Лидия Чарская

Феничка

I

Весна. Празднично и нарядно смотрит голубое небо. Волной золотых лучей затопило солнце весь большой город с его домами-дворцами, с широкими улицами и зелеными, по-весеннему убранными скверами.

Окна дортуара Н-ского института для девиц раскрыты настежь. На подоконнике одного из них, с мочалкой в одной руке и тряпкой в другой, стоит голубоглазая, свежая, как наливное яблочко, Феничка, «дортуарная девушка» института. Несколько месяцев тому назад приехала семнадцатилетняя Феничка из деревни, чтобы служить в качестве горничной в этих институтских стенах. Родных у Фенички — ни души на свете. В деревню ее отдали на воспитание к совсем чужим людям. Еще маленькой двухгодовалой девочкой она была отдана в воспитательный дом, где принимаются круглые сироты или дети бедных родителей. Такой круглой сиротой была и девочка Федосья Евлампьева. Из воспитательного дома ее отправили в маленькую деревеньку Тансовку, к чужим людям. Здесь она нашла свою вторую семью. Солдатка Арина, воспитавшая ее наравне со своей дочерью Анютой и сыновьями Проклом и Федором, вполне заменила Феничке мать. Горько плакала старая Аринушка, отправляя Феничку в Петербург на службу. И не отпустить девушки не могла: Феничка была питомица казенного воспитательного дома, казна платила Арине за её содержание, и теперь Феничка должна была отслужить казне.

Свежая, сильная, жизнерадостная и веселая Феничка из свободной и привольной деревенской жизни попала прямо в какое-то заключение. Институтский быт с его строгим режимом, правилами, звонками, с ходьбой по струнке и суровыми окриками надсмотрщицы над служащими-девушками, — не особенно понравился Феничке. Не нравилось ей и тугое накрахмаленное форменное полосатое платье, издавна дававшее носившим его девушкам прозвище «полосаток», и прическа «крендельком», по форме. То ли дело коса да широкие яркие без талии кофточки-самоделки, да босые ноги, да, вместо этих тяжелых грубых козловых башмаков…

Оторванная от деревни, с которой она сроднилась, Феничка чувствовала себя в институте очень плохо. И даже легкая, сравнительно, работа ей не нравилась. Вспоминались веселые полевые страды, косьба, жатва под неумолкаемое пение девушек, знакомые дорогие лица.

— Совсем я нынче словно тюремная затворница, — рассуждала Феничка, любившая выражаться высоким словом.

Феничка не являлась вполне дикаркой-крестьяночкой. В трехклассном сельском училище, находившемся в двух верстах от деревеньки, где жила Арина с семьей, Феничка, почерпнула книжную мудрость. Школа научила Феничку грамоте, начальной русской истории, географии, четырем правилам арифметики и Закону Божию.

Феничка любила деревню и охотно вернулась бы туда обратно.

«Ах! Хорошо было в деревне! Не то, что здесь. И кабы не „ангелочек милый“, кажись, вольной птицей полетела бы назад, — мысленно говорила Феничка, грустно улыбаясь своими свежими румяными губками».

II

— «Не шей ты мне, матушка, новый сарафан»… — поет, заливается Феничка, стоя на широком подоконнике, и усиленно трет намыленной мочалкой оконные стекла. Голосок у неё свежий и звонкий, точно серебряный колокольчик.

Внизу на улице останавливаются прохожие, и чиновник с портфелем, какие-то две барышни с папками для нот и маляр с ведерком и кистью.

— Знатный голосина! — восторгается маляр.

— Какая прелесть! — говорит одна барышня другой. — И голосок очаровательный, и сама хорошенькая.

Феничка не может слышать этих лестных мнений о себе. Она стоит в окне на высоте нескольких саженей от земли. Но по обращенным к ней лицам она догадывается о произведенном ею выгодном впечатлении. И общее восхищение ей льстить. Она заливается жаворонком на всю улицу. Волны весеннего воздуха бьют ей в лицо. Легкий ветерок ласкает загорелое лицо и шею, треплет природные завитки русых волос. Песня сменяет песню. Теперь из груди Фенички льется любимый ею мотив песни «Хаз-Булат» к словам, придуманным ею самой.

