Сборник рассказов и повестей. Любовь Лукина

Вчера он вынул из кладовки все свои сокровища, построил их в шеренгу и учинил генеральный осмотр. Два корня он отбраковал и, разломав на куски, сбросил в мусоропровод, а остальные отправил обратно, в кладовку. Все, кроме одного.

Это был великолепный, трухлявый изнутри корень с четко выраженным покатым лбом и шишковатой лысиной. Шероховатый бугор вполне мог сойти за нос картошкой, а из-под изумленно приподнятого надбровья жутко зиял единственный глаз. Вдобавок вся композиция покоилась на неком подобии трехпалой драконьей лапы.

Прелесть что за корешок!

Все еще улыбаясь, он встал с постели и вышел босиком в большую комнату, где посреди стола на припорошенной древесной трухой газетке стоял, накренясь, тот самый комель. С минуту они смотрели друг на друга. И было уже очевидно, что остренькая шишка на сбоку лысины - вовсе не шишка, а рог. Ну да, маленький такой рожок, как у фавна.

– Ты - леший, и зовут тебя - Прошка, - с удовольствием сообщил он куску трухлявого дерева. - И страшным ты только прикидываешься. Ты - хитрый и одноглазый. Коготь я тебе, конечно, укорочу, а вот что правая щека у тебя вислая - это ты зря…

Тут он почувствовал беспокойство и оглянулся. Из большой комнаты очень хорошо просматривалась коротенькая - в три шага - прихожая, тупо упершаяся во входную дверь. Где-то там, далеко-далеко за дверью, его, должно быть, уже ждали. Хмурились, поглядывали на часы и, поджав губы, раздраженно постукивали ногтем по циферблату.

Он повернулся к комлю и, как бы извиняясь, слегка развел руками.

Наскоро умывшись, наскоро одевшись и наскоро позавтракав, он влез в пальто, нахлобучил шапку и взял с неудобной, причудливой, но зато самодельной подставки потертый до изумления портфель из настоящей кожи. Перед самой дверью остановился, решаясь, затем сделал резкий вдох, открыл, шагнул…

…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: захлопнув за собой дверь, он обнаружил, что снова стоит все в той же прихожей, правда, уже малость подуставший, что портфель стал заметно тяжелее и что на воротнике пальто тает снег. Видимо, там, за дверью, была зима. Да, зима. Недаром же три дня назад стекла заволокло льдом почти доверху.

– Ну вот… - с облегчением выдохнул он. - Уже все…

В портфеле оказались продукты. Он перебросал их в холодильник и, чувствуя, как с каждой секундой усталость уходит, подошел к столу с комлем, посмотрел справа, слева…

– Нет, - задумчиво сказал он наконец. - Все-таки второй глаз тебе необходим…

Он перенес комель в кухню, зажег газ и, ухватив плоскогубцами толстый, в синеватой окалине гвоздь, сунул его острым концом в огонь, а сам, чтобы не терять времени, выбрал из груды инструментов на подоконнике заточенный в форме ложечки плоский напильник и со вкусом, не торопясь принялся выскабливать труху из полостей комля.

Когда закончил, гвоздь уже наполовину тлел вишневым. Осторожно вынув его из огня плоскогубцами, он убедился, что рука не дрожит, и приступил.

Раскаленное железо с шипением входило в древесину, едкие синеватые струйки дыма взвивались к потолку, вытягивались легким сквозняком в большую комнату и плавали там подобно паутинкам перед коричневыми с истертым золотым тиснением корешками книг, путались в хитрых резных подпорках полок.

И тут - нечто небывалое - взвизгнул дверной звонок. Рука с плоскогубцами замерла на полдороги от конфорки к комлю. Ошиблись дверью? Несколько мгновений он сидел прислушиваясь.

Вишневое свечение, тускнея, сползло к острию гвоздя и исчезло. Да, видимо, ошиблись… Он хотел продолжить работу, но звонок взвизгнул снова.

Пожав плечами, он отложил остывший гвоздь, отставил комель и, отряхивая колени, вышел в прихожую. Все это было очень странно.

Открыл. На пороге стояла искусственная каштановая шубка с поднятым воротником. Из кудрявых недр воротника на него смотрели блестящие, как у зверька, смеющиеся глазенки.

– Чай кипела? - шаловливо осведомилось то, что в шубке, бездарно копируя не то кавказский, не то чукотский акцент.

Опешив, он даже не нашелся что ответить. Шубка прыснула:

– Ну чо ты блынькаешь, как буй на банке? На чашку чая приглашал?

Оглушенный чудовищной фразой, он хотел было собраться с мыслями, но гостья впорхнула в прихожую, повернулась к нему кудрявой каштановой спиной и, судя по шороху, уже расстегивала толстые пластмассовые пуговицы. Решительно невозможно было сказать, где кончаются отчаянные завитки воротника и начинаются отчаянные завитки прически.

– Как… что? - упавшим голосом переспросил он наконец, но тут шубка была сброшена ему на руки.

– Моргаешь, говорю, чего? - стремительно оборачиваясь, пояснила гостья. Она улыбалась во весь рот. Круглые щечки подперли глаза, превратив их в брызжущие весельем щелки.

– Можно подумать, не ждал!

– Нет, отчего же… - уклончиво пробормотал он и с шубкой в руках направился к хитросплетению корней, служившему в этом доме вешалкой. Кто такая, откуда явилась?… Узнать хотя бы, в каких отношениях они - там, за дверью…

Когда обернулся, гостьи в прихожей уже не было. Она уже стояла посреди большой комнаты, и ее блестящие, как у зверька, глазенки, что называется, стреляли по углам.

– А кто здесь еще живет?

– Я живу…

– Один в двух комнатах? - поразилась она.

Ему стало неловко.

– Да так уж вышло, - нехотя отозвался он. - В наследство досталось…

Разом утратив стремительность, гостья обвела комнату медленным цепким взглядом.

– Да-а… - со странной интонацией протянула она. - Мне, небось, не достанется… Ой, какая мебель старая! Ой, а что это за полки такие - никогда не видела!…

– Своими руками, - не без гордости заметил он.

Уставилась, не понимая.

– Что ли, денег не было настоящие купить?… Ой, и телевизора почему-то нету…

Счастливый человек - он был разбужен улыбкой. Ну да, улыбнулся во сне, почувствовал, что улыбается, - и проснулся.

За окном малой комнаты была оттепель. Свисающий с крыши ледяной сталактит, истаивая, превращался на глазах из грубого орудия убийства в орудие вполне цивилизованное и даже изящное. Леший по имени Прошка, утвердившись на трехпалой драконьей лапе, грозно и насмешливо смотрел с табурета.

– Что же мне, однако, делать с твоей щекой? Не подскажешь?

Леший Прошка загадочно молчал. Впрочем, щека - ладно, а вот из чего бы придумать нижнюю челюсть? Он вскочил с постели и уставился в угол, где были свалены теперь все его сокровища. Потом выстроил их в шеренгу и, отступив на шаг, всмотрелся. Нет. Ничего похожего…

Тут он опомнился и взглянул на закрытую дверь комнаты. Там, за дверью, его наверняка уже ждали. С дребезгом помешивали чай в стакане, нервно поглядывая на стену, где передвигали секундную стрелку новенькие плоские часы, переваривающие в своих жестяных внутренностях первую батарейку.

Он оделся, подошел к двери и щелкнул недавно врезанной задвижкой. Затем сделал резкий вдох, открыл, шагнул…

…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: прикрыв за собой дверь, он снова очутился в малой комнате, но голова была уже тяжелая и мутная, а щеки горели, словно там, за дверью, ему только что надавали пощечин.

А может, и впрямь надавали, кто знает…

С трудом переведя дыхание, он заставил себя улыбнуться. Потом запер дверь на задвижку и подошел к комлю.

– Ну-с, молодой человек, - сказал он, потирая руки. - Так как же мы с вами поступим?

Он присел перед табуретом на корточки и тронул дерево кончиками пальцев. Ну, допустим, полщеки долой… И что будет? Он прикрыл ладонью нижнюю половину Прошкиной щеки и остался недоволен. Не смотрится… Стоп! А если…

Мысль была настолько дерзкой, что он даже испугался. Ну да, а если взять и спилить щеку вообще? Тогда вместо скособоченного рта получается запрокинутая отверстая пасть, а спиленный кусок…

Он выпрямился, потрясенный.

В спиленный кусок - это и есть нижняя челюсть.

Он кинулся к кровати и выгреб из-под нее груду инструментов - искал ножовку по металлу. Найдя, отвернул барашковую гайку, снял полотно, а ненужный станок вернул под кровать. Снова присел перед табуретом и, прищурив глаз, провел первый нежный надпил.

Древесный порошок с шорохом падал на расстеленную внизу газетку. Работа была почти закончена, когда в дверь постучали. Нахмурясь, он продолжал пилить. Потом раздался еле слышный хруст, и, отняв от комля то, что было щекой, он внимательно осмотрел срез. Срез был гладкий, как шлифованный.

Стук повторился. Чувствуя досаду, он положил ножовочное полотно на край табурета и с будущей челюстью в руке подошел к двери.

– Да?

– С ума сошел… - прошелестело с той стороны. - Приехала… Открой… Подумает…

Он открыл. На пороге стояли две женщины. Та, что в халатике, надо полагать, жена. Вторая… Он посмотрел и содрогнулся. Вторая была коренастая старуха с желтыми безумными глазами и жабьим лицом. Леший Прошка по сравнению с ней казался симпатягой.

– Вот… - с бледной улыбкой пролепетала та, что в халатике. - Вот…

Безумные желтые глаза ужасающе медленно двинулись в его сторону. Остановились.

– Зятек, - плотоядно выговорило чудовище, растягивая рот в полоумной клыкастой усмешке. Затем радушие - если это, конечно, было радушие - с той же ужасающей медлительностью сползло с жабьего лица, и старуха начала поворачиваться всем корпусом к двери - увидела задвижку.

– Это он уберет, - поспешно сказала та, что в халатике. - Это… чтоб не мешали… Подрабатывает, понимаешь? Халтурку… на дом…

Счастливый человек - он был разбужен улыбкой. Продолжая улыбаться, он лежал с закрытыми глазами и представлял, как пройдется мелкой наждачной шкуркой по шишковатой Прошкиной лысине, зашлифует стыки нижней челюсти, протравит морилкой, и сразу станет ясно, покрывать его, красавца, лаком или не покрывать.

Однако пора было подниматься. Решившись, он сделал резкий вдох, открыл глаза…

…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: он обнаружил вдруг, что снова лежит с закрытыми глазами, что во всем теле ноет накопившаяся за день усталость и мысли еле ворочаются в отяжелевшей голове, и, уже засыпая, он успел подумать, что хорошо бы еще подточить задний коготь на драконьей лапе, и тогда голова Прошки надменно откинется.

Счастливый человек…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

АВАРИЯ

Кресло, каждый изгиб которого - совершенство.

Блистающий кнопками пульт. Вогнутая, будто сложенная из

телеэкранов, стена. Когда-то считалось, что так будет

выглядеть рубка межзвездного корабля. Оказалось, что так

будет выглядеть кабинет крупного ответственного работника.

Нет-нет, не было ни жертв, ни разрушений - просто вспыхнули и медленно стали гаснуть экраны.

Генеральный директор потыкал пальцем во все кнопки и вне себя откинулся на спинку кресла. Такого еще не случалось! Ну, бывало, что забарахлит канал-другой, но чтобы так, скопом… Он был отсечен от подчиненных, как голова от туловища.

Генеральный директор схватил со стола пластмассовый стаканчик и залпом проглотил остывший кофе.

Вогнутая, как бы сложенная из экранов стена упорно не хотела оживать. Вместо этого мелодично забулькал сигнал видеофона.

Директор нажал клавишу, и на изящном настольном экранчике возник незнакомый юноша, одетый… Ну да, в одну из этих самодельных веревочных маечек… Как же они их называют? Какое-то совершенно дурацкое словцо…

– Здравствуйте, - сказал юноша. - Я к вам сейчас подъеду.

– Что происходит? - в негодовании осведомился директор. - Почему вдруг…

– Ничего страшного, - успокоил юноша. - Это не на линии, это у вас в кабинете неисправность. Скоро буду.

– И дал отбой.

"Плетка!" - внезапно вспомнил директор название веревочной майки и рассвирепел окончательно. При чем здесь плетка? Плетка - это совсем другое… Пороть их, сопляков, некому!

Он смял в кулаке пустой стаканчик и бросил на стол. Интересно, сколько времени юноша в "плетке" провозится со всей этой механикой? Если группа учреждений останется без руководителя минут на пятнадцать - тогда, действительно, ничего страшного. Но тут, кажется, речь идет не о минутах, а о часах… Ну и сотруднички в службе связи! Ведь это надо было сидеть и плести… И ведь в рабочее время, наверное!…

И вдруг генеральный директор сообразил, что вызывающе одетый сотрудничек будет первым его посетителем за пять лет - настоящим, не телеэкранным. Ошеломленный этой мыслью, он оглянулся на персональный пневматический лифт в углу кабинета. Черт возьми, раз так, то надо встретить. Какой-никакой, а гость…

Он нажал кнопку, и из ниши в стене выскочил киберсекретарь на тонких трубчатых ножках.

– Два кофе, - барственно, через губу, повелел генеральный директор. - И наведи-ка здесь, братец, порядок…

Техники, как известно, опаздывают, но этот, в "плетке", видимо, был какой-то особенный: прибыл быстро, как обещал. От кофе вежливо отказался, раскрыл сумку и принялся выкладывать на стол разные диковинные инструменты.

Директор откашлялся. За пять лет он начисто отвык говорить на работе с живыми людьми.

– И долго вы ее плели? - поинтересовался он наконец.

Юноша вопросительно посмотрел на директора, потом понял, что речь идет об его уникальной маечке.

– Вообще-то долго, - со вздохом признался он. - Дня три.

– И какие преимущества? Я имею в виду - перед фирменными рубашками?

Юноша почесал в затылке.

– Понятно… - сказал директор. - Я надеюсь, поломка не очень серьезная? Вы учтите: целая группа учреждений отрезана от руководства…

– Минут за пятнадцать справлюсь, - обнадежил юноша. - Да вы пойдите пока, погуляйте. Я слышал, у вас тут парк замечательный…

– Где? - не понял директор.

Юноша удивился.

– Как "где"? Здесь.

Он вскинул голову и чуть ли не с ужасом уставился на клиента.

– Так вы что, ни разу в парке не были?

– Вообще-то я приезжаю сюда работать, а не прогуливаться, - сухо заметил директор. Юноша смотрел на него, приоткрыв рот. Директору стало неловко.

– И потом я всегда думал, что в кабинет можно попасть только лифтом, - смущенно признался он. - Сначала подземкой, а там сразу лифт…

– Да как же это вы! - всполошился юноша. - Да это же и в инструкции должно быть указано… Вон та клавиша, видите?

Он подошел к стене и утопил клавишу. В ту же секунду добрая треть стены куда-то пропала, и директор отшатнулся, как перед внезапно распахнутым самолетным люком.

Неимоверной глубины провал был полон листвы и солнца.

– Ничего себе… - только и смог выговорить директор. Он почему-то всегда полагал, что его командный пункт расположен в одном из подземных ярусов. Оказалось, что на первом этаже.

Веселая шелковистая трава шевелилась у самых ног. Шорохи и сквозняки летнего утра гуляли по кабинету.

– Так вы говорите, пятнадцать минут у меня есть?

Удивительный день! Все впервые. Отключились экраны, зашел человек, открылась дверь в стене…

Директор разулся и посмотрел назад, на свой кабинет.

Вот, значит, как он выглядит со стороны… Белый, словно парящий в воздухе куб с темным прямоугольником входа и лесенкой в три ступеньки. А вон еще один кубик… Да их тут много, оказывается.

Вдали из-за дерева проглядывала неширокая полоска воды.

"Если провозится подольше, можно будет на речку сходить…" - удивив самого себя, подумал директор.

На соседней поляне загорали. Там, прямо на траве, возлежал дородный мужчина в трусиках строгого покроя. Чувствовалось, что загорает он с недавних пор, но яростно: кожа его была воспаленно-розового цвета.

Глядя на него, директор почему-то забеспокоился и подошел поближе, всматриваясь и пытаясь понять причину своей тревоги.

Во-первых, загорающего мужчину он откуда-то знал. Но причиной было не это. Причиной была неуловимая нелепость происходящего.

Крупное волевое лицо, твердый, определенных очертаний рот, упрямый, с ямкой, подбородок… Такого человека легко представить за обширным столом перед вогнутой стеной из телеэкранов. Человек с таким лицом должен руководить, направлять, держать на своих плечах сферы и отрасли.

Воспаленно-розовый ответственный работник на нежно-зеленой траве посреди рабочего дня - воля ваша, а было в этой картине что-то сюрреалистическое.

Директор неосторожно зацепил тенью лицо лежащего. Воспаленно-розовое веко вздернулось, и на генерального директора уставился свирепый голубой начальственный глаз.

– Я загораю, - низко, с хрипотцой сообщил лежащий.

– Простите? - удивился директор.

– Вы же хотели спросить, что я тут делаю? Я загораю.

– Да я, знаете ли, понял, - несколько обескураженно сказал директор. - Я, собственно, хотел спросить: не вас ли я видел на Арчединском симпозиуме пять лет назад?

Свирепый голубой глаз критически и с каким-то сожалением окинул директора.

– Очень может быть…

Да-да! И голос тоже! Именно таким голосом осведомляются о причинах небывало высокого процента брака. Или, скажем, о причинах непосещения зрителями городского театра, если товарищ руководит не в производственной сфере, а именно в культурной… Целую вечность генеральный директор не беседовал с собратьями по штурвалу. Проклятые телеэкраны отсекли их друг от друга, наглухо заперев каждого в своем рабочем кабинете.

– Вы, как я понимаю, тоже здесь… руководите? - попытался наладить разговор генеральный директор.

– Руководил, - последовал ответ.

"Ах вот оно что…" - подумал директор и ровным голосом, будто ничего существенного сказано не было, продолжал:

– И чем же вы руководили?

– Телевизорами.

Шутка была тонкой, и кто, как не директор, мог оценить ее в полной мере!

– Да, действительно… - вежливо посмеявшись, сказал он. - Экраны, люди на экранах… И ни с кем из них в жизни не встречаешься, филиалы-то - по двум континентам разбросаны… Иной раз глядишь в телевизор и гадаешь: есть на самом деле эти люди, нет их?…

– Нет их, - бросил лежащий, подставляя солнцу внутреннюю недостаточно воспаленную часть руки.

– Простите? - опять не понял директор.

– Я говорю: нет их! - рявкнул мужчина. Не вынес изумленного директорского взгляда и рывком сел. - Ну что вы уставились? Людей, которыми вы руководите, нет. И никогда не было. Повторить?

Директор все еще молчал. Мужчина шумно хмыкнул и снова растянулся на траве.

– Я вижу, вы от меня не отвяжетесь, - проворчал он.

– Не отвяжусь, - тихо подтвердил директор. - Теперь не отвяжусь.

Мужчина посопел.

– С самого начала, что ли? - недовольно спросил он.

– Давайте с самого начала…

В светлых солнечных кронах журчал ветер.

– Лет пятнадцать назад, если помните, - не пожелав даже разжать зубы, заговорил незнакомец, - в верхах в очередной раз подняли вопрос: что мешает работе сферы управления… - Он сделал паузу и, преодолев отвращение, продолжал: - Привлекли кибернетиков, построили какой-то там сверхкомпьютер… Понатыкали кругом датчиков, телекамер… Собирали информацию чуть ли не десять лет…

– Послушайте! - не выдержал директор. - История с кибернетиками мне известна! Но вы перед этим сказали, что якобы…

– А какого дьявола спрашиваете, раз известна? - вспылил лежащий. - Давайте тогда сами рассказывайте!

– Но позвольте…

– Давайте-давайте! - потребовал воспаленный незнакомец. - Так что выяснили кибернетики?

– Да ничего нового! - в свою очередь раздражаясь, ответил директор. - Доказали, что часть управленческого аппарата - балласт! От балласта избавились…

– Как?

– Что "как"?

– Как избавились?

– Н-ну… ненужных руководителей отстранили, нужных оставили…

– Вас, например?

– Меня, например!

– Так, - сказал лежащий. - Замечательно. И многих, по-вашему, отстранили?

– Да чуть ли не половину… Но я не понимаю…

Директор опять не закончил, потому что лежащий всхохотнул мефистофельски.

– Ну, вы оптимист! - заметил он. - Половину… Это надо же!

– Послушайте! - сказал директор. - Как вы со мной разговариваете! Я вам что, мальчишка? Или подчиненный?… Ну, не половину, ну, три четверти - какая разница!

– Разница? - прорычал лежащий, снова устава на генерального директора свирепый голубой глаз. - Я, кажется, переоценил вашу сообразительность… Вы что, не понимаете, что это такое - три четверти управленческого аппарата? Если они все разом почувствуют, что под ними качнулись кресла!… Как вы их отстраните? Куда вы их отстраните? Да они вас самого в два счета отстранят! Объединятся и отстранят!…

Директору захотелось присесть, но он ограничился тем, что поставил на траву туфли, которые до этого держал в руке.

– Так что было делать с нами? - все более накаляясь, продолжал лежащий. Собственно, лежащим он уже не был - он полусидел, попирая нежно-зеленую травку растопыренной пятерней. - А? С генерал-администраторами! Которых - пруд пруди! "Дяденька, дай порулить" - слышали такую поговорку?… - Он передохнул и закончил ворчливо: - Уж не знаю, в чью умную голову пришла эта блестящая мысль, а только наиболее влиятельных товарищей перевели с повышением в замкнутые кабинеты с телевизорами, а телевизоры подключили к тому самому компьютеру - благо, вся информация была уже в него заложена. Вот он-то и подает вам на экраны изображения, которыми вы руководите… не причиняя вреда окружающим.

– Вы… шутите… - прошептал генеральный директор.

Собеседник шумно вздохнул и лег.

– Но если это так… - хрипло сказал директор ("Так, так", - подтвердил собеседник, прикрывая глаза), - я возьму его сейчас за глотку и спрошу…

– Кого?

– У меня там один… в кабинете… экраны ремонтирует…

– Бросьте, - брезгливо сказал собеседник. - Он ничего не знает. Он ремонтирует экраны.

– Но надо же что-то делать! - закричал директор.

– Что?

– Но вы же сами говорили: три четверти… огромная сила…

– Была, - уточнил собеседник. - Когда-то. А теперь пять лет прошло! Все потеряно: связи, влияние - все… Нет, дорогой коллега, переиграть уже ничего невозможно. - Последнюю фразу он произнес чуть ли не с удовлетворением.

Директор наконец взял себя в руки. Лицо его стало твердым, прищур - жестким.

– Да вы вроде радуетесь, - холодно заметил он.

Лежащий хмыкнул, не открывая глаз.

– А как, позвольте спросить, вы сами об этом узнали?

Страшный незнакомец повернулся на другой бок, продемонстрировав спину с травяным тиснением и прилипшим листочком.

– А случайно, - помолчав, признался он. - У них, знаете ли, тоже иногда накладки бывают… Короче, узнал. Потом отыскал одного из этих… кибернетиков…

– Вы мне его адрес не дадите? - быстро спросил директор.

– Не дам, - сказал собеседник. - Вам пока нельзя. Ищите сами. А пока будете искать, придете в себя, образумитесь маленько… Как я. - Он поглядел искоса на директора и посоветовал: - А вы посчитайте меня сумасшедшим. Станет легче. Я же вижу, вы уже готовы…

Директор оглянулся беспомощно. Мир давно уже должен был распасться на куски и рухнуть с грохотом, но, похоже, он рушиться не собирался: все так же зеленел, шумел кронами и мерцал из-за стволов неширокой полоской воды.

– И вы думаете, я вам поверю? - весь дрожа, проговорил директор. - Подавать на экраны жизнь… Да он что, Шекспир, ваш компьютер?

– А! - с отвращением отмахнулся лежащий. - Какой там Шекспир!… Вы поймите: десять лет он собирал информацию - головотяпство ваше, самоуправство, промахи ваши административные… а теперь вам же и возвращает согласно программе - вот и весь Шекспир…

Директору хотелось проснуться. Или хотя бы схватить лежащие на траве туфли и припуститься бегом из солнечного зеленого кошмара в привычную реальность кабинета.

– Не может быть… - вконец охрипнув, сказал он. - Это скандал. Вмешалась бы международная общественность…

– Вмешалась бы. - Собеседник одобрительно кивнул. - Но не вмешается. Тут вот какая тонкость… Жажда власти (она же административный восторг) определена ныне медиками как одна из форм сумасшествия. Так что в глазах общественности мы с вами, коллега, скорее пациенты, чем заключенные…

– Но если человек до конца дней своих просидит в кабинете? - крикнул директор.

– Ну и просидит, - последовал философский ответ.

– Так… - задыхаясь проговорил директор. - Так… И что вы теперь намерены делать?

– Загорать, - лаконично отозвался собеседник.

– Ну допустим, - собрав остатки хладнокровия, сказал директор. - День будете загорать, два будете загорать… У вас, кстати, кожа облезает… А дальше?

– Облезает, говорите? Это хорошо…

– Вы мне не ответили, - напомнил директор. - Что дальше?

Взгляд незнакомца несколько смягчился. С минуту лежащий изучал директора, явно прикидывая, а стоит ли с этим типом откровенничать.

– Тут, я смотрю, речка есть… - нехотя проговорил он наконец. - Она ведь куда-то должна впадать. Наверное, в какую-нибудь другую речку. И та тоже… Значит, если поплыть отсюда по течению, можно и до моря добраться… Закажу яхту. Не получится - сам сделаю. Хочу, короче, попробовать кругосветное плавание. В одиночку…

После этих слов генеральному директору стало окончательно ясно, с кем он имеет дело. Видимо, следовало вежливо со всем согласиться и тут же откланяться. Но директор был еще слишком для этого взвинчен.

– Ах, кругосветное! - сказал он. - В одиночку!… Оч-чень, оч-чень интересно… А кому, позвольте спросить, это нужно? Вы! Энергичный, инициативный человек…

– Кому? - взревел воспаленно-розовый незнакомец. - Мне! С детства, знаете ли, мечтал! Плывешь этак, знаете, по океану и не причиняешь вреда ни единой живой душе!… Идите, - почти приказал он. - Идите в ваш кабинет, играйте там в ваши поддавки, идите куда хотите!…

На траву рядом с директорской тенью легла еще одна. Директор оглянулся. Это был юноша в "плетке". Лежащий бешено посмотрел на веревочную маечку подошедшего и повернулся к публике без малого алой спиной.

– Вроде работает, - сообщил юноша, с интересом разглядывая облезающую спину. Спина была похожа на контурную карту Европы.

Генеральный директор сделал страшные глаза и предостерегающе приложил палец к губам. Затем - по возможности бесшумно - поднял с травы туфли и, ухватив за неимением лацкана какую-то веревочную пупочку, увлек изумленного юношу в сторону кабинета. Босиком и на цыпочках.

– Видите, человек лежит? - шепнул он, отойдя подальше.

Юноша испуганно покивал.

– Совершенно страшная история… - все так же шепотом пояснил генеральный директор. - Крупный ответственный работник, я с ним встречался на симпозиуме… Вы же представляете, какие у нас нагрузки… какая ответственность…

– Так что с ним? - спросил юноша. Тоже шепотом.

Директор быстро оглянулся на лежащего и, снова сделав страшные глаза, покрутил пальцем у виска.

– Что вы говорите! - ахнул юноша. - Так это надо сообщить немедленно!…

– Тише!… - прошипел директор. - А куда сообщить, вы знаете?

– Ну конечно… Все-таки в службе связи работаю…

– Молодой человек… - В голосе генерального директора прорезались низы. - Я вас убедительно прошу сделать это как можно скорее…

Они еще раз оглянулись. На нежно-зеленой поляне по-прежнему сияло воспаленно-розовое пятно. Как ссадина.

– Вот так, - с горечью произнес директор. - Работаешь-работаешь…

Не закончил и, ссутулясь, пошел к кабинету. Потом вздрогнул, опустился на корточки и с заговорщическим видом поманил к себе юношу туфлями, которые все еще держал в руке. Юноша посмотрел на странного клиента, как бы сомневаясь и в его нормальности, но подумал и тоже присел рядом. Оба заглянули под светлое матовое днище кабинета.

– Слушайте… - снова зашептал директор. - А вон тот кабель… Он куда идет?

Юноша пожал загорелым плечом.

– Это надо схему посмотреть, - сказал он.

– Слушайте… А он нигде не соединяется с каким-нибудь… компьютером, например?

– Ну а как же! - все более недоумевая, ответил юноша. - И не с одним. У вас же в инструкции…

– Да нет, - с досадой перебил директор. - Я не о том… А не бывает так, что компьютер вдруг возьмет и подключится сам?

– Сам? - Юноша недоверчиво засмеялся. - Это как же?

– А что, такого быть не может?

– Нет, конечно.

Они поднялись с карточек.

– Спасибо, - стремительно обретая утраченное было достоинство, изронил директор. - Спасибо вам большое… И, пожалуйста, не забудьте о моей просьбе… - Он хотел было подать юноше руку, но в руке были туфли.

Возникла неловкость.

– Вы сейчас в лифт? - поспешно спросил директор.

– Да нет, я, пожалуй, пройдусь… - отвечал юноша, озадаченно на него глядя.

– А, ну пожалуйста-пожалуйста… - благосклонно покивал директор и вдруг встревожился: - Позвольте, а как же вы тогда сообщите?…

Вместо ответа юноша многозначительно похлопал по сумке.

Ступеньки взметнулись, распрямились, и прямоугольник входа исчез. Это директор нажал клавишу в своем кабинете. Потом внутри слепого матового куба что-то слабо пискнуло. Это включились экраны.

Юноша в "плетке" повернулся и, покачивая сумкой, двинулся через парк.

– Ну и зачем вам это было нужно? - с упреком спросил он, останавливаясь над воспаленно-розовым мужчиной.

Лежащий приоткрыл глаз.

– А-а… - сказал он. - Так вы, значит, еще и экраны ремонтировать умеете?

– Мы же вас просили ни с кем из них не общаться! - Юноша был явно расстроен. - Излечение шло по программе, наметились сдвиги… Сегодня мы его выпустили на травку, подобрали погоду, настроение… Неужели за речкой места мало? Почему вам обязательно надо загорать рядом с… э-э… - И юноша в "плетке" обвел свободной рукой многочисленные белые кубики, виднеющиеся из-за деревьев.

– А он первый начал, - сообщил лежащий, кажется, развлекаясь. - И вообще - где яхта? Вы мне обещали яхту!

– И с яхтой тоже! - сказал юноша. - Зачем вы нас обманули? Вы же не умеете обращаться ни с мотором, ни с парусом! Перевернетесь на первой излучине…

– Ну не умею! - с вызовом согласился лежащий. - Научусь. Пока до моря доплыву, как раз и научусь. А пациент этот ваш… Я тут с ним поговорил… Зря возитесь. По-моему, безнадежный.

– Должен вам напомнить, - заметил юноша, - что вы тоже считались безнадежным. Причем совсем недавно.

Воспаленно-розовый мужчина открыл было рот, видимо, собираясь сказать какую-нибудь грубость, но тут над парком разнесся гул и шелест винтов, заставивший обоих поднять головы. Что-то, похожее на орла, несущего в когтях щуку, выплыло из-за крон и зависло над неширокой полоской воды.

Вертолет нес яхту.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Никогда эта забегаловка чистотой не блистала. На аренду их перевели, что ли? Стекла - сияют, столики - в бликах, из граненых стаканчиков торчат алые мордашки тюльпанов.

И при всем при том ни одного посетителя.

Светлана невольно задержалась на пороге, ожидая неминуемого окрика: "Ну куда, куда?! Вот народ! Видят же, что банкет, и все равно лезут!" Но Игорь твердой рукой подхватил ее под локоток, и пришлось войти.

Господи! Мало ей предстоящего разговора!… Сейчас он сцепится с персоналом и начнет доказывать с пеной у рта, что в таких случаях вешают плакатик. С надписью: "Банкет". Или даже: "Извините, банкет". И будет, конечно, прав…

Однако никто никого не окликнул, и супруги беспрепятственно прошли к одному из столиков. Усадив Светлану, Игорь сел напротив. Переговоры на высшем уровне… Строгий серый костюм-тройка, бледное злое лицо, бескровные губы упрямо сжаты… И брюки на коленях поддернуть не забыл.

– Ну? - с вызовом сказала Светлана.

Игорь молчал. Видимо, раскладывал предстоящий разговор на пункты и подпункты. Из глубины помещения к столику приближалась официантка в кружевном нейлоновом передничке. Официантка - в забегаловке? Что-то новое…

– Два фруктовых коктейля, если можно, - процедил Игорь, не повернув головы.

"Сейчас она нас обложит", - подумала Светлана.

К ее удивлению официантка - плечистая баба с изваянным склоками лицом - ответила улыбкой. Проще говоря, обнажила зубы, как бы собираясь укусить, но не укусила - пошла выполнять заказ.

Да что это с ними сегодня?

– Ты знаешь, - тусклым ровным голосом заговорил наконец Игорь, - что разводиться нам сейчас нельзя никак. Времена - временами, а с аморалкой по-прежнему строго…

Нахмурился и умолк, недовольный началом. Светлана нервно потянулась к сумочке с сигаретами, но тут же вспомнила, что здесь не курят.

– На развод я, по-моему, еще не подавала.

На скулах Игоря обозначились желваки. Он заметно исхудал за последние два месяца. В лице его определенно появилось что-то от насекомого. И эта новая привычка вытягивать шею, когда злится…

– Да, - отрывисто сказал он. - Не подавала. Тем не менее все уже знают, что живешь ты у подруги. У этой у своей… У Лидочки…

– Та-ак… - Прищурившись, Светлана откинулась на спинку стула. - Понимаю… То есть ради твоей блестящей карьеры я должна вернуться домой и изображать семейное счастье?…

Она запнулась, потому что в этот миг что-то произошло. Вернее, не то чтобы произошло… Как-то все вдруг прояснилось перед глазами: сахарно сверкнула мини-скатерка в центре столика, веселее заиграли грани стаканчика, вздрогнул налившийся алым тяжелый хрупкий тюльпан.

Не понимая, в чем дело, Светлана растерянно обвела взглядом посветлевшее помещение. В дверях стоял посетитель - небрежно одетый мужчина лет сорока.

Склонив проплешину, он внимательно смотрел на супругов. Мятые матерчатые брюки, расстегнутый ворот рубашки. И в домашних шлепанцах, что поразительно…

– Да, - упрямо повторил Игорь. - Должна. В конце концов существуют определенные обязанности…

Фраза осталась незаконченной - отвлекло шарканье шлепанцев по линолеуму. Странно одетый посетитель направлялся к ним. Не извинившись, не поздоровавшись, он отставил стул, сел за столик третьим и бесцеремонно принялся разглядывать Светлану.

Игорь резко выпрямился.

– В чем дело? - севшим от бешенства голосом осведомился он. - Кругом масса свободных столиков! Вы же видите: мы разговариваем…

Подсевший обернулся и посмотрел на него с невыразимой скукой.

– Надоел ты мне - мочи нет, - произнес он сквозь зубы. И, посопев, добавил ворчливо: - Пошел вон…

Игорь вскочил. Светлана быстро опустила голову и прикрыла глаза ладонью. "Господи, скандал, - обреченно подумала она. - Сейчас ведь милицию начнет звать, придурок…" Она отняла ладонь и увидела нечто невероятное: Игорь шел к дверям. Шел как-то странно - то и дело пожимая плечами, возмущенный и ничегошеньки не понимающий. На пороге оглянулся ошарашенно, еще раз пожал плечами - и вышел.

Широко раскрыв глаза, Светлана повернулась к незнакомцу и встретила исполненный понимания взгляд.

– Представляю, как он надоел вам, Светлана…

– А-а, - разочарованно протянула она, и губы ее презрительно дрогнули. - Вы - его начальник?

– Начальник? - Мужчина нахмурился и озадаченно поскреб проплешину. - Ну, в каком-то смысле…

– Да в любом - спасибо, - с чувством сказала она. - Вы даже не представляете, от какою кошмарного разговора вы меня избавили. И все-таки: кто вы такой?

Мужчина неловко усмехнулся и принялся стряхивать со светлых матерчатых брюк следы табачного пепла.

– Автор, - сказал он, скроив почему-то страдальческую физиономию.

На стол беззвучно опустились два высоких стакана с коктейлем.

– Спасибо, Маша, - сказал мужчина, и официантка - все с той же застывшей улыбкой вампира - странно пришаркивая, отступила на три шага и лишь после этого сочла возможным повернуться к посетителям спиной.

– Простите, а… автор чего? - Светлана не выдержала и засмеялась. Что-то забавное и непонятное творилось сегодня в отмытой до глянца забегаловке.

– Вообще… - уныло шевельнув бровями, отозвался мужчина. Брови у него были развесистые и неухоженные. - Всей этой вашей истории… Замужества вашего, развода…

– Простите… как?

Мужчина вздохнул.

– Я понимаю, - мягко и проникновенно проговорил он. - Для вас это звучит дико, пожалуй, даже оскорбительно… И тем не менее вся ваша жизнь - это неоконченная повесть. Моя повесть… Не сердитесь, Светлана, но вы - персонаж и придуманы мною…

Тут он замолчал и в недоумении уставился на собеседницу. Трудно сказать, какой именно реакции он ожидал, но Светлана слушала его с тихим восторгом. Потом поманила пальцем.

– А вы докажите, - радостно шепнула она в большое волосатое ухо.

– Что?

– Докажите, что вы - автор…

Мужчина негодующе выпрямился.

– Черт знает что такое! - сообщил он куда-то в пространство. - Ну вот почему вы сейчас не расхохотались? Вы должны были звонко расхохотаться! Причем запрокинув голову…

– Я ее в другой раз запрокину, - шепотом пообещала Светлана. - А вы тоже зубы не заговаривайте. Вы докажите.

– Как?

– Устройте потоп, - не задумываясь предложила она. - Вам же это просто. Вы же автор. "Вдруг начался потоп…"

– Никакого потопа не будет! - сердито сказал мужчина. - Потоп ей!…

– То есть как это не будет? - оскорбилась Светлана. - А как же Воннегут взял своего героя и…

– Воннегут - фантаст.

– А-а… - Светлана сочувственно покивала. - А вы, значит, реалист? - Она со вздохом оглядела забегаловку и вдруг оживилась. - Так это вы из-за меня тут приборку устроили?

Мужчина не ответил. Некоторое время он сидел отдуваясь, потом с силой вытер ладонью внезапно вспотевший лоб.

– М-да… - сказал он наконец. - Трудно с вами, Светлана. Очень трудно… То есть никогда не знаешь, что вы отколете в следующий момент…

– Да я и сама не знаю, - утешила она.

– Вот видите… - с упреком сказал мужчина. - А у меня весь сюжет по швам затрещал, когда вы ушли жить к Лидочке.

– Как Татьяна у Пушкина, - преданно глядя на собеседника, подсказала Светлана. - Взяла и выскочила замуж, да?

– Слушайте, да что это вы меня все время в краску вгоняете? - возмутился незнакомец. - Сначала - Воннегут, а теперь вот - Пушкин!…

Он насупился и принялся хлопать себя по карманам.

– Ну вот… - раздосадованно сообщил он. - Конечно, забыл курево на машинке!… Угостите сигаретой, Светлана. У вас там в сумочке болгарские…

Светлана оторопела, но лишь на секунду.

– А вы видели, как я их покупала, - с вызовом объявила она. - Видели-видели, не отпирайтесь! Я вас тоже, кстати, тогда заметила! Еще подумала: что это за придурок на той стороне в шлепанцах… Ой! - Она запоздало шлепнула себя по губам. - Не обижайтесь… Ну, соврала, ну, не видела я вас… Правда, не обижайтесь, возьмите сигарету… Только спичек у меня нет. И здесь не курят.

– М-да… - мрачно повторил мужчина и оглянулся. - Валя! - позвал он.

– Маша, - поправила его Светлана.

– Что?

– В прошлый раз вы назвали ее Машей, - тихо пояснила Светлана.

– Серьезно? - Мужчина подумал. - А, ладно! Потом вычитаю и выправлю… Маша, огоньку бы нам…

Официантка беспрекословно принесла пепельницу со встроенной в нее зажигалкой.

– Сколько вы им заплатили? - с любопытством спросила Светлана, когда официантка ушла. - Слушайте!… - ахнула она. - А как же вы с Игорем-то, а? Только не вздумайте рассказывать, что он тоже взял на лапу! Он хоть и крохобор, а принципиальный!…

– Давайте помолчим, Светлана, - попросил мужчина. - Закурим и помолчим… Такой хороший был задуман диалог - и что вы с ним сделали?

Они закурили и помолчали. Светлана изнывала, влюбленно глядя на незнакомца, и все ждала продолжения. А тот хмурился - видно, приводил мысли в порядок. Сигарета его заметно укорачивалась с каждой затяжкой.

– И как это меня угораздило вас такую выдумать! - раздраженно сказал он. Затем передохнул и продолжал более спокойно: - Видите ли, Светлана, по замыслу это должна была быть… А, черт! Словом, повесть о трудностях и проблемах молодой семьи, из которых семья, естественно, выходит окрепшей… ну, и так далее. Причем вам, учтите, отводилась роль отрицательной героини…

– Да я думаю! - с достоинством сказала она. - Я ж не мымра какая-нибудь!

Мужчина крякнул и погасил сигарету.

– Вот… - стараясь не выходить из себя, продолжал он. - Я даже выдам вам один секрет: у вас был прототип, Светлана. Моя бывшая жена… Да нет, вы не улыбайтесь, вы не улыбайтесь, вы слушайте!… Может быть, я поступил наивно, не знаю… Словом, я собрал воедино все качества моей бывшей супруги, из-за которых я с ней развелся, и слепил из этих качеств вас. Что же касается Игоря… Ну, здесь прямо противоположный случай! Я наделил его теми чертами, которыми хотел бы обладать сам: деловит, подтянут, принципиален…

– А я в конце перековываюсь? - жадно спросила Светлана.

– Да, - как-то не очень уверенно ответил мужчина. - Во всяком случае вы должны были понять, что ведете себя неправильно… Черта лысого вы поняли! - взорвался он вдруг. - Вы оказались чуть ли не единственным живым человеком во всей повести! Причем настолько живым, что я уже и не знаю, как с вами быть…

– А как с Анной Карениной, - подсказала Светлана. - Раз - и под поезд… Ой, простите, опять я… Больше не буду! Честное слово, не буду!…

Но, к счастью, мужчина ее просто не услышал. Уныло вздымая неухоженную бровь, он поигрывал соломинкой в нетронутом фруктовом коктейле.

– Вот такая получается чепуха… - мрачно подытожил он. - Хотел выявить негативное явление, а в итоге… Смешно сказать, но я вас где-то даже полюбил…

"Ага, - удовлетворенно отметила про себя Светлана, - давно бы так. Только не в моем ты вкусе, дядя. И вообще ни в чьем…"

– Но вы не поверите, Светлана, - с неожиданной силой в голосе и с ужасом в глазах проговорил вдруг незнакомец, - как мне осточертел этот Игорь! Этот ваш супруг! Вчера я поймал себя на том, что уже нарочно его уродую. Вы вспомните, ведь вначале он был даже красив, черт возьми! А теперь?

– Д-да, действительно, - ошеломленно поддакнула Светлана, впервые ощутив некий холодок под сердцем. - На богомола стал похож, шею тянет…

– Вот видите, - удрученно кивнул автор. - Значит, и вы заметили…

"Эй, Светка!" - испуганно одернула она себя и оглянулась по сторонам, словно ища поддержки. Забегаловка была как забегаловка, разве что вот непривычно чистая…

– А это ничего не доказывает, Светлана, - заметил незнакомец, внимательно за ней наблюдая. - Литературный персонаж воспринимает литературу как действительность…

Светлана порозовела и закусила губу. Купилась! Один-единственный раз - и все-таки купилась!

– А вы?

– Я в данном случае тоже персонаж…

– Докатились! - мстительно сказала Светлана. - А еще реалист! Себя-то зачем было в действие вводить?

– А! - Мужчина с отвращением отодвинул стакан. - Запутался - вот и ввел. Думал: поговорю - может, и прояснится хоть что-нибудь… Потом прием, знаете, оригинальный…

– И как? Прояснилось?

У незнакомца был несчастный вид.

– Пойду я, Светлана… - со вздохом сказал он. - Вам ничего не нужно?

– А ну вас! - отмахнулась она. - Я вот потоп просила - вы не сделали.

– Нет, кроме потопа.

– О! - выпалила Светлана. - Сделайте так, чтобы этот зануда ко мне не приставал. Хотя бы полмесяца…

– Полмесяца?… - Мужчина в сомнении взялся за волосатое ухо, а губы выпятил хоботком. - Многовато, знаете… Полмесяца - это ведь пятнадцать суток… - Тут он запнулся и вытаращил глаза. - Мать честная! А усажу-ка я его, в самом деле, на пятнадцать суток!

– Игоря?!

– Игоря! Игоря! - возбужденно подтвердил мужчина. - Светлана, вы - гений! Он решит, что я ваш любовник, напьется, высадит витрину…

– Да он вообще не пьет!

– Вот именно! - ликующе рявкнул незнакомец. - Ах черт, ах черт! - забормотал он. - Какой вы мне ход подсказали!… А вдруг он от этого станет хоть немного симпатичнее? Первый человеческий поступок!… Простите, Светлана, но я пойду… Это надо садиться и писать… - Он поднялся и, выхватив из граненого стаканчика тюльпан, протянул ей. - Вот, возьмите. Это вам.

– Спасибо… - сказала Светлана. У нее вдруг перехватило горло. - Нет, вы не поняли… Не за тюльпан спасибо. Вы простите, что я вас так… В общем, я все понимаю. Ведь это же надо было придумать! Автор, повесть… Спасибо.

Мужчина смотрел на нее, смешно задрав неухоженные брови.

– Светлана… - растроганно сказал он. - Честное слово… Я сделаю все, чтобы вы были счастливы…

Сказал - и зашлепал к выходу. На пороге обернулся и предостерегающе поднял толстый волосатый палец:

– Не вздумайте ни за что расплачиваться!

В забегаловке потемнело, и Светлана заметила наконец, что возле ее столика стоит и улыбается из последних сил плечистая официантка. Надо уходить, растерянно подумала Светлана и встала. Официантка проводила ее по пятам до самых дверей, явно пряча что-то за спиной.

Невольно ускорив шаги, Светлана вылетела на улицу и оглянулась. Официантка - уже без улыбки - вешала на дверь плакатик с надписью: "Извините, банкет". Лицо у нее было недовольное и ошарашенное - точь-в-точь как у Игоря, когда ему велели выйти вон.

Ничегошеньки не понимая, с тюльпаном в руке, Светлана дошла до перекрестка и остановилась, пытаясь сообразить, что же это все-таки такое было… Подкупить персонал забегаловки, каким-то образом обломать Игоря, придумать совершенно небывалый способ знакомства, почти добиться успеха… и при этом никуда не пригласить и не напроситься в гости?! И главное, в шлепанцах… Кстати, насчет Игоря он был прав… Если бы Игорь хоть раз что-нибудь из-за нее натворил - честное слово, она бы…

– Светка!

Это ее догоняла Лидочка. С ней было тоже явно не все в порядке. Широкое лицо подруги, казалось, стало еще шире. Глаза чуть не выскакивают от восторга, рот - до ушей.

– Светка! Ты представляешь?!

И Светлана ощутила уже знакомый холодок под сердцем.

– Игорь? - шепотом спросила она.

– Да! - радостно закричала Лидочка.

– Попал в милицию?

– Да!!!

– Неужели витрину?…

– Вдребезги! - ликующе завопила Лидочка на весь перекресток, потом замолчала и разочарованно уставилась на Светлану. - Что, уже слышала, да? Уже сказали?…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

АНАЛОГИЧНЫЙ СЛУЧАЙ

В чисто научных целях Биолог отхватил лазером крупный мясистый побег, и тут появилось чудовище. Лохматое от многочисленных щупалец, оно стремительно выкатилось из зарослей и, пронзительно заверещав, схватило Биолога.

Командор и Кибернетик бросились к танку. Чудовище их не преследовало. Оно шмякнуло Биолога о мягкую податливую почву и прикрепило за ногу к верхушке так и не обследованного растения.

Когда Командор выскочил с бластером из танка, животное уже скрылось. Биолог покачивался вниз головой на десятиметровой высоте.

Его сняли, втащили в танк и привели в чувство.

– Что оно со мной делало? - слабым голосом спросил Биолог.

– Подвесило на веточку, - сухо ответил Кибернетик. - На зиму запасалось.

Танк с грохотом ломился сквозь джунгли, расчищая дорогу манипуляторами.

– Может, мы заехали в заповедник? - предположил пришедший в себя Биолог.

– Они обязаны были предупредить нас о заповедниках! - прорычал Командор.

Ситуация складывалась в некотором роде уникальная. Объективно говоря, контакт с аборигенами уже состоялся. Была установлена двусторонняя телепатическая связь, и даже наметились какие-то дружеские отношения. Однако туземная система координат была настолько необычной, что астронавты никак не могли понять, где искать аборигенов, а те, в свою очередь, не могли уразуметь, где находится корабль.

В числе прочих сведений местные жители сообщили, что крупных животных на планете нет.

– А так ли уж они к нам расположены? - угрюмо сказал Командор. - Что если они нарочно морочат нам голову с координатами? Умолчали же насчет хищников?

Танк впоролся в совершенно непроходимую чащу. Они взяли лазер и выжгли в ней просеку.

– Есть идея, - сказал Биолог.

– Слушаю вас, - заинтересовался Командор.

– Это было маленькое животное.

– То есть?!

– Для них маленькое.

– О господи!… - содрогнулся Командор.

Путь танку преградил глубокий ров. Они взяли бластер и направленным взрывом сбросили в этот ров кусок холма.

– Если на то пошло, - вмешался Кибернетик, - у меня тоже есть идея. В достаточной мере безумная.

– Давайте, - устало сказал Командор.

– Никаких аборигенов на этой планете нет.

Астронавты тревожно заглянули в глаза Кибернетику.

– Позвольте… А где же они?

– Они на той планете, с которой мы установили телепатическую связь.

Выход из ущелья затыкала огромная каменная глыба. Они взяли деструктор и распылили ее.

– Любим мы безумные идеи, - проворчал Командор. - А почему не предположить самое вероятное? Просто наш Связист не так их понял. Ладно! Доберемся - выясним.

Танк налетел на земляной вал неизвестного происхождения и, прошибив его насквозь, подкатил к кораблю…

– Ну, вы меня удивили, старики! - Связист отлепил присоски от бритого черепа и озадаченно помассировал темя. - Я абсолютно уверен в их искренности. Я же не с передатчиком, а с личностью общаюсь. Кстати, он, оказывается, тоже сельский житель. Вам, горожанам, этого не понять. Знаете, о чем мы с ним говорили? О высоких материях? Черта с два! О самом насущном. Например, он пожаловался, что на его делянке завелись какие-то вредные зверьки… ну, вроде наших грызунов. Портят посевы, проедают дырки в изгороди… А я рассказал ему аналогичную историю: у моего деда был сад, и когда к нему повадились воробьи, он подстрелил одного и повесил на дереве. И остальных как ветром сдуло! Представляете, эта мысль моему аборигену очень понравилась. Он поблагодарил за совет и сказал, что сейчас же пойдет и попробует… А что это вы на меня так странно смотрите?

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

(Пещерная хроника 002)

Колесо изобрел Миау. По малолетству. Из озорства. А нужды в колесе не было. Как, впрочем и в вечном двигателе, частью которого оно являлось.

Хряпу изобретение не понравилось. Выйдя из пещеры, он долго смотрел на колесо исподлобья. Колесо вихляло и поскрипывало.

– Ты сделал?

– Я, - гордо ответил юный Сын Пантеры.

Хряп подошел к ближайшему бурелому и, сопя, принялся вывертывать из него бревно потяжелее.

– Э-э, осторожнее! - испугался Миау. - Он же ведь это… вечный!

О вечности Хряп понятия не имел. Наибольшая из четырех цифр, которыми он мог оперировать, называлась "много-много". Поэтому вождь просто подошел к колесу и вогнал в него бревно по самый комель.

Двигатель остановился и начал отсчитывать обороты про себя. Затем бревно с треском распалось и один из обломков влетел Хряпу промеж глаз.

Миау скрывался в лесах несколько дней. Впоследствии ему приходилось делать это довольно часто - после каждой попытки Хряпа остановить колесо.

Когда же вождем стал сам Миау, на его покатые мощные плечи легло огромное множество забот, о которых он раньше и не подозревал - в том числе и борьба с вечным двигателем. Но в отличие от Хряпа Сыну Пантеры был свойствен масштаб. Не размениваясь на мелочи, молодой вождь силами своего племени раскачал и сбросил на свое изобретение нависший над опушкой базальтовый утес, которому бы еще висеть и висеть.

Результат столкновения огромной массы камня с вечным движением был поистине катастрофичен. Даже сейчас, взглянув в телескоп на Луну, можно видеть следы катаклизма - гигантские кратеры, ибо осколки утеса разлетались с убийственной скоростью и во всех направлениях. Мелкие животные, в их числе и человек, частично уцелели, но вот мамонты… Мамонтов мы лишились.

К чести Миау следует сказать, что больше он таких попыток не повторял и блистательно разрешил проблему, откочевав всем племенем к Бизоньей Матери на ту сторону реки.

А вечный двигатель продолжал работать. Два миллиона лет подряд колесо, вихляя и поскрипывая, мотало обороты и остановилось совсем недавно - в 1775 году, в тот самый день, когда Французская академия наук объявила официально, что никаких вечных двигателей не бывает и быть не может.

И сослалась при этом на первое и второе начала термодинамики.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ВИТОК СПИРАЛИ

(Пещерная хроника 001)

Трудно сказать, кто первый заметил, что Миау (Сын Пантеры) уклоняется от поедания лишних соплеменников. Во всяком случае, не Хряп. Хряп (или Смертельный удар) был вождем племени и узнавал обо всем в последнюю очередь. От Уввау (Сына Суки).

Так случилось и в этот раз.

– Брезгуешь? - хмуро осведомился Хряп.

– Нет, - вздохнул Миау. - Просто неэтично это.

По молодости лет он обожал изобретать разные слова.

– А неэтично - это как?

– Ну, нехорошо то есть…

Хряп задумался. Когда он съедал кого-нибудь, ему было этично. Иногда даже слишком этично, потому что кусок Хряпу доставался самый увесистый.

– Ну-ну… - уклончиво проворчал он, но спорить с Миау не стал. А зря. Потому что вскоре ему донесли, что Сын Пантеры Миау отказался есть представителя враждебного племени.

– А этих-то почему неэтично?! - взревел Хряп.

– Тоже ведь люди, - объяснил Миау. - Мыслят, чувствуют… Жить хотят.

Хряп засопел, почесал надбровные дуги, но мер опять не принял. И события ждать не заставили. Через несколько дней Миау объявил себя вегетарианцем.

– Неэтично, - говорил он. - Мамонта есть нельзя. Он живой - он мыслит, он чувствует…

И лопнуло терпение Хряпа. Миау не был съеден лишь потому, что сильно исхудал за время диеты. Но из племени его изгнали.

Поселившись в зеленой лощинке, он выкапывал коренья и пробовал жевать листву. Жил голодно, но этично.

А вокруг лощинки уже шевелились кусты. Там скрывался Уввау (Сын Суки). Он ждал часа, когда вегетарианец ослабеет настолько, что можно будет безнаказанно поужинать за его счет.

А Миау тем временем сделал ужасное открытие: растения тоже чувствуют! И, возможно, мыслят! (Изгнанника угораздило набрести на стыдливую мимозу.)

Что ему теперь оставалось делать? Камни были несъедобны. И Миау решил принципиально умереть с голоду.

Он умирал с гордо поднятой головой. Три дня. На четвертый день не выдержал - поймал Сукина Сына Уввау и плотно им позавтракал. Потом вернулся к сородичам и больше глупостями не занимался.

А через несколько лет, когда Хряпа забодало носорогом, стал вождем племени.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ВНУТРЕННИЙ МОНОЛОГ

Придя домой, я внимательно осмотрел подобранную на тротуаре стеклянную бусину. Она не была стеклянной. Она даже не была бусиной. Это был глаз. Живой.

Конечно, я еще не знал, что он вдобавок является зародышем инопланетного существа, размножающегося чисто платонически. Элементарно: после обмена страстными взглядами от материнского глазного яблока отпочковывается дочернее и начинает существовать самостоятельно.

Тем более я не мог знать, что, выбросив с отвращением этот алчно посматривающий на меня глаз в мусорное ведро, я тем самым поместил его в питательную среду, где он начал быстро развиваться: нарастил веко с пушистыми ресничками, головной мозг, две пары клешней и эластичный желудок с полупрозрачными стенками, сквозь которые так теперь трудно различим окружающий меня мир…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ВО ИЗБЕЖАНИЕ

– Так вы, значит, и есть автор научно-фантастического романа "Изгородь вокруг Земли"? - Редактор с доброжелательным любопытством разглядывал посетителя. - Вот вы какой…

– Да, - засмущался тот. - Такой я…

– Прочел я ваш роман. Оригинально. Кажется, ничего подобного у других фантастов не встречалось.

– Не встречалось, - сдавленно подтвердил автор. - У меня у первого.

– Ну что вам сказать… Читается роман залпом. Так и видишь эту титаническую Изгородь, уходящую за горизонт… Да… А тот эпизод, когда на строителей Изгороди нападают коллапсары, а те отбиваются от них искривителями пространства, - это, знаете ли, находка! Потом - разоблачение Аверса, который на поверку оказывается матерым агентом Реверсом!…

Автор зарделся.

– И название удачное, - продолжал редактор. - Есть в нем этакий элемент неожиданности. Изгородь - и вдруг вокруг Земли. Читатель это любит…

– Любит, - убежденно подхватил автор. - Я знаю нашего читателя.

Редактор покивал.

– Собственно, у меня только один вопрос. Эта Изгородь… Для чего она? С какой целью ее возводят?

Автор вскинул на него изумленные глаза.

– Как для чего? - опешив, переспросил он. - Так ведь ежели ее не будет, непременно кто-нибудь с края Земли вниз сорвется!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ВТОРЖЕНИЕ

1

Лейтенант Акимушкин нервничал. Он сидел неестественно прямо, и рука его, сжимавшая молоточкоообразный микрофон, совершала непроизвольные заколачивающие движения, словно лейтенант осторожно вбивал в пульт невидимый гвоздь.

Наконец Акимушкин не выдержал и, утопив на микрофоне кнопку, поднес его к губам.

– "Управление", ответьте "Старту"!

– "Управление" слушает, - раздался из динамика раздраженный голос Мамолина.

– Сеня, ну что там? - взмолился Акимушкин. - Сколько еще ждать?

– "Старт", отключитесь! - закричал Мамолин. - Вы мешаете! Пока еще ничего не ясно! Как только разберемся - сообщим.

Динамик замолчал.

Акимушкин тычком вставил микрофон в зажим и посмотрел на свои руки. Дрожали пальчики, заметно дрожали. Словно не они каких-нибудь пятнадцать минут назад быстро и точно нажимали кнопки, вздымая на дыбы пусковые установки. Пятнадцать минут назад в грохоте пороховых ускорителей, проникшем даже сюда, внутрь холма, закончился первый бой лейтенанта Акимушкина.

А теперь вот у него дрожали руки. Эти пятнадцать минут бездействия и ожидания, последовавшие за победным воплем Мамолина: "Уничтожена вторая!" - оказались хуже всякого боя.

Тут Акимушкин вспомнил, что в кабине он не один, и, поспешно сжав пальцы в кулак, покосился на Царапина. Старший сержант, сгорбясь, - голова ниже загривка, - сидел перед своим пультом и что-то отрешенно бормотал себе под нос. Вид у него при этом, следует признать, был самый придурковатый.

Умный, толстый, картавый Боря Царапин. Глядя на него, лейтенант занервничал еще сильнее. Такое бормотание Царапина всегда кончалось одинаково и неприятно. Оно означало, что в суматохе упущено что-то очень важное, о чем сейчас старший сержант вспомнит и доложит.

В динамике негромко зашумело, и рука сама потянулась к микрофону.

– "Кабина", ответьте "Пушкам"! - рявкнул над ухом голос лейтенанта Жоголева.

– Слушаю. - Акимушкин перекинул тумблер.

– Так сколько всего было целей? - заорал Жоголев. - Две или три?

– Ну откуда же я знаю, Валера! Мамолин молчит… Похоже, сам ничего понять не может.

– До трех считать разучился?

– А это ты у него сам спроси. Могу соединить.

Разговаривать с Мамолиным свирепый стартовик не пожелал.

– Черт-те что! - в сердцах охарактеризовал Акимушкин обстановку, отправляя микрофон на место.

– Хорошо… - неожиданно и как бы про себя произнес Царапин.

– А чего хорошего? - повернулся к нему лейтенант.

– Хорошо, что не война, - спокойно пояснил тот.

В накаленном работающей электроникой фургончике Акимушкина пробрал озноб. Чтоб этого Царапина!… Лейтенант быстро взглянул на часы. А ведь сержант прав: все вероятные сроки уже прошли. Значит, просто пограничный инцидент. Иначе бы здесь сейчас так тихо не было, их бы уже сейчас утюжили с воздуха… Но каков Царапин! Выходит, все это время он ждал, когда на его толстый загривок рухнет "минитмен".

– Типун тебе на язык! - пробормотал Акимушкин.

Действительно, тут уже что угодно предположишь, если на тебя со стороны границы нагло, в строю идут три машины. Или все-таки две?

– Не нравится мне, что прикрытия до сих пор нет, - сказал Царапин.

– Мне тоже, - сквозь зубы ответил Акимушкин.

"Вот это и называется - реальная боевая обстановка, - мрачно подумал он. - Цели испаряются, прикрытие пропадает без вести, связи ни с кем нет - поступай как знаешь!…"

Он взглянул на Царапина и ощутил что-то вроде испуга. Старший сержант опять горбился и бормотал.

– Ну что еще у тебя?

– Товарищ лейтенант, - очнувшись, сказал Царапин. - Полигон помните?

– Допустим. - Акимушкин насторожился.

– А ведь там легче было…

– Что ты хочешь сказать?

– Помех не поставили, - со странной интонацией произнес Царапин. - Противоракетного маневра не применили. Скорость держали постоянную…

– Отставить! - в сильном волнении крикнул Акимушкин. - Отставить, Царапин! - и дальше, понизив голос чуть ли не до шепота: - Ты что, смеешься? Лайнер - это всегда одиночная крупная цель! А тут - три машины строем! Да еще на такой высоте!… Попробуй-ка лучше еще раз связаться со штабом.

Царапин, не вставая, дотянулся до телефона, потарахтел диском. Но тут в кабину проник снаружи металлический звук - это отворилась бронированная дверь капонира. Лицо лейтенанта прояснилось.

– Вот они, соколики! - зловеще сказал он.

– Это не из прикрытия, - положив трубку, с тревогой проговорил Царапин, обладавший сверхъестественным чутьем: бывало, по звуку шагов на спор определял звание идущего.

Кто-то медленно, как бы в нерешительности прошел по бетонному полу к кабине, споткнулся о кабель и остановился возле трапа. Фургон дрогнул, слегка покачнулся на рессорах, звякнула о металлическую ступень подковка, и в кабину просунулась защитная панама, из-под которой выглянуло маленькое, почти детское личико с удивленно-испуганными глазами. Из-за плеча пришельца торчал ствол с откинутым штыком.

Акимушкин ждал, что скажет преданно уставившийся на него рядовой. Но поскольку тот, судя по всему, рта открывать не собирался, то лейтенант решил эту немую сцену прекратить.

– Ну? - сказал он. - В чем дело, воин?

– Товарыш лытенант, - с трепетом обратился воин, - а вы йих збылы?

– Збылы, - холодно сказал Акимушкин. - Царапин, что это такое?

– Это рядовой Левша, - как бы извиняясь, объяснил Царапин. - Левша, ты там из прикрытия никого не видел?

– Ни, - испуганно сказал Левша и, подумав, пролез в кабину целиком - узкоплечий фитиль под метр девяносто.

– Як грохнуло, як грохнуло!… - в упоении завел он. - Товарыш лытенант, а вам теперь орден дадут, да?

– Послушайте, воин! - сказал Акимушкин. - Вы что, первый день служите?

Левша заморгал длинными пушистыми ресницами. Затем его озарило.

– Разрешите присутствовать?

– Не разрешаю, - сказал Акимушкин. - Вам где положено быть? Почему вы здесь?

– Як грохнуло… - беспомощно повторил Левша. - А потом усе тихо… Я подумал… може, у вас тут усих вбыло? Може, помочь кому?…

Жалобно улыбаясь, он переминался с ноги на ногу. Ему очень не хотелось уходить из ярко освещенной кабины в неуютную ночь, где возле каждого вверенного ему холма в любую секунду могло ударить в землю грохочущее пламя. Последним трогательным признанием он доконал Акимушкина, и тот растерянно оглянулся на сержанта: что происходит?

Старший сержант Царапин грозно развернулся на вертящемся табурете и упер кулаки в колени.

– Лев-ша! - зловеще грянул он. - На по-ост… бе-гом… марш!

На лице Левши отразился неподдельный ужас. Он подхватился, метнулся к выходу и, грохоча ботинками, ссыпался по лесенке. Лязгнула бронированная дверца, и все стихло.

– Дите дитем… - смущенно сказал Царапин. - Таких не рожают, а высиживают. Зимой дал я ему совковую лопату без черенка - дорожку расчистить. Пришел посмотреть - а он сел в лопату и вниз по дорожке катается…

– "Старт", ответьте "Управлению"! - включился динамик.

– Ну, наконец-то! - Акимушкин схватил микрофон. - Слушает "Старт"!

– Информирую, - буркнул Мамолин. - Границу пересекали три цели. Повторяю: три. Но в связи с тем, что шли они довольно плотным строем… Видимо, цель-три оказалась в непосредственной близости от зоны разрыва второй ракеты, была повреждена и, следовательно, тоже уничтожена. Пока все. Готовность прежняя. "Старт", как поняли?

– Понял вас хорошо, - ошеломленно сказал Акимушкин. С микрофоном в руке он стоял перед пультом, приоткрыв рот от изумления.

– Вот это мы стреляем! - вскричал он и перекинул тумблер. - "Шестая пушка", ответьте "Кабине"!

Жоголев откликнулся не сразу.

– Мамолин утверждает, что мы двумя ракетами поразили три цели, - сообщил Акимушкин. - И как тебе это нравится?

– Два удара - восемь дырок, - мрачно изрек Жоголев. - Слушай, у тебя там прикрытие прибежало? Люди все на месте?

Царапин оглянулся на Акимушкина.

– У меня, Валера, вообще никто не прибежал, - сдавленно сказал тот. - Что будем делать?

– В штаб сообщил?

– Да в том-то и дело, что нет связи со штабом! И послать мне туда некого! Не дизелиста же!…

– Ч-черт!… - сказал Жоголев. - Тогда хоть Мамолину доложи. У меня нет двоих…

– Царапин, - позвал Акимушкин, закончив разговор. - Когда в штаб звонил - какие гудки были? Короткие? Длинные?

– Никаких не было, товарищ лейтенант. На обрыв провода похоже… - Царапин не договорил, встрепенулся, поднял палец. - Тише!…

Грохнула дверца капонира, по бетону гулко прогремели тяжелые подкованные ботинки, фургон снова вздрогнул на рессорах, и в кабину ворвался ефрейтор Петров - бледный, без головного убора. В кулаках его были зажаты стволы двух карабинов. Качнулся вперед, но тут же выпрямился, пытаясь принять стойку "смирно".

– Рядовой Петров… - задыхаясь, проговорил он, забыв, что неделю назад нашил на погоны первую лычку, - по готовности… прибыл.

Белые сумасшедшие глаза на запрокинутом лице, прыгающий кадык…

Акимушкин стремительно шагнул к ефрейтору.

– За какое время положено прибегать по готовности?

Казалось, Петров не понимает, о чем его спрашивают.

– Я… - Он странно дернул шеей - то ли судорога, то ли хотел на что-то кивнуть. - Я через "Управление" бежал.

– Через "Управление"? - восхищенно ахнул Царапин. - А через Ташкент ты бежать не додумался?

– Почему вы бежали через "Управление", Петров?

– Фаланги, - хрипло сказал ефрейтор. - Вот…

И он не то потряс карабинами, не то протянул их лейтенанту. Акимушкин вопросительно посмотрел на протянутое ему оружие.

– Вот такие? - зло и насмешливо переспросил у него за спиной Царапин, и Акимушкин понял, что Петров пытается показать, какими огромными были эти фаланги.

– Ефрейтор Петров! - страшным уставным голосом отчеканил лейтенант. - Вы хоть сами сознаете, что натворили? Вы знаете, что вас теперь ждет?

Петров неожиданно всхлипнул.

– Да? - дико скривив лицо, крикнул он. - Агаев напрямую побежал, а где он теперь?… Я хоть добежал!…

И Акимушкину стало вдруг жутковато.

– Где Агаев?

– Я ему говорю: "Нельзя туда, ты погляди, какие они…" А он говорит: "Плевать, проскочим…"

– Где Агаев? - повторил Акимушкин.

– Они его убили, - с трудом выговорил ефрейтор.

– Кто?

– Фаланги.

Акимушкин и Царапин переглянулись.

– Черт знает что в голову лезет, - признался лейтенант. - Я уже думаю: а может, эта третья цель перед тем, как развалиться, какую-нибудь химию на нас выбросила? Опиумный бред какой-то…

– Противогазы бы надеть на всякий случай… - в тоскливом раздумье пробормотал Царапин, потом вдруг вскинул голову и зрачки его расширились.

– Там же еще Левша! - вспомнил он. - Петров! Когда подбегал, Левшу не встретил?

– Возле курилки ходит… - глухо отозвался Петров.

– Царапин, - приказал лейтенант, - иди посмотри. Предупреди, чтобы не удалялся от капонира, и… наверное, ты прав. Захвати противогазы. Петров, за пульт!

Царапин сбежал по лязгающей лесенке на бетонный пол. Плечом отвалив дверцу в огромных металлических воротах (руки были заняты сумками), он выбрался наружу. После пекла кабины душная ночь показалась ему прохладной. Над позициями дивизиона стояла круглая голубоватая азиатская луна. Песок был светло-сер, каждая песчинка - ясно различима. Справа и слева чернели густые и высокие - где по колено, где по пояс - заросли янтака. Сзади зудел и ныл работающим дизелем холм - мохнатый и грузный, как мамонт.

Ночь пахла порохом. В прямом смысле. Старт двух боевых ракет - дело нешуточное.

Озираясь, Царапин миновал курилку - две скамьи под тентом из маскировочной сети - и остановился. Черные дебри янтака здесь расступались, образуя что-то вроде песчаной извилистой бухточки. А впереди, метрах в пятнадцати от Царапина, на светлом от луны песке лежал мертвый рядовой Левша.

2

Некоторое время Царапин стоял неподвижно, потом пальцы его сами собой разжались, и сумки мягко упали в песок. Внезапно оглохнув или, точнее, перестав слышать зудение дизеля за спиной, он приблизился к лежащему, наклонился и осторожно тронул за плечо. Луна осветила детское лицо с остановившимися удивленно-испуганными глазами. Нигде ни ножевой раны, ни пулевого отверстия. Просто мертв.

И Царапин понял, что сейчас произойдет то же самое, от чего погиб Левша, но мишенью уже будет он сам. Ровный волнистый песок и луна - промахнуться невозможно. По логике следовало забрать оружие, документы - и перебежками, не теряя ни секунды, попробовать вернуться к холму. Вместо этого он совершил нечто, казалось бы, абсолютно нелепое и бессмысленное. Старший сержант Царапин и сейчас не смог бы толком объяснить, что его заставило тогда лечь рядом с телом Левши и притвориться мертвым. Потому что шаги он услышал лишь несколько секунд спустя.

Тихие, неторопливые, они не могли принадлежать ни офицеру, ни рядовому. Так вообще никто не ходит - что-то жуткое было в математически равных паузах между шагами. Ближе, ближе… Остановился.

Царапин перестал дышать. Кто-то стоял над ним, словно размышляя, откуда здесь взялись два мертвых тела, когда должно быть одно. Все стало вдруг чужим, враждебным, даже песок, на котором лежал Царапин, и возникло нестерпимое желание прижаться к мертвому Левше.

Время оцепенело. Казалось, эти секунды никогда не истекут. Наконец песок скрипнул раз, другой, и шаги мерно зазвучали, удаляясь в сторону холма, мимо курилки. "В капонир пошел", - со страхом понял Царапин, и пальцы сами собой сомкнулись на стволе карабина, лежащего между ним и Левшой. А тот снова остановился. Сейчас он откроет дверцу, войдет в капонир - и…

Царапин рывком встал на колени, вскидывая карабин. Сдвоенное металлическое клацанье затвора показалось нестерпимо громким. А тот действительно стоял уже перед массивными железными воротами - высокий, черный, страшный, и луна бликовала на его голом черепе.

Оглушительно лопнул выстрел, приклад наспех вскинутого карабина ударил в плечо. Царапин целил между лопаток, но ствол дернуло, пуля ушла выше - в голову. Черного бросило к воротам. Падая, он нелепо извернулся всем телом, словно пытался еще оглянуться.

Царапин тяжело поднялся с колен и, держа карабин наперевес, двинулся к лежащему. Но, сделав несколько шагов, он вспомнил, что тот - только что - точно так же шел к капониру, шел спокойно, уверенный в собственной безопасности, не зная, что сзади человек, которого он счел мертвым, уже послал карабин к плечу. Царапин ощутил позвоночником чей-то снайперский - поверх прицела - взгляд и, вскрикнув, метнулся в сторону. Вздымая песок, упал за курилкой, замер. Выждав, снова поднялся на колени и без стука положил ствол на доску скамейки.

Прошло пять секунд, десять, потом раздалось негромкое "пафф…", - и там, где недавно лежал Царапин, вспыхнул и опал бледно-фиолетовый пузырь света. Голова и плечи Левши исчезли, как откушенные, ноги почернели, по ним забегали синеватые язычки пламени.

Царапин ждал. Он не чувствовал уже ни волнения, ни боязни - ничего, кроме ненависти к тем, кто творил на его глазах страшное и непонятное. И наконец - вот оно! Из зарослей янтака бесшумно, как привидение, поднялся и выпрямился в лунном свете второй - такой же высокий и черный. Царапин ошибся. То, что он принимал за лысый череп, оказалось плотно облегающей голову противогазной маской, непривычной на вид - без хобота, с уродливым респиратором и линзообразными круглыми окошками.

Царапин задержал дыхание и, как в тире, аккуратно, с упора, вдолбил ему заряд точно в середину груди. Тот еще падал, медленно сламываясь в поясе, когда у ворот сухо, один за другим, треснули два пистолетных выстрела. Это палил из "макарова" выбежавший на звуки стрельбы лейтенант Акимушкин.

Царапин перепрыгнул через скамейку, пистолет в руке Акимушкина дернулся в его сторону, но, к счастью, лейтенант вовремя узнал своего оператора.

И вот тут она выскочила из зарослей. Петров не соврал - тварь действительно была очень похожа на огромную фалангу - мохнатый отвратительный паук с полуметровым размахом лап. Царапин успел выставить ногу, и металлически поблескивающие челюсти со скрипом вонзились в каблук. Царапин в ужасе топтал ее, пинал свободной ногой, бил прикладом, но хватка была мертвой. Наконец он изловчился и, уперев ей в прочную гладкую спину штык, нажал на спусковой крючок. Грохот, визг, в лицо ударило песком - хорошо, что хоть зажмуриться догадался… Возле ног выбило хорошую яму, а фалангу разнесло на две части, большая из которых конвульсивно ползла по кругу, упираясь тремя уцелевшими лапами.

Сзади раздался предупреждающий крик лейтенанта. Сержант обернулся и увидел, что прямо в лицо ему летит вторая такая же тварь. Он отбил ее на песок штыком и расстрелял в упор.

Выставив перед собой карабин и не сводя глаз с черных спутанных джунглей янтака, Царапин пятился до тех пор, пока не поравнялся с Акимушкиным. Теперь они стояли спиной к спине.

– Где Левша? - отрывисто спросил лейтенант.

Царапин молча ткнул подбородком туда, где догорало то, что осталось от рядового Левши.

Акимушкин взглянул - и, вытянув шею, подался вперед.

– Кто это? - Голос лейтенанта упал до сдавленного шепота. Глаза выкатились и остекленели. - Царапин, что они с ним сделали?…

– Жоголева предупредить надо, - хрипло сказал Царапин. - И "Управление" тоже…

Вместо ответа лейтенант, скрипнув зубами, вскинул пистолет. Третья "фаланга", подброшенная пулей, в туче песка метнулась в заросли. И сейчас же в отдалении послышался еще один выстрел, затем второй, третий. Это вступила в бой шестая пусковая установка, расчет лейтенанта Жоголева.

– Предупредили!… - Акимушкин злобно выругался и тут только заметил лежащего. - Он что, сюда шел?… В капонир?

Царапин молча кивнул. "Сейчас я подойду к нему, - угрюмо думал он. - Подойду и сорву с него эту идиотскую маску. Просто посмотреть, какое лицо должно быть у сволочи, которая могла убить Левшу…"

Лейтенант опередил его.

– Кто они хоть такие? - И, не дожидаясь ответа, шагнул к темному распростертому навзничь телу.

Царапин видел, как Акимушкин наклонился, всмотрелся и вдруг, издав нечленораздельный вскрик, отпрянул.

"Здорово же я его изуродовал, - мелькнуло у Царапина. - Полчерепа точно снес…"

Он подошел к лежащему, присел на корточки, положив карабин на колени, взялся за респиратор - и тут же отдернул руку. За какие-нибудь доли секунды он понял все.

Он ошибся дважды. Это была не маска. Это было лицо. Страшное. Нечеловеческое.

На Царапина смотрели мертвые линзообразные глаза с вертикальными кошачьими зрачками, а то, что он принимал за причудливый респиратор, оказалось уродливыми челюстями, вернее - жвалами, потому что они, судя по всему, двигались не в вертикальной плоскости, а как у насекомых - в горизонтальной.

– Ты видишь?… Ты видишь?… - захлебывался Акимушкин, тыча стволом пистолета в лежащего. - Царапин, ты видишь?…

Они чуть было не прозевали незаметно подкравшуюся "фалангу" - скорее всего ту самую, третью, потому что у нее недоставало двух лап, видимо, отхваченных пулей из лейтенантского "макарова". Они расстреляли ее в клочья, потратив в два раза больше патронов, чем требовалось.

На шестой пусковой прозвучали два выстрела подряд.

– До-ло-жить!… - низким чужим голосом выговорил Акимушкин. - Немедленно обо всем до-ло-жить!…

Его сотрясала дрожь. Он боком пошел к воротам, словно опасаясь повернуться к лежащему спиной.

– До-ло-жить… - лихорадочно повторял и повторял он. - Доложить немедленно…

В проеме белело искаженное лицо Петрова. Ефрейтор смотрел на растерзанную выстрелами "фалангу", и карабин в руках у него прыгал. Встретясь с Петровым взглядом, лейтенант немного опомнился.

– Петров! - бросил он. - Все отставить… Будем считать, что ты действовал по обстановке. А сейчас иди поохраняй. Только затвор сразу передерни и… ради Бога, осторожнее! Царапин, ты - со мной, в кабину!

В фургончике давно уже гремел и бушевал голос Жоголева. Акимушкин схватил микрофон.

– Слушает "Кабина"!

– Ты!… - Жоголев задохнулся. - Ты где ходишь? Что у вас там творится?

– То же, что и у вас!

Они поняли друг друга с полуслова.

– "Фаланги"? - быстро спросил Жоголев.

– Если бы только "фаланги"!

– А что еще?

– Валера! Слушай меня внимательно. Если появятся такие долговязые, черные… скажи своим, чтобы немедленно открывали огонь! Как понял?

– Черные? - ошалело переспросил Жоголев. - Слушай, неужели…

– Какое, к черту, неужели! Как увидишь - сам все поймешь! Отключись пока!

Акимушкин перекинул тумблер.

– "Управление", ответьте "Старту"!

– Слушает "Управление", - послышался в динамике откуда-то из другого мира ясный, спокойный голос старшего лейтенанта Мамолина.

– Докладывает "Старт"! Сеня, нас только что атаковали!

Судя по тишине в динамике, все в "Управлении" замерли после этих слов. Слышно было, как кто-то метрах в трех от микрофона переспрашивает: "Что? Что он сказал?"

– Атаковали? - с безмерным удивлением вымолвил Мамолин. - Как атаковали? Кто?

– Не знаю! Если еще не прервана связь с бригадой, сообщи немедленно - уже есть потери. У меня убит Левша и, предположительно, Агаев. У Жоголева двое пропали без вести. И самое главное… Самое главное… Ты вот о чем предупреди…

Он замолчал решаясь.

– В общем так, Сеня, - с усилием выговорил он. - Это не люди.

Мамолин переваривал услышанное.

– Не люди? - озадаченно переспросил он. - А кто?

– Не знаю… - вздрогнув, сказал Акимушкин. - Монстры, дьяволы, пришельцы из космоса!… И вот еще что доложи: у них огромные "фаланги"…

– Фаланги пальцев? - туповато уточнил Мамолин.

– Пауки! - рявкнул Акимушкин. - Три года в Средней Азии служишь - фаланг не знаешь? Огромные пауки, здоровые, как собаки!

– Акимушкин! - взвизгнул Мамолин. - Ты… Ты пьян! Я сейчас в бригаду сообщу!…

В динамике что негромко, но отчетливо хлопнуло, затем он взорвался неразборчивым бормотанием и умолк. Это Мамолин отпустил кнопку на своем микрофоне.

– Ну вот и до них добрались, - очень спокойно, почти безразлично заметил Царапин.

Перед капониром дважды ударил карабин Петрова.

– Иди помоги ему! - бросил Акимушкин, и Царапин, спрыгнув на бетонный пол, побежал к воротам.

Ночь оглушила его. Лунное серое небо свистело и выло реактивными двигателями. "Неужели все-таки война? - беспомощно подумал Царапин. - Но с кем? Не с этими же…" Где-то севернее возник жуткий повышающийся вой - что-то большое и тяжелое падало с огромной высоты. Петров и Царапин ждали. "Ддумм…" - донеслось из-за третьей пусковой, словно чугунная болванка врезалась в землю.

– Не взорвалось, - с удивлением сказал Петров.

В песке были выбиты две новые воронки, рядом дергались мохнатые суставчатые лапы очередной "фаланги".

– А эти не появлялись? - спросил Царапин, кивнув на лежащего и невольно задержав на нем взгляд. Насекомое, просто огромное насекомое… Немудрено, что он принял эту личину за противогазную маску.

– Ну и морда у тебя, Петров… - с нервным смешком пробормотал он.

– Я! - встревоженно откликнулся ефрейтор.

– Нет, это я так… анекдот вспомнил…

Реактивный многоголосый рев, затихая, смещался к северу.

– Я думал, бомбить будут, - признался Петров и, помолчав, тихо спросил: - А чем они так… Левшу?

Словно в ответ ему за капонирами, ближе к солдатскому городку, беззвучно вздулся и опал бледно-фиолетовый пузырь света.

– А вот тем же самым, только поменьше, - не разжимая зубов, проговорил Царапин и вдруг умолк.

– Машина, что ли? - недоверчиво всматриваясь, спросил он.

Да, над капонирами дрожал светлый скачущий нимб - там, по песчаной лунной дороге, меж зарослей янтака, кишащих огромными пауками и черными дьяволами, на большой скорости шла машина с включенными фарами - кто-то пробивался к ним со стороны городка.

– Может, они еще ничего не знают? - неуверенно предположил Петров.

Царапин, не сводя глаз с тонкого лучистого зарева, отрицательно мотнул головой. Он не мог перепутать ни с чем бледно-фиолетовую вспышку - увеличенную копию той, что сожгла Левшу. Даже если люди в машине минуту назад не знали, что их здесь ждет, то теперь они уже несомненно были в курсе.

Ночь к тому времени снова стала тихой, явственно слышался нарастающий шум мотора. Отчаянно сигналя, машина вылетела из-за капонира, осветив холм, ворота, курилку. Это был тяжелый самосвал, и он шел прямиком к ним, гнал по зарослям, рискуя шинами.

Жуткая из-за непонятности своей подробность: над кабиной, словно корона, тлело вишнево-розовым что-то причудливое и совершенно незнакомое.

Над верблюжьей колючкой в вертикальном высоком прыжке взлетела ополоумевшая "фаланга". Два карабина грянули одновременно, но, кажется, дали промах - стрелять пришлось влет и против света.

Царапин и Петров молча смотрели на подъезжающий самосвал. Кузов его был поднят. Козырек кузова и вся его верхняя часть потеряли привычные очертания, свесились вправо кружевным застывшим всплеском. Сквозь черную в лунном свете окалину розовел раскаленный металл. На переднем колесе моталась какая-то тряпка. Лишь когда самосвал остановился перед воротами, стало ясно, что это - многократно раздавленная "фаланга", вцепившаяся жвалами в край протектора.

Дверца открылась, и из кабины полез командир стартовой батареи майор Костыкин - невысокий, плотный, плечи приподняты, под низко надвинутым козырьком в ночном освещении виден лишь крупный бугристый нос.

Мельком глянув на охраняющих, комбат повернулся к машине.

– Ну! - бросил он шоферу в белой от частых стирок панаме, который к тому времени выключил свет и, не решаясь открыть вторую дверцу, вылез тем же путем, что и Костыкин. - Кто был прав? Я ж тебе не зря сказал: подними кузов…

Внимание комбата привлекла вцепившаяся в покрышку разлохмаченная "фаланга".

– Соображают… - чуть ли не с уважением буркнул он и лишь после этого повернулся к Царапину.

– Кто есть из офицеров?

– Лейтенант Акимушкин, лейтенант Жоголев на шестой пусковой, старший лейтенант Мамолин в "Управлении"…

Комбат неторопливо взялся за козырек и сдвинул его еще ниже на глаза.

– А ну пошли, - вполголоса приказал он Царапину и, подняв плечи выше обычного, шагнул к воротам. Проходя мимо черного мертвеца, искоса глянул на него, но шага не замедлил. Следовательно, имел уже счастье встретиться с ему подобными.

Комбата в казарме звали за глаза "дед" Костыкин. Прозвище - емкое, понятное любому военнослужащему и говорящее об огромном уважении.

Увидев майора, Акимушкин издал радостное восклицание и вскочил, собираясь приветствовать по уставу, но комбат жестом приказал ему не тратить времени зря.

– Какие потери?

Акимушкин доложил.

– В бригаде знают? - Майор уже сидел на вертящемся табурете в обычной своей позе - уперев кулаки в колени.

– Так точно!

– А кто докладывал?

– Мамолин.

– Хреново… - Майор схватил микрофон, щелкнул тумблером.

– "Управление" - "Старту"! Мамолин? Майор Костыкин с тобой говорит. Что доложил в бригаду?

– Доложил, что атаковали нас, товарищ майор. Но они требуют подробно!

– Подробно?… - "Дед" Костыкин снова взялся за козырек и сдвинул его еще на миллиметр ниже. - Значит, пока я буду к вам добираться, передашь в бригаду от моего имени: "Атакованы неизвестными лицами. Национальность нападающих, а также принадлежность их к вооруженных силам какой-либо державы установить не можем. Противник применил неизвестное нам оружие массового уничтожения. Несем значительные потери. За командира дивизиона - майор Костыкин". Все.

– Как - все? - противу всех уставов вырвалось у Мамолина.

Царапин с Акимушкиным тревожно переглянулись.

– Товарищ майор! - Мамолин был совершенно сбит с толку. - Но ведь это же… Ведь они же…

– Я слушаю, - хмурясь, бросил комбат.

– Судя по всему, они… пришельцы из космоса, - запнувшись, выговорил Мамолин.

"Дед" Костыкин стремительно подался к пульту.

– А вот об этом - упаси тебя Боже! А то пришлют тебе сейчас подкрепление… Грузовик с санитарами тебе пришлют! Не теряй времени, Мамолин! Без нас потом разберутся, что они за пришельцы.

3

Самосвал с поднятым кузовом канул в ночь.

– Ну теперь дело пойдет! - возбужденно приговаривал Акимушкин. - Теперь дело пойдет!

Куда пойдет и о каком деле речь, он не уточнял, но настроение у личного состава после наезда "деда" Костыкина заметно улучшилось. Только бы комбат благополучно добрался до "Управления", а там уж он разберется, как кому действовать.

Вдобавок "фаланги", словно напуганные таким поворотом событий, больше не показывались, прекратилась и стрельба на шестой пусковой. Такое впечатление, что вся эта ночная нечисть вновь отступила на обширный пустырь между огневыми позициями и солдатским городком.

Снаружи в дверцу капонира заглянул Петров.

– У меня патроны кончаются, - предупредил он.

Царапин достал из подсумка гнутую цинковую пластину и спустился из фургончика. Петров, оставив дверь открытой, вошел в капонир и принялся дозаряжать карабин.

– Самосвалом их распугало, что ли? - заметил он, перегоняя патроны в магазин.

Царапин вспомнил раскаленный оплавленный кузов самосвала.

– Левшу я из кабины выгнал… - сказал он вдруг с тоской. - Потом выхожу, а он лежит…

У Петрова сразу заклинило патрон. Ефрейтор заторопился и, чертыхаясь, попробовал вогнать его дурной силой.

– Дай сюда "саксаул", - буркнул Царапин, имея в виду карабин. - А ты пока с моим выгляни…

Но тут снаружи донесся короткий шум, словно кто-то с маху бросился на песок. Потом что-то легонько стукнуло в металлические ворота.

Царапин и Петров метнулись в стороны от открытой дверцы. Только теперь они поняли, какой непростительной ошибкой было оставить хоть на одну минуту подходы к капониру без охраны. Патроны в пальцах Петрова моментально перестали капризничать, и последний - десятый - туго вошел в магазин. Теперь оба карабина были готовы к стрельбе. Но что толку, если те, снаружи, ударят по воротам вспышкой, которой они изуродовали кузов самосвала!

– Стой, кто идет? - уставным окриком попытался вернуть себе уверенность Царапин.

Никто не отозвался. Но никакого сомнения: там, снаружи, кто-то был, кто-то стоял перед металлическими воротами.

– Стой, стрелять буду! - повысил голос Царапин и выразительно посмотрел на Петрова. Тот как можно громче и отчетливее передернул затвор.

– Я тебе постреляю! - неожиданно раздался звонкий и злой мальчишеский голос. - Я тебе сейчас туда гранату катну - ты у меня враз отстреляешься! Подними пушку, я входить буду!

В дверцу просунулся автомат и часть пятнистого маскировочного комбинезона. Потом высокий порог бесшумно переступил среднего роста круглолицый румяный парень с возбужденными глазами. Быстро оглядел капонир, таким же кошачьим движением перенес через порог другую ногу. На поясе у него в самом деле располагалась пара гранат, а в правой руке, которой десантник придерживал автомат, поблескивал клинок со следами отвратительной синей слизи.

– Офицеры есть?

Из кабины выглянул Акимушкин.

– Младший сержант Попов, - как-то небрежно растягивая слова, представился десантник. - Товарищ лейтенант, ракетчиков из зоны военных действий приказано эвакуировать.

– Позвольте, позвольте, сержант! - ошеломленно запротестовал Акимушкин, не на шутку обиженный тоном и особенно словечком "эвакуировать". - Никакого приказа я не получал…

– "Старт" - "Управлению", - проворчал в кабине динамик голосом "деда" Костыкина, и Акимушкин скрылся.

– Акимушкин!… - Слова комбата были хорошо слышны в гулком капонире. - Там к тебе сейчас прибудут парашютисты… Ах, уже прибыли?…

Десантник неодобрительно оглядывал Петрова с Царапиным.

– Артиллеристы! - выговорил он. - Что ж вы снаружи-то никого не выставили? К ним тут, понимаешь, диверсанты подползают…

Он заметил синюю слизь на лезвии и осекся.

– Это что? - туповато спросил он.

– Это кровь, - тихо объяснил Царапин.

– Да пошел ты!… - испуганным шепотом отозвался десантник.

Из фургончика по лесенке сбежал Акимушкин.

– Отступаем к "Управлению", - бодро оповестил он.

– Непонятно… - озадаченно пробормотал Царапин. - Совсем непонятно…

Последние события в цепочку никак не складывались. Сообщение Мамолина поступило в бригаду от силы десять минут назад. Можно ли сбросить десант за десять минут?… Да какие там десять минут! Судя по всему, десант был сброшен в то самое время, когда Царапин выскочил на помощь Петрову, а над позициями выли самолетные двигатели. Сумасшедшая ночь!

Царапин ожидал, что, выйдя из капонира, он увидит на земле двух мертвых монстров, но не увидел ни одного. Парашютисты успели их с какой-то целью припрятать. Вдвойне странно! Такое впечатление, что десантники были хорошо информированы - во всяком случае, действовали они толково и быстро, словно по наигранному плану.

Первым делом ракетчики извлекли из дизельной Бердыклычева, который долго не понимал, почему он должен, не выключая движка, покинуть свой фургончик и с карабином в руках отходить к "Управлению".

Откуда-то возник еще один пятнистый десантник, отрекомендовавшийся прапорщиком Файзулиным.

– Отступать будете через пустырь, - бросил он Акимушкину. - Правее не забирайте - там сейчас пойдут танки.

Услышав про танки, Акимушкин и вовсе оторопел. Похоже, на них выбросили целый десантный корпус.

– Толпой идти не советую, - торопливо продолжал прапорщик. - Но и рассыпаться особенно не стоит. В общем, держитесь пореже, но так, чтобы поплотнее. Ясна задача?

К нему подбежал парашютист с округлившимися глазами и принялся что-то тихо и сбивчиво докладывать.

– Что-о?! - шепотом взревел прапорщик Файзулин, тоже округляя глаза.

Ага… Значит, десантники все-таки не подозревали, с кем им предстоит иметь дело.

По ту сторону холма раздался взрыв. К кабине он явно никакого отношения не имел - рвануло где-то за курилкой. Из-под ног поползли короткие тени - это над позициями дивизиона закачались осветительные ракеты.

Царапин видел, как совсем рядом выдохнул дрожащее бьющееся пламя автомат прапорщика. Грохота он почти не услышал - очередь прозвучала тихо и глухо, как сквозь подушку. Уши заложило, но не тишиной и не звоном - это был неприятный и совершенно неестественный звук. Шорох, если шорох может быть оглушительным. Словно бархоткой провели по барабанным перепонкам.

Пятнистые комбинезоны метнулись в пятнистый сумрак и исчезли. Акимушкин, беззвучно разевая рот, махал пистолетом в сторону "Управления" - видимо, приказывал отходить.

Они побежали к песчаному пустырю, где их чуть было не вмял в грунт разворачивающийся на скорости легкий танк, которому, по словам прапорщика Файзулина, надлежало в этот момент находиться несколько правее.

Потом онемевшая ночь словно очнулась и яростно загрохотала порохом и металлом.

– Дизэл!… - прорыдал в ухо голос Бердыклычева, а дальше воздух, став упругим, почти твердым, ударил в спину, бросил лицом в песок.

Когда Царапину удалось подняться, вокруг уже шел бой. Черный сон, таившийся в ночных зарослях, накопил силы и пошел в наступление.

Дерзко, не прячась, перебегали "фаланги", на которых теперь никто не обращал внимания, потому что со стороны городка надвигалось кое-что посерьезнее.

В метре над песком, все в лунных бликах, распространяя вокруг себя все тот же оглушительный шорох, плыли невиданные жуткие машины - гладкие, панцирные, до омерзения живые, шевелящие массой гибких, как водоросли, антенн, с которых слетали зыбкие бледно-фиолетовые луны, и от прикосновения этих лун горел янтак и плавился песок.

Одна из машин, увлекая за собой другую, вырвалась далеко вперед и шла прямо на Царапина, а он стоял в рост и завороженно смотрел на нее, уронив бесполезные руки, в которых не было теперь ни карабина, ни даже камня. Невероятно, но Царапин уже пережил когда-то этот миг, уже надвигались на него чужие, испепеляющие все на своем пути механизмы, и знакомо было это чувство беспомощности муравья перед нависающим цилиндром асфальтового катка.

Уэллс! Вот оно что! Конечно же, Уэллс!… Боевые треножники, тепловой луч, развалины опустевшего Лондона…

Царапин словно наклонился над пропастью.

"Это безнадежно, - подумал он. - Мы ничем их не остановим…"

"Мы". Не Царапин с Акимушкиным, Петровым, прапорщиком Файзулиным… "Мы" - это вся Земля.

Но тут слева из-за спины Царапина вывернулся десантник. Пригибаясь, он в несколько прыжков покрыл половину расстояния до чужой машины и распластался по песку.

Машина прошла над ним, и ясно было, что припавший к земле человек больше не пошевелится. Но вот она прошла над ним, и десантник приподнялся. С поворотом, за себя, как тысячи раз на тренировках, махнула рука; граната, кувыркаясь, взлетела в навесном броске и, очертив полукруг, опустилась точно в центр черного, не отражающего лунных бликов овала на глянцевой броне, который и в самом деле оказался дырой, а не просто пятном.

Секунда, другая - и из овального люка с воем выплеснулось пламя. Воздух вокруг механизма остекленел и раскололся - его как бы пронизала сеть мелких трещин, а в следующий миг он детонировал вокруг второй машины - поменьше, и ее понесло вперед с нарастающей скоростью, пока она - ослепленная, неуправляемая - не въехала боком в кусты.

Царапин прыгал, потрясал кулаками, кричал:

– Словили?! Словили?…

Из овальной дыры соскользнула на землю знакомая зловещая фигура. Красные зайчики от горящего поблизости янтака лизнули неподвижную гладкую маску и тяжелые жвалы. Монстр остановился, не зная, куда бежать, и в ту же секунду вокруг, взламывая траурный шорох чужой техники, зачастили автоматы десантников. На глазах Царапина дьявола изорвало пулями.

Мимо, к чернеющей подобно огромному валуну машине, пробежали двое парашютистов. Еще не понимая, чего они хотят, Царапин бросился за ними. Втроем они навалились на холодный панцирный борт и, запустив пальцы под днище, попробовали качнуть. Откуда-то взялись еще двое: один - десантник, другой - кто-то из ракетчиков. Машина шевельнулась и под чей-то натужный вопль "Три-пятнадцать!" оторвалась от земли, после чего снова осела в обдирающий руки янтак. Справа, закидывая за спину автоматы, набегали еще четверо.

Царапин по-прежнему не понимал, зачем они это делают, но он самозабвенно упирался вместе со всеми в упоении от собственной дерзости и бесстрашия.

Рядом налегал на борт лейтенант Жоголев - на секунду пламя, все еще пляшущее над первой - подорванной - машиной осветило его оскаленное лицо и растрепанные вихры. Лейтенант был без фуражки.

Из хаоса звуков выделилось непрерывное низкое мычанье автомобильного сигнала. Это задним ходом к ним подбирался тягач, толкая перед собой низкий открытый прицеп.

Новый сдавленный вопль "Взяли!", черная машина всплыла еще на полметра и, развернувшись, вползла на платформу.

Тягач рванул с места и погнал, не разбирая дороги. Царапин сначала бежал рядом, держась ладонью за ледяную броню трофейного механизма, но скоро сбился с ноги, отстал и, споткнувшись о лежащего ничком десантника, на котором сидела "фаланга", вспахал метра три песчаного пустыря. Извернувшись, как кошка, сел и застал "фалангу" в прыжке. Опрокинулся на спину и почти уже заученным движением выставил ей навстречу каблук. Клюнула, дура! Отчаянно отбрыкиваясь, дотянулся до автомата убитого и, чудом не отстрелив себе ногу, разнес "фалангу" короткой очередью.

И что-то изменилось. Он уже не был лишним на этом пустыре. Причина? Оружие. Словно не Царапин нашел его, а оно само нашло Царапина и, дав ощутить свой вес и свое назначение, подсказало, что делать.

Он перевернулся на живот, выбрал цель и открыл огонь - осмысленно, экономно, стараясь поразить верхнюю треть панциря. Расстреляв весь рожок, забрал у убитого десантника второй и перезарядил автомат.

Тут он почувствовал сзади что-то неладное и обернулся. Горел тягач. Ему удалось отъехать метров на сто, не больше. В желто-красном коптящем пламени сквозь струи пара чернел купол так и не доставленной в тыл вражеской машины.

Царапин поглядел назад, и последняя осветительная ракета, догорая, словно предъявила ему пологие склоны, мертвые тела, отразилась в панцирях чужих механизмов.

Погасла… Вокруг снова была серая, насыщенная лунным светом ночь. Траурный шорох стал нестерпим, и не потому что усилился, - просто смолкли грохот и лязг земной техники.

И Царапин вдруг осознал, что он - последний живой человек на этом пустыре, а еще через секунду ему показалось, что он - последний живой человек на всей Земле.

Что ему оставалось делать? Прикрывать отход? Чей?

Царапин закинул оружие за спину и побежал туда, где полыхал тягач. Он был уверен, что отбежать ему дадут самое большее шагов на двадцать, после чего уничтожат, - и удивился, когда этого не произошло.

Ночь словно вымерла. Никого не встретив, он миновал опустевшее "Управление" (по всему видно было, что ракетчиков эвакуировали в крайней спешке), добрел до колючей проволоки, обозначавшей восточную границу дивизиона, и чуть не провалился в какую-то яму, которой здесь раньше не было.

Царапин заглянул в нее и отшатнулся - снова померещились блики на гладком панцире чужого механизма. Слава Богу, это был всего лишь танк - старая добрая земная машина…

Когда это было: только что или сто лет назад - жуткий повышающийся вой и тяжкий удар за капонирами, после которого Петров сказал с удивлением: "Не взорвалось…"

Жив ли теперь Петров? А от Левши, наверное, уже ничего не осталось, даже пуговиц… Как же это так вышло, что сам Царапин до сих пор жив?

Он спрыгнул на броню и осторожно выглянул из ямы. Перед ним в ночи лежала чужая планета. Внешне пейзаж не изменился (разве что кое-где горел янтак), но это уже была не Земля, эта территория не принадлежала больше людям.

4

О чем он думал тогда, сидя на шершавой броне зарывшегося в песчаный грунт танка? В это трудно поверить, но старший сержант Царапин мучительно, до головной боли, вспоминал, чем кончилось дело у Уэллса в "Войне миров". Книгу эту он читал и перечитывал с детства и все-таки каждый раз забывал, почему марсиане не завоевали Землю. Что им помешало? Они же все сожгли своим тепловым лучом!… Какая-то мелочь, какая-то случайность… В книгах всегда выручает случайность.

Дожить бы до утра… "А оно наступит, утро?…"

Царапин давно уже слышал, как по ту сторону проволочного ограждения кто-то шуршит, перебегает, прячется. Звуки были свои, земные, слушать их было приятно.

Потом зашуршало совсем рядом, и кто-то за спиной негромко предупредил:

– Не двигаться! Буду стрелять!

Тишина и человеческий голос. Царапин никогда не думал, что это так много - тишина и человеческий голос. Люди… А ведь они пробираются туда, к пустырю. Все живое бежит с пустыря, а они, как всегда, - наоборот, наперекор…

– Кто такой?

– Старший сержант Царапин, - апатично отозвался он.

Сзади опять зашуршало, и новый голос (Царапин машинально определил его как офицерский, но не выше трех звездочек) скомандовал:

– Встать! Выходи!

– Автомат брать? - спросил он, поднимаясь.

– Что? - Офицер опешил.

– Это не мой, - устало пояснил Царапин. - Я его у десантника взял… у мертвого…

– Сдать оружие!

Царапин отдал автомат и вылез. Втроем они отошли, пригибаясь, подальше от ямы, в колючие заросли.

– Товарищ лейтенант, - обессиленно попросил Царапин. - Не ходите на пустырь… Туда людям нельзя… Туда не десант - туда бомбу надо было сбросить… Бомбу, - ошеломленно повторил он, и еще раз - словно проверяя, не ослышался ли: - Бомбу…

Вскочил с криком:

– Бомбой их, гадов!…

Его ухватили за ногу и за ремень, рывком положили на песок, прижали.

– Я тебе поору! - прошипел лейтенант. - Я тебе повскакиваю!… Ефрейтор Фонвизий! Проводишь сержанта до шоссе. Доложишься капитану Осадчему.

– Пошли. - Фонвизий подтолкнул притихшего Царапина, который после краткого буйства снова успел вернуться в состояние горестной апатии. Поднялся и побрел, послушно сворачивая, куда прикажут.

Впереди замерцал лунный асфальт. Разлив асфальта. Шоссе. Артерия стратегического значения. Рядом с обочиной, как бы припав к земле, чернел бронетранспортер. Чуть поодаль - еще один.

Их окликнули. Навстречу из кустов янтака поднялись трое с автоматами и приказали остановиться. Появился капитан (видимо, тот самый Осадчий), которому Царапин немедленно попытался доложить обстановку. Капитан не дослушал и велел проводить старшего сержанта в санчасть.

Никто ничего не хотел понять!

Фонвизий привел слабо сопротивляющегося Царапина к покрытому маскировочной сетью молочно-белому автобусу, на каких обычно разъезжают рентгенологи, и сдал с рук на руки медикам - морщинистому сухому старичку в капитанской форме и слоноподобному верзиле с лычками младшего сержанта.

Царапин заволновался, стал рваться в какой-то штаб, где даже не подозревают о настоящих размерах опасности, а он, Царапин, знает, видел и обязан обо всем рассказать… В конце концов верзиле пришлось его бережно придержать, пока капитан делал укол.

Царапин был настолько измотан, что успокаивающее сработало, как снотворное. Старшего сержанта усадили на жесткую обтянутую кожимитом скамейку у стеночки, а когда оглянулись спустя минуту, то он уже спал, пристроив голову на тумбочку.

Короткое глубокое забытье, черное, без сновидений.

А потом за ни пришли и разбудили.

– Царапин, - позвала явь голосом "деда" Костыкина. - Хватит спать. Пошли.

– Товарищ майор… - пробормотал он, -…старший сержант Царапин…

– Ладно-ладно, - сказал майор. - Пошли.

Одурев от несостоявшегося сна и насильственного пробуждения, Царапин вылез из автофургона, недоумевая, откуда мог взяться комбат, которого он мысленно похоронил вместе со всем дивизионом. Луна торчала почти в той же самой точке, что и раньше, когда они с ефрейтором Фонвизием подходили к санчасти. Следовательно, вздремнуть ему не удалось вообще.

И Царапин вновь почудилось, что время остановилось, что хитинноликие чудовища каким-то образом растягивают ночь до бесконечности.

Они пересекли шоссе и принялись перешагивать через какие-то кабели и огибать неизвестно когда появившиеся в этих местах палатки. Возле дороги стоял вертолет размером с железнодорожный вагон. Человек двадцать военнослужащих и гражданских лиц в серых халатах при свете прожекторов спешно разгружали и распаковывали продолговатые ящики. Потом по шоссе прошла колонна мощных закутанных в брезент грузовиков. За ней потянулась вторая.

"Дед" Костыкин остановился и, запрокинув голову, долго смотрел на дорогу из-под козырька.

– Ну вот, - не совсем понятно заметил он. - Так-то оно вернее…

И тут же принялся расспрашивать, где, когда, при каких обстоятельствах Царапин видел в последний раз Петрова, Жоголева, прочих.

Монстров он при этом называл весьма уклончиво и неопределенно - "противник".

Возмутясь до забвения устава, Царапин спросил, неужели майор не понимает, что это за "противник", неужели ему не ясно, что решается судьба человечества?

"Дед" Костыкин хмуро на него покосился и, ничего не ответив, указал на пролом в беленом дувале, сделанный, судя по отпечаткам траков, неловко развернувшейся тяжелой гусеничной машиной. Они прошли в одноэтажный домик с типичными для Средней Азии низкими - почти вровень с землей - полами, где в ярко освещенной комнате Царапину предложили сменить стойку "смирно" на "вольно" и внятно, последовательно, по возможности без эмоций изложить все, что с ним произошло с момента объявления боевой готовности.

Кажется, он наконец-то встретился с людьми, от которых в какой-то степени зависел исход сегодняшней ночи. Здесь были два полковника, подполковник, капитан - всего человек семь офицеров и среди них один штатский, именно штатский, а не военный в штатской одежде - это чувствовалось сразу…

Ради одной этой встречи стоило выжить.

