Лица, служащие при разных, словно бы и враждебных один другому лицах и дворах, были одного класса, имели общие интересы, несмотря на кажущуюся взаимную враждебность. Большинство состояло в родственных или давних дружеских связях… Случайно открывалась вакансия при каком-либо дворе или дворике.

Уж чужой туда мог попасть очень редко, по воле необычайного случая…

А всегда вакансии замещали своими.

Дядя служил при императрице, племянники и племянницы при Павле или при юных великих князьях…

По фронту велась показная война. Придворные Павла старались на глазах у него даже не разговаривать с приближенными Екатерины. А между тем и Павлу исправно переносилось все, что делается при «большом» дворе, и самые близкие к нему люди служили агентами Екатерины, оправдывая себя лишь тем, что они так поступают для блага великого князя, который сам не понимает своей пользы, вредит сам себе неосторожными поступками, поправить которые и стараются эти непрошеные друзья-предатели…

Разумеется, со временем все тайное делалось явным, и тяжело дышалось зачастую при блестящем дворе Екатерины…

С появлением коронованного гостя сразу все изменилось.

Мелкие по большей части, но тем более жгучие пререкания, столкновения разных интересов, переплет интриг и встречных подвохов на время как бы оборвался, вытесняемый одним новым, общим, крупным интересом – удачным исходом такого необычайного сватовства.

Екатерина могла по праву торжествовать и забыть всякие домашние дрязги, неурядицы, семейный и иной разлад.

Король шведский и принц-регент явились к ней как два посланца ото всей Европы, подтверждающих огромное значение и силу этой государыни среди других властителей мира.

Правда, до сих пор, желая женить внуков и сына, она вызывала в столицу своего царства иностранных принцесс и делала выбор.

Одиннадцать таких невест для одного жениха – Константина – еще недавно вызвала она поочередно сюда. И те приехали, выдержали смотрины и уехали, одаренные, правда, но все же с клеймом неудачных невест, не подошедших для русского великого князя, а главное, забракованных его великой бабушкой…

И только одиннадцатая, бедная, но высокородовитая Юлиана Саксен-Заальфельд-Кобургская удостоилась избрания.

Теперь же к Семирамиде Севера явился настоящий король древней династии, пришел на поклон и просил руки одной из внучек императрицы.

И забыты стали другие злобы дня. Пиры затевались за пирами. Все были рады, что можно снять будничные одежды, отказаться от обычной, показной или искренней, утомляющей душу вражды, можно проявить неподдельное или даже показное, но радующее душу дружелюбие и приязнь…

Так самые ожесточенные враги, две армии, беспощадно истребляющие друг друг целыми месяцами в ежедневных стычках, пользуясь часами перемирия, убирают раненых и мертвых, братаются друг с другом, как истинные храбрецы, и вместо смертельных ударов, свинца и огня несут друг другу все, что сохранилось лучшего в обозах обеих армий, правят одну братскую тризну по убитым…

Платон Зубов тоже веселился и считал себя вправе радоваться чуть ли не наравне с Екатериной. До сих пор он только принимал милости, изливаемые на него государыней, упрочить старался личное положение и устранить врагов, из которых даже самый крупный – Потемкин не устоял и не пережил тяжелого падения…

Нового фаворита скорее боялись, чем любили окружающие. И он это понимал, хотя наружно окружающие наперерыв выражали временщику самую беспредельную преданность, холопскую угодливость.

Александр, осторожный, мягкий и такой податливый ко всему, что исходит от бабушки-императрицы, явно старался быть приятным Зубову.

Несдержанный с лицами, зависящими от него, с теми, кто слабее, необузданный Константин в душе был очень робок, любил себя и все радости, все удобства жизни, боялся строгих мер, какие могли принять против него, был вежлив со всяким из окружающих, если тот умел проявить силу характера и самостоятельность.

А перед Зубовым юноша склонялся без разговоров. Он прибегал к его поддержке в случае нужды, выказывал ему открытое расположение, хотя искренно любил отца и знал, как тяжело приходится порою Павлу от влияния Зубова.

Но Зубов был тут налицо. Зубов был почти всемогущ при дворе.

А отца великие князья видали с самого рожденья очень редко. Павел не мог вызвать их к себе, не справясь предварительно у Салтыкова, как императрица решит на этот счет, удобно ли в данную минуту свидание.

И буквально случалось, что в продолжение целого года отец не больше разу видел и говорил со своими двумя сыновьями.

Не удивительно казалось окружающим, что и оба великих князя подчинились влиянию Зубова.

И теперь, обезопасив себя, Платон Зубов как бы начал проявлять другого рода деятельность. Он строил завоевательные и династические планы… И эти планы пока удавались – по крайней мере поначалу.

Индо-персидский поход, конечно, требовал больших денег. Но начался при хороших предзнаменованиях.

После Дербента и Баку стояло на очереди взятие Шемахи, как о том пришли недавно вести от Валериана.

Правда, и об этих победах, и о всем походе недруги фаворита немало злословили между собой.

Говорили, что Дербент, лишенный защиты, сдался сам без боя, и пришлось разыграть русским войскам комедию приступа и боя, чтобы усилить заслугу, чтобы можно было получить побольше наград… Вспоминали и старый, полузабытый, известный лишь близким к Екатерине людям, «секретный» проект Потемкина.

Еще лет пятнадцать тому назад светлейший предлагал императрице, пользуясь «персидскими неустройствами», занять Баку и Дербент, присоединить Гилянскую провинцию и все это назвать Албанским княжеством, посадив там великого князя Константина как претендента на престол Византии, в ожидании, пока его полки войдут с распущенными знаменами в древний град Константина…

Но одно дело задумать, другое – осуществить широкие замыслы.

И невзрачный, такой мелкий, как казалось всем, Платон Зубов приступил к осуществлению великих дел, достойных Екатерины и ее царства…

Теперь второе: брак короля с внучкой императрицы…

Эта мирная победа – нравственное завоевание сулило, пожалуй, не меньше, чем далекие завоевания в горах Кавказа, в равнинах Индостана, оплаченные русской кровью, миллионами русских денег…

И здесь тоже пока удача улыбается фавориту.

Он сам и его доверенный секретарь Морков ведут переговоры об условиях предстоящего союза.

Решительное слово не сказано еще Густавом. Но девушка ему понравилась.

Он не стал сразу на дыбы, не отказался от всяких переговоров, как можно было ожидать от взбалмошного и упорного юноши.

Об этих качествах кое-что стало слышно уже и при русском дворе.

Дядя-опекун, как бы желая свалить с себя всякую ответственность на случай возможной неудачи, не постеснялся выдать некоторые семейные тайны, рисующие характер Густава не совсем в розовом свете.

Но Зубов только улыбнулся любезно в ответ.

– Наша государыня сумеет смягчить и не такого юного льва, если понадобится! – заметил он.

– Дай Бог! Очень желаю скорейшего и благого конца, – отозвался регент и перешел к другим вопросам, к разным подробностям предстоящего брачного договора.

О ходе переговоров, конечно, извещают Екатерину и Густава.

И только когда он примет основания договора и сделает предложение невесте официальным образом, можно будет считать дело поконченным.

Однако никто почти не сомневался, что все так и будет. А Платон Зубов – менее всех.

И весел, рад от души, гордится своей дипломатической удачей фаворит.

Он хотел бы перестать быть забавой, игрушкой старой повелительницы, хотел бы явиться ее настоящим помощником в делах правления, правителем не ради прихоти, а по праву ума и гения…

Как будто налаживается все это…

Даже Екатерина с большим вниманием прислушивается к каждому слову, к планам и советам любимца, которого раньше только тешила и баловала, как пожилые мужья тешат молодых, причудливых жен…

Довольный таким положением вещей, Зубов вместе со всеми отдается широкой волне веселья, охватившей двор.

Клонится к закату солнце, и вот уже пурпурным, пылающим диском на краю зеленовато-голубых небес повисло над далекой линией горизонта, где темнеющая гладь воды переливается в прозрачную даль неба.

По зеркальной глади Невы мчится большой, тяжелый катер с красивыми парусами, с богатым навесом, устроенным на палубе.

Пенится, закипает прозрачная вода под ударами сильных весел. Легкой зыбью разбегается волна, поднятая грудью баркаса, режущего зеркальную гладь…

Зубов, окруженный своими приближенными, сидит под навесом.

Он весел, смеется, сыплет шутками, против обыкновения.

Вот, глядясь в спокойные воды, затемнели очертания богатой дачи графа Строганова. Нездоровье задержало его дня на два дома, и теперь фаворит едет лично навестить друга императрицы и «привести его к ней живого или мертвого», как был отдан шутливый приказ.

На даче уже знают о прибытии незваных, но желанных гостей. Многочисленная челядь в лучшей ливрее толпится у пристани.

Пушки, из которых обычно салютуют в разные торжественные минуты, заряжены. Пушкари на местах.

Не доезжая до причалов, катер стал бортом и дал полный залп из нескольких орудий, которыми он вооружен.

Сейчас же с берега ответили ему другим залпом…

Еще, еще… Катер пристает к берегу. Сидящие высыпают толпой, идут на приступ.

Хозяин встречает нападающих на террасе, поддерживаемый еще ради слабости…

Клубы дыма, свиваясь и тая на воздухе, несутся вдоль по реке…

Нападающие берут в плен хозяина, садятся в катер и при новых залпах плывут обратно…

Солнце село. Легкий пар клубится над Невой…

Кутается в меха старый граф и говорит:

– Что поделаешь! Матушка наша из гроба подымет человека, ежели пожелает… Ваш пленник… Увижу ее, авось сразу лучше станет.

Плывет богато убранный катер. Шелестят ткани, плещут волны, вокочут весла, ударяя по воде. Полный месяц все ярче и ярче вырезается на потемнелом далеком небе.

Во дворце свет, веселье, музыка, танцы, игра.

Завтра – у Безбородко, потом у Кобенцеля, у Штединга…

Клубится веселье волной.

И только один Павел стоит непоколебим в стороне от этого веселья, не меняя свой затворнический, полумонашеский, полулагерный образ жизни в Гатчине.

Пришлось заглянуть сюда и приезжим гостям.

Племянник и дядя явились к Павлу почти безо всякой свиты, запросто, задолго до большого бала, который, согласно расписанию, пришлось дать великому князю у себя.

Если шумный блеск двора Екатерины не ослепил молодого короля, то совсем не понравился ему уклад жизни в резиденции Павла.

Тихий, мрачный дворец, прямые линии, бедность, сквозящая повсюду… Оклики часовых, рокот барабанов, заменяющий сладкие звуки камерных музыкантов и певцов, – все это нагоняло печальное настроение на юного, живого, впечатлительного короля. Сначала его забавлял вид длинных кафтанов старинного прусского покроя, узкие галстуки, огромные шпаги, подвешенные сзади между фалдами, и большие пудреные букли, в которых, согласно здешним правилам, явились к отцу оба великих князя, Александр и Константин, обычно блистающие у бабушки в роскошных кафтанах с кружевами.

Но оба они держались здесь так неловко, принужденно, что становилось неприятно за них. Даже сорванец Константин едва решался поднимать глаза на отца и отвечал по военному артикулу: кратко и отрывисто.

Только присутствие очаровательной княжны Александры Павловны и живой болтушки княжны Елены Павловны скрасило эти часы долгого вынужденного визита.

Даже громкий вздох облегчения вырвался у юноши короля, когда опустился за его коляской шлагбаум гатчинского шоссе, когда темный, печальный дворец остался совсем позади.

– Как будто вам не совсем здесь понравилось, мой друг? – осторожно задал вопрос регент, чуть щуря свои хитрые, вечно смеющиеся косые глаза.

– А вам так понравилось, что вы, пожалуй, не прочь и еще побывать в этом веселом уголке у веселых хозяев? – задал встречный вопрос король.

– Хочешь не хочешь, а придется еще посетить и летнюю резиденцию этого строгого папаши – Павловск. Мы же обещали… И на этот раз с ним будет все покончено. А вот на будущее время если?

– Что «если»? Как не люблю я эти ваши полуслова, дядя… Говорите прямо. Только раздражаете меня из-за каждого пустяка.

– А вы, мой друг, не раздражайтесь по пустякам. Это вредно и молодым, и старым. Особенно короли должны помнить об этом. Сколько пустяков им приходится обходить всегда! Уж не говоря о серьезных препятствиях… Ну, ну, я сейчас скажу, о чем начал перед этим. Узел, очевидно, завязывается крепче, чем мы ожидали сначала. Вам не надо напоминать, как пришлось пуститься в далекий путь? Мне, как регенту, выбор предстоял не из легких: или ехать сватать для вас принцессу, или война… Хотя русские теперь не очень сильны, но и мы совсем не готовы к войне. Надо было выиграть время… надо было…

– Знаю прекрасно, что было надо… И мы здесь…

– Вот, вот… Время выиграно. Та же императрица, которая не величала меня иначе как разбойником с большой дороги, теперь сажает рядом с собой и угощает самыми изысканными комплиментами, представляет самых красивых дам своего двора и не мешает мне ухаживать за ними. А вам приготовила очаровательнейший бутон, который, как видно, понравился и племянничку моему… А?..

– Дальше, дальше…

– Вот, кстати, есть свободное время, обсудим, что можно выиграть, что можно потерять. Прежде всего – суровый папаша. Вы успели очаровать его, милый племянничек, как и всех здесь… Если он воцарится, не худо иметь преданного союзника и тестя в лице русского императора… Если же, как здесь сильно говорят, завещание сделано на имя Александра… Это совеем приятный молодой человек и, как видно, любит свою сестру… Значит, шаг будет сделан не напрасно… Сватовство, начатое чуть ли не под жерлом русских пушек, принесет много выгоды той же нашей родине, которую мы оба очень любим, мой друг. Я это знаю… И «лилипутская страна», как называет ее фаворит…

– Этот наглец смеет?..

– Да, мне говорили. Но и он пока нам нужен… и работает за нас, – конечно, ради собственных выгод. А пока жива императрица…

– Как вы думаете, дядя, долго она проживет?

– Сейчас сказать трудно. Штединг говорит, что ее узнать нельзя со времени нашего приезда: она окрепла, помолодела даже… А то все хворала… Но перейдем и к браку. Самый главный вопрос – о вере, в какой должна быть будущая королева Швеции.

– Конечно, в вере отцов моих.

– Вот это главный вопрос. Императрица, пожалуй, сама не придала бы значения тому, что внучка ее перестанет креститься по-гречески. Но… я знаю наверное, что почтенный родитель вместе с попами и простой народ восстанут против этого. А императрица никогда еще в жизни не делала того, что могут осудить все, особенно в делах политических, где не касается ее сердечных интересов. И потому…

– Значит, нечего и думать об этом браке. Так ей объявите, и будем собираться домой.

– А за нами явится русский флот и вся армия? Разумна ли такая поспешность? Попробуем еще, поборемся, поищем выхода. Тем более что у нас публика не так уж строго будет справляться, какой катехизис исповедует молодая королева… если внешним образом она будет чтить обряды нашей святой церкви.

– Так вы полагаете?..

– Мы еще поторгуемся… Но в случае крайности пусть верит по-гречески про себя. А для публики, особенно у нас, мы обойдем молчанием щекотливый вопрос.

– Понимаю, понимаю… Но скажите, ведь мы сюда явились без прямых обязательств сделать предложение… Неужели мой отказ неизбежно вызовет войну?

– Это зависит от обстоятельств, как выйдет дело. Тут я еще веду кое-какие переговоры с лондонским двором. И если оттуда обещают сильную поддержку, мы тверже начнем разговаривать с нашими любезными хозяевами. А пока…

– Угу… Хорошо, поглядим. Девушка мне нравится. Но что-то странное творится кругом… Этот роскошный двор, где военные, генералы и полковники щеголяют в бархате и атласе, где фаворит управляет государством… Все это сверкает только на вид. И тут же рядом двор наследника, бедный, печальный, напоминающий простые казармы моей столицы… Почему это так? Можно ли доверить свою судьбу этой старой императрице, которую зовут Великой, но больше за пределами царства, чем дома, в народе?.. Мне сдается, что какой-то шумный, широкий, сверкающий, но не глубокий поток катится перед моими глазами. А наперерез этому блестящему водопаду протянулась холодная, темная струйка мертвой воды из Гатчинского дворца… И они мешают один другому… И неизвестно, который победит…

– Нет, можно и теперь уже сказать, что будет после смерти императрицы. Если ваш тесть успеет взойти на трон, то первый – веселый, шумный – поток как в землю уйдет, его не станет. И разольется холодная, мутная струя военной дисциплины, бережливости, слепого деспотизма… Как держит он в страхе этих больших сыновей еще при жизни бабушки, так будет держать в страхе все царство. Но вам, мой друг, повторяю: бояться нечего. В союзе с Германией вы сможете осуществить втроем много больших планов, о которых теперь мечтает ваша юная голова, желая затмить даже Карла XII. Хе-хе-хе… Думаете, никто не знает ваших маленьких секретов, большой честолюбец семнадцати лет! Ничего, ничего. Все придет в свою пору. А пока будем благоразумны… Сегодня у меня назначено свидание с Морковым – именно по вопросу об исповедании принцессы. Я сообщу вам о наших переговорах. А вы веселитесь. Чаруйте мужчин и женщин… старых и молодых, как настоящий герой. Хе-хе-хе… В обман все-таки мы себя не дадим!..

Петербург веселился без перерыва.

Король и регент участвовали во всех увеселениях, затеянных главным образом в честь желанных гостей, и обычно в числе последних уходили на покой.

А утром, в семь часов, вместе с регентом в сопровождении одного слуги, немного знающего по-русски, они совершали продолжительные прогулки, знакомились со всей столицей не только с лицевой ее стороной, но и с народной тяжелой жизнью, приглядывались к порядкам, к обычаям, часто заглядывали к купцам-шведам и немцам, давно здесь живущим, и толковали подолгу, узнавая много такого, чего, конечно, не услыхали бы в стенах дворцов Екатерины.

Они узнали, что простой народ изнывал от налогов, глухо волновался и жаловался на истощение, вызванное частыми усиленными поборами. Все осуждали расточительную пышность двора, слабость Екатерины к фавориту, особенно предосудительную в ее преклонные годы. Смеялись над «полковниками», которые зимой щеголяли в шубах и с муфтами – по примеру изнеженных мушкетеров французского двора… Затеянная ради персидского похода перечеканка медной монеты служила поводом для новых недовольств. Бумажные деньги пали наполовину в цене. Сахар и другие продукты удорожились тоже почти что вдвое: пуд сахару раньше стоил двадцать три рубля, теперь за него платили сорок. Даже в зажиточных классах слышалось недовольство существующими порядками.

Все это принимали к сведению племянник и дядя.

Так прошло около десяти дней.

На 24 августа назначен был вечер у шведского посланника Штединга.

Конечно, хозяином на этом празднике являлся юный король, как бы желавший принять и чествовать у себя императрицу, ее семью, всех вельмож и иностранных резидентов, которые так радушно и тепло встретили его на берегах холодной Невы.

Понятно, в высоких, больших покоях шведского посла нельзя было встретить такой роскоши, блеска позолоты и редкой, дорогой обстановки, какими отличались дворцы Екатерины, палаты ее министров и богачей вельмож. Но строгое, выдержанное убранство в темных тонах, отмеченное вкусом и полное удобств, придавало жилищу, занятому теперь королем и регентом, какой-то особый, благородный характер, чуждый крикливой, показной роскоши, ласкающей и тревожной в одно и то же время.

Буфеты и столы не гнулись под тяжестью золотых и серебряных сервизов, но питья и еды было приготовлено в изобилии. Угощение было устроено в нескольких местах, чтобы без суеты и давки каждый мог подойти и получить, чего желал.

У подъезда, почти до середины улицы, был устроен красивый намет вроде шатра, приподнятые стены которого давали возможность въезжать свободно коляскам, каретам, придворным экипажам, запряженным восьмеркой лошадей.

Гайдуки, скороходы, лакеи стояли внизу и по лестнице, установленной пальмами и лавровыми деревьями, на этот вечер присланными из великолепных оранжерей Таврического дворца. Слуги с курильницами уже обходили покои, готовые к приему гостей.

Важный, осанистый мажордом-швед уже раза два подходил к дверям кабинета, за которыми слышались громкие, возбужденные голоса, и не решался постучать. С минуты на минуту к подъезду могли подкатить первые экипажи, и некому было бы даже встретить почетных гостей.

Кабинет с опущенными занавесями и портьерами был освещен так же ярко, как остальные комнаты. Старинные фамильные портреты, висящие по стенам, потемнелые от времени, озаренные необычно ярким светом, словно выступали из тяжелых резных рам. Шкапы с книгами, столы, заваленные большими томами, фолиантами, тонкими брошюрами, сложенными стопочками, чертежами и планами, придавали комнате деловой вид.

В тяжелом резном кресле у письменного стола сидел регент, почти утопая всей своей незначительной фигуркой в глубине дедовского кресла. Голова его, откинутая на спинку, оставалась в тени, бросаемой рядом стоящей этажеркой для деловых папок с бумагами.

Особенно озарено было светом его выпуклое брюшко, прикрытое парадным камзолом. Он теперь напоминал спрута, ушедшего во мглу, выжидающего жертв.

По бокам стола темнело еще два высоких тяжелых кресла.

Сидя на ручке одного из них, озаренный светом люстры, висящей среди потолка, Густав в своем обычном траурном и красивом наряде весь обрисовался на темно-вишневом фоне тисненой кожи, которой обита была мебель. А лицо его, сейчас напряженное и бледное, резким светлым пятном бросалось в глаза в рамке мягких, ниспадающих на плечи кудрей.

Глаза короля, потемнелые от напряженной мысли, глядели в одну точку. Губы были плотно сжаты. Рука нервно потрагивала кольца золотой орденской цепи, скользящей легким извивом от шеи вдоль груди и обратно. Мелодичное, легкое позвякиванье как будто успокоительно влияло на короля, и он прислушивался к нему, пока говорили другие, слушал и во время своих речей. Только тогда, словно в такт, резче, отрывистее звучали золотые звенья, задеваемые тонкими нервными пальцами юноши мечтателя, одаренного в то же время расчетливым умом старого дельца.

На другом конце стола, перед вторым креслом, стоит хозяин дома Штединг.

С почтительным, но полным достоинства видом делает он свой доклад, стараясь, чтобы его обращение относилось к обеим высоким особам – королю и регенту, для чего и поворачивает слегка голову то к одному, то к другому. Но главным образом хочется убедить ему юношу. Штедингу давно известно, что только «золотые силлогизмы» лучше всего убеждают старого интригана. Подозревает посол, что и сейчас старик играет двойную роль. Не напрасно английский посланник лорд Уайтворт так часто и подолгу имел совещания с регентом наедине… Но главное значение, конечно, имеют решения самого Густава. А червонцы русской императрицы, с которыми хорошо знаком Штединг и два его старших советника, сидящие тут же, допущенные в это совещание, – эти червонцы весят не меньше, чем ливры и стерлинги британского короля…

– Конечно, ваше величество… ваше высочество… в душу людей, в глубины ее может проникнуть единый Господь. Но за верное могут сказать: императрица искренно желала бы пойти на всякие уступки, каких вы пожелаете, если это в ее власти. Даже в вопросе о вере будущей королевы нашей… Вчера еще призывала она главного митрополита и после разных объяснений прямо поставила вопрос: «Может ли внучка моя из греческой веры перейти в иное христианское исповедание без потрясений особенных?..» Хитрый поп не дал прямого ответа. Он, подумав, одно только сказал: «Ваше величество, вы всемогущи! Ваша воля, ваша и власть, данная от Господа. Я, раб смиренный, исполню, как приказать изволите…» Императрица поняла хитрую уловку. Попы все против. Народ и подавно. Значит, думают свалить на государыню последствия. А этого не допускает государственная мудрость. Вот отчего нельзя исполнить законного и естественного желания вашего величества – видеть жену единоверной себе. И нисколько не играют тут роли какие-либо посторонние соображения, политические и личные, как, может быть, кто-либо докладывал вашему величеству…

– Нет, мне никто… Я сам думал, что гордая Екатерина и все эти грубые, самонадеянные люди, окружающие ее, решили за меня… Хотят предписывать законы мне и моей стране – «лилипутскому царству», как зовут ее советники императрицы. Но у нас есть острые мечи, и они еще в сильных руках, благодарение Богу. Однако, если вы говорите… ручаетесь…

Густав вопросительно посмотрел на регента, хранящего загадочное молчание. Тот заговорил:

– Я тоже слышал о разговоре с митрополитом. Что касается фанатизма русских в своей вере – это старая вещь. И если случалось русским принцессам вступать в брак с западными государствами… как Анне Ярославне с французским королем, как дочери князя московского, выданной за польского короля, – они оставались в греческой вере, имели даже своих попов, эти иконы… Молились по-своему. Только не очень напоказ… Это еще можно бы как-нибудь устроить. Но вы, Штединг, не сказали еще одного, не менее важного… а по политическим условиям, пожалуй, более значительного, чем вопрос о вере…

– Что? Что такое, Штединг?

– Вот именно об этом я и хотел сейчас, ваше величество… ваше высочество… Речь идет, конечно, о секретном пункте, о помощи, которую мы должны дать русскому двору против Франции, в случае если Австрия с Россией…

– Против Франции? Никогда. Мы же подписали тайный договор… Даже часть субсидии поступила в нашу казну… Да разве мы можем?!

– Успокойтесь, ваше величество, – заговорил мягко регент. – Конечно, об этом пункте и толковать нельзя. Но мне думается, что он нам предъявлен с особой целью. Именно здешнему двору хочется выведать основания тайного договора Швеции с Францией, и потому…

– В самом деле… Это усложняет вопрос… Как же быть?

– Позвольте мне сказать, ваше величество, – торопливо заговорил Штединг, желая предупредить регента.

– Пожалуйста. Я слушаю.

– Конечно, пункт неприемлем. Но мне сдается… прошу прощения у вашего высочества… смею думать: здесь не хитрость, не желание только выведать наши отношения к Франции. Императрице желательно наперед обеспечить себя и свою политику с разных сторон. Но я взял на себя смелость уже после общей беседы нашей с Морковым и Зубовым в присутствии его высочества регента… я решился еще поговорить на этот счет… Безбородко видел государыню, говорил ей… Думаю, на этом секретном пункте особенно настаивать не будут.

– А вместо него потребуют иных уступок… Как полагаете, Штединг?

– Не знаю, ваше высочество, отгадчик я плохой, – сдерживая свое раздражение, ответил посол.

– Что же, тогда, значит, надо подождать, как дело дальше пойдет? Или прямо им отрезать, чтобы скорее все привести к концу? Как думаете, герцог? А вы, господа? Скажите ваше мнение. Вы слышали все.

– Слышали, ваше величество. Мнение наше известно и герцогу, и графу… Союз, предлагаемый вам, послужит на благо и величие Швеции. Так что ради этого можно пойти и на некоторые уступки… А затем воля вашего величества…

– Мое мнение такое же, – отозвался и второй советник, отдавая поклон регенту и королю.

– Я тоже полагаю, что на известного рода уступки можно пойти из уважения к религиозному фанатизму, к предрассудкам русского народа. Можно не требовать от княжны явного отречения от греческой веры.

– В этом вопросе, как я вижу, между нами царит полное единодушие… Кроме вас, дядя?

– Нет, нет. Я тоже за союз… только при соблюдении известных условий. Мне думается, входя в родство с императрицей, надо не забывать и остальных государей, влияние которых может быть полезно или вредно нашей родине…

– Ах! – быстро подхватил Штединг, довольный, что подвернулся случай поддеть старого хитреца. – Ваше высочество, наверное желаете сообщить что-нибудь о том, что несколько раз и подолгу обсуждал с вами лорд Уайтворт? Конечно, мнение британской короны для нас важно…

Густав вопросительно посмотрел на регента, и даже открытое изумление выразилось на его лице.

