Заметки о Ленине
Сборник
Н. Ленин
О ПРОДОВОЛЬСТВЕННОМ НАЛОГЕ
(Значение новой политики и ее условия)
Вместо введения
Вопрос о продналоге вызывает в настоящее время особенно много внимания, обсуждения, споров. Вполне понятно, ибо это действительно один из главных вопросов политики при данных условиях.
Обсуждение носит характер немного сутолочный. Этим грехом, по причинам слишком понятным, страдаем мы все. Тем более полезной будет попытка подойти к этому вопросу не с его «злободневной», а с его общепринципиальной стороны. Иными словами: взглянуть на общий, коренной фон той картины, на которой теперь мы чертим узор определенных практических мероприятий политики данного дня.
Чтобы сделать такую попытку, я позволю себе привести длинную выписку из моей брошюры: «Главная задача наших дней. — О „левом“ ребячестве и о мелко-буржуазности». Эта брошюра вышла в издании Петроградского Совдепа в 1918 г. и содержит в себе, во-1-х, газетную статью от 11 марта 1918 года по поводу Брестского мира, во-2-х, полемику с тогдашней группой левых коммунистов, помеченную 5 мая 1918 г. Полемика теперь не нужна, и я ее выкидываю. Оставляю то, что относится к рассуждениям о «государственном капитализме» и об основных элементах нашей современной, переходной от капитализма к социализму, экономики.
Вот что я писал тогда:
О СОВРЕМЕННОЙ ЭКОНОМИКЕ РОССИИ.
(Из брошюры 1918 года.)
…Государственный капитализм был бы шагом вперед против теперешнего положения дел в нашей советской республике. Если бы, примерно, через полгода у нас установился государственный капитализм, это было бы громадным успехом и вернейшей гарантией того, что через год у нас окончательно упрочится и непобедимым станет социализм.
Я воображаю себе, с каким благородным негодованием отшатнется кое-кто от этих слов… Как? В советской социалистической республике переход к государственному капитализму был бы шагом вперед?.. Это ли не измена социализму?
Именно на этом пункте надо подробнее остановиться.
Во-первых, надо разобрать, каков именно тот переход от капитализма к социализму, который дает нам право и основание называться социалистической республикой Советов.
Во-вторых, надо обнаружить ошибку тех, кто не видит мелко-буржуазных экономических условий и мелко-буржуазной стихии, как главного врага социализма у нас.
В-третьих, надо хорошенько понять значение советского государства в его экономическом отличии от буржуазного государства.
Рассмотрим все эти три обстоятельства.
Не было еще, кажется, такого человека, который, задаваясь вопросом об экономике России, отрицал переходный характер этой экономики. Ни один коммунист не отрицал, кажется, и того, что выражение «Социалистическая Советская Республика» означает решимость Советской власти осуществить переход к социализму, а вовсе не признание данных экономических порядков социалистическими.
Но что же значит слово переход? Не означает ли оно, в применении к экономике, что в данном строе есть элементы, частички, кусочки капитализма и социализма? Всякий признает, что да. Но не всякий, признавая это, размышляет о том, каковы же именно элементы различных общественно-экономических укладов, имеющиеся на-лицо в России. А в этом весь гвоздь вопроса.
Перечислим эти элементы:
1) патриархальное, т. е. в значительной степени натуральное, крестьянское хозяйство;
2) мелкое товарное производство (сюда относится большинство крестьян из тех, кто продает хлеб);
3) частно-хозяйственный капитализм;
4) государственный капитализм;
5) социализм.
Россия так велика и так пестра, что все эти различные типы общественно-экономического уклада переплетаются в ней. Своеобразие положения именно в этом.
Спрашивается, какие же элементы преобладают? Ясное дело, что в мелко-крестьянской среде преобладает, и не может не преобладать, мелко-буржуазная стихия: большинство, и громадное большинство, земледельцев мелкие товарные производители. Оболочку государственного капитализма (хлебная монополия, подконтрольные предприниматели и торговцы, буржуазные кооператоры) разрывают у нас то здесь, то там спекулянты, и главным предметом спекуляции является хлеб.
Главная борьба развертывается именно в этой области. Между кем и кем идет эта борьба, если говорить в терминах экономических категорий вроде «государственный капитализм»? Между четвертой и пятой ступенями в том порядке, как я их перечислил сейчас? Конечно, нет. Не государственный капитализм борется здесь с социализмом, а мелкая буржуазия плюс частно-хозяйственный капитализм борются вместе, заодно и против государственного капитализма, и против социализма. Мелкая буржуазия сопротивляется против всякого государственного вмешательства, учета и контроля как государственно-капиталистического, так и государственно-социалистического. Это — совершенно непререкаемый факт действительности, в непонимании которого и лежит корень целого ряда экономических ошибок. Спекулянт, мародер торговли, срыватель монополии, — вот наш главный «внутренний» враг, враг экономических мероприятий Советской власти. Если 125 лет тому назад французским мелким буржуа, самым ярким и самым искренним революционерам, было еще извинительно стремление победить спекулянта казнями отдельных, немногих «избранных» и громами деклараций, то теперь чисто-французское отношение к вопросу у каких-нибудь левых эс-эров возбуждает в каждом сознательном революционере только отвращение или брезгливость. Мы прекрасно знаем, что экономическая основа спекуляции есть мелко-собственнический, необычайно широкий на Руси, слой и частно-хозяйственный капитализм, который в каждом мелком буржуа имеет своего агента. Мы знаем, что миллионы щупальцев этой мелко-буржуазной гидры охватывают то здесь, то там отдельные прослойки рабочих, что спекуляция вместо государственной монополии врывается во все поры нашей общественно-экономической жизни.
Кто не видит этого, тот как раз своей слепотой и обнаруживает свою плененность мелко-буржуазными предрассудками.
Мелкий буржуа имеет запас деньжонок, несколько тысяч, накопленных «правдами» и, особенно, неправдами во время войны. Таков экономический тип, характерный как основа спекуляции и частно-хозяйственного капитализма. Деньги, это — свидетельство на получение общественного богатства, и многомиллионный слой мелких собственников, крепко держа это свидетельство, прячет его от «государства», ни в какой социализм и коммунизм не веря, «отсиживаясь» от пролетарской бури. Либо мы подчиним своему контролю и учету этого мелкого буржуа (мы сможем это сделать, если сорганизуем бедноту, т. е. большинство населения или полупролетариев, вокруг сознательного пролетарского авангарда), либо он скинет нашу, рабочую, власть неизбежно и неминуемо, как скидывали революцию Наполеоны и Кавеньяки, именно на этой мелко-собственнической почве и произрастающие. Так стоит вопрос. Только так стоит вопрос.
Мелкий буржуа, хранящий тысчонки, — враг государственного капитализма, и эти тысчонки он желает реализовать непременно для себя, против бедноты, против всякого общегосударственного контроля, а сумма тысчонок дает многомиллиардную базу спекуляции, срывающей наше социалистическое строительство. Допустим, что известное число рабочих дает в несколько дней сумму ценностей, выражаемую цифрою 1000. Допустим, далее, что 200 из этой суммы пропадает у нас вследствие мелкой спекуляции, всяческого хищения и мелко-собственнического «обхода» советских декретов и советских распорядков. Всякий сознательный рабочий скажет: если бы я мог дать 300 из тысячи, ценою создания большего порядка и организации, я бы охотно отдал триста вместо двухсот, ибо при Советской власти уменьшить потом эту «дань», скажем, до ста или до пятидесяти будет совсем легкой задачей, раз порядок и организация будут налажены, раз мелко-собственнический срыв всякой государственной монополии будет окончательно сломлен.
Этим простым цифровым примером, который умышленно упрощен до последней степени для популярного изложения, — поясняется соотношение теперешнего положения государственного капитализма и социализма. У рабочих в руках власть в государстве, у них полнейшая юридическая возможность «взять» всю тысячу, т. е. ни копейки не отдать без социалистического назначения. Эта юридическая возможность, опирающаяся на фактический переход власти к рабочим, есть элемент социализма. Но многими путями мелко-собственническая и частно-капиталистическая стихия подрывает юридическое положение, протаскивает спекуляцию, срывает выполнение советских декретов. Государственный капитализм был бы гигантским шагом вперед, даже если бы (и я нарочно взял такой цифровой пример, чтобы резко показать это) мы заплатили больше, чем теперь, ибо заплатить «за науку» стоит, ибо это полезно для рабочих, ибо победа над беспорядком, разрухой, расхлябанностью важнее всего, ибо продолжение мелко-собственнической анархии есть самая большая, самая грозная опасность, которая погубит нас (если мы не победим ее) безусловно, тогда как уплата большей дани государственному капитализму не только не погубит нас, а выведет вернейшим путем к социализму. Рабочий класс, научившийся тому, как отстоять государственный порядок против мелко-собственнической анархичности, научившийся тому, как наладить крупную общегосударственную организацию производства на государственно-капиталистических началах, будет иметь тогда, — извините за выражение, — все козыри в руках, и упрочение социализма будет обеспечено.
Государственный капитализм экономически несравненно выше, чем наша теперешняя экономика, это — во-первых.
Во-вторых, в нем нет для Советской власти ничего страшного, ибо советское государство есть государство, в котором обеспечена власть рабочих и бедноты.
* * *
Чтобы еще более разъяснить вопрос, приведем прежде всего конкретнейший пример государственного капитализма. Всем известно, каков этот пример: Германия. Здесь мы имеем «последнее слово» современной крупно-капиталистической техники и планомерной организации, подчиненной юнкерско-буржуазному империализму. Откиньте подчеркнутые слова, поставьте на место государства военного, юнкерского, буржуазного, империалистского тоже, государство, но государство иного социального типа, иного классового содержания, государство советское, т. е. пролетарское, и вы получите всю ту сумму условий, которую дает социализм.
Социализм немыслим без крупно-капиталистической техники, построенной по последнему слову новейшей науки, без планомерной государственной организации, подчиняющей десятки миллионов людей строжайшему соблюдению единой нормы в деле производства и распределения продуктов. Об этом мы, марксисты, всегда говорили, и с людьми, которые даже этого не поняли (анархисты и добрая половина левых эс-эров), не стоит тратить даже и двух секунд на разговор.
Социализм немыслим вместе с тем без господства пролетариата в государстве: это тоже азбука. История (от которой никто, кроме разве меньшевистских тупиц первого ранга, не ждал, чтобы она гладко, спокойно, легко и просто дала «цельный» социализм) пошла так своеобразно, что родила к 1918 году две разрозненные половинки социализма, друг подле друга точно два будущих цыпленка, под одной скорлупой международного империализма. Германия и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее материальное осуществление экономических производственных, общественно-хозяйственных, с одной стороны, и политических условий социализма — с другой стороны.
Победоносная пролетарская революция в Германии сразу, с громадной легкостью, разбила бы всяческую скорлупу империализма (сделанную, к сожалению, из лучшей стали и потому не разбивающуюся от усилий всякого цыпленка), осуществила бы победу мирового социализма наверняка, без трудностей или с ничтожными трудностями, — конечно, если масштаб «трудного» брать всемирно-исторический, а не обывательски-кружковый.
Если в Германии революция еще медлит «разродиться», наша задача учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства. Если есть люди среди анархистов и левых эс-эров (я нечаянно вспомнил речи Карелина и Ге в Ц. И. К.), которые способны по-карелински рассуждать, что, де, не пристало нам, революционерам, «учиться» у немецкого империализма, то надо сказать одно: погибла бы безнадежно (и вполне заслуженно) революция, берущая всерьез таких людей.
В России преобладает сейчас как раз мелко-буржуазный капитализм, от которого и к государственному крупному капитализму, и к социализму ведет одна и та же дорога, ведет путь через одну и ту же промежуточную станцию, называемую «общенародный учет и контроль над производством и распределением продуктов». Кто этого не понимает, тот делает непростительную экономическую ошибку, либо не зная фактов действительности, не видя того, что есть, не умея смотреть правде в лицо, либо ограничиваясь абстрактным противоположением «капитализма» «социализму» и не вникая в конкретные формы и ступени этого перехода сейчас у нас.
В скобках будь сказано: это та же самая теоретическая ошибка, которая сбила с толку лучших из людей лагеря «Новой Жизни» и «Вперед»: худшие и средние из них, по тупости и бесхарактерности, плетутся в хвосте буржуазии, запуганные ею; лучшие не поняли, что о целом периоде перехода от капитализма к социализму учителя социализма говорили не зря и подчеркивали не напрасно «долгие муки родов» нового общества, при чем это новое общество опять-таки есть абстракция, которая воплотиться в жизнь не может иначе, как через ряд разнообразных, несовершенных конкретных попыток создать то или иное социалистическое государство.
Именно потому, что от теперешнего экономического положения России нельзя итти вперед, не проходя через то, что обще и государственному капитализму, и социализму (всенародный учет и контроль), пугать других и самих себя «эволюцией в сторону государственного капитализма» есть сплошная теоретическая нелепость. Это значит как раз растекаться мыслью «в сторону» от действительной дороги «эволюции», не понимать этой дороги; на практике же это равносильно тому, чтобы тянуть назад к мелко-собственническому капитализму.
Дабы читатель убедился, что «высокая» оценка государственного капитализма дается мной вовсе не теперь только, а давалась и до взятия власти большевиками, я позволю себе привести следующую цитату из моей брошюры «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», написанной в сентябре 1917 г.:
«…Попробуйте подставить вместо юнкерско-капиталистического, вместо помещичье-капиталистического государства, государство революционно-демократическое, т. е. революционно разрушающее всякие привилегии, не боящееся революционно осуществлять самый полный демократизм. Вы увидите, что государственно-монополистический капитализм при действительно революционно-демократическом государстве неминуемо, неизбежно означает шаг к социализму.
…Ибо социализм есть не что иное, как ближайший шаг вперед от государственно-капиталистической монополии.
…Государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет» (стр. 27 и 28).
Заметьте, что это писано при Керенском, что речь идет здесь не о диктатуре пролетариата, не о социалистическом государстве, а о «революционно-демократическом». Неужели не ясно, что чем выше мы поднялись над этой политической ступенькой, чем полнее мы воплотили в советах социалистическое государство и диктатуру пролетариата, тем менее нам позволительно бояться «государственного капитализма»? Неужели не ясно, что в материальном, экономическом, производственном смысле мы еще в «преддверии» социализма не находимся? И что иначе, как через это, не достигнутое еще нами, «преддверие», в дверь социализма не войдешь?
* * *
Крайне поучительно еще следующее обстоятельство.
Когда мы спорили в Ц. И. К. с товарищем Бухариным, он заметил между прочим: в вопросе о высоких жалованьях специалистам «мы» «правее Ленина», ибо никакого отступления от принципов здесь не видим, памятуя слова Маркса, что при известных условиях рабочему классу всего целесообразнее было бы «откупиться от этой банды» (именно от банды капиталистов, т. е. выкупить у буржуазии землю, фабрики, заводы и прочие средства производства).
Это чрезвычайно интересное замечание.
Вдумайтесь в мысль Маркса.
Дело шло об Англии 70-х годов прошлого века, о кульминационном периоде домонополистического капитализма, о стране, в которой тогда всего меньше было военщины и бюрократии, о стране, в которой тогда всего более было возможностей «мирной» победы социализма в смысле «выкупа» буржуазии рабочими. И Маркс говорил: при известных условиях рабочие вовсе не откажутся от того, чтобы буржуазию выкупить. Маркс не связывал себе — и будущим деятелям социалистической революции — рук на счет форм, приемов, способов переворота, превосходно понимая, какая масса новых проблем тогда встанет, как изменится вся обстановка в ходе переворота, как часто и сильно будет она меняться в ходе переворота.
Ну, а у Советской России после взятия власти пролетариатом, после подавления военного и саботажнического сопротивления эксплоататоров неужели не очевидно, что некоторые условия сложились по типу тех, которые могли бы сложиться полвека тому назад в Англии, если бы она мирно стала тогда переходить к социализму? Подчинение капиталистов рабочим в Англии могло бы тогда быть обеспечено следующими обстоятельствами: 1) полнейшим преобладанием рабочих, пролетариев в населении вследствие отсутствия крестьянства (в Англии в 70-х годах были признаки, позволявшие надеяться на чрезвычайно быстрые успехи социализма среди сельских рабочих); 2) превосходной организованностью пролетариата в профессиональных союзах (Англия была тогда первою в мире страной в указанном отношении); 3) сравнительно высокой культурностью пролетариата, вышколенного вековым развитием политической свободы; 4) долгой привычкой великолепно организованных капиталистов Англии — тогда они были наилучше организованными капиталистами из всех стран мира (теперь это первенство перешло к Германии) — к решению компромиссом политических и экономических вопросов. Вот в силу каких обстоятельств могла тогда явиться мысль о возможности мирного подчинения капиталистов Англии ее рабочим.
У нас это подчинение в данный момент обеспечено известными конкретными посылками (победой в октябре и подавлением с октября по февраль военного и саботажнического сопротивления капиталистов). У нас, вместо полнейшего преобладания рабочих, пролетариев в населении и высокой организованности их, фактором победы явилась поддержка пролетариев беднейшим и быстро разоренным крестьянством. У нас, наконец, нет ни высокой культурности, ни привычки к компромиссам. Если продумать эти конкретные условия, то станет ясно, что мы можем и должны добиться теперь соединения приемов беспощадной расправы с капиталистами некультурными, ни на какой «государственный капитализм» не идущими, ни о каком компромиссе не помышляющими, продолжающими срывать спекуляцией, подкупом бедноты и пр. советские мероприятия, с приемами компромисса или выкупа по отношению к культурным капиталистам, идущим на «государственный капитализм», способным проводить его в жизнь, полезным для пролетариата в качестве умных и опытных организаторов крупнейших предприятий, действительно охватывающих снабжение продуктами десятки миллионов людей.
Бухарин — превосходно образованный марксист-экономист. Поэтому он вспомнил, что Маркс был глубочайше прав, когда учил рабочих важности сохранить организацию крупнейшего производства именно в интересах облегчения перехода к социализму и полной допустимости мысли о том, чтобы хорошо заплатить капиталистам, выкупить их, ежели (в виде исключения: Англия была тогда исключением) обстоятельства сложатся так, что заставят капиталистов мирно подчиниться и культурно, организованно перейти к социализму на условии выкупа.
Но Бухарин впал в ошибку, ибо не вдумался в конкретное своеобразие данного момента в России, момента как раз исключительного, когда мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю, по силе политической власти рабочих и вместе с тем позади самого отсталого из западно-европейских государств по организации добропорядочного государственного капитализма, по высоте культуры, по степени подготовки к материально-производственному «введению» социализма. Не ясно ли, что из этого своеобразного положения вытекает для данного момента именно необходимость своеобразного «выкупа», который рабочие должны предложить культурнейшим, талантливейшим, организаторски наиболее способным капиталистам, готовым итти на службу к Советской власти и добропорядочно помогать организации крупного и крупнейшего «государственного» производства? Не ясно ли, что при таком своеобразном положении мы должны стараться избежать двоякого рода ошибок, из которых каждая по своему мелко-буржуазна? С одной стороны, непоправимой ошибкой было бы объявить, что раз признано несоответствие наших экономических «сил» и силы политической, то, «следовательно», не надо было брать власти. Так рассуждают «человеки в футлярах», забывающие, что «соответствия» не будет никогда, что его не может быть в развитии общества, как и в развитии природы, что только путем ряда попыток, из которых каждая, отдельно взятая, будет односторонняя, будет страдать известным несоответствием, создается победоносный социализм из революционного сотрудничества пролетариев всех стран.
С другой стороны, явной ошибкой было бы дать волю крикунам и фразерам, которые позволяют себя увлечь «яркой» революционностью, но на выдержанную, продуманную, взвешенную, учитывающую и труднейшие переходы, революционную работу не способны.
К счастью, история развития революционных партий и борьбы большевизма с ними оставила нам в наследство резко очерченные типы, из коих левые эс-эры и анархисты иллюстрируют собой тип плохеньких революционеров достаточно наглядно. Они кричат теперь — до истерики захлебываясь криком, кричат против «соглашательства» «правых большевиков». Но подумать они не умеют, чем плохо было и за что по справедливости осуждено историей и ходом революции «соглашательство».
Соглашательство времен Керенского отдавало власть империалистской буржуазии, а вопрос о власти есть коренной вопрос всякой революции. Соглашательство части большевиков в октябре-ноябре 1917 года либо боялось взятия власти пролетариатом, либо хотело делить власть поровну не только с «ненадежными попутчиками» вроде левых эс-эров, но и с врагами, черновцами, меньшевиками, которые неизбежно мешали бы нам в основном, в разгоне Учредилки, в беспощадном сокрушении Богаевских, в полном проведении советских учреждений, в каждой конфискации.
Теперь власть взята, удержана, укреплена в руках одной партии, партии пролетариата, даже без «ненадежных попутчиков». Говорить теперь о соглашательстве, когда быть не может даже речь о разделе власти, об отказе от диктатуры пролетариев против буржуазии, значит просто повторять, как сорока, заученные, но не понятые слова. Называть «соглашательством» то, что, придя в положение, когда мы можем и должны управлять страной, мы стараемся привлечь к себе, не жалея денег, культурнейшие из обученных капитализмом элементов, их взять на службу против мелко-собственнического распада, это значит вовсе не уметь думать об экономических задачах строительства социализма…
О продналоге, о свободе торговли, о концессиях
В приведенных рассуждениях 1918 года есть ряд ошибок насчет сроков. Сроки оказались дольше, чем предполагалось тогда. Это не удивительно. Но основные элементы нашей экономики остались те же. Крестьянская «беднота» (пролетарии и полупролетарии) превратилась, в очень большом числе случаев, в середняков. От этого мелко-собственническая, мелко-буржуазная «стихия» усилилась. А гражданская война 1918–1920 годов чрезвычайно усилила разорение страны, задержала восстановление производительных сил ее, обескровила больше всего именно пролетариат. К этому прибавился неурожай 1920 года, бескормица, падеж скота, что еще сильнее задержало восстановление транспорта и промышленности, отразившись, например, на подвозе крестьянскими лошадьми дров, нашего главного топлива.
В итоге политическая обстановка к весне 1921 года сложилась так, что немедленные, самые решительные, самые экстренные меры для улучшения положения крестьянства и подъема его производительных сил стали неотложно необходимы.
Почему именно крестьянства, а не рабочих?
Потому, что для улучшения положения рабочих нужны хлеб и топливо. Сейчас «задержка» самая большая — с точки зрения всего государственного хозяйства — именно из-за этого. А увеличить производство и сбор хлеба, заготовку и доставку топлива нельзя иначе, как улучшив положение крестьянства, подняв его производительные силы. Начать надо с крестьянства. Кто не понимает этого, кто склонен усматривать в этом выдвигании крестьян на первое место «отречение» или подобие отречения от диктатуры пролетариата, тот просто не вдумывается в дело, отдает себя во власть фразе. Диктатура пролетариата есть руководство политикой со стороны пролетариата. Пролетариат, как руководящий, как господствующий класс, должен уметь направить политику так, чтобы решить в первую голову самую неотложную, самую «больную» задачу. Неотложнее всего теперь меры, способные поднять производительные силы крестьянского хозяйства немедленно. Только через это можно добиться и улучшения положения рабочих, и укрепления союза рабочих с крестьянством, укрепления диктатуры пролетариата. Тот пролетарий или представитель пролетариата, который захотел бы не через это пойти к улучшению положения рабочих, оказался бы на деле пособником белогвардейцев и капиталистов. Ибо итти не через это значит: цеховые интересы рабочих поставить выше классовых интересов, значит: интересам непосредственной, минутной, частичной выгоды рабочих принести в жертву интересы всего рабочего класса, его диктатуры, его союза с крестьянством против помещиков и капиталистов, его руководящей роли в борьбе за освобождение труда от ига капитала.
Итак: в первую голову нужны немедленные и серьезные меры для поднятия производительных сил крестьянства.
Сделать это нельзя без серьезных изменений продовольственной политики. Таковым изменением явилась замена разверстки продналогом, связанная со свободой торговли после уплаты налога, по крайней мере в местном хозяйственном обороте.
В чем сущность замены разверстки продналогом?
На этот счет очень распространены неправильные представления. Неправильность проистекает большей частью от того, что не вникают в сущность перехода, не спрашивают себя, от чего к чему ведет данный переход. Представляют себе дело так, как будто бы переход был от коммунизма вообще к буржуазности вообще. Против этой ошибки приходится неизбежно указывать на то, что говорилось в мае 1918 года.
Продналог есть одна из форм перехода от своеобразного «военного коммунизма», вынужденного крайней нуждой, разорением и войной, к правильному социалистическому продуктообмену. А этот последний, в свою очередь, есть одна из форм перехода от социализма с особенностями, вызванными преобладанием мелкого крестьянства в населении, к коммунизму.
Своеобразный «военный коммунизм» состоял в том, что мы фактически брали от крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьянина продовольствия, брали для покрытия расходов на армию и на содержание рабочих. Брали большей частью в долг, за бумажные деньги. Иначе победить помещиков и капиталистов в разоренной мелко-крестьянской стране мы не могли. И тот факт, что мы победили (вопреки поддержке наших эксплоататоров могущественнейшими державами мира), показывает не только, на какие чудеса героизма способны рабочие и крестьяне в борьбе за свое освобождение. Этот факт показывает также, какую роль лакеев буржуазии играли на деле меньшевики, эс-эры, Каутский и К°, когда они ставили нам в вину этот «военный коммунизм». Его надо поставить нам в заслугу.
Но не менее необходимо знать настоящую меру этой заслуги. «Военный коммунизм» был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой. Он был временной мерой. Правильной политикой пролетариата, осуществляющего свою диктатуру в мелко-крестьянской стране, является обмен хлеба на продукты промышленности, необходимые крестьянину. Только такая продовольственная политика отвечает задачам пролетариата, только она способна укрепить основы социализма и привести к его полной победе.
Продналог есть переход к ней. Мы все еще так разорены, так придавлены гнетом войны (бывшей вчера и могущей вспыхнуть благодаря алчности и злобе капиталистов завтра), что не можем дать крестьянину за весь нужный нам хлеб продукты промышленности. Зная это, мы вводим продналог, т. е. минимально необходимое (для армии и для рабочих) количество хлеба берем как налог, а остальное будем обменивать на продукты промышленности.
При этом надо еще не забывать следующее. Нужда и разорение таковы, что восстановить сразу крупное, фабричное, государственное, социалистическое производство мы не можем. Для этого нужны крупные запасы хлеба и топлива в центрах крупной промышленности, нужна замена изношенных машин новыми и т. п. Мы на опыте убедились, что этого нельзя сделать сразу, и мы знаем, что после разорительной империалистской войны даже самые богатые и передовые страны лишь в течение известного, довольно долгого, ряда лет смогут решить такую задачу. Значит, необходимо в известной мере помогать восстановлению мелкой промышленности, которая не требует машин, не требует ни государственных, ни крупных запасов сырья, топлива, продовольствия, — которая может немедленно оказать известную помощь крестьянскому хозяйству и поднять его производительные силы.
Что же из этого получается?
Получается на основе известной (хотя бы только местной) свободы торговли возрождение мелкой буржуазии и капитализма. Это несомненно. Закрывать глаза на это смешно.
Спрашивается, необходимо ли это? Можно ли оправдать это? Не опасно ли это?
Вопросов подобного рода задается много, и в большинстве случаев они обнаруживают только наивность (выражаясь мягко) задающего такие вопросы.
Взгляните на то, как я в мае 1918 года определял наличные в нашей экономике элементы (составные части) разных общественно-экономических укладов. Оспорить то, что на-лицо имеются все эти пять ступеней или составные части всех этих пяти укладов, от патриархального, т. е. полудикого, до социалистического, никому не удастся. Что в мелко-крестьянской стороне преобладает «уклад» мелко-крестьянский, т. е. частью патриархальный, частью мелко-буржуазный, это само собой очевидно. Развитие мелкого хозяйства есть развитие мелко-буржуазное, есть развитие капиталистическое, раз имеется обмен: это бесспорная истина, азбучная истина политической экономии, подтверждаемая к тому же повседневным опытом и наблюдением даже обывательским.
Какую же политику может повести социалистический пролетариат перед лицом такой экономической действительности? Дать мелкому крестьянину все потребные ему продукты из производства крупной социалистической фабрики в обмен на хлеб и сырье. Это была бы самая желательная, самая «правильная» политика, — мы ее и начинали. Но мы не можем дать всех продуктов, далеко не можем и не очень скоро сможем — по крайней мере, до тех пор не сможем, пока не закончим хотя бы первой очереди работ по электрификации всей страны.
Как же быть?
Либо пытаться запретить, запереть совершенно всякое развитие частного, негосударственного обмена, т. е. торговли, т. е. капитализма, неизбежное при существовании миллионов мелких производителей. Такая политика была бы глупостью и самоубийством той партии, которая испробовала бы ее. Глупостью, ибо эта политика экономически невозможна; самоубийством, ибо партии, пробующие подобную политику, терпят неминуемо крах. Нечего греха таить, кое-кто из коммунистов «помышлением, словом и делом» грешил, впадая именно в такую политику. Постараемся от этих ошибок исправиться. Непременно надо от них исправиться, иначе совсем плохо будет.
Либо (последняя возможная и единственно разумная политика) не пытаться запретить или запереть развитие капитализма, а стараться направить его в русло государственного капитализма. Это экономически возможно, ибо государственный капитализм есть на-лицо — в той или иной форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы свободной торговли и капитализма вообще.
Возможно ли сочетание, соединение, совмещение советского государства, диктатуры пролетариата с государственным капитализмом?
Конечно, возможно. Это я и доказывал в мае 1918 года. Это я, надеюсь, и доказал в мае 1918 года. Мало того: я доказал тогда же, что государственный капитализм есть шаг вперед по сравнению с мелко-собственнической (и мелко-патриархальной, и мелко-буржуазной) стихией. Тьму ошибок делают, сопоставляя или сравнивая государственный капитализм только с социализмом, тогда как в данной политико-экономической обстановке обязательно сравнивать государственный капитализм и с мелко-буржуазным производством.
Весь вопрос — как теоретический, так и практический — состоит в том, чтобы найти правильные способы того, как именно следует направить неизбежное (до известной степени и на известный срок) развитие капитализма в русло государственного капитализма, какими условиями обставить это, как обеспечить превращение в недалеком будущем государственного капитализма в социализм.
Чтобы подойти к разрешению этого вопроса, надо, прежде всего, возможно более отчетливо представить себе, чем на практике будет и может быть государственный капитализм внутри нашей советской системы, в рамках нашего советского государства.
Самый простой случай или пример того, как Советская власть направляет развитие капитализма в русло государственного капитализма, как она «насаждает» государственный капитализм, — это — концессии. Теперь у нас все согласны, что концессии необходимы, но не все размышляют о том, каково значение концессий. Что такое концессии при советской системе, с точки зрения общественно-экономических укладов и их соотношения? Это — договор, блок, союз советской, т. е. пролетарской, государственной власти с государственным капитализмом против мелко-собственнической (патриархальной и мелко-буржуазной) стихии. Концессионер, это — капиталист. Он ведет дело капиталистически, ради прибыли, он соглашается на договор с пролетарской властью ради получения экстренной прибыли, сверх обычной или ради получения такого сырья, которое иначе достать ему невозможно или крайне трудно. Советская власть получает выгоду в виде развития производительных сил, увеличения количества продуктов немедленно или в кратчайший срок. Мы имеем, скажем, сотню таких-то промыслов, рудников, лесных участков. Мы можем разрабатывать не все — не хватает машин, продовольствия, транспорта. Мы плохо разрабатываем по тем же причинам остальные участки. Из-за плохой и недостаточной разработки крупных предприятий проистекает усиление мелко-собственнической стихии во всех ее проявлениях: ослабление окрестного (а затем и всего) крестьянского хозяйства, подрыв его производительных сил, упадок доверия его к Советской власти, хищения и массовая мелкая (самая опасная) спекуляция и т. п. «Насаждая» государственный капитализм в виде концессий, Советская власть усиливает крупное производство против мелкого, передовое против отсталого, машинное против ручного, увеличивает количество продуктов крупной индустрии в своих руках (долевое отчисление), усиливает государственно-упорядоченные экономические отношения в противовес мелко-буржуазно-анархическим. В меру и осторожно проведенная, концессионная политика, несомненно, поможет нам улучшить быстро (до известной, небольшой, степени) состояние производства, положение рабочих и крестьян, — конечно, ценой известных жертв, отдачи капиталисту десятков и десятков миллионов пудов ценнейших продуктов. Определение той меры и тех условий, при которых концессии выгодны и не опасны нам, зависит от соотношения сил, решается борьбой, ибо концессия тоже есть вид борьбы, продолжение классовой борьбы в иной форме, а никоим образом не замена классовой борьбы классовым миром. Способы борьбы покажет практика.
Государственный капитализм в виде концессий является, по сравнению с другими формами государственного капитализма внутри советской системы, едва ли не самой простой, отчетливой, ясной, точно-очерченной. Мы имеем здесь прямо формальный, письменный договор с наиболее культурным, передовым, западно-европейским, капитализмом. Мы точно знаем свои выгоды и свои потери, свои права и свои обязанности, мы точно знаем тот срок, на который сдаем концессию, знаем условия досрочного выкупа, если договор предусматривает право досрочного выкупа. Мы платим известную «дань» всемирному капитализму, «откупаемся» от него в таких-то отношениях, получая немедленно определенную меру упрочения положения Советской власти, улучшения условий нашего хозяйствования. Вся трудность задачи, по отношению к концессиям, сводится к тому, чтобы все обдумать и взвесить при заключении концессионного договора, а затем уметь следить за его исполнением. Трудности тут, несомненно, есть, и ошибки тут, вероятно, на первое время неизбежны, но трудности, это — наименьшие по сравнению с другими задачами социальной революции и, в частности, по сравнению с другими формами развития, допущения, насаждения государственного капитализма.
Самая важная задача всех партийных и советских работников, в связи с введением продналога, — суметь применить принципы, начала, основы «концессионной» (т. е. подобной «концессионному» государственному капитализму) политики к остальным формам капитализма, свободной торговли, местного оборота и т. п.
Возьмем кооперацию. Не даром декрет о продналоге вызвал немедленно пересмотр положения о кооперации и известное расширение ее «свободы» и ее прав. Кооперация есть тоже вид государственного капитализма, но менее простой, менее отчетливо-очерченный, более запутанный и потому ставящий перед нашей властью на практике большие трудности. Кооперация мелких товаропроизводителей (о ней, а не о рабочей кооперации идет здесь речь, как о преобладающем, о типичном в мелко-крестьянской стране) неизбежно порождает мелко-буржуазные, капиталистические отношения, содействует их развитию, выдвигает на первый план капиталистиков, им дает наибольшую выгоду. Это не может быть иначе, раз есть на-лицо преобладание мелких хозяйчиков и возможность, а равно необходимость, обмена. Свобода и права кооперации, при данных условиях России, означают свободу и права капитализму. Закрывать глаза на эту очевидную истину было бы глупостью или преступлением.
Но «кооперативный» капитализм в отличие от частнохозяйственного капитализма является, при Советской власти, разновидностью государственного капитализма и, в качестве такового, он нам выгоден и полезен сейчас, разумеется, в известной мере. Поскольку продналог означает свободу продажи остальных (не взимаемых в виде налога) излишков, постольку нам необходимо приложить усилия, чтобы это развитие капитализма — ибо свобода продажи, свобода торговли есть развитие капитализма — направить в русло кооперативного капитализма. Кооперативный капитализм похож на государственный в том отношении, что облегчает учет, контроль, надзор, договорные отношения между государством (советским в данном случае) и капиталистом. Кооперация, как форма торговли, выгоднее и полезнее, чем частная торговля, не только по указанным причинам, но и потому, что она облегчает объединение, организацию миллионов населения, затем всего населения поголовно, а это обстоятельство, в свою очередь, есть гигантский плюс с точки зрения дальнейшего перехода от государственного капитализма к социализму.
Сравним концессии и кооперацию, как формы государственного капитализма. Концессия базируется на крупной машинной промышленности, кооперация — на мелкой, ручной, частью даже патриархальной. Концессия касается одного капиталиста или одной фирмы, одного синдиката, картеля, треста в каждом отдельном концессионном договоре. Кооперация охватывает многие тысячи, даже миллионы мелких хозяев. Концессия допускает и даже предполагает точный договор и точный срок. Кооперация не допускает ни вполне точного договора, ни вполне точного срока. Отменить закон о кооперации гораздо легче, чем порвать договор о концессии, но разрыв договора означает сразу, просто, немедленно разрыв фактических отношений экономического союза или экономического «сожительства» с капиталистом, тогда как никакая отмена закона о кооперации, никакие законы вообще не только сразу не разорвут фактического «сожительства» Советской власти с мелкими капиталистиками, но и вообще не в состоянии разорвать фактических экономических отношений. За концессионером «уследить» легко, за кооператорами — трудно. Переход от концессии к социализму есть переход от одной формы крупного производства к другой форме крупного производства. Переход от кооперации мелких хозяйчиков к социализму есть переход от мелкого производства к крупному, т. е. переход более сложный, но зато способный охватить, в случае успеха, более широкие массы населения, способный вырвать более глубокие и более живучие корни старых, досоциалистических, даже докапиталистических отношений, наиболее упорных в смысле сопротивления всякой «новизне». Политика концессий, в случае успеха, даст нам небольшое число образцовых — по сравнению с нашими — крупных предприятий, стоящих на уровне современного передового капитализма; через несколько десятков лет эти предприятия перейдут целиком к нам. Политика кооперативная, в случае успеха, даст нам подъем мелкого хозяйства и облегчение его перехода, в неопределенный срок, к крупному производству на началах добровольного объединения.
Возьмем третий вид государственного капитализма. Государство привлекает капиталиста, как торговца, платя ему определенный комиссионный процент за продажу государственных продуктов и за скупку продуктов мелкого производителя. Четвертый вид: государство сдает в аренду предпринимателю-капиталисту принадлежащее государству заведение или промысел, или участок леса, земли и т. п., при чем арендный договор похож более всего на договор концессионный. Об этих двух последних видах государственного капитализма у нас совсем не говорят, совсем не думают, совсем их не замечают. Но происходит это не потому, чтобы мы были сильны и умны, а потому, что мы слабы и глупы. Мы боимся посмотреть прямо в лицо «низкой истине» и слишком часто отдаем себя во власть «нас возвышающему обману». Мы постоянно сбиваемся на то, что «мы» переходим от капитализма к социализму, забывая точно, отчетливо представить себе, кто именно это «мы». Перечень всех — непременно всех без изъятия — составных частей, всех разнородных укладов общественного хозяйства в нашей экономике, данный мной в статье 5.V.1918, необходимо иметь перед глазами, чтобы это отчетливое представление не забывалось. «Мы», авангард, передовой отряд пролетариата, переходим непосредственно к социализму, но передовой отряд есть лишь небольшая часть всего пролетариата, который, в свою очередь, есть лишь небольшая часть всей массы населения. И чтобы «мы» могли успешно решить задачу нашего непосредственного перехода к социализму, для этого надо понять, какие посредствующие пути, приемы, средства, пособия нужны для перехода докапиталистических отношений к социализму. В этом весь гвоздь.
Посмотрите на карту Р.С.Ф.С.Р. К северу от Вологды, к юго-востоку от Ростова н/Д и от Саратова, к югу от Оренбурга и от Омска, к северу от Томска идут необъятнейшие пространства, на которых уместились бы десятки громадных культурных государств. И на всех этих пространствах царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость. А в крестьянских захолустьях всей остальной России? Везде, где десятки верст проселка вернее: десятки верст бездорожья — отделяют деревню от железных дорог, то-есть от материальной связи с культурой, с капитализмом, с крупной промышленностью, с большим городом? Разве не преобладает везде в этих местах тоже патриархальщина, обломовщина, полудикость?
Мыслимо ли осуществление непосредственного перехода от этого, преобладающего в России, состояния к социализму? Да, мыслимо до известной степени, но лишь при одном условии, которое мы знаем теперь, благодаря одной громадной и завершенной научной работе, точно. Это условие электрификация. Если мы построим десятки районных электрических станций (мы знаем теперь, где и как их построить можно и должно), если мы проведем энергию от них в каждое село, если мы добудем достаточное количество электромоторов и других машин, тогда не потребуется переходных ступеней, посредствующих звеньев от патриархальщины к социализму или почти не потребуется. Но мы прекрасно знаем, что это «одно» условие требует, по меньшей мере, десяти лет только для работ первой очереди, а сокращение этого срока мыслимо, в свою очередь, лишь в случае победы пролетарской революции в таких странах, как Англия, Германия, Америка.
На ближайшие годы надо уметь думать о посредствующих звеньях, способных облегчить переход от патриархальщины, от мелкого производства к социализму. «Мы» часто сбиваемся все еще на рассуждение: «капитализм есть зло, социализм есть благо». Но это рассуждение неправильно, ибо забывает всю совокупность наличных общественно-экономических укладов, выхватывая только два из них.
Капитализм есть зло по отношению к социализму. Капитализм есть благо по отношению к средневековью, по отношению к мелкому производству, по отношению к связанному с распыленностью мелких производителей бюрократизму. Поскольку мы еще не в силах осуществить непосредственный переход от мелкого производства к социализму, постольку капитализм неизбежен в известной мере, как стихийный продукт мелкого производства и обмена, и постольку мы должны использовать капитализм (в особенности направляя его в русло государственного капитализма), как посредствующее звено между мелким производством и социализмом, как средство, путь, прием, способ повышения производительных сил.
Возьмите вопрос о бюрократизме и взгляните на него с экономической стороны. 5 мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху до низу, мы еще не ощущаем этого зла.
Проходит еще год. На VIII съезде Р. К. П. 18–23 марта 1919 г. принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зла, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать мысль и волю, энергию, действие для борьбы со злом мы говорим о «частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя».
Прошло еще два года. Весной 1921 года, после VIII съезда Советов, обсуждавшего (дек. 1920 г.) вопрос о бюрократизме, после X съезда Р. К. П. (март 1921 г.), подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой. Каковы экономические корни бюрократизма? Главным образом эти корни двоякие: с одной стороны, развитая буржуазия именно против революционного движения рабочих (частью и крестьян) нуждается в бюрократическом аппарате, в первую голову военном, затем судейском и т. д. Этого у нас нет. Суды у нас классовые, против буржуазии. Армия у нас классовая, против буржуазии. Бюрократизм не в армии, а в обслуживающих ее учреждениях. У нас другой экономический корень бюрократизма: раздробленность, распыленность мелкого производителя; его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность, отсутствие оборота между земледелием и промышленностью, отсутствие связи и взаимодействия между ними. В громадной степени, это — результат гражданской войны. Когда нас блокировали, осадили со всех сторон, отрезали от всего мира, затем от хлебного юга, от Сибири, от угля, мы не могли восстанавливать промышленность. Мы должны были не остановиться перед «военным коммунизмом», не испугаться самой отчаянной крайности: вытерпим полуголодное и хуже, чем полуголодное, существование, но отстоим во что бы то ни стало, несмотря на самое неслыханное разорение и отсутствие оборота, отстоим рабоче-крестьянскую власть. И мы не дали себя запугать тем, чем запуганы были эс-эры и меньшевики (шедшие фактически за буржуазией в большей мере из страха, из запуганности). Но то, что было условием победы в блокированной стране, в осажденной крепости, обнаружило свою отрицательную сторону как раз к весне 1921 года, когда были окончательно выгнаны последние белогвардейские войска с территории Р.С.Ф.С.Р. «Запереть» всякий оборот в осажденной крепости можно и должно; при особом героизме масс это можно перенести три года. После этого разорение мелкого производителя еще усил восстановление крупной промышленности еще оттянулось, отсрочилось. Бюрократизм, как наследие «осады», как надстройка над распыленностью и придавленностью мелкого производителя, обнаружил себя вполне.
Надо уметь признать зло безбоязненно, чтобы тверже повести борьбу с ним, чтобы начать еще и еще раз с начала — нам придется много еще раз, во всех областях нашего строительства начинать повторно сначала, исправляя недоделанное, выбирая разные пути подхода к задаче. Обнаружилась отсрочка восстановления крупной промышленности, обнаружилась невыносимость «запертого» оборота промышленности с земледелием, — значит, надо налечь на более доступное: восстановление мелкой промышленности. Помочь делу с этой стороны, подпереть этот бок полуразваленного войной и блокадой строения. Всячески и во что бы то ни стало развить оборот, не боясь капитализма, ибо рамки для него поставлены у нас (экспроприацией помещиков и буржуазии в экономике, рабоче-крестьянской властью в политике) достаточно узкие, достаточно «умеренные». Такова основная мысль продналога, таково его экономическое значение.
Все работники, партийные и советские, должны направить все усилия, все внимание, чтобы создать, вызвать большую инициативу мест — губерний; еще больше уездов; еще больше волостей и селений, — в деле хозяйственного строительства именно с точки зрения поднятия немедленно, хотя бы и «малыми» средствами, в малых размерах, крестьянского хозяйства, помощи ему развитием мелкой, окрестной, промышленности. Общегосударственный единый хозяйственный план требует того, чтобы центром внимания и забот, центром «ударных» работ стало именно это. Известное улучшение, достигнутое здесь, ближе всего к «фундаменту», самому широкому и самому глубокому, позволит перейти в кратчайший срок к более энергичному и более успешному восстановлению крупной промышленности.
Продовольственный работник знал до сих пор одну основную директиву: собери 100 % разверстки. Теперь директива иная: собери 100 % налога в кратчайший срок; затем собери еще 100 % обменом на продукты крупной и мелкой промышленности. Тот, кто соберет 75 % налога и 75 % (из второй сотни) обменом на продукты крупной и мелкой промышленности, сделает более полезное государственное дело, чем тот, кто соберет 100 % налога и 55 % (из второй сотни) обменом. Задача продовольственника усложняется. С одной стороны, это — задача фискальная. Собери налог как можно быстрее, как можно рациональнее. С другой стороны, это — задача общеэкономическая. Постарайся так направить кооперацию, так пособить мелкой промышленности, так развить инициативу, почин, на местах, чтобы увеличился и упрочился оборот земледелия и промышленности. Мы еще очень и очень плохо умеем это делать; доказательство — бюрократизм. Нам надо не бояться признать, что тут еще многому можно и должно поучиться у капиталиста. Сравним по губерниям, по уездам, по волостям, по селам итоги практического опыта; в одном месте частные капиталисты и капиталистики достигли того-то. Их прибыль, приблизительно, такая-то. Это — дань, плата, которую мы отдали «за науку». За науку заплатить не жалко, лишь бы ученье шло толком. А вот в соседнем месте путем кооперативным достигнуто то-то. Прибыль кооператоров такая-то. А в третьем месте чисто государственным, чисто коммунистическим путем достигли того-то (этот третий случай будет в данное время редким исключением).
Задача должна состоять в том, чтобы каждый областной хозяйственный центр, каждое губернское экономическое совещание при исполкоме немедленно поставило, как первоочередное дело, организацию тотчас же различного рода опытов или систем «оборота» насчет тех излишков, которые остаются после уплаты продналога. Через несколько месяцев надо иметь практические результаты, чтобы сравнивать и изучать их. Местная или привозная соль; керосин из центра; кустарная древообрабатывающая промышленность; ремесло, на местном сырье дающее некоторые, хотя бы не очень важные, но необходимые и полезные для крестьянина, продукты; «зеленый уголь» (использование местных водных сил небольшого значения для электрификации) и так далее и тому подобное — все должно быть пущено в ход для того, чтобы оживить оборот промышленности и земледелия во что бы то ни стало. Кто достигнет в этой области наибольших результатов, хотя бы путем частно-хозяйственного капитализма, хотя бы даже без кооперации, без прямого превращения этого капитализма в государственный капитализм, тот больше пользы принесет делу всероссийского социалистического строительства, чем тот, кто будет «думать» о чистоте коммунизма, писать регламенты, правила, инструкции государственному капитализму и кооперации, но практически оборота не двигать.
Это может показаться парадоксом: частно-хозяйственный капитализм в роли пособника социализму?
Но это нисколько не парадокс, а экономически совершенно неоспоримый факт. Раз на-лицо мелко-крестьянская страна с особенно разоренным транспортом, выходящая из войны и блокады, руководимая политически пролетариатом, который в своих руках держит транспорт и крупную промышленность, то из этих посылок совершенно неизбежно вытекает первостепенное значение в данный момент местного оборота, во-первых, и возможность оказать содействие социализму через частно-хозяйственный капитализм (не говоря уже о государственном), во-вторых.
Поменьше спора о словах. Мы еще до сих пор безмерно много грешим по этой части. Побольше разнообразия в практическом опыте и побольше изучения его. Бывают условия, когда образцовая постановка местной работы, даже в самом небольшом масштабе, имеет более важное государственное значение, чем многие отрасли центральной государственной работы. И у нас как раз в данный момент, по отношению к крестьянскому хозяйству вообще и обмену излишков с.-х. производства на продукты промышленности в особенности, условия именно таковы. Образцовая постановка дела, в указанном отношении, хотя бы для одной волости, имеет более крупное общегосударственное значение, чем «образцовое» улучшение центрального аппарата того или иного наркомата. Ибо центральный аппарат у нас за три с половиной года настолько уже сложился, что успел приобрести известную вредную косность; мы его не можем значительно и быстро улучшить, мы не знаем, как это сделать. Помощь ему для более радикального улучшения, для нового притока свежих сил, для успешной борьбы с бюрократизмом, для преодоления вредной косности должна итти с мест, с низов, с образцовой постановки небольшого «целого», но именно «целого», т. е. не одного хозяйства, не одной отрасли хозяйства, не одного предприятия, а суммы всех хозяйственных отношений, суммы всего хозяйственного оборота, хотя бы небольшой местности.
Те из нас, кто осужден на то, чтобы остаться на центральной работе, будут продолжать дело улучшения аппарата и чистки его от бюрократизма, хотя бы в скромных, непосредственно доступных размерах. Но главная помощь в этом отношении идет и придет с мест. На местах у нас, в общем, стоит дело лучше, — насколько я могу обозревать — чем в центре, да и это и понятно, ибо зло бюрократизма естественно концентрируется в центре; Москва не может не быть в этом отношении худшим городом и вообще наихудшим «местом» в республике. На местах уклонения от среднего есть в обе стороны; уклонения в худшую сторону реже, чем уклонения в лучшую. Уклонения в худшую сторону, это — злоупотребления примазавшихся к коммунистам старых чиновников, помещиков, буржуа и прочей сволочи, которая иногда совершает отвратительные бесчинства и безобразия, надругательства над крестьянством. Тут нужна чистка террористическая: суд на месте и расстрел безоговорочно. Пускай Мартовы, Черновы и беспартийные мещане, подобные им, бьют себя в грудь и восклицают «хвалю, тебя, господи, за то, что я не похож „них“, что я не признавал и не признаю террора». Эти дурачки «не признают террора», ибо они выбрали себе роль лакействующих пособников белогвардейщины по части одурачивания рабочих и крестьян. Эс-эры и меньшевики «не признают террора», ибо они исполняют свою роль подведения масс под флагом «социализма» под белогвардейский террор. Это доказала керенщина и корниловщина в России, колчаковщина в Сибири, меньшевизм в Грузии, это доказали герои Второго Интернационала и Интернационала «два с половиной» в Финляндии, Венгрии, Австрии, Германии, Италии, Англии и т. д. Пускай лакействующие пособники белогвардейского террора восхваляют себя за отрицание ими всякого террора. А мы будем говорить тяжелую, но несомненную правду: в странах, переживающих неслыханный кризис, распад старых связей, обострение классовой борьбы после империалистской войны 1914–1918 годов, — таковы все страны мира, — без террора обойтись нельзя, вопреки лицемерам и фразерам. Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фачисты), германского, венгерского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины нет, «третьего» нет и быть не может.
Уклонения в лучшую сторону: успешная борьба с бюрократизмом, внимательнейшее отношение к нуждам рабочих и крестьян, заботливейшее поднятие хозяйства, повышение производительности труда, развитие местного оборота между земледелием и промышленностью. Эти уклонения в лучшую сторону, хотя и чаще, чем уклонения в худшую, но все же редки. Однако они есть. Выработка новых молодых, свежих коммунистических сил, закаленных гражданской войной и лишениями, идет повсюду на местах. Мы все еще делаем далеко и далеко недостаточно для систематической и неуклонной передвижки этих сил снизу наверх. Это возможно и необходимо делать шире и настойчивее. Некоторых работников можно и должно снимать с центральной работы и ставить на местную: в качестве руководителей уездов и волостей, создавая там образцовую постановку всей хозяйственной работы в целом, они принесут громадную пользу и сделают общегосударственное дело более важное, чем иная центральная функция. Ибо образцовая постановка дела послужит рассадником работников и примером для подражания, который перенять будет уже сравнительно не трудно, а мы сумеем из центра помочь тому, чтобы «перенимание» образцового примера шло широко повсюду и становилось обязательным.
Дело развития «оборота» между земледелием и промышленностью, на счет излишков после уплаты продналога и насчет мелкой, преимущественно кустарной промышленности, требует по самому своему существу самостоятельной, сведущей, умной инициативы мест, а потому образцовая постановка уездной и волостной работы приобретает, в настоящий момент, совершенно исключительную важность с общегосударственной точки зрения. В военном деле, например, во время последней польской войны мы не боялись отступать от бюрократической иерархии, не боялись «понижать в чинах», перемещать членов Р. В. С. Респ. (с оставлением в этой высокой, центральной должности) на низшие места. Почему бы теперь не переместить некоторых членов В. Ц. И. К. или членов коллегий или других высокопоставленных товарищей на работу даже уездную, даже волостную? Не настолько же мы в самом деле «обюрократились», чтобы «смущаться» этим. И найдутся у нас десятки центральных работников, которые охотно пойдут на это. А дело хозяйственного строительства всей республики выиграет от этого чрезвычайно, и образцовые волости или образцовые уезды сыграют не только крупную, но прямо решающую, историческую роль.
Между прочим. Как мелкое, но имеющее все же значение обстоятельство, надо отметить необходимую перемену в принципиальной постановке вопроса о борьбе с спекуляцией. «Правильную» торговлю, не уклоняющуюся от государственного контроля, мы должны поддержать, нам выгодно ее развить. А спекуляцию нельзя отличить от «правильной» торговли, если понимать спекуляцию в смысле политико-экономическом. Свобода торговли есть капитализм, капитализм есть спекуляция, закрывать глаза на это смешно.
Как же быть? Объявить спекуляцию безнаказанной?
Нет. Надо пересмотреть и переработать все законы о спекуляции, объявив наказуемым (и преследуя фактически с тройной против прежнего строгостью) всякое хищение и всякое уклонение, прямое или косвенное, открытое или прикрытое, от государственного контроля, надзора, учета. Именно такой постановкой вопроса (в С. Н. К. уже начата работа, т. е. Совнаркомом уже предписано начать работу, по пересмотру законов о спекуляции) мы и добьемся того, чтобы направить неизбежное, в известной мере, и необходимое нам развитие капитализма в русло государственного капитализма.
Политические итоги и выводы
Мне осталось еще коснуться хотя бы вкратце политической обстановки, как она сложилась и видоизменилась в связи с обрисованной выше экономикой.
Уже сказано, что основные черты нашей экономики в 1921 году те же самые, какие были в 1918 г. Весна 1921-го года принесла — главным образом, в силу неурожая и падежа скота — крайнее обострение в положении крестьянства, и без того чрезвычайно тяжелом вследствие войны и блокады. Результатом обострения явились политические колебания, составляющие, вообще говоря, самое «натуру» мелкого производителя. Самым ярким выражением этих колебаний был Кронштадтский мятеж.
Характернее всего в кронштадтских событиях именно колебания мелко-буржуазной стихии. Вполне оформленного, ясного, определенного очень мало. Туманные лозунги «свободы», «свободы торговли», «раскрепощения», «советов без большевиков», или перевыбора советов, или избавления от «партийной диктатуры» и так далее и тому подобное. И меньшевики и эс-эры объявляют кронштадтское движение «своим». Виктор Чернов посылает гонца в Кронштадт, за «Учредилку» голосует в Кронштадте, по предложению этого гонца, меньшевик Вальк, один из кронштадтских вождей. Вся белогвардейщина мобилизуется «за Кронштадт» моментально, с быстротой, можно сказать, радиотелеграфической. Белогвардейские военспецы в Кронштадте, ряд спецов, а не один Козловский, разрабатывают план десанта в Ораниенбаум, план, испугавший колеблющуюся меньшевистски-эс-эровски-беспартийную массу. Свыше полусотни заграничных белогвардейских русских газет развивают бешеную по энергии кампанию «за Кронштадт». Крупные банки, все силы финансового капитала открывают сборы на помощь Кронштадту. Умный вождь буржуазии и помещиков, кадет Милюков, терпеливо разъясняет дурачку Виктору Чернову прямо (а сидящим в Питерской тюрьме по их связи с Кронштадтом меньшевикам Дану и Рожкову косвенно), что не к чему торопиться с Учредилкой, что можно и должно высказаться за Советскую власть — только без большевиков.
Конечно, нетрудно быть умнее таких самовлюбленных дурачков, как Чернов, герой мелко-буржуазной фразы, или как Мартов, рыцарь подделанного «под марксизм» мещанского реформизма. Не в том собственно и дело, что Милюков, как личность, умнее, а в том, что партийный вождь крупной буржуазии яснее видит, лучше понимает классовую суть дела и политические взаимоотношения в силу своего классового положения, чем вожди мелкой буржуазии, Черновы и Мартовы. Ибо буржуазия есть действительно классовая сила, которая при капитализме господствует неизбежно, и в монархии и в самой что ни на есть демократической республике, пользуясь также неизбежно поддержкой всемирной буржуазии. А мелкая буржуазия, то-есть все герои Второго Интернационала и Интернационала «два с половиной», не может быть ни чем иным, по экономической сути дела, как выражением классового бессилия, — отсюда колебания, фраза, беспомощность. В 1789 году мелкие буржуа могли еще быть великими революционерами; в 1848 году они были смешны и жалки; в 1917–1921 годах они — отвратительные пособники реакции, прямые лакеи ее, по их действительной роли, все равно, зовут ли их Черновыми и Мартовыми, или Каутскими, Макдональдами, и так далее и тому подобное.
Когда Мартов в своем берлинском журнале заявляет, будто Кронштадт не только проводил меньшевистские лозунги, но и дал доказательство того, что возможно противобольшевистское движение, не служащее целиком белогвардейщине, капиталистам и помещикам, то это именно образец самовлюбленного мещанского Нарциса. Давайте попросту закроем глаза на тот факт, что все настоящие белогвардейцы приветствовали кронштадтцев и собирали через банки фонды в помощь Кронштадту! Милюков прав против Черновых и Мартовых, ибо дает действительную тактику действительной белогвардейской силы, силы капиталистов и помещиков: давайте поддерживать кого-угодно, какую угодно Советскую власть, лишь бы свергнуть большевиков, лишь бы осуществить передвижку власти! Все равно, вправо или влево, к меньшевикам или к анархистам, лишь бы передвижку власти от большевиков; а остальное, — остальное «мы», Милюковы, «мы», капиталисты и помещики, «сами» сделаем; анархистиков, Черновых, Мартовых мы шлепками прогоним, как делали в Сибири по отношению к Чернову и Майскому, как делали в Венгрии по отношению к венгерским Черновым и Мартовым, как делали в Германии по отношению к Каутскому, в Вене по отношению к Фр. Адлерам и К°. Этих мещанских Нарцисов, меньшевиков, эс-эров, беспартийных, настоящая деловая буржуазия сотнями одурачивала и прогоняла во всех революциях десятки раз во всех странах. Это доказано историей. Это проверено фактами. Нарцисы будут болтать. Милюковы и белогвардейщина будут дело делать.
«Лишь бы передвижка власти от большевиков, все равно, немного вправо или немного влево, а остальное приложится», в этом Милюков совершенно прав. Это — классовая истина, подтвержденная всей историей революций всех стран всей многовековой эпохи новой истории, после средневековья. Распыленного мелкого производителя, крестьянина, объединяет, экономически и политически, либо буржуазия (так бывало всегда при капитализме, во всех странах, во всех революциях нового времени, так будет всегда при капитализме), либо пролетариат (так бывало, в зачаточной форме, при высшем развитии некоторых из самых великих революций в новой истории, на самое короткое время; так было в России 1917–1921 годов в более развитой форме). О «третьем» пути, о «третьей силе» могут болтать и мечтать только самовлюбленные Нарцисы.
С величайшим трудом, в отчаянной борьбе выработали большевики способный управлять авангард пролетариата, создали и отстояли диктатуру пролетариата, и соотношение классовых сил в России стало яснее ясного, после проверки опытом, практикой четырех лет. Стальной и закаленный авангард единственного революционного класса, мелко-буржуазная колеблющаяся стихия, притаившиеся за-границей и имеющие поддержку всемирной буржуазии Милюковы, капиталисты, помещики. Дело яснее ясного. Всякую «передвижку власти» используют и могут использовать только они.
В приведенной брошюрке 1918 года говорилось об этом прямо: «главный враг» — «мелко-буржуазная стихия». «Либо мы подчиним ее своему контролю и учету, либо она скинет рабочую власть неизбежно и неминуемо, как скидывали революцию Наполеоны и Кавеньяки, именно на этой мелко-собственнической почве и произрастающие. Так стоит вопрос. Только так стоит вопрос». (Из брошюры 5 мая 1918 г., см. выше.)
Наша сила — полная ясность и трезвость учета всех наличных классовых величин, и русских и международных, а затем проистекающая отсюда железная энергия, твердость, решительность и беззаветность борьбы. Врагов у нас много, но они разъединены, или не знают, чего хотят (как все мелкие буржуа, все Мартовы и Черновы, все беспартийные, все анархисты). А мы объединены — прямо меж собой и косвенно с пролетариями всех стран; мы знаем, чего мы хотим. И потому мы непобедимы в мировом масштабе, хотя этим нисколько не исключается возможность поражения отдельных пролетарских революций на то или другое время.
Мелко-буржуазная стихия не даром называется стихией, ибо это действительно нечто наиболее бесформенное, неопределенное, бессознательное. Нарцисы мелкой буржуазии думают, что «всеобщее голосование» уничтожает натуру мелкого производителя при капитализме, но на самом деле оно помогает буржуазии, при помощи церкви, печати, учительства, полиции, военщины, экономического гнета в тысячах форм, помогает ей подчинять себе распыленных мелких производителей. Разорение, нужда, тяжесть положения вызывает колебания; сегодня за буржуазию, завтра за пролетариат. Только закаленный авангард пролетариата способен устоять и противостоять колебаниям.
Весенние события 1921 года показали еще и еще раз роль эс-эров и меньшевиков: они помогают колеблющейся мелко-буржуазной стихии отшатнуться от большевиков, совершить «передвижку власти» в пользу капиталистов и помещиков. Меньшевики и эс-эры научились теперь перекрашиваться в «беспартийных». Это доказано вполне. И только дураки могут теперь не видеть этого, не понимать, что нам нельзя давать себя одурачивать. Беспартийные конференции не фетиш. Они ценны, если можно сближаться с массой, еще не затронутой, со слоями трудящихся миллионов, вне политики стоящих, но они вредны, если дают платформу меньшевикам и эс-эрам, перекрашенным в «беспартийных». Такие люди помогают мятежам, помогают белогвардейщине. Меньшевикам и эс-эрам, как открытым, так и перекрашенным в беспартийных, место в тюрьме (или в заграничных журналах, рядом с белогвардейцами; мы охотно пустили Мартова за-границу), но не на беспартийной конференции. Можно и должно найти другие способы проверки настроения масс, сближения с ними. Пусть едет за-границу тот, кто желает поиграть в парламентаризм, в Учредилки, в беспартийные конференции, отправляйтесь туда, к Мартову, милости просим, испытайте прелесть «демократии», расспросите врангелевских солдат про эту прелесть, сделайте одолжение. А нам не до игры в «оппозиции» на «конференциях». Мы окружены всемирной буржуазией, караулящей каждую минуту колебания, чтобы вернуть «своих», чтобы восстановить помещиков и буржуазию. Мы будем держать меньшевиков и эс-эров, все равно как открытых, так и перекрашенных в «беспартийных», в тюрьме.
Мы будем всеми способами завязывать более тесные связи с незатронутой политикою массой трудящихся — кроме тех способов, которые дают простор меньшевикам и социалистам-революционерам; дают простор колебаниям, выгодным для Милюкова. Мы будем в особенности усердно двигать на советскую работу сотни и сотни беспартийных, настоящих беспартийных из массы, из рядовых рабочих и крестьян, а не тех, кто «перекрасился» в беспартийные, чтобы читать по шпаргалке меньшевистские и эс-эровские наказы, столь выгодные для Милюкова. У нас работают сотни и тысячи беспартийных, из них десятки на важнейших и ответственных постах. Больше проверки их работы. Больше выдвигать для новой проверки тысячи и тысячи рядовых трудящихся, испытывать их, систематически и неуклонно, сотнями, передвигать на высшие посты, на основании проверки опытом. Коммунисты у нас до сих пор еще мало умеют понять свою настоящую задачу управления: не «самим» стараться «все» делать, надрываясь и не успевая, берясь за 20 дел и не кончая ни одного, а проверять работу десятков и сотен помощников, налаживать проверку их работы снизу, т. е. настоящей массой; направлять работу и учиться у тех, у кого есть знания (спецы) и опыт налаживания крупного хозяйства (капиталисты). Умный коммунист не боится учиться у военспеца, хотя 9/10 военспецов способны на измену при каждом случае. Умный коммунист не побоится учиться у капиталиста (все равно, будет ли этот капиталист крупным капиталистом-концессионером, или торговцем-комиссионером, или мелким капиталистиком-кооператором и т. п.), хотя капиталист не лучше военспеца. Научились в Красной армии ловить изменников военспецов, выделять честных и добросовестных, использовывать в общем и целом тысячи и десятки тысяч военспецов. Учимся делать то же (в своеобразной форме) с инженерами, учителями — хотя делаем это много хуже, чем в Красной армии (там Деникин и Колчак хорошо нас подгоняли, заставляли учиться поскорее, поусерднее, потолковее). Научимся делать то же (опять-таки в своеобразной форме) с комиссионерами-торговцами, с скупщ работающими на государство, с кооператорами-капиталистиками, с концессионерами-предпринимателями и т. д.
Массе рабочих и крестьян нужно немедленное улучшение их положения. Поставив на полезную работу новые силы, в том числе беспартийных, мы этого достигнем. Продналог и ряд связанных с ним мероприятий этому поможет. Экономический корень неизбежных колебаний мелкого производителя мы этим подрежем. А с политическими колебаниями, полезными только Милюкову, мы будем бороться беспощадно. Колеблющихся много. Нас мало. Колеблющиеся разъединены. Мы объединены. Колеблющиеся экономически несамостоятельны. Пролетариат экономически самостоятелен. Колеблющиеся не знают, чего они хотят: и хочется, и колется, и Милюков не велит. А мы знаем, чего мы хотим.
И потому мы победим.
Заключение
Подведем итоги.
Продналог есть переход от военного коммунизма к правильному социалистическому продуктообмену.
Крайнее разорение, обостренное неурожаем 1920 года, сделало этот переход неотложно необходимым в силу невозможности быстро восстановить крупную промышленность.
Отсюда: в первую голову улучшить положение крестьян. Средство: продналог, развитие оборота земледелия с промышленностью, развитие мелкой промышленности.
Оборот есть свобода торговли, есть капитализм. Он нам полезен в той мере, в которой поможет бороться с распыленностью мелкого производителя, а до известной степени с бюрократизмом. Меру установит практика, опыт. Страшного для пролетарской власти тут ничего нет, пока пролетариат твердо держит власть в своих руках, твердо держит в своих руках транспорт и крупную промышленность.
Борьбу с спекуляцией надо превратить в борьбу с хищениями и с уклонениями от государственного надзора, учета, контроля. Таким контролем мы направляем неизбежный в известной мере и необходимый нам капитализм в русло государственного капитализма.
Всестороннее, всемерное, во что бы то ни стало развитие инициативы, почина, самостоятельности мест в деле поощрения оборота земледелия с промышленностью. Изучение практического опыта в этом отношении. Возможно большее его разнообразие.
Помощь мелкой промышленности, обслуживающей крестьянское земледелие и помогающей ему подняться; помощь ей, до известной степени, и раздачей государственного сырья. Преступнее всего — оставлять сырье необработанным.
Не бояться «ученья» коммунистов у буржуазных спецов, в том числе и у торговцев, и у капиталистиков-кооператоров, и у капиталистов. Учиться у них по форме иначе, а по сути дела так же, как учились и научились у военспецов. Результаты «науки» проверять только практическим опытом: сделай лучше, чем сделали рядом буржуазные спецы, сумей добиться и так и этак подъема земледелия, подъема промышленности, развития оборота земледелия с промышленностью. Не скупись платить «за науку»: за науку заплатить дорого не жалко, лишь бы ученье шло толком.
Всячески помогать массе трудящихся, сближаться с ней, выдвигать из нее сотни и тысячи работников беспартийных на хозяйственную работу. А переодетых в модный, кронштадтски-беспартийный наряд меньшевиков и эс-эров держать бережливо в тюрьме, или отправлять в Берлин к Мартову для свободного использования всех прелестей чистой демократии, для свободного обмена мыслями с Черновым, с Милюковым, с грузинскими меньшевиками.
А. Воронский
У СКЛЕПА
Под кремлевской стеной, где вызванивают невнятно куранты III Интернационал, у братских могил, — свежий наскоро сделанный склеп, обшитый досками, и на них, выкрашенных в стальной цвет, начертано одно, ставшее большим, как мир, слово:
ЛЕНИН
Склеп застыл неподвижно-строгим броневиком у этого штаба краснозвонной, краснозвездной рати. Склеп стоит, как верный, молчаливый страж.
…Дни прощальных, последних приветов отошедшему и упорно, неотвязно горькое горечью недавней утраты имя:
Ленин.
Призыв и знамя, пароль и лозунг, клятва верности и зов в грядущие века, боевой клич и символ братства и товарищества.
Двоится образ подвижного крепкого человека и того, чьи уста больше никогда не разомкнутся в живом трепете слова. Кажется, сказано все, что нужно, в сотнях и тысячах статей подведены итоги, и вместе с тем есть что-то важное, о чем не написано и что будет написано гораздо позже и нескоро. В такие моменты с особой остротою ощущается бедность и ограниченность языка.
…Ленин…
* * *
…Россия издавна жила в бунтах, в восстаниях, в кровавой и крестной борьбе трудовой, исподней народной массы. История этой тяжбы уходит в глубь и в темь веков. Она известна в самых общих очертаниях. Историческая жизнь наших окраин протекала под знаком этой борьбы. Туда спасались наши бегуны, протестанты, не умевшие мириться «смерды» и «холопы», пострадавшие от царского чиновничьего, дворянского гнета. Вольная, буйная запорожская сечь, глухие таежные места Сибири, бескрайные степи Оренбурга, холодные скалы и тундры северного края давали приют искателям «праведной жизни», тем, кто отстаивал свои права на лучшую жизнь и прежде всего право владеть и обрабатывать свободно землю.
Не раз и не два с Пугачевым, с Разиным, с другими народными атаманами и вожаками поднималась наша «голытьба», огнем и мечом мстя дворянству и купечеству за свои тяготы и за свою беспросветную жизнь. То, что представлялось идиллией в учебниках истории, в повестях и романах, в поэмах и стихах, было напоено, наполнено до краев то глухой и скрытой, то явной и звучащей, как набат, борьбой угнетенных против угнетателей.
Но всегда бывало так, что движение, борьба крестьянских масс разбивались о гранит деспотического государства. Государство было организовано, имело сложный административный аппарат, регулярную армию, опиралось на поместное дворянство со своеобразной культурой. Крестьянство жило в неподвижных, патриархальных, отсталых, крепостнических условиях, было распылено, поголовно неграмотно, бескультурно; оно поднималось стихийно, неорганизованно и так же стихийно бросало оружие при первых неудачах. Такие поражения были неисчислимы и постоянны. Складывалось убеждение, уверенность даже: «против рожна не попрешь», «не нами началось, не нами и кончится». Казалось, что верхние и нижние социальные этажи будут существовать вечно, а борьба угнетенных обречена на поражения.
Так было не только в России, так было в Турции, в Индии, в Китае, в Японии.
В так называемую «эпоху великих реформ» крестьянству нашему удалось расшатать классическое крепостничество, но здесь не было победы. Царский и дворянский гнет остался, крепостничество осталось в своих пережитках.
Во второй половине XIX века пришла революционная народническая интеллигенция, но она была слишком чужда народу, далека от него, новый класс-борец еще не сформировался, и героические усилия нашей интеллигенции разбились также о гранит деспотизма, распылившись в подвижнической борьбе одиночек, небольших кружков и групп.
Ленин был первый, кто возглавил победоносную революционную борьбу трудового народа, смывшую и пережитки крепостничества, и наш азиатский подлый капитализм. Он был и остается прежде всего вождем масс, далеко вышедшим за пределы России; вся его жизнь крепчайшими узами связана с классовой борьбой пролетариата всех стран и народов, но это ничуть не меняет положения, что для России, в России он был первым вождем-победителем, организатором революционной победы, дочиста, досуха смывшим старый строй.
Разумеется, борьба народных масс неизмеримо далеко ушла вперед от бунтов, от пугачевщины и разиновщины. Страна жестоко перемалывалась и пережевывалась железными челюстями капитала. В стране образовался, вырос, окреп новый класс работников наемного труда, и самый наш исконный крестьянин проходил предварительно беспощадную выучку машинно-бетонного века. Новое «четвертое сословие» в меру своего роста, в меру общего разложения капитализма, своим идеалом, своей конечной целью поставило социализм — не утопический, не отвлеченный, а реальный, научный. Главным проводником его, проповедником в рабочих массах был Ленин. Но Ленин не был никогда только проповедником и учителем. Он был гениальным практиком. Он знал, что рабочий не добьется социализма, не победит царизма, если он не сумеет привлечь одну часть (беднейшую), нейтрализовать другую часть крестьянства (середняка). И одной из основных задач своей политики он поставил стык, смычку, добрососедство рабочего и крестьянина. В той степени, в коей это нужно было для победы над царизмом, над временным правительством, для подрыва власти господина Купона, для установки диктатуры пролетариата, он эту задачу разрешил гениально. Чрез рабочих, опираясь на них, с ними Ленин объединял, сплачивал, обучал, поднимал и бросал в бой наше крестьянство, ни на минуту не упуская основной цели борьбы за коммунизм. В России этот стык облегчался тем, что большинство наших рабочих было связано с деревней.
Благодаря этой смычке, он и одержал победу. И оттого образ его выдвинулся и оставил позади себя пламенных борцов, глашатаев, сторонников, ратователей революционного дела. Он разбил косность, обломовщину, непротивленство; он стер в порошок нашу родную азию. Он доказал, что угнетенные побеждают, победят, победили, он показал, как организуется победа. Русь советов, это — достаточно наглядный аргумент. Тем самым в самые отсталые народные трудовые массы в России, в Европе, в Азии, в Африке, всюду он вселил, влил, усилил, укрепил веру, уверенность в свои силы, в торжество своих затаенных дум и надежд. С Лениным, через Ленина, в Ленине миллионы людей убедились на опыте, воочию, что победа труда не есть мечта, не есть чудесная, но несбыточная сказка. После Ленина нельзя говорить: «так было — так будет», «не нами началось, не нами и кончится». В нашей отсталой, косной стране это имеет бесценное значение.
Ленин не творил историю подобно демиургу или библейскому Иегове. Он не изменял направления, характера, русла исторического потока, но двигался вместе, внутри него, он был его частицей; но поток был живой, людской; Ленин был впереди его; он вносил в стихийное движение планомерность, он предупреждал, где были опасные пороги, где можно было разбиться временно, потерять множество лишних жертв, и он бросал и бросался сам с бешеной энергией, где это нужно было, чтобы смыть, размыть, снести, уничтожить. Он ускорял движение, внося в него разум.
Ленин организовал победу революционных масс в России и подорвал старый мир во всех частях земного шара, объединяя пролетариат и крестьянство. Простое, ставшее стертым слово «смычка» означает не только трезвый учет, но огромное внимание и любовь и чутье к нуждам не только рабочим, но и крестьянским. Недаром Ленин не уставал доказывать, что две души у крестьянина: одна — собственническая, другая — трудовая. Вот почему Ленин стоит теперь как нечто исключительное и монументальное, как Гималаи в цепи гор и предгорий, заслоняя собой многое другое крупное и значительное. Вот почему имя его на устах миллионов людей и мимо гроба его прошло свыше миллиона людей, отдавая ему в рваной одежде при 20-градусных морозах свой прощальный долг, — и стоит в раздумьи у склепа рабочий, и причитает по-народному темная, неграмотная крестьянка, и плачет ребенок, и чтит его могилу кавказский горец, армянин, индус, китаец и негр, и смерть его стала огромным общественным явлением.
* * *
Ленин происходил из типичной интеллигентской семьи, но в нем не было ничего характерного для нашего прошлого интеллигентского поколения: ни гамлетизма, ни безалаберности и разбросанности, ни интеллигентской «широты натуры», ни обломовщины, ни чеховщинки, ни достоевщинки, ни амикошенства, ни много иного подобного. Ленин — яркое, самобытное, индивидуальное лицо, но он не был индивидуалистом. Он — массовик с головы до пят. Он впитал в себя лучшие заветы революционного интеллигентского подполья от Герцена до народовольцев, но все же в целом он далек от них, и самое важное, чем он отличен, заключается в том, что Ленина нельзя мыслить, нельзя представить обособленно от широких масс рабочих и крестьян, между тем как все наши русские революционеры старого покроя из интеллигенции были всегда одиночками, вне народа, над народом. Конечно, Ленин жил в пору, когда трудящееся человечество пришло в великое социальное движение, когда оформился и созрел рабочий класс, но очень многое принадлежит ему, достигнуто в упорной работе над собой, Н. К. Крупская на XI съезде Советов очень точно, глубоко и верно сказала, что на мучительные, настоятельные вопросы т. Ленин нашел ответы у Маркса и пошел с ними к рабочим: «Но пришел он к рабочим не как надменный учитель. Он пришел как товарищ. Он не только говорил и рассказывал: он внимательно слушал, что говорили ему рабочие». Он учил рабочих и сам умел учиться у них. В этом нужно искать тайну мудрости Ленина. Именно благодаря этому умению он стал массовиком, слился с людьми труда, стал идейным выразителем их интересов, надежд, дум. По этой же причине, происходя из интеллигентской среды, он так мало походил на российского интеллигента и так много у него было от рабочего. Ленин — гениален. Его точный, ученый, вышколенный ум социального стратега, тактика и прозорливца, твердость и закал его воли, необычайная трудоспособность, уменье сплачивать, организовывать, действовать сообща, скрытый революционный пафос, ненависть до конца ко всему филистерскому, мещанскому, эксплоататорскому, деловитость, простота и полное отсутствие позы, — все это его, ленинское, индивидуальное. Но эти индивидуальные черты являются также и кровными типическими свойствами класса наемных работников. Такой контакт получился оттого, что Ленин учил и умел учиться у рабочего.
Многие интеллигентные мещане не понимают и удивляются бесстрашию Ленина. Да, он был бесстрашен, он умел итти до конца; раз убедившись, он действовал без колебаний и сомнений; он не мстил никогда ради мести, но в интересах революции он не останавливался ни перед какими жертвами, он не боялся крови, где нельзя было обойтись без нее. Почему? Потому, что он умел ощущать потенциальную волю рабочего, умел «внимательно слушать», знал и понимал, чем они живут, чем дышат.
В нем билось поистине великое сердце с горячей любовью ко всем трудящимся. Это чувство покрывалось, скрывалось деловитостью Владимира Ильича. Можно сказать, что у него это чувство целиком ушло в дело, в практику.
В уменьи учить и учиться у рабочих нужно искать объяснения и тому исключительному единственному влиянию, каким тов. Ленин пользовался в рядах коммунистической партии. Русская революция, это — большевизм. Большевизм, это — Ленин. Коммунистическая партия — ленинская партия.
Ленин и наша партия — синонимы. Но партия большевиков только потому разбила и разнесла в щепки царский трон, подорвала власть господина Купона, привела к банкротству мещанских социалистов, что следовала за своим вождем: учила и сама училась у масс. Оформляя и переводя на ясный социально-политический язык то, что бродило в рабочих низах, что часто только инстинктивно переживал рабочий, Ленин создавал в партии особую атмосферу, психическую, общественную среду, в которой чудесно перекраивались, переделывались лучшие революционные интеллигенты: они совлекали с себя интеллигентщину и проникались настроениями и мыслями наиболее передовых рабочих. Лучший пример — кадры профессиональных революционеров, старая гвардия, в большой степени пополнявшаяся интеллигентами.
Но ни партия, ни Ленин никогда не льстили, не потакали рабочим массам, не плелись в хвосте. Наоборот, партия Ленина всегда старалась поднять рабочую массу до уровня наиболее революционного, решительного и сознательного авангарда, беспощадно борясь с трэд-юнионизмом, с экономизмом, с реформизмом, с ликвидаторством. В этом сочетании чистоты движения, ортодоксальной твердокаменности со способностью учиться у рабочих масс — вся суть большевизма. Это — тот камень, на котором зиждется наша партия,
«и врата адовы не одолеют ее».
* * *
Этому учил тов. Ленин свою партию.
Ленин, это — стык Запада и Востока и не только Востока. Ленин сумел объединить новейшую революционную классовую борьбу пролетариата Запада с освободительной борьбой порабощенных, отсталых, находящихся на низших ступенях культуры народов Азии, Африки, Австралии, Америки.
Ни в чем с такой силой, наглядностью и очевидностью не обнаружилась изумительная чуткость тов. Ленина, понимание и знание нужд и положения угнетенных, как именно в его отношениях к этим народностям, находящимся под самым нечеловеческим гнетом своих и иностранных поработителей. Ленин твердо знал, что ни о каком подлинном социалистическом общежитии не может быть речи, пока целые нации превращены в рикш на потребу мистеров и лордов, банкиров и финансистов, пока не потрясен патриархальный экономический и политический уклад этих наций, государств.
Великой заботой об этих дремлющих недавно Тегеранах, об этой всесветной Азии, порабощенной и разграбляемой, проникнута была вся жизнь тов. Ленина. И здесь он не уставал, не утомлялся бороться с мистерами и лордами, с национальными деспотами и угнетателями. Он не давал потачки и тем верхушкам и прослойкам западно-европейских и американских рабочих, получавших подачки от всесветных грабителей, которые так или иначе, активно или пассивно, сознательно или бессознательно прикладывали свою руку или попускали капиталистов своей страны, государства убивать, обирать, превращать во вьючных животных, в пушечное мясо индуса, негра, китайца. И он бил по самым больным, по самым опасным местам старый мир, бил твердо, точно, неустанно.
В этой области почти вся оценка тов. Ленина впереди, в веках, ибо у нас нет достаточных данных для подведения хотя бы приблизительных итогов. И не случайно, конечно, Ленин вышел из России. Именно, Россия лежит на стыке Востока и Запада, и в России на-ряду с высоко-развитым капитализмом бок-о-бок гнездился азиатский уклад жизни.
Он был интернационалистом таким, каких не было. И к нему больше, чем к кому-либо, должны быть отнесены слова поэта:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой
И назовет меня всяк сущий в ней язык:
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгуз, и друг степей калмык.
Друг трудового человечества, никогда, ни в чем, нигде не изменявший ему, — таким жил и таким сошел он в могилу.
* * *
О Ленине, выдвинувшем идею власти Советов и практически осуществлявшем диктатуру пролетариата, нужно писать особо. В этой области требуются целые исследования. Кроме того, деятельность тов. Ленина в этот период протекала на глазах миллионов людей. Здесь достаточно отметить одну черту. Борясь за осуществление диктатуры пролетариата, Ленин не уставал противопоставлять формальный, «чистый», буржуазный демократизм пролетарскому, плебейскому. Вместо игры во свободы, в парламенты с четыреххвостками тов. Ленин двинул сотни тысяч рабочих и крестьян в хозяйство, в Красную армию, в государственные и партийные органы. Он дал им реальную, а не призрачную власть и находил, что сущность пролетарского демократизма заключается именно в том, чтобы рабочие получили доступ в школы, в университеты, чтобы они овладели «храмами науки», чтобы они управляли фабриками, заводами, государством.
Большие и маленькие Керенские до сих пор льют слезы и не понимают, как это случилось такое грехопадение, что рабочие отвернулись от всех великолепных свобод и предпочли «режим террора и насилия». Дело же очень простое и ясное: «режим террора и насилия» на наших глазах создал огромные кадры нового демоса, ставших хозяевами экономической, политической и культурной жизни страны.
И в этом тов. Ленин в конечном итоге только «внимательно слушал, что говорили ему рабочие», ибо Советы стихийно выдвинула прежде всего сама рабочая масса.
* * *
Смерть и похороны тов. Ленина показали и подчеркнули, что он подлинно-национальный, народный вождь и герой. Смерть тов. Ленина нашла такой могучий, массовый отклик во всей стране, какого никто не ожидал. Дрогнула и печаль утраты почувствовала вся Россия. Стало видным, наглядным и знаемым, какое неисчислимое количество людей — вся трудовая Русь — считало его близким, нужным, любимым, единственным, своим. И недаром мы являемся свидетелями того, как сотни тысяч мозолистых людей, стоявших в стороне от коммунистической партии, решили продолжать дело тов. Ленина в ее рядах.
Ленин принадлежит к тем великим людям, значение, удельный вес которых со смертью непрестанно растет в веках, в будущем. Уже теперь, на наших глазах его имя становится легендой, сказкой, сагой. Разные группы нашего пестрого населения уже сочиняют, создают, творят своего Ленина и ищут в нем воплощения своих надежд, идеалов и мыслей. Одни видят в нем непротивленца, другие — доброго американского дядюшку, третьи — культуртрегера, четвертые — хитроватого, хозяйственного мужичка, пятые уже окутывают его мистическим туманом.
Можно также быть уверенным в том, что буржуазный мир помимо клеветы и проклятий постарается извратить образ тов. Ленина, и одна из очередных задач будет заключаться в том, чтобы решительно бороться против таких извращений. А в этом, конечно, недостатка не будет.
