ну, тогда мне бы не пришлось, как сейчас, по воскресеньям утруждать себя столь серьезными мыслями, в такое время, – ответил я. – Мы с тобой ведем какой-то странный разговор. Почему бы нам просто не поговорить о контрактах и о театральной кассе, как это делают все нормальные люди?
– Пойдем отсюда, – сказала Джилл. – Мне надоело нести вахту над этой чашкой кофе.
Я потянулся за счетом, но Джилл меня опередила.
– На сей раз богатой буду я, – сказала она. – А ты можешь дать чаевые.
Джилл уже стояла возле кассового аппарата. Она не скрывала своего нетерпения, пока я наконец-то с трудом выкарабкался из того, что только что служило нам ресторанной кабиной.
ГЛАВА 4
Выйдя на улицу, мы пошли пешком вниз по бульвару Сансет в сторону Ля Бреа. Стоял ранний ноябрь и было достаточно прохладно, а потому смог на холмах казался молочным. Квартал или два Джилл шла рядом со мной, держа руки в карманах джинсов. А потом, также неожиданно и неуклюже, как всегда, она подошла ко мне и взяла меня под руку. Она даже на какой-то миг прильнула щекой к моему плечу, как маленькая девочка, прижимающаяся к плечу своего папочки.
– Может быть, все обернется ужасным провалом, – сказала она. – Может оказаться, что я только зря потратила все эти деньги.
Я обнял ее за плечи и так, обнявшись, мы шли еще какое-то время.
– Интересно, сколько надо времени, чтобы дойти пешком до Сан-Бернардино? – спросила Джилл.
Я тоже не знал ответа на этот вопрос. Мысль о том, чтобы идти пешком в Сан-Бернардино, не пришла бы в голову ни одному здравомыслящему человеку.
– Мне кажется, они все считали меня фригидной, – произнесла Джилл чуть погодя.
– Кто это они?
– Да те парни из студии «Уорнерз», – сказала Джилл. – Те самые, которым ты до смерти надоел. Могу поспорить, что многие и до сих пор так думают.
– Почему ты вдруг об этом заговорила?
– Из-за тебя, – сказала она. – Я превосходно себя чувствовала, пока ты не сказал, что если я с кем-нибудь куда-нибудь еду, то все считают, что он обязательно мой приятель, с которым я сплю. А где же мне за эти-то два дня заполучить такого приятеля?
То, как она это говорила, показалось мне настолько забавным, что я сел на скамейку у автобусной остановки и от души захохотал. Джилл это смутило.
– Перестань смеяться, – сказала она.
На меня ее слова никак не подействовали. Проезжая мимо, возле нас притормозила машина, набитая мексиканцами-«чижанами». И им представилась забавная картинка – на скамейке у автобусной остановки сидит толстяк и хохочет, а на него в полной беспомощности взирает тощая женщина в джинсах. Кончилось тем, что Джилл села на скамейку рядом со мной.
– У тебя какое-то извращенное чувство юмора, – сказала она.
– Извини, – сказал я. – Просто ты очень смешно про это рассказывала. В этом вся твоя суть, а может, еще что.
Джилл подняла на меня глаза, как будто бы вдруг осознав, что и у меня тоже могут быть свои проблемы, и начала щекотать мне сзади шею.
– Да нет у меня никакой сути, – сказала она. – Раньше была, а теперь я ее потеряла. Я бы могла просто вот так вечно сидеть на этой старой скамейке и болтать с тобой. И была бы точно так же счастлива, будто ничего больше мне и не надо.
Мне кажется, смеялся я потому, что иначе бы просто заплакал, хотя в тот момент я при всем желании вряд ли бы мог точно сказать, из-за чего мне захотелось плакать. Джилл оказывала на меня странное воздействие. Во многих случаях ее высказывания – даже абсолютно невинные, хотя и чуть-чуть забавные из-за свойственной Джилл манеры излагать свои мысли, – оказывались весьма проницательными. А я, как правило, обрываю ее слишком громким смехом. Разумеется, это лишь означает, что я немножко выжил из ума, да только теперь это ни для кого не секрет.
– Ты бы могла мгновенно обзавестись приятелем, если только тебе этого действительно хочется, – сказал я. – Ведь ты одна из тех самых женщин, которых мужчины в Голливуде домогаются больше всего.
Мои слова Джилл проигнорировала.
– Я была бы абсолютно счастлива от поездки в Нью-Йорк, если бы только сумела сделать так, чтобы ты остановился у меня, – сказала она. – Но, конечно, так не получится, потому что мне, наверняка, придется участвовать в каком-нибудь конкурсе. И уж, конечно, совсем не в моем характере просить тебя на целую неделю воздержаться от твоих дебютанточек.
– Ну, хватит, прекрати, – сказал я. – Дебютанточки тоже люди.
– Прошу прощения, – сказала Джилл. – Не сомневаюсь, ты прав. Если кто-то в этом хоть что-то понимает, то уж это, наверняка, именно ты. – Джилл произнесла это отнюдь не милым тоном. На самом деле у ее фразы был такой оттенок, который просто не мог меня не задеть.
– Не говори со мною таким тоном, – сказал я. – Чего ты от меня хочешь? Я далеко не такой образец для подражания, как ты. Это ты трахаешься так добропорядочно, что даже в самую простую поездку не можешь поехать без того, чтобы не забивать себе голову всякой ерундой – а вдруг да какой-нибудь осел подумает о тебе плохо, если у тебя не будет приятеля, с кем переспать. Почему ты всегда стараешься делать именно то, чего от тебя, по-твоему, все ждут?
– Вероятно, потому что знаю – я никогда этого сделать не смогу, – сказала Джилл. Теперь ее глаза посветлели, а за минуту до этого в них промелькнула мрачная враждебность.
– У тебя какие-то перевернутые взгляды на жизнь, – сказал я. – Никого, к чертовой матери, не должно касаться, что ты делаешь. Неужели тебя действительно беспокоит, что думают люди о твоей интимной жизни? Ну, если тебя это и впрямь беспокоит, то тогда ты идешь неверным путем. Для многообещающих молодых женщин-режиссеров единственно подходящими возлюбленными могут быть только звезды рока, политики, президенты киностудии и французские фотографы. Делай свой выбор и принимайся за дело!
Язык у меня острый и злой, но и у Джилл он подвешен не хуже.
Глаза Джилл снова потемнели от злости.
– Возможно, я выберу Престона Сиблея, – сказала она. – Он возглавляет киностудию. А если я подцеплю его, то тогда, может быть, тебе придется еще на несколько недель заняться его женой.
Она встала со скамейки и направилась через Сансет в сторону холмов. Я тоже поднялся и пошел за нею следом. Там наверху был ее дом, и мой – тоже. Квартала на два Джилл опередила меня, а потом поднялась по кривой дорожке и скрылась из виду. Я пошел к ее небольшому бунгало из четырех комнат, в котором она жила последние несколько лет. Джилл сидела на розовых ступеньках своего дома. Лицо у нее было красным, но никаких слез я на нем не заметил.
– Я вел себя безобразно, – сказал я. – Да к тому же в день Святой субботы. Я считаю, что ты заслуживаешь морального возмещения и предлагаю вместе позавтракать.
– Заткнись, – сказала Джилл. – Лучше пошли в дом.
Как только я шагнул во двор ее бунгало, мимо меня пронесся на скейтборде какой-то малыш. Он мчался на бешеной скорости, и если бы наскочил на меня, мы бы оба превратились в арахисовое масло. Малыш был такой волосатый, что не будь на нем ярких подтяжек, я бы подумал, что на скейтборде несется какая-то светлая овчарка. Потом вниз по улице прогрохотали трое велосипедистов со стиснутыми зубами. Определить, какого они пола, было невозможно – я увидел только их зубы. Голливуд просыпался, хотя мне в этот час больше всего хотелось вздремнуть.
Я вошел в дом и прилег на большую белую плетеную кушетку. Она почти целиком занимала одну из стен в маленькой гостиной Джилл. Вскоре я проснулся и увидел, что в другом углу комнаты находится Джилл. Она сидела на синей подушке и тихо говорила по телефону. Вся комната была наполнена солнечным светом. Это было единственное просторное помещение во всем доме, и поначалу предполагалось, что здесь будет столовая, но Джилл устроила тут свою студию. Она поставила сюда чертежную доску, а на стеллажах под большими окнами аккуратно разложила связки журналов, книги, свои этюды и сценарии. На маленьком тиковом кофейном столике стояла бутылка «кровавой Мери». Я бы мог без труда дотянуться до нее рукой. А рядом с бутылкой лежал большой пучок сельдерея. До чего предусмотрительная женщина! Я тоже продемонстрировал предусмотрительность и стал как можно громче этот сельдерей жевать. Для меня это был единственный способ удержаться от желания подслушать, о чем говорит Джилл по телефону. Учитывая только что допущенную мною грубость, подобная попытка с моей стороны выглядела вполне уместной.
Я так подло поступил с Джилл потому, что не мог позволить себе никакой подлости по отношению к Пейдж Сиблей, жене Престона Сиблея-третьего. Пейдж только что почти закончила курс обучения в колледже Джо Перси. Она изучала тему «Реальная жизнь», и вскоре должна была туда вернуться, чтобы пройти курс по теме «Красивая личность». «Реальную жизнь» вроде бы продолжать не собиралась, и именно это главным образом и объясняло мое горячее желание сопровождать Джилл в Нью-Йорк. Престон Сиблей собирался в Нью-Йорк на фестиваль, хотя его картины заявлены не были. Фестиваль просто был предлогом для поездки на восток, а для Престона вполне годился любой предлог.
В то же время вряд ли бы Престон стал уговаривать Пейдж поехать вместе с ним в Нью-Йорк, потому что там жил ее любовник, который был у нее до меня. Это был один из самых лучших художников Америки, и, как и я, намного старше Пейдж. А Пейдж было всего двадцать пять и была она огненно-рыжая.
До того как Пейдж вышла замуж за Престона и переехала в Лос-Анджелес, ее волосы такими рыже-коричневыми не были. Но теперь у них появился тот золотой оттенок, против которого просто невозможно устоять. Такой цвет волос можно встретить только у тех женщин, которым посчастливилось обитать на крохотной территории земной поверхности, расположенной между Уильширским бульваром и отелем «Бель-Эйр». В определенные сезоны отдельные личности с таким экстраординарным оттенком волос могут иногда появиться даже в столь отдаленных местах, как Вествуд или даже Санта-Моника. Однако эти образцы будут отнюдь не самыми лучшими. Любое совершенство, будь то ножки, плечи, верхняя часть руки или же диафрагма, обычно встречается исключительно у тех, кто живет в вышеупомянутом замкнутом регионе. В других же местах цвет волос скоро становится слишком светлым и наводит на размышления о завтраках, состоящих исключительно из зерен пшеницы, и о чрезмерной заботе о здоровье. А в других случаях этот цвет становится слишком темным, что указывает на сверхувлечение пляжем.
Пейдж жила примерно в четырехстах ярдах от отеля «Бель-Эйр», и кожа у нее была такая, какую только можно всем пожелать, если говорить о женской коже. Если бы ум у Пейдж был столь же прекрасным, как ее кожа, то ее помыслы никогда бы не знали предела. Но я ничуть не хочу принижать ее ум: он у Пейдж был вполне приличный. Разумеется, месяцев эдак через шесть ее ум начисто опустошил мой собственный.
Однако этот ее ум не мог претендовать на конкуренцию с ее кожей. Пейдж была своего рода Эйнштейном среди всех золотистых шатенок. А мне просто повезло видеть ее столько, сколько мне хотелось.
Престон Сиблей ничего про меня не знал, а если бы узнал, ему было бы очень трудно в это поверить. Но он знал про ее любовника-художника, который жил в верхнем районе на Вестсайд. Женитьба не принесла Престону радости. Он относился к той категории продюсеров, которые никак не хотят поверить в то, что интерес, вызываемый ими у их жен, вполне естественно может быть вызван в равной мере и любым другим художником, даже если он очень дряхлый, омерзительный и бесчестный. Совершенно очевидно, что такая женщина, как Пейдж, отдала бы свое предпочтение не большому администратору, а художнику. Так размышлял и Престон, и вероятно, был потрясен до мозга костей, когда Пейдж порвала со своим художником и вышла замуж именно за него. Престон был милым и славным, но если бы ему попытались объяснить, что инстинкты умной женщины не меняются и остаются консервативными, он бы этому ни за что не поверил.
Престон и Пейдж были женаты уже года три или четыре, но Престон до сих пор в своей женитьбе сомневался. На Нью-Йоркский фестиваль он бы Пейдж с собою ни за что не повез, если б только ему удалось от этого отвертеться. И если бы я оставался в Голливуде, мне бы выпала очень приятная неделя. А если бы я не остался, то это, скорее всего, положило бы конец тому недолгому развлечению, которое я представлял собою для Пейдж. Пейдж не могла даже слышать имени Джилл, когда я его упоминал. И вряд ли бы она обрадовалась, если бы я сообщил ей о намерении сопровождать Джилл в Нью-Йорк, чтобы создать ей там надежный тыл. Пейдж настолько же не доверяла мне, насколько Престон не доверял ей. Скажи я ей, что собираюсь в Нью-Йорк потому, что моему очень-очень старому другу нужна моральная поддержка, ее презрению не было бы границ. Когда же теперь, сидя в гостиной Джилл, я стал обо всем этом думать, оказалось, что надо принимать в расчет уйму самых разных обстоятельств. Я даже обрадовался возможности хоть как-то от этих мыслей отвлечься, хотя для этого приходилось подслушивать разговор Джилл.
Однако Джилл была куда шустрее меня.
– Мы все проиграем на слух, о'кей? – произнесла она в телефон как раз в тот момент, когда я кончил жевать сельдерей. – Ты мне позвонишь или еще что-нибудь придумаешь. А может, мы встретимся на той же вечеринке.
Потом Джилл положила трубку, и наступила тишина. Какое-то время Джилл молча сидела на своей синей подушке, а я потягивал из бутылки.
– Это был Бо, – наконец сказала Джилл.
– Эти мальчики с юга умеют быть настойчивыми, – произнес я. – Конечно, те из них, которые не ленятся быть трахарями. Старина Бо все еще пытается добиться своего.
– Я и сама не знаю почему, – сказала Джилл. – Просто смешно. Все знают, что он влюблен в Жаклин Биссет.
Джилл была права – об этом знал весь мир. Или, по крайней мере, та его часть, которая следила за сексуальными и эмоциональными терзаниями киношной колонии, назовем это так. Должен признаться, что и я сам довольно упорно слежу за всеми такими слухами, потому всю свою жизнь живу ими. Правда, я пытаюсь соблюдать хоть какие-то рамки и непрестанно доказываю, как это важно. В основном я пропагандирую эти мысли для Джилл, что стало уже привычкой. Хотя и весьма забавной, потому что у нее таких рамок куда больше, чем у меня. Но в ее случае все дело в том, что подобных рамок у нее слишком уж много.
– Наверное, это безответная страсть, которую уже так давно Бо Бриммер питает к мисс Биссет, стала самым нашумевшим нелюбовным приключением нашего времени, – сказал я. – Ты только подумай! Его считают одним из самых очевидных примеров всей западной цивилизации. И почему так случилось? Про их отношения знают жители Африки. Про это знают жители Австралии. Знают даже в Антарктике. И я снова спрашиваю, почему так получается?
– Мне кажется, это очень здоровый симптом, – сказала Джилл. – Бо – такой человек, который собирает новости, обходясь без постельных интрижек. А у женщины, как правило, единственная возможность почерпнуть новости, заключается как раз в обратном.
– О, это все дерьмо, – выругался я. – Не нагоняй на меня тоску своей полемикой. От женщин самих поступает немало новостей. Я лично Жаклин Биссет даже ни разу не встречал, ты только сама подумай.
– Ну, для тебя-то она вполне хороша, – сказала Джилл. – Она отвечает мировым стандартам с точки зрения внешности, но тебе бы лучше держаться от нее подальше. У нее и так полно неприятностей, и у тебя – тоже.
– Ты никогда не задумывалась, насколько это для всех удобно, что такое нелюбовное приключение связано именно с Бо? – спросил я. – Ведь он бы мог влюбиться в какую-нибудь секретаршу, а секретарша эта могла бы оказаться не менее красивой, чем Жаклин. И страсть его к этой секретарше тоже была бы безответной. Но только в этом случае не было бы никакой рекламы, никакой публичности. А без громкой публичности не бывает никакого психического толчка.
– С другой стороны, Бо ведь мог действительно полюбить Жаклин, и это принесло бы ему страдания, – сказала Джилл. – У них было несколько свиданий; возможно, это правда. В конце концов, Бо дей-стви-тель-но – живой человек. Такое могло случиться и с ним.
– Все южане – люди живые, – сказал я. – Тебе нет нужды мне об этом напоминать. И все-таки я подчеркиваю, что все получилось очень удобно. Это придает его страсти своего рода достоинство, да еще в придачу он может безо всяких осложнений заниматься своей киностудией.
Джилл встала и куда-то исчезла. Я взял в руки помер «Лос-Анджелес таймс», который лежал на полу возле кушетки. В передовой статье рассказывалось о поимке группы похитителей пуделей. Они крали пуделей в районе Беверли-хилз и изготавливали из них тушенку. Этими похитителями пуделей оказалась небольшая банда американских индейцев, окопавшихся где-то в Гольдуотерском каньоне. И хотя главу этой банды поймали, он не испугался. Его звали Джимми Тандер. «Если мы не можем поглотить нашего врага, мы будем поглощать его пуделей», – заметил Джимми Тандер. К настоящему времени банда съела уже шестьдесят пуделей, несколько собак породы ши-цзу и одного большого пиринейца.
По своим размерам газета «Лос-Анджелес таймс» напоминала небольшую табуретку, и я решил, что, пожалуй, не стану ее читать, а использую именно как табуретку. И потому я положил на нее ноги. Вернулась Джилл, неся кувшин с «кровавой Мери» и с новым пучком сельдерея.
– Надеюсь, ты туда добавила водку, – сказал я. – В предыдущей бутылке был почти один томатный сок.
– Ты всегда по воскресеньям такой склочный? – спросила Джилл.
– С самого младенчества. Не люблю те дни, когда не работают магазины.
– Бо предложил мне сделать фильм, – сказала она.
– Ну, и почему ты хочешь от него отделаться?
Джилл пожала плечами.
– Может, было бы лучше, если бы он по-прежнему был влюблен в Жаклин Биссет, – сказала Джилл. – Если он проявит должную настойчивость, то когда-нибудь сможет ее добиться. Тут ничего заранее сказать нельзя.
– Ни за какие коврижки! – изрек я и добавил в кувшин водки.
Джилл ушла к себе в студию и стала перебирать там груду сценариев. Она вернулась, принесла толстый сценарий в зеленом переплете и кинула его на кушетку. Взглянув на название, я прочел: «Дамская ночь».
– Бо нравится этот сценарий, – сказала Джилл. – Его написала одна женщина из Сент-Луиса.
– Я думаю, тебе не надо им заниматься, – сказал я. – Мне довелось делать несколько фильмов про Сент-Луис. И все они провалились. Мне кажется, тебе бы следовало сделать фильм обо мне.
Джилл улыбнулась.
– Это было бы здорово! – сказала она. – Ты хочешь фильм трагический или комический?
– Трагикомический, – ответил я. – Пока что еще ни разу не было хорошего фильма про сценариста. Если повезет, такой фильм принес бы огромные тысячи. Знаешь, на днях я в самом деле услышал один свой рассказ, только из него сделали народную песенку под названием «Попкорн и бриллианты». Само собой разумеется, я был попкорном.
– Напой-ка ее мне.
– Не могу, я ее слышал только один раз, – отказался я. – Я застрял в пробке на Вентурской автостраде и сначала не понял, что слышу историю своей жизни, пока песня почти не кончилась. Такая горьковато-сладкая песня.
Я поставил на стол бокал «кровавой Мери», а Джилл протянула руку и отпила из него глоток.
– Слишком много водки, – сказала она.
– Ну, ладно, – произнес я. – Может, и я буду жить в твоем люксе в этом Терри, как его там. Таким путем я смогу вблизи следить за твоими метаморфозами. Значит, придется пропустить парочку дебютанточек, ну и что?
Джилл чуть кивнула и вернула мне бокал. Больше мы ничего не сказали, но Джилл выглядела совсем счастливой. Пока она перечитывала сценарий, написанный какой-то женщиной из Сент-Луиса, я выпил целый кувшин «кровавой Мери». Весь полдень наш приемник был настроен на какую-то народную горскую станцию, и мы надеялись, что снова услышим мою песню. Но ее больше не передавали.
ГЛАВА 5
В моем возрасте – а мне шестьдесят три – любое принимаемое мною решение оказывается лишь своего рода безрассудством. Решения я принимаю легко, но только потому, что знаю – если понадобится, то в девяти случаях из десяти я могу по собственным следам убежать обратно. У меня в жизни стабильного так мало, что мне совсем редко приходится брать в расчет неминуемые последствия.
Мое решение поехать с Джилл в Нью-Йорк было не из тех, о которых можно просто сболтнуть. Приглашаемые на киностудии по контракту авторы – племя исчезающее и желчное.
По роду самой моей службы мне приходится каждый день, если не каждый час, иметь дело с теми, кто любит темнить. Киностудия темнит насчет контрактов, продюсеры – насчет подписания проектов, режиссеры – насчет сценариев, рекламные агенты – насчет условий оплаты, профсоюзы – насчет выплаты денег, актеры и актрисы – насчет интерпретации текста, операторы – насчет точного места, где должна при съемках стоять камера, писатели – насчет диалогов, и так далее. Вплоть до тех «поди-подай», которые, вероятно, темнят, прокладывая дорожки к машинам, торгующим сигаретами. И вся киноиндустрия движется благодаря только таким уловкам. А лично я никогда не понимал, почему мне надо лезть из кожи и быть лучше, чем все остальные.
Чтобы отметить принятое мною решение, в какой-то момент в тот день Джилл торжественно прошагала к своей чертежной доске и нарисовала карикатуру на наше прибытие в Нью-Йорк.
– Не могу себе представить, чтобы ты куда-нибудь поехал без своего «моргана», – сказала она.
И потому она нарисовала пузатого мужчину, который пытается вытащить из большого лимузина другую машину, размером с таксу. На рисунке я вел своего «моргана» на собачьем поводке и держал за руку тощую женщину, которая пыталась удержать у себя на голове несколько железных коробок с кинопленкой. А в это время на нас обоих с нескрываемым презрением взирает швейцар, стоящий в дверях роскошного отеля.
– Вот так все и будет, – сказал я.
Допив последний бокал «кровавой Мери», я взял рисунок Джилл и пошел к себе домой. К счастью, я жил всего в двухстах ярдах, чуть повыше в горах. Я поставил рисунок рядом с другими, а их за многие годы накопилось штук тридцать или сорок. А потом я большую часть дня просидел у себя во внутреннем дворике, придумывая фальшивые оправдания для Пейдж. У меня в распоряжении были еще почти целые сутки, и можно было бы изобрести целый вагон лживых причин, из которых я надеялся выбрать самую правдоподобную.
– Ты бы просто сказал ей все, как есть, – произнесла Джилл, когда я ненароком упомянул, что мне надо идти домой, чтобы придумать какие-нибудь оправдания.
– Да не могу я ей прямо вот так сказать правду, – ответил я. – Такая правда вызовет обиду и путаницу, не говоря уж об элементарной злости.
– Зачем же ты тогда с ней встречаешься, если так ее боишься? – спросила Джилл.
У меня рот открылся от удивления.
– Ты с ума сошла? – произнес я. – Да я ни разу еще не встречал женщину, которой бы не боялся. А разве ты никогда не боишься того мужчину, с которым у тебя близкие отношения?
– Что-то я такого не помню, – сказала Джилл. – Я по большей части имела дело с европейцами. А они не такие жуткие, как американцы.
Пока мы болтали, Джилл почти довела меня до моего дома. В этом был один из наших с ней ритуалов. Когда мы дошли до одной определенной пальмы, Джилл остановилась. Здесь был как бы гребень холма, откуда, насколько позволяла дымка, можно было охватить взглядом весь город. Нередко я у этой пальмы делал передышку, а уж потом мы могли идти дальше, невзирая на самые серьезные разговоры.
– Ты сшила себе для премьеры новое платье? – спросил я.
– Нет еще, но придется, – ответила Джилл довольно озабоченным тоном. – Похоже, мне сейчас надо будет купить уйму новых туалетов. Может, давно пора.
– Я разобрался, чем мы с тобой действительно отличаемся, – сказал я. – Ты вынуждена быть честной, а я вынужден быть нечестным. Как ты думаешь, от кого из нас больше вреда?
– О, явно от меня, – сказала она. – Все твои дамы, похоже, преспокойненько причаливают к своему закату, счастливые и откормленные.
Джилл внимательно посмотрела на пальму, будто бы собираясь на нее влезть.
– Ты слишком уравновешенный, – добавила она, словно эта мысль пришла ей в голову только сейчас. – Все, что ты говоришь, хорошо взвешено. Я бы с этим не ужилась.
Невзирая ни на что, она одарила меня поцелуем и начала спускаться с холма.
В понедельник рано утром, когда я готовил себе кофе и перебирал в уме, какую ложь мне изобрести, вдруг зазвонил телефон. Звонила Марта Лундсгаарде, женщина-резак, работающая у старого Аарона. Официально она называлась публицисткой, но в общем и целом она была именно женщина-резак.
– Похоже, на «Уорнерз» вам разрешают спать допоздна, – сказала она.
На часах было полвосьмого. Ее голосом можно было бы стричь ногти.
– Привет, Марта, – сказал я. – Вы правы. Здесь спешить не любят.
– И почему это у меня не может быть такой расслабленной жизни? – сказала Марта. – Мисс Пил говорит, что вы в Нью-Йорке будете жить у нее. Мистер Монд считает, что это выглядит не очень-то прилично.
– Джилл немножко нервничает, – сказал я. – Я же – ее старый друг. И выступаю в роли успокоительного лекарства.
– Мы ей достанем настоящее лекарство, какой-нибудь «валиум», – сказала Марта. – Мистер Монд считает, что, может быть, вам лучше остановиться в каком-нибудь другом месте.
– Например, у себя дома, вы хотите сказать?
– Где вам будет угодно, – сказала Марта.
– Марта, у меня горит на плите завтрак, – сказал я. – Мне кажется, лучше бы вы обговорили все это с Джилл.
На другом конце провода наступило молчание. Марта выбирала, какой из резаков ей применить. Точно так, как до того я выбирал, какую ложь мне придумать для Пейдж.
– Вы ведь старше, – произнесла Марта. – И могли бы дать Джилл добрый совет. Она не понимает, что такое реклама в прессе.
– Ох, мне надо бежать – горит яичница, – сказал я.
Когда я пил вторую чашку кофе, вошла Джилл. Она очень мило причесала волосы и надела синий свитер, отделанный снизу белыми ленточками. Джилл выглядела свежей и совершенно невозмутимой.
– Марта – доносчица, – сообщила Джилл. Она налила себе немножко кофе и достала из холодильника мой последний грейпфрут.
– Мне не надо грейпфрута, – сказал я. Но Джилл все равно положила передо мной половинку, а вторую съела сама.
– Ну, что же ты ей сказала?
– Я ей сказала, что любой человек может делить свою комнату с кем хочет, – произнесла Джилл. – В этом отношении она не очень-то может мне навредить. Если моя картина провалится, я смогу впустить к себе в комнату Кинг Конга, и всем будет наплевать. А если картина получится, никто даже и рта раскрыть не осмелится, хотя бы какое-то время. И потому мне можно делать все, что я хочу.
Джилл все прекрасно продумала. Те, кто кидает в людей резаки, не кидает их в режиссеров, крепко стоящих на ногах. Вот когда режиссеры спотыкаются, тогда-то и в них начинают лететь резаки. Марте просто придется выждать другой, более благоприятный случай и, разумеется, именно это она и сделает. За двадцать лет, проведенных ею у Аарона Мондшиема, она стала отличным продолжением своего босса. Марта жила для сражений, и она никогда ничего не забывала.
– Ну, ладно, – сказал я. – Мы будем вместе в одной комнате. Но если картина получится хорошо, я надеюсь, ты перейдешь в другую студию. Мне совсем не хочется всю жизнь каждый день нервничать из-за Марты Лундсгаарде.
Джилл в этот момент разворачивала мою утреннюю газету.
– Увидим, – сказала она.
Пейдж нравилось ставить свою машину ко мне в гараж, подальше от чужих глаз. У нее был коричневый «мерседес» с откидным верхом. А у меня был «морган», с правым рулем, довольно древний, но все еще вполне крепкий, чтобы возить меня ежедневно с холмов в Бербенк. В те дни я работал над эпизодом для телепостановки под названием «Линейный монтер». Это был не очень многообещающий сериал, написанный по балладе Глена Кэмпбелла. В нем рассказывалось об одном мощном парне, который работал в телефонной компании, ликвидируя разрывы на линиях. Для этого надо было часто лазить на столбы и работать под напряжением.
В эпизоде, которым я тогда был занят, угрозе попасть под высокое напряжение подвергался милый черный медвежонок. У меня этот медвежонок оказался в очень рискованной ситуации, и теперь я раздумывал, как бы его из этой ситуации вызволить. Разумеется, если бы в передаче «Семейный час» американские дети вдруг увидели, как от электрического тока погибает милый медвежонок, у них у всех сердце бы сжалось от жалости. Я уже подумывал, как кончить этот самый эпизод по-хорошему и перейти к другому, в котором банда ненормальных чудаков похищает этого линейного монтера и требует за него выкуп. А выкуп весьма своеобразный – они требуют, чтобы телефонная компания предоставила всем в Америке бесплатное телефонное обслуживание сроком на одну неделю. Иначе они этого линейного монтера убьют. Когда я писал такие отчаянные сцены, мне требовалось их тщательно обдумывать. Однако медвежата не очень-то стимулировали мое вдохновение.
Мой «морган» и я, взбираясь на холм по извилистым дорогам, добрались от «Уорнерз» до моего дома и въехали в гараж, устроенный под первым этажом. Оказавшись в тени, подальше от палящего солнца, я решил не вылезать и подождать Пейдж в машине. Можно было бы пройти в дом, что-нибудь выпить и подождать ее там. Но если я посижу в машине, решил я, то, может быть, смогу себя заставить подольше думать о медвежонке. Вероятно, в идеале его могла бы спасти какая-нибудь умница-птичка, но только птичка достаточно больших размеров, чтобы она сумела стащить бедного медвежонка с этой электрической проволоки и кинуть в озеро или еще куда-нибудь. Однако вся трудность состояла в том, что такими большими птицами, которым было бы под силу улететь, неся в клюве медвежонка, могли быть только кондоры и орлы, а ни те, ни другие особым дружелюбием не славятся.
И все же у этой идеи были свои возможности. Благодаря тому, что кондорам сейчас грозит полное исчезновение, упомянуть именно их было бы как раз кстати. Допустим, что есть очень дружелюбный кондор. Скажем, его когда-то сшибла машина, но спасла и выходила какая-нибудь маленькая старушка из Энцино. Ну что-нибудь в этом роде. Допустим, тот кондор захотел показать всей цивилизации, как он благодарен этим маленьким старушкам. Даже невзирая на то, что большие бизнесмены отправляются в леса и строят свои предприятия в местах, где гнездятся кондоры. К тому же, если уж мы будем рассказывать про кондора, можно было бы попробовать и найти такого строителя предприятий, который бы стал спонсором этого фильма. И совсем неплохо было бы назвать такую строительную компанию как-нибудь так: «Кондорский кондоминимум».
В общем, мне показалось, что эта идея может во что-то вылиться. Ну, кто еще придумает, как кондору пришло в голову спасти медвежонка от электрического тока? Конечно, это было нелепо. Но ничуть не более того, что, по моим представлениям, вот-вот должно было случиться со мной.
Пока я вымучивал решение ситуации с кондором, во двор въехала Пейдж. Возле моего «моргана» остановился «мерседес» с откидным верхом. Я нажал на кнопку дистанционного управления и за ним тихо закрылись двери гаража, более или менее надежно скрыв нас от любых взоров. Правда, при этом мы оказались в полной темноте. Поскольку я сидел с правой стороны своей машины, а Пейдж – с левой стороны своей, мы находились довольно близко друг от друга. Я протянул руку и Пейдж ее взяла. В гараже было ничуть не темнее, чем в кинотеатре, и когда у меня глаза немножко пообвыкли, я огляделся.
– Почему ты всегда такой спокойный? – спросила Пейдж. – Абсолютно всегда.
На Пейдж был костюм для тенниса.
– Потому что на своем веку я переделал уйму всяких дел, – сказал я. – Я действительно сделал очень много дел, и ни одно из них меня не прикончило. Может, это и дало мне чувство безмятежности.
– Давай трахнемся прямо в машине, – сказала Пейдж, сменив тему разговора.
– Здорово сказано! – заметил я, на мгновение почувствовав даже отвращение к той, которая была плодом моего собственного воспитания. В конце концов, такой вульгарности эту девицу научил я сам – было время, когда Пейдж это было нужно, так же как другим нужны тонизирующие напитки. Ее художник не очень-то научил ее, как выражать мысли словами. Престон, у которого никакой своей языковой манеры не было вообще, мог просветить ее еще меньше. И показать Пейдж, насколько поступки зависят от слов, выпало на долю мне.
– Да нет, я действительно хочу трахнуться здесь, – сказала Пейдж. – Я эту машину купила только что; не знаю, может, сиденья не всегда будут так здорово пахнуть.
«Мерседес» Пейдж действительно был в употреблении не больше недели. Престон подарил его жене на день рождения, чтобы отпраздновать большое событие – его комедия ужасов под названием «Гардения вурдалаков» сделала за первый месяц проката такие сборы, что все были просто потрясены. Дорогие кожаные сиденья «мерседеса» и впрямь выглядели шикарно, и так же, разумеется, выглядела сама Пейдж. Исходивший от нее запах вобрал в себя солнце, пот и чистоту кожи.
– Пейдж, я ведь мужчина толстый, – сказал я.
– Ну и что? Заднее сиденье очень поместительное, – сказала она. – И к тому же, можно не закрывать двери.
И, для пущего моего удовольствия, она встала на переднее сиденье во весь рост и начала стаскивать с себя теннисный костюм, что было достаточно сексапильно уже само по себе. Но Пейдж стаскивала его с себя так, как, по-видимому, умеют делать только молодые девицы. Она проделывала какие-то движения и проявляла большое нетерпение. Все это, разумеется, совершалось без малейшей стыдливости, как будто бы раньше никто никогда не считал, что в раздевании есть нечто романтическое. Правда, это было в те времена, когда считалось, что немало романтического есть и в самом сексе. У Пейдж и ее молодых друзей отношение к сексу стало таким же обыденным, как, скажем, у меня – к теплой ванне. Для них это было просто еще одним повседневным житейским упражнением. Свет свечей, и всякие там цветы не представляли для них никакого интереса. А такие вещи, как сознание вины или раскаяние, их абсолютно не трогали. Они воспринимали секс без всяких рассуждений, как я, например, пью хороший виски. Если же к ним проявляли хоть чуточку нежности, это вызывало искреннее удивление, как будто бы в обычный напиток добавили нечто совсем необычное.
– Послушай-ка, я ведь говорю серьезно, – произнесла Пейдж, ставя одну ногу на дверцу машины, чтобы снять носок. – Я буду в полном порядке.
Это было ее любимое выражение – «полный порядок». Каждый раз, когда Пейдж казалось, что ей чего-то очень хочется, она говорила: «Будет полный порядок, да?» К своим желаниям Пейдж относилась столь же беззастенчиво, как и к своему молодому телу. Все вокруг нее было либо «в полном порядке», либо отвратительно. Пейдж еще не достигла того возраста, когда человек замечает, что в реальной жизни многое находится где-то между тем и другим.
Беглые высказывания Пейдж о «полном порядке» все время казались мне пикантными. Для этого была своя причина. И я не замедлил сделать все, чтобы выражение «в полном порядке» у нее закрепилось. Похоже, что как только ей в голову приходила какая-нибудь фантазия, тело Пейдж начинало тут же приспосабливаться к ее смелым замыслам. Я втиснулся на заднее сиденье рядом с Пейдж, и столь отлично пахнущие кожаные сиденья тут же стали такими скользкими от пота, что будь у нас хоть чуточку побольше места, мы бы немедленно скатились прямо на холодный цементный пол гаража. С моей точки зрения, все было далеко не в полном порядке. Однако Пейдж умудрилась встать на дыбы, зацепившись одной ногой за переднее сиденье. В темноте гаража ее глаза светились.
– Видишь, я ведь тебе говорила, – произнесла Пейдж, плотно смыкая вокруг меня руки и ноги, чтобы я не мог двигаться. Равновесие у меня в этот момент было слишком непрочным, и позволить себе разговаривать я не мог. Почему-то мне было немножко грустно. Пейдж была просто чудесная, честное слово – совершенно невинная и безо всякого порока. Ей надо было лишь трахаться на заднем сиденье, где и когда ей только вздумается. На какое-то время тело Пейдж прильнуло к моему, как рыбье. И потому я подумал, что какого-то «порядка» я все-таки добился. Глядя на отдыхающую Пейдж, я решил, что мне грустно за нее, а не за себя. Я испытывал те же чувства, что вызывают стихи Китса. В свои двадцать пять лет, Пейдж была настолько идеальна, какой уже не будет больше никогда. Ей бы не меняться, не стареть, не терять румянца, не уставать, не раздражаться. И именно мысль о том, что ей тоже придется пройти через все это, и навеяла на меня грусть. Мне хотелось, чтобы жизнь, хотя бы на этот раз, сделала исключение.
Когда мне удалось выкарабкаться, оказалось, что в спешке, когда я так хотел ублажить Пейдж, я сбросил один свой ботинок под «мерседес» и теперь не мог его достать. Я стоял в собственном гараже, без обуви и без брюк, и чувствовал, что для такой глупости я уже слишком стар.
Пейдж вылезла из машины, вся потная и беззаботная, и заглянула под машину в поисках моего башмака.
– Ты чуточку подожди, – сказала она. – В конце концов, он от меня не ускользнет.
Она откинула мокрые волосы и поднялась по ступенькам ко мне в кухню, неся в одной руке свой купальник-бикини. Когда я вошел в кухню, Пейдж сидела на табуретке, за обе щеки уплетая крекер с арахисовым маслом. Она набрала номер телефона, чтобы справиться у горничной о своем годовалом сынишке. На ее молодые грудки налипло несколько моих седых волос, и, разговаривая, она небрежно смела их рукой. Когда я, без ботинок и с расстегнутой ширинкой, неуклюже вошел в комнату, Пейдж одарила меня счастливой улыбкой.
– Кажется, он сегодня сказал какое-то слово, – сказала она, положив трубку. – Правда, по-испански. Мне надо уделять ему больше времени.
– Вот теперь у тебя и будет такая возможность, – сообщил я. – Мне надо на этой неделе поехать в Нью-Йорк.
Пейдж взглянула на меня поверх банки с арахисовым маслом – это была одна из вещей, навязанных мне Джилл.
– Я не хочу, чтобы ты ехал, – сказала Пейдж. – Престон куда-то надолго собирается.
Потом она нахмурилась, как будто ей вдруг пришла в голову какая-то мысль.
– Ты ведь никогда никуда не ездишь, – сказала она.
Я обнял ее, надеясь, что это поможет мне избежать лжи. Но Пейдж небрежно сбросила мою руку и столь же небрежно запустила свою ко мне в штаны и схватила мой член. При этом она продолжала жевать крекер с арахисовым маслом. Взгляд Пейдж был глубоко созерцательным настолько же, насколько и ее ласка, коли на то пошло. И то и другое показывало, что Пейдж настроилась провести небольшое исследование.
– Ты когда-нибудь от той женщины какие-нибудь известия получаешь? – спросила Пейдж.
– От какой женщины? – произнес я, полагая, что она имеет в виду Джилл.
– От той, которая устраивала вечеринку, где мы с тобой познакомились, – ответила Пейдж. – Ты еще, бывало, оставался ночью у нее спать, когда слишком напивался. Ее звали Петси, не помню фамилию.
Пейдж имела в виду Петси Фэйрчайльд, мою старую-старую подружку, муж которой – теперь, правда, уже бывший – был по-на-сто-я-ще-му архитектором, создававшим кинозвезд. И именно в доме у Петси я познакомился с Пейдж, да и не только с ней, но и со многими из ее предшественниц.
– О, Петси, – произнес я. – Она ушла от мужа и сейчас живет в Мендосино со своими девочками.
Я очень обрадовался, что Пейдж подумала вовсе не о Джилл. Совершенно неожиданно ее ласка вдруг, к счастью для нас обоих, возымела свое действие. Да и не было причин, чтобы вышло по-другому, потому что ведь глыб я не ворочал. Пейдж же, которая, по всей видимости, не раз испытывала в своей жизни преждевременную эякуляцию, так никогда и не осознала, что я мог держаться с ней более или менее на равных только потому, что глыбы ворочать мне приходилось очень-очень редко. В «мерседесе» же я весь сосредоточился на том, чтобы не свалиться в расщелину между сиденьями. Примерно в то же самое время, когда оживление Пейдж достигло пика, мой ум уже освободился и от эмоций и от желания. И я снова погрузился в размышления над медвежонком, правда, пока еще не совсем осознанно.
Возраст может оказаться неожиданной удачей. Семя несколько медлит в стволе, но ствол тем не менее поднимается быстро. Холодный язык Пейдж еще хранил на себе вкус арахисового масла. Она уперлась локтями о край древней посудомоечной машины покойной Клаудии. Машина эта была марки «мейтаг», вероятно, одна из самых первых моделей. А Пейдж обвила своими загорелыми ногами мои старые толстые ляжки и подняла свои бедра. Она вся сжималась и мычала, и визжала, и вздыхала. Близко от меня стояла солонка. Я насыпал Пейдж на соски немножко соли и медленно ее слизывал, пока соски не стали красными, как малина.
– О, как прекрасно, – прошептала Пейдж. – Как это прекрасно!
Наверху, над ее трепещущими грудками, за окном своей кухни я мог видеть покрытые молочной дымкой холмы. Я ее действительно любил, по-особому, но достаточно сильно для того, чтобы мне хотелось снова увидеть ее здесь, увидеть, как она беззаботно вгрызается в оставленную Джилл банку с арахисовым маслом. Пейдж ушла на полчаса позже, чем задумала. При этом она, по-видимому, уже не хотела говорить про Нью-Йорк. Я вскользь упомянул о каком-то тексте, который мне надо было писать. Упомянул настолько вскользь, что Пейдж тут же решила на это время съездить в Тахое, повидать подружку. Мы расстались в полном согласии; Пейдж посасывала кусочек лимона, который она обнаружила у меня в холодильнике.
ГЛАВА 6
Джилл и в самом деле купила себе белый брючный костюм. Я никак не мог этому поверить и так ей об этом и сказал.
– Не могу поверить, что ты купила этот брючный костюм, – сказал я.
– Замолчи, даже не хочу об этом говорить, – разозлилась Джилл.
Она стояла на тротуаре и с каким-то отчаянием смотрела на свое бунгало, как будто никогда его больше не увидит. У большого белого лимузина ждал шофер, держа для нас дверь нараспашку. Джилл заглянула внутрь автомобиля с таким видом, с каким смотрят в бездну. И впрямь, внутри этот лимузин был не намного меньше бездны. В таком лимузине чувствуешь себя все равно как в кожаной синей пещере.
Сразу бросилось в глаза, что Джилл очень нервничает.
– Твой брючный костюм очень привлекателен, – сказал я со значением.
– Я тебе велела про это заткнуться, – сказала Джилл. – Ненавижу обсуждать тряпки.
Джилл была слишком возбуждена, и задирать ее я не стал. Но ничего серьезного мне в голову не шло. Поэтому мы молчали. Нас везли в аэропорт. Напряжение Джилл передалось и мне, и я тоже стал нервничать. Я вдруг решил, что совсем некстати надел это свое спортивное охотничье пальто, да и новый красный галстук тоже.
После долгого молчания мы в конце концов поднялись в Боинг-747. Места у нас были в первом классе, а это все равно, что попасть в элегантную гостиную, где грациозные горничные подают тебе разные напитки и соленый миндаль. Через какое-то время эта элегантная гостиная вдруг взревела и поднялась в небо, оставив под собой слой смога. Под нами расстилался голубой Тихий океан. Джилл сжала мне руку.
– Я всегда жду, что самолет вот-вот рухнет, – сказала она. – И именно тут это и бывает, если уж бывает.
– Раз, уж мы не стали говорить про тряпки, давай не будем говорить о катастрофах, – попросил я.
Я не очень-то привык путешествовать в первом классе огромных самолетов, или, коли на то пошло, в любом классе любых самолетов, потому что последние несколько лет никуда из Голливуда вообще не выезжал. На мое счастье, я всегда быстро приспосабливаюсь к почти любой роскоши. До того, как мы пролетели через Большой каньон, я выпил три рюмки водки с мартини, а после этого настроение у меня стало таким, что я готов был приветствовать все, что бы со мной ни случилось.
Оглянувшись вокруг, я сказал:
– С этого самолета мало кто пошлет свои фамилии в конвертики этого журнала «Разнообразие».
Остальные посетители этой гостиной были просторно размещены по ее периметру. Как я заметил, единственной личностью, имевшей отношение к кино, здесь была бывшая жена менеджера Мерилин Монро.
– Много ты знаешь, – произнесла Джилл. – Позади нас сидит Бертолуччи.
На самолете Джилл вновь приобрела какую-то уверенность, как мне показалось. По крайней мере, она начала перелистывать журналы. В данный момент у нее в руках лежал «Спортс иллюстрейтед», который я купил в газетном киоске аэропорта. У меня в небольшом саквояже было с собой немало книг, но читать не хотелось. Я попивал водку с мартини и смотрел, как подо мной проносится Америка.
– Мне кажется, это не Бертолуччи, – сказал я, искоса бросив взгляд на человека, сидевшего позади нас; на нем забавно смотрелись джинсы фирмы «Левис». – Я думаю, это какой-нибудь остолоп юрист.
– Много ты знаешь, – повторила Джилл. – Ты хоть что-нибудь знаешь про спортсменов?
– Был женат на спортсменке, – ответил я. – И в конечном счете, немножечко ее узнал. Почему ты спрашиваешь?
– Наверняка, они очень отличаются от меня, – сказала Джилл. – У них на первом месте тело, а не ум. Что видно уже по этим фотографиям.
Вскоре я погрузился в процесс поедания удивительно вкусного обеда. Пищу нам принесли, когда мы летели над штатом Аризона, и подавали почти до самого штата Огайо. Икра – над Каньоном, утка с апельсинами – над Скалистыми горами, мясо, запеченное по-алясски, – где-то к востоку от реки Миссисипи. Я без особого успеха попытался вспомнить, что было главным у Клаудии, – тело или ум. И то и другое всегда одерживали верх надо мной, так что я не знаю, какое это могло иметь значение.
– Конечно, ты слишком много думаешь, – заметил я, наслаждаясь десертом.
– Предполагается, что эта ремарка должна помочь? – спросила Джилл.
К этому времени земля под нами стала совсем темной, и замигали огоньки, как я подумал, там, где должны были находиться небольшие городки по берегам Аллегейни. Джилл теперь расслабилась, а я стал нервничать, как-то помрачнел, невзирая на все, что выпил и съел, и даже на бренди, который потягивал в этот самый момент.
Чувство жалости к себе самому, свойственное мне в обычных условиях, как-то всегда становится сильнее в сумерках. Иногда, безо всякой на то причины, я вдруг погружаюсь в это чувство, как-будто жалость к себе – это плавательный бассейн или же бегущая верховая волна.
Мое состояние жалости к себе было немедленно зарегистрировано на чутком радаре Джилл. Она тут же пробудилась из своего крепкого сна и спросила:
– Что с тобой?
– Продолжай спать, – сказал я, встряхивая в бокале бренди. Мне показалось, я произнес эти слова весьма весело и даже загадочно.
– Не трать на меня зря эти твои касабланковские жесты, – сказала Джилл. – В любом случае, на меня Хэмфри Бонарт никогда не действовал. Ты жалеешь, что не остался дома со своей девицей, да?
– Не так, чтобы уж очень с моей, – сказал я. – В конце концов, моя девица здесь при мне. У меня такое чувство, будто бы я слишком много раз побывал в гостях на этой вечеринке.
– Но ведь это м-о-я вечеринка, – сказала Джилл, и вид у нее был слегка обиженный. – Я имею основания позволить себе думать, что прийти в гости ко мне на вечеринку тебе было бы приятно.
– О, конечно же, приятно, – сказал я. – Иногда меня просто удивляет, почему это я сам никогда таких вечеринок не устраиваю.
– Когда ты пьешь бренди, то всегда несешь дерьмовую чушь, – сказала Джилл. – Всего-то два глотка бренди, а ты уже начинаешь строить какие-то теории и сам себя под них подгоняешь. Ты допустил только одну ошибку – ты слишком давно хандришь в этом Голливуде, и превратил его для себя в целый мир. Да и я тоже. Такая поездка должна была состояться намного раньше, и у тебя, и у меня. Когда мы приземлимся, я буду очень рада, – добавила Джилл. – Может быть, ты сойдешь с трапа и встретишь какую-нибудь дебютанточку. По мне – будь что угодно, только бы не видеть твоей хандры.
Вскоре ночь под нами еще более сгустилась. Мы с Джилл прекратили перебранку и стали ждать прибытия в Нью-Йорк. Мы перевалили через невидимые холмы и спустились еще до того, как показались огни Джерси. А я еще не очень-то восстановил свое обычное хладнокровие.
– Видишь, мы потеряли большую часть дня, – сказал я. – Мы вылетели в полдень, а теперь уже ночь. Нас надули минимум часов на семь.
– Я могу без этих семи часов обойтись, – сказала Джилл. – Они стоят того, чтобы увидеть тебя в галстуке, пусть хоть разок.
Тут наша гостиная совершила посадку. Нас очень вежливо высадили. Того малого, которого Джилл приняла за Бертолуччи, встречала целая группа миниатюрных итальянцев. Наверное, половину людей из нашего первого класса ожидали шоферы, включая и нас с Джилл. Не успели мы сойти с трапа, как перед нами неожиданно возник шофер.
– Мисс Пил, – произнес он. – Меня зовут Сэм. Пожалуйста, идите за мной. Я мгновенно доставлю вас в ваш отель.
Сэм забрал у нас багажные бирки и с поразительной быстротой получил наш багаж. Наши вещи оказались на багажном круге первыми, как будто Сэм все это устроил заранее. Несколько отлично одетых пассажиров, вне сомнения, куда важнее нас с Джилл, недовольно нахмурились, увидев, что их багаж поставили после нашего.
Мы прошли с Сэмом к стоявшему рядом лимузину и сели в него, как послушные дети садятся в школьный автобус. Не успел Сэм чуть-чуть отъехать, как со всех сторон нам начали сигналить водители такси. Сэм не обращал на них никакого внимания, в полной уверенности, что его лимузин был для них неуязвим. Мы двинулись вдоль автострады и переехали через какой-то мост. Перед нами сиял огнями Манхэттен, как сиял он много раз в фильмах.
Джилл молчала, но чувствовалось, что она волнуется. Манхеттен был для нее чем-то совсем новым, она мало что о нем знала. Это был некий фантастический мир. Глаза у Джилл излучали свет, как у Пейдж после секса.
– Посмотри-ка, – сказала она. – Давай останемся здесь на месяц.
Я изо всех сил старался не показать виду, каким провинциалом я чувствовал себя в этот момент. В конце концов, большую часть своей жизни я притворялся и держался как человек, объехавший весь мир. Я вел себя как человек, всюду побывавший и все повидавший. А поскольку во мне все-таки достаточно много от писателя, чтобы убедить себя в правоте собственных вымыслов, я без особого труда с ними сжился. И стал взаправду считать себя человеком, знающим весь мир. И нужно было испытать такое потрясение, как великолепный вид Манхэттена, чтобы вспомнить, что я всего-навсего – обыкновенный представитель среднего класса, живущий на Голливудских холмах. Что в дневное время я – простой обитатель Бербенка, а по ночам обыкновенный посетитель двух-трех знакомых баров. В Европе я не был со времен Второй мировой войны, в Нью-Йорке – тоже примерно с тех самых пор. А воспоминания о еще более ранних вояжах в моей памяти, в лучшем случае, были весьма смутными.
Для меня вся сложность заключалась в том, что мне ежедневно приходилось контактировать с людьми, которые много путешествовали. Поэтому, вполне естественно, я начал думать, что и я тоже повидал много разных мест. Те, с кем я работал, все время летели – кто в Париж, кто в Лондон, кто в Нью-Йорк или в Рим, иногда даже в Лиссабон или Марокко, а то и в Копенгаген. До меня доходил поток воздуха от их самолетов, а сам я летел по большей части лишь до Лас-Вегаса. Раз или два мне довелось побывать в Хьюстоне, в Омахе, Спокане, Пойнте-Бэрроу на Аляске и в некоторых уже совсем непотребных местах. Однако мой космополитизм, в основном, создавался при помощи тех, кто даже и не подозревал, что он свойствен им самим и что они передавали свое знание мира другим. Они и не догадывались, что я ничегошеньки за пределами Америки не знал. В этом отношении я одурачил даже Джилл. Она, честно говоря, даже и не подозревала, что я никогда не покидал своего города, но я ее убедил, что знаю весь мир как свои пять пальцев.
Чтобы это ее впечатление обо мне продержалось как можно дольше, теперь, когда мы ехали по Нью-Йорку, я придал своему лицу выражение всезнающего человека. Мне даже удалось указать Джилл на Парк-авеню, когда мы промчались по ней.
– О, – сказала Джилл. – Парк-авеню!
На какой-то миг у нее самой, вероятно, возникла иллюзия, будто она тоже знает весь мир. Ведь в Голливуде полно людей с иностранным акцентом, а когда ты говоришь с такими людьми, легче всего убедить себя, что и ты сам – человек умудренный и бывалый.
Тем не менее, персонал нашего отеля, вне всяких сомнений, мир знал хорошо. У всех его сотрудников была железная выучка. Швейцар оказался у дверцы нашего лимузина еще до того, как из него вышел Сэм, что выдавало в нем настоящего профессионала. Все-таки я предложил Сэму чаевые, но он так жестко на меня посмотрел, что я отступил. Потом я забыл предложить чаевые швейцару, который тоже посмотрел на меня весьма сурово. Джилл ухватила свой чемодан и хотела его внести, что было явным нарушением протокола. Мгновенно возник посыльный и забрал у нее багаж.
К тому времени, когда мы подошли к столу регистратора, мы совсем позабыли, зачем это надо. Регистратору пришлось нам напомнить, что необходимо записаться в журнале для приезжающих. Потом нас подхватил эскалатор, и мы оказались в люксе. Посыльный быстро проинструктировал нас, как включать кондиционер, нагреватель и телевизор. По-видимому, он решил, что с водопроводными кранами мы сумеем справиться и без его помощи. Я дал ему чаевые.
Не прошло и двух минут, как раздался звонок в дверь. Это был посыльный.
– Мадам не взяла своей корреспонденции, – сказал он, протягивая мне конверт из коричневой манильской бумаги.
Я еще раз предложил ему чаевые, но он отказался.
– Это была наша оплошность, простите ради Бога, – сказал он.
– Я думала, ты хотя бы знаешь, когда давать чаевые, – сказала Джилл. Она взгромоздилась на подоконник и смотрела из окна в парк.
– Обвиняешь меня в недостатке воспитания? – спросил я. – Читай-ка свои письма. Вдруг ты уже сейчас пропускаешь какую-нибудь важную встречу.
Джилл встряхнула конверт, и на ковер полетело писем тридцать. В большинстве своем это были просьбы от журналов или телестудий, которые хотели взять у Джилл интервью. Кроме того, выпал листок с перечнем мест, где ей надлежало быть на следующий день.
– Не хочу смотреть на все это сейчас, – сказала Джилл. – Мы только потеряем время и не увидим Нью-Йорка. Нам нельзя поехать в какое-нибудь ночное местечко?
– Не понял.
– В какое-нибудь впечатляющее место, – сказала Джилл. – Или же просто пойдем прогуляемся.
Я прошел в ванную и проверил, в каком состоянии у меня галстук. Насколько я мог судить, он был завязан как надо.
– Я подумала, ты пошел спать, – сказала Джилл, когда я вернулся.
Мы выяснили, что далеко искать ночное местечко нет необходимости, потому что одно такое, и при том достаточно привлекательное, было прямо у нас в отеле. Я выпил двойной скотч. Джилл заказала себе кампари с содовой, что, по ее представлениям, было верхом непринужденности. Глаза у Джилл все еще светились – она пила на сцене. Это ночное местечко, а точнее сказать, гостиничный бар, было битком набито отлично одетыми посетителями. Все они оживленно разговаривали друг с другом. Я был счастлив, зная, что галстук у меня завязан как надо.
– Похоже, Нью-Йорк лишил тебя обычной для тебя безмятежности, – проговорила Джилл.
Я не стал защищаться. За несколько столиков от нас сидел Джек Леммон. Он разговаривал с сыном О. Б. О'Коннора. В мое время О.Б. был необычайно толковым продюсером. Но у его сына такого редкого нюха не было. Чуть подальше, за угловым столиком я заметил Максину Ньютип. Это, несомненно, одна из самых скромных женщин во всем мире. В свое время она была настоящим рекламным агентом – если бы не Максина, никакой Лулу Дикки, или таким, как она, никогда бы не состояться. Но время Максины ушло, и она вернулась в Нью-Йорк, где занималась всякой мелочевкой с теми, кто был связан с Бродвеем. Мне лично никогда не приходилось иметь с ней дело самому, но я знал о ней немало историй. Сейчас рядом с нею сидела парочка младших агентов, одетых в синие костюмы. В профиль Максина напоминала пилу.
– Вон там сидит Максина Ньютип, – сказал я. Увидеть Максину удавалось куда реже, нежели, скажем, Джека Леммона.
Джилл взглянула на указанный мною столик.
– Я тебе доверяю, ты умеешь сразу распознавать старичков, – сказала она. – Как ты думаешь, что они все здесь делают?
– Они создают экономику всего мира, скажем так.
– Я в этом не очень-то уверена, – сказала Джилл. – Пойдем прогуляемся, пока ты еще больше не напился.
Мы расплатились и довольно медленным шагом направились вниз по Пятой авеню. Мы шли зигзагами, то вперед, то назад, через всю улицу, чтобы Джилл могла заглядывать в витрины. Где-то после четвертой витрины мое терпение иссякло. Я стал замерзать, а для моего терпения это всегда скверно.
– Ну это же абсурд! – сказал я. – Ты могла бы всю эту ерунду увидеть у себя на Беверли-хилз. – Не могу поверить, что мы пересекли весь этот затраханный континент только для того, чтобы глазеть на витрины в Бонвите.
– Я не очень-то часто выбираюсь на Беверли-хилз, – сказала Джилл. – Ты ведь знаешь, какие там дорогие вещи.
Вместо того чтобы уйти от нее, я решил позволить Джилл отвести душу. Волей-неволей мы проделали долгий путь до самого Рокфеллеровского центра. Я потащил Джилл вниз, чтобы посмотреть, не катается ли там кто-нибудь на катке. Лед был белый, и на нем никого не было. Поднялся ветер, с каждой минутой становилось все холодней. Джилл выглядела очень броско-модной в своем брючном костюме, и я решил, что на нас вполне могут напасть грабители. Когда мы шли вниз по авеню, я про грабителей совсем забыл, но как только мы двинулись в сторону Бродвея, улица стала темнее, и я вдруг отчетливо вспомнил все, что мы когда-то про них читали.
– В этом городе высокий уровень преступности, – сказал я. Джилл двигалась чуть впереди меня.
– Когда попадешь в Рим… – произнесла Джилл, видимо, желая сказать, что нам следует радоваться, если появятся грабители. Без них, вероятно, наше представление о Нью-Йорке не сможет быть достаточно полным. Невзирая на полную беззаботность Джилл, я все-таки внимательно вглядывался в прохожих. Мы встретили несколько парней, которые, на мой взгляд, вполне походили на грабителей, но, к счастью, они нас не ограбили. Может быть, они, как львы, уже достаточно насытились за этот вечер и пребывали в апатии. Я же испытывал что угодно, кроме апатии. В конце концов мы выбрались на Бродвей, и нас тут же засосал людской водоворот. Я бы почувствовал себя куда комфортнее в Африке, но Джилл совершенно утратила всякое чувство опасности. Она даже отважилась войти за один цент в какой-то пассаж с магазинчиками. Там парни с оспинами на лицах без устали играли на каких-то странных громких машинах самого разного вида. Обстановка напоминала сценки на автобусных остановках где-нибудь на окраине Лос-Анджелеса. Правда, здесь все надо было бы помножить, скажем, тысяч на десять.
– Теперь я понимаю, какая у меня затворническая жизнь, – сказал я.
– Верно, у тебя, вместе с твоими богатыми девицами, – сказала Джилл.
Мы пошли дальше, вверх по Грейт-Уайт-Уэй, и миновали район театров. Вдруг перед Джилл совершенно неожиданно возник какой-то чернокожий. Он захлопал в ладоши и исполнил для Джилл небольшой танец. На чернокожем был почти такой же брючный белый костюм, как на Джилл.
– Приветик! Здорово скроено! – произнес он и пошел своей дорогой.
По мере того как мы продвигались вверх по Бродвею, толпы народа постепенно редели. Большинство витрин, как нам показалось, были забиты фото– и кинокамерами или дешевыми дорожными вещами. Я снова насторожился насчет возможных грабителей, особенно после того, как мы оказались на улице совсем одни. Вдали, на 59-й улице, замаячили огнями ярко освещенные подъезды отелей, вытянувшихся в одну линию. Они как будто обещали нам безопасность. Однако моя спутница упрямо взирала на темный и сулящий опасности парк.
– Может, пойдем прямо через этот парк? – спросила она. – Ведь правда, ты еще не устал?
– Нет, еще не устал, да к тому же, пока еще не рехнулся, – сказал я. – Мне еще надо подумать о будущем. А если я допущу, чтобы тебя убили до того, как покажут твой фильм, старик Аарон меня убьет.
Я довел Джилл до конца улицы, почти до самого нашего отеля. Не успел я чуть-чуть ослабить свою бдительность, как Джилл вскочила в какой-то кабриолет и заставила меня сесть рядом. Вскоре мы уже ехали через парк под цоканье нашей лошадки. Извозчик наш выглядел весьма угрюмо. Он начал рассказывать Джилл, насколько хуже стал Нью-Йорк по сравнению с прошлыми временами. Мы поняли, что он уже давно потерял всякую надежду на лучшее и потому-то и осмеливается ездить по этому парку по ночам. Пока мы приближались к Вестсайд, над большими, темными, похожими на соборы зданиями можно было видеть бледноватую луну, напоминавшую грушу.
Позже, наслаждаясь полной безопасностью гостиничного бара, я очень быстро напился, просто оттого, что избавился от чувства страха. Джека Леммона уже не было, не было и Максины Ньютип. Я попытался внушить Джилл, что Нью-Йорк – город опасный, где непредсказуемо господствует насилие. Однако Джилл моим внушениям не поддавалась.
– Единственно действительно скверное, что со мной может случиться, это если я проживу дольше всех, кого знаю, – сказала она, зевая.
– Ага, а как же я? – спросил я. – Я ведь один из тех, кого ты явно переживешь. Тебе надо, чтобы меня убили в Центральном парке, и тогда ты спокойно начнешь испытывать свою судьбу?
Когда мы вернулись в наш люкс, Джилл потратила довольно много времени на то, чтобы проверить матрацы. Я устроился спать в кресле, а Джилл все еще выбирала, куда ей лечь. И ей пришлось довольно долго меня расталкивать, чтобы я встал с кресла и пошел спать в предназначенную для меня кровать. Насколько я помню, на Джилл был велюровый купальный халат персикового цвета. Она выглядела очень сладострастно. Это настолько не ассоциировалось с моим представлением о ней, что на какой-то миг я даже подумал, будто передо мною Пейдж или еще какая-нибудь другая женщина.
– Как хорошо, что я тебя знаю так давно, – сказала Джилл, пытаясь снять с меня брюки.
Я ведь свалился в кровать прямо в них, этот грех за мной водится. Джилл так настойчиво старалась привести меня в надлежащий для сна вид, что заснуть снова мне удалось с большим трудом. Мимо меня двигался по комнате велюровый купальный халат персикового цвета. Халат развешивал на вешалке разные вещи, вынимал из карманов мелочь. А может, все происходило совсем не в том порядке. Потом халат выключил свет, но почему-то из комнаты уходить отказался. Какое-то время персиковый халат посидел на краю моей кровати. Женщина внутри этого халата – ее звали Джилл – стала смотреть из моего окна на Нью-Йорк, и смотрела на него очень долго, насколько я могу помнить, а может, еще дольше. Перед рассветом, когда меня на короткое время вынудил встать мочевой пузырь, ее там уже не было.
ГЛАВА 7
– Ты даже не хочешь со мной вместе позавтракать? – спросила Джилл на следующее утро, стоя в дверях моей спальни.
На Джилл было красное платье. В этот утренний час – да и не только в утренний – я привык видеть Джилл только в джинсах и в спортивном свитере. И потому мне пришлось взглянуть на это красное платье еще раз.
– Я, что, был здорово пьян, или правда на тебе вчера вечером был персиковый велюровый банный халат? – спросил я. – Вне сомнения, слава очень изменила твой облик.
– Ты был пьян сильнее обычного, – сказала Джилл. – Вставай. Еда остынет.
– Мне ничуть не хочется есть, – сказал я. – Я просто не могу спать в незнакомом месте. Мне надо, чтобы рядом было теплое тело.
– Только никак не мое, – произнесла Джилл.
И она исчезла. В надежде еще раз увидеть ее в этом облике, я встал с постели и каким-то образом сумел натянуть на себя свой собственный купальный халат из белой ворсистой материи. За долгие годы носки этот халат много раз дискредитировал себя, и на него было пролито огромное количество самых разных веществ. На мой взгляд, купальный халат имеет лишь одно достоинство – его можно очень быстро с себя сбросить, если вдруг на тебя нахлынет порыв горячей страсти. Однако до сих пор у моего ворсистого халата карьера была не столь романтичной. Похоже, он ни единого разу не был на мне именно тогда, когда такой порыв охватывал меня. И чаще всего я надевал его только, когда выносил мусор.
Джилл сидела за столом, уставленном всякой едой. Она поглощала весьма скромный кусочек черного поджаренного хлеба. И, кроме того, пила чай. Совершенно очевидно, вся остальная еда предназначалась для меня, включая и очищенное яйцо. На столе лежал номер «Таймс», но Джилл его в этот момент не читала. Я взглянул на заголовки, но не мог их разглядеть.
– Я теряю зрение, – произнес я. – Не могу разглядеть заголовки.
– Это «Нью-Йорк таймс», – сказала Джилл. – Заголовки тут напечатаны очень мелко, буквы меньше фута. Тебе придется как-то к этому приспособиться.
Кроме очищенного яйца на столе было несколько гречневых лепешек. Почему Джилл пришло в голову, что мне захочется гречневых лепешек и очищенного яйца, я не знаю, но оказалось, что она была права.
– Что ты мне предлагаешь делать весь день, пока ты будешь давать интервью? – спросил я.
– Сходи в музеи и обогати свой ум.
– Нет уж, спасибо, – сказал я. – Мой ум и так достаточно богат. Это как на лифте – можно поехать либо вверх, либо вниз, но больше уж никто к тебе в кабину зайти не может.
Зазвенел дверной звонок, и Джилл направилась к двери. В комнату большими шагами вошла Марта Лундсгаарде. На ней был стального цвета костюм, который полностью соответствовал ее нраву. Угольно-черные волосы Марты были расчесаны на какой-то экстравагантный пробор. Я, в силу своей недоброй привычки, тут же подумал, что Марта надела парик из скунса.
– Хорошее платье, – сказала Марта, обращаясь к Джилл.
– Вы ведь знакомы с Джо, – сказала Джилл.
– Да уж сколько лет! – произнесла Марта, одарив меня, наверное, одной десятой секунды своего внимания.
– Привет, Марта, – с горячим энтузиазмом произнес я.
– Надеюсь, вы готовы, – обратилась Марта к Джилл.
Мне показалось, что Джилл была вполне готова. Глаза у нее все еще блестели. Перед тем, как уйти, Джилл меня мило поцеловала.
– Можешь прийти на пресс-конференцию, – сказала она. – В четыре, в отеле «Плаза».
Они поспешно вышли из комнаты, а я остался размышлять над своей завидной перспективой – целый свободный день в Нью-Йорке. Будь у меня определенное настроение, мне бы, наверное, захотелось, чтобы рядом оказалась Пейдж. Но, такого, или похожего, настроения у меня, по-видимому, не было. Душа моя настроилась на отдых. Ей совсем не хотелось никакого соперничества. Даже такое не вызывающее вопросов и простодушное соперничество, которое бывает с Пейдж, требовало от меня огромных усилий. Наверное, не было в моей жизни ни одного дня, проведенного с женщиной, когда бы в какой-то момент сближения я не начинал вдруг бояться, что вот-вот все у меня опустится. И этот главный факт не могли изменить ни мои надежные привычные методы, ни момент экстаза: я всегда боялся, что мой герой упадет.
За весь день мне предстояло выполнить лишь одно поручение – купить для Джилл какое-нибудь ювелирное украшение. Такое поручение в утренние часы выполнить нельзя. Поэтому я выпил несколько чашек кофе и попробовал как-то разобраться с «Таймс», правда, без особого успеха. Вероятно, все новости в «Таймс» вполне годились для печати, но это совсем не означало, что я в тот момент годился для того, чтобы их прочесть. Мне бы пришлось прочитать тысячи слов, выстроенных в тесные и длинные серые колонны. Тогда бы я мог заверить себя, что знаю, как обстоят в мире дела на данный момент. Мне показалось, что такое занятие не стоит ни моего времени, ни моих усилий. И я с легкостью заверил себя, что мне на все это наплевать. В любом случае, к тому времени, когда был бы прочитан весь журнал до конца, все бы в мире уже изменилось. Все равно за всем не угнаться, как любила говорить Клаудия. По большому счету, интерес к событиям в мире у Клаудии равнялся нулю.
– Пусть твои глаза смотрят вперед, а не назад, – говорила Клаудия. Прошлое – выражаясь сегодняшним языком – ее трогало мало.
А потом, совершенно внезапно, это прошлое ее проглотило, а те сантименты, против которых мы выступали всю нашу жизнь, стали для меня самыми дорогими. Обычно я приберегаю сантименты для того, чтобы произносить их в постели и ублажать ими ту, с которой я в этот момент эту постель делю. Если же моя партнерша не хочет их слушать, я буду произносить их за обедом или за ужином. Джилл довелось услышать уйму такого рода сантиментов, только она не обращала на них никакого внимания. Однако, невзирая на это, я собирался купить для нее какое-нибудь скромное украшение. Обычно бедняжка Джилл умудрялась связываться со скрягами, которые ей никогда ничего не покупали.
Примерно ко времени ланча я оделся и побрел на Пятую авеню, почувствовав, что готов немножко посмотреть достопримечательности. Погода показалась мне на редкость холодной. В парке с деревьев сдувало листья; они летели вдоль тротуаров и падали на мостовую, шурша под ногами прохожих и под колесами машин. По-видимому, никому, кроме меня, холодно не было. А большинству людей, двигавшихся по Пятой авеню, такая погода, судя по всему, доставляла истинное удовольствие. Эти люди выглядели крепкими, деловыми. Их лица выражали энергию. Похоже, они все разговаривали между собой – люди одного круга. Не знаю почему, но они мне напомнили индейцев – американских индейцев, тех, что, очевидно, существовали в Америке в девятнадцатом веке. Как и те индейцы, нью-йоркцы производили впечатление людей, прекрасно освоивших свою среду обитания. Они точно знали, когда надо сойти с обочины на тротуар, а когда – не надо. Они знали, где купить самую лучшую колбасу-салями и как избежать встречи с грабителями и другими опасностями городской пустыни. Ветер их ничуть не беспокоил. Для них Нью-Йорк был их собственной пустыней, их равнинами, их собственным Каньоном де Чили… Нью-йоркцы были такими же выносливыми, как индейцы из фильмов, как скажем, Берт Ланкастер в фильме «Апаш».
Однако я к манхэттенскому племени не принадлежал. И я просто замерзал. Мне пришло в голову, что сейчас я оказался лицом к лицу с осенью, а с ней мне никогда раньше дела иметь не приходилось. На мысе Бэрроу на Аляске, где мы снимали фильм «Индейский чум», было гораздо холоднее, но там мне ни разу не надо было выходить на улицу. Тогда я весь день сидел в сборном цельнометаллическом домике казарменного типа и переписывал заново какие-то нечленораздельные слова, которые, как мы считали, должны были представлять эскимосский диалект. Все съемочные группы всегда пьют без меры, но группа, снимавшая «Индейский чум» в этом отношении побила все рекорды. Эти рекорды, навряд ли кто-нибудь превзойдет. А я, естественно, тогда здорово прибавил в весе.
На Пятой авеню никаких сборных цельнометаллических домиков не было. Поэтому я пошел быстрее, к тому же меня сильно подталкивал ветер. Наконец я добрался до отеля «Сан-Режи». Там я нашел какой-то бар, погрузился в него и заказал себе скотч.
– Похоже, вы замерзли, – сказал бармен. – Наверное, вы из Калифорнии.
– Почему из Калифорнии? В этой стране есть и другие теплые места. Я бы мог быть, скажем, из Флориды.
– Вряд ли, – произнес бармен. – Б-ы-л я во Флориде.
Я никак не хотел соглашаться, что приехал из Калифорнии, хотя пока я потягивал свои две-три рюмки, бармен изводил меня вопросами. Пока я пил, у нас с ним шел такой разговор, который мог бы по праву вполне вписаться в любую из пятидесяти картин, сделанных в сороковые или пятидесятые годы. А в некоторых из этих фильмов, весьма возможно, работал и я сам. Этот бармен был очень шаблонный – я лично знал два десятка характерных актеров, которые сыграли бы его лучше, чем он сам себя. Он был невысок ростом и драчлив. Поскольку я воспринимал Манхэттен через призму индейцев, я решил, что он либо из племени юта, или из племени диггеров. Скорее всего он – из диггеров.
– Раз уж вы не из Калифорнии, то вы – писатель, – сделал вывод бармен.
– С чего это вы так думаете? – спросил я.
– Вы пьете, как писатель, – сказал он. – У них у всех – кровь жидкая, у них да у калифорнийцев.
Если бы я стал играть ту роль, которую он мне отвел, то я бы очень скоро начал давать ему щедрые чаевые и называть его «мой славный парень». Но на самом деле я подумал, что он всего лишь ничтожный подонок, и мне не хотелось давать ему большие чаевые. Когда же до бармена дошло, что его остроумный анализ богаче его не сделает, он ушел, предоставив мне возможность минут двадцать наслаждаться скотчем.
Спустя какое-то время я впал в депрессию. Мои депрессии – как плотные тучи, – сквозь них не пробиться ни одному лучу света. Мне показалось, я забрался на какую-то странную сцену. Жизнь уже больше не была реальной жизнью – она просто плохо имитировала искусство. В девяти случаях из десяти оказывалось, что я играю типовые роли, специально созданные для меня: веселый пьяница, многосторонний литературный поденщик.
Никому никогда не приходило на ум предложить мне роль ловкого нарушителя чужого супружеского счастья. А именно им я являюсь уже много лет. Но, странное дело, по непонятной для меня причине, приехав в Нью-Йорк, я вдруг стал сомневаться в этой своей ловкости. Уж слишком спокойно просидел я все утро в отеле, не испытывая ни малейшего желания что-нибудь предпринять. Кто-нибудь мог бы мне возразить, что, де, в моем возрасте можно было бы уже позволить себе от этого отдохнуть. Но подобный аргумент мне бы не подошел. Отдых себе могут позволить только молодые. А в моем возрасте стоит лишь раз допустить хоть малейшую инертность, как она может перерасти в постоянную. Немногим более года назад я прекрасно играл в ручной мяч, и это в какой-то степени уравновешивало мое пристрастие к выпивке. А потом мой любимый напарник ушел на пенсию и уехал в Ла Джоллу. Я тогда поленился и не очень-то старался найти себе другого напарника. А когда нашел, было уже слишком поздно. Буквально через пару недель я совсем потерял спортивную форму. С тех пор ни в какие по-настоящему жесткие игры я уже больше играть был не в состоянии. И если бы я пересилил себя и стал играть, это бы, наверное, меня убило.
По сравнению с прелюбодеянием, ручной мяч – просто расслабление. Кардиологи совершенно правильно говорят, что прелюбодеяние – самый изнашивающий из всех видов спорта. Оно требует куда больше скорости, чем сквош,[1] а тянется оно гораздо дольше этой игры. Для прелюбодеяния нужны энергия, пространство и огромная изворотливость, не говоря уже о периферийном зрении. Чем шире поле зрения, тем успешнее совершается процесс прелюбодеяния. Найти единственно верный стиль – не так-то просто, потерять его – очень легко.
В том депрессивном состоянии, в котором я в данный момент пребывал, у меня появилось ощущение, будто бы я вдруг начал этот свой стиль терять, терять прямо здесь, в стенах отеля «Сан-Режи». Мне бы сейчас надо было сидеть в переговорной кабине и звонить Пейдж. Женщины любят, когда им звонят из дальних мест. Если бы только я сделал над собой усилие, я бы смог все удержать на уровне до возвращения домой. Но на меня вдруг всей своей тяжестью навалилось незнакомое мне чувство фатализма, и мне не очень захотелось делать над собой какие-то усилия. Время года за стенами отеля и у меня в душе было одинаковым – наступила осень. Я прилетел на Восток и состарился. Иначе бы в это утро я не чувствовал себя таким спокойным, в этой комнате без женщин.
– Где тут самый теплый ювелирный магазин? – спросил я бармена, когда он, наконец, появился снова.
– Вам нужны совсем не украшения, – сказал он. – Вам нужно пальто. Вы бы лучше добежали до магазина Блюмингдейля и купили себе пальто. Купите такое, которое с меховым воротником.
Потом он направил меня к ювелирной лавке прямо в отеле. Благодаря ветру, я оказался более или менее как раз там, где мне было нужно. Невысокий продавец-итальянец, который двигался как леопард, показал мне несколько ювелирных изделий. Он бесшумно переходил от шкафа к шкафу. В тех сериалах про джунгли, над которыми я работал, всегда показывали одного-двух леопардов. Но уже много лет я про них не думал. На полу ювелирной лавки лежал такой толстый ковер, что кто угодно мог бы ходить по нему с леопардовой вкрадчивостью. Тем не менее хозяин лавки действительно двигался очень уверенно и плавно. С его ловких лап свисали бриллианты, и он раскидывал их на черном бархате как вытащенные наружу внутренности.
Я выбрал один сапфир, темный как ночь и подвешенный в виде брелока на золотую цепочку. На это ушла половина моих сбережений. Но в конце концов я уже устал сберегать свои сбережения. Честно говоря, я никогда особенно и не старался их сберечь. Просто они накапливались быстрее, чем я мог их потратить. При этом было одно важное обстоятельство – я почти не тратил денег на подарки для женщин. Те женщины, с кем я поддерживал компанию, обычно получали столько подарков, что уже давно позабыли о разнице между подарками и любовью. Я им об этой разнице напоминал: я сам был для них подарком. Это их страшно удивляло, и большинство из них с восторгом относилось к тому, что на какое-то время вместо множества подарков у них будет один – приятный мужчина. А как только между нами все кончалось, они могли всегда вернуться к своей старой привычке и снова получать свои обычные подарки.
Человек-леопард долго разглядывал мою чековую книжку и только после этого разрешил мне забрать сапфир. В книжке стояла сумма в 4000 долларов, так что винить его было не за что. Он вышел на несколько минут в другую комнату и взял мой чек с собою. Возможно, он рассматривал этот чек под микроскопом или подверг его химическому анализу. К счастью, у меня было столько различных примет для опознания, что найти меня не представляло бы особого труда, если бы вдруг это понадобилось. Что он, что любой другой человек-леопард, могли бы в своих «фиатах» перебраться через голливудские холмы и роем навалиться на меня в моей хижине.
Именно так, в большей или меньшей степени, поступали мужчины-леопарды в тех фильмах про джунгли, когда кто-нибудь удирал с украденным бриллиантом или с красавицей принцессой. Однажды у меня был сосед по имени Макс Мэриленд. Это был профессионал высшего класса. У него было особое пристрастие к роли человека-леопарда. Он, бывало, постоянно ошивался на территории «Коламбия пикчерз» и «Републик» в надежде заполучить такую роль, чтобы продираться сквозь джунгли. Макс заработал бы куда больше денег на студии «Фокс», но он предпочитал копьям индейские когти. Один раз ему даже довелось в каком-то сериале играть человека-крокодила. И это был для него самый важный момент всей его жизни. У некоторых людей могли появиться сомнения насчет его сексуальной жизни, но не у меня. Я совершенно точно знал, что никакой такой жизни у Макса не было вообще. Жена Макса – Белинда – имела на Хайленде свою страховую контору. А это было гораздо выгоднее, чем заработки любого актера массовки. А поскольку Белинда оплачивала все фантазии своего мужа, она вполне обоснованно считала, что имеет право на свои собственные фантазии. А они в основном были связаны с ковбоями и родео. Все уикенды Белинда бродила по Долине, разыскивая такие родео, а Макс проводил время за выпивкой в дешевых погребках, иногда вместе со мной. Кончилось это тем, что однажды Макс слишком перебрал, свалился и заснул прямо на улице у поворота. А рано утром его задавил школьный автобус. Белинда очень огорчилась: несмотря на все ее пристрастие к ковбоям, она Макса действительно любила.
Это случилось в начале пятидесятых. Я старался как мог успокоить Белинду. Я пытался ей доказать, что Макс уже больше не был по-настоящему счастлив на своей работе, не говоря уже о том, что теперь сериалы отжили свое, и фильмы про джунгли тоже. Больше не надо было надевать никакие когти, не надо было носить пики. А все это, равно как и многое другое, разбило сердце Макса. Когда я последний раз получил от Белинды весточку, она писала, что живет в Орегоне с одним киноактером.
У меня осталось в памяти нечто большое и доброе, связанное со стариной Максом Мэрилендом. Он был одним из милых невинных младенцев Голливуда. Одно время их у нас было так много, что все потеряли им счет. Они просто были не созданы для того, чтобы повзрослеть и вступить в брак или чтобы стать наемными работниками. Я думаю, они все понаехали в Голливуд потому, что им показалось, будто кинофильмы удовлетворяли все их запросы – в них воплощались в жизнь игры их детства. К сожалению, многие из тех невинных детей не сумели сохранить верность дорогим их сердцу мечтам. Они предприняли трогательные попытки стать нормальными, но лишь немногие из них – те, кто был так же фанатичен, как монахи, – отказались от игр, предложенных им реальностью, будь то любовь или что-нибудь другое.
Старина Макс не мог притворяться и не мог стать взрослым. Ему не хватало фанатичности монахов. Он так и остался большим ребенком из восточного Сент-Луиса, которому нравилось играть в джунгли.
Человеку-леопарду так и не удалось обнаружить в моем чеке какие-нибудь погрешности, и потому пришлось отдать мне сапфир. Положив камень в черную фетровую коробочку и вручив ее мне, он сразу вдруг потерял к моей персоне всякий интерес.
Я постарался как можно быстрее пройти по продуваемой ветром авеню и поместил сапфир в гостиничный сейф. После этого я поднялся к нам в люкс и съел похожий на дубинку бутерброд. Картофельным чипсам, поданным вместе с этим бутербродом, как мне показалось, не хватало той свежести и мягкости, которыми славятся картофельные чипсы в больших отелях Лос-Анджелеса. Но, кто знает, может, картофельные чипсы здесь на Востоке не являются такой уж важной частью жизни. Здесь, на Востоке, существуют скрипящие под ногами осенние листья, а это нечто такое, что большие отели Лос-Анджелеса вообще-то никогда не видели.
Когда я кончил есть сэндвич, уже почти пора было идти на пресс-конференцию Джилл. Поэтому я подошел к стенному шкафу и минуту-две разглядывал висящие в нем вещи, размышляя, стоит ли мне переодеваться или нет. Бармен действительно заставил меня осознать, что я приехал из Калифорнии, и я заподозрил, что меня выдала моя манера одеваться. К сожалению, ничего, поднимающего настроение, в стенном шкафу не висело – все, что у меня было, или, по крайней мере, все, что я привез сюда, было сшито из клетчатой ткани. Путешествие, совершенно неожиданно для меня, представило передо мною мой гардероб в абсолютно новом свете – все, что я носил, было сделано из клетчатых тканей. Здесь, сейчас, всего-то один единственный раз за последние несколько лет, когда мне было так необходимо одеться посолидней и поскромнее, ничего, кроме вот этих дурацких костюмов, у меня не было. В Лос-Анджелесе они вовсе не казались такими дурацкими, но в Нью-Йорке я смотреть на них не мог, хотя они и висели в шкафу.
После некоторых размышлений я решил, что лучший выход из этого положения – надеть пальто. К счастью, когда я укладывался, какие-то обрывки воспоминаний о том, что в Нью-Йорке бывает холодно, подсказали мне, что надо бы взять с собой пальто, и я положил его в чемодан. По крайней мере, оно-то было однотонным, а именно зеленым. Ему у меня было уже лет тридцать пять, не меньше. Это была своего рода реликвия, напоминавшая об одной неделе, проведенной в Чикаго, когда я какое-то время пытался снять фильм по книге Эптона Синклера «Джунгли». Правда, попытка эта ни к чему хорошему не привела. Проект так никуда и не попал, потому что у режиссера, хрупкого англичанина по имени Моррис Сетон, вдруг появился параноидный страх, что его запрут в мясном морозильнике. Веселые поляки, работавшие на бойне, которую мы использовали как декорации, без устали рассказывали истории про замерзших в морозильнике людей. И Моррис очень уж их наслушался. В результате он решил сменить декорации и снять фильм на берегу озера. Это настолько изменило замысел Эптона Синклера, что он стал угрожать подачей в суд. В те времена от проектов отказывались с легкостью, иногда с большей, иногда с меньшей. И тогда у меня едва-едва хватило времени на покупку пальто, потому что я почти тут же должен был снова мчаться в Лос-Анджелес.
Я это пальто так никогда и не надевал, а потому оно выглядело почти так же хорошо, как и в тот день, когда я принес его домой из магазина Маршалла Фильда. Я надел пальто и стряхнул прилипшие к нему частички моих седых кудрей, которые, в основном, были сконцентрированы в пушистые пучки над ушами и на затылке. Я решил, что в этом пальто я похож на режиссера из Центральной Европы. Даже сейчас очень многие из них доживают свой век в маленьких домиках где-нибудь недалеко от Мелроуз-авеню или бульвара Сепульведа. Пальто немножко прибавило мне уверенности в себе. Тем не менее, я постарался особенно не спешить по дороге к отелю «Плаза» и двигаться только под горевшими фонарями. Мне надо было беречь свою жизнь, мне совсем не хотелось, чтобы она оборвалась где-нибудь на Пятой авеню.
ГЛАВА 8
Несмотря на мое внешнее перевоплощение в режиссера из Центральной Европы, никто в отеле «Плаза» не бросился проводить меня на пресс-конференцию. Я спросил у нескольких посыльных, где она может происходить, но они довольно грубо отсылали меня к доске объявлений. Минут десять я безуспешно пытался найти эту доску объявлений, а когда у кого-то спросил, от меня просто небрежно отмахнулись. Не знаю, что бы я делал, если б вдруг не увидел одного «поди-подай», работавшего у Эйба Мондшиема. Его звали Фолсом и он как раз в этот момент покупал таблетки «Спасатели жизни». Это был тихий никудышный мелкий человечек, но я очень ему обрадовался. Если бы у нас ценилась перхоть, то Фолсом мог бы заработать целые миллионы, делая о ней коммерческие фильмы. Перхоть была у него даже на манжетах.
– Привет, Фолсом, – сказал я. – Пресс-конференция уже началась?
– Мистер Мондшием послал меня сюда за «Спасателями жизни», – ответил Фолсом.