– Переговоры с Уайтвортом… Но, ваше высочество…

– Раньше нечего было сообщить, мой друг, – сладко отозвался регент, при словах Штединга даже привскочивший с места и севший теперь прямо, причем руки его с досадливым жестом сжали головы резных львов, которыми заканчивались ручки старинного кресла. – Но, Штединг, если не ошибаюсь, там уже подъезжают экипажи… Кто будет встречать гостей? Идите. Мы обсудили главное… Остальное еще впереди. Мы выйдем позже, когда придется встречать высоких гостей. Не так ли, ваше величество?

– Конечно, конечно, идите, Штединг, – согласился Густав, сразу сообразив, что дядя желает наедине передать ему, о чем шли переговоры с лордом Уайтвортом.

Почтительно откланявшись, вышел Штединг из кабинета. Оба советника последовали за ним.

Предупреждая вопросы племянника, регент с наигранной, веселой откровенностью заговорил:

– Вот теперь потолкуем и об англичанине. Это, пожалуй, будет не так красиво выглядывать, как русская молоденькая принцесса с ее бриллиантами, но довольно интересно. Виделись мы, собственно, несколько раз, но все нащупывали друг друга… И только два последних свидания толковали напрямоту…

Пока тот говорил, Густав своим упорным, тяжелым взором старался поймать взгляд дяди. Но косоглазие выручало старого хитреца, и он хотя уставился лицом в лицо юноше, однако глаза его смотрели совсем в иную сторону. Тогда Густав машинально, словно сам не замечая, придвинулся вправо, влево и успел уловить бегающий, неверный взгляд дяди – на один миг только, правда. Но уж вывод был сделан. Густав успел изучить лицо регента. Совершенно так же он смотрел и говорил, когда ему бросили в лицо обвинение, что герцог скрыл и уничтожил завещание покойного короля, в котором, кроме самого герцога, назначены были регентами-соправителями графы Армфельд и Таубе.

«Будет лгать. Что-то скрывает, в чем-то плутует!» – подумал Густав, но лицо его не изменилось. Спокойно и холодно он слушал торопливую, увертливую речь дяди.

– Так вот, на убеждения лорда я возразил, показал, как предстоящий союз выгоден для Швеции… Наконец сказал и о том, что он сам знает: выбора нет. Или свадьба, или война… «Сватовство!» – поправил меня лорд и пояснил, что между сватовством и свадьбой проходит немало времени, случается много такого, чего не ожидает никто. Подробнее пояснить этой мысли он не пожелал. Мы, положим, и сами понимаем, друг мой, что случиться может многое. Но я задал еще вопрос: «Что за выгода нам выжидать? Что выиграем мы этим?» – «Союз с Англией, и на очень хороших условиях!» – прямо отрезал лорд. Я пожал плечами. И только ответил: «Интересно, на каких?..» И тут же, чтобы эти условия были как можно выгоднее, чтобы показать, как дело зашло далеко, как трудно его переиначить, с сожалением добавил: «А знаете, лорд, дело обстоит тем хуже для вас, что мой король влюбился в эту глупую малютку с ее невинным личиком, большими глазами и худенькими ручками…» Он только посмотрел на меня и сказал: «Мой курьер послан давно… На днях жду ответа от министра, а может быть, и собственноручное письмо короля. Тогда еще потолкуем…» Вот о чем много раз и подолгу толковали мы с лордом Уайтвортом… Довольны, мой друг?

Теперь уже, наоборот, косящие глазки дяди искали взора юноши. А тот, потупясь, словно глубоко задумался о чем-то. И вдруг по лицу его пробежала насмешливая, даже глумливая улыбка. Вызывающе подняв голову, он возбужденно проговорил:

– Вы просто отгадчик, дядя. Дело действительно может принять неожиданный оборот. Ведь я и взаправду, как бы это… ну, мне сильно нравится малютка. И можно, пожалуй, кой-чем поступиться ради ее худеньких ручек и больших глаз… Что скажете, герцог?

Мгновенно что-то странное произошло с герцогом Зюдерманландским. Он сразу выпрямился, раскрыл рот, как, должно быть, вытягивается и раскрывает ядовитую пасть змея, которой больно прищемят хвост. Лицо перекосилось гневом, глазки загорелись зеленым огоньком, но моментально все исчезло, потухло.

Сдержанный, хитрый дипломат сумел удержать крик возмущения, злую насмешку, готовую сорваться с его языка. Он сразу вспомнил болезненное, дикое упорство, каким отличался Густав. Неосторожное слово могло подстрекнуть юношу на самые неожиданные и серьезные шаги.

И, меняя выражение лица с быстротой калейдоскопа, герцог состроил самую добродушную гримасу, раскатился дробным, деланным, гортанным хихиканьем:

– Хи-хи-хи-хи!.. Готово! Вот что значит семнадцать лет и жаркая осень!.. Король влюблен. Ну, слава Господу, мой холодный, рассудительный племянник хоть в чем-нибудь проявил человеческую слабость, перестал быть королем Божией милостью, тенью деда Карла XII на земле. Мне, право, лучше нравится видеть вас человеком, таким же, как и все…

– Да?.. Очень рад! – озадаченный неожиданным смехом и выражением такого удовольствия, пробормотал Густав. – Только плохо понимаю причину вашего веселья.

– Да как же! Король и регент Швеции отправились в путь, чтобы заключить на выгодных условиях приличный союз или отказаться от него, если того потребует государственный разум. А в дело вмешался малютка Амур. И этот каналья важное историческое представление собирается превратить в веселую свадебную комедию… Да это же очень мило… И я так рад, что сердце в моем племяннике так же громко заявляет о своих человеческих правах, как и его корона – о правах народа и трона.

Густав чуял иронию в словах дяди. Но она была так хорошо укрыта и оборотом фраз, и добродушно-веселым тоном, что придраться не было к чему.

– И я доволен, если вы рады. Значит, пока дело ясно. И мы можем…

– Нет, нет, нет. Еще два слова… Или, вернее, одна просьба… И одно маленькое предостережение. Ваше полное согласие на брак, когда бы вы его ни объявили, слишком порадует наших добрых хозяев. Поэтому, прошу вас, не сразу говорите решительное «да», как я же просил вас не сразу говорить «нет». Ухаживайте на доброе здоровье за малюткой, если она в самом деле вам нравится… Правда, приласкать свеженькую, невинную принцессу крови – это не каждый день приходится даже вам, королям!.. Это не графиня Бьелке или Армфельд с ее красными щеками и сумасшедшим смехом в самую неподходящую минуту… Не краснейте, мой друг! Молодость имеет свои права, и укорять вас маленькими похождениями с нашими дамами я вовсе не намерен. А затем верьте моей опытности: самое сладкое в браке – это поцелуи невесты. Они никогда не отягощают, как слишком сдобные поцелуи жены. Поэтому не укорачивайте сами для себя сладких часов жениховства…

– Вы сегодня неподражаемы, дядя, в своих заботах и попечениях о моем благе!

– О неблагодарный… Нет, влюбленный! Этим будет все сказано. Теперь – предостережение… Надо вам знать, что лорд Уайтворт тоже большой ценитель женской красоты. Но – в другом духе. Ему нравятся полненькие, пухленькие, темнокудрые, веселые… вот вроде…

– Гофмейстерины Жеребцовой, сестры фаворита?

– Угу! Вам уже доложили? Должно быть, всеведущий здесь Штединг? Так точно. Брат любит сестру и ничего почти от нее не скрывает, особенно если той хочется что-либо узнать. Сестра любит лорда. Так можно думать… И его золото – в этом и сомневаться нельзя… И если хочется что-нибудь лорду узнать от сестры, то…

– Он это знает? Я даже допускаю… Что же он узнал? И что касается нас?.. Меня?..

– Нас вообще и вашего величества – особенно. Это верно. Когда зашел разговор между государыней и фаворитом о тех трудностях, с которыми связано настоящее сватовство, – фаворит заявил: «Там, чтобы ни говорилось на словах… но подвести бы лишь мальчика…» Простите, ваше величество, я передаю точно чужие слова… Подвести бы его к подписанию договора да к обрученью… Как будто ждать его к делу; придет последний час – и можно дать к подпису все, что следует. Тогда духу не хватит у мальчика… назад попятиться… Так в переговорах, мол, можно быть и поуступчивей! Так он сказал, мой друг…

– А… что же… что отвечала она? – едва переводя дух от нахлынувшего негодования, спросил Густав.

– Помолчала, покачала головой и сказала: «Может, ты и прав. Посмотрим, как дело будет».

– Да? Она ему не сказала, что он бездельник? Ну, хорошо. «Посмотрим, как дело будет», милый дядя. Идемте встречать дорогих гостей.

– Простите, один вопрос… Если речь зайдет о деле – а нынче здесь будет и государыня, и все ее советники с Зубовым во главе, – как желаете вы ответить, мой друг? – мягко, вкрадчиво спросил регент. – Мне это надо знать лишь для того, чтобы и самому не поступать вразрез с вашей волей и решением…

– Понимаю, понимаю. Вам незачем извинять своего вопроса, милый дядя, – с обычным спокойным, бесстрастным видом заговорил овладевший собою король. – Я отвечу правду. Да, да. Повторю то, что сказал четверть часа назад: на некоторые уступки ради суеверия здешнего народа я согласен. И больше ничего. А там ваше будет дело выяснять, как далеко можно зайти в этих уступках. Словом, я только скажу, что удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии. Ясно?

– Превосходно, Густав. Лучшего ответа придумать нельзя… уж хотя бы потому, что он будет звучать правдой. А правда невольно подкупает людей…

– Которых нельзя подкупить червонцами? О, вы мудрый политик, герцог. Я люблю учиться у вас государственной мудрости и надеюсь заслужить ваше одобрение…

– Вперед даю его, мой король… Проходите… Хотите, чтобы я раньше? Извольте. Правда, тут уже люди в соседней комнате… Слышите – движение, голоса… Идем!

Подавляя самодовольную улыбку, регент понюхал табаку и двинулся к дверям.

* * *

В то самое время, когда король со своими советниками обсуждал вопрос о том, как ему дальше поступать, императрица в своей спальной убирала бриллиантами прическу и туалет внучки, которую вместе с матерью собралась повезти на бал к предполагаемому жениху.

Мария Федоровна была тут же и своим добрым, тягучим голосом сообщала императрице новости гатчинской жизни, говорила о Павле, который по нездоровью сам не может выезжать на балы, о дочерях…

Императрица слушала, покачивала головой, но мысли ее были далеко, а глаза даже с некоторой тревогой обращались к личику княжны, сильно изменившемуся за последние дни.

Фигурой княжна напоминала мать, только в более законченном, изящном виде. Несмотря на молодые годы, ее высокая, прелестно сформированная грудь была почти развита. Плечи и руки, обнаженные бальным платьем, отличались красотой линий, как и тонкая шейка. Личико, свежее, здоровое, всегда поражающее своей белизной и румянцем, сейчас носило какое-то особое выражение.

С него не исчезнул оттенок детской наивности и чистоты, каким оно отличалось и пленяло окружающих всегда. Но теперь вокруг больших, доверчиво глядящих глаз легли какие-то легкие тени, словно синева усталости. Однако горели теперь ее глаза много ярче, чем до сих пор. И блеск их был особенный. Не оживление, не предвкушение радости загоралось в них. А словно они видели вдалеке нечто незримое другим, непонятное и самой княжне… Что-то большое, грозное, пугающее даже, но в то же время манящее, как влечет душу тьма пропасти, чернеющая у самых ног…

И робкая покорность, безропотная готовность встретить и перенести это неотразимое светилась в глазах, в новой, необычной для девушки улыбке, какой время от времени озарялось ее лицо, трогая одни розовые, нежные губы, когда глаза оставались задумчивыми и серьезными.

Такой, должно быть, рисовалась Мадонна после Благовещенья глазам Джотто и других старых вдохновенных мастеров, судя по их созданиям…

Несказанная радость, неизбежная мука – так на человеческом языке можно было бы выразить то, что смутно реяло в душе девушки, маня и пугая ее радужным, переливчатым миражем первой, девичьей любви…

Покорно поворачивалась княжна по мановению бабушки, нагибала голову, давала свои нежные, гибкие руки украшать золотыми змеями браслетов, горящих огнями дорогих камней… А сама глядела перед собой и думала.

– Chere Alexandrine[24], о чем это ты замечталась так? – вдруг внушительно, почти резко обратилась к ней мать. – Бабушка тебе говорит, а ты и не отвечаешь…

– Прости, бабуся, виновата… Я, право… Я… – вся розовея, залепетала княжна. – Папа там болен, один… Я думала…

– Э, матушка, поди, болезнь не опасна. Вчера делал свой парад. Завтра опять станет делать… Бал вон у вас через три дня назначен. И не отменяет он его. Просто, знаю я, не любит он из своей Гатчины выезжать. Оно и лучше. Мы тут без него повеселимся на свободе – не правда ли, милочка моя? Я говорила, что ты совсем у меня расцвела… И как скоро… Вот что значит…

Екатерина не договорила, видя, что внучка вспыхнула до самого корня своих густых, красивых волос, пышно убранных теперь и увенчанных легкой диадемой из крупных бриллиантов.

– Ну, ну, молчу. Не хочу тебя смущать. Вон и строгая ваша Шарлотта Карловна поглядывала на меня с укоризной. Зачем толкую, мол, девочке о том, чего не надо…

Екатерина кивнула в сторону воспитательницы княжон, генеральши Ливен, которая с немым протестом только воздела кверху свои мягкие, белые руки.

– Ну, подымайся с колен. Все готово. И мне помоги встать. О-о-ох, засиделась… Посмотрю на тебя издали, как выглядишь в уборе, милочка…

Быстро поднялась княжна, отодвинула скамеечку, на которую опиралась коленями, взяла под руку императрицу, которая другой рукой тяжело оперлась на свою трость, и твердое, упругое дерево сильно изогнулось под давлением этой руки.

Встав на ноги, Екатерина слегка потерла себе колени, скрывая гримасу, вызванную чувством боли в ослабелых ногах, но сейчас же лицо ее снова прояснилось, озарилось веселой, молодой улыбкой.

– Стань против света… Так… Прелесть… И бриллианты пасуют перед нами. Глазки сверкают сильней, право, Мари! Дурак будет тот, кто не оценит такое сокровище! Ну, поезжайте… Ты с мамой. И с Шарлоттой Карловной своей, конечно… А мы с вами, генерал, – обратилась она к Зубову, который тут же беседовал в глубине комнаты с графиней Протасовой и Анной Никитишной Нарышкиной.

– Готов, сударыня. Мне доложили: карета давно подана.

– И я сейчас готова. С Богом, малютка. Танцуй, веселись!..

Нежно привлекла к себе внучку Екатерина и осторожно коснулась поцелуем лба, чтобы не смять прическу, не осыпать пудры, по требованию моды покрывающей волосы княжны.

* * *

Парадная золотая карета, запряженная восемью великолепными лошадьми, с зеркальными стеклами, с неграми-гайдуками назади и скороходами по бокам, стояла у малого подъезда, выходящего на Неву.

– А вечер свежий, – спускаясь по лестнице, заметила императрица, запахивая полы дорогого мехового салопа, наброшенного на плечи. – Вы не зябнете, генерал? Пожалуйста, не храбритесь. В карете я укутаю вас тоже… Простудиться легко! – с материнской заботливостью обратилась она к фавориту.

В то время когда Зубов и дежурный офицер помогали ей сесть в карету, Екатерина подняла глаза к небу, поглядела по направлению к крепостному шпицу.

Небо было чисто. Луна еще не всходила, и на темном просторе среди бледных, северных звезд ясно вырезались очертания кометы, как раз в это время появившейся на горизонте Европы.

Грузно опустившись на подушки кареты, поставя к стороне свою неразлучную трость, Екатерина подобрала меховую накидку, чтобы дать больше места Зубову, а сама в раздумье медленно покачала головой.

Кони с места плавно пошли вперед. Карета мягко заколыхалась на своих упругих старомодных рессорах, к которым привешен был весь кузов, словно люлька на ремнях.

Зубов уловил жест императрицы.

– Вас все беспокоит это небесное явление, государыня, – своим мягким, вкрадчивым голосом заговорил фаворит. – Не понимаю: отчего?

– Нет, я не тревожусь… Только пришло на ум: отчего такое совпадение? Вот перед смертью покойной императрицы тоже явилась комета…

– Немудрено, государыня: эти бродячие тела являются периодически… И уже немало лет…

– Да, не было ее двадцать семь лет!.. Двадцать семь… – в раздумье повторила Екатерина.

– А кроме того, не одни печальные события предвещают эти хвостатые звезды, даже если верить старым преданиям и народным толкам… Перед рождением великих государей бывают такие предвестия на небе… И вулканические извержения, и многое иное. Я говорю не от себя. Повторяю предания. А затем, и перед рождением Спасителя людей разве не явилась такая же лучистая звезда? И она стала над колыбелью его… Может быть, и теперь…

– Ты очень добрый, мой друг. Всегда стараешься повернуть мои мысли на приятное, на веселое. Я очень тебе признательна. Будем ждать. Может, от задуманного нами брака и родится, на самом деле, новый герой… Нам не опасный, конечно, как рожденный от нашей крови… Посмотрим… Будем верить и ждать… А девочка очаровательна и взаправду. Напрасно Мари думает, что жена моего Александра может затмить малютку, и отстраняет невестку, где можно… Все-таки Елисавета – женщина… Мила, но слишком по-немецки… Мне Александрина больше нра… Виновата, – вдруг с веселой, немного лукавой улыбкой перебила сама себя Екатерина. – Я и забыла, что насчет моей невестки у генерала свое особое мнение…

– Государыня!.. Я полагаю…

– Что? Кто старое помянет, тому глаз вон? Колите, виновата, генерал… Просто весело стало у меня сейчас на душе. Сами вы успокоили меня. Так и пеняйте на себя.

– О, в таком случае извольте говорить что угодно, государыня.

– Вот это мило! Я так нынче и буду знать: позволение получено… Чур, назад не брать… Не то я начну царапаться и кусаться… Ох, кабы прежние мне коготочки… Знаете, генерал, я любила раньше: идет кто мимо – я так руку согну, наершусь кошкой, зафыркаю и начну рукой… словно оцарапать собираюсь… Пугались все, право… Смеетесь? Да, прошли мои года… Будем чужою радостью жить… И вашей любовью, заботой обо мне. Не делайте огорченного лица. Нынче хочу, чтобы все были веселы, радостны… Вот и подъезжаем. Ну, я умолкаю пока. Надо быть величественной. Король и его плут-дядюшка выйдут навстречу… Смотрите, так хорошо? Как я скоро вхожу в свою роль, когда нужно. Веер тут? Возьмите пока его.

* * *

Великолепные экипажи, придворные кареты, коляски стояли против подъезда дома Штединга. Тут выделялась и парадная карета на два места, в которой приехал Безбородко – тоже с гайдуками, с форейторами и скороходами.

Даже фасоном карета напоминала возок государыни, только была поменьше и заложена четверкой арабских лошадей.

Такие же позолоченные кареты с зеркальными стенками, с богатым конвоем были у многих знатнейших вельмож, приехавших на бал, не считая двух придворных экипажей, в которых прибыла с дочерью Мария Федоровна и великий князь Александр со своей женой.

Гусары, мчавшиеся впереди государыни, очистили место. Карета подкатила, дверцы распахнулись. Легко, словно ничего и не болело у нее, вышла императрица из кареты, ступила по ковру, встреченная звуками того самого гимна, который гремел на празднике Потемкина в Таврическом дворце: «Славься, о Екатерина! Славься, нежная нам мать!..»

Король, регент, Штединг, члены посольства и несколько русских придворных из числа приближенных встретили государыню при ее появлении; и в сопровождении блестящей свиты, концами пальцев, но сильно опираясь на руку Зубова, стала подыматься медленно по лестнице императрица.

Бал, бывший почти в разгаре, остановился, словно зачарованный, до момента, когда появилась в зале императрица, приветствуя всех по пути ласковым наклонением головы. Заняв приготовленное ей место, она дала знак продолжать прерванные было танцы.

И праздник пошел своим чередом.

Как только первый момент легкой суматохи прошел, король занял свое место среди танцующих, и, пока один регент еще продолжал расточать приветствия высокой гостье, Морков, сияя всем своим рябым, костлявым лицом, стал что-то шептать Зубову.

Тот тоже просиял.

Регент в эту минуту обратился к Марии Федоровне, которая заняла место недалеко от императрицы.

Пользуясь этим, Зубов так же тихо передал новость Екатерине:

– Видите, ваше величество, звезда пророчит радость, как я и говорил.

– Ты правду говоришь? Он так и сказал? Сам вызвал разговор?

– Вот Морков тут. Пусть повторит вам, государыня.

Морков, не ожидая приказания, осторожно заговорил:

– Неожиданно вышло. Я так повел речь – вообще о предстоящих на завтра переговорах. А его величество так мне и сказал: «Я удалил все сомнения, возникшие у меня по вопросу о религии великой княжны…» Таковы были слова…

– «Удалил все сомнения»?.. Да, лучше бы и желать нельзя… Но тут не время… Благодарствуйте… вам обоим. Я тоже постараюсь чем-либо порадовать вас за добрые вести. Идите веселитесь теперь. Вон ко мне уже идут. Дай веер. Иди!..

И, отпустив Зубова с его секретарем, Екатерина, ласково улыбаясь, стала принимать всех, кого сочли нужным представить ей хозяева дома или кто сам имел право приблизиться к государыне.

Веер, эту непривычную для себя часть дамского туалета, Екатерина держала совсем особым образом в левой руке, словно свой царский скипетр.

Но никому это не бросалось в глаза.

Когда кончились представления, Екатерина ласково поговорила с Елисаветой, нарядной, свежей, сияющей, которая словно и не замечала недружелюбных взглядов, какие кидала в ее сторону теща, великая княгиня.

Разгоревшись от танцев, молодая женщина была прелестна.

– Весело тебе, мое дитя? Ты с кем танцуешь? С Чарторыйским? Со старшим? Все с ним, милочка? Смотри, не вскружил бы этот франт твою умную головку. Положим, мой Александр не ревнив. Спокойный муж. Даже, может быть, немного чересчур… Но все-таки будь осторожней… Веселись, играй, только не заигрывайся… Ступай, я хочу посмотреть… Люблю видеть тебя в танцах. Вон твоя Варя Головина. Батюшки, совсем присела в реверансе! Я с нею поболтаю. Прямая она, честная душа. Дружи с ней. Я рада вашей близости… Ну, иди…

Отпустив Елисавету, императрица дала знак Варваре Николаевне Голицыной, теперь уже по мужу Головиной, которая только что выпрямилась после глубокого, почтительного реверанса.

Девушка быстро подошла, снова делая реверанс.

– Пожалуйте, пожалуйте сюда. Будет вам нырять. Ну, пока меня не усадили за мою партию, рассказывайте: что нового? Вы не удивляетесь, что я стала выезжать в свет? Что делать! Внучку пора пристроить. Приходится подумать и об этом…

– О, ваше величество, для такой восхитительной невесты можно будет как-нибудь подыскать же-ни-ха, – лукаво, в тон государыне, ответила разбитная, остроумная девушка, часто приходящая в столкновение с Екатериной и успевшая освоиться с ней.

– Могу поделиться с вами большой тайной. Только, чур, молчать, – весело прошептала государыня. – Я и жениха подыскала. Угадайте – кого? Не знаете? Хочу выдать ее…

Екатерина оглядела толпу и остановилась взором на пожилом, некрасивом, но очень богатом вдовце, графе Шереметеве. – Вот за Шереметева. Партия, кажется, приличная, как думаете?

– Как же, я слыхала, ваше величество… Но, говорят… родные жениха не согласны! – сразу выпалила проказница, приняв самый наивный вид.

Екатерина громко рассмеялась:

– Это прелестно… «Родные его не согласны»!.. Спасибо! Утешила… Как мило! Лев Александрович, послушай, поди-ка сюда! Этого и ты бы не придумал… Слушай, что она говорит, эта резвушка, хохотунья, насмешница!..

И императрица, смеясь, передала Нарышкину шутку девушки. Потом снова поглядела на нее, на себя, опять на нее. И сразу обратилась с вопросом:

– Послушайте, скажите правду. Мне кажется, вы сейчас почему-то смеетесь надо мной. Что такое? Говорите прямо. Знаете, я вас люблю и не обижусь. Что случилось? Отчего огонечки танцуют в этих плутовских, красивых глазах? Ну!

– Простите, ваше величество. Если вы приказываете… Ваш веер…

– Мой веер… Разве его не следовало брать? У всех вон веера. Я и приказала…

– Верно, ваше величество… Вы в первый раз его взяли… он стесняет вас…

– Ах, вот что!.. Не так держу. Словно салют отдаю… Теперь вижу. Благодарю тебя, дитя мое. Так хорошо? Видишь, я понятлива. Ах, милое дитя… Правда, я похожа на простушку, попавшую во дворец… На старую простушку, надо добавить. Все некогда было учиться манерам. Другие случались дела…

– Выше, славнее, ваше величество, всякой светской науки…

– Лев, убери ее! Поди танцуй с ней в наказание за такую лесть… А ко мне, я вижу, идут, будут звать к игре… Вот это мое дело… Чертков ожидает уже свою партнершу. И граф Александр Сергеевич… Все тут. Вот идут… Иди, стрекоза, танцуй. Только кавалера помоложе найди. А этот со мной играть поплетется…

Гремят полонезы, контрдансы… Плавно несутся звуки экосезов, менуэтов. И все смотрят с особенным вниманием на одну пару – на юного короля, который чаще всего выбирает своей дамой внучку Екатерины. И глаз не сводит во все время танца от рдеющего личика, ото всей стройной фигурки своей дамы. Ее пальцы едва касаются его твердой руки. Изредка только подымает она свои ясные, затуманенные сейчас смущением взоры. Но он чувствует, что из этих тоненьких, трепетных пальцев, из этих ясных, мерцающих глаз излучается какая-то сила, согревающая ему сердце, волнующая холодную обычно кровь, туманящая его рассудительную, упрямую шведскую голову.

* * *

28 августа 1796 года выпал чудесный, ясный день.

Солнце как будто решило обласкать своими лучами на прощанье этот бедный, болотистый уголок земли, который на долгие месяцы потом будет окован холодом и тьмою.

Стоит теплое бабье лето. Природа медленно умирает. Пожелтелые листы шуршат под ногой, сгорают, тлеют, издавая легкий, щекочущий запах.

В такую пору у людей ярче просыпается в душе полузабытая любовь. А угасающее чувство снова вспыхивает, как огонь в лампаде перед концом.

А лужайки, аллеи и боскеты Таврического парка, галереи, покои и глубокие оконные амбразуры самого дворца теперь, в пору увядания, замирания природы, в пору последних ясных дней, были свидетелями быстрого зарождения, яркого расцвета любви у двух юных прекрасных человеческих существ.

Солнце, легкая синева небес, освеженная зелень лугов, пышные цветы на клумбах, развесистые деревья в загадочных аллеях, вся природа словно замерла в одном теплом, волнующем созвучии, помогая юной любви.

Ясные дни сменяются тихими, звездными ночами.

Целые дни, как весенние мотыльки, носятся влюбленные по аллеям и газонам парка. А ночью, разлучаясь до утра, глядя на темное небо, на трепещущие, лучистые звезды, там видят друг друга; молча, издалека меняются волнующими взглядами, мимолетными, пустыми на вид, но такими сладкими для души словами…

В воскресенье, после обеда, против обыкновения, только небольшое число самых приближенных людей было приглашено провести остаток дня с государыней.

Мария Федоровна поехала навестить Павла, с которым не видалась два дня, а дочерей оставила у бабушки, под надзором бдительной «генеральши», как звали Шарлотту Карловну Ливен.

Кофе был подан в густой зеленой беседке, одетой вьющимися растениями. Елена побежала с фрейлинами и камер-пажами к пруду кормить лебедей. Мужчины гуляли поодаль, чтобы дымом трубки регента не мешать государыне.