Но что сказать о тех «социалистах», которые во дни общего траура не нашли ничего лучшего, как тявкнуть из-под зарубежной подворотни облезлой шавкой. А было и это. В № 368 «Дней», органе эс-эров и эн-эсов, напечатано было: «В промежутке между революцией 1917 года и началом 1914 года лежит мрачнейший для биографии Ленина период „циммервальдизма“. Не сама по себе борьба против войны кладет темное пятно на репутацию революционера. Пацифистов, агитировавших против войны, можно найти в каждой из боровшихся наций. Ленин умер, не погасив и не стараясь погасить прямое обвинение в его связи с германским штабом». Писалось все это во дни, когда буквально вся Москва шла ко гробу Ленина. Дневская шавка до того безмозгла и тупа, что называет Ленина, бросившего лозунг «война войне»… пацифистом. А о связи с германским штабом сейчас, после 6 лет революции нашей, могут говорить только выродки: тут нечего опровергать.
* * *
Тов. Ленин оставил нас в сложных, противоречивых условиях общественной жизни: государственного социализма и нэпа, признания Сов. России буржуазным миром и неустанных, новых, тайных и явных, подкопов под республику Советов и т. д.
Ленин сделал коммунизм вопросом дня, сделал его практической и тактической проблемой. Далекое стало близким, осязаемым, зримым, идеальное реальным. Коммунизм теперь не доктрина, а дело, практика, повседневная борьба и работа.
В этом смысле тов. Ленин стал новым Прометеем, сведший священный огонь социализма с небес на землю.
Много грозных опасностей каждодневно, ежечасно, на каждом шагу подстерегают паладинов новой земли обетованной. Но мы уже в пути; отошли слишком далеко от плена капиталистического Египта. Возврата нам нет, да и не могут хотеть его испытавшие это иго. На нас, современниках, соратниках тов. Ленина, на нас, старогвардейцах, проходивших свой жизненный путь плечо с плечом вместе с ним, сковавшим свою жизнь с ним нерушимо, лежит особо тяжелая, почетная и великая ответственность: довести дело до конца, быть последовательными и непреклонными, как последователен и непреклонен был он. К одному из главнейших заветов, к одной из самых сложных проблем — к смычке пролетариата и крестьянства — мы обязаны отнестись с особым вниманием: ведь Ленина, который с особой остротой выдвигал постоянно этот вопрос, теперь нет.
Да не дрогнут руки наши, да не опустятся наши боевые красные знамена!
Е. Преображенский
ЛЕНИН — ГЕНИЙ РАБОЧЕГО КЛАССА
(Социологический очерк)[1]
«Ленин, это — мы сами»
Каждый гений, как явление социальное, менее всего является сыном своего отца и матери. Мы хотим этим сказать, что гениальность есть прежде всего общественное, а не физиологическое свойство. Вернее, гениальность, это — определенный социальный процесс, который возникает на основе соединения определенных психо-физиологических свойств выдающегося человека с социальными потребностями общества или данного класса. При ближайшем анализе гениальности отпадает почти весь элемент мистического и таинственного; его место занимает изучение социальных и классовых потребностей, ищущих своего выражения в деятельности того или иного таланта или гения. Конечно, человек, являющийся по своим психо-физиологическим данным идиотом, не может стать гениальным выразителем потребностей своего класса. В этом смысле для проявления гениальности нужны известные психо-физиологические предпосылки. Но эти предпосылки останутся мертвым капиталом, их не позовет «к священной жертве Аполлон», если социальная необходимость не заставит физиологию работать на общество. В этом смысле общественный гений родится не от отца и матери. На десятки и сотни тысяч людей, живущих сознательной общественной жизнью в той или иной стране, давит социальная и классовая необходимость в самых различных направлениях. Изобретайте новые машины! Давайте музыку, выражающую наши переживания! Давайте нам художественные образы, отвечающие нашим запросам в литературе, живописи! и т. д. Ведите нас к победе на фронтах! дайте нам классового вождя, который приведет нас к победе с наименьшей тратой сил! и т. д.
На почве давления этих социальных потребностей происходит выбор наиболее подходящих мозгов из всего наличного человеческого материала, и затем происходит процесс соединения работы этих мозгов с социальной потребностью. Прежде всего, делается ясным, что при наличии достаточных физиологических данных, играющих роль материала для горения, степень гениальности будет пропорциональна степени давления социальной потребности на личность. Чем глубже, шире, чем грандиознее исторические проблемы, стоящие перед обществом или классом, тем больше сила гения, который все это должен выразить. Сила гения пропорциональна величине исторических задач, стоящих перед его классом.
Но, когда произошла установка способностей выдающегося человека на классовую потребность (при чем выдающимся он делается post factum, т. е. после того, как класс проявил его, выдвинул его вперед, как своего выразителя), дело не кончается этим, а только начинается. Когда завязывается эта внутренняя связь между потребностями, мыслями, всей мозговой работой таланта и социальной потребностью (на прежнем мистическом языке это называлось вдохновением), то начинается длительный, постепенный, никогда не прекращающийся процесс приспособления таланта к социально-классовым потребностям. Примером несостоявшегося приспособления является «неудачное произведение», «ошибка» и т. д. Примером удачного приспособления является все то, что общество квалифицирует, как талантливое, гениальное и т. п. Этот процесс приспособления продолжается непрерывно. Вообще гений, это — не качества, которые человек носит в кармане или за своей черепной коробкой, а это — социальный процесс, это — движение, в котором определяющая роль принадлежит коллективу, хотя внешне представляется, что дело обстоит как раз наоборот. По мере роста классовых потребностей, их углубления, изменения их характер, талант или развивается, совершенствуется, поднимается миллионами рук и социальными потребностями этих миллионов рук до высоты гения, либо социальные потребности, выжав все, что можно было выжать из данного таланта в данный период, переходят к другим объектам, которые способны лучше выразить новые запросы, выполнить новые задания коллектива. В первом случае талант развивается в гения, питаясь соками своего класса и возвращая классу продукт своей гениальности, т. е. в сущности продукт классовой гениальности, лишь индивидуально выраженный. Во втором случае, талант не двинулся вперед, остался на старом уровне. А не итти вперед в области таланта и гения, значит потерять талант. И, разумеется, не индивидуум здесь что-то теряет, а, наоборот, класс теряет в данном случае точку приложения социальной потребности к данным индивидуальным мозгам и вынужден устанавливать смычку с другими.
Эти несколько общих предварительных замечаний будут нам необходимы как для понимания социальных корней ленинского гения, так и для понимания индивидуального развития Владимира Ильича на протяжении трех революций.
* * *
Рабочий класс нашего Союза сильнейшим образом отличается от пролетариата Запада. Исторически он сложился из двух слоев. Во-первых, из рабочих, которые сорганизованы нашим национальным капиталом при постоянной поддержке со стороны государства; сюда относятся прежде всего рабочие горных заводов, рудников, оружейных и аммуниционных заводов, а во-вторых, это — рабочие мануфактурных фабрик, созданных нашим российским капиталом. Другой слой представляют рабочие нашей тяжелой промышленности и отчасти транспорта, рабочие крупнейших предприятий, построенных по последнему слову европейской техники, прежде всего на юге. Эти рабочие были продуктами вторжения к нам иностранного капитала. Несмотря на свою историческую молодость, этот слой пролетариата сразу стал играть руководящую роль в русском рабочем движении. Не текстильщик центрального района, не уральский рабочий старых уральских заводов, а металлист с предприятий иностранного капитала делается теперь застрельщиком и коноводом пролетарской борьбы. Этот новый рабочий представлял и совсем другой тип по сравнению с рабочим старых российских заводов, не особенно легким на подъем, жившим в условиях полумещанского быта наших мелких городов и местечек. Новый рабочий, явившийся продуктом вторжения к нам иностранного капитала, очень быстро раскачал и старого рабочего, очень сильно изменил его психологию, действуя на него примером своей борьбы.
Европейский пролетариат развивался медленно, как медленно мануфактура душила ремесло, как сравнительно медленно крупная машинная промышленность вытесняла мануфактуру и мелкое производство. Европа, выбрасывавшая промышленный капитал в другие страны, начиная со второй половины XIX века, в период развертывания в ней капитализма, строилась за счет своей собственной прибавочной стоимости. При этой медленной стройке рабочий класс был в некотором смысле приручен капитализмом. Буржуазия научила его ценить блага буржуазной культуры. Она заставила его проникнуться уважением к предпринимателям, как к организаторам нового способа производства. Получая сверх-прибыли от эксплоатации колоний, европейский капитал, прежде всего английский капитал, заинтересовывал частично аристократию рабочего класса в своей колониальной политике и во всей той системе, которая на одном конце означала зверскую эксплоатацию колоний, расстрелы сопротивлявшихся туземцев, вымирание их от сифилиса и водки и прочих благ европейской цивилизации, а на другом — гарантированный ростбиф к столу квалифицированного рабочего Англии. И в то время, как рабочий-аристократ Запада был силой, которая сковывала весь остальной рабочий класс и держала его в моральной узде эксплоататоров, передовой отряд рабочих нашей тяжелой промышленности, созданной иностранным капиталом, играл по отношению к остальной рабочей массе России как раз обратную роль.
Наш рабочий был классово молод. Его отцы и деды были в большинстве крепостные помещиков. Ненависть к барину он перенес полностью на хозяина. Наш рабочий не уважал своего благодетеля-хозяина. Он начал ненавидеть весь уклад буржуазных отношений, раньше чем стал уважать и ценить буржуазную культуру. Русский рабочий, это — бунтовщик деревни, поставленный около машины. Естественно, что рабочий класс, сделанный из такого теста, явил миру совершенно особый тип пролетариата. Это был пролетариат высоко концентрированной промышленности, — следовательно, с этой стороны он ни в чем не уступал передовому пролетариату буржуазной Европы. А с другой стороны, психологически, этот пролетариат был совершенно не покорен буржуазной идеологии, не приручен капиталом, не разложен, не подкуплен в лице своего авангарда. Такой пролетариат был предназначен исторически к роли гегемона в нашем революционном движении. Что касается нашей буржуазии, то на нее гораздо больше могла рассчитывать реакция, чем революция, ибо «чем дальше на восток, тем подлей буржуазия». Крестьянство не могло играть никакой самостоятельной роли в революции, несмотря на целый пороховой погреб классовых противоречий, скопившихся в деревне на почве аграрных отношений. Интеллигенция могла лишь примкнуть к тому или иному основному классу. Ее удельный вес, как самостоятельной силы, был измерен поражением народников, «Народной Воли» в 70-х годах.
Вот какой пролетариат, вот в какой междуклассовой обстановке взял к себе на службу, на службу революции дарование Ленина.
В развитии гения Ленина надо, мне кажется, строго различать два периода. Первый период — до мировой войны 1914 года, и второй период — до его кончины. В первый период дело шло в общем и целом о буржуазно-демократической революции, и талант Ленина мы должны исследовать под углом зрения того, насколько верно он наметил путь и основы междуклассовой тактики для пролетариата, вынужденного исторически довести до конца буржуазно-демократический переворот, не только преодолевая сопротивление помещиков и самодержавия, но и проводя его последовательно до конца против воли самой буржуазии и отчасти даже самой буржуазной демократии.
Во второй период дело шло о переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую в обстановке мировой войны и о первых шагах по пути строительства социализма в крестьянской стране.
В своей знаменитой брошюре: «Две тактики», Ленин категорически отверг такую постановку вопроса, при которой пролетариат осуждался на роль подручного буржуазии, на роль пушечного мяса для российского либерализма. Он провозгласил лозунг, что буржуазно-демократическая революция может победить лишь на основе революционного блока пролетариата и крестьянства, направленного против помещиков и против самодержавия. На протяжении революции 1905–1906 г.г. правильность такой постановки вопроса была подтверждена лишь от противного. А именно: революция 1905 года была разгромлена именно потому, что она не успела развернуть свои классовые силы в направлении установления рабоче-крестьянского блока. Рабочий класс, выступивший изолированно, был раздавлен крестьянской армией, которая, несмотря на большие колебания, в общем дала себя использовать самодержавию в период революции против пролетариата. 1917 год подтвердил правильность основной оценки классовых сил нашей революции, сделанной Лениным, — и подтвердил уже в положительной форме. Буржуазно-демократическая революция, развиваясь в социалистическую, т. е. лишь исчерпав себя, как буржуазно-демократическая, в состоянии была вскрыть в процессе этого перерастания своих пределов основы своих собственных внутренних сил. И эти силы оказались такими, как их расценивал Ленин в 1905 году.
С этой точки зрения все спорные вопросы в полемике с меньшевиками, коренившиеся в различной оценке характера русской революции 1905 и 1906 г.г. и в различной оценке ее классовых сил, были решены против меньшевистской концепции революции. Так решились: и вопрос об отношении к либеральной буржуазии, и вопрос о роли Советов, как зародыша революционной власти, и вопрос о захвате помещичьих земель, и программа национализации, и вопрос о вооруженном восстании и технической подготовке к нему, и, наконец, вопрос о социально-классовой оценке партии меньшевиков. Так как революция 1905–1906 г.г. победила только в 1917 г., то правильная тактическая линия Ленина не могла целиком и полностью найти себе подтверждения и проверки как раз на протяжении той революции, в ходе которой создались основы большевистской тактики. Поэтому-то гениальность ленинского прогноза не могла быть оценена по достоинству в первой революции, а позиция меньшевиков представлялась тогда не в такой степени предательской и глупой, какой она выглядит в перспективе 1917 г.
В 1905–1906 г.г. спор шел о том, какая тактика вернее всего приводит к завершению буржуазно-демократического переворота при данном соотношении классовых сил, но вопрос вовсе не стоял так: какая тактика лучше всего соответствует революции, идущей к краху? В программе дня была победа революции, а не ее крах. Меньшевистская же тактика была целесообразной лишь в том случае, если бы провал революции был программной задачей для этой фракции.
Эта гениальная оценка классовых сил нашей революции, сделанная Лениным, не исключала ряда ошибок в частностях. Например, в 1902–1903 г.г. тов. Ленин отдал дань марксистскому доктринерству в своей аграрной программе «с отрезками». В 1906 г. он ошибся в оценке размеров революционного подъема, откуда проистекла и ошибка с бойкотом Думы, и ошибка с линией на восстание в 1906 г. Все мы, большевики, участники тогдашней борьбы с ее автоматизмом в развертывании революционных процессов, с тогдашними перспективами 1906 года, знаем хорошо, что не сделать последних ошибок можно было бы прямо чудом. А если бы даже эти ошибки и не были сделаны, то сманеврировать на новую тактику, не отрываясь от своих масс, мы вряд ли бы смогли.
Так самоопределил себя гением Ленина авангард наш пролетарский в первую русскую революцию. Тактическая линия, намеченная Лениным, лишь переводила на марксистский язык и на язык политической борьбы то, что несли рабочие массы в неотесанных кирпичах своего элементарного понимания вещей, что отвечало их массовым настроениям, что улавливал их классовый инстинкт. Большевистский лозунг — поддерживать кадетов, но только дубиной, — соответствовал стихийному недоверию рабочих масс к купеческо-помещичьему либерализму. Лозунг свержения самодержавия и вооруженного восстания соответствовал огромному озлоблению масс против царизма, помещиков, фабрикантов и решению бороться до конца. Массы не шутят в революции, и, если они вступили в движение, они идут, как говорится, до точки, до предела. С этой точки зрения интеллигентскими умничаниями и марксистскими «выкрутасами» являлась позиция меньшевиков по вопросу о неучастии во власти со стороны победившего рабочего класса. И, наоборот, только лозунг революционной власти, построенной на диктатуре пролетариата и крестьянства, соответствовал силе натиска рабочих на самодержавие и их решимости довести дело революции до конца. Наконец, и отношение большевиков к крестьянству соответствовало российским условиям. В то время как меньшевики пытались пересадить на русскую почву то вековое недоверие потомственного почетного пролетариата Запада к своему крестьянству, у нас в России, где связь рабочих с деревней никогда не прерывалась, лишь большевистские отношения к крестьянству соответствовали реальному взаимоотношению между нашим рабочим и нашей деревней.
Меньшевики, большие импрессионисты в политике (мелкобуржуазная черта вообще), умели очень тонко улавливать и отражать в своих решениях и лозунгах колебания и даже поверхностные нюансы рабочих настроений. Но они прошли мимо главного и основного, они либо прошли мимо стержневых фундаментальных классовых настроений, либо в большинстве случаев предательски отшатнулись от них. Наоборот, тов. Ленин и большевики были весьма неподатливы («меднолобые», «твердокаменные» и т. д.), когда дело шло о том, чтобы принизить лозунги движения, приспособляясь к минутным настроениям рабочего класса, к настроению сегодняшнего дня рабочей массы. Но в то же время Ленин понял и схватил главное и основное в стремлениях революционного пролетариата, — схватил основные тенденции пролетарской борьбы и ее неизбежные конечные результаты. В этом смысле в 1905 году он антиципировал пролетарскую победу 1917 года.
Что касается организационного вопроса, то и здесь тов. Ленин лишь гениально писал под диктовку классовой необходимости. Состав сил, которыми можно было располагать партии, был в общем таков: очень небольшое число совершенно сознательных и убежденных передовых рабочих, а также революционеров из интеллигентов, за ними сочувствующие слои рабочих и мелко-буржуазной интеллигенции, за сочувствующими рабочими — рядовик-рабочий; за рядовиком-рабочим — крестьянин. При таких условиях задача формулировалась так: как при минимальных руководящих кадрах получить идейное и организационное господство над максимальным количеством людей, во-первых, из своего класса, а затем — из класса союзного. Вторая задача, связанная с первой, формулировалась так: как при максимальном вовлечении в движение широких масс сохранить максимальное единство действия, максимальную однородность кадрового стержня рабочего движения. Между той и другой задачей было известное противоречие. Чем многочисленнее массы, которые идут за партией, тем больше опасности разнобоя в их действиях, а тем более в мыслях, чувствах, лозунгах и т. д. Чем большим успехом пользуется партия в массах, тем больше людей ломится в ее двери, тем быстрее она растет, тем больше опасности для нее потерять свою однородность, идейную похожесть, монолитность. Необходимо было массовое движение рабочих и массовый характер партии совместить с максимальным единством действия, с чистотою принципов и с однородностью состава партии. Ленин нашел правильным выход в том, что взял курс не на партийного интеллигента, который способен от сектантской однородности и однотонности переходить к противоположной крайности — к мещанскому индивидуализму, к разнообразию мнений, точек зрения и т. д., а взял курс на рабочего в партии. Он взял курс на то типовое классовое единство, на ту классовую однородность в главном и основном, которая характерна для рабочей психологии. В результате кадр старых большевиков, воспитанный Лениным и в большинстве состоящий из профессиональных революционеров-интеллигентов, — этот кадр, обработанный применительно к требованиям рабочего класса путем идейной и практической тренировки, соединился с резервами из новых, большевистски настроенных слоев рабочего класса, т. е. соединился с широким кадром «натуральных» большевиков-рабочих. Взяв курс на рабочих-большевиков, Ленин тем самым предохранил партию от разбухания ее за счет интеллигенции, и благодаря этому ее единство, ее однородность и ее монолитность он переместил на единственно твердую основу, — переместил на естественную классовую базу партии.
Таким путем были заложены в ходе практической борьбы основы для того замечательного социологического феномена, каким является Р. К. П. Задача с малыми, но хорошо спаянными и однородными силами двигать большими силами — была решена. Структура Р. К. П., ее методы работы внутри и вне партии — вот метод решения этой задачи. Это решение не является, разумеется, единственно возможным и единственно целесообразным для всех рабочих партий, идущих к революции. Не везде есть те элементы, из которых можно было бы получить такие слагаемые, как у нас. Мы имели революционный рабочий класс, молодой, неиспорченный капитализмом, с огромной потенциальной революционностью и самоотвержением; мы имели не мирную, а революционную ситуацию в стране; мы имели несколько поколений революционной интеллигенции, из которой было что выбрать и притянуть к себе пролетарскому магниту; у нас были отводные каналы для мелко-буржуазной революционности (с.-р.) и для марксистски прикрытого интеллигентского оппортунизма (меньшевики). Наконец, — и это не наш плюс, — партия строилась на базе культурно очень отсталого пролетариата, при огромной дистанции, отделяющей идейных передовиков-интеллигентов и рабочих не только от всей рабочей массы, но и от массы членов своей же партии. А это делало объективно неизбежным усиление централизма, усиление, в том числе формальное, партийного авторитета руководящих кадров, и соответственное уменьшение самодеятельности партийных низов.
Решение организационной проблемы, представленное в лице Р. К. П., не есть единственное возможное для рабочих других стран, но оно было единственно возможным для нашего пролетариата в условиях первой революции. Гений Ленина проявился в том, что он выбрал единственный целесообразный путь строительства большевистской партии из данного материала в данных исторических условиях.
Важнейшей предпосылкой в идейной однородности большевиков является их теоретическая непримиримость, их ортодоксальный марксизм. Но сам по себе марксизм не гарантирует еще единства действия, ни революционности в этом действии. Меньшевистское оскопление марксизма — достаточно яркий этому пример. В то же время марксистское книжничество и буквоедство совсем не гарантирует и от большого разброда в области практической деятельности. Все зависит от того, в каких головах помещается этот марксизм и корректируется ли он практикой живого массового рабочего движения. Между теорией в голове и между практикой политической борьбы класса лежит целый ряд промежуточных ступеней, представляющих достаточный простор, чтобы свихнуться той или иной «личности», чтобы от книжного марксизма в теории докатиться до оппортунистической, а иногда прямо контр-революционной практики. Ленин был превосходнейшим марксистом. Он был одним из лучших знатоков текста Маркса в нашей партии; можно было бы сказать без преувеличения, что он был идейно влюблен в Маркса и марксизм, который был его «натуральной» точкой зрения. Но он никогда не был книжником от марксизма. Он презирал и высмеивал буквоедов от марксизма, этих старых кукол, заснувших с «Капиталом» под подушкой около живого рабочего движения и проспавших величайшую в мире революцию. Он смотрел на теорию, в том числе и на теорию марксизма, как на орудие классовой борьбы, как на необходимый инструмент при руководстве массами в этой борьбе. Он ценил его больше всех, между прочим, и потому, что больше всех видел на практике, что значит теоретическое марксистское вооружение к политической борьбе. Применять марксизм — для политического деятеля — значит считать в области социально-экономической большими числами, это значит уметь проводить учет классовых сил, их расположение в данный момент, их изменение, их динамику, и все это не ради марксистского искусства для искусства, а для того, чтобы безошибочней действовать в интересах пролетариата своими собственными силами, силами своей партии и авангарда рабочего класса. Марксизм Ленина, это — марксизм действенный, в котором теория переходит в практику, а обобщения в практике тут же сгущаются в теорию. Ленин хорошо прочувствовал и не раз сам повторял слова Гете: «Сера теория, но зелено вечно растущее дерево жизни». Да, для него дерево жизни всегда было растущим! Он был истинным диалектиком. Он всегда отдавал себе отчет в том, что в общественной среде все движется, все меняется. То, что было верным вчера, является ошибочным сегодня. Он понимал и понимал на деле душу марксизма. Он проявил величайшее искусство в том, чтобы изменять изменяющуюся социальную среду. Марксизм был для него не орудием познания самим по себе, а орудием наилучшего изменения социальной среды, при помощи наилучшего ее познания. Марксистская теория, без применения к практике, была для него бесплодной смоковницей. В области теории для него не было ничего такого, что было бы ценным само по себе, вне конкретных задач в борьбе за освобождение трудящихся. В одном своем произведении Чехов, говоря о том, что в художественном произведении не должно быть ничего лишнего, писал: «Если на первой странице рассказа у вас в кабинете висит ружье, то на следующей оно должно выстрелить». Для Ленина в теории марксизма так же не было ничего лишнего, теория марксизма была для него тем ружьем, которое надо сегодня заряжать, и которым надо вооружаться, затем, чтобы завтра оно могло выстрелить во врагов пролетариата. Ленин был не только учеником Маркса: среди учеников Маркса есть и тупицы, и педанты, и люди в футлярах. Он был гениальным марксистом, т. е. свободным при применении марксизма к практике сегодняшнего дня, к практике вечно зеленого дерева жизни. Отсюда и другой вывод: кто хочет быть в этом отношении похожим на Ленина, кто хочет быть настоящим ленинцем, тот не долже н быть буквоедом и ханжой ленинского текста, а диалектиком революционной борьбы пролетариата и его социалистического строительства, нужно быть духовным учеником Ленина, а не его начетчиком.
* * *
Ленин как гениальный тактик, как тактик не только российского (каковым он был до 1914 года), но и тактик мирового рабочего движения, выдвигается эпохой мировой войны. Предвидение в политической борьбе означает все. На правильном предвидении будущего усиливаются и растут одни партии, на неверной оценке гибнут другие. На предвидении в большом историческом разрезе, с одной стороны, на ошибках, с другой стороны, одни делаются политическими вождями, другие сходят со сцены в качестве политических банкротов. Ход истории имеет свои узловые пункты, от которых начинаются новые эпохи. Тот, кто правильно поймет смысл такого исторического перелома, тот окажется пророком на полстолетия вперед. Такой узел мировой истории завязался в 1914 году. Точнее, в этом году с катастрофической быстротой начал разрубаться мечом империалистической войны тот узел, который завязывался, начиная с буржуазных революций, самим ходом капиталистического развития мира. Социал-предатели в каждой стране высказались в своем патриотическом усердии за сегодняшний день своей буржуазии. Ленин высказался за завтрашний день пролетариата. Он схватил с точки зрения рабочей основной нерв эпохи. На данной стадии беременности буржуазного общества социализмом Ленин расценил мировую войну, как начало краха капитализма, как сигнал к социальной революции. Он выбросил в 1914 г. свой знаменитый лозунг, на который будут смотреть столетия, как на гениальнейшее из пророчеств XX века: превращение империалистической войны в войну гражданскую. Мы знаем, как мало было тех, кто понял сразу и сразу воспринял этот лозунг. Мы знаем, сколько заплатил убитыми, ранеными и искалеченными мировой пролетариат, сколько крови и костей он отдал за то, чтобы к концу мировой войны уловить смысл этих слов.
С 1914 года Ленин делается постепенно вождем всей революционной части мирового пролетариата. Рабочие массы, отходя от социал-предателей, связавших свою судьбу с буржуазным строем и взваливших на себя ответственность за войну, идут по линии большевистских лозунгов.
Здесь мы должны остановиться на вопросе, почему эти лозунги были брошены с российской территории и почему здесь именно впервые начали осуществляться. С этим связан и другой вопрос, — вопрос о второй стадии развития ленинского гения.
Наша революция 1905–1906 г.г., хотя и имела известное международное значение, поскольку и наш царизм был международным жандармом, однако ее влияние за пределами наших границ было все же довольно скромным. Она имела отзвук в Турции, Персии, Китае, она имела известное влияние на усиление революционного движения германских и английских рабочих. Но это было не то влияние, которое оказывает революционный процесс, когда он делается главным процессом для развертывания революции в целом ряде других стран. Наоборот, наша февральская и октябрьская революции выдвинули наш рабочий класс на авансцену мирового пролетарского движения. Или, если быть ближе к социологическому описанию факта, мировое рабочее движение прорывалось через кору капитализма русской революцией. Это объясняется, во-первых, слабостью капиталистического сопротивления на этом участке, поскольку развитие капитализма в России происходило не только за счет национального, но и за счет иностранного капитала, который не отлагался социально в стране в виде соответствующих групп капиталистического класса и его окружения из промежуточных классов, связанных с ним идейно и материально. Вследствие этого силы сопротивления капиталистического класса не соответствовали степени капиталистического развития страны. Это объяснялось далее революционностью рабочего класса, перенесшего на фабрику бунтарский дух крестьянских восстаний и крестьянскую ненависть к помещичьему строю и прибавившего к этому всему классовую ненависть к своим непосредственным буржуазным эксплоататорам. Это объяснялось далее накоплением острейших классовых антагонизмов и огромной революционной энергией в российской деревне, где развитие капитализма, разлагая старые отношения, создавало многомиллионные кадры безработных или скрыто-безработных рабочих сил, обостряло земельную тесноту, подготовляя в социально-экономическом фундаменте предпосылки для страшного взрыва аграрной революции. Ко всему этому надо прибавить истощение от войны, военное банкротство самодержавия, голод, дороговизну и все сотряс
{…}
вязанные с большой войной.
В результате, придушенная в 1905 году революция, революция, не успевшая добраться до своих глубоких крестьянских корней, с тем большей силой прорвалась в 1917 году, т. е. в период, когда уже не одна буржуазная революция, вследствие дряблости самого капитализма на территории Европы, не могла не перейти стихийно в революцию социалистическую.
Рабочий класс России оказался на авансцене мирового пролетарского движения, и выдвинутый им вождь не мог тем самым не стать вождем мировой революции. Ленин должен был стать мировым вождем, ибо «развитие обмена установило такую тесную связь между всеми народами цивилизованного мира, что великое освободительное движение пролетариата должно было стать и давно уже стало международным» (из старой программы Р.С.Д.Р.П.). Это вторая стадия развития ленинского гения. Этот второй период отнюдь не вытекал логически из первого. Ленин вошел бы в историю в качестве вождя левого крыла пролетарского движения, если бы февраль и октябрь 1917 года не сделались первым этапом мировой пролетарской революции. То, что Ленин дал нам и отчасти международному рабочему движению в период первой революции, бледнеет перед тем, что дал он во второй этап. Персонально же это был один и тот же человек. Здесь мы имеем одно из поразительных доказательств того положения, что гениальность отдельного лица пропорциональна глубине, широте и размаху исторических задач, стоящих перед классом, пропорциональна силе давления социальной необходимости, которая общественно формирует гениев. Лишь грандиозное сотрясение капиталистического мира, вызванное войной, лишь предчувствие топота миллионов пролетарских ног, идущих от окопов империалистической войны к баррикадам войны гражданской, лишь дыхание назревающей классовой битвы, лишь эти события, напирая на мозг Ленина и найдя в нем адэкватный отзвук, могли так высоко поднять его над изумленным миром, вызывая проклятия и злобу на одном полюсе, веру, энтузиазм и братскую поддержку — на другом.
Вторым прогнозом всемирно-исторического значения явилась данная в апрельских тезисах Ленина оценка наших Советов, как государственной формы диктатуры пролетариата.
Когда Ленин в начале войны пришел к твердому убеждению, что эта война будет началом социалистической революции, он не занимался пророчествами насчет того, в каких конкретных организационных формах будет протекать процесс ниспровержения старого строя и формирование новых общественных отношений. В этом отношении Ленин держался лучших традиций своих учителей, Маркса и Энгельса, которые не любили заниматься сочинением конкретных картин будущего общества, которые считали, что «каждый шаг действительного рабочего движения важнее дюжины программ», и с величайшим вниманием изучали формы этого действительного рабочего движения. Достаточно указать на тот глубочайший интерес, с которым Маркс изучал опыт Парижской Коммуны, чтобы уловить реальные черты и контуры нового типа государства, рабочего государства. С тем же глубоким и жадным вниманием следил и Ленин за советской формой организации восставших трудовых масс, которая явилась продуктом стихийного революционного творчества самих этих масс. Он сразу понял, что в лице Советов закладывается фундамент не только такой организации масс, которая поможет им организованно сбросить буржуазную власть временного правительства, но и создается фундамент для нового пролетарского государства. Уже в своей речи на I съезде Советов в июне 1917 г. он дал анализ советской формы организации масс, как постройки нового типа государства. В этом анализе он проявил глубочайшее марксистское понимание структуры государства вообще. Он тогда с полной теоретической ясностью набрасывал картину того, что мы потом нащупывали собственными руками, когда после Октябрьской революции начали уже сознательно строить, или вернее достраивать, то государственное здание, фундамент которого восставшие массы вывели так же бессознательно и стихийно, как бессознательно, инстинктивно, верно первый раз строит птица свое гнездо, плана которого она не имеет перед глазами. Гений Ленина сознательно выразил, сознательно объяснил пролетариату смысл его собственной стройки.
Этот момент сознания гением рабочего класса стихийного творчества самого рабочего класса есть одна из захватывающих по своей глубине и красоте страниц нашей великой революции 1917 г. Сочинять, — значит делать нечто лишнее. А в гении, в его работе, как в высоко художественном произведении, нет ничего лишнего, и я бы сказал еще, и нет ничего личного. Во время одного митинга на Урале летом 1917 г., когда нам приходилось отбрасывать от нашей партии гнусные клеветы кадетов и эс-эров насчет «немецких денег», которыми-де подкупили большевиков, один рабочий, взяв слово в защиту большевиков, сказал: «Ленин, это — мы сами».
Слова этого рабочего есть не только выражение классовых чувств и дум нашего пролетариата, но и глубочайшая научно-социологическая правда о Ленине. Ленин, это — сам рабочий класс в его величайшем творческом достижении, в его титаническом порыве к созданию нового общества, в наивысшем проявлении его собственного самосознания.
Перейдем теперь к Октябрьской революции. Если есть после Красной площади место, где должен быть прежде всего поставлен памятник Ленину, так это на том участке земли, где он писал свои знаменитые статьи о восстании. Перечитайте эти статьи. Перечитайте эти строки, в которых клокочет и бурлит стальная лава пролетарского порыва к власти. Эта классовая воля к власти так законченно выражена в этих статьях, что кажется как-то мало вероятным их индивидуальное авторство даже по внешней форме. Кажется, что это — страницы из того периода жизни человеческого общества, когда еще не существовало способов индивидуального выражения социальных процессов, когда толпа коллективно слагала свои песни, либо рокотом и гулом тысяч голосов на все выявляла свою волю, сейчас же претворявшуюся в действие. Если есть из всего написанного и сказанного Владимиром Ильичем что-либо более сверх-индивидуальное даже по форме выражения, то именно статьи о восстании. А когда, читая эти статьи, смотришь одновременно на наиболее типичные и удачные из его портретов, и прежде всего на тот величественный портрет, который лучше всего было бы назвать «Власть пролетариата», то начинает казаться, что самым характерным для тов. Ленина является как раз не его индивидуальное, а его сверх-индивидуальное, родовое, его классовое начало. Это классовое начало в Ленине и есть настоящий Ленин — вождь пролетариата.
Если марксизм в политике, это — умение считать в больших числах, умение взвешивать без больших ошибок социальные силы общества и следить ежечасно за их изменением, то марксизм в тактике, это — умение оперировать большими классовыми силами в борьбе за коммунизм. Это умение есть сущность того, что мы теперь называем ленинизмом. Гений Ленина достиг своего высшего напряжения, своего полного развернутого проявления прежде всего в этой области, когда Ленину пришлось от имени пролетариата оперировать всеми силами этого пролетариата, организованного в государство и, вследствие организации в государство, получившего возможность двигать и силами других классов, прежде всего силами своего классового союзника, крестьянства. То новое, что сказал Ленин об отношении пролетариата к крестьянству в буржуазно-демократической и в социалистической рабочей революции, еще недостаточно теоретически осмыслено и оценено нашей партией. И сам Ленин, творя великие дела в области тактической, в области практических отношений пролетариата к крестьянству в революции, не имел времени и охоты обобщить и привести в систему свои взгляды в этой области. Дело у него было на первом плане. И здесь он, пролагая новые пути, своей гениальной интуицией лишь схватывал из жизни то, что представляло из себя продукт стихийно складывающихся отношений между этими классами в совершенно новой и небывалой исторической обстановке. Умение организованно и сознательно сочетать «рабочую революцию с крестьянской войной», с тем, чтобы при этом диктатура пролетариата оставалась диктатурой пролетариата, — это было одно из величайших достижений Ленина в области тактики. Чем больше опасности было на этом пути, чем сильней были колебания в крестьянстве, чем чаще отдельные слои крестьянства стремились уклониться от того, чтобы их «сочетали» с рабочей революцией и стихийно стремились самоопределиться против рабочей революции, тем больше требовалось напряжения и тактического искусства от гения Ленина, от гения рабочей революции.
«История взвалила на плечи наших рабочих чудовищно тяжелое бремя. Они должны были пробить первую брешь в стене капитализма, ослабленного войной; они должны были в стране со стомиллионным крестьянским населением построить первое социалистическое государство; они должны были отстоять это государство, воюя крестьянской армией со всем буржуазным миром. Эта задача могла быть выполнена как вследствие той исключительно счастливой обстановки, благодаря которой наша пролетарская революция соединилась с крестьянским восстанием против помещиков, так и благодаря гениальному руководству тов. Ленина.
Гений Ленина подсказал партии единственно правильный выход: опереться в натиске на капитализм и войну на союз рабочего класса с крестьянством и мудрой политикой обеспечить революционному, героическому, но малочисленному рабочему классу поддержку крестьянских резервов страны.
Под руководством Ленина партия и рабочий класс на спинах аграрной крестьянской революции ворвались в октябрьские дни в Зимний дворец и в Кремль. Под его руководством партия отступила на позиции Брестского мира, преодолевая наступательный автоматизм Октябрьской революции, чтобы не порвать связи со своей пехотой от сохи и плуга, не желавшей воевать. Под его руководством партия, после курса на комитеты бедноты, берет курс на VIII съезде партии на середняка, эту основную массу нашей Красной армии. Под его руководством наша партия, прощупав предварительно ребра европейского империализма походом на Варшаву, делает крутой поворот от военного коммунизма к нэпу с той же целью: не порвать с резервами деревни и сохранить политическое руководство пролетариата над крестьянством.
В чем проявился организационный гений Ильича? В том, что он создал такую форму организации партии, при которой слабый численно пролетариат и недостаточно культурно-развитый имел шансы победить в крестьянской стране с наименьшей затратой сил.
В чем проявился тактический гений Ленина? В том, что пролетарскую революцию, которая, по всем объективным данным, имела 90 % шансов потерпеть поражение на одной из извилин ее пути, он провел через узкий проход этих 10 % к победе».
* * *
«Тактический гений Ленина был пропорционален опасностям, которые угрожали революции, которые давили на его мозг, напрягая все его творческие силы, всю дальнозоркость, всю изобретательность, всю хитрость против врагов рабочего класса. Тов. Ленин был выдвинут вперед первыми шагами массового рабочего движения в России, предвестниками революции 1905 года; он развился в гениального вождя в период мировой войны и трех революций; он был рожден и воспитан на стыке Запада с Востоком и на историческом стыке буржуазных революций с пролетарскими. Он отдал весь свой гений революционному процессу. И пролетарская революция, вскрывшая в нем силы гения, общественно породившая его, как гения, она же и убила его, безжалостно высосав все соки его мозга для своих исторических задач» (из моей статьи в «Правде»).
Врачи определили причину его смерти, как «Abnutzungssclerose». В переводе на наш язык это означает: использован полностью пролетариатом.
В заключение я хотел бы еще коснуться одного вопроса, который имеет не только биографическое значение, но и известный социологический интерес. Вопрос этот является общим как по отношению к Марксу и Энгельсу, так и по отношению к Ленину. Почему интеллигент по происхождению и воспитанию мог так прочно, плотно, идеально слаженно и внутренне спаянно приттись в качестве первой головы к рабочему классу? На это даются обыкновенно такие ответы. Человек понял неизбежность гибели капитализма и победы рабочего класса и примкнул к последнему. Другой ответ: примкнул, потому что понял неизбежность гибели капитализма и вследствие сочувствия и желания помочь в борьбе угнетенным. Первый ответ является по существу неверным, потому, что понять неизбежность гибели капитализма невозможно, если не искать заранее решения вопроса именно в этом направлении по каким-то побудительным мотивам, которые лежат за пределами чисто теоретических рассуждений. Второй ответ является эклектическим, но по существу он ближе к истине. В действительности же то, что представляется внешне, как акт свободного {…}
Л. Сейфуллина
МУЖИЦКИЙ СКАЗ О ЛЕНИНЕ
Большой, от столиц и крупных городов далекий, уезд. По захваченным верстам он не меньше иного иноземного государства. Были в нем золотые прииски, черноземные земельные угодья, винокуренные и салотопенные заводы, гурты баранов, овец и козы с мягким тонким пухом для прославленных оренбургских платков.
Население его — старожилы-казаки и переселенцы из губерний: Тамбовской, Пензенской, Саратовской, Харьковской, Екатеринославской, Воронежской, Полтавской, Таврической. С разных краев, с разной повадкой и обычаями. И еще набросаны по речке Сакмаре и глубже в степях деревушки мордовские, башкирские и киргизские зимовки.
Люди разных кровей, с различным бытовым укладом и разной веры: православные, старообрядцы, магометане, субботники, дырники, евангелисты, скопцы, хлыстовствующие и много других сект, затаившихся здесь от правительственной веры.
Крестьяне-богачи с тысячами десятин и безземельные, «квартиранты», не могущие поставить даже собственной избы. И крапинами разрозненными вкраплена в станицах, селах и деревнях мелкая, глушью придушенная, интеллигенция: с десяток врачей, учителя, агрономы и библиотекари. Газеты и вести о жизни всего государства Российского получались из Оренбурга. Доходили быстро только до станиц на большой дороге с телеграфными столбами, до приисков и до уездного города. Он — деревянный. Этапы существования своего — от одного большого пожара, после которого сызнова надо строиться, до другого. И низкорослый. Высились в нем только колокольни и онемевшая с девятьсот четырнадцатого труба винокуренного завода. Газеты и вести сгасали в его сырьевой глухоте. Деревни и села в глубине уезда отделены были сотней и больше верст от него и от одноколейной железной дороги на Оренбург. И к нему и к железнодорожным станциям от этих сел и хуторов вели неверные проселочные дороги через степь, через овраги, горные увалы и перелески.
Каждое село, каждый хутор творили свою отдельную веру, свой обычай. Изживали тяготу своих налогов, совсем не интересовались не только всероссийским, но даже губернским масштабом. О министрах, царе не хранили никаких рассказов, преданий. Солдаты, приносившие их со службы, быстро забывали свои сказы. Сменяли их на близкое, ощутимое: о земских начальниках, становых, урядниках. И мобилизация на русско-германскую войну и февральская революция были негаданны здесь, как камень с неба.
Земство посылало лекторов и агитаторов. Но они не могли объехать всех деревень, хуторов и зимовок в буранные зимы, пашен, покосов и жнивья в крестьянскую рабочую летнюю пору; аулов в период кочевья.
И хоть с тысяча девятьсот четырнадцатого накатаны стали даже недавно проложенные отчаянным человеком сокращенные пути в уездный город — все же вывезенные оттуда имена военачальников и революционных правителей скоро сглыхали в застарелой тишине. В волостном нашем селе были мужики, путавшие Керенского с Родзянкой. А бабы и подростки вовсе именами не интересовались.
Но в зиму бурливого тысяча девятьсот восемнадцатого большевистская тревога властно разворошила и низкорослый город, и весь уезд. С этой тревогой пришло имя «Ленин».
Пришло и прошло не только по большаку с телеграфными столбами. Проникло на хутора и в зимовки. Ни одного из жителей уезда, разных по крови, по достатку, по мыслям не оставило теплохладным.
И о нем, далеком, не только всероссийского, но и мирового масштаба, в этом глухом, разношерстном уезде сложились сказания. В богатых казачьих станицах, в селах, где верховодили многоземельные старообрядцы, у сектантов, сумевших нажиться в общинном землевладении и приобрести под рукой отдельные собственные поля и пашни, эти сказанья пропитаны той высокой степени ненавистью, какую внушает только большой и сильный враг, которая звучит уже, как экстаз уважения. Им мало казалось в сказаньях обвинять его в корыстных расчетах. Они создали легенды о нем по библии, как о существе мистического сверхчеловеческого мира. Я слышала старообрядцев и сектантов, вдохновенно кричавших наизусть целые страницы библии, утверждавшие за Лениным число зверя, число шестьсот шестьдесят шесть, число антихристово.
Сектантский наставник, чернобородый, властный мужик, на сходке в нашем бывшем волостном правлении, кричал об языке подписанных Лениным декретов. Он от имени пророка Исайи страстно грозил всем, повторяющим сокращенные слова указов: «Не увидишь больше народа с глухой невнятной речью, с языком странным, непонятным!». И эти сокращенные слова называл ленинскими.
Другой сектант, по ремеслу шорник, на митинге уже в самом уездном городе, вздергивая седоватую, бобриком стриженную голову, взмахивал руками и кричал из писания уж в защиту Ленина. О том, что он по писанию поступает, отнимая «жирные пажити богатых»: «Ибо горе им, прибавляющим дом к дому, поле к полю, так что другим не остается места, как будто они одни поселены на земле». Ленин для него был носителем справедливого священного гнева, осуществляющим предсказанное пророком Исайей. В старообрядческом поселке Карагай сухощавый, красновато-рыжий, наследственный кержак Болдин тоже по писанью, фанатично, как все из этого писания, принял Ленина.
Записался в партию, надел винтовку, стал носить наган без кобуры. И на каждом сходе грозно размахивал им и кричал утверждающие правильность политических деяний Ленина тексты. Из этих выступлений, из споров о «божественном» и Ленине вместе — создалось много сумбурных, но пафосных рассказов о нем в уезде. Разного настроения, различного к Ленину отношения, но равно горячих. От вдохновенья художественно-ярких. Никто не остался теплохладным. Безземельные «квартиранты», малоземельные поселенцы, батрачье, беднота русская, мордовская и башкирская создали о Ленине целые былины. В этой статье, спешной и взволнованной, которую пишу в час, когда еще не закрыта Ленина могила, я не могу многого вспомнить. И не о своих мыслях — о нем пишу. Я пишу о глухом уездном, где застревали и сгасали имена. И где вдруг одно большое осталось жить. Осталось и чудесно расцветилось редким и редкостным мужицким вдохновением. Более точно и ярко я вспоминаю один рассказ.
На хуторе, по пути в город, я слышала его. За сто сорок верст, в буранную зиму тысяча девятьсот восемнадцатого, ехал за новостями в город мужик Никита Минушев. И прихватил меня с собой. Обжигающий, холодный ветер и колючая поземка заставили нас еще до сумерок свернуть к ночлегу. В избе у знакомых Минушева, на расшатанной деревянной кровати, на деревянных скамьях у стола за прозеленевшим самоваром, оказалось много свернувших с дороги путников. Тоже хозяевам знакомцев. Тоже — за новостями в город, не боясь переметенной бураном дороги. До темноты оглядывали друг друга затаенными мужицкими глазами. Обменивались утвержденными, как обычай, при встречах сообщениями о ценах на хлеб, об отсутствии товаров и очень сторожко о новых порядках. Но в час, когда от нечистоплотной мужицкой одежды, от дыхания сбившихся в маленькой избе людей начал тускнеть и мигать огонек пятилинейки под потолком, разговорились бабы. И сухощавая серолицая хуторянка, с пеплом седины на выбившихся из-под бабьей повязки волосах, с выцветающими черными глазами, рассказала не спящим сказку про Ленина. Как Ленин с царем народ поделили:
«Вот приходит один раз к царю Миколашке самый главный его генерал. „Так и так, ваше царское величество, в некотором царстве, в некотором государстве объявился всем наукам обученный дотошный человек. Неизвестного он чину-звания, без пашпорту, а по прозванию Ленин. И грозит этот самый человек: на царя Миколая приду, всех царевых солдатов одним словом себе заберу, а генералов всех, начальников, офицеров-благородию и тебя, царь Миколай, в прах сотру и по ветру пущу, слово такое есть у меня“. Испугался тут Миколашка-царь, ногами вскакнул, руками всплеснул, громким голосом воскричал: „Отпишите скореича человеку тому, чину-звания неизвестного, без пашпорту, а по прозванию Ленину, пусть не ходит с тем словом на меня, не крушит в прах меня, генералов моих, начальников, офицеров-благородию, а за то отдам я человеку тому полцарства моего!“. Набежали тут к царю люди ученые, скоро-скоро, с задышкою, обточили перья вострые, отписали тому Ленину: „Так и так, не ходи ты, Ленин, на царя Миколая со словом твоим, а забирай себе полцарства Миколаева без бою, без ругани“. И мало ли, много ли, а в скорости прислал ответ письменный тот человек, чину-званья неизвестного, без пашпорту, а по прозванью Ленин. И отписывает Ленин царю-Миколашке: „Так и так, прописывает, согласен я получить от тебя, царь-Миколашка, половину царства твоего. Только отписываю я тебе уговор, как мы делиться с тобой станем. Ни по губерням, ни по уездам, ни по волостям. А вот как, прописываю я тебе, на какую дележку с тобой я согласен, и чтоб без никаких больше разговоров. Забирай ты себе, царь-Миколашка, всю белую кость: генералов, начальников, офицеров-благородию со всеми их отличьями, со всеми чинами, крестами, наградными аполетами, с супругами благородными, с детями их белокостными. Господинов-помещиков со всем их богачеством, с одежей шелковой и бархатной, с посудой серебряной позолоченной, с супругами ихними и с отродием. Забирай себе купцов с товарами ихними, с казною несметною, и из банков пущай заберут всю казну свою. Забирай себе всех заводчиков и с казной, и с машинами, и со всем их заводским богачеством. А мне отдавай всю черную кость: мужиков, солдатов, фабричных, с немудрящей ихней шараборой. Только скот на племя оставь, поля травные да землю-родильницу для пахотьбы“. Прочитал письмо Миколашка-царь, заплясал ногами в радости, зашлепал в ладошки в веселости и приказал своим генералам, офицерам и начальникам: „Сей-же-час отпишите тому Ленину на все полное согласие. И какой же он есть всем наукам обученный, слово тайное знающий, коль от всей казны несметной моей, от товаров купеческих, от припасов помещичьих отказывается, а забирает себе черную кость безо всякого способия. А на тую казну мы себе другую черну кость наймем, из тех нанятых в солдаты заберем, и будем жить опять в спокое да в богачестве“. Набежали тут опять к царю спешно-спешно, с задышкою, многие люди ученые, обточили перья вострые, отписали тому Ленину царево согласие. А насчет надсмешки и не гукнули, чтоб не одумался, не пошел на них с тайным словом своим. И мало ли, долго ли, а в скорости наезжает тишком-тихонечком тут Ленин к своим солдатам, мужикам и фабричным. А царь с костью белою уж подальше отъехали. Глядят мужики, солдаты, фабричные, а приехал к ним простецкий хрестьянский человек и говорит им: „Товарищи, здравствуйте“. Куда глаз хватил, всех за ручку подержал и объявил громким голосом: „Буду с вами я в одном положении, как есть мы теперь товарищи. Только вы меня слушайтесь, я всем наукам обученный и своих товарищев на худое не выучу“. Солдаты по солдатьей своей выучке сейчас: „Точно так, товарищ Ленин, слушаюсь“. Фабричные, городской народ грамотный, со сноровкою тож ему не прекословили. А мужики изобиделись, что в расчете просчитался он, зашумели, загалдели, задвигались: „За что, про что опустил из рук казну и богатство несметное? Разделил бы нам, мы бы в хозяйстве поправились“. Засмеялся тут Ленин, головой качнул и сказал им в ответ такое слово: „Не галдите, не корите, забирайте землю-скот и хозяйствуйте. А там будет дело видное. Не хватило бы казны той про вас, как есть вас многие тысячи, а белой кости малые сотенки. А нащет того, чтобы всю белую кость совсем со света свести, то слово я знаю, еще неполное. Не докумекал маленечко. Но есть у меня другое, достоверное на всю черную кость по всей земле. Как скажу его, нигде белая кость не найдет себе ни солдатов, ни работничков. Все под мою руку уйдут, а от их откажутся. И как есть они не добытчики, а прожитчики, то им долго на белом свете не выстоять“. И мало ли, долго ли, а в скорости, как сказал, и приключилось так. Прискакал верховой к Ленину, привез ему известие от Миколашки-царя. И отписывает в том известии Миколашка-царь: „Так и так, Ленин, надул ты меня. Взял себе всю черную кость, а мне отдал не добытчиков, а прожитчиков. Генералы мои, офицеры-благородия, как кони стоялые без солдатов нашинских. Только пьют, едят да жир нагуливают. Господины-помещики все припасы свои уж поканчивают, одежу из сундуков донашивают, без опаски изорвали всю, позамазали. Проторговались купцы мои, без мужиков некому им товар свой лежалый сбывать. Заводчики мои все машины посбивали, перепортили. Как нету сноровки у них, по-книжному и знают, а к винту не подладят. А чужеземный чернокостный народ на службу к нам не наймается, под твою руку прет, на твое слово тайное. И как дошло нам дело, что хоть ложись да помирай, то идут на тебя войной генералы мои, офицеры-благородия, чтоб отбить нам назад к себе всю черную кость“. И с того теперь война пошла промеж белой костью да черною. Только долго белой не выстоять, как привыкли генералы, офицеры-благородие команду на солдата кричать, войски туды-сюды передвигывать, а сами в войне отбиваться непривычные, как есть в их жила тонкая. И недолго им на белом свете выстоять»…
Погасла лампа. Храпели мужики. Бормотала спросонок баба. А худощавая стареющая хуторянка, сидя на тулупе своем, на полу, истово, напевно, как молитву, выговаривала смешные и трогательные слова своей сказки. У ней были добавления и отступления, которых я не помню. Не помню точных слов, но характер слов, содержание, ритм речи ее я помню. Как сейчас слышу. Оттого смело воспроизвожу. Это — первая мужицкая легенда о человеке с именем Ленин в бедном легендами уезде, где сгасала яркость многих имен. И для меня она — убедительное свидетельство: дана была Ленину вера тугой мужицкой души. Только о том мужик рассказывает сказы, что вошло в его сердце и память в живых образах, чему он поверил. Оттого в печальный час я не боюсь смешных слов простой его сказки. Этими сказками входил Ленин в душу к мужику. И я жалею, что не могу сейчас восстановить еще один рассказ, башкирина-подводчика. Надо тщательно вспомнить сочетанья его слов, детали содержания и ритм рассказа. А этого сейчас мне не сделать. Он говорил о красном тюре (начальник, господин) Ленине, который башкир от русской жестокости и хитрости защищал. Разноплеменный состав населения часто служил причиной долгих распрей, иногда и кровопролитных схваток в уезде. Равно невежественные были, равно и жестоки. Долгая их тяжба еще не кончена. Окончится только тогда, когда придет знание, а с ним уважение к разноверцу и разнокровцу. В этом уезде и посейчас для большинства русских крестьян киргизин, башкирин — низшее поганое существо. Они выпьют из одной чашки с заразным, но после здорового башкирина отодвинут брезгливо посуду. А в Ленина верили и те и другие. Я во вступлении подробно выписала уезд. Для того, чтобы стало понятно: какая яростная, какая жестокая была там схватка из-за утвержденья Октября. Некоторые села и поселки по пять, по семь раз переходили от белых к красным. Многие хутора сметены с лица земли. Выжжены, обеднели станицы, затоптаны, незасеяны богатые земли старообрядцев. Умирает полуразрушенный уездный город. Этим летом я была в нем и в селах уезда. В городе площади и редкие тротуары поросли травой. Разрушено не меньше трети домов. Разбиты школы. У города нет средств ремонтировать их. В нем не ожила торговля. Торгует случайным товаром одна кооперативная лавка. От многих башкирских зимовок одно пепелище. Грозная ступня войны четко отпечаталась на том уезде. Нищенствуют учителя. В селах мужики позакрывали школы. Кроме войны притоптал уезд еще голод. Такой же, как в Поволжьи, и в тот же год. Вот в этом уезде, где столкнулось столько групп и мировоззрений, деревянный глухой мещанский город выдержал двухмесячную казачью осаду. При сдаче города, поддержка населения помогла красноармейцам пробиться на соединение с главными силами армии. Этот невероятный уезд, приявший всю страсть Октября, сохранил нерушимой веру в Ленина. Легендами она прочно утвердилась в нем, и тяжкие испытания не задушили ее. О Ленине расспрашивали, как о своем кровном родственнике. И подробно, будто каждому, побывавшему в Москве, легко знать ежедневную Ленина жизнь.
— Ну, как он там? Где живет?
— А как он нащет хлебного займу?
— Как Ленин теперь? Слышно, выздоравливает. Пищу ему всякую разрешается или нет? Что он говорит? Нащет деревни что высказывает?
— А семейство его вы видали?
— Вот надо бы Ленину до сведения довести. Этот правильно рассудит.
И простое любопытство могло продиктовать эти вопросы. Простая хитрость научить. Но я годы жила в деревне. Знаю мужицкие расспросы себе на уме. Знаю рабью мужичью льстивость. И знаю тон, в котором правдив искренний «родственный» интерес. Этот тон у мужика часто не услышишь. Туго запертая душа — его защитная броня. И он редко впускает в нее большую веру. Редко отмыкает душу. Для Ленина отомкнул. Даже в ненависти богатых крестьян был фанатизм веры в неуступчивость Ленина, в его хозяйственную стяжательность для бедноты. Кряжистая стойкость и хозяйственная сметка в крестьянском ощущении — величайшие добродетели. Мужик награждает ими только того, в кого верит. Один богатый мужик, ругательски ругая коммунистов и местную власть, неожиданно наивно заключил: {…}
Н. Мещеряков
ЛЕНИН И КООПЕРАЦИЯ[2]
Среди старых дореволюционных кооператоров было чрезвычайно широко распространено мнение, что кооперация представляет какую-то совершенно самостоятельную форму общественного движения, совершенно независимую от других его форм. Отношение этих вождей старой кооперации к кооперативному движению и к кооперативной идеологии было самое утопическое. Одни из них вполне явно, другие более или менее прикровенно представляли себе кооперативную идеологию как какую-то абсолютную, вечную, внеклассовую истину. Некоторые из них искали корни кооперативного движения еще в те времена, когда не было капитализма, не было, следовательно, и капиталистической эксплоатации. Другие доходили до того, что старались найти начала кооперации у самых первобытных народов. Идея кооперации при таком подходе к делу развивалась не из условий экономической обстановки и классовой борьбы, а совершенно независимо от них. Кооперативное движение, по их мнению, не было продиктовано жизнью, а явилось результатом работы идеологов, «родоначальников» кооперативного движения. Идеология эта развивалась и совершенствовалась сама по себе, а не в зависимости от того, что диктовала жизнь. Развитие этой идеи шло в направлении искания таких кооперативных догматов, которые при всяких условиях наилучшим образом отражали бы идеи кооперации. Такие догматы многие старые кооператоры усматривали в знаменитых принципах рочдельских пионеров. И они старались свято сохранить эти рочдельские принципы даже тогда, когда вся обстановка экономической жизни и классовой борьбы в корне изменялась. Всякую попытку нарушить или изменить эти принципы они считали чуть не святотатством.
Ленин был великолепным марксистом и потому ясно понимал, что кооперативное движение есть одна из форм проявления классовой борьбы пролетариата и мелкой буржуазии против эксплоатации капитала. Он прекрасно понимал, что нет никаких «вечных», абсолютных кооперативных истин, нет никаких принципов организации, которые были бы хороши и пригодны при всяких условиях. Как великий, гениальный революционер-реалист, Ленин прекрасно понимал, что нет единых задач, которые бы всегда стояли перед кооперацией, что задачи эти меняются в зависимости от изменения всех условий окружающей жизни, а также и условий классовой борьбы, что в зависимости от этого должны меняться и принципы кооперативной организации. В кооперативную работу Ленин вносил всегда ту же гениальную гибкость тактики, уменье во-время повернуть руль налево или направо, то же уменье сосредоточить всю живую силу движения на одном пункте, который является в данный момент наиболее важным для целей всего революционного движения пролетариата.
Эту гибкую тактику Ленина не надо ни на один момент упускать из виду при изучении всех его произведений. Нельзя ее упускать из виду и при изучении статей и речей Ленина, посвященных вопросам кооперации. Тот, кто упустит это из виду, наткнется сразу на ряд якобы противоречий в статьях и речах Ленина; он никогда не сумеет свести эти якобы противоречивые взгляды в единую стройную систему.
Попробуем выполнить эту работу.
* * *
Все то, что было написано или сказано Лениным о кооперации, может быть разбито на 4 группы:
I. Статьи, написанные в период борьбы с народниками, в период от начала литературной деятельности Ленина и кончая «Аграрным вопросом». Извлечение этих отрывков было особенно трудно, так как в это время Лениным не было написано ни одной статьи, посвященной только вопросу о кооперации. Мысли и замечания по поводу артелей и кредитных кооперативов переплетаются в статьях Ленина со всей его полемикой против народников. Многие страницы, на которых ни слова не говорится прямо о кооперации, могут быть всецело отнесены к этой полемике, и все, что говорится на них, может быть всецело применимо и к вопросу о кооперации.
II. Статья из «Социал-Демократа» 1910 г. по поводу кооперативной резолюции Копенгагенского Социалистического Конгресса. В ней Ленин говорит только о роли и значении рабочих потребительских кооперативов. Вопроса о рабочей производительной кооперации он касается в ней только вскользь.
III. Отрывки из статей и речей Ленина по вопросу о кооперации за время военного коммунизма (с 1918 по 1920 год).
IV. Статьи и речи о кооперации периода новой экономической политики (с 1921 по 1923 год).
* * *
Обратимся теперь к мыслям Ленина о кооперации, которые он высказывал в первый период, т. е. в период борьбы с народничеством.
Заметим, прежде всего, что во всех отрывках, относящихся к этому периоду, он говорил только о производительной (сельско-хозяйственной и промысловой) и о кредитной кооперации. О потребительской кооперации в этот период он не говорил ничего.
Идея кредитной кооперации зародилась в Германии. Родоначальниками ее были либеральный буржуа Шульце и реакционер юнкерского пошиба Райффейзен. Оба эти творца кредитной кооперации не имели ничего общего с социализмом. Наоборот, оба они были врагами социализма и революции и самую кооперацию выдвигали как средство поддержки жизнеспособных элементов мелкой буржуазии (ремесленников и крестьян), как средство предохранить их от разорения и превращения в революционно настроенных пролетариев.
Если мы обратимся к истории кредитной кооперации в России, то увидим, что и у нас это движение зародилось под влиянием идей Шульце-Делича. Сторонниками его в течение первых двух десятилетий были только либеральные помещики, интеллигенты и земцы. Революционно или даже радикально настроенное народничество того времени выступало, наоборот, противником ссудо-сберегательных товариществ. В этих товариществах, — писал, например, в «Отечественных Записках» С. Н. Кривенко, — «участвуют кулаки и мироеды»… «История ссудо-сберегательных товариществ, — писал тот же журнал, — заключается в том, что они разоряют средних крестьян и выбрасывают их из своей среды». А Глеб Успенский прямо называл клиентов этих товариществ «страстотерпцами мелкого кредита». Нечего говорить о том, что отношение более революционных элементов народничества к ссудо-сберегательным товариществам, как к либерально-кулацкой затее, было еще более враждебным.
Так было во времена расцвета народничества, в героический период его истории.
Но это отношение стало совсем иным у эпигонов народничества, действовавших в период разложения, падения и вырождения этого движения, в тот период, когда идея революции была отброшена народниками, когда движение это подпало под сильное влияние либеральной буржуазии, когда идея революционного социального переворота сменилась у них идеей медленного, совершающегося без всяких глубоких социальных потрясений, мирного перехода к социализму, идеей медленного, мирного врастания в социализм.
Это врастание, по мыслям народников времен упадка, могло совершаться путем развития земельной общины, артелей и т. п. А одним из средств, способствующих этому процессу, должен был быть народный кредит. При организации же этого кредита должны были, по их мнению, сыграть большую роль так называемые ссудо-сберегательные товарищества. Позже к ним присоединились и кредитные кооперативы другого вида — так называемые кредитные товарищества, организованные по типу товариществ Райффейзена.
Революционно настроенный марксизм девяностых годов с силой и страстью обрушился на эти либерально-народнические затеи. Немудрено, что и Ленин затрагивает вопрос о кредитных товариществах чрезвычайно часто, чуть не во всякой статье, посвященной полемике с народниками. При этом вопрос о кооперации все время тесно сплетается у него с другими вопросами, которые он затрагивал в своей полемике. Переплетение это так тесно, что трудно выделить из его статей места, относящиеся к кооперации. Очень часто даже в тех случаях, когда Ленин ни слова не говорит о кооперации, все его рассуждения и возражения целиком применимы и к ней.
Ленин неоднократно указывал в этих своих статьях, что услугами кредитных кооперативов (как и других кредитных учреждений) могут воспользоваться только хозяйственно сильные элементы, т. е. зажиточные элементы крестьянства. Бедняк будет признан этими учреждениями некредитоспособным и не получит кредита. А между тем беднота составляет господствующий элемент среди крестьянства. Поэтому всему крестьянству кредитные кооперативы помощи оказать не могут. Они могут помочь только наиболее зажиточным, богатым элементам крестьянства. Этим они выделят эти элементы еще сильнее из крестьянской массы, превратят их в богатых кулаков, в мелких капиталистиков, т. е. будут способствовать не сохранению целостности крестьянства, не движению его к социализму, а проникновению капитализма в деревню, в крестьянскую среду. «Всеми этими кредитами, улучшениями, банками и т. п. „прогрессами“, — пишет Ленин в своей известной книге „Что такое друзья народа“, — в состоянии будет воспользоваться только тот, кто имеет при правильном, точном хозяйстве известные сбережения, т. е. представитель ничтожного меньшинства, мелкой буржуазии». Все такие мероприятия «в состоянии только усилить мелкую буржуазию», — пишет Ленин в другом месте той же книжки; «они приводят на деле лишь к помощи и содействию „хозяйственному мужичку“, мелкому фабрикантику или скупщику, вообще представителям мелкой буржуазии» — пишет Ленин в статье «Кустарная перепись 1894/5 года». Возникновение и развитие кредитных организаций в деревне означает не движение деревни в сторону социализма, а «выражает потребности развивающегося капитализма», проникновение капитализма в деревню. Социалист не может выставлять в своей программе требования подобных мероприятий. «Выставлять их со стороны социалиста — значит именно льстить собственническим интересам. Выставлять их — то же самое, что требовать содействия государства трестам, артелям, синдикатам, обществам промышленников, которые не менее „прогрессивны“, чем кооперации, страхования и проч. в земледелии. Это все капиталистический прог {…}
аботиться о нем не наше дело, а дело хозяев, предпринимателей. Пролетарский социализм, в отличие от мелко-буржуазного, представляет графам де Рокиньи[3], помещикам-земцам и т. п. заботу о кооперации хозяев и хозяйчиков, а сам заботится всецело и исключите льно о кооперации наемных рабочих в целях борьбы с хозяевами».
Эта последняя цитата интересна и в том отношении, что Ленин выступает в ней не противником, а сторонником рабочей кооперации, ставя ее целью борьбу с хозяевами. А такую роль может выполнять только кооперация потребительская. Но эта кооперация слишком слабо была развита у нас до революции 1905 года. Естественно поэтому, что она не привлекала внимания марксистов того времени, и мы не находим о ней ничего в статьях Ленина того времени.
По отношению к артелям, общественным запашкам и т. п. мы находим в статьях Ленина девяностых и начала десятисотых годов другую критику. Он неоднократно указывает, что эти организации были развиты чрезвычайно слабо, что это были карликовые, игрушечные организации в России, что они не обнаруживали тенденции к развитию, а потому их нельзя было рассматривать как оружие для осуществления социализма, как способ мирного врастания в социализм, без всяких революционных потрясений. «Для обобществления труда, — говорит Ленин, — нужна организация производства не в пределах одной какой-нибудь деревушки, потому что для этого необходима экспроприация „живоглотов“, монополизировавших средства производства и заправляющих теперешним русским общественным хозяйством. А для этого нужна борьба, борьба и борьба, а не пустяковинная мещанская мораль». Все эти артели и общественные запашки при тогдашних русских условиях должны были «представлять из себя мизерные паллиативы, которые с такой нежностью культивирует либеральная буржуазия везде в Европе». Против них и у нас «не могут ничего иметь даже г.г. Ермоловы и Витте». «Буржуазные либералы и полицейское правительство имеют склонность заигрывать с артелями и с покровительством народной промышленности». Подобные «кроткие либеральные полумеры, прозябающие от щедрот филантропических буржуа», могут принести только «мизерное и шаткое улучшение положения отдельных личностей». Социального вопроса такими мероприятиями разрешить нельзя. Наоборот, усиленный шум, который народники поднимали вокруг этого вопроса, приносил эксплоатируемым большой вред, ибо таким образом сеялись среди них иллюзии относительно возможности мирного врастания в социализм, и трудовые массы отвлекались этим от революционной борьбы, а социализм превращался в «простую вывеску».
Идея производительной кооперации имела вообще очень сильное влияние на многих социалистов. От Лассаля эта идея перешла и к немецким социал-демократам; долгое время она фигурировала и в их программе. Она перешла отсюда и в первую русскую социал-демократическую программу — программу группы «Освобождение Труда». В 1895 году Ленин набросал новый «Проект программы нашей партии». В нем он решительно отбрасывает идею государственной помощи производительным кооперативам. «Требование государственной помощи производительным ассоциациям, стоящее в программе группы „Освобождение Труда“, — пишет он, — должно быть вовсе устранено из программы, по нашему мнению. И опыт других стран, и теоретические соображения, и особенности русской жизни (склонность буржуазных либералов и полицейского правительства заигрывать с „артелями“ и с „покровительством“ „народной промышленности“ и т. п.) — все говорит против выставления этого требования».
Перейдем теперь к статье, помещенной в № 17 от 25 октября 1910 г. в заграничной большевистской газете «Социал-Демократ». Статья эта носит заглавие: «Вопрос о кооперативах на международном социалистическом конгрессе в Копенгагене в 1910 году». Ленин был одним из русских делегатов на этом конгрессе и входил в состав кооперативной комиссии этого конгресса.
Интересен уже один этот факт. Великий революционер, стоявший всегда на крайнем левом фланге движения, заинтересовался на всемирном социалистическом конгрессе таким архи-мирным вопросом, как кооперация. Он вошел в комиссию, работавшую по этому вопросу, а после конгресса посвятил ему в русском революционном журнале особую и большую статью. Разве это не показывает, что Ленин уже в то время придавал кооперации очень крупное значение, не отвергал ее, как движение, насквозь и безнадежно пропитанное оппортунизмом, а хотел использовать ее как орудие революционной борьбы?
Иначе и быть не могло. Ленин всегда стремился к трудовым массам, всегда хотел как можно теснее спаяться с ними. И в то же время он видел, что кооперация об’единяет в Европе миллионы рабочих. Он видел, что эти миллионы близких его сердцу пролетариев подвергаются опасности попасть под влияние крайних правых оппортунистов, которые, став во главе движения, будут направлять его только по пути реформизма, отклонять от пути революции и этим затемнять сознание рабочих. Он хотел противодействовать этой вредной работе, поставив кооперативное движение на правильные революционные рельсы. Именно в области кооперации реформисты встречали наименьший отпор со стороны революционных марксистов. И Ленин вступил на конгрессе в эту борьбу.
Ленин видел, что в России кооперативное движение стало к тому времени развиваться бурным темпом. Ему в России угрожало то же извращение. Надо было предостеречь кооператоров-революционеров против этой опасности, выработав для них линию кооперативной работы в то дореволюционное время. И Ленин посвящает длинную статью этому на вид мирному вопросу в наиболее революционном журнале того времени.
Какую же точку зрения на кооперацию защищал в то время Ленин?
Он не вполне доволен той резолюцией, которую принял Копенгагенский конгресс. Он признает, правда, что «Интернационал дал правильное в основных чертах определение задач пролетарских кооперативов». Но в то же время он «не скрывает ни от себя, ни от рабочих недостатков резолюции». Эти недостатки состоят в ее компромиссности. На конгрессе «наметились две основные линии: одна — линия пролетарской классовой борьбы…, другая — линия мелко-буржуазная, затемняющая вопрос о роли кооперативов в классовой борьбе пролетариата». Но эти две линии были только намечены, а «не были ясно, отчетливо, резко противопоставлены друг другу, как два направления, борьба которых должна решить вопрос»… «И резолюция получилась, в результате отражающая сбивчивость мысли, не дающая всего, что могла и должна была бы дать резолюция конгресса социалистических партий».
Ленина не удовлетворил ни один из проектов резолюций, предложенных конгрессу. Поэтому от имени русской делегации был представлен особый проект, приведенный в статье Ленина.
Рассмотрим важнейшие черты этого проекта.
Заметим прежде всего, что почти вся резолюция — за исключением последнего абзаца — говорит только о потребительских рабочих кооперативах. О производительных товариществах говорится только в последнем абзаце, что они «в том только случае имеют значение для борьбы рабочего класса, когда являются составной частью товариществ потребительских». Здесь нет ни слова о сельско-хозяйственных крестьянских товариществах. Им проект резолюции не приписывает никакой полезной для борьбы рабочего класса роли. Почему? Потому, что на эти мелко-буржуазные организации пролетариат в то время, до захвата власти, до установления своей диктатуры, не мог оказать никакого влияния, не мог вырвать их из-под влияния мелко-буржуазных, а подчас и помещичьих элементов. Потому, что работа этих товариществ ничем не может облегчить экономическое положение пролетариата. Потому, что «врастание в социализм», о котором для красоты стиля любили болтать некоторые из кооператоров, являлось бессмыслицей до захвата власти пролетариатом.
Поэтому и рабочие производительные товарищества, по словам резолюции, полезны только тогда, когда они «являются составной частью товариществ потребительских». Эта связь производительной рабочей кооперации с потребительской должна помешать первой выродиться в замкнутые и обособленные от всего рабочего класса и от всего рабочего движения компании мелких акционеров, прибегающие к эксплоатации труда наемных рабочих.
Обратимся теперь к взглядам Ленина на потребительскую рабочую кооперацию.
Параграф первый указывает, что пролетарские потребительские товарищества «суживают размеры эксплоатации со стороны всякого рода торговых посредников, влияют на условия труда в заведениях поставщиков и улучшают положение собственных служащих». Другими словами, они имеют целью не осуществление в недрах капиталистического общества кусочка социализма, а только борьбу против чрезмерной эксплоатации со стороны капитала. Далее резолюция подчеркивает, что не надо возлагать на потребительскую кооперацию излишних надежд, ибо в пределах капиталистического общества помощь кооперативов может быть «лишь весьма незначительной».
Следующий параграф еще энергичнее предостерегает рабочих от всяких кооперативных иллюзий, против оценки кооперации, как средства, при помощи которого рабочий класс может разрешить социальный вопрос, т. е. уничтожить эксплоатацию капитала без классовой борьбы и без социалистической революции.
Пропущенный мною пункт второй указывает, что потребительские кооперативы могут и должны расширить рамки своей работы; они могут и должны помогать рабочим во всей их классовой борьбе, вмешиваться в политическую борьбу, насколько это для них возможно, поддерживать рабочих во время стачек и т. п. Это нужно не только потому, что такая помощь полезна борющемуся пролетариату, но и потому, что выход кооперации на широкую арену классовой борьбы пролетариата предохранит кооперативы от загнивания, от закостенения в своей узкой идеологии, расширит кругозор членов и работников кооператива. В этих же видах резолюция настаивает на «возможно более полном сближении всех форм рабочего движения».
Наконец, еще один пункт призывает всех рабочих вступать в пролетарские потребительские товарищества.
Подводя итог всему сказанному, мы видим, что резолюция — 1) говорит о роли кооперации только в дореволюционный период; о роли кооперации во время пролетарской революции она не говорит ничего; 2) она хочет использовать кооперацию только как орудие, развивающее революционную боеспособность пролетариата в классовой борьбе, и решительно борется против идеи мирного врастания в социализм, против преувеличения роли кооперации и против кооперативных иллюзий.
Применимы ли директивы этой резолюции в настоящее время? В Советской России решительно не применимы, ибо у нас после октябрьской революции в корне изменились все условия. У нас теперь у власти стоит не буржуазия, а пролетариат, и кооперация находится и должна быть под влиянием последнего. У нас теперь речь может итти о «внедрении в социализм» не до пролетарской революции, а после нее. Все это в корне изменяет и характер и задачи кооперации. Что касается Западной Европы, то там директивы резолюции и статьи Ленина применимы еще в очень значительной степени. Там еще не было пролетарской революции. Там у власти все еще стоит буржуазия и стремится использовать кооперацию в своих интересах. Там есть еще опасность кооперативных иллюзий. Но и для Запада в основе решительно верные положения Ленина нужно для настоящего времени усилить, ибо власть буржуазии на Западе уже колеблется, и пролетариат должен сильнее использовать для своей уже не подготовительной только, но в значительной степени уже и прямо революционной борьбы все свои организации, в том числе и кооперативные. Надо усилить политическую работу кооперации и связь ее с единственно революционной коммунистической партией и с революционными профсоюзами; надо энергично вырывать кооперацию из рук соглашателей II Интернационала; надо готовить в кооперации работников-хозяйственников. Но все эти поправки, вызванные изменившимися условиями, не отрицают положения резолюции и статьи Ленина, а только усиливают их. И чем революционнее положение в какой-нибудь стране, тем энергичнее приходится вносить эти усиления.
* * *
Обратимся теперь к статьям и речам Ленина, в которых он говорил о задачах и роли кооперации в период русской революции.
Прежде всего, мы находим несколько параграфов, посвященных этому вопросу, в черновом наброске проекта программы Р. К. П., внесенном Лениным на VII с’езде Р. К. П.
Напомним прежде всего, как трудно было составлять эту программу. Задача эта встала перед большевиками в предвидении неизбежной и близкой пролетарской революции еще в начале лета 1917 года. Ленин тогда был очень осторожен. Он предлагал не писать вполне новую программу, а внести только в старую социал-демократическую необходимые поправки.
Никаких ранее существовавших образцов коммунистической программы у большевиков не было. Приходилось только угадывать те новые задачи, которые встают перед ставшим у власти пролетариатом. Угадать ту обстановку, в которой будет протекать революция, те возможности, которые будут в ее распоряжении. Отсюда осторожность Ленина, отсюда его постепенный подход к вопросу, отсюда только «черновой набросок проекта программы».
Ленин говорит в этом наброске о «потребительско-производственных коммунах», которые должны работать в области распределения. Под этим именем он подразумевает кооперацию в ее новом виде. Прежде всего, привлекает внимание самое название: «потребительско-производственная коммуна». Функции коммуны лежат не только в области распределения продуктов, но и в организации производства: «неуклонное повышение организованности, дисциплины, производительности труда, переход к высшей технике, экономия труда и продуктов» и т. п. Что же понимает Ленин под этой производственной деятельностью коммун?
Мне кажется, что будет верно такое толкование.
Ленин выделяет в отдельный параграф «организацию производства в общегосударственном масштабе». Это дело он не возлагает на коммуны. Очевидно, на долю коммун останется организация и ведение производства, которое имеет не общегосударственный, а местный характер.
В городах это будут водопроводы, освещение, трамваи, бойни, пекарни, бани, прачечные и т. д. и т. п. — все те предприятия, которые в силу их местного значения не могут быть взяты в руки организации, которая ведает «производством в общегосударственном масштабе». В период диктатуры они находятся в руках местных Советов, а после уничтожения диктатуры пролетариата они должны будут перейти в руки самоуправляющихся организаций потребителей. Это будут «потребительско-производственные коммуны», единые потребительские общества будущего.
В идее «потребительско-производственных коммун» нужно отметить еще одну мысль: это — стремление об’единить производительную и потребительскую кооперацию в одной организации, идею интегрирования кооперативных функций. Здесь идея резолюции Копенгагенского конгресса («производительные товарищества в том только случае имеют значение для борьбы рабочего класса, когда являются составной частью товариществ потребительских») повторяется в другой обстановке, приобретает иную форму.
Такова роль «потребительско-производственных коммун» в городе. Но какова их роль в деревне?
Прямого ответа в черновом наброске проекта резолюции нет. А между тем в деревнях также должны были быть потребительско-производственные коммуны. В статье «Очередные задачи Советской власти», написанной почти одновременно, мы читаем: «Социалистическое государство может возникнуть лишь как сеть производственно-потребительских коммун, добросовестно учитывающих свое производство и потребление, экономящих труд, повышающих его производительность и достигающих этим возможности понижать рабочий день до семи, до шести часов в сутки и еще менее».
Заметим, что ни в проекте программы, ни в указанной статье не говорится ни слова о сельско-хозяйственных кооперативах. Вполне понятно было умолчание о них в резолюции Копенгагенского конгресса, так как в то время эти организации не имели никакого отношения к делу пролетариата, и кооперация тогда интересовала Ленина только постольку, поскольку она имела это отношение. Но Ленин не мог умолчать о сельско-хозяйственной кооперации в эпоху диктатуры пролетариата, ибо в это время сельско-хозяйственная кооперация должна была явиться еще по указанию Энгельса орудием превращения мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные обобществленные предприятия. Только при помощи этой кооперации можно было внести планомерность в работу действовавших до сих пор вполне самостоятельно мелких крестьянских хозяйств, начать превращать эту до сих пор анархически поставленную работу в работу более или менее плановую.
Только при помощи сельско-хозяйственной кооперации можно будет ввести машинную технику в крестьянские хозяйства и этим повысить их производительность. Только при помощи сельско-хозяйственной кооперации можно мало-по-малу вытеснить индивидуалистическую психику крестьянина и заменить ее психикой коллективистической.
Одним словом, только через сельско-хозяйственную кооперацию можно осуществить врастание мелкого крестьянского хозяйства в социализм. А между тем о сельско-хозяйственных кооперативах в черновом наброске проекта программы нет ничего.
Это происходит от того, что сельско-хозяйственные кооперативы у Ленина сливаются с потребительскими кооперативами и входят в состав «потребительско-производственных коммун». И в этом случае Ленин стремится слить, интегрировать различные виды кооперации.
Отметим бегло еще несколько пунктов этой программы. Ленин говорит в ней, что деньги временно должны остаться, что нужно допускать возможность торговли («купля-продажа») и не через потребительские коммуны, т. е. через вольный рынок. Все это — предвидения грядущей новой экономической политики.
И, наконец, последний пункт: коммуны должны принимать «неуклонные, систематические меры к переходу, к замене индивидуального домашнего хозяйства, хозяйничанья отдельных семей общим кормлением больших групп семей». Вопрос, который усиленно обсуждается потребительской кооперацией в последнее время в связи с вопросом о преобразовании быта.
Повторяю, все это взято из «чернового наброска проекта программы» и написано в начале 1918 года, т. е. в самом начале революции, когда неясны были все условия, вся обстановка революции. Немудрено, что изложенные мысли Ленина часто носят характер «набросков». Но все эти «наброски» конечно, mutatis mutandis живы и имеют громадное значение и для настоящего времени и будут иметь его в будущем. Поистине гениальные наброски.
Есть в проекте и специфические черты периода военного коммунизма: трудовая повинность и т. п. Все это было необходимо в свое время, ибо диктовалось обстановкой. Теперь все это отжило свой век, как отжил его военный коммунизм. Но это произошло потому, что изменилась обстановка, исчезли условия, вызывавшие необходимость в свое время сурового военного коммунизма.
Есть, наконец, в наброске краткое упоминание о «принудительном об’единении всего населения в потребительско-производственные коммуны». И эта мысль в наброске не развита. Поскольку дело идет о потребительских обществах, обязательное кооперирование было осуществлено декретом от 20 марта 1919 года. И эта мера была продиктована условиями военного коммунизма: необходимостью распределения всех продуктов по карточкам. Но эта идея ни разу после не предлагалась Лениным для производственных кооперативов. Вступление в последние всегда оставалось делом добровольным.
Наоборот, резолюция об отношении к среднему крестьянству, написанная Лениным и принятая VIII с’ездом Р. К. П. 25 марта 1919 года, говорит о том, что, «поощряя товарищества всякого рода, а равно сельско-хозяйственные коммуны, представители Советской власти не должны допускать ни малейшего принуждения при создании таковых. Лишь те об’единения ценны, которые проведены самими крестьянами по их собственному свободному почину… Чрезмерная торопливость в этом деле вредна»…
В следующем параграфе та же резолюция говорит, что кооперативные об’единения крестьян в целях поднятия сельского хозяйства должны находить помощь со стороны государства.
Вопрос об интегрировании деревенской кооперации как здесь, так и во всех последующих статьях Ленина совершенно не затронут. Можно сказать только, что в декретном порядке это интегрирование было проведено в период военного коммунизма довольно решительно на верхах кооперации (кооперативные центры были уничтожены как самостоятельные организации и влиты как секции в Центросоюз) и сравнительно слабо на низах сельско-хозяйственной кооперации. С началом новой экономической политики сельско-хозяйственная кооперация стала развиваться совершенно независимо. Кроме изменившихся хозяйственных условий этому способствовало и то, что к этому времени были сломлены контр-революционные настроения и работа старых заправил сельско-хозяйственной кооперации. Эта контр-революционная работа была одной из причин того, что декрет от 27 января 1920 года уничтожил самостоятельное существование всероссийских центров сельско-хозяйственной кооперации и подчинил их Центросоюзу.
* * *
К «черновому наброску проекта программы» примыкает отрывок из уже цитированной мною статьи Ленина «Об очередных задачах Советской власти», написанной в феврале — марте 1918 г. и напечатанной в «Известиях В. Ц. И. К.» 29 апреля 1918 года (№ 85).
Статья эта была написана в предвидении обострения продовольственного кризиса и поэтому выдвигает важнейшей задачей «наладить строжайший всенародный, всеоб’емлющий учет и контроль хлеба и добычи хлеба, а затем и всех других необходимых продуктов». Для выполнения этой задачи Ленин предлагает использовать доставшиеся нам в наследство от капитализма «массовые организации, способные облегчить переход к массовому учету и контролю распределения продуктов — потребительские общества».
Желая использовать кооперативные организации, Ленин всячески старается избежать конфликта с их буржуазными руководителями; он старается сговориться с последними. Он дает им право решающего голоса при обсуждении декрета в Совнаркоме. «Отрасываются части декрета, встретившие решительную оппозицию этих учреждений» (кооперативов). Из этого видно, как бережно относился Ленин к кооперативам, если даже во главе их стояли буржуазные вожди. Он говорит, что «задача Советской власти руководить буржуазными элементами. Используя их, делая известные частные уступки им, мы создаем условия для такого движения вперед, которое будет более медленно, чем мы первоначально предполагали, но вместе с тем более прочно, с более солидным обеспечением базы и коммуникационной линии, с лучшим укреплением завоеванных позиций». Все это показывает, как близок был Ленин уже весной 1918 года к тем идеям, которые легли в основу новой экономической политики.
Далее Ленин указывает еще некоторые уступки, сделанные старым кооператорам: отказ от бесплатного вступления в кооператив и отказ от об’единения всего населения данной местности в одном кооперативе.
