Курт Воннегут

2BR02B

Все было просто великолепно.

Не было ни тюрем, ни трущоб, ни приютов для умалишенных, ни калек, ни бедности, ни войн.

Все болезни были побеждены. Как и старость.

Смерть, за исключением несчастных случаев, была добровольной авантюрой.

Население Соединенных Штатов было стабилизировано на отметке сорок миллионов душ.

Одним прекрасным утром мужчина по имени Эдвард К. Велинг, мл., ожидал в Родильной Больнице Чикаго, когда его жена благополучно разрешится от бремени. В комнате ожидания он был единственный счастливый отец. Немного людей появлялось теперь на свет.

Велингу было пятьдесят шесть — сущий юнец для популяции, где средний возраст равнялся ста двадцати девяти годам.

Рентгенографическое исследование показало, что у его жены будет тройня. Это должны были быть его первенцы.

Молодой Велинг сидел в кресле, сгорбившись и обхватив голову руками. Он выглядел настолько помятым, настолько бесцветным и неподвижным, будто стремился стать почти невидимым. Его маскировка была безупречной, так как вид у комнаты ожидания тоже был деморализованный и неопрятный. Стулья и пепельницы были отодвинуты от стен. Пол был застелен защитной пленкой, выпачканной краской и усеянной строительным мусором.

В комнате шел ремонт. Комната должна была стать мемориалом, восславляющим человека, добровольно решившего умереть.

Старик лет примерно двухсот сидел на стремянке и с сардонической ухмылкой рисовал фреску, которая ему не нравилась. В старые времена, когда люди старели зримо, ему дали бы на вид лет тридцать пять. Именно так далеко зашло его старение, пока лекарство от старения не было найдено.

Фреска, над которой он работал, изображала очень ухоженный сад. Мужчины и женщины в белом, доктора и медсестры, вскапывали землю, сажали саженцы, опрыскивали жуков, удобряли почву. Мужчины и женщины в пурпурной одежде выдергивали сорняки, рубили те деревья, которые были старыми и хилыми, сгребали граблями опавшие листья, относили отходы к мусоросжигателям.

Никогда, никогда — даже в средневековой Голландии или древней Японии — никогда еще сад не выглядел более строгим, не находился в более заботливых руках. Каждое растение получало ровно столько плодородной почвы, света, воды, воздуха и питательных веществ, сколько ему было необходимо.

Приближаясь, по коридору шел санитар, напевая вполголоса популярную песенку: 

Санитар взглянул на фреску и на художника. «Прямо как настоящий», — сказал он, — «Я почти представил, что я там, в саду».

«А что мешает вам думать, что вы там?» — сказал художник. Он саркастически улыбнулся. «Называется Счастливый Сад Жизни, знаете ли».

«Доктор Хитц вышел хорошо», — кивнул санитар в сторону картины.

Он имел в виду одну из мужских фигур в белом, чья голова принадлежала доктору Бенджамину Хитцу, главному акушеру больницы. Хитц был ослепительно привлекательным мужчиной.

«Много лиц еще надо вставить», — сказал санитар. Он хотел сказать, что у многих фигур на фреске вместо лиц было пустое место. Все пустые места должны были быть заполнены важными лицами либо из персонала госпиталя, либо из чикагского офиса Федерального Бюро Прекращения Жизни.

«Здорово, наверно, уметь рисовать картины, которые получаются похоже», — сказал санитар. На лице художника появилась презрительная гримаса. «Думаете, я горжусь этой пачкотней? Думаете, это отражает мои представления о том, на что похожа жизнь?» «А на что похожа жизнь?» Художник повел рукой в направлении грязной пленки на полу. «Вот хороший пример того, на что она похожа», — сказал он. «Вставьте это в раму, и у вас будет картина в сто раз более честная, чем эта».

«Да вы просто брюзгливая старая курица, а?» — сказал санитар.

«Это что, преступление?» — сказал художник.

«Если вам здесь не нравится, дедуля, то, как говорится, ту би ор нот ту би…» — санитар закончил свою мысль, назвав легко запоминающийся телефонный номер, по которому звонили те, кто больше не хотел жить.

Номер был 2ВR02B.

Это был телефонный номер учреждения, среди множества игривых прозваний которого были и «Автомат», и «Страна Птиц», «Консервный Завод» и «Кошачья Корзинка», и «Вошедавка», и «Легкий Выход», и «До Свиданья, Мама», и «Счастливый Хулиган», «Поцелуй-ка Меня», и «Счастливый Пьер», и «Дустовое Мыло», «Бдительный Миксер», «Не Плачь», и «К Чему Тревога?» «Быть иль не быть» был телефонным номером муниципальных газовых камер Федерального Бюро Прекращения Жизни.