Александрина, за обедом сидевшая тихо, печально, была чем-то расстроена. Теперь она сидела с великой княгиней Елисаветой и слушала, как веселая Варвара Николаевна Головина изображала в лицах разговор между косоглазым регентом, пыхтящим своей любимой трубкой, и изысканным Зубовым, подымающим постоянно к небу красивые темные глаза.

– Наш генерал говорит ему: «Этот союз укрепит мир… восстановит европейское равновесие…» А швед, не вынимая трубки, бормочет: «Мир? Равновесие? Зачем же тогда нам колотить французов и делать союзы? Союзы обыкновенно для драки устраивать надо… И про какой союз вы говорите?..» – «Про политический, относительно коалиции и Европейской лиги монархов…» – «А, да… Лиги так лиги… Только бы без интриги… Я не люблю, когда другие интригуют…»

– Ну что вы пустое толкуете! – смеясь, перебила ее Елисавета.

– Конечно, пустое. Но вот вы смеетесь… А наша милая малютка грустна, как не знаю кто. И не улыбнется на мою болтовню…

– Нет, я смеюсь, – улыбаясь ласково и грустно, возразила княжна. – Просто нездоровится мне…

– Так, может быть, лучше бы лечь… Скажите, ваше высочество, генеральше или бабушке… Они…

– Нет, нет. Зачем их тревожить? Я знаю, это пройдет… Вот бабушка зовет меня… Я сейчас…

Быстро поднявшись, она подошла к государыне.

– Ах, дитя ты мое… Ну можно ли так грустить из-за собачки? Мне генеральша сказала, что ты весь день проплакала вчера. Себя расстраиваешь, огорчаешь ее и других. Ну, околела собачка. Жаль. Да можно ли так грустить? Я тебе другую, самую лучшую из своих молодых леди пришлю. Вот как глазки покраснели… Береги слезы… и глаза свои молодые. Еще много в жизни терять и плакать придется. Вот смотри, как хорошо кругом. Гости у нас чужие. Надо веселой, ласковой быть. И то на тебя смотрели за столом – что это, с чего печальна наша малютка? Развеселись, знаешь, как любит бабушка… Побегайте, порезвитесь… Такая ли я в ваши годы была?.. Ну, Бог с тобой, – вдруг, мягко, ласково улыбнувшись, протянула руку государыня, привлекая к себе внезапно побледневшую внучку, поцеловала и оттолкнула слегка: – Иди…

Девушка почти не слышала последних слов Екатерины.

Еще раньше, чем ее чуткий слух уловил сзади, на широкой аллее, шорох решительных, быстрых шагов, княжна всем телом почувствовала, что он приближается, что король подходит сюда.

Заметила это и бабушка, потому и отпустила так неожиданно внучку.

Расчет оказался верен.

Едва успела княжна повернуться и сделать шаг вперед, как почти столкнулась с входящим под тень боскета Густавом и из бледной вся стала пунцовой, даже вскрикнула слегка, словно от неожиданности, хотя прекрасно знала, что он тут, близко…

Оставя регента, Зубова и Штединга, с которыми шагал по аллее, слушая политические разговоры, Густав, давно поглядывавший на группу, сидящую в боскете, прямо направился сюда.

Он тоже вспыхнул, когда княжна обернулась и остановилась лицом к нему в двух-трех шагах.

– Простите, я испугал вас, княжна?..

– Нет, нисколько, сир… Я знала… то есть слышала, что вы идете… Я хотела сказать, слышала, что кто-то подходит. Это так, случайно.

– Здоровы ли вы? Мне сегодня показалось… Правда, сейчас вы совершенно изменились. Но глаза… Вы плакали? Что случилось?

– О, нет, сир… Нет… ничего…

– Вас обидел кто-нибудь?.. Кто мог? Можно ли решиться, княжна, обидеть… – Он не досказал.

– Право, право, нет! Меня никто не обижал. Меня все любят… То есть наши… папа и милая мама… и дорогая бабушка… Она добра, как ангел… И другие… Нет, я не от того… Правда, я немного плакала… Но если я скажу, вы будете еще смеяться…

Она тоже внезапно остановилась, глядя теперь в лицо юноше, чего обычно избегала, боялась.

– Я буду смеяться?! Над вами, княжна?! Я…

– Нет, нет. Простите. Ну так, вот, я скажу. У меня была собачка. Подарок бабушки. Такая милочка… Я так любила мою собакиньку… Представьте, она была замечательно умная. А уж как привязалась ко мне! Вот вы давайте ей что хотите на свете: и сахар, и косточки самые вкусные, – не возьмет. Только от меня. Или если я скажу: «Бери, Эльзи… бери…» И служила так забавно… И пела даже под гитару… Да, Альтести и Санти ее научили. Лапку подымет и лает, воет под музыку… Право, забавная… И… – Слезы снова блеснули на оживленных, ясных глазах девушки, голос дрогнул: – Вчера, представьте, она умерла…

– Как жаль, – грустно, искренно отозвался юноша король, забывая свое постоянное величавое спокойствие и важность.

– Правда, вы жалеете? Вы добрый. Я так и знала. А вы любите собак?

– Очень. Только у меня, конечно, не такие, не левретки, не болонки… Охотничьи. Борзые, гончие. Лучшие во всем королевстве. А какие у меня доги… А медиоланы! Знаете, я могу без оружия с двумя моими псами выйти на самого злого медведя, на кабана – и останусь нетронутым… Чудные псы!..

Незаметно, разговорившись, они сделали движение, шаг, другой вперед и без шляп, с открытыми головами пошли по широкой открытой аллее, облитые теплыми лучами солнца.

Генеральша Ливен, издали не спускавшая глаз с юной парочки, уже сделала было движение, чтобы позвать княжну, вернуть ее в боскет или напомнить, что надо покрыть голову, что неловко удаляться ото всех вдвоем, с молодым гостем…

Но Екатерина тоже следила за внучкой и королем.

Осторожно, ласково она сделала движение рукой, словно желая остановить строгую воспитательницу.

– Солнце светит так ласково, ясно, но не жжет. Не правда ли, генеральша?

– Да, верно, ваше величество. Хорошая осень!.. И эта аллея вся на виду. Вы правы, государыня. Пусть погуляют дети…

– Пусть погуляют… Юность – весна жизни… Весна – юность года… А если весна миновала, надо ловить последние ясные осенние дни…

– Государыня, для великих душ осень жизни – это вершина жизни. Большие, хорошие души в пору осени живут новой, возрожденной жизнью, окруженные кольцом других, юных существ, которым дают жизнь и радость… Окруженные толпами людей без числа, благословляющими великое имя…

– Знаете, Шарлотта Карловна, всего могла ждать от вас, только не оды! Но тем мне дороже, что я знаю вас. Каждое ваше слово идет от глубины души… Я рада, если вы так говорите… Но как мила эта пара!.. Если они будут счастливы, буду счастлива и я… Верно, Шарлотта Карловна: в детях мы возрождаемся, когда проходит наша пора!..

* * *

На другой день состоялся бал у Павла, которым великий князь чествовал регента и его племянника, своего будущего зятя.

Конечно, оранжереи, кладовые, вся хозяйственная часть Зимнего дворца приняли участие в устройстве этого праздника. Но он имел все-таки совершенно особый вид, носил тот же отпечаток суровой, прямолинейной дисциплины и строгости, какой отличался образ жизни наследника.

Гостей было гораздо меньше, чем на больших вечерах императрицы. Иных не позвал Павел, другие отговорились под благовидными предлогами, избегая привычной скуки и стеснения, царящих на приемах великого князя.

Но молодежь живет своей жизнью, урывая мгновенья радости даже в мрачных стенах Павловского дворца.

Клубятся интриги, торгуются люди, расплачиваясь за свои удобства чужой кровью и жизнью, чужим счастьем…

А юные пары вьются в плавном танце, забываются, упоенные музыкой звуков, музыкой первых, едва назревающих в сердце волнений и чувств.

Важный, надутый ходит маленький Павел по залам, смотрит на танцы, беседует с гостями. И не разберешь: доволен он или раздосадован чем-нибудь?

Только великая княгиня сияет, Она знает мужа, видит, что он ликует, хотя и старается не выдать этого. И вместе с воспитательницей, с заботливой Ливен, издали следят, как порхает по паркету очаровательная малютка Александрина, привлекая все взоры. И почему-то почти всегда рядом с ней темнеет стройная, гибкая фигура юноши короля. Эта пара словно неразлучной стала в танцах в течение целого вечера.

И странное дело: по мере того как девушка становится смелее, живее, разговорчивее со своим кавалером, когда она доверчивее кладет свою руку на его во время танца, изредка случайно касаясь атласным плечом его плеча, юноша становится сдержаннее, бледнее, молчаливее. Как будто чувство слишком переполняет его и боится он дать волю тому, что накопляется в груди…

Смотрит издали и посмеивается улыбкой сатира краснощекий регент.

* * *

На другое утро государыня работала с Храповицким, когда вошел Зубов.

– Останьтесь, вы не помешаете, – обратилась она к своему статс-секретарю, в то же время ласково протягивая руку фавориту для поцелуя. – Я позвала вас, генерал, чтобы показать эту записку и спросить, чем кончились последние переговоры с регентом. Мне сдается, дело близко к концу, если не случится чего особливого.

– Чему случиться, ваше величество? Все идет прекрасно. Позволите?

Зубов развернул записку, сейчас же узнав мелкий, четкий почерк Марии Федоровны.

Великая княгиня писала по-французски:

«Милая матушка! Считаю своим долгом отдать вашему императорскому величеству точный отчет о вчерашнем нашем вечере. Как мне кажется, он служит хорошим предзнаменованием, потому что король открыто ухаживал за Александриной. Танцевал он почти исключительно с ней. Даже после полуночи, заметив, что девочка спросила меня, можно ли ей протанцевать еще одну кадриль, он сейчас же подошел к регенту, что-то сказал ему на ухо, после чего регент от души рассмеялся. Я спросила о причине такой веселости. Регент ответил: «Он справляется, позволено ли великим княжнам еще танцевать». Когда я ответила утвердительно, король сказал: «О, в таком случае и мне еще надо протанцевать!..» И пошел пригласить Александрину…»

Дальше шло несколько общих, заключительных фраз.

– Ну что, мой друг? Как скажете, генерал?

– С этой стороны дело идет скорее, чем я даже ожидал от холодного на вид юного государя. Правда, великая княжна очаровательна и способна увлечь самое спокойное сердце… В ней отразились все качества и очарование вашего величества… Я правду говорю, государыня… Но придется еще повозиться с брачным договором. Снова возникли затруднения насчет секретного союза против Франции и…

– И – все пустое. Лишь бы главное довести скорее до конца. Я готова на многие уступки, где дело не касается религии.

Зубов на мгновение смешался.

Екатерина продолжала:

– Но вы говорили, генерал, что этот вопрос почти улажен? А более глубоко пока не следует вникать в него. Любовь, я надеюсь, поможет в этом случае вере и мудрости, вопреки старым урокам… Как думаете, генерал?

– Вполне согласен с вами, государыня. Так я и сам полагал. Пусть дело дойдет до конца. Мы требуем немногого: свободы исповедания для невесты. Неужели же они посмеют отказать? Никогда!

– Аминь. Так и кончайте скорее дело. Набросайте сегодня же проект брачного договора, в зависимости от того, что условлено вами со шведами… И покажите мне. Пусть лежит наготове. Знаете мое правило: все готовить заранее, чтобы время было обдумать. И еще прошу: действуйте как можно осторожнее. Тут замешано чувство, а вы знаете, иногда излишняя настойчивость может погубить многое…

– О, знаю, государыня. Я буду действовать по вашим приказаниям. Проект нынче же будет готов. Морков у меня молодец. Он незаменим во всех делах!

– Благодарю. Пока идите с Богом. Мы еще тут поработаем с моим старым другом.

Когда Зубов ушел, государыня, довольная, веселая, обернулась к Храповицкому, приложив палец к губам:

– Тс-с-с-с!.. Никому про то, что я вам скажу, иначе и вам дома найдется работа. Составьте два рескрипта. Применяясь к счастливому событию… Бог бы дал нам дождаться обрученья… Вот и напишите, что в воздаяние хлопот, в такую радостную минуту… за все заботы, службу и труды… некий генерал-фельдцехмейстер, князь и прочая, и прочая… пожалован… Никому пока о том… смотрите… – серьезно заметила императрица. – В генерал-фельдмаршалы… Он уже давно спит и видит о такой радости… А Моркову – Андреевскую звезду…

– Слушаю, ваше величество… Завтра же прикажете привезти бумаги?

– Да. Можете не в очередь. Буду ждать. Ступайте с Богом!.. Впрочем, нет, погодите! Передайте дежурному, что можно выпустить Константина из-под ареста. Говорят, он взаправду захворал от страха и огорчения. Эта резвушка Анна пришла в слезах просить за мужа. Сущие дети. А поучить надо было. Он не мальчик. И ведет себя так, что мочи нет. Я даже отцу хотела жаловаться. Но решила: на первый раз довольно этого. Думаю, присмиреет теперь. И откуда мой внук набрался таких манер? Всех задирает, оскорбляет… Даже на улице не умеет себя прилично вести… Совсем санкюлот. Его, пожалуй, изобьют где-нибудь. Такой ужас. Посмотрю, что будет после ареста!.. Идите, мой друг!

* * *

С начала сентября погода переменилась. Заморосило дождем, ветер треплет вершины дерев, брызжет в лицо холодной влагой.

Гулять почти нельзя.

Но влюбленная парочка стояла в глубокой амбразуре окна, провожая печальным взором лето, днем подолгу толковала о всяких пустяках, прислушиваясь к той музыке, которая звенит и ликует у них в душе…

А каждый вечер новый бал…

2 сентября на балу у австрийского посланника Кобенцеля Густав ходил сумрачный, недовольный, даже не принял участия в танцах, когда загремел широкий полонез и все – старые, молодые – парами поскользили из покоя в покой…

Регент и Штединг, даже все окружающие поняли, в чем дело: среди гостей он не нашел великой княжны. Не было и Марии Федоровны. Не видно также Зубова, который должен явиться если не с императрицей, то один.

– Что случилось? Почему нет ожидаемых особ? – так спрашивали у хозяина – веселого, жуира, но себе на уме, некрасивого австрийца – графа Кобенцеля.

– Не знаю, с отказом никто не приезжал. Задержало что-нибудь. Я уже послал справиться… Я еще жду, – отвечал хозяин на все расспросы.

Когда в зале появился князь Эстергази, австриец, сам регент и многие другие окружили его с тем же вопросом:

– Не знаете ли, что случилось?

Даже Густав, по какому-то особому чувству избегающий обратиться с вопросом, так волнующим его, подошел и издали старался вслушаться в слова князя.

– Господи, что за напрасная тревога! – своим резким, умышленно грубоватым тоном старого рубаки забасил князь, в сущности хитрый, скрытный, тонкий дипломат. – Вот я так и сказал генералу: «Там будет кавардак!» И есть кавардак… Самая пустая вещь. У императрицы легкий припадок ее обычных колик. Думали, что все сейчас же пройдет – и она сможет приехать на бал. Но после припадка осталась легкая слабость… И она не может приехать на бал. Вот и все. Конечно, и княжна, и генерал, и великая княгиня задержались из-за этого. Самая простая вещь. И сейчас будут.

Невольной радостной улыбкой озарилось сразу лицо короля. Он беспечно отошел к группе дам и девушек, стоящих недалеко, и стал шутить, сыпать любезности и похвалы.

Хитро улыбнувшись, регент взглядом косых глаз обменялся со Штедингом, который тоже добродушно, негромко рассмеялся.

– Ну вот, дурная погода и прошла… Сейчас солнышко наше появится… Ничего, пускай… Он славный молодец…

Штединг усиленно закивал головой:

– Да, да… И переговоры налаживаются, ваше высочество…

– М-мда, налаживаются. Пока все в порядке… А вот и даже… пойдем встречать.

Оба они двинулись навстречу Марии Федоровне, которая вошла с Зубовым, двумя княгинями и генеральшей Ливен.

Но Густав далеко опередил всех и первый встретил запоздалых гостей.

Грустно было личико княжны. Она неподдельно опечалилась болезнью бабушки. Мучил ее тайный страх, что придется остаться при больной, не попасть на бал, не видеть его…

И все это миновало.

Она здесь. Он встретил ее первым, как она и загадывала в душе. Так почтительно и нежно приветствует ее, берет руку… Они идут танцевать.

– Знаете, если бы вы не приехали, княжна, я бы так и не танцевал. Я решил уехать с бала.

– Почему, сир? Здесь так весело. Столько дам, девиц… Такие красивые… – замирая от радости и страха, пробует наивно лукавить малютка. И ждет, что он ответит.

– Может быть. Не знаю. Я особенно не интересуюсь девицами… и дамами. Я ждал вас.

Вот, вот эти слова! Такие простые и чудные в то же время: «Я ждал вас».

Боже мой! Отчего это так засверкали ярко огни в люстрах и бра по стенам? Отчего звуки музыки льются упоительно-сладким потоком, кружа голову, заставляя дыхание замирать в груди, задерживая биение сердца, перед этим так и рвавшееся прочь, громко стучавшее в твердый, высокий корсаж!..

Почему ноги сами скользят по блестящему паркету, словно крылья выросли за плечами у нее, маленькой, глупой девочки?..

Неужели оттого лишь, что юноша, танцующий с нею, бледный и серьезный, с темными горящими глазами, в черном наряде, сказал три слова: «Я ждал вас».

Да, только оттого…

И что бы ни случилось потом, не будет лучше первой потрясающей, великой минуты, когда он, желанный, годами ожидаемый, являвшийся ей в чистых девичьих снах, – когда он сказал это первое полупризнание: «Я ждал вас».

Вьется блестящий бал…

Праздник близок к концу. Чаще и выше вздымаются женские полуобнаженные груди, негой и зноем сверкают лучистые глаза.

Огнями желаний загораются очи мужчин, которые тонут взглядами в очах своих млеющих дам, в пропасти опасных вырезов, отмеченных пеной кружева, изломами тюля, гирляндами невянущих цветов… Губы тянутся прильнуть к тому, чего не видят, но угадывают жадные глаза… И только цепи приличий и светская выдержка заставляют сдерживать порывы желаний.

Бал удался на славу, потому что цель его достигнута: две-три сотни дам и мужчин испытывают настроение, близкое к экстазу, смесь веселья и страсти… То, чего нет в скучной, обыденной жизни.

Все заняты друг другом… Но невольно следят за одной парочкой.

Они тоже охвачены любовью. Но еще чистой, полусознательной пока.

По крайней мере, это можно сказать о девушке.

Уже волнуется у нее кровь, алеют уши, губы, щеки… Дышит порывисто полудетская, невысокая, но прелестно обрисованная грудь… Но нет грязи в этом волнении, нет похотливой струи в волне, которая, по-видимому, подхватила все существо девушки и мчит ее, клонит к нему, к этому желанному, милому… Ей только бы слышать даже не речи его, а звуки голоса, видеть эти глаза, опираясь на сильную, породистую руку, и провести так жизнь в упоительном танце, умереть в нем вместе и рядом с этим юношей…

Больше ничего!

Со временем, конечно, и это девственное тело загорится другим огнем, его коснется острое жало плотской страсти. И новые муки, новые радости узнает девушка. Но ликовать будет только тело. Первая радость души, последняя радость души переживается сейчас, на этом балу, в этом танце, рядом с ним… Когда он так просто и в то же время сильно сказал ей: «Я ждал вас».

Сегодня справляет душа юной девушки первый, самый прекрасный пир: первого чистого чувства любви…

Не совсем то же чувствует ее друг.

Он уже изведал кое-что из мира страстей… Ему мало танца, звука, пожатия руки… Он видит порою, как сон наяву, что берет малютку, чистую и прелестную, как ландыш, бледную, как этот вешний цветок, и несет в своих объятьях куда-то далеко, и жмет крепко к груди… сам горит и трепещет. И она, белая, чистая, загорается, алеть начинает от его поцелуев, объятий и ласк…

Вот и сейчас, здесь, на балу, при всех, юноша почувствовал неодолимое желание прильнуть губами к губам, к шейке этой чудной малютки…

Разум говорит, что этого нельзя… А молодая кровь ничего слушать не хочет…

Забыв обо всем, не помня даже, как робка, неопытна его подруга, юноша, улучив минуту в колыханье танца, своими пылающими сильными пальцами крепко сжал хрупкую, бледную ручку девушки, прижал эту руку к груди, как бы желая и ее, робкую, чистую, заразить своим огнем, своими желаниями…

Зашаталась малютка, от испуга похолодело у нее в груди. Вспыхнуло яркое пламя в глазах, потом поплыли зеленые и желтые круги. Она едва удержалась, чтобы не крикнуть, едва устояла на ногах.

Густав тоже смутился, заметив, как его вольность повлияла на девушку. Он сразу отрезвился и особенно мягко, совсем по-братски спросил:

– Я сделал вам нечаянно больно? Простите. Что с вами? Вам дурно?..

– Да… Простите… Я пойду… Я к генеральше… Простите… – едва могла пролепетать пересохшими губами княжна и, не ожидая его помощи, бросилась в уголок, где воспитательница ее Ливен сидела и наблюдала издали за питомицей.

К счастью, танец кончился в эту минуту, и никто почти не заметил маленького приключения юной пары.

– Ваше высочество, что случилось? Что произошло? Вам нездоровится? – встретила вопросом девушку зоркая воспитательница.

– Да… нет… ничего… Пойдемте в уборную… Впрочем, нет… Тут близко никого… Я должна вам сказать… Сейчас он… он позволил себе… Он так пожал мне руку… Разве это можно?.. На глазах у всех. Я просто не знала, куда мне деваться!

– Да… То-то я заметила… Что же вы сделали?..

– Я? Ничего. Я так испугалась, думала, упаду от страха!..

– Ну, ничего… Успокойтесь… Пойдемте, выпейте воды… Тут не место, мы потом, дома поговорим…

Густав тоже кинулся к своему опекуну, который стоял со Штедингом, Зубовым и князем Эстергази.

Князь делился с высокими слушателями пикантными подробностями своих многочисленных приключений, и все хохотали сочным, здоровым хохотом…

– На два слова, дядя Штединг… Простите, господа… Я только два слова…

Зубов и Эстергази предупредительно отошли, но оба насторожили уши, почуя, что дело важное.

– Дядя, я решил… Она мне прямо нравится. Слышите?.. Я хочу сделать предложение. Кончайте скорее ваши переговоры… В чем там у вас помеха, скажите мне, наконец?

– О, ничего, почти ни в чем, – поспешно заговорил Штединг. – Впрочем, как его высочество?..

– Да, да. Теперь пустяки остались… Решили? Поздравляю… А я было хотел тебе нынче… Ну да это дома, потом… Поздравляю… Я так и поведу переговоры… Да…

Густав, уже не слушая, вернулся в зал, разыскивая княжну. Он увидел, что она с матерью и Ливен готовилась уезжать.

– Почему так рано, ваше высочество? – обратился король к Марии Федоровне.

– О, мы и так засиделись дольше, чем думали… Ужин затянется поздно… А я и Александрина еще хотим навестить бабушку, если она не спит, справиться об ее здоровье…

– Прошу вас… Один танец… Еще не поздно…

– Ну, так и быть, для вас, господин Густав… Иди танцуй, Александрина…

И, вся трепещущая, бледная, боязливо, осторожно подала теперь руку княжна кавалеру. А в сердце ее что-то звенело радостно… Руки были холодны, словно омытые ледяной водой. А в груди жгло от неведомого восторга, непонятного страха… И длился последний в этот вечер танец юной пары – по всем углам шли толки, посеянные неизвестно кем, все говорили, что дело кончено, что даже на словах решены условия союза и назначен день сговора, чуть ли не свадьбы…

* * *

В воскресенье еще нездоровилось государыне. Да и Густав не показывался никуда, вел долгие переговоры наедине с регентом, после которых выходил, хлопая дверьми, и запирался в своей комнате…

Только в понедельник к обеду собралась в Таврическом дворце семья императрицы, даже Константин, еще бледный, действительно вынесший лихорадку после ареста. Не было одного Павла.

Все чувствовали, что должно совершиться нечто особенное.

Густав, видимо, дулся на дядю, а тот на питомца поглядывал с какой-то особенной опасливостью.

Только Лев Нарышкин, бывший в ударе, шутками и каламбурами поднял несколько общее настроение.

День выдался сухой, теплый, и кофе подали в саду.

Екатерина, все время наблюдавшая за внучкой и гостем, была удивлена сдержанностью последнего, особенно после тех рассказов, какие пришлось ей выслушать с разных сторон о странном приключении на балу у Кобенцеля.

Еще слабая после припадков, Екатерина медленно, опираясь на свою трость, шла по террасе, куда раньше собрались остальные.

Вдруг Густав, словно выжидающий минуту, отделился от группы и подошел к ней.

– Позвольте помочь вашему величеству?..

Он ловко подвинул кресло и помог опуститься в него государыне. Затем сразу, словно не давая себе опомниться, продолжал:

– Я должен извиниться… Но теперь подходящая минута… Мое сердце вынуждает меня говорить прямо, не прибегая к посторонней помощи, чтобы избежать всяких проволочек и хитросплетений… Я больше люблю прямо, начистоту.

– Я тоже, сир. В чем дело, говорите.

– Я желал вам открыть, что ваша внучка, княжна Александрина… Что я полюбил ее и прошу руки ее высочества, если вы и родные ничего не имеют против этого.

– Да? Что же… Это несколько неожиданно. Но мы все здесь давно желали этого. Не стану скрывать: и я, и все будут рады… В добрый час… С своей стороны я даю полное согласие… Конечно, на условиях, о которых будут говорить ваши и мои министры. Сын мой и невестка, полагаю, тоже порадуются… Даже уверена, зная их расположение к вам… В добрый час, мой кузен и будущий внук! В добрый час!

Густав почтительно поцеловал протянутую ему руку, но Екатерина привлекла и, как сына, поцеловала его ласково и нежно.

– Один только вопрос хотела бы я вам задать, ваше величество. Самый главный… Как будет дело с верой моей внучки?..

– О, государыня, в этом княжне будет предоставлена полная свобода. Я даю слово!

– Если так, завтра же я приму вашего посланника, который сделает официальное предложение от имени не графа Гаги, а от Густава IV, Адольфа, короля Швеции, чтобы мы могли всенародно объявить о таком радостном событии… А сейчас зовите всех, ведите свою невесту. Мы объявим им большую радость!

Молча, почтительно поклонившись, король двинулся к группе остальных гостей императрицы, которые издали наблюдали за необычайной сценой и не знали, можно им подойти или нет.

* * *

Во вторник, 5 сентября, при дворе праздновалось тезоименитство великой княгини Елисаветы. Но этот семейный праздник потонул в других, более торжественных событиях, которые наполнили весь шумный день. Утром в блестящей аудиенции был принят посол шведский Штединг, который официально от имени короля Густава Адольфа просил руки княжны Александры Павловны.

Конечно, согласие, данное при всех императрицей, было подтверждено матерью и отцом невесты, который для такого особенного момента должен был появиться среди блестящего двора своей матери.

За парадным обедом провозглашались тосты. Жених и невеста сидели рядом, оба конфузились, особенно княжна, у которой порою даже слезы навертывались на глазах от смущения и неловкости. И, только встречаясь глазами с королем, она вся сияла радостью и улыбкой.

Окружающие, щадя девушку, старались меньше обращать внимания на влюбленную пару. Шумный разговор кипел волной, спорили о разных предметах в нескольких концах стола, смотря по тому, кто там сидел. Зубов был героем дня и ликовал, пожалуй, больше, чем сам юный жених.

Все признавали, что эта радость, оживившая не только двор, но и полубольную государыню, главным образом создана стараниями фаворита.