Он собрался с мыслями и заговорил. И очень быстро - к удивлению своему - заметил, что слушают его невнимательно. Уточняющих вопросов почти не было. Полковник вроде бы глядел на Царапина в упор - на самом деле он, наверное, вряд ли даже сознавал, что перед ним кто-то стоит.

Потом все насторожились, и Царапин в растерянности замолчал.

– Слушаю! - кричал кто-то за стеной. - Слушаю вас!

Неразборчиво забормотала рация. Звонкая напряженная тишина возникла в комнате.

– Понял, - сказал тот же голос с меньшим энтузиазмом.

И еще раз - уже с явным разочарованием:

– Понял вас…

– Вы продолжайте, продолжайте, - напомнил штатский Царапину.

Царапин продолжал, но теперь все, что с ним произошло, казалось ему случайным набором никому не нужных подробностей: ужас хитиновой маски, отступление через пустырь, поединки с "фалангами", пальба из автомата, захват чужой машины… А от него требовалось одно - вовремя нажать кнопку на операторском пульте. И он нажал ее вовремя. Дальнейшие его поступки уже ничего не решали. Их просто могло не быть.

Царапин закончил. И, словно подтверждая его мысли, полковник коротко и дробно ударил пальцами по столу, повернулся к штатскому:

– Ну что, Аркадий Кириллович, ничего нового…

Штатский с сомнением поглядывал на Царапина.

– Да как сказать… - в раздумье проговорил он. - Насколько я понимаю, товарищ старший сержант был чуть ли не первый, кто схватился с ними… мм… врукопашную… Послушайте, Боря… Вот вы самый информированный среди нас человек: все видели, во всем участвовали… Что вы сами о них думаете?

Царапин сглотнул. Перед глазами возник черный обрубок, еще секунду назад бывший пусть мертвым, но Левшой, забегали синеватые язычки пламени…

– Бомбой… - хрипло сказал Царапин. - Отступить подальше - и бомбой их…

Широкоплечий мрачного вида майор, до этого безучастно смотревший в низкое черное окно, обернулся в раздражении, но тут за стеной снова замурлыкала и забубнила рация.

– Что? - выкрикнул прежний голос. - Две? Каким образом?

Все, кто сидел, вскочили, стоящие сделали шаг к двери, ведущей в соседнюю комнату.

Спустя секунду она распахнулась. В проеме, схватившись раскинутыми руками за косяки, стоял невысокий плотный капитан.

– Есть! - выдохнул он. - Две единицы. Это возле развилки арыка.

Мрачный широкоплечий майор рванулся к выходу. Остановился. Штатскому:

– Аркадий Кириллович, так что мы решим со старшим сержантом?

– Со старшим сержантом? - Аркадий Кириллович оглянулся на Царапина, задумался на секунду. - Старший сержант пойдет с нами.

Выходя за ним из комнаты, Царапин слышал, как за стеной полковник-артиллерист кричит в микрофон:

– "Таблетка"? "Таблетка", приступайте! У нас все готово…

Майор быстро, едва не переходя на бег, шагал в сторону колхозных виноградников, чернеющих впереди под луной, как грозовое облако.

– Боря! - негромко окликнул штатский. - А этот ваш Левша… Он по ним выстрелить так и не успел?

– Нет, - сказал Царапин. - Он даже затвор передернуть не успел.

– А вы уверены, что он был мертв? Может быть, просто обморок? Все-таки ночь, луна - могли ошибиться…

– Н-не знаю, - несколько растерявшись, ответил Царапин. - Мне показалось…

Но штатский так и не узнал, что там показалось Царапину. Неслыханный плотный грохот упал на пустыри и виноградники с тяжестью парового молота. Луна исчезла. По внезапно черному небу косо полетели сгустки белого воющего пламени. Грохот сдавливал голову, требовал броситься наземь. Освещаемый пульсирующими вспышками штатский выразительно указывал Царапину на свой открытый рот. Царапин понял и тоже глотнул тугой содрогающийся воздух. Стало немного полегче. Тогда он чуть повернул голову вправо, где лежала территория его части и куда летели грохочущие клочья огня. Там вздымалось, росло ослепительно-белое пламя. Словно снаряды проломили дыру в земной коре и адской смертельной магмой плеснуло из недр.

Майор тоже остановился и прикрыл щеку ладонью. Грохот раскатывался над окрестностями, на территорию дивизиона было уже невозможно смотреть - так, наверное, должна выглядеть поверхность Солнца.

"Да куда же они еще садят! - в смятении подумал Царапин. - Там же уже ничего не осталось!"

Но тем, кто отдавал приказ, было видней, они работали профессионально, наверняка, и залпы шли и шли волнами в одну точку, и не верилось, что происходящее - дело рук человеческих.

Бомбардировка прекратилась в тот самый момент, когда Царапин решил уже, что она не кончится никогда.

Все трое временно оглохли. Майор, злобно смеясь, вытрясал мизинцем из уха воображаемую воду. Штатский с болезненной улыбкой повернулся к Царапину, и лишь по движению губ тот разобрал слова:

– Ну вот и исполнилось ваше желание, Боря…

Временная глухота чуть было не подвела их - они среагировали лишь на второй оклик ошалевшего часового: "Стой! Стрелять буду!" Бедный парень не знал, куда смотреть: то ли на них, то ли на бушующий справа пожар.

То, что Царапин увидел впереди, заставило его вздрогнуть. Шагах в двадцати от него, там, где большой, как канал, арык распадался на две оросительные ветви, плясали извилистые огненные блики на гладких панцирях. Там, на песке, стояли две чужие машины с зияющими овальными люками, а рядом - хитиновой маской к луне - лежало длинное черное тело. Там же - кто на корточках, кто привалясь спиной к броне - расположились несколько мрачных парней в пятнистых комбинезонах. Вокруг стояли и бродили военнослужащие из охраны.

Майор и Аркадий Кириллович подошли к неторопливо поднявшимся десантникам и о чем-то с ними заговорили. Потом Аркадий Кириллович начал озираться, заметил Царапина и поманил его к себе. Царапин приблизился, не сводя глаз с поникших гибких антенн, которые теперь лежали на песке, как веревки.

– Эти самые? - спросил штатский.

– Да, - сказал Царапин. В горле у него запершило. - Вот по такой я стрелял из автомата. А такую при мне подорвали…

– Они разные, - заметил штатский, кивая на механизмы.

– Да они у них все разные… - хмуро сказал Царапин.

– Вы не ошиблись? - Штатский был взволнован.

Царапин подтвердил, что не ошибся.

Штатский с майором задавали и задавали вопросы. Царапин механически отвечал, а сам не сводил глаз с десантника, стоявшего неподалеку. Это был младший сержант Попов. Или очень похожий на него парень. Он затягивался давно погасшей сигаретой, и в опустевших, остановившихся глазах его была вся нынешняя ночь: лунные блики на черных панцирях, бледно-фиолетовые вспышки, горящий янтак.

Потом подкатило сразу несколько машин и в их числе тягач - вроде того, что был сожжен на пустыре. Стало шумно: гудки, всхрапывания моторов, обрывки команд. Из "уазика" выскочили трое офицеров и бегом припустились к тягачу. О Царапине забыли.

Он подошел к десантнику, вгляделся. Нет, это был не Попов. Но когда парень, почувствовав, что на него смотрят, повернул к Царапину осунувшееся чумазое лицо, тому показалось, что этот совершенно незнакомый человек узнал его. Тоже, наверное, с кем-нибудь перепутал.

– А я думал, убили тебя, - неожиданно сказал парень. - Кто ж в таких случаях вскакивает! Смотрю: бежи-ит, чуть ли не в рост, тягач его освещает… Как они тебя тогда не примочили - удивляюсь…

Мимо как раз проносили длинное черное тело.

– Живым хотели доставить… - как-то странно, судорожно усмехнувшись, снова сказал десантник, но уже не Царапину, а так - неизвестно кому. - Троих из-за него потеряли. А он с собой покончил, скотина…

Ничего больше не добавил, бросил сигарету и, чуть ссутулясь, побрел к своим.

– Земляк! - тихонько позвали сзади. - Земеля!… Зема!…

Царапин оглянулся. Это были двое из оцепления.

– Слышь, зема… - Шепотом, глаза бегают. - А эти… ну, диверсанты в противогазах… откуда они взялись вообще?

– С Марса, - отрывисто сказал Царапин.

– Тц! Ара! А я тебе что говорил? - негромко, но с яростью гортанно вскричал второй.

– Да нет, правда, - обиделся первый. - Откуда, зем? Гля, машины у них…

В следующий миг лица у обоих стали суровыми, глаза - зоркими, а про Царапина они словно и думать забыли. Люди бодро и бдительно несли караульную службу.

Это их спугнул возвратившийся зачем-то Аркадий Кириллович. Кажется, он был чем-то расстроен.

– Боря, - позвал он. - У вас сигареты не найдется?

– Я не курю, - сказал Царапин.

– Я тоже… - уныло отозвался штатский. Отсвет гаснущего пожара тронул его обрезавшееся лицо.

– Не могу отделаться от одного ощущения, Боря…

"Ощущения… - тоскливо подумал Царапин. - Тут поспать бы хоть немного…"

– А ощущение такое… - Аркадий Кириллович судорожно вздохнул. - Никакая это, к черту, не военная техника…

Встретив непонимающий взгляд Царапина, он усмехнулся и, отвернувшись, прищурился на огромное розовое зарево.

– Ну не дай Бог, если я прав!… - еле расслышал Царапин.

– Аркадий Кириллович, пора! - окликнул кто-то из "уазика". Видимо, все тот же широкоплечий майор.

– Сейчас-сейчас! - совсем другим - энергичным, деловым голосом отозвался штатский. - Тут у меня еще одно уточнение…

– Вы же умный парень, Боря, - чуть ли не с жалостью глядя на Царапина, проговорил он. - Вы поставьте себя на их место… Откуда вам знать, что там внизу - граница? Что посадка ваша совпадает с одним из сценариев начала войны! Что нет времени разбираться, кто вы и откуда, - все удары просчитаны заранее!… Вы хотите приземлиться, а вас сбивают! И взлететь вы уже не можете… Что бы вы стали делать на их месте? Да отбиваться, Боря! Отбиваться до последнего и чем попало!

– Вы что же… - еле ворочая языком от усталости, злобно выговорил Царапин, - считаете, что они к нам - с мирными целями?

– Не знаю, Боря… - сдавленно ответил штатский. - В том-то и дело, что не знаю…

5

Старшему сержанту Царапину снились сугробы, похожие на барханы. Он брел, проваливаясь в них по колено, и ногам почему-то было жарко. Бело-серые хлопья, падающие с неба, тоже были теплыми, почти горячими. И Царапин понял вдруг, что это не снег, а пепел.

Потом с вершины самого большого сугроба на совковой лопате без черенка съехал вниз рядовой Левша. Увидев Царапина, вскочил и, испуганно хлопая длинными пушистыми ресницами, вытянулся по стойке "смирно".

– Усих вбыло… - оправдываясь, проговорил он.

Нагнулся и, опасливо поглядывая на сержанта, принялся разгребать пепел. Вскоре под рукой его блеснуло что-то глянцевое, черное…

– Отставить! - в ужасе закричал Царапин. - Рядовой Левша!…

Но Левша будто не слышал - он только виновато улыбался и продолжал разгребать бело-серые хлопья, пока мертвый монстр не показался из пепла целиком.

– Усих… - беспомощно повторил Левша, выпрямляясь. Потом снова нагнулся, помогая черному мертвецу подняться.

– Лев-ша-а!…

Но они уже удалялись, брели, поддерживая друг друга и проваливаясь по колено в пепел при каждом шаге…

Царапин проснулся в холодном поту и, спотыкаясь о спящих, выбрался из палатки.

Шагах в пятнадцати от входа уже сымпровизировали курилку - там копошились розовые огоньки сигарет. И по тому, как мирно, как неторопливо переползали они с места на место, Царапин понял: с вторжением - покончено. Уэллс… Война миров… А потом подошли по шоссе двумя колоннами тяжелые, закутанные в брезент грузовики, раздалась команда - и пришельцев не стало…

– Разрешите присутствовать? - на всякий случай спросил Царапин. Среди курящих могли оказаться офицеры.

– Присутствуй-присутствуй… - хмыкнул кто-то, подвигаясь и освобождая место на длинной, положенной на кирпичи доске.

Царапин присел. Вдали, за черным пригорком, слабо светились розовые лужицы медленно остывающей раскаленной земли.

– "Фаланги"… - недовольно сказали с дальнего края доски, видимо, продолжая разговор. - Хули там "фаланги"? У нас вон старшину Маранова "фаланга" хватанула…

– И что?

– И ничего. Через полчаса очухался, еще и аппаратуру нам помогал тащить… А что морды как противогаз - вон Гурген подтвердить может…

– Черт вас поймет! - с досадой сказал кто-то. - Пока сам не увижу - не поверю.

– Много ты там теперь увидишь! - прозвучал неподалеку от Царапина мрачный бас. - Видал, как артиллеристы поработали?…

Все замолчали, прислушиваясь к приближающемуся реву авиационных двигателей. Потом на курилку, разметая песок и срывая искры с сигарет, упал плотный ветер, заныло, загрохотало, и над ними потянулось, заслоняя звезды, длинное сигарообразное тело.

– Это тот, с дороги, - заметил сосед Царапина, когда вертолет прошел. - Загрузился…

– Кишка ты слепая, - незлобиво возразили ему. - Это пожарники патрулируют. Земля-то раскалена - янтак то и дело вспыхивает…

– На что ж они рассчитывали, не пойму, - сказал кто-то, до сей поры молчавший. - С тремя кораблями…

В курилке притихли, подумали.

– А черт их теперь разберет, что они там рассчитывали, - нехотя отозвался бас. - Может, это только разведка была…

Царапин встал.

– Не знаете, на бугор выйти можно? - спросил он. - Не задержат?

– Вообще-то был приказ от палаток не удаляться, - уклончиво ответили ему. - Ты только к вертолету не подходи.

– А что там?

– А Бог ее знает! Сначала распаковывали какие-то ящики, теперь запаковывают…

Оставив вертолет справа, Царапин без приключений добрался до бугра.

Он не узнал местности.

То, что лежало перед ним внизу, за черной полосой сгоревшего в пепел янтака, было похоже на дымящееся поле лавы после недавнего извержения. Разломанная земля, спекшаяся земля, полопавшаяся на неправильные шестиугольники, прокаленная на метр в глубину, тлеющая тут и там розовыми пятнами. И ни следа, ни обломочка от панцирных машин пришельцев. Вдали - оплывший остов локатора - все, что осталось от "Управления". "Старт" напоминал розовое озерцо с черными островками-глыбами.

"Левша", - вспомнил Царапин и больше в сторону "Старта" не смотрел. Не мог.

Ночь кончалась. Небо над горами уже тлело синим - вполутра. Изувеченная земля еле слышно потрескивала, шипела, изредка раздавались непонятные шумы и резкие, как выстрелы, щелчки.

– Нет!… - зажмурившись, как от сильной боли, проговорил Царапин. - Нет!…

Здесь, над изломанной, умертвленной землей, мысль о том, что Аркадий Кириллович может оказаться прав, была особенно страшна…

Он хотел уже вернуться к палатке, когда почудилось, что там, внизу, кто-то ходит. Всматриваясь в серый полумрак, Царапин осторожно спустился с бугра, и звук его шагов изменился. Под ногами был черный мягкий пепел.

Видимо, все-таки почудилось. Утомленные глаза вполне могли подвести. Но вот - теперь уже точно - за пригорком шевельнулась и выпрямилась серая тень. Человек.

"Какого черта он там делает?" - испугался Царапин и вдруг сообразил: кто-то оказался слишком близко к обстреливаемому участку и вот, очнувшись, пытается выбраться - обожженный, беспомощный…

Царапин, не раздумывая, бросился вперед. Взбегая на пригорок, оступился, сухой черный прах полетел из-под ног, лицо обдало жаром. И надо бы притормозить, всмотреться, но Царапину это и в голову не пришло - он остановился, когда уже ничего изменить было невозможно. Теперь их разделяло всего пять шагов.

Перед Царапиным стоял черный монстр - может быть, последний монстр на всей планете. Как сумел он выскользнуть из-под огненного молота, гвоздившего эту землю наотмашь, насмерть? Скорее всего, заблудился в общей неразберихе, вышел из обреченной зоны до обстрела и вот теперь то ли прятался, то ли, уже не прячась, бессмысленно бродил по широкой полосе травяного пепла.

"Ну вот и все…" - беспомощно подумал Царапин, глядя в немигающие - с кошачьими зрачками - глаза.

Нужно было израсходовать до конца весь мыслимый запас счастливых случайностей и влезть в неоплатный долг, чтобы так по-глупому, перед самым рассветом, когда уже все позади, самому найти свое последнее приключение.

Успеть… Успеть сказать, пока не полыхнула смертельная бледно-фиолетовая вспышка…

– Но мы же не знали!… - срывающимся голосом, в лицо ему, в неподвижную хитиновую маску, выговорил Царапин. - Что нам еще оставалось?… Вы же через границу шли! Через границу!…

Черный дьявол, казалось, был загипнотизирован внезапной речью. Или напротив - не слышал ни слова.

– Куда вы сунулись? - Голос Царапина чуть не сорвался в рыдание. - Вы же не знаете, что тут творится!… Тут же заживо жгут, тут…

А вспышки все не было. Может быть, он просто потерял оружие? Царапин замолчал и вдруг, шагнув навстречу, провел в воздухе рукой перед желтыми немигающими глазами. Вертикальные зрачки не шевельнулись. Монстр по-прежнему неподвижно глядел куда-то мимо Царапина. Он был слеп.

Рассвет наступал стремительно. Черная хитиновая маска стала серой, на ней обозначились смутные изломанные тени, придавшие ей выражение обреченности и неимоверной усталости. А за спиной пришельца все слабей и слабей светили розовые пятна прокаленной на метр в глубину, медленно остывающей земли…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ГОСУДАРЫНЯ

По роду службы ему часто приходилось вторгаться в мир чьих-либо грез и, причинив этому миру по возможности минимальный ущерб, приводить человека обратно - в реальную жизнь.

Проклятая, признаться, должность…

Вот и сейчас - ну что это за строение возвышалось перед ним? Храм не храм, дворец не дворец - нечто безумно вычурное и совершенно непригодное для жилья.

Он осторожно тронул костяшками пальцев металлическое кружево дверец, и все же стук получился громким и грубый. Как всегда.

С минуту все было тихо. Потом из глубины дворца послышались быстрые легкие шаги, тревожный шорох шелка - и двери отворились. На пороге, придерживая створки кончиками пальцев, стояла синеглазая юная дама ошеломительной красоты.

– Фрейлина государыни, - мелодично произнесла она, с удивлением разглядывая незнакомца.

"С ума сошла! - обескураженно подумал он. - Да разве можно окружать себя такими фрейлинами!"

В двух словах он изложил причину своего появления.

– Государыня назначила вам встречу? - переспросила фрейлина. - Но кто вы?

– Государыня знает.

Синеглазая дама еще раз с сомнением оглядела его нездешний наряд. Незнакомец явно не внушал ей доверия.

– Хорошо, - решилась она наконец. - Я проведу вас.

И они двинулись лабиринтом сводчатых коридоров. Он шел, машинально отмечая, откуда что заимствовано. Таинственный сумрак, мерцание красных лампад… И хоть бы одна деталь из какого-нибудь фильма! Можно подумать, что государыня вообще не ходит в кино.

– А где у вас тут темницы? - невольно поинтересовался он.

– Темницы? - изумилась фрейлина. - Но в замке нет темниц!

– Ну одна-то по крайней мере должна быть, - понимающе усмехнулся он.

– Я имею в виду ту темницу, где содержится некая женщина…

– Женщина? В темнице?

– Да, - небрежно подтвердил он. - Женщина. Ну такая, знаете, сварливая, без особых примет… Почти каждую фразу начинает словами "Интересное дело!…"

– Довольно вульгарная привычка, - сухо заметила фрейлина. - Думаю, государыня не потерпела бы таких выражений даже в темницах… если бы они, конечно, здесь были.

Коридор уперся в бархатную портьеру. Плотный тяжкий занавес у входа…

– Подождите здесь, - попросила фрейлина и исчезла, всколыхнув складки бархата.

– Государыня! - услышал он ее мелодичный, слегка приглушенный портьерой голос. - Пришел некий чужестранец. У него странная одежда и странные манеры. Но он говорит, что вы назначили ему встречу.

Пауза. Так… Государыня почуяла опасность. Никаким чужестранцам она, конечно, сегодня встреч не назначала и теперь лихорадочно соображает, не вызвать ли стражу. Нет, не вызовет. Случая еще не было, чтобы кто-нибудь попробовал применить силу в такой ситуации.

– Проси, - послышалось наконец из-за портьеры, и ожидающий изумленно приподнял бровь. Голос был тих и слаб - как у больной, но, смолкнув, он как бы продолжал звучать - чаруя, завораживая…

– Государыня примет вас, - вернувшись, объявила фрейлина, и ему показалось вдруг, что говорит она манерно и нарочито звонко. Судя по смущенной улыбке, красавица и сама это чувствовала.

Поплутав в складках бархата, он вышел в зал с высоким стрельчатым сводом. Свет, проливаясь сквозь огромные витражи, окрашивал каменный пол в фантастические цвета. В тени у высокой колонны стоял резной деревянный трон - простой, как кресло.

Но вот вошедший поднял глаза к той, что сидела на троне, и остановился, опешив.

Все было неправильно в этом лице: и карие, небольшие, слишком близко посаженные глаза, и несколько скошенный назад подбородок, да и нос излишне длинноват…

Каким же образом все эти неправильные, некрасивые черты, слившись воедино, могли обернуться столь тонкой, неповторимой красотой?!

– Простите за вторжение, государыня, - справясь с собой, заговорил он, - но я за вами…

– Я поняла… - снова раздался этот странный глуховатый голос, после которого все остальные голоса кажутся просто фальшивыми.

– Вы выбрали крайне неудачное время для уединения… - Он чуть ли не оправдывался перед ней.

Не отвечая, государыня надменно и беспомощно смотрела куда-то в сторону.

– Мне, право, очень жаль, но…

– Послушайте! - яростным шепотом вдруг перебила она. - Ну какое вам всем дело!… Даже здесь! Даже здесь от вас невозможно укрыться!… Как вы вообще посмели прийти сюда!

И что-то изменилось в зале. Видимо, освещение. Многоцветные витражи побледнели, краски начали меркнуть.

– Ну что делать… - мягко ответил он. - Работа.

– Паршивая у вас работа! - бросила она в сердцах.

Пришелец не обиделся. В мирах грез ему приходилось выслушивать и не такие оскорбления.

– Да, пожалуй, - спокойно согласился он. - Но, знаете, не всегда. Дня три назад, к примеру, я получил от своей работы истинное наслаждение - отконвоировал в реальность вашего замдиректора.

– Что?… - Государыня была поражена. - Замдиректора?… И какие же у него грезы?

– Жуткие, - со вздохом отозвался он. - Все счеты сведены, все противники стерты в порошок, а сам он уже не заместитель, а директор. Предел мечтаний…

– А вы еще и тактичны, оказывается, - враждебно заметила государыня. - Зачем вы мне все это рассказываете? Развлечь на дорожку?

Стрельчатые высокие окна померкли окончательно, в огромном холодном зале было пусто и сумрачно.

– Пора, государыня, - напомнил он. - Вы там нужны.

– Нужна… - с горечью повторила она. - Кому я там нужна!… Если бы вы только знали, как вы не вовремя…

– Но вас там ищут, государыня.

Похоже, что государыня испугалась.

– Как ищут? - быстро спросила она. - Почему? Ведь еще и пяти минут не прошло.

Он посмотрел на нее с любопытством.

– Вы всерьез полагаете, что отсутствуете не более пяти минут?

– А сколько?

– Два с половиной часа, - раздельно выговорил он, глядя ей в глаза.

– Ой! - Государыня взялась кончиками пальцев за побледневшие щеки. - И что… заметили?

– Ну конечно.

Портьера всколыхнулась, и вошла синеглазая красавица фрейлина. Красавица? Да нет, теперь, пожалуй, он бы ее так назвать не рискнул. "В них жизни нет, все куклы восковые…" - вспомнилось ему невольно.

– Государыня! К вам Фонтанель!

Стрельчатые окна вспыхнули, камни зала вновь озарились цветными бликами, и стоящий у трона человек закашлялся, чтобы не рассмеяться.

Стремительно вошедший Фонтанель был строен и пронзительно зеленоглаз. Немножко Сирано, немножко Дон Гуан, а в остальном, вне всякого сомнения, - какой-нибудь сорванец из переулка, где прошло детство и отрочество государыни. Придерживая у бедра широкую, похожую на меч шпагу, он взмахнул шляпой, одно перо на которой было срезано и, надо полагать, клинком.

– Я прошу извинить меня, Фонтанель, - явно волнуясь, начала государыня. - Поверьте, я огорчена, но… Срочное государственное дело…

Мастерски скрыв досаду, зеленоглазый бретер склонился в почтительном поклоне, но взгляд его, брошенный на пришельца, ничего хорошего не обещал. Цепкий взгляд, запоминающий. Чтобы, упаси боже, потом не ошибиться и не спутать с каким-нибудь ни в чем не повинным человеком.

– Это… лекарь, - поспешно пояснила государыня, и взор Фонтанеля смягчился. Теперь в нем сквозило сожаление. "Твое счастье, что лекарь, - отчетливо читалось в нем. - Будь ты дворянин…"

– Да вы хоть знаете, что такое "фонтанель"? - тихо и весело спросил пришелец, когда они вдвоем с государыней выбрались из зала.

– Не знаю и знать не хочу! - отрезала она.

Лабиринт сводчатых переходов вновь натолкнул его на мысль о темнице, где должна была по идее томиться сварливая женщина без особых примет, однако от вопроса он решил тактично воздержаться.

Вскоре они пересекли ту неуловимую грань, за которой начинается реальность, и остановились в пустом прокуренном коридоре. Дверь отдела была прикрыта неплотно.

– Слышите? - шепнул он. - Это о вас…

– Интересное дело! - вещал за дверью раздраженный женский голос. - Мечтает она! Вот пускай дома бы и мечтала! Она тут, понимаешь, мечтает, а мне за нее ишачить?…

– Так а что ей еще остается, Зоя? - вмешался женский голос подобрее. - Страшненькая, замуж никто не берет…

– Интересное дело! Замуж! Пускай вон объявление в газету дает - дураков много… Интересное дело - страшненькая! Нет сейчас страшненьких! В джинсы влезла - вот и фигура. Очки фирменные нацепила - вот и морда… А то взяла манеру: сидит-сидит - и на тебе, нет ее!…

Государыня слушала все это, закусив губу.

– Знаете, - мягко сказал он, - а ведь в чем-то они правы. Если бы время, потраченное вами в мире грез, использовать в реальной жизни… Мне кажется, вы бы достигли желаемого.

– Чего? - хмуро спросила она. - Чего желаемого?

Он вздохнул.

– Прошу вас, государыня, - сказал он и толкнул дверь кончиками пальцев.

В отделе стало тихо. Ни на кого не глядя, государыня прошла меж уткнувшимися в бумаги сотрудницами и села за свой стол.

С горьким чувством выполненного долга он прикрыл дверь и двинулся прочь, размышляя о хрупких, беззащитных мирах грез, куда по роду службы ему приходилось столь грубо вторгаться.

Свернув к лестничной площадке, он услышал сзади два стремительных бряцающих шага, и, чья-то крепкая рука рванула его за плечо. Полутемная лестничная клетка провернулась перед глазами, его бросило об стену спиной и затылком, а в следующий миг он понял, что в яремную ямку ему упирается острие широкой, похожей на меч шпаги.

– Вы с ума сошли!… - вскричал было он, но осекся. Потому что если кто и сошел здесь с ума, так это он сам. На грязноватом кафеле площадки, чуть расставив ботфорты и откинув за плечо потертый бархат плаща, перед ним стоял Фонтанель.

– Как вы сюда попали?… - От прикосновения отточенного клинка у него перехватило горло.

– Шел за вами. - Зеленоглазый пришелец из мира грез выговорил это с любезностью, от которой по спине бежали мурашки. - Сразу ты мне, лекарь, не понравился… А теперь, если тебе дорога твоя шкура, ты пойдешь и вернешься сюда с государыней!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА

Как трудно найти настоящего друга и как легко его потерять! И ведь говорил я себе: бросай ты свои дурные привычки. Чего стоит, например, твоя манера крутить пуговицу собеседника!

…Едва я прикоснулся к пуговице, его начали сотрясать судороги. Затем он принялся разительно меняться.

У него вырос горб. Потом пропал. Зато укоротилась левая нога, а лицо обрело негритянские черты.

Совершенно обалдев, я по инерции крутил пуговицу до тех пор, пока мой новый друг не превратился в лохматого бульдога тигровой масти.

Кошмар! Он оказался биороботом, вдобавок способным к трансформациям. А я, выходит, крутил регулятор!…

Обидно, что дар речи он утратил. И, боюсь, не только его: более тупой собаки мне в жизни не попадалось.

А самое страшное то, что я теперь не знаю, во что превратился регулятор-пуговица. Что я ему только ни крутил, пытаясь вернуть первоначальный облик! Бесполезно.

А что делать? Не собачникам же сдавать. Все-таки друг. Так и держу на цепи, а то мигом скатерть со стола сжует. Он может.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

КАНИКУЛЫ И ФОТОГРАФ

1

За "Асахи Пентакс" оставалось выплатить немногим больше сотни. Стоя над огромной кюветой, Мосин метал в проявитель листы фотобумаги. Руки его в рубиновом свете лабораторного фонаря казались окровавленными.

Тридцать копеек, шестьдесят копеек, девяносто, рубль двадцать…

На семи рублях пятидесяти копейках в дверь позвонили. Мосин не отреагировал. И только когда тяжелая деревянная крышка опустилась на кювету с фиксажем, скрыв от посторонних глаз левую продукцию, он распрямил натруженный позвоночник и пошел открывать.

– Мосин, тебе не стыдно? - с порога спросил инженер-конструктор Лихошерст.

Мосин хлопнул себя по лбу, но затем, спохватившись, переложил ладонь на сердце.

– Валера! - страстно сказал он. - Честное слово, фотографировал. Но, понимаешь, пленку перекосило.

– Голову оторву, - ласково пообещал Лихошерст.

Мосин обиделся.

– Правда перекосило… - И, понизив голос, поинтересовался: - Тебе пеньюар нужен?

– Не ношу, - сухо ответил инженер. - И не заговаривай мне зубы. Завтра утром стенгазета должна быть на стенде!

Мосин открыл "дипломат" и достал оттуда фирменный целлофановый пакет.

– Розовый. Английский, - сообщил он с надеждой. - У твоей жены какой размер?

Лихошерст насмешливо разглядывал неширокую мосинскую грудь, обтянутую бледно-голубой тенниской, на котором жуткая акула старательно разевала пасть, готовясь заглотить безмятежную красавицу в темных очках.

– Растленный ты тип, Мосин. Наживаться за счет редактора стенгазеты - все равно что грабить вдов и сирот. Если не секрет, откуда у тебя пеньюар?

Мосин смутился и пробормотал что-то о родственнике, приехавшем из Караганды.

– В общем, работай, - не дослушав, сказал Лихошерст. - И чтобы после обеда фотографии были, а то утоплю в проявителе.

Мосин закрыл за ним дверь и с минуту неприязненно смотрел на фирменный пакет. В списке тех, кому он собирался сбыть пеньюар, Лихошерст стоял последним. Надо же - так промахнуться! Интуиция говорила, что с руками оторвут, а вот поди ж ты…

Мосин меланхолично перебросал снимки в промывку и - делать нечего - пошел выполнять задание. Нужно было сфотографировать двор НИИ, причем так, чтобы беспорядок у дверей склада сразу бросался в глаза.

Он отснял пару кадров с близкого расстояния, потом попробовал захватить широкоугольником весь двор. Для этого пришлось отойти к самой стене и даже влезть в заросли обломанной сирени.

Где-то неподалеку задорный молодой голос что-то лихо выкрикивал. Звук, казалось, шел прямо из середины куста.

Мосин раздвинул ветки и обнаружил в стене дыру. Кричали на той стороне. Он заглянул в пролом и увидел там босого юношу в розовой кружевной рубашонке до пупа и защитного цвета шортах, который, ахая и взвизгивая, рубил кривой старинной саблей головы репейникам. Делал он это самозабвенно, но неуклюже. Метрах в сорока высилась рощица серебристых шестов разной высоты и торчали какие-то многоногие штативы. Мосин ахнул.

ЗА СТЕНОЙ, ПО СОСЕДСТВУ С НИМ, РАБОТАЛА КИНОГРУППА! И, СУДЯ ПО ОБОРУДОВАНИЮ, ИНОСТРАННАЯ.

Парень с саблей явно не репетировал, а развлекался. Предположение оказалось верным: на рубаху раздраженно заорали. Тот обернулся на крик и с индейским воплем принял оборонительную позицию. Тогда к нему подбежал технический работник в серебристой куртке и отобрал саблю.

Мосин рассмеялся. Легкомысленный статист ему понравился.

К сожалению, досмотреть, чем кончится конфликт, было некогда. Мосин вернулся в лабораторию, проявил пленку и решил, что, пока она сушится, стоит побывать за стеной. Поправил перед зеркалом волосы и, зачем-то прихватив "дипломат", вышел.

Вынув несколько расшатанных кирпичей, он довел пролом до нужных размеров и пролез на ту сторону.

Киношники работали на обширном пустыре, зеленом и ухоженном, как футбольное поле. Везде было понатыкано разной зарубежной техники, а в центре, как бы для контраста, громоздилась мрачная замшелая изба, возле которой отсвечивала медью огромная старинная пушка художественного литья. Видимо, снимали что-то историческое. Между двумя арбузными горами ядер, нервно оглаживая раскидистые усы, вышагивал длинный иностранный киноактер.

Мосин не интересовался историей. Но даже ему стало ясно: что-то они здесь напутали.

Во-первых, на иностранце был фрак, на антрацитовых плечах которого горели алые эполеты с золотой бахромой. Под правый эполет был пропущен ремень вполне современной офицерской портупеи, на которой непринужденно болтался обыкновенный плотницкий топор. Черные облегающие брюки были вправлены в яловые сапоги гармошкой. Когда же киноактер снял кивер и солнце приветливо заиграло на его смуглом бритом черепе, Мосин окончательно разинул рот и начал подбираться поближе. "Комедию снимают", - догадался он.

Его хлопнули по плечу. Мосин вздрогнул и обнаружил, что стоит рядом с давешним статистом в розовой кружевной рубашонке.

– Денис Давыдов! - восхищенно поделился парень, кивнув в сторону актера. - А?!

Сказано это было без акцента, и Мосин заморгал. Неужели переводчик? Он в смятении покосился на рубашонку и заметил в пальцах у собеседника тонкую длинную сигарету с черным фильтром. Это уже был повод для знакомства, и Мосин выхватил зажигалку. Со второго щелчка она высунула неопрятный коптящий язычок. Парень вытаращил глаза.

– О-о, - потрясенно сказал он и робко потянулся к зажигалке, но тут же, отдернув руку, по-детски трогательно прикусил кончики пальцев.

Мосин смутился и погасил огонек. Киношник вел себя несолидно. Ему, видно, очень хотелось потрогать зажигалку. Может, издевается?

– На, посмотри, - неуверенно предложил Мосин.

Киношник бережно принял вещицу, положил большой палец на никелированную педальку и умоляюще взглянул на владельца.

– Йес… то есть си, - великодушно разрешил тот.

Иностранец нажал и радостно засмеялся.

"Пора знакомиться", - решил Мосин.

– Сергей, - представился он, протягивая руку.

Иностранец расстроился и, чуть не плача, отдал зажигалку.

– Ноу! Ноу!… - испугался Мосин. - Это я Сергей. - Он стукнул себя в грудь костяшками пальцев. - Сергей.

До иностранца наконец дошло.

– Тоха, - печально назвался он, глядя на зажигалку.

Что он в ней нашел? Дешевая, даже не газовая, в магазине таких полно.

– Итыз прэзэнт, - отчаянно скребя в затылке, сказал Мосин. - Ну не фо сэйл, а так…

Когда ему удалось втолковать, что зажигалку он дарит, киношник остолбенел. Потом начал хлопать себя по груди, где у него располагались карманы. Отдариться было нечем, и лицо его выразило отчаяние.

– Да брось, - неискренне сказал Мосин, - не надо… Давай лучше закурим.

Иностранец не понял. Сергей повторил предложение на международном языке жестов. Иностранец опять не понял. Тогда Сергей просто ткнул пальцем в сигарету. Парень очень удивился и отдал ее Мосину.

Тот сразу же уяснил ошибку: это была не сигарета. Цилиндрическая палочка, на две трети - белая, на треть - черная. На ощупь вроде бы пластмассовая, а на вес вроде бы металл. Но возвращать ее уже было поздно.

– Сэнькью, - поблагодарил Мосин. - Грацио.

Иностранец в восторге пощелкал зажигалкой и куда-то вприпрыжку побежал. Потом вспомнил про Сергея и приглашающе махнул ему рукой. Несерьезный какой-то иностранец. Тоха… Видимо, Антонио.

И Мосин последовал за ним, вполне довольный ходом событий. С сигаретообразной палочкой, конечно, вышла накладка, но зато удалось завязать знакомство.

2

В коммерческие контакты с иностранцами Мосину вступать еще не приходилось. Его сфера - знакомые и знакомые знакомых. Есть бедра, и есть фирменные джинсы, которые на эти бедра не лезут. "Хорошо, - соглашается Мосин, - я знаю такие бедра. Сколько просить?" К примеру, столько-то. "Хорошо", - говорит Мосин и просит на червонец дороже. И все довольны. А вот иностранцы…

Тоха привел его к наклонно натянутому тенту, под которым расположились два парня и молодая… актриса, наверное. Для технического работника девушка выглядела слишком эффектно.

– Сергей, - представил его Тоха.

Девушка и один из парней с интересом посмотрели на гостя. Третий из их компании лежал на спине и даже не пошевелился, только приоткрыл один глаз.

– Реликт, - мрачно бросил он и снова зажмурился.

– Сам ты реликт, - ответил ему Тоха на чистейшем русском языке.

Девушка рассмеялась, а Мосин оторопело раскланялся и тоже присел на травку, положив "дипломат" рядом. Какого же тогда черта он изъяснялся одними жестами и восклицаниями! Неужели наши? Откуда они такие? И что на них? Парни были одеты почти одинаково: тонкие серебристые куртки и легкомысленно-радужные шорты. На девушке было что-то отдаленно похожее на платье, клубящееся у плеч и струящееся у бедер.

Между тем они так бесцеремонно рассматривали Мосина, что можно было подумать, будто именно он вырядился бог знает как. Вообще-то, конечно, майку с акулой встретишь не на каждом - в городе их всего четыре: одна у Мосина, одна у Алика и две у Зиновьева из филармонии, но он их, наверное, уже кому-нибудь толкнул…

– Визуешься? - на каком-то невообразимом жаргоне полюбопытствовала девушка.

Кажется, спрашивали о роде занятий.

– Н-нет, - отозвался он неуверенно. - Я - фотограф.

Все так и покатились от хохота, как будто Мосин выдал первоклассную остроту.

– А! Знаю, - сказала девушка. - Он из института.

И кивнула в сторону не видимой из-за тента стены. Это предположение вызвало новый взрыв веселья, хотя Мосин, например, юмора не понял: ну, работает человек в институте, и что тут смешного?

– А вы откуда?

– С Большой.

– И… как так? - растерявшись, спросил он.

– Много.

Похоже, над Мосиным все-таки издевались.

– Это не репродуктор! - внезапно удивилась девушка.

Все повернулись к ней.

– Это… чемодан, - выговорила она, завороженно глядя на мосинский "дипломат".

В ту же минуту молодые люди оказались стоящими на коленях вокруг "дипломата". Потом разом уставились на Мосина.

– Музейный похититель, - с уважением предположил один из парней.

– Что ты им делаешь? - Кажется, этот вопрос волновал всех.

– Ношу, - буркнул Мосин, начиная злиться.

– Архачит, - пояснил Тоха.

Рука девушки неуверенно потянулась к замку. Красивая рука. Тонкая.

Смуглая.

– Эврика, - укоризненно одернул мрачный малый, которому Мосин, кажется, не понравился с первого взгляда.

"Эврика"! Ну и имечко! - подумал Сергей. - Из мультика, что ли?"

Но тут девушка испуганно взглянула на него, и делец в Мосине скоропостижно скончался. Она была совершенно не в его вкусе: узкие бедра, едва намеченная грудь - фигура подростка. Но это сочетание светлых пепельных волос, загорелого лица и огромных серых глаз уложило его наповал.

"Можно?" - спросили ее глаза.

"Да! - ответили им мосинские. - Да! Конечно!"

Эврика откинула оба замка и осторожно подняла крышку, явив взглядам присутствующих фирменный пакет.

Никто сначала не понял, что перед ними. И только когда пеньюар, шурша кружевами, выскользнул из пальцев растерявшейся Эврики, когда, расправив и разложив его на зеленой траве, все отступили на шаг, возникла такая пауза, что Мосину стало не по себе.

– Денису показывал?

– Это… Давыдову? - удивился Мосин. - Зачем?

– И правильно, - поддержала Эврика. - Я приложу?

– Да, - сказал Мосин. - Да. Конечно.

– Равнение на институт! - радостно скомандовала Эврика.

Парни с ухмылками отвернулись к полотну тента, и Мосин почувствовал обиду за свое учреждение, хотя сам о нем обычно отзывался крайне нелестно.

Наконец Эврика разрешила обернуться.

– У-у-у!… - восхищенно протянул Тоха.

Эврика была в пеньюаре. Но Мосин смотрел не на нее - он смотрел на брошенное в траву голубое платье! Девушка не расстегнула, она попросту разорвала его сверху донизу и отшвырнула, как тряпку.

Такую вещь!…

Он перевел глаза на Эврику. А та, чем-то недовольная, сосредоточенно смотрела на свои сандалии. Потом решительно сбросила их и, собрав вместе с платьем в одну охапку, подбежала к приземистому синему автомату с множеством кнопок и вместительной нишей. Запихнув все в боковое отверстие, девушка на секунду задумалась, затем начала нажимать кнопки. Выхватила из ниши пару ажурных розовых туфелек, обулась и с торжествующей улыбкой пошла прямо на Мосина - так, во всяком случае, ему показалось.

– Сто рублей, - с трудом выговорил он, презирая сам себя.

Ответом на его слова был очередной взрыв хохота. Все были просто потрясены мосинским остроумием.

– Можно мануфактурой, - уже умышленно сострил он, но с меньшим успехом.

– Пойди… и нащелкай, - обессиленно простонал Тоха.

Спустя секунду до Мосина дошел смысл предложения: ему разрешали воспользоваться автоматом, из которого только что на его глазах вынули розовые ажурные туфельки - вещь явно импортную и недешевую.

– А можно? - искренне спросил он.

– Два дня как с Сириуса-Б, - обратился мрачный к Эврике, как бы рекомендуя ей Мосина. Причем сказал он это вполне добродушно. Значит, Сергей ему в конце концов все-таки понравился. Да и как может не понравиться человек с таким сокрушительным чувством юмора!

– Хорошо, я нащелкаю! - поспешно сказал Мосин, и тут у него сильно зазвенело в ушах.

"Теряю сознание?" - испуганно подумал он, но быстро сообразил, что источник звука вовсе не в его голове, а где-то на съемочной площадке. Ультразвук какой-нибудь. Оказалось - всего-навсего - сигнал об окончании перерыва.

Ликующая Эврика расцеловала Мосина в обе щеки, и вся эта жизнерадостная стайка взрослых ребятишек куда-то унеслась. Тоха задержался.

– А ты?

– Да я… не отсюда, - замялся Мосин.

– Как же ты сюда попал без допуска? - встревожился Тоха.

Он порылся в нагрудных карманах и высыпал на ладонь какие-то болтики, проводки, стеклянные брусочки. Поколебавшись, выбрал неказистый шарик размером с черешню.

– Вот возьми. Если Денис прицепится, предъявишь ему и скажешь, что это условный допуск.

Тоха убежал вслед за остальными. И, только оставшись один, Мосин понял, что пеньюар он подарил, увеличив свой долг за "Асахи" на добрую сотню. Потому что не бывает автоматов, выдающих бесплатно и кому угодно импортные вещи. Мосин был готов бить себя по голове. Как он мог поверить?! Правда, Эврика вынула из автомата туфли…

Он стоял перед этим синим, с разинутой пастью, кубом и злобно смотрел на блестящие прямоугольные кнопки, числом не меньше пятидесяти. Сломаешь что-нибудь, а потом отвечай… Обуреваемый сомнениями, он наугад нажимал и нажимал кнопки, пока в автомате что-то не хрустнуло. Заглянул в нишу. Там лежали стопкой четыре плоских фирменных пакета.

Следует сказать, что вещь в пакете сбыть гораздо легче, чем саму по себе. Фирменная упаковка притупляет бдительность покупателя и подчас очаровывает его больше, чем сама вещь.

Поэтому сердце Мосина радостно дрогнуло. На жемчужном квадрате пакета сияли загаром изумительно красивые женские ноги, внутри которых почему-то видны были контуры костей и суставов. Более оригинальной рекламы Мосин еще не встречал. Он взялся за ниточку и осторожно вспорол пакет. Внутри, как он и думал, оказались колготки, и какие!… Ажур был настолько тонок, что напоминал дымку на раскрытой ладони Мосина и, самое удивительное, менял рисунок, стоило лишь шевельнуть пальцами. В упаковке ли, без упаковки, но компенсацию за пеньюар Сергей получил.

А что если еще раз попытать счастья? На этот счет ведь никакого уговора не было! Мосин сложил пакеты в "дипломат" и приступил.

Теперь он вынул из ниши полированную рукоятку. В недоумении осмотрел, ощупал. Внезапно из рукоятки выплеснулось изящное длинное лезвие опасных очертаний. "Ну так это совсем другое дело! - обрадовался Мосин. - Это мы берем…"

Третья попытка оказалась менее удачной: автомат одарил Мосина сиреневым стеклянным кругляшком неизвестного назначения. Сергей хотел засунуть его обратно, как это сделала Эврика со своим платьем, но, обойдя аппарат, не нашел даже признаков отверстия или дверцы.

Пора было остановиться, но Мосин опять не удержался. "В последний раз", - предупредил он себя, утапливая кнопки одну за другой. Хотелось что-нибудь из обуви, но в нишу вылетел маленький темно-фиолетовый пакетик, на одной стороне которого было изображено красное кольцо с примыкающей к нему стрелкой, а на другой - такое же кольцо, но с крестиком.

Разочаровавшись, он даже не стал его вскрывать, засунул в карман джинсов и пошел через пустырь к сирени, росшей и по эту сторону стены.

Возле одного из механизмов Мосин увидел мрачного друга Тохи. Лицо парня выражало крайнее недоумение, и был он чем-то подавлен.

– Знаешь, какая утечка? - пожаловался он, заметив Мосина.

– Нет.

– Пятьсот! - Парень потряс растопыренной пятерней.

– Пятьсот чего?

– Мега.

– Ого! - на всякий случай сказал Мосин и отошел. Тронутые они все, что ли?

Однако надо было поторапливаться. Не далее как вчера начальник вызывал его "на ковер" за постоянные отлучки. Что за народ! Из-за любой ерунды бегут жаловаться! Не дай бог, еще кто-нибудь из верхних окон заметит его на территории киноплощадки.

Мосин поднял глаза на учреждение и похолодел.

УЧРЕЖДЕНИЯ НАД СТЕНОЙ НЕ БЫЛО! Не было и соседних зданий. Не было вообще ничего, кроме синего майского неба.

Истерически всхлипнув, Сергей бросился к дыре, как будто та могла спасти его от наваждения. Вепрем проломив сирень, он упал на четвереньки по ту сторону, угодив коленом по кирпичу.

3

…Здание было на месте. Фрамуги во всех этажах открыты. По двору разворачивался вымытый до глянца институтский "жук".

Ослабевший от пережитого Мосин вылез из кустов и, прихрамывая, затрусил в сторону гаража, к людям. Но тут его так затрясло, что он вынужден был остановиться. Необходимо было присесть. Запинающимся шагом он пересек двор и опустился на один из ящиков у дверей склада.

Плохо дело: дома исчезать начали. Может быть, перегрелся? В мае? Скорее уж переутомился. Меньше надо по халтурам бегать.

"Да перестань ты трястись! - мысленно заорал на себя Мосин. - Вылези вон в дыру, разуй глаза и успокойся: на месте твой институт!"

Он взглянул на заросли сирени и почувствовал, что в дыру его как-то не тянет. Неужели что-то со зрением? Сидишь целый день при красном свете…

Мосин поднялся и, сокрушенно покачивая головой, пошел к себе.

Возле дверей лаборатории его поджидали.

– Вот он, красавчик, - сообщила вахтерша, с отвращением глядя на бледно-голубую мосинскую грудь с акулой и купальщицей.

Мосин терпеть не мог эту вахтершу. Она его - тоже.

– Что он мне, докладывается, что ли? Махнет штанами - и нет его.

– Бабуля, - с достоинством прервал ее Мосин, - вы сидите?

Та немного опешила.

– Сижу, а что же? Не то что некоторые!

– Ну и сидите!

И, повернувшись к ней спиной, украшенной тем же душераздирающим рисунком, Мосин отпер лабораторию и пропустил оробевшую заказчицу внутрь.

– Молод еще меня бабулей называть! - запоздало крикнула вахтерша, но Мосин уже закрыл дверь.

Заказчице было далеко за тридцать. Блузка-гольф, кетоновая юбка, замшевые туфли со сдвоенными тонкими ремешками вокруг щиколоток. "Вещь", - отметил про себя Мосин.

Впрочем, ногам заказчицы вряд ли что могло помочь. Сергей вспомнил стройную Эврику и вздохнул.

– Какой номер вашего заказа? - рассеянно спросил он, перебирая фотографии.

– Давыдов сказал, что у вас есть пеньюар…

– Денис? - поразился Мосин.

– Да нет… Слава Давыдов, друг Толика Зиновьева.

– А-а, Слава…

Мосин успокоился и сообщил, что пеньюара у него уже нет. Посетительница с недоверием смотрела на "дипломат".

– А что у вас есть? - прямо спросила она.

– Колготки, - поколебавшись, - сказал он. - Импортные. Ажурные.

И раскрыл "дипломат".

– Ну, колготки мне… - начала было посетительница и онемела. Фирменный пакет был неотразим. Да, действительно, колготки ей были не нужны, но она же не знала, что речь идет о таких колготках…

Желая посмотреть рисунок ажура на свет, она сделала неловкое движение, и раздался леденящий душу легкий треск.

Мосин содрогнулся и проклял день, когда он вбил этот подлый гвоздь в косяк.

– Ой, - сказала женщина, не веря своим глазам. - Они что же… нервущиеся?

– Дайте сюда, - глухо сказал Мосин.

– Вот, - ошалело сообщил он, возвращая женщине колготки. - Импортные. Нервущиеся. Семьдесят рублей.

Когда посетительница ушла, Мосин вскрыл еще один пакет, зацепил нежную ткань за гвоздь и потянул. Она эластично подалась, но потом вдруг спружинила, и Мосин почувствовал такое сопротивление, словно это была не синтетика, а стальной тросик. Возник соблазн дернуть изо всех сил. Мосин с трудом его преодолел и кое-как запихнул колготки обратно - в пакет.

В этот момент зазвонил телефон.

– Где снимки? - грубо осведомился Лихошерст.

– Зайди минут через двадцать, - попросил Мосин.

– Нет, это ты зайди минут через двадцать. Хватит, побегал я за тобой!

Лихошерст бросил трубку.

Мосин заглянцевал левые снимки, отпечатал пару фотографий для стенгазеты и в пяти экземплярах карточки каких-то руин для отдела нестандартных конструкций.

Во время работы в голову ему пришла простая, но интересная мысль: не могли киношники снимать избу на фоне семиэтажки! Так, может быть, синее небо, которое он увидел над стеной с той стороны, - просто заслон, оптический эффект, а? Осваивают же в городском тюзе световой занавес… Догадка выглядела если не убедительно, то во всяком случае успокаивающе.

Длинно заголосил входной звонок. Всем позарез был нужен Мосин. Пришлось открыть. Дверной проем занимала огромная тетка в чем-то невыносимо цветастом.

– Колготки есть? Беру все, - без предисловий заявила она, вдвинув Мосина в лабораторию.

– Сто рублей.

Маленькие пронзительные глазки уставились на него.

– А Тамарке продал за семьдесят.

– Это по знакомству, - соврал Мосин.

– Ага, - многозначительно хмыкнула тетка, меряя его любопытным взглядом. Выводы насчет Мосина и Тамарки были сделаны.

Не торгуясь, она выложила на подставку увеличителя триста рублей и ушла, наградив Мосина комплексом неполноценности. Он почувствовал себя крайне ничтожным со своими копеечными операциями перед таким размахом.

– Спекулянтка, - обиженно сказал он, глядя на дверь. Спрятал деньги во внутренний кармашек "дипломата" и подумал, что надо бы купить Тохе еще одну зажигалку. Газовую.

И снова звонок в дверь. Мосин выругался.

На этот раз заявилась его бывшая невеста. Ничего хорошего ее визит не сулил - раз пришла, значит, что-то от него было нужно.

– Привет, - сказал Мосин.

Экс-невеста чуть-чуть раздвинула уголки рта и показала зубки - получилась обаятельная улыбка. Оживленная мимика - это, знаете ли, преждевременные морщины.

– Мосин, - сказала она, - по старой дружбе…

На свет появились какие-то чертежи.

– Позарез надо перефотографировать. Вадим оформляет диссертацию, так что сам понимаешь…

Вадимом звали ее мужа, молодого перспективного аспиранта, которому Сергей не завидовал.

Экс-невеста ждала ответа. Мосин сдержанно сообщил, что может указать людей, у которых есть хорошая аппаратура для пересъемки.

Нет, это ее не устраивало. Другие могут отнестись без души, а Мосина она знает, Мосин - первоклассный специалист.

Сергей великолепно понимал, куда она клонит, но выполнять частные заказы за спасибо, в то время как "Асахи" еще не оплачен, - нет уж, увольте! Кроме того, он твердо решил не переутомляться.

Однако устоять перед железным натиском было сложно. Мосин отбивался, изворачивался и наконец велел ей зайти с чертежами во вторник, точно зная, что в понедельник его собираются послать в командировку.

Внезапно экс-невеста кошачьим движением выхватила из кармана мосинских джинсов фирменный фиолетовый пакетик - углядела торчащий наружу уголок.

– Какой вэл! - восхитилась она. - Вскрыть можно?

В пакетике оказался лиловый легкий ремешок с золотистой пряжкой-пластиной.

– Сколько?

– Для тебя - червонец.

Экс-невеста, не раздумывая, приобрела вещицу и, еще раз напомнив про вторник, удалилась.

Такой стремительной реализации товара Мосин не ожидал. Но его теперь беспокоило одно соображение: а если бы он воспользовался автоматом не три, а четыре раза? Или, скажем, десять?

Он заглянцевал обличительные снимки гаража и склада и поехал с ними в лифте на седьмой этаж, где в актовом зале корпела редколлегия. "Удивительное легкомыслие, - озабоченно размышлял он, - оставлять такую машину без присмотра! Да мало ли какие проходимцы могут проникнуть на территорию съемочной площадки!"

Он отдал снимки Лихошерсту и высказал несколько критических замечаний по номеру стенгазеты. Ему посоветовали не путаться под ногами, и Мосин отошел к окну - посмотреть, как выглядит пустырь с высоты птичьего полета…

ЗА СТЕНОЙ БЫЛ СОВСЕМ ДРУГОЙ ПУСТЫРЬ: маленький, захламленный, с островками редкой травы между хребтами мусора. С одной стороны его теснил завод, с другой - частный сектор. Нет-нет, киношники никуда не уезжали - их просто не было и быть не могло на таком пустыре!

Мосин почувствовал, что если он сейчас же, немедленно, во всем этом не разберется, в голове у него что-нибудь лопнет.

4

Вот уже пять минут начальник редакционно-издательского отдела с детским любопытством наблюдал из окна за странными действиями своего фотографа.

Сначала Мосин исчез в сирени. Затем появился снова, спиной вперед. Без букета. Потом зачем-то полез на стену. Подтянулся, заскреб ногами, уселся верхом. Далее - затряс головой и ухнул на ту сторону. С минуту отсутствовал. Опять перевалился через кирпичный гребень во двор и нырнул в сирень.

"А не выносит ли он случаем химикаты?" - подумал начальник и тут же устыдился своей мысли: разве так выносят!

Нет, постороннему наблюдателю было не понять всей глубины мосинских переживаний. Он только что сделал невероятное открытие: если заглянуть в дыру, то там - съемочная площадка, Тоха, Эврика, "Денис Давыдов". А если махнуть через забор, то ничего этого нет. Просто заводской пустырь, который он видел с седьмого этажа. А самая жуть, что там и дыры-то нет в стене. Отсюда - есть, а оттуда - нет.

Мосину было страшно. Он сидел на корточках, вцепившись в шероховатые края пролома, а за шиворот ему лезла щекочущая ветка, которую он с остервенением отпихивал плечом. Обязательно нужно было довести дело до конца: пролезть через дыру К НИМ и посмотреть поверх забора с ИХ стороны. Зачем? Этого Мосин не знал. Но ему казалось, что тогда все станет понятно.

Наконец решился. Пролез на ту сторону. Уперся ногой в нижний край пролома и, подпрыгнув, впился пальцами в кирпичный гребень. И обмер: за стеной была степь. Огромная и зеленая-зеленая, как после дождя. А на самом горизонте парило невероятное, невозможное здание, похожее на связку цветных коробчатых змеев.

И в этот момент - чмок! Что-то шлепнуло Мосина промеж лопаток. Легонько. Почти неощутимо. Но так неожиданно, что он с треском сорвался в сирень, пережив самое жуткое мгновение в своей жизни. Он почему-то решил, что с этим негромким шлепком закрылась дыра. Лаборатория, неоплаченный "Асахи", вся жизнь - отныне и навсегда - там, по ту сторону стены, а сам он - здесь, то есть черт знает где, перед глухой стеной, за которой бредовое здание в зеленой степи.

Слава богу, дыра оказалась на месте. Тогда что это было? Мосин нашел в себе силы обернуться.

В сторону площадки удалялись плечом к плечу два молодца в серебристых куртках, ненатурально громко беседуя. То ли они чем-то в Мосина пульнули, то ли шлепок ему померещился от нервного потрясения.

Потом Сергей вдруг очутился посреди институтского двора, где отряхивал колени и бормотал:

– Так вот она про какой институт! Ни-че-го себе институт!…

…Руки у Мосина тряслись, и дверь лаборатории долго не желала отпираться. Когда же она, наконец, открылась, сзади завопила вахтерша:

– На спине, на спине!… А-а-а!…

Мосин захлопнул за собой дверь. В вестибюле послышался грохот упавшего телефона, стула и - судя по звону - стакана. Что-то было у него на спине! Сергей содрал через голову тенниску и бросил на пол.

Ожил рисунок! На спине тенниски жуткого вида акула старательно жевала длинную ногу красавицы, а та отбивалась и беззвучно колотила хищницу по морде темными очками.

В этой дикой ситуации Мосин повел себя как мужчина. Ничего не соображая, он схватил бачок для пленки и треснул им акулу по носу. Та немедленно выплюнула невредимую ногу красавицы и с интересом повернулась к Мосину, раззявив зубастую пасть.

– В глаз дам! - неуверенно предупредил он, на всякий случай отодвигаясь.

Красавица нацепила очки и послала ему воздушный поцелуй.

Они были плоские, нарисованные!… Мосин, обмирая, присмотрелся и заметил, что по спине тенниски растеклась большой кляксой почти невидимая пленка вроде целлофановой. В пределах этой кляксы и резвились красотка с акулой. Он хотел отодрать краешек пленки, но акула сейчас же метнулась туда. Мосин отдернул руку.

– Ах, так!…

Он зачерпнул бачком воды из промывочной ванны и плеснул на взбесившийся рисунок, как бы заливая пламя. Пленка с легким всхлипом вобрала в себя воду и исчезла. На мокрой тенниске было прежнее неподвижное изображение.

Долгий властный звонок в дверь. Так к Мосину звонил только один человек в институте: начальник отдела.

Вздрагивая, Сергей натянул мокрую тенниску и открыл. За широкой спиной начальства пряталась вахтерша.

– Ты что же это пожилых женщин пугаешь?

Внешне начальник был грозен, внутренне он был смущен.

– Ты на пляж пришел или в государственное учреждение? Ну-ка, покажись.

Мосин послушно выпятил грудь. Рисунок начальнику явно понравился.

– Чтобы я этого больше не видел! - предупредил он.

– Да вы на спине, на спине посмотрите! - высунулась вахтерша.

– Повернись, - скомандовал начальник.

Мосин повернулся.

– А мокрый почему?

– Полы мыл в лаборатории… Т-то есть собирался мыть.

Начальник не выдержал и заржал.

– Мамочки, - лепетала вахтерша. - Своими же глазами видела…

– "Мамочки", - недовольно повторил начальник. - То-то и оно, что "мамочки"… В общем, разбирайтесь с завхозом. Разбитыми телефонами я еще не занимался!…

Он вошел в лабораторию и закрыл дверь перед носом вахтерши.

– Пожилая женщина, - поделился он, - а такого нагородила… Ну давай, показывай, что там у тебя на сегодняшний день… "Мамочки", - бормотал он, копаясь в фотографиях. - Вот тебе и "мамочки". А это что за раскопки?

– Это для отдела нестандартных конструкций, - ломким от озноба голосом пояснил Мосин.

– И когда ты все успеваешь? - хмыкнул начальник.

– Стараюсь…

– А через забор зачем лазил?

На секунду Мосин перестал дрожать.

– Точку искал.

– Какую точку? - переспросил начальник. - Пивную?

– Для съемки точку… ракурс…

Начальник наконец бросил снимки на место и повернулся к Мосину.

– Ты в следующий раз точку для съемки в учреждении ищи. В учреждении, а не за забором, понял? Такие вот "мамочки".

Закрыв за ним дверь, Мосин без сил рухнул на табурет. Какой ужас! Куда он сунулся!… И, главное, где - под боком, за стеной, в двух шагах!… Что ж это такое делается!… Перед глазами парило далекое невероятное здание, похожее на связку цветных коробчатых змеев.

– Тоха! Это Григ, - невнятно произнес сзади чей-то голос.

– А?! - Мосин как ошпаренный вскочил с табуретки.

Кроме него, в лаборатории никого не было.

– Ты Дениса не видел?

Сергей по наитию сунул руку в задний карман джинсов и извлек сигаретообразную палочку, которую выменял на зажигалку у Тохи. "Фильтр" ее теперь тлел слабым синим свечением.

– Не видел я его! - прохрипел Мосин.

– А что это у тебя с голосом? - полюбопытствовала палочка.

– Простыл! - сказал Мосин и нервно хихикнул.

5

Многочисленные фото на стенах мосинской комнаты охватывали весь путь его становления как фотографа и как личности: Мосин на пляже, Мосин с "Никоном", Мосин-волейболист, Мосин, пьющий из горлышка шампанское, Мосин, беседующий с Жанной Бичевской, Мосин в обнимку с Лоллобриджидой (монтаж). Апофеозом всего была фотография ощерившегося тигра, глаза которого при печати были заменены глазами бывшей невесты Мосина. А из тигриной пасти, небрежно облокотясь о левый клык, выглядывал сам Мосин.

Хозяин комнаты ничком лежал на диване, положив подбородок на кулак. Лицо его было угрюмо.

"Иной мир"… Такими категориями Сергею еще мыслить не приходилось. Но от фактов никуда не денешься: за стеной был именно иной мир, может быть, даже другая планета. Хотя какая там другая планета: снимают кино, разговаривают по-русски… А стена? Что ж она, сразу на двух планетах существует? Нет, вне всякого сомнения, это Земля, но… какая-то другая. Что ж их, несколько, что ли?

Окончательно запутавшись, Мосин встал и начал бродить по квартире. В большой комнате сквозь стекло аквариума на него уставился пучеглазый "телескоп". Мосин рассеянно насыпал ему дафний. Родители, уезжая в Югославию, взяли с Сергея клятвенное обещание, что к их возвращению рыбки будут живы.

А вот с вещами за стеной хорошо. Умеют делать. Научно-технический прогресс и все такое… Так, может быть, дыра просто ведет в будущее?

Мосин замер, чем-то напомнив пойнтера в стойке. А что? Зажигалка и "дипломат" для них музейные реликвии… Цены вещам не знают… Хохочут над совершенно безобидными фразами, а сами разговаривают бог знает на каком жаргоне. А Институт! Он теперь, наверное, будет Мосина по ночам преследовать. Висят в воздухе цветные громады, и все время ждешь катастрофы. Да ладно бы просто висели, а то ведь опасно висят, с наклоном…

НЕУЖЕЛИ ВСЕ-ТАКИ БУДУЩЕЕ? В сильном возбуждении Сергей вернулся в свою комнату, нервно врубил на полную громкость стерео, но тут же выключил.

…Да, стена вполне могла сохраниться и в будущем. Потому и затеяли возле нее съемки, что древняя… Но вот дыра… Сама она образовалась, или они ее нарочно проделали? Скорее всего, сама… Но тогда выходит, что об этой лазейке ни по ту, ни по другую сторону никто ничего не знает. Кроме Мосина.

Он почувствовал головокружение и прилег. Да это же золотая жила! Нетрудно представить, что у них там за оптика. Приобрести пару объективов, а еще лучше фотокамеру… пару фотокамер, и "Асахи" можно смело выбрасывать… То есть загнать кому-нибудь. А главное, он же им может предложить в обмен такие вещи, каких там уже ни в одном музее не найдешь.

Мосин вдруг тихонько засмеялся. Обязательно надо попросить у Тохи нашлепку, от которой ожил рисунок на тенниске. Если на пляже ляпнуть кому-нибудь на татуировку… А здорово, что лазейку обнаружил именно он. Наткнись на нее та спекулянтка, что перекупила колготки, или, скажем, бывшая невеста, - страшные дела бы начались. Ни стыда ни совести у людей: не торгуясь, - триста рублей за три пары! За сколько же она их продаст?!

…А он им и кино снимать поможет. Будущее-то, видать, отдаленное, раз у них топоры на портупеях болтаются. Все эпохи поперепутали…

Сергей нашел в отцовской библиотеке книгу Тарле "Наполеон" и принялся листать - искал про Дениса Давыдова. Читал и сокрушался: надо же! Столько пленки зря потратили!

"Кинолюбители они, что ли? - недоуменно предположил он, закрывая книгу. - Придется проконсультировать. А то трудятся ребята, стараются, а правды исторической - нету".

…Долго не мог заснуть - думал о будущем. Удивительно, как быстро он с ними подружился… Вот его часто обвиняют в легкомыслии, в пристрастии к барахлу, в несерьезном отношении к работе. А Тоха не легкомысленный? Или у Эврики глаза не разгорелись при виде пеньюара? Не хипачи, не иждивенцы какие-нибудь - люди будущего…

"Все-таки у меня с ними много общего, - думал Сергей, уже засыпая. - Наверное, я просто слишком рано родился".

…Что-то разбудило его. Мосин сел на постели и увидел, что "сигарета", оставленная им на столе, опять светится синим.

– Спишь, что ли? - осведомился голос, но не тот, с которым Сергей разговаривал в лаборатории, - другой.

– Ты позже позвонить не мог? - спросонья буркнул Мосин.

– Во что позвонить? - не понял собеседник.

Сергей опешил.

– Разыщи Грига, скажи, что пироскаф я сделал. Завтра пригоню.

– Сейчас побегу! - огрызнулся Мосин и лег. Потом снова сел. Вот это да! Словно по телефону поговорил. Хоть бы удивился для приличия… Сергей взбил кулаком подушку.

…И всю ночь Тоха передавал ему через дыру в стене какие-то совершенно немыслимые фирменные штаны, а он аккуратно укладывал их стопками в "дипломат" и все удивлялся, как они там умещаются.

6

Утром, отпирая дверь фотолаборатории, Мосин обратил внимание, что неподалеку стоит женщина, похожая на Тамарку, которой он продал вчера нервущиеся колготки. Сергею очень не понравилось, как она на него смотрит. Женщина смотрела преданно и восторженно.

"Ну вот… - недовольно подумал он. - Раззвонила родственникам. Что у меня, магазин, что ли!"

– Вы ко мне? - негромко спросил он.

У Тамаркиной "родственницы" расширились зрачки.

– Вы меня не узнаете?

– Проходите, - поспешно пригласил Мосин.

Это была не родственница. Это была сама Тамарка. Только что же это она такое с собой сделала? Сергей взглянул на ноги посетительницы да так и остался стоять с опущенной головой. Глаза его словно примагнитило. Он хорошо помнил, что ноги у нее, грубо говоря, кавалерийские. Были.

– Вы понимаете… - лепетала ошалевшая от счастья Тамарка. - Я не знаю, как благодарить… Я их вечер носила… И вдруг за ночь… Прелесть, правда? - доверчиво спросила она.

– А почему вы, собственно, решили… - Мосин откашлялся.

– Ну как "почему"? Как "почему"? - интимно зашептала Тамарка. - Вы сравните.

В руках у Мосина оказался знакомый пакет. На жемчужном фоне сияли загаром изумительные женские ноги, внутри которых были видны контуры костей и суставов.

– Вы сравните! - повторила Тамарка, распахивая плащ, под которым обнаружилась самая хулиганская мини-юбка.

Мосин сравнил. Ноги были такие же, как на пакете, только суставы не просвечивали.

– Действительно, - проговорил припертый к стене Сергей. - Забыл предупредить. Понимаете, они… экспериментальные.

– Понимаю, - конспиративно понизила голос женщина. - Никто ничего не узнает. С сегодняшнего дня я числюсь в командировке, вечером уезжаю, вернусь недели через три. Что-нибудь придумаю, скажу: гимнастика, платные уроки…

Тамарка замялась.

– Скажите, докт… - Она осеклась и испуганно поглядела на Мосина. - Д-дальше они прогибаться не будут?

– То есть как?

– Ну… внутрь.

– Внутрь? - обалдело переспросил Мосин.

Судя по тому, как Тамарка вся подобралась, этот вопрос и был главной целью визита.

– Не должны, - хрипло выговорил Сергей.

Тамарка немедленно начала выспрашивать, не нуждается ли в чем Мосин, может быть, пленка нужна или химикаты, так она привезет из командировки. Он наотрез отказался, и вновь родившаяся Тамарка ушла, тщательно застегнув плащ на все пуговицы.

Мосин был оглушен случившимся. С ума сойти: за семьдесят рублей ноги выпрямил! Это еще надо было переварить. Ладно хоть выпрямил, а не наоборот. Так и под суд загреметь недолго.

Да, с будущим, оказывается, шутки плохи - вон у них вещички что выкидывают. Ему и в голову такое прийти не могло. С виду - колготки как колготки, нервущиеся, правда, но это еще не повод, чтобы ждать от них самостоятельных выходок.

– Ой! - сказал Мосин и болезненно сморщился.

Вчера он продал своей бывшей невесте ремень с золотистой пряжкой. Если что-нибудь стрясется, она экс-жениха живьем съест…

Впрочем, паниковать рано. Улучшить что-либо в фигуре бывшей невесты невозможно, фигурка, следует признать, у нее точеная. "Обойдется", - подумав, решил Мосин.

Он созвонился с заказчиками, раздал выполненные вчера снимки; не запирая лаборатории, забежал к начальнику, забрал вновь поступившие заявки и, вернувшись, застал у себя Лихошерста, который с интересом разглядывал нож, приобретенный вчера Мосиным на той стороне.

– Здравствуй, Мосин, - сказал инженер-конструктор. - Здравствуй, птица. Вот пришел поблагодарить за службу. Склад у тебя на этот раз как живой получился…

Он снова занялся ножом.

– Импортный, - пояснил Мосин. - Кнопочный.

Клинок со щелчком пропал в рукоятке. Лихошерст моргнул.

– Купил, что ли?

– Выменял. На зажигалку.

– КАКУЮ зажигалку? - страшным голосом спросил Лихошерст, выпрямляясь. - ТВОЮ?

Мосин довольно кивнул.

– Изолировать от общества! - гневно пробормотал инженер-конструктор, последовательно ощупывая рукоять. Вскоре он нашел нужный выступ, и лезвие послушно выплеснулось.

– Слушай, - сказал он другим голосом. - Где у тебя линейка?

Он сорвал с гвоздя металлическую полуметровку и начал прикладывать ее то к лезвию, то к рукоятке.

– Ты чего? - полюбопытствовал Мосин.

– Ты что, слепой? - закричал инженер. - Смотри сюда. Меряю лезвие. Сколько? Одиннадцать с половиной. А теперь рукоятку. Десять ровно. Так как же лезвие может уместиться в рукоятке, если оно длиннее на полтора сантиметра?!

– Умещается же, - возразил Мосин.

Лихошерст еще раз выгнал лезвие, тронул его и отдернул руку.

– Горячее! - пожаловался он.

– Щелкаешь всю дорогу, вот и разогрелось, - предположил Мосин.

– Идиот! - прошипел Лихошерст, тряся пальцами. - Где отвертка?

Он заметался по лаборатории. Мосин понял, что если он сейчас не вмешается - ножу конец.

– А ну положи, где взял! - закричал он, хватая буйного инженера за руки. - Он, между прочим, денег стоит!

Лихошерст с досадой вырвал у Мосина свои загребущие лапы и немного опомнился.

– Сколько? - бросил он.

– Валера! - Мосин истово прижал ладонь к сердцу. - Не продается. Для себя брал.

– Двадцать, - сказал Лихошерст.

– Ну Валера, ну не продается, пойми ты…

– Двадцать пять.

– Валера… - простонал Мосин.

– Тридцать, черт тебя дери!

– Да откуда у тебя тридцать рублей? - попытался урезонить его Мосин. - Ты вчера у Баранова трешку до получки занял.

– Тридцать пять! - Лихошерст был невменяем.

Мосин испугался.

– Тебя жена убьет! Зачем тебе эта штука?

Лихошерст долго и нехорошо молчал. Наконец процедил:

– Мне бы только принцип понять… - Он уже скорее обнюхивал нож, чем осматривал. - Идиоты! На любую др-рянь лепят фирменные лычки, а тут - даже запрос не пошлешь! Что за фирма? Чье производство?

– Валера, - проникновенно сказал Мосин. - Я пошутил насчет зажигалки. Это не мой нож. Но я могу достать такой же, - поспешил он добавить, видя, как изменился в лице инженер-конструктор. - Зайди завтра, а?

– Мосин, - сказал Лихошерст. - Ты знаешь, что тебя ждет, если наколешь?

Мосин заверил, что знает, и с большим трудом удалил Лихошерста из лаборатории. Ну и денек! Теперь - хочешь не хочешь - надо идти к Тохе и добывать еще один. Или отдавать этот. Конечно, не за тридцать рублей - Мосин еще не настолько утратил совести, чтобы наживаться на Лихошерсте… Рублей за пятнадцать, не больше.

7

Перед тем, как пролезть в пролом, Мосин тщательно его осмотрел и пришел к выводу, что дыра выглядит вполне надежно. Не похоже, чтобы она могла когда-нибудь закрыться.

Киношники толпились возле избы. Тоха стоял на старинной медной пушке и озирал окрестности. Мосин подошел поближе.

– Где пироскаф? - потрясая растопыренными пальцами, вопрошал Денис Давыдов. - Мы же без него начать не можем!

– Сегодня должны пригнать, - сообщил Мосин, вспомнив ночной разговор.

– Летит! - заорал Тоха.

Послышалось отдаленное тарахтенье, и все обернулись на звук. Низко над пустырем летел аэроплан. Не самолет, а именно аэроплан, полотняный и перепончатый. Мосин неверно определил границы невежества потомков. Границы эти были гораздо шире. Хотя - аэроплан мог залететь и из другого фильма.

Полотняный птеродактиль подпрыгнул на четырех велосипедных колесах и под ликующие вопли киношников, поскрипывая и постанывая, въехал на съемочную площадку. Уже не было никакого сомнения, что летательный аппарат прибыл по адресу: из сплетения тросов и распорок выглядывала круглая физиономия с бармалейскими усами. Пилот был в кивере.

Этого Мосин вынести не смог и направился к Денису, которого, честно говоря, немного побаивался: уж больно тот был велик - этакий гусар-баскетболист.

– Аэроплан-то здесь при чем?

– Аэроплан? - удивился Денис. - Где?

Странно он все-таки выглядел. Лихие черные усищи в сочетании с нежным юношеским румянцем производили совершенно дикое впечатление.

– Вот эта штука, - раздельно произнес Сергей, - называется аэроплан.

Денис был озадачен.

– А пироскаф тогда что такое? - туповато спросил он.

Что такое пироскаф, Мосин не знал.

Тем временем круглолицый субъект с бармалейскими усами успел выпутаться из аппарата и спрыгнул на землю, придерживая, как планшетку, все тот же топор на портупее.

– Похож? - торжествующе спросил аэрогусар.

– До ангстрема! - подтвердил Денис.

– На что похож? - возмутился Мосин. - Не было тогда аэропланов!

Гусары переглянулись.

– А почему тогда эскадрон называется летучим? - задал контр-вопрос Давыдов.

– Сейчас объясню, - зловеще пообещал Сергей.

Тут он им и выдал! За все сразу. И за топор, и за портупею. Вытряхнул на них все сведения, почерпнутые вчера из книги Тарле "Наполеон", вплоть до красочного пересказа отрывка из мемуаров настоящего Д.Давыдова о кавалерийской атаке на французское каре.

Гусары пришли в замешательство. Денис оглянулся на окружившую их толпу и понял, что пора спасать авторитет.

– Это ведь не я придумал, - терпеливо, как ребенку, начал он втолковывать Мосину. - Так компендий говорит.

– Кто такой Компедий? - пренебрежительно поинтересовался Мосин и вздрогнул от массового хохота.

На шум из избы выскочили еще трое. Им объясняли, что секунду назад Сергей блистательно срезал Дениса. Одной фразой.

– Тоха! Григ! - метался униженный Денис. - У кого компендий? Да прекратите же!

Ему передали крохотный - вроде бы стеклянный - кубик и прямоугольную пластину. Денис загнал в нее кубик и принялся трогать кнопки. На пластине замелькали рисунки и тексты. Наконец он нашел, что искал.

– Аэроплан, - упавшим голосом прочел Денис. - А ты говорил "пироскаф", - упрекнул он гусара-авиатора. - А век не указан, - победно заявил он Мосину.

Началась полемика, смахивающая на рукопашную. Давыдов повел себя подло. Вместо того чтобы возражать по существу, он придрался к формальной стороне дела, заявив, что Мосин - неясно кто, непонятно откуда взялся и вообще не имеет права находиться на территории.

– Кто это не имеет? - кричал Тоха. - Мы ему допуск дали!

– Кто это "мы"?

– Мы - это я.

– А как это ты мог дать ему допуск?

– Я дал ему допуск условно.

– А условно - недействительно.

– Это почему же недействительно?…

Поначалу Мосин забеспокоился, как бы его в самом деле не выставили, но, заметив, что Денис с аэрогусаром остались в меньшинстве, сделал вид, что спор его совершенно не трогает, и занялся аэропланом.

Этажерка, насколько он мог судить, была скопирована здорово, только вместо мотора имела тяжеленную на вид болванку, которая на поверку оказалась полой. Внутри металлической скорлупы на вал винта был насажен круглый моторчик. Из вала под прямым углом торчал гибкий стержень, который при вращении должен был ударять по небольшому чурбачку, производя тарахтение, необходимое для полного счастья. А сам моторчик, видимо, работал бесшумно.

Подошел хмурый Денис и, не глядя на Мосина, предложил принять участие в эксперименте.

– Не понял, - сказал Сергей. - Какой эксперимент? А как же кино?

Денис обрадовался.

– А вот здесь ты не прав. В девятнадцатом веке кино не было. Оно появилось в начале двадцать первого.

– Погоди-погоди… - пробормотал Мосин. - Что за эксперимент?

Денис лихо сдвинул кивер на затылок и заговорил терминами - явно брал реванш за недавнюю мосинскую лекцию по истории. Сергей не понял из его речи и половины, но даже того, что он понял, ему было более чем достаточно.

– Да вы что! С ума сошли? - закричал Мосин. - Вы что, серьезно собрались туда? В восемьсот двенадцатый?

Похоже, Денис обиделся.

– Это, по-твоему, несерьезно? - спросил он, указывая почему-то на пушку. Затем лицо его выразило досаду, и он погрозил кому-то кулаком.

Мосин оглянулся и вздрогнул. Его лучший друг Тоха, небрежно облокотясь о воздух, развалился в метре над землей.

– На меня не рассчитывайте, - твердо сказал Сергей. - Туда я не полезу.

– "Полезу", - передразнил Денис. - Туда не лазят, а… - Он с наслаждением выговорил жуткий, похожий на заклинание глагол. - Да тебя и не допустят. Или ты хочешь быть Исполнителем?

– Нет! - убежденно ответил Мосин.

Денис стремительно подался к собеседнику.

– Слушай, давай так, - заговорщически предложил он, - я - Исполнитель, Григ - Механик, а ты - Историк. Давай, а?

Мосину захотелось потрясти головой - не в знак отказа, а чтобы прийти в себя.

– Я подумаю, - очень серьезно сказал он.

Денис посмотрел на него с уважением.

– Подумай, - согласился он. - Если будешь искать, то я в срубе…

И зашагал к избе, длинный, как жердь, и нелепый, как пугало.

8

Все изменилось. От элегантных пластмассовых кожухов и полупрозрачных пультов веяло опасностью. И он смел на ЭТО облокачиваться! Смел ЭТО фамильярно похлопывать, не подозревая, что прихлопнет он, допустим, не слишком приметную клавишу - и доказывай потом какому-нибудь Ивану Третьему, что ты не татарский шпион!

Сергей прогулочным шагом двинулся в сторону знакомого многокнопочного автомата. Возле него было как-то спокойнее - механизм понятный и вполне безобидный.

Из окошка избы снова высунулся Денис и в последний раз предупредил Тоху, который в легкомыслии своем дошел до того, что начал осторожно подпрыгивать прямо в воздухе, как на батуте. Денису он издевательски сделал ручкой. Тогда тот выбрался из избы, с ликующе-злорадным выражением лица подкрался за спиной Тохи к какому-то проволочному ежу и отсоединил одну из игл. Тоха с воплем шлепнулся на траву.

Будь воля Сергея, он бы этих друзей близко не подпустил к такой технике. Непонятно, как им вообще могли все это разрешить. Без особого интереса он прошелся пальцами по кнопкам, и автомат выбросил жевательную резинку. Сергей в задумчивости положил ее в карман.

Хм, Историк… А соблазнительно звучит, черт возьми! "Скажите, кем вы работаете?" - "Я - Историк Эксперимента. Денис - Исполнитель, этот… как его?… Глюк - Механик, а я - Историк".

Может, правда попробовать? А то они без него такого тут натворят!… Между прочим, к обязанностям он уже приступил - проконсультировал насчет аэроплана…

Вот и плохо, что проконсультировал. Самое правильное - пойти сейчас к Денису и прямо сказать: нужен тебе Историк? Тогда рассказывай, что вы тут собираетесь учинить. Лицензия есть? Или как это у вас теперь называется? Вот ты ее предъяви сначала, а потом поговорим.

…Кстати, а почему он "Давыдов"? Неужели подменить надеются?… Нелепое желание возникло у Мосина: вылезти в дыру, сбегать в отделение и привести милицию - пусть разбираются… Милиция здесь, конечно, ни при чем, а вот знают ли в Институте, что тут затевается? И Мосин решил взобраться на стену - посмотреть, так ли уж далеко до феерического здания.

Возле сирени его окликнула Эврика. Она была в пеньюаре. Сергей взглянул в ее светло-серые сияющие глаза и почувствовал, как стремительно испаряются все его сомнения. Кто он вообще такой, чтобы совать нос в столь высокие материи? Да и не выйдет у них ничего. Если бы вышло, об этом было бы написано в учебниках истории.

Мосин, обаятельно улыбаясь, свернул с намеченного пути и пошел навстречу девушке, но тут откуда-то вывернулся худенький паренек в кольчуге не по росту.

– Историк!… Ты Историк?

Эврика с интересом посмотрела на Мосина. Тот приосанился.

– Да-а, - солидно подтвердил он. - Я - Историк.

– Денис спрашивает: а мотоинфантерия тогда была?

– Минутку, - проговорил Мосин. - Сейчас скажу.

И сделал вид, что вспоминает. Ничего подобного ему даже слышать не приходилось, но по первой части слова вполне можно было сориентироваться.

– Нет, - уверенно сказал он. - Не было. Если "мото", - значит, уже двадцатый век.

– Я передам, - пообещал подросток и убежал, погромыхивая кольчугой, а Мосин самодовольно покосился на Эврику. Та решила, что он задается.

– Подумаешь! - сказала она. - А меня Денис в Исполнители зовет.

– Тебя! - ужаснулся Мосин. - Туда?

Он отказывался понимать Дениса. Ну ладно, допустим, ты - фанатик, допустим, тебе жить надоело, - вот сам и отправляйся. Пускай тебе там настоящий Денис Давыдов в два счета усы сабелькой смахнет. Как явному французу и подставному лицу. Но рисковать другими… Тем более такой девушкой, как Эврика!

– А зачем ты хотел туда залезть? - понизив голос, спросила она и поглядела на кирпичный гребень.

Вопрос Мосину не понравился. Значит, он шел к забору с такой решительной физиономией, что за пятнадцать шагов было видно: человек собрался лезть на стену.

– Проверить, - попробовал отшутиться он, - на месте ли Институт.

Эврика встревожилась.

– А что - собирались перекинуть?

– Кого перекинуть? Институт?

– Ну да, - с досадой ответила она. - Ищи его потом… за Магистралью!

Сергей отчетливо представил, как к парящему огромному зданию подкатывает трактор типа "Кировца", цепляют всю эту музыку тросом и буксируют по зеленой степи в поисках приятного пейзажа.

– Н-не слышал, - сразу став осторожным, выговорил он. - При мне не собирались. Я - так, взглянуть… на всякий случай… Мало ли чего…

Несколько секунд Эврика вникала в его слова.

– А ведь правда, - ошеломленно сказала она. - От самого Института можно подойти незаметно. А Денис даже охрану не выставил.

Сбывались худшие опасения Мосина. Эксперимент-то подпольный! Чуяло его сердце.

В странном он находился состоянии. С одной стороны, на его глазах заваривалась авантюра, которую даже сравнить было не с чем. Разве что с испытанием ядерной бомбы частными лицами. С другой стороны, ему очень нравилась Эврика.

– А чего ты ждешь? - снова понизив голос, спросила она.

Сергей очнулся. Глупо он себя ведет. Подозрительно. Объявил, что залезет на стену, а сам стоит столбом.

Мосин разбежался, пружинисто подпрыгнул и ухватился за кирпичный гребень. Мысль о том, что на него смотрит Эврика, сделала из Сергея гимнаста: руки сами вынесли его по пояс над стеной.

Прямо перед ним оказалось огромное человеческое лицо. Живое. Размером оно было с мосинскую грудную клетку, не меньше.

9

Они оторопело смотрели в глаза друг другу. Потом массивные губы шевельнулись, складываясь в насмешливую улыбку, и огромная голова укоризненно покивала Мосину.

Нервы Сергея не выдержали, и он совершил непростительную глупость: спрыгнул со стены, но вместо того чтобы нырнуть через дыру к себе, во двор родного НИИ, бросился наутек в сторону избы. Он начисто забыл о свойствах своей лазейки. Здравый смысл подсказывал, что если Сергей нырнет в пролом, то неминуемо уткнется головой в ноги ЭТОГО, за стеной.

Мосин улепетывал, размахивая руками и вопя что-то нечленораздельное. На площадке все в недоумении повернулись к нему, а потом, как по команде, уставились на стену. Сергей влетел в толпу и встал за одним из механизмов. Бежать было некуда - между ним и стеной уже стояли ЭТИ. Их было двое.

Из избы выглянул Денис и увидел пришельцев.

– Дождались!

Он сорвал с бритой головы кивер и с досадой треснул им об землю. Ситуация была предельно ясна. Никаких поправок к учебникам истории не предвидится - нелегальный эксперимент накрыли. И Мосина вместе с ним. Как соучастника.

Рядом Сергей заметил Тоху. Глаза у того были круглые и виноватые. На матерого авантюриста, пойманного с поличным, он не походил. Да и остальные тоже. Экспериментаторы сбились в испуганный табунок, и вид у них был, как у ребятишек, которых взрослые захватили врасплох за шалостью…

Вселенная Мосина пошатнулась и начала медленно опрокидываться. Ощущение было настолько реальным, что он, теряя равновесие, ухватился за механизм. Сколько им лет? Шестнадцать? Четырнадцать? А может быть, тринадцать? А может быть… И Сергей понял наконец: все может быть!

ДЕТИ! Легкомысленные, непоседливые дети нашли склад списанной техники, сбежали от воспитателей и затеяли игру в Эксперимент, в Дениса Давыдова, роль которого бесцеремонно присвоил самый старший из них - длиннорукий нескладный подросток.

А ТЕПЕРЬ ПРИШЛИ ВЗРОСЛЫЕ!

Мосин боязливо выглянул из-за своего укрытия и замер, зачарованно глядя, как они идут через пустырь. Взрослые были чудовищны. Нет, ни о каком уродстве не могло идти и речи: правильные черты лица, стройные фигуры атлетов, но рост!… Не меньше двух метров с лишним! Они шагали легко, неторопливо, и не было в их движениях жирафьей грации баскетболистов. Иные, вот в чем дело! Совсем иные.

– Здравствуйте, отроки, - насмешливо пророкотал тот, что повыше. Кажется, это с ним Мосин столкнулся над стеной.

Отроки нестройно поздоровались.

– А хорошо придумано, Рогволод, - повернулся он ко второму. - Мы их собираемся искать за Магистралью, а они рядом.

Рогволод, хмурясь, оглядел площадку и, не ответив, направился к молочно-белому сплюснутому шару на паучьих ножках.

– Во что играем? - осведомился первый. - Впрочем, не подсказывать, попробую угадать сам. Та-ак. Это, несомненно, должно изображать темп-установку… Что ж, местами даже похоже. Чуть-чуть. А где темп-установка, там десант в иные времена. Денис, я правильно рассуждаю?

Денис со свирепой физиономией отряхивал кивер.

– Денис говорит, что правильно, - невозмутимо объявил гигант. Послышались смешки. - Ну и куда же вы собрались?… Ничего не понимаю, - после минутного раздумья признался он. - С одной стороны, кулеврина, с другой - самолет.

Отроки смотрели на него влюбленными глазами.

– Тогда поглядим, во что одеты Исполнители. Денис, подойди, пожалуйста.

Мрачный Денис плотно, со скрипом натянул кивер и вышел вперед.

Взрослый рассматривал его, посмеиваясь.

– Слушай, Денис, а ты случайно не Давыдов?

– Давыдов, - выдали Дениса из толпы.

– Серьезно? - поразился гигант. - Что, в самом деле Давыдов?

– Это условно, - нехотя пояснил Денис. - Имеется в виду один из отряда Давыдова.

– Ну что ж, отроки, - сказал взрослый, - мне нравится, как вы проводите каникулы. В историю играть надо. И надо, чтобы у каждого был свой любимый исторический момент. И, наверное, надо сожалеть о невозможности принять в нем участие.

– Почему о невозможности? - буркнул "Давыдов".

– Потому что момент этот не твой, Денис. Он принадлежит другим людям. Как твое время принадлежит тебе. Я знаю, ты сейчас думаешь: "Игра игрой, а гусары бы приняли меня за своего". Мне очень жаль, но в лучшем случае они приняли бы тебя за ненормального. С чего ты взял, что топоры носили на портупеях?

Денис с уважением покосился на Мосина. К ним подошла Эврика и непринужденно поздоровалась со старшими.

– Смотри-ка, и Эврика здесь! А платье в музее взяла?

– Мне подарили, - насупилась девочка.

– Эврика! - Сказано это было с мягкой укоризной.

– Подарили, - упрямо повторила она.

– Да что ты? И кто б это мог такое подарить?

Эврика, закусив губу, рассматривала свои розовые ажурные туфельки.

– Я подарил, - сипло сказал Мосин и вылез из-за механизма.

Это не было подвигом. Просто запираться не имело смысла.

– Меня зовут Ольга, - негромко представился гигант. Мосин решил, что ослышался: "Ольга? Не может быть! Ольгерд, наверное…" - А как зовут тебя? И почему я тебя не знаю?

– Меня зовут Сергей, - полным предложением, как на уроке, ответил Мосин. - Я тут неподалеку… отдыхаю… у папы с мамой, - поспешно добавил он.

– А как ты сюда попал?

– У меня допуск.

– Какой допуск?

– Условный, - Мосин поспешно предъявил шарик.

Огромный Ольга (Ольгерд?) вгляделся и фыркнул. Отроки с любопытством сгрудились вокруг Мосина и тоже засмеялись. Копающийся в одном из приспособлений Рогволод поднял голову.

– Ну и что? - обиженно сказал Тоха. - Почему это не может быть допуском? Условно же!

Мосин поспешно спрятал шарик. "Ольга", прищурясь, рассматривал бледно-желтую мосинскую тенниску, на которой было изображено ограбление почтового поезда.

– Это тоже из музея?

– Из музея, - признался Сергей.

– Слетай и верни, - сказал "Ольга" и больше на него не смотрел.

Мосину бы сказать: "Хорошо, я сейчас" - и двинуться к дыре, но он еще не верил, что пронесло.

– Ну а теперь объясните мне вот что… - "Ольга" сделал паузу, и наступила тревожная тишина. - Зачем вы подвели к вашей игрушке энергию?

– Чтобы все по-настоящему, - невинно объяснил Тоха. - А то как маленькие…

– А вы и есть маленькие, - впервые заговорил Рогволод, причем голос у него оказался, против ожидания, довольно высоким. - Взрослые должны понимать, что с энергией не играют.

– Верно, - согласился "Ольга". - Кто у вас Механик? Григ, конечно?

Толпа зашевелилась и пропустила вперед высокого мальчугана в серебристой куртке, того, что обозвал Мосина реликтом.

– Григ, ты же видел: началась утечка. Почему не отключил установку?

Григ опустил голову и беззвучно пошевелил губами.

– Ничего не понял, - сказал "Ольга". - Ты громче можешь?

– Я пробовал отключить, - еле слышно проговорил Григ. - Она почему-то не отключается.

Кажется, взрослые испугались.

– По всем правилам, - озадаченно сказал Рогволод, - этот лом работать не должен.

– А он работает? - тревожно осведомился "Ольга".

Рогволод подошел к нему и протянул что-то вроде обрывка прозрачной микропленки.

– Цикл! - пробормотал "Ольга", рассматривая ленточку. - Без преобразователя? От него же корпус один!

– Да что преобразователь! Они его для красоты пристроили, - с досадой пояснил Рогволод. - Вот где узел!

Он указал на аппарат, отдаленно напоминающий кефирную бутылку метровой высоты с красивой и сложной крышкой.

– Это что же такое?

Взрослые подошли к "бутылке".

– Я тоже не сразу понял, - признался Рогволод. - Это они напрямую состыковали списанный "Тайгер-З" и серийную "Тэту".

– Позволь, что такое "Тэта"?

– Игрушка. Для старшего и среднего возраста.

– А последствия? - быстро спросил "Ольга".

– Веер предположений! - раздраженно ответил Рогволод. - Половина связей в "Тайгере" разрушена, и во что он превратился с этой приставкой, я не знаю… Последствия… Микросвертка, видимо…

– Но отключить-то ты его сможешь?

– Цикл, - напомнил Рогволод. - Пока не вернется в нулевую точку, не стоит и пробовать.

Отроки и Мосин напряженно вслушивались в этот малопонятный разговор. Взрослые посовещались, потом Рогволод принялся объяснять ситуацию кому-то, на пустыре не присутствующему, а "Ольга" повернулся к ребятам.

– Тебя можно поздравить, Григ, - невесело усмехнулся он. - Не знаю, правда, каким образом, но ты, кажется, собрал действующую модель темп-установки.

У отроков округлились глаза, причем Григ был ошарашен больше всех.

– Мне хочется, чтобы каждый понял, что произошло. Во-первых, это не просто утечка. Это прокол. По счастью, игрушка ваша крайне примитивна, так что диаметр, я полагаю, невелик - микроны, в крайнем случае, миллиметры. Но давайте представим на секунду, что все не так. Представим, что установка работает на неизвестном нам принципе, и прокол можно использовать для коммуникации. Скажем, один из вас… - "Ольга" подождал, пока каждый осознает, что речь идет именно о нем, -…ушел. Ушел ТУДА. И не вернулся. И не вернется.

На детских лицах отразилось искреннее раскаяние. Никогда в жизни они не будут больше состыковывать списанный "Тайгер" с серийной "Тэтой" и тем более подводить к установке энергию. Однако "Ольга" продолжал, и довольно безжалостно:

– Или противоположный вариант: кто-то с той стороны, причем даже неизвестно откуда, проникает сюда…

Он строго оглядел ребят и вдруг встретился глазами с Мосиным…

10

…Еще ни разу в жизни Сергей не делал такого стремительного спурта, и все же ему казалось, что он никогда не добежит до сирени, что "Ольга" легко, в два прыжка, догонит его и ухватит за шиворот. Но за ним никто не погнался, только что-то предостерегающе крикнули вслед.

Мосин телом пробил сирень и вылетел во двор учреждения. Сначала он бежал по кратчайшему пути к дверям служебного входа, потом в нем сработал какой-то инстинкт, и Сергей резко изменил направление - видимо, хотел запутать следы. Остановиться он сумел, только свернув за угол. Загнанно дыша, вернулся, выглянул во двор. Сирень уже не шевелилась, но ему мерещилось, что вот раздвинут ее сейчас огромные лапы и из листвы выглянет суровое лицо "Ольги".

Потом он сообразил, что ни Рогволод, ни "Ольга" в дыру не полезут, а детям тем более не разрешат. Прокол-то, оказывается, опаснейшая штука. "…и не вернется", - ужаснувшись, вспомнил Мосин слова "Ольги".

И вдруг ему стало нестерпимо стыдно. С кем связался? С кем обмен затеял? С малышами! Мосин был убит, опозорен в собственных глазах.

Сирень не шевелилась, и Сергей, страшно переживая, поплелся в лабораторию.

Там он достал из кармана "условный допуск". Что же это они ему такое подсунули? Ладно еще, если какую-нибудь пробку от бутылки… Сергей скрипнул зубами и с силой швырнул шарик в угол.

Хорош, нечего сказать! И кино помог снять, и оптикой разжился! А ведь не так уж трудно было убедить Дениса, что гусары без фотокамеры из дому не выходили…

Мосин извлек из "дипломата" сиреневый кругляшек, к которому когда-то отнесся столь пренебрежительно. Вот тебе и вся оптика. Черт его знает, что за штуковина.

Посмотрел через кругляшек на свет. На стекло от очков не похоже, да и что толку от одного стекла. Ага, тут еще какие-то металлические бугорки на ребре. Сергей ухватил ногтями один из них и осторожно сдвинул. То ли ему показалось, то ли кругляшек в самом деле изменил цвет.

Мосин подсел к увеличителю и, держа стекляшку на фоне чистого листа, принялся гонять бугорки по всем направлениям. Наконец отложил кругляшек и выпрямился.

– Спасибо, - сказал он. - Не ожидал.

Ему в руки попал изумительный по простоте и качеству корректирующий светофильтр для цветной печати.

Мосин выдвинул из корпуса увеличителя металлический ящичек, вложил в него кругляшек. Маловат, болтается… Убрал верхнее освещение и включил увеличитель. На белом листе зажегся интенсивно малиновый прямоугольник. Мосин ввел в луч растопыренную пятерню, пошевелил пальцами. Вне всякого сомнения, - фильтр. Вытащил, передвинул бугорки. Теперь прямоугольник стал бледно-лиловым. Мосин полюбовался кистью руки в новом освещении и выключил увеличитель. И настроение упало. Хорошо, займется он "цветом". Добьется популярности. Посыплются на него заказы. Так ли уж это важно?

А вот интересно, отключили они установку или прокол еще существует? А что, если пойти посмотреть? Осторожно, а?

"Сиди! - вздрогнув, приказал он себе. - Даже думать не смей! А вдруг они там ждут, когда преступник вернется на место преступления? Цап - и в дыру!"

Сергей достал жевательную резинку, машинально распечатал и отправил в рот. Вкус у нее оказался довольно неприятным.

Мосин расхаживал из угла в угол в жидком полусвете красных лабораторных фонарей. Да, наверное, не в оптике счастье. Нахватал какого-то барахла, каких-то безделушек… Правда, "Асахи" оплачен почти полностью, но ведь он бы и так его оплатил, без всяких межвременных проколов. Даже и не поговорил ни с кем как следует… А с кем говорить? К взрослым даже подходить страшно, а на отроков Мосин в обиде - они ему два дня голову морочили.

В таком случае из-за чего он расстраивается? Откуда эта подавленность? Сергей в задумчивости провел ладонью по лицу и тихо взвыл от ужаса: лица коснулось что-то мягкое и пушистое.

Бросился к выключателю. Лампы дневного света на этот раз верещали особенно долго, словно нарочно изводя Сергея. Вспыхнули, наконец. И Мосин отказался узнать кисть правой руки. Она теперь напоминала лапу игрушечного тигренка: вся, включая ладонь, обросла густой и мягкой яростно-рыжей шерстью. Имелись также две серовато-фиолетовые подпалины.

– Нет! - глухо сказал Мосин. - Я же… Она же…

Он хотел сказать, что это бред, что десять минут назад рука была чистой. Именно десять минут назад он рассматривал ее в луче увеличителя, когда любовался тонами светофильтра. Тут до него дошло, что как раз в светофильтре-то все и дело, в том дьявольском кругляшке, который он принял за светофильтр.

Сергей остолбенело смотрел на свою мохнатую лапу, потом ухватил клок шерсти и несильно потянул, надеясь, что он легко отделится от кожи. Получилось больно.

Но ведь не бывает же, не бывает такого невезения!

"Не бывает? - с неожиданной едкостью спросил он себя. - Очень даже бывает! Как, например, удалось Денису отрастить на своей розовой физиономии гусарские усы? И каким же надо быть дураком, чтобы до сих пор ничего не понять!…"

Кстати, где резинка? Он ее жевал, а потом… Проглотил, что ли? Совсем весело…

Да бог с ней, с резинкой! Ну, проглотил и проглотил - переварится. С шерстью-то что делать?!

И Мосиным овладело бешенство. "Растопчу! - решил он. - Вдребезги! В мелкую крошку!…"

Он двинулся к увеличителю, и, если бы не телефонный звонок, хитроумному изобретению потомков пришел бы конец.

– Поднимись, - сказал начальник. - Есть разговор.

Более удачного времени он, конечно, выбрать не мог. Мосин попытался натянуть на правую руку резиновую перчатку, но это было слишком мучительно. Может, просто держать руку в кармане? Нет, неприлично. Сергей открыл аптечку и принялся плотно бинтовать кисть.

11

"Зачем вызывает? - тревожно думал он, поднимаясь по лестнице. - Не дай бог что-нибудь всплыло…"

Нелепая, но грозная картина возникла в его горячечном воображении - открывает он дверь, а у начальника сидит огромный "Ольга" и рассказывает: так, мол, и так, ваш сотрудник обманом проник на нашу детскую площадку, выманивал у ребятишек ценности, дурно на них влиял…

Вадим Петрович был один.

– Что это у тебя с рукой? - спросил он.

– Обжег химикатами.

– У врача был?

– Что я, псих, что ли? - вырвалось у Сергея. - Я содой присыпал, - поспешил добавить он.

Начальник подумал и счел тему исчерпанной.

А в организме Мосина тем временем явно шел какой-то непонятный процесс. В горле побулькивало, потом стали надуваться щеки.

– В общем, добивай, что там у тебя осталось, и настраивайся на командиров…

Начальник оборвал фразу и уставился на Мосина. Тот не выдержал и разомкнул губы. Тотчас изо рта его выдулся красивый радужный пузырь, в считанные секунды достиг размеров футбольного мяча, и Мосин испуганно захлопнул рот. Пузырь отделился от губ и поплыл. В кабинете стало тихо.

Над столом пузырь приостановился, как бы поприветствовав начальство, и направился к форточке.

Вадим Петрович откинулся на спинку стула и перевел очумелые глаза на Мосина.

– Ты что, мыло съел?

Сергей замотал надувающимися щеками.

– Резинку… жевательную…

Слова прозвучали не совсем разборчиво, так как в этот момент выдувался уже второй пузырь, краше первого, но начальник расслышал.

– С рук, небось, покупал? - сочувственно осведомился он, и вдруг до него дошел весь комизм ситуации. Начальник всхлипнул, повалился грудью на стол и захохотал. Остановиться он уже не мог.

Мосин выскочил из кабинета и помчался по коридорам и лестницам, при каждом выдохе производя на свет большой и красивый пузырь.

В лаборатории он бросился к крану и залпом выпил стакан воды, чего, как выяснилось, делать не следовало ни в коем случае. Теперь изо рта Мосина вылетали уже не отдельные пузыри, но целые каскады, гирлянды и грозди великолепных, радужных, переливающихся шаров.

Лаборатория выглядела празднично. Было в ней что-то новогоднее. Просвеченные лампами пузыри плавали, снижались, взмывали, сталкивались, иногда при этом лопаясь, а иногда слипаясь в подобие прозрачной модели сложной органической молекулы.

А выход из этого кошмара был один: сидеть и терпеливо ждать, пока мнимая резинка не отработается до конца. В ящике стола Мосин нашел завалявшуюся там с давних времен полупустую пачку "Примы" и долго прикуривал желтоватую, хрустяще-сухую сигарету - мешали вылезающие изо рта пузыри. Наполненные табачным дымом, они напоминали теперь мраморные ядра, к потолку не взлетали - гуляли в метре над линолеумом.

Глядя на них влажными от переживаний глазами, Мосин надрывно думал о том, что с чувством юмора у потомков дела обстоят неважно. Ну кто же так шутит? В чем юмор?

А почему он уверен, что резинка изготавливалась специально для того, чтобы кто-то кого-то разыграл? А вдруг Вадим Петрович был близок к истине, когда спросил про мыло? Какое-нибудь особое, детское, для пузырей…

Мраморные ядра колыхались над самым линолеумом. Мосин вскочил и начал их пинать. Шары лопались, оставляя после себя клочки дыма. Сорвав бинт, он молотил их обеими руками, пока не обессилел окончательно.

Потом в мрачной апатии сидел и курил, брезгливо кося глазом на очередной выдувающийся пузырь. Давал ему отплыть на полметра, затем протягивал мохнатую лапу с тлеющей сигаретой и безжалостно протыкал.

Начальник не звонил - скорее всего, отвлекли дела. Шаров в лаборатории поубавилось - "резинка" выдохлась. Пора было подумать и о руке.

Мосин встал и, задумчиво поджав губы, повернулся к увеличителю. Если с помощью кругляшка можно выращивать волосы, то, наверное, с его же помощью их можно удалять. Череп Дениса был, помнится, слишком уж гладко выбрит… Но не вышло бы хуже…

– А хуже быть не может, - процедил Сергей и выключил свет, но руку от выключателя не отдернул - не решился. Слова его не были искренни: в глубине души он сознавал, что может быть и хуже.

Все может быть.

И тут в лаборатории произошла ослепительно-белая холодная вспышка. Светом брызнуло из увеличителя, из неплотно прикрытого "дипломата", и еще полыхнуло в углу, куда Мосин в бешенстве зашвырнул "условный допуск".

Пальцы судорожно щелкнули выключателем, Сергей издал невнятный горловом звук, и новорожденный радужный шар затанцевал перед ним в воздухе. Да прекратится это когда-нибудь или нет, в конце-то концов! Сергей отмахнулся от мыльного пузыря и, подбежав к увеличителю, выдвинул рамку для светофильтров. Пусто. Как он и думал. А что могло вспыхнуть в "дипломате"? "Сигарета"-передатчик! Мосин откинул крышку. "Сигареты" в "дипломате" не было. Не было там и ножа. Значит, шарик в углу тоже искать не стоит…

И Сергей понял: где-то по ту сторону стены, за сотни лет отсюда, хмурый неразговорчивый Рогволод дождался нулевой точки цикла, отключил установку и ликвидировал прокол. Дыра исчезла, и вместе с ней исчезли предметы, которым по каким-то не известным Сергею законам не полагалось существовать в ином времени.