Первая уступка была уничтожена декретом от 20 марта 1919 года. Но ее снова пришлось сделать незадолго до смерти Ленина в декрете о замене обязательного членства добровольным. Эта новая уступка была продиктована необходимостью усилия средств потребительских обществ при условиях новой экономической политики. Вторая уступка была также уничтожена декретом от 20 марта 1919 года, согласно которому все потребительские общества какого-либо города были слиты в «единое потребительское общество». Это положение остается и до настоящего времени, смягченное, правда, тем, что в недрах такого общества существуют самостоятельные, независимые «мелкие кооперативные об’единения». Как вывод из того положения, которое защищал в своей статье Ленин, следует необходимость слияния рабочей и нерабочей кооперации. Эта мера была проведена позднее и продолжает существовать до сих пор.
Наконец, последняя уступка состояла в том, что буржуазия не была совершенно исключена из кооперативов; только некоторым элементам ее было запрещено входить в правления кооперативов. Позднейший декрет от 20 марта 1919 года также не исключил буржуазию и родственные ей элементы из потребительских обществ. Сделать это было нельзя потому, что это значило бы лишить эти элементы права получать какие-либо продукты: ведь все продукты распределялись тогда кооперативами по карточкам, которые они выдавали своим членам. Декрет от 20 марта 1919 года только лишил буржуазию и родственные ей элементы всякого активного и пассивного избирательного права при выборах правлений и других органов единых потребительских обществ.
* * *
Ряд следующих статей и речей затрагивает различные вопросы, относящиеся к кооперации во времена военного коммунизма. Сюда относятся: 1) отрывок из речи на I Всероссийском с’езде земельных отделов, комитетов бедноты и коммун (11 декабря 1918 г.), 2) речь на II Всероссийском с’езде советов народного хозяйства (19 декабря 1918), 3) Речь на III с’езде рабочей кооперации (7 декабря 1918 г.), 4) отрывок из речи, произнесенной на митинге в Петербурге 13 марта 1919 года, 5) отрывок из речи о партийной программе на VIII с’езде Р. К. П. (19 марта 1919 года), 6) отрывок из речи на конференции фабрично-заводских комитетов и профсоюзов (29 июля 1919 года) и 7) речь по вопросу о кооперации на IX с’езде Р. К. П. (3 апреля 1920 г.).
Основным, господствующим положением во всех этих речах и статьях является мысль, что Советская власть должна использовать кооперацию для организации дела снабжения и для выполнения других стоящих перед ней задач. Кооперация, как «аппарат единственный, который капитализм подготовил в массах, как единственный, который действует в деревенских массах, стоящих еще на стадии примитивного капитализма, должен быть во что бы то ни стало сохранен, развит и во всяком случае не отброшен».
При проведении этой мысли Ленину приходилось наталкиваться на сильное сопротивление значительной части коммунистов, которые не дооценивали кооперацию, которые переоценивали методы национализации в отношении к мелкому крестьянскому хозяйству, которые хотели в ущерб самодеятельности кооперированного населения всецело подчинить кооперацию органам Советской власти. Особенно резко это стремление сказалось в прениях по вопросу о кооперации на IX с’езде Р. К. П. Поэтому Ленин многократно продолжал возвращаться к мысли о необходимости использовать кооперацию. Он неустанно в разных речах повторял, что кооперация есть единственный доставшийся нам в наследство аппарат, созданный капиталистическим обществом для товарообмена. Это громадное наследство, — говорит он. Правда, «кооперативы, существовавшие в капиталистическом обществе, насквозь проникнуты духом капиталистического общества»; они находятся в руках старых вождей кооперации, также насквозь проникнутых буржуазным духом, как проникнуты им все специалисты, которых мы получили в наследство от капитализма. И подобно тому, как Советская власть должна использовать для своего дела социалистического строительства всех доставшихся ей в наследство буржуазных специалистов, она обязана сделать то же и со старыми кооператорами-специалистами. «Чтобы победа была полная и окончательная, надо взять все, что есть в капитализме ценного, взять себе всю науку и культуру, — неоднократно говорит Ленин. — Тех, кого капитализм против нас воспитал, надо повернуть на службу к нам».
Вовлечение крестьянства в революционную борьбу пролетариата, создание революционной спайки между пролетариатом и крестьянством — вот одна из главнейших задач, которую всегда Ленин ставил перед собой, перед коммунистической партией, перед Советской властью и перед пролетариатом. Кооперация же действует и среди рабочих, и среди крестьянских масс. Понятно поэтому, что Ленин так высоко ценил ее, как мостик между пролетариатом и крестьянством, как путь, по которому пролетариат может распространять свое влияние на деревню.
Для успешности революционной борьбы и, главное, социалистического строительства необходимо вовлечь в активную борьбу широкие массы. А самодеятельность масс является одной из задач кооперации. Ленин ясно видел и высоко ценил эту сторону кооперации. Работа старой кооперации, — говорил он, — была полезна тем, что она развивала самодеятельность масс. Важно использовать самодеятельность масс, создавших эти организации, повторял он в другом месте.
Вожди кооперации, действуя во времена капитализма, старались сохранить возможно полнее независимость этих организаций. В то время такое стремление было вполне понятно и законно, ибо это было борьбой против стремления капиталистов и капиталистического государства подчинить себе кооперативные организации и заставить их работать в своих интересах. Правда, эта борьба кооперации за свою независимость велась в особенности за последние десятилетия чрезвычайно слабо и неэнергично. На деле вожди старой кооперации и в Западной Европе и в России изменяли делу пролетариата и, входили в тесные соглашения с капиталистическими государствами, помогая империалистической политике последних. Лозунг независимости кооперации сохранился только на словах. Но те же вожди старой кооперации горячо подхватили этот лозунг и решили проводить его со всей строгостью, когда дело дошло до сотрудничества с властью трудящихся, с Советской властью. Они или не понимали, или не хотели понять, что, если изменился характер государственной власти, то должно измениться и отношение к ней кооперации. Если при власти капиталистов, класса враждебного трудящимся, кооперация должна была остерегаться государства и энергично охранять свою независимость, то после перехода власти в руки трудящихся, кооперация, как организация трудящихся, должна была отбросить всякие страхи перед своей же государственной организацией, позабыть об охране своей независимости и, наоборот, стремиться сблизить возможно теснее кооперацию с другими организациями трудящихся и с Советской властью. Забудьте о независимости, — упорно твердил на протяжении всей своей речи на III с’езде рабочей кооперации Ленин: — наоборот, стремитесь к «слиянию кооперации с Советской властью».
Я указал выше, что Ленин высоко ценил кооперацию, как мостик между пролетариатом и крестьянством, как средство смычки между этими двумя классами. А чтобы достигнуть этой цели нужно сблизить, больше того, слить рабочие и крестьянские кооперативные организации в один союз. Об этом слиянии рабочей и общегражданской кооперации много раз говорил Ленин в своих статьях и речах.
Из тех же соображений Ленин настаивал на III с’езде рабочей кооперации на необходимости соединить производственную кооперацию с потребительской.
Задача коммунистов — использовать кооперацию и специалистов-кооператоров. Но этого можно достигнуть только тогда, когда коммунисты будут иметь большое влияние на низах кооперации, в кооперативных массах. Поэтому Ленин во многих речах усиленно настаивал на усилении работы коммунистов в кооперации, на необходимости для них приобрести большинство в этих организациях.
Вот основные мысли Ленина о кооперации, которые он высказывал во времена военного коммунизма. И опять нужно признать, что в общем и целом эти мысли остаются правильными и до сих пор. С переходом от военного коммунизма к нэп’у не изменились задачи кооперации в период, переходный к социализму. Изменился только характер конкретных заданий. Должен был измениться поэтому и конкретный характер организации кооперативов. Но принципиальные задачи кооперации и основные принципы ее работы в общем и целом остались те же. Это работа не только по собственным заданиям, но и по заданиям Советской власти, не охрана «независимости», а сближение со всеми другими организациями пролетариата. Все эти принципы правильно были намечены Лениным еще в 1918–1920 годах. И из статей и речей периода военного коммунизма современный кооператор может многому научиться.
* * *
Перейдем теперь к последней группе статей и речей Ленина, посвященных кооперации периода новой экономической политики.
Сюда относятся: 1) многие места из речи Ленина на X с’езде Р. К. П. (март 1921 г.) о замене продовольственной разверстки продовольственным налогом и из его заключительного слова по этому вопросу; 2) две страницы из брошюры Ленина «О продовольственном налоге», изданной весной 1921 года, и, наконец, 3) две его последние статьи, написанные в январе 1923 года и опубликованные в «Правде» весной того же 1923 года.
В речи на X с’езде и в заключительном слове Ленин указывает, что с отменой продовольственной разверстки и с переходом к новой экономической политике должны измениться роль и положение кооперации. Ленину сразу ясно, что кооперацию нельзя оставить в том подчинении наркомпроду, в которое поставило ее постановление IX с’езда Р. К. П. в эпоху продразверстки и военного коммунизма. Ленину ясно, что роль кооперации при новых условиях должна возрасти. Но ему в марте 1921 года далеко еще не было ясно, какие в точности задачи должны быть возложены на кооперацию при новых условиях, в какие организационные формы должна отлиться кооперация. Поэтому Ленин, как великий реальный политик, хочет действовать очень осторожно, сперва хорошо изучить вопрос. Он предлагает только отменить явно непригодную более, несвоевременную резолюцию IX с’езда Р. К. П. и не принимать пока никакой новой. «Ничего не ломайте, — говорит он, — не спешите, не мудрите наспех, поступайте так, чтобы максимально удовлетворить среднее крестьянство, не нарушая интересов пролетариата. Испытайте то, испытайте другое, изучайте практически на опыте, чтобы потом поделиться с нами, и скажите, что вам удалось, а мы создадим специальную комиссию или даже несколько комиссий, которые собранный опыт учтут. Чтобы итти потом на основании опыта, нам нужно десять раз проверить принятые меры».
Интересен в этой цитате совет: «максимально удовлетворить среднее крестьянство, не нарушая интересов пролетариата». Ленин говорит этим, что кооперация в переживаемый нами период для крестьянства важнее, чем для пролетариата. Нужды пролетариата в городах можно удовлетворить при помощи государственных и местных советских организаций товарообмена. Но в деревню с ними не проникнешь. В деревне без кооперации не обойдешься. Разве не жива эта мысль до сих пор, как директива кооперации направить свою работу главным образом на деревенскую периферию?
В брошюре «О продовольственном налоге» Ленин говорит только о производственной (промысловой сельско-хозяйственной) кооперации, а отнюдь не о потребительской — рабочей. Ленин пишет: «Кооперация мелких производителей (о ней, а не о рабочей кооперации идет здесь речь[4], как о преобладающем, о типичном в мелко-буржуазной стране) неизбежно порождает мелко-буржуазные капиталистические отношения, содействует их развитию, выдвигает на первый план капиталистов, им дает наибольшую выгоду. Это не может быть иначе, раз есть налицо преобладание мелких хозяйчиков и возможность, а равно необходимость, обмена. Свобода и права кооперации при данных условиях России означают свободу и права капитализма. Закрывать глаза на эту очевидную истину было бы глупостью или преступлением». Здесь мы видим повторение мыслей Ленина о сельско-хозяйственной кооперации периода борьбы с народниками.
Итак, производственная кооперация будет способствовать выделению и усилению мелких капиталистиков. Но Ленина это не пугает, ибо, с другой стороны, кооперация дает много положительного. Она дает возможность вести борьбу с частным торговцем. «Кооперация, как форма торговли, выгоднее и полезнее, чем частная торговля»… «Кооперация облегчает об’единение, организацию миллионов населения, а затем и всего населения поголовно, а это обстоятельство, в свою очередь, имеет гигантский плюс с точки зрения дальнейшего перехода от государственного капитализма к социализму». «Кооперативная политика в случае успеха даст нам под’ем мелкого хозяйства и облегчение его перехода, в неопределенный срок, к крупному производству на началах добровольного об’единения», от которого уже гораздо легче будет переход к окончательно обобществленному хозяйству, т. е. к социализму.
Итак, в брошюре «О продовольственном налоге» Ленин дает оценку производительной кооперации (крестьянской потребительской только постольку, поскольку она выполняет функции закупочной кооперации и кооперации по сбыту) и с точки зрения под’ема общего состояния мелкого хозяйства, и с точки зрения социалистического строительства.
Перехожу теперь к последним статьям Ленина «О кооперации».
О какой кооперации говорит в них Ленин? Обо всякой, но — думается мне — главным образом опять-таки о крестьянской производственной.
Неоднократно в этих своих статьях он указывает, что роль, характер, возможности и задачи кооперации в Советской России уже не те, какие были во времена дореволюционные. Фантастичность, утопичность планов старых кооператоров, — говорит Ленин, — состояли в том, что они мечтали о мирном преобразовании современного общества в общество социалистическое без классовой борьбы, без захвата власти пролетариатом. Но об этом мечтали гораздо больше вожди и идеологи производительной кооперации и только очень немногие из руководителей потребительской кооперации — последние просто крохоборствовали. С этим утопическим пониманием кооперации, а не с крохоборством, полемизирует Ленин в своих статьях. Да и вообще в эпоху пролетарской диктатуры (в особенности в стране с сильно преобладающим крестьянским населением) производительная кооперация (главным образом сельско-хозяйственная) имеет гораздо большее значение, чем потребительская. Первая повышает уровень крестьянской техники, позволяет машинизировать крестьянское хозяйство, об’единяет эти мелкие, разрозненные хозяйства в более крупные кооперативные предприятия, ослабляет индивидуалистический дух самостоятельного мелкого производителя, т. е. подводит технический базис под мелкое производство для перевода его в хозяйство социалистическое и создает более удобные психические предпосылки для этого перехода. Роль потребительской кооперации в этот период гораздо меньше. Она организует только коллективный обмен и ведет борьбу с эксплоатацией частных торговцев. Важнейшей хозяйственной области — производства — она почти не затрагивает[5], а поэтому и значение потребительской кооперации, как орудия социалистического строительства в переживаемое нами время меньше, чем роль производственной кооперации. Но вместе с тем роль потребительской кооперации чрезвычайно важна потому, что в этой области позиции пролетариата сильнее, чем в других отраслях кооперации, и, владея этими позициями, пролетариат может оказывать влияние на другие отрасли кооперативной работы.
В своих статьях Ленин указывает, что, «благодаря нэп’у, кооперация получает у нас совершенно исключительное значение». Далее Ленин намечает основные задачи, которые стоят в Советской России перед кооперацией. В указанных статьях Ленин говорит обо всех этих вопросах подробнее, чем где-либо. Поэтому именно эти статьи «О кооперации» заслуживают наиболее внимательного, пристального и вдумчивого изучения и не только со стороны одних кооперативных работников, а и со стороны всех интересующихся ходом, характером и задачами современного рабочего революционного движения. В эти статьи должны будут еще долгое время вдумываться не только русские, но и заграничные коммунисты и кооператоры.
* * *
Таковы взгляды Ленина на роль и задачи кооперации, которые он высказывал с 1910 по 1923 год.
Есть ли в этих взглядах какая-нибудь новая теория кооперации, верная и неизменная при всяких условиях, при всякой обстановке, во всякие времена?
Нет, никакой новой теории кооперации у Ленина не было, ибо Ленин прекрасно знал, что не может быть такой теории. Во всем, что Ленин говорил и писал о кооперации, есть только одно: стремление так организовать это движение, чтобы оно было орудием в руках революционного пролетариата, чтобы оно усиливало революционную энергию и мощь пролетариата. А так как обстановка и условия революционной борьбы в разные периоды бывают различны, то и кооперация в разное время должна иметь разный характер, ставить перед собой разные задачи, по-разному строить свои организации.
Отсюда различие взглядов Ленина, которые он высказывал на один и тот же вопрос. Невнимательный, мало вдумчивый или мало знающий дело читатель назовет это противоречиями. Но тут нет никакого противоречия. Мы можем видеть тут только блестящее диалектическое развитие в применении к вопросу о кооперации основных мыслей Ленина о задачах и характере революционной борьбы пролетариата в различные периоды этой борьбы. А эта диалектика мысли есть только отражение диалектики жизни, к которой всегда внимательно приглядывался Ленин.
Многие думают до сих пор, что в деле кооперативного строительства мы возвращаемся теперь к временам и принципам кооперации дореволюционной. Это крупная и грубая ошибка. Пролетарская революция проложила нестираемую и глубокую борозду и в истории кооперации. Несмотря на то, что организационно современная кооперация периода новой экономической политики в очень многом непохожа на кооперацию времен военного коммунизма, обе они составляют две разновидности одного и того же вида кооперации периода пролетарской революции. Между ними — общее то, что обе они являются орудием социалистического строительства стоящего у власти пролетариата, тогда как до революции (и теперь в Западной Европе) кооперация в лучшем случае может быть орудием борьбы пролетариата против эксплоатации капитала. Послереволюционная кооперация должна быть орудием врастания в социализм, орудием социалистического строительства, а дореволюционная кооперация таковым быть не могла. Обо всем этом, как мы видели, Ленин подробно говорил в своих последних статьях «О кооперации». В разговорах и письмах Ленин очень резко отзывался о тех, кто не понимал, что роль, задачи и характер кооперации после захвата власти пролетариатом в период переходный к социализму совсем не те, какие были до этого захвата власти. Вот, например, отрывок из его письма ко мне, как к Председателю Редакционной Коллегии Государственного Издательства по поводу вышедшей в Госиздате под маркой Наркомзема книжки одного из известных русских старых кооператоров.
Автор этой книги, говоря о кооперации, ни слова не сказал о ее новых задачах и новых формах организации. И Ленин пишет об этой книге:
«Насквозь буржуазная пакостная книжонка, одурманивающая мужичка показной буржуазной ученой ложью.
Почти 400 страниц и — ничего о советском строе и его политике, о наших законах и мерах перехода к социализму и т. д.
Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирование и выпуск этой книги лиц».
Макс Адлер
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН
От редакции. Статья Макса Адлера переведена из № 3 «Der Kampf». Адлер принадлежит к соглашательскому крылу Интернационала 2 1/2. Это обстоятельство наложило свой отпечаток на ряд совершенно ошибочных суждений его о т. Ленине. Но тем знаменательнее та общая оценка, которую дает автор т. Ленину. Редакция считает полезным ознакомить читателей «Красной Нови» со статьей М. Адлера.
1
21 января 1924 года в маленьком местечке под Москвой скончался человек, весть о смерти которого потрясла во всем мире всех, как противников, так и приверженцев, впечатлением стихийной катастрофы: Ленин мертв! Ленин — на вершине своей исторически-мировой работы — скончался. Это казалось как бы крушением некой могучей стихии, разрушительной силы которой боялись одни и ей противоборствовали, другие же с восторгом познали в ней силу, которая могла освободить жизнь для новых путей. И эти противоположные ощущения и у могилы великого вождя мирового пролетариата пробудили тот же спор и борьбу мнений и оценок, возникавших еще при жизни Ленина во все решительные моменты его деятельности.
Вокруг его облика неизменно бушевала страстная борьба мировоззрений; неизменно его личность, его речи и писания были подобны знамени, под’ятому для безошибочного указания определенного пути, для неустанного преследования одной цели: линии революционной классовой борьбы пролетариата, конечного дела марксизма: победы над классовым обществом.
В этом — не было никогда колебаний ни в его сердце, ни в его сознании — он был живой стрелкой магнита, которая никогда не могла отклониться от своего направления в сторону социализма, ибо его социалистически-революционное мышление, почерпнутое у Маркса и Энгельса, наполняло его и влияло на всю его духовную сущность, подобно тому, как земной магнетизм влияет на стрелку компаса. Этого нетеряемого и никогда не покидавшего его ощущения пути к социальной революции одного было бы достаточно для определения исторической роли Ленина, как великого народного борца за марксистский социализм, если бы он даже и не был в дальнейшем одним из могущественнейших двигателей пролетарской классовой борьбы, доведенной им до той стадии, в которой, как никогда ранее, он должен был обрести отчетливое ощущение своих социально-революционных устремлений.
Ибо, в противовес современным политическим теориям о развитии классовой борьбы, Ленин впервые выявил политические методы пролетариата в их принципиальных различиях от буржуазно-демократического мышления. При таком значении Ленина, которое неизбежно должно было обострить классовую борьбу, нет ничего удивительного, — напротив, естественно, — что влияние его личности и после смерти заставило вспыхнуть страстные противоречия в его оценке, ибо это было тем же противоречием классов, в борьбе меж которыми Ленин принял такое громадное участие.
Ненависти и озлоблению буржуазии противопоставлялась соответственно любовь, обожание и благодарность другого класса, класса пролетариата. Но вот здесь-то, у гроба этого великого двигателя истории, выявляется ужасающий и одновременно смущающий факт, что критика и оценка Ленина в социалистическом лагере, внутри самого пролетариата, которому Ленин посвятил всю свою горячую жизнь и неустанную работу, которому он отдал свою мысль и труд в условиях лишений, опасностей и жертв с ранней своей молодости, — носит не менее страстный и ожесточенный характер, чем у врагов пролетариата. В то время когда миллионы рабочих и крестьян в России превозносят и прославляют имя Ленина, как своего освободителя, и совершают паломничество к его могиле, как к святому месту, в то время как за пределами России сотни тысяч пролетариев преклоняются перед ним и обожают его, как героя и прообраз социального революционера, — другие миллионы о нем почти ничего не знают, кроме того, что он — вождь русского большевизма, которому они не доверяют и которому они должны не доверять тем в большей степени, чем бессмысленнее ослабляющее рабочее движение поведение так называемых коммунистических партий вне России, постоянно ссылающихся на его авторитет. Таким образом случилось, что для многих, особенно для вновь вступивших в ряды социал-демократии, название «коммунизм» стало почти чуждым, даже враждебным, им не было понятно, что всякий настоящий социал-демократ одновременно является коммунистом и должен быть таковым, — и в силу этого «коммунист» Ленин стал им чем-то чужим, враждебным, вместо того, чтобы каждый классово-революционный пролетарий при полном сохранении права итти своими путями и иметь свои личные мнения, должен был в деятельности Ленина взволнованно и с увлечением почувствовать прежде всего неслыханное и историческое проявление своего собственного революционного духа.
Как получилось такое расхождение воззрений, такое неестественное противоречие в природе пролетарской классовой борьбы?
Это вопрос, который может прозвучать и в некрологе Ленину, ибо ответ на него может быть дан не только там, где до сих пор одни лишь партийные страсти диктуют оценку; постановкой такого вопроса легче выяснить историческую ограниченность этой пролетарской враждебности к Ленину и одновременно ясно указать пределы его непосредственной исторической деятельности.
2
Ответ на наш вопрос должен быть следующий: во враждебности к Ленину в пределах пролетарской классовой борьбы не проявляется только простое личное чувство, но выступает нечто иное, именно кризис самого социализма, кризис, возникший с момента развала Интернационала в начале войны, или, вернее, превратившийся тогда из давно уже скрытого и ползучего в явный.
Этот кризис в значительной мере является кризисом самой пролетарской духовной жизни и поэтому плохо выражен популярными противопоставлениями реформизма и революции. Это обозначение характеризует, конечно, весьма значительные и явные элементы этого противоречия, но оно слишком чревато недоразумениями, которые привели как с одной, так и с другой стороны к пагубным самообманам, и способно затемнить то настоящее противоречие, которое происходит при кризисе социализма.
Ибо, если радикализм, вследствие своей «принципиальной» борьбы против оппортунизма, чувствует свое превосходство перед «компромиссным» реформизмом и если, с другой стороны, этот последний упрекал первый в доктринерстве и отсутствии понимания практической политики, — пусть правы оба или неправы, — во всяком случае, соревнование это не решало вопроса, на чьей стороне был тот революционный дух, который живым основным настроением должен господствовать над каждым выступлением пролетариата и в духовной своей сущности должен противопоставить себя буржуазному государству и капиталистическому обществу, в оковах которого физически он еще пребывал. Имей это место, — он мог бы беззаветно изменять тактику своей непосредственной политической и экономической борьбы, приноравливая ее к текущим обстоятельствам, как этого требовал «оппортунизм»; не имей он места, — тогда даже самое принципиальное марксистское утверждение обозначало бы не что иное, как лишь простую словесную болтовню. Последняя, однако, является особенностью современного социализма у очень значительной части пролетариата всех стран, который из политических и экономических соображений, — здесь мы их ближе не можем касаться, впрочем, они достаточно часто приводятся, — вместо того, чтобы жить в пролетарской революционной идеологии, направленной к уничтожению существующего положения рабочих, живет типичной мелко-буржуазной идеологией, которая направлена исключительно на улучшение существования рабочего. Но при таком исповедании дух социализма утерян и стал бездушным, без воодушевляющего под’ема, а потому и без внешней притягательной силы для молодежи; — таков социализм ныне везде, где он продолжает итти по старым путям.
Именно в этом противоречии между бездушным социализмом и социализмом, в котором горит горячая душа «практики переворота» Маркса и Энгельса, душа социальной революции — именно в нем лежит подлинная причина сегодняшнего раскола и слабости социализма. И вот Ленин, в противовес указанной слабости, являлся гигантским воплощением этой пламенной души социализма, этой неспокойной и всегда бодрствующей «практики переворота». И именно поэтому ему было чуждо это столь обыденное и ничего не выражающее противоречие между доктринерским радикализмом и реально-политическим реформизмом. Ибо не было более крупного и смелого реального политика, чем Ленин, не было более строгого и беспощадного врага пустой революционной фразы, равно как и всякого закостенелого радикализма, и в то же время не было более фанатического приверженца социальной революции. Так, мы читаем у него: «Недостаточно быть революционером и приверженцем социализма или быть только коммунистом. Нужно уметь в любой момент найти особое звено цепи, чтобы ухватиться за него со всей силой, дабы удержать всю цепь и подготовить перехват следующего звена». В другом месте он пишет: «Выразить свой „революционный дух“, только браня парламентарский оппортунизм, только отвергая свое участие в парламентаризме, — дело легкое, но именно потому, что это легко, это не является разрешением трудной задачи». Ленин никогда не отделывался простой формулой в вопросах парламентаризма и участия в буржуазном правительстве, борьбы с империализмом, в вопросах внешней политики, в вопросах милитаризма и войны. Излюбленная ныне фраза, что современный социализм не может быть таким же, каким он был во времена Маркса, ибо за это время для пролетариата возникло так много новых положений и задач, «о которых Маркс ничего не знал», — эта фраза не может быть здесь применена там, где речь идет об устремлении реальной политики Ленина, направленной именно к тому, чтобы новыми методами революционной классовой борьбы разрешить эти новые положения и задачи.
Конечно, эта реальная политика была возможна лишь потому, что ее пронизывал пыл революционной воли, и оттуда проистекала захватывающая сила, способная спор в собственной партии превратить в захватывающую убедительность. Для этой основной линии, превращающей простую тактику прежде всего в социально-революционную энергию, Ленин дал, еще в пору своей эмигрантской жизни в Швейцарии, правда, некрасиво звучащее, но чрезвычайно выразительное и внушительное определение — именно «профессионального революционера». Только в пору капитализма, который из каждой профессии сделал «гешефт» и не отделял, в силу этого, одного понятия от другого, и, говоря о выполнении одной профессии, подразумевает только «гешефт», — только в эту пору высокий и идеалистический смысл этого определения Ленина мог быть не понят или даже получить презрительное толкование. Но ощущение революции, как профессии, было не чем иным, как возрождением великого марксистского осознания исторической роли пролетариата при созидании нового общества, — было не чем иным, как одухотворенным указанием Лассаля на высокое историческое назначение рабочего класса. Быть профессиональным революционером — это призыв к каждому пролетарию быть во всех своих помыслах, чувствах и деятельности тем, чем назвал его уже «Коммунистический Манифест», — могильщиком сегодняшнего и пионером будущего общества.
Это означает, что каждый пролетарий, который действительно хочет обрести право на историческое почетное звание социалиста, должен быть проникнут во всякое время и везде, — т. е. не только в больших политических действиях и профессиональной борьбе, но и в своей повседневной мелочной работе и во всем своем жизненном поведении, — чувством ненависти и презрения ко всей буржуазной организации и воззрениям, как это возможно лишь там, где в пределах буржуазного мира чувствуешь себя не дома и поэтому не хочешь в нем устраиваться прочно. Солдат во вражеской стране постоянно готов «по призванию» к нападению, — таков и профессиональный революционер. Таким профессиональным революционером был Ленин: — для него борьба с капитализмом и империализмом против буржуазного классового государства, а равным образом и против обуржуазивания мыслей и чувств в самом пролетариате, была призванием, наполнявшим всю его жизнь и превращавшимся в профессию служения пролетариату и развитию более высоких форм общественной жизни. Поэтому его фигура возвышается над несчастным расколом в пролетариате, как пример, который должен быть дорог каждому революционному пролетарию; тем более должна она быть таковой, ибо убеждения Ленина, — как только они станут всеобщими, — содержат вернейшую гарантию возрождения единства пролетариата и его Интернационала.
3
Надо установить, таким образом, раз навсегда настоящее социалистическое значение Ленина, именно в деле развития революционного классового духа пролетариата, которое нельзя устранить никаким партийным спором, спором социалистических партий, могуче раздутым Лениным, спором, который неоднократно мог затемнить истинное значение Ленина, ибо он сам поставил очень внушительные пределы его проявлению, так что часто спор этот вредно влиял на развитие социализма вне России. Но и тут это мнение должно понести весьма значительные поправки, если только оно не останется в том плане мышления, которое привело к кризису социализма, но станет на почву социал-революционного классового мышления пролетариата. Тогда не только будет дана справедливая оценка Ленина, — что не имеет такого уже значения, ибо сама история исправит ошибочную оценку, — но тогда придут к собственному лучшему постижению его личности и к пониманию современного социализма.
Несомненно, странным и полным противоречий останется то обстоятельство, что Ленин, который был столь неслыханно верным тактиком в русской революции, заставлявшим поражаться по праву его почти баснословному инстинкту в ощущении необходимости момента, сделал такую чреватую последствиями ошибку в отношении социалистической тактики за пределами России, именно хотел управлять ею из центра, из Москвы, и притом лишь теми методами, которые применялись в России. Это тем более удивительно, что именно Ленин постоянно учил, что тактика социализма не везде носит общий характер и ее нельзя установить навсегда, но что она должна проистекать из существующих условий. Он сам еще до революции поставил для себя требование признать своеобразный характер русской тактики. Так, он заявил однажды (1905 г.) на попытку Бебеля примирить большевиков и меньшевиков: «Мы относимся к Бебелю с величайшим уважением, но когда идет вопрос о том, как на нашей родине побороть царизм и буржуазию, то да будет нам позволено иметь на этот счет свое собственное мнение». В силу этого Ленин был далек от того, чтобы не сознавать, что успех большевизма в русской революции был результатом лишь единственных в своем роде обстоятельств, которые имелись только в России. В письме к швейцарским рабочим перед своим от’ездом в Россию он говорит: «Мы отлично знаем, что пролетариат России менее организован, подготовлен и классовое его сознание менее развито, чем у рабочих других стран. Не особенность его свойств, но особое стечение исторических обстоятельств превратило русский пролетариат на некоторое, быть может, короткое, время в форпост революционного пролетариата всего мира». Как же об’яснить это, если принять во внимание, что Ленин все-таки повел столь чреватую последствиями политику так наз. Третьего Интернационала?
Если не остаться погруженным в этом вопросе в гуще партийных предрассудков, то необходимо иметь ясный взгляд в двух направлениях. Нельзя «путчизм», в который выродился «коммунизм» за пределами России, отождествлять с Лениным, но нельзя в путчизме видеть только путчизм; для этого нужно прежде всего, чтобы у себя самих в соц. — демократической партии не все казалось в розовом свете подлинной революционной жизни. У кого нет глаз и понимания того, что я выше назвал «бездушием» социализма, тот никогда не поймет, что «путчизм» для многих его лучших и идеальных приверженцев, — и это особенно об’ясняет притягательную силу «коммунизма» у молодежи, — представляет страстную реакцию против этой бездушности. Именно как такую реакцию против революционной атрофии пролетарского социализма следует прежде всего понимать интернациональную деятельность Ленина. Это было гигантское стремление снова пробудить революционный классовый дух, высечь его словно искру из холодного кремня, даже ценой организационного единства партии, выявляющей лишь показную величину и силу, которых в действительности нет. Если Ленин написал в начале войны в резолюции партии большевиков: «Надеяться создать настоящий социалистический интернационал без окончательного отпадения оппортунистов — значит отдаваться вредным иллюзиям», — то эта мысль дает основной тон всей международной тактике Ленина, которая с той поры, именно с поры несчастного развития германской социал-демократии, все более познается правильной и во многом вне III Интернационала. Рассматриваемая в этом свете, тактика Ленина в деле раскола старой соц. — демократической партии была ошибкой, так как она должна была повести к братоубийственной войне и вообще к разложению пролетарских сил, тогда как цель могла быть достигнута сильной оппозицией в старой партии без такого ее ослабления и путем внутренних преобразований, но это ошибка, которая связана, как всегда у великих людей, с достоинством страстной и стремительной силы новой революционной воли.
Далее, нельзя оставить без внимания, что, несмотря на все различие условий внутри России и вне ее пределов, и даже при том особенно сильном насаждении социал-патриотическими и социал-империалистическими элементами средне- и западно-европейского социализма, надежда на громадную революционную перегруппировку пролетариата, особенно в дни переворотов в Германии, не должна была бы быть лишь иллюзорной. С другой стороны, мы видим только теперь, — когда внутренняя история русской революции стала более ясной, чем это могло быть в бурный период ее первой заграничной пропаганды, — как пролетарская революция, тогда почти задушенная контр-революционными движениями, созданными Антантой, должна была дожидаться восстания германского пролетариата, как освободителя. Если мы теперь можем точно указать те экономические и политические основания, благодаря которым восстание это не произошло и не могло произойти, то едва ли найдется кто-либо, кто бы мог отрицать, что об’единенный пролетариат Германии смог создать такую ситуацию, которая, по крайней мере, не дала бы возможности до такой степени развиться современной реакции, превратившей самый сильный пролетариат в мире в беспомощный фактор в государстве и в социалистическом движении. Мы были правы, называя всегда буржуазных критиков Маркса и Энгельса ничего не понимающими, так как они насмехались над тем, что эти оба большие революционера столь часто после 1848 г. предвидели новую, более значительную революцию, которую они ожидали всю свою жизнь. Их теоретическое благоразумие рекомендовало им терпение, но их революционный пыл увлекал их снова, ибо они были не только холодные исследователи истории, но были и людьми дела с необузданной энергией и сокрушительной волей. Поэтому пусть насмехается над Лениным, над тем, что в нем бурное стремление к мировой революции победило обычную холодную тактику, тот, кто никогда не чувствовал сам в себе подобного стремления, тот, кто всегда имеет терпенье и может выжидать, ибо он ощущает свою значительность лишь в пределах своей самодовольной деятельности.
И вот ответ на вопрос, каким образом такой крупный, быть может, самый значительный до сего времени реалист социал-революционной политики вел такую нереальную политику в отношении социалистического движения вне России: это была прежде всего ошибка в переоценке революционной силы мирового пролетариата, который, благодаря тогдашней слабой осведомленности о мировых событиях, казался ему действительно подготовленным; впрочем, это тогда не он один предполагал вследствие русской пролетарской революции и лихорадочно ускоренного войной возмущения пролетариата во всех других странах. В этом смысле знаменательны его первые слова, после его возвращения из Швейцарии, на родине: «Недалек тот час, когда народы откликнутся на зов нашего товарища Карла Либкнехта и направят свое оружие против эксплоататоров, против капиталистов… В Германии уже все находится в брожении. Не сегодня — завтра, каждый день может наступить катастрофа всего европейского капитализма». Затем была ужасная внутренняя и внешняя опасность русской революции, которая должна была вызывать все новое и новое гигантское напряжение получить пролетарскую революционную помощь извне, пролетарскую выручку осажденной крепости. Это были тяжелые ошибки Ленина, от которых страдает и по сей день социалистическое движение; но именно здесь-то Ленин и был тем человеком, который мог бы их преодолеть, если бы ему не помешала длительная болезнь и преждевременная смерть. Ибо что создало его громадную историческую деятельность? — именно то, что он не был человеком формулы, он не был рабом своей тактики, но обладал поистине беспримерной неустрашимостью и беспощадностью к себе и к своим приверженцам, если дело касалось изменения тактики. Это он доказал в тяжелые дни поворота революции в вопросе заключения мира с германским империализмом, в отказе от социализации недвижимых имуществ и, под конец, в переходе к НЭП’у — он любил все это называть добродетелью отступления. «Лишь по этому большевики, — так говорил он однажды радикалам, — имели успех, что они беспощадно изгнали всех революционеров пустой фразы, которые не понимали, что может стать необходимым начать отступление, и что нужно уметь начать это отступление». В другом месте он верно дал свою собственную характеристику, как политика большого масштаба, говоря: «Умен не тот, кто не делает ошибок; таких людей нет и не может быть. Умен тот, кто делает не особенно крупные ошибки и может их быстро и легко исправить». Смерть не дала Ленину времени, которое вообще было слишком коротким, преодолеть эти ошибки, — ведь пяти лет для практического осуществления этой задачи слишком мало, ибо чем были, тем более, эти пять лет, как не дикими судорогами и борьбой за существование вырабатывающейся новой исторической роли пролетариата. Здесь большая задача выпала в виде наследства наследникам Ленина. Да будет она им под силу!
4
В противовес к методам Ленина, можно было бы, конечно, гораздо менее резким путем достигнуть единодушия между социалистическим центром и большевизмом. — Это имело бы для об’единения вновь всего пролетариата совершенно неисчислимые последствия, если бы вполне понятное отрицание путчизма с их стороны не проистекало из совершенно немарксистского, чтобы не сказать «лойяльного», образа мыслей многих марксистов и при том проводилось ими в жизнь и укрепляло сознание исключительно в пределах легального демократического развития социализма. Это, во всяком случае, не в духе пролетарского классового сознания в понимании Маркса и Энгельса, — и теоретическая заслуга Ленина, несомненно, в том, что он снова с решительностью обратил на это внимание. Он словно снова открыл учение Маркса о классовой борьбе и напомнил о смысле марксистского понимания государства как об организации господства классов, — понимания, превратившегося в пустую фразу; он восполнил это понимание живыми и непосредственными историческими задачами, в которых доказывал, что это определение применимо не только к буржуазному, но и к пролетарскому государству. Понятия: демократия и диктатура получили совершенно новое освещение только благодаря толкованию, что завоевание политической власти пролетариатом в каждом случае — проводится ли оно демократическим путем, или путем захвата — неминуемо должно вести к диктатуре, ибо только благодаря ей может быть осуществлена классовая воля пролетариата в отношении буржуазии.
Выяснилось, что демократия, пока существует классовое государство, является и будет являться противоречивой формой, ибо самое демократическое государственное устройство предполагает, что или буржуазные, или пролетарские партии имеют большинство, равновесие их постоянно бывает лишь временным, ибо в непримиримости их экономических тенденций лежит повод к уничтожению этого равновесия при первом удобном случае. Поэтому и демократия означает собою, что большинство господствует над меньшинством, и, когда его положение становится критическим, оно прибегает к диктатуре, к чрезвычайному положению, к военному суду и пр. В демократическом буржуазном государстве и сейчас (и прежде) господствует буржуазная диктатура, точно так же, как в пролетарском государстве будет господствовать диктатура пролетарская. Демократия и диктатура, таким образом, в классовом государстве не являются противоположными понятиями, и речь может итти только о том, чтобы найти предпосылки к диктатуре пролетариата. Будет ли она при том проведена в «демократической» или другой форме, является вопросом несущественным и от воли нашей независящим. При таком освещении исчезает ряд проблем, которые до сих пор раз’единяют пролетариат.
«Демократия» более — не принципиальный вопрос, парламентаризм — не место ловли для политической работы, — конечно, при всем этом для западно- и центрально-европейского рабочего класса эти понятия не теряют совершенно исключительного практического значения. Не кто иной, как Ленин, подчеркнул это с особенной резкостью. Он называл долгом «разрушить буржуазно-демократические и парламентские предрассудки» масс, но не для того, чтобы отстраняться от парламента, а, напротив, работать в этом осознании. Ленин никогда не играл в демагогию, говоря рабочим: «Вся власть Советам» или «Необходимо в одну ночь заменить парламентскую систему советской». Надо только прочесть, как он в своей книге «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» осуждает эту тактику германских и австрийских «коммунистов», но отрицание этой демагогии не может отвергать духа политической критики демократии и происходящей благодаря ей легализованности движения, для которого еще Энгельс нашел жестокие слова. Борьба с путчизмом у одних не должна выродиться в трусость собственного политического мышления, — что приведет к могиле всякое понимание марксистского государственного устройства и пролетарской классовой борьбы. Кто продумает эти оба понятия со всеми условиями классового принципа, — этим мы обязаны точке зрения Маркса, — тот найдет основание, почему Ленина, который впервые осуществил эти особенности понимания, назовут за раскрепощение политической мысли от массы предрассудков и мнимых задач не в меньшей степени духовным освободителем, чем социалистом. Если кто-нибудь пугается тоги террора, одевающей его фигуру, то пусть тот поучится именно у него, тоги террора, одевающей его фигуру, то пусть тот поучится именно у него, равно как и демократические, ибо они были классовыми движениями, и что если необходимо быть террору, то красный террор все-таки оставляет больше надежды, чем белый, безотносительно от того, что он никогда не бывает столь кровав, как белый.
5
Значение Ленина для России и ее освобождения — ныне исторический и незыблемый факт, не подвергающийся спорам партий и классовых воззрений. Если историческим смыслом каждой революции является дать свободу и простор, уничтожая и отбрасывая пережитые и тормозящие законоположения и формы жизни для дальнейшего развития общества, — то не было более радикальной революции, чем русская, не было более беспощадного уничтожения старого мира, чем через большевизм. Это целиком дело Ленина, который взял в руки могучую инициативу в октябре 1917 года, в тот момент, когда даже его друзья еще колебались; его стихийная смелость, в соединении с упорной и неотступной силой и поразительным дипломатическим искусством, преодолела все опасности революции. Это грандиозное дело имеет значение не только для России: это — часть дела освобождения всего мира. Никогда не забудется современниками и останется в сердцах пролетариев то громадное впечатление, как в октябре 1917 года, когда еще культурный мир находился в кровавых оковах войны, когда всякая надежда на прекращение бедствия была утрачена — особенно после того, как даже героический поступок Фридриха Адлера остался без последствий, — как из Петербурга в это время раздался зажигательный клич: «Ко всем», что русский пролетариат признал войну законченной и пригласил народы к мирным переговорам. И как этот исторический акт являлся действительным духовным освобождением из величайшей безнадежности и отчаяния, так разрушение старой России означало физическое освобождение совершенно неожиданным способом всего мира, с которого, наконец, был сброшен гнет царизма, равно и империализма русской буржуазии, который еще при Милюкове и Керенском мог запятнать русскую революцию новым наступлением в угасающей мировой войне. Конечно, не по вине Ленина не была осуществлена власть пролетариата, — и союз советских республик — не пролетарское государство в том смысле, что пролетариат является лишь одним господствующим классом. Власть здесь только господствует, давая подавляющему большинству населения — кр
{…}
м — известные уступки, дает концессии и допускает теперь даже, в силу новой экономической политики, в известном смысле, и буржуазию. Если противники русского большевизма, который надо резко отграничить от вне-русского, хотят в этом видеть его банкротство и даже над этим насмехаются, то они вовсе не имеют понятия о различии в строении государства, рожденного из революции и стремящегося к тому, чтобы только сохранить, по возможности, свое первоначальное направление, от государства, в котором вовсе не может быть такого устремления, так как такое государство насквозь контр-революционно. Пролетариат всего мира, поэтому, никогда не переставал с верным революционным чутьем смотреть на российские советские республики, как на драгоценнейшее и славнейшее достояния пролетарского движения на пути к социализму, как на великий форпост в борьбе против буржуазного капиталистического мира. Цепи, разорванные в России Лениным, были цепями, приготовленными и для нас, и надежды и гор ячее сочувствие мирового пролетариата в том, чтобы дело его было сохранено и мощно развивалось. Поэтому печаль, навеянная его смертью, была велика в пролетариате и соединялась со страхом, ибо одновременно к этому присоединялась боязнь за будущность русск ой революции. В этом смысле в чувстве каждого пролетария слились воедино — Ленин и дело пролетарской революции.
6
И человек, носивший в себе такое громадное историческое значение, это должно войти в надгробную речь, — оставался простым, скромным, почти по-мужицки живущим пролетарием, жил ли он в бедной лачуге или в царском дворце в Кремле. Он и здесь оставался символом революции: могуче распрямляясь в разрушительной и созидательной своей силе, царственно пренебрегая всей мелочностью и узостью жизни, без претензий к роскоши и оставаясь постоянно скромным в своей жизни. Под этим впечатлением Горький сказал о нем: «Его частная жизнь такова, что в религиозное время из него сотворили бы святого». Человек, который мог бы сделаться русским царем, если бы им руководили личное властолюбие и жажда славы, а не идея социальной революции, умер в комнате прислуги в загородном дворце, из многих комнат которого он хотел жить только в этой. Это не было эффектной игрой, это не была демагогия, наверняка, уже чуждая смертельно больному человеку, — это был инстинкт человека, который иначе не мог поступать, ибо существу большой пролетарской идеологии, которую он исповедывал, для которой он жил, мог соответствовать только пролетарский образ жизни. Таким был Ленин, — великое единство мысли, поступков и чувств. Дух целого класса, дух пролетариата проносил и образовывал это единство, чтобы благодаря ему сделаться богаче и полным духовной силы. Поэтому Ленин останется жив не только в памяти пролетариата, но и тем более пребудет живым, чем больше пролетариат поймет и выполнит свою историческую задачу, которую Ленин оставил на примере своей жизни.
В. Кряжин
ЛИТЕРАТУРА О ЛЕНИНЕ
I
Всего каких-нибудь три месяца отделяют нас от трагических дней 21 27 января, а литература о В. И. Ленине приобретает все более и более внушительный характер. В этом стремительном, безостановочном накоплении «Ленинской литературы» находят свое выражение самые разнообразные импульсы и потребности: страстное желание широких масс узнать что-нибудь о жизни и деятельности своего «Ильича», глубокая печаль об утрате великого вождя, испытываемая его оставшимися соратниками, наконец, огромный, можно сказать, всеобщий энтузиазм, вызываемый мощной фигурой мирового революционера. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что в скором времени изучение В. И. Ленина, по своему масштабу, сравняется, если не превысит «шекспирологию», располагающую десятками журналов, огромными библиотеками и специальными кафедрами почти во всех университетах Старого и Нового Света.
Охват всей деятельности В. И. Ленина представляет, понятно, колоссальнейшие трудности. «Написать сколько-нибудь подробную его биографию, — правильно замечает Г. Зиновьев, — значит изложить историю двух русских революций, II Интернационала и борьбы его левого крыла против правого; это значит, далее, рассказать о возникновении III Интернационала, о создании нашего Советского государства, об его великих боях за существование и т. д., и т. д.».
Такая задача сейчас, конечно, не по плечу одному исследователю или даже целой группе их, в особенности при тех явно недостаточных материалах, которыми мы пока располагаем. Лишь планомерная, коллективная работа нескольких поколений исследователей сможет раскрыть с достаточной полнотой гигантскую личность и не менее гигантскую деятельность В. И. Ленина.
Вся вышедшая до сих пор литература (я оставляю в стороне газетную и, в значительной степени, журнальную) задается, впрочем, гораздо более скромными целями. Она пытается приблизить к массам фигуру ушедшего вождя, дать хотя бы предварительную оценку оставленного им богатого теоретического и практического наследия, — одним словом, дать суммарную характеристику Ленина и ленинизма.
Посмертную «Ленинскую литературу», для удобства рассмотрения, можно разбить на три большие категории: в первую входят сборники, биографии, очерки популяризаторского характера; во вторую — чисто теоретические произведения, разрабатывающие проблемы теории и практики ленинизма, и, наконец, в третью — статьи и материалы биографического характера. Нечего, конечно, и говорить, что это деление носит весьма приблизительный характер. Много очерков и статей можно рассматривать в любом из намеченных разрезов. При отнесении их в ту или иную категорию приходится поэтому отправляться от их преобладающего содержания.
II
Как и следовало ожидать, наиболее обширной в настоящее время является первая, «популяризаторская», категория. Чисто стихийная потребность дать немедленный отклик на смерть В. И. Ленина вызвала к жизни несколько сборников, составленных из газетных материалов, опубликованных в связи с памятными событиями: покушением на В. И. Ленина, 50-летием со дня его рождения и 25-летием существования Р. К. П.
Пожалуй, наиболее полным является сборник статей о Ленине, вышедший в Харькове, в издательстве «Молодой Рабочий»[6]. Сборник этот в огромной части состоит из газетных очерков, к которым прибавлено 3–4 журнальных статьи и кой-какие извлечения из книг (глава из книги П. Лепешинского «На повороте», статья Емельянова «Таинственный шалаш» и др.). Из помещенных в журнале очерков хочется напомнить блестящую характеристику Л. Троцкого: «Ленин как национальный тип», где он фигуру последнего приводит в связь с русской пролетарско-крестьянской стихией: «Свобода от рутины и шаблона, от фальши и условности, решимость в мысли, отвага в действии, — отвага, никогда не переходящая в безрассудство, — характеризуют русский пролетариат и вместе с ним Ленина». Но в то же время «у этого самого бесспорного из вождей пролетариата — не только мужицкая внешность, но и крепкая мужицкая подоплека». Недаром самая «интуиция действия», столь присущая Ленину, по мнению Л. Троцкого, «это — мужицкая сметка, только с высоким потенциалом, развернувшаяся до гениальности, вооруженная последним словом научной мысли». В изящном, необычайно любовно написанном, «Рисунке пером» Н. Осинский дает внешнюю характеристику В. И. Ленина, его наружности, манеры его речи, его ораторского жеста и т. п.
Из историко-биографических материалов наиболее волнующее впечатление производит «Разговор Ленина с Кронштадтом по прямому проводу», когда войска Керенского наступали на Ленинград, и В. И. Ленин с вулканической энергией организовывал оборону красной столицы.
К сборнику приложена очень недурная библиография произведений В. И. Ленина и список главнейшей биографической литературы о нем. В предисловии к сборнику указывается, что он «может быть только первой страницей в той книге, которую еще в наши дни „должно написать“». Несомненно что эту скромную роль сборник выполняет.
Второй сборник «Памяти Ленина» выпущен в Москве Высшим Военно-Редакционным Советом[7]. По своему содержанию он почти целиком совпадает с харьковским сборником. Здесь прибавлено лишь 3–4 небольших статьи (Г. Зиновьева — «Ленин», чрезвычайно интересные воспоминания В. Бонч-Буревича — «Покушение на В. И. Ленина в Москве» и др.), но зато кое-что в сравнении с харьковским сборником опущено (отмеченный разговор по прямому проводу и др.).
Отличием московского сборника является его прямо-таки великолепная внешность. Напечатанный в виде альбома на прекрасной бумаге, сборник заключает десятки интереснейших фотографий: портретов В. И. Ленина и его семьи, групповых портретов (членов Ц. К. разных созывов, редакций большевистских газет), многочисленных снимков с разных документов, имеющих историческое значение, автографов В. И. Ленина и т. п. Весь литературный материал обрамлен титульными листами, многочисленными заставками и концовками, принадлежащими таким художникам, как Ю. Анненков, Моор и др. Благодаря своей художественной внешности, сборник ВВРС, действительно, является достойным литературным венком на могилу В. И. Ленина.
Третий сборник памяти В. И. Ленина «Великий строитель»[8] имеет более узкий характер. Он состоит из статей, печатавшихся исключительно в «Экономической Жизни» и посвященных оценке В. И. Ленина, как «вождя, руководителя и вдохновителя хозяйственного строительства первых и единственных в мире рабоче-крестьянских республик». Учитывая то огромное внимание, которое уделял В. И. Ленин экономическому строительству СССР, — сборник, несомненно, представляет интерес, в особенности при изучении ленинизма в ВУЗ’ах. В особенности ценен 4-й раздел сборника: «Основные задачи экономической политики в период революции в формулировке В. И. Ленина», составленный из многочисленных тезисов и цитат из соответствующих сочинений и речей.
Наименее долговечным является последний сборник «В дни скорби», изданный «Московским Рабочим»[9]. Он состоит из многочисленных заметок, статей и стихов, появившихся в столичной и провинциальной прессе во время траурной недели (21/I — 27/I). Главным достоинством этой книги является то, что она живо отражает те непосредственные чувства, ту психологическую реакцию, которую вызвало во всей России известие о смерти любимого вождя[10]. Из популярных очерков, посвященных В. И. Ленину отдельными авторами, необходимо отметить прежде всего серию брошюр, выпущенных Г. Зиновьевым: «В. И. Ленин», «Влад. Ильич Ленин», «На смерть Ленина»[11]. В большинстве случаев мы имеем здесь воспроизведение речей, произнесенных Г. Зиновьевым, дополненных его статьями, опубликованными после смерти В. И. Ленина. Написанные одним из самых близких учеников и соратников В. И. Ленина, все перечисленные брошюры дают живые, ярко и популярно написанные очерки жизни и деятельности В. И. Ленина, начиная с периода 90 годов и до 1924 г. Особенно полезной является небольшая статья «В. И. Ленин и наша партия», дающая прекрасную историко-хронологическую канву для изучения ленинизма в марксистских и комсомольских кружках.
Наиболее обширную биографию В. И. Ленина дает Ем. Ярославский[12]. Его книга — «Жизнь и работа В. И. Ленина» — рассчитана на самые широкие круги рабочих и крестьян, которым она хочет «просто, бесхитростно раскрыть образ того, к кому тянутся в порыве любви, скорби и благодарности миллионы трудящихся всех наций»… Шаг за шагом Ем. Ярославский прослеживает детство и отрочество В. И. Ленина, его студенческие годы, работу в Ленинграде, ссылку, эмиграцию и т. д. С чисто биографической точки зрения наиболее интересны первые главы книги (до 1905 г.), где автор располагает обильными материалами, исходящими от близких к В. И. Ленину лиц. Далее биографический элемент стирается и заслоняется эволюцией идей, изображением революционной и государственной деятельности В. И. Ленина, путем обильных цитат из его сочинений.
Вторая часть книги дает сжатые, суммарные очерки ленинизма, т. е. «марксизма в действии» («Ленин — организатор диктатуры пролетариата», «Ленин — вождь угнетенных национальностей» и др.), а также характеристики его деятельности в различных областях политической жизни («Ленин и Комсомол», «Ленин и раскрепощение женщины» и др.). Чрезвычайно интересным в этом отделе является очерк «Ленин, крестьянство и Р. К. П.», где приведен ряд крестьянских писем, бесхитростных мужицких рассказов о своем «Ильиче». В одном из этих рассказов необычайно метко схвачено значение для В. И. Ленина непосредственного общения с крестьянством: «Он не меня, конечно, слушал, как персону необыкновенную, а через меня он слушал все крестьянство и через меня он учел всю сложную обстановку на низах».
Вообще, читая эти рассказы, мы незаметно переходим из сферы истории в область легенды, создаваемой народными массами России о своем великом вожде.
Третья часть книги посвящена болезни и смерти В. И. Ленина; помимо материалов, помещенных и в других посмертных ленинских изданиях, здесь приведено большое количество рабочих резолюций, а также отзывов заграничных социалистов и политических деятелей, ярко демонстрирующих, насколько импонировала гигантская фигура В. И. Ленина даже врагам. Недостатком этой части книги, так же, впрочем, как и большинства разобранных сборников, является то, что они почти не воспроизводят писем рабочих и крестьян, написанных по поводу смерти В. И. Ленина. А между тем, именно эти, действительно, бесхитростные, документы могут ознакомить с интимными переживаниями рабоче-крестьянских масс, взбудораженных великой утратой. Из фототипий, приложенных к книге, особенно интересен семейный портрет Ульяновых, относящийся к первым гимназическим годам В. И.
Из популяризаций ленинизма, наиболее удачной является брошюра Н. Попова и Я. Яковлева «Жизнь Ленина и ленинизм»[13], написанная авторами в течение всего двух суток и набранная типографскими рабочими в течение суток.
Краткое жизнеописание, принадлежащее Н. Попову, дает, в сущности, лишь литературно-политическую биографию В. И. Ленина. Недаром биография поделена на такие этапы, как «90-е годы», «Искра и ликвидация экономизма», «II с’езд партии» и т. п., которые являются одновременно этапами жизни и развития партии. В ряде небольших, продуманных главок автор прекрасно справился со своей задачей и дал не только эволюцию теоретических и тактических взглядов В. И. Ленина, но и достаточную характеристику противоборствующих течений, напр., «экономизма», «ликвидаторства» и т. п.
Наиболее интересной является вторая часть книги «Ленинизм». Основой последнего является «исключительное единство мысли Ильича. За три слишком десятка лет своей работы на посту организатора социалистической революции, Ленин дал рабочему классу всего мира оружие борьбы и победы». Именно поэтому мысли Ленина это — «рычаги, которыми Ильич подымал рабочий класс к победе над капиталом».
Три формулы являются руководящими для понимания ленинизма. Первая, это — то, что русская революция означает новую эпоху в жизни человечества; вторая, указывающая, что для осуществления социализма необходимо осуществление пролетариатом руководства над крестьянством, иными словами, сочетание крестьянского восстания с рабочей революцией; третья формула подчеркивает, что подлинный интернационализм может быть достигнут лишь на основе союза рабочих передовых стран с отсталыми, национально угнетенными, народами. Детальному рассмотрению этих основных уставов ленинизма и посвящена статья Я. Яковлева, дающая прекрасный сжатый очерк ленинской теории, стратегии и тактики.
Небольшая брошюра К. Радека «О Ленине»[14], состоящая из трех газетных статей, дает эскиз большой работы о Ленине, задуманной автором на фоне истории международного рабочего движения, начиная с социальной борьбы «меньшевиков» и «большевиков» в английской революции XVII в. Автор дает суммарную характеристику Ленина как революционного вождя, выросшего на марксизме и одновременно необычайно интимно и интенсивно связанного с русской социально-экономической средой. Недаром один из злейших политических врагов В. И. Ленина, П. Б. Аксельрод, рассказывал автору, что, при первой же встрече с Лениным за границей, он почувствовал, что имеет дело с «человеком, который будет вождем русской революции. Он не только был образованный марксист, — таких было очень много, — но он знал, что он хочет делать и как это надо сделать. От него пахло русской землей». Это сочетание теории с глубочайшим реализмом и позволило В. И. Ленина создать, на-ряду с плехановской алгеброй, «арифметику русской революции». Наиболее интересной главой книги является «Ленин как основатель Коминтерна». К. Радек живо передает, как ошеломила его решимость В. И. Ленина расколоть германскую социал-демократию после совершенного ею предательства во время мировой войны. «Мы дорожили единством партии, как ничем, — пишет К. Радек. — Между тем, Ленин ребром поставил вопрос, что, собственно, представляет из себя политика Второго Интернационала: ошибку или предательство интересов рабочего класса. Об’яснения К. Радека Ленин прервал словами: „Это есть историцизм, все находит об’яснение в смене эпох, но могут ли вожди реформизма, которые еще перед войной систематически вели пролетариат в лагерь буржуазии, которые с момента войны перешли в этот лагерь открыто, могут ли они стать проводниками революционной политики?“. Я ответил ему, что в это не верю. „Тогда, — заявил Ленин, — надо бить отжившую эпоху в лице вождей реформизма“. Ленин настаивал на самой резкой форме идейной борьбы с социал-патриотами, настаивал на необходимости открытого выяснения их предательства, именно предательства. Это слово он повторял много раз и в дальнейшем, при совместной работе».
Создание III Интернационала было для В. И. Ленина средством оформления революционного движения, орудием победы над империалистической войной. Три основных документа пишет В. И. Ленин для второго конгресса Коминтерна: брошюру «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», представляющую собой «квинт-эссенцию всей философии большевизма, его стратегии и тактики», набросок условий вступления в Коминтерн и такой же набросок его тезисов о колониальном вопросе. Эти документы, еще не вполне гениально указывают дальнейший путь всему международному пролетариату, вошедшие в плоть и кровь западных коммунистических партий, тем не менее.
Небольшая брошюрка А. Мартынова дает художественный, необычайно яркий образ В. И. Ленина как «пролетарского вождя»[15]. «Владимир Ильич был не только врожденный вождь, но именно врожденный плебейский, пролетарский вождь. У него не было и следа русской интеллигентской дряблости. Этот человек обладал могучей, железной волей, и исторические корни его сидели глубоко в недрах русского трудового народа. Поволжанин Ленин был сродни героям нашей понизовой вольницы. Он был могучий, властный человек, и вместе с тем у него не было и тени тщеславия».
Первый подвиг, который совершил этот «революционный Геркулес» — было создание революционной большевистской организации. Именно благодаря революционному пафосу В. И. Ленина знаменитый Лондонский с’езд 1903 года напоминал «заседания французского революционного Конвента». «На с’езде была такая напряженная атмосфера, что малейшее отклонение от намечаемого вождями с’езда пути клеймилось как оппортунизм и вызывало грозу, и над всем этим якобинско-марксистским с’ездом витал дух Владимира Ильича. Он создал его настроение».
Недаром большевики и меньшевики назывались первоначально «твердыми» и «мягкими», при чем последние устами Мартова протестовали против «осадного положения», вводимого в партии Лениным. И впоследствии ему была присуща необычайная революционная смелость. «Уже незадолго перед своей смертью Владимир Ильич эту самую мысль выразил весьма образно. Он писал: Я в своей жизни руководился правилом Наполеона I: „on s’engage et puis on voit“. По-русски это значит: „Сначала ввяжемся в драку, а потом видно будет“. Ленин никогда не предлагал делать того, для чего не созрели революционные силы и об’ективные условия, но он также не был кабинетным доктринером или философским колпаком». Неслыханная смелость сочеталась у В. И. Ленина с гениальным искусством маневрирования; он был великим стратегом, умевшим не только отважно наступать, но, когда нужно, и отступать во-время. Недаром он писал: «Мы при известных условиях должны руководиться французской поговоркой: „il faut reculer pour mieux sauter“ („Нужно отступить, чтобы сделать лучший скачок“)».
«Ленин был величайшим в истории революционным героем, но героем в марксистском, материалистическом смысле этого слова… Вся его отвага была основана на том, что он правильно учитывал направление развития классовой борьбы, на том, что он глубоко опускал свой зонд в пучину революции, улавливая глубокие народные революционные течения».
Цикл статей о В. И. Ленине дал журнал «Новый Восток» в № 1–5. Статьи М. Павловича «Ленин и народы Востока» и Н. Нариманова «Ленин и Восток» ярко освещают огромное революционизирующее влияние В. И. Ленина на народы Востока. Дополнением к ним является статья Ходорова «Ленин и национальный вопрос».
Заканчивая обзор первой популяризаторской категории литературы о Ленине, необходимо упомянуть еще две брошюры: В. Невского: «Ленин»[16], представляющую исправленное переиздание популярной брошюры, изданной в 1920 г., и И. Ходоровского — «В. И. Ленин»[17], дающую сжатый очерк, рассчитанный на рабоче-крестьянского читателя.
Совершенно особняком стоит брошюра Л. Вражина «Ленин» (Изд. «Художественная Печать». М. 1924. Стр. 15), являющаяся вредной, беззастенчивой макулатурой.
III
Вторая, научно-исследовательская категория произведений, посвященных В. И. Ленину, несравненно малочисленнее первой. В этом нет, понятно, ничего удивительного. Не забудем, что после В. И. Ленина осталось не только огромное идейное, но и колоссальное литературное наследие. Уже сейчас опубликовано 2 десятка томов его сочинений. Однако это первое издание, заключающее около 650 листов произведений самого В. И. Ленина, является далеко не полным. Как указывает его «литературный душеприказчик», Л. Б. Каменев[18]: «Первое собрание сочинений Ленина является только первой попыткой собрать наследие Ильича». Институт Ленина уже сейчас поставил перед собой задачу подготовить издание полного собрания сочинений Ленина, при строго научном характере этого издания. Будущее второе издание будет состоять из следующих семи отделов: 1) работ, предназначенных самим Лениным для печати; 2) работ, не предназначенных в момент их написания для широкого опубликования; 3) проекты, резолюции и постановления, разного рода извещения, заявления «от редакции» и пр.; 4) письма, которые уже сейчас собраны Институтом в количестве 500 номеров; 5) рукописи предварительных работ, речи и доклады В. И. Ленина и, наконец, 7) декреты, постановления, телеграммы и пр., написанные самим В. И. Лениным как главой государства.
По предварительному подсчету, все эти материалы займут не менее 40 томов, т. е. увеличат вдвое имеющееся собрание сочинений. Ясно, конечно, что пока не будет проделана эта предварительная грандиозная работа, пока не будет опубликовано комментированное издание трудов и переписки В. И. Ленина, — исследовательская работа может носить лишь предварительный характер и не может претендовать на окончательные выводы.
С другой стороны, совершенно естественной является попытка установить уже сейчас руководящие вехи, которые облегчили бы дальнейшую, более углубленную, работу. Именно эта законная потребность вызывает уже сейчас появление книг, стремящихся не только популяризировать Ленина и ленинизм, но и подвергнуть их серьезному теоретическому рассмотрению.
Наиболее удачной попыткой этого рода надо признать большой том журнала «Под знаменем марксизма», исключительно посвященный В. И. Ленину[19]. Шестнадцать авторов — крупнейших теоретиков марксизма — подвергли анализу идейное наследие, оставленное В. И. Лениным в области философии, революционной стратегии и т. п.
Две статьи: А. Деборина — «Ленин — воинствующий материалист» и В. Невского — «Ленин как материалист в своих первых работах» анализируют материалистическое мировозрение и диалектику В. И. Ленина. А. Деборин устанавливает, что В. И. Ленин в своей замечательной книге «Материализм и эмпириокритицизм» пытается переработать новейшие достижения естествознания с точки зрения диалектического мировоззрения. Он дает детальный обзор, основанный на колоссальной эрудиции новейших физических теорий и связанных с ними гносеологических проблем. Повсюду он открывает два основных течения: стихийно-материалистическое и физико-идеалистическое. Чем же порождается, по мнению В. И. Ленина, физический материализм? С одной стороны, самим развитием физики, ведущей к замене материи математическими уравнениями; с другой — принципом релятивизма. В общем и целом, В. И. Ленин справедливо видит за каждым философским вопросом, выдвигаемым физикой, борьбу материализма и идеализма. «Новейшая философия, — указывает он, — так же партийна, как и две тысячи лет тому назад… Об’ективная классовая роль эмпириокритицизма всецело сводится к прислужничеству фидеистам в их борьбе против материализма вообще и против исторического материализма, в частности». «Так воинствующий материализм Ленина, — отмечает А. Деборин, — из области теории, философии переходит непосредственно в политику».
Близко примыкает к указанным статьям интересный этюд А. К. Тимирязева — «Ленин и современное естествознание». Автор отмечает ту гигантскую работу, которую должен был проделать В. И. Ленин для того, чтобы написать те 70 страниц V главы «Материализма и эмпириокритицизма», где идет речь о новейшей революции в естествознании. Однако лишь благодаря этой работе, да, конечно, своей гениальности, В. И. Ленин в наиболее важном вопросе естествознания — энергетике, который «тщательно запутан философами и беспомощным барахтаньем в философских вопросах большинства естественников, сразу намечает правильную линию, совпадающую с той, по которой идут исследователи в процессе своей работы».
Но для чего понадобилась В. И. Ленину вся эта работа? А. Тимирязев отмечает, что мы только теперь можем понять ту опасность, которая угрожала отступавшей в 1905 г. пролетарской партии со стороны идеализма. «Мы видим, что вырастающие на наших глазах болезненные явления — вроде „Рабочей Правды“ — тесно связаны с отступничеством от нашей материалистической философии. Теперь это всем ясно, но тогда, в эпоху дикого царского самодержавия, увидеть опасность в каких-то философских выводах из новейших физических теорий! Какой зоркий глаз надо было для этого иметь!».
В. Ваганяну принадлежит чрезвычайно интересная статья — «В. И. Ленин и искусство вооруженного восстания в свете первой русской революции». Автор указывает, что в эпоху Второго Интернационала именно В. И. Ленину выпало на долю поставить и разрешить «одну из самых сложных и самых опошленных на Западе оппортунистами проблем марксизма — вопрос о вооруженном восстании». Шаг за шагом, базируясь на произведениях самого В. И. Ленина, В. Ваганян рассматривает постановку им этой проблемы до первой революции и в тот момент, когда она разразилась. На третьем с’езде партии В. И. Ленин выставлял уже как основную задачу «практическую координацию всего движения, создание единого всенародного восстания». После восстания на «Потемкине», гениально предвосхищая ход событий, В. И. Ленин указывал на необходимость создания революционной армии, «потому что только силой могут быть решены великие исторические события, а организации силы в современной борьбе есть военная организация. И кроме остатков военной силы самодержавия, есть военные силы соседних государств, у которых молит уже поддержки падающее правительство»…
Московское восстание представляло из себя как бы огромный опыт вооруженного восстания, и вот, учитывая, анализируя этот опыт, В. И. Ленин строит простой и одновременно детально продуманный план организации гражданской войны, который и был осуществлен на практике 12 лет спустя.
Суммируя содержание своей статьи, В. Ваганян указывает, что В. И. Ленин ввел в искусство не только вооруженного восстания, но и в искусство делать революцию свой великий вклад, которым не только русский, но и международный пролетариат непременно будет пользоваться до момента решительного уничтожения угнетения, до момента, который Маркс так энергично назвал «экспроприация экспроприаторов».
В настоящей статье, конечно, совершенно невозможно, хотя бы бегло, охарактеризовать остальные статьи ленинского номера «Под знаменем марксизма», напр., Б. Горева, В. Милютина, Е. Преображенского и др. Укажу лишь, что разбираемая книга, несомненно, закладывает первый камень будущего здания теоретического постижения В. И. Ленина.
Из отдельных авторов теоретическую разработку проблем ленинизма дал пока лишь М. Павлович (М. Вельтман) в книге «Ленин. Материалы к изучению ленинизма»[20].
Книга эта составилась из статей, печатавшихся в журналах: «Под знаменем марксизма», «Красная Новь», «Прожектор» и др.
Мы не имеем здесь строго-научной работы исследовательского типа, так как для последней, как указывалось выше, еще не созданы необходимые предпосылки. Однако автор проделал трудную и кропотливую работу — путем детального сопоставления цитат из различных сочинений Ленина — проследить разработку последним той или иной проблемы, освещая ее в то же время теми фактами, которые были им лишь предугаданы. Книгу М. Павловича поэтому следовало бы назвать не «материалами к изучению ленинизма», а скорее «этюдами по ленинизму». Первые две статьи посвящены борьбе В. И. Ленина с народничеством и с питомцами его — эс-эрами[21]. В основу последней статьи легли «тезисы», опубликованные В. И. Лениным в 1902 г. и носящие характерное название «Почему с.-д. должна об’явить решительную войну соц. — революционерам». Путем детального разбора этих тезисов и сопоставления их с другими материалами, М. Павлович устанавливает, что они предсказали всю дальнейшую эволюцию партии эс-эров, а также характер той борьбы, которую с ними вел сам В. И. Ленин. Совершенно справедливо М. Павлович отмечает, что тезисы Ленина «крайне интересны для изучения психологии творчества гениальных умов, одаренных необыкновенной интуицией»; с помощью последней, гениальный мыслитель устанавливает «сразу вехи работы, которую он ведет затем в течение десятков лет».
Большая и чрезвычайно нужная статья — «Ленин и национальный вопрос» рассматривает одну из самых основных проблем ленинизма. М. Павлович подробно разбирает постановку национального вопроса у К. Маркса и Михайловского, знаменитый спор В. И. Ленина с Розой Люксембург из-за 9 программы Р. С. Д. Р. П., говорящего о праве наций на самоопределение, собственные взгляды на национальный вопрос В. И. Ленина и т. п.
К этой статье близко примыкает этюд «Национальные антагонизмы и национальные войны в эпоху империализма». М. Павлович подробно обосновывает здесь один из блестящих прогнозов В. И. Ленина, утверждавшего во время полемики с Розой Люксембург в 1916 г., что в эпоху империализма национальные войны не только неизбежны со стороны колоний и полуколоний, но они вполне вероятны даже в Европе. Подробно рассматривая национальные антагонизмы, создавшиеся после мировой войны в Центральной Европе: Польше, Чехо-Словакии, Австрии, Венгрии, а также в Юго-Славии и в Румынии, М. Павлович указывает, что национальные противоречия, достигшие в Европе необычайной остроты, в любой момент угрожают ей взрывом. Так, послевоенная политическая действительность оправдывает гениальный прогноз В. И. Ленина.
Последняя статья[22] книги посвящена чрезвычайно интересной критике В. И. Лениным теории «сверх-империализма», выдвинутой К. Каутским и доказывающей, что перенесение политики картелей на внешнюю политику создаст новую фазу капитализма; последняя, по Каутскому, будет характеризоваться прекращением войн и заменой их общей эксплоатацией мира интернационально об’единенным финансовым капиталом. В. И. Ленин беспощадно разбил эту «империалистическую идиллию», созданную Каутским, и доказал, что всякие «интер-империалистические» или «ультра-империалистические» союзы носят лишь кратковременный характер и являются только «передышками» между войнами. «Теория ультра-империализма, — метко и прозорливо указывает В. И. Ленин, — служит Каутскому для оправдания оппортунистов, для изображения дела в таком свете, что они вовсе не перешли на сторону буржуазии, а просто „не верят“ в немедленный социализм, ожидая, что перед ними может быть „новая эра“ разоружения и длительного мира».
М. Павлович детально анализирует опыт сверх-империалистической политики держав после мировой войны: Вашингтонскую конференцию, торжество европейского протекционизма, новый рост маринизма и милитаризма, наконец, фактическое крушение Антанты, и на фактах доказывает, насколько прав был В. И. Ленин в своей критике теории К. Каутского. Путь к преодолению империализма лежит поэтому не в возвращении назад к эпохе манчестерства, а в революционном преодолении капитализма, чему и учил в теории и на практике В. И. Ленин.
IV
Третья категория ленинской литературы заключает биографические материалы о В. И. Ленине. Выше уже отмечалось, насколько вся имеющаяся сейчас популярная литература бедна как раз именно личным, биографическим элементом. Все появившиеся до сих пор жизнеописания, характеристики и пр. дают, в сущности, лишь описание партийно-политической деятельности В. И. Ленина, почти без всякой попытки преломить ее в призме его личной жизни. Это явление представляется, впрочем, вполне закономерным. Прежде всего, общеизвестно, что ничто не было так противно В. И. Ленину в окружающих, как выпячивание своей личности, эффектные фразы, позы и т. п. Будучи глубоко замкнутым в своей личной жизни человеком, «В. И. Ленин ничего так не презирал, как всякие пересуды, сплетни, вмешательства в чужую личную жизнь. Он считал такое вмешательство недопустимым»[23].
Помимо этого, колоссальная и притом всесторонняя деятельность В. И. Ленина: научная, литературно-агитационная, организационная, боевая и т. д. и т. д. — почти не оставляла места для личной жизни. Конечно, и здесь не могли не присутствовать личные моменты и нюансы, но их уловить и передать могли лишь лица, интимно связанные с В. И. Лениным.
При этой скудости биографических данных, все вновь публикуемые материалы вызывают, понятно, огромный интерес. Разумеется, здесь всегда возможны психологические перегибы, добросовестные ошибки и неправильные психологические оценки. Недаром совсем недавно раздался по этому поводу предостерегающий голос Н. К. Крупской: «О Владимире Ильиче очень много пишут теперь. В этих воспоминаниях В. И. часто изображают каким-то аскетом, добродетельным филистером-семьянином. Как-то искажается его образ. Не такой он был. Он был человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Любил он жизнь во всей ее многогранности, жадно впитывал ее в себя… Каждый шаг В. И. пропускают через призму какой-то филистерской сентиментальности. Лучше бы поменьше на эти темы писать».
Наиболее интересные биографические материалы, имеющие историческое значение, появились, как и следовало ожидать, в специальном ленинском номере «Пролетарской Революции»[24]. Целый ряд более или менее близких к В. И. Ленину лиц сообщает здесь о своих встречах с ним, беседах или о совместной работе.
Огромную историко-биографическую ценность имеет статья А. И. Елизаровой: «Владимир Ильич в тюрьме» (декабрь 1895 г. — февраль 1897 г.). А. И. Елизарова ежедневно отправлялась на «свидания за решеткой» к своему гениальному брату, исполняла все его легальные и нелегальные поручения, служила для него живой связью с волей и т. п. Понятно, что ее воспоминания об этом периоде имеют исключительный интерес.
В. И. Ленин, попав в тюрьму, прежде всего проявил прямо-таки гениальные способности конспиратора. В первом письме (2/I–1896), полученном от него из тюрьмы, он говорит о плане той работы, из которой получилась его книга «Развитие капитализма в России».
Письмо это, конечно, адресуется собственно товарищам, оставшимся на воле, что даже и отмечается в письме: «Может быть, вы сочтете небесполезным передать это письмо кому-нибудь, посоветоваться». Но серьезный тон длинного письма с приложенным к нему длиннейшим списком научных книг, статистических сборников искусно замаскировал тайные его цели, и письмо дошло беспрепятственно, без всяких помарок. А между тем, Владимир Ильич в нем ни больше, ни меньше, как запросил товарищей о том, кто арестован с ним; запросил без всякого предварительного уговора, но так, что товарищи поняли и ответили ему тотчас же, а бдительные аргусы ничего не заподозрили.
— В первом же письме Владимир Ильич запросил нас об арестованных, сказал мне с восхищением Сильвин, — и мы ответили ему.
К сожалению уцелела только первая часть письма — приложенного к ней списка книг нет: очевидно, он застрял и затерялся в процессе розыска их. Большая часть перечисленных книг была, действительно, нужна Владимиру Ильичу для его работы, так что письмо метило в двух зайцев и, в противовес известной пословице, попало в обоих. Я могу только восстановить по памяти некоторые из тех заглавий, которыми Владимир Ильич, искусно вплетая их в свой список, запросил об участи товарищей. Эти заглавия сопровождались вопросительным знаком, которым автор обозначал якобы неточность цитируемого на память названия книги и который в действительности отмечал, что в данном случае он не книгу просит, а запрашивает. Запрашивал он, пользуясь кличками товарищей. Некоторые из них очень подходили к характеру нужных ему книг, и запрос не мог обратить внимания. Так, о В. В. Старкове он запросил: «В. В. Судьбы капитализма в России». — Старков звался «Веве». — О нижегородцах: Ванееве и Сильвине, носивших клички «Минина» и «Пожарского», запрос должен уже был остановить более внимательного контролера писем заключенных, так как книга не относилась к теме предполагавшейся работы, это был Костомаров — «Герои смутного времени». Но все же это была научная, историческая книга, и, понятно, требовать, чтобы просматривающие кипы писем досмотрели такое несоответствие, было бы требовать от них слишком большой дозы проницательности… Однако же не все клички укладывались так сравнительно удобно в рамки заглавий научных книг, и одной из следующих, перемеженных, конечно, рядом действительно нужных для работы книг была уже: Брем — «О мелких грызунах». Здесь вопросительный знак запрашивал с несомненностью для товарищей об участи Г. М. Кржижановского, носившего кличку «Суслик». Точно так же по-английски написанное заглавие: Mayne Rid «The Mynoga» означало Надежду Константиновну Крупскую, окрещенную псевдонимом «рыбы» или «миноги». Эти наименования могли бы, как будто, остановить внимание цензора, но серьезный тон письма, уйма перечисленных книг, а кроме того, предусмотрительная фраза, стоявшая где-то во втором (потерянном) листке: «разнообразие книг должно служить коррективом к однообразию обстановки», усыпили бдительность аргусов.
Находясь в тюрьме и настроившись «на долгое сидение», В. И. Ленин, как известно, проделал огромную работу, изучая материалы, на которых была построена впоследствии его первая, создавшая эпоху, работа — «Развитие капитализма в России». Но, при своей вулканической энергии, В. И. Ленин не мог удовлетвориться одной лишь научной работой.
И вот Ильич стал писать, кроме того, нелегальные вещи и нашел способ передавать их на волю. Это, пожалуй, самые интересные страницы из его тюремной жизни. В письмах с воли ему сообщали о выходящих листках и других подпольных изданиях; выражались сожаления, что листки не могут быть написаны им, и ему самому хотелось писать их. Конечно, никаких химических реактивов в тюрьме получить было нельзя. Но Владимир Ильич вспомнил, как рассказывал мне, одну детскую игру, показанную матерью: писать молоком, чтобы проявлять потом на свечке или лампе. Молоко он получал в тюрьме ежедневно. И вот он стал делать миниатюрные чернильницы из хлебного мякиша и, налив в них несколько капель молока, писать им меж строк жертвуемой для этого книги. Владимиру Ильичу посылалась специально беллетристика, которую не жаль было бы рвать для этой цели, а кроме того, мы утилизировали для этих писем страницы об’явлений, приложенных к номерам журналов. Таким образом шифрованные письма точками были заменены этим более скорым способом. В письме точками Ильич сообщил, что на такой-то странице имеется химическое письмо, которое надо прогреть на лампе…
«Владимир Ильич мастерил намеренно чернилицы крохотного размера: их легко было проглотить при каждом щелчке форточки, при каждом подозрительном шорохе у волчка. И первое время, когда он не освоился еще хорошо с условиями предварилки, а тюремная администрация не освоилась с ним как с очень уравновешенным, серьезно занимающимся заключенным, ему нередко приходилось прибегать к этой мере. Он рассказывал, смеясь, что один день ему так не повезло, что пришлось проглотить целых шесть чернильниц.
Помню, что Ильич в те годы и перед тюрьмой и после нее любил говорить: „Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить“.
Таким путем были написаны им и переданы на волю листовки, брошюра „О стачках“, программа партии и подробная об’яснительная записка к ней.
Несколько страничек воспоминаний М. Ингбер знакомят с любопытным эпизодом, с чтением В. И. Лениным в 1902 г. лекций в Парижской „Высшей Русской Школе Общественных Наук“, основанной либеральными профессорами Е. де-Роберти, Ю. Гамбаровым и М. Ковалевским. В. И. Ленин был приглашен слушателями с.-д. буквально контрабандой, так как профессора, руководители школы, не подозревали, что В. Ильин, автор легальных экономических книг, и революционер-эмигрант В. Ленин — одно и то же лицо. Узнав об этом, либеральные профессора сильно „сдрейфили“, пытались даже сорвать лекции, а когда это не удалось, начали украдкой посещать их, боясь даже познакомиться с В. И. Лениным.
Ряд интересных деталей, относящихся к жизни В. И. Ленина в Лондоне (1902–1903 г.г.), сообщает Н. А. Алексеев. Жили В. И. Ленин и Н. К. Крупская в Лондоне необычайно скромно.
„Н. К. сама вела свое скромное хозяйство — покупала провизию, стряпала на керосинке обеды, мыла полы и т. д. Ее хозяйственные хлопоты несколько облегчала старушка-мать, приехавшая в Лондон позже и чувствовавшая себя очень неуютно на чужбине. В. И. об’яснил мне тотчас по приезде, что прочие искровцы будут жить коммуной, он же совершенно неспособен жить в коммуне, не любит быть постоянно на людях. Предвидя, что приезжающие из России и из-за границы товарищи будут, по российской привычке, не считаясь с его временем, надоедать ему, он просил по возможности ограждать его от слишком частых посещений“.
Помимо членов редакции „Искра“ В. И. Ленин ни с кем не поддерживал частых сношений. Время от времени к нему являлись россияне, приезжавшие по партийным делам, бежавшие из тюрьмы и т. п.
Не могу не упомянуть еще об одном визитере — П. Н. Милюкове. Он тогда носился с мыслью об’единения всей русской оппозиции. Я встретился с ним у Ф. А. Ротштейна, пригласившего — кроме меня — еще К. М. Тахтарева и нескольких бундистов, из которых помню Александра Кремера. Узнав от меня, что в Лондоне находятся В. И. Засулич и некоторые члены редакции „Искры“, П. Н. Милюков пожелал повидаться с ними и с этой целью зашел к нам в „коммуну“. Беседовали с ним главным образом Ю. О. Цедербаум и В. И. Засулич (Владимир Ильич при беседе не присутствовал, с ним Милюков виделся потом отдельно). Милюков, отмечая огромную популярность марксизма, очень упрекал искровцев за полемику против террора после убийства Балмашевым Сипягина и уверял нас, что еще один-два удачных террористических акта — и мы получим конституцию…
Дорожа своим временем, В. И. не особенно долюбливал тех из приезжавших россиян, которые с этим не считались. Помню его негодование на ежедневные визиты покойного Лейтейзена (Линдова), приезжавшего из Парижа и зачастившего к нему. „Что у нас — праздник, что ли?“ — выражался В. И., жалуясь на это в „коммуне“.
„Но при всем своем стремлении экономить время В. И. охотно принял предложение вести занятия с кружком русских рабочих-эмигрантов, организованным при моем ближайшем участии еще до приезда искровцев в Лондон“.
И. Волковичер, на основании неизданных материалов Женевского партийного архива, рисует работу В. И. Ленина по собиранию партии вокруг старой „Искры“. Все приводимые материалы указывают на руководящую роль В. И. Ленина в этом деле, представлявшем тогда огромные, почти непреодолимые трудности. Недаром один и искровских работников, проделавший большую работу в Питере, так характеризует свою работу: „Везде оперирую ленинским плугом, как самым лучшим, производительным возделывателем почвы. Он прекрасно сдирает кору рутины, разрыхляет почву, обещающую произвесть злаки. Раз повстречаются на пути плевелы, посеянные „Р(абочим), Д(елом)“, он всегда уничтожает их с корнем“.
В отделе втором журнала „Материалы и документы“ впервые опубликованы несколько статей В. И. Ленина, написанных между 1896–1914 г.г. Прекрасно составленная биография дает характеристику и разбор посмертной литературы о В. И. Ленине.
Наиболее яркие воспоминания о В. И. Ленине, как по художественности передачи, так и по значительности содержания, были даны Л. Д. Троцким в его небольшой книге „Ленин и старая Искра“[25]. Материалы, сообщаемые Л. Д. Троцким, представляют исключительный психологический интерес — „ибо именно за эти короткие годы (1900–1903) Ленин становится Лениным“. Беседы и споры, свидетелем или участником которых был Л. Д. Троцкий во время своего пребывания в Лондоне, а позже в Женеве, настолько увлекательны и исторически ценны, что их все, в сущности, хочется воспроизвести. Но это означало бы процитировать добрые 3/4 его книги.