Художник показал нос санитару. «Когда я решу, что пора уходить», — сказал он, — «это будет не в Вошедавке».

«Сделай сам, а?» — сказал санитар. «Хлопот не оберешься, дедуля. Почему бы хоть чуть-чуть не подумать о тех, кому придется прибираться за вами?» Художник грязно выругался, выразив тем самым свое безразличие к превратностям судьбы тех, кто его переживет. «Этот мир справится и не с такими хлопотами, если хотите знать мое мнение», сказал он.

Санитар засмеялся и пошел дальше.

Велинг, ожидающий отец, пробормотал что-то, не поднимая головы. Потом он замолчал вновь.

Грубоватая, грозного вида женщина в туфлях на шпильках широкими шагами вошла в комнату. Ее туфли, чулки, плащ военного покроя, сумка и шапочка — все были пурпурного цвета, того самого пурпурного цвета, который художник назвал цветом «грозди винограда в Судный День».

На медальоне ее пурпурного вещмешка был оттиснут символ Службы Технического Обслуживания Федерального Бюро Прекращения Жизни — орел, сидящий на турникете.

Волос на лице у женщины было многовато, в сущности, это было не что иное, как усики.

Забавно, но у всех служительниц газовых камер, неважно, какими бы милыми и женственными они не были при поступлении на службу, у всех у них в течение пяти лет непременно появлялись усики.

«Я правильно пришла?» — спросила она у художника.

«Многое будет зависеть от того, зачем вы пришли», — сказал он. «Вы вроде бы не готовитесь вот-вот стать матерью?» «Мне сказали, я должна позировать для какой-то картины», — сказала она. «Мое имя Леора Моч». Она подождала.

«И вы мочите людей», — сказал он.

«Что?» — сказала она.

«Не обращайте внимания», — сказал он.

«Это действительно прекрасная картина», — сказала она. «Похоже на рай или что-то вроде этого».

«Что-то вроде этого», — сказал художник. Он вынул список с фамилиями из кармана спецовки. «Моч, Моч, Моч», — сказал он, просматривая список. «Ага — вот и вы. Вам выпала честь быть увековеченной на этой картине. Выбирайте любое безликое тело, и я приставлю к нему вашу голову. Выбор у нас тут еще богатый».

Она внимательно изучила фреску. «Да они для меня все одинаковые», — сказала она. «Я в искусстве не разбираюсь».

"Тело есть тело, а? — сказал он. «Ладушки. Как магистр изящных искусств, рекомендую вам это тело здесь». Он указал на безликую фигуру женщины, несущую сухие стебли к мусоросжигателю.

«Ну», — сказала Леора Моч, — «это, наверно, скорее те, кто на переработке, не так ли? Я имею в виду, я из обслуживающего персонала. Я не занимаюсь переработкой».

Художник в притворном восхищении всплеснул руками. «Говорите, что не разбираетесь в искусстве — и тут же доказываете, что разбираетесь в нем больше, чем я! Конечно, образ собирательницы снопов не подходит для служительницы газовой камеры! Тот, кто подрезает ветви — это больше по вашей части». Он указал на фигуру в пурпурном, которая пилила мертвую ветку на яблоне. «Как насчет нее?» — сказал он. «Она вам нравится?» «Боже», — сказала она, вдруг зардевшись и засмущавшись. «Так я…так я буду совсем рядом с доктором Хитцем».

«Это вас расстраивает?» — сказал он.

«Конечно же, нет!» — сказала она. «Это такая неожиданная честь для меня».

«Вы им восхищаетесь, да?» — сказал он.

«Кто же им не восхищается?» — сказала она, благоговейно глядя на портрет доктора Хитца. Это был портрет загорелого, седовласого, всемогущего Зевса в возрасте двухсот сорока лет. «Кто же им не восхищается?» — повторила она. «Именно он стоял за созданием первой газовой камеры в Чикаго».

«Ничто не доставит мне большего удовольствия», — сказал художник, — «чем на веки вечные поместить вас рядом с ним. Пилить ветку кажется вам подходящим?» «Это похоже на то, что я делаю», — сказала она. Она скромно умолчала о том, что именно она делает. Она делала так, чтобы люди чувствовали себя спокойно, когда она будет их убивать.

И пока Леора Моч позировала для картины, в комнату ожидания вошел сам доктор Хитц собственной персоной. Он был семи футов ростом, и представлял собой воплощение величия, мастерства и радости существования.

«Кого я вижу! Мисс Моч!» — сказал он, и затем пошутил: «А вы почему тут? Люди не здесь уходят из этого мира. Здесь они в него приходят!» «Мы с вами будем на одной картине», — застенчиво сказала она.

«Отлично!» — сказал доктор Хитц. «И скажите, разве это не замечательная картина?» «Для меня большая честь быть на ней вместе с вами», — сказала она.