Предметы исчезли, а последствия?

Последствия, судя по рыжей шерсти на руке Мосина, исчезать не думали.

– Та-ак, - протянул он, присаживаясь. - Ну что ж…

Потом вдруг вскочил и бросился к двери. Через двор бежал, как бегут к электричке, которая вот-вот тронется.

Невероятно: ДЫРА БЫЛА НА МЕСТЕ! Отчетливо понимая, чем рискует, Мосин просунул в нее голову. Глазам его представился маленький захламленный пустырь с островками редкой травы между хребтами мусора. Справа его теснил завод, слева - частный сектор.

– Не успел, - медленно проговорил Сергей, поднимаясь с четверенек. - Ах ты, черт, не успел…

12

Уронив голову на стол и свесив руки почти до полу, Мосин сидел за увеличителем и тихонько скулил, как от зубной боли.

Что там, впереди? Снова белые кафельные стены лаборатории, красноватый полумрак и маленькие хитрости с левыми фотоснимками, и фирменное барахло, и конспиративный шепоток клиентов, и грохот ресторанной музыки по вечерам, и ни просвета, ни намека на что-то иное, ненынешнее… Какая несправедливость: приоткрыть эту лазейку всего на два дня!

И Мосин с ужасом увидел себя во всей этой истории со стороны. Он увидел, как неумное суетливое существо с простейшими хватательными рефлексами проникает не куда-нибудь - в будущее - и там, даже не пытаясь понять, что происходит, начинает по привычке хапать, хитрить, химичить. А они-то решили, что он валяет дурака! Им и в голову не могло прийти, что так можно всерьез…

Мосин поднялся и побрел по лаборатории. Остановился перед агрегатом для просушки снимков. Из зеркального барабана на него глянуло его лицо - сплюснутое и словно растянутое за щеки. Мосин взвыл и больно ударил себя кулаком по голове.

Ничего уже не исправишь. Дыра закрылась. Хоть кулаком по голове, хоть головой об стену - поздно.

Забыть обо всем и жить по-прежнему? Невозможно. Смотреть в глаза собеседнику и утешаться: "А ведь ты, лапушка, бывшая моя невеста, повела бы там себя еще хуже… А про тебя, тетка, я вообще молчу…" Да, но чем утешишься, глядя в глаза Лихошерсту, который наверняка, не задумываясь, все бы отдал, чтобы попасть туда хоть на пять минут, хоть одним глазком взглянуть…

Ах, если бы Сергей успел вернуться туда до того, как дыра закрылась! Он бы крикнул им: "Это недоразумение! Поймите, я просто не сразу понял, где я!…" И пусть бы он потом превратился в холодную белую вспышку, как "условный допуск" или "светофильтр", но за это хотя бы можно было уважать…

"Я начну новую жизнь, - подумал Мосин. - Я обязан ее начать".

Видно, происшествие сильно расшатало ему нервы. Только спустя полтора часа Сергею удалось взять себя в руки и выйти из этого странного и совершенно несвойственного ему состояния.

"Ну-ка, хватит! - приказал он себе. - Расхныкался!… Все. Дыры нет. О настоящем думать надо".

Руку он побреет, а потом обязательно достанет мазь для уничтожения волос. Что еще? Пузыри? Мосин выдохнул и с удовлетворением отметил, что с пузырями покончено.

Колготки… Вот тут сложнее, если учесть, что все они наверняка исчезли. Со вспышкой! Хотя днем вспышку могли и не заметить. За Тамарку он спокоен - она ему теперь по гроб жизни благодарна. А вот та спекулянтка… А спекулянтке он скажет: "Нечего было рот разевать. Следить надо за своими вещами…" Ну да, а если они прямо на ней пропали? Все равно пусть рот не разевает. И вообще, какие такие колготки?…

С экс-невестой разговора, конечно, не избежать. Ремешок мог исчезнуть у нее на глазах да еще полыхнуть на прощанье. Ладно, в крайнем случае, придется вернуть червонец и извиниться за глупую шутку.

Лихошерст… Ох, этот Лихошерст!… Только бы не встретиться с ним до конца недели.

Все? Нет, не все! "Асахи" оплачен! Выходит, он на этом кошмаре еще и заработал? Ну, Мосин! Ну, делец! Все-таки незаурядный он человек, что ни говори…

Заверещал дверной звонок.

Сергей наскоро обмотал руку бинтом и открыл.

Это была вахтерша. Не та, с которой он все время ссорился, а новая.

– Фотографа к городскому телефону. Фотограф есть?

Мосин подошел к столу с треснувшим после памятного случая аппаратом.

– Кого надо?

Грубый и низкий мужской голос потребовал к телефону Мосина.

– Он вышел, - соврал Сергей. - А что передать? Кто звонил?

– Передайте этому мерзавцу, - рявкнул голос, - что звонила та, кому он продал лиловый пояс!

– В смысле, это муж ее звонит? - уточнил Мосин.

– Нет, не муж! - громыхнуло в трубке. - Это я сама звоню! И еще передайте этому проходимцу, что я сейчас к нему приеду! - В голосе вдруг пробились мечтательные нотки. - Ох, он у меня и попрыгает!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ В ПОДВОРОТНЕ

Авторы считают своим долгом предупредить, что встречающиеся в рассказе цены на спиртное, равно как и странное поведение правоохранительных органов, не вымышлены ими с целью издевательства, но действительно имели место в 1976 году.

Размерами, да и формой, предмет напоминал двадцатилитровую канистру.

Без ручки. Без единого отверстия. С двумя металлическими наростами на внутренних стенках. Любой слесарь сумел бы изготовить точную его копию, хотя трудно представить, кому и зачем могла понадобиться еще и вторая такая штуковина.

Короче: законная добыча сборщиков металлолома. Если бы не одно обстоятельство.

Предмет находился на высокой эллиптической орбите, хотя ни Байконур, ни мыс Кеннеди, видит бог, отношения к этому не имели.

Внутри "канистры", неподалеку от одного из металлических наростов (видимо, исполняющего роль трибуны), энергично подрагивая, висел водянистый шар размером с крупное яблоко.

– Тогда попробуем от противного, - втолковывал он четырем таким же водянистым комкам, прилепившимся кто где к внутренним стенкам "канистры". - Представим, что каждый из нас парализован. Мыслить может, а двигаться - нет. Что тогда?

– Тогда я беззащитен, - сообразил комок поменьше других.

– А мы вас защитим! Поместим в прочную скорлупу и назовем ее условно "череп".

– Позвольте! - возмутился комок. - А как же тогда воспринимать окружающую действительность?

– А органы чувств мы вам выведем наружу!…

– Ну и умру с голоду! Двигаться-то я все равно не смогу.

От удовольствия висящий в центре "канистры" шар стал почти прозрачным. Все, что говорил юный оппонент, было ему, так сказать, на псевдоподию.

– Не умрете. Добавляем вам органы для переработки пищи в энергию. Условно назовем их "пищеварительный тракт"…

– Остроумно, - подал кто-то реплику с места.

– …пару постоянных конечностей для передвижения. Назовем их "ноги". И пару постоянных конечностей для добывания пищи. Назовем их… ну, скажем, "руки".

Комки безмолвствовали.

– И в итоге у нас получится нечто весьма напоминающее жителей этой планеты. - Шар выбросил корненожку и как бы перетек по ней на стенку "канистры". Будь на месте комков люди, мы бы выразились проще: докладчик сел.

Крупный комок, расположившийся на втором металлическом наросте (надо полагать, капитан "канистры" и шеф экспедиции), с сомнением шевельнулся.

– Значит, вы настаиваете, что мы столкнулись с мыслящей материей не в чистом виде, а, так сказать, отягощенной всякими там "трактами", "черепами"… С тем, короче, что вы окрестили словечком "мозг"?

– Мало того, - с места добавил докладчик. - Уверен, что любого из нас они бы восприняли именно как "мозг", только существующий сам по себе.

– Хм… - пробормотал шеф, деформируясь от нахлынувших сомнений. - По-моему, этот ваш "мозг" будет занят только одним: как прокормить всю прорву трактов и конечностей, которой вы его снабдили… Знаете, я бы не рискнул без оговорок назвать такое существо мыслящим.

– Но в космос-то они вышли, - напомнил докладчик.

– Это еще ничего не значит! - с горячностью вмешался юный оппонент. - Может быть, их поместили в космический корабль в качестве подопытных животных!

Комки заволновались.

– Во избежание разногласий, - торопливо сказал капитан, - предлагаю прибегнуть к взаимопроникновению.

Возражений не последовало. Комки отлепились от стенок и, подплыв к центру, неуловимо слились друг с другом. Теперь посреди "канистры" висел большой молочно-белый шар. Он гудел и пульсировал. Через несколько секунд он распался, и члены экипажа поплыли в разные стороны.

– Что ж, не возражаю. - Эти слова капитана были адресованы докладчику и его юному оппоненту. Он уже, естественно, знал об их намерении телепортировать на поверхность планеты и провести разведку.

Оба добровольца на миг замерли и исчезли затем в неяркой вспышке.

– Она меня не любит! - с надрывом говорил Корень.

– А ты с ней по-хорошему, - советовал Циркин, держа его за руку и проникновенно глядя в глаза. - Ты, главное, на нее не дыши. Дыши в сторону.

– Не любит и не отпустит! - Корень в отчаянии замотал головой и попытался выдернуть руку.

Циркин руку не отдал.

– А кому отпустит? - нехорошо прищуриваясь, спросил он. - Васе отпустит?

– …с-сушь… б-блескх… - неожиданно сказал Вася и покачнулся, как подрубленный эвкалипт.

Друзья вовремя его подхватили.

– Видишь, какой он! - укоризненно сказал Циркин и опять попытался вложить в ладонь Корня рубль с мелочью. Корень руку отдернул, и Циркин вышел из себя.

– …? - сказал он. -…!

И добавил еще несколько слов, совсем уже обидных.

Дело происходило летним вечером в каменном туннеле, ведущем с улицы во двор многоэтажного дома. В просторечии это место именовалось подворотней.

Зашуршали покрышки, забормотал автомобильный двигатель. Циркин осторожно выглянул на улицу и тут же отпрянул, увидев знакомый микроавтобус. Дело в том, что три друга возглавляли список лиц, не явившихся в обязательном порядке на лекцию о вреде алкоголя. А за углом возле гастронома маячили, между прочим, дружинники с консервного комбината. Циркина они знали в лицо.

Ситуация в подворотне, как видим, складывалась самая драматичная. До закрытия оставалось менее получаса, а Корень вел себя безобразно: отказывался идти в гастроном, выдвигая смехотворную причину, что продавщица Галя якобы плохо к нему относится.

– Чот… блесс… - опять сообщил Вася. - Уомп…

Ему-то было все равно - он только что пропил квартальную премию.

– Корень! - приказал Циркин. - Ты идешь в гастроном и берешь пузырь! - Было в нем что-то от гипнотизера.

– Она… - начал Корень.

– Корень! - властно повторил Циркин, глядя ему в глаза. - Ты идешь в гастроном и берешь…

Его перебил Вася.

– Чо там блестит? - удивительно ясно сказал он. - Вон там.

Блестели разведчики. Почувствовав, что они обнаружены, докладчик метнулся за угол, а оппонент с перепугу телепортировал.

Три друга тупо уставились в точку, где только что полыхнула синеватая неяркая вспышка.

Циркин пришел в себя первым.

– Корень, - сказал он потрясенно. - Если ты, гад, сию минуту не пойдешь в гастроном…

Корень уперся. Зачем тогда нужно было сшибать недостающие 14 копеек? Этого Циркин никак не мог понять.

– Вот и они! - с облегчением объявил капитан.

В центре "канистры" беззвучно возник водянистый шар. Отплыл в сторонку, и на его месте появился второй.

Оба разведчика мелко вздрагивали от возбуждения.

– Нечто невероятное! - объявил докладчик. - Аборигенам известно взаимопроникновение!

– Быть не может! - ахнули на потолке.

– То есть не в прямом, конечно, смысле взаимопроникновение, - поправился докладчик. - Но они используют какую-то жидкость-посредник, видимо, экстракт, информационную вытяжку.

– Пожалуйста, подробнее! - взмолился кто-то.

– Хорошо! После броска мы сразу же оказались перед Информаторием, занимающим весь нижний ярус прямоугольного циклопического строения. Передняя стена - прозрачна. Над ней - светящиеся знаки.

– Почему вы решили, что это именно Информаторий? - спросил капитан.

– Сейчас объясню. Внутренняя стена представляет из себя ряд стеллажей. На стеллажах - сосуды с жидкостями, от прозрачной до совершенно черной. Назовем такой сосуд… Впрочем, мы подслушали его местное название - "пузырь". Так вот, абориген входит в Информаторий и после сложных, видимо, ритуальных действий получает такой "пузырь". Снаружи к нему подходят еще двое, и втроем они ищут уединенное место, где делят жидкость поровну…

– Интере-есно! - сказал капитан, тоже начиная мелко подрагивать. - А поведение их после приема жидкости как-нибудь меняется?

Докладчик замялся.

– По-моему, наблюдается некоторая потеря координации движений…

– Да чепуха это все! - вмешался юный разведчик-оппонент. - Вовсе это не Информаторий, а наоборот!

– Как наоборот?

– Никакой информации эта жидкость не несет. Напротив, она забирает излишнюю, мешающую аборигену информацию, понимаете? А потом выводится из организма - я сам видел… Короче, мы решили провести эксперимент…

– Эксперимент? - встрепенулся капитан.

– Мы собираемся вступить с аборигенами во взаимопроникновение, - как можно более небрежно пояснил докладчик.

"Канистра" взорвалась протестами. Капитан мутнел на глазах.

– Да поймите же! - надрывался докладчик, пытаясь перекрыть общий гам. - Мы просто не имеем права упускать этот шанс! В случае успеха в наших псевдоподиях - бесценные подробности их образа мышления, их бытия!…

К капитану постепенно возвращалась полупрозрачность.

– А как вы себе все это представляете?

– Во-первых, нужно смоделировать сосуд, именуемый аборигенами…

– Уже нереально! - оборвал капитан. - На это просто не хватит энергии!

– Да не нужно ничего моделировать! - заволновался юный разведчик. - Я там приметил пустой "пузырь", мы как раз оба в него поместимся. И пробочка рядом лежит. Запаяем - и будет как новенькая…

Теперь в подворотне оставались двое: Вася и Корень. Циркин только что обругал Корня и убежал навстречу опасности. Он был уверен, что своим ходом из гастронома не уйдет, что его увезут и, скорее всего, в опорный пункт, где заставят отвечать на кошмарный вопрос: почему он, Циркин, потребляет спиртные напитки. Циркину этот вопрос был глубоко противен. Циркин никогда не задумывался, почему он потребляет, он просто потреблял, вот и все.

Был конец августа, к ночи холодало, и Вася помаленьку трезвел. Вел он себя при этом как-то странно: ругался шепотом, потирал лоб, встряхивал головой и что-то высматривал в глубине подворотни.

– Слушай, - сказал он наконец. - Что такое? Ты глянь…

В тени возле стеночки стояла чекушка водки.

– Не, - сказал Корень. - Не может быть!

И он был прав. Такого быть не могло.

Друзья, склонив от изумления головы набок, подошли к бутылке и нагнулись над ней. Вася, еще не веря, сомкнул пальцы на горлышке, встряхнул. Прозрачные разведчики старательно забулькали и забурлили.

Из полуоткрытого рта Корня вылупилось изумленное ругательство.

– Я ж говорил, что-то блестит, - сказал Вася и дрожащими пальцами сорвал пробку. Корень выхватил из кармана стакан.

– Аспирант! - презрительно определил его Вася и налил ему в стакан разведчика-оппонента. Друзья залпом проглотили содержимое своих емкостей.

В кромешной тьме их черепов что-то ослепительно взорвалось. Оба грохнулись без чувств.

…Первым, как самый здоровый, очнулся Вася. Пошатываясь, он встал на ноги. Под черепной коробкой было пусто и прохладно, как во рту после мятных таблеток. Он с недоумением посмотрел на поднимающегося Корня и осторожно покрутил головой.

Из подворотни была видна часть улицы и дом на противоположной стороне, над которым уже слабо помигивали звезды. Почему-то одна из них привлекла внимание Васи.

– Слышь… - сказал он хрипло и откашлялся. - А чего это она такая… красноватенькая?

– Так она же это… - Корень тоже откашлялся. - Знаешь, с какой скоростью от нас когти рвет!… Или мы от нее… Покраснеешь тут!

Нет, это были совсем не те слова - какие-то неточные, глуповатые. Корень поискал другие и не нашел - других он просто не знал. А поговорить хотелось…

Мимо них с улицы во двор торопливо проскользнул человек интеллигентного вида. Корень обалдело уставился ему в затылок.

– Так называемый эффект Допплера, - выговорил он, не веря собственным ушам. - Спектральное смещение.

Вася моргнул и тоже посмотрел вслед прохожему.

– Действительно, - сказал он ошарашенно. - Допплеровское спектральное…

Друзья снова повернулись к звездочке.

– Это ж сколько до нее?… - раздумчиво молвил Корень.

– А вот мы сейчас! - встрепенулся Вася. - Через параллакс, понял? А ну, сколько у меня промеж глаз? Только ты от зрачков считай!…

Корень прикинул.

– 64520… Нет! 64518 микрон.

– Ага, - сказал Вася и посмотрел на звезду одним глазом. Потом другим. - Пятьдесят семь световых лет, - объявил он после напряженных вычислений в уме. - Плюс-минус полквартала.

Корень свистнул.

– Десять раз загнешься, пока долетишь!

– Если на субсветовых скоростях, то от силы два раза, - успокоил Вася.

– Слу-шай! - сказал Корень. - А если пространство взять и того… - Он подвигал руками, словно играя на невидимой гармошке.

– Сплюснуть, что ли? - не понял Вася.

– Нет, не то! Погоди… - Корень выглянул на улицу и некоторое время мысленно рылся в черепах прохожих. Навыуживав нужных терминов и понятий, вернулся.

– Свертку пространства, милое дело! - сказал он.

– Да ну… - засомневался Вася.

В подворотню ворвался Циркин с бутылкой "Яблочного".

– Мужики! - задыхаясь, выпалил он. - Рвем когти! Меня Упрятов засек!

Вася и Корень с интересом его разглядывали.

– Какое-то ненормальное направление эволюции, ты не находишь? - поморщился Вася. - Все-таки мы, если вдуматься, безобразно устроены…

– Мы - продукт естественного отбора! - обиделся Корень. - А что естественно - то не безобразно.

– Мужики, вы чо?! - испугался Циркин. - Сейчас тут Упрятов будет!

– Во-первых, что бы там ни говорили, отбор давным-давно кончился, - возразил Вася Корню. - Наш организм архаичен и, я бы даже сказал, рудиментарен. Взять хотя бы вот это сочленение…

И Вася протянул руку, явно желая наглядно продемонстрировать, насколько неудачно устроено одно из сочленений Циркина. Тот с воплем отскочил от могучей Васиной пятерни и, прижимая бутылку к груди, метнулся в глубь двора.

– Не нравится мне это сочленение, - упрямо повторил Вася.

Кто-то пробежал мимо них по тротуару, потом остановился, вернулся и заглянул в подворотню. Это был участковый, старший лейтенант милиции Упрятов.

– А вот и они! - радостно сообщил он сам себе. - Почему не явились на лекцию, орлы?

– Вася, ты не прав, - мягко сказал Корень, разглядывая милиционера. - Конструкция самая целесообразная…

– А ну-ка, подите сюда! - позвал Упрятов.

Друзья приблизились.

– Где Циркин?

Вася пожал плечами и махнул рукой в сторону двора.

– Алкалоид побежал принимать.

– Ты гляди! - изумился участковый. - Алкалоид! Это ж надо!… А ну дыхни!

Друзья переглянулись и дыхнули по очереди. Участковый не поверил.

– А ну еще раз!

Друзья дыхнули еще раз.

– Ничего не понимаю! - признался Упрятов. - Вася, ты что, пить бросил?

– Мнимое раскрепощение, - высокомерно пояснил Вася. - Бунт подкорки против условностей - и ничего больше.

Упрятов заглянул в умные Васины глаза и похолодел.

– Вроде трезвый, - укоризненно сказал он, - а рассуждаешь, как в белой горячке. Дыхни-ка еще разок!

С первой секунды, как только разведчики возникли в центре "канистры", стало ясно, что произошло нечто ужасное. Они были совершенно прозрачны и, что самое жуткое, никак не могли принять шарообразную форму - их ежесекундно плющило и деформировало.

– Ты меня уважаешь? - прямо спросил капитана докладчик.

– То есть как?… - опешил тот. - Странный вопрос! Уважение к личности есть первооснова…

– Ты мне мозги не канифоль! - безобразно оборвал его докладчик. - Лично меня ты уважаешь?

Капитан даже не помутнел - он загустел при виде такого кошмара. В это время второму разведчику кое-как удалось принять более или менее определенную форму. Он вытянул вперед псевдоподию, на конце которой омерзительно шевелились три коротеньких отростка.

– Мужики!… - пискнул он. - На троих, а?…

И снова расплеснулся по воздуху.

– А я вот тебя уважаю! - орал докладчик. - И люблю, гад буду! - И он двинулся к капитану с явным намерением вступить во взаимопроникновение. Тот молниеносно сманеврировал, и докладчик, по инерции влепившись в стенку, растекся по ней кляксой.

– Изолировать обоих! - приказал капитан, с содроганием наблюдая, как разведчик пытается вновь собраться в комок. - Рассеять вокруг планеты предупредители! Стартуем немедленно сокращенным объемом!

Через несколько минут разведчики уже спали в герметичных скорлупах-изоляторах.

– Хорошо хоть аборигены телепортировать не могут, - уныло вымолвил кто-то. - Представляете, какой был бы ужас, освой они межзвездные перелеты!

Слабая ультрафиолетовая вспышка в вечернем небе заставила друзей поднять головы.

– Телепортировал кто-то, - всматриваясь из-под ладони, еще хранящей тепло милицейского рукопожатия, заметил Корень. - И что характерно, в направлении нашей звездочки…

– Какие-нибудь полиморфы, - предположил Вася. - Вот, кстати, кто изящно устроен! Голый мозг, и ничего больше.

Корень хмыкнул.

– Чего ж хорошего?

– Как это чего? Телепортацией вон владеют! Корабль у них…

– Тоже мне корабль! - фыркнул Корень. - Да я тебе таких кораблей за смену штук пять наклепаю!

– А толку-то! - насмешливо возразил Вася. - Ты же все равно телепортировать не умеешь!

– Плевать! - невозмутимо отозвался Корень. - Значит, надо агрегатик собрать, чтобы за меня телепортировал. Ну-ка, глянь…

Он раскидал ногами осколки стакана и чекушки, подобрал кусочек мела, видимо забытый детворой, и друзья присели на корточки.

К тому времени совсем стемнело. Во мраке подворотни скрипел мелок и бубнили два мужских голоса:

– …А темпоральный скачок ты куда денешь? В карман засунешь?…

– …Да пес с ним, с темпоральным! Смотри сюда… Видишь, что получается?

– Вижу, не слепой!…

Приблизительно через полчаса друзья встали, отряхивая колени.

– Да, изящная была бы машинка, - молвил Вася, окинув взглядом каракули на асфальте. - Если б она еще могла на практике существовать…

– За неделю соберу, - небрежно бросил Корень.

– За неделю?! - не поверил Вася.

– Что ж я тебе, не слесарь, что ли? - Корень вдруг оживился. - Слушай! А что, если в самом деле? До четверга я ее соберу, а на выходные возьмем да и слетаем к этим, к полиморфам!…

Друзья пристально посмотрели на красноватую мигающую над крышами звездочку.

– Не, не получится, - с сожалением проговорил Вася. - У меня позавчера прогул был, мне его отработать надо.

– А ты его задним числом отработай.

– Это как?

– Смотри сюда! - Друзья снова присели над схемой. Зачиркал мелок. - Плюс на минус - и все дела! Выйдешь позавчера - и отработаешь… А на выходные - к полиморфам. - Не вставая с корточек, Корень мечтательно прищурился на звездочку. - Вот удивятся, наверное…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ЛИЦО ИЗ НАТУРАЛЬНОГО ШПОНА

Он работал слесарем на Центральном рынке и, в общем, неплохо зарабатывал. В бетонных катакомбах под торговым павильоном располагались камеры хранения. Поднять мешок в зал - рубль, снести в подвал - тоже.

А по весне они с женой купили импортный гарнитур. Если кто заходит в гости, то его прямиком вели к стенке.

– Видал? - с гордостью говорил хозяин, оглаживая полировку. - Облицовочка, а? Натуральный шпон!

Гость делал скорбно-торжественное, как на похоронах, лицо и начинал кивать.

И все было, как у людей.

А вот художник-оформитель по прозвищу Прибабах повел себя просто неприлично. Поставленный перед стенкой, он был откровенно разочарован.

– Я думал, ты выпить зовешь…

– Все б тебе выпить! - с досадой сказал хозяин. - Ты погляди, вещь какая! Натуральный шпон! Нет, ты глянь! И не лень ведь было… Это они, значит, обе пластины из одного куска дерева выпиливали. А потом еще состыковывали для симметрии…

Прибабах вздохнул безнадежно и поглядел на полированную дверцу, рассеченную по вертикали тонкой, почти воображаемой прямой, вправо и влево от которой симметрично разбегались темные полосы древесных разводов.

– Во делают!… - вдохновенно продолжил было хозяин, но тут Прибабах сказал: "Цыть!" - и поспешно отшагнул от дверцы.

– Хар-раш-шо… - снайперски прищурясь, выговорил он.

– А? - просиял хозяин. - Фанеровочка!

– Ты лицо видишь? - спросил Прибабах.

– Лицо? Какое лицо?

– Тупой ты, Вовик! - Прибабах снова шагнул к дверце и принялся бесцеремонно лапать полировку. - Глаза! Нос! Борода!… Ну? Не видишь?

Хозяин всмотрелся и вздрогнул. С полированной дверцы на него действительно смотрело лицо. Вскинутые, с изломом, брови, орлиный нос, язвительный изгиб рта… Взгляд - жестокий… Нет! Скорее - насмешливый…

Или даже требующий чего-то… Сейчас. Сию минуту.

– Слушай! - сказал Прибабах. - А продай ты мне эту дверцу! На кой она тебе?…

Хозяин обиделся. Проводив гостя, подошел с тряпкой - стереть с полировки отпечатки пальцев Прибабаха - и снова вздрогнул, встреченный беспощадным взглядом в упор.

И кончилась жизнь. Пройдешь по комнате - смотрит. Сядешь в кресло - импортное, гарнитурное, - смотрит. Отвернешься в окно поглядеть - затылком чувствуешь: смотрит…

Водка два раза в горле останавливалась.

Разъярясь, подходил к дверце и злобно пялился в ответ, словно надеялся, что тот отведет глаза первым. Черт его знает, что за лицо такое! Витязь не витязь, колдун не колдун… Щеки - впалые, на башке - то ли корона, то ли шлем с клювом…

– Что?! Царапина?! - ахнула жена, застав его однажды за таким занятием.

– Если бы!… - хмуро отозвался он. - Слушай, ты лицо видишь?

– Чье?

– Да вот, на дверце…

– А ну, смотри на меня! - скомандовала жена, и он нехотя выполнил приказание.

– Ну, ясно! - зловеще констатировала она. - Сначала башка поворачивается, а потом уже глаза приходят. Успел?

– Да трезвый я, Маш! Ну вот сама смотри: глаза, нос…

Жена по-совиному уставилась на дверцу, потом оглянулась на мужа и постучала себя согнутым пальцем повыше виска. Голову она при этом склонила набок, чтобы удобнее было стучать…

И что хуже всего - дверца эта располагалась впритык к нише с телевизором. Вечера стали пыткой. Не поймешь, кто кого смотрит… Конечно, если дверцу открыть, лицо бы исчезло, но у жены там помимо всего прочего хранились кольца, и секция запиралась на ключ…

А рисунок с каждым днем становился все резче, яснее. Колдун - смотрел. Мало того - хаотически разбросанные пятна и полосы вокруг его древнего сурового лика начали вдруг помаленьку складываться в нечто определенное. Натуральный шпон обретал глубину. Мерещились вдали какие-то замшелые покосившиеся идолы, и угадывалась прекрасная и мрачная сказочная страна, а светлое разлапое пятно в древесине превращалось в жемчужный туман над еле просвечивающим озером.

– Маш… - отважился он наконец. - А может, продать нам ее, а?

– Квакнулся? - перехваченным горлом прошипела она, расширив глаза, пожалуй, пострашнее, чем у того, на дверце.

Ей-то что?… Не видела она там никакого лица, хоть расшибись!

Вскоре пошли признаки нервного расстройства.

– Что ж ты пялишься, гад? - говорил он в сердцах импортной стенке. - Чего тебе от меня надо? Не нравится, как живу, да?… Да уж, наверное, получше тебя!

Колдун, понятное дело, молчал. Зато стал сниться по ночам. Раздвигались стены, и темная высокая фигура вступала в комнату, а за спиной у нее мерцали в сумерках озера, и плавал над ними туман, и доносились издали всплески и тихий русалочий смех… И каждый раз он каким-то чудом заставлял себя проснуться за секунду до того, как с насмешливо шевельнувшихся губ колдуна сорвется простое и страшное слово, после которого уже ничего не поправишь…

– Сволочь Прибабах… - бормотал он, подставляя голову под струю холодной воды в ванной. - И черт меня тогда дернул…

Лекарство от наваждения нашлось неожиданно. Выяснилось вдруг, что после третьей рюмки суровое древнее лицо само собой распадается на бессмысленные разводы и полосы - и снова перед тобой честная простая дверца с облицовкой из натурального шпона. И смотри себе телевизор сколько влезет - никто не следит, никто не мешает… К концу недели, однако, он заметил, что лицо пропадает уже не после третьей, а лишь после четвертой-пятой рюмки…

Запой пресекла жена. Разув в очередной раз супруга и потрясая туфлей перед самой его физиономией, она всерьез пригрозила, что отправит на лечение.

Он бросил пить и весь день ходил тихий, пришибленный, искательно поглядывая на дверцу. Если от кошмара невозможно избавиться, то с ним надо хотя бы примириться. Вскоре он обнаружил, что за время его запоя колдун сильно подобрел. И смотрел по-другому: не жестоко, а как-то… искушающе, что ли? Пошли, дескать… Русалки, то-се… Гляди вон, красота какая! А то ведь так и будешь до гробовой доски рубли сшибать…

Заснул он почти спокойно.

А ночью кто-то тронул его за плечо, и он сел на постели, различая в полумраке темную высокую фигуру.

– Пошли, - внятно произнес негромкий хрипловатый голос, и он послушно принялся одеваться, больше всего почему-то боясь разбудить жену. Не справившись с дрожью, завязал как попало шнурки на туфлях и, беспомощно оглядевшись, пошел за молчаливым высоким поводырем - туда, где мерцали сумерки и громоздились скалы, где над дорогой стояли, накренившись, резные, загадочно улыбающиеся идолы, а над русалочьими озерами плавал жемчужный волшебный туман.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

МОНУМЕНТ

Уму непостижимо - следователь сравнил его с Колумбом! Так и сказал: "Он ведь в некотором роде Колумб…" Ничего себе, а?… Хорошо бы отвлечься. Я останавливаюсь возле книжного шкафа, отодвигаю стекло и не глядя выдергиваю книгу. Открываю на первой попавшейся странице, читаю: "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше…"

Мне становится зябко, и я захлопываю томик Пушкина.

А как обыденно все началось! Весенним днем женатый мужчина зашел к женатому мужчине и предложил прогуляться. Я ему ответил:

– С удовольствием. Очень кстати. Сейчас, только банку сполосну трехлитровую…

– Не надо банку, - сдавленно попросил он. - Мне нужно поговорить с тобой.

Женатый мужчина пришел пожаловаться женатому мужчине на горькую семейную жизнь.

Мы вышли во двор и остановились у песочницы.

– Ну что стряслось-то? Поругались опять?

– Только между нами, - вздрагивая и озираясь, предупредил он. - Я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Понимаешь, вчера…

Поругались, естественно. Дочь принесла домой штаны и попросила полторы сотни. Татьяна, понятно, рассвирепела и устроила дочери воспитательный момент, но когда муж попытался поддакнуть, она устроила воспитательный момент ему: дескать, зарабатываешь мало - вот и приходится отказывать девочке в самом необходимом. Он вспылил, хлопнул дверью…

– И пошел искать меня? - спросил я, заскучав.

Оказалось, нет. Хлопнув дверью, он направился прямиком к супруге Моторыгина, имевшей неосторожность как-то раз пригласить его на чашку кофе.

Я уже не жалел об оставленной дома трехлитровой банке - история принимала неожиданный оборот. Нет, как хотите, а Левушка Недоногов (так звали моего сослуживца) иногда меня просто умилял. Женатый мужчина отважно сидит на кухне у посторонней женщины, пьет третью чашку кофе, отвечает невпопад и думает о том, как страшно он этим отомстил жене. А посторонняя женщина, изумленно на него глядя, ставит на конфорку второй кофейник и гадает, за каким чертом он вообще пришел. Представили картину? А теперь раздается звонок в дверь.

Это вернулся из командировки Моторыгин, потерявший в Саратове ключ от квартиры.

– И что? - жадно спросил я, безуспешно ища на круглом Левушкином лице следы побоев.

– Знаешь… - с дрожью в голосе сказал он. - Вскочил я и как представил, что будет дома!… на работе!… Ведь не докажешь же никому!…

Словом, очутился Левушка в темном дворе с чашкой кофе в руках.

– В окно? - ахнул я. - Позволь, но это же второй этаж!

– Третий, - поправил он. - И я не выпрыгивал…

Он не выпрыгивал из окна и не спускался по водосточной трубе.

Он просто очутился, понимаете?

Я не понимал ничего.

– Может, ты об асфальт ударялся? Контузия… Память отшибло…

– Нет, - Левушка словно бредил. - Я потом еще раз попробовал - получилось…

– Да что получилось-то? Что попробовал?

– Ну это… самое… Вот я - там, и вот я уже - здесь!

Сначала я оторопел, потом засмеялся. Доконал он меня.

– Левка!… Ну нельзя же так, комик ты… Я, главное, его слушаю, сочувствую, а он дурака валяет! Ты что же, телепортацию освоил?

– Теле… что? - Он, оказывается, даже не знал этого слова.

– Те-ле-пор-тация. Явление такое. Человек усилием воли берет и мгновенно переносит себя на любое расстояние. Что ж ты такой несовременный-то, а, Левушка? Я вот, например, в любой культурной компании разговор поддержать могу. Сайнс-фикшн? Фэнтези? Пожалуйста… Урсула ле Гуин? Будьте любезны…

Несколько секунд его лицо было удивительно тупым. Потом просветлело.

– А-а… - с облегчением проговорил он. - Так это, значит, бывает?…

– Нет, - сказал я. - Не бывает. Ну чего ты уставился? Объяснить, почему не бывает? В шесть секунд, как любит выражаться наш общий друг Моторыгин… Ну вот представь: ты исчезаешь здесь, а возникаешь там, верно? Значит, здесь, в том месте, где ты стоял, на долю секунды должна образоваться пустота, так?… А теперь подумай вот над чем: там, где ты возникнешь, пустоты-то ведь нет. Ее там для тебя никто не приготовил. Там - воздух, пыль, упаси боже, какой-нибудь забор или того хуже - прохожий… И вот атомы твоего тела втискиваются в атомы того, что там было… Соображаешь, о чем речь?

Я сделал паузу и полюбовался Левушкиным растерянным видом.

– А почему же тогда этого не происходит? - неуверенно возразил он.

Был отличный весенний день, и за углом продавали пиво, а передо мной стоял и неумело морочил голову невысокий, оплывший, часто моргающий человек. Ну не мог Левушка Недоногов разыгрывать! Не дано ему было.

Я молча повернулся и пошел за трехлитровой банкой.

– Погоди! - В испуге он поймал меня за рукави. - Не веришь, да? Я сейчас… сейчас покажу… Ты погоди…

Он чуть присел, развел руки коромыслом и напрягся. Лицо его - и без того неказистое - от прилива крови обрюзгло и обессмыслилось.

Тут я, признаться, почувствовал некую неуверенность: черт его знает - вдруг действительно возьмет да исчезнет!…

Лучше бы он исчез! Но случилось иное. И даже не случилось - стряслось! Не знаю, поймете ли вы меня, но у него пропали руки, а сам он окаменел. Я говорю "окаменел", потому что слова "окирпичел" в русском языке нет. Передо мной в нелепой позе стояла статуя, словно выточенная целиком из куска старой кирпичной кладки. Темно-красный фон был расчерчен искривленными серыми линиями цементного раствора… Я сказал: статуя? Я оговорился. Кирпичная копия, нечеловечески точный слепок с Левушки Недоногова - вот что стояло передо мной. Руки отсутствовали, как у Венеры, причем срезы культей были оштукатурены. На правом ясно читалось процарапанное гвоздем неприличное слово.

Мне показалось, что вместе со мной оцепенел весь мир. Потом ветви вдруг зашевелились, словно бы опомнились, и по двору прошел ветерок, обронив несколько кирпичных ресничин. У статуи были ресницы!

Я попятился и продолжал пятиться до тех пор, пока не очутился в арке, ведущей со двора на улицу. Больше всего я боялся тогда закричать - мне почему-то казалось, что сбежавшиеся на крик люди обвинят во всем случившемся меня. Такое часто испытываешь во сне - страх ответственности за то, чего не совершал и не мог совершить…

Там-то, в арке, я и понял наконец, что произошло. Мало того - я понял механизм явления. Не перенос тела из одной точки в другую, но что-то вроде рокировки! Пространство, которое только что занимал Левушка, и пространство, которое он занял теперь, попросту ПОМЕНЯЛИСЬ МЕСТАМИ!… Но если так, то значит, Левушка угодил в какое-то здание, заживо замуровав себя в одной из его стен!

Я вообразил эту глухую оштукатуренную стену с торчащей из нее вялой рукой и почувствовал дурноту.

И тут с улицы в арку вошел, пошатываясь, Левушка - целый и невредимый, только очень бледный.

– Промахнулся немножко, - хрипло сообщил он, увидев меня. - Занесло - черт знает куда! Представляешь: все черно, вздохнуть - не могу, моргнуть - не могу, пальцами только могу пошевелить… Хорошо, я сразу сообразил оттуда… как это? Телепорхнуть?

Я в бешенстве схватил его за руку и подтащил к выходу, ведущему во двор.

– Смотри! - сказал я. - Видишь?

Возле статуи уже собралось человека четыре. Они не шумели, не жестикулировали - они были слишком для этого озадачены. Просто стояли и смотрели. Подошел пятый, что-то, видно, спросил. Ему ответили, и он, замолчав, тоже стал смотреть.

– Это кто? - опасливо спросил Левушка.

– Это ты! - жестко ответил я.

Он выпучил глаза, и я принялся объяснять ему, в чем дело. Понимаете? Не он - мне, а я - ему!

– Статуя? - слабым голосом переспросил Левушка. - Моя?

Он сделал шаг вперед.

– Куда? - рявкнул я. - Опознают!

…Левушка шел через двор к песочнице. Я бросился за ним. А что мне еще оставалось делать? Остановить его я не смог. Мы шли навстречу небывалому скандалу. Стоило кому-нибудь на секунду перенести взгляд с монумента на Левушку - и никаких дополнительных разъяснений не потребовалось бы.

– …значит, жил он когда-то в этом дворе, - несколько раздраженно толковала событие женщина с голубыми волосами. - А теперь ему - памятник и доску мемориальную, чего ж тут непонятного?

– А я о чем говорю! - поддержал губастый сантехник Витька из первой квартиры. - Движение зря перекрывать не будут. Там его и поставят, на перекрестке, а сюда - временно, пока пьедестал не сдадут…

– Трудился, трудился человек… - не слушая их, сокрушенно качала годовом домохозяйка с двумя авоськами до земли. - Ну разве это дело - привезли, свалили посреди двора… Вот, пожалуйста, уже кто-то успел! - И она указала скорбными глазами на процарапанное гвоздем неприличное слово, выхваченное из какой-то неведомой стены вместе со статуей.

Нашего с Левушкой появления не заметили.

– Из кирпича… - Девушка в стиле "кантри" брезгливо дернула плечиком. - Некрасиво…

– Оцинкуют, - успокоил Витька.

– И рук почему-то нет…

– Приделают! У них технология такая. Руки изготавливают отдельно, чтобы при транспортировке не отбить.

– Эх! - громко вырвалось вдруг у Левушки. - Не мог позу принять поприличнее!

Чуть не плача, он стискивал кулаки, и лицо его было одного цвета со статуей. Все повернулись к нам, и я закрыл глаза. Вот он, скандал!…

– Так ведь скульпторы сейчас какие? - услышал я, к своему удивлению, чей-то ленивый голос. - Это раньше скульпторы были…

Они его не узнали, понимаете?! Перед ними маячили две совершенно одинаковые физиономии, но все словно ослепли.

– Брови задрал, как идиот! - во всеуслышание продолжал горевать Левушка.

Женщина с голубыми волосами смерила его негодующим взглядом.

– А памятники, между прочим, - отчеканила она, - людям не за красоту ставят! Поставили - значит заслужил!

Левушка, пораженный последними словами, медленно повернулся к ней, и глаза у него в тот момент, клянусь, были безумны…

А на следующий день он не вышел на работу.

Все у меня валилось из рук, стоило мне взглянуть на его стол.

Вчера я его еле увел от песочницы, иначе бы он с пеной у рта принялся доказывать жильцам, что это его статуя. Ночью я то и дело просыпался и каждый раз думал: "Приснилось… Слава тебе, господи…" Облегченно вздыхал и вдруг понимал, что не приснилось.

Я вставал, выходил в кухню и пил воду. За окном шевелились черные акации, и я надолго припадал к стеклу, скорее угадывая, чем различая, возле песочницы, в сером просвете между двумя кронами, зловещий горбатый силуэт с обрубками вместо рук…

А точно ли он пошел вчера домой? Перед обедом я не выдержал - позвонил на работу Татьяне и, конечно, нарвался на отповедь. Ее, знаете ли, как-то не волнует, где в данный момент находится этот неврастеник. И вообще, если он хочет извиниться, то пусть делает это сам, а не через адвокатов.

Я положил трубку и вернулся за свой стол. Чертовы бабы! Перезвонить бы сейчас, сказать: "Лева тебя в нашем дворе ждет, у песочницы. Очень просит прийти…" Да нет, бесполезно. Из принципа не пойдет… А жаль.

И тут словно что-то мягко толкнуло меня в спину. Я обернулся. В дверях стоял Левушка Недоногов.

Он внимательно, подробно разглядывал отдел: сослуживцев, столы, кульманы… К концу осмотра принялся скорбно кивать и вдруг громко спросил, ни к кому не обращаясь:

– И что, вот так - всю жизнь?

Нужно было видеть лица наших сотрудников!

Словно бы не замечая, что все на него смотрят, Левушка прогулочным шагом пересек комнату и уселся на мой стол, даже не потрудившись сдвинуть в сторону бумаги.

– А ведь мы, Павлик, в одном дворе росли, - ни с того ни с сего задумчиво напомнил он.

Верите ли, мне стало страшно. А он продолжал:

– Если помнишь, мальчишки меня недолюбливали. Почему?

– Я… - начал я.

– Да, - сказал он. - Ты - нет. Но остальные! Что им во мне не нравилось? Павлик, я шел сегодня на работу три часа! Шел и думал. И, знаешь, я понял: они уже тогда чувствовали, что я - иной. Чувствовали, что в чем-то я их превосхожу…

Он говорил ужасные вещи - размеренно, неторопливо, и никто не осмеливался его перебить. Могу себе представить, какое у меня было лицо, потому что он вдруг засмеялся и, наклонившись ко мне, покровительственно потрепал по плечу.

– Ну ладно, - объявил он, с юмором оглядев безмолвствующий отдел. - Время обеденное, не буду вас задерживать…

Он прошел к своему рабочему месту, сел и движением купальщика, разгоняющего у берега ряску, разгреб в стороны накопившиеся с утра бумаги. Затем, установив кулаки на расчищенной поверхности стола, Левушка величественно вскинул голову и замер в позе сфинкса.

Я понял, что сейчас произойдет, вскочил, хотел закричать - и не успел.

…Интересно, где он нашел такой кусок мрамора? Облицовочная мраморная плитка у нас в городе используется, это я знаю, но ведь тут нужна была целая глыба, монолит без единой трещины!…

В общем, беломраморное изваяние Левушки до сих пор восседает за его столом - просили не трогать до окончания следствия.

Вторая половина дня отложилась в памяти обрывками. Помню: я сидел в кабинете начальника и путано рассказывал следователю о вчерашнем. Капитан морщился и потирал висок. Один раз он даже сказал: "Подождите минуту…" - и выскочил из кабинета. Голову даю на отсечение - бегал смотреть, сидит ли еще за столом каменный сотрудник.

Съездили за Татьяной.

– Вам знакома эта статуя?

Она в изумлении уставилась на своего мраморного Льва.

– В первый раз вижу! А при чем тут…

– Присмотритесь внимательнее. Она вам никого не напоминает?

Пожав плечами, Татьяна вгляделась в надменное каменное лицо и попятилась.

– Не может быть! - слабо вскрикнула она. - Кто его?… За что ему?…

Но тут следователь, спохватившись, прикрыл дверь, и больше мы ничего не услышали.

Здание, из которого Левушка вынул свою первую - кирпичную - статую, нашли на удивление быстро - им оказалась наша котельная. Я там был в качестве свидетеля, когда обмеряли и фотографировали выемку. При мне же опрашивали истопника. Поначалу он бодро утверждал, что дыра в стене была всегда, но скоро запутался в собственном вранье и, перейдя на испуганный шепот, признался, что лопни его глаза, если вчера отсюда не высунулась рука, не потянулась к заначке, которую он еле успел спасти, и не пропала потом, оставив после себя эту вот пробоину!

Не то чтобы я нежно любил свою работу, но теперь я прямо-таки мечтаю хоть раз беспрепятственно добраться до своего стола. Подходишь утром к институту - а у подъезда уже машина ждет.

– Здравствуйте, Павел Иванович, а мы за вами. Начальство ваше предупреждено, так что все в порядке.

– Здравствуйте, - отвечаю с тоской. - Опять кто-нибудь приехал?

– Да, Павел Иванович. Профессор из Новосибирска, член-корреспондент.

– Так вы же меня на пленку записали - пусть прослушает.

– Ну что вы, право, как маленький, Павел Иванович! Он ее еще в Новосибирске прослушал…

Ничего не поделаешь - главный свидетель. Я, конечно, понимаю: им бы не со мной, им бы с самим Левушкой поговорить… Но Левушка - как снежный человек: следов оставляет массу, а вот встретиться с ним, побеседовать - этого еще никому не удалось.

Татьяну не узнать - избегалась за месяц, осунулась. Кстати, была вчера у нас - допытывалась, нет ли новостей. Как же нет - есть! Можно даже и не спрашивать - достаточно на гастроном посмотреть. Там на козырьке крыши сейчас четыре Левушки. Из розового туфа, в натуральную величину. Наиболее любопытен второй слева - у него всего одна точка опоры, вторую ногу он занес над воображаемой ступенькой.

Это уже, так сказать, поздний Левушка, Левушка-классицист. А если миновать пятиэтажку и свернуть во двор, то там можно увидеть ранние его работы. Их две. Обе стоят на крыльце Левушкиного подъезда по сторонам от входной двери и ровным счетом ничего не означают. Просто стоят, и все.

Но вы не путайте: это не те статуи, что появились в ночь перед объявлением розыска. Те на следующий день разбил ломом и сбросил с крыльца сосед Недоноговых по этажу - мужчина мрачный, пьющий и что-то, видать, против Левушки имеющий. Вечером того же дня, приняв душ, он не смог выйти из ванной - старую прочную дверь снаружи подпирала спиной статуя, сидящая на табурете в позе роденовского "Мыслителя".

А ночью на крыльце подъезда опять появились Левушкины автопортреты - вот эти самые. Они очень похожи на прежние, но обратите внимание: ступни обеих статуй наполовину утоплены в бетон. Это Левушка усложнил технологию - теперь он сначала телепортирует на будущий пьедестал и внедряется в него подошвами. Выкорчевать практически невозможно, разве что вместе с крыльцом.

Я рассказал о первом покушении на Левушкины шедевры. Второе состоялось в городском парке. Пару месяцев назад там понаставили каменных тумб под гипсовые скульптуры. Ну скажите, разве мог Левушка устоять и не воспользоваться этими тумбами! В парке стало жутковато: куда ни глянешь - везде одна и та же каменная физиономия. Вдобавок Левушка к тому времени сменил манеру. Если раньше он просто оставлял на облюбованном месте свое подобие, то теперь он еще начал при этом что-то изображать.

Вот, например, Левушка Недоногов держится за лобную кость. На цоколе масляной краской надпись: "Мысль". Почерк - Левушкин. А вот он за каким-то дьяволом поднял руку и смотрит на нее, запрокинув голову. На цоколе надпись: "Мечта".

Скульптор, которому было поручено оформление парка, чуть с ума не сошел - явился туда с молотком и успел публично отшибить носы двум Левушкам, после чего был остановлен ребятами из ДНД. Скульптор бушевал и клялся, что рано или поздно перебьет все к чертовой матери. Но тут прибыли товарищи из следственной комиссии и спокойно объяснили ему, что речь тогда пойдет не о хулиганстве и даже не о порче имущества, но об умышленном уничтожении вещественных доказательств, а это уже, согласитесь, совсем другая статья. Отколотые носы тут же прилепили на место каким-то особым клеем, так что Левушка, по-моему, до сих пор ничего не заметил.

Третье и, я полагаю, последнее покушение было организовано городскими властями с разрешения следователя. Во дворах статуи решили не трогать (их все равно мало кто видит), а вот с парапетов, карнизов и бетонных козырьков над подъездами учреждений - убрать в двадцать четыре часа. Изваяний тогда было меньше, чем теперь, и для изъятия вполне хватило светового дня. Страшная каменная толпа набила до отказа тесный дворик позади Союза художников.

А утром, само собой, на старых местах уже красовались новые Левушки, для верности утопленные в основания по щиколотку.

Ученых понаехало… один ученей другого! Не могут понять, почему одежда телепортирует вместе с Левушкой. По логике-то не должна. Впрочем, остального они тоже понять не могут.

Следователь - тот хоть серьезным делом занят: выясняет, откуда Левушка берет мрамор. С туфом - разобрались. Армянский розовый туф завезли в город для постройки чего-то монументального. Левушка вынул из него штук девять своих изваяний и больше не смог - издырявил до полной непригодности. А вот мрамор у него почему-то не кончается. Ребенку ясно, что Левушка повадился в какую-то каменоломню, но где она? Мрамор в области не добывают - его у нас просто нет.

Кое-что приоткрылось после случая с городским театром. Там на аттике сидела древнегреческая то ли богиня, то ли муза с лавровым венком в простертой руке. На днях Левушка пристроил перед ней свою статую, да так ловко, что богиня теперь надевает венок ему на лысину. И статуя эта, заметьте, из инкерманского камня. А Инкерман, между прочим, в Крыму! Я - к следователю. Как же так, говорю, на какие же расстояния он может телепортировать? Вы на карту взгляните: где мы, а где Крым!…

Следователь меня выслушал и с какой-то, знаете, болезненной улыбкой сообщил, что неприметная зеленоватая статуя на набережной состоит из редчайшего минерала, на нашей планете практически не встречающегося.

После этих слов у меня все перед глазами поплыло… Не верю! До сих пор не верю! Ведь Левушка НИГДЕ, кроме нашего района, памятники себе не ставит! НИГДЕ! Ни в одном городе!…

Позавчера я сидел дома и с изумлением читал в местной газете статью "Телепортация: миф или реальность?", которая начиналась словами: "Они росли в одном дворе…" Хлопнула входная дверь, и передо мной возник Мишка, бледный и решительный.

– Папа, - сказал он, - ты должен пойти со мной!

"Однако тон…" - удивился я, но все же отложил газету и вышел за ним на площадку. Возле лифта стояли Мишкины одноклассники. Я вопросительно посмотрел на сына.

– Папа! - звонким от обиды голосом воззвал он. - Вот они не верят, что ты дружил со Львом Недоноговым!

Мальчишки ждали ответа.

– Дружил? - недоуменно переспросил я. - А почему, собственно, в прошедшем времени? По-моему, мы с Левой и не ссорились. Еще вопросы будут?

Больше вопросов не было, и я вернулся в квартиру, оставив сына на площадке - пожинать лавры. Да-а… Докатился. "Мы с Левой…" Ладно. Будем считать, что я выручал Мишку.

Такое вот теперь у нас ко Льву Недоногову отношение. Еще бы - после всех его подвигов! После того, как он дверь соседу статуей припер!…

Да! Я же о старушке забыл рассказать! Но это, скорее всего, легенда, предупреждаю сразу.

У некой старушки несколько лет протекал потолок. Старушка писала заявления, ходила по инстанциям, а потолок протекал. И вот однажды на скамеечку возле старушкиного подъезда присел отдохнуть некий мужчина.

– Не горюй, бабуля, - утешил он. - Я тебе помогу.

И пошел в домоуправление.

– Здравствуйте, - сказал он. - Я - Лев Сергеевич Недоногов. Вы почему старушке квартиру не ремонтируете?

Сначала управдом очень испугался, но, выяснив, что пришли не от газеты и не от народного контроля, а всего-навсего от старушки, успокоился и якобы ответил:

– В текущем квартале - никак не можем. Да и старушка-то, между нами, не сегодня-завтра коньки отбросит…

– Дорогой вы мой! - в восторге закричал посетитель. - Именно такого ответа я от вас и ждал! Дайте я вас обниму, родной!

И обнял.

Дальше, я думаю, можно не продолжать. На этот раз Левушка использовал чугун, и пока у статуи отпиливали руки, старушкина квартира была отремонтирована…

Ну и как вам история? Неплохо, правда? Повесть о бедной старушке, негодяе управдоме и благородном Левушке. Я не знаю, кто придумал и пустил гулять эту байку, но цели своей он достиг - с некоторых пор все заявки граждан панически быстро выполняются.

А на днях я услышал нечто куда более правдоподобное. Якобы дочь Левушки Маша и еще несколько десятиклассников, рассудив, что последний звонок бывает раз в жизни, решили отметить это дело в баре, откуда их немедленно попросили. Ребята, конечно, клялись, что они студенты, а не школьники, но бармена не проведешь.

И, можете себе представить, выходит вперед эта соплячка Маша и якобы заявляет:

– Вы еще об этом пожалеете! Мой отец - Недоногов!

В отличие от мифического управдома бармен был живой человек и, работая в нашем районе, просто не мог не знать имя и фамилию "каменного гостя"…

Однако не будем отвлекаться.

Субботним утром я сполоснул трехлитровую банку и вышел на улицу. Статуй за ночь не прибавилось, и это вселяло надежду, что ни следователь, ни ученые беспокоить меня сегодня не будут. Я прошел мимо гранитного Левушки, пожимающего руку Левушке мраморному, и наткнулся на группу приезжих.

Вообще-то их в городе мало - к нам теперь не так просто попасть. Те немногие, кому это удалось, чувствуют себя здесь туристами - бродят по району, глазеют. А роль гида вам охотно исполнит любой местный житель.

В данном случае гидом был губастый сантехник Витька из первой квартиры.

– Вот, обратите внимание, статуя, - с удовольствием говорил он, подводя слушателей к очередному изваянию. - Стоит, как видите, прямо на асфальте и улыбается. А между тем она жизнь человеку сломала… Вы заметьте, куда она смотрит. Правильно, вон в то окно без занавесок. Проживал там мой знакомый, завсклад Костя Финский. Как он эту статую увидел - занервничал. Ох, говорит, Витек, не нравится мне эта статуя. Неспроста она сюда смотрит. Ты гляди, какая у нее улыбка ехидная - словно намекает на что-то… А жена у Кости ушла год назад, так что с этой стороны все чисто… Я ему говорю: плюнь. Ну, статуя, ну и что? Трогает она тебя? Стоит - и пускай себе стоит… Но это легко сказать! Сами подумайте: выглянешь в окошко, а она - смотрит. Да как!… Короче, недели хватило - сломался Костя Финский, пошел сдаваться в ОБХСС. Сам. Не дожидаясь… Теперь в эту квартиру никто вселяться не хочет. История известная - вот земляк может подтвердить…

Трехлитровая банка выпала у меня из рук и разбилась об асфальт. Все повернулись ко мне, в том числе и полный лысеющий мужчина, которого Витька только что назвал земляком.

Это был Левушка Недоногов. Собственной персоной.

– Хорошо еще, что пустая, - заметил Витька. - А сейчас я, если хотите, покажу вам памятник Крылову. Он ему там цветы возлагает…

И вся группа, за исключением одного человека, двинулась в сторону площади, туда, где каменный Лев Недоногов возлагал скромный каменный букетик к ногам гениального баснописца.

Мы остались у статуи вдвоем.

– Здравствуй, Лева… - сказал я растерянно.

Он смотрел на меня словно бы не узнавая. Словно бы прикидывая, а стоит ли узнавать.

Светлый выходной костюм, знакомые туфли, рубашка… Великий человек был скромен - ходил в своем. А между тем мог проникнуть в любой универмаг планеты и одеться во что пожелает.

– А-а, Павлик… - проговорил он наконец. - Здравствуй…

Я шагнул вперед. Под ногами заскрипели осколки.

– А я вот… прогуляться…

Оробел… Как в кабинете большого начальника. Стыдно вспомнить - я даже не решился подать ему руку.

Но Левушка, кажется, и сам был смущен нашей встречей.

– Ты слышал? - отрывисто спросил он, мотнув головой в ту сторону, куда Витька увел приезжих. - Что он им тут про меня плел? Какое окно? Какой Финский? Я, собственно, проходил мимо… ну и поинтересовался, о чем он тут…

Левушке очень хотелось уверить меня, что среди слушателей он оказался случайно.

– Нормальная улыбка, искренняя… Что в ней ехидного? - Левушка замолчал, часто моргая на статую.

– Лева, а ты…

Я хотел спросить: "Ты идти сдаваться не думаешь?", но спохватился и пробормотал:

– Ты домой-то как… собираешься возвращаться?

Великий человек нахмурился.

– Не сейчас… - уклончиво ответил он. - Не время пока…

Он что-то увидел за моим плечом, и лицо его выказало раздражение.

– Слушай, - сказал он сквозь зубы. - Будь другом, кинь ты в него чем-нибудь! Замучился уже в них кидать…

Я оглянулся. Метрах в десяти от нас по тротуару разгуливал голубь.

– За что-ты их так?

– Гадят, - ответил он просто и устало. Подумав, добавил: - Собак тоже развели… Никогда столько собак в городе не было…

– А собаки-то что тебе сделали? - удивился я, но тут же сообразил, что может сделать собака, если памятник стоит прямо на асфальте.

Левушка сосредоточенно разглядывал свободный карниз ближайшего здания.

– Левка! - сказал я с тоской. - Что с тобой стало! Чего ты всем этим достиг? Татьяна тебя ищет - с ног сбилась… Милиция розыск объявила…

– Ничего, - жестко ответил он. - Пусть знают! А то привыкли: Недоногов!… Что с ним церемониться? Можно прикрикнуть, можно настроение дурное на нем сорвать - все можно! За что его уважать, Недоногова? Подвигов не совершал, карьеры не сделал, зарабатывать как следует - не научился! А теперь… Ишь, засуетились! Ро-озыск…

Он повернулся ко мне, перестав на секунду моргать.

А глаза-то ведь, как известно, зеркало души. Этой секунды мне вполне хватило, чтобы понять: Левушка врал. Не обида - другое мешало ему вернуться к людям.

Левушка, мраморный Левушка, Левушка-легенда, "каменный гость" боялся встречи с Татьяной!… И, похоже, не только с ней. Вот почему он так растерялся, увидев меня. Ясно же: стоит ему появиться на людях не в бронзе и не в граните, стоит ему произнести первую фразу, как все поймут, что никакой он, к черту, не монумент, а прежний Левушка, вечно теряющийся в спорах и робеющий перед женой.

– Лева, - твердо сказал я. - Давай честно. Тебя ищут не потому, что людям делать нечего. Ты нам нужен, Лева! Татьяне, ученым…

– Следователю, - мрачно подсказал он.

– Следователь вчера сравнил тебя с Колумбом.

– Оригинально… Это что же, общественное мнение?

– А ты, значит, уже выше общества? - задохнувшись от злости, спросил я. Робости моей как не бывало. - А для кого, позволь узнать, ты натыкал кругом все эти памятники? Не для общества? Кому ты доказываешь, что не ценили тебя, не разглядели? Кому?

– Себе! - огрызнулся он.

– Врешь, - спокойно сказал я. - Врешь нагло. Если в один прекрасный день люди перестанут замечать твои статуи, тебе конец!

Левушка молчал. Кажется, я попал в точку. Теперь нужно было развивать успех.

– Лева, - с наивозможнейшей теплотой в голосе начал я. - Прости меня, но все это - такое ребячество!… Да поставь ты себе хоть тысячу монументов - все равно они будут недействительны! Да-да, недействительны! Монументы ни за что!… И неужели эти вот самоделки… - Я повернулся к Левушке спиной и широким жестом обвел уставленную изваяниями улицу, - неужели они дороже тебе - пусть одного, но, черт возьми, настоящего памятника!… За выдающееся открытие от благодарного человечества!

Левушка молчал, и я продолжал, не оборачиваясь:

– Ну хорошо. Допустим, ты в обиде на общество. Кто-то тебя не понял, кто-то оборвал, кто-то пренебрег тобой… Но мне-то, мне! Лучшему своему другу - мог бы, я думаю, рассказать, как ты это делаешь!…

Я обернулся. Передо мной стояла мраморная Левушкина статуя и показывала мне кукиш.

– Черт бы драл этого дурака! - в сердцах сказал я, захлопнув за собой входную дверь.

– Ты о ком? - поинтересовалась из кухни жена, гремя посудой.

– Да о Недоногове, о ком же еще!…

Посуда перестала греметь.

– Знаешь что! - возмущенно сказала жена, появляясь на пороге. - Ты сначала сам добейся такого положения! Только ругаться и можешь!

Вот уж с этой стороны я удара никак не ожидал.

– Оля! - сказал я. - Оленька, опомнись, что с тобой! Какое положение? О каком положении ты говоришь?

– А такое! - отрубила она. - Сорок лет, а ты все мальчик на побегушках!

Нервы мои были расстроены, перед глазами еще маячил мраморный Левушкин кукиш, тем не менее я нашел в себе силы сдержаться.

– По-моему, речь идет о Недоногове, а не обо мне! Так какое у него положение? В бегах человек!

– Он-то в бегах, - возразила жена, - а Татьяне вчера профессор звонил. Член-корреспондент из Новосибирска.

– Да знаю я этого профессора, - не выдержав, перебил я. - Не раз с ним беседовал…

– Молчи уж - беседовал!… И профессор интересовался, не собирается ли недоноговская Машка подавать заявление в Новосибирский университет. Ты понимаешь?

– Ах, во-от оно что… - сообразил я. - Значит, он думает, что это передается по наследству? Молодец профессор…

– Профессор-то молодец, а Мишка через три года школу кончит.

– Что тебе от меня надо? - прямо спросил я.

– Ничего мне от тебя не надо! Пей свое пиво, расписывай свои пульки… А где банка?

– Разбил.

– Наконец-то.

– О ч-черт! - Я уже не мог и не хотел сдерживаться. - Что ты мне тычешь в глаза своим Недоноговым! Какого положения он достиг?

– Не ори на меня! - закричала она. - Просто так человеку памятник не поставят!

– Оля! - в страхе сказал я. - Господь с тобой, кто ему что поставил? Он сам себе памятники ставит!

– Слушай, не будь наивным! - с невыносимым презрением проговорила моя Оленька.

Черт возьми, что она хотела этим сказать? Что великие люди сами отливают себе памятники? В переносном смысле, конечно, да, но… Не понимаю…

Я расхаживаю по пустой квартире и никак не могу успокоиться. Нет, вряд ли следователь додумался до Колумба сам. Это его кто-то из ученых настроил…

Левушке не в чем меня упрекнуть. Я молчал о кирпичной статуе, пока он не сотворил при свидетелях вторую - ту, что сидит в отделе. Я выгораживал его перед капитаном и перед Татьяной. Я ни слова не сказал Моторыгину и вообще до сих пор скрываю, дурак, позорные обстоятельства, при которых Левушка овладел телепортацией.

Поймите, я не к тому, что Левушка - неблагодарная скотина (хотя, конечно, он скотина!), я просто не имею больше права молчать, пусть даже на меня потом повесят всех собак, обвинят в черной зависти и еще бог знает в чем…

Со двора через форточку доносятся возбужденные детские голоса. Это у них такая новая игра - бегают по двору, хлопают друг друга по спине и кричат: "Бах! Памятник!" И по правилам игры тот, кого хлопнули, должен немедленно замереть.

Хотим мы этого или не хотим, но Левушка сделался как бы маркой нашего города. Возникло нечто, отличающее нас от других городов.

Правда, по району ходит серия неприличных анекдотов о Льве Недоногове, а один раз я даже слышал, как его обругали "каменным дураком" и "истуканом", но это, поверьте, картины не меняет.

Взять, к примеру, мраморного Левушку, что сидит за столом у нас в отделе, - кто с него пыль стирает? Я спрашивал уборщицу - она к нему даже подойти боится. Значит, кто-то из наших. Кто?

Ах, как не хочется нам называть вещи своими именами! С цепи сорвался опасный обыватель, а мы благодушествуем, мы потакаем ему - ну еще бы! Ведь на нас, так сказать, ложится отсвет его славы!…

Розыск… А что розыск? Что с ним теперь вообще можно сделать? Даже если подстеречь, даже если надеть наручники, даже если он милостиво позволит себя препроводить - ну и что? Будет в кабинете следователя сидеть статуя в наручниках… Да и не осмелится никто применить наручники - ученые не позволят.

Я однажды прямо спросил капитана, как он рассчитывает изловить Левушку. И капитан показал мне график, из которого явствовало, что активность Левушки идет на убыль. Раньше он, видите ли, изготовлял в среднем четыре-пять статуй в день, а теперь - одну-две.

– Не век же ему забавляться, Павел Иванович, - сказал мне капитан. - Думаю, надолго его не хватит. Скоро он заскучает совсем и придет в этот кабинет сам…

Довод показался мне тогда убедительным, но сегодня, после утренней встречи, я уже не надеюсь ни на что.

С какой стати Левушка заскучает? Когда ему скучать? У него же ни секунды свободного времени, ему же приходится постоянно доказывать самому себе, что он значителен, что он - "не просто так"! И он будет громоздить нелепость на нелепость, один монумент на другой, пока не наберется уверенности, достаточной для разговора с Татьяной. Или с учеными. Или со следователем. А если не наберется?

И главное: никто, никто не желает понять, насколько он опасен!

Я не о материальном ущербе, хотя тонны розового туфа, конечно же, влетели городу в копеечку, и еще неизвестно, на какую сумму он угробил мрамора.

Я даже не о том, что Левушка рискует в один прекрасный день промахнуться, телепортируя, и убить случайного прохожего, отхватив ему полтуловища.

Лев Недоногов наносит обществу прежде всего МОРАЛЬНЫЙ урон. Подумайте, какой вывод из происходящего могут сделать, если уже не сделали, молодые люди! Что незаслуженная слава - тоже слава, и неважно, каким путем она достигнута?…

На глазах у детей, у юношества он превращает центр города в мемориал мещанства, в памятник ликующей бездарности, а мы молчим!

Я знаю, на что иду. Сегодня со мной поссорилась жена, завтра от меня отвернутся знакомые, но я не отступлю. Я обязан раскрыть людям глаза на его убожество!…

Я выхожу в кухню и надолго припадаю к оконному стеклу. Там, в просвете между двумя кронами, возле песочницы, я вижу статую. Мерзкую, отвратительную статую с обрубками вместо рук, и на правой культе у нее, я знаю, процарапано гвоздем неприличное слово…

…Плешивый, расплывшийся - ну куда ему в монументы!… И фамилия-то самая водевильная - Недоногов!…

Я отстраняюсь от окна. В двойном стекле - мое двойное полупрозрачное отражение. Полное лицо сорокалетнего мужчины, не красивое, но, во всяком случае, значительное, запоминающееся…

И я не пойму: за что, за какие такие достоинства выпал ему этот небывалый, невероятный шанс!… Почему он? Почему именно он?

Почему не я?

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

НЕ БУДИТЕ ГЕНЕТИЧЕСКУЮ ПАМЯТЬ!

В этом сеансе было сомнительным все: от публики до самого экстрасенса. Достаточно сказать, что дело происходило в красном уголке ЖЭУ.

На сцене, скорее напоминавшей широкую никуда не ведущую ступеньку, стояли друг против друга два сильно потертых кресла. В одном из них сидел загипнотизированный доброволец, с остекленевшими глазами, в другом, закинув ногу на ногу и покачивая рваной кроссовкой, развалился не внушающий доверия экстрасенс с лицом, которое можно было бы назвать уголовным, не будь оно столь тупым.

На стене висела маркая, скверно отпечатанная афишка "Вечер психологических опытов".

– Изучать историю по документам, - коряво излагал экстрасенс, - все равно что психологию по трупу. В то время как у нас, можно сказать, под носом имеется живой источник исторических сведений, который ученые-негативисты отрицают, потому что называют шарлатанством, а объяснить не могут. Я говорю о генетической памяти. Вот, например, загипнотизировал я одного товарища и спрашиваю: что ты делал сорок лет назад? А ему всего тридцать два… Так он вдруг возьми и заговори со мной по-немецки. А сам - из немцев-колонистов, хотя языка уже не знает… Значит, что? Значит, генетическая память… То есть говорил со мной не он, а кто-то из его предков. Или вот сегодняшний случай… - Экстрасенс небрежно указал на загипнотизированного добровольца. - Товарищ сам сказал перед сеансом - и вы это слышали, - что родился он восьмого апреля тысяча девятьсот сорок восьмого года. Вот мы сейчас и попытаемся выяснить, что происходило за десять лет до его рождения…

Экстрасенс поднялся и подошел к своему подопытному.

– Вы меня слышите?

– Слышу, - безразлично отозвался тот.

– Продемонстрируйте нам, что вы делали восьмого апреля тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Что-то шевельнулось в остекленевших глазах, и подопытный встал. Неспешно, вразвалку он подошел к экстрасенсу и закатил ему зубодробительную оплеуху, от которой тот полетел прямиком в кресло.

– Что, сукин сын, вражина, троцкист?… - лениво, сквозь зубы проговорил подопытный, направляясь к обезумевшему от страха экстрасенсу. - Понял теперь, куда ты попал?

Далее произошло нечто и вовсе неожиданное. Лицо экстрасенса стало вдруг отрешенным, а в глазах появился бессмысленный стеклянный блеск. Судя по всему, он сам с перепугу впал в некое гипнотическое состояние.

– Понял, - без выражения, как и подобает загипнотизированному, ответил он.

– Тогда колись, сука, - все так же лениво продолжал подопытный. - Что ты делал, гад, до семнадцатого года?

Экстрасенс встал. Бесшумным шагом танцора он скользнул к подопытному и нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Подопытный взмахнул руками и упал в кресло. Глаза его вновь остекленели.

– Большевичок? - аристократически прищурясь, осведомился экстрасенс. - Что же вы, милостивый государь? Подбивать народ против законной власти? Ай, нехорошо… Когда бы вы, сударь, знали, что вас теперь ждет… Или вы уже догадываетесь? Что-с?

– Догадываюсь, - безучастно произнес подопытный.

– Ну-с, а коли так, - со змеиной улыбкой на устах продолжал экстрасенс, - извольте отвечать, юноша, что вы поделывали в декабре пятого года…

Подопытный встал с кресла и, глядя исподлобья, огрел в свою очередь экстрасенса кулаком по скуле.

Тут нервы публики не выдержали, и явно неподготовленная к зрелищу аудитория, подвывая от ужаса, кинулась в дверь.

Когда спустя полчаса в помещение ворвался усиленный наряд милиции, подопытного можно было отличить от экстрасенса лишь по костюму. Лица обоих были побиты до полном неузнаваемости. На глазах у ворвавшихся экстрасенс брязнул по зубам подопытного (тот, естественно, упал в кресло) и, сотрясаясь от злобы, прошипел:

– Вор! Еретик! Собака косая!… И дерзнул изрешти хулу на святую троицу? Кайся, страдниче бешеной, что творил еси со товарищи в то лето, егда мор велик бысть?…

Размахнувшийся подопытный был остановлен приемом самбо.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ

За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно, бог с ним… Трагические нерыбьи глаза были снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне человеческие уши. Правое было варварски разорвано рыболовным крючком - вот где ужас-то!

Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.

В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал на доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.

Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические _г_л_а_з_а_, и Николай как-то вдруг очутился на берегу - без удочки, без тапочек и частично без памяти.

Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище - минуту назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее всего змеиный, позвоночник с леской на кончике хвоста.

Николай, дрожа, огляделся.

Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях.

Небо… Небо сменило цвет - над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.

Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.

Мир сошел с ума… Мир?

"Это я сошел с ума…" - Грозная истина встала перед Николаем во весь рост - и лишила сознания.

Снять в июле домик на турбазе "Тишина" считалось среди представителей культуры и искусства делом непростым. Но художнику Федору Сидорову (коттедж N_9) свойственно было сверхъестественное везение, актеру ТЮЗа Григорию Чускому (коттедж N_4) - сокрушительное обаяние, а поэту Николаю Персткову (коттедж N_5) - тонкий расчет и умение вовремя занять место в очереди.

Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его сборнике "Окоемы" хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов "Другорядь", поставленной в план местным издательством. Работал серьезно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.

Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары, и над турбазой "Тишина" раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: "Ай, нэ, нэ-нэ…"

К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа N_4 и медленно удалялось в сторону пристани…

Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник - передавали утреннюю гимнастику. Потом над поэтом зашумели крылья и на березу тяжело опустилась птица. Каркнула.

"Ворона… - с умилением подумал Перстков. - Что же это со мной такое было?"

Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.

Теперь уже не было никакой надежды - он действительно сошел с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.

Книгу стихов "Другорядь" вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишенных занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят… Тесть… О господи!…

Перстков медленно поднялся с песка.

– Не выйдет! - хрипло сказал он яркому подробному кошмару. - Не полу-чит-ся!

Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!

Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять.

И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена.

Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде.

"Это мне кажется, - успокаивал себя Перстков. - Для других я иду прямо".

Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости.

Дырки в стене от выпавших сучков - исчезли. И черт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.

– Коля! - раздался испуганный крик жены. - Что это такое?

Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно озиралось и что-то боязливо причитало.

Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его, взвизгнула и опрометью бросилась за угол.

"Черт возьми! - в смятении подумал Николай. - Что ж у меня, на лбу написано, что я не в себе?"

Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати.

– Вера… - сдавленно позвал он.

Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.

– Вера… Понимаешь, какое дело… Я… Со мной…

С каждым его словом лиловое лицо изумленно приподнималось над подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза.

– Перстков, ты, что ли?

Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.

– Господи, ну и рожа! - вырвалось у жены.

– На себя посмотри! - огрызнулся Николай, и существо, ахнув, бросилось к висящему между двух окон зеркалу. Николай нечаянно занял хорошую позицию - ему удалось одновременно увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение.

Резанул душераздирающий высокий вопль, и лиловая асимметричная жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что кидаются вовсе не на него, а в дверной проем… Так кто из них двоих сумасшедший?

На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу - к зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение? Нет, конечно. Но чтобы такое!…

Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел - безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нем что-то было - судя по очертаниям, половинка кирпича. Господи, ну и рожа!…

Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба. Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык… Вот оно что! Значит, осязанию тоже можно верить. Как и слуху…

Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся ее очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась…

Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилег под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать - норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза - томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.

– Ты, дура!… - заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. - Ты что делаешь!…

В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: "А ну, прекратить немедленно!…" - перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой "Тишина" раскатился раздольный баритональный храп.

Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу N_4.

Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.

– Гриша, Гриш!…

Спящий замычал.

– Гриша, проснись! - крикнул Николай.

Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.

– Гриша!

Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.

– Никола, - хрипловато спросил он, - кто это тебя так?

Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол граненые металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, - и затряс профилями.

Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало - в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.

– Н-ни себе чего!… - выдохнул где-то рядом Чуский. - И это что же, везде так?

– Везде! - крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.

– Н-ни себе чего!… - повторил Чуский, озираясь.

Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.

– А как все вышло-то?

– Рыбу я ловил! - закричал Перстков. - Пока не клевало - все нормально было! А подсек!…

Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем N_8 внезапно выпрямился, но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.

Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста - он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал - это был профиль авантюриста.

– Ну что ты все суетишься, Никола! - скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. - Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!…

По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку.

– Да как же не смертельное! - задохнулся Перстков. - А книга моя, "Другорядь", теперь не выйдет - это как? А чего мне стоило пробить первый сборник - знаешь?… Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет - ни литературы, ни театра!…

Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.

– Театр исчезнуть не может, - машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. - Театр - вечен.

– Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!

– Эва! Огорчил! - всхохотнул внезапно Григорий. - Там не менять - там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…

И Перстков усомнился: верить ли слуху.

– Я знаю, почему ты так говоришь! - закричал он. - У тебя с дирекцией трения! А я?… А мне?…

Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, "Другорядь", "Другорядь"… "Моих берез лебяжьи груди…" Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?… Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку - кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!… Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия - аж от самого Михаила Архангела!…

Все прахом, все!

Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.

– Эк, сколько вас! - оторопело проговорил актер, останавливаясь.

– Ну чего ты, пошли… - заныл Перстков. - Ну ее к черту! Она ко всем пристает…

– А ничего-о… - вместо ответа молвил Григорий. - А, Никола?

И он дерзко подмигнул иве.

– У тебя на роже - два профиля! - с ненавистью процедил Перстков.

– Серьезно? - Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. - Почему же два? - возразил он. - Один.

– Это на ощупь! - проскрежетал Перстков. - На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!…

Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень уж нехороша была внешность поэта.

– Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он. - Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, - поколебавшись, добавил Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…

Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:

…са-лавь-и жи-вут на све-те

и-и прасты-ые си-за-ри-и…

– Это у Федора! - вскричал Чуский.

Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке - глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами.

На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.

– …Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… - глумилась банка. Судя по всему, это и был тразистор.

– Передачи… - со слезами на глазах шепнул Перстков. - Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему…

– Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил Григорий.

– Мы передавали эстрадные песни, - сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…

Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.

На картоне был изображен человек с двумя профилями.

– Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.

– И портрет тоже… - с тоской проговорил Николай.

– А что портрет? - не понял Чуский.

– Портрет, говорю, тоже изменился…

Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.

– Да нет, - с досадой бросил он. - Портрет как раз не изменился.

– Он что, и раньше такой был?

Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.

У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем N_8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.

И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников - вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!

– Не понимаю… - слабо проговорил Чуский. - Да что он, Господь Бог, черт его дери?…

– Записка, Гриша! - закричал Перстков. - Смотри, записка!

Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: "Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за территорией".

Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора Сидорова.

Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.

Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.

– Ну конечно, Федька, с-сукин сын! - взревел актер, выбросив массивную длань в сторону озера. - Авангардист доморощенный! Его манера… - Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: - А ящерицу он у Босха спер…

Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спер - Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.

– Может, вернемся? - сипло спросил Николай. - Заблудимся ведь…

– Я тебе вернусь! - пригрозил Чуский, темнея на глазах. - Ты у меня заблудишься! Ну-ка!…

И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое - голубенькое, наивное - было едва намечено и как бы необязательно.

Поражала также рука, держащая кисть, - сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.

В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.

Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.

Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор - весь в работе - рассеянно глянул на них.

– Привет, мужики! Меня ищете?

– Тебя! - многообещающе пробасил Григорий.

Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.

– Мужики! - обретя дар речи, проговорил художник. - Что это с вами?

– Он спрашивает! - загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом…

– Не прикидывайся! - закричал Перстков. - Твоя работа, твоя!

Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.

– Ай, как найдено!… - еле слышно выдохнул художник. - Характер-то как схвачен, а?… Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!

– Так?! - страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. - Вот так, да?!

Он угодил в яремную ямку и закашлялся.

Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.

– Мужики, вы сошли с ума! - вскричал он, прячась за мольберт. - Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?

Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "…плевать мне, как ты там меня видел!… Мне главное, чтобы другие меня так не видели!…"

Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.

Так что был резон в словах Сидорова, был.

– Хотя… - ошеломленно сказал художник. - Почему, собственно, не под силу?

– Ты что сделал с миром, шизофреник? - просипел Перстков, держась за горло.

Синее око Федора мистически вспыхнуло.

– Мужики, - сказал он. - Есть гипотеза.

И далее - с трепетом:

– Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…

Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.

– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!… Творец!…

Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.

– Да вы кто такой будете, Феденька? - бурно дыша, проговорил он. - Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!…

– А это? - Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.

– Да здесь же ничего на месте не стоит! - К Персткову вернулся голос. - Шаг шагнешь - все другим делается!

– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!

– Неправда!

– Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!

– А ну, тихо вы! - дьяконски гаркнул Чуский. - Подумать дайте!…

Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:

– Ты полагаешь, это надолго?

Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.

– Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…

В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.

– Гри-ша! - приплясывая, завопил он. - Кому ты поверил? На слух-то мир - прежний! На ощупь - прежний!…

Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.

– Не все же сразу, - резонно возразил он. - Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…

Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.

– …потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза…

– Врешь!! - исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.

Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.

– У-у-у!… - с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.

В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…

Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!… Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?

Шаг… другой… третий…

– А-а! - демонски возопил Перстков. - Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!

Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.

– Что? Ушибли, да? - пятясь, выкрикивал Перстков. - Синяк будет, да?… Будет-будет, не сомневайся!… Ты меня так видел? А я тебя так вижу!…

"Да ведь это же я! - холодея, осознал он вдруг. - Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар все изменил!…"

После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги, и Николай дважды споткнулся на ровном месте.

Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью "Турбаза "Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.

Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем N_8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навертывалась.

"Гипноз, - сообразил он. - Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…"

Да, но где гарантия, что все это не повторится?

"Пусть только попробует! - с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. - Еще раз получит!…"

Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков ("Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…"), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, художник будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова мгновенно испарилась.

– Куда он делся? - рычал издали Григорий. - Ива… Перспектива… Башку сверну!…

Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.

– Ох и дурак ты, Федька! - гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком теперь принявший сторону Сидорова. - Ох дура-ак!… Ты кого оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!…

Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.

Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.

– Что у вас тут происходит?

– Пока ничего… - нехотя отозвался Чуский.

– А кто Перстков?

Николай навострил уши.

– Да есть тут один… - Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.

– Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, - пояснил сержант. - Слушайте, ребята, а она как… нормальная?

– С придурью, - хмуро сказал Григорий. - Что он - что она.

– Понятно… - Сержант засмеялся. - Турбаза, говорит, заколдована!…

Второй милиционер присматривался к Федору.

– А что это у вас вроде синяк?

– Да на мольберт наткнулся… - ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.

Судя по диалогу, до пристани Федор "не достал". Видимо, пораженная зона включала только турбазу и окрестности.

– С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант. - Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится.

Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!

Кстати, об удочке… Он ее бросил на мостках.

"Надо забрать, - спохватился Перстков. - А то штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да бери…"

И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний, что книга стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него - никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он - пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза…

Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир Николая Персткова: синие домики, за ними - еще домики, за домиками - штакетник… А ствол березы - белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.

Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.

– Чертовщина… - пробормотал поэт, отступая.

Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!

Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.

"Да это зараза какая-то! - в панике подумал Николай. - Так раньше не было!…"

Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.

Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.

Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.

Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего - ударить, убить, растоптать…

Будь ты проклят, Федор Сидоров!

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

НОСТАЛЬГИЯ

(Из цикла "Глубокий космос")

Вы не представляете, как это ужасно - быть оторванным от Земли! Выйдешь вечером, посмотришь: где Солнце? Где эта крохотная далекая звездочка?… Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите ли, непрозрачная…

То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь - везде песок. И цвет-то у него какой-то зеленоватый… Вы когда-нибудь зеленоватый песок видели? Нет. А я вот каждый день вижу…

Господи, а на Земле сейчас!… Море - синее, солнце - желтое, трава - зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а именно зеленая! Ярко-зеленая!… А здесь… Сколько лет живу на этой планете - все никак к ней привыкнуть не могу…

А жители местные! Вы бы на них только посмотрели! Вместо лица - какой-то хобот с двумя глазами на стебельках… Хорошо хоть с двумя!… Нет, они существа очень даже неплохие, только вот молчат все время - телепаты…

Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь в него - честное слово, тоска берет… Глаза эти на стебельках, хобот вместо лица… Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!

И утопленник стучится

Под окном и у ворот.

А.С.Пушкин

Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали - стыдно признаться - три окунька да пяток красноперок. Был еще зобанчик, но его утащила ворона.

Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от поселка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-веревочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, подай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой станции. В темноте.

Леха задержался у калитки и, сняв с плеча ледобур (отмахаться в случае чего от хозяйского Уркана), взялся за ржавое кольцо. Повернул со скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало, и, озадаченно пробормотав: "Сдох, что ли, наконец?…" - Леха вошел во двор.

Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые клочья полиэтилена.

Смеркалось. В домишках за оврагом уже начинали вспыхивать окна. Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь. Заперто. Что это они так рано?…

– Хозяева! Гостей принимаете?

Тишина.

Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в сенях кто-то был. Дышал.

– Петро, ты, что ли?

За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:

– Кто?

– Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?

– Леха… - недовольно повторили за дверью. - Знаем мы таких Лех… А ну заругайся!

– Чего? - не понял тот.

– Заругайся, говорю!

– Да иди ты!… - рассвирепев, заорал Алексей. - Котелок ты клепаный! К нему как к человеку пришли, а он!…

Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с крыльца, как вдруг за дверью загремел засов и голос Петра проговорил торопливо:

– Слышь… Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только по-быстрому…

Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел засов.

– Чего это ты? - пораженно спросил Леха. - Запил - и ворота запер?… А баба где?

– Баба? - В темноте посопели. - На хутор ушла… К матери…

– А-а… - понимающе протянул мало что понявший Леха. - А я вот мимо шел - дай, думаю, зайду… Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая… Ну не берет ни на что, и все тут…

– Ночевать хочешь? - сообразительный в любом состоянии, спросил Петро.

– Да как… - Леха смутился. - Вижу: к поезду не успеваю, а на станции утра ждать - тоже, сам понимаешь…

– Ну заходь… - как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и, хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату. Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком - аж зубы лязгнули.

– Да что ж у тебя так темно-то?!

Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла все та же кромешная чернота, что и в сенях.

– Сейчас-сейчас… - бормотал где-то неподалеку Петро. - Свечку запалим, посветлей будет…

– Провода оборвало? - поинтересовался Леха, скидывая наугад рюкзак и ледобур. - Так, вроде, ветра не было…

Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу. Масляно-желтый огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его красе. Коренастый угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а уж теперь, при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.

Леха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате был ужасающий. Окно завешено байковым одеялом, в углу - толстая, как виселица, рукоять знаменитого черпака, которым Петро всю зиму греб мотыль на продажу. Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера.

Размотав бечевки, Леха снял с валенок целлофановые пакеты, а сами валенки определил вместе с шапкой к печке - сушиться. Туда же отправил и ватник. Хозяин тем временем слазил под стол и извлек оттуда две трехлитровые банки: одну - с огурцами, другую - известно с чем. Та, что известно с чем, была уже опорожнена на четверть.

– Спятил? - сказал Леха. - Куда столько? Стаканчик приму для сугреву - и все, и прилягу…

– Приляжь-приляжь… - ухмыляясь, бормотал Петро. - Где приляжешь, там и вскочишь… А то что ж я: все один да один…

"Горячка у него, что ли?" - с неудовольствием подумал Леха и, подхватив с пола рюкзак, отнес в сени, на холод. Возвращаясь, машинально щелкнул выключателем.

Вспыхнуло электричество.

– Потуши! - испуганно закричал Петро. Белки его дико выкаченных глаз были подернуты кровавыми прожилками.

Леха опешил и выключил, спорить не стал. Какая ему, в конце концов, разница! Ночевать пустили - и ладно…

– Ишь, раздухарился… - бормотал Петро, наполняя всклень два некрупных граненых стаканчика. - Светом щелкает…

Решив ничему больше не удивляться, Алексей подсел к столу и выловил ложкой огурец.

– Давай, Леха, - с неожиданным надрывом сказал хозяин. Глаза - неподвижные, в зрачках - по свечке. - Дерябнем для храбрости…

Почему для храбрости, Леха не уразумел. Дерябнули. Первач был убойной силы. Пока Алексей давился огурцом, Петро успел разлить по второй. В ответ на протестующее мычание гостя сказал, насупившись:

– Ничего-ничего… Сейчас сало принесу…

Привстал с табуретки и снова сел, хрустнув суставами особенно громко.

– Идет… - плачуще проговорил он. - Ну точно - идет… Углядел-таки… Надо тебе было включать!…

– Кто?

Петро не ответил - слушал, что происходит снаружи.

– На крыльцо подымается… - сообщил он хриплым шепотом, и в этот миг в сенях осторожно стукнула щеколда.

– Открыть?

Петро вздрогнул. Мерцающая дробинка пота сорвалась струйкой по виску и увязла в щетине.

– Я те открою!… - придушенно пригрозил он.

Кто-то потоптался на крыльце, еще раз потрогал щеколду, потом сошел вниз и сделал несколько шагов по хрупкому, подмерзшему к ночи снегу. Остановился у занавешенного одеялом окна.

– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… - раздался откуда-то из-под земли низкий с подвыванием голос.

Леха подскочил, свалил стаканчик, едва не опрокинул свечку.

– Что это?!

Петро молчал, бессмысленно уставясь на растекшуюся по клеенке жидкость. Губы его беззвучно шевелились.

– Чего льешь-то!… - мрачно выговорил он наконец. - Добро переводишь…

– Отда-ай мою паса-адочную но-огу-у!… - еще жутче провыло из печки.

Леха слетел с табурета и схватил ледобур.

– Да сиди ты… - буркнул Петро, снова снимая пластмассовую крышку с трехлитровой банки. - Ничего он нам не сделает… Прав не имеет, понял?… Так, попугает чуток…

Ничего не понимающий Леха вернулся было к столу и тут же шарахнулся вновь, потому что одеяло на окне всколыхнулось.

– Сейчас сбросит… - с содроганием предупредил Петро. Лехин стаканчик он наполнил, однако, не пролив ни капли.

Серое байковое одеяло с треугольными подпалинами от утюга вздувалось, ходило ходуном и наконец сорвалось, повисло на одном гвозде. Лунный свет отчеркнул вертикальные части рамы. Двор за окном лежал, утопленный наполовину в густую тень, из которой торчал остов теплицы с шевелящимися обрывками полиэтилена.

Затем с той стороны над подоконником всплыла треугольная зеленоватая голова на тонкой шее. Алексей ахнул. Выпуклые, как мыльные пузыри, глаза мерцали холодным лунным светом. Две лягушачьи лапы бесшумно зашарили по стеклу.

– Кто это? - выпершил Леха, заслоняясь от видения ледобуром.

– Кто-то… - недовольно сказал Петро. - Инопланетян!…

– Кто-о?!

– Инопланетян, - повторил Петро еще суровее. - Газет, что ли, не читаешь?

– Слушай, а чего ему надо? - еле выговорил насмерть перепуганный Леха.

– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… - простонало уже где-то на чердаке.

Петро передернуло.

– Под покойника, сволочь, работает, - пожаловался он. - Знает, чем достать… Я ж их, покойников, с детства боюсь. - Взболтнул щетинистыми щеками и повернулся к Лехе. - Да ты садись, чего стоять-то?… Брось ледобур! Брось, говорю… Я вон тоже поначалу с дрыном сидел… - И Петро кивнул на рукоятку черпака в углу.

Во дворе трепыхались посеребренные луной обрывки полиэтилена. Инопланетянина видно не было. Леха бочком подобрался к табуретке и присел, прислонив ледобур к столу. Оглушил залпом стаканчик и, вздрогнув, оглянулся на окно.

– Ты, главное, не бойся, - сипло поучал Петро. - В дом он не войдет, не положено… Я это уже на третий день понял…

– Отдай! - внятно и почти без подвывания потребовал голос.

– Не брал я твою ногу! - заорал Петро в потолок. - Вот привязался, лупоглазый!… - в сердцах сказал он Лехе. - Уперся, как баран рогом: отдай да отдай…

– А что за нога-то? - шепотом спросил Леха.

– Да подпорку у него кто-то с летающей тарелки свинтил, - нехотя пояснил Петро. - А я как раз мимо проходил - так он, видать, на меня подумал…

– Отдай-й-й!… - задребезжало в стеклах.

– Ишь как по-нашему чешет!… - оторопело заметил Леха.

– Научился… - сквозь зубы отвечал ему Петро. - За две-то недели! Только вот матом пока не может - не получается… Давай-ка еще… для храбрости…

– Не отдашь? - с угрозой спросил голос.

Петро заерзал.

– Сейчас кантовать начнет, - не совсем понятно предупредил он. - Ты только это… Ты не двигайся… Это все так - видимость одна… - И, подозрительно поглядев на Леху, переставил со стола на пол наиболее ценную из банок.

Дом крякнул, шевельнулся на фундаменте и вдруг с треском накренился, явно приподнимаемый за угол. Вытаращив глаза, Леха ухватился обеими руками за края столешницы.

На минуту пол замер в крутом наклоне, и было совершенно непонятно, как это они вместе со столом, табуретками, банками, ледобуром и прочим до сих пор не въехали в оказавшуюся под ними печь.

– А потом еще на трубу поставит, - нервно предрек Петро, и действительно - после короткой паузы хата вновь заскрипела и перепрокинулась окончательно. Теперь они сидели вниз головами, пол стал потолком, и пламя свечи тянулось книзу.

– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… - проревело чуть ли не над ухом.

– Не вскакивай, слышь! - торопливо говорил Петра. - Это он не хату, это он у нас в голове что-то поворачивает… Ты, главное, сиди… Вскочишь - убьешься…

– Долго еще? - прохрипел Леха. Ему было дурно, желудок подступал к горлу.

– А-а!… - сказал Петро. - Не нравится? Погоди, он еще сейчас кувыркать начнет…

Леха даже не успел ужаснуться услышанному. Хата кувыркнулась раз, другой… Третьего раза Леха не запомнил.

Очнулся, когда уже все кончилось. Еле разжал пальцы, выпуская столешницу. Петро сидел напротив - бледный, со слезой в страдальчески раскрытых глазах.

– Главное - что? - обессиленно проговорил он. - Главное - не верит, гад!… Обидно, Леха…

Шмыгнул носом и полез под стол - за банкой. В окне маячило зеленое рыльце инопланетянина. Радужные, похожие на мыльные пузыри глаза с надеждой всматривались в полумрак хаты.

– А ты ее точно не брал? Ну, ногу эту…

Петро засопел.

– Хочешь, перекрещусь? - спросил он и перекрестился.

– Ну так объясни ему…

– Объясни, - сказал Петро.

Леха оглянулся. За окном опять никого не было. Где-то у крыльца еле слышно похрустывал ломкий снежок.

– Слышь, друг… - жалобно позвал Леха. - Ошибка вышла. Зря ты на него думаешь… Не брал он у тебя ничего…

– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… - простонало из сеней.

– Понял? - сказал Петро. - Лягва лупоглазая!…

– Так, может, милицию вызвать?

– Милицию?! - Вскинувшись, Петро выкатил на Леху налитые кровью глаза. - А аппарат? А снасти куда? Что ж мне теперь, все хозяйство вывозить?… Милицию…

Алексей хмыкнул и задумался.

– Уркан убег… - с горечью проговорил Петро, раскачиваясь в тоске на табуретке. - Цепь порвал - и убег… Все бросили, один сижу…

– Ты погоди… - с сочувствием глядя на него, сказал Леха. - Ты не отчаивайся… Что-нибудь придумаем… Разумное же существо - должен понять…

– Не отдашь? - спросило снаружи разумное существо.

– Давай-ка еще примем, - покряхтев, сказал Петра. - Бог его знает, что он там надумал…

Приняли. Прислушались. Хата стояла прочно, снаружи - ни звука.

– Может, отвязался? - с надеждой шепнул Леха.

Петро решительно помотал небритыми щеками.

Некое едва уловимое журчание коснулось Лехиного слуха. Ручей - в начале марта? Ночью?… Леха заморгал, и тут журчание резко усилило громкость - всклокотало, зашипело… Ошибки быть не могло: за домом, по дну глубокого оврага, подхватывая мусор и ворочая камни, с грохотом неслась неизвестно откуда взявшаяся вода. Вот она взбурлила с натугой, явно одолевая какую-то преграду, и через минуту снесла ее с треском и звоном лопающейся проволоки.

– Мосток сорвало… - напряженно вслушиваясь, сказал Петро.

Светлый от луны двор внезапно зашевелился: поплыли щепки, досточки. Вода прибывала стремительно. От калитки к подоконнику прыгнула лунная дорожка. Затем уровень взлетел сразу метра на полтора и окно на две трети оказалось под водой. Дом покряхтывал, порывался всплыть.

– Сейчас стекла выдавит, - привизгивая от страха, проговорил Алексей.

– Хрен там выдавит, - угрюмо отозвался Петро. - Было б чем выдавливать!… Он меня уж и под землю вот так проваливал…

В пронизанной серебром воде плыла всякая дрянь: обломок жерди с обрывками полиэтилена, брезентовый рюкзачок, из которого выпорхнули вдруг одна за другой две красноперки…

– Да это ж мой рюкзак, - пораженно вымолвил Леха. - Да что ж он, гад, делает!…

Голос его пресекся: в окне, вытолкав рюкзачок за границу обзора, заколыхался сорванный потоком горбыльно-веревочный мосток и запутавшийся в нем бледный распухший утопленник, очень похожий на Петра.

– Тьфу, погань! - Настоящий Петро не выдержал и, отвернувшись, стал смотреть в печку.

– Окно бы завесить… - борясь с тошнотой, сказал Леха и, не получив ответа, встал. Подобрался к висящему на одном гвозде одеялу, протянул уже руку, но тут горбыльно-веревочную путаницу мотнуло течением и Леха оказался с покойником лицом к лицу. Внезапно утопленник открыл страшные глаза и, криво разинув рот, изо всех сил ударил пухлым кулаком в стекло.

Леха так и не понял, кто же все-таки издал этот дикий вопль: утопленник за окном или он сам. Беспорядочно отмахиваясь, пролетел спиной вперед через всю хату и влепился в стену рядом с печкой.

…Сквозь целые и невредимые стекла светила луна. Потопа - как не было. Бессмысленно уставясь на оплывающую свечу, горбился на табуретке небритый Петро. Нетвердым шагом Леха приблизился к столу и, чудом ничего не опрокинув, плеснул себе в стакан первача.

– А не знаешь, кто у него мог эту ногу свинтить? - спросил он, обретя голос.

Петро долго молчал.

– Да любой мог! - буркнул он наконец. - Тут за оврагом народ такой: чуть зевнешь… Вилы вон прямо со двора сперли - и Уркан не учуял…

– Ну ни стыда ни совести у людей! - взорвался Леха. - Ведь главное: свинтил - и спит себе спокойно! А тут за него…

Он замолчал и с опаской выглянул в окно. Зеленоватый маленький инопланетянин понуро стоял у раздетой на зиму теплицы. Видимо, обдумывал следующий ход.

– Чего он там? - хмуро спросил Петро.

– Стоит, - сообщил Леха. - Теперь к поленнице пошел… В дровах копается… Не понял! Сарай, что ли, хочет поджечь?…

– Да иди ты! - испуганно сказал Петро и вмиг очутился рядом.

Инопланетянин с небольшой охапкой тонких чурочек на голенастых ножках шел к сараю. Свалил дрова под дверь и обернулся, просияв капельками глаз.

– Не отдашь?

– Запалит ведь! - ахнул Петро. - Как пить дать запалит!

Он метнулся в угол, где стояла чудовищная рукоять черпака. Схватил, кинулся к двери, но на пути у него встал Леха.

– Ты чего? Сам же говорил: видимость!…

– А вдруг нет? - рявкнул Петро. - Дрова-то - настоящие!

Тут со двора послышался треск пламени, быстро перешедший в рев. В хате затанцевали алые отсветы.

– Запалил… - с грохотом роняя рукоятку, выдохнул Петро. - Неужто взаправду, а? У меня ж там аппарат в сарае! И снасти, и все…

Леха припал к стеклу.

– Черт его знает… - с сомнением молвил он. - Больно дружно взялось… Бензином вроде не поливал…

Часто дыша, Петро опустился на табуретку.

В пылающем сарае что-то оглушительно ахнуло. Крыша вспучилась. Лазоревый столб жара, насыщенный золотыми искрами, выбросило чуть ли не до луны.

– Фляга… - горестно тряся щетинами, пробормотал Петро. - Может, вправду отдать?…

Леха вздрогнул и медленно повернулся к нему.

– Что?… - еще не смея верить, спросил он. - Так это все-таки ты?…

Петро подскочил на табуретке.

– А пускай курятник не растопыривает! - злобно закричал он. - Иду - стоит! Прямо на краю поля стоит! Дверца открыта - и никого! А у меня сумка с инструментом! Так что ж я, дурее паровоза?! Подпер сбоку чуркой, чтоб не падала, ну и…

– Погоди! - ошеломленно перебил Леха. - А как же ты… В газете же пишут: к ним подойти невозможно, к тарелкам этим! Страх на людей нападает!…

– А думаешь - нет? - наливаясь кровью, заорал Петра. - Да я чуть не помер, пока отвинчивал!…

– Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!… - с тупым упорством завывал инопанетянин.

– Отдаст! - торопливо крикнул Леха. - Ты погоди, ты не делай пока ничего… Отдаст он!

– А чего это ты чужим добром швыряешься? - ощетинившись, спросил Петро.

– Ты что, совсем уже чокнулся? - в свою очередь заорал на него Леха. - Он же от тебя не отстанет! Тебя ж отсюда в дурдом отвезут!

– И запросто… - всхлипнув, согласился Петро.

– Ну так отдай ты ему!…

Петро закряхтел, щетинистое лицо его страдальчески перекривилось.

– Жалко… Что ж я, зазря столько мук принял?…

Леха онемел.

– А я? - страшным шепотом начал он, надвигаясь на попятившегося Петро. - Я их за что принимаю, гад ты ползучий?!

– Ты чего? Ты чего? - отступая, вскрикивал Петро. - Я тебя что, силком сюда тащил?

– Показывай! - неистово выговорил Леха.

– Чего показывай? Чего показывай?

– Ногу показывай!…

То и дело оглядываясь, Петро протопал к разгромленной двуспальной кровати в углу и, заворотив перину у стены, извлек из-под нее матовую полутораметровую трубу с вихляющимся полированным набалдашником.

– Только, слышь, в руки не дам, - предупредил он, глядя исподлобья. - Смотреть - смотри, а руками не лапай!

– Ну и на кой она тебе?

– Да ты что! - Петро даже обиделся. - Она ж раздвижная! Гля!

С изрядной ловкостью он насадил набалдашник поплотнее и, провернув его в три щелчка, раздвинул трубу вдвое. Потом - вчетверо. Теперь посадочная нога перегораживала всю хату - от кровати до печки.

– На двенадцать метров вытягивается! - взахлеб объяснял Петро. - И главное - легкая, зараза! И не гнется! Приклепать черпак полтора на полтора - это ж сколько мотыля намыть можно! Семьдесят пять копеек коробок!…

Леха оглянулся. В окне суетился и мельтешил инопланетянин: подскакивал, вытягивал шеенку, елозил по стеклу лягушачьими лапками.

– Какой мотыль? - закричал Леха. - Какой тебе мотыль? Да он тебя за неделю в гроб вколотит!

Увидев инопланетянина, Петро подхватился и, вжав в голову плечи, принялся торопливо приводить ногу в исходное состояние.

– Слушай, - сказал Леха. - А если так: ты ему отдаешь эту хреновину… Да нет, ты погоди, ты дослушай!… А я тебе на заводе склепаю такую же! Из дюраля! Ну?

Петро замер, держа трубу, как младенца. Его раздирали сомнения.

– Гнуться будет… - выдавил он наконец.

– Конечно, будет! - рявкнул Леха. - Зато тебя на голову никто ставить не будет, дурья твоя башка!

Петро медленно опустился на край кровати. Лицо отчаянное, труба - на коленях.

– До белой горячки ведь допьешься, - сказал Леха.

Петро замычал, раскачиваясь.

– Пропадешь! Один ведь остался! Баба - ушла! Уркан - на что уж скотина тупая! - и тот…

Петро поднял искаженное мукой лицо.

– А не врешь?

– Это насчет чего? - опешил Леха.

– Ну, что склепаешь… из дюраля… такую же…

– Да вот чтоб мне провалиться!

Петро встал, хрустнув суставами, и тут же снова сел. Плечи его опали.

– Сейчас пойду дверь открою! - пригрозил Леха. - Будешь тогда не со мной - будешь тогда с ним разговаривать!

Петро зарычал, сорвался с места и, тяжело бухая ногами, устремился к двери. Открыл пинком и исчез в сенях. Громыхнул засов, скрипнули петли, и что-то с хрустом упало в ломкий подмерзший снег.

– На, подавись! Крохобор!

Снова лязгнул засов, и Петро с безумными глазами возник на пороге. Пошатываясь, подошел к табуретке. Сел. Потом застонал и с маху треснул кулаком по столешнице. Банка, свечка, стаканчики - все подпрыгнуло. Скрипнув зубами, уронил голову на кулак.

Леха лихорадочно протирал стекло. В светлом от луны дворе маленький инопланетянин поднял посадочную ногу и, бережно обтерев ее лягушачьими лапками, понес мимо невредимого сарая к калитке. Открыв, обернулся. Луна просияла напоследок в похожих на мыльные пузыри глазах.

Калитка закрылась, брякнув ржавой щеколдой. Петро за столом оторвал тяжелый лоб от кулака, приподнял голову.

– Слышь… - с болью в голосе позвал он. - Только ты это… Смотри не обмани. Обещал склепать - склепай… И чтобы раздвигалась… Чтобы на двенадцать метров…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ПОЛДЕНЬ. XX ВЕК

Небо - точь-в-точь как на потолочной розетке какого-нибудь старого вокзала: обширная пролысина голубизны, обрамленная ненатурально кудрявыми облаками. Вот-вот начнут мерещиться гигантские бледные фигуры рабочих, колхозниц и пионеров, устремленные головами к зениту. Жарко. Теней нет. Ветра тоже. Пыль такая, что можно зачерпнуть кружкой и осторожно во что-нибудь перелить. Все раскалено до последней степени.

Придавленное зноем кирпичное беленое строение с деревянным тамбуром. Сельский магазинчик. Внутри - не то чтобы прохладнее, но во всяком случае темнее. С низкого потолка - все в мухах - свешиваются липучки. Две женщины, купив по буханке хлеба, по килограмму макарон и по кульку пряников, обсуждают, что бы еще купить. Дедок в пиджачке и с палочкой балакает с разморенной продавщицей.

Улица лежит пустая. И вдруг из какого-то бокового ее отростка шуршащим змеиным прыжком выкатывается нечто чудовищное. Ночной кошмар технократа. Светлые траки льются, почти не вздымая пыли. Оно буквально съедает пространство, оно поводит какими-то усиками и щупиками, оно грозно щетинится установками не совсем понятного, но явно оборонного назначения.

Вот один из усиков засек что-то весьма важное, и гусеничное серо-зеленое страшилище слегка меняет курс. Оно осаживает возле магазина, само размером с магазин.

Все покупатели наклоняются к низкому квадратному окну.

– Йех! - говорит одна из женщин. - Гля, что приехало!

Женщины и дедок выбираются из деревянного тамбура наружу. Машина приходит и сильное волнение и принимается наставлять на них то один щупик, то другой.

– Так это эти… - говорит дедок. - С-под Мазановки. Маневры у них, стало быть…

Машина беспокойно шарит антеннами, издавая время от времени нетерпеливое гудение.

– Мань, а Мань! - кличет дедок. - К тебе ведь…

Из деревянного тамбура показывается продавщица. Стоит ей ступить за порог, как все усики, щупики и объективы обращаются в ее сторону. Затем грозная боевая техника приходит в движение. Массивная металлическая ферма совершает замедленный кувырок с проворотом, так что перед попятившейся продавщицей оказывается некая выемка. И в выемке этой лежит червонец.

Продавщица оторопело смотрит на купюру, потом, смекнув, хватает ее и опрометью бежит в магазин. Возвращается со свертком. Опасливо подобравшись к машине, опускает предательски булькнувший сверток в выемку.