Неожиданно среди обеда приблизился к нему дежурный офицер и что-то шепнул на ухо.

– Ваше величество, там курьер от брата Валериана, из нашей победоносной армии, – почти вслух обратился Зубов к императрице. – Разрешите позвать сюда?..

– О, непременно. Мне почему-то думается, что вести добрые. А за столом в такую хорошую минуту хватит места и приятным вестям, и вестнику… Просите.

Зубов распорядился, и через несколько минут ему принесли пакет, который он быстро раскрыл, прочитал и передал государыне, которая радостно закивала головой, как только пробежала первые строки. Потом лицо ее несколько нахмурилось, но сейчас же приняло прежний веселый, ласковый вид.

– Не тайна, что за вести получены из армии? – не утерпел, спросил регент.

– О, пустяки. Брат пишет нам, что выиграл сражение, овладели еще одной персидской областью и главным в ней городом, Шемахой… А нового ничего нет…

Регент незаметно переглянулся с лордом Уайтвортом, сидящим напротив него, и задвигал углами рта, как будто проглотил что-то не совсем приятное.

Начались тосты и поздравления по случаю победы…

– Вы все прочли, генерал? – как бы мимоходом спросила Екатерина, видя, что гости занялись разговором. – До конца?

– О да, ваше величество. Там Валериан жалуется… Мало денег, мало войска… Не всю же армию сразу переправить туда. И без того он жалуется, что в этих диких горах трудно добывать провиант и фураж… А деньги?.. Мы после поговорим, ваше величество?..

– Да, да, конечно… Пью здоровье моих героев-победителей, далеких, но близких нам!

Тост был принят восторженно всеми, кроме самого Зубова. Ему даже словно не понравилось, что в эту минуту далекий брат на несколько мгновений занял внимание государыни и всех присутствующих.

Обращаясь к Уайтворту, словно желая подразнить англичанина, он спросил:

– Скажите, лорд, вы знаете, вероятно, те места… Теперь, когда они покорены, будет, конечно, легко, возведя ряд небольших крепостей, к весне докончить покорение всего Кавказа и потом перебросить к Анапе значительный корпус?

– О, конечно, это было бы очень легко, если бы покорение действительно завершилось. Но кавказские племена – неукротимые враги. Их мало убить – надо повалить, чтобы они оставили ряды борцов… На этих кручах, на скалах… С ними сладить очень трудно, как было трудно нам покорять горные племена Индии…

– Ну, там совсем иное дело. Вы бросали горсть солдат за тысячи, за несколько тысяч миль, через океан… Без резервов, без связи с королевством. А у нас другое дело. Путь лежит прямой, открытый от границ до самого сердца Кавказа. Армия наша неисчислима. Отвага ее оценена целым миром. Я не хвалиться хочу, но отдаю только должное.

– Что же, я не спорю, если это так. Я плохой знаток в военных делах. Вот пусть другие…

– Мое мнение, – заговорил прусский посланник генерал Граббе, – что с горцами труднее будет справиться, чем с персидским гарнизоном взятых уже крепостей. Они будут защищать свою волю, свои углы. А это самое опасное дело – воевать не с армией, а с народом, если он защищает свой дом…

– Да мы и не тронем их угла. Пусть признают только власть нашей великой государыни, дадут нам свободный путь к берегу Черного моря… И будут жить не хуже, пожалуй, лучше, чем живут теперь, под властью своего шаха или султана… Силой мы их сломим. А потом дадим волю и мир. Зачем же им воевать, отчего не сдаться?

– Ислам не велит, ваша светлость! – снова ядовито вмешался лорд Уайтворт.

– Мы ислама и не тронем. В империи Великой Екатерины место для всякой веры. Крым служит примером тому.

– Крым вовсе не пример.

Спор разгорался, все вмешались в него.

Только Павел сидел насупясь и молчал…

С утра дул влажный южный ветер, который особенно влиял на великого князя. Он делался беспокойным, раздражительным или чувствительным до того, что мог расплакаться от каждого пустяка. И в дни, когда дул южный теплый ветер, ни летом ни зимой он не показывался никуда, опасаясь проявить чем-нибудь свое особенное состояние. Сегодня пришлось выехать, и Павел делал величайшие усилия, чтобы не прорваться как-нибудь. Все его раздражало. Казалось, все что-то имеют против него. Чувствуя постоянную робость перед матерью, не желая окружающим, которых почти сплошь считал врагами, дать против себя оружие, он упорно молчал, отвечая односложно, когда к нему обращались. Сейчас спор заинтересовал его. Павел даже забыл о своем тревожном настроении; то, что говорил Зубов, очень нравилось князю. Он, словно забыв постоянную антипатию к фавориту, порою одобрительно кивал головой, даже раскрывал рот, словно собираясь поддержать Зубова, но сейчас же сдерживался и молча следил за спором.

Екатерина, умевшая замечать все кругом, уловила настроение Павла, пожелала использовать его и неожиданно обратилась к сыну:

– Что же вы молчите? Все высказывают свой взгляд. Чье мнение вы разделяете, ваше высочество?..

– Я?.. Что?.. Все?.. Как?.. Я согласен с мнением Платона Александровича, – очень любезно, глядя на фаворита, неожиданно для всех заявил Павел.

Наступило мгновенное молчание. Павел постоянно держал себя очень осторожно с фаворитом, но не высказывал особенной любви, особенно с тех пор, как Зубов принял участие в планах о передаче трона юному Александру помимо отца.

Может быть, и сватовство дочери, состряпанное Зубовым, как казалось всем, подкупило недоверчивого цесаревича. Но он открыто выразил дружелюбное отношение к Зубову.

Все ждали, что ответит фаворит.

– Разве я сказал какую-нибудь глупость? – вдруг негромко, правда, спросил наглый временщик у Моркова, сидевшего через стул от него.

При случайной тишине эта фраза резанула всех, как пощечина, данная публично Павлу.

Он, как и другие, очевидно, уловил, разобрал обидную фразу и только побледнел, как салфетка, которую теребил своей нервной рукой.

Все сразу заговорили, словно не слыхали ничего. Сделал вид, что он ничего не слышит, и сам Павел.

Обед продолжался своим чередом…

Только Екатерина слегка укоризненно покачала головой, когда Зубов через несколько минут поглядел на нее, желая что-то сказать.

Фаворит с виноватым видом, кротко улыбаясь, шепнул:

– Сорвалось! Язык мой – враг мой, матушка государыня. Не буду больше…

Когда после обеда все разбились на группы и подали кофе, невеста очутилась рядом с бабушкой.

Вообще весь этот день княжна следила, как тень, за государыней, словно птичка, ожидающая напасти и жмущаяся под крыло большой, сильной птицы.

– Иди, иди сюда, садись, моя малютка. Ты что-то очень любишь меня нынче. А, и вы здесь, господин жених. Я еще кое-что имею за вами, дети мои. Вот мы вас поздравляли, а по русскому обычаю… Но, но, не красней, малютка… Кофе нынче что-то горький мне подали… Ну, ну… подсластите его, дети мои…

– Надо поцеловать невесту, господин Густав, – подсказала ему Мария Федоровна, тоже подошедшая к группе.

– О, если это…

Он сделал движение. Княжна сначала отшатнулась было, потом с тихой, трогательной покорностью подняла головку, подставила свои пылающие губки, и юноша впился в них первым долгим поцелуем, осторожно обхватив рукой талию невесты, точно опасаясь сломить ее, как нежный ароматный цветок, дыханием которого так сладко упивался сейчас.

Когда уста их разомкнулись, княжна так и осталась, недвижимая, обессиленная, прильнувшая головой и плечом к широкой груди юноши. Потом словно опомнилась, вскинула руками к волосам, оправила их, хотя они были в полном порядке, кинулась к креслу бабушки и скрылась лицом у нее на плече.

– Вот, вот… Чего ты это?.. При мне поцеловалась, при матери, с женихом… Это не беда. Без людей не целуйтесь… Ну, идите, гуляйте… Нечего вам тут.

И любовным взором проводили обе женщины, мать и бабушка, молодую парочку, которая, словно охваченная незнакомой раньше близостью, прижавшись друг к другу, удалялась по хрустящему песку садовой площадки к последним цветам, доживающим свои дни на куртинах дворцового цветника…

И часто потом, в течение четырех-пяти дней, аллеи Таврического парка, амбразуры глубоких окон, уголки Эрмитажа, тихие и удаленные от толпы, видели эту влюбленную парочку, рука с рукой, с горящими глазами, с устами, ищущими поцелуя во всякую минуту, когда можно сорвать его украдкой от людских завистливых глаз.

* * *

Ярко озарены уютные покои Эрмитажа, но чужих нет никого.

Государыня со своими обычными партнерами сидит за карточным столом. Зубов, черная и худая «злючка» Протасова, граф Строганов составляют партию. Рядом – круглый большой стол. Александр Павлович с женой и Варварой Головиной, Константин, граф Растопчин, оба брата Чарторыйских, Адам и Константин, граф Толстой и две дежурные фрейлины играют здесь в «секретаря». Громкий, беззаботный смех раздается при чтении некоторых особенно забавных, колких или чересчур нелепых записочек…

Молоденькая, резвая Анна Федоровна, поссорясь со своим взбалмашным мужем семнадцати лет, сидит поодаль, наигрывает на гитаре новый романс, а Санти стоит рядом и показывает ей, как брать звучнее аккорды.

И пухленькие, короткие еще пальчики пятнадцатилетней замужней женщины старательно захватывают переборы струн…

Генеральша Ливен, Елена Павловна и Мария Федоровна готовят пасту из бумаги для слепков, которые любит делать императрица с античных медальонов, камей, потом наделяя своими снимками близких друзей.

Регент и Штединг гуляют по обширному покою, разглядывая картины и медальоны, которыми увешаны кругом стены.

В стороне, на небольшом диванчике за группой растений в кадках, сидит княжна Александра со своим женихом.

Они забыли об окружающих… Девушка молча глядит на жениха, слушает, что он ей говорит.

А юноша рисует ей картины далекой, любимой своей родины, бурное море, глубокие фиорды, незакатные ночи полярного лета… Говорит о своих планах, о будущих завоеваниях… Тень Карла XII не дает покоя юному мечтателю.

– Я хочу сделать Швецию самым сильным королевством на севере Европы – понимаете, княжна? Будут две державы: Россия и Швеция… Когда-то перед шведскими викингами, перед удальцами Севера трепетала Европа. Карл наполнил славой своей полмира. Я не хочу ему уступить… Ради моей родины, ради вас я совершу много подвигов… Вы представляете себе, как это будет хорошо?

– О да… Я вижу…

Он много, долго говорит, она слушает и смотрит на него.

Мать и генеральша Ливен наблюдают за парочкой, обмениваются взглядами, радостными улыбками.

Мария Федоровна поднялась, подошла к регенту, который уже осмотрел все стены и, видимо, скучал:

– Не желаете ли, господа, пойти покурить в диванной?.. Я знаю, вы привыкли, герцог… Вот прямо сюда… Первая дверь направо…

Проводив мужчин, княгиня садится у небольшого столика, на котором лежит бумага, стоит письменный прибор, и начинает набрасывать строку за строкой… Все, что видит ее любящий, зоркий глаз матери, что радует ее сердце, она хочет передать своему мужу, который остался один в темном, мрачном и сыром Павловском дворце… Теперь, в эту минуту, всех любит и жалеет счастливая мать… Не виноват и Павел, что он родился таким слабым, болезненным, неуравновешенным в душе… Надо порадовать отца…

И быстро скользит перо по бумаге, ровно, четко ложатся мелко написанные строки ласковой супружеской записки…

Варвара Головина, оторвавшись от игры, прошла куда-то, вернулась. Ее на пути подозвала к себе государыня:

– Ну, что, молодежь, весело вам? Смеетесь?

– Очень… Уж не взыщите, ваше величество. До слез весело…

– До слез? Если весело до слез, это ничего. А влюбленные как? Воркуют?

– Уж половину гнездышка свили, ваше величество. Диваны вам растреплют, того и гляди…

– Пускай… А то вчера, на обеде у Александра… Ты была? Как они? Что внучка?

– Ох, просто ужас, ваше величество… Все старания генеральши Ливен оказались напрасными… Воспитание ее ни к чему не привело. Эта такая особа, наша маленькая Александрина… совершенно испорченная. Уединяется с молодым человеком… Верите ли, я подозреваю, что она даже целуется с ним, если выпадет удобная минутка…

– Право? Не может быть?!

– Мне кажется, я не ошиблась, ваше величество… А он?! Это дикий людоед какой-то, а не христианский государь… За ужином не пил и не ел ничего, как мы все. А пожирал глазами великую княжну. Как она цела осталась – Бог ведает.

– Удивительно! Ну, ступай играй, секретничай там, болтушка. Только знай, что и твои секреты я все знаю… Потом, потом… Ступай…

Звенит золото, переходя из красивых рук государыни к ее партнерам, которым она охотно проигрывает партию за партией… Звенят и рокочут мелодично, негромко струны гитары…

Звучит за цветами юный голос короля, который делится с невестой своими грезами.

И вдруг неожиданно он задает ей вопрос, словно мимоходом:

– А скажите: когда нам придется в день коронации приобщаться, вы будете приобщаться вместе со мною, как королева моего верного города?..

– Вместе с вами? Приобщаться, как вы?.. Конечно… Охотно… если это можно. И если бабушка на это согласна. Мы все слушаем бабушку…

Темная тень мелькнула на бледном лице юноши короля. Но он быстро овладел собой. Снова ласково касается руки девушки, берет ее в свою руку и начинает новый рассказ о том, что было, что должно еще свершиться, чего никогда не было, но о чем он грезит порой…

* * *

В этот же вечер Мария Федоровна приписала в записке, приготовленной для мужа: «Добрый и дорогой друг мой! Возблагодарим Господа: обручение назначено на вечер понедельника, в бриллиантовой гостиной. Обручать будет митрополит. После обрученья состоится бал в тронной зале. Маша».

* * *

Накануне обрученья жених целый вечер провел в семье невесты один, без регента, который, словно неусыпный страж, сопровождал его всюду и везде.

Под зорким взглядом сурового отца король невольно чувствовал стеснение, хотя Павел проявил особое внимание, почти нежность к будущему зятю.

Только перед самым ужином, когда обе княжны, Мария Федоровна и король очутились несколько в стороне от других, обособленной группой, влюбленные заговорили живее, задушевнее.

– Что нынче с вами? Вы, может быть, не совсем здоровы? – вдруг спросила юношу княжна, обычно никогда не задававшая вопросов; глаза ее с тревогой остановились на лице короля, вспыхнувшем от неожиданности.

Король шведский Густав IV

Действительно, кроме стеснения, какое все почти испытывали в присутствии Павла, когда бывали у него, король был суровее, мрачнее обыкновенного. Какая-то совсем непривычная, скорбная черточка пролегла у рта… Брови часто сходились, хмурились, как будто тяжелую задачу решал про себя король. Так может выглядеть вождь перед решительным боем или человек, стоящий на переломе своей жизни, игрок, поставивший на карту многое и наблюдающий, куда ляжет его карта – направо или налево. Бита или дана…

Помолчав, юноша поднял на девушку грустный взгляд; к обычному выражению удовольствия и любви примешивалась какая-то жалость, печаль.

– А вы сами не знаете, почему мне не по себе, княжна? Я здоров, но… у меня грустные мысли рождаются в душе…

– Теперь? У вас? Господин Густав, этого быть не должно и не может… В эти годы, когда вы любите и вас любят… Не красней, малютка. Твоя мама может это сказать. И вы скоро будете вполне счастливы… Месяца не осталось ждать, как вы – совершеннолетний, король! Над вами никакой, хотя бы самой легкой опеки…

– Да, через три недели и три дня опека кончается… Соберутся Генеральные штаты… Я – король! Но я не о том. Меня печалит разлука! – каким-то особенным, напряженным тоном произнес жених, словно удерживал слезы, готовые задрожать на глазах, прорваться в звуках его речей.

– Разлука? – грустным, нежным эхом откликнулась княжна, тоже побледнела, опустила головку. Потухли сверкающие радостью и огнем глаза.

– Да почему разлука? И какая? Надолго ли, господин Густав? Ведь это от вас зависит… Небольшая отлучка – еще не разлука. Да и без нее можно обойтись…

– Нет, ваше высочество. Придется расстаться месяцев на семь, на восемь… Так мы с регентом полагаем… Свадьбу можно устроить только весной…

– Да, с регентом?! Ну, это другое дело… Все-таки почему столько месяцев, не пожелаете ли сказать? Вот, посмотрите, Александрита уже готова заплакать…

– О нет, нет!.. Я, мама… Если надо… Я… Я буду ждать.

– Разумеется. Никто и не говорит, мое дитя. Я так спросила мосье Густава… А по-моему, срок можно сократить. Взять и обвенчаться теперь же!

– Я вам скажу, ваше высочество: уезжая, мы не думали, чтобы все так благополучно и скоро устроилось, – глядя скорее на девушку, словно ее желая успокоить, заговорил король. – Дворец мой совсем в запущенном виде, не отделан, чтобы принять мою прелестную, милую королеву, как подобает… Как я хотел!

– Пустое! Совершенные пустяки, мосье Густав! Двор собрать не долго, особенно ради такого события. А дворец? Спросите вашу невесту… Если кто любит кого, тот не обращает внимания на отделку покоев… Не правда ли, малютка? Видите, как радостно она закивала головой… Маленькой, глупенькой… влюбленной головкой… Не упрямьтесь, мой друг. Слушайте того больше, что говорит ваше юное, чуткое сердце. Оно порою бывает умнее всех дипломатов и регентов в мире… Не хочу обижать никого. Вы женитесь. Малютка поедет с вами – и дело с концом!..

– Со мной? Теперь? – вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. – Это невозможно. Осенью море так опасно.

Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робким звенящим звуком пронеслись слова, как будто против воли слетевшие с розовых детских губ княжны:

– С вами мне ничего не страшно.

Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, слился взором с ее расширенными, потемнелыми, испуганными и счастливыми глазами.

Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там самые тайные его мысли. И эта робкая, звенящая мольба, этот полувздох, полупросьба были последней попыткой отстоять свое счастье, побороть то неминучее, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным стало теперь лицо юноши.

Мать чувствовала, что происходит нечто особенное. Но ее уравновешенная, спокойная германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.

И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:

– Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И все будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их…

– О, да, прошу вас, – слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король. – Правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет… И если это случится, я буду очень рад… Я так буду рад! – снова с искренним порывом повторил он. – А вы, Александрина?

– О, сир!..

– Ну, вопрос кончен. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас… Идем, Лена.

Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.

– Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?

– Правда, сир…

– А если бы пришлось умереть, утонуть в море…

– Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..

– Нет, вам со мной… Нам вместе…

– Вместе?! Ну, что же… Значит, так велел Бог.

– А вы очень верите в него?

– Да. Меня так учили. Он добрый… Он дает нам столько радостей… – Девушка поглядела прямо в глаза жениху.

– И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя… Вы видите пока только радость! – наставительно произнес юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: – А меня вы очень любите, Александрина?

– О, да!

– Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?

– О, да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всем должна исполнять волю мужа. Так велел Господь…

– А ваше сердце что вам говорит, Александрина?

– Я буду слушать вас, – тихо ответила девушка.

– Что бы я ни сказал?! – взяв руку девушки, спросил настойчивый король.

– Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый… И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чем я должна была бы вам отказать…

– Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка. А… что еще она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..

– Больше о вере… Говорила, что я должна строго держаться нашей, греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру. Что наш народ очень ревнив к своей религии и следит, как мы, как сама императрица относимся к вере. И если я переменила бы веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона… И много еще говорила мне…

– Она очень умна, ваша бабушка. Но все-таки вы даете мне слово, что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?

– Даю! – протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. – Да разве может быть иначе? Вот мама… Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить все, что он желает… А я… для вас…

– Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра наше обрученье. А там… Посмотрим, что скажет завтрашний день… Но идемте. Зовут ужинать… Мама… Ее величество кивает нам… Идемте…

И нежно, бережно, как больную, повел к столу король свою невесту.

За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.

Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Еще никогда не была она так довольна.

А ночью вдруг ей приснился тяжелый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, тряслась и плакала, сидя на постели… И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слезы?

* * *

Обручение назначено было в семь часов. Но задолго до этого начался усиленный съезд к разным подъездам Зимнего дворца.

В тяжелой, запыленной дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести верст до столицы.

Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.

Но подъезжала и большая публика, приглашенная на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.

Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.

Но она приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить ее бриллиантами, узнать, как принят регентом и королем брачный договор, который к шести часам Морков повез им обоим для предварительного прочтения.

Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью, Морков обладал особенной гибкостью, корректным бесстыдством, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом, креатурой, но часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.

Теперь только холоп Морков с несокрушаемым бесстыдством мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании, только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.

Учитывая эту психологию, громко, внятно по возможности огласил Морков статьи брачного договора.

Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.

Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: «Что? Видишь! Говорил я тебе».

Король на это каждый раз только чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.

Смолкло небрежно-четкое, устало-протяжное чтение Моркова.

Шведы сидят, уперев в землю глаза, словно там написано то, что они собираются сказать, но неясно; и стараются дипломаты разобрать спутанные знаки.

Морков даже поежился от тяжелого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с легким вопросительным звуком поглядел на регента.

Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьезный, только повел глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.

Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все хитрые планы, может опрокинуть старания и мудрые ходы многодневной политики.

И он угадал.

Король заговорил холодно, властно, хотя и негромко:

– Должен признаться, граф, я удивлен. В этом договоре есть вещи, о которых не было ничего условлено между императрицей и мною при последнем свидании нашем. Поэтому я вынужден задать вопрос: от нее ли вы докладывали мне эту бумагу для подписи?

Юркие, острые глаза Моркова остановились, словно он увидел что-то очень опасное. Но тем не менее он с поклоном произнес:

– Конечно, сир.

– В таком случае передайте императрице, что я не могу этого подписать! Именно двух пунктов. Что касается религии княжны, я говорил императрице… Я не намерен стеснять личной свободы и убеждений. Пусть исповедует веру отцов. Но иметь ей в королевском дворце свою часовню с особым причтом – этого нельзя. И кроме того, шведская королева публично должна следовать всем предписаниям религии, господствующей в моей стране, лютеранской! Второй пункт, секретный, относительно союза Франции, тоже не приемлем. Для вас не тайна, что нами раньше подписан именно с Францией дружеский, мирный договор… Я все сказал. Так прошу передать государыне.

Молча, убитый, растерянный, собрал бумаги Морков, откланялся и вышел…

Стрелой кинулся он к Зубову, вызвал его и, доложив все, ждал, что теперь сделает, как прикажет действовать фаворит.

– Это вы втянули меня, – прошипел сначала Зубов. – Вы уверили, что мальчик уступит… Ну, теперь поезжайте, уговаривайте. Возьмите с собой кого-нибудь. Императрица уже волнуется. Час прошел… Их нет. Я ей скажу, что вышла заминка с договором, что они сейчас прибудут… Спешите скорей… Возьмите Безбородку, Будберга, кого хотите… Скорей!.. – И, приняв спокойный, холодный вид, Зубов вернулся к императрице, стал ей что-то успокоительно шептать.

Все сидящие и стоящие кругом тоже тревожились, удивлялись отсрочке. Восковая бледность легла на личико княжны. Синие круги обрамляли печальные, напуганные глаза.

Бабушка подозвала внучку и шепнула ей:

– Пустяки. Он здоров, сейчас приедет… Там какие-то формальности договора. Он скоро явится. Будь умницей. Держись бодрее!

В это время Морков уже снова явился к королю в сопровождении целой блестящей свиты. Безбородко, Будберг, Шувалов, Нарышкин явились образумить короля, просить Штединга, регента, шведов, чтоб они повлияли на юношу.

– Ваше величество, – робко, смиренно, совсем новым тоном обратился к нему Морков, – извольте сами рассудить… Императрица в тронной зале… Окружена всем двором… Столько чужих, совершенно посторонних лиц. Ни о чем важном с нею сейчас говорить нельзя… невозможно, ваше величество… Сами подумайте… Императрица ждет вашего появления… Ваше величество не пожелаете такого разрыва, который явится небывалым… неслыханным оскорблением для императрицы… для великой княжны с ее семьей… Для целой империи, ваше величество, это явится тяжкой, ничем не смываемой обидой…

– Да покарает меня Господь и святой Георгий, если я думаю оскорблять императрицу, ваш народ или тем более великую княжну Александрину. Я явлюсь, куда зовет меня мой долг, мое королевское слово. Но подписать того, чего не надо, я не подпишу! И пусть сам рок, в который я верю, решит, прав я или нет. На себя принимаю последствия всего, что происходит в настоящую минуту, хотя должен сказать вам, господин Морков, – с нескрываемой неприязнью, глядя на креатуру Зубова, прибавил король, – я за тяжесть этой минуты вины не принимаю на себя. Не мною создано настоящее положение. Итак, могу я ехать?

– Без подписания брачных статей?.. Вряд ли, ваше величество… Я не знаю… Я ще попробую… Я сейчас…

Пока Морков мчался снова к Зубову, все приехавшие с ним стали убеждать короля изменить решение.

Юноша молчал или отделывался короткими ответами:

– Я не могу. Мы с императрицей вырешили условия. Других я не приму…

– Но это, очевидно, недоразумение. Все выяснится… Потом…

– Потом я и подпишу, когда договор будет ясный…

Шведы с Штедингом подошли к королю и стали с ним говорить, тоже склоняя к уступкам.

– Отчего вы молчите, ваше высочество? – обратились русские к регенту. – Скажите ваше слово…

– Боже мой! Разве я не говорил?.. Он такой упрямый… Вот сами увидите. Я еще попробую сейчас…

Он подошел к королю, взял за талию, и оба пошли по комнате.

Герцог о чем-то негромко, убедительно толковал королю.

Русским казалось, что он уговаривает его согласиться.

Шведы, успевшие уловить кое-что, удивленно переглядывались.

Вдруг Густав, освободившись от руки дяди, громко и решительно произнес:

– Нет, нет! Не хочу. Не подпишу!..

И отошел к окну, откинув край занавеса, стал глядеть на людную, оживленную улицу.

Регент, ничего не говоря, поглядел в сторону русских и сокрушенно пожал плечами.

В эту минуту Морков снова ворвался в покой.

– Вот, ваше величество… вот… Государыня готова изменить… Можно без договора… Благоволите только… вот подписать эти несколько строк… Надеюсь, теперь, Бог даст, все будет хорошо… Надеюсь, слава Господу… теперь…

– Хорошо… хорошо. Читайте, что там опять у вас? Какая бумага?

– Две строчки, ваше величество… Ваше высочество, прослушайте. Две строчки. Пустые самые… вот. Императрица желает, чтобы скорее все было кончено… Вот.

– Читайте. Мы слушаем…

Все сгруппировались вокруг Моркова и короля, который продолжал стоять.

С одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, темного цвета, кафтанах. А против них – залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.

Громко, нервно, напряженно, совсем непривычным образом, Морков прочел:

– «Проект статьи о вере.

Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать». Вот и все… Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить… подробности… Благоволите… И извольте подписать… И все кончено… Там ждут… Весь город… Вот, ваше величество… Прикажите начисто переписать? Или это хотите?

– Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей… Вот… передайте императрице… я сейчас напишу… Это все, что я могу сделать… Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет – вина не моя!.. Вот…

Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным еще, нервным почерком.

В записке стояло без всякого обращения:

«Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав Адольф IV, 22 сентября 1796 года».

– Вот все, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошел от стола.

Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.

Безбородко медленно пошел за ним.

– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки проект обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Еще короче и прямее. Ни о чем не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…

– Так, как желает императрица, ее митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.

– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и все будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжелое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.

Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:

– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!

Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щелкнув замком.

Русские стояли ошеломленные, растерянные.

– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.

Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.

«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.

Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.

Было уже около десяти часов вечера.

Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.

Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.

Что делалось с государыней, видели все.

Лицо у нее сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.

Не успели вельможи, приехавшие от короля, войти осторожно в покой, где сидела государыня, как к ним двинулся Зубов:

– Ну, что?

– Нам не удалось. Он прямо безумный… Совсем с ума сошел… Или настроил его кто-нибудь очень сильно. Узнать нельзя мальчишку, такого тихого, спокойного, рассудительного до сих пор… Что скажет Морков?

– Да, да… Я еще послал… Да вот и он… Ну что, говорите…

Морков, зеленый от смущения, от страха, еле проговорил:

– Даже не раскрыл дверей…

– Надо доложить государыне… Идемте со мной.

И Зубов, бледный, взволнованный, тихо пошел к креслу Екатерины.

Морков следовал за ним, как приговоренный на плаху.

– Ваше величество… Вот он… граф… говорит… Король подписывать ничего не желает… Он заперся у себя… Он не приедет нынче!..

Екатерина стремительно поднялась, погнув свою трость, раскрыла рот, но ни звука не вырвалось из пересохшей сразу гортани.

Зотов, очевидно стоящий наготове, подбежал со стаканом воды.

Отпив судорожно два-три глотка, Екатерина сделала движение к Моркову и хрипло, невнятно, еле проговорила:

– Нет? Он… Это ты… ты все… уверил меня и всех… Ты…

Тростью она ткнула в ноги съежившегося придворного раз, другой, словно хотела подчеркнуть свое гневное, презрительное «ты»… Безбородко, желая закрыть тяжелую, дикую сцену от остальных, кинулся между нею и Морковым.

Едва сдержавшись, переведя дыхание, Екатерина только произнесла глухо:

– Ну, проучу же я этого мальчи…

Не договорила, пошатнулась. Лицо у нее покраснело, рот слегка перекосился.

Напуганный Зубов и Нарышкин подхватили под руки и увели в спальню, куда побежал и Роджерсон, бывший в числе свиты…

Легкий удар поразил разгневанную государыню.

Вернувшийся Зубов приказал всем объявить, что по нездоровью жениха обручение откладывается.

Все разошлись смущенные, негодующие.

Настоящая причина быстро стала известна во дворце, в целом городе.

Имя Зубова и Моркова не сходило с языка у последнего обывателя столицы. Их проклинали, осмеивали, осуждали все заодно.

Винили и государыню, которая так неосторожно доверилась двум верхоглядам в этом важном, щекотливом вопросе.

В общей суматохе мало кто подумал о юной невесте.

С мертвенно-бледным, кротким, недоумевающим личиком дошла она до своей комнаты, отведенной тут же, во дворце.

И сразу потоком хлынули слезы из этих испуганных, больших глаз; от рыданий, которые давно уже клокотали внутри, трепетала и рвалась грудь.

Ни мать, ни окружающие фрейлины, воспитательницы, сестра – никто не мог успокоить рыдающей малютки, остановить этих слез.

А Павел, весь сжавшийся, с надыбленными бровями, с головой, ушедшей в узкие плечи, словно собираясь сделать на кого-то смертельный скачок, мчался один в свой мрачный, пустынный теперь совсем дворец!..

VII

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Долго спустя после полуночи Перекусихина, Роджерсон, Протасова со своими племянницами, все близкие к Екатерине лица хлопотали, стараясь помочь больной государыне, облегчить мучительные колики, которые всегда являлись после сильных потрясений.

Наконец боль успокоилась, императрица задремала. Перекусихина тоже прикорнула тут же на диване, не раздеваясь почти. Все разошлись на покой.

Под утро верная, старая камеристка, спавшая, как говорится, вполглаза, вскочила и стала прислушиваться. Она не ошиблась: глухие стоны неслись от постели больной.

Лампада неугасимая у иконы Казанской Божьей Матери слабо озаряла обширную спальню. На столике у кровати мерцал ночник.

При этом свете Перекусихина увидела больную, которая лежала на спине, сбросив с себя покрывало. Ее левая рука темнела на груди, вся неподвижная после вчерашнего легкого удара. Место, из которого Роджерсон пускал кровь, было перевязано.

Больная стонала во сне, даже как будто делала попытки заговорить, пошевельнуться, но не могла, очевидно мучимая кошмаром.

Шепча молитвы, осторожно, нежно стала снимать Перекусихина руку с тяжело дышащей груди.

Екатерина проснулась, быстро поднялась, села на кровати, озираясь с испугом:

– Ты? Что тебе нужно? Никто не входил сюда? Никого не было?

Дрожа от холода, с голыми плечами, а также и от пережитого во сне страха, Екатерина пошарила правой рукой, ища, чем бы укрыться.

– Господь с тобой, матушка моя! Кому войти! Перекрестись. Дай я окрещу тебя, родимая… Ложись, почивай… Ишь приснилось, видно, что… От смуты, от боли, от всякого неудовольствия… Спи, почивай…

– Приснилось? Да, правда. Мне снилось, кто-то черный, без лица, без виду, подошел и склонился надо мной. Хочу спросить, хочу погнать – голосу нет… Кошмар, правда. Ты руку мне сняла с груди?.. Вот от руки и приснилось. Но я так хотела узнать, кто это такой. Второй раз вижу этот тяжелый сон… В день смерти его… покойного государя… И вот нынче опять. Не к добру это, Саввишна…

– Ну, добро… Утром разберемся, к добру оно либо к худу. А теперь усни. На бочок изволь лечь. Так… Я прикрою хорошенько… И тут буду. Никуда до утра не уйду… Спи с Господом… Мало ли что ночью привидится! А утром сама смеяться изволишь ночной тревоге… Почивай… А то, может, генерала нам позвать? Нет? Ну, пусть он почивает… И ты спи, Господь с тобой… Я посижу тут…

Все тише и тише бормотала свои причитания старая, верная камеристка, пока не убедилась, что императрица уснула снова, стала спокойно и ровно дышать.

Гораздо позднее обыкновенного проснулась императрица, но, чувствуя еще слабость и тяжесть в левой половине тела, позвала Роджерсона.

Он уже сам явился и сидел в приемной, желая знать, как спала больная. Осмотрел ее и спросил:

– А принимали, ваше величество, микстуру, которую я давал с вечера? Вот эту…

– Ох, нет. Очень уж она противная. Нельзя ли обойтись на сегодня? И так у меня во рту… – Екатерина сделала гримасу.

– Нет, невозможно! Вот, извольте, надо выпить…

– Если уж надо…

Она послушно взяла рюмку, проглотила и запила водой.

– Молодец! – осторожно похлопав по плечу больную, похвалил врач. – Бог даст, все скоро пройдет. Так, легкое расстройство двигательной системы… Все пройдет. Сегодня извольте полежать, а завтра…

– Ну, этого я и не думаю. До вечера, пожалуй… А там съезд будет… Нынче рождение княгини Анны… Константин и то огорчен. Все расстроены. Нельзя откладывать. Что говорить станут? «Умирает государыня… Убил ее этот неприятный случай». Этого нельзя допустить. Готова принять что хотите, только надо вечером бодрой быть. Слышите, друг мой? Приготовьте что-нибудь… Идите с Богом. И не спорьте… Слушайте меня, как я вас, когда надо…

– Повинуюсь, ваше величество.

– Вот, теперь вы молодец… Идите… А мне, Саввишна, генерала позови… Справлялся он?

– Два раза приходил. Поди, и сейчас сам явится…

– Ну, так его… и Храповицкого… И передать Шувалову, что бал нынче в Белом зале безотложно будет… И ничего не изменится, как вперед назначено… И… Ну, ступай!.. Да узнай, как себя Александрина чувствует… Скажи: к вечеру пусть готовится… Или нет, генеральшу Ливен вели позвать… Пока все…

Раньше других приняла государыня генеральшу Ливен.

– Я рада, ваше величество, что вы изволили призвать меня, и сама хотела просить о разрешении доложить… Ее высочество совсем больна. Просит разрешения не быть нынче вечером на балу. Она ночь не спала, все рыдала. Глаза у нее напухли от слез… Плачет, бедняжка, и теперь… Я думаю, ваше величество…

– Пустое. Скажите ей, я прошу быть пободрее… Да ей нет причины так горевать… Скажите ей… Впрочем, я сама напишу… Скажу одно лишь… Верите, страшная, долгая ночь тридцать пять лет тому назад, ночь 12 июля, когда моя жизнь и вся империя стояли на карте, была мне не так тяжела, как эта ужасная ночь!..

С помощью Ливен перейдя и сев к столу, она написала на клочке бумаги, с трудом выводя буквы:

«О чем вы плачете? Что отложено, то не потеряно! Вытрите себе глаза и уши льдом и примите бестужевских капель. Никакого разрыва нет. Вот я так была больна вчера. Вам досадно на замедление – вот и все».

– Возьмите, передайте. Вечером она должна быть на балу… чтобы этот мальчишка не тешил своего самолюбия, не подумал, что все несчастны тут от его сумасбродных поступков. Дадите мне знать, что скажет внучка. И как она себя будет чувствовать к вечеру. Ступайте. Берегите малютку. Но не надо давать ей жалеть себя… Это хуже всего… С Богом!..

Печален был этот бал, который состоялся вечером.

Виновница торжества – веселая, резвая обыкновенно великая княгиня Анна Федоровна совсем не желала танцевать. Даже сорванец Константин, муж новорожденной, сумрачный, молчаливый, как тень, следовал повсюду за своим старшим братом Александром, который вместе с Елисаветой старался хотя сколько-нибудь придать надлежащий вид этому вечеру.

Неожиданно появился и король, но без регента.

Все были поражены. Его встретили церемонными, сухими поклонами. Провожали тяжелыми, враждебными взглядами. Многие знали о сильной ссоре, которая произошла как раз в этот день между дядей и племянником. Весь день вчера и сегодня они сидели по своим комнатам, там обедали и завтракали врозь друг от друга.

А вечером, когда король стал собираться на бал, дядя пришел к нему, делая последнюю попытку.

– Вы думаете согласиться с желанием императрицы? – спросил регент.

– И не думаю даже. Просто я был приглашен и считаю нужным пойти…

– Но это же безрассудно. И государыня, и двор сочтут это за глумление. Так поступить, как вы поступили вчера, было слишком неосторожно. Теперь на меня упали вражда и нарекания… Мне прямо сказали: «Не успеем мы вернуться домой, как русские войска вступят в пределы Швеции…» Вы, конечно, тоже знаете… И если собираетесь поправить вашу вчерашнюю оплошность… Конечно, молодость извиняет ошибки. Но можно ли было так упрямо… Так резко… когда императрица пошла на уступки, перестала требовать отдельного богослужения. Только желала письменной поруки… в том виде, как ей казалось, вернее… Подумайте, даже ваша записка обязывала вас, что бы вы ни думали, как бы ни надеялись потом овладеть волей будущей жены… И если теперь вы решили…

– Пойти опять, обманывать, лукавить? Нет. Мне надоело… Я исполню долг вежливости. Это во-первых… А затем, чтобы не сказали, будто я струсил… испугался их двора, их гордой, деспотичной старухи, такой мягкой в речах, такой непреклонной в своих желаниях и планах… Пускай распоряжается своими холопами, рабами, увешанными первыми орденами империи, сверкающими бриллиантами на ее портретах, которых так много успела она раздарить за тридцать лет власти… Швеция наша – маленькая страна… Но я король, который не боится никого в мире, кроме небес! И я не склонюсь перед этой старой…

Юноша не договорил, удержанный остатком уважения, какое сумела внушить ему великая женщина, хотя и дающая много поводов для осуждения низким умам.

– Вот вы как заговорили, Густав! Долго молчали, даже когда от вас ждали мнений и ответов… А теперь… Ведете к войне родину, когда она не готова… Губите себя, меня безрассудным упорством… И такие речи! Наконец, я должен тоже сказать. Не забываете ли вы, с кем говорите?

– О, нет, знаю… – глядя с каким-то особым, сдержанно-злобным и презрительным выражением на регента, быстро возразил король. – Знаю: вы мой дядя! Регент королевства. Но, – вдруг выпрямляясь во весь рост, как на торжественном приеме, начал он отчеканивать звонким, напряженным голосом, – должны же знать и вы, что через три недели я сам буду королем!

Какой-то хриплый, подавленный звук мог только сорваться с крепко стиснутых губ выбитого из колеи регента. Он весь всколыхнулся, дернул книзу сжатыми кулаками и, не говоря ни слова, быстро вышел из комнаты, чуть не столкнувшись в соседнем покое с Штедингом, который был свидетелем бурной сцены, не замеченный никем.

Явившись во дворец раньше короля, Штединг и рассказал обо всем Зубову, который сумел золотом привязать к себе шведа.

И через полчаса, к появлению юноши, эта сцена уже переходила из уст в уста. Но все-таки приличие и долг гостеприимства удержали тех, кто готов был более резко высказать свое негодование Густаву. В то же время не знали, как примет его сама императрица, о появлении которой уже повестили камер-пажи.

Она вошла несколько бледнее, с более усталым и осунувшимся лицом, чем замечалось в последние дни, когда радость молодила Екатерину. Но держалась она спокойно, бодро. Голова была поднята и взор милостив, как всегда.

Король поспешил ей навстречу и особенно низко, почтительнее обычного отдал поклон.

Спокойно, без малейшего признака недружелюбия, но холодно приветствовала гостя императрица. Они стояли поодаль ото всех. Двор развернулся по сторонам, ожидая, пока государыня совершит первый обход. Только Зубов стоял в полушаге от нее.

И до чутко напряженного слуха лиц, близко стоящих, стали долетать негромкие фразы, которыми обменялись старая государыня и юный будущий король, так жестоко оскорбивший в Екатерине женщину, мать, хозяйку, ласково принявшую гостей, повелительницу могучей империи, избалованную успехами и победами в течение тридцати пяти долгих лет.

– Рада видеть! Появление ваше нынче здесь служит добрым знаком. Так ли я понимаю, сир?

– Я должен был явиться. Хотел выразить вам свое уважение, – смущенно заговорил юноша, хотя перед этим и готовил себя быть холодным и спокойным, как эта старая повелительница. – Счастлив, что слухи, дошедшие до меня о нездоровье вашего величества, оказались преувеличены… даже ошибочны…

– О да, благодарение Богу, я здорова. Мне нельзя поддаваться недугам и ударам, как бы порой тяжелы и незаслуженны они ни были, как бы неожиданно ни посылала их судьба. В моих руках жизнь и счастье многих миллионов людей, пространство, занимающее четвертую часть обитаемой земли… Я всегда должна быть на страже, охранять друзей, карать врагов, сир. Такое мое ремесло, не без успеха выполняемое уже больше тридцати лет… Дай Бог и вам честно править своей державой.

Этот полуукор-полуугроза был выражен любезным, мягким тоном, но тихие звуки речи от этого казались еще важнее, еще значительней.

– Я хотел также уверить ваше величество, что не желал, не думал причинить обиду… или… Что мое вчерашнее решение…

– А, вы говорите о вчерашнем вашем решении? Вы желаете возвратиться к нему? В добрый час. Но конечно, не здесь, на глазах этих чужих людей, когда столько ушей насторожилось, ловят наши слова, наши взгляды… Я вам дам знать… Мы поговорим… Я сама думала, желала этого… Я дам вам знать. Пока танцуйте, веселитесь. Рада вас видеть…

Легкий наклон головы, и императрица дальше продолжает свой обход.

Зубов тоже сухо, холодно отдал поклон юноше и прошел за государыней.

Ледяной стеной с этой минуты почувствовал себя окруженным король.

Все явно избегали его. Только новорожденная, молоденькая, скучающая Анна Федоровна подала ему руку для танца. Но мало было других пар. И танцы имели вид какой-то по наряду отбываемой повинности.

Увидя великого князя Александра, который и теперь умел сохранить свой ясный, спокойный вид, резко отличаемый от общего выражения неприязни и угрюмости, король быстро подошел к нему.

Так же ровно, спокойно, любезно, как всегда, встретил юношу его сверстник, старший всего двумя годами, Александр Павлович.

После первого обмена приветствиями король с необычайной любезностью заговорил:

– Я сейчас беседовал с императрицей. И так рад, что она чувствует себя хорошо. Признаюсь, редко случалось встречать подобную силу духа, величие, мудрость и у мужчин, не только у женщин, у слабого пола, как их зовут.

– Такие времена, ваше величество. Бабушка государыня часто изволит говорить, что мы живем в железном веке. Мужчины или слишком грубы и бездушны, не щадят самых священных прав души и сердца человеческого, либо таковы, что не стоят самой низкой женщины по недержанию священного слова чести, обетов дружбы и любви. Эти люди меняют свою ненависть и приязнь чаще, чем ваше величество… свои перчатки. И в такую пору, говорит бабушка, женщины должны давать мужчинам примеры высокого духа и мудрости. Какое мнение вашего величества на этот счет?

Круглыми, удивленными глазами поглядел Густав в глаза Александру.

Что это такое? Прямой вызов, пощечина, брошенная в лицо, или случайная сентенция, сказанная так, к слову?

Александр глядел ясно, спокойно, с легкой, любезной улыбкой на устах, как обычно встречают и говорят хозяева с почетными гостями.

– Я больше солдат, чем философ, – сообразил наконец свой ответ юноша. – Живу, как подсказывает мне мое сердце и велит Господь. И был лишен такой мудрой наставницы, какую ваше высочество имеет в вашей великой бабушке. Но она, конечно, хорошо знает свою страну и права в своем мнении. У нас оно несколько иначе. Если ваше высочество когда-либо пожалуете ко мне, окажете эту честь, познакомитесь с моим маленьким королевством, вы увидите, что там мужчины и с оружием в руках, и с кубком умеют оставаться достойными своего пола!..

И с любезной улыбкой раскланялись снова и разошлись эти два сверстника, оставившие потом немалый след в истории своих народов.

Через полчаса, не видав своей невесты, которая была совсем больна, король уехал с этого печального бала, особенно любезно раскланявшись со всеми.

А до 20 сентября, до дня рождения Павла Петровича, по расписанию назначено было еще три таких печальных праздника, и Екатерина приказала их не отменять.

На 13 сентября назначено было освящение часовни в Таврическом дворце. Без всякой свиты, вдвоем с Зубовым отправилась туда императрица.

– Моркова вызови еще, – сказала она фавориту. – Он напутал. Пусть придумает, как помочь в деле… щелыган рябой… вертлявый глупец! Что натворил!.. Да там соберутся архиереи, митрополит. Потолкуем еще с ними. Может, они и благословят ради устройства дела… скажут, что можно внучке исполнить желание жениха. Бог – один… А если попы похвалят, причину дадут – и народ за ними говорить будет… Перед разговором с женихом нашим надо все наготове иметь. Я думаю, он и сам настроен. Не от себя что… Ну да увидим. Так Моркова зови.

Долго длилось совещание с духовным клиром. Зубов с Морковым и сама Екатерина толковали с архиереями, с митрополитом. Но те очень почтительно, уклончиво, но тем упорнее не брали на себя ответственности за последствия, какие произойдут, если Александра перейдет в лютеранство.

– Бог пусть разрешает великую княжну да ваше императорское величество, как глава семьи, глава царства, церкви всей госпожа по делам мирских. Это дело мирское, политическое, не церковное. Нам и не решать его! – согласно отвечали попы.

Этот ответ звучал как полное осуждение. А государыня понимала, что всего опаснее ей задевать духовенство русское.

– Бояр нет ныне, которых покойная Елизавета, императрица, опасалась так. Ножи у них притуплены, – часто говорила она. – Но попы, пожалуй, ныне сильнее старых бояр в народе.

И возможность перехода княжны в лютеранство была окончательно отвергнута.

Поздно вечером возвратилась в Зимний дворец государыня и, не принимая никого, усталая, разбитая, полубольная, ушла на покой… Только Зубов еще долго оставался у нее. Все шел разговор: как поступить? О чем говорить с королем, которому было на завтра назначено свидание без посторонних свидетелей? Какое принять окончательное решение?

– А что, если… – нерешительно начал Зубов после продолжительного молчания. – Что, если… задержать их обоих здесь… Нанесенное с их стороны неслыханное оскорбление и для частного лица непереносимо… Тем более для вашего величества… для имени великой княжны… для чести империи и рода… И, только подписав прямое обязательство, пускай едут домой и оттуда шлют за невестой без проволочки… Что, если так, матушка?

Покачивая головой, как на неразумного ребенка, поглядела Екатерина на своего любовника.

– Замечаю, Платон, у тебя от усталости мысли стали блуждать. Такие приходят на ум, что и пускать их не надо, и выражать не стоит. Мы вышли из веков, когда государи других в плену томили, на выкуп отпускали, клятвы силой вынуждали у них. Ах ты мой паладин давних веков! Новое время, ныне новые пути для царей и народов настали… Ступай отдохни. Утро вечера мудренее. Перед прибытием королька, мальчишки дерзкого, еще мы потолкуем с тобой.

– Да, еще, матушка, я сказать не поспел ранней: дядя… регент видеть тебя просится… Нужда, говорит, какая-то. Что – не сказывал. Тебе прямо желает…

– Этот… лукавый швед косоглазый – вот кого не люблю… Ну а принять надо. Может, и он на пользу послужит. Трудное время пришло. Я, государыня российская, думать должна, ночи не спать… муку терпеть и недугом маяться – все из-за мальчишки, королька, у которого и земли-то, как… в иной губернии нашей больше наберется… Испытывать желает судьба. Надо покорствовать… Пустим завтра дядю перед племянником. Со всей семейкой потолкуем… Что будет? Иди с Богом.

Ушел фаворит. Но долго еще не уснула повелительница.

Полулежа на постели, глядит она прямо перед собою. Холодные, горькие, редкие старческие слезы выкатываются из потускнелых сейчас, воспаленных глаз ее.

Время ушло. Силы ушли. После стольких лет удачи и блеска – такой удар. И от кого?.. Неужели начинается расплата? За что? За невольный грех, за кровь, пролитую так жестоко, но без ее повеления… Без прямого приказа… Правда, они, эти верные ей люди, там, в Ропше, угадали ее невысказанные мысли, предупредили затаенные желания.

Но разве за мысли бывает возмездие? Разве карает за невольные, темные желания грозная судьба? Написано, правда, об этом. Но мало ли писали чего глупые люди в своих книгах?.. Дела вызывают отпор, влекут за собою всякие последствия. А мысли, желания? Неужели только для того рок дал ей половину жизни, долгих тридцать пять лет процарствовать со славой, прожить так хорошо, чтобы накануне заката, в последние часы тем тяжелей был этот незаслуженный, тяжкий удар?

Может быть!

Если бы двадцать или двадцать пять лет тому назад какой-нибудь заговор даже лишил ее жизни, бедная принцесса цербстская тогда еще слишком прочно сидела в русской государыне Екатерине Второй. И это было бы почти натурально: овладела случайно престолом, повеличалась на нем – и новый удачник снял с трона мимолетную повелительницу.

Но прошло славных тридцать пять лет. Екатерина Великая забыла о бледной, незначительной немецкой принцессе Софии, как не помнит прекрасная бабочка той темной пустой оболочки, из которой вышла, в которой долго лежала куколкой, живая в живом гробу…

И неужели должна Екатерина Великая тяжко расплатиться за невольный грех, за думу затаенную, которая трепетала в смятенной груди принцессы цербстской, силой ночного заговора воссевшей на российский престол?

Нет, не должно этого быть!..

Но это совершилось… Или еще можно все поправить?

Думает Екатерина. Катятся медленно холодные слезы…

– Утро вечера мудренее, – повторяет она и тушит нагоревшую одинокую свечу, опускает на остывшую подушку воспаленную, усталую голову, седина которой лучше пудры сейчас обрамляет бледное лицо…

* * *

С деланной улыбкой на вытянутом лице, сверля косыми глазками императрицу, сидит перед нею герцог Зюдерманландский, регент шведского королевства, как нашкодивший мальчишка, как проворовавшийся управитель перед госпожой.

Храбрость свою в боях регент доказал во время последней шведской войны с Россией, когда благоразумно держался со своим фрегатом постоянно в резерве и первый подавал знак к отступлению.

Теперь, очевидно, в дипломатической передряге, спутав всех по придворной тактике, он ошибся немного в характере племянника, вызвал взрыв раньше, чем сам того ожидал, и совсем растерялся от явно грозящей опасности.

Ему уж сообщили о планах Зубова держать в плену дядю и короля до минуты, пока все не будет сделано по желанию императрицы. Он не знает, что Екатерина отвергла такую грубую меру, и теперь извивается ужом, стараясь как-нибудь себя обезопасить. А может быть, кто знает, если умело повести разговор… кое-что и перепадет, может, ему на бедность… Двое тягаются – третьему радость! Он хорошо знает эту старую латинскую поговорку, опытный придворный интриган.

И плавно, вкрадчиво, почти вдохновенно льется его речь, осторожная и прерывистая вначале.

– Я совершенно потерял голову, ваше величество! – переплетая правду с ложью, говорит опытный герцог, поглядывая и на государыню, и на Зубова, который вдали у стола сидит как единственный свидетель этого свидания. – Я ошеломлен… Я… Я положительно поссорился вчера с этим безумным юношей… Это не моя кровь! Это не наш. У нас в роду были отважные, безрассудно смелые люди… Но таких не бывало. Право, теперь готов поверить всем дворцовым сплетням, какие ходили насчет рождения моего милого племянничка… Уж можно ли его и признать мне сво…

Но тут регент вдруг осекся.

Поглядев на эту спокойную с виду, прямо сидящую перед ним старуху, герцог вспомнил, что и про нее ходило много очень серьезных толков еще при жизни мужа. Что сам Петр думал признать Павла незаконным, рожденным от Салтыкова, чтобы имелось основание лишить его наследства, развестись с женой и сделать императрицей толстую, рябую, наглую Лизу Воронцову.

Сейчас же, меняя речь, швед ударился в чувствительный тон.

Взгляд устремился на сидящую перед ним старуху с желтой, дряблой кожей на лице, с красным пятном от застоя крови на щеке, с глазами, обведенными черными тенями, с мешками, каких совсем еще не было два дня назад; регент вспомнил лицо Екатерины, такое свежее, веселое, смеющееся, почти молодое, с которым она слушала Штединга, говорящего в качестве свата от лица шведского короля…

И почти с искренним участием он заговорил:

– Сердце разрывается у меня, ваше величество… Я не мальчик. Я сам отец и понимаю, что может перенесть любящее сердце, когда…

– Верю, верю. Что же вы хотели, собственно, нам сказать, герцог? – спокойно, сидя как изваяние, прервала его излияние императрица.

– Я пришел просить у вас защиты, государыня. Теперь, когда я прямо встал на сторону вашего величества и справедливости, этот неукротимый юноша будет моим врагом. Он не простит мне… Для него разве значит что-нибудь моя седина, мое положение как первого в королевстве сановника, как его родного дяди? О, вы не знаете, ваше величество, каков он! Собственно, небо спасло внучку вашего величества от горьких испытаний… Быть женою человека упрямого, напичканного своей религией, как этот диван волосами… Всегда у него на первом плане какие-то основные понятия морали и чести, когда нужно думать о серьезных вещах и жить, как все другие живут… Он, несмотря на всю свою несдержанность, самый холодный, бесчувственный, даже бесстрастный юноша, каких я знаю, каких видел за всю свою жизнь! Вот месяц он пробыл у вашего величества. А смеялся он когда-нибудь, восторгался, был чем-нибудь взволнован, раздосадован? Нет… Всегда корчил из себя короля в тронной зале. Он и спать ложился с этим видом, глупый мальчишка, влюбленный в свой сан… Думает подражать Карлу XII, а подражает плохим комедиантам из театральной пьесы… Судите же сами, ваше величество: может ли быть счастлива с таким мужем девушка нежная и очаровательная, как ваша прелестная княжна?! Вам лучше других доступно это знать.