…«Скучно мне в городе, скучно, а в деревне у нас воля да простор… Ай лю-ли, волюшка да, ай лю-ли, простор»…

Внизу публика все прибывает. Толпа увеличивается, растет. Неожиданно раздаются аплодисменты.

— Браво, девушка, браво!

Феничка улыбается. Необузданное веселье охватывает ее. Приятно производить такое впечатление. Когда она певала на посиделках в деревне, её голос заглушал все остальные голоса. Недаром ее и прозывали у них в Таисовке: «Феничка-певунья». Но там-то ведь деревня, там она, Феничка, своя, а здесь не «мужики неотесанные», а важные барыни, да господа слушают ее. Вот генерал остановился на тротуаре под руку с дамой и тоже улыбается ей… Хорошо!.. Соловьем поет Феничка. Вся порозовела, глаза блестят… Ушли, уплыли из вида высокие дома с железными крышами; затихли, не слышны Феничке больше звонки трамваев и гудки автомобилей… Шумный большой город исчез. Перед мысленным взором Фенички встает родная Таисовка, золотые, наливающиеся колосьями поля, запах сена и ржи, такой знакомый, такой любимый, пестрые сарафаны подруг и сверкающие на солнце лезвия серпов… И сама она, рядом с черненькой Анютой, названной сестрой, румяная, счастливая, свободная, далекая от этих суровых, серых институтских стен. Как легко дышится на свободе, как вольно и сладко поется!

Феничка, забывшись, берет самую высокую серебристую нотку, которой, наверное, позавидовал бы серый жаворонок там, в вышине, но ветер мгновенно обрывает песню. Быстро сбегает румянец с её лица, испуганно округляются голубые глазки. Даже губы белеют заметно, и все лицо отражает ужас.

Перед Феничкой, словно из-под земли, вырастает «Жила».

Настоящая фамилия инспектрисы, появившейся так неожиданно в дортуаре старшего выпускного класса, которому прислуживает Феничка, — Туманова, но институтки, а за ними и низшие служащие Н-ского института, прозвали инспектрису «Жилой». Прозвали так потому, что она, как объясняли Феничке институтки, «точно жилы вытягивает из провинившихся воспитанниц».

Дутая, желчная, с морщинистым, злым лицом и брезгливо поджатыми губами, она незаметно подкралась к Феничке и напустилась на нее.

— Ты что это разоралась, как в деревне! Да ты забылась совсем! Да как ты осмелилась распевать на всю улицу свои глупые песни! Ведь Бог знает, что подумать могут там внизу… Публика собралась… Глупая, неотесанная деревенщина!.. Сегодня же скажу вашей надсмотрщице, чтобы она перевела тебя вниз убирать подвальные помещения… Здесь, у барышень, ты не годишься: глупа, неотесанна и груба…

И, возмущенная и преисполненная негодования, «Жила», сердито тряся седеющей головой, вышла из дортуара, бросив на растерянную Феничку с порога еще раз уничтожающий взгляд.

С минуту Феничка стояла, как вкопанная. Мыльная грязная вода стекала с мочалки на пол. На полу образовалась грязная лужа. Феничка не замечала ничего. Бледная, испуганная, с выражением отчаяния в лице, стояла она на подоконнике в той самой позе, в которой застала ее инспектриса.

Неожиданно слезы хлынули из её глаз… О, это было уж слишком: переходить в подвальное помещение, когда здесь у неё на верху «ангелочек милый», успевший хоть отчасти примирить ее, Феничку, с тяжелой институтской службой. «Ангелочек милый» останется здесь, в этом дортуаре, за ним будет ухаживать другая прислуга, а она, Феничка, будет в это время убирать полутемное подвальное помещение для служащих, бегать в лавочку по поручению надсмотрщицы-немки Марьи Денисовны, будет исполнять черную работу вдали от её «милого ангелочка».