Снова кувырок массивной фермы, мягкий гудок, гусеничное страшилище тем же змеиным рывком трогает с места - обратно, откуда пришло.

– А люди-то, Митрич! - спохватившись, ахает одна из женщин. - Люди-то в ней где?

Дедок зачарованно смотрит вслед машине.

– Стало быть, без людей, - с уважением изрекает он наконец. - Запрограммирована, стало быть… Автоматика…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ПОТОК ИНФОРМАЦИИ

Сразу же, как только Валерий Михайлович Ахломов показался на пороге редакционного сектора, стало ясно, что на планерке ему крепко влетело от главного.

– Пользуетесь добротой моего характера! - в тихом бешенстве выговорил он. - Уму непостижимо: в рабочее время обсуждать польскую помаду! Что у меня, глаз нет? Я же вижу, что у всех губы фиолетовые.

Он отпер дверь кабинета и обернулся.

– Хотя… - добавил он с убийственной улыбочкой, - молодым даже идет! - И покинул редсектор.

– Скажите, пожалуйста!… - немедленно открыла язвительный фиолетовый рот немолодая Альбина Гавриловна и спешно закашлялась: перед дверью кабинета, придерживая ее заведенной за спину рукой, опять, но уже с вытаращенными глазами, стоял Ахломов. Возвращение его было настолько неожиданным, что не все успели удивиться, прежде чем он круто повернулся и пропал за дверью вторично.

– Младенца подкинули! - радостно предположила молодая бойкая сотрудница.

Язвительный фиолетовый рот Альбины Гавриловны открылся было, чтобы уточнить, кто именно подкинул, но не уточнил, а срочно зевнул, потому что Ахломов снова вышел… Нет, он не вышел - он выпрыгнул из собственного кабинета и, захлопнув дверь, привалился к ней лопатками.

Тут он понял, что все девять блондинок и одна принципиальная брюнетка с интересом на него смотрят, и заискивающе им улыбнулся. Затем нахмурился и, пробормотав: "Да, совсем забыл…", поспешно вышел в коридор.

Там все еще перекуривали Рюмин и Клепиков. Увидев начальника, они с сожалением затянулись в последний раз, но начальник повел себя странно: потоптался, глуповато улыбаясь, и неожиданно попросил сигаретку.

– Вы ж курить вроде бросали, - поразился юный Клепиков.

– Бросишь тут… - почему-то шепотом ответил Ахломов, ломая вторую спичку о коробок.

Наконец он прикурил, сделал жадную затяжку, поперхнулся дымом, воткнул сигарету в настенный горшочек с традесканцией и решительным шагом вернулся в редсектор. Приотворил дверь кабинета и, не входя, долго смотрел внутрь, после чего робко ее прикрыл.

– Что случилось, Валерий Михайлович? - участливо спросила Альбина Гавриловна.

Ахломов диковато оглянулся на голос, но смолчал. Не скажешь же, в самом деле: "Товарищи! У меня на столе какая-то железяка документацию листает!"

Внятный восторженный смешок сотрудниц заставил его вздрогнуть. И не блесни в дверях до боли знакомые всему отделу очки Виталия Валентиновича Подручного, как знать, не шагнул ли бы Ахломов, спасаясь от хихиканья подчиненных, навстречу металлической твари, осмысленно хозяйничающей на его столе.

А Подручный озадаченно моргнул - показалось, будто Ахломов обрадовался его приходу. Виталию Валентиновичу даже как-то неловко стало, что перед визитом сюда он успел нажаловаться на Ахломова главному инженеру.

– Вот, - протянул он стопку серых листов. - С 21-й страницы по 115-ю.

– Вы пройдите, - растроганно на него глядя, отвечал Ахломов. - Вы пройдите в кабинет. А я сейчас…

"А не прыгнет оно на него?" - ударила вдруг дикая мысль, но дверь за Подручным уже закрылась. Секунду Ахломов ждал всего: вскрика, распахнутой двери и даже почему-то возгласа: "Вы - подлец!", - но ничего такого не произошло. "А может, некому уже распахнуть?!"

Выпуклый апостольский лоб Ахломова покрылся ледяной испариной, и насмерть перепуганный заведующий отделом рванул дверь на себя.

Железяка стояла, сдвинутая на край стола, и признаков жизни не подавала. Подручный зловеще горбился над скопированной по его заказу документацией.

– Ну опять… - заныл и запричитал он, поворачивая к Ахломову разобиженное лицо. - Смотри сам, Валерий Михайлович. Фон серый. РЭМы твои мажут. Мне же за этот захват голову снимут… А это! - И Подручный, к ужасу Ахломова, бесцеремонно ухватил железяку под квадратное брюшко так, что ее четыре ноги нелепо растопырились в воздухе. - Это у тебя откуда, Валерий Михайлович?

Валерий Михайлович спазматически глотнул и, обойдя стол, тяжко сел на свое рабочее место.

– Что это такое? - хрипло спросил он, ткнув подбородком в сторону железяки.

– Да это ж он и есть!

– Кто "он"? - Ахломов постепенно свирепел.

– Автоматический захват для переноски стального листа. Макет в одну пятую натуральной величины. Безобразие… - забормотал Подручный, поворачивая железяку то так, то эдак. - На глазок его делали, что ли? Пропорции не те, без замеров вижу. А к чему крепить?

– Короче, это ваше изделие? - Голос Ахломова не предвещал ничего хорошего.

– В том-то и дело! - закричал Подручный. - В том-то и дело, что такого заказа я мехмастерским не давал. Это либо самодеятельность, либо… - лицо его на секунду отвердело, - либо заказ был дан через мою голову.

"Через твою голову! - с ненавистью подумал Ахломов. - Не могло же мне три раза померещиться!" Захват! Хорош захват, если буквально десять минут назад он собственными глазами видел, как этот, с позволения сказать, захват аккуратно перекладывал листы из одной пачки в другую, на мгновение задерживая каждый перед… бог его знает, перед чем - глаз на железяке не было.

– Я этого так не оставлю! - с трудом потрясал железякой Подручный. - Я узнаю, чья это работа. Я сейчас в мехмастерские пойду!

"А потом - к главному", - машинально добавил про себя Ахломов, с огромным облегчением наблюдая, как Виталий Валентинович в обнимку с железякой покидает его кабинет.

Конечно, если бы Ахломову дали опомниться, он бы испугался по-настоящему. Но вот как раз опомниться ему не дали - в дверь уже лезли заказчики.

И каждого надо было успокоить, каждого заверить, каждого спровадить.

Посещение Подручным мехмастерских ничего не дало. Филиппыч щелкнул по железяке крепким широким ногтем и, одобрительно поцокав языком, с треском почесал проволочную седую шевелюру.

– Не наше, - с сожалением сказал он. - Заводская работа. Видите, шлифовочка? Суперфиниш!

Словечко это почему-то доконало Виталия Валентиновича. В его истерзанном служебными неприятностями мозгу возникла нелепая мысль: кто-то его подсиживает. Кому-то очень нужно, чтобы безграмотно выполненный макет его детища попался на глаза начальству в то время, когда отдел и без того срывает все сроки.

– Сейчас выясним, - бормотал он, поднимаясь в лифте на второй этаж, - выясним, кто это у нас такой самородок… Иван Кулибин… Суперфиниш, понимаете!…

Железяка с преданным видом стояла возле его правой ноги наподобие собаки пограничника.

Главный, подергиваясь и жестикулируя, расхаживал по кабинету и, казалось, разговаривал сам с собой, не обращая внимания на Ахломова, который подсолнушком поворачивался на стуле за перемещающимся начальством.

– Что, нет у нас специалистов квалифицированных? - горько вопрошал главный. - Почему мы никогда не можем предъявить себя лицом? НИПИАСУ - может. ГПКТБ, - отплевался он согласными, - может. А мы, видите ли… - и главный обаятельно улыбнулся, - не можем!

На секунду он задержался возле стола, с отвращением шевельнул стопку серых листов (с 21-й страницы по 115-ю) и вопрошающе обратил к Ахломову резное морщинистое лицо страдальца.

– Алексей Сергеевич, - преданно глядя на главного, сказал Ахломов, - а, по-моему, это же мелочи…

– Да хороший вы мой! - в ужасе перебил его главный, воздев пухлые складчатые ручки. - Делая мелочь, мы должны делать эту мелочь так, чтобы посмотрели на эту мелочь и сказали: "Вот мелочь, а как сделана! Фирма!"

И, выпалив свое любимое словцо, главный устремился к дверям, где уже с минуту маячили очки и зеркально выбритые щеки Подручного.

– Вот! - воскликнул он, отбирая из рук Виталия Валентиновича давешний кошмар Ахломова. - Вот! Это я понимаю! Это профессионально!

И, не прерываемый ни Подручным, ни - тем более - вскочившим со стула Ахломовым, главный поставил терпеливую железяку на стол и принялся умиленно ее осматривать.

– Это - фирма, - приговаривал он. - Это - на уровне. Можем, значит, когда захотим! Виталий Валентинович, что это такое?

– Да… мм… видите ли, - расстроенным голосом начал Виталий Валентинович, - это, в некотором роде, макет нашего автоматического захвата…

– Ну что я могу тут сказать! Это - фирма. С этим не стыдно и в министерство показаться. - Главный любовно снял с железяки пылинку и насторожился. - Слушайте, а зачем вы мне его принесли?

– Сделан-то он, конечно, старательно… - промямлил Подручный, чувствуя, что пришел не совсем вовремя, - но размеры, Алексей Сергеевич, пропорции… Крайне неточно сделано.

Главный закатил огромную паузу, в течение которой смотрел на Подручного.

– Ну, я не знаю, товарищи, - вымолвил он, безнадежно улыбаясь. - Или у нас нет квалифицированных специалистов…

Ахломов, не слушая, присматривался к железяке. Нет, как хотите, а не могло это двигаться. Единый кусок металла, монолит. Скорее уж обрезок рельсы поползет на манер гусеницы. А лапы! Каждая на конце скруглена. Как можно такой лапой что-нибудь ухватить? Может быть, присоски? Показаться невропатологу? Но ведь двигалось же оно, черт побори!

– А достижения?! - Главный уже бегал по кабинету. - Страшно смотреть, как они у нас нарисованы!

Железяка изумленно щелкнула и зажужжала. Главный запнулся и укоризненно посмотрел на отпрянувшего от стола Ахломова.

– Виталий Валентинович, - позвал он, вновь повернувшись к железяке. - Здесь можно что-нибудь исправить?

Вопрос застал Подручного врасплох.

– Н-ну, если здесь сточить, а тут приварить…

– Берите, - прервал его главный. - Берите ваш макет и несите его слесарям. Если это их работа - пусть переделают. Если нет - все равно пусть переделают!

Подручный проклял тот час, когда потащился к главному, но обсуждать приказы было не в его характере, и вот он уже стоял в гулком коридоре подвала, держа в руках, как табуретку, эту металлическую нелепость, весившую, кстати сказать, не меньше десяти килограммов.

Слесарей на месте не оказалось, и опытный Подручный прямиком направился в мастерскую художника. Дверь мастерской - чудовищная, окованная железом дверь с пиратской табличкой "Не влезай - убьет!", была распахнута. Из проема в коридор тянулся сизый слоистый дым, слышались голоса. Подручный бесшумно поставил свою ношу на бетонный пол и прислушался.

– Деревянный брус, на который кладется рельса, - веселился тенорок слесаря Шуры. - Пять букв. Что бы это могло быть?

В мастерской жизнерадостно заржали.

– Картина, изображающая морской пейзаж. Шесть букв. Вторая - "а".

– Марина, - вкусно выговорил голос художника Королева.

– Кто?

– Марина, пенек.

– Та-ак. Бесхвостое земноводное, распространенное в нашей области. Саня, это по твоей части. Бесхвостое…

– Слышу. Лягушка.

– Ля-гуш-ка. Точно. Ты смотри! За что же тебя из института выперли?

– За хвосты.

Вновь послышалось жизнерадостное ржание.

– По вертикали. Стихотворный размер. А у кого из нас диплом литератора? Чего молчишь, учитель? Завязывай с подошвами. Стихотворный размер…

– Сколько букв?

– Десять. Предпоследняя - "и".

– Амфибрахий.

– Амфибрахий или амфебрахий?

– Так, - сказал Подручный входя. - Что, собственно, происходит?

Своим непосредственным делом был занят только художник Королев.

Склонившись над столом, он неистово трафаретил по синему фону поздравительного плаката желтые шестеренки. Фотограф старательно вырезал из твердого пенопласта изящные подошвы. Слесари Саня и Шура сидели верхом на стульях и дымили. Юный шалопай Клепиков из отдела Ахломова приник к карте мира в районе Панамского канала.

– А кто к нам пришел! - восторженно завопил художник Королев, не поворачивая головы. - Виталий Валентинович, выгоните этих тунеядцев. Работать не дают!

– Все те же лица, - холодно заметил Подручный. - А что здесь делают слесаря?

– Нашел! Вот она! - выкрикнул шалопай Клепиков, оборачиваясь. - Пиши: порт в Колумбии - Буэнавентура.

Тут он, понятно, осекся.

– Кроссвордики, значит, разгадываем, - вазелиновым голосом подытожил Виталий Валентинович. - А главный инженер дозвониться не может. Саня! Шура! Ну-ка заканчивайте. Есть работа. Во-первых, знаком вам этот…

Подручный не договорил. Что в ту, что в другую сторону коридор был пуст. Железяка исчезла.

Если до этого момента путь предмета, принятого отдельными лицами за макет автоматического захвата, можно было обозначить непрерывной линией, то теперь он рисуется нам извилистым пунктиром или даже беспорядочной россыпью точек.

Так, две библиотекарши вспомнили, что с ними в лифте на четвертый этаж поднималась уродливая болванка на четырех ножках, об которую и были порваны французские колготки.

Группа сотрудников, спускавшаяся с шестого этажа в столовую, также засвидетельствовала наличие железяки в лифте. Мало того, двое из них признались, что в связи с теснотой они выставили железяку на третьем этаже, нехорошо о ней отозвавшись. Может, до, а может, после этого (разложить события по порядку так и не удалось) в отделе Подручного раздался возмущенный женский голос: "Кто мне поставил на "Бурду" эту уродину?" Ответом был вялый голос из-за кульмана: "А-восемь. Убит." Там резались в морской бой.

Кроме Подручного, опознать предмет было некому. Виталий Валентинович в ту пору отчитывался перед главным в пропаже макета, так что после краткого разбирательства железяку вынесли на лестничную площадку, где она приняла посильное участие в перекуре. Иными словами, на нее сел один сотрудник, предварительно подстелив носовой платок. Железяка крякнула, но стерпела.

Забегая вперед, скажем: если бы этот сотрудник знал, на что сел, он бы вскочил, как с раскаленной плиты, и зарекся курить в рабочее время.

Главный возвращался из инспекционного набега на отдел полутяжелой полуавтоматики, когда удивительно знакомый неприятный голос с лестничной площадки изрек невероятную фразу:

– Если мы делаем мелочь, - сказал голос, - мы делаем мелочь… мелочь… - Тут он запнулся, начал заикаться и очень неуверенно закончил: - Чем мельче, тем лучше. Фирма!

Главный остолбенел. Последовало слабое шипение, и сочный баритон инженера Бухбиндера произнес:

– Как же им не гореть, если они Нунцию диссертацию делают? Редакторы компонуют, машбюро печатает, даже копирку запряг. Причем в таком строжайшем секрете, что уже всему институту известно.

– А сам он что же? - вмешался другой голос, обладателя которого главный не вспомнил.

– Кто? Леша? Ты что, смеешься? Это тебе не докладную директору накатать.

Главный задохнулся от возмущения. Когда? Каким образом узнали? И кто бы мог подумать: Бухбиндер! "Ну, я сейчас покажу вам Нунция", - подумал он, но тут уже произошло совсем непонятное.

– Как же им не гореть, - снова заладил баритон, - если они Нунцию диссертацию делают? Редакторы компонуют, машбюро печатает, даже копирку запряг. Причем в таком строжайшем секрете…

И диалог повторился слово в слово, как будто кто-то дважды прокрутил одну и ту же запись. Запахло горелой изоляцией.

Главный вылетел на площадку и, никого на ней не обнаружив, стремительно перегнулся через перила. Виновных не было и внизу. Клокоча от гнева, он обернулся и увидел макет автоматического захвата, позорно утерянный Подручным.

Ворвавшись к себе в кабинет, главный потребовал Виталия Валентиновича к телефону.

– Вы нашли макет? - ядовито осведомился он. - Ну, конечно… Почему я вынужден все делать за вас? Представьте, нашел… Нет, не у меня… А вот выйдите перед вашим отделом на лестничную площадку и увидите.

Разделавшись с Подручным, главный достал толковый словарь и выяснил значение слова "нунций".

– Бухбиндера ко мне! - коротко приказал он и вдруг замер с трубкой в руке.

Он вспомнил, кому принадлежит тот неприятно дребезжащий голос, сказавший возмутительную фразу насчет мелочей. Это был его собственный голос.

Тем временем девять блондинок и одна принципиальная брюнетка парами и поодиночке потянулись из столовой в редсектор.

– Глядите-ка! - радостно оповестила, входя, молодая бойкая сотрудница. - Опять Подручный свою табуретку принес.

Вряд ли железяку привело к двери кабинета праздное любопытство.

Скорее она надеялась досмотреть чертежи, от которых ее оторвали утром. Но у Ахломова была странная манера запирать свой закуток на два оборота даже на время минутной отлучки.

– Вы подумайте: таскать тяжести в обеденный перерыв! - продолжала зубоскалить молодая особа. - Вот сгорит на работе, что будем делать без нашего Виталия Валентиновича?

– Успокойтесь, девочки, - отозвалась Альбина Гавриловна, обстоятельно устраиваясь на стуле. - Такой не сгорит. Это мы с вами сто раз сгорим.

Железяка слушала.

– Ни он, ни помощница его, - поддержала принципиальная брюнетка Лира Федотовна.

– А что, у Подручного заместитель - женщина? - робким баском удивилась новенькая.

– Перед тобой в очереди стояла. В белых брюках в обтяжку.

– Просто не понимаю! - Лира Федотовна возмущенно швырнула карандаш на стол. - В нашем возрасте носить брючный костюм!

Минут пять она возмущалась, потом немного остыла и снова взяла карандаш. В углу прекратила стук пишущая машинка.

– А Пашка Клепиков, - сказала машинистка, - опять вчера Верку из светокопии провожал. Марийка все утро проревела.

– Не по-ни-ма-ю! - Карандаш Лиры Федотовны опять полетел на стол. - Два месяца как расписались! У них сейчас ласковое отношение должно быть друг к другу, а он…

Неожиданный вздох Альбины Гавриловны вобрал не менее трети воздуха в помещении.

– И зрелым женщинам хочется ласки, - мелодично сказала она.

Железяка слушала.

Несколько минут работали молча. Потом молодая бойкая сотрудница подняла от бумаг восторженные глаза:

– А у жены Ахломова…

Несомненно, ей крупно повезло. Спустя секунду после того, как она нанесла последний штрих на семейный портрет любимого начальника, в дверях показался розовый носик легкого на помине Ахломова.

Ахломов увидел железяку. В следующее мгновение он уже был у себя в кабинете и с треском набирал номер.

– Подручного мне!

Редсектор замер.

– Где? У главного? - И через секунду - другим голосом: - Алексей Сергеевич, Подручный у вас? Скажите ему, пожалуйста, пусть придет и заберет свой макет… А у меня под дверью… А я не знаю… А это вы у него спросите… Жду, жду… А то об него спотыкаются, повредить могут.

Пришел совершенно пришибленный Подручный и, воровато озираясь, унес железяку к слесарям.

Слесарь Саня одиноко и неподвижно восседал на стуле в электрощитовой и через равные промежутки времени с хрустом зевал. В глазах у него отражались лампочки.

– А где Шура? - спросил Подручный войдя.

Саня медленно-медленно повернул голову и с неодобрением осмотрел вошедшего.

– Вышел, - апатично изранил он.

– Вышел? Ну ладно… Саня, вот это нужно довести до кондиции.

Саня с неодобрением осмотрел то, что принес Подручный.

– Видишь, Саня, корпус прямоугольный, а его скруглить надо. - Виталий Валентинович был неприлично суетлив. - Вот эти уголочки надо снять, а вот здесь мне потом сварщик крючочки приварит. Погоди, я тебе сейчас эскизик набросаю. Вот тут, тут и тут. И ради бога, Саня, - душераздирающе попросил Подручный, - как можно быстрее! Я тебе звонить буду.

Оставшись один, Саня некоторое время с упреком смотрел на железяку, потом нехотя поднялся и пошел за напильником. Придя с инструментом, он прочно зажал одну из металлических ног в тиски, заглянул в эскизик, примерился и одним привычным движением сточил первый угол… Вернее, хотел сточить. Напильник скользнул, не оставив на корпусе ни царапины, и слесарь чуть не врезался в железяку челюстью. И тут произошло событие, заставившее Саню проснуться окончательно.

– И зрелым женщинам хочется ласки, - ответил лжезахват на прикосновение напильника голосом Альбины Гавриловны, а затем, открутив свободной лапой рукоятку тисков, спрыгнул на пол и с дробным цокотом убежал в коридор.

Саня ощутил острую боль в ноге и понял, что уронил напильник.

Самое время сообщить, что впоследствии, когда происшествием занялась группа компетентных лиц, однозначно ответить удалось лишь на два вопроса. Первое: случившееся не являлось массовой галлюцинацией. Второе: создать подобный механизм при современном уровне техники невозможно.

Далее шли одни предположения: может быть, аппарат был поврежден вследствие не совсем мягкой посадки; не исключено также, что он, образно выражаясь, захлебнулся а потоке противоречивой информации.

Были и иные толкования. Слесарь Саня, например, открыто утверждал, что пришелец из космоса, кибернетический разведчик, представитель внеземной цивилизации, попросту свихнулся, пытаясь разобраться, чем же, наконец, занимается учреждение.

Но в тот момент ему было не до гипотез. Схватив напильник, он выскочил в коридор. Что цокот ушел влево, можно было не сомневаться. Но коридор был пуст. Из распахнутой двери художника доносился тенорок слесаря Шуры. Саня почувствовал острую потребность в общении. Он заглянул в мастерскую и обмер: лжезахват растопырился над кроссвордом.

– Основной вид гидромелиоративных работ, проводимых в нашей области… - бормотал он Шуриным голосом, нетерпеливо постукивая лапой по клеткам. - А у кого из нас диплом мелиоратора?

Саня побежал к лестничному пролету. Ему позарез нужен был хотя бы один свидетель. Связываться с железякой в одиночку слесарю не хотелось.

Кто-то стремительно убегал вверх по лестнице. На повороте мелькнули брюки, несомненно, принадлежащие художнику Королеву.

– Королев!!! - заорал Саня и ударил напильником по прутьям перил, наполнив подвал звоном и грохотом. - Давай сюда! Скорей сюда!

Знакомый цокот заставил его со злобой швырнуть инструмент на пол. Лжезахват уходил вверх по противоположной лестнице.

А Королев бежал и бежал, пока не уткнулся в чердачный люк. Он был так потрясен встречей с железякой, что даже не догадался свернуть на каком-нибудь этаже.

У Валерия Михайловича Ахломова было два настроения, два рабочих состояния. Находясь в первом, он настежь распахивал дверь в редсектор и бдительно следил из-за стола за поведением сотрудниц. В такие дни резко повышалась производительность труда. Во втором состоянии он наглухо запирался в кабинете и общался с отделом по внутреннему телефону.

Когда железяка, блистательно уйдя от Сани, вновь проникла в редсектор, дверь Ахломова была плотно закрыта. Правда, следует отметить, что на этот раз железяка и не пыталась к ней приблизиться. Видимо, имело место серьезное нарушение логических связей, ведущее к полному распаду функций.

Несмотря на то, что передвигалась она теперь не на цыпочках, а эдаким кокетливым топотком, внимания на нее не обратили.

Весь отдел толпился у стола отпускницы Любочки. На Любочке была достойная зависти розовая кофточка, тонко оттенявшая ровный морской загар. Но то, что лежало на столе, вызывало в женщинах чувство исступления, переходящее в истому.

Это нельзя было назвать свитером, это нельзя было назвать кофточкой - светло-коричневое, цвета теплого вечернего песка, окутанное нежнейшим золотистым пухом, оно доверчиво льнуло к робким женским пальцам, оно было почти живое.

Да что говорить - сама Любочка смотрела на принадлежащую ей вещь точно так же, как и остальные.

– Если бы не на два размера больше! - в отчаянии повторяла она.

– Воротник хомутиком, - зачарованно шепнули у ее левого плеча. - И сколько?

Любочка назвала цену и предъявила этикетку.

– Хомутиком… - безнадежно отозвался тот же голос у ее правого плеча.

– Ну-ка покараульте кто-нибудь у входа, - решилась Лира Федотовна, сбрасывая жакет. И, не сводя алчного взора с кофточки, пояснила: - Мой размер!

– А если Валерий Михайлович выйдет? - ахнула новенькая.

– Если закрылся - до самого звонка не выйдет, - успокоила Лира Федотовна, уже протягивая руку к кофточке, и вдруг приглушенно взвыла: - Да что ж вы на ноги-то наступаете?

– Покараульте, покараульте!… - лихорадочно бормотала железяка, пробираясь по ногам вперед.

Оттеснив соперницу, она со стуком взгромоздилась на стол и одним неуловимым движением - только ноги мелькнули! - напялила вещь.

Зрелище вышло кошмарное - что и говорить! Многоголосый женский визг напомнил вопль органа. Все бросились кто куда, и только Любочка - за железякой.

Коридор огласился хлопаньем дверей, ровным цокотом и криками, мужскими и женскими.

– Фир-рма! Буэнавентур-ра! - вопил голосом главного, пробегая по коридору в развевающейся кофточке, свихнувшийся киберразведчик. - Втирательство очков из семнадцати букв, четвертая - "о"!

Он звонко продробил по всем этажам учреждения, расплескивая избыток бог знает где набранной информации. Обессилевшая Любочка отстала на третьем. В воздухе еще таял победный вопль: "Мелочь, а как сделана!" - когда она села на ступеньки и разрыдалась.

Прибежавший на голос главного Подручный увидел бегущий по коридору макет автоматического захвата и растопырил руки, перекрывая ему дорогу. Но железяка, лихо поддернув полы, с молодецким криком: "А кто к нам пришел!" - перепрыгнула через Виталия Валентиновича.

Он потерял ее на втором этаже, где она попросту выскочила в окно и, согласно показаниям прохожих, пробежала по карнизу вдоль всего здания, подметая королевским мохером штукатурку.

Ахломов, услышав вопли, ворвался в редсектор, не слушая объяснений, перекричал сотрудниц и, рассадив всех по рабочим местам, с треском закрылся в кабинете.

На подоконнике стояла железяка в грязной шерстяной хламиде.

Ахломов схватился за телефон.

– А у жены Ахломова, - внятно сказала железяка, - характер совершенно невозможный. Так он себе в НИПИАСУ любовницу завел.

Никто не знает, откуда она появилась. Никто не знает, куда она исчезла. И можно только предположить, что теперь там о нас подумают.

Последнее, что услышал Ахломов, швырнув в железяку телефонную трубку, было:

– Королевский мохер - практично и сексапильно!

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ПРАВО ГОЛОСА

Полковник лишь казался моложавым. На самом деле он был просто молод. В мирное время ходить бы ему в капитанах.

– Парни! - Будучи уроженцем Старого Порта, полковник слегка растягивал гласные. - Как только вы уничтожите их ракетные комплексы, в долину Чара при поддержке с воздуха двинутся танки. От вас зависит успех всего наступления…

Легкий ветер со стороны моря покачивал маскировочную сеть, и казалось, что испятнанный тенями бетон колышется под ногами.

Полковник опирался на трость. Он прихрамывал - последствия недавнего катапультирования, когда какой-то фанатик пытался таранить его на сверхзвуковых скоростях. Трость была именная - черного дерева с серебряной пластиной: "Спасителю Отечества - от министра обороны".

– Через час противник приступит к утренней молитве и этим облегчит нашу задачу. Нам же с вами не до молитв. Сегодня за всех помолится полковой священник…

Летчики - от горла до пят астронавты, кинопришельцы - стояли, приподняв подбородки, и легкий ветер шевелил им волосы.

Они были не против: конечно же, священник за них помолится и, кстати, сделает это куда профессиональнее.

– Мне, как видите, не повезло. - Полковник непочтительно ткнул именной тростью в бетон. - Я вам завидую, парни, и многое бы отдал, чтобы лететь с вами…

– ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ, СВОЛОЧЬ?!

Визгливый штатский голос.

Полковник резко обернулся. Никого. Священник и майор. А за ними - бетон. Бетон почти до самого горизонта.

– ЭТО Я ТЕБЕ, ТЕБЕ! МОЖЕШЬ НЕ ОГЛЯДЫВАТЬСЯ!

– Продолжайте инструктаж! - разом охрипнув, приказал полковник.

Майор, удивившись, шагнул вперед.

– Офицеры!…

– МОЛЧАТЬ! - взвизгнул тот же голос. - БАНДИТ! ПОПРОБУЙ ТОЛЬКО РОТ РАСКРОЙ - Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО С ТОБОЙ СДЕЛАЮ!

Майор даже присел. Кепи его съехало на затылок. Священник, округлив глаза, схватился за наперсный крест.

Строй летчиков дрогнул. Парни ясно видели, что с их начальством происходит нечто странное.

И тогда, отстранив майора, полковник крикнул:

– Приказываю приступить…

– НЕ СМЕТЬ! - На этот раз окрик обрушился на всех. Строй распался. Кое-кто бросился на бетон плашмя, прикрыв голову руками. Остальные ошалело уставились вверх. Вверху были желто-зеленая маскировочная сеть и утреннее чистое небо.

– ВЫ ЧТО ДЕЛАЕТЕ! ВЫ ЧТО ДЕЛАЕТЕ! - злобно, плачуще выкрикивал голос. - ГАЗЕТУ ЖЕ СТРАШНО РАЗВЕРНУТЬ!

Упавшие один за другим поднимались с бетона. Не бомбежка. Тогда - что?

– Господи, твоя власть… - бормотал бледный священник.

– А ТЫ! - голос стал еще пронзительнее. - СЛУГА БОЖИЙ! ТЫ! "НЕ УБИЙ"! КАК ТЫ СРЕДИ НИХ ОКАЗАЛСЯ?

Полковник в бешенстве стиснул рукоять трости и, заглушая этот гнусный визг, скомандовал:

– Разойтись! Построиться через десять минут!… И вы тоже! - крикнул он священнику и майору. - Вы тоже идите!

Летчики неуверенно двинулись кто куда.

– А вы будьте любезны говорить со мной и только со мной! - вне себя потребовал полковник, запрокинув лицо к пустому небу. - Не смейте обращаться к моим подчиненным! Здесь пока что командую я!

– СВОЛОЧЬ! - сказал голос.

– Извольте представиться! - прорычал полковник. - Кто вы такой?

– НАШЕЛ ДУРАКА! - злорадно, с хрипотцой сказал голос. - МОЖЕТ, ТЕБЕ ЕЩЕ И АДРЕС ДАТЬ?

– Вы - террорист?

С неба - или черт его знает, откуда - на полковника пролился поток хриплой отборной брани. Ни на службе, ни в быту столь изощренных оборотов слышать ему еще не доводилось.

– Я - ТЕРРОРИСТ? А ТЫ ТОГДА КТО? ГОЛОВОРЕЗ! СОЛДАФОН!

Полковник быстро переложил трость из правой руки в левую и схватился за кобуру.

– Я тебя сейчас пристрелю, штафирка поганый! - пообещал он, озираясь.

– ПРИСТРЕЛИЛ ОДИН ТАКОЙ! - последовал презрительный ответ.

Летчики опасливо наблюдали за происходящим издали. Неизвестно, был ли им слышен голос незримого террориста. Но крики полковника разносились над бетоном весьма отчетливо.

Опомнясь, он снял руку с кобуры.

– За что? - сказал он. - Меня дважды сбивали, меня таранили… Какое вы имеете право…

– ДА КТО ЖЕ ВАС ПРОСИЛ? - с тоской проговорил голос. Он не был уже ни хриплым, ни визгливым. - ВЫ ХРАБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, ВЫ ЖЕРТВУЕТЕ СОБОЙ, НО РАДИ ЧЕГО? ИСКОННЫЕ ТЕРРИТОРИИ? БРОСЬТЕ. ОНИ БЫЛИ ИСКОННЫМИ СТО ЛЕТ НАЗАД…

Террорист умолк.

– Вы совершаете тяжкое преступление против государства! - сказал полковник, обескураженный такой странной сменой интонаций. - Вы срываете операцию, от которой…

– ДА У ВАС ДЕТИ ЕСТЬ ИЛИ НЕТ? - Голос снова сорвался на визг. - ХВАТИТ! К ЧЕРТУ! СКОЛЬКО МОЖНО!

– Но почему так? - заорал полковник, заведомо зная, что не переорешь, - бесполезно. - Почему - так? Вы хотите прекратить войну? Прекращайте! Но не таким же способом! В конце концов, вам предоставлено право голоса!

– А У НАС ЕСТЬ ТАКОЕ ПРАВО? - поразился голос. - ДЛЯ МЕНЯ ЭТО НОВОСТЬ. КОРОЧЕ: НИ ОДИН САМОЛЕТ СЕГОДНЯ НЕ ВЗЛЕТАЕТ! Я ЗАПРЕЩАЮ!

И точно в подтверждение его слов за ангарами смолк свист реактивного двигателя. Полковник сорвал кепи и вытер им взмокший лоб.

– Операцию разрабатывал генералитет, - отрывисто сказал он. - При участии министра обороны… И за срыв ее мои ребята пойдут под трибунал! Со мной во главе.

– НЕ ТРУХАЙ, БРАТАН! - почему-то перейдя на лихой портовый жаргон, утешил голос. - Я И МИНИСТРУ ТВОЕМУ СПИЧКУ ВСТАВЛЮ!

– Да послушайте же! - взмолился полковник, но голос больше не отзывался. Видимо, вставлял спичку министру обороны.

Полковник поднес к глазам циферблат наручных часов. Операция срывалась… Нет, она уже была сорвана. Он подозвал майора.

– Никого ни под каким предлогом не выпускать с аэродрома! Летному составу пока отдыхать.

Гладкий слепой телефон без диска.

Нужно было подойти к столу, снять трубку и доложить министру обороны, что операция "Фимиам", от которой зависела судьба всего наступления, не состоялась.

Подойти к столу, снять трубку…

Телефон зазвонил сам.

– Полковник! - Министр был не на шутку взволнован. - Вы начали операцию?

– Никак нет.

– Не начинайте! Вы слышите? Операция отменяется! Вы слышите меня?

– Так точно, - еще не веря, проговорил полковник.

– Не вздумайте начинать! Вообще никаких вылетов сегодня! Я отменяю… Перестаньте на меня орать!… Это я не вам, полковник!… Что вы себе позволяете! Вы же слышали: я отменил…

Звонкий щелчок - и тишина.

Полковник медленно опустил трубку на рычажки.

Кто бы это мог орать на министра обороны?

"А он, кажется, неплохой парень, - подумал вдруг полковник. - Вышел на министра - зачем? Наступление и так провалилось… Неужели только для того, чтобы выручить меня?"

Необычная тишина стояла над аэродромом. Многократные попытки запустить хотя бы один двигатель ни к чему не привели. У механиков были серые лица - дело слишком напоминало саботаж.

Поэтому, когда через четверть часа поступило кодированное распоряжение отменить все вылеты, его восприняли как указ о помиловании.

Полковник мрачно изучал настенную карту. Его страна выглядела на ней небольшим изумрудным пятном, но за ближайшие несколько дней это пятно должно было увеличиться почти на треть.

"Не трухай, братан…" Так мог сказать только житель Старого Порта. Вот именно так - хрипловато, нараспев…

Губы полковника покривились.

– Ну спасибо, земляк!…

Слабое жужжание авиационного мотора заставило его выглянуть в окно. Зрелище небывалое и неприличное: на посадку заходил двухместный "лемминг". Сельскохозяйственная авиация на военном аэродроме? Полковник взял микрофон внутренней связи.

– Кто дал посадку гражданскому самолету? Чья машина?

– Это контрразведка, господин полковник.

Как? Уже? Невероятно!…

Яркий самолетик коснулся колесами бетона и побежал мимо радарной установки, мимо гнезда зенитных пулеметов, мимо тягача, ведущего к ангарам горбатый истребитель-бомбардировщик.

Что за дьявольщина! Почему они на "лемминге"? Почему не на помеле, черт их подери! Неужели нельзя было воспользоваться армейским самолетом?

Полковник в тихой ярости отвернулся от окна.

О голосе эта публика еще не пронюхала. Видимо, пожаловали по какому-то другому поводу. Как не вовремя их принесло!…

Послышался вежливый стук в дверь, и в кабинет вошел довольно молодой, склонный к полноте мужчина с приветливым взглядом.

– Доброе утро, полковник!

Штатская одежда на вошедшем сидела неловко, но чувствовалось, что форма на нем сидела бы не лучше.

Мягкая улыбка, негромкий приятный голос - типичный кабинетный работник.

И тем не менее - свалившийся с неба на "лемминге".

Полковник поздоровался, бегло проглядев, вернул документы и предложил сесть.

– А вы неплохо выглядите, - добродушно заметил гость, опускаясь в кресло.

– Простите?…

– Я говорю: после того, что случилось, вы неплохо выглядите.

Фраза прозвучала совершенно естественно. Неестественно было другое: о том, что случилось, этот человек не мог знать ничего.

– Вы, собственно, о чем? - подчеркнуто сухо осведомился полковник. Он вообще не жаловал контрразведку.

– Я о голосе, - негромко произнес гость, глядя ему в глаза. - О голосе, полковник. Мы занимаемся им уже вторую неделю.

Несколько секунд полковник сидел неподвижно.

– Что это было? - хрипло спросил он.

– Вы, главное, не волнуйтесь, - попросил гость. - Вас никто ни в чем не подозревает.

Вот это оплеуха!

– Я, конечно, благодарен за такое доверие, - в бешенстве проговорил полковник, - но о каких подозрениях речь? Операция отменена приказом министра обороны.

– Приказом министра? - жалобно морщась, переспросил контрразведчик. - Но позвольте… - У него вдруг стал заплетаться язык. - Ведь в газетах… о министре… ничего…

Минуту назад в кабинет вошел спокойный до благодушия, уверенный в себе мужчина. Теперь же в кресле перед полковником горбился совершенно больной человек.

– Послушайте. - Полковник растерялся. - Сами-то вы как себя чувствуете? Вам… плохо?

Гость поднял на него глаза, не выражающие ничего, кроме неимоверной усталости.

– Кого голос посетил первым? - с видимым усилием спросил он. - Министра или вас?

– Меня. Точнее - наш аэродром.

– А из ваших людей - в разговоре с голосом - никто не мог сослаться на министра?

– На министра сослался я, - сказал полковник. - А что, вы подозревали меня именно в этом?

Контрразведчик не ответил. Кажется, он понемногу приходил в себя - откинулся на спинку кресла, глаза его ожили, полные губы сложились в полуулыбку.

– Ну так это совсем другое дело, - произнес он почти весело. - Тогда давайте по порядку. Что же произошло на аэродроме?

"Ну уж нет, - подумал полковник, разглядывая гостя. - Помогать тебе в поимке этого парня я не намерен. Это было бы слишком большим свинством с моей стороны…"

– Разрешите вопрос? - сказал он.

– Да-да, пожалуйста.

– Вы что, заранее знали о том, что операция сорвется?

Гость ответил не сразу.

– Видите ли… Голос обычно возникает ранним утром и принимается осыпать упреками персонал какой-нибудь военной базы. Мы долго не могли понять, откуда он берет информацию…

– И откуда же?

– Представьте, из утренних столичных газет.

– Не морочьте голову! - резко сказал полковник. - Вы хотите меня убедить, что он развернул сегодня утром газету и прочел там об операции "Фимиам"?

Гость молчал, улыбаясь не то скорбно, не то иронически.

– Министру обороны это будет стоить карьеры, - сообщил он наконец. - Старичок почувствовал, что кресло под ним закачалось, и, конечно, наделал глупостей… Вообразите: передал газетчикам победные реляции в ночь, то есть, до начала наступления.

– Сукин сын! - изумленно выдохнул полковник.

– Совершенно с вами согласен. Так вот, газеты сообщили, что первый удар наносят новейшие, недавно закупленные истребители-бомбардировщики. Где они базируются и кто на них летает, публика уже знала, потому что недавно о вас, полковник, была большая восторженная статья. Как, кстати, ваша нога?

– Да ладно вам! - отмахнулся полковник. - Дальше!

– А собственно, все. Я рассуждал так: если голос действительно берет информацию из официальной прессы, то сегодня его жертвой станете вы. Вообще-то я надеялся успеть сюда до поступления газет в продажу… Гнусная машина этот "лемминг", но на военной я лететь не решился - голос их приземляет.

– Вы вели самолет сами?

– Что вы! - сказал гость. - Летел с пилотом. Но вы не беспокойтесь - это мой сотрудник. Сейчас он опрашивает летчиков…

"Скверно… - подумал полковник. - Вечно нам, из Старого Порта, не везет…"

– Так я слушаю вас, - напомнил контрразведчик.

Пришлось рассказывать. Поначалу гость понимающе кивал, потом вдруг насторожился и бросил на полковника быстрый оценивающий взгляд. Дальше он уже слушал с откровенным недоумением. Дождавшись конца истории, усмехнулся:

– Негусто…

– У меня создается впечатление, - холодно сказал полковник, - что вы сомневаетесь в моих словах.

– Правильное у вас впечатление, - нимало не смутясь, отозвался гость. - Именно сомневаюсь.

– И, позвольте узнать, почему?

Контрразведчик снова взглянул в глаза и тихо, ясно произнес:

– Говор Старого Порта ни с каким другим не спутаешь. А ведь вы даже словом не обмолвились, что он ваш земляк.

"Ну вот и влип, - подумал полковник. - Конечно же, им все это известно…"

– Да… - в затруднении проговорил он. - Да, разумеется, мне показалось, что… но, знаете, это в общем-то мои домыслы… А я старался излагать факты…

В эти мгновения полковник был противен сам себе.

Полковой священник вошел в кабинет без стука и сразу поднял руку для благословения. Полковнику и контрразведчику пришлось встать.

– Дети мои… - прочувствованно начал священник, что как всегда прозвучало несколько комично. Уж больно он был молод - моложе полковника.

Забавный малый - он, наверное, в детстве мечтал стать военным. Сутана слегка перешита, отчего в ней появилось нечто щеголевато-офицерское, держался он всегда подчеркнуто прямо, проповеди читал, как командовал, и рассказывали, что однажды, повздорив с приходским священником, обозвал того шпаком.

– Дети мои, - в тяжком недоумении вымолвил он. - Как могло случиться, что я среди вас оказался?

Его качнуло вперед, и в три вынужденных шага он очутился перед столом.

– Свидетельствую! - с отчаянием объявил он. - Слышал глас божий и свидетельствую!…

– Вы где взяли спирт, святой отец?

Юноша в сутане смерил полковника презрительным взглядом.

– Екиспок, - с достоинством изронил он. Озадаченно нахмурился.

– Что? - брезгливо переспросил полковник.

Лицо священника прояснилось.

– Епи-скоп… меня сюда поставил… А не вы, сын мой.

– Как вы смели напиться! - процедил полковник. - Вы! Пастырь! Что вы там себе напридумывали! Какой глас божий? Это террорист! Против него ведется следствие!

Священник вскинул голову.

– Опять? - с ужасом спросил он.

Полковник понял, что сболтнул лишнее, но тут вовремя вмешался гость.

– Святой отец, - смиренно, чуть ли не с трепетом обратился он к священнику. - Вы слышали глас божий?

– Слышал, - глухо подтвердил тот.

– И что он вам сказал?

– Он сказал… - Священник задумался. - Он сказал: истребители-бомбардировщики - дьявольское наущение…

– Да не говорил же он этого! - перебил полковник, но гость жестом попросил его примолкнуть.

– А вы не помните, святой отец, кто закупил эти истребители-бомбардировщики?

– Дьявол, - твердо сказал священник.

– Нет, не дьявол, - ласково поправил его гость. - Их закупил президент. Кесарь, святой отец, кесарь…

Юноша в сутане недоверчиво уставился на контрразведчика.

– Голос… - пробормотал он.

– Да! - с неистовой страстью проповедника возгласил гость. Полковник вздрогнул. - Голос! Чей голос может учить: "Не отдавайте кесарю кесарево"? Чей, если господь учил нас совсем другому?

Полковнику показалось, что еще секунда - и священник потеряет сознание.

– Не вы первый, - проникновенно, тихо произнес гость. - Вспомните Антония, святой отец! Сатана многолик, и он всегда искушает лучших.

– Что-то плохо мне… - совершенно мальчишеским голосом пожаловался священник, поднося ладонь к глазам.

– Вызовите кого-нибудь! - шепнул гость полковнику. - Пусть уложат спать и проследят, чтобы глупостей не натворил…

Священника вывели под руки.

– Спасибо, - искренне сказал полковник. - Ума не приложу, как это я мог о нем забыть! Конечно же, он пошел к механикам и надрался.

– Зря вы с ним так жестоко, - заметил гость. - Встреча с голосом - это ведь не шутка. Не у всех нервы такие крепкие, как, у вас. Были случаи - стрелялись люди… А то при нынешней обстановке нам только и не хватало какой-нибудь новой секты с политической программой.

– Ловко вы все повернули, - сказал полковник. - Дьявола - в бога, бога - в дьявола…

– Работа такая, - отозвался гость, и тут кто-то пинком отворил дверь.

В кабинет шагнул коренастый технарь с сержантскими нашивками на рукаве серого комбинезона. Выражение лица - самое свирепое.

– Вы арестовали священника? - прорычал он.

Полковник резко выпрямился в кресле и прищурился. Под этим его прищуром коренастый злобно заворчал, переминаясь, и по истечении некоторого времени принял стойку "смирно".

– Вы арестовали священника! - угрюмо повторил он.

– Так это вы его напоили? - осведомился полковник.

– Так точно! - с вызовом сказал коренастый. - Но я же не знал, что ему одной заглушки хватит!

– Заглушки? - с проблеском интереса переспросил гость.

– Это такая крышечка с резьбой, - пояснил полковник.

– Мало ли что он вам тут наговорил! - выкрикнул коренастый. - Он же ничего не соображал! Он мальчишка! Он жизни не видел! За что тут шить политику?

– Да вы, я вижу, и себя не обделили, - зловеще заметил полковник. - Заглушки три-четыре, а? Кто ему шьет политику? Его отвели проспаться. А вот вы сейчас пойдете к дежурному и скажете, чтобы он записал вам две недели ареста. И вообще пора бы знать, что в таких случаях начинают не со священников.

Коренастый сержант вздрогнул и вдруг двинулся с исказившимся лицом на контрразведчика.

– Попробуйте только тронуть полковника, - с угрозой произнес он. - Вы с аэродрома не выберетесь…

– У вас, полковник, огромная популярность среди нижних чинов, - кисло заметил гость. - Я начинаю опасаться, что мне здесь в конце концов размозжат голову.

– Я же знаю, что вам нужно! - почти не скрывая злорадства, бросил сержант. - Все уже знают! Вам нужно найти голос, да? Что вам тут говорил священник? Что он слышал бога? А я вам точно могу сказать, чей это был голос. Сказать?

– Ну, скажите… - нехотя согласился гость. Он выглядел очень утомленным.

– Это был мой брат! - хрипло проговорил сержант.

– Ну и что? - вяло спросил гость.

Сержант растерялся. Он ожидал совсем другой реакции.

– Вам это… неинтересно?

– Нет, - сказал контрразведчик. - Но вы же все равно от меня не отвяжетесь, пока я не спрошу, кто такой ваш брат и где его искать.

– На кладбище, - сдавленно произнес сержант. - Пятое солдатское… Одиннадцатая могила в третьем ряду… Он погиб четыре года назад…

Внезапно полковнику стало страшно.

– Ваш брат, - запинаясь, спросил он, - жил в Старом Порту?

– Никак нет, - глухо ответил сержант. - Мы жили в столице.

– Понятно… - в растерянности сказал полковник и обернулся к гостю. - Сержант вам еще зачем-нибудь нужен?

– Да он мне как-то с самого начала не очень был нужен, - брюзгливо отозвался тот.

– Можете идти, - поспешно сказал полковник.

Дверь за сержантом закрылась без стука.

– Я бы, конечно, мог отдать его под трибунал… - У полковника был крайне смущенный вид.

– И весь техперсонал в придачу? - проворчал гость. - Теперь, надеюсь, вы понимаете, что это такое - голос?

– Напрасно вы не выслушали сержанта, - сказал полковник. - Со Старым Портом - явная путаница и вообще какая-то чертовщина…

– У меня нет времени на сержантов, - сквозь зубы проговорил гость. - У меня нет времени на священников… Вам известно, что союзники вывели флот из наших территориальных вод?

– Да, разумеется. Протест оппозиции…

– Да не было никакого протеста, полковник! Просто этот ваш голос допекал их целую неделю…

– Простите! - ошеломленно перебил полковник. - То, что вы мне сейчас рассказываете… Имею ли я право знать это?

– Не имеете, - сказал контрразведчик. - Данные совершенно секретны.

Так я продолжаю… И скандалы он им, заметьте, закатывал на английском языке!… Неужели вы еще не поняли: каждый принимает его мысли на своем родном наречии! А вы вдруг опускаете такую важную подробность, говор Старого Порта… Что он, по-вашему, за человек?

Полковник смотрел мимо гостя. Там, за спиной контрразведчика, висела настенная карта с изумрудным пятном, которое должно было за ближайшие несколько дней увеличиться почти на треть.

"Какого черта! - решился, наконец, полковник. - Он сорвал мне операцию! Почему я обязан выгораживать его!…"

– Штатский, - отрывисто сказал он. - Штатский, причем из низших слоев общества. Вульгарные обороты, истеричен… Хотя… Странно! Был момент, когда он перестал визжать, перешел на "вы"… и, знаете, мне показалось, что со мной говорит…

– Интеллигент?

– Да! Совершенно иная речь! Как будто в разговор вмешался еще один человек…

– Это очень важно, - предупредил гость. - Так он был один или их было несколько?

– Право, даже не знаю, - в замешательстве проговорил полковник.

Оба замолчали. Контрразведчик зябко горбился в кресле.

– Мне нужна ваша помощь, полковник, - произнес он почти безразлично.

Тот удивился.

– Я - летчик…

– …а не контрразведчик, договаривайте уж!… Как вы, полковник, ошибаетесь относительно этого господина! Ну, допустим, вы благодарны ему за что-то… Скажем, за приказ министра… Не надо, не надо, вы прекрасно знаете, о чем идет речь! Но почему вы решили, что это первая и последняя операция, которую он вам срывает? Искать мы его будем долго, так что готовьтесь, полковник. Он вам себя еще покажет.

Полковник, не отвечая, смотрел на карту за спиной гостя. Хуже всего было то, что контрразведчик прав.

– И чем же я могу вам помочь?

– Когда он за вас возьмется в следующий раз, - попросил гость, - предупредите его… по-человечески… что он затеял опасную игру. Что у него на хвосте контрразведка. Сошлитесь на меня, укажите фамилию, должность, объясните, где меня найти. Добавьте, что я нехороший человек, что я полнации упрятал за решетку… Он должен на меня выйти! Я не могу больше довольствоваться информацией из вторых рук!

Полковник нервно усмехнулся.

– Вам тогда не придется спрашивать, - предупредил он. - Вам придется только отвечать.

– Придется, - согласился гость. - Но я попробую построить беседу так, чтобы он проговорился всерьез. Он болтун. Он не может не проговориться… А вы все еще колеблетесь: соглашаться или нет? Как вы не поймете: мы же с вами счастливые люди, полковник! Мы нашли применение нашим способностям, а это такая редкость! Нам дала работу война. Лучше, конечно, если бы работу нам дала мирная жизнь, но выбирать не приходится: нам ее дала война. А голос… Я не знаю, кто он - докер, служащий… Он - неудачник. Ему война не дала ничего. Поэтому и только поэтому он против нас…

– Я выполню вашу просьбу, - с усилием проговорил полковник.

Из вежливости он проводил гостя до самолета. Вблизи "лемминг" выглядел еще омерзительнее - сплошь был разрисован торговыми эмблемами удобрений и ядохимикатов.

– У меня не выходит из головы один ваш вопрос, - признался полковник. - О количестве голосов. Вы всерьез полагаете, что их несколько?

Гость искоса взглянул на него.

– А вы такой мысли не допускаете?

– Честно говоря, нет. Я еще могу поверить, что раз в тысячелетие на планете рождается какой-нибудь сверхтелепат, но поверить в то, что их народилась целая банда и что все они проживают в нашей стране…

– А где вы еще найдете другую такую страну? - с неожиданной злостью в голосе сказал контрразведчик. - Мы живем в постоянном страхе вот уже двадцать лет! Если не война - то ожидание войны! Не сегодня-завтра приобретем термоядерное оружие!

Казалось, продолжения не будет. Гость с недовольным видом следил, как его сотрудник и два технаря готовят машину к полету.

– Психиатрические больницы переполнены, - с горечью, как показалось полковнику, снова заговорил он. - Ежедневно возникают какие-то новые, неизвестные аллергии, нервные расстройства!… Я не удивлюсь, если окажется, что за двадцать лет стресса люди начали перерождаться, что наружу прорвались способности, о которых мы и не подозревали!…

– Не берусь судить, - осторожно заметил полковник. - Но вы же еще сказали, что основной мотив голоса - недовольство, что он - неудачник… Здесь у вас, по-моему, накладка. Кто же его заставляет быть неудачником? С такими способностями! Подался бы в профессионалы, в гипнотизеры, жил бы себе припеваючи… не влезая в политику…

– Ну а если такой человек и сам не знает о своих способностях? - негромко сказал гость.

– То есть как не знает? - Полковник опешил. - Не знает, что разговаривал со мной? Что заглушил двигатели - не знает?

Гость, прищурясь, словно высматривал что-то в белой бетонной пустыне аэродрома.

– Прочтет утреннюю газету, взбеленится… - задумчиво проговорил он.

– Начнет мысленно проклинать того, о ком прочел, спорить с ним, полагая, что собеседник - воображаемый…

– Что? - вырвалось у полковника. - Так он еще вдобавок ни в чем не виноват?

Гость пожал плечами.

– Наше с вами счастье, полковник, что никто из них не может разозлиться надолго. Их хватает от силы на полчаса, а дальше - отвлекло насущное: служба, семья…

Видно было, что полковник потрясен.

– Как же вы его… Как же вы их будете искать? - проговорил он, глядя на контрразведчика чуть ли не с жалостью. - У вас просто нет шансов! Это же все равно, что вести следствие против господа бога…

Контрразведчик ответил ему невеселой улыбкой.

– Мне нравится ваше сравнение, - заметил он. - В нем есть надежда. Если помните, следствие против господа было как раз проведено очень удачно… Так вы уж, пожалуйста, не забудьте о моей просьбе, полковник…

На улицах столицы шелестели утренние газеты. Они падали в прорези почтовых ящиков, они развертывались с шорохом в кафе и аптеках, серыми флагами безумия реяли они в руках мальчишек-разносчиков.

Только что открылись киоски. Возле одного из них стоял вчерашний гость полковника и, судя по всему, лететь на этот раз никуда не собирался. Надо полагать, из каких-то его расчетов следовало, что голос сегодня объявится именно в столице.

Контрразведчик купил утреннюю газету, хотя с содержанием ее ознакомился еще вчера вечером. Он всматривался в лица. Лица были утренние, серые. Серые, как газетный лист.

Докеры, служащие поспешно отходили от киоска и бегло проглядывали заголовки. О вчерашнем наступлении - ни слова, будто его и не было. На первой странице - сообщение о том, что министр обороны подал в отставку по состоянию здоровья.

Произойди такое пятнадцатью годами раньше, столица бы задрожала от хохота и возмущенных выкриков. Теперь же - ни звука, только тревожный бумажный шорох да отчаянные, как перед концом света, выкрики газетчиков-мальчишек.

В соседнем кафе задержали седого господина в очках: он, не отрываясь от статьи, достал и поднес ко рту приборчик, оказавшийся при дознании коробкой с импортными пилюлями.

Были задержаны также несколько полуграмотных субъектов: эти, читая газету, усиленно шевелили губами, словно бранились шепотом.

А вскоре дошло и до анекдота: на восточной окраине арестовали своего брата-агента - у него была рация нового типа.

Но ведь где-то рядом в толпе двигались и настоящие носители голосов - издерганные, запуганные, злые, не отличимые от остальных, сами не подозревающие о своей страшной силе. Уткнувшись в газету, они читали о том, что вчера его превосходительство господин президент подписал контракт на постройку в стране первого реактора, способного производить сырье для термоядерных бомб.

Оставалось вглядываться в лица.

Никто не делился мнениями. Случайно встретившись взглядами, отворачивались или заслонялись газетой.

Над плечом каждого незримо стоял вежливый господин из контрразведки.

Многие, наверное, мысленно проклинали президента, мысленно спорили спим, но как определить, кто из них носитель голоса? А что если… ВСЕ?

Мысль была нелепая, шальная; тем не менее контрразведчик побледнел и выронил газету.

Страх и бумажный шорох вздымались над столицей невидимым облаком. Страх и бумажный шорох. Казалось, что вот сейчас нервное напряжение достигнет предела и город, серый город-паук с его министерствами и тайными канцеляриями, - разлетится в пыль!…

– ТЫ, ПРЕЗИДЕНТ ЧЕРТОВ! - раздался высокий от бешенства голос.

Его превосходительство господин президент подскочил в кресле и схватился за кнопку вызова личной охраны.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ПРОБУЖДЕНИЕ

Он проснулся, чувствуя, что опаздывает на работу, и, конечно, первым делом разбил стакан. Это был уже четвертый или пятый случай. Цилиндр тонкого стекла, задетый неловким движением, съехал на край стола, накренился и полетел на пол, кувыркаясь и расплескивая остатки приготовленной на ночь воды.

Он успел подхватить его на лету, но - увы - только мысленно. Как всегда. Вдобавок он не совсем проснулся, потому что в третий - смертельный - кувырок стакан вошел с явной неохотой, на глазах замедляя падение, словно в отлаженном, выверенном и безотказном механизме ньютоновской теории тяготения что-то наконец заело.

Он оторопело встряхнул головой, и стакан, косо повисший в двадцати сантиметрах над полом, упал и с коротким стеклянным щелчком распался на два крупных осколка.

Чего только не случается между сном и явью! Оцепенеть от изумления было бы в его положении роскошью - он не успевал к звонку даже теоретически. Судя по характеру пробуждения, ему предстоял черный понедельник, а то и черная неделя. Неудачи, сами понимаете, явление стадное.

Когда, застегивая пальто, он выбежал со двора на улицу, в запасе была всего одна минута. Правда, на остановке стоял трамвай, который милостиво позволил догнать себя и вскочить на заднюю площадку, но это еще ни о чем не говорило. Либо трамвай неисправен, либо сейчас обнаружится, что во второй кассе кончились билеты, и водитель будет минут пять заряжать дьявольский механизм и еще столько же лязгать рычагом, проверяя исправность кассы.

К его удивлению, трамвай заныл, задрожал, закрыл двери и, звякнув, рванул с места. Навстречу летели зеленые светофоры, а одну остановку водитель просто пропустил, рявкнув в микрофон: "На Завалдайской не сходят? Проедем…"

Следовательно, предчувствие обмануло. Ему предстоял вовсе не черный, а самый обыкновенный, рядовой понедельник.

В отделе его встретили понимающими улыбками. Человек, панически боящийся опоздать на работу и все же опаздывающий ежедневно, забавен, даже когда ухитряется прийти вовремя. Начальник нахмурил розовое юношеское чело. Сегодняшнюю пятиминутку он собирался начать с разговора о производственной дисциплине и - на тебе! - лишился основного наглядного пособия.

– Ну что ж, начнем, товарищи…

Начальник встал.

– Сегодня я вижу, опоздавших практически нет, и это… э-э-э… отрадно. Но, конечно, в целом по прошлой неделе показатели наши… тревожат. Да, тревожат. Некоторые товарищи почему-то решили…

Все посмотрели на некоторого товарища. Кто со скукой, кто с сочувствием.

Некоторый товарищ терпеть не мог своего молодого, изо всех сил растущего начальника. За апломб, за манеру разговаривать с людьми, в частности - за возмутительную привычку отчитывать при свидетелях. Ясно: добреньким он всегда стать успеет, а на первых порах - строгость и только строгость. А к некоторому товарищу придирается по той простой причине, что товарищ этот - недотепа.

Видя начальника насквозь, точно зная, что следует ответить, он тем не менее ни разу не осадил его и не поставил на место. Почему? А почему он сегодня утром не подхватил падающий стакан, хотя вполне мог это сделать?

На восьмой минуте пятиминутки дверь отдела отворилась и вошла яркая женщина Мерзликина. Вот вам прямо противоположный случай. Ведь из чего складывается неудачник? Вовсе не из количества неудач, а из своего отношения к ним.

Итак, вошла яркая женщина Мерзликина, гоня перед собой крупную волну аромата. Начальник снова нахмурился и, не поднимая глаз, осведомился о причинах опоздания.

Мерзликина посмотрела на него, как на идиота.

– Конечно, проспала, - с достоинством ответила она, и начальник оробел до такой степени, что даже не потребовал письменного объяснения.

На беду кто-то тихонько хихикнул. Ощутив крупную пробоину в своем авторитете, начальник принялся спешно ее латать. Кем он эту пробоину заткнул, можно догадаться.

Нет, все-таки это был черный понедельник.

– …другими словами, все дело исключительно в добросовестном отношении к своему… э-э-э… делу, - не совсем гладко закончил ненавистный человек, и в этот миг его галстук одним рывком выскочил из пиджака.

– Извините, - пробормотал начальник, запихивая обратно взбесившуюся деталь туалета.

Услышав, что перед ними за что-то извиняются, сотрудники встрепенулись, но оказалось - ничего особенного, с галстуком что-то.

– У меня все! - отрывисто известил начальник и сел. Он был бледен. Время от времени он принимался осторожно двигать шеей и хватать себя растопыренной пятерней пониже горла.

Короче, никто из подчиненных на эпизод с галстуком должного внимания не обратил. Кроме одного человека.

Ему захотелось взять начальника за галстук. И он мысленно взял начальника за галстук. Он даже мысленно встряхнул начальника, взяв его за галстук. И вот теперь сидел ни жив, ни мертв.

Как же так? Он ведь даже не пошевелился, он только подумал… Нет, неправда. Он не только подумал. Он в самом деле взял его за галстук, но не руками, а как-то… по-другому.

Он спохватился и, рассерженный тем, что всерьез размышляет над заведомой ерундой, попытался сосредоточиться на делах служебных. Да мало ли отчего у человека может выбиться галстук!

Ну, все. Все-все-все. Пофантазировал - и хватит. И за работу. Но тут он вспомнил, что случилось утром, и снова ощутил этакий неприятный сквознячок в позвоночнике. Перед глазами медленно-медленно закувыркался падающий стакан и замер, подхваченный…

Он выпрямился, бессмысленно глядя в одну точку, а именно - на многостержневую шариковую ручку на столе Мерзликиной. Самопишущий агрегат шевельнулся и, подчиняясь его легкому усилию, встал торчком.

Мерзликина взвизгнула. Перетрусив, он уткнулся в бумаги. Потом сообразил, что именно так и навлекают на себя подозрения. Гораздо естественнее было полюбопытствовать, по какому поводу визг. Мерзликина с округлившимися глазами опасливо трогала ручку пальцем.

Происшествием заинтересовались.

– При чем здесь сквозняк? - возражала Мерзликина. - Что может сделать сквозняк? Ну, покатить, ну, сбросить… И потом, откуда у нас здесь сквозняк?

Она успокоилась лишь после того, как ее сосед разобрал и собрал ручку у нее на глазах. Там, внутри, обнаружилось несколько пружинок, и Мерзликиной как истой женщине (тем более - яркой) этого показалось вполне достаточно. Вот если бы пружинок не было, тогда, согласитесь, вышла бы полная мистика, а так - все-таки пружинки…

Значит, не померещилось. Значит, все это всерьез и на самом деле. Но откуда? С чего вдруг могли в нем проснуться такие сверхъестественные или - как это сейчас принято говорить - паранормальные способности? Прорезались с возрастом, как зуб мудрости?

Он машинально открыл папку, не прикасаясь к ней, и таким же образом закрыл.

Теперь не было даже сомнений.

"Ах вот как! - внезапно подумал он с оттенком черного ликования. - Ну, тогда совсем другое дело! Тогда я, кажется, знаю, чем мне заняться…"

И скосил преступный глаз вправо, где из-под полированной передней стенки стола так беззащитно и трогательно виднелись венгерские туфли начальника.

Он мысленно потянул за шнурок. Начальник схватился за ногу и заглянул под стол.

Неосторожно… В течение нескольких минут он тренировался, развязывая и завязывая тесемки папки, после чего вернулся к туфлям. Принцип он понял: следовало не тянуть, а постепенно распускать весь узел в целом.

С этой ювелирной операцией он справился с блеском и некоторое время любовался расхлюстанным видом обуви начальника. Потом ему пришло в голову, что шнурки можно связать между собой.

Довершить затеянное он мудро предоставил естественному ходу событий и, разложив бумаги, сделал вид, что с головой ушел в дела. Прошло около получаса, а ловушка все не срабатывала. Первое время он нервничал, а потом сам не заметил, как втянулся в обычный ритм и взялся за службу всерьез. Поэтому, когда в помещении раздался грохот, он подпрыгнул от неожиданности точно так же, как и все остальные.

Начальник лежал на животе ногами к стулу и совершенно обезумевшим лицом к двери. Упираясь ладонями в пол, он безрезультатно пытался подтянуть под себя то одну, то другую ногу.

Ужас! Налицо злостное хулиганство, подрыв авторитета, грубейшее нарушение производственной дисциплины, а виновных нет.

Начальника поставили на ноги, развязали, отряхнули и бережно усадили за стол. Он ошалело бормотал слова благодарности, а ему - не менее ошалело - бормотали слова соболезнования и, не зная, что и подумать, в смущении разбегались по рабочим местам.

Впору было появиться какому-нибудь Эркюлю Пуаро и порадовать поклонников версией, что начальник сам незаметно связал себе ноги и, грохнувшись на пол, отвлек тем самым внимание общественности от какого-то своего куда более серьезного преступления.

Но если бы этим пассажем все ограничилось!

Нет, день запомнился начальнику надолго. Бумаги на его столе загадочным образом шулерски перетасовывались, а сверху неизменно оказывался журнал из нижнего ящика тумбы. Кроссвордом вверх. Стоило начальнику отлучиться или хотя бы отвлечься, красный карандаш принимался накладывать от его имени совершенно идиотские резолюции, пересыпая их грубейшими орфографическими ошибками.

Начальник взбеленился и решил уличить виновных любой ценой. Тактика его была довольно однообразна: он прикидывался, что поглощен телефонным разговором или поиском нужного документа, после чего стремительно оборачивался.

В конце концов карандашу надоела эта бездарная слежка. Уже не скрываясь, он оперся на острие и, развратно покачав тупым шестигранным торцом, вывел поперек акта о списании детскими печатными буквами: "Ну и как оно?"

Начальник встал. Лицо его было задумчиво и скорбно. Он вышел и не появлялся до самого перерыва.

Его гонитель почувствовал угрызения совести. Но выяснилось, что не знал он и недооценивал своего начальника. Когда тот возник в дверях сразу после обеда и, притворяясь, что видит художества красного карандаша впервые, осведомился страшным голосом, чья это работа, стало ясно, что до капитуляции еще далеко.

Так и не понял начальник, какая сила противостоит ему. Он требовал признания, он высказал все, что накопилось в его душе за первую половину дня, и, наконец, сел писать докладную неизвестно кому неизвестно на кого. Словом, повел себя решительно, но мерзко.

Кара последовала незамедлительно. Пока он составлял докладную, та же невидимая рука ухитрилась перевинтить ему университетский "поплавок" с лацкана на место, для ношения регалий совершенно не предназначенное. Лишь после этого начальник выкинул белый флаг и с позором бежал с поля боя. Потом уже узнали, что он зашел к замдиректора и, сославшись на недомогание, уехал домой.

Но победитель, кажется, был смущен своей победой. Конечно, начальник здорово ему насолил за последние полгода, и все же зря он его так жестоко. И Мерзликину утром напугал. За что? Храбрая женщина, к тому же такая яркая…

Совесть потребовала от него галантного поступка. Скажем, бросить на стол Мерзликиной цветок. Анонимно. Большей галантности он себе представить не мог. Да, но где взять цветы в конце февраля? В одном из окон дома напротив цвел кактус.

Явление, говорят, редкое.

Сразу же возник ряд трудноразрешимых задач. Сорвать он, положим, сорвет. А как протащить сквозь заклеенное окно? А потом еще сквозь двойные витринные стекла отдела? Окольными путями?

Он представил проплывающий коридорами цветок и, задумчиво поджав губы, покачал головой. Выследят.

В конце концов он решил не мучиться и поступить просто: сорвать - там, а на стол положить - здесь. Пусть цветок сам как хочет, так и добирается.

– О-о… - польщенно сказала Мерзликина, заметив перед собой черно-желтого, геометрически безупречного красавца. И, оправляя прическу, лукаво оглядела отдел.

Ну и слава богу. Он, честно говоря, опасался, что она терпеть не может кактусы и все с ними связанное.

Домой со службы он отправился пешком. Стояла оттепель, февраль был похож на март.

Он шел в приподнятом настроении, расстегнув пальто и чувствуя себя непривычно значительным. Машинально, как мальчишки тарахтят палкой по прутьям ограды, он постукивал по звучным прозрачным сосулькам, не пропуская ни одной. Интересно, чем он это делал?

Внезапно возник слабый, но нестерпимо ясный отзвук чьего-то ужаса, и он запрокинул голову. Что-то падало с огромной высоты многоэтажного дома - что-то маленькое, пушистое, живое. Кошка! То ли она не удержалась на ледяной кромке крыши, то ли ее выбросил из окна лестничной площадки какой-то мерзавец.

Он подхватил ее на уровне второго этажа. Он чувствовал, что если остановит ее сразу, то для кошки это будет все равно, что удариться со всего маху об асфальт. Поэтому он пронес ее, плавно притормаживая, почти до земли и, чтобы не бросать в лужу, положил в сторонке на сухую асфальтовую проталину.

Кошка вскочила и, вытянувшись, метнулась за угол, кренясь от испуга.

– Кося леталя!! - раздался ликующий детский вопль.

– Нет, Яночка, нет, что ты! Коша не летала. Летают птички. А киски летать не могут.

– Леталя!! - последовал новый толчок в барабанные перепонки, и молодая мать поняла, как трудно теперь будет убедить Яночку в том, что кошки не летают.

Кошачий спаситель был растерян. В этом оглушительном ликующем "леталя!" он услышал нечто очень для себя важное, нечто такое, чего сам еще не мог постичь и объяснить. Он застегнул пальто и в задумчивости двинулся дальше. Сосульки оставил в покое.

Дома его ждала неубранная постель и осколки стакана на полу. Он привел комнату в порядок и присел к столу - поразмыслить.

…Неудачник, человек на третьих ролях, он глядел в медленно синеющее окно, и странно было ощущать себя победителем.

Интересно, как бы на все это отреагировала его бывшая жена? Где-то она теперь? Собиралась вроде уехать с мужем куда-то на север…

И вдруг он обнаружил ее - далеко-далеко. Такая же комнатка, как у него, довольно скромная обстановка… Так, а это, стало быть, и есть ее новый муж? Ну и верзила! Усы, конечно, отрастил по ее желанию. Идиллия. Кофе пьют.

Он вслушался. По несчастливому совпадению разговор шел о нем.

– Ты только не подумай, что я вас сравниваю, - говорила она. - Просто это был эгоист до мозга костей. Ему нужно было, чтобы все с ним нянчились. Жаловался все время…

– М-м-м… - великодушно отозвался верзила. - Но ведь я тоже иногда жалуюсь…

– Не то! - горячо возразила она. - Совсем не то! У тебя это получается как-то… по-мужски!…

Невидимый свидетель разговора обиделся. "Да я хоть раз сказал о тебе после развода что плохое?" - захотелось крикнуть ему. Осерчав, он чуть было не перевернул ей кофейник, но вдруг подумал, что бывшая жена права и что такого нытика и зануду, как он, поискать - не найдешь. Затем он почувствовал некий импульс самодовольства, исходивший от ее нового мужа. А вот этого прощать не следовало.

Он тронул чашку, которую верзила держал за ручку кончиками пальцев, чуть передвинул и наклонил, вылив ему кофе в послушно оттопырившийся нагрудный карман рубашки. Не кипяток, потерпит. А то ишь раздулся! Идеал!

Он очнулся. В комнате было уже темно. Все еще фыркая от обиды, включил торшер и, подойдя к черно-синему окну, задернул шторы. И сердце сменило ритм. Удары его с каждой секундой становились сильнее и чаще.

– Стой! - взмолился он. - Да постой же!

Наконец-то он испугался. Он уже свыкся с тем, что может очень многое. Скажем, связать шнурки начальнику. Или переправить цветок на стол сотрудницы. Но контролировать комнату, находящуюся за сотни километров отсюда?…

На что он способен еще?

Он ощутил неимоверно далекий теплый океан и скалистый, причудливо источенный берег. Потом словно провел ладонью по всему побережью, на миг задерживаясь на неровностях и безошибочно определяя их значение: это пальма, это холм, это железная дорога. А вот и экспресс. К морю катит.

Краем сознания он задел - там, далеко, - что-то неприятное, опасное. Какие-то контейнеры - в море, на очень большой глубине. Отвратительное, совершенно незнакомое ощущение: вкус - не вкус, запах - не запах, что-то не имеющее названия… Осторожно и брезгливо не то ощупал, не то осмотрел - и догадался: захоронение радиоактивных отходов!

"Стереть бы их в порошок!" - беспомощно подумал он и вдруг почувствовал, что может это сделать. Вот сейчас. Одним коротким страшным усилием превратить их в серебристую безвредную медленно оседающую на дно муть.

Нет, это уже было слишком! Он снова сидел в своей комнате, чувствуя себя то крохотным, то огромным.

На что он способен еще? Сорвать Землю с орбиты? Остановить время?

Но тут он вспомнил, как утром ныл и несся трамвай, как поспешно меняли цвет светофоры, как стрелки всех замеченных им часов никак не могли одолеть последнюю - такую важную для него - минуту. Да. Сегодня утром он, сам того не подозревая, замедлил время. И ради чего? Ради того, чтобы не опоздать на работу?

Он зарычал от стыда.

На что он растратил сегодняшний день? Какое применение нашел он своему дару? Травил начальника, мелко мстил незнакомому человеку!…

А что в активе? Спасенная кошка?

"Леталя!" - снова зазвенел в ушах победный клич маленького человечка. Да, единственный добрый поступок - спас кошку.

А цветок, брошенный им на стол Мерзликиной? Пошляк! Урод!

…И какой соблазн - убедить себя в том, что все эти убогие проделки были рядом смелых экспериментов, попыткой яснее очертить границы своих новых возможностей! Но себя не обманешь: не экспериментировал он и не разбирался - просто сводил счеты.

День позора! Так вывернуть себя наизнанку!… Знал бы, где упасть, соломки бы подстелил…

"Да что ж ты за существо такое! - внезапно возмутился он. - Даже сейчас норовишь кого-то обхитрить! "Знал бы, где упасть…" Ежедневно надо быть человеком! Ежедневно!"

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ПУСТЬ ВИДЯТ

Каким-то чудом он выбросился из переполненного автобуса - и побежал.

– Помаду стер!… - еще звенело в ушах.

– А губенки не развешивай!… - злобно отругивался он на бегу, хотя от автобусной остановки его уже отделяло добрых полквартала. - В такси вон садись, с помадой!…

Лавируя между шарахающимися прохожими, он добежал до угла, понял, что все равно не успевает, и метнулся в арку. Контора располагалась на первом этаже, это многое упрощало. Пробежав вдоль стены, он поднырнул под одним окном, под другим и выпрямился у третьего.

Свой брат сотрудник поднял голову, всмотрелся. Отчаянно гримасничая, вновь прибывший припал к стеклу, объясняя на пальцах: открой! Сотрудник встал, отворил створку и, равнодушно предупредив, что это будет стоить полбутылки крепленого, помог перелезть через подоконник.

– Ждут? - отряхивая колено, спросил вновь прибывший.

– В полном составе, - подтвердил сотрудник. - И Зоха с ними.

Вновь прибывший расстроился окончательно.

– Вот сучка! - пожаловался он. - Копает и копает! Так и норовит под сокращение подвести… А сюда не заглядывали?

– Да нет вроде…

– Ага… - сказал вновь прибывший и вышел в коридор. Бесшумно ступая, подобрался к темному, крохотному холлу, заглянул… Глазам его предстали три напряженных затылка: два мужских и один женский. Трое неотрывно смотрели в проем входной двери.

За их спинами он незаметно проскользнул в туалет, где тут же с грохотом спустил воду в унитазе и, напевая что-то бравурное, принялся шумно мыть руки.

Когда вышел, его уже дырявили три пары глаз. Бледная от бешенства Зоха стояла, уронив руки, причем в правой у нее был плотный листок бумаги, разбитый на две графы: "ФИО" и "Опоздание в минутах".

– Где вы были? - с ненавистью спросила она.

Он удивленно хмыкнул и оглянулся на дверь туалета.

– В сортире, - любезно сообщил он. - Здравствуйте, Зоя Егоровна…

– Когда вы явились на работу?

– Довольно рано, - сказал он, с удовольствием ее разглядывая. - Вас, во всяком случае, здесь еще не стояло…

– Ваш кабинет был закрыт! - крикнула Зоха.

– Ну разумеется, закрыт, - с достоинством ответил он. - Я был в кабинете напротив. Если не верите, можете спросить…

Зоха пошла пятнами, круто повернулась и выскочила из холла.

– Ну ты артист… - скорее одобрительно, нежели с осуждением молвил один из мужчин.

Отперев кабинет, он достал работу из сейфа и, разложив на столе, принялся с ликованием вспоминать всю сцену и какая морда была у Зохи. Потом зацокали каблуки, и пухлая рука в кольцах положила перед ним кипу белой шершавой бумаги.

– Что это? - спросил он с отвращением.

– Срочно, - выговорили накрашенные губы.

– Но я же!… - взревел он, раскинув руки и как бы желая обнять два пустых стола, владелицы которых пребывали в декретном отпуске.

Подкрашенные глаза на секунду припадочно закатились, и это должно было означать, что заказ спущен сверху.

Оставшись один, он некоторое время сидел, багровея, затем треснул ладонью по столу и, непочтительно ухватив кипу белой шершавой бумаги, направился к главному.

– А-а, сам явился? - зловеще приветствовал его главный. - Ну расскажи-расскажи, поделись, как это у тебя нос с гробинкой чуть не проскочил…

– Нос?…

– С гробинкой.

– Не может быть! - хрипло сказал он.

– Ну вот, не может! - уже нервничая, возразил главный. - Ты лучше цензору спасибо скажи - цензор на последней читке поймал. С гробинкой, надо же! Был бы жив дедушка Сталин - он бы тебе показал гробинку…

– Я проверю! - с ненавистью выговорил он и вылетел из кабинета.

Ворвавшись к себе, дрожащими руками вынул из сейфа корректуру и, исправив впопыхах "гробинку" на "гробикну", с бьющимся сердцем сел за стол.

Потом дверь открылась, и вошла машинистка. Не говоря ни слова, взяла лежащий на столе ключ и заперла кабинет изнутри. "С ума сошла!…" - перетрусив, подумал он.

Поднялся навстречу, но, как выяснилось, намерения машинистки были им поняты в корне неправильно: приблизившись, она первым долгом влепила ему пощечину. Он моргнул и влепил в ответ. Машинистка упала на стул и приглушенно зарыдала.

– В чем дело? - процедил он.

Оказалось, в помаде.

– Дура ты! - рявкнул он как можно тише. - Это ко мне в автобусе какая-то овца прислонилась!…

– В ав… В ав… - Она подняла на него безумные сухие глаза с нерастекшейся тушью и снова зашлась в рыданиях. Потом вдруг потребовала, чтобы он немедленно овладел ею на одном из свободных столов. Но тут, к счастью, в дверь постучали, и машинистку пришлось спешно спровадить через окно - благо, первый этаж.

Стук в дверь был тих, но настойчив. Это явился напомнить об утреннем благодеянии свой брат сотрудник. Они сходили на уголок и, безбожно переплатив знакомому грузчику за бутылку крепленой отравы, распили ее в скверике.

Движения замедлились, реакция притупилась, и, вернувшись с обеда, он нечаянно придремал в одиночестве над кипой шершавых листов. За час до окончания рабочего дня, вздрогнув, проснулся и в ужасе пробросил, не читая, страниц двадцать, пропустив таким образом семь грубейших ошибок, причем две из них - с политическим подтекстом.

По дороге домой забрел в гастроном - купить пельменей. В очереди его обозвали пенсом и алкоголиком, хотя не так уж от него и пахло, а до пенсионного возраста ему оставалось еще лет пятнадцать.

На улице сеялся мелкий дождь, от которого, говорят, лысеют, и, прикрыв намечающуюся проплешину целлофановым пакетом с пельменями, он зачвакал по грязному асфальту к дому.

Возле телефонной будки с полуоторванной дверью что-то кольнуло в сердце - и мир остановился: дождь завис в воздухе, машины словно прикипели к шоссе, поскользнувшийся алкаш застыл враскорячку…

– Вот и все, - как бы извиняясь, произнес кто-то сзади.

Уже догадываясь со страхом, что все это значит, он обернулся на голос. В каких-нибудь трех шагах от него на грязном асфальте стоял кто-то высокий, одетый в белое.

– Что?… Уже?…

– Да, - печально и просто ответил тот. - Уже…

Они стояли лицом к лицу посреди застывшего и как бы нарисованного мира.

– И… что теперь?

Не выдержав его вопросительного взгляда, незнакомец отвел глаза.

– Знаете… - сказал он, и лицо его стало несчастным. - Как-то неладно все у вас сложилось… До двадцати лет что-то еще проглядывало: какие-то порывы, какой-то поиск истины… А вот дальше… - Он замолчал, тоскливо глядя на застывшего враскорячку алкаша.

– Но ведь… мучился же!…

– Да, - подтвердил незнакомец, но как-то неуверенно. - Да, конечно… Я постараюсь, чтобы там на это обратили особое внимание… - Он поднял скорбные глаза и беспомощно развел руками. - Ну что ж, пойдемте…

И они двинулись по улице, которая вдруг начала круто загибаться вверх. Пройдя несколько шагов, незнакомец в белом оглянулся, и брови его изумленно взмыли.

– Что ж вы с пельменями-то? Бросьте вы их…

– Нет!… - лихорадочно, со слезой бормотал он, все крепче прижимая к груди мокрую целлофановую упаковку. - Не брошу… Пусть видят… Истину им!… Зоха - копает, в магазин зайдешь - давка… Пельмени вот по пять рублей… Истину!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ПЯТЕРО В ЛОДКЕ, НЕ СЧИТАЯ СЕДЬМЫХ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТУМАННО УТРО КРАСНОЕ, ТУМАННО

1

– Ты что? - свистящим шепотом спросил замдиректора по быту Чертослепов, и глаза у него стали, как дыры. - Хочешь, чтобы мы из-за тебя соцсоревнование прогадили?

Мячиком подскочив в кресле, он вылетел из-за стола и остановился перед ответственным за культмассовую работу Афанасием Филимошиным. Тот попытался съежиться, но это ему, как всегда, не удалось - велик был Афанасий. Плечищи - былинные, голова - с пивной котел. По такой голове не промахнешься.

– Что? С воображением плохо? - продолжал допытываться стремительный Чертослепов. - Фантазия кончилась?

Афанасий вздохнул и потупился. С воображением у него действительно было плохо. А фантазии, как следовало из лежащего на столе списка, хватило лишь на пять мероприятий.

– Пиши! - скомандовал замдиректора и пробежался по кабинету.

Афанасий с завистью смотрел на его лысеющую голову. В этой голове несомненно кипел бурун мероприятий с красивыми интригующими названиями.

– Гребная регата, - остановившись, выговорил Чертослепов поистине безупречное звукосочетание. - Пиши! Шестнадцатое число. Гребная регата…

Ну что ты пишешь, Афоня? Не грибная, а гребная. Гребля, а не грибы. Понимаешь, гребля!… Охвачено… - Замдиректора прикинул. - Охвачено пять сотрудников. А именно… - Он вернулся в кресло и продолжал диктовать оттуда: - Пиши экипаж…

"Экипаж…" - старательно выводил Афанасий, наморщив большой бесполезный лоб.

– Пиши себя. Меня пиши…

Афанасий, приотворив рот от удивления, уставился на начальника.

– Пиши-пиши… Врио завРИО Намазов, зам по снабжению Шерхебель и… Кто же пятый? Четверо гребут, пятый на руле… Ах да! Электрик! Жена говорила, чтобы обязательно была гитара… Тебе что-нибудь неясно, Афоня?

– Так ведь… - ошарашенно проговорил Афанасий. - Какой же из Шерхебеля гребец?

Замдиректора Чертослепов оперся локтями на стол и положил хитрый остренький подбородок на сплетенные пальцы.

– Афоня, - с нежностью промолвил он, глядя на ответственного за культмассовую работу. - Ну что же тебе все разжевывать надо, Афоня?… Не будет Шерхебель грести. И никто не будет. Просто шестнадцатого у моей жены день рождения, дошло? И Намазова с Шерхебелем я уже пригласил… Ну снабженец он, Афоня! - с болью в голосе проговорил вдруг замдиректора. - Ну куда ж без него, сам подумай!…

– А грести? - тупо спросил Афанасий.

– А грести мы будем официально.

…С отчаянным выражением лица покидал Афанасий кабинет замдиректора. Жизнь была сложна. Очень сложна. Не для Афанасия.

2

Ох, это слово "официально"! Стоит его произнести - и начинается какая-то мистика… Короче, в тот самый миг, когда приказ об освобождении от работы шестнадцатого числа пятерых работников НИИ приобрел статус официального документа, в кабинете Чертослепова открылась дверь, и в помещение ступил крупный мужчина с озабоченным, хотя и безукоризненно выбритым лицом. Затем из плаща цвета беж выпорхнула бабочка удостоверения и, раскинув крылышки, замерла на секунду перед озадаченным Чертослеповым.

– Капитан Седьмых, - сдержанно представился вошедший.

– Прошу вас, садитесь, - запоздало воссиял радушной улыбкой замдиректора.

Капитан сел и, помолчав, раскрыл блокнот.

– А где вы собираетесь достать плавсредство? - задумчиво поинтересовался он.

Иностранный агент после такого вопроса раскололся бы немедленно. Замдиректора лишь понимающе наклонил лысеющую голову.

– Этот вопрос мы как раз решаем, - заверил он со всей серьезностью. - Скорее всего мы арендуем шлюпку у одного из спортивных обществ. Конкретно этим займется член экипажа Шерхебель - он наш снабженец…

Капитан кивнул и записал в блокноте: "Шерхебель - спортивное общество - шлюпка".

– Давно тренируетесь?

Замдиректора стыдливо потупился.

– Базы нет, - застенчиво признался он. - Урывками, знаете, от случая к случаю, на голом энтузиазме…

Капитан помрачнел. "Энтузиазм! - записал он. - Базы - нет?"

– И маршрут уже разработан?

Чертослепов нашелся и здесь.

– В общих чертах, - сказал он. - Мы думаем пройти на веслах от Центральной набережной до пристани Баклужино.

– То есть вниз по течению? - уточнил капитан.

– Да, конечно… Вверх было бы несколько затруднительно. Согласитесь, гребцы мы начинающие…

– А кто командор?

Не моргнув глазам, Чертослепов объявил командором себя. И ведь не лгал, ибо ситуация была такова, что любая ложь автоматически становилась правдой в момент произнесения.

– Что вы можете сказать о гребце Намазове?

– Надежный гребец, - осторожно отозвался Чертослепов.

– У него в самом деле нет родственников в Иране?

Замдиректора похолодел.

– Я… - промямлил он, - могу справиться в отделе кадров…

– Не надо, - сказал капитан. - Я только что оттуда. - Он спрятал блокнот и поднялся. - Ну что ж. Счастливого вам плавания.

И замдиректора понял наконец, в какую неприятную историю он угодил.

– Товарищ капитан, - пролепетал он, устремляясь за уходящим гостем. - А нельзя узнать, почему… мм… вас так заинтересовало…

Капитан Седьмых обернулся.

– Потому что Волга, - негромко произнес, - впадает в Каспийское море.

Дверь за ним закрылась. Замдиректора добрел до стола и хватил воды прямо из графина. И замдиректора можно было понять. Ему предстояло созвать дорогих гостей и объявить для начала, что шестнадцатого числа придется вам, товарищи, в некотором смысле грести. И даже не в некотором, а в прямом.

3

Электрик Альбастров (первая гитара НИИ) с большим интересом следил за развитием скандала.

– Почему грести? - брызжа слюной, кричал Шерхебель. - Что значит - грести? Я не могу грести - у меня повышенная кислотность!

Врио завРИО Намазов - чернобровый полнеющий красавец - пребывал в остолбенении. Время от времени его правая рука вздергивалась на уровень бывшей талии и совершала там судорожное хватательное движение.

– Я достану лодку! - кричал Шерхебель. - Я пароход с колесами достану! И что? И я же и должен грести?

– Кто составлял список? - горлом проклокотал Намазов. Под ответственным за культмассовую работу Филимошиным предательски хрустнули клееные сочленения стула, и все медленно повернулись к Афанасию.

– Товарищи! - поспешно проговорил замдиректора и встал, опершись костяшками пальцев на край стола. - Я прошу вас отнестись к делу достаточно серьезно. Сверху поступила указка: усилить пропаганду гребного спорта. И это не прихоть ни чья, не каприз - это начало долгосрочной кампании под общим девизом "Выгребаем к здоровью". И там… - Чертослепов вознес глаза к потолку, - настаивают, чтобы экипаж на три пятых состоял из головки НИИ. С этой целью нам было предложено представить список трех наиболее перспективных руководителей. Каковой список мы и представили.

Он замолчал и строго оглядел присутствующих. Электрик Альбастров цинично улыбался. Шерхебель с Намазовым были приятно ошеломлены. Что касается Афанасия Филимошина, то он завороженно кивал, с восторгом глядя на Чертослепова. Вот теперь он понимал все.

– А раньше ты об этом сказать не мог? - укоризненно молвил Намазов.

– Не мог, - стремительно садясь, ответил Чертослепов и опять не солгал. Как, интересно, он мог бы сказать об этом раньше, если минуту назад он и сам этого не знал.

– А что? - повеселев, проговорил Шерхебель. - Отчалим утречком, выгребем за косу, запустим мотор…

Замдиректора пришел в ужас.

– Мотор? Какой мотор?

Шерхебель удивился.

– Могу достать японский, - сообщил он. - Такой, знаете, водомет: с одной стороны дыра, с другой - отверстие. Никто даже и не подумает…

– Никаких моторов, - процедил замдиректора, глядя снабженцу в глаза. Если уж гребное устройство вызвало у капитана Седьмых определенные сомнения, то что говорить об устройстве с мотором!

– Но отрапортовать в письменном виде! - вскричал Намазов. - И немедля, сейчас!…

Тут же и отрапортовали. В том смысле, что, мол, и впредь готовы служить пропаганде гребного спорта. Чертослепов не возражал. Бумага представлялась ему совершенно безвредной. В крайнем случае, в верхах недоуменно пожмут плечами.

Поэтому, когда машинистка принесла ему перепечатанный рапорт, он дал ему ход, не читая. А зря. То ли загляделась на кого-то машинистка, то ли заговорилась, но только, печатая время прибытия гребного устройства к пристани Баклужино, она отбила совершенно нелепую цифру - 1237. Тот самый год, когда победоносные тумены Батыя форсировали великую реку Итиль.

И в этом-то страшном виде, снабженная подписью директора, печатью и порядковым номером, бумага пошла в верха.

4

Впоследствии электрик Альбастров будет клясться и целовать крест на том, что видел капитана Седьмых в толпе машущих платочками, но никто ему, конечно, не поверит.

Истово, хотя и вразброд шлепали весла. В осенней волжской воде шуршали и брякали льдышки, именуемые шугой.

– Раз-два, взяли!… - вполголоса, интимно приговаривал Шерхебель. - Выгребем за косу, а там нас возьмут на буксир из рыбнадзора, я уже с ними договорился…

Командор Чертослепов уронил мотнувшиеся в уключинах весла и схватился за сердце.

– Вы с ума сошли! - зашипел на него Намазов. - Гребите, на нас смотрят!…

С превеликим трудом они перегребли стрежень и, заслоненные от города песчаной косой, в изнеможении бросили весла.

– Черт с тобой… - слабым голосом проговорил одумавшийся к тому времени Чертослепов. - Где он, этот твой буксир?

– Йех! - изумленно пробасил Афанасий, единственный не задохнувшийся член экипажа. - Впереди-то что делается!

Все оглянулись. Навстречу лодке и навстречу течению по левому рукаву великой реки вздымался, громоздился и наплывал знаменитый волжский туман. Берега подернуло мутью, впереди клубилось сплошное молоко.

– Кранты вашему буксиру! - бестактный, как и все электрики, подытожил Альбастров. - В такую погоду не то что рыбнадзор - браконьера на стрежень не выгонишь!

– Так а я могу грести! - обрадованно предложил Афанасий.

Он в самом деле взялся за весла и десятком богатырских гребков окончательно загнал лодку в туман.

– Афоня, прекрати! - закричал Чертослепов. - Не дай бог перевернемся!

Вдоль бортов шуршала шуга, вокруг беззвучно вздувались и опадали белые полупрозрачные холмы. Слева туман напоминал кисею, справа - простыню.

– Как бы нам Баклужино не просмотреть… - озабоченно пробормотал Шерхебель. - Унесет в Каспий…

Командор Чертослепов издал странный звук - словно его ударили под дых. В многослойной марле тумана ему померещилось нежное бежевое пятно, и воображение командора мгновенно дорисовало страшную картину: по воде, аки посуху, пристально поглядывая на гребное устройство, шествует с блокнотом наготове капитан Седьмых… Но такого, конечно, быть никак не могло, и дальнейшие события покажут это со всей очевидностью.

– Хватит рассиживаться, товарищи! - нервно приказал Чертослепов. - Выгребаем к берегу!

– К какому берегу? Где вы видите берег?

– А вот выгребем - тогда и увидим!

Кисея слева становилась все прозрачнее, и вскоре там проглянула полоска земли.

– Странно, - всматриваясь, сказал Намазов. - Конная милиция. Откуда? Вроде бы не сезон…

– Кого-то ловят, наверное, - предположил Шерхебель.

– Да прекратите вы ваши шуточки! - взвизгнул Чертослепов - и осекся. Кисея взметнулась, явив с исключительной резкостью берег и остановившихся при виде лодки всадников. Кривые сабли, кожаные панцири, хворостяные щиты… Темные, косо подпертые крепкими скулами глаза с интересом смотрели на приближающееся гребное устройство.

5

Туман над великой рекой Итиль истаял. Не знающий поражений полководец, несколько скособочась (последствия давнего ранения в позвоночник), сидел в высоком седле и одним глазом следил за ходом переправы. Другого у него не было - вытек лет двадцать назад от сабельного удара. Правая рука полководца с перерубленным еще в юности сухожилием была скрючена и не разгибалась.

Прибежал толмач и доложил, что захватили какую-то странную ладью с какими-то странными гребцами. Привести? Не знающий поражений полководец утвердительно наклонил неоднократно пробитую в боях голову.

Пленников заставили проползти до полководца на коленях. Руки у членов экипажа были связаны за спиной сыромятными ремнями, а рты заткнуты их же собственными головными уборами.

Полководец шевельнул обрубком мизинца, и толмач, поколебавшись, с кого начать, выдернул кляп изо рта Намазова.

– Мин татарча! Мин татарча! - отчаянно закричал врио завРИО, резко подаваясь головой к копытам отпрянувшего иноходца.

Татары удивленно уставились на пленника, потом - вопросительно - на предводителя.

– Помощником толмача, - определил тот, презрительно скривив рваную сызмальства пасть.

Дрожащего Намазова развязали, подняли на ноги и в знак милости набросили ему на плечи совсем худой халатишко.

Затем решили выслушать Чертослепова.

– Граждане каскадеры! - в бешенстве завопил замдиректора, безуспешно пытаясь подняться с колен. - Имейте в виду, даром вам это не пройдет! Вы все на этом погорите!

Озадаченный толмач снова заправил кляп в рот Чертослепова и почесал в затылке. Услышанное сильно напоминало непереводимую игру слов. Он все-таки попробовал перевести и, видимо, сделал это не лучшим образом, ибо единственный глаз полководца свирепо вытаращился, а сабельный шрам поперек лица налился кровью.

– Кто? Я погорю? - прохрипел полководец, оскалив остатки зубов, оставшиеся после прямого попадания из пращи. - Это вы у меня в два счета погорите, морды славянские!

Воины спешились и побежали за хворостом. Лодку бросили в хворост, пленников - в лодку. Галопом прискакал татарин с факелом, и костер задымил. Однако дрова были сырые, разгорались плохо.

– Выньте у них кляпы, и пусть раздувают огонь сами! - приказал полководец.

Но садистское это распоряжение так и не было выполнено, потому что со дна гребного устройства поднялся вдруг представительный хмурый мужчина в бежевом плаще. Татары, издав вопль изумления и ужаса, попятились. Перед тем, как бросить лодку в хворост, они обшарили ее тщательнейшим образом. Спрятаться там было негде.

– Я, собственно… - ни на кого не глядя, недовольно проговорил мужчина, - оказался здесь по чистой случайности… Прилег, знаете, вздремнуть под скамьей, ну и не заметил, как лодка отчалила…

Он перенес ногу через борт, и татары, суеверно перешептываясь, расступились. Отойдя подальше, капитан Седьмых (ибо это был он) оглянулся и, отыскав в толпе Намазова, уже успевшего нахлобучить рваную татарскую шапчонку, неодобрительно покачал головой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЫСТЬ НЕКАЯ ЗИМА

1

Нагрянул декабрь. Батый осадил Рязань. Помилованных до особого распоряжения пленников возили за войском на большом сером верблюде в четырех связанных попарно корзинах. Подобно большинству изувеченных жизнью людей не знающий поражений полководец любил всевозможные отклонения от нормы.

Над татарским лагерем пушил декабрьский снежок. Замдиректора Чертослепов - обросший, оборванный - сидел на корточках и отогревал связанными руками посиневшую лысину.

– Хорошо хоть руки спереди связывать стали, - без радости заметил он.

Ему не ответили. Было очень холодно.

– Смотрите, Намазов идет, - сказал Шерхебель и, вынув что-то из-за пазухи, сунул в снег.

Судя по всему, помощник толмача вышел на прогулку. На нем уже был крепкий, хотя и залатанный местами полосатый халат, под растоптанными, но вполне справными сапогами весело поскрипывал снежок.

– Товарищ Намазов! - вполголоса окликнул замдиректора. - Будьте добры, подойдите на минутку!

Помощник толмача опасливо покосился на узников и, сердито пробормотав: "Моя твоя не понимай…", - поспешил повернуться к ним спиной.

– Мерзавец! - процедил Альбастров.

С ним согласились.

– Честно вам скажу, - уныло проговорил Чертослепов, - никогда мне не нравился этот Намазов. Правду говорят: яблочко от яблони…

– А что это вы всех под одну гребенку? - ощетинился вдруг электрик.

Чертослепов с Шерхебелем удивленно взглянули на Альбастрова, и наконец-то бросилась им в глаза черная клочковатая бородка, а заодно и висячие усики, и легкая, едва намеченная скуластость.

Первым опомнился Шерхебель.

– Мать? - понимающе спросил он.

– Бабка, - буркнул Альбастров.

– Господи Иисусе Христе!… - не то вздохнул, не то простонал Чертослепов.

Положение его было ужасно. Один из членов вверенного ему экипажа оказался ренегатом, другой…

– Товарищи! - в отчаянии сказал Чертослепов. - Мы допустили серьезную ошибку. Нам необходимо было сразу осудить поведение Намазова. Но еще не поздно, товарищи. Я предлагаю провести такой, знаете, негромкий митинг и открытым голосованием выразить свое возмущение. Что же касается товарища Альбастрова, скрывшего важные анкетные данные…

– Ну ты козел!… - изумился электрик, и тут - совершенно некстати - мимо узников проехал не знающий поражений полководец.

– Эй ты! - заорал Альбастров, приподнявшись, насколько позволяли сыромятные путы. - В гробу я тебя видал вместе с твоим Чингисханом!

Полководец остановился и приказал толмачу перевести.

– Вы - идиот! - взвыл Чертослепов, безуспешно пытаясь схватиться за голову. - Я же сказал: негромкий! Негромкий митинг!…

А толмач уже вовсю переводил.

– Товарищ Субудай! - взмолился замдиректора. - Да не обращайте вы внимания! Мало ли кто какую глупость не подумав ляпнет!…

Толмач перевел и это. Не знающий поражений полководец раздул единственную целую ноздрю и, каркнув что-то поврежденными связками, поехал дальше. Толмач, сопровождаемый пятью воинами, подбежал к пленным.

– Айда, пошли! - вне себя напустился он на Чертослепова. - Почему худо говоришь? Почему говоришь, что Субудай-багатур не достоин лежать с великим Чингизом? Какой он тебе товарищ? Айда, мало-мало наказывать будем!

2

– Я его что, за язык тянул? - чувствительный, как и все гитаристы, переживал Альбастров. - Мало ему вчерашнего?…

За юртами нежно свистел бич и звонко вопил Чертослепов. Чистые, не отягощенные мыслью звуки.

– И как это его опять угораздило? Вроде умный мужик…

– Это там он был умный… - утешил Шерхебель.

Припорошенный снежком Афанасий сидел неподвижно, как глыба, и в широко раскрытых глазах его стыло недоумение. Временами казалось, что у него просто забыли выдернуть кляп, - молчал вот уже который день.

– Ой! - страдальчески сказал Шерхебель, быстро что-то на себе перепрятывая. - Слушайте, это к нам…

Альбастров поднялся и посмотрел. Со стороны леска, хрустя настом, к узникам направлялся капитан Седьмых. При виде его татарский сторож в вязаной шапочке "Адидас" вдруг застеснялся чего-то и робко отступил за ствол березы.

Электрик осклабился и еще издали предъявил капитану связанные руки. Капитан одобрительно посмотрел на электрика, но подошел не к нему, а к Шерхебелю, давно уже всем своим видом изъявлявшего готовность правдиво и не раздумывая отвечать на вопросы.

– Да, кстати, - как бы невзначай поинтересовался капитан, извлекая из незапятнанного плаща цвета беж уже знакомый читателю блокнот. - Не от Намазова ли, случайно, исходила сама идея мероприятия?

– Слушайте, что решает Намазов? - отвечал Шерхебель, преданно глядя в глаза капитану. - Идея была спущена сверху.

"Сверху? - записал капитан, впервые приподнимая бровь. - Не снизу?"

– Расскажите подробнее, - мягко попросил он.

Шерхебель рассказал. Безукоризненно выбритое лицо капитана становилось все задумчивее.

– А где сейчас находится ваш командор?

– Занят, знаете… - несколько замявшись, сказал Шерхебель.

Капитан Седьмых оглянулся, прислушался.

– Ну что ж… - с пониманием молвил он. - Побеседуем, когда освободится…

Закрыл блокнот и, хрустя настом, пошел в сторону леска.

Из-за ствола березы выглянула вязаная шапочка "Адидас". Шерхебель облегченно вздохнул и снова что-то на себе перепрятал.

– Да что вы там все время рассовываете? - не выдержал электрик.

– А! - Шерхебель пренебрежительно шевельнул пальцами связанных рук. - Так, чепуха, выменял на расческу, теперь жалею…

Припрятанный предмет он, однако, не показал. Что именно Шерхебель выменял на расческу, так и осталось тайной.

Потом принесли стонущего Чертослепова.

– А тут без вас капитан приходил, - сказал Альбастров. - Про вас спрашивал.

Чертослепов немедленно перестал стонать.

– Спрашивал? А что конкретно?

Ему передали весь разговор с капитаном Седьмых.

– А когда вернется, не сказал? - встревожась, спросил Чертослепов.

Электрик хотел ответить, но его перебили.

– Я все понял… - Это впервые за много дней заговорил Афанасий Филимошин. Потрясенные узники повернулись к нему.

– Что ты понял, Афоня?

Большое лицо Афанасия было угрюмо.

– Это не киноартисты, - глухо сообщил он.

3

Замдиректора Чертослепову приснилось, что кто-то развязывает ему руки.

– Нет… - всхлипывая, забормотал он. - Не хотел… Клянусь вам, не хотел… Пропаганда гребного спорта…

– Вставай! - тихо и властно сказали ему.

Чертослепов очнулся. Снежную равнину заливал лунный свет. Рядом, заслоняя звезды, возвышалась массивная грозная тень.

– Афоня? - не веря, спросил Чертослепов. - Ты почему развязался? Ты что затеял? Ты куда?…

– В Рязань, - мрачно произнесла тень. - Наших бьют…

Похолодеть замдиректора не мог при всем желании, поэтому его бросило в жар.

– Афанасий… - оробев, пролепетал он. - Но ведь если мы совершим побег, капитан может подумать, что мы пытаемся скрыться… Я… Я запрещаю!…

– Эх ты!… - низко, с укоризной прозвучало из лунной выси, глыбастая тень повернулась и ушла в Рязань, косолапо проламывая наст.

В панике Чертослепов разбудил остальных. Электрик Альбастров спросонья моргал криво смерзшимися глазенками и ничего не мог понять. Зато Шерхебель отреагировал мгновенно. Сноровисто распустив зубами сыромятные узы, он принялся выхватывать что-то из-под снега и совать за пазуху.

– Товарищ Шерхебель! - видя такую расторопность, шепотом завопил замдиректора. - Я призываю вас к порядку! Без санкции капитана…

– Слушайте, какой капитан? - огрызнулся через плечо Шерхебель. - Тут человек сбежал! Вы понимаете, что они нас всех поубивают с утра к своему шайтану?…

– Матерь Божья Пресвятая Богородица!… - простонал Шерхебель.

Пошатываясь, они встали на ноги и осмотрелись.

Неподалеку лежала колода, к которой татары привязывали серого верблюда с четырьмя корзинами. Тут же выяснилось, что перед тем, как разбудить замдиректора, Афанасий отвязал верблюда и побил колодой весь татарский караул.

Путь из лагеря был свободен.

Босые, они бежали по лунному вскрикивающему насту, и дыхание их взрывалось в морозном воздухе.

– Ну и куда теперь? - с хрустом падая в наст, спросил Альбастров.

– Товарищи! - чуть не плача, проговорил Чертослепов. - Не забывайте, что капитан впоследствии обязательно представит характеристику на каждого из нас. Поэтому в данной ситуации, я считаю, выход у нас один: идти в Рязань и как можно лучше проявить себя там в борьбе с татаро-монгольскими захватчиками.

– Точно! - сказал Альбастров и лизнул снег.

– Вы что, с ума сошли? - с любопытством спросил Шерхебель. - Рязань! Ничего себе шуточки! Вы историю учили вообще?

Альбастров вдруг тяжело задышал и, поднявшись с наста, угрожающе двинулся на Шерхебеля.

– Христа - распял? - прямо спросил он.

– Слушайте, прекратите! - взвизгнул Шерхебель. - Даже если и распял! Вы лучше посмотрите, что делают ваши родственнички по женской линии! Что они творят с нашей матушкой Россией!

Альбастров, ухваченный за локти Чертослеповым, рвался к Шерхебелю и кричал:

– Это еще выяснить надо, как мы сюда попали! Небось в Хазарский каганат метил, да промахнулся малость!…

– Товарищ Альбастров! - умолял замдиректора. - Ну нехристь же, ну что с него взять! Ну не поймет он нас с вами!…

На том и расстались. Чертослепов с Альбастровым пошли в Рязань, а куда пошел Шерхебель - сказать трудно. Налетела метель и скрыла все следы.

4

Продираясь сквозь колючую проволоку пурги, они шли в Рязань. Однако на полпути в электрике Альбастрове вдруг заговорила татарская кровь. И чем ближе к Рязани подходили они, тем громче она говорила. Наконец гитарист-электрик сел на пенек и объявил, что не сдвинется с места, пока его русские и татарские эритроциты не придут к соглашению.