Воспоминания Л. Д. Троцкого впервые знакомят нас с теми трениями и неладами, которые существовали уже в те годы между „молодыми“ членами редакции „Искры“ (Лениным, Мартовым и Потресовым) и „стариками“ (Плехановым, Засулич и Аксельродом). Перед поездкой Л. Д. Троцкого на континент, В. И. Ленин, посвящая его во внутренние дела редакции, говорил о том, что Плеханов настаивает на переводе всей редакции в Швейцарию, но что он, Ленин, против перевода, так как это затруднит работу. „Тут впервые я понял, но лишь чуть-чуть, что пребывание редакции в Лондоне вызывается соображениями не только полицейского характера, но и организационно-персональными. Ленин хотел в текущей организационно-политической работе максимальной независимости от стариков и, прежде всего, от Плеханова, с которым у него уже были острые конфликты, особенно при выработке проекта программы партии. Посредниками в таких случаях выступали Засулич и Мартов: Засулич — в качестве секунданта от Плеханова, и Мартов — в таком же качестве от Ленина. Оба посредника были очень примирительно настроены и, кроме того, очень дружны между собою… Об острых столкновениях между Лениным и Плехановым по вопросу о теоретической части программы я узнавал лишь постепенно. Помню, Владимир Ильич спрашивал меня, как я нахожу программу, тогда только что опубликованную (кажется, в № 25 „Искры“). Я, однако, воспринял программу слишком оптовым порядком, чтобы ответить на тот внутренний вопрос, который интересовал Ленина. Разногласия шли по линии большей жесткости и категоричности в характеристике основных тенденций капитализма, концентрации производства, распада промежуточных слоев, классовой дифференциации и пр. — на стороне Ленина, и большей условности и осторожности в этих вопросах — на стороне Плеханова. Программа, как известно, изобилует словами „более или менее“: это от Плеханова. Насколько вспоминаю, по рассказам Мартова и Засулич, первоначальный набросок Ленина, противопоставленный наброску Плеханова, встретил со стороны последнего очень резкую оценку в высокомерно-насмешливом тоне, столь отличавшем в таких случаях Георгия Валентиновича. Но Ленина этим нельзя было, конечно, ни обескуражить, ни испугать. Борьба приняла очень драматический характер. Вера Ивановна, по ее собственному рассказу, говорила Ленину: „Жорж) (Плеханов) — борзая: потреплет, потреплет и бросит, а вы — бульдог: у вас мертвая хватка“. Очень хорошо помню эту фразу, как и заключительное замечание Засулич: „Ему (Ленину) это очень понравилось. — Мертвая хватка? — переспросил он с удовольствием“. И Вера Ивановна добродушно передразнивала интонацию вопроса“.
Особенно разногласия между членами редакции „Искры“ обострились перед 2-м с’ездом.
„В Женеву с’езжались первые делегаты будущего 2-го с’езда, и с ними шли непрерывные совещания. В этой подготовительной работе Ленину принадлежало бесспорное, хотя и не всегда заметное, руководство. Шли заседания редакции „Искры“, заседания организации „Искры“, отдельные совещания с делегатами по группам и общие. Часть делегатов приехала с сомнениями, возражениями или с групповыми претензиями. Подготовительная обработка отнимала много времени.
На с’езд прибыло всего трое рабочих. Ленин очень подробно беседовал с каждым из них и завоевал всех троих. Одним из них был Шотман из Петербурга. Он был еще очень молод, но осторожен и вдумчив. Помню, вернулся он после разговора с Лениным (мы с ним жили на одной квартире) и все повторял: „А как у него глазенки светятся, точно насквозь видят“…
Большое место в совещаниях уделялось уставу, при чем одним из крайне важных моментов в организационных схемах и спорах были взаимоотношения Ц. О. и Ц. К. Я приехал за границу с той мыслью, что Ц. О. должен „подчиняться“ Ц. К. Таково было настроение большинства „русских“ искровцев, не очень, впрочем, настойчивое и определенное.
— Не выйдет, — возражал мне Владимир Ильич. — Не то соотношение сил. Ну, как они будут нами из России руководить? Не выйдет… Мы — устойчивый центр, и мы будем руководить отсюда.
В одном из проектов говорилось, что Ц. О. обязан помещать статьи членов Ц. К.
— Даже и против Ц. О.? — спрашивал Ленин.
— Конечно.
— К чему это? Ни к чему. Полемика двух членов Ц. О. могла бы еще при известных условиях быть полезной, но полемика „русских“ цекистов против Ц. О. недопустима.
— Так это же получится полная диктатура Ц. О.? — спрашивал я.
— А что же плохого! — возражал Ленин, — Так оно при нынешнем положении и быть должно…
— Самый острый вопрос для Ленина состоял в том, как организовать в дальнейшем центральный орган, который должен был играть по существу одновременно и роль Центрального Комитета. Ленин считал невозможным сохранить старую шестерку. Засулич и Аксельрод во всяком спорном вопросе почти неизменно становились на сторону Плеханова, и тогда в лучшем случае получалось трое против трех. Ни та, ни другая тройка не согласилась бы на удаление кого-либо из коллегии. Оставался противоположный путь: расширение коллегии. Ленин хотел меня ввести седьмым, с тем, чтобы затем из семерки, как широкой редакции, выделить более узкую редакционную группу.
Однако в лице Г. В. Плеханова весь этот план натолкнулся на решительное сопротивление и рухнул.
На 2-м с’езде Ленин завоевал Плеханова, но ненадежно; одновременно, он потерял Мартова, и — потерял навсегда. Плеханов, повидимому, что-то почувствовал на 2-м с’езде; по крайней мере, он сказал тогда Аксельроду, в ответ на его горькие и недоуменные упреки по поводу плехановского союза с Лениным: „Из такого теста делаются Робеспьеры“. Я не знаю, приводилась ли когда-либо эта замечательная фраза в печати, и известна ли она вообще в партии, но за точность ее я ручаюсь“.
Трудно исчерпать весь первоклассный по интересу материал, заключающийся в воспоминаниях Л. Д. Троцкого. Чего стоит, напр., его рассказ о трагикомическом столкновении, происшедшем в одном из женевских кафе между В. И. Лениным и В. И. Засулич из-за того, что левые члены „Искры“ слишком нападали на либералов.
— Вот смотрите, как они стараются, — говорила она, глядя мимо Ленина, но имея в виду, прежде всего именно его. — В последнем номере „Освобождения“ Струве ставит нашим либералам в пример Жореса, требует, чтобы русские либералы не порывали с социализмом, ибо иначе им угрожает жалкая судьба немецкого либерализма, а брали бы пример с французских радикалов-социалистов.
Ленин стоял у стола в надвинутой на лоб мягкой соломенной шляпе „под панаму“ (заседание уже кончилось, и он собирался уходить).
— Тем больше их надо бить, — сказал он, весело улыбаясь и как бы дразня Веру Ивановну.
— Вот так-так! — воскликнула она с полным отчаянием, — они идут нам навстречу, а мы их — бить!
— Вот именно. Струве говорит своим либералам: надо против нашего социализма принимать не грубые немецкие меры, а более тонкие французские, привлекать, задабривать, обманывать, развращать на манер левых французских радикалов, заигрывающих с жоресизмом…
…Возвращались мы с ней вместе. Засулич была удручена, чувствуя, что карта Струве бита. Я не мог доставить ей никакого утешения. Никто из нас, однако, не предчувствовал тогда, в какой мере, в какой превосходной степени {…}»
Г. Даян
Л. Д. ТРОЦКИЙ. О ЛЕНИНЕ[26]
Перед нами не «готовый» Ильич, каким его узнало настоящее поколение. Тов. Троцкий дает нам образ Ленина в его становлении, в его формировании и развитии. Не канон, а канун вождя.
Мы видим, что было время (в 1902 г.) когда Ленину очень нравились философские работы А. Богданова, он находил их ценными. В. И. недоумевал, отчего это Плеханов не одобряет Богданова и говорит, что «это не материализм» (8 стр.). А через 6 лет Ленин выступил против учения Богданова с тяжелой артиллерией своего философского трактата «Материализм и эмпириомонизм» (X том Собр. сочин.).
Жаль только, что т. Троцкий был лишен возможности проследить формирование Ленина с начала 90-х годов до 1902 г. и в промежутке времени между 1903 и 1917 г.г. Эту работу, очевидно, предстоит сделать тем товарищам, которые стояли близко к Ленину именно в эти периоды его жизни. Надо, чтобы они, следуя Троцкому, дали нам не застывший миф, а живую человеческую личность вождя.
Еще одно ошибочное представление о Ленине рассеивает т. Троцкий. Обычно принято думать, что партия всегда и неизменно покорно следовала за Лениным, трепетно ловила каждый взмах его дирижерской палочки. Троцкий эту легенду разрушает. Он показывает нам Ленина, борющегося с установившимися взглядами партии, Ленина подчас отступающего и одинокого.
«Те разногласия, — повествует т. Троцкий — которые бурно вспыхнули в дни Октября, проявились предварительно уже на нескольких этапах революции» (66 стр.). Автор перечисляет ряд важнейших стычек между вождем и партией. Первая — по приезде Ленина из эмиграции, в связи с его тезисами. Второе столкновение произошло в связи с вооруженной демонстрацией 20 апреля. Третье — вокруг попытки вооруженной демонстрации 10 июня. Затем — конфликты в связи с июльскими днями, с предпарламентом, непосредственно пред октябрьским этапом и после переворота (вокруг вопроса о коалиции с другими социалистическими партиями).
Ленин оказался одиноким в вопросе об отсрочке Учредительного Собрания (92 стр.). Пришлось ему также немало воевать по вопросу о переезде правительства в Москву (107).
На всех поворотах политики Ленину обеспечивала победу отличавшая его целеустремительность, которую так часто отмечает в Ленине т. Троцкий. Та настойчивость упорная, «попирающая все условности, ни пред чем формальным не останавливающаяся целеустремительность, которая составляет основную черту Ленина-вождя» (19). Ленин был «насквозь пронизан той целеустремительностью, которая составляла его духовную природу» (39–40), «насквозь целеустремленной» (42).
Ленин умел выделить центральное для данного момента звено, чтобы, ухватившись за него, дать направление всей цепи. «Этот метод» — тут Троцкий делает блестящий психологический анализ — «из сферы сознания, как бы перешел у него в подсознательное, став в конце концов второй природой его» (110). Академик И. П. Павлов сказал бы: условные рефлексы перешли постепенно в безусловные. Профессор Л. А. Ухтомский говорил бы о доминанте, о главенствующем очаге возбуждения, предопределяющем характер текущих реакций центров в данный момент. Целеустремительность, о которой с такой любовью говорит т. Троцкий (эта целеустремительность составляет «духовную природу» самого т. Троцкого…) есть, по Ухтомскому, та доминанта, которая создается накапливанием возбуждения в определенной группе центров как бы за счет работы других центров. Она держит в своей власти все поле душевной жизни.
Это именно то, о чем Троцкий говорит в другом месте, сопоставляя Мартова с Лениным. «Этот величайший машинист революции не только в политике, но и в теоретических своих работах, и в занятиях философией, и в изучении иностранных языков, и в беседах с людьми был неизменно одержим одной и той же идеей — целью. Мартов гораздо больше жил сегодняшним днем, его злобой, текущей литературной работой, публицистикой, полемикой, новостями и разговорами. Ленин подминал под себя сегодняшний день, врезывался мыслью в завтрашний. У Мартова были бесчисленные и нередко блестящие догадки, гипотезы, предложения, о которых он часто сам вскоре позабывал, а Ленин брал то, что ему нужно, и тогда, когда ему нужно» (21–22).
Великолепно проведена Троцким параллель между Марксом и Лениным. «Маркс родился и вырос, — говорит Троцкий, — на иной национально-культурной почве, дышал иной атмосферой, как и верхи немецкого рабочего класса своими корнями уходят не в мужицкую деревню, а в цеховое ремесло и в сложную городскую культуру средних веков» (147–148). Маркс весь в «Коммунистическом манифесте», в предисловии к своей «Критике», в «Капитале». Если б он даже не был основателем I Интернационала, он навсегда остался бы тем, чем является сейчас. Маркс — величайший представитель интеллигенции, богатый всей ее наукой, порвавший с буржуазным обществом и ставший на почву революционного пролетариата. Маркс — пророк со скрижалями, а Ленин — величайший исполнитель заветов, научающий не пролетарскую аристократию, как Маркс, а классы, народы, на опыте, в тягчайшей обстановке, действуя, маневрируя и побеждая (161).
Ленин — русский национальный герой, при всем его интернационализме. Все черты активности, мужества, ненависти к застою и насилию, презрения к слабохарактерности, словом все те элементы движения, которые скопились ходом социальных сдвигов и динамикой классовой борьбы, нашли свое выражение в большевизме и в его гениальном кузнеце — в Ленине. «В этом именно смысле Ленин есть головное выражение национальной стихии» (99). У Ленина «хозяйская мужицкая деловитость, — только в грандиозном масштабе» (148). У Ленина «интуиция действия. Одной стороной своей она сливается с тем, что по-русски зовется сметкой. Это — мужицкая сметка, только с высоким потенциалом развернувшаяся до гениальности, вооруженная последним словом научной мысли» (149).
Троцким дана блестящая характеристика тактики Ленина и его методов действия (стр. 76, 105, 109, 112). Пред нами как живой встает Ленин-оратор (28, 123–130). Отмечены и второстепенные его психологические черты (58, 74 и др.). Попутно даны художественные силуэты таких интересных историко-революционных личностей, как Плеханов (12, 43 и др.), Вера Засулич (17, 30, 36, 40, 44–45), П. Б. Аксельрод (40–44), Мартов (21, 22, 24). Свердлов (57–58) и друг. Имеется косвенное указание, кого из «учеников» Ленин мыслил своими и Троцкого преемниками, лучшей «сменой» (106).
Ковров
И. СТАЛИН. О ЛЕНИНЕ И ЛЕНИНИЗМЕ[27]
В той огромной литературе, которая выпущена нашими издательствами в связи со смертью тов. Ленина, книга Сталина выделяется как образцовое, точное и ясное изложение основ ленинизма. «Изложить ленинизм, — говорится во введении, — это значит изложить то особенное и новое в трудах Ленина, что внес Ленин в общую сокровищницу марксизма и что естественно связано с его именем». В чем же заключается «особенное и новое в трудах Ленина»? Автор отвечает: «Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности». Это определение, действительно, охватывает самую суть ленинизма и дает руководящую методологическую нить при изучении вопроса. Сам автор ни на минуту не забыл об этом определении: в отдельных главах о теории, о диктатуре пролетариата, в крестьянском и национальном вопросах, в вопросах стратегии и тактики, о партии Сталин неуклонно следовал своему заданию «изложить особенное и новое в трудах Ленина», заключающееся в том что ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Ленинизм вырос, развился и окреп в самой ожесточенной и напряженной борьбе со всяческим оппортунизмом; это его свойство, как учения, преимущественно и особо воинствующего и боевого, в книге подчеркнуто выпукло и наглядно. Но, отмечая боевой, воинствующий характер ленинизма, т. Сталин не преминул отметить, где следует, что Ленин никогда не отличался беззаботностью к теории. Наоборот, именно Ленин настаивал на том, что «без революционной теории не может быть и революционного движения» и что «роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией». Узколобого практицизма, делячества, пренебрежения к теории в ленинизме нет и в помине. Сталин правильно указывает, что книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» является единственной в марксистской литературе: в ней обобщено, что дано наукой со времени Энгельса, и подвергнуты всесторонней критике анти-материалистические течения в среде марксистов.
В последней главе «Стиль в работе», которую следовало бы расширить, автор останавливается на особом типе партийного и государственного работника, создающего ленинский стиль работы. Типичны две особенности: русский революционный размах и американская деловитость. «Стиль ленинизма состоит в соединении этих двух особенностей». Это тоже верно: тип профессионального революционера, который, можно сказать, выпестован т. Лениным, особый, единственный в России и в мире тип, хребет нашей партии, в самом деле сочетает в себе русский революционизм с американской деловитостью.
Сам автор называет свою книгу «сжатым конспектом». Это едва ли так: для конспекта она слишком связна, а главное — подробна. Видимость конспекта ей придают предельная сжатость и, так сказать, арифметический метод изложения. Едва ли в нашей партии многие знают, что т. Сталин — один из лучших стилистов в наших рядах. А, между тем, это так. Стиль Сталина скупой, расчетливый, взвешенный, суховато-точный и деловитый. В нем нет лишних слов, остроты, он не приправлен ни образами, ни метафорами, он не блещет красками, но он ясен, прост, логичен и краток. Такой стиль вырабатывается только в результате упорной работы над тем, чтобы дать комплексу понятий наиболее краткое и простое словесное выражение, не отвлекаясь в сторону. Отсюда и «арифметика» стиля во 1-х, во 2-х, в 3-х, a, b, c, d, «из этой темы я беру шесть вопросов» и т. д. Сухая деловитость изложения с избытком компенсируется содержательностью, уменьем сжато ввести в суть вопроса.
В. Розанов
ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ
Раннее утро. Меня подняли с постели, сказавши, что нужно ехать в Кремль на консультацию к Председателю Народных Комиссаров, Влад. Ил. Ленину, которого ранили вечером и которому стало теперь хуже. Ехал с каким-то напряженным чувством той громадной ответственности, которую на тебя возлагают этим участием в консультации у Ленина, того Ленина, который возглавляет всю нашу революцию, направляет и углубляет ее. Сложное это было чувство; за давностью времени кое-что уже стерлось, но, кроме этой напряженности, очевидно, здесь была и доля любопытства — поглядеть поближе на вождя народа, может быть, некоторое чувство робости…
Небольшая комната, еще полумрак. Обычная картина, которую видишь всегда, когда беда с больным случилась внезапно, вдруг: растерянные, обеспокоенные лица родных и близких — около самого больного, подальше стоят и тихо шепчутся тоже взволнованные люди, но, очевидно, уж не столь близкие к больному. Группой с одной стороны около постели раненого врачи: Вл. Мих. Минц, Б. С. Вейсброд, Вл. А. Обух, Н. А. Семашко — все знакомые. Минц и Обух идут ко мне навстречу, немного отводят в сторону и шопотом коротко начинают рассказывать о происшествии и о положении раненого; сообщают, что перебито левое плечо одной пулей, что другая пуля пробила верхушку левого легкого, пробила шею слева направо и засела около правого грудно-ключичного сочленения. Рассказывали что Вл. Ил. после ранения, привезенный домой на автомобиле, сам поднялся на 3-й этаж и здесь уже в передней упал на стул. За эти несколько часов после ранения произошло ухудшение как в смысле пульса, так и дыхания, слабость нарастающая. Рассказавши это, предложили осмотреть больного.
Сильный, крепкий, плотного сложения мужчина; бросалась в глаза резкая бледность, цианотичность губ, очень поверхностное дыхание. Беру Владимира Ильича за правую руку, хочу пощупать пульс, Владимир Ильич слабо жмет мою руку, очевидно, здороваясь, и говорит довольно отчетливым голосом: «да, ничего, они зря беспокоятся». Я ему на это: «молчите, молчите, не надо говорить». Ищу пульса и к своему ужасу не нахожу его, порой он попадается, как нитевидный. А Вл. Ильич опять что-то говорит, я настоятельно прошу его молчать, на что он улыбается и как-то неопределенно машет рукой. Слушаю сердце, которое сдвинуто резко вправо, — тоны отчетливые, но слабоватые. Делаю скоро легкое выстукивание груди, — вся левая половина груди дает тупой звук. Очевидно, громадное кровоизлияние в левую плевральную полость, которое и сместило так далеко сердце вправо. Легко отмечается перелом левой плечевой кости, приблизительно на границе верхней трети ее с средней. Это исследование, хотя и самое осторожное, безусловно очень болезненное, вызывает у Вл. Ил. только легкое помарщивание, ни малейшего крика или намека на стоны. О результатах своего осмотра быстро сообщаю Вл. А. Обуху, который стоит здесь рядом со мной, нагнувшись над раненым. Вл. А. Обух, соглашаясь со всеми находимыми мною данными об’ективного исследования, все время шопотом говорил: «Да, да», и мы оба настойчиво просим Вл. Ил. не шевелиться и не разговаривать. Вл. Ил. в ответ на наши слова молчит, но улыбается. Идем в другую комнату на консультацию, по дороге в коридорчике меня останавливает Надежда Константиновна и двое из незнакомых мне — кто, не помню — и тихо спрашивают: «ну, что?». Я мог ответить только: «тяжелое ранение, очень тяжелое, но он сильный». На консультации мне, как вновь прибывшему врачу, пришлось говорить первому. Я отметил, что здесь шок пульса от быстрого смещения сердца вправо кровоизлиянием в плевру из пробитой верхушки левого легкого и центр нашего внимания, конечно, не сломанная рука, а этот так наз. гэматоторакс. Приходилось учитывать и своеобразный, счастливый ход пули, которая, пройдя шею слева направо, сейчас же непосредственно впереди позвоночника, между ним и глоткой, не поранила больших сосудов шеи. Уклонись эта пуля на один миллиметр в ту или другую сторону, Владимира Ильича, конечно, уже не было бы в живых. Военный опыт после годов войны у нас, у хирургов, был очень большой, и было ясно, что если только больной справится с шоком, то непосредственная опасность миновала, но оставалась другая опасность, это опасность инфекции, которая всегда могла быть внесена в организм пулей. Эту опасность предотвратить мы уже не могли, мы могли ее только предполагать и бояться, так как она была бы грозной: страшно было и за плевральную полость и за пулевой канал на шее, который пронизал, очевидно, в нескол ьких местах шейную клетчатку, да еще такую клетчатку, как заглоточную. Все эти тревоги и опасения были высказаны мною, равно как и другими врачами. Соответственные мероприятия были выработаны очень легко: абсолютный покой, все внимание на сердечную деяте льность, руку временно приходилось забыть, для нее только легкая контентивная повязка, чтобы трущиеся при невольном движении отломки костей не доставляли раненому ненужных страданий. Я с удовольствием согласился и поддерживал предложение Вл. А. Обуха при гласить вечером на новую консультацию д-ра Николая Николаевича Мамонова, большого терапевта, талантливого и удивительного мастера в подходе к больному. Такой врач нам, хирургам, был нужен, чтобы детальнее следить за изменениями в плевре и в легком. Вопро с о том, нужно или нет вынимать засевшие пули, без малейших колебаний был сразу решен отрицательно. После консультации длинное и долгое обсуждение официального бюллетеня о состоянии здоровья Вл. Ил. Приходилось тщательно и очень внимательно обдумывать каждое слово, каждую запятую: ведь нужно было опубликовать перед народом и миром горькую правду, исход был неизвестен, но это нужно было сказать так, чтобы осталась надежда.
После этого опять пошли к Вл. Ил. Около него сидела Надежда Константиновна. Вл. Ил. лежал спокойно, снова наша настойчивая просьба не шевелиться, не разговаривать. На это — улыбка и слова: «ничего, ничего, хорошо, со всяким революционером это может случиться». А пульса все нет и нет. Вечером снова консультация и так каждый день, утром и вечером, пока дело не наладилось, т. е. 4–5 недель.
Пульс восстановился только через 2-е суток, т. е. стал таковым, что его можно было назвать удовлетворительным. Через четыре дня общее состояние настолько улучшилось, что позволительно было подумать о том, чтобы приняться за правильное лечение перебитой руки.
Опасность инфекции как будто миновала, и могучая натура Вл. Ил. стала быстро справляться с громадным кровоизлиянием в плевру. Выпот быстро всасывался, сердце возвращалось к нормальному положению, дышать больному становилось все легче и легче, а нам, врачам, становилось все труднее и труднее: дело в том, что как только Вл. Ил. стал чувствовать себя лучше, как только у него поокреп голос, заставить его быть спокойным, заставить его не шевелиться, не разговаривать, заставить его поверить нам, что опасность еще не миновала, — представлялось совершенно невозможным: он хотел и работать, и быть в курсе всех дел. На наши приставания: всегда улыбка, всегда очень милая, но совершенно откровенная, т. е. «я вам верю, верю, что вы говорите по совести, но»… Вот это-то «но» и заставляло нас быть благодарными переломанной руке. Рука была повешена на вытяжение и тем самым волей-неволей приковывала Вл. Ил. к постели. Сращение руки шло прекрасно, и недели через 3 появилась уже настолько хорошая спайка, что удерживать Вл. Ил. в постели не представлялось нужным, так как вытягивающий груз можно было хорошо приспособить и при вертикальном положении больного.
Вл. Ильич нас, врачей, меня в частности, всегда встречал очень радушно и приветливо, хотя неоднократно высказывал свое неудовольствие, очень искренно и горячо, что нас заставляют навещать его 2 раза в день, отрывая нас от других больных. Я ему на это всегда отвечал: «Вл. Ил., ведь вы тоже больной и больной серьезный, со всех сторон». Раз он мне за это «со всех сторон» и ответил довольно сердито: «а разве от „этих сторон“ болезнь течет иначе? все ведь это товарищи пристают». Я ему на это: «обязательно, Вл. Ил., иначе, все равно, как у врачей: до 7-го колена болезни текут всегда как-то шиворот навыворот». Вл. Ил. рассмеялся и, сказавши: «Вас не переспоришь», со смехом стал снимать сорочку, чтобы проделать скучную процедуру выстукивания и выслушивания легкого.
Выражаясь нашим врачебным языком, можно сказать, что случай протек изумительно гладко: выпот в плевру рассосался бесследно, легкое расправилось совершенно. Я не помню, чтобы тогда мы отмечали что-либо особенное в смысле склероза, склероз был соответственный возрасту. Спайка руки шла прекрасно, были только небольшие боли по тракту лучевого нерва, небольшие, очевидно, зависящие от ушиба этого нерва одним из отломков сломанной кости. На руку был сделан протезным заводом легкий, с’емный кожаный протез с шинками, с’емный, чтобы можно было сделать массаж, и Вл. Ил., по настоянию всех врачей, уехал на несколько недель в деревню. Уехать было необходимо, так как здесь, в Кремле, Вл. Ил. все-таки занимался, а отдохнуть и набраться сил после тяжелейшего ранения было нужно. В конце сентября Вл. Ил. приехал показаться нам, лечащим врачам, т. е. В. М. Минцу, Н. Н. Мамонову и мне. Вл. Ил. выглядел прекрасно: бодрый, свежий, со стороны легких и сердца — полная норма, рука срослась прекрасно, так что протез свободно можно было бросить; жалоба только одна: неприятные, порой болевые ощущения в большом и указательном пальцах больной руки — результат указанного выше ушиба лучевого нерва. На этой консультации было решено, что д-ру Мамонову делать больше нечего, а мы, хирурги, увидимся еще раз недели через 1 1/2 — 2. Вл. Ил. во время этой консультации долго болтал с нами, расспрашивал меня про нашу больницу, обеспокоился тем, что у нас уже начались затруднения с отоплением корпусов, что-то записал себе на бумажке, при этом долго смеялся тому, что нигде у себя в комнате не мог найти какой-либо бумажки, говоря: «вот, что значит быть председателем». На мой вопрос: беспокоят ли его пули, из которых одна на шее прощупывалась очень легко и отчетливо, он ответил отрицательно и при этом, смеясь, сказал: «а вынимать мы с вами их будем в 1920 году, когда с Вильсоном справимся».
На последней консультации, когда мы распрощались с Вл. Ил., произошел один маленький эпизод, который хорошо выявляет удивительную деликатность и чуткость Вл. Ил. От Ц. К. ко мне несколько раз обращались с вопросом о гонораре за лечение Вл. Ил. Говорил об этом и Вл. А. Обух, которого я очень просил, чтобы этот вопрос о деньгах не поднимался.
Я эти разговоры передал, конечно, коллегам Минцу и Мамонову; нам казалось совершенно невозможным представлять какой-то счет Вл. Ил., выздоровление которого мы буквально сами переболели.
Вл. Ил. решил этот вопрос сам деликатно и великолепно. На последней консультации были только я и В. М. Минц. Осмотрели, побеседовали немного, попросили его некоторое время массировать руку, указывали ему на необходимость беречься и позаботиться о том, чтобы в квартире было потеплее. Здесь Вл. Ил. нас насмешил и сам посмеялся: «Вы говорите — потеплее, велел себе электрическую печку поставить, — поставили, а оказывается это против декрета; вот как быть? — придется все-таки оставить… по предписанию врачей». Хотим проститься (я не помню, кто с нами здесь еще был, кажется Мария Ильинична), — Вл. Ил. встает как-то немного смущенный, и говорит: «на минутку», зовет в спальню. Протягивает одной рукой конверт В. М. Минцу, а другой — мне. И, буквально конфузясь, говорит: «Это — за лечение, я глубоко вам благодарен, вы так много на меня тратили времени». Мы с Минцем оба смешались на несколько секунд и держались за конверты, которые оставались в руках у Вл. Ил. Выйдя из этого замешательства, я, наконец, сказал: «Владимир Ильич, может быть, можно без этого, — поверьте, мы рады, что вы выздоровели, искренно рады и благодарны за то, что вы выздоровели». Минц, тоже волнуясь, сказал что-то в этом роде. Вл. Ил. немного прищурился на меня, поглядел как-то пристально, бросил конверты, кажется, на постель, подошел почти вплотную, крепко, крепко пожал руку, взял меня рукой за плечо и, волнуясь очень заметно, произнес: «Бросим это, спасибо, еще раз благодарю». Сказал он это так хорошо и искренно, что мне тоже хорошо стало. Он проводил нас до двери, еще раз пожал мне не руку, а плечо и сказал: «если что-либо нужно будет — скажите». Приехавши домой, я сейчас же позвонил Вл. А. Обуху, о том, что у меня гора с плеч свалилась, рассказал ему всю сценку и сказал, что теперь вопрос о гонораре, мне кажется, ликвидирован окончательно. Больше никакого разговора ни с кем о гонораре не было.
Нам, работникам Солдатенковской больницы, которая стоит за 2 версты от заставы, зима 1918 и 1919 г.г. была очень трудна — и холодно, и голодно. Рядом с больницей расположен был так называемый Петровский огород. Получить этот огород для нужд коллектива служащих было крайне желательно, так как он был бы большим подспорьем, особенно, в смысле снабжения картофелем. Начались хлопоты, т. е. бесконечное хождение наших представителей по различным учреждениям, но все без толку.
Наконец, я совместно с представителями нашей больницы и Октябрьской написал прошение Вл. Ил., которое и передал ему через Надежду Константиновну д-р Ф. А. Гетье (лечивший в это время Над. Конст. и часто бывавший у Лениных). Вл. Ил. не только быстро помог нам получить этот огород в наше общее пользование, но и потом не забывал про него все годы, звонил ко мне по телефону, спрашивал как идут дела, не нужно ли чего еще, и много раз присылал самокатчиков с коротенькими записочками, вроде такой: «тов. Розанов, как дела на огороде, что нужно?», или так: «тов. Розанов, будет ли урожай, сколько придется на каждого? Привет». Мы все, Солдатенковские, были ему бесконечно благодарны за эту заботу. Приходилось только удивляться, как он среди груды работы умудрялся не забывать такой песчинки, как наш огород.
Когда я оперировал т. Сталина, который лежал у меня в больнице, Вл. Ил. ежедневно два раза, утром и вечером, звонил ко мне по телефону и не только справлялся о его здоровье, а требовал самого тщательного и обстоятельного доклада. Операция тов. Сталину была очень тяжелая: помимо удаления аппендикса пришлось сделать широкую резекцию слепой кишки и за исход ручаться было трудно. Вл. Ил. видно очень беспокоился и сказал мне: «Если что, звоните мне во всякое время дня и ночи». Когда на 4-й или 5-й день после операции всякая опасность миновала и я сказал ему об этом, у него видно от души вырвалось: «Вот спасибо-то, но я все-таки каждый день буду звонить к вам». Навещая тов. Сталина у него, уже на квартире, я как-то встретил там Вл. Ил. Встретил он меня самым приветливым образом, отозвал в сторону, опять расспросил, что было со Сталиным; я сказал, что его необходимо отправить куда-нибудь отдохнуть и поправиться после тяжелой операции, на это он: «вот и я говорю то же самое, а он упирается, ну, да я устрою, только не в санаторию, сейчас только говорят, что они хороши, а еще ничего хорошего нет». Я говорю: «Да пусть едет прямо в родные горы». Вл. Ил.: «Вот и правильно, да подальше, чтобы никто к нему не приставал, надо об этом позаботиться». А сам бледный, желтый, усталый. «Вл. Ил., вам бы самим-то отдохнуть не мешало». — «Нет, нет, я совсем здоров, — засмеялся, пожал руку и почти убежал, а на пороге обернулся и сказал, — правда, правда, здоров, скоро по тетеревам».
Помню хорошо еще одну встречу с Вл. Ил. Лежал у меня в больнице Гр. Як. Сокольников. Доставили его ко мне в довольно тяжелом состоянии, боли в правой почке и правой ноге, повышенная температура. Приходилось делать довольно сложные исследования. Тов. Сокольников налаживался медленно, был слаб; через несколько дней он обращается ко мне с просьбой разрешить ему принять комиссию, которая приедет к нему сегодня, чтобы переговорить о каких-то важных государственных делах. Я запротестовал, но он настаивал, говоря, что это необходимо, что приедет и Вл. Ил. Пришлось уступить. Вл. Ил. скоро приехал, с ним еще несколько человек. Я встретил Вл. Ил. и сказал ему, что боюсь за Сокольникова, что эта комиссия принесет ему вред. Вл. Ил. на это: «да уж очень нужно срочно, а он хорошо знает Туркестан», при этом он приложил палец к губам. «Давайте Вл. Ил. по часам — 30 минут, а потом я к вам приду». Устроил я их для беседы в лаборатории. Ровно через 1/2 часа вошел я к ним; смотрю, Г. Я. Сокольников сидит совершенно бледный. Вл. Ил. вынул часы, положил их перед собой и сказал: «точно через 5 минут». И действительно ровно через 5 минут беседа была закончена. Вл. Ил. отвел меня в сторону, подробно расспросил про болезнь Сокольникова, потом спросил, как у нас идет работа в больнице, и на прощанье сказал: «Ну, а огород-то как?» — «Кряхтит», ответил я. «Почему так?» — «Да хозяев уж очень много, все совещаемся». Вл. Ил. улыбнулся и сказал: «У нас все еще так, много совещаемся; ну, если нужно, позвоните. А у вас здесь очень чисто и хорошо, как-то и на больницу не похоже. Ну, простите, я, небось, оторвал вас от работы, ведь опять резать пойдете? Идите, идите, не провожайте, до свидания». Пошел, потом сейчас же вернулся и спросил: «А Сокольникова-то скоро выпустите?». Я ответил, что и сам не знаю.
После этого я и Вл. Ил. увидались 21 апреля 1922 года. Накануне вечером мне позвонил Ник. Ал. Семашко и сказал, что он просит меня завтра поехать к Вл. Ильичу: приезжает проф. Борхардт из Берлина для консультации, так как нужно удалить пули у Вл. Ил. Я ужасно удивился этому и спросил: «почему?». Ник. Ал. рассказал мне, что Вл. Ил. последнее время стал страдать головными болями, была консультация с проф. Клемперером (большой германский профессор, терапевт). Клемперер высказал предположение и, очевидно, довольно определенно, что эти боли зависят от оставшихся в организме Вл. Ил. пуль, якобы, вызывающих своим свинцом отравление. Мысль эта мне, как хирургу, перевидавшему тысячи раненых, показалась прямо странной, что я и сказал Николаю Александровичу. Ник. Ал. со мной соглашался, но все-таки на консультацию нужно было ехать.
Консультация была интересная. Я заехал за Борхардтом, и мы вместе с ним поехали в Кремль. С нами поехала еще женщина-врач, фамилии не помню, на которую была возложена обязанность быть переводчицей. Нас провели прямо в кабинет Вл. Ил., который сейчас же вышел к нам, поздоровался, переводчице сказал, что она нам не нужна: «сами сговоримся», и пригласил нас к себе на квартиру. Здесь кратко, но очень обстоятельно он рассказал нам о своих головных болях и о консультации с Клемперером. Когда Вл. Ил. сказал, что Клемперер посоветовал удалить пули, так как они своим свинцом вызывают отравление, вызывают головные боли, Борхардт сначала сделал удивленные глаза и у него вырвалось unmoglich (невозможно), но потом, как бы спохватившись, вероятно, для того, чтобы не уронить авторитета своего берлинского коллеги, стал говорить о каких-то новых исследованиях в этом направлении. Я определенно сказал, что эти пули абсолютно не повинны в головных болях, что это невозможно, так как пули обросли плотной соединительной тканью, через которую в организм ничего не проникает. Пуля, лежавшая на шее, над правым грудино-ключичным сочленением, прощупывалась легко, удаление ее представлялось делом не трудным и против удаления ее я не возражал, но категорически восстал против удаления пули из области левого плеча: пуля эта лежала глубоко, поиски ее были бы затруднительны; она так же, как и первая, совершенно не беспокоила Вл. Ил., и эта операция доставила бы совершенно ненужную боль. Вл. Ил. согласился с этим и сказал: «ну, одну-то давайте удалим, чтобы ко мне не приставали и чтобы никому не думалось». Сговорились на другой день проверить положение пуль по Рентгену в Институте акад. Лазарева. При рентгеноскопии пули были видны прекрасно, они немного сместились, сравнительно с тем, что мы видели на рентгенограммах после ранения. Сделали рентгеновские снимки в различных направлениях. После этого Вл. Ил. пошел с П. П. Лазаревым осматривать Физический Институт, но осмотр этот не удался, так как Вл. Ил., дойдя до комнаты, где у П. П. Лазарев собраны материалы по Курской аномалии, заставил П. П. познакомить его с этими материалами самым подробным образом. Вл. Ил. слушал очень внимательно, о многом переспрашивал, видно, что он углубился в вопрос. Уезжая, Вл. Ил. сказал, чтобы П. П. Лазарев продолжал держать его в курсе дела. Об операции было условлено делать ее у меня завтра 23 апреля и что Вл. Ил. приедет в 12 часов. Я предложил Борхардту приехать ко мне в больницу к 11 часам, думая показать ему до операции хирургические отделения, но проф. Борхардт просил разрешения приехать в 10 1/2 час. Я, конечно, не возражал, думая, что он хочет поподробнее посмотреть нашу больницу. Борхардт приехал и притащил с собой громаднейший, тяжелый чемодан со всякими инструментами, чем премного удивил и меня, и всех моих ассистентов. Инструментов для операции требовалось самый пустяк: несколько кровеостанавливающих зажимов, пинцет, зонд, ножницы, да скальпель, — вот и все, а он притащил их целую гору. Я успокоил его, что у нас есть все, все приготовлено, готов и раствор новокаина, есть и перчатки, и так как до приезда Вл. Ил. оставалось еще 1 1/2 часа, предложил ему познакомиться с хирургическим корпусом. Он видно волновался и сказал, что хочет начать готовиться к операции. После этого Борхардт стал говорить, чтобы оперировал я, а он будет ассистировать, я ему на это ответил, что оперировать должен он, а я с удовольствием ему поассистирую. Борхардт еще несколько раз повторял это свое предложение, что он будет помогать при операции. Так я и до сих пор не знаю, зачем он это говорил, — думаю, из галантности. О самой операции Владимир Ильич потом как-то на перевязке сказал мне и д-ру Очкину: «я думал, что вся эта процедура будет гораздо скорее; я бы сдавил так — да и разрезал, пуля и выскочила бы; а то это все для парада было». Пришлось невольно рассмеяться и почти согласиться с ним. Вл. Ил. приехал точно в 12 час., с ним тов. Беленький и еще кто-то из охраны. Приехал и Н. А. Семашко. В операционную вошел, конечно, только Ник. Ал., который спросил меня «кто же будет оперировать?». Я ему ответил: «немец, конечно, для чего же он приехал?». Ник. Ал. согласился с этим. Операция прошла вполне благополучно, Вл. Ил. видно совершенно не волновался, во время самой операции только чуть-чуть морщился. Я был уверен, что операция будет амбулаторная и Вл. Ил. через 1/2 часа, после операции, пойдет домой. Борхардт категорически запротестовал против этого и потребовал, чтобы больной остался в больнице, хотя бы на сутки. Я не возражал против этого, конечно, так как стационарное наблюдение всегда гораздо покойнее. Но куда мне было положить такого пациента, как Владимир Ильич? Отделение было переполнено, но — кем? Я знал, чем каждый из них болен, но совершенно не представлял себе, что может быть на уме у моих больных. Посоветовавшись с главным доктором Вл. Ил. Соколовым, мы решили положить Вл. Ил. в 44-ю палату на женское отделение; палата была отдельная, изолятор, лежавшую там больную легко можно было перевести в общую палату.
Вл. Ил. сначала очень запротестовал и не хотел оставаться в больнице «из-за пустяков». Пришлось уговаривать, указывать, что после кокаина может появиться и тошнота, и рвота, может быть головная боль и нам удобнее будет его наблюдать. Вл. Ил. долго не с оглашался на наши уговоры, последней каплей, кажется, были мои слова: «я даже для вас, Вл. Ил., палату на женском отделении приготовил». Вл. Ил. рассмеялся, сказал «ну вас» и остался.
Это неожиданное помещение в больницу, конечно, наделало много хлопот не нам, больничным, а, главным образом, охране и обеспокоило Надежду Константиновну и Марию Ильиничну, которые и звонили ко мне и потом приехали. Мар. Ил. беспокоилась, накормят ли Вл. Ил. Я успокоил, сказавши, что и позаботимся со всех сторон, и покормим, и напоим.
Вл. Ил., как всякий больной, поступающий в больницу, был проведен по всем бумагам, была написана история болезни, которую заполнил Вл. Ив. Соколов, главный доктор. Вл. Ил. беспрекословно подчинился больничным порядкам, очень любезно принял д-ра Соколова, отвечал на все его вопросы, дал себя выслушать и выстукать. Из этой истории болезни позволю отметить только последние строчки: «Со стороны нервной системы — общая нервозность, иногда плохой сон, головные боли. Специалистами констатирована неврастения на почве переутомления». Часов в 7 вечера мой сынишка сильно порезал себе ногу, пришлось пойти с ним в корпус и наложить на рану швы и повязку. Я зашел к Вл. Ил., рассказал ему об этом случае, и потом он каждый день спрашивал у меня, как нога моего сына, пока у него не зажило. Эта внимательность к другим — одна из черточек характера Вл. Ил. Вл. Ил. чувствовал себя прекрасно, на вопрос мой, не нужно ли чего, ответил, показывая на тов. Беленького, который стоял в дверях: «Скажите ему, чтобы они не очень волновались и больных бы не стесняли». Часов в 11 вечера, когда я зашел вновь в корпус, Вл. Ил. уже спал. На другой день утром приехал Борхардт, сделали перевязку и в 1 часу Вл. Ил. уехал домой. С Борхардтом вместе сделали еще одну перевязку, он уехал, и рану повели уже я с моим помощником д-ром А. Дм. Очкиным, с нами всегда ездила и моя операционная фельдшерица К. М. Грешнова. Заживление ранки, которое велось на тампоне, длилось недели 2 1/2, ранка заживала совершенно гладко; несколько дней из-за этой ранки Вл. Ил. пробыл в Кремле и потом приезжал на перевязки из Горок. Каждый раз Вл. Ил. пенял на то, что нам приходится из-за этих перевязок много терять времени, и все хотел ездить на перевязки в больницу. Приходилось уверять, что мы это делаем с полной готовностью и что для нас будет гораздо спокойнее перевязывать его здесь, а не в больнице. Несколько раз Вл. Ил. оставлял нас пить чай, радушно угощал, беседуя на самые различные темы. Рана уже зажила, была под корочкой; чтобы снять совсем повязку, нужно было посмотреть через день, через 2 — так и договорились.
Через 2 дня меня вызывают часа в 3 с конференции в больнице к телефону. У телефона Вл. Ил.: «Вы что делаете?» — спрашивает он. «Сижу на заседании, потом пойду домой». — «А скоро ли?» — «Минут через 15–20». «Хорошо, минут через 20 я к вам приеду». Я хотел было запротестовать, но он положил трубку.
Действительно, минут через 20, Вл. Ил. приехал и прошел прямо ко мне в кабинет. Я стал было ему говорить, зачем он беспокоился, ведь я бы к нему приехал. «Я, Владимир Николаевич, сейчас ровно ничего не делал, а вы работали; нечего об этом толковать». Снял я коллобийную повязку и сказал, что можно оставаться без повязки. «Ну, вот и хорошо, а то вся эта ерунда мне очень надоела». Потом Вл. Ил. стал спрашивать меня, как бы ему поблагодарить мою фельдшерицу и не нужно ли чего д-ру Очкину. Я сказал, что фельдшерица моя очень издергалась нервами, у нее есть девочка-воспитанница, которая перенесла только-что какую-то детскую инфекцию, и было бы очень хорошо им поехать в Крым, в санаторию. Вл. Ил. записал себе это в книжку и сказал, что он об этом скажет Семашко. Про д-ра Очкина я ничего не мог сказать, сказал только, что у него жена хворает. Я стал спрашивать Вл. Ил., как он вообще себя чувствует. Вл. Ил. ответил, что в общем ничего, только вот головные боли по временам, иногда сон неважный, настроение плохое. Я стал убеждать Вл. Ил., что ему необходимо хорошенько поотдохнуть, бросить на время всякие дела, пожить просто растительной жизнью. А он на это мне в ответ: «вам, тов. Розанов, самим-то надо отдохнуть, вид у вас тоже скверный, поезжайте за границу, я вам это устрою». Я поблагодарил его, но сказал, что в Германию ехать — не отдохнешь, так как невольно побежишь по клиникам, да по больницам, если ехать отдыхать, то разве только на рижское взморье. — «Ну, и поезжайте» (Вл. Ил., действительно, дал возможность мне отдохнуть в Риге, а моя фельдшерица с’ездила в Крым). Я сказал спасибо Вл. Ил. и опять к нему с уговорами. Вл. Ил. тепло поблагодарил меня за лечение и сказал, что он о себе «все-таки» думает и старается отдыхать, что за этим особенно смотрит Мария Ильинична; сказал, что его беспокоит больше не свое здоровье, а здоровье Надежды Константиновны, которая, кажется, стала мало слушаться Федора Александровича (д-ра Гетье), и просил сказать Гетье, чтобы он с ней был понастойчивее, а то она всегда говорит, что «ей хорошо». А я в ответ: «так же, как вы». Он засмеялся и, пожимая руку, проговорил: «работать, работать нужно».
Расстался Вл. Ил. со мной в полном благополучии и поехал в Горки, а недели через 3, 25 мая утром, часов в 10, звонит ко мне по телефону Мария Ильинична и с тревогой в голосе просит поскорее к ним приехать, говоря, что «Володе что-то плохо, какие-то боли в животе, рвота». Скоро подали автомобиль, заехали в Кремль, а оттуда уже на двух машинах отправились в Горки, забравши из аптеки все необходимое и для ин’екций и различные медикаменты. Поехали Н. А. Семашко, д-р Л. Г. Левин, брат Вл. Ил. Дмитрий Ильич, тов. Беленький и еще кто-то.
Вл. Ил. в это время жил в маленьком домике наверху; большой дом еще отделывался. Раньше нас из Химок приехал уже Федор Ал. Гетье и осмотрел Вл. Ил.; сначала, по словам окружающих, можно было подумать, что заболевание просто гастрическое, хотели связать его с рыбой, якобы не совсем свежей, которую Вл. Ил. с’ел накануне, хотя все другие ели, но ни с кем ничего не случилось. Ночью Вл. Ил. спал плохо, долго сидел в саду, гулял. Фед. Ал. передал, что у Вл. Ил. рвота уже кончилась, болит голова, но скверно то, что у него имеются явления пареза правых конечностей и некоторые непорядки со стороны органа речи. Было назначено соответствующее лечение, главным образом, покой. Решено было вызвать на консультацию невропатолога, насколько помню, проф. В. В. Крамера. И так, в этот день грозный призрак тяжкой болезни впервые выявился, впервые смерть определенно погрозила своим пальцем. Все это, конечно, поняли; близкие почувствовали, а мы, врачи, осознали. Одно дело разобраться в точной диагностике, поставить топическую диагностику, определить природу, причину страдания, другое дело — сразу схватить, что дело грозное, и вряд ли одолимое — это всегда тяжело врачу. Я не невропатолог, но опыт в мозговой хирургии большой; невольно мысль заработала в определенном, хирургическом направлении, все-таки порой наиболее верном при терапии некоторых мозговых страданий. Но какие диагностики я ни прикидывал, хирургии не было места для вмешательства, а это было грустно, не потому, конечно, что я хирург, а оттого, что я знал: борьба у невропатологов будет успешна только в том случае, если имеется специфическое заболевание. Рассчитывать же на это не было никаких оснований. У меня давнишняя привычка спрашивать каждого больного про то, были ли у него какие-либо специфические заболевания, или нет. Леча Влад. Ил. я, конечно, его тоже об этом спрашивал. Влад. Ил. всегда относился ко мне с полным доверием, тем более у него не могло быть мысли, что я нарушу это доверие. Болезнь могла длиться недели, дни, годы, но грядущее рисовалось далеко не радостное. Конечно, могло быть что-либо наследственное, или перенесенное незаметно, но это было мало вероятно.
10 марта 1923 г. вечером ко мне позвонил Вл. А. Обух и сказал, что меня просят принять участие в постоянных дежурствах у Владимира Ильича, которому плохо; на другой день мне о том же позвонил т. Сталин и сказал, что он и его товарищи, зная, что Вл. Ил. ко мне относится очень хорошо, просят, чтобы я уделял этому дежурству возможно больше времени.
Я увидел Влад. Ильича 11 числа и нашел его в очень тяжелом состоянии: высокая температура, полный паралич правых конечностей, афазии. Несмотря на затемненное сознание, Вл. Ил. узнал меня, он не только несколько раз пожал мне руку своей здоровой рукой, но, видно довольный моим приходом, стал гладить мою руку. Начался длительный, трудный уход за тяжелым больным.
Тяжесть ухода усиливалась тем, что Вл. Ил. не говорил. Весь лексикон его был только несколько слов. Иногда совершенно неожиданно выскакивали слова: «Ллойд-Джордж», «конференция», «невозможность» и некоторые другие. Этим своим обиходным словам Вл. Ил. старался дать тот или другой смысл, помогал жестами, интонацией. Жестикуляция порой бывала очень энергичная, настойчивая, но понимали Вл. Ил. далеко не всегда, и это доставляло ему не только большие огорчения, но и вызывало порой, особенно в первые 3–4 месяца, припадки возбуждения. Вл. Ил. гнал от себя тогда всех врачей, сестер и санитаров. В такие периоды психика Вл. Ил. была, конечно, резко затемнена, и эти периоды были бесконечно тяжелыми и для Надежды Константиновны, и для Марии Ильиничны, и для всех нас. Вся забота о внешнем уходе лежала на Марии Ильиничне и, когда она спала, никому не известно. Кроме Над. Конст., Марии Ил., дежурящих врачей и ухаживающего персонала, к которому должен быть причислен и Петр Петрович Покалл, к Влад. Ильичу никого не допускали. Влад. Ильич видимо постоянно тяготился консультациями и всегда после них был далеко не в духе, особенно когда консультанты были иностранцы. Из иностранцев Вл. Ил. хорошо принимал проф. Ферстера, который, надо отдать справедливость, сам относился всегда к Влад. Ил. с большой сердечностью. Но с осени Вл. Ил. и Ферстера перестал принимать, сильно раздражаясь, если даже случайно увидит его, так что проф. Ферстеру, в конце концов, пришлось принимать участие в лечении, руководствуясь только сведениями от окружающих Влад. Ильича лиц.
Свежий воздух, уход, хорошее питание делали свое дело, и Вл. Ил. постепенно поправлялся, полнел. Явилась возможность учиться речи. Гуляли, пользовались каждым днем, когда можно было поехать в сад, в парк. Сознание полное. Влад. Ил. усмехался на шутки. Искали грибы, что Влад. Ил. делал с большим удовольствием, много смеялся над моим неуменьем искать грибы, подтрунивал надо мной, когда я проходил мимо грибов, которые он сам видел далеко издали.
Дело шло хорошо, уроки речи давали некоторые определенные результаты, нога крепла и настолько, что можно было надеть легкий фиксирующий стопу аппарат. Вл. Ил., чувствуя себя окрепшим, все больше стеснялся услуг ухаживающих, сводя их до минимума. Он настоятельно захотел обедать и ужинать со всеми, иногда протестовал против диэтного стола и всегда протестовал против всяких лекарств, охотно принимая только хинин, при чем всегда смеялся, когда мы говорили ему, как это он так спокойно проглатывает такую горечь, даже не морщась.
Дело, повторяю, шло настолько хорошо, что я с спокойной совестью уехал на август месяц в отпуск. В середине августа от Марии Ильиничны получил письмо, тоже совершенно успокоительное, где она писала, что дежурства врачей уже не нужны, что идут усиленные занятия по упражнению в речи, от которых Влад. Ил. приходилось даже удерживать. В сентябре пришлось прекратить и дежурства сестер милосердия, которых Влад. Ил. видимо просто стал стесняться.
Упражнения в речи, а потом и в письме легли всецело на Надежду Константиновну, которая с громадным терпением и любовью вся отдалась этому делу, и это ученье происходило всегда в полном уединении. Врачи, специально приглашенные для этого, не пользовались вниманием Вл. Ил.; он потом просто не допускал их до себя, приходя в сильное раздражение, так что они руководили этими занятиями, давая специальные указания Над. Конст. Все как-будто шло хорошо, так что против всякой врачебной логики у меня невольно закрадывалась обывательская мысль: а вдруг все наладится и Вл. Ил. хоть и не в полном об’еме, а станет все-таки работником.
П. Керженцев
НОВОЕ О ЛЕНИНЕ[28]
Ленинские сборники, выпускаемые Институтом Ленина, представляют собою совершенно исключительное явление на нашем книжном рынке по ценности содержащихся в них материалов, по любовной тщательности редактирования, по безукоризненной технической внешности.
О первом Ленинском сборнике, вышедшем весной, в нашей печати было уже не мало заметок и статей, поэтому мы можем ограничиться здесь лишь несколькими замечаниями. Центральное место сборника занимают письма Ленина к Горькому, относящиеся к периоду 1908–1913 гг., и документы, касающиеся зарождения «Искры». Среди последних особенное значение имеет заметка Ленина «Как чуть не потухла „Искра“». В ней мы находим не только интересные подробности о подготовке издания «Искры», но и исключительно драматические замечания Ленина об отношениях с Плехановым. В этих переговорах Плеханов держал себя в высшей степени заносчиво, неискренне и при всяком случае давал понять свое превосходство. Это создало резкий перелом в отношениях между Лениным и Плехановым. Ленин пишет: «Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким „смирением“ — и никогда не испытывал такого грубого „пинка“. Мы оба (Ленин и Потресов) были до этого момента влюблены в Плеханова и, как любимому человеку, прощали ему все, закрывали глаза на все недостатки, уверяли себя всеми силами, что этих недостатков нет, что это — мелочи, что обращают внимание на эти мелочи только люди, недостаточно ценящие принципы… Младшие товарищи „ухаживали“ за старшими из громадной любви к нему, — а он вдруг вносит в эту любовь атмосферу интриги и заставляет их почувствовать себя не младшими братьями, а дурачками, которых водят за нос, пешками, которые можно двигать по произволу, а то так даже неумелыми streber’ами (карьеристами), которых надо посильнее припугнуть и придавить. И влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться „без сентиментальности“, надо держать камень за пазухой» (Ленинск. сборн., стр. 39–41).
В таких словах, полных глубокой горечи, Ленин описывал те недоразумения и столкновения со «стариками», благодаря которым чуть не разрушилось начавшееся дело: создание социал-демократической газеты.
В письмах к Горькому мы находим богатый материал по истории партии и борьбы Ленина против богоискательства и ликвидаторства. Здесь Ленин терпеливо разъясняет плохо разбирающемуся в политике Горькому позицию большевиков. Он указывает ему, например, что рабочее движение учится постановке социал-демократической работы лишь путем полного отрицания ликвидаторства и отзовизма и добавляет: «Только… Троцкий воображает, что можно это отрицание обойти, что это лишнее, что рабочих это не касается, что вопросы ликвидаторства и отзовизма ставятся не жизнью, а печатью злых полемистов» (Ленинск. сборник, I, стр. 109).
В письме 32-м (ноябрь 1913 г.) Ленин резко выступает против заявления Горького о том, что богоискательство нужно на-время отложить, что богов не ищут, а создают. Ленин пишет:
«Вы против „богоискательства“ только „на-время“!! Выходит, что вы против „богоискательства“ только ради замены его богостроительством!!
Ну, разве это не ужасно, что у вас выходит такая штука?
Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый чорт отличается от чорта синего»… И вы, зная «хрупкость и жалостную шаткость» русской: (почему русской? а итальянская лучше?) мещанской души, смущаете эту душу ядом, наиболее сладеньким и наиболее прикрытым леденцами и всякими раскрашенными бумажками!!
Право, это ужасно.
«Довольно уже самооплеваний, заменяющих у нас самокритику».
А богостроительство — не есть ли это худший вид самооплевания? Всякий человек, занимающийся строительством бога или даже только допускающий такое строительство, оплевывает себя худшим образом, занимаясь вместо «деяний» как раз самосозерцанием, самолюбованием, при чем «созерцает»-то такой человек самые грязные, тупые, холопские черты или черточки своего «я», обожествляемые «богостроительством».
С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного «самооплевания» филистеров и мелких буржуа, «отчаявшихся и уставших» (как вы изволили очень верно сказать про душу только не «русскую», надо бы говорить, а мещанскую, ибо еврейская, итальянская, английская — все один чорт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно, а «демократическое мещанство», занятое идейным труположством, сугубо гнусно (Ленинск. сборник, I, стр. 145–146).
Во втором сборнике мы находим прежде всего богатейший материал по выработке программы нашей партии перед II Съездом. Здесь впервые опубликованы различные проекты программ, написанные Лениным и Плехановым.
Во-вторых, мы находим несколько десятков писем Ленина периода войны, адресованных т. т. Шляпникову и Коллонтай, характеризующих позицию Ленина в период войны и в самом начале революции.
Наконец, здесь же воспроизведены все ленинские «Письма издалека», написанные для «Правды» (до «Правды» дошло лишь одно) и ряд других материалов и заметок, касающихся марта — апреля 1917 г.
Мы знаем, что еще в 1895–1896 г.г. Ленин написал проект программы нашей партии. В 1899–1900 перед самым отъездом за границу он снова возвращался к этой теме, продолжая разрабатывать пункты программы и составляя подробные комментарии к ней.
Редакция «Искры», подготовляя II Съезд, считала своей обязанностью заблаговременно выработать и программу для партии. Первоначально в основу обсуждения был положен плехановский проект программы. Ленин, убедившись в неприемлемости для себя первоначального варианта плехановской программы, в 1902 г. набросал свой проект. Большинство редакции, однако, высказалось за плехановский вариант, и, в конце концов, он был утвержден в качестве официального проекта, предложенного Съезду, с внесением в него, однако, ряда поправок и изменений.
Между ленинским и плехановским проектами имелись существенные различия. Ленин хотел иметь программу «политически борющейся партии», программу пролетариата, борющегося против «весьма реальных проявлений, весьма определенного капитализма».
Плехановский проект по всему своему типу был скорее программой для учащихся, напоминал экономический учебник, посвященный капитализму вообще. Плехановская программа все время сбивалась на комментарий, стремилась вместо характеристики капиталистического процесса дать объяснение его и т. д.
Кроме того, она страдала абстрактностью формулировок, «как будто она предназначалась не для боевой партии, а для курса лекций». Плеханов выдвигал на первый план общую характеристику капитализма, Ленин же считал необходимым в первую очередь говорить о русском капитализме и начинать программу именно с этого.
Ленин писал, что «программа должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма. Мы должны выступить с прямой оценкой его и с прямым объявлением войны именно русскому капитализму…» и в другом месте: «партия русского пролетариата должна в своей программе самым недвусмысленным образом изложить обвинение ею русского капитализма, объявление ею войны русскому капитализму».
Таким образом Ленин отчетливо подчеркивал боевой характер программы, говорящей о совершенно конкретном капитализме и конкретной борьбе русского пролетариата. Невольно вспоминаются другие слова Ленина, которые он написал 20 лет спустя в эпоху войны; характеризуя действительно революционную рабочую партию, он говорил: истинный революционер тот, кто борется не против буржуазии вообще, а против своей собственной буржуазии, в своей собственной стране. Только при такой конкретной постановке вопроса и можно было разоблачать всевозможных социал-шовинистов и деятелей II Интернационала, которые призывали бороться против капитализма вообще и поддерживали капитализм и буржуазию в своем собственном отечестве.
Проект программы Ленина отличался от проекта Плеханова большей категоричностью при характеристике основных тенденций капитализма. Плеханов говорил о тенденциях капиталистического развития, охотно и многократно употребляя в своем проекте слова «более или менее». Ленин писал, что товарное производство развивается «все быстрее», мелкое производство вытесняется «все более», противоречия капитализма «еще более обостряются», капитализм в России «не становится преобладающей формой производства, а уже стал преобладающей формой» и т. д.
Но, пожалуй, наибольшие расхождения касались вопроса о взаимоотношениях между пролетариатом и крестьянством, т. е. того вопроса, который послужил основным источником расхождений в среде русской социал-демократии. По вопросу об отношениях пролетариата к мелким производителям (т. е., главным образом, к крестьянству) Ленин писал: «обязательно сначала отгородить себя от всех, выделить один только единственно и исключительно пролетариат, — а потом уже заявлять, что пролетариат всех освободит, всех зовет, всех приглашает…» и дальше: «именно в России мы должны сначала самым резким определением одной только классовой борьбы, одного только пролетариата отгородить себя от всей этой швали (Ленин разумел эсеров и проч.), а потом уже заявляет, что мы всех зовем, всех возьмем, все сделаем, на всех расширим» (Ленинский сборник, II, стр. 132–133).
Иными словами Ленин настаивал на том, чтобы в основу работы было положено крепкое классовое объединение пролетариата. Только на основе такого классового объединения, пролетариат сможет привлекать к себе другие слои населения и руководить ими.
Одновременно с этим Ленин требовал, чтобы программа отмечала не только возможную революционность мелкой буржуазии, но и ее консервативность и реакционность. «Партия революционного класса только в той форме и может выразить условную революционность других классов, чтобы изложить перед ними свое понимание их бедствий и средств исцеления от этих бедствий, чтобы выступить, в своем объявлении войны капитализму, не только от своего имени, но и от имени всех „бедствующих и нищенствующих“ масс». (Ленинск. сб., II, стр. 82).
Проект комиссии как раз страдал неясностью формулировки об отношении пролетариата к трудящимся и эксплоатируемым массам вообще.
Характерны, например, прения вокруг лозунга диктатуры пролетариата. В первоначальном проекте Ленина указывалось, что пролетариат может совершить социальную революцию, лишь завоевав политическую власть. «В этом смысле диктатура пролетариата составляет необходимое политическое условие социальной революции». В так называемом втором проекте программы Плеханова слова «диктатура пролетариата» были выпущены и говорилось лишь о политической власти. Ленин решительно настаивал на словах, первоначально находившихся в программе. Плеханов согласился на это. В свойственной ему манере он писал: «Я заменил выражение диктатура пролетариата выражением власть пролетариата: это одно и то же, ибо в политике кто имеет власть, тот и диктатор. Но выходит, что теперь у меня сказано недостаточно „крикливо“. Прибавьте „крику“» (Ленинск. сб., II, стр. 95).
Совершенно ясно, что речь шла вовсе не об одной стилистике. Под понятием диктатура пролетариата скрывалась совершенно определенная форма политической власти пролетариата и отождествлять оба эти понятия, конечно, было нельзя.
Главная дискуссия, как мы видели, шла вокруг принципиальной части программы. Вопрос о программе-минимум, повидимому, не вызывал особых разногласий. Аграрная программа вошла в проект комиссии в основном в формулировке Ленина. В одном из проектов аграрной программы стояло предложение выкупа отрезков, в том случае, если они переходили из рук в руки. Ленин решительно возражал против выкупа, так как допущение этой буржуазной меры могло испортить всю революционную сущность требования отрезков. В результате, это требование было изменено, как предлагал Ленин.
В письмах Шляпникову и Коллонтай мы видим, как Ленин внимательно следил за всеми течениями международной социал-демократии в период войны. Позиция Ленина по отношению к войне была сразу вполне четкой и определенной. В первом письме (17 окт. 1914 г.) он пишет: «Оппортунисты — зло явное. „Центр“ немецкий с Каутским во главе — зло прикрытое, дипломатически подкрашенное, засоряющее глаза, ум и совесть рабочих, опаснее всего более. Наша задача теперь — безусловная и открытая борьба с оппортунизмом международным и его прикрывателями (Каутский)». И дальше: «Неверен лозунг „простого“ возобновления Интернационала (ибо опасность гнилой примирительной резолюции по линии Каутский-Вандервельде очень и очень велика! Неверен лозунг „мира“ — лозунгом должно быть превращение национальной войны в гражданскую войну» (Лен. сб., II, стр. 195).
И дальше в этом письме он то-и-дело возвращается к указанию на наибольшую опасность «центра», который, прикрываясь сладенькими фразами, фактически выполняет ту же работу, что и социал-шовинисты. «Права была Роза Люксембург, давно понявшая, что у Каутского „прислужничество теоретика“ — лакейство, говоря проще, лакейство перед большинством партии, перед оппортунизмом. Нет на свете теперь ничего более вредного и опасного для идейной самостоятельности пролетариата, как это поганое самодовольство и мерзкое лицемерие Каутского, желающего все затушевать и замазать, успокоить софизмами и якобы ученым многоглаголанием разбуженную совесть рабочих» (Ленинск. сб., II, стр. 201–202).
Уже в первые дни революции Ленин опять повторяет о необходимости твердой и самостоятельной позиции и решительной борьбы против оппортунистов и центристов. «По-моему, главное теперь — не дать себя запутать в глупые „объединительные“ попытки с социал-патриотами (или еще опаснее колеблющимися вроде Организационного Комитета, Троцкого и К°) и продолжать работу своей партии в последовательно-интернациональном духе» (Ленинск. сб., II, стр. 292). Таким образом Ленин особенно опасной считал уклончивую центристскую позицию Троцкого.
Все письма проникнуты революционной энергией и верой в победу. Получив сведения об аресте большевистской фракции, Ленин пишет: «ужасная вещь… работа нашей партии теперь стала во сто раз труднее, и все же мы ее поведем!» и кончает письмо: «жму крепко руку и желаю бодрости. Времена тяжелые, но вывезем!».
В этих же письмах мы встречаем столь редкое для Ленина указание на тяжелую обстановку, в которой ему приходилось работать. В конце одного большого делового письма (сентябрь 1916 г.) мы читаем: «О себе лично скажу, что заработок нужен, иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем…». Указав дальше на необходимость получить деньги за посланную в «Летопись» брошюру, он кончает: «Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьезно, вполне, вполне». (Ленинск. сб., II, стр. 279).
В письмах к Коллонтай от 16–17 марта 1917 г. мы встречаем первые наброски мыслей, которые превратились потом в знаменитые апрельские тезисы. Он пишет здесь: «Мы создадим по-прежнему свою особую партию и обязательно соединим легальную работу с нелегальной. Ни за что снова по типу Второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непременно более революционная программа и тактика… и непременно соединение легальной работы с нелегальной. Республиканская пропаганда, борьба против империализма, по-прежнему революционная пропаганда, агитация и борьба с целью международной пролетарской революции с завоеванием власти, „советами рабочих депутатов“ (а не кадетскими жуликами)» (Ленинск. сб., II, стр. 290) И дальше: «Сейчас добивать реакцию, ни тени доверия и поддержки новому правительству (ни тени доверия Керенскому, Гвоздеву, Чхенкели, Чхеидзе и К°) и вооруженное выжидание, вооруженная подготовка более широкой базы для более высокого этапа» (Ленин. сб., II, стр. 292).
17 марта при сотрудничестве Зиновьева Ленин пишет первый проект своих тезисов. Здесь он отмечает, что временное правительство не может дать народу ни мира, ни хлеба, ни свободы, что оно внушает самое полное недоверие, что мир, хлеб и свободу может дать лишь рабочее правительство, опирающееся на громадное большинство крестьянского населения и на союз с революционными рабочими всех стран. Революционный пролетариат должен продолжать борьбу за завоевание демократической республики и социализма, организовать советы, разоблачать создавшееся правительство, подготовлять завоевание власти рабочим классом. Тезисы решительно отвергали какие бы то ни было блоки и союзы с рабочими оборонцами или с направлением, представлявшимся Чхеидзе и другими центровиками.
В последовавших затем «Письмах издалека» Ленин подробно разъясняет основную программу русского пролетариата начавшейся революции. В первом письме, напечатанном в свое время в «Правде», Ленин давал общую характеристику задач партии. Во втором он критиковал позицию временного правительства. В третьем письме (о пролетарской милиции), он на конкретных примерах давал характеристику того государства, к которому должен стремиться рабочий класс. Ленин указывал здесь, что Февральская революция была лишь первым этапом революции, что сейчас мы в периоде перехода к следующему этапу, который даст власть в руки рабочих, поддержанных крестьянством. Для того, чтобы свергнуть новое создавшееся правительство и захватить власть, нужно прежде всего создать крепкие пролетарские организации.
Обращаясь к рабочим, Ленин пишет: «Товарищи рабочие. Вы проявили чудеса пролетарского героизма вчера, свергая царскую монархию. Вам неизбежно придется в более или менее близком будущем (может быть, даже приходится теперь, когда я пишу эти строки) снова проявить чудеса такого же героизма для свержения власти помещиков и капиталистов, ведущих империалистскую войну. Вы не сможете прочно победить в этой следующей, „настоящей“ революции, если вы не проявите чудес пролетарской организованности! Лозунг момента — организация».
В качестве основных форм Ленин указывал советы депутатов, отмечая, что в деревне необходимы отдельные советы наемных рабочих и затем мелких, не продающих хлеба, земледельцев от зажиточных крестьян. При помощи советов рабочий класс может захватить власть. Советы должны явиться органами восстания, но, захватив власть, пролетариат не будет нуждаться в том государстве, которое создала буржуазия. Нужно разбить эту государственную машину и заменить ее новой, сливая полицию, армию и бюрократию с поголовно вооруженным народом.
В качестве одной из первых мер, при помощи которой можно начать разбивать эту старую государственную машину и создавать новую, Ленин называл образование пролетарской милиции, как исполнительного органа советов рабочих депутатов.
В четвертом письме Ленин касался вопроса о том, как добиться мира. Он отмечал, что правительство Гучковых и Милюковых продолжает ту же самую войну, как и царское правительство, т. е. войну империалистскую, грабительскую, разбойничью. «Обращаться к этому правительству с предложением заключить демократический мир, все равно, что обращаться к содержателям публичных домов с проповедью добродетели». Чтобы добиться мира, надо, чтобы власть в государстве принадлежала не помещикам и капиталистам, а рабочим и беднейшим крестьянам. Если бы государственная власть перешла к советам рабочих депутатов, то эти советы могли бы действительно провести мир в интересах трудящихся.
Лозунг мира сводился к тому, что нужно свергнуть буржуазные правительства, начиная с России, иначе никакого мира получить нельзя.
Таким образом, еще в Швейцарии, Ленин наметил ту программу действий, которую он обосновал в апрельских тезисах и других своих печатных и устных выступлениях по приезде в Россию.
Перед ним ясно рисовались ближайшие этапы революции и лозунги, под которыми должен пойти рабочий класс и вести за собою крестьянство.
Мих. Павлович
ЛЕНИН И БРЕСТ[29]
XV-й том Собрания сочинений Н. Ленина охватывает период времени с 25 октября 1917 года до 31 декабря 1918 г.
Всю эту эпоху — как формулирует тов. Каменев в своем кратком, но содержательном предисловии — по характеру основных задач, требовавших решения от Советской власти и коммунистической партии, можно разбить на четыре периода.
Первый период — от ноября 1917 года до марта 1918 г.: подавление первых попыток сопротивления контр-революции (Краснов, Духонин, Каледин, Корнилов); распространение Советской власти из центра на места; заключение мира с Германией; спор с «левыми коммунистами», неприемлющими Брестского мира (речи Вл. Ил. на VII с’езде Р. К. П. и IV С’езде Советов; статьи «о революционной фразе» и т. д.).
Второй период — от марта до июня 1918 г.: первая «передышка», возможность для Советской власти впервые сосредоточиться на организационно-хозяйственных вопросах; В. И. формулирует основное положение для понимания особенностей настоящего момента и вытекающих отсюда задач Советской власти: «если бы мы захотели теперь продолжать прежним темпом экспроприировать капитал дальше, мы, наверное, потерпели бы поражение, ибо наша работа по организации пролетарского учета и контроля явно отстала от работы непосредственной экспроприации экспроприаторов» («Очередные задачи Советской власти», статья т. Ленина 29 апреля 1918 г.). Одновременно выдвигается идея «государственного капитализма» (та же статья). Спор с «левыми» переносится в область хозяйственно-организационных вопросов (ст. Вл. Ил. о «левом ребячестве» и о «мелко-буржуазности», май 1918 г.).
Третий период — от июня до ноября 1918 г.: перелом; мятеж левых эс-эров; начало иностранной интервенции; восстание чехо-словаков; создание военных фронтов внутри страны; десант англичан в Архангельске, Скоропадский на Украине, Краснов на Дону, Алексеев на Юге; убийство Володарского и Урицкого; обострение голода в городах. Советская республика вооружается и вступает в борьбу за существование со всем капиталистическим миром; начало периода «военного коммунизма»; восстановление идейного единства в партии (письмо Вл. Ил. к питерским рабочим «О голоде», речь «Борьба за хлеб» и т. д.).
«Четвертый период — от ноября до конца года: революция в Германии и Австрии; перемирие на фронтах империалистической войны (ноябрьские речи Вл. Ил. о мировой революции); колебания и разлад в рядах „демократической“ контр-революции (статья Вл. Ил. „Ценные признания Питирима Сорокина“, речь „О мелко-буржуазных партиях“, ноябрь 1918 года…).
Мы не берем на себя задачи резюмировать взгляды т. Ленина по всем вопросам, затронутым в XV томе. Наша цель изучить постановку тов. Лениным вопросов международной политики и в особенности вопросов о войне, Брестском мире и т. д.
Прежде всего нужно подчеркнуть, что едва ли кто-нибудь из государственных деятелей Европы и теоретиков социализма, не исключая и наших русских марксистов, так ясно понимал и так ярко подчеркивал все значение международной обстановки и так называемых внешних факторов во внутренней жизни страны вообще, в победах и поражениях революции в особенности.
Самую возможность октябрьской революции и триумфальное шествие Советской власти в течение многих недель и месяцев после октября т. Ленин об’ясняет благоприятно сложившейся для нас международной кон’юнктурой.
„Если мы так легко справились с бандами Керенского, если так легко создали власть, если мы без малейшего труда получили декрет о социализации земли, рабочем контроле, то только потому, что специально сложившиеся условия на короткий момент прикрыли нас от международного империализма[30]. Международный империализм, обладающий мощью всего об’единенного капитала и всею мощью военной техники, представляет гигантскую реальную силу, которая ни в коем случае, ни при каких условиях ужиться рядом с Советской Республикой не могла и по своему об’ективному положению, и по экономическим интересам того капиталистического класса, который был в ней воплощен, не могла в силу торговых связей, международных и финансовых отношений. Тут конфликт представлялся неизбежным. Здесь величайшая трудность русской революции, ее величайшая историческая проблема — необходимость решить задачи международные, необходимость вызвать международную революцию, проделав переход от нашей революции, как узко-национальной, к мировой. Эта задача стояла перед нами со всеми невероятными трудностями.
Повторяю, что очень многие из наших молодых друзей, считающих себя левыми, стали забывать самое важное, а именно то обстоятельство, почему в течение недель и месяцев величайшего триумфа после октября мы получили возможность такого легкого перехода от триумфа к триумфу. Между тем это было легко только потому, что специально сложившаяся международная империалистическая атмосфера временно прикрыла нас от империализма. Ему было не до нас. Нам показалось, что и нам не до империализма. Отдельным же империалистам было не до нас только потому, что вся величайшая социально-политическая военная сила современного мирового империализма оказалась к этому времени разделенной междоусобной войной на две группы.
Империалистические хищники, втянутые в эту борьбу, которая дошла до невероятных пределов, до мертвой схватки, попали в такое положение, что ни одна из борющихся групп сколько-нибудь серьезной силы сосредоточить против революции не могла. Мы попали как раз в такой момент в октябре, наша революция случилась как раз, — это парадоксально, но справедливо, в счастливый момент, когда неслыханные бедствия обрушились на громадное большинство империалистических стран ввиду уничтожения миллионов людей; на четвертом году войны, когда она измучила народ неслыханными бедствиями; когда воюющие страны подошли к тупику, к распутью; когда стал об’ективный вопрос, смогут ли дальше воевать доведенные до подобного состояния народы. Только благодаря тому, что наша революция произошла в этот счастливый момент, когда ни одна из двух гигантских групп хищников не могла немедленно броситься друг на друга, ни соединиться против нас. Только этим моментом международных политических и экономических отношений могла воспользоваться и воспользовалась наша революция, чтобы проделать свое блестящее триумфальное шествие по Европейской России, перекинуться в Финляндию, начать завоевывать Кавказ, Румынию“ (Н. Ленин, стр. 126–127).
Как формулирует тов. Овсянников[31], Октябрьская революция подготовлялась и проходила в значительной степени под лозунгом борьбы за мир. Одним из первых актов Советской России был „декрет о мире“, вотированный 26 октября 1917 г. II С’ездом Советов.
Скоро после начала мировой войны крестьянские массы стали обнаруживать утомление войной. При экономической отсталости России, война, требовавшая напряжения всех экономических сил страны, особенно тяжело ложилась на крестьянское хозяйство. Чем долее тянулась война, тем становилось яснее, что продолжение авантюры, в которую царизм втянул страну, грозит обезлошадить деревню, и без того бедную конским составом по сравнению с европейским сельским хозяйством, и вместе с тем лишить крестьянские семьи миллионов работников, отцов и сыновей, которые тысячами и тысячами ежедневно погибали на фронте. Благодаря сравнительно слабому техническому оборудованию, отсутствию пушек, пулеметов и даже винтовок, нехватке снарядов и патронов, русская армия, — которая в отличие от французской, английской и бельгийской армий, — была единственной армией Антанты, ведшей грандиозные военные операции на громадном фронте с наступлениями и отступлениями в глубину сотен верст, — теряла в течение одного какого-нибудь большого маневренного сражения убитыми и ранеными и вообще выбывшими из строя солдат, сколько не теряли англо-французо-бельгийские войска за целые месяцы окопной войны и пресловутых „победных“ наступлений с продвижениями на два-три километра. Между тем союзники, рассматривавшие Россию как резервуар пушечного мяса и державшие царское правительство, а затем и правительство Милюкова и Керенского в своих руках, требовали от русской армии неустанных наступлений и контр-наступлений, чтобы за счет жертв России сохранить по возможности свои собственные силы и пустить их в ход для окончательного удара в подходящий момент. Как цинично формулировал точку зрения Антанты французский посол в Петрограде Морис Палеолог (см. его мемуары „Царская Россия во время мировой войны“) в беседе с Штюрмером, нельзя сравнивать гибель одного русского солдата с гибелью французского. В первом случае погибает некультурный человек, от которого мало пользы „цивилизации“, во втором — мир теряет ценную единицу. С точки зрения Палеолога гибель даже десяти русских крестьян не могла уравновесить гибели одного французского солдата. Конечно, Палеологи, Клемансо, Фоши, Жоффры и т. д. вообще так же мало дорожили жизнью французского крестьянина и рабочего, как и русского, но при данных обстоятельствах задача французского командования и французской буржуазии заключалась в том, чтобы за счет русской армии и сенегальских дивизий сохранить по возможности нетронутой основную силу французской армии, дабы в момент заключения мира иметь возможность осуществить все планы французского империализма. Наглость французских претензий, циничное отношение французских биржевиков к многомиллионной стране не выразились ни в чем так ярко, как в требовании отправки во Францию 400 000 русских солдат, требование, которое было формулировано Вивиани во время его миссии в Россию (см. мемуары Палеолога).
С каждым днем русский крестьянин начинал все более и более сознавать, что он ведет войну за интересы своих собственных врагов, русских помещиков и капиталистов, как своих, так и иностранных.
Надо заметить, что недовольство войной, возмущение против правящих, вовлекших народные массы в кровавую бойню, все более и более нарастало и во всех западно-европейских странах. Уже с самого начала войны во Франции и в Германии циркулировали глухие слухи о фактах проявления протеста против войны в рядах войск. В частности, через несколько месяцев после начала войны в Париже втихомолку передавали, что один отряд на фронте взбунтовался и собирался итти на Париж с требованием мира, но отряд этот был остановлен бывшим героем Фашоды генералом Маршаном, которому-де удалось, не прибегая к кровопролитию, уговорить солдат вернуться к исполнению „долга“. Понятно, военная цензура во всех странах не пропускала никаких сведений в прессу о настроении умов в армии. Однако уже чуть ли не с первых дней войны во французской империалистической прессе стали появляться тревожные сведения о настроении крестьян по отношению к находящимся на фронте сыновьям и членам семей крупных землевладельцев, графов, маркизов, вообще знатных или богатых людей. Как жаловались „Echo de Paris“ (Парижское эхо), „Figaro“ (Фигаро) и другие подобные органы печати, во многих сельских местностях Франции о всех лицах из господствующих классов, находящихся на фронте, в деревнях распространяются упорные слухи, будто означенные лица расстреляны или арестованы за сношение с неприятелем. Органы прессы требовали от министерства внутренних дел принятия энергичных мер для прекращения клеветнических слухов и для обнаружения злостных клеветников, и один из правых депутатов поставил даже в парламенте вопрос о мерах борьбы с кампанией клеветы, имеющей целью подорвать „священный союз“ всех классов перед лицом внешнего врага. Распространение слухов об измене богатых людей, о их предательских сношениях с немцами, доверие ко всем подобным слухам было первым симптомом недовольства крестьян правящими классами, вовлекшими их в страшную бойню, которая особенно тяжело ложилась на крестьянство, на сельские местности, откуда все более или менее здоровые мужчины были взяты на фронт. Постепенно недовольство войной стало все больше и больше захватывать и армию, но уже под знаменем революционных идей. Как констатирует Луи Дюмор в романе „Les defaitistes“ (Пораженцы), весной 1917 г. по французской армии прокатилась волна морального разложения. К 20 мая волнения охватили семь корпусов. К этому времени оказались дезорганизованными 113 войсковых единиц: 75 пехотных полков, 22 баталиона стрелков, 12 артиллерийских полков, два полка колониальной пехоты, один драгунский полк, один баталион сенегальцев. На пространстве от Суассона до Парижа находилось не более двух дивизий, на которые можно было положиться.
В ряде полков офицеры были арестованы, в других солдаты отказывались повиноваться, пели „Интернационал“ и выносили резолюции против правительства:
„— Наши жены умирают с голоду. Нужно судить правительство, отказывающееся заключить мир с Германией. Пойдем на Париж. В Палату Депутатов таков был язык этих резолюций“.
„Кое-где солдаты избрали советы — „по образцу русских солдат“. Были части или группы, которые и в действительности пошли на Париж, но были перехвачены на пути или кавалерией, или другими здоровыми частями армии“.
Из мемуаров ренегата Шейдемана мы знаем о том настроении, которое царило в германской армии, жаждавшей мира, о грандиозных рабочих забастовках, прокатившихся по всей Германии перед конференцией в Стокгольме. Дух недовольства, революционное настроение все больше усиливалось в населении, особенно в рабочих массах. Шейдеман рассказывает о двух массовых забастовках в 1917 и 1918 г.г. и о том, как после начала движения он сам вместе с Брауном и Эбертом вступил в забастовочный комитет, „чтобы удержать движение в организованных рамках и как можно скорее прекратить его, переговорив с правительством“[32].
Одновременно волновались и низы армии, которая с нетерпением ждала конца войны. Как признает Шейдеман, в период Стокгольмской конференции над всеми окопами стояла мысль о Стокгольме, как о новой Вифлеемской звезде, которая должна привести к яслям мира. В течение трех месяцев мысль миллионных армий была направлена на результаты переговоров между представителями рабочих, и понятно, что бесплодность переговоров бесконечно усилила усталость от войны и отвращение к затягивающим войну аннексионным вожделениям[33].
Французские и немецкие социалисты сделали все, от них зависящее, чтобы побороть революционное настроение народных масс, особенно армии, и обмануть последнюю всякого рода обещаниями. Без помощи социал-патриотов буржуазии западно-европейских стран ни в коем случае не удалось бы так легко кончить войну и избежать самых серьезных внутренних потрясений, после четырех лет ужасной бойни, вырвавшей миллионы жертв из рядов пролетариата и крестьянства и обострившей в невероятной степени нищету народных масс. Своим громадным влиянием на рабочие массы, на миллион солдат на фронте и миллионы пролетариев на фабриках и заводах, Вандервельде, Ренодели, Лонге, Шейдеманы, Носке и Каутские воспользовались только для того, чтобы попытаться совершенно убить или парализовать в окопах и в тылу всякий дух революционной активности, жажду борьбы с правящей кликой. И шайка ренегатов блестяще выполнила взятую на себя задачу. Миллионы людей в окопах и на фабриках рвались в бой против виновников империалистической бойни, но вожди, в которых эти массы глубоко верили, за которыми готовы были итти слепо на смерть, играли изменническую роль и „продали шпагу свою“ злейшим врагам народа. А мы знаем, какую роль в гражданской, как и во внешней, войне играет генеральный штаб и верховное командование — неограниченный руководитель и мозг действующей армии.