– Хорошо, я пойду за вами, – сказал я. Фолсом быстро помчался по ступенькам, давая мне понять, что к его миссии я никакого касательства не имею. Я это на свой счет не отнес. Работа гофера «поди-подай» висит на волоске. Если Эйб вовремя не получит своих «Спасателей», Фолсому, возможно, придется отправиться назад в Калифорнию. Эйб Мондшием возглавлял постановочный отдел, а это значило, что ни о какой задержке нельзя было и помышлять. Стоило ему только об этих таблетках подумать, как они должны были немедленно появиться перед ним. А не будет их, исчезнет и Фолсом. Прихоти Эйба имели вес категорического императива, по крайней мере для тех, кто у него служил. И потому сейчас Фолсом поступал мудро, стараясь не задерживаться.
Я попал в комнату как раз в тот момент, когда Эйб делал вступительные замечания. Эйб был мужчина крупный и отлично смотрелся в своем темно-синем костюме и белой рубашке с янтарными запонками. Зная привязанность Эйба к Лас-Вегасу, я никак не ожидал увидеть на нем такие запонки – это была очевидная дань обстоятельствам. Джилл сидела от него слева, Пит Свит и Анна Лайл – справа. Марта стояла в углу. На щеках Пита горел румянец, Анна выглядела безразличной. А Джилл нервничала, но внешне была сдержанна.
– Дамы и господа, – говорил Эйб, – вот мы все собрались здесь. Мы надеемся, что вы любите нашу картину так же, как любим ее мы. Мы очень-очень гордимся этими людьми. Очень-очень гордимся. Мы устроили эту небольшую встречу, чтобы вы могли задать им вопросы, если они у вас есть.
Эйб сел и достал из кармана темные очки, но надевать их не стал. Думаю, он чувствовал себя лучше, когда они были у него в руке.
Речь Эйба предназначалась для одетых в теплые полушинели людей, заполнивших почти всю комнату. Большинство из этих теплых полушинелей принадлежали мужчинам, внешне напоминавшим пожилых профессоров из колледжей в небольших штатах. Кто-то из присутствующих стоял, кто-то сидел, но все держали в руках маленькие репортерские блокноты. Все без исключения были плохо подстрижены – вне сомнения, из-за постоянной спешки; репортерам просто некогда заниматься своими волосами. У меня было такое впечатление, что многие из них в последний раз причесывались еще в начале недели. А так как сегодня был уже четверг, достигнутые тогда результаты уже начали терять свой эффект. Присутствовавшие в комнате женщины были, по-видимому, благодарны хотя бы за то, что им разрешили сидеть.
Из рядов поднялся высокий мужчина с напряженным потным лицом. Он огляделся вокруг, чтобы убедиться, что его никто не опередил. Видя, что у него еще не иссяк энтузиазм, несколько человек устало улыбнулись.
– У меня вопрос к мисс Пил, – сказал он. – Мисс Пил, в пресс-бюллетене пишут, что «Так поступают женщины» – ваш режиссерский дебют. А это заставляет меня вспомнить фильм «Приперченный хот-дог». Разве на самом деле не вы проделали основную режиссерскую работу в той картине?
Джилл покраснела. Думаю, она не ожидала, что именно этот вопрос окажется первым. Она была просто очаровательна. «Приперченный хот-дог» был короткометражкой, всего на 25 минут. Этот фильм для домашнего просмотра Джилл делала вместе со своими соседками по комнате в Университетском колледже Лос-Анджелеса. В фильме рассказывалось о киоске Пинка, известном на весь мир своими хот-догами. Этот киоск стоит на углу Мелроуз и Ля Бреа.
– Ну что же, – сказала Джилл. – Я считаю, что «Приперченный хот-дог» на самом-то деле вообще был безо всякой режиссуры. Скорее всего, он был учебным пособием. И я в нем немало поработала с камерой.
У задавшего вопрос настолько вспотело лицо, что он вынужден был его вытереть.
– Мисс Пил, мисс Пил, как вы только можете такое говорить? – произнес он. – У тех, кто хоть как-то связывает себя с документальными фильмами, «Приперченный хот-дог» вызывает просто бла-го-го-вение! Это было так проницательно! Так остро!
Несколько человек в знак согласия кивали головами и внимательно смотрели на Джилл. Было совершенно очевидно, что все они связывают себя с документальным кино – на мой взгляд, это гораздо менее обременительно, чем связать себя с любовницей или с возлюбленной.
Некто в первом ряду саркастически захихикал.
– Харрис опять простодушничает, – произнес некто. – Он полагает, что если в этом фильме люди едят острую еду, а именно приперченные хот-доги, то и сам фильм – острый.
– Прошу прощения, но ведь вопрос задавал я, это был м-о-й вопрос, – разгорячился Харрис.
– Мне показалось, леди на него ответила, Харрис, – вмешался третий – дородный мужчина, совсем как я; рубашка у него на животе расстегнулась, под ней видна была майка.
Тут взвился очень молодой человек из среднего ряда.
– Я полагал, что по программе нашей встречи предусматривалось обсуждение, – сказал он, вставая. – Я желаю слушать члена президиума, а не вас, затраханных обозревателей.
Коренастая женщина из первого ряда взглянула на Джилл и одарила ее доброй улыбкой милой тетушки.
– Мисс Пил, – произнесла она, – правда ли, что вы настаиваете, чтобы в следующей вашей картине съемочная группа была только из женщин?
– Я так не думаю, нет, – сказала Джилл. – У меня нет никаких определенных планов по поводу следующей картины. Было бы преждевременно сейчас подбирать съемочную группу.
– Но разве вы не считаете, что вам надо выполнять свой долг перед своими сестрами по кинопромышленности? – спросила невысокая женщина. – Как долго им еще страдать?
Снова вскочил со своего места разгоряченный молодой человек. Теперь он разгорячился еще больше.
– Ну что за кляча! – закричал он. – Да откуда ей-то знать, сколько им еще страдать?
– Я только пыталась прояснить для себя ее взгляды на феминизм, – сказала дама в некотором замешательстве.
– Ну ладно. У меня есть вопрос к мисс Лайл, – сказал разгоряченный молодой человек.
Он с минуту поколебался, как будто заподозрив, что его прервут до того, как он успеет задать свой вопрос. Но для его страхов не было абсолютно ни малейших оснований. Никто не обратил на него никакого внимания. Всем было не до него – одни читали пресс-бюллетень, другие не сводили глаз с президиума.
– Мисс Лайл, какая сцена в этом фильме у вас самая любимая? – тихо спросил молодой человек.
Анна обвела зал мечтательным взглядом.
– О, та сценка, когда я надела парик и разговаривала с продавцом, – сказала она. – Прямо перед тем, как я задавила Пита.
И Джилл и Пит почувствовали себя неуютно. Анна долго была в отъезде, снималась на телевидении в Торонто. И она не знала, что ту сценку, о которой она только что говорила, безжалостно сократили, главным образом из-за того, что Анна очень сильно переиграла.
Не успел разгоряченный молодой человек сесть на место, как поднялся худой невысокий мужчина. Пальто на нем было помято сильнее, чем у всех остальных; по его лицу тоже катился пот. У меня не оставалось никаких сомнений, что всю эту компанию мы могли бы с успехом использовать для съемок нашего «Индейского чума» – им бы понравился мороз.
– Мисс Пил, один короткий вопрос, – произнес он. – Вы считаете справедливым, избрать в качестве некоего символа постиндустриального человека именно такого продавца автомашин? Разве Вам не кажется, что можно было бы выудить рыбку покрупнее? В конечном счете, он сам автомобилей не делает. Эти автомобили прибывают из Детройта, всем известно. Я хочу спросить – ну, чтобы все было ясно, – что Вы думаете о настоящих вузах? Я хочу сказать, что воспринял этого бедолагу как жертву, именно так. И при этом такое давление, боже мой!
Саркастически настроенный мужчина, все еще погруженный в чтение, вдруг изрек:
– Сидней, ты, вероятно, считаешь, что гунн Аттила пал жертвой монгольской чесотки.
Помятый человечек пришел в ярость.
– Прошу прощения, Виктор, тебе очень хорошо тут сидеть и читать! – закричал он. – Если хочешь знать правду, ты сам – симптом. Да, симптом!
Высказавшись, и очевидно совсем позабыв о том, что он задал Джилл вопрос, помятый человечек сел. А разгоряченный юноша уже снова поднялся с места. Он весь кипел от гнева, но его поразило то, что вопрос, заданный помятым человечком, содержал в себе ответ, потому что теперь человечек поспешно его записывал. В полном замешательстве, юноша сел.
Мужчина, читавший книгу, бросил на сцену беглый взгляд. Он держался несколько смущенно, как английский нетитулованный дворянин, что никак не вязалось с его эксцентричной прической.
– Мисс Пил, – произнес он. – Вам знакомы теории Кракауера, Базина и Белы Балаша? – Последнее имя он произнес на безупречном чешском языке, насколько я мог судить.
– Нет, не знакомы, – ответила Джилл.
– Ну тогда что же, тогда так дело не пойдет, никак не пойдет, – сказал он и снова погрузился в чтение.
Эйб решил придать всему побольше веса.
– Дамы и господа, вы не уделяете должного внимания нашим звездам, – сказал он. – Здесь присутствуют наши 3-в-е-з-д-ы.
В зале наступила тишина. Она длилась около минуты. Лицо Пита Свита начало наливаться краской – думаю, от смущения.
– Я знакома с теориями Кракауера, Базина и Белы Балаша, – сказала Анна.
Она тоже произнесла последнее имя на безупречном чешском языке, если только оно на нем произносится именно так.
– Продуйте их все через задницу, – невозмутимо проговорил читатель. – Вас я не спрашиваю.
– Хорошо, хорошо! Это к делу не относится, совсем не относится, – сказал Эйб, поднимаясь.
Снова поднялся и горячий юноша.
– Бог ты мой! Что за издевательство! – рассердился он. – И это все, что здесь дадут услышать? Я добирался сюда от самой «Вилладж». Я даже ехал на м-е-т-р-о!
– Дамы и господа, у меня все это вызывает недоумение, – сказал Эйб. Он начал потеть. – Мы сделали экранизацию, вы видели фильм, а то, о чем вы спрашиваете, разве можно назвать настоящими вопросами? Я просто ошеломлен!
– У меня есть вопрос к мистеру Свиту, – раздался новый голос.
Говорила молодая женщина с длинными гладкими волосами. Она стояла в самом конце зала. У нее было вытянутое невыразительное лицо, а одета она была в такую же теплую полушинель, какие были на всех остальных.
– Мой вопрос касается того, как на экране изображается секс, – сказала женщина; глаза ее абсолютно ничего не выражали. – Не могли бы вы, мистер Свит, изобразить какое-нибудь сексуальное действие прямо перед камерой?
– О, Атене, ради бога! – раздался чей-то голос.
– Ну что ж, меня как-то сфотографировали, когда я кого-то кусал за ухо, если не ошибаюсь, – сказал Пит. – Я полагаю, что это действие – сексуальное.
– Однажды ты кусал мое ухо, – приятно улыбаясь, произнесла Анна.
– Я совсем не считаю ваш ответ смешным, – произнесла молодая дама. – Я имела в виду эротический стимул. Я говорила о сек-су-аль-ном акте. Другими словами, о половом сношении, – добавила она совершенно бесстрастным тоном.
Пит не произнес ни слова. Я бы мог доказать, что в этот миг он очень сожалел, что не поехал на скачки.
– Мы все должны радоваться, что не поехали в Рэдклифф, – изрек читатель. Он встал, засунул свою книжку в свою теплую полушинель и вышел из комнаты.
– Я говорю о цельности, – сказала дама. – Могли бы вы играть со всею цельностью, если бы это… требовалось по сценарию?
– Скорее всего, со всей нервозностью, мадам, – нервно ответил Пит.
Эйб решил, что с него хватит.
– Все это было очень интересно, – сказал он, – но мы почти вышли из графика. Осталось совсем немного времени, только на один вопрос к мисс Джилл.
Ко всеобщему удивлению, с места встал Джейм Пратто. Всю встречу он сидел вдали у колонны и переживал свое поражение так, как будто бы это был его последний шанс выжить, прежде чем закроется бар. Я до этого его не заметил, другие тоже. Но в тот момент, как он всплыл на поверхность, мы все поняли, что нас ждет. Фантом пресс-конференции разом обрушился сверху, с балкона.
– Мисс Пил, вам не кажется, что вас выставили на распродажу? – спросил Пратто. Архитипичный режиссер из Нью-Йорка снова бросал вызов филистерам из Голливуда.
– Нет, – сказала Джилл.
– О, так вы не считаете, что вас выставили на распродажу? – повторил он, изменив несколько слов. Кожа у Пратто по цвету напоминала синяк, приобретший нездоровый желтый оттенок.
– Не считаю, – снова сказала Джилл. – Я так не считаю, мистер Пратто.
– О, – произнес Пратто. – Вы меня знаете. Я потрясен! Не стану думать, что эти членолизы, для которых вы работаете, вдруг будут обо мне говорить. Если бы у них было хоть на йоту честности, они бы сгорели со стыда, зная, что они сотворили с моей картиной. Но они творят это со столькими фильмами, что про мой, наверное, уже и забыли.
Эйб был всего лишь взрослеющий мальчик – он отнюдь не был запрограммирован выслушивать столько оскорблений. Он схватился за микрофон так, словно это было горло самого Пратто.
– Мы вас помним, поганый вы осел! – заорал Эйб. – Мы помним, как вы сделали самый скверный из всех задрипанных фильмов, которые когда-либо выходили на экраны под нашим именем.
Кто-то нечаянно включил систему Агентства печати, разумеется, чтобы тут же ее выключить. Его слова загрохотали так, что мы чуть не оглохли.
Марта бросилась на сцену и схватила Эйба за руку.
– Мой дедушка едва не умер от разрыва сердца, прямо там, во время съемок, когда увидел, какая это дрянь, – брызгал слюной Эйб.
– Да ваш дедушка не мог отличить, где истинное искусство, а где бутерброд с требухой, – сказал Пратто. – Да и вы тоже, затраханный вы мясник. У меня был не фильм, а чудо-ягненок, а вы его мерзко убили. И ни единый человек не станет сидеть на одной сцене с вами, если он сам не распродается!
– Ах, так! Послушайте, мы завтра же могли бы купить и вас! – визжал Эйб. – Но только мы этого делать не собираемся, потому что вы не можете отрежиссировать даже то, как пролезает в дверь ваша собственная задница!
Как раз под эти слова Эйба Пратто вышел из комнаты.
С общего согласия объявили, что пресс-конференция закончена. И тут же толпа из теплых полушинелей бросилась к Джилл. Фолсом выглядел еще более несчастным, чем всегда. Он начал собирать неиспользованные наборы для прессы.
– Я хотел надежности, хоть чуточку надежности, а наткнулся на этого ничтожного членососателя, трахающего свою собственную мать, – совсем запутался в ругательствах Эйб. Его крупное жирное лицо было настолько мокрым от пота, что он мне вдруг напомнил молодого гиппопотама, вылезающего из водоема. Марта натягивала на себя пальто.
– Ладно, мы всех увольняем, – сказал Эйб. От этих слов Фолсом вывалил из рук несколько журналистских наборов.
– Всех не можем, – сказала Марта, – сотрудники безопасности – в штате отеля.
– Ну так что? – разозлился Эйб. – В этом отеле нас знают. Поверьте мне, знают. Скажите, что они плохо несли службу, в рот мать их, совсем плохо. А как сюда попал этот сосунок, а? Нам никаких таких сосунков не надо. Почему не было Кэнби? И где была Паулина Каель?
– С мистером Кэнби Пил встречается завтра за обедом, – сказала Марта. – А про мисс Каель мы до сих пор еще ничего не знаем. Возможно, они встретятся в субботу.
– Нам вообще не стоило привозить эту траханную картину, – рвал и метал Эйб. – Вот из-за таких-то вонючих заумных фильмов всегда оказываешься в дерьме. Надо было привезти «Убийцу младенцев», а еще лучше – не приезжать совсем.
– Ну ладно вам, не так уж и вредно время от времени делать картины для полоумных, – примирительно сказала Марта.
– Фолсом, машина здесь? – потребовал Эйб. – Вы так и не достали мне винт-о-гриновских «Спасателей жизни», как я велел. Машина здесь?
В этот момент Фолсом тащил уже столько журналистских наборов, что походил на вьючное животное, и к тому же просто отчаянное: такое животное может ринуться со скалы, прямо со всем своим грузом. Так вьючные животные иногда себя ведут в фильмах, где им приходится пересекать горные местности. Такое отчаянное состояние Фолсома было вполне объяснимо: только что ему было одновременно задано два вопроса, а мозги его могли справиться лишь с одним вопросом за раз.
– У них все Винт-о-Грины кончились, – выдавил из себя Фолсом, смиренно кладя свою голову на плаху.
– Ну и пусть! Это что, был один на весь мир киоск, и других не было? – спросил Эйб. – Я, что, велел вам не ступать на тротуар или еще чего-нибудь такое. Вместо того, чтобы хорошенько поискать вокруг нужные мне таблетки, а для этого надо проявить изобретательность, вы приволокли мне эти перетраханные, эти приправленные вишней говняные свечи. Я бы с удовольствием запихал их прямо в задницу Джейма Пратто. Всадил бы ему в зад пару приправленных вишней свечек, как бы это выглядело, а?
Представив себе это зрелище, Эйб развеселился. И до того, как он снова водрузил на нос свои темные очки, в его глазах мелькали довольные огоньки. А потом, очевидно, взгляд его упал на меня. Очки Эйба сфокусировались на мне, как дула револьверов в фильмах-вестернах. Дула револьверов никогда не дрожат, как никогда не дрожат Мондшиемы.
– Не будь таким мрачным, Эйб, – сказал я. – Пресс-конференции ровно ничего не значат. Ведь у тебя фильм-призер.
– Мы с ним разговариваем или нет? – спросил Эйб у Марты. – А зачем это нам? Он ведь не с нами.
– Возможно, ты, молодой человек, об этом забыл, но ведь я был на твоем первом дне рождения, – сказал я. – Тебе тогда было годика три.
– А это ничуть не значит, что вы собой что-то представляете, – сказал Эйб. – Это совсем не значит, что мы желаем с вами разговаривать.
– Это ты ничегошеньки собой не представляешь, ты – щенок-сосунок, – сказал я, как нельзя более удачно подражая манере Сиднея Гринстрита.
Упоминание о том, что он был ничтожеством, резануло Эйба так, как будто по нему пальнули шрапнелью. Начальникам постановочного отдела не очень-то свойственно чувствовать главенство истории по сравнению с эфемерностью людей. Моя наглость все-таки вызвала у Эйба легкое удивление, какое возникло бы у акулы, если бы на нее вдруг напал окунь.
– Вы только послушайте этого идиота, – обратился он к Марте, правда, весьма рассеянно.
Ум Эйба, разумеется, в отпущенных ему пределах, уже витал где-то в другом месте.
Фолсом, испарившись из комнаты всего за минуту до этого, возник снова. Лицо его скорчилось и выражало нечто, что я бы мог назвать гримасой. Тем не менее, оказалось, что это была улыбка триумфатора.
– Машина готова, мистер Эйб, – выпалил Фолсом. – И лифт тоже. Я его для вас попридержал.
Со стороны Фолсома это было смелой попыткой реабилитации. Эйб отнесся ко всему как к само собой разумеющемуся.
– А как насчет Винт-о-Грин? – спросил он, направляясь к выходу.
Я подошел к Питу Свиту, который нервно зажигал сигарету.
– Ну, наконец-то знамениты, – сказал я. – Поздравляю.
– О, мать твою, – сказал Пит. – Уж лучше бы я поехал на трек. – Думаю, это посильнее телевидения, – добавил он довольно меланхолично. Никому никогда не доводилось докапываться до того, что в глубине души Пита таилась грусть, но она там, несомненно, была. Именно грусть заставляла его замедлять шаги и беспрестанно смотреть в пустое пространство. Из-за нее он так скверно играл в карты. Грустный, большой мужчина, против которого не могла устоять ни одна женщина. Однако ему самому нравились женщины малоприметные, на которых он обычно очень быстро женился, чтобы потом так же быстро развестись.
Ко мне подошла Анна и быстро меня чмокнула.
– Правда, он очень милый, когда грустит? – сказала она, обнимая Пита. Она вся сгорала от нетерпения, как будто вот-вот начнет танцевать румбу. Пит обхватил ее своею лапищей, и она уютно разместилась у него под мышкой, как у себя дома. Между этими двумя уже давно был роман; он то прерывался, то возникал вновь, и тянулось все это столько лет, что мы все давно потеряли им счет.
Джилл очень спокойно, с надлежащим вниманием, слушала вопросы, задаваемые ей двумя серьезными студентами. Они каким-то образом сумели просочиться на эту пресс-конференцию. Теперь они изливали наружу то, что так долго вынуждены были держать взаперти. Им было просто необходимо поговорить с кем-нибудь из профессионалов. Пит, Анна и я взирали на эту сцену, как родители, наблюдающие за своей любимой дочерью. Анна испытывала к Джилл очень сильное материнское чувство, а Пит – своеобразное грустно-отеческое. Пит был убежден, что Джилл совершенно не разбирается в мужчинах и поэтому обязательно остановится на самом что ни на есть скверном. Я согласился, что Джилл в мужчинах ничего не смыслит, но не стал спорить о том, когда и как она остановится, особенно – на ком.
Когда оба студента наконец-то ушли, Джилл подошла к нам. Вид у нее был немножко рассеянный. Пит подтолкнул ее к себе под вторую мышку.
– Ты и в самом деле читала Белу Балаша, или как там его? – спросила она у Анны.
Анна расхохоталась.
– Я просто обезьянничала, – призналась она.
На продуваемой ветром улице наша группа распалась. Мы с Джилл остались на тротуаре и стали наблюдать, как по Пятой авеню течет желтая река такси.
– Не очень-то похоже на Малибу, да? – сказала Джилл, подняв глаза на зеленоватые башни отеля. Недалеко от нас помешивал угли торговец сухими солеными кренделями, и от его жаровни вздымался дым. До нас доносился запах хлеба. По тротуарам двигались представители манхэттенского племени; от их дыхания было столько же пара, сколько дыма бывает от древесного угля. Прошли и представительницы этого племени; те, что помоложе, были высокими, элегантными и безмятежными; старые же были скрюченными и приземистыми.
– Я так сказала потому, что это начиналось на Малибу, – сказала Джилл. – Первые десять страниц сценария я написала, сидя на полу. А Пит и Анна в это время коптили котелок. Я не представляла себе, что именно тут все и кончится.
Стрижка у Джилл была короткая, тем не менее ветер все равно умудрился растрепать ее волосы так, что они оказались в очень соблазнительном беспорядке. Щеки у Джилл теперь порозовели, и она уже не выглядела рассеянной. Она была воплощением жизни – женщина, которая упивается всей полнотой момента.
– Никто не может увидеть конца, когда все только начинается, – сказал я. – Даже я.
– Дерьмо, – сказала Джилл. Локтем она оттолкнула меня с края тротуара. – Мне бы следовало знать, что ты обязательно прокаркаешь какое-нибудь изречение еще до того, как мы перейдем улицу.
ГЛАВА 9
Джилл расчесывала волосы, когда я небрежно положил на ее туалетный столик футляр с украшением. Нам через пять минут надо было уходить, но я именно так все и задумал.
– Ого! – сказала Джилл. На ней было белое платье, прикрывавшее только одно плечо – для Джилл такой фасон был необычайно смелым.
Когда Джилл увидела сверкающий сапфир, она подняла его и прижала к груди. Потом вздохнула и благодарно взглянула на меня.
– Мы поговорим об этом позже, – сказала Джилл и надела украшение.
– Тебе бы надо было быть метрдотелем, – заявила Марта, увидев меня в смокинге.
Мне подумалось, что она начала ко мне как-то привыкать. За всю поездку в Центр Линкольна никто не проронил ни слова. Мы с Джилл раньше могли разговаривать в абсолютно любых ситуациях, но оказалось, что в лимузинах нам говорить не о чем.
Когда мы входили в Центр Линкольна, направляясь к выстроившимся в ряд фотографам, Марта сделала очень профессиональный жест. Она вдруг взяла мою руку, соединила со своей и чуть-чуть отвела меня в сторону. Неизвестно откуда появился Эйб, одетый в темно-лиловый смокинг. Эйб взял Джилл за руку. Честно говоря, я несколько удивился, что иду, взявшись за руки с Мартой, но раздражения это у меня не вызывало. Реклама есть реклама. Мы с Мартой прошли сквозь строй фотографов и, никем не замеченные, направились в большой, покрытый красным ковром, вестибюль.
Как только мы вошли в зал, Марта тотчас же отпустила мою руку. Она увидела в другом конце зала Паулину Каель и ринулась к ней, как выпущенная из лука стрела. А я сразу же заметил Мейора Линдея и Энди Ворхола, которые как привидения стояли возле драпировок. Как и у многих людей моего сорта, аппетит на знаменитостей у меня никогда не пропадает, хотя мое пристрастие к ним сводится только к тому, что я люблю на них смотреть. Но стоит с ними заговорить, как все фантазии обычно исчезают.
Перед моим взором разворачивался парад знаменитостей, а потому я проворно скользнул в уголок. Даже те немногие, кто мог меня знать, и не подумали бы, что это я и есть, если бы увидели меня так далеко от моего логова. И если бы я подсуетился и предстал перед их очами, это бы вызвало легкий шок, как выбоина на шоссе, и ничего более.
У перил стоял Джилли Легендре. Он был похож на дирижабль «Славный год», который покрасили в черный цвет и спустили на землю. На ступеньках, ведущих на балкон, расположился Бо Бриммер. Бо был гением по части нахождения ступенек. Поскольку для того, чтобы выглядеть как все люди с нормальным ростом, Бо требовалось взбираться на ступеньки, то согнать его с них бывало невозможно. На Бо был галстук-бант. Они с Джилли слушали какого-то невысокого малого. Это не мог быть никто другой, кроме как Жан Жоре-Малле, прославленный французский документалист. Жоре-Малле только что вернулся из тропических лесов и привез еще один из своих знаменитых документальных фильмов. На лицах Бо и Джилли было отсутствующее выражение, которое бывает у людей, вынужденных выслушивать монолог только потому, что человек, произносящий его, слишком знаменит, чтобы его можно было игнорировать. Замшевый смокинг на Жоре-Малле был просто сверхголливудским.
– А я ничего не знаю про Сейшельские острова, – изрек Бо несколько мрачно, но это никак не отразилось на непрекращающемся потоке французских слов.
– Я не знаю, – как эхо повторил Джилли по-французски, и пальцем провел взад-вперед по своим усам, будто желая их стереть.
Я бы мог с уверенностью сказать, что в этот момент им обоим безумно хотелось, чтобы мосье Жоре-Малле был проглочен анакондой. Во время разговора их прижала к перилам внезапно хлынувшая в зал толпа итальянцев, прибывших в таком количестве, что их вполне хватило бы на какой-нибудь фильм Феллини. В центре этой толпы выделялась сияющая Антонелла Пиза. Из-за толкотни у нее вылезла из лифчика одна грудь. Антонелла была звездой, заявленной итальянцами на этот фестиваль. Она, вне сомнения, являла собою нечто особенное. Бо, столь безразличный к красоте любых женщин, за исключением Жаклин Биссет, и тот не смог остаться равнодушным. Он смело спрыгнул в поток итальянцев, который протащил его и доставил прямо к Антонелле. Бо смог ее поцеловать. Жоре-Малле всем своим видом давал понять, что, по его мнению, Антонелла похожа на свинью. Не произнося ни слова, он отошел от Джилли и засеменил вниз по ступеням. Жоре устремился, как и все, по направлению к симпатичному Леону О'Рейли. Леон в этот момент крутил в руках свой брелок с выгравированными на нем греческими буквами фи, бета, каппа, и беседовал с какой-то высокой женщиной. Издали мне показалось, что это миссис Киссинджер. А попозже вечером я выяснил, что это была Александра Шлезингер, жена старого профессора, у которого когда-то учился Леон.
Пробиться к мадонне Ля Пиза поближе Джилли из-за своих огромных размеров не мог и потому послал ей воздушный поцелуй. Она удостоила его движением плеч, и ее унесло дальше, такую же бесстрастную, как улетающие ввысь искры.
Я обеспечил себя еще одним бокалом вина и встал в сторонку, чувствуя себя доктором Брайдоном, единственным человеком, уцелевшим во время отступления англичан из Кабула. Есть такой очень знаменитый фильм – «Отставший от армии», который хорошо знают все, изучающие Афганскую кампанию Великобритании. В этом фильме рассказывается про доктора Брайдона, последнего солдата из пятнадцатитысячной армии. На своем измученном коне он с огромным трудом пробирается в Джалалабад, чтобы сообщить в гарнизон, что на афганских перевалах навечно остались 14999 его коллег.
Ощущение, будто я – доктор Брайдон, создалось у меня после того, как я по-настоящему разглядел сверкающую вокруг меня толпу. Я увидел столько новых лиц, что стал жалеть о всех лицах старых; о тех, кого здесь не было сейчас, не было никогда раньше и никогда не будет в будущем. Вряд ли бы нашелся художник, чтобы нарисовать меня в этот момент – стоящего на роскошном красном ковре с бокалом вина в руке. И тем не менее, я действительно был последним из пятнадцати тысяч, а может, и из шестнадцати тысяч. И, как у доктора Брайдона, мои сотоварищи тоже были убиты в бойнях на перевалах. Эти перевалы назывались Каньон Бенедикта, Каньон Лауреля, Каньон Тапанга. И таких перевалов было великое множество. Мои сотоварищи на самом деле пали не в боях против орд афганцев, но все они, так или иначе, погибли. И нельзя было обвинять в этом ни Голдвин Майер, ни Мондшиема, ни Гарри Кона, равно как и ни одного из других Великих Моголов, – нет, их обвинять в этом нельзя. Мы сами безжалостно отрезали себя от наших детских разочарований. Просто в жизни все совсем не так, как в кино, я имею в виду реальную жизнь. А она заключается отнюдь не в усмешке Гарри Купера, не в красоте Полетты Годдард, не в танцах на дожде. Режиссура – скверная, постановка осуществлена очень поспешно, и ни одного компетентного человека на всю монтажную комнату. Жизнь походит на фильмы только в том отношении, что ей почти никогда не удается быть такой же волнующей.
Пожалуй, я никогда не мог бы с уверенностью сказать, есть ли на земле другие места, которые вызывают у людей столь сильные надежды, как Голливуд. Как же это происходит у людей, живущих где-нибудь в Огаллала, или, скажем, в далеком городке Роквил в Нью-Джерси – они там тоже бесконечно ждут своего звездного часа? Может быть, находясь в отдалении от всех возможностей, ведущих к сверкающей жизни киношных звезд, они куда более счастливы и спокойно приспосабливаются к своему однообразному и скучному существованию?
Ответить на этот вопрос я не мог. Но, глядя сейчас на весь окружающий меня блеск и суету, я вдруг почувствовал, что, приехав сюда, допустил ошибку. Я был человеком работающим, из гильдии работников. Что может быть у меня общего со всем этим маскарадом? Товарищество съемочных групп создавало фильмы, достойные этого маскарада, если это им удавалось; надо было изображать всю эту трепотню про возлюбленных на стороне и верных жен дома; показывать бесконечное траханье, уединенные места для тайных встреч, ничтожность мелких людишек и ничтожность личностей великих. Среди всех этих проворных парней и розовогубых девиц я испытывал глубокое чувство одиночества, погруженный в свои сантименты, я был старым, болтающимся из стороны в сторону шатуном. Абсурдны все сердечные волнения, не говоря уже об общественном положении. Члены съемочных групп повидали на своем веку столько всяческих звезд! А лично я фактически никогда и не был настоящим шатуном. Не числился я и в черных списках; я даже не был очень бедным. И тем не менее, вид всех этих обезьяньих костюмов и роскошных платьев со шлейфами вызвал у меня взрыв протеста. Мишурные украшения, притворство, потакание своим слабостям, абсолютно бесстыдное безмерное обжорство – все это тоже был Голливуд, только в каждодневной жизни про это как-то забывается. Восьмичасовая работа, наскоро съеденный в студийном буфете желатиновый десерт и случайная поездка в Лас-Вегас не очень-то готовят к кинофестивалям. У меня вдруг возникло сумасшедшее желание – взбежать на лестницу и запеть «Интернационал».
К счастью, после третьего бокала вина это настроение прошло. Я забыл о тех пятнадцати тысячах, из которых, возможно, остался в живых только я один. Мне подумалось, что, наверное, никто во всем зале «Интернационала» просто не узнает. Может быть, этот гимн знаком только молодому Бертолуччи, который неуклюже вошел сюда вместе с Ширли Маклейн и толпой людей в теплых полушинелях, накинутых поверх смокингов – вне сомнения, это были репортеры.
Я помахал Джилл, которая поднималась по лестнице, а она помахала мне. С другого конца зала мне подала знак Марта, приглашая пройти к ней. Не успел я сделать и шага, как зал застыл из-за появления Лулу Дикки. В силу своего огромного роста, она возвышалась над всеми, одетая в нечто газово-прозрачное, украшенное рубином.
Разумеется, рубин приходился ей на самый пупок. Если предполагалось, что этот рубин отвлечет взоры от огромного бюста Лулу, то цель была блестяще достигнута. Рубин действительно затмил бюст и все остальное, за исключением ее растрепанных кудрявых волос и ястребиных черт лица.
В этот вечер в эскорт Лулу входил не кто иной, как сам мистер Свен Бантинг, дружок Шерри Соляре. Как писали газеты, он был «знаменитостью по праву». На Свене был смокинг из грубой бумажной ткани – уступка для него совершенно необычная. Будучи любовником Шерри, он, фактически, являлся Принцем киностраны и мог бы появиться здесь в сандалиях и с пляжным полотенцем, никто бы и не пискнул. Ниспадавшие до плеч черные волосы Свена были отлично причесаны, вне сомнения, парикмахершей самой Шерри. Свен и Лулу сразу же поднялись на лестницу, как будто только что вернулись после прогулки со своей собачкой. Всех стоявших вокруг они удостоили лишь небрежным кивком.
Свен был надменен, как олимпиец, хотя говорить так – значило бы возводить клевету на древних греков. Тут лучше бы подошло выражение «абсолютное безразличие». Когда-то, до того, как его обольстила Шерри, Свен был известен как Боггз-Бантинг, точнее, как доктор Боггз-Бантинг. Он великолепно процветал, будучи сексотерапевтом, – прославиться до такой степени он мог только в Калифорнии. Свен называл свою работу «психогинекологической».
В данном случае речь шла о том, чтобы обсуждать вслух самые интимные вещи. Такая идея была достойна Дидро и, похоже, именно у него Свен ее и позаимствовал: перед тем, как превратиться в ничтожного панка, он все-таки прошел Сорбоннский университет.
В доброй, старой, все испробовавшей Калифорнии, беседы о гениталиях, по-видимому, могли любому предоставить широкое поле деятельности. И Свен достаточно быстро разбогател, инструктируя одиноких дам и еще не совсем «голубых» юношей, как успокоиться, например, применяя специальные средства для промывания влагалища с использованием пшеничных зерен, дикого риса и сырого ячменя. Какое-то время Свен даже выступал на телевидении. Для своих телесериалов он надевал рубашку цвета пшеницы и бриджи. В таком облачении Свен разъяснял, что такое психогинекология, широким массам Вествуда, Санта-Моники и «Бель-Эйра».
Примерно в это время Шерри Соляре поссорилась со своим тогдашним приятелем. Очень болезненно переживая этот разрыв, Шерри за совершенно баснословный гонорар пригласила к себе Свена, чтобы он научил ее, как ей утешить свои гениталии. Все считали, что Свен – «голубой», однако психогинекологические методы Свена оказали на гениталии Шерри необычайно быстрое воздействие. И буквально через какие-то считанные дни он вознесся на недосягаемую высоту, став любовником у единственной оставшейся богини любви. Чтобы отметить это событие, Свен предпринял решительный шаг и убрал из своей фамилии слово Боггз. Он отказался от телесериалов, продал свою фирму и целиком посвятил себя только одной Шерри. Разумеется, никакой привязанности «по совместительству» Шерри допустить не могла. Она считала, что только она одна поддерживает жизнь в кинокоролевстве сверхзвезд. А потому у ее королевского супруга было огромное множество обязанностей, возможно, даже весьма затруднительных.
То, что Шерри не сочла для себя нужным приехать на открытие фестиваля, никого не удивило, потому что вечерняя газета «Пост» на своей первой странице напечатала сообщение о том, что Шерри заболела – у нее был сильный насморк. Все знали, (поскольку «Таймс» и «Пост» об этом писали), что Шерри находится в Нью-Йорке лишь проездом, на пути в Лондон, где она собиралась присутствовать на аукционе викторианских шляпных булавок.
Как правило, всякий раз, когда в Белгравии проводился ежегодный аукцион Сотбис, Шерри непременно вылетала в Лондон и тратила большие деньги. Однако среди коллекционеров викторианских шляпных булавок она особенным авторитетом не пользовалась, что вызывало у нее большую горечь. Некая пожилая коллекционерка из Швейцарии, такая же богатая, как Шерри, горячо боролась за свое превосходство. Практически реализовать свои амбиции Шерри удалось только в прошлом году, когда она завоевала приз этого аукциона – окрашенную в розовый цвет шляпную булавку, принадлежавшую супруге лорда Керзона. Цена у этой булавки была ошеломляющая – 18 тысяч фунтов стерлингов.
Поднимаясь по лестнице, Свен и Лулу остановились лишь на минутку, чтобы дать Лулу возможность поцеловать Бо Бриммера, для чего ей пришлось согнуться почти пополам. Несмотря на невысокий рост Бо Бриммера, язычок у него был весьма острым, а потому даже Свен проявил достаточно хитрости и одарил Бо улыбкой. Затем вся толпа испарилась через балконную дверь. Остались только я, Марта и несколько одиноко блуждающих личностей. Мы побрели к местам на открытой трибуне.
– Почему такая задержка? – спросила Марта. – Они, что, никогда раньше не видели кинозвезду?
Наши места располагались очень низко – справа от сцены, так что мне было видно только небольшой ее край. Меня это устраивало. Это кино я уже видел, теперь мне хотелось просто понаблюдать за толпой, но это раздражало Марту.
– Проработать целых тридцать лет и сидеть сейчас на таких местах?! – возмущалась Марта. – Мистер Монд еще об этом услышит!
– Зная его большое сердце, можно предположить, что он закупит для вас весь зал, – сказал я.
Сидевшие рядом несколько удивленно взглянули на нас, по-видимому, из-за непривычных для них модуляций наших голосов. Поблизости не было ни одного видного киношника. Для нас все закончилось этими десятью самыми скверными местами во всем зале. На такие места не согласился бы ни один человек, имеющий в кино хоть какой-нибудь статус. А отсюда следовало, что такого статуса ни у кого из сидевших рядом с нами не было. Однако они выглядели вполне прилично. Как-будто собрались сокурсники из Гарвардского, Принстонского или Йельского университетов. Мужчины смотрелись так, будто им недоставало лишь бокалов мартини со льдом. А каждая из попавших в поле моего зрения женщин могла бы оказаться матерью Пейдж. Мысль об этом меня отрезвила, но, по всей вероятности, мать Пейдж действительно б-ы-л-а где-то рядом.
Пока Марта давала волю своему желчному раздражению, я наблюдал за теми, кто нас окружал. Это были жители восточных штатов, которым сейчас никуда не надо было уезжать. Я хотел понять, отличаются ли они от тех, столь на них похожих, кому пришлось уехать из дома. С жителями восточных штатов американского Запада я был знаком уже давно, по моим поездкам в Сан-Мартино и Хилсборо, Атертон и графство Марин. К счастью для меня, свет в зале еще не выключили: трудно проводить такие исследования в темном зале. Мне удалось заметить, что восточные жители восточных штатов были высечены как бы более тонким резцом. А западные жители восточных штатов, как только покидают районы Мыса Кода или скалистое побережье штата Мэн, начинают раздуваться от чванства, правда, не очень сильно, но достаточно заметно. Кожа у них на скулах становится чуть-чуть менее натянутой, а у мужчин линии рта – менее аристократическими. Разница между теми и другими, в каком-то отношении, напоминала мне разницу между оригиналом и копией.
Конечно, племя было одно и то же, будь то Запад или Восток. Тем не менее, мне было приятно смотреть на самцов и самок, которые заселяли свои коренные угодья. По тому, как жестко были сжаты их рты, было ясно, что они собирались вечно держаться в этих районах. Возможно, им бы это и удалось, если бы не армия якобинцев-сионистов, которая возникла в пригородах. Эта армия поволокла их на гильотину, несмотря на все их вопли и брыканье. Я представил себе, как все эти восковые дамы и гранитные джентльмены визжат и брыкаются в крытых двуколках евреев, швыряя в них трефное – сырные лепешки и дрожжевое тесто. Эти мысли так меня развеселили, что с первых кадров фильма я погрузился в блаженную дремоту и проснулся лишь тогда, когда раздались аплодисменты. Аплодисменты стали почти бешеными, по крайней мере настолько, насколько могла впасть в бешеный восторг подобная аудитория. Я взглянул наверх и увидел, что прожектор направлен прямо на Джилл, сидевшую в первом ряду балкона.
Все элегантные зрители повернулись в ее сторону, очень неэлегантно вытягивая при этом шеи. Меня вдруг пронзило ощущение потери, и появилось такое чувство, какое бывает у отца, дочь которого только что вышла замуж, а он своего зятя просто на дух не переносит. Или как у любовника, который в конце концов вынужден осознать, что его возлюбленная все равно уйдет к другому. Или как у человека, который уже начал грустить по своему другу еще до того, как тот уехал навсегда.
– Им фильм понравился, никто не шушукался, – сказала Марта. – Обычно такие зрители, как эти, начинают перешептываться.
Мы с Мартой покинули зал. Я не очень уверенно отправился в фойе, чувствуя себя потерянным младенцем.
Джилл была там, наверху, со всеми этими знаменитостями. Мне захотелось немедленно отвезти ее домой, посидеть в ее бунгало, и чтобы она снова вернулась к своим рисункам.
Не успел я зайти в туалет, как меня потянул за руку О'Рейли.
– Этот фильм соберет пятнадцать, а то и восемнадцать миллионов, – сказал он.
Вероятно, он сделал этот подсчет, пока был в туалете, куда направлялся я. И я оказался первым, кого он увидел, выйдя оттуда, потому-то его информация и досталась мне. У Леона было одно безусловное достоинство – он не был снобом. Он крутил в воздухе свой брелок с выгравированными греческими буквами фи, бета, каппа. А глаза его, как в давние времена, излучали горящий свет.
– Гм, а что, если этот фильм уничтожит саму Джилл? – спросил я.
Леон не мог до конца уяснить, что означает слово «уничтожить». По-видимому, испытывая теплые чувства только к своей профессии, он не мог воспринимать ее прозаически. Так, например, Леон был глубоко убежден, что Джуни споткнулась и разбилась насмерть из-за того, что упрямо предпочитала носить обувь на высоких каблуках. Скажи ему кто-нибудь, что Джуни покончила с собой потому, что он, Леон, женился на женщине, которая потом его бросила, его пуленепробиваемое сознание начисто отвергло бы такое заявление.
– Пятнадцать – восемнадцать миллионов ее не убьют, – сказал Леон. – Единственное, что ей сейчас нужно – это сделать вестерн.
– Вестерн?
– Разумеется! Первый вестерн, поставленный женщиной, – сказал Леон. – Все мужчины в Америке почувствуют себя оскорбленными, да и будет из-за чего. В их последнее владение вдруг вторгнется женщина. Вернее сказать, во владение предпоследнее.
– Ну, а что же тогда представляет собой их самое последнее владение? – спросил я.
– Бензоколонки, – произнес Леон без малейшего колебания. – Бензоколонки – это самое последнее владение, принадлежащее представителям мужского пола, строго говоря.
Поза Леона в этот момент была просто прекрасной. Леон выглядел наилучшим представителем из всех сохранившихся восточных западников, которых мне когда-либо доводилось видеть. Престон Сиблей III – муж Пейдж, который, вне сомнения, тоже находился здесь в вестибюле, был просто увалень по сравнению с Леоном.
– Оскорбление отлично сказывается на сборах, – сказал Леон.
– И о чем бы она могла сделать такой вестерн? Изобретите какой-нибудь сюжет.
– А зачем мне это? – спросил Леон. – Ведь в нашей профессии все друг другу готовы горло перегрызть. Вы тут же продадите мой сюжет студии «Уорнерз». Я лучше придумаю его завтра и сам им продам.
– А, на самом-то деле правда в том, что у вас никакого сюжета нет, – сказал я, чтобы его позлить.
– О, у меня сюжет очень простой, – сказал Леон, тут же позабыв, что я собираюсь продать сюжет студии «Уорнерз». – Это рассказ о банде домашних хозяек из пограничного района. Им до смерти надоело сидеть дома и быть рабынями кухни. Им отвратителен мужской шовинизм. И эти домашние хозяйки создают тайную организацию. Днем они, как обычно, шьют, готовят еду и скребут дом, а по ночам грабят почтовые дилижансы. А иногда и поезда. Эти дамочки изобрели свой собственный метод – набрасывают на голову жертвы шелковый чулок. Какое-то время никто даже и не подозревает, что грабители – женщины.
– Прекрасно, – пробормотал я. В глазах Леона плясали сумасшедшие огоньки, от которых пришла бы в восторг Джуни.
– Прекрасно, – эхом повторил за мной Леон. – Ко-не-ч-но, некоторые из этих женщин очень красивы, но надо обязательно сделать некрасивых. Главу их шайки зовут Кэтрин Хепберн. Она – жена всеми почитаемого местного шерифа, которого, разумеется, зовут Джоном Вейном.
– Разумеется, – сказал я.
– Дальше. Один раз, когда грабительницы убегают после ограбления, на одной из них вдруг рвется мужская рубашка и обнажаются груди. И тут все узнают, что перед ними женщины. Этот момент подводит к самой кульминации фильма: однажды ночью, после проведенной облавы, Джон Вейн обнаруживает у себя во дворе шелковый чулок. Этот чулок обронила его жена Кэт, когда возвращалась с ограбления домой. И, естественно, шериф тут же сопоставляет все факты и делает верный вывод.
– А разве его жена никак не может развеять подозрение своего мужа, хоть на какое-то время? – спросил я. – Ну, скажем, соблазнить его на траханье или придумать еще что-нибудь.
– Вы серьезно? – спросил Леон. – Да они для этого уже слишком старые. Они уже на закате жизни.
– Но не в этом фильме, – сказал Леон. – Ведь это будет семейный фильм. По мере развития сюжета подозрения возникают у все большего числа мужчин. Наши героини это понимают. И они решают, несмотря ни на что, провести еще одну, последнюю операцию. Мужчины об этом узнают. Шериф создает специальный отряд; в него входят мужья этих грабительниц. Отряд устраивает засаду. Начинается большая заваруха. Мужчины бросаются в погоню.
– Ужасно захватывает, – сказал я.
– Дальше остается немного, – сказал Леон. – Ясно, что у мужчин лошади лучше, и всех женщин ловят. Для их мужей это огромная травма. Что им теперь делать – повесить своих собственных жен? А самое худшее выпадает на долю Джона Вейна, потому что его жена в банде самая главная. За ее поимку назначена награда. И шериф разрывается между чувством долга и любовью к жене, как вы сами отлично понимаете.
– Надеюсь, побеждает любовь, – сказал я.
– Вы, наверняка, не типичны, – мягко произнес Леон. – Ясно, что шерифу надо выполнить свой долг, иначе Кэт Хепберн перестанет его уважать.
– Тогда каким же образом женщинам удается спастись?
– Они произносят страстную речь в свою защиту, – сказал Леон. – Раскрывают в этой своей речи весь ужас выпавшей на их долю однообразной и скучной домашней работы. И их обращение растрогало судью. Кажется, всех их осудили лишь условно.
– Ну, а что же со справедливостью? – спросил я. – Эти женщины совершили преступления. Ведь кто-то из них должен обязательно попасть в тюрьму, по крайней мере, на год или два.
– Пусть этим займутся писатели, – сказал Леон. – Мы назовем этот фильм «Банда – «Шелковый чулок».
Я почувствовал к Леону почти уважение. Несмотря ни на что, он действительно стал настоящим продюсером. Для сюжета, вынутого прямо из манжета, его история была не так уж и плоха.
– Позвольте мне внести небольшую лепту, – сказал я. – У вас нет главного злодея. Введите на эту роль Ли Марвина. Пусть он стремится получить вознаграждение за поимку. Он первый узнает про этих женщин. Можно сделать так, чтобы одна из них оказалась Катрин Денев, и он ее насилует.
– Эта идея насчет Ли Марвина совсем неплоха. Но что будет делать Катрин Денев в Канзасе?
– Я не знал, что все происходит в Канзасе, – сказал я. – Я считал, что мы, может быть, в Дакоте или в Монтане.
– Тем не менее, – сказал Леон.
– Все очень просто, – сказал я. – Она влюблена в маркиза де Море, французского дворянина. Но он целиком посвятил себя борьбе с лоббистами, и у него совсем не остается времени для любви. А она вынуждена работать учительницей в школе. Мимо ее дома все время проезжают ковбои и постоянно к ней пристают.
– А мог бы мимо проезжать Стив Мак-Квин и тоже к ней приставать?
– Пусть Мак-Квин, да кто угодно, – сказал я. – Дальше по сюжету все просто. Ли Марвин застреливает нескольких женщин, но единственная, в кого он не попадает, – это в Кэтрин Хепберн. На него падает конь Джона Вейна, и Мервин больше стрелять уже не может. К счастью, рядом оказывается Джимми Стьюарт, местный аптекарь. Он протягивает Мервину дробовик.
– Фортнум и Мейсон! – закричал Леон. Это были самые крепкие выражения, которые он себе разрешал. – Мне это нравится, – сказал он, засовывая брелок за лацкан пиджака. – Думаю, мне стоит попробовать это на «Александере».
Не успел я и глазом моргнуть, как Леона уже не было.
Через весь зал я мог видеть Джилл в окружении целой ограды из смокингов. Пока я за ней наблюдал, неизвестно откуда возник Фолсом и схватил меня за рукав.
– Эй, не хватайте меня за рукав! – сказал я.
– Не хотелось вас потерять, – сказал Фолсом и расположился на несколько ступенек от меня.
Перхоти на нем меньше не стало. Пока я раздумывал, зачем я ему вдруг понадобился, совершенно неожиданно появилась Джилл.
– Я в полной растерянности, – сказала она. – Ты пойдешь в ресторан «Элен»? Там будет банкет. А потом мы можем поехать вместе домой.
Джилл взглянула на меня, словно обороняясь, будто я мог здорово на нее рассердиться из-за нового ее статуса. Поскольку такой статус был для нее непривычен, Джилл преувеличивала его значение. Мне же, разумеется, на этот статус было абсолютно наплевать.
– Конечно, мне хочется пойти на банкет, – сказал я. – Предполагается, что я иду с тобой или как?
– Можешь со мной, если хочешь ехать в лимузине вместе с Эйбом, – сказала Джилл.
Это все решило.
– Нет уж, спасибо, – сказал я. – Я возьму такси и встречу тебя там.
Вдруг Джилл крепко меня обняла. Мне было очень странно почувствовать ее щеку, прижимающуюся к моей. Наверное, мне до сих пор нравится думать о Джилл, как о девчушке. Тем не менее, щека ее пахла так, как пахнут щеки женщин. Затем Джилл ушла. При этом изгородь из смокингов встала на ноги и начала пятиться, чтобы попасть в кильватер Джилл.
ГЛАВА 10
Несмотря на обещание, я сомневался – идти мне в ресторан или нет. Я бы чувствовал себя больше в своей тарелке, если бы пошел в отель, послал бы оттуда Джилл записку, как следует выпил и заснул. Во всяком случае, вокруг нее будет слишком много народа, чтобы она заскучала без меня.
К тому же, никто мне не мог сказать, когда я вернусь в Нью-Йорк. А в ресторане «Элен» был дей-ст-витель-но самый знаменитый на всю Америку литературный бар. Говорят, он как-то связан по происхождению с Глоссери де Лилас. Что ж, можно и взглянуть, даже если там будет полно голливудцев.
Тем не менее, прежде всего я прошел в раздевалку и несколько минут с удовольствием наблюдал, как дамы надевают свои меховые шубки. Некоторые из более старших дам обращались со своими мехами очень смиренно. Они надевали их с большой осторожностью, тщательно проверяя, чтобы шкурки свисали прямо. Другие, преимущественно более молодые, просто накидывали их на плечи и сразу же удалялись. Такая небрежность граничила с опрометчивостью, которая, по моим представлениям, в свою очередь граничила с чувственностью. Я бы мог целую ночь вот так смотреть, как дамы надевают на себя меха. Но удовольствие это, вполне понятно, было весьма эфемерным. Не прошло и пары минут, как в раздевалке не осталось ничего, кроме нескольких пальто, хозяева коих так напились, что про них просто забыли. И теперь эти пальто могут провисеть здесь долгие годы.
У меня поверх смокинга пальто не было: из-за своей гордыни свое старое зеленое пальто я надевать не стал. Поэтому теперь, наконец-то выйдя из Центра Линкольна на улицу, я тут же из сценариста превратился в кусок замерзшего мяса. Обочина тротуара лежала в грудах арктических остатков. Дамы в мехах преодолевали эти груды очень бойко, их поддерживали под руку джентльмены, одетые ничуть не теплее, чем я сам. При взгляде на них, я почувствовал себя дураком, но теплее мне от этого не стало.
К счастью, рядом в ожидании пассажира стояло такси. Вероятно, в нем было так же тепло, как в индейском чуме, а может – теплее.
– К «Элен», – сказал я водителю.
Водитель был молодой, темнокожий и, по-видимому, очень напуганный. Он тут же рванул с места. Я не очень-то знал, где на самом деле находится ресторан «Элен», но решил, что все таксисты этот адрес знают.
– К «Элен», – повторил я.
– Египет, – загадочно произнес водитель, не снижая скорости. Не успел я осознать, где мы, как такси уже мчалось вниз по Бродвею. Как бы смутны ни были мои сведения о ресторане «Элен», я был твердо уверен, что он не на Бродвее. К тому же, я не знал, что имел в виду водитель, произнося свое Е-г-и-п-е-т. Все, о чем я мог подумать в тот момент, сводилось лишь к одному – водитель нацелился прямо на Каир. Внутри такси были наклеены всякие знаки, освобождающие водителя от любой воображаемой ответственности.
– К «Элен», – сказал я в третий раз и добавил: – Верхняя часть Ист-Сайда. – Я был уверен, что теперь я все назвал верно.
Водитель не обратил на мои слова никакого внимания. Было ясно, что в его мозгу четко обозначилось какое-то другое направление. Ну что же, в конце концов, сейчас на меня свалилось приключение прямо в нью-йоркском такси, а в мою эру это был совершенно банальный киносюжет. Снова жизнь уступает территорию искусству.
Это приключение продолжалось довольно долго. Мы проехали мимо одного здания, я не сомневался, что это была Деревня. Но водитель и не думал тормозить. Когда же мы наконец остановились, перед нами возвышалось огромное здание. Водитель оглянулся на меня и улыбнулся – его карие глаза победно сияли.
– Торговый Центр Верла, – гордо произнес он. По-видимому, таксист решил, что именно в этом месте должны находиться люди в смокингах. Мне не хотелось его разочаровывать, и я вышел из машины. Через секунду я поймал такси, ехавшее в жилые кварталы.
– К «Элен»? – с надеждой сказал я.
– Восемьдесят восьмая и Вторая, – сказал таксист. – Вам повезло, что попали на меня. У нас в делах застой. – Таксист был такой угловатый, что походил на корень.
– Я уже начал об этом догадываться, – сказал я.
– Угу, все эти вьетнамцы – сказал таксист. – Только попади в машину к одному такому, и считай, что тебе повезет, если не окажешься в Джерси. А вы ведь из Калифорнии, и, наверное, всех этих трюков и не знаете, – сказал он. – Я вам ихние трюки покажу.
Он довез меня до жилых кварталов минут за восемь с половиной, продемонстрировав при этом виртуозную технику, особенно блестящую потому, что обладал ею такой корешок в зеленой фуражке. При малейшем признаке замедления транспортного потока, таксист запускал сирену. Так он прорвался сквозь несколько дорожных пробок, даже не нажав на тормоза. По-видимому, пешеходы чувствовали, что на них вот-вот обрушится нечто неумолимое, и поспешно пятились поближе к стенам.
– Черт побери, сегодня здесь лимузины, – сказал таксист, тормозя с визгом. – А вы работаете в этих кинах?
– Когда я вообще работаю, – ответил я.
Я еще до этого дал ему большую купюру, но сдачу он мне не вернул. Вместо этого он вперил в меня жесткий взгляд.
– Окажите любезность, – сказал он. – Жена у меня, это самое, ей все надоело. А почему надоело? Я, это самое, не знаю. В конце концов, каждый день кто знает, что может случиться? Ее могли изнасиловать, могли даже пристукнуть, но ведь, понимаете, это-то все равно не помогает. Весь трепет к жизни износился. А она сама – машинистка, понимаете, на пенсии. Как вы думаете, что она делает, чтобы не было такой скуки?
– Возможно, пишет сценарии, – сказал я. – Либо это, либо играет в канасту.
На похожем на корень лице выдавилась улыбка. Я увидел парочку зубов.
– Нет, не играет она в канасту, – сказал он и без лишних слов сунул мне в руку толстую зеленую папку со сценарием. – Понимаете, она хочет, чтобы из этого сделали фильм, – сказал он. – Вы ведь там, это самое, работаете, а вдруг да сможете помочь. Вы только возьмите это с собой, может, кому покажете. Пусть это посмотрят ихние большие шишки.
– О, хорошо, – сказал я. – А о чем тут?
– Она не хочет, чтобы я его читал, – сказал таксист с некоторой грустью. – Боится, мне будет за нее стыдно, если сценарий окажется плохим. Я только знаю, там у нее про район Бронкс. Я не думаю, что смотреть фильм про Бронкс совсем никто не захочет, но ведь я в этом деле не кручусь. А ей всего-то и надо, чтоб на ее сценарий глянул кто-нибудь оттуда.
Я посмотрел на первую страницу. Сценарий назывался «Розовый бутон любви». То, что жена этого высохшего корня могла думать о бутонах любви, растрогало меня. Мне это понравилось. Может быть, это как раз то, что нужно Леону О'Рейли.
– Прекрасно, – сказал я. – Я возьму его с собой. Только пусть она не возлагает очень больших надежд.
– А может, пусть у нее будут хоть какие-то надежды, лишь бы она об них не споткнулась, – сказал таксист и протянул мне сдачу. Мы пожали друг другу руки, и он уехал.
Ресторан «Элен» походил на водоворот. Множество людей сгрудились вокруг бара. Они напоминали тех, кого можно встретить в очередях жаждущих попасть на футбол, когда все билеты на матч распроданы заранее. Увидев меня, одетого в смокинг и держащего под мышкой большую папку со сценарием, толпа у бара растаяла. Наверное, за этот вечер им уже не раз пришлось вот так растаивать. По-видимому, здесь было безоговорочно принято, что имеющие отношение к киноэкрану должны обслуживаться вне очереди.
Я не успел даже по-настоящему подготовиться к встрече с Элен, как оказался с ней лицом к лицу. Элен олицетворяла собою «mater aeternitatis» – вечную славу Нью-Йорка. Это был литературный центр города, если не всего мира. Элен мне показалась доброй. Возможно, с первого взгляда на меня она поняла, что вряд ли из-за меня могут быть неприятности. Я сказал, что отношусь к группе мисс Пил, и она меня тут же провела в зал. Никаких писателей я не видел, но ведь писатели совершенно не умеют фотографироваться, и на свои фотографии никогда не похожи. Возможно, мне на глаза какой-нибудь писатель и попался, да только я этого не знал.
Элен провела меня в зал, где проходил банкет для киношников. И опять мне на ум пришли леопарды, но совсем не потому, что сама Элен напоминала это животное. Однако стоило мне только заглянуть в этот зал, как я нашел, что именно в таком месте наибольшее уважение вызовет тот, кого сюда введет леопард. Элен выполнила свою роль и исчезла. Я вошел в круг гостей и тоже как бы исчез. При моем появлении несколько человек подняли на меня глаза, но в них не мелькнуло ни единого огонька в подтверждение того, что меня опознали. Я почувствовал себя так, как будто был из какого-то призрачного или астрального мира, а может и из того и другого сразу.
Джилл сидела ко мне спиной, между Эйбом Мондшиемом и Бо Бриммером. Она разговаривала с каким-то мужчиной, присевшим на корточки возле ее стула. Его лица я видеть не мог, но он был высокого роста. Джилли стоял у стола, слушая Лулу Дикки. За ней стоял Свен Бантинг, нетерпеливо ожидавший, когда Лулу кончит рассказывать свой анекдот, и он сможет помчаться домой к Шерри. Престон Сиблей был единственным из всех, окружавших Лулу, кто сидел с ней рядом. Как раз когда я входил, с места встал Питер Фалк. Он направился к столику, откуда доносилась громкая болтовня. Ясно, это был столик смеха, за которым веселились Бертолуччи, Антонелла Пиза, какие-то неприметные девицы, Энди Ворхол и несколько молодых людей, похожих на хорошо подстриженных крыс, а также Жан Жоре-Малле и Роми Шнайдер.
Между столиками сновали статисты, специалисты по связи с общественностью, юристы вместе с продюсерами, репортеры, монтажники, подружки монтажников, подружки репортеров и т. д. Я решил, что здесь мог оказаться кто угодно, кому удалось бы зацепиться за фалды любого знаменитого гостя. Через это болото из пиджаков-сафари пробирались официанты. Они двигались ловко, как Каджоны на пирогах. Не знаю, чего ради официанты так себя утруждали: все вокруг настолько бурлило, что вряд ли кому-нибудь было до еды. Разве что Джилли Легендре, который мог есть где и когда угодно. А может, вся еда предназначалась именно для него.
Когда Питер Фалк встал, я направился к его стулу. Но задолго до меня на него уселась какая-то девица, весьма похожая на Пейдж, и начала разговаривать с Престоном Сиблеем Третьим.
К своему ужасу я увидел, что это и б-ы-л-а Пейдж, занявшая место рядом со своим мужем. До этого я ее не заметил в толпе подружек монтажников. Престон выглядел несколько напряженным, а Пейдж – очень оживленной. Пейдж выглядела такой же плотской, как щеночек, и тут же начала с Престоном заигрывать, но только Престону играть не хотелось.
Пейдж меня пока не видела. Я отступил на несколько шагов назад, потому что еще не решил, хочется мне, чтобы она меня увидела, или нет. Меня бесило и оскорбляло, что в этом мире нет справедливости, почти повально отсутствует порядок, стабильность и компетентность. В моем представлении, Пейдж последние два дня должна была бы находиться в Тахо. Если бы в мире был порядок, она и была там, где я предполагал, а отнюдь не в нью-йоркском баре с мужем и любовником одновременно.
Пока я приходил в себя, мужчина, с которым разговаривала Джилл, все еще сидя на корточках, повернулся, и я увидел, что это Оуэн Дарсон, бывший Всеамериканский сопродюсер. Для меня эта новость была скверной. Я немного знал Оуэна по покеру. Он когда-то приехал в Голливуд, занимался связью с общественностью, а потом превратился в заядлого игрока. Кто знает, может, он и до сих пор вынашивал иллюзии о постановке фильмов. Оуэн был остроумным и хорошо играл в покер. Но, насколько мне было известно, никто никогда не принимал его всерьез как продюсера. Или вообще за серьезного человека, невзирая на то, что он был экс-президентом Всеамериканской лиги. Я думаю, он окончил техасский Технический институт. Я заметил, что сейчас Оуэн с мрачным видом и очень напряженно смотрел на Джилл. Кроме нее, никто за столом не обращал на него никакого внимания. У Оуэна не было абсолютно никакого положения в обществе. Потому-то он и сосредоточился на одном-единственном во всей комнате человеке, который, похоже, обращается с ним как с человеческим существом. Джилл говорила очень быстро. Возможно, она сегодня и была женщиной дня, но, очевидно, что день этот ее уже разжевал и выплюнул. За столом, где восседали такие великие личности как Лулу и Бо, Джилл должна была бы считать за счастье, если бы кто-нибудь принес ей стакан воды.
Увидев Пейдж, я будто попал в автомобильную катастрофу – все мои железы, вырабатывающие адреналин, мгновенно выбросили его в кровь. Это было потрясением номер один. А увидев, как Джилл разговаривает с Оуэном, я был потрясен во второй раз. Даже не знаю, что я при этом испытывал; никаких далеко идущих предчувствий у меня не было. Чтобы собраться с мыслями, я пошел в бар и заказал себе стаканчик «Джека Даниеля». Это мой любимый напиток при всех неприятностях. Потом я вернулся в зал и на какое-то время затаился неподалеку от дамского туалета в надежде, что мимо меня туда пройдет Пейдж, чтобы попудрить носик. Надежда моя была тщетной – у Пейдж не было нужды попудрить носик. Пока я стоял в этом укромном месте, из туалета вышла Анна Лайл.
– Привет, Джо, – сказала она.
– Привет, – ответил я. – Где Пит?
– Наверное, где-то тут в толпе. Кого-то встретил и застрял с ним.
– А с кем вы?
– Думаю, я без эскорта, – сказала Анна. – Да и толпы возле меня тоже не собираются.
– Давайте сделаем вид, будто мы вместе, – сказал я. – Если же спросят, кто я такой, скажите, что я – Сейкс Готта.
– А это кто, какой-нибудь трюкач? – спросила Анна, не проявляя особого интереса к моим уверткам. – Взгляните на вон тех людей, – сказала она, указывая на столик в заднем ряду, за которым сидели пятеро или шестеро мужчин и две-три молодые девицы. – У них у всех голова плохо скроена, – изрекла Анна, выражая суть дела в ее понимании.
Действительно, мужчины в этой группе и вправду выглядели как-то странно. На них были джинсы Левис или рабочие спецовки, а на ногах – ковбойские сапоги или туфли на резиновой подошве. Эти мужчины производили такое впечатление, будто они все собрались вместе в ожидании Фритца Лэнга или еще кого-нибудь, кто засунет их в какой-нибудь экспрессионистский фильм, где будет полно призраков и зеркальных отражений. Они пили очень размеренно и не отрывали глаз от столиков с истинными голливудцами, как будто бы само их присутствие было уже публичным оскорблением.
– О! – сказал я, вдруг начиная что-то узнавать. – Мне все ясно. Эти люди – писатели. Я знал, что они где-то тут. Вон того, которому девчонка-подросток лижет ухо, зовут Вагнер Бакстер.
Анна еще раз мечтательно изучила всю группу.
– Они выглядят как с трудом родившиеся, – произнесла она и потянула меня к главному столу.
К тому времени, как мы туда попали, состав гостей за этим столом несколько изменился к лучшему. Эйб перебрался за столик в углу, занятый представителями рекламы и каким-то французом в норковом пальто, – по-видимому, деловым партнером Эйба. Эйб подмигивал Мери Меркер – молоденькой актрисе с телевидения. Она сидела за соседним столом, но на подмигивания Эйба не отвечала.
Анна села на стул Эйба, а я из-за этого оказался прямо рядом с Пейдж. Если уж собираешься плевать на все правила, то и плюй, решил я. Пейдж на секунду прекратила треп с Престоном, ненароком бросила беглый взгляд на меня и захихикала. Хихикала она как-то сипло и очень заразительно. Вне сомнения, весь день до самого вечера она курила травку со своими друзьями, а теперь не проявляла ни малейшего стеснения, что сидит зажатая между мужем и любовником.
– Я не знала, что вы здесь, – сказала она. – Вы великолепно смотритесь в этом смокинге. Прямо как мой дядя из Филадельфии.
– О, боже! Да у тебя в Филадельфии сорок два дяди, – произнес Престон, пожимая мне руку. Вероятно, он предположил, что откуда-то меня знает, а я не стал его разубеждать.
– О, дядюшка Фарджеон! – сказала Пейдж. Джилл быстро повернулась и приняла к сведению, что я нахожусь близко от Пейдж. На Джилл по-прежнему снизу вверх взирал Оуэн Дарсон. Лицо его излучало волны томления, как тепловые волны от электронагревателя. Было даже как-то неловко находиться рядом с человеком, которому так хотелось, чтобы его признали. Но Джилл никакой неловкости не проявляла. Анна, которая, по-видимому, никогда ничего про Оуэна не слыхала, попросила его подвинуть ей стул.
– Спасибо, мисс Лайл, – сказал Оуэн.
Он принес стул. Бо Бриммер с раздражением огляделся, почувствовав, что в его ауру вторгся кто-то посторонний. На Оуэна он не обратил никакого внимания, но протянул свою маленькую руку мне.
– Привет, я – Джо Перси, – сказал я. Я решил, что мне не стоит притворяться, будто я какой-то там Сейкс Готта. Я мог бы провести кого угодно, но только не Бо.
– Он живет на Голливудских холмах, – сказала Анна, как будто бы это могло помочь установить мою личность.
Пейдж испускала, как бы это сказать, какие-то перезвоны. Престон не скрывал раздражения, испытывая неловкость за то, что его жена не может удержаться от марихуаны. Мой сапфир выглядел на Джилл так, словно она носила его всегда. Джилл одарила меня одним-единственным взглядом, как бы желая убедиться, что я не распался на кусочки, а потом решила строго соблюдать нейтралитет. Возможно, ее куда больше интересовал Оуэн, нежели мои неприятности, которые я сам навлек на себя. Она повернулась ко мне спиной и продолжила прерванный разговор.
– А, да, – сказал Бо, когда я назвал себя. – Вы написали сценарий к «Надежде Нейлсена». Милый фильм. А потом, не вы ли работали над сценарием к фильму «Долгий след поворота»?
– Точно, Маурин О'Салливан, – сказал я, как будто это могло что-нибудь значить.
Слева от меня находилась Лулу Дикки. Она была до странного молчалива. И даже всегда болтливый Джилли сейчас говорил очень мало. Лулу и Джилли оба сидели согнувшись, укрывшись скатертью. Мне вдруг пришло в голову, что под столом он ее щупает… Ни на одном другом столе скатертей не было и в помине. Я было решил, что хорошо бы уронить под стол зажигалку, чтобы подтвердить свои подозрения, но я не курил, и зажигалки у меня не было.
– Боже правый, нас облагодетельствовали – положили скатерть, – сказал я.
– Это я-я-я настоял, – сказал Бо.
– Мы ведь пьем шампанское, – сказал Престон.
Пейдж выпила остатки шампанского из бокала мужа и небрежно держала бокал в руке. Голова ее откинулась назад, а влажные мелкие зубки сверкали. Подошел официант и ловко наполнил бокал Пейдж.
– И мне, – вдруг произнесла Лулу, подавая свой бокал.
Так я никогда и не узнаю, насколько обоснованы были мои подозрения.
– Мне показалось, Свен на сегодняшнем вечере был очень мрачным, – добавила Лулу после глотка шампанского.
Вне сомнения, Джилл никакого интереса к Свену не проявляла, как и ни к кому из нас. Поэтому Свен подтащил свой стул на другую сторону, чтобы примкнуть к общему столу.
– Свен со мной и двух слов не сказал, – произнес Престон. – Не уверен, что я ему симпатичен. То есть мы ведь делаем их картину – надеюсь, я ему нравлюсь.
Он извинился и пошел в туалет. Не успел он отойти, как Пейдж начала мурлыкать у моей шеи, как котенок. Ни одна душа не обращала на нас ни малейшего внимания.
– Мне кажется, Свен действительно был очень мрачным, – повторила Лулу. Совершенно очевидно, ей очень хотелось обсудить эту тему.
Бо резко повернул к Лулу свое маленькое кроличье личико, но ни слова не произнес.
– Вы к нему несправедливы, – изрекла Лулу. – На самом деле его положение очень непрочно.
– Непрочность у Свена Бантинга почти такая же, как у бронзовой статуи Джона Сесиля Родза, – решительно сказал Бо. Когда-то он изучал Родза и знал, насколько непрочны были его статуи. Сейчас южный акцент у Бо исчез, как это иногда с ним случалось, и появился новый – более похожий на оксбридский (смесь оксфордского и кембриджского).
Небрежно, через плечо, нас всех окинул взглядом Джилли Легендре.
– Свена просто слегка отхлестали, – сказал он.
– Мне бы хотелось, чтобы она его удушила, – сказал Бо. – Придавила бы ему нос и задушила.
– О, вы все так безжалостны к Свену, – сказала Лулу. – Безжалостны, безжалостны, безжалостны!
Тем временем Пейдж дышала мне прямо в ухо.
– Ничего удивительного, что все всегда получается, – сказала она.
– О чем ты говоришь? – спросил я.
– Чтобы трахнуться с тобой, – сказала Пейдж. – Мне всегда хотелось трахнуться с моим дядюшкой Фарджеоном. Почему мы не уходим?
У меня было сильное желание ее одернуть. Мне не хватало эгоизма, чтобы вызвать сенсацию за таким столом, как этот. Только на самом деле все истинные эгоисты вокруг меня почему-то выглядели весьма унылыми. По-настоящему радовался один-единственный Оуэн Дарсон, да и то лишь исключительно благодаря Джилл. Складывалось такое впечатление, что Бо и Лулу, да и Джилли, оказались в ситуации, которая им была явно не по вкусу. Возможно, они все друг другу смертельно надоели. По-видимому энергия оставалась только у Бо, но снаружи это никак не проявлялось. Бо был глубоко погружен в свои мысли. Вдруг ему попалась на глаза итальянская закуска, и он, как дикий кролик, набросился на морковку.
Джилли встал, обошел вокруг стола и поцеловал Джилл.
– Любимая моя, приветствую тебя, – сказал он и добавил по-французски: – Очень красив, очень ясен и очень предан.
Затем он подошел к Антонелле Пиза и водрузился возле нее. Джилл несколько смутилась, но повернулась к своему собеседнику и продолжила разговор.
Как бы я ни старался, мне никак не удавалось подслушать, что она говорила этому высокому слюнтяю. Лицо у него было длинное и прямоугольное и сильно смахивало на коробку от обуви.
Пейдж все дышала и дышала мне в ухо. Все, происходящее за столом, не очень-то интересовавшее меня и до этого, вдруг стало как-то расплываться. Меня несколько беспокоила Джилл, но ведь, в конце концов, ей ведь уже не семь, а тридцать семь лет. Она знала, как позаботиться об Оуэнах Дарсонах всего мира. А если она этого не знала, то сейчас как раз и настало время этому научиться. Если б Джилл хоть на секунду взглянула мне в глаза, я бы почувствовал себя намного лучше – нам с ней всегда удавалось чувствовать друг друга при помощи вот таких зрительных контактов. Однако в этот момент Джилл была настолько увлечена разговором, что на меня даже ни разу как следует и не взглянула. Появилось нечто такое – то ли Оуэн Дарсон, то ли Элен, то ли весь этот вечер сам по себе, из-за чего наше ощущение присутствия друг друга как-то сломалось. И мне показалось, Джилл будет все равно, если я уйду.
Так или иначе, но трудно было представить себе сидящих вместе людей, более далеких друг другу, нежели те, кто в данный момент находился за этим столом. Все были оторваны не только друг от друга, но и от того, что любой нормальный человек назвал бы реальностью. И все же когда-то многие из них были обыкновенными людьми. Бо распространял газеты в одном из районов Литл Рокка, Джилл выросла в обычных условиях в Санта-Марии, а Лулу была родом из Висконсина, из тихой пастырской семьи. Престон и Пейдж учились в школах. Анна же, до побега в Голливуд, ходила в последний класс неполной средней школы в пригороде Финикса штата Аризона. Из всех них только у одного Джилли жизнь была ненормальной с самого рождения. Но со временем он, наоборот, становился все более нормальным. Конечно, может быть, они все казались мне сейчас такими унылыми потому, что я недостаточно выпил. Для меня выпивка – все равно что розовые очки.
– Пожалуй, я отколюсь, – сказал я Анне, как только Пейдж направилась в дамский туалет.
– Я бы пошла с вами, да у меня ноги болят, – сказала Анна.
Я встал и тронул Джилл за плечо. Она в удивлении подняла глаза.
– Увидимся в Шерри, – сказал я. – Я просто без сил. Слишком много музеев.
– Хорошо, – сказала Джилл. – А я, пожалуй, останусь и еще немного поболтаю.
По дороге к выходу я прошел мимо столика, за которым сидели писатели. Они продолжали напиваться. Неожиданно для себя самого я почувствовал прилив храбрости и решил проверить, действительно ли я был для всех невидимкой.
– Вы не Вагнер Бакстер? – спросил я у Вагнера Бакстера. Та девица, которая вначале лизала ему ухо, теперь спала у него на коленях. Писатели все одновременно взглянули на меня с удивлением. У Вагнера Бакстера голова напоминала по форме колбу электролампы, а щеки выглядели так, будто какой-нибудь мул много лет с удовольствием швырял в них гравий.
– Конечно, я Вагнер Бакстер, – сказал Бакстер и поглядел на девицу, спящую у него на коленях. По-видимому, его удивило, что она спит. Возможно, он полагал, что она его должна обмахивать.
– Я знал вашего дядю, Босвелла Бакстера, – сказал я.
Вагнер Бакстер воспринял эту новость спокойно.
– А вы забиваете свои романы на бойнях, как и он? – спросил Вагнер.
У всех писателей при этих словах раскрылись рты, но никто не засмеялся. Все просто разинули рты. Рты у них так и не закрылись, будто те родовые травмы, о которых говорила Анна, как-то повлияли на мышцы их челюстей. Возможно, они так и не смогут закрыть рты, пока Вагнер Бакстер не изречет свою следующую фразу.
– Забиваю только литературную конину, такую же, как и ваши сценарии, – сказал я.
Я ожидал немедленного нападения и даже отчасти на него надеялся. Если побьют, может быть, жизнь покажется не такой нереальной. Но писатели отреагировали на меня очень странно. Они мгновенно поднялись, как будто бы мой ответ был тем самым сигналом, которого они давно ждали.
– Дядюшка Босвелл – голливудский штрейкбрехер! – закричал Вагнер Бакстер, проходя мимо меня. Все остальные подхватили свои меховые куртки от Левиса и ветровки на гусином пуху, раз или два стукнулись о стол, и всей группой вывалились из зала, на ходу бросая гневные взгляды на пирующих голливудцев. Вагнеру Бакстеру удалось расшевелить спящую у него на коленях девицу; она вроде бы проснулась, и теперь он волочил ее за собой.
– Эй, Вагнер, не будь г-р-у-б-ы-м! – сонным голосом проговорила девица.
Я прошел вслед за ними в другую комнату. Там все они сгрудились вокруг Элен и стали громко жаловаться, пытаясь одновременно влезть в свои куртки. Элен слушала их с материнским спокойствием. А поскольку мне до сих пор так никто по носу не заехал, я подошел к Вагнеру и вставил еще пару слов, чтобы его позлить.
– Ваш дядюшка Босвелл был честным художником, – сказал я. – Я чувствую, что обязан его защитить.
Это была дешевая фальшь, воистину не дороже двух центов. Босвелл Бакстер слыл в Голливуде одним из самых худших его снобов. Он мог годами не обменяться ни с кем ни одним словом, кроме как с Рональдом Колманом. Тем не менее, он хотя бы не носил зеленой спецодежды.
Вагнер Бакстер пропустил мои слова мимо ушей, но повернулся и взглянул на Элен.
– Ненавижу ваш майонез! – раздраженно заявил он и ушел, оставив свою длинноволосую девицу, которая тут же разразилась слезами. Элен увела ее и как потерянного котенка усадила за стол, за которым в тесном кругу пировали веселые типы с Бродвея.
Я нашел Пейдж у дамского туалета.
– Твоего мужа не видно? – спросил я.
– Я не смотрела, – ответила Пейдж. – А разве надо было его искать?
Казалось, суматоха вокруг все возрастала. В зал вваливались новые толпы. И даже писатели уже оказались зажатыми между столиками. Какой-то невысокий и тощий мужчина с бородкой клинышком вдруг швырнул на соседний стол даму раза в два больше его самого.
– Валяйся в своих помоях, паршивая п…а! – завизжал он и бросился вон из комнаты. Дама же спокойно слезла со стола и начала снимать с волос кусочки торта.
– Думаю, никто по нас скучать не будет, – сказал я. – Ты приехала в пальто?
– О, да-а, в шубе, – сказала Пейдж.
Она легко проскользнула сквозь толпу и вернулась с шубкой из серебристой норки. Пейдж набросила на себя шубку с такой небрежностью, словно она стоила не больше пяти центов. Мы вышли на ледяной ветер. Оказалось, к стоявшим невдалеке такси прохода не было – нам преградила путь целая стена черных лимузинов.
– Мы можем взять машину Престона, – сказала Пейдж. – Наверняка, один из этих лимузинов – его.
– У меня более удачная мысль, – сказал я. – Давай возьмем машину Эйба.
Я уже разглядел, что около одного лимузина топчется Фолсом. Я схватил Пейдж, укутанную в мех, и мы ринулись вперед.
– Откройте дверь, – приказал я Фолсому в надежде, что он среагирует чисто рефлективно. Вид джентльмена в смокинге и дамы в мехах – для гофера «поди-подай» все равно, что павловские рефлексы для собаки. И не успел Фолсом осознать, кто мы такие, как мы с Пейдж уже сидели в теплом лимузине.
– Послушайте-ка, – сказал Фолсом, всовывая голову.
До него дошло, что ни Пейдж, ни я, не были Эйбом.
– Не болтайте, – сказал я. – Только скажите водителю, чтобы побыстрее отвез нас в «Алгоквин». У миссис Сиблей что-то с копчиком. Понятно, что мистер Мондшием хотел ей помочь.
– А-а, – сильно смутился Фолсом.
– О, боже, значит – копчик! – сипло произнесла Пейдж.
Фолсом не мог оказать длительное сопротивление. Он с тоской оглянулся на ресторан, потом влез в машину и закрыл за собою дверь. Водитель оказался безмятежным парнем, явно средиземноморского происхождения. Он тут же тронулся. Фолсом еще раз оглянулся на ресторан, на сей раз с некоторым отчаянием. Он понял, что жребий уже брошен. Может быть, ему удастся вернуться до прихода Эйба, а может быть – и нет.
– Представь, как было бы здорово трахнуться прямо здесь, в лимузине, – зашептала мне Пейдж куда-то в шею. Дыхание ее слегка отдавало марихуаной.
– Слушай, ничего не придумывай в машине, – сказал я. – Я ведь не акробат.
Пейдж ничего не ответила. Пиза у нее сверкали. В свете уличных фонарей они искрились, как мех на ее шубе. Запах меха смешивался с запахом, исходившим от самой Пейдж.
Я посмотрел на Пейдж еще раз и увидел, что ее глаза, сиявшие от возбуждения всего несколько минут назад, были закрыты. Пейдж заснула; она засыпала гораздо быстрее, чем младенец. Чуточку травки, чуточку секса, чуточку вина – чуточку всего, что угодно, и Пейдж сразу же могла погрузиться в сон.
Наверное, в этом лимузине она была самым безмятежным существом.
Фолсом опустил стекло, отделявшее передние сиденья от задних, и взглянул на Пейдж.
– Она умерла? – спросил он с надеждой. В его представлении, угон машины выглядел бы законным, если бы кто-то умер.
– Боюсь, это кома, – сказал я.
Я не очень-то понимал, почему мне пришло в голову назвать именно «Алгоквин». Это слово сорвалось у меня с языка независимо от моего сознания. Не успел я привести свои мысли в порядок – что, честно говоря, мне не очень-то часто удавалось за все мои шестьдесят три года – как мы уже приехали. Пейдж прошествовала в здание, но нельзя было бы сказать, что она совсем проснулась. Джентльмен за столом регистрации очень любезно предложил нам комнату. Пока я расписывался в журнале для приезжающих, Пейдж слегка похрапывала на моем плече.
Вместо ключа от комнаты мне дали какую-то странную карточку. Комната, открытая этой карточкой, напоминала по форме кусок пирога, но мне было не до сравнений. Пейдж свалилась на постель, а я стал стаскивать с нее шубку. Поскольку я не был пьяным и спать мне совсем не хотелось, я решил, что пусть Пейдж немножко подремлет, а сам вышел в фойе, чтобы взвесить наши возможности.
Фойе оказалось таким местом, в котором мне когда-то в воображении хотелось бы жить после того, как я стану знаменитым. Сейчас здесь сидело несколько человек, пришедших после спектакля. Они потягивали какие-то зеленые напитки и обсуждали достоинства пьес. В фойе было так уютно, что я и не заметил, как пропустил пару стаканчиков бренди. И только потом вспомнил, что собирался взвешивать возможности. Взвешивать их надо было бы так же спокойно, как взвешивали достоинства пьес сидевшие рядом со мною.
Наверное, после четвертого стаканчика бренди наконец-то, впервые за весь вечер, мой взгляд на происходящее сфокусировался. И тут я понял, что мне, в сущности, вовсе нет нужды ничего взвешивать. Мне показалось, что в этом моем смокинге я вполне гожусь для того, чтобы вот так сидеть в фойе «Алгоквина» и попивать бренди. В конце концов, я сам представляю мир развлечений. Если не считать зеленых напитков, то все в этом фойе было именно таким, как я когда-то мечтал. Вот такое же элегантное фойе, милые панели на стенах, уютные кресла. А в них сидит несколько хорошо сохранившихся филинов вроде меня. Кто-то из них предпочитает сидеть в одиночку, размышляя о жизни, а кому-то больше нравится вести оживленные беседы о жизни и искусстве. Единственный раз за всю жизнь я почувствовал себя в своей тарелке. Даже если бы я выбрал из своего устаревшего огромного гардероба любой костюм в клетку, любой жилет, любой галстук, любое спортивное пальто, любые носки – все равно в этом фойе гостиницы «Алгоквин» я бы выглядел вполне уместно. Может, есть смысл на все оставшиеся у меня сбережения снять тут какой-нибудь угол и дожить последние годы?..
У меня была одна единственная вещь, которая не очень-то подошла бы для фойе гостиницы «Алгоквин». Это было самое дорогое для меня, единственное мое сокровище – старушка Клаудия. В те дни она всегда и везде выглядела как у себя дома. И когда сидела в своих пятнистых купальных трусиках на фоне декоративных джунглей и леопардов. И когда попивала паршивенькое вино с низкорослыми мужчинами, с кем можно было от души потрепаться. Клаудия никогда бы не могла испытать такого удовлетворения, какое испытывал я сейчас, сидя в своем вечернем костюме здесь, в уголке, и невозмутимо попивая бренди.
Пожалуй, наше с Клаудией законное место было там, где мы жили, а именно на Голливудских холмах. Почему-то в мои фантастические грезы о том, как я провожу свои последние дни в фойе гостиницы «Алгоквин», Клаудия никак не помещалась.
И вдруг, как это часто со мной случалось при воспоминании о Клаудии, я вспомнил и Стравинского, и Веру, его спокойную жену. На глаза набежали слезы, и мне пришлось утереть их моей французской манжетой. Семья Стравинских жила не очень далеко от меня, и иногда я видел их на прогулках. Мне очень нравилось смотреть на этого костлявого, болезненно чувствительного невысокого мужчину, неизменно одетого в мешковатый костюм цвета хаки. Он всегда останавливался на краю тротуара и близоруко разглядывал проносящихся мимо него грохочущих скейтбордистов, которые иногда чуть не наезжали на него. И если бы кто-нибудь действительно на него на-е-хал, Стравинский его бы укусил, как хорек кусает крысу. Так мне тогда казалось. Его жена Вера, величественная, словно галеон, плыла рядом с мужем. Рука композитора всегда искала руку жены, и всегда ее находила. Наверное, тогда именно так и выглядел мой идеал любви в преклонном возрасте.
Как многие посредственные мастеровые, к истинно великим людям я относился с сомнением. Мой собственный труд был всего лишь своего рода безвредной требухой. Вряд ли можно было рассчитывать, что мне когда-либо выпадет шанс сотворить нечто превосходящее то, что я уже создал. И, возможно, именно поэтому я высоко чтил великих людей и буду их чтить до конца моих дней. Мне Стравинские даже снились – будто они летят над Голливудом. По крайней мере, эти сны были такими же романтическими, как мои сны о Клаудии. Клаудия являлась мне во сне неизменно где-нибудь на студии «Коламбия», в одном из тех больших ангаров, которые у них там были.