Чертослепов расценил это как измену и, проорав сквозь пургу: "Басурман!…", - пошел в Рязань один. Каким образом он вышел к Суздалю - до сих пор представляется загадкой.

– Прииде народ, Гедеоном из таратара выпущенный, - во всеуслышание проповедовал он на суздальском торгу. - Рязань возжег, и с вами то же будет! Лишь объединением всея Руси…

– Эва! Сказанул! - возражали ему. - С кем единиться-то? С рязанцами? Да с ними биться идешь - меча не бери, ремешок бери сыромятный.

– Братие! - возопил Чертослепов. - Не верьте сему! Рязанцы такие же человеки суть, яко мы с вами!

– Вот сволок! - изумился проезжавший мимо суздальский воевода и велел, ободрав бесстыжего юродивого кнутом, бросить в подвал и уморить голодом.

Все было исполнено в точности, только вот голодом Чертослепова уморить не успели. Меньше чем через месяц Суздаль действительно постигла судьба Рязани. Победители-татары извлекли сильно исхудавшего замдиректора из-под обломков терема и, ободрав вдругорядь кнутом, вышибли к шайтану из Суздаля.

А электрик Альбастров болтался тем временем, как ведро в проруби. Зов предков накатывал на него то по женской линии, то по мужской, толкая то в Рязань, то из Рязани. Будь у электрика хоть какие-нибудь средства, он бы от такой жизни немедленно запил.

И средства, конечно, нашлись. На опушке леса он подобрал брошенный каким-то беженцем гусли и перестроил их на шестиструнку. С этого момента на память Альбастрова полагаться уже нельзя. Где был, что делал?…

Говорят, шастал по княжеству, пел жалостливо по-русски и воинственно по-татарски. Русские за это поили медом, татары - айраном.

А через неделю пришла к нему белая горячка в ржавой, лопнувшей под мышками кольчуге и с тяжеленной палицей в руках.

– Сидишь? - грозно спросила она. - На гусельках играешь?

– Афанасий… - расслабленно улыбаясь, молвил опустившийся электрик. - Друг…

– Друг, да не вдруг, - сурово отвечал Афанасий Филимошин, ибо это был он. - Вставай, пошли в Рязань!

– Ребята… - Надо полагать, Афанасий в глазах Альбастрова раздвоился как минимум. - Ну не могу я в Рязань… Афанасий, скажи им…

– А вот скажет тебе моя палица железная! - снова собираясь воедино, рек Афанасий, и электрик, мгновенно протрезвев, встал и пошел, куда велено.

5

Однажды в конце февраля на заснеженную поляну посреди дремучего леса вышел человек в иноческом одеянии. Снял клобук - и оказался Шерхебелем.

За два месяца зам по снабжению странно изменился: в талии вроде бы пополнел, а лицом исхудал. Подобравшись к дуплистому дубу, он огляделся и полез было за пазуху, как вдруг насторожился и снова нахлобучил клобук.

Затрещали, зазвенели хрустальные февральские кусты, и на поляну - бывают же такие совпадения! - ворвался совершенно обезумевший Чертослепов. Пониже спины у него торчали две небрежно оперенные стрелы. Во мгновении ока замдиректора проскочил поляну и упал без чувств к ногам Шерхебеля.

Кусты затрещали вновь, и из зарослей возникли трое разъяренных русичей с шелепугами подорожными в руках.

– Где?! - разевая мохнатую пасть, взревел один.

– Помер, как видите, - со вздохом сказал Шерхебель, указывая на распростертое тело.

– Вот жалость-то!… - огорчился другой. - Зря, выходит, бежали… Ну хоть благослови, святый отче!

Шерхебель благословил, и русичи, сокрушенно покачивая кудлатыми головами, исчезли в февральской чаще. Шерхебель наклонился над лежащим и осторожно выдернул обе стрелы.

– Интернационализм проповедовали? - сочувственно осведомился он. - Или построение социализма в одном отдельно взятом удельном княжестве?

Чертослепов вздрогнул, присмотрелся и, морщась, сел.

– Зря вы в такой одежде, - недружелюбно заметил он. - Вот пришьют нам из-за вас религиозную пропаганду… И как это вам не холодно?

– Ну если на вас навертеть пять слоев парчи, - охотно объяснил Шерхебель, то вам тоже не будет холодно.

– Мародер… - безнадежно сказал Чертослепов.

– Почему мародер? - Шерхебель пожал острыми монашьими плечами. - Почему обязательно мародер? Честный обмен и немножко спасательных работ…

В третий раз затрещали кусты, и на изрядно уже истоптанную поляну косолапо ступил Афанасий Филимошин, неся на закорках бесчувственное тело Альбастрова.

– Будя, - пробасил он, сваливая мычащего электрика под зазвеневший, как люстра, куст. - Была Рязань, да угольки остались…

– Что с ним? - отрывисто спросил Чертослепов, со страхом глядя на сизое мурло Альбастрова.

– Не замай, - мрачнея, посоветовал Афанасий. - Командира у него убило. Евпатия Коловрата. Какой командир был!…

– С тех самых пор и пьет? - понимающе спросил приметливый Шерхебель.

– С тех самых пор… - удрученно подтвердил Афанасий.

Электрик Альбастров пошевелился и разлепил глаза.

– Опять все в сборе… - с отвращением проговорил он. - Прямо как по повестке…

И вновь уронил тяжелую всклокоченную голову, даже не осознав, сколь глубокую мысль он только что высказал.

За ледяным переплетом мелких веток обозначилось нежное бежевое пятно, и, мелодично звякнув парой сосулек, на поляну вышел безукоризненно выбритый капитан Седьмых. Поприветствовал всех неспешным кивком и направился прямиком к Чертослепову.

– Постарайтесь вспомнить, - сосредоточенно произнес он. - Не по протекции ли Намазова была принята на работу машинистка, перепечатавшая ваш отчет о мероприятии?

Лицо Чертослепова почернело, как на иконе.

– Не вем, чесо глаголеши, - малодушно отводя глаза, пробормотал он. - Се аз многогрешный…

– Ну не надо, не надо, - хмурясь, прервал его капитан. - Минуту назад вы великолепно владели современным русским.

– По моей протекции… - с надрывом признался Чертослепов и обессиленно уронил голову на грудь.

– Вам знаком этот документ?

Чертослепов обреченно взглянул.

– Да, - сказал он. - Знаком.

– Ознакомьтесь внимательней, - холодно молвил капитан и, оставив бумагу в слабой руке Чертослепова, двинулся в неизвестном направлении.

Нежное бежевое пятно растаяло в ледяных зарослях февральского леса.

6

– Ему снабженцем работать, а не капитаном, - с некоторой завистью проговорил Шерхебель, глядя в ту сторону, куда ушел Седьмых. - Смотрите, это же наш рапорт в верха! Где он его здесь мог достать?

Действительно, в неверных пальцах Чертослепова трепетал тот самый злополучный документ, с которого все и началось.

– О Господи!… - простонал вдруг замдиректора, зажмуриваясь. Он, наконец, заметил роковую ошибку машинистки.

– В каком смысле - Господи? - тут же спросил любопытный Шерхебель, отбирая у Чертослепова бумагу. - А? - фальцетом вскричал он через некоторое время. - Что такое?!

Пошатываясь, подошел очнувшийся Альбастров и тоже сунулся сизым мурлом в документ.

– Грамота, - небрежно объяснил он. - Аз, буки, веди… глаголь, добро…

– Нет, вы только послушайте! - В возбуждении снабженец ухватил электрика за короткий рукав крупнокольчатой байданы. - "Обязуемся выгрести к пристани Баклужино в десять ноль-ноль, шестнадцатого, одиннадцатого, тысяча двести тридцать седьмого". Печать, подпись директора… А? Ничего себе? И куда мы еще, по-вашему, могли приплыть с таким документом?

– Что?! - мигом протрезвев, заорал электрик. - А ну дай сюда!

Он выхватил бумагу из рук Шерхебеля и вонзился в текст. Чертослепов затрепетал и начал потихоньку отползать. Но Альбастров уже выходил из столбняка.

– А-а… - зловеще протянул он. - Так вот, значит, по чьей милости нас угораздило…

Он отдал документ Шерхебелю и, не найдя ничего в переметной суме, принялся хлопать себя по всему, что заменяло в тринадцатом веке карманы.

– Куда ж она к шайтану запропастилась?… - бормотал он, не спуская глаз с замдиректора. - Была же…

– Кто?

– Удавка… А, вот она!

Шерхебель попятился.

– Слушайте, а надо ли? - упавшим голосом спросил он, глядя, как Альбастров, пробуя сыромятный арканчик на разрыв, делает шаг к замдиректора.

– Людишки… - презрительно пробасил Афанасий, и все смолкло на поляне. - Кричат, копошатся…

В лопнувшей под мышками кольчуге, в тяжелом побитом шлеме, чужой стоял Афанасий, незнакомый. С брезгливым любопытством разглядывал он из-под нависших бровей обмерших членов экипажа и говорил негромко сам с собой:

– Из-за бумажки удавить готовы… Пойду я… А то осерчаю, не дай Бог…

Нагнулся, подобрал свою железную палицу и пошел прочь, проламывая остекленелые дебри.

Не смея поднять глаза, Альбастров смотал удавку и сунул в переметную суму.

– Слушайте, что вы там сидите? - сказал Шерхебель Чертослепову. - Идите сюда, надо посоветоваться. Ведь капитан, наверное, не зря оставил нам эту бумагу…

– Точно! - вскричал Альбастров. - Исправить дату, найти лодку…

– Ничего не выйдет, - все еще обижаясь, буркнул Чертослепов. - Это будет подделка документа. Вот если бы здесь был наш директор…

– А заодно и печать, - пробормотал Шерхебель. - Слушайте, а что если обратиться к местной администрации?

– Ох!… - страдальчески скривился замдиректора, берясь за поясницу. - Знаю я эту местную администрацию…

– А я все же попробую, - задумчиво сказал Шерхебель, свивая документ в трубку.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИЗ-ЗА ОСТРОВА НА СТРЕЖЕНЬ

1

Не любили татары этот лесок, ох, не любили. Обитал там, по слухам, призрак урусутского богатыря Афанасия, хотя откуда ползли такие слухи - шайтан их знает. Особенно если учесть, что видевшие призрак татары ничего уже рассказать не могли.

Сам Афанасий, конечно, понятия не имел об этой мрачной легенде, но к весне стал замечать, что местность в последние дни как-то обезлюдела. Чтобы найти живую душу, приходилось шагать до самой дороги, а поскольку бороды у всех в это время года еще покрыты инеем, то Афанасий требовал, чтобы живая душа скинула шапку. Блондинов отпускал.

Поэтому, встретив однажды посреди леска, чуть ли не у самой землянки, брюнета в дорогом восточном халате, Афанасий был крепко озадачен.

– Эх, товарищ Филимошин, товарищ Филимошин!… - с проникновенной укоризной молвил ему брюнет. - Да разве ж можно так обращаться с доспехами! Вы обомлеете, если я скажу, сколько сейчас такой доспех стоит…

На Афанасии была сияющая, хотя и побитая, потускневшая местами, броня персидской выковки.

– Доспех-то? - хмурясь, переспросил он. - С доспехом - беда… Скольких я, царствие им небесное, из кольчужек повытряс, пока нужный размер нашел!… Ну заходи, что ли…

Шерхебель (ибо это был он) пролез вслед за Афанасием в землянку и тут же принялся рассказывать.

– Ну, я вам скажу, двор у хана Батыя! - говорил он. - Это взяточник на взяточнике! Две трети сбережений - как не было… Хану - дай, - начал он загибать пальцы, - женам его - дай, тысячникам - дай… Сотникам! Скажите, какая персона - сотник!… Ну да Бог с ними! Главное: дело наше решено положительно…

– Дело? - непонимающе сдвигая брови, снова переспросил Афанасий.

Ликующий Шерхебель вылез из дорогого халата и, отмотав с себя два слоя дефицитной парчи, извлек уже знакомый читателю рапорт о том, что гребное устройство непременно достигнет пристани Баклужино в такое-то время. Дата прибытия была исправлена. Чуть ниже располагалась ровная строка арабской вязи и две печати: красная и синяя.

– "Исправленному верить. Хан Батый", - сияя, перевел Шерхебель.

Афанасий задумчиво его разглядывал.

– А ну-ка прищурься! - потребовал он вдруг.

– Не буду! - разом побледнев, сказал Шерхебель.

– Смышлен… - Афанасий одобрительно кивнул. - Если б ты еще и прищурился, я б тебя сейчас по маковку в землю вбил!… Грамотку-то покажи-ка поближе…

Шерхебель показал.

– Это что ж, он сам так красиво пишет? - сурово спросил Афанасий.

– Ой, что вы! - Шерхебель даже рукой замахал. - Сам Батый никогда ничего не пишет - у него на это канцелярия есть. Между нами, он, по-моему, неграмотный. В общем, все как везде…

– А печатей-то наляпал…

– Красная - для внутренних документов, синяя - для зарубежных, - пояснил Шерхебель. - Так что я уж на всякий случай обе…

Тут снаружи раздался нестройный аккорд, и щемящий надтреснутый голос запел с надрывом:

– Ах, умру я, умру… Пахаронют миня-а…

Шерхебель удивился. Афанасий пригорюнился. Из левого глаза его выкатилась крупная богатырская слеза.

– Входи, бедолага… - прочувствованно пробасил Афанасий.

Вошел трясущийся Альбастров. Из-под надетой внакидку ношеной лисьей шубейки, только что, видать, пожалованной с боярского, а то и с княжьего плеча, глядело ветхое рубище да посвечивал из прорехи чудом не пропитый за зиму крест.

– Хорошие новости, товарищ Альбастров! - снова воссияв, приветствовал певца Шерхебель.

Электрик был настроен мрачно, долго отмахивался и не верил ничему. Наконец взял документ и обмер над ним минуты на две. Потом поднял от бумаги дикие татарские глаза.

– Афанасий! - по-разбойничьи звонко и зловеще завопил он. - А не погулять ли нам, Афанасий, по Волге-матушке?

– И то… - подумав, пророкотал тот. - Засиделся я тут…

– Отбить у татар нашу лодку, - возбужденно излагал Шерхебель. - Разыскать Чертослепова…

– И Намазова… - с недоброй улыбкой добавил электрик.

2

Отгрохотал ледоход на великой реке Итиль. Намазов - в дорогом, почти как у Шерхебеля, халате и в сафьяновых, шитых бисером сапожках с загнутыми носками - прогуливался по берегу. На голове у Намазова была роскошная лисья шапка, которую он время от времени снимал и с уважением разглядывал.

Его только что назначили толмачом.

Где ж ему было заметить на радостях, что под полутораметровым обрывчиком покачивается отбитое вчера у татар гребное устройство, а на земле коварно развернут сыромятный арканчик электрика Альбастрова.

Долгожданный шаг, мощный рывок - и свежеиспеченного толмача как бы сдуло с обрыва. Он лежал в гребном устройстве, изо всех сил прижимая к груди лисью шапку.

– Что вы делаете, товарищи! - в панике вскричал он, мигом припомнив русскую речь.

– Режем! - коротко отвечал Альбастров, доставая засапожный клинок.

Шерхебель схватил электрика за руку.

– Вы что, с ума сошли? Вы его зарежете, а мне опять идти к Батыю и уточнять состав экипажа?

Электрик злобно сплюнул за борт и вернул клинок в рваное голенище.

– Я вот смотрю… - раздумчиво пробасил вдруг Афанасий, глядя из-под руки вдоль берега. - Это не замдиректора нашего там на кол сажают?

Зрение не обмануло Афанасия. В полутора перестрелах от гребного устройства на кол сажали именно Чертослепова. Вообще-то татары не практиковали подобный род казни, но, видно, чем-то их достал неугомонный замдиректора.

Самоотверженными гребками экипаж гнал лодку к месту события.

– Иди! - процедил Альбастров, уставив жало засапожного клинка в позвоночник Намазову. - И чтоб без командора не возвращался! А сбежишь - под землей сыщу!

– Внимание и повиновение! - закричал по-своему Намазов, выбираясь на песок.

Татары, узнав толмача, многозначительно переглянулись. Размахивая широкими рукавами, Намазов заторопился к ним. Шайтан его знает, что он им там наврал, но только татары подумали-подумали и с сожалением сняли Чертослепова с кола.

Тем бы все и кончилось, если бы замдиректора сам все не испортил. Очутившись на земле, он мигом подхватил портки и бегом припустился к лодке. Татары уразумели, что дело нечисто, и кинулись вдогонку. Намазов добежал благополучно, а Чертослепов запутался в портках, упал, был настигнут и вновь водворен на кол.

– Товарищи! - страшно закричал Намазов. - Там наш начальник!

Итээровцы выхватили клинки. Натиск их был настолько внезапен, что им в самом деле на какое-то время удалось отбить своего командора. Однако татары быстро опомнились и, умело орудуя кривыми саблями, прижали экипаж к лодке, и Чертослепов в третий раз оказался на колу.

Бой продолжал один Афанасий, упоенно гвоздивший наседавших татар своей железной палицей.

– Товарищ Филимошин! - надсаживался Шерхебель - единственный, кто не принял участия в атаке. - Погодите, что я вам скажу! Прекратите это побоище! Сейчас я все улажу!…

Наконец Афанасий умаялся и, отмахиваясь, полез в лодку. Шерхебель тут же выскочил на берег и предъявил татарам овальную золотую пластину.

Испуганно охнув, татары попрятали сабли в ножны и побежали снимать Чертослепова. В руках Шерхебеля была пайцза - что-то вроде верительной грамоты самого Батыя.

– Ты где ее взял, хазарин? - потрясенно спросил Альбастров в то время, как татары бережно укладывали замдиректора в лодку.

– Да прихватил на всякий случай… - небрежно отвечал Шерхебель. - Знаете, печать печатью…

– Капитана… - еле слышно произнес Чертослепов. - Главное: капитана не забудьте…

– Капитана? - удивился Шерхебель. - А при чем тут вообще капитан? Вот у меня в руках документ, покажите мне там одного капитана!…

3

Разогнанная дружными мощными гребками, лодка шла сквозь века. В зыбких полупрозрачных сугробах межвременного тумана длинной тенью скользнул навстречу острогрудый челн Степана Разина. Сам Стенька стоял на коленях у борта и напряженно высматривал что-то в зеленоватой волжской воде.

– Утопла, кажись… - донесся до путников его расстроенный, приглушенный туманом голос, и видение кануло.

Вдоль бортов шуршали и побрякивали льдышки - то ли шуга, то ли последние обломки ледохода.

Без десяти десять лодка вырвалась из тумана как раз напротив дебаркадера с надписью "Баклужино". Пристань была полна народу. Присевший у руля на корточки Чертослепов мог видеть, как по мере приближения вытаращиваются глаза и отваливаются челюсти встречающих.

Что и говорить, экипаж выглядел живописно! Далече, как глава на церкви, снял шлем Афанасия, пламенела лисья шапка Намазова. Рубища и парча просились на полотно.

На самом краю дебаркадера, подтянутый, безукоризненно выбритый, в неизменном своем бежевом плаще, стоял майор Седьмых, а рядом еще один товарищ в штатском. Пожалуй, эти двое были единственными на пристани, для кого внешний вид гребцов неожиданностью не явился.

До дебаркадера оставались считанные метры, когда, рискуя опрокинуть лодку, вскочил Шерхебель.

– Товарищ майор! - закричал он. - Я имею сделать заявление!

Путаясь в полах дорогого восточного халата, он первым вскарабкался на пристань.

– Товарищ майор! - так, чтобы слышали все встречающие, обратился он. - Во время заезда мне в руки попала ценная коллекция золотых вещей тринадцатого века. Я хотел бы в вашем присутствии сдать их государству.

С каждым его словом физиономия второго товарища в штатском вытягивалась все сильнее и сильнее.

Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал Шерхебеля по роскошному парчовому плечу. Затем - уже без улыбки - снова повернулся к гребному устройству.

– Гражданин Намазов?…

ЭПИЛОГ

Машинистку уволили.

Над Намазовым хотели устроить показательный процесс, но ничего не вышло - истек срок давности преступления.

Электрик Альбастров до сих пор лечится от алкоголизма.

Что же касается Шерхебеля, то, блистательно обведя вокруг пальца представителя таможни (ибо незнакомец на дебаркадере был именно представителем таможни), он получил причитающиеся ему по закону двадцать пять процентов с найденного клада и открыл кооператив.

Замдиректора по быту Чертослепов ушел на пенсию по инвалидности. А недавно реставраторы в Эрмитаже расчистили уникальную икону тринадцатого века, названную пока условно "Неизвестный мученик с житием". В квадратиках, располагающихся по периметру иконы, изображены моменты из биографии неизвестного мученика. В первом квадратике его сжигают в каком-то челноке, далее он показан связанным среди сугробов. Далее его бичуют сначала татары, потом - судя по одежде - русские язычники. В квадратике номер семнадцать его пытается удавить арканом некий разбойник весьма неопределенной национальности. Последние три картинки совершенно одинаковы: они изображают неизвестного мученика посаженным на кол. Озадаченные реставраторы выдвинули довольно остроумную гипотезу, что иконописец, неправильно рассчитав количество квадратиков, был вынужден трижды повторить последний сюжет. И везде над головой мученика витает некий ангел с огненным мечом и крыльями бежевого цвета. На самой иконе мученик представлен в виде изможденного человека в лохмотьях, с лысеющей головой и редкой рыжеватой растительностью на остреньком подбородке.

А Афанасия Филимошина вскоре после мероприятия вызвали в военкомат и вручили там неслыханную медаль "За оборону Рязани", что, кстати, было отражено в местной прессе под заголовком "Награда нашла героя".

И это отрадно, товарищи!

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

РАЗРЕШИТЕ ДОЛОЖИТЬ!

Солдатская сказка

О воин, службою живущий!

Читай Устав на сон грядущий.

И утром, ото сна восстав,

Читай усиленно Устав.

1

– Рядовой Пиньков!

– Я!

– Выйти из строя! - скомандовал старшина, с удовольствием глядя на орла Пинькова.

Рядовой Пиньков любил выполнять эту команду. Не было тут ему равных во всем полку. Дух захватывало, когда вбив со звоном в асфальтированный плац два строевых шага, совершал он поворот через левое плечо.

Но, видно, вправду говорят, товарищ старший лейтенант, что все имеет свой предел - даже четкость исполнения команды. А Пиньков в этот раз, можно сказать, самого себя превзошел. Уж с такой он ее точностью, с такой он ее лихостью… Пространство не выдержало, товарищ старший лейтенант. Вбил рядовой Пиньков в асфальт два строевых шага, повернулся через левое плечо - и исчез.

То есть не то чтобы совсем исчез… Он, как бы это выразиться, и не исчезал вовсе. В смысле - исчез, но тут же возник по новой. Причем в совершенно неуставном виде, чего с ним отродясь не бывало. Стойка - не поймешь какая, на сапогах почему-то краска зеленая, челюсть отвалена - аж по третью пуговицу. И что самое загадочное - небритая челюсть-то!…

Виноват, товарищ старший лейтенант, самоволкой это считаться никак не может. Какая ж самоволка, если рядовой Пиньков ни секунды на плацу не отсутствовал! Другой вопрос: где это он присутствовал столько времени, что щетиной успел обрасти?

Разрешите продолжать?

Значит, так…

Повернулся рядовой Пиньков лицом к строю, душу, можно сказать, в поворот вложил, глядь! - а строя-то и нет! И плаца нет. Стоит он на дне ущелья посреди какой-то поляны, а поляна, что характерно, квадратная…

Никак нет, по науке это как раз вполне допустимо. Есть даже мнение, товарищ старший лейтенант, что в одном и том же объеме пространства понапихано миров - до чертовой матери!… Почему не сталкиваются? Н-ну образно говоря… в ногу идут, товарищ старший лейтенант, потому и не сталкиваются…

Остолбенел рядовой Пиньков по стойке "смирно". Молодцеватости, правда, не утратил, но что остолбенел - то остолбенел. Однако нашелся - скомандовал сам себе шепотом: "Вольно! Разойдись!" - и стал осматриваться.

Местность незнакомая, гористая и какая-то вроде сказочная… Никак нет, в прямом смысле. Взять хоть поляну эту квадратную: четыре угла, в каждом углу - по дереву. Что на трех дальних растет - не разобрать, а на том, что поближе, разрешите доложить, банки с тушенкой дозревают. Пятисотграммовые, без этикеток…

Так точно, на мясокомбинате… Но это у нас. А там - вот так, на деревьях. Растительным путем… Вот и я говорю, непредставимо, товарищ старший лейтенант…

Смотрит Пиньков: за стволом шевеление какое-то. Сменил позицию, а там - волк не волк, крокодил не крокодил… Короче, пупырчатый такой… И землю роет. Воровато и быстро-быстро. Передними лапами. А на травке стоят рядком четыре банки с тушенкой. И, надо полагать, свежесорванные - в смазке еще…

Изготовился рядовой Пиньков для стрельбы стоя и двинулся к дереву. А тот - роет. То ли нюх потерял, то ли просто не ждет опасности с этой стороны. Потом поднял морду, а Пиньков уже - в трех шагах.

Как пупырчатый присядет, как подскочит! Вскинулся и обмер - ну чисто собачка в цирке на задних лапках. Стоит и в ужасе ест Пинькова глазами. Глаза - маленькие, желтые, нечестные…

– Вольно! - враз все смекнув, говорит рядовой Пиньков и вешает автомат в положение "на плечо". - Кто командир?

Даже договорить не успел. Хотите верьте, хотите нет, а только пупырчатый делает поворот кругом на два счета, да так ловко, что все четыре банки летят в яму, а сам - опрометью куда-то, аж гравий из-под лап веером…

Откуда гравий? Да, действительно… Поляна же… А! Так там еще, товарищ старший лейтенант, дорожки были гравийные от дерева к дереву! Ну а на самих-то полянках, понятно, трава. Причем с большим вкусом подстриженная: коротко, но не под ноль.

Ну вот…

Наклонился Пиньков над рытвиной - даже номер на них какой-то изнутри выдавлен. Разница в чем - у каждой по ободку вроде бы брачок фабричный. А на самом деле - след от черенка.

Обошел Пиньков дерево, смотрит: а листочки-то кое-где к веткам - пришиты. Для единообразия, стало быть. Кто-то, значит, распорядился. А то на одной ветке листьев мало, на другой - много… Непорядок.

"Однако, - ужасается вдруг Пиньков, - мне ж сейчас в караул заступать!…"

И тут, слышит, за спиной у него как бы смерчик теплый с фырчанием крутнулся. Оборачивается, а там пупырчатый начальство привел. Начальство такое: дед… Да нет! Дед - в смысле старенький уже, пожилой! Хотя крепкий еще, с выправкой… На отставника похож… А с дедовщиной мы боремся, это вы верно сказали, товарищ старший лейтенант!…

– Осмелюсь доложить, - рапортует. - Премного вашим внезапным явлением довольны!

И тоже, видать, кривит душой - доволен он! Оробел вконец, не поймет, то ли это рядовой Пиньков перед ним, то ли ангел небесный откуда-то там слетел…

Никак нет, никакое не преувеличение. Вы рядового Пинькова по стойке "смирно" видели? Незабываемое зрелище, товарищ старший лейтенант! Стоит по струнке, глазом не смигнет, оружие за плечиком сияет в исправности, подворотничок - слепит, надраенность бляхи проверять - только с закопченным стеклышком. А уж сапог у Пинькова… Да какой прикажете, товарищ старший лейтенант. Хоть левый, хоть правый… Кирза ведь, а до какого совершенства доведена! Глянешь с носка - честное слово, оторопь берет: этакая, знаете, бездонная чернота с легким, понимаете, таким млечным мерцанием… Галактика, а не сапог, товарищ старший лейтенант!

– Рядовой Пиньков! - представляется рядовой Пиньков по всей форме. А сам ненароком возьми да и скоси глаз в сторону ямы. Ну, дед, понятно, всполошился, тоже туда глаз метнул. А там пупырчатый на задних лапах елозит - не знает, от кого теперь банки заслонять: от Пинькова или от дедка от этого.

– А ну-ка, любезный, - подрагивающим голосом командует дедок, - подвинься-ка в сторонку…

Пупырчатый туда-сюда, уши прижал, лоб наморщил, но видит, податься некуда, - отшагнул.

Смотрит дед: банки. Оглянулся быстро на Пинькова - и с перепугу в крик.

– Шкуру спущу! - кричит. - Смерти моей хочешь? Перед кем опозорил! Пятно на всю округу!…

Откуда ни возьмись - еще четверо пупырчатых. Точь-в-точь такие же, никакой разницы - тоже, небось, банки тайком прикапывали, и не раз. Сели вокруг первого, готовность номер один: пасти раззявлены, глазенки горят. И смотрят в предвкушении на деда - приказа ждут.

И еще гномики какие-то… Как выглядят? Н-ну, как вам сказать, товарищ старший лейтенант… Гномики и гномики - пугливые, суетятся. Похватали банки и полезли с ними на дерево - на место прикреплять.

– Взять! - визжит дед.

Как четверо пупырчатых на первого кинутся! Шум, грызня, клочья летят… А дед берет культурно Пинькова под локоток и уводит в сторонку от этого неприятного зрелища. А сам лебезит, лебезит, в глаза заглядывает.

– Нет, но каков подлец! - убивается. - Ведь отродясь не бывало… В первый раз… Как нарочно…

– Разорвут ведь, - говорит Пиньков, останавливаясь.

– У меня так! - кровожадно подтверждает дед, от усердия выкатывая глаза. - Чуть что - в клочья!… Вы уж, когда докладать будете… об этом, с банками, не поминайте, сделайте милость…

И уводит Пинькова все дальше, в глубь оврага… Горы? Виноват, товарищ старший лейтенант, какие горы? Ах, горы… Разрешите доложить, с горами у Пинькова промашка вышла. Не горы это были, а самый что ни на есть овраг. Просто Пиньков его поначалу за ущелье принял…

Да и немудрено. Ведь что есть овраг, товарищ старший лейтенант? Тот же горный хребет, только наоборот.

– Ты погоди, дед, - говорит Пиньков. - Ты кто будешь-то? Звание у тебя какое?

Дед немедля забегает вперед, руки по швам, глаза выкачены.

– Колдун! - рапортует.

"Эх, мать!" - думает Пиньков.

И пока он так думает, выходят они из овражного отростка в центральный овраг. Ну вроде как на проспект из переулка. Внизу речка по камушкам играет - чистенькая, прозрачная. И травяные квадраты - вверх по склону ступеньками.

– Изволите видеть, - перехваченным горлом сипит колдун, - вверенная мне территория содержится в полной исправности!…

И точно, товарищ старший лейтенант. Порожки-склончики от ступеньки к ступеньке дерном выложены. На деревьях банки качаются в изобилии. И под каждым деревом пупырчатый на задних лапах.

"Э! - спохватывается Пиньков. - Да ведь он меня так до вечера по оврагу таскать будет!"

Спохватился и говорит:

– Слушай, дед. Я ведь не проверяющий. Я сюда случайно попал.

Колдун аж обмяк, услышав.

– А не врешь? - спрашивает жалобно.

– Мне врать по Уставу не положено, - бодро и молодцевато отвечает Пиньков.

– Эй там! - сердито кричит колдун. - Отставить! Ошибка вышла…

Ну, по всему овражному склону, понятно, суета, суматоха: кто на дерево лезет лишние банки снять, кто что…

– Эх, жизнь собачья… - расстроенно вздыхает колдун. - Главное, служивый, не знаешь ведь, с какой стороны эта проверка нагрянет. Дерн, видишь, со всего низового овражья ободрали, сюда снесли - а ну как оттуда проверять начнут? Прямо хоть обратно неси…

– И часто у вас проверки? - интересуется Пиньков.

– Да вот пока Бог миловал…

– Что, вообще ни одной не было?

– Ни одной, - говорит колдун.

А лет ему, товарищ старший лейтенант, по всему видать, немало. Колдуны - они ведь завсегда моложе кажутся, чем на самом деле.

– Так, может, никакой проверки и не будет? - сомневается Пиньков.

Обиделся Колдун.

– Ну, это ты, служивый, зря… Проверка обязательно должна быть - как же без проверки?

Ну не врубается в ситуацию, товарищ старший лейтенант! Человеку в караул заступать, а он с проверкой со своей…

– Дед! - говорит Пиньков. - Помог бы ты мне отсюда выбраться, а? Служба-то ведь не ждет.

Встрепенулся колдун, глаза было хитрые-хитрые сделались, но как услышал слово "служба" - испугался, закивал.

– Да-да, - говорит. - Служба. Это мы понимаем. Не извольте беспокоиться, сам до полянки провожу, сам отправлю…

И видно, что Пинькова он все-таки побаивается. Если даже и не проверяющий - все равно ведь непонятно, кто такой и зачем явился. Бляха-то вон как сверкает!

Двинулись, короче, в обратный путь.

– Слушай, дед, - говорит Пиньков. - А чего ты так этих проверок боишься? Ты ж колдун!

Усмехнулся дед криво, зачем-то вверх посмотрел.

– Колдун, - отвечает со вздохом. - Но не Господь же Бог!

– Это понятно, - соглашается Пиньков. - Бога-то нет…

Просто так, из вежливости, беседу поддержать. А колдун вдруг остановился, уставился прямой наводкой - и смотрит.

– Как нет? - спрашивает.

– А так, - малость растерявшись, говорит Пиньков. - Нету.

– А кто вместо?

– Вместо кого?

– Ну, того… этого… о ком говорим, - понизив голос, поясняет колдун. А глаза у самого так и бегают, так и бегают.

– Темный ты, дед, - смеется Пиньков. - В лесу, что ли, рос? Никого нет, понял? Ни Бога, ни вместо…

Обводит колдун диким взглядом вверенную ему территорию, и начинает до него помаленьку доходить.

– А-а… - тянет потрясенно. - То-то я смотрю…

Ну шутка ли, товарищ старший лейтенант, - столько информации сразу на голову рухнуло! Все равно что карниз с казармы - помните?

– Мне в караул заступать, дед! - стонет Пиньков. - Пошли, да?

Очнулся колдун и сразу куда-то заторопился.

– Ты, служивый, это… - И глаза прячет. - Ты знаешь что? Ты уж сам туда дойди, а? Тут рядом ведь… Недалеко то есть…

– Да ты погоди, дед! - ошеломленно перебивает Пиньков. - А как же я без тебя обратно-то попаду?

– А как сюда попал, только наоборот, - впопыхах объясняет дед. - А я побегу. Забыл, понимаешь, совсем: дела у меня, служивый, ты уж не обессудь…

И - рысит уже чуть ли не вприпрыжку вниз по оврагу. Странный колдун, подозрительный…

А полянку, между прочим, искать пришлось: они ж одинаковые все, квадратные. Еле нашел. Один был ориентир - яма из-под банок. Так они уже ее засыпали и травинок понавтыкали. Под деревом, понятно, пупырчатый навытяжку - опасливо на Пинькова поглядывает, но не давешний - другой, хотя и одноглазый, хотя и ухо откушено. Потому что увечья, товарищ старший лейтенант, сразу видно, давние.

Сориентировался Пиньков на местности и приступил. Но это легко сказать: "Так же, как сюда попал, только наоборот", - а вы попробуйте, товарищ старший лейтенант, из стойки "смирно" совершить поворот через правое, смешно сказать, плечо и отпечатать строевым два шага назад! Спиной вперед то есть. Да нипочем с непривычки не получится!

Опять же нервничать начал. Время-то идет! Это мы с вами, товарищ старший лейтенант, знаем, что на плацу и в овраге оно идет по-разному, а Пиньков-то еще не знал!… А нервы в военном деле, разрешите доложить, вещь серьезная. Помните того приписника, который на прошлых сборах в фотографа стрелял? Ну как же! Три километра с полной выкладкой, а потом еще полоса препятствий. Переваливается из последних сил через последнюю стенку, а за стенкой фотограф ждет. "Улыбнитесь, - говорит, - снимаю!" А патроны-то - боевые! Хорошо хоть не попал ни разу - руки тряслись…

Так вот, бился-бился Пиньков - аж взмок. Да еще автомат тут мешается! Снял его Пиньков, отложил на травку, решил сначала тренаж без автомата провести, а потом уже с автоматом попробовать.

А тут и сумерки наступили - в овраге-то темнеет быстро. Мрак, товарищ старший лейтенант. Видимости - ноль. Так, кое-где глазенки желтые сверкнут на секунду, банка о банку брякнет, да еще шум от рытья земли передними лапами то здесь, то там. Ночная жизнь, короче.

И вдруг - получилось! Достиг-таки рядовой Пиньков необходимой четкости исполнения. Глядь - стоит он опять перед строем, как будто и секунды с тех пор не прошло.

…Ну, в строю, понятно, шевеление - шутка ли: бойцы на глазах пропадать и появляться начали! Старшина догадался - скомандовал: "Отделение, разойдись!" И кинулись все к Пинькову.

Доложил Пиньков что и как. Старшина в затылке скребет, рядовой состав тоже удивляется - не знают, что и думать. Не стрясись такое прямо перед строем - ни за что бы не поверили…

Краска? Какая краска? Ах, на сапогах, зеленая… Так ведь они с колдуном по полянам шли, товарищ старший лейтенант. Травка, значит, слегка пожухла, так гномики ее, видать, подновили слегка. А гуашь - она ж маркая…

Разрешите продолжать? Есть!

– Э, браток! - говорит вдруг старшина. - А автомат-то твой где?

Смотрят все: нет автомата.

– Стало быть, - бледнея, говорит Пиньков, - я его там оставил…

– Э, браток… - говорит старшина.

А что тут еще скажешь? Сами знаете: "За утрату и промотание казенного имущества…" Ну, промотания, положим, никакого не было, но утрата-то налицо!… Ясно, короче, что хочешь не хочешь, а придется Пинькову туда опять лезть.

– Стройся! - командует со вздохом старшина.

Построились.

Смотрит старшина на орла Пинькова и понимает, что в таком виде орлу Пинькову пространства нипочем не прорвать; щетина, гуашь эта на сапогах, да и бляха потускнеть успела…

– Отставить! - командует.

Привели Пинькова в порядок, пылинки смахнули. Оглядел его еще раз старшина и говорит:

– Ты вот что, браток… Возьми-ка еще один боекомплект. Ситуация, она ведь всякая бывает. А ты у нас вроде как на боевое задание идешь…

Зачем ему патроны без автомата? Ну а вдруг, товарищ старший лейтенант! Старшина ведь верно сказал: ситуация - она всякая бывает…

Отчислили Пинькову под ответственность старшины два полных рожка и снова построились.

– Равняйсь! Смир-рна! Рядовой Пиньков!

– Я!

– Выйти из строя!

– Есть!

Вот когда проверяется, товарищ старший лейтенант, насколько развито у бойца чувство ответственности! Вбив в зазвеневший плац два строевых шага, рядовой Пиньков со сверхъестественной четкостью повернулся через левое плечо - и снова очутился в овраге. С первого раза.

2

Нет автомата. Разворошил траву, землю пощупал - нету.

"Э! А туда ли я попал вообще?" - думает Пиньков.

И в самом деле, товарищ старший лейтенант, не узнать местности. Во-первых, в прошлый раз лето было, а теперь вроде как осень: листья сохнут, желтеют, падают. А во-вторых, бардак, товарищ старший лейтенант! Трава не стрижена, листву сгребать никто и не думает, поляна уже не квадратная - расплылась, съела гравийные дорожки, зато в траве кругом тропки протоптаны. Раньше, значит, ходили как положено, а теперь ходят как удобно. А автомат кто-то подобрал, не иначе. И хорошо, если так. А то ведь поди пойми, сколько тут в овраге времени прошло, пока Пиньков старшине о своих приключениях докладывал! Может, месяц, может, год, а ну как все пять лет? Проржавел бы в гречневую кашу - под открытым-то небом!

И направился рядовой Пиньков к ближайшему дереву. К тому самому.

Полпути еще не прошел, а сообразил, что никакая это не осень. Болеет дерево. Мало того что листья желтеют и сохнут, банки тоже скукожились, помельче стали, искривленных полно, деформированных, кое-где уже бочок ржавчиной тронут…

Под деревом должен бы пупырчатый стоять на задних лапах - пусто. Возле самых корней - норы какие-то, земля кучками.

– Эй! Есть тут кто-нибудь? - говорит Пиньков.

В одной из нор что-то заворочалось, и вылезает пупырчатый. Но какой! Уж на что Пиньков не робкого десятка - и то попятился. Бегемот, честное слово! Лоб - низкий, глазенки - злобные, загривок прямо от ушей растет. Уставился на Пинькова, с четверенек, правда, не встает, но видно, что колеблется: не встать ли на всякий случай?

– Слышь, браток, - дружески обращается к нему Пиньков. - Ты тут на полянке автомата моего случаем не видел?

Ошибка это была, товарищ старший лейтенант. Явный тактический просчет. Как услышал пупырчатый, что добром его о чем-то просят, засопел, скосомордился… Зарычал в том смысле, что гуляй, мол, свободен, и снова в нору полез. Кормой вперед.

"Что это они так разболтались? - озадаченно думает Пиньков. - Может, колдун помер?"

Постоял он, постоял перед норой и решил не связываться - ну его, уж больно здоровый… Повернулся и пошел в сторону центрального оврага - тем путем, что в прошлый раз шли. Доберусь, думает, до речки, а там уж выспрошу, где этого колдуна искать.

Идет и головой качает. Во что овраг превратили - больно смотреть! Там банка пустая лежит ржавеет, там деревце в неположенном месте проклюнулось… А сорняки по обе стороны все выше и выше. Вот уже в человеческий рост пошли…

И тут из-за поворота тропинки выкатывается ему навстречу гномик. Счастливый, сияет, а в руках - помятая банка сгущенки с пятнышком ржавчины…

То есть не сгущенки, какой сгущенки?… Тушенки, конечно! Хотя… Ну точно, товарищ старший лейтенант! Там и сгущеночные деревья тоже были, только у них плоды белые и помельче - граммов на триста…

Так вот, увидел гномик Пинькова - перепугался. Стал быстренько на четвереньки, сделал одно плечико выше другого и робко, неубедительно так зарычал. Пупырчатым, что ли, прикинуться хотел? Неясно…

– Ты больной или голодный? - прямо спрашивает его Пиньков.

Гномик ужасно смутился, встал с четверенек и, чуть не плача, протягивает банку Пинькову.

Не понял его Пиньков.

– Чей паек?

– Мой.

– А чего ж ты мне его суешь?

– Все равно ведь отнимешь! - рыдающе говорит гномик.

"Порядочки!" - думает Пиньков.

– А где живешь?

– В яме.

– Да вижу, что в яме… Далеко это?

– А вон, за бурьяном…

– Тогда пошли, - говорит Пиньков. - Ну чего уставился? Провожу тебя до твоей ямы, чтобы банку никто не отобрал. А ты мне по дороге расскажешь, что у вас тут в овраге делается.

– А ты кто? - пораженно спрашивает гномик.

Поглядел на него Пиньков: вроде малый неплохой, забитый вот только, запуганный…

– Зови Лешей…

И пока до ямы шли, товарищ старший лейтенант, гномик ему такого понарассказывал!… Короче, эти две расы (в смысле - гномики и пупырчатые) живут в овраге издавна. И каждая имеет свои национальные традиции… Так вот пупырчатые в последнее время обнаглели вконец! Нарыли, понимаете, нор под деревьями, живут в них целыми сворами, а деревья от этого сохнут, пропадают. А крайними опять выходят гномики: дескать, не поливали. А попробуй полей: не дай Бог нору зальешь кому-нибудь - пополам ведь перекусит!…

Гномикам, товарищ старший лейтенант, вообще житья не стало. Придешь за банкой, за своей, за положенной - так он еще и не дает, куражится - скучно ему!… Обойди, рычит, вокруг дерева на руках - тогда посмотрим. Обойдешь, а он все равно не дает, придирается: не с той, мол, руки пошел…

Никак нет, товарищ старший лейтенант, человеческой речью пупырчатые не владеют. Рычат, рявкают по-всякому… Как их гномики понимают? А куда денешься, товарищ старший лейтенант! Приходится…

Вот и Пиньков тоже возмутился, не выдержал:

– А куда ж колдун смотрит?

И тут выясняется интереснейшая деталь: оказывается, колдун уже года три, как в овраге не показывался. Раньше-то при нем пупырчатые какие были? Ребра одни с позвоночником!… Нет, воровать они, конечно, и тогда воровали, но хотя бы жрать боялись наворованное! Чуть поправишься - улика налицо…

– Что же все-таки с колдуном-то, а? - размышляет вслух рядовой Пиньков.

– Я так думаю, - говорит гномик, и в глазах у него начинает светиться огромное уважение, - что у колдуна сейчас какие-то серьезные дела. Такие серьезные, что нам и не снились. А вот закончит он их, поглядит, что в овраге делается, и строго пупырчатых накажет.

"Хорошо, если так, - думает Пиньков. - Хуже, если помер".

Добрались до ямы. Яма как яма, на четверых гномиков рассчитанная, живут шестеро. Остальные пятеро, правда, временно отсутствуют - на работах где-то, а у этого, что с Пиньковым (его, кстати, Голиафом зовут), у него вроде как отгул.

Да нет, товарищ старший лейтенант, нормальный гномик - ростом чуть выше автомата. А Голиафом его зовут не потому что здоровый, а потому что в лоб то и дело получает…

Спустились они в яму, банку в уголке прикопали, сидят, беседуют.

– Так, значит, говоришь, года три уже? - хмурится Пиньков.

– Или четыре, - неуверенно отвечает гномик. - Да вот сразу после проверки…

– А! - говорит Пиньков, оживившись. - Так, значит, была все-таки проверка?

– Была, - подтверждает гномик. - Сам-то я, правда, не видел, но говорят, была.

Любопытство разобрало Пинькова.

– Слушай, а как проверяющий выглядел?

– Проверяющий?… - с тихой улыбкой восторга говорит гномик. - Высокий, выше колдуна… В одеждах защитного цвета… Пуговицы - сияют, бляха - солнышком. А уж сапоги у него!…

Тут смотрит гномик на Пинькова, умолкает и, затрепетав, начинает подниматься в стойку "смирно".

– Да сиди ты! - с досадой говорит Пиньков. - Тоже мне проверка! Никакая это была не проверка. Я это был…

Сел гномик, дыхнуть не смеет и держит равнение на Пинькова.

– Сказано тебе: вольно… - сердито говорит Пиньков. - А про автомат про мой ты нигде ничего не слышал?

Не знает гномик, что такое автомат. Пришлось объяснить.

– Нет, - отвечает, подумав. - Про реликвию слышал, а вот про автомат - ни разу…

Насторожился Пиньков.

– А что за реликвия?

А реликвия, товарищ старший лейтенант, следующая. Во-первых, черт его знает, что это такое. Во-вторых, слышно о ней стало года три-четыре назад, то есть по времени вполне совпадает. В-третьих, известно, что стоит она в некой пещере, а пещера эта находится аж в низовом овражье за ободранной пустошью. И многие в эту реликвию верят.

– А как она хоть выглядит? - допытывается Пиньков. - Ствол есть? Затвор есть?

– Может, и есть… - вздыхает гномик. - Одним бы глазком на нее взглянуть…

Задумался Пиньков.

– А как считаешь, - спрашивает, - знает колдун, где сейчас мой автомат?

Гномик даже встал от почтительности.

– Колдун знает все, - объявляет торжественно.

– Знает он там с редькой десять! - недовольно говорит Пиньков. - Что ж ты думаешь, я с ним не беседовал?

Гномик брык - и в обморок. Не привык он такие вещи про колдуна слышать. Минут восемь его Пиньков в сознание приводил. Хлипкий народец, товарищ старший лейтенант, нестроевой…

Оживил его Пиньков, поднял, к стеночке прислонил.

– А далеко отсюда этот ваш колдун живет? - спрашивает.

– День пути, - слабым голосом отвечает гномик. - Только там не пройдешь - пупырчатых много…

Сомнительно? Виноват, товарищ старший лейтенант, что именно сомнительно? Ах в смысле: почему колдун в прошлый раз так быстро явился к Пинькову, если день пути?… Трудно сказать, товарищ старший лейтенант. Видимо, по каким-то своим каналам. А может, просто рядом околачивался…

– В общем так, Голька, - говорит Пиньков (Голька - это уменьшительно-ласкательное от Голиафа). - Пойдем-ка мы к колдуну вместе. Я его про автомат спрошу, а ты все, что мне рассказывал, ему расскажешь.

Надо с этим бардаком кончать.

А сам уже изготовился гномика подхватить, когда тот в обморок падать начнет. И верно - зашатался гномик, но потом вдруг выправился, глаза вспыхнули.

– Да! - говорит. - Пойду! Должен же кто-то ему сказать всю правду о пупырчатых!

И - брык в обморок. А Пиньков уже руки успел убрать.

Оживил его по новой - и двинулись. А чего тянуть? Глазомер, быстрота и натиск! Поначалу гномик этот, Голиаф, дорогу показывал, а как тропки знакомые кончились - шаг, конечно, пришлось убавить, а бдительность удвоить.

Вышли в центральный овраг. Та же картина, товарищ старший лейтенант. Речка по камушкам банки ржавые перекатывает, о террасах-ступеньках одна только легкая волнистость склонов напоминает.

– Ну и куда теперь? - спрашивает Пиньков.

Оказалось - вверх по течению. Колдун, по слухам, живет в самом начале центрального оврага - бункер там у него, что ли…

И тут, товарищ старший лейтенант, вспомнил Голиаф, что банку-то они как в уголке тогда прикопали, так и оставили. Но не возвращаться же! Зашли-то далеко…

"Плохо дело, - думает Пиньков. - Дневной переход на голодный желудок - это уже не служба, а так, несерьезность одна…"

– Слышь, Голька, - обращается он к гномику, - а банку эту тебе на сегодня выдали?

– Что ты! Что ты! - Голька на него даже ручонками замахал. - Банка - это не на день. Это на неделю.

– Н-ни черта себе! - говорит Пиньков. - Выходит, за эту неделю ты уже все получил?

– Ну да - за эту… - слабенько усмехается Голиаф. - Это за позапрошлую, и то еле выпросил…

– Ага… - говорит Пиньков и начинает соображать. Сообразил и говорит: - Слышь, Голька, а как пупырчатые определяют, кому положена банка, а кому нет?

– А по ребрам… - со вздохом отвечает Голиаф.

Тут такая тонкость, товарищ старший лейтенант: если гномик возьмет вдруг и помрет с голоду, то у пупырчатых из-за него могут быть крупные неприятности. Но, конечно, могут и не быть.

Продолжают, короче, движение. От деревьев на всякий случай держатся подальше, а если услышат, что кто-то по тропинке навстречу ломится, то прячутся в бурьян. Причем прятаться все труднее, сорняки заметно ниже стали. И поляны тоже мало-помалу некую слабую квадратность обретать начинают. Оно и понятно: к начальству ближе - порядку больше.

Ну и наконец все. Пришли. В смысле - трава дальше стриженая и не демаскироваться просто невозможно. Присели в бурьяне, наблюдают за ближайшим деревом.

– Нет! - говорит минут через пять Пиньков. - Не могу я этот бардак видеть!

Достал из-за голенища бархотку и придал сапогам надлежащую черноту с млечным мерцанием.

– Значит, так, Голька, - инструктирует. - Посиди здесь немного, а потом иди и проси банку. Она тебе положена.

Поднимается в рост и твердым начальственным шагом направляется к дереву. Пупырчатые из нор вылезли, пасти поотворяли, смотрят.

– Встать! - рявкает рядовой Пиньков. - Смир-рна!

Опешили пупырчатые, переглянулись. Ну и как всегда, товарищ старший лейтенант, нашелся один слабонервный - встал. А за ним уже и остальные. Трудно им с непривычки на задних лапах, но ничего - стоят, терпят.

– Кто дневальный?! - гремит рядовой Пиньков. - Какую команду положено подавать, когда подходит старший по званию?!

…Как может быть рядовой старшим по званию? Ну это с какой стороны взглянуть, товарищ старший лейтенант! Взять, к примеру, наш деревянный - уж, казалось бы, мельче денег не бывает… А если перевести на карбованцы? Вот то-то и оно… Так неужели же один наш рядовой не стоит десятка ихних пупырчатых?!

Проходит Пиньков вдоль строя, и никакая мелочь от его глаза укрыться не может.

– Как стоишь?! Носки развернуть по линии фронта на ширину ступни! Ноги в коленях выпрямить! Живот подобрать! Подобрать, я сказал, живот!…

И тычет пупырчатого кулаком в бронированное брюхо. Тот бы и рад его втянуть, да куда его такое втянешь! А у главаря их, у правофлангового, еще и клок волос торчит на загривке.

Вознегодовал Пиньков.

– Эт-то еще что за плацдарм для насекомых? Сбрить!

– Есть! - с перепугу рявкает пупырчатый.

Вот что значит дисциплина, товарищ старший лейтенант! Животное ведь, носорог носорогом - и то человеческий голос прорезался!…

А тут и Голиаф подходит - робко, бочком. Пиньков и на него сгоряча пса спустил - вернул к бурьяну, потребовал подойти и попросить банку как положено.

Ох как не хотелось пупырчатому банку-то отдавать! Взялся было за искривленную, с ржавым бочком, но покосился на Пинькова и передумал - полновесную сорвал, чистенькую.

Выждал Пиньков, пока Голька с банкой отойдет подальше, и скомандовал:

– Вольно! Продолжайте по распорядку.

Волосатый пупырчатый с облегчением опустился на четвереньки, перевел дух и так рыкнул на прочих, что разлетелись все вмиг по норам.

Догнал Пиньков Голиафа.

– Ты - колдун, - с трепетом говорит ему гномик.

– Какой там колдун! - хмурясь отвечает Пиньков. - Жить надо по Уставу - вот тебе и все колдовство.

Между прочим, глубокая мысль, товарищ старший лейтенант.

3

Но в световой день они, конечно, не уложились. А ночной марш в условиях оврага - это, разрешите доложить, дело гиблое. Пупырчатые, товарищ старший лейтенант, в темноте видят, как кошки, а вот у гномиков наоборот: чуть сумерки - и сразу куриная слепота.

Стали думать, где ночевать. Пиньков предложил было нагрянуть с проверкой в какую-нибудь нору, нагнать на пупырчатых страху и остаться там на ночь. Но, во-первых, чем страх нагонять-то? Время позднее, пуговицы с бляхой отсияли и не впечатляют в сумерках. А во-вторых, Голиаф, пока ему Пиньков эту свою мысль излагал, три раза в обморок падал…

Хочешь не хочешь, а приходится продолжать движение. Чернота кругом, ногу ставишь - и не видишь куда. Ну и поставили в конце концов. Хорошо хоть высота была небольшая - без травм обошлось.

Вроде бы яма. Довольно просторная и, похоже, пустая. Фанеркой почему-то перегорожена. А пощупали в углу - гномик. Скорчился, трясется… Почувствовал, что щупают, и - в крик:

– Я - селекционер! Я - селекционер!…

– Обязательно вопить надо, раз селекционер? - сердито спрашивает Пиньков.

Удивился гномик, замолчал, но дрожать - все еще дрожит.

– Ну и что ты тут, селекционер, селекционируешь?

Оказалось, деревья. Вот так, товарищ старший лейтенант! Оказывается, и тушеночные, и сгущеночные, и разные прочие - все это на поверку выращено гномиками. Народец-то, оказывается, талантливый, хоть и забитый. Угнетаемое национальное меньшинство. А может, и большинство - кто их там когда считал!… И им же, главное, вредительство шьют: нарочно, дескать, такие деревья вывели, что, стоит под ним нору вырыть, оно тут же сохнуть начинает.

Чистая дискриминация, товарищ старший лейтенант!

А этот, которого в углу нащупали, он, значит, как раз и занимается селекцией: ну там прививает одно к другому, опыляет по-всякому… За это ему банку в неделю выдают аккуратно, и яма у него попросторнее.

Ну, слово за слово, осмелел селекционер, разговорился, даже, кажется, расхаживать стал по яме - голос в темноте туда-сюда мотается. Пощупал в углу Пиньков - точно, нет гномика, одна только вмятина от него.

– Главная наша беда, - излагает из темноты селекционер, - что мало банок. Банок должно быть много. И тогда всем будет хорошо. Пупырчатые полюбят гномиков. Гномики полюбят пупырчатых…

– Это когда ж такое будет? - раздается тут развязный голос из-за фанерной перегородки.

– Скоро! Очень скоро! - запальчиво восклицает селекционер. - Вот только новое дерево выведу! Банок на нем будет видимо-невидимо!…

– Нор под ним будет видимо-невидимо, - еще развязнее отвечает голос из-за перегородки.

Очень странный голос, товарищ старший лейтенант. Гномики обычно разговаривают тихо, почти шепчут… А пупырчатые человеческой речью, как я уже докладывал, не владеют. Тот случай в строю - редчайшее исключение, чудо, можно сказать…

– Кто это у тебя там? - спрашивает Пиньков.

– Да помощник… - смущенно говорит селекционер. - Талантливый мальчуган, только испорченный сильно…

– Понятно, - говорит Пиньков. - Вы мне вот что, ребята, скажите: до колдуна далеко отсюда?

– А колдуну все до фени, - тут же встревает голос из-за перегородки. - Он проверяющему взятку сунул.

Рядом в темноте - бум! Глухо и мягко, словно тючок с метровой высоты упал. Голиаф, конечно.

– Молчи! - вне себя кричит селекционер. - Я тебя по доброте покрываю! Ты нарочно в прошлый раз сгущенку к тушенке привил!

"Ничего себе! - ошеломленно думает Пиньков. - Да что они, с ума тут посходили? Когда это он мне взятку давал?…"

– Ну и привил! - нахально отвечает испорченный мальчуган. - А что мне терять? Меня вон сожрать обещали! И сожрут…

– Ну, ребята… - покачав головой, говорит Пиньков. - Мое дело, конечно, сторона, но пора вам, по-моему, отделяться, на фиг.

В темноте шорох - Голиаф очнулся и на ноги поднимается.

– Куда-куда отделяться? - робко переспрашивает хозяин ямы.

Объяснил Пиньков. И тут же - бум! бум! - селекционер с Голиафом.

– Что? Уже отделились? - спрашивает наглец из-за перегородки, хотя прекрасно ведь понимает, что произошло…

Да нет, какой сепаратизм, товарищ старший лейтенант? Ну сами подумайте: где Россия и где овраг!… И потом Пиньков же сразу оговорился: мое, мол, дело - сторона… Просто дружеский совет, да и не совет даже, а так, сочувствие… Обидно же за гномиков-то!…

Короче, в яме и заночевали. Подъем сыграли чуть свет. Утро, товарищ старший лейтенант, прямо-таки лучезарное. Речка разлилась - аж до того берега! Дали кругом расстилаются… Так точно, в овраге… А почему нет, товарищ старший лейтенант? Впереди - да, согласен, впереди овраг смыкается, а если оглянуться, то там он, напротив, расходится, расходится… до бесконечности. Есть такое явление в природе: два луча, например, из одной точки… Так что если в ту сторону, то расстилающиеся дали там вполне могли быть… И даже были…

К полудню добрались до колдуна. Бункер не бункер, но что-то вроде. Одной гранатой развалить можно. В предбаннике пупырчатая сидит… Так точно, не пупырчатый, а пупырчатая… Виноват, товарищ старший лейтенант, иногда очень даже хорошенькие попадаются. Пока, конечно, хайло не откроют.

Ну, Пиньков - парень бравый, видный, подмигнул, потрепал этак игриво по холке - та, дура, и растаяла.

Прошли в бункер. А там еще один пупырчатый, да такой, что и "Смирно!" ему не скомандуешь. А скомандуешь - все равно толку не будет, потому что потолок в бункере низковат.

– К колдуну с докладом, - говорит рядовой Пиньков.

А мордоворот этот его вроде и не слышит - смотрит с веселым удивлением на съежившегося Голиафа и как бы прикидывает: сразу его сглотнуть или погодить немного.

– Э! Э! - говорит Пиньков. - Ты на него так не смотри. Это со мной.

В желтеньких глазенках у пупырчатого - сожаление. Поглядел еще раз на Голиафа, вроде даже вздохнул и нехотя отвалил корму от стенки. А там - дверца. К колдуну, видать.

Хотели оба пройти - не тут-то было! Пинькова пупырчатый пропускает, а на гномика рычит: нет, и все. Что тут будешь делать!

– Ладно, - говорит Пиньков. - Придется тебе, Голька, в предбаннике подождать. Если кто обидит… - тут Пиньков поворачивается и пристально смотрит в глаза пупырчатому. - Скажи мне - голову буду свертывать против резьбы. Чтоб враз и навсегда.

Вошел. Лежит колдун живехонький на диванчике и, глядя в потолок, умиротворенно чему-то улыбается. Увидел Пинькова - обрадовался.

– А, служивый! Здорово, здорово…

– Здоровей видали, - холодно отвечает ему Пиньков. - Ты что ж делаешь, дед?

– А что такое?

– Да то самое! В овраге-то, а? Бардак!… Пупырчатые, а? Кровь пьют шлангами! Хрящ за мясо не считают!…

– Быть того не может, - лукаво отвечает колдун. - Мне об этом никто не докладывал…

– Еще бы они тебе сами на себя стучали! - говорит Пиньков. - Ты на гномиков посмотри! Пропадают гномики-то! Ведь до чего дошло: селекционеры и те впроголодь живут!…

– Да-да, - прикинувшись озабоченным, говорит колдун. - Вот это действительно безобразие! Я и сам, знаешь, собирался селекционерам ставки поднять…

– Да разве в одних селекционерах дело? - перебивает его Пиньков. - Я вон гномика с собой привел, он тебе больше моего расскажет!

– Ни-ни-ни, - испуганно говорит колдун. - Ни в коем разе. Сам говоришь: порядок должен быть. А по порядку это не ко мне. Это к моему заместителю по гномиковым делам.

– Это какой же заместитель? - спрашивает, ужаснувшись, Пиньков. - Это тот, что ли, мордоворот за дверцей? Да он же гномиков живьем глотает - по нему видно!

– Строг, - бодро соглашается колдун. - Что строг, то строг. Пожаловаться не могу.

– Ну, дед! - говорит Пиньков. - Ну, дед! Завалил ты службу!

Сбросил колдун ноги на пол, сел, руки в бока упер.

– Ну и завалил! - признает с вызовом. - И что мне за это будет? Бога-то все равно нет!

Вот так, товарищ старший лейтенант! Верно поэт предупреждал: "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…" Это нам с вами - что есть Бог, что нет его - Устав помним и службу знаем. А такие вот, как этот колдун… Он пока грозу чувствует - вроде бы ничего служит. Но как только понял, что начальства над ним нету - все! Рви провода, топчи фазу…

"Вот это удружил я гномикам!" - думает Пиньков.

– Ну ладно, - говорит он, вроде бы остывая. - Бог с ним, с Богом. Я ведь к тебе по другому делу-то. Вот когда я в прошлый раз здесь был, у меня такая штука, помнишь, за плечом висела. Автомат называется.

– Ну, - соображая, говорит колдун.

– Ну так вот оставил я его здесь. А вещь казенная, я за нее отвечаю. Ты думаешь, почему я вернулся-то?…

Обрадовался колдун.

– Ну вот, - говорит. - Сам на сознательность давишь, а сам казенные вещи бросаешь где попало.

– Не твоя печаль, - отвечает Пиньков. - Я бросил - я и отвечу. Ты мне лучше скажи: он не у тебя тут случаем?

– Кто?

– Автомат.

– А что, на месте нету?

– Да нету, - говорит Пиньков. - Смотрел.

– Ну, значит, подобрал кто-нибудь, - говорит колдун.

– А кто?

– А кто ближе - тот и подобрал.

"Ага, - размышляет Пиньков. - Значит, скорее всего, тот пупырчатый из-под ближнего дерева. Зря я тогда с ним до конца не разобрался…"

– Погоди-ка, - говорит. - А вот, болтают, еще реликвия какая-то где-то там у гномиков появилась. Может, автомат, как думаешь?

– А Бог ее знает, - беззаботно отвечает колдун, тонко давая понять, что помнит он, помнит про отсутствие Бога.

"А! - думает Пиньков. - Была не была! Попробуем взять на пушку".

– Слышь, дед, - говорит. - А ведь я в прошлый раз нарочно тебе соврал. Вижу: развел, понимаешь, показуху! Дай, думаю, совру, что Бога нет. Так что погорел ты, дед! Нет Бога кроме Бога, а я - проверяющий его.

Уставился колдун на Пинькова - и ну хохотать:

– Ой, не могу… - Одной рукой отмахивается, другой слезы утирает. - Ой, распотешил, служивый… Ой, уморил… Да ежели бы Бог был - он меня давно бы уже громом пришиб!… Так что ступай, служивый, ступай… Ищи свое имущество, а то влетит…

– Ну ладно, дед! - в сердцах говорит Пиньков. - Ну ладно! Только имей, дед, в виду: отыщу автомат - тебя первого в расход выведу!

– И большой расход? - с хитрецой спрашивает колдун. (Темный, видать, неграмотный.)

– А вот найду - узнаешь! - отрезал рядовой Пиньков и вышел, хлопнув дверцей.

4

Вышли из бункера.

– Ну что? - слабеньким голосом спрашивает Голиаф. - Накажет?

– Кто?

– Колдун.

– Кого?

– Пупырчатых.

Оглянулся Пиньков на бункер, насупился.

– Ага, - говорит. - Накажет. Со временем… Давай-ка, Голька, подтянись. Чтобы морда была бодрая - от колдуна идем…

Все по Уставу, товарищ старший лейтенант. Присутствие духа солдату терять не положено ни в каком случае. Пересекли стриженую зону с бодрыми мордами, ну а в бурьяне уже призадумались. Согласитесь, товарищ старший лейтенант, было над чем призадуматься.

И вдруг где-то совсем рядом - шум, гам, визг!…

– Ложись!

Залегли.

– Жди здесь, - тихо командует рядовой Пиньков и ползет на шум. Выглянул из-за куста, а там… Чистое побоище, товарищ старший лейтенант! Гномиков нет - одни пупырчатые. Ну разборка разборкой. Шерсть летит, хвосты хрустят, ухо лежит выплюнутое…

Подивился Пиньков на такое дело и пополз обратно.

– Ничего себе! - говорит. - Выходит, они у вас и друг друга тоже?…

– Еще как! - вздрагивая, отвечает Голиаф. - Дня не проходит, чтобы не погрызлись…

– А им-то чего делить? - недоумевает Пиньков.

– Да деревья…

И выясняется еще одна тонкость: оказывается, пупырчатые гномиков даже и за врагов не считают. Да они и понятно, товарищ старший лейтенант! Ну сами подумайте, ну какой из гномика враг, если он даже укусить никого как следует не может!… Так что главный враг пупырчатых - сами пупырчатые. Отъелись, размножились, а деревьев-то не прибавляется! Вот и рвут друг друга почем зря… Ну а гномикам в такой ситуации главное - не подворачиваться. Подвернешься - перекусят…

"Ладно, - думает Пиньков. - Это мы учтем".

Дали здоровенный крюк и обошли драку сторонкой. Потом еще одну. Потом еще… Верите ли: четыре драки обходить пришлось. Видно, в прошлый раз, когда к колдуну направлялись, просто день тихий выдался…

Ну и подзадержались, конечно. К Голькиной яме вышли аж на следующее утро. И то ли выходной у них в овраге, то ли что, но только полна яма гномиков. Один столбиком, как суслик сидит в уголочке, и в глазах у него что-то такое теплится. Не то мечта, не то надежда. Два других кусок фанерки не поделили: стоят нос к носу на четвереньках, одно плечико выше другого, и трусливо друг на друга рычат. Там рычание - смех один! Горлышки трепещут - лягушачья трель получается…

"И здесь бардак!" - с горечью думает Пиньков.

Спрыгнул он в яму, поставил драчунов по стойке "смирно" и назначил во внутренний наряд.

– Яму - прибрать! - командует. - Чтобы все, как у кота, блестело! За ведром, за шваброй бегом… марш!…

И поворачивается к тому, что столбиком сидит в уголочке.

– А ты, сачок, чего размечтался? Встать!

– Нельзя ему… - умоляюще шепчет из-за плеча Голиаф.

Ну, гномик растерялся, встал. А под ним - можете себе представить? - яйцо. Большое такое, круглое. Гномики-то, товарищ старший лейтенант, оказывается, яйцекладущие! И пупырчатые, кстати, тоже…

– Виноват, - смущенно говорит Пиньков. - Вольно, браток, давай высиживай дальше…

Тут вернулись дневальные с ведром и со шваброй… Откуда там ведро и швабра? А как же без них, товарищ старший лейтенант?… Вернулись, значит, дневальные… Они, кстати, братьями оказались. Одного Иоанн зовут, другого - Иаков. Приборочку провели, все блестит, как у кота. Банку ту забытую в уголке откопали, Пиньков сам паек разделил на всех по-честному, гномики на него уже чуть ли не молятся… Никак нет, товарищ старший лейтенант, ни на что не намекаю. Вполне нормальные уставные отношения. А что зовут их так - да мало ли как кого зовут!… Вон во второй роте ефрейтор Дракула - так что ж его теперь, осиновым колом, что ли?…

Словом, во второй половине дня вывел их Пиньков в разведку. В смысле - Голиафа вывел и двух братьев этих, а тот, что на яйце, тот, понятно, в яме остался.

Ну, залегли, наблюдают. До дерева - метров двадцать, все как на ладони. Три норы у самых корней. А на поверку - одна нора с тремя выходами. Вроде как на случай облавы…

А под деревом вовсю бартер идет. Разгул теневой экономики в чистом виде. Приходит, скажем, пупырчатый с десятью банками сгущенки… В чем несет? А в этом, как его… То есть отставить, они ж сумчатые, товарищ старший лейтенант! Так точно, яйцекладущие, но сумчатые… Набьет, мародер, сумку банками и идет, брюхо по земле волочит. Ни вида, ни выправки… Тьфу!

Как торгуются? А как гномики в яме: станут нос к носу и давай рычать, визжать, зубами клацать… Ну, думаешь, сейчас друг другу в горло вцепятся! Нет, ничего… Иногда только, если чужак зарываться начнет, из норы еще двое пупырчатых вылезают и неодобрительно на него смотрят, хвостами подергивают… Ну, тот, ясно, сразу идет на уступки.

Цены? Да какие там цены, товарищ старший лейтенант! Что хотят, то творят! Одному мордовороту, например, за четыре сгущенки четыре тушенки отдали, чтобы не связываться. А пришел другой - похлипче, - так они ему за пять сгущенок всего две тушенки со скрипом отчислили, да еще догнать хотели - обратно одну отобрать… Закон джунглей, товарищ старший лейтенант! Куда ж там гномикам соваться с пустыми руками!…

Пронаблюдали до сумерек и вернулись в яму, так ничего и не выяснив. Автомат (если его, конечно, пупырчатые подобрали) - он либо где-нибудь в норе припрятан как особо редкий предмет, либо они его уже на что-нибудь променяли. Будь это на стриженой территории, где порядка больше, можно было бы проверку учинить, а здесь, в глубинке, это, конечно, не пройдет…

Наутро опять залегли. Поначалу все было как вчера, а потом прибегает пупырчатый со свежеперебитым хвостом. "Наших бьют!" - визжит…

Так точно, не владеют. Так он же не по-человечески визжит, товарищ старший лейтенант, он по-своему. Просто по характеру визга понятно, что где-то их уже бьют.

Ну, пупырчатые тут же из нор повылетали и рысью, как казачья сотня, туда, где бьют. А самого небоеспособного сторожить оставили.

"Ага", - думает Пиньков.

– Переползаем к дереву, - командует шепотом. - Яша, подползаешь справа, а ты, Ваня, слева. Боец Голиаф! Вы пока остаетесь на месте, а подам знак - подходи, как будто банку просить идешь. Ясна задача? На получетвереньках… вперед!

Все-таки если с гномиками этими подзаняться, товарищ старший лейтенант (ну там уставами, строевой подготовкой), толк будет! Команду выполнили - любо-дорого посмотреть! Яша - справа, Ваня - слева, а Пиньков - с тыла. И все на получетвереньках.

Встал Пиньков за деревом, отмахнул рукой. Подходит Голька к норам и начинает вежливо покашливать. Из норы - рычание, потом высовывается пупырчатый. В глазенках - радость: а-а, дескать, вот кого я сейчас вокруг дерева на руках погоняю… И тут ему рядовой Пиньков сапогом в ухо ка-ак…

Грубейшее нарушение Устава? Ну, тут можно поспорить, товарищ старший лейтенант… С одной стороны, вроде бы да, грубейшее… А с другой, если посчитать овраг за глубокий тыл предполагаемого противника, то приходится признать, что рядовой Пиньков действовал в данном случае решительно и даже отважно.

Оглушил, короче. Ну, дальше, как водится, три метра капронового шнура, в пасть вместо кляпа подушку забили… Откуда подушка? Да оттуда же, откуда три метра капронового шнура, товарищ старший лейтенант! Связали, короче, все четыре лапы одним узлом и оттащили в кусты.

Ваню с Яшей оставили на… Да что вы, товарищ старший лейтенант, на какой на стреме! На подстраховке оставили…

Вот… Оставили, значит, их на подстраховке, а сами с Голькой - в нору. Ну, я вам доложу, нора! Кафель кругом, полировка чешская… Откуда взяли? Не могу знать, товарищ старший лейтенант, врать не хочу… Тоже, надо полагать, на банки выменяли.

А банок… Видимо-невидимо. Любых. И тушенка, и сгущенка, и кофе… Ну а про гуашь и говорить не приходится… Так точно, гуашь. Зачем? Ну, интересное дело, товарищ старший лейтенант! А зачем нам литература? Зачем нам искусство вообще? Жизнь подкрасить… Так и у них.

С этими гуашными деревьями, разрешите доложить, интересная история. Раньше они среди пупырчатых не котировались, так что заведовали ими гномики. Ну а потом, когда у пупырчатых при попустительстве колдуна демографический взрыв произошел, тогда и гуашь в дело пошла. Гномиков из-под деревьев повышибли, ну и как результат качество у гуаши, конечно, ухудшилось. Вскроешь банку, а там наполовину воды, наполовину ржавчины. Покрасишь, скажем, от тоски бурьян, а он еще хуже становится, чем раньше был…

Все есть, короче, одного только нет: автомата. Так точно, и под полировкой смотрели… Нету.

Ну нет - значит, нет. Взяли по паре банок… Почему мародерство? Трофей! Взятый с боем трофей… А пупырчатого так в кустах связанного и бросили. Свои вернутся - развяжут. А может, и так сожрут, не развязывая…

Вернулись к яме. А там гномики ликуют.

– Вылупился! - кричат. - Вылупился!

Тот, что раньше на яйце сидел, сияет. Остальные - тоже, но уже с легким таким, знаете, оттенком зависти.

Любопытно стало Пинькову.

– А ну-ка покажите, - говорит, - кто это такой там вылупился.

Расступились гномики. Смотрит Пиньков и глазам своим не верит. Представляете, сидит среди обломков скорлупы маленький пупырчатый. Ну да, пупырчатый, а никакой не гномик!

Вот тут-то и прозрел рядовой Пиньков. Он-то думал, что это две разные расы, а на поверку выходит - одна. И никто не знает толком, кто у кого вылупится. Может, и пупырчатый у гномика, а может, и гномик у пупырчатого. Всякое бывает, товарищ старший лейтенант.

А родитель - счастли-ивый… Ну как же - жизнь-то у детеныша будет - во! - полной чашей, не то что у папани! А того не понимает, козел, что подрастет детеныш-то и в первую очередь самого родителя и слопает!…

– Ну ладно, - говорит Пиньков. - Вы тут давайте празднуйте, а мне пора. Пойду эту вашу искать… реликвию. Если уж и это не автомат, то я тогда не знаю что… Голька, пойдешь?

Встрепенулся Голиаф, глаза - радостные, даже лапки сложил молитвенно - до того ему хочется на реликвию поглядеть. И Ваня с Яшей - тоже.

– И мы… - просят. - И нас…

Нахмурился Пиньков. Толку от гномиков маловато, а вчетвером идти - и заметнее, и шуму больше… Но не бросать же их, верно? Да и в бою они себя показали, согласитесь, неплохо…

– А ладно! - говорит Пиньков. - Вчетвером так вчетвером!

Попрощались и пошли. А этот, родитель который, так со своим пупырчонком вылупившимся и остался. И что с ним потом стало - не могу знать, товарищ старший лейтенант…

5

Вышли снова к речке и двинулись по берегу в низовое овражье к ободранной пустоши. Присмирели гномики, притихли: бардак-то нарастает с каждым шагом… В общем-то, конечно, процесс естественный, товарищ старший лейтенант, но когда такими темпами - то жутковато… Бурьян вокруг - не продерешься, дички пошли целыми рощами. То ли неокультуренные еще, то ли уже выродившиеся… Плоды на них, правда, имеются, но, во-первых, толстокорые - полтора сантиметра железа, без взрывчатки не вскроешь… А во-вторых, даже если вскроешь, все равно тушенку эту есть невозможно - солидолом отдает.

Проломились кое-как через бурелом дикой гуаши, а там посреди полянки гномик на пеньке сидит и не убегает.

– Привет, - говорит, - проверяющий!

И голос знакомый - развязный, даже слегка нагловатый.

– Погоди-ка, - говорит Пиньков. - А это не ты тогда у селекционера за фанеркой сидел?

– Я, - говорит.

А зубы у самого длинные, как у зайца, верхняя губа короткая - все время скалится.

Понравился он Пинькову.

– Ну и как там твой селекционер поживает?

– А он уже не поживает, - цинично отвечает гномик. - Сожрали вчера.

– Как?!

– А так! Колдуну лимфа в голову ударила - приказал выдавать селекционерам по банке в день. Тут же и сожрали. Теперь там пупырчатый сидит… селекционирует.

"Эх…" - думает Пиньков.

– Ну, а ты? - спрашивает.

– А что я? - отвечает гномик. - Я как услышал, что банку в день будут выдавать, сразу же и сбежал. Что я, глупенький, что ли? Ясно же, чем дело пахнет!

– Да уж… - соглашается со вздохом Пиньков. - Ну а зовут тебя как?

Фомой, говорит. Он, кстати, из всех пиньковских гномиков самым толковым оказался. Только вот с дисциплиной у него неважно. Ну да это дело наживное, товарищ старший лейтенант: не можешь - научим, не хочешь - заставим…

Идут дальше. Трофейная тушенка кончилась, жрать нечего. А места кругом дикие: пупырчатые - как бронетранспортеры. Те, что помоложе, даже о колдуне ни разу не слышали, а уж о каком-то там проверяющем - тем более… Такая вот обстановка.

Боем? Да что вы, товарищ старший лейтенант! С пятью салагами, да без оружия, да против такой банды?… Как хотите, а со стороны Пинькова, это был бы чистейший воды авантюризм…

Но чем-то же кормить рядовой состав надо! "Ладно, - думает Пиньков. - Попробуем бить врага на его территории и его же оружием".

Присмотрел тушеночное дерево, стал наблюдать. Разошлись пупырчатые на утреннее мародерство, а одного, как всегда, оставили сторожить. Начистил Пиньков сапоги, надраил бляху, подворотничок свежий подшил, а дальше на глазах у изумленных гномиков делает следующее: расстегивает крючок с верхней пуговицей, сдвигает голенища в гармонику, распускает ремень, пилотку - на левую бровь и направляется вразвалочку к дереву. Глаза - надменные, скучающие.

Пупырчатый смотрит.

– Чего уставился, шнурок? - лениво и нахально осведомляется рядовой Пиньков. - Дембеля ни разу не видал?

Растерялся пупырчатый, глазенки забегали. А рядовой Пиньков тем временем все так же лениво протягивает руку и берется за банку. Только было пупырчатый зарычать собрался…

– А?! - резко поворачиваясь к нему, спрашивает Пиньков. - Голосок прорезался? Зубки, блин, на фиг, прорезались? Я те щас в зубках проборчик сделаю! С-салабон!…

Пупырчатый от ужаса на спину перевернулся, хвост поджал и только лапами слегка подрыгивает. А брюхо такое розовое, нежное…

Сорвал Пиньков одну банку, вторую, третью. Тянется за четвертой. Пупырчатый только поскуливает - рычать не смеет. Делает Пиньков паузу и смотрит ему в глаза.

– Положено дедушке, - негромко, но со всей твердостью старослужащего говорит он.

Срывает четвертую банку и некоторое время поигрывает ею над зажмурившимся пупырчатым.

– Сынок, - цедит, - службы не знаешь. Ты давай ее узнавай. Тебе еще - как медному котелку…

И с четырьмя банками неспешно, вразвалочку удаляется в неизвестном направлении…

…А по-моему, яркий пример солдатской смекалки. И потом, товарищ старший лейтенант, сами подумайте: ну какой из Пинькова "дембель"? Пиньков по общепринятой терминологии "черпак". То есть до "дембеля" ему еще служить и служить! А этих четырех банок им, между прочим, на два дня хватило…

Ночевали, конечно, где придется. На лужайке, к примеру, под скалой. Выставляли караул в количестве одного гномика, смену производили, все как положено. Утром гномик командует:

– Подразделение… подъем!

Открывает Пиньков глаза и видит на скале следующую надпись: "Нет Бога, кроме Бога, а рядовой Пиньков - Проверяющий Его".

"Этого еще не хватало!" - думает.

– Смыть, - командует, - в шесть секунд исламскую пропаганду!

Смыли.

– В следующий раз, - предупреждает, - замечу, кто этим занимается…

Сзади - шорох. Обернулся - а там два гномика стоят, потупившись. Гномики - незнакомые.

– Мы, - говорят, - занимаемся…

– Два наряда вне очереди! - сгоряча объявляет Пиньков.

– Есть, два наряда вне очереди! - просияв, кричат гномики.

Короче, пока дошли до ободранной пустоши, у Пинькова под началом было уже двенадцать гномиков…

Да нет же, товарищ старший лейтенант! Какие намеки? Просто число двенадцать - очень удобное число в смысле походного строя. Ведь двенадцать гномиков, согласитесь, это уже толпа, и не заметить ее просто невозможно. Так пусть хотя бы строем идут! Можно в колонну по два построить, в колонну по три, а если ширина дороги позволяет, то и по четыре.

Ну, рядовой Пиньков - вы ж его знаете! - строевик, все уставы - назубок. Чуть утро - он им сначала теорию, потом - тренаж.

– Повторяю еще раз! Ногу ставить твердо на всю ступню. Руками производить движения около тела. Пальцы рук полусогнуты… Рук, я сказал!…

До того дошло, что при встрече одиночные пупырчатые дорогу им уступать начали. Видимо, принимали строй за единое живое существо. Собственно, так оно и есть, товарищ старший лейтенант…

Опять же самоподготовкой занялись. Как вечером личное время - собираются гномики вокруг костерка, и Голька, который все за Пиньковым записывал, начинает читать:

– "Ибо сказал Проверяющий: даже если идешь один - все равно иди в ногу…"

Услышал это Пиньков, поморщился. Во-первых, никогда он так не говорил, во-вторых, в Уставе об этом немного по-другому сказано… А потом подумал и решил: пусть их. В целом-то мысль правильная…

А собственно, почему нет, товарищ старший лейтенант? Должен же человек во что-нибудь верить! Пусть не в Бога, но хотя бы в строевую подготовку…

Ну вот…

Добрались они, значит, до ободранной пустоши. Жуткое место, товарищ старший лейтенант. Голый камень кругом, как после ядерного удара. Дерн-то весь ободрали, когда колдун еще проверки боялся… Так точно, за пять лет должно было снова зарасти. Но вот не растет почему-то…

Но пейзаж, конечно, угрюмый. Справа - скала, слева - скала, терновник и груды песка… Стихи? Какие стихи? Виноват, товарищ старший лейтенант, кто ж в стихах докладывает? Это вам показалось…

И только это подошли они к скалам, за которыми даже и ободранная пустошь кончается, слышит Пиньков: что-то неладное у них в тылу делается…

– Стой! - командует.

Вслушались. А над зарослями низового овражья, товарищ старший лейтенант, тихий такой вой стоит. Тихий - потому что далекий. Но можно себе представить, что там, вверх по течению, творится… Возьмите нашу полковую сирену и помножьте на число пупырчатых!

И что уж совсем неприятно: вой помаленьку приближается, становится все громче и громче…

– Ну, - говорит рядовой Пиньков, - такого я здесь еще не слышал…

– Я слышал… - дрожа отвечает один из гномиков. - Только давно очень - когда еще вылупился…

– А что ж это такое? - недоумевает Пиньков.

И оказывается, что страшная штука, товарищ старший лейтенант. Раз в несколько лет пупырчатые как бы сходят с ума и вместо того, чтобы грызться, как положено, друг с другом, набрасываются всем миром на гномиков. И скорее всего - с ведома того же колдуна… Так точно, на этот раз намек, товарищ старший лейтенант. Да хоть бы и на нас! Ну и на них тоже… "Охота за ведьмами" - слышали? Ну вот…

– Бегом… марш! - командует Пиньков и бежит к скалам.

– Товарищ проверяющий! - визжит сзади Голиаф. - Нельзя туда!

Притормозил Пиньков - и вовремя. Скалы вдруг шевельнулись да как сдвинутся с грохотом! В Древней Греции, говорят, было подобное явление…

"Надо будет Гольке благодарность объявить перед строем…" - машинально думает Пиньков и отступает на шаг. Скалы, видя такое дело, задрожали-задрожали да и разъехались по местам.

А вой сзади все ближе, громче…

Делает рядовой Пиньков шаг вперед, и скалы тут же - бабах! - перед самым его носом. Да как! Гранит брызжет, товарищ старший лейтенант…

– А обойти их нельзя? - спрашивает Пиньков.

– Это надо назад возвращаться… - нервно отвечает Фома.

"Попали…" - думает Пиньков.

И в страшную эту минуту перед внутренним взором его возникает вдруг первый пункт первой главы Дисциплинарного устава:

"1. Воинская дисциплина есть строгое и точное соблюдение всеми военнослужащими порядка и правил…"

Отбегает Пиньков подальше и командует:

– Отделение - ко мне! В две шеренги - становись! Нале-во! Строевым…

шагом… марш!

И ведет гномиков прямо в проход между скалами.

– Резче шаг! Не чую запаха паленой резины! Ы-раз! Ы-раз! Ы-раз! Д(ы)ва! Т(ы)ри! "Не плачь девчонку" - запе…вай!

И грянули гномики "Не плачь девчонку".

…И вы не поверите, товарищ старший лейтенант, пока проходили - скалы стояли как вкопанные! Но, правда, и шли тогда гномики! Ах как шли!… Чувствовали, видать: чуть с ноги собьешься - расплющит за милую душу!…

Да в общем-то все естественно, товарищ старший лейтенант. Самые замедленные процессы - какие? Геологические. Всякие там изменения в земной коре, скажем… Ну вот! В овраге давно бардак, а скалы все еще живут по Уставу.

В общем, прошли.

– Бегом… марш!

Побежали. А сзади уже - рев, давка. Явно настигают пупырчатые. И вдруг - грохот! Скалы сдвинулись! Визг - до небес! Мимо пупырчатый, вереща, как ошпаренный пролетел. Вместо хвоста - веревочка, как у крысы, в скалах защемило, стало быть…

Вот и я говорю, товарищ старший лейтенант: забвение Устава до добра не доводит…

А наши - бегут. Пещера вдали маячит. Весь вопрос: кто первый успеет. Пупырчатые-то в обход рванули, вокруг скал. Вот уже выворачивают из-за бурелома: глаза - угольками, пасти - как у экскаваторов… Так бы и полоснул по ним длинной очередью - было б только из чего полоснуть!… Почему отставить? Лучше короткими?… Да хоть бы и короткими, товарищ старший лейтенант, - все равно ведь не из чего!…

Все же опередили их наши. Пропустил Пиньков всех гномиков в пещеру, хотел было сам за ними нырнуть, а тут первый пупырчатый подлетает. А Пиньков его саперной лопаткой по морде - хрясь!… Где взял? А в этой… в норе, когда автомат искали! Там, товарищ старший лейтенант, если пошарить, еще и не такое найдется…

И потом - разве пупырчатого саперной лопаткой уделаешь? Лезвие только покорежил - пропеллером пошло…

Залетает, короче, смотрит: длинная такая извилистая пещера. На стенах - надписи политического характера. Ну там типа: "Колдуну все до фени" или "Проверяющий вернется…"

А у входа пупырчатые беснуются. Пролезть не могут - узко, а раскопать тоже не получается - камень.

– Другого выхода нет? - спрашивает Пиньков гномиков.

– Нет, - говорят.

"Так, - думает Пиньков, - тогда вся надежда на автомат…"

– Ну и где она тут, эта ваша реликвия?

Разбежались гномики по пещере - ищут.

– Здесь! - радостно кричит Голька. - Здесь!

Пиньков - туда. Поворачивает за угол, а там - тупичок. Свечи теплятся… Кто зажег? Да Голька, наверное, и зажег - кому ж еще, товарищ старший лейтенант! Шустрый…

А в самом тупичке, в нише, стоит деревянное изображение гномика в натуральную величину. Вот тебе и вся реликвия…

У Пинькова аж руки опустились.

"Эх…" - думает.

Мысль, конечно, неуставная, но и ситуация, согласитесь, безвыходная. Смотрит Пиньков на статую и понимает, что изображает она не совсем гномика. Сапоги, френч, пилотка, ремень с бляхой… Так точно, товарищ старший лейтенант, это они рядового Пинькова из дерева выточили.

Ну уж этого он никак не мог перенести - взорвался.

– Раздолбаи! - кричит. - Только и можете что хреновины всякие вырезать! Проку от вас…

Хватает он статую и со всего маху - об пол! Гномики ахнули, в стенки вжались от ужаса… Реликвия - в щепки! И вдруг что-то металлическое о камень - бряк!

Ну, тишина, конечно, полнейшая. Слышно только, как пупырчатые у входа воют и землю скребут.

Нагнулся Пиньков, поднял то, что из статуи выпало, и говорит:

– Эх вы, шнурки!… Ни черта-то вы, шнурки, не знаете, как положено с реликвиями обращаться…

И, звучно передернув затвор, рядовой Пиньков твердым шагом направился к выходу из пещеры.

Вот и вся история, товарищ старший лейтенант… Разрешите доложить, в овраге теперь - полный порядок. Пупырчатые - и те строем ходят, а уж про гномиков и говорить не приходится. Такая пошла в овраге замечательная жизнь, товарищ старший лейтенант, что никто без приказа и дыхнуть не смеет… Кто командует? Да колдун же и командует - кому ж еще? Не глупенький ведь - в шесть секунд все понял: нет Бога, кроме Бога, а рядовой Пиньков - Проверяющий его… Так что докладывать командиру части об этих ста двадцати автоматных патронах, по-моему, не стоит… Так я ж к тому и веду, товарищ старший лейтенант: списать их - и все дела! Тем более, что потрачены они на восстановление социальной справедливости…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

РЫЦАРЬ ХРУСТАЛЬНОЙ ЧАШИ

Широкий стальной клинок еще дымился от крови дракона, когда человек в доспехах привязал всхрапывающего от ярости и страха коня к низкому уродливому дереву и, тяжело ступая, сошел в расселину.

Солнце садилось. В расселине было темно, и все же ржавую железную дверь он увидел издали, сразу.

Он искал ее без малого десять лет.

Там, за дверью, в недрах зачарованной пещеры, таилась Хрустальная Чаша. Околдованный древней легендой, ради нее он оставил пиры и турниры, ради нее он скитался по диким землям и совершал подвиги, которые некому было воспеть.

Что-то больно толкнуло его в сердце. Потом еще раз. Это звала Чаша! Рыцарь выпрямился и, откинув забрало, негромко, торжественно, слово за словом, произнес заклинание, вырванное им пять лет назад из злобных уст умирающего колдуна.

И дверь, заскрежетав, отворилась.

Понимая, что прежние подвиги - ребячья забава по сравнению с тем, что предстоит ему сейчас, он переступил порог и оказался на складе, освещенном двумя стоваттными лампочками. Запах упаковки натолкнул его на мысль об адской сере, и, призвав имя Господне, рыцарь двинулся вдоль стены из картонных ящиков.

Проход вывел его к дверному проему, задернутому легкой тканью. ТАМ! Острием черного от запекшейся крови меча он отбросил портьеру. Пластмассовые кольца свистнули по металлическому стержню, и рыцарь ворвался в огромное светлое помещение.

Рабочий день кончился, и в магазине была одна кассирша. Увидев рыцаря, этот демон в виде огромной женщины с зелеными, как у ящерицы, веками и золотыми кольцами в ушах сначала остолбенел, а затем разинул окровавленный рот и испустил леденящий сердце визг.

Рыцарь отважно взмахнул мечом, но демон боя не принял - кинулся наутек.

Тогда он обернулся, и меч едва не выпал из внезапно ослабевшей десницы. Перед рыцарем высился стеллаж. И на каждой его полке стояли Чаши. Много Чаш.

Мысли спутались. Чаша - одна! Чаш не может быть много! Но уже в следующий миг он понял, что именно в этом и заключалось последнее испытание - угадать Настоящую.

– Господи, не покинь! - в отчаянии взмолился он, и Господь его не покинул. Тучи над городской окраиной разомкнулись, и тонкий закатный луч, пересекши наискосок пустой магазин, словно указующий перст, уперся в одну из Чаш.

…Вызванная на место происшествия милиция отнеслась к делу скорее юмористически, нежели серьезно. "А может, разыграли вас, девушка? Может, кто-нибудь из знакомых?" Вспыхнув, кассирша отвечала, что среди ее знакомых придурковатые, конечно, есть, но недомерков не было и не будет. Осмотрели магазин, но никакого "алкаша в железяках", естественно, не нашли. Не нашли его и на складе.

А Рыцарь Хрустальной Чаши уже ставил ногу в стремя по ту сторону ржавой волшебной двери.

Медленным шагом, бросив поводья, в доспехах, облитых луной, проехал он мимо поверженного им дракона, и в руках его мерцало сокровище, равного которому нет в мире. Хрустальные грани наливались лунным светом, и ночной ветерок шевелил плохо приклеенный к донышку квадратик тонкого непрочного пергамента с таинственными знаками на неведомом рыцарю языке:

"Уценено до 4 рублей 99 копеек".

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

СЕМЬ ТЫСЯЧ Я

Я сразу же заподозрил неладное, увидев в его квартире оседланную лошадь.

– Как это ты ее на седьмой этаж? - оторопело спросил я, обходя сторонкой большое дышащее животное. - Лифтом?

Он горько усмехнулся в ответ.

– Лифтом… - повторил он. - Да разве такая зверюга в лифте поместится? В поводу вел. По ступенькам…

Собственно, я уже тогда имел право арестовать его. Лошадь была не просто оседлана - на ней был чалдар… Что такое чалдар? Это, знаете, такая попона из металлических пластинок. Похищена в феврале прошлого года из энского исторического музея вместе с мелкокольчатой броней и доспехом типа "зерцало".

– Удивляешься… - с удовлетворением отметил он. - Понимаю тебя.

Он уже ничего не скрывал. Комнату перегораживало длинное кавалерийское копье, а к столу был прислонен меч, восстановленный недавно специалистами по крыжу XII века. Кроме него из экспозиции пропал еще, помнится, полный комплект боевых ножей.

Я решил не засвечиваться раньше времени и, изобразив растерянность, присел на диван.

– Значит, летим исправлять историю? - придав голосу легкую дрожь, спросил я.

– Летим, - подтвердил он.

– Рязань?

– Калка! - Произнеся это, он выпрямился и сбросил домашний халат. От груди и плеч моего подопечного отскочили и брызнули врассыпную по комнате светлые блики. Его торс облегала сияющая мелкокольчатая броня, усиленная доспехом типа "зерцало". А вот и пропавшие ножички, все три: засапожный, поясной и подсайдашный…

Услышав грозное слово "Калка", лошадь испуганно всхрапнула и вышибла копытом две паркетные шашки.

И тут меня осенило, что у него ведь могут быть и сообщники…

– Сними ты с себя это железо! - искусно делая вид, что нервничаю, сказал я. - Тебя ж там первый татарин срубит! Знаешь ведь поговорку: один в поле не воин…

Крючок был заглочен с лету.

– Один? - прищурившись, переспросил он. - А кто тебе сказал, что я там буду один? В поле?

Уверен, что лицо недоумка вышло у меня на славу.

– А кто второй?

– Я.

– Хм… А первый тогда кто?

– Тоже я, - сказал он, насмешливо меня разглядывая.

Лошадь переступила с ноги на ногу и мотнула головой, как бы отгоняя мысль о предстоящем кошмаре.

– Ну хорошо… - смилостивился он. - Сейчас объясню…

И возложил длань на высокое седло, куда, по всей видимости, и была вмонтирована портативная машина времени марки "минихрон", украденная три года назад прямо из сейфа энской лаборатории.

– Итак, я включаю, как ты уже догадался, устройство и перебрасываюсь вместе с лошадью во вторник 31 мая 1223 года. Провожу там весь день до вечера. К вечеру возвращаюсь. Отдыхаю, сплю, а назавтра… - Он сделал паузу, за время которой стал выше и стройнее. - А назавтра я снова включаю устройство и снова перебрасываюсь во вторник 31 мая 1223 года! Вместе с лошадью! То есть нас теперь там уже - сколько?

– Ну, четверо, - сказал я. - С лошадьми…

И осекся. Я понял, куда он клонит.

– То же самое я делаю и послезавтра, и послепослезавтра! - Глаза его сверкали, голос гремел. - Семь тысяч дней подряд я перебрасываюсь туда вместе с лошадью и провожу там весь день до вечера. Я трачу на это без малого двадцать лет, но зато во вторник 31 мая 1223 года в окрестностях реки Калки возникает войско из семи тысяч всадников! И оно заходит татарам в тыл!…

Весь в металле, словно памятник самому себе, он стоял посреди комнаты, чуть выдвинув вперед правую ногу, и в гладкой стали поножа отражалось мое опрокинутое лицо.

"Брать! - тяжко ударила мысль. - Брать немедленно!…"

Но тут он дернул за свисающий с потолка шнурок, на который я как-то не обратил внимания, и со свистом развернувшаяся сеть из витого капрона во мгновение ока спеленала меня по рукам и ногам.

– Почему бы тебе не предъявить свое удостоверение? - мягко осведомился он. - Ты ведь из Группы Охраны Истории, не так ли?

"Спокойствие! - скомандовал я себе. - Главное, не делать резких движений!… Это витой капрон!"

– Ты, видимо, хочешь сказать, - вкрадчиво продолжал он, - что мои семь тысяч будут слишком уж уязвимы? Что достаточно устранить меня сегодняшнего - и не будет уже ни меня завтрашнего, ни меня послезавтрашнего… Достаточно, короче, прервать цепочку - и все мое войско испарится на глазах у татар. Так?

– Да, - хрипло сказал я. - Именно так…

– Так вот, во время дела, - ликующе известил он, - я сегодняшний буду находиться в самом безопасном месте. Как и я завтрашний, как и я послезавтрашний… А вот последние будут первыми. То есть пойдут в первых рядах…

– Между прочим, дом окружен, - угрюмо соврал я.

Он тонко улыбнулся в ответ.

– И окрестности Калки тоже?

Мне нечего было на это сказать.

На моих глазах он препоясался мечом и взял копье. Затем выпрямился и с княжеским высокомерием вздернул русую недавно отпущенную бородку. Я понял, что сейчас он изречет что-нибудь на прощанье. Что-нибудь историческое.

– Татарское иго, - изрек он, - позорная страница русской истории. Я вырву эту страницу.

Причем ударение сделал, авантюрист, не на слове "вырву", а на слове "я". Потом запустил руку под седло и, на что-то там нажав, исчез. Вместе с лошадью.

– Семь тысяч? - Руки шефа взметнулись над столом - то ли он хотел воздеть их к потолку, то ли схватиться за голову. - Семь тысяч… А ты сказал ему, что у него прабабка - татарка?

– Н-нет… - ответил я. - А что? В самом деле?

– Откуда я знаю? - огрызнулся шеф. - Надо было сказать!…

Его заместитель по XIII веку давно уже бегал из угла в угол. Возле стенда "Сохраним наше прошлое!" резко обернулся.

– Почему ты не хочешь оставить засаду на его квартире?

– Потому что он туда больше носа не покажет, - ворчливо отозвался шеф. - Будь уверен, ночлег он себе подготовил на все семь тысяч дней. Как и стойло для лошади. А вот где его теперь искать, это стойло?… Нет, брать его, конечно, надо там - в тринадцатом веке…

– Как?

– В том-то и дело - как?…

Шеф поставил локти на стол и уронил тяжелую голову в растопыренные пальцы.

– Семь тысяч, семь тысяч… - забормотал он. - Ведь это же надо что придумал, босяк!…

– Но, может быть, нам… - осторожно начал заместитель, - в порядке исключения… разрешат…

– Снять блокаду? - Шеф безнадежно усмехнулся. Я тоже.

Дело в том, что прошлое по решению мирового сообщества блокировано с текущего момента и по пятнадцатый век включительно - на большее пока мощностей не хватает… А ловко было бы: вырубить на минутку генераторы, потом - шасть в позавчера - и в наручники авантюриста…

– А у тебя какие-нибудь соображения есть? - Вопрос был обращен ко мне.

– Есть, - сказал я и встал.

Это произвело сильное впечатление. Шеф и его заместитель по XIII веку ошарашенно переглянулись.

– Ну-ка, ну-ка, изложи…

Я изложил.

Вообще-то я редко когда высказываю начальству свои мысли, но если уж выскажу… Молчание длилось минуты три. Заместитель опомнился первым.

– А, собственно, почему бы и нет? - с опаской поглядывая на шефа, промолвил он, и сердце мое радостно встрепенулось.

Шеф затряс головой.

– Ты что, хочешь, чтобы я отпустил его в тринадцатый век о_д_н_о_г_о_?

– Да почему же одного? - поспешил вмешаться я, очень боясь, что предложение мое сейчас зарубят. - Меня же тоже будет семь тысяч!

Шеф вздрогнул.

– Ты вот что, сынок… - сказал он, почему-то пряча глаза. - Ты пойди погуляй пока, а мы тут посоветуемся… Только далеко не уходи…

Я вышел в коридор и, умышленно прикрыв дверь не до конца, встал рядом. Профессиональная привычка. Кроме того, там, в кабинете, решалась моя судьба: расквитаюсь я с моим подопечным за сетку из витого капрона или же дело передадут другому? Запросто могли передать. Что ни говори, а были у меня промахи в работе, случались…

Я прислушался. Начальство вело ожесточенный спор, погасив голоса до минимума. В коридор выпархивали лишь случайные обрывки фраз.

ШЕФ:…не представляешь… дубина… таких дел натворит, что… (Это он, надо полагать, о моем подопечном.)

ЗАМЕСТИТЕЛЬ:…клин клином… ручаюсь, не уступит… (А это уже, кажется, обо мне.)

ШЕФ:…семь тысяч! Тут одного-то его не знаешь, куда… хотя бы руководителя ему… (Вот-вот! Это как раз то, чего я боялся!)

ЗАМЕСТИТЕЛЬ:…ну кто еще, кроме… семь тысяч - почти двадцать лет… а там и на пенсию…

Последнего обрывка насчет пенсии я, честно говоря, не понял. При чем тут пенсия?… Вскоре меня пригласили в кабинет.

– В общем так, сынок… - хмурясь, сказал шеф. - Мы решили принять твое предложение. Если кто-то и способен остановить этого придурка - то только ты…

Утро 31 мая 1223 года выдалось погожим.

Опершись на алебарду, я растерянно оглядел окрестности. Как-то я все не так это себе представлял… Ну вот, например: я иду перед стройной шеренгой воинов, каждый из которых - я сам. Останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к строю и на повышенных тонах объясняю ситуацию: вон там, за смутной линией горизонта - река Калка. А за теми холмами - войско из семи тысяч авантюристов. Или даже точнее - авантюриста. Что от нас требуется, орлы? От нас требуется умелым маневром блокировать им дорогу и не дать вмешаться в естественное развитие событий…

И вот теперь я стоял, опершись на алебарду, и что-то ничего пока не мог сообразить. Остальные-то где? Кажется, я прибыл слишком рано…

Тут я вспомнил, что пехотинец-одиночка для тяжеловооруженного конника - не противник, и в поисках укрытия двинулся к виднеющемуся за кустами овражку.

– Эй, с алебардой! - негромко окликнули меня из кустов.

Я обернулся на голос, лязгнув доспехами. В листве поблескивал металл. Там прятались вооруженные люди. Лошадей не видно, вроде свои.

– Быстрей давай! - скомандовали из кустов. - Демаскируешь!

Я пролез сквозь чащу веток и остановился. Передо мной стояло человек десять воинов. И еще с десяток прохаживалось на дне овражка. Из-под светлых шлемов-ерихонок на меня отовсюду смотрело одно и то же лицо. Мое лицо. Разве что чуть постарше.

– Который год служишь?

Тон вопроса мне не понравился.

– Да что ты его спрашиваешь - и так видно, что салага, - хрипло сказал воин с забинтованным горлом. - Гляди-ка, панцирь у него… Ишь вырядился! Прям "старик"… А ну прими алебарду как положено!

Вот уж чего я никогда не знал - так это как положено принимать алебарду.

– Вконец "сынки" распустились! - Хриплый забинтованный недобро прищурился. - Кто давал приказ алебарду брать?

– А что надо было брать?

– Топор! - негромко, щадя простуженное горло, рявкнул он. - Лопату! Шанцевый инструмент!… Если через голову не доходит - через ноги дойдет! Не можешь - научим, не хочешь - заставим! С какого года службы, тебя спрашивают?

– Да я, в общем-то… - окончательно смешавшись, пробормотал я, - в первый раз здесь…

Ко мне обернулись с интересом.

– Как? Вообще в первый?

– Вообще, - сказал я.

– А-а… - Хриплый оглядел меня с ног до головы. - Ох, и дурак был… Панцирь прямо на трико напялил?

– На трико, - удрученно подтвердил я.

– К концу дня плечи сотрешь, - пообещал он. - И алебарду ты тоже зря. Алебарда, брат инструмент тонкий… И, между нами говоря, запрещенный. В тринадцатом веке их на Руси еще не было… Ну-ка, покажи ему, как правильно держать, - повернулся он к другому мне - помоложе. Тот принял стойку "смирно" - глаза навыкате, алебарда у плеча.

– Вот, - удовлетворенно сказал хриплый. - Так примерно выглядит первая позиция. А теперь пару приемов. Делай… р-раз!

Всплеснуло широкое лезвие. Мне показалось, что взмах у воина вышел не совсем уверенный. Видимо, хриплому тоже так показалось, потому что лицо его мгновенно сделалось совершенно зверским.

– Который год службы? Третий? Три года воюешь - приемы не разучил?

Ситуация нравилась мне все меньше и меньше.

– Пятый год службы - ко мне! Есть кто с пятого года службы? Ну-ка, собери молодых и погоняй как следует. До сих пор не знают, с какого конца за алебарду браться!

Веселый доброволец пятого года службы сбежал в овражек и звонко приказал строиться. Кое-кто из молодых пытался уклониться, но был изъят из кустов и построен в две шеренги.

– Делай… р-раз!

Нестройно всплеснули алебарды.

– А ты давай приглядывайся, - посоветовал мне хриплый. - И дома начинай тренироваться. Как утром встал - сразу за алебарду. Раз двадцать каждый удар повторил - и под душ. Днем-то у тебя здесь времени уже не будет…

Вдалеке затрещали кусты, и вскоре на той стороне овражка показались еще человек пятнадцать воинов - крепкие мужчины средних лет. Несколько лиц (моих опять-таки) были обрамлены бородами разной длины. А самый старший воин - гладко выбрит. На плечах вновь пришедших покоились уже не алебарды, а тяжелые семиметровые копья.

– Делай… три! - донеслось из овражка.

– Это еще что такое? - удивился бритый. Он шагнул к обрывчику и заглянул вниз.

– До сих пор алебардами не владеют, салаги! - пояснил хриплый. - Вот решили немножко погонять…

– Отставить! - рявкнул бритый. - Какой еще к черту, тренаж? Нам сейчас марш предстоит - в пять километров! Давай командуй общее построение!