Иначе сложилось положение вещей в России. На-ряду с эс-эрами и меньшевиками, которые, по выражению Овсянникова, „беспомощно метались между английским проконсулом Российской Республики сэром Бьюкененом и проектировавшейся ими Стокгольмской конференцией, пытаясь остановить ход событий бонапартистскими речами Керенского и пацифистскими резолюциями Петербургского Совета и Ц. И. К. первого созыва“[34], существовала партия, руководимая гениальным и прямолинейным вождем, которая знала, что она хочет, к чему идет, и которая отлила в ясную и определенную форму брожение, охватившее преобладающую часть населения, почти все крестьянство, пролетариат и армию на фронте. На другой день после октябрьской революции партия большевиков поставила своей основной задачей немедленную ликвидацию войны, не поступаясь в то же время завоеваниями революции.
В отличие от положения вещей на Западе и тактики западно-европейских социалистов, в России не только большевики доказывали грабительский характер мировой войны, направленной против интересов народных масс и имеющей целью осуществление империалистических планов правящих классов. Заграничные эс-эры (в лице Чернова), меньшевики (в лице Мартова и т. д.), интернационалисты из „Новой Жизни“ во главе с Сухановым, автором нашумевших брошюр против войны, неустанно доказывали с первого дня войны империалистический характер последней, ее противоречие жизненным интересам народных масс, ее роковые последствия для международного рабочего движения и международной солидарности рабочих. Но очевидно, все эти борцы против войны делали свое дело, согласно девизу: „писатель пописывает, читатель почитывает“, не понимая и не предугадывая, что народные массы России, разбуженные громом военной непогоды, пройдя через горнило невероятных испытаний и мук, узнав правду об истинных целях войны, не пожелают погибать позорно, как бараны под ножом мясника, во имя явно преступного дела.
Только у большевиков слово не расходилось с делом, и вот почему народные массы пошли за ними, и вот почему также все сознательные, истинно революционные элементы из других социалистических партий покинули своих или трусливых или лицемерных и непоследовательных лидеров и примкнули к большевикам.
В первый момент после октябрьской революции задача немедленной ликвидации войны казалась легко разрешимой. Начавшаяся в Германии революция не замедлит притти на помощь русскому пролетариату и развяжет ему руки, превратив империалистическую бойню в революционную социалистическую войну. Необходимо только развязать германскую революцию, как можно энергичнее и громче провозгласив лозунг: „мир хижинам — война дворцам“ и опубликовав тайные аннексионистские договоры прежних российских правительств и их союзников. Такова была тактика русской делегации в Бресте в первый период переговоров — тактика революционного натиска и упоения только что одержанной победой над собственной буржуазией (Овсянников, „Ц. К. Р. К. П. и Брест“, „Современник“, 1923, № 1).
Однако события не оправдали этих ожиданий. Тактика русской делегации в Бресте делала свое дело и революционизировала рабочие массы в Германии, но не так быстро, как мы надеялись, что же касается социал-демократической партии, поведение ее во время брестских переговоров было настолько позорное, что сам Шейдеман вынужден признать, что „роль социал-демократической партии в этом выдающемся факте германской политики была, к сожалению, отрицательная… „Нет“, сказанное социал-демократической фракцией, отклонение мирного договора, внесенного в рейхстаг, имело бы, несомненно, глубокое значение“…[35]
В момент брестских переговоров Германия была, по выражению т. Ленина, „только еще беременна революцией“ и разрешилась республиканским ребенком лишь в ноябре 1918 года, т. е. через девять месяцев после 3 марта 1918 г., когда Советская Россия подписала брестские условия.
Итак, в течение брестских переговоров положение Советской власти было необычайно тяжелое. Старая армия была абсолютно неспособна отражать немецкое наступление, новой красной армии еще не было. Было необходимо ликвидировать войну во что бы то ни стало и пойти на похабный мир», чтобы, «жертвуя пространством, выиграть время». Этого «похабного мира» не могли переварить левые социалисты-революционеры, которые ответили на подписание брестских условий выстрелом в Мирбаха и июльским восстанием в Москве.
Чрезвычайно болезненно переживали кризис большевики. Как формулирует Овсянников: «Если левые эс-эры пали жертвой своих мелко-буржуазных предрассудков, то большая часть Р. К. П. была больна еще тогда неизвестной, но теперь хорошо изученной на ряде пациентов Коминтерна „детской болезнью левизны“, одним из основных симптомов которой является неумение соразмерять силы с задачами, которые предстоит преодолеть. Эту непредвиденную корь, обязательную для всякого гражданина дошкольного возраста, необходимо было немедленно излечить, так как Гофман не соглашался ожидать естественного разрешения болезни и замахнулся хирургическим ножом, намереваясь зарезать дело всей революции. Лечить партию мог один только Ц. К., в паре хороших резолюций прописав ей основательную дозу жаропонижающих и приставив интернационалистские припарки. Но сам врач сделался жертвой эпидемии и заразился корью. Оставался здоровым Ленин, обладающий иммунитетом ко всякой инфекции, независимо от того, приносит ли ее правый или левый ветер».
Посмотрим, как ставился т. Лениным вопрос о мире. Еще задолго до начала переговоров с Германией Совет Народных Комиссаров неоднократно обращался к державам Антанты с предложением вступить в общие переговоры о мире. Такие обращения были адресованы к Франции и Англии 8 ноября, и в тот же день была послана нота правительствам нейтральных государств, предлагающая воздействовать на воюющие страны.
Но т. Ленин предвидел, что борьба за мир будет очень трудной. Уже в речи на заседании В. Ц. И. К. 2-го созыва 10 ноября 1917 г., т. е. через два дня после обращения к Англии и Франции, т. Ленин сказал, между прочим, следующее: «Наша партия не заявляла никогда, что она может дать немедленный мир. Она говорила, что она даст немедленное предложение мира и опубликует тайные договоры. И это сделано — борьба за мир начинается. Эта борьба будет трудной и упорной. Международный империализм мобилизует все свои силы против нас, но, как ни велики силы международного империализма, наши шансы весьма благоприятны; в этой революционной борьбе за мир и с борьбой за мир мы соединим революционное братание. Буржуазия желала бы, чтобы осуществился сговор империалистических правительств против нас» (Н. Ленин, стр. 35).
В речи на Всероссийском С’езде Военного Флота от 28 ноября 1918 г. т. Ленин по тому же вопросу сказал: «С войной, вызванной столкновением хищников из-за добычи, мы начали решительную борьбу. Все партии до сих пор говорили об этой борьбе, но дальше слов и лицемерия не шли. Теперь борьба за мир начата. Борьба эта трудна. Кто думал, что мира достигнуть легко, что стоит лишь заикнуться о мире, и буржуазия поднесет его нам на тарелочке, тот совсем наивный человек. Кто приписывал этот взгляд большевикам, тот обманывал. Капиталисты сцепились в мертвой схватке, чтобы поделить добычу. Ясно: убить войну — значит победить капитал, и в этом смысле Советская власть начала борьбу. Мы опубликовали и впредь будем опубликовывать тайные договоры. Никакая злоба и никакая клевета нас не остановят на этом пути. Господа буржуа злобствуют от того, что народ видит, из-за чего его гнали на бойню. Они пугают страну перспективой войны, в которой Россия оказалась бы изолированной, но нас не остановит та бешеная ненависть, которую буржуазия проявляет к движению к миру».
На обвинения в том, что мы стремимся к сепаратному миру с Германией и даем ей возможность перебросить все освободившиеся на русском фронте войска против Антанты, Ленин ответил в цитированной выше речи от 10 ноября 1918 г.: «Буржуазная пресса ставит нам упрек в том, „что будто мы предлагаем сепаратное перемирие, будто мы не считаемся с интересами румынской армии. Это сплошная ложь. Мы предлагаем немедленно начать переговоры и заключить перемирие со всеми странами без из’ятия“.»
В речи от 22 ноября Ленин сказал по тому же вопросу:
«Когда немцы на наши требования не перебрасывать войск на западный и итальянский фронты ответили уклончиво, мы прервали после этого переговоры и возобновим их некоторое время спустя. И когда мы это сообщим открыто на весь мир, то не будет ни одного немецкого рабочего, который бы не знал, что не по нашей вине были прерваны мирные переговоры».
Итак, т. Ленин, как и весь Совет Народных Комиссаров, стремился к переговорам о всеобщем мире. Однако неоднократные обращения к правительствам Антанты и нейтральных держав с предложениями о мирных переговорах не привели ни к каким результатам. В период ноябрьского перерыва Брестских переговоров Совет Народных Комиссаров выпустил новое обращение к державам Антанты и только после того, как оно вновь осталось без всякого ответа, счел возможным приступить без участия «союзников» к переговорам о сепаратном мире.
По вопросу о мире точка зрения т. Ленина была выпукло выражена в «тезисах о мире», написанных 7 января и опубликованных в «Правде» только 24 февраля, когда обострившаяся в партии борьба заставила перенести вопрос на страницы печати.
Прежде всего надо заметить, что т. Ленин, подобно всем коммунистам, считал неизбежной социалистическую революцию в Европе, но в отличие от всех почти других товарищей он доказывал невозможность основывать тактику партии на расчетах о близости революции в Европе и в Германии в частности.
В 6-м тезисов т. Ленин говорит:
«Положение дел с социалистической революцией в России должно быть положено в основу всякого определения международных задач новой Советской власти, ибо международная ситуация на четвертом году войны сложилась так, что вероятный момент взрыва революции и свержения каких-либо из европейских империалистических правительств (в том числе и германского) совершенно не поддается учету. Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении. Наша пропагандистская деятельность вообще и организация братания в особенности должны быть усилены и развиты. Но было бы ошибкой построить тактику социалистического правительства в России на попытках определить, наступит ли европейская и особенно германская социалистическая революция в ближайшие полгода (или подобный краткий срок) или не наступит. Так как определить этого нельзя никоим образом, то все подобные попытки об’ективно свелись бы к слепой азартной игре»[36].
В статье «О революционной фразе», напечатанной в «Правде» от 21 февраля 1918 г., за подписью Карпов, т. Ленин, возвращаясь к тому же вопросу, пишет:
Что германцы «не смогут наступать», этот довод миллионы раз повторялся в январе и начале февраля 1918 года противниками сепаратного мира. Самые осторожные из них определяли — примерно, конечно — вероятность того, что немцы не смогут наступать, в 25–33 %.
Факты опровергли эти расчеты. Противники сепаратного мира очень часто и тут отмахиваются от фактов, боясь их железной логики.
В чем был источник ошибки, которую революционеры настоящие (а не революционеры чувства) должны уметь признать и продумать?
В том ли, что вообще мы маневрировали и агитировали в связи с переговорами о мире? Нет. Не в этом. Маневрировать и агитировать надо было. Но надо было также определить «свое время» как для маневров и агитации пока можно было маневрировать и агитировать, — так и для прекращения всяких маневров к моменту, когда вопрос стал ребром.
Источник ошибки был в том, что наше отношение революционного сотрудничества с германскими революционными рабочими было превращено в фразу. Мы помогали германским революционным рабочим и продолжаем помогать им всем, чем могли: — братанием, агитацией, публикацией тайных договоров и пр. Это была помощь делом, деловая помощь.
Заявление же некоторых из наших товарищей: «германцы не смогут наступать» было фразой. Мы только что пережили революцию у себя. Мы знаем отлично, почему в России революции было легче начаться, чем в Европе. Мы видели, что мы не могли помешать наступлению русского империализма в июне 1917 г., хотя мы имели уже революцию не только начавшуюся, не только свергшую монархию, но и создавшую повсюду Советы. Мы видели, мы знали, мы раз’ясняли рабочим: войны ведут правительства. Чтобы прекратить войну буржуазную, надо свергнуть буржуазное правительство.
Заявление: «германцы не смогут наступать» равнялось поэтому заявлению: «мы знаем, что правительство Германии в ближайшие недели будет свергнуто». На деле мы этого не знали и знать не могли, и потому заявление было фразой.
Одно дело — быть убежденным в созревании германской революции и оказывать серьезную помощь этому созреванию, посильно служить работой, агитацией, братаньем, — чем хотите, только работой этому созреванию. В этом состоит революционный пролетарский интернационализм.
Другое дело — заявлять прямо и косвенно, открыто или прикрыто, что немецкая революция уже созрела (хотя это заведомо не так), и основывать на этом свою тактику. Тут нет ни грана революционности, тут одно фразерство.
Вот в чем источник ошибки, состоявшей в «гордом, ярком, эффектном, звонком» утверждении: «германцы не смогут наступать»[37].
Исходя из этого взгляда о невозможности предугадать момент взрыва революции в Европе вообще и в Германии в частности, правильно учитывая как состояние нашей армии, так и настроение крестьянства, т. Ленин критиковал как точку зрения тех товарищей, которые поддерживали идею революционной войны, так и тех, которые отстаивали формулу: «ни мир, ни война», предлагая войну об’явить прекращенной, армию демобилизовать и мира не подписывать. Тов. Ленин доказывал необходимость немедленного заключения аннексионистского мира, как бы такое решение ни было тяжело для нас.
В пунктах 7 и 8 тезисов о мире т. Ленин так ставит вопрос о немедленном мире, не допуская никаких средних решений:
«Мирные переговоры в Брест-Литовске вполне выяснили в настоящий момент, к 7 января 1918 г., что у германского правительства (вполне ведущего на поводу остальные правительства четверного союза), безусловно взяла верх военная партия, которая по сути дела уже поставила России ультиматум (со дня на день следует ждать, необходимо ждать и его формального пред’явления). Ультиматум этот таков: либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир, т. е. на условии, что мы отдаем все занятые нами земли, германцы сохраняют все занятые земли и налагают на нас контрибуцию (прикрытую внешностью платы на содержание пленных), контрибуцию размером приблизительно в 3 миллиарда рублей, с рассрочкой платежа на несколько лет.
Перед социалистическим правительством России встает требующий неотложного решения вопрос, принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну. Никакие средние решения по сути дела тут не возможны. Никакие дальнейшие отсрочки более не осуществимы, ибо для искусственного затягивания переговоров мы уже сделали все возможное и невозможное»[38].
Критикуя идею немедленной революционной войны, т. Ленин замечает, что такая политика отвечала бы, может быть, потребностям человека в стремлении к красивому, эффектному и яркому, но совершенно не считалась бы с об’ективным соотношением классовых сил и материальных факторов в переживаемый момент начавшейся социалистической революции.
Отстаивая эту точку зрения, т. Ленин исходил из следующего, как доказали дальнейшие события, безусловно правильного учета как состояния нашей армии, так и настроения крестьянства.
«Нет сомнения, что наша армия в данный момент и в ближайшие недели (а, вероятно, и в ближайшие месяцы) абсолютно не в состоянии успешно отражать немецкое наступление, во-первых, вследствие крайней усталости и истомления большинства солдат при неслыханной разрухе в деле продовольствия, смены переутомленных и пр., во-вторых, вследствие полной негодности конского состава, обрекающей на неминуемую гибель нашу артиллерию, в-третьих, вследствие полной невозможности защитить побережье от Риги до Ревеля, дающей неприятелю вернейший шанс на завоевание остальной части Лифляндии, затем Эстляндии и на обход большой части наших войск с тыла, наконец, на взятие Петербурга.
Далее нет также никакого сомнения, что крестьянское большинство нашей армии в данный момент безусловно высказалось бы за аннексионистский мир, а не за немедленную революционную войну, ибо дело социалистической революционной армии, влития в нее отрядов Красной гвардии и проч. только-только начато.
При полной демократизации армии вести войну против воли большинства солдат было бы авантюрой, а на создание действительно прочной и идейно-крепкой социалистической армии нужны по меньшей мере месяцы и месяцы.
Беднейшее крестьянство в России в состоянии поддержать социалистическую революцию, руководимую рабочим классом; оно в состоянии немедленно, в данный момент, пойти на серьезную революционную войну. Это об’ективное соотношение классов по данному вопросу было бы роковой ошибкой игнорировать.
Дело стоит, следовательно, с революционной войной в данное время следующим образом:
Если бы германская революция вспыхнула в ближайшие 3–4 месяца, тогда, может быть, тактика немедленной революционной войны не погубила бы нашей социалистической революции.
Если же германская революция в ближайшие месяцы не наступит, то ход событий при продолжении войны будет неизменно такой, что сильнейшие поражения заставят Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир, при чем мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим (например, блоком буржуазной Рады с червонцами или что-либо подобное), ибо крестьянская армия, невыносимо истрепленная войной, после первых же поражений, вероятно, даже не через месяц, а через неделю свергнет социалистическое рабочее правительство.
При таком положении дела было бы совершенно недопустимой тактикой ставить на карту судьбу начавшейся уже в России социалистической революции только из-за того, начнется ли германская революция в ближайший кратчайший, измеряемый неделями срок. Такая тактика была бы авантюрой. Так рисковать мы не имеем права.
И германская революция вовсе не затруднится, по ее об’ективным основаниям, если мы заключим сепаратный мир. Вероятно, на время угар шовинизма ослабит ее, но положение Германии останется крайне тяжелым. Война с Англией и Америкой будет затяжной, агрессивный империализм вполне и до конца разоблачен с обеих сторон.
Пример социалистической Советской республики в России будет стоять живым образцом перед народами всех стран, и пропагандистское революционирующее действие этого образца будет гигантским. Здесь — буржуазный строй и обнаженная до конца захватная война двух групп хищников, там мир и социалистическая республика Советов»[39].
События целиком оправдали прогноз т. Ленина. Когда, ввиду отказа советской делегации подписать первоначальные условия мирного договора, выставленные германской коалицией, немецкая армия в феврале 1918 г. прервала перемирие и начала наступление, войска наши бежали без всякого сопротивления, бросая пушки и т. д. Таким образом, стало очевидно, как ошибались те, кто утверждал, будто немецкая армия не в состоянии наступать, а потому не следует подписывать «похабного мира». В результате этой иллюзии пришлось волей-неволей подписать мир на новых, более тяжких условиях.
В статье «Серьезный урок и серьезная ответственность», написанной 5 марта, т. Ленин жестоко критиковал тех, кто сеял иллюзию, с одной стороны, о возможности революционной войны при настроении нашей армии, не желавшей сражаться, с другой — о невозможности немецкого наступления.
«Это — факт, что в момент, когда физически бежит, бросая пушки и не успевая взрывать мостов, фронтовая армия, неспособная воевать, защитой отечества и повышением его обороноспособности являются не болтовня о революционной войне (болтовня при таком паническом бегстве армии, ни одного отряда которой сторонники революционной войны не удержали, — прямо позорная), а отступление в порядке для спасения остатков армий, использования в этих целях каждого дня передышки.
Н. Бухарин пытается теперь даже отрицать тот факт, что он и его друзья утверждали, будто немец не сможет наступать. Однако очень и очень многие знают, что это — факт, что Бухарин и его друзья утверждали это, что, сея такую иллюзию, они помогли германскому империализму и помешали росту германской революции, которая ослаблена теперь тем, что у великороссийской Советской республики отняли, при паническом бегстве крестьянской армии, тысячи и тысячи пушек, сотни и сотни миллионов богатств. Я это предсказал ясно и точно в тезисах от 7 января.
А что новые условия хуже, тяжелее, унизительнее худых, тяжелых и унизительных брестских условий, в этом виноваты, по отношению к великой российской Советской республике, наши горе-левые Бухарин, Ломов, Урицкий и К-о. Это исторический факт, доказанный вышеприведенными голосованиями. От этого факта никакими увертками не скроешься. Вам давали брестские условия, а вы отвечали фанфаронством и бахвальством, доводя до худших условий. Это факт. И ответственность за это вы с себя не снимете.
В моих тезисах от 7 января 1918 г. предсказано с полнейшей ясностью, что в силу состояния нашей армии (которое не могло измениться от фразерства „против“ усталых крестьянских масс) Россия должна будет заключить худший сепаратный мир, если не примет брестского.
„Левые“ попались в ловушку буржуазии российской, которой надо было втянуть нас в войну, наиболее для нас невыгодную».
Возвращаясь к вопросу о результатах политики тех, кто не желал подписывать первоначальных условий, предложенных германской коалицией, т. Ленин в своем докладе от 7 марта 1915 г. на заседании VII с’езда Р. К. П. сказал:
«Наступил период тягчайших поражений, нанесенных вооруженным до зубов империализмом, стране, которая должна была демобилизовать армию. То, что я предсказывал, наступило целиком. Вместо Брестского мира мы получили мир гораздо более унизительный по вине тех, кто не брал его. Мы сидели в Бресте за столом рядом с Гофманом, а не с Либкнехтом. Этим мы тогда помогали немецкой революции, а теперь вы помогаете немецкому империализму, потому что отдали им свои миллионные богатства: пушки, снаряды, продовольствие. Случилось то, что должен был предсказать всякий, кто видел состояние армии, до боли невероятное. Мы погибли бы при малейшем наступлении немцев неизбежно и неминуемо, это говорил всякий добросовестный человек с фронта. Мы, действительно, оказались добычей неприятеля в несколько дней. Получивши этот урок, мы наш раскол и кризис изживем, как ни тяжела эта болезнь, потому что нам на помощь придет неизмеримо более верный союзник, — всемирная революция. Когда нам говорят по вопросу о ратификации нового Тильзитского мира, неслыханного, более грабительского, чем Брестский, я отвечаю: — „Безусловно, да“. Мы должны это сделать, ибо мы смотрим с точки зрения масс. Попытка перенесения октябрьской и ноябрьской тактики, испробованной внутри одной нашей страны, тактики триумфального периода революции с помощью нашей фантазии на весь ход революции оказалась битой историей. Когда говорят, что передышка это фантазия; когда газета называется „Коммунист“, должно быть, от Парижской Коммуны; когда эта газета наполняет столбец за столбцом опровержениями теории передышки, — тогда я вижу ясно (мне много пришлось пережить фракционных столкновений и расколов, так что я имею большую привычку), но вижу ясно, что старым способом фракционных расколов эта болезнь не будет излечена, потому что ее излечит жизнь раньше. Жизнь шагает очень быстро; здесь она действует великолепно; история гонит так быстро ее локомотив, что раньше, чем успеет редакция „Коммуниста“ издать очередной номер, большинство рабочих в Питере уже разочаруются в ее идеях, потому что жизнь в это время показывает, что передышка — факт.
Сейчас мы, подписавши мир, имеем передышку, мы пользуемся ею для защиты отечества лучше, чем войной, потому что, если бы мы имели войну, мы имели бы ту панически бегущую армию, которую необходимо было бы остановить и которую наши товарищи остановить не могут и не могли потому, что война сильнее, чем проповеди, чем десяти тысяч рассуждений. Если они не поняли об’ективного положения, они остановить армии не могут, и не остановили бы. Эта больная армия заражала весь организм, и мы получили новое неслыханное поражение, новый удар немецкого империализма по революции, потому что легкомысленно оставили себя без пулеметов, а между тем этой передышкой мы воспользуемся, чтобы убедить народ об’единиться, сражаться, чтобы говорить русским рабочим, крестьянам: „Создавайте самодисциплину, дисциплину строгую, иначе вы будете лежать под пятой немецкого сапога, как лежите сейчас, как неизбежно будете лежать, пока народ не научится бороться и создавать армии, способные не бежать, а итти на неслыханные мучения“. Это неизбежно, потому, что немецкая революция еще не родилась, и нельзя ручаться, что она родится завтра.
Жизнь блестяще оправдала этот прогноз т. Ленина. Передышка стала фактом. Была создана самодисциплина, дисциплина строгая, была постепенно сформирована и организована новая армия, красная армия, с помощью которой Советская Россия уничтожила белогвардейские банды и выбросила в море войска Антанты, решившей, очевидно, что если рабоче-крестьянская страна не могла в определенный момент отразить немецкого нашествия, она вообще неспособна к вооруженной борьбе.
Настаивая на подписании тягчайшего мира ввиду состояния нашей армии и настроения крестьянства, а также необходимости передышки, т. Ленин ни на одну минуту не обманывал себя и никого иллюзией о возможности длительной передышки. Наоборот, он подчеркивал, что передышка будет короткой.
Да, этот мир — тягчайшее наше поражение, — доказывал тов. Ленин в докладе о Брестском мире на IV Всероссийском С’езде Советов. — Да, этот мир — неслыханное унижение Советской власти, но историю перехитрить мы не в состоянии.
Передышка нам нужна, плохая, короткая, непрочная передышка, но все же будет время, за которое произойдет новое накопление сил революции, оздоровление армии от отчаяния и утомления».
На вопрос Камкова о том, что такое передышка, на какой срок и т. д., т. Ленин ответил:
«Удивительно легко иногда бывает вопросы ставить, но и нетрудно на них и ответить. Есть одно изречение, — оно невежливо и грубо, но слова из песни не выкинешь; — оно говорит: один дурак может больше спрашивать, чем десять умных ответить.
Спрашивают, продлится ли передышка неделю, две или больше. Я утверждаю, что на всяком волостном сходе и на каждой фабрике человек, который от имени серьезной партии будет выступать с подобным вопросом к народу, его народ прогонит вон, потому что на всяком волостном сходе поймут, что нельзя задавать вопросы о том, чего нельзя знать. Это поймет любой рабочий и крестьянин.
И одно можно с уверенностью сказать, что после мучительной трехлетней войны всякая неделя передышки есть величайшее благо».
Глубоко интересна критика т. Лениным всякого рода причитаний о «позорном» характере, унизительности и т. д. Брестского мира.
«Я предоставляю вам увлекаться международной революцией, потому что она все же наступит. Все придет в свое время, а теперь беритесь за самодисциплину, подчиняйтесь во что бы то ни стало, чтобы был образцовый порядок, чтобы рабочие хоть один час в течение суток учились сражаться. Это немного потруднее, чем написать прекрасную сказку. Этим вы поможете немецкой и международной революции. Сколько нам дадут дней передышки, мы не знаем, но она дана. Надо скорей демобилизовать армию, потому что это больной орган, а пока мы будем помогать финляндской революции.
Только дети могут не понять, что в такую эпоху, когда наступает мучительно долгий период освобождения, которое только что создало Советскую власть, подняло на высшую ступень ее развития, только дети могут не понимать того, что здесь должна быть длительная, осмотрительная борьба. Позорный мирный договор подымает восстание, но когда товарищи из „Коммуниста“ рассуждают о войне, у них, в сущности, только апелляция к чувству. „Позорный, неслыханный, унизительный мир“. Они апеллируют к чувству, позабыв то, что у людей сжимались руки в кулаки и кровавые мальчики были перед глазами. Что они, в сущности, говорят? „Никогда сознательный революционер не переживет этого, не пойдет на этот позор“. Эта газета носит кличку „Коммунист“, но ей следует носить кличку „Шляхтич“, ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал, умирая в красивой позе со шпагой: „Мир — это позор, война — это честь“. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина.
Если я иду на мир, когда армия бежит и не может не бежать, не теряя тысячи людей, я беру его, чтобы не было хуже. Разве позорен договор? Да меня оправдает всякий серьезный крестьянин и рабочий, потому что они понимают, что мир есть средство для накопления сил. История скажет, кто прав. На нее я ссылался не раз, такова история освобождения немцев от Наполеона. Я нарочно назвал мир Тильзитским, хотя мы не подписали того, что было там, когда немцам пришлось давать свои войска на помощь завоевателю для подчинения других народов. До этого история однажды уже доходила и дойдет вновь, если мы будем надеяться только на международную революцию. Смотрите, чтобы история не довела вас и до такой формы военного рабства. А пока социалистическая революция не победила во всех странах, Советская Республика может впасть в рабство. Наполеон в Тильзите принудил немцев к неслыханным позорным условиям мира. Там дело шло так, что несколько раз заключался мир. Тогдашний Гофман-Наполеон ловил на нарушении мира, и нас поймает Гофман на том же. Только мы постараемся, чтобы он поймал не скоро. Последняя вспышка дала горькую, мучительную, но серьезную науку русскому народу, заставив его организовываться, дисциплинироваться, уметь подчиняться, создавать образцовую дисциплину. Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы — погибший народ и вечно будем лежать распростертым в рабстве».
Тов. Ленин подчеркивает, что позор для революционеров не в подписании унизительного мира, а в отчаянии, в упадке духа, в потере революционной энергии и веры в будущее.
«Пруссия и ряд других стран в начале XIX века, во время наполеоновских войн, доходили до несравненно, неизмеримо больших тяжестей и тягот поражения, завоевания, унижения, угнетения завоевателем, чем Россия 1918 года. И, однако, лучшие люди Пруссии, когда Наполеон давил их пятой военного сапога во сто раз сильнее, чем смогли теперь задавить нас, не отчаявались, не говорили о „чисто формальном“ значении их национальных политических учреждений. Они не махали рукой, не поддавались чувству: „все равно — погибать“. Они подписывали неизмеримо более тяжкие, зверские, позорные, угнетательские мирные договоры, чем брестский, умели выжидать потом, стойко сносили иго завоевателя, опять воевали, опять падали под гнетом завоевателя, опять воевали, опять падали под гнетом завоевателя, опять подписывали похабные и похабнейшие мирные договоры, опять поднимались, и освободились в конце концов (не без использования розни между более сильными конкурентами-завоевателями).
Почему бы не могла подобная вещь повториться в нашей истории?
Почему бы нам впадать в отчаяние и писать резолюции — ей-же-ей — более позорные, чем самый позорный мир, резолюции о „становящейся чисто формальною Советской власти“?
Почему тягчайшие военные поражения в борьбе с колоссами современного империализма не смогут и в России закалить народный характер, подтянуть самодисциплину, убить бахвальство и фразерство, научить выдержке, привести массы к правильной тактике пруссаков, раздавленных Наполеоном: подписывай позорнейшие мирные договоры, когда не имеешь армии, собирайся с силами и поднимайся потом опять и опять?
Почему должны мы впадать в отчаяние от первого же неслыханного тяжкого мирного договора, когда другие народы умели твердо выносить и горшие бедствия?
Стойкость ли пролетария, который знает, что приходится подчиняться, ежели нет сил, и умеет потом, тем не менее, во что бы то ни стало, подниматься снова и снова, накапливая силы при всяких условиях, — стойкость ли пролетария соответствует этой тактике отчаяния, или бесхарактерность мелкого буржуа, который у нас, в лице партии эс-эров, побил рекорд фразы о революционной войне?
Нет, дорогие товарищи из „крайних“ москвичей. Каждый день испытаний будет отталкивать от вас именно наиболее сознательных и выдержанных рабочих. Советская власть, скажут они, не становится и не станет чисто формальной не только тогда, когда завоеватель стоит в Пскове и берет с нас 10 миллиардов дани хлебом, рудой, деньгами, но и тогда, когда неприятель окажется в Нижнем и в Ростове-на-Д. и возьмет с нас дани 20 миллиардов.
Никогда никакое иностранное завоевание не сделает „чисто формальным“ народное политическое учреждение (а Советская власть не только политическое учреждение, во много раз более высокое, чем виданные когда-либо историей). Напротив, иностранное завоевание только закрепит народные симпатии к Советской власти, если… она не пойдет на авантюры.
Отказ от подписи похабнейшего мира, раз не имеешь армии, есть авантюра, за которую народ вправе будет винить власть, пошедшую на такой отказ.
Подписание неизмеримо более тяжкого и позорного мира, чем брестский, бывало в истории (примеры указаны выше) и не вело к потере престижа власти, не делало ее формальной, не губило ни власти, ни народа, а закаляло народ, учило народ тяжелой и трудной науке готовить серьезную армию даже при отчаянно трудном положении под пятой сапога завоевателя.
Россия идет к новой и настоящей отечественной войне, к войне за сохранение и упрочение Советской власти. Возможно, что иная эпоха, — как была эпоха наполеоновских войн, — будет эпохой освободительных войн (именно войн, а не одной войны), навязываемых завоевателями Советской России. Это возможно.
И потому позорнее всякого тяжкого и архи-тяжкого мира, предписываемого неимением армии, позорнее какого угодно позорного мира — позорное отчаяние. Мы не погибнем даже от десятка архи-тяжких мирных договоров, если будем относиться к восстанию и к войне серьезно. Мы не погибнем от завоевателей, если не дадим погубить себя отчаянию и фразе».
Когда перечитываешь теперь XV том сочинения Ленина, все, что говорил и писал наш гениальный вождь, кажется всякому читателю ясным, убедительным, чуть ли не само собой разумеющимся. Метод Ильича, его основной подход ко всем явлениям социальной жизни, принципы его классовой тактики и стратегии более или менее усвоены теперь всеми сознательными членами партии, но не так было в тот момент, когда тезисы о мире впервые ставились Ильичем. Многим товарищам мысли Ильича казались еретическими и раскол в партии казался как будто неизбежным. В резолюции, принятой 24 февраля 1918 г., Московское областное бюро нашей партии вынесло недоверие Ц. К-ту, отказалось подчиняться тем постановлениям его, «которые будут связаны с проведением в жизнь условий мирного договора с Австро-Венгрией», и в об’яснительном тексте к резолюции заявило, что «находит едва ли устранимым раскол в партии»[40]. Более того, в самом Ц. К. и среди самых видных большевиков точка зрения Ильича встретила сильное сопротивление. Так, на частном совещании наиболее видных большевиков-делегатов, с’ехавшихся на III С’езд Советов, точка зрения Ленина о необходимости немедленного мира собрала всего 15 голосов, за революционную же войну высказалось 32, за формулу демобилизовать армию, но мира не подписывать — 16.[41]
10 февраля в Бресте мирные переговоры были прерваны. Троцкий, от имени русской делегации, заявил, что Россия насильнический мир отказывается подписать, но войны продолжать не будет и демобилизует армию. Результаты известны. Уже 17 февраля началось немецкое наступление. Как предсказывал т. Ленин, русская армия никакого сопротивления немецким войскам не оказала. Уже перед заключением Брестского мира т. Ленин в беседе с т. Радеком доказывал, что войну вести невозможно, ибо мужик голосовал против войны. «Позвольте, как это голосовал», спросил т. Радек. «Ногами голосовал, бежит с фронта», ответил т. Ленин.
На заседание Ц. К. от 18 февраля Ленин внес предложение: «Немедленно обратиться к германскому правительству с предложением немедленного заключения мира». Предложение принимается 7 голосами; против голосовало 6 при одном воздержавшемся[42].
На наше предложение мира германское правительство ответило пред’явлением новых тягчайших условий по сравнению с первоначальными немецкими условиями.
На заседании Ц. К. 23 февраля Свердлов огласил германские условия. И на этом заседании три члена Ц. К. голосовали против немедленного принятия германских предложений и настаивали на войне, четыре воздержались и, таким образом, Ц. К. семью голосами из 15 присутствовавших решил принять немецкие условия.
На этом заседании Ленин три раза брал слово. Он заявил, что политика революционной фразы окончена. Если эта политика теперь будет продолжаться, то «он выходит из правительства и из Ц. К. Для революционной войны нужна армия, ее у нас нет. Значит надо принимать условия»[43].
«Я не хочу революционной фразы, — заявил Ленин. — Немецкая революция еще не дозрела. Это требует месяцев. Нужно принимать условия. Если потом будет новый ультиматум, то он будет в новой ситуации».
Итак, тов. Ленину приходилось ставить своего рода ультиматум и заявлять о своем выходе из правительства и Ц. К., если политика революционной фразы будет продолжаться. Тов. Ленину не пришлось, к счастью для Советской России и всего ее будущего, привести свой ультиматум в исполнение, ибо его точка зрения была принята на упомянутом заседании Ц. К. Имена шести товарищей из 15-ти, голосовавших за предложение т. Ленина, заслуживают быть занесенными в историю: Зиновьев, Свердлов, Смилга, Сокольников, Сталин, Стасова. Из статьи Овсянникова «Ц. К. Р. К. П. и Брестский мир» явствует, что Зиновьев и Сталин целиком поддерживали точку зрения Ленина уже на заседании от 9 января.
Тов. Ленин остался на своем посту, зато четыре цекиста и ряд товарищей подали заявление об отставке и уходе с ответственных постов.
«История скажет, кто прав», говорил Ленин, настаивая на принятии немецких условий. История уже сказала свое слово, и нет теперь в коммунистической партии ни одного человека, который не признал бы, что именно Ленин оказался безусловно прав в своем анализе внутреннего и международного положения Р.С.Ф.С.Р., что именно Ленин, благодаря своему тактическому гению, спас Советскую республику в самый критический момент ее существования.
Наша коммунистическая молодежь должна самым внимательным образом изучать книги Ленина. Ленин не только гениальный теоретик, это величайший государственный деятель, гениальный практик, умевший ставить и разрешать самые сложные и трудные вопросы момента, и вести государственный корабль в самую бурную погоду среди бесчисленных мелей и рифов, путем гениальных тактических маневров, головокружительными зигзагами и крутыми поворотами, не изменяя, однако, никогда основной линии и держа неуклонно курс на социальную революцию во всем мире.
Б. Казанский
РЕЧЬ ЛЕНИНА
(Опыт риторического анализа)
I
Охватить целиком и уяснить сколько-нибудь полно речь Ленина в ее существенных и отличительных особенностях, дать характеристический анализ его ораторского слова — задача вряд ли возможная. Для этого было бы необходимо, прежде всего, быть вполне своим во всей конечно сложной обстановке его речей; не только зорким очевидцем, но непременно и активным соучастником как идейно-политической, так и фактической обстановки его выступлений. Только подобная непосредственная близость могла бы позволить надеяться с достаточной полнотой и правильностью оценить все реальное значение его слова. Без этого мы рискуем не разглядеть за напечатанным текстом важнейших, существеннейших элементов его подлинного содержания. Для сколько-нибудь правильной оценки речи оратора, политика, деятеля нужно испытать все интонационное могущество его голоса и всю экспрессию его лица, жеста и фигуры; нужно, разумеется, отдавать себе ясный отчет фактической ситуации каждого данного момента речи, чтобы быть в состоянии следить за воздействием каждой фразы, взвесить ударную силу каждого шага и поворота мысли. Только тогда, учитывая и взвешивая все это, можно было бы сколько-нибудь удовлетворительно понять и оценить все подлинное содержание и всю силу слова такого политического деятеля, каким был Ленин.
Ораторское слово — наиболее сильное из всех видов произносимого и звучащего слова, в нем, по преимуществу, может проявиться прямая активность, переводящая его в волевой акт. Ораторское слово обладает в максимальной степени действием. Его нельзя только слушать, как повесть, его нужно встретить, как вызов воли к воли и перебороть в себе, принявши решение за или против. И вот к этим-то действенным элементам ораторской речи, существеннейшим для ее понимания и оценки, недостаточно подходить путем литературного анализа. Тем более в грандиозных масштабах революционного переворота мирового значения, когда его воздействие получает резонанс в многомиллионных массах, слово вождя революции приобретает такое огромное значение, которое делает его совершенно несоизмеримым с «текстом». Напряжение упорной решимости, готовой к действию, обаяние личного темперамента, смывающего всякое сопротивление, острая стальная логика диалектической мысли, запирающая сознанию все выходы, кроме одного, все это настолько бесспорно доминирует в политической речи над чисто «словесным» содержанием, что исследователь, беспомощный перед этим, стоит перед текстом речи, как перед текстом едва понятного ему иностранного языка.
Действительно, почти все без исключения ораторы всех времен и партий воспитывали свою технику речи на литературе, часто на образцах специально ораторской литературы. Более или менее мирная обстановка, окружавшая речь рядом традиций и условных манер, позволяла ей развиваться в пышное и декоративное искусство. Для Ленина речь, статья, книга были «искусством» в совсем ином значении, таким «искусством», каким по Марксу должно быть восстание. Слово для него — средство политического искусства, орудие революционной борьбы. Вместе с тем, как и весь дух марксизма, которым дышит Ленин, оно служит необходимому, суровому и героическому делу. Поэтому бесполезно искать в речах Ленина «поэзию» или «риторику»; он не думает об изяществе построения, не щеголяет поэтической культурой и эрудицией; напыщенность и претенциозность, любование поэтическими красотами и стилистическими украшениями ему претит; он ненавидит «фразу» и презирает «декламацию» и даже к собственным принципам и лозунгам относится не как к священным догматам, а как к служебным, утилитарным формулам действия, т. е. поскольку они для данного момента и в данной обстановке действительно полезны. Слово для Ленина — только передаточное средство, диалектическое и практическое орудие политического воздействия. В своем словесном составе речь Ленина кажется всегда прямой, безыскусственной, даже бесцветной и безразличной, как язык науки, состоящий из технических терминов и точных определений и констатирований, чистейшей прозы, лишенной всякой образности, всякой словесной игры, которая делает слово живым. Но это не так.
Речь Ленина не «литературна», не «художественна»; в ней нет «поэзии» и «риторики». Это не значит, однако, что рассмотрение ее со стороны словесной является ненужным и бесплодным. Напротив, тем интереснее в таком актуальном для нашего времени, в таком безыскусственном и вместе с тем таком могучем жанре ораторства, уяснить роль слова, обнаружить хотя бы основные рычаги и приводы, подающие и распределяющие течение речи, несущие на себе мысль. И тем замечательнее, что при всей суровой простоте, можно сказать техничности ленинской речи, которую он держит в строгом спартанском воздержании в ее механизме явственно обнаруживаются такие формы и приемы ведения речи, постоянно и как будто привычные, которые формально можно с полным правом определить в терминах традиционной, — в конце-концов античной, — риторики.
Что это значит? Это означает, прежде всего, что античная система риторики была верна, более верна и универсальна, чем это было принято думать. И в самом деле, сопоставление революционной речи с античностью не случайно. Нигде и никогда в мире нельзя найти в области политической речи чего-либо подобного той исключительной свободе и непосредственному действию слова, которые в Афинах составляли органическое и постоянное явление государственного быта, неотъемлемый, как воздух, факт политической обстановки. — Это во-первых. Во-вторых, это означает настоятельную необходимость воскрешения подлинной античной риторики в ее существе, освободить ее от крепостной зависимости, в которую она попала к господствующей до сих пор идеологии слова, превратившись в мертвую схоластику. Наклеить ряд словесных оборотов и форм построения речи, ярлыки с греческими или латинскими названиями: анафоза, матафора, апострофа, эпифоза, метонимия, гипербатон, оксоморон, просопея, гипотиноз и т. д. так же мало делает науку, как аптека не создает медицины. Нужно раскрыть действительное содержание этих терминов, понять их систему, как систему жизненных действенных функций слова.
Формальный, технический анализ ленинской речи — единственный, который сейчас доступен, ввиду соображений, высказанных в начале статьи, — произведенный в терминах античной риторики в этом отношении может быть особенно убедителен. Никто не заподозрит речь Ленина в искусственности и претенциозности, она целиком прагматична. Если, тем не менее, в ней можно обнаружить все типические приемы, канонизированные античной системой, то это означает, что они имеют реальное прагматическое значение, играют определенную деятельную роль, а не только декоративную или, шире, «эстетическую». А это, в свою очередь, приводит к необходимости усвоить новый взгляд и на самое содержание «эстетического». Границы словесного творчества все более и более колеблются под напором новых данных, вводимых новым сознанием. На примере ленинской речи — частном случае, но случае огромного исторического значения вообще и случае чрезвычайно типическом — несостоятельность старой эстетики слова обнаруживается необычайно ярко. «Что такое справедливость?» — сказал крестьянин, обсуждая в Государственной Думе вопрос о земле. «Справедливость, это — человек». Не то же ли самое можно сказать и об эстетических нормах?
Обычно различают в речи «фигуры мысли» и «фигуры словесные». Я буду различать приемы «конструктивные» — построения или ведения, «хода» речи — и приемы «функциональные» — обороты и «окраски» речи; иначе говоря, приемы синтаксиса и фразеологии и приемы семантики в широком смысле слова. Как те, так и другие применяются в пределах предложения, фразы, периода и даже в более широких пределах. Разумеется, и конструктивные приемы имеют свою семантическую функцию, и функциональные приемы, в свою очередь, служат конструктивной задаче, и те и другие являются фактами и факторами стиля и экспрессии. Но очевидно, что перевес в том и другом случае лежит на разных сторонах. И те и другие чрезвычайно разнообразны и могут достигать большей сложности во всей совокупности их выразительных свойств. Я не имею в виду давать здесь исчерпывающий их разбор и каталогизировать все виды и подвиды всевозможных приемов речи Ленина. Я остановлюсь только на наиболее простых, определенных и разительных формах конструктивных и функциональных приемов и не буду во что бы то ни стало давать их систематическую классификацию, которая неизбежна получилась бы схоластической. Я думаю, что многое будет ясно из примеров, может быть больше, чем из комментариев.
Наиболее интересными конструктивными приемами ленинской речи представляются те, в основе которых лежит повторение в самых разнообразных видах и степенях. Можно различать здесь повторение отдельного слова существительного, прилагательного, глагола, наречия, местоимения, союза — или отдельного словосочетания, выражения и целой фразы; далее повторение, подчеркнутое изменением формы слова, например: степени сравнения, числа, времени и наклонения и проч., либо усиленное приложением определения и т. п., либо развитое присоединением аналогичных элементов или распространенное в более сложную группу. Повторение может быть двойным, тройным и т. д. Далее повторение может быть не прямым, а синонимическим или аналогическим, перечисляющим или градирующим, при чем оно может совпадать отчасти с перифразой, сравнением, примером и т. п. приемами, а также с разными видами метафоры и т. д. С другой стороны, повторение может быть симметрическим и ассимметрическим, анафорическим и эпифорическим (начальным и конечным) и т. п., смотря по его положению во фразе и периоде и в интонационной системе речи. Наконец, повторение может быть параллельным и антитетическим по значению и по модальности, включая сюда и всевозможные формы противопоставления и противоречия (парадокс, оксиморон, евфемизм литотес, антифраза, антопомасия, катахреза и т. п.); иногда с этим соединяются игра слов (каламбур) и острота.
О чисто интонационных повторениях, которые могут сказываться только в построении периода или фразы или в аналогии морфологических форм или в смысловой аналогии, а может быть могут и вовсе не сказываться, трудно говорить, судя только по тексту. Все эти приемы повторения, от простейших до самых сложных, комбинированных, многочленных и фигурных повторений в системе периода чрезвычайно употребительны в ленинской речи. Их можно считать излюбленными, обычными, типическими для Ленина видами построения.
Нет надобности входить в формальный анализ многочисленных примеров повторения в ленинской речи и разносить их по многочисленным графам сложнейшей терминологии. Примеры будут говорить сами за себя. Читатель извинит их скученность в одном месте, но иначе пришлось бы поневоле приводить многие из них в нескольких местах.
1. «Самое главное теперь, это…; самое главное, это…; самое главное, это — работать на себя, а не на капиталиста, не на барчука, не на чиновника, не из-под палки».
2. «Если не разъяснить…. если не искоренить из голов, из сердец, из политики рабочих этой измены, нельзя спастись от бедствий капитализма, нельзя спастись от новых войн»…
3. «Правительство измены демократизму и революции, правительство империалистической бойни, правительство охраны капитала и помещиков от народа»…
4. «„В одиночку“ — мы себе сказали. „В одиночку“ — говорит нам почти каждое из капиталистических государств, с которыми мы какие бы то ни было сделки совершали, с которыми мы какие бы то ни было условия завязывали, с которыми мы какие бы то ни было переговоры начинали».
5. «Продолжает причинять нам некоторые трудности, продолжает причинять нам, я скажу, большие трудности. Не потому, что мы сомневались бы… никаких сомнений в этом отношении нет… не потому, что мы сомневались бы… никаких сомнений на этот счет, могу сказать совершенно точно, также нет. В этом смысле вопрос не представляет трудностей. Трудности являются от того, что»…
6. «Маркс всю жизнь больше всего боролся против иллюзий мелко-буржуазной демократии и буржуазного демократизма. Маркс больше всего высмеивал свободу рабочих умирать с голода, или равенства человека, продающего свою силу… Маркс во всех своих экономических произведениях выяснял это. Можно сказать, что весь „Капитал“ Маркса посвящен выяснению той истины, что… Едва ли найдется хоть одна глава в каком бы то ни было сочинении Маркса, которая не была бы посвящена этому».
7. «Эта была проверка не на русской почве, а на международной. Это была проверка огнем и мечом, а не словами. Это была проверка в последней решительной борьбе».
8. «Не становится и не станет»…
9. «Не хотите, не можете поверить»…
10. «Ищет, не может не искать»…
11. «Они дают нас душить, они дали задушить Венгрию».
12. «Собственность разъединяют, а мы объединяем и объединяем все больше и больше число миллионов трудящихся во всем свете».
13. «Не поняли и не желают понять, частью неспособны понять»…
14. «Все эти пути и дорожки подводили и подводят и продолжают подводить к пролетарской революции».
15. «Над ней смеются и будут смеяться, не могут не смеяться».
16. «Который всегда колебался, не может не колебаться и довольно долго еще будет колебаться».
17. «Отношения налаживаются, должны наладиться, наладятся непременно».
18. «Всякая помощь, которая могла бы быть нам оказана, которая будет нам оказана — она не только этого условия не устранит, она… это условие еще усилит, еще „обострит“.
19. „Надо воевать, против революционной фразы, приходится воевать обязательно воевать, чтобы не сказали про нас: революционная фраза о революционной войне погубила революцию“.
20. „Если мы хотим „вместе бить“ самодержавие, то мы должны также вместе добить, вместе убить его, вместе отбить неизбежные попытки реставрировать его“.
21. „Чтобы не быть франкфуртской говорильней или первой Думой, чтобы быть Конвентом, для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные удары контр-революции“.
22. „Нет. Формула устарела. Она никуда не годна. Она мертва. Напрасны будут усилия воскресить ее“.
23. „Войну нельзя кончить по желанию. Ее нельзя кончить „воткнув штык в землю“. Войну нельзя кончить „соглашением“ социалистов разных стран „выступлением“ пролетарий всех стран, „волей“ народов и т. д.“.
24. „Только диктатура одного класса-пролетариата — может решить вопрос в борьбе с буржуазией за господство. Победить буржуазию может только диктатура пролетариата. Свергнуть буржуазию может только пролетариат. Вести за собой массы против буржуазии может только пролетариат“.
25. „Политика начинается там, где миллионы; не там, где тысячи, а только там, где миллионы, начинается серьезная политика“.
26. „Со ступеньки на ступеньку. Раз вступив на наклонную плоскость. Со ступеньки на ступеньку“.
27. „Кризис назрел“. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту. Кризис назрел».
28. «Середины нет. Опыт показал, что середины нет. Либо вся власть Советам:… либо… середины нет. Опыт показал, что середины нет. Либо вся власть Советам… либо».
Я думаю, что эти примеры достаточно убедительны. «Искусство» в них очевидно. «Риторика» бьет в глаза. Но это только потому, что они вырваны из целого. Но стоит вспомнить, чьи это слова, представить себе всю речь целиком и конкретно, и вот, напротив, понятие риторики становится мертвым и на смену ему должно явиться другое. Попробуем же при оценке этих примеров никогда не упускать из виду всего существа ленинского слова.
Прежде всего, эти примеры указывают на большую стойкость словесного сознания: те же слова, словосочетания, фразы возвращаются снова и снова, как лейтмотивы в музыке. Иногда, в отрывистых, короткими ударами режущих, фразах Ленина эти повторения создают необычайную экономию слова, скупой, сжатый до крайности, лапидарный стиль. В длительных более плавно развертываемых, периодах эти повторения служат кадансу, мерному раскачиванию речи и нагнетению интонационного движения. Всегда они являются опорными центрами распределения словесной массы, узловыми точками к которым она прикреплена и, таким образом, приведена в неподвижность сосредоточена и замкнута. Эта внутренняя остановка движения придает слову огромную силу воздействия как бы уничтожая общую перспективу или выводя его из нее, увеличивает масштаб, так что некоторые элементы речи, изолируемые таким образом из общего течения и плана, более или менее сознаваемого, приобретают сразу необычайную выпуклость и выразительность, вырастают до соразмерной с общим планом величины. Отрицание, противоположение, расширение ограничение, градация приобретают неожиданную остроту и рельефность. Изменения даже внутри одного повторяемого слова — перемена числа («увертываясь от урока и уроков революции»), степени («пахабные и пахабнейшие мирные договоры»), времени (примеры 8, 14–18) и вида (примеры 8, 12, 17), наклонения или модальности глагола (примеры 9, 10, 13–18), приставки («тяжкого и архитяжкого мира» и примеры 20, 21), уже подобные морфологические изменения делаются чрезвычайно осязательными и звучат как модуляция в другой тон, подчеркивая происходящее усиление. Тем более это так в случаях, когда вариация захватывает несколько слов или фразу. Такие обороты, как «революционная фраза о революционной войне погубила революцию» (см. примеры 20, 21) звучат, как каламбур, настолько сильно сказывается в них созвучия и может быть невольно это созвучие и привело к таким сочетаниям и даже, пожалуй, отразилось и на построении примера 2 («из… из… из… измены», вообще скопления
{…}
ой фразе). Но разумеется, это побочный эффект, как второстепенно и влияние этой аттракции созвучий на построение речи. Для Ленина, которому не до шуток, которому претят красивые словечки и эффекты «словесных выкрутасов» и чужды какие бы то ни было тенденции к изысканному или блестяще му стилю это столь же мало примеры остроумной «игры словами», как и выражения «доверчивой бессознательности и бессознательной доверчивости» или «буржуазный демократизм и демократическая буржуазия». Все это примеры того же приема повторения.
Но не следует думать, что повторением Ленин просто бьет как первой попавшейся палкой, и что этим же объясняется и характерная для него стойкость слов и образов, которая возводит их в лейтмотивы, доминирующие над всем периодом. Повторение создает строгий своего рода «геометрический» стиль речи Ленина, прямолинейной, графической в силу крайней экономии средств, как чертеж, лишенной всякой раскраски, всякой затушевки, которые сделали бы четкие линии расплывчатыми и неопределенными. Ленин обращается не к чувству и не к воображению. И то и другое только осложнило бы прямое движение мысли, лишило бы речь той цепкости и твердой силы, того стального закала, который ее отличает. Ленин обращается к решению воли, которую надо подвинуть на определенный путь, а для этого надо ее остановить, сосредоточить внимание, сузить поле возможности, зажать его в тесное кольцо нужного, единственного выхода. Таким квадратным замыкающим выходы построением является построение с помощью повторений. Легче всего это видно на примере глаголов, повторяющихся во всех трех временах и тем самым исключающих всякую иную возможность: «отношения налаживаются, должны наладиться, наладятся непременно» или «не становятся и не станут», «подводили, подводят и продолжают подводить», звучит, как «было есть и будет» или как «ныне и присно и во веки веков». Это в сущности плеоназм и перифраза понятия «вечно», но давая глагол во всех временах речь не только заменяет абстрактное наречие конкретными временными формами, но и исчерпывает все иные. Совершенно тот же исчерпывающий, исключающий иной выход, охват получается от модальных сопоставлений («Не поняли и не желают понять, частью не способны понять», «всякая помощь, которая могла бы нам быть оказана, которая будет нам оказана», «вы не хотите, вы не можете поверить» (и еще сильнее и крепче от зажима отрицанием: «всегда колебался, не может не колебаться», «ищет и не может не искать», «смеются и будут смеяться», не могут не смеяться). Подобную же роль исчерпывающего обобщения, замыкающего решение в очерчен
{…}
драте, играют и такие сопоставления, как «позорный и позорнейшие», «тяжкие и архитяжкие» и т. д.
Эти повторения могут получать даже гиперболический или парадоксальный характер, благодаря той же тенденции к максимальному охвату и обобщению, сведенному в один узел, например, «это видят все люди, даже слепые, видят и те которые хуже слепых, которые не хотят ни за что видеть, все же и они видят (XVII том, стр. 24)» или «резолюции — ей же ей — более позорные, чем самый позорный мир… позорнее всякого тяжкого и архитяжкого мира… позорнее какого угодно позорного мира — позорное отчаяние». «Странное и чудовищное» (тактика большевизма, стр. 413). На этом последнем примере особенно наглядно видно, как посредством повторения того же, только усиленного в степени, слова схватываются и сталкиваются лбами два основных и противоположных понятия, два борющихся решения за против брестского мира.
То же явление охвата и обобщения, вынуждающего решение представляют и более сложные виды повторений. Развивая предыдущее распространению, умножение, перифраза и т. п. виды повторений усиливают его, как бы повышая его степень оставаясь на той же линии. Так например, «все» будущее русской революции поставлено на карту: все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту, где расширение объема очевидно, или «политика начинается там, где миллионы; не там, где тысячи, а только там, где миллионы, начинается серьезная политика», что можно изобразить формулой «ав Вऻ; усиленно подвергается определение сферы политики, и это производится посредством отрицания иной сферы и подчеркивания ограничением «только» повторяемого определения, при чем вместе с тем отрицается и параллельный и родственный определяющему момент числа; усиливается и повторение определяемого «политика благодаря сочетанию с новым определяющим серьезное»; наконец, обратное расположение (инверсия) членов построения, усиливает противопоставления оказавшихся рядом понятий и увеличивает впечатление расширения. Больше того, такое циклическое движение речи (см. примеры 26–28) придает ей силлогистический вид, благодаря чему повторение звучит, как вывод. В связи с этим обращение с отрицательным моментом приобретает новую силу, по аналогии с обращенным отрицательным суждением. Подобным же образом можно изобразить и примеры настоящего циклического построения (примеры 26–28) формулами «аАа»; «аАА¤а, аАА¤2», где «А» означает развитое, распространенное «а», а квадратная степень — усиление. При этом понятно, что замыкающее эти многочисленные построения повторение начального «а», возвращается после развития А и АА¤ уже не тем же самым «а», а значительно более напряженным и значительным.
Развитие и усиление повторяемых членов происходит, следовательно, весьма разными способами, как это видно из приведенных примеров. Так, в примере 23 трижды повторяется анафорически выражение «войну нельзя кончить», в первом предложении «по желанию» неопределенно и общо, во втором наглядным описанием простого акта «воткнув штык в землю», в третьем тройной градацией, исчерпывающей все революционные возможности: «соглашением» социалистов разных стран, «выступлением» (общее) пролетариев (шире) всех (сильнее) стран, «волей» (еще общее и проще народов) еще шире. Такая же градация в примере 24: «решить вопрос в борьбе за господство» (общо, отвлеченно, описательно), «победить» (определенно), «свергнуть» (еще определеннее и конкретнее), «вести за собой массы против» (столь же определенно, но еще яснее и первоначальнее). Сложнее пример 6: «всю жизнь боролся против иллюзий»… сущность иллюзий получает уяснение в следующем «высмеивал свободу — или равенство», развитие понимания важности этих разоблачений дает следующее «во всех своих экономических произведениях»; развитие идеи Маркса повторяется гиперболически с оговоркой: «можно сказать, что весь „Капитал“ посвящен»… и, наконец, с расширением и усилением с помощью отрицания повторяется предыдущее в заключении, как бы подводящем итог: «… хоть одна глава в каком бы то ни было сочинении, которая не была бы посвящена»… подобное же тройное повторение с отрицанием и обобщением в первом предложении, с отрицанием же притом в обращении, и с усилением наглядностью метафоры, ставшей поговоркой, во втором, и с усиленным обобщением, без двойственности предыдущих предложений и, следовательно, интонационно и логически завершая своего рода кодой, в третьем. На ряду с обобщением того же понятия в последовательном порядке путем ли его развития или усиления, — может быть лучшим примером этого будет № 4: «с которыми мы какие бы то ни было сделки совершали, с которыми мы какие бы то ни было условия завязывали, с которыми мы какие бы то ни было переговоры начинали»; обобщение яв
{…}
енчатое — на ряду с этими приемами обобщения нужно еще указать на приемы обобщения в порядке параллелизации, перечисления, разграничения и т. д. понятия одного уровня. Сопоставление тогда подобных членов в целом также создает ограничение в поле решения и счерпанием всех возможностей, но только так сказать в пределе, предел такой своего рода индукции, однако, вовсе не лежит неопределенно далеко, напротив, он очень близок: уже три фразы одного построения, одной интонации и параллельного значения достигают цели охвата всего круга решений, исключающего все иные возможности. Так уже в последнем примере, по существу последовательного и ступенчатого обобщения, можно было бы, если не вникать в точный смысл сопоставлений, видеть убедительный пример трех родов взаимоотношений с капиталистическими государствами исчерпывающий их до конца (сделки, условия, переговоры). См. далее пример 2: «Из голов, из сердец, из политики», 21-й: «сметь, уметь, иметь силу» и т. д.
Эти повторения, в особенности периодические и кольцевые, а так же ассонирующие, свидетельствуют о несомненном наличии словесного внимания у Ленина. О том же говорят многочисленные случаи анофорического повторения, которое имеет такое существенное интонационное значение. Наконец, к этому примыкают и приемы накопления синонимических, иногда в порядке градации, эпитетов такого типа, как: неизмеримо более тяжкие, зверские, позорные, угнетательские («мирные договоры») или «колебаний, нерешительности, уклончивости, уверток, умолчаний и т. п.» и далее «эти мелкие уступочки, колебания, нерешительности, уклонения, увертки и умолчания» или «вместо беспощадно твердой, неуклонно-решительной, беззаветно-смелой и геройской политики… своей бесхарактерностью, своими колебаниями, своей нерешительностью» и «когда последний чернорабочий, любой безработный, каждая кухарка, всякий разоренный крестьянин увидит, собственными глазами увидит…. вот, когда беднота увидит и почувствует это». Том XIV. стр. 250.
Наконец, следует обратить внимание еще на несколько более сложных примеров, отличающихся особенной стойкостью слов и образов в ленинской речи. Повторение в них так господствует, что целый период кажется остановленным, сплавленным воедино.
29. «События так ясно предписывают нам нашу задачу, что промедление становится положительно преступлением… при таких условиях ждать преступление: Большевики не вправе ждать Съезда Советов… медлить преступление. Ждать Съезда Советов — ребяческая игра, формальность, позорная игра в формальность… Ждать — преступление перед революцией».
30. «Наши горе-левые… увертываются от урока и уроков истории, увертываются от своей ответственности. Напрасные увертки. Увернуться им не удасться. Увертывающиеся из кожи лезут вон… Факты упрямая вещь. Факт тот, что… это факт, что… это факт, что… факты упрямая вещь. Наши горе-левые, увертываясь от фактов от их уроков, от вопроса об ответственности…»
31. «Эсеры и меньшевики окончательно скатились 4-го июля в помойную яму контр-революционности, потому что они неуклонно катились в эту яму в мае и июне… Эсеры и меньшевики связали себя всей своей политикой по рукам и по ногам. Как связанные люди… а это связало их еще более. Они скатились на самое дно отвратительной контр-революционной ямы… Они связанные люди. Они на дне ямы».
В этих примерах ведение двух трех тем можно сравнить с музыкальными построениями ганона и фуги. В первом примере главная тема «ждать Съезда Советов — преступлений», подготовленная вступительной фразой проходит через весь период варьируясь в первой части и сочетаясь с дополняющими его образованиями, сначала дается неполно и с оговоркой («положительно»), потом, после новой подготовки звучит как в аккорде «ждать преступление», следует вариация и развитие темы в первой ее части и варьированный аккорд, новое повторное развитие первой части темы с двумя растущими в силе сочетаниями и в заключение опять аккорд, уже усиленный.
Во втором примере модуляцию дают не синонимы, а морфологические варианты: «увертываются» — «увертываются» — «увертки» — «увернутые» — «увертывающиеся» — «увертываясь». Первые два сочетаются с различными темами «от урока и уроков» и «от своей ответственности», два параллельных варианта развития. Третий дает одну усиленную тему — «напрасные увертки», которая в четвертом имеет усиленное отрицанием повторение и поэтому получает характер коды. Далее основная тема, в новом, ослабленном варианте (причастная форма), открывает новую часть распространяющую содержание первой и переходящую в новую тему: «факты упрямая вещь», которая повторяется, охватывая трижды анафорически повторяемое развитие — «это факт, что»…. После этого снова повторяется первая тема со вступительным «наши горе-левые» и как бы соединяя сразу все элементы периода: обе дополнительные темы начала и второй темы: «фактов — уроков — ответственности», представляя своего рода «стретто». Расположением тем можно обозначить формулой: abcc¤, bd, b¤, b3, b-ef, e-e-e-ef, ab1ecd.
Равным образом и в третьем примере мы видим две темы: «скатиться в яму» и «связать себя», которые распределяют период на две части, начинающиеся анафорически: «эсеры и меньшевики скатились» — «эсеры и меньшевики связали себя» и развивающие соответственную тему. Третья часть начинается усиленным повторением первой темы и заключается соединением сжатых в короткие фразы обеих тем: «они связанные люди. Они на дне ямы».
На этих примерах весьма отчетливо видна строгость — почти музыкальная — построения. Логическая функция их, думаю, достаточно понятна из анализа предыдущих примеров.
Повторение кажется вообще функцией лирической, искони выступая в органической связе с ритмическим повтором и периодически возвращающейся мелодией песни, этой первичной «формой явления» поэтического слова. Интонациональная сила повторения, присущая ему и теперь в стихе и прозе, свидетельствует об этом моторном его происхождении. Но сводить только к этому роль повторения значило бы далеко не оценить всего его значения. Слово — речь обладает и другими сторонами, кроме моторной, в которых повторение играет не менее существенную и совершенно иную роль. Вместе с тем интонационное повторение вовсе не обязательно совпадает «с лирическим», оно имеется во всех родах слова и, поскольку движение речи лирической, эпической, драматической различно в каждом из этих родов, различны и виды интонационного повторения, присущие каждому. Собственным своеобразием обладает и риторическое интонационное повторение, в том числе и наиболее сильное, может быть основное в этом отношении, повторение анафорическое.
То же самое следует сказать вообще о конструктивном повторении. Формулы почти музыкальной композиции периода, приведенные выше отнюдь не означают тождества такого повторения с построением лирическим или музыкальным, даже если оно будет выражаться буквально такой же формулой. Мы видили, что риторическое построение служит специальным целям, только ораторской речи присущим. На примерах ленинской речи это особенно убедительно, ибо ее никак нельзя заподозрить служению лирическим, эпическим и вообще поэтическим целям. Как я указывал уже на анализе отдельных примерах, риторическое слово обладает своей особой специфической, «риторической» функцией, отличной от функций, делающих слово лирическим, эпическим или драматическим.
Но, учитывая это изменение самой функции, нельзя не признать, что можно говорить о соответственных конструктивных элементах в различных функциональных системах конструкции: так, напр., «сюжет» имеется в своеобразных аспектах и в повествовании и в лирике, и в речи. Так и повторение где бы то ни было — в риторике, в музыке, в танце все же остается повторением, хотя и играет в разных областях разные роли. Так, напр., повторение в повествовании, напр., обычное в сказке, былине, балладе, тройная последовательность исполняемых задач, встречаемых препятствий и т. п. имеет определенную сюжетную роль. Оно развертывает сюжет, развивает ситуацию, усиливая ощущение задержки в течении повествования и тем подчеркивая временной момент и напрягая ожидание, стремящееся к развязке. Оно подобно запруде, повышающей уровень и увеличивающей массу потока и ее поступательную силу. Напротив, такое повторение, которое академик А. Н. Веселовский хотел видеть в песне о Роланде, трижды повторяющейся с вариантами описания того же момента, если понимать его именно так, а не как последовательную связь трех однородных моментов, такое «эпическое повторение», вопреки данному ему Веселовским названию, кажется скорее «лирическим», ибо в нем отсутствует момент поступательный, присущий повествованию, отсутствует прием задержки, и тем самым снимается временной момент, упраздняется движение. Создается своеобразный антракт, подобный тому, который создавался хорической песней в промежутках между сценами античной трагедии. Этот антракт — «лирический».
И вот, нечто соответственное можно различить в риторических повторениях. Они могут служить развертыванию «сюжета», продвижению изложения, развитию и градации доводов, словом — поступательному или «повествовательному» движению ораторской речи. Они тоже создают своего рода «запруду», вызывая и усиливая напряжение ожидания, так как «развязка», разъяснение, вывод, к которому клонит оратор, а с ним и точка опоры, несущая главный вес речи, переносится вперед. Подобное явление в построении фразы и периода достигается и другими приемами, с той же целью перенесения главного веса к концу. От этих поступательных повторений можно отличать другие, которые, напротив, останавливают движение, не нагнетая напора его, а обращая его как бы внутрь себя, образуя своего рода неподвижный «водоворот», воронка которого, говоря фигурально, засасывает и поглощает все внимание. Закрывая горизонт, они замыкают поле зрения, снимая таким образом момент движения. Именно такого рода повторения преобладают и характерны для речи Ленина, как это можно было видеть на приведенных примерах. Как я указывал в анализе этих примеров, это предпочтение Лениным такого рода повторений связано с самым существом его речи. Он обращается не к чувству и не к воображению, а к воле и решимости. Его речь не развертывает панораму для пассивного созерцания, не служит гидом, ведущим равнодушного туриста; она борется со слушателем, вынуждая его к активному решению, и для этого припирает его к стене. «Ни с места. Руки вверх. Сдавайся». — Вот характер ленинской речи. Она не допускает выбора. Мне кажется, что в этом и состоит специфическая сущность ораторской, в частности — политической речи.
II
Сравнение — прием чрезвычайно разнообразный. Оно может служить мгновению и ограничиваться чуть ли не одним словом, подчеркивая его для выразительности, но оно может быть развито в целую фразу, даже период или в самостоятельную композицию еще более значительного объема. При этом оно может быть вводным элементом, служить только иллюстрирующим приложением, пояснительным примером к основному значению, посредством которого оно вводится и которому оно служит, но оно может быть и непосредственным заместителем подобного основного момента и даже прямым его выражением. С другой стороны, оно может быть простым сопоставлением синонимического характера, подобно перифразе, либо метафорическим, т. е. соединенным с переменой значения в самом слове или выражении. Далее, оно может быть развито в иллюстрирующий пример — картину, портрет, сцену, или служить общим и постоянным фоном для возвращающихся к нему отдельных метафор, сопоставлений, намеков и перифраз, или проходить насквозь выдержанной параллельно, исполняя определенную композиционную функцию. Наконец, оно может быть чрезвычайно различно по своему характеру, построению, словесным средствам и назначению.
Сравнение, как акт мысли, по аналогии — слишком общий неопределенный момент, и как таковой не может служить целям поэтики, основания которой должны лежать исключительно в самом словесном материале. Аналогия лежит и в основе метафоры и уподобления, намека и синонима и примера и т. д. Поэтому нужно найти иной подход к пониманию словесных явлений, обнимаемых этим названием. Прежде всего, наличие сравнительных частиц и связок, подчеркивающих сравнение и уподобление, «как», «подобно», «словно», «будто», «чем» и проч., еще не обязательный признак и не делает еще сравнения. Между выражениями «слезы полились, как град» и «слезы полились градом» нет разницы в приеме и нельзя одно называть сравнением, а другое метафорой.
С другой стороны, такую же роль может играть и ряд других слов и выражений, например, «казаться», «быть похожим», «равняться», «можно сказать», «в своем роде», «почти», «совсем», «настоящий» и множество других. «Он совсем гигант», «он настоящий зверь», «он почти ангел», «он какой-то дикарь», «он своего рода комета», и т. д., — все это примеры сравнения, которые по существу не меняются от ощущения связки, например, в сравнении — «он — наше знамя». Все это примеры сравнения уподобляющего в порядке отождествления. Им соответствуют сравнения отрицательные: «это не фунт изюму», «то не белая лебедушка выплывала» и т. п. От них отличаются сравнения количественного порядка: «кровь горше воды», «выше облака ходячего», «дальше, чем глаз видит», «яснее ясного», «краше в гроб кладут». Во всех этих случаях имеется два сравниваемых элемента, в том или ином сопоставлении которых и состоит сравнение. Мы будем называть его простым. Они чрезвычайно часто встречаются у Ленина.
32. «(Ждать) это значит сдавать русскую революцию на слом».
33. «Если запросить немцев (о мирных условиях), то это будет бумажка».
34. «В России начать революцию было легко, это значило поднять перышко».
35. «Это надо уметь взять, как факт».
36. «Это то же самое, как противополагать пуды аршинам».
37. «Как связанные люди, звали они»…
38. «(Чиновничество) из „местечек“ превращается в рабочих особого „рода оружия“.
39. „Что будет пустяковейнейшей вещью“.
40. „Это — тоже проповедь, но эта проповедь действием… наш декрет есть призыв, но не призыв в прежнем духе… нет, это призыв к массам, призыв их… Декреты, это — инструкции зовущие к массовому практическому делу“.
Этих примеров довольно, чтобы показать чрезвычайную трезвость и осторожность Ленина в его сравнениях. Они у него обычно даны в порядке приравнения или отождествления и потому редко имеют наиболее употребительные связи — „как“, „будто“, „словно“, „подобно“. Они обычно переводят на более конкретное и наглядное, часто повторяя основное содержание в более выпуклой, выразительной форме, иногда прибегая к метафоре. В большинстве случаев они прозаичны и сопоставляют факты, но иногда выражены в порядке противопоставления почти парадоксального, напр.: „свободный военный союз маленькой Польши с огромной Россией есть на деле полное военное порабощение Польши Россией“. Эти сравнения охотно пользуются пословицами и вообще выражениями, ставшими ходячими, при чем для ленинской речи характерны именно обычность и употребительность таких выражений. Кстати, нельзя не отметить, что иногда подобное употребление цитат у Ленина применяется неверно, т. к. основано на забвении оригинального смысла. Так, „отмерить, точно аршином“ „по Иловайскому“ (тактика большевизма, стр. 22) неясно потому, что в этой связи „Иловайский представляется учебником арифметики, тогда как это известный своей рутиной учебник истории“. Или „они апеллируют к чувству, забывая, что у людей сжимались руки в кулаки и кровавые мальчики были перед глазами“. (Речь 7/3–18 г. на съезде Р. К. П.) Употребление этой цитаты делает картину неясной, так как у Пушкина эти слова описывают угрызение совести Годунова-убийцы.
Особенно интересно с точки зрения поэтического языка сравнение метафизического характера. В основе метафоры также лежит аналогия, но она остается скрытой, так как сопоставление двух моментов не дано, а лишь задано в перемене значения слова. При этом, разумеется, метафора является таким естественным явлением языка, что „перенесение значения“ перестает ощущаться. Вот несколько примеров ленинской метафоры: „лучший авангард революции“, „увертываться от уроков и уроков революции“… „увертываться от своей ответственности… увертываться от фактов“, „болезнь революционной фразы“, „детская болезнь новизны“, „сеянье иллюзий“, „спрятать главный пункт разногласий“, „прятаться за гордыми фразами“, „протащить под словечком „комбинированный тип“ отказ от передачи власти Советам“, „прессу, которая в ста миллионах экземпляров кричит об этом“, „поженить систему Советов с учредилкой“, „выхолащивать содержание революционного учения, притупляя его революционное острие“, „скрываться под тень декламаций“, „опьянять себя звуками слов“, „зайти в дебри сугубой путаницы“ и т. д. Все эти примеры распространения значения слова настолько понятные, настолько вошедшие в обиход, что их метафорическое значение весьма ослаблено. Это видно из того, что иногда их реализация невозможна и сочетание их в особенности дает невязку. Таковы уже „увертывания от уроков“ под сень декламаций», или «изобрести пугало», «сочинить врага», «корыстно-классовые крики», «лжи, которая заливает, перекрикивает самые несомненные и осязательные уроки революции», «над солдатами уже нет палки, ее сверг февраль», «пугало царистской контр-революции нарочно выдвигают и раздувают шарлатаны», «своеобразное сплетение наших государственных мер и нашего соглашения», «„сращивания“ с нашими профсоюзами», «игра зашла в такой тупик, что крах революции неизбежен, если занимать позицию среднюю», «нельзя осуществить диктатуры без нескольких приводов от авангарда к массе» и т. п. Во всех этих случаях вряд ли можно говорить о метафоре, ибо в подобных сочетаниях слов, повидимому, не
{…}
ся игры и жизни, связанной с переменой значения. В большинстве эти выражения стали уже каким-то особым жаргоном, газетным или митинговым. Они интересны в истории языка нашей эпохи, как элементы политического словаря революции, но они не ценны и не показа тельны для Ленина. Конечно, нельзя утверждать, что во всех этих случаях одинаково слабо ощущение метафоры. Так, говоря об отношении партии к профсоюзам, Ленин сначала пользуется аналогией с авангардом («партия, так сказать, вбирает в себя авангард пролет ариата» — метафора тоже трудно реализуемая, неловкость которой, повидимому, чувствует и Ленин, извиняясь за нее — «профсоюзы создают связь авангарда с массами»), затем с резервуаром («профсоюзы — резервуар», «господственные власти»), дальше с «рядом зубчатых колес передаточного механизма и, наконец, со слышными приводами работы». «О профсоюзах и п р.» см. 5–8. Образы, следовательно, колеблются, темы сменяются и может быть заключительное объединение, оказывающееся странным при попытке конкретизации, явилось здесь не только в результате безразличного или неряшливого отношения к потерявшим образность выражениям, сколько той же композиционной тенденцией почти музыкального характера, которую я отмечал, говоря о повторениях, кончающихся своего рода аккордом.
Интереснее настоящие метафоры, в которых, следовательно, момент сравнения является скрытым и не всегда даже определенным. Это своего рода перифраза иносказательного характера. Таковы следующие примеры:
41. «В один кровавый комок спутано все человечество и выхода из него по одиночке быть не может».
42. «История так быстро гонит ее (жизни) локомотив…»
43. «Это из истории вычеркнуто быть не может и вы не выскоблите этого ничем.»
44. «Невероятно горькой действительности фразой не закрыть.»
45. «Историю не убедить речами — и когда мы хотели повернуть историю, оказалось, что повернулись мы, а историю не двинули.»
46. «Наш долг — отважно взглянуть трагической правде в глаза».
47. «Диктатура — слово большое, жестокое, кровавое слово»…
48. «Путем отчаянного прыжка выйти из империалистической войны».
49. «Я знаю, что тысячами лазеек обратное правило будет пробивать себе дорогу».
50. «…влюбленности в декреты у меня не существует».
51. «Подменять понятия, бросать песок в глаза рабочих и крестьян».
52. «Если у массы что-то болит, и она сама не знает, что болит и он не знает, что болит (речь идет о Томском), если он при этом вопит, то я утверждаю, что это заслуга, а не недостаток».
53. «Поливать бушующую революцию маслицем реформистских фраз».
54. «Конечно, мы делаем поворот направо, который ведет через весьма грязный хлев»…
55. «Если вы их (условия) не подпишете, то вы подпишете смертный приговор советской власти через три недели».
56. «Если ты не сумеешь приспособиться, не расположен ползать на брюхе в грязи, тогда ты не революционер, а болтун, потому что другой дороги нет».
57. «Уметь разными революционными заклинаниями отговориться от того простого факта»…
58. «А мы хотим перестроить мир. Мы хотим покончить всемирную империалистическую войну… мы боимся самих себя. Мы держимся за „привычную“, милую, грязную рубаху. Пора сбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье».
59. «Мы, шедшие до сих пор с открытым знаменем, бравшие криком своих врагов»…
60. «Мы пошли выше фразы».
Эти примеры очень показательны. Прежде всего, это примеры ленинского пафоса, и пафоса двух видов: пафоса величия и пафоса правды, которые отличаются очень определенно своей лексикой «высокой» или «низкой». Не случайно, что большое число примеров первого рода встречается в статье «О национальной гордости великороссов», где Ленин выступает в роли нового Карамзина, и в речах о брестском мире. Эти выражения достигают большой поэтической выразительности. Но примеры второго рода пафоса, может быть, еще более ценны, так как в них выразительная сила речи появляется в противоположных средствах, с помощью простых и даже грубых слов и образов, которые, однако, тем самым вернее бьют в цель и резче дают выступить сквозь них, словно отбрасывая высокую тень, подъем подлинной силы и резче дают выступить сквозь «грязное белье», «грязная рубаха и хлев», «ползать на брюхе в грязи», — это образы крайнего натурализма, в речи Ленина, проникнутой страстным стремлением к последней правде, к последней обнаженности вещей, приобретают крайнюю степень выразительности. Решение загоняется здесь в самые низины, чтобы упереть его в самое дно и показать осязательно, что другого выхода нет. И тут же вдруг эта отрицательная характеристика преображается, получает оправдание и новый смысл благодаря сопоставлению с героическими словами, подчеркнутыми резкими антитезами: «не революционер, а болтун», «мы хотим… мы хотим» (огромных деяний) «и мы боимся самих себя». В том и другом случае острота сталкиваемых лицом к лицу контрастов, усиливает их до размеров, закрывающих все иные выходы зажатому в них решению. Этот замечательный прием достигает у Ленина большой силы, так как пафос усиливается и оправдывается здесь суровым героизмом марксистского миропонимания.
Интересно также употребление метафоры, как перифраза, напр.: «в один кровавый комок спутано»…, «бросать песок в глаза», «поливать маслице» (взамен «утишить, успокоить», при чем и здесь Ленин как будто вкладывает в ходячее выражение иронический смысл, которого оно первоначально не имело, и подчеркивает его уменьшительным «маслице»). Эти выражения даются более или менее непосредственно как сами по себе понятные, при всей своей иносказательности; они не служат конкретной иллюстрацией более общей мысли и вообще не являются приложением к оправдывающему и мотивирующему их прямому значению; перевести их на прозаический язык понятий не всегда возможно и легко. И Ленин, повидимому, со своей стороны вовсе не иллюстрирует здесь на частном примере какую-то отвлеченную мысль, а дает сразу обратную, чувственную, «поэтическую» форму выражения просто потому, что он так мыслит и, может быть, сам не всегда сумел бы другими словами передать их содержание, ибо иногда самая символичность подобных фраз придает содержанию их общее и неопределенное значение, которое не поддается исчерпывающему переводу. Примеры употребления Лениным подобного символического языка весьма интересны.
Обратимся, наконец, к более сложным видам сравнения.
Прежде всего отметим случаи распространенного сравнения, к которому речь возвращается. Один пример сочетания нескольких сравнений (авангард и проч.) уже был приведен, к нему могут быть примкнуты примеры повторений («увертываются» и «скатились» и «связали»), в которых был отмечен их своеобразный «музыкальный» характер композиции. Приведем еще несколько примеров стойкости образов сравнения. Таковы, например, исторические параллели: необходимость новой экономической политики мотивируемых аналогией с осадой Порт-Артура и вся статья, которая так и называется «От штурма к осаде», построена на этой параллели; заключение брестского мира сравнивается метафорически с тем внутренним «договором», который партия как бы заключила со Столыпиным в 1907 г., отказавшись от решения бойкотировать Государственную Думу, и, с другой стороны, с Тильзитским миром. «Мы заключили Тильзитский мир. Новый Тильзитский мир… Мы придем и к нашей победе, к нашему освобождению, как немцы после Тильзитского мира»… В этих примерах позорному и похабному братскому миру противопоставляется «неслыханный позорный договор со Столыпиным» и «неизмеримо более тяжкие (перед этим „архитяжкие“), „зверские, позорные, угнетательские мирные договоры“, „похабные и похабнейшие мирные договоры“ (см. приведенные в примерах повторения слова „позорный“ во всех степенях) и таким образом по контрасту, напряженному до высшей степени целой системой повторений, выступающих особенно резко на общем фоне сопоставлений бьющих особенно в атмосфере газетной и устной травли „похабного мира“ и даже борьбы внутри самой партии.
Другая аналогия, привлеченная Лениным по тому же поводу, сравнение России и Германии с домашним животным и „хищником, вооруженным до зубов“: „Лежит смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждает его“… „рядом с нашим смирным домашним зверем лежит тигр“, „армии нет, а рядом с вами лежит хищник“… „чтобы следующим прыжком захватить Петербург. Этот зверь прыгает хорошо“, (Речь 7/III–18 г., на съезде РКП). Сравнение с хищником, ставшее шаблонным, затасканное газетами и митингами, подновляется и получает новую силу и выразительность в образе тигра и в наглядных картинках, изображающих положение дела. Эти картинки даются не в виде прилагательных к тексту иллюстраций, а метафорически, т. е. непосредственно в языке образов.
По этому же поводу, говоря об истерических воплях о похабном мире (доклад 14/III–18 г., на Съезде Советов), Ленин сопоставляет психологию антибрестского негодования с „психологией дворянчика-дуэлянта, истерически призывающего к войне, с буржуазными вояками, театрально размахивающими шпагой“, „дворянчиков-дуэлистов“ (см. в другой речи, там же, на следующий день: „бросать слова и махать картонным мечом бесполезно“). Оба данные здесь варианта развились, повидимому, из речи, произнесенной неделей раньше, по поводу статьи „Коммуниста“. „Ей (этой газете) следует носить кличку „Шляхтич“, ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал умирая в красивой позе со шпагой — „Мир, это — позор, война, это — честь. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина“.
Наконец, все по тому же поводу, обсуждая революционные возможности в Германии, Ленин пользуется сравнениями из области эмбриологии: „эмбриональное состояние“… „республика в России родилась сразу, так легко родилась… массы дали нам скелет, основу этой власти… республика советов родилась сразу“… Эти сравнения, несомненно, подготовлены речью, произнесенной двумя месяцами раньше: „Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился здоровый ребенок — социалистическая республика, которую мы можем убить, начиная войну“ и во второй речи того же дня: „движение на западе“, „германское движение“, но суть в том, что там движение еще не началось, а у нас оно уже имеет новорожденного и громко кричащего ребенка“.
Одним из излюбленных образов сравнения, встретившихся мне в речах Ленина, является „икона“. Он употребляет его даже так эпизодически, не подготовляя и не разъясняя, что оно кажется даже мало понятным, как напр., в следующей фразе: „Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего или какой-нибудь отвлеченной картины или какой-нибудь иконы“, где неясность усиливается еще неловким сочетанием „вопрос… картины или… иконы“. В другом месте сравнение развивается: „после их (великих революционеров) смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, представить известную славу их имени для утешения угнетенных классов и для одурачения их“. (Т. XIV, стр. 298). Еще полнее разъяснение того же сравнения в следующем его использовании: „Резолюции лонгетистов превращают „диктатуру пролетариата“ в такую же икону, какой бывали резолюции Второго Интернационала: на икону надо помолиться, перед иконой можно перекреститься, иконе надо поклониться, но икона нисколько не меняет практической жизни, практической политики“. (Т. XVII, стр. 16). Сравнение развито здесь и объяснено четырьмя параллелями (вернее, тремя параллелями) и заключительным „перпендикуляром“ отрицания, при чем три параллели варьируют повторяющееся слово в падеже и предлоге и рифмуют в глаголе. В противоположность ироническому рассуждению предыдущего примера, здесь сравнение разъясняется тремя наглядными иллюстрациями, метафорически определяющими положение лозунга, оставшегося только священной фразой. И в контраст с этим скоплением образов последняя фраза низводит образ „иконы“ в язык деловой прозы, уже этим подчеркивая бессилие и отчужденность всего, что символизуется этим словом, в жизненной обстановке. Это довольно сложный пример как по построению, так и по развитию метафорической темы и по тонкой игре лексических функций входящих в него словесных элементов.