Помутившимися глазами Феничка обводит комнату и считает белые узкие кроватки воспитанниц, тянущиеся тремя правильными рядами от одного края дортуара в другой.

— Первая, вторая, третья, четвертая… — шепотом считает Феничка, — пятая, шестая, седьмая… Вот она, вот…

На этой белой узенькой кроватке спит в ночное время её «ангелочек милый», «беляночка» — выпускная воспитанница Н-ского института, Нона Павловна Сумская…

Уже шестой месяц служит в отделении выпускных Феничка. Много замечаний, даже окриков, много неприятностей получала она от избалованных, изнервничавшихся порой воспитанниц. Много насмешек вынесла вследствие своей нерасторопности и деревенской угловатости Феничка. Но от Ноночки Сумской, высокой, тоненькой, с бледным личиком, испещренным нежными голубыми жилками у висков, с большими серыми рассеянными газами, — Феничке не пришлось услышать ни одного замечания. Всегда одинаково ровна и ласкова была с нею Ноночка Сумская. Она и перед подругами-одноклассницами часто являлась заступницей Фенички. Разобьет ли чью-нибудь кружку для полоскания рта Феничка, Нона Сумская заступится за провинившуюся. Забудет ли Феничка постлать постель или приготовить чистое белье кому-либо из барышень, Ноночка и тут является её заступницей. И сама внешность Ноны, беленькой, как снежинка, хрупкой и нежной, как дорогая саксонская вещица, с густыми белокурыми волосами, уложенными двумя венцами тяжелых кос на изящной маленькой головке, ужасно нравилась Феничке.

— Беляночка моя! Золотко мое! — часто награждала Феничка шепотом проходившую мимо неё Сумскую.

Нередко приносила ей Феничка горбушку черного свежеиспеченного хлеба, посыпанного крупной солью, — всю свою порцию, — зная, как неравнодушны вообще институтки к этому оригинальному, далеко не изысканному лакомству. Приносила и клала в ночной столик Ноночки. Последняя знала об этом молчаливом обожании горничной и платила ей самым дружеским отношением. Часто вела она беседы с Феничкой об её деревне, семье, вырастившей ее, о полевых работах. Иногда Нона угощала Феничку лакомствами после приема родных по четвергам и воскресеньям; словом, всячески выражала ей свое доброе отношение.

У кровати Ноны Сумской Феничка часто изливала в слезах, наедине, свое горькое недовольство городской службой и тоску по деревне. И сейчас она бросилась с залитым слезами лицом на колени перед знакомой постелькой, обвила обеими руками подушку и, прижавшись к ней головой, горько, неслышно зарыдала от обиды и тоски.

III

Недолго проплакала Феничка. Недомытые окна и брошенные на полу мочалка с тряпкой настойчиво звали к покинутым служебным обязанностям. Немедленно поднялась Феничка, любовным взглядом окинула Ноночкину кроватку, поправила на ней одеяло, подушку и крошечную икону, привешанную к изголовью на розовой ленте и, вытирая слезы, принялась снова за прерванную работу на окне. Теперь уже было не до песен. Затрещал звонок в нижнем коридоре: кончились классы, наступал час обеда и большой перемены. Надо было заканчивать уборку поскорее и спешить вниз мыть посуду по окончании обеденного стола. А там, наверное, позовут к Марье Денисовне — «Жила» успела, конечно, нажаловаться, и надсмотрщица лишит Феничку её последней радости — службы у выпускных.

С отчаянием в сердце работала теперь девушка. Слезы высохли на глазах, но в душе не стало веселее. Так хорошо начался этот день и так печально закончился. С тяжелыми вздохами, то и дело рвавшимися наружу, Феничка приканчивала свою работу. Вот домыто последнее окошко. Она забрала лоханку, тряпку, мыло с мочалкой и спешит из дортуара.