Это мое недолгое погружение в прошлое прервал официант, сообщивший, что мне можно выпить еще один стаканчик бренди. Я не преминул этим воспользоваться. А потом, слегка шатаясь, направился назад в похожую на пирог комнату. Шатало меня не от выпивки, просто я чертовски вымотался. Пребывание в Нью-Йорке было для меня занятием настолько же утомительным, как, скажем, хождение по комнате с тяжелыми гирями на ногах. Мне было совершенно очевидно, даже после одного-единственного дня, проведенного здесь, что для жизни в Нью-Йорке нужна тренировка. Человеку в моем возрасте и с моим характером прожить один месяц в Нью-Йорке было равносильно участию в двоеборье на Олимпийских играх. Возможно, такой спортивный подвиг и вызвал бы у меня интерес, когда я был помоложе. Но теперь я твердо знал, что для меня Олимпиады уже позади.
ГЛАВА 11
Разумеется, Пейдж все еще спала. Снимая с себя смокинг, я вдруг подумал, что будет просто глупо снова надевать его завтра утром. Будь я человек со здравым смыслом, то, наверное, вернулся бы в «Шерри» и восстановил мирные отношения с Джилл, если бы, конечно, она оказалась там. А потом, наверное, выбрал бы какой-нибудь милый костюм в клетку и спокойненько влез в него утром. Для Пейдж это все не имело бы никакого значения. Она все равно бы, проснувшись, надела свою серебристую норковую шубку и через две минуты снова окунулась в обычную жизнь.
Однако, вместо того чтобы следовать такому разумному курсу, я начал снимать с Пейдж одежду, чтобы она не измялась. Пока я возился с ее свитером, Пейдж внезапно села и стянула его с себя сама. На какой-то миг мне показалось, что она вот-вот придет в нормальное состояние. Пейдж вытянула руки и приподняла свои молодые грудки, а потом упала на спину и снова погрузилась в сон.
Несмотря на весь тяжкий груз Нью-Йорка, который, как мне казалось, навалился мне на плечи и икры, я проспал всего несколько часов. Когда я проснулся, Пейдж лежала возле меня, свернувшись калачиком. Она была теплая и слегка посапывала. У моего изголовья было окно. Я раздвинул шторы, и мой взгляд уперся в грязную кирпичную стену, всего в полутора метрах от окна. Никаких признаков Калифорнии! И тут я вспомнил, что нахожусь на другой стороне континента, совсем не той, которая нужна мне.
Чтобы восстановить ощущение реальности, я немножко посмотрел телевизор. Программа «Сегодня» почти закончилась, когда Пейдж начала проявлять признаки жизни.
– Ты смотришь программу «Сегодня»? – спросила она с недоверием. Пейдж села прямо, откинув назад свои пышные вьющиеся волосы.
– Отвратительная программа, – добавила Пейдж. Я не стал защищать программу, хотя хорошо знал, что в лексиконе Пейдж слово «отвратительно» было просто противоположно слову «превосходно».
Не произнося больше ни единого слова, Пейдж растянулась на мне. Не по причинам сексуальным, как я было предположил, а просто потому, что она явно отдала предпочтение мне, а не матрасу. Очень скоро Пейдж снова заснула. Я не возражал. И где-то в течение получаса слушал передачу и смотрел на волосы Пейдж. Потом она проснулась и начала чихать.
– Это все твои усы, – сказала она. – У меня на них аллергия.
– Никакой аллергии на мои усы у тебя нет, – сказал я. – Просто нечего было засыпать, уткнувшись в них носом.
– А я не согласна, – произнесла Пейдж и посмотрела на меня так, как будто я сказал нечто ужасно глупое. Потом она вылезла из кровати и пошла в ванную. Вернувшись в комнату, Пейдж зевнула, наклонилась над кипой своих вещей, извлекла оттуда колготки и снова зевнула.
– Где это мы, в каком-то отеле? – спросила она рассеянно.
В тот самый миг, когда я увидел, как под колготками исчезают завитки на ее маленьком лоне, я сразу же почувствовал желание. Но как только я протянул руку, Пейдж смерила меня таким взглядом, словно мои представления о жизни весьма и весьма странные.
– Уже слишком поздно, трахаться некогда, – сказала она с оттенком раздражения. – Предполагалось, что я вернусь на Лонг-Айленд еще вчера вечером. Сегодня мать Престона дает бранч.[2] Спорю, лимузина уже здесь нет, – сказала Пейдж, когда оделась. – Ты бы дал мне немного денег. Я имею в виду на такси.
Я дал ей пятьдесят долларов. Пейдж надела свою серебристую норковую шубку и повалилась прямо поверх меня. Раздражение ее исчезло, глаза широко раскрылись, а взгляд был серьезным. Так смотрят дети, еще не совсем пробудившись от сна.
– Я бы могла заглянуть сюда во вторую половину дня, если ты собираешься здесь появиться, – сказала Пейдж.
– Ты только назови час, – сказал я.
Пейдж сказала, что придет в три часа, а прибыла без четверти пять. А в «Шерри», куда я пошел, чтобы отнести смокинг, я нашел записку от Джилл:
«Значит так: я весь день занята. Придумай ч-т-о-н-и-б-у-д-ь новенькое – почему это вдруг музеи для тебя стали скверными? Я знала, что это случится.
Джилл.
P. S. Хотела поблагодарить тебя за сапфир, но тебя здесь не было».
При виде этой записки я ощутил приступ паранойи. Может быть, мы с Джилл больше никогда не будем друг с другом разговаривать, а то и вообще знать друг друга перестанем. Мы ступили на ледник, и перед нами разверзлась трещина, которая сегодня не шире ручейка, завтра может увеличиться до ширины Пятой авеню, а через неделю-две достичь ширины Большого Каньона. И скоро, быть может, мы отдалимся друг от друга на огромное расстояние.
Я сел и написал самооправдательную записку.
«Дорогая Джилл!
Пока ты отсутствуешь, я приложу все усилия, чтобы провести время предельно интеллектуально. Я, конечно же, посвящу много часов музеям и постараюсь распределять свое время как можно разумнее.
Будь осторожна. Именно так – осторожна.
С любовью. Джо».
Записка показалась мне глупой и я выкинул ее в мусорную корзину. Писать хорошие записки я не умел никогда.
Естественно, «Таймс» опубликовал о Джилл восторженный обзор. Для меня было ясно, что теперь фильму Джилл все станут взахлеб давать сверхвысокие оценки. А лет через десять те, кто сейчас эту картину так восхваляют, даже не смогут ее вспомнить, но урон, нанесенный ими, возместить будет нельзя.
Я обедал один и настолько напился, что грызущее ощущение, будто все от меня ускользает, постепенно исчезло. Во вторую половину дня я вернулся в «Алгоквин» и увиделся с Пейдж.
А вечером я немножко выпил в баре у Шерри и рано лег спать, надеясь, что вдруг появится Джилл. Но она в ту ночь не пришла; записок тоже больше не было.
Следующим утром я провалялся в постели допоздна. К концу дня мы с Джилл собирались попасть на самолет, улетавший на побережье. Телефон за весь день так ни разу не зазвонил. Это означало, что все звонки перехватывались на коммутаторе. Наконец я встал и, слегка одурманенный, побродил по комнате. Я думал о Т. С. Элиоте, точнее, об одной известной всем строчке из его стихов: «будет время и убить и творить». В моем же случае времени творить уже не оставалось, возможно, не осталось времени и для того, чтобы убить, потому что для убийства, вероятно, нужно столько же страсти, сколько и для творчества.
Надев на себя что-то клетчатое и свое старое зеленое пальто, я пошел на Пятую авеню. Улица была такой же холодной, как всегда, и, как всегда, битком забита румяными нью-йоркцами. Где-то ближе к центру несомненно находились великие музеи. Однако я бодро повернулся к ним спиной и весело поскакал в «Алгоквин». Там мы с Пейдж вместе пообедали и постарались еще раз трахнуться.
– У тебя дома мне это больше нравится, – сказала потом Пейдж несколько мрачно.
В этот момент мы оба разглядывали кирпичную стену за окном. День был серый, промозглый. Нам пришлось потратить немало усилий, чтобы привести в порядок покрывала на постели. Для нас обоих это было чем-то новым. Дома постельные покрывала нам редко бывали нужны. А у Пейдж в этом отношении был какой-то пунктик, даже если она сама его и не осознавала. Если бы мы были в адюльтере новичками, или если бы чуть больше устали, то нейтральность этой гостиничной нью-йоркской комнаты была бы для нас просто прекрасна. Но Пейдж и я были здесь случайно – еще ни разу на нашем пути не встречались баррикады, подобные этим. Может быть, иногда – козлы для пилки дров, но никогда ничего более серьезного.
– Некоторым нужны ритуалы, – сказал я. Пейдж тупо уставилась на меня.
А я всего-то хотел сказать, что мы оба скучали по дому. Нам не хватало запаха Калифорнии: открытых окон, солнечных бликов на простынях, моих цветов в горшках и пыльных холмов над нашими головами.
– Разве ты забыла? – спросил я. – У нас есть ритуалы. Мы встречаемся у меня в гараже, а там прохладно. А потом иногда мы занимаемся этим наверху и наслаждаемся солнышком. После этого мы плаваем в бассейне – самом маленьком во всем мире. Ты съедаешь половину моих запасов арахисового масла и идешь домой.
– Правда? – спросила Пейдж, и лицо ее просветлело при воспоминаниях о таком приятном ритуале.
– Да-а, это было прекрасно, – добавила она.
Я сразу почувствовал себя лучше, просто оттого, что Пейдж произнесла свое волшебное слово. Я опрокинул ее на подушки и занялся тем, что, по мнению Пейдж, было самым прекрасным. Я начал нежно лизать крохотный бледный язычок в ее лоне. Так длилось десять или пятнадцать минут. Могло бы быть и дольше – мне никогда не удавалось лизать такой язычок и одновременно следить за временем. Тем не менее, сколько бы это ни длилось, наше с Пейдж удовольствие было обоюдным. Пейдж тесно прижала руки к глазам, а мышцы на ее плоском животике резко дергались и дрожали. Я же в это время пытался вызвать в себе хоть какое-то самоугрызение, как будто бы вместо того, чтобы увлажнять сейчас свой нос о плоть Пейдж, я бы мог, допустим, взирать на полотна Джотто или еще кого-нибудь. Однако Пейдж приближалась ко мне несколько раз, а самоугрызение так ни разу и не возникло. Язычок ее лона был такой же солоноватый и такой же скользкий, как мидия. Он был розово-малиновый, как внутренность завитка у раковины. Спустя какое-то время я положил щеку на ее курчавую золотистую шерсть и вытащил из зубов несколько волосков. А Пейдж еще раз погрузилась в короткий сон.
На этом и кончился для меня Нью-Йорк. Когда я вернулся в «Шерри», багаж Джилл уже упаковали, но ее самой не было. Пока я упаковывал свои вещи, раздался звонок в дверь. В комнату вошел Фолсом и начал двигать чемоданы.
– Мы уезжаем, – сказал он таким тоном, будто он – Тонти, передающий поручение для Одинокого Рейджера.
– Не могли бы вы присесть на мой чемодан? – спросил я.
Фолсом нахмурился – просьба показалась ему необычной.
– Зачем? – поинтересовался он.
– Потому что иначе он не закроется.
– Вот что. Меня чуть не уволили, – произнес он, отступая к холлу. Это означает, решил я, что Эйб узнал, что я брал его лимузин. И на чемодан я сел сам.
Когда мы отъезжали, я наблюдал за серыми зданиями Манхэттена. Наблюдал за спешащими пешеходами на тротуарах; некоторые из них слегка отступали назад, в ожидании, когда лимузин проедет мимо. И я вдруг почувствовал почти сожаление, что нет у меня еще одной жизни, которую можно было бы прожить, – наверное, решил я, чтобы стать истинным гражданином Нью-Йорка, понадобилось бы не меньше целой жизни.
И на этот раз водитель был тоже выходцем из Средиземноморья. Он решил, что разумнее поехать через округ Квинз. Настроение мое от этого не улучшилось. Есть определенные улицы и дома, которые вызывают в воображении жизнь обитающих там людей. Возможно, район Квинз мало чем отличался от района Ван-Ньюз, разве что тут было чуть холоднее и не так чисто. Но зато он представлял собой полную противоположность Беверли-хилз. Вместо ровных улиц, зеленых лужаек и новых машин, район Квинз предлагал вам кривые улочки и полное отсутствие лужаек; скверно покрашенные – как старые шлюхи – здания и автомобили в таком состоянии, будто все они соревновались в гонках на уничтожение.
На переднем сиденье разместился Фолсом. Он посасывал губу, что делал всегда. На широком заднем сиденье я был один. При полном отсутствии между нами каких-либо человеческих контактов, наша совместная поездка напоминала перевозку трупа в катафалке. Я твердо решил, что больше никогда никуда не поеду: я был совершенно выбит из колеи. Когда куда-нибудь едешь, это значит, что ты перетекаешь из одной жизни прямо в другую. Кого-то, возможно, это и стимулирует, но меня это лишь сбивает с толку. Такая перемена увеличила возможность выбора, но таких возможностей у меня и до того было предостаточно.
В аэропорту, приближаясь к выходу на посадку, я увидел из окна огромный белый Боинг-747, который ждал меня и еще несколько сотен пассажиров. В тот самый момент, когда я изо всех сил пытался заставить себя быть любезным с Оуэном Дарсоном, я увидел Джилл. Она стояла рядом с Мартой у какой-то бархатной веревки. На Джилл был тот самый белый брючный костюм, в котором она летела вместе со мной в Нью-Йорк.
– Смотрите-ка, он возвращается, – сказала Марта, когда я к ним подошел. – А мы подумали, может быть, вы нашли себе на Востоке работу.
Тон, каким Марта произнесла эту фразу, был куда хуже самих слов. Кроме того, она смотрела на меня как-то искоса, и оттого глаз ее не было видно, но зато дико выделялись бирюзовые линии макияжа вокруг них. Я уже почти забыл, что Марта – страшней войны, но сейчас вернулся к действительности при виде ее скунсового парика, бирюзовых век и отвратительно толстого слоя помады.
– Пойди и трахнись сама с собой, Марта, – сказал я, возвращаясь к калифорнийскому стилю разговора.
Слово «ненависть» было слишком слабым, чтобы передать то чувство, которое вызывала у меня Марта. Точно так же оно не могло выразить и ее отношение ко мне.
Джилл взглянула на Марту и на меня, неодобрительно покачала головой и взяла меня под руку.
– Пока, Марта, спасибо, – сказала Джилл и повела меня в самолет.
ГЛАВА 12
Мы снова оказались в изящном воздушном салоне. И нам снова предлагают орешки. Мне подали первый, но далеко не последний бокал мартини с водкой. И все это в полном молчании: Джилл явно давала понять, что ее покоробила моя грубость по отношению к Марте.
– Ладно, я извиняюсь, – сказал я. – Ненавижу ее! Если бы только она могла, она бы сделала все, чтобы меня уволили, чтобы я подыхал с голоду. Я ее всегда ненавидел. Ты ее не изучила так хорошо, как я.
– Ты выглядел бы гораздо более достойно, если бы просто ее проигнорировал, – сказала Джилл. – В конце концов, счастья у нее нет.
– О Господи! – сказал я. – О Боже милосердный! Ты хочешь сказать, что я нагрубил несчастному человеку? Разумеется, есть люди, которые сохраняют прекрасные манеры и достоинство даже в несчастье, но ведь для этого надо, как минимум, такие манеры иметь.
Джилл сжала руку в кулачок, но бить меня им не стала. Она просто выглядела обиженной.
– Меня не удивляет, что ты грубишь Марте, но я никогда не думала, что ты будешь грубить мне, – сказала она.
С минуту я не спускал с Джилл глаз. Казалось, она не так уж и изменилась. А все то, что я себе о ней вообразил, возможно, было игрой больной фантазии. Может быть, она никуда от меня и не ускользала.
– Извини меня, – сказал я.
Мы долго смотрели друг на друга и не стали перегружать словами и без того сложную ситуацию. Думаю, Джилл с благодарностью восприняла мое извинение. И как только тусклое солнце начало скрываться в облаках над восточным побережьем, наш большой белый самолет оторвался от земли. Я бросил последний взгляд на серые башни Нью-Йорка. Потом мы взвились вверх, в сверкающий хрустальный воздух. Основания у облаков были мрачными, а верхние их слои искрились блестящей белизной. Они были еще белее, чем наш самолет. Яркий голубой воздух настроил меня на более дружелюбный лад.
Джилл смотрела в окно. При всех нередких у нее приступах резкости, она была удивительно утонченной женщиной, настолько утонченной, что иногда с ней было просто невозможно общаться, если только об этом задуматься. Взгляд ее глаз, очертания рта выражали огромный интеллект, развитое самосознание и отлично сдерживаемые эмоции. Все это проявлялось в такой степени, что временами, когда я замечал этот ее взгляд, устремленный в никуда, меня переполняло чувство любви и душевного трепета.
Время от времени Джилл посматривала на меня, но при этом не произносила ни одного слова. А глаза ее говорили: «Ну ладно, скажи что-нибудь, не жди ничего от меня». Люди, которым для дружбы требуется стабильность отношений, связей или еще что-то такое же постоянное, эти люди никогда не могли быть друзьями Джилл Пил. И вот теперь мы сидим здесь с нею – знакомые уже лет пятнадцать и добрые друзья лет восемь-девять. Мне шестьдесят три, Джилл – тридцать семь. Можно было бы сказать, что мы оба – люди зрелые, устоявшиеся, и все такое. И тем не менее, какое-то время и она, и я боялись произнести хоть одно слово. Дружба тоже поддается разрушению и ее можно уничтожить так же быстро и так же окончательно, как и любовь. Разрушить нашу дружбу не хотелось ни Джилл, ни мне. И это молчание скрывало бурлившие в нас эмоции так же, как клубящиеся вокруг облака окутывали врезающийся в них самолет. Появилась высокая, крепко стоящая на ногах стюардесса со столиком, уставленным икрой, крекерами и паштетами.
К счастью, нам помогло расслабиться яркое небо. Я взял немного икры, Джилл положила себе паштету. За пределами Аллеганских гор облака начали редеть, и я увидел, что мы выходим на солнечный закат. Скорость полета в этот момент совершенно очевидно равнялась обороту земли. Где-то далеко внизу промелькнули очертания оранжево-золотистого леса – как всплеск вечера на осенней земле.
– Как это мы вдруг потеряли друг друга? – наконец отважился я.
Джилл повела плечами.
– Я была занята, и ты тоже, – сказала она. – И ни тебе, ни мне не хотелось быть в одной компании.
– Ничего страшного; можно сказать, что во всем виновата твоя премьера, – сказал я. – Ведь не каждый же день у нас бывает премьера всемирного масштаба.
– Верно, – сказала Джилл. – Не сомневаюсь, что именно моя премьера дает тебе право три дня не слезать с очередной бабы.
А вот это уже чересчур, подумал я. Конечно, в какой-то степени, этот выпад Джилл был блестящим. Сделав его, Джилл продолжала спокойно есть свой паштет.
– Ради всего святого! – взмолился я. – Почему это ты так враждебно ко мне настроена? Ты никогда еще такой не была!
– Ерунда! Просто у меня состоялась премьера, – хладнокровно произнесла Джилл. – Мы, знаменитости, славимся своей жестокостью. Однако ты ничуть не менее враждебен, а ведь ты – не знаменитость. Может быть, ты сам мне это объяснишь?
– Я ни чуточки не враждебен, – сказал я, хотя на самом деле враждебность по отношению к Джилл у меня все время возрастала. Тон Джилл приводил меня прямо-таки в ярость.
– Ты бы мог мне сказать, что привез с собой в Нью-Йорк свою подружку, – сказала Джилл. – Конечно, я сама могла бы додуматься, что так и будет; но я не додумалась. И тебе совсем ни к чему все время мне напоминать, какая я наивная.
Я почувствовал некоторое облегчение. Мужчины порой перестают на какое-то время быть мужчинами и занимают нейтральную позицию, но женщины никогда не перестают быть женщинами. На мой взгляд, постоянно быть женщиной – занятие утомительное, по если это их и утомляет, то они этого не показывают.
– И только из-за этого ты и бесишься? – спросил я. – Я ничего такого не организовывал. Я так до сих пор и не знаю, каким образом Престону удалось ее привезти. Она вообще собиралась на озеро Taxo. Я даже представления не имел, что она в Нью-Йорке, пока не пошел в кафе «Элен». И когда я ее увидел за тем столом, для меня это было просто шоком, поверь мне.
– Ты его достаточно спокойно пережил, – сказала Джилл. – Шок был легким.
Оказалось, чувство облегчения было несколько преждевременным. Я считал, что Джилл терзалась из-за нашего недопонимания. Стоит все объяснить, и снова воцарится гармония и симпатия, верно?
Неверно. Неправильно. Женщины – это те же адвокаты и палачи, – их больше интересует сам процесс следствия, нежели его результаты. Объяснения, разумеется, могут составлять часть следствия, но на его результат они влияют редко.
– Джилл, это портит мне пищеваренье, – сказал я. – Я ничего не планировал. Пейдж просто мне подвернулась, вот и все. Откровенно говоря, мне казалось, что ты очень занята, и мне даже и в голову не пришло, что ты заметишь мое отсутствие.
До этой самой минуты я даже и не знал, что мое отсутствие б-ы-л-о замечено. Джилл покачала головой.
– Ты преподнес мне самый милый подарок из всех, которые я вообще получала за всю свою жизнь. И как же ты не мог догадаться, что мне захочется прийти домой и тебя за пего поблагодарить? Если я разговаривала с Оуэном, это еще ничуть не значило, что я позабыла про э-т-о. Я не собиралась болтать с ним всю ночь, не собиралась тут же выскочить из комнаты и побежать с ним трахаться. А именно это ты и подумал.
– Пожалуй, я заслуживаю расстрела на месте. Но ирония ситуации в том, что Пейдж побежала за своей травкой и единственное, чем я мог себя занять, так это посидеть в фойе «Алгоквин» за рюмкой коньяка. Ты бы могла туда прийти. Отличное место!
– Прекрасно. Значит, ты не слезал с бабы не три дня, а всего два с половиной, – сказала Джилл. – Несколько лучше, чем я думала.
Но тон ее был вполне мирным. Наверное, она уже насосалась моей крови. Теперь в ее взгляде появилась даже некоторая нежность. Я очень неуклюже повернулся, чтобы ее поцеловать. Объятье наше получилось не совсем удачным только потому, что ремень безопасности давил мне на живот.
На пути к восстановлению дружеских отношений нам пришлось преодолеть несколько долгих, враждебных пауз. Самолет уже почти долетел до Миссисипи. По сравнению с моментом нашего вылета, солнце сейчас было не намного ниже, но оно увеличилось в размерах и стало более золотым.
– Что дернуло тебя купить мне тот сапфир? – спросила Джилл. – Ведь ты же не богач.
– Просто подошло его время, – сказал я.
И мы, как добрые приятели, обсуждали мой поступок почти весь наш полет над Западом, в данном случае, благодаря солнцу, буквально над Золотым Западом. Казалось, солнце неподвижно висит в нижней четверти неба. Оно придавало золотой оттенок снежным Скалистым горам и простиравшейся за ними розовато-лиловой, темно-красной пустыне. Я здорово наелся, а Джилл ела мало. Мимо нас в задумчивости бродили наши соседи по отсеку для первого класса. Они вели разговоры о Лас-Вегасе, Байе, Акапулько и других южных местах.
В течение часа мы были оба счастливы. Джилл поведала мне о своих званых обедах, о сделанных ей предложениях, о своих приключениях. Однако она ни разу не упомянула Оуэна Дарсона и ни словом не обмолвилась о той ночи, когда ее не было в отеле. Конечно, мне и неразумно было бы об этом говорить. Я ведь тоже не очень-то распространялся о том, чем занимался с Пейдж. Мы с Джилл как вместе в Нью-Йорк уезжали, так теперь вместе и возвращались – более или менее вместе, конечно, – а все остальное, честно говоря, особого значения для нас не имело.
На самом-то деле, вместе мы были скорее менее, нежели более. У Джилл появились от меня секреты, у меня же от нее не было никаких. В нашей профессии всегда принято говорить «более или менее», или же «в каком-то смысле», или просто «как бы то ни было». Иногда мне кажется, что «как бы то ни было» надо сделать истинным девизом Голливуда. Я полагаю, эти слова следует написать на бортах надувного дирижабля «Славный год», а потом укрепить его на канатах перед отелем «Беверли-хилз», чтобы он нам всем постоянно напоминал о бренности нашей жизни.
По мере того, как снижался самолет, понизился и мой дух. Джилл напрочь замолчала. В конечном счете, нам не удалось продержаться столько же, сколько продержалось возле нас солнце. Лишь где-то над прибрежными горами оно оставило нас и, перевалив наконец через хребты, мы оказались погруженными в туманные сумерки, отливавшие пурпурным цветом на горных склонах. Такие люди, как я, обычно испытывают параноидальный страх перед спуском с высоты. Я, правда, мало об этом беспокоился, но лишь потому, что привык придумывать для себя совсем другой конец—какой-нибудь совершенно неожиданный, случайный, и, разумеется, безболезненный. Я начал готовить себя к такой абсолютно непредвиденной смерти с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать. А то, что за все прошедшие с тех пор долгие годы я, можно сказать, и пальца-то не порезал, на моем столь странном ожидании смерти никак не отразилось. Наступит день, и меня унесет с этой бренной земли, каким образом – не ведаю: то ли меня бросит на скалу большая волна и я превращусь в идиота, то ли выскочит из скейтборда подшипник и попадет мне прямо между глаз, убив меня наповал. Стравинскому удалось избежать скейтбордов, но вряд ли я окажусь столь же везучим. Естественно, я все равно ничего бы не почувствовал. Что-нибудь обязательно должно будет случиться, и совсем скоро, только пусть это произойдет мгновенно, лишь бы миновали меня импотенция, старческое слабоумие, одиночество, артрит и скверный запах изо рта.
Мы спускались с небес в туманные грохочущие сумерки Лос-Анджелеса. Под нами сверкающими злобными змеями извивались автотрассы. По мере приближения к земле, я вдруг в какой-то момент перестал верить в собственные фантазии. Возможно, мне уготована отнюдь не внезапная смерть. Возможно, меня ждет самая обычная старость. Поездка в Нью-Йорк была явной ошибкой. Сколько людей на недельку уезжает из дому, возвращается и снова спокойно входит в обычное русло своей обычной жизни. Таков самый нормальный ход вещей. Будучи когда-то нормальным, я сам поступал точно так же. Но на сей раз все было по-другому. Жизнь моя казалась такой же неустойчивой, как декорации в кино. Не успеешь на две минутки отвернуться, как кто-то уже подцепил эти декорации к трактору и тащит их на другой конец съемочной площадки. Так что жизнь моя могла в любой момент рухнуть в неизвестность, потому что не было в ней надежды, которая, подобно цементу, скрепляет кирпичики любой жизни.
Я совсем не хочу сказать, что я жил в полном отчаянии, как герои трагедии. Отнюдь нет! Отчаянию в моей жизни места не было. Не было у меня никакой боли, не было даже особой грусти. Однако где-то на жизненном пути я утратил надежду. Все, что я делал, было повтором; не было сил на что-нибудь новое. Пейдж в подобной ситуации быстро побежала бы танцевать. И я бы не смог ее остановить, да, наверное, даже не стал бы и пытаться. Всего вероятнее, она будет у меня в жизни последней. Пейдж была прекрасна, хотя сама она этому никогда бы не поверила. И я сомневался, что сумею приспособиться к кому-то другому. Б-а-с-т-а! Хватит трахаться. Пусть стебель увядает.
Мы с ревом пронеслись вдоль одной из этих золотистых змей, наполовину скрытой в болоте из смога и сумерек, и коснулись земли. Мы были дома, вернее, не мы, а то, что от нас осталось. Джилл совсем притихла, я тоже. Совершенно неожиданно на меня навалилось ощущение старости. Казалось, нам никогда не выбраться из этого молочно-белого туннеля, ведущего в зал прилета. Нас встретил шофер. Он забрал наш багаж, и наш автомобиль превратился в одну из многочисленных чешуек на спине извивавшегося автомобильного змея.
– Я хочу у тебя спросить одну вещь, – сказала Джилл, когда мы свернули на автотрассу к Сан-Диего. – Как это получается, что ты всегда трахаешься с чужими женами? Я удивился.
– Уж не собираешься ли ты выступать в защиту целостности семьи? – спросил я.
– Не собираюсь. Я просто хочу понять эту твою особенность, – сказала она.
– Я не всегда был таким, ты же знаешь. Я стал таким потом.
– Это не объясняет мне причину, – сказала Джилл.
– Потому что я больше не хочу никого целиком, – сказал я. – Я хочу только те части, которые, кроме меня, никому не нужны. А большинство замужних женщин остаются наполовину ненужными, может, даже больше, чем наполовину, не знаю. А эти ненужные части обычно оказываются самыми интересными, не понятно почему.
Мы проехали еще какое-то расстояние.
– Во всяком случае, часть любого человека в действительности куда более интересна, чем любой человек целиком, – продолжал я. – Например, какой-нибудь одной части меня вполне хватило бы любому. Пробыть со мной два часа – забавно и весело, но целую неделю – тоска смертная.
Джилл меня внимательно слушала, но я не мог понять, о чем она думает. Мы поднимались на Ля Бреа.
– Не знаю, почему мы с тобой ведем такой разговор, – сказал я. – Ведь в данное время этот город – полностью твой. И я надеюсь, ты намереваешься ему радоваться, пока он принадлежит тебе.
– Ну и сколько же он будет моим? – спросила Джилл.
– Недель шесть. Если тебе повезет, у тебя будет свой офис с отдельной ванной.
– Лулу Дикки попросила меня сделать один фильм, – сказала Джилл. – Продюсер – Леон О'Рейли. Это своего рода вестерн.
– О, ясно, – сказал я. – Я об этом знаю. С участием Дьюка Вейна и Кэт Хепберн. Я способен на кое-что получше. Я могу предложить тебе современный сценарий.
Я открыл портфель, вытащил «Розовый бутон любви» и передал тетрадку Джилл.
– Где ты это взял? – спросила она.
– Это побочный продукт твоей премьеры, – сказал я.
– А что тут?
– Про этот самый Бронкс, – ответил я.
Когда мы поднимались на холмы, вечер только начинался. При виде пурпурового неба над такими привычными пальмами, я вспомнил, что мы снова в Калифорнии, в той Калифорнии, куда никогда не приходит осень. Мы опустили стекла. Вместо завывания холодного ветра, до нас доносилось журчание поливочных фонтанчиков.
– Пожалуй, пусть он сначала подъедет к моему дому, – сказала Джилл. – Мне надо кое с кем встретиться.
В глазах у Джилл появилось новое выражение, виденное мною уже тысячу раз, – характерное для женщины, у которой возникла новая перспектива. Это выражение придало Джилл какую-то остроту, оттенок чего-то зарождающегося, не чисто телесного, но и не совсем духовного. У нее появилось выражение какой-то самоудовлетворенности. Наличие такого ощущения у Джилл, которая всю свою жизнь была вечно недовольна собой, доставило мне большую радость. И столь же большое неудовольствие вызывал у меня тот слюнтяй, который пробудил в Джилл это ощущение. Теперь глаза у Джилл сияли так, как у Пейдж, когда у той все было «прекрасным». Джилл возвращалась домой в предвкушении чего-то важного, и на сей раз это важное означало для нее не только еще больший объем работы. Я никогда прежде не видел ее в подобном состоянии.
Я не стал ничего выяснять у нее о причинах такой перемены. Я почувствовал, что мне будет лучше вовремя убраться с ее дороги.
Я помог шоферу снести вещи Джилл до ее квартиры, подождал, пока она достанет ключи, и перед тем, как удрать, ласково ее обнял.
– О, Джо! – произнесла Джилл, заставив себя ровно на миг сосредоточить свое внимание на мне. – Извини, что я была такой резкой. Я очень тебе признательна за то, что ты поехал. Не уверена, поехала ли бы я вообще, если бы не поехал ты.
– Врешь, – сказал я и пошел к машине.
Костлявый коротышка-водитель, не выдавивший из себя ни единого звука после того, как назвал свою фамилию, вдруг заговорил.
– Давно вы знаете эту дамочку? – спросил он на диком жаргоне.
– Да, достаточно давно, – ответил я.
– Милая дама, – изрек водитель. – Поверьте мне, я-то в людях разбираюсь буквально с первого взгляда. А эта дама и правда милая. Она за всю дорогу ни разу не критиковала меня. Бог мой, я возил мисс Соляре, когда снимали «Фантастические штаны», и у меня тогда появилась эта кровоточащая язва. Целый год мучила, дрянь растраханная, и все из-за нее. Думаете, она это учла? Черта с два! Ни она, ни этот ее дерьмовый панк, с кем она тогда спала. Один раз вез ее домой, проехал светофор, так этот гад стал меня по всякому обзывать, черт бы его побрал.
– Откуда вы, приятель? – спросил я.
– Вообще-то из этого самого Бронкса, – сказал он. – Я был шофером мистера Монда в Нью-Йорке, в те старые времена. Ну, в сороковые, сами понимаете. Тогда он там много бывал, в сороковые. Очень скоро он не захотел никакого другого шофера, кроме меня. Я ездил очень здорово ровно, знаете, безо всяких там толчков. Мистер Монд толчков не любит. И вот один раз, а был сорок седьмой год, он говорит: Берни, иди упакуй вон те сумки, поедешь на Запад, – моя миссис была рада, вот так все и вышло. С тех пор я стал его личным водителем. Конечно, мне нужно было время, чтобы изучить город.
Он выпрямился и теперь уже напоминал не скрюченный корень, а скорее телеграфный столб: тощий, прямой, в черном костюме. Не хватало только проводов, тянущихся из ушей. Но город он действительно знал. Он довез меня прямо до дверей моего дома, а я живу в глухом переулке, в котором всего несколько домов.
– Как поживает мистер Монд теперь? – спросил я, вынимая багаж.
– Он вызывает у меня тревогу, – сказал Берни. – Он все время сидит на солнце. Больше в офис не ходит. Все сидит и сидит на солнце, а он и без того уже слишком загорел. Потому мне много ездить не приходится Больше всего, как сегодня – поездка в аэропорт за знаменитостями.
– Но он совсем не спит, – спохватившись, добавил Берни. – Мистер Монд, он держится. Он читает книги, знаете, и весь день у бассейна, и ему туда звонят по телефону. Он пока хорошо слышит, это верно. Может услышать, как булавка упадет.
– Меня зовут Перси, – сказал я. – Раньше я для него время от времени писал. Передайте ему самые лучшие мои пожелания.
– Перси, когда же это было? – спросил он.
– В стародавние времена, – сказал я. – Он вспомнит.
– Ага, мистер Монд, у него-то память хорошая, – сказал Берни. – «Берни, может, махнем на Восток и просто прокатимся вокруг, ты да я», – сказал он мне на днях. «Пирожные там совсем не такие уж хорошие. А мне хочется настоящего сэндвича до того, как я умру». Я как это услыхал, так мурашки побежали, понимаете? Хочу сказать, Нью-Йорк, я ведь этот город уже забыл. И по дороге из аэропорта просто бы заблудился. А вот мистер Монд, он до сих пор помнит одно место на Восьмой авеню, там ему очень нравятся маринованные огурчики. Вот это память!
Водитель приподнял шляпу, и его длинный черный автомобиль исчез в ночи.
Никогда не думал, что мой язык когда-нибудь повернется, чтобы передать привет Аарону Мондшиему. То ли меня смягчил мой преклонный возраст, то ли расслабила внезапно накатившая меланхолия. Его дом находился всего в миле от моего. Возможно, сейчас он сидит у себя под кварцевой лампой, и все усыхает и усыхает, приобретая еще более темный загар. Он разглядывает разные деловые бумаги, телеграммы, отчеты студий. И всячески старается задержаться на них подольше.
Я свалил свои сумки на пол в гостиной, принял стаканчик и выволок сумки во внутренний дворик. Меланхолия, подкрадывающаяся ко мне на протяжении всех трех тысяч миль перелета, ничуть не ослабла. Вот-вот жизнь вовлечет в свой водоворот Джилл; Пейдж не скоро крепко встанет на крыло. А моя старая закадычная подружка Петси Фейрчайльд развелась с мужем и укатила на север. Большинство моих собутыльников или уже отошли в мир иной, или же были так заняты погоней за бабами, что времени на выпивку у них теперь просто не оставалось.
Может, мне стоит найти какую-нибудь женщину моих лет и жениться, заключив чисто дружеский союз. Но мне этого не хотелось. В последние годы у меня появились достаточно скверные привычки, такие, например, как развлекаться с молодыми женщинами, которые все без исключения поддавались моему влиянию. Вероятно, произвести впечатление на женщину зрелую мне уже было не по силам. Больше того, меня это совершенно не трогало. Я представил себе семейную жизнь: ежедневные перебранки, надувательство, бесконечные переодевания, все эти крохотные наступления и отступления; необходимость общаться, когда тебе хочется только одного – тихонько посидеть за пасьянсом; неизменный секс в субботу вечером и столь же неизбежные поездки на пляж после воскресного обеда. Все это мне абсолютно не нужно. Одиночество напоминало нью-йоркские ветры – они, возможно, и обжигают щеки, но зато и разгоняют кровь, по крайней мере, мою. Стоит добавить к одиночеству чуть-чуть алкоголя, и сразу почувствуешь себя и мудрым, и противоречивым.
Я сидел возле своего карликового бассейна, устроенного в заднем дворе за грядкой светло-голубой фасоли. Этот бассейн можно было переплыть в два гребка. У меня было такое ощущение, будто бы я выплыл на поверхность, освободившись от всего и вся. Или же будто все и вся постепенно покинули меня, даже память, а уж это самое последнее, что есть у человека. Мне не хотелось умирать, но я не мог не признать, что интерес к жизни у меня чертовски уменьшился. Я не из тех, кому нужен либо только прилив, либо только отлив. Я жил где-то посередине, и продолжал жить из любопытства к тому, что происходило с моими друзьями.
Даже этот дом перестал напоминать мне о Клаудии, о ее жестах и движениях, о ее уверенном голосе и еще более уверенных поступках. Прошло уже четырнадцать лет – вполне достаточный срок, чтобы даже эти воспоминания испарились. Старушка Клаудия, моя тигрица, моя королева джунглей, и сейчас иногда посещала меня во снах. Но я больше не слышал ее голоса в спальне, когда она скромно переодевалась за дверью туалетной комнаты. Призрак Клаудии, как и призраки Стравинских, теперь появлялись у меня очень редко. Разве что в те ночные часы, когда я, пьяный в стельку, начинаю посапывать перед экраном телевизора. Но я еще помнил, как порой косили ее глаза, если на вечеринках ненароком упоминались имена ее приятелей; двое из них были трюкачами, а один – рабочий из постановочного цеха. Но ведь глаза всегда запоминаются легче всего, глаза и запахи. Особенно, если речь идет о женщинах, потому что запах у каждой женщины так же индивидуален, как соусы, – некоторые пахнут прохладой, как глиняные кувшины; другие – как горячие кирпичи, раскаленные на солнце; или как младенцы с высокой температурой. Некоторые целомудренные женщины всегда немножко пахнут мускусом. А некоторые дамы, постоянно и невоздержанно занимающиеся сексом, никакого телесного запаха не имеют вообще, хотя как-то умудряются оставлять после себя на простынях запах мокрых губок и молочая.
Раньше мне представлялось, что как-нибудь я сяду и напишу книгу под названием «Вспоминая женщин», или «Женщины, которых я помню», или «Из любви к женщинам», а может, еще что-нибудь в этом роде. Однако, несмотря на то, что подобные фантазии посещали меня довольно часто, мне ни разу не удалось придумать для такой книги по-настоящему хорошее название, не говоря уже о самой книге. Во всяком случае, мне уже больше не хотелось быть Прустом в отношении женщин. Мне даже не особенно хотелось их помнить, у-ж-е не хотелось. Когда атрофируется память, тогда же атрофируется и желание. Возвращение домой бередит душу, и куда легче – и ничуть не менее интересно – вспоминать мужчин, с которыми был когда-либо знаком. Тех парней, чей мальчишеский смех, веселивший меня в сотне или даже тысяче баров, был звуковым фоном всей моей жизни в Голливуде. Должен согласиться, что эта музыка нередко перемежалась другими звуками. Ее прерывали вздохи и причитания, рыдания и ругань, даже зубовный скрежет – обычные проявления женских эмоций. Но в конечном счете, после очередного разрыва, в жизни оставались только мужчины и бары.
Мне пришло в голову, что я всегда могу позвонить тому старому одноглазому бабнику Бруно Химмелю и вытащить его хоть сегодня же ночью. Мы бы выпили и поболтали про старые деньки, когда мы с ним работали по большей части на ужасного Тони Маури. В те времена нам ничего не надо было принимать всерьез. Бруно ничем не отличался от множества других мужиков, не имеющих другого занятия после работы, кроме беготни за женщинами. И он всегда радовался любому приглашению приятелей, чтобы хоть ненадолго скрыться от баб.
Я уже выпил три рюмки, но внутренняя тревога не уменьшалась. Я бездумно глядел в сине-зеленую воду своего крохотного бассейна, но она меня не завораживала. Не очень-то помог хороший, крепкий виски. Какое-то время над холмами висела луна. Ее цвет напоминал овсяную кашу, правда, с некоторой примесью смога. Мне никак не удавалось вытеснить из сознания образ Джилл – моей дочки, соседки, любимицы, задушевной подружки, моей совести и моей последней любви. Мне нравилось вспоминать о ней, о том, как она качает головой, какие у нее ясные глаза, как она вдруг прерывает разговор; она была для меня самой светлой из всех женщин. Возможно, Джилл и была самой светлой, но ее талант был одновременно ее проклятием. Мы все рождены, чтобы умереть, и лишь немногие рождены, чтобы творить. Одной из этих немногих была Джилл. Я таким не был, и потому мне никогда не приходилось класть на разные чаши весов любовь и работу. Единственное, на что я был способен, так это на погони: в моих сценариях нацисты преследовали доблестных бойцов Сопротивления; созванные шерифом ополченцы гнались за конокрадами; леопарды – за заблудившимися белыми девицами, самолеты которых, к счастью, терпели крушение возле дома Тарзана, устроенного на дереве. А теперь я опустился до уровня решительных телефонных монтеров и попавших в беду медвежат. Однако качество моих изделий значительных изменений не претерпело.
А Джилл была по-настоящему то что надо. Она не была гением, но не была и посредственностью. Ее отличала одержимость, свойственная монахам. Как же я допустил, чтобы в ее жизнь ворвался этот вандал? Конечно, Джилл двумя руками схватилась бы за любое предложение обменять свое одинокое сумасшествие и милые реплики на что-нибудь более заурядное и более обычное. Это было совершенно естественно. Возможно, те, кто живут одной работой, воображают, что в один прекрасный день к ним явится любовь, которая спасет их от этой работы. Разумеется, для Джилл было бы очень важно хоть на какое-то время почувствовать себя женщиной, даже если не все получится, как ей того хочется. Но как и что могло получиться с Оуэном Дарсоном?
У меня было такое же чувство, как у несчастного опекуна. Чувство абсолютно неразумное, но преодолеть его мне было очень трудно. Проведя в таком состоянии три четверти часа, я пошел и позвонил Анне Лайл, надеясь, что она окажется дома и в плохом настроении. Но, нетушки! Дома ее не было. И потому, пусть все катится к чертовой матери, я взял и позвонил Бруно. После нескольких гудков он поднял трубку. Со своей обычной резкостью он коротко рявкнул: «Кто это?» и потом громко задышал в трубку. В трубке звучала «Луна над Майами». Вероятно, в его представлении такой должна быть музыка для обольщения. Бруно еще более устарел, чем я, – эта мысль меня несколько воодушевила.
– Второй глаз тебе еще не проткнули? – спросил я, зная, что именно такая манера ему нравится – «рубить с локтя». Бесполезно было доказывать ему, что надо говорить «рубить с плеча».
– А, Джойчик, – сказал он. – Руби с локтя! Ну что, пули еще отливаем?
– Мотор в порядке, но барахлят запальные свечи, – сострил я. – Давай пойдем чего-нибудь выпьем.
– О, старый мой друг, – сказал Бруно. Я почувствовал, что он решает для себя дилемму. Пока он размышлял, я слушал «Луну над Майами».
– Да конечно же, Джойчик, – сказал он через минуту ровным и конфиденциальным тоном. – В конце концов, ты едешь в Рим, я в Рим не еду. Так сколько же лет прошло – десять, двенадцать? Я узнаю новости только от Тони Маури, а ты ведь знаешь, он – псих. Я с удовольствием приеду, может, через полчасика. Где ты хочешь встретиться?
– В «Жимолости», – сказал я.
– Отлично, Джойчик, – сказал он. – Ах, наши старые времена! Дитрих. Помнишь, когда тебя стошнило от перно? Ты ведь никогда не умел пить, Джойчик.
Его игра наверняка оказалась не очень-то убедительной и не очень-то тихой, потому что перед тем, как повесить трубку, я отчетливо расслышал девичий голос, произнесший «Бабник!»
Я раскрыл одну из дорожных сумок, но распаковывать вещи мне не хотелось. Я только вытащил свое зеленое пальто и отправил его обратно в кладовку. Даже если мне повезет, вряд ли ему, бедняжке, когда-либо придется снова поработать. Потом я натянул на себя все, что попалось мне под руки: спортивную куртку, брюки в мелкую, как собачьи зубки, клетку; рубашку в горошек, синий шейный платок и твидовую маленькую шляпу, которую мне когда-то выдал Джон Форд, потому что ему она не шла. С минуту я помедлил на крыльце, вдыхая в себя запах ночи. Соседские дети включили магнитофон, и через ограду плыла музыка:
Все разъехались, кто куд-а-а-а.
Говорят, что в Лос-А-а-ан-джеле-с.
В песенке говорилось про гуляку Чарли, у которого было плохое настроение. Немного послушав эту песню, я вытащил из гаража шланг и включил кран. На выжженную солнцем траву нежно полилась вода. От лужайки в воздух поднялся сладкий запах пыли и мокрой травы.
Сердце, сердце мое, все ноет и ноет в груди,
А я уже не дитя, мне уже тридцать три…
Добавь к этому еще тридцать. Я подвинул шланг ближе к краю лужайки, а потом отправился вдоль синеватой улицы – искушенный сценарист возвращается к себе после случайной увеселительной поездки в Нью-Йорк. Меланхолическая песня в какой-то мере подняла мне настроение. Я и был тем самым гулякой Чарли и уже вернулся в Лос-Анджелес. Так что, кто бы там куда бы ни уезжал, как пелось в этой песне, он должен очень скоро приехать и составить мне компанию.
А тем временем я буду почаще навещать мои старые любимые места. Невдалеке в доме Джилл светился огонек, она его оставляла на всю ночь. Лампа висела над ее заброшенной чертежной доской. Мы с Бруно посидим в «Жимолости». На самом-то деле, этот бар предназначен для любителей грубых развлечений. Он находится на улице Норт-Уилконс. В него никогда не заглядывала Дитрих, а перно там никто бы не смог отличить от ваксы. Мы с Бруно осушим не один стаканчик. И притворимся, будто мы в Лондоне, на Блитце. Мне бы надо было надеть костюм для скачек в Эскоте. Бруно, конечно же, вообразит, что летит в «мессершмитте» бомбить Лимей. На самом деле один раз он бросил разряженную гранату на Керол-Рид, за что его уволили. А пока он будет притворяться, что имеет дело с Королевскими военно-воздушными силами, я притворюсь, что нахожусь в бункере с хорошенькой сестричкой, похожей, скажем, на Анну Нигле или на Вирджинию Мак-Кенна.
Синяя улица под молчаливыми пальмами, извиваясь, шла вниз. Она напоминала безлюдную реку в пустыне. Для полноты картины надо было бы, чтобы по ней сейчас тащился Ли Марвин. А с ним его раненый товарищ, а может, Клаудиа Кардинале, привязанная к мулу. Я весело спускался, в любой момент ожидая появления рокового для меня скейтборда. Их тут проезжает штук девяносто в минуту. А если не скейтборда, то хотя бы леопарда, нацистов, камикадзе, ныряющих сквозь облака за авианосцем. Или просто пули, рикошетом отлетающей от булыжника. Или плывуна. Или же крокодила, уплыть от которого может только Джонни Вайсмюллер (поскольку я был верным оруженосцем, а не хорошенькой девочкой, спасение мне не грозило). Или я вдруг потеряю равновесие, и, размахивая руками, буду долго катиться со скалы. Или же вниз по склону промчится неуправляемый школьный автобус (кто-то испортил тормоза) и сомнет меня, как старину Макса Мэриленда. Но всего вероятнее, это будет какой-нибудь гадкий подросток, наркоман, снайпер или просто псих, который заберется на эвкалипт со своей рогаткой и отравленными пистонами. Все будет в полном порядке – я ничуть не беспокоился. Наш город – стремительный, здесь не приходится долго ждать конца. Луна цвета овсянки исчезла, вероятно, направившись светить над Майами. Возможно, Бруно уже в «Жимолости» и даже успел напиться. Мне было все равно. Сейчас каждый был занят своим делом. Все, что может потребоваться, это лишь одна мелкая уловка – тогда Голливуд о чем-то призадумается. Гость, уезжавший на вечеринку, которая ему и впрямь очень пришлась по душе, – как и присутствовавшие на ней зубастые девицы и очумевшие выпивохи, – этот гость действительно стал ощущать, будто возвращается к себе домой.
КНИГА 2
ГЛАВА 1
Джилл была по идиотски щепетильна в отношении прошлого. Она буквально помешалась на стариках, большинство которых были унылыми бабниками, безответственными выпивохами и отчаянными болтунами. Лично я никого из них просто на дух не выносил. А хуже всех был старый Хенлей Баудитч, оператор фильма «Так поступают женщины».
На следующее утро после вручения «Оскаров» Джилл, проснувшись, сразу начала о нем убиваться. Этот фильм завоевал три «Оскара», что более чем удовлетворило бы большинство нормальных людей. Но, разумеется, старина Хенлей никакого «Оскара» не получил, а потому Джилл была очень недовольна.
– Он слишком стар, – твердила Джилл. – Другого шанса у него уже не будет. Ему должны были вручить «Оскара». Боже мой, ты только подумай о всех тех картинах, которые он создал!
Лично я не смог бы назвать и двух фильмов, сделанных Хенлеем Баудитчем, если бы даже того хотелось моей заднице. Но, разумеется, Джилл помнила по меньшей мере десятка три его фильмов. Она сидела в постели и не переставая говорила о свершившейся несправедливости.
– «Оскар» был ему необходим! – стенала Джилл. – Мне он был абсолютно не нужен, мне один уже дали. А мне вручили награду за сценарий. Боже правый. Но ведь я-то – не сценарист!
– Может, перестанешь, черт возьми, трепыхаться? – сказал я. – Хенлей не получил «Оскара», потому что ничегошеньки собой не представляет – настоящая серость. И всегда был только таким. Иначе он бы уже давно своего «Оскара» получил бы. Ему следовало быть там, откуда вышел я, – и делать демонстрационные ролики о тракторах фирмы Мессей – Херрис. Джилл замолчала и взглянула на меня.
– По-моему, ты вполне можешь повесить Хенлея Баудитча и Джо Перси на одной бельевой веревке, – изрек я. – А в придачу к ним еще семь или восемь им подобных. Никто из них никогда ни на что способен не был.
Лицо Джилл побагровело.
– Тебе ли говорить мне о создании фильмов? – рассердилась Джилл. – Ты, насколько я помню, действительно продавал тракторы всего каких-то три года назад. Как это тебе удалось стать знатоком кинематографа так быстро?
– Я не такой уж знаток, – сказал я. – Я только знаю, как отличить наемного поденщика-киношника, если он мне попадется на глаза.
Джилл покраснела еще больше.
– Хенлей Баудитч – не наемный поденщик, – выпалила она. – Ты обязан извиниться.
Джилл слезла с постели, схватила свое выходное платье и выходные туфли и, в ожидании моего извинения, держала все это в руках. Я же не произнес ни слова. Джилл прекрасно знала мое отношение ко всяким там извинениям. Увидев, что я и не собираюсь ничего говорить, Джилл резко сорвала с себя ночную рубашку, стремительно натянула выходное платье и, скомкав рубашку, сунула ее к себе в сумочку. После этого она оглядела комнату с таким видом, словно желала забрать с собой все свои вещи. Но этого она, разумеется, не сделала и направилась к двери, не удостоив меня даже беглым взглядом.
– Не забудь про своего «Оскара», – произнес я. – Ужасно жаль, что он не может тебя трахнуть.
Джилл схватила статуэтку «Оскара» со стола и швырнула ею в меня, но не попала. «Оскар» стукнулся об стенку ядрах в трех от постели. Джилл была настолько взбешена, что просто не могла говорить. И она выскочила из комнаты, а из сумочки торчала ее ночная рубашка.
Сознаюсь, что язык у меня скверный. Я всегда перехожу все границы. Просто мне никогда не удается почувствовать, где надо остановиться, как это умеет делать большинство нормальных людей.
Все и впрямь удивились, что Джилл и Пит Свит получили «Оскара» за сценарий. Тул Петерс, один из наиболее ловких сценаристов Голливуда, буквально написал в штаны от изумления. Ведь именно он, из дружеских чувств к Питу, сам внес поправки в этот сценарий. Но это было много-много лет тому назад, когда Тул еще не был таким говнюком, и у него еще не было ни славы, ни кучи денег. Сделанная Тулом адаптация «Мамочка пела басом» выдвигалась на «Оскара» по другой категории сценариев, по и она премии не получила. Лично меня это устраивало. Тул был одним из самых больших мерзавцев во всем Голливуде. Не лучше был и его гнусный замшевый пиджак. Тул считал, что все знает. Он трахался с некоей девицей по имени Рейвен Декстер, такой же мерзавкой, как и он сам. Когда-то она работала для «Нью-Йоркера», а потому тоже все знала. На вручение «Оскаров» она явилась в платье индианки, поскольку они с Тулом старались помочь Марлону Брандо пробудить у общественности интерес к плачевному положению американских индейцев. Рейвен все взывала и била в барабан, но единственное, к чему ей удалось пробудить интерес, так это к тому, чтобы залезть к ней под юбку.
Я поднялся с постели и подошел к окну как раз вовремя, чтобы увидеть, как Джилл выходит из моего дома и начинает подниматься по Сансет. Казалось, ночная рубашка вот-вот вывалится из ее сумочки. Пока я следил за удалявшейся Джилл, зазвонил телефон. Естественно, это была Лулу.
– Как успехи? – спросила она. – Или я выбрала для звонка неподходящее время? Спорю, она еще тут.
– Нету, – сказал я.
– Как прикажешь это понимать?
– Нету ее тут, и никаких успехов тоже нет.
– Ты медлительный сукин сын, – сказала Лулу. – Я хочу знать, проклятый ты идиот, почему ты для меня ничего не сделал. Когда же ты намереваешься замолвить обо мне словечко!
Как-то я брякнул Лулу, что, возможно, поговорю с Джилл, чтобы она использовала Лулу в своих фильмах, но не стал утруждать себя такой просьбой. И не счел нужным сообщать об этом Лулу.
– Послушай, Оуэн. Ты ведь еще не стал важной персоной, типа этого мерзавца Ирвинга Тальберга, – сказала Лулу. – Ведь то, что твоя подружка получила какой-то мелкий приз, еще вовсе не означает, что ты завладел Голливудом. Я сама могу достать для нее прямо сейчас хорошенький контракт. А в нем может оказаться работа и для тебя. Но если ты будешь дальше тянуть резину, я уж тогда просто не знаю. Сам понимаешь, такие вещи текут. И могут испариться.
Я дал ей возможность излить свое негодование. Когда Лулу наконец швырнула трубку, я тоже положил свою на рычаг. Но в ту самую минуту, как я снял с рычага руку, телефон зазвонил снова. На сей раз звонил Мондшием.
– Доброе утро, мистер Мондшием, – сказал я. – Спорю, сегодня вы чувствуете себя превосходно.
– У меня печень не очень-то здорова, – ответил он в своей обычной ворчливой манере. Голос его напоминал рычание больного бульдога. – Не знаю, наверное, ее укусила какая-нибудь крыса, – добавил Мондшием. – Проклятая печенка! Можно сказать пару слов моей дорогой девочке?
– Мистер Мондшием, она только что ушла, – сказал я. – Вы ее чуть-чуть не застали. Она как раз вышла в дверь.
– Сынуля, крыса укусила меня за печень, а не за ухо, – выдавил из себя Мондшием. – Разве мне надо твердить одно и то же целых три раза? Она ушла, она ушла! Где же такая славная девочка, как моя милочка, может быть в столь раннее утро?
– Да она бегает, – пояснил я. – Бегает трусцой. Любит быть в хорошей форме. – Этот старый козел всегда мне действовал на нервы.
– Трусцой? – переспросил он. Казалось, бульдогу стало еще хуже. – Моя возлюбленная милочка? И безо всякого телохранителя? А что же тогда делаете вы, черт вас побери, чертова задница? Ведь, знаете ли, она вдруг может наскочить на насильника. Я понимаю, здесь не так уж погано, как в Нью-Йорке, но это еще совсем не значит, что тут по-настоящему спокойно, как в нормальном сельском месте. Если вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.
Мондшием еще немного поворчал, а я старался быть приятным, как сладкий пирожок.
– Я считал, что вы вроде бы как были фермером, – произнес он. – Из Техаса или еще откуда-то. Я считал, что все фермеры встают рано.
Когда Мондшием закончил свое брюзжание, я пошел побриться. И тут позвонил Бо Бриммер.
– Звоню только для того, чтобы высказать свои поздравления, – сообщил он. – Надеялся перемолвиться словечком с мисс Джилл.
– Она вышла всего пару минут назад, – сказал я. – Чем могу быть полезен?
– Если свободны, приходите ко мне на ланч, – сказал он.
Приглашение меня озадачило.
– Я один? – спросил я.
– Ага, вы один. А с мисс Джилл я встречусь попозже.
– Я не занят.
– Отлично! – ответил Бо. – Где-то около часу, хорошо? Мы куда-нибудь заскочим и вместе поглодаем какую-нибудь косточку.
Возможно, Бо прослышал, что я собираюсь немного поработать вместе с Джилл. А, может быть, он ее просто боялся или боялся еще чего-то, и хотел, чтобы я ему помог наладить с Джилл отношения; того же хотела и Лулу. Я включил автоответчик, чтобы остальные звонки записывались без меня. Теперь все рекламные агенты Голливуда начнут звонить, чтобы навязать нам свои сценарии. А все вылетевшие с работы друзья Джилл теперь захотят поделиться с ней своими последними идеями для будущих фильмов. Так пускай этим всем займется автоответчик.
Я оделся и зашагал в кафе Шваба, чтобы съесть у него яблочного пирога и почитать газеты. Я знаю, теперь его кафе считается старомодным, но мне оно вполне подходит, а яблочный пирог у Шваба просто отличный. Когда я продал свою долю в тракторной фирме и уехал из Лаббока, у меня было сорок тысяч долларов. Я пробыл в Голливуде уже два года, и у меня из тех денег все еще оставалось тридцать тысяч. А десять тысяч ушло на опционы по двум режиссерским киносценариям. Один из них, возможно, еще и осуществится, если только мне удастся уговорить Джилл его чуть-чуть подработать. В основном же я жил на доходы от покера, на котором совсем не так-то трудно заработать в городе, где полно дураков, почему-то считающих себя первоклассными игроками. У меня не было ни офиса, ни секретарши. Но зато у меня был лучший во всем Голливуде «мерседес» пятьдесят девятой модели, цвета сливочного масла. И тоже благодаря покеру.
Пока я поедал яблочный пирог, в кафе вошла какая-то девица и села за столик невдалеке от меня. Я взглянул на нее, но ее лица видно не было – она смотрела в другую сторону, и я увидел только ее волосы. Они были уложены, как у Фаррах Фосетт-Мейджо, однако я сразу понял, что это не Фаррах. Эта девица была слишком уж крупная, как я мог заметить, судя по ее спине, вырисовывавшейся из-под спортивной майки. К тому же волосы у нее были слишком рыжими. И тут девица повернулась к официантке, и я увидел, что нос у нее крючковатый, словно штопор для бутылочных пробок. Просто поразительно, сколько бродит по Голливуду личностей с широченными спинами, крючковатыми носами и безобразными скулами. В любой день недели можно постоять на Голливудском бульваре и понаблюдать за проходящими мимо задницами и ляжками. И тогда создается впечатление, что находишься в каком-то плотском раю. Однако, взглянув на лица, вы понимаете свою ошибку.
Несмотря на свой нос, девица за соседней стойкой была совсем не дурна. По крайней мере она была крупной и прямо-таки сочилась здоровьем. Оно окутывает таких вот телесастых калифорнийских девиц как некий пар. Моя соседка залпом проглотила три стакана апельсинового сока, а это означало, что она не очень-то печется о деньгах. В этом краю апельсинов не принято впустую разбазаривать апельсиновый сок. Похоже, девица почувствовала, что я на нее смотрю, потому что она повернулась в мою сторону и одарила меня довольно прямым беглым, но внимательным взглядом. Возможно, при желании, я бы сумел договориться с нею о каком-нибудь секс-завтраке-обеде. Но мне этого не хотелось. Я знал уйму женщин, подобных этой: свеженьких, переполненных здоровой едой и витаминами. Половину своего времени она, скорее всего, проводит в прогулках с ранцем на спине и наверняка делает не меньше, чем сто отжимов каждый день. У этих здоровых калифорнийских девиц такой атлетически-спортивный подход абсолютно ко всему, особенно к сексу. Ничего наспех они делать не могут. Если они не собираются пробежать три-четыре мили трусцой, несколько часов поплавать на серфинге, или же проехаться на велосипеде до Малибу и обратно, то всю свою неизрасходованную энергию готовы потратить в постели. Иметь с ними дело – все равно что трахать преподавательниц физкультуры. И если тебе не удастся сделать столько отжимов в упоре, сколько нравится им, то тогда тебе просто несдобровать.
Но это было прекрасно. Именно эти высокие стройные девицы и делают жизнь в Калифорнии столь привлекательной. Но на сей раз у меня были другие дела. Прежде всего, следовало погладить костюм. Тем не менее, я продолжал глазеть на соблазнительное тело. К тому же мне нравился устремленный куда-то вдаль, тоскливый взгляд этой девицы. Джилл была слишком костлявой и чересчур умной. Она влюбилась в меня прежде, чем я сумел ее остановить. С Джилл все было уж слишком личное. Я бы скорее обрадовался какой-нибудь легкой глупости, или же примирился с некоторой долей скуки, или еще чего-нибудь в этом роде. Но так у меня никогда не получалось. Джилл была настроена слишком серьезно. Я не мог даже пукнуть, чтобы она тут же не поинтересовалась, что это мое пуканье значит. После шести месяцев такой жизни с Джилл было бы совсем неплохо расслабиться с дебелой безмозглой сучкой.
Когда я встал позади этой девицы с рыжей гривой, она как раз склонилась над стойкой и что-то зашептала официантке. Ее спортивная майка вылезла из джинсов, оголив спину. И я мог спокойно разглядеть все ее тело, до самой задницы. Голливуд действительно – царство задниц. Задниц, похожих на упругие волейбольные мячи. А в штатах Среднего запада женские задницы похожи на мешки с кормом, надеваемые на морды лошадям. Возможно, именно поэтому я всегда ненавидел Средний запад.
Я пошел домой, взял свой серый костюм, отнес его на угол в прачечную, и стал ждать, когда его отутюжат. Идти в помятом костюме на встречу с Бо Бриммером просто невозможно. Однако у меня из головы никак не шла девица за стойкой в кафе. Возможно, когда-нибудь она снова возникнет на моем пути и у меня не будет никакой заранее назначенной встречи. Мне было приятно немножко помечтать о такой возможности. Самое лучшее время подумать о сексе настает тогда, когда тебе представляется случай подзаработать. А мне хотелось надеяться, что Бо Бриммер как раз и собирался представить мне шанс заработать немножко денег. Если бы он этого не хотел, то просто сообщил бы мне, что нужно передать Джилл, и повесил бы трубку.
ГЛАВА 2
Охранники, стоящие у входа на киностудии, обычно бывают похожими либо на зубочистки, либо на отдельные части бычьих туш. Тип, охранявший вход в «Юниверсал», представлял собой часть бычьей туши. Он был вполне дружелюбным и достаточно вежливым, что, впрочем, характерно для них всех. Очень скоро он нашел в списке мою фамилию и пропустил меня на студию. Но, тем не менее, мне хотелось как можно скорее проскочить мимо его жирной рожи. Те, кто вынужден сталкиваться с охранниками изо дня в день, мало-помалу начинают их ненавидеть. Мозги у них устроены так же, как у тюремщиков. Самое ваше намерение пройти на эту вшивую территорию, вверенную их охране, превращает вас в подозреваемого. И только какая-нибудь долбаная секретарша или же другая подобная ей шестерка может доказать вашу невиновность. И смотрят охранники на вас так, словно вы, по меньшей мере, террорист. Киностудия принадлежит им, а не вам. И они никогда не забывают вам об этом напоминать.
Если бы у меня была киностудия, я бы нанимал в охранники только бывших полицейских, чтобы дать им возможность заняться привычным делом.
Стояла прекрасная погода, обычный для наших мест смог куда-то переместился. Я прошел мимо двух регистраторш и направился к номеру «три», обозначавшему рабочее место секретарши Бо. Это была здоровенная девица из штата Джорджия. Звали ее Карли, фамилию не помню. Об этой девице рассказывали много всего, в частности, что она получила черный пояс карате и все такое. Если бы какому-нибудь головорезу вдруг взбрело в голову напасть на Бо, то Карли тут же сделала бы из него отбивную. При этом внешне Карли была мягкой, как крем. Она лишь взглянула на меня и тотчас же пропустила к Бо.
– Он вас ждет, мистер Дарсон, – сказала она.
Телосложение секретарши Бо отличалось чрезвычайной мощностью – одни ее сиськи, похоже, весили больше, чем весь ее шеф.
– Надеюсь, я пришел не слишком рано, – сказал я вежливо: сегодня любые похабные шуточки были неуместны.
Когда я вошел, Бо Бриммер разговаривал по телефону. Глаза его напоминали пуговицы, а письменный стол, за которым он сидел, был таких огромных размеров, что пожелай Бо вздремнуть, он спокойно разместился бы в любом из ящиков. Бо протянул мне свою крохотную ручку, а затем указал мне на бар. Я налил себе немного виски. Офис Бо изобиловал различными произведениями современного калифорнийского искусства. Большинство было просто кошмарно. Прямо на полу посередине комнаты зияла вполне реалистическая лужа грязи, вероятнее всего, задуманная как некая скульптура. Уже одно это приводило в содрогание, но кроме того, в комнате была целая стена, сделанная из шерсти стена; скульптура из хлеба, и рядом с нею в углу какое-то странное сооружение из покрытого окалиной алюминия. Я не стал внимательно разглядывать эти шедевры, а предпочел смотреть на улицу из больших зеркальных окон. Над вершинами гор кружились несколько вертолетов. Возможно, это полицейские преследовали какого-нибудь наркомана.
– Извините меня, Оуэн, – изрек Бо, когда наконец повесил трубку. – Небольшие неприятности в Риме. Там у них взбесился слон и просто начисто смял сине-мобиль.
– Слон?
– Ага, слон, – сказал Бо. – Его ловит И-ит-таль-янская Армия. А пока что он сносит все памятники на своем пути.
Бо взял со стола карандаш и стал сосредоточенно скусывать с него зубами ластик. Вне сомнения, таким образом Бо расслаблялся, потому что на столе валялось множество карандашей с обкушенными ластиками. У Бо даже была маленькая китайская пиалка, куда он эти ластики выплевывал.
– Если не ошибаюсь, вы ведь знаете Тони Маури? – спросил Бо. – Жаль, что этот долбаный слон не смял его! Во всяком случае, я представить не могу, какому идиоту взбредет в голову пойти на фильм под названием «Крушение Рима». И если мы сейчас же не предпримем каких-то экстренных мер, то крушение неминуемо грозит самой студии «Юниверсал». Они начали этот чертов фильм тогда, когда я еще был в студии «Метрополитен». А я-я-то никогдашеньки не верил, что у него есть хоть один шанс.
– Я его посмотрю, – сказал я. – Мне такие фильмы нравятся.
– «Юниверсал» очень вам признательна за вашу поддержку, – сказал Бо, бросая испорченный им карандаш в корзинку для мусора. Он нажал какую-то кнопку и что-то сказал в какую-то коробку.
– Карли, милая, вызовите-ка для нас машину, – распорядился Бо.
Потом он взял из стаканчика с карандашами новый карандаш и зубами стянул с него ластик; после этого собрал со стола все карандаши без ластиков и выбросил их в мусорную корзину.
– А мне, солнышко, все равно, – произнес Бо в ту же коробку. – Да любую машину. Одну из тех, которые бегают по улицам.
Затем Бо взглянул на меня, выбрал еще один карандаш и постучал им по краю стола.
– Жую карандаши, как видите! Вот до чего дошел, а? – сказал Бо.
– Чепуха! У вас прекрасный южный акцент, – сказал я, полагая, что именно это ему и хотелось услышать.
– Разумеется! – сказал Бо уже безо всякого акцента. – Конечно же, ведь я хотел стать актером, как вы, возможно, знаете. Если бы я немного подрос, я бы, может, и стал актером. Однако у меня никогда не было амбиций сделаться Микки Руни своего поколения.
Задребезжал телефон. Но он издавал не обычный звонок, а проиграл мелодию из фильмы «Горящая палуба». Бо схватил трубку так, будто она раскалилась докрасна, отрезал кратко «Да!» и швырнул трубку на рычаг.
– Это не я придумал, – сказал он, имея в виду мелодию на телефоне. – Пойдемте поедим.
Машина, ожидавшая нас, оказалась зеленым «плимутом», а водитель – пожилым и лысым человеком славянского типа.
– К Клоду-Эдмонду, – сказал Бо лысому.
– Приношу извинения за то, что мы едем не на «роллсе», – сказал Бо. – Когда я езжу на нем, меня всегда сопровождают молодые сотрудники. А потом они делают вид, будто чисто случайно оказались как раз там, где и я. А я не могу по-настоящему радоваться своим гостям, если мне в это время лижут задницу.
Лысый водитель выехал из ворот студии, даже не притормозив. Очевидно, он, как и я, ненавидел охранников. Бо чуть не проглотил от удивления карандаш.
– Вы это видели? – спросил Бо. – Он даже не притормозил у ворот.
– Слишком много знаков для остановок, – ответил водитель. В голосе его не было никаких извиняющихся ноток.
Заведение Клода-Эдмонда оказалось французским рестораном на бульваре Вентуры. Салфетки здесь были горчичного цвета. В зале было полно людей с телевидения, все без исключения в костюмах-тройках. Присутствующие явно были взвинчены; вероятно, тут происходило нечто такое, от чего зависело получение работы. Если бы я руководил телесетью, я бы без малейшего промедления отправил бы их всех на фермы, куда-нибудь в Билокси или Ютику.
Для нашего разговора Бо забронировал небольшой кабинет. Стол был накрыт на пять персон. Не успел я втиснуть как следует свои колени, как в комнату ленивой походкой вошла Лулу Дикки, а с нею Тул Петерс и Свен Бантинг. За ними показался метрдотель, напоминающий пингвина. У Лулу было свое собственное представление о моде – она придерживалась претенциозного пейзанского стиля. А Тул и Свен, как это свойственно знаменитостям, были одеты с нарочитой небрежностью. На Туле был замшевый пиджак, а на Свене – грязные джинсы и спортивная майка.
– Эй, приятель, почему это мы едим здесь? – спросил Свен у Бо. как только оказался в пределах его слышимости. – Я ведь вам про это место говорил. Улиток здесь готовят как-то совсем по-особому, можете мне поверить. Шерри они совсем не понравились. Кажется, от них у нее было еще больше проблем с желудком. На Бо это не произвело никакого впечатления.
– К вашему сведению, Свен, этот ресторан – наша собственность, – произнес Бо. – Поэтому-то мы и сидим здесь на бульваре Вентуры, а не во Львове. Мы его купили, чтобы у нас было какое-то место, где бы можно было покормить наших гостей, способных оценить хорошую кухню. А если вам здесь не нравится, можете оттащить свою грязную задницу в любой приглянувшийся вам кабак, где жарят черепах.
– Мать вашу, не будьте таким мерзким южанином! – воскликнул Свен.
Он взял стул и со знанием дела приладил на себе салфетку. Меня он не удостоил даже беглым взглядом.
– Ну мальчики, мальчики, – произнесла Лулу. – Надо вести себя прилично. Я и кусочка не могу съесть, если вокруг меня перепалка. Я начинаю так нервничать, что в горле у меня делается спазм и в него ничего не может попасть.
– Есть надежда, что вы все же не умрете с голоду, – изрек Бо.
– Я не знал, что мы будем есть здесь, – сказал Гул. – Я бы пришел вместе с Рейвен. Она обожает французскую кухню. – Тул снял свои солнечные очки и положил их в карман пальто. Глаза у него были цвета мыльной воды.
– Этот джентльмен – Оуэн Дарсон, – сказал Бо. – Свен Бантинг, Тул Питерс. А Лулу вы знаете.
Тул начал тщательно расправлять свою салфетку. Меня он знал – мы несколько раз вместе играли в покер. И потому он лишь кивнул головой. А Свен не соизволил сделать даже этого.
– Пусть они лучше подадут брун кресс, – сказал Свен. – Если у них его нет, я их разнесу.
– Ваша изысканность нас всех поражает, – сказал Бо. – Я бы очень хотел, чтобы у меня тоже была возможность учиться в долбаной Сорбонне.
– Послушайте, Бо, вы уж проследите за этим получше, – сказал Свен. – Шерри больше никогда не переступит ворота «Юниверсал», если вы их сами же и закроете.
– Ну, мальчики, мальчики, – сказала Лулу. – Свен просто встал не с той ноги, у него сегодня мрачное настроение.
– Трахать такую бабу – дело утомительное, – сказал я.
Как всегда мой злой язык сделал свое дело. Свен, который дважды не удостоил меня взглядом, сейчас уставился на меня в упор.
– Что значит эта идиотская ремарка? – спросил он.
Над галстуком-бабочкой Бо Бриммера появилась ухмылка. Возможно, моя ремарка его приятно удивила. Возможно, он действительно даст мне работу. Давным-давно бы пора кому-то это сделать. Я уже столько времени ошиваюсь на всяческих сборищах, где заключаются большие контракты, и поедаю там всякое дерьмо. В первый раз мне выпала удача, когда я наскочил на Джилл. Но ведь это произошло уже почти полгода назад. Настало время случиться еще чему-нибудь. И если, нанося оскорбления Свену Бантингу, я ускорял приближение этого чего-нибудь, меня это вполне устраивало. Во всем Голливуде не было другого человека, которого бы хотелось изводить подобным образом.
– С кем, по его мнению, так разговаривает этот сукин сын? – спросил Свен, адресуясь к Бо. – Кто сказал, что его можно сюда пригласить? Разве на это было разрешение Шерри? Или мое? Мы сказали, что вы можете пригласить Джилл, а не его!
– Постарайтесь хоть чуть-чуть уменьшить свои командирские замашки, мистер Бантинг, если не возражаете, – произнес Бо. – Пока еще я сохраняю за собой привилегию самому выбирать, кого мне приглашать к себе на ланч.
– Не сохраняете, если хотите подписать контракт с нами, – сказал Свен. – Я на такое дерьмо не соглашаюсь, и не подумаю. Мне совсем не нравится этот ресторан, а уж от этого засранца просто с души воротит. Кому пришла в голову такая идиотская мысль?
На лице Тула Петерса появилась ухмылка.
– С тех пор как Свен научился беседовать с бабниками и проститутками, он стал немножко вульгарным, – сказал Тул.
– А ты, Тул, мать твою, не вмешивайся! – произнесла Лулу. – Я не выношу враждебности. У меня уже перехватывает горло. Я не смогу съесть ни единого кусочка.
– Может быть, Свен подаст вам на ложечке кашки, – сверкая своими мыльными глазками, съехидничал Тул.
Свен громко щелкнул пальцами, и перед столиком возник метрдотель.
– Принесите телефон, – рявкнул Свен. – Об этом должна немедленно услышать Шерри.
– Здесь нет телефонов, мосье, – нервно сообщил метрдотель.
– Нет телефонов? – переспросил Свен. Пока что эта была самой скверной из всех сразивших его новостей.
– Есть платный телефон в мужском туалете, – сказал метрдотель.
Свен недоверчиво покачал головой.
– Ну, это уж ни к черту не годится! – взорвался он. – Вы привели меня в такое место, где даже нельзя поговорить по телефону? Шерри этому никогда не поверит!
– Мерси, Жан, – сказал Бо, давая метрдотелю знак удалиться.
– Ах так! Мы отсюда уходим, – поднимаясь, сказал Свен. – А «Юниверсал» пусть целуется с этим говночистом.
Он направился к выходу, ни разу не оглянувшись. И уже прошел весь ресторан, когда сообразил, что Лулу и Тул все еще сидят за столом.
– Эй, вы оба! Пошевеливайтесь! – закричал Свен. Его крик так насторожил телевизионных юношей, что они чуть не выпрыгнули из своих троек.
– Ненавижу, когда он буянит, – сказала Лулу, – просто ненавижу.
Тул Питерс начисто проигнорировал Свена и продолжал исследовать карточку меню. При этом глаза его моргали. Вероятно, именно поэтому он мне и не нравился. Он всегда моргал.
– Разве Шерри не пора сменить себе приятеля? – спросил Бо. Об этом же подумал и я.
– О, ей правится, когда ее дружки буянят, – сказала Лулу. – Если ведут себя тихо, Шерри об их присутствии просто забывает. А вы сами знаете, она просто не может быть одна.
Свен вышел из зала, но минуты через две, спотыкаясь, снова вернулся за наш стол.
– Наверное, вы просто наняли этого болвана, чтобы он меня оскорблял, дабы потом составить контракт с Лулу, – сказал Свен. – Ваша маленькая уловка не сработает.
– Если у вас проблема с платой за такси, я вам одолжу.
Свен взглянул на меня так, словно хотел меня ударить, но я-то огромный, и этого ему сделать не удалось.
– Ты идешь? – завопил он на Лулу, и снова бросился вон.
– Кажется, я закажу для себя форель в миндальном соусе, но пусть весь этот миндаль к черту соскоблят, – сказал Тул. – Не выношу миндаль.
Пока Свен рвал и метал, в ресторане царила напряженная тишина. Однако спустя несколько минут, когда стало ясно, что Свен возвращаться не собирается, все снова разговорились. Метрдотель подошел к Бо. Он выглядел виноватым.
– Мосье Бриммер, в мужском туалете есть телефон.
– Это уже не важно, – сказал Бо. – Это не важно.
После этого мы все отлично поели. За столом шел общий разговор о том, как Джилл поставит фильм по сценарию Тула и с Шерри Соляре в главной роли. Я тоже произносил какие-то подходящие слова. Но, в основном, разговор шел в общих чертах. Тул сказал, что, возможно, напишет такой сценарий, а Лулу сказала, что Шерри, возможно, будет играть в этом фильме заглавную роль, если ей удастся получить почти три миллиона на необходимые расходы. Я же сказал, что все это, возможно, заинтересует Джилл. Бо даже сообщил, что у него, возможно, уже есть подходящая для сценария история. Невзирая на спазмы в горле, Лулу умудрилась проглотить здоровенный кусок телятины. Тул не меньше часа поглощал поданную по его заказу форель.
Когда мы возвращались на студию, Бо молчал. По-видимому, у него кончились карандаши, потому что сейчас он принялся грызть оправу от своих очков.
И снова лысый славянин влетел в ворота студии, даже не притронувшись к тормозной педали.
– Поднимитесь на минутку ко мне, – сказал Бо.
В кабинете Бо находились только Карли и ее пышная грудь.
– Замените этого водителя на какого-нибудь другого, скажем, на тех, кто работает с газонокосилками, или еще с чем-нибудь, – сказал ей Бо. – Мы не можем держать водителей, которые начисто игнорируют охранников у ворот.
– О, черт возьми, с вами, наверняка, ездил Грегор, – сказала Карли. – Я просила, чтобы его к вам не посылали. Он ведь, знаете, водитель высшего класса, и его часто приглашают как автокаскадера. Именно он вывел машину из горящего здания, когда снимали «Ссорься на счастье».
Крутящееся кресло, на котором сидел Бо, было оснащено устройством, позволявшим поднимать его на любую высоту. Сейчас Бо поднял кресло сантиметров на тридцать и взглянул мне прямо в глаза.
– Мы приходим и уходим, я имею в виду нас, людей с амбициями, – сказал он. – Мы совершаем ошибки и терпим крах или же становимся богачами и деградируем. А если выбирать одно из двух состояний – краха и деградации – мне кажется, я бы предпочел крах, а может, наоборот. Но единственное, что я знаю наверняка, так это вот что: мне ненавистна сама мысль, что в конце концов моими единственными компаньонами окажутся те, кто сейчас является равным мне. Не хотите ли вы поехать в Рим?
– Зачем? – спросил я.
– Вы ведь из Техаса. И знаете этих двух техасцев, верно? Я имею в виду Эльмо и Винфильда?
Бо говорил об Эльмо Бакле и Винфильде Гохагене. Их считали первоклассными сценаристами. Жили они далеко, в районе каньона Туджунга, в окружении мастеров ковбойских родео, жокеев, наркоманов, любителей побренчать на гитаре и стареющих женщин. Обиталище Эльмо и Винфильда было таким огромным, что весь район, в котором они жили, сделался известным под названием Малый Остин. Я знал их уже много лет, правда, не близко, но достаточно хорошо. Деньги текли у них между пальцев, и оба были очень добродушными, за исключением тех случаев, когда впадали в ярость.
– Я их знаю, – сказал я. – И отлично с ними слажу.
– Ну, с ними-то у меня на самом деле никаких сложностей нет, – сказал Бо. – Хотя не будет вреда, если бы сценарий закончили именно они. Настоящая проблема – это Тони Маури. Эта старая жаба – просто неисправима. Он поехал туда и разбазарил впустую десять миллионов долларов наших денег, потому, видите ли, что ему нравится смотреть, как вокруг гоняются друг за другом люди в фаэтонах. Ему нравится наслаждаться видом мчащихся лошадей и падающих зданий; он обожает, когда герои швыряют друг в друга ножи и выпрыгивают из окон.
Бо на минуту задумался.
– Конечно же, все они – на одно лицо, – сказал он, – все эти режиссеры-постановщики одинаковы. Именно все. Дело дерьмовое – мне наплевать, будь то Бергманн или Трюффо, совершенно все равно, кого вы себе выберете. Давайте им денег без ограничений, и они сделают для вас второй «Бен Гурион».
– Так что же, вы предполагаете, надо будет делать мне?
Бо склонил головку на одно плечо и взглянул на меня. Казалось, он с удовольствием сунул бы меня мордой в дерьмо, но он сказал:
– Я считаю, что вам надо увезти Джилл. Похоже, ей нужен отпуск. Надо лишь подвести Джилл к Тони, и пусть они разгуляются вместе. И если уж кто и сможет убедить его, что эту картину надо закончить, то, скорее всего, это именно Джилл.
– Вы, может быть, и сами этого не знаете, но вам с вашей женщиной очень повезло, – добавил он.
– И это все? – спросил я.
– Не совсем, – сказал Бо. – Мне пришла в голову одна идея. Я посылаю туда парочку ребят, чтобы снять небольшой документальный фильм о том, как делается эта киноэпопея. Возможно, просто видеопленка, пока еще не знаю. Эта киноэпопея огромна уже и сейчас и, может быть, мы эту пленку используем как рекламу. Вы ведь хотите быть продюсером – так начинайте и будьте продюсером этой ленты. Кто знает? Этот фильм мог бы принести больше денег, чем «Падение Рима».
– Для этой работы вы выбрали несколько забавное время, – сказал я. – Именно сейчас Джилл должна заключать контракт на следующую картину.
– Я же не отправляю вас в Рим надолго, – сказал Бо. – Я очень надеюсь, что этот фильм будет завершен не больше чем за шесть недель. Вы сможете подтолкнуть этих техасцев и проконтролировать моих ребят, а Джилл сможет колдовать над Тони Маури. Сомневаюсь, чтобы у любого из вас было более выгодное дело.
– И кроме того, может быть, ко времени вашего возвращения мне удастся как-то уладить дело с Шерри, – добавил он.
– Мне надо будет поговорить с Джилл, – сказал я. – Я к вам еще вернусь.
– Не очень-то тяните с решением, – сказал Бо. – Это просто место для работы. Мне бы хотелось, чтобы вы поехали туда как можно быстрее, пока у старины Тони не появятся какие-нибудь новые идеи из-за этого сбежавшего слона. Если мы не поспешим, он заставит этих техасцев вписать в их сценарий Ганнибала и потащится в Альпы.
Через пять минут я уже стоял у ворот студии. И охранник, похожий на быка, жестом показал мне, что выход свободен. Он проявил по отношению ко мне ничуть не меньше дружелюбия, чем мой собственный дедушка. А может, даже и больше.
ГЛАВА 3
Я проехал через Лавровый каньон и спустился до Голливудского бульвара, где не спеша пропустил пару стаканчиков. Голливудский бульвар – ничто иное, как полоса сплошной помойки, но я считаю, что расслабиться там можно идеально. Туда никогда не заглядывают представители киношного мира, а потому это отличное место, где можно принять стаканчик-другой.
Я думаю, что на самом-то деле в глазах Бо Бриммера ни один фильм не стоит и кусочка дерьма; в действительности ему просто нравится суета, связанная с кино. Бо обожал устраивать киношные сделки. И я не стал бы его за это винить. Его профессия, или то, чем занимался, была сродни выращиванию пшеницы. Может случиться так, что когда-нибудь Бо удастся собрать у себя на «Юниверсал» огромный урожай фильмов, а потом ему придется с горечью наблюдать, как все они начнут на корню засыхать в кинотеатрах. Мой родной дедушка застрелился, потому что устал наблюдать, как засыхают на техасском солнце урожаи выращенной им с таким трудом пшеницы. Правда, Бо снова вставал на ноги, и куда быстрее, чем мой дедушка.
Предложение, сделанное мне Бо, было первым после долгого безделья, с тех самых пор, как я ушел из тракторной фирмы. Ну и что с того, что я получил такое предложение только потому, что имел возможность трахать Джилл, или потому, что знал Эльмо и Винфильда? По крайней мере, продавать тракторы было куда хуже. Когда ты работаешь в тракторной фирме агентом по связям с общественностью, это значит, что тебе приходится ездить на все долбанные ярмарки по всему Среднему западу. Целых шесть лет только этим я и занимался. Я просто ненавидел тех, с кем постоянно имел дело – уродливых, квадратноголовых и бесформенных людишек, одетых в нищенское тряпье. А ведь на Среднем западе, наверняка, куда больше сверкающих зеленых костюмов, чем где-нибудь в мире. Столь же люто ненавидел я и аэропорты. Все они кишмя кишели коммивояжерами с рыбьими мордами, посасывающими кофе. Если бы не травма сухожилия, я бы провел все эти годы с проститутками. Все это время, пока я трясся в воздухе, перелетая из одного отвратительного аэропорта в другой, страстно сожалея о своей травме, я читал разные журналы. А в журналах всегда полным-полно снимков красивых людей, столь непохожих на тех дубоголовых дураков, с которыми каждый день сталкиваешься, когда продаешь тракторы. Единственное, что дала мне фирма «Лаббок» – она еще больше укрепила мой интерес к покеру. По крайней мере, в западном Техасе хоть иногда играют в настоящий покер.
А теперь, может быть, я наконец куда-нибудь выплыву. Мне надо только уговорить Джилл поехать в Рим. От этого никакого вреда не будет. А уже потом ей больше не придется придумывать для меня еще какое-нибудь дело, если ей этого самой не захочется. Расплатившись за выпивку, я ушел.
Естественно, найти Джилл было не так-то просто. Я знал, что она побывала у себя в бунгало: на кушетке лежала ее сумка, из которой торчала ночная рубашка. Но ее самой уже не было. Я налил себе выпить и принялся листать один из валявшихся на полу сценариев. Однако вскоре мне это дело надоело. Возможно, Джилл поднялась к старому Перси, которому как раз сейчас жалуется, какой я мерзавец. Вероятно, мне следовало испытывать к этому старому пердуну большую благодарность – ведь он выслушивал большую часть ее болтовни. Но я ее не испытывал. Для Джилл было бы самым лучшим научиться вовремя закрывать свой рот. Ее треп вызывал у меня какое-то отвращение. Когда человек корячится из-за денег – одно дело. Ради денег или ради признания – это я понимаю. Но корячиться из-за любви – просто глупо! Почти у каждого человека может быть любовь; только никто не знает, что с этой любовью делать, если она вдруг приходит. Тратить энергию на любовь – куда хуже, чем на бег трусцой или какую-нибудь модную игру.