– Благодарна за такое полное, хотя, признаюсь, немного и запоздалое описание юноши, которого я думала взять себе в зятья. Вы словно решили позолотить пилюлю… Говорят, люди меняются в браке Но это дело другое. Что еще скажете, герцог?

– Теперь уж последнее. Мне хотелось только выразить всю мою преданность вашему величеству. Клянусь своей жизнью, благом моей семьи: служить вашему величеству почту за высшую честь… И если я могу быть чем полезен…

– Чем же? Одним только. Но вы говорите.

– О, да. Это именно выше моих сил. Я попробовал, как мог. И последствия вам известны. Я боялся, что он убьет меня, этот бешеный сумасброд… Вот почему и решаюсь теперь же просить… Если я вынужден буду искать убежища при дворе русской императрицы… Неужели она мне откажет в этом за вину, чуждую мне, за чужой грех?..

– Ах, вот что? Вы даже полагаете, ваше высочество?..

– О, да… Если только Густав вернется невредим к себе… Хотя должен сознаться, только такая великая женщина, как Екатерина, может отпустить спокойно своего обидчика…

– Позвольте, вы о чем говорите? Вы начали о себе, о том…

– Что, может быть, явлюсь просить убежища здесь, где находят его все гонимые добрые души? Именно, ваше величество. И даже полагаю, что сумею чем-нибудь отблагодарить за приют… Вся Финляндия еще в брожении… Часть тут, часть там… Мое имя, моя дружба со шведским двором, родство, положение дают мне право слить в одно все земли от Выборга до Варанга-фьорда, до Гапарунда, до Торнео-реки… И это обширное новое финляндское княжество под сенью российской короны могло бы на вечные времена служить надежным оплотом земле вашего величества от всяких неожиданных вторжений с Крайнего Севера! Финляндцы – честный, надежный, преданный народ, до конца служащий своим государям, если дадут им добровольную присягу. А они ее дадут вам, государыня. Ручаюсь за это.

Сказал, умолк и смотрит, какое впечатление произвели его слова на эту вечную авантюристку, искательницу приключений и добычи, особенно легкой, не стоящей крови и денег. С этой стороны давно разгадал Екатерину хитрый швед.

И он не ошибся.

План, хотя и смелый, в основе вероломный: возможность поставить дядю-шведа против шведского короля, но план возможный пробудил внимание государыни. Она сделала движение, похожее на трепетание гальванизированного трупа. Отяжелелые веки шире приоткрылись. Губы, полуоткрытые, сжались плотнее, задвигалась медленно челюсть, словно Екатерина что-то тихо старалась прожевать.

Насторожился и Зубов, как гончая, почуявшая новый, свежий след лакомой дичи: снова авантюра, бутафорская война, присоединение земель… Стало быть, снова ему первому поток наград, звонких, тяжеловесных червонцев, чинов, титулов, земель и человеческих крестьянских душ…

А жадность фаворита, казалось, росла по мере того, как он был осыпан дарами и наградами от своей старухи покровительницы…

– Предложение весьма серьезное, ваше высочество, – гораздо мягче, любезнее прежнего заговорила Екатерина и даже сделала попытку в заученной, ласковой улыбке открыть свои крепкие, белые зубы. – Вы понимаете, о нем надо подумать… Генерал, – вдруг обратилась она к Зубову по-русски, – подойдите ближе. Слыхали, что предлагает герцог? Это мысль неплохая, весьма здравая и крайне полезная для нас… даже в сию минуту… – Затем – снова по-французски – продолжала, обращаясь к регенту: – Я подумаю. Поговорю с моими министрами… А пока, не вдаваясь во что дальнейшее, обещаю вам, что всегда будете приняты при моем дворе… При жизни моей… При моем наследнике Александре…

– При… вы изволили сказать… Я ослышался?..

– Нет, именно: при внуке, Александре… Я не скрываю. За сына ручаться не могу. Он идет особным путем – его воля. Моя воля будет объявлена в свое время… Так вот пока все, что могу вам сказать, герцог. Видите, за прямое слово я всегда плачу тем же. Еще имеете что сообщить?

– Теперь все, ваше величество! Заранее благодарю вас… горячо благодарю за данное мне разрешение… И снова прошу верить глубокой преданности моей и готовности служить величию великой императрицы…

– Приходится верить… хоть и трудно на старости верить чему-нибудь… Жизнь сама изменяет… Вот и веришь меньше, чем раньше это было. Повторяю: жду вас, как приятного гостя… всегда…

С новыми поклонами, с новыми уверениями расстался с Екатериной хитрый, изворотливый швед…

– Что же, – как бы размышляя вслух, проговорила после его ухода Екатерина, – ежели послужит нам проныра в этом деле, можно будет потешить его на время финляндской герцогской шапкой… А там, пожалуй, найдем и более пригодного ему заместителя. Не правда ли, генерал?

Генерал, вдруг ставший мечтательным, словно очарованный чем-то, молча кивнул головой, поднял и нежно поцеловал дряблую сейчас, но белую, выхоленную руку… И оба они смотрели туда, где за дверью скрылся шведский вельможа, готовый ценой предательства купить себе несколько больше власти и жалких внешних благ на земле…

А через полчаса на том же кресле сидел король Густав.

Теперь не было заметно смущения ни в манерах, ни в звуках голоса юноши. Только глаза выдавали его затаенное, глубокое волнение.

– Ваше величество, благодарение Богу, хорошо себя чувствуете нынче… Я искренно рад!

– Готова верить от души. Вы еще так молоды, нельзя допустить, чтобы вы могли желать кому-либо сознательно зла, как о вас толкуют дурные люди…

– Мой дядя! Он был у вас… Мне сказали. Он же сам так много мешал во всем… И он посмел…

– Зачем так поспешно, сир? Ваш дядя приходил с миром. Просил при случае смягчить то, что случилось у вас… Но я не для этого просила прийти ваше величество… Генерал, вы можете потолковать с господином Штедингом, а я поговорю с его величеством.

Зубов, Штединг и один из советников посольства, пришедшие за королем, отошли в дальний конец комнаты. Осторожно вошедший Морков, которого призвал Зубов, присоединился к ним.

А Екатерина прямо обратилась к королю:

– Скажите, сир, могли бы вы мне открыто и прямо объявить: что вынудило вас к поступку… конечно, не время здесь определять его… к тому, что произошло?.. Не как государыня спрашиваю вас… Как женщина, как старая бабушка той несчастной малютки, кого тяжелее всех коснулся удар судьбы… Вы можете не отвечать мне. Но если пожелаете – жду только правды.

– О, ничего иного вы не могли и ждать, государыня! – порывисто, но избегая поглядеть в лицо старухе, ответил король. – Я скажу все, что у меня на душе… Как-то странно оно вышло. Обо всем были подробные разговоры целый месяц… О малейших условиях. А о религии, о самом главном, – так мимоходом, слегка… Я думал, вопроса не может возникать… Одна вера у нас: в Господа-Искупителя, Христа. Мудрая, великая государыня, друг философов, сама мыслительница, давшая законы миллионам людей, должна понять, что нет стыда и греха принять жене обряды, которых держится муж, какие приняты его народом… Если ваше величество, став супругой принца греческой веры, приняли его обряд, в чем позор для внучки вашей вернуться ради мужа к вере ваших предков? Так и думал, государыня. И думал еще: если здесь, в России, народ желает видеть государыню в одной вере с собой, то и в моей Швеции мой верный, добрый народ вправе желать и требовать того же от своей королевы… Нас меньше, чем ваших подданных. Но верны они трону так же, как и ваши русские вам… Можно ли обижать их? И какое дело русскому народу, что принцесса, далеко ушедшая от них, чтит Создателя мира так, как чтит ее супруг и король… Вот что думалось мне…

– Я перебью вас. Ваш народ, сир, много просвещенней, умнее моего. Самый обряд его веры говорит о том… Видите, я не лицемерю, как перед русскими, моими подданными… Народ русский – дитя в вере своей. А ребенка нельзя обидеть в этом священном деле, сир. Он может стать опасным. Вы понимаете меня?

– Понимаю, государыня. Но помню и о другом – о законах моей страны. Они там выше всего. Выше меня, короля. Если бы я даже захотел… Конечно, сам я не стал бы стеснять совести моей супруги. В своих покоях она могла молиться и верить, как желает. Тут она хозяйка. Но для виду… Уважая законы… Я о том говорил княжне. И вот еще одно, чуть ли не главное, что вынудило меня поступить… скажу… решительнее, чем хотел бы и я сам. Я говорил с княжной. Я спросил ее: пожелает ли она принять веру, которую исповедую я, ее будущий супруг? И княжна охотно согласилась… И руку мне подала на том, и я…

– Внучка?! Александрина согласилась? Дала вам слово? Да быть не может! Да… Простите, в словах ваших я не сомневаюсь. Но прямо говорю: тут вышло что-то непонятное. Не могла она. Ей ли не знать, как строго отец смотрит на дело веры! Как я ее учила! Как все говорили ей!.. Нет, все не то… Словом, быть того не могло. Я узнаю… Выяснить надо это… Нынче же узнаю… А теперь прямо говорю вам: постараемся поправить беду. Верьте, ваш народ не спросит, как молится его королева. У вас много дел и без того для народа. И если все уладится, вы сами должны знать, какого друга увидите во мне… И что может стоить моя дружба!

– Мне трудно отвечать. Я благодарен… Очень. Но, простите, по силе наших законов уступить не могу! Если не народ, так дворянство восстанет против нарушения древних королевских прав… Одно готов обещать: вот скоро, в день моего совершеннолетия, соберутся Генеральные штаты. В их власти менять основные узаконения страны… Больше ни у кого! И я буду сам просить… Прямо скажу: я люблю княжну, как умею… И хочу видеть ее своей женой… Я буду хлопотать. Уверен, что депутаты не откажут в первой просьбе своему королю… И тогда… без волнений, без мятежа, возможного в противном случае, я предоставлю полную свободу моей будущей жене, пришлю почетных послов за королевой Швеции.

– Вы опасаетесь даже волнений, мятежа? Положим, правда… Враги у вас есть… Опасные, очень близкие к вам… По совести должна сказать, что опасаться вы должны. Даже родного дяди… Это между нами, правда, сир?

– О, ваше величество, клянусь…

– Не надо. Я верю… Но усмирить мятеж легко… Что еще там за Генеральные штаты… Якобинство! Мартинизм. Помните, господин Густав: вы король Божьей милостью, силой меча и векового наследия… И непристойно вам гнуть голову перед чернью, как я не гну своей старой головы перед темной толпой…

Едва удержался юноша указать самодержавной повелительнице, что только желанием угодить своему народу и вызвала она тяжелый разлад, который силой войск собирается уладить теперь. Но он сказал только:

– Это возможно, согласен, ваше величество. Но как я введу чужие полки в родной дом? Как поведу их против своего народа? Простите, я понимаю: желание добра для меня подсказало вашему величеству такую мысль… Но я присягал законам моей страны… И что бы там ни случилось, останусь им верен! Король не только присягу, данную им, – он должен свято соблюдать каждое свое обещание или не давать его. Конечно, государыня, вы сами так думали и поступали всегда. Могу ли я, едва вступя на трон, поступить иначе?

Тяжелой иронией прозвучал последний вопрос. Тем более тяжкой, что юноша не желал обидеть старой измученной женщины, так часто и явно менявшей свои слова и нарушавшей обещания, данные в качестве государыни…

Екатерина видела, что король не намеренно бросил ей в лицо острый укор, но поняла, что дальше им не о чем говорить. Сделав знак Зубову, который, заслыша повышенный тон речей короля, уже стоял тут близко, настороже, императрица оперлась на руку фаворита, величаво кивнула головой королю, его шведам и вышла из покоя, не говоря ни слова…

* * *

Прошло всего пять дней с печальной минуты несостоявшегося обручения.

Как ни перемогалась государыня, справиться легко с собою и со своим недугом не могла. С каждым днем все мучительнее ей было думать, что юноша, принятый ею как самый близкий человек, видевший с ее стороны искренние проявления расположения и дружбы, так унизил и оскорбил ее, окруженную глубоким, заслуженным после многих лет уважением не только дома, но и за пределами империи…

И эта обида, душевная тревога, которая овладела императрицей, усиливала ее слабость, ее телесную хворь.

Правда, Роджерсон указывал еще на одну причину нездоровья. На ногах у государыни открылись было язвы – следствие застарелого недуга. Выделения этих язв помогали телу очищаться от всех нездоровых начал. Но Екатерине хотелось от них избавиться.

На помощь пришел грек Ламбро-Кацциони. Прежде корсар, потом волонтер русских войск, помогавший флоту в борьбе с турецкими галерами, он очутился при дворе не то шутом Екатерины, не то прихвостнем фаворита, но своим человеком…

Узнав от Зубова о больных ногах государыни, он уверил, что язвы закроются, стоит лишь брать ножные ванны из холодной морской воды.

Опыт был сделан, удался, язвы закрылись. Но теперь усилились приливы крови к голове, которые особенно беспокоили и Роджерсона, и державную больную. Но на все доводы англичанина она упрямо отвечала:

– Все пустое. Вам неприятно, что нашелся еще человек, кое-что понимающий в медицине… Он мне помог. Не нападайте на бедного грека… Помогите мне так же скоро и хорошо. Вот я вам скажу спасибо…

Таким образом, много причин влияло на волю и на тело государыни, причиняя ей страдания, лишая возможности силой духа преодолеть недуг…

Печальная, полная тяжелых предчувствий, часами лежала на своем любимом канапе Екатерина, и картины одна мрачнее другой проносились перед утомленным взором старой правительницы…

Теперь; при ее жизни, начался ряд неудач… Что же будет, когда ее не станет, когда взойдет на трон этот несчастный, больной умом, искалеченный духом человек, ее родной сын, но такой далекий, чужой для Екатерины?!

Нет, быть того не должно! И не будет!

Придя к решению, императрица обратилась к своей шутихе, Матрене Даниловне, которая, сидя у ног больной, сюсюкала торопливо, передавая все толки и сплетни, ходящие по городу после отмененного обручения:

– Ну, спасибо, Даниловна. Целый ворох вестей нанесла. Ступай пока с Богом, Захара кликни сюда…

Шутиха ушла, явился камердинер.

– Если Александр у себя, ко мне попроси его высочество… Да, свет мне в глаза… Передвинь канделябру… Так… Иди…

Встревоженный необычным приглашением в неурочное время, быстро явился Александр. Он чувствовал, что сердце сильно билось у него в груди, уши горели, кровь прилила к щекам.

Даже бабушка обратила внимание на это.

– Я спешил к вам, дорогая бабушка, оттого, должно быть, и раскраснелся… Как изволите себя чувствовать нынче?

Спрашивает и сам вглядывается в бабушку.

Лицо ее в тени, только на белые, красивые руки падает свет. Руки эти, всегда деятельные, теперь беспомощно лежат вдоль тела. Особенно мертвенный вид имеет левая рука, недавно пораженная ударом… Глядит на нее внук, кровь отливает от лица, от головы. Ему становится как-то холодно, словно в склепе… Но юный князь старается не показать больной государыне своей тревоги. Глаза его смотрят ясно, прямо в потускнелые глаза бабушки. Губы пытаются изобразить почтительно-радостную улыбку:

– Сдается, лучше вам нынче, благодарение Господу… Как это приятно!

– Лучше, ты думаешь, мой друг? Ну, пусть так. Теперь так много надо силы… хотя бы на краткое время… Устроить все, а там…

– Бабушка… ваше величество!..

– Пустое! Что тревожишь себя, мое дитя? Слава Богу, пожила на свете. Всего узнала – дурного и хорошего. Пора и честь знать. Вон и то не только чужие – свои твердят: чужой-де век живу, ихний заедаю…

– Ваше величество, неужели вы полагаете – может кто подумать?.. Кто бы посмел!..

– Ах, дитя мое! А ты думаешь, я поверю, будто не знаешь, о ком мои слова?.. Я не желаю ставить тебя судьей между отцом и бабкой… Боже сохрани. Но теперь такая минута пришла, что об этом поговорить надо и… все дело порешить. Ты не мальчик уже… Сам видеть можешь и понимать…

Видит и понимает Александр. Но даже цветные круги, огненные искры замелькали у него в глазах. Он давно ожидал… и окружающие, близкие к нему люди говорили о том… И сама Екатерина, не стесняясь, толковала со многими о важном деле, которое даже не тайна и для широкой публики столицы… Об этом говорят и по царству.

Не сына – внука желает видеть после себя на троне императрица. По праву воли монаршей, по существующему основному закону империи государыня вправе сама назначить, кому занять престол после ее смерти. Но не думал внук, что это так скоро придется обсуждать, что ему придется принять участие в решении.

Многое унаследовал он от бабушки. В том числе и боязнь всяких решительных объяснений, желание отдалить, насколько возможно, неприятную минуту, если бы даже наступление ее было неизбежно само по себе.

– Лучше позже, чем раньше, совершится неприятное… А тут еще и опасное грозит…

Александр знает характер отца, бешеный, неукротимый…

Только перед Екатериной, как перед матерью, как перед всевластной государыней, смиряется он, да и то не всегда. А если сын станет ему поперек пути?.. Павел не постесняется, не остановится перед самыми решительными средствами, опираясь на свое положение, на свой авторитет отца и старшего в роде.

Словом, к полузабытой, но такой тяжелой ропшинской трагедии грозит примешаться новая…

А юный князь совсем не любитель трагедии, особенно в собственной жизни. Но он знает и бабушку. Она так мягка, так уступчива, податлива на желания ее окружающих, пока это не противоречит ее собственным желаниям и планам. Если же что решила, то сумеет довести дело до конца, не стесняясь никакой жертвой, прибегая к самым решительным мерам.

Хорошо это знает Александр. Видит, что решительная минута настала. И неодолимый, отчасти физический страх овладел юным князем.

Легкая дурнота покрыла бледностью пылающее раньше лицо. Капли пота выступили на висках, на лбу.

Юноша сидит весь на свету, все заметила императрица, но не показала виду.

Ласково продолжает:

– Скажи, мой друг, за эти дни мама ничего не говорила тебе особенно важного… что бы касалось именно тебя? Может быть, по секрету? Ничего? Скажи… Я тебя не выдам, верь мне. Знаешь, никто – даже мать и отец – не любит тебя сильнее, чем твоя старая бабушка. Помнишь, как мы дружно жили с тобой… столько лет? Пока ты старше не стал… не женился… Теперь, правда, и отец отымает у тебя немало времени, муштрует. Из наследника трона капрала какого-то, право, сделать желает… Лучшего нет на уме у его высочества… Бог с ним… Но мы с тобой можем столковаться прямо, откровенно, не правда ли?.. Особенно в таких важных вещах, как сейчас обсудить надо…

– Во всем, ваше величество. Самой жизнью готов я доказать, как много предан вам и готов выполнить священную волю вашу…

– Проще лучше давай говорить с тобой, Александр. Так как же? От матери что-либо слыхал?

– Нет…

– И ни от отца?..

– Нет, милая бабушка.

– Вот! Значит, сумела промолчать хотя перед ним… И за то спасибо. Узнай он, не удержался бы… схватился бы уж с тобой… Да и мне покоя не дал бы… особливо видя, что в гроб глядит старуха… мать родная…

– Ваше величество… бабушка, милая…

– Успокойся. Будь мужчиной. Слушай, что хочу сказать. Время всему на свете. Ты знаешь: как ни крепка я… но шестьдесят семь лет живет на свете это старое тело… покоя просит… Вон, слыхала я, ты сам мечтал порою уйти от трона, от меня, от всех… Честным гражданином, в тиши, в безвестности вкушать покой приватной, счастливой жизни… Не смущайся, дитя. Это прекрасные, высокие мечты… Скажу тебе одному: и я не раз мечтала о том же… Но не делилась ни с кем этими чистыми и детскими, неразумными грезами. Да, неразумными. Ты и я иначе должны мечтать, стоя на той высоте, куда определила нас судьба. Другим дать счастье – вот то, о чем имеем право мы мечтать с тобой… Другим, многим миллионам людей даровать мир и покой, хотя бы ценой своей жизни и своего счастья, – вот долг наш!.. И так я старалась воспитать тебя, чтобы вручить тебе державу, знать, что моя Россия счастлива под твоим правлением…

– Государыня, ваше величество…

– Постой, дай договорить. Наверное, ты слышал, сам видишь, понимаешь, кого я готовлю в преемники себе… Я не хочу ставить сына в противники отцу… Повторяю, не судья ты ему… Но отвечай, как перед Богом: думаешь ли, что мой народ – твой народ! – будет счастлив под скипетром моего сына? Молчишь, опускаешь взгляд? Довольно мне и такого ответа…

– Но, ваше величество, дорогая бабушка, позвольте мне…

– Нет еще, погоди. Дай досказать. Я пыталась столковаться с твоей матушкой, с великой княгиней. Пока еще сын мой не у власти, она имеет влияние на отца… И большое, знаю… Но он хитер. Это все до поры, пока сила не в его руках. Тогда все пропадет. И теперь уж нет порой удержу моему сыну… А тогда… Я стараюсь не думать… Мне жаль тех, кто столько лет жил спокойно под моей державой… Мне жаль его… – негромко договорила Екатерина, словно видя перед собой что-то очень печальное.

Вздрогнул и Александр, словно услышал зловещее предостережение.

– Видишь ли, – снова, живее заговорила государыня, – отчасти и не худо было бы для тебя, если узнают люди, каков на деле будет мой сын повелителем. Но не надо делать таких тяжелых опытов… И опасных для многих. Вот почему я решилась на последнее. Не волнуйся, мой друг. Там на столе лежит пакет. Дай его сюда. Этот самый. Сейчас я очень слаба. Нельзя скрывать от тебя того, чего не знают пока и не должны знать другие: жить мне осталось очень мало. Только потому я и решаюсь подвергнуть тяжелому испытанию твою кроткую душу… Возьми, прочитай один, что там найдешь. Копии некоторых важных бумаг. Мое распоряжение посмертное. Подписано, как увидишь, сильнейшими моими друзьями и сотрудниками, особенно с военной стороны: Суворов, Румянцев согласились со мной… И тут же пояснение общее. Но прошу, приказываю тебе: ни с кем не делись тайной. Особливо не говори отцу, чтобы не вышло для меня лишних забот, докук и неприятности. Видишь, я и так слишком слаба… Пожалей свою бабушку… Обещаешь?

– Ваше величество, приказывайте. Всю кровь пролью для исполнения вашей воли.

– Благодарю. Верю. Трудно мне сейчас говорить, но я должна еще… Не будь вокруг отца таких дурных людей, таких грубых… Этот Кутайсов, Аракчеев – глупец, на обезьяну более похожий…

– Он очень плохой, и низкий, и жестокий человек, ваше величество. Его можно опасаться ради того, как умеет этот… проныра направлять волю батюшки.

– Видишь, ты и сам понимаешь… Не отец твой – эти хамы, изверги, людей губители овладеют царством после меня, если бы… Но поглядим, что даст Господь… Прочти, обдумай, дай мне скорее ответ. Я решила, так и знай. Но все же хочу слышать, что сам ты скажешь. И помни: взойдя на трон, надо забыть себя, если не хочешь, чтобы проклятия покрывали твое имя и при жизни, и по смерти! Иди с Богом, мое дитя. Да будь бодрее. Пора стать мужем – не отроком, как ты был до сих пор! Дай я поцелую тебя… Господь с тобой!..

* * *

Долго не решался открыть пакет и прочесть бумаги Александр, придя к себе. А прочитав, еще дольше сидел неподвижный, бледный, переживая мучения страха и жалости за себя, за своего отца.

Потом вскочил, начал шагать по кабинету, сжимая порою голову, виски ладонями, стараясь унять обычную боль, которая сразу поднялась и мешала мыслить, даже смотреть на свет.

Может быть, бабушка и права… Даже наверное… Отец не сумеет так ловко править людьми, как удавалось ей. Но многое дурно и в ее делах. Может ли сын вступить в заговор против отца даже с самыми благими целями? Наконец, что скажут люди, что подумают другие государи? Сын лишил трона родного отца! В императрице говорит политический расчет, государственный опыт, а то и просто желание, чтобы по ее смерти дело шло по-старому. С ней спорить нельзя. Правда, смерть ее очень близка… Это лицо… эти бессильные, бледные руки… Но и служить добровольно таким планам мешает сердце, сыновний долг… Что делать? Кого спросить? Лагарпа уже нет… Никого нет. Пустыню создали и вокруг него, Александра… И бабушка, и отец опасаются, чтобы кто-нибудь не влиял сильно на юношу, пользуясь его податливостью… Это больше внешняя податливость. Он так еще мало знает жизнь и людей! Он осторожен по природе. Самолюбив. Полон возвышенных идей, завещанных удаленным гражданином свободной Швейцарской республики Лагарпом… Но чего он желает, он, подобно бабушке, умеет сильно желать. Пока он слаб, и приходится достигать цели окольными путями. Очень надо оберегать и собственную безопасность, и лучшие чувства души.

Как же поступить? Что делать теперь?

Вдруг молнией мелькнула простая, такая естественная мысль: «Он же мой отец… Надо ему сказать… С ним поговорить». Но и это трудно сделать без предварительных предосторожностей… Найдет на Павла его обычный припадок раздражения. Он оскорбит, не поймет.

Надо подготовить…

И Александр, призвав своего бывшего воспитателя, генерала Протасова, который постоянно старался сблизить отца с сыном, объяснил ему в общих чертах положение дела, задал вопрос:

– Как поступить теперь?

Прямой, старозаветный дядька ответил, как и ждал Александр:

– Надо обо всем доложить его высочеству, батюшке вашему.

– Я не решаюсь сразу, сам… Предупредите его высочество, прошу вас…

Старый пестун с удовольствием взялся исполнить поручение.

* * *

Закинув руки за спину, стоит перед сыном Павел.

Он бледен, глаза выкатываются от гнева из орбит. Порывистое пыхтение вместо слов вырывается из груди.

– Ххо… ххоо!.. Вот как! Все решено. Я давно знал. Но не надеялся на столь прямое поношение. Всякие шиканы переносить приходилось. А уж это – сверх терпения! И вы, ваше высочество, сын мой, вы слушали спокойно… И не ответствовали, как подобает моему сыну, по долгу священному, по присяге и служебному артикулу, как я доселе объявлен был наследником престола, и присяга о том для всех священна, всем обязательна, сыновьям моим и паче того… А вы?..

– Ваше высочество…

– Молчать и слушать, когда говорят старшие! Не пойму, зачем мне от вас извещение последовало. Или от меня ждали похвалы и утверждения низостям, которые матушкой моей задуманы по наущению ее подлых придворных льстецов и клевретов… с коими и вы, сын мой, дружбу ведете, впрочем! Да-с, я знаю то.

– Ваше высочество, осмелюсь уверить, что нисколько дружбы и расположения к тем людям не питаю. И могут ли эти лица, как Зубов, Пассек, князь Барятинский, Мятлев либо Салтыков, которых и лакеями у себя иметь не желал бы, – могут ли они искренним расположением пользоваться от честных людей, к коим и себя причисляю? Их сила теперь. И, оберегая себя, вас, государь, стараюсь не высказывать своего к ним презрения…

Король польский Станислав Понятовский

– Ну, положим, это верно. Правда, я погорячился. Очень печальна весть, с которой вы пришли, о которой говорил старик Протасов. Он да Аракчеев – вот истинные друзья мои. И ваши, сын мой. Помните то. – Обратясь к Аракчееву, сутулая, высокая и неуклюжая фигура которого темнела в дальнем углу слабо освещенного покоя, Павел поманил своего верного помощника. – Подойди. От тебя нет и не имею я тайн. Не должен иметь их и сын мой, наследник мой! – с ударением проговорил Павел.

Не выдав ничем своего внутреннего недовольства, с обычным ласковым лицом и ясным взором протянул Александр руку Аракчееву:

– Как рад я, что могу видеть истинного друга, хотя бы одного, себе и его высочеству среди окружающих нас! Прошу не отринуть мою дружбу, Алексей Андреевич!