На пороге веселая ватага сталкивается с ней.

— Феничка! Феничка! — звучат голоса институток, — куда вы? Не пустим. Нам нужно переговорить с вами.

Кто-то Феничку освобождает от её багажа, кто-то со смехом хватает ее за руки и тащит обратно в дортуар к только что вымытому окну. Вокруг неё теснятся зеленые платья, белые передники и пелеринки воспитанниц и десяток юных смеющихся личиков, казавшихся самим отражением весны. Девушки смеются, им весело. Весело оттого, что пришел май, желанный май, в конце которого их, как птичек из клетки, выпустят на свободу, оттого, что жизнь, незнакомая, неведомая им, кажется издали такой прекрасной, и потому что собственная юность и свежесть радует их.

Феничка невольно оживляется при виде этих милых смеющихся лиц. Барышни все, как нарочно, прибежали сюда самые милые и ласковые изо всего класса. Тут и черненькая беззаботная шалунья Клавдия Левенцова, и маленькая толстушка Адочка Мирова, и Соня Боковская, и темноглазая грузинка Нина Швили-Муханова, и Таня Мурановская, и Зоенька, и Рая Сельцева, прозванная «Колокольчиком» за её высокий тонкий голосок и, наконец, сам «ангелочек милый», само «золотко», любимица Фенички, Нона Сумская.

Девушки стрекочут, как кузнечики.

— Феничка! Феничка! У нас к вам просьба! — звенит «Колокольчик».

— Да, да! — подхватывает Швили, — необходимо ее исполнить, вся надежда на вас.

Зиночка Кульская заливается, хохочет:

— Достаньте нам вечером у «Жилы» ключ от садовой двери — спасибо скажем, — говорит она.

— Только сами не попадитесь, Феничка — предостерегающе говорит Нона Сумская, которую подруги за её осанистый вид и уменье держать себя прозвали «Графинюшкой».

Соня Боковская, она же и «Мышка», маленькая, совсем не по летам миниатюрная девушка, успокаивает Нону.

— Ты не бойся, Графинюшка, Феничка сумеет, если захочет. Ведь захотите, Феничка? — лукаво улыбается она, беря за руки девушку.

Феничка догадывается, что это — какая-нибудь новая шалость, задуманная институтками, и, забыв совершенно про свое горе, зараженная общим весельем, смеется и спрашивает:

— Да зачем вам ключ, барышни?

Охи, ахи, восклицания. Говорят все сразу, ничего нельзя разобрать. Неужели она не понимает!.. Теперь дивные весенние ночи… Поют соловьи… Пахнут дурманяще липы… И луна такая, что умереть от восторга можно. Экзамены кончаются… скоро выпуск… Такие радости впереди… Так неужели же спать чурбаном в дивную майскую ночь. Неужели не воспользоваться случаем и не погулять вечером в саду…

Говорят хором. Швили-Муханова говорит громче всех. Её восточные глаза горят, гортанный голос перекрикивает подруг. Звенит «Колокольчик».

— Феничка, утащите ключ, и мы вам преданы на всю жизнь.

Клавдия Левенцова виснет на шее Фенички и, душа ее поцелуями твердит:

— Миленькая, хорошенькая, пригоженькая, услужи нам, Феничка, век не забудем, ей-ей!

Нона-«Графинюшка» и молчит и смотрит. Серые рассеянные глаза теперь оживляются, блестят; бледное лицо розовеет.

Феничка догадывается, что ключ нужен институткам для того, чтобы вечером незаметно пробраться в институтский сад.