Я пошел вверх по улице. Напротив своего дома сидел старый Джо. Он разглядывал туфлю, которую снял со своей старой вонючей ноги. Его туфли были допотопного фасона, на толстой резиновой подошве.
– Я думал, что эти проклятые башмаки как раз налезут на мои тумбы, – сказал он. – Черт бы их побрал, до чего они уродливы!
– Джилл не видели?
– Вчера вечером встретил ее в метро, – сказал Джо. – Боюсь, она слишком опьянена успехом и просто не сможет подняться сюда на холм.
– А, тогда она, наверное, поехала к Анне, – сказал я.
Я спустился с холма в бунгало Джилл и еще раз перелистал сценарии. Все они показались мне скверными. Около восьми часов наконец-то явилась Джилл. На ногах у нее были теннисные туфли и я не слышал, как она вошла, пока не хлопнула закрываемая дверь.
– Ты, разумеется, времени зря не тратила, – сказал я.
Джилл вошла в кабинет, не удостоив меня ответом, и села на подоконник.
– Оуэн, не кажется ли тебе, что хотя бы сейчас ты бы мог быть менее агрессивным? – спросила она.
– Но я всегда агрессивен, – ответил я. – Меня это устраивает. Это нравится и мне и тебе.
– Только не говори, что это нравится мне, – произнесла Джилл, – Иногда это, может быть, и забавно, но ведь ты-то проявляешь агрессивность отнюдь не иногда. Ты агрессивен всегда. А это ребячество, и я его ненавижу.
– Где ты была? – спросил я.
– Гуляла, – ответила Джилл. – Где же мне еще быть?
Мне было совсем ни к чему вникать в то, где она там была. Что бы Джилл не говорила, она никогда не лгала, поэтому и спрашивать не стоило. Джилл была просто помешана на честности. Она превратила честность в своего рода фетиш. Мне кажется, ей ни разу не приходило в голову, что честность может быть ничуть не лучше бесчестности.
– Звонила Лулу и сказала, что мне надо поэнергичней загнать тебя в ее конюшню, – сказал я.
– А я в ее конюшне находиться не хочу, – сказала Джилл.
– Нет, ты просто проявляешь упрямство. Ты желаешь показать, что ты – единственный человек, не идущий ни на какие компромиссы. Ты – та самая девочка, которая намерена побороть всю систему. Но хочется тебе этого лишь потому, что ты сама далека от совершенства.
Джилл вышла из комнаты через заднюю дверь. Через пару минут я тоже вышел и нашел ее во внутреннем дворике. Джилл сидела, глядя в небо. Я хотел было взять ее за руку, но она ее отдернула.
– Тебя это может быть удивит, Оуэн, – сказала Джилл. – Но я, возможно, не так уж далека от совершенства.
– Ерунда! – возразил я. – Ты будешь той самой девицей, которая сделала один фильм и о которой больше никто никогда и не услышит. А феминистки станут во всех своих журналах писать душещипательные истории о твоей судьбе.
Джилл покачала головой.
– Если бы феминистки только знали, что я сплю с таким мерзавцем, как ты, они бы и близко ко мне не подошли, – сказала она. – Разве что я могла бы служить им отрицательным примером.
Есть женщины, которые готовы умереть, чтобы тебя простить. И тебе в таком случае даже не надо перед ними извиняться. Ты только дай им любую возможность тебя простить, и они это тут же сделают.
А ты после этого трахай их до сумасшествия. Но Джилл совсем другая. Она не старалась упрощать отношения, этого не было даже со мной, а в меня-то она была влюблена по уши! Ее невозможно было одурачить. А когда Джилл сердилась, обращаться с ней надо было очень осторожно, никак не наскоком. Она никогда не теряла голову, даже после офигительного секса. Вообще-то я ненавижу прикладывать усилия, чтобы наладить нормальные отношения, как это бывало у меня с Джилл. Но думаю, что в определенном смысле Джилл того стоила. Выступать против Джилл было для меня тем же, что выступать против Бо Бриммера – это было интересно. Она бы дала десять очков вперед любой потаскушке типа Шерри Соляре.
– Тем не менее, ты неплохо налаживаешь связи! – сказал я. – Разве не в этом состоит все ваше освобождение?
Джилл взяла мою руку и положила ее себе на колено.
– Я и понятия не имею, что все это значит, – сказала она. – Сама не знаю, зачем я впустила тебя в свою жизнь, не знаю, что буду делать дальше. Никакой реальной помощи от своих сестер я не ожидаю, как не жду никакой реальной помощи и от тебя.
– Бо хочет, чтобы мы поехали в Рим, – сказал я. Ее разговоры обычно требуют много времени. Лучше уж перейти к делу.
– Зачем?
– Чтобы поправить ситуацию с фильмом Тони Маури. Мне предложено быть продюсером документального фильма о его Картине, а тебе – привести старину Тони в надлежащую форму.
– Привести его в надлежащую форму не сможет никто, – сказала Джилл, – но поехать в Рим было бы совсем неплохо. Когда-то я жила в Риме с Карлом. Правда, не знаю, зачем Бо посылает туда тебя. Ведь не мог же ты его так очаровать – обаяния у тебя нет и в помине.
Я не стал ее торопить. Какое-то время мы сидели, держась за руки. Стемнело, и западная часть неба окрасилась в оранжевый цвет.
– Мне жалко Свена Бантинга, – сказала Джилл, когда я рассказал ей про наш ланч. – Я знаю, что он – чудовище, но никто не хочет понять одной вещи: ему просто совершенно необходимо быть хоть кем-то. Ему необходимо занимать хоть какое-то положение, ну, скажем, как это нужно тебе. Ему будет ужасно трудно снова стать никем, после того как она его выбросит. Он может даже застрелиться.
– Фигня все это, – сказал я.
– Вовсе нет, – сказала Джилл. – Это голая правда. Есть люди, которые физически не переносят неудачи. Они могут жить только тогда, когда побеждают. И еще печальнее, когда начинают терпеть неудачи такие слабаки, как Свен, потому что их никому нисколечко не жалко. Наоборот, все станут говорить: «Что ж, этот сукин сын этого заслужил и получил сполна, ха-ха-ха!».
– Но он ведь и впрямь того заслуживает!
– Но, Оуэн, суть-то совсем не в этом, – сказала Джилл. – Все мы заслуживаем гораздо меньше того, что получаем. Однако когда страдают люди хорошие, их хорошее остается с ними. А когда страдает человек, подобный Свену, у него уже не остается ничего, чтобы сохранить себя как личность – ни добродетели, ни характера, ну совершенно ничего. Для него это просто конец. Ты это понимаешь?
– Ну, а причем здесь я? – спросил я. – Ты ведь знаешь, я точно такой же, как он. И он и я – мы оба простофили, всего в жизни добиваешься своими силами. Значит, и для меня, когда я потерплю неудачу, тоже наступит конец?
– А может, ты и не потерпишь неудачу, – сказала Джилл, не выпуская моей руки. – Может, я тебя до этого не допущу. Пойдем, я хочу есть.
ГЛАВА 4
Если где-нибудь находились какие-нибудь сценарии, Джилл просто не могла их не просмотреть. И не важно, что «Падение Рима» было ничем иным, как показушной чепухой. Для Джилл это все равно был сценарий. Большую часть нашего долгого перелета в Рим она провела за его изучением, и он вызвал у нее серьезное беспокойство. Я попробовал его почитать, но вскоре сдался: это была сплошная ахинея. За этот сценарий студия «Юниверсал» заплатила Эльмо и Вифильду триста тысяч долларов, а, на мой взгляд, он не стоил и восемнадцати центов.
Когда мы приземлились, Джилл пожелала ехать в район под названием Трастевере. Служащий студии, которому было поручено нас встречать, так обрадовался, что смог нас узнать, что чуть было в штаны не написал. За неделю до нашего прилета он пропустил, не опознав, какую-то видную шишку и чуть было не лишился работы. Этот служащий так разнервничался, что Джилл заставила его пойти с нами на ланч. От этого он стал нервничать еще больше, а я просто разозлился.
Ресторан, куда мы пришли, располагался на небольшой площади. Вокруг статуи, красовавшейся в центре этой площади, не переставая носилась на мопеде уйма нечесаных ребят. Рыба была вкусная, но шум вокруг ресторана стоял просто оглушительный. Я бы, разумеется, предпочел сидеть внутри, а не на террасе.
– Что нам здесь делать? Мы что, приехали в Италию, чтобы слушать грохот мопедов? – возмутился я.
Но Джилл погрузилась в созерцание окружавших нас зданий. Боюсь, она даже и шума этого не слышала. На лице Джилл появилось выражение счастья, и она стала от этого еще миловидней. Она и в самом деле была по-своему очень миловидной, правда, слишком худой.
– Именно этот цвет и придает городу такую красоту, – произнесла Джилл. – Взгляни на стены вон того здания: какая чистая умбра!
Все здания вокруг были скорее грязновато-желтого цвета, за исключением церкви – она была серая. Наш сопровождающий был молодым парнем, его звали Ван. Он изо всех сил старался успокоиться, и с большой жадностью поглощал какие-то зеленоватые макароны.
– Я очень ценю твое эстетическое чувство, – сказал я. – Только ничего не говори мне про всякие там здания. Лучше обсудим, как нам подправить этот сценарий. Мне, может быть, не захочется эту работу терять.
Добравшись до отеля «Хилтон» мы увидели, что им овладели техасцы. В дверях виднелись седла и ковбой с большой пряжкой на поясе. В городе проходило нечто вроде заезжего родео, что меня, честно говоря, не очень-то удивило. От ковбоев нигде не спрятаться, по крайней мере, ни в одном из тех городов, где довелось побывать мне.
– На чем это они здесь собираются ездить? – сказал я. – На диких «хондах»?
Ковбой услышал мои слова и смерил меня таким взглядом, словно хотел дать мне тумака. Похоже, видя вокруг себя столь многочисленные признаки цивилизации, он начал терять спокойствие.
Нам дали комнату, из которой были видны верхушки нескольких тощих кедров. Джилл приняла ванну и потом какое-то время сосредоточенно рассматривала город. Я же пошел поискать заведующего производственным отделом.
– Если наскочишь на Тони Маури, будь с ним повежливей, – сказала Джилл.
– Ну уж, это-то совсем на меня не похоже – грубить легенде Голливуда, – сказал я.
Можно было бы сказать, фамилии Бакл и Гохаген были своего рода почти притчей во языцех для каждого сценариста. Бакл был долговязым и очень высоким; он любил выпить; желтоватые волосы почти доходили ему до плеч. А лицо наводило на грустные мысли об эпидемии оспы. Или же о том, что Бакл лет семнадцать – восемнадцать проработал гравером, и при этом сильно выпивал. Гохаген же был скорее толстым, нежели высоким. Никто никогда не видел его без банки пива в руке. Да и сейчас, когда я застал эту парочку в люксе у Тони Маури, Гохаген покачивал в руке бутылочку немецкого пива.
– Черт побери, да ведь это старина Оуэн Дарсон! Хорошо рифмуется: сукин сын – Дарсын! – трахай всех совсем один! – изрек Эльмо, открыв мне дверь.
– Тогда обделаем Римского папу, – заметил Винфильд. – Ведь этот Дарсон – тот самый сукин сын, которого послали сюда, чтобы намылить наши горемычные шеи. И все это как раз в тот самый момент, когда я только-только начал ощущать вкус этого несчастного немецкого пива. Как дела, Оуэн?
Я позволил им немножко с собой пофамильярничать и пропустил мимо ушей всякие там «славный мой», «старый приятель» и тому подобное. Когда нужно, я могу быть таким же славным старым приятелем, как гвоздь в заднице.
Тони Маури находился в соседней комнате, он разговаривал по телефону. Поэтому мы на минутку прошли в люкс Гохагена, расположенный на самом верхнем этаже «Хилтона». Отсюда открывалась панорама Вечного Города. Правда, сам люкс очень смахивал на гостиную Бакла и Гохагена у них дома, в каньоне Туджунга. Вокруг пепельницы сидели две или три молчаливые неряшливо причесанные девицы, выглядевшие абсолютно послушными и ко всему готовыми. Единственная их обязанность, насколько я мог заметить, состояла в том, чтобы без перерыва крутить пластинки Вилли Нельсона. Время от времени девицы для разнообразия ставили Вейлона Дженнингза. У Гохагена весь ящик со льдом был забит пивом. Он развлекался тем, что пил пиво и поглощал картофельные чипсы, пожимая под столом ножки одной из своих зомби. Мы с Эльмо выпили по стаканчику. По крайней мере, Эльмо разбирался в виски.
– Сплошное дерьмо, приятель, – сказал Эльмо. – Этот фильм приобретает просто катастрофические формы.
Эльмо был одет в пиджак-дубленку, хотя было достаточно тепло.
– Это почему же?
– Потому что никто ничего не может сделать с этим старым козлом, – сказал Винфильд.
– О, Боже! – произнес Эльмо. – Даже если бы мы с Винфильдом и протрезвели бы, чего не делали уже много лет, от этого все равно бы ничего не изменилось. Вы сами когда-нибудь работали со стариком Т. М.?
– Ни разу, начну лишь завтра, – ответил я.
– У него воля сделана из самой твердой стали, – сказал Эльмо. – Я пытаюсь хоть раз в столетье заговаривать с ним об этом сценарии. Я хочу сказать, ведь я-то на самом деле – профессионал. И старина Винфильд – тоже, хотя в чем именно он профессионал – для всех остается тайной.
– Я профессионал по части выбора бути-вуси, – сказал Винфильд.
– Тем не менее, – сказал Эльмо, – я попытался поговорить с Т. М. не далее как вчера. Я ему сказал: «Тони, черт побери, что мы будем делать с этим Брутом? Мать твою так, ведь нам и впрямь надо что-то делать с этим Брутом! Мы просто не можем вечно позволять этому козлу вот так стоять с ножом в руке и страданием на лице».
– Может, это была бы неплохая концовка для фильма, – сказал я.
– Именно об этом думал и я, – сказал Винфильд. – Пусть этот ублюдок раскается и сам в себя вонзит нож, я так предлагаю.
– Как бы то ни было, но дело не в этом, – сказал Эльмо. – На все мои слова Тони ответил только одно: «Не понимаю, почему бы мне не запустить еще одного слона?» И за все эти четыре дня он больше ничего не сказал.
Немного спустя раздался телефонный звонок, и нам сообщили, что Тони Маури разговор уже закончил. Мы спустились в нему в люкс. Но тут выяснилось, что он в ванной, что, по-видимому весьма огорчило Бакла и Гохагена.
– Большую часть дня Т. М. тратит на то, чтобы вовремя пописать, – изрек Винфильд. – Дай-то Бог, чтобы такая злосчастная судьба обошла меня, когда я состарюсь.
– Винфильд, я позабочусь, чтобы к тому времени, когда ты состаришься, эта треклятая пивная компания «Одинокая звезда» вставила бы тебе почку из серебра, – произнес Эльмо. – Ты это давно заслужил. Чтобы когда ты пойдешь на пенсию, у тебя была бы почка мощностью в двести лошадиных сил. Сплошное дерьмо! Тогда выпитое тобой пиво будет извергаться наружу с огромной силой, будто у тебя мощный пожарный шланг вместо пиписки.
Пока мы сидели в ожидании Тони Маури, в комнату вошел заведующий постановочной частью. Это был крупный и нервный мужчина. Его звали Реско.
– Не знаю, Оуэн, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы все было сделано на задней площадке. Сколько бы это ни стоило, мы могли бы купить и какое-нибудь место в деревне.
Наконец шаркающей походкой вошел Тони. Он походил на милого, абсолютно безвредного служащего обувного магазина, например, из Бостона. Это был крохотный тщедушный человечек, одетый в очень чистый костюм цвета хаки. Вокруг шеи у него был повязан аккуратный маленький синий шарф.
– Дорогой мой Оуэн, – воскликнул Тони, пожимая мне руку. – Мы раньше не встречались? Мне кажется, встречались. Вы не привезли мне слона?
– Мистер Маури, я сделал для вас кое-что получше, – сказал я. – Я привез вам Джилл Пил.
– Да? – сказал он. Его холодные серые глазки не моргая глядели на меня. – Моя любимая Джилл. Но она, наверняка, устала с дороги. Я после перелета сюда здорово устал. Мы не станем ее будить. Думаю, это вовсе не обязательно.
С лица Тони ни на минуту не сходила вялая бессмысленная улыбка. Я подумал, что именно так он улыбается уже лет сорок. Никто не помнит ни одного случая, когда бы на лице Тони Маури не было этой улыбки.
– Дорогой мой Оуэн, – сказал Тони. – Значит, слона вы мне не привезли?
После этих слов он прошаркал к окну, из которого открывался красивый вид на город, и стал в задумчивости разглядывать Рим. Я попробовал с ним заговорить, но неизменно слышал в ответ две фразы – «Мой дорогой Оуэн» и «Любимая моя Джилл». Больше ничего. Время от времени он сердито надувал губы, что, видимо, означало: чего я хочу, это еще одного слона. Именно это я старался объяснить нашему дорогому Бо.
Потом он погрузился в созерцание. Я всегда думал, что умею погружаться в такое созерцание. Но, по сравнению с Тони Маури, я был всего-навсего жалким новичком. Он вперил взгляд в совершенно пустое пространство. При этом он, не переставая, улыбался. И так могло продолжаться бесконечно долго. После очень длительного молчания он вдруг начинал что-то мямлить про слона. Все это напоминало мне игру змеи, которая придумала новый способ схватить облюбованную ею лягушку: сначала утомить эту лягушку до смерти, и ни на минуту не сводить с нее взгляда, пока она не заснет или не умрет. Тони так взвинтил Бакла и Гохагена, что они пили не переставая. Огромный Джим Реско непрерывно глотал успокоительные таблетки. А Тони Маури не делал абсолютно ничего, он только шаркал по комнате, бессмысленно смотрел в окно и время от времени мямлил что-то себе под нос.
Разумеется, его поведение ни для кого не было сюрпризом. Все в кинопромышленности отлично знали, что именно так Тони Маури всегда добивался своего. Он просто стоял перед собеседником и глядел мимо него в никуда, покуда этот несчастный, кто бы он там ни был, начинал сходить с ума и давал Тони все, чего тому хотелось. Тони Маури был хитрющим старым пердуном.
– Дорогой наш Бо, – со вздохом произнес Тони. – У бедного мальчика появилась какая-то паранойя в связи с тем, что мне нужен слон.
В ту ночь Бакл и Гохаген вместе с парочкой своих девок, как они их называли, повели нас с Джилл в какой-то ресторан. В зале было полно картин и кинозвезд. Бакла и Гохагена, как оказалось, знали там настолько хорошо, что им даже удалось упросить официанток спеть «Глазки Техаса».
– Эти итальянцы отлично чувствуют ритм негритянского хоудауна,[3] – сказал Винфильд.
Естественно, и Бакл и Гохаген прямо тут же воспылали страстью к Джилл. Вернее, вспомнили, что сгорают от этой жуткой к ней страсти уже много-много лет. Энергии их собственных дам вряд ли хватило бы, чтобы так возбудить их. И мне пришлось услышать уйму самых изысканных комплиментов, от чего настроение у меня стало отвратительным.
– Знаешь, ты побуждаешь людей преступать всякие границы, – сказал я, когда мы с Джилл легли спать.
– Не совсем так, – сказала она. – Эти двое просто любят пофлиртовать. Я знаю их уже много лет, и еще ни разу ни тот, ни другой ничего подобного не предпринимал.
Женщины всегда стараются побороть в вас ревность своими разговорами, хотя отлично знают, что именно разговоры их всегда и выдают. Это все – один замкнутый круг. Чем больше ревности ты испытываешь, трахая женщину, тем больше мужиков начинают ее хотеть. Потому что, в какой-то степени, когда бабу много трахают, она становится более желанной. Благодаря мне Джилл становилась все красивее – в этом не было сомнений. А вот в том, что она оказывала такое же воздействие на меня, я был не очень-то уверен. Джилл долго держала мою руку, ласкающую ее лобок.
– Бывают такие моменты, когда мне кажется, что я тебе нравлюсь, – сказала Джилл. – И единственное, чем я могу это объяснить – это тем, что я заставляю тебя нервничать.
– Что за идиотские психологические замечания? – спросил я. – Никогда не говори со мной о цвете зданий и никогда ничего не говори про психологию. Ведь никто ни хрена не знает, почему люди поступают так, а не иначе.
Чем дольше я обо всем этом думал, тем больше злился.
– Я не путешествую с женщинами, которые мне не нравятся, – сказал я. – Почему тебе обязательно надо делать такие, черт побери, унижающие замечания?
– Ничего унижающего тебя у меня и в мыслях не было, Оуэн. Я просто попыталась выразить свою нежность к тебе. Тебе придется позволить мне иногда высказывать вслух то, что я чувствую.
– В конце концов, – добавила Джилл. – Я ведь тебя действительно люблю.
Я позволил ее словам выплыть за пределы комнаты, потом соскользнуть с балкона и поплыть над всем Римом. Не знаю почему, но, видимо, Джилл было просто необходимо все это мне высказать. Я ведь никогда не рассчитывал, что заставлю ее меня полюбить.
Спустя какое-то время Джилл села в постели и посмотрела в окно. Ее рука нежно гладила мой живот.
– Тебе совсем не обязательно прерывать наш разговор из-за того, что я сказала о своей любви к тебе – произнесла Джилл.
– Ты думаешь, теперь тебе это будет чего-нибудь стоить. Но я не собираюсь от тебя чего-нибудь требовать. Ты даже не понимаешь, каким огромным вознаграждением в жизни служит для меня твоя любовь. Когда я тебя встретила, у меня практически уже давным-давно никаких отношений ни с кем не было. Я ни к кому никаких чувств не испытывала, не считая немногих старых друзей и моей работы. И так прекрасно чувствовать все то, что приходит к тебе в душу, когда начинается нечто новое – это бывает так редко, особенно у человека моего возраста. Ты моложе меня – и ты всего этого еще не знаешь. А в мои годы человек становится слишком разумным, слишком зрелым, слишком проницательным. Даже когда тебе встречается кто-то новый и ты допускаешь, чтобы между вами произошло нечто не совсем серьезное, даже тогда ты замечаешь и правильно оцениваешь свои скромные возможности и видишь все как при ярком дневном свете. И начинаешь как-то направлять ход событий, с учетом своего небольшого, уже накопленного опыта, чтобы хоть как-то предотвратить большие катастрофы. А это очень плохо. Ты заранее планируешь, какой смертельный исход ожидает все эти события еще до того, как сама позволяешь им зародиться.
Я начал потихоньку дремать, но Джилл потрясла меня за плечо.
– Послушай меня хоть две минутки, – сказала она. – Я ведь одна-единственная во всем Голливуде, кто воспринимает тебя как настоящего живого человека. Ты сам можешь считать, что используешь меня только для своей карьеры. Но ты ошибаешься. И все вокруг думают так же, как ты. Но и они тоже ошибаются. Дело не только в том, что я могу сделать что-то нужное для тебя. Дело в том, что это все куда важнее лично для меня. Я нужна тебе также, как мне нужен ты. И вот это-то и делает наши отношения реальными, даже если они не продлятся и больше двух недель. И отношения эти совсем не такие уж чисто деловые, как ты их себе пытаешься представить.
– Оставь меня в покое, я спать хочу, – сказал я. Джилл замолчала. Но на ее лице появилась улыбка.
Она, наверное, подумала, что все мне высказала. Проснувшись среди ночи, я Джилл в постели не обнаружил, ее силуэт вырисовывался па балконе на фоне черного неба. Она стояла и молча смотрела на лунный свет, на Вечный Город, на все такое прочее. А я тут же снова заснул.
ГЛАВА 5
На следующее утро я нашел записку:
«Уехала с Джимом Роско взглянуть на декорации. Приезжай, как отдохнешь.
Джилл».
Поскольку Джим Роско уезжал где-то на рассвете, Джилл, похоже, вовсе не спала. Я ни разу не встречал человека, который спал бы так мало, как она. Мне кажется, она по какой-то причине просто противилась сну, словно боялась, что как только закроет глаза, сразу что-то такое потеряет.
Я спустился вниз через пару часов, как раз вовремя, чтобы поехать вместе с Баклом и Гохагеном. Они с шумом плюхнулись на задние сиденья своего лимузина. Оба были бледными, как мертвецы. На Эльмо был наспех надет его пиджак-дубленка, а на Винфильде топорщились его джинсы «Левис» и рубашка для родео. В руке Винфильд держал банку с пивом, а глаза его были закрыты.
– Привет, парень, – сказал Винфильд, когда машина тронулась.
– Мне показалось, я вчера видел здесь каскадера для ковбойских сцен, – сказал я. – Куда он делся?
– Старина Кейси Тиббз сейчас в городе, – сказал Эльмо, слегка проснувшись. – А этот юный придурок – один из его помощников.
– Годится только на то, чтобы сортиры вычищать, – вставил Винфильд.
– Он нам так не нравится, что мы не стали бы с ним вместе даже сортиры чистить, – сказал Эльмо. – Проклятый Винфильд должен утром работать с переводчиком, примерно до пятой бутылки пива. Он настолько, мать твою, разозлен и запуган, что даже и слова правильно выговорить не может.
– Долбаный мерзавец, ублюдок и жаба, – совершенно членораздельно и громко произнес Винфильд.
Эльмо, по-видимому, и не подумал относить это высказывание на свой счет. Мы выехали за пределы Рима, оставив позади какие-то сухие безлесые холмы. Если не брать в расчет эти тощие деревья, то здешний ландшафт не намного отличался от Южной Калифорнии. К тому же, воздух здесь был словно напоен оливковым маслом.
– Так уж случается, но этот ковбой удрал с самой главной из всех девок Винфильда, – сказал Эльмо. – Вся из себя такая чопорная старушка Линда. Я его о ней предупреждал все последние полтора месяца.
– Он имеет в виду, что все это время трахался с нею сам, – выдавил из себя Винфильд, открыв глаза. – Эльмо считает, что он меня предупреждал, хотя сам-то он чего только не делал, чтобы скрыть от меня всю эту подлую аферу. Я это никаким предупреждением не считаю, и не думаю, что это, мать твою, уж очень-то честно и по-соседски. Жалко, что я сейчас не в Остине и не могу оттрахать его бывшую жену.
– Да вокруг полным-полно всяких других девок, Винфильд, – сказал Эльмо.
Было ясно, что совесть у него была не слишком чиста. Я уж не знаю, почему это его так беспокоило. С тех самых пор, как я с ними впервые познакомился, они постоянно отбивали друг у друга баб.
– Линда была не просто девка, – произнес Винфильд. Он выкинул в окно пустую банку из-под пива.
При этом его глаза смотрели на Италию с таким прищуром, будто бы ему больше всего на свете хотелось заполучить большой ластик и начисто стереть им всю Италию с лица земли.
– Линда была куда выше, чем девки этой категории, – добавил он. – Это была любовь всей моей жизни, или, скажем, этого месяца – мне все равно. Мне бы хотелось, чтобы этот Богом проклятый Кейси Тиббз научился жить у себя дома. И почему это ковбоям разрешается трахать девок таких международных знаменитостей как мы?
– У меня для тебя есть маленький совет, мой дружок, – сказал Эльмо. – Хватит тебе так долго растравлять себя из-за этой душевной трагедии.
– Это почему же? Ведь она – любовь всей моей жизни! – настаивал Винфильд.
– Потому что, если ты будешь вот так все это мусолить, то наверняка напьешься до чертиков. И полезешь на рожон против этого наездника на быке. А уж после него ты наверняка превратишься в обосранный труп! И мне тогда придется искать себе нового партнера. Вот почему!
В этот ранний утренний час эти двое не очень-то меня веселили; они напоминали перегретую пиццу. Пока мы добрались до нужного нам места, Винфильда дважды вырвало от езды. А добрались мы до какого-то уголка города возле фантастического сада.
– Т. М. – крепкий орешек, – сказал Эльмо, когда мы стали пробираться через всякого рода вспомогательные устройства, необходимые для съемочных площадок.
Тут стояло несколько лимузинов, в которых похрапывали без дела шоферы-итальянцы. Рядом с лимузинами громоздились обычные для киносъемок шумные грузовики и фургоны, до верху набитые бутафорией и всякими постановочными материалами. Здесь все еще лежал тот самый съемочный автомобиль, который опрокинул слон. Сейчас на него с разных сторон залезали шесть—восемь итальянских ребятишек, одетых в красочные лохмотья.
– Вот это и есть Бомарцо, – продолжал рассказывать мне Эльмо. – Он был маленького роста, болезненный и с горбом. Принц времен Возрождения. Он велел своему скульптору установить в кустах фигуры чудовищ. Как мы бы сказали, сделать ему маленький Диснейленд. А теперь Т. М. решил, что это все сделал Нерон. Хотя все очевидные факты это опровергают.
– Т. М. не имеет склонности извращать исторические факты, – произнес Винфильд.
С одного взгляда на эту заваруху было ясно, что у Бо Бриммера были веские причины для беспокойства. В небольшой долине расположилась полностью экипированная римская армия, все занятия воинов которой состояли в получении денег. Повсюду сновали статисты, некоторые из них дремали, растянувшись вповалку прямо на траве и накрыв головы капюшонами своих плащей. Открывшаяся взору сцена свидетельствовала о том, что задумано грандиозное зрелище, требующее кучи денег и множества актеров. Подобного зрелища не организовывали со времен знаменитой «Клеопатры». Старине Тони дали леденец на палочке стоимостью по меньшей мере в десять миллионов. И все лишь потому, что он когда-то помог им нажиться на умопомрачительно модном фильме под названием «Расселина», в котором пучины моря поглотили три прибрежных города Калифорнии.
По-видимому, «Падение Рима» снимали уже лет десять или пятнадцать, потому что съемки время от времени блокировались то одним директором студии, то другим. А потом этот настойчивый старый ублюдок воспользовался временным отсутствием на студии всякого руководства и протащил-таки свой проект.
Я вылез из машины и принялся бесцельно бродить среди этого безумного хаоса. У ворот спорили с охранниками какие-то туристы, приехавшие сюда посмотреть на знаменитые студийные чудовища. Охранники туристов не пропускали. Я прошел мимо лимузина, в котором восседала Розанна Подеста – она исполняла роль матери Нерона. Тони Маури стоял на каком-то тряском холме. На его лице блуждала обычная ехидная улыбочка. Он держал за руку Джилл, которая что-то ему говорила и при этом сильно хмурилась. Именно для этого мы сюда и приехали: Джилл должна была пустить в ход все свои чары, чтобы всех старикашек можно было использовать в мирных целях.
Разумеется, какова бы ни была Джилл, она никак не могла бы спасти уже провалившийся фильм. Фильм этот был запоздалой задумкой Тони Маури. И стоил он студии «Юниверсал» огромных денег. Единственное, что реально могла сделать Джилл, так это сократить срок агонии у всех, с этим фильмом связанных.
Я предоставил Джилл самой улаживать эти дела и провел все утро, просто бродя по студии. Те двое ребят из университетского колледжа Лос-Анджелеса, которые собрались было снимать документальный фильм, должны были приехать только во второй половине дня. И потому мне действительно нечего было делать, кроме как, разинув рот, таращиться на все, что происходило вокруг. Мы решили, что наш небольшой документальный фильм будет называться «Изъятые кадры». Декорация представляла собой такое занимательное зрелище, что я впервые почувствовал себя по-настоящему спокойным за то, что буду принимать участие в этом проекте. Возможно, наша документальная лента об этом «Падении Рима» окажется интереснее, чем сам этот грандиозный фильм. И тогда студенты, изучающие кино во всех странах мира, толпами бросятся смотреть ее. Может быть, я даже сколочу на ней немножко денег.
Устав от своих бесцельных блужданий по студии, я стал крутиться возле ребят с переносной рацией, пока не появилась какая-то машина, ехавшая в Рим. В этой машине везли мало известного актера по имени Эллис Малки. Ему на ногу наступил верблюд, и он испытывал ужасную боль. Эллис был своего рода «шестеркой» и уже не очень молодой. Он играл роль какого-то чиновника или еще что-то похожее. Всю дорогу до Рима он делал страшные усилия, чтобы не кричать от боли. Желая продемонстрировать свое сострадание, Тони Маури сейчас отправил с Эллисом в Рим своего личного водителя, чтобы тот как можно быстрее домчался до больницы.
– А они ведь еще и кусаются, – сказал водитель, имея в виду верблюдов. – Когда мой кузен работал на студии «Уорнерз», верблюд откусил ему ухо.
То, что Эллис Малки корчился от боли, никак не отражалось на уличном движении Рима. Нас швыряло из стороны в сторону как какой-нибудь черный военный корабль в бурном море. Со всех сторон нас окружали «хонды» и «фиаты». Лицо Эллиса становилось все зеленее и зеленее; я уже порядком устал слушать, как он судорожно заглатывает воздух.
Позже, когда я потягивал какое-то вино, позвонил Бо Бриммер. Там, откуда звонил Бо, должно быть, уже пробило три часа утра, но голос в трубке звучал бодро, будто Бо был свежее маргаритки.
– Ну, как первое впечатление? – спросил Бо.
– Проект идиотский, – честно сказал я.
– Это уж вне всяких сомнений, – сказал Бо. – Хотя, разумеется, идиотский и неприбыльный – отнюдь не синонимы. А что делает Тони?
– Стоит на холме и нудит, что ему нужен еще один слон, – сказал я.
– Сделайте мне тогда хороший документальный фильм, – сказал Бо. – Чем вульгарнее, тем лучше; по-итальянски – «мондо биззаро» – если вы понимаете, что я хочу сказать. Пусть будут кадры, в которых Винфильд и Гохаген писают или еще что-нибудь в этом роде. Пусть вам и ребятам поможет Джилл, если она сама захочет.
– Никаких шансов на это нет, – сказал я. – Она даже считает, что нам этот документальный фильм вообще делать не надо.
– Я знаю, – сказал Бо. – Она считает, что мы хотим высмеять старика Тони. А мы, конечно же, этого и хотим. В данном случае нам остается только на это и надеяться.
– Хотя, – добавил Бо, – Джилл, возможно, и права. Может быть, на самом деле не в наших интересах представить эту профессию вот в таком ее грязном обличье, таким нечистоплотным бизнесом, каким она на самом-то деле и является. Тем не менее, мне нравится, как звучит название вашего фильма «Изъятые кадры». Это одна из моих лучших идей.
Ребятки, которых мне послал Бо – их называли моими интернами,[4] – прибыли как раз тогда, когда я допивал очередной стаканчик. Это были двое киноотпрысков с пышными шевелюрами. Совершенно очевидно, что всю свою жизнь они занимались только тем, что поигрывали с кинокамерой. Оба были так взволнованы, будто прибыли прямо на небеса.
На следующий день я снарядил их и отправил прямо в Бомарцо, предоставив им полную свободу действий. Мне даже не пришлось им ничего объяснять. На протяжении трех последовавших за этим недель они трудились как гончие собаки в прерии. Джилл доработалась до ступора. Она была занята фильмом, до которого официально ей никакого дела вообще не было. Она вошла в комнату настолько без сил, что даже не могла со мной поболтать. Поскольку нас мало что отвлекало, Бакл и Гохаген вместе со мной без конца играли в покер. Они знали каких-то типов с Ривьеры, которые были не очень-то сильны в покере. И скоро я стал загребать в среднем по три, а то и по четыре тысячи долларов в неделю. И если бы воздух в Риме не был так сильно пропитан оливковым маслом, жизнь тут была бы просто отличной.
ГЛАВА 6
Тони Маури насмерть задохнулся во время банкета по случаю завершения съемок его фильма. А задохнулся он, подавившись кусочком жареной рыбы, возможно потому, что во время еды с его лица не сходила обычная улыбочка. Все вокруг Тони либо перепились, либо были очень злы, либо слишком устали, и потому ничего не заметили. Тони вышел во внутренний дворик гостиницы «Хилтон», сел за куст, и лицо его почернело. Его нашел Эльмо Бакл и закричал во весь голос. Крик был настолько громким, что невысокий итальянец-полицейский, решив, что совершено ограбление, по ошибке выстрелил в ногу капитану, руководившему группой срочно вызванных стражей порядка.
С Джилл случился шок. Она целых четыре недели бок о бок проработала с этим старым пердуном, потому что никогда не была в состоянии отказаться от работы. Естественно, Джилл убедила себя, что Тони Маури – личность, достойная восхищения. Когда Тони увозили, лицо его все еще было черным. Чтобы помочь Джилл прийти в себя, мне пришлось час или два кататься с ней по городу, а потом уложить в постель.
– Я знаю, ты считаешь этот фильм ужасным, но в нем есть немало хороших мест, – твердила Джилл. – Тони знал, как снимать живое действие, он это здорово умел. В конце концов, он не зря получил своих четырех «Оскаров».
Я не мешал ей болтать. Лично у меня никакой особой симпатии к этому старому козлу не было. Тони был твердым, как гвозди, и эгоистичным, как младенец. Теперь, когда он больше не будет стоять у нас на пути, продать его фильм – и мой тоже – будет гораздо легче.
Двое моих помощников сумели отснять довольно много кадров, где Тони запечатлен в его любимых костюмах цвета хаки, с крохотным шарфиком на шее. На этих кадрах Тони с любовью созерцал своего нового слона. Наш небольшой документальный фильм можно было бы даже считать своего рода элегией Тони Маури – одной из легенд Голливуда. Большая часть отснятой пленки была как раз то, о чем просил Бо – «мондо биззаро». Кроме того, там были кадры с Бак-лом и Гохагеном в окружении их девок, настолько впечатляющие, что, как только наш фильм выйдет на экраны, в каньон Туджунга, возможно, бросится целая армия феминисток, чтобы кастрировать их обоих.
Посреди ночи до Джилл вдруг дошло, что я не очень-то подавлен случившимся с Тони.
– Тебе его совсем не жалко, – сказала Джилл. – Он, бедняжка, даже не дождался, когда его фильм выйдет на экраны, и не сможет его увидеть, а тебе на все наплевать. Я не хочу быть с тобою.
Джилл поднялась с постели и начала собирать свою одежду. Мне это действовало на нервы. У Джилл была привычка убегать вот так от меня, и я от этого уже устал. Конечно, она и не собиралась уходить навсегда. Просто она таким способом пыталась хоть на несколько дней смутить мой покой, может быть, надеясь вызвать у меня больше внимания к собственной персоне.
– Послушай, – сказал я. – Я ведь его практически не знал. Он был старым и умер за работой; на мой взгляд ему просто повезло. А ты – единственный человек, кто вечно стонет из-за всех этих старых режиссеров, которых не хотят больше брать на работу. И сидят эти старперы у себя в особняках, если, конечно, еще не продули все свои денежки вместе с этими особняками. А Тони Маури повезло проработать до самого последнего дня в его жизни. К тому же он был слишком тупой и так и не смог понять, что его фильмы уже давным-давно никого не трогают.
– Меня они трогали, и даже очень, – сказала Джилл. – Просто Тони был чуточку старомодным, только и всего.
– Думай, как знаешь, только ложись и спи. Интересно, куда это ты собираешься в такую рань?
– Не знаю, – ответила Джилл, и начала упаковывать чемодан.
С меня хватит! Я встал с постели и швырнул чемодан в кладовку, а вещи Джилл разлетелись по всей комнате. После этого я силой затолкал ее в постель.
– С меня твоего ребячества во как довольно! – сказал я. – Ни к чему тебе отсюда убегать только потому, что кто-то умер. Ложись и постарайся хоть немного поспать.
– Смерть меня больше не расстраивает, – сказала Джилл. – Возможно, ты и прав. Возможно, Тони повезло. Меня расстраивает не это. Меня расстраиваешь ты.
– Со вчерашнего дня я ничуть не изменился, – сказал я.
– Это верно, – сказала Джилл. И стоило мне на миг ее отпустить, как она тут же вскочила. – Ты ничуть не изменился с той самой ночи, когда я увидела тебя в первый раз. Ты нисколько не любишь наше дело, и ты нисколько не любишь меня.
– Я могу тебе простить, что ты не любишь меня, – добавила Джилл. – Я не очень-то подходящий объект для любви, даже если бы ты обладал способностью любить, каковой у тебя, конечно же, нет.
Джилл взглянула на меня, покачала головой и начала собирать свои вещи.
– Ясно, – сказал я. – Пусть, как ты говоришь, я не люблю тебя. Но ведь считается, что я наверняка должен любить эту долбаную кинопромышленность?
– Верно, – сказала Джилл. – В противном случае надо из нее уйти. В ней и без тебя слишком много умников. Может, их всегда было достаточно; может, их никогда и не убудет. Но лично я считаю, что спать с одним из них – просто мерзко!
– Тони Маури был просто посмешищем! – закричал я. – Может быть, не таким уж посмешищем, как твой дорогой друг Джо Перси, или твой однокашник Хенлей Баудитч, этот полусумасшедший оператор. Но все равно Тони был посмешищем. Единственное, что у него было, так это его умение хорошо соображать в бизнесе. Ты, что, подняла весь этот шум из-за того, что подумала, будто я сомневаюсь, что он был настоящим художником?
Джилл вздохнула.
– Не думаю, чтобы он был истинным художником, – сказала она. – Он был просто ремесленником. Но он отдавал своей работе всю душу и свое дело очень любил. И вот здесь как раз и кроется то, что огорчает меня в тебе. Ты называешь себя продюсером, а мастерства у тебя – ни на грош. Ты даже не можешь как следует делать то, что умеют эти твои ребятишки, скажем, сфокусировать кинокамеру.
– О! – воскликнул я. – Значит, теперь стало преступлением, если у человека нет страсти к творчеству?
– Нет, это не преступление, – сказала Джилл. – Возможно, ты был мастером в футболе, и перестал им быть, потому что повредил себе ногу. А в этом случае было бы несправедливо тебя в чем-то винить. Но как бы то ни было, стыдно не уважать мастеров своего дела. И еще более стыдно быть таким, как ты, – талантливым, но циничным.
– Нет у меня никакого таланта, – сказал я. – Талант – самое неискреннее слово в английском языке.
В руках у Джилл была кипа ее носильных вещей. Я наклонился, насколько это было возможно в постели, вырвал их у нее из рук и раскидал по комнате. Джилл только пожала плечами и ушла в ванную. Когда она вернулась, на ней был купальный халат. Джилл резко покачала головой – я этот ее жест уже стал ненавидеть.
– Я в тебе просто ошиблась, – сказала Джилл. – Когда я познакомилась с тобой в Нью-Йорке, я подумала, что еще ни разу не встречала человека, которому хочется столь многого. Именно это меня в тебе и привлекло – то, как сильно тебе всего хотелось, включая и меня, наверное. Эта твоя жажда всего была очень притягательной.
– Только сейчас эта привлекательность уже износилась, – сказал я.
– Да-а, потому что тебе хочется только того, что легко достается, – сказала Джилл. – Того, что дешево. Прекрасно, когда человек хочет быть продюсером, если он при этом собирается сделать все, чтобы стать продюсером великим, как, скажем, мистер Монд. Я бы ничего не имела против, если бы тебе хотелось стать великим хоть в чем-нибудь, – скажем, в торговле тракторами, в игре в покер, в чем угодно! А ты такой же, как и многие другие: тебе надо выиграть как можно быстрее, а чистое это дело или скользкое – не важно!
Джилл прошла мимо меня прямо к двери.
– Больше всего я хочу, чтобы мне удалось стартовать, – сказал я. – Имеешь ли ты хоть малейшее представление, как трудно в этом деле начать, если до сих пор все, чем ты занимался, был только футбол? Ведь я приехал из Плейнвью, из штата Техас.
– Прекрасно, – сказала Джилл. На ее глазах появились слезы. – А я – из Санта-Марии, штат Калифорния. Мой папа торгует садовой мебелью. Важно не то, откуда ты родом. Важно другое – что тебе нужно! Ты просто не очень-то вообще чего-нибудь хочешь. Больно любить такого человека, как ты – я невольно начинаю чувствовать, что, если ты хочешь именно меня, значит, я тоже дешево стою. Поэтому я и ухожу.
Джилл направилась в конец гостиничного коридора. На ней была ночная рубашка и купальный халат. Я просто взбесился, бросился за нею вслед и изо всех сил ее толкнул. Джилл волчком завертелась вдоль стены и упала.
– Куда это ты намылилась? – вопил я. – У тебя ведь даже кредитной карточки нет.
Джилл медленно встала на ноги, потирая одно плечо.
– Наверх, – сказала она. – Эльмо и Винфильд пустят меня к себе.
– Эти два разгильдяя? – сказал я. – И ты пойдешь к этим недотепам?
– В минуту отчаяния пойду, – сказала Джилл. – Они человечны, в отличие от тебя. И уступят мне кушетку.
Прихрамывая и все еще потирая плечо, Джилл ушла.
Пыль в комнате долго не оседала. Я думал, Джилл явится на следующее утро, но она не пришла. Вместо нее ко мне заглянула одна из девиц Эльмо и забрала какие-то вещи Джилл. Где-то около полудня я спустился в гостиничный ресторан. Там сидели Эльмо и Винфильд. Эльмо не сводил глаз со своего омлета, а Винфильд – с бутылки пива.
– Привет, – выдавил я. – Мою подружку по комнате не видели?
– Вашу бывшую подружку по комнате, – сказал Винфильд. – Поскольку мы отсюда уезжаем, мы уступили ей наш люкс.
– О, прекрасно! – сказал я. – Возможно, я тоже в него перейду. Мы с ней слегка поссорились.
– Если вы причините этой даме еще какое-нибудь беспокойство, вам придется иметь дело примерно с восемью десятками итальянцев, – сказал Эльмо.
– И с парочкой тугозадых техасцев в придачу, – добавил Винфильд.
Я собрался было сесть к ним за стол, но вовремя спохватился и пошел в другой конец зала. Естественно, все члены этой команды будут на стороне Джилл. А половина из них, наверняка, считают, что влюблены в нее. Эта мысль раздражала меня с момента нашего прибытия в Италию.
Чем больше я об этом думал, тем больше злился. Эльмо и Винфильд имели наглость таскать за собою ораву наглотавшихся наркотиков фанатичек и в то же время идеализировать Джилл. Во мне закипала ненависть при виде того, как она старалась быть ласковой со всеми в этой команде. Что касается меня, я считал такое ее поведение чистым притворством передо мной. Как только возле нее собиралось штук пятьдесят старых мужиков, с которыми она могла бы пофлиртовать, ей уже не нужно было особенно подлаживаться под меня. Для нее всегда найдется где-то какая-нибудь другая съемочная группа, которую она будет очаровывать. А поскольку большинство из этих болванов были настолько восхищены Джилл, что не осмеливались за нею даже поухаживать, все их чувства сводились только к чистой привязанности. А, может быть, ничего другого Джилл и не было нужно.
Я возненавидел всю киноиндустрию, потому что весь тот день напролет все кружилось и вертелось, и я не мог спокойно предаваться своим мыслям. Я старался забиться в угол, весь на нервах, и словно чем-то пристукнутый. Именно в этом и состоит самая скверная особенность любви: сама по себе она от тебя не уходит. Для того, чтобы все ясно обдумать, тебе обязательно надо быть с кем-то на равных.
Джилл по-прежнему не возвращалась. А я по-прежнему не мог подавить в себе раздражения против нее. Но искать ее я не собирался. В конце концов она вернется сама и сама извинится. Джилл обязательно решит, что поступила со мной слишком резко и что на самом деле я – не такой уж плохой. Вернется она еще и потому, что, плохой я или хороший, – все равно я был таким, каким сделала меня она. Пусть наши отношения и гроша ломаного не стоят, но благодаря мне она регулярно трахалась. Пусть не все было идеально, но встряска была всегда. Конечно же, Джилл в конце концов непременно заявится.
Всю вторую половину следующего дня я ошивался возле плавательного бассейна. Мне было интересно наблюдать, как какой-то жирный коротышка, француз-продюсер, пытается подцепить для себя девчонок-подростков. Этот француз был на редкость похож на жабу. Он курил огромную сигару, а на голове его красовался синий берет. До этого я отослал своих двух интернов в аэропорт. Они должны были запечатлеть на пленку, как погружают в самолет гроб со стариной Тони. А еще мне хотелось, чтобы они покрутились там подольше и засняли бы все это отребье, когда оно будет карабкаться в свои самолеты, чтобы отвалить домой.
Когда я вернулся в комнату, там сидела Джилл. Она разговаривала по телефону. Под глазами у Джилл были темные круги. Ссора наша была незначительной, но Джилл пережила ее очень глубоко, и теперь явно проступал ее истинный возраст. Джилл кончила разговор как раз в тот момент, как я кончил переодеваться.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я. – Ведь ты не хочешь, чтобы тебя видели с таким дешевым ублюдком, как я. Почему бы тебе не выйти замуж за Джеймса Джойса или еще за кого-нибудь его ранга?
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты не лез на рожон, – сказала Джилл. – Я пришла извиниться, но если ты будешь таким противным, я могу решить, что извиняться не стоит.
– Возможно, и впрямь, извиняться не стоит. Мне совсем не понравилось, что ты убежала и провела ночь с этими двумя придурками. И все только из-за того, что ты взбесилась. Ты бы могла никуда не убегать и спокойно отстаивать свое мнение, хотя бы один раз за всю нашу с тобой жизнь. Тебе надо было бы знать, что я даже мог бы измениться, если бы только ты была со мною достаточно долго.
Джилл вздохнула.
– Это я знаю, – сказала она. – Дело в том, что мы с тобой иногда ведем себя по отношению друг к другу так безобразно, что я в такие моменты начинаю думать, что все между нами рухнет. И я убегаю – потому что не хочу, чтобы это действительно случилось.
– Мне не нравятся твои привычки, – сказал я. – Я не какой-то там вырвавшийся на свободу гад ползучий. Ты ведь ни разу не видела, чтобы я бросался из комнаты и проводил ночь с другими женщинами, если ты меня обижаешь.
– Разве тебя можно обидеть? – спросила Джилл и подошла ко мне поближе.
– Почему же меня нельзя обидеть?
– Не знаю, – сказала Джилл. – Ты никогда никаких чувств, кроме злости, не проявляешь. Мне кажется, что ты не очень-то ранимый.
– А вот это то самое слово, которое я тоже не выношу, – сказал я. – Ранимый. Такое же вымышленное, как и талантливый. Не хочу я быть талантливым и, черт побери, не очень-то стремлюсь быть ранимым. С кем это ты говорила по телефону?
– С Бо, – сказала Джилл. – Он спросил, не возьмусь ли я завершить все мероприятия по выпуску фильма Тони.
– И что ты ему сказала?
– Что согласна.
Я пошел в ванную и включил душ. Джилл последовала за мной.
– Что-нибудь не так? – спросила она.
– Тебе даже не пришло в голову чуть подождать и спросить моего совета, трудно было, да? – разозлился я. – Может, у меня на эти полгода были другие планы относительно нас с тобой. Может быть, в мои планы совсем не входило сидеть без дела и глядеть, как ты будешь собирать воедино этот зряшный фильм. Ты хотя бы могла ему сказать, что подумаешь.
– Но ведь кто-то же должен эту работу сделать, – сказала Джилл. – То, что он выбрал меня, вполне логично.
Мне вдруг стало ясно, что надо принимать в расчет слишком уж много разных факторов. Мой мозг работал с бешеной скоростью, но ни на чем остановиться не мог. Иногда у человека бывает такое ощущение, что он почти все сразу себе уяснил, а потом вдруг это все начинает рассыпаться на кусочки, как разборные клеточки какой-нибудь головоломки.
На этот раз во всем была виновата именно Джилл. Она не стала ждать – она просто поступила так, как ей хотелось, будто считаться со мной вовсе не обязательно. Будто у меня никаких своих планов и быть не может. Я весь кипел от злости. Мне надо было либо ее как следует стукнуть, либо уйти совсем. Все было слишком запутано, особенно то, что она разговаривала с Бо именно тогда, когда меня в комнате не было. А мне совсем не нравилось, что она вообще разговаривает с этим долбаным карликом.
– Оуэн, – сказала Джилл. – Не смотри на меня так! Тут дела всего недель на шесть, ну, может, на два месяца. Все будет хорошо.
Я чуть было не набросился на нее с кулаками, но Джилл меня опередила – она вошла в ванную и обняла меня.
– Ну перестань! – сказала она. – Перестань, Оуэн. Боже, да ты разнервничался еще больше, чем я!
Вероятно, Джилл почувствовала, что я был готов отшвырнуть ее к стене. Не знаю. Она просунула руку ко мне в плавки, и не успел я еще ничего решить, как пенис у меня затвердел, как сосок на коровьем вымени. Мне уже вроде бы было все равно – трахать Джилл или нет. Но на этот раз я все пустил на самотек. Почему бы и нет? Мы провозились долго, до тех пор, пока не взмокли, как кухонные полотенца, и не вымотали себя до последних сил. Таким способом мы что-то от себя отодвинули. Ну и что? Лично я сам не знал, что надо делать, не знала этого и Джилл. Я подумал, пусть все идет, как идет. Может, в конце концов, кусочки головоломки перестанут разбегаться и снова улягутся в единое целое.
ГЛАВА 7
На самом деле, то, что Джилл будет работать над завершением фильма старины Тони, было наилучшим из всего, что только могло бы случиться. Я бы и сам предложил такой вариант, будь у меня время об этом подумать. С одной стороны, теперь у Джилл будет чем себя занять, а с другой – я получу свободный доступ в монтажную. Я вырезал немало метров кинопленки, отбракованной из-за низкого качества кадров, и некоторые из них я вполне мог потом вмонтировать в свой собственный небольшой фильм.
Бо нашел для работы со мной вполне толкового парня – режиссера-монтажера, которого звали Джимми Бойд. Он начал работать с кадрами, снятыми на натурных площадках. Он соединял их в какой-то сумасшедшей последовательности. Джимми напоминал маленького крота, который вряд ли вообще когда-нибудь вылезал на белый свет из своей темной норы. Тем не менее, он отлично знал свое дело. И чем дольше возился, тем забавнее выглядели плоды его трудов. В конце концов получился такой документальный фильм, какой могли бы сделать братья Марксы, если бы только они занимались документальным кино. Я же предоставил Джимми Бойду полную свободу действий. Я верю в профессионалов, а он был профессионалом высшего класса. Все было как в футболе: я выступал в роли тренера, Джимми – в роли защитника, а Бо Бриммер – в роли владельца команды, проверявшего нашу работу почти каждый день. Мне его вмешательство в наши дела доставляло одно удовольствие. Я полагал, что когда Джимми завершит свой монтаж, у нас получится нечто выдающееся и фильм будет пользоваться большим спросом.
Пока Джилл добавляла последние штрихи к ужасному фильму Тони Маури, мне выдался почти целый месяц свободы, и я затеял интрижку с Лулу Дикки – совсем неплохое утешение после семи, или даже восьми месяцев, когда никого, кроме Джилл, у меня вообще не было.
Было одно обстоятельство, благодаря которому наши отношения с Лулу оказались для меня еще более приятными – Лулу не испытывала ко мне абсолютно никаких чувств. А тело у нее было самым прекрасным из всех, к которым мне когда-либо доводилось прикасаться. Ноги у Лулу были раза в два длиннее, чем у обыкновенных женщин; никаких сисек; жесткие кудрявые волосы и одно место – цвета сливы, слива с хорошеньким черным паричком.
– Где это ты такую раздобыла? – спросил я, когда мне в первый раз предоставилась возможность это сокровище рассмотреть. В этот момент мы с Лулу находились в ее роскошном особняке. Розовая кровать была огромных размеров; прямо рядом с нами стоял телефон, у которого по меньшей мере кнопок сорок. Эти кнопки время от времени начинали мерцать, но Лулу на них не реагировала. Ведь всего каких-нибудь пару минут назад ее слива сокращалась куда быстрее, чем мерцали кнопки на этом телефоне.
– Ливан, – сказала Лулу, вытираясь «клинексом».
Лулу обладала одним отличным качеством – она ничего не воспринимала всерьез, кроме денег. Спальня Лулу была увешена огромными, увеличенными фотографиями ее бывшего дружка Дигби Баттонза.
– А где теперь старина Дигби? – спросил я.
– В больнице для наркоманов, – сказала Лулу. – Не надо о нем говорить. Я питаю к нему слабость, несмотря на то, что трахаться он совсем не мог, даже если бы от этого зависела вся его жизнь.
– Ни у кого жизнь от траханья не зависит, – сказал я.
– Да-а, только не принимать этого во внимание нельзя.
Глаза у Лулу были прохладные, яркие, черные и небольшие, а лицо – как у воробышка. Что касается эмоций, то Лулу была суха, как пальма, а мне это нравилось.
– Меня потрясает мужская импотенция, – сказала Лулу. – И, знаешь, она все время растет. За последние два года я испытала это не меньше, чем с двадцатью партнерами, которые просто ничего не могли. Как ты думаешь, может быть, это оттого, что женщины теперь делают больше денег, чем мужчины, или еще почему-то?
– Какая разница? – сказал я. – Мне больше просто не удается прилечь, чтобы тут же не пришлось обсуждать роль женщины в нашем обществе. Кого, на самом деле, эта роль может интересовать?
– Да, ко-неч-но! Но только если бы ты сам был импотентом, ты бы не был таким самоуверенным, – сказала Лулу. – Посмотри-ка! Он опять поднимается. А потому чего тебе-то беспокоиться? И все-таки, возможно, все это связано с зарплатами, которые получают женщины.
– Мне надо беспокоиться только об одном-единственном пенисе, – сказал я, – а ему наплевать на все эти женские зарплаты. Чем в эти дни занимается твой клиент номер один?
– Шерри? Она погрузилась в медитацию. У нее теперь есть индуистский божок и она больше не ведет беседы с собственными гениталиями. И ей, и Свену это все надоело.
– Может, нам пора пробудить у Шерри какой-нибудь новый интерес? – сказал я.
– О Боже! Ты лежишь в постели со мной, а через три минуты уже треплешься о делах, – сказала Лулу. – Хорошо еще, что я далека от романтики. Ты влюблен в Джилл?
– Какое это имеет значение?
– О, никакого, – сказала Лулу. – Просто я заметила, что половина людей в этом мире трахают тех, кого они совсем не любят. А я, например, люблю Дигби, но сама – здесь, с тобой. Мне просто хочется знать, любишь ли ты Джилл.
– Она куда приятней, чем многие другие, – изрек я, – но у нее нет такой замечательной сливы.
Мои слова вызвали у Лулу смех, и ее крохотное птичье личико сморщилось.
– Я знала, что ты ее не любишь, – сказала она. – А почему ты все время спрашиваешь меня про Шерри?
– Из чистого любопытства, – сказал я.
Лулу указала мне на одну из телефонных кнопок. В отличие от других, эта кнопка была красного цвета.
– Это ее линия, – сказала Лулу. – Когда загорается эта линия, я всегда отвечаю, чем бы я в этот момент не занималась. А другие пусть себе мерцают. Просто мы с Шерри очень близки. И когда ей нужен совет, я всегда его даю.
Я перекатился через ее длинные ноги, погружаясь в ее лоно.
– Допустим, я погружу его в тебя поглубже и подожду, когда замерцает эта красная кнопка. Хотелось бы мне услышать, как тогда ты будешь давать свои деловые советы – прямо во время траханья.
– С этим я справлюсь, – сказала Лулу и раздвинула ноги пошире. Не знаю почему, но ее жест напомнил мне разводной мост в момент его раскрытия. Я погрузился в ее сливу, и мы какое-то время клубком вертелись в постели. У меня было такое ощущение, будто я накрепко приклеен к Лулу. Однако за все это время красная кнопка ни разу не замерцала.
– Наверное, она сейчас сидит перед своим индуистским божком, – сказала Лулу.
– Когда Дигби выйдет из больницы, нам надо будет соблюдать осторожность, – сказала Лулу чуть позже. – Он очень болезненно переживает конкуренцию. Просто не может ее выносить. Мне думается, из-за своей импотенции он чувствует себя несколько ущербным. Давай не будем его пугать, хорошо? И еще—давай сделаем все, чтобы и Джилл тоже ничего о нас не узнала. Мне все-таки нравится иметь с ней дело, хотя я ее просто ненавижу.
– Недели через две у меня будет готов для выхода на экран небольшой документальный фильм, – сказал я. – Приведи Шерри и дай мне возможность ей его показать. Фильм не длинный, может быть, у нее он вызовет смех.
– Решено. Только она, возможно, приведет с собой Свена, – сказала Лулу. – Одну он ее на просмотры не отпускает.
– Приведи и его, – сказал я. – Приведи ее собак, ее детей, ее маникюршу, кого ей будет угодно. Мне хочется, чтобы она обязательно посмотрела этот фильм.
Лулу взглянула на меня очень внимательно, словно в данный момент играла в шахматы и сосредоточенно размышляла о предстоящих ей семнадцати ходах. Мне это все было любопытно. Я так далеко вперед никогда не заглядываю.
– Ты – козел, – изрекла Лулу. – Хорошо, что я думаю только о своей карьере. Если бы я относилась ко всему этому только как женщина, я бы тебя и близко до Шерри не допустила.
– Хотя и было такое время, когда я была только женщиной, – продолжала Лулу, бросив на меня очень сердитый взгляд, будто бы я собирался ей что-то возразить.
– Ну и что с того? – сказал я. – Было и такое время, когда я был всего-навсего сыном фермера, выращивавшего пшеницу. И отец мой разорился. Совершенно очевидно, что и ты, и я достигли теперь и лучшего и большего.
– Думаю, именно поэтому я держу возле себя Баттонза, – сказала Лулу, не слушая меня. – Я ему нужна. Для его карьеры я ничего сделать не могу – он ее начисто испортил. Но я ему нужна.
– Послушай, – сказал я. – Меня совершенно не волнует твоя личная жизнь. Я считаю, ты – на редкость преуспевающая деловая женщина. Думаю, мы с тобой можем друг другу помочь.
– С чего это ты взял, что можешь мне помочь? – спросила Лулу. – Ведь ты – никто, а я уже на самом верху. Как это ты можешь помочь мне?
– Я ведь тоже могу взойти на самый верх, – сказал я. – Я ведь могу воспользоваться и эскалатором.
Лулу покачала своей кудрявой головой.
– Не знаю, почему это тебе так ужасно хочется быть знаменитым, – сказала она. – Это ведь не очень-то и интересно! Я хочу сказать, что все знаменитости, которых я знаю, говорят именно так. Но на самом деле это неправда. Я хочу сказать – посмотри на меня. Фактически я – королева. А я считаю себя счастливой, если выпадет удача по-настоящему трахнуться хоть раз в месяц.
Я засмеялся.
– Тут обстоятельства у тебя изменились к лучшему, – сказал я.
Но когда я уходил, Лулу по-прежнему не спускала с меня глаз, и взгляд ее был сосредоточенным.
Просто с ума можно сойти, глядя на то, как все в Голливуде хотят тебе показать, сколько сохранилось в них человеческого. Все голливудцы где-то слышали, что когда человек обретает славу и становится кинозвездой, у него почему-то пропадает гуманность и подобные ей качества, и у попавших в число звезд это вызывает постоянное беспокойство. Разумеется, такое мнение вполне справедливо – у большинства знаменитостей человеческие проявления длятся не более одной десятой их звездного времени, а проявляются только в виде жадности и эгоизма. Больше никаких человеческих чувств – только эгоизм и жадность.
Вот почему Джилл была таким разительным исключением. Она давно решила, что перестала быть обыкновенным человеком; это пришло ей в голову где-то на полпути к вершине.
– Я просто трутень, – говорила Джилл. Она убедила себя, что единственное, на что она способна – это работа, и потому тревоги по поводу собственных человеческих достоинств выплескивала на меня далеко не всегда. Она говорила мне, наверное, раз двадцать, насколько потрясли ее наши с ней отношения, потому что ей снова довелось – пусть ненадолго – испытать любовь, а ведь она о подобном счастье давно уже и не мечтала.
Конечно, с одной стороны все эти слова стоили не больше выеденного яйца. Когда Джилл была хотя бы наполовину счастлива, она начинала выглядеть года на двадцать четыре, не больше, и тогда к ней по-прежнему тянулись мужчины. Многих из них она от себя гнала, но привлекательность ее меньше не становилась.
Но с другой стороны, слова Джилл не были такой уж чепухой. Джилл полностью смирилась со своей судьбой. Выражение покорности сходило с ее лица тогда, когда ей казалось, что перед ней брезжит какая-то надежда. Однако выражение это всегда появлялось снова. Как будто с нормальной жизнью она уже полностью рассчиталась, что бы она под этим ни понимала. Думаю, она на самом-то деле и не ожидала, что ее отношения со мной продлятся долго. Хотя время от времени, когда все у нас с ней шло хорошо, она, возможно, сама себя на мой счет обманывала. В такие периоды мы оба бывали в полном порядке. Джилл ничего не надо было объяснять. Она схватывала самую суть вещей – как в мгновенной фотографии, и сходу понимала то, что другим женщинам понять просто не под силу, даже если ты потратишь на разъяснения целую неделю. Мне эта черта у Джилл очень нравилась—то, что ей ничего не надо было разжевывать. И к тому же, Джилл была очень хорошенькая, особенно когда не уставала.
А плохо в Джилл было то, что она была слишком уж благодарна. Она вела себя со мной так, словно я спас ее от тирании престарелых родителей, или сделал еще что-нибудь в таком духе. Когда люди проявляют к тебе благодарность, они ждут такой же благодарности и от тебя. А мне это совсем не свойственно. Мне кажется, последний раз и испытал чувство благодарности лет в четырнадцать, когда мой дядюшка Эллис дал мне четыреста десять долларов, вопреки желанию моих родителей.
Лулу Дикки оказалась для меня отдушиной. По крайней мере, если мне удавалось остановить поток ее причитаний по поводу утраченных ею красивых человеческих чувств. Лулу вечно просила у меня прощения за свою звездную славу. А то вдруг начинала выпендриваться, что никакой славы у нее вовсе нет. Вот это было типично по-голливудски! Все знаменитости вынуждены вести себя так, как будто слава им вовсе и не принадлежит. Они говорят об этой славе так, словно ее им вручили тогда, когда они сами ничего подобного не искали. Будто эту славу обрушил на них какой-то рекламный агент – как, скажем, агенты, распространяющие наркотики, приволакивающие марихуану в квартиры к хиппи.
Если же вы спросите меня, то, на мой взгляд, большинство из этих знаменитостей должны считать за счастье, что у них есть хоть что-то такое, что позволяет им забыть об этой треклятой человечности. Испытывать какие-то чувства может любой идиот. У любого человека может быть ребенок, у любого человека может кто-то умереть; любой человек может дотрахаться до женитьбы, может тосковать в одиночестве, может потерпеть крах, может даже начисто разучиться трахаться; любому может до смерти надоесть то, чем он занимается, и так далее и так далее. И влюбиться тоже может любой – и я бы тоже мог, если бы нашел нужную мне физиономию на нужном мне теле. Никак не могу понять, почему это киношники считают, что им обязательно надо сохранять в себе способность к этим таким обычным дерьмовым переживаниям.
Человечность основывается только на ничтожных пустяках, пусть даже самых разных. Может быть, лично вы создали для себя какой-то свой режим жизни и изо дня в день неуклонно его соблюдаете. А может, вы выпали из своего графика и начали крепко выпивать или же принимать таблетки, или делать еще что-нибудь в этом же роде. Однако в вашей жизни это мало что меняет. Вы никак не можете отделаться от своей уже застаревшей, все поглощающей скуки. Я это видел сам, на всем Среднем западе, когда много летал, будучи агентом по продаже тракторов. Сидя в этих насквозь прокуренных крохотных самолетиках, я то резко подпрыгивал, то вдруг нырял вниз. И все это время я смотрел в окно самолета и не видел ни в одном направлении, на сотни миль вокруг, ничего, кроме этой ничтожной обыденности.
А потом, когда у меня уже была своя контора на самом верхнем этаже здания, где размещалась моя тракторная фирма, я получил возможность заглянуть куда дальше – до самой Новой Мексики. И увидел все то же самое – все то же до самого океана.
Когда вы впервые попадаете в Голливуд, вам кажется, что здесь все не так, как в других местах. Вы видите Голливудские холмы, и зеленые насаждения, уйму фантастических автомобилей, женщин с особой походкой, у которых как-то специально подпрыгивает задница; множество сортов пиццы. Но по сути дела и это – все одно и то же. Однажды утром вы просыпаетесь и замечаете, что вокруг ничего не видно из-за смога. Из окна не видно в полном смысле ни-че-го, кроме сплошного серого смога, как в этом чертовом Сан-Франциско. И вам уже не хочется ни трахаться, ни даже просто разговаривать; и тогда вы понимаете, что Голливуд поймал вас на удочку.
Ответом на все вопросы должна быть слава – великий поглотитель социального смога. А разница такая же, как между штепсельной вилкой, воткнутой в розетку и из розетки вытащенной. Когда вы знамениты, вы живы. У вас весь день звонят телефоны, по первому вашему желанию вам немедленно высылают машину, вокруг вас крутятся деньги. Вас повсюду приглашают.
И добившись такой славы, вы сталкиваетесь с новой проблемой – как эту славу сохранить. Но проблема эта не такая уж и серьезная. Ради нее надо уметь выносить и жгучую боль, и глотать горькие пилюли. Но иметь подобную проблему совсем не так уж и плохо. И если у вас нет проблем такого рода, неизбежно связанных с большой славой, то, скорее всего, вам придется экономить каждый цент, чтобы купить линолеум для кухни в вашем домике где-нибудь в пригороде или же до донышка высасывать содержимое винных бутылок в какой-нибудь паршивой забегаловке.
Каждый раз, когда мне доводится слышать, как люди причитают по поводу славы, у меня немедленно появляется желание выбросить их с самолета прямо посередине Северной Дакоты или Небраски, или еще черт знает где. Или же напустить густого туману в один из их вшивых плавательных бассейнов и подержать этих страдальцев в таком тумане хотя бы недельку. Если я когда-нибудь поставлю фильм ужасов, то, наверное, сооружу для него специальную камеру, наполненную туманом, и закачу в ней огромную пирушку, а затем потихоньку оттуда смоюсь, а всех остальных в камере запру. Потом я напущу в нее туману, и пусть все в этом тумане побродят, а уж после этого снова вернутся к своей человечности. Тогда мое имя обязательно появится во всех газетах.
Когда Дигби Баттонз выписался из наркологической больницы, мы с Лулу поехали трахаться в ее домик на берегу. К этому времени мы с ней уже начали уставать друг от друга, но нам все еще казалось, что наши отношения дают нам какой-то импульс. После того, как нам обоим стало ясно, что все уже кончилось, мы стали придавать нашим отношениям еще больше значения, не желая, чтобы все ушло само по себе. Осознав, что нам как-то удалось с этим справиться, мы захотели получить удовольствие в последний или предпоследний раз. И потому в домике Лулу на берегу океана время прошло очень бурно, пока она окончательно не решила, что когда говорят «хватит», это действительно значит «хватит».
Решительность Лулу произвела на меня большое впечатление. Вряд ли найдется хоть одна женщина из ста, которая вот так окончательно порвет с мужчиной, доставлявшем ей в постели только удовольствие. Да еще лишь потому, что она твердо решила для себя, что этому пора положить конец. Большинство женщин будут лет пять или шесть страдать, но оборвать подобную связь все равно не смогут. Лулу же поступила очень просто. В один прекрасный день, кончив заниматься сексом, она вытерлась, натянула на длиннющие ноги свои сильно выцветшие джинсы, и вычеркнула наши интимные отношения из своего расписания.
– Это предназначено только для Дигби, – сказала она. – Допустим, мы бы с ним подписали все документы? Это означало бы настоящий конец. Он бы принял два фунта марихуаны, и его бы просто не стало.
– Кроме того, – добавила Лулу, – если мы вот так по-хорошему расстанемся, то потом когда-нибудь сможем встретиться снова. Кто знает? Ведь все может случиться, если ты будешь где-то недалеко.
– Возможно, я и буду где-то недалеко, – сказал я.
– Самое сложное, – постараться избежать большой злобы друг на друга, – продолжала Лулу. – Лично я никакого зла на тебя не держу. Если просто я иду домой к себе, а ты – к себе, то что может нам помешать снова вернуться к этим отношениям чуть позже, когда я не буду волноваться за Дигби?
– Да ничто, – сказал я. – Ничто не может нам помешать. Шерри придет на мой просмотр?
Лулу проницательно посмотрела на меня.
– Скажи, Оуэн, чего тебе хочется – с нею трахнуться или поставить ее следующий фильм, а может, еще чего-нибудь?
– Я не говорил, что мне хочется иметь с нею какие-то общие дела. Мне только кажется, что мой фильм ей понравится.
– Не похоже, Оуэн, что мозги у тебя слишком хорошие, – сказала Лулу. – Не надейся, что сможешь без труда вовлечь Шерри в любовную интрижку. Она тебе не по зубам – никому не по зубам. Она даже сама себе не по зубам. Даже если бы ты сумел избавиться от Свена и поставил бы фильм с ее участием, или сделал бы еще что-нибудь в этом роде, это ровно ничего бы не изменило. Что бы Шерри ни сделала, она приписывает все заслуги только себе самой. А продюсеры для нее, ну, просто дерьмо собачье. Единственное, чем ты для нее можешь стать – ее последним трахарем. Просто сексуальным предметом мужского пола. По-моему, тебе было бы лучше оставаться с Джилл.
– Я только задал вопрос, – сказал я. – Твое мнение меня не очень-то и волнует.
Лулу села на песок и какое-то время, нахмурившись, наблюдала за волнами.
– Ты не знаешь Шерри, – сказала она. – У нее, в отличие от меня, большая сила воли. Шерри – орешек крепкий.
– Может, я просто хочу на нее посмотреть, – сказал я. – Может, я просто помешался на кинозвездах, как полный придурок.
Лулу поднялась с песка и натянула на себя шерстяное пальто, которое всегда брала с собой на пляж. Это пальто выглядело так, словно было сделано из шкуры английской овчарки. Я был искренне рад, что вижу это пальто в последний раз. Когда бы я на него ни взглянул, оно меня всегда раздражало.
По-видимому, решил я, мое будущее Лулу беспокоит. Садясь в свой маленький коричневый «ягуар», она все еще хмурилась. «Ягуар» скрылся вдали. Однако на следующий день, выдавшийся сухим, как кактус, Лулу позвонила и сказала, что Шерри ко мне на просмотр придет.
– Мы с Диггом тоже хотим прийти, если ты не возражаешь, – сказала Лулу. – Диггу нужно побольше выходить в свет.
– Приводи его, я буду ему рад, – сказал я.
ГЛАВА 8
Разумеется, Бо очень хотелось бы присутствовать на моем просмотре. Студия принадлежала ему, и, естественно, ему хотелось быть наготове в любой ситуации, связанной с Шерри Соляре. Шерри однажды вдруг взяла и отказалась сниматься в каком-то фильме, который ставил Бо. Тогда он немедленно подал на нее в суд и получил три миллиона долларов за понесенный ущерб. Это решение суда до сих пор где-то бродит с апелляционным протестом ответчицы, но очень похоже, что оно останется в силе. Естественно, Бо и Шерри друг друга открыто ненавидели. Когда я сказал Бо, что на просмотр придет Шерри, в его маленьких глазках загорелся злой огонек.
– Классная потаскуха, – сказал Бо. – Я стал пользоваться этим выражением, которое, насколько я знаю, изобрели вы. Конечно, я обязательно приду. Мне совсем не хочется нарушать протокол там, где замешана эта классная потаскуха.
Наши изъятые при монтаже кадры на деле оказались раза в три лучше, чем я думал вначале, когда мы только что вернулись из Рима. Джимми Бойд справился со своей работой просто блестяще. Получился очень забавный фильм о том, как делается кино. Да и вообще вся ситуация выглядела очень забавной. Я занимался фильмом, который может понравиться даже кинокритикам, а Джилл помогала завершению картины, явно обреченной на полный провал. И все только потому, что она изо всех сил старалась следовать своим собственным представлениям о старине Тони.
Я пришел в просмотровый зал на двадцать минут раньше, чтобы все было готово вовремя. Первыми в зале показались Лулу и Дигби Баттонз. Фактически, я видел Дигби в первый раз, если не считать тех его фотографий, которые висели в спальне Лулу, но они, без сомнения, были сделаны гораздо раньше, в куда более счастливые для него времена. Дигби был почти таким же высоким, как и Лулу; весил он, по-видимому, килограммов пятьдесят. Дигби трясло, и потому он кутался в поношенное старенькое пальто. У него все время был открыт рот. Просто нельзя было поверить, что когда-то этот человек был кумиром миллионов зрителей. При Лулу и Дигби находился телохранитель-китаец. Я подумал, что этого китайца держат на тот случай, если Дигби вдруг свалится, пуская слюни прямо в проходе между рядами, и надо будет его поднимать. – Приветик, Оуэн, – сказал Дигби и сел. Он вытащил из кармана наушники и стал слушать музыку, и при этом как-то странно подергиваться на месте. Лулу села с ним рядом, словно она – его маленькая женушка. Меня просто поражает, как женщины могут любить таких мужчин!
Когда Шерри вошла в зал, у нее на глазах были такие огромные и такие темные очки, что казалось, их вырезали из крышки гроба. Она ни на минуту их не сняла. Да и узнал-то я ее только потому, что волосы у нее, как всегда, напоминали гнездо крысы.
Бо должен был приехать уже давно, но его не было. Поэтому собравшимся я представился сам. Свен на меня даже не взглянул.
– Это тот самый, у кого каждый месяц новая баба, – сказал он Шерри.
Потом он взглянул на меня.
– При первой же вашей глупости мы уходим, – сказал он. – Я заберу этот долбаный проектор и заверну его в экран.
Я его стукнул так, что он упал – прямо по морде. Он рухнул прямо на пол. Как раз в этот самый момент вошел Бо Бриммер и один из его исполнительных директоров. От этого совпадения все получилось великолепно. Мне было просто необходимо стукнуть Свена, чтобы подавить охватившую меня нервозность. Именно так со мной бывало и в футболе – если мне удавалось кого-нибудь свалить в момент введения мяча в игру, то потом я себя отлично чувствовал до самого конца матча.
Конечно, Свен никак не ожидал, что его ударят, а я треснул его очень сильно – просто оглушил. Он валялся в проходе между рядами; губа у него была рассечена, и он никак не мог закрыть рот, кровь текла ему на бороду.
Шерри Соляре от удивления раскрыла рот. Сказать, что выражали ее глаза, я не мог – за этими похожими на крышку гроба темными очками глаз Шерри видно не было. Вполне возможно, ей даже было приятно, что ее дружку кто-то наподдал.
Но исполнительному директору, который вошел вместе с Бо, это зрелище, по всей видимости, крайне не понравилось. Он в ужасе ринулся к Свену и опустился перед ним на колени.
– Боже мой, что вы наделали! – закричал исполнительный директор, и в глазах его я явственно увидел страх перед судебным разбирательством. Свен фактически занимался только тем, что подавал заявления в суд, обычно от имени Шерри.
– Кеннет, ты и впрямь теряешь способность видеть самые очевидные вещи, – сказал Бо, подходя к Шерри и качая головой. Шерри тоже покачала головой.
– Здорово! – заметила Шерри и медленно подошла к тому месту, где лежал Свен.
На секунду черные солнечные очки качнулись в мою сторону, а затем вернулись в прежнее положение. На Шерри было шерстяное пальто, которое, вполне возможно, было сделано из шерсти той же самой овчарки, что и пальто Лулу. Честно говоря, я не знаю, почему в таком месте, как Голливуд, где никогда не бывает холодно, вам на каждом шагу попадается такое количество шерстяных пальто. Может, эти пальто – просто неотъемлемая часть шерстяных женщин?
Шерри посмотрела вниз, на лежащего на полу поверженного воина.
– Теперь вы знаете, как это больно, – сказала она. – Не очень-то сексуально, да?
Глаза Свена видели еще недостаточно четко, а борода была залита кровью. Шерри слегка дотронулась ступней до плеча Свена.
– Вы что, вздремнули, или как? – спросила она. – Мне даже думать противно, что я трахалась с таким ничтожеством, который не может встать и побороться за себя.
Посреди ряда стояла Лулу, наблюдая всю сцену с высоты своего роста.
Шерри снова тронула Свена ступней.
– Давай, давай! – сказала она. – Из всех просмотров, увиденных мною, – это первый, на котором подрались.
Свен несколько раз потряс головой, и глаза у него прояснились. Он с яростью взглянул на Шерри. Потом, с трудом поднявшись на ноги, Свен направился прямо ко мне. Но в этот момент исполнительный директор, все еще обеспокоенный юридическими последствиями случившегося, крепко сжал Свена в своих объятиях и попробовал его обуздать. Но Свен нисколько не успокоился, а, напротив, стукнул исполнительного директора изо всех сил, что вызвало у Шерри слабую улыбку.
– Нет, Свен! – сказала она. – Ты ударил не того, кого надо. Стукни того, кто посильнее.
В этот момент по проходу засеменил Бо, на ходу поправляя свой галстук-бабочку.
– У нас в Арканзасе дерутся на больших открытых площадках, – сказал он. – Мы не деремся в помещении, чтобы не поломать мебель или не напугать киномехаников. У киномехаников и без того забот хватает.
– Дерьмо! – орал Свен, изо всех сил отталкивая несчастного исполнительного директора, все еще пытавшегося его обуздать. – Ты вонючий козел! – вопил Свен, указывая пальцем на меня. – Я с тобой еще расквитаюсь!
Но бить он меня не стал. Вместо этого он повернулся, протопал к передним рядам зала и рухнул в кресло. Потом вытер кровь с бороды рукавом своего вельветового пальто.
– Кен, не могли бы вы поискать для него салфетку «клинекс» или какое-нибудь бумажное полотенце? – спросил Бо. – Из него кровь хлещет как из пронзенного ястреба. Нам совсем не хочется, чтобы он залил кровью наш кинозал.
Исполнительный директор очень обрадовался, что может заняться каким-то конкретным делом. И поспешил удалиться. Бо, Шерри и я по-прежнему стояли близко друг от друга. Я не очень-то представлял себе, что будет дальше, но снова почувствовал большое облегчение. Несмотря на всем известную историю их отношений, Бо и Шерри держались друг с другом абсолютно непринужденно.
– Можно я сяду между вами? – спросила Шерри. – Ведь он – очень мстительный мелкий мерзавец. Ему может взбрести в голову обвинить во всем меня, и как только у него перестанет течь кровь, он может попытаться меня задушить. Мне будет куда легче наслаждаться вашим фильмом, если я буду чувствовать себя в безопасности.
– Душенька моя, да мы его сразу же засадим в тюрьму, по первому же вашему слову, – сказал Бо. – Мы этого ублюдка закуем в кандалы.
– Не называйте меня душенькой, ничтожество вы этакое! – вдруг разозлилась Шерри. Она не стала ждать нас, а плюхнулась возле Лулу. Дигби Баттонз все никак не мог распрямиться, и так, ссутулившись, сидел под своими наушниками.
– Посмотрите-ка на него, – сказал Бо. – Лично я скорее окунулся бы в говно, прямо с головой, нежели лег бы с ним в постель. Что же такое эти бабы, если они могут сожительствовать с подобными тварями?
Тут погасили свет, и начался показ фильма. В первом кадре мы увидели Тони Маури. Он стоял на самом верхнем ряду Коллизея. Рядом с Тони находился какой-то человек-«шестерка», на голове которого красовалась лохматая австралийская шляпа. Это, вне сомнения, был художник фильма. Фильм был небольшой, кадры сменялись очень быстро. Я не мог уловить, что думали о нем сидевшие в зале. Один раз я четко услышал, как Шерри сказала:
– Глядите-ка, это Харви.
И все, – пока фильм не кончился.
Обычно после окончания первого показа в зале наступает неловкое молчание. Зрители пытаются придумать какие-нибудь приятные для авторов фильма слова. На сей раз подобных проблем не было. В ту самую минуту, как зажегся свет, со своего места вскочил Свен. Он направился прямо к проходу возле моего кресла и обратился к Шерри.
– Отвратительно! Пошли отсюда! – заявил он. На глазах Шерри снова были черные очки.
– Идем, Папочка, – сказала она и встала.
Я шагнул в проход между рядами, пропуская ее.
– Кто это разрешил вам бить его? – зло произнесла Шерри, проходя мимо меня.
Вот и все! Никаких «Спасибо за приглашение», никаких замечаний о фильме, ровным счетом ничего.
– До встречи, – обратилась Шерри к Бо и вышла из зала.
Лулу очень сосредоточенно старалась помочь Дигби снять с головы наушники. Исполнительный директор изрек:
– Отличный фильм, просто отличный фильм, – и бросился к выходу; у него было какое-то обиженное выражение лица.
Вероятно, он спешил успокоить Свена Бантинга. Бо пока еще оставался на своем кресле, покусывая ластик на карандаше. Мне показалось, он о чем-то задумался.
– Давайте посмотрим фильм еще раз, – сказал он, давая знак киномеханику.
В это время Лулу и китаец пытались поставить Дигби на ноги, но потом снова сели. Мы просмотрели фильм еще раз.
– Черт побери! Теперь у меня полное представление, – сказал Бо, когда снова включили свет. – Я думаю, надо добавить побольше надписей и, может быть, кое-что подмонтировать. А еще мы могли бы взять нашу программу «R»[5] и показать этот фильм в колледжах.
В этот момент по проходу продвигалась Лулу и ее свита.
– Было занятно, – сказала она. – Дигби часть фильма проспал, особенно второй показ. Наверное, нам лучше отправиться домой. Дигби совсем вымотался.
Уход Лулу, совершенно очевидно, никакого значения для Бо не имел. Он помахал ей карандашом с обгрызенным ластиком и продолжил наш разговор. Его монолог длился довольно долго. Бо вслух размышлял о возможностях, открывающихся перед этим фильмом после соответствующей рекламы. Но я его не очень-то слушал. Мне подумалось, что лучше бы вместо приятеля Шерри Соляре я стукнул бы ее самое. Меня здорово разозлило, что Шерри даже и не подумала сказать мне «спасибо». Единственное, чего мне тогда хотелось, – это просто взглянуть на нее, но она оказалась гораздо находчивее, чем я. Она увидела меня, а я – ее солнечные очки. Думаю, она поставила меня на место или, точнее, показала, где, по ее мнению, это место расположено.
– Как вам понравилась мисс Шерри? – спросил Бо, когда, наконец, кончил излагать свои мысли.
– Она была дьявольски груба, – сказал я. – Она что, никогда не произносит слова «спасибо»?
– Все определяет власть, – сказал Бо. – Чем больше у вас власти, тем меньше вам нужно хороших манер. А когда вы наверху, то один из способов проявить власть как раз и состоит в том, чтобы иметь плохие манеры. Такой классной потаскухе, как Шерри, никогда не приходится говорить «пожалуйста» или «спасибо».
– И как же низко нужно ей упасть, чтобы снова стать вежливой?
Бо взглянул на меня как на последнего идиота.
– Я бы не стал ждать от Шерри никаких «спасибо» или «пожалуйста», – сказал он. – Она пребывает на самом верху уже так давно, что напрочь позабыла о всяких манерах, если они вообще у нее были. Шерри – женщина отчаянная.
– Отчаянная? Мне она такой не показалась.
– Вы с нею вместе не работали, – сказал Бо. – Вам не довелось наблюдать, как отчаянно она сражается, чтобы настоять на своем в каждой мелочи, изо дня в день, в течение целых трех или четырех месяцев. Дерьмо собачье! Я помню, как один раз, когда мы делали небольшой мюзикл, мне пришлось перевешивать дверь на ее автофургоне. Дверь эта открывалась слева направо, как и многие другие двери. Но Шерри решила, что ей будет удобнее, если у нее дверь будет открываться справа налево. И мы, ядрена мать, эту дверь перевесили.
– Зачем же вы это сделали?
– Затем, что вложили в этот фильм шесть миллионов, – сказал Бо. – А перевесить дверь у фургона никак шести миллионов не стоит.
– Шерри куда большая наркоманка, чем эта трясущаяся оглобля, с которой возится Лулу, – добавил он. – Только для нее наркотик – это власть. И я эту ситуацию называю отчаянной, потому как Шерри уже стареет. Просто не ждите от нее хороших манер, даже когда она больше не будет наверху. Вы увидите горечь, увидите ядовитый сарказм; увидите, как повсюду, без исключения, людей поливают кипятком и заживо сжигают.