Эти примеры, помимо стойкости образов, свидетельствуют и об осторожности ленинской речи. Он может употребить образ неловко или неряшливо только, если такое слово стало для него привычным термином и, следовательно, потеряло рельефную образность. Иначе он его подготавливает, разъясняет и иллюстрирует. Скромность и требовательность Ленина к метафорическим, „фигуральным“ сравнениям сказывается и в его оговорках и извинениях. Несколько таких случаев нам уже встретилось. Также, по поводу „бюрократического извращения“ рабочего государства, он признает, что „мы этот печальный — как бы это сказать? ярлык что-ли — должны были на него навесить.“ („О профсоюзах и проч.“ 1921, стр. 10). Или, употребляя образ „пересадки“, повидимому получивший распространение, Ленин дважды в разных речах вводит его с оговоркой, как бы извиняясь, и подготавливая ее к его восприятию: „пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую; именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой, с лошади экономий… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрофикации, Волховстроя и т. д.“ („Лучше меньше, да лучше“, 1923 год). Замечу в скобках, что метафорическая перифраза получает здесь развитие и разъяснение также метафорически и при том двухстепенное: сначала в наглядном образе „крестьянской, мужицкой обнищалой лошади“, при чем эти конкретные эпитеты усиливают наглядность и контраст, а потом в отвлеченно-аллегорическом словосочетании» лошади экономии, приложенной к первому и скрепленному с ним анафорическим повторением основного слова «лошадь»; далее, опять метафорически простая и ясная фраза, с такой же анафорой, подготовляет параллельную первой аллегорией, которая все же кажется тяжелой, как содержание, которое она представляет. Такое аллегорическое употребление метафоры редко у Ленина; в приведенных раньше примерах можно найти его, пожалуй, в «маслице реформистских фраз». В другой раз, вспоминая об этом сравнении, Ленин все же опять вводит его извинительным, так сказать, характерным для его взыскательной, сдержанной речи: «в этом отношении у нас не было, так сказать, если употребить старое сравнение, никаких пересадок ни на другие поезда, ни на другие упряжки». (Речь в Московском Совете 20/XI–22, см. том XVII, 527).
Остановимся еще на сравнениях, выводимых в порядке примера или более сложных форм характеристики, портрета, воображаемой речи, собственного выступления и т. д.
В речи по поводу брестского мира Ленин, в качестве примера, берет следующее сравнение: «Два человека идут на них, нападают 10. Один борется, другой бежит, это предательство. Две армии по сто тысяч; против них пять таких же армий. Одну армию окружили двести тысяч; другая должна итти на помощь, но вдруг узнает, что триста тысяч подготовили ей на пути ловушку. Можно ли итти на помощь? Нет нельзя. Это уже не предательство и не трусость. Простое увеличение числа изменило все понятие» и т. д. (Заключит. слово на съезде РКП 8/III–18).
Возражая против веры Суханова в добровольную уступку власти пролетариату, Ленин говорит: «Может быть, в детской» «добровольная уступка» указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что «вернуть» его «вполне легко». Но в политике добровольная уступка «влияния» доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность — (см. «Корень За» 1917 г.). Редкий случай живописного примера у Ленина представляет следующий (против «буферной группы» Бухарина): «…буфер, такой буфер, что я затрудняюсь подыскать парламентское выражение для описания этого буфера. Если бы я умел рисовать карикатуры так, как умеет рисовать Бухарин, то я бы Бухарина нарисовал таким образом: человек с ведром керосина, который подливает этот керосин в огонь и подписал бы: „буферный керосин“. Эта острота продолжается и далее: „нет сомнения, что у Бухарина желание было самое искреннее и „буферное““. Но буфера не вышло». (Том XVII, стр. 23).
Подобные же сатирические картины сопоставляет Ленин по поводу требования военным командованием восстановления смертной казни на фронте в 1917 году. «Сладенькие, до приторности сладенькие, мелкобуржуазные министры и экс-министры, которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом — улучшенное издание того „педагога“ 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и потом не попросту, не по обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой „законно“ и „справедливо“ подвергнутого порке обывательского сына» (статья «Бумажные резолюции». Тактика большевизма. М. 1923 г).
Можно найти еще несколько подобных примеров, но в общем их немного и они не характерны. Значительно более частыми кажутся случаи примера конкретизующего, наглядно иллюстрирующего, в котором Ленин умеет схватить и выразить немногими чертами, при всей своей экономии, существенные оценки положения. Так, обращаясь апострофически к О. Бауэру и Адлеру с вопросами и сам давая на них ответы, — прием ему свойственный в полемике, — Ленин, очертив ситуацию в решительный момент гражданской войны, изображает сцепку переговоров рабочих или интеллигенции с Деникиным с приведением воображаемого мнения о них иностранного советника, которое заключает в себе сравнение этих соглашателей с вождями западного социализма. (Том XVII, стр. 21). Ленин вообще нередко пользуется подобными сцепками или воображаемыми речами, вкладываемыми им в уста других: французских рабочих, финских представителей, финляндского правительства, «большинства» и т. д., иногда же сам ставя себя на место того, о ком идет речь. Так, говоря о предпочтении ударных предприятий в материальном отношении, Ленин вводит такой пример: «Если меня будут так предпочитать, что я буду получать восьмушку хлеба, то благодарю покорно за такое предпочтение. Без этого ударность — мечтания, облачко, а мы все-таки материалисты. Если говорить — ударность, тогда дай и хлеба, и одежду, и мясо». («О профсоюзах и прочих» стр. 14). Думается, что этих примеров достаточно для характеристики Ленинских сравнений в широком смысле этого слова, даже без тех комментариев, которые могут быть здесь даны только в предварительной, поверхностной и общей форме. Сколько-нибудь полный научный анализ осложнен такими теоретическими и материальными трудностями, что всякая попытка произвести его теперь же, при всех тех условиях, о которых сказано в начале статьи, была бы заранее обречена на неудачу. Я предпочитаю не иметь подобных претензий и главную задачу статьи видел в подборе примеров и снабжении их вводными примечаниями, скорее только указывающими путь к их пониманию, чем дающими готовое их истолкование.
Я даже признаю, что прямее к характерной сути ленинской речи привел бы анализ таких примеров, в которых средства воздействия и выражения не так ясны. Такие фразы, как «Кто хочет помочь колеблющемуся, должен начать с того, чтобы перестать колебаться самому,» хотя она напоминает известное изречение Горация: «Коли хочешь, чтоб плакал я, нужно, чтобы прежде плакал ты сам,» или «Голодный не может отличить республики от монархии; озябший, разутый, измученный солдат, гибнущий за чужие интересы, не в состоянии полюбить республику. А вот, когда последний чернорабочий» и т. д. «Тогда никакие слова… никакие силы… не победят народной революции, а напротив она победит весь мир,» — я признаю, что они характернее для речи Ленина. Но их анализ слишком труден и сложен. Предварительно надо сделать более простую работу.
Ораторская речь — включая в нее все виды устного обращения: проповедь, воззвание, инвективу, приказ, лекцию, доклад, диспут и проч. и проч. — наиболее широкая, неопределенная и разнообразная область слова. В отношении к ней труднее всего говорить об «искусстве». И все же, это искусство. Границы между поэтикой и риторикой не ясны. Ораторская речь допускает оттенки всех родов поэзии, в ней могут встречаться и повествование, и описание всякого рода и личное обращение, монолог и даже диалог, а также и восклицания и проч. формы лирической экспрессии. Она может быть построена ритмически и пользоваться фанатическими средствами (гармонией и ассонансом, иногда даже рифмой), она может сопровождаться мимикой, жестом, телодвижением и даже переходить в настоящее действие, или в актерство. Но все эти элементы изменяются в ораторской речи, подчиняясь ее собственным законам, как живописные элементы получают особую роль и значение, служа целям сцены. Основной же нерв ораторства лежит не в них. И вот, в зависимости от той специфической атмосферы в которую их погружает оратор, смотря по тому, какой перспективой их наделяет та или другая манера ораторства, они распределяются всякий раз иначе по своему относительному удельному весу, приобретают больше или меньше колорита и рельефности или меняют самый характер того и другого. Тут следует различать фактуру и манеру. Очевидно, что гравюра уже по своему материалу требует иных средств, чем масляная живопись. Но в этой последней могут быть различные манеры. И в зависимости от них и применяемые средства соответственно и взаимно изменяется. Основной и существеннейшей чертой ленинской речи является ее аналитичность, ее жестокий, почти технический характер. Как истинный марксист, он должен был видеть в господствующей системе понятий продукт буржуазной идеологии, в самом словаре которой «каждое слово подделано в интересах буржуазии» и, следовательно, служат орудием увлечения и эксплоатации. Поэтому он не доверяет словам, прошедшим литературную школу, и в каждом выражении, унаследованном от прошлой политической культуры, подозревает если не врага, то сомнительного перебежчика, которого необходимо всякий раз подвергнуть тщательному допросу и обыску, прежде, чем ему довериться. Больше того, как подлинный материалист в философском смысле этого слова, Ленин требует от себя и от других прежде всего ясного отчета в реальном значении вещей, реальной оценки явлений, как фактов жизненного существования и классовой борьбы, т. е. прагматически. Содержание всякой истины, лозунга, понятия он проверяет на человеческой потребности и пользе, сводя их оценку к взвешивающему решению, к действию и беспощадно разоблачая их пустоту и бесполезность, если они не приводят к определенному решению и фактической пользе.
Отсюда его чрезвычайное, взыскательное, почти подозрительное отношение к слову вообще, необычайно зоркое во всякой неясности, «путанице», «каше», «подмене понятий». Как будто стремясь к последней правде, к крайнему реализму и прямоте сознания, полной обнаженности вещей, он всем своим существом ненавидит «фразу», неустанно борется с малейшей склонностью «убаюкивать себя словами, декламацией, восклицаниями», «скрываться под сень декламации», «опьянять себя звуками слов», беспощадно разоблачая в словах всякую дымку неопределенности, или «принципиально» отвлеченности. Он ищет слов, которые ясно и определенно передавали бы реальное соотношение вещей, честно и прямо, не затушевывая, не «укрывая» и не сглаживая ничего, слов, обращенных непосредственно к взвешивающему решению воли и только к нему, без апелляции к воображению или к чувству, которое способно только затуманить, взволновать и, следовательно, развлечь и ослабить внимание, рассеять волевое напряжение, притупить остроту решимости, уводя от факта, постановку которого должно вынуждать к решению, как пистолет, наведенный в упор.
Существо и сила ленинской речи и состоит в беспощадном и бесстрашном анализе, разоблачающем последнюю правду, анализе, приводящем к единственному выводу решения. Только с этой точки зрения и можно сколько-нибудь правильно учесть свойства его лексики и значение его словесных и композиционных приемов. Вся конструкция, все деятельные функции его речи направлены этой центральной, доминирующей силой и от нее получают свою действенность, оправдание и истолкование.
Этот аналитический и прагматический, «марксистский» дух ленинской речи вовсе не означает одноцветности и безразличности в ней слова. Только «валютой» окраски, коэффициентом словесной игры нужно взять для нее иное, чем для речи другого уровня, другой манеры и фактуры. Речь Ленина кажется гладкой и неподвижной, может быть даже плоской, только для поверхностного глаза, привыкшего к другим масштабам словесного эффекта. Но уже из приведенных примеров можно было убедиться, что в ленинской речи не мало движения и даже вихрей и бурь в стихии слова. Только надо подходить к ней, чтобы усмотреть их, с более сложным и чутким барометром.
Речь Ленина крайне воздержана. Она исключает, как «фразу», гораздо большее, чем это считает необходимой для себя речь литературная. Она усматривает декламацию, восклицания, опьянение словом гораздо дальше тех пределов, которые этим тенденциям ставятся художественными требованиями стиля. Она может видеть «воспевание» (о профсоюзах и т. д. Речь 30/XII–20, Пгр. 1921, стр. 18), то-есть лирический момент, даже в политических тезисах. Совершенно ясно, что для оценки стиля ленинской речи надо учитывать эти, ее собственные, границы лиризма, эпики и драматизма, иначе мы просто не заметим в ней ничего, что составляет собственно ленинскую поэзию речи. Между тем, мы видели, у Ленина есть собственный пафос, и при том такой пафос «правды», который для него больше всего характерен и вместе с тем особенно легко может остаться незамеченным глазом, невооруженным специальными очками соответственного номера. У Ленина есть разные поля или уровни лексики различно окрашенные, различного тона, — мы видим это на примере двух видов пафоса, на сатирических иллюстрациях (см. еще «порхнули в деревню, покалякали», «калякали о принципах»), на характере его цитат, метафор, сравнений. Как и метафоры и сравнения, цитаты его служат не к украшению речи, это не декоративное убранство, ласкающее воображение, не наряды, расцвечивающие и драпирующие речь, чаще скрывая, чем подчеркивая содержание, которое в них одето. Цитаты ценны тем, что выдают литературный фон речи и могут служить некоторым мерилом «литературности». У Ленина они состоят преимущественно из пословиц и литературных выражений, вошедших в поговорку. Таковы чаще всего изречения евангельские, Крыловские, Грибоедовские (несколько раз, «шел в комнату — попал в другую»), вообще школьных классиков. Крайне редки стихотворные цитаты. Никакой изысканности в выборе, никаких современных сколько-нибудь авторов; все это, повидимому, — наследие школы, уже совсем вошедшее в плоть и кровь; это уже даже не цитата, а поговорка. Как таковыми, Ленин ими и пользуется обычно, чтобы высказаться иносказательно. Это очень хорошо характеризует речь Ленина, его осторожность и воздержанность в слове, его графичность и аналитическую, разоблачающую силу.
Те, кто был близок ему, был своим в обстановке его речей, те естественно обладают верным подходом к ним, ибо для них каждое движение слова его, каждая интонация голоса, доходили, как он того и хотел, до конкретного факта решения. Но те, кто не имеет такого барометра, должны сначала его создать. Показать это и было последней целью этой статьи.
Примечание:
Приведенные примеры взяты из следующих речей и статей Ленина:
НЕ ТОРГУЙТЕ ЛЕНИНЫМ!
В наших газетах появилось нижеследующее объявление:
[] 1. Объявление.
БЮСТЫ
В. И. ЛЕНИНА
гипсовые, патинированные, бронзовые, мра
морные, гранитные
В НАТУРАЛЬНУЮ и ДВОЙНУЮ ВЕЛИЧИНУ
с оригинала, разрешенного к воспроизведению
и распространению Комиссией по увековечению
памяти В. И. ЛЕНИНА
РАБОТЫ СКУЛЬПТОРА
С. Д. МЕРКУЛОВА
ПРЕДЛАГАЕТ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
для госучреждений, партийных и профессиональ
*** ных организаций, кооперативов и проч.***
КАЖДЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР АВТОРИЗОВАН.
осмотр и прием заказов
в Отделе КОММЕРЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ
Москва, Рождественка, 4.
Иллюстрированные проспекты высылаются по первому требованию бесплатно.
ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ И КОПИРОВАНИЕ БУДЕТ ПРЕСЛЕДОВАТЬСЯ ПО ЗАКОНУ.
Мы против этого.
Мы согласны с железнодорожниками Казанской жел. дор., предложившими художнику оборудовать у них в клубе Ленинский зал без бюстов и портретов Ленина, говоря; «мы не хотим икон».
Мы настаиваем:
Не штампуйте Ленина.
Не печатайте его портретов на плакатах, на клеенках, на тарелках, на кружках, на портсигарах.
Не бронзируйте Ленина.
Не отнимайте у него его живой поступи и человеческого облика, который он сумел сохранить, руководя историей.
Ленин все еще наш современник.
Он среди живых.
Он нужен нам, как живой, а не как мертвый.
Поэтому,
Учитесь у Ленина, но не канонизируйте его.
Не создавайте культа именем человека, всю жизнь боровшегося против всяческих культов.
Не торгуйте предметами этого культа.
Не торгуйте Лениным!
Виктор Шкловский
ЛЕНИН, КАК ДЕКАНОНИЗАТОР
Несколько недель после смерти Ленина были неделями переименования. Все заводы, все фабрики, все Вузы хотели присоединить имя Ленина к названию своего коллектива.
Сейчас переименования проходят уже через ВЦИК.
Попытаемся выяснить результаты переименования.
Переименование может быть: 1) — разделительным. Это случается тогда, когда прежде единое явление распадается на два или несколько. Пример: «большевики и меньшевики». Ленина звали «раскалыватель», действительно, он охотно шел на раскалывание явления, на выделение его.
Русский политический словарь знал не только большевиков и меньшевиков, но и троцкистов, отзовистов и т. д.
Переименование большевиков в коммунистов тоже служит разделительным целям. По существу говоря, заменено было не слово большевик словом коммунист, а слово социал-демократ словом коммунист, большевик же остался, так сказать, в скобках (б). Отталкивание шло от слова — с.-д.
Таким образом, разделительное переименование есть один из способов отделять понятие от старого слова ему более не соответствующего.
Разделительный характер, оттенок чего-то нового В. И. Ленин умел придавать даже и наречиям, союзам, ставя на них ударение.
«Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм…….» и т. д. («Против течения» (стр. 32). «О национальной гордости великороссов») Курсив «тоже» дан в подлиннике.
Курсивно выделяет Ленин слова — вполне, если, все, вкладывая в них своеобразный, местный смысл, заставляя их служить делу обособления понятия…
И может быть другое переименование: 2) — переименование предмета, неизменного и не появляющегося вновь.
Такое переименование имеет свой смысл, если оно не стихийное, потому что, если мы переименуем все вещи одинаково, например, если они все будут называться «октябрьскими», то они перестанут различаться, т. е. название потеряет свой смысл.
При единичном же переименовании нужно иметь в виду, что здесь происходит вытеснение одного слова другим. Этот момент и только он и является агитационным. Переименование ощущается больше всего в момент вытеснения.
Может быть, отчасти этим объясняется существование в практике церкви, имеющей несомненный опыт в технологии языка, двух имен для одного человека, при неполном вытеснении старого имени новым, например, не только Ярослав не христианское имя, но и современник Ивана Грозного Морозов носил имя, не обозначенное в святцах — Дружина.
Быт ощущается в момент становления его.
Названия улиц Ленинграда были в 1919 г. знаком перемены, сейчас они средства обозначения.
В словах «август, июнь, июль, царь, король» есть, вернее были, моменты увековечения имени, но эти слова «привились» и потеряли этот элемент. Чем лучше прививается переименование, тем оно бесполезнее. Как только слово приростает к вещи, оно перестает ощущаться и лишается эмоционального тона. При более сложных переименованиях, когда образуются новые слова, происходит не только вытеснение одного слова другим, но и впадение нового слова в сферу старого.
Возьмем слово «октябрины», оно образовано из октября и крестины.
Несомненно, что это слово втягивает понятие в поле религиозного обряда. Оно не только вытесняет обряд, но и носит в себе его следы.
Оппозиция, имевшая место в некоторых коллективах против «октябрины» вероятно, вызвана «инами», так как это окончание несет в себе неожиданный, но навязчивый смысловой тон.
Иногда языковая техника пользуется тем новым смысловым ореолом, который получило старое слово.
Например, название «Чрезвычайная Комиссия по ликвидации безграмотности» дает слово «Чрезвычайная» не в смысле необычная, а в связи со вторым словом «комиссия», таким образом, получается не чрезвычайная + комиссия + по ликвидации безграмотности, а чрезвычайная комиссия + по ликвидации безграмотности, т. е. как бы частный случай Ч. К., на фоне которой и ощущается все построение.
Таково значение укрепления и создания нового названия.
Но дальше происходит явление, которое лучше всего исследовать на «языке революции».
Слово и целое выражение становится заклинанием.
Между термином, обычно выражаемым в нескольких словах, и предметом устанавливается привычная связь. При чем «выражение» обозначает уже не предмет, а, так сказать, место, занимаемое им в пространстве.
Граница явлений, соответствующих «выражению», быстро растет, переходные явления стремятся слиться с канонизованным. Они как бы закладываются за него, как за богатого сеньора.
Выражение становится фальшивой тенью предмета. В частном случае является то, что называется «революционной фразой».
Предполагается, что понятие, один раз проформулированное, останавливается.
Так продолжается до того момента, когда получается отрыв.
Особенностью стиля Ленина является отсутствие заклинания.
Каждая речь или статья как будто начинает все сначала. Терминов нет, они являются уже в середине данной вещи, как конкретный результат разделительной работы.
Спор Ленина со своими противниками, будут-ли то его враги или товарищи по партии, начинается обычно со спора «о словах» — утверждения, что слова изменились.
К самой «языковой стихии», которую Ленин хорошо понимал, у него своеобразное отношение, ироническое отталкивание.
«Я бы очень хотел взять, например, несколько гострестов (если выражаться этим прекрасным русским языком, который так хвалит Тургенев) и показать, как мы умеем хозяйничать». (Основные задачи партии при Нэп’е, стр. 137). Здесь можно подумать, что ирония относится к слову «гострест».
Но вот другой пример.
«Этого мы не сознаем, тут осталось коммунистическое чванство, комчванство, выражаясь тем же великим русским языком» (там же, стр. 139). Здесь интересно, что слово создается на наших глазах и в то же время подчеркивается его противоречие с «языковой стихией», которая и существует для того, чтобы ей противоречили.
Формула, когда она является в агитационной работе Ленина, организована так, чтобы не закрепиться.
Ленин презирает людей, которые заучили книжки. Его стиль состоит в снижении революционной фразы, в замене ее традиционных слов бытовым синонимом.
В этом отношении стиль Ленина близко примыкает по своему основному приему к стилю Льва Толстого. Ленин против названья, он устанавливает каждый раз между словом и предметом новое отношение, не называя вещи и не закрепляя новое название.
Любопытно бегло просмотреть, как употреблял Ленин в своих статьях и речах бытовой материал. Прежде всего он берет часто материал невероятный, такой, который как будто подлежит замалчиванию.
Один воронежский профессор написал Ленину письмо, где перечислил все беды, которые он испытывал в провинции. Начальник отряда, расквартированного в его квартире, вмешивался в частную жизнь профессора и требовал, например, чтобы тот спал в одной постели со своей женой.
Ленин ответил на это письмо.
В этом ответе он остановился на самом остром моменте, доказывая, что
— «Во-первых, поскольку желание интеллигентных людей иметь по две кровати, на мужа и на жену, есть желание законное (а оно, несомненно, законное), постольку для осуществления его необходим более высокий заработок, чем средний. Не может же автор письма не знать, что в „среднем“ на российского гражданина никогда по одной кровати не приходилось» (том XVI, стр. 165).
Для понимания этого отрывка нужно знать, что в предидущем (в письме М. Дукельского и в ответе Ленина) разговор шел о спецставках, при чем Ленин отстаивал спецставки.
Кажется чрезвычайно странной и смелой попытка выдержать состязание по сложному вопросу на таком резком обидном примере.
Но резкость примера для Ленина находится в связи со всеми приемами его стиля.
Быт вводится Лениным для противоядия фразе, иногда для этого берется умышленно узкая тема: О чистке дворов и даже способе расклеивания объявлений.
Б. Эйхенбаум
ОСНОВНЫЕ СТИЛЕВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В РЕЧИ ЛЕНИНА
1
В работах, посвященных изучению поэтического языка, мы обычно исходили из противопоставления его языку «практическому». Это было важно и плодотворно для первоначального установления особенностей поэтической речи. Но, как позже не раз указывалось (Л. Якубинский), область так-называемого «практического» языка чрезвычайно обширна и многообразна. Вряд ли вообще существует такая область речи, в которой отношение к слову было бы до конца механизовано, в которой слово было бы исключительно «знаком»; что же касается таких форм, как ораторская речь, то, несмотря на свой «практический» характер, они во многом очень близки к речи поэтической. Для поэтического языка характерна лишь особая установка на отдельные элементы речи и их специфическое использование (особенно — в языке стихотворном).
Статья или речь представляет собою не голую формулировку мысли, не простое ее выражение в терминах, а некий речевой процесс, возникающий на основе определенного стимула. Процесс этот, независимо от породившей его мысли, имеет свою речевую динамику, свою последовательность, свою эмоциональную и стилевую окраску. Человек, пишущий статью или произносящий речь, выбирает слова, связывает фразы, строит периоды, меняет интонации и т. д. Речь получает определенное стилевое направление и организуется в некое последовательное движение, тем самым удаляясь от обиходного, разговорного словоупотребления и синтаксиса. Можно говорить об основных стилевых тенденциях автора статьи или речи в зависимости от установки его на те или другие речевые формы. Более того — можно говорить о стилевых традициях и направлениях, которыми характеризуются статьи и речи определенной эпохи или группы. Все это в особенности относится к таким статьям или речам, которые пишутся или произносятся с целью убедить других — к статьям и речам в той или иной мере агитационным. Естественно усиливающийся здесь речевой пафос окрашивает речь соответственным эмоциональным тоном и организует ее по определенному стилевому направлению. Сосредоточиваясь на этой стороне речи, мы получаем представление о стилевых тенденциях автора.
Речи и статьи Ленина — исключительно интересный материал для изучения ораторского стиля уже по одному тому, что слово было для него не профессией, не карьерой, а настоящим делом. При этом речь его обращена не к специалистам и не к «публике», а ко всему народу или ко всем народам.
Большинство статей и речей Ленина относятся к агитационному жанру. Самые заглавия его статей часто звучат как обличение или как лозунг: «Максимум беззастенчивости и минимум логики», «Народничествующая буржуазия и растерянное народничество», «Со ступеньки на ступеньку», «Учитесь у врагов», «Пусть решают рабочие!», «Колебания сверху, решимость снизу» или знаменитое «Лучше меньше, да лучше». Он почти всегда имеет перед собой, с одной стороны, противников и врагов, с другой — некую массу, на которую нужно воздействовать, которую нужно убедить. В связи с этим речь его всегда окрашена, с одной стороны, тоном иронии и насмешки, с другой — тоном категорического, энергичного утверждения. Однако этот общий эмоциональный тон не решает вопроса о стилевых тенденциях.
При первоначальном чтении статей Ленина может показаться, что у него нет никаких определенных стилевых тенденций — что стилевая сторона речи его не интересует. Никаких заметных ораторских приемов — ни торжественных периодов, ни сравнений и метафор, ни литературных цитат, ничего такого, чем, например, блещут статьи Л. Троцкого. Изредка пословица или поговорка, еще реже — ссылка на литературу: на «Горе от ума» (чаще всего), на Щедрина, Гоголя или Тургенева. Кажется, что к языку Ленин относится равнодушно — не как писатель и оратор, а лишь как деловой человек, пользующийся установленными формами русской интеллигентской речи, как они сложились к концу XIX века.
Однако, этому впечатлению противоречит уже тот факт, что Ленин очень определенно реагирует на чужой стиль и, полемизируя со своими противниками или врагами, часто обращает внимание на стилевые особенности их речи. Каждая партия для него — не только определенное мировоззрение, но и определенная система речевого стиля. Он то и дело выступает судьей, а иногда и страстным обличителем «краснобайства», видя в этом признак умственного бессилия и моральной пустоты. Именно на фоне этих чужих стилей, насмешливой характеристике которых Ленин нередко посвящает специальные строки, а иногда и статьи, ясно выступают стилевые тенденции его собственной речи.
В статьях 1901–1902 гг. (период «Искры») Ленин имеет дело с царским правительством и с враждебными партиями. Это период полемический и обличительный по преимуществу. В числе поводов для обличения или насмешки не раз фигурирует характеристика чужого стиля.
С особенным пафосом возмущается он языком правительственного циркуляра: «Мы сказали: если иметь терпение дочитать циркуляр г. Сипягина до конца. Терпения на это надо не мало, ибо на три четверти… — какое! на девять десятых циркуляр наполнен обычным казенным пустословием. Разжевывание вещей давным-давно известных и сотни раз повторенных даже в „Своде законов“, хождение кругом да около, расписывание подробностей китайского церемониала сношений между мандаринами, великолепный канцелярский стиль с периодами в 36 строк и с „речениями“, от которых больно становится за родную русскую речь и т. д. (Статья „Борьба с голодающими“ — „Искра“, 1901, № 9 и „Собр. соч.“ IV, 56).
Здесь особенно обращает внимание столь, казалось бы, необычное в устах Ленина выражение — „родная русская речь“. Однако это не случайно. Как увидим дальше, Ленин, в противоположность многим другим политическим писателям и ораторам, ценит не книжную, а простую разговорную речь и вводит в свои статьи и речи самые обиходные, часто даже грубые слова и выражения. Характерно, что французскую поговорку „les beaux esprits se rencontrent“ он передает русской, как бы намеренно подчеркивая контраст стилей: „свой своему поневоле брат“. (В другом месте та же поговорка передается иначе — „рыбак рыбака видит издалека“).
В связи с этим представляется характерным и то, что он высказал по поводу слова „Совнархоз“ на VIII съезде Р. К. П.: „Это было бы похоже на то, как если бы мы сейчас в программе выставили всемирный Совнархоз. А между тем к этому уродливому слову „Совнархоз“ мы сами еще не сумели привыкнуть; с иностранцами же, говорят, бывают случаи, когда они ищут в справочнике, нет ли такой станции“. (Собр. соч. XVI, 132). Отмечу кстати, что в приведенной выше цитате рядом с книжным (постоянно употребляемым Лениным) „ибо“ оказывается совершенно разговорный перерыв фразы восклицанием „какое!“ — характерное для его стиля сочетание.
Противоположный канцелярскому приподнятый стиль эсеровских статей и прокламаций подвергается у Ленина систематическому высмеиванию.
В статье „Революционный авантюризм“ („Искра“ 1902, № 23 и „Собр. соч.“ IV, 121) он иронизирует над искусством с.-р. прикрывать теоретическую беспринципность „потоками слов“ и в пример приводит фразу: рабочий народ „мощной волной разобьет железные ворота“.
Борьба с „революционной фразой“ проходит через все статьи и речи Ленина — это одна из постоянных тем его иронии или насмешки, а иногда и серьезного обсуждения.
Особенно много внимания он уделяет этому в период 1917–1923 гг. — в связи с развитием политической литературы, появлением плакатов, лозунгов и т. д. В 1917 году в „Правде“ (№ 69) появилась его статья с характерным заглавием — „О вреде фраз“ (Собр. соч. XIV, 222–4). Здесь Ленин смеется над стилем „Дела Народа“: „Грозный тон, эффектные революционные восклицания… „мы знаем довольно“… „вера в победность нашей Революции“ (обязательно с большой буквы), „от того или иного шага… русской революционной демократии… зависит судьба… всего так счастливо, так победно поднявшегося Восстания (обязательно с большой буквы) трудящихся…“ Конечно, если слова Революция и Восстание писать с большой буквы, то это „ужасно“ страшно выходит, совсем как у якобинцев. И дешево, и сердито….. Господа герои фраз! Господа рыцари революционного краснобайства!“ и т. д. В период борьбы с думскими кадетами (1906 г.) Ленин высмеивает их „обращения к народу“ и восклицает: „А не смешно ли, наоборот, писать“ „обращения к народу“ тем деревянным языком заскорузлого российского стряпчего, которым пишут кадеты и (к стыду их будь сказано) трудовики?» («Эхо» 1906, № 12 и «Собр. соч.», VII, ч. I, 348).
2
О борьбе с «фразерством» и «пустословием» Ленин не устает говорить до конца, часто обращаясь уже не к врагам, а к единомышленникам, к товарищам по партии.
В брошюре 1919 г. «Великий почин» он пишет: «Карл Маркс в „Капитале“ издевается над пошлостью и велеречивостью буржуазно-демократической великой партии вольностей и прав человека, над всем этим фразерством о свободе, равенстве, братстве вообще, которое ослепляет мещан и филистеров всех стран, вплоть до нынешних подлых героев подлого бернского Интернационала. Маркс противопоставляет этим пышным декларациям прав простую, скромную, деловую, будничную постановку вопроса пролетариатом…. „Формулы“ настоящего коммунизма отличаются от пышного, ухищренного, торжественного фразерства Каутского, меньшевиков и эс-эров с их малыми „братцами“ из Берна именно тем, что они сводят все к условиям труда. Поменьше болтовни о „трудовой демократии“, о „свободе, равенстве, братстве“, о „народовластии“ и тому подобном…. Поменьше пышных фраз, побольше простого, будничного дела, заботы о пуде хлеба и пуде угля… Мы должны все признать, что следы буржуазно-интеллигентского, фразистого подхода к вопросам революции обнаруживаются на каждом шагу повсюду, в том числе и в наших рядах». (Собр. соч. XVI, 255–6).
Ленина беспокоит не только фразерство, оперирующее с пышными словами, но и превращение дорогих для него и насыщенных глубоким содержанием слов в ходячие термины-названия, превращение этих слов в бытовые знаки и связанное с этим опустошение, обеднение слова.
В той же брошюре («Великий почин») он говорит о том, что «слово коммуна у нас стало употребляться слишком легко», и приветствует решение Ц. И. К. отменить декрет Совнаркома в том, что касается названия «потребительских коммун»: «Пускай будет название попроще». Он советует изгнать слово «коммуна» из «ходячего употребления, запретить хватать это слово первому встречному». В речи на Всероссийском съезде транспортных рабочих 1921 г. он подвергает критике распространенный плакат «Царству рабочих и крестьян не будет конца»: «Сейчас, проходя ваш зал, я встретил плакат с надписью: „Царству рабочих и крестьян не будет конца“. И когда я прочитал этот странный плакат, который, правда, висел не на обычном месте, а стоял в углу — может быть, кто-нибудь догадался, что плакат неудачен, и отодвинул его, — когда я прочитал этот странный плакат, я подумал: „А ведь вот относительно каких азбучных и основных вещей существуют у нас недоразумения и неправильное понимание“. В самом деле, ежели бы царству рабочих и крестьян не было конца, то это означало бы, что никогда не будет социализма, ибо социализм означает уничтожение классов; а пока остаются рабочие и крестьяне, до тех пор остаются разные классы, и, следовательно, не может быть полного социализма».
Внимание Ленина останавливается на каждом преувеличении, на всем, что имеет характер автоматического пользования словом и тем самым лишает его действительной значимости.
В той же речи он говорит по поводу другого лозунга: «размышляя о том, как у нас 3 1/2 года спустя после октябрьского переворота существуют, хотя и отодвинутые немножечко, столь странные плакаты, я стал размышлять также и о том, что, пожалуй, и в отношении к самым распространенным и общеупотребительным у нас лозунгам есть еще чрезвычайно большие недоразумения. Все мы поем, что ведем сейчас наш последний и решительный бой вот, например, один из самыхъ распространенных лозунгов, всячески нами повторяемый. Но я побаиваюсь, что ежели бы спросить большую часть коммунистов, против кого вы ведете сейчас — не последний, конечно, это немного лишнего сказано, но один из ваших последних и решительных боев, — то я боюсь, что немногие дадут правильный ответ на этот вопрос и обнаружат ясное понимание того, против чего или против кого мы ведем сейчас один из наших последних и решительных боев».[44] («Основные задачи партии при НЭП’е». Изд-во «Красная новь». Москва, 1924, стр. 29–30).
Приведенный мною материал (который можно было бы значительно увеличить) показывает, что Ленин относился к слову с редкой для политического деятеля осторожностью и чуткостью, реагируя не только на пышное фразерство, но и на каждое проявление фальши, на каждый словесный штамп, на каждый необдуманный выкрик. Революционная эмфаза вызывает с его стороны гневную отповедь, демагогический жест — резкую критику и насмешку. Даже в приветственных речах он, отступая от обычая, не столько приветствует и поощряет, сколько обличает и предупреждает от увлечения фразами и «болтовней». По поводу названия «Политпросвет» он говорит на съезде: «Вы взяли на себя название политического просвещения. Когда вы такое название брали, вас все предупреждали — не замахивайтесь очень в названии, а берите название попроще». (Сборник «Социалистическая революция и задачи просвещения», стр. 62).
Так Ленин пользуется каждым случаем, чтобы обнажить фразерство, удержать от неосторожного обращения со словом, подчеркнуть чрезмерное увлечение лозунгами или ярлыками: «Если нам удастся привлечь новых работников для культурно-просветительной работы, тогда уже будет дело не только в новом названии и тогда можно будет примириться с „советской“ слабостью наклеивать ярлычки на каждое новое дело и каждое новое учреждение». (Там же, стр. 36).
3
Итак, основная стилевая тенденция Ленина — борьба с «фразами», с «краснобайством», с «большими словами». Одна из постоянных его задач, формулированная еще в 1903 г., — «разоблачать фразерство и мистификацию, где бы они ни проявлялись, в „программах“ ли революционных авантюристов, в блестках ли их беллетристики, или в возвышенных предиках о правде-истине, об очистительном пламени, о кристальной чистоте и о многом прочем». («Искра» 1903 г., № 48 и Собр. соч. IV, 245). Все, что носит на себе отпечаток «поэтичности» или философской возвышенности, возбуждает в Ленине гнев и насмешку. Он в этом смысле так же аскетичен и суров, как Толстой. Если поставить его стиль на фоне того пышного философского и публицистического стиля, который господствовал в русской интеллигенции начала XX века (Вл. Соловьев, Мережковский, Бердяев и т. д.), то разница станет особенно ясной. Ленин избегает всякой абстракции квалифицируя ее как «болтовню». Большие слова он тщательно охраняет от затаскивания, от превращения их в название: «диктатура есть большое слово. А больших слов нельзя бросать на ветер». («Известия В. Ц. И. К.» 1918 г., № 85 и Собр. соч. XV, 215).
В связи с этим естественно, что в речи Ленина нет больших слов, нет высокой лексики. Основной слой его речи — деловой, иногда намеренно сухой научный язык. Когда же ему нужно возражать или убеждать, т. е. когда на первом плане оказывается не рассуждение, а речевой пафос, тогда он прибегает к особым приемам, соответствующим основной тенденции.
Прежде всего — ввод разговорно-обиходных слов и выражений, в том числе так-называемых «крепких слов». Сестра Ленина, А. И. Елизарова, рассказывает, как она разыскивала его реферат о Михайловском, читанный им в 1894 г. в Самаре и распространившийся потом без его подписи. «Помню, что когда я стала разыскивать среди московских знакомых интересующий меня реферат, я натолкнулась на то затруднение, что в Москве вращался не один, а несколько анонимных рефератов против Михайловского. — Который вам? спросила меня некая Юрковская. Затрудняясь определить точнее, я стала спрашивать ее мнение относительно прочитанных ею трех. Об одном она отозвалась, как о наиболее интересном, но „выражения уж очень недопустимые“. — А например? — спросила я невинно. — Да например: Михайловский сел в калошу. — Вот, пожалуйста, этот мне достаньте, — заявила тогда я, прекратив дальнейшие расспросы, ибо решила для меня совершенно определенно, что это и есть тот, который я ищу. Потом я смеялась с братом по поводу признака, по которому определила его работу». («Страничка воспоминаний» — «Пролетарская революция», № 2. Цитирую по журналу «На посту» 1923, № 4, стр. 19).
Эти «недопустимые выражения», действительно, один из резких стилевых признаков Ленинской речи.
Какова же их стилевая функция? Они, очевидно, нужны Ленину не как простая «ругань», а как особый лексический слой, который он вводит в свою деловую, книжную, лексику, создавая резкий контраст и отступая от норм письменной интеллигентской речи. Вводом этих разговорно-обиходных выражений и поговорок он переходит в область устной речи, устного спора. «Откуда сие, Аллах ведает», «Положение, можно сказать, хуже губернаторского», «Сапоги в смятку», «Это сплошной вздор» и т. д. — все эти выражения, попадая в лексический слой книжного языка, действуют как цитаты из языка разговорного и в связи с этим получают особый смысл и силу.
Особенно характерны случаи, когда такая цитата использована не только лексически, как разговорный штамп, но и семантически — получается нечто в роде каламбура, свидетельствующего об языковом внимании Ленина: «Ты увертывался всеми правдами и неправдами (особенно неправдами!) от ответа на вопросы», говорит Ленин, обращаясь к кадетам. («Победа кадетов и задачи рабочей партии» — брошюра 1906 г. и Собр. соч. VII, ч. I, стр. 91). С этим можно сопоставить другие случаи, как: «Да, да, недаром, совсем не даром лобзают теперь кадеты Плеханова. Цена этим лобзаниям очевидная. Do, ut des, как говорит латинская пословица». (Там же). Латинскими пословицами Ленин пользуется довольно часто, ценя в них, повидимому, сжатость и силу выражения. В данном случае следует отметить, что пословица сопровождается целым комментарием, который продолжает латинскую конструкцию с обращением на «ты». Приведу еще пример звукового каламбура: «Надо этот политический переворот переварить, сделать его доступным массам населения, добиться, чтобы этот политический переворот остался не только декларацией». (Речь «О новой экономической политике и задачах Политпросветов» на II Всероссийском Съезде Политпросветов 1921 г. — сборник «Социалистическая революция и задачи просвещения». Изд. «Красная Новь», стр. 59).
Основная тенденция Ленина — пользоваться в письменной и ораторской речи формами разговорно-обиходного языка — не ограничивается областью лексики, а захватывает и область синтаксиса, интонации. Обычная ораторская форма синтаксических повторений, образующих период, встречается у Ленина довольно часто, но, в соединении с обычной для него лексикой, периоды эти не имеют патетического, «высокого» характера, а реализуют лишь интонацию сильного категорического утверждения, действуя как периодические удары молотком: «При крепкой организованной партии отдельная стачка может превратиться в политическую демонстрацию, в политическую победу над правительством. При крепкой организованной партии восстание в отдельной местности может разрастись в победоносную революцию. Мы должны помнить… Мы должны взять…..» (IV, 15.) «Говорят о чрезмерной высоте выкупных платежей, о благодетельной мере понижения и пересрочки их правительством. Мы скажем на это, что….. Мы выдвинем требование….. Говорят о малоземельи крестьян….. Мы скажем на это, что….. Мы выдвинем требование….. Мы выдвинем требование….. Мы потребуем….. Мы будем стараться…..» (IV, 29).
Иногда функция этих повторений несколько иная — не столько стилистическая (интонационная), сколько конструктивная. Есть примеры, когда при их помощи речь Ленина слагается в своего рода «строфы», с полным синтаксическим параллелизмом, оставаясь в лексическом отношении обычной. Приведу такой пример без сокращений: «Вы видите они бедны они выступают только с маленьким листиком, изданным хуже рабочих и студенческих листков. Мы богаты. Опубликуем его печатно. Огласим новую пощечину царям Обмановым. Эта пощечина тем интереснее, чем „солиднее“ люди ее дающие. Вы видите: они слабы, у них так мало связей в народе, что их письмо ходит по рукам, точно в самом деле копия с частного письма. Мы — сильны, мы можем и должны пустить это письмо „в народ“ и прежде всего в среду пролетариата, готового к борьбе и начавшего уже борьбу за свободу всего народа. Вы видите: они робки, они только еще начинают расширять свою профессионально-земскую агитацию. Мы смелее их, наши рабочие уже пережили „стадию“ (навязанную им стадию) одной только профессионально-экономической агитации. Покажем же им пример борьбы». («Письмо к земцам» «Искра» 1902 г., № 18 и Собр. соч. IV, 107). Здесь особенно резко выступает установка на определенную конструкцию, напоминающую классические речи римских ораторов.
4
Есть еще один интересный пример определенной стилистической и конструктивной установки. Это — статья «Главная задача наших дней», написанная в тяжелый момент после заключения Брестского мира. («Известия ВЦИК» 1918, № 84 и Собр. соч. XV, стр. 164–168). Статья эта отличается от многих (если не от всех) других наличностью в ней большого ораторского пафоса — вплоть до «больших слов». Здесь Ленин не иронизирует и не нападает, как обычно, а защищается — и не от врагов, а от своих же ближайших товарищей. В связи с этим речь его достигает высокого ораторского напряжения — пример в этом смысле почти исключительный, но от этого не менее характерный, а наоборот — особенно показательный. Обычно рассеянные и как бы случайно появляющиеся ораторские приемы здесь сгущены и приведены в систему.
Статья бросается в глаза прежде всего стихотворным эпиграфом (кажется — единственный случай у Ленина) — и притом таким, который в устах Ленина звучит несколько неожиданно и возвращает к приведенным выше словам «больно становится за родную русскую речь»:
Ты и убогая, ты и обильная,
Ты и могучая, ты и бессильная
— Матушка-Русь!
Эпиграф этот не стоит только над текстом, как motto, но и отражается в самом тексте, превращаясь в лейт-мотив. В середине статьи читаем: «чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной». И в следую щем абзаце: «У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, — чтобы создать действительно могучую и обильную Русь» (стр. 165) Конец: «Это как раз то, что требуется Российской Советской Социалистической Республике, чтобы перестать бы ть убогой и бессильной, чтобы бесповоротно стать могучей и обильной». (стр. 168).
Синтаксический параллелизм пронизывает всю эту статью, образуя повторения не только в крупных участках речи, но и в мелких — в частях фраз, и создавая ритмико-интонационные членения и соответствия. Статья делится на абзацы, между которыми явственно обнаруживаются корреспонденции, динамизирующие речь.
В центре первого абзаца, построенного на развернутых повторениями слов и конструкций фразах, появляются слова: «неудивительно, что на самых крутых пунктах столь крутого поворота» и т. д. Отсюда — начало второго абзаца: «России пришлось особенно отчетливо наблюдать, особенно остро и мучительно переживать наиболее крутые из крутых изломов истории, поворачивающей от империализма к коммунистической революции». Все дальнейшее движение этого абзаца образуется повторениями и параллелизмом: «Мы в несколько дней разрушили….. Мы в несколько месяцев прошли….. Мы в несколько недель, свергнув буржуазию, победили….. Мы прошли победным триумфальным шествием….. Мы подняли к свободе….. Мы ввели и упрочили Советскую Республику….. Мы установили диктатуру пролетариата….. Мы пробудили веру в свои силы….. Мы бросили повсюду клич….. Мы бросили вызов империалистским хищникам всех стран». Следующий абзац подхватывает начальную конструкцию предидущего — «И в несколько дней нас бросил на землю империалистский хищник, напавший на безоружных». Слово «хищник», повторенное еще дальше, возвращает нас к первому абзацу — «от войны к миру; от войны между хищниками» и т. д. Таким образом, третий абзац играет роль коды по отношению к первым двум и вместе с ними образует первую ораторскую «строфу».
Четвертым абзацем начинается новая «строфа»: «Мы принуждены были подписать „Тильзитский мир“». Конец ее, процитированный выше («Чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной»), переходит в начало следующего, пятого абзаца «Она может стать таковой» — и в то же время, как я уже и указывал, повторяется в конце его: «чтобы создать действительно могучую и обильную Русь». Шестой абзац, открывающийся словами, которые восходят к концу четвертого и к началу пятого и в то же время подхватывают последние слова пятого абзаца, являются тоже своего рода кодой по отношению к двум предыдущим: IV — конец: «чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной»; V — начало: «Она может стать таковой»; конец: «чтобы создать действительно могучую и обильную Русь»; VI — начало: «Русь станет таковой, если» и т. д.
Этими двумя ораторскими строфами (I–II–III и IV–V-VI) путь речи пройден до середины, что и отмечено особой вехой — возвращением к эпиграфу. Движение приостанавливается: «таков путь к созданию мощи военной и социалистической». Как видим, перед нами — сложная ценная конструкция, обнаруживающая ораторскую технику Ленина.
Седьмой абзац начинает собой новое движение: «Недостойно настоящего социалиста, если ему нанесено тяжелое поражение, ни хорохориться, ни впадать в отчаяние». Отметим здесь появление слова «хорохориться», взятого из разговорной лексики — обычный и характерный для Ленина прием снижения, здесь особенно резкий. Дальше являются новые повторения: «Неправда, будто у нас нет выхода….. Неправда, будто мы продали свои идеалы или своих друзей, подписав „Тильзитский“ мир. Мы ничего и никого не продали, ни одной лжи не освятили и не прикрыли, ни одному другу и товарищу по несчастью не отказались помочь всем, что было в нашем распоряжении». Продолжение этого абзаца, построенное на сравнении с полководцем, «который уводит в глубь страны остатки разбитой или заболевшей паническим бегством армии», следует выделить в особый, восьмой, абзац — как отступление. Эти два абзаца образуют особую среднюю строфу, являясь как бы разбегом для нового движения.
Начальная фраза девятого абзаца — «Мы подписали „Тильзитский мир“» сцепляется как с предыдущим абзацем (подписав «Тильзитский мир»), так и с началом четвертого (Мы принуждены были подписать «Тильзитский мир») цепь становится еще более сложной. Десятый абзац, продолжая тему «Тильзитского мира», вводит новый параллелизм: «Тогда историческая обстановка не давала иного выхода… Тогда, сто с лишним лет тому назад, историю творили… Тогда история могла ползти…» Разрешением этого хода служит одиннадцатый абзац, замыкающий движение двух предыдущих: «Теперь капитализм поднял много и много выше… Война подтолкнула историю, и она летит теперь… Историю творят теперь… Капитализм дорос теперь до социализма».
Три следующие абзаца ясно объединяются в новую (пятую) строфу, после которой идет особая заключительная кода (пятнадцатый абзац), вся пронизанная повторениями: «А это как раз то, чего нам недостает. Это как раз то, чему нам надо учиться. Это как раз то, чего нехватает нашей великой революции, чтобы от победоносного начала притти, через ряд тяжелых испытаний, к победному концу. Это как раз то, что требуется Российской Советской Социалистической Республике, чтобы перестать быть убогой и бессильной, чтобы бесповоротно стать могучей и сильной». Для наглядности приведу конструктивную схему этой статьи (буква a — эпиграф, римские цифры — абзацы):
a {[(I+II+III) + (IVa+Va+VIa)] + (VII+VIII) + [(IX+X+XI) + (XII+XIII+XIV)] + XVa}
Или в более простом виде (по строфам, которые обозначаю большими буквами):
a [(A+Ba)+C+(D+E)-Fa]
5
Ясное деление на абзацы — одна из характерных черт речи Ленина, связанная с общим его стремлением к расчлененности и к последовательности. Отсюда — частое движение по пунктам («Троякого рода обстоятельства» и т. д.). Средний размер его абзацев 15–20 строк. Это не те абзацы, которые характерны для речи импрессионистического или экспрессионистического стиля, где абзацы коротки и резко отделены друг от друга. Наоборот у Ленина они обычно связываются особыми выражениями — вроде «мало того» или «но вот беда».
Никогда не отступая в сторону, Ленин начинает свои статьи обыкновенно прямо с основной темы или повода: «Россия заканчивает войну с Китаем», «Минуло сорок лет со времени освобождения крестьян», «Рабочие волнения в последнее время снова заставили повсюду усиленно говорить о себе», «Еще одни „временные правила!“» и т. д.
Надо еще отметить, что иногда заглавие статьи служит само началом и, таким образом, втягивается в текст. Статья «Почему я вышел из редакции „Искры“» (отдельный листок 1903 г. и Собр. соч. IV, стр. 300) начинается словами, продолжающими заглавие: «Это — вовсе не личный вопрос». Статья «Не кверху нужно глядеть, а книзу» («Вперед» 1906 г. № 7 и Собр. соч. VII, ч. I, стр. 298) начинается словами: «Так говорит сегодня в газете левых кадетов, „Нашей Жизни“, г. И. Жилкин». Статья «Кадетская Дума дала денег правительству погромщиков» («Эхо» 1906 г., № 4, и Собр. соч. VII, ч. I, стр. 324) начинается словами: «Это должно было случиться и это случилось». Статья «Пролетариат и его союзник в русской революции» («Пролетарий», 1906 г. № 10 и Собр. соч. VIII, стр. 51) начинается словами: «Так озаглавил К. Каутский последнюю главу своей статьи…»
Это придает стилю характер сжатости и энергии, к которым всегда стремился Ленин. Не даром в статье «О характере наших газет» («Правда» 1918 г., № 220 и Собр. соч. XV, стр. 418) он упрекает журналистов в политической трескотне «Почему бы, вместо 200–400 строк, не говорить в 20–10 строках о таких простых, общеизвестных, ясных, усвоенных уже в значительной степени массой явлениях, как….. Говорить об этом надо, каждый новый факт в этой области отмечать надо, но не статью писать, не рассуждения повторять, а в нескольких строках, „в телеграфном стиле“ клеймить новые проявления старой, уже известной, уже оцененной политики….. Поменьше политической трескотни. Поменьше интеллигентских рассуждений. Поближе к жизни».
Остается указать еще на некоторые особенности полемического стиля у Ленина. Очень часто в этих случаях Ленин пользуется не столько лексическими средствами, сколько интонационными. Обрушиваясь на противника, он строит целую систему гневно-иронических восклицаний, высмеивающих его слова, или превращает полемику в своеобразный диалог. Так выражается его полемический пафос. Издеваясь над политикой царского правительства по отношению к Китаю, он восклицает: «Бедное императорское правительство! Оно так христиански бескорыстно, а его так несправедливо обижают!» («Китайская война» — «Искра» 1900 г., № 1 и Собр. соч. IV, стр. 18). И так постоянно: «Жалкие актеры! Они слишком хладнокровно подлы, чтобы „от нутра“ разыграть пьесу»….. Или: «Превосходно, восхитительно, господа писатели из „Речи“!.. Пора бы бросить галантерейное наивничанье, господа!.. Нечего играть в прятки, господа! Это не умно и не достойно….. Продолжайте в том же духе, господа!.. Очень хорошо, господа!.. Полноте, господа!.. Великолепно, бесподобно, г. кадеты!» и т. д.
Классический пример полемического натиска, опять напоминающий образцы римских речей «contra», представляет собою один абзац в брошюре «Победа кадетов и задачи рабочей партии» (1906 г. Собр. соч. VII, ч. I, стр. 99): «Вы зовете себя партией народной свободы? Подите вы! Вы — партия мещанского обмана народной свободы, партия мещанских иллюзий насчет народной свободы, ибо вы хотите подчинить свободу монарху и верхней, помещичьей палате. Вы — партия народа, ибо вы боитесь победы народа, т. е. полной победы крестьянского восстания, полной свободы рабочей борьбы за рабочее дело. Вы — партия борьбы, ибо вы прячетесь за кисло-сладкие профессорские отговорки всякий раз, когда разгорается настоящая, прямая, непосредственная революционная борьба против самодержавия. Вы — партия слов, а не дела, обещаний, а не исполнений, конституционных иллюзий, а не серьезной борьбы за настоящую (не бумажную) конституцию».
Лев Якубинский
О СНИЖЕНИИ ВЫСОКОГО СТИЛЯ У ЛЕНИНА
1
Приступая к исследованию языка нехудожественной прозы — в частности прозы публицистической — чувствуешь себя довольно беспомощно. Действительно, мы ведь не имеем никакой научной традиции в этой области.
В порядке даже первоначального наблюдения фактов возникает ряд вопросов, из которых каждый, в сущности, требует специального исследования. Особенно сказывается неразработанность синтаксиса, который, поскольку не стал на путь отчетливого разграничения функционально различных видов речи, неспособен дать нужную помощь. Между тем исследование языка публицистической прозы представляется настоятельно необходимым не только потому, что мы находим здесь материал еще почти незатронутый наукой, но потому особенно, что именно подобный материал способен дать науке о языке тот уклон, к которому она несомненно стремится в наше время (на ряду с другими науками) — уклон прикладности, уклон технологический. Задача науки не только исследовать действительность, но и участвовать в ее преобразовании; языкознание отчасти выполняло эту задачу, поскольку оно давало и дает теоретическую основу для разработки практики воспитания и обучения речи в школе; но его значение — значение прикладное — неизмеримо возрастет, если оно направит свое внимание на такие объективно существующие в быту и обусловленные им технически различные формы организованного речевого поведения человека, как — устная публичная (т.-н. «ораторская») речь или речь письменная публичная, в частности публицистическая. Поскольку эти — социально чрезвычайно важные — речевые разновидности (и разновидности этих разновидностей) обладают каждая своей особой технической специфичностью, поскольку они подразумевают свое особое орудование, обращение с языковым материалом — постольку они подразумевают некую выучку, воспитание, обучение для тех, кто в данных направлениях хочет практически работать в обществе. Отсюда совершенно ясно вытекает необходимость организации технического образования в области речи, которое будет жалким кустарничеством, если не будет основано на науке, как своей базе: техника речи подразумевает технологию речи; технология речи — вот то, что должно родить из себя современное научное языкознание, что заставляет его родить действительность. Для того, чтобы сшить сапоги, нужно уметь, нужно знать это ремесло, для того, чтобы построить дом, тоже нужно уметь, для того, чтобы агитировать посредством речи, нужно тоже уметь, и это умение не просто падает с неба, а достигается выучкой организовать эту выучку — определенная задача современности, которая вообще хочет сделать человеческий быт организованным. Ссылка на то, что, дескать, имеются же хорошие ораторы-агитаторы и публицисты, которые не проходили «курс» в каких-нибудь соответствующих техникумах, столь же нелепа, как утверждение, что не нужно актерского технического образования, потому что есть же актеры — имя рек, которые не «кончали» никаких театральных школ, или что не нужно архитекторов, потому что строили же раньше дома «просто так». Отрицание технического образования в области речи есть типичная отрыжка идеалистического миросозерцания, которое, если и готово признать, что нужно обучать людей, как строить дома, то в области речи всецело полагается на «талант», «вдохновение», «природные склонности», «нутро» и всякие другие штуки, может быть и очень важные (для сапожника тоже), но в данном споре только запутывающие. Бить талантом и вдохновением выучку — неприемлемо для материалиста и марксиста.
В связи с вышесказанным приходится с особенным вниманием отмечать тот живой интерес, который обнаружился в наших научных кругах к ораторской и публицистической прозе В. И. Ленина. Образование соответствующей комиссии при научно-исследовательском Институте Ленинградского Университета, присоединение к этой работе словесного разряда Института Истории Искусств, соответствующая работа на отделении публичной речи Института Живого Слова, — все это позволяет думать, что языкознание, наконец, захватывает в свое ведение столь важный материал устной и письменной публичной речи. Исследование языка — например, публицистической речи — уже серьезный шаг к построению соответствующей технологической лингвистической науки. Исследование же такого материала, как язык В. И. Ленина, имеет особенно важное значение, потому что мы здесь имеем дело с таким речевым поведением, которое крепко и наверняка достигало и достигло цели. То, что возникло в данном случае, как естественное реагирование на смерть В. И. со стороны ученых-филологов, вместе с тем является и важным продвижением науки на пути ее сближения с запросами жизни.
2
Во многих статьях В. И. Ленина можно найти материал для обнаружения его стилистического credo. Высказываясь о явлении «революционной фразы», Ленин особенно ополчается на некоторые ее языковые признаки, употребляя в этом отношении, как это и понятно, термины хотя и не совсем определенные, но не оставляющие сомнения в том, что он в сущности вел борьбу с эмоционально-повышенным, высокостильным, пафосным, декламационным строем речи. Его нападки на «громкие фразы», на «гордые фразы», на «лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие», на «жонглированье эффектными фразами», на всяческую «декламацию», на «опьянение звуками слов» — как будто бы позволяют сделать такой вывод.
Будущим исследователям языка Ленина предстоит сделать проэкцию этих и многих других подобных высказываний В. И. на язык его собственных произведений. Я в этой короткой статье нисколько не претендую на выполнение такой задачи, но пытаюсь с этой точки зрения рассмотреть материал одной статьи Ленина, а именно статьи «О национальной гордости великороссов»[45].
Выбранная мною статья любопытна потому, что по-своему содержанию, особенно в определенной части — абзацы III–VI (в статье всего девять абзацев; в дальнейших ссылках цифры I–IX, римские, обозначают соответствующие абзацы по указанному изданию) она особенно благодарна для развертывания пафосных, высокостильных, декламационных приемов изложения. Эти приемы там и имеются (я не касаюсь вопроса об исторической обусловленности этих приемов у Ленина), но они даны в комбинации с такими лексическими и синтаксическими фактами, которые объективно снижают эту декламационность. В разбираемой статье, Ленин, высказываясь отрицательно вначале о так пышно росцветшем в четырнадцатом году, в разных странах Европы, шовинизме, противопоставляет ему ту «национальную гордость», которая «не чужда нам, великорусским сознательным пролетариям». Выяснению того, что такое составляет эта «национальная гордость», и посвящены, главным образом, III–VI абзацы статьи.
3
Упомянутые III–VI абзацы, а также отчасти и II-ой, построены в общем на основе типичного высокостильного синтактического развертывания пафосного оттенка. Приведу примеры.
В III абзаце после вопросно-ответного ввода («Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно нет!») читаем: «Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы… поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больше всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что эти насилия вызывают отпор из нашей среды…» Это же построение с «мы…», с тою же функциональностью, продолжается и дальше — в IV абзаце: «мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский…» (начало абзаца); «мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже (курсив Ленина) создала революционный класс…» (середина абзаца); в V абзаце: — «Мы полны чувства национальной гордости и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое…» (начало абзаца); в VI абзаце: «и мы, великорусские рабочие, полны чувства национальной гордости, хотим во что бы то ни стало…»; «именно потому, что мы хотим ее, мы говорим: нельзя в 20-м веке…».
В III абзаце отдельные части его, начинающиеся с «мы», «нам» и соответствующие друг другу, построены в восходящем порядке, т. е. первая часть — менее строки, вторая — больше двух строк, третья — две с половиной строки, четвертая почти шесть строк. Четвертая часть периодизирована в том же «декламационном» направлении: «Мы гордимся тем, что эти насилия…, что эта среда…, что великорусский рабочий класс…, что великорусский мужик…». Подобное же периодизирование находим и в дальнейших элементах общего построения: «мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна…» (IV; курсив Ленина); и еще: «…ведут нас на войну, чтобы душить Польшу и Украйну; чтобы давить демократическое движение в Персии и Китае, чтобы усилить позорящую наше национальное достоинство шайку Романовых, Бобринских, Пуришкевичей» (V); «…мы говорим: нельзя в 20-м веке в Европе…, нельзя великороссам „защищать отечество“ иначе…» (VI).
Уже во втором абзаце читаем: «…неприлично было бы забывать о громадном значении национального вопроса — особенно в такой стране, которую…; в такое время, когда…, в такой момент, когда…». Здесь тоже дана восходящая периодизация: первая часть — одна строка, вторая — около двух с половиной, третья — свыше четырех.
В соответствии с отмеченным синтактическим строением стоит и некоторый лексический и фразеологический «высокий» материал. Ср. «мы любим свой язык и свою родину» (родину без кавычек, как например, в первом абзаце), «национальная гордость» (III), «нашу прекрасную родину» (III); «мы гордимся» (III), «мы полны чувства национальной гордости» (III, V), «могучую революционную партию масс» (III), «Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции» (IV); «это были слова настоящей любви к родине, любви тоскующей…..» (IV); «она (великорусская нация) способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм» (IV), «мы, великорусские рабочие, полные чувства национальной гордости, хотим во что бы то ни стало свободной и независимой, самостоятельной, демократической, республиканской, гордой Великороссии». (VI) и пр.
В связи с упомянутыми фактами следует отметить явление лексико-синтактического порядка, которое можно назвать «лексическим разрядом» (впрочим я не настаиваю на этом термине) «Лексический разряд» может быть иллюстрирован следующими примерами из нашей статьи: «великорусская нация тоже доказала (курсив Ленина), что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками и капиталистами» (IV), «хотим….. свободной и независимой» и т. д. см. выше (VI), «царизм не только угнетает….. но и деморализует, унижает, обесчесщивает, проституирует его…» (VI), «вся история капитала есть история насилий и грабежа, крови и грязи» (VII); «такой раб, вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения, есть холуй и хам» (V) и др.
С формальной точки зрения «лексический разряд» есть некоторое «перечисление», но логическое, предметное значение этого перечисления стоит совсем на заднем плане, и это «перечисление» является фактом эмоционального говорения (а следовательно, может быть использовано и как прием эмоционального внушения посредством речи), когда высокое эмоциональное напряжение разрешается мобилизацией ряда подобных членов предложения, при чем эти подобные члены следуют или непосредственно друг за другом, или ряд организован путем применения, например, союза «и» (как в некоторых из приведенных примеров).
Обыденная разговорная речь знает элементарные случаи лексического разряда, когда «подобные» члены ряда являются подобными не только морфологически, но и семантически, т. е. доходят по существу до синонимичности, напр. при гневе: «подлец, мерзавец, негодяй…..», или в других случаях: «это ужасно, неслыханно, возмутительно…..»; «мне нет дела ни до каких Петровых, Сидоровых, Степановых…..» Иногда, повторяю, словесный разряд имеет и определенную логическую функцию перечисления, но тем не менее его эмоциональная значимость сохраняется. Именно так обстоит дело в конце первого абзаца нашей статьи: «….и кончая шовинистами по оппортунизму или бесхарактерности Плехановым и Масловым, Рубановичем и Смирновым, Крапоткиным и Бурцевым». Явление лексического разряда не обязательно соединяется с декламационно-пафосным строем речи, поэтому, говоря о его снижении, мы иногда говорим не о снижении декламационного строя, а о снижении эмоционально напряженной речи вообще.
4
Эмоционально высокий напряженный строй речи дан в нашей статье, как я уже отмечал, в комбинации с такими синтактическими и лексическими явлениями, которые его объективно снижают.
Сперва о синтактическом снижении. Здесь, однако, необходимо сделать отступление и коснуться сперва вопроса о разрыве, деформации т. н. «плавности» речи у Ленина, вопроса, стоящего в несомненной тесной связи с нашим вопросом. Дело в том, что главная, непрерывно развертывающаяся речь есть постоянная особенность в декламационной пафосной речи, хотя обратное и не всегда верно; с другой стороны, «плавность» речи есть самостоятельный «прием» воздействия на читателя и слушателя, встречающийся у многих публицистов и ораторов: это один из так-называемых «диалектических» приемов внушающей и агитирующей речи. Разорванная, не плавная речь есть одна из особенностей языкового строя других публицистов и ораторов, при чем может иметь и самостоятельную функцию и выступать просто, как своего рода «отрицание» плавности речи в качестве диалектического приема, свидетельствовать об отсутствии установки на плавность речи у данного публициста или оратора (mutatis mutandis то, что здесь сказано о плавности и разорванности речи как диалектических приемах, может быть повторено и о декламационном строе и его снижении).
Выражение — гладкий, плавный язык есть в сущности, хотя и неплохой, но трудно поддающийся научной расшифровке, термин обывательской лингвистической терминологии. Реальная языковая подоплека того впечатления, которое обыватель именует «гладкостью», «плавностью» — очень многообразна. Здесь имеют значение и отношения фонетического порядка (напр. ритмические, интонационные, а также б. м. и словесноинструментовочные), и явления лексического порядка и, наконец, синтактические отношения, которые являются, пожалуй, доминирующими и определяющими остальные. С синтактической точки зрения, здесь является характерным (при прочих равных условиях) отсутствие синтактических отступлений, вводных, отвлекающих от наметившегося синтактического хода, синтагм, некоторая непрерывность развития синтактического настроения.
Приведу пример: «как много говорят теперь о национальности, об отечестве! Либеральные и радикальные министры Англии, передовые публицисты Франции, прогрессивные журналисты России — все утверждают свободу и независимость родины, величие принципа национальной самостоятельности».
Сравним приведенный отрывок в только что данной редакции с ним же в редакции несколько иной (опускаю восклицательный ввод отрывка): «Либеральные и радикальные министры Англии, передовые публицисты Франции (оказавшиеся вполне согласными с публицистами реакции), прогрессивные (вплоть до некоторых народнических и марксистских) журналисты России все….. и т. д.». Непрерывность синтактического построения отрывка во второй редакции разорвана скобками, «гладкость» и «плавность» речи весьма пострадали. Оба приведенные отрывка являются измененным мною началом статьи Ленина, разбираемой здесь; Ленинская редакция будет дана мною несколько ниже, однако подчеркиваю, что скобочный разрыв налицо и у Ленина. Скобки в подобной функции имеются и в других местах статьи; ср. следующие примеры: «Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть….. Мы гордимся тем….» (III). Или еще: «Мы полны чувства национальной гордости и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики-дворяне вели на войну мужиков, чтобы душить….) и свое рабское настоящее, когда….»; «мы гордимся тем, что эти насилия вызывали отпор из нашей среды, из среды великоруссов, что эта среда…, что великорусский рабочий класс…., что великорусский мужик….» (III). В этом последнем случае мы имеем дело собственно не с «скобками», но с аналогичным скобке введением отводящей от основного течения речи синтагмы.
Скобочный разрыв особенно ощущается на фоне синтактического целого, определенно и сложно построенного в направлении плавности с тем или иным использованием подобных синтагм или вообще основанного на применении синтактического параллелизма; сравните в первом примере построение: «министры… публицисты… журналисты… все…»; во втором: «мы любим… мы больше всего работаем и т. д.»; то же в третьем и четвертом примерах. Но и вне данного непрерывного сложного построения, обусловившего бы впечатление плавности речи без скобочного разрыва, мы констатируем этот разрыв и в пределах элементарно построенной фразы; напр.: «откровенные и прикровенные рабы великоруссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах» (IV); или: «нельзя в 20-м веке в Европе (хотя бы в дальневосточной Европе) „защищать отечество“ иначе, как борясь…», или: «не наше дело, не дело демократов (не говоря уже о социалистах) помогать Романову-Бобринскому-Пуришкевичу душить Украйну и т. д.»; в последнем примере, так сказать, двустепенный разрыв: а) не дело демократов, в) (не говоря уже о социалистах). Еще пример: «Интерес (не по холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев». Этот пример особенно интересен потому, что скобки здесь «необязательны»: оба скобочных члена могли бы быть употреблены и не как вводные, вклиняющиеся в данное синтактическое развертывание элементы, а как равноправные «определения» — второе к слову «пролетариев», а первое к выражению «национальной гордости», но весь синтактический строй фразы оказывается в этом случае иным, интонация и распределение пауз — также.
Явление «скобки» — очень сложно, как по своей обусловленности, так и по своей функции. Можно, например, говорить об обусловленности скобочного синтаксиса особыми условиями спешной публицистической работы, не позволяющей обращаться к переделке раз написанного, сводящей к минимуму черновик и обработку языка статьи и вызывающей, таким образом, естественное появление пояснительных скобок, которые являются не чем иным, как поправкой, вносимой дополнительно к уже написанному; условия работы могут воспитать скобку уже просто, как привычку изложения и, так сказать, распространить ее на непринадлежащие ей «по праву» генезиса случаи. Можно говорить о скобках, как явлении, обусловленном самой особенностью высказывания и сообщения мыслей, как своего рода подчеркиваньи некоторых высказываний, заключаемых в скобки и поэтому воспринимаемых с большей отчетливостью в своей особости и отдельности, в своей выделенности из общего целого; как для некоторых писателей характерен в этом отношении курсив, так для других — скобки, порядок слов во фразе, применение подчеркивающих эпитетов и др.
Я нисколько не хочу касаться в этой статье многообразных функций «скобки»[46]; мною отмечено выше значение скобки, как разрыва плавности речи да и то, главным образом, поскольку плавность речи связана с декламационным построением речи, а следовательно и сама скобка выступает в функции, разрывающей декламационное синтактическое построение с его интонацией, в функции снижающей «высокий стиль». Отсылаю к выше приведенным примерам и приведу еще случай, очень характерный, так как здесь чрезвычайно напряженный эмоциональный тон отрывка особенно дает ощутить разрушающую, снижающую функцию скобки. «Никто неповинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремления к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши, Украйны и т. д., „защитой отечества“ великороссов), такой раб, вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения, есть холуй и хам» (V).
Возвращаясь к первой редакции начала статьи (см. стр…) «как много говорят», — скажу, что в этом своем виде отрывок производит более «высокостильное» впечатление, чем во второй редакции. У Ленина от этой «высокостильности» и «пафосности» ничего не остается потому, что к разрушающему влиянию скобок присоединяется и снижающее значение лексического материала. К этому последнему я теперь и перехожу.
5
Цитирую начало статьи так, как оно дано у Ленина: «Как много говорят, толкуют, кричат теперь о национальности, об отечестве! Либеральные и радикальные министры Англии, бездна „передовых“ публицистов Франции (оказавшихся вполне согласными с публицистами реакции), тьма казенных кадетских и прогрессивных (вплоть до некоторых народнических и „марксистских“) писак России — все на тысячу ладов воспевают свободу и независимость „родины“, величие принципа национальной самостоятельности».
Если в первой редакции данный отрывок, в его синтактическом и лексическом строе, мог бы выполнить функцию эмоционально возвышенную, то подлинная ленинская редакция — с ее лексическим, фразеологическим и синтактическим содержанием (ср. подчеркнутые слова и выражения) исключает это вовсе.
Лексический и фразеологический материал является одним из моментов, могущих парализовать эмоционально возвышенные декламационные возможности синтаксиса. В данном случае такую функцию несет: ироническая (ср. «передовых», «марксистских», «родины», «воспевают»; отчасти: бездна, тьма), интимно-фамильярная (ср. толкуют на тысячи ладов) и грубословная (ср. казенных писак) лексика. Этот лексический материал привносит не только эмоциональный семантический тон, чуждый эмоционально-пафосной речи, но и интонацию, разрушающую собственную эмоционально-пафосную интонацию. Лексическое и фразеологическое снижение, на ряду с синтактическим («скобки») и часто совместно с ним, может быть отмечено в разбираемой статье неоднократно.
Во II абзаце читаем следующее: «Нам, представителям великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли {…}»
Юрий Тынянов
СЛОВАРЬ ЛЕНИНА-ПОЛЕМИСТА
«Надо уметь приспособить схемы к жизни, а не повторять ставшие бессмысленными слова».
Предварительные замечания
1
Прежде всего о слове «словарь». Под этим словом в быту мы чаще всего разумеем «лексикон, сборник слов, речений какого-либо языка» (Даль). «Словарь» при этом оказывается безразличной по функциям статической массой слов с различными делениями — словарь языка, наречий, диалектов; словарь класса; словарь технический; словарь индивидуальный. Это — один ряд.
Другой ряд — «пользование словарем»; те или иные словарные элементы используются в той или другой конструкции, несут на себе те или иные функции; один и тот же словарный элемент будет иметь разную функцию, разное назначение в разных речевых конструкциях.
Каждая конструкция имеет свои законы; поэтому безразличное само по себе слово оборачивается на ней своей новой конструктивной стороной. Обычное газетное слово, нами в газете почти незамечаемое (несущее в газетном языке определенные функции) — в стихе может быть необычайно свежим (нести другую функцию); обычное разговорное слово, примелькавшееся в бытовой речи, — в ораторской речи оборачивается особой стороной. И наоборот. На этом основана и эволюция словарного материала внутри этих конструктивных рядов; «словарь» в смысле «собрания слов» — эволюционирует внутри каждого конструктивного ряда, отбираясь по своему назначению в этих рядах, по своей функции. Пример — литературный язык, стиховой язык.
В начале XIX века Катенин употребил в высокой поэзии слова «сволочь», «плешивый». Это вызвало бурю, хотя слово «плешивый» в прозе употреблялось. Так же необычно выглядело в стихах Некрасова слово «проститутка», — вообще в литературе употребительное. Так же необычен словарь Маяковского, — но необычен только конструктивно, — вне конструкции и в другого рода конструкциях — он будет «выглядеть» по иному — будет функционально иной. Настоящая статья рассматривает не словарь Ленина-индивида, а словарь Ленина-оратора и политического писателя. С точки зрения функционального использования словаря, в слове интересны главным образом: 1) отношение к «основному признаку» значения слова; 2) отношение к «второстепенным признакам» значения слова; 3) отношение к «лексической окраске» слова; 4) то или иное использование отношения слова и вещи.
2
Если мы проанализируем ряд словоупотреблений какого-нибудь одного слова, — мы натолкнемся на одно явление. Это — лексическое единство. Возьмем ряд словоупотреблений слова «голова»:
1. Голова — часть тела.
2. За это головой ручаюсь.
3. Много ль голов скота держите?
4. «Гуляй казацкая голова». (Гоголь).
5. Это голова, каких мало!
6. Забрать себе что в голову.
7. Выкинуть что из головы.
8. В первую голову.
9. Голова делу.
10. «Сельский голова» (Гоголь) «городской голова».
В этом ряду — перед нами разные значения одного «слова» в разных словоупотреблениях. Такое слово как голова — в значении «городской голова», «сельский голова» как бы совершенно даже отделилось от ряда, что и подчеркивается изменением рода. Это доказывается, напр., — возможностью каламбура:
Хлопцы, слышали ли вы?
Наши ль головы не крепки!
У кривого головы
В голове расселись клепки,
Набей, бондарь, голову
Ты стальными обручами!
Вспрысни, бондарь, голову
Батогами, батогами.
Бондарь приглашается набить обруч на голову № 1, а вспрыснуть батогами голову № 10.
И все-же, даже в этом значении не совсем стерлось единство со всем рядом. Ср. речь Каленика из той же «Майской ночи» о том же — голове:
— Ну, голова, голова. Я сам себе голова.
Здесь в слове голова — сельский голова подчеркивается оттенок значения, уже явно входящий во весь ряд, здесь это слово приведено к единству с другими словоупотреблениями; здесь в нем обнаружено наличие категории «лексического единства». Возьмем такую фразу:
— Какую голову с плеч снести!
Здесь «голова» — одновременно и в значении 1-ом и в значении 5-ом. Так, признак лексического единства позволяет совмещать в одном словоупотреблении разные, — и, казалось бы, несоединимые значения: голова часть тела и голова — ум. Такое же, собственно, совмещение в приемах 6-ом и 7-ом: «забрать себе что в голову» и «выкинуть что из головы» это одновременно и значение: «голова — часть тела и значение: голова ум».[47]
Совмещение это становится возможным из-за наличия признака лексического единства, который назовем основным признаком значения.
В примере № 2 и № 8: «за это головой ручаюсь», «в первую голову», значение слова сильно стерто; здесь слово порабощено группой, фразой, осознаваемой, как единица, как целое; здесь основной признак сильно затуманен, лексическое единство затушевано фразовым единством. И все ж таки возможны такие условия, которые обнаруживают и в этих случаях наличие лексического единства.
Если мы будем, например, отправляться от значения № 1, если это значение будет нам задано, как некоторый тон, — то и в таких «бесцветных» значениях, как в № 2 и № 8 — обнаружится их связь с № 1, — а отсюда и со всем лексическим рядом. Поэтому в группе «головой ручаться» на военном языке или в такой исторической повести, где фигурирует плаха — значение слова «голова» будет отнесено к примеру № 1 — именно потому, что мы от него отправляемся, что оно дано как основное, — что мы двигаемся в определенном лексическом плане.
Значение лексического плана хорошо видно на следующем примере. Слово «земля» в таком соединении, как «черная, жирная земля», с одной стороны, и «бежать по земле, упасть на землю», с другой стороны, — будет иметь, конечно, разное значение. Можно бежать по песку, по глине, по любой почве — и все-таки бежать «по земле».
С другой стороны, ясно, что такая пара как «Земля и Марс» — нечто третье, ни то и ни другое. «Земля» в такой паре и пишется-то с большой буквы — и обозначает нашу планету, а никак не почву и не «низ».
И все-таки, если дело идет о том, что люди взлетели на Марс, то мы не можем, не рискуя быть комичными, говорить о марсианской почве — «земля», — или «спуститься на землю» (т. е. спуститься вниз, на Марс). И когда Ал. Толстой, развертывая действие на Марсе («Аэлита») пишет:
«Вот он (воздухоплавательный аппарат марсианина. Ю. Т.) нырнул и пошел у самой земли» (т. е. марсианской. Ю. Т.) и дальше действие идет все на том же Марсе: «Но когда Лось и Гусев двинулись к нему (марсианину. Ю. Т.), он живо вскочил в седло… и сейчас же опять сел на землю», (Красная Новь, книга 6. стр. 125.), — то это производит комическое впечатление, которое не входило в расчет автора.
3
Таким образом основной признак значения позволяет слову разноситься по лексическому плану. Мы видели, как лексический план не безразличен для значения слова: он придает значению, в котором употреблено слово в данном случае — признаки, которые идут от других значений слова. Условно назовем их второстепенными.
Проанализируем теперь, отчего неудачно словоупотребление у Ал. Толстого, отчего оно не удалось. Это словоупотребление — оказывается равнодействующим двух рядов: 1) фразового единства, 2) лексического плана.
В фразе: «пошел у самой земли» — слово «земля» имеет (вернее должно иметь) примерное значение: «у самого низа». Фраза подчиняет отдельное слово, она предопределяет значение; мы иногда можем свободно пропустить нужное слово, и однако ж все его сразу угадают. — Так оно подсказывается фразой, фразовым единством.
На этом основано явление, которое Вундт называет «сгущением понятия через синтактическую ассоциацию» (Begriffs verdichtung durch syntaktische Assoziation), — одно слово приобретает значение группы. Напр. «Наловчась подхватывали однозубой вилкой кубик колбасы, столь издававшей, что спасала лишь пролезшая в беседку сирень» (Ил. Эренбург. Жизнь и гибель Николая Курбова, стр. 36). Здесь группа «издавать запах» так тесно связала, ассоциировала оба члена, что один из них «издавать» вполне уж заменяет целую группу.
На этом основано и частное явление того же рода «заражение» (contagion — термин Бреаля): слово «заражается» общим смыслом фразы и взамен собственного значения приобретает общее фразовое значение. Примеры Бреаля: (Breal, M. Essai de semantique стр. 205):
je n’avance pas (passum);
je ne vois point (punctum).
Слова: passum, point — получили из общего негативного (отрицательного) значения фразы, по связи, по ассоциации со словом ne — значение слов отрицания. На этом основано и превращение группы фразы — в группу с общим слитным значением для всех членов группы, где уже потеряно отдельное значение каждого из членов; иногда такие группы, такие слитные речения превращаются в слова (что ни будь = что-нибудь).
Любопытный пример «заражения» отдельного слова общим смыслом фразы в слове «оглашенный». Это слово — бранное, и употребляется в смысле, примерно: «бешеный», «неуемный».
Между тем слово «оглашенный» на церк. — слав. языке (так же как и на литературном русском) — значит «упомянутый», «объявленный», «названный», «огласить — церковный термин, — объявить».
Бранный смысл слова родился из фразы, которой предписывалось непосвященным, еще не принявшим христианства, — покинуть церковь: «Оглашенные, изыдите».
Общий смысл фразы, хотя и не бранный, но все-же «укоризненный», указывающий на то, что непосвященные не имеют права оставаться при делах, касающихся только посвященных. Вне живого применения, — фраза получала уже не «укоризненный» характер, а порицательный, бранный. Этот общий смысл фразы окрасил отдельное слово так сильно, что затемнил в нем основной признак; слово «оглашенный» не соединено ассоциативными связями даже с таким значением слова «огласиться», как: «его дурной поступок огласился». (Этой потере основного признака способствовало между прочим и сознание иноязычности, данной в формальной части слова: оглашенный, что еще больше отделяло его от родственных слов). Слово выпало из лексического единства, потеряло основной признак — и взамен этого получило значение от общего смысла фразы.
Эта власть фразы над значением отдельного слова в приведенных случаях — совершенно затемняет его основной признак, прерывает его связь с лексическим единством, т. е. затемняет слово, как лексическое единство.
Напротив, в примере из Ал. Толстого лексический план так определенен, что фразовый смысл столкнулся с ним, — и фраза не удалась.
Лексический план — это пункты, в которых проникают в данное значение — те или иные значения из объема лексического единства. Эти опорные пункты, отправные пункты могут так или иначе окрасить слово, так или иначе повернуть, распланировать основной признак; лексический план — это тот рычаг, который обнаруживает в слове то ту, то другую связь с объемом лексического единства.
Таким образом, — для того чтобы обнаружить в слове — конкретный объем лексического единства, — мы должны каждый раз:
1) выяснить наличие основного признака, связывающего конкретные специфические значения слова в однолексическое единство,
2) выяснить затуманивающую основной признак власть фразы,
3) выяснить отклоняющее деформирующее действие лексического плана.
4
Крайне важен в слове еще один признак — лексическая окраска.
Каждая нация, каждый класс, каждая среда в широком смысле слова — окрашивают слова для нее характерные. Каждая среда имеет свои особые условия, особые деятельности, и, в зависимости от этого, то или иное слово характерно или не характерно для нее.
Каждое слово имеет, поэтому, свою своеобразную лексическую окраску, но эта лексическая окраска сознается как таковая только вне самой среды, для которой она характерна.
Таково языковое ощущение иностранных языков, диалектов и т. д.
Это использовано у Гоголя, как комический эффект.
Анучкин.
— А как, — позвольте еще вам сделать вопрос, — на каком языке изъясняются в Сицилии?
Жевакин.
— А натурально, все на французском.
Анучкин.
— И решительно все барышни говорят по-французски?
Жевакин.
— Все-с решительно. Вы даже, может быть, не поверите тому, что я вам доложу: мы жили тридцать четыре дня и во все время ни одного слова я не слыхал от них по-русски.
Анучкин.
— Ни одного слова?
Жевакин.
— Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах, то-есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно тамошнего простого мужика, который перетаскивает на шее всякую дрянь, попробуйте, скажите ему: «Дай, братец, хлеба» — не поймет, ей-богу не поймет, а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino!» — поймет и полетит и точно принесет.
Комизм здесь основан на том, что лексическую окраску, которую «французский» язык имеет в русском (т. е. вне своей среды) действующее лицо переносит в самую среду, т. е. туда, где этой окраски быть не может[48].
Велика сила лексической окраски слова в любой речевой конструкции ср. осознание в литературе XVIII в. диалектизмов, как комического элемента, роль античных имен в стихах Пушкина, роль «францужения» в «Евгении Онегине» и т. д.
Благодаря лексической окраске, — любая тема выносится из безразличной речевой среды и окрашивается наиболее для нее характерной лексической средой. Назвать Англию, Францию — «фирмой» — это значит не только уподобить ее деятельность существенным чертам фирмы, как торговли и т. д., не только снизить масштаб и конкретизировать, — но и окрасить все, что о них говорится в особый цвет: слово «фирма» — сугубо классовое, буржуазное, — и оно опутывает образ целой прочной сетью ассоциаций в данном направлении. Говорить образно о «рычагах» революции — значит не только употребить известный образ (кстати довольно стершийся), — а незаметным образом окрасить фразу в цвет известной лексической среды, — известной деятельности производственного процесса.