Да, институтки недурно придумали, но Феничка соображает, что за «соучастие» в шалости институток, за самовольное распоряжение ключом ей, Феничке, в случае чего, «влетит изрядно». Нет, нет, нельзя, решает она, но тут же вспоминает, что ведь ее, Феничку возьмут от них нынче, от этих веселых милых барышень, возьмут вниз, в скучное помещение подвала, переведут в наказание на нерадостную черную работу, Так не все ли равно? Надо в последний раз услужить, и «золотку ненаглядному», и её подругам…

Феничка смотрит на Нону, и последние колебание тонут в расцветающей нежностью душе девушки. Конечно, она сделает все, что у неё просят, сделает непременно. Пусть успокоятся барышни: ключ будет у них…

IV

В обязанностях Фенички убирать комнату «Жилы»; туда она может входить без доклада в какое угодно время. Заветный ключ от садовой двери висит в комнате инспектрисы на гвоздике, под портретом начальницы Н-ского института. «Жила» собственноручно вешает его сюда каждый раз после вечерней прогулки. Ах, эта вечерняя прогулка под бдительным оком начальства! Институтки чувствуют себя связанными, стесненными на каждом шагу. То ли дело выбежать в сад поздно вечером, когда погаснут огни в дортуаре, а бдительные стражи уберутся на покой, и погулять без скучного надзора классных «синявок», как издавна прозвали институтки классных дам.

Феничка, хотя и не институтка, прекрасно понимает все это… Однако, рука её дрожит, когда она, невинным образом пожелав «спокойной ночи» инспектрисе, облачившейся уже по вечернему в теплый фланелевый капот, незаметно протягивает пальцы к заветному ключу, висящему на стене.

Вот уже ключ в руке Фенички; инспектриса ничего не заметила. Не слыша ног под собой, Феничка выскакивает за дверь, мчится по лестнице в верхний этаж, где находится дортуар старших воспитанниц. Там ее уже ждут на пороге. Поверх зеленых камлотовых платьев институтки накинули байковые платки. Передники и пелеринки предусмотрительно сняты — они бы только привлекли внимание зоркого глаза своей белизной. Все здесь уже в сборе: и Зоинька, и Клавдия, и Швили-Муханова, и «Колокольчик». Какими милыми, ласковыми взглядами обдают Феничку девушки, заметив ключ в её руках!

— Молодец, Феничка! Вот спасибо, удружила! Славная Феничка! — шепчут они наперебой.

Со сладко замирающими сердцами скользят все вниз. Феничка с ними. Она вызвалась караулить барышень, пока те будут гулять в саду.

Бесконечно темные коридоры. Крошечные лампочки, кое-где оставленные на ночь, не могут осветить их убегающие во мрак углы. Бесшумно движутся придерживаясь стен, институтки… Вот они миновали один коридор, быстро сбежали с лестницы… Теперь другой… Еще спустились… Слава Богу, — внизу… Проскользнули мимо швейцарской.

Одиннадцать часов… Старший швейцар спит; младшего не видно тоже… Скорее, скорее на крошечную террасу и на крыльцо.

Чуть звякнул ключ и скрипнула дверь под рукой Фени.

Испуганные взгляды… Вытянувшиеся шейки… Заглушенный смех… Дверь раскрыта. Майские сумерки дышат в лицо приятным ароматом цветущих лип и тополей… Ах, как хорошо!

— В деревню бы теперь, в деревню! — шепчет забывшись Феничка, останавливаясь на верхней ступеньке крыльца.

В сгустившихся голубоватых сумерках белой майской ночи институтки, взявшись за руки, бегут… Бегут на последнюю аллею послушать соловья.

Какие трели! Какое наслаждение! Майская ночь прозрачна и хороша, как сказочный сон…

Говорят шепотом. Швили-Муханова набирает целую пригоршню белого липового цвета и сыплет его на черненькую головку Клаши Левенцовой.

— Муха в молоке! Муха в молоке! — хохочет грузинка.

Нона Сумская мечтательно смотрит в темную чащу сиреневых кустов, откуда доносится соловьиная трель.

«Скоро выпуск… Скоро свобода, — мелькает в головке девушки, — и никто уже не будет мешать слушать так соловьиную дивную песнь по ночам».

— Господа! — неожиданно громко кричит «Мышка», — я, кажется, жука раздавила… Бедный жучок, несчастный. Погиб, может быть, во цвете лет. — И девушка чуть не плачет от жалости к раздавленному ею нечаянно жуку.