– Я думал, вы хотите снимать ее в своей картине, – сказал я.
– Ох, да, хочу, – сказал он. – И прямо сейчас, пока она еще на высоте. И если я не начну на следующей же неделе, боюсь, потом может быть слишком поздно.
– Но по ее виду не скажешь, что ее дела так уж плохи, – сказал я. – Возможно, ей просто одиноко. Возможно, ей просто нужно, чтобы ее любили.
Бо быстро взглянул на меня.
– Любить – это термин с двойным смыслом, – сказал он. – Мисс Джилл ваш фильм уже видела?
– Нет, – резко ответил я. – У нее завтра день рождения. Я хотел, чтобы это было для нее подарком ко дню рождения.
– Рад узнать про ее день рождения, – сказал Бо. – За все, что она сделала для фильма Тони, мы должны ей минимум миллион роз. Мы очень высокого мнения о мисс Джилл.
Меня же волновало только одно – фильм мой ему понравился. У меня появилось какое-то ощущение удачи. Судя по тому, как Бо на меня смотрел, он хотел бы посоветовать мне держаться подальше от Шерри, Или порекомендовать быть ласковым с Джилл. Возможно, он намеревался дать мне еще какой-нибудь блестящий совет. Однако Бо ничего не сказал, хотя это тоже ничего не значило. Наверное, я мог бы стукнуть и его. Фильму моему это вряд ли пошло бы на пользу, но уж очень стали меня утомлять его проницательные крохотные глазки.
ГЛАВА 9
Алчным женщинам я доверяю: это такие личности, которые жаждут облизать каждый дюйм твоей кожи и всунуть свой нос во все дырки. Это прекрасно. Это абсолютно естественно. Женщины с таким характером не ждут от тебя слишком многого. Джилл же ожидала слишком многого и слишком многое уважала. Она уважала то, чего вовсе не существовало в действительности. Похоже, ее вообще мало интересовало мое прошлое, столь важное для большинства женщин. Им вечно хочется взять твое прошлое под контроль. На мой взгляд, это достаточно разумно.
Но Джилл подходила ко всему совсем не так, как другие. Она жила слишком приватно, была слишком осмотрительной, и раз в десять более вежливой, чем надо. Джилл всегда ждала, когда ее о чем-нибудь попросят, а таким путем вряд ли можно многого добиться.
Мы оделись для вечернего выхода еще перед просмотром, потому что после него собирались сразу пойти ужинать. Пока шел фильм, Джилл все время крутила в руках золотую цепь, которую я подарил ей на день рождения, то накручивая ее на пальцы, то снова раскручивая. Несколько раз я заметил на ее лице улыбку, но вслух она не засмеялась. Я стал нервничать. Если бы Джилл громко захохотала, я бы почувствовал себя гораздо лучше, но никаких смешков слышно не было. А когда фильм кончился, наступила та самая неловкая пауза, которая обычно бывает по окончании подобных просмотров.
Пауза длилась секунд пять. Для меня этого было вполне достаточно, чтобы пожалеть, что Джилл вообще оказалась на моем жизненном пути. Джилл не будет мне лгать. Она считала, что фильм у меня поганый и собиралась мне прямо так и сказать. Я это знал. Я наблюдал за лицом Джилл. Не знаю, но, наверное, я бы тут же в нее влюбился, если бы только она мне на этот раз соврала. Тогда мне стало бы так же хорошо, как если бы Джилл вдруг проявила алчность. Человек, не способный на ложь во имя возлюбленного, не вполне нормален, это точно. Я сам удивился, насколько важным оказывается было для меня ее мнение. После этого мы бы могли пойти на ужин, а потом – домой потрахаться. Может быть, я бы на ней даже женился. Кто знает? Жить с Джилл вместе было очень приятно – пусть даже она несколько зациклилась на здоровой пище, все равно приятно. Но если она не станет говорить то, что мне так необходимо услышать, тогда пусть все летит к такой-то матери. Это для меня слишком важно.
– Ну ладно, – сказал я. – Тебе фильм не понравился. Хрен с тобой. Хочешь пойти поесть?
– Хочу-у, – сказала Джилл и дотронулась до моей руки.
Я выдернул руку, встал и вышел из зала. Джилл догнала меня у машины.
– Оуэн, не надо так, – сказала она. – Я не умею быстро реагировать на фильмы. Ты ведь это знаешь.
– О, отцепись от меня, – сказал я. – Мне твои объяснения не нужны. В любом случае просто не понимаю, как это я имею дело с женщиной твоих лет. В Калифорнию приезжают за молодостью, а не за морщинами.
Не произнося ни слова, Джилл села в машину. Я заткнулся. Джилл способна пропускать мимо ушей любые оскорбления в течение минимум двадцати минут. Значит, я буду только зря растрачивать свое дыхание.
– Меня удивило, что монтаж делал Джимми Бойд, – сказала Джилл. – Джимми Бойд вырос вместе с Джонни. Я его знаю с тех пор, когда ему было пять лет.
Джонни был сыном Джилл. У нее было связано с ним столько моральных проблем, в основном из-за испытываемого ею чувства вины, что я старался никогда о нем не упоминать и избегать любых разговоров на эту тему. Джонни был почти взрослым; он жил самостоятельно, в какой-то коммуне в Нью-Мексико. По-видимому, у матери с сыном произошел разрыв, но меня это нисколько не трогало. Не хватало мне еще подростка, который бы ненавидел меня за то, что я трахаю его мать!
– Я хочу сказать, что Джимми работает хорошо, – произнесла Джилл. – Монтаж получился вполне удачным. Я знаю, что ты не стал его делать сам, потому что у тебя просто не хватает терпения. Это сделал паренек, для которого я когда-то готовила поп-корн. И от этого у меня какое-то странное ощущение, только и всего.
– Зря ты оправдываешься, – сказал я. – Все равно я бы не смог сделать такой фильм, который бы тебе понравился. И ты сама это знаешь.
Я так разозлился на Джилл, что чуть было не наскочил на парня, парковавшего машины у ресторана.
– Ты совсем не умеешь говорить то, что нужно, и тогда, когда нужно, – сказал я, усевшись. – Я знаю, ты считаешь, что не можешь так поступать из-за этой твоей долбаной честности, а на самом-то деле это – чистый эгоизм. Ты предпочитаешь быть справедливой, пусть даже от этого другим будет плохо.
Джилл вертела в руках салфетку. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль.
– Пока что ты мне так и не сказала, что ты о моем фильме думаешь. Я лишь узнал, что ты жарила попкорн для этого режиссера монтажа.
– Боюсь, все дело в том, что я не очень-то люблю сатиру, – сказала Джилл. – Она, на мой взгляд, показывает все односторонне и упрощенно. И в самом деле, ведь совсем не трудно изобразить и Эльмо, и Винфильда, и всех нас как полных тупиц. Если бы я умела по-настоящему обращаться с камерой, я бы могла, например, представить тебя как самого беспардонного человека во всем Голливуде.
– Но это так и есть, – сказал я. – Я действительно – самый беспардонный, и все они – полные тупицы. И если ты так сильно печешься о правде, почему же ты никак не хочешь с этим согласиться?
Джилл покачала головой.
– Ну должно же быть хоть какое-то сочувствие, – сказала она. – Когда сатиры немного, в этом ничего плохого нет – мы все ее заслуживаем. Но ведь ты мог показать нас хоть с какой-то долей симпатии. Над этим фильмом так долго трудилось множество людей! И все мы совсем не такие уж смешные, какими ты нас показал.
– Вот почему я всегда уважала Тони, – продолжала она. – Он, по крайней мере, относился к людям с уважением и симпатией.
– Ну, знаешь! Я никогда не смел даже надеяться, что сравняюсь с такими великими мира сего, как Тони Маури, – сказал я. – Я думаю, я – не тот человек, который тебе нужен. Стоит мне только повернуться, как я тут же натыкаюсь на какой-нибудь пьедестал.
Вечер получился отнюдь не праздничный. Я впал в депрессию. Джилл попыталась как-то смягчить обстановку и поднять мне настроение. Она даже сказала какие-то лживые приятные слова о моем фильме, но было слишком поздно. Она выбрала для этого самое неподходящее время. Чтобы она сейчас ни говорила, все звучало фальшиво. А любая фальшь, исходившая от Джилл, была куда хуже, чем вранье настоящего лжеца.
Как только мы вернулись домой, я сразу же напился. Джилл тоже выпила порядком, может быть, стараясь составить мне компанию. Это ничему не помогло, потому что выпивка для Джилл – тоже притворство. А когда все кончилось, стало ясно, что теперь часов десять ее будет тошнить. Я чувствовал дикое отвращение к Джилл, а еще больше – к себе самому, за то, что вообще с ней связался. Трудно в это поверить, что при всем моем опыте, я мог вот так оказаться на крючке у женщины, мнение которой для меня драгоценно. В мире существуют миллионы женщин, которые никогда бы не отличили документальный фильм от кучи дерьма, а я связался с такой, которая действительно кое-что в этом смыслила. А самая большая глупость в том, что для устройства моих дел она мне вовсе не была нужна. А найти бабу для постели я мог где угодно, буквально на любой улице, тем более, на улицах такого города, как Лос-Анджелес.
Ничего мне не помогло – я чувствовал, что меня загнали в угол. От такой женщины, как Джилл, не так-то легко отступиться. Можно сказать:
– Тпру! Мэм, я ошибся! – и прямиком назад в открытую дверь.
А женщина, подобная Джилл, уничтожает все ваши самые простые инстинкты. Я все еще мог потрахаться где-нибудь на стороне, но беспокойство меня не покидало. Мне казалось, что все вот так и тянулось то вверх, то вниз, уже много месяцев подряд, словно я несся на каком-то бешеном аттракционе.
Единственное, что мне оставалось – попытаться отсюда убраться насовсем. Возможно, на это уйдут месяцы, но я уже был к этому готов. Позже, уже ночью, когда Джилл взобралась на меня, собираясь заняться сексом, я просто столкнул ее с постели. Уперся ступней прямо ей в живот и с силой отшвырнул. Джилл упала возле стула, пролетев через всю комнату. Было видно, что она в полном недоумении.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– У меня ведь нет никакого сочувствия, – сказал я. – Я просто бесшабашный нахал из Западного Техаса. И гроша не дам ни за какое сочувствие, а от тебя меня просто тошнит.
Джилл решила, что заставит меня передумать. Она снова легла в постель. Я схватил ее, перекатил через себя и швырнул на пол с другой стороны кровати. На сей раз она ударилась о книжный шкаф, из которого вывалилось штук десять маленьких глиняных уточек. Увернуться от уточек она не успела.
– Ты пьян, – сказала Джилл.
– И ты тоже!
– Счастливого тебе дня рожденья! – сказал я. – Это у меня получается лучше, чем у тебя, как почти и все остальное. Я даже не знаю, что ты вообще умеешь, разве что сочувствовать.
Джилл собралась с силами, встала на ноги, взяла свою одежду и ушла. Я не придал этому никакого значения. Джилл не произнесла ни единого слова. Похоже, она спешила выйти из квартиры до того, как ее начнет тошнить. Мне было на все наплевать. Я понимал, что начиналось нечто такое, на что уйдет уйма времени. Я уже так поступал, и не один раз, а дважды. Может быть, Джилл вернется утром, или же через пару дней, но она непременно вернется. А до тех пор она будет болтать по душам со своими многочисленными престарелыми друзьями. И все они в один голос станут ее заверять, что я – сплошное дерьмо. Они все будут ей доказывать, что я всегда был к ней несправедлив, что она проявляла чистый мазохизм и только губила себя, встречаясь со мной, что у наших с ней отношений не может быть никакого будущего, что я только порчу ее репутацию, и еще кучу подобных истин, которые, скорее всего, были наполовину справедливыми. А может, они были справедливыми целиком. Для меня это было совершенно не важно. Эти старые развалины могли поздравить себя с тем, что подали Джилл такие хорошие советы. А потом высказать ей сострадание по случаю ее трудного положения и прийти к общему мнению о том, какой я мерзавец. Меня же абсолютно ничего не задевало. Джилл обязательно ко мне вернется. Она была совсем не такой организованной, как Лулу. Это Лулу умела просто все включать и выключать, будто жизнь – водопроводный кран. Джилл так поступать не могла.
Главная же шутка состояла в том, что я сам был далеко не организованным человеком. И именно этим я их всех и одурачивал. Я всегда искал счастливых возможностей, но никогда не умел ими пользоваться. Если б я это умел, то остался бы с Лулу. Со временем я бы сумел ее уговорить, и она бы упрятала старину Дигби в наркологическую колонию для хроников. И я бы все это провернул. Но Лулу мне была не совсем по вкусу, честно говоря. И потому я предпочел, чтобы у меня с ней все закончилось так, как мне подсказывали мои импульсы. Так, как это делает Джилл. Я ненавидел стиль жизни Джилл, но она все равно была мне очень близка. Уже после того, как я решил, что мне вообще наплевать, станем ли мы с Джилл снова трахаться или нет, оказалось, она меня по-прежнему к себе притягивала. И так оно и тянулось, даже после того, как мы оба твердо решили, что пришла пора всему положить конец.
Думаю, и Джилл и мне очень помогло то обстоятельство, что в действительности Голливуд совсем не так уж безнадежно деловит, как обычно думают сами голливудцы. Есть здесь и такие сверхгуманные личности, как, например, Бо. Однако, по большей части, население Голливуда составляют ленивые типы вроде меня. Одеваются они как интеллигенты свободных профессий, а на самом деле обыкновенные бабники. Естественно, многие из них трахают не тех, кого им надо; и фильмы они делают абсолютно не те, какие надо. Пожалуй, Джилл была даже в чем-то права, что не отделяла себя от съемочных групп – съемочные группы вынуждены быть профессиональными, а иначе их просто уволят или даже вообще не пригласят на работу.
Джилл не появлялась три дня. Я ей не звонил, не звонила и она. Я занялся покером и начисто проиграл Карли Хезелтайн, секретарше Бо. Проигрыш меня не удивил – я знал, что эта дама привыкла быть во всем первой. Просто я хотел испытать свою судьбу.
Джилл вошла в комнату как раз в тот момент, когда я подумывал, не поехать ли мне в Вегас или еще куда-нибудь. Лос-Анджелес стал действовать мне на нервы. На Джилл было красивое платье, а в руке – сценарий. Это наверняка означало, что происходят какие-то важные события.
– Ты все еще злишься? – в некоей нерешительности спросила Джилл.
– Могла бы позвонить и спросить, один я или нет, а уж потом приходить, – сказал я. – Ты ведь здесь не живешь, знаешь ли.
– Знаю, – сказала Джилл.
– А потому звони, как все нормальные люди. Это не общественное место, а частное.
– Оуэн! Мне кажется, ты переигрываешь с этим твоим хамством, – сказала Джилл. – Мне очень жаль, что все так получилось. Я не очень-то хорошо отозвалась о твоем фильме, и понимаю, что это могло тебя обидеть. Давай все забудем? У меня есть новости.
– На кой черт мне нужны твои новости? Джилл мои слова проигнорировала.
– Я сегодня обедала с Бо, – сказала она. – Ему твой фильм по-настоящему нравится. Похоже, он собирается потратить на него немало денег.
– Так пускай он скажет об этом мне, если уж ему и впрямь мой фильм нравится, – сказал я. – Ты ведь мне не жена, знаешь ли.
Конечно, Бо, наверняка, пытался сам мне позвонить. Я поручил телефонистке отвечать на все звонки, а сам даже не потрудился узнать, кто мне звонил. Разумеется, такое поведение не слишком хорошо характеризовало мой профессионализм, но в эти дни мне все было безразлично.
Джилл пожала плечами.
– Ты не очень-то понимаешь язык движений, как я вижу, – сказал я. – Что еще мне надо сделать, если недостаточно было пинка в живот? Большинство нормальных людей сразу бы поняли, что это означает только одно – их общество нежелательно.
– Я это поняла, как признак того, что ты обоссался, – сказала Джилл. – Не говоря уже, что ты был пьян. Я не восприняла это как твое последнее слово.
– Почему бы тебе не вернуться домой и притвориться, будто бы у нас с тобой был великий роман, – сказал я. – А иначе я вполне могу рассказать тебе о некоторых дамах, которых я трахал в последние дни.
Мои слова на минуту лишили Джилл дара слова. Она их обдумывала.
– Боюсь, я не могла бы притвориться даже для себя и сказать, что наш с тобой роман был великим, – сказала Джилл. – Мне, скорее, приятно считать, что наши отношения – особые.
– Так бы оно и было, если бы ты не помешалась на своей работе, – сказал я. – Знаешь ли, когда ты выматываешься из последних сил, меня это не очень-то воодушевляет.
Лицо Джилл стало несколько напряженным.
– Назови своих дам, – сказала она.
– Как насчет Лулу?
Джилл подняла брови, ожидая продолжение.
– Только она одна? – спросила она. – Других имен не назовешь?
– Остальных ты не знаешь, – сказал я. – Это, как бы ты сказала, – случайный секс. Одна тут, другая там.
– Ясно, – сказала Джилл. – Пожалуй, теперь мне понятно, почему иногда ты сам выглядел так, будто переработал. Правда, я всегда знала, что это никак не связано с работой в монтажной. Знаешь, ведь и от тебя отнюдь не всегда дух захватывает.
Джилл попыталась выразить мою суть, но выбрала для этого не те слова. Есть люди, которые просто не умеют оскорблять других. Если речь идет о подлости, то Джилл на это была абсолютно не способна. Но сердиться она умела. Сейчас челюсть у нее дрожала; она нервно ходила взад-вперед по комнате и искала, что бы ей поломать. Если бы у меня в комнате можно было найти какой-нибудь хрупкий предмет, она бы непременно его разбила. Но у меня никаких ценных вещей просто не имеется. И потому единственное, что могла сделать Джилл, чтобы разрядить вспышку гнева, это швырнуть мне в лицо тот самый сценарий, который она принесла. Правда, сценарий – это не то, что больше всего подходит в данном случае. Лицо Джилл пылало от ярости.
– Чего же тогда ты ее оставил? – спросила Джилл. – Вы великолепно подходите друг другу. Ни ты, ни она абсолютно ничего не знаете и даже не желаете чему-нибудь поучиться. Не считая ваших контрактов. Если бы вы с ней составили одну команду, вы бы за пару дней завладели всем Голливудом.
– Не думаю, что мне бы хотелось делить подобную победу с такой потаскухой, как она, – сказал я.
– Понятно, но без нее тебе ничего не добиться, – сказала Джилл. – У тебя самого не хватит на это мозгов. Бо может придумать, какое для тебя создать окружение. Черт побери, даже я – я могу сообразить, кем тебя окружить, а я – вообще не очень-то способна соображать. Хочешь, я тебе кое-что скажу? Я рада, что ты с ней спал. Лишнее подтверждение тому, что я на самом-то деле и так уже знала: насколько же ты тупой. Мне это только поможет: я не стану больше себя утруждать и не буду рассчитывать на наши с тобой отношения. Просто не стану об этом беспокоиться и притворяться, будто все у нас еще получится.
После этих слов Джилл повернулась и ушла. Она еле сдерживала слезы, но я не собирался их лицезреть.
Я позвонил в службу записи звонков и узнал, что мне несколько раз звонил Бо, и еще Лулу. Однако после Джилл в голове у меня образовалась абсолютная пустота. Заниматься делами не было ни малейшего желания.
Я забрался в свой «мерседес» и поехал по Редондо-Бич. Сценарий, который швырнула в меня Джилл, я прихватил с собой. Все время после обеда я читал этот сценарий и наблюдал, как скачут вокруг по пляжу одетые в мини школьницы-подростки, отлынивающие от занятий. Наверное, у половины из них были пожилые любовники, седые и толстопузые. Зрелище было преотвратное, но пляж Редондо я предпочитал всем другим, куда более респектабельным и дорогим.
Я чертовски злился на себя за то, что не остановил Джилл; за то, что довел ее до слез; за то, что затеял с ней скандал; за то, что вообще спал с ней. Я находился в ужасном напряжении. Я не мог сказать, что же со мной происходит или чего мне хотелось. Наконец-то я получил то, чего так давно искал – пусть хоть малый, но все-таки шанс. Но вместо того, чтобы сидеть на студии «Юниверсал» и по мере сил охмурять Бо, я торчу здесь на этом пляже, где мне в задницу набивается песок, а вокруг скачут эти так называемые «девчушки», готовые в любую минуту лечь под своего дедка.
И все это из-за Джилл. Она начисто нарушила мою способность собираться с мыслями. Такая история произошла со мной в последнем классе школы. Только тогда мне повезло: та малолетняя проститутка бросила меня ради какого-то футболиста-защитника. И если бы этого не случилось, я бы, вполне возможно, до сих пор ошивался там, в городишке Плейнвью, штат Техас. И боялся бы, что тамошнюю пшеницу побьет градом.
Вот уж поистине ирония судьбы. Вокруг Джилл ошивались Джо Перси и Хенлей Баудитч, а с ними и остальные старые пердуны. Они все в один голос причитали по поводу того, что я гублю Джилл. На самом-то деле, это не я гублю ее, а она меня. По их мнению, я ее заколдовал или еще как-то сглазил, но все это полная туфта. И уж если я и оказывал на нее какое-нибудь влияние, то оно почему-то не было заметно. Конечно, я по полной своей глупости ее трахал, но ведь это никакого особого влияния не оказывало. Я мог поступать как последнее дерьмо. Мог вынудить ее заплакать и уйти от меня. Но ведь это длилось всего каких-то день или два. Насколько я знал, Джилл не так просто было переделать. Я ее не любил, я ее не знал. Я знал только одно – терпение терял я, а не она. У нее-то выдержки хватало всегда! Она на Редондо-Бич время не убивает!
Я был настолько зол на себя, что не мог ничего толком делать. Но в конце концов я все-таки просмотрел большую часть сценария, который швырнула в меня Джилл. Это был фильм-вестерн. Действие развивалось в Западном Техасе. Речь шла о некоей даме, живущей возле границы. Эту даму повесили, потому что крупные скотоводы считали, что она помогает местным мелким хозяевам красть скот с больших ферм. Сценарий написал какой-то неизвестный мне автор, и написал он его очень хорошо. Если бы сценарий был плохой, я бы ни за что не прочел эти десять страниц, особенно учитывая настроение, в котором я находился.
Постепенно приблизились сумерки. И небо, и пляж, и океан – все стало серым мрачным, таким же серым и мрачным, как квартиры в районе Пенхендл в мартовские вечера. Однако «девчушек»-подростков ни серость, ни мрачность не испугали. На некоторых «девчушках» были купальники, светящиеся в темноте. И потому казалось, что по пляжу порхают горящие бабочки. Позади меня раздавалось громкое урчанье автомобилей, несущихся по открытому шоссе в сторону Сан-Диего. Этот грохот заглушал шум волн.
Я сел в свой «мерседес» и безвольно погрузился в дорожный поток. Какое-то время этот поток нес меня, как длинная океанская волна. А потом он выбросил меня на берег, прямо в Голливуд. Тут голова у меня начала снова работать, правда, слабовато. Я подъехал к дому Джилл. Она сидела за чертежной доской. Возле нее на подоконнике стояла чашка с чаем.
– Привет, – сказала Джилл. – Чувствуешь ли ты себя хоть чуточку лучше?
– Чувствую себя полным идиотом, – сказал я. – Мне бы хотелось на пару дней отсюда смотаться. Может, куда-нибудь в пустыню. Хочешь поехать?
– Конечно! Давай поедем, – сказала Джилл.
Не успели мы обменяться и двумя словами, как уже оказались за пределами Сан-Бернардино. Мы даже не взглянули друг на друга. Где-то возле Риверсайд мы остановились у какой-то забегаловки и поели. Джилл выбрала жареные креветки – она всегда заказывала креветки, если только они были в меню.
– Эти штучки ты можешь есть где хочешь, – сказал я. – Почему это тебе захотелось их в пустыне?
– Я их люблю, – сказала Джилл.
Какое-то время мы молча глядели друг на друга. Наконец к Джилл вернулось ее чувство юмора. Она прекрасно понимала, насколько смешно все у нас получалось. Джилл была счастлива, что может жевать креветки в пустыне, и потому начала мне улыбаться.
– Не знаю, почему ты со мной поехала, – сказал я.
– Ты ведь меня пригласил, – сказала она. – А большинство людей приглашения принимает. Я рада, что ты убедил себя меня пригласить, правда, совершенно не понимаю, зачем ты это сделал.
– Наверное, по инерции, – сказал я.
– Не сомневаюсь! – сказала Джилл. – Мужчины, черт бы их побрал, такие ленивые. Стоит им найти кого-то, кто будет с ними спать постоянно, они тут же за это цепляются, и давай без передыха – как часы – тик-так, тик-так. Не знаю, почему это женщин принято считать пассивным полом!
Заночевали мы в каком-то мотеле в Гламисе. Я хотел ехать дальше, в Юму, но Джилл сказала, что хочет хоть на час остановиться. И я остановился. Для Джилл поездка в пустыню была большим событием. Мотель оказался паршивым, даже полотенец было мало. Когда Джилл пришла в постель после душа, ноги у нее еще были мокрыми.
– Когда-нибудь я все про тебя узнаю, – сказала она. – Не можешь ты вечно от меня прятать свою душу.
Чистое сумасшествие – находиться в постели с женщиной, которая способна изречь такие слова прямо в тот момент, когда мы собрались заняться сексом. Я все пустил на самотек. А что я должен сказать? Похоже, Джилл не собиралась замолкать, хотя была очень взволнована. Я уже с этим свыкся, и научился засыпать под ее слова. И в конце концов я действительно заснул.
ГЛАВА 10
На следующий день голова у меня раскалывалась, а жизнь казалась абсолютно бесцельной. Я принял какой-то наркотик, но он ничуть не помог. Мы проволандались в паршивом мотеле городка Гламиса до полудня. Джилл лучилась счастьем, как трахающийся жаворонок. Я никакого счастья не ощущал. Да и что, кроме депрессии, может быть у человека, если он глядит в окно третьесортного мотеля и видит одну только пустыню. Особенно, если в этом мотеле ты с бабой, с которой ты связался, сам не понимая зачем. Получить свежие полотенца нам так и не удалось. А те три, что нам не меняли, становились только мокрее и мокрее.
К полудню было несколько таких моментов, когда я готов был просто убить Джилл, если она скажет хоть еще одно слово. По-видимому, Джилл это почувствовала, потому что вдруг замолчала. Нам все равно надо было куда-то отсюда уезжать, и потому мы направились в Сан-Диего. Вообще-то мне не очень хотелось ехать в Аризону. Джилл сказала, что мы можем сходить в зоопарк. Но на самом-то деле, решил я, она надеялась остановиться в каком-нибудь милом мотеле и дня три там потрахаться. Я же, черт побери, намеревался обязательно выбрать мотель получше, что бы там ни случилось.
В Сан-Диего мы выбрали огромный мотель. А я в конце концов принял столько наркотика, что всякая депрессия у меня прошла. В мотеле мы провели дня два. Мы заказывали в номер слишком много еды и напитков, слишком часто трахались, и просмотрели слишком много телепрограмм. Мы даже сходили в зоопарк. Но зоопарки у меня всегда вызывают тоску. Может быть, она передается мне от зверей, сидящих в клетках.
Наконец мы извлекли на свет тот самый сценарий. Этот вестерн заказал Джилл сам Бо. Мы стали его читать.
– Я хочу сделать этот фильм и хочу, чтобы ты мне помог, – сказала Джилл. – Его придется снимать в Техасе. Так что мне удастся увидеть твои родные места.
– Это причина, из-за которой стоит снимать фильм? – сказал я.
– Одна из причин, – сказала Джилл. – Разумеется, Бо хочет, чтобы главную женскую роль сыграла Шерри.
Мы обсуждали будущий фильм почти весь день. Вернее, Джилл говорила, а я только слушал. На третью ночь мы выехали в Лос-Анджелес. У Джилл родилось несколько по-настоящему хороших идей. Например, она придумала, что у героини Шерри будет молодой любовник – сын одного из тех крупных скотоводов, которые хотят ее убить.
– Хочу, чтобы ты поработал над этим фильмом, – сказала Джилл. – Может, тебе удастся его поставить.
– Я так не думаю, – сказал я. – Я уже устал быть мистером Джилл.
На лице Джилл появилось грустное выражение. Наверное, она решила, что пара дней, проведенных нами в постели королевских размеров, уже все изменила.
– Очень хочется, чтобы ты воспринимал все по-другому, – сказала она.
– Не скули! Я все правильно воспринимаю. Ты делай свои фильмы, а я буду делать свои.
– Мне бы хотелось, чтобы ты стал самым знаменитым человеком в мире, – сказала Джилл. – Тогда тебе не надо будет никому ничего доказывать, и мы бы могли сделать что-нибудь вместе.
Я устал от ее постоянного желания делать мне добро. Меня всегда раздражает, когда кто-то одаривает меня своей добротой. Большую часть пути домой мы с Джилл резко спорили. Когда мы приехали в Лос-Анджелес, я спросил, хочет ли она к себе или пойдет ко мне.
– Мне бы хотелось, чтобы у нас с тобой был хоть какой-нибудь наш дом, – сказала Джилл. – Но тебе этого не хочется, верно?
– Конечно, нет! – сказал я. – Мы и так достаточно часто видим друг друга. Чуть-чуть чаще – и мы просто подеремся.
– А мне это не мешает, – сказала Джилл и погрузилась в свое обычное молчание. Молчание ее не было обидным, но постоянно жить в такой атмосфере было трудно. Если Джилл замолкала, я никогда не знал, что ей сказать. До того, как я въехал в свой гараж, Джилл так и не произнесла ни единого слова. В конце концов я просто разозлился.
– Я иду наверх, – сказал я. – А ты можешь оставаться здесь и таращиться на эту стену, если тебе угодно.
– Извини, – сказала Джилл, стараясь сбросить с себя это молчание. – Уезжать всегда приятнее, чем возвращаться, правда?
Для некоторых из нас – что уезжать, что приезжать – все равно, но Джилл этого не знала.
На сей раз ей никак не удавалось выйти из своего мрачного состояния. Даже после того, как мы повозились в койке. Джилл так и лежала с открытыми глазами. От этого мне было как-то неуютно. Я слишком ощущал ее присутствие. Мы перетрахались, решил я.
А сказать друг другу нам было нечего. Мы просто лежали в одной постели и никак не могли заснуть.
– Наверное, нельзя по-настоящему узнать человека, пока с ним не поживешь вместе, – сказала Джилл. – Мне кажется, тебя это не очень-то волнует, потому что тебе на самом деле и не хочется кого-нибудь знать близко. У тебя, разумеется, нет ни малейшего желания узнать меня. Я сама навязалась тебе и настояла, чтобы ты знал обо мне хоть что-нибудь. Знаю, что тебе это не нравится.
– Тогда почему же ты все это не прекратишь? – спросил я.
На следующее утро я, проснувшись, увидел, что Джилл сидит в постели и рисует мою ступню. Она взяла какие-то старые карандаши и бумагу, которые нашла у меня. А на них была марка моей так называемой производственной кинофирмы. Она называлась «Сансет продакшнз». Джилл сделала, наверное, сорок набросков с моей ступни.
– У тебя необыкновенные ступни, – сказала Джилл. – Если бы не эти твои ступни, может, ты и смог бы меня убедить, что ты абсолютно бесхарактерный. У меня такое впечатление, что весь твой характер просто сосредоточился у тебя внизу, в ступнях. Они у тебя как у человека эпохи Возрождения.
Джилл, видимо, твердо решила видеть во всем только светлую сторону. Наверное, у половины тех ничтожеств, которые ни хрена не стоят, такие же интересные ступни. Устав рисовать мои ступни, Джилл изрисовала две или три страницы разными по форме женскими грудями.
– Это для твоей фантазии, – сказала она. – У меня-то никаких грудей нет вообще.
Джилл всегда отпускала едкие шутки по этому поводу, рассчитывая на мои уверения, что ее плоская грудь нам нисколько не мешает.
– Хватит с меня сисек, – сказал я. – Ради всего святого, я думал, ты уже от этой навязчивой идеи освободилась. Ведь трахают-то не сиськи!
Джилл растянулась на постели, и я потер ее соски.
– Все равно нельзя, чтобы грудь у женщины была меньше куриного яйца, – сказала Джилл.
Мы поели и еще немного поговорили о сценарии. Я снова переменил свое решение. Может, в конце концов, я и стану делать этот фильм вместе с ней. Когда я взвесил в уме все возможные «за» и «против», мне показалось, что игра стоит свеч. По крайней мере, на моей стороне была Джилл, а мозгов у нее предостаточно. И кроме того, если Бо и Шерри снова хотят составить одну команду, для меня совсем не обидно будет вновь появиться на сцене.
– Может, нам стоит попробовать, – сказал я.
– Попробовать что? – спросила Джилл.
– Вместе сделать этот фильм.
– Ты считаешь, что стоит? – сказала Джилл. – Что заставило тебя передумать?
– Только не твои сиськи, – сказал я.
И вдруг, непонятно почему, Бо Бриммер неожиданно отступил. Он не только передумал и фактически оставил нас одних. Бо просто полностью отказался от этого сценария. Именно я первым узнал эту новость. Мой фильм «Изъятые кадры» только что получил очень хорошую оценку на состоявшемся в Сан-Франциско предварительном просмотре. Я направился к Бо, чтобы выслушать причитавшиеся мне поздравления, и тут узнал, что наш совместный вестерн не пойдет.
Конечно же, этот малютка-бабник выглядел веселым и умным, как будто только что выиграл партию в шахматы.
– Почему наш фильм не пойдет? – спросил я. – Я думал, вам сценарий понравился.
– Сценарий мне действительно нравится, – сказал Бо. – А не нравится мне бедлам. Фильм должен быть либо лучше, либо хуже. А так фильм не тянет ни на шедевр, ни на супербоевик. И будет он просто обладателем мелкого приза. А в данный момент нам не нужны мелкие призы. То, что нам сейчас нужно, – это призер высокого ранга.
– Но ведь вы пригласили Шерри Соляре, – сказал я. – А это никакого вреда вам никак не принесет.
Бо начал проявлять раздражение.
– Шерри Соляре – это факт жизни, как, например, обычная простуда, – сказал он. – Правда, она скорее похожа на ходячую пневмонию. На мой взгляд, нам лучше было бы эту небольшую возможность просто упустить. Если вы помните, я сказал, что мне не нравится бедлам.
– Какой бедлам?
– Начнем с того, что плохо сочетаетесь вы с Джилл, – сказал он. – Плохо сочетается Джилл с Шерри. А когда соединитесь вы, Джилл и Шерри – это еще хуже.
– А что плохого у нас с Джилл?
– Не знаю, – сказал он. – Может, это знаете вы, но вряд ли вы сами мне об этом скажете. Я знаю только одно – я ввязываться в это дело не желаю.
Я по-настоящему расстроился. Мне никогда и в голову не приходило, что Бо может передумать. Наверное, я еще более наивен, чем Джилл.
– Ты ничуть не наивнее меня, – сказала Джилл, когда появилась у меня в ту ночь.
Я был здорово пьян, потому что не переставая пил с самого полудня, ожидая, пока Джилл придет домой.
– Просто ты не знаешь Бо так, как его знаю я, – сказала она. – Меня его отступничество нисколько не удивило.
– Черт побери! Мне казалось, он когда-то был в тебя влюблен, – сказал я.
– Это верно, только я с ним никогда не спала, – сказала Джилл. – Если бы было по-другому, все, возможно, было бы в порядке, даже если бы мы трахнулись всего один раз. Иногда именно так и получается. Бо из тех мужчин, кому для того, чтобы женщину забыть, надо с ней обязательно хоть раз переспать. А пока он этого не сделает, власть все равно на ее стороне.
– А почему же ты с ним не трахнулась?
Джилл стукнула меня по ноге и прошла в ванную. Она не рассердилась. Меня это все бесило. Наверняка, до встречи со мной она лет десять не раздвигала коленки. Если бы она дала ему хоть раз, она бы сумела его обезоружить, а я бы очень-очень хотел увидеть, как этот крошка-бабник оказывается побежденным.
– Так почему же ты ему не дала? – спросил я снова, когда Джилл вышла из ванной.
– Ему на самом-то деле нужна была не я, а Жаклин Биссет, – сказала Джилл.
– Тебя добиться, черт побери, слишком уж трудно, – сказал я.
– А ты пьян, и расстроен, и я просто не знаю, о чем ты говоришь, – сказала Джилл. – Ты ведь меня добился, так что не так уж это и трудно.
Джилл села на кушетку и потянулась к моей руке. Но я ее оттолкнул.
– Послушай, ты здорово переигрываешь, – сказала Джилл. – Я попробовала тебе объяснить, что Бо очень хитрый. Возможно, он и сценарий-то предложил мне только для того, чтобы иметь возможность потом отступить и расстроить наши с тобой планы. Наверное, он, ко всему прочему, еще и ревнует меня к тебе.
– С кем же Ты спала до того, как появился я? – спросил я.
Джилл молча взглянула на меня. Я снова почувствовал, как во мне растет раздражение.
– Не собираюсь обсуждать с тобой такие темы, когда ты пьян, – сказала Джилл. – И если уж ты не можешь соблюдать элементарный такт, то мое прошлое – совсем тебя не касается.
– Раз я хочу об этом знать, значит, касается! – заорал я.
Джилл вздохнула и покачала головой.
– Тебе надо чего-нибудь поесть, – сказала она.
– Кому-нибудь из этих старперов ты давала? – спросил я.
Джилл встала и вышла из комнаты. Она долго не возвращалась. Наконец я поднялся с постели и нашел Джилл в ванной, за чтением какого-то сценария.
– Ничего плохого, если ты с кем-то из них трахалась, – сказал я. – Пожилые люди любят группешники.
– Заткнись, Оуэн, – сказала Джилл. – Иди к себе домой, если тебе так хочется побесноваться. Совсем ни к чему демонстрировать мне, каким ты можешь быть отвратительным, потому что я это и так знаю.
– А ты мне совсем не в помощь, – сказал я. – Только сидишь тут и читаешь какой-то хреновый сценарий.
Джилл подняла на меня глаза.
– Чего тебе надо? – спросила она. – Ты слишком напился, чтобы вести машину, даже слишком пьян, чтобы поесть. Ты слишком пьян – ничего разумного сказать не можешь. И для секса ты тоже слишком пьян. Выбирать нам практически не из чего!
Мне захотелось выбить из нее все это дерьмо, но я сдержался: вышел из дома и побрел вверх по холму. У равнин есть одна хорошая особенность – когда тебе хочется прогуляться, там не приходится карабкаться по холмам. Я увидел старину Перси, он поливал свои кусты. Думаю, Перси уже давно убедился, что никаких намерений зарубить дорогую его милашечку у меня нет, потому что он предложил мне выпить. Когда мы вошли к нему, из кухни вывалился какой-то одноглазый старый немец. Он держал в руках бокал и пальцем размешивал его содержимое.
– Джойчик, пока, – сказал немец и вышел.
– Бокал обратно принеси, – сказал Джо.
– Кто это?
– Бруно Химмель, – сказал Джо. – У него тут по соседству подружка. А ко мне он заглянул только потому, что знает: у меня целая коллекция ирландского виски.
Мы с ним немножко посидели и чуть-чуть выпили. В основном потому, что голова у меня кружилась, и мне надо было где-то посидеть. У меня совсем не было настроения блевать в первую попавшуюся канаву. Старина Перси рассказывал мне про свою жену, которая была королевой сериалов. Я про нее уже слышал от Джилл, но с удовольствием послушал еще раз.
– Очень достойная женщина, – сказал он. – Очень достойная.
Потом мы с ним посмотрели по телевизору две-три подачи в бейсбольном матче. Общаться с Джо, как оказалось, было гораздо приятнее, чем утверждали некоторые. А про виски он сказал:
– Не знаю, зачем мы только хлещем эту отраву? На каждую мою рюмку приходилось две его.
По дороге с холма меня вырвало в канаву. Уже много лет я не напивался до такой степени. Не знаю, почему я так нализался на сей раз, вместо того, чтобы пойти и трахнуть Лулу или заняться еще чем-нибудь. Джилл сидела в своей постели, по-прежнему погрузившись в чтение сценариев. Я встал под душ, потому как давно обнаружил, что после обильной пьянки мне надо вылить себе на голову много воды, и тогда похмелье будет куда легче. В ванную заглянула Джилл. На ней была ночная рубашка. Увидев, что я выходить не собираюсь, Джилл стянула рубашку и забралась ко мне под душ.
– Просто удивительно, насколько ты больше меня, – сказала она. – Кости у тебя, наверняка, в два раза толще моих.
Я действительно был вдвое больше Джилл, возможно этим-то она меня и привлекала, не знаю. Именно на этом мы и строили свою игру, когда у нас все только начиналось. Джилл весила сорок девять килограммов, а я ровно в два раза больше. Но потом мы про это позабыли, и я очень скоро набрал лишние килограммы.
– Утром мы идем к мистеру Монду, – сказала Джилл. – Он мне доверяет, и я могу поспорить, что он этот сценарий у нас возьмет.
Я очень устал и ни о чем думать не стал. Все это мне было просто противно, что надо показывать сценарии каким-то говноедам вроде Бо Бриммера или старого Мондшиема. Мне смертельно надоело улыбаться, поедая дерьмо. А Джилл тем временем старалась помешать мне заснуть, лаская мой член. Думаю, вкус к сексу появился у нее лишь в последние годы, но точно сказать не могу. Но в данный момент она затеяла игру не с тем петушком, которого можно было раззадорить. Все равно я заснул. И проснулся лишь тогда, когда началось похмелье.
На следующий день мы с Джилл поехали к старому Мондшиему. Он лежал в шезлонге возле бассейна и выглядел как девяностолетняя жареная рыба. На его древней загорелой груди вились редкие седые волосы. У Мондшиема была крупная голова в полном порядке. А челюсть его напоминала ручку топора. В бассейне играл внук Мондшиема, Эйб, похожий на шарик из сливочного масла. Мальчик привел неизвестно откуда пару кубинских девчонок-подростков и сейчас они барахтались в бассейне, ловя друг друга за задницу. На девочках не было лифчиков, что очень раздражало старика Аарона.
– Пусть немедленно вылезают! – закричал он внуку, когда мы с Джилл подошли поближе.
– Я отнюдь не ханжа, поверьте, – обратился Аарон к Джилл, – но, на мой взгляд, такая дама, как вы, вовсе не должна видеть со всех сторон голые сиськи!
– Сейчас рабочее время! – заорал он на Эйба. Тот наконец-то вытащил из воды свой надувной пузырь, а девчонки с визгом разбежались. Их голые маленькие сисечки при этом тряслись.
– Диву даешься, никакого нет уважения к старшим, – сказал старик, вперив в меня свой взгляд. – Это кто такой, фермер, да? Он что, из Техаса? Футболист или еще что?
Я бы с большим удовольствием швырнул его в этот сучий бассейн и посмотрел бы, как он там тонет. Но, конечно, себя сдержал.
– Вы – самая лучшая на свете! – сказал шепелявя Мондшием, поглаживая колено Джилл. Он взял у нее сценарий.
– Если вы говорите, что он хороший, я и читать его не стану, – сказал он. – Скажите мне только, кого вам надо, и мы сразу же начнем. Скажите, сколько вам надо, и я все дам. Я был бы безмерно счастлив, в моем-то возрасте, иметь возможность поработать с вами, моя душечка.
Джилл покраснела. Она была совершенно неспособна выслушивать комплименты.
– О, вы лучше его почитайте, – сказала она.
Я бы с радостью оттуда убрался. Что за дерьмо был этот старый хрыч! Конечно, фильм «Так поступают женщины», сделанный Джилл, собрал на десять миллионов больше, чем кто-либо вообще мог предположить. И этот Мондшием мог теперь позволить себе купить для себя надгробие куда больших размеров.
– Тебе бы следовало открыть дом престарелых, – сказал я, когда мы спускались с холмов. И прошепелявил, как Мондшием. – Ты была бы самая лучшая в мире.
Джилл выглядела удрученной.
– Почему это у тебя появляется такая ревность, когда я по-доброму обращаюсь с пожилыми людьми? – спросила она. – Ведь я у тебя ничегошеньки не забираю.
Я ничего не ответил. Джилл помрачнела еще больше.
– Наверное, мне бы следовало все это бросить, – сказала она. – Постановкой фильмов я никогда по деловому не занималась. Просто у меня хорошее чутье на сценарии, только и всего. Просто тот сценарий попался мне в нужное время. И весь мой успех – не что иное, как какой-то грязный трюк, который хорошо сработал.
– Даже не знаю, почему я допустила, чтобы все это стало для меня таким важным, – произнесла Джилл чуть позже.
Мы зашли в какой-то ресторан в районе Стрипа. Я заказал яичницу по-бенедиктински, а Джилл – салат. Джилл непрерывно болтала, миллион слов за одну минуту.
– Ты никогда не говоришь со мной, когда мне это нужно, – сказала она, глядя в окно. – Мне будет ужасно трудно работать с тобой, если ты будешь все время злиться. Что такого я сделала, что ты вдруг замкнулся?
Я ничего не стал ей объяснять. Не потому, что я сам не знал причину своей мрачности. Даже если бы я и знал, я бы ничего объяснить не смог. Если же я что-то и знал, так только то, что я никогда бы не признался в этом, никогда бы с этим не согласился, и никогда бы не стал никому объяснять, тем более – женщине. Стоит начать нечто подобное, и из тебя вытянут все самое сокровенное, кусочек за кусочком, полностью.
Пока Джилл крутила в руках чашку с кофе, за соседний столик села девица, которую я трахал примерно год назад. Девица была с каким-то парнем, которого я вроде бы знал. Это был режиссер по свету, большей частью работавший на телевидении. Девица со мной не заговорила, я с ней тоже. И в конце концов замолчала Джилл. Девица была достаточно красива. Она могла бы сниматься в кино, появляться на обложках журналов, или же быть любовницей у какого-нибудь руководителя киностудии. Однако ничего подобного в ее жизни не произошло. Девица эта была патологически ленива. В постели она была прескучной. И даже лежа под мужиком, она не выпускала изо рта жвачку, – просто забывала ее выплюнуть. Для нее любой вшивый режиссер по свету был высшим достижением, будь он даже последним уродом – ей было все равно.
На следующий день старый Мондшием официально заявил, что берет наш вестерн. Лулу Дикки уговорила Шерри не уходить из съемочной группы. Мой фильм «Изъятые кадры» начали демонстрировать в Нью-Йорке, и отзывы о нем в печати были просто замечательные. Паулина Кел заявила, что этот фильм – самый первый честный рассказ о том, как снимают кино. По мнению Винсента Кенби, мой фильм был прекрасной элегией к Легенде о Голливуде; Джудит Крист назвала его захватывающим; а несовершеннолетние валили на него целыми толпами.
И как раз тогда, когда все о нас с Джилл уже позабыли, мы с ней вдруг снова оказались в центре всеобщего внимания. Нас называли «Не сдающейся парочкой». Журнал «Пипл» предложил написать очерк о нас, но Джилл не захотела тратить на это время. Наш вестерн мы решили назвать «Одно дерево» – так назывался городок, где повесили мадам. Фильму дали бюджет в семь миллионов долларов. Джилл так из-за этого разволновалась, что почти всю ночь не могла уснуть и рисовала то мою ступню, то меня спящего, то вообще все, что попадалось ей под руку. В конце концов это начало меня бесить. Как-то ночью я напился и разорвал все ее рисунки на мелкие кусочки. Именно после этого мы совсем перестали трахаться.
Старый Мондшием сделал нас сорежиссерами. Думаю, его на это подбила Джилл. Это означало, что и она и я теперь жили под тенью тех самых семи миллионов долларов. В июне мы вылетели в Амарилло и проехали вниз в сторону Кловиса в поисках мест для натурных съемок. Во время перелета Джилл так боялась и так нервничала, что ни на минуту не выпускала моей руки.
Мы выбрали одно сельское местечко возле каньона Пало-Дуро. Оно было настолько безлюдным, насколько это возможно на равнинах. Через шесть недель после нашего первого появления там мы туда вернулись, уже для съемок. С нами поехала Анна Лайл – она исполняла роль жены одного из фермеров; по фильму это была мать молодого любовника Шерри.
Сама Шерри должна была прибыть через три дня, ведя за собой на буксире Свена. До этого они вдруг рассорились и не встречались целый месяц. Именно тогда Шерри решила участвовать в нашем фильме. А еще раньше Свен намеревался быть продюсером в следующей картине Шерри, а может, даже и режиссером. Но когда он наконец-то заставил себя вернуться к Шерри, оказалось, что и продюсер и режиссер в нашем фильме уже были. А это значило, что мирной жизни ждать нечего – совсем наоборот. Я это знал, и Джилл – тоже.
В восточной части штата Нью-Мексико поля пшеницы все еще были зелеными. Мы летели над огромным морем пшеницы, потом над скалами и гористой сельской местностью. Пройдет совсем немного времени, и из Центрального Техаса сюда прикатят комбайны, чтобы убирать эту пшеницу. И снова Джилл очень нервничала во время полета, ни на миг не выпуская моей руки из своей.
– Мне кажется, во время войны я и то чувствовала бы себя спокойней, – сказала она.
День или два Джилл бродила по Западному Техасу с таким видом, будто попала в настоящий рай. Глаза ее были так широко распахнуты, как это бывало после секса. Такое действие всегда на нее оказывали новые места. Мы жили в Амарилло, а на съемки ездили на северную часть каньона, недалеко от местечка под названием Адриан.
Джилл работала как заведенная. Все члены съемочной группы начали в нее влюбляться, один за другим. Я ни во что не встревал, просто затаился. Пусть они сами дают себя одурачить. У меня и без них было о чем подумать.
А Шерри Соляре как бы повисла над горизонтом. Я всем своим существом мог ощущать ее приближение. Такое же ощущение было и у многих других. Шерри можно было сравнить с теми огромными клубами туч, которые накатывают на Америку со стороны Канады где-то в июне или в июле. Они выглядят такими красивыми и снежно-белыми вверху, но при этом так жутко громыхают. Эти белоснежные сверху тучи могут совершенно неожиданно сделаться абсолютно черными снизу. А потом может полить милый дождичек, или разразиться ливень, даже с парочкой ярких радуг. Бывает и так, что на землю вдруг обрушится черное донышко такой тучи, поднимется дикий ветер, сминающий всю пшеницу. И тогда ливень затопит все, что попадется ему на пути, все до последней нитки.
Выяснилось, что Шерри задерживается на неделю и прибудет уже на репетиции. Все это время она словно нависала над нами. Мы все занимались делом и не обращали на это никакого внимания. Но всеми владело ощущение ожидания.
Джилл стала слишком много говорить, настолько много, что я хотел даже перебраться в отдельную комнату. Иногда она болтала чуть ли до полночи. У нас сломался кондиционер, и ночью было невыносимо душно. Когда мы трахались, простыни промокали насквозь. Мы начали трахаться снова, когда ждали приезда Шерри. Ведь надо же чем-то занимать себя на натурных съемках, особенно если ты вынужден сидеть и ждать, когда же туча решит, где именно ей тебя накрыть. И никто из нас не мог понять, почему все было именно так. Я не мог объяснить даже себе самому, как я оказался впутанным в эту историю. А ведь у меня теперь была именно та работа, о которой я так мечтал целых три года.
Наконец появилась Шерри. Все в тех же темных, как крышка гроба, солнечных очках. Все с той же копной волос, похожей на крысиное гнездо. И при ней Свен Бантинг с таким видом, словно вот-вот пырнет кого-нибудь ножом. Провинциалы в аэропорту Амарилло таращились на Шерри так, словно она была самим Иисусом Христом.
– Послушайте, – сказал Свен. – Будет лучше, если нам дадут подходящий для нас люкс; я четко говорю – такой, какой нам подходит.
Шерри повернула свои солнечные очки в сторону Свена.
– Хо, хо, – папочка написал в штанишки, – сказала она. – Где, мать твою, по-твоему мы находимся – в Швейцарии?
После этих ее слов даже колокольный звон мог бы показаться благостной тишиной. Мы с Джилл, не смолкая, проболтали всю дорогу от мотеля и потом до самой съемочной площадки.
КНИГА 3
ГЛАВА 1
Я сидела в одном из павильонов для реквизита и с ненавистью наблюдала за моросящим дождем. Как раз в это время вошел Винкин Вейл. По его кудрям стекала вода. Винкин был сыном Шерри от ее второго мужа, Вилли Вейла, продюсера. Тот утонул при крушении своей яхты.
– Джилл, можно мне посидеть с вами? – спросил Винкин. – У меня нет с собой дождевика.
– Конечно, Винкин, – сказала я. – А где твой дождевик?
Винкин сел рядом со мной и сразу же взял меня за руку.
– Давайте возьмемся за руки, – сказал он. – Я совсем промок.
Я обняла его. Одна из костюмерш, которую звали Мария, уставилась на Винкина с такой злостью, словно хотела палкой вышибить ему мозги. Разумеется, он не обратил на нее никакого внимания. Что касалось съемочной группы, Винкин смотрел на всех глазами своей матушки. Он чисто автоматически делил людей на тех, кто занимал достаточно высокое положение, чтобы он имел с ними дело, и на тех, кто его общества был, на его взгляд, не достоин. Естественно, съемочная группа его ненавидела. Ему отказывали в той теплоте, которой обильно одарили бы любого другого ребенка, хотя бы просто потому, что все очень скучали и тосковали по дому и по своим собственным детям. Винкин ни у кого ничего не просил и ничего ни от кого не получал.
– Наверное, я уже простудился, – сказал он. Однажды он чуть было не умер от пневмонии.
И, разумеется, научился отлично спекулировать на своих мнимых и истинных болезнях. Я пощупала ему лоб.
– Никакого жара нет, – сказала я. – Просто ты здорово промок. Как это получилось, что у тебя нет дождевика?
У нас у всех были дождевики, такие большие, желтые, свободного покроя. Я уже начала подумывать, не стоит ли нам лучше совсем позабыть о солнечном свете и снимать наш фильм прямо на дожде.
– О, мой дождевик где-то у Шерри в автоприцепе. А пойти туда и забрать его из прицепа я не могу, потому что сейчас она там с кем-то трахается, – с грустью сказал Винкин.
Услышав эти слова, Мария чуть не перекинулась, едва не опрокинув вешалку с костюмами. Винкин смерил ее осуждающим взглядом.
Я почувствовала, что щеки мои наливаются горячей краской. Я эту свою реакцию ненавижу.
– Я попробовал туда войти и взять свой дождевик, потому что мне совсем не хочется простужаться, – сказал Винкин, барабаня пальцами по сундуку, на котором мы сидели. – Мамочка сказала, что если я опять простужусь, мне придется вернуться в Голливуд. А когда я попробовал туда войти, они на меня заорали. Это значит, они там трахаются, да? Как вы думаете?
– А может вовсе и нет, – сказала я. – Существует тысяча случаев, когда люди просто не хотят, чтобы их беспокоили.
– Возможно! Только с Шерри такое всегда бывает, когда она с кем-нибудь трахается, – сказал Винкин и стал разглядывать мое кольцо.
Я носила кольцо с маленьким опалом, которое купила себе несколько лет назад.
– Винкин, не употребляй этого слова, оно гадкое, – сказала я. – Я больше не хочу его от тебя слышать.
Я сказала это на полном серьезе. То, что такая мерзость звучала из этих крохотных уст, было просто ужасно, хуже всего остального.
– Мне кажется, с ней там мистер Дарсон, – добавил мальчик безо всякой на то необходимости.
Похоже, никто другой там и быть не мог: Свен Бантинг был в Лос-Анджелесе, ведя переговоры о специальной телевизионной программе.
– Если дождь перестанет, вы меня повезете кататься? – спросил Винкин.
– Не смогу, – сказала я. – Если дождь перестанет, мне надо будет продолжить работу.
Винкин пощупал свой лоб, чтобы убедиться, не ошиблась ли я, сказав, что температуры у него нет.
– А мне все равно, пусть и вправду отсылает меня в Голливуд, – сказал он. – Там сейчас Свен, а он у меня единственный верный друг.
– Правда? – спросила я. – Очень интересно! Вдруг Винкин начал говорить быстро-быстро, как это часто бывает у детей.
– Правда! Потому что мама обращается с ним очень плохо, – сказал он. – Она его заставляет глотать груду говна… Это так Свен говорит. Конечно, не настоящего говна, которое выходит у нас из задницы. Просто она очень плохо с ним разговаривает, а он из-за этого плачет. Я сам слышал, как он плакал. А она говорит: «Убирайся ко всем чертям, мне наплевать!», и всякие такие слова. А она их говорит все время. Но сам я больше никогда не позволяю ей делать так, чтобы я заплакал. Потому что если я из-за нее плачу, то она чувствует себя виноватой и начинает меня до смерти целовать. А потом закармливает. Понимаете?
У Марии был такой вид, словно она сейчас лопнет. А я только сидела и слушала.
– А когда она говорит: «Убирайся на все четыре стороны, ты чертов придурок», или что-нибудь такое, то Свен приходит ко мне и мы с ним играем. Мы любим играть в теннис по телевизору, знаете какой? В котором на экране подпрыгивают такие крохотные точечки. Мы со Свеном все время в это играем. И тогда он и делается моим настоящим другом.
Не успела я разобраться во всем услышанном, вошел Джерри, ассистент режиссера. Он принес репродукционный станок, чтобы я его посмотрела, если дождь так и не перестанет. На самом-то деле, это был просто нехитрый предлог. Он почему-то в меня влюбился, или ему самому так казалось. Джерри мне никогда ничего не говорил, но все было и так ясно по его устремленным на меня горящим взглядам, которые были красноречивее всяких слов. То же самое происходило и с Голдином Эдвардзом, главным рабочим сцены. Они уже начали между собою ссориться абсолютно безо всяких видимых причин, разве что из-за подавляемой ревности.
Винкин все еще держал меня за руку. Джерри он проигнорировал – согласно его собственной иерархии Джерри внимания не заслуживал. Мне тоже очень хотелось проигнорировать Джерри, но сделать этого я не могла. Горящую в нем страсть я ощущала на расстоянии пяти метров. Когда мужчина впадает в такое состояние, глаза у него всегда становятся как бы больше, и в них появляется какое-то молящее выражение. Глаза у Джерри и так уже были достаточно велики. Мне было ясно, что его сдержанности надолго не хватит.
– Прямо сейчас я уйти не могу, я смотрю за Винкином, – сказала я. – Шерри занята. Я приду через пару минут.
Вдалеке, за дымкой моросящего дождя, я увидела Анну Лайл. Она выходила из своей костюмерной. Анна бегом направилась к нам в реквизитный павильон. Разумеется, прямо ко мне: похоже, во мне заключено какое-то особое устройство, благодаря которому Анна, словно на крючке, всегда тянется за мной. Особенно тогда, когда я очень надеюсь, что она меня не найдет.
В одном Оуэн был совершенно прав – Анну мне приглашать не следовало. Полученный ею «Оскар» в каком-то смысле ее погубил. На Пита Свита эта премия не очень-то повлияла; он, как и раньше, ошивался, главным образом, где-то в Малибу, по-прежнему заводил интрижки с такими же, как и раньше, абсолютно пропащими женщинами, которые ему, видимо, нравились. Но с Анной после «Оскара» все стало по-другому. Шампанское и розы так отразились на ее психике, что она стала почти неуправляемой. С тех пор как мы приехали в Техас, Анна абсолютно ничего не делала, и только до бесконечности мусолила свои сцены в фильме. Она все время находила в них какие-то особо тонкие моменты, которых кроме нее не замечал никто. Разумеется, на самом-то деле Анна готовилась сыграть против Шерри, изо всех сил стремясь приуменьшить значимость роли, в которой была занята Шерри, и всячески подчеркнуть важность исполняемой ею. А это, помимо всего остального, меня просто изматывало.
Перед тем, как Анна до меня добежала, в дверь реквизитного павильона проскользнул Сэмми, режиссер по монтажу. Ему было шестьдесят пять, и я его искренне любила. Конечно, Оуэн не преминул съязвить, что Сэмми – просто еще один из обожаемых мною старичков, но я никогда не считала Сэмми стариком. Я точно знала только одно – в глазах у Сэмми было куда больше жизни, чем в глазах Оуэна. Глаза Оуэна напоминали облака, кроме тех случаев, когда он злился. Сэмми излучал доброту и счастье. Он обожал свою жену, обожал своих детей, своих внучат. А еще он любил свою работу. Правда, сегодня Сэмми выглядел не очень-то радостным – накануне мы обнаружили, что во время утренней съемки в линзу камеры попал волосок. Сэмми попробовал все уладить, но тем не менее не исключалась возможность, что придется все переснимать.
Сэмми обнял меня и надел на меня свою кепочку, после чего мы чуть-чуть покривлялись. Винкин выглядел очень торжественно. Потом к нам присоединилась Анна, притворявшаяся, что едва проснулась. Это была просто игра. Сейчас ее вид не имел ничего общего с прежним, когда она совершенно искренне взирала на мир с позиции «Что мне делать в этом бренном мире».
– Мне только что пришла по-настоящему хорошая идея по поводу сцены в интернате, – сказала Анна. – Правда, хорошая идея. Но это потом, когда у тебя будет время.
– Тогда поговорим в канун Рождества, – сказала я, не отпуская от себя Сэмми, чтобы он не бросил меня одну решать все мои проблемы.
У Сэмми были вьющиеся седые волосы и веснушки. И все это было такое древнее, что придавало лицу Сэмми особое достоинство. Мне ужасно хотелось ввести его в какую-нибудь сценку, но Сэмми был слишком застенчив.
– Моей женушке это не понравится, – сказал он. – Ведь тогда все женщины в мире про меня узнают. А ей, видите ли, нравится думать, что знает это лишь она одна.
– Понимаю, беби, – сказала я. – И нисколько ее за то не виню.
Анна плюхнулась на сундук и похлопала Винкина по спине, но мальчик от нее отодвинулся.
– О, Винкин, почему же мне нельзя тебя погладить? – спросила она.
Винкин хранил полное молчание, словно никто к нему и не обращался.
А тем временем Джерри и не думал уходить. Когда он оказывался возле меня, его лицо приобретало сходство с луковицей. Вошел один из статистов, который искал Джерри. Но ни тот, ни другой от нас не ушли. Очень скоро здесь соберется вся съемочная группа. Я подумала, что все они стараются быть поближе ко мне. Как бы смешно это ни выглядело, но именно я, в их глазах, гарантировала им некую надежность, уж не знаю, каким образом. А я тем временем не имела даже секунды, чтобы обдумать то, что я узнала про Шерри и Оуэна. Это лежало тяжким камнем у меня в груди.
Я подумала, что, может, хоть на пару минут мне удастся отвлечься от этих тяжких мыслей, если мы с Сэмми пройдем в монтажную и просмотрим уже отснятые кадры. Мы уже собрались уходить, как за нами увязался Винкин, будто имел на то законное право. А что мне оставалось? Если в этот момент его мамаша действительно трахалась с моим собственным дружком, я просто не могла вот так взять и отослать к ней ее несчастного сынишку. Нянька его, которой платили огромные деньги, куда-то исчезла. Сэмми чувствовал, что со мной что-то происходит, но он не из тех, кто умеет хорошо говорить. С ним можно только вместе дурачиться, с ним можно флиртовать, его можно поддразнить. Так или иначе, но нам не удалось даже добраться до машины, не говоря уже о монтажной. Дождь все моросил, а потом вдруг тучи исчезли, и оказалось, что можно начать съемки. Я пошла к звукооператорам, чтобы разобраться с проблемой, которая возникла там вчера. Почему-то меня об этом никто не уведомил, хотя Оуэну об этом сказали, но он мне ни словом ни о чем не обмолвился, разумеется потому, что на уме у него было совсем другое.
Справившись с проблемой у звукооператоров, я зашла в монтажную. А потом наступило прекрасное время послеобеденных съемок. И единственное, что меня беспокоило, – как угомонить Анну, которая все время немножко переигрывала. Половина всего рабочего времени ушла на то, чтобы заставить ее играть просто, без нажима. Нас спасла лишь необычайная забывчивость, присущая ей. В конце концов она забыла, что ей надо всячески поддерживать свой новый имидж всемирно известной кинозвезды, и как бы снизошла до своей роли в нашем фильме.
Я ни на минутку не оставалась одна; весь день возле меня толпились люди. Целых два часа у меня под боком крутился Винкин. Затем все-таки появилась его нянька и увела его. А Шерри так и не возникла. И Оуэн тоже. Я увидела его лишь к вечеру, да и то издалека, когда он спорил с каким-то мужчиной.
Весь этот день с меня не спускали глаз Джерри и Голдин. Их лица выражали любовь. Мне казалось, что вокруг меня нет никакого воздушного пространства, ни малейшего, невзирая на то, что мы находились в центре одной из самых больших в мире равнин. У меня не было времени для личных переживаний; я просто не могла себе этого позволить. Думаю, люди вокруг меня видели, что я настроена весьма сурово. Но я всегда настроена сурово, когда работаю, и потому сейчас это обстоятельство меня не пугало.
Что же до ощущения боли, притаившегося у меня в груди как шарик от гольфа, то избавиться от него я не могла никак. Но я находилась в толпе, и каждые двадцать секунд надо было принимать какое-то решение. Я была безмерно благодарна судьбе, что у меня есть эта работа, благодарна этой толпе, окружавшей меня. Несколько раз у меня возникала надежда, что снова появятся тучи и снова пойдет дождь. Тогда я бы смогла сесть на лошадь и умчаться хоть ненадолго подальше от всей этой суматохи, от съемочных тележек и трейлеров, от юпитеров, проводов, кабелей, от работы, от любви. Да и сама любовь тоже напоминала огромный узел проводов и кабелей. И ни один из них больше не включался.
Но солнце, разумеется, сияло до самого вечера. И мы все вкалывали как сумасшедшие, пока не дошли до полного изнеможения.
Я сконцентрировала все свое внимание на съемках; я это делаю всегда, и для меня это просто необходимо, если вообще такие съемки чего-то стоят. Но несмотря на всю свою занятость, я чувствовала, что атмосфера вокруг меня несколько изменилась. В первый раз с начала работы над фильмом, настоящую доброту ко мне стал проявлять Терокс Викес, оператор, или как ему нравилось себя называть – главный оператор. Этот Терокс на самом-то деле был просто дерьмом. Невысокого роста, напыщенный, наполовину француз, наполовину американец, он был протеже Джилли Легендре. Терокса я не уважала ни как человека, ни как специалиста. Тем не менее, Джилли его постоянно поощрял, и в результате сумел даже выжать из него довольно много – фильм «Горящая палуба» был сделан вполне компетентно. Но мне Терокс не нравился. И я пригласила его только потому, что все другие операторы, которых я бы предпочла ему, оказались занятыми. Мы запустили свой фильм настолько быстро, что никакой надежды на создание идеальной съемочной группы у нас просто и быть не могло. Всему виною была частая смена настроений, свойственная Шерри: мистер Монд хотел, чтобы камеры крутились как можно быстрее, пока Шерри еще не передумала и не отказалась сниматься вообще.
Весь этот день люди были со мной чрезвычайно милы. Я это замечала во всем, что бы мы ни делали. В съемочных группах нередко можно услышать бессвязные, но резкие реплики типа – «пошли вы куда подальше», «и он (она) будет меня учить», и так далее. От таких замечаний работа не очень-то спорится. Вокруг меня было сборище мальчиков-переростков, привыкших играть на публику, а на самом деле – мягкосердечных и легко ранимых. Сегодня же обычный тон разговора несколько изменился, все они словно защищали меня и покорялись мне. А означало это только одно – все уже знали, что Оуэн сейчас трахается с Шерри. И это милое отношение ко мне было проявлением сочувствия, но на сердце у меня сделалось еще тяжелее. Некоторые проявления сочувствия я просто ненавижу, особенно сочувствие такого рода.
Наконец наступил вечер. Снова начали собираться тучи, следовательно завтра нас снова ждали неприятности. Съемочная группа погрузилась в автобус. Я же медлила, медлила насколько было можно. Я все ждала, что произойдет что-нибудь хорошее, и все случившееся вдруг окажется чистой ошибкой. Потом Шерри и Оуэн сели в ее лимузин, вернее, села одна Шерри. Оуэн же подошел к нам с Сэмми. Оуэн хмурился. Он не злился, просто хмурился, будто ему неприятна была сама необходимость разговаривать со мной.
– Едешь с нами? – спросил он.
В это время у Винкина случился какой-то припадок. Я видела, как нянька тащит его к лимузину.
– Нет, поезжайте одни, – сказала я Оуэну, будто бы у меня еще были неотложные дела.
– Я поеду с ребятами, – добавила я. – Ты будешь на текущем просмотре?
– Конечно, – сказал Оуэн. Он слегка похлопал Сэмми по плечу и ушел.
И я уехала в автобусе с ребятами. Дорога в город проходила вдоль гряды – на много миль вокруг можно было видеть весь Западный Техас, возможно, даже часть Нью-Мексико. Вообще-то я очень люблю такие поездки, когда можно забыться, глядя на эти просторные равнины и огромное небо. Сегодня так не получалось. Садясь в автобус, я хотела занять место рядом с Сэмми, надеясь хоть как-то успокоиться. У него был на редкость добрый мягкий юмор. От Сэмми лучилось искреннее дружелюбие. Я надеялась, что мне станет лучше просто от сознания того, что есть на свете вот такой счастливый человек. Но планы мои не сбылись: возле меня оказался Терокс Викес, а Сэмми весело шутил с водителем.
– Все было здорово, все было здорово, – произнес Терокс.
Он любил вот так дважды повторять свою мысль. Сейчас, подумала я, Терокс имеет в виду сделанные нами сегодня съемки.
– Вы просто дьявол, а не женщина, – добавил Терокс самым интимным тоном.
На протяжении всех съемок он говорил мне это раз двадцать или тридцать. Все знали, что он меня не любит, просто не переносит. Вне сомнения, как только мы вернемся в Голливуд, он начнет говорить обо мне гадости по всему городу. Однако во время съемок Терокс считал своим долгом вести со мной своеобразный легкий флирт.
– Надо нам как-нибудь куда-нибудь вечерком сходить, – сказал он мне. – Я вполне серьезно, Джилл. Я знаю тут кое-какие приятные места.
Мне очень хотелось ему сказать, как ненавистны мне его усы, но я придержала язык. Было совершенно очевидно, что мы с ним знаем одни и те же места – и это я тоже хотела ему сказать. И еще я бы с удовольствием сообщила ему, что, по моему мнению, он, как оператор, просто ничтожество. Но ничего подобного я вслух не произнесла.
– Посмотрим, – сказала я.
По-видимому, Терокс решил, что его приглашение меня очень обрадовало и как бы поощрило его на дальнейшее, потому что он вдруг положил руку мне на ногу и начал рассказывать, почему он ушел от жены. До этого я уже по меньшей мере от десяти членов съемочной группы выслушала повествование о том, как они развелись со своими женами. Так почему же не послушать еще и Терокса? Над нами нависли сумерки – в Техасе они казались очень тяжелыми. Я почувствовала себя подавленной, и мне казалось, будто я еду по степям России в автобусе, битком набитом заключенными. Видимо, эта картина запала мне в память после какого-то давно забытого фильма. Никакой раздирающей душу боли я не чувствовала, внутри меня была бездонная пустота. Моя, стоившая мне стольких усилий, попытка просто провалилась, я имею в виду попытку что-то создать с Оуэном. И туго натянутая веревка вдруг развязалась.
Я ни слова не сказала Тероксу, и его рука по-прежнему лежала у меня на ноге. Но при всей своей расслабленности я четко ощущала какие-то затухающие импульсы, вызывавшие у меня неясную тревогу. Будь у меня в данный момент нож-мачете, я бы вонзила его со всей силы прямо в руку Терокса. Хотя бы только для того, чтобы увидеть, как это его ошарашит.
Естественно, Оуэн на просмотр текущего материала не явился. Мы прокручивали эти кадры в большом танцзале мотеля, в котором всех нас разместили. Присутствовали абсолютно все, кто должен был присутствовать. Не пришли только Оуэн и Шерри. Зак Келли, тот самый большой ребенок, который исполнял роль любовника Шерри, нашел здесь для себя подружку из местных. Он весь отдался танцам, отчаянно препираясь с парнем из постановочной группы, и всячески бахвалясь перед своей партнершей. А у малышки так перехватило дух от благоговения, что она, наверное, и не пискнула бы, даже если бы на нее обрушился потолок. Веселое настроение Зака несколько разрядило мрачную атмосферу, царившую в зале, но не до конца. Все равно чувствовалась какая-то напряженность, и центром ее была я.
Я выдержала десять минут, а потом позвонила в комнату Шерри. В конце концов, что бы там ни происходило, я все еще была режиссером своего фильма. Сейчас вокруг меня стоит не менее десяти человек, все усталые и голодные, всем сердцем жаждущие, чтобы этот затянувшийся день наконец-то окончился. Возможно, те двое там наверху в данный момент находятся на самом пороге прекрасного романа, а может быть, для них этот порог уже позади. Все равно, такое невнимание ко всем остальным это ничуть не оправдывает. Подобное неуважение к людям – единственное, чего я не приму никогда, потому что все те люди, которыми я по-настоящему восхищаюсь, всегда умеют уважать остальных, в каких бы жизненных обстоятельствах они сами ни оказались. Больше того, я изо всех сил старалась как-то не распространять эти свои правила на Оуэна. А теперь настало время положить всему конец. Хотя я всегда понимала, что осуждать его за скверные манеры просто бессмысленно. Хорошие манеры были ему совершенно не свойственны, и они для него ровно ничего не значили. Возможно, он никогда не чувствовал себя настолько надежно, чтобы подходить к жизни с такой меркой, как хорошие манеры. И жизнь он воспринимал не головой, как многие люди, а только нутром. Но это ничего не меняло. Сейчас я судила не его, я судила себя, и я уже устала от своих бесконечных внутренних попыток еще и еще раз его оправдать.
Телефон в комнате Шерри был занят. Я несколько раз безуспешно пыталась дозвониться, а потом сдалась. Мы просмотрели весь отснятый материал, а чуть позже в кафетерии столкнулись с Винкином и его нянькой. Винкин с непередаваемой меланхолией смотрел на гамбургер, к которому он так и не притронулся. Когда в Голливуде происходит истинная трагедия, то она неминуемо распространяется на детей. Я присела рядом с Винкином и его нянькой. Вероятно, еще и для того, чтобы избавиться от Джерри, который весь день не отходил от меня дальше, чем на три шага. По-видимому, в его понимании такое незначительное расстояние между нами давало ему больше шансов.
– Я сейчас с тобой посижу и помогу тебе получше разглядеть твой гамбургер, – сказала я Винкину. – А потом, когда гамбургер подадут мне, ты поможешь мне как следует разглядеть мой, хорошо?
Винкин вяло улыбнулся и, откусив крохотный кусочек гамбургера, тут же его выплюнул. Нянька Винкина была типичной англичанкой, полностью лишенной какого бы то ни было чувства реальности. Она всегда одевалась во все серое. Поведение Винкина вызывало у нее трепет, и, как мне показалось, в душе она была благодарна мне за то, что я разделила их общество. Когда бы я ни поднимала глаза, я все время ловила устремленный на меня взгляд Джерри.
– Как вы думаете, они сюда крысиное дерьмо кладут? – спросил Винкин. – Свен говорит, что в большинство гамбургеров кладут крысиное дерьмо.
– Зачем же ты тогда их заказал? – поинтересовалась я. – Ведь есть и другая еда.
– Их заказала мисс Соляре, – изрекла нянька. – Она-то и выбрала гамбургеры.
– А, выбрала, выбрала, – сказала я. – Тебе не хочется бутерброд с сыром, разогретый в гриле, Винкин?
– А можно? – спросил мальчик, сначала взглянув на няньку, а потом на меня. – Даже если Шерри мне велела есть гамбургер?
– Мы, режиссеры, имеем некоторую власть, – серьезно сказала я.
Не очень-то большое возмездие – разрешить ее ребенку съесть разогретый в гриле бутерброд. Но и в этом есть свой смысл! Миссис Хупс, нянька Винкина, удалилась в туалет, вне сомнения для того, чтобы снять с себя всякую ответственность за происходящее.
Винкин за милую душу слопал весь разогретый бутерброд, а я уставилась на поданный мне гамбургер. Винкин, поняв мои слова буквально, принялся разглядывать его вместе со мной. Я скосила глаза и так, искоса, все глядела и глядела на лежащий передо мной гамбургер. Это здорово развеселило Винкина. Вернулась миссис Хупс, с явно подавленным макияжем на лице. Но она по-прежнему не могла взять в толк, что происходит между мной и Винкином.
– Вы и вправду верите в крысиное дерьмо? – спросил у меня Винкин. – Свен в это серьезно верит.
– Там, в верхних штатах, у них не очень хорошее телевидение, – добавил мальчик. – Я почти все их мультики видел.
Когда я вижу грустного ребенка, меня всегда гложет одна и та же мысль – может, точно также грустит и мой собственный сын. А ребенок, который своим лучшим другом считал Свена Бантинга, изначально обречен на грусть. Правда, в конце концов, если Шерри, родная мать Винкина, могла доводить его до слез, может, оно и к лучшему, что рядом с ним находилась хоть одна живая душа. Свен должен был вернуться к нам через два-три дня, и очень интересно, что тогда будет.
– Так хочется заняться чем-нибудь по-настоящему интересным, – сказал Винкин.
– О, Винкин, не надо так грустить, – сказала я. – Что же ты считаешь по-настоящему волнующим? Ты сам придумай такое занятие, а я с удовольствием к тебе присоединюсь.
– Хорошо бы посмотреть буйволов, – сказал Винкин. – Я никак на них не насмотрюсь.
– Ну Винкин, – сказала миссис Хупс. – Ты же знаешь, твоя мама требует, чтобы ты ложился спать пораньше.
При ее словах на лице мальчика мгновенно появилось выражение полной обреченности. Я просто не могла этого вынести и заставила его снова повернуться ко мне.
– Слушай, дружок, тебе надо непременно уметь постоять за себя, – сказала я. – Сейчас только восемь часов. И я не вижу абсолютно никакой причины, которая могла бы нам сейчас помешать поехать и взглянуть на этих буйволов. Мне и самой очень этого хочется. Может быть, ты сначала съешь мороженое?
Миссис Хупс отлично понимала, что своим попустительством подвергает себя отчаянному риску. Но она явно почувствовала облегчение, что ей не придется снова разочаровывать мальчика. Я попросила у Джерри взятый им напрокат автомобиль, и мы с Винкином выехали из города, направляясь миль за двенадцать на ранчо, где находились буйволы, которых мы использовали на съемках. Их там было штук двадцать. Пока мы ехали, Винкин во всех деталях критиковал телевизионные программы штата Техас. Возражать ему я просто не могла, потому что из-за отсутствия времени ни одной из этих программ ни разу не видела.
– Наверное, вам на самом-то деле все равно, что думает Шерри, правда? – спросил мальчик, на минутку забыв о своем мрачном настроении.
– Ты прав, Винкин, меня действительно это не волнует, – сказала я.
– И меня тоже, только не всегда, – сказал он даже с какой-то гордостью.
На ранчо нас окружили собаки. Сначала они залаяли как сумасшедшие, а потом, опознав меня, замолчали. Хозяин ранчо, мистер Дебо, вышел из двери своего дома. Но, по-видимому, он узнал машину Джерри, потому что тут же вернулся в дом. Буйволы стояли в большом загоне, вокруг кормушки с сеном. Мы с Винкином забрались на деревянную ограду, уселись на нее и стали за ними наблюдать. Было прохладно, и я прижала мальчика к себе, а он не сопротивлялся. Над нами светила луна, то появляясь, то исчезая за редеющими тучами. Один или два буйвола повернули головы в нашу сторону, остальные же, как ни в чем не бывало, продолжали жевать свое сено. А потом, к безграничному восторгу Винкина, один буйвол, видимо, вполне насытившись, отошел от кормушки и приблизился к нашей ограде. Он издал несколько ворчливых звуков, а потом мы услышали, как он вздыхает – точно так, как это делают все, когда наступает время ложиться спать. И после этого буйвол опустился на пол. Винкин взял меня за руку – наконец-то он видел нечто интересное. Мы могли бы даже перейти за ограду и влезть буйволу на спину.
– Ему приснится сон? – спросил мальчик.
– А что, по-твоему, может буйволу присниться? Винкин хихикнул. Это был первый нормальный детский звук, который я от него услышала за весь этот день.
– Может быть, ему приснится, что его будут снимать в кино, – сказал Винкин. – Может, он от этого очень разволнуется.
– А с другой стороны, может быть, ему приснится, что мы все разом умерли, – предположила я. – Тогда он, и его друзья, снова могли бы завладеть всеми этими равнинами, как это было когда-то в старые добрые времена.
– Когда их тут были буквально миллионы, – добавила я. – Много-много миллионов. Подумай об этом.
Винкин призадумался. Мы просидели на ограде целых полчаса, слушая, как дышит лежащий рядом буйвол. Когда тучи совсем закрывали луну, становилось так темно, что остальных его собратьев было почти не видно. Правда, мы отчетливо слышали, как они вытягивают из кормушки пучки сена. А потом из-за туч снова появлялась луна, белая-белая, и снова можно было разглядеть рога у буйвола и даже тени, отбрасываемые их большими телами. Мы явственно ощущали запах от пыльной шкуры буйвола, лежавшего прямо под нами. Винкин сидел, ни разу не шелохнувшись. Вокруг нас простиралось бескрайнее море травы, над нами были белая луна и высокое небо, а рядом тихо лежали эти большие животные. И все это создавало такое ощущение, будто нас с Винкином коснулось дыхание чего-то бессмертного. Возможно, ни разу до этого момента Винкин ничего подобного не испытывал. Думаю, он вот так – не двигаясь – мог бы просидеть всю ночь напролет. Но в конце концов мы оба поняли, что наша радость тоже имеет свой конец. И мы просто еще немножко посидели на ограде, по мере сил стараясь продлить удовольствие.
– Пошли, малыш, – сказала я. – Не стоит слишком уж сердить твою маму.
Винкин скорчил гримасу.
– Мне вовсе не так хочется спать, как она думает, – сказал он.
Ночью прерии выглядели куда красивее, чем днем. По дороге в город мы могли наблюдать, как над радиовышкой высоко в небе лучится красный свет. На какое-то короткое время мною овладело чувство полнейшего удовлетворения. Я понимала, что это же чувствует и Винкин. Меня вдруг охватило искушение просто украсть этого ребенка. Шерри, скорее всего, на это будет наплевать, к тому же я оставлю ей записку. Тогда мы с Винкином поехали бы на машине до самого Вайоминга, подальше в горы, и там совершили бы еще уйму всяких волнующих дел. Благодаря этому мальчику, я бы могла стать хорошей матерью, и я в свою очередь научила бы его, каким должен быть настоящий ребенок.
Вместо всего этого я вручила его миссис Хупс. Она очень волновалась, придумывая, что ей ответить Шерри, если вдруг та позвонит.
Я забрала поступившую для меня информацию, выяснила, что на завтра обещают хорошую погоду, и что в пять часов будет общий сбор. А потом я умудрилась добраться до своей комнаты, не встретив никого, кто бы стал выражать мне свое сочувствие. В комнате царил неописуемый хаос. Во время съемок я отказываюсь соблюдать какой бы то ни было порядок. А горничные в мотеле так нас боготворят и так боятся хоть чем-то нас огорчить, что только убирают постели и меняют полотенца, ничего больше в наших комнатах не трогая. Менять полотенца им приходилось регулярно, потому что Оуэн на этом просто зациклился. Ему никогда их не хватало, никогда. Насколько я помню, самое большое внимание ко мне за все то время, что мы были вместе, он проявил в Сан-Франциско, где мы на неделю останавливались в каком-то отеле. Там оказалось не только огромное множество разных полотенец, но к тому же еще и подогреватели для них. По мнению Оуэна, теплые полотенца – это просто предел желаний. Я так никогда и не сумела понять, почему полотенца так много для него значили. Если, конечно, это его особое к ним отношение не связано с увлечением футболом, когда после матчей приходится подолгу стоять под душем.
За исключением пристрастия к полотенцам, во всем остальном Оуэн не был привередливым. Примерно раз в месяц я была вынуждена убирать его квартиру, иначе он бы просто погиб под грудами мусора. Оуэну легче было купить новую рубашку, нежели отнести грязную в стирку. В его кладовке я находила по тридцать грязных рубашек, надетых не больше одного раза и тут же брошенных в кучу. Разумеется, у Оуэна был «мерседес» последней марки, при виде которого захватывало дух у всех гомиков Голливуда. Но за исключением этого «мерседеса», все его вещи были низкого качества, и даже сам «мерседес» не очень-то соответствовал облику своего хозяина. Оуэн выглядел бы куда более естественно, если бы вместо «мерседеса» ездил на «бьюике». Возможно, он и чувствовал бы себя в «бьюике» более счастливым, только мне кажется, что сам Оуэн этого никогда не понимал. Может быть, он и привлек меня тем, что так мало себя знал. До него я встречала слишком уж много мужчин, которые были уверены в себе, много знали о себе, и много – обо мне. Оуэн же почти ничего не ведал ни о себе, ни обо мне.
Я увидела, что Оуэн своих вещей пока из комнаты не забрал, это я поняла сразу, как включила бра над кроватью. Другие лампы я обычно включать боялась. Днем я в комнате бывала мало, а если включить только одно бра над кроватью, то хаоса, царящего вокруг можно даже и не заметить. В моей комнате беспрестанно увеличивалось количество вещей – одежды, книг, сценариев, бобин с пленкой, телексов, туфель, сапог, гигиенических салфеток «клинекс», таблеток, журналов. А в отношении журналов Оуэн был таким же безумным, как и в смысле полотенец. Он прочитал десятки самых разных журналов, нетерпеливо листая страницу за страницей. А потом кидал их все на пол. Такое помешательство на журналах и столь же сильное в них разочарование вызывали у меня удивление. И этой черты его характера я так до конца и не поняла. Возможно, он просто не терял надежды найти в них фотографии какой-нибудь женщины, которую ему захотелось бы трахнуть.
Спустя какое-то время я обнаружила, что сижу в ванне, и вода в ней уже совсем остыла, хотя когда я в нее влезала, она была очень горячая. Значит, я, незаметно для себя, заснула. Похоже, я дошла до такой степени усталости, что просто стала моментами терять сознание. Вдруг, в самый разгар какого-нибудь своего действия, я словно бы просыпалась и никак не могла ни вспомнить, ни осознать, как это все получилось. Возможно, я все время так и ходила в этом полусне.
Я прошла от ванны к кровати. И как раз в тот самый момент, когда мне казалось, что я, наконец-то, снова крепко засну, в дверь стукнул Джерри. Ночь кончилась. Джерри знал, что я терпеть не могу будильника, а постучав мне в дверь, он мог еще раз продемонстрировать мне свою любовь.
– Джилл? – сказал он. – Джилл, вы готовы?
– Вполне! Встретимся в кафетерии, – сказала я, соображая при этом, есть ли у меня в запасе хотя бы наполовину чистые брюки, которые можно было бы сразу же надеть.
ГЛАВА 2
Весь тот день Оуэн на съемочной площадке не появлялся. Я не знаю, чем он занимался. У меня в голове все время вертелась одна мысль, что чем бы он там ни занимался, это в конечном счете, приведет к тому, что он заберет свои вещи из нашего люкса, и тогда, мне, возможно, удастся избежать встречи с ним. Но эта мысль была чистейшим идиотизмом. Оуэн был сопостановщиком, а значит, рано или поздно, нам придется встретиться.
Мы снимали ту сцену, в которой Шерри отсылает с каким-то поручением Зака, своего молодого любовника. Она таким образом пытается отвести от него неминуемо надвигавшуюся беду, о которой сама хорошо знает. А юноша не знает, что больше никогда не увидит свою возлюбленную. Этого не знает и она, хотя она понимает, что их обоих ждет очень тягостный день.
Вероятно, Шерри считала, что она крепко затянула меня в эмоциональные сети, и ей хотелось бы держать меня там вечно. Мне даже вдруг пришло в голову, что и ее внезапный интерес к Оуэну был вызван только этим: добиться того, чтобы я оказалась у нее на привязи. Так или иначе, для решающей схватки она выбрала именно то утро.