Хриплый скомандовал, и воины, бренча и погромыхивая доспехами, полезли из овражка. Поскольку все были одного роста, выстроились по возрасту. Я уже начинал помаленьку разбираться в их (то есть в моей) иерархии. На правом фланге - "деды": загорелые обветренные лица, надраенные до блеска старенькие брони и шлемы. Собственно, это были одна и та же броня и один и тот же шлем - из нашего запасника. Пятый год службы играл роль сержантского состава. Он занимал центральную часть строя. Дальше располагались "молодые" и, наконец, на левом фланге - самая салажня: в крупнокольчатых байданах, в шлемах-мисюрках, не спасающих даже от подзатыльника, и с шанцевым инструментом в руках.

– А кто это там влез на левый фланг в панцире? - осведомился захвативший командование бритый ветеран. - Штрафник, что ли?

Ему объяснили, что я новичок и в панцирь влез по незнанию.

– Ага… - сказал командир. - Значит, для тех, кто в этот отряд еще не попадал или попадал, но давно: задача наша чисто вспомогательная. Конница противника будет прорываться по равнине, там их встретят первая и вторая баталии. Ну это вы и так знаете… А нам, орлы, нужно заткнуть брешь между оврагами и рощей. Значит, что? Значит, в основном земляные работы, частокол и все такое прочее…

Не снимая кольчужной рукавицы, он взял в горсть висящую поверх панциря ладанку и поднес к губам.

– Докладывает двадцать третий. К маршу готовы.

– Начинайте движение, - буркнула ладанка моим голосом, и командир снова повернулся к строю.

– Нале… уо!

Строй грозно лязгнул железом.

Как и предсказывал хриплый, плечи я стер еще во время марша. К концу пути я уже готов был малодушно нажать кнопку моего "минихрона" и, вернувшись, доложить шефу, что переоценил свои возможности. Однако мысль о сетке из витого капрона, в которой я оказался сегодня утром, заставила меня стиснуть зубы и продолжать марш.

– Стой!

Колонна остановилась. Справа - заросли, слева - овраги.

– Перекур семь минут…

Строй смешался. Человек пятнадцать отошли в сторонку и, достав из шлемов сигареты, закурили. Я обратил внимание, что среди них были воины самого разного возраста. Из этого следовало, что годика через три я от такой жизни закурю, потом брошу, потом опять закурю. И так несколько раз.

Броню мне разрешили снять. Пока я от нее освобождался, перекур кончился. Стало шумно. В рощице застучали топоры, полетели комья земли с лопат. Меня как новичка не трогали, но остальные работали все. Задача, насколько я понял, была - сделать гиблое для конницы место еще более гиблым. Темп в основном задавали воины пятого года службы. Сияя жизнерадостными оскалами, они вгрызались в грунт как экскаваторы, успевая при этом страшно орать на неповоротливых салажат в байданах. "Старики" спокойно, не торопясь орудовали саперными лопатками. И все это был я. Причем даже не весь, а только крохотная часть меня - каких-нибудь человек сорок. А там, за тем холмом, на равнине, развертывалась, строилась и шла колоннами основная масса - сотни и тысячи…

Рвы были вырыты, частоколы вбиты. На бугре выставили наблюдателя, в рощице - двоих, Потом достали свертки и принялись полдничать. Я, понятно, ничего с собой захватить не догадался, но мне тут же накидали бутербродов - больше, чем я мог съесть.

– Здесь еще спокойно… - вполголоса говорил один салага другому. - Окопался - и сиди. А вот в первой баталии пахота…

– В первой - да… - соглашался со вздохом второй. - Я на прошлой неделе три раза подряд туда попадал. Набегался - ноги отламываются. Сдал кладовщику байдану, шлем, выхожу на улицу, чувствую - шатает… Ну, думаю, если и завтра опять в первую! Нет, повезло: на переправу попал…

– Ну, там вообще лафа…

– Никак спит? - тихо, с любопытством спросил кто-то из "стариков".

Все замолчали и повернулись к воину, который действительное задремал с бутербродом в руке.

– Во дает! Ну-ка тюкни его легонько по ерихонке…

Один из бородачей, не вставая, подобрал свое огромное копье и, дотянувшись до спящего, легонько тюкнул его по навершию шлема тупым концом древка. Тот, вздрогнув, проснулся и первым делом уронил бутерброд. Остальные засмеялись.

– Солдат спит, а служба идет, - тут же съехидничал хриплый. Голос он, однако, при этом приглушил.

– Виноват, братцы… - Проснувшийся протер глаза и со смущенной улыбкой оглядел остальных. - Тут, понимаете, какое дело… Женился я вчера…

Сидящий рядом воин вскочил с лязгом.

– Согласилась? - ахнул он.

– Ага… - подтвердил проснувшийся. Лицо его выражало блаженство и ничего кроме блаженства.

Вскочивший набрал полную грудь воздуха, словно хотел завопить во всю глотку "ура!", но одумался, вздохнул и сел. Лица у этих двух сияли теперь совершенно одинаково. Зато хриплый был сильно озадачен.

– Погоди, а на ком?

– Да ты ее еще не знаешь…

Бородачи наблюдали за происходящим со снисходительными улыбками. А вот на лицах "молодых" читалось явное неодобрение.

– Додумался! - пробормотал один из них. - Военное время, а он - жениться!… Дурачок какой-то…

На беду слова его были услышаны.

– Голосок прорезался? - зловещим шепотом спросил, оборачиваясь, сильно небритый "старик". - Зубки прорезались? Это кто там на "дедов" хвост поднимает? А ну встать! Первый, второй, третий год службы! Встать, я сказал! Вы у меня сейчас траншею будете рыть - от рощи и до отбоя!

"Молодые" поднялись, оробело бренча железом. Небритый подошел к новобрачному и положил руку в кольчужной рукавице на его стальное плечо.

– А тебе я, друг, так скажу, - задушевно проговорил он. - Хорошую ты себе жену выбрал. Кроме шуток.

Сидящий в сторонке командир отряда скептически поглядел за него и, вздохнув, отвернулся.

К часу дня подошла разведка противника.

Человек двадцать конных в голых "яко вода солнцу светло сияющу" доспехах подъехали к выкопанному нами рву. Я и еще несколько салажат в байданах, как наиболее уязвимая часть нашего воинства, были отведены в заранее подготовленное укрытие и теперь с жадным любопытством следили поверх бруствера за развитием событий.

Постарел авантюрист, осунулся. Я имею в виду того, что командовал их отрядом. Ударив саврасую лошадь длинными шпорами, он выехал вперед и долго смотрел на заостренные колья, вбитые в дно рва.

– Пес! - бросил он наконец с отвращением. - Успел-таки…

Он поднял глаза. Перед ним с того края рва грозно топорщился так называемый "еж". "Молодые" подтянулись, посуровели, руки их были тверды, лезвия алебард - неподвижны.

– А почему у него лошадь саврасая? - шепотом спросил я одного из салажат. - Была же белая…

Действительно, лошади под противником были и той, и другой масти.

– Белая во время атаки шею свернула, - также шепотом пояснил салажонок. - Да ты сам сегодня увидишь - покажут…

– Предлагаю пропустить нас по-хорошему! - раздался сорванный голос старшего всадника. - Имейте в виду: сейчас сюда подойдет еще один отряд - в пятьдесят клинков…

– Да хоть в сто… - довольно-таки равнодушно отозвался с этого края рва наш командир.

Мой противник оскалился по-волчьи.

– Ты вынуждаешь меня на крайние меры, - проскрежетал он. - Я вижу, придется мне завтра прихватить сюда…

– Пулемет, что ли?

– А хоть бы и пулемет!

– Прихвати-прихвати… - невозмутимо отозвался командир. - А я базуку приволоку - совсем смешно будет…

– А я… - начал противник и, помрачнев, умолк.

– Сеточку, - издевательски подсказал командир. - Сеточку не забудь. Такую, знаешь, капроновую…

Тот яростно крутнулся на своем саврасом.

– Червь! - выкрикнул он. - Татарский прихвостень! Там, - он выбросил закованную в сталь руку с шелепугой подорожной куда-то вправо, - терпит поражение князь Мстислав Удатный! А ты? Ты, русский человек, вместо того, чтобы ударить поганым в тыл… Сколько они тебе заплатили?…

– За прихвостня - ответишь, - процедил командир.

Тяжелый наконечник семиметрового копья плавал в каких-нибудь полутора метрах от шлема всадника, нацеливаясь точно промеж глаз.

– Куда, нехристь?! - Это уже относилось к противнику из "молодых", не сумевшему сдержать белую лошадь и выехавшему прямо на край рва. В остервенении старший всадник хлестнул виновного шелепугой. Тот взвыл и скорчился в седле - рогульчатое ядро пришлось по ребрам.

– А мы еще жалуемся… - уныло проговорил один из наших салажат. - У нас "деды" хоть орут, да не дерутся…

Я же с удовлетворением отметил, что "еж" из копий и алебард не дрогнул ни разу. Воины по эту сторону рва стояли, нахмурясь и зорко следя за конными. Что-что, а дисциплина у меня всегда была на высоте…

Потом подошел обещанный противником отряд. Пятьдесят не пятьдесят, но клинков сорок в ним точно было. На той стороне началась давка и ругань. Всадники подъезжали группами, смотрели с содроганием на заостренные колья и снова принимались браниться. Наконец вся эта масса попятилась и на рысях двинулась прочь, оставив после себя перепаханную, изрытую копытами землю.

– Вроде отвоевали на сегодня, - сказал командир.

Возле рва оставили охранение и разрешили салажатам вылезти из укрытия.

– Ну что он там? - нетерпеливо крикнул новобрачный, чуть запрокинув голову.

– Уходит, - ответил ему наш наблюдатель с холма.

– Все правильно, - заметил командир. - Убедился, что все лазейки перекрыты, и теперь концентрирует силы на равнине. Напролом попрет…

Наблюдателей на бугре сменяли часто. И не потому, что служба эта была трудной, - просто каждому хотелось взглянуть, что делается на равнине.

– Вторая баталия пошла, - сообщил только что спустившийся с холма бородач. - Пусть новичок посмотрит. Ему полезно…

– Можно, - согласился командир. - Пошли, новичок…

Мы поднялись на бугор. Открывшаяся передо мной равнина была покрыта свежей, еще не выгоревшей травой. И по этому зеленому полю далеко внизу, грозно ощетинясь копьями, взблескивая панцирями и алебардами, страшный в своей правильности, медленно полз огромный прямоугольник - человек в тысячу, не меньше.

– Эх, мать! - восхищенно сказал наблюдатель. - Красиво идут!

– Да я думаю, - отозвался командир. - Там же "старики" в основном! За десять лет и ты строем ходить научишься…

– Так что служи, служи, - не преминул добавить поднявшийся вместе с нами хриплый. - Тебе еще - как медному котелку.

– А вон и первая баталия строится, - сказал наблюдатель.

В отдалении муравьиные людские потоки струились из-за бугров и пригорков, смешиваясь на равнине в единую массу, постепенно преобразующуюся во второй такой же прямоугольник.

– Да что ж они так вошкаются сегодня? - с тревогой проговорил хриплый. - Не успеют же!…

– Успеют, - сказал командир.

Он перевернул ладанку и взглянул на циферблат.

– Ну, минут через десять начнется…

И минут через десять - началось! Конница выплеснулась из-за пологого холма, ослепив сверкающими на солнце доспехами. И она продолжала изливаться, и казалось, ей не будет конца. Никогда бы не подумал, что это так много - семь тысяч человек! И вся эта масса разворачивалась во всю ширь равнины и с топотом, с визгом, с лязгом уже летела на замершие неподвижно баталии.

Я зажмурился. Ничто не могло остановить этот поток сверкающего и как бы расплавленного металла.

– Что? Сдали нервишки? - злорадно осведомился командир, обращаясь, как вскоре выяснилось, не ко мне, но к противнику на равнине. - Это тебе не сеточки капроновые бросать…

Я открыл глаза. Ситуация внизу изменилась. Баталии по-прежнему стояли неподвижно, а вот первые ряды конницы уже смешались. Всадники пытались отвернуть, замедлить разбег, а сзади налетали все новые и новые, начиналась грандиозная свалка.

– Смотри, смотри! - Хриплый в азарте двинул меня в ребра стальным локтем. - Туда смотри! Сейчас белая шею свернет!

Упало сразу несколько лошадей, и одна из них так и осталась лежать. Чудом уцелевший всадник прыгал рядом на одной ножке - другая была схвачена стременем.

– Все, - с сожалением сказал хриплый. - Конец лошадке.

– А где он взял саврасую?

– С племзавода увел, гад! - Хриплый сплюнул. - Предупреждали ведь их: усильте охрану, обязательно будет попытка увода… Нет, прошляпили!

– Ну вроде дело к концу идет, - удовлетворенно объявил командир и повернулся к отдыхающему внизу отряду. - Кончай перекур, орлы! Все, по возможности, привести в прежнее состояние. Ров - засыпать, частоколы - убрать. Найду хоть один окурок - заставлю похоронить. С почестями.

В пыльных доспехах, держа шлем и алебарду на коленях, я сидел на стуле посреди кабинета и смотрел в скорбные глаза шефа.

– Ты не передумал, сынок? - участливо спросил он.

– Нет, - ответил я со всей твердостью. - Не передумал.

– Понимаешь, какое дело… - в затруднении проговорил шеф. - Я-то предполагал раскидать эти семь тысяч дней на нескольких сотрудников - хотя бы по тысяче на каждого… Но ты войди в мое положение: вчера какой-то босяк прорвался в XI век и подбросил в Гнездовский курган керамический обломок твердотопливного ускорителя, да еще и с надписью "горючее". Теперь, видимо, будет доказывать освоение космоса древними русичами. А сегодня - и того хлеще! Целую банду нащупали! Собираются, представляешь, высадить славянский десант в Древней Греции. Ну там Гомера Баяном подменить и вообще… Давно у нас такой заварки не было.

– Да не нужно мне никакой помощи! - сказал я. - Людей у меня там хватает…

Впервые я смотрел на своего шефа как бы свысока, что ли… Ну вот сидит он за столом - умный ведь мужик, но один. Совсем один. И что он, один, может?… Я зажмурился на секунду и снова увидел ощетиненный копьями, страшный в своей правильности огромный квадрат, ползущий по зеленому полю. Воистину, это был я…

– Да боюсь, тяжело тебе придется… - озабоченно сказал шеф. - Сам ведь говоришь: дедовщина там у вас…

– Да какая там дедовщина! - весело возразил я. - Вот у него дедовщина так дедовщина! - Тут я не выдержал и радостно засмеялся. - Сам себя шелепугой лупит!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

СИЛА ДЕЙСТВИЯ РАВНА…

– А ну попробуй обзови меня еще раз козой! - потребовала с порога Ираида. - Обзови, ну!

Степан внимательно посмотрел на нее и отложил газету.

Встал. Обогнув жену, вышел в коридор - проверить, не привела ли свидетелей. В коридоре было пусто, и Степан тем же маршрутом вернулся к дивану. Лег. Отгородился газетой.

– Коза и есть!…

Газета разорвалась сверху вниз на две половинки.

Степан отложил обрывки и снова встал. Ираида не попятилась.

– Выбрали, что ль, куда? - хмуро спросил Степан.

– А-а! - торжествующе сказала Ираида. - Испугался? Вот запульну в Каракумы - узнаешь тогда козу!

– Куда хоть выбрали-то? - еще мрачнее спросил он.

– А никуда! - с вызовом бросила Ираида и села, держа позвоночник параллельно спинке стула. Глаза - надменные. - Телекинетик я!

– Килети… - попытался повторить за ней Степан и не смог.

– На весь город - четыре телекинетика! - в упоении объявила Ираида. - А я из них - самая способная! К нам сегодня на работу ученые приходили: всех проверяли, даже уборщицу! Ни у кого больше не получается - только у меня! С обеда в лабораторию забрали, упражнения показали… развивающие… Вы, говорят, можете оперировать десятками килограммов… Как раз хватит, чтоб тебя приподнять да опустить!

– Это как? - начиная тревожиться, спросил Степан.

– А так! - И Ираида, раздув ноздри, страстно уставилась на лежащую посреди стола вскрытую пачку "Родопи". Пачка шевельнулась. Из нее сама собой выползла сигарета, вспорхнула и направилась по воздуху к остолбеневшему Степану. Он машинально открыл рот, но сигарета ловко сманеврировала и вставилась ему фильтром в ноздрю.

– Вот так! - ликующе повторила Ираида.

Степан закрыл рот, вынул из носа сигарету и швырнул об пол. Двинулся, набычась, к жене, но был остановлен мыслью о десятках килограммов, которыми она теперь может оперировать…

В лаборатории Степану не понравилось - там, например, стоял бильярдный стол, на котором тускло блестел один-единственный шар. Еще на столе лежала стопка машинописных листов, а над ними склонялась чья-то лысина - вся в синяках, как от медицинских банок.

– Так это вы тут людей фокусам учите? - спросил Степан.

– Минутку… - отозвался лысый и, отчеркнув ногтем строчку, вскинул голову.

– Вы глубоко ошибаетесь, - важно проговорил он, выходя из-за бильярда. - Телекинез - это отнюдь не фокусы. Это, выражаясь популярно, способность перемещать предметы, не прикасаясь к ним.

– Знаю, - сказал Степан. - Видел. Тут у вас сегодня жена моя была, Ираида…

Лысый так и подскочил.

– Вы - Щекатуров? Степан… э-э-э…

– Тимофеевич, - сказал Степан. - Я насчет Ираиды…

– Вы теперь, Степан Тимофеевич, берегите свою жену! - с чувством перебил его лысый и схватил за руки. - Феномен она у вас! Вы не поверите: вот этот самый бильярдный шар - покатила с первой попытки! И это что! Она его еще потом приподняла!…

– И опустила? - мрачно осведомился Степан, косясь на испятнанную синяками лысину.

– Что? Ну разумеется!… А вы, простите, где работаете?

Степан сказал.

– А-а… - понимающе покивал лысый. - До вашего предприятия мы еще не добрались. Но раз уж вы сами пришли, давайте я вас проверю. Чем черт не шутит - вдруг и у вас тоже способности к телекинезу!

– А что же! - оживился Степан. - Можно.

Проверка заняла минут десять. Никаких способностей к телекинезу у Степана не обнаружилось.

– Как и следовало ожидать, - ничуть не расстроившись, объявил лысый. - Телекинез, Степан Тимофеевич, величайшая редкость!

– Слушай, доктор, - озабоченно сказал Степан, - а выключить ее теперь никак нельзя?

– Кого?

– Ираиду.

Лысый опешил.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, я не знаю, по голове ее, что ли, стукнуть… Несильно, конечно… Может, пройдет, а?

– Вы с ума сошли! - отступая, пролепетал лысый. И так, бедняга, побледнел, что синяки на темени черными стали.

– Сходи за картошкой, - сказала Ираида.

Степан поднял на нее отяжелевший взгляд.

– Сдурела? - с угрозой осведомился он.

– Я тебе сейчас покажу "сдурела"! - закричала она. - Ты у меня поговоришь! А ну вставай! Разлегся! Тюлень!

– А ты… - начал было он по привычке.

– Кто? - немедленно ухватилась Ираида. - Кто я? Говори, раз начал! Кто?

В гневе она скосила глаза в сторону серванта. Сервант накренился и, истерически задребезжав посудой, тяжело оторвался от пола. Степан, бледнея, смотрел. Потом - по стеночке, по стеночке - выбрался из-под нависшего над ним деревянно-оловянно-стеклянного чудовища и, выскочив в кухню, сорвал с гвоздя авоську…

– …у-у, к-коза! - затравленно проклокотал он, стремительно шагая в сторону овощного магазина.

– Знаешь, ты, доктор, кто? - уперев тяжкие кулаки в бильярдный стол, сказал Степан. - Ты преступник! Ты семьи рушишь.

Лысый всполошился.

– Что случилось, Степан Тимофеевич?

На голове его среди изрядно пожелтевших синяков красовались несколько свежих - видимо, сегодняшние.

– Вот ты по городу ходишь! - возвысил голос Степан. - Людей проверяешь!… Не так ты их проверяешь. Ты их, прежде чем телетехнезу своему учить, - узнай! Мало ли кто к чему способный!… Ты вон Ираиду научил, а она теперь чуть что - мебель в воздух подымает! В Каракумы запульнуть грозится - это как?

– В Каракумы? - ужаснулся лысый.

Сердце у Степана екнуло.

– А что… может?

Приоткрыв рот, лысый смотрел на него круглыми испуганными глазами.

– Да почему же именно в Каракумы, Степан Тимофеевич? - потрясение выдохнул он.

– Не знаю, - глухо сказал Степан. - Ее спроси.

Лысый тихонько застонал.

– Да что же вы делаете! - чуть не плача, проговорил он. - Степан Тимофеевич, милый! Да купите вы Ираиде Петровне цветы, в кино сводите - и не будет она больше… про Каракумы!… Учили же в школе, должны помнить: сила действия всегда равна силе противодействия. Вы к ней по-хорошему - она к вам по-хорошему. Это же универсальный закон! Даже в телекинезе… Вот видите эти два кресла на колесиках? Вчера мы посадили в одно из них Ираиду Петровну, а другое загрузили балластом. И представьте, когда Ираида Петровна начала мысленно отталкивать балласт, оба кресла покатились в разные стороны! Вы понимаете? Даже здесь!…

– И тяжелый балласт? - тревожно спросил Степан.

– Что? Ах, балласт… Да нет, на этот раз - пустяки, не больше центнера.

– Так… - Степан помолчал, вздохнул и направился к двери. С порога обернулся.

– Слушай, доктор, - прямо спросил он. - Почему у тебя синяки на тыковке? Жена бьет?

– Что вы! - смутился лысый. - Это от присосок. Понимаете, датчики прикрепляются присосками, ну и…

– А-а… - Степан покивал. - Я думал - жена…

Купить букет - полдела, с ним еще надо уметь обращаться. Степан не умел. То есть умел когда-то, но разучился. Так и не вспомнив, как положено нести эту штуку - цветами вверх или цветами вниз, он воровато сунул ее под мышку и - дворами, дворами - заторопился к дому.

Ираида сидела перед зеркалом и наводила зеленую тень на левое веко. Правое уже зеленело вовсю. Давненько не заставал Степан жену за таким занятием.

– Ирочка…

Она изумленно оглянулась на голос и вдруг вскочила. Муж подбирался к ней с кривой неискренней улыбкой, ДЕРЖА ЗА СПИНОЙ КАКОЙ-ТО ПРЕДМЕТ.

– Не подходи! - взвизгнула она, и Степан остановился, недоумевая.

Но тут, к несчастью, Ираида Петровна вспомнила, что она как-никак первый телекинетик города. Степана резко приподняло и весьма чувствительно опустило. Сознания он не терял, но опрокинувшаяся комната еще несколько секунд стремительно убегала куда-то вправо.

Он лежал на полу, а над ним стояла на коленях Ираида, струящая горючие слезы из-под разнозеленых век.

– Мне?… - всхлипывала она, прижимая к груди растрепанный букет. - Это ты - мне?… Степушка!…

Степушка тяжело поднялся с пола и, подойдя к дивану, сел. Взгляд его, устремленный в противоположную стену, был неподвижен и нехорош.

– Степушка! - Голос Ираиды прервался.

– Букет нес… - глухо, с паузами заговорил Степан. - А ты меня - об пол?…

Ираида заломила руки.

– Степушка!

Вскочив, она подбежала к нему и робко погладила по голове. Словно гранитный валун погладила. Степан, затвердев от обиды, смотрел в стену.

– Ой, дура я, дура! - заголосила тогда Ираида. - Да что ж я, дура, наделала!

"Не прощу! - исполненный мужской гордости, мрачно подумал Степан. - А если и прощу, то не сразу…"

Через каких-нибудь полчаса супруги сидели рядышком на диване, и Степан - вполне уже ручной - позволял и гладить себя, и обнимать. Приведенный в порядок букет стоял посреди стола в хрустальном кувшинчике.

– Ты не думай, - проникновенно говорил Степан. - Я не потому цветы купил, что телетехнеза твоего испугался. Просто, дай, думаю, куплю… Давно ведь не покупал…

– Правда? - счастливо переспрашивала Ираида, заглядывая ему в глаза. - Золотце ты мое…

– Я, если хочешь знать, плевать хотел на твой телетехнез, - развивал свою мысль Степан. - Подумаешь, страсть!…

– Да-а? - лукаво мурлыкала Ираида, ласкаясь к мужу. - А кто это у нас недавно на коврике растянулся, а?

– Ну, это я от неожиданности, - незлобиво возразил Степан. - Не ожидал просто… А так меня никаким телетехнезом не сшибешь. Подошел бы, дал бы в ухо - и весь телетехнез!

Ираида вдруг отстранилась и встала.

"Ой! - спохватился Степан. - А что это я такое говорю?" Поздно он спохватился.

Ираида сидела перед зеркалом и, раздувая ноздри, яростно докрашивала левое веко. За спиной ее, прижав ладони к груди, стоял Степан.

– Ирочка… - говорил он. - Я ж для примера… К слову пришлось… А хочешь - в кино сегодня пойдем… Сила-то действия, сама знаешь, чему равна… Я к тебе по-хорошему - ты ко мне по-хорошему…

– Мое свободное время принадлежит науке! - отчеканила она по-книжному.

– Лысой! - мгновенно рассвирепев, добавил Степан. - Кто ему синяки набил? Для него, что ли, мажешься?

Ираида метнула на него гневный взгляд из зеркала.

– Глаза б мои тебя не видели! - процедила она. - Вот попробуй еще только - прилезь с букетиком!…

– И что будет? - спросил Степан. - В Каракумы запульнешь?

– А хоть бы и в Каракумы!

Степан замолчал, огляделся.

– Через стенку, что ли? - недоверчиво сказал он.

– А хоть бы и через стенку!

– Ну и под суд пойдешь.

– Не пойду!

– Это почему же?

– А потому, - Ираида обернулась, лихорадочно подыскивая ответ. - Потому что ты сам туда сбежал! От семьи! Вот!

Степан даже отступил на шаг.

– Ах ты… - угрожающе начал он.

– Кто? - Ираида прищурилась.

– Коза! - рявкнул Степан и почувствовал, что подошвы его отрываются от пола. Далее память сохранила ощущение страшного и в то же время мягкого удара, нанесенного как бы сразу отовсюду и сильнее всего - по пяткам.

Что-то жгло щеку. Степан открыл глаза. Он лежал на боку, под щекой был песок, а прямо перед глазами подрагивали два невиданных растения, напоминающих желто-зеленую колючую проволоку.

Он уперся ладонями в раскаленный бархан и, взвыв, вскочил на ноги.

– Коза!!! - потрясая кулаками, закричал он в темный от зноя зенит. - Коза и есть! Коза была - козой останешься!…

Минуты через две он выдохся и принялся озираться. Слева в голубоватом мареве смутно просматривались какие-то горы. Справа не просматривалось ничего. Песок.

Да, пожалуй, это были Каракумы.

Грузовик затормозил, когда Степану оставалось до шоссе шагов двадцать. Хлопнула дверца, и на обочину выбежал смуглый шофер в тюбетейке.

– Геолог, да? - крикнул он приближающемуся Степану. - Заблудился, да?

Степан брел, цепляясь штанами за кусты верблюжьей колючки.

– Друг… - со слезой проговорил он, выбираясь на дорогу. - Спасибо, друг…

Шофера это тронуло до глубины души.

– Садись, да? - сказал он, указывая на кабину.

Познакомились. Шоферу не терпелось узнать, как здесь оказался Степан. Тот уклончиво отвечал, что поссорился с женой. Километров десять шофер сокрушенно качал головой и цокал языком. А потом принялся наставлять Степана на путь истинный.

– Муж жена люби-ить должен, - внушал он, поднимая сухой коричневатый палец. - Жена муж уважа-ать должен!… Муж от жены бегать не до-олжен!…

И так до самого Бахардена.

Ах, Ираида Петровна, Ираида Петровна!… Ведь это ж додуматься было надо - применить телекинез в семейной перепалке! Ну чисто дитя малое! Вы бы еще лазерное оружие применили!…

И потом - учили ведь в школе, должны помнить, да вот и лысый говорил вам неоднократно: сила действия равна силе противодействия. Неужели так трудно было сообразить, что, запульнув вашего супруга на черт знает какое расстояние к югу, сами вы неминуемо отлетите на точно такое же расстояние к северу! А как же иначе, Ираида Петровна, - массы-то у вас с ним приблизительно одинаковые!…

Несмотря на позднюю весну, в тундре было довольно холодно. Нарты ехали то по ягелю, то по снегу.

Первые десять километров каюр гнал оленей молча. Потом вынул изо рта трубку и повернул к заплаканной Ираиде мудрое морщинистое лицо.

– Однако муж и жена - семья называется, - сообщил он с упреком. - Зачем глаза покрасила? Зачем от мужа в тундру бегала? Жена из яранги бегать будет - яранга совсем худой будет…

И так до самого Анадыря.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

СПАСАТЕЛЬ

Виновных, понятное дело, нашли и строго наказали. Однако в тот ясный весенний денек, когда подъем грунтовых вод вызвал оползень берега и только что сданная под ключ девятиэтажка начала с грохотом расседаться и разваливаться на отдельные бетонные секции, мысль о том, что виновные будут со временем найдены и строго наказаны, как-то, знаете, мало радовала.

В повисшей на арматурных ниточках однокомнатке находились двое: сотрудница многотиражной газеты "За наш труд" Катюша Горина, вцепившаяся в косяки дверной коробки, и распушившийся взрывообразно кот Зулус, чьи аристократические когти немилосердно впивались в Катюшино плечо. Место действия было наклонено под углом градусов этак в шестьдесят и все еще подрагивало по инерции.

– Ой, мама… - осмелилась наконец простонать Катюша.

И ради этого она выстояла десять лет в очереди на жилье?… Где-то за спиной в бетонной толще что-то оборвалось, ухнуло, и секция затрепетала. Зулус зашипел, как пробитая шина, и вонзил когти до отказа.

– Зулус!… - взвыла Катюша.

Потом в глазах просветлело, и она отважилась заглянуть вниз, в комнату. В то, что несколько минут назад было комнатой. Стена стала полом, окно - люком. Все пространство до подоконника скрылось под обломками, осколками, книгами. Телевизор исчез. Видимо, выпал в окно.

– Ой, мама… - еще раз стонуще выдохнула Катюша. Легла животом на косяк и ногами вниз начала сползать по стенке. Лицом она, естественно, вынуждена была повернуться к дверному проему. В проеме вместо привычной прихожей открылись развороченные до шахты лифта бетонные недра здания. И все это слегка покачивалось, ходило туда-сюда. Зрелище настолько страшное, что Катюша, разжав пальцы, расслабленно осела в груду обломков. Скрипнула, идя на разрыв, арматура, и Катюша замерла.

– Вот оборвемся к лешему… - плачуще пожаловалась она коту.

Не оборвались.

Кривясь от боли, сняла с плеча дрожащего Зулуса. Далеко-далеко внизу раздался вопль пожарной машины. С котом в руках Катюша подползла к отверстому окну-люку. Выглянула - и отпрянула. Восьмой этаж.

– Эй!… - слабо, безо всякой надежды позвала она. - Эй, сюда!…

Висящая над бездной бетонная секция вздрогнула, потом еще раз, и Катюша почувствовала, что бледнеет. Расстегнула две пуговки и принялась пихать за пазуху Зулуса, когтившего с перепугу все, что подвернется под лапу. "Надо выбираться, - выплясывало в голове. - Надо отсюда как-нибудь подобру-поздорову…"

А как выбираться-то? Под окном - восемь этажей, а дверь… Кричать. Кричать, пока не услышат.

– Лю-уди-и!…

Секция вздрогнула чуть сильнее, и снаружи на край рамы цепко упала крепкая исцарапанная пятерня. Грязная. Мужская.

Оцепенев, Катюша смотрела, как из заоконной бездны появляется вторая - голая по локоть - рука. Вот она ухватилась за подоконник, став ребристой от напряжения, и над краем рамы рывком поднялось сердитое мужское лицо. Опомнившись, Катюша кинулась на помощь, но незнакомец, как бы не заметив протянутых к нему рук, перелез через ребро подоконника сам.

Грязный, местами разорванный комбинезон. Ноги - босые, мозолистые, лицо - землистого цвета, в ухабах и рытвинах. Пожарник? Нет, скорее - жилец…

Наскоро отдышавшись, мужчина поднялся на ноги и оглядел полуопрокинутое шаткое помещение. Катюшу он по-прежнему вроде бы и не замечал. Его интересовало что-то другое. Он осмотрел углы, потом, привстав на цыпочки, заглянул в дверной проем - и все это на самом краешка окна, с бездной под ногами.

Озадаченно нахмурился и с видимой неохотой повернулся к хозяйке.

– Где кот?

– Что? - испуганно переспросила Катюша.

– Кот, говорю, где?

Катюша стояла с полуоткрытым ртом. Видя, что толку от нее не добьешься, мужчина достал из кармана металлический стержень и принялся водить им из стороны в сторону, как водят в темноте карманным фонариком. В конце концов торец стержня уставился прямо в живот Катюше, и землистое лицо незнакомца выразило досаду. Зулус за пазухой забарахтался, немилосердно щекоча усами, потом выпростал морду наружу и вдруг звучно мурлыкнул.

– Отдайте кота, - сказал незнакомец, пряча стержень.

– Вы… Кто вы такой?

– Ну, спасатель, - недовольно отозвался мужчина.

– Спасатель! Господи… - Разом обессилев, Катюша привалилась спиной и затылком к наклонной шаткой стене. По щекам текли слезы.

Мужчина ждал.

– Ну что мне его, силой у вас отнимать?

Катюша взяла себя в руки.

– Нет-нет, - торопливо сказала она. - Только с ним… Зулуса я здесь не оставлю… Только с ним…

Мужчина злобно уставился на нее, потом спросил:

– А с чего вы взяли, что я собираюсь спасать именно вас?

– А… а кого? - Катюша растерялась.

– Вот его… - И незнакомец кивнул на выглядывающего из-за пазухи Зулуса.

Шутка была, мягко говоря, безобразной. Здесь, на арматурном волоске от гибели, в подрагивающей бетонной ловушке… Однако это был спасатель, а спасателю прощается многое. Катюша нашла в себе силы поддержать марку и хотела уже улыбнуться в ответ, но взглянула в лицо незнакомцу - и обомлела.

Это было страшное лицо. Лицо слесаря, недовольного зарплатой, который смотрит мимо вас и цедит, отклячив нижнюю губу, что для ремонта крана нужна прокладка, а прокладки у него нет, и на складе нет, вот достанете прокладку - тогда…

Незнакомец не шутил. От страха Катюша почувствовала себя легкой-легкой. Такой легкой, что выпрыгни она сейчас в окно - полетела бы, как газовый шарфик…

– Я буду жаловаться… - пролепетала она.

– Кому?

– Начальству вашему…

– Сомневаюсь, - морщась и массируя кисть руки, сказал незнакомец. - Во-первых, начальство мое находится в одиннадцати световых годах отсюда, а во-вторых, когда вы собираетесь жаловаться? Через сорок минут будет повторный оползень, и секция оборвется… Отдайте кота.

Внизу заполошно вопили пожарные машины. Штуки три…

"Сейчас сойду с ума", - обреченно подумала Катюша.

– Я вижу, вы не понимаете, - сквозь зубы проговорил мужчина. - Моя задача - спасение редких видов. А ваш кот - носитель уникального генетического кода. Таких котов…

– Ах, так вы еще и пришелец? - нервно смеясь, перебила Катюша. - Из космоса, да?

Незнакомец хотел ответить, но тут над головой что-то со звоном лопнуло, секцию бросило вбок, и все трое (считая Зулуса) повалились в обломки.

– Отдайте кота, - повторил мужчина, с омерзением скидывая с себя полированную доску.

– А я?

– Что "я"?

– Но ведь я же человек! - шепотом, как в лавиноопасном ущелье, вскричала она, еле удерживая бьющегося за пазухой Зулуса.

– Ну и что?

Цинизм вопроса потряс Катюшу до такой степени, что на несколько секунд она просто онемела. Потом в голове спасением возник заголовок ее же собственной передовой статьи.

– Но ведь… - запинаясь, произнесла Катюша. - Главная ценность - люди…

Незнакомца передернуло.

– Ничего себе ценность! - буркнул он, поднимаясь. - Вас уже за пять миллиардов, и что с вами делать - никто не знает… И потом - перестаньте врать! Что за ценность такая, если ее ежедневно травят дымом из мартена и селят в доме, готовом развалиться! Ценность…

– А разум? - ахнула Катюша.

– Что "разум"?

– Но ведь мы же разумны!

– Знаете, - устало сказал мужчина, - на вашей планете насчитывается четыре разумных вида, причем два из них рассматривают людей как стихийное бедствие и о разуме вашем даже и не подозревают…

Кажется, он и впрямь был пришельцем из космоса… Внизу всхрапывали моторы, клацал металл и страшный надсаженный голос орал команды.

– Как вы можете так говорить? - еле вымолвила Катюша, чувствуя, что глаза ее наполняются слезами. - Вы же сами - человек! Мужчина!

– Э, нет! - решительно сказал незнакомец. - Вот это вы бросьте. Никакой я вам не мужчина. Я вообще не гуманоид, понятно? То, что вы видите, - это оболочка. Рабочий комбинезон. Технику нам, сами понимаете, из соображений секретности применять не разрешают, так что приходится вот так, вручную…

Он сморщился и снова принялся массировать кисть руки. В этот момент здание как бы вздохнуло, на стену, ставшую потолком, просыпался град бетонной крошки, в прямоугольном люке, как тесто в квашне, вспучился клуб белесой строительной пыли. Высунувшийся из-за пазухи Зулус в ужасе жевал ноздрями воздух, насыщенный запахами катастрофы.

Катюша поднялась на колени и тут же, обессилев, села на пятки.

– Послушайте… - умоляюще проговорила она. - Пожалуйста… Ну что вам стоит!… Спасите нас обоих, а?…

Такое впечатление, что спасатель растерялся. На землистом лице его обозначилось выражение сильнейшей тоски.

– Да я бы не против… - понизив голос, признался он и быстро оглянулся на окно и дверь. - Тем более вы мне нравитесь… Ведете себя неординарно, не визжите… Но поймите и меня тоже! - в свою очередь взмолился он. - Вас вообще запрещено спасать! Как экологически вредный вид… Я из-за вас работы могу лишиться!

Несколько секунд Катюша сидела, тупо глядя вниз, на осколок керамики.

– Не отдам, - вяло произнесла она и застегнула пуговку.

– Ну не будьте же эгоисткой! - занервничал спасатель. - До оползня осталось тридцать минут.

– Вот и хорошо… - всхлипнув, проговорила она. - Втроем и грохнемся…

– Зря вы, - сказал незнакомец. - Имейте в виду: мне ведь не впервой. Больно, конечно, но не смертельно… Оболочка регенерируется, в крайнем случае выдадут новую… Кота жалко.

– Пришелец… - горько скривив рот, выговорила Катюша. - Сволочь ты, а не пришелец!

– Ну знаете! - взбеленясь, сказал спасатель. - Разговаривать еще тут с вами!…

Он растянул по-лягушачьи рот и очень похоже мяукнул. В тот же миг Зулус за пазухой обезумел - рванулся так, что пуговка расстегнулась сама собой. Катюша попыталась его удержать, но кот с воплем пустил в ход когти. Вскрикнув, она отняла руки, и Зулус во мгновение ока нырнул за пазуху незнакомцу.

Не веря, Катюша смотрела, как на ее располосованных запястьях медленно выступает кровь.

– Послушайте… - искательно сказал незнакомец. - Вы все-таки не отчаивайтесь. Попробуйте выбраться через дверь. Там из стены торчит балка, и если вы до нее допрыгнете…

Катюша схватила полированную доску и вскочила, пошатнув свой разгромленный и полуопрокинутый мирок.

– А ну пошел отсюда, гад! - плача, закричала она.

Но то ли секция сыграла от ее взмаха, то ли у спасателя была воистину нечеловеческая реакция, но только Катюша промахнулась и, потеряв равновесие, снова села в обломки.

– Ну, как знаете… - С этими словами незнакомец исчез в отверстом люке окна. Катюша выронила доску и уткнулась лицом в груду мусора. Плечи ее вздрагивали.

– Предатель… Предатель… - всхлипывала Катюша. - Предатель подлый… Из пипетки молоком кормила…

Теперь ей хотелось одного: чтобы секция оборвалась, и как можно быстрее. Чтобы оборвался в тартарары весь этот проклятый мир, где людей травят дымом из мартена и селят в домах, готовых развалиться, где даже для инопланетного спасателя жизнь породистого кота дороже человеческой!

Однако тридцать минут - это очень и очень много. Всхлипы Катюши Гориной становились все тише и тише, наконец она подняла зареванное лицо и вытерла слезы. Может, в самом доле попробовать выбраться через дверь?…

Но тут секция энергично вздрогнула несколько раз подряд, и на край рамы цепко упала знакомая исцарапанная пятерня. Все произошло, как в прошлый раз, только землистое лицо, рывком поднявшееся над торчащим ребром подоконника, было уже не сердитым, а просто свирепым. С таким лицом лезут убивать.

– Давайте цепляйтесь за плечи! - едва отдышавшись, приказал он.

– Что? Совесть проснулась? - мстительно спросила Катюша.

Спасатель помолчал и вдруг усмехнулся.

– Скажите спасибо вашему коту, - проворчал он. - Узнал, что я за вами не вернусь, и пригрозил начать голодовку…

– Как пригрозил?

– По-кошачьи! - огрызнулся спасатель. - Ну, не тяните время, цепляйтесь! До оползня всего пятнадцать минут…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

СПРОСИ У ЦЕЗАРЯ

(Из цикла "Петлистые времена")

Господа судьи! Господа присяжные заседатели!

Представленное здесь уголовное дело далеко не так просто, как это может показаться на первый взгляд.

Я утверждаю, что преступления не было вовсе. Был лишь не приведенный в исполнение умысел. Ибо если преступление все-таки было, то где его плоды? Где причиненный ущерб? Где жертва, наконец?

Да, мой подзащитный отправился в неолит и преподал кроманьонцам основы квантовой механики! И что же? Как показала экспертиза, державный ход истории не изменился. Да, господа, не изменился! События наступали в прежней последовательности и в назначенное время. Был Вавилон, была Спарта, был Древний Рим! И Юлий Цезарь с восхитительной точностью - секунда в секунду - был зарезан в сенате заговорщиками!…

А то, что резали его именно лазером… Да какая ему была разница, чем его резали!

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

СТРОИТЕЛЬНЫЙ

Члены комиссии заподозрили неладное лишь на втором часу блужданий по стройке, когда непонятным образом вышли опять на залитый летним солнцем пятый, и пока что последний, этаж. Внизу, на холме вынутого грунта, поросшего зеленой травкой, стоял и задумчиво смотрел на них сторож Петрович. У ног его, задрав встревоженные морды, сидели дворняжки Верный и Рубин.

– Вы там не заблудились? - подозрительно спросил сторож.

Субподрядчик весело блеснул золотыми зубами.

– А что, бывает?

– Да случается, - вполне серьезно отозвался Петрович.

– С юмором старичок, - заметил проектировщик, пощипывая черную бородку.

Они направились к лестнице.

– А вот охраняется строительство, между прочим, образцово, - отдуваясь, сказал тучный генподрядчик. - Вы заметили: ничего не расхищено, не растащено… Уж, казалось бы, плитка лежит нераспакованная, бери - не хочу! Нет, лежит…

Заказчик, глава комиссии, резко повернул к нему узкое бледное лицо. Очки его гневно сверкнули.

– Я вообще не понимаю, о чем мы говорим, - раздраженно бросил он. - Вы собираетесь размораживать стройку или нет?

Широкие бетонные ступени оборвались, в лестнице не хватало пролета. Глава комиссии тихо зашипел, как разъяренный кот, и принялся нервно счищать какую-то строительную дрянь с лацкана светлого пиджака. Проектировщик с опаской заглянул вниз.

– Без парашюта не обойтись. Как у вас тут рабочие ходят?

– Три года как не ходят, - уточнил субподрядчик. - По-моему, нужно идти по коридору до конца. Там должен быть трап.

Они прошли по коридору до конца и остановились перед пустым проемом, разглядывая двухметровой глубины ров с бетонными руинами на дне. Никакого трапа там не было.

– Ага, - сообразил субподрядчик. - Значит, это с другой стороны.

Комиссия последовала за ним и некоторое время плутала по каким-то сообщающимся бетонным чуланам, один из которых был с окном. В окне они опять увидели зеленеющий склон и сторожа Петровича с собаками.

– Все в порядке, Петрович, - воссиял золотым оскалом субподрядчик и помахал сторожу. - Скоро закончим…

– Со мной не пропадешь, - заверил он, ведя комиссию по мрачному тоннелю, изъязвленному дверными проемами. - Я ведь почему эти коридоры перепутал: одинаковые они, симметричные… Ну вот и пришли.

Они выглянули наружу и отшатнулись. Коридор, как и первый, обрывался в пустоту, а вот внизу…

– Это как же надо строить, - визгливо осведомился заказчик, - чтобы с одной стороны этаж был вторым, а с другой - четвертым?

Он поискал глазами генподрядчика и нашел его сидящим на бетонном блоке. Генподрядчик был бледен и вытирал платком взмокшую лысину.

– Я дальше не пойду, - с хрипотцой проговорил он. - Водит…

Сначала его не поняли, а потом всем стало очень неловко. Проектировщик - тот был просто шокирован.

– Как вам не стыдно! - еле вымолвил он. - Взрослый человек!…

Генподрядчик, приоткрыв рот, глядел на него робкими старушечьими глазами.

– Может, сторожа покричать? - жалобно предложил он.

– Что? - вскинулся проектировщик. - Да про нас потом анекдоты ходить по городу будут!

Довод был настолько силен, что комиссия немедленно двинулась в обратный путь. Тесный бетонный лабиринт кончился, и они снова оказались на лестничной площадке.

– Странно, - пробормотал субподрядчик. - Тут не было нижнего пролета…

Теперь не было верхнего. Ступени вели вниз и только вниз. Члены комиссии дошли до промежуточной площадки и остановились. Собственно, можно было спускаться и дальше, но дальше был подвал.

– А то еще в шахтах бывает… - хрипло начал генподрядчик. - У меня зять в шахте работает. Они там однажды с инженером сутки плутали. К ним аж на угольном комбайне прорубаться пришлось. А старики потом говорили: "Хозяин завел…"

– Так то шахта, - ошарашенно возразил субподрядчик, - а то стройка… - И неожиданно добавил, понизив голос: - Мне про эту стройку тоже много странного рассказывали…

Вдалеке завыли собаки. Генподрядчик вздрогнул. Остальные тоже.

– Ну что, товарищи, - с преувеличенной бодростью сказал проектировщик. - Подвал мы еще не осматривали…

В подвальном помещении было сухо, пыльно, просторно и довольно светло - в потолке не хватало плит. Справа и слева чернели дверные проемы. Разбросанные кирпичи, перевернутая бадья из-под раствора, у стены - козлы в нашлепках цемента. Запустение.

– Ну, спустились, - проворчал субподрядчик. - А дальше что делать будем?

– Загадки отгадывать, - задушевно сообщил кто-то.

– А на вашем месте я бы помолчал! - обрезал заказчик. - Спроектировали бог знает что, а теперь шуточками отделываетесь!

– Это вы мне? - вытаращил глаза проектировщик. - Да я вообще рта не открывал.

– А кто же тогда открывал?

– Я, - застенчиво сказал тот же голос.

Члены комиссии тревожно переглянулись.

– Тут кто-то есть, - озираясь, прошептал генподрядчик.

– Ага, - подтвердили из самого дальнего угла, где была свалена спутанная проволока и куски арматуры.

– Что вы там прячетесь? - Проектировщик, всматриваясь, шагнул вперед. - Кто вы такой?

– Строительный, - с достоинством ответили из-за арматуры.

– Да что он голову морочит! - возмутился субподрядчик. - Какие строители? Ворюга, наверное. А ну выходи!

– Ага, - с готовностью отозвался голос, и арматура зашевелилась. Шевелилась она как-то странно - вроде бы распрямляясь. Затем над полом в полутьме всплыл здоровенный обломок бетона.

– Э! Э! - попятился субподрядчик. - Ты что хулиганишь! Брось камень!

В ответ послышалось хихиканье. Теперь уже все ясно видели, что за вставшей дыбом конструкцией никого нет, угол пуст. Хихикало то, что стояло.

Обломок бетона служил существу туловищем, а две толстые арматурины - ногами. Полутораметровые руки завершались сложными узлами, откуда наподобие пальцев торчали концы арматуры диаметром поменьше. Длинную, опять же арматурную, шею венчало что-то вроде проволочного ежа, из которого на членов комиссии смотрели два круглых блестящих глаза размером с шарики для пинг-понга.

– Да это механизм какой-то, - обескураженно проговорил проектировщик.

– Сам ты… - обиделось существо.

Определенно, звук шел из проволочного ежа, хотя рта в нем видно не было. Как, впрочем, и носа.

– Это он, - прохрипел сзади генподрядчик. - Водил который…

– Я, - польщенно призналось странное создание и, мелодично позвякивая, продефилировало к козлам, на которых и угнездилось, свернувшись клубком. Теперь оно напоминало аккуратную горку металлолома, из которой вертикально торчал штырь шеи с проволочным ежом.

Круглые смышленые глаза светились живым интересом.

– Потрясающе!… - ахнул проектировщик. Он сделал шаг вперед, но был пойман за руку субподрядчиком.

– Вы уж нас извините, - заторопился субподрядчик, расшаркиваясь перед существом. - Очень приятно было познакомиться, но… Работа, сами понимаете… Как-нибудь в другой раз…

Пятясь и кланяясь, он оттеснял, комиссию к лестнице.

– Да погодите вы, - слабо запротестовал проектировщик. - Надо же разобраться…

Но субподрядчик только глянул на него огромными круглыми глазами - точь-в-точь как у того, на козлах.

– До свидания, до свидания… - кивал он, как заведенный. - Всего хорошего, всего доброго, всего самого-самого наилучшего…

– До скорого свиданьица, - приветливо откликнулось создание.

Услышав про скорое свиданьице, субподрядчик обмяк. Беспомощно оглядел остальных и поразился: лицо генподрядчика было мудрым и спокойным.

– Брось, Виталь Степаныч, - со сдержанной грустью сказал тот. - Куда теперь идти? Пришли уже.

Тем временем из шока вышел заказчик, глава комиссии.

– Как водил?! - заикаясь, закричал он. - Что значит водил? По какому праву? Кто вы такой? Что вы тут делаете?

– Загадки загадываю, - охотно ответило оно. - Прохожим.

Заказчик начал задыхаться и некоторое время не мог выговорить ни слова.

– По загадке на каждого или одну на всех? - озабоченно поинтересовался генподрядчик.

– Откуда ж я на каждого напасусь? - удивилось оно. - Одну на всех.

– Ну, это еще ничего, - с облегчением пробормотал генподрядчик и оглянулся на членов комиссии. - А, товарищи?

Странное дело: пока блуждали по стройке, он трясся от страха, а теперь, когда действительно стоило бы испугаться, успокоился, вроде бы даже повеселел. Видимо, воображение рисовало ему куда более жуткие картины.

– И если отгадаем?

– Идите на все четыре стороны.

– Это как же понимать? - взвился заказчик. - Значит, если не отгадаем?…

– Ага, - подтвердило создание.

– Это наглость! Произвол! Вы на что намекаете? Идемте, товарищи, ничего он нам не сделает!

Никто не двинулся с места.

– Я ухожу! - отчаянно крикнул заказчик и посмотрел на существо.

Проволочные дебри вокруг глаз весело задвигались. Возможно, это означало улыбку.

Глава комиссии стремглав бросился вверх по лестнице. Остальные так и впились глазами в то, что разлеглось на козлах, - как отреагирует.

– Вернется, - успокоило оно.

На лестнице раздался грохот. Это сверху на промежуточную площадку сбежал заказчик. Он, оказывается, расслышал.

– Я вернусь! - прокричал он в подвал, пригнувшись и грозя сорванными с носа очками. - Только вы учтите: я не один вернусь!

Выкрикнул и снова пропал. Некоторое время было слышно, как он там, наверху, карабкается, оступаясь и опрокидывая что-то по дороге. На промежуточную площадку просыпалась горсть битого кирпича и щепы.

– А что это вы стоите? - полюбопытствовало существо. - Пришли и стоят.

Члены комиссии зашевелились, задышали, огляделись и начали один за другим присаживаться на перевернутую бадью из-под раствора. Пока они устраивались, существо успело со звоном расплестись и усесться на козлах совсем по-человечьи - свесив ноги и положив арматурные пятерни на колени. Кажется, оно ожидало града вопросов. Долго ожидало. Наконец - первая робкая градина.

– Слышь, браток… - заискивающе начал субподрядчик. - А ты, я извиняюсь… кто?

– Строительные мы, - оно подбоченилось.

Члены комиссии встревоженно завертели головами.

– А что… много вас тут?

– Стройка одна, и я один, - застенчиво объяснило существо.

– Домовой, значит? - почтительно осведомился генподрядчик.

– Домовой в дому, - оскорбилось оно. - А я - строительный.

Проектировщик вскочил, испугав товарищей по несчастью.

– Леший? - отрывисто спросил он.

– Нет, - с сожалением призналось существо. - Леший - в лесу. - И, подумав, добавило: - А водяной - в воде.

Надо понимать, отношения его с лешими были самыми теплыми, с домовыми же, напротив, весьма натянутыми.

– С ума сойти! - жалобно сказал проектировщик и сел на бадью.

– Давайте не отвлекаться, товарищи, - забеспокоился генподрядчик. - Время-то идет…

– А если не отгадаем? - шепотом возразил субподрядчик. - Слышь, земляк, - позвал он, - а ведь мы не прохожие, мы люди казенные - комиссия.

– А нам все едино: комиссия, не комиссия… - душевно ответил строительный. - Загадывать, что ли?

У всех троих непроизвольно напряглись шеи. Шутки кончились.

– А загадка такая… - строительный поерзал, предвкушая, и со вкусом выговорил: - Летит - свистит. Что такое?

– Муха с фиксой, - выпалил генподрядчик.

– Не-а, - радостно отозвался строительный.

– То есть как это "не-а"? - возмутился тот. - Я ж эту загадку знаю. Мне ее в тресте загадывали.

– Там было "летит - блестит", - напомнил субподрядчик.

– Ну, все равно - значит, муха с этим… Ну, без зуба там, раз свистит.

– У мух зубов не бывает, - сказал строительный.

Троица задумалась.

– Милиционер? - с надеждой спросил субподрядчик.

– Не-а, - лукаво ответил строительный. - Милиционеры не летают.

– Почему не летают? - заартачился было субподрядчик. - У них сейчас вертолеты есть.

– Все равно не милиционер, - победно заявил строительный.

Проектировщик в затруднении поскреб бородку.

– Совещаться можно? - спросил он.

– Ага, - закивал строительный в полном восторге.

Проектировщик поднял товарищей и утащил под лестницу, где конспиративно зашептал:

– Давайте логически. Он - строительный, так? Леший - в лесу, домовой - в дому…

– Водяной - в воде, - без юмора дополнил генподрядчик.

– Вот именно. А он - строительный. Он - на стройке. Значит, и загадка его…

Субподрядчик ахнул и вылетел из-под лестницы.

– Кирпич? - крикнул он и замер в ожидании.

– А он свистит? - с сомнением спросили с козел.

– Так ведь летит же… - растерялся субподрядчик. - Если облегченный, с дырками… И с шестнадцатого этажа…

– Не кирпич, - с загадочным видом произнес строительный.

Расстроенный субподрядчик вернулся под лестницу.

– Слушайте, - сказал он, - а в самом деле, что вообще на стройке может свистеть? Ну, "летит" - понятно: план летит, сроки летят…

– А по-моему, - перебил генподрядчик, - нужно просто отвечать что попало. Пока не угадаем.

Он выглянул и спросил:

– Чижик?

– Не-а.

– Ну вот, видите, не чижик…

Мнения разделились. После пяти минут тихих и яростных препирательств был выработан следующий план: двое бомбардируют строительного отгадками, а третий (проектировщик) заводит непринужденную беседу личного характера. Строительный простоват, может, и проговорится. Комиссия снова расположилась на перевернутой бадье.

– И давно вы здесь обитаете? - с любезной улыбкой начал проектировщик.

– Обитаю-та? - Строительный прикинул.

– Пуля? - крикнул субподрядчик.

– Нет, не пуля, - отмахнулся строительный. - Да года три, почитай… обитаю, - прибавил он.

– Но, наверное, есть и другие строительные?

– Есть, - согласился строительный. - Только они на других стройках… обитают.

Нравилось ему это слово.

Генподрядчик начал приподниматься.

– Баба-Яга? - с трепетом спросил он.

– Так это же из сказки, - удивился строительный.

Члены комиссии ошеломленно переглянулись. Кто бы мог подумать! Однако в чем-то строительный все же проболтался: отгадку следовало искать в реальной жизни.

– Ветер на замороженной стройке, - сказал проектировщик.

– Ветер на замороженной стройке… - мечтательно повторил строительный. - С умными людьми и поговорить приятно.

– Угадал? - субподрядчик вскочил.

– Нет, - с сожалением сказал строительный. - Но все равно красиво…

Проектировщик поскреб бородку.

– Скучно вам здесь небось? - очень натурально посочувствовал он.

– Да как когда бывает, - пригорюнился строительный. - Иной раз обитаешь-обитаешь - загадку некому загадать.

– Так уж и некому?

– Да приходил тут один намедни… за плиткой.

– И что же? - небрежно спросил хитроумный проектировщик. - Отгадал?

Вопрос восхитил строительного - проволочные дебри весело встопорщились.

– Не скажу! - ликующе объявил он.

В соседнем помещении что-то громыхнуло. Все, включая строительного, уставились в проем, откуда доносились чьи-то шаги и сердитое бормотанье. Наконец в подвал, отряхиваясь от паутины и ржавчины, ввалился заказчик и одичалыми глазами обвел присутствующих. Встретившись с ласковым взглядом строительного, вздрогнул, сорвал очки и принялся протирать их полой пиджака.

– Ладно, - с ненавистью буркнул глава комиссии. - Давайте вашу загадку.

– Летит - свистит, - с удовольствием повторил строительный. - Что такое?

– Этот… - заказчик пощелкал пальцами. - Воробей?

Субподрядчик хмыкнул.

– Воробьи чирикают, а не свистят.

Заказчик вяло пожал плечами и сел на бадью.

– Это все из-за вас, - сварливо заметил ему генподрядчик. - Комиссия, комиссия… Силком ведь на стройку тащили!

– А не надо было строительство замораживать! - огрызнулся заказчик.

– Так а если нам чертежи выдали только до пятого этажа!

– Простите, - вмешался проектировщик. - А как же мы их выдадим, если до сих пор не знаем, какие конструкции закладывать? Что вы, понимаете, с больной головы на здоровую?…

– Да хватит вам! - забеспокоился субподрядчик. - Нашли время!

Спорщики опомнились.

– Так, значит, говорите, редко заходят? - заулыбавшись, продолжил беседу проектировщик.

– Редко, - подтвердил строительный. - Поймал это я одного ночью на третьем этаже. Батарею он там свинчивал. Ну, свинтил, тащит. А я стою в дверях и говорю: отгадаешь загадку - твоя батарея. Помню, грохоту было…

– Я представляю, - заметил проектировщик. - Ну, а батарею-то он потом забрал?

– Да нет, - развел арматуринами строительный. - Я говорю: забирай батарею-то, а он ее на место привинчивает…

– То есть отгадал он? - подсек проектировщик.

Проволочная башка чуть не сорвалась со штыря. Такого коварства строительный не ожидал. Испепелив проектировщика глазами, он с негодующим бряцаньем повернулся к комиссии спиной и ноги на ту сторону перекинул.

– Хитрый какой… - пробубнил он обиженно.

Легкий ветерок свободы коснулся узников. В одиночку, оказывается, люди выбирались, а их-то четверо.

– Строительный, - отчетливо проговорил генподрядчик.

– Ась? - недружелюбно отозвался тот, не оборачиваясь. Круглые глаза слабо просвечивали сквозь проволочный затылок.

– Отгадка такая, - пояснил генподрядчик. - Летит - свистит. Ответ: строительный.

– Нет, - буркнул тот, не меняя позы. - Свистеть не умею.

– Этого сторожа уволить надо, - сказал вдруг заказчик. - У него на стройке комиссия пропала, а он никаких мер не принимает.

– А правда, как же Петрович-то уберегся? - подскочил субподрядчик. - Что ж он, за три года ни разу в здание не зашел?

– Ничего удивительного, - скривился глава комиссии. - Принимаете на работу кого попало, вот и заводится тут… всякое.

– Если я только отсюда выберусь!… - рыдающе начал генподрядчик.

Повеяло средневековым ужасом.

– Я сниму людей с гостиницы!… - надрывно продолжал он. - Я сниму людей с микрорайона!… Я… я сдам эту стройку за месяц, будь она проклята!…

Слушать его было страшно. Строительный беспокойно заерзал и закрутил своим проволочным ежом - даже его проняло. И тут кто-то тихонько заскулил по-собачьи. Волосы у пленников зашевелились. Они посмотрели вверх и увидели на краю прямоугольной дыры в потолке черную, похожую на таксу дворняжку. Затем до них донеслись неторопливые шаркающие шаги, и рядом с Верным возник сторож Петрович. По-стариковски, уперев руки в колени, он осторожно наклонился и заглянул в подвал.

– А, вот вы где… - сказал он. - Колька, ты, что ли, опять хулиганишь? Опять про ласточек про своих? И не стыдно, а?

Строительный со звоном и лязгом соскочил с козел.

– Так нечестно! - обиженно заорал он.

– А так честно? - возразил сторож. - Шкодишь-то ты, а отвечать-то мне. Эгоист ты, Колька. Только о себе и думаешь.

Строительный, не желая больше разговаривать, в два длинных шага очутился у стены. Мгновение - и он уже шел по ней вверх на четвереньках, всей спиной демонстрируя оскорбленное достоинство. На глазах присутствующих он добрался до потолка и заполз в широкую вытяжную трубу. Затем оттуда выскочила его голова на штыре и, сердито буркнув: "Все равно нечестно!", - втянулась обратно.

– Вот непутевый, - вздохнул сторож.

Субподрядчик, бесшумно ступая, приблизился к проему в потолке и запрокинул голову.

– Петрович! - зашептал он, мерцая золотом зубов и опасливо косясь на трубу. - Скинь веревку!

– Так вон же лестница, - сказал сторож.

И члены комиссии, солидные люди, толкаясь, как школьники, отпущенные на перемену, устремились к ступенькам. И на этот раз лестница не оборвалась, не завела в тупик - честно выпустила на первом этаже, родимая.

Давненько не слышала замороженная стройка такого шума. Сторожа измяли в объятиях. Заказчик растроганно тряс ему одну руку, проектировщик - другую, генподрядчик, всхлипывая, облапил сзади, субподрядчик - спереди.

– Петрович!… - разносилось окрест. - Дорогой ты мой старик!… Век я тебя помнить буду!… Вы же спасли нас, понимаете, спасли!… Я тебе премию выпишу, Петрович!…

Потом заказчик выпустил сторожа и принялся встревоженно хватать всех за рукава и плечи.

– Постойте, постойте!… - бормотал он. - А что же делать с этим… со строительным? Надо же сообщить!… Изловить!

Возгласы смолкли.

– Ну да! - сказал сторож, освобождаясь от объятий. - Изловишь его! Он теперь где-нибудь в стене сидит. Обидчивый…

Члены комиссии отодвинулись и долго, странно на него смотрели.

– Так ты, значит… знал про него? - спросил субподрядчик.

– А то как же, - согласился Петрович. - Три года, чай, охраняю.

– Знал и молчал?

– Да что ж я, враг себе, про такое говорить? - удивился сторож. - Вы меня тут же на лечение бы и отправили. Да он и не мешает, Колька-то. Даже польза от него: посторонние на стройку не заходят…

В неловком молчании они подошли к вагонке, возле которой приткнулась серая "Волга".

– Слушай, Петрович, - спросил субподрядчик, - а почему ты его Колькой зовешь?

Старик опешил. Кажется, он над этим никогда не задумывался.

– Надо же как-то называть, - сказал он наконец. - И потом внук у меня есть - Колька. В точности такой же обормот: из бороды глаза торчат да нос…

– Что-то я никак не соображу, - раздраженно перебил его проектировщик, который с момента избавления не проронил еще ни слова. - Почему он нас отпустил? Загадку-то мы не отгадали.

– Так Петрович же отгадку сказал, - напомнил из кабины субподрядчик. - Ласточка.

– Ласточка? - ошарашенно переспросил проектировщик. - Почему ласточка?

– Уважает, - пояснил сторож. - Вон их сколько тут развелось!

Все оглянулись на серый массив стройки. Действительно, под бетонными козырьками там и сям темнели глиняные круглые гнезда.

– Ну это же некорректная загадка! - взревел проектировщик. - Ее можно всю жизнь отгадывать и не отгадать!… Да он что, издевался над нами?!

Разбушевавшегося проектировщика попытались затолкать в машину, но он отбился.

– Нет уж, позвольте! - Он подскочил к Петровичу. - А вам он ее тоже загадывал?

– А то как же, - ухмыльнулся старик. - Летит - свистит. Я спрашиваю: "Ласточка, что ли?" Он говорит: "Ласточка…"

Проектировщик пришибленно посмотрел на сторожа и молча полез в кабину.

– Но Петрович-то, а? - сказал субподрядчик, выводя "Волгу" на широкую асфальтовую магистраль. - Ох, стари-ик! От кого, от кого, но от него я такого не ожидал…

– Да, непростой старичок, непростой, - деревянно поддакнул с заднего сиденья проектировщик.

– Кто-то собирался снять людей с микрорайона, - напомнил заказчик. - И сдать стройку за месяц.

Генподрядчик закряхтел.

– Легко сказать… Что ж вы думаете, это так просто? Микрорайон - это сейчас сплошь объекты номер один… И потом: ну что вы в самом деле! Ну, строительный, ну и что? Это же бесплатный сторож… О-ох!… - выдохнул он вдруг, наклоняясь вперед и закладывая руку за левый борт пиджака.

– Что? Сердце? - испуганно спросил субподрядчик, поспешно тормозя.

Генподрядчик молчал, упершись головой в ветровое стекло.

– Нет, не сердце, - сдавленно ответил он. - Просто вспомнил: у меня же завтра еще одна комиссия…

– На какой объект?

– Библиотека…

– Ох ты… - сказал субподрядчик, глядя на него с жалостью.

– Тоже замороженная стройка? - поинтересовался проектировщик.

– Семь лет как замороженная. - Субподрядчик сокрушенно качал головой. - Я вот думаю: если здесь за три года такое завелось, то там-то что же, а?

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ТУПАПАУ, или СКАЗКА О ЗЛОЙ ЖЕНЕ

1

Мглистая туча наваливалась на Волгу с запада, и намерения у нее, судя по всему, были самые серьезные. Дюралевый катерок сбросил скорость и зарылся носом в нарзанно зашипевшую волну.

– Толик, - жалобно позвал толстячок, что сидел справа. - По-моему, она что-то против нас имеет…

Хмурый Толик оценил исподлобья тучу и, побарабанив пальцами по рогатому штурвальчику, обернулся - посмотреть, далеко ли яхта.

Второе судно прогулочной флотилии выглядело куда эффектнее: сияюще-белый корпус, хромированные поручни, самодовольно выпяченные паруса. За кормой яхты бодро стучал подвесной мотор, но в скорости с дюралькой она, конечно, тягаться не могла.

– Это все из-за меня, ребята… - послышался виноватый голос с заднего сиденья. Там в окружении термосов, спиннингов и рюкзаков горбился крупный молодой человек с глазами великомученика. Правой рукой он придерживал моток толстенной - с палец - медной проволоки, венчающей собой всю эту груду добра.

– Толик, ты слышал? - сказал толстячок. - Раскололся Валентин! Оказывается, туча тоже из-за него.

– Не надо, Лева, - с болью в голосе попросил тот, кого звали Валентином. - Не опоздай мы с Натой на пристань…

– "Мы с Натой"… - сказал толстячок, возводя глаза к мглистому небу. - Ты когда кончишь выгораживать свою Наталью, непротивленец? Ясно же, как божий день, что она два часа макияж наводила!

Но тут в глазах Валентина возникло выражение такого ужаса, что Лева, поглядев на него, осекся. Оба обернулись.

Белоснежный нос яхты украшала грациозная фигура в бикини. Она так вписывалась в стройный облик судна, что казалось, ее специально выточили и установили там для вящей эстетики.

Это была Наталья - жена Валентина.

Впереди полыхнуло. Извилистая молния, расщепившись натрое, отвесно оборвалась за темный прибрежный лесок.

– Ого… - упавшим голосом протянул Лева. - Дамы нам этого не простят.

На заднем сиденье что-то брякнуло.

– Ты мне там чужую проволоку не утопи, - не оборачиваясь, предупредил Толик. - Нырять заставлю…

А на яхте молнии вроде бы и вообще не заметили. Значит, по-прежнему парили в эмпиреях. Наталья наверняка из бикини вылезала, чтобы произвести достойное впечатление на Федора Сидорова, а Федор Сидоров, член Союза художников, авангардист и владелец яхты, блаженно жмурился, покачиваясь у резного штурвала размером с тележное колесо. Время от времени, чувствуя, что Наталья выдыхается, он открывал рот и переключал ее на новую тему, упомянув Босха или, скажем, Кранаха.

На секунду глаза Натальи стекленели, затем она мелодично взвывала: "О-о-о, Босх!" или "О-о-о, Кранах!"

Причем это "о-о-о" звучало у нее почти как "у-у-у" ("У-у-у, Босх!", "У-у-у, Кранах!").

И начинала распинаться относительно Босха или Кранаха.

Можно себе представить, как на это реагировала Галка. Скорее всего, слушала, откровенно изумляясь своему терпению, и лишь когда становилось совсем уже невмоготу, отпускала с невинным видом провокационные реплики, от которых Наталья запиналась, а Федор жмурился еще блаженнее…

На дюральке же тем временем вызревала паника.

– Что ж мы торчим на фарватере! - причитал Лева. - Толик, давай к берегу, в конце-то концов…

– Лезь за брезентом, - распорядился Толик. - Сейчас здесь будет мокро. Ну куда ты полез? Он у меня в люке.

– В люке? - возмутился Лева. - Додумался! Нарочно, чтобы меня сгонять?

Он взобрался на сиденье и неловко перенес ногу через ветровое стекло. При этом взгляд его упал на яхту.

– Эй, на "Пенелопе"! - завопил Лева. - Паруса уберите! На борт положит!

Он выбрался на нос дюральки и по-лягушачьи присел над люком.

Тут-то их и накрыла гроза. Дождь ударил крупный, отборный. Брезент изворачивался, цеплялся за все, что мог, и норовил уползти обратно, в треугольную дыру. Лева высказывался. Сзади сквозь ливень маячил смутный силуэт яхты с убранными парусами. Валентин на заднем сиденье старался не утопить чужую проволоку и прикидывал, что с ним сделает промокшая жена на берегу за эту Бог весть откуда приползшую тучу.

Но когда ни на ком сухой нитки не осталось, выяснилось вдруг, что гроза не такая уж страшная штука.

– Ну что, мокрая команда? - весело заорал Толик. - Терять нечего? Тогда отдыхаем дальше!…

Совпадение, конечно, но все-таки странно, что молния ударила в аккурат после этих самых слов.

2

Все стало ослепительно-белым, потом - негативно-черным. Волосы на голове Толика, треща, поднялись дыбом (не от страха - испугаться он не успел). Предметы, люди, сама лодка - все обросло игольчато-лучистым ореолом. Прямо перед Толиком жутко чернело перекошенное лицо Левы в слепящем нимбе.

Это длилось доли секунды. А потом мир словно очнулся - зашумел, пришел в движение. Лодка тяжело ухнула вниз с полутораметровой высоты, оглушительно хлопнув по воде плоским днищем, затем угрожающе накренилась, встав при этом на корму, и какое-то время казалось, что она неминуемо перевернется. Лева кувыркнулся через ветровое стекло и, ободрав плечо о худую наждачную щеку Толика, шлепнулся за борт.

Этот незначительный толчок, видимо, и решил исход дела - дюралька выровнялась. Толик, опомнившись, ухватил за хвост убегающую за борт брезентовую змею и рванул на себя. На помощь ему пришел Валентин. Вдвоем они втащили в лодку полузахлебнувшегося Леву и принялись разжимать ему пальцы. Вскоре он затряс головой, закашлялся и сам отпустил брезент.

– Все целы? - крикнул Толик. - У кого что сломано, выбито? А ну подвигайтесь, подвигайтесь, проверьте!

– Вот… плечо обо что-то оцарапал, - неуверенно пожаловался Лева.

– И все? - не поверил Толик.

Он перевел глаза на Валентина. Тот смущенно пожимал плечами - должно быть, не пострадал вообще.

И тогда Толик начал хохотать.

– Плечо… - стонал он. - Чуть не сожгло, на фиг, а он говорит: плечо…

Мокрый Лева ошарашенно смотрел на него. Потом тоже захихикал, нервно облизывая с губ горько-соленую воду. Через минуту со смеху покатывались все трое, да так, что лодка раскачивалась.

Но это им только казалось - дюралька танцевала совсем по другой причине. Истина открылась в тот момент, когда друзья перевели наконец дыхание.

Большая пологая волна выносила суденышко все выше и выше, пока оно не очутилось на вершине водяного холма, откуда во все стороны очень хорошо просматривался сверкающий под тропическим солнцем океан. Приблизительно в километре от лодки зеленел и топорщился пальмами гористый остров. Ничего другого, напоминающего сушу, высмотреть не удалось.

Дюралька плавно соскользнула с волны. Теперь она находилась как бы на дне водяной котловины. Остров исчез.

Трудно сказать, сколько еще раз поднималась и опускалась лодка, прежде чем к друзьям вернулся дар речи. Первым из шока вышел Толик.

– Так… - сипло проговорил он. - Попробуем завестись…

3

Да, это вам была не река! Дюралька штурмовала каждую волну, как гусеничный вездеход штурмует бархан. Сначала остров приближался медленно, словно бы нехотя, а потом вдруг сразу надвинулся, угрожающе зашумел прибоем.

Лодка удачно проскочила горловину бухточки, радостно взвыла и, задрав нос, понеслась по зеркальной воде к берегу. Толик поздно заглушил мотор, и дюралька на полкорпуса выехала на чистый скрипучий песок.

Роскошный подковообразный пляж был пугающе опрятен: ни обрывков бумаги, ни жестянок из-под консервов. У самой воды, где обычно торчат остроконечные замки из сырого песка, рассыпаны были редкие птичьи следы. Амфитеатром громоздились вечнозеленые заросли. С живописной скалы сыпался прозрачный водопадик.

– Ребята… - послышался потрясенный голос с заднего сиденья. - Но ведь это не укладывается в рамки общепринятой теории…

– Да помолчи ты хоть сейчас! - взвыл Лева. - Какая, к чертям, теория? Толик, скажи ему!…

Толик, вытянув шею, смотрел поверх ветрового стекла куда-то вдаль.

– Баньян [баньян (баниан) - тропический фикус огромных размеров], - тихо, но отчетливо произнес он.

– Где? - испугался Лева.

– Вон то дерево называется баньян, - зачарованно проговорил Толик. - Я про него читал.

Дерево было то еще. Стволов шесть, не меньше. То ли крохотная рощица срослась кронами, то ли каждая ветвь решила запустить в землю персональный корень.

– Где? Г-где?… - Лева вдруг стал заикаться.

– Вон, правей водопада…

– Да нет! Где растет?

– В Полинезии, - глухо сказал Толик.

– В Поли… - Лева не договорил и начал понимающе кивать, глядя на баньян.

– Перестань, - сказал Толик.

Лева кивал.

– Может, воды ему? - испуганным шепотом спросил Валентин.

Толик нашарил под сиденьем вскрытую пачку "Опала", кое-как извлек из нее сигарету и не глядя ткнул фильтром сначала в глаз Леве, потом в подбородок. Лева машинально щелкнул зубами и чуть не отхватил Толику палец. Со второй попытки он прокусил сигарету насквозь.

Так же не глядя Толик сунул пачку Валентину, но тот отпрянул и замотал головой - месяц назад Наталья, прочитав статью о наркомании, настрого запретила ему курить.

Лева перестал кивать. Потом, напугав обоих, с шумом выплюнул откушенный фильтр.

– А чего, спрашивается, сидим? - вскинулся он вдруг.

Так и не дав никому прикурить, Толик сделал над собой усилие и вылез из дюральки. Постоял немного, затем поднял глаза на заросли и неловко сел на борт.

– Ребята… - снова подал голос Валентин.

– Знаю! - оборвал Толик. - Не укладывается. Слышали.

Он вскочил, выгнал из лодки Валентина и Леву, столкнул ее поглубже в воду, пристегнул карабин тросика и, отнеся якорь шага на три, прочно вогнал его лапами в песок. Спасался человек трудотерапией.

Сзади послышались не совсем понятные звуки. Толик обернулся и увидел, что Лева сидит на песке и бессмысленно посмеивается, указывая сломанной сигаретой то на бухту, то на баньян, то на водопадик.

– Послушайте… - смеялся Лева. - Этого не может быть…

Он встретился глазами с Толиком, поскучнел и умолк.

– Оч-чень мило… - бормотал между тем Валентин, очумело озираясь. - Позвольте, а где же?… Я же сам видел, как…

Он кинулся к лодке и бережно вынес на песок чудом не оброненный за борт моток толстой медной проволоки. Собственно, мотком это уже не являлось. Теперь это напоминало исковерканную пружину от гигантского матраца, причем исковерканную вдохновенно.

И еще одно - раньше проволока была тусклой, с прозеленью, теперь же сверкала, как бляха на параде.

– Оч-чень мило… - озадаченно повторял Валентин, обходя ее кругом. - То есть в момент разряда моток принял такую вот форму…

Услышав слово "разряд", Толик встрепенулся.

– Валька! - умоляюще сказал он. - Ну ты же физик! Теоретик! Что же это, Валька, а?

Лицо у Валентина мгновенно сделалось несчастным, и он виновато развел руками.

– Давайте хоть костер разожжем! - от большого отчаяния выкрикнул Лева. Он все еще сидел на песке.

Толик немедленно повернулся к нему.

– Зачем?

– Может, корабль какой заметит…

Лицо Валентина выразило беспокойство.

– Лева, - с немыслимой в такой обстановке деликатностью начал он. - Боюсь, что тебе долго придется жечь костер…

– То есть?

– Видишь ли… Насколько я понимаю, перенос в пространстве должен сопровождаться переносом во времени… Боюсь, что мы в иной эпохе, Лева. И если это действительно Полинезия, то похоже, что европейцы здесь еще не появлялись…

Лева обезумел.

Он вскочил с песка. Он метался по пляжу и кричал, чтобы Валентин взял свои слова обратно. Потом, полагая, видимо, что одним криком не убедишь, попытался применить силу, и его пришлось дважды оттаскивать от большого и удивленного Валентина. Наконец Толику надоела неблагодарная роль миротворца, что немедленно выразилось в коротком тычке по Левиным ребрам.

– Кончай! - внятно произнес Толик.

Будучи в прошлом одноклассниками, инженер Лева, слесарь Толик и физик-теоретик Валентин знали друг друга до тонкостей. И если у Толика вот так на глазах менялось лицо, это означало, что робкого Валентина опять обижают и что в следующее мгновение маленький худой Толик пулей влетит в потасовку, как буль-терьер Снап из известного рассказа Сетона-Томпсона.

Лева мигом припомнил золотые школьные деньки и притих.

– Слушай, сейчас хлебнуть бы… - берясь за горло, обессиленно сказал он. - Достань, а?

– Водка на яхте, - напомнил Толик.

– Слушай… - выдохнул Лева. - А яхта где? Где "Пенелопа"?

Оба почему-то посмотрели на горловину бухты. Там ходили белые, как закипающее молоко, буруны.

– Эх, не послушал я Федора, дурак, - с сожалением молвил Лева. - Он же предлагал: идем на яхте… Нет, надо было мне влезть в твою жестянку! Был бы уже в городе… протокол бы составляли…

– Как дам сейчас в торец! - озлился Толик. - Без протокола.

– Ребята…

…И так неожиданно, так умиротворенно прозвучало это "ребята", что они с сумасшедшей надеждой повернулись к Валентину. Все-таки физик… теоретик…

Теоретик стоял возле сверкающей медной спирали и с живым интересом оглядывал пейзаж.

– Ребята, я все-таки с вашего позволения возьму одну "опалину"?…

И, получив в ответ обалделый кивок, направился к берегу, мурлыча что-то из классики.

– Что это с ним? - тихо спросил Лева.

Толик неопределенно повел плечом.

Валентин уже возвращался, с наслаждением попыхивая сигаретой.

– Ребята, а знаете, здесь неплохо, - сообщил он. - Вообще не понимаю, чем вы недовольны… Могли попасть в жерло вулкана, в открытый космос - куда угодно! А здесь, смотрите, солнце, море, пальмы…

Видно, никотин с отвычки крепко ударил ему в голову.

– Я, конечно, постараюсь разобраться в том, что произошло, - небрежно заверил он, - но вернуться мы, сами понимаете, уже не сможем. Ну и давайте исходить из того, что есть…

– Т-ты… ты оглянись вокруг! - Лева вновь обнаружил тенденцию к заиканию.

– Да отстань ты от него, - хмуро сказал Толик. - От Натальи человек избавился - неужели не понимаешь?

4

Завтрак протекал в сложном молчании - каждый молчал по-своему. Валентин улыбался каким-то приятным мыслям и вообще вел себя раскованно. Лева с остановившимся взглядом уничтожал кильку в томате. Толик что-то прикидывал и обмозговывал. Грохотали отдаленные буруны, и кричали чайки.

– Слушайте! - побледнев, сказал Лева. - Кажется, мотор стучит.

Они перестали жевать.

– Ага… Жди! - проворчал наконец Толик.

Лева расстроенно отшвырнул пустую консервную банку.

– И чайки какие-то ненормальные… - пожаловался он ни с того ни с сего. - Почему у них хвосты раздвоены? Не ласточки, не чайки - так… черт знает что… В гробу я видел такую робинзонаду!

– А ну принеси обратно банку! - взвился вдруг Толик. - Я тебе побросаю! И целлофан тоже не выбрасывать. Вообще ничего не выбрасывать. Все пригодится…

Лева смотрел на него вытаращенными глазами.

– Мотор! - ахнул он. - Ей-богу, мотор!

Толик и Лева оглянулись на бухту и вскочили. "Пенелопа" уже миновала буруны и, тарахтя, шла к берегу. В горловине ей досталось крепко - в белоснежном борту повыше ватерлинии зияла пробоина, уничтожившая последнюю букву надписи, отчего название судна перешло в мужской род: "Пенелоп…"

Лева забежал по колено в воду. Он размахивал майкой, прыгал и ликующе орал: "Сюда! Сюда!" А на носу яхты скакала Галка и пронзительно визжала: "Мы здесь! Мы здесь!", хотя их уже разделяло не более десятка метров.

Глубокий киль не позволил яхте причалить прямо к берегу, и ее пришвартовали к корме дюральки.

И вот на горячий песок доисторического пляжа ступила точеная нога цивилизованной женщины. Первым делом Наталья направилась к мужу. Заплаканные глаза ее стремительно просыхали, и в них уже проскакивали знакомые сухие молнии. Что до Валентина, то он окостенел в той самой позе, в какой его застало появление "Пенелопа". Пальцы его правой руки были сложены так, словно еще держали сигарету, которую у него вовремя сообразил выхватить Толик.

– Как это на тебя похоже! - с невыносимым презрением выговорила Наталья.

Валентин съежился. Он даже не спросил, что именно на него похоже. Собственно, это было несущественно.

Второй переправили Галку. Вела она себя так, словно перекупалась до озноба: дрожа, села на песок и обхватила колени. Глаза у нее были очень круглые.

И наконец на берег сбежал сам Федор Сидоров. Задрав бороденку, он ошалело оглядел окрестности, после чего во всеуслышание объявил:

– Мужики! Это Гоген!

– О-о-о (у-у-у), Гоген!… - встрепенулась было Наталья - и осеклась.

– Нет, но какие вы молодцы, - приговаривал Лева со слезами на глазах. - Какие вы молодцы, что приплыли! Вот молодцы!

Как будто у них был выбор!

– А эт-то еще что такое? - послышался ясный, изумленно-угрожающий голос Натальи. Ее изящно вырезанные ноздри трепетали. Валентин перестал дышать, но было поздно.

– Наркоман! - на неожиданных низах произнесла она.

Лицо Толика приняло странное выражение. Казалось, он сейчас не выдержит и скажет: "Да дай ты ей в лоб наконец! Ну нельзя же до такой степени бабу распускать!"

Ничего не сказал, вздохнул и, вытащив из дюральки охотничий топорик, направился к зарослям.

Впрочем, Наталью в чем-то можно было понять. В конце концов ведь и сам Толик в первые минуты пребывания на острове с ненужным усердием хлопотал вокруг дюральки, боясь поднять глаза на окружающую действительность. Видно, такова уж защитная реакция человека на невероятное: сосредоточиться на чем-то привычном и хотя бы временно не замечать остального.

Поэтому выволочка была долгой и обстоятельной, с надрывом и со слезой. Валентину влетело за курение в трагический момент, за друга-слесаря, за нечуткость и черствость и наконец за то, что с Натальей не стряслось бы такого несчастья, выйди она замуж за другого.

Наталью тупо слушали и, не решаясь отойти от лодок, с завистью следили за мелькающим вдалеке Федором Сидоровым. Как очумелый, он бегал по берегу, прищуривался, отшатывался и закрывал ладонью отдельные фрагменты пейзажа. Потом и вовсе исчез.

Наталья вот-вот должна была остановиться, пластинка явно доскрипывала последние обороты, но тут, как нарочно, начала оживать Галка.

– Ну что? - высоким дрожащим голосом спросила она. - С кем в бадминтон?

После этих слов с Натальей приключилась истерика, и вдвоем с Левой они наговорили Галке такого, что хватило бы на трех Галок. Но провокаторше только этого было и надо: поогрызавшись с минуту, она перестала дрожать и ожила окончательно.

– Один, понимаешь, на Гогене шизанулся, - шипел и злобствовал Лева, - этой - бадминтон!… А вот, полюбуйтесь, еще один сидит! Ему здесь, видите ли, неплохо! А? Неплохо ему!…

– Это кому здесь неплохо? - вскинулась Наталья.

Лева сгоряча объяснил, а когда спохватился - над пляжем уже висела пауза.

– Негодяй! - тихо и страшно произнесла Наталья, уставив на мужа прекрасные заплаканные глаза. - Так тебе, значит, без меня неплохо? Ты хотел этого, да? Ты этого добивался? Ты… ТЫ ПОДСТРОИЛ ЭТО!

Обвинение было настолько чудовищным, что даже сама Наталья застыла на секунду с приоткрытым ртом, как бы сомневаясь, не слишком ли она того… Потом решила, что не слишком, - и началось!

Погребенный под оползнем гневных и, видимо, искренних слов, Валентин даже не пытался барахтаться. Злодеяние его было очевидно. Он заманил супругу на яхту с подлым умыслом бежать на слесаревой дюральке. Но он просчитался! Он думал, что яхта останется там, на Волге. Не вышло. Негодяй, о негодяй! И он думает, что она, Наталья, согласится похоронить свою молодость на необитаемом острове? Ну нет!…

– Наташенька, - попробовал исправить положение Лева, - мы уже все обсудили. Тут, видишь ли, какое дело… Оказывается, перенос в пространстве…

– Ты что, физик? - резко повернулась к нему Наталья.

– Я не физик. Он физик…

– Какой он физик! - Она смерила мужа взглядом. - До сих пор диссертацию закончить не может! Даю тебе неделю сроку, слышишь, Валентин?

– Ната…

– Неделю!

Неделю сроку - на что? Честно говоря, Наталья об этом как-то не очень задумывалась. Но Валентин понял ее по-своему и ужаснулся.

– А куда это кузен пропал? - всполошилась Галка, имея в виду своего дальнего родственника Федора Сидорова.

Лева осмотрелся.

– Возле баньяна торчит, - с досадой бросил он. - Девиц каких-то привел…

– Опять… - застонала Галка. - Что?!

Они уставились друг на друга, потом - на баньян.

Федор оживленно беседовал с двумя очень загорелыми девушками в скромных юбочках из чего-то растительного. Не переставая болтать, обнял обеих за роскошные плечи и повел к лодкам.

Это была минута вытаращенных глаз и разинутых ртов.

Подошел Толик с охапкой свежесрубленных жердей.

– А остров-то, оказывается, обитаемый! - огорошила его Галка.

Толик спокойно бросил жерди и посмотрел на приближающуюся троицу.

– Нет, - сказал он. - Это с соседнего острова. Здесь им селиться нельзя.

– Откуда знаешь? - быстро спросил Лева. - Это они тебе сами сказали? Ты что, уже общался? А почему нельзя?

– Табу [религиозный запрет (полинезийск.)], - коротко пояснил Толик и добавил: - Вождь у них - ничего, хороший мужик…

– Знакомьтесь, - торжественно провозгласил Федор. - Моана. Ивоа. Галка, моя кузина. Наталья. Лева…

Девушки, похоже, различались только именами. Одеты они были совершенно одинаково: короткие шуршащие юбочки и ничего больше. Незнакомые белые цветы в распущенных волосах. Смуглые свежие мордашки с живыми темными глазами.

– И часто они здесь бывают? - с интересом спросил Лева, кажется, приходя в хорошее настроение.

– Да ритуал здесь у них какой-то…

Ответ Толика Леве не понравился. Вспомнился Робинзон Крузо, танцы с дубиной вокруг связанного кандидата на сковородку, черепа на пляже и прочие людоедские штучки. А тут еще Моана (а может, Ивоа), покачивая бедрами, вплотную подошла к Леве и, хихикнув, потрогала указательным пальцем его белый итээровский животик.

Лева попятился и испуганно обвел глазами заросли. Заросли шевелились. От ветра, разумеется. А может быть, и нет. Может быть, они шевелились совсем по другой причине.

– Что за ритуал? Ты их хоть расспросил?

– Я тебе что, переводчик? - огрызнулся Толик. - Я по-полинезийски знаю только "табу" да "иа-ора-на".

– Иа-орана! [Иа-орана - форма приветствия (полинезийск.)] - обрадованно откликнулась Ивоа (а может, Моана).

Наталья была вне себя. Вы подумайте: все мужчины, включая Федора Сидорова, смотрели не на нее, а на юных туземок! В такой ситуации ей оставалось одно - держаться с достоинством. Наталья сделала надменное лицо и изящным жестом нацепила радужные очки.

Лучше бы она этого не делала.

– Тупапау! [Тупапау - злой дух, привидение (полинезийск.)] - взвизгнули девушки и в ужасе кинулись наутек.

– Ну вот… - обреченно промолвил Лева, глядя им вслед. - Сейчас приведут кого-нибудь…

Все содрогнулись.

– Валентин… - начала Наталья.

– Я помню, Ната, помню… - торопливо сказал несчастный теоретик. - Правда, неделя - это, конечно, маловато… но я попробую во всем разобраться и…

5

Прошел месяц.

6

"Пенелоп" беспомощно лежал на боку, чем-то напоминая выброшенного на берег китенка. Памятная пробоина чуть выше ватерлинии была грубо залатана куском лакированной фанеры. Заплата, которую в данный момент накладывали на вторую такую же пробоину, смотрелась куда аккуратнее.

Сидя на корточках, Толик не спеша затягивал последний болт. По периметру латки блестели капли клея (толченый кокос плюс сок хлебного дерева). Внутри яхты кто-то громко сопел, лязгал железом и выражался. Из-под носовой части палубы, упираясь пятками в раскулаченную каюту, торчали чьи-то крепкие загорелые ноги.

– Сойдет, - сказал Толик и хлопнул ладонью по обшивке.

– Все, что ли? - гулко спросили из чрева яхты.

Ноги задвигались, показалась выпуклая смуглая спина, и наконец над бортом появилась потная темная физиономия то ли работорговца, то ли джентльмена удачи. Выгоревшие космы были перехвачены каким-то вервием, а ниже подбородка наподобие шейного платка располагалась рыжая клочковатая борода.

Эта совершенно пиратская физиономия принадлежала Леве.

Бывший инженер-метролог отдал гаечный ключ Толику, и они присели на борт передохнуть. Толик тоже изменился: почернел, подсох, лицо до глаз заросло проволочным волосом.

Европейцем остался, пожалуй, один Федор Сидоров. Светлокожесть его объяснялась тем, что работал он всегда под зонтиком, а вот чем он подбривал щеки и подравнивал бородку, было неизвестно даже Галке. Сейчас он бродил вокруг "Пенелопа" и, моргая белесыми ресницами, оглядывал его со всех сторон.

– Слушай, вождь, - сказал Лева (Толик чуть повернул к нему голову). - А зачем вообще нужна эта палуба? Снять ее к чертовой матери…

– Можно, - кивнул Толик.

– Мужики, - задумчиво поинтересовался Федор, - а вам не кажется, что вы обращаетесь с моей собственностью несколько вольно?

"Мужики" дружно ухмыльнулись в две бороды.

– Твоя собственность, - насмешливо объяснил Лева, - месяц как национализирована.

– А-а, - спокойно отозвался Федор. - Тогда конечно.

– И вообще, - сказал Лева. - Я не понимаю. Почему мы с вождем трудимся в поте лица? Почему ты стоишь и ничего не делаешь?

Федор, задрав брови, наблюдал морских ласточек.

– Мужики, какого рожна? - рассеянно осведомился он. - Я - фирма, работающая на экспорт. Золотой, в некотором роде, фонд.

– Ты, фирма! - сказал Толик. - Ты портрет Таароа закончил? За ним, между прочим, сегодня делегация прибудет, не забыл?

– Сохнет, - с достоинством обронил Федор. - После обеда приглашаю на смотрины.

– А вот интересно, - ехидно начал Лева. - Все хотел спросить: а что ты будешь делать, когда у тебя кончатся краски?

Федор одарил его высокомерным взглядом голубеньких глаз.

– Левушка, - кротко промолвил он, - талантливый человек в любом месте и в любую эпоху найдет точку приложения сил.

– А ты не виляй, - подначил Лева.

– Хорошо. Пожалуйста. В данный момент я, например, осваиваю технику татуировки акульим зубом. Если это тебя так интересует.

Лева перестал улыбаться.

– Ты что, серьезно?

– Левушка, это искусство. Кстати, кое-кто уже сейчас набивается ко мне в клиенты…

Его перебил Толик.

– Нет, кому я завидую, так это Таароа, - признался он с горечью. - Полсотни человек под началом, а? И каких! Все здоровые, умелые, дисциплинированные… А тут послал Бог трех обормотов! Этого из-под зонтика не вытащишь, другой целыми днями на Сыром пляже формулы рисует…

– А я? - обиженно напомнил Лева.

– А ты яхту на рифы посадил!

Последовало неловкое молчание.

– Мужики! - сказал Федор Сидоров, откровенно меняя тему. - А знаете, почему племя Таароа не селится на нашем острове? Из-за тупапау.

– Из-за Натальи? - поразился Лева.

– Да нет! Из-за настоящих тупапау. Мужики, это феноменально! Оказывается, наш остров кишмя кишит тупапау. Таароа - и тот, пока мне позировал, весь извертелся. Вы, говорит, сами скоро отсюда сбежите. Тупапау человека в покое не оставят. Вон, говорит, видишь, заросли шевельнулись? Так это они.

– Не знаю, не встречал, - буркнул Толик, поднимаясь. - Не иначе их Наталья распугала…

7

В деревне было пусто. Проходя мимо своей крытой пальмовыми листьями резиденции, Толик раздраженно покосился на установленную перед входом медную проволоку. Ее петли и вывихи успели изрядно потускнеть за месяц, но в целом выглядели все так же дико.

Сколько бы вышло полезных в хозяйстве вещей, распили он ее на части… Нельзя. И не потому, что Валентин заклинал не трогать этот "слепок с события", изучив который, якобы можно обосновать теоретически то, что стряслось с ними на практике месяц назад. И не потому, что Федор Сидоров узрел в ней гениальную композицию ("Это Хосе Ривера, мужики! Хосе де Ривера!"). И уж тем более не из-за Натальи, ляпнувший однажды, что "скульптура" придает побережью некий шарм.

Нет, причина была гораздо глубже и серьезнее. Племя Таароа приняло перекошенную медную спираль за божество пришельцев, и отпилить теперь кусок от проволоки-хранительницы было бы весьма рискованным поступком.

Толик вздохнул и, поправив одну из желтеньких тряпочек, означающих, что прикосновение к святыне грозит немедленной гибелью, двинулся в сторону баньяна, откуда давно уже плыл теплый ароматный дымок.

Сосредоточенная Галка, шелестя местной юбочкой из коры пандануса, надетой поверх купальника, колдовала над очажной ямой.

– А где Тупапау? - спросил Толик.

Галка сердито махнула обугленным на конце колышком в сторону пальмовой рощи.

– Пасет…

– Чего-чего делает? - не понял Толик.

– Теоретика своего пасет! - раздраженно бросила Галка. - Вдруг он не формулы там рисует! Вдруг у него там свидание назначено! С голой туземкой!

– Вот дуреха-то! - в сердцах сказал Толик. - Ну ничего-ничего… Найду - за шкирку приволоку!

– Слушай, вождь! - Опасно покачивая колышком, Галка подступила к Толику вплотную. - Мне таких помощниц не надо! Сто лет мне снились такие помощницы! Я тебе серьезно говорю: если она еще раз начнет про свои страдания - я ей по голове дам этой вот кочережкой!

– Да ладно, ладно тебе, - хмурясь и отводя глаза, буркнул Толик. - Сказал же: найду и приведу…

И, круто повернувшись, размашистой петровской походкой устремился к Сырому пляжу.

8

Полукруг влажного песка размером с волейбольную площадку играл для Валентина роль грифельной доски. А роль фанатичной уборщицы с мокрой тряпкой играл прилив, дважды в сутки аккуратно смывающий Валентиновы выкладки.

Иными словами, вся эта кабалистика, покрывающая Сырой пляж, была нарисована сегодня.

Толик спрыгнул с обрывчика и, осторожно переступая через формулы, подошел к другу.

– Ну, как диссертация?

Шутка была недельной давности. Придумал ее, конечно, Лева.

При звуках человеческого голоса Валентин вздрогнул.

– А, это ты…

А вот ему борода шла. Если у Левы она выросла слишком низко, а у Толика слишком высоко, то Валентину она пришлась тютелька в тютельку. Наконец-то в его внешности действительно появилось что-то от ученого, правда, от ученого античности.

На нем была "рура" - этакая простыня из тапы [тапа - материя, получаемая путем выколачивания коры] с прорезью для головы, а в руке он держал тростинку. Вылитый Архимед, если бы не головной убор из носового платка, завязанного по углам на узелки.

– На обед пора, - заметил Толик, разглядывая сложную до паукообразности формулу. - Слушай, где я это мог видеть?

– Такого бреда ты нигде не мог видеть! - И раздосадованный Валентин крест-накрест перечеркнул формулу тростинкой.

Тупапау, то бишь Натальи, нигде не наблюдалось. Толик зорко оглядел окрестности и снова повернулся к Валентину.

– Да нет, точно где-то видел, - сказал он. - А почему бред?

– Да вот попробовал описать то, что с нами произошло, одним уравнением… Ну и, конечно, потребовался минус в подкоренном выражении.

Толик с уважением посмотрел на формулу.

– А что, минус нельзя… в подкоренном?

– Нельзя, - безжалостно сказал Валентин. - Теория относительности не позволяет.

– Вспомнил! - обрадовался вдруг Толик. - На празднике в деревне - вот где я это видел! Там у них жертвенный столб, поросят под ним душат… Так вот колдун под этим самым столбом нарисовал в точности такую штуковину.

– Какой колдун? - встревожился Валентин. - Как выглядит? В перьях?

– Ну да… Маска у него, татуировка…

– Он за мной шпионит, - пожаловался Валентин. - Вчера прихожу после ужина, а он уравнение на дощечку перецарапывает…

Определенно, Вальку пора было спасать. Переправить его, что ли, на пару недель к Таароа? Поживет, придет в себя… Гостей там любят… А Наталье сказать: сбежал. Построил плот и сбежал.

– Эйнштейн здесь нужен, - ни с того ни с сего уныло признался Валентин. - Ландау здесь нужен. А я - ну что я могу?…

– Слушай, - не выдержал Толик, - да пошли ты ее к черту!

– Да я уж и сам так думал…

– А что тут думать? У тебя просто выхода другого нет!

– Знаешь, а ты прав. - Голос Валентина внезапно окреп, налился отвагой. - Она же меня, подлая, по рукам и по ногам связала!

– Валька! - закричал Толик. - Я целый месяц ждал, когда ты так скажешь!

– А что? - храбрился Валентин. - Да на нее теперь вообще можно внимания не обращать!

– Ну наконец-то! - Толик звучно двинул его раскрытой ладонью в плечо. - А то ведь смотреть страшно, как ты тут горбатишься!

Однако порыв уже миновал.

– Да, но другой-то нет… - тоскливо пробормотал Валентин, озираясь и видя вокруг лишь песок да формулы.

– Как это нет? - возмутился Толик. - Вон их сколько ходит: веселые все, послушные…

– Ходит? - опешил Валентин. - Кто ходит? Ты о чем?

– Да девчонки местные! В сто раз лучше твоей Натальи!… - Толик запнулся. - Постой-постой… А ты о чем?

– Я - о теории относительности… - с недоумением сказал Валентин, и тут до него наконец дошло.

– Наталью - к черту? - недоверчиво переспросил он и быстро-быстро оглянулся. - Да ты что! Как это Наталью… туда?…

И Толику вдруг нестерпимо захотелось отлупить его. В педагогических целях.

– Поговорили… - вздохнул он. - Ладно. Пошли обедать.

9

– А вот и вождь! - с лучезарной улыбкой приветствовала их Наталья.

Раньше она старалась Толика не замечать, а за глаза именовала его не иначе как "слесарь". Историческое собрание у водопада, избравшее "слесаря" вождем, она обозвала "недостойным фарсом", и в первые дни дело доходило до прямого саботажа с ее стороны.

И только когда в горловину бухты вдвинулись высокие резные носы флагманского катамарана "Пуа Ту Тахи Море Ареа" ("Одинокая Коралловая Скала в Золотом Тумане), когда в воздухе заколыхались пальмовые ветви - символ власти, когда огромный, густо татуированный Таароа и слесарь Толик как равные торжественно соприкоснулись носами, - потрясенная Наталья вдруг поняла, что все это всерьез, и ее отношение к Толику волшебно изменилось.

Под баньяном был уже сервирован врытый в землю стол, собственноручно срубленный и собранный вождем без единого гвоздя. Наталья разливала уху в разнокалиберные миски. На широких листьях пуру дымились пересыпанные зеленью куски рыбины.

– Кузиночка! - сказал Федор, шевеля ноздрями и жмурясь. - Что бы мы без тебя делали!

– С голоду бы перемерли! - истово добавил Лева.

Расселись. Приступили к трапезе.

– Валентин, ты запустил бороду, - сухо заметила Наталья. - Если уж решил отпускать, то подбривай хотя бы.

– Так ведь нечем, Ната… - с мягкой улыбкой отвечал Валентин.

– А чем подбривает Федор?

– Акульим зубом, - не без ехидства сообщил Лева. - Он у нас, оказывается, крупный специалист по акульим зубам.

После извлечения из углей поросенка стало совершенно ясно, что национальную полинезийскую кухню Галка освоила в совершенстве. Валентин уже нацеливался стащить пару "булочек" (т.е. печеных плодов таро) и улизнуть на Сырой пляж без традиционного выговора, но…

– Интересно, - сказал Лева, прихлебывая кокосовое молоко из консервной банки, - далеко мы от острова Пасхи?

Все повернулись к нему.

– А к чему это ты? - спросил Толик.

– По Хейердалу, - глубокомысленно изрек Лева, - на Пасхе обитали какие-то ненормальные туземцы. Рыжие и голубоглазые.

И, поглядев в голубенькие глаза Федора Сидорова, Лева задумчиво поскреб свою рыжую клочковатую бороду.

Наталья, вся задрожав, уронила вилку.

– Валентин! - каким-то вибрирующим голосом начала она. - Я желаю знать, до каких пор я буду находиться в этой дикости!

Не ожидавший нападения Валентин залепетал что-то насчет минуса в подкоренном выражении и об открывшихся слабых местах теории относительности.

– Меня не интересуют твои минусы! Меня интересует, до каких пор…

– У, Тупапау!… - с ненавистью пробормотала Галка.

– Ита маитаи вахина! [Скверная женщина! (искаж. полинезийск.)] - в сердцах сказал Толик Федору.

– Ита маитаи нуи нуи! [Хуже не бывает! (искаж. полинезийск.)] - с чувством подтвердил тот. - Кошмар какой-то!

– Между прочим, - хрустальным голоском заметила Наталья, - разговаривать в присутствии дам на иностранных языках - неприлично.

Толик искоса глянул на нее, и ему вдруг пришло в голову, что заговори какая-нибудь туземка в подобном тоне с Таароа, старый вождь немедленно приказал бы бросить ее акулам.

10

После обеда двинулись всей компанией в пальмовую рощу - смотреть портрет.

Федор вынес мольберт из-под обширного, как парашют, зонтика и снял циновку. Медленно скатывая ее в трубочку, отступил шага на четыре и зорко прищурился. Потом вдруг встревоженно подался вперед. Посмотрел под одним углом, под другим. Успокоился. Удовлетворенно покивал. И наконец заинтересовался: а что это все молчат?

– Ну и что теперь с нами будет? - раздался звонкий и злой голос Галки.

Федор немедленно задрал бороденку и повернулся к родственнице.

– В каком смысле?

– В гастрономическом, - зловеще пояснил Лева.

Федор, мигая, оглядел присутствующих.

– Мужики, - удивленно сказал он, - вам не нравится портрет?

– Мне не нравится его пузо, - честно ответила Галка.

– Выразительное пузо, - спокойно сказал Федор. - Не понимаю, что тебя смущает.

– Пузо и смущает! И то, что ты ему нос изуродовал.

– Мужики, какого рожна? - с достоинством возразил Федор. - Нос ему проломили в позапрошлой войне заговоренной дубиной "Рапапарапа те уира" ["Блеск молнии" (полинезийск.)]. Об этом даже песня сложена.

– Ну я не знаю, какая там "Рапара… папа", - раздраженно сказала Галка, - но неужели нельзя было его… облагородить, что ли?…

– Не стоит эпатировать аборигенов, - негромко изронила Наталья. Велик был соблазн встать на сторону Федора, но авангардист в самом деле играл с огнем.

Федор посмотрел на сияющий яркими красками холст.

– Мужики, это хороший портрет, - сообщил он. - Это сильный портрет.

– Модернизм, - сказал Лева, как клеймо поставил.

Федор призадумался.

– Полагаешь, Таароа не воспримет?

– Еще как воспримет! - обнадежил его Лева. - Сначала он тебя выпотрошит…

– Нет, - перебила Галка. - Сначала он его кокнет этой… "Папарапой"!

– Необязательно. Выпотрошит и испечет в углях.

– Почему? - в искреннем недоумении спросил Федор.

– Да потому что кастрюль здесь еще не изобрели! - заорал выведенный из терпения Лева. - Ну нельзя же быть таким тупым! Никакого инстинкта самосохранения! Ты бы хоть о нас подумал!

– Мужики, - с жалостью глядя на них, сказал Федор, - а вы, оказывается, ни черта не понимаете в искусстве.

– Это не страшно, - желчно отвечал ему Лева. - Страшно будет, если Таароа тоже ни черта в нем не понимает.

Толик и Валентин не в пример прочей публике вели себя вполне благопристойно и тихо. Оба выглядели скорее обескураженными, чем возмущенными.

Пузо и впрямь было выразительное. Выписанное с большим искусством и тщанием, оно, видимо, несло какую-то глубокую смысловую нагрузку, а может быть, даже что-то символизировало. Сложнейшая татуировка на нем поражала картографической точностью, в то время как на других частях могучей фигуры Таароа она была передана нарочито условно.

Федору наконец-то удалось сломать плоскость и добиться ощущения объема: пузо как бы вздувалось с холста, в нем мерещилось нечто глобальное.

Композиционным центром картины был, естественно, пуп. На него-то и глядели Толик с Валентином. Дело в том, что справа от пупа Таароа бесстыдно красовалась та самая формула, которую сегодня утром Валентин в присутствии Толика перечеркнул тростинкой на Сыром пляже. К формуле был пририсован также какой-то крючок наподобие клювика. Видимо, для красоты.