— Ну, это еще пол несчастья: смотри, как бы тебя большой жук не раздавил, ведь ты у нас дюймовочка-крошка, — смеется толстушка Ада Мирова.

«Мышка» обижается.

— Лучше быть дюймовочкой, нежели тумбой в три обхвата, — язвит она.

— Удивительно остроумно! — сердится толстенькая Ада.

— Mesdames, как вы можете ссориться в такую ночь! Слушайте соловья и молчите.

Юные голоса смолкают, как по команде. Юные личики восторженно поднимаются кверху; улыбки, мечтательно грустные, шевелят губы.

О, как божественно поет он, волшебник соловей! В какое царство грез погружают его вешние песни.

И Феничка заслушалась его невольно, стоя на «страже» у дверей. Но не мечты, не грезы зарождают в ней его песни. Феничка смущена. Почему «Жила» не исполнила нынче же высказанной ею угрозы? Почему не пожаловалась надсмотрщице и не откомандировала ее, Феню, в подвал? Неужели в ней проснулась жалость? Должно быть, что так. А она то, Феничка, против неё провинилась и обманула ее — ключ обманным образом утащила. Ведь, если по совести рассудить, права была «Жила», запрещая петь в окошке: народ собрался, делал всякие замечания.

Феничка невольно смущается, перебирая в памяти происшедшее; совесть заставляет ее признаться в нехорошем поступке… Как-то неловко делается на сердце.

«Ведь не пожаловалась, постращала только… — укоряет себя девушка, — Не приведи Господь, узнает об её теперешнем поступке, — беда»…

Невольное волнение охватывает Феничку. Она стремительно, как на крыльях, сбегает со ступеней крыльца, несется на последнюю аллею, где маленькая группа юных девушек стоит зачарованная пеньем соловья.

— Барышни, в дортуар пожалуйте. Не приведи Господи, хватятся нас, — беда будет, — шепчет в волнении Феничка, обегая растерянным взглядом лица институток.

— Что такое? «Жила» идет? Здесь она, в саду? — раздаются шепотом произнесенные восклицания.

— Да, да, кажись, уже здесь… — импровизирует Феничка, волнуясь и дрожа всем телом.

Её волнение передается институткам.

— Mesdames, «Жила» на горизонте! — кричит испуганно «Мышка» и первая летит к крыльцу.

За ней остальные. Бегут, несутся, насколько позволяют силы…

Но, слава Богу, только почудилось, отступление свободно — на крыльце ни души.

— Не возобновить ли прогулку? — предлагает кто-то.

— Ни, Боже мой! Барышни милые, и себе горе причините и меня под арест подведете бесталанную… — испуганно лепечет Феничка.

— Верно, mesdames, не следует подводить бедняжку, — говорит по-французски Нона Сумская. — Уйдем скорее, пока никто не узнал…

— А жаль уходить отсюда… Безумие спать в такую ночь, — вздыхает Зиночка.

— Прощай, соловушка! — сентиментально звенит «Колокольчик».

И все бесшумно спешат назад. Так же бесшумно пробирается и Феничка в комнату инспектрисы…

«Жила» спит. Её ровное дыхание раздается на всю комнату.

Феничка неслышно и осторожно вешает ключ на прежнее место и с облегченным вздохом спешит в дортуар выпускных, где в крошечной умывальной комнате ее ждет жесткая, почти на самом полу постланная кровать…

В эту ночь Феничка засыпает, однако, нескоро. Майская ночь врывается в открытое настежь окно… Пахнет липами из сада…. По-прежнему томительно-сладко и грустно-восторженно несется соловьиная песнь.

В русой головке Фенички закипают грезы… Грезы-мечты о деревне, о вольной жизни среди родимых нив, о любимых крестьянских работах… В груди закипают слезы…

А майская ночь, словно ликуя, светлым весенним ликованием врывается с душистой улыбкой в окно…