И как бы специально для того, чтобы еще больше ухудшить и без того скверную ситуацию, на площадке маячил Эйб Мондшием. Старший Монд время от времени посылал своего отпрыска проверять, как идут дела на съемках. Особого значения это не имело, поскольку Монд-младший не очень-то утруждал себя какими бы то ни было серьезными проверками. Однако его приезд всегда был связан с уймой всякой суеты; другими словами, принимать Эйба Монда надлежало как истинного короля. Обычно он привозил с собой двух-трех девчонок-тинбопперов;[6] так было и на этот раз. Говорят, юный Эйб увлекался групповым сексом или групповыми бесшабашными гулянками, но я сама этого не знаю. Эйб всегда был очень мил со мною, разумеется, из страха перед своим грозным дедушкой. В обычные дни я ничего против его наездов не имела, потому что занимался он только тем, что валялся со своими девками где-нибудь возле мотеля, съедал обед или что-то еще и, вдобавок, мог посмотреть отснятые ролики. Юный Эйб ненавидел съемочные площадки и, как только мог, старался их избегать. Однако, по какой-то непонятной мне причине, в то утро, когда на площадку приехала я, Эйб находился там. Позже Голдин Эдвардз мне сказал, что Эйб просто проезжал мимо после какой-то круглосуточной попойки в Луббоке. Когда дело касалось таких увеселений, он мог превзойти кого угодно. Сейчас на Эйбе был пиджак фирмы «Левис». Парень сидел вместе со всеми нами, а мы потягивали кофе. В этот момент к нам подошла Бобби, костюмерша Шерри.
Бобби была неплохой женщиной. Мне кажется, она мне даже где-то симпатизировала. Но Бобби была верноподданной своей патронессы. И увидев, что она приближается к нам, я почувствовала – быть беде.
– Привет, Джилл, – сказала Бобби. – Шерри попросила меня вам сказать, что она заменила костюм. Она не хочет надевать желтое платье. Ей нравится черное.
Все было рассчитано только на то, чтобы меня разозлить. В той сцене, которую мы вот-вот должны были снимать, героиня Шерри вряд ли надела бы черное платье.
– Может быть, Шерри перепутала последовательность сцен, – сказала я. – Черный цвет просто исключается. Платье должно быть обязательно желтым. Мы все это решили еще позавчера.
– Я знаю, – сказала Бобби, – но Шерри перечитала сценарий и, мне кажется, решила по-другому. Ей хочется выглядеть более печальной.
– Простите, Бобби, – сказала я. – Черный цвет невозможен. Если Шерри уже в черном платье, ей придется переодеться.
Мне кажется, что если потакать чужим прихотям становится для тебя профессией, то в конце концов, ты начинаешь подходить к этим прихотям чисто профессионально, как дорожный полицейский к регулировке уличного движения. Бобби выпила чашечку кофе и направилась в костюмерную, чтобы сообщить там последние новости.
– Хотите увидеть, на что я способен? – спросил Джерри.
Он снова поедал меня глазами, как нацеленная на дичь гончая, а лицо напоминало луковицу еще больше, чем всегда.
– Вы действительно рискнете попробовать? – сказала я. – В этой сцене черное платье выглядело бы просто смехотворно.
Эйб восседал на крыле своего лимузина и потягивал кофе. Когда я приблизилась, он снял очки в металлической оправе, и я увидела, что очень скоро его глаза полностью исчезнут в складках жира. Он уже был такой толстый, что не мог нормально передвигаться. По большей части, движения совершала только его голова – в ту сторону, в эту сторону, а само тело как-то неуклюже и тяжело падало. Толстое пузо Эйба изо всех сил стремилось вылезти из-под шелковой рубашки, видневшейся под пиджаком фирмы «Левис». Чуть поодаль, сбоку от Эйба, стоял Фолсом, его «шестерка». Фолсом, как обычно, был мрачнее тучи.
– Привет, Эйб; доброе утро, Фолсом, – сказала я. Фолсом передернулся. Эйбу вдруг захотелось зевнуть, но он этот зевок подавил.
– Не знаю, почему это мы не стали снимать в Стоктоне, – сказал он. – Разве вокруг Стоктона недостаточно равнин?
– Я об этом думать не хочу, – сказала я. – Теперь уже слишком поздно куда-нибудь переезжать.
Особого интереса к нашим делам у Эйба не было.
– Хотите кокаина? – спросил он.
Я не хотела, но зато хотел он. Фолсом пошел к машине и принес конвертик, из которого Эйб взял щепотку и положил в нос. Он по-прежнему сидел на крыле автомобиля и не сделал практически ни одного движения.
– Если они пойдут против нас, Фолсома я засажу, как ни в чем не бывало, – сообщил Эйб. – Я ему так и сказал, если он хочет сохранить свою зарплату.
Ну-ка, Фолсом, покрутитесь. Может быть, вас даже отправят в отдельную Фолсомовскую тюрьму.
Собственная шутка вызвала у Эйба веселый смешок. Фолсом явно почувствовал себя весьма неуютно. Вероятно, он прекрасно понимал, что никакое повышение зарплаты ему не грозит, да и сама зарплата может скоро кончиться. Мы с Фолсомом оба испытывали крайнюю неловкость. В этот момент подошел Джерри. Он был так взволнован, что даже лицо его стало меньше походить на луковицу.
– У нее был припадок, – сказал он. – И еще не кончился. Она требует – только черное платье!
– Эта Шерри что, с ума сошла? – взорвался Эйб.
Он резко побледнел, а я вспомнила, что Эйб отчаянно боялся Шерри. Когда-то очень давно, он по неосторожности с ней столкнулся, и впечатление от приступа ее ярости не изгладилось до сих пор.
– Дерьмо! Да пусть она напяливает на себя любое барахло, какое ей хочется! – сказал он, узнав, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. – Нам только не хватало с ней связываться. Любая ерунда, связанная с нею, разрастается в настоящую беду. И обычно обходится это не меньше миллиона, лишь бы она успокоилась.
– На этот раз никакого миллиона не будет, – сказала я. – Я с ней поговорю.
– Она меня обзывала самыми последними словами, – сказал Джерри.
Я про себя улыбнулась. Джерри, похоже, был искренне потрясен. Всяческие оскорбления, скажем, обвинения в разбое и убийстве, могли предназначаться кому угодно, но только не ему.
– Считайте, что это было ваше боевое крещение, – сказала я Джерри, но, по-видимому, он меня не понял, или просто не имел ни малейшего представления ни о каком боевом крещении вообще.
– Жалко, что у меня киностудия, а не стоянка грузовиков, грузовая автотранспортная фирма или что-нибудь еще попроще, – изрек Эйб, все более и более мрачнея. – Ну, сколько людей в мире смогут понять, что на героине не то платье, какое нужно? Человек пятьсот? Ну, тысяча? Им важно видеть Шерри, а в каком она платье – им просто наплевать.
К этому времени на площадке собралась почти половина всего съемочного коллектива. Как обычно, люди сбивались в группки, возможно, надеясь, что вот-вот разразится пусть крохотная, но драма, которая хоть немного развеет их утреннюю скуку.
Мне было очень жаль, что эти люди устали и скучали. Но никакой, даже малой трагедии в ранние утренние часы я лицезреть не собиралась. И потому я повернулась ко всем спиной и ушла, а за мной, спотыкаясь, последовал Джерри.
– Шерри и впрямь дико разозлилась, – сказал он. – Может, вам лучше подождать, пока она простынет.
– Думаю, она просто разыграла перед вами сцену, – сказала я.
По своей природе я вовсе не злая. Сейчас же я ощущала, что мой гнев на Шерри все время разрастается. Ведь она не только спит с моим любовником. Она пытается еще и настоять на своем в нашем фильме. Я не сомневалась – Шерри наверняка учла присутствие Эйба, прекрасно зная, что может заставить его сделать все, что ей только взбредет в голову. Если будет нужно, она может даже пригрозить, что сорвет все съемки целиком, обрекая наш фильм на полный провал.
Но Шерри не знала одного обстоятельства. Она не знала, что лично мне все было как-то безразлично. По отношению к этому фильму я испытывала некое двойственное чувство. Причем так было с самого начала. Не знаю, стала бы я вообще им заниматься, если бы не мое желание втянуть в него Оуэна. Наверное, я думала, что этот фильм предоставит нам возможность испытать нашу с ним общую судьбу. Если бы фильм получился, и Оуэн приобрел вес в обществе, это придало бы ему уверенности в себе. Тогда наша с ним жизнь стала бы куда лучше. Возможно, это было как раз то, что нам требовалось.
Так что, по-честному, основной мотив моего поведения, в общем-то, истинного отношения к искусству не имел. Исходный материал был, по сути, весьма сомнительного содержания и особого доверия у меня не вызывал. В нем было несколько по-настоящему хороших моментов, но их требовалось подать с особым мастерством. А уверенности, что я сейчас все делаю мастерски, у меня совсем не было. Думаю, что в глубине души я сама сомневалась в себе, во всяком случае, в своих режиссерских способностях. Слишком редко я чувствовала себя уверенной на сто процентов. В большинстве же случаев я практически каждое свое решение подвергала мучительным сомнениям, из-за которых зачастую упускала из виду что-нибудь очень важное. Этот фильм теперь стал таким же запутанным, как и вся моя любовная афера. Он фактически даже как-то переплелся и с моей собственной любовной историей. И теперь мне приходилось раскручивать весь этот клубок день за днем. Убежденности же в правильности моих решений оставалось все меньше и меньше.
Шерри сидела у себя холоднее льда, без единого намека на дурное настроение. На ней было черное платье. Я не испытывала к ней никакой ненависти – я на это просто не способна. Ее наглость была слишком откровенной, а настойчивость никогда не знала границ. Даже непонятно, как она могла со всем этим жить. Лицо Шерри в данный момент выражало полное безразличие – ни враждебности, ни теплоты.
– Ну ладно! Что будем делать с платьем? – спросила я.
– Я хочу быть в черном платье, – сказала Шерри. – Только и всего!
Минуту или две мы в упор смотрели друг на друга. У Шерри была привычка – с кем бы она ни говорила, в ее тоне всегда слышался оттенок просьбы, чего бы она в этот миг для себя ни требовала. Она всегда как бы просила – ну, пожалуйста, пусть будет по-моему. Эту привычку матери унаследовал и Винкин.
– Я рада, что вы не хотите обосновывать свое желание какими-то эстетическими соображениями, – сказала я. – Но если женщина хочет расстаться со своим любовником без мрачного скандала, она ведь не станет облачаться во вдовий траур, верно?
Шерри надула губы.
– Мне это безразлично, – сказала она. – Только я хочу, чтобы было так. И так я это воспринимаю. Я сделаю все, чтобы зрители поняли, что так и должно быть.
– Не годится, – сказала я. – Вам придется смириться с желтым платьем.
– Не командуйте, – сказала Шерри. – Даже если бы мне понравилось желтое платье, теперь я бы его носить не могла.
– Это почему же?
– Потому что всем известно, что я хотела сниматься в черном платье. Это знают все. Я просто не могу допустить, чтобы кто-нибудь подумал, что я сдалась. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Конечно, – сказала я, – но это же совершенно смехотворно. Ведь меняя платье, вы нисколько не меняете своего лица. Вы просто решили изменить цвет платья. А съемочная группа отнесет это на счет вашего изменившегося настроения. Скажем, у вас – женские дни, или еще что-нибудь такое. Давайте-ка лучше поторопитесь и переоденьтесь. Мы уже почти совсем готовы, ждем только вас.
– Свен вам не нужен? – спросила она.
– О чем это вы говорите?
– Он вернется завтра, – сказала Шерри. – Заберите себе Свена. Он совсем не такой плохой. К тому же он отличный любовник, когда в хорошей форме. Но я все-таки должна быть именно в этом платье.
На какой-то миг я так растерялась, что даже не знала, что предпринять. Думаю, в таком же состоянии была и Бобби. Свен и Шерри пробыли вместе целых четыре года. Не хочу сказать, что их отношения были любовной идиллией, но тем не менее! Ничего удивительного, что этот несчастный ублюдок все время рыдает.
Но самое ужасное состояло в том, что Шерри была на редкость одаренной женщиной и по талантам намного превосходила меня. На какой-то миг я даже почувствовала себя неловко – у человека с таким колоссальным небесным даром оказалась такая мелкая душа!
Я только покачала головой.
– Придется надеть желтое платье, – сказал я. Хотя бы в этом я была твердо уверена.
– Послушайте, я с одобрением принимаю все, – сказала Шерри почти безо всякого выражения. – Знаете, я ведь и вас тоже одобряю. Но почему я должна делать то, что хочется вам?
Мне до смерти надоело думать о Шерри и Оуэне. Протянув вперед обе руки, я ухватилась за воротник черного платья и рванула его на себя. Посыпались пуговицы. В глазах у Шерри вспыхнул огонь – думаю, она решила, что я собираюсь ее задушить. Но я как можно быстрее отступила в сторону, потому что мне совсем не хотелось видеть то, что соблазнило Оуэна. На кронштейне висело еще три платья, желтое и два других. Я сняла два других, а желтое оставила. Шерри сидела в полном оцепенении, держа на коленях разорванное черное платье. Она очень испугалась. А, может быть, просто разыгрывала страх, я не уверена.
– Двадцать минут, – сказала я. – И если вы не наденете это желтое платье, я перепишу всю сцену и отдам роль Анне.
И я ушла. Настроение у меня было ужасное. То, что я порвала платье, дало мне какое-то мгновенное удовлетворение, потому что я одержала над ней верх, и она это знала. Но восторг мой сразу же пропал, продлившись не более двух секунд. А потом я почувствовала, что все очень запуталось. Ведь, сломив Шерри, я на самом-то деле никакого удовольствия не испытала; никакой радости это мне не дало – ничуть не больше, чем сломить самого Оуэна. Есть люди, которым действительно нужно одерживать победу. И когда их бьют, даже если это единственный возможный выход, у таких людей появляется ощущение, что они терпят поражение. Они как-то умудряются не дать победителю насладиться его победой, уж не знаю, как это у них получается.
Я отнесла два других платья в костюмерную. Кучку людей, столпившихся вокруг лимузина Эйба, я просто проигнорировала.
Желтое платье Шерри надела. Всю сцену она играла так, будто рот у нее набит камнями. Пришлось сделать тринадцать дублей. Можно было подумать, что это не знаменитая звезда, а домохозяйка, которая в первый раз в жизни снимается в рекламном ролике о моющих средствах. А потом она вдруг резко изменилась. В тринадцатом дубле она была просто великолепна. Ее героиня искренне страдала, расставаясь с юношей, которого безумно любила. На губах Шерри была веселая улыбка, а поворот головы, глаза выражали отчаянную грусть. Глубокая боль проявлялась даже в том, как ее длинные пальцы теребили ожерелье, надетое поверх желтого платья.
Я не давала ей никаких режиссерских советов, она все чувствовала сама. Может быть, таким образом она выражала мне свое презрение, демонстрируя нам всем, насколько она выше всех нас, вместе взятых. И игра ее была изумительной, просто необыкновенной. Когда мы просматривали отснятый материал, все плакали. И я тоже. Я ощущала полную свою беспомощность; нет ничего удивительного, что Оуэн хотел именно эту женщину, наделенную таким талантом. И беспомощность моя только усилилась, когда все стали воздавать мне должное за то, что так играть заставила Шерри я. Бобби повсюду рассказывала, как я разорвала на Шерри платье. И меня возносили до небес как героиню, которая сумела победить Шерри. А на самом-то деле я в тот самый момент вспомнила Оуэна и это мне помогло. Я была далека от мысли, что именно мой поступок был причиной такого великолепного перевоплощения Шерри. То, что случилось, только еще очевиднее доказало мне, что у меня нет достаточной силы или достаточных знаний, чтобы режиссировать игру Шерри.
Оуэна я не видела еще два дня. Я и до сих пор не знаю, чем он все то время занимался. До встречи с ним я извела себя, впадая то в ярость, то в оцепенение. Я заготовила, а потом отвергла – все у себя в голове – резкие слова, настолько красноречивые, что они превзошли бы Геттисбургское обращение.[7] Мне надо было поговорить с Оуэном не только о нас самих. Накопилась уйма проблем, связанных с постановкой фильма. У меня для них просто не хватало времени. И тем не менее, я никак не могла заставить себя ему позвонить. А ведь его надо было еще и найти. У меня просто рука не поднималась взять телефонную трубку. Видимо, надо было, чтобы Оуэн откуда-то как-то возник сам.
По ночам я засыпала прямо в ванне с водой или где-нибудь у комода, а подчас и на полу перед постелью. В руке или на коленях у меня оказывался сценарий или записная книжка с адресами, и потом я никак не могла вспомнить, зачем я эти адреса искала. Единственный человек, кому я позвонила, был Джо Перси. А он так безжалостно поносил Оуэна, доказывая свою прозорливость и правоту данных им Оуэну оценок, что я в конце концов разозлилась. Джо считал, что он все это предугадал еще в тот раз, когда увидел, как Оуэн сидел на корточках перед моим креслом в ресторане Элен.
– Я все знал с самого начала, – говорил он, раз двадцать повторив одно и то же.
Можно было спорить, что Джо был здорово пьян.
– Мы все это знали, – изрекал Джо. – Это знал Пит Свит. Мы знали, что он так и поступит.
– Перестань! – сказала я. – Мне вовсе ни к чему слышать, какой ты самодовольный. Разумеется, ни ты, ни Пит даже не пытаетесь что-нибудь сделать сейчас. Куда легче осуждать прошлое.
– Мы кое-что делаем, – сказал Джо, защищаясь.
– Верно, – сказала я. – Вы оба спите с самыми сговорчивыми бабами. Они для вас как машины для удовлетворения сексуальных потребностей. А наблюдать за мною с Оуэном – для вас все равно, что следить за футбольным матчем. Быть защитником на поле ты не можешь, но зато ты всегда знаешь, в чем его ошибки.
Еще немного поговорив с Джо в таком же тоне, я повесила трубку и сразу сняла ее с аппарата, чтобы Джо не мог мне перезвонить. А потом заплакала, и так, в слезах, и заснула: я настолько устала, что глаза мои сомкнулись, наверное, сразу же после одного-двух рыданий.
Через несколько часов я проснулась и, перезвонив Джо, попросила у него прощения. Я была несправедлива к нему и зря негодовала на то, что он никак не может мне помочь сделать Оуэна по-настоящему цивилизованным. Но, насколько я сама могла понять, меня в Оуэне привлекало именно все самое скверное. И единственное, что мне с ним удавалось, так это удерживать его в достаточно жестких рамках. Я даже в открытую лгала ему, убеждая его, что он талантлив. А никаких талантов у него на самом деле не было. Оуэн был прожектером, но все его проекты были незрелыми и непрофессиональными. Даже и сейчас у него, вероятно, где-то в подсознании созрел очередной запутанный план: он будет спать с Шерри до тех пор, пока она совсем на нем не свихнется, а потом заставит ее дать ему права на постановку ее следующего фильма, или еще что-нибудь в том же духе. Все это было полнейшей чепухой. Свен Бантинг был любовником Шерри целых четыре года. Вполне возможно, для Шерри он был своего рода злым гением. Но несмотря ни на что, очень быстро стало ясно, что когда дело касалось фильмов, Свен никоим образом влиять на Шерри не мог. Шерри просто переступала через него. И точно также поступит она и с Оуэном, дайте только срок. И окажется, что мозги будут запудрены не у нее, а у него самого.
Получилось так, что Свен вернулся в Голливуд даже до того, как я снова увидела Оуэна. Я стояла в вестибюле мотеля, снова и снова пытаясь втолковать Голдину Эдвардзу, почему я не могу его полюбить. Наш с Голдином разговор очень бы понравился какому-нибудь мрачному юмористу. Он бы принял во внимание мое весьма неуравновешенное состояние, и то, что мы с Эдвардсом питали друг к другу большую симпатию, и то, что я была совершенно вымотана. Не оставил бы этот юморист без внимания и то, что на самом-то деле Голдин был на редкость милым человеком, и не любить его, хоть чуточку, было почти невозможно. Наверное, я в тот момент изо всех сил старалась объяснить Голдину, что не могу с ним спать, что у нас никогда ничего, на мой взгляд, не получится. Разумеется, он только терпеливо издавал какие-то звуки, пытаясь убедить меня не принимать окончательных решений. Голдин знал, что в конце концов ему удастся меня уговорить. Я же изыскивала возможность покончить с этим разговором, чтобы поскорее уйти к себе и заснуть в ванне. К этому времени я физически ощущала мешки у себя под глазами. И вдруг в этот самый момент из лимузина выбрался Свен. Он со всех ног кинулся в мотель. На нем была полосатая австралийская рубашка для игры в регби, грязные джинсы и сандалии. Свен бежал стремглав, бросился к лифту, но увидел меня и подошел. Рот у него был широко открыт; он тяжело дышал, словно бегом бежал всю дорогу от Голливуда до съемочного городка.
– Джилл, мать твою, что тут происходит? – спросил Свен. – Никак не могу в это поверить. У Шерри целых три дня снята трубка. Я ей послал не меньше пятидесяти телеграмм, а она так и не ответила. Она что, заболела? Или же с ней что-то случилось?
Я слегка толкнула Голдина в бок – уходите, мол. Он меня поцеловал и ушел.
– Нет, Свен, Шерри в полном порядке, – сказала я. – По правде говоря, мне кажется, у нее роман с Оуэном.
Свен побледнел. Было ясно, что я подтвердила самые страшные его опасения. Он перестал задыхаться и потер лицо, уже давно небритое.
– И это при Винкине? – спросил он. – Как она могла, когда здесь Винкин? Винкин меня любит.
– Конечно, я это знаю, – сказала я. – Он мне сказал, что вы его самый лучший друг.
Свен бросил взгляд на свой лимузин, словно раздумывая, стоит ли ему сесть в машину и сразу же уехать. Потом он улыбнулся.
– Игры и развлечения, – сказал он и снова направился к лифту.
Он даже нажал кнопку вызова, но подниматься наверх ему на самом деле вовсе не хотелось. Лифт открылся, из него вышла пожилая дама, а Свен все стоял и стоял. Лифт закрылся, и Свен вернулся ко мне.
– Как вы считаете – надо мне его отлупить? – спросил он. – Как вы думаете, это как-то ее вразумит?
– Возможно, если вы победите, – сказала я. – Но я думаю, это вам не удастся.
– Я тоже так думаю, – сказал Свен в какой-то задумчивости. – У меня ничего не вышло и в тот, первый раз. И кроме того, это очень расстроит Винкина. Его так легко расстроить. Шерри просто не понимает этого ребенка. Вы не хотите поужинать?
– По-видимому, не хотите, – добавил он, хотя я даже не успела ему ответить.
Мы поели вместе – что еще было делать? Мне не хотелось приглашать его к себе в комнату. А оставлять его в вестибюле одного было бы жестоко, он находился в таком смятении и так страдал.
– Вы не знали, что она заставляет меня платить ренту? – спросил он. – Она говорит, так велит ей ее бухгалтер, но на самом деле этому бухгалтеру такое и в голову не приходит. За то, что она со мной спит, я должен платить ей ренту! Можно в такое поверить? С тех пор, как я перестал выступать в своей телепрограмме и покончил со своей врачебной практикой психиатра, я только тем и занимаюсь, что трачу деньги на Шерри. Дерьмо! Когда-то я стоил целых полмиллиона, а теперь я посчитаю за счастье, если у меня в руках окажется хотя бы пять тысяч. Шерри просто высасывает деньги из любовников. Она утверждает, что при нашей динамической жизни мне нельзя быть без нее. Но знаете что? Она чудовищно жадная. Никогда не потратит ни цента, разве что на эти ее проклятые шляпные булавки.
– Может быть, вам есть смысл украсть у нее эту коллекцию и потребовать за нее выкуп, – сказала я. Я настолько устала, что мне хотелось сразу и смеяться и плакать. – А иначе вы очень скоро разоритесь.
– Я и так разорен, – сказал Свен. – Уже давно, несколько месяцев я совсем без денег. Она бы могла дать мне какое-нибудь дело в этом фильме, но она этого не сделала. Думаю, никакой любви между нами больше нет, – сказал Свен, теребя свою бороду.
Глаза его смотрели куда-то вдаль, на нечто невидимое для меня, на какую-то сцену между ним и Шерри, в прошлом или в будущем, кто знает? Какой бы получился фильм, если бы кто-нибудь сумел снять те сцены, которые мысленно прокручивают у себя в голове люди, думая о своих любимых. Лично я уже целых три дня представляла себе мысленно, что и как я скажу Оуэну. И таких сцен через мое сознание уже прошло столько, что и запомнить их все было просто невозможно. Конечно же, та реальная сцена, которая в конце концов разыграется при нашей неизбежной встрече лицом к лицу, наверняка не будет похожа ни на одну из мысленно прокрученных мною. Когда это наконец-то случится, все перепутается, и, конечно же, окажется, что я совсем не так уж и права. Даже наоборот – вероятнее всего окажется, что во всем виновата именно я: он увлекся Шерри только потому, что я не очень-то хорошая партнерша в постели; или выяснится еще что-нибудь в этом духе.
– Однако, мне сдается, что у вас тоже есть свои проблемы, – сказал Свен.
Чтобы это до него дошло, понадобилось немало времени. Но, по крайней мере, было ясно, что люди вокруг меня на деле оказываются не совсем уж таким дерьмом, как я порой думаю. У меня вдруг возникло острое желание сразу же встать изо стола и уйти, пока мое сочувствие к Свену не подавит во мне воспоминания о его жестоких и весьма неблаговидных поступках, свидетельницей коих я была, не говоря уж о том, что иногда он проявлял грубость по отношению ко мне лично.
– По сути дела, – заметил Свен, – мне кажется, мы с вами оказались в одной лодке. Только вы человек очень хороший и все будут на вашей стороне. На моей же не будет никого, и не потому, что я этого заслуживаю. Я ведь, знаете, был не очень-то счастливым победителем. Если ты оказываешься победителем в битве с Шерри, то обязательно что-нибудь случится. Вы сами подумайте – послать все это ко всем чертям, к чему утруждать себя и быть милым и хорошим, к чему тратить на это такое дорогое время! Ведь как весело, когда можно прищемить кому-то хвост, особенно потому, что большинство людей именно этого и заслуживает!
– Все как раз наоборот, – сказала я. – Большинство людей заслуживает того, чтобы с ними обращались по-хорошему.
– На самом деле это не так, – сказал Свен. – Вы просто сентиментальны. Большинство людей горят желанием вытереть о вас ноги, если вы сами не сделаете этого с ними. А как только у них появляется больше власти, чем у вас, они сразу же садятся вам на шею. Я это знаю, потому что я вот-вот стану жертвой этой потаскухи, мать ее так!
Доказательства его слов были очевидны. Съемочная группа явно выражала резкое неодобрение случившемуся. Люди заходили сюда поесть, объединяясь по два-три человека. Никто из них не подошел ко мне, не сказал ни единой шутки; никому не хотелось со мною просто поболтать. Свен всегда обращался с людьми как с ничтожным дерьмом. Так как же это я решилась сидеть с ним за одним столом? Время шло и шло, и мне становилось все труднее объяснить это даже себе самой. Существовала какая-то идиотская причина, возможно, просто я ненавидела весь этот бедлам и гробовую тишину, царившие сейчас в моей комнате, не знаю. Но я все сидела и сидела рядом со Свеном, хотя уже давно прошел тот момент, когда можно было найти какой-то предлог и уйти. При очевидной моей усталости и предлога-то не понадобилось бы.
Ко всему прочему, оказалось, что я здорово опьянела. Думаю, выпила я не очень много. Но в сочетании с усталостью и расстроенными нервами, этого было более чем достаточно. А потом, к моему удивлению и ужасу, Свен попытался меня совратить. Мы с ним просидели вместе часа три. Как я понимаю, в нашей профессии это считается достаточно долгим сроком при общении мужчины и женщины. И вдруг я обнаружила уже у дверей своей комнаты, что Свен пытается меня поцеловать. Я совершенно онемела и одеревенела, не в силах вымолвить ни звука или начать как-то действовать. Словно вдруг зациклились все приводные механизмы, управляющие моей речью. У меня еще хватило ума, чтобы увернуться от его поцелуев, да и то как-то замедленно, и Свен поцеловал меня где-то повыше глаза. В голове у меня вертелась только одна мысль – Боже, неужели он не знает, что именно этого-то ей и надо? Но, разумеется, Свен этого не знал. И сейчас он пытался меня соблазнить только потому, что находится в Техасе, а его подружка уже больше ему не принадлежит, а он сам просто не знает, что же ему с собой делать.
При всем при этом я была не настолько трезвой, чтобы понять, что же он, действительно, с собою сделал. Ну и что, к чему мне волноваться? Весь мотель битком набит беспокойными запутавшимися мужчинами, и Свен среди них был вовсе не в худшем положении. Наверное, он прошел через холл и вышел на улицу. А, может, провел ночь в аэропорту. Насколько я знаю, он на следующее же утро уехал. А до этого они с Шерри дико поругались, причем через закрытую дверь, которую она так и не пожелала открыть. Я увидела Свена только несколько месяцев спустя, случайно наткнувшись на него в гостиной отеля «Поло».
В середине той ночи я вдруг на какой-то краткий миг проснулась. Я была полуодета, возбуждена и проснулась – Боже мой! Неужели я спала со Свеном? Я сумела убедить себя, что этого не произошло только благодаря пронесшемуся у меня в мозгу воспоминанию о том, как, войдя в комнату, я тщательно почистила зубы, и что, пока я их чистила, никого, кроме меня, в комнате не было. Значит, переспать с ним я не могла, а мое сексуальное возбуждение, наверняка, было вызвано каким-то сновидением. Хотя мне никак не удавалось вспомнить, что или кого я увидела во сне.
Выпила я не так много, и меня не рвало, но утром все-таки подташнивало. И именно утром, когда я стояла в ванной и в раздумье созерцала свои немытые волосы, вернулся Оуэн.
ГЛАВА 3
В то утро сбор съемочной группы был назначен чуть позже обычного: мы меняли место съемочной площадки. Услышав, что открылась дверь, я подумала, что вошла горничная. Меня очень беспокоило, что и здоровье мое и мой вид становились все хуже и хуже. Когда я пять недель назад уезжала сюда из Голливуда, я была в отличной форме. А сейчас я выглядела так, словно все эти пять недель находилась на войне. Говоря по правде, мне даже пришло в голову, что, возможно, Оуэн ушел от меня именно потому, что я столько работала и позволила себе так скверно выглядеть. Потом я вернулась в спальню и стала искать спортивную рубашку. И тут я увидела Оуэна, который сам искал в шкафу рубашку. Он повернулся ко мне, держа рубашку в руке, как раз в тот момент, когда я вошла в комнату. Мы увидели друг друга более или менее одновременно. И в этот миг лицо его из веселого сразу сделалось мрачным. Меня это ужасно огорчило, словно при виде меня у Оуэна испортился весь день, который иначе мог бы быть просто прекрасным. То, что я оказалась в комнате тогда, когда должна была быть на съемках, помешало его совершенно безобидному желанию сменить рубашку. Оуэну это не понравилось.
И если лицо Оуэна как зеркало отражало его душу, то душа у него была абсолютно неблагодарной. Мне тут же захотелось прикрыть свое оголенное тело, и, отступив в ванную, я завернулась в большое полотенце.
Я решила, что вообще из ванной не выйду. Зачем лишние переживания, если от одного моего вида он чувствует себя несчастным? Да, по сути, он никогда особо и не стремился связываться со мной, если не считать самого начала наших отношений. Зачем мне его мучить?
Нет, подумала я, к чертовой матери! Мы, по крайней мере, могли бы поговорить. И, поплотнее закутавшись в полотенце, я вышла из ванной.
– Я не знал, что ты здесь, – сказал Оуэн.
– Если бы тебя хоть сколько-нибудь интересовало, как идут съемки, и их график, ты бы это знал, – сказала я. – Ты собираешься работать дальше или же нет?
При виде Оуэна я ощутила нечто вроде паралича. Я не испытывала ни малейшего желания выплеснуть на него все те сотни горьких слов, которые накопились у меня в душе.
– Собираюсь, – сказал Оуэн в ответ на мой вопрос. – Конечно!
Я чувствовала, что мне следует быть чрезвычайно осторожной – не надо смотреть ему в глаза, не надо задавать никаких прямых вопросов. Кроме того, я прямо физически ощущала беспорядок, царящий у меня в комнате. На всех стульях лежали кипы сценариев, или одежды, или еще черт знает чего. Не говоря уже о грудах шмотья и бумаг, валявшихся на полу. И потому мне было ужасно трудно придумать, как и где начать достойный разговор. Кроме кровати, в комнате ни одного другого чистого места не было.
– Ну, и когда же ты намереваешься снова посетить съемочную площадку? – спросила я.
На самом-то деле, мне хотелось, чтобы разговор начал он, а не я. Я надеялась, что он сам скажет что-нибудь точное и ясное. Мне было безразлично, что именно он скажет – пусть это будет самое для меня неприятное. Лишь бы все стало ясно, и я бы, наконец, знала, что к чему. Иногда слова из Оуэна приходилось вытягивать, как вытягивают из глубокого колодца бадью с водой. Для этого надо было много-много раз раскрутить лебедку. Оуэн сейчас спит с королевой Америки: вне сомнения, это обстоятельство должно придать ему достаточно духа, чтобы говорить со мной безо всяких обиняков.
Но нет, так не получилось. Оуэн молча стоял возле шкафа, держа в руке две безобразные рубашки в цветочек – словно само мое присутствие начисто разрушило его планы, которые иначе было бы так несложно осуществить: выбрать из двух безобразных рубашек одну. Я с тоской в сердце поняла, что взываю к Всевышнему, умоляя его заставить этого человека заговорить первым, чтобы мне не надо было этого делать самой. Мне казалось, что голосовые связки, нет не только они, но все органы внутри меня совершенно онемели. Если сейчас же ни он, ни я не заговорим, нам придется простоять тут весь день, посреди разбросанных останков нашей совместной жизни. Наконец, я подошла к постели и села на ее край.
– Ты не собираешься со мной разговаривать? – сказала я. – Я вовсе не хочу, чтобы ты передо мной извинялся или развеял ту святую веру, что ты внушил Шерри. Ничего такого мне не нужно. Мне бы хотелось только одного – чтобы ты мог мне сказать, что происходит. И тогда, возможно, я сумела бы как-то перестроить свою жизнь, чтобы мне не было больно.
Оуэн стал еще мрачнее, будто бы он знал, что именно этого я и потребую. Я начала бояться, что, вероятно, сошла с ума, или, по крайней мере, поступаю абсолютно не так, как все. Может, я была единственным человеческим существом, которое ни на миг не перестанет думать. Может, у других людей мозги включаются и отключаются, как светофоры на перекрестках.
– Я собирался на съемочную площадку, – наконец произнес Оуэн. – Мы разошлись.
В моем гадком сердце колыхнулась надежда.
– Разошлись? – спросила я. – После трех дней? О чем ты говоришь?
– Шлюха, – с горечью произнес Оуэн, имея в виду Шерри.
Но это вряд ли можно было воспринимать как объяснение. Не успела я попросить Оуэна высказаться более ясно, как он оказался поверх меня. Ощутив на своем лице его дыхание, я сразу почувствовала, как во мне разом пробудились все упорно подавляемые мною эмоции – и любовь, и ненависть в равной мере. Я не собиралась расплачиваться собою за отставку, полученную им только что от другой. Но преимущество было на его стороне. Оуэн был гораздо крупнее и сильнее меня.
И все же, если уж что-то я по-настоящему и умею, так это сопротивляться. На сей раз мне помогло то, что, выходя из ванной, я завернулась в большое полотенце, да еще обмотала его поплотнее, в два-три слоя. Крепко прижав руки к бокам, я низко опустила подбородок, и Оуэну досталась лишь малая толика моего тела. Он пришел в ярость, увидев, что я сжалась в комок, надежно защищенный обмотанным вокруг него полотенцем. Оуэн с такой силой рванул на себя полотенце, что оно лопнуло прямо у меня на голове.
– Что с тобой? – спросил он таким тоном, будто мое поведение было не чем иным, как безмерным упрямством – как это я смею сопротивляться, когда я ему так нужна!
Оуэн даже умудрился расстегнуть брюки и нужда его стала совершенно очевидной, все было понятно без лишних слов. Однако самый факт, что у него не было на мой счет никаких сомнений, только заставил мои тормоза работать на всю мощь. Осознав, что вот так запросто разорвать обернутое вокруг меня полотенце ему не удастся, Оуэн вдруг сел, ожидая того момента, когда я сама попробую сделать это физическое усилие. Он по-прежнему пытался меня поцеловать, хотя бы для того, чтобы я не начала говорить. Оуэн слишком хорошо меня знал и понимал, что если я начну говорить, то разозлюсь еще больше. В этом инстинкт его не обманывал. И если ему удастся побороть меня в этом, то он сумеет овладеть мной целиком. А половой акт неминуемо приведет к прощению, после чего все недоразумения будут забыты, и их причина покажется слишком незначительной.
Оуэн попробовал просунуть руку под полотенце, но я ее перехватила и плотно зажала.
– Ничего не выйдет, – сказала я. – Я хочу знать, что произошло. Разве ты сам не понимаешь, какое свинство держать людей в таком неведении? Я чуть было не сошла с ума, а ведь мне еще надо делать фильм.
– Ты кто мне – жена? – заорал он. – Не помню, чтобы мы поженились!
Эта остроумная реплика была у Оуэна любимой. Он ее повторял все время. И таким образом выбирался из любой ситуации, когда оказывался загнанным в угол. Ведь мы же официально не женаты, малыш, и у тебя нет никакого права задавать мне свои вопросы. Эта его линия защиты была настолько банальной, что обычно я на какое-то мгновение замолкала и успокаивалась. На сей раз, не успел он произнести эти свои избитые слова, как зазвонил телефон. Меня этот звонок возмутил: я специально попросила телефонисток на коммутаторе ни с кем до девяти утра меня не соединять, потому что я все еще надеялась, что каким-нибудь чудом смогу поспать подольше. Телефон все трезвонил, и в конце концов мне пришлось снять трубку.
– Оуэна здесь нет? – спросила Шерри.
– Есть, – сказала я, разозлившись на себя, что сразу не догадалась, кто это звонит. Кто бы еще мог заставить телефонисток на коммутаторе нарушить мое распоряжение!
– Скажите ему, чтобы он поторопился; я есть хочу, – сказала она. – Минуточку, дайте я сама с ним поговорю.
Я повесила трубку, потом сняла ее с рычага, а сверху накрыла двумя подушками.
У Оуэна эрекция прошла, но настроен он был очень воинственно, как маленький мальчишка. Я поднялась с постели и подошла к нему.
– Видимо, твоя подруга не считает, что ваш с нею разрыв окончательный, – сказала я. – Она сообщила мне, что хочет есть, и желает, чтобы ты поторапливался. Тебе, наверняка, должно быть известно, что Шерри не любит, когда ее заставляют ждать. Так что будет лучше, если ты все это спрячешь обратно в штаны и поспешишь к ней.
Любой сарказм неизбежно вызывал у Оуэна взрыв наглости.
– Я просто хотел, чтобы ты сама на него посмотрела, – сказал он. – Ради того, что было.
Я чуть было не рассмеялась ему в глаза.
– Зачем ты мне врал? – сказала я. – Зачем ты сказал, что между вами все кончено, если ты собирался идти с ней вместе завтракать?
Оуэн встал с постели и начал переодевать рубашку.
– Потому что ты на меня давила, – сказал он. – Она на меня давит. Вам обеим всегда нужно давать ответ. А откуда, мать вашу, мне знать этот ответ? Может, я с ней и порву. Она такая же гадина, как и ты.
Натягивая на себя чистую рубашку, он вдохнул воздух и втянул живот, чтобы ее можно было застегнуть, затем убрал пенис в трусы, обращаясь с ним так, словно он уже больше своему хозяину не принадлежит. Я почувствовала жалость и стыд. Тело Оуэна вызывало у меня настоящую нежность. Проявлять ее мне всегда мешал его скверный глупый характер. Да уж лучше бы я с ним перепихнулась – Шерри так и так обо всем пронюхает. Пусть он теперь пытается сам ей все объяснить. Быстро соображать, что к чему, я никогда не умела, да и чутье меня постоянно подводит, или не знаю уж, что еще.
Застегнувшись, Оуэн с вызовом взглянул на меня. Он не мог мне простить, что я оказалась в комнате тогда, когда вовсе и не должна была там находиться. А из-за этого и произошел весь скандал.
– Если ты сейчас пойдешь наверх, то ко мне тебе уже пути не будет, – сказала я, изо всех сил стараясь придать своему тону оттенок каменной решимости.
Я действительно так и думала. Но Оуэн отбрасывал любые заявления такого рода, словно смахивал с лица капли пота.
– Если же ты уходишь, то я хочу, чтобы ты забрал отсюда свои вещи, – сказала я. – По крайней мере, беспорядка будет меньше. И было бы очень хорошо, если бы ты снова приступил к работе. Фильм все равно надо заканчивать.
– Она хочет тебя уволить, – сказал Оуэн. – Она об этом ведет переговоры с Эйбом. Говорит, что просто не может с тобой работать.
Сообщив мне эту неприятную новость, Оуэн ушел. Ни единого слова про наши с ним отношения. Я никогда так и не узнаю, что было на уме у этого человека. Может быть, мне лучше всего просто обо всем забыть.
Чувствовала я себя преотвратно, а выглядела еще хуже. Потом я случайно увидела, как Шерри и Оуэн садятся в лимузин, чтобы ехать на съемочную площадку. Но лучше мне от этого не стало. Я нашла Сэмми и поехала с ним. Мне нужно было, чтобы меня утешил кто-нибудь старше меня. По правде говоря, я была настолько взвинчена, что мне было просто необходимо кому-то излить все свои несчастья. Сэмми слушал меня и молча вел машину. На нем был свитер с вышитой коровой. Он купил его в какой-то местной лавке.
Сэмми не очень-то охотно разделял мое настроение.
– Все на вашей стороне, – сказал он. – Абсолютно все. Это не значит, что мы имеем что-нибудь против Оуэна. Но все знают, что с вами он поступил скверно. Я ничего не имею против мисс Соляре, но она совсем у нас не популярна, вы это знаете. Ее никто не уважает, и потому у нее нет друзей.
Сэмми похлопал меня по ноге.
– А вас мы все любим, – сказал он. – Даже Терокс. Он вас любит.
– Нет, не любит, Сэмми, – сказала я. – Я Тероксу не нравлюсь.
– Ну, этого парня не так-то просто понять, – признался Сэмми. – Но мы все вас любим.
Да разве я этого не знала? Меня любили больше, чем кого-либо еще. Я для них была их собственной возлюбленной, с которой поступили так несправедливо. От этой роли я уже чертовски устала.
Когда мы прибыли на съемочную площадку, там уже находился юный Эйб. Он приехал для того, чтобы вселить в меня страх перед Богом. А начал он с того, что обнял меня. Это у него получалось не очень-то красиво, потому что обнимать кого бы то ни было старше шестнадцати Эйб не привык.
За нами тащился Фолсом. Когда мы приблизились к кофейной стойке, он вдруг свернул на пару шагов в сторону, а когда поравнялся с нами, в руке у него была чашечка кофе для Эйба.
– Говорю вам, ситуация плохая, – сказал Эйб. – Шерри расстроена, а вы знаете, что это значит.
– Только успокойтесь, Эйб, – сказала я. – Шерри не перестает жаловаться все последние десять лет. Такой уж у нее стиль. Это ровно ничего не значит.
– Вы ошибаетесь; вот в этом-то вы и ошибаетесь, – сказал Эйб, отступая назад, чтобы можно было указать на меня пальцем. Где-то он научился, что так указуют перстом настоящие исполнительные директора.
– Это означает скандалы, – сказал он. – Это означает потерю денег, и бесконечные беды с утра до ночи. Это значит, что у меня опять разыграется моя проклятущая язва. И это лишь малая часть того, что это означает.
У меня немного болела голова после выпивки, и мне очень хотелось побыть одной хотя бы несколько минут, спокойно осмотреть первую съемочную площадку и поговорить о ней с ребятами. Раздумывая, как лучше всего успокоить Эйба, я увидела, что из костюмерной Шерри появился Винкин. Он медленно направился к нам. Мальчик двигался как старичок, а не ребенок семи лет от роду. Винкин подошел прямо ко мне и взял меня за руку. Он так и стоял, молча и вежливо, чтобы не мешать нашему разговору. При виде Винкина, Эйб смутился и сразу же замолчал.
– Эйб, возвращайтесь к себе в Голливуд и ни о чем не беспокойтесь, – сказала я. – Недели через две с половиной или чуть попозже мы здесь все закончим. И ничего плохого не случится.
Эйб меня не слушал. Сейчас он сосредоточился на новой проблеме, а именно на Винкине.
– Послушай, Винкин, – сказал Эйб, – не мог бы ты нас на пару минут оставить одних, а? Мне с Джилл надо обсудить кое-какие взрослые дела.
В свойственной ему манере, которая могла просто свести с ума, Винкин пропустил слова Эйба мимо ушей. Он крепко сжимал мою руку, глубоко погруженный в свои собственные мысли. Этого Эйб вынести не мог. Он пошарил у себя в кармане, вынул из него пачку банкнот и отделил от нее одну в двадцать долларов. А потом протянул ее Винкину.
– Послушай-ка, малыш, вот тебе двадцать баксов, если ты минут на десять отсюда исчезнешь, – сказал он. – Пойди-ка к ребятам, пусть они тебе дадут посмотреть в съемочную камеру.
Меня жест Эйба ошеломил, а у Винкина он вызвал полное презрение.
– Я миллион раз глядел в эту камеру, – сказал он. – Если вы хотите поговорить про траханье, то валяйте. Я все про траханье знаю.
У Эйба был такой вид, будто он вот-вот затолкнет эту двадцатидолларовую банкноту Винкину прямо в глотку. Но он сдержался.
– Хорошо, – сказал он. – Пусть услышит то, что услышит. Шерри говорит, что вы губите ее роль из-за Оуэна. Она говорит, вы с этой ролью справиться не можете и только заставляете ее все портить. Она хочет, чтобы вы из фильма ушли.
– Послушайте, за две с половиной недели может случиться уйма бед. Могу рассказать вам для примера немало историй.
– Но это бессмысленно! – сказала я. – У нее прекрасные сцены. Вы же видели отснятый материал.
– Видел, но ведь это было раньше! – возразил Эйб.
– Мне надо идти работать, – сказала я. – Мы упускаем отличные световые условия. Если вы хотите меня уволить, увольняйте. Но мне кажется, вашему дедушке это не очень-то понравится.
Разумеется, молодой Эйб сам прекрасно это знал, иначе он избавился бы от меня прямо тут же на съемочной площадке. Он вяло махнул рукой, что для Фолсома должно было означать приказ подать машину. Фолсом стремглав, по самой короткой прямой, бросился за машиной, а мы с Винкином вернулись на съемочную площадку.
– Жирная задница, – произнес Винкин. – Так его зовет Оуэн.
Оуэн стоял рядом с оператором и разговаривал с Голдином, Джерри и еще несколькими осветителями. Рядом с ними Терокс Викес флиртовал с Анной, которая его начисто не выносила. Напряженность, ощущавшаяся в этой группе, была настолько очевидна, что словно лучилась вокруг. Спокойным был один только Оуэн. Когда мужчина трахается с кинозвездой, у него, наверняка, появляется чувство превосходства над всеми, даже если эта кинозвезда не очень-то мила и приятна. Шаг за шагом приближаясь к этой группе, я начала возмущаться собственным мазохизмом. Ну почему я просто не ушла? Мне вовсе не хотелось вести беседу с Оуэном в присутствии Голдина и Джерри. Никакой фильм не стоил этого. Наверное, невысказанные чувства столь же смертельны, как и рентгеновские лучи: если это верно, то и я, и Винкин, и Джерри, и Голдин – должны вот-вот отправиться на тот свет.
Тем не менее, я твердой походкой подошла к группе и вслух раскритиковала то, что мне на новой площадке не понравилось. Я ужасно удивилась собственному спокойному голосу и своим более или менее уместным профессиональным замечаниям. Но так со мной бывает часто. Какое чудо делает сейчас мой голос таким спокойным, а голову заставляет нормально работать, когда все остальное во мне – лишь перепутанный клубок горьких эмоций? Этого я никогда не понимала. Мне кажется, я стала бы уважать себя куда больше, если бы хоть на какое-то мгновение моя женская суть одержала верх над сутью профессиональной. И за что может любить меня мужчина, если я ко всему отношусь с такой профессиональной дотошностью? А с другой стороны, мне были противны бабы, демонстрирующие всему миру свои эмоции. Это позволительно лишь тогда, когда больше демонстрировать уже нечего.
– Вы считаете, что мне эти двадцать растраханных долларов надо было взять? – спросил у меня Винкин чуть позже, когда мы смотрели, как передвигают камеры.
– Нет, не надо было. И потом, мне кажется, я просила тебя больше это слово не употреблять, – сказала я.
– О, – сказал Винкин. – Я позабыл.
Когда поведение Винкина не одобряли, он расстраивался так, словно готов был себя убить.
– Не надо так на меня смотреть, – сказала я. – Все не столь уж важно. Дело не только в этом слове.
В это время рабочие перевозили буйволов на ближайший холм. Один из ковбоев, высокий парень по имени Джимбо, подошел к Винкину и спросил, не хочет ли тот пройти к пикапу и взглянуть на животных. Восторгу мальчика не было предела, не только от предстоящей поездки в пикапе вместе с настоящим ковбоем, но и от того, что он снова увидит буйволов. У Джимбо была очень толстая жена, я их не раз видела вдвоем в одном из местных кафе. Я попыталась представить себе, какой была бы моя жизнь, если бы я вышла замуж за простого хорошего человека, например, за кого-нибудь из местных жителей. Что было бы тогда у меня в душе – такое же смятение и путаница, как сейчас, или же покой и счастье, а может быть, только тоска и скука? Ответа на этот вопрос я так и не нашла.
В середине того же дня я проходила мимо одного из пикапов и, взглянув внутрь, увидела там Оуэна. Он сидел, согнувшись, за рулем. Сначала я решила, что он умер, и меня прошиб озноб, но потом поняла, что он просто спит. Вовсю палило солнце и Оуэну должно было быть очень жарко. Он весь склонился вперед; голова лежала на руках, вцепившихся в руль, а рубашка на спине насквозь промокла от пота и прилипла к телу. Я физически не могла двинуться с места – мне надо было хорошенько его разглядеть, чтобы попробовать найти хоть какой-нибудь ключ, который помог бы мне себя понять. Разумеется, никакой разгадки я найти не смогла, но, почувствовав на себе мой упорный взгляд, Оуэн проснулся и вдруг увидел, что всего в метре от него стою я и смотрю на него. В моем взгляде не было никакой враждебности, хотя, возможно, это его удивило. Переживания всегда выматывали Оуэна. Нередко после наших с ним стычек он вот так сваливался и мог проспать несколько часов подряд. Сейчас, всего после трех дней, Шерри настолько его измочалила, что он вот так рухнул в раскаленном на солнце пикапе.
Когда Оуэн открыл глаза, мне показалось, он очень обрадован, что видит меня, даже больше, чем просто обрадован.
– Мне нужно сегодня вечером с тобой встретиться, – произнес Оуэн к моему великому изумлению.
– Это что-то новое, – сказала я.
– Приезжает бухгалтер Шерри, – сказал он. – Шерри не хочет, чтобы я в это время был у нее, потому что не желает, чтобы я знал, какая она богатая.
– И потому ты хочешь убить время, пока будешь в изгнании? – спросила я.
Тут к нам подбежал Джерри. Если бы прибежал не он, это непременно сделал бы кто-нибудь другой. Каждые тридцать секунд ко мне обязательно кто-нибудь подбегал.
– Я приду на просмотр отснятого материала, – сказал Оуэн.
И он пришел. К этому часу я уже очень устала. Все время после обеда я снова и снова говорила себе, что окончательно решила больше его не видеть. Какой смысл? Мне надо вести себя гордо, хотя почему именно гордо, я не знала. Большую часть своих тридцати семи лет я была гордой и одинокой. И потому в моем сознании эти два состояния души стали взаимосвязанными. Чем больше гордости, тем больше одиночества. Честно говоря, за многие годы я не нашла подтверждений этой истине. Равно как и тому, что мужчинам еще больше хотелось меня завоевать именно из-за того, что я была для них такой трудной добычей. Ведь большинство их них воспринимали мой характер слишком серьезно и от меня сразу же отступались, находя для себя других женщин, овладеть которыми было гораздо легче, чем мной.
Но тут во мне заговорило любопытство, и еще гордость. Мне захотелось узнать, что Оуэн думает по поводу всего происходящего между ним и Шерри. Можно, решила я, хотя бы попробовать это выяснить.
Потом Оуэн появился у меня в комнате. И поступил так, как я и предполагала, попытался сразу же меня трахнуть. Несмотря на то, что все это было абсолютно предсказуемо – ведь точно так же все происходило и утром, для меня его желание оказалось неожиданностью. Я, видимо, полная противоположность бойскауту – я никогда ни к чему не готова.
Но готова я была к атаке Оуэна или нет, я встретила его попытки как неприступная стена. Сразу же после работы я узнала, что с Джо Перси случился удар, не очень серьезный, судя по всему, но все равно – у него был сердечный приступ. Я ужасно испугалась и огорчилась. Я позвонила в больницу, но поговорить с Джо мне не разрешили. И я подумала: Боже мой, что будет, если ему станет хуже, и вдруг он умрет, а я с ним не успею поговорить? Это было единственное, о чем я могла думать. Поэтому, когда Оуэн появился в комнате и загнал меня в угол возле туалетного столика, я воспринимала реальность еще меньше, чем утром. Сопротивлялась я чисто механически, не очень осознавая все, что со мной происходит. И лишь потому, что Оуэн такой огромный, он смог без особого труда меня растормошить и привлечь мое внимание к себе.
На какой-то миг в голове у меня прояснилось. Я постаралась взглянуть на него реального, живого. Я убеждена, что если мне удается какого-нибудь человека разглядеть поближе, то я всегда могу узнать, что в нем истинное, а что наносное. Что до Оуэна, то мне никогда не надо было его слушать – он все время только лгал, лгали и его слова, и его тело. Истину придется выяснять своим собственным методом.
– Оуэн, пожалуйста, перестань, – сказала я. – Ну хоть на минутку перестань. Ради всего святого, секс из этой путаницы выбраться не поможет.
– Если ты меня любишь, то поможет, – сказал он. – Если ты меня любишь, то почему же ты этого не доказываешь?
– Потому что сначала мне надо получить ответ на некоторые вопросы, – сказала я. – Например, почему ты, говоря, что тебе нужна моя любовь, проводишь свои ночи с Шерри. Это для меня чертовски важно.
– Этого я сам не знаю! – закричал Оуэн. – По-твоему, люди все знают? Если ты меня любишь, почему же ты за меня не борешься? Может быть, я еще сам ничего не решил.
Я едва не расхохоталась. У этого зрелого мужчины, пытающегося затащить меня в постель, интеллект развит куда менее, чем у крохи Винкина Вейла. Он уговаривает меня с ним трахнуться, чтобы ему можно было сделать выбор между мною и другой женщиной. Неужели все мужчины на свете такие же идиоты и способны на такие же глупейшие высказывания?
Тем не менее, я видела, что с Оуэном происходит нечто очень серьезное, потому что он очень редко добивался близости со мной с таким упорством. Как правило, он предпочитал возлежать на постели и ждать, пока я начну его соблазнять. На сей раз в этой его эгоистической настойчивости было какое-то отчаяние. Я сказала, что у меня менструация, но, видимо, Оуэн меня даже не слышал, хотя обычно в такие дни он меня не трогал. Не из особой брезгливости, скорее он просто радовался поводу не утруждать себя.
В голове у меня царило полное смятение, а мое тело сопротивлялось изо всех сил. Оуэн в буквальном смысле являл собою отрицательный пример из учебника: он нарушил все правила, нисколько не считался со мной и моими личными чувствами. И все-таки я бы, наверное, с ним переспала, если бы не почувствовала вдруг, что мое тело словно окаменело. Все ощущения как-то сразу притупились. Однако в душе у меня тлелась к Оуэну своего рода нежность – нечто вроде жалости к нему за то, что он в таком неистовом отчаянии, а я никак не могу ему помочь.
Наконец Оуэн понял, что у нас ничего не получится, и перестал со мной бороться. Он отошел, плюхнулся в кресло и уставился в окно. На улице не было ничего интересного, кроме проезжающих по шоссе грузовиков.
Я приготовила ему какую-то выпивку. До того самого момента, когда возникла Шерри, единственное, чем он занимался все ночи напролет, была выпивка.
– Сегодня у Джо Перси был удар, – сказала я. – И это одна из причин моего расстройства. Ведь он и в самом деле очень, очень старый мой друг. Хотя я знаю, что тебе это не нравится.
– Он не такой уж плохой, – сказал Оуэн.
Он взял бокал и замолчал. Я выключила в комнате свет, чтобы лучше было видно улицу. Я тоже немножко выпила за компанию. И подумала, что если мы вот так вместе посидим и выпьем, что-нибудь да прояснится. Но пили мы довольно долго, пока я ни поняла, что ничего сказано не было и не будет, потому что у Оуэна нет ни малейшего желания что-нибудь объяснять на словах. В этом отношении мы с ним были абсолютно разные: мне необходимо было все выражать словами, все описывать, анализировать. Я не очень-то ценю это, но для меня это чертовски важно – или, по крайней мере, было важно до появления в моей жизни Оуэна.
В самом центре всего моего существования всегда был разговор. Но с Оуэном мы разговаривали очень редко, лишь время от времени, без особых целей; это было где-то на периферии его жизни.
После того, как мы немного выпили, и при этом он продолжал сидеть, не проронив ни слова, я почувствовала, что у меня появилось желание его простить – не за то, что у него было с Шерри, а просто за то, что ему не хочется об этом говорить. И винить его за это не стоит – я ведь все время пытаюсь навязать свой образ мыслей человеку, у которого он совершенно иной. Я выпила еще и даже напилась, чтобы попробовать заглушить в себе это навязчивое желание поговорить. Мне очень хотелось дойти до состояния полной бессмысленности, чтобы доказать Оуэну, что я действительно его люблю. Так, потягивая вино, мы просидели у окна часа четыре. Трубка телефона все время лежала рядом с аппаратом, чтобы у Шерри не было возможности позвать Оуэна к себе. Чем больше я пьянела, тем больше презрения ощущала я к тому, что сказали бы мои знакомые, если бы знали, что я сейчас делаю. Все бы в один голос завили, что я самолично разрешаю ужасному человеку себя топтать. Но, с другой стороны, все эти суждения о чужой личной жизни – такие мелкие, такие банальные, такие пустопорожние! Оуэн способен проявлять лишь свои потребности, а никак не привязанности. Вот и сейчас он демонстрирует одну из таких потребностей: много часов подряд мы сидим с ним здесь, и он убеждает себя, что я питаю по отношению к нему – ярость или гнев.
Мы следили за проезжавшими по шоссе грузовиками. Я повисла на руке Оуэна и положила голову ему на ногу. Оуэн молчал, погрузившись в себя. От этого его молчания мои мысли снова вернулись к Джо. Я попробовала представить себе нашу встречу. И тут я ужасно заволновалась, представив себе, как это будет, если Джо уже не сможет говорить и мне придется объяснять ему, как я живу, а он никак не сможет на это отреагировать. Ужасно!
Оуэн со мной переспал. Я слишком расчувствовалась, или же напугалась, и в конце концов он своего добился, правда, ничего особо запоминающегося не случилось, принимая во внимание то состояние, которого мы оба к этому времени достигли. Эта наша физическая близость была каким-то образом связана с тем, что мы так долго вместе наблюдали за проезжавшими мимо грузовиками. Напротив выхода из мотеля висел светофор, и многие грузовики были вынуждены останавливаться перед ним и ждать, пока не погаснет красный свет, после чего они, урча, медленно двигались дальше, похожие на больших забавных буйволов; удаляясь в глубь Техаса, они постепенно набирали скорость. Я задумалась о парнях, сидящих за рулем в этих грузовиках, об их одиночестве. Оуэн чем-то был похож на них. Просто какое-то чудо, что он сейчас не там, с ними, не выжимает скорость на какой-нибудь пустынной трассе, не следит за светофорами, не глотает таблетки и не слушает громкую народную музыку, чтобы как-то убить ночь. Вместо этого он сидит здесь, с такой странной женщиной, как я. Наверное, я решила пожертвовать ему еще одну ночь, видимо, надеясь, что та сила, которая с самого начала соединила нас, какой бы она ни была, после этого не ослабеет.
Как бы то ни было, я не рассчитывала на то, что эта совместная ночь что-нибудь для нас решит. Она ничего и не решила. В полшестого мне позвонили, а я проснулась еще до этого звонка и лежа слушала, как дышит Оуэн. В этот момент в дверь постучал Джерри. Только что начало светать. Разглядеть черты лица Оуэна я пока не могла, но при косом взгляде на него можно было заметить отблеск занимающегося света, отражающегося на волосках у него на груди, даже маленькую полоску волос на его плече возле моего лица. На какой-то миг меня охватила детская горячая мечта, чтобы этот день замер, не наступал бы вообще. И даже когда я заставила себя встать и одеться, меня не оставляло острое желание снова повалиться в постель, и двигала мной не только усталость.
Я ушла, а Оуэн продолжал спать. В тот день я увидела его только один раз, да и то на расстоянии. Он сидел в лимузине Шерри. Это зрелище так меня расстроило, что я никак не могла унять дрожь в руках. Ясно, что со мною он завязал, не знаю только как. Может, Шерри переспала со своим бухгалтером, что вполне правдоподобно, поскольку он был очень хорош собой, да к тому же своего рода финансовый гений, благодаря которому миллионы Шерри плодились как кролики.
Не могу сказать, что я очень сожалела о прошлой ночи, но тем не менее, день для меня тянулся долго и утомительно. Весь этот день Терокс Викес наглядно демонстрировал, что у него полностью отсутствует профессионализм. Я его просто возненавидела и за некомпетентность, и за его самодовольство. А потом, уже почти под вечер, кто-то мне сказал, что с ним спит Анна Лайл. От этой новости я на Анну страшно разозлилась. Целый час или даже больше, я очень сожалела, что подобрала такую съемочную группу. Если Анна может теперь спать с Тероксом, которого ненавидела на протяжении двух месяцев, то она, наверняка, просто никудышняя актриса. Много лет спустя мы с ней над этим весело смеялись, но тогда я была на нее так зла, что весь день старалась ее избегать.
В тот вечер Оуэна на просмотре отснятого материала не было. Не было его и в моей комнате. Я заказала себе бутерброд с сыром и куриный суп и съела все, не выходя из комнаты, чтобы предотвратить любую встречу и любой возможный разговор. Я сидела в том самом кресле, в котором предыдущей ночью сидел Оуэн, и снова, как тогда, следила за проезжавшими мимо грузовиками. По крайней мере, никакой жалости к себе я не чувствовала, слишком уж я за этот день устала. Меня томило другое – я вдруг ощутила, что на какое-то время совершенно запуталась. Разве это жизнь? А если это и есть жизнь, то какое же странное место мне отведено в ней!
С этими мыслями я заснула. Где-то среди ночи я направилась в ванную и нечаянно наступила на поднос, который сама оставила на полу. Стоявшая на нем чашка из-под супа разбилась, и я чуть было не отрезала мизинец на ноге. Я почувствовала боль только наутро, когда, проснувшись, обнаружила, что ступня прилипла к окровавленной простыне. Вошел Джерри, нежно и осторожно отодрал простыню и отвел меня в больницу, где мне наложили четырнадцать швов; я даже не предполагала, что столько швов может уместиться на одном мизинце ноги. Чтобы как-то компенсировать мне эту боль, вся съемочная группа в этот день была просто олицетворением нежности и духа сотрудничества. И мы закончили ранее незавершенную сцену, последнюю у Шерри. Я была очень вежлива. Шерри играла не блестяще, но вполне терпимо. К середине дня мы все закончили, и она вернулась в мотель.
В ту ночь они с Оуэном подрались. Никто не знал, что у Шерри было ружье. Она выстрелила, и пуля, случайно попав в Винкина, сразила его насмерть. Выстрела, насколько мы помнили, не было слышно. Но все в мотеле сразу же услышали отчаянный вопль Шерри. В этот момент мы все сидели в кафетерии, а в мотеле было всего два этажа. Этот нечеловеческий крик раздался над нашими головами как какая-то трагическая ария. Только это было куда ужаснее любой арии – мы все сразу же осознали, что наши мелкие беды просто ничтожны. Потом по лестнице сбежал Оуэн, держа на руках умирающего мальчика. Оуэн сломя голову помчался в ту самую больницу, где мне накладывали швы на мизинец. Но было слишком поздно. Больше Шерри никогда не работала. Да и никто из тех, кто слышал тогда ее крик, не смог бы себе этого и представить. Шерри не умела воспитывать своего сына, но материнское чувство у нее все-таки было, и пережить своего собственного ребенка она не захотела. Восемь месяцев спустя, с большим знанием дела и с присущим ей умом, Шерри отрезала резиновый шланг от пылесоса и с его помощью отравила себя газом в своем собственном «БМВ», сделанном по ее заказу. Радио она не выключила. Это произошло в Беверли-хилз, в ее гараже, рассчитанном на семь автомобилей.
ГЛАВА 4
Не знаю, как нам удалось закончить съемки этого фильма. Собственно, в полном смысле этого слова, мы их не закончили, что стало очевидно после просмотра. Когда погиб Винкин, нам оставалось отснять еще несколько эпизодов, и мы это сделали. Голдлин Эдвардз набрался смелости и попытался пошутить, правда, шутка его получилась несколько мрачноватой. Он предложил дать фильму другое название, а именно «Зомби на пограничной территории». Никто даже не улыбнулся.
Я возненавидела средства массовой информации еще до того, как они начали свои наезды на нас. Всем нам было жаль Винкина. Но его гибель вызвала такую шумиху в прессе, которой все мы были возмущены. Создавалось впечатление, что все, случившееся с этим маленьким мальчиком произошло только потому, что он вырос на Беверли-хилз и был сыном суперзвезды. Нигде даже не упоминалось о том, что насилие в семьях – вещь повсеместная, и жертвами его часто становятся дети. Мне же казалось, что смерть – это вообще некая случайность, и я была против того, чтобы делать эту трагедию публичной.
Конечно, Оуэн уехал тогда же, когда уехала Шерри. Местная полиция никакого громкого шума из-за них не поднимала. А потом, два дня спустя, полиция задержала Зака, у которого обнаружили немного кокаина. И на беднягу обрушились с такой силой, словно это зелье изобрел он сам. Думаю, местному населению мы уже здорово надоели. Интерес к нам пропал, а времени подумать о всех наших дебошах и бесчинствах, еженощно происходивших в мотеле, у этих людей было достаточно.
Результат оказался весьма печальным: Заку оставалось доснять всего две сцены. Я думаю, тот злосчастный кокаин он не принимал – носить его при себе было для него просто вживанием в образ. Мистер Монд привел в действие некоторые рычаги, и нам удалось вызволить Зака из тюрьмы. Мы досняли сцены, в которых он был занят, и отправили его домой в Лос-Анджелес. Но все это отразилось на нашем фильме. В своих последних двух сценах Зак уже был сам не свой. Как будто выскочила какая-то пружина, на которой он держался. Он даже внешне изменился.
В последние десять дней съемок у меня – да и у всех остальных – так упало настроение, что, казалось, нам из этого состояния просто не выбраться. Один раз я даже ударила Джерри, когда он, наверное, в десятый раз заявил, что жизнь Винкина все равно уже была сломана. Конечно, Джерри говорил так только потому, чтобы хоть как-то облегчить себе душу. Но я не считала, что у бедного мальчика действительно была такая уж ужасная жизнь. И потому я Джерри ударила.
В тот самый день я от тоски закрутила роман с Голдином. По отношению к нему, бедняге, это было очень нечестно – одному Богу было известно, в каком скверном состоянии я пребывала. И очень скоро все его недостатки – самые обычные – сделались для меня олицетворением всей мирской скверны. Но я просто не могла больше оставаться такой одинокой в этом мире, а кроме того, Голдин все же вызывал у меня какое-то теплое чувство, чем-то схожее с материнским. По крайней мере, к этому времени он уже был разведен, так что оттого, что я с ним спала, ничья семья не страдала. Но, невзирая ни на что, все это было скверно.
И когда наконец, в один туманный августовский день, мы вернулись в Голливуд, я решила порвать наши отношения. Я его поблагодарила, попробовала объяснить то, что, как я надеялась, он давно уже понял сам – что тогда он был мне очень нужен, а теперь – увы, нет. Все это я попыталась изложить Голдину на ступеньках моего дома, когда мы к нему подъехали. Именно тут я осознала, что мне не хочется, чтобы он входил в мой дом, вносил туда свои сумки. Мне очень не хотелось, чтобы Голдин связывал со мной какие-то надежды. Если бы я только разрешила ему внести сюда свои вещи, мне потом пришлось бы много месяцев, а может и лет, потратить на то, чтобы он их унес. И потому поступить сейчас по-другому я просто не могла: все надо было прекратить тут же и сразу. Мне было очень нелегко, потому что Голдин относился ко мне в высшей степени благородно. У него были такие же мягкие голубые глаза и такое же лицо, как у Сэмми.
– О Голдин, ты ведь знаешь, как это все было, – сказала я. – Не надо тебе входить в мой дом. Но любовь моя остается с тобой.
Голдин по природе своей не был борцом. Глубокая обида отразилась в его голубых глазах.
– Каким же образом остается у меня твоя любовь? – спросил он и слегка повел плечами. А потом поднял свои сумки и стал спускаться с холма.
Конечно, этим дело не кончилось. Голдин вернулся, мы с ним с трудом договорились на какое-то время сохранить наши отношения. Потом я нашла для него работу, крайне необходимую ему для уплаты алиментов.
Когда по окончании этого контракта Голдин вернулся, у него уже была новая подруга. А у меня была возможность многие годы на деле доказывать ему, что моя любовь действительно все время оставалась с ним. По крайней мере, часть ее – хотя, на самом деле, очень большая часть.
И тем не менее, когда бы Голдин на меня ни смотрел, его глаза неизменно выражали глубокое замешательство. К счастью, он отличался на редкость крепким здоровьем и потому никак не мог меня убедить, что стал одной из моих жертв.
В ту самую минуту, как ушел Голдин, я тотчас же отправилась навестить Джо. После больницы он уже с неделю был дома. После многих попыток мне один раз удалось с ним поговорить, и тогда голос у него был довольно бодрый.
Сейчас, подойдя к его дому, я сначала украдкой на него взглянула. Джо был виден в окно. Он сидел в кресле и читал «Плейбой». С тех пор, как мы расстались, он похудел больше чем в два раза.
– Законченный развратник, – сказала я, входя в дверь.
Джо ужасно испугался – все мужчины терпеть не могут, когда их застают за чтением «Плейбоя». Им ужасно неприятно, если кто-нибудь подумает, что воображение у них работает только на уровне «Плейбоя».
Лицо у Джо похудело так, что выпирали скулы – просто неправдоподобно, но это было именно так. Мой приход удивил его гораздо сильнее, чем я думала. Сразу ответить мне шуткой Джо не смог; вместо этого он встал с кресла, а в глазах его появились слезы. Возможно, о том, что он болен, ни одна из его девиц даже и не знала. Мы обнялись. Я прижала его к себе как можно крепче, чтобы хоть как-то скрыть волнение: в моем представлении Джо всегда был по-настоящему веселым человеком, несмотря на мрачность после попоек, свидетелем чего я так часто бывала.
– Ну, сердечный удар – это тебе не пьяный угар, ты уж прости мне эту рифму, – сказал Джо. По крайней мере, хоть голос у Джо был прежний, – самый сексуальный голос во всей округе; своим баритоном Джо не без оснований очень гордился.
– Однако тебе совсем не хочется слушать рассказы о всяких там болячках, – сказал он. – Болезни у всех одни и те же. Любая болезнь кажется особенной только для того, кто ею болеет.
– О, ничуть не сомневаюсь, что твой удар был совершенно особый, – сказала я.
Джо очень изменился – он стал каким-то напуганным. На какой-то миг я растерялась, потому что таким его никогда не видела и не ожидала увидеть. Джо всегда был очень непринужденным. Один раз он мне даже сказал, что после смерти жены все время лелеял мечту о легкой смерти. Наверное, после перенесенного сердечного приступа мечтать о смерти он перестал.
Прошло немного времени, и мы с Джо как-то заново привыкли друг к другу. Я задержалась и приготовила ему ужин.
Странное ощущение, когда снова встречаешь человека, с которым не виделся почти целый год: даже те люди, которых знаешь очень хорошо, за это время в чем-то меняются. И когда вы снова оказываетесь вместе, приходится приспосабливаться к тысяче самых различных мелочей. Сейчас мой старинный друг уже, вне сомнений, больше не был тем прежним мужчиной, который трахался с кем попало, лишь бы его партнерша была молода и богата. Оказалось, что пока я не увидела Джо своими собственными глазами, я не имела ни малейшего представления о том, как быстро увядают люди. А если мужчина всегда был очень сексуальным, невзирая на свою огромную полноту, то сейчас, когда полнота эта вдруг начисто исчезла, весь облик этого некогда столь сексуального мужчины вызывал ужасную жалость. Джо изменился не только физически, но и духовно. Он попытался добродушно пошутить, как в добрые старые времена, но шутка его показалась мне лишь пародией на прежнего Джо. Какое-то время я с этой пародией мирилась, а потом все это стало вызывать у меня дикое раздражение.
– Послушай, Джо, перестань, – сказала я. – Тебе на самом-то деле вовсе не хочется шутить. Почему это ты решил, что тебе надо разыгрывать передо мной этот глупый спектакль?
– Как почему? Потому что я это делал всегда, – сказал он. – Все эти годы я тебя дурачил. И любила ты не меня, а того клоуна, которого я из себя разыгрывал.
Я его слова проигнорировала.
– Ну ладно, расскажи-ка мне про этого парня из Техаса, – сказал он.
– Он не был просто парнем из Техаса, – сказала я. – У него было свое имя.
Говорила я гораздо более резко, чем собиралась. Никто из моих знакомых больше никогда не называл Оуэна по имени, о нем вообще просто не вспоминали. И все мои закопанные, как казалось мне, чувства на поверку были закопаны не очень-то глубоко – в любой момент они могли прорваться наружу. Подсознательно я все время Оуэна защищала от любых невысказанных вслух обвинений. Кто что мог знать? И что знала я сама?
– Тогда расскажи мне про свой фильм, – попросил Джо.
– О, зачем? – сказала я. – Это то же самое, что говорить про твою болезнь. Фильм этот – особенный для меня, а для любого, кто сделал хоть один фильм, все это будет лишь повторением старой истории. Если не считать того, что за этот фильм Винкин Вейл поплатился своей жизнью.
Многие годы наши беседы с Джо всегда лились быстро и естественно, и остановить их было невозможно. Теперь же в разговоре были сплошные паузы. В тот вечер мы больше почти и не говорили. В молчании сидели на диване и смотрели на Голливуд. Джо держал меня за руку. В прошлом мы с Джо очень любили обниматься, но за руку он меня почти никогда не брал. А сейчас, когда он взял мою руку, я, насколько помню, взглянула на него в полном недоумении.
– Не беспокойся, – сказал он. – Я уже сперму выделять не могу.
– Что? – спросила я. – Что это должно означать? Джо очень смутился. Возможно, он хотел привлечь внимание к тому, о чем, в его представлении, надо было больше всего жалеть.
– Это очевидный факт, – сказал он.
– Ради всего святого! – сказала я. – Ведь у тебя удар был всего месяц назад. Мне кажется, чтобы восстановились твои старые аппетиты, надо хоть чуточку больше времени, ты не согласен? Ты еще не раз сможешь предстать перед дебютанточками этого мира в своей лучшей форме.
Через пару минут я заметила, что Джо заснул. Шея у него была совсем худой; подбородок опустился на грудь. Я его разбудила, чтобы довести до постели. Джо указал мне на маленькую красную бутылочку, стоявшую на его прикроватном столике.
– Это секонал, – сказал он. – Если вдруг почувствую, что надвигается еще один удар. За него пришлось отдать огромные деньги, но если я почувствую приближение удара и если успею, то я его выпью. Я не хочу долгие годы лежать без движения и разглядывать над собой потолок. Ведь тогда возиться со мной придется тебе, потому что никому другому до меня не будет никакого дела.
– О, Джо! – воскликнула я, хотя хорошо понимала, что само наличие под рукой этого секонала придавало Джо уверенность.
Джо тотчас же снова заснул.
Я вернулась к себе домой и распаковала вещи, чтобы одежда перестала пахнуть чемоданом. Потом я пошла взглянуть на свои чашки – не разбились ли они. У меня к красивым чашкам особая страсть. Когда разразилось последнее землетрясение, я сразу же это поняла, потому что услышала, как бьются мои чашки. Однако новые чашки, которые я приобрела взамен разбитых тогда, стояли на своем месте. И с ними ничегошеньки не случилось.
Пока я стояла и любовалась чашками, зазвонил телефон. На секунду я ужасно испугалась, будто это был сигнал о землетрясении. Кто это может мне сейчас звонить, ведь я дома только первую ночь? Конечно же, больше всего я боялась, что это Оуэн. И если это он, что я должна ему сказать? Хотя, скорее всего, это Голдин, что тоже достаточно скверно.
– Охотник с холмов вернулся домой, – раздался голос Бо Бриммера, когда я сняла трубку.
– Не с холмов, а с равнины, – сказала я. – Как вы узнали, что я дома?
– Умнее компании «Юниверсал» только один Бог, – сказал он.
Я очень обрадовалась, что звонит именно Бо. У него был на редкость живой и цепкий ум, особенно по сравнению в той кашей, которая окружала меня целых два месяца. Не слишком высокая оценка моей съемочной группы, но так оно и было.
– Жаль, что мы не женаты, – сказал Бо. – Нам обоим было бы тогда не так одиноко.
Бо почти непрерывно делал мне предложения. Мне кажется, это стало для него чем-то вроде ритуала. Правда, если бы я согласилась, мол – «давайте попробуем», он бы, вероятно, не отступился.
– Не могу сказать, что это невозможно, – пошутила я.
Это стало бы возможным лишь тогда, когда я была бы готова выйти замуж за человека только за то, что у него трезвый ум. Но этого я Бо сейчас не сказала. В эту нашу игру мы с ним играли уже давно, а теперь чуточку от нее отошли. Бо уже не собирался слишком настаивать на своем предложении, а я – слишком категорически его отвергать.
– Наконец-то я расстался с Джекки, – сказал он.
– Мне жаль это слышать, – сказала я. – Я верю в неразумные страсти, даже если они чаще всего приносят огорчения. Эти страсти куда выше, чем те обычные договоренности, которые всем нам так свойственны.
– Простите меня, – сразу же добавила я, – которые свойственны большинству из нас.
– Я не всегда относился к этому вот так свысока, – сказал он. – У меня с моей женой договоренность была во многом такая же, как и у всех. А поскольку живет она в Литтл Рок, то люди просто забывают, что у меня и впрямь есть жена. По правде говоря, я гораздо больше склонен к семейной жизни, чем вы. Цель любого брака – порядок, а я порядок уважаю. Мне даже удалось его добиться в своей собственной жизни, правда, слишком большой ценой.
Так, без особого смысла, как-то наспех и слегка коснувшись многого, мы с Бо проболтали больше часа. Беседовать с Бо было все равно, что играть в словесный пинг-понг – мячик всегда с безупречной точностью возвращался назад. И это давало какое-то отдохновение.
Я очень удивилась, услыхав от Бо, что фильм Тони Маури все еще делает сборы. Я о нем почти забыла благодаря своей такой напряженной работе.
– Но это очень логично, – сказал Бо. – Ведь это фильм для лета. Он у нас идет на открытых площадках для автомобилистов по всей Америке. В летнее время люди любят смотреть, как противники убивают друг друга мечами.
– А что слышно о фильме Оуэна? – спросила я.
– Мы его закрыли, – сказал Бо, не вдаваясь в подробности.
Мне стало как-то грустно. Бедный Оуэн! Ему хотелось только одного – сделать такой фильм, который назовут Великим. Сама идея его была старомодной, но ведь таким был и сам Оуэн. Ему не нужно было в фильме никакого содержания, лишь бы участвовать в пышном шоу – с лимузинами, с роскошными гостиничными люксами, с парочкой рабов и, главное, чтобы в газетах напечатали его, Оуэна, фамилию. Такой подход к кино свойствен тысячам людей, и у них все так и получается, а у Оуэна – никогда. Он все время как бы оступается с края тротуара. Лимузины проносились мимо него. А если он чудом в этом лимузине и оказывался, то лишь благодаря какой-нибудь женщине – мне, Шерри, какой-то другой даме, которая пожалела его в очередной раз.
– Ну ладно, – сказал Бо. – Я послал его в Рим по одной-единственной причине. Прежде всего, я надеялся, что там либо Бакл, либо Гохаген разнесут ему башку. Мне надо было, чтобы вы были свободны. Вы здесь единственная женщина, которая меня понимает.
– Никого я не понимаю, – сказала я. – И, конечно же, я совсем не понимаю вас.
То оживление, которое я было почувствовала после разговора с Бо, быстро иссякло, как только он попытался заставить меня вникнуть в его расчеты. Бедняжке Оуэну очень нравилось считать себя расчетливым. Но в сравнении с Бо все расчеты Оуэна были жиже самого жидкого пудинга.
– Весь город бурлит из-за слухов о вашем «Одном дереве», – сказал Бо. – Говорят, Шерри очень волнуется. Думаю, вам здорово повезет, потому что, видимо, будет много шума по поводу монтажа.
– Сомневаюсь, чтобы тут большую роль сыграл монтаж, – сказала я. – Я для такого дела не очень годилась. И вы абсолютно правы, отказавшись от этого фильма.
– Разумеется, я был прав, – сказал Бо.
– Бо, – спросила я, – если я вам и впрямь не безразлична, почему же вы не отговорили меня браться за этот фильм?
Я не могла прямо сказать «если вы меня любите»: этого слова мы оба всегда избегали. Что свидетельствует о хорошем вкусе как с его, так и с моей стороны.
– Мне хотелось, чтобы вы провалились, – без малейшего колебания произнес Бо. – Простым абстрактным советом вас изменить нельзя. А мои советы для вас совершенно бесполезны. Вам необходимо самой прийти к каким-то решениям, понять все самой. Вам надо непременно пропотеть всеми возможными потами, потерять свою собственную кровь, трахнуться с настоящими трахарями и самой потерять свои деньги. Только после этого вы сможете согласиться с моими мыслями, с тем, что я могу провернуть в своей голове за какие-нибудь пять секунд. Мне не нужен никакой опыт, вы же без него и шагу сделать не можете. Может быть, теперь вы сами понимаете, что режиссер из вас не получился.
– Не получился? – спросила я, хотя сама я, в большей или меньшей степени, была с ним согласна.
– Нет, не получился, – повторил Бо. – Кое-что из того, что делают режиссеры, вам вполне под силу, но вы – не режиссер.
– Можете вы мне сказать – кто же я по-вашему тогда, – спросила я. – Если у вас такая прекрасная голова, почему же тогда вы такой несчастный?
Бо хихикнул.
– Тут сразу два вопроса, – сказал он. – Отвечу на них в обратном порядке. Я несчастный потому, что не могу завоевать тех женщин, которые мне нравятся больше всего. Это достаточно грустно, но совсем не трагично, да и особой исключительности тут нет.
– Ответьте на первый вопрос, – сказала я. По правде говоря, мне нравилось слушать его голос, но вид его меня отталкивал.
– Постановщик, – изрек Бо. – Вы могли бы стать самым лучшим постановщиком всего Голливуда. В этом деле вы бы превзошли абсолютно всех. И если вы этим займетесь, я завтра же дам вам фильм для постановки. Это бы у вас получилось просто превосходно, и мы с вами создали бы отличную команду.
Раз или два я строила такие же фантастические планы. Возможно, из меня получился бы неплохой постановщик, и мы с Бо, вполне возможно, составили бы хорошую команду. Если бы он только перестал меня любить, или же я бы вдруг смогла влюбиться в него. Похоже, ни то, ни другое в реальности случиться не могло.
И тут меня стало беспокоить, что наш телефонный разговор так затянулся. Линия занята уже очень долго, а Джо мог проснуться и, возможно, пытается мне дозвониться. Извинившись, я повесила трубку. Но, конечно же, никто не позвонил. Я распахнула окна и стала слушать шум далеких машин, гул самолетов, время от времени пролетавших надо мною.
Сейчас я была в своей постели одна, что в последнее время стало для меня необычно, и это вызывало странное ощущение.
Когда я проснулась, день оказался теплым, и на холмах не осталось никаких признаков тумана. Надев брюки и рубашку, я сразу же пошла к Джо. Он был не только жив, но даже выбрался из комнаты и сидел сейчас на ступеньках террасы. На Джо была пижама и сильно поношенный старый купальный халат.
– Теперь я утратил связь и с лошадьми, – сказал мне Джо вместо приветствия. При утреннем свете выглядел он не так уж и скверно, хотя я пока еще не привыкла видеть его столь отощавшим.
– От твоих жалоб на судьбу я уже устала, – сказала я.
Как только я присела с ним рядом на крыльцо, Джо, как и вчера, снова взял меня за руку. По-видимому, в этом проявилась новая для него потребность. Я подумала, что он сидел здесь, ожидая моего прихода.
Но когда я приготовила ему завтрак, Джо все съел с хорошим аппетитом. Он намеревался через неделю вернуться на работу. И я начала надеяться, что ему будет получше. Когда мы поели, я спустилась с холма к своему дому. Я спешила, потому что мне хотелось поскорее узнать о нашем фильме, хотя, вполне возможно, монтажировать его мне не позволят.
ГЛАВА 5
Труднее всего, на мой взгляд, иметь дело с теми, кого можно было назвать представителями среднего класса менеджеров, а, может быть, и класса высшего. Я имею в виду младших исполнительных директоров, или же вице-президентов, отвечающих за какой-то отдельный участок кинопроизводства, а иногда и таких вице-президентов, которые ни за что не отвечают. Именно на их уровне острее всего проявляется незащищенность. Люди повыше обычно имеют хорошую защиту. В случае увольнения у них, как правило, остается возможность какого-то выбора, – скажем, капитал в банке или еще что-нибудь в этом роде. При самой худшей ситуации, им как-то удается сохранить какой-нибудь контракт, и тогда можно сделать вид, будто они предпочли стать независимыми продюсерами по своей собственной воле. А иногда, и впрямь, это происходит по выбору.
Такой мягкой подушки у людей, находящихся на одну-две ступеньки ниже этого уровня, уже нет. Их могут уволить в любое время, по распоряжению любого босса, которому вдруг понадобился какой-нибудь козел отпущения. И так случается довольно часто. Уволить их могут и тогда, когда никакого козла отпущения не требуется, а просто потому, что сменилось направление ветра или прилив сменился отливом, да и мало ли еще по какой причине.
Я почувствовала, что что-то неладно, когда приехала на студию. Ни с кем не удавалось поговорить. Единственный, кто уделил мне время, был Б. Г. Э. Филсон. Причем, «уделил время» – не очень отражало суть дела. Точнее было бы сказать, что я никак не могла отвязаться от него. Было совершенно очевидно, что его на меня натравил Эйб, чтобы Филсон устранил меня на какое-то время, чтобы я не мешала.
Для подобного поручения Барри Филсон, на самом-то деле, был весьма мало приспособлен. Барри был одним из тех очень немногих обитателей Голливуда, у которых перед фамилией стоят три инициала. Кажется, родом он был из какой-то старинной семьи в Коннектикуте. Я твердо помнила, что первый инициал означал имя Баррет. Естественно, все в Голливуде звали его Барри, чтобы сбить с него спесь. Думаю, Барри был неплохим парнем. Просто он был очень чопорным и манерным. Думаю, жизнь его была ужасна. Ни у Эйба, ни у кого другого никаких трудностей с Барри не возникало – все им вертели, как хотели. Чем он занимался в мире кино, было для всех загадкой, в том числе и для меня.
Мне общаться с Барри было трудно не потому, что он не вызывал у меня симпатии, а лишь потому, что толком я его почти не знала.
Мне не понравилась та роль, которую ему навязали для общения со мной. Я попыталась как-то его миновать и пройти непосредственно к мистеру Монду. Но из этого ничего не получилось, поскольку оказалось, что мистер Монд болен. Для меня это было полной неожиданностью. Насколько мне было известно, никогда ранее мистер Монд не болел.