Грубое, невыразительное лицо будущего диктатора-лакея все осклабилось, приняло умиленно-растроганный вид. Даже всхлипывания послышались в скрипучем, хриплом голосе, когда он, согнувшись пополам, бережно касаясь руки Александра, проговорил:

– Ваше высочество! Духу не хватает выразить! Бог видит сердце… Вы узнаете вскоре преданность раба своего.

– Довольно болтовни. К делу. Чего же вы желаете, ваше высочество? Зачем, собственно, желали видеть меня?

– Спросить, как посоветуете, как прикажете поступить в столь трудном положении. Долгом счел открыть вам душу и то, что задумано… И представить бумаги, врученные мне, ваше высочество.

– Видел… Прочел! Великолепно! Мать родная, эта старая… грешная женщина… Она могла!.. Но что же мне остается? Что должен делать? Вы скажите, ваше высочество. Я убедился: сердце и душа чисты остались в моем сыне, благодарение Богу. Пожалуй, даже и хорошо, что не воспротивились вы сразу таким низким планам. Что-либо худшее могла предпринять тогда эта старая, хитрая пра… правительница, матушка моя!.. Чужого принца могла бы призвать, лишь бы не меня… О, я знаю, она все может… Как же быть? – Вдруг, глядя в глаза сыну, он спросил: – А вы тут стоите не с тем, чтобы вызнать что-либо? И потом…

– Ваше высочество!..

– Ну, не волнуйтесь, не оскорбляйтесь. Я ваш отец, прошу не забывать… Я государь ваш в будущем, по законам людским и Божьим… И хочу проверить, насколько искренни ваши намерения и слова. Слушайте меня! – Приняв совсем особую осанку, стараясь быть величественнее, торжественным то ном Павел произнес: – Готовы ли принять теперь же присягу на верность мне, вашему государю и отцу, когда Бог призовет нашу добрейшую государыню, так любящую своего внука?

Выпуклые, сверкающие глаза отца сверлят лицо сына, будто в душу хотят заглянуть.

Александр словно увидел перед собой новый, неожиданный, но очень приятный исход. Присяга! Это снимет с его души и совести ответственность за все дальнейшее. Он может тогда оставаться спокойным зрителем, что бы ни случилось потом… Пусть другие, ретивые актеры этой трагикомедии льют слезы и кровь, радуются и рыдают, как им угодно!

Он, Александр, связанный присягой, но и освобожденный ею от необходимости выступать и действовать самостоятельно, может занять место в первом ряду, созерцать, аплодировать, шикать… Только не играть… А это все, что ему приятно и желательно в мире…

С просветленным лицом, искренно, живо отозвался сын на предложение отца:

– Когда угодно готов присягнуть, ваше высочество…

– Да?! Прекрасно. Теперь вижу, верю. И он, Константин… Его зови, Алексей Андреич! И будешь свидетелем… И его зови!.. Но пока, мой сын, храните тайну. И не спорьте с больной старухой, чтобы она еще чего худшего не придумала… Понимаете, ваше высочество?!

– Слушаю, ваше величество…

– Величес… Да, да! С этой минуты я для вас – «ваше величество», вы правы… Раз присяга принята вами будет… Вы правы… Ха-ха-ха… Назло всем… И ей, этой… старой, хитрой матушке моей, императрице Екатерине… «великой»… Ха-ха-ха… Все-таки я величество, и никто другой…

* * *

24 сентября, через неделю после беседы с отцом и присяги, Екатерина получила от старшего внука письмо следующего содержания:

Ваше Императорское Величество!

Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за доверие, каким Ваше Величество изволили почтить меня, и за ту доброту, с какою изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам. Я надеюсь, что, судя по моему усердию заслужить неоцененное благоволение Ваше, Ваше Величество убедитесь, насколько сильно я чувствую значение милости, мне оказанной.

Действительно, даже своею кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня. Бумаги эти с полной очевидностью подтверждают все соображения, которые Вашему Величеству благоугодно было сообщить мне и которые, если позволено будет мне высказаться, как нельзя более справедливы. Еще раз повергая к стопам Вашего Императорского Величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самой неизменной преданностью.

Вашего Императорского Величества всенижайший, всепокорнейший подданный и внук

Александр.

«Ну, вот и хорошо! – подумала Екатерина, глядя на ровные, четкие строки письма. – Немножко холодно. Но дело такое, что нежности тут были бы не к лицу. У мальчика есть такт. И как он мило пишет! Интересно: кто поправлял ему слог? Лагарпа нет… Верно, Чарторыйский… Но теперь главное сделано! Хвала небу!»

И она долго вглядывалась в текст письма… По-французски князь писал тоньше и связнее, чем по-русски. Даже на ее собственный почерк похож почерк внука…

Если бы и правление его было похоже по удачам на ее царствование…

«Тогда счастлива будет воистину Россия», – со вздохом подумала Екатерина.

Но до получения этого приятного письма, в правдивости которого и не подумала усомниться старая государыня, немало тяжелых минут пришлось ей пережить за несколько дней…

* * *

На 20 сентября, как раз в день рождения цесаревича Павла, назначен был отъезд короля и герцога со свитой.

Но за три дня перед этим для прекращения лишних толков и сохранения приличий «жених» и «невеста» обменялись подарками и было оглашено, что все обстоит благополучно. Предложение Густава Адольфа относительно совещания с Генеральными штатами было как будто принято всерьез и пущено в большую публику.

Сватовство, как оповестили столицу, состоялось. Но вопрос о греческой вере невесты заставляет отложить дело на два месяца и, конечно, будет решен Генеральными штатами благоприятно…

Общество сделало вид, что верит этой благовидной отсрочке. Но имя княжны Александры было у всех на губах, и произносили его с нежным сожалением и участием даже те, кто никогда не видел малютки…

Красивы и богаты были подарки жениха. Он вспомнил, какие камни любит его «невеста». Крупные сапфиры, прозрачные, лучшей воды изумруды сверкали в тонкой художественной оправе на темном бархате тяжелых, больших футляров.

Крепко сжала зубы, крепилась девушка, когда ей принесли подарки навсегда уезжающего жениха. Не хотелось ей при чужих, посторонних людях обнаружить своего горя.

Но едва ушли чужие, она только сказала с мольбой:

– Уберите… унесите, скорее унесите это…

И снова долгие, неудержимые, истерические рыдания потрясали молодое, нежное тело покинутой еще до брака, бедной малютки-невесты.

Как ни странно, но в мрачных стенах павловских дворцов, рядом с дворцом Екатерины, где прежнее необузданное, бесстыдное распутство русских вельмож и их жен, смешанное с тонким, циничным развратом, занесенным тысячами благородных и худородных эмигрантов с берегов Сены, – в этом омуте уцелела такая чистая, детская душа. Словно голубой цветок среди гнилого, глубокого болота, расцвела княжна, еще не успела узнать жизнь и была уже раздавлена, измята руками честолюбцев и глупцов, которые не подумали, как тяжело будет расплачиваться чистой душе за их ошибки и грехи…

* * *

В день рождения цесаревича Павла императрица поднялась с постели позже обычного времени.

Неудачи приходят всегда чередою: мелкие следом за крупными.

Два дня тому назад, желая принять ванну, Екатерина, чтобы не беспокоить никого, осторожно, медленно двинулась к лестнице, ведущей вниз, где ждали прислужницы, обычно помогающие ей при мытье.

Так же осторожно, чувствуя, как слабы и неверны ее шаги, стала спускаться она по первой, небольшой лестнице, вдруг оступилась и покатилась вниз до самой площадки, хватаясь дрожащими руками по сторонам и не находя точки опоры.

Легкий крик, шум падения долетели до слуха Захара, который сидел в соседней прихожей. Он кинулся, едва мог поднять грузное тело Екатерины и довел ее, тихо стонущую, до постели.

– Не говори генералу… никому… Что, лицо ушиблено? Знака нет? И хорошо… Роджерсона позо…

Она не договорила – погрузилась в легкое беспамятство. Но сильное старое тело справилось и с этим довольно легко. Пришлось пустить кровь опять; несколько синих подтеков осталось на боку и на груди.

А через два дня Екатерина уже работала и принимала министров, сидела за картами остаток вечера, как всегда.

В день рождения Павла снова вернулась досадная немощь к Екатерине.

– Знаешь, Саввишна, – обратилась она к верной старой служанке, меняя утренний капот на дневное обычное платье, – что-либо особливое нынче произойти должно. Покойную государыню видела я во сне… И матушку свою… И его… мужа… Все мне теперь снится он. Иной раз боюсь, право, в темный угол поглядеть к вечеру. Вдруг привидится от расстройства моего? Что станет со мной? Только, гляди, строго приказываю: не проболтайся. Смеяться станут надо мной, что о таких глупостях думаю. Сама век надо всем этим шучивала. А вот под старость вышло…

– Известное дело, под старость всякий человек умнее становится. Чего раньше не знал, то понимать может, матушка.

– Вот как… А ты, видно, никогда не состаришься, если, по-твоему, правда…

– Ну как не стареть? Это тебе Бог веку и красоты дает… А мы?.. О-ох… Дожить бы скорее – и на покой. Тебя вот только жаль оставить. Кто тебя беречь, служить станет?

– Некому, верно. Правда твоя, старая ты ворчунья… Да вот, гляди… Я не мимо сказала… Гляди, – волнуясь, даже бледнея, быстро заговорила императрица, направляясь к окну. – Что это? Туча… Сразу набежала… Молния светит… Как сильно… Гром!.. Слышишь, гром… Генерала позови… Не уходи сама. Зотов пусть, а нет Захара – Тюльпину скажи. Сама останься…

– Матушки! В жисть грозы не баивалась. А тут, гляди… – заворчала, выходя, Перекусихина, распорядилась и сейчас же вернулась, оправила неугасимую лампаду перед образом, продолжая ворчать: – Что нашло? Что припало? Господи! Хоть с уголька опрыскивай, одно и есть…

– Довольно… Уж все прошло… Неожиданно так, вот и смутило меня. Я ничего неожиданного не переношу. Знаешь, старая. А грозы не боюсь. Дивно только… Чудо прямое… Стой, стой… Дай припомнить… Так и есть, – снова бледнея, опускаясь в кресло у окна от внезапной слабости, забормотала Екатерина.

– Что с тобой, матушка? Али доктура снова звать?.. – встревоженно спросила Перекусихина.

Голос Зубова, вошедшего в эту минуту, прозвучал, как эхо:

– Что с тобою, матушка-государыня? Роджерсона надо звать?..

– Ах, ты? Идите, идите, генерал… Пустое. Слабость небольшая. А эта дура уже тревогу готова поднять. Видите, гроза… Я говорю: в такую позднюю осеннюю пору… Я говорю… – Екатерина как-то странно улыбнулась, словно насилуя себя. – Говорю, что вспомнила…

– Что вспомнила, матушка? Не тревожьте меня, ваше величество! Вон на вас лица нет… Иди скажи, врача позвали бы, Марья Саввишна, прошу тебя…

– Иду, иду, батюшка Платон Александрович… А вы вот спросите ее: что вспомнила? Может, вздор какой… А себя, других тревожит… Вспомнила!

Ворча, ушла камеристка.

– Давно уж это. Но я не забыла… Сорок, почитай, лет тому назад… Как пришло время государыне Елисавете кончаться… в тот самый год… тоже гроза поздней осенью грянула… Вот-вот, такая же сильная… И деревья трепались по ветру, и стонало в парке… И дождь хлестал… А молнии… Вот-вот как эти… Помилуй, Господи… Как близко ударило… Грохот какой…

Она полузакрыла руками свои глаза.

Зубов должен был сделать усилие, чтобы преодолеть невольный страх, навеянный воспоминаниями Екатерины, сильным блеском молнии и грохотом громового раската, так некстати грянувшего в этот миг.

Но он сейчас же громко, хотя наполовину вынужденно, расхохотался:

– Ваше величество, ужли ж вы забыли опыты скромного друга вашего с электрическим спектаклем, который сейчас столь пугает вашу расстроенную душу? Не желаю покидать вашего величества. Не уйду от тебя, матушка. А то бы можно спустить мой змей золоченый. Вот бы искр принесло! Что осенью гроза, тоже понятно. Лето позднее стояло, жаркое. Осень теплая необычно. И собралось довольно зарядов в облаках наверху и в земле. Вот и чудо все. Быть может, так оно случилось и в год смерти той покойной государыни.

– Так явилось оно и в год смерти твоей государыни, – грустным, значительным тоном произнесла императрица, не отводя глаз от окна, за которым бушевали гроза и буря.

– Что вы, что вы, матушка, ваше величество! – начал было Зубов, но затих и тоже перевел глаза от нее туда, за окно.

Ему вдруг показалось при блеске яркой молнии, в грозовой полутьме, которая наполняла теперь покои, что лицо императрицы совсем как у мертвеца…

А Екатерина продолжала спокойно, значительно:

– Сколько бы ни было у матери детей, внучат, правнуков, ей самого малого, самого далекого жаль, если уходит он. Понимает, что смерть свое берет, а все жаль! Мы дети великой природы… Она рождает… и губит нас… А может, ей тоже жаль?.. И рыдает она…

* * *

Большое, многолюдное собрание у «новорожденного», у цесаревича Павла.

Двери настежь повсюду, видны ряды по-праздничному убранных покоев, заставленных цветами, деревьями в кадках, со старинной, богатой мебелью, освобожденной от чехлов, какими аккуратная по-немецки Мария Федоровна велит покрывать ее всегда.

Императрица с семьей, окруженная самыми близкими людьми, сидит в уютной гостиной.

Сегодня в доме праздник, который привыкли справлять радостно.

А все сидят теперь в черном, только белые перчатки наглыми, резкими пятнами выделяются на фоне черных материй, черных вуалей, спадающих с головы у дам… При дворе траур по королеве португальской, близкой родственнице императрицы. И белые траурные перчатки на черном фоне гладких нарядов выделяются, напоминая белый оскал редких зубов в черной пасти оголенного черепа…

– Совсем немецкие похороны, – с улыбкой оглядевшись, замечает императрица. – Там тоже принято так сидеть, в белых перчатках при черном наряде…

Все улыбаются.

Невеселая, горькая улыбка у всех. Лучше бы они плакали…

Обширный театральный зал отведен для ужина.

Как бывали веселы здесь эти ужины порой! Особенно в небольших ложах, где ради тесноты тоже накрывались отдельные столики на три-четыре куверта. Обычно молодежь забиралась своими кружками в уютные ложи…

Тосты, смех, веселье, влюбленный шепот под шумок…

Даже и во дворце у Павла не может без этого шепота, лепета прожить веселая молодежь.

А сейчас не то у всех на уме.

Король уезжает. Как бледна Александрина… Павел держится поодаль ото всех, в тени, как будто стыдится окружающих, желает избежать и сочувственных взоров, так же как и насмешливых, бросаемых ему вслед врагами вроде Зубова, Моркова, Пушкина, Вяземского и других. О, он знает их всех хорошо! Конечно, сам не подмечает, не видит цесаревич таких взоров. Но он чувствует их на себе… Он многое чувствует, о чем не подозревают другие, никто в мире! Пожалуй, его бы тогда родная мать назвала сумасшедшим и еще при жизни заключила, радуясь облегчению в затеянных ею планах… Про них тоже многое знает Павел. Но молчит. Он молча, сам в себе, готовится к чему-то…

И только порой, случайно встречаясь на ходу с Александром, со своим первенцем, сразу пристально вглядывается в лицо, в глаза юноши… И сейчас же проходит мимо. Он еще не видит ничего в этих глазах, чего надо бояться ему, отцу своего первенца… А остального он не побоится, когда придет час… Он близок, это чует Павел. И хотел бы запрыгать, запеть…

Но еще сумрачнее и строже становится его лицо. Он словно видит большой зал во дворце. Свою дочь, себя… Свою мать… Слышит, как ненавистный фаворит подходит и тихо говорит ей:

– Король не придет!

Проклятая минута!

Нет, святая минута! Она приближает что-то прекрасное, великое… И забывает о перенесенном стыде Павел, о годах гнета и мучений… Но тут же поспешно отходит ото всех, чтобы кто-нибудь не прочитал затаенных дум Павла на его лице. Из дальнего угла окидывает окружающих взором хозяин. И только на одно лицо хочет и боится поглядеть: на лицо матери.

Он поглядел раз, что-то прочел на нем, обрадовался… И боится поглядеть снова, чтобы не испытать разочарования, не прочесть иной вести… Не такой радостной для него, для наследника, но более желанной для самой государыни, матери его.

Как даровитая, прирожденная комедиантка, Екатерина чувствует упадок настроения у своей блестящей «публики». Она желает красиво доиграть роль до конца. Она умеет оживлять большие толпы, забавлять пустяками и веселить сквозь слезы.

Преодолев свою грусть и слабость, обходит она ужинающих, останавливается у разных групп… Всем находит ласковое, милостивое слово, в то же время дает явное доказательство, что императрица не пала духом, что она спокойна и здорова, а не собирается умирать от огорчения, как шепчут ее некоторые «друзья»…

И понемногу меняется вид и настроение похоронного пира. Звучат кое-где шутки, смех… Звенят бокалы, края которых сталкиваются друг с другом, орошая пеной цветы, брошенные на роскошно убранный стол…

Все было бы хорошо. Но отчего так бледна Александрина? Отчего суров и неулыбчив ее отец? Отчего так медленно движется вперед грузная фигура императрицы? И даже словно меньше ростом стала она, хотя старается так же высоко, гордо нести свою красивую еще голову, как это делает всегда…

Варвара Головина, сидя рядом с молодой графиней Толстой, негромко говорит ей:

– Я видела твоего мужа у великого князя… Вчера ночью… Я знаю кое-что… Побереги его… И надо поберечь Александра…

– О, пустое… Тут нет ничего… Так, вздор… Дела по службе… Ты ошибаешься, Barbe. Но как бледна Александрина…

– Ничего, все пройдет. Я даже рада за нее, что так вышло. Какой злой, бездушный человек! Она не была бы с ним счастлива…

– И я так думаю, – говорит Толстая.

Тарелка почти пуста перед нею. Она не нужна. Молодая женщина берет тарелку, поднимает над плечом, чтобы лакей, стоящий сзади, переменил прибор.

Но вместо руки в перчатке чья-то женская прекрасная белая рука с крупным бриллиантом на пальце берет тарелку.

Толстая оглянулась, вскочила, вспыхнула, как огонь. Дрожит смущенный, испуганный голос:

– Ах!.. Ваше… – Голос дальше оборвался.

– Вы испугались меня, графиня? Вы меня боитесь? Что во мне нынче такое страшное?..

– Я смущена, ваше величество, что не взглянула назад… отдала вам тарелку…

– Что же? Я стояла недалеко… говорила с Львом Александрычем… Вот он сидит. И пришла вам на помощь… О чем толковали, сударыни?

– Да так, пустяки… Много чудаков еще есть у нас… Вот этот князь Белосельский… Чванный какой-то – страх… А надо бы думать, понимать должен кое-что. Побывал повсюду, в чужих краях. Видел, как люди живут…

– Дорога дурака не красит… Только рака красит горе, – с легким невольным вздохом произнесла государыня. – Ну, веселитесь… Ай, батюшки, пудры сколько с прически на платье насыпано… На черном выдает. Не то что на цветных туалетах. Да, к слову: Малюшкин наш, князек, как потешил меня… Тоже во Франции побывал. Видел, что там пудра у франтов на спине белеет. Не понял, что осыпалось с парика. Приехал, спину пудрить себе велит. Такая, мол, последняя мода в Париже! Забавный…

– Спину пудрить… Ну, это стоит смеху!

И обе молодые собеседницы государыни громко засмеялись от души.

Дальше идет императрица, сыплет ласки, шутки…

Она решила с блеском доиграть свою роль до конца.

* * *

Слабо освещена неуютная, обширная спальня.

Мария Федоровна уже в постели. Но она не спит.

Павел в шлафроке, в туфлях, с колпаком на голове расхаживает по комнате, вроде своей матери. Но в наружности, в движениях сына нет той силы и законченности, как у матери.

На ходу он и здесь, в туфлях, марширует, как на плацу, вытягивает носок, ставит сразу, по-птичьи, на мягкий ковер большие, не по росту, ступни своих слабых, тоненьких ног… Такие же несоразмерно большие кисти рук взлетают почти при каждом шаге, и забавная тень рисуется на ближней стене. Порою одна рука хватает разлетевшиеся полы халата, запахнет их, упадет – и полы опять разлетаются, как повисшие, трепетные крылья большой водяной птицы пеликана, бредущего на тонких ногах и приседающего слегка на ходу, движеньем крыльев сохраняющего равновесие…

– Когда же это кончится, наконец? – на высоких нотах, визгливо и в то же время хриплым, срывающимся часто голосом выкрикивает Павел. – Сил моих нет! Столько лет терплю!.. С самого дня рождения! За что судьба потешается надо мной? Кто проклял меня? Все живут как люди… Один я… Вот уж полвека скоро маюсь… И нет конца… За что? Почему? Ведь спрашиваю, Мария Федоровна: почему?

Молчит она. Отвечать нет смысла. Весь день хорошо прошел. Но среди вечера подул южный ветер, и сразу нервы разошлись у цесаревича. Едва мог он вежливо проводить императрицу и гостей… Но здесь, в четырех стенах, отводит душу, клянет судьбу, и мир, и людей… И негодует, и проклинает. Плачет порой, пока усталость не охватит взмятенную душу, больное тело и он уснет тяжелым, тревожным сном.

Слушает молча жена и ждет, скоро ли смолкнет Павел.

А он опять заговорил:

– У меня, в моем дому, насмешки, глумленье надо мною! Думают, я не замечаю ничего? И другие говорят мне… Много говорят. Вот теперь сына против отца поднимать вздумали. Бабушка-де скоро умрет! Готовься царствовать. Тебе завещан трон, не отцу… Партию собирай! Отца чтобы не допустить, если он… Да-с, вот что вашему сыну толкуют. Добро, что еще молод, не испорчен… и робок мой сын… Ошибутся… Ни на что не осмелится наш сын! Я буду царствовать, я! И почему бы нет? Почему он? Почему все, да не я? Проклятье! Не нравлюсь… Матушке родной не нравлюсь… Никому не нравлюсь… Вам тоже не нравлюсь… А? Говорить извольте, если спрашивает муж… Почему? За что? Я ли виновен, что вышел таким? Я другим мог быть… Рост разве мой? Вот рука моя! Мужчины рука! Нога тоже настоящая! Большая, широкая… А тут!.. – Он ударил себя по бокам, по груди. – Задушили, заморили… В пуховиках томила бабушка, императрица покойная. Отчего мать не вступилась? Вырастила же моих сыновей!.. Вон какие… Мои ведь они! А? Я вам говорю! Или не мои? Вон нос у Константина – мой совсем… Александр – он на вас, но и на меня походит… Мой он сын, я спрашиваю?..

– Мой друг!..

– Не слезы ль снова? Не терплю! Не обижаю вас, не сомневаюсь. Подтверждения словам моим хочу… Только и всего-с!.. Мой сын?

– Ну можешь ли ты…

– Мой, значит! Какой большой, красивый… И я таким бы мог быть… Заморили, задавили с колыбели… Потом Панин калечил… Душу извратил, тело засушил… Виды были на то… Политические виды у матушки моей!.. Хе-хе-хе!.. И потом душили… И теперь… Сорок два года давят, дышать не дают… И говорят, что зол я… Что причуды у меня… Разве я не был бы добрым? Разве жаден, завистлив я? Людей не люблю? Бога не боюсь? Не жалею всех?.. Жалею. Да себя больше всех жаль… Нищий счастливее меня: у него мать была, семья… У него сыновей не отымали… Его не теснили, не давили. Он мог смеяться, когда весело, плакать, когда скука… А я не могу. Должен по чужой флейте плясать… Оттого и стал таким… Вот-вот…

Он подошел к зеркалу и пальцем стал тыкать в стекло, в свое изображение, которое неясно отражалось там при свете шандала на ближнем столе.

Вдруг произошло что-то странное.

Павел схватил тяжелый бронзовый шандал и с размаху ударил в то место, где отражалось его смешное, теперь искаженное гневом лицо.

Гулко пронесся удар, звук которого отражен был доской под стеклом.

Звеня, посыпались осколки.

В ужасе вскочила великая княгиня, кинулась к мужу:

– Что ты сделал, друг мой?

– Ничего, смотри… Какая рожа!.. Души моей не видно!.. Вот рожа… Ее видать!

Он как зачарованный продолжал глядеть в зеркало.

Что-то странное получилось там.

Куски выпали, но небольшие. Слабая рука выкрошила рану в гладком стекле. И зеркало отражало лицо Павла, но вместо носа чернела выбоина. Другая темнела на виске, словно глубокий пролом. Трещина пришлась там, где отражался рот, и искривила его в странную улыбку.

Потом, четыре года спустя, увидя мертвого мужа, Мария Федоровна вспомнила эту минуту. Но сейчас другая мысль охватила ее безотчетным, леденящим страхом.

– Зеркало разбил… Мертвец… покойник будет в доме…

– Не в этом, нет, не в этом! Я так не хочу!.. И заставлю самую судьбу изменить свои решения!.. Я знаю ее волю… Нынче вечером я читал ее…

– Где, друг мой? Дорогой мой муж, успокойтесь… Вы больны… Где вы читали? Что?

– Смерть!.. Я прочел слово «смерть». Где? На лице императрицы… у матушки моей… Тс… молчите… Никому ни слова пока… Тс… Хе-хе-хе… Я прочел! Как весело!.. Как тяжело мне! Проклят я!.. Прокляты! Прокляты все!.. Прокляты злобной судьбой!..

Сменяя рыдания смехом, упал он к себе на кровать и умолк понемногу…

* * *

Полтора месяца прошло.

Самые глубокие раны если и не заживают порой, то люди перестают чувствовать невыносимое жжение, острую боль первых дней.

Все притупляет незримое, ласковое время, все мертвит своей холодной прохладой, веющей в душу, всесильной рукой!..

Не плачет так часто и сильно юная княжна. Даже снова стала улыбаться порой… Поправилась и бабушка ее, императрица. Заботы по царству, придворные печали и радости, безделье и дела снова наполняют ум, привычный к неустанной деятельности.

До конца октября еще сильно недомогала императрица, но дел набралось столько, самых важных, неотложных, что пришлось пересилить себя и недуг.

Когда Роджерсон уговаривал ее полежать, поберечь себя, она отвечала с оттенком раздражения:

– Столько лет знаете свою больную, и все одно поете! Стоит мне переломить болезнь, она и пройдет. Не в первый раз!

А тут добрые вести стали приходить, как будто удача снова улыбнулась. Шестьдесят тысяч штыков с Суворовым во главе, посланных на помощь рухнувшему трону Бурбонов, поддержали старую славу. Принуждая к отступлению передовые отряды республиканских войск, шли вперед суворовские «детки», чудо-богатыри, которых умел вести к победам и к смерти вдохновенный старик, полубезумец и полугерой…

Они рвали на себе в клочки мундиры и трепали знамена неприятеля, разбивали обувь и с босыми ногами били и отбрасывали за Рейн отряды генерала Моро. Только Бонапарту, гению революции, ставшему после ее злым гением, на Аркольском мосту 6 ноября 1796 года удалось остановить движение этой русской лавины, катящейся по кровавым нивам Европы для охраны кучки Бурбонов, отверженных своим народом, осужденных историей и судьбой.

Но это случилось в минуту, когда Екатерина не могла ни радоваться, ни печалиться ничем земным…

А пока пришли приятные для императрицы вести. И снова воспрянула духом, даже телесно окрепла эта сильная, неугомонная женщина, словно решившая упорно бороться и против старости, и против неудач, против рока, которому подчинялись даже бессмертные боги Олимпа.

Так, по крайней мере, казалось людям.