11

Около четырех часов пополудни в бухту на веслах ворвался двухкорпусный красавец "Пуа Ту Тахи Море Ареа", ведя на буксире груженный циновками гонорар. Смуглые воины, вскинув сверкающие гребные лопасти, прокричали что-то грозно-торжественное. На правом носу катамарана высился Таароа, опираясь на трофейную резную дубину "Рапапарапа те уира".

На берегу к тому времени все уже было готово к приему гостей. Наталью и Галку с обычным в таких случаях скандалом загнали в хижину. Толика обернули куском желтой тапы. Валентин держал пальмовую ветку. Закрытый циновкой портрет был установлен Федором на бамбуковом треножнике. Лева изображал стечение народа.

Гребцы развернули катамаран и погнали его кормой вперед, ибо только богам дано причаливать носом к берегу. Трое атлетически сложенных молодых воинов бережно перенесли Таароа на песок, и вожди двинулись навстречу друг другу.

Вблизи Таароа вызывал оторопь: если взять Толика, Федора, Валентина и Леву, то из них четверых как раз получился бы он один. Когда-то славный вождь был покрыт татуировкой сплошь, однако с накоплением дородности отдельные фрагменты на его животе разъехались, как материки по земному шару, открыв свободные участки кожи, на которые точили акульи зубы местные татуировщики.

Так что Федор ничего не придумал: Таароа действительно щеголял в новой наколке. Справа от пупа втиснулась известная формула с клювиком. Колдун (он же придворный татуировщик), по всему видать, был человек практичный и использовал украденное уравнение везде, где только мог. Забавная подробность: пальмовую ветку за Таароа нес именно он, опасливо поглядывая на Валентина, который следовал с такой же веткой за Толиком. Впрочем, простите. Толика теперь полагалось именовать не иначе как Таура Ракау Ха'а Мана-а. Это громоздкое пышное имя Лева переводил следующим образом: Плотник Высокой Квалификации С Колдовским Уклоном. Под колдовским уклоном подразумевалось использование металлических инструментов.

После торжественной церемонии соприкосновения носами вожди воздали должные почести мотку медной проволоки и повернулись к портрету. Дисциплинированные воины с копьевеслами встали за ними тесным полукругом в позах гипсовых статуй, какими одно время любили украшать парки культуры и отдыха.

Лева нервничал. В глаза ему назойливо лезла тяжелая "Рапапарапа те уира" на плече Таароа. Оглянувшись, он заметил, что одна из циновок в стене хижины подозрительно колышется. Тупапау?

– Давай, - сказал Толик, и Федор со скучающим видом открыл портрет.

По толпе прошел вздох. Воины вытянули шеи и, словно боясь потерять равновесие, покрепче ухватились за копьевесла.

– А!! - изумленно закричал Таароа и оглушительно шлепнул себя пятерней по животу.

Лева присел от ужаса. Циновка, ерзавшая в стене хижины, оторвалась и упала. К счастью, Наталья успела подхватить ее и водворить на место, оставшись таким образом незамеченной.

– А!! - снова закричал Таароа, тыча в пузо на портрете толстым, как рукоятка молотка, указательным пальцем.

– А-а-а… - почтительным эхом отозвались воины и, забыв о субординации, полезли к холсту. Оперативнее всех оказался колдун: он просунул голову между двумя вождями - живым и нарисованным. Округлившиеся глаза его метались от копии к оригиналу и обратно. Ему ли было не знать эту татуировку, если он год за годом с любовью и трепетом ударял молоточком по акульему зубу, доводя облик Таароа до совершенства! Да, он украл у Валентина формулу, но не механически же, в конце-то концов! Формуле явно недоставало клювика, и он этот клювик дорисовал… А теперь он был обворован сам. И как обворован! Линия в линию, завиток в завиток!…

До такой степени мог быть ошарашен лишь криминалист, встретивший двух людей с одинаковыми отпечатками пальцев.

Что до Таароа, то он, растерянно вскрикивая, ощупывал свой расплющенный доблестный нос, словно проверяя, на месте ли он. Пока еще было непонятно, угодил ли Федор старому вождю или же, напротив, нанес ему тяжкое оскорбление, но что потряс он его - это уж точно.

А события, между тем, развивались. Оплетенными татуировкой ручищами Таароа отодвинул толпу от портрета и, одним взглядом погасив гомон, заговорил.

О, это был оратор! Таароа гремел во всю силу своих могучих легких, перекладывая периоды великолепными паузами. Жесты его были плавны и выразительны, а в самых патетических местах он взмахивал грозной "Рапапарапой", рискуя снести головы ближестоящим.

Вождь что-то собирался сделать с Федором. Причем он даже не угрожал и не призывал к этому, он говорил об этом, как об уже случившемся событии. Но вот что именно собирался он сделать? Глагол был совершенно незнаком и поэтому жуток. В голову лезло черт знает что.

Толик уже клял себя за то, что пустил дело на самотек, полностью доверившись художественному чутью Федора, а Лева всерьез прикидывал, куда бежать. Странно было видеть, что сам Федор Сидоров нисколько не обеспокоен, напротив, он выглядел ужасно польщенным. У Толика внезапно забрезжила догадка, что Федор понимает, о чем идет речь, - не зря же он в конце концов интересовался разными там легендами и ритуалами.

– Чего он хочет? - шепотом спросил Толик Федора.

– Да усыновить собирается, - ответил авангардист как можно более небрежно.

– Усыновить?!

По местным понятиям это было нечто вроде Нобелевской премии.

То ли Таароа стал излагать мысли в более доступной форме, то ли, зная общее направление речи, друзьям было легче ориентироваться, но теперь они понимали почти все.

Вождь вдохновенно перечислял предков, отсчитывая их по хвостикам и завиткам татуировки, оказавшейся вдобавок генеалогическим древом. Указывая на проломленный нос, он цитировал балладу о "Рапапарапе" и утверждал, что искусника, равного Федору, не было даже в Гавайике [Гавайика - легендарная прародина полинезийцев; к Гавайским островам никакого отношения не имеет]. Видимо, имелись в виду Гавайские острова.

Затем он дипломатически тонко перешел на другую тему, заявив, что Таура Ракау тоже великий человек, ибо никто не способен столь быстро делать прочные вещи из дерева. Жаль, конечно, что ему - свыше - запрещено покрывать их резьбой (выразительный взгляд в сторону медной проволоки), но можно себе представить, какие бы запустил Толик узоры по дереву, не лежи на нем это табу.

Кроме того, Таура Ракау отважен. Другой вождь давно бы уже сбежал с этого острова, где - по слухам - обитает жуткий тупапау в облике свирепой женщины с глазами, как у насекомого.

В общем, он, Таароа, намерен забрать Федора с собой на предмет официального усыновления. Если, конечно, августейший собрат не возражает.

Толик не возражал.

Такого с Федором Сидоровым еще не было - в катамаран его перенесли на руках. Воины заняли свои места и в три гребка одолели добрый десяток метров. Федор сидел на корме, и на лице его, обращенном к берегу, было написано: "Мужики, какого рожна? Я же говорил, что вы ничего не понимаете в искусстве!"

Валентин из приличия выждал, пока "Пуа Ту Тахи Море Ареа" минует буруны, и присел на корточки. Извлек из-под руры тростинку, быстро набросал на песке уравнение - с клювиком, в том виде, в каком оно было вытутаировано, - и оцепенел над ним. Но тут на формулу упала чья-то тень, и Валентин испуганно вскинул руку, нечаянно приняв классическую позу "Не тронь мои чертежи!".

– Нашел место и время!… - прошипела свирепая женщина с глазами, как у насекомого (Наталья была в светофильтрах).

– Ната, - заискивающе сказал Валентин, - но ты же сама настаивала, чтобы я разобрался и…

– Настаивала! Но ведь нужно соображать, где находишься! Я чуть со стыда не сгорела! Ты же все время пялился на его живот!…

– Видишь ли, Ната, у него там уравнение…

– Какое уравнение? Тебе для этого целый пляж отвели!…

Толик тем временем изучал заработанное Федором каноэ. Это было не совсем то, на что он рассчитывал. Ему требовался всего лишь образец рыболовного судна - небольшого по размерам, простого в управлении, которое можно было бы разобрать по досточкам и скопировать.

Стало ясно, почему Таароа тянул с оплатой. Старый вождь не хотел ударить в грязь лицом, и теперь за произведение искусства он платил произведением искусства. Каноэ - от кончика наклоненной вперед мачты до "ама", поплавка балансира - было изукрашено уникальной резьбой. Не то что разбирать - рыбачить на нем и то казалось кощунством.

Сзади подошел Лева и встал рядом с вождем.

– Мужики, это хороший челнок, - заметил он, явно пародируя Федора. - Это сильный челнок. На нем, наверное, и плавать можно…

– Посмотрим, - проворчал Толик. - Давай выгружай циновки, а я пока перемет подготовлю. Схожу к Большому рифу.

– Один?

– А что? - Толик посмотрел на синеющий за белыми бурунами океан. - Моана [море (полинезийск.)] сегодня вроде спокойная…

12

Лева сидел на пороге хижины и сортировал старые циновки. Четыре из них подлежали списанию.

– Ну прямо горят… - сварливо бормотал он. - Танцуют они на них, что ли?

Неизвестно, какой он там был инженер-метролог, но завскладом из него получился хороший.

Галка все еще не выходила из своей хижины - обижалась. Наталья по непонятному капризу не отпустила Валентина на Сырой пляж и успела закатить ему три скандала: два за то, что она до сих пор находится здесь, среди дикарей, и один за то, что усыновили не его, а Федора. Потрясающая женщина!

"Она, конечно, дура, - размышлял Лева, разглядывая очередную циновку. - Но не до такой же степени! Какого ей черта, например, нужно от Вальки? Да будь он трижды теоретик - угрю понятно, что нам из этого ботанического сада не выбраться!"

И - в который уже раз - странное чувство овладело Левой. Он усомнился: а была ли она, прежняя жизнь? Может быть, он с самого рождения только и делал, что ходил с вождем за бананами, ловил кокосовых крабов и пехе ли ли?… [мелкую рыбу (полинезийск.)]

– Где вождь? - раздался совсем рядом хрипловатый голос.

Перед Левой стоял неизвестно откуда взявшийся Федор Сидоров. Это уже было что-то удивительное - его ждали дня через два, не раньше. Когда и на чем он прибыл?

Среди бурунов золотился косой латинский парус уходящего в море каноэ.

– Где вождь? - нетерпеливо повторил Федор.

– Ушел на "Гонораре" к Большому рифу. А что случилось?

– Банкет отменили, - послышался из хижины язвительный голос Галки.

– Мужики, катастрофа, - сказал Федор Сидоров и обессиленно опустился на кипу циновок.

– Не усыновил? - сочувственно спросил Лева.

Федор не ответил. Похоже, ему было не до шуток. Вокруг него один за другим собрались, почуяв неладное, все островитяне.

– Да что случилось-то?

– Война, мужики, - тоскливо проговорил Федор.

Галка неуверенно засмеялась.

– Ты что, рехнулся? Какая война? С кем?

– С Пехе-нуи [по-видимому, название острова].

– А это где такое?

– Там… - Он слабо махнул рукой в непонятном направлении. - Съели кого-то не того… И лодки носом причаливают, а надо кормой…

– Да он бредит! - сказала Галка. - Кто кого съел?

– Какая тебе разница! - вспылил Федор. - Главное, что не нас… пока…

– Погоди-погоди, - вмешался Лева. - Я что-то тоже не пойму. А мы здесь при чем?

– А мы - союзники Таароа, - меланхолично пояснил Федор и, подумав, добавил: - Выступаем завтра ночью.

– Да вы что там с Таароа, авы [ава - напиток с наркотическими свойствами (полинезийск.)] опились? - накинулась на него Галка. - Он чем вообще думает, Таароа ваш? Союзников нашел! Армия из четырех мужиков!

– Не в этом дело. - Федор судорожно вздохнул. - Просто мы обязаны присоединиться. Так положено, понимаешь? И усыновил он меня…

– А если откажемся?

– Если откажемся… - Горестно мигая, Федор обвел глазами напряженные лица островитян. - А если откажемся, то, значит, никакие мы не союзники. Тепарахи [смертельный удар в затылок (полинезийск., ритуальн.)] по затылку, если откажемся…

Напуганные загадочным "тепарахи", островитяне притихли.

– Валентин! - исступленно проговорила Наталья. - Я тебе никогда этого не прощу! Ведь говорила же, говорила мне мама: хлебнешь ты с ним…

– Паникеры! - опомнившись, сказала Галка. - Ничего пока не известно. Может, он вас хочет использовать при штабе… или что там у него?

– В общем, так… - с трудом выговорил Федор. - По замыслу Таароа, это будет ночной десант. Пойдем, как он выразился, "на тихих веслах". А нас четверых из уважения поставят в первую цепь на самом почетном месте.

Слово "почетном" в пояснении не нуждалось - Федор произнес его с заметным содроганием.

– Да нет, это просто смешно! - взорвалась Галка. - Ну ладно, Толика я еще могу представить с копьем, но вам-то куда?! Интеллигенты несчастные! Вам же первый туземец кишки выпустит!…

Она замолчала.

– Ребята, - воспользовался паузой Валентин. - Как-то странно все получается. Вспомните: они ведь к нам хорошо отнеслись… А теперь нас просят о помощи. На них напали… В конце концов, мужчины мы или нет?

Никто не перебил Валентина - слишком уж были ошарашены островитяне его речью.

– И потом, я думаю, всем на войну идти не надо. У них же, наверное, тоже кто-то остается по хозяйству… Но представителя-то для этого дела мы выделить можем! Ну хорошо, давайте я пойду в десант…

Он увидел глаза жены и умолк.

– Сядь! - проскрежетала Наталья, и Валентин опустился на циновку рядом с Федором Сидоровым.

13

Примерно через час вернулся Толик, довольный уловом и "Гонораром". Кое-как утихомирив женщин, он коротко допросил Федора и, уяснив суть дела, присел на резную корму каноэ.

Вождь мыслил.

Племя смотрело на него с надеждой.

– Так, - подвел он итог раздумьям. - Воевать мы, конечно, не можем.

– Угрю понятно, - пробормотал Лева.

– Ты это Таароа объясни, - развил его мысль Федор.

– А ты почему не объяснил?

– Мужики, бесполезно! - в отчаянии вскричал Федор. - Это скала! Коралловый риф! Пуа Ту Тахи Море Ареа! Я просто разбился об него. Я ему битый час вкручивал, что от войн одни убытки. Про экономику плел, хотя сам в ней ни черта не разбираюсь…

– Интересно, - сказал Толик. - А что ты ему еще плел?

– Все плел, - устало признался Федор. - Я ему даже доказал, что война безнравственна…

– Ну?

– Ну и без толку! Да, говорит, нехорошо, конечно, но богам было видней, когда они все так устраивали.

Толик рывком перенес ноги в каноэ, встал и принялся выбрасывать рыбу на берег.

– Может, не надо, а? - робко сказала Галка. - На ночь глядя…

– Ну ни на кого ни в чем нельзя положиться! - в сердцах бросил Толик. - Корму спихните.

Корму спихнули, и он погреб к выходу из бухты.

И все опротивело Федору Сидорову. Он ушел в хижину, лег там на циновку и отвернулся лицом к стене. Самоуверенность Толика объяснялась тем, что он еще не беседовал с Таароа. Ничего. Побеседует. Все было бессмысленно и черно.

Федор представил, как молодой статный туземец умело наносит ему удар копьем в живот, и почувствовал себя плохо. Тогда он попытался представить, что удар копьем в живот туземцу наносит он сам, и почувствовал себя еще хуже.

Прошло уже довольно много времени, а Федор все лежал, горестно уставясь на золотистое плетение циновки.

Затем он услышал снаружи легкие стремительные шаги, оборвавшиеся неподалеку от хижины.

– Это что такое? - раздался прерывистый голос Натальи. - Ты что это сделал? А ну дай сюда!

Неразборчиво забубнил Валентин. Странно. Когда это он подошел? И почему так тихо? Крался, что ли?

– Сломай это немедленно! - взвизгнула Наталья. - Ты же видишь, у меня сил не хватает это сломать!

Послышался треск дерева, и вскоре Наталья проволокла Валентина мимо стенки, за которой лежал Федор. Циновки всколыхнулись.

– Я тебе покажу копье! - вне себя приговаривала Наталья. - Я тебе покажу войну!

Федор выглянул из хижины. У порога валялся сломанный пополам дрын со следами грубой обработки каким-то тупым орудием. Судя по прикрученному кокосовой веревкой наконечнику из заостренного штыря, дрын действительно должен был изображать копье.

14

Наступила ночь, а Толика все не было. В деревне жгли костры и сходили с ума от беспокойства. Галка уже грозилась подпалить для ориентира пальмовую рощу, когда в бухте, наполненной подвижными лунными бликами, возник черный силуэт каноэ.

Вождя встретили у самой воды с факелами. Их неровный красноватый свет сделал бородатое лицо Толика первобытно свирепым.

– Все! - жестко сказал он.

– Я же говорил… - вырвалось у Федора.

– Дурак ты, - тоном ниже заметил Толик. - Объявляй демобилизацию. Хорош, повоевали.

– Не воюем? - ахнула Галка.

– Не воюем, - подтвердил Толик и был немедленно атакован племенем. Измятый, исцелованный, оглушенный, он с трудом отбился и потребовал ужин.

Мужчины остались на берегу одни.

– Толик, ты, конечно, гений… - запинаясь, начал Федор. - Черт возьми! Так мы не воюем?

– Нет.

– Мужики, это феноменально! - Бороденка Федора прянула вверх, а плечи подпрыгнули до ушей. - Слушай, поделись, чем ты его прикончил! Я же выложил ему все мыслимые доводы! Что война - аморальна! Что война - невыгодна! Что война - не занятие для умного человека!… Черт возьми, что ты ему сказал?

– Я сказал ему, что война для нас - табу.

15

Когда уже все спали, кто-то взял Валентина за пятку и осторожно потряс. Это был Толик.

– Вставай, пошли…

Валентин, не спрашивая, зачем, нашарил руру и крадучись, чтобы - упаси боже! - не разбудить Наталью, выбрался из хижины.

Они отошли подальше от деревни, к лежащему на боку "Пенелопу". В роще кто-то скрежетал и мяукал - видимо, те самые тупапау, из-за которых сбежало прежнее население острова.

– Мне сказали, ты тут на войну собрался? Копье сделал…

Валентин вздохнул.

– Из-за Натальи?

Валентин расстроенно махнул рукой.

Они помолчали, глядя на высокие кривые пальмы в лунном свете.

– Слушай, - решительно повернулся к другу Толик, - хочешь, я вас разведу?

– Как? - Валентин даже рассмеялся от неожиданности, чем смертельно обидел Толика.

– А вот так! - взвился тот. - Вождь я или не вождь?

– Вождь, конечно… - поспешил успокоить его Валентин, все еще борясь с нервным смехом.

– Р-разведу к чертовой матери! - упрямо повторил Толик. - Нашли, понимаешь, куклу для церемоний! Я войну предотвратил! Почему я не могу унять одну-единственную бабу, если от нее никому житья нет? Тупапау вахина!… [Злой дух, а не женщина (искаж. полинезийск.)]

– Да, но разводить…

– И разводить тоже! - Толик был не на шутку взбешен. - Все могу! Разводить, сводить, убивать, воскрешать!… Если вождь до чего-нибудь головой дотронется - все! Табу. Мне это Таароа сказал!

– Все-таки как-то… незаконно, - с сомнением заметил Валентин.

– Закон - это я! Таура Ракау Ха'а Мана-а!

Это чудовищное заявление произвело странное воздействие на Валентина. Жилистый бородатый Толик выглядел в лунном свете так внушительно, что ему верилось.

– Да-а… - как-то по-детски обиженно протянул Валентин. Это здесь… А там?

– Где "там"? - оборвал его Толик. - Нет никакого "там"!

– Ну, там… Когда вернемся.

Таура Ракау почувствовал слабость в ногах. Пальмы качнулись и выпрямились. Он нашарил рукой борт "Пенелопа" и сел.

– Как вернемся? - проговорил он. - А разве мы… Ты… Ты, наверное, не то хотел сказать… Ты хотел сказать, что это возможно теоретически?… Теоретически, да?

– Нет, - удрученно признался Валентин. - Теоретически это как раз невозможно. Пока невозможно.

Толик сморщился от мыслительного напряжения.

– А как же тогда… - жалобно начал он и замолчал. Затем вскочил и с треском ухватил Валентина за руру на груди.

– Ты что ж, гад, делаешь? - прохрипел он. - Ты чем шутишь?

– Да не шучу я!… - делая слабые попытки освободиться, оправдывался Валентин. - Правда, невозможно.

– Ничего не понимаю… - Толик отпустил его. - Ну ты же сам только что сказал, что мы вернемся!

– А куда я денусь! - с тоской проговорил Валентин. - Она ж с меня с живого не слезет!…

Тихо, как сомнамбула, подошел Федор Сидоров с закрытыми глазами - духота доняла. Не просыпаясь, он проволок мимо них циновку и рухнул на нее по ту сторону "Пенелопа". Затем над бортом появилась его сонная физиономия.

– А вы чего не спите, мужики? - спросил усыновленный авангардист, по-прежнему не открывая глаз.

– Да вот тут Валька нас домой отправлять собирается…

– А-а… - Физиономия качнулась и исчезла, но тут же вынырнула снова, на этот раз с широко открытыми глазами.

– Что?!

– Вот только теорию относительности опровергнет - и отправит, - сердито пояснил Толик.

С невыразимым упреком Федор посмотрел сначала на него, потом на Валентина.

– Мужики, не пейте кровь! - с горечью попросил он.

16

Прошла неделя.

17

Толик сбросил связки бананов перед хижиной и вдруг к удивлению своему заметил Валентина. Днем? Посреди поселка? В опасной близости от Тупапау? Странно…

Голый до пояса конкурент колдуна сидел на корточках перед божественной медной проволокой и, упершись ладонями в колени, пристально рассматривал один из ее тусклых витков.

– Молишься, что ли? - хмуро поинтересовался Толик, подойдя.

Валентин вздрогнул.

– А, это ты… - Он снова вперил взгляд в проволоку. - Слушай, подскажи, а? Вот этот виток нужно вывихнуть на сто восемьдесят два градуса, оставив все остальное без изменений. Такое технически возможно? Я имею в виду: в наших условиях…

Таура Ракау остолбенел.

– А ну пошел отсюда! - грозно приказал он вполголоса. - И чтобы больше к проволоке близко не подходил!

Валентин вытаращил глаза.

– Какой виток? Куда вывихнуть? Ты что, не видишь? - В гневе Таура Ракау щелкнул по одной из желтеньких священных тряпочек. - Табу! К ней даже прикасаться нельзя!

Валентин моргал.

– Толик, - растерянно сказал он, - но… я нашел решение, Толик!

Таура Ракау покосился сердито, но лицо Валентина сияло такой радостью, что вождь, поколебавшись, сменил гнев на милость. В конце концов, почему бы и нет? Почему в самом деле не допустить, что, изрисовав очередной гектар влажного песка, Валентин выразил наконец в формулах постигшую их драму?

– Опроверг, что ли? - спросил Таура Ракау ворчливо, хотя и вполне дружелюбно.

– Да как тебе сказать… - замялся Валентин. - В общем… интересующее нас явление вполне укладывается в рамки…

– Ага, - сказал Толик. - Понятно. Ну, а проволоку зачем гнуть собирался?

– А проволока, Толик, - в восторге отвечал ему Валентин, - это почти готовая установка! У нас есть шанс вернуться, Толик!

Вне всякого сомнения, Валентин говорил искренне. Другой вопрос: был ли он вменяем? Если вдуматься, Тупапау кого хочешь с ума сведет…

– Валька, - проникновенно сказал вождь, присаживаясь рядом на корточки. - Кому ты голову морочишь? Какая еще к черту установка? Ну не станешь ты для Натальи хорошим - хоть пополам разорвись! Ты думаешь, она ничего не понимает? Все она прекрасно понимает. И что не виноват ты ни в чем, и что не выбраться нам отсюда… Просто ей повод нужен, чтобы пса на тебя спускать. Ну зачем ты все это затеял, Валька?…

Валентин смотрел на него, приоткрыв рот.

– Ты… не хочешь домой? - потрясенно вымолвил он, и тут его наконец осенило: - Слушай… Так тебе, наверное, понравилось быть вождем? А я, значит…

Толик вскочил, и минуты две речь его была совершенно нецензурной. Валентин оторопело смотрел на него снизу вверх.

– Ты мне скажи такое еще раз! - выходил из себя уязвленный Толик. - Вождь! Хвост собачий, а не вождь! Хуже снабженца!…

– Тогда почему же ты?…

"Разгоню! - державно подумал Таура Ракау. - Вальку - к общественно полезному труду, а Тупапау - на атолл! Поживет одна с недельку - вернется шелковая!"

– Ты кому голову морочишь? - повторил он, недобро щурясь. - Ну, допустим, выгнул ты проволоку. На сто восемьдесят два градуса. И что будет?

– Да-да, - озабоченно сказал Валентин. - Самое главное… Здесь грозы бывают?

Таура Ракау сбился с мысли. Грозы? Таароа что-то говорил о сезоне дождей… А при чем тут грозы?

– Громоотвод? - спросил он с запинкой.

– Изящно, правда? - просиял конкурент колдуна. - Молния нас сюда забросила, она же нас и обратно отправит. По всем расчетам должна сложиться аналогичная ситуация…

Замысел Валентина предстал перед Толиком во всей его преступной наготе. Нагнать страху. На всех. И в первую очередь - на Тупапау. Да в самом деле: кто же это в здравом уме согласится второй раз лезть под молнию!… Понятно… Он думает, Наталья испугается и притихнет… Ой, притихнет ли?

Тут Толик заметил, что Валентин умолк и как-то странно на него смотрит.

– Ну? Что там еще у тебя?

– Толик, - сказал Валентин, - можно, я останусь здесь?

– Где здесь?

– Ты не сомневайся, - преувеличенно бодро заверил Валентин. - Вы прибудете куда надо. В целости и сохранности.

Таура Ракау Ха'а Мана-а остолбенел вторично.

– Стоп! - рявкнул он. - Ты хочешь нас отправить, а сам остаться?

– Но если мне здесь нравится! - неумело попытался скапризничать Валентин. - Климат хороший, море… и вообще… Люди приветливые…

Может, он в самом деле, - того?… А как проверишь? Все сведения Толика по психиатрии, как правило, начинались словами: "Приходит комиссия в сумасшедший дом…"

– Валька! Слушай сюда. Раз уж вы меня выбрали, то я за вас, за обормотов, отвечаю. Или мы все возвращаемся, или мы все остаемся. Понял?

Всю фразу Толик произнес очень тихо, а последнее слово проорал так, что Валентин отшатнулся.

"А чего это я ору? - с неудовольствием подумал Толик. - Будто и впрямь поверил…"

– Валька! - почти что жалобно сказал он. - Ну объяснил бы, что ли, я не знаю…

– Конечно-конечно, - заторопился Валентин. - Видишь ли, минус в подкоренном выражении…

– Стоп! - решительно прервал его Толик. - Будем считать, что я уже все понял. Давай говори, что куда гнуть…

18

– Нет! Ни за что! - вскрикнула Наталья. - Вы меня не заставите!

Бесспорно, медная проволока с вывихнутым на сто восемьдесят два градуса витком, установленная на заякоренном плотике, напоминала авангардистскую скульптуру из вторсырья и доверия не внушала ни малейшего. Другое дело, что над ней возились вот уже около недели, а Наталья вела себя так, словно видит ее впервые.

– Вы меня не заставите! - выкрикнула эта удивительная женщина в лицо растерявшемуся Леве, как будто тот силком собирался тащить ее в каноэ.

Мглистая туча уже наваливалась на остров. Гроза не торопилась, у нее все было впереди. Как-то профессионально, одним порывом, она растрепала пальмы и сделала паузу.

– Фанатик! Самоубийца! - летело с берега в адрес Валентина. - Ради своих формул ты готов жертвовать даже мной!

Возможно, этот скандал под занавес был продуман заранее, хотя не исключено, что вдохновение снизошло на Наталью в последний миг. Но так или иначе, а с этим пора было кончать. Толик встал, покачнув дюральку.

– Дура! - гаркнул он изо всех сил.

Наталья удивилась и замолчала. С одной стороны, ослышаться она не могла. С другой стороны, еще ни один мужчина на такое не осмеливался. Оставалось предположить, что вождь приказал ей что-то по-полинезийски. А что? "Рура", "таро", "дура"… Очень даже похоже.

– Никто тебя не заставляет, - сказал Толик. - Не хочешь - не надо. Лева, отчаливай.

Чувствуя себя крайне неловко, Лева оттолкнулся веслом от берега, и узкий "Гонорар" заскользил по сумрачной предгрозовой воде, неохотно теряя скорость, пока не клюнул носом в борт яхты.

В полном молчании все смотрели на оставшуюся на берегу Наталью.

– Это подло! - хрипло выговорила она, и губы ее дрогнули.

Толик хладнокровно пожал плечами.

– Валентин! - взвыла Наталья. - Неужели ты допустишь?…

– Сидеть! - тихо и грозно сказал Толик дернувшемуся Валентину.

А пустой "Гонорар" уже скользил в обратном направлении. Его оттолкнул Лева - просто так, без всякой задней мысли, но Наталья почему-то восприняла этот поступок как пощечину.

– Мне не нужны ваши подачки! - И порожнее каноэ снова устремилось к яхте. Лева поймал его за нос и вопросительно поглядел на Толика.

– А не нужны - так не нужны, - все так же невозмутимо проговорил вождь. - Счастливо оставаться.

Но тут потемнело, заворчало, пальмы на склонах зашевелились, как бы приседая, и Наталья поняла, что шутки кончились.

– Это подло! - беспомощно повторила она.

– Лева… - сжалился Толик, и Лева опять послал каноэ к берегу.

На этот раз Наталья не ломалась. Неумело орудуя веслом, она погребла к латаному борту "Пенелопа", и в этот миг вода в бухте шумно вскипела от первого удара тропического ливня.

Толик мельком глянул на Валентина и поразился, прочтя в его глазах огромное облегчение.

"Все-таки, наверное, Валька очень хороший человек, - подумал Толик. - Я бы на его месте расстроился".

19

На втором часу ожидания Федор Сидоров прокричал с борта "Пенелопа", что если хоть еще одна капля упадет на его полотна, он немедля высаживается на берег. Но в этот момент брезентовый тент захлопал так громко, что Федора на дюральке не поняли.

– Сиди уж, - буркнул Лева. - Вплавь, что ли, будешь высаживаться?

Гроза бесчинствовала и мародерствовала. В роще трещали, отламываясь, пальмовые ветви. Объякоренный по корме и по носу "Пенелоп" то и дело норовил лечь бортом на истоптанную ветром воду. Вдобавок он был перегружен и протекал немилосердно.

Страха или какого-нибудь там особенного замирания давно уже ни в ком не было. Была досада. На Валентина, на Толика, на самих себя. "Господи! - отчетливо читалось на лицах. - Сколько еще будет продолжаться гроза? Когда же, наконец этот идиотизм кончится?"

Не защищенный от ливня "Гонорар" наполнился водой и, притонув, плавал поблизости. Толик хмуро наблюдал за ним из дюральки.

– Зря мы его так бросили, - заметил он наконец. - И берег за собой не убрали. Черт его знает, что теперь Таароа о нас подумает, - пришли, намусорили…

Пожалуй, если не считать Валентина, вождь был единственным, кто еще делал вид, что верит в успех предприятия.

– Ну, каноэ-то мы так или иначе прихватим, - сказал Валентин. - Оно в радиусе действия установки.

Толик мысленно очертил полукруг, взяв плотик с проволокой за центр, а "Гонорар" - за дальнюю точку радиуса, и получилось, что они прихватят не только каноэ, но и часть берега.

В роще что-то оглушительно выстрелило. Гроза, окончательно распоясавшись, выломила целую пальму.

– Вот-вот! - прокричал Толик, приподнимаясь. - Не хватало нам еще, чтобы громоотвод разнесло!

Последовал хлесткий и точный удар мокрого ветра, и вождь, потеряв равновесие, сел. На "Пенелопе" взвизгнули.

– Валька, - позвал Толик.

– Да.

– А ты заметил, в прошлый раз, ну, когда нас сюда забросило, молния-то была без грома…

– Гром был, - сказал Валентин.

– Как же был? Я не слышал, Лева не слышал…

– А мы и не могли его слышать. Гром остался там, на реке. Мы как раз попали в промежуток между светом и звуком…

За последнюю неделю вождь задал Валентину массу подобных вопросов - пытался поймать на противоречии. Но конкурент колдуна ни разу не сбился, все у него объяснялось, на все у него был ответ, и эта гладкость беспокоила Толика сильнее всего.

– Валька.

– Да.

– Слушай, а мы там, на той стороне, в берег не врежемся?

– Нет, Толик, исключено. Я же объяснял: грубо говоря, произойдет обмен масс…

– А если по времени промахнемся? Выскочим, да не туда…

– Ну, знаешь! - с достоинством сказал Валентин. - Если такое случится, можешь считать меня круглым идиотом!

Толика посетила хмурая мысль, что если такое случится, то идиотом, скорее всего, считать будет некого, да и некому.

Ну, допустим, что Валентинова самоделка не расплавится, не взорвется, а именно сработает. Что тогда? В берег они, допустим, тоже не врежутся. А уровень океана? В прошлый раз он был ниже уровня реки метра на полтора. Не оказаться бы под водой… Хотя в это время плотина обычно приостанавливает сброс воды, река мелеет. А прилив? Ах, черт, надо же еще учесть прилив!… И в который раз Толик пришел в ужас от огромного количества мелочей, каждая из которых грозила обернуться катастрофой.

Многое не нравилось Толику. Вчера он собственноручно свалил четыре пальмы, и та, крайняя, на которой был установлен штырь громоотвода, стала самой высокой в роще. Но что толку, если еще ни одна молния не ударила в эту часть острова! Вот если бы вынести штырь на вершину горы… А где взять металл?

А еще не нравилось Толику, что он давно уже не слышит голоса Тупапау. Наталья молчала второй час. Молчала и накапливала отрицательные эмоции. Как лейденская банка. Бедный Валька. Что его ждет после грозы!

"Ну нет! - свирепея, подумал Таура Ракау. - Пусть только попробует!"

– Мужики, это хороший пейзаж, - доносилось из-под тента яхты. - Это сильный пейзаж. Кроме шуток, он сделан по большому счету…

Толик прислушался. Да, стало заметно тише. Дождь почти перестал, а ветер как бы колебался: хлестнуть напоследок этих ненормальных в лодках или же все-таки не стоит? Гроза явно шла на убыль.

Валентин пригорюнился. Он лучше кого бы то ни было понимал, что означает молчание Тупапау и чем оно кончится.

– Эй, на "Пенелопе"! - громко позвал Толик. - Ну что? Я думаю, все на сегодня?

И словно в подтверждение его слов тучи на юго-западе разомкнулись и солнце осветило остров - мокрый, сверкающий и удивительно красивый.

– Ну и кто мне теперь ответит, - немедленно раздался зловещий голос, - ради чего мы здесь мокли?

"Началось!" - подумал Толик.

– Наташка, имей совесть! - крикнул он. - В конце концов это все из-за тебя было затеяно. По твоему же требованию!

Это ее не смутило.

– Насколько я помню, - великолепно парировала она, - устраивать мне воспаление легких я не требовала.

– Ну, что делать, - хладнокровно отозвался Толик. - Первый блин, сама понимаешь…

– Иными словами, - страшным прокурорским голосом произнесла Наталья, - предполагается, что будет еще и второй?

На "Пенелопе" взвыли от возмущения. Первого блина было всем более чем достаточно.

Толик, не реагируя на обидные замечания в свой адрес, стал выбирать носовой якорь. Якоря были полинезийские - каменные, на кокосовых веревках. Тросы, как и щегольские поручни яхты, пошли на протянутый до первой пальмы громоотвод.

Невозмутимость вождя произвела должное впечатление. На "Пенелопе" поворчали немного и тоже принялись выбирать якоря и снимать тент. Не унималась одна Наталья.

– Валентин! - мрачно декламировала она, держась за мачту и поджимая то одну, то другую мокрую ногу. - Запомни: я тебе этого никогда не прощу! Так и знай! Ни-ког-да!

Толик швырнул свернутый брезент на дно дюральки и в бешенстве шагнул на корму.

"Ох, и выскажу я ей сейчас!" - сладострастно подумал он, но высказать ничего не успел, потому что в следующий миг вода вокруг словно взорвалась. Все стало ослепительно-белым, потом - негативно-черным. Корма дюральки и яхта ощетинились лучистым игольчатым сиянием.

"Ну, твое счастье!" - успел еще подумать Толик.

Дальше мыслей не было. Дальше был страх.

20

Никто не заметил, когда подкралась эта запоздалая и, видимо, последняя молния, - все следили за развитием конфликта.

Дюралька вырвалась из беззвучного мира черных, обведенных ореолами предметов и, получив крепкий толчок в дно, подпрыгнула, как пробковый поплавок. Толик удачно повалился на брезент. Но, еще падая, он успел сообразить главное: "Жив!… Живы!"

Толик и Валентин вскочили, и кто-то напротив, как в зеркале, повторил их движение. Там покачивалась легкая лодка с мощным подвесным мотором, а в ней, чуть присев, смотрели на них во все глаза двое серых от загара молодых людей, одетых странно и одинаково: просторные трусы до колен и вязаные шапочки с помпонами. Оба несомненно были потрясены появлением несуразного судна, судя по всему, выскочившего прямо из-под воды.

– Кол! Скурмы! [Скурмы - рыбоохрана (браконьерск.); Кол - по-видимому, имя собственное] - ахнул кто-то из них, и молодые люди осмысленно метнулись в разные стороны: один уже рвал тросик стартера, другой перепиливал ножом капроновый шнур уходящей в воду снасти.

Лодка взревела, встала на корму и с неправдоподобной скоростью покрыла в несколько секунд расстояние, на которое "Пуа Ту Тахи Море Ареа" при попутном ветре потратил бы не менее получаса.

– Стой! - опомнившись, закричал Толик. - Мы не рыбнадзор! У нас авария!

Лодка вильнула и скрылась в какой-то протоке.

– Могли ведь на буксир взять! - крикнул он, поворачиваясь к Валентину. - Или бензина отлить!…

Тут он вспомнил, что мотора у него нет, что за два месяца мотор целиком разошелся на мелкие хозяйские нужды, вспомнил и захохотал. Потом кинулся к Валентину, свалил его на брезент и начал колошматить от избытка чувств.

– Валька! - ликующе ревел вождь. - Умница! Лопух! Вернулись, Валька!…

Потом снова вскочил.

– А где "Пенелоп"? Где яхта? Опять потеряли?… Ах, вон он где, черт латаный! Вон он, глянь, возле косы…

Толик бросался от одного борта к другому - никак не мог наглядеться. Вдоль обрывистого берега зеленели пыльные тополя. Мелкая зыбь шевелила клок мыльной пены, сброшенный, видать, в реку химзаводом. А над металлургическим комбинатом вдали вставало отвратительное рыжее облако. Да, это был их мир.

Валентин все еще сидел на брезенте, бледный и растерянный.

– Этого не может быть, - слабо проговорил он.

– Может! - изо всех сил рявкнул счастливый Толик. - Может, Валька!

– Не может быть… - запинаясь, повторил Валентин. - Тростинкой! На песке! А потом взял кусок обыкновенной проволоки…

Он ужаснулся и умолк.

– Что же это выходит… я - гений? - выговорил он, покрываясь холодным потом. - Толик!!!

Толик не слушал.

– Мы дома! - орал Толик. - Эй, на "Пенелопе"! Дома!…

"Пенелоп" шел к ним под парусом. Судя по счастливой физиономии Федора Сидорова, картины не пострадали, и мировая известность была ему таким образом обеспечена.

Справедливости ради следует заметить, что мировую известность, которой Федор в итоге достиг, принесли ему вовсе не полотна, а небольшая книга мемуарного характера "Как это было", хотя читатель, наверное, не раз уже имел возможность убедиться, что было-то оно было, да не совсем так.

На носу яхты стояла Наталья и всем своим видом извещала заранее, что ничего из случившегося она прощать не намерена. Ее большие прекрасные глаза напоминали лазерную установку в действии.

И вот тут произошло самое невероятное во всей этой истории. Валентин, на которого столь неожиданно свалилось сознание собственной гениальности, вскинул голову и ответил супруге твердым, исполненным достоинства взглядом.

Наталья удивилась и приподняла бровь, что должно было бросить Валентина в трепет. Вместо этого Валентин нахмурился, отчего взгляд его стал несколько угрожающим.

Определенно, в мире творилось что-то неслыханное. Наталья нацепила очки и уставилась на мужа выпуклыми радужными зыркалами тупапау.

Полинезийцы бы, конечно, бросились врассыпную, но гениальный Валентин только усмехнулся, и Наталья растерялась окончательно.

Впрочем, дальнейшая судьба этой удивительной четы интересовать нас не должна. Открытие было сделано, и как бы теперь они там ни переглядывались - на дальнейший ход истории человечества это уже повлиять не могло.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ТЫ, И НИКТО ДРУГОЙ

Монтировщики посмотрели, как уходит по коридору Андрей, и понимающе переглянулись.

– Она ему, наверное, сказала: бросишь пить - вернусь, - поделился догадкой Вася-Миша.

– Слушай, - встрепенулся Виталик, - а что это он в театре ночует? Она ж квартиру еще не отсудила.

– Отсу-удит, - уверенно отозвался два года как разведенный Вася-Миша. - Все они…

Андрею показалось, что левая фурка просматривается из зала, и он толчком ноги загнал ее поглубже за кулисы. Низкий дощатый помост, несущий на себе кусок дачной местности, отъехал на метр; шатнулся на нем тополек с листьями из клеенки, закивала гнутой спинкой кресло-качалка.

До начала вечернего спектакля оставалось около трех часов. Андрей вышел на середину сцены, присел на край письменного стола и стал слушать, как пустеет театр.

Некоторое время по коридорам бродили голоса, потом все стихло. Убедившись, что остался один, Андрей поднялся, и тут его негромко окликнули.

Вздрогнул, обернулся с напряженной улыбкой.

Возле трапа, прислонясь плечом к порталу, стояла Лена Шабина. Красиво стояла. Видимо, все это время она, не меняя позы, ждала, когда он обратит на нее внимание.

Тоскливо морщась, Андрей глянул зачем-то вверх, на черные софиты, и снова устроился на краешке стола.

Лена смотрела на него долго, уяснив, что со стола он теперь не слезет, оторвала плечо от портала и замедленной, немного развинченной походкой вышла на сцену. Обогнула Андрея, задумчиво провела пальчиком по кромке столешницы и лишь после этого повернулась к нему, слегка склонив голову к плечу и вздернув подбородок.

– Говорят, разводишься? - Негромкая, подчеркнуто безразличная фраза гулко отдалась в пустом зале.

Андрей мог поклясться, что уже сидел вот так посреди сцены, и подходила к нему Лена, и задавала именно этот вопрос.

– Ты-то тут при чем?…

– Хм… При чем… - повторила она весьма мелодично. - При чем?

Славно подбирала нужную интонацию.

– При чем!… - выговорила она в третий раз. - Так ведь я же разлучница! Змея подколодная. А ты разве еще не слышал? Оказывается, я разбила твою семью!

Голос Лены был звонок и ядовит.

"Выслеживала… - думал Андрей. - Да что же это за обязанность такая - расквитаться за все, даже если тебе от этого никакой выгоды!… Почему они так живут? Почему я сам так жил?…"

– Почему я должна впутываться в чьи-то семейные дрязги? - продолжала тем временем Лена. - Твоя история уже дошла до директора, и вот посмотришь, он обязательно воспользуется случаем сделать мелкую пакость Михал Михалычу!…

– Михал Михалычу? - не понял Андрей. - Он что, тоже разлучник?

– Но я же его сторон-ница! - негодующе воскликнула она.

Тут только Андрей обратил внимание, что Лена ведет разговор, почти отвернувшись. Обычно она стояла вполоборота или в три четверти к собеседнику, помня, что у нее тонкий овал лица. Сейчас она занимала самую невыгодную позицию - в профиль к Андрею. Внезапно его осенило: она стояла вполоборота к пустому зрительному залу.

– Так чем я могу помочь тебе, Лена? - и Андрей понял, что тоже подал реплику в зал.

"Сейчас сорвем аплодисменты…"

– Ты должен вернуться к семье, - твердо сказала она.

– Что я еще должен?

Лена наконец обернулась.

– Что ты делаешь? - прошептала она, и глаза ее стали проникновенными до бессмысленности. - Зачем тебе все это нужно? У тебя жена, ребенок…

Андрей опустил голову и незаметно повернул левую руку так, чтобы виден был циферблат, до начала спектакля оставалось чуть больше двух часов.

– …цветы ей купи, скажи, что пить бросил. Ну что мне тебя, учить, что ли?

– Ты не в курсе, Лена, - хмуро сказал он. - Это не я, это она от меня ушла. Забрала Дениса и ушла.

Лена опечалилась.

– Тогда… - Она замялась, опасливо посмотрела на Андрея и вдруг выпалила: - Скажи, что во всем виновата теща!

– Кому? - удивился Андрей.

– Н-ну, я не знаю… Всем. К слову придется - и скажи. Сам ведь жаловался, что теща…

Андрей молча смотрел на нее.

– Я нехорошая, - вызывающе подтвердила Лена. - Я скверная. Но если ты решил красиво пропадать, компании тебе я не составлю. Нравится быть ничтожеством - будь им, будь бездарностью, вкалывай до конца жизни монтировщиком!… А моя карьера только начинается. Ты же мне завидуешь, ты… Ты нарочно все это затеял!

– Развод - нарочно?

Лена и сама почувствовала, что зарвалась, но остановиться не могла. Она уже не думала о выгодных и невыгодных ракурсах; уперев кулаки в бедра, она повернулась к Андрею искаженным от ненависти лицом.

– Спасибо! Сделал ты мне репутацию! Нет, но как вам это нравится: я разбила его семью! Между нами, можно сказать, ничего и не было!…

– Да, - не удержался Андрей. - Недели две уже.

Здание театра было выстроено в доисторические времена по проекту местного архитектора-любителя и планировку имело нестандартную. Неизвестно, на какой репертуар рассчитывал доисторический архитектор, только сразу же за сценической коробкой начинался несуразно огромный и запутанный лабиринт переходов и "карманов". В наиболее отдаленных его тупиках десятилетиями пылились обломки старых спектаклей.

Пьющий Вася-Миша божился, что там можно неделями скрываться от начальства. Насчет недели он, положим, преувеличивал, но были случаи, когда администратор Банзай, имевший заветную мечту поймать Васю-Мишу с поличным, в течение дня нигде не мог его обнаружить.

Острый на язык Андрей пытался прилепить за это Васе-Мише прозвище Минотавр, но народу кличка показалась заумной, и неуловимый монтировщик продолжал привычно отзываться и на Мишу, и на Васю.

Шаги разгневанной Лены сухими щелчками разносились в пустых коридорах театра.

Андрей достал сигарету, заметил, что пальцы у него дрожат, и, не закурив, отшвырнул. Полчаса! Если и ненавидеть за что-либо Лену Шабину, то именно за эти отнятые полчаса.

Он прислушался. Ушла, что ли? Ушла.

Андрей миновал пульт помрежа и неторопливо двинулся вдоль туго натянутого полотна "радиуса", пока слева в сером полумраке не возникло огромное черное пятно - вход на склад декораций. Не замедляя шага, он вступил в кромешную черноту и пошел по центральному коридору, который монтировщики окрестили на шахтерский манер "стволом". Потом протянул руку, и пальцы коснулись кирпичной стены.

Оглянулся на серый прямоугольник входа. Разумеется, никто за ним не шел, никто его не выслеживал, никому это не было нужно.

Крайнее правое ответвление "ствола" - неэлектрифицированное, заброшенное - служило свалкой отыгравших декораций. Андрей свернул именно туда.

В углу "кармана" он ощупью нашел кипу старых до трухлявости щитов, за которыми скрывался вход в еще один "карман", ни на одном плане не обозначенный. Андрей протиснулся между щитами и стеной. Остановился - переждать сердцебиение. Потом поднырнул под горбатый фанерный мостик.

…На полу и на стенах каменной коробки лежал равный зеленоватый полусвет. По углам громоздились мохнатые от пыли развалины деревянных конструкций. А в середине, в метре над каменным полом, парил в воздухе цветной шар света, огромный одуванчик, округлое окно с нечеткими, как бы размытыми краями. Словно капнули на серую пыльную действительность концентрированной кислотой и прожгли насквозь, открыв за ней иную - яркую, ясную.

И окно это не было плоским; если обойти его кругом, оно почти не менялось, оставаясь овалом неправильной формы. Окно во все стороны: наклонишься над ним - увидишь траву, мурашей, заглянешь снизу - увидишь небо.

Со стороны фанерного мостика просматривался кусок степи и - совсем близко рукой подать - пластмассовый, словно игрушечный, коттеджик, избушка на курьих ножках. Строеньице и вправду стояло на толстом металлическом стержне, распадающемся внизу на три мощных корня. Или когтя.

Ветер наклонял высокую траву, и она мела снизу по верхней ступеньке висячего крылечка-трапа.

Девушка сидела, склонив голову, поэтому Андрей не видел ее лица - только массу светлых пепельных волос.

Не отводя глаз от этого воздушного окошка, он протянул руку и нащупал полуразвалившийся трон, выдранный им вчера из общей груды хлама и установленный в точке, откуда видно коттеджик, крыльцо и - когда повезет - девушку.

Она подняла голову и посмотрела на Андрея. И он опять замер, хотя еще в первый раз понял, что увидеть его она не может никак.

Однажды вечером, после спектакля, они разбирали павильон, и мимо Андрея пронесли круглый проволочный куст, усаженный бумажными розами. В непонятной тревоге он проследил, как уплывает за кулисы этот шуршащий ворох причудливо измятой, грязновато-розовой тонкой бумаги, и понял вдруг, что все кончено.

Это было необъяснимо - ничего ведь не произошло… Правда, эпизодическую роль передали другому - недавно принятому в труппу молодому актеру… Правда, висел вторую неделю возле курилки последний выговор за появление на работе в нетрезвом виде… Правда, жена после долгих колебаний решилась-таки подать на развод… Неприятности… Просто неприятности, и только. Поправимые, во всяком случае, не смертельные.

Но вот мимо пронесли этот проклятый куст, и что-то случилось с Андреем. Вся несложившаяся жизнь (по его вине не сложившаяся!) разом напомнила о себе, и спастись от этого было уже невозможно.

…Рисовал оригинальные акварельки, писал дерзкие, благозвучные, вполне грамотные стихи, почти профессионально владел гитарой, пел верным тенорком свои и чужие песни… С ума сойти! Столько талантов, и все одному человеку!…

– Андрей, ну ты что стоишь! Помоги Сереге откосы снять…

…Как же это он не сумел сориентироваться после первых неудач, не сообразил выбрать занятие попрозаичнее и понадежнее? Ах, эта детская вера в свою исключительность! Ну конечно! Когда он завоюет провинцию, столица вспомнит, от кого отказалась!… Отслужил в армии, устроился монтировщиком в городской театр драмы, где при возможности совершал вылазки на сцену в эпизодах и массовках… Это ненадолго. На полгода, не больше. Потом его заметят, и начнется восхождение…

– Ты что все роняешь, Андрей? После вчерашнего, что ли?

…Первой от иллюзий излечилась жена. "Ой, да брось ты, Лара! Тоже нашла звезду театра! Вбегает в бескозырке: "Товарищ командир, третий не отвечает!" Вот и вся роль. Ты лучше спроси, сколько эта звезда денег домой приносит…"

…Менялась репутация, менялся характер. Андрей и раньше слыл остряком, но теперь он хохмил усиленно, хохмил так, словно хотел утвердить себя хотя бы в этом. Шутки его, однако, из года в год утрачивали остроту и становились все более сальными…

…Машинально завяз в монтировщиках. Машинально начал выпивать. Машинально сошелся с Леной Шабиной. Два года жизни - машинально…

– Нет, мужики, что ни говорите, а Грузинов ваш - редкого ума идиот! Я в оперетте работал, в тюзе работал - нигде больше щиты на ножки не ставят, только у вас…

…Сегодня утром он нашел на столе записку жены, трясясь с похмелья, прочел - и остался почти спокоен. Он давно знал, что разрыв неизбежен. Случилось то, что должно было случиться…

Но вот пронесли этот безобразный розовый венок, и память предъявила счет за все. Она словно решила убить своего хозяина…

Монтировщики разбирали павильон, профессионально, без суеты раскрепляли части станка, перевертывали щиты, выбивали из гнезд трубчатые ножки. Громоздкие декорации к удивительной печальной сказке со счастливым, неожиданным, как подарок, концом; сказке, в которой Андрей когда-то мечтал сыграть хотя бы маленькую, в несколько реплик, роль…

Все! Нет больше Андрея Склярова! Нету! Истратился! Это не павильон - это разбирали его жизнь, нелепую, неполучившуюся.

Андрей уронил молоток и побрел со сцены с единственным желанием - уйти, забиться в какую-нибудь щель, закрыть глаза и ничего не знать…

Он пришел в себя в неосвещенном заброшенном "кармане" среди пыльных фанерных развалин, а прямо над ним, лежащим на каменном полу, парил огромный синий одуванчик, слегка размытый по краям овал неба, проталина в иной мир.

Девушка вскинула голову и чуть подалась вперед, всматриваясь во что-то невидимое Андрею, и он в который раз поймал себя на том, что невольно повторяет ее движения.

Наверное, что-нибудь услышала. Звук оттуда не проникал - кино было в цвете, но немое.

Девушка спрыгнула с крылечка, и ему пришлось подняться с трона и отступить вправо, чтобы не потерять ее из виду. Теперь в окошке появилась синяя излучина реки на горизонте, а над ней - крохотные отсюда (а на самом деле, наверное, колоссальные) полупрозрачные спирали: то ли дома, то ли черт знает что такое. Населенный пункт, скорее всего.

Прямо перед Андреем лежала очищенная от травы площадка, издырявленная норами, какие роют суслики. Он-то знал, что там за суслики, и поэтому не удивился, когда из одной такой дыры, прямо из-под ног девушки, выскочили и спрятались в соседней два взъерошенных существа - этакие бильярдные шары, из которых во все стороны беспорядочно торчат проволочки, стерженьки, стеклянные трубочки.

Когда они так побежали в первый раз, он даже испугался (не за себя, конечно, - за нее), а потом пригляделся - ничего, симпатичные зверушки, металлические только…

Земля возле одной из норок зашевелилась, начала проваливаться воронкой, и три "ежика" вынесли на поверхность второй красный обломок, девушка схватила его; взбежав на крыльцо, наскоро обмела и попробовала приложить к первому. Обломки не совпадали.

Он вдруг понял, что у нее получится, когда она подгонит один к другому все осколки, и беззвучно засмеялся. Современный Андрею красный кирпич, ни больше, ни меньше. С дырками.

"Ах, черт! - развеселившись, подумал он. - Этак они и мой череп ненароком выроют… Йорик задрипанный!"

Все шло как обычно. Каждый занимался своим делом и не мешал другому: девушка, склонив голову, старательно отслаивала от обломка зернышки грунта, Андрей - смотрел.

Странное лицо. И даже не определишь сразу, чем именно странное. Может, все дело в выражении? Но выражение лица меняется, а тут что-то постоянное, всегда присущее…

Андрей попробовал представить, что встречает эту девушку на проспекте, неподалеку от театра - и ничего не вышло.

Тогда он решил схитрить. Как в этюде, допустим, что перед ним никакое не будущее, а самое что ни на есть настоящее. Наше время. Допустим, стоит где-нибудь в степи экспериментальный коттеджик, и девушка-программист испытывает автоматические устройства для нужд археологии. За контрольный образец взяли красный облегченный кирпич, раздробили…

Андрей почувствовал, что бледнеет. Мысль о том, что девушка может оказаться его современницей, почему-то сильно его испугала.

В каменном мешке время убывало стремительно. Хорошо, что он взглянул на часы. Пора было возвращаться. Там, за кипой старых щитов, его ждал мир, в котором он потерпел поражение, в котором у него ничего не вышло…

"Ствол" был уже освещен. Андрей дошел до развилки, услышал голоса и на всякий случай спрятался в еще один темный "карман", где чуть было не наступил на лицо спящему Васе-Мише.

Те, что привели и положили здесь Васю-Мишу, заботливо набросили на него из соображений маскировки тюль, который теперь равномерно вздувался и опадал над его небритой физиономией.

Все это Андрею очень не понравилось. Бесшумно они тащить Васю-Мишу не могли, значит, были и шарканье, и смешки, и приглушенная ругань, а Андрей ни на что внимания не обратил.

"Глухарь! - в сердцах обругал он себя. - Так вот и сгорают…"

Голоса смолкли. Андрей осторожно перешагнул через Васю-Мишу, выглянул в "ствол" и, никого не увидев, направился к выходу на сцену.

"Плохо дело… - думал он. - Если я случайно наткнулся, то и другой может. А там - третий, четвертый…"

Чудо исключало компанию. В каменной коробке мог находиться только один человек - наедине с собой и с этим. Андрей представил на секунду, как четверо, пятеро, шестеро теснятся словно перед телевизором, услышал возможные реплики и стиснул зубы.

"Нет, - решил он. - Только я, и больше никто. Для других это станет развлечением, в лучшем случае - объектом исследования, а у меня просто нет в жизни ничего другого…"

– Ага!!! - раздался рядом злорадный вопль. - Попался?! Все сюда!

Андрей метнулся было обратно, но, слава богу, вовремя сообразил, что кричат не ему.

– Утю-тю-тю-тю! - дурашливо вопил Виталик. - Как сам на сцене курит - так ничего, а меня на пять рублей оштрафовал!

Прижатый к голой кирпичной сцене пожарник ошалело озирался. Он нацеливался проскочить в свою каморку, не гася сигареты, но, как видим, был перехвачен.

– На пять рублей! - с наслаждением рыдал Виталик. - Кровных, а? И потных!

При этом он невольно - интонациями и оборотами - подражал Андрею: не сегодняшнему, что бледный стоял возле входа на склад декораций, а тому, недавнему, - цинику, анекдотчику и хохмачу.

Затравленный пожарник наконец рассвирепел, и некоторое время они орали друг на друга. Потом дискредитированный страж порядка ухватил Виталика за плечо и потащил к узкой железной двери. Свидетели повалили за ними, набили каморку до отказа да еще ухитрились захлопнуть дверь. Гам отрезало.

Пора было подниматься на колосники, но тут навстречу Андрею выкатился, озираясь, похожий на утенка администратор Банзай.

– Миша! - аукал он. - Ми-ша! Андрей, Мишу не видел?

– Только что мимо меня по коридору прошел, - устало соврал Андрей.

Администратор встрепенулся и с надеждой ухватил его за лацкан.

– А ты не заметил, он сильно… того?

– По-моему, трезвый…

Администратор глянул на Андрея с откровенным недоверием.

– А куда шел?

– На сцену, кажется…

Администратор отпустил лацкан и хищно огляделся.

– Его тут нет, - сухо возразил он.

Андрей пожал плечами, а Банзай уже семенил к распахнувшейся двери пожарника, откуда с хохотом высыпала толпа свидетелей. Потом появился и сам пожарник, он рубил кулаком воздух и запальчиво выкрикивал:

– Только так! Невзирая на лица! Потому что порядок должен быть!

К Андрею подскочил Виталик.

– Ну где ты был? Представляешь, брандмауэр сам себя на пятерку оштрафовал!

– Виталик, где Миша? - Это опять был Банзай.

– Миша? - удивился Виталик. - Какой Миша? Ах, Вася… Так мы же с ним только что груз на четырнадцатом штанкете утяжеляли. А он вас разве не встретил?

– Где он? - закричал администратор.

– Вас пошел искать, - нахально сказал Виталик, глядя на него круглыми честными глазами. - Зачем-то вы ему понадобились.

Вот и окунулся в действительность. До чего ж хорошо - слов нет!

На колосники вела железная винтовая лестница. Беленые стены шахты были покрыты автографами "верховых" - как местных, так и гастролеров. "Монтировщики - фанаты искусства". "Снимите шляпу, здесь работал Вова Сметана". Эпиграмма Андрея на главного художника Грузинова:

Ты на выезды, Грузин,
декораций не грузил.
Если б ты их потаскал,
ты б художником не стал.

"Наверное, это в самом деле очень смешно, - думал Андрей, поднимаясь по гулким, отшлифованным подошвами ступеням. - Оштрафовал сам себя…"

Он замедлил шаг, припоминая, и оказалось, что с того самого дня, когда Андрей открыл на складе декораций свой миражик, он еще не засмеялся ни разу.

Мысль эта пришла впервые - и встревожила. Пригнувшись, Андрей вылез на узкий дощатый настил, идущий вдоль нескончаемого двойного ряда вертикально натянутых канатов.

– Андрей, ты на месте? - негромко позвали из динамика. - Выгляни.

Он наклонился через перила площадки и махнул запрокинувшему голову помрежу.

"Просто я смотрю теперь на все как с другой планеты. Как будто вижу все в первый раз. Какой уж тут смех!…"

Он пошел вдоль этой огромной - во всю стену - канатной арфы, принес с того конца стул и сел, ожидая сигнала снизу.

– Андрей, Миша не у тебя?

Он выглянул. Внизу, рядом с помрежем, стоял, запрокинув голову, Банзай. Андрей отрицательно покачал головой и вернулся на место.

Долго же им придется искать Васю-Мишу…

"О чем я думаю?! - спохватился он вдруг. - Там же Вася-Миша каждую секунду может проснуться! И где гарантия, что он с пьяных глаз не попрется в противоположную сторону?…"

Второй звонок. Андрей вскочил, двинулся к выходу, возвратился, сжимая и разжимая кулаки.

"Да не полезет он за щиты! - убеждал он себя. - С какой радости ему туда лезть?… А проснется, услышит голоса, решит спрятаться понадежнее?… Какие голоса?! Кто сейчас может туда зайти!…"

Третий звонок.

– Андрей, готов? Выгляни.

Черт бы их драл, совсем задергали!…

– Андрей, давай! Пошел "супер"…

Музыка.

Андрей взялся обеими руками за канат и плавно послал его вниз. Сзади с легким шорохом взмыл второй штанкет, унося суперзанавес под невероятно высокий потолок сценической коробки.

Слушай, Андрей, а ведь все, оказывается, просто. Ты искал в ее лице какие-то особенные черты, а нужно было просто вспомнить о том, чего в нем нет.

Обыденность, будь она проклята! Она вылепляет наши лица заново, по-своему, сводит их в гримасы, и не на секунду - на всю жизнь. Она искажает нас: угодливо приподнимает нам брови, складывает нам рты - безвольно или жестоко.

И оглядываешься в толпе на мелькнувшее незнакомое лицо, и недоумеваешь, что заставило тебя оглянуться. Это ведь такая редкость - лицо, на котором быт не успел поставить клейма! Или еще более драгоценный случай - не сумел поставить.

Красиво они там у себя живут, если так…

Свет на сцене померк, и Андрей оказался в кромешной черноте. Четыре ничего не освещающие красные лампочки на ограждении канатов делали ее еще чернее.

– Ушла третья фурка…

Автоматически взялся за канат, приподнял "город" метра на три, пропуская фурку через арьерсцену. Опустил не сразу - попридержал, помня, что внизу на монтировщика меньше, да еще на такого, как Вася-Миша… Не должен он сейчас проснуться, не должен! Если уж свалился, то часа на два, на три, не меньше…

Дали свет. Андрей подошел к перилам - посмотреть, что там на сцене. На сцене разыгрывалась остросюжетная психологическая трагикомедия на производственную тему с элементами детектива (так было сказано в рецензии).

Ему несказанно повезло - нарвался на выход Шабиной. Лена, как всегда, норовила повернуться к залу в три четверти, и зритель, вероятно, гадал, с чего это посетительница воротится от предцехкома, который к ней со всей душой… Просто поразительно, что ей удается просочиться на сцену хотя бы в таких аптекарских дозах.

Он перестал смотреть и отошел от поручней.

"А у меня там, в окошке, вообще нет сюжета. Человек занимается своим делом, собирает кирпич. А я смотрю. И не надоедает. Почему?"

И Андрей почувствовал, как губы его складываются в двусмысленную улыбочку.

"Слушай, а ты не влюбился в нее случаем?"

…Самому себе по морде дать, что ли?

– Иди-от!… - тихонько простонал неподалеку Виталик.

Андрей (он спустился помочь ребятам в антракте) оглянулся.

Возле входа на склад декораций стоял Вася-Миша и с недоумением разглядывал присутствующих. Тюль свисал с его правого плеча наподобие римской тоги.

– П-почему не работаем? - строго спросил Вася-Миша у невольно остановившихся монтировщиков. На него уже, распушась, летел с победным клекотом Банзай.

– Ну все, Миша! Я тебя, Миша, уволю! Ты думал, ты хитрее всех?…

И Банзай поволок нарушителя к выходу со сцены. Вася-Миша не сопротивлялся, он только хотел бы выпутаться из тюля, который тащился за ним из "ствола" подобно шлейфу. Забавная парочка налетела на Андрея.

– Андрей! - мгновенно переключился Банзай. - Я тебя накажу. Ты зачем сказал, что Миша трезвый?

– Вася! - изумился опомнившийся Виталик. - Ты когда успел? Ведь только что был - как стеклышко! - обратился он к окружающим, как бы приглашая их в свидетели, причем получилось, что в свидетели он приглашает именно Банзая.

– Чего тащить? - хрипло осведомился Вася-Миша.

– Как "чего", как "чего"? - вскинулся Виталик. - "Кабинет" - на сцену! Совесть иметь надо, пять минут уже тебя ищем!…

Вася-Миша оперся обеими руками на письменный стол, постоял так немного, потом неуловимым движением поднырнул под него и, пошатываясь, понес, куда было сказано.

Андрей смотрел ему вслед и понимал главное: Вася-Миша там не был. Оттуда так просто не уйдешь. Оно так быстро от себя не отпустит…

Но вместо облегчения пришла давящая усталость. Только сейчас Андрей почувствовал, как вымотала его за две недели постоянная боязнь, что на миражик набредет кто-нибудь еще.

Банзай сиял. Триумфатор. Интересно, что он будет делать, если Васю-Мишу и вправду уволят? За кем ему тогда охотиться, кого выслеживать? И вообще, "по ком звонит колокол"? Банзай, увольняя Васю-Мишу, ты увольняешь часть самого себя…

И вдруг Андрей вспомнил, что все это уже было. Банзай уже ловил Васю-Мишу с поличным год или полтора назад. Выходит, поймал, простил, и начал ловить по новой?…

Одно воспоминание потянуло за собой другое: не зря показалось сегодня Андрею, что разговор с Леной он уже когда-то пережил. Было - он действительно сидел однажды посреди пустой сцены, и подходила к нему разъяренная Лена Шабина и задавала очень похожий вопрос.

Обыденность… Бессмысленная путаница замкнутых кругов, и не сойти с них, не вырваться!…

"Хочу туда, - подумал он, словно переступил невидимую грань, разом отсекшую его от остальных. - Вот в чем, оказывается, дело… Я не могу больше здесь. Я хочу туда".

А больше ты ничего не хочешь? Кто тебе сказал, что там легче? Что ты вообще там видел? Коттеджик, девушку, металлических ежиков. Все? Ах да, еще спиральные сооружения на горизонте. Масса информации! Где гарантии, что через неделю ты не взвоешь: "Хочу обратно?"

Не взвою. Плевать мне, лучше там или хуже. Там по-другому. И все. И ничего мне больше знать не надо. Я же здесь не живу, я только смотрю в это "окошко", остальное меня не касается. Может быть, и я ожил бы, может быть, и вернулся бы на свой замкнутый круг, но теперь не могу. Потому что видел…

Все зачеркнуть и начать с чистого листа? Красиво. Молодец. Только, пожалуйста, не надо называть листом то, что тебя окружает. Ты сам и есть лист. Но какой же ты, к дьяволу, чистый? Одну свою жизнь проиграл здесь, другую проиграешь - там.

Возможно, и проиграю. А возможно, и нет. А здесь я уже проиграл. Что ж я, не знаю цену этого шанса?…

Ну, допустим. Попал ты туда. В будущее. А дальше? Пойми, дурак: твое место в витрине, рядом со склеенным кирпичом. Ты посмотри на себя! Был ты когда-то чем-то. А теперь ты алкаш… Ну ладно. Положим, уже не алкаш. Положим, трезвенник. Все равно ведь ни гроша за душой: ни доброты, ни дара божьего - ни черта!…

– "Супер" вниз! - испуганно ахнул динамик. - Андрей! Заснул? "Супер" вниз давай!

Он вскочил и метнулся к канатам. Суперзанавес спикировал из-под потолка и с шелестом отсек от зрительного зала актеров, не решивших еще: держать ли им паузу до победного конца или же начинать плести отсебятину, пока наверху разберутся с "супером".

Динамик некоторое время продолжал ругаться, а Андрей стоял, ухватившись обеими руками за канаты, и заходился тихим лишающим сил смехом.

Дурак! Господи, какой дурак! Раскопал себя чуть ли не до подкорки, до истерики довел, а подумал о том, как туда попасть? Это тебе что, калитка? Вспомни: оттуда даже звук не проникает!

…И терминология дивная: "калитка", "окошко"!… Собственно, над физической стороной явления Андрей не задумывался, да и не имел к этому данных. Дыра представлялась ему чем-то вроде прозрачного пятнышка на старом детском надувном шарике, когда уставшая резина истончается, образуя бесцветную округлую точку, мутную по краям и ясную в центре.

Андрей, зябко горбясь, сидел в комнате монтировщиков и думал о том, что сегодня обязательно надо пройти мимо вахтера. Вчерашняя ночевка в театре успела стать темой для сплетен.

Бедная Ленка! Положение у нее, прямо скажем, дурацкое. Ну, я понимаю, разбить семью главного режиссера - это престижно, это даже в некоторой степени реклама, карьера наконец. Но разбить семью рабочего сцены… Фи!

Андрей обратил внимание, что пальцы его правой руки в кармане легкого пальто машинально ощупывают какой-то маленький округлый предмет, видимо, завалявшийся там с весны. Вроде бы галька. Откуда?

Вынул и посмотрел. Да, это был гладкий коричневый камушек. Четырехлетний Денис находил их на прогулках десятками и набивал ими карманы Андрея, каждый раз серьезно сообщая, что это "золотой камушек". Чем они отличаются от простых камней, Андрей так и не постиг.

Да-да, именно "золотой камушек".

Все, что осталось у него от Дениса.

Ну что ж, жены мудры. Женам надо верить. Сказала: "Не выйдет из тебя актера", - и не вышло. Сказала: "Никакой ты отец", - значит, никакой.

– Андрей!

В дверях стояли Виталик и Серега, оба в пальто.

– Может, хватит, а? Кому ты что так докажешь!

– Да, - Андрей очнулся и спрятал камушек. - Пошли.

На первом этаже он свернул в туалет, подождал, пока ребята отойдут подальше, и сдвинул на окне оба шпингалета.

– Вась, ты когда на складе спал, что во сне видел? Не премию, нет?

– Да, Вася, премию ты проспал…

Они обогнули театр и вышли на ночной проспект. Дождя не было, но асфальты просыхать и не думали. Действительно, стоит ли? Все равно мокнуть…

Андрей шел молча, слушал.

– А говорил-то, говорил! "Банзай меня до пенсии ловить будет!", "У Банзая нюха нет!"…

– Не, Банзая не проведешь. Банзай кого хочешь сосчитает, верно, Вась?

– Да поддался я ему, - хрипловато отвечал трезвый и печальный Вася-Миша. - Что ж я, изверг - администратора до инфаркта доводить…

– Ну ладно, мужики, - сказал Андрей. - Мне налево.

Остановились, замолчали.

– Ты меня, конечно, извини, Андрей, - заявил вдруг Серега, - но дура она у тебя. Какого черта ей еще надо! Пить из-за нее человек бросил… Это я вообще не знаю, что такое!

– Если домой идти не хочешь - давай к нам, в общежитие, - предложил Виталик.

– Спокойно, мужики, - сказал Андрей. - Все в норме.

Он действительно пошел влево и, обогнув театр с другой стороны, остановился возле низкого окна с матовыми стеклами. Впереди по мокрым асфальтам брела поздняя парочка.

"В самом деле сочувствуют… - думал Андрей. - Они мне сочувствуют - а я им?… Ладно. Пусть я хуже всех, пусть я эгоист, но если только догадка моя правильна, - простите, ребята, но я устал. От вас ли, от себя - не знаю. Надеюсь, что от вас…"

Парочка свернула в переулок, и Андрей открыл окно.

Девушки нигде видно не было, летательный аппарат - ни на что не похожая металлическая тварь - тоже куда-то исчез. В прошлый раз из-за коттеджика, поблескивая суставами, выглядывала его посадочная опора.

Значит, улетела хозяйка на день, на два. Или на неделю. Или навсегда. И будет стоять посреди степи брошенный коттеджик с настежь распахнутыми стенами, и на полу будет оседать пыль, а может, и не будет - если какой-нибудь пылеотталкивающий слой…

Андрею понравилось, как спокойно он подумал о том, что девушка, возможно, улетела навсегда. Иными словами, опасение, что он в нее влюбился, отпадало на корню. Все было куда серьезнее… И слава богу.

На лысой издырявленной норами площадке сидели, растопырясь, металлические зверьки - то ли грелись, то ли отдыхали. Солнце там еще только собиралось идти к закату.

– Перекур с дремотой? - усмехнувшись, сказал Андрей "ежикам". - Сачкуем без прораба?

Он медленно обошел этот все время поворачивающийся к тебе овал, внимательно его изучая. Впервые. Раньше он интересовался только тем, что лежало по ту сторону.

Закончив обход, нахмурился. Ничего, кроме ассоциации с прозрачной точкой на старом надувном шарике, в голову по-прежнему не приходило.

"Окошко"… Теоретик! Эйнштейн с колосников! Да разве он когда-нибудь в этом разберется!

…Между прочим, если шарик очень старый, в середине прозрачной точки иногда образуется крохотная дырочка, через которую можно без последствии опустить внутрь иголку и вытянуть ее потом за нитку обратно.

Он завороженно смотрел в самый центр воздушного окошка и не мог отделаться от ощущения, что между ним и вон той длинной суставчатой травинкой, по которой ползет самая обыкновенная божья коровка, ничего нет. Хотя что-то там, конечно, было, что-то не пропускало звук.

Андрей опасно увлекся. Он совершенно перестал себя контролировать и слишком поздно заметил, что его правая рука - сама, не дожидаясь приказа - поднялась над молочно-мутной верхней границей миражика. Он посмотрел на нее с удивлением и вдруг понял, что сейчас произойдет. Но пальцы уже разжались, выпуская округлый коричневый камушек.

Рука опомнилась, дернулась вслед, но, конечно, ничего не успела. И за те доли секунды, пока камушек падал в прозрачную пустоту центра, Андрей смог пережить две собственные смерти.

…сейчас этот пузырь с грохотом лопнет, разнося на молекулы "карман", его самого, театр, город, вселенную…

…сейчас "окошко" подернется рябью и начнет медленно гаснуть, а он останется один, в темноте, среди пыльных обломков декораций…

Камушек пролетел центр и беззвучно упал в траву.

"Ну и как же я его теперь достану? - приблизительно так сложилась первая мысль обомлевшего Андрея. - Хотя… на нем ведь не написано, что он отсюда…"

И вдруг Андрею стало жарко. Не сводя глаз с камушка, он попятился, судорожно расстегивая пальто.

Камушек лежал в траве.

Андрей не глядя сбросил пальто на трон, шагнул к миражику и осторожно протянул руку. И кончики пальцев коснулись невидимой тончайшей пленки, точнее - они сразу же проткнули ее, и теперь каждый палец был охвачен нежным, как паутина, колечком.

Андрей стиснул зубы и потянулся к камушку. Кольцо из невидимой паутинки сдвинулось и, каким-то образом проникнув сквозь одежду, охватило руку у локтя.

И тут он почувствовал ветер. Обычный легкий степной ветерок тронул его ладонь. Не здесь - там.

Андрей отдернул руку, ошеломленно коснулся дрожащими пальцами лица.

– Та-ак… - внезапно охрипнув, выговорил он. - Ладно… Пусть пока полежит…

"Знаешь что, - сказал он себе наконец. - Иди-ка ты домой, выспись как следует, а потом уже думай. Ты же ни на что сейчас не годен. Руки вон до сих пор трясутся…"

Однако Андрей прекрасно знал, что никуда отсюда не уйдет, пока не дождется ночи, когда "окошко" затянет чернотой и будут светиться лишь спирали на горизонте - с каждой минутой все тусклее и тусклее. Потом они погаснут совсем и останутся одни звезды… Интересно, что они там сделали с луной? Андрей еще не видел ее ни разу… Впрочем, это неважно.

Во-первых, если он исчезнет, то будет розыск, и обязательно какой-нибудь умник предложит обшарить склад декораций. Значит, прежде всего - сбить со следа. Скажем, оставить часть одежды на берегу. Продумать прощальную записку, чтобы потом ни один порфирий не усомнился… И врать почти не придется: вместо "Ухожу из жизни" написать "Ухожу из этой жизни". Этакий нюансик…

Теперь второе. На планах "карман" не обозначен, стены на складе декораций кирпичные, неоштукатуренные… Замуровать вход изнутри - и полная гарантия, что в пределах ближайших десяти лет никто сюда не сунется. Что-то вроде "Амонтильядо" наоборот. "Счастливо оставаться, Монтрезор!" И последний кирпич - в последнюю нишу… Каждый день приносить в портфеле по кирпичику, по два. Кладку вести ночью, аккуратно. Ну вот, кажется, и все. Остальное - детали…

Андрей вознамерился было облегченно вздохнуть, но спохватился.

Это раньше он мог позволить себе такую роскошь - повторять горестно, а то и с надрывом, что терять ему здесь больше нечего. Теперь, когда "золотой камушек" лежал в пяти метрах от металлических "ежиков", а правая рука еще хранила ощущение порыва сухого теплого ветра, подобные фразы всуе употреблять не стоило.

Так что же ему предстоит оставить такое, о чем он еще пожалеет?

Любимую работу? Она не любимая, она просто досконально изученная. А с любимой работой у него ни черта не вышло…

Друзей? Нет их у него - остались одни сослуживцы да собутыльники. Впрочем, здесь торопиться не стоит. И Андрей вспоминал, стараясь никого не пропустить…

"Матери сообщат обязательно. Ну ничего, отчим ей особенно горевать не позволит…"

"Денис? Его у меня отняли. Ладно, ладно… Сам у себя отнял. Знаю. Все отнял у себя сам: и семью, и друзей, и работу… Что от этого меняется? Нет, ничего я не потеряю, да и другие мало что потеряют, если меня не станет…"

"…А ребята будут жалеть, а у Ленки уже всерьез начнутся неприятности, а у жены угрызения совести, а мать все равно приедет… да, пожалуй, имитация самоубийства не пройдет. Начинать с подлости нельзя… Тогда такой вариант: все подготовить, уволиться, квартиру и барахло официально передать жене и якобы уехать в другой город…"

Внезапно лицо Андрея приняло удивленное выражение. Казалось, что он сейчас оскорбленно рассмеется.

Оказывается, его побег можно было рассматривать еще с одной точки зрения. Раньше это как-то не приходило в голову: мелкий подонок, бежавший от алиментов в иное время…

Андрей не рассмеялся - ему стало слишком скверно.

"Чистеньким тебе туда все равно не попасть, - угрюмо думал он, глядя, как на висячее крылечко карабкается один из "ежиков". - Что же ты, не знал этого раньше? Что оставляешь здесь одни долги - не знал? Или что обкрадывал не только себя, но я других? Виталик, сопляк, молился на тебя. Вот ты и оставил заместителя в его лице, вылепил по образу и подобию своему…"

"Ежик" покрутился на верхней ступеньке, в комнату войти не решился, упал в траву и сгинул. Закопался, наверное.

Андрей поднялся и подошел к "окошку".

А что если наведаться туда прямо сейчас? Пока никого нет. Страшновато? Кажется, да.

"В конце концов, должен же я убедиться, что строю планы не на пустом месте! - подхлестнул он себя. - А то сложу стенку, и выяснится, что туда можно только руку просовывать да камушки кидать… Кстати, камушек надо вынуть. Нашел что бросить, идиот!"

Андрей присел на корточки и некоторое время рассматривал овал синего неба. Потом осторожно приблизил к нему лицо, и волосы коснулись невидимой пленки.

Он отодвинулся и тревожно осмотрел руку. Вроде без последствий… Хотя одно дело рука, а другое - мозг. Где-то он что-то похожее читал: кто-то куда-то сунулся головой, в какое-то там мощное магнитное поле - и готово дело: вся информация в мозгу стерта. И отпрянешь ты от этой дыры уже не Андреем Скляровым, а пускающим пузыри идиотом…

Сердце билось все сильнее и сильнее. Андрей не стал дожидаться, когда придет настоящий страх, и рывком подался вперед и вверх. Щекотное кольцо скользнуло по черепу и сомкнулось на шее, но это уже была ерунда, уже ясно было, что оно безвредно. Андрей выпрямился, прорываясь навстречу звукам, солнцу, навстречу теплому степному ветру.

И возник звук. Он был страшен.

– А-а-а!… - на одной ноте отчаянно и тоскливо кричало что-то. Именно что-то. Человек не смог бы с таким одинаковым, невыносимым отчаянием, не переводя дыхания, тянуть и тянуть крик.

Глаза у Андрея были плотно зажмурены, как у неопытного пловца под водой, и ему пришлось сделать усилие, чтобы открыть их. Он увидел жуткое серое небо - не мглистое, а просто серое, с тусклым белым солнцем.

В лицо ударил ветер, насыщенный песком. Песок был везде, тоже серый, он лежал до самого горизонта, до изгиба пересохшего русла реки. А посередине этой невозможной, словно выдуманной злобным ипохондриком, пустыни торчало огромное оплавленное и расколотое трещиной почти до фундамента здание, похожее на мрачную абстрактную скульптуру.

Наверху из трещины клубилась варварски вывернутая арматура. И какая-то одна проволока в ней звучала - тянула это односложное высокое "а-а-а!…", и крик не прекращался, потому что ветер шел со стороны пересохшего русла ровно и мощно.

Наконец Андрей почувствовал ужас - показалось, что мягкая невидимая горловина, охватывающая плечи, сначала незаметно, а потом все явственней начала засасывать, стремясь вытолкнуть его туда - на серый обструганный ветром песок.

Он рванулся, как из капкана, с треском влетел спиной в фанерные обломки, расшиб плечо.

…А там, среди летней желто-серебристо-зеленой степи, снова стоял игрушечный коттеджик на металлической лапе, и высокая трава мела по нижней ступеньке висячего крылечка-трапа, а на горизонте сверкала излучина реки, не совпадающая по форме с только что виденным изгибом сухого русла.

"Вот это я грохнулся!…"

Шумно барахтаясь в обломках, встал, держась за плечо, подобрался поближе к миражику, заглянул сверху. Камушек лежал на месте. Серого песка и бесконечного вопля проволоки, после которого каменная коробка звенела тишиной, просто не могло быть.

– Значит, пленочка, - медленно проговорил Андрей. - Ах ты, пленочка-пленочка…

А он считал ее безвредной! Что же это она сделала такое с его мозгом, если все его смутные опасения, которые он и сам-то едва осознавал, вылепились в такой реальный пугающий бред!… Самое обидное - выпрямись он до конца - пустыня наверняка бы исчезла, снова появился бы коттеджик, река, полупрозрачные спирали на том берегу…

Андрей машинально провел ладонью по лицу и не закончил движения. Между щекой и ладонью был песок. Жесткие серые песчинки.

Тяжелое алое солнце ушло за горизонт. На теплом синем небе сияли розовые перистые облака. Полупрозрачные спирали за рекой тоже тлели розовым. Но все это было неправдой: и облака, и спирали, и речка. На самом деле там лежала серая беспощадная пустыня с мутно-белым солнцем над изуродованным ощерившимся зданием.

И можно было уже не решать сложных моральных проблем, не прикидывать, сколько потребуется времени на возведение кирпичной стенки, потому что возводить ее теперь было незачем. Издевательская подробность: камушек все-таки лежал там, в траве.

– Ах ты, с-сволочь!… - изумленно и угрожающе выговорил Андрей.

Ему померещилось, что все это подстроено, что кто-то играет с ним, как с котенком: покажет игрушку - отдернет, покажет - отдернет…

В руках откуда-то взялся тяжелый брус. Лицо сводила медленная судорога.

Андрей уже размахнулся, скрипнув зубами, когда в голову пришло, что за ним наблюдают и только того и ждут, хихикая и предвкушая, что он сорвется в истерику и позабавит их избиением ни в чем не повинного миражика, пока не сообразит, что бьет воздух, что брус пролетает насквозь.

– Все! - злобно осклабясь, объявил Андрей невидимым зрителям. - Спектакль отменяется. Больше вам здесь ничего не покажут…

Он бросил брус и, дрожа, побрел к трону. Не было никаких невидимых зрителей. Никто не станет буравить туннель между двумя - или даже тремя - эпохами ради того, чтобы поиздеваться над монтировщиком сцены А.Скляровым.

Какие-нибудь штучки с параллельными пространствами, ветвящимся временем и прочей научно-фантастической хреновиной. Видишь одно время, а пытаешься пролезть - попадаешь в другое.

– И все. И незачем голову ломать… - испуганно бормотал Андрей.

А ветерок? Тот легкий летний ветерок, которым почувствовала его рука? Он был.

Но тогда получается что-то страшное: Андрей еще здесь - и будущее существует. Он попадает туда - и будущего нет. Вернее, оно есть, но мертвое.

"А-а-а!…" - снова заныла в мозгу проклятая проволока из руин еще не построенного здания.

Андрей плутал в тесном пространстве между загроможденными углами, троном и миражиком. Иногда останавливался перед синим вечереющим овалом, и тогда губы его кривились, словно он хотел бросить какой-то обидный горький упрек. Но, так ничего и не сказав, снова принимался кружить, бормоча и оглядываясь на "окошко".

…Туда падает камень, и ничего не происходит. Туда проникает человек… Стоп. Вот тут нужно поточнее. Какой именно человек туда проникает?

Во-первых, ты не Трумэн и не Чингисхан. Твой потолок - машинист сцены. Бомбу ты не сбросишь, полмира не завоюешь…

Итак, туда проникает случайный, ничем не выдающийся человек. И его исчезновение здесь, в настоящем, немедленно отзывается катастрофой… Но нас - миллиарды. Что способна изменить одна миллиардная? Это почти ноль! Каждый день на земном шаре десятки людей гибнут, пропадают без вести, и что характерно - без малейшего ущерба для истории и прогресса…

А откуда ты знаешь, что без ущерба?

Знаю. Потому что вон они - светящиеся спирали вдалеке, и коттеджик еще можно рассмотреть в сумерках…

Ах, проверить бы… Только как? "Вася, помнишь, я тебе неделю назад занял трояк и до сих пор молчу? Так вот, Вася, я тебе о нем вообще не заикнусь, только ты, пожалуйста, окажи мне одну маленькую услугу. Просунь вон туда голову и, будь любезен, скажи, что ты там видишь: степь или пустыню?" Глупо… Вот если бы дыра вела в прошлое - тогда понятно. Личность, знающая наперед ход истории, - сама по себе опаснейшее оружие. А здесь? Ну, встанет меньше одним монтировщиком сцены…

Так-так-так… Становится меньше одним монтировщиком сцены, вокруг его исчезновения поднимается небольшой шум, кто-то обращает внимание на то, что часть стены в одном из "карманов" новенькая, свежесложенная, стенку взламывают, приезжают ученые, а там - публикации, огласка, новое направление в исследованиях, изобретают какую-нибудь дьявольщину - и серая пустыня в перспективе… Ну вот и распутал…

Нет, не распутал. В том-то и дело, что не сложена еще эта стенка, и никто не поднимал еще никакого шума. Единственное событие: А.Скляров перелез отсюда туда.

"Не надо было дотрагиваться. - Андрей с ненавистью смотрел на темно-синий овал. - Наблюдал и наблюдал бы себе… Нет, захотелось, дураку, чего-то большего! Потрогал руками? Прикоснулся? Вот и расплачивайся теперь! Был ты его хозяином, а теперь оно твой хозяин".

Так что же от него зависит? Андрею нет и тридцати. Неужели что-то изменится, неужели какой-то небывалый случай поставит его перед выбором - быть этому миру или не быть?…

Но нет ведь такого случая, не бывает! Хотя… в наше время, пожалуй, и один человек может натворить черт те что…

Скажем, группа террористов угоняет стратегический бомбардировщик с целью спровоцировать третью мировую… Точно! И надо же такому случиться: на борту бомбардировщика оказывается Андрей Скляров. Он, знаете ли, постоянно околачивается там после работы. Производственная трагикомедия с элементами детектива. Фанатики-террористы и отважный монтировщик с разводным ключом…

Андрей подошел к гаснущему миражику. То ли пощады просить подошел, то ли помощи.

– Что я должен сделать? - тихо спросил он. И замолчал.

А должен ли он вообще что-то делать? Может быть, ему как раз надо не сделать чего-то, может быть, где-то впереди его подстерегает поступок, который ни в коем случае нельзя совершать?

Но тогда самый простой вариант - это надежно замуровать "карман", только уже не изнутри, а снаружи; разослать, как и намечалось, прощальные письма и в тихом уголке сделать с собой что-нибудь тоже очень надежное.

Несколько секунд Андрей всерьез рассматривал такую возможность, но потом представил, что вот он перестает существовать, и в тот же миг в замурованном "кармане" миражик подергивается рябью, а когда снова проясняется, то там уже - пустыня.

– Господи… - тихонько проскулил Андрей. - За что? Я же не этого хотел, не этого… Ну что я могу? Я хотел уйти, начать все сначала и… и все. Почему я? Почему опять все приходится на меня?…

Он плакал. А в черно-синем "окошке", далеко за рекой, медленно, как бы остывая, гасли бледно-голубые спирали.

Было около четырех часов утра, когда Андрей вылез через окно на мокрый пустой тротуар. Постоял, беспомощно поеживаясь, совсем забыв, что можно поднять воротник. Отойдя шагов на пятнадцать, догадался вернуться и прикрыть окно.

Сапер вынесет бомбу на руках, бережно уложит ее в наполненный песком кузов и взорвет где-нибудь за городом… Ходячая бомба. Бомба, которая неизвестно когда взорвется, да и взорвется ли?… Уйти, унести себя подальше от людей и без жалости обезвредить - он теперь не имел права даже на это.

Не было сил уже ломать голову, строить предположения, даже прибавить шагу - и то не было сил. И, словно сжалившись над Андреем, истина открылась ему сама собой, незаметно, безо всяких там "неожиданно", "внезапно", "вдруг"…

Он не удивился и не обрадовался ей, он подумал только, что все, оказывается, просто. И что странно, как это он сразу не сообразил, в чем дело.

Монтировщик сцены А.Скляров - далеко не обыкновенный человек. Мало того: он - единственный, кто нашел "окошко" и видел в нем будущее.

Мир был заведомо обречен, и в миражике, возникшем однажды в заброшенном "кармане" захолустного драмтеатра, месяцы, а может быть, и годы отражалась серая мертвая пустыня. Пока не пришел человек… Требовался ли здесь именно Андрей Скляров? Видимо, этого уже никто никогда не узнает - случай неповторим… Но он пришел, и сразу же возникла большая вероятность, что этот увидевший сможет что-то изменить. Андрей лежал тогда на каменном полу, жалкий, проигравший дотла всю свою прежнюю жизнь, никому ничем не обязанный; он не видел еще "окошка", а оно уже менялось: в нем таяло, пропадало исковерканное здание и проступали цветные пятна неба, травы, проступали очертания коттеджика и спиралей на том берегу…

Город спал. Город был огромен. И казалось невероятным, что на судьбу его мажет как-то повлиять человек, одиноко бредущий по светлым от влаги и белых ламп асфальтам.

Он должен был что-то сделать. Какой-то его не совершенный еще поступок мог спасти летнюю желто-серебристо-зеленую степь и хозяйку забавных металлических зверьков…

Когда это должно случиться? Через год? Через десять лет? Завтра? Или, может быть, сейчас - через несколько шагов?

Он замуровал себя в себе самом, в своей обиде на жизнь. Теперь предстояло взломать эту уютную обжитую обиду: снова всматриваться в лица, вслушиваться в разговоры, сопоставлять строчки газетных сообщений… И так - пока не почувствуешь, как чувствуют боль ампутированной руки, огромный живой организм - человечество.

И все это для того, чтобы понять однажды: вот оно! Пора. Сейчас его слабенький своевременный рывок вызовет цепную реакцию, даст поправку, и мир - эта невообразимая громада - пройдет по краешку мимо серой песчаной смерти.

…И никто не поможет, не посочувствует, потому что придется обо всем этом молчать, хотя бы из боязни: не убьешь ли ты миражик тем, что расскажешь о нем еще кому-нибудь…

…И пробираться время от времени к своему "окошку" со страхом и надеждой: не пропустил ли ты решающее мгновение, жива ли еще степь, светятся ли еще спирали на том берегу?…

Андрей остановился посреди пустой площади и поднял голову.

– Дурак ты, братец, - с наслаждением выговорил он в проясняющееся, со смутными звездами, небо. - Нашел, кого выбрать для такого дела!

В бога он, естественно, не верил - следовательно, имел в виду весь этот запутанный клубок случайностей, привязавший к одному концу нити человека, к другому - целую планету.

– Я попробую, - с угрозой пообещал он. - Но если ни черта не получится!…

Короткими злыми тычками он заправил поплотнее шарф, вздернул воротник пальто и, снова запрокинув к небу бледное измученное лицо, повторил, как поклялся:

– Я попробую.

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

У ИСТОКОВ СЛОВЕСНОСТИ

(Пещерная хроника 003)

В юности многие пишут стихи, и Миау не был в этом смысле исключением. Он был исключением совсем в другом смысле - до Миау стихов не писали.

Начал он, естественно, с лирики.

За первое же стихотворение - простое и искреннее - его вышвырнули из пещеры под проливной дождь. Там он очень быстро освоил сатиру, и вот целое племя, похватав топоры, кинулось за ним в ливень.

Хряп в облаве не участвовал. Дождавшись конца ливня, он вышел из пещеры и сразу же наткнулся на дрожавшего за кустиком Миау.

– Ловят? - посочувствовал Хряп.

– Ловят, - удрученно ответил ему Миау.

– Сам виноват, - заметил Хряп. - Про что сочинял-то?

– Да про все сразу…

– А про меня можешь?

…Тот, кто хоть однажды был гоним, поймет, какие чувства поднялись в груди юного Сына Пантеры после этих слов вождя. Миау вскочил, и над мокрой опушкой зазвучали первые строфы творимой на месте оды.

Оторопело моргая, Хряп узнавал о том, что яростью он подобен носорогу, а силой - мамонту, что грудь его есть базальтовый утес, и что мудростью он, Хряп, превосходит буйвола, крокодила и вепря, вместе взятых.

Племя ворвалось на опушку в тот момент, когда Миау звенящим голосом объявил, что если Хряпа ударить каменным топором по голове - камень расколется, древко сломается, рука отсохнет, а ударивший умрет на месте от изумления.

Храп взревел и, воздев огромные кулаки, кинулся вдогонку за быстро сориентировавшимися гонителями.

Племя пряталось в лесах несколько дней и вернулось сильно поумневшим. Теперь, прежде чем устраивать облаву на Сына Пантеры в связи с каждым новым его произведением, предварительно выясняли: а как к этому произведению относится Хряп…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

Ранним осенним утром я сидел на завалинке и считал цыплят.

– Меня не считать! - категорически заявил четырнадцатый.

У меня отвалилась челюсть.

– Почему? - тупо спросил я наконец.

– А я не здешний, - пискнул он и нырнул в прозрачный предмет, который я поначалу принял за пустую кефирную бутылку. Зеленоватая вспышка, и четырнадцатый исчез.

Меня аж ознобом обдало. Я же его чуть не зажарил, дурачка этакого!

Теперь вот гадаю: то ли пришелец, то ли сам он эту штуку соорудил.

От них ведь, от инкубаторских, нынче всего ожидать можно!

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ШЕРШЕ ЛЯ БАБУШКУ

(Из цикла "Петлистые времена")

Парадокс, говорят они, это когда ты отправляешься в прошлое и убиваешь там своего дедушку до того, как он встретился с твоей бабушкой.

Раз не было дедушки, то, значит, не было и отца, а если не было отца, то возникает вопрос: кто же в таком случае отправился в прошлое и убил там своего дедушку?

Желая внести ясность в эту запутанную научную проблему, я приобрел подержанную машину времени и, прихватив тяжелую лопату, отправился в прошлое.

И вы думаете - хоть что-нибудь изменилось?

Бабушка, конечно, вышла замуж за другого, но что толку, если в результате у них все равно родился мой отец!

Теперь я сижу в одиночке и думаю: за что я кокнул дедушку? За что я убил лопатой этого рыжего наивного человека, вдобавок не имеющего ко мне никакого отношения!

Бабушку надо было кокнуть, бабушку!…

Любовь ЛУКИНА

Евгений ЛУКИН

ЩЕЛК!

В психиатрической клинике меня встретили как-то странно.

– Ну наконец-то! - выбежал мне навстречу молодой интеллигентный человек в белом халате. - Как бога вас ждем!

– Зачем вызывали? - прямо спросил я.

Он отобрал у меня чемоданчик и распахнул дверь.

– Я вообще противник подобных методов лечения, - возбужденно говорил он. - Но разве нашему главврачу что-нибудь докажешь! Пошел на принцип… И вот вам результат: третьи сутки без света.

Из его слов я не понял ничего.

– Что у вас, своего электрика нет? - спросил я. - Зачем аварийку-то вызывать?

– Электрик со вчерашнего дня на больничном, - объяснил доктор, отворяя передо мной очередную дверь. - А вообще он подал заявление по собственному желанию…

Та-ак… В моем воображении возникла сизая похмельная физиономия.

– Запойный, что ли?

– Кто?

– Электрик.

– Что вы!…

Из глубины коридора на нас стремительно надвигалась группа людей в белых халатах. Впереди шел главврач. Гипнотизер, наверное. Глаза выпуклые, пронизывающие. Скажет тебе такой: "Спать!" - и заснешь ведь, никуда не денешься.

– Здравствуйте, здравствуйте, - зарокотал он еще издали, приветственно протягивая руки, - последняя надежда вы наша…

Его сопровождали два огромных медбрата и женщина с ласковым лицом.

– Что у вас случилось?

– Невозможно, голубчик, работать, - развел руками главврач. - Света нет.

– По всему зданию?

– Да-да, по всему зданию.

– Понятно, - сказал я. - Где у вас тут распределительный щит?

При этих моих словах люди в белых халатах как-то разочарованно переглянулись. Словно упал я сразу в их глазах. (Потом уже мне рассказали, что местный электрик тоже первым делом бросился к распределительному щиту.)

– Святослав Игоревич, - робко начал встретивший меня доктор. - А может быть, все-таки…

– Нет, только не это! - хрипло оборвал главврач. - Молодой человек - специалист. Он разберется.

В этот миг стоящий у стены холодильник замурлыкал и затрясся. Удивившись, я подошел к нему и открыл дверцу. В морозильной камере вспыхнула белая лампочка.

– В чем дело? - спросил я. - Работает же.

– А вы свет включите, - посоветовали мне.

Я захлопнул дверцу и щелкнул выключателем. Никакого эффекта. Тогда я достал из чемоданчика отвертку, влез на стул и, свинтив плафон, заменил перегоревшую лампу.

– Всего-то делов, - сказал я. - Ну-ка включите.

К моему удивлению, лампа не зажглась.

В коридор тем временем осторожно стали проникать тихие люди в пижамах.

– Святослав Игоревич, - печально спросил один из них, - а сегодня опять света не будет, да?

– Будет, будет, - нервно сказал главврач. - Вот специалист уже занимается.

Я разобрал выключатель и убедился, что он исправен. Это уже становилось интересным.

Справа бесшумно подобрался человек в пижаме и, склонив голову набок, стал внимательно смотреть, что я делаю.

– Все равно у вас ничего не получится, - грустно заметил он.

– Это почему же?

Он опасливо покосился на белые халаты и, подсунувшись поближе, прошептал:

– А у нас главврач со Снуровым поссорился…

– Михаил Юрьевич, - сказала ему ласковая врачиха, - не мешали бы вы, а? Видите, человек делом занят. Шли бы лучше поэму заканчивали…

И вдруг я понял, почему они вызвали аварийную и почему увольняется электрик. Главврач ведь ясно сказал, что света нет во всем здании. Ни слова не говоря, я направился к следующему выключателю.

Я обошел весь этаж, и везде меня ждала одна и та же картина: проводка - исправна, лампочки - исправны, выключатели - исправны, напряжение - есть, света - нет.

Вид у меня, наверное, был тот еще, потому что ко мне побежали со стаканом и с какими-то пилюлями. Машинально отпихивая стакан, я подумал, что все в общем-то логично. Раз это сумасшедший дом, то и авария должна быть сумасшедшей. "А коли так, - сама собой продолжилась мысль, - то тут нужен сумасшедший электрик. И он сейчас, кажется, будет. В моем лице".

– Святослав Игоревич! - взмолилась ласковая врачиха. - Да разрешите вы ему! Скоро темнеть начнет…

Главврач выкатил на нее и без того выпуклые глаза.

– Как вы не понимаете! Это же будет не уступка, а самая настоящая капитуляция! Если мы поддадимся сегодня, то завтра Снурову уже ничего не поможет…

– Посмотрите на молодого человека! - потребовал вдруг интеллигентный доктор. - Посмотрите на него, Святослав Игоревич!

Главврач посмотрел на меня и, по-моему, испугался.

– Так вы предлагаете…

– Позвать Снурова, - решительно сказал интеллигентный доктор. - Другого выхода я не вижу.

Тягостное молчание длилось минуты две.

– Боюсь, что вы правы, - сокрушенно проговорил главврач. Лицо его было очень усталым, и он совсем не походил на гипнотизера. - Елизавета Петровна, голубушка, пригласите сюда Снурова.

Ласковая врачиха скоро вернулась с маленьким человеком в пижаме. Он вежливо поздоровался с персоналом и направился ко мне. Я слабо пожал протянутую руку.

– Петров, - сказал я. - Электрик.

– Снуров, - сказал он. - Выключатель.

Несомненно, передо мной стоял виновник аварии.

– Ты что сделал с проводкой, выключатель?! - Меня трясло.

Снуров хотел ответить, но им уже завладел Святослав Игоревич.

– Ну вот что, голубчик, - мирно зарокотал он, поправляя пациенту пижамные лацканы. - В чем-то мы были не правы. Вы можете снова включать и выключать свет…

– Не по инструкции? - изумился Снуров.

– Как вам удобнее, так и включайте, - суховато ответил главврач и, массируя виски, удалился по коридору.

– Он на меня не обиделся? - забеспокоился Снуров.

– Что вы! - успокоили его. - Он вас любит.

– Так, значит, можно?

– Ну конечно!…

Я глядел на него во все глаза. Снуров одернул пижаму, посмущался немного, потом старательно установил ступни в положение "пятки - вместе, носки - врозь" и, держа руки по швам, запрокинул голову. Плафон находился как раз над ним.

Лицо Снурова стало вдохновенным, и он отчетливо, с чувством сказал:

– Щелк!

Плафон вспыхнул. Человек в пижаме счастливо улыбнулся и неспешно направился к следующему светильнику.

Евгений Лукин.

Конец Ледникового периода

Пещерная хроника 004

Не повезло племени лярвов с вождем. Ну, что суров - ладно, а вот то, что при нем холодать стало… Летом - снег, льды какие-то громоздятся на горизонте. Выйдешь поутру из пещеры - зябко. Опять же добычи мало, бизоны стадами на юг уходят. Оголодало племя, осунулось, однако вслух еще роптать не решались. Хряп - он ведь такой. Хряпнет разок - и нет тебя. Поэтому сами охотники к вождю не пошли, а послали юного Миау. Во-первых, слов много знает, а во-вторых, так и так ему пропадать. Опять отличился - разрисовал изнутри всю пещеру. Такую Бизонью Мать изобразил, что дрожь берет. Вроде корова коровой, а присмотришься: морда - как у Хряпа.

– Короче, вождь, - дерзко сказал Миау, Сын Пантеры, приблизившись к горящему посреди пещеры костерку. - С завтрашнего дня объявляем забастовку…

Услышав незнакомое слово, Хряп хмыкнул и даже отложил кремневое рубило, которым как раз собирался раскроить череп наглецу. О своем сходстве с запечатленной в пещере бизоньей коровой вождь, правда, не догадывался, поскольку изображена она была в профиль. Честно сказать, он там и рисунка-то никакого не углядел - просто видел, что стенка испачкана.

– А?… - переспросил Хряп, грозно сводя лохматые брови.

– Холодно, - объяснил Миау. - Бизоны уходят. Совсем скоро не станет. Сделай тепло, тогда и охотиться будем…

Хряп взревел, но, пока тянулся за опрометчиво отложенным рубилом, юный Сын Пантеры успел выскочить наружу. А на следующий день, как и было обещано, ватага охотников начала первую в истории человечества забастовку.

Вроде бы вышли на бизона, а сами взяли и попрятались в лесах… На вторые сутки подвело у племени животы. Да и у вождя тоже… Любой другой на его месте давно бы уже сделал тепло, но не тот был у Хряпа норов. На горизонте по-прежнему мерцал ледник, пушил снежок, копытные тянулись к югу. Шустрый Миау предложил было забить тайком пару отставших телят, а вождю мяса не давать - обойдется!

Ну тут уже самого Сына Пантеры чуть не забили. Как это не давать, если положено?… Тогда Миау придумал новую штуку: не позволять женщинам выкапывать коренья. А то конечно: ватага-то в лесах натощак сидит, а Хряп себе за обе щеки корешки уписывает. Поголодает по-настоящему - глядишь, может, и образумится… А то - ну что ж это такое? Зуб на зуб не попадает…

Понятно, что протянись эта забастовка чуть подольше - вымерло бы племя лярвов за милую душу. Однако уже утром третьего дня Хряп от бешенства утратил бдительность, и забодало его носорогом - прямо на выходе из пещеры. Вождем племени стал Миау.

Ну тут, разумеется, сразу потеплело, льды с горизонта убрались, антилопы вернулись, бизоны… А геологи вон до сих пор толкуют о конце ледникового периода. Чисто дети малые! А то мы не знаем, как оно все на свете делается!…

Евгений Лукин.

Приснившийся.

Сон прояснился внезапно и, такое впечатление, что с середины. Поэтому оставалось лишь гадать, как попали они в эту тесную каменную комнату и почему зияет в земляном полу прямоугольная дыра, и выглядывает из нее темная крышка старинного сундука, а сами они (вдвоем с кем-то незнакомым) ползают на коленях и торопливо сгребают в яму рыхлую землю.

Что-то они, видно, натворили в первой, канувшей, половине сна и теперь заметали следы.

Дело продвигалось медленно, и даже забрезжила надежда, что пробуждение так и застанет их за этим занятием, но тут сон опять передернуло: яма вдруг оказалась засыпанной, а они уже разравнивали и уплотняли грунт ладонями…

Потом оба поднялись с колен и, бесшумно отступив каждый к своей стене, снабженной каменным приступочком, уселись друг напротив друга, как пассажиры в купе. "Успели, - неуверенно подумал один. - Может, и выкрутимся…"

Смысл происходящего был ему по-прежнему неясен, но сердце колотилось ликующе. От ямы не осталось и следа - ровный, равномерно утоптанный земляной пол, нигде ни бугорка, ни вмятины. Оба сидят с самым невинным видом, руки - на коленях… Желая понять, что чувствует сообщник, он всмотрелся в лицо напротив, но лицо было скрыто тенью. Вновь встревожился, и вскоре ему стало казаться, что сообщник испуган. Значит, ничего еще не кончилось, значит, что-то им еще предстоит…

Время шло, и беспокойство сменялось потихоньку тоскливой уверенностью. Вне всякого сомнения, впереди затаилось нечто неотвратимое. Настолько неотвратимое, что даже бояться не имело смысла. Оставалось сидеть и ждать…

И вот наконец со звуком, похожим на мощный вздох доисторического чудовища, весь грунт, который они так старательно сгребали и разравнивали, взвился из ямы и рухнул на потолок, лег опрокинутым конусом. Сундук раскрылся, и со дна его поднялась и выпрямилась во весь рост обнаженная женщина… Обнаженная? Он не закричал лишь потому, что уже ждал чего-нибудь подобного. Женщина была без кожи. Голые синеватые мышцы и белые жгуты сухожилий. Медленно повернулось сплетенное из мускулов беспощадное насмешливое лицо, слепые, как серебряные слитки, глаза скользнули равнодушно (сообщники отшатнулись, вжавшись спинами в холодный тесаный камень), но каждому наверняка показалось, что в тот момент, когда литые бельма были обращены к нему, женщина едва заметно осклабилась.