– Думаю, у него бронхит, – сказал Б. Г. Э.
На нем был красивый серый костюм, который отлично на нем сидел. В отличие от множества других младших начальников, снующих по Голливуду, прекрасный костюм на Барри вовсе не выглядел неуместным.
– Ну что же, – сказала я. – Если мне нельзя повидаться с мистером Мондом, я пойду и поговорю с Сэмми. Я слышала, есть какие-то сложности с монтажом.
Барри, – я тоже звала его так, поскольку мы находились не в Коннектикуте, – вдруг как-то смутился. Палачом Барри никогда бы стать не смог.
– Мне кажется, Сэмми этим монтажом не занимается, – сказал он.
– О чем это вы говорите? Он ведь уехал из Техаса всего три дня назад. И тогда занимался именно этим монтажом.
– Что-то там вдруг случилось с фильмом, который мы сейчас снимаем в Дуранго, – сказал Барри. – Кажется, Эйб послал Сэмми туда.
Мы сидели в офисе Барри. На стене висела пара литографий с полотен Матисса – подлинные литографии Матисса. Каждый раз, когда я их видела, я остро ощущала свою ограниченность. В этих картинах было нечто такое зрелое и радостное, что я из зависти просто не могла на них смотреть. И в то же время была не в силах отвести от них глаз. Когда за спиной Баррета Гордона Эвартса Филсона висели такие картины, то вполне понятно, что сосредоточить свое внимание на его персоне мне было очень трудно, хотя все, что он говорил, звучало довольно зловеще.
– Барри, если какие-то трудности связаны с Шерри, почему вы не говорите об этом прямо? Я знаю, она меня ненавидит. Единственное, что мне нужно, это ваш честный ответ.
– Наверное, вам следует поговорить с Эйбом, – сказал Барри.
У Барри было хорошее лицо, по-настоящему очень красивые черты лица, но на них лежал отпечаток его слабости. Барри избегал смотреть мне в глаза. Я могу многое простить человеку, если он лжет из амбициозных соображений. Но таких соображений у Барри не было. Наверное, Барри был из тех джентльменов, которым нравится жить там, где светит солнце. Только он был чуть-чуть более активным, чтобы довольствоваться районом Палм Спрингз, или Бермудами, или Багамами, или еще каким-то другим местом, где живут равные ему по рождению пэры.
Я ощутила странную усталость от вида мужской слабости. Мужчины всегда терпят крах в самом что ни на есть главном, когда вдруг начинают смотреть вверх или в сторону в тот самый момент, когда им надо проявить хоть чуточку мужества и взглянуть вам прямо в глаза.
– Почему вы все это мне говорите? – задала я ему вопрос, для него просто ужасный. Что могло быть хуже этого – попросить человека объяснить мотивы его поведения? По правде говоря, я очень на Барри разозлилась и стала говорить ужасные вещи. Ужасные не своей вульгарностью, но по сути; то, что его не могло не уколоть. Такие вещи, которые он, наверняка, запомнит надолго, может, даже на многие месяцы.
Тем не менее, Барри мне не возражал, изо всех сил цепляясь за свои манеры, и сказал, что попробует все выяснить сам. А потом предложил вместе пообедать. Его застенчивые прекрасные манеры привели меня в еще большую ярость. И я, верная своим абсолютно скверным манерам, четким шагом вышла из его кабинета и направилась к секретарше Эйба.
Ее звали Ванда. Судя по своим собственным финансовым возможностям, я считала ее самой элегантной во всей студии. Ванда была седовласой незамужней дамой, всю свою жизнь прожившей в Калифорнии. Она прошла все и вся. Наверное, я ей нравилась, потому что она чувствовала, что и я тоже, в не очень-то отдаленном будущем, пройду через все и вся, учитывая, с какой скоростью я выматываюсь сейчас. Ванда непрерывно курила, пила ночи напролет, спала с кем ни попадя – одному Богу известно с кем; раз в несколько месяцев она регулярно красила волосы, каждый раз в новый цвет. В последнее время Ванда жила с одной своей подругой, такой же поседевшей, как и она сама. Эта ее подруга работала исполнительным секретарем на студии «Метрополитен». Чтобы хоть как-то убежать от всей этой жизни, подруги раз в год вместе ездили в круизы.
Я почувствовала, что все же какую-то толику правды я от Ванды могу получить. На самом-то деле она была сотрудницей самого мистера Монда, а не Эйба. И мистер Монд держал ее у себя как раз для того, чтобы следить, чтобы Эйб не совершил ничего слишком дикого. Наверное, Эйб Ванду люто ненавидел, но уволить ее не осмеливался.
Когда я вошла, Ванда сидела за машинкой, окутанная клубами дыма. Из пишущей машинки выползла превосходно отпечатанная страничка.
– Что они сделали с Сэмми? – спросила я. Ванда подернула плечами.
– А вы не заходили в студийный буфет? – спросила она.
– Б. Г. Э. говорит, что его послали в Дуранго.
– Барри очень красивый, но он никогда не отличит жабы от фиги, – сказала Ванда. – Дело в том, что вас вот-вот собираются уволить.
– И мистер Монд в самом деле разрешил бы им меня уволить? – спросила я. – Вы с ним говорили?
– Нет, уже неделю как не говорила, – сказала Ванда. – А обычно мы с ним разговариваем каждые десять минут. Думаю, меня тоже вот-вот уволят. Похоже, старик сдается. Знаете, умер Хирам, – добавила она. – Думаю, в этом причина всего.
Хирам был одним из друзей мистера Монда еще с юношеских лет, пожалуй, последним из всех его старых друзей. Это был пожилой банкир, проживший на Майами лет тридцать, если не больше. Мало того, что они дружили еще с тех давних пор, когда вместе жили в Нью-Йорке – Хирам оказывал мистеру Монду всяческую финансовую поддержку в первые годы его работы на студии. Они часами разговаривали по телефону каждый божий день.
– Умер с месяц тому назад, – сказала Ванда. – Хирам, сами знаете, был для него последней зацепкой. У всех есть свои зацепки – даже у него. Думаю, нам всем лучше заранее подготовиться к тому, что отсюда придется уйти.
Я пришла в полное замешательство. Ведь я совершенно слепо рассчитывала на поддержку мистера Монда. Если Ванда права и старому Монду теперь все стало безразлично, нельзя даже и предсказать, что может произойти.
– Он вас любил? – спросила Ванда. Мне было очень странно услышать это слово из столь старых уст.
– Мистер Монд – меня?
– Да не мистер Монд, а этот большой парень, – сказала она. – Тот, что с мисс Соляре.
– Да нет, – сказала я. – Нет, я так не думаю.
– Судя по тому, как она изгаляется, он вас любил. Я не стала обсуждать эту тему. Предположение, сделанное Вандой, всколыхнуло во мне слишком много чувств, оно меня смутило и запутало. Я пошла в студийный буфет, но Сэмми там не нашла. Наша монтажная была закрыта. Все это было очень глупо. В конце концов я перестала искать Сэмми и ушла из студии. Ванда все во мне перевернула. Зачем ей понадобилось спрашивать, любил меня Оуэн или нет?
Без всякой цели я какое-то время покружила на машине по Голливуду. Знай я толком, где и что тут можно купить, я бы, возможно, прошлась по магазинам, но в этом отношении я всегда была ужасной неумехой, а уж в теперешнем моем состоянии хождение по магазинам никак не могло мне помочь.
В конце концов я поехала вниз по Западной авеню в один район, который в последнее время стал совсем заброшенным. Здесь находился большой магазин старых книг, и мне нравилось в них покопаться. Магазин назывался «Прошлое время». Он размещался в старом домике, чудом избежавшем сноса. Хозяином был огромный мужчина по имени Таб Макдувел. Думаю, он очаровал меня тем, что был совершенно непохож на всех тех, кого я знала в Голливуде. Таб весил фунтов триста;[8] носил он рабочие брюки и старую фланелевую рубашку. Одни и те же брюки и одну и ту же рубашку, не меняя их месяцами, пока они не становились абсолютно черными от книжной пыли. Такими же черными были у Таба руки, а подчас—и лоб, и подбородок. Таб жил среди своих книг как медведь в пещере. Как-то раз, роясь в книгах на втором этаже в поисках чего-нибудь с описанием костюмов, я и впрямь наткнулась на пещеру – уютное, укромное местечко, в котором Таб спал. На раскладушке лежал матрас и никаких простыней. Возле раскладушки, прямо на ящике из-под виски, стоял телевизор. Матрас тоже был черный. Я бы сказала, просто страшный. Проходили годы. Мы с Табом познакомились поближе, как это бывает между владельцем магазина и более или менее постоянными его посетителями. Мне часто хотелось попросить Таба, чтобы он перевернул этот свой матрас, хоть какое-то время поспал бы на чистой его стороне. А еще лучше было бы, если бы он сжег его дотла и достал себе новый, от какой-нибудь благотворительной организации или еще откуда-нибудь. Но Таб так сильно меня стеснялся, что я не решилась ему об этом сказать.
Нетрудно было догадаться, каким образом его стали называть Таб. У него был чрезвычайно большой живот, который вечно вылезал из брюк, и который никак не могли скрыть фалды рубашки: большая часть его, та, что ниже пупка, всегда была открыта. Иногда в магазин наведывались за милостыней какие-то пьянчужки и бродяги. Но стоящих посетителей я встречала крайне редко. Мне казалось, что Таб книги только покупает, но не продает. Но если и так, его энтузиазма от этого не убывало.
Несмотря на свой громадный живот, Таб не казался мне тучным. Его речь и манеры, его ментальность были очень тонкими. Таб был на редкость деликатным и гораздо более утонченным, чем большинство тех мужчин, с кем я общалась. И хоть руки у него были большие и толстые, с книгами Таб обращался так легко и нежно, словно касался кружев или прекрасного фарфора. К тому же, несмотря на то, что сам он был всегда покрыт пылью и грязью, книги его были в безупречном порядке, без единого пятнышка на страничке, ни в едином из его многочисленных томов. Словно бы Таб каким-то образом умудрился всю грязь этих книг, попавших в его владение, вобрать в себя самого.
Когда на меня наваливались тяжелые стрессы, я иногда забиралась в этот книжный магазин как в тайное убежище для спасения. Таб неизменно оставлял меня одну. Я могла сидеть прямо на полу и читать. Будто в аллее между книжными полками. Тут я чувствовала себя в полной безопасности. Думаю, что и для Таба магазин его был тоже своего рода тайным убежищем, хотя я не имела ни малейшего представления, от чего ему хотелось здесь укрыться. Было еще одно обстоятельство, в силу которого мне так нравился этот книжный магазин. Если мне нужна была какая-нибудь книжка, Таб почти всегда ее у себя находил, не считая тех случаев, когда книжка ему не нравилась. Казалось, он мог правильно оценить любую книжку по любому предмету. Если я спрашивала его о какой-нибудь ерунде, его большое лицо хмурилось, он вытаскивал на середину свой огромный стул и пробирался мимо рядов полок как большой медведь. Через минуту-другую Таб протискивался назад и, счастливо улыбаясь, протягивал мне какую-нибудь книжку, которая, по его мнению, мне на самом-то деле и была нужна.
– Эта гораздо лучше, – обычно говорил он при этом, как бы слегка извиняясь. Иногда я решала эту книгу купить, а делала я это крайне редко и просто потому, что мне было стыдно все у него читать, ничего не платя. В таких случаях Таб обычно хмурился, а потом расплывался в улыбке и всегда умудрялся назвать мне такую цену, которая оказывалась намного ниже той, что стояла на книжке.
– Привет, Таб, – сказала я, входя в магазин.
Таб улыбнулся и застенчиво кивнул мне головой. К этому времени мне почти удалось преодолеть его стеснительность в разговорах со мной. Если я немножко задерживалась, а у него было подходящее настроение, Таб мог запросто рассказывать мне про свою жизнь, большую часть которой он провел на морском флоте. Но сегодня я сама была мало расположена к разговорам и потому сразу же направилась наверх, где стояли книги по костюмам. Проходя мимо, я мельком взглянула на раскладушку – не сменил ли Таб свой матрас. Разумеется, он ничего не изменил.
Я просидела наверху около часа, перелистывая книги и слушая шум автобусов, проезжавших по Западной авеню. А потом спустилась, чтобы выпить чаю. У Таба была еще одна весьма изысканная черта – он очень любил пить чай в любое время дня. Когда я спустилась, у столика с книгами стоял молодой человек с очень длинными волосами. Он показывал Табу какие-то книги. Юноша был ужасно бледный. На нем были джинсы фирмы «Левис» и старая варено-джинсовая рубашка. Меня поразило сердитое напряжение в его лице. Когда я вижу мужчину, я могу сразу же сказать, попытается он со мной заговорить или нет. Этот молодой человек заговаривать со мной не собирался. Он на меня даже не взглянул. Во всей представшей моему взору сцене было что-то монашеское: большой Таб выглядел как старый монах, а этот юноша – как преисполненный к нему почтением послушник. На лице Таба кривилась гримаса, словно его что-то мучило. Перед ним лежали три книжки, которые он разглядывал с таким видом, будто перед ним – настоящие драгоценные камни.
– Думаю, долларов триста, – сказал Таб. Молодой человек тотчас же кивнул. Таб поднялся, живот у него затрясся. Вернувшись, он принес пачку денег. Юноша взял деньги и очень аккуратно их сложил. Потом он кивнул Табу и вышел. Таб передал мне чашку с чаем. Он, видимо, несколько смутился, что я невольно увидела, как он делает бизнес.
– Это был Доуг, – сказал он, как бы объясняя мне то, что я увидела. – Он букскаут.
– Про бойскаутов я слыхала, а про букскаутов – никогда, – сказала я. – Чем он занимается – ставит палатки в книжных магазинах?
– О, он путешествует, – сказал Таб. – Он делает обходы – разные там распродажи недвижимости, лавки со всякой макулатурой, такие места, куда у меня нет времени зайти.
– Можно мне взглянуть? – спросила я, поставив чашку с чаем рядом с принесенными юношей книгами. Таб кивнул. Первая книга, которую я взяла, была в коричневом кожаном переплете.
– Это Маккензи, – сказал Таб так, словно я сразу же должна была понять, о ком идет речь.
Я никогда ни про какого Маккензи ничего не слыхала. На заглавной странице было написано: «Путешествие из Монреаля по реке Святого Лаврентия через континент Северной Америки». В книге была большая карта, но я раскрывать ее не стала. Название реки змейкой вползло в память. Потом моя память продралась через длинные барьеры лет и опыта, как ленточка реки на карте. И добралась до самого источника – до воспоминания об одном из моих возлюбленных, самом добром из всех. Это был мальчик, которого звали Дэнни Дек. Он, бывало, сидел со мною на матрасе в той самой комнате, которую мы с ним какое-то недолгое время снимали в Сан-Франциско. Там мы читали книжки про великие реки. Это воспоминание было таким нежным, особенно после всей грубости, свалившейся на меня в последние несколько недель. И через мгновение я почувствовала, что плачу, даже толком и не осознавая истинной причины своих слез. Я поняла, что плачу только тогда, когда увидела, как забеспокоился Таб Макдувел; правильнее сказать, он просто до смерти испугался.
Я действительно плакала. Слезы капали прямо на книжку. Наверняка в обычной ситуации это привело бы Таба в ужас. Но сейчас он слишком разволновался и ничего не замечал.
– Мы что-нибудь сделали не так? – спросил он, будто задавая этот вопрос себе самому, пытаясь понять, какая социальная ошибка могла вызвать такое несчастье.
– Нет, нет, ничего плохого не случилось, – сказала я, и это была чистая правда. Сейчас я чувствовала себя много лучше.
– Вытрите свою книжку, – сказала я.
Таб обрадовался, что может чем-нибудь себя занять. Хотя, наверное, из-за меня эта книжка стала ему почти противна, как будто она каким-то образом была повинна в моих слезах.
Я плачу мало; слезы не любила никогда. С одной стороны, мужчины при виде их всегда чувствуют себя такими виноватыми и настолько теряют уверенность в себе, что куда легче любые слезы сразу же подавить. И подобные приступы сентиментальности у меня обычно случаются лишь тогда, когда я в полном одиночестве.
Справившись наконец с воспоминанием о Дэнни, я выпила чаю. К моему полному замешательству, по щекам моим все еще текли слезы. У меня было такое чувство, будто слезные железы вышли из-под моего контроля, как моющая часть дворника на ветровом стекле автомобиля. Кто-то внутри меня все нажимал и нажимал на кнопку слезного механизма. И мне не оставалось ничего другого, как попытаться объяснить Табу в чем дело.
– Вам никоим образом не следует относить это на свой счет, – сказала я. – Когда-то у меня был приятель, который все свое время тратил на то, чтобы читать книжки про разные реки. Эта книжка напомнила мне о нем, вот и все.
– У меня уйма книг про разные реки, – сказал Таб, словно это было одно-единственное замечание, которое он мог сделать в этой ситуации.
– На самом-то деле, он был писателем, этот мой давний приятель, – сказала я. – Он написал роман под названием «Неугомонная трава».
Выражение лица у Таба вдруг резко изменилось.
– Дэнни Дек? – переспросил он. – Вы его знали?
Он зашлепал в проходы между полками и через минуту вернулся, держа в руках книгу Дэнни.
– Доуг нашел ее в Сан-Франциско, – сказал он. – Она с надписью.
Я никогда толком этой книги не видела, мне не хотелось на нее смотреть даже сейчас. Дэнни исчез всего через пару дней после ее выхода в свет. Он утонул в Рио-Гранде, как считали все. Во всяком случае, там нашли его припаркованную машину. Я никогда не знала, что по этому поводу думать. Разве только одно – что бы он там с собою ни сделал, все равно в этом отчасти была виновата я, потому что я предала нас обоих, хотя Дэнни прекрасно понимал, что я ничего изменить не могла. И все-таки мне ни разу не захотелось прочитать эту книгу. Дэнни сам прочел мне большую ее часть, сидя на матрасе в нашей комнате. И меня это вполне устроило.
Но теперь, когда Таб положил эту книгу здесь, передо мной, я ее открыла. И увидела на первом месте крупный неровный почерк Дэнни. Надпись гласила: «Ву, единственному, кто победил меня в пинг-понге семнадцать раз подряд. В знак дружбы. Дэнни».
– Но я этого человека знала, – сказала я. – Я знала этого By. Как же он мог эту книгу продать?
Таб пожал плечами.
– Может быть, он умер, а книгу продала его вдова, – предположил он. – Она ведь стоит немалых денег.
– Сколько?
– Где-то долларов сто.
Я перевернула книгу и взглянула на портрет автора. Вот он весь тут, слишком нарядный и потому чопорный. В чем-то очень похож на меня – не удивительно, что у нас отчего не вышло. Разница только в том, что Дэнни был бесконечно щедрее меня. Я вернула книгу Табу. Честно говоря, из всех моих романов это, пожалуй, единственный, который не вызывал у меня никаких скверных чувств, хотя он так до конца и не состоялся.
Мне даже вспомнилось, как я тогда от Дэнни уходила. Было раннее утро, и все покрывал типичный санфранцисский туман. Мне очень хотелось треснуть Дэнни за то, что он вызывает во мне такую любовь, а сам меня никак не удерживает. Но в то же время я твердо решила уйти. И из всех моих расставаний это было единственным, не вызвавшим ни горечи, ни чувства мести. И все-таки, если бы Дэнни тогда стал говорить мне горькие слова, или решил бы мне отомстить, или же обвинил меня в том, что полностью соответствовало действительности, наверное, я бы с ним осталась. После этого прошло несколько недель, и я уехала в Европу с другим мужчиной. Долгое время я вообще не знала о том, что Дэнни пропал. К тому времени жизнь моя понеслась с такой скоростью, что у меня не было ни единой свободной минутки, чтобы почувствовать истинную печаль. Мне даже некогда было решить – верю я в его смерть или нет.
– Вы хотите взять эту книжку? – спросил Таб. – То есть я хочу сказать, поскольку вы его знали. Возьмите безо всяких денег.
– Да о чем это вы говорите? – воскликнула я. – Вы ведь сами только что сказали, что она стоит сто долларов.
Таб засмущался и опустил свою большую голову.
– Ну, чисто технически, – сказал он. – А на самом-то деле книжки должны принадлежать тем, кому они нужны.
Тогда зачем Вам, мистер Макдувел, нужно так много книг? – могла бы спросить я, но не спросила. Пусть у людей будут их собственные нужды. Зачем, к примеру, мне был нужен такой мерзкий тип как Оуэн Дарсон?
– Нет, большое вам спасибо, – сказала я. – Эта книжка может значить гораздо больше для кого-нибудь, кто ее автора не знал совсем, кто ее просто прочтет и по-настоящему полюбит.
В ту ночь, после того как Джо заснул, я спустилась с холма к себе и стала рыскать по своим ящикам. Я хотела разобрать пачки своих рисунков, чтобы найти те, где был нарисован Дэнни и наша комната в Сан-Франциско. Ничего найти я не могла. Они должны были быть где-то тут, но над ними лежало слишком много лет прожитой жизни, и годы эти никак не отделялись от других. Когда я начала искать эти рисунки, мне подумалось, что, наверное, очень забавно вот так, несколько дней, пожить в одних воспоминаниях. Ведь реальное настоящее было таким неподдающимся! Но вскоре мне все надоело. Единственное, что из всего этого вышло, свелось к тому, что я стала остро переживать отсутствие своего сына: рисунки с ним я находила везде и повсюду. А он по-прежнему был в Нью-Мексико.
Я разглядывала рисунки, на которых изобразила сына, когда позвонил Голдин. Он был пьян. Я не знаю, откуда он звонил. И хотя в этом не было абсолютно никакого смысла, мы пререкались по телефону почти два часа. Мне хотелось биться головой об стену за то, что я так по-идиотски позволила себе ввязаться в эту историю. В конце разговора я сказала, что он может прийти, потом очень об этом пожалела и стала его ждать, чтобы сразу же оттолкнуть. Он заснул у меня на кушетке. Наутро Голдина там не было. Позже, от одного нашего общего друга я узнала, что его остановили на шоссе за вождение машины в нетрезвом состоянии. Голдин же покрыл полицейского нецензурной бранью и был вынужден остаток ночи провести в кутузке. Когда он мне после этого снова позвонил, дня через три или четыре, голос его был таким извиняющимся и робким, что я на какое-то время поддалась.
А потом твердо решила, что единственный выход для меня – найти Голдину работу, и этим я и занялась.
Бедняжке Голдину так дико со мной не повезло! Но он, по-видимому, этого так никогда и не понял. Наверное, это в какой-то мере объясняет наши с ним интимные отношения, мне постоянно приходилось ощущать их фальшь. Но так уж все у нас с ним сложилось, и какое-то время так оно все и тянулось. Голдин все время испытывал чувство неуверенности, свойственное трудяге, который пребывает в постоянном страхе, что его женщину у него отнимет его шеф – парень с мозгами. Да и кто мог бы Голдина осуждать? Я пробовала убедить его, что никаких оснований для плохих предчувствий у него нет. Тем не менее, чувство надвигающейся опасности, охватившее Голдина, было вполне оправдано. Сердце у него было доброе, да и как мужчина он был в полном порядке. Он ушел от меня рыдая и ругаясь, но чемодан свой все-таки оставил у меня. Правда, потом ему пришлось посылать за ним приятеля – сам Голдин был очень гордым. Тем не менее, я за него не беспокоилась и не очень расстраивалась. Он всегда без труда найдет себе женщину, которая будет его по-настоящему уважать.
У Бо, разумеется, были свои собственные проблемы: он был невысок ростом, а голова – слишком умная, и при этом никакой сексуальной уверенности в себе. Его нередко видели в округе со многими женщинами, но я лично сомневаюсь, чтобы он с кем-либо из них вообще спал. Бо повез меня в «Бистро», очень фешенебельное место. Попадая в такое фешенебельное место, я всегда немножко теряюсь, именно там я начинаю понимать, какой странной я кажусь всем меня окружающим и насколько безразличны мне все эти стили моды и образы жизни. За всю свою жизнь я красиво одевалась ну раз десять, если не меньше. Мне было просто противно ломать голову над тем, что мне лучше надеть. И решение это я всегда оставляла на самый последний момент, и в результате хватала, что под руку попало, а не то, что надо. Чтобы скрыть от Бо, как я сверх всякой меры всполошилась на этот раз, я ему сказала, чтобы он больше не носил галстук-бабочку, которым он всегда так гордился, а я – просто ненавидела.
Бо методично осматривал зал, чтобы увидеть, нет ли среди присутствующих важных птиц.
– Я ношу такие галстуки, потому что они обескураживают, – сказал он. – Человек с галстуком-бабочкой кажется простодушной деревенщиной.
На первый взгляд можно было подумать, что сейчас Бо в своем обычном состоянии и полностью владеет собой. Тем не менее, я знала, что на самом-то деле он очень нервничает. Ощущение напряженности, с которым Бо жил всегда, у него было даже сильнее, чем у меня. Нагрузки у нас, по сути, никогда не были одинаковыми. Сейчас я вдруг подумала, попытается ли Бо со мной переспать. Он у меня всегда вызывал какое-то странно интригующее чувство, и мне было любопытно, как бы он стал себя вести. В этом любопытстве было нечто сексуальное, пусть не ярко выраженное, но тем не менее. Я с интересом наблюдала, как Бо отдал точные распоряжения официанту и тот подал нам мидии и белое вино.
При всем при этом говорил Бо только о делах, возможно именно потому, что нервничал. Он рассказывал мне о купленных им книгах, о проектах новых фильмов, которые у него имеются прямо сейчас, и я, по его словам, вполне готова для работы с ними в качестве постановщика.
– Шерри вас ненавидит, – сказал Бо, когда в разговоре всплыло название «Одно дерево».
– Я это знаю, но не об этом сейчас речь, – сказала я. – Мы говорим не обо мне, а о фильме, а это Шерри, скорее всего, совершенно не беспокоит. По крайней мере, не сейчас. А мне нужно только одно – чтобы у актеров был достойный перерыв.
Бо пожал плечами.
– Ненависть к вам, возможно, помогает ей справиться со своей печалью, – сказал он. – Иногда люди благодаря этому выживают.
– Так что же тогда делать мне? – спросила я. – Кое-кто из актеров возлагает на наш фильм большие надежды.
Бо на мой вопрос не ответил. Вместо этого он, наверное, целый час опутывал меня тонкими нитями блестящей беседы, сплетая очаровательный кокон из слов, наблюдений, замечаний по поводу нашей еды, критических высказываний о ставящихся фильмах, о природе женщины. Он даже быстренько составил перечень художников, творения которых напомнили ему мои глаза. Не знаю, каким образом Бо умудрялся при этом методично поглощать еду, никак не меняя ритма своих сентенций. Меня его ловкость прямо заворожила – своим дыханием Бо управлял как опытный певец.
Мы продолжали беседовать, уже добравшись до самого моего дома. Как бы между прочим, Бо во время нашего разговора раза два будто бы вскользь сделал мне предложение. И каждый раз, когда он об этом заговаривал, те мгновенные всплески, которые я ощущала, тут же пропадали. Нет ничего более абстрактного, чем разговоры о браке без реальных физических отношений между теми, кто в него вступает. Так, по крайней мере, воспринимаю это я. Бо нужно было сначала предпринять что-нибудь другое. Но, с другой стороны, вполне возможно, что он затеял весь этот разговор, чтобы ему было легче обойти то, чего ему, вне сомнения, совсем не хотелось. И дойдя до моего дома, мы расстались без особых волнений. Правда, я все равно ощущала какое-то беспокойство, потому что весь этот вечер что-то интересное и вполне возможное то приближалось ко мне, то ускользало, и так ни во что и не вылилось.
Утром позвонил мистер Монд. Голос его совершенно не походил на тот, который я знала, словно его владелец – мистер Монд перебрался на другую планету.
– Приходите-ка ко мне сюда, моя милочка, – сказал мистер Монд с полнейшим безразличием.
– Все это недовольство, с которым не пришлось столкнуться, вы сами знаете, – добавил он. – Я до вчерашнего дня и понятия не имел о том, что там происходит. Я хочу, чтобы вы поскорей приехали сюда.
Увидеть своими собственными глазами, как катастрофически угасает мистер Монд, мне совсем не хотелось, но, конечно же, пришлось к нему поехать.
Когда я приехала, он велел подкатить его кресло к бассейну, на кромке которого стояли все его телефоны. Тут мистер Монд провел самые лучшие дни за последние пятнадцать лет своей жизни. Думаю, самые лучшие – во всех отношениях. Все то время, что я его знала, это было его излюбленное место – крохотный бассейн с водой посередине красивой зеленой лужайки, над которой нависают деревья, а цветы и трава всегда свежие после поливки.
Сейчас это прекрасное место нисколько не изменилось, изменился сам мистер Монд. Мне было больно видеть, как смертельная бледность поглотила тот загар, который столь тщательно культивировал мистер Монд целых пятнадцать лет, предпочитая не делать ничего другого, кроме как загорать. На самом-то деле загар с его кожи сошел не совсем, просто под ним явно проступала глубокая смертельная бледность, как бы накладывая на всю кожу какие-то тени – черные неровные пятна резко обозначались на его руках. Мистер Монд как-то рассеянно взял мою руку и задержал ее в своей. Почти так, как это недавно делал Джо. Живая ткань, еще остававшаяся у него на косточках пальцев, была совсем мягкой. Теперь, когда лицо мистера Монда начало терять привычную для него мясистость, стал почти выпукло проступать его череп. А его огромных размеров челюсть, о которую, как рассказывал Джо, однажды якобы здорово стукнулся какой-то низкорослый актер, да так, что свалился наземь, сейчас совсем отвисла на грудь, потому что шея мистера Монда уже так ослабла, что не могла эту челюсть даже подвинуть. Так и лежала эта огромная челюсть у него на груди, отчего голова мистера Монда склонилась на один бок. И чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось тоже наклонить голову набок. Поразительно! Я невольно вспомнила лошадиную челюсть, которую я как-то нашла в поле возле Мендосино.
Когда мистер Монд заговорил, речь его была замедленной и абсолютно не выразительной. Наверное, потому что ему стоило большого труда просто открывать рот. Возле мистера Монда, на почтительном расстоянии, стояло несколько человек из его обычной свиты. Но Эйба видно не было, как не было и девчонок-подростков с подпрыгивающими грудками. Телефоны со множеством панелей и кнопок не подавали признаков жизни. Да и весь этот прекрасный сад чем-то походил на морг.
И все-таки где-то в глубине черных глаз мистера Монда таилась жизнь. Устремленный на меня взгляд был гораздо более цепким, чем пожатие руки, хотя столь же маловыразительным, как и голос его владельца. Жизненные соки уже покидали это тело, но в глазах мистера Монда еще светился злой огонек.
– Украдите его, – сказал он.
Потом на какой-то миг он тяжело задышал, икнул и попробовал прочистить горло, чтобы голос его зазвучал чище.
– Украдите этот фильм, – сказал он, когда снова смог заговорить в своей обычной манере.
– Что вы имеете в виду? – спросила я. – О чем вы говорите?
– Нужно что-нибудь такое придумать, – сказал он. – Мне уже не для чего больше жить, только для этого. Все, что я до сих пор проделывал с вами, было сплошным злом. И мне это удавалось, потому что у меня тогда был выбор. Это я натворил столько бед, что правление со мной уже смирилось. А я в любом случае оказался самым умным, потому что всегда делал для них деньги, понимаете? Не знаю уж, сколько – сто миллионов в год, наверное. Даже когда мне было девяносто лет, даже девяносто один. И никто из всех остальных этого сделать не мог, ни долбаный Голдвин, ни Барри Кон, никто!
Распираемый гордостью, мистер Монд слегка поднял челюсть, а потом она снова упала ему на грудь.
– А теперь они рады, что я болен, – сказал он. – Они ждут моей смерти уже лет десять, нет, двенадцать. Все как надо! Так оно и бывает во всем мире. Я старый, я умру. Но сначала я хочу, чтобы вы украли этот фильм.
– Как же мне это сделать, мистер Монд?
– Вы меня разочаровываете, моя милая, – сказал он. – Откуда я знаю – как! Наймите грабителя. Украдите ключи от лаборатории. Заполучите негативы. Подожгите со всех сторон, что-нибудь придумайте. Но фильм обязательно украдите. Заполучите для себя все, что только найдете. А иначе эта шлюха, которая считает себя всемирной звездой, обязательно его уничтожит.
– Честно говоря, я не очень-то уверена, что там есть, что уничтожать, – сказала я.
– Да не в этом дело! – сказал он. – Разве я уже не сказал вам, что надо придумать что-то скверное! Нельзя позволить им добиться своего, вам ясно? Мы не позволим этой проститутке осуществить ее замысел. Почему они должны добиться своего? Этот фильм делали мы, вы и я. И поэтому нам надо сделать все, чтобы у них ничего не вышло!
Старый мистер Монд вызвал у меня огромное изумление. Он со всей страстью неотрывно смотрел на меня, и страсть эта была многолика. Мистер Монд хотел, чтобы я стала его орудием, чтобы я помогла ему нанести его самый последний удар. Я никогда и не подозревала, какое чувство злобы должны вызывать у стариков те, кто ниже их – а именно, люди молодые. Теперь старый Мондшием уже смирился с неизбежностью, но ему хотелось нанести всем еще один последний удар, дать волю своей гордости. И жертвами этого будут те, кому доведется жить дальше, когда его самого уже в живых не будет.
Так нет же, пусть это будет его собственный удар, но не мой. И что же, по его мнению, мне надо будет делать после кражи фильма?
– Вы знамениты, – ответил на мой вопрос мистер Монд. – Вы постановщик-женщина. И потому вы крадете свой собственный фильм, так что же они могут поделать? Если они посадят вас в тюрьму, общественность этого так не оставит. Эйбу на этот фильм наплевать. Он готов его вообще просто сжечь. Тогда они получили бы деньги по страховке и избежали бы всяких проблем с его выпуском на экран. Украдите свой фильм! Потребуйте за него выкуп. Заставьте отдать вам готовый монтаж. Вы добьетесь такой огромной публичной огласки, которой никто никогда еще и не видел. Поднимется такой шум, как будто бы вернулась Гарбо или случилось что-нибудь в этом роде! И эта гласность и сделает ваш фильм реальностью.
Я не знала, что ему сказать. Для меня его предложение было фантазией душевнобольного.
– Я не очень-то способна на преступление, – сказала я.
– Какое преступление? – возмутился мистер Монд. – Послушайте, вы имеете все моральные права. Ведь этот фильм сделали вы.
В этот момент силы ему изменили и он больше говорить не мог. Казалось, из него понемножку выходят остатки жизни. Мистер Монд так ослабел, что едва сумел промямлить мне «до свидания». Его увезли. Погасли даже его глаза, но только в самую последнюю очередь. Много времени после того, как он лишился дара речи, глаза старого Монда излучали свет, освещавший его пепельное увядшее лицо.
Я просто не знала, как мне все это воспринимать. Почти на смертном одре, этот человек еще был способен на какие-то хитроумные интриги. Я считала, что старый Мондшием относился ко мне с симпатией. Я думала так всегда. Но, по правде говоря, кто знает, какие чувства на самом деле испытывают старики к молодым женщинам? Много лет назад, лет десять, наверное, задолго до того, как я начала для него работать, мистер Монд вдруг раскрылся передо мною. В тот день я приехала к нему в дом с одним своим приятелем, который писал для Монда какой-то сценарий. Когда я выходила из дамского туалета, из ванной вышел мистер Монд. Брюки на нем были спущены, а сам он теребил в руках нижний конец рубашки. Мне кажется, это не было простой случайностью. Думаю, он тогда подстроил мне ловушку. Сейчас я вспомнила тот случай из-за выражения его глаз – старый Монд внимательно следил, как я среагирую на его предложение украсть свой фильм. Позже, когда я снова об этом думала, я помнила только его глаза, а никак не его петушок, который был очень похож на кусочек старой пробки.
На следующий день я нечаянно столкнулась с Эйбом. Он шел по коридору с Джилли Легендре, который только что вернулся после съемок фильма в Турции. Эйб при виде меня вздрогнул и начал что-то бормотать еще до того, как я физически смогла бы его услышать. Потом он резко повернулся и заспешил в другой конец коридора.
Громадный Джилли в полном изумлении смотрел вслед исчезающему Эйбу. На Джилли были белые брюки и какая-то красная греческая рубашка.
– Что у вас такое? – удивился он. – Может, свинка? Ни разу не видел, чтобы Эйб бегал с такой скоростью, а я ведь с этим мелким мерзавцем вместе вырос.
Возможно, в каком-то смысле для Джилли это было сокровенной тайной. Он был аборигеном кино. И вырос он среди людей кино, в Голливуде, в Париже, в Нью-Йорке. Киноиндустрию и свойственные ей пути и традиции он знал так же хорошо, как фермер знает свои поля. Ходить по Голливуду для Джилли было все равно как бродить по собственному дому.
Погода в тот день была прекрасной. Поскольку получилось, что я безо всякого злого умысла сорвала встречу Джилли с Эйбом, мы с Джилли решили поехать на пляж и там поболтать. У Джилли был новенький «роллз» – он обожал всякие технические новинки. Когда мы приехали в Малибу, Джилли послал водителя за едой и вином, а мы устроились на его личном пляже. Вид у нас был крайне забавный: очень толстый мужчина и рядом с ним ужасно тощая женщина.
Несмотря на свою искусственность, слабости и излишества, Джилли не утратил вкуса к простой жизни, чем он мне и нравился. У него на все был свой, свежий взгляд. Услыхав от меня про бедняжку Винкина, Джилли грустно покачал головой.
– Голливуду нельзя разрешать пропагандировать себя, – сказал он. – В конце каждого поколения Голливуду надо умирать. Здесь опыт никогда никого ничему не учит.
Этот день мы провели очень приятно. Общаться с Джилли мне всегда было легко, наверное потому, что мы верили друг другу, зная, что ни он, ни я не перейдем границ разумного. Сама мысль о том, что такой толстяк, как он, и такая тощая вобла, как я, вдруг вступят в сексуальные отношения, была обоюдно неприемлема для нас – наши эстетические вкусы вполне совпадали.
К тому же, разделяя симпатии Эйба к латиноамериканским девчонкам-подросткам, Джилли, тем не менее, имел настоящий роман и искренне любил уже стареющую французскую актрису. Эта дама была очень властной, весьма умело держала Джилли на привязи уже много лет и, возможно, продержит до конца его дней. А потому мы с ним могли свободно интересоваться и работой и жизнью друг друга.
Я рассказала Джилли о странном предложении мистера Монда. Джилли согласился, что при реализации этого предложения фильм получит неслыханную рекламу. И тут он поведал мне, что у него с Шерри много лет тому назад был недолгий роман.
– Вам надо вспомнить, какая Шерри целеустремленная, – сказал он. – Для нее на всем свете существует лишь одно – только ее собственная персона. Больше ничего ей не надо, ни во что другое она не верит, ничего другого она не знает. Но ей надо абсолютно всегда быть собой довольной: все должно быть в полном порядке, а чтобы все было в полном порядке, весь мир должен быть таким, как хочется ей, Шерри. Все, что она знает, все, с чем она связана, все каким-то образом должно помочь миру вертеться только так, чтобы он отражал Шерри именно в том ракурсе, который нужен ей.
– Шерри здорово удается крутить мир так, как ей хочется, – добавил Джилли. – Камеру она ставит там, где ей угодно. А все общество, всякая там дружба, да и любовь – это для нее все равно что кинокамера. Шерри для всего находит место только по своему личному усмотрению. И пока она может поступать именно так, с ней все в полном порядке.
– Но сейчас она ничего подобного сделать не сможет, – сказала я. – Ведь умер Винкин.
– Нет, не сможет, – согласился Джилли. – Смерть – не кинокамера.
До нас добегали волны океана, и их шум действовал гипнотически. Солнце пекло не очень сильно, и потому я чуточку вздремнула, лежа на животе прямо на теплом песке. Когда я проснулась, Джилли по-прежнему потягивал вино. Нависшее над его пупком толстое пузо поросло черными волосами.
– Да, в общем-то, и роман у нас был так себе, – сказал Джилли, словно наш разговор совсем не прерывался. – Ведь человек – это, на самом-то деле, не кинокамера. И люди не могут держать фокус так, как это делает кинокамера.
Еще до нашего ухода с пляжа вода вдруг приобрела холодный стальной цвет.
ГЛАВА 7
На следующее утро мне позвонил Эйб. Он, как всегда, был прям и краток.
– Привет, – сказал он. – Все в порядке. Все в порядке. Приезжайте и делайте монтаж.
– Правда? Что случилось?
– Мы не знаем, и нам до этого нет никакого дела. Шерри утратила всякий интерес к чему бы то ни было и уехала в Италию. Так что, давайте больше не будем терять времени.
– Вы не слышали, что произошло на студии «Юниверсал»? – спросил он, как только мы все решили с делами.
– Нет, не слышала.
– Это произошло только что, – сказал Эйб. – Сейчас показывают по телевизору. Какой-то водитель впал в неистовство и задавил восемь человек, наехав на них на своем лимузине. Его преследует группа полиции особого назначения. Представляете, какой бы из этого вышел фильм! И надо же, чтобы такое случилось на чертовой студии «Юниверсал»!
Когда я включила телевизор, прямая трансляция уже кончилась. Перед камерой все подробности описывали полицейские и те, кто уцелел в этой катастрофе. Водитель, который впал в неистовство, когда-то работал каскадером. Он приехал в Голливуд лет тридцать назад откуда-то из Центральной Европы, как сообщалось в последних известиях. Это был один из тех парней, о которых наверняка все знал Джо. Все единодушно соглашались, что у этого человека был огромный водительский талант, потому что он врезал свою машину прямо в проходную будку у ворот студии, убив насмерть двух стоявших там стражей, после этого стал кружить по студии, пока не сшиб еще шестерых. И никто из несчастных даже и понять не успел, что с ними случилось. Даже когда приехала полиция, этот водитель каким-то образом умудрился перемахнуть со своей машиной через полицейскую баррикаду, которая казалась абсолютно неприступной, и помчался дальше. И лишь несколько минут спустя он потерял над собою контроль и, на полном ходу и с диким воем сирены, он, преследуемый двадцатью полицейскими машинами, промчался через Лавровый каньон, врезался в скалу и разбился об нее насмерть. Когда подоспели полицейские, все уже было кончено.
Вскоре в программе новостей выступил Бо, поведавший о том, что находится в шоке и ужасе.
Здесь нередки события такого рода, Лос-Анджелес кажется еще более безумным, чем он есть на самом деле. В последующие несколько дней программы новостей показывали видеозаписи знаменитых каскадерских гонок, в которых покойный водитель когда-то принимал участие, а еще они где-то раскопали уйму его старых рекламных роликов и все такое прочее. Меня же, как призрак, преследовал не образ самого этого человека, и даже не вид его жертв, а состояние его жены, полной, совершенно растерявшейся женщины, которая тоже когда-то приехала сюда из Центральной Европы. Ее снова и снова спрашивали, чем она может объяснить случившуюся трагедию; а она, бедняжка, от всех этих вопросов впадала в еще большее замешательство.
– Грегор был мужчиной… у мужчин бывают такие настроения… когда он злится, с ним лучше было никому не связываться. Извините меня, – сказала вдова.
И тут всем стало очевидно, что больше она говорить не в силах, а может лишь молча смотреть в камеру, без всяких рыданий, пытаясь при этом отодвинуться от нее подальше, чтобы погрузиться в молчание и полное безразличие ко всему вокруг.
Мы уже почти наполовину завершили монтаж, когда скончался мистер Мондшием. Эта новость была для всех вроде шока, потому что в последних сообщениях говорилось, что старый Монд идет на поправку. Академия даже решила устроить особое торжество по случаю его дня рождения – ему исполнялось девяносто два года. Был задуман грандиозный гала-концерт. И тут мистер Монд умер. Кое-кто считал, что все это было не чем иным, как последним трюком хитроумного старика – пусть вся киностудия спланирует такое громкое мероприятие, а он эти планы сорвет, чтобы потом все сами и расхлебывали. Уже подготовленный гала-концерт пришлось в срочном порядке переделывать и посвящать памяти умершего, что было актом весьма неуклюжим, потому что теперь, когда мистер Монд наконец-то покинул наш бренный мир, почти все в кинопромышленности были счастливы о нем поскорее забыть. Очень многие почувствовали себя преотвратно, поскольку вынуждены были произносить красивые речи о человеке, которого на самом-то деле ненавидели, и особенно тогда, когда он сам этих приятных слов уже не слышит.
На концерт я поехала вместе с Бо. После этого намечалась большая вечеринка в доме Джилли – в Голливуд приехала французская актриса, его возлюбленная. Бо был в очень веселом настроении. Ему по душе пришелся мрачный юмор этого гала-концерта, и сам он был еще более остроумным, чем всегда.
Присутствовали все, даже Оуэн. Я почему-то и не подумала, что могу его там увидеть. Не знаю, почему я об этом не подумала, ведь все знали, что он в Европу с Шерри не поехал. Больное, безумное лицо Шерри появлялось в газетах почти ежедневно. Обычно это были снимки, сделанные в каком-нибудь ночном клубе, где она появлялась со своим новым возлюбленным – испанским миллионером. Почему-то я никак не ожидала снова встретить Оуэна там, где бывала я. Эта встреча вывела меня из равновесия, несмотря на то, что сейчас мы были так далеки друг от друга, как будто бы прошло не менее пятидесяти лет. Сейчас Оуэн пришел с Рейвен Декстер, давней подружкой Тула Петерса. Это была высокая, невыразительная особа, родом из Нью-Йорка, ошивавшаяся в Голливуде уже лет семь, и все еще творившая свой первый сценарий.
В течение вечера я видела Оуэна лишь какие-то мгновения. Вокруг раздавались оживленные разговоры, произносились громкие речи, на экране мелькали киноклипы, кто-то отпускал шуточки, а молодой Эйб вполне предсказуемо впадал в истерические рыдания. Единственное, что мне бросилось в глаза в Оуэне, – он ни разу не улыбнулся. Всю ночь Рейвен Декстер болтала с Клинтом Иствудом. У меня вдруг появилось странное ощущение, будто вокруг меня не реальная жизнь, а какое-то кино. Про это всегда говорил Джо Перси, но я сама этого раньше не ощущала. Разумеется, в буквальном смысле слова, это и было кино: здесь со всех сторон торчали телекамеры. Чисто эмоционально роль у меня сейчас была более чем банальная: женщина, которую увлекли и бросили, появляется в свете с мужчиной, абсолютно ей безразличным, и вдруг видит того, кто ей очень и очень не безразличен, а он – совсем с другой женщиной. Ощущение, словно все вокруг меня – только кино, меня даже почти успокаивало, ведь если я сейчас воспринимаю окружающее именно так, то, может быть, все и прокрутится, как бывает в кино, и Оуэн снова будет со мной. Ведь, если поразмыслить, мне на самом-то деле очень хотелось, чтобы он ко мне вернулся.
И словно для того, чтобы усложнить эту ситуацию еще больше, за соседним столиком оказался Трюффо с Жаклин Биссет. При виде Биссет Бо вдруг проявил самые блестящие стороны своего ума. Совершенно неожиданно выяснилось, что он хорошо говорит по-французски, о чем до этого момента никто из нас и не подозревал.
Потом я опьянела, приняв совсем немножко марихуаны. В тот период я была в таком состоянии, что пьянела очень легко, если в мой организм попадала даже капля чего-нибудь такого. С лица Джилли весь вечер не сходило страдальческое и напряженное выражение – характер у его дамы был отнюдь не из легких. Хорошо, что у Джилли была борода. Крупные бородатые мужчины, когда на них сваливается несчастье, автоматически становятся особенно величественными. Что же касается Бо, то быть более веселым, более блестящим, более разговорчивым, чем он, никто бы просто не смог. Бо ни на секунду не позволял себе даже подумать, что у Франсуа Трюффо было нечто такое, чего бы не было у него самого.
Пребывая в этом состоянии опьянения, я вдруг увидела поразительную картину. У Джилли был огромный и очень красивый пес далматинской породы. Сейчас он бродил по дому с таким же мрачным видом, как и его хозяин. Вокруг бассейна было место для танцев. А посередине его находился островок из матрасов. Конечно, все решили, что Джилли устроил этот островок, чтобы на нем трахаться. Но я подумала, что он там просто лежит и читает сценарии. Человека четыре или пять из приглашенных Джилли молодых людей сейчас плавали в бассейне нагишом, демонстрируя всем свою красоту. Вероятно, им было невдомек, что при виде этих великолепных, пышущих здоровьем, юных тел, у всех нас, далеко не таких юных и не столь прекрасных, возникали отнюдь не веселые чувства.
Далматинец Джилли был таким же красивым, как и наши купальщики, но никто, кроме меня, этого не заметил. Вскоре слуга-мексиканец вынес огромное блюдо с икрой, наверное, не менее двух фунтов, и самого лучшего качества, какое только возможно достать. Слуга поставил блюдо на низкий столик возле бассейна. Никто на эту икру не обратил ни малейшего внимания, только я и далматинец. Он с угрюмым видом подошел к блюду, разок его понюхал, а потом, за какие-то десять секунд, проглотил одним махом всю икру до последней икринки. Он даже вроде ничего и не глотал – икра просто исчезла, словно ее каким-то чудом засосало ему в пасть. Я была единственной, кто все это видел. Пес отошел от блюда, унося в себе минимум на восемьсот долларов икры, а никто вокруг даже не засмеялся. Гостей Джилли сейчас волновало совсем другое – им было очень жаль, что они уже не так молоды, не так красивы, не так раскрепощены в своих поступках, чтобы купаться голышом.
Позднее я иногда вспоминала эту сценку с икрой, пытаясь осознать, не было ли здесь какой-то связи с тем, что тот вечер для нас с Бо закончился романом на одну ночь. На меня повлияло то, что я внезапно увидела Оуэна, плюс моя излишняя взвинченность, плюс Бог знает что еще – вероятно, и эти гордящиеся своим телом молодые люди, не торопившиеся нырять, чтобы все хорошенько оценили их мужское достоинство. Наверное, все это вместе взятое и вывело меня из моего обычного, нормального состояния. И, вероятно, Бо тоже не был самим собой – его взволновало общение с предметом истинной любви и постоянные фантазии, связанные с нею. Мы возвращались от Джилли уже совсем поздно – на холмах лежал туман. Мне вдруг захотелось поцеловать Бо, потому что мне всегда нравились его губы, а сейчас был как раз тот единственный случай, когда мы с Бо настолько отступили от своих обычных рамок, что такой поцелуй может стать вполне реальным. Но Бо поцеловал меня первым и отослал своего водителя сразу же, как мы только доехали до моего дома. О Бо по Голливуду упорно повторялись слухи, что у него извращенные и причудливые вкусы, что он кусает у женщин грудь, а то и просто ни на что не способен из-за своего невысокого роста. Разумеется, все это было чистейшей ерундой. Бо был очень активным любовником, даже немножко отчаянным. Может быть, потому что его любовное влечение черпало поддержку в мысли о безответной любви, точно сказать не могу.
Когда на следующее утро я проснулась, Бо был уже одет и пил из чашечки кофе. Он говорил по телефону со своими слугами, отдавая им распоряжения, какую одежду ему привезти на весь день. Приехал его водитель. Провожая Бо, я шла по тротуару. Бо попросил меня сойти со ступенек и поцеловал меня.
– Ты просто прелесть, – сказал Бо перед тем, как уехать.
Мне его губы действительно очень понравились. Но больше я к ним ни разу не прикоснулась. Непонятно почему, но только та ночь погубила наши с Бо отношения. Бо больше никогда ко мне не приходил, и не пытался хоть как-то мне докучать, в отличие от моего вполне нормального давнего приятеля Голдина. Если бы о нашем с Бо небольшом романе стало известно, репутация Бо от этого бы только выиграла. Но так не случилось. И я не верю, что он хоть раз кому бы то ни было хоть мельком упомянул об этой своей победе. Не понимаю, почему та, одна-единственная, наша ночь настолько отодвинула нас друг от друга, но получилось именно так. После той ночи, встречаясь где-нибудь с Бо, мы даже почти не разговаривали. На студию «Юниверсал» я не поехала и продюсером там не стала. Бо перестал приглашать меня на церемонии вручения «Оскаров», хотя много лет никогда об этом не забывал. Через год с небольшим Бо уехал из Голливуда, чтобы возглавить Всеамериканскую сеть телевидения. Пост этот, наверное, самый важный во всей нашей системе средств массовой информации. Уезжая, он мне даже не позвонил, чтобы попрощаться.
Я по нему не скучала, хотя Бо был одним из самых умных мужчин, которых я знала, и советы его всегда были превосходными. Те крохотные тропинки, которые сначала соединяют людей друг с другом, а потом разводят их в разные стороны – самые запутанные тропинки на земле. Тропинка, приведшая Бо ко мне, а меня к нему – кто и что здесь может объяснить? Долгие годы – друзья, пару часов – любовники, и потом – конец. Даже такому псевдомудрецу, как Джо Перси, и то пришлось бы немало поломать голову, чтобы найти причину такого конца.
Через неделю я снова встретила Оуэна. Как это ни глупо, но я согласилась поехать на вечеринку к Эльмо Баклу в каньон Туджунга. Более того, я согласилась быть в тот вечер личной гостьей Эльмо, или, другими словами, хозяйкой на его вечеринке. Разумеется, сохозяином выступал Гохаген. Обычно я звала его именно Гохаген, потому что хорошо знала, что в глубине души он был очень застенчив, вопреки своим резким манерам. А его уважение ко мне было необоснованно преувеличенным. Так же, мне кажется, относился ко мне и Эльмо. Когда я называла Винфильда Винфильдом, он впадал в меланхолию и напивался, беспрестанно твердя мне о своей любви. Хотя все знали, что у него жили одновременно три женщины, причем одна из них была от него беременна.
Что касается самого Эльмо, то он всем сообщал о своем романе с некоей канадской актрисой, которая, впрочем, только что уехала. Похоже, она каким-то образом умудрилась целых три недели делить с ним кров и хлеб, даже и не помышляя хоть как-то осуществить акт любви – так деликатно выразился об этом сам Эльмо.
– Мы ни разу не осуществляли никаких брачных отношений, – скорбно сказал он, когда вез меня к себе домой в каньон. – Вот поэтому-то я вынужден пригласить вас мне помочь. Если она услышит, что ко мне пожаловала такая уважаемая дама, как вам кажется, не захочется ли ей тогда посмотреть на наши с ней отношения совсем по-другому, а?
Я много лет знала о жизни Эльмо и Винфильда, знала все запутанные лабиринты их любовных историй, знала о соблазненных и покинутых ими дамах, знала, как они меняются партнершами. Но у меня никогда не было возможности решить, кто проявляет больше мазохизма – эти двое дружков или же их женщины. Ни одна женщина, если только она не страдает мазохизмом, никогда не могла бы смириться с тем довольно стереотипным шовинизмом, который они так явно демонстрировали. А с другой стороны, никакой здоровый мужчина не смог бы смириться с теми женщинами, с которыми имели дело Эльмо и Винфильд. Эти особы были либо абсолютно пассивными зомби, либо самыми мелочными, самыми алчными, самыми злыми на язык из всех тех небогатых белых женщин, которых я когда-либо встречала. Мне казалось, что Эльмо с Винфильдом наладили своего рода путепровод от каньона Туджунга до Остина, и что из этого их путепровода выползали женщины только этих двух сортов. И то, что Эльмо сейчас добрался до актрисы из Канады, уже было признаком какого-то прогресса.
– Надеюсь, она приедет и взглянет на все иначе, – сказал Эльмо во время поездки.
Мне нечего было ему ответить. За всем безобразием их поступков Эльмо и Винфильд были вполне милыми, толковыми людьми, все понимающими и добросердечными. И я никак не могла понять или представить себе, в силу каких реальных причин эти двое вели подобный образ жизни.
На вечеринку набилось множество обычного для таких сборищ народа – продюсеры кинопрограмм, торговцы наркотиками, хипповые банкиры, исполнители песен в стиле рока, один или два ребенка богатых, путешествующих по всему свету туристов. Были здесь в огромном количестве музыканты, играющие на народных инструментах, особенно популярных в южных штатах США. Кроме того, присутствовали и несколько более молодых исполнительных директоров с Беверли-хилз. Эти молодые люди очень нервничали, пытаясь выяснить для себя, как далеко им можно зайти, чтобы потом спокойно вернуться назад. Я приготовила мексиканские тако – особо пожаренные котлеты из черепашьего мяса. А Эльмо и Винфильд сделали очень крепкий чилийский соус. Они так спорили по поводу его ингредиентов, что человек посторонний мог бы подумать, будто речь идет о банкете в пятизвездном ресторане. Винфильд привел всех своих трех девиц. А Эльмо, мне кажется, умудрился завершить акт любви с одной из них еще до окончания вечера. Хотя я особо настаивала, что, если уж он пригласил меня на роль хозяйки, от подобных контактов ему придется воздержаться, по крайней мере пока он не доставит меня домой. Эти двое приятелей дружбу понимали как-то странно – ни тот, ни другой не доверяли ни одной женщине, пока она с ними обоими не переспит.
На вечеринке выкурили очень много марихуаны, вдоволь нанюхались кокаина, сожрали огромное количество чилийского перца. Весь вечер гремела громкая музыка на народных инструментах. С Эльмо и Винфильдом я чувствовала себя абсолютно легко. Но кроме них самих ни одна душа на этой вечеринке не вызвала у меня ни малейшей симпатии. Да еще мне понравился один гитарист – совершенно ангельского вида юноша. Он полвечера простоял возле меня и все никак не мог придумать, что бы такое мне сказать. С каким бы вопросом я к нему не обращалась, он в ответ называл меня «мадам».
– Я жил во Флориде, – сообщил он с диким акцентом, – а потом уехал с оркестром. Здесь, в Лос-Анджелесе, так здорово, просто с ума можно сойти, правда, мадам?
Так или иначе, но дом Эльмо, пожалуй, выглядел именно таким, каким должны быть дома в Аппалачах. Правда, кухня была вся из красного дерева и очень дорогая. А все машины, припаркованные под нею, были по марке не ниже «мерседеса» или «ферари». Большую часть вечера я провела на кухне. Пахло там просто замечательно: запах красного дерева смешивался с запахом красного чилийского перца. Время от времени ко мне заглядывал Эльмо, и с каждым заходом он становился все пьянее. И каждый раз он непременно меня обнимал.
– Вот говно, – сказал он в один из таких визитов на кухню. – Эти суки-девки из Техаса все превратились в стадо долбаных ведьм. Сейчас одна из них, прямо там во дворе, задает такого жару старине Винфильду! Я сам видел. Куда же еще ниже может скатиться цивилизация?
Потом Эльмо настоял, чтобы гитарист-ангелочек сыграл на гитаре для всех гостей. Я вышла из кухни, чтобы его послушать, и увидела Оуэна. И снова он был с Рейвен Декстер. На ней было какое-то шерстяное пальто, но не потому, что было холодно, а потому, что шерстяные пальто носила Лулу Дикки. Рейвен приперла к стене одного из пришедших к Эльмо молодых исполнительных директоров и изо всех сил пыталась протолкнуть ему свой сценарий. Оуэн стоял один в сторонке от всех, и глядел в окно, сделанное из зеркального стекла. Меня он пока не видел, и о том, что я здесь, не знал. И потому я могла его спокойно изучить. Мне сейчас представилась очень редкая возможность разобраться, что же такого я в нем увидела с самого начала. Но воспользоваться этой возможностью я не сумела. Я вдруг испугалась, что он меня увидит, и поспешила поскорее уйти на кухню. А там я села и начала сама себя презирать за трусость. Ну и что, так и буду я теперь до скончания своих дней скрываться на кухне на всех вечеринках, куда ему заблагорассудится прийти?
Пока я пряталась, на кухню через заднюю дверь вошел Гохаген. Несмотря на то, что пьян он был сверх всякой меры, Гохаген сразу же сообразил, что я делаю на кухне.
– Сидите тут и прячетесь от старины Оуэна, – изрек он. – Жаль, что нету у нас нигде места, где бы можно было поговорить. Но, черт побери, посмотрите-ка на меня! Меня только что всего обсосала одна женщина, которую я даже и не знал. А у меня здесь своих целых три! Поехали прокатимся, пока еще чего-нибудь не случилось.
– Вы слишком пьяны, – сказала я. – Я боюсь с вами ехать.
Гохагену было, наверное, года сорок два, а выглядел он так, словно прожил не одну, а три жизни. Да и сейчас, прямо в этот самый момент, у него был такой вид, будто он одновременно проживает две жизни или даже три. Возможно, так оно и было.
– Хотите, чтобы мы из него выбили всю дурь? Он у нас обоссытся! – спросил Гохаген, чуть поморгав на мое замечание о том, что он слишком пьян, чтобы вести машину. – Мы с Эльмо за него возьмемся. Вы только скажите. Я знаю, что мы здорово выпили, но мы люди очень настойчивые.
Мне совсем не хотелось, чтобы они отлупили Оуэна. Но мне в равной мере не хотелось, чтобы он увидел меня. Мне действительно этого не хотелось. Единственное впечатление, которое я вынесла, спокойно разглядев Оуэна, сводилось к тому, что у него очень эгоистичный рот. Но это я знала и раньше. Пока я пряталась на кухне, я нашла там какой-то роман, написанный Эльмо, и почти наполовину его прочла. К моему удивлению, роман оказался просто хорошим. Когда в Голливуде какой-нибудь сценарист говорит вам, что пишет романы, вас это впечатляет ничуть не больше, чем, скажем, сообщение, что такая-то женщина, к примеру, моя мать, играет в бридж. Никому никогда и в голову не приходит, что подобные романы могут оказаться вполне достойными. Однако этот роман, написанный Эльмо, мне показался по-настоящему прекрасным.
Мое желание спрятаться себя оправдало. Оуэн с Рейвен ушли, ушли и молодые исполнительные директора, хипповые банкиры и торговцы наркотиками. Остались одни музыканты. Тогда я наконец выбралась из своего укрытия и стала слушать молодого гитариста. Гохаген о чем-то горячо беседовал со своей беременной подружкой. Две другие его девицы молча сидели рядышком, как статуи.
Вошел Эльмо и сел возле меня. Я спросила у него, нельзя ли взять у него на время его книжку. Называлась она «Крепкая компания».
– Можете ее взять насовсем, – сказал он. – Это дерьмо! Можете взять даже и то, что у меня от нее осталось, если сможете придумать, что с ней делать. У меня в гараже сложено две тысячи триста экземпляров этой книги.
– В то время у меня была превосходная тема, – добавил он. Глаза у него были очень усталыми. – Тема эта была о том, что жизнь – сплошная путаница. Вне сомнения, это великая тема, мать ее так! Не хотите удрать со мной и поехать в Италию? Мы бы могли быть просто друзьями.
– Только не в этом году, – сказала я. – А на следующий – может быть.
– Ваш бывший приятель про вас спрашивал, – сказал он. – Мне почти всегда хочется отстегать его по заднице, но я никогда этого не сделаю.
– Вы, мальчики, относитесь ко мне чересчур жестоко, – сказала я.
– Угу, возможно, – сказал Эльмо. – Наверное, всякий, которому пришлось иметь дело с Шерри, заслуживает какого-то сострадания. Знаете, что она мне один раз сказала? Она сказала, что я выгляжу как продюсер из университета Беркли. Как простой продюсер из Беркли, сказала она. Для меня это было самым скверным оскорблением с тех самых пор, как моя жена заявила, что я не знаю, как надо трахаться. Мы с Винфильдом зовем ее не иначе, как Зажимательная мышца. Это наша для нее кличка.
– Кого вы так зовете? Шерри или вашу жену?
– Да Шерри же! Винфильд ее ненавидит еще больше, чем я. Эта сука каким-то образом увидела его во время очередной оргии, или еще где-то, и заявила ему, что пенис у него был совсем-совсем маленький, она, якобы, даже подумала, что у него три яйца. В таком замечании – яд скорпиона, позвольте вам сказать. Винфильд с тех пор не перестает мечтать как-нибудь треснуть эту суку молотком промеж глаз.
– Вы знаете, что у меня есть дочка, которая замужем? – спросил Эльмо чуть позже. – Черт побери! А я – я даже и не женат! Даже как-то странно. У старины Винфильда дети старше моих. Он, бабник проклятый, уже дедуля, а вы на него только посмотрите! Целых три бабы, а он-то не может как следует употребить даже одну! Сам не знаю, почему это я продолжаю жить здесь, в этом дерьмовом Лос-Анджелесе. Если бы я только мог перестать транжирить деньги, я бы через неделю разбогател. Только трачу я их уж очень быстро!
В комнату вошел, весь ссутулившись, Гохаген и тут же плюхнулся в кресло, держа в руках банку с пивом.
– Я все хочу задать вам один нескромный вопрос, – сказала я. – Вы, когда занимаетесь любовью, банку с пивом ставите на пол?
На его лице заиграла застенчивая ухмылка.
– Чаще всего именно так, – сказал он, – если только какая-нибудь сука-девка не заползет на меня сверху или не прижмет меня к дереву, или еще чего-нибудь такого не сделает. Если же удается попасть в постель, то я эти банки всегда ставлю на пол.
– Мне было просто любопытно, – сказала я. Чуть погодя они оба отвезли меня на машине домой. Все три дамы Винфильда продолжали сидеть у огромного телевизора. Винфильд настоял, что поведет машину он, видимо, из желания мне доказать, что водить он может в любом состоянии. Меня его настойчивость нисколько не напугала, а Эльмо испугался не на шутку.
– Здесь двустороннее движение; да еще и дорога в двух направлениях, и здесь вам совсем не Англия, черт побери! – ворчал Эльмо. – Как это ты, дерьмо собачье, поедешь с левой стороны?
– Просто у меня будет небольшое преимущество на этих булавочных поворотах, – настаивал Винфильд. Выезжая из каньона, он делал такие крены и на такой скорости, что Эльмо всю дорогу молчал, затаив дух в ожидании самого скверного. Я же никакого страха не испытывала. Мне и в голову не пришло, что я могу пострадать в автокатастрофе. Для меня были уготованы другие, более коварные испытания судьбы.
Мои спутники расспрашивали меня про Джо – они называли его Дядюшка Джо. И не успела я закончить свой рассказ, как мы уже подъехали к моему дому. Напротив него стоял припаркованный «мерседес» Оуэна, всем известный, цвета сливочного масла. Реакция Винфильда была мгновенной – он тут же промчался дальше. Мы все мельком увидели сидящего за рулем Оуэна. Винфильд поехал дальше, кварталов на пять-шесть вниз по холму, и там он выключил Мотор. Оба взглянули на меня.
– Не смотрите на меня, – сказала я. – Я ничего такого не сделала.
– Он ее вынюхал, – сказал Эльмо. – Я ведь говорил, что он ее вынюхает. Это ты виноват, Винфильд. Это тебе захотелось употребить эту твою нью-йоркскую суку, и потому ты ее на нашу вечеринку и пригласил, хотя ты отлично знал, с кем она спит.
– Ну и что! Мне нравится трахать глупых баб, – сказал Винфильд, защищаясь. – Я и сам глупый, и весь мир об этом знает. Я никогда не просил ее приводить с собой своего дружка.
На этом перебранка прекратилась, и мы все замолчали.
– На мой взгляд, это дурной знак, – сказал Эльмо.
– О, я так не думаю, – сказала я. – Дайте мне выйти.
– Но ведь вы живете не тут, – сказал Винфильд. – Вы ведь живете там, наверху.
– Это я знаю, – сказала я. – Перед тем, как идти домой, я, пожалуй, немножко пройдусь.
– Интересно, что он сделал с Рейвен, – произнес Винфильд.
– Да не бери ты это в голову, – сказал Эльмо. – В моем доме тебя ждут три бабы, помнишь? Я совсем не собираюсь приехать домой и сообщать им, что мне случайно пришлось высадить тебя у дома Рейвен Декстер.
Поблагодарив их обоих, я вышла из машины и пошла вверх по тротуару. Они поехали в машине вслед за мной. Винфильд даже не свернул, просто ехал задним ходом.
– Чего это вы следуете за мной? – спросила я.
– Это опасный город, – сказал Эльмо. – Мы просто хотим быть уверенными, что вы спокойно дошли до дому. Это наш долг. В конце концов, так ведь сделали вы.
– Уезжайте, – сказала я. – Здесь все мои соседи. Я гуляю здесь каждую ночь. Мне просто хочется побыть одной, хоть пару минут, если вы не возражаете.
Разумеется, против этого возражают все мужчины, даже те, кто преисполнен самыми дружескими чувствами. Они никогда не желают лишать вас своего общества. Если только у них в этот момент нет своих собственных планов.
Однако Эльмо умудрился проявить оригинальность.
– Рыцарство исчезло только потому, что женщины больше никак не желают с ним мириться, – изрек он. – Разве не так, Винфильд?
Я пошла дальше, а машина осталась на месте. Я поднялась квартала на два выше и оглянулась вниз – машина стояла на том же месте. Потом я услышала, как одна из брошенных Винфильдом банок из-под пива стукнулась об асфальт; я даже услышала, как она покатилась дальше и ударилась о кромку тротуара.
После этого я пошла медленнее. Иногда я вообще останавливалась и какое-то время стояла на тротуаре, пытаясь решить, в каком настроении мне лучше всего быть, когда я доберусь до дома. Для этого надо было действительно принять какое-то решение, потому что в данный момент у меня никакого настроения не было вообще. Самый вид столь знакомой мне машины, припаркованной напротив моего дома, да еще мельком замеченный мною Оуэн, сидящий за рулем, – все это как-то заморозило мои чувства. Точно могу сказать, что большого волнения я не испытывала, ничего особого не ждала, и даже не разозлилась. Не было у меня и никаких дурных предчувствий. Сплошная пустота и безразличие. И это мне не понравилось. Я вовсе не собиралась превратиться в грифельную доску, на которой Оуэн мог бы писать все, что ему заблагорассудится.
Очень занятно, что я попыталась иметь дело с актерами, когда сама я – актриса такая бездарная, даже не просто плохая, а именно – вообще не актриса. Для такой ситуации надо быть высокомерной, но играть в высокомерие я не умела. Возможно, я ощущала нечто вроде злорадства; моя сила проявилась в том, что я заставила его ко мне вернуться; не важно, какова была причина или цель этого возвращения, все равно, сила эта доставила мне большое удовлетворение. В конце концов, Оуэн вернулся. Этот факт был куда более красноречивым, чем любой другой его поступок.
Наконец я добралась до своего квартала, а потом и до машины Оуэна. Он как-то размордел и выглядел нездорово. Я надеялась, что он проявит достаточно галантности и заговорит первым. Но надежды мои не сбылись. Оуэн смотрел на меня, не произнося ни слова.
– Ладно, – сказала я. – Привет, если ты сам этого не говоришь.
– Я тебя на вечеринке не видел, – сказал он.
– Я не выходила из кухни. Мне не очень-то понравилась вся эта толпа.
– Ну, у них еще приличная толпа, – сказал он. – Тебе надо посмотреть, какая у них бывает толпа.
Я почувствовала какое-то нетерпение, настоящее нетерпение. Он что, считает, что приехал сюда, чтобы обсуждать со мной вкус Эльмо в выборе людей?
– Оуэн, чего тебе надо? – спросила я.
– Может быть, чашечку кофе, – ответил он.
– Если тебе нужно только это, пойди в любую забегаловку, – отрезала я.
– Ну давай-давай, разозлись же! – сказал Оуэн. – Я бы тебя за это винить не стал.
– У тебя для этого нет никаких оснований. Оуэн повел плечами – уже второй раз за столь короткий отрезок времени. На большее проявление раскаяния он просто не был способен.
– Перестань пожимать плечами, – сказала я. – Никто не собирается тебя прощать только из-за этого твоего проявления слабости.
– Тебе не хочется поехать в путешествие? – вдруг спросил он.
– Ты из-за этого и приехал? Путешествие куда?
– Не знаю, – сказал Оуэн. – Решим потом, прямо по пути. Может, в Тьюссон, штат Аризона. А может, в Сан-Диего. Мне понравился тот мотель, где мы останавливались в прошлый раз.
– Ага, уйма полотенец, – сказала я.
Какое-то время мы, не отводя глаз, смотрели друг на друга.
– Нет, – сказала я. – С твоей стороны чистая наглость мне это предлагать. Езжай в свое путешествие с Рейвен.
– И поеду, если ты не согласишься, – сказал Оуэн. – Ну давай! Я ужасно устал от этого города. Давай съездим куда-нибудь дня на три-четыре.
– Нет, – сказала я.
– Ты слишком часто твердишь это «нет», – сказал он. – Кишка у тебя тонка делать то, чего тебе на самом-то деле очень хочется.
Я повернулась и пошла вверх по тротуару, а он вел машину, и не успела я дойти до своего крыльца, как он уехал. Несколько минут я посидела на ступеньках. Может быть, я ждала, что он вернется, начнет меня уговаривать, не знаю. Оуэн никогда никаких отказов не принимал – он просто их избегал. У меня все внутри бурлило и кипело. Мне была ужасно противна его самонадеянность, его абсолютное нежелание разобраться с прошлым. Оуэн никак не хотел понять, что мне, для того чтобы почувствовать себя во времени настоящем, необходимо разобраться со всем, что случилось в прошлом. Мы просто совершенно не подходим друг другу: Оуэн устроен совсем по-другому. На него прошлое не давило никогда, как он сам об этом говорил.
Остаток ночи я провела на кушетке, выпив много чая с большим количеством лимона. И все пыталась потопить свои враждебные чувства в перенасыщенном лимонном чае. Половина этих враждебных чувств предназначалась Оуэну, вторая же половина – мне самой. Телевизор я не включала, хотя вполне можно было бы успокоиться, пересмотрев уйму показываемых по телевизору ночных фильмов. Только что отвергнув жизнь реальную, я совсем не была готова утешать себя выдумками.
Наверное, Оуэн был прав. Наверное, у меня и впрямь не хватало смелости делать то, чего мне на самом деле хотелось больше всего. Чем больше я отстаивала свои принципы, тем сильнее было мое одиночество. Мне надо было уехать с ним в пустыню и там усиленно заниматься сексом несколько дней. Мне показалось невероятным, что я все еще цепляюсь за нечто такое, что в действительности является абсолютно стереотипной версией всем известной американской мечты. Неужели я и в самом деле могла предполагать, что если я буду вот так настаивать на своих принципах, то наступит день, когда Оуэн и я, или кто-то и я, мы превратимся в идеальную модель американской семейной пары?
Вероятно, тот большой секрет, в котором мне так не хотелось самой себе признаться, состоял в том, что наши отношения с Оуэном были отнюдь не прекрасными, а просто никчемными. В них не было ничего идеального, ничего положительного, никакого общественного потенциала, ничего творческого, ничего для домашнего очага. Все свелось к ничем неприкрытому физическому влечению: мы лишь трахались в мотелях и больше ничего вместе не делали, да и вряд ли будем делать. Мы приезжали в какое-то место на три-четыре дня, и больше уже туда не возвращались. И везде повторялось одно и то же – скомканные простыни, мигание телевизора и все подавляющий запах секса. Мне всегда было стыдно впускать к нам горничных, не считая самых простых случаев, когда надо было менять полотенца. Почему же я так упорно стараюсь представить себе эти наши отношения в другом свете, пытаюсь придать им вид обычно принятых, нормальных семейных, домашних отношений? На этот вопрос листики чая мне, конечно же, дать ответа не могли.
Три дня я провела в полном смятении, снедаемая сожалением, и представляя себе, что могло бы случиться, если бы только я не была такой ординарной и такой сверхосмотрительной. И тут я вдруг услышала, что Рейвен Декстер совершенно неожиданно вышла замуж за Тула Петерса. Все журналы напечатали их снимки. На них Тул выглядел очень нездоровым.
Недели через две позвонил Оуэн; он был явно в сильном подпитии и почти веселым. Оуэн разговаривал так, как будто у нас были прекрасные отношения. Мы немножко побеседовали о моем фильме. Это была пятница, ближе к вечеру. Я только что устроилась попить чаю и почитать пару сценариев.
– Поехали в Неваду, – сказал Оуэн.
Уже наступили сумерки. Оуэн всегда чувствовал себя гораздо лучше по вечерам – темнота его как бы защищала. Он прекрасно знал, что обращаться ко мне при утреннем свете лучше не стоит: пусть на него сработает моя усталость, накапливающаяся за день. По утрам же голова у меня была слишком трезвой, а я сама – слишком колючей. Куда лучше пару часов поездить по городу в ожидании вечера, когда тебя убаюкает ночь и дорога. Тогда наши индивидуальные особенности как-то притупляются.
Я с минуту помолчала в ожидании, не скажет ли Оуэн еще чего-нибудь.
– Не люблю я Лас-Вегаса, – сказала я. – Никогда не любила.
– А как насчет Тахо? – спросил Оуэн. – Куда-нибудь в те места. Я полон сил. Можно было бы ехать всю ночь.
– Отлично! – сказала я. – Прекрасная мысль. Давай всю ночь проведем в дороге.
ГЛАВА 8
Глаза у Оуэна были как у льва – янтарного цвета. Когда он был всем доволен, они делались пустыми. По крайней мере, такими они казались мне в тени, отбрасываемой полупотушенной лампой в спальне, когда мои глаза находились от его глаз всего на расстоянии в каких-то пару дюймов. Тогда они мне казались янтарными. А при ярком свете они были светло-карие. Я решила, что главный секрет наших отношений в том, чтобы не впускать в нашу жизнь никакого яркого света. Приглушить все тени. Заниматься любовью при свете, идущем от телевизора. Заказывать еду в номер через службу на этаже. И прекратить все попытки превратить наши отношения в нечто лучезарное; никаких прогулок, никаких пляжей, никаких уравновешенных обедов или ужинов.
Именно этот план я попробовала осуществить. Я изо всех сил постараюсь продлить мирное состояние этого льва, исключая моменты совокупления. И если для того, чтобы сохранить пустоту в его глазах, совокупляться придется много раз, Бог с ним, это я выдержу. Мне было отнюдь не легко подавить в себе столь свойственное мне любопытство, но в данном случае я старалась изо всех своих сил. Я ничего не стала спрашивать ни о Шерри, ни о Рейвен, да и вообще ни о чем. Пусть один-единственный раз любопытство проявит он сам. А Оуэну не терпелось узнать о Голдине, и я ему все рассказала. Ему хотелось узнать, какой фильм я буду делать дальше, и я ответила, что никакого.
Разумеется, так дело не пошло. Оуэну мое новое для него поведение – полное безразличие – пришлось не по вкусу. Секс не имел никакого отношения к желанию Оуэна снова вторгнуться в мою жизнь. Такое разграничение, возможно, вполне устраивало меня, но не Оуэна. Ему нужно было, чтобы после секса я, как и раньше, с ним беседовала. Наверное, ему доставляло удовольствие слушать мои разговоры, пока он лежит в полудреме. Получалось на самом деле так, что ему нужно было все то, от чего я твердо решила отказаться. Другими словами, Оуэну хотелось, чтобы я, как и раньше, жаждала именно прежних отношений. Но та жизнь, которую так искала я, ему была вовсе ни к чему – ему нужны были лишь те чувства, которые пробуждали во мне мои собственные устремления. Наверное, эти чувства были гораздо богаче и привлекательней, чем те, что проявляли к нему Шерри и Рейвей. Обе они были слишком сконцентрированы на себе, и особых душевных усилий для общения с ними от Оуэна не требовалось. А для общения со мной ему беспрестанно приходилось напрягать и интеллект и душу, и это ему явно нравилось.
Разумеется, все, кто нас с Оуэном знал, считали меня полной идиоткой. На этот раз все решили, что он меня, наверное, просто убьет, и никто не захотел ни во что ввязываться. Поэтому с нами вообще перестали общаться. Разумно рассуждая, винить за это я никого не могла. Но, чисто эмоционально, обвинений у меня было предостаточно. Вопреки всем своим собственным решениям, я, наверное, все еще надеялась, что наши с Оуэном отношения обретут принятую в обществе форму. Я пошла в магазин и купила Оуэну несколько приличных рубашек. А он, скорее всего, даже не стал себя утруждать тем, чтобы вынуть из них скрепляющие их булавки.
В таком городке, как этот, где большинство эксцентрических связей ни у кого не вызывали удивления, наш с Оуэном довольно ординарный мезальянс почему-то воспринимался как пощечина обществу. Словно я была некоей королевой, возвращающейся на родину, или же всеми обожаемой девочкой-соседкой, и мне никоим образом не пристало трахаться с каким-то там головорезом.
Как-то я случайно столкнулась с Винфильдом. Это была наша с ним первая встреча после той вечеринки. Винфильд сидел в придорожном мексиканском ресторанчике на улице Ля Бреа и сосредоточенно разглядывал мексиканские котлеты – тако.
– Привет, Гохаген, – сказала я. – Чем вас так заинтересовали эти тако?
Винфильд чуть улыбнулся.
– Да они по виду похожи на резиновые, но это не важно, – сказал он. – Я за свою жизнь съел немало резиновых тако. У меня пропал всякий аппетит из-за этого моего нескончаемого домашнего кризиса. Садитесь и съешьте эти котлеты вместо меня.
Я ухватилась за его собственные слова.
– Что это за домашний кризис? – спросила я.
– Старушка Шейла сейчас рожает, – сказал он. – Как раз в эту самую минуту у нее схватки.
– Так что же вы делаете здесь?
– Да уклоняюсь от ответственности, – серьезно сказал Винфильд.
Для такого толстяка, как он, волосы у него были чересчур длинными. Но глаза его все еще отражали какой-то бойцовый дух, невзирая на то подавленное состояние, в котором он, по его словам, сейчас находился.
– Вы хотите сказать, что рядом с Шейлой сейчас никого нет?
– С ней Эльмо, – сказал Винфильд. – Он ничего не имеет против принятия родов, если только отец ребенка – не он сам. А кроме того, сейчас у Эльмо с Шейлой любовь, так что все вроде бы в полном порядке.
– Ого! – сказала я. – А давно у них эта любовь?
– Хороший вопрос, – сказал Винфильд. – Чертовски хороший, мать их за ногу! А еще лучше было бы спросить, когда они трахнулись первый раз? Если это случилось девять с половиной месяцев назад, то получается совсем другая банка червей. Правда, Эльмо считает, что это было никак не раньше, чем три месяца назад. А Шейла – та вообще говорит, что всего три недели назад, когда ей на самом-то деле вообще трахаться было нельзя. Из-за всего этого мне хочется уехать в Техас.
– Зачем?
– Не знаю, – сказал он. – Наверное, здесь нет тамошней открытости и чистоты.
Я съела все его тако, а он довольствовался банкой пива. Винфильд смотрел на меня с нескрываемым восхищением.
– Мне всегда нравятся женщины, которые едят с таким аппетитом, – сказал он. – Как проходит ваш праздник постели?
– Праздник чего? – переспросила я, в полном шоке.
Винфильд ухмыльнулся.
– Я так всегда это называю, если связываюсь с кем-нибудь достаточно примитивным, – сказал он. – Скажем, просто женщина из народа, вот так. Разве не к этому все тогда и сводится?
– Возможно, – сказала я.
Как бы это ни называлось, но именно оно и завершило тот день. Мы с Оуэном собирались пойти на ужин, но он не объявился и не позвонил. Сначала я не придала этому факту никакого значения. Скорее всего, Оуэн где-то играл в карты. Для него не было ничего необычного провести за картами целый день и целую ночь подряд; тогда о всяких предварительных договоренностях он начисто забывал. Если я потом говорила ему, что мы с ним собирались пойти на ужин, Оуэн слегка удивлялся, не чувствуя за собой никакой вины и даже никак не оправдываясь. Честно говоря, заранее намечать с Оуэном какие-либо планы было делом более чем бесполезным. Все его рассуждения о планах были абсолютно риторическими и никак с его реальной жизнью не связывались. Возможно, Оуэн инстинктивно знал, что для него единственный верный шанс покорить кого-нибудь, а особенно женщин, мог реализовываться лишь тогда, когда они попадались ему внезапно, сами того не понимая. А если бы они об этом подумали всерьез, он бы их никогда в свои сети не поймал. Оуэн целиком зависел от внезапной силы своего натиска. Это я понимала, и уже научилась не строить никаких планов, не рисовать в уме никаких картин на завтра или даже на предстоящий вечер, да и ни на какое будущее вообще.
И лишь через полтора дня после нашего с Оуэном несостоявшегося свиданья, до меня дошло, что случилось. Вернулась Шерри. Я об этом, конечно, уже знала – в газетах появились ее снимки. Но эти обстоятельства как-то не увязывались у меня в сознании.
Я сидела у себя на террасе и читала сценарий. И тут меня вдруг осенило.
Через пару дней Оуэна и Шерри видели вместе на какой-то вечеринке. Чем больше я об этом думала, тем больше закипала. И не столько из-за его дезертирства, – я ведь знала, что когда-нибудь это случится.
Меня возмутило абсолютное отсутствие даже элементарной вежливости. На сей раз у меня была не мгновенно проходящая вспышка гнева; возмущение мое было глубоким, вулканическим. Прошло несколько дней, и я разрешила этому вулкану исторгнуться. Оуэн сидел и пил в баре на Голливудском бульваре, и я легко устроила перед этим баром засаду. Когда Оуэн выплыл из бара, над Голливудским бульваром достаточно ярко светило полуденное солнце. Я шагнула вперед, встала прямо перед Оуэном и дала ему пощечину. Оуэн в этот момент надевал солнечные очки. Для него мое появление было полной неожиданностью. Очки полетели на землю.
– Тебе надо бы научиться пользоваться телефоном, Оуэн, – сказала я.
Наверное, что-то попало Оуэну в глаз, может быть, я задела его пальцем, а, может, оправа от очков. Не знаю, что именно, но он сразу же схватился за него рукой. Оуэн был настолько поражен, что даже не смог сразу же разозлиться. Он так и стоял перед входом в бар. Огромный мужчина в липком спортивном пальто, модных широких слаксах и белых туфлях. Один глаз он закрывал рукой, а второй взирал на меня в полном недоумении. Я села в машину и уехала. На пешеходной дорожке кружились в пируэтах и волчках скейтбордеры. Эта узкая дорожка была очень дорогая и модная. На самом Бульваре инцидент остался незамеченным. По пешеходной дорожке прогуливались длинноногие девицы в вызывающих брюках, вышедших из моды года три тому назад. Девицы потягивали из трубочек апельсиновый сок фирмы «Джулиус» или жевали кусочки пиццы. Из дверей магазинов на девиц взирали сутенеры. Многие из них были одеты примерно так же, как Оуэн. Я увидела, как Оуэн вытащил свои темные очки из сточной канавы, но надевать их не стал. Он все стоял на пешеходной дорожке и, щурясь, смотрел мне вслед. В одной руке у него были очки, а другой он держался за глаз.
В ту ночь я никак не могла заснуть, все время глядя на стрелки часов. Чувствовала я себя ужасно. Так грустно в последний раз произнести вслух имя своего любовника. Это имя – часть человеческой сути, в конечном счете – часть какой-то особой роскоши. Если Оуэн когда-либо появится снова, я никогда не буду звать его Оуэном. Я стану употреблять местоимения и буду называть его просто «вы». Его имя было самым первым словом, услышанным мною от него тогда, когда он сидел передо мной на корточках на сцене в Нью-Йорке. И это же имя было последним словом, которое он услышал от меня у дверей бара.
И воистину, он-таки действительно появился вновь, месяца через четыре после смерти Шерри. И я назвала его только «вы».
В то утро, когда я дала Оуэну пощечину, Шерри Соляре решила, что за мой проступок меня надо наказать. Не за пощечину, нет, а за то, что я так разозлилась. Она сообщила Эйбу, что хочет перемонтировать мой фильм, который, вне сомнений, увидела несколькими днями раньше. А Эйб, в силу свойственной ему трусости, ни словом не обмолвился мне об этом просмотре. Однако я знала, что когда-нибудь это неминуемо произойдет.
Меня все это ни чуточки не удивило. Когда позвонил Эйб, я была спокойна, как раннее утро. Эйб очень нервничал. Он попросил меня поскорее приехать к нему, чтобы поговорить.
– Я не думал, что так случится, – произнес он после того, как все мне рассказал. – Знаете, я думал, она обо всем позабыла. Но, наверное, когда она увидела монтаж, у нее возникли свои идеи.
Эйб напряженно следил за выражением моего лица, чтобы усечь, насколько активно я стану возражать.