Никто не знал, какие страдания душевные и телесные выносила она, стараясь не выдать чем-нибудь своей мучительной тайны.

Екатерина сама слишком хорошо изведала жизнь, сама в себе носила все зачатки хорошего и дурного, чтобы не знать людей, особенно свой собственный двор, свой народ.

Как ни странно, но самообольщения не было у этой умной правительницы людей.

Она доказала это всей своей жизнью. Никто до нее и после, занимая трон, не заботился столько о прославлении себя всякими мерами, как эта Великая Екатерина…

Она сыпала золотом философам и поэтам, книги которых читались, к словам которых прислушивался весь мир. И, как благодарное эхо, звон червонцев русской императрицы превращался в поток восхвалений Семирамиде Севера…

Не жалея народных денег и крови своих подданных, начинала она военные авантюры, завершение которых приносило только ряд реляций о победах войск императрицы на суше и на воде. Но народу, государству мало пользы было от тех побед.

Только бескровные завоевания Крыма и Польши округляли владения. Но эти именно завоевания, сделанные под шумок, на счет бессильных, слабых соседей, – они не много славы прибавили к имени «победительницы» и в глазах потомства, на страницах истории и даже во мнении современников.

Правда, генерал Тутолмин в полном собрании Сената решился нагло возгласить, обращаясь к Платону Зубову:

– О, сколь не походите вы на некоего злотворного гения, который присоединил к России дальние степи казацкие, гнезда гибельной чумы, тогда как вы завоевали в Польше области плодоноснейшие, на рубеже лежащие с сердцем образованных стран, и жертвуете неустанно счастием, здоровьем, лучшими годами жизни для славы государыни.

Но даже здесь, в этом залитом золотом и милостями императрицы раболепном Сенате, – и здесь низкая лесть прихлебателя была встречена гробовым молчанием, от которого побледнел и льстец, и сам фаворит, которому курили такой грубый фимиам.

Екатерина даже осудила Тутолмина за плевок на могилу Потемкина.

А столицы, новая и старая, долго еще потешались над речью, острили по поводу тех «неусыпных трудов», тех «бескровных жертв», какие фаворит приносит своей покровительнице, «не щадя жизни, здоровья и живота»…

А про Польшу общий говор выразился в словах: «Ловко урвали кусок от загнанного оленя, когда столько сильных, когтистых лап тянулось к даровому блюду…»

Понимает это Екатерина. И страх охватывает ее.

Нельзя показать своей слабости. Стоит согнуться – тебя толкнут, совсем повалить постараются… И протянутся десятки когтистых лап, будут рвать еще живое, трепещущее, но бессильное уже тело!..

Этого не хотела старая умная правительница.

Лучше умереть на ходу, на ногах… А там – что будет… ей дела нет…

Пока Екатерина жива, она останется – хотя бы по виду, хотя бы ценой муки тяжелой – прежней, удачливой, непоколебимой в беде и в радости…

Так и поступает она.

Встает почти так же рано, как и всегда. Топит свой камин, садится за работу…

Правда, порою очень долго перо не опускается на чистый листок бумаги… А если и заскользит, то тяжело, медленно движется, поскрипывая, по бумаге…

Почерк даже изменился у государыни…

Сидит она больше, думает… вспоминает…

Почему-то стала прошлое очень вспоминать императрица.

Как будто утешить себя хочет блестящими картинами былого за серую тоску настоящего, за пугающий мрак грядущего дня…

Вот, вот они, юные, прекрасные, полузабытые, ушедшие давно из круга зрения, ушедшие даже из жизни, милые лица… Целые рои, вереницы, толпы знакомых, близких лиц, блестящих, незабвенных картин и минут!..

Вот бедный замок, где прошло ее детство… Сестры Кардель. Первая быстро ушла. Осталась вторая, веселая, легкомысленная немного, живая француженка, но такая ласковая, терпеливая. И умная. Она научила девочку быть ровной, любезной со всеми. «Никого не обижай – тебя меньше обидят!» – твердила наставница.

Это пригодилось и потом бедной принцессе.

А вот ласковый, важный аббат Менгден, известный своим даром прорицания. Он глядит в глаза худенькой девочке, касается ее высокого, гладкого лба и говорит: «Я вижу здесь не одну, а три короны!..»

Считает в уме императрица: «Российская, крымская и польская!» Верно. Предсказание сбылось. Значит, круг завершен? Или еще нет? А Византия для Константина? А корона Индии, а персидская митра? Или ими не придется увенчать старое чело?

Горько улыбается императрица…

А воспоминания бегут своей чередой. Вот тот, которому тоже в детстве пророчили несколько корон… Ее кузен, потом муж… Красивый сначала. Изуродованный оспой потом…

Ей больше повезло. В ожидании трона она жила среди простых людей, далеко от этого трона, вокруг которого самый воздух всегда ядовит… И научилась оставаться человеком, женщиной со всеми слабостями человека и женщины на самой высоте… Но живым человеком оставалась она. А он?.. Идея величия помрачила в нем человеческую душу, последний разум и разнуздала все грубые, животные страсти… И он погиб…

Прочь, прочь это воспоминание… Правда, она думала втайне, желала невольно.

Но не так ужасно… Не руками людей… Таких близких ей, с которыми она делили думы, радость и страсть юного женского тела…

Алексей Орлов… Он еще жив… Но теперь он не тот, каким был тогда… Прекрасный, мощный, как древний борец…

А брат его, Григорий, который еще дороже был юной Екатерине… И покинутой жене, и торжествующей царице… Сильно любила она его за его силу, за решимость…

Все прошло… А вот и очаровательный красавец Понятовский… Теперь тоже старый, развенчанный король той Польши, которую она раздробила без пощады…

А еще в более глубокой тени прошлого выплывает облик красивый и лукавый.

Ее первая любовь – Салтыков…

Странно, самые важные события жизни этой женщины, ведущие к успеху и власти, переплетены с сердечными переживаниями, очень глубокими порой… Она не умела распутничать по расчету, как большинство женщин, окружавших ее при дворе Елисаветы… И не тешилась грубой чувственностью, как другие. Струю чувствительности вносила она во все свои связи, даже мимолетные… Отзвуки немецкой родины, страны женских вздохов и голубых незабудок…

Вот дни переворота… Ряды войск… Толпы народа… Тогда народ любил ее. Она умела окружающих по крайней мере привязать к себе: гвардию, жителей столицы… Она сумела покорить и Москву, которая сначала холодно отнеслась к «царице-немке». А теперь? Блеску – без конца… Но как мало любви!.. Почему?..

Вот начало царствования… Бецкой, Потемкин… Тоже широко одаренный человек с искалеченной, полубезумной душой… И все же он был лучше многих, таких выдержанных, лощеных… вот как Васильчиков, Мамонов, Зорич, Зубов…

Да, да, лучше этого баловня. Хотя тот мертв, а этот жив!

Но старая, опытная женщина умеет быть справедливой.

Единственное преимущество за этим – то, что он жив…

Немало их было… И все ушли.

Этот же здесь…

Давно оценила она своего последнего фаворита.

Вот он стоит перед нею, залитый блеском, женоподобной, кошачьей какой-то наружностью и манерами… Она любит кошек. Но мужчине не надо бы походить на них… Она знает, как и отчего покрываются влагой и маслом красивые глаза любимца, такие откровенно жадные, наглые порой, когда он, не стесняясь, выпрашивает новых даров. Он, украшенный всеми первыми отличиями империи, орденами, с ее портретом, осыпанным бриллиантами, на груди.

Да, ему, как Орловым, как Потемкину, как еще двум-трем самым дорогим людям, подарила Екатерина такой портрет – высшее отличие, какое в ее власти.

Этим она как бы возвышала в глазах всех подданного до положения гражданского, морганатического супруга своего…

А ему все мало. После смерти хапуги-отца вся фамильная жадность, все скряжничество словно переселилось в Платона Зубова.

Невольно поморщилась при этой мысли Екатерина. Но что делать…

Мелкий он… духом и телом… Продажный, как содержанка… Пресыщенная женщина не закрывает своих глаз ни на что… Но он продается весь, без остатка, именно ей! Ею всецело он создан, понимает, что не нужен больше никому, ни для чего. За позорную должность получает щедрую плату… И потому не изменит до конца… Верен, как умеет, служит, как знает… Пускай… Она даст свой опыт, он – свою юную силу. Склеится что-нибудь до конца… А там?.. Ее не будет, когда начнется что-нибудь иное. Так не все ли равно?.. Этот – верен. Она знает! Недаром старик Захар не раз по ночам следил и днем вызнавал, где, у кого бывает фаворит. Потом приходит, докладывает.

Не ищет женских ласк этот холодный фаворит. Старается только разогреть себя, чтобы она была довольна. Так надо и его баловать всем, чем еще может она, Семирамида Севера…

Отвернувшись от прошлого, окидывает взглядом настоящее усталая, старая императрица.

Тут мало радостей… Замолкли бои… Желтеют победные трофеи, знамена… Что разве донесется еще с берегов Рейна, с полей Франции?

Почему спешит Екатерина не думать об этом? Словно предчувствие дурное начинает тревожить ее. Но и вокруг мало утешения…

В зеркало боится поглядеть эта сильная, не увядавшая столько лет женщина.

Все, что по царству за долгие годы было затеяно ею, что начиналось так красиво, с шумом и блеском, стоит недоделано, недовершено, рушится, еще не получив законченных очертаний…

Воспитательные дома Бецкого, корпуса его и Зорича, Смольное общежитие простых и благородных девиц, свод установлении и законов, население украинских степей, Крыма, Сибири, казна, дороги… Литература, просвещение, художества…

Как порывисто шло дело вначале… И теперь остановилась работа почти везде. Нет людей, нет охоты ни у кого бескорыстно служить начинаниям, в которых скрыт залог новой будущей жизни общества…

Отчего это?

И, словно ответ неумолимой, беспристрастной судьбы, перед нею начинают выступать какие-то темные, неясные картины.

Порою слова правды попадались государыне в лощеных отчетах сатрапов, которые на местах, по глухим углам правили от ее имени многомиллионным, терпеливым народом… И видит она то, чего не хотела видеть всю жизнь…

Покосившиеся, жалкие избы глухих деревень… Бездорожье, миллионы людей, живущих впроголодь, несущих тяжелое тягло безгласных рабов… Вот тот фон, то основание, тот слой земли, на котором пышно красуется хрупкое растение, слава мировая Екатерины Великой…

Вместо навоза – грязью, кровью и потом удобрен слой черной земли…

И чудится Семирамиде Севера, что так же быстро может увянуть блестящий цветок, как вызвала она его к жизни ценою многолетних дум, напряжений, труда…

Уйдет она – и рухнет многое. И многих погребет под своими развалинами…

А не все ли ей равно! Ее тогда не будет…

И, только устало склоня старую, седую голову, повторяет эта великая артистка на сцене всемирной истории:

– Только бы не упасть, не свалиться самой раньше времени… А упасть и умереть! Да и скорей бы уж это… Я так устала! – совсем тихо добавляет она.

Как будто боится, что судьба подслушает это невольное желание души и исполнит его.

Судьба подслушала…

* * *

4 сентября было собрание в Эрмитаже.

Довольная известиями, полученными от Суворова, императрица казалась очень весела.

Под конец вечера, встав из-за карт, она обходила гостей, а за ней ковыляла дура-шутиха Матрена Даниловна, несмотря на свою показную глупость, хорошо умевшая уловить, что толкуют в простом народе. Успевавшая собирать все столичные сплетни и подносить их Екатерине, которая очень чутко прислушивалась и к дворцовым «коммеражам», и к говору народной толпы.

– Вот потасцили угодника, – сюсюкала Даниловна по поводу перенесения новых мощей. – Потасцили, словно утопленника, волоком… А надо было на головусках понести, как по старинке, по законю… Илоды немецкие!.. Все не по-насему делают, Кателинуска!..

– Правда твоя, Даниловна. А что про грозу говорят, не слыхала?

– Пло глозу, что была по осени? Глозное, говолят, цалство будет…

– Какое грозное царство? Чье?

– Бозье… Бог судит цалей и псалей станет… И будет ево глозное цалство!

– Глупости ты болтаешь…

– Ну, Кателинуска, ты очень умна… Уз больно возносисься… Гляди, нос лазсибес, как давеца с лесеньки; цубулах, гоп-гоп-гоп… Покатилась-поехала наса кума с олехами…

– Ну, поди, ты надоела мне…

– Пойду, пойду… И то не ладно… Баиньки пойдет Даниловна… Пласцай, Кателинуска…

– Что прощаться вздумала, дура? Никогда того не было… – с неудовольствием кинула ей государыня и дальше прошла.

Вдруг из боковых дверей показался ряженый, коробейник.

– С товарами, с ситцами… С разными товарами заморскими, диковинными! К нам, к нам жалуйте… Вот я с товарами!

– Ну, пожаловал! – узнав голос вечного затейника Льва Нарышкина, радостно отозвалась императрица. – Иди, иди сюда! Показывай вот молодым особам, какие у тебя новиночки… Да не дорожись смотри…

– С пальцем – девять, с огурцом – дюжина! По своей цене отдаю, совсем даром продаю. Чего самой не жаль, то у девицы я и взял… А дамы что дадут – я тоже тут как тут! Атлас, канифас, сурьма, белила у нас, покупали прошлый раз… Вот вы, сударыня! – указал на Екатерину старый балагур.

– Врешь… Эй, велите подать льду… Сейчас докажу, что не нужно мне такого товару. Себе лицо обмою, тебе нос приморожу, старый обманщик, клеветник… Неправдой не торгуй! И без тебя ее много…

– Пожалуйте, молодки, нет лучше находки, как мои товары… – зазывал Нарышкин с манерами заправского коробейника.

Его окружили. Он сыпал шутки и остроты.

Все смеялись, и государыня чуть ли не больше всех.

Подошел Андрей Шувалов.

– А вот и вы, граф! Пожалуйте, пожалуйте, – делая глубокий реверанс, пригласила его императрица.

– Жалую, жалую. Всегда рад жаловать к веселью, ваше величество, матушка ты моя!

И глубоким, низким реверансом, по-женски ответил на реверанс государыни.

Хохот раздался вокруг.

– Но, господа, напрасно смеетесь. Мы с графом старые друзья… Сколько… лет?.. Или не говорить количества?.. Не скажу… Много лет с ним знакомы… Можно нам и пошутить друг с другом… Однако, – вдруг бледнея и сводя брови, сказала она, – от хохоту, видно, снова колика вступила в меня… Генерал, дайте руку… На покой пора… Веселитесь, друзья мои… Покупайте, торгуйтесь только с этим старым плутом… Он вас надует, гниль продаст втридорога, – шутя на прощанье, погрозила Екатерина Нарышкину концом своей трости.

– Я со старших пример беру, матушка, – на колкость колкостью ответил куртизан.

Екатерина ушла. А смех и веселье долго еще не умолкали в покоях ярко освещенного Эрмитажа.

Фаворит далеко за полночь ушел от государыни и послал к ней Перекусихину.

– Подежурьте уж при матушке, Марья Саввишна. Все неможется ей, – попросил встревоженный фаворит, не сумевший совершенно облегчить нездоровья своей покровительницы.

Тревожно спала императрица, но утром проснулась в обычный свой час. Никого не призывая, затопила камин, села к столу, но работать ей не хотелось. Она подвинула большой энциклопедический словарь, из которого выбирала материалы для исторических своих сочинений, и стала просматривать его. И задумалась.

Захар неслышно внес кофе, поставил его на обычное место.

От неожиданности, заслышав шорох, Екатерина вздрогнула, но сейчас же сдержалась.

– С добрым утром. Как почивать изволили, матушка? – участливо спросил старый Захар. – Ночью-то, сказывают, недужилось?

– Нет, пустое. Видишь, совсем весела… Только… что это? Мухи, что ли, летают у нас в комнате? Мелькают они у меня в глазах.

– Мухи? Матушка, и летом мало их пускаем к тебе… А теперь и вовсе не пора… Так, в глазках от устали мелькание… Бросила бы ты все это… Хоть малый отдых дала бы себе, матушка, ваше величество.

– Нельзя, Захар. Сейчас особливо… Дела столько… Стой, кто там говорит в передней у тебя?

Оба стали прислушиваться.

– Да никого, матушка… Тихо. Разве пустят теперь кого к тебе, в необычную пору, в ранний такой час, кроме генерала? Так он свою дверь знает… Никого там…

– Значит, и в ушах у меня что-то… Правда, устала… Кофе какой-то… совсем невкусный сегодня… И слабый. Я же приказывала теперь покрепче мне… Сил надо. Ступай, еще чашку принеси…

– Матушка, личико-то вон у тебя и так пятнами зарделося. Кофе как всегда. В головку бы кровь не вступила…

– Пожалуйста, ступай и принеси… Работать надо мне, слышал? И времени нет больше болтать с тобой. В другой раз… Придут секретари – пускай их по порядку… Да, постой… Не слыхал, что в городе говорят о нашей победе над французишками, над мартинистами безбожными? И про меня? Про мое здоровье?

– А что же про твое здоровье? Одно слышал: все Бога молят – долго бы тебе еще жить. Боятся, после тебя, матушка, хуже будет… Не знают, верно, что ваше величество на счет внука полагаете… Опасаются Павла Петровича многие. А другие – ничего. Говорят, сын должен за матерью царствовать. Разно толкуют, матушка. А что насчет французов? Так как сказать? Далекое-де, мол, дело… Стоит ли ради чужих королей своих ребят далеко угонять?.. Известно, глупый народ. Не понимают высокой политики твоей… Да и слушать их нечего, матушка…

– Ты думаешь?.. Ну, иди, пожалуйста… Кофе еще… И… воды холодной стакан… Жарко как натоплено нынче… Опять мухи. Или нет их, ты говоришь? Иди…

Старик ушел.

Старуха государыня, совсем усталая, с красным лицом, опустила голову на руки и задумалась.

Опять нынче ночью видела она эту загадочную черную тень…

Кто это такой?.. Кого же во сне вызывает тревожная память?.. Сны – отражение жизни… Кто эта тень?

Глядит в угол – и вздрогнула, затряслась…

Вот она стоит… Мухи чаще замелькали в глазах… Лицо открылось в тени… От мух оно рябое все… Нет. Оно рябое, это лицо… Лицо Петра… Бледное, залитое кровью, иссиня-бледное. Глаза закрыты, но они глядят…

Что это, галлюцинация? Но она здорова. Вот, встала, прошлась. И сразу двинулась в угол, где видела тень.

Конечно, никого.

Обман зрения.

Опять села. И вдруг громко крикнула:

– Я здесь, мама…

Как это случилось? Почему она крикнула?

Да просто. Она сильно задумалась, совсем позабыла, где сидит.

И ясно услыхала, как из соседней комнаты громко позвала ее покойная мать:

– Фикхен! Софи!

Вот и откликнулась на зов так же громко. А при этом очнулась.

Нет Фикхен… Больше нет Софи.

Новую веру, новое имя дали той девочке. Екатерина теперь она… Великой ее зовут в глаза и за глаза.

Отчего же эти слезы на глазах? Детские, горькие, беспричинные слезы…

Нездорова она на самом деле. Надо снова кровь пустить. Полечиться и отдохнуть. Поехать опять по царству. И дело, и отдых разом.

Вот в Москву надо. Рапорты оттуда не нравятся императрице.

В обществе высшем – волнение. Власти или бездействуют, или продают себя и служебную свою честь за деньги… Народ волнуется глухо…

Может и сильнее заговорить, если подвернется случай.

– Да, надо в Москву проехаться… пожить там, – снова вслух проговорила государыня.

– Ваше величество, с кем это вы? – в тревоге спросил неслышно вошедший фаворит, которому Захар сообщил о нездоровье императрицы.

– Ни с кем, дружок. Так, про себя сказала: в Москву нам съездить с тобою надо на малый срок. Подтянем там, кого следует… Как почивал, дружок? – весело, ласково, стараясь казаться бодрее, спросила она у фаворита.

– Благодарю, ваше величество. И вы изволите так нынче, благодарение Господу, свежо выглядеть. А Захар толкует…

– Дурак твой Захар. Я его прочь погоню. Зажился, зажирел. Суется, куда не надо. Ну, сказывай, если дела есть.

– Сейчас никаких, ваше величество. Вот что потом…

– Ну так сиди, слушай, как я с моими людьми работать стану. А не хочешь – погуляй ступай по Эрмитажу… Там просторно. Воздух свежий… С Богом. Жду тебя потом.

Зубов, целуя руку государыне, удивился, как сильно пульсирует она, и подумал: «Ну, поправляется государыня. Как крепко выглядит…»

Откланялся и вышел, радостный, довольный. Напрасны тревоги. Поживет еще Екатерина, поцарствует он, Зубов, назло всем недругам, завистникам своим!

Обычным порядком идут занятия у государыни с секретарем ее, Грибовским.

Вот начала она писать резолюцию на одном докладе, остановилась на полуслове, подняла голову:

– Пойди, голубчик, рядом подожди минутку. Я скоро вернусь, позову тебя…

Он удалился.

Скрылась Екатерина за небольшой дверью особого покоя, куда, кроме нее, никому не было входа.

По странной прихоти престарелой государыни сюда был поставлен древний польский трон, привезенный после разгрома Варшавы.

Как будто видом его хотела питать свое величие Семирамида Севера…

Третий трон, третья корона…

Пусть и в неподходящем месте поставлен этот трон… Но так он постоянно на глазах, как залог всех обещаний, данных ей судьбою и сдержанных до конца…

Вдруг снова позвали Екатерину.

Разные голоса зовут…

Черные мухи все крупнее и крупнее – летают, мечутся в глазах…

Красные мухи летать стали… Пересохло в горле сразу. Язык большим, сухим кажется. Как ноги отяжелели! Свинцовые, не двинуть ими… Подняться не может. И руки тоже… Встать бы, сделать шаг, позвать… Подымут, спасут… Это удар… Да. Это можно спасти… Голоса… круги, звезды… Целое море огней… Хаос звезд, звоны, крики, набат… Зовут издалека… И черная тень с изрытым оспою лицом…

Он, опять…

Со стоном рванулась с своего сиденья Екатерина и повалилась, глухо хрипя, у самых дверей тихого, недоступного для других покоя…

Долго ждал секретарь. Он догадался, куда удалилась Екатерина. Но долго слишком длится отсутствие.

Ни Захар, никто из ближней прислуги, тоже потревоженные, не смеют все-таки без зова войти в запретную комнату.

– Зубов… генерал… в Эрмитаже… За ним сходите, – говорит секретарю Захар.

Напуганный, бледный подбежал Зубов к запретной двери, слушает. Словно какое-то непонятное хрипение долетает из-за тяжелой, толстой двери.

Нажал ручку. С трудом поддается дверь. Сильнее нажал – и увидел Екатерину, лежащую на полу.

Кровавая пена клубится на губах, удушливое хрипенье вылетает из них…

– Доктора, доктора скорее! – крикнул Зубов.

Но уже несколько человек без приказания кинулись за Роджерсоном…

* * *

Лежит на кровати больная.

Пена клубится, хрипение то затихает, то снова оглашает спальню, нагоняя страх на окружающих…

– Кровь надо пустить, – говорит Роджерсон.

– Нет, нет, боюсь я! – вскрикивает Зубов. – Вдруг умрет… Спасите, помогите…

Пожимает плечами старый врач. Голову потерял фаворит. Но ничего сделать нельзя…

Оттирают больную, припарки ставят, отирают кровавую пену на губах…

Осторожно подошел к нему Алексей Орлов, большой, сумрачный, с кровавым старым шрамом на щеке.

Он за делом приехал сюда, тайно говорил с Александром Павловичем… Думал новый поворот дать судьбе ввиду скорой смерти императрицы, которой все ожидали…

Но уклончивый, осторожный Александр только сказал:

– Если есть завещание, если признают меня, – значит, воля Божья. А сам я ни в какие авантюры ни с кем не войду…

Вот почему явился немедленно во дворец Орлов, как только услыхал черную весть.

Подошел он к фавориту, нагнулся и шепчет:

– Вы растерялись. Мне жаль вас… Пошлите брата какого-нибудь к цесаревичу… На всякий случай, понимаете? Дайте ему скорее знать, что тут делается.

Посмотрел широкими глазами, словно не понимая, фаворит, сообразил, крепко пожал руку Орлову и пошел к брату Николаю, стоящему с другими в соседнем покое.

Выслушав брата, Николай Зубов поскакал в Гатчину. Павел быстро явился во дворец.

Встретя сыновей в первом покое, он сказал:

– Александр, поезжай в Таврический. Там прими бумаги, какие есть… Ты, Константин, с князем, – указывая на Безбородко, продолжал Павел, – опечатаешь бумаги, какие найдутся у Зубова… И потом будь наготове…

Бледен цесаревич, но спокоен. И даже как будто очень весел, но глубоко скрывает эту радость, которая слишком некстати теперь, здесь.

Осторожно войдя в покой, где лежит умирающая, он долгим взглядом изучает ее лицо…

А Роджерсон шепчет:

– Плохо, ваше величество… До утра вряд ли продлится агония…

«Агония?.. Так это агония!» – про себя думает Павел. И вдруг вздрогнул. Какое-то мягкое, тяжелое тело мешком рухнуло к его ногам.

Это Платон Зубов. Тот, кто дал ему знать о радостной минуте… Тот, кто много мучительных минут доставил цесаревичу…

Что скажет этот человек, такой надменный, чванный всегда? А теперь постарелый сразу, с красными, напухшими от слез глазами, с дрожащими руками, которые ловят ботфорты цесаревича…

– Простите! Помилуйте грешного! – слезливо, по-бабьи как-то молит фаворит, припадая грудью, увешанной всеми орденами и звездами, к пыльным ботфортам Павла, ловя его руки. – Пощадите…

Он по-рабски целует узловатые руки, сухие пальцы цесаревича. Трость – знак дежурного флигель-адъютанта – упала, лежит рядом с Зубовым…

Первым движением цесаревича было – пнуть носком в лицо низкого вельможу.

Но он удержался. Кругом такая толпа. Мужчины – старые воины – плачут, глядят на Павла, как на чужого. И не думают даже, что в эту минуту он стал их господином, как раньше была эта умирающая женщина…

Нельзя начинать искренним порывом. Надо надеть маску.

Знаком велит он подать ему трость Зубова. Вежливо трогает за плечо фаворита, ползающего червяком у его ног.

– Подымитесь, встаньте… Не надо этого. Берите свою трость. Исполняйте свой долг, правьте служебные обязанности… Друг моей матери будет и моим другом. Надеюсь, вы станете так же верно служить мне, как и ей служили…

– О, ваше величество…

– Верю…

Дав знак сыновьям, он вышел с ними в кабинет, запер за собой дверь.

Один Безбородко последовал за ними.

– Ну, вы идите, как я сказал… К Зубову и в Таврический. А я тут погляжу с князем.

Цесаревичи ушли.

Быстро нашел в одном из столов Павел то, что искал: большой пакет, перевязанный черной лентой, с надписью: «Вскрыть после моей смерти в Сенате…»

Дрожит развернутый лист в руках Павла. Не много там написано. Но такое ужасное для него… Стиснул зубы, стоит бледный, в раздумье… На Безбородку кидает растерянные взгляды.

Старый дипломат негромко замечает:

– Как холодно нынче… Вон и камин зажжен… Погрейтесь, ваше величество… У вас будто лихорадка…

Указал на огонь, а сам подошел к окну, глядит: что делается перед дворцом?

Павел у камина. Дрожит рука… Миг – и затлел плотный лист… загорелся крепкий, атласистый конверт, в котором лежала роковая бумага… Горит… Вот тлеть стала зола… свернулась… Золотые искорки улетели в трубу камина…

– Пойдемте, князь, разберем дальше бумаги, – хриплым голосом зовет Безбородку Павел и вежливо пропускает вперед старого, умного вельможу…

* * *

Старое царство минуло.

Воцарился новый император – Павел I…

Note message

hasis

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em

em