Здесь, в этом отношении, в каждой речевой конструкции образ и сравнение, — может быть мотивировкой, оправданием ввода нужной лексической окраски.
Но лексическая окраска дается, конечно, и помимо образа, помимо сравнения, — и иногда в самых маловажных, второстепенных по значительности словах и словечках. Эти слова и словечки иногда могут производить впечатление чего-то бессодержательного или второстепенного в семантическом отношении, — и вместе с тем они являются очень важными лексическими рычагами, переводящими всю речь в определенную лексическую среду.
Когда деревенские ораторы употребляют непонятные ни для себя, ни для слушающих иностранные слова, — они делают установку на город, на революционную городскую речь. И в таких непонятных словах, — не только слабость, но и сила и смысл бессмысленных речей деревенских ораторов.
5
Ввиду сказанного, отношение вещи и слова представляется не прямым; вещь не покрывает слова, слово не покрывает вещи. Самое конкретное обозначение вещи — жест, на нее указывающий, — будет самым неконкретным в языковом отношении. От каждого слова идут нити по объему лексического единства; каждое слово в той или иной мере подчиняется общему фразовому значению, оно окрашено широкой лексической средой, для которой оно характерно.
В этом смысле самое конкретное слово, слово, связанное с массой ассоциаций, — будет наименее конкретно для обозначения совершенно определенной, конкретной вещи.
Во-первых, отвлекающее от вещи — влияние ассоциаций с широким объемом лексического единства; чем шире объем лексического единства слова, чем крепче в слове основной признак, — тем больше ассоциаций с разными значениями одного слова, тем больше возможность «многосмыслия» (ср. приведенный выше пример: «Какую голову с плеч снести» и «Сердце, золото мое»), тем насыщеннее слово и беднее обозначение.
Затем — влияние фразы; фраза в известной мере подчиняет значение отдельного слова; фраза сама может быть единицей, с общим значением для всех членов; для того чтобы вышелушить значение отдельного слова из этой группы, которая поглотила это отдельное значение — нужны особые приемы. И, наконец, лексическая окраска, которая, подобно рычагу большой силы, переводит всю речь в известную лексическую среду. «Авторитетность» лексической среды может сделать авторитетным и любое слово. И наоборот, без расчета на нее может получиться неожиданный результат: самое точное обозначение может быть окрашено в неподходящий цвет — и не удасться.
Приведу один пример, когда узость объема лексического единства и неподходящая лексическая окраска совершенно парализуют значение слов, лишают слова динамики.
Казалось бы — есть средство отделаться от ассоциаций, даваемых широким объемом лексического единства (и тем сделать слово обозначением, оконкретить вещь): точное слово — термин, связывающееся только в данной связи с данным понятием, — слово, у которого лексическое единство ограничено одной связью, у которого основной признак прикреплен к вещи.
Предположим, что перед оратором тысячная толпа. Оратор призывает ее к немедленным активным действиям следующими словами:
— Экспроприируйте экспроприаторов!
Предположим далее, что вся толпа, до единого человека, точно понимает значение этих слов.
Слово «экспроприатор», «экспроприировать» — слова с узким объемом лексического единства; они однозначны[49], в этом смысле они должны были быть конкретными. И все же эти-то слова как раз и окажутся не конкретными в плане языка, а потому и не динамичными, не повелительными.
Основной признак, который усложняет значение слова, делает его неадэкватным вещи, — связывает слово крепкой ассоциативной связью с многими значениями, ведет его множеством ассоциативных нитей сразу ко многим опорным пунктам лексического единства — по лексическому плану, — делает самое слово вещью быта.
Слово-термин, пусть оно даже и понятно для всех, пусть оно однозначно и в этом смысле точно, — при узком объеме лексического единства — лишено этих ассоциативных нитей; поэтому оно хрупко держится в сознании, оно отъединено, — и к быту не апеллирует, не ведет. Вся толпа может понимать лозунг, — и вместе с тем ничего не сделать.
Кроме того: в приведенном лозунге сильная лексическая окраска, здесь дана установка на «науку», на «книгу», на «газету», наконец, на «иностранное», — и эта лексическая окраска также отрывает слова от быта, от условий настоящего времени и места, выводит их из конкретного ряда и делает их отвлеченными; этот рычаг переводит весь призыв в самую неподходящую лексическую среду. Все это лишает его силы, динамики.
Предположим, что оратор говорит взамен этой фразы такую:
— Грабьте награбленное (грабителей).
Основной признак «грабить» ведет к нескольким значениям: сгребать что в одну кучу, отнимать силою, хватать руками («сграбь руками»).
Перед нами не слово-термин; в нем не дана точно подчеркнутая социальная сторона значения, как это имеет место в специальном слове «экспроприация», — и все же эти слова динамичнее, повелительнее, активнее. Лексический объем шире; основной признак связывает значение, в котором употреблено слово (отымать силой) с другими, оказывающимися более конкретными (хватать руками), — основной признак укореняет слово ассоциативными связями; лексическая окраска — быт, и быт массовый. В результате повелительность словаря, его динамичность[50].
Другое сильное средство уточнения, собственно, унификации обозначения единичной вещи — это называние, производимое таким образом, что основной признак слова, его лексическое единство, точно ограничено данным конкретным вещным применением. Такова точность сокращенных названий: совнархоз, совнарком, госиздат. В этом смысле сокращенные названия обладают большой конкретизирующей вещь силой. Так, слово госиздат, — мужского рода, — несомненно выдвинуто из ряда «издательство»; поэтому «госиздатель» (nomen agentis) — возможно только как пародия, соотношение между «издательство» и «издатель» прервано. Госиздат — совершенно точное обозначение данного единичного по характеру учреждения. В таких случаях перед нами средство унификации слова, подведения его под данную вещь. Но это средство оказывается применимым только тогда, когда называют вещь единичную; если мы назовем сокращенно не единичную, не однорядную вещь, а вещь многих рядов, — сокращение будет конкретно не больше и не меньше, чем обычное слово. Так случилось со словом «нэп». Вначале было слово «нэпо», обозначавшее «новая экономическая политика»; затем слово изменилось в «нэп», т. е. приобрело формальную принадлежность (мужской род)[51]. Теперь мы читаем: «духовный нэп», «борьба с нэпом», «нэпман», «нэпач» и т. д. Мы, разумеется, не подставляем в сокращение — слов «новая экономическая политика», мы о политике даже и не мыслим, — слово нэп, обозначавшее политику, было сразу же перенесено в соседний ряд — на конкретные результаты политики, на конкретные явления, явления же эти многосторонни, а не единичны.
Таково изменение значения слова нэп. (Кроме того оно обросло специфическим эмоциональным «ореолом»). Если мы присмотримся теперь ко всем оттенкам значения слова «нэп», во втором измененном значении, — мы увидим, что у него широкий лексический объем, что слово нэп — в этом смысле не более и не менее конкретно, нежели любое несокращенное слово языка: оно уже конкретно в языковом смысле, оно уже неточно, т. е. неадэкватно вещи.
Слово неадэкватно вещи не только потому, что значение эволюционирует, но и потому, что вещь эволюционирует, а слово за нею «не поспевает». Так, — в названиях процессов «революция», напр., слово употребляющееся о всех фазисах революции и вместе с тем прикрепленное к одному или нескольким из них.
Кроме того, слово может объединить вещи по признаку, который в данном случае, в конкретном применении — нехарактерен для вещей, а между тем значимость слова может гипнотизировать, объединяя в одно вещи конкретно разные, необъединимые.
Словарь Ленина
1
Каждая речевая конструкция имеет свои внутренние законы, которые определяются ее назначением; слово, в зависимости от того, какая задача на него возлагается, бывает выдвинуто то одной, то другой стороной.
Ораторская речь, имеющая цель — убедить — подчеркивает в слове его влияющую, эмоциональную сторону. Здесь играет свою роль момент произнесения; огромное значение интонации; слова могут быть вышибленными из их значения той или иной интонацией[52]. Здесь важно общее значение фразы помимо отдельных слов; это общее значение может, наконец, так деформировать значение отдельных слов, что даст одну видимость «значения», — и все-таки может влиять на слушателей и читателей, потому что останется чисто словесный, отъединенный от вещей план (а мы видели, как это много, — хотя бы на элементе лексической окраски). Фраза может стать сгустком, который ценен сам по себе, — своей «словесной» и эмоциональной силой.
Далее, — для того, чтобы убедить, — нужны сглаженные слова; такие слова имеют большую эмоциональную убедительность. Ведь когда слово сглаживается, — это значит, что оно имеет настолько широкий лексический объем, что в каждом конкретном случае оно уже более не имеет «своего», специфического значения, — но является как бы названием всего лексического объема, своим собственным названием.
Оно совершенно отвыкается от конкретности, но в нем остается клубок ассоциаций, очень эмоциональный, хотя и спутанный; чем больше захватано такое слово, тем больше в нем эмоциональных оттенков, — помимо конкретного значения. Так рождается речь, построенная на «фразе»: «слова, слова, слова».
Как убеждающая — такая речь может быть сильна; она создала сильную традицию. Это — собственно главный тип ораторской речи; и во многом с нею совпадает тип газетной статьи, — цель которой «убеждение» или «освещение факта». У газетной статьи — свои традиции; здесь должны быть приняты во внимание фельетоны и хроникерская заметка, которые во многом влияют на стиль любой «освещающей» статьи. Но общее основное задание сближает такой тип статьи с ораторской убеждающей речью. Ведь здесь важно не сказать о факте (это задача информационной статьи), — здесь важно осветить факт. Поэтому название, конкретное вышелушивание факта, вещи из слова здесь не нужно. Здесь нужно сопоставить факты с другими, вдвинуть их в известный ряд, — и ключом к такому ряду может быть слово, отсюда искусство «уклончивой фразы», дающей значение в словесном плане, непереводимое на вещный; отсюда — обильные цитаты, как готовый, словесный материал, имеющий уже свою окраску; цитата в статье обычно служит окрашенным трамплином для перехода к настоящему моменту, к разбираемому факту, — и словесное действие трамплина сохраняется и помимо самого перехода. И противоположным типом является речь разубеждающая, дающая новое освещение. Здесь самым сильным полемическим оружием будет — во-первых, использовать приемы противника, во-вторых, противопоставить его исторически сложившейся традиции — новую свежую.
Здесь — огромная доля значения Ленина, как политического оратора и стилиста. Его полемические приемы, рождавшиеся во время революционной борьбы — были революцией и в области ораторского и газетного стиля.
Разубеждающая речь есть в то же время и речь «убедительная», но приемы убеждения, самый строй речи будут другие — в зависимости от разного назначения обоих типов. Но, конечно, приемы, выработанные в разубеждающей речи могут затем примениться и в речи убеждающей. И здесь — новый эволюционный этап типа убеждающей речи.
Разубеждающая речь открывала новые приемы и для убеждающей речи. Новая традиция, противопоставленная старой — и в этом смысле сильная и действующая, — была сильна не только в этом противопоставлении, а сама по себе становилась новым этапом стиля.
2
Обращу сначала внимание на один с виду мелкий, а на деле характерный лексический прием Ленина, — ленинские кавычки.
Из фразы противника изымается слово и ставится под кавычки (графические или интонационные). Стоит просмотреть статьи и речи Ленина, чтобы увидеть, что они пестрят этими кавычками. Ленин любит говорить словами противника, но он их заставляет заподозривать, лишает их силы, оставляет от них шелуху.
Приведу один пример:
«Империалистическая война, требуя неимоверного напряжения сил, так ускорила ход развития отсталой России, что мы „сразу“ (на деле как будто бы сразу) догнали Италию, Англию, почти Францию, получили „коалиционное“, „национальное“ (т. е. приспособленное для ведения империалистической бойни и для надувания народа), „парламентское правительство“».
Слова: коалиционное, национальное, парламентское правительство взято в кавычки. Слово вышиблено из его позиции. Слово заподозрено в его конкретном значении. Слова «национальное, коалиционное, парламентское» слова с сомнительным конкретным значением. Подчеркивается, что у них нет реального лексического объема, что они — собственно затасканное название самого лексического объема и ничего более, — «название названия». Слово, как собственное название, слово с выветрившимся лексическим объемом, это подчеркивают иронические кавычки.
И кроме того, они иронически подчеркивают лексическую окраску: все три слова — слова «высокой» политики кстати выразительные и фонически, помимо значения. (Это еще подчеркивается ироническим толкованием, данным в нарочито сниженной лексической окраске, — «бойня», «надувание»).
Это любопытный случай. Собственно такое слово, как «сразу», — слово нецентральное в предложении, — это по значению, как бы усиление слова «догнали». В убеждающей речи эти второстепенные по значению, но в то же время усиливающие, подчеркивающие слова попадаются очень часто и в общей массе слов они играют роль нажима, почти незаметного, но сильно действующего.
Характерно, что и этот прием убеждающей речи Ленин в приведенной цитате обессиливает, эмоциональное «сразу», повидимому второстепенного значения, он берет в кавычки — и дает поправку: как будто бы сразу.
Таким образом, в этом случае подчеркивается не пустота слова, не его словесная сторона, а его невязка с тем, что на «деле», — невязка с вещным планом.
Из слова выдернута вещь, которая неадэкватна слову, слово поколеблено в его связи с вещью, — и дана поправка[53].
Здесь ясно, что тогда как убеждающая речь идет по руслу эмоциональному, тогда как она стремится использовать чисто словесный план, неразложенные «цельные» значения слов, — со всеми примесями, которые дает им лексический план, со всеми эмоциональными оттенками, и тогда как для нее фраза является цельным сгустком, некоторым синтетическим целым, часто ценным сам по себе, — разубеждающая речь идет по пути разложения этих сгустков анализа их, вышелушивания слова из фразы и вещи из слова.
Сглаженное слово может быть подчеркнуто в словесном плане; последняя ступень сглаженного слова — это окончательный разрыв его с конкретными, специфическими значениями, — когда слово употребляется как «название названия», как обозначение самого лексического единства.
Таковы в прессе «слова с большой буквы».
Родина, Революция, Восстание, — в самой графике подчеркнуто, что здесь говорится не о специфических значениях, встречающихся на пространстве лексического единства, — нет здесь, собственно, дано название самого лексического единства, — это словесное обозначение самого слова. Мы видели, что эмоциональное воздействие у сглаженных слов имеется, что как раз отсутствие специфического, конкретного в них значения оставляет простор для эмоциональных оттенков, окружающих слово вне конкретных значений[54].
Ленин в полемике с «разгулом революционной фразы» — противополагает этим большим буквам — свои кавычки:
«„Дело Народа“ фразерствует „под якобинца“. Грозный тон, эффектные революционные восклицания. „Мы знаем довольно“, „вера в победность нашей Революции“ (обязательно с большой буквы), „от того или иного шага русской революционной демократии… зависит судьбы всего так счастливо, так победно поднявшегося Восстания (обязательно с большой буквы) трудящихся“. Конечно, если слово Революция и Восстание писать с большой буквы, то это „ужасно“ страшно выходит, совсем как у якобинцев. И дешево и сердито».
Таким образом, тогда как в случае со словом «сразу» обращено внимание на невязку слова с вещью, — в этом случае «Восстание», а также в случае с «национальным», «коалиционным» и т. д. разоблачается самое слово в его значении. По этим двум руслам и идет полемическая «языковая политика» Ленина.
3
Ленин борется с гладкими словами, с теми словами, в которых только туманно представляются конкретные, специфические значения, — конкретные ветви лексического единства, но которые сохраняют свою чисто словесную силу, являясь только названиями самого лексического единства, названием названия, затуманенного сильным действием лексического плана, в котором движется речь; и как я сказал, чем более захватано такое слово, тем сильнее в нем эмоциональный «ореол». Ленин пишет о таких словах:
«Поменьше болтовни о „трудовой демократии“, „о свободе, равенстве, братстве“, о „народовластии“ и тому подобном: сознательный рабочий и крестьянин наших дней в этих надутых фразах так же ловко отличает жульничество буржуазного интеллигента, как иной житейски опытный человек, глядя на безукоризненно „гладкую“ физиономию и внешность „благородного человека“, сразу и безошибочно определяет: по всей вероятности мошенник». (Великий почин, т. XVI, стр. 255).
Ленин-полемист занимается последовательной ловлей благородных слов, которые «по всей вероятности мошенники».
«Не правда ли перл? До осуществления социализма управлять колониями будет, согласно резолюции сего мудреца (Гаазе), не буржуазия, а какой-то добренький, справедливенький, сладенький „союз народов“».
Для того, чтобы разоблачить мошенничающее слово — нужно взрыхлить его замкнутое, сглаженное лексическое единство, нужно разоблачить его лексический план. Ленин говорит о «свободе вообще», «демократии вообще», «революции вообще», «равенстве вообще».
Он занимается анализом конкретных специфических значений слова, анализом лексического единства слов; полемизируя, разоблачая лозунг, он дает его словарный анализ, — и указывает затуманивающее действие фразы и лексического плана.
«Спрашивайте:
— Равенство какого пола с каким полом?
— Какой нации с какой нацией?
— Какого класса с каким классом?
— Свобода от какого ига или от какого класса?
Кто говорит о политике, о демократии, о свободе, о равенстве, о социализме, не ставя этих вопросов, не выдвигая их на первый план, не воюя против прятанья, скрыванья, затушевывания этих вопросов, — тот худший враг трудящихся».
Лексическое единство взрыхлено. Слово, как название лексического единства, перестает существовать. Исчезает эмоциональный «ореол» «слова вообще» — и выдвигаются отдельные конкретные ветви лексического единства. «Слову вообще» противопоставлены аналитические ветви, им объединенные.
«Равенство есть пустая фраза, если под равенством не понимать уничтожения классов. Классы мы хотим уничтожить. В этом отношении мы стоим за равенство. Но претендовать на то, что мы всех людей сделаем равными друг другу, — это пустейшая фраза и выдумка интеллигента, который иногда добросовестно кривляется, вывертывает слова, а содержания нет — пусть он называет себя писателем, иногда ученым и еще кем бы то ни было».
Тот же анализ проделан по отношению к лозунгу «свобода».
«Свобода, нечего говорить, для всякой революции, социалистической ли или демократической есть лозунг, который очень и очень существенен. А наша программа заявляет: свобода, если она противоречит освобождению труда от гнета капитала, есть обман».
«Всякая свобода, если она не подчинена интересам освобождения труда от гнета капитала, есть обман».
Вместо слова «свобода» — названия лексического единства — говорится: «всякая свобода», — т. е. дается конкретный лексический план.
И при анализе лексического единства — всплывает, что его застывшее название, его символ, не включает в себе всех его конкретных ветвей, обнажается его бедность конкретными ассоциациями. При богатстве эмоциональных ассоциаций обнажается — затуманивающее действие лексического плана. В составе единства оказываются противоречивые конкретные ветви значений, исторически не вошедшие, как составная часть в традиционное название слова, в его «символ».
«Слово „свобода“ — хорошее слово. На каждом шагу „свобода“: свобода торговать, продавать, продаваться и т. д.»
«(Советская власть) подавляет „свободу“ эксплоататоров и их пособников, она отнимает у них „свободу“ эксплоатировать, „свободу“ наживаться на голоде, „свободу“ борьбы за восстановление власти капитала, „свободу“ соглашения с иноземной буржуазией против отечественных рабочих крестьян».
И наконец, языковая игра, (каламбур), обнажающая разные ветви лексического единства и противопоставляющая их — лозунгу «названию лексического единства».
«Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для богатых, свобода умирать для бедных».
Того же типа разоблачение слова «демократия» и «революция».
«Господа, герои фразы! Господа, рыцари, революционного краснобайства! Социализм требует отличать демократию капиталистов от демократии пролетариев, революцию буржуазии и революцию пролетариата, восстание богачей против царя и восстание трудящихся против богачей»
«Надо только, чтобы фраза не темнила ума, не засоряла сознания. Когда говорят о „революции“, о „революционном народе“, о революционной демократии и т. п., то в девяти случаях из десяти это лганье или самообман. Надо спрашивать о революции какого класса идет речь, о революции против кого».
Также как приставка к общему лозунгу «свобода» дифференцирующего эпитета «всякая», «какая» — переносит лозунг, застывшее «название названия», тень лексического единства, — в конкретный план, так и «революция», — «революция вообще» — слово без конкретных ветвей лексического единства, слово-название самого себя получает дифференцирующую приставку «против кого».
Эта приставка неожиданна, — именно потому, что слово «революция» залакировано и как будто не требует дифференциации, — в этом особенность «сглаженных слов». Вопрос «против кого» переносит слово в конкретный лексический план. В данном случае это так ясно, что мы ощущаем как бы частичную перемену значения:
1) Революция.
2) Революция против кого?
Тот же перенос в конкретной лексический план в анализе слова «народ».
«Земля всему народу». Это правильно. Но народ делится на классы. Каждый рабочий знает, видит, чувствует, переживает эту истину, умышленно затираемую буржуазией и постоянно забываемую мелкой буржуазией. (О необходимости основать союз сельских рабочих, статьи — Правда, 1917 г., № 91).
И здесь сглаженное слово-лозунг, ставшее собственным названием, как бы меняется в значении, переходя в конкретный лексический план.
Это основано на том, что слово «народ» со времени народовольцев употреблялось как лозунг в специфическом конкретном значении: народ — простой народ (факультативно — крестьянство). Лозунговое употребление быстро сглаживает конкретность, превращает слово в «название слова», с особым эмоциональным ореолом; конкретное, специфическое значение стирается и сглаженное лозунговое слово начинает распространяться на все лексическое единство. Само собою объем лексического единства мыслится при этом туманно, так как в слове сказывается затуманивающее действие лексического плана: в нем остается «ореол» от старого значения, несмотря на то, что слово уже прилагается ко всему объему лексического единства.
Таким образом лексическое единство было покрыто лозунговым словом с эмоциональным ореолом. Поэтому сопоставление с лозунговым словом «народ» простого слова «народ» — как бы переставляет опорный пункт лексического единства, открывает его другим ключем, — изменяет лексический план. Нельзя сказать, употребляя лозунговое слово:
«Народ» делится на классы.
Это можно сказать только сняв со слова лозунговый ореол:
Народ делится на классы.
Поэтому во фразе Ленина слово народ кажется переменою значения. Слово переведено в другой лексический план, и этот план позволяет проанализировать лексическое единство, «объем слова».
И этот сдвиг оказывается сильным рычагом; слово без ореола вернулось в ряд всех слов. Старое лозунговое слово «Народ» противополагалось слову «правительство», «власть» без ореола оно теряет с ним связь по противоположности:
«Правительство, какой бы формы правления оно ни было, выражает интересы определенных классов, поэтому противополагать правительство и народ… есть величайшая теоретическая путаница».
Слово замкнутое ореолом «не подпускало» к себе, оно не поддавалось анализу, оставалось действенным, влияющим в словесном плане, без ореола оно входит в ряд всех слов, и этот анализ допускает.
Сдвиг лексического плана, затуманившего основной признак и вместе конкретный объем лексического единства — позволяет их вновь восстановить.
Сюда же относится борьба с неприятными обозначениями, с застывшими образами. Каждый образ в языке изнашивается, застывает. Когда он «жив», действен, — это значит, что слово как-то отодвинуто, что есть в слове какая-то невязка динамизующая значение. Эта невязка может происходить от того, что в слове столкнулись два значения, два лексических единства, два основных признака — и эти два лексических единства теснят друг друга (метафора). Это может происходить из-за невязки фразового смысла (т. е. смысла слова определяемого фразою) с основным признаком (лексическим единством) данного слова.
Во всяком случае, невязка обязательна для действенного живого образа.
Когда же образ стирается, — это значит невязка прекратилась — основной признак слова стерся, — и слово удобно укладывается в фразу, не выдвигаясь, становится однородным с другими. И такое слово, со стертым основным признаком стершим образ — бледнее, чем «простое», «необразное» слово, — именно потому, что в нем стерт основной признак, стерто сознание его, как лексического единства. Если бы мы захотели проанализировать конкретные значения этого слова, — ключ оказался бы потерянным.
Например — «страна» в значении «народ». Этот образ мог быть живым когда-то; т. е. в слове могло ощущаться, что оно в семантическом отношении выдвинуто, неоднородно с другими словами. Эта выдвинутость была основана на том, что фразовый смысл слова не вязался с основным признаком слова — с его лексическим единством. Это станет ясно, если мы возьмем в пример еще не совсем стершийся образ: «земля» — народ.
Перед нами фраза:
Вся земля откликнулась.
Здесь фразовый смысл слова, его значение, определяемое фразой — не вяжется с тем основным признаком, который жив в слове «земля». Фразовый смысл не покрывается основным признаком, основной признак выделяется и окрашивает всю фразу. Она семантически обостреннее, чем:
Весь народ откликнулся.
Теперь перед нами «страна» — народ. Этот образ стерся. Что это значит? Это значит, что фразовый смысл затемнил основной признак, часто употреблявшегося именно так слова. Слово страна также мало выдвинуто, как слово народ. Основной признак, лексическое единство слова «страна» исчезло; и вместе с тем это слово стало глаже, чем слово «народ»: ведь раз исчез основной признак, — стало быть исчезла возможность разносить слово «страна» по конкретным специфическим значениям, по конкретным ветвям лексического единства. Такое гладкое слово тоже может быть словом-«мошенником», потому что самая сглаженность делает его неуязвимым. Потерян основной признак, — стало быть потерян ключ к конкретным специфическим значениям, осталось слово-маска, слово, которое в фразе «звучит», значит, но за пределы свои не пускает; слово «непрямое», не свое, «чужое», а сознание невязки чуждости — стерто.
Ленин-полемист сдвигает с места эти застывшие образы, подбирает к ним ключ; он цитирует речь Маклакова: «Власть будет леветь все больше и больше, пока страна будет праветь все дальше и дальше» — и анализирует цитату следующим образом:
«Страной» Маклаков называет капиталистов. В этом смысле он прав. Но «страна» рабочих и беднейших крестьян, уверяю вас, гражданин, раз в 1000 левее Черновых и Церетели и раз в 100 левее нас. Поживете — увидите.
Здесь застывший образ сдвинут тем, что он прямо сопоставлен с конкретными значениями, — не своими, а того слова, которое подсказывается фразовым смыслом: Нельзя сказать: страна рабочих и беднейших крестьян левеет хотя и можно сказать: страна левеет.
Конкретизация сбросила со слова маску, оно оказывается застывшим, скрывающим одно специфическое значение «соседнего» слова «народ», между тем как именно вследствие его сглаженности, застылости — его легко и незаметно подставили на место всего ряда значений слова «народ».
4
Выше я сказал о «вещной» конкретности и словесной неконкретности иностранных терминов. Они конкретны только по связи с вещью. Если эта связь не известна, — у них нет ассоциативных нитей, ведущих к другим словам, — у них бедный лексический объем. И вместе с тем, даже если связь этих терминов с вещью неизвестна или затемнена (а стало быть, ввиду особой, от единенной природы иностранного термина — порваны вообще ассоциативные нити) — такое слово-термин, как «гладкое» слово, имеющее «благородную» лексическую окраску — может пройти незамеченным.
Это самый обычный тип «мошенничества слов».
Приведу пример разоблачения таких слов Лениным:
«Как прячут прибыли господа капиталисты» (Правда, 1917 г., № 947).
«…На счете особого резервного капитала показана сумма 5 1/2 мил. рублей. Именно в так-называемый резерв или резервный капитал сплошь да рядом записывают прибыль, чтобы скрыть ее. Если я, миллионер, получил 17 миллионов рублей прибыли, из них 5 миллионов „резервировал“ (т. е. по-русски отложил про запас) — то мне достаточно записать эти 5 миллионов, как „резервный капитал“, и дело в шляпе».
«…Равным образом, сумма в 224 тысячи рублей „невыплаченный дивидент акционерам“ тоже в общей сумме прибылей не значится, хотя всякому известно, что дивидент выплачивается из чистой прибыли».
Случай классический, — мошенническое слово участвует в действительном мошенничестве, и разоблачение мошенничающего слова равносильно обвинению в действительном мошенничестве.
«Гладкий», «благородный» лексический вид слова («иностранный термин») при сниженном переводе на русский язык исчезает, — и обнаруживается простое значение, — иногда довольно неказистое, как в данном случае.
5
Слова-названия стираются очень быстро. Они обозначают конкретную вещь — и поэтому начинают играть красками вещи, приобретают окраску от вещи.
В этом смысле слово «эсэр» также конкретно как «социалист-революционер»; эсдек также конкретно, как «социал-демократ». У этих слов («эсэр» и т. д.) есть своя окраска, идущая от обозначенной вещи, а не от названия.
Но, оказывается, слова-названия не совсем стираются, значение все же остается и помимо обозначения.
На этом основано полемическое употребление названий враждебных партий.
Коммунистические газеты не станут писать «конституционалист-демократ», они пишут прямо «кадет» (и даже не «к.-д.», ибо «к.-д.» — 1) обозначение вещи; 2) обозначения значения, тогда как «кадет» порвало совершенно со значением и является только обозначением, только названием, и притом самостоятельным словом, что окончательно вытесняет все следы значения слов «конституционалист-демократ»); название «эсэр» тоже только обозначение вещи, тоже самостоятельное слово, порвавшее со значением («социалист-революционер»); и в этом смысле оно конечно дальше уводит от словесного значения чем «с.-р.», которое одновременно является обозначением вещи и обозначением значения[55]. Поэтому, напр., очень сильным приемом было окрестить «союзников», Антантой и т. д. Нетрудно заметить, что слово «союзники», как обозначение — стертое слово, и все же в нем была и некоторая возможность оживить значение, при известных фразовых условиях. Слово «Антанта» лишало этой возможности (Кроме того, самое звуковое строение слова было несколько комическим: ан-тан; комической же была и ассоциация со словом «танта»).
Когда вещь только обозначают, а ее название лишается своего значения — происходит заметное снижение вещи.
Поэтому каждое оживление в значении названия — повышает самую вещь.
Как можно оживить значение. Это можно сделать только сменив старое название и осмыслив новое.
Перемена названия партии «социал-демократы большевики» на «коммунисты», — было не только терминологическим размежеванием с «социал-демократией»[56]; 3) но и оживлением значения.
Перемену названия Ленин мыслил именно как сдвиг, как борьбу с языковой рутиной; привычность старого названия не довод за сохранение его, а довод за перемену:
«Массы привыкли, рабочие „полюбили“ свою социал-демократическую партию.
…Это довод рутины, довод спячки, довод косности. А мы хотим перестроить мир.
…И мы боимся сами себя.
Мы держимся за „привычную“, „милую“, грязную рубаху.
Пора сбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье.»
Здесь подчеркнута динамика нового названия, — бояться нового своего названия, — значит бояться самого себя, — потому что новое название оживляя значение, — сдвигает самую вещь — непривычно возвышает ее, и отмежевывая, отделяет от других.
Замена названия произведена не только потому, что вещь больше не соответствует ему, но, главным образом, потому, что «старое», «привычное» название обносилось как грязное белье.
Слово может быть живым, не сглаженным, не изношенным — и оно все-таки неадэкватно вещи. Оно может быть, неадэкватно вещи потому, что задевает одну какую-либо сторону вещи, а других не покрывает. Тогда это слово объединяет вещи по нехарактерному признаку и объединяя их неправильно отождествляет. Оно может также быть неадэкватно вещи, если вещь текуча, процессуальна. Тогда каждая новая фраза процесса отличается в вещном плане от старой, а в словесном не отодвигается.
Пример первого.
Ленин проводит ход рассуждений эсеров «Нас обвиняют в том, что мы были в блоке, в соглашении с Антантой, с империалистами. А вы, большевики, разве вы не были в соглашении с немецкими империалистами? А что такое Брест? А разве Брест не есть соглашение с империалистами? Вы соглашались с империализмом немецким в Бресте, мы соглашались с империализмом французским, — мы квиты, нам не в чем каяться».
Ленин анализирует:
«Чтобы этот вопрос выяснить, я позволю себе привести сравнения с индивидуальным обывателем. Представьте себе, что ваш автомобиль окружают бандиты и приставляют вам револьвер к виску. Представьте себе, что вы отдаете после этого бандитам деньги и оружие, представляя им уехать на этом автомобиле. В чем дело? Вы дали бандитам оружие и деньги. Это факт. Представьте себе, что другой гражданин дал бандитам оружие и деньги, дабы участвовать в похождении этих бандитов против мирных граждан. В обоих случаях есть соглашение. Записано оно или нет, сказано оно или нет, это не существенно. Можно себе представить, что человек отдает молча свой револьвер, свое оружие и свои деньги. Ясно содержание соглашения. Он говорит бандитам, „я тебе дам оружие, револьвер и деньги, ты мне дашь взамен уйти от приятной близости с тобой“, соглашение налицо. Точно также возможно, что молчаливое соглашение заключается между человеком, который дает оружие и деньги бандитам для того, чтобы дать им возможность грабить других, и который затем получает частицу добычи. Это тоже молчаливое соглашение. Я вас спрашиваю: найдите мне такого грамотного человека, который не сумел бы различить обоих соглашений».
Слово «соглашение» — живое конкретное, специфическое. И все же оно в данном случае покрывает вещи разные, потому что пункты вещей, как объединяемые словом для самих вещей — нехарактерны.
Эта неадэкватность слова и вещи обнаруживается в приеме упрощения. Вещи выбираются не только самые конкретные, но и самые остро-противоположные (тот, кого грабят — тот кто принимает участие в грабеже), и в этих остро-противоположных вещах устанавливается общий пункт, — разбираемое слово («соглашение»). Раз это слово оказывается общим для таких разных вещей, — значит оно нехарактерно для них, их не покрывает.
Другой случай, — когда слово покрывает текущий процесс.
Перед нами слово «революция» — но не в сглаженном, нелозунговом значении, а в его конкретном специфическом значении. Так как слово означает процесс, — то оно должно покрывать разные фразы его, — но на деле легко прикрепляться к одной фразе его.
Ленин полемизирует с этим явлением:
«Обычно ссылаются на „последний“ довод: у нас революция. На этот довод насквозь лживый. Ибо наша революция до сих пор дала только власть буржуазии. Что даст завтра наша революция, — возврат к монархии, укрепление буржуазии, переход власти к более передовым классам, — мы не знаем и никто не знает. Значит ссылаться на „революцию“ вообще есть грубейший обман народа и обман самого себя».
То же и по отношению к войне.
«Когда мы возьмем в свои руки власть, тогда мы обуздаем капиталистов и тогда это будет не та война, какая ведется сейчас, — потому что война определяется тем, какой класс ее ведет, а не тем, что в бумажках написано».
Поэтому формулы, определения не должны быть «одноцветными», чтобы из них не ускользала:
«…чрезвычайно сложная, поменьшей мере двухцветная действительность»
В силу этого Ленин протестует против помещения в партийной программе слов «Всемирная Советская Республика».
«…..Претендовать сейчас на то, чтобы дать в программе выражение законченного процесса было бы величайшей ошибкой. Это было бы похоже на то, как если мы сейчас в программе выставили всемирный Совнархоз. А между тем к этому уродливому слову „Совнархоз“ мы сами еще не сумели привыкнуть; с иностранцами, говорят, бывают случаи, когда они ищут в справочнике, нет ли такой станции (смех). Эти слова мы не можем декретировать всему миру».
Каждое слово является закреплением процесса и поэтому либо забегает вперед, предупреждает самый процесс, либо запаздывает, прикрепляясь к какой-либо одной фазе процесса. Чтобы процесс не застывал в сознании, а действительность не становилась через призму слова одноцветной, — приходится проверять слова, обнажить их связь с вещью.
«Надо уметь приспособить схемы к жизни, а не повторять ставшие бессмысленными слова о „диктатуре пролетариата и крестьянства вообще“», — пишет Ленин в «письмах о тактике». (Письмо I. Т. X, с. 29).
6
Таким образом, полемическая «языковая политика» Ленина выражается:
1) в принципиально-осторожном отношении к словарю (ср. пример «сразу догнали»), в заподозревании самого слова (термин Ленина: «слово-мошенник»).
2) в вышелушивании из власти фразы конкретного значения слова (тот же пример).
3) в борьбе против гладких слов-лозунгов, с туманным объемом лексического единства и с властью лексического плана («Свобода», «Равенство», «Народ»), в снятии с них «ореола» — и в переводе их в другой лексический план, позволяющий проанализировать объем лексического единства.
4) в борьбе против слов-терминов с туманным объемом лексического единства, которым затемнен и заменен «высокой» лексической окраской (разоблачение слова — резервный капитал).
5) в борьбе против старых износившихся слов за отмежевание вещи и оживления значения («коммунисты» вспомни «социал-демократы большевики»).
6) в борьбе против слов, которые объединяют разные вещи против нехарактерных слов («соглашение» эсеров с французским империализмом и «соглашение» коммунистов с немецким империализмом).
7) в борьбе против «одноцветных» слов, выражающих «двухцветную» процессуальную действительность, с конкретным анализом вещи в каждом данном случае (с процесса снимается неподвижное слово: анализ слова революция).
7
Это полемическое использование словаря противников было не только чисто отрицательно, — в самой полемике противополагалися лексическим приемам противника — приемы противоположные. В этом смысле самая полемика Ленина — была значительным сдвигом традиции и в области русской ораторской речи и в области русской газетной статьи.
В анализе словаря противника Ленин уже дает все характерные черты своего словаря. Укажу всего лишь еще на две черты его словаря: приемы снижения высокого стиля, приемы ввода лексической окраски и приемы словарной конкретизации.
Самый резкий прием снижения — употребление слов, которые по самому своему назначению «низки» — таковы слова бранные.
Употребление бранного слова в ораторской речи или газетной статье прием сразу снижающий высокий план, переводящий речь на план бытовой.
При этом не так важна «бранность» слов, как то, что они в данной конструкции новы. Есть «ругань» литературная и даже характерная для литературы, — такие бранные слова разумеется не будут играть той же роли, что бранные слова неупотребительные в данной конструкции, будь то ораторская речь или газетная статья.
В начале я упоминал о том впечатлении, которое производит в замкнутых литературных конструкциях употребление «запрещенных по низосте», бытовых слов. Такие лексические приемы повышают действие речи, сдвигают ее (разумеется пока сами не изнашиваются). Такова же и роль этих нарочито низких слов в речи ораторской (или в меньшей мере, в газетной) — они обращают на себя внимание, они «бьют», «задевают».
Ср.
«Вы шуты гороховые, ибо вы прекраснодушными словами заговариваете и заслоняете вопрос о голоде».
«Есть ведь такие мерзавцы, которые после года советской работы, когда между прочим продовольственники доказали, что мы 42 тыс. вагонов с продуктами за последние месяцы дали деревне, а получили взамен хлеба только 39 т. вагонов, есть мерзавцы, которые все же кричать»: крестьяне, вас грабит Сов. власть.
Сюда же относятся бранные слова, имеющие комическую окраску. Сниженная речь не боится «комической» окраски, тогда как высокая допускает только «остроумие» (т. е. главным образом, игру словами, каламбуры):
«Я очень хорошо помню сцену, когда мне пришлось в Смольном давать грамоту Свинхувуду (что значит в переводе на русский язык „свиноголовый“) представителю финляндской буржуазии».
Здесь словарный комизм поддержан тем, что он мотивирован, — дан, как «перевод».
Почти столь же сильно действие слов, имеющих хотя и не бранную, но «порицательную», нейоративную окраску, а главное «бытовую», т. е. в литературном отношении сниженную:
«Английские газеты открыто хвастали и английские министры тоже, что они дали помощь Деникину»…
(Следует обратить внимание, кстати и на синтаксис в этой фразе: «и английские министры тоже», — этот синтаксис удаляет от литературы и придвигает к бытовой речи).
Ср. также:
«Он (Бутлид) нас уверял, — эти господа любят хвастаться — что Америка — все, а кто же считается с Францией при силе Америке. Когда же мы подписали договор, так и французский Клемансо и американский министр сделали такого рода жест. (Делает красноречивый жест ногой).
Бутлид окаменел с пустейшей бумажкой, и ему сказали: кто же мог ожидать, чтобы ты был так наивен, так глуп и поверил в демократизм Англии и Франции».
Здесь собственно слова «хвастаться» эпитет: «пустейшая бумажка», так же красноречивы, как жест ногой. Это употребление слов, имеющих «бранную» окраску, ведущую к быту, — в ораторской речи, так же необычны для словаря ораторской речи, как необычен для ассортимента ораторских жестов «красноречивый жест ногой». «Так же, как он» — эти слова не только снижают всю речь, не только сбивают «ореолы» и «высоту» противников, — но апеллируют к бытовой речи каждого, апеллируют к быту, связывают речь ежедневной и повсюдной речью каждого, — а стало быть протягивает между ораторской речью и слушателем самые прочные и количественно и качественно бытовые ассоциативные связи.
С этой точки зрения и важна лексическая окраска Ленинской речи. Таков «перевод» иностранного лексического плана в русский план (мы уже видели комический «перевод» фамилии Свинхувуда). Ср.:
«Вопрос: как быть, если в России власть перейдет в руки Советов Р. и С. Д., а в Германии не произойдет такой революции, которая бы низвергла не только Вильгельма II, но и немецких Гучковых и Милюковых (ибо если немецкого Николая II заменять немецкие Гучковы и Милюковы, то по отношению к войне ровно ничего не изменится)».
Назвать Вильгельма II — немецким Николаем II — это значит не только уподобить их друг другу, — сколько перенести все в русский лексический план. При этом здесь «Николай II» — не есть, конечно, именно «Николай II», — а только самая конкретная, самая ассоциативно богатая конкретизация слова «царь, самодержец» и т. д. произведенная в специфически русском и современном лексическом плане. Такие «переводы» обладают такой огромной снижающей предмет с читателем силой, что все остальное в статье, что относится к Вильгельму II и немецкой буржуазии — будет окрашено всей ассоциативной живостью русской лексической среды.
Таковы же и следующие примеры лексической окраски, ведущей к быту:
«Дохозяйничались господа из Временного Правительства».
Самый удобный прием ввести богатый такой лексической окраской словарный материал, — это материал образной речи.
Подобно тому, как рифма в стихах связывает между собою не только окончания слов и не только рифмующие слова, но и целые стихи, строки, кончающиеся этими рифмами, — так и образ соединяет в сознании не только два данных понятия, два данных слова, — но приводит в связь два целых лексических единства, которые в свою очередь — каждое ведет к разным лексическим средам:
«Рядом с этим Правительством, — в сущности, простым приказчиком миллиардных „фирм“: Англии и Франции с точки зрения данной войны, — возникло новое…
…..Русский капитал есть лишь отделение всемирной „фирмы“, ворочающей сотнями миллиардов рублей и носящей названия: „Англия и Франция“.»
Здесь даны образы: Англия и Франция — фирмы; Временное правительство — приказчик. Этот образ развернут: Англия и Франция — не только фирмы, но и «миллиардные фирмы», «фирмы ворочающие сотнями миллиардов рублей»; при чем во второй фразе образ дается в сгущенном подчеркнутом виде: «фирмы, носящей название Англия и Франция» — и таким образом слово «фирма» — дает тон, превалирует над второй частью образа; «Англия» и «Франция» — это уже не «фирмы», а только «названия фирм». Эти лексические единства: «фирма», «приказчик» — ведут ассоциативными нитями очень далеко в толщу повседневного буржуазного быта, — и очень сильно лексически окрашивают все, что после этого говорится еще об Англии и Франции и внешней политике Временного Правительства.
Второй словарный прием, который здесь отмечу особо, — это прием лексической конструкции.
Здесь для Ленина характерно употребление единственного числа в собирательном значении (американец вместо американцы, рабочий вместо рабочие). Этот прием делает фразу конкретнее.
«Рабочий говорит» и «рабочие говорят», во втором случае множественное число лишает подлежащее конкретности, вносит в значение оттенок обобщенности, не конкретное множественное число «рабочие», а обобщающее: «рабочий класс».
Между тем «рабочий» — хотя и собирательное, но единственное число делает его конкретным.
Вместе с тем «рабочий говорит» конкретнее и во временном отношении, чем «рабочие говорят».
Второе — общее, оно не имеет в виду настоящий момент (можно заменить его: «в рабочих слоях говорят, утверждают»). Эта конкретность единственного числа позволяет развертывать общие утверждения в форме конкретных сцепок:
Ср.:
«Мира без аннексий и контрибуций нельзя заключить, пока вы не откажетесь от собственных аннексий. Ведь это же смешно, это игра, над этим смеется в Европе каждый рабочий, — он говорит: на словах они красноречивы, призывают народы свергать банкиров, а сами отечественных банкиров посылают в министерство».
Еще яснее этот прием на следующем примере:
«…Американец с точки зрения купца спрашивает: „заплатят или не заплатят“ — и отвечает опять-таки с точки зрения совершенно делового коммерческого расчета: заплатить не из чего. И даже 20 к. за рубль не получишь».
Здесь этот прием усилен еще вводом цифр. Этот ввод примерных цифр также характерный прием лексического упрощения, очень частый у Ленина:
Ср.:
«Вы говорите, что они (рабочие и крестьяне) должны быть равны. Давайте взвесим, рассчитаем. Возьмите 60 крестьян и 10 рабочих. У 60 крестьян есть излишек хлеба. Они ходят оборванные, но у них есть хлеб. Возьмите 10 рабочих. После империалистической войны они оборваны, измучены, у них нет хлеба, топлива, сырья. Фабрики стоят. Что же они равны по-вашему? 60 крестьян имеют право решать, а 10 рабочих должны подчиняться. Великий принцип равенства, единства трудовой демократии и решения большинства!»
Примерные числа вместо простого множественного числа «рабочие» и «крестьяне» — конкретны, потому что уточняют отношение.
Но они конкретнее действительных чисел, потому что большие числа не ощущаются, — и они должны быть упрощены, схематизированы — для того чтобы стать ощутимыми числами с ощутимыми между ними отношениями. В этом отношении любопытно происходящее в массах упрощение денежных чисел. Так, 50 миллиардов будет не только 50 тысяч в разговоре, но и 50 рублей (или 50 копеек). Здесь «миллиард» уже не число, а единица, и чем она проще, тем удобнее. Поэтому 60 крестьян и 10 рабочих удобнее, «конкретнее» чем 60 миллионов крестьян и 10 миллионов рабочих. (Поэтому газетное известие о единичной гибели — конкретнее чем известие о гибели тысяч).
Особенно важно это, конечно, там, где дело идет не об абсолютных числах, а об отношении между ними, о составлении двух величин (притом неточных).
«Демократы цивилизованных стран вооруженные до зубов, боятся однако появления в какой-нибудь стомиллионной свободной республике, в роде Америки, каких-нибудь ста большевиков; это такая зараза. Борьба с сотней выходцев из голодной, разоренной России, которые станут говорить о большевизме, оказывается демократам не под силу».
8
Речь Ленина — упрощенная, сниженная, вносящая в традицию ораторской речи и политической литературы быт, — и потому необычно динамичная, влияющая, — есть новый этап в революции этих речевых конструкций: отдельные черты ленинского стиля — восходят к особой традиции.
Откуда идет ленинская речь, где ее исторические зародыши и корни это особый вопрос. На его резких порою каламбурных формулах[57] в особенности же на полемических языках (ср. «оголение бонапартизма», «обкрадывание демократизма при лицемерном соблюдении внешности демократизма»), («о героях подлога») («детская болезнь левизны») и на названиях полемических статей — отразилась большая западная традиция революционного стиля; из русских именно на полемический стиль Ленина несомненно влиял стиль Герцена, в особенности намеренного вульгаризированный стиль его маленьких статей в «Колоколе» — с резкими формулами и каламбурными названиями статей. Но эта традиция была освежена вводом небывалого свежего лексического материала. Этот лексический материал сдвигает речь Ленина. Характер этого лексического материала находится в тесной связи с полемическим отношением Ленина к словарю противников: с его острым анализом лексического единства, (разоблачение «гладких» слов-мошенников, снятие «ореолов»), с разрушением «высокой» лексической окраски, наконец, с высвобождением движущейся, эволюционирующей вещи из-под схематического и неподвижного слова.
«Свободная торговля хлебом — это значит свобода наживаться для богатых, свобода умирать для бедных».
Борис Томашевский
КОНСТРУКЦИЯ ТЕЗИСОВ
В наши годы увлечения поэтикой совершенно забытой дисциплиной является сестра поэтики — риторика. Даже самое слово это звучит для нашего слуха как-то «неприятно» (реторика — риторика). Меж тем совершенно несомненно, что поэтика (т. е. дисциплина, изучающая конструкцию словесно-художественных произведений) может развиваться нормально лишь на сравнительном базисе изучения реторики (соответственно на не-художественных словестных произведениях. Обычное противопоставление «поэзии» и «прозы»). Эта потребность в сравнительных экскурсах, при отрицании законности существования реторики, приводит к тому, что проблемы реторики рассовываются по смежным дисциплинам. В части языка проблемы реторики отошли к лингвистике (к сравнительно узкой сфере этой науки — к стилистике), в области мотивировки — эти проблемы вчитываются в логику и психологию, и от этих трех дисциплин поэтика ждет сравнительных указаний. Вместо ясного, хотя может быть терминологически и неудачного, противопоставления старой схоластической науки «поэзии» и «прозы», мы, склоняясь к путям лингвистики — выдвигаем другое противоположение — «практический» и «художественный» язык, хотя это противоположение не покрывает всех проблем конструкции словесных построений, касаясь исключительно сферы языка, во-вторых оно не соответствует и границам деления «поэзии» и «прозы», ибо «прозаический» язык быть может не менее «поэтического» следует противоставить «практическому».
Проблемы логики и психологии, которые могут сослужить свою службу в анализе генезиса тех или иных словесных конструкций, совершенно ничего не говорят о самоценности этих конструкций в их словесном выражении, ибо как бы ни было связано наше мышление с языком — в форме внутренней речи — все равно нельзя подменивать проблем словесного построения проблемами мышления.
Основные проблемы конструкции словесного материала не затрогиваются ни логикой, ни психологией, ни лингвистикой. Должна быть воскрешена старушка реторика так же, как воскресла поэтика. Пока этого не случилось, схоластическая «теория словесности» не теряет своего значения, ибо объединяет в себе проблемы реторики, еще не ассимилированные новой научной мыслью. Необходимо это и с точки зрения динамики современной культуры. В настоящее время происходит характерное «оседание» культуры. Прошла эпоха «парниковой» духовной жизни. Парниковая рассада пошла в дело. Отсюда и широкая демократизация искусства, и такие симптомы, как своеобразный утилитаризм в художественных направлениях. Все это — проявления здоровой тенденции создания широкой культурной традиции; традиция — это своего рода маховик, аккумулятор, обеспечивающий бесперебойную работу будущего. Это оседание, как всякий социальный процесс, сопровождается и отрицательными, уродливыми явлениями, но в основе это процесс здоровый и исторически необходимый. Парники («интеллигентство» — которое напрасно смешивают с «интеллигенцией» профессиональной носительницей культуры, которая нужна при всяких социальных соотношениях) — эти парники разбиты.
Проникновение культуры в «жизнь» — выражаясь грубо — влечет за собой и пристальную, внимательную культивировку прозаической речи. Мечта Писарева о слиянии художественной литературы с популярно-научной, наконец, обретает в России реальную почву, хотя и не в формах, мыслившихся реалисту. Пред нами стоит практический вопрос — выработка нормальной реторики.
Такие факты, как появление курсов журналистики, ораторского искусства, преподавание искусства спора, и трактаты по этим вопросам доказывают стихийные этапы возникновения нормативной реторики. Но ни одна нормативная дисциплина не обеспечена в своем развитии без параллельного существования соответствующей теоретической дисциплины. Этим я не хочу сказать, что задачей теоретической реторики является разрешение нормативных проблем, как например, задачей общей теории упругости до сих пор является, главным образом, создание практической, технологической дисциплины сопротивления материалов, — нет, взаимоотношения нормативных и теоретических дисциплин значительно сложнее: непосредственный утилитаризм не всегда стимулирует культуру, и иногда ее тормозит, — но факт сосуществования этих двух рядов есть факт культурно-исторический, и в нем залог развития теоретических изучений в этой области.
Впредь нельзя безнаказанно пользоваться «газетным стилем» и хаотической словесной конструкцией. Теперь на это обращено внимание, и каждый пишущий чувствует это постороннее наблюдение.
Наиболее значительной областью современной прозы являются произведения социально-политические. Наиболее крупной, мировой величиной в современной социально-политической литературе был Ленин. Вот почему естественнее всего именно с Ленина начинать теоретические изучения в области реторики. Совершенно естественно, что на первой стадии этой дисциплины преобладать должны описательные приемы изучения. Описание конструкций Ленинских статей явится фундаментом новой реторики.
Ленин, всю жизнь боровшийся словом, чувствовал всю ответственность словесного построения. Он знал как положительную — движущую силу слова, так и отрицательную его силу — силу инерции, трения, власти привычных, выветрившихся формул.
Главной задачей словесных построений Ленина была их актуальная действенность. У него с редкой для теоретического мыслителя гибкостью общие положения переливаются в лозунги, словесные директивы политического действия. Отсюда тесная связь слова с делом и постоянная тема, особенно в полемике, о соотношении слова и дела: «сколько-нибудь опытный буржуазный политикан никогда не затруднится наговорить сколько угодно, „блестящих“, эффектных, звонких, ничего не говорящих, ни к чему не обязывающих фраз… А коснется до дела — можно сфокусничать» («Луиблановщина», 8 апреля 1917 г.). «Марксист должен учитывать живую жизнь, точные факты действительности, а не продолжать цепляться за теорию вчерашнего дня, которая, как всякая теория, в лучшем случае, намечает основное, общее, лишь приближается к охватыванию сложности жизни». (Письма о тактике апрель 1917 г.). «Настоящее рабочее правительство не обманывает рабочих болтовней о реформах, а борется на деле за полное освобождение рабочих» («Пролетарская революция и ренегат Каутский», октябрь 1918 г.).[58]
Отсюда стремление в словесных конструкциях Ленина к формулам-лозунгам, имеющим тесное, конкретное, актуальное значение. Избегая универсальных общеполитических сентенций («фраза», «теория», «болтовня»), он стремится кратко и ясно выразить директивы текущего политического действия.
В этом отношении характерны его «тезисы», с которыми он выступил на следующий день по приезде в Россию, 4 апреля 1917 г.
Самая форма выступления — «тезисы» — свидетельствует о стремлении большое политическое содержание — собственно декларацию всей политической деятельности партии большевиков — втиснуть в ряд кратких лозунгов. Форма эта не изолирована в творчестве Ленина. В чистом виде она повторена в декабре 1917 г. — «Тезисы об Учредительном Собрании», в январе 1918 г. «Тезисы о мире». Без внешнего аппарата расчленения на цифрованные пункты та же структура доминирует в Ленинских декларациях, резолюциях. Развернутыми «тезисами» являются такие работы, как «задачи пролетариата в нашей революции», «Политические партии в России и задачи пролетариата».
Тезисы были напечатаны в «Правде» 7 апреля 1917 г. с обрамляющей их статьей, под заглавием «О задачах пролетариата в данной революции».
В газете тезисам предпослана краткая справка относительно условий их опубликования, сухая статья (по объему вдвое короче первого тезиса), немедленно вводящая нас в деловую обстановку тезисов. Если вспомнить политическое окружение тезисов, глумление газет по поводу «пломбированного вагона», эмфатические словопрения на общие либеральные темы, общий задор и запальчивость, — то этот деловой тон вступления к тезисам есть своеобразный стилистический прием, придающий особую энергию словесному их выражению.
Тезисы сгруппированы по внешне логической схеме: первые два представляют общеисторическую оценку момента (война и революция), два следующие — отношение к носителям власти в России (временное правительство и советы), следующие четыре развивают социально политическую программу революции (вопросы государственного устройства, аграрная программа, финансовая политика, организация производства), два последние касаются партийной жизни (созыв съезда партии, организация Интернационала).
Наиболее развитыми являются первые четыре тезиса, имеющие актуальное значение. Следующие четыре, трактующие задачи будущего, вводятся лишь как мотивировка конкретной деятельности.
Из первых четырех наименее развит третий — о временном правительстве. Отрицательная позиция по отношению к временному правительству соответствует наибольшей словесной скупости.
Таким образом словесный объем каждого тезиса соответствует актуальному значению его. Значение это, понятно, следует учитывать с точки зрения 4 апреля 1917 г. и в этом отношении был бы интересен историко-политический комментарий к тезисам, от которого я, естественно, воздерживаюсь.
Эти три развитые тезиса распадаются каждый на две части: общее положение и вытекающие отсюда директивы политической пропаганды.
Процитирую соответствующие абзацы:
Из 1-го тезиса: «Ввиду несомненной добросовестности широких слоев массовых представителей революционного оборончества, признающих войну только по необходимости, а не ради завоеваний, ввиду их обмана буржуазией, надо особенно, обстоятельно, настойчиво, терпеливо разъяснять им их ошибку, разъяснять неразрывную связь капитала с империалистской войной, доказывать, что кончить войну истинно демократическим, не насильническим миром нельзя без свержения капитала».
Из 4-го тезиса: «Разъяснение массам, что С. Р. Д. есть единственно возможная форма революционного правительства и что поэтому нашей задачей, пока это правительство поддается влиянию буржуазии, может явиться лишь терпеливое, систематическое, настойчивое приспособляющееся, особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок и тактики».
Абзацы эти тематически аналогичны: речь идет о «разъяснении массам»; аналогичны они и стилистически. В обоих случаях заметна установка на т.-н. слитные сочетания.
«Обстоятельно, настойчиво, терпеливо», «разъяснять ошибку, разъяснять связь, доказывать», «терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся к потребностям». Здесь перекликаются конструкции, перекликаются слова («настойчиво, терпеливо». Ср. во 2-м тезисе: «приспособиться к особым условиям партийной работы»).
И эта слитная конструкция является типичным и сознательным приемом Ленина: «массы присоединятся к рабочим в их осторожных, постепенных, обдуманных, но твердых и немедленных шагах к социализму» (Луиблановщина).
«Отделываются фразами, отмалчиваются, увертываются, поздравляют тысячи раз друг друга с революцией, не хотят подумать о том, что такое Советы Р. и С. Д.» (О двоевластии). «Конкретно дела сложились иначе, чем мог (и кто бы то ни был) ожидать, оригинальнее, своеобразнее, пестрее». (Письма о тактике). «Этому вопросу придана та абстрактная, простая, одноцветная, если можно так выразиться, постановка, которая не соответствует объективной действительности» (там же).
Таково же бессоюзное перечисление имен: «потому ли что Чхеидзе, Церетели, Стекловы и К° делают „ошибку“». (О двоевластии) «На очереди дня решительная, бесповоротная размежевка с Луи-Бланами-Чхеидзе, Церетели, Стекловыми, партией О. К. партией С. Р. и т. п., и т. п.» (Луиблановщина). «Каутский, Лонгэ, Турати и мн. др.» (там же). «Гучковы, Львовы, Милюковы и К°» (там же).
Аналогичны конструкции такого типа: «Нет, формула устарела. Она никуда негодна. Она мертва». («Письма о тактике»).
Характерны везде трехчастные формулы. В языковых формулах число три есть синоним «много». Недаром тремя точками мы обозначаем «многоточие», недаром в сказках все совершается на третий раз.
Вернемся к тезисам. На фоне пестрого синтаксиса эти два места выделяются своими синтаксическими аналогиями. И это те места, которые сознательно выделял сам Ленин. В своих «Письмах о тактике» Ленин говорит: «Чтобы не допустить ни тени сомнений на этот счет, я дважды подчеркнул в тезисах необходимость терпеливой, настойчивой, „приспособляющейся к практическим потребностям масс“ работы „разъяснения“…»
Подчеркнуто это и в послесловии к тезисам, построенном в форме полемики с Гольденбергом: «Я пишу, читаю, разжевываю: ввиду несомненной добросовестности и т. д.» «А господа из буржуазии и пр.» И далее: «Я пишу, читаю, разжевываю» «Советы Р. Д. есть единственно возможная форма и т. д.» «А оппоненты известного сорта излагают мои взгляды и проч.»
Характерно здесь двукратное, анафорическое повторение той же формулы «Я пишу, читаю, разжевываю»…
Это слитное, троекратное, бессоюзное сочетание производит впечатление отрезка бесконечной словесной серии. Поскольку в тезисах замечается прямое соответствие между важностью и словесным объемом высказываемого, постольку в местах упора применяется эта искусственная амплификация речи, заменяющая словесное развертывание. Ибо для Ленина, с его предельно сжатым стилем, не было другого средства для создания иллюзии словесной полноты. Там где требовалось увеличение словесного объема, там он прибегал к синтаксической символике этого объема, своего рода алгебраическому знаку суммы ряда.
И в дальнейшем в обрамляющем послесловии Ленин снова прибегает к этому приему: «Г. Плеханов назвал в своей газете мою речь „бредовой“. Очень хорошо, господин Плеханов! Но посмотрите как Вы неуклюжи, неловки и недогадливы в своей полемике». «Гораздо легче, конечно, кричать, браниться, вопить, чем попытаться рассказать, разъяснить, вспомнить, как рассказали Маркс и Энгельс, в 1871, 1872, 1875 г.г. об опыте Парижской Коммуны».
И послесловие замыкается тематической фразой о слове и деле:
«Запутались бедные, русские социал-шовинисты, социалисты на словах, шовинисты на деле». Эта тематическая концовка как бы разъясняет исключительно деловой — до сухости — зачин обрамления тезисов.
Таким образом, проследив один из стилистических приемов построения тезисов, мы видим, что на ряду с принципами логического построения, здесь наличествует уравнение словесных объемов.
Другим приемом варьирования и индивидуализации тезисов является пестрота синтаксических сочетаний. Тезисы комбинируются из абзацев предложений. Количество абзацев в тезисе различно (I тезис 5 абзацев, II — 3, III — 1, IV — 3, V — 3, VI — 3, VII — 1, VIII — 1, X — 2, IX делится на 3 пункта из них второй — на 3 подразделения). Построение этих абзацев различно (устраняю IX «пунктовый» тезис). Семь представляют собой развитые полные предложения, остальные 15 — безглагольные фразы — лозунги, вроде «Устранение полиции, армии, чиновничества», или «Братанье». При этом общая конструкция такова, что от сочетаний глагольных тезисы переходят к сочетаниям безглагольным. Первый тезис после трех абзацев, построенных по типу полных, распространенных предложений, замыкается двумя краткими безглагольными. Из них последний — одно слово «братанье». Второй тезис — три полных абзаца. Третий — один безглагольный. В четвертом — положение обратное: два безглагольных абзаца (из них первый слитный) замыкающий абзац — полное предложение. Начиная с пятого — исключительно безглагольная конструкция.
Может возникнуть сомнение — имеем ли мы дело в этих безглагольных конструкциях с подлинными «предложениями», или же это явление типа «перечней», оглавлений и т. д., т. е. каждая конструкция представляет своего рода заголовок, эквивалент, символ потенциально мыслимой словесной конструкции, как в оглавлении подобная конструкция обозначает целую статью или даже трактат.
Понятно, почему подобная психологическая емкость безглагольной конструкции ощущается, почему выражение приобретает характер чрезвычайной сжатости (что получает и осязаемое подтверждение в формуле: «братанье»). Но все же конструкции эти суть предложения, с потенциальной, психологической глагольностью. Об этом свидетельствует отглагольность большинства именительных: «организация» (как деятельность), «братанье», «разъяснение», «признание», «перенесение», «слияние», «обновление»…
В двух случаях этого нет, но в обоих случаях наличность предложения особо подчеркнута.
1) «Никакой поддержки Временному Правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний». «Никакой поддержки» — косвенный падеж паралельно с именительным, «разъяснение» определенно ориентирует нас на потенциальную глагольность конструкции.
2) «Не парламентская республика, — возвращение к ней от Советов Рабочих Депутатов было бы шагом назад, — а Республика Советов Рабочих, Батрацких и Крестьянских Депутатов по всей стране, снизу доверху».
Здесь наличие вводного предложения («возвращение к ней было бы») определенно дает впечатление предложения главной конструкции.
Безглагольность, субстантивизация глагола придает особую модальность этим конструкциям, модальность приказания.
Конструкция эта убыстрена, нагнетена, достигает максимума энергии выражения; это — своего рода натянутая словесная пружина.
Я должен оговориться, что подхожу к вопросу не с лингвистической точки зрения, и функциональное значение выражения меня мало интересует. Меня занимает вопрос о конструкции всего произведения, и, останавливаясь на элементах стиля, я хочу лишь показать, как во всем произведении распределен словесный материал, аналогично окрашенный.
Если мы проследим в тезисах распределение безглагольных конструкций, то мы увидим, как последовательно проводится нагнетение энергии выражений. Проводится это в три приема: внутри первого тезиса, в переходе от второго к третьему, и наконец «хиастическое» расположение четвертого тезиса окончательно подготовляет к переходу на насыщенные безглагольные сочетания всех остальных тезисов.
Таковы приемы расположения аналогично-конструированного словесного материала в общей композиции тезисов. Мы видим характерные параллелизмы, своеобразные «анафоры», напоминающие «Композицию лирических стихотворений» — Жирмунского. Я далек от мысли, что анализ конфигураций аналогичного словесного материала в произведении дает нам познание конструкции материала. Дело не в форме конфигураций, не в словесных арабесках, а в их выразительно-конструктивной функции.
Даже чисто поэтическое произведение относится сравнительно безразлично к форме конфигурации как таковой. Это доказывается тем, что каждая попытка классификации таких повторов приводит к тому, что в реальном материале наличествуют всевозможные формы. Так было с попыткой классификации эвфонических повторов (см. особенно последнюю работу Брюсова о звукописи Пушкина), также случилось с классификацией «анафорических» явлений, т. е. с классификацией аналогично-словесного материала. Тоже случилось с попыткой изучения стиха, как комплекса индивидуальных форм «стопы». Оказалось, что при такой постановке любое сочетание слов есть стопа, — иначе стопы нет. Точно так же классификация эвфонических и словесных повторов ни на иоту не сдвигает вперед вопроса с точки голого утверждения наличности таких повторов. Ибо оказывается, что все формы сочетания равноправны. Иначе эти формы «в себе» неощутимы, безразличны.
Все дело не в форме комбинации, а в конструктивной мотивировке, в выразительной функции данного явления, в данном индивидуальном построении.
И в данном случае для нас менее всего важно, что стилистическими приемами распределение полных и безглагольных форм 10 тезисов разбито на группы 4+6, а первая группа обрамлена («кольцо») слитными сочетаниями, а важно построение тезисов не по принципу чистого логического мышления подбора адекватного словесного выражения, а по законам словесной (в данном случае утилитарно словесной конструкции), оперирующей объемом и потенциальной энергией выражения. Важно, что в момент программного декларирования играл закон словесных формул, был конструктивный замысел.
Я оставляю в стороне вопрос о тематическом распределении материала. Между тем прозаические произведения имеют свой «сюжет», свои тематические ходы. В данном случае мы имеем обрамление (приступ и послесловие), мотивированное тем, что ранее написанные тезисы сообщаются в газете. Это обрамление имеет свою завязку, перипетии (полемика) и развязку (концевое совмещение двух тем: полемики и общей антитезы «слова» и «дела»).
Н. Крупская
ЧТО НРАВИЛОСЬ ИЛЬИЧУ ИЗ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Товарищ, познакомивший меня впервые с Владимиром Ильичем, сказал мне, что Ильич человек ученый, читает исключительно ученые книжки, не прочитал в жизни ни одного романа, никогда стихов не читал. Подивилась я. Сама я в молодости перечитала всех классиков, знала наизусть чуть ли не всего Лермонтова и т. п., такие писатели, как Чернышевский, Л. Толстой, Успенский, вошли в мою жизнь, как что-то значащее. Чудно мне показалось, что вот человек, которому все это не интересно нисколько.
Потом на работе я близко узнала Ильича, узнала его оценки людей, наблюдала его пристальное вглядывание в жизнь, в людей — и живой Ильич вытеснил образ человека, никогда не бравшего в руки книг, говоривших о том, чем живы люди.
Но жизнь тогда сложилась так, что не удосужились мы как-то поговорить на эту тему. Потом уж, в Сибири, знала я, что Ильич не меньше моего читал классиков, не только читал, но и перечитывал не раз Тургенева, например. Я привезла с собою в Сибирь Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Владимир Ильич положил их около своей кровати, рядом с Гегелем и перечитывал их по вечерам вновь и вновь. Больше всего он любил Пушкина. Но не только форму ценил он. Например, он любил роман Чернышевского «Что делать?», несмотря на мало художественную наивную форму его. Я была удивлена, как внимательно читал он этот роман и какие тончайшие штрихи, которые есть в этом романе, он отметил. Впрочем, он любил весь облик Чернышевского, и в его сибирском альбоме были две карточки этого писателя, одна, надписанная рукой Ильича, — год рождения и смерти. В альбоме Ильича были еще карточки Эмиля Золя, а из русских — Герцена и Писарева. Писарева Владимир Ильич в свое время много читал и любил. Помнится в Сибири был также Фауст Гете на немецком языке и томик стихов Гейне.
Возвращаясь из Сибири, в Москве Владимир Ильич ходил раз в театр смотрел «Извозчик Геншель», потом говорил, что ему очень понравилось.
В Мюнхене из книг, нравившихся Ильичу, помню роман Гергардта «Bei mama» («У мамы») и «Buttnerbauer» («Крестьянин») Поленца.
Потом позже, во вторую эмиграцию, в Париже, Ильич охотно читал стихи Виктора Гюго «Chatiments», посвященные революции 48 года, которые в свое время писались Гюго в изгнании и тайно ввозились во Францию. В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же веяние революции. Охотно ходил Ильич в разные кафе и пригородные театры слушать революционных шансонеточников, певших в рабочих кварталах обо всем, — и о том как подвыпившие крестьяне выбирают в палату депутатов проезжего агитатора, и о воспитании детей, и о безработице и т. п. Особенно нравился Ильичу Монтегюз. Сын коммунара — Монтегюз был любимцем рабочих окраин. Правда, в его импровизированных песнях — всегда с яркой бытовой окраской — не было определенной какой-нибудь идеологии, но было много искреннего увлечения. Ильич часто напевал его привет 17 полку, отказавшемуся стрелять в стачечников: «Salut, salut a vous, soldats de 17-me» («Привет, привет вам, солдаты 17 полка»). Однажды на русской вечеринке Ильич разговорился с Монтегюзом, и, странно, эти столь разные люди — Монтегюз, когда потом разразилась война, ушел в лагерь шовинистов — размечтались о мировой революции. Так бывает иногда — встретятся в вагоне мало знакомые люди и под стук колес вагона разговорятся о самом заветном, о том, чего бы не сказали никогда в другое время, потом разойдутся и никогда больше в жизни не встретятся. Так и тут было. К тому же разговор шел на французском языке, — на чужом языке мечтать вслух легче, чем на родном. К нам приходила на пару часов француженка-уборщица. Ильич услышал однажды, как она напевала песни. Это — националистическая эльзасская песня. Ильич попросил уборщицу пропеть ее и сказать слова, и потом нередко сам пел ее. Кончалась она словами:
Vous avez pris Elsass et Latoraine,
Mais molgres vous nous resterons fsancais,
Vous avez pu germaniser nos plaines.
Mais notre coeur, vous ne l’aurez jamais![59]
Был это 1909 год — время реакции, партия была разгромлена, но революционный дух ее не был сломлен. И созвучна была эта песня с настроением Ильича. Надо было слышать, как победно звучали в его устах слова песни: «Mais, notre coeur, vous ne laurez jamais!!»
В эти самые тяжелые годы эмиграции, о которых Ильич всегда говорил с какой-то досадой, уже вернувшись в Россию, он как-то еще раз повторил, что не раз говорил раньше: «и зачем мы только уехали тогда из Женевы в Париж!» В эти тяжелые годы он упорнее всего мечтал — вместе с Монтегюзом, победно распевая эльзасскую песню, в бессонные ночи зачитываясь Верхарном.
Потом, позже, во время войны, Владимир Ильич увлекался книжкой Барбюсса «Le feu», («Огонь»), — придавал ей громадное значение. Эта книжка была так созвучна с его тогдашним настроением.
Мы редко ходили в театр. Пойдем, бывало, но ничтожность пьесы или фальшь игры всегда резко били по нервам Владимира Ильича. Обычно, пойдем в театр и после первого действия уходим. Над нами смеялись товарищи, зря деньги переводим.
Но раз Ильич досидел до конца; это было, кажется, в конце 1915 года в Берне, — ставили пьесу Л. Толстого «Живой труп». Хоть шла она по-немецки, но актер, игравший князя, был русский, он сумел передать замысел Л. Толстого. Ильич напряженно и взволнованно следил за игрой.
И, наконец, в России. Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонятным. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, устроенный для красноармейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Грозовская декламировала Маяковского «наш бог — бег, сердце — наш барабан» и наступала прямо на Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий, и облегченно вздохнул, когда Грозовскую сменил какой-то артист, читавший «Злоумышленника» Чехова.
Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной молодежь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке — Варе Арманд. Было это, кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 г. Был это голодный год, но было много энтузиазма у молодежи. Спали они в коммуне чуть ли не на голых досках, хлеба у них не было, «зато у нас есть крупа!» с сияющим лицом заявил дежурный член коммуны — вхутемасец. Для Ильича сварили они из этой крупы важнецкую кашу, хоть и была она без соли. Ильич смотрел на молодежь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц — их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наивные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся, уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами. Что вы читаете? Пушкина читаете? — О, нет! — выпалил кто-то, — он был, ведь, буржуй! Мы — Маяковского! Ильич улыбнулся: — по-моему Пушкин лучше. После этого Ильич немного подобрел к Маяковскому. При этом имени ему вспоминалась вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за советскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского. Позже Ильич похвалил однажды Маяковского за стихи, высмеивающие советский бюрократизм.
Из современных вещей, помню, Ильичу понравился, роман Эренбурга, описывающий войну. — Это, знаешь, — Илья Лохматый! (былая кличка Эренбурга) — торжествующе рассказывал он. — Хорошо у него вышло!
Ходили мы несколько раз в Художественный театр. Раз ходили смотреть «Потоп». Ильичу ужасно понравилось. Захотел итти на другой же день опять в театр. Шло Горького «На дне». Алексея Максимовича Ильич любил, как человека, к которому почувствовал близость на Лондонском съезде, любил, как художника, считал, что, как художник, Горький многое может понять с полуслова. С Горьким говорил особенно откровенно. Поэтому, само собой, к игре вещи Горького Ильич был особенно требователен. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича; после «На дне» он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы еще с ним как-то на «Дядю Ваню» Чехова. Ему понравилось. И, наконец, в последний раз ходил в театр уже в 1922 г. смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сантиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, — не выдержал Ильич, ушел с середины действия.
Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала «Мои университеты» Горького. Кроме того, любил он слушать стихи, особенно Демьяна Бедного. Но нравились ему больше не сатирические стихи Демьяна, а пафосные.
Читаешь ему, бывало, стихи, а он смотрит задумчиво в окно на заходящее солнце. Помню стихи кончающиеся словами: «Никогда, никогда коммунары не станут рабами!».
Читаешь, — точно клятву Ильичу повторяешь — никогда, никогда не отдадим ни одного завоевания революции…
Валерьян Полянский
ТОВ. Н. ЛЕНИН
(В. И. Ульянов)
Вечером 30 августа, когда он по окончании митинга выходил с завода Михельсона, преступная рука женщины пыталась его убить на радость всей российской контр-революции и международных империалистов.
В то время, как он безоружный, без всякой предосторожности, со свойственным ему спокойствием и уверенностью, говорил о неизбежной близкой катастрофе капиталистического мира Западной Европы, она из-за угла готовилась нанести ему смертельный удар в спину, чтобы лишить международный революционный пролетариат человека, которого история выдвинула на пост первого вождя российской социалистической революции.
Умер К. Маркс, и Ф. Энгельс сказал: «теперь человечество стало на голову ниже». И если бы положение раненого оказалось безнадежным, никто не смог бы назвать товарища, который с полным правом занял бы его ответственный пост, российская революция стала бы на голову ниже.
Заслуги тов. Н. Ленина перед русской революцией неисчислимы. Как опытный капитан, с непоколебимой твердостью, железной волей, с полным сознанием каждого своего слова и действия, он вел красный корабль нашей революции к социализму. Контр-революционные бури не раз силились опрокинуть и потопить наш корабль в бушующих страстях классовой борьбы, но он всегда твердо держал в своих руках руль, не дрогнув ни разу во весь шторм, столь грозный в последние дни, когда весь буржуазный мир усиленно готовился к борьбе с нарастающей международной революцией.
В октябрьские дни, когда большевики, взяв власть в свои руки, не знали, долго ли удастся ее удержать, и нервничали, он один, как всегда спокойно, только с большей деловитостью, собирал первых народных комиссаров, обсуждал с ними дальнейший план действий, готовый встретиться с врагом.
Когда одни, сомневаясь в своих силах, склонны были итти на компромисс с мелкобуржуазной эсеровской и меньшевистской частью Всероссийского Исполнительного Комитета, он, как скала, остался непреклонен. Готовый разорвать со своими близкими друзьями, с которыми связывала его долголетняя революционная работа, он решительно отвергнул все попытки соглашательства. И он знал, чего хотел.
Когда одни, увлекаемые энтузиазмом, а другие революционной фразой и жестом, намеревались вести безнадежную революционную войну с Германией, ставя на карту судьбы всей революции, он употребил весь свой политический и публицистический талант, чтобы удержать пролетариат от этого безумного шага. С великой болью в сердце, но с полным сознанием неизбежности и моральной ответственности, он заключил «позорный и похабный» брестский мир, как исступленно кричали все предатели народа и революции. Заключил и спас революцию.
Когда одни, видя нашу разруху и некоторую нашу неприспособленность к большой организационно-государственной работе, падали духом, он во всех своих речах и статьях непрестанно твердил: «Народ сумеет устроить свою судьбу; через ряд ошибок и, быть может, жестоких испытаний он встанет на верный путь, лишь бы осталась в его руках политическая власть». И он опять был прав. Мы не только разрушили старую государственную машину, но успели покрыть страну сетью наших учреждений. Они несовершенны. Это верно. Но они уже начинают работать, и время быстро исправит все недочеты и даст народной власти нужный опыт.
Когда одна часть пролетариата с беззаветным энтузиазмом сражалась с разными бандами контр-революции, а другая, обуреваемая мелкобуржуазной стихией анархичности, наследственной болезни старого мира, ушла в удовлетворение своих эгоистических личных интересов, он решительно и громко заявил, что если будет падать производительность труда, если мы не приложим все, как один, наши усилия к тому, чтобы как-нибудь наладить народное хозяйство, нас ждет крах, нас ждет ярмо империализма и, быть может, даже монархия. Он напомнил, что с новыми правами на пролетариат ложатся новые обязанности.
Когда советская власть настолько укрепилась в нашей стране, что внутри ее не оказалось достаточных контр-революционных сил, чтобы произвести государственный переворот, враги революции, начиная с эсеров и меньшевиков и кончая явными монархистами, открыто прибегли к помощи англо-французских, чехо-словацких и японско-американских банд. Положение казалось безнадежным. Приходилось думать на первых порах не столько о новом государственном строительстве, сколько о самозащите. Казалось, пройдет один, другой месяц, и замкнутая в железное кольцо советская власть неминуемо должна будет пасть под натиском регулярной, вымуштрованной армии озлобленных и обманутых солдат. Он, полный хладнокровия, заявил: «Агония охватила Запад, война кончится не обычным миром, заключенным дипломатами воюющих стран, а разразится европейская гражданская война, мир будет заключен самим революционным народом. Мы победим». И это не была революционная фраза для поддержания настроения. Велика была в нем сила убежденности. Она передавалась другим; она сплачивала нас в жестокой борьбе с нашими врагами.
Будучи самым крайним при определении характера нашей революции и стоящих перед ней задач, он никогда не впадал ни в революционную фразу и жест, ни в самообман, ни в разочарование и безнадежность. Он всегда свою политическую линию строго определял соотношением сил, — сначала с силами нашей контр-революции, а потом и международной, когда она, боясь за свое существование, двинулась против советской власти. Это он сумел открыто сказать в письме к американским рабочим, что если нужно будет в интересах защиты революции заключить союз с немцами, то он пойдет и на это. Максималист по своим стремлениям, он был всегда реалистом, а не мечтателем-фантазером в повседневной работе, почему некоторые, по недоразумению, стали считать его даже правым крылом в партии. Он был самым деловым человеком нашей революции.
Велики заслуги тов. Ленина и перед Интернационалом. Когда разразилась мировая война, он первый поднял протест против охватившего международную социал-демократию социал-патриотизма и шовинизма. В Циммервальде и Кинтале он не сделал ни одного колебания в сторону какого-либо соглашения с теми, кто выдвинул лозунг национального единения. Свою линию он вел неуклонно до последнего своего выступления.
Наши враги, направляя свой подло-злодейский выстрел в тов. Ленина, знали, что они поражают революцию в самое сердце, что они снимают с поста человека, железная воля которого и упорство в борьбе разбивали все натиски и козни врага.
Их преступный замысел не удался. Тов. Ленин жив; и мы уже знаем, что в близком будущем он снова вернется к своим великим обязанностям вождя социалистической революции на страх буржуазному миру. Он жив, и пусть наши враги знают, что в борьбе с ними мы будем беспощадны.
Полные великого негодования против наймитов контр-революции, вместе с пролетариатом всего мира мы говорим:
РЕЗОЛЮЦИИ КОНФЕРЕНЦИИ.
ПРИВЕТСТВИЕ Т. Н. ЛЕНИНА ПРЕЗИДИУМУ КОНФЕРЕНЦИИ.
Дорогие товарищи! От души благодарю вас за добрые пожелания и в свою очередь желаю вам наилучших успехов в ваших работах.
Одно из главных условий победы социалистической революции есть усвоение рабочим классом и проведение в жизнь господства этого класса на время перехода от капитализма к социализму. Господство авангарда всех трудящихся и эксплоатируемых, т. е. пролетариата, необходимо на это переходное время для полного уничтожения классов, для подавления сопротивления эксплоататоров, для объединения всей массы трудящихся и эксплоатируемых, забитой, задавленной, распыленной капитализмом вокруг городских рабочих в теснейшем союзе с ними.
Все наши успехи вызваны тем, что рабочие поняли это и взялись за управление государством через свои Советы.
Но рабочие недостаточно еще поняли это и часто бывают чрезмерно робки в деле выдвигания рабочих для управления государством.
Боритесь за это, товарищи! Пусть пролетарские культ. — просв. организации помогут этому. В этом — залог дальнейших успехов и окончательной победы социалистической революции.
О. Брик
БРЮСОВ ПРОТИВ ЛЕНИНА
В ноябре 1905 года в № 12 газеты «Новая Жизнь» была помещена статья Ленина «Партийная организация и партийная литература».
Считая, что в условиях достигнутой относительной свободы слова, партийная социал-демократическая литература, бывшая доселе нелегальной, может, хотя бы на 9/10 стать легальной, — Ленин ставит в своей статье вопрос о взаимоотношении этой легальной партийной литературы с партийной организацией.
Положение нелегальной печати было просто. «Вся нелегальная печать была партийна, издавалась организациями, велась группами, связанными так или иначе с группами практических работников партии».
Связь была непосредственная и теснейшая.
При переходе на легальное положенье, при массовом росте социал-демократической литературы связь эта ослабевает и возникает опасность отрыва социал-демократического партийного литературного дела от практической и организационной работы партии.
Поэтому Ленин говорит: «литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, „колесиком и винтиком“ единого великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса… Для пролетариата литературное дело не может быть орудием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще индивидуальным делом, независимым от общего пролетарского дела».
Ленин предвидит возраженья и оговаривает: «Спору нет, литературное дело всего меньше поддается механическому равнению, нивеллированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле безусловно необходимо обеспечивание большого простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию. Все это бесспорно, но все это доказывает лишь то, что литературная часть партийного дела пролетариата не может быть шаблонно отождествляема с другими частями партийного дела пролетариата. Все это отнюдь не опровергает того, чуждого и странного для буржуазии и буржуазной демократии положения, что литературное дело должно непременно и обязательно стать неразрывно связанной с остальными частями частью социал-демократической партийной работы».
Но «пылкие сторонники свободы» могут не удовлетвориться этой оговоркой и возопят: «Как? Вы хотите подчинения коллективности такого тонкого, индивидуального дела, как литературное творчество… Вы отрицаете абсолютную свободу абсолютного индивидуального идейного творчества».
На это Ленин отвечает, что, во-первых, «речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю», и если «я обязан тебе представить во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно», то «ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то».
А, во-вторых, «речи об абсолютной свободе — одно лицемерие… Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержанья».
«И мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, срываем фальшивые вывески, — не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе противопоставить действительно свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу».
Но «пылкие сторонники свободы» остались неудовлетворенными и решили всемерно протестовать против Ленинского пониманья действительно свободной литературы. Выразителем этого протеста явился Валерий Брюсов, поместивший в очередном номере (№ 11 за 1905 год) журнала «Весы» ответную статью — «Свобода слова».
Процитировав Ленинские слова о подчинении литературного дела партийному контролю, Брюсов восклицает: «Вот, по крайней мере, откровенные признанья. Г-ну Ленину нельзя отказать в смелости: он идет до крайних выводов из своей мысли; но меньше всего в его словах истинной любви к свободе».
Брюсов не понимает, почему называет Ленин литературу, «открыто связанную с пролетариатом» — «действительно свободной». Чем она свободней буржуазной?
По Брюсову: «обе литературы не свободны. Одна тайно связана с буржуазией, другая открыто с пролетариатом. Преимущество второй можно видеть в более откровенном признании своего рабства, а не в большей свободе… Если мы и согласимся, что общепролетарское дело — дело справедливое, а денежный мешок — нечто постыдное, разве это изменит степень зависимости. Раб мудрого Платона всетаки был рабом, а не свободным человеком».
Цензурный устав, вводимый в социал-демократической партии, мало чем отличается от старого царского устава.
«Утверждаются основоположения социал-демократической доктрины, как заповеди, против которых не позволены (членам партии) никакие возражения».
«Есть слова, которые воспрещено говорить. Есть взгляды, высказывать которые воспрещено… Членам соц. — демокр. партии дозволяется лишь критика частных случаев, отдельных сторон доктрины, но они не могут критически относиться к самым устоям доктрины».
«Отсюда», заключает Брюсов, «один шаг до заявления халифа Омара: книги содержащие то же, что Коран, лишние, содержащие иное, — вредны».