– Успокойтесь, Эйб, – сказала я. – Никаких проблем я создавать не собираюсь. Как я могла бы это сделать, когда и вы, и ваш дедушка так хорошо ко мне относились? Звезды всегда такие – и мы все это знаем. Я это переживу. И мне совсем не хочется, чтобы студия потеряла еще хоть один цент из-за наших с Шерри распрей.
Эйб никак не мог мне поверить, что делает ему честь – мое решение было весьма неправдоподобным. Тем не менее, вскоре он убедил меня, что ему невероятно повезло. Ведь все обошлось без травм, без судебных исков, без драк.
В избытке чувств Эйб сопровождал меня по всей студии, до самого выхода, до моей машины.
– Послушайте, – сказал он и посмотрел на меня совсем не так, как обычно. – Дедушка был совершенно прав. Вы действительно истинная леди. Мы собираемся дать вам другой фильм. Этой суки в нем не будет. Знаете, это будет по-настоящему качественный фильм.
– Это было бы прекрасно! – сказала я. Научившись давать пощечины, я, как видно, научилась еще и актерскому мастерству.
На прощание Эйб меня поцеловал, оставив на моей щеке влажный след своих губ. Он направился к проходной, но вдруг развернулся и быстро засеменил к моей машине. Я уже включила мотор.
– Подождите! Может быть, мы как-нибудь поужинаем вместе? – спросил он. – Обсудим какие-нибудь проекты, а? Или еще чего-нибудь?
– Почему бы и нет? – сказала я.
– Тогда я вам позвоню, – сказал Эйб с сильным акцентом.
Внезапно он почувствовал себя очень уверенным. Эйб отряхнул свои манжеты с таким победоносным видом, будто бы мы с ним уже переспали.
ГЛАВА 9
С легким сердцем, полностью расслабленная, ехала я в каньон Туджунга. Эльмо и Винфильда я застала во дворе. Они сидели без рубашек и кидали охотничий нож в дерево.
– Вот дерьмо! Если бы мы с тобой, Эльмо, научились так кидать этот нож, чтобы он не падал, мы бы могли заделаться этими проклятыми городскими партизанами, – сказал Винфильд. – Мы тогда бы смогли попасть ножами во всех начальников на студии и уничтожить капитализм.
– Мне капитализм нравится, – сказал Эльмо. – Я сижу здесь только потому, что мне хочется овладеть искусством кидать ножи.
Ни тому, ни другому ни разу не удалось так кинуть нож, чтобы он зацепился за дерево. Я тоже было попробовала швырнуть нож, но не попала даже в дерево. Винфильд все больше злился и кидал нож все с большей силой, но тот лишь скользил по стволу.
В конце концов Винфильд пришел в ярость и забросил нож на крышу своего дома.
– Да ведь это барахло, чего его беречь-то? – сказал он Эльмо, увидев, что тот расстроился.
– Я за него заплатил сто семьдесят пять долларов, – сказал Эльмо. – Это ручная работа.
– Мать твою! Да он и руки-то той, что его сделала, порезать бы не мог, – сказал Винфильд.
– Как малыш? – спросила я. Оба взглянули на меня с каким-то чувством неловкости.
– Приехала мать Шейлы и забрала и ее и ребенка, – сказал Винфильд. – Они решили отвезти ребенка туда, где находятся его корни.
– Это был мальчик. Маленький Винфильд Второй, – добавил Эльмо.
Винфильд вздохнул.
– Ну вот, я решил признать, что я – отец этого бедного крошки, именно я. Хотя я не очень-то был сам тому доволен. А теперь его увезли. Мне даже ни разу не пришлось хотя бы пеленки ему сменить.
Эльмо пошел в дом и вернулся с бокалами и вином. Мы с ним сели на лужайку и выпили немножко вина, а Винфильд пил пиво. Мы подсмеивались над тем, какой он неуклюжий да недотепа, но все наши издевки Винфильд спокойно пропускал мимо ушей. На самом-то деле он был не больший нескладеха, чем Эльмо, у которого с тех пор, как я его видела в последний раз, выпало несколько зубов.
– Сломал о край унитаза как-то ночью, когда меня рвало, – объяснил мне Эльмо, когда я его про эти зубы спросила. Похоже, их отсутствие Эльмо ничуть не беспокоило.
Потом Эльмо с Винфильдом начали спорить о том, можно ли считать волосатый живот бесспорным доказательством сексуальной мощи. У Винфильда от самого низа живота до пупка вилась тонкая полоска волос, а на торсе у Эльмо волос почти не было, и этот белый торс никаких сексуальных чувств не вызывал.
– Я собираюсь свой фильм украсть, – сказала я, как бы прерывая их спор. – Если вы оба и впрямь хотите стать городскими партизанами, вам предоставляется отличный шанс. Вы мне можете помочь.
– Украсть целиком весь фильм? – спросил Эльмо. Мое предложение их просто оглушило.
– Ну, по крайней мере, такую часть, чтобы они его выпустить уже не смогли.
– А кража фильма считается действием преступным? – спросил Винфильд. – Если я совершу что-нибудь противозаконное, меня лишат права посещать моих детей, по крайней мере, половину их наверняка.
– Ох, да перестань ты, Винфильд, – сказал Эльмо. – Давай поможем даме. Ты все равно своих детей не любишь. И я тебя ничуть не виню. Они у тебя – самые непослушные и гадкие, ничтожнейшие поросята из всех, кто родился по эту сторону Северного Далласа.
– Ладно, я готов, – сказал Винфильд. – А охотничий нож взять с собой можно?
– Нельзя, потому как ты его закинул на вон ту растраханную крышу. И как раз тогда, когда я уже почти научился его кидать, – сказал Эльмо.
– А что мы с этим фильмом будем делать после того, как его украдем? – спросил Винфильд. – Он не очень тяжелый?
Я этот важный вопрос не продумала. Но оба моих приятеля, будучи ветеранами фильмов со множеством дурацких трюков, сразу же предположили возможность самых различных ситуаций.
– Это ведь длинный фильм, сами знаете, – сказал Винфильд. – С участием Шерри Соляре. На следующее же утро эта сука нашлет на нас отряд вооруженной полиции особого назначения.
– Если она и сказала, что у тебя маленький петушок, это еще не значит, что ей подчиняется отряд вооруженной полиции особого назначения, – заметил Эльмо.
И тот, и другой стали предлагать разные планы, я же только их слушала. Мое решение украсть фильм было непоколебимым. Причин для этого было много. Оуэн был далеко не главной из них. С одной стороны, фильм этот и сам по себе был уже достаточно скверным. Мне никак не хотелось, чтобы Шерри его еще и перемонтировала. А с другой стороны, мне было даже как-то забавно представить себе, что мистер Монд все-таки настоит на своем, даже из могилы.
Но главная причина, как я думаю, заключалась в том, что я, в каком-то смысле, просто исчерпала свои возможности. Тогда, с фильмом «Так поступают женщины» мне здорово повезло, но какого-то сумасшедшего желания ставить этот фильм у меня не было. Не было у меня и блестящих идей, как и надежды на то, что они возникнут. Как-то так получилось, что этот мой дурацкий роман с Оуэном всю меня поглотил настолько, что впервые за многие годы у меня не было больше никакого стремления работать. Может быть, Эльмо и Винфильд позволят мне тут у них посидеть и мы с ними вместе напишем сценарий, если мне когда-нибудь снова захочется что-то делать.
– Я знаю, – наконец заявил Винфильд. – Можно этот фильм украсть и отвезти его в Техас.
– Почему именно в Техас?
– Техас – это самое последнее прибежище, – сказал Винфильд. – Ехать в Техас – всегда отличная мысль, если ничего другого в голову не приходит. Нам с Эльмо в следующем месяце надо ехать в Рим, чтобы написать вестерн, для старины Серджио Леоне. Да и вообще мы вроде бы планировали поехать домой. Может, сейчас мой малышка-сынуля как раз в Техасе. Может, мне удастся как-нибудь возле него посидеть и посмотреть, как он сосет сиську.
– Почему же это я об этом не подумал? – удивился Эльмо.
– Потому что ты можешь напиться только крепким вином, – сказал Винфильд. – Ты от выпивки не становишься ни приятнее, ни добрее, а я после хорошего пива делаюсь и мягче и сердечнее. Хорошо сваренное пиво высвобождает у человека мозги, знаешь ли.
– Наверное, именно потому, что у тебя мозги высвобождены, ты и трахаешься со столькими ничтожными бабами, – сказал Эльмо.
Винфильд воспринял его реплику без злобы.
– Трахаю тех же самым баб, что и ты, – сказал он.
– Давай сопрем этот, мать его в рот, фильм и отвезем его в «Синюю собаку», – предложил Эльмо. «Синяя собака», по-видимому, было тем самым легендарным поместьем, которым оба приятеля владели за пределами Остина.
– Нет уж, давайте лучше обойдемся без «Синей собаки», пока не увидим, как на это все среагирует полиция. – Можно было бы спуститься до реки Рио-Чикпея, а там заскочить к старине Донни де Лорну.
– Но Донни уже с нами больше не дружит, – сказал Эльмо. – Помнишь, он ведь спал со старушкой Сарой? Или ты уже стал всех прощать и тебе на такие дела теперь наплевать?
Донни де Лорн был исполнителем песен в стиле «кантри». Такой популярности как в Техасе, у него не было больше нигде. Правда, однажды он ярко пронесся по экранам всей Америки, снявшись в одном фильме в роли психопата – водителя грузовика.
Через час я уехала. Но до этого Эльмо и Винфильд уже начали упаковываться для поездки в Техас. Весь их багаж состоял из холодильника, который они погрузили в багажник их розового «кадиллака» с открывающимся верхом.
– Если бы я не был таким старым и мог бы торговать наркотиками, можно было бы поехать к старине Хонтеру Томпсону, вот бы он истерзался! – сказал Винфильд. – Мы всегда сможем купить себе новые «Левисы» прямо по пути, если одежда у нас станет совсем грязной.
Они ехали за мною до самого моего дома, а потом оставили «кадиллак» у дороги. Мы начала ощущать, что затея наша похожа на авантюру. Потом мы все трое отправились на студию в моей машине. Эльмо сел за руль. На голове его была огромная кожаная ковбойская шляпа, которую он иногда предпочитал всем другим. Я думала о Джо. Вот кому нужно такое приключение! Может быть, оно снова вдохнуло бы в него жизнь.
– Как насчет Дядюшки Джо? – спросила я. – Почему бы нам не взять его с нами?
– Я был бы счастлив! – сказал Эльмо. – Вы с ним там на заднем сиденье приклеетесь друг к дружке и будете нас веселить всякими светскими разговорами, которые мы не очень-то часто слышим.
Я оставила их в машине. Они выпивали и болтали о возможности написать сценарий о нашем предстоящем веселом приключении. Я пошла повидать Джо. Он сидел у себя на крыльце, держа в руках карточки по скачкам. Джо смотрел телевизор и потягивал мартини.
– С меня хватит! – сказала я. – Я устала от этого твоего пустого сидения; у нас никак не получается ни разговора, ни дела. Поехали-ка, посмотрим на мир!
– Конкретно, на какую же его часть? – с улыбкой спросил Джо.
– На Техас, – сказала я. – Мы собираемся украсть мой фильм, положить его в «кадиллак» Эльмо, а потом отправиться в Техас, в одно место под названием Рио-Чикпея. У тебя такая апатия, что ты можешь устоять даже против такого?
– Конечно же, не могу! – сказал он, и нажал кнопку на дистанционном пульте, чтобы выключить телевизор. – С тобой и с этими техасцами я поеду куда угодно, даже в Техас, хотя воспоминания о нем у меня весьма горькие.
Я думаю, Джо так же обрадовался возможности уехать, как радовались этому все мы. Глаза у Джо немножко ожили. Он принес огромный сосуд для смешивания мартини, дорожную сумку и, не понятно почему, зеленое пальто.
– Для прохладных ночей в пустыне, – произнес Джо в стиле старых мелодрам.
Наша дурацкая затея оказалась до абсурдного простой, и настолько легкой, что мы чуть было в ней не разочаровались. Фильм про кражу другого фильма можно было бы сделать и сложным и веселым. Но кража моего собственного фильма оказалась делом очень простым; в этом даже не было ничего особенно забавного. Джо обоих полуночников знал хорошо, еще со старых времен. Он налил им в кофейные чашки немножко мартини. Разумеется, оба полуночника верили мне, словно я была сама Святая Дева Мария. Когда я сказала, что мне нужна часть моего фильма, они даже и не спросили, зачем мне это. Было бы трудно убедить их, что такая славная девочка, как я, просто затеяла дурацкую аферу. Сейчас Эльмо и Джо сидели и вспоминали мелких артисточек, в которых когда-то были влюблены. А мы с Винфильдом прошли на студию и выкрали несколько роликов отснятой пленки. Эльмо настоял на том, чтобы за рулем сидел именно он, и выходить из машины отказался.
Кончилось тем, что мы украли звуковую дорожку и три или четыре ролика пленки. Этого было достаточно, чтобы получилась страшная путаница. Джо и полуночники сидели под звездами и готовили мартини. Наверняка, мои полуночники решили, что я краду фильм для монтажной. Они даже предложили мне помочь его донести, но я им не позволила. Единственное, что вызывало у меня чувство вины, это тревога за то, что они из-за меня могут нарваться на большие неприятности.
У Джо мои тревоги вызвали только насмешку.
– Я этих мужиков знаю, – сказал он. – Изобретательности им не занимать. И если уж какое-нибудь дерьмо на них нападет, они с три короба наврут, но от всего отвертятся.
По дороге к моему дому мы все молчали. Было очень странно, что мы и в самом деле совершили нечто незаконное, но ничего особенного из-за этого не чувствовали. До самого последнего момента все казалось просто шуткой, которая может и оборваться. А теперь все свершилось. И самое странное было сейчас в том, что я фактически не ощущала никакой мстительности по отношению к Шерри, ни кому-либо еще. Не было у меня и ощущения, что фильм этот – моя личная собственность и его надо защищать. Ведь еще до того, как мы кончили над ним работать, всякие чувства к нему у меня начисто пропали. Смерть Винкина и все мои беды с Оуэном на корню уничтожили то страстное ощущение соучастия, которое в других условиях непременно превалировало бы над всем остальным. И если бы мне пришлось сейчас отвечать на суде, почему я этот фильм украла, я бы даже и не знала, что ответить.
Но как только мы вырвались на шоссе и помчались по окраинам Лос-Анджелеса, потом за его пределы в сторону Сан-Бернардино и далее к пустыне, я сразу же впала в эйфорию. Наконец-то мы уже в дороге. У всех здорово поднялось настроение. За рулем сидел Эльмо. Его большая шляпа сдвинулась на одно ухо. Винфильд со всей своей энергией откупоривал пивные банки и заглатывал их содержимое. Оживился даже Джо. Время от времени он встряхивал свой шейкер с мартини и вглядывался внутрь сосуда, чтобы убедиться, не осталось ли там хоть немного вина. Когда мы отъезжали от моего дома, сосуд, видимо, был налит до самого верха, потому что и сейчас в нем было немало. Джо наклонился вперед и болтал с моими полуночниками о бейсболе. Взглянуть на эту часть их жизни никто из них меня ни разу не пригласил. Разговор о бейсболе у них получился очень серьезный.
А «кадиллак» тем временем несся по шоссе со скоростью не менее девяноста миль в час.
Когда сияние огней над Лос-Андлежесом скрылось за нами, я почувствовала, что засыпаю. Я забралась под зеленое пальто Джо и погрузилась в покой, так и не закрыв глаза. Мимо промелькнул дорожный знак на Риверсайд, и мне вспомнились все наши с Оуэном ночные приезды сюда. Но никакой боли эти воспоминания у меня не вызвали, совершенно никакой. Я замерзла, но никто из моих спутников, по-видимому, холода не чувствовал. Закрывать верх у машины мне не хотелось, потому что при открытом верхе я могла удобно лежать на кожаном сиденье и разглядывать звезды, похожие на крохотные точечки, разбросанные по всему небу. Меня очень удивляло, что мужчины могут вот так сразу позабыть все на свете, кроме бейсбола. Голоса у них были такие серьезные, так хорошо смодулированы, даже с каким-то научным оттенком. Время от времени Джо с любовью поглядывал на меня. Он был счастлив, очень-очень счастлив, потому что мы взяли его с собой, но голова его была целиком поглощена разговором. Так оно и должно было быть, иначе мне стало бы не по себе. Я прижалась к нему поплотнее, забилась в его пальто и заснула.
ГЛАВА 10
Я проснулась тепленькая, как поджаренный тост. Стоял серый рассвет. Вместо пальто Джо на меня была накинута дубленка Эльмо. В машине никого, кроме меня, не было, но мотор был выключен, а верх – поднят. И то, что мне было так тепло, объяснялось просто – работал обогреватель.
Я выглянула в окно и увидела всех своих трех спутников. Они выстроились в ряд у края очень пустой дороги и писали. Винфильд пил пиво даже писая. Поскольку стояли они ко мне спиной, я вдруг вспомнила трех знаменитых обезьянок. Потом Эльмо и Винфильд почти одновременно сделали такое забавное, чисто интуитивное движение, которое свойственно мужчинам, когда они снова втискиваются в брюки. Джо продолжал стоять. На полу у моих ног валялся пустой шейкер для мартини.
Эльмо заметил, что я за ними наблюдаю и засмущался. Они с Винфильдом стояли возле машины и дрожали от холода, пока к ним не подошел Джо. После чего все трое сели в машину.
– Ну ладно. Мы чуточку разгрузились перед завтраком, – сказал Эльмо.
Винфильд не произнес ни слова; очевидно, настроение у него сейчас было не самое веселое. Джо тоже выглядел далеко не прекрасно, хотя его положение было еще более двусмысленным, чем у Винфильда. А у Винфильда был такой вид, будто его сейчас будет тошнить несколько часов подряд.
– Доброе утро, – сказала я. – Где мы?
– Это Смурр, – ответил Винфильд.
– Не поняла, простите?
– Смурр, – повторил Винфильд. – Долбаный Смурр.
– С Винфильдом так рано разговаривать не стоит, – сказал Эльмо. – Только зря дыхание портить. У него мозги еще три или четыре часа работать не смогут.
– Наглое вранье, – изрек Винфильд. – Она меня спросила, где мы, и я ей ответил. И не моя вина, что она про Смурр в Аризоне ничего не знает.
– Выпустите-ка меня снова, – сказал Джо. – Мне не надо было бы сразу садиться в машину.
Они выпустили Джо, и он завернул за машину, чтобы его вырвало на дорогу.
– Дядюшка Джо еще умеет пить, – сказал Эльмо. – Выпил бы я столько, сколько он, я бы стал импотентом не меньше чем на месяц.
– Ты и станешь импотентом от всех своих крепких напитков, – сказал Винфильд.
Эльмо усмехнулся.
– По утрам он всегда ехида, – сказал Эльмо. Джо вернулся к машине. Выглядел он слабым, но явно лучше. К этому времени серое небо просветлело, пустыня стала видна четче, хотя она все еще оставалась темной. Словно кто-то фокусировал свет над Вселенной: сначала слабое серое мерцание, потом почти мгновенное потемнение земли на фоне неба, а затем над всем возникла восхитительная ясность, которая все увеличивалась по мере того, как свет с неба переливался на землю. Вскоре можно было разглядеть дорогу, простиравшуюся перед нами на много миль вперед по бескрайней пустыне. Из-за отсутствия солнца небо сверкало как ледяное. А потом его нижний край вдруг стал оранжевым.
– Ну что же, – сказал Эльмо. – По крайней мере, никакой полиции не видно.
– Еще не успели, – сказал Винфильд. – Пока еще Эйб не сообразил, что его обокрали. Сейчас только пять утра. Вопрос в другом – где бы нам хотелось быть через четыре-пять часов?
– Плохой вопрос, – сказал Эльмо. – Начиная с этого Смурра, не знаю ни одного места, куда бы можно было добраться за пять часов и где бы мне хотелось быть.
Слушая, как разговаривают между собой Эльмо и Винфильд, невольно начинаешь вспоминать беседы давно женатых стариков. Эти двое дружили так давно, что у них уже выработались свои собственные законы поведения.
– Старина Винфильд – просто параноик, – сказал Эльмо. – Он слишком много написал телесценариев. Он считает, нам следует побыстрее проскочить в Мексику. Я на этой дороге остановился только потому, чтобы здесь вдали от всех можно было поссать, срыгнуть, и все такое прочее. А ведь она ведет прямо в Моногиту, а это одно из тех мест, куда полиция никогда не забирается. Потом мы можем дня три-четыре покрутиться по Соноре и Чиуауа. И если мы не помрем от дизентерии или нас не схватят в сражениях из-за наркотиков, то мы, скажем, смогли бы вернуться в Техас где-нибудь возле Эль-Пасо.
– Мне вовсе не хочется где-то крутиться три или четыре дня, – сказал Джо. – Честно вам говорю. Я готов на что угодно, только не на это.
– Ну ладно, я только подумал, что мы можем делать все, как положено по жанру, – сказал Винфильд. – Я надеялся увидеть пару мексиканских деревень и расширить свои познания, или как там еще говорится.
– Я тебя отсюда выпущу и ты можешь сам по себе бесплатно поездить на попутках, – сказал Эльмо. – Я совсем не горю желанием ехать в Мексику на этой розовой тачке – любой напористый сквалыга нас сразу же заметит и выдаст. А еще тебе взбредет в голову купить наркотики, и тогда нас всех схватят.
– Сидеть в мексиканской тюрьме ничем не хуже, чем работать на Серджио, – произнес Винфильд. – Я этого психованного трахаря просто боюсь. Когда в последний раз мы для него работали, он меня чуть не пристрелил, ты помнишь? Он тогда выхвалялся своим проклятым шестизарядным револьвером.
– Может, нам всем лучше поехать в Италию, – сказал Эльмо. – Джо с Джилл могут выступить как наши посредники. Черт побери, Джо знает стиль Серджио не хуже нас с тобой.
– Могу поспорить, что знаю! – сказал Джо. – Еще как знаю!
Джо взял за привычку повторять каждую свою фразу. Привычка безобидная, но почему-то она меня раздражала. Сама не знаю почему, но после того, как я его столько лет любила, теперь все, что он ни делал, вызывало у меня раздражение. Я сделала его образцом для себя во всем, что касалось силы духа, а он эту силу духа утратил, и я осталась безо всякой модели для подражания, так сказать. Эльмо и Винфильд вели такой нескладный образ жизни, что служить образцом для меня ни тот, ни другой никак не могли. Правда, мне очень нравилось, как они друг друга дополняют. Если один из них срывался, можно было вполне положиться на другого, который оставался на высоте. Иногда они оба были на высоте, но ни разу не срывались одновременно. Вот такими и должны быть настоящие друзья, думала я.
– Ну ладно, – сказал Винфильд. – Если мы не едем в Мексику, давайте, по крайней мере, поедем хоть куда-нибудь, а то мне скоро придется снова вылезать, чтобы пописать.
– Мы могли бы заехать к моему сыну, – сказала я. – Он живет где-то недалеко от Альбукерке.
– Это много севернее, – сказал Эльмо. – И к тому же, зачем вам надо втягивать невинное дитя в авантюру, затеянную бандой международных пиратов – похитителей фильмов?
Мы ехали весь день. Через Тусон и дальше в Нью-Мексико. За рулем мужчины сидели попеременно. Один раз правил даже Джо. Он повязал вокруг шеи маленький клетчатый шарфик и уселся за руль с таким видом, словно гонял «кадиллаки» всю свою жизнь. Хотя в действительности за все долгие годы нашего знакомства Джо ни разу не ездил ни на чем, кроме своего крохотного «моргана».
Весь день Эльмо и Винфильд предавались воспоминаниям о женщинах, которых они когда-то любили и потом потеряли. И все трое моих спутников не переставая пили пиво. Я же большую часть времени молчала и наблюдала, как мимо нас проплывает абсолютно ровная пустыня. Она казалась бесконечной и монотонной. Мои товарищи не обделяли меня заботой и вниманием, но я чувствовала себя вне их компании, почти как человек посторонний, вмешивающийся в их сугубо личные дела. Хотя именно я и была первопричиной всего происходящего. Иногда мне хотелось при всем этом присутствовать, но быть для них невидимой; тогда можно было бы услышать, что же они действительно думают о женщинах. То есть, что бы они сказали о женщинах, если бы рядом с ними никакой женщины не было. Мне казалось, что в таком случае раскрылся бы их страх перед женщинами и даже враждебность по отношению к этим созданиям, обладающим над ними властью.
Но возможно, что у них не было ни страха, ни враждебности – женщины просто как-то их удивляли. День я провела в каком-то странном полудремотном состоянии. Я смотрела на пустыню и настраивалась на разговор своих спутников, но в то же время отстранялась от него. Когда стало очень жарко, Эльмо поднял верх машины, а к полудню его пришлось снова опускать из-за очень яркого солнца. Мы ехали по совершенно голой части Нью-Мексико.
Всю свою жизнь, с самого девичества, я всегда представляла себе собственное будущее, как скульптор лепит из глины черты своего творения. Реальные же события всегда вносили свои изменения в эти очертания будущего, созданные моим воображением, правда, не до конца. Какая-то часть такого воображаемого будущего все же оставалась, и я даже могла его опознать.
А сейчас, совершенно неожиданно, меня со всех сторон окружало время, подобное пустыне и небу. Оно было абсолютно плоским; в нем не существовало ни хребтов, ни гор, ни долин. Я вглядывалась в будущее, но ни одной стоящей мысли мне в голову не приходило.
– Мне кажется, я выбрала неверный путь, – сказала я, удивив всех троих. Я и сама удивилась, что стала рассуждать вслух.
– Точно то же самое кажется и мне, – сказал Винфильд. – Я тоже выбрал не тот путь. В моем случае это произошло в Риме, когда я позволил себе попасть в зависимость от этого дорогого немецкого пива. С тех пор все сильно изменилось.
У Джо был немножко усталый вид. Но поймав на себе мой взгляд, он улыбнулся, и улыбка его была по-настоящему дружеской, а не извиняющейся, как это часто случалось в последнее время.
– Тебе не надо было уходить от твоего настоящего ремесла, – сказал он. – То, что ты так долго крутилась со съемочными группами, еще совсем не означает, что ты и в самом деле знаешь, как делаются фильмы.
– Как делаются фильмы на самом-то деле не знает никто, – сказала я. – Я рисовала много-много лет и все равно совершенства не достигла. Просто рисовала вполне прилично. И каждый раз при виде великого произведения я чувствовала себя неумелой дилетанткой.
– Я сказал – ремесло, – настаивал Джо. – Ремесло, а не искусство. Искусство встречается в жизни редко, как любовь. А ремесло – это лояльность, как в хорошем браке. Здесь необходимо только дно – делать все добросовестно. А больше ничего и не нужно. Может, пару раз за всю жизнь человеку и удастся сделать что-нибудь не просто хорошо, а отлично. Но это уже не важно. Необходима именно лояльность, если человек хочет получить от своей профессии что-нибудь действительно стоящее.
– Тяжелые слова, – сказал Эльмо.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказала я.
На самом-то деле я Джо вполне понимала. И Джо вроде был прав. Я смутно помнила то чистое удовлетворение, которое я, бывало, ощущала, когда у меня получались хорошие рисунки. Несколько лет подряд это ощущение было для меня главной опорой всей жизни. И – непонятно почему – меня сейчас очень задело, что Джо решил мне об этом напомнить.
– А может, мне надоело себя ограничивать, – сказала я. – Может быть, мне было необходимо попробовать себя еще в чем-нибудь, чтобы не почувствовать таких ограничений.
Джо ничего мне не ответил. Да и вообще все в машине молчали. Я загрустила, и настроение у меня упало. Отчасти это можно было отнести на счет мелькавшей мимо бесконечной, пыльной, бесцветной земли. Как же это я попалась в такую ловушку? От одного вида этой монотонной пустыни мне хотелось разрыдаться, а к тому же я чувствовала себя такой одинокой и безо всякого будущего. Совершенно беспричинно, совершенно неразумно, но я очень разозлилась на Джо. Он был для меня самым давним и самым близким другом. А я чувствовала, что дружбы между нами больше нет. Эта моя глупейшая история с Оуэном отдалила нас друг от друга. Я считала, что Джо не должен был этого допустить. Это было как предательство. И чем дольше молчали мои спутники, тем больше мне хотелось плакать. Но я изо всех сил сдерживалась, потому что прекрасно знала, как скверно реагируют мужчины на женские слезы. Если я заплачу, они, возможно, просто вышвырнут меня из машины в следующем же городке. Во всяком случае, мне хотелось сдержаться и дать волю слезам только тогда, когда я останусь одна.
Все трое моих спутников всегда были по отношению ко мне чрезвычайно внимательны и щедры. А я все равно чувствовала, что они мне не друзья, а враги. Они не понимали того, что нужно было понимать. И рассчитывать на то, что они такими и будут, я не могла. Мне не хватало Оуэна. Он не был ни внимательным, ни щедрым; и он ничегошеньки ни в чем не понимал, но на него я могла положиться – он был самим собой. Те мужчины, на которых я полагалась в чем-то сложном, сами были слишком сложными. И вот теперь, когда им должно было быть абсолютно ясно, что я несчастна и что мне необходимо, чтобы хоть кто-нибудь со мною поговорил, они молчат, как улитки в раковинах. Мы проехали, наверное, миль тридцать, ни никто не произнес ни единого слова.
В конце концов, я больше сдерживаться не могла. Этот унылый ландшафт и эта гнетущая тишина вызвали у меня отчаянное чувство одиночества. И я начала плакать. Все трое мужчин крайне удивились, как я и ожидала. Чтобы заглушить рыдания, я натянула на голову пальто Джо. Немножко поплакав, я почувствовала себя лучше. Я больше не видела ни этой навевающей такую грусть пустыни, ни этого бездонного неба, и мне сразу же стало спокойнее и легче. Я понимала, что мои спутники страдают из-за того, что я могу слышать их бессмысленный разговор и их неловкие высокопарные замечания. Но они страдают, мне от этого только лучше. Пусть страдают! У всех троих, как я считала, жизнь с женщинами не очень-то удалась: слишком уж спокойно они сидят и заново переживают свои ушедшие в прошлое интрижки. Все это они делают как-то лениво. Из-под пальто я так и не вылезла, отчасти потому, что хотела им отомстить, а отчасти потому, что так мне было очень уютно. Весь день вокруг меня было слишком много пространства. А я выросла среди прекрасных видов на море и невысоких калифорнийских холмов и совсем не привыкла чувствовать себя ничтожной букашкой, заброшенной во вселенную.
Когда минут через двадцать я вылезла из-под пальто, все вокруг стало гораздо приятнее. Солнце уже начало спускаться к горизонту, по краям которого распространялись его яркие лучи, освещавшие землю, наверное, миль на сто вокруг. Все трое постарались сделать вид, что моего пробуждения не заметили. Они словно вовсе и не смотрели в мою сторону, продолжая свой унылый разговор о бейсболе.
– Единственное, что я могу сказать – я очень рада, что никому из вас не жена, – сказала я весело. – До чего же вы примитивны, просто ужас! Больше ни одного слова про бейсбол я слышать не желаю, ясно?
Они так обрадовались, что окончательно перепились, благо пива у нас было много.
– Сидеть в машине с ревущей бабой, – все равно как с шестнадцатью кобрами, которые ползают, где хотят, – произнес Винфильд. – Теперь я понимаю, почему я столько раз сбегал из дому.
А дальше, не успела я опомниться, как они заставили меня сесть за руль. Джо ужасно напился и принялся важно разглагольствовать, повторяя каждую свою высокопарную фразу по два, а то и по три раза. Но я все терпела. Приступ злости у меня прошел. И мне даже было интересно вести этот розовый «кадиллак» и наблюдать за закатом. К тому времени, когда солнце совсем скрылось за горизонтом, а небо стало темнеть, мы уже добрались до окраины Эль-Пасо.
– Вот и Техас. Колыбель моей юности, да и Винфильда тоже, – сказал Эльмо.
Теперь, когда мы спокойно объехали Мексику стороной, не оставалось ничего другого, как поехать именно туда. Я уже собралась было направить «кадиллак» на пограничный мост, как Джо вовремя вспомнил, что в багажнике у нас лежит украденный фильм. Мы все про него совсем позабыли. Немножко поспорив, мы припарковали «кадиллак» и пошли через мост пешком. В реке почти не было воды, только уйма рыжего песка, по которому тянулась серебряная ленточка. Эльмо взобрался на мост и сделал вид, что собирается с него спрыгнуть, чтобы свести счеты с жизнью, хотя до воды было не больше десяти метров. За Эльмо безо всякого интереса следили несколько мексиканских караульных.
– В этой части страны нет должного уважения к человеческой жизни, – заявил Эльмо, – когда мы заставили его спуститься. Он был абсолютно пьян.
– Ух, дьявол! – сказал он. – Эти проклятые караульные не пошевелились бы, если бы я и впрямь прыгнул. Последний раз, когда я попробовал броситься с моста в Тибр, не меньше пяти десятков итальянцев принялись молиться всем святым.
Небо над нашими головами стало темно-багровым. Наконец мы оказались на территории Мексики. Асфальт на улице, по которой мы шли, был весь изрыт выбоинами, как будто кто-то обстрелял его из огромного бумажного дырокола.
Мы нашли какой-то ресторан. Я старалась не пить, потому что было очевидно, что вести машину придется мне. А друзья мои заглатывали крепчайшие мексиканские коктейли, будто содовую с сиропом. Эльмо заявил, что надо обязательно отведать куропаток. И не успела я и слова сказать, как нам подали огромное деревянное блюдо с куропатками. Эльмо заказал аж две дюжины, словно это были крошечные устрицы. Куропатки оказались необычайно вкусными. Но у меня перед глазами все время стояли маленькие птички, весело кружащие по пустыне.
За обедом я твердо решила, что возвращаться в Голливуд не буду. В любом случае мне там больше доверять не станут. Может быть, займусь рисованием, как того хочет Джо. А может быть, уеду в Европу. Если меня туда что-то и влекло, то только одно. Мой второй муж, которого звали Карл, теперь стал продюсером. У него ко мне, по крайней мере, не было никакой ненависти. Он снова женился, и его новая жена была даже моложе меня. И если у него теперь все в полном порядке, он может проявить ко мне щедрость в память о нашей давней дружбе, и дать мне работу в каком-нибудь своем фильме, не важно какую, просто, чтобы я могла прожить. Мне захотелось услышать итальянские голоса – испанская речь официантов пробудила во мне ностальгию по Италии. А может быть, мне удастся поселиться в каком-нибудь доме, окрашенном темной умброй, и я смогу сидеть у себя в комнате и делать наброски с разной одежды, висящей на бельевых веревках, и с серых базарных площадей, и с облаченных в черное старух со сложенными руками.
Конечно, эта наша кража фильма была просто идиотской затеей. И фильм этот можно спокойно вернуть назад, даже если я сама возвращаться не хочу. Уничтожить его до конца Шерри не удалось, так же как и мне не удалось сделать из него шедевр. Если этот фильм выйдет на экраны, то отличную работу Анны и Зека, да и некоторых других, смогут оценить зрители, а их восхищение поможет актерам получить другие роли. И в этом-то и было самое главное. Анне было просто необходимо играть, не останавливаясь, иначе она непременно растолстеет или выйдет замуж за какого-нибудь ужасного идиота. И Зеку тоже было очень важно все время работать, а то он будет болтаться без дела и глотать наркотики.
Мы съели все двадцать четыре куропатки. Эльмо и Винфильд отчалили в поисках ближайшего борделя, а мы с Джо остались в ресторане и начали пререкаться. Почему мы с ним все время пререкаемся, я и сама не знала. Похоже, ничем другим мы теперь заниматься не могли. Возможно, мы слишком уж долго друг друга идеализировали, не знаю. А теперь идеалы разрушены, и потому-то мы и пререкаемся. Джо пил бренди и становился все пьянее. Наконец вернулись Эльмо с Винфильдом. Вид у них был виноватый, хотя я сомневаюсь, чтобы они и впрямь провели время у проституток. Я пошла вперед на мост, а они втроем поплелись за мной.
Эльмо довольно долго не хотел спать и поводил меня по Эль-Пасо. А потом я села за руль машины, в которой спали трое сильно выпивших мужчин, а впереди лежала длинная дорога. Меня позабавила мысль о том, что можно было бы вылезти возле какого-нибудь аэропорта и улететь куда глаза глядят. Но как только мои спутники заснули и перестали подогревать мое раздражение, мне останавливаться расхотелось. Ни разу в жизни я не правила такой мощной машиной, и ощущение скорости и силы просто кружило голову. Вся дорога освещалась красными огоньками от задних фонарей машин, по большей части грузовых. А на небе сверкали миллионы белых звезд. Шоссе было четырехрядным, так что не было никаких проблем с транспортом.
До того места, где, по словам Эльмо, мне надо было повернуть на Остин, было сто двадцать миль. И потому я выбрала быстрый ряд и пустила огромную машину в полет. По сравнению со мной проезжавшие мимо грузовики казались медлительными динозаврами. Один за одним они все оставались позади. К тому времени, как я полностью ощутила наслаждение от скорости и перестала волноваться из-за возможных столкновений и из-за полицейских, я уже проехала сто двадцать миль до того поворота, о котором говорил Эльмо. За поворотом неясно вырисовывалась какая-то гора, а над ее хребтом светила белая луна. Расстилавшаяся передо мной новая дорога показалась мне гораздо еще более длинной и одинокой, чем та, по которой я пронеслась только что. Грузовики на ней даже не фыркали, они лишь тяжело двигались, как слоны на параде в цирке.
Звезды оставались белыми всю ночь. Мне пришлось остановиться всего два раза, чтобы заправиться на круглосуточных стояках в маленьких городках. И оба раза Винфильд ворчал, вываливался из машины пописать и возвращался в машину, так и не открыв глаза. Эльмо и Джо спали беспробудно. У меня устали плечи и шея, но не очень сильно. Я на какое-то время влюбилась в эту ночь и в эту сумасшедшую скорость. По-настоящему темной была только земля рядом с дорогой. Небо же, освещенное лунным светом, было светлым, и далеко впереди можно было разглядеть темные хребты. Несколько раз мимо меня промелькнули олени. Время от времени где-то вдали светился огонек одинокого дома. Как удивительно – жить в такой дали от всего мира! Что делали эти люди в своих домиках, свет в которых горел даже в полночь? Я не имела ни малейшего представления о том, какие именно люди могли жить в таком полном уединении. Может быть, они еще более странные, чем Эльмо и Винфильд, чем Джо, да и сама я.
Я ехала всю ночь. Мотор работал тихо и без сбоев. Мне казалось, что сознание у меня словно выключилось. Я вся сосредоточилась на извивающейся дороге, на бледном свете ночи, и на скорости управляемой мною машины. Иногда кто-нибудь из моих спутников вдруг начинал во сне ворчать, сопеть или слегка похрапывать. Когда начало светать, я огорчилась, потому что самый первый утренний свет был далеко не так прекрасен, как лунный. И земля и небо теперь приобрели цвет серой фланели. Вдруг Эльмо, сидевший рядом со мной на переднем сиденье, стал как-то ерзать. А потом неожиданно попытался открыть окно. И как только это ему удалось, он вывесился наружу, и у него началась рвота. Я мягко притормозила. Но не успела я остановить машину, как рвота у Эльмо кончилась.
– Не сумел переварить этих куропаток, – мрачно сказал он и уставился на разрастающийся рассвет.
Первые лучи солнца как раз начали окрашивать горизонт впереди нас и сгущать синеву на верхних слоях неба. Теперь проснулись все. Мочевые пузыри у всех трех были переполнены, и они начали страдать. Поэтому где-то у небольшого городка, который, согласно дорожному знаку, назывался Рузвельт, я остановилась и пошла прогуляться вдоль речушки, а мужчин оставила одних. Когда через полчаса я медленным шагом вернулась к машине, вид у всех троих был весьма озабоченный.
– Мы подумали, вы нас здесь оставили на милость полиции, – сказал Винфильд, когда я подошла к ним.
– Мы совсем рядом с колыбелью моей молодости, – изрек Эльмо. – Давайте чем-нибудь позавтракаем, чтобы восстановить вес. Меня вроде и ноги не держат после всех этих куропаток.
Мы позавтракали в небольшом кафе. Нас во все глаза разглядывали ковбои, да и все те, кто зашел в кафе в этот час.
– Если это и есть колыбель твоей молодости, то ты, наверняка, незаконнорожденный, – сказал Джо. – На мой взгляд, такие как мы, им не очень-то по душе.
– Меня им лучше не задирать, – сказал Винфильд. – Когда мне во сне снится моя первая жена, я всегда делаюсь злым. И чтобы эту злость из меня выбить, может потребоваться большая потасовка.
После завтрака мы безо всякой цели побродили вокруг и посидели на берегу холодной речки в ожидании, пока откроется почта. Было единодушно решено отослать фильм обратно в Голливуд.
Хозяйка почты была похожа на скелет. Она посмотрела на коробки с пленкой и не проявила ни малейшего к ним интереса.
– У нас здесь никогда никаких фильмов не показывают, – сказала она, листая книжку с инструкциями.
Пролистав еще ряд справочников, она посоветовала нам послать фильм с автобусом. Мы пересекли улицу и подошли к бакалейной лавке, которая одновременно служила и автобусной станцией. Пару часов спустя, где-то за Остином я позвонила на студию и сказала Ванде, секретарше Эйба, в какое время ей надо будет забрать фильм на ближайшей автобусной станции.
– Украденный фильм? – спросила Ванда. – А кто и какой фильм украл? Ничего про это не знаю. Эйб давно уехал, к вашему сведению. Он женился, и сейчас у него медовый месяц. Теперь здесь не так уж много чего и случается. Вы хотите сказать, что этот фильм украли вы сами?
– Самое смешное, что мне довелось услышать за всю мою жизнь! – сказала Ванда, когда я подтвердила, что фильм украла именно я. – Может быть, мы ничего Эйбу вообще не скажем? Мне кажется, не нужно смущать его покой, особенно сразу после свадьбы.
– На ком же женился Эйб? – спросила я.
– Не знаю, кажется, она из Вегаса, – ответила Ванда и сняла другую трубку.
ГЛАВА 11
Когда я вышла из телефонной будки, оказалось, что мои мужчины, не тратя времени зря, уже побывали в винной лавочке. Прямо на капоте «кадиллака» лежали извлеченный из машины холодильник, плоды лайма и бутылки с мексиканской водкой. Мои спутники выжимали лайм в водку, смешивая для себя коктейль «Маргарита». Эльмо купил молоток и сейчас дробил на мелкие кусочки лед, обернутый в полотенце.
– Они там даже не знают, что мы взяли этот фильм, – сказала я.
– Вы хотите сказать, что мы все затеяли зазря? – сказал Винфильд.
– Да, в любом случае, кому нужен какой-то там фильм? – заявил Эльмо. – Нам надо было выкрасть Эйба и пригрозить, что если мы не получим последний монтаж, мы его сбросим с дирижабля «Славный год». Наше время – время насилия, а простые кражи уже больше в счет не идут.
Они сделали коктейли из мексиканских напитков и всю дорогу до Остина пили их, слизывая соль с ладоней. На щеках Джо появилась белая щетина, а под глазами четко обозначились мешки. Солнце просто палило, и вскоре меня стало клонить в сон. При въезде в Остин мои спутники попытались привлечь мое внимание к местным достопримечательностям. Но глаза у меня как бы подернулись дымкой, и в сознании не зафиксировалось ничего, кроме того, что тут было какое-то озеро.
– Я хочу спать, – сказала я. – В конце концов, я вела машину всю ночь. Вы можете просто высадить меня у какого-нибудь мотеля, а потом оттуда заберете.
– Не нужно вам никакого мотеля, – сказал Эльмо. – У нас с Винфильдом в этом городе штук сорок давних подружек. Любая из них на пару часов предоставит вам свою квартиру. Черт побери, они должны будут это сделать! Мы большинству из них помогаем деньгами.
– Это может оказаться делом непростым, – сказал Винфильд. – Как им объяснить, что отношения между нами – чисто платонические?
Я настаивала, что поеду в мотель, и им пришлось высадить меня у гостиницы «Холодей» на берегу озера. Я попыталась убедить Джо пойти со мной и хоть немножко отдохнуть, но он заупрямился.
– Послушай, ты уже не так молод, как они, – сказала я. – Ну разве нельзя хоть один раз в жизни проявить здравый смысл? Тебе вовсе не обязательно хлестать спиртное день и ночь только потому, что так делают они.
Джо уже был наполовину пьян, и когда я ему об этом сказала, в его глазах возник какой-то признак любопытства и обиды. Наверное, это было проявлением чисто мужской потребности вечно оставаться мальчишкой, хотя Джо уже давно перевалило за шестьдесят. И любая моя попытка удержать его от подобного мальчишества вызывала у него только возмущение. Мы чуть не подрались прямо в вестибюле незнакомого нам мотеля, правда, скрестились не кулаки, а взгляды. И только потому, что я вдруг ощутила страшную усталость, наша стычка не приняла более резкой формы.
Мои спутники отправились напиваться дальше. Я же прошла к себе в комнату, разделась и долго стояла под душем. Потом завернулась в полотенце и села у окна, разглядывая голубое озеро. В комнате стоял полумрак, а небо за окном было очень ярким. Затем я отвернула покрывало и легла на прохладные простыни. Я потянулась к телефону, чтобы попросить телефонистку записывать мои звонки, но до меня вдруг дошло, что в этом нет никакой необходимости. Ни одна душа в мире не знала, где я нахожусь, за исключением моих спутников, которые сейчас едут в своем «кадиллаке». А они, вне всякого сомнения, так обрадовались, что избавились от моего присутствия, что вряд ли станут меня тревожить в ближайшее время.
Значит, решила я, полная свобода. Эта кабальная зависимость от телефона, которая в Голливуде важна как воздух, теперь-то кончилась. Мой рекламный агент не знал, где я. Об этом не знал ни один актер, ни один продюсер, ни один сценарист, ни один режиссер. Не знали ни моя мать, ни мой сын, ни мой любовник. И пока я буду спать, никто мне не позвонит; звонков не будет и когда я проснусь. Пока я не захочу позвонить кому-нибудь куда-нибудь сама.
Я так устала, что сразу заснула, но сон мой был некрепким. У меня было такое ощущение, будто я плыву. Казалось, между мной и постелью существует какое-то пространство, а еще больше оно было между постелью и полом. Я чувствовала, что вся горю, меня угнетала какая-то тревога, и я все пыталась опуститься на прохладные простыни и никак этого сделать не могла. Почему-то я постоянно оказывалась на несколько дюймов над ними.
Когда я проснулась, оказалось, что я лежу на простынях, которые уже утратили свою прохладу. У меня дико болела голова из-за того напряжения, с каким я старалась во сне не уплыть из постели.
Небо за окном было по-прежнему очень ярким, по солнце на нем переместилось, и теперь и в комнате стало совсем светло. Оуэн навсегда отбил у меня охоту к мотелям. В моем сознании такие спальни ассоциировались с его телом, опускающемся на мое. Когда мы с ним бывали в таких комнатах, я всегда стремглав мчалась к постели, где уже лежал Оуэн, и голова моя оказывалась у верхнего ее края. Я очень хорошо помнила, как это все было, особенно тот момент, когда голова моя упиралась в спинку кровати, и я начинала ощущать давящее на меня тело Оуэна. И это давление слилось со всеми другими. Это ощущение даже стало своего рода привычным, поскольку оно повторялось очень много раз.
Я встала с постели и попыталась направить свои мысли в более конструктивное русло. Пока я глядела в окно, вдали показался наш розовый «кадиллак». Он съехал на парковочную площадку мотеля. В машине было полно народу, в том числе и особ женского пола. Минуту спустя на небольшой парапет у озера вылез Винфильд. Он держал за руку девицу, которая была раза в два выше его ростом. У девицы были длинные великолепные светлые волосы. И она казалась совсем юной.
Я думала, что вся компания в конце концов пройдет в холл. Но они остались на улице. Поэтому я надела на себя какие-то чистые брюки и голубую майку и спустилась вниз. Все сидели на веранде. Джо пристроился возле другой девицы, тоже крупной и пышущей здоровьем.
У Эльмо вид был весьма невеселый, и никакой девицы при нем не было. Он сидел рядом с загорелым, высохшим и невысоким мужчиной, который при всем при том умудрялся выглядеть как истинный англичанин, возможно, из-за того жеста, каким он поправлял свои седые волосы.
– А вот и сама эта дама, – сказал Эльмо, когда я вышла из здания мотеля. – Можно сказать, это наша совесть.
– Я вовсе не ваша чертова совесть, – сказала я. Мне стало надоедать такое ко мне отношение, да и все подобные восхваления моей персоны. Чем больше мной овладевала усталость, тем менее возвышенной становилась моя речь.
– Это Годвин Ллойд-Джонс, – сказал Эльмо. Мужчина встал, стальным обхватом сжал мне руку и отвесил мне нечто вроде поклона.
– Дорогая моя, я чрезвычайно рад познакомиться с вами, – сказал он. – Хотя, наверное, моя ремарка – самая примитивная из всех, которыми начинаются фильмы. Должен вам сказать, что ваш фильм вызвал у меня огромное восхищение.
– Огромное, – повторил он, выдерживая паузу для большего эффекта. – Этот фильм – не только превосходное кино само по себе, но он помог мне в моей работе. У меня скоро выходит книга, и в ней о вашем фильме есть целая глава.
– Годвин – самый великий из ныне живущих ученых, исследующих этот проклятущий средний класс, – пояснил Эльмо. – Мы его нашли прямо в студенческом городке Оксфорда. Самый великий из ныне живущих исследователей.
– Это верно, – сказал Винфильд. – Если бы ученые могли быть такими же знаменитыми, как сценаристы, то старина Годвин стал бы не менее известным, чем Эльмо и я.
Годвин вздохнул и снова сел.
– Разве не смешно, что эти парни такие богачи? – спросил он. – Я тебе должен сказать только одну вещь, Винфильд.
– Какую?
– Поди-ка ты и утопи свои признания на дне пивной банки, – произнес Годвин.
Одна из девиц хохотнула, но остальные не обратили никакого внимания.
– Когда Годвин трезвый, язык у него очень острый, – сказал Эльмо. – А когда он напивается, то теряет над собой всякий контроль и развратничает с мальчиками-студентами, и все такое прочее. Просто чудо, как это его еще не выдворили из этого прекрасного города.
– Прекрасного города? – спросил Годвин. – Да здесь так же скверно, как в Кабуле. Местная кухня такая же тошнотворная. Но почему это мисс Пил должна выслушивать всю эту нашу пьяную галиматью?
Я и сама этому удивлялась. Мне хотелось, чтобы они все поскорее уехали, кроме Джо. Может быть, тогда мы с ним посидели бы на веранде возле этого тихого озера и снова стали бы такими же близкими друзьями, какими были когда-то. Мне казалось, что именно этого я сейчас жаждала больше всего на свете. Возможно, так бы оно и вышло, если бы только нам с ним удалось остаться наедине где-нибудь в таком месте, где бы он мог уютно попивать свое вино и как следует расслабиться. Девица, сидевшая рядом с Джо, выглядела такой большой, что, казалось, стоит ей только захотеть, она может без всякого труда поднять Джо на руки и бросить его в озеро. У нее было жирное лицо, и она никак и ничем не походила на тех дорогих, с тонкими чертами лица, женщин, которые обычно нравились Джо. Эта девица скорее была во вкусе Винфильда. И в самом деле, Винфильд вроде бы не мог решить, какая из этих двух особ его интересовала больше – он держал за руку одну, но при этом, не переставая, строил глазки другой. Для Эльмо, по-видимому, ни та, ни другая, никакого интереса не представляла, он все время пил.
Я спросила у Годвина, о чем шла речь в его книге. Мой вопрос Бакла и Гохагена явно огорчил.
– Не задавайте Годвину таких вопросов, – сказал Винфильд. – Вам раньше когда-нибудь доводилось слышать какого-нибудь английского социолога? Так вот, он может говорить часов семнадцать подряд.
Годвин слегка улыбнулся. Его некогда голубые глаза уже давно выцвели, а нижние зубы криво выпирали, будто какой-то гигант взял его лицо и выдавил эти зубы из челюсти. Но, вопреки всему, он не был противным.
– Мне нравится думать, что мозги у этих мужчин постепенно уже приняли ту форму, которую имеет местный деликатес под названием жареный куриный бифштекс, – сказал он. – Я хочу сказать – форму такого плоского кусочка мяса. Это интересное явление эволюции. Что же касается моей книги, то про нее особенно сказать нечего, хотя с вашей стороны очень мило, что вы о ней спрашиваете. Я имею несчастье быть социологом в прозаическом стиле. Конечно, стиль этот очень хороший – флоберовский, позволю себе так сказать. Я многие дни корчусь в мучениях на полу своего кабинета в поисках точного смысла для своих слов. У меня иногда даже бывает из-за этого жар.
– Это правда? – спросила одна из девиц. – Хотела бы посмотреть, как это выглядит.
– Единственная для тебя возможность это увидеть может быть только в том случае, если ты в это время будешь корчиться внизу под ним, – сказал Винфильд. – Или поверх него, над ним, это уж как получится.
Внезапно Годвин встал, подошел ко мне и взял меня за руку.
– Вы можете себе представить, как одиноко человеку с ироническим мышлением находиться в такой стране, как эта? – спросил он. – Вы, без сомнения, очень умны: вы – самая умная женщина из всех, кого я встречал за много лет. Может, нам следует пожениться.
Джо Перси начал хохотать, что меня очень разозлило.
– Вполне вероятно, – сказала я.
– Никоим образом не надо его поощрять, – сказал Винфильд. – Годвин готов жениться на чем угодно, лишь бы оно ходило, будь то женщина или мужчина, или даже цыпленок – ему без разницы.
– Давайте погуляем и получше познакомимся, – весело предложила я Годвину. – Я уехала из дому вовсе не для того, чтобы рассиживаться здесь с сумасшедшими. Среди таких сумасшедших я постоянно нахожусь и дома.
Годвин удивился. Он выпустил мою руку и опустошил свой стакан.
– Ваше предложение настолько вежливо, что я просто в замешательстве, – сказал он. – Прогулки не очень-то приняты в этих местах. Однако прекрасного заслуживают лишь храбрецы.
Мы отошли от всех остальных и стали спускаться по тропинке к озеру. На берегу ловили рыбу несколько чернокожих женщин. Окраина Остина была освещена лучами заходящего солнца.
– Мне кажется, этот старик в очень удрученном настроении, – сказал Годвин. – Он что, вас любит?
– Надеюсь, – сказала я. – Мы с ним такие давние друзья, что уже и позабыли, как надо дружить. А может, мы на самом-то деле уже больше и не друзья, а только никак не хотим с этим согласиться.
– Ерунда. Этот старик доживает последние дни; ему ужасно хочется, чтобы вы помогли ему наверстать упущенное, – сказал Годвин. – Все время после обеда он только о вас и говорил. Правда, из его слов я никак не мог взять в толк, то ли вы его дочка, то ли – единственная любовь всей его жизни. Я сам далеко не молод и знаю, что стоит за таким разговором. Я тоже прошел через кое-что, весьма похожее на то, о чем только что упомянули вы. Это было с моей первой женой. А потом еще раз – с моим возлюбленным – он был великим человеком, истинным джентльменом, и намного старше меня. Так человек борется за любовь в самый последний миг, когда его уже настигает смерть. Перестаньте с ним воевать и отдайте ему все, чего он хочет, пока он не свалится на вас мертвым, как это случилось с моим дорогим Аленом и мною. Иначе вы потом будете обо всем ужасно сожалеть.
От его слов у меня зашевелились волосы на голове. И хотя я уже начала ему верить, в моем голосе звучало сомнение.
– Он вовсе не собирается умирать, – сказала я. – Он не настолько стар.
Годвин улыбнулся, обнажив свои искривленные зубы.
– Это совершенно не важно, – сказал он. – Есть люди, которые могут умереть потому, что больше не в состоянии найти весомую причину, побуждающую их жить. Лично со мной все как раз наоборот. Я должен был бы умереть еще во Второй мировой войне, вместе со всеми самыми дорогими мне друзьями. Но тогда я не умер. И вот непонятно почему я, процветая, прожил еще три десятилетия, хотя ничегошеньки в этом мире не значу. Но ваш друг – совсем другой. У него не осталось никаких амбиций. А в его возрасте амбиции – жизненно важная вещь.
Его слова меня ужасно расстроили. Тем не менее, мы продолжали спускаться по коричневой тропке к тихому озеру. Падающее за горизонт солнце посылало свои последние пламенные лучи на далеко простирающуюся водную гладь и золотым светом освещало коричневые здания Остина.
– Как же это вы можете так говорить – что вы ничегошеньки в этом мире не значите? – возмутилась я. – Вы пишете книги.
– Я никогда даже перед самим собой не притворялся, что они чего-нибудь стоят, – сказал Годвин. – Мои анализы никогда не затронут ни одного сердца, ни у единого представителя среднего класса. Они никогда ничего не изменят. Мои творения создают возможности для научных дискуссий; мои книги обеспечивают мне хороший уровень жизни. Но на этом все и кончается. Я живу во имя того, что раньше называли любовью; теперь же, похоже, это называется – связи. К несчастью, именно мои коллеги, да и я сам, больше всех ответственны за эту смену понятий.
– Вы никогда не знали Дэнни Дека? – спросила я. Я вдруг вспомнила свою давнюю любовь. Дэнни говорил мне о профессоре по имени Годвин.
Мой вопрос привел его в полное замешательство.
– Конечно, знал! – сказал он. – Он увел у меня девушку. Она его в конце концов и погубила, или мне просто хочется думать именно так. Совершенно ужасная женщина.
– Мне кажется, я ее тоже один раз видела, – сказала я.
– До чего же необычно, что вы их обоих знали! – воскликнул он. – Ведь Сэлли, знаете, до сих пор еще здесь. Замужем за негром, он законодатель, очень богатый. А на самом деле – торгует наркотиками. Эльмо с этой парочкой знаком. Может, если мне представится случай, я эту бабу еще прикончу. А ребенок Дэниела – очень красивая девочка. Я часто вижу ее в парке возле моего дома. Я даже подумал, что если кто-нибудь, наконец, прикончит эту тварь Сэлли, то я попробую взять над дочкой Дэнни опеку. Такая прелестная девчушка! Очень мне хочется стать ее опекуном.
«И что потом с нею делать?» – подумала я. Выцветшие глаза Годвина блестели. Он проницательно взглянул на меня.
– Я помню Дэнни так живо, словно это было вчера, – сказал он. – Однажды мы с ним чуть не потонули вместе, прямо посреди пустыни. Он был в вас влюблен?
Я кивнула.
– Прекрасно, – сказал Годвин. – Если бы этого парня привезли в пустыню Гоби, он и там бы сумел найти такую женщину, как вы. А потом умудрился бы ее потерять. Но глупо жалеть писателей. Они все долбаные вруны, а от переживаний только жиреют. И кроме того, они постоянно крадут женщин, или мужчин, все равно кого, но только тех, кто кого-нибудь любит.
Мы продолжали прогулку. Мир вокруг предстал перед моими глазами совсем в другом свете. Мимо нас проехали в лодке несколько мексиканцев. Здесь было небо Дэнни, его Холмы. Жаль, что мы с ним никогда не ездили в Техас вместе. Мне больше не хотелось о нем говорить, но Годвина словно завели.
– Несмотря ни на что, у Дэнни было чувствительное сердце, он умел сочувствовать другим, – сказал он. – Этот парень кое-что понимал. Знаете, как-то он сбросил с балкона одного молодого садиста, в которого я тогда был влюблен. А потом, как раз перед тем, как Дэнни исчез, он прислал мне по почте пять тысяч долларов, чтобы я вызволил из тюрьмы одного из его юных приятелей. А стоило это всего каких-нибудь пару сотен. С тех пор ничего от Дэнни слышно не было. И, естественно, я в того паренька влюбился. В полном комфорте содержал его здесь целых три года. А потом этот дурень сбежал и женился. Дорогой мой Пити. Я думаю, теперь он так постарел, что его и не узнать.
– По-видимому, вы влюбляетесь очень часто, – сказала я на обратном пути.
Вода уже начала темнеть, а несущиеся по мосту машины одна за другой включали нижний свет.
– Для меня это модус операнди,[9] – сказал Годвин. – Это у меня в генах. Мне бы не составило никакого труда влюбиться в вас, хотя я и понимаю, что, скорее всего, это было бы глупо.
Я ничего не ответила, потому что подходящие слова в голову не шли. Мне не очень-то хотелось возвращаться к своим спутникам и их девицам. Гораздо приятнее было бы посидеть у темной воды, под шелест волн. Но и говорить о любви мне больше совсем не хотелось. А для Годвина эта тема, видимо, была самой главной. Вскоре мы услышали перезвон бокалов, доносившийся с веранды. Когда мы подошли, вся группа пребывала точно в том же состоянии, в котором мы их оставили, только теперь они были еще пьянее.
– Хо, я победил, – сказал Эльмо, увидев нас. – Я ведь говорил, что она с ним никуда не сбежит.
– А может, она сюда заглянула лишь за тем, чтобы забрать свои вещи, – сказал Винфильд.
– Спасибо, – поблагодарил меня Годвин. – Прогулка была очень приятной. Конечно, она была мало похожа на лодочную прогулку по Темзе. Здесь ведь почти совсем нет листвы.
Эльмо встал во весь рост, потянулся и шагнул на ограду балкона. Похоже, он снова собирался симулировать самоубийство. А, может, на сей раз он вовсе и не притворялся. Теперь до земли было метров пятнадцать, что давало Эльмо своего рода шанс. Меня вдруг потрясло, что в нашей группе ни у кого особой привязанности к жизни не было. А эти две молодые девицы в счет не шли. Они были обыкновенные зануды. Остальные же плавали в каком-то промежуточном пространстве; плавали так, как мне привиделось во время моего короткого сна. Пристрастие Эльмо к раскачиванию на парапетах и мостах только еще больше драматизировало ситуацию.
Клянусь Богом, у меня не было ни единой причины, заставлявшей меня оставаться в Остине, штат Техас, с этими полусумасшедшими мужиками. Однако я была именно здесь и, похоже, именно они и были теми единственными людьми, которые у меня еще оставались в этом мире. По крайней мере, единственными, с кем у меня было что-то общее. Без сомнения, у меня были друзья в других городах, друзья верные, давние, разумные, надежные. Эти люди знали, что надо делать с детьми, заболевшими корью, или как починить водопровод; они знали, что покупать в бакалейной лавке, как обращаться с родителями жены сына и как составлять ипотечную закладную. Не знаю почему, но если такие друзья у меня и были, то я позабыла их имена и их адреса. Даже если бы мне удалось их вспомнить и разыскать, они вряд ли пожелали бы примириться с моей неуклюжестью и моей чрезмерной чувствительностью. Вряд ли им понравилась бы моя склонность к большим и немножко жестоким мужчинам; равно как и моя неистребимая потребность в работе. А заодно и другие мои качества, скажем, нежелание идти на разумные, зрелые компромиссы, на которые так легко идут они сами. И заставить их относиться ко мне по-другому я бы просто не смогла. Да они бы и не согласились. Сейчас не существовало на свете такого мужчины, который бы мог меня настолько обмануть или настолько разволновать, чтобы я отважилась на что-нибудь хоть отдаленно похожее на замужество. Не могли меня на это вдохновить даже осторожные, тщательно выверенные брачные сделки, заключенные между моими «живущими вместе» знакомыми. Мне это стало также ясно, как ясна была луна на небе. Она уже давно взошла и сейчас отбрасывала свой белый свет на расстилавшуюся под ней водную гладь озера.
Я выпила пару коктейлей и последила за луной. Она была похожа на грушу, излучающую чистый свет над холмами Техаса. До меня долетели слова Годвина, с большой элегантностью и знанием дела оскорблявшего Эльмо и Винфильда, их многочисленных и вечно меняющихся жен и подружек. Годвин извергал ругательства в адрес всего Техаса, его университета и всех университетов вместе взятых, в адрес Америки, и Англии, и всего остального, что попадалось на его умственном пути. Меня поразило, что у человека, произносящего столь высокопарные речи, такие скверные зубы, а его чрезмерно изношенная одежда придает ему очень убогий вид. Но, с другой стороны, может быть, это характерно для всего европейского континента: восприимчивость к внешним украшениям настолько утратила свою силу, что теперь эти внешние проявления уже никого больше не волнуют. Возможно, я с возрастом стану такой же: старая дама, неглупая, но ужасно одетая, с отвратительными ювелирными украшениями и кошмарной прической, которая ей совсем не к лицу.
На небе сияла чистая луна, отражаясь в глади озера. Было решено, что настало время уехать отсюда в легендарное место под названием Рио-Чикпея. Мужчины пошли облегчить свои мочевые пузыри, я осталась с их девицами. Их это путешествие, кажется, вовсе не привлекало.
– В последний раз, когда мы туда ездили, мы застряли там на целую неделю, – сказала блондинка. – Черт, у меня ведь экзамены. Мои старики меня убьют, если я чего-нибудь не сдам.
– У меня такое чувство, будто у нас группешник, – сказала ее подруга мрачно. – Конечно, может, я для этого и создана, – добавила она и нервно взглянула на меня. – Если бы я такой не была, чего бы мне здесь делать?
Я ушла, оставив их самих решать свои проблемы. Когда я вошла в дом, Джо стоял в вестибюле напротив питьевого фонтана. Наклоняясь, чтобы взять для себя бокал с водой, он очень сильно надавил на пусковую педаль, и струя воды попала ему прямо в глаза. Джо выглядел очень пьяным и очень старым. Мне вспомнились слова Годвина, и я ощутила, как что-то сдавило мне грудь. Надо было что-то немедленно предпринять. Я три или четыре раза глубоко вздохнула – так учили нас в средней школе, когда мы играли в баскетбол. Перед свободным вбрасыванием надо обязательно сделать три или четыре глубоких вдоха и выдоха.
Джо так и стоял над питьевым фонтанчиком. Он даже не вытер воду с лица, а только моргал, чтобы лучше видеть. Да, в наших с ним отношениях настало время сделать свободное вбрасывание. И хотя мы столько лет были с ним друзьями, эта внезапно возникшая между нами вражда загнала нашу дружбу в глубь и заморозила ее. А времени осталось очень немного. У меня при себе не было ни косметички, ни салфеток «Клинекс», поэтому я подошла к Джо и вытерла ему лицо концом его же рубашки, благо она свисала.
– У меня где-то был платок, – сказал Джо, вынимая его из кармана.
В его глазах сверкнул враждебный огонек. Все получилось так, словно я опять явилась перед ним, чтобы что-то исправить, не имея на то его разрешения.
Когда вы перестаете разговаривать с человеком, которого любите, но перестаете не на словах, а на деле, то возникает такая ситуация, как с поднятием тяжестей – первая попытка срывается, и вы все начинаете снова. Я сделала еще несколько глубоких вздохов и выдохов. Какие-то тяжелые гири тянули те слова, которые мне так хотелось сказать, тянули назад, куда-то на надежную и устоявшуюся глубину, благодаря которой все может по-прежнему оставаться вежливым и обыденным.
– Послушай, – сказала я.
Голос у меня прерывался и задрожал, даже на таком коротком слове. Как может голос сорваться лишь на слове всего из трех слогов?
– Послушай, – повторила я, и снова услышала, как дрожит мой голос. – Я тебя по-прежнему люблю. Ты мне снова очень нужен как друг. Я твои обиды больше выносить не могу.
Джо взглянул на меня и слегка опустил голову. С его ресниц все еще капала вода.
– Давай не поедем с ними, – сказала я. – Нам надо будет где-то выпить. Пусть они себе едут без нас. А мы могли бы снять здесь для себя люкс, такой, какой у нас был в отеле «Шерри», и побыть тут несколько дней, чтобы просто отдохнуть.
Джо упорно смотрел куда-то в конец вестибюля.
– Мне нравится, как разговаривает этот невысокий англичанин, – сказал он. – Он напоминает мне очень многих, с кем я когда-то работал. Знаешь, я ведь работал с Олдосом Хаксли. Я даже встречался с Ивлином Во. Англичане здорово умеют говорить оскорбления. У них это граничит с поэзией. Наверное, это то, что у них осталось. Вдохновенная злоба.
Мне было очень грустно. Джо со мной разговаривать не собирался. Он собирался проскочить мимо меня, в свои воспоминания.
Но тут, к моему удивлению, он меня обнял.
– Не будь такой безропотной, – сказал он. – Значит, какое-то время я вел себя как последнее дерьмо, чего же еще ты можешь ожидать, да?
– Какое это имеет значение?
– Ну, в конце концов, никакой кисочки у меня не завелось, – сказал он с усталой улыбкой.
– Моей вины в этом нет.
– Нет, есть и твоя, – сказал он. – Ты забрала с собой стимул – свое неодобрение. Нам, старикам, нужны все стимулы, все, какие у нас еще остались.
– Абсолютная нелепость, – сказала я.
– Я теперь не могу справиться даже с фонтанами для питья, не говоря уже о женщинах, – весело сказал Джо. – Мне твоя идея насчет люкса нравится. Для ранчо на скалах я сейчас не очень-то гожусь.
Мне кажется, это было лишь временное дипломатическое сближение, но и его оказалось достаточно, чтобы тяжесть свалилась с моей души. Я даже физически почувствовала облегчение и прилив свежих сил. Если бы Джо в данный момент не выглядел таким усталым, я бы с удовольствием пошла с ним поужинать. Джо все также обнимал меня одной рукой, пока мы медленно пересекали вестибюль. В этот момент, когда мы подошли к лифту, из него вылезли Эльмо, Винфильд и Годвин. Увидев, что мы стоим обнявшись, Годвин улыбнулся, показав свои скверные зубы.
– Вот так-то, Винфильд, жирный ты боров, – сказал Годвин. – И ставку в своем споре ты делал не на того, кого надо. Бежать она хочет вовсе не со мной.
– Мать твою, Годвин, ну и что? – ответил Винфильд. – Не будь я тогда в дрезину пьян, я бы вообще ни за что не стал спорить о том, что может взбрести в голову бабе. Я бы лучше поспорил о чем-нибудь попроще, скажем, поставил бы на какую-нибудь лошадку на скачках. Или же, например, сколько времени потребуется Эльмо, чтобы по приезде в Рим влюбиться в итальянскую шлюху.
– Если ты намекаешь, что старушка Антонелла была шлюхой, то тебя нужно как следует отстегать по жопе, – сказал Эльмо, но глаза у него потухли, и слова прозвучали очень вяло.
– Мне очень не хочется лишать себя удовольствия, но мы, наверное, не поедем в Чикпею, – сказал Джо. – Джилл меня убедила, что мне, как всем старикам, пора на покой.
– О, да не о чем жалеть – там все равно никого, кроме торговцев наркотиками, не будет, – сказал Винфильд. – А их вы увидите в огромном количестве, когда приедете в Голливуд.
– Если вы все еще будете здесь, когда мы вернемся, может быть, придете ко мне домой на ужин, – сказал Годвин. – Там у меня собирается весьма забавный сброд.
– Да уж, главным образом, зеки, – сказал Винфильд, когда они уезжали.
Мы с Джо поднялись в мою комнату и немножко посидели на моем балкончике, глядя вниз на озеро и на бегущие по мосту машины, исчезающие в ночи. Мы снова были друзьями, и даже держали друг друга за руки, наблюдая за мчащимися мимо нас машинами.
Но кое-что все-таки изменилось. Раньше мы были друзьями, без устали болтающими. Этому, я думаю, меня научил Джо. Когда мы встречались, я могла без конца обсуждать с ним любой вопрос, который в тот момент был самым важным в моей жизни. А Джо разглагольствовал, исходя из своего большого опыта. Так у нас создавалось хорошее равновесие и получалось нечто вроде диалога. Сейчас ничего подобного больше не было. Я, наконец-то, стала совсем взрослой, и мне уже не хотелось говорить о своих проблемах. А Джо слишком устал, и на разглагольствования у него просто не было сил. Так мы и сидели, глядя на озеро и на мост, молча наслаждаясь прохладной и безмятежной ночью. Единственное, о чем мы могли теперь поспорить, заключалось в простом выборе – стоит ли заказать люкс прямо сейчас или лучше подождать до завтра. Джо хотел это сделать сейчас же, я – завтра.
– Я тебя не понимаю, – сказала я. – Мы почти год не были вместе, а теперь, когда мы почти помирились, ты думаешь лишь об одном – как еще больше увеличить это разделяющее нас пространство. У меня здесь кровать размером в гостиную. Половину кровати займу я, другую – ты. В люксах мне как-то не по себе.
– Но постановщики фильмов обожают люксы, – сказал Джо. – Думаю, я сам люблю их только из зависти. Если бы мне хоть чуточку повезло, я бы стал постановщиком фильмов. В мое время почти любой мог к концу своей карьеры добраться до постановки фильмов.
Немного погодя я поняла, почему мы так долго молчим – одна из причин заключалась в том, что Джо хотелось спать. Конечно, он продолжал потягивать свой коктейль. А потом я уже перестала слышать, как о стенки бокала ударяются кусочки льда. Я взглянула на Джо. Голова его склонилась на одно плечо. Я его растормошила, чтобы он сам дошел до кровати. Потом сняла с него ботинки, брюки. Но снимать рубашку не стала – она была из шелка и вполне сошла бы за пижаму. После этого я вернулась на балкон и немножко там посидела, пока постоянно доносящийся с шоссе гул моторов не убаюкал и меня.
На этот раз я спала как камень. Где-то ближе к рассвету я проснулась, почувствовав, что Джо в постели нет. Он медленно шел через всю комнату в ванную. Для такого полного человека, каким был Джо, ноги у него были худые, да и задница тоже. Я опять задремала. Когда же я проснулась снова, комната была слегка освещена солнцем, а снизу доносился гул машин.
Джо сидел в постели, оперевшись на подушки. Настроен он был меланхолически. На щеках у него выросла белая щетина, которая казалась совсем неуместной рядом с его прекрасно подстриженными усами. Джо тепло улыбнулся.
– Ты всегда носишь эти ночные рубашки? – спросил он.
– Что значит «эти»? – спросила я. – Это самая обыкновенная рубашка.
Рубашка была из простого хлопка. Ее одну я захватила с собой, когда мы уезжали.
– Чего ты ожидал – что-нибудь разэтакое с блестками?
– Да нет, что-нибудь не столь строгое, – сказал Джо. – Не надо спрашивать, почему мне так больше нравится. Знаешь, что на самом деле так удручает в старости?
– У тебя больше нет твоих кошечек, – сказала я.
– О, совсем не это! – улыбнулся Джо. – Кошечки – это своего рода случайно свалившийся с неба подарок. Я всегда так считал. Самое большое для меня огорчение это то, что по утрам у меня больше не бывает эрекций. Это по-настоящему ужасно.
– Я понимаю, наверняка кажется странным, что я веду этот разговор в то самое утро, когда мы с тобой в первый раз снова вместе в постели, – добавил он и быстро взглянул на меня, чтобы убедиться, что я не рассержусь.
Я не рассердилась и не особенно застыдилась – мне было всегда любопытно, что же на самом деле происходит с мужчинами. Пожалуй, единственный мужчина, который мог бы мне помочь найти ответ, был Джо.
– А у нас с тобой разговоры всегда странные, – сказала я. – Почему же отсутствие эрекции по утрам огорчает тебя больше, чем их отсутствие по вечерам или после обеда?
– У меня они по утрам были всегда, пока не случился удар, – сказал Джо. – По крайней мере, когда я не болел, не впадал в депрессию, или когда не было больших неприятностей. Когда просыпаешься, а пенис твердый и стоит крепко, это как бы задает бодрый тон на весь день. Это вызывает оптимизм. Даже если у тебя сто эрекций, а никакой кошечки рядом. Нет, все равно ты настроен оптимистично. Даже если ты в постели со своей собственной женой, а ей по утрам трахаться не нравится, а может, она с тобой какое-то время не трахается вообще, все равно – твердый пенис напоминает тебе, что у тебя всегда есть надежды на будущее.
– Возможно, это как-то было связано с работой над сценариями, – добавил Джо и нахмурился.
– У тебя больше нет эрекции? – спросила я. – Ты считаешь, из-за того, что ты больше не пишешь сценариев?
– Да нет! Я виню в этом только свою старость, – ответил Джо. – А про сценарии я сказал только потому, что, когда их у меня больше не стало, изменилось все. Просто я думал вслух. Я привык думать, что за все в жизни надо расплачиваться. Жизнь сама должна быть как хороший сценарий. Все события в ней должны следовать одно за другим, а действующие лица должны друг друга дополнять. Сюжетная линия должна быть абсолютно ясной. А после того, как вы достигаете кульминационного пункта, вы непременно должны почувствовать, что все в вашей жизни было сделано не зря. Однако посмотри на мою жизнь, для примера, – я свою кульминацию пропустил, даже не заметив, когда и как. И я уже сейчас не помню и половины действующих лиц. В моей жизни никогда не было никакой четкой сюжетной линии, а события были просто случайностью. Моя жизнь была бы куда гармоничней, если бы я застрелился сразу же – тогда, когда Клаудия начала мне изменять. Я очень часто об этом думал.
– И все это тебе пришло в голову теперь, потому что у тебя больше не бывает по утрам эрекций? – спросила я. – Лично мне кажется, это просто жалобы на судьбу, свойственные абсолютно всем.
– Именно к этому и приводит отсутствие эрекций, – сказал Джо. – Вчера, когда я встретил ту большую девицу, я подумал, может, это для меня еще один шанс. Но, боюсь, ничего у меня не получилось бы. В наши дни у людей со старым телом, как говорят, никогда не стареет воображение. А у меня, кажется, даже воображение, и то уже состарилось. Оно на ту девицу никак не среагировало, просто ее не заметило.
– Ты хочешь сказать, что все это время ты такой мрачный только потому, что у тебя больше не стоит пенис? – спросила я.
– Отчасти потому, – кивнул Джо. – Отчасти. Честно говоря, хотя в тот вечер какой-то барьер между нами и был сломан, мое давнее чувство любви к Джо так во мне и не проснулось. Потому что сам Джо уже больше не был тем веселым ниспровергателем авторитетов, каким я его знала всегда. В нем превалировал дух поражения, сменивший когда-то столь характерный для него дух протеста и отваги. А мне такая отвага была очень нужна!
Было еще одно обстоятельство: мне надоело, что моими поступками командуют идеи. Идеи сдерживали меня всю мою жизнь. В основном, это были мои собственные идеи, что было хуже всего. Сейчас я придвинулась к Джо чуть поближе. В его взгляде сквозил вопрос и, к счастью, – никакой враждебности, иначе бы я сразу же и отвернулась, это мне свойственно. Но в глазах Джо было только недоумение. Мы какое-то время держались за руки. Мне не хотелось, чтобы Джо подумал, будто я желаю заняться сексом, потому что такого желания у меня как раз и не было.
– Не очень-то слушается, да? – сказал Джо. Именно так он бы пошутил и раньше, когда я пыталась делать что-нибудь, не очень мне свойственное.
– Замолчи, – сказала я. – Если хочешь помочь, почему бы тебе не вспомнить всех тех девиц, которых ты раньше трахал? Они тебя очень-очень стимулировали.
– Не помню никого, кроме Пейдж, – сказал Джо. – Память у меня тоже атрофировалась.
Я, не переставая, теребила головку его пениса, а она, похоже, только все больше погружалась в свое гнездышко. В конце концов, я довела себя до весьма плачевного состояния. Начав то, что начала, я не могла позволить себе не добиться поставленной мною цели. Но у меня ровно ничего не получалось. Опыта с импотентами у меня было мало, да и то – с мужчинами молодыми, которые в такие моменты просто нервничали. Мне никогда не приходилось иметь дело со стариками, у которых уже не было физических сил. Я знала, что, согласно теории, мне надо было взять пенис Джо в рот и возбудить его таким образом. Но пойти на это я никак не могла. Даже со своими любовниками я неохотно на это соглашалась, да и сама процедура лично меня возбуждала мало. Сейчас мне очень не хотелось думать, как расстроится и застесняется Джо, если у меня ничего не получится после всех этих моих настойчивых усилий. Меня очень злило, что его пенис почти совсем скрылся в волосах на лобке. Не столько его упрямый пенис, сколько моя собственная неуклюжесть. Бабе тридцать восемь лет, а она до сих пор так и не знает, что и как надо делать.
– Такие глупости случаются со мной в Техасе часто, – сказал Джо. – Как-то я спал с одной женщиной в Хьюстоне. Так она умудрялась весь процесс без перерыва расспрашивать меня про Грегори Пека.
– Ты кажешься такой серьезной, когда лежишь вот так, – добавил он. – И твой серьезный вид всегда был одной из причин твоих трудностей. Ну скажи, как он может у меня встать, если у тебя такой серьезный вид?
– Не могу же я выглядеть, как дебютанточка, по крайней мере – не в этой рубашке! – сказала я. – И уж если ты хочешь знать правду, то я настроена сейчас весьма и весьма серьезно.
Джо весело хихикнул.
– О, солнышко мое! – сказал он. – Да не нужна мне никакая эрекция. В конце концов, их у меня было не меньше миллиона, а то и двух.
Я больше его не слушала и молча теребила его яички. Кроме них, теребить было нечего. Совершенно неожиданно Джо вдруг ударился в разговоры. Он начал рассказывать длинную историю о Бене Хехте и каком-то борделе в Бербенке. Слава Богу, что он снова заговорил. Я, на самом-то деле, не очень вслушивалась в его слова. Я думала о своем сыне. Последнее время я почему-то стала по нему очень скучать, но не из-за комплекса вины. Просто мне ужасно нужно было его увидеть. Мне так хотелось его разыскать, проскользнуть к нему в комнату, пока он спит и лишь немножко на него посмотреть. И еще мне хотелось услышать, как он со мной заговорит. Правда, во время наших с ним разговоров мой мозг всегда как бы отсутствовал, поскольку сын говорил со мной только о гитарах. Моя полная безграмотность в этой области его раздражала. Тем не менее, я очень четко представила его себе, пока мы были в Нью-Мексико. И если мы с Джо когда-нибудь выберемся из этой постели и вернемся к нормальной жизни, именно в Нью-Мексико я намеревалась поехать, чтобы там повидать Джонни.
Пока я обо всем этом размышляла, комната озарилась солнечным светом; солнце добралось до постели. Оно согрело мне ноги. И тут я заметила, что пенис Джо чуть-чуть вылез из своего гнездышка. Тверже он не стал, но все-таки увеличился. Теперь было видно не только его головку. А Джо не смолкая болтал про шлюх из Бербенка. Я когда-то жила в Бербенке, но не имела ни малейшего представления о том, что там есть проститутки. Равно как и ни о чем другом, кроме того, что в этом городе находится киностудия «Уорнерз бразерз». Солнце еще больше согревало нам ноги. Я играла с пенисом Джо так нежно, как только могла. Мне не хотелось, чтобы он опять исчез именно сейчас.
– О проститутках много знал Флобер, – сказал Джо. – Какие-то свои мысли он выразил в своих письмах. Раньше я лучшие части в этих письмах знал наизусть.
И тут, к моей радости, пенис Джо перестал быть таким безразличным и вялым червячком и превратился в тот самый предмет мужской гордости. Я почувствовала, как пульсирует кровь в вене.
– Пожалуйста, – сказала я. – Это тебе на завтрак.
Джо пришел в восторг. Немножко стесняясь, он уставился на свой пенис. Мне самой смотреть не хотелось. Мне это зрелище особенно привлекательным не показалось, хотя некоторые мужчины так не думают. Оуэн мог в таком виде стоять перед зеркалом по несколько минут кряду.
Когда Джо надоело собою восхищаться, я снова положила руку ему на пенис – будет неплохо, если этот момент продлится подольше.
Я легла на теплую простыню лицом. Джо нежно перебирал мне волосы и гладил меня по щеке.
– Ты с этим отлично справилась, – сказал он. – И, действительно, подарила мне утро.
– Я не уверена, что причина во мне, – сказала я. – Скорее всего, за это надо благодарить твои воспоминания о проститутках из Бербенка. Я не очень-то уверена, Джо, что мне бы когда-нибудь захотелось быть твоей женой.
– Ты совсем особенная, – сказал Джо, продолжая перебирать мои волосы. – Знаешь, ты и в самом деле как-то абсолютно не похожа на всех остальных.
И мы оба засмеялись над этими его словами, над тем, как они неадекватны данному моменту. Этот смех отозвался колокольчиками и в моем сердце, и в сердце Джо и вернул нам нашу дружбу. Как будто мы вновь начинаем все с самого начала, в студийном буфете на студии «Уорнерз бразерз». Только сейчас все было гораздо лучше, потому что в те давние дни я вызывала слишком сильное благоговение и была такой недоступной, что со мной можно было только шутить. И, вне сомнения, в те далекие дни, после такого обожания, невзирая на всю его земную мудрость и все прочитанные им книги, Джо, вероятно, вынужден был прямо от меня пойти и трахнуться с какой-нибудь бербенской проституткой.
Я почувствовала, что мы с Джо снова связаны дружбой, хотя благодаря юмору, с каким мы оба относились к нашим далеко не безгрешным жизням. Я пододвинулась к Джо еще поближе и уютно свернулась в клубок у него под мышкой. Через пару минут Джо уже задремал, а его пенис выскользнул у меня из пальцев. Я тоже задремала. Проснулась я от того, что простыни стали очень горячими. Джо заворчал, встал с постели и опустил жалюзи.
Мы с Джо извлекли хороший урок, хотя ни он, ни я не могли бы его пересказать. После этого мы были друг к другу очень добры. Именно в этом одном обстоятельстве наши привычки не изменились.
Прошло года три. Я вернулась домой, сделав фильм в Европе, у Карла. И застала Джо мертвым. Он умер, сидя в кресле, держа на коленях раскрытый женский журнал. Он скончался в ту самую ночь, когда я приехала домой. Это могло бы показаться трагическим совпадением времени, но в действительности все было не так. За день до его смерти я звонила Джо из Лондона. Мне показалось, что он был спокоен. Он даже сказал, что у него появилась подружка, еще более красивая, чем Пейдж и еще более богатая. Я никогда не искала подтверждений этой его информации. Скорее всего, эту свою последнюю дебютанточку он просто придумал, чтобы хоть как-то подразнить меня во время международного телефонного разговора. В ту ночь, когда я приехала, я не пошла к Джо, потому что за мной увязался бы мой тогдашний любовник – инструктор по лыжам. Он был из Миссисипи и снимался у Карла в какой-то мелкой роли. Звали его Джексон и оставаться в Иране он не хотел. Джексон был изумительным, изящным юношей, воплощение нежности, хороших манер и полнейшей неуверенности в себе. Я ответила ему «да», потому что ужасно устала говорить только «нет». Позднее, после кончины Джо, Джексон пришел к выводу, что голубые ему ближе, чем женщины, и кончил тем, что стал продавать нижнее белье где-то в Сан-Диего.
Я испытывала чувство вины за то, что не увезла Джексона от прекрасных снегов. Но никакой вины перед Джо я не чувствовала. Я полагала, что он не бросился бы ко мне, если бы вернулся из Европы с какой-нибудь крупной, но не очень надежной, дебютанточкой.
Тем не менее, я сразу же убрала с колен Джо журнал с девицами. Потом я позвонила в полицию. Пока полицейские стояли в комнате и разглядывали цветочные горшки Джо, я начала плакать. Наверное, я заплакала, чтобы не рассмеяться при виде этих полицейских. Они были такие большие, такие нескладные, такие добродушные и тупые. Не надо было в столь деликатной ситуации, как кончина Джо Перси, присылать именно этих ребят. Они не выпускали из рук своих касок, не сводили с меня глаз и переминались с ноги на ногу.
– Чем он занимался? – спросил один из них.
– Писал для кино, – сказала я.
И тут один из полицейских – офицер Гаррисон, – подошел к кушетке, на которой тихо плакала я. Он сел со мною рядом и покраснел, еще не успев заговорить. Он был такой огромный, что я испугалась, как бы кушетка не провалилась под его весом. Но она выдержала.
– Извините, мадам. А как с покойным были связаны вы? – запинаясь спросил он.
Этот вопрос обязательно заставил бы нас с Джо расхохотаться. Как мы хохотали с ним в то утро в Остине. Наверное, урок, который мы получили тогда, состоял именно в том, что мы научились смеяться над всем важным, но не имеющим смысла, а это и есть почти самое главное в жизни. Судя по широкому, торжественно-взволнованному лицу офицера Гаррисона, он такого урока из жизни еще не извлек.
– Не знаю, сэр, – сказала я. – Я не знаю. Этого я так и не поняла.