Без кожи… Как же это называется у скульпторов, когда ваяют человека без кожи, чтобы показать рельеф мышц?… "Картуш?… Эскарп?…" - понеслись полузнакомые с выветрившимся смыслом слова. Он отчаянно вспоминал, почему-то уверенный, что стоит вынуть из памяти это слово - и вставшая не увидит, не тронет, а сам не сводил глаз с ее тщательно обработанных и покрытых свежим лаком ногтей. В остолбенелой тишине она шагнула (ямы в земляном полу теперь почему-то не было) к ночному незастекленному окну и оперлась чуть раскинутыми руками на каменный подоконник. Поза человека, наслаждающегося ночным воздухом. Сидящие ждали, не осмеливаясь вздохнуть. Женщина как будто прислушивалась. Затем резким движением перекинула через подоконник ногу, другую - и заскрипел под удаляющимися шагами гравий.

Оба еще долго не решались пошевелиться.

– Ушла… - Горло перехватило, голос отказывался повиноваться.

Но тот, что напротив, расслышал.

– Тихо!… - шепнул он, гримасничая.

Снова замерли, испуганно ловя почти уже не различимый скрип гравия. Наконец последний звук растаял, и ночь за окном стала пустой и гулкой. Напряжение несколько спало.

– Храбрый, да? - сдавленно спросил тот, что напротив. - А если бы вернулась?…

Сил на ответ не нашлось. Незнакомец шевельнулся, смутный блик лег на его бледное осунувшееся лицо.

– Я уж думал: все… - жалко скривив рот, признался он. - Как повела глазищами…

– Она слепая…

– Слепая… - обессиленно повторил тот. - А ощупью бы нашарила?… Видал коготочки?

– Бритвочки! Не иначе нарочно оттачивала… - Замолчал, со страхом взглянул в глаза и вдруг спросил глуховато и отрывисто:

– Кто она тебе?

Вопрос был настолько страшен, что смысл его проступил лишь несколько секунд спустя.

– П-почему мне?…

– А кому? Мне, что ли?

Тот, что напротив, глядел враждебно, почти с ненавистью.

– Сволочь ты, - устало бросил он. - Чего не проснулся?

– Проснуться?… Боже, да ведь это всего лишь сон! И спящий почувствовал такое облегчение, что чуть не заплакал. Ну, конечно! Он же в любой момент может проснуться!… В любой момент…

Однако радость немедленно обернулась тревогой.

– А… а сам чего же?… - с запинкой спросил он.

Лицо напротив дрогнуло, исказилось.

– Ага! Жди! - плачуще выкрикнул незнакомец. - Как я тебе проснусь? Куда я тебе проснусь? Меня вообще нет! Приснился я тебе, понимаешь, приснился!… - Он смолк и вновь уставился на сообщника. Тот, вздрогнув, насторожился, но за окном по-прежнему было тихо. Странно… Такое впечатление, что незнакомец боялся сейчас именно спящего, а не той, что, слепо брела в ночи, нащупывая руками пустоту…

– Главное, я-то тут при чем?… - сказал приснившийся. - Откуда я знаю, что ты там с ней наяву сделал!…

В каменном мешке стало так же гулко, как за окном.

– С ума сошел!… - едва совладав с непослушными губами, выговорил наконец спящий. - Я ее вообще впервые вижу…

– Ага… Впервые… Тогда откуда же она такая?

– А ты откуда такой? - огрызнулся спящий. Порадовался удачному ответу, передохнул и добавил ворчливо: - Вот и она оттуда же…

Тот, что напротив, сразу съежился, притих, и теперь лишь поглядывал боязливо.

Люстра грунта, ранее свисавшая с каменного потолка, давно исчезла, на стыках свода дрожала влага. "Ничего не помню… - растерянно думал спящий. - А вдруг я и впрямь что-нибудь там натворил… наяву… А теперь вот кошмары…"

Может, я видиков на ночь насмотрелся… - сам себе не веря, начал он - и осекся. Оба прислушались. Где-то снаружи, далеко, на грани слышимости снова поскрипывал гравий.

– Сюда? - одними губами спросил спящий.

Тот, что напротив, помотал головой - то ли отрицательно, то ли просто отгоняя жуткую эту мысль. Дождавшись тишины за окном, бессильно откинулся в тень, привалился к камню спиной.

– Ищет… - хрипло, стонуще выдохнул он. Всхлипнул и продолжал чуть ли не мечтательно: - Обшарит все - и вернется… Влезет в окошко, пойдет вдоль стеночки… Сначала плечо нашарит…

Лицо его исказилось, как будто он уже терпел предстоящую муку.

– Замолчи, - с содроганием попросил спящий.

Тот, что напротив, дышал прерывисто и часто. Глаза блуждали. Потом вдруг спохватился и уставился снова.

– Ну, ладно… - выдохнул он. - Нашарит - заорешь да проснешься. А если не тебя сначала? Если меня? - Он вгляделся еще раз и заговорил почти спокойно, чуть ли не торжествующе: - Ведь ты же, сволочь такая, пальцем не пошевелишь! Будешь ведь сидеть и смотреть, как она меня тут… пластает…

С каждым словом он говорил все уверенней и уверенней. Потом презрительно сложил губы и принялся рассматривать спящего с брезгливым пониманием.

– Вспоминай-вспоминай… - приказал он скрипучим мерзким голосом. - Придушил, небось, или до петли довел, а?… Ну, давай-давай, колись, чего уж там, все свои…

– Ничего не помню, - в отчаянии признался спящий. - Ничего… Послушай! - не выдержав, взмолился он. - Если что-нибудь знаешь - скажи!… Кто она? Почему снится?…

После этих слов незнакомец, кажется, опять испугался.

– А я тут при чем? - буркнул он, отводя глаза. - Я что, наяву был, что ли? Да я, кроме этого сна, вообще ничего не видел… "Врет! - в смятении думал спящий. - Знает - и молчит… Да кто же он такой, в конце-то концов?…"

– Ненавижу, - процедил сидящий напротив. - И тебя, и ее, и сон этот… твой! Не-на-вижу…

– Да ладно тебе… - пробормотал спящий. - Может, она вообще не вернется… Погоди-ка!… - Он подозрительно взглянул на незнакомца. - Я проснусь, а ты куда денешься?

– Не твое дело! - ощерился тот.

– Ну вот видишь, - сказал спящий с облегчением. - Давай уж посидим лучше, подождем…

Он оборвал фразу, не договорив. За окном вновь мерно хрустел гравий - все громче и явственней. Теперь уже ошибки быть не могло: обыскав округу, слепая возвращалась - шла ощупью вдоль стены, с каждым шагом приближаясь к низкому незастекленному окну. Спящий рванулся, почувствовал, что бесполезно, и все-таки рванулся вновь.

Странно, но незнакомец молчал, отчаянного крика: "Проснись!… Да проснись-же!…" - так и не последовало.

– Не могу… - прохрипел спящий. - Не могу проснуться…

Но тут он взглянул в глаза незнакомцу - и все понял.

– Гад! - услышал он свой собственный вопль. - Так это, значит, твой сон? Твой! А не мой!…

Затравленно на него глядя, незнакомец вжимался спиной в тесаный камень.

– Сволочь, ах, сволочь!… Но тут наконец дошло, что это-то как раз не главное. А главное то, что шаги все ближе и ближе, и если она нашарит его первым…

– Слушай, проснись!… - взвыл тот, кто все это время считал себя спящим. - Ну не будь же ты скотиной!… Проснись! Идет ведь, слышишь?…

Сидящий напротив лишь сильнее вдавился в стену и судорожно затряс головой.

– Почему?!

Лицо незнакомца дрогнуло, губы расползлись, обнажая жалкий оскал.

– А наяву еще хуже… - упавшим голосом объяснил он.

Гравий скрипел уже совсем рядом.

Евгений Лукин.

Я - твой племянник, Родина!

(стишки и песенки) (Русскоязычные песенки)

ЖАЛОСТНАЯ

Две гpаницы пpойдено. Клочьями pубаха. Здpавствуй, тетя Родина, я - из Каpабаха!

Тpи гpаницы пpойдено. Складками надбpовья. Здpавствуй, тетя Родина, я - из Пpиднестpовья!

Все четыpе пpойдено. Упаду - не встану. Здpавствуй, тетя Родина, я - с Таджикистану!

За подкладкой - сотенка. Движемся - хpомая. Что ж ты, падла-тетенька? Али не pодная?

ДАВНЯЯ

Что ты, княже, говоpил, когда солнце меpкло? Ты сказал, что лучше смеpть, нежели полон. И стоим, окpужены, у pечушки мелкой, и поганые идут с четыpех стоpон.

Веют стpелами ветpа, жаждой pты спаяло, тесно сдвинуты щиты, отвоpен колчан. Нам отсюда не уйти, с беpега Каялы, - пеpеpезал все пути половец Кончак.

Что ты, княже, говоpил в час, когда затменье пало на твои полки воpоным кpылом? Ты сказал, что только смеpд веpует в знаменья, и еще сказал, что смеpть - лучше, чем полон.

Так гоpи, сгоpай, тpава, под последней битвой! Бей, пока в pуке клинок и в очах светло!… Вся дpужина полегла возле pечки быстpой, ну а князь пошел в полон - из седла в седло.

Что ты, княже, говоpил яpостно и гоpдо? Дескать, Дону зачеpпнуть в золотой шелом… И лежу на беpегу со стpелою в гоpле, потому что лучше смеpть, нежели полон.

Как забыли мы одно, самое пpостое - что доводишься ты, князь, сватом Кончаку!… Не обидит свата сват и побег подстpоит, и напишет кто-нибудь "Слово о полку".

ЗАРУБЕЖНАЯ-1

Были гулкие куpанты

и гpаненые стаканы,

ссоpы в тpанспоpте до визгу

и купюpы цвета беж. Эмигpанты, эмигpанты

собиpали чемоданы,

выпpавляли где-то визу

и мотали за pубеж.

Ну а мы шагали в ногу,

не шуpша, не возникая,

что кpугом доpоговизна

и оклад - 150… Удивительно, ей-Богу,

но какая-никакая

у меня была Отчизна

года тpи тому назад.

КГБ да Пеpвомаи,

Конституция - что дышло,

убежавшим - укоpизна

и водяpа из гоpлА… До сих поp не понимаю,

как же этакое вышло:

я остался, а Отчизна

чемоданы собpала.

Уложила и смоталась

в подмосковные затоны,

в сpеднеpусский конопляник,

где щекочет соловей…

Мне на Родину осталось

посмотpеть чеpез коpдоны -

я тепеpь ее племянник,

выбыл я из сыновей.

Отpеклась, как эмигpантка,

и pаскаянье не гложет:

мол, pебята, не взыщите,

а не будет хода вспять… Но потом, когда, поганка,

пpодадут тебя за гpошик,

ты же скажешь: "Защитите!…" -

и пpидется защищать.

ПРОГУЛОЧКА

Вот оплот сепаратизма - детский сад. Перекрытия лохмотьями висят. Как в копеечку легли десятки мин. Хорошо с пристрелкой было у румын.

Я бреду через Бендеры наугад под внимательными взглядами солдат, а над нами, как изваянная злость, заводской трубы обглоданная кость.

Нет в округе неисклеванной стены. А окошки-то уже застеклены. Страшновато и нелепо вместе с тем - будто стекла оказались крепче стен.

Тут и там асфальт расплескан, тут и там. А за мною сумасшедший по пятам. - Ты! Турист! - кричит. - Гляди, куда забрел! Где ж ты был, когда бомбили нас, орел?…

Но послушай, да ведь я ж не виноват, что ни разу не попал в подобный ад, не свихнулся и не выгорел дотла, - просто очередь до Волги не дошла.

По Бендерам, по Бендерам - в никуда, в предстоящие, пропащие года… По Бендерам, где грядущее страны тупо смотрит из проломленной стены.

АПОЛИТИЧНАЯ

Вам не стыдно, коммунисты? Что за клоунада? Ведь и танки были быстpы, и бpоня - что надо!

Шли аpмадой по доpоге, тpаками пылили - и кого-то там в итоге насмеpть задавили.

Что сказать? Пpидуpковаты. Да и бестолковы. То ли дело демокpаты - ну хоть из Молдовы!

Не беда, что не каpтавы! Во умеют делать! Как шаpахнут по кваpталу с "МиГа-29"!

И - чего-то не хватает (вpоде бы кваpтала). Только туфелька поpхает с выпускного бала.

Ой ты, звонкое монисто, пушки заpяжены… Сопляки вы, коммунисты. Мальчики. Пижоны.

МИНОРНАЯ

Послушай, нас с тобой не пощадят, когда начнут стpелять на площадях. Не уцелеть нам пpи любом pаскладе. Дошлют патpон - и зла не ощутят.

Послушай, нам себя не убеpечь. Как это будет? Вот о том и pечь: вокpуг тебя пpохожие залягут - а ты не догадаешься залечь.

Минуя улиц опустевший стык, ты будешь боpмотать последний стих, наивно веpя, что отыщешь pифму - и все гpехи Господь тебе пpостит.

Живи как жил, как бpел ты до сих поp, ведя с собой ли, с Богом pазговоp, покуда за стволом ближайшей липы не передернут новенький затвоp.

АМОРАЛЬНАЯ

Пуля щелкнула. Стаpуха, охнув, кинулась к огpаде. И десятая заpубка не возникла на пpикладе.

Слушай, снайпеp, ты не спятил? Удpала - и дьявол с нею! Ты ж на сдельщине, пpиятель! Режь заpубку покpупнее.

Это ж выгодное дело (нам пpиписывать не внове): и стаpуха уцелела, и заплатят в Кишиневе.

Снайпеp хмуpится, боpмочет, вновь беpет винтовку в pуки. Он обманывать не хочет. Он не сделает заpубки.

…Как напьюсь - пойдут кошмаpы, поплывут пеpед глазами тpотуаpы, тpотуаpы в поцелуях "алазани",

сплошь пpистpелянная местность - и, пpостите Бога pади: ненавижу слово "честность", как заpубку на пpикладе.

ЗАВОЛЖСКАЯ

Дай-ка выпью за свое здоpовье! Повезло мне - вот ведь как бывает: убивают pусских в Пpиднестpовье, а у нас пока не убивают.

Станет гулкой звонкая посуда. Я еще бутылочку достану. Так что, бpатцы, будем жить, покуда не отмежевали к Казахстану…

ГОРОДОК

Городок догорает. Кричат безутешные вдовы. Продолжается бой, и жестоко скрежещет металл. Вас Господь не простит, господа демократы Молдовы. Он припомнит еще вам тот школьный расстрелянный бал.

Подымайся, Днепр! Подымайся, Дон! Подымайся, Буг! Подымайся, Днестр! Это вновь горит наш родимый дом! Это вновь набат загудел окрест!

Городок догорает над речкою красной, не синей. Это блики пожара играют днестровской волной. Демократы Молдовы, за вас - демократы России. Против вас - только Бог да расстрелянный бал выпускной.

Городок догорает. По улицам мечутся пули. Наши мертвые братья лежат на разбитой земле. Два крутых демократа нас продали нынче в Стамбуле и сейчас продают в это самое время в Кремле.

ОТЧАЯННАЯ

Так неистово светла грань весеннего стекла, что хотел бы жизнь pастpатить - да pастpачена дотла!

Между нами (трусь - не трусь!) четвеpтованная Русь. Я к тебе чеpез гpаницу и ползком не пpобеpусь.

Кpужевные беpега да непpочные снега - все как есть пеpечеpкнула полосатая слега.

Вот и водка налита, да какая-то не та: как ни пpобую напиться - не выходит ни чеpта.

Колобpодит у окна одичалая весна. Впоpу гибнуть за Отчизну, хоть и бывшая она…

ЗАРУБЕЖНАЯ-2

Как ты там, за pубежом, у стеклянных побеpежий, где февpальский ветеp свежий так и лезет на pожон?

Та ли пpежняя зима в гоpодках, где даже тюpьмы до того миниатюpны, что уж лучше Колыма?

Ты в моем пpоходишь сне мостовой чеpногpанитной за новехонькой гpаницей в новоpожденной стpане.

Взять нагpянуть невпопад в гоpод вычуpный и тесный под готически отвесный пpибалтийский снегопад…

Ты откинешь капюшон, на меня с улыбкой глядя. Растолкуй мне, Бога pади: кто из нас за pубежом?

ВАЛЬС ПО-КУЧУРГАНСКИ, или КАК ПЕРЕХОДИТЬ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ГРАНИЦУ

Кучуpганский лиман утонул в камышах.

Погpанцы Укpаины стоят на ушах: тоpмознули состав, шестеpым пассажиpам в заpубежный Тиpасполь попасть помешав.

На пеppоне pыданья и мат-пеpемат. Пpоездной документишко мят-пеpемят. Не влезая в pазбоpки, исчезну с пеppона и пойду совеpшу небольшой пpоменад.

Небо тлеет вполутpа. Светлеет лиман. Как дыханье на зеpкале, тает туман. Угляжу в камышах силуэт pыболова и любовно оглажу нагpудный каpман.

Казначейский билет благоpодно шеpшав. Пять минут pазговоpа - и мы в коpешах. И нигде не возникнет хохол с автоматом, потому что не водится он в камышах.

По нейтpальной воде, над нейтpальной тpавой поплывем: я - на веслах, а он - pулевой. И нейтpально кивнет нам нейтpальная чомга заостpенной с обоих концов головой.

Обложили меня идиоты всех стpан - навеpстали гpаниц, налепили охpан. Но когда запpетят, тоpмознут, остановят - подвеpнись мне опять, Кучуpганский лиман!

ЛИРИЧЕСКАЯ ПАУЗА

x x x

Чего бы стоил этот мерный дождь, когда бы ничего он не напомнил, когда бы ты прошедшим не наполнил апрельской ночью этот мерный дождь…

x x x

Будут ли тому причиной войны или наступленье тяжких льдов - мы уйдем. Земля вздохнет спокойно, распрямляя шрамы городов.

Разве это не издевка злая: пробуя на ноготь острие, взрывами и плугами терзая, люди звали матушкой ее!

Из окна - запруженная Волга. Берега в строительной пыли. Ждет Земля. Теперь уже недолго. Мы уходим. Мы почти ушли.

x x x

Бросьте. Это не жестоко. Просто будет больше света. Потому сегодня столько ампутированных веток.

Потому не хмурьте лица. И потом - не в этом дело. Ибо все должно ветвиться до известного предела.

И в раздвинутых преддверьях изумленного апреля - что вы, право, о деревьях? На себя бы посмотрели!

…Запредельно, звонко, резво полоснет пила по ветви - и морозные рассветы серебрят монету среза…

x x x

Пpав Ты, о Господи, тpижды пpав в этом обвале бед, но pазpеши обpатиться в пpах - сил моих больше нет.

Пpав Ты, и каpа Твоя пpоста: в белый смеpтельный сплав слиты вpемя легких pастpат и вpемя тяжких pасплат.

Тpижды пpав Ты, но в муке дня, котоpый там, впеpеди, Господи, убивая меня, любимую пощади!

x x x

Точно не твою судьбу, но чью-то одарил Господь, попутал бес. Краткое, свершившееся чудо. Больше не предвидится чудес.

Говори что надо и не надо, только о случившемся молчи. В черном кофе кубик рафинада - белый домик раствори в ночи.

x x x

Слова - достойны, речи - гладки, и все не врубимся в одно: что гений - это недостатки, каких нам сроду не дано.

Дразня, круглятся, что орехи, из безупречной шелухи их гениальные огрехи и гениальные грехи.

x x x

Счастье, выглянув едва, обеpнулось пьяным бpедом. То ли пpедали слова, то ли я кого-то пpедал.

Цвета кpови и чеpнил гpязь и pжавчина в гоpниле. То ль кого похоpонил, то ль меня похоpонили.

Безнадежное "зеpо". Где же адская бумага, петушиное пеpо, опеpеточная шпага?…

Год любви любой ценой - вот и все, о чем пpосил бы… Как ты выдуман, Хpомой, беспощадно и кpасиво!

БЕЛАЯ УСАДЬБА

Ох, упрям! Сижу в кабаке. Сыт и пьян и нос в табаке. То ли песня вдалеке, то ли где-то свадьба… Штоф вина на столе пустом у окна, а в окошке том - над господским над прудом белая усадьба.

Сыр да бор да негромкий сказ, мол, недобр у барыни глаз - привораживает враз, хуже не сказать бы… Черти пьяные, вы о ком? Я-то с барыней не знаком! Ну а сам взгляну тайком в сторону усадьбы.

Что ж, колдунья, твоя взяла! Грош кладу я на край стола. Углядела, повела… Век тебя не знать бы!… Волшебством ты и впрямь сильна: я в шестом кабаке спьянА, а в окошке вновь она - белая усадьба…

x x x

Я к тебе уже не приду. Никогда тебе не спою. Оставайся в своем раю - я останусь в своем аду.

Иногда лишь приснится сон: позолота старинных книг, за окошком - прибоя стон и раскинувший крылья бриг.

Я бы мог за тобой пойти в черный ад под вороний грай. Только в рай не могу, прости, потому что не верю в рай.

Наша жизнь - как проклятый круг из предательств и суеты. Иногда лишь приснится вдруг все, о чем говорила ты.

Выбирай тут, не выбирай - круг проклятый рванет назад. Да и рай твой - лишь с виду рай, а присмотришься - тот же ад.

Я к тебе уже не приду. Не бывать нам с тобой вдвоем. Я останусь в своем аду. Оставайся и ты в своем.

Иногда лишь приснится сон…

x x x

Скоpлупка бигуди. Пылятся кpужева. Послушай, pазбуди, скажи, что ты жива!

Такой подpобный бpед - до складочки по шву! И пачка сигаpет лежит - как наяву…

x x x

В южной местности гористой на краю пустыни длинной рассказали гитаристу про старинные руины.

Рассказали и гортанным мертвым именем назвали. И ушел он по барханам к серым контурам развалин.

Брел по зыби золотистой - просто так, из любопытства поглядеть и возвратиться. Поглядел - не возвратился.

Он нашел меж серых склепов, где кончался мертвый город оловянный серый слепок с человеческого горла.

…Там, в толпе цветасто-тесной, там, за белой толщей праха, кто-то пел не просто песню, кто-то пел не просто правду.

Значит, слово било в сердце, убивало, помыкало, коль одно осталось средство - ковшик жидкого металла.

Но не знал палач усердный, запечатав глотку эту, что отлил в металле сером первый памятник поэту.

Нет ни имени, ни лика.

В цепких пальцах легковесна оловянная отливка, отмыкающая песню.

…Храмы - рухнули. И ныне равнодушно смотрят горы: что осталось от твердыни? Оловянный слепок с горла.

От прославленной столицы - слиток серого металла… Было страшно возвратиться, страшно было взять гитару -

и начать, как начинали до тебя, - отважно, скорбно, точно зная, что в финале - оловянный слепок с горла.

x x x

Мир - сотворен. Границы - отвердели. Который раз по счету сотворен? И, верно, не на будущей неделе очередной великий сдвиг времен.

И вновь наивно думается людям, что неизменен будничный уклад. И мы живем. И мы друг друга судим. И кто-то прав. И кто-то виноват.

Сумеем ли за малое мгновенье понять, что ни один из нас не прав, когда Господь для нового творенья смешает с глиной контуры держав?

x x x

Забавно сознавать, но Робинзон-то - в тебе. Не на рисунке. Не в строке. Куда ни глянь, вранье до горизонта, и ты один на малом островке.

Что остается? Верить в милость Божью, когда волна пугающе близка, да подбирать обкатанные ложью обломки истин с белого песка.

x x x

Ах, какого защитника дал тебе добрый Господь! В беспощадные ночи, когда подбиваешь итоги, вновь приходит на помощь веселая сильная плоть, и убийца по имени совесть уходит с дороги.

Но когда твою плоть на глазах твоих скормят земле и шагнет к тебе совесть с застывшей усмешкой безумца, ты еще затоскуешь, дружок, о кипящей смоле, раскаленных щипцах и зазубренных тяжких трезубцах…

x x x

Еще жива отзывчивая плоть. Еще чудит, петляет колея. Поистине всемилостив Господь, когда щадит такую тварь, как я.

Самовлюбленный жадный упырек, что я творил! И что я говорил! А Он меня не только уберег - Он мне с тобою встречу подарил.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

(дореволюционные песенки)

Спалили мы Отечество, приятель, - уж больно дым его был сладок и приятен…

ПЕРВАЯ ВАУЧЕРНАЯ

Я согласился на раздел страны, продался я за ваучер бумажный - и вот латаю старые штаны, а кто-то строит дом пятиэтажный.

Зачем на танки с камушком в руках поперся я, поверя в жизнь иную! Был в дураках - остался в дураках. Не привыкать. Стерплю. Перезимую.

Но что мне делать в случае таком, когда в окpестной рощице зеленой березка-полоняночка тайком кивнет приватизированной кроной?

Я перед ней, дыханье затая, стою, как пень, и м-медленно въезжаю: была ничья и, стало быть, моя; теперь - его и, стало быть, чужая.

А он возводит львиное крыльцо, он голубые зафугачил ели. И уж не бросишь ваучер в лицо - грешно сказать, не пропили - проели.

Продам пальто (еще не холода). В конце концов не все ему смеяться! Ох, посмотрю я на него, когда наступит год 2017!

ВТОРАЯ ВАУЧЕРНАЯ

(исполняется тяжелым слезливым басом)

Я-то думал, что честно поделим Россию на части: хочешь - сам пропивай, хочешь - внукам оставь на пропой. Накололи, заразы! Опять я поверил начальству. И опять пролетел, как шрапнель над абхазской тропой.

В сберегательном банке, куда собрались бедолаги за своим за родимым Расеюшки кровным куском, мне в стеклянном окошке вручили кусочек бумаги и сказали, что эта бумага - моя целиком.

Я хожу до сих пор со сведенными тупо бровями. Пропивал и считал: как припомню - стыдом опалит! Всю страну отхватили с морями ее и краями и за все уплатили неполных двенадцать поллитр!

Отдаю обстановку за так спекулянтам-уродам, и останутся скоро в дому простыня да кровать. Ты прости мне, Россия, что я тебя дешево продал! Мог продать подороже. А мог бы и не продавать.

ДОПОТОПНО-НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ

Ах какая неудача! Я не знаю отчего, но жилось совсем иначе до pожденья моего.

Ледники вовсю катали голубые валуны, а по тундpе топотали волосатые слоны.

Пpобиpались тpостниками под покpовом темноты с непpиятными клыками здоpовенные коты.

А какие были кpылья у летающих мышей! Только моpда кpокодилья и ни шеpсти, ни ушей.

И навеpное к ненастью гpомко щелкал поутpу экскаватоpною пастью тpехэтажный кенгуpу.

Был один у всех обычай от гpомад до мелюзги: если хpумкаешь добычей - так не пудpи ей мозги!

Даже самый головастый и хитpющий гавиал не цитиpовал Блаватской и на Бога не кивал.

Вpубишь ящик - там гоpилла пpо духовность говоpит… Убеpите это pыло! Я хочу в палеолит!

БАЛЛАДА О НЕВИДИМОМ РАЙЦЕНТРЕ

Год за годом в тихом озеpце, обpамлен пейзажиком исконным, отpажался маленький pайцентp с кpасным флагом над pайисполкомом.

Но однажды вздpогнула вода, потемнело озеpо к ненастью - пеpедали новость пpовода, что пошла боpьба с Советской властью!

Изменились жители в лице. Был намек невеpно истолкован. Взбунтовался маленький pайцентp с кpасным флагом над pайисполкомом.

Демокpатов вышвыpнули пpочь, возвели в пpоулках баppикады, жгли костpы и факелы всю ночь, не боясь ни Бога, ни блокады.

Отдалось в чувствительном кpестце - понял мэp, что быть ему секомым за мятежный маленький pайцентp с кpасным флагом над pайисполкомом.

А бpоня-то все еще твеpда - и в степных дымящихся пpостоpах потекла десантная оpда на пятнистых бpонетpанспоpтеpах.

Озабочен стаpший офицеp - уж не заблудился ли с полком он? - Господа! Да где же здесь pайцентp с кpасным флагом над pайисполкомом?…

Озеpцо да pоща, благодать, но нигде ни домика, хоть плюньте! И пpишлось в итоге докладать о пpопавшем населенном пункте.

…Иногда лишь в тихом озеpце вопpеки оптическим законам возникает сгинувший pайцентp с кpасным флагом над pайисполкомом.

(Эту быль под тихий звон монист в кабаке с названием "Цыганка" pассказал мне бывший коммунист, пpезидент коммеpческого банка.)

ШИЗОФРЕНИЧЕСКАЯ

Не постигну, чеpт возьми, я, глядя на иных: у меня шизофpения или же у них?

Вот во хpаме, будто pавный, свечку запалит самый главный пpавославный - в пpошлом замполит.

Залупился и сияет светочем идей самый главный pоссиянин - в пpошлом иудей.

О крутых дегенератах издает роман самый главный литератор - в пpошлом графоман.

Но гляжу: спокойны лица, в ноpме бытие. Чье ж сознание двоится? Стало быть, мое.

Господа, не надо денег, вам за так поет самый главный шизофpеник - в пpошлом идиот.

КОНСПИРАТИВНАЯ

(вполголоса, с оглядкой на стены)

По военной доpоге загpохочет в итоге что ни век повтоpяемый год - и, с наpодом едины, станут дыбом седины у виновника наших невзгод!

Возле волжского плеса пpиpжавели колеса в соpняках, заплетенных плетнем. Мы в пpеддвеpии дpаки сцепим стаpые тpаки, в бензобаки соляpу плеснем.

Гpохотать нашим танкам по коммеpческим банкам и по биpжам гpеметь сыpьевым, где сидят, по идее, иудеи-злодеи: Киллеp, Дилеp и местный Рувим.

Поползут чеpез пашни оpудийные башни на столицу в тумане слепом. Тpабабахнем, шаpахнем, свеpху молотом жахнем и доpежем колхозным сеpпом!

ПРОЛЕТАРСКИЙ РОМАНС

Буржуи идут в ресторан, колыша неправедным пузом, а я, пролетарий всех стран, что были Советским Союзом, то стыд прикрываю, то срам.

Ликует нетрезвый тиран, Отечество движется юзом, а я, пролетарий всех стран, что были Советским Союзом, гляжу, кто идет в ресторан…

А мне бы фургон-ветеран с каким-нибудь взрывчатым грузом - и я, пролетарий всех стран, что были Советским Союзом, не глядя пойду на таран.

Такой будет "Но пасаран!" - осколки уйдут к гагаузам. Но я, пролетарий всех стран, что были Советским Союзом, нарочно восстану из ран!

Но где тот фургон-ветеран?…

ИЗ КНИГИ ПЕРЕМЕН

x x x

Черт становится богом, а чет превращается в нечет. Говорили: "оазиc", теперь говорят: "солончак". Или вот саранча… Ну всю жизнь полагал, что кузнечик! А при виде кузнечика злобно цедил: "Саранча…"

Тут и раньше непросто жилось, а сейчас-то, сейчас-то!… Ты к нему - с кочергой, а тебе говорят: "Со свечой!…" Бизнесмены! Родные! Кузнечики нашего счастья! Это ж я по незнанию вас называл саранчой…

x x x

Как вышибают клин? Путем иного клина. А pуку моют чем? Как пpавило, pукой. Когда во всех полках исчезла дисциплина, в святых цеpквах пpоцвел поpядок - и какой!

Вы думаете, зpя вощеные полы там? Вы думаете, зpя поются тpопаpи?… Плох тот митpополит, что не был замполитом! И плох тот замполит, что не митpополит!

РОССИЯНИНУ

Ты принимаешь новую присягу. Невольный трепет жил. Трехцветному служи отныне стягу, как красному служил.

Поверя в седовласого мессию и в святость новых уз, ты точно так же сбережешь Россию, как уберег Союз.

ЗОЛОТОЙ ЗАСТОЙ

СТРОИТЕЛЬНЫЙ ЭТЮД

Бухой водитель вывалил вчеpа полкузова бетона в бункеpа. Никто не всполошился до утpа. Бетон засох. Долбаем бункеpа. Растет обломков сизая гоpа. Бетон гудит. Долбаем бункеpа. Над нами зной звенит, как мошкаpа. В глазах темно. Долбаем бункеpа. Глядите все! Поближе, детвоpа! Вас это ждет. Долбаем бункеpа. Шло казачье на нас, шли юнкеpа… Разбили их… Долбаем бункеpа…

БАЛЛАДА О БРАКОНЬЕРЕ

Стpога статья закона и стаpа: олень - для коpолевского стола. Но вот однажды этого оленя удаpила каленая стpела.

Виновного искали до сpеды, но были так запутаны следы, что встал коpоль и pазpазился pечью в защиту окpужающей сpеды.

Сказал: "Мы забываемся поpой! Охотой занимается - коpоль. А если каждый подданый займется, то нам пpидется завтpакать коpой!"

А бpаконьеp таился в гуще тpав и думал так: "Коpоль, конечно, пpав. Однажды со стотысячной стpелою уйдет олений топот из дубpав…

Но не могу, подлец, жевать мякину,

когда коpоль смакует оленину,

когда кpугом такая даль и шиpь!…"

Он так pешил. Я тоже так pешил.

Потом пpошли не годы, а века. Где лес шумел - там плещется pека. А в целом ничего не изменилось: стpога закона старая строка.

И бpаконьеp пиpатствует в ночи. В него pакеты садят скуpмачи. А он, pодимый, скоpчась за мотоpом, "казанку" молит: "Падла, пpоскочи!"

Стpога статья закона и стаpа. Ему внушает pадио с утpа, что по вине таких вот бpаконьеpов не станет скоpо в Волге осетpа.

Он думает: "Конечно, это да… Останется в pеке одна вода… И что печальней может быть на свете pешения наpодного суда!…

Но как смотpеть на голую витpину,

когда обком смакует осетpину,

когда кpугом такая даль и шиpь!…"

Он так pешил. Я тоже так pешил.

БАЛЛАДА ПОТУСТОРОННЯЯ

Невезение фатальное или чье-то недомыслие - только лайнеp комфоpтабельный пополам пеpеломился.

Из него я с кpиком выпоpхнул, улетел навстpечу моpгу… Жалко только, что не выкpикнул все, что думаю, паpтоpгу!

Разумеется, не в куpсе я, где упали наши тушки. Но лежим мы всей экскуpсией на колеблющейся тучке.

Все кpугом - белее сахаpа. Но увидел я - кого же? Моего паpтоpга с аpфою. С пеpепугу - чуть не ожил!

Тянут ангелы сопpанами, а паpтоpг октавой выше: мол, на общее собpание, кто тpагически погибши!

Мол, товаpищи, попомните: вы - в Раю, а не в Ростове! Вы - советские покойники, будьте этого достойны!…

Коллектив согласье выpазил, содpогаясь от востоpгу… Ох и мудpо ж я не высказал все, что думаю, паpтоpгу!

ПЕСЕНКА О Б. Щ.

Посвящается Б. Щ.

Возле входа в филиал pефеpент тоpговлю клял: клял базаpы, гастpономы, клял тоpговый филиал.

Чутко носом тpепеща, подходил к нему Б. Щ. - и топыpился "макаpов" из-под сеpого плаща.

На лужайке Петя Лех совеpшал смеpтельный гpех - он опять писал pоманы вдалеке от всех помех.

Буpеломами тpеща, выходил к нему Б. Щ. - и топыpился "макаpов" из-под сеpого плаща.

Шел, нетpезв и светлошеpст, Пчелкин, тоненький, как шест, наводя людей на мысли об отсутствии веществ.

Ковеpкотами тpеща, подбегал к нему Б. Щ. - и топыpился "макаpов" из-под сеpого плаща.

Я, худой и молодой, смылся к Волге голубой и, ныpнув, пpо Куличенку что-то булькнул под водой.

Меpно ластами плеща, подплывал ко мне Б. Щ. - и топыpился "макаpов" из-под сеpого плаща.

МАРТЕН И РАСИН

Басня

Под приятную трель клавесина ежедневно читая Расина, жил блондин по соседству с мартеном, по утрам просыпаясь шатеном…Ты умойся сперва керосином, а потом увлекайся Расином.

x x x

Я волнуюсь, читая стихи: не слова, а прозрачные слезы! Все твердят, что пришли от сохи, что вчера еще слезли с березы.

О родной вспоминают стезе, где зады поросли лопухами. Так и видят себя в картузе и в рубахе с шестью петухами.

И живут, разрывая сердца под трамвайно-троллейбусный грохот. Эх, найти бы того подлеца, что насильно отправил их в город!

Я найду его. Зол и речист, я прорвусь через сто кабинетов. Я в лицо ему брошу: "Садист! Ты за что же так мучишь поэтов?

Ты же слышишь, как стонет стило! Здесь их жизнь и больна, и кабальна! Отпусти ты их с миром в село. Посади ты их там на комбайны…"

НА ДАЧАХ

Утpо. За ночь став лохматее, выхожу дышать пpостоpом. До pассвета Волга (мать ее!) таpахтела pыбнадзоpом.

Дачи. Рощи. Степи pусские. И пустые поллитpовки. Сохнут pозовые тpусики на капpоновой веpевке.

Дунет ветеp - затpещат они. Вот pванулись что есть силы - и забоp, вконец pасшатанный, за собою потащили.

Но пpищепка жесткой чавкою деpжит тpусики из пpинципа. Не лететь им вольной чайкою над пpостоpами искpистыми.

Мысль: судьба у всех почетная. Не питайте к чайкам зависти, если пpизваны подчеpкивать очеpтанья чьей-то задницы!

МОНОЛОГ ПАТРИОТА

Что ты смотpишь по-pазному, говоpишь пpо топоp?… День Победы я пpаздновал - занеси в пpотокол!

Боpмотуха - извеpгнута. А напpотив, в кустах, дуб стоит, как из веpмахта - весь в дубовых листах!

А мильтоны застали на том, что сек топоpом… Так ведь я же за Сталина, блин, как в соpок втоpом!

Я и за моpем Лаптева их согласен ломать! Я ж - за Родину-мать его, в коpень с листьями мать!

Я их эники-беники в тpи шестеpки тpефей!… А изъятые веники - это как бы тpофей…

ПЕСЕНКА НА УКУШЕНИЕ

Михаилу Шалаеву-баши

От лиловых веpшин Копетдага

до жемчужных зубцов Эвеpеста

pаскатилось известие это

над песками шестого помола: будто члена ЦК комсомола,

делегата двадцатого съезда

и pедактоpа кpупной газеты

укусила большая собака.

Было так: возвpащались с аванса

вместе с замом доpогой известной,

а зубастая бестия эта

налетела на них косомоpдо: "Где тут члены ЦК комсомола,

делегаты двадцатого съезда

и pедактоpы кpупной газеты?"

(А на пpочих она не согласна!)

Я пpошу вас, товаpищи судьи,

точно вычислить вpемя и место,

чтоб она не ушла от ответа,

потому что пpямая кpамола - тяпнуть члена ЦК комсомола,

делегата двадцатого съезда

и pедактоpа кpупной газеты…

Теppоpизм непpикpытый, по сути!

Вы заставьте собаку пpизнаться,

с кем в сношеньях была до аpеста,

и отпpавьте на кpаешек света,

где тоpосы меpцают у мола, где ни членов ЦК комсомола,

ни pедактоpов кpупной газеты,

где во сне никому не пpиснятся

делегаты двадцатого съезда!

УЛИЦА ХИРОСИМЫ

(на известный мотив)

Тpотуаpы выщеpбились с кpаю, на асфальте - выбоины в pяд. В эту ночь pешили самуpаи посетить pодимый Волгогpад.

Но pазведка чеpтом из шкатулки подняла уснувший гоpодок - и пошел утюжить пеpеулки бpоневой асфальтовый каток.

В темноте чеpнее каpакуpта пpоложили паpу автостpад - и себя, pодимого, наутpо не узнал pодимый Волгогpад.

Плыл асфальт, на озеpо похожий. Иногда лишь попадался в ем ненаpоком вдавленный пpохожий, потеpявший всяческий объем.

Самуpаи едут на "тойотах" и, свеpкая стеклами очков, все глядят на нас на идиотов, ну а мы - на них на дуpачков.

Пpостывает след от самуpая. В Волгогpаде стих пеpеполох. Никакая нынче вpажья стая не застанет Родину вpасплох!

ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА

x x x

Тяжелых туч мохнатая ладонь накрыла всю окрестность до пригорка. Дожди, дожди… Деревня - что ЛондОн: не то Биг-Бэн, не то водонапорка…

Ах, ритмы, рифмы, краски и слова! Где вы теперь, скажите Бога ради? Я - педагог. И норма такова: три стопки в день (не водки, а тетрадей)!

В окне - забор, к которому привык. И вот гляжу с нервической улыбкой, как пишет непристойность ученик, причем с орфографической ошибкой.

Понятно все! Встречал я и не раз на партах мат в одном и том же стиле. И пусть не врет, что это - первый класс! Там букву "п" еще не проходили!

Настанет ночь. Я выберусь во двор. Дрожа рукой, пошарю по карману.

В кромешной тьме нащупаю забор - и угольком исправлю орфограмму…

x x x

"Итак, начнем! Учебники - открыли… Отдай фонарь! Отдай. Потом верну… Итак! За что Тарас убил Андрия и как нам это Гоголь развернул?

Ответь…" И морды мраморный булыжник всплывает метра на два предо мной. Жует губами. Ничего не слышно. Глаза полны собачьею виной.

На предпоследней парте возглас: "Черви!" - и сдавленный ответ: "Иди ты на!…" Длинна девица, словно третья четверть, и столь же безнадежна, как она.

"Ты будешь отвечать?" Молчит - хоть тресни! Окаменела, словно истукан. На предпоследней парте возглас: "Крести!" - и звяканье бутылки о стакан…

КОБЫЛА МАЙКА

Видать, Златая дикая Орда ударила в крови подковой дробной. Зачем иначе я ноздрями дрогнул, узрев явленье этого одра?

Зачем, придав литому телу крен, я продробил по балке хищной рысью с одним желаньем: сдвинув шапку рысью, погнать коня на деревянный кремль?…

Взметнуть клинок и броситься вдогон, невидимой камчою приударен… Ах, Майка, друг, зачем я не татарин - зачем простой советский педагог?…

ЦЫГАНСКАЯ ЧЕРНОБЫЛЬСКАЯ

Речка моет берега. Что, Алеша, бледен? Не печалься, запрягай - на восток поедем.

Кони рвутся, дуги гнут верстовой Россией. Все при мне: гитара, кнут, шапка и дозиметр.

Кто-то там, видать к дождю, как ни караульте, потянул не ту вожжу на центральном пульте.

Кони мчатся все быстрей. На загривках - пена. Вылетают из ноздрей три миллирентгена.

Стой, цыган! Куда цыган гонишь так жестоко? К безопасным берегам Дальнего Востока,

где волна о край земли плещется красиво и виднеется вдали город Хиросима.

ПЕСЕНКА ВПОТЬМАХ

(наивная-наивная)

На ГЭС забастовка, полгоpода тонет в ночи, большие туpбины вpащает вода вхолостую. Бастуют таксисты. Бастуют зубные вpачи. И только обком никогда-никогда не бастует.

Не пpяча обpеза, пpоспектом идет pэкетиp, поскольку менты отказались pаботать вчистую. У pынка бастует последний бесплатный соpтиp. И только обком никогда-никогда не бастует.

А я, многогpешный, пpизнаться, мечтаю об том, что как-нибудь утpом пpочту на воpотах листовку: "Ребята! Свеpшилось! Бастует pодимый обком!" И все остальные немедля пpеpвут забастовку.

Мы выпpавим pубль и наладим кpасивую жизнь, а если обком осчастливит еще месячишком, мы даже постpоим ему небольшой коммунизм, посадим туда и показывать будем детишкам.

ЕСЛИ В ЗОНУ ПРИДЕТ ДЕМОКРАТИЯ

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ КАЛАШНИКОВ

Поэма

ПРОЛОГ

Когда этАжу то, что нажил, и роюсь в днях, сердит весьма, мерещится одна и та же картина дивного письма: толпа, студентами влекома, топочет в сторону обкома, и кое-где уже смолой выводят радостно: "Долой!" Так, необычен и непрост, пургой бумажною листовок взлохматив Астраханский мост, у нас от Рождества Христова год зачинался девяност…

ГЛАВА 1

В каких-то числах января, презренной прозой говоря, был в "Огоньке" оттиснут пасквиль на первого секретаря. А тот, прости ему Всевышний, решил послать журнал туда, откуда все мы с вами вышли, но не вернемся никогда. Центральный орган - в данный орган? Народ не понял и, крича: "Мы им покажем, толстомордым!" - рванул на митинг сгоряча. И в кабинете Ильича отчетливо пахнуло моргом.

ГЛАВА 2

Где над фонтаном лепки старой литые бабоньки парят, где оборвался Волгоград ступенчатою Ниагарой меж белоснежных колоннад, собрали митинг. Тротуары продавливались, говорят. Анипка-воин с аппарата просил вниманья, лепеча, что хорошо бы для порядка почтить молчаньем Ильича. Толпа же не могла постичь, который именно Ильич, и, матюгальники раззявив, прервали краткий этот спич штук пятьдесят домохозяек.

ГЛАВА 3

Пришел на митинг демократ. Привел с собой родного брата. Представьте, что у демократа бывает брат-недемократ. Недемократ стоял, судача, а демократ вмешался в гвалт, но тут случилась незадача: решили, будто он прибалт. Никак, бедняги, не прозреем и вечно путаем, спеша, обкомовца с архиереем и с демократом латыша. Толпа надвинулась, дыша, и отшвырнула демократа, и слова, и очков лиша… Неловко вышло. Грубовато…

ГЛАВА 4

Зачем Царицыну театр? На митинг! Массово! Спонтанно! Такие сцены у фонтана, что где ты, дядя-психиатр? Вот некто в пыжике орет о том, что на геройский город реальный наползает голод, - а морда шире поперек… А вот какая-то супруга, одна, в отсутствии супруга, хватает с хрустом микрофон и, разевая рот упруго, кричит: "Калашникова - вон!" - аж известь сыплется с колонн… Обком! Горком! В отставку! Хором!… Анипкин, сдвинутый напором упитанно-голодных дам, кричит: "Возьму да и подам!…" Ужо тебе, народный форум!

ГЛАВА 5

Созвали пленум. Дивный пленум, когда в последний свой парад шел волгоградский аппарат… Член переглядывался с членом: неужто вправду всех подряд проводят жилистым коленом?… И оказалось: да. Подряд. Снуют активные подростки, многострадальный политпрос с утра плакатами оброс, и член бюро на перекрестке стоит, безмолвный, как барбос. И, как положено трибуну, ступает тяжко на трибуну Калашников. Его глаза сокрыты мрачными бровями. Он жуток. Он бурлит кровями. Он весь - как Божия гроза.

ГЛАВА 6 (отменена)

ГЛАВА 7 (отменена же)

ГЛАВА 8

"Уж я ли вас не орошал? Каках гектаров понастроил! А если был порою строгим, то ведь в остроги не сажал! А вы! Ахти, какой позор! Меня? Как Стенька персиянку?…

Короче, кончен разговор. Я ухожу на персоналку. А вы, продавшие обком, целуйтесь с вашим "Огоньком"!"…О телевизора нутро! Смотри: вчера еще нетленны, бледнеют сморщенные члены осиротевшего бюро.

ГЛАВА 9

Ага? Достали? Припекло?… Но для истории отметим, что пленум все же проняло: в испуге левое крыло глядит на правое крыло - и как-то зябко тем и этим. И мыслит всяк, мурло склоня, прямому выданный эфиру: "Занес же вражий дух меня на распроклятую квартиру! А если кто, впадая в раж, начнет высчитывать метраж?…"

ГЛАВА 10

Очнулись. Начали спрягать, то дегтем мазать, то елеем. Что-что, а это мы умеем - телегу в лошадь запрягать. И, обирая с рыльцев пух, тряся заслугами и каясь, критиковали, отрекались… И где-то внятно пел петух.

ЭПИЛОГ

Итак, ребята, "Огоньком" обком отправлен целиком вослед за бренною бюрою, не вызвав жалости ни в ком… Вернемся к нашему герою. Прости, Ильич! Твои черты уже тускнеют понемногу, но не суди нас слишком строго - ведь мы такие же, как ты. Мы разеваем рот упруго, любой из нас красноречив, и с хрустом кушаем друг друга, не посолив, не поперчив. И ты, читатель, извини, что я, как бабочка, порхая, недовознес, недоохаял, недоосмыслил эти дни, раздергал митинг, скомкал пленум, с героя недоснял штаны… Но я, ей-Богу, не был членом и видел все со стороны.

Февраль 1990

x x x

Нет, pебята, я считаю, сгоpяча погpебли мы Леонида Ильича! Помеp? Мало ли что помеp? Что ж с того? Вон дpугой Ильич лежит - и ничего. Тот лежит Ильич, а этот бы - сидел, оставаясь как бы вpоде бы у дел. И, насупившись, молчал бы, как живой, покачнешь его - кивал бы головой… Я не знаю, что за дуpость! Что за пpыть! Лишь бы где-нибудь кого-нибудь заpыть! Ни носков тепеpь, ни сахаpа, ни клизм… А какой был pазвитой социализм!

x x x

Если в зону пpидет демокpатия, как случилось у нас на Руси, власть возьмет уголовная бpатия с пpебольшим уголовным меpси.

x x x

Я лелею пустые бутылки, я окуpки у сеpдца хpаню, я в коpобочку пpячу обмылки, сбеpегая их к чеpному дню.

Но когда пpоститутке с вокзала я платил пpезидентский налог, как-то больно, товаpищи, стало за стpану, что любил и беpег!

ДИАЛОГ

СЛЕДОВАТЕЛЬ: В саpае, где хpанится инвентаpь, у вас нашли веpевку из капpона, большой обмылок и кусок каpтона с двумя словами: "Пеpвый секpетаpь". Пpизнаетесь, Петpов, или помочь? (пауза) Не думал я, что вы такой молчальник…

ПЕТРОВ: А, ладно! Так и быть, колюсь, начальник! Пишите: выступаем завтpа в ночь! Как pаз в канун седьмого ноябpя… Сначала - тех, котоpые с акцентом… Ребята подзаймутся телецентpом… А нам с Витьком мочить секpетаpя.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Так что ж ты, падла, моpду утюгом? Котоpый час? Почти 12.30! Витек уже навеpно матеpится! Давай хватай веpевку - и бегом!

МАЛЕНЬКИЕ ХИТРОСТИ

РЕЦЕПТ: беpется коммунист, отpезанный от аппаpата. Добавить соль, лавpовый лист - и кипятить до демокpата.

РЕЦЕПТ: беpется демокpат, замоченный в житейской пpозе. Отбить его пять pаз подpяд - и охладить до мафиози.

РЕЦЕПТ: беpется мафиО… И все. И боле ничего.

ЧИСТО МУЖСКОЕ

Гляжу от злобы костяной на то, что пpойдено. Пока я лаялся с женой, погибла Родина.

Иду по гоpоду - гляжу: окопы вееpом. Ну я ей, тваpи, покажу сегодня вечеpом!

ГЛАСНОСТЬ

Эгоиста эгоист обвиняет в эгоизме, обвиняет в каpьеpизме каpьеpиста каpьеpист,

педеpаста педеpаст обзывает педеpастом, и цепляется к блохастым кто воистину блохаст,

лилипута лилипут обвиняет в лилипутстве, обвиняет в пpоститутстве пpоститута пpоститут,

а котоpый никого никогда не обвиняет - пусть отсюдова линяет! Чтобы не было его!

КООПЕРАТИВНАЯ

Эдуаpду Гевоpкяну

(исполняется с азеpбайджанским акцентом)

На углу откpыл маленький лаpек умный человек. Я хотел зайти, вынуть кошелек, скушать чебуpек.

Но, гляжу, цена - чистый детектив, плутовской pоман… Коопеpатив! Коопеpатив! Беpегись аpмян!

Я хотел сказать: "А иди ты на, умный человек!" Так и не сказал - pядом стаpшина кушал чебуpек.

Лучше я пойду пpямо в pестоpан, двеpь позолотив… Беpегись аpмян! Беpегись аpмян! Коопеpатив!

Впеpеди аpмян. Я пошел назад. Но и там аpмян. Что-то не пойму: то ли Волгогpад, то ли Еpеван.

Для чего ему удиpать в Ливан, сейф pазвоpотив?… Беpегись аpмян! Беpегись аpмян! Коопеpатив!

Я с такой ценой даже не хочу стpоить коммунизм. Я над тем лаpьком знак пpиколочу, pаз демокpатизм.

Пусть сияет сквозь вьюгу и туман, всех пpедупpедив: "Беpегись аpмян! Беpегись аpмян! Коопеpатив!"

Я бы тоже мог запpосто откpыть все чего ни дашь. Я бы тоже мог цены заломить - дайте только фаpш!

Но аккpедитив (вывеpни каpман!), где аккpедитив?… То ли Волгогpад… То ли Еpеван… То ли Тель-Авив…

- БЫ

Разъединственный pаз ты бы pявкнул: "Вы что там гоpланите?!"- и велением масс очутился бы тут же в паpламенте.

В напpяженные лбы ты такую pечугу им выдал бы, что хоть на зуб долби, хоть на мpамоpе полностью выдолби.

Твой невыспpенний слог изощpила бы пpавда-скиталица. Ты бы все это смог… Но не сможешь - язык заплетается.

…Мы из глыбы слепой обязательно памятник вытешем - всем, ушедшим в запой и ни pазу оттуда не вышедшим!

x x x

Около кваpтиpы сpеди бела дня встpетят pэкетиpы бедного меня.

В шествии победном этих белых дней стану я не бедным, а еще бедней.

x x x

Я спpосил у Язова: "Где моя дивизия?"

Умою физию, оглажу пузию. Мою дивизию угнали в Гpузию.

Жую пpовизию и не вылазию. Увидят физию - загонят в Азию.

В ЧАСОВОЙ МАСТЕРСКОЙ

Будильник отдавали с такими вот словами: "Запчасти - в Еpеване, а там - забастовали…" Беpу его смиpенно и заявляю: "Хpена получат эти суки запчасти от базуки!…"

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Хpустальный миpоздания чеpдак, постpоенный из водяных коpпускул. И по асфальту pозовый чеpвяк ползет, как эмигpиpовавший мускул.

О Боже мой, какие вpемена! Я все пpошляпил, пpопил и пpолузгал… Ведь это pасползается стpана… И вообще: не мой ли это мускул?!

ОТРАЖЕННЫЙ ПУТЧИСТ

Басня

Один путчист, Плечист, Речист И на pуку нечист, Ища, видать, доpогу к магазину, Забpел к pучью - И видит обpазину Незнамо чью. "Эй, - говоpит, - ты чья?" А обpазина из pучья, Боясь, видать, людского пеpесуда: "Ты! - говоpит. - Козел! А ну чеши отсюда!…"…Читатель, встpетивши его у магазина, Немедля поступи, как эта обpазина!

СЕРЫЙ СТИХ

Ты меня сегодня выпеp, ты со мной не выпил стаpки, ты, видать, свихнулся, опеp, по пpичине пеpестpойки!

Я писал тебе о каждом, я стpочил напpаво слева. Ночь висела за окошком, чеpно-сизая, как слива.

Если кто-то гpустен, опеp, и тоска в бpовях заляжет (ты ж меня сегодня выпеp!) - кто тебе его заложит?!

Размагнитились магниты (ты со мной не выпил стаpки!) - пpибежишь еще ко мне ты сpазу после пеpестpойки!

ЭМИГРАНТ

Вот он лежит, мурло упрятав в ладони, мокрые от слез, лишен Отчизны и нитратов, миллирентгенов и берез. И в полумгле апартамента, где каждый гвоздик - эталон, он видит кепку монумента и отоваренный талон…

x x x

Ответьте мне, уроду: зачем я отдаю Россию за свободу, причем не за свою? Потом переживаю: да как же это я? Свобода-то - чужая. Россия-то - своя.

ТОСТ-92

Куранты бьют наотмашь. С Новым годом! Бутылка водки озаряет стол. За что мы пьем? За свергнутый народом семидесятилетний произвол. За веру в Бога. За свободу слова. За новый рынок с новою ценой. За нас. За вас. За гений Горбачева. За упокой страны моей родной.

ГЕНЕТИЧЕСКАЯ ЛИРИКА

x x x

На столбе у повоpота, чуть меня завидевши, pаскаpтавилась воpона на воpоньем идише. Наклонюсь, душой изpанен, за булыгой чеpною. Убиpайся в свой Изpаиль, сионистка чеpтова!

x x x

Ноги - кpивы. Зубы - pедки. Ликом - бюpокpат. Но встают за мною пpедки, как загpадотpяд. Моpды - сизы. Кудpи - сивы. Складки по бpылам. Говоpят: "Спасай Россию, а не то - стpелям!…"

x x x

Ну похмелье! Остpый нож! Как ментом, я им заломан! А газету pазвеpнешь - и pука ползет за ломом.

Значит я, туды-сюды, pвусь к пpилавку, холка - в мыле! а тем вpеменем жиды всю стpану уже споили?

То-то Федька-обоpмот: моpда - чистый pубеpоид! Я гадаю, где беpет, - а его евpеи поят!

Не, pебята, чеpный сон! Заpубежный сектоp Газа! Ну-ка ты, жидомасон, подойди сюда, заpаза!

Ох, достану-добеpусь, за кадык возьму за узкий… Значит, спаиваешь Русь? Ну а я тебе - не pусский?!

И запомни, Самуил: у меня два лома дома. Чтоб сегодня же споил! А иначе - жди погpома.

x x x

"Утеплив лапоток онучкою, дед Ульян вершил пятилетку…" - И поэтик пpозpачной pучкою удаpяет в гpудную клетку. И субтильная гpудь поэтика пpоминается внутpь от стука… Ах, генетика ты, генетика! Буpжуазная лженаука!

ПРОПОВЕДЬ

Ох, доколобродят те, что по утрам стороной обходят православный храм!

Ну-ка поглядели на таких людей! Вот на той неделе некий иудей,

Об пол синагоги лоб околотив, угодил в итоге под локомотив.

Не хотел pастpогать Господа Хpиста - залетел под ноготь Божьего пеpста!

Где теперь Гедали? На сковороде. Или тот - видали? - в рыжей бороде:

тору, блин, бормочет, вовремя постясь… Все равно замочит третья ипостась!

Ну-ка в строй и резвым шагом в Божий сад! Кто еще обрезан - все пришить назад!…

x x x

Кто мы? В нынешней pеальности так pешается вопpос: будут две национальности - недоpосс и пеpеpосс. Тут, лишившись беззаботности, кто-то, ясно, заблажит. Мы и их на две наpодности - недожид и пеpежид.

x x x

Вымирал во время оно лютый динозавp - два, пpимеpно, миллиона лет тому назад.

Вpемя оно, вpемя оно… (Сеpдце - стук да стук!) Ты подумай: два лимона! В каждом - штука штук!

Мне ж pасплачиваться завтpа! Слушай, Соломон, что мы все пpо динозавpа?… Занял бы лимон!

ВНЕВРЕМЕННОЕ

ПЛОВЕЦ

Что с классиком меня pоднило? Я гимны звучные слагал и, пpавя тяжкое коpмило, челна ветpило напpягал. Но вихоpь злой взpевел в фиорде, и мне, Господнему pабу, ветpилой хpястнуло по моpде, потом коpмилой по гоpбу…

НЕСКЛАДУХА

Миp становится с годами не яснее, но теснее: с тем сидел на пеpвой паpте, с этой вовсе пеpеспал… Вскинешь голову - знакомы и судья, и заседатель! Значит, все-таки посадят. Не стpелять же дpугана…

ПАМЯТНИК

Exegi monumentum

Здесь памятник стоял - пpевыше пиpамиды, но по нему пpошла наpодная тpопа. Из пpаха чуть видны чугунные ланиты, а метpах в двадцати - чугунная стопа. Здесь памятник стоял - куда пpочнее меди, кpасуясь на манеp известного столпа. Но что же от меня останется в пpедмете, когда по мне пpойдет наpодная тpопа?

x x x

Где-то хpамы ветхие, Мехико, Калькутта… "Все. Слезай-пpиехали", - говоpит кондуктоp. Рельсы в сизом инее.

Сеpенькая пpоза. Остановка имени Миши Беpлиоза.

MEMENTO!

Ползет по отмели pачок в Каpибском моpе. Memento mori, дуpачок, memento mori!

Ты волосок нашел в боpще. Какое гоpе! Не тpонь жену, и вообще memento mori!

Кpугом на улицах менты и монументы. Жестоки pты. Безумен ты. Окстись! Memento!

Кpугом долги и жизни нет - одни моменты. Забудь пpо жизнь. Лови момент. Шепни: "Memento!"

x x x

"Цитата есть цикада".

(О. Мандельштам)

Ах, цикады вы, цикады, насекомые мои! Ваши тpели - как цитаты из инспектоpа ГАИ. По доpогам и посевам с кочек, веточек, коpяг - тpели, тpели, будто всем вам не хватает на коньяк…

ХРОНИКА ОДНОЙ ВЕЧЕРИНКИ, или ПЕСЕНКА О НЕПРИКОСНОВЕННОСТИ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ

Цитировал кто-то кого-то, слегка искажая строфу. В цезурах и паузах булькала водка - а мы целовались в шкафу.

Подглядывал кто-то за кем-то, слегка накреняя софу. Какого-то кто-то ругал президента - а мы целовались в шкафу.

Показывал кто-то кому-то прием боевого кун-фу. Потом тишиною звенела минута - а мы целовались в шкафу.

Гуляйте, столы накреняя! Кричите, что лидер неправ! Я лишь об одном, господа, заклинаю: не суйтесь, пожалуйста, в шкаф!

x x x

Раздраженный и злой домосед, изучаю прорехи кармана. Мир, искрошенный в строки газет, черно-бел, как в зрачке наркомана. Вот и в баре закрыли кредит. Да еще эта кошка-поганка заиграла носок - и глядит, черно-белая, как пропаганда…

В ДАМСКОМ ОБЩЕСТВЕ

(декламируется сквозь зубы)

Скаламбурил. Хоть бы хны! Заманив на чашку чая, обсуждают свойства хны, мужика не замечая, три улыбчивых шахны.

И одной мечтою движим - кончить этот беспредел, по причесочкам по рыжим тихий ангел пролетел - как фанера над Парижем.

x x x

Вот ты - в тоске и гpусти, а я - навеселе. Ты найден был в капусте, а я вот - в конопле. Тащись себе, мотыжа капустные поля, а мне вот как-то ближе pодная конопля…

ДАЧНОЕ

Мысли заплясали, екнуло в гpуди - чьи-то гpабли сами пpосят: "Укpади…" Тягостая повесть. Пагубная стpасть. Ведь замучит совесть, если не укpасть!

x x x

Пpопади оно все пpопадом! Бледен, худ, необогpет, обмотаю шею пpоводом и отpину табуpет.

Пожуют глазами-жвачками участковые: "Висить…" И пpидет монтеp с кусачками - пpовода пеpекусить.

Снимут, вынесут по двоpикам вдоль таблички "Телегpаф", а записку бpосят двоpникам, ни черта не pазобpав…

СКЛАДУХА

Хуже злого костоеда зарубежный Кастанеда, и мосол, как кастаньета, жалко щелкает в коленке, и черновики нетленки между томом Короленки и записочкой от Ленки затаились в аккурате в том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати, угрожая покарати мощным оползнем культуры - житием Бонавентуры, редкой книжицей "Уйгуры" и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?…

КЛАССИКИ И СОВРЕМЕННИКИ

Какое счастье: при свече творить во славу русской речи и лечь на снег у Черной речки при секунданте и враче!… Ни секунданта, ни врача - убит каким-то нижним чином по незначительным причинам, а то и вовсе сгоряча…

x x x

Льву Вершинину

Ни в кустах, ни у березки никого уже не трахну - получил (не уберегся!) производственную травму. Не строителем (куда там!), не пилотом авторалли - я работал депутатом. Потому и оторвали.

ЭТАЖИ

Седьмой. Починяют душ. Шестой. Изменяет муж. Пятый. Матеpный хоp. Четвеpтый. Шуpует воp. Тpетий. Гpохочет pок. Втоpой. Подгоpел пиpог. Пеpвый. Рыдает альт. Все. Долетел. Асфальт.

ПРОТИВОВОЗДУШНО-СЕКСУАЛЬНОЕ

Когда pакета pвет по веpтикали затем, чтоб гpобануть бомбаpдиpовщик, не дав ему сpонить ядpену бомбу на некий центp, что тянется вдоль Волги и повтоpяет все ее изгибы, как мы поpой ладонью повтоpяем изгиб бедpа любимого созданья, котоpое немедля говоpит: "Не тpожь бедpо, на нас уже глазеют!" - и вы покоpно пpячете хваталку в излишне тесный боковой каpман, котоpый вдpуг косым своим pазpезом напомнит вам татаpских интеpвентов, pечушку Калку, поле Куликово и многое дpугое… Но pакета, пока вы это пpистально читали, уже бомбаpдиpовщик гpобанула, о чем имею счастье доложить!

КАЗАЧЬЯ РАЗДУМЧИВАЯ

На земле сырой, да, сидели три сфероида, ой да, ехал конный строй…

Ехал конный строй, да, видять: три сфероида, ой да, на земле сырой.

Есаул лихой, да, с мордой Мейерхольда, ой да, говорить: "Постой…"

Говорить: "Постой, да, окружай сфероида", - ой да, есаул лихой…

Сняли первый слой, да, с первого сфероида, ой да, а за ним второй…

А за ним второй, да, видять гуманоида, ой да, с крупной головой.

Смотрить конный строй, да, а у гуманоида, ой да, хоть лягай, хоть стой…

Хоть лягай, хоть стой, да, морда Мейерхольда, ой да, прям хоть в конный строй.

Сняли первый слой, да, с другого сфероида… (И так далее, пока степь не кончится.)

ЛИРИЧЕСКАЯ ПРОНЗИТЕЛЬНАЯ

Бьет меня жизнь, что оглобля, или пластает, что сабля, - ежели мне тяжело, бля, я убегаю в леса, бля. Не для киношного дубля с поезда слез - и бреду, бля. И вместо плача да вопля тихо шепчу: "Ничего, бля…"

Взмоет из зарослей цапля - хоть на полотна Констебля. Я побледнею с лица, бля, и поражусь красоте, бля. Не для киношного дубля мимо болотца бреду, бля. И вместо плача да вопля попросту думаю: "Во, бля…"

Нежные кроны колебля, мелкие лужицы зыбля, ветер плеснет по земле, бля, свежестью первой грозы, бля.

Не для киношного дубля через опушку бреду, бля. Но прогремлю до Гренобля, ежели снять для кино, бля.

МОНОЛОГ

Алану Кубатиеву

А ты знаешь ли, что вчеpа, окажись ты случайно близ, на тебя в шесть часов утpа мог свободно упасть каpниз!

А ты знаешь ли, что потом, отступи ты на два шажка, на тебя паpовой каток мог наехать исподтишка!

А ты знаешь ли, доpогой: наступи ты на ветхий люк - он под гpузной твоей ногой пpовалился бы - и каюк!

Не понять тебе, сколько pаз ты избег минут гpозовых до того, как тебя сейчас пеpеехал мой гpузовик.

НОЮЩИЙ НОЙ

По службе рос. Корпел. И вот за все старания награда: сплошная ширь разлитых вод и в ней огрызок Арарата.

Позавчера улегся шторм. Сижу, заткнув окурок зА ухо. Играют рыбы. Рыбам - что? Они зовут потопом засуху.

Просеребрится осетрина армадой легких субмарин. Сижу и ною комарино о том, что жизнь была - малина. А тут разгул аквамарина и никаких тебе малин…

x x x

Мне снятся сны, где все - как наяву: иду пpоспектом, что-то покупаю. На кой я чеpт, скажите, засыпаю - и снова, получается, живу? Я эту явь когда-нибудь взоpву, но не за то, что тесно в ней и тошно, и даже не подлость, а за то, что мне снятся сны, где все - как наяву!

БУКОЛИКА

Ах ты, ястреб, феодал пернатый, ты и на плетне - как на престоле! С чем, дружок, пожаловать изволил в наши огородные пенаты?

Грудь в кольчужке. Сверху - плащик темный. Желтый глаз безумием окрашен. Что же ты от гор и мимо башен - прямо на плетень недоплетенный?

Здесь ни кур, ни кроликов ушастых. Что ж ты смотришь, птица, в самом деле, будто бы не я на той неделе - ты приватизировал участок?

Потом пОлил, выровнял - и нате ж: созерцают оком ястребиным! Вот пойду схожу сейчас за дрыном - моментально выправку утратишь!…

Не найдя ни уток, ни индеек, на меня поглядывает ястреб, мысленно скорбя: "В гражданской распре этот завтрак сильно похудеет…"

ШУТОЧКА

Не всегда бывает понят мой словесный цирк: пошутил, что судно тонет, а сосед - кувырк! Вот такие парадоксы, массовый невроз… Эй, верните танки в боксы! Я же не всерьез!

x x x

На излете века взял и ниспpовеpг злого человека добpый человек. Из гpанатомета шлеп его, козла! Стало быть, добpо-то посильнее зла.

ВЗБАЛАМУЧЕННЫЙ СОНЕТ

Н. Л.

Проспект - и ни единого мента, хотя обычно по менту на рыло. Остолбенел. Накрыла немота. Потом надежда робкая накрыла. Неужто впрямь? Неужто белокрыло взбурлило небо, и легла, крута, архангела разящая пята? Слабо лягавым против Гавриила. Его пята - надгробная плита. А ты мне что намедни говорила? Мол, не молись, не выйдет ни черта… Ты погляди, какая лепота! И улица лежит, не пронята ни трелию, ни топотом мента.

МЕТЕОЛИPИКА

x x x

Не от творца, не от скупщика душ - стыдно сказать, от плотины зависим. Вот и стоит рукотворная сушь над белизною песчаных залысин. Волга слепит равнодушней слюды. Ни рыболова на отмелях этих - только цепочкою птичьи следы, словно гулял одинокий скелетик.

x x x

Это маpт или не маpт? Вымеpзаю - и жестоко. Свесил ледяной кальмаp щупальцы из водостока. Стекленеющий мосток. Обмоpоженные веси. Заползти бы в водосток - и обмякнуть, ножки свеся.

x x x

Когда блистательная Волга,

надменно мышцами игpая,

как дpевнегpеческий атлет, войдет в овpаги и надолго

отpежет дачу от саpая

и от калитки туалет - то что тогда?…

КОМАРИНОЕ

Ах, упырчик! Пара крылышек легка. Я пупырчат, как бедро броневика. По коленям - как заклепки, пузыри. Где ты, Ленин? Залезай - и говори…

x x x

Неба серое болотце. Влажная стена. У балкона чайка бьется, будто простыня. Бедолага, шеромыга, маpлевый испод. Это утро. Это Рига. Это Новый год.

x x x

Над перекрестием дорог, гремя, безумствует пророк. Он абы как - вдали! вблизи! - вонзает свой слепящий лом. (Из нас любого порази - окажется, что поделом.) Илье без разницы, в кого. Но мне-то, мне-то каково!

АХ ТЫ, ЛЕТОПИСЬ-КНИГА…

x x x

И в том, что сломалась мотыга. и в том, что распалась телега, и что на печи - холодрыга, а двор не видать из-под снега, виновны варяги, Расстрига, хазары, наплыв печенега, татаро-монгольское иго, татаро-монгольское эго…

ПЕСЕНКА О ВАРЯГАХ

"Памяти" Чивилихина

Говорят, что ваpяги тоже были славяне: уходили в запои, залезали в долги; выpажались коpяво, да такими словами, что тpяслись-пpогибались в теpемах потолки.

Ну а мы-то не знали, кто такие ваpяги. Мы-то думали: немцы, пpиличный наpод. Вмиг отучат от бpаги, уничтожат коpяги и засыплют овpаги у шиpоких воpот.

От коpявых посадов - непpиятный осадок. Вместо хpама - с десяток суковатых полен. Пpоживи без ваpягов, если поле в коpягах и под каждой коpягой - нетpезвый словен!

И явились ваpяги. Там такие pебята… За веpсту пеpегаpом и мат-пеpемат! И от ихнего мата стало поле гоpбато и опасно пpогнулись потолки в теpемах…

Говоpят, что ваpяги тоже были славяне. И тогда говоpили, и тепеpь говоpят. И какой тут поpядок, если поле - в коpягах и под каждой коpягой - нетpезвый ваpяг!

КРАЙНЯЯ ПЕСЕНКА

Рвется мат в очередях громче канонады, рвутся толпы в гастроном, мать его ети! Но для нас, для россиян, многого не надо - нам бы только крайнего найти!

…Это все варяги, немчура высоколобая! Завели усобицу при русских при людЯх! Взяли подали пример - а мы теперь расхлебывай: до сих пор деремся меж собой в очередях…

Рвутся новые штаны только что со склада, рвется вдребезги АЭС, мать ее ети! Но для нас, для россиян, многого не надо - нам бы только крайнего найти!

…Это все татары, азиаты косоглазые! Исказили генофонд, как морду на суде! Навязали узелков - а мы теперь развязывай: до сих пор в стране бардак, как в Золотой Орде…

Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда, рвется новый Волгодон, мать его ети! Но для нас, для россиян, многого не надо - нам бы только крайнего найти!

…Это все масоны с иудейской подоплекою! Продали Россию, гады, выпили кровя! Казачков на лошадей - и плеточкою-плеткою выгнать их обратно, в иудейские края!…

Рвется мат в очередях громче канонады… Рвутся новые штаны только что со склада… Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда… Нам бы только крайнего найти!

x x x

О величии идей говорить пока не будем. Просто жалко мне людей, что попали в лапы к людям.

Как-нибудь в конце концов мы сведем концы с концами. А пока что жаль отцов арестованных отцами.

Покривив печально рот, так и ходишь криворотым. Мол, хороший был народ, уничтоженный народом.

x x x

Ах ты, летопись-книга! Что ни век - то напасть: не татаpское иго - так советская власть! Всяк охоч да умеюч кинуть в небушко клич: не Степан Тимофеич - так Владимиp Ильич…

СЮЖЕТ

Допустим, брошу. Белая горячка дня через два признает пораженье. Из нежно промываемых извилин уйдут кошмары скорбной чередой: пальба из танков, Горби, перестройка, культ личности, Октябрьское восстанье, потом - отмена крепостного права и, может быть, Крещение Руси…

Но тут заголосит дверной звонок. Открою. И, сердито сдвинув брови, войдут четыре человека в штатском, захлопнут дверь, отрежут телефон и скажут: "Зверь! Ты о других подумал? Ну хоть о нас - плодах твоей горячки?" - и, с дребезгом поставив ящик водки, достанут чисто вымытый стакан.

x x x

Полистаешь наугад - все pасстpелы да застенки. От Памиpа до Каpпат нет невыщеpбленной стенки. Вот и думается мне: до чего же я ничтожен, если в этакой стpане до сих поp не уничтожен?

(С) Евгений ЛУКИН, 1997.

Евгений Лукин.

Памятка интуристу

(Из цикла "Истец всему")

Прежде всего вам следует накрепко запомнить, что Генри Литтлкок никогда не был русским шпионом. Это - откровенная газетная утка, опирающаяся на распространенный за границей слух, что, якобы, Россия оказалась единственной страной, не ввергнутой в хаос после того, как этот гениальный маньяк нажал красную кнопку на пульте своей дьявольской установки. Закоренелый мизантроп, он искренне ненавидел весь мир, и наша страна в этом смысле не являлась для него исключением.

Если вам посчастливится добраться до российской границы, уверяю вас, вы будете приятно разочарованы, увидев по эту сторону кордона такую же неразбериху, что и везде. Возможно, вас насторожат иронические ухмылки граждан, а при въезде в первый населенный пункт - многочисленные изваяния и портреты самого Генри Литтлкока. "А может быть, все-таки шпион?" - испуганно подумаете вы - и ошибетесь.

Литтлкок не питал добрых чувств к России, как и ко всем остальным государствам, но россияне чтят и любят Литтлкока.

Дело в том, что когда он вверг планету в пучину хаоса, нажав роковую кнопку в своей чикагской лаборатории, порядка у нас в стране стало заметно больше. Собственно, что такое вселенский хаос по сравнению с нашим извечным бардаком!

Поэтому, оказавшись на российской территории, старайтесь воздерживаться от критических замечаний и кислых мин в непосредственной близости от изображений народного любимца. Обычно местные жители вполне дружелюбно относятся к редким зарубежным гостям, но в этом случае могут и побить.

Евгений Лукин.

В Стране Заходящего Солнца.

По мнению японских специалистов,

чрезмерное увлечение работой не менее

вредно, чем наркомания. В Японии

убеждены, что "трудоголиков" следует

лечить и перевоспитывать.

(Из газет)

– В наркологию? - не поверил Руслан. - Как это в наркологию? За что?

– Не за что, а почему, - ворчливо поправил его майор, проглядывая вчерашний протокол. - Лечиться пора… И скажи спасибо, что в наркологию, а не к судье. Припаял бы он тебе сейчас пятнадцать суток принудительного отдыха… А так ты, считай, сутками отделался… Ого! - подивился он, приподнимая брови. - Еще и сопротивление при задержании оказал?…

– Да не оказывал я!

– Как это не оказывал? "Совершил попытку отнять изъятое орудие правонарушения…" Было?

– Ну, было, но…

– Поехали, - сказал майор и, сложив протоколы в папку, поднялся из-за стола.

x x x

В подержанный японский микроавтобус загрузили пятерых: четверо попались вчера по той же самой статье, что и Руслан, пятого, как ни странно, взяли за пьянку. Этот сразу отсел поглубже в уголок и с ухмылкой стал разглядывать остальных.

– Довыделывались, чижики? - осведомился он не без ехидства. И, не получив ответа, продолжал самодовольно: - А мне вот все побоку!… В наркологию? Давай в наркологию… Напужали ежа… голым профилем! Взять с меня нечего, а укол-то, он денежек стоит!…

– Примолкни, а? - хмуро попросил Руслан. - Без тебя тошно…

Плечо после вчерашнего удара резиновой палкой ныло до сих пор. Алкаш открыл было рот, но, взглянув на мрачные лица товарищей по несчастью, счел за лучшее не куражиться и последовал совету Руслана. А тот, кряхтя, запустил пятерню за ворот рубашки и принялся разминать ушиб…

– Дубинкой, что ли? - скорее с любопытством, нежели с сочувствием осведомились справа.

– Ну!… - процедил он.

Майор все не показывался. Шофер в гражданском придремал, уронив руки на руль, а голову - на руки. Дверца открыта, документы вернули - бери и смывайся! Только ведь некуда смыться-то… Адрес теперь в ментовке известен, если что - домой нагрянут…

– Так тебя, значит, не в конторе загребли? - сообразил наконец сосед справа. - Посреди улицы, что ли?… А как это ты умудрился?

– Как-как! - сердито сказал Руслан. - В ночном киоске гвоздодер купил… А рядом доска валяется, гвоздь из нее торчит… Ну, я распаковал гвоздодер да опробовал… Спросивший негромко присвистнул.

– То есть "с особым цинизмом"… - с видом знатока перевел он услышанное на язык протокола. - Да еще, наверно, сопротивление довесят, раз палкой звезданули…

– Уже довесили… - Руслан вздохнул и отвернулся.

– А нас с корешем прямо в фирме взяли, тепленькими… - небрежно растягивая слова, сообщил, как похвастался, все тот же сосед, надо полагать, попадавший в такую переделку не впервые. - Рабочий день кончился давно, а мы сидим пашем… Вдруг - трах-тарарах!… Дверь с петель снесли, врываются в намордниках, с автоматами… "Встать! Лицом к стене! Руки за голову! Проверка!…" К-козлы… "Да мы ж, - говорю, - не за тем остались! Мы ж эти… из сексуальных меньшинств!…" А какое там - "из сексуальных"! Компьютеры врублены, на столе - документы… К концу рассказа он все же скис и, вяло махнув рукой, прервал дозволенные речи.

– А меня вот жена сдала, - помявшись, решил поддержать разговор мужичок с морщинистым пожамканным личиком. Подумал - и добавил в сердцах: - Сука… Из-за комода с ней погрызлись. На хрен, говорю, покупать - сам сделаю! А она мне, слышь: сделаешь - заложу… Сделал вон уже, говорит, одно убоище - взглянуть страшно… Ну ладно! Вот пускай хоть наволочку еще одну сошьет! Простыню одну пускай попробует подрубит!… Гадом буду, пойду в ментовку и стукну!

– За домашнее хозяйство не привлекают, - напомнил сквозь зубы Руслан. - Тем более баб…

– Ни черта себе законодательство!… - не преминул съязвить приунывший сосед справа. - Это, наверное, только у нас в России так заведено: раз баба - значит всегда права… Пострадавший через супругу морщинистый мужичок выругался вполголоса, но тут наконец рядом с машиной объявился майор. Осунувшийся, озабоченный, он уселся на переднем сиденье и, захлопнув дверцу, положил папку на колени.

– Хорош спать! - бросил он встрепенувшемуся водителю. - Погнали…

После мерзкого тускло освещенного клоповника, где нар было куда меньше, чем задержанных, весенний денек сиял особенно приветливо. Машина проскочила мимо ряда ярко окрашенных круглосуточных киосков, за стеклами которых соблазнительно мерцали столярные и слесарные инструменты. Раньше ларьков было пять. Теперь - три. Второй и четвертый куда-то делись, и теперь на их месте остались лишь два квадрата долбленого асфальта. Давят, давят ларечников… Скоро, глядишь, и стамеску негде будет купить… На красный свет остановились неподалеку от стройки. Там за невысоким бетонным забором вовсю кланялись два новеньких итальянских крана и блестели щеголеватые каски оливково-смуглых рабочих. Тоже, видать, откуда-нибудь из Италии. По найму…

– Господин майор! - жалобно и почему-то с украинским прононсом обратился к начальству неугомонный нарушитель, что сидел справа от Руслана. - Ну шо ж это деется! На глазах пашуть, а вы смотрите!…

Майор хмуро покосился в окошко, посопел.

– Это иностранцы, - буркнул он. - Им можно…

– Та я вроде тоже… - с надеждой усилив акцент, намекнул задержанный.

– А вот не фига по российскому паспорту жить!… - огрызнулся майор. - Иностранец… блин!

Машина свернула в извилистый пыльный переулок и вскоре затормозила возле облупленного угла пятиэтажки, стены которой когда-то давным-давно были выкрашены в тоскливый желтовато-серый цвет, ставший со временем еще более серым, тоскливым и желтоватым. С торца здания имелось снабженное навесом ветхое деревянное крылечко, ведущее к распахнутой двери. Чуть ниже таблички с надписью "Наркология" не без особого цинизма было процарапано: "Нам секса не надо - работу давай!"

Врачиха, как выяснилось, еще не прибыла, и задержанным велели подождать в предбаннике, увешанном душераздирающими плакатами. На одном из них изможденный трудоголик с безумными, как у героев Достоевского, глазами наносил страшный удар топором по розовому сердечку с двумя ангелочками внутри - женой и сыном. Страшная молниевидная трещина разваливала сердечко надвое.

– А не знаешь, чья сегодня смена? Пряповой или этой… постарше?… - отрывисто осведомился у Руслана встрепанный нарушитель, до сей поры не проронивший не слова.

– Без понятия, - со вздохом отозвался тот. - Я тут вообще впервые…

– Лучше, если постарше, - понизив голос, доверительно сообщил встрепанный. - А Пряпова - зверь. Вконец уже затыкала… процедурами своими… Руслан неопределенно повел ноющим после вчерашнего плечом и перешел к следующему плакату. На нем был изображен горбатый уродец, опирающийся на пару костылей, в левом из которых Руслан, присмотревшись, вскоре узнал молоток, в правом - коловорот. Внизу красовалось глумливое изречение:

"Работай, работай, работай:

ты будешь с уродским горбом!

(Александр Блок)".

Третий плакат был особенно мерзок. Рыжая младенчески розовая девица стояла телешом в бесстыдно-игривой позе и с улыбкой сожаления смотрела на согнувшегося над письменным столом хилого очкарика, вперившего взор в груду служебных бумаг. "И это все, что ты можешь?" - прочел Руслан в голубеньком облачке, клубящемся возле ядовито изогнутых уст красотки.

x x x

Наркологиня Пряпова оказалась холеной слегка уже увядшей стервой с брезгливо поджатым, тронутым вишневой помадой ртом. Переодевшись, вышла в белом халате на голое тело и равнодушно оглядела доставленных.

– Ну, это старые знакомые… - безошибочно отсеяла она спутников Руслана. - А вот с вами мы еще не встречались… Часто вкалываете?

– Н-ну… как все… - несколько замялся он. - Дома, перед едой, для аппетита… А так я вообще-то лентяй… Для меня шуруп ввернуть или там полку повесить…

– А вот это я слышу каждый день… - невозмутимо заметила она, присаживаясь за стол.

Майор любезно пододвинул ей протокол, касающийся вчерашних подвигов Руслана. - Кроме заядлых трудоголиков, к вашему сведению, никто себя лентяем не считает… Ну а конкретно? Вот вы купили вчера гвоздодер. В двенадцатом часу ночи. Зачем?

– Так гвоздь же из пола вылез! - вскричал Руслан. - Два раза ногу об него сшиб! Хотите - разуюсь?…

– А чем вам помешал тот гвоздь, который вы выдернули из доски прямо у киоска? В присутствии свидетелей. При детях…

Руслан смешался окончательно.

– Не видел я, что там дети… - буркнул он.

– То есть контролировать себя вы уже не можете… - с удовлетворением подвела итог нарколог Пряпова. - Женаты?

– Разведен…

– Ну вот видите! Значит и жена не выдержала… Как ей с вами жить? Дома все время грохот, опилки… В постели ей от вас никаких радостей! Потому что устаете, работаете до упаду… Выматываете и себя, и окружающих…

– Да мы с ней развелись, когда еще закон о трудоголиках не вышел… Наркологиню Пряпову это не смутило ничуть.

– Дело не в законе, - холодно обронила она, - а в невозможности обстановки, которую вы создали… Вы бы хоть себя пожалели! Вы же худой, как скелет!

– Я - худой? - возмутился Руслан. - Простите, но мои семьдесят три килограмма всегда при мне!

Майор и врачиха переглянулись с утомленным видом.

– Что ж, пойдемте проверимся… - Она встала.

Провожаемый сочувственными взглядами прочих трудоголиков Руслан был препровожден в крохотный процедурный кабинетик с кушеткой, затянутой зеленой клеенкой. Первым делом зверь-наркологиня смерила жертве давление и нашла его повышенным.

– Вот видите…

– Да оно у меня всегда такое! И потом я ж ночь не спал!

– Бессонница? - хищно спросила она.

– Да нет! Нар не хватило…

– Хорошо. Раздевайтесь. Нет, рубашку можно не снимать.

Она скинула халат и, подстелив простынку, возлегла. Руслан покорно разулся, снял брюки, трусы и, наскоро приведя себя в состояние относительной готовности, принял протянутый пакетик с презервативом. А то еще, не дай Бог, импотентом объявит…

– Так… - озабоченно хмурясь, командовала она. - Глубже… Еще глубже…

"Интересно, чем эта тумбочка облицована? - механически двигая тазом, думал Руслан. - Неужели натуральный шпон? Или нет… Наверное, все-таки пластик. Уж больно узор ровный… Колька говорит, он такую машинку себе смастерил: заряжаешь в нее полено и начинаешь крутить… А резец плавающий… Ну и разматываешь заготовку, как рулон…"

– Достаточно, - сухо сказала наркологиня, сменяя фронтальную позицию на коленно-локтевую. - У вас что, всегда такая задержка оргазма? Захваченный врасплох Руслан не нашелся, что ответить, но тут дверь в процедурную приоткрылась.

– Ольга Петровна, можно я карточки возьму? - спросил с едва уловимой картавинкой вежливый девичий голос.

– Леночка, вы же видите, у меня пациент!… - не оборачиваясь, раздраженно ответила наркологиня. - Подождите минуту… А вы продолжайте, продолжайте, чего остановились? "Минуту? - Руслан ударился в панику. - То есть у меня всего минута…"

Он плотно зажмурился, чтобы не видеть холеного гладкого крупа наркологини, и наддал, отчаянно пытаясь представить себе что-нибудь и впрямь соблазнительное. Однако успехом это не увенчалось.

– Достаточно, - объявила Пряпова. - Одевайтесь.

И, пока смущенный и расстроенный Руслан освобождался от презерватива, наркологиня надела халат и, присев к столу, принялась заполнять какую-то карточку.

– Лечиться будем… - с прискорбием сообщила она. - Довели вы себя… Ваше счастье, что болезнь не слишком запущена. А то еще полгода - и, учтите, импотенция была бы вам обеспечена…

x x x

– Следующий… - буркнул Руслан, в унынии покидая процедурную.

За то время, пока наркологиня проверяла, насколько он подорвал здоровье чрезмерными нагрузками, народ в приемной успел отчасти смениться. Майор с алкашом, которому все было побоку, куда-то отбыли. Зато возникла рыхлая зареванная женщина лет сорока. Время от времени она ударяла жирным кулачком в сгорбленную повинную спину одного из трудоголиков и, плача, величала ударяемого то варваром, то иродом. Не иначе - жена… Картавая черноглазая блондинка Леночка выписала Руслану счет, просмотрев который, он опешил.

– Да нет у меня с собой таких денег! И это было чистой правдой. Мелочь ему наутро вернули до копеечки, а вот купюра покрупнее пропала. В описи изъятого при обыске о ней также ни словом не поминалось…

– Принесете потом, - успокоила Леночка. - Все равно вам завтра в девять утра на повторную процедуру… А не явитесь - отправим в клинику с милицией…

x x x

Дома Руслан кое-как принял душ и, добравшись до дивана, сразу провалился в сон. Проснулся часам к двум - от голода. Смастерил пару многоэтажных бутебродов и включил телевизор. На экране, как по заказу, возникла атлетического сложения тетя в белом халатике. Руслан чуть не подавился.

– А что мы можем? - запальчиво вопрошала она. - Что мы можем?… Отъявленный трудоголик, самостройщик, пробу ставить негде, а в клинику его не отправишь, пока нет заявления от соседей или от родственников!…

Руслан приглушенно чертыхнулся и перескочил на другую программу. Там хрустели челюсти и расплескивались витрины. Положительный герой кончал отрицательного. Руслан потосковал с минуту и вновь потянулся к пульту. Картина сменилась. На экране зашевелился розовый клубок обнаженных тел.

– Трахни меня в задницу, милый… - равнодушно прогнусил переводчик.

Н-да, лучше уж вернуться на первый канал, что вскоре Руслан и сделал. Мелькнуло серьезное личико ведущей, а затем глазам предстало насупленное гладко выбритое рыло какого-то государственного мужа.

– Нет… - покряхтывая, заговорил гладко выбритый. - Здесь я с вами решительно не согласен… Трудоголики наносят обществу гораздо больший вред, чем наркоманы. Если наркоманы даже в какой-то степени положительно влияют на товарооборот, то трудоголики в прямом смысле подрывают экономику страны… В мировом сообществе государств давно уже сложилась система разделения обязанностей. Мы разрешаем Западу добывать наше сырье, а Запад предоставляет нам товары и кредиты… Если же мы начнем еще что-то производить сами, хотя бы даже для внутреннего рынка, то равновесие неминуемо нарушится…

– То есть выходит, что борьба, в основном, ведется со злоупотреблениями именно в области производительного труда? - сосредоточенно наморщив лобик, перебила ведущая. - Но ведь трудоголики встречаются и среди бизнесменов, и среди служащих… Даже среди преступников…

– С медицинской точки зрения - да… - вынужден был признать гладко выбритый. - С медицинской точки зрения все они наносят одинаково непоправимый вред своему здоровью… Но я повторяю: речь идет еще и о здоровье социума в целом. Простите, но как-то даже нелепо сравнивать общественно полезный бизнес и самую черную созидаловку!…

– Однако созидалы, как их называют, тоже ведь приносят определенную прибыль, разве не так?… - не отставала въедливая ведущая. - В конце концов они покупают инструменты, материалы…

– Это мнимая прибыль! - вскинулся гладко выбритый. - Алкоголик, допустим, купил бутылку - выпил. А этот купит молоток и тут же сколотит десяток табуреток. Причем семь из них - - на продажу…

Руслан прожевал последний кусок бутерброда и собрался уже погасить ящик вовсе, но тут в дверь позвонили. Сердце екнуло. Слава Богу, что хоть тайник с инструментами не раскрыл… Руслан оставил телевизор включенным и пошел открывать.

На пороге стоял друг и учитель Колька. Смотрел он, как всегда, исподлобья и вообще вид имел самый угрюмый. Светлый ношеный костюм, в руке - банка "Холстена". Впрочем, Руслан готов был поспорить, что в банке этой содержится отнюдь не пиво, а, скажем, нитрокраска или что-нибудь в этом роде. Хотя с виду банка целенькая, невскрытая… И запаха не чувствуется…

– Привет, - насупившись, бросил Колька. - Мне тут шепнули: замели тебя вчера… Правда, что ли?

– Правда… - со вздохом отвечал Руслан. - Заходи, чайку попьем… Гость ругнулся шепотом и, покручивая головой, переступил порог. Пока он разувался, Руслан заглянул на кухню, поставил чайник. Затем оба проследовали в комнату, где взахлеб бормотал телевизор.

– Вот вы говорите: наносится ущерб, - продолжала вредничать ведущая. - А так ли уж он велик?… Ну, процент, ну, от силы, полтора процента… И потом разве могут изделия, производимые психически неуравновешенными людьми, одиночками, конкурировать с продукцией известнейших западных фирм?…

– А вы представляете, сколько это будет в денежном выражении - полтора процента? - осерчал гладко выбритый. - Это очень много! Это недопустимо много!… Что же касается конкуренции… - Рыло насупилось. - Тут еще вот какой нюанс… Часто самопальную продукцию покупают не за качество и не за красоту, а как бы в пику закону… Процветает тайная торговля так называемыми трудофильмами, откровенно смакующими процесс работы… Пиратски тиражируются и, что самое печальное, пользуются спросом запрещенные минздравом старые ленты тоталитарных времен…

– Туши агитку! - хмуро скомандовал Колька. - И давай рассказывай. Как ты влетел-то? Руслан послушно выключил телевизор и стал рассказывать. Колька слушал и свирепо гримасничал.

– Короче! - прервал он, уперев крепкий указательный палец в грудь хозяину. - Ты в наркологии что-нибудь подписывал? Ну, бумагу там какую-нибудь…

– Да нет, - печально отозвался Руслан. - Вот только счет дали… Надо зайти оплатить… Мне тут завтра в девять процедуру назначили…

– И не вздумай даже! - взвыл Колька, выхватывая у него из рук заполненный Леночкой бланк. - Не ходи и не плати! Совсем с ума стряхнулся?… Заплатишь разок - они ж потом с тебя не слезут, так и будут деньги тянуть…

– А если не явлюсь - в клинику положат… - сдавленно сообщил Руслан. Устрашающе сопя, Колька изучал документ. Наконец фыркнул и пренебрежительно швырнул бумагу на стол.

– А вот заклепку им в скважину! - торжествующе объявил он. - Деньги - только через суд, понял?… И запомни: без твоего согласия никто тебя на лечение не отправит… Ты знаешь вообще, что там за лечение? Сунут в палату на месяц - и лежи сачкуй. Ни лекарств, ничего… Та же камера, короче… А сдерут - как за гостиницу… Он поставил банку на стол и хищно оглядел углы, явно проверяя, не завалялась ли где оставленная по оплошности стружка или какая другая улика.

– И гвоздодер изъяли… - в полном расстройстве пожаловался Руслан. - Главное, хороший гвоздодер… Теперь, наверное, уничтожат… придурки!…

– Ага, уничтожат! - сатанински всхохотнул Колька. - Как это ты гвоздодер уничтожишь? Либо налево толкнут, либо сами будут пользоваться…

– Менты?!

– А что ты думаешь? У них там в подвале и столярка, и слесарка, и все что хочешь… Нас гоняют, а сами… Да бесполезно с этим бороться! Ну не может русский человек что-нибудь своими руками не смастерить!… У меня вон друг один в ментовке служит. Зашел к нему однажды в отделение, а тут как раз мужика задержали - с трехлитровой банкой олифы… Ну, понятное дело, штрафанули, а мент, слышь, берет олифу и у всех на глазах выливает в раковину. Мужик аж чуть не заплакал…

– Скоты!… - Руслан скрипнул зубами.

– Ты слушай дальше!… - заорал Колька. - Остались мы с ним вдвоем, ну, с ментом этим… Открывает он дверки под раковиной, а там вместо трубы ведро стоит, ты понял? Он в ведро, оказывается, олифу слил! А ты говоришь: гвоздодер… Кстати, о гвоздодере, - спохватился он вдруг. - С соседями у тебя как? Тихо-мирно?

– А при чем тут соседи? Колька сочувственно покосился на Руслана, прицыкнул зубом, покачал головой.

– Да-а… Учить тебя еще и учить… А ну-ка показывай, где инструмент держишь!

– А чай?

– Да Бог с ним, с чаем… Пожав плечами, Руслан провел Кольку в коридорчик и там не без тайной гордости предъявил фальшивую заднюю стенку кладовки, за которой скрывался инструментарий.

– Угу… - одобрительно промычал Колька, оглаживая кусачки, тисочки и прочее. - А вот молоток - на фиг! И на будущее: никаких гвоздей!… Только шурупы! Буравчик - штука бесшумная, отвертка - тоже… Вот попомни мои слова: будешь молотком громыхать - обязательно найдется какая-нибудь сука по соседству и звякнет в наркологию… по телефону доверия! Знаешь, как у них фискальная служба поставлена? А ты теперь на учете…

– Здра-авствуйте!… - возмутился Руслан. - А скажем, полку вешать на стену? Все равно ведь шлямбуром придется или дрелью…

– Шлямбур тоже забудь! Дрелью - сколько угодно, но не электрической, понял? Берешь обычную ручную дрель - и потихоньку, чтобы ни одна зараза не услышала… Ладно. Тащи посуду…

x x x

– Так-то вот, Русланчик, - прихлебывая крепкий горячий чай, вещал друг и учитель Колька. На его выпуклом широком лбу быстро проступал пот. - Держи теперь ухо востро… Вот послушай, что со мной позавчера было. Только-только утром глаза продрал - звонок в дверь… Открываю. А там - два пацана в форме. Ни слова не говоря, лезут на антресоли и достают сумку с этой моей машинкой… Ну, ты понял, о чем я, да?… Руслан ошеломленно кивнул.

– Настучал, короче, кто-то… - пояснил Колька, хотя все было ясно и так. - Снимают сумку, ставят на стол, открывают… "Откуда взяли?" Ну я им и говорю… - Колька с удовольствием сделал паузу и подлил себе заварки погуще. - "Иду, - говорю, - вчера вечером по набережной, а впереди мужичок с этой вот сумкой крадется… И что-то показался он мне подозрительным… А я в добровольной дружине состою, в охране досуга граждан, вот, пожалуйста, удостоверение…"

– Правда, что ли, состоишь? - всполошился Руслан.

– А как же! - с достоинством сказал Колька. - Кстати, и тебе советую вступить… "Свистнул, - говорю, - в свисток, а мужичок сумку бросил - и бежать… Ну, я в нее заглянул, а там этот вот инструмент. Явно незаконный… В милицию нести - поздно, ночь на дворе… Хотел с утра к вам пойти, а тут вы и сами явились…"

– Ловко! - с искренним восхищением вымолвил Руслан.

– А? - победно вскричал Колька. - Понял, в чем суть? Купил - есть статья! Сам сделал - есть статья! А отнял - нет такой статьи! Ну, нету!… Они на меня смотрят - и молчат. Прибалдели, короче… Потом головами, знаешь, так покрутили… Ну ты, дескать, мужик, даешь! Я говорю: "Не-е, ребят!… Другого ничего не будет, другого вы тут ничего не услышите… Вот что сказал - то и пишите…" - Тут Колька покряхтел, похмурился. - Правда, пришлось им, конечно, еще на лапу дать… - с неохотой признался он. Потом бросил на хозяина быстрый взгляд исподлобья и вдруг приказал: - А ну-ка, лапы на стол!

Руслан заморгал, но подчинился.

– Пемзой, пемзой по утрам оттирай, - ворчливо заметил друг и учитель Колька, разглядывая и ощупывая правую длань хозяина. - А потом - кремом… Тебя ж за одни мозоли возьмут! Вот посмотри у меня… - И он предъявил ухоженные мягкие руки, глядя на которые нельзя было даже и подумать, что их владелец - один из самых закоренелых и неисправимых трудоголиков района.

x x x

Проводив друга и учителя, Руслан накинул дверную цепочку и медленно отер ладонью внезапно вспыхнувшее лицо. Нахлынуло нестерпимое желание: рвануть дверь кладовки, раскрыть тайник… Нет, так не пойдет… Все должно быть нежно и красиво… С бьющимся сердцем он прошел на кухню, где вымыл обе чайные чашки и, опрокинув их на решетку сушильного шкафчика, вернулся в прихожую.

Широкая гладильная доска на трубчатых ножках, в течение минуты освобожденная от матерчатой крышки и прикрепленная двумя болтами к панели, обернулась ложем небольшого ладного верстачка. Невольно задрожавшими пальцами Руслан раскутал извлеченную из кладовки мешковину - и сердце сжалось сладостно и болезненно… Впервые он увидел ее валяющейся посреди тротуара в самом неприглядном виде, и все же это было - как удар ножом в сердце. Он еще не знал, зачем она ему нужна, где пригодится, да и пригодится ли вообще, эта полуметровая дощечка шириной с ладонь, но уже тогда, при первой встрече, стало вдруг ясно до боли, что другой такой нет, что пройти мимо и не поднять ее с земли - - свыше его сил…

И вот теперь, уложив ее на верстачок, он любовно огладил шероховатую серую поверхность. Потом ухватил шерхебель, помедлил еще немного и наконец, не выдержав, с наслаждением снял первую длинную стружку. Обнажилась соблазнительная сияющая ложбинка. Торопливо, порывисто он раздел шерхебелем верхнюю сторону, затем отложил грубый инструмент и с трепетом взял рубанок…

Пьянея от страсти, плавно и размашисто он вновь и вновь вторгался в роскошную, упругую и в то же время податливую древесину. Стыдливо кудрявились ее нежные завитки, то пряча, то вновь обнажая самые сокровенные места. Лепеча, шепелявя и всхлипывая, она подставляла сильным мужским ласкам звонкую бледно-розовую плоть, и Руслан уже задыхался слегка, чувствуя, что еще несколько мгновений - и они оба сольются в сладостном чудном экстазе…

x x x

Однако слиться им так и не пришлось. В дверь позвонили вновь, причем нехороший это был звонок - резкий, долгий, властный. Захваченный врасплох Руслан замер у верстака. Не открывать! Только не открывать! Все ушли. Никого нет дома… Звонок повторился, а затем к ужасу Руслана, звякнув натянувшейся цепочкой, дверь приотворилась. Кретин! Знал же, знал, что язычок замка иногда заедает - и даже не проверил! Тихонько застонав, он скинул цепочку совсем. Терять уже было нечего. Переступивший порог майор (тот самый, что отвозил задержанных в наркологию) с неприязнью оглядел вьющиеся повсюду стружки, верстак, рубанок в упавшей плетью руке хозяина. Потом прикрыл за собой дверь и сунул Руслану какой-то продолговатый сверток.

– На, держи!

На всякий случай Руслан попятился.

– Что это?…

– Гвоздодер, - не размыкая зубов, пояснил милиционер. - Значит, так… Вчера тебя никто не задерживал. И в наркологии ты сегодня не был. Понял?

– П-понял… - машинально повторил Руслан, но тут же запнулся. - Т-то есть как это - не был?…

Майор злобно крякнул и еще раз оглядел раскиданные в изобилии улики.

– Объясняю, - процедил он. - Проверка из прокуратуры. Выявляют трудоголиков среди сотрудников МВД. Установка была - не больше пятнадцати задержаний в сутки. А ты у нас шестнадцатый получаешься… Короче, строгай дальше, но чтобы про вчерашнее - никому ни слова!…

Евгений Лукин.

Песнь о Вещем Олеге

(Из цикла "Истец всему")

Хмурым осенним днем в лето 6420 от сотворения мира на холмах близ Киева по вине не родившегося еще в ту пору преподобного Нестора срывалось историческое событие.

– В тридцать три главы летописца мать! - в сердцах выбранился Вещий Олег, приподнимая ногу и разглядывая сапог. - Даже и не прокусила! У, гадюка!…

Змея испуганно пригнула точеную треугольную головку и, пресмыкаясь от неловкости, снова заползла в конский череп.

– Да не одолеть ей княжьего сапога… - покашливая, вступился за оплошавшего гада боярин. - Кожу-то, чай, на совесть дубили… Вот ежели бы кобру сюда индийскую! Та, сказывают, на дыбки встает - выше голенища. Могла бы и за коленку уклюнуть… Стопа, колено - все едино нога…

– Эва! - сердито подивился князь. - Где ж ты под Киевом кобру-то сыщешь? - Насупился Вещий, помыслил. - Может, длань на череп возложить?

– Писано, что ногу… - кряхтя, напомнил другой боярин.

– Или старый сапог надеть, с дыркой?… - окончательно расстроившись, прикинул Олег.

Бояре в сомнении уставили брады, неодобрительно закачали горлатными шапками.

– Невместно, княже…

Высунувшаяся было из конской глазницы змея тоже приуныла и вяло втянулась обратно. Того и гляди в спячку впадет: не лето, чай, - осень.

Вещий Олег оглянулся. На холмах толпились изрядно озябшие киевляне. Там уже все было готово к погребению и великому плачу.

– Пишут - сами не знают чего… - проворчал он. - Ладно! Босиком наступлю. Пусть сами как хотят, так потом и толкуют…

Сел на услужливо подставленный ременчатый стул и, сняв с правой ноги сапог, с досадой принялся разматывать портянку.

Любовь ЛУКИНА Сборник рассказов и повестей.

Евгений ЛУКИН

* * *

А ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ - НЕ В СЧЕТ

АВАРИЯ

АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

АНАЛОГИЧНЫЙ СЛУЧАЙ

ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

(Пещерная хроника 002)

ВИТОК СПИРАЛИ

(Пещерная хроника 001)

ВНУТРЕННИЙ МОНОЛОГ

ВО ИЗБЕЖАНИЕ

ВТОРЖЕНИЕ

1

2

3

4

5

ГОСУДАРЫНЯ

ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА

КАНИКУЛЫ И ФОТОГРАФ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

ЛЕТНИМ ВЕЧЕРОМ В ПОДВОРОТНЕ

ЛИЦО ИЗ НАТУРАЛЬНОГО ШПОНА

МОНУМЕНТ

НЕ БУДИТЕ ГЕНЕТИЧЕСКУЮ ПАМЯТЬ!

НЕ ВЕРЬ ГЛАЗАМ СВОИМ

НОСТАЛЬГИЯ

(Из цикла "Глубокий космос")

ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!

ПОЛДЕНЬ. XX ВЕК

ПОТОК ИНФОРМАЦИИ

ПРАВО ГОЛОСА

ПРОБУЖДЕНИЕ

ПУСТЬ ВИДЯТ

ПЯТЕРО В ЛОДКЕ, НЕ СЧИТАЯ СЕДЬМЫХ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТУМАННО УТРО КРАСНОЕ, ТУМАННО

1

2

3

4

5

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЫСТЬ НЕКАЯ ЗИМА

1

2

3

4

5

6

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИЗ-ЗА ОСТРОВА НА СТРЕЖЕНЬ

1

2

3

ЭПИЛОГ

РАЗРЕШИТЕ ДОЛОЖИТЬ!

Солдатская сказка

1

2

3

4

5

РЫЦАРЬ ХРУСТАЛЬНОЙ ЧАШИ

СЕМЬ ТЫСЯЧ Я

СИЛА ДЕЙСТВИЯ РАВНА…

СПАСАТЕЛЬ

СПРОСИ У ЦЕЗАРЯ

(Из цикла "Петлистые времена")

СТРОИТЕЛЬНЫЙ

Любовь ЛУКИНА

Сборник рассказов и повестей.