Но какое, казалось бы, дело Брюсову и прочим «пылким сторонникам свободы», какие уставы вводит у себя социал-демократическая партия? Каждый добровольный союз людей в праве устраиваться так, как ему заблагорассудится.
Брюсов и говорит: «разумеется, пока несогласным с такой тиранией представляется возможность перейти в другие партии».
Однако, — и в этом все дело, — «как у каждого солдата в ранце есть маршальский жезл, так каждая политическая партия мечтает стать единственной в стране, отождествить себя с народом. Более, чем другая, надеется на это партия социал-демократическая. Таким образом угроза изгнанья из партии является в сущности угрозой извержением из народа».
Может случиться, что пролетариат захватит государственную власть, тогда социал-демократический устав станет уставом всенародным. Надо в предвиденьи этого «катастрофического» случая заранее обеспечить себе и себе подобным свободу творчества, свободу слова.
«В нашем представлении», указывает Брюсов, «свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением к чужому убеждению». Потому что, — «для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к крушению всех наших верований и идеалов».
Ленин утверждает, что вся буржуазная литература в рабстве у буржуазии. Брюсов протестует:
«По-видимому, г. Ленин судит по тем образчикам писателей — ремесленников, которых, он, быть может, встречал в редакциях либеральных журналов. Ему должно узнать, что рядом встала целая школа, выросло новое, иное поколение писателей-художников… Для этих писателей — поверьте, г. Ленин, — склад буржуазного общества более ненавистен, чем вам… Всю свою задачу они поставили в том, чтобы и в буржуазном обществе добиться „абсолютной“ свободы творчества».
Брюсов подразумевает, по-видимому, писателей символистов и расценивает их, как подлинных борцов за свободу в отличие от Ленина, который намеревается только сменить одну тиранию на другую.
Поэтому, обращаясь к Ленину, Брюсов считает своим долгом заявить:
«Пока вы и ваши идете походом против существующего „неправого“ и „некрасивого“ строя, мы готовы быть с вами, мы ваши союзники. Но как только вы заносите руку на самую свободу убеждений, так тотчас мы покидаем ваши знамена. „Коран социал-демократии“ столь же чужд нам, как и „Коран самодержавия“. И поскольку вы требуете веры в готовые формулы, поскольку вы считаете, что истины уже нечего искать, ибо она у вас, — вы — враги прогресса, вы — наши враги».
И добавляет:
«У социал-демократической доктрины нет более опасного врага, как те, которые восстают против столь любезной ей идеи „архе“. Вот почему мы, искатели абсолютной свободы считаемся у социал-демократов такими же врагами, как буржуазия. И, конечно, если бы осуществилась жизнь социального, внеклассового, будто бы истинно „свободного“ общества, мы оказались бы в ней такими же отверженцами, каковы мы в обществе буржуазном».
История переубедила Брюсова. Октябрьский переворот, тот самый, которого с таким ужасом ждали «пылкие сторонники свободы», увлек его в ряды Ленинской партии. Брюсов понял, почему Ленин называл открытую связь с пролетариатом подлинной свободой. Он честно признался в своих ошибках 1905 года.
Но мысли, высказанные тогда Брюсовым, не умерли. Они живы. До сих пор еще. В Советской России. И наряду с другими микробами буржуазного индивидуализма — заражают мозги даже молодых пролетарских литераторов.
Начинаются мечты о «свободе творчества». Отсюда культ Есенина. Пусть «свобода в кабаке», хулиганская свобода, пусть свобода добровольной смерти, — все равно, — какая ни на есть, — а «свобода».
Это большая опасность. О ней стоит поговорить всерьез.
Нельзя отмахнуться: — «буржуазный пережиток». Да, — буржуазный пережиток. Но чем об’яснить, что этот буржуазный пережиток оказался таким живучим, таким активным, что даже белую горячку сумел возвести в символ вожделенной свободы.
Причин две. Первая, основная — это общие условия нашего на 90 % мелкобуржуазного мещанского бытия.
Ленин это обстоятельство учел: «мы не скажем, разумеется о том, чтобы преобразование литературного дела, испакощенного азиатской цензурой и европейской буржуазией, могло произойти сразу. Мы далеки от мысли проповедывать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями… Перед нами трудная и новая, но великая и благодарная задача».
Задача трудная. Сразу дело не делается. Этим об’ясняется, почему буржуазный пережиток еще не изжит. — Но если еще не изжит, — значит изживается, постепенно отмирает? — Нет. — Иногда укрепляется, а кой-где и усиливается. Следовательно, есть еще какая-то причина, помимо инерции нашего мелко-буржуазного бытия, затрудняющая борьбу с этим буржуазным пережитком.
Причина эта — неумелость, так часто характеризующая у нас организацию пролетарского литературного дела. Нередко делается, как раз то, чего делать с литературой нельзя, — то, что Ленин счел нужным специально оговорить.
У нас встречаются и «механическое равнение, и нивеллирование, и стеснение личной инициативы, и схематизм, и шаблонное отождествление», и безусловная вера во всемогущество циркуляров и постановлений.
Вот почему не только пресловутое «возрождение» буржуазной литературы, но и наша собственная вина порождают упадочные мечтания о свободе слова, о творческой инициативе и грустные размышления о «рабе мудрого Платона».
Даже в пролетарской литературной среде («Перевал») воскресают разговорчики Брюсова 1905 года; не добитый буржуазный пережиток оживает и грозит разрушить начатое строительство подлинно свободной пролетарской литературы.
Влад. Бонч-Бруевич
ЧТО ЧИТАЛ ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН В 1919 г.
Хотя Владимир Ильич в послесловии в книжке «Государство и революция» заявил, что «революцию приятнее делать, чем изучать», но на самом деле в вихре событий он невероятно много читал, много писал, много литературно работал. И если я, входя в кабинет Председателя Совета Народных Комиссаров, заставал Владимира Ильича у правого окна, заложившего руки за спину под пиджак, или державшего большие пальцы обеих рук в прорезях жилета, устремленно смотрящего вдаль на Кремлевскую площадь, нередко так глубоко задумавшегося, что он не слыхал шаги входящего, то я наверно знал, что надо готовить бумагу, что вскоре Владимир Ильич засядет за писание, и что тогда мелкий, ровный почерк испещрит множество листов, которые надо будет из всех сил торопиться переписывать для проверки Владимиром Ильичем всего написанного. И так не хотелось в эти часы его глубокой думы беспокоить повседневной работой, той необходимой, важной и нужной прозой жизни, которая сосредотачивалась в то время в Управлении Делами Совнаркома.
Когда Владимир Ильич начинал писать, то он писал запоем, почти без помарок, очевидно едва успевая рукой записать то, что он ранее до мелочей продумывал, что творил во время самого процесса писания. И когда он был особенно увлечен работой, как, например, при написании его известного памфлета «Ренегат Каутский и пролетарская революция», когда он буквально пылал гневом, тогда Владимир Ильич прекратил все дела по работе в Совнаркоме, запирался в кабинете и целые дни до поздней ночи писал это изумительное по силе произведение последних лет его литературной деятельности.
Трудно нам, рядовым работникам, представить себе всю силу и мощь, гениальных восприятий, разобраться во всей глубокой и скрупулезной лабораторной работе, которая проводится такими редко встречающимися всеоб’емлющими умами, к которым принадлежал ум Владимира Ильича. И нам, желающим знать все из жизни и деятельности нашего действительно незабвенного вождя, приходится по капельке собирать решительно все, что характеризует духовный облик великого мыслителя, борца и революционера мысли и дела.
В июне 1919 г. в поисках за указанием всей общественной литературы вышедшей в 1918 г. и в 1919 г., которая мне была нужна для некоторых моих работ, я наткнулся на «Книжную Летопись» в издании «Книжной Палаты», продолжавшуюся издаваться соединенными номерами и в эти тяжелые годы. В них я нашел многое, что искал. Я тотчас же приобрел номера этого журнала для Владимира Ильича и передал их ему. Владимир Ильич сейчас же занялся их просмотром и выразил удивление, что несмотря на царившую всюду разруху, особенно тяжело отзывавшуюся на писчебумажной и полиграфической промышленности, издано так много разнообразных и хороших книг.
Просматривая номера «Книжной Летописи», Владимир Ильич отмечал на полях все, чем он заинтересовался и как всегда, так и здесь проявил свою склонность к систематизации и порядку. Помимо того, что он чертой и нотабенами химическим карандашом отметил на полях все книжки, его заинтересовавшие, подчеркнув их названия, а в некоторых местах и содержание, он в правом углу первой страницы каждого номера журнала выписал «№ и далее №» под этой надписью, столбиком в цифровом восходящем порядке, крупно и четко выписал все номера тех книг, которые пожелал прочесть. В некоторых местах, те номера, которые его особенно заинтересовали, он — написав их в столбике — особо крупно выносил их в поле налево, несколько раз подчеркнув, иногда закружив в круги, и написал слово «особенно».
В одном только месте, именно в №№ 21–23, июнь 1918 г., выписывая №№, он сделал ошибку, написав сначала 1886, а потом 1879. Все ясно, отчетливо, систематично, как всегда и все он делал от малого до великого. Те номера, которые занимали, очевидно, среднее место по интересу, он кроме того подчеркнул в тексте одной чертой. Интересовавшие его журналы он не только отметил на первой странице номера «Книжная Летопись» на какой именно странице значится этот журнал, но и выписывал название его, например, «Накануне», «Утроба».
Я полагаю, что всем нам будет интересно знать, чем же именно заинтересовался Владимир Ильич из всей литературы на русском языке, вышедшей в бурные годы 1918 г. и в 1919 г., просмотрев все номера «Книжной Летописи» за 1918 г. за весь год, а 1919 г. с январского номера (№ 1) по № 17 7-го мая 1919 г. — включительно.
Все свои пометки Владимир Ильич сначала делал карандашом (химическим), которым он сделал отметки на всех номерах 1918 г. В номерах 1919 г. он начал делать пометки синим карандашом и потом перешел с № 10 (10 марта 1919 г.) на обыкновенный карандаш, наименее хорошо сохранившийся.
Подсчитывая все то, чем заинтересовался Владимир Ильич в «Книжной Летописи», мы видим, что из всех 5326 зарегистрированных в 1918 г. «Летописью» книг и брошюр Владимир Ильич остановился на 56 книгах, т. е. на 1 % всей массы изданных в этот год книг. А в той же «Летописи» за 1919 г. (по май) напечатан перечень 3415 книг, из которых Владимир Ильич заинтересовался лишь 22 книгами, т. е. 3/4 % всего печатного книжного материала за это время.
Конечно, к этому надо внести поправку, что он получал довольно много книг непосредственно от авторов их, но все-таки это число знаменательно. Кроме того следует учесть, что Владимир Ильич очень много читал иностранных книг, получавшихся им в другом порядке. Совершенно ясно, что Владимир Ильич, обладая огромными знаниями, читал книги с большим выбором, только для намеченной им цели, что ясно видно из дальнейшего анализа всего этого материала.
Из журналов его заинтересовали только два — «Накануне» и «Утроба».
Если мы рассмотрим отмеченные книги, которые составляют 80 названий (56+22+2=80), и распределим их по отделам, то увидим, что более всего его в эти годы интересовали книги:
1) Публицистика, связанная с революциями 1917 и 18 г.г. — 31 книга
2) Аграрный вопрос — 7 ″
3) Беллетристика — 7 ″
4) Вопр. социологии и истории — 6 ″
5) Вопросы религии — 4 ″
6) Деятельность партий — 3 ″
7) Истории революций в других странах — 3 ″
8) Анархизм — 3 ″
9) Вопросы капитализма — 3 ″
10) Документы царизма — 2 ″
11) Рабочий вопрос — 2 ″
12) Библиография — 2 ″
13) Журналы — 2 ″
14) Интернационал — 1 ″
15) Кооперация — 1 ″
16) Статистика — 1 ″
17) Вопросы искусства — 1 ″
18) Жизнь окраин — 1 ″
19) Производит. силы России — 1 ″
_____
Итого — 80 книг
Из беглого обзора этой таблицы мы видим, что Владимира Ильича более всего заинтересовала публицистика, связанная с революциями 1917 г. и 1918 г. Более чем одна треть (31) всех книг, отмеченных им, падают на этот отдел. Если же мы соединим: публицистику, связанную с революциями 1917 и 1918 г. г., вместе с отделом, характеризующим «деятельность партий», а также, если мы прибавим «анархизм», «документы царизма», «журналы», ибо Владимир Ильич интересовался здесь журналами тех общественных групп, которые находились в оппозиции к советской власти, и прибавим книги по «вопросам религии», то тогда мы получим крайне интересные цифры. Оказывается, что из 80 книг, отмеченных Владимиром Ильичем в полутора годах «Книжной Летописи», эти отделы составляют почтенное число в 45 изданий, т. е. более, чем половина книг принадлежит вопросам практической политики того времени, политики связанной с деятельностью наших врагов. Литературу с.-р. и к.-д. всех оттенков, попов, анархистов, меньшевиков всех формаций, белогвардейцев, монархистов, литературу всех инако-мысливших, всех инако-действовавших, так или иначе, вольно или невольно, направлявших свою критику, свои писания, свои воззвания, свою мысль — против рабоче-крестьянского правительства, против коммунистической партии, а потому об’ективно (а часто и суб’ективно) переходившую в явную контрреволюционную литературу, эту литературу Владимир Ильич изучал самым тщательным, подробным образом. Владимир Ильич всегда во всех подробностях хотел знать врага и как истинный стратег не жалел времени на изучение всех позиций противника. Если мы присмотримся ко всем подчеркиваниям отдельных мест в перечнях «содержания» различных сборников и книг им отмеченных, то здесь мы еще более убедимся, с какой остротой и разносторонностью изучал Владимир Ильич все большие и маленькие, теоретические и практические позиции тех, кто вел борьбу против пролетарской диктатуры.
Так, Владимиром Ильичем усиленно отмечен № 986. «Год русской революции (1917–1918 г.г.)», где сосредоточились все выдающиеся писатели, и практические деятели С-р-ов, обрушившиеся под флагом народовластия с критикой на большевиков.
Особо заинтересовывает его № 1444 «Социализация женщин», где В. И. подчеркивает все содержание этой нелепой книжки, наделавшей так много шума за границей. Обращает его внимание № 1712 «За Родину», «Журнал-сборник» правых эс-эров, где «патриотически» завывали Брешковская, Аргунов, Сталинский, Огановский и иже с ними; эти «спасители» любимого отечества, как известно, быстро предали русский народ, ставши провозвестниками и помощниками иностранной капиталистической интервенции.
В социал-демократическом сборнике «Наш Голос» он подчеркивает статьи Валентинова, уместившегося рядом с Кусковой, Львова-Рокиевского, приютившегося под одной обложкой с Мальянтовичем и той же Кусковой. Особенно сильно привлек его внимание пикантный сборник «Народ и Армия», где, как в Ноевом ковчеге, собрались Потресов с Гоцем, Розанов с Верховским, Станкевич с Болдыревым и Пораделовым.
№ 2551, под заманчивым названием «Революционная техника», весь сплошь испещрен пометками Владимира Ильича. Обнаглевшие с.-р. — авантюристы, здесь выпустили для всеобщего сведения все то, что они знали, как организовывать тайные нелегальные типографии, правила конспирации и т. д.
Эс-эры работали здесь целиком на монархистов, на кипевших к нам ненавистью членов союза русского народа.
Злоба и ненависть к партии пролетариата об’единили всех стоявших по ту сторону баррикад.
Также испещряет своими подчеркиваниями Владимир Ильич № 4073, книгу Айхенвальда «Наша революция, ее вожди и ведомые», где такие главы, как «О большевиках», «самоубийство России», «Гогенцоллерн и Бронштейн», «Революционеры-ремесленники», «Конец революционной романтики», обращают его особое внимание.
В №№ 5–8 за февраль 1918 года Владимиром Ильичем отмечен особенно № 364: Богданова. Вопросы социализма.
1) Коллективистический строй.
2) Завтра ли?
3) Программа культуры.
4) Военный коммунизм и государственный капитализм.
5) Государство-коммуна.
6) Идеал и путь. М. 1918. Книгоиздательство Писателей в Москве.
Эта книга, которой Владимир Ильич заинтересовался «особенно», в тексте перечня им отмечена не только нотабеной и не только подчеркнуты, как везде, автор и название книги, но и двумя крупными перпендикулярными чертами на полях. Это об’ясняется тем, что Владимир Ильич особенно чутко следил за литературной деятельностью А. А. Богданова, философскую точку зрения которого он не только не разделял, но жестоко опровергал в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм». Ранее этого, еще в 1907 г., Владимир Ильич счел необходимым обратить внимание на философские произведения А. А. Богданова, когда он разбирал его произведения «Эмпириомонизм». Об этом упоминает и Л. Б. Каменев в своем «предисловии ко второму изданию» собрания сочинений В. И. Ленина. Он говорит: «достаточно сказать, что до сих пор не найдены такие ценнейшие работы Владимира Ильича, как его рукописный разбор „Эмпириомонизма“ А. Богданова (1907 г.)» (См. IX стр. предисловия). Когда одно время пропаганда богдановских взглядов, к которым он относился совершенно отрицательно, вновь усилилась, Владимир Ильич тотчас же сказал мне, что он хотел бы, чтоб его книга об эмпириокритицизме была немедленно повторена изданием, что и было сделано.
Отмечен В. И. № 1014, Кропоткин П. Собрание сочинений том. II. Великая Французская революция 1789–1793. Перевод с французского под редакцией автора.
К этой работе великого анархиста Владимир Ильич относился совершенно особенно. Он не раз говорил мне, что считает историю французской революции, написанную П. А. Кропоткиным, лучшей из всех историй французской революции, написанных до сего времени. Он неоднократно высказывал пожелание, чтобы она была напечатана по крайней мере в ста тысячах экземпляров и размещена нашим правительством во все библиотеки нашего союза, начиная с волостных, изб-читален, при фабриках, заводах, во всех военных и морских библиотеках, одним словом решительно везде в как можно большем количестве экземпляров. По просьбе Владимира Ильича мною была составлена смета на отпечатание этой работы П. А. Кропоткина в ста тысячах экземпляров «четким и ясным шрифтом, на хорошей бумаге, хорошо сшитую, в переплетах», — как задал мне задачу Владимир Ильич. К сожалению, тогда в 1919 г., по техническим соображениям, эту задачу осуществить не удалось. Владимир Ильич опять вернулся к этой мысли при свидании его с П. А. Кропоткиным, происшедшем у меня на квартире в моей рабочей комнате, и которое я вскоре полагаю описать подробно. Здесь Владимир Ильич предложил Петру Алексеевичу издать его работу, охарактеризовав ее в самых лучших выражениях и особенно подчеркнув, что роль рабочих и ремесленников автором работы выдвинута на первый план. П. А. Кропоткин не только не возражал против такого широконародного издания, но, видимо, очень обрадовался, не преминув все-таки сказать, что он ставит только одно условие, как анархист — чтобы книга появилась не в государственном издательстве, а в каком угодно другом, лучше всего в кооперативном. Владимир Ильич улыбнулся и сказал:
— Конечно это ваше желание вполне может быть выполнено, раз вы этого хотите, мы издадим ее в совершенно удобной для вас форме.
— Кто мы? Правительство? — заволновался Петр Алексеевич.
— Нет, нет!.. — поспешил успокоить глубокого старца Владимир Ильич, добродушно смеясь и ласково смотря на Петра Алексеевича, — правительство здесь не при чем, у нас есть вольные издательства, просто группы литераторов, культурных работников, занятых просвещением масс.
— Вот это другое дело! — обрадовался Петр Алексеевич, не желавший на старости лет впадать в грехопадение государственника, имеющего какую-либо связь с каким бы то ни было правительством.
— Тогда при таких условиях, я, конечно, соглашусь издавать.
К сожалению, это дело еще до сих пор не сделано, а его надо бы сделать по завету Владимира Ильича и подарить широчайшим рабочим крестьянским массам, в честь и славу великого бунтаря П. А. Кропоткина, ту книгу, которую так высоко ценил, скупой на похвалу и рекомендацию, Владимир Ильич.
Владимир Ильич, руководя в эту эпоху гражданской войной на всех фронтах, на фронте литературном изучал наших классовых врагов, их произведения, устремляя всю свою сосредоточенную волю к единой цели.
Когда Владимир Ильич закончил чтение «Книжной Летописи», он прислал мне записочку такого содержания:
Р.С.Ф.С.Р.
Председатель.
Совета
Народн. Комисс.
__
Москва, Кремль.
………191 г.
№………
Вл. Дм.
Прошу Вас достать для Л. Б. Каменева 1 экз. «Книжной летописи».
А для меня по 2 экз. книг, номера коих отмечены.
Л. Б. Каменев как раз пришел к Владимиру Ильичу, когда он, как роман, читал «Книжную Летопись», очень заинтересовался журналом и тотчас же попросил и ему достать этот журнал.
Через несколько дней стали поступать книги для Владимира Ильича, которые я передавал ему. Здесь же возник вопрос о желании Владимира Ильича иметь под руками собрания сочинений классиков и толковый словарь Даля. Из классиков были доставлены: Достоевский, Гоголь, Гончаров, Лермонтов, Некрасов, Толстой Л. Н., Грибоедов, Тургенев, Пушкин. Кроме того, Владимир Ильич захотел иметь собрание сочинений Мережковского, Короленко, Радищева, Пруткова, Майкова, Надсона, Лескова, Г. Успенского, Аксакова, С. Т., Писарева, Салтыкова-Щедрина, Левитова, Кольцова, Тютчева, Григоровича, Добролюбова, Помяловского, Фета, Апухтина, Толстого А. К., Чехова, Златовратского. Все эти книги были доставлены из центрального книжного склада Московского Совета Рабочих и Крестьянских Депутатов. В кабинете Владимира Ильича поставлен был шкаф, куда все эти книги в переплетах и были помещены.
Кроме того, после, сюда же были прибавлены собрания сочинений Н. Г. Чернышевского, Белинского, Плеханова, Засулич.
Словарь Даля Владимир Ильич поместил на вертящейся шифоньерке и очень часто просматривал его.
* * *
Владимир Ильич не давал мне покоя, почему нет и нет счета на книги. В то время очень трудно было выцарапать из наших учреждений счет на отпущенное. Мне пришлось вести официальную переписку через Управление делами Совнаркома, добиваясь получить счета. Наконец, пришло отношение от отдела печати Московского Совета, а при нем счет № 917 от 22 ноября 1919 г., на классиков. Счет и отношение были адресованы на имя Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина.
Отдел Печати М. С. Р. и К. Д. должен был об’яснить причину задержки счета и писал: «Отдел Печати М. С. Р. и К. Д. извещает, что задержка в подаче счета произошла в связи с общей переоценкой книг и с выяснившейся необходимостью согласовать цены Петроградских изданий с Московскими». Владимир Ильич, помню, очень ворчал на это дипломатическое об’яснение и был очень недоволен порядками в наших книгораспространительских аппаратах.
Одновременно поступил счет (фактура № 120) от 18 декабря 1919 г., на толковый словарь Даля и счет от «Центропечати», которую возглавлял тов. Б. Ф. Малкин. Владимир Ильич сказал мне, чтобы я все это оплатил из его жалования. Жалование В. И. получал крайне маленькое.
Я стал доказывать ему, что это неправильно, что классики стоят в его кабинете, как Председателя Совнаркома, что эти книги — инвентарь кабинета, почему и должны быть оплачены на казенный счет. Когда я попытался доказать, что и книги из «Книжной Летописи» тоже не должны быть оплачиваемы им лично, то он об этом и слушать не хотел и стал шутя упрекать меня, что я хочу грабить казну в его пользу. Наконец, мы нашли компромисс: за книги, полученные по отметкам «Книжной Летописи», платит он, Владимир Ильич. За словарь Даля — также платит он, а классиков, которые «должны поступить тотчас же в общественное пользование всех народных комиссаров», он разрешил оплатить из средств Совнаркома, ассигнованных на библиотеку Совнаркома. На счете словаря Даля сделал две пометки: «В. Д. Бонч-Бруевичу — в архив»; последнее слово подчеркнуто четыре раза. Это был условный знак, что этот документ должен быть сохранен у меня лично. Далее в большом кружке Владимир Ильич пометил: «помню, что 500 руб». Это он справлялся ранее о цене словаря Даля, и ему сообщили эту цену, а на фактуре цену не обозначили. Владимир Ильич, тотчас же ее восстановил. На отношении отдела печати о классиках я тотчас же должен был сделать надпись: «тов. Маркелову, в бухгалтерию. Уплатите по этому счету за счет сумм на библиотеку Совнаркома. В. Бонч-Бруевич».
Тут я заболел и не мог сейчас же оплатить счета. 4 января 1920 г. я получил от Владимира Ильича записку следующего содержания:
Дорогой В. Д.!
Мою библиотеку оплачиваю я лично.
Прошу Вас, когда выздоровеете, заплатите все.
3200
+ 500 (Даль)
_____
И. т. д. 3700
И сохранить расписки.
Прилагаю 4000 рублей.
Выздоровев, я, конечно, все сделал так, как хотел Владимир Ильич.
Все уплатил, везде получил расписки, показал их ему и тщательно сохранял до сего времени, чтобы передать их теперь в Институт имени В. И. Ленина.
Классики были оставлены в кабинете Председателя Совнаркома, а книжки, полученные по отметкам из «Книжной Летописи», Владимир Ильич взял к себе на квартиру.
Так закончился этот вопрос с книгами, где еще раз так рельефно выяснилась вся изумительная щепетильность Владимира Ильича в денежных вопросах, не покидавшая его ни в тяжелые дни эмигрантской жизни, ни тогда, когда он стоял на вершине власти.
Влад. Бонч-Бруевич
ЧТО ЧИТАЛ ЛЕНИН В 1919 ГОДУ
(Окончание)[60]
Мне посчастливилось отыскать в моем архиве, находящемся в неразобранном виде, почти все номера журнала «Книжная Летопись» за 1917 г., которые были тогда же просмотрены Владимиром Ильичем, когда и все остальные №№ этого журнала за 1918 и 1919 г.г., и о чем я писал в предыдущем номере журнала «На Литературном Посту».
Так же, в том же порядке и с той же тщательностью, и в этих №№ Владимир Ильич сделал отметки тех №№ книг, которые его заинтересовали, и которые он пожелал прочесть. И здесь он более всего обращает внимание на изучение литературы, вышедшей из-под пера наших классовых врагов, желавших во что бы то ни стало нанести существенный вред социал-демократической партии большевиков. В 1917 году, когда совершилась февральская революция, и когда наша партия заняла определенную и непримиримую позицию ко всем соглашательским партиям, но когда мы еще не были достаточно сильны, само собой понятно, на нас со всех сторон сыпались удары, нам приходилось отвоевываться, и все это довольно отчетливо отразилось в литературе.
В нашем распоряжении имеются №№ «Книжной Летописи», начиная с 18 апреля (№№ 13 и 14) и до № 50, вышедшего 31 декабря 1917 г., т. е. как раз за то время, когда Владимир Ильич только что прибыл из-за границы, повел свою страстную пропаганду против империалистической войны за мир, пропаганду за хлеб и землю для крестьян и за весь уклад нового социалистического государства, вплоть до октябрьской революции и ее первых бурных месяцев.
Владимира Ильича интересуют в этот период, книжки, исследовавшие наши земельные отношения, и он затребовал себе работу Браина А. М. Крестьянское хозяйство Уфимской губернии. (По данным подворной переписи 1915 года). Уфа, 1916 г. Также его заинтересовала книжка Дроздова И. Р. Судьба дворянского землевладения в России и тенденции к его мобилизации. С предисловием Маслова П. Г., 1917 г.
К этому же циклу работ относится книга В. Баньковского Аграрная эволюция и польское землевладение в западном крае. К отмене ограничений польского землевладения и к аграрному вопросу. П. Г. 1917 г.
Особой нотабеной он отмечает книжку Фалькнер М. (Смит). Продовольств. вопрос в Англии. П. Г. 1917 г.
И далее, все, что только выходило тогда в свет по жгучему вопросу продовольствия когда в городах всюду стояли очереди, вводилась карточная система и пр., Владимир Ильич требовал себе на прочтение. Так коллективный труд Бобынина Н. Н. — Бунина И. И., — Гринкова С. С., — Панкратова К. А., — Семашко В. Ф. и Яковлева К. А., вышедший под заглавием «Организация заготовки хлебов в Тамбовской губернии. Материалы по вопросам организации продовольственного дела». Под общей редакцией А. Чаянова. Вып. III. М. 1916 г., Владимир Ильич отмечает особенно усиленно многократным отчеркиванием на полях и отметкой нотабеной.
Другое подобное исследование, изданное экономическим отделом Главного Комитета Всероссийского Земского Союза под названием «Материалы по продовольственному делу, разосланные продовольственным отделением на места», — отчеркнуто Владимиром Ильичем многократно.
Ребром поставленный в нашей политической жизни национальный вопрос, отразившийся и в литературе, живо заинтересовывает Владимира Ильича, и он усиленно подчеркивает, например, книжку Красина П. Национальный вопрос (очерки). Национальное пробуждение русского общества и национальные идеи его истории. Харьков, 1917.
Привлекает его внимание также книжка Безобразова П., Раздел Турции П. Г. 1917 г.
Книги В. Чернова, на тему об империализме: «Империалистические мечты и действительность» и «Сквозь туман грядущего», изданные партией социалистов-революц., каждая по 100 000 экз., усиленно отмечены Владимиром Ильичем.
Идеи милитаризма и империализма, столь волновавшие тогда все на фоне огромной империалистической бойни, также отразились и в нашей литературе. Владимир Ильич усиленно подчеркивает, отмечая нотабеной, книжку Ишханяна Б. Развитие милитаризма и империализма в Германии. Историко-экономическое исследование. С предисловием проф. М. Н. Туган-Барановского. П. Г. 1917 г.
Брошюра Рейснера М. Война и демократия, П. Г. 1917, также отмечена Владимиром Ильичем.
Но что особенно живо его интересует с усиленными подчеркиваниями, и отметками, — это книжки и отчеты, говорящие о настроении масс в вопросах войны. Так в № 20–21 от 27 мая 1917 г. журнала «Книжная Летопись», под № 5011, 5012, 5013 и 5014, опубликованы стенографические отчеты делегатов фронта. При чем эти отчеты изданы по дням за 24, 25, 26, 28 и 30 апреля 1917 г. и отпечатаны были в государственной типографии в Петрограде. Владимир Ильич и в тексте, и на полях, и в начале номера, везде особенно усиленно подчеркивает эти отчеты, выписывает их номера, подчеркивает выписанное, — одним словом выказывает особо сильное желание их иметь у себя.
Книжки, вышедшие из-под пера наших социал-демократов меньшевиков и плехановцев, а также других «крайних» партий, всецело погрузившихся в настроения ура-патриотические, также весьма заинтересовали Владимира Ильича, и он затребовал всю литературу этого сорта. Так он отметил книжки: Веры Засулич. Верность союзникам П. Г. 1917 г., издание центрального военно-промышленного комитета.
Виктора Чернова. Война и «третья сила». Сборник статей П. Г. 1917 г., изд. партии социалистов-революционеров.
Особое его внимание привлекает коллективная работа такого совершенно неожиданного конгломерата сотрудников, старых и заядлых идейных врагов, как В. Короленко, П. Кропоткина, Г. Плеханова, Бернарда Шоу, которые совместно выпустили книжку под соблазнительным названием «Нужна ли война?» в издательстве «Народоправство» в Москве (1917 г.) и отпечатали ее в количестве 25 000 экземпляров, т. е. для самого широко народного распространения.
Этот любопытный документ привлек особое внимание Владимира Ильича, и он дважды подчеркнул эту знаменательную книжку. Семью чертами на полях отметил Владимир Ильич книжку Г. В. Плеханова «Война и Мир», изданную издательством «Единства» в количестве 250 000 экземпляров.
Три черты и нотабену получила книжка Н. В. Васильева «Правда» против истины. Солдатам на фронт и в казармы, рабочим на заводы и фабрики. Тем и другим не в обиду, а на серьезное размышление. П. Г. 1917 г. Это произведение старого эмигранта с.-д., жившего долгое время в Швейцарии (в Берне) и занимавшего ответственный пост в местном рабочем движении, сильно заинтересовало Владимира Ильича.
Некий Евг. Горец разразился брошюрой «Изменники предатели России», в роли которых, конечно, изображались мы, большевики, также отчеркнута Владимиром Ильичем. Гурьев А. написал «Утопию большевиков» М. 1917 г., (издательство «Воля»). И ее Владимир Ильич захотел посмотреть. То же издательство «Воля» издала в количестве 26 000 экземпляров книжку И. А. Ртищева «Кто из нас буржуй?» и Владимир Ильич особенно энергично затребовал ее.
Изданная «союзом солдат-республиканцев» книжка Б. Н. Воронова «Большевики» привлекла особое внимание Владимира Ильича.
Неожиданное выступление Валерия Брюсова в качестве политика, который с своей стороны давал рецепт «Как прекратить войну» — конечно, тотчас же была отмечена Владимиром Ильичем для прочтения.
Произведение клеветника на Владимира Ильича Г. Алексинского, вернувшегося из эмиграции и отвергнутого даже меньшевистским советом рабочих депутатов, — «Война и революция», — также была затребована Владимиром Ильичем.
После июльского выступления травля большевиков усиливается решительно всеми партиями, и эта травля тотчас же отражается в литературе. Появляются книжки, всеми способами охуляющие большевиков вообще и, в частности, Владимира Ильича. Литературу этих непосредственных врагов Владимир Ильич изучает особенно тщательно.
Отмечены книжки:
Горев Б. И. Кто такие Ленинцы и чего они хотят? П. Г., 1917 г.
Маркин А., Большевики и меньшевики и какое между ними различие, М. 1917 г., и многие другие, помимо ранее указанных, на те же темы.
Воспоминания общественных деятелей этой эпохи всюду отмечаются Владимиром Ильичем.
Многократно отмечена книжка Каутского К. Русская революция 1917 г. и немецкая социал-демократия. М. 1917 г.
Книжка другого крупного работника и политика с.-д. итальянской партии Ф. Турати. «Современная классовая борьба и социализм» — усиленно отмечена Владимиром Ильичем, при чем красочное содержание этой книжки все подчеркнуто.
И это «оглавление» испещрено подчеркиваниями Владимира Ильича. Уже из этого краткого перечня книг, затребованных Владимиром Ильичем из «Книжной Летописи» 1917 г., показывает нам ту же настойчивость и систематичность в деле изучения главнейших произведений и наших партийных врагов и больших исследований экономической, социальной и бытовой стороны жизни широких масс населения, и чистая теория экономики, все, все его интересует, притягивает, над всем он усиленно работает.
В этих номерах «Книжной Летописи» Владимиром Ильичем всего отмечено сто сорок два названия книг, которые по отделам распределяются следующим образом:
1. Вопросы социологии и истории — 38
2. Деятельность партий — 29
3. Вопросы войны — 22
4. Публицистика — 15
5. Аграрный вопрос — 11
6. Вопросы милитаризма и империализма — 8
7. Продовольственный вопрос — 3
8. История революций в др. странах — 4
9. Документы царизма — 2
10. Кооперация — 2
11. Естествознание — 2
12. Национальный вопрос — 2
13. Вопросы философии — 1
14. Вопросы капитализма — 1
15. Вопросы религии — 1
16. Беллетристика — 1
_____
А всего — 142 кн.
Из этого статистического подсчета мы видим, что жгучие вопросы дня, отраженные в литературе, стоят на первом месте.
Л. Авербах
О ПОМЕТКАХ ЛЕНИНА НА СТАТЬЕ В. ПЛЕТНЕВА
Дискуссия, развернувшаяся в «Большевике» по вопросам культуры, чрезвычайно показательна. Чем дальше, тем больше нашей партии придется уделять внимания той культурной революции, о которой говорил Ленин. Ведь эта культурная революция не надуманная абстракция, не утопическое измышление какой либо группы т. т. Миллионы и десятки миллионов поднимаются с одной культурной ступеньки на другую. Рабочий класс, ведя за собой крестьянство, и в союзе с ним, овладевает старой культурой и перестраивает ее. И естественно, что мы усиливаем — хотя и далеко недостаточно наше внимание фронту народного образования. Совершенно понятно, что происходящий процесс культурной революции ставит перед нами ряд новых и сложных вопросов, требующих своего разрешения. Вот в чем показательность наших, казалось бы, столь «теоретических», споров вокруг пролетарской культуры. Ответ на обсуждаемые принципиальные вопросы кое в чем определяет и нашу политику в деле проведения культурной революции, в направлении ее в нужное нам русло.
Однако, мы еще не научились подходить к этому вопросу со всей той серьезностью, которой он заслуживает. Многим еще он кажется «интеллигентщиной», многим кажется не актуальным, не срочным, а слишком многие отделываются легкомысленными фразами. Это в особенности относится к т. т., взявшимся за обсуждение культурных вопросов. Этой области чрезвычайно не повезло! У нас здесь — скажем прямо — столько безответственности, столько литераторских передряг, столько поверхностных наскоков и «заезжательств». Статьи П. Ионова (напр.) совершенно исключительный образец безответственной вульгарной свистопляски вокруг сложных вопросов. А ведь в вопросах культуры нам всем надо прежде и больше всего учиться. Надо понять, что речь идет о новых и сложных проблемах, по отношению к изучению которых больше чем где либо требуются вдумчивость, серьезность и желание разобраться в сущности дела. Нам необходима здесь коллективная и товарищеская проработка вопроса возможно более широкими партийными кругами. Мы не сомневаемся в том, что придем к этому, несмотря на то, что дым от дискуссий и стычек заслоняет, подчас, поле сражения, прячет от нас то, о чем, собственно, идет речь.
Но, прежде всего, нам здесь необходимо желание быть ленинцами. Только в том случае, думается, сможем мы разобраться в вопросах культуры, если мы сознательно будем ставить себе задачу учебы у Владимира Ильича. Мы можем ошибаться на этом пути, уклоняться — возможно — в сторону, но мы должны хотеть решать проблему на ленинском пути. Ленинизм — целостное учение, одни части в нем пригнаны к другим, между всеми его сторонами имеется теснейшая связь и взаимодействие. И вопросы культуры не составляют исключения!
Некоторым т. т. может казаться, что они правильно разрешают вопрос в духе ленинизма, расходясь в каких либо вопросах, или хотя бы, в частностях с Владимиром Ильичем. Теоретически это мыслимо, конечно. Однако нам еще ни разу не приходилось видеть практического подтверждения такой теоретической возможности. И вот почему мы обязаны добросовестно изучать все и всякие материалы, оставшиеся от Ленина. Учение Ленина о культурной революции — ключ ко всем сегодняшним, и не только сегодняшним, конечно, вопросам строительства пролетарской культуры.
* * *
Больше года тому назад были опубликованы пометки Ленина на статье т. Плетнева. Эта статья появилась в сентябре 1922 г. в «Правде» и послужила поводом к дискуссии, в которой оппонентом тов. Плетневу выступил тов. Яковлев, тогда еще ознакомившийся с пометками Владимира Ильича.
Вся статья Плетнева испещрена рядом подчеркиваний, отметок, замечаний и возражений Ленина. Значение этого документа исключительно велико. Разработка и продумывание всех пометок Ильича дают чрезвычайно много.
Однако, тов. Плетнев стоит на другой точке зрения. Он недоволен автором этих строк за то, что вскоре после опубликования разбираемого документа, я полностью солидаризировался с замечаниями Ленина. Тов. Плетневу кажется, что «ряд пометок, подчеркиваний поставлен так, что о смысле их можно много гадать»[61]. Тов. Плетнев маскируется в тогу уважения к Ленину, ах, дескать, мы не догадываемся часто о том, почему Ленин сделал то или иное замечание, ах, пусть «товарищи, непосредственно знакомые с творческой мыслью Ильича, дадут в дальнейшем материал к расшифровке ряда заметок Владимира Ильича».
Высокопарно, тов. Плетнев, но неверно! Что значит «непосредственное знакомство с творческой мыслью Ильича?» Может ли быть что-либо «непосредственнее» изучения ленинского собрания сочинений. И почему же, уж если встать на точку зрения, что, может быть, кто-либо иначе «непосредственно» знакомый с творческой мыслью Ильича, почему же и он сможет дать лишь «материал к расшифровке»? Неужели так темен и непонятен смысл замечаний Ильича? Неужели нельзя в них разобраться, особенно, если брать их в контексте со всеми ленинскими мыслями по этому вопросу?
Тов. Плетнев должен был дать ответ на вопрос о том, с чем он согласен и с чем он не согласен из возражений Ленина. Тов. Плетнев пытается прикрыться уважением к Ленину для того, чтобы не ответить на этот вопрос, для того, чтобы укрыться от выявления своего отношения к Ленину. Нет, никак мы не можем такое поведение охарактеризовать, как проявление уважения к Ильичу. Не наоборот ли? Пожалуй, что и наоборот. Ответ лежит в разборе пометок Ленина на статье Плетнева (1922 г.) и теперешних комментариях самого тов. Плетнева (1926 г.)
* * *
«На идеологическом фронте» — называлась статья тов. Плетнева. В ней программно и развернуто ставились вопросы строительства пролетарской культуры, давался ответ на вопрос о целях и задачах пролеткульта и обсуждался ряд проблем пролетарского искусства.
Первая же фраза статьи тов. Плетнева комментируется Лениным. «На 5-м году революции вопросы культуры[62] шире — вопросы идеологии — выдвигаются на первый план». Ильич трижды подчеркивает на полях эту фразу и пишет: «шире». Тов. Плетнев признает теперь, что это крупная ошибка.
В самом деле. Сказать, что вопросы идеологии шире вопросов культуры, может только человек абсолютно непонимающий, что такое идеология и что такое культура. Когда мы говорим о культуре, мы различаем культуру духовную и культуру материальную. Культура того или иного класса всегда представляет собой явление, охватывающее и духовную и материальную культуру[63]. Идеология данного класса только часть культуры класса. Сказать: «вопросы культуры — шире — вопросы идеологии», то же самое, что сказать: «вопросы математики — шире — вопросы арифметики». Признавая теперь свою ошибку, т. Плетнев считает, однако, необходимым привести в качестве смягчающего вину обстоятельства то, что «значительно ранее рассматриваемой статьи» им в «Горне», журнале пролеткульта, давалась правильная постановка вопроса. Об’яснение, конечно, своеобразное. Если это ошибка, то почему бы т. Плетневу прямо не признать ее и тем покончить. Зачем сопровождать признание своей ошибки оговорками? Мы увидим дальше, что это не случайно.
«Творчество новой пролетарской классовой (курсив здесь т. Плетнева. Л. А.) культуры — основная цель Пролеткульта». Ильич дважды подчеркивает фразу и недвусмысленно пишет: «ха-ха!» «Выявление и сосредоточение творческих сил пролетариата в области науки и искусства — его основная практическая задача. Этими силами и должна быть достигнута цель, которую Пролеткульт ставит». Ленин пишет сбоку: «примечание выше, шире».
Смысл этих замечаний Ленина настолько ясен, что тов. Плетнев счел возможным для себя понять их. «Здесь в зависимости от „шире“ можно понять (курсив мой Л. А.), что вся культура для Пролеткульта покрывается идеологией, и под этим углом должна пойти работа пролеткульта — это, во-первых, и, во-вторых, что будто бы только Пролеткульт будет строить пролетарскую культуру»[64]. Иначе понять эти замечания довольно трудно, однако, они много значительнее, чем это может показаться.
Тов. Плетнев беспрестанно и резко протестует против отождествления или смешения теперешнего Пролеткульта с Богдановским. Дата избавления от Богдановской скверны определяется тов. Плетневым, как конец 1920 г. Следовательно, статья тов. Плетнева, написанная в сентябре 1922 г. уже во всяком случае относится к «новой эре» Пролеткульта. И в доказательство того, что Ленин напрасно обвиняет в «старых» грехах т. Плетнева, последний мобилизует постановления Пролеткульта, относящиеся к декабрю 1920 г. и к маю 1921 г. «Это (декларация и основной доклад пленуму Пролеткульта 21 г. Л. А.) определяло для нас место и задачи Пролеткульта в общем процессе строительства пролетарской культуры. И с этой позиции совершенно иначе освещается цитируемое нами положение нашей статьи с пометками В. И. — (стр. 68)». Но ведь эти утверждения т. Плетнева бьют исключительно по нему и вновь подчеркивают его действительные ошибки. Никакой случайностью нельзя об’яснить того, что после верных — поверим тов. Плетневу на слово — решений — мая 21 г., он в сентябре 22 г. совершает такие ошибки.
Основной смысл «ха-ха» Ильича тот, что новую классовую культуру будет строить организация. Ленин обрушивается здесь на старое Богдановское положение, бывшее до «новой эры» т. Плетнева краеугольным камнем деятельности Пролеткульта. Ленин нападает здесь на осторожное протаскивание т. Плетневым осужденных партией пролеткультовских ошибок. Старый пролеткульт характеризовался противопоставлением пролетарского культурного строительства политической работе соввласти и «идеей самостоятельного культурного движения, ведущего работу, аналогичную работе партии в области политики, работе профсоюзов в области экономики».[65] Старый пролеткульт считал, что: «Пролеткульт — есть культурно-творческая классовая организация пр-та, как рабочая партия — его политический орган, профсоюз — организация экономическая».[66] И этой организации должна принадлежать монополия на строительство пролетарской культуры. Тов. Плетнев утверждает, что в 1920 и 1921 г. пролеткультовцы отказались от этих ошибок. Разберемся.
Пролетариат произвел революцию. Он удержал завоевания октябрьской революции в тяжелые годы гражданской войны. Он построил новое государство. Его партия в течение 5-ти лет уже руководит переделыванием старого общества в новое. Культурная революция уже происходит. Она идет через расширение сети народного образования, через кампании ликвидации неграмотности, через вовлечение миллионных масс в общественную жизнь, она рождается величайшим переворотом во всем укладе жизни широчайших масс, совершенном Октябрем. Те ростки пролетарской культуры, которые, по нашему утверждению, существовали еще при капитализме, развиваются и растут. Налицо пролетарская партия, пролетарское государство, пролетарская армия, растущая пролетарская литература, первые признаки похода марксизма во все области науки и т. д. Обстановка неимоверно сложна. Нужно суметь обязательно сработаться со спецами и использовать их, нужно заняться прежде и раньше всего ликвидацией элементарной неграмотности многих сотен тысяч и миллионов, а материальные рессурсы ничтожны — у всех в памяти еще сохранилось воспоминание о том, как первые годы нэпа ударили по сети наших школ и просветительных учреждений. И вот приходит тов. Плетнев и декламирует: «творчество новой пролетарской классовой культуры». Ленин дважды подчеркивает: новой. Ну, а кругом то, что происходит? Что вы то, пишущий в «Правде» программную статью по вопросам культуры, что вы, т. Плетнев, предлагаете? «Выявление и сосредоточение сил», об’единение их вокруг пролеткульта и выполнение им, пролеткультом, цели, которую он себе ставит, — т. е. строительства пролеткультуры?
Работает в холоде и голоде артель людей. Строит она новый дом. Уже закладывается фундамент, уже леса видны. И подходит человек и говорит, вот надо бы новый дом построить, планы у меня есть хорошие и прочее такое… Нет, в самом деле — ха-ха — это лучший ответ.
Ошибка старого пролеткульта заключалась, далее, в том, что он, как мы писали выше, противопоставлял свою работу строительной деятельности соввласти, руководимой нашей партией. Он сосредоточивал свою деятельность в некоторых областях идеологии, при чем они тем значительнее для пролеткульта, чем дальше они от нашей практической борьбы (искусство, философия). Такова ли должна быть линия деятельности пролетарской культурно-просветительной организации, т. е. Пролеткульта? И вот на втором году «новой эры» пролеткульта тов. Плетнев пишет «вопросы культуры — шире — вопросы идеологии». Так ли уж случайна эта описка? Не — в лучшем случае — не инерция ли деятельности старого Пролеткульта крылась за этой ошибкой тов. Плетнева? И не старые ли ошибки старого Пролеткульта воскресали, когда тов. Плетнев писал, что «этими силами (т. е. выявленными и сосредоточенными около Пролеткульта. Л. А.) и должна быть достигнута цель, которую пролеткульт себе ставит»? Старый пролеткульт не только претендовал на монополию в строительстве пролетарской культуры. Старый пролеткульт рассматривал себя, как своеобразную культурную партию: «пролеткульт должен непосредственно включать лишь культурный авангард пролетариата, индустриальный, и при том его элементы наиболее передовые и сознательные в культурном отношении». Тов. Плетнев в своей статье, от сентября 22 г., — опять, по существу, повторял то же — этими, собранными у пролеткульта силами, он предполагал строить пролетарскую культуру.
Не таков ли смысл замечаний Ленина на этом абзаце статьи т. Плетнева? Последний пишет теперь: «за этими пометками ясно стоит отрицательное отношение В. И. к положениям А. Богданова о пролетарской культуре, и естественно, что удар пришелся и по пролеткульту, переживавшему в этот момент первый сдвиг с позиций 1918–1920 г.г. Это усугубилось, конечно, ошибкой статьи в слове „шире“ (стр. 68). Неверно это, тов. Плетнев! Напрасно вы переадресовываете Богданову удар, направленный против вас. Это по ошибкам Плетнева ударял Ленин. И вовсе эти ошибки связаны не только со словами „шире“, как мы показывали выше.
Было чрезвычайно тревожно то, что на втором году „новой эры“, тов. Плетнев повторял старые пролеткультовские ошибки. В десятки раз более тревожно то, что тов. Плетнев не хочет их признавать сегодня. Во много раз более опасно сегодняшнее дипломатничанье и маневрированье тов. Плетнева около осужденных т. Лениным и всей партией ошибок его статьи.
Читатель отметил уже выше, что Ленин дважды подчеркнул упоминание о практической задаче пролеткульта. Вопросу о практических задачах, конкретных путях их осуществления, фактически имеющейся деятельности — все время приковано вниманием Ленина. Об этом свидетельствует целый ряд сделанных им пометок. Мы разберем ниже смысл каждой из них. Но тов. Плетнев продолжает сохранять недоумевающий и непонимающий вид. В его статье имелось следующее место: „Каковы же конкретные формы этой борьбы в области культуры“. Ленин сбоку ставит нота-бене с плюсом (NB+), и нота-бене с плюсом за Плетнева. И вот тов. Плетнев меланхолически пишет: „NB+ в чем сущность этой пометки? Отметить с плюсом попытку конкретно поставить вопрос или иное? Не знаем. И комментировать этого не решаемся“. И до чего же он наивен, этот тов. В. Ф. Плетнев.
Продолжим цитату из статьи тов. Плетнева: „Задача строительства пролетарской культуры может быть разрешена только силами самого пролетариата. Сколько бы ни было у нас пришельцев из буржуазного лагеря, сколько бы ни „прияли“ они классовую точку зрения, все же это будут единицы, быть может, очень ценные, но решающего значения они иметь не будут. Идея становится силой, когда ею овладевают массы“. Ильич пишет сбоку: „и/а крестьяне“.
Тов. Плетнев пишет: „В пометке стоит знак вопроса. Это крайне важно. Мы принимаем эту пометку за вопрос, на который В. И. требует от нас ответа. Ответа по вопросу огромному — и вслед за этим тов. Плетнев (стр. 69–70–71) отвечает на этот вопрос. Мы не будем сейчас разбирать весь вопрос и ответ тов. Плетнева по существу, мы сделаем это в другой связи в ближайшее время. Однако, тов. Плетнев напрасно Ленинскую отметку сводит к вопросу. Она не только вопрос. Она — возражение тов. Плетневу, она — удар по всему его построению. Посмотрим немного ниже.
Тов. Плетнев писал“… мировая революция может быть построена только силами „мы“, силами классового единства. Этим бытием определяется классовое сознание пролетариата. Оно чуждо крестьянину, буржуа, интеллигенту». Ленин пишет сбоку: «А % строящих паровозы?» Было бы напрасным усилием пытаться и это замечание понять, как заинтересованность Ленина количеством транспортных рабочих. Это опять-таки не «вопрос» тов. Плетневу, а вместе с предыдущим «вопросом» связанное указание и возражение руководителю и создателю «новой эры» в пролеткульте. Однако тов. Плетнев и здесь пишет: «Здесь можно много гадать, но вскрыть точный смысл пометки мы, к сожалению, не имеем данных». Мы, к сожалению тов. Плетнева, попытаемся все же поднять таинственную завесу над Ленинскими замечаниями.
Из буржуазного лагеря могут придти лишь одиночки: «Решающего значения они иметь не будут». А как с крестьянством — восклицает Ленин. И Плетнев продолжает:…«классовое сознание… чуждо крестьянину, буржуа, интеллигенту». Получив дважды подчеркнутый им ответ, утверждающий чуждость крестьянству классового пролетарского сознания, Ленин ставит вопрос: а сколько же у нас пролетариев? У Ленина не было никакого желания заниматься «теоретическими» беседами по вопросу о пролеткульте. Его интересовали конкретные пути и практические формы проведения массовой культурной революции. А ему дают ответ, игнорирующий обстановку: никакого учета сил и средств пролетариата; ему преподносят программы борьбы на идеологическом фронте, в которых нет ни слова о крестьянстве. Весь вопрос-то заключается в том, чтобы учесть реальные силы «% строящих паровозы», суметь подчинить им и возглавить ими необходимую нам интеллигенцию, используя ее для поднятия масс «хотя бы до буржуазной культуры», и этот под’ем масс, эту культурную революцию, захватывающую количественно больше всего и прежде всего крестьянство — ввести в пролетарское русло. Что было до всего этого тов. Плетневу…
Вопрос о % удостаивается комментариев со стороны тов. Плетнева. Приведем их: «% строящих паровозы не был велик в России. Не больше он и сейчас[67]. А вместе с тем никто иной, как именно пролетариат „был, есть и будет“ руководящей силой в революции. Это на что нибудь да указывает».
Если эта пометка относится к тому, что «классовое сознание пролетариата чуждо крестьянину», то ничего неверного мы в этом не видим, это факт. (стр. 71).
Ленину, конечно, было бы чрезвычайно ново узнать от тов. Плетнева, что пролетариат гегемон в нашей революции. «Это на что нибудь да указывает». Поистине так! А «указывает» приведенное положение прежде всего на абсолютную метафизичность всех рассуждений тов. Плетнева. «Не больше он и сейчас» — восклицает тов. Плетнев. Если «он» здесь действительное количество транспортных рабочих, то и оно изменилось: но ведь речь здесь идет о всем пролетариате, его силе и удельном весе. Неужели же не ясно, что одно дело — пролетариат в 1922 г., в самом начале нэп’а, и совсем другое дело пролетариат теперь — в 1926 г. Тов. Плетнев думает, что здесь можно отделаться от вопроса указанием на руководящую роль пр-та. Но это заявление в данном контексте совершенно бессодержательно. Весь вопрос встает за этим, за признанием руководящей силы пролетариата в нашей революции. Тому, кто навсегда имеет одну и ту же убогую мысль о пролеткультовской пролеткультуре достаточно принципа гегемонии, и тот будет говорить об одном и том же %. Тому же, кто хочет на деле помогать проведению Ленинской культурной революции, кто хочет, чтобы наша партия имела верную дорогу в вопросах культурного строительства, тому надлежит заниматься вопросами, встающими за общими фразами тов. Плетнева. Тов. Плетнев, далее, не находит никаких ошибок у себя и там, где он утверждал чуждость крестьянства классовому сознанию пролетариата. Первая и основная ошибка тов. Плетнева заключается в том, что он за одни скобки выносит чуждость «классовому сознанию пролетариата» и крестьянства, и интеллигенции и буржуазии. Ему невдомек, что у всех этих слоев различное отношение к идеологии пролетариата. С точки зрения тов. Плетнева не понять того, почему мы ведем с крестьянством политику классового союза, почему мы — вместе с крестьянством, ведя его за собой, — боремся против буржуазии. Тов. Плетнев и теперь не исправляет своего прежнего утверждения, в корне противоречащего ленинизму.
Предположим, однако, что тов. Плетнев лишь оговорился, — что весьма сомнительно, ибо нельзя же предположить случайность оговорки и в 1922 г. и в 1926 г. — предположим, что тов. Плетнев вообще говорил о чуждости крестьянской идеологии пролетарской. Но и это предположение нисколько не улучшает положения тов. Плетнева. Совершенно недостаточно говорить о чуждости крестьянской идеологии пролетарской, совершенно неправильно говорить только это. Пролетариат и крестьянство — два класса. У них имеются разные интересы и разные идеологии. Но непростительную ошибку совершает тот, кто говорит о чуждости всего крестьянства рабочему классу.
Да, и со всем крестьянством, как целым, может быть у нас расхождение в интересах (напр. политика цен на промизделия). Но с интересами бедноты и середняков пролетарские интересы совпадают гораздо больше и гораздо чаще, чем расходятся. На этом и покоится классовый союз рабочих и крестьян.
Этого и не понимает тов. Плетнев. У «крестьянства» иное «классовое» сознание, чем у пролетариата. Но крестьянство в целом класс промежуточный, крестьянство своей целостной классовой культуры создать не может. Как в области политики, так и в области культуры, оно будет итти или за пролетариатом, или за буржуазией. Разность, а не чуждость, более частое совпадение, чем противопоставление интересов — вот что характеризует отношения пролетариата с крестьянством. Неимоверно уважающий Ленина Плетнев пишет совсем иное. И какую же смелость надо иметь, чтобы по этому поводу писать будто «вскрыть точный смысл пометки мы, к сожалению не имеем данных», и что «здесь можно много гадать». Тога уважения к Ильичу оказывается сотканной из пустой словесности, а посему она не может прикрыть лицемерия тов. Плетнева, и потому весь плетневский разбор ленинских замечаний на его статье носит фарисейский характер.
Крестьянин, в процессе своего индивидуального труда зависимый от сил природы («будет дождь, — будет хлеб»), всегда чувствует над собой от него независимую грозную силу, основа религиозных предрассудков.
Пролетарий имеет дело с совершенно ясными отношениями его к внешней природе. Он знает что удар кайла в шахте даст известное количество руды или угля, и то, и другое вместе, в домне даст чугун, из домны не потечет молоко или вода, чугун даст железо, сталь, последние претворятся в машину, машина даст возможность с большей легкостью побеждать сопротивление материи, а в субботу будет получка. Здесь все ясно и математически точно[68].
Ленин опять спрашивает: «А религия рабочих и крестьян»? Легко понять, что этот «вопрос» также ставился Лениным не в порядке любознательности. Тов. Плетнев так рассуждает по этому поводу: «Весь абзац, за исключением подчеркнутой В. И. строки, по нашему мнению ясен, и никаких ошибок в характеристике психологии, сознания пролетария и крестьянина не находим. Подчеркнута В. И. лишь одна строка: „Здесь все ясно и математически точно“. Эта строка и вызвала примечание, заметку В. И. о религии». (стр. 71). Тов. Плетнев здесь совершенно напрасно сменил свою «робость» в толковании заметок В. И. на достаточно развязную смелость. Вовсе не только в цитируемой Плетневым строке, относится вопрос Владимира Ильича! На этом вопросе следует остановиться.
Тов. Я. А. Яковлев очень верно писал по поводу разбираемого абзаца из статьи тов. Плетнева: «Что это? Грубейшее непонимание классовых отношений в Советской России или беспардонная лесть „его величеству пролетариату“?
„Процент строющих паровозы“ у нас очень мал. И вовсе ему не „все ясно и математически точно“. Точно нет у нас малосознательных рабочих! Точно не пополняется рабочий класс у нас выходцами из крестьянства! Точно все у нас пролетарии „классово-сознательные и классово-спаянные“!
Совсем дело не в том, что различны „корни, питающие религию у рабочих и крестьян“.
Дело в том, что нет для нас ничего вреднее „идеального пролетария“, рассусоливаемого под кустарного героя. Работать и побеждать мы сможем только тогда, когда будем брать наш класс таким, каков он есть.
Тов. Плетнев пишет: „фраза и здесь все математически точно“ ни в коем случае не лесть пролетарию, а простое указание на то, что у пролетария нет надежд на большее, чем на заранее оцененный его труд». (Стр. 72). Пустяки это! Во-первых, у пролетария в Советском Союзе есть уже надежда не только на его «заранее оцененный труд», а во-вторых, надежда на «иже еси на небесах» не пропадает у пролетария, только потому, что он продает свою рабочую силу на рынке товарного общества. Это у утопического пролетария, героя мещанских барышень из категории «прочих» в комсомоле, все так на 2000 % большевистски твердокаменно. Да и сам тов. Плетнев прекрасно видит это, когда спускается с высоких пролеткультовских небес. Он пишет даже, что у нас в партии, среди ленинского призыва, имеется некоторое количество религиозных рабочих. И тут тов. Плетнев бросается в другую крайность: «никогда религия не стояла, как непосредственно мешавшая нам в борьбе». Из огня да в полымя. Или «математически точно», или религия нам никогда не мешала в пролетарской борьбе. Впрочем, я напрасно противопоставляю «огонь» и «полымя» у тов. Плетнева. Именно потому, что он вредно идеализирует пролетария, именно поэтому он приуменьшает реакционную роль религии. Многим ли эта фраза отличается от позиции Хеглунда? Религия не существует у Плетнева, как величайшее препятствие в деле коммунистического воспитания масс теперь, в деле вовлечения их в революционную борьбу при капитализме. И такие вещи говорит наш «левый» теоретик пролетарской культуры. Да, не случайно, видно, мелко-буржуазные уклоны в нашей партии рядятся теперь в «левые» облачения.
Однако идеализирование пролетария далеко не случайно у тов. Плетнева. Оно необходимая составная часть всей его концепции пролеткультуры. Целый ряд пометок Ленина достаточно явственно характеризует утверждения тов. Плетнева о строительстве пролеткультуры силами одного и самого пролетариата. «Задача строительства пролетарской культуры может быть разрешена только[69] силами самого пролетариата, учеными, художниками, инженерами и т. п., вышедшими из его среды». Ленин: «Архификция». Эта «архификция», однако, фундамент всех прежних построений тов. Плетнева. Но, очевидно, не только в 1922 году. Характеризуя те замечания, в которых он не смог разобраться, тов. Плетнев пишет, что на вопрос о строительстве пролеткультуры силами самого и одного пролетариата он ответил в связи с вопросом о крестьянстве. Что же писал там по интересующему нас вопросу т. Плетнев?
«В процессе строительства пролетарской культуры, процессе, неизбежно длительном, по мере того, как социализированное, обобществленное сель. — хоз. включается в ряд социалистич. обобществленного хозяйства Советского Союза, крестьянство входит вплотную в этих своих частях в процесс строительства пролетарской культуры» — такова точка зрения тов. Плетнева.
Формулировка прежде всего поражает своей из ряду вон выходящей небрежностью: обобществленное сельское хозяйство противопоставляется соц. обобществленному хозяйству Советского Союза. Что сей сон означает? У нас реально имеется в стране народное хозяйство, оно состоит из социалистической госпромышленности, этого ведущего начала нашего хозяйства, из неорганизованной массы товарных крестьянских хозяйств, из значительных еще элементов частного капитала. Несмотря на противоречивость этих составных частей — это единое хозяйство Советского Союза.
Что такое «социалистическое обобществленное хозяйство Советского Союза»? Это социализм, — и при том такая его фаза, когда кооперированное крестьянство вошло уже составной частью в систему социалистического хозяйства, когда исчез уже частный капитал. А это такая фаза социалистической революции, когда различия между классами сводятся ко все меньшим и меньшим отличиям. Иначе говоря, это период отмирания пролетарской диктатуры и становление бесклассового коммунистического общества. К этому периоду тов. Плетнев «вплотную» вводит крестьянство в строительство пролетарской культуры. Великолепный ответ дает тов. Плетнев. Куда уж, в самом деле, лучше! Только как это связать с наводящими вопросами Ильича? Ответил ли тов. Плетнев Ленину, или он углубил свои прежние ошибки, превратив их в некую систему взглядов?
При строительстве пролетарской культуры, т. е. теперь, при развертывании массовой культурной революции, пролетариат остался «самим» и «одним», с точки зрения Плетнева.
Однако нам кажется, что тов. Плетнев напрасно переносил центр тяжести в этом вопросе на крестьянство. Думается нам, что когда Ленин писал свои замечания на статье тов. Плетнева, он делал знак ударения на другом вопросе: на вопросе об использовании интеллигенции. Думается нам, что именно здесь лежал тогда — да и в значительной степени еще и теперь, конечно, — центр тяжести вопроса.
Из всех цитат, которые нами приводились из статьи тов. Плетнева явствует, что никак не может интеллигенция быть нашим помощником в деле строительства пролетарской культуры. Напоминаем читателю то место, которое вызвало примечание Ильича: архификция. Продолжим ту цитату. «И это будут ученые, художники, инженеры совсем иного склада, чем таковые же буржуазного мира».
Только силами самого пролетариата! Только выходцами из его среды! Людьми совсем иного склада, чем люди буржуазного общества!
«И первые шаги по этому пути — писал тов. Плетнев — (по пути перестройки науки. Л. А.) должен сделать сам пролетариат». Ильич подчеркивает эту фразу и комментирует: «Вздор»[70].
Это вздор, потому что если человек говорит о строительстве пролетарской культуры вне всякой связи с временем и обстановкой, забывая о миллионах крестьянства, открещиваясь от интеллигенции, идеализируя пролетариев и создавая специальную организацию строительства пролетарской культуры — то он другими словами протаскивает старый Богдановский план лабораторной выработки пролетарской культуры. Этому человеку не понять Ленинского «хотя бы до буржуазной культуры», этому человеку органически чужда партийная линия по отношению к специалистам — а ведь дело происходило совсем вскоре после горячих споров в нашей среде о линии в работе со специалистами, о степени их нужности, о важности их использования.
Если даже встать на ту точку зрения, что построить пролетарскую культуру смогут только люди «совсем иного склада» по сравнению с буржуазной интеллигенцией, то и тогда не уменьшаются ошибки тов. Плетнева. Поднимая многих и многих трудящихся «хотя бы до буржуазной культуры», мы тем самым строим новую культуру, культуру пролетарскую. Процесс усвоения новым классом старой культуры есть одновременно процесс переработки старой культуры. В брошюре «За пролетарскую литературу» я писал: «Нужно понять совершенно различное значение учебы у мелкобуржуазной интеллигенции в условиях капитализма и в условиях диктатуры пролетариата. В первом случае эта учеба носит характер буржуазной обработки учащихся, во втором же случае общественная обстановка, классовая среда, во много раз больше предохраняют от вольной или невольной передачи учителем буржуазной идеологии учащемуся; к тому же здесь сама интеллигенция находится в условиях усиленной идеологической обработки со стороны рабочего класса».[71] Без привлечения и использования масс интеллигенции, без учебы у нее, мы не сможем построить никакой пролетарской культуры, мы попросту будем оставлять нашу страну в том состоянии «полуазиатской некультурности», о которой писал Ленин. За Плетневскими рассуждениями, как верно тогда еще указывал тов. Яковлев, скрывалось пошлое комчванство. Шапками закидаем, так подходил тов. Плетнев к вопросам культурного строительства. Печально, что тов. Плетнев не счел нужным и здесь вдуматься в смысл чрезвычайно ясных пометок Владимира Ильича.
Извинимся перед читателем за большую цитату из статьи тов. Плетнева (22 г.) — она необходима не только для разбора большого и важного вопроса, но и для характеристики вдумчивости тов. Плетнева в Ленинские замечания.
«…в творчестве искусства производственный процесс в целом или, как частность его, трудовое напряжение у молота, например, может быть передано только тем, кто непосредственно участвует в нем самим пролетарием[72], а не сторонним наблюдателем. В творчестве научном пролетарий всегда исходит и будет исходить из процесса производства; ему нужна наука не для науки[73], а для его творческого труда, для того, чтобы, исходя от станка, понять связь явлений общественной и экономической жизни. В строе мышления пролетария его творческий труд всегда связан с тем, что у него на столе[74], когда он обедает; в этом бесформенный зародыш того, к чему приходит сейчас научная мысль. Нельзя быть техником, не понимая связи экономических явлений в жизни общества, и нельзя быть экономистом без четкого понимания техники всей энергетики производительных сил в целом и производственного процесса в частности.
Над этим усмехнутся „ученые“[75]».
Тов. Плетнев теперь, в 1926 г., разбирая пометки В. И.: и взывая об уважении к памяти Ленина, упрекая меня и тов. Ваганяна за попытки разобраться в них и квалифицируя их как «смелость» — поступает следующим образом. Он берет конец из испещренного рукой Ильича абзаца, начиная от слов «нельзя быть техником», и приводит только ленинское: не только. Между тем, нетрудно понять неразрывность конца абзаца со всем тем, что писалось в начале. И Ленинское «не только», представляется нам, может быть отнесено ко всему кругу мыслей, развиваемому в данном отрывке из статьи тов. Плетнева.
Послушаем, однако, сначала, что думает т. Плетнев о Ленинском «не только». «Это положение (т. е. конец цитаты. Л. А.) мы категорически подтверждаем и сейчас. Так фактически есть и такова совершенно неумолимая тенденция развития производительных сил Советского Союза. Кабинетный специалист будет все больше и больше отходить в область преданий, и выдвинутое нами в нашей статье положение о социальном инженере мы готовы защищать и сейчас» (стр. 73). Прежде чем перейти к вопросу о социальном инженере, мы постараемся вдуматься в те знаки вопроса и отметки, которые были проставлены Лениным на всем абзаце, и которые завершались словами «не только».
Первые знаки вопроса относятся к утверждению тов. Плетневым необходимости быть пролетарием от станка, для того, чтобы быть в состоянии отразить и весь производственный процесс и «трудовое напряжение у молота», как его деталь. Смысл ленинских знаков вопроса окончательно может уясниться, если вспомнить дискуссию о специализации рабочих писателей. Как известно, тов. Плетнев принадлежал к той группе т. т., которые считали, что писатель рабочего класса, не должен отрываться от станка. Уход с фабрики представлялся этим т. т. депролетаризацией писателя. Эта точка зрения подавляющим большинством пролетарских писателей была отклонена. Писательство — большое и трудное ремесло. Ему нужно учиться и переучиваться и опять учиться. Нужно воспринять весь опыт, накопленный мировой литературой. Нужно работать над созданием произведений, в которых новое содержание находило бы и свое новое формальное выражение. От стихотворения путь к поэме, от рассказа многих тянет к повести и роману. И нельзя стать писателем, который будет творчески сильнее старого писателя, писателя-интеллигента, продолжая оставаться у станка. Ведь за старым писателем десятилетия накопленных культурных традиций, а наш писатель рождается культурной революцией пролетариата. Вот почему пролетарскими писателями был взят курс на предоставление достаточно выросшим, достаточно сильным творчески и крепким идеологически, — возможности специализироваться в области художественной литературы. На этом пути много опасностей. Отрыв от фабрики может стать отрывом от класса. Но у нас уже имеются годы эмпирической проверки спорного вопроса. Единицы скатываются к мелкобуржуазной богеме, многие и многие десятки растут в подлинных пролетарских писателей. Проповедь необходимости всегда быть у станка, утверждение, что «сторонним наблюдателям», не ударяющим в данный момент молотом по наковальне, не дано описать производственный процесс — такая проповедь и такое утверждение — вреднейшее препятствие на пути создания классовой пролетарской литературы.
В научном творчестве пролетарий должен и будет исходить из процесса производства. «Исходя от станка» наука должна об’яснять его «творческий труд». Пролетарию нужна «наука не для науки». Следует, с нашей точки зрения, и здесь попытаться понять три ленинских вопросительных знака.
«Нельзя достаточно часто повторять, что наука для науки и есть наука для жизни» — писал К. А. Тимирязев.[76]
В самом деле. Нет ничего вреднее вульгарнейшего, квази-марксистского пренебрежения к «чистой науке». В наше время особенно следует повторять и раз’яснять величайшее практическое значение самой отвлеченной научной работы (если это, конечно, подлинно научная работа, а не схоластика). То, что нам кажется сегодня «наукой для науки», есть наука для нашей завтрашней практики. Сегодня еще «абстрактное» исследование в области изучения молекул завтра революционизирует химическую промышленность. Это хорошо понимают, например, американские тресты, не урезывающие смет своих самых «наинаучнейших» лабораторий и институтов, а относящих их к необходимейшим «издержкам производства» первостепенной важности. Разве не делаем мы то же самое научно-техническим отделом ВСНХ? А внимание советской общественности Академии Наук?
Сближение науки с производством вовсе не повлечет за собой урезывание и прекращение чрезвычайно «отвлеченной» исследовательской работы. Наоборот, можно утверждать, что сближение с непосредственной человеческой практикой поставит науке многие тысячи вопросов, не «исходящих от станка» и тем не менее завтра будущих менять, реорганизовывать «производственный процесс». Именно к этому и следует, думается, отнести ленинский вопрос «на столе ученого».
Не нужна «наука для науки», наука должна «исходить» от творческого труда, а творческий труд «в строе мышления пролетария всегда связан с тем, что у него на столе, когда он обедает». Нет, наука, нужная крупному производству, технически перестраивающейся индустрии, электрифицирующейся стране не будет «исходить» из такого творческого труда ученого, который будет определяться тем, что на столе у ученого, тогда, «когда он обедает».
Теперь только, считаю я, можно понять и восклицание «не только». Курс на «социального инженера», и теперь «категорически подтверждаемый» тов. Плетневым, на деле прикрывает только универсальное «всезнайство» с нежеланием специализироваться по настоящему: нам не нужна, дескать, «наука для науки». Усмешки «не только ученых» не могут не относиться к попыткам переключить тягу к науке на тягу к прикладным «к столу» познаниям.
Ошибка тов. Плетнева особенно очевидна в свете практических задач, стоявших и стоящих перед нами. Всячески отстаивая политехническое образование на низших звеньях системы народного образования, мы должны вести решительный курс на специализацию высших звеньев. Теория «социального инженера» идет полностью в разрез с нашими конкретными задачами.
Партией взят курс на электрификацию страны. «Ну, а много ли нашлось у нас людей, способных преподавать электрификацию, хотя бы по плану известной книги И. И. Степанова» — писал тов. Плетнев. Ленин подчеркивает и восклицает: «Вот именно! Это против В. Плетнева». Последний пишет теперь: «В тот момент это было более против В. Плетнева, чем сейчас. Сейчас дело обстоит несколько лучше. Но, ведь, мы не мыслим себе выполнения огромнейших задач… в 1922 г. Это задачи длинного этапа, долгой, многолетней работы. И сейчас понимание электрификации, ее величайшей революционизирующей роли значительно выше, чем в 1922 г.» (стр. 73).
Легко понять, что тов. Плетнев отвечает Ленину не по тому вопросу, по которому от него ожидается ответ. Дело здесь вовсе не в большем или меньшем понимании роли электрификации. Ленин своим вопросом пытается тов. Плетнева с пролеткультовских теорий бросить в такое свидетельство нашей массовой безграмотности и некультурности, как недостаток преподавателей книги тов. Степанова. Тов. Плетнев философствует о необходимости «самому» и «одному» пролетарию перестраивать науку. Да здравствует социальная инженерия! А Ленин изучает данные всероссийской переписи о безграмотности населения советской страны, а Ленин думает о пропаганде элементарной «внеклассовой» культурности: чистить зубы, чаще мыться, не ругаться, а Ленин мечтает о том, чтобы столь популярные в нашем комсомоле «математические» выражения заменились изучением четырех правил арифметики. Тов. Плетнев предпочитает беседы о роли электрификации…
De hustibus non disputandum — о вкусах не спорят.
Цитируя Маркса, тов. Плетнев писал: «Этими словами Маркса оправдывается постановка вопросов о науке именно сейчас…» В. И. возражает: «нисколько (нет конкретности)». Ясно? А вот что сердито пишет тов. Плетнев: «Словами Маркса, по мнению тов. Ленина, не оправдывалась постановка вопросов о науке в 1922 г. Но мы смеем думать сейчас, что постановка вопроса о ходе развития науки современна и своевременна, тем более сейчас (курсив мой. Л. А.) на 10-м году революции. Нужна лишь большая конкретность постановки этого вопроса… Вопрос ставится самой жизнью и обойти и замалчивать его нельзя, да и не следует». Тов. Плетнев поучает весьма сурово. Ленин оказывается в положении человека, который «нападал» на тов. Плетнева потому, что Плетневым вопрос ставился преждевременно. Плетнев, будто, верные вполне вещи говорил, да «по мнению тов. Ленина», немного рано. Неверно и это. Смеем думать, что В. И. и тогда достаточно думал по вопросам науки. Теперь опубликовано вполне исчерпывающее количество материалов, свидетельствующих о том внимании, с каким Ленин следил за работой наших ученых, как много заботливости было проявлено им в деле улучшения положения научных деятелей, как подталкивал он всех наших экономических работников к использованию в работе их органов и учреждений последних научных достижений. И разве не Ленин первый развернуто поставил вопрос о научной организации труда? И именно поэтому Ленин обрушивался на поистине рассуждения для рассуждений о науке. Ленин бесспорно предпочитал «науку для науки». Ленин писал, что гораздо приятнее революцию проделывать, чем писать о ней. Ленин, не сомневаемся мы, считал, что гораздо нужнее работать с научными деятелями, учиться у них, ставить им новые вопросы и задачи, чем разговаривать о науке. И если бы подлинно о науке, а то о «социальной инженерии», о науке «от станка», о «схемах индивидуалистических переживаний», уступающих место «движениям масс», о способностях «обобщающе, монистически мыслить», вызвавших у Ильича тоже непонятую тов. Плетневым приписку «уф!».
Наша статья чрезвычайно разраслась. Поэтому мы не будем писать сейчас о том, как понимается нами ряд других пометок Ленина. Мы разобрали только те из них, которые разбирались тов. Плетневым теперь, в 1926 г. Можно подвести некоторые итоги.
* * *
Надо учиться у Ленина — писал я в начале статьи. Учиться надо прежде и больше всего именно на таких материалах, как разбиравшийся нами документ. Можно ли отнести тов. Плетнева к числу тех, кто хочет идти по ленинскому пути?
В своей последней брошюре тов. Плетнев различает три точки зрения на культуру: 1) точку зрения тов. Троцкого, 2) А. Богданова и 3) Пролеткульта (сиречь тов. Плетнева). Т. т. Луначарский, Бухарин, мы «напостовцы» — оказывается не имеют точек зрения на культуру: Троцкий и Богданов, по мнению тов. Плетнева (и это правильно, с нашей точки зрения), занимают неправильную позицию в вопросах культуры. Мы не совсем согласны с тов. Плетневым в его критике Богданова, и особенно тов. Троцкого[77], но, думается нам, тов. Плетнев имел право «оборачивать» против них те или иные цитаты из сочинений Ленина. Получается, что тов. Плетнев… представляет ленинскую линию в вопросах культуры! Ведь иной точки зрения кроме этих трех, тов. Плетневым не обнаружено. Однако мы в нашей статье показывали, как обстоит дело у тов. Плетнева с Лениным. И ведь нужно же, поистине, иметь совершенно не «имеющую прецедентов храбрость», чтобы написать после этого следующие строки о пометках Ильича: «Мы же истолковывать их в свою пользу считаем недопустимой спекуляцией именем великого учителя. До такой беззастенчивости мы не дошли и не дойдем».
Тов. Плетнев «благородно» не хочет перетолковывать пометок Ильича, представляющих собою возражения Плетневу, в свою, Плетневскую, пользу. Тов. Плетнев не настолько беззастенчив, чтобы «истолковывать их в свою пользу». Какой он благородный, какой застенчивый, какой «неспекулятивный» тов. Плетнев! И все эти качества обнаружил тов. В. Ф. Плетнев у тов. В. Ф. Плетнева потому, что В. Ф. Плетнев отказался «перетолковывать в свою пользу» резкие замечания Ленина (напр. вздор, вот каша-то), Ильичевские возражения и протесты против статьи тов. В. Ф. Плетнева.
Благородство тов. Плетнева находит свою меру в том, что, крича о благородстве и уважении к памяти Ильича, тов. Плетнев, выдавая свою позицию за ленинскую, продолжает оставаться на позициях, осужденных Лениным. Такой, очевидно, представляется тов. Плетневу застенчивость с точки зрения пролеткультовской пролетморали. Но хуже всего то, что тов. Плетнев заранее набрасывается на всякие попытки понять Ленина. Мы ни в коей мере не настаиваем на том, что мы правильно поняли Ильича и верно истолковали его. Но мы хотим его понимать, мы считаем для себя обязательным вновь и вновь пересматривать наши взгляды, поскольку это будет вызываться углублением в проработку учения ленинизма о культуре. Тов. Плетневу кажется спекуляцией попытка связать наши теперешние позиции с взглядами Ленина. Это понятно, ибо попытка связать Ленина с Плетневым поистине «спекулятивна». Но нам это представляется обязательным. И нам кажутся глубоко тревожными и показательными разговоры о «перетолковывании» по отношению к т. т., которые хотят следовать в вопросах культуры за Владимиром Ильичем. Нам попадаются уже т. т., которые говорят: «диллетантская работа у Ленина об империализме, — ведь у Гобсона он это все взял». Мы видели уже «выучившихся» до того, что они говорят: ученическая работа «Материализм и эмпириокритицизм». Пошлое мещанство поднимает голову не только под знаменем безудержного, подчас воинствующего, эклектизма, оно не только рядится в ультра-левые теоретические и политические покрывала, оно поговаривает и о «талмуде» от Ленина, об «евангелизации» его собрания сочинений. Оно говорит это прямо по углам, оно шушукается об этом в закоулочках, оно намекает на это на собраниях, и оно же об’ективно кроется за иронизированием по адресу тех, кто хочет защищать «каждую запятую большевизма»[78] и согласовывать свою линию с высказываниями Ильича. И нас не напугать любой демагогией, на которую так щедры наши противники.
Ничего нет неприятнее, конечно, такого положения, когда кто либо в спорном вопросе — таком, каким являются вопросы культуры — кричит: Ленин «за нас». Ни в каком случае целью разбора мною пометок Ленина не было демагогическое «покрикивание» — вот, дескать, мы то с Лениным. И не на почве догматического толкования Ленина хотим мы доказывать наше желание идти за ним в вопросах культуры, а на почве ортодоксального понимания всего литературного наследства Владимира Ильича.
* * *
Все новые выступления тов. В. Ф. Плетнева ясно показывают, что он не понимает основного во взглядах Ленина на культуру. Тов. Плетнев не понимает того, что у Ленина вопрос о культуре — это вопрос о массах, вопрос об их, масс, культурном под’еме и образовании, об овладении ими, массами, старой культурой, о строительстве пролетарской культуры ими, этими массами. Ленинская «культурная революция» не продумана тов. Плетневым. Ему думается, что можно говорить о пролетарской культуре без ленинской культурной революции, не говоря о ней. Мы тоже сторонники пролетарской культуры, и мы защищаем эту точку зрения против целого ряда нападений, то «справа», то «слева». Но наша точка зрения на пролетарскую культуру отлична от взглядов тов. Плетнева. Об этом, в частности, можно судить по всей нашей статье.
В брошюре «Три точки зрения» тов. Плетнев сопоставляет определение пролетарской культуры, дававшееся в моей брошюре, с определением пролеткульта и радуется совпадению[79]. Однако не всегда двое говорящих одно и то же (предположим, что мы действительно говорим одинаковые вещи) — действительно говорят одно и то же.
«Под’ем, хотя бы до буржуазной культуры, есть одновременно классовая переработка этой прежней культуры». «Влад. Ильич термином „пролетарская культура“ пользовался не раз — и вовсе не для того, чтобы бороться с Богдановым, но и в порядке использования этого термина, наполняя его своим, а не богдановским содержанием» — писал я в моей, уже цитировавшейся, брошюре. И то новое содержание, которое влагал Ленин в понятие «пролетарская культура», есть, думается мне, учение о культурной революции.
Вот сидит тов. Плетнев и рассуждает: тезис — буржуазная культура, анти-тезис — пролетарская. Надо эту пролеткультуру создавать, давайте перестраивать науку, давайте ка критически пересмотрим наследство. А Ленин учит: пролетарские массы приобщить к культуре, пусть массы учатся, класс не переродится, усваивая прежнюю культуру, а класс ее перестроит, и вот эту культурную революцию давайте организовывать, давайте сделаем так, чтобы мы, компартия, этой культурной революцией руководили. Только так можно придти к пролетарской культуре. С точки зрения Плетнева не понять, почему для Ленина предпосылкой борьбы за культуру является борьба за культурность.
«Линия массовой культурной революции и линия пролеткультовской кружковщины совершенно отчетливо друг другу противостоят» писал я по поручению большинства напостовцев больше года тому назад. Новые выступления тов. Плетнева подчеркивают и вновь подтверждают это положение. Тов. Плетнев хочет уйти от Богданова, он считает, что он от него уже ушел. Не будем судить о том насколько это так. Но если пролеткульт и хочет придти к Ленину, то он делает это от богдановской печки. Старая кожа не слезает так быстро. Для нас же смысл философии всей в вопросе о пролеткультуре заключен в двух словах Ленина: культурная революция.
Мы стоим на той точке зрения, что нельзя из факта борьбы Ленина против богдановско-пролеткультовских «теорий» пролетарской культуры, делать выводы об отрицательном отношении Ильича к пролетарской культуре вообще. Статья тов. Плетнева и разбор пометок Ленина на ней показывает, почему не мог Ленин не выступать в то время против тех т. т., которые так ставили вопрос и так защищали идеи пролетарской культуры. Все т. т., которым приходилось в печати рассказывать о своих беседах с Лениным, свидетельствуют, что «то основное», что тогда выдвигал Ильич, сводилось прежде всего к борьбе против представлений о пролетарской культуре, как о чем то таком, что может вырасти из того или иного тепличного учреждения. «Пролетарская культура может вырасти на почве общей грамотности в условиях советской власти». Это писал тов. Яковлев, — ни в каком случае не защитник идеи пролеткультуры. См. на эту тему исключительно интересную речь тов. Фрунзе в этом номере нашего журнала.
* * *
Коротко по последнему вопросу. Тов. Плетнев много раз утверждал противоположность теперешнего пролеткульта пролеткульту старому. Он пишет: «Мы учитываем ясные для нас заметки В. И., на них учимся (верно ли? Л. А.). Всегда готовы признать свои ошибки, но хотели бы только одного: чтобы наши критики стали, наконец, об’ективными критиками и не обходили бы молчанием наших печатных работ, следующих за переменой ориентации пролеткульта в 1920–21 году».