«Позвольте сообщить вам, что для меня большая честь быть на ней с вами. Без таких женщин, как вы, тот чудесный мир, в котором мы живем, не был бы возможен».

Он отдал ей честь и шагнул по направлению к двери, ведущей в родильное отделение. «Угадайте, кто только что родился», — сказал он.

«Не знаю», — сказала она.

«Тройня!» — сказал он.

«Тройня!» — сказала она. Причиной охватившего ее возбуждения была мысль о юридических последствиях рождения тройни.

Закон гласил, что ни один новорожденный не имеет права на жизнь, если только родители ребенка не найдут того, кто добровольно согласится умереть. На тройню, если оставлять всех в живых, нужно было троих добровольцев.

«У родителей есть три добровольца?» — сказала Леора Моч.

«Слышал», — сказал доктор Хитц, — «что одного они нашли, и пытаются наскрести еще двух».

«Не думаю, чтобы у них что-нибудь вышло», — сказала она. «У нас никто не уславливался о тройном визите. Сегодня ничего, кроме одиночек, если только кто-нибудь не позвонил после того, как я вышла. А как имя?» «Велинг», — сказал ждущий отец, выпрямляясь, так что все увидели, какой у него неопрятный вид и красные глаза. «Эдвард К. Велинг, мл., вот имя будущего счастливого отца».

Он поднял правую руку, посмотрел на пятно на стене и издал хриплый затравленный смешок. «Здесь», — сказал он.

«О, мистер Велинг», — сказал доктор Хитц, — «я вас не заметил».

«Человек-невидимка», — сказал Велинг.

«Мне только что сообщили по телефону, что родились ваши тройняшки», — сказал доктор Хитц. «С ними все в порядке, так же, как и с матерью. Я как раз собираюсь на них взглянуть».

«Ура», — опустошенно сказал Велинг.

«Что-то вы не слишком рады», — сказал доктор Хитц.

«Кто на моем месте не был бы счастлив?» — сказал Велинг. Он помахал руками, что должно было изображать беспечную простоту. «Все, что я должен сделать, так это выбрать, кто из тройни будет жить, затем доставить дедушку моей матери к Счастливому Хулигану, и вернуться сюда с распиской».

Возвышаясь над Велингом, доктор Хитц гневно смотрел на него. «Вы против ограничения рождаемости, мистер Велинг?» — сказал он.

«Я думаю, это очень мудро», — сказал Велинг.

«Может, вы бы хотели вернуться в старые добрые времена, когда население Земли составляло двадцать миллиардов — готовое превратиться в сорок миллиардов, затем в восемьдесят миллиардов, затем в сто шестьдесят миллиардов? Вы знаете, что такое костяночка?» — сказал Хитц.

«Нет», — угрюмо сказал Велинг.

«Костяночка, мистер Велинг, это один из крошечных пупырышков, одно из малюсеньких зернышек в мякоти ежевики», — сказал доктор Хитц. «Без ограничения рождаемости люди сейчас теснились бы на поверхности нашей старушки Земли, как костяночки в ежевике! Подумайте об этом!» Велинг продолжал разглядывать пятно на стене.

«В 2000 году», — сказал доктор Хитц, — «пока в дело не вмешались ученые и не был принят закон, людям не хватало питьевой воды, а есть было нечего, кроме водорослей — и, тем не менее, люди отстаивали свое право размножаться, как кролики. А также свое право жить, по возможности, вечно».

«Я хочу этих детей», — сказал Велинг. «Я хочу всех трех».

«Ну конечно», — сказал доктор Хитц. «Это так по-человечески».

«Еще я не хочу, чтобы умирал мой дедушка», — сказал Велинг.

«Никому это не приносит радости — отвезти близкого родственника в Кошачью Корзинку», — сочувственно сказал доктор Хитц.

«Не нравится мне это название», — сказала Леора Моч.

«Что?» — сказал доктор Хитц.

«Не нравится мне, когда люди говорят Кошачья Корзинка, или что-то в этом роде», — сказала она. «Это создает у людей неверное представление».

«Вы совершенно правы», — сказал доктор Хитц. «Простите меня». Он исправил свою ошибку, назвав муниципальные газовые камеры так, как они назывались официально и как никто никогда их не называл в разговоре. "Я должен был сказать «Студии Этического Суицида», — сказал он.

«Это настолько лучше звучит», — сказала Леора Моч.

«Ваш ребенок — какого бы из трех вы ни решили оставить, мистер Велинг», — сказал доктор Хитц, — «он, либо она, будет жить в счастливом, просторном, чистом, богатом мире, благодаря контролю над рождаемостью. В саду, подобном этому саду на фреске». Он покачал головой. «Два столетия тому назад, когда я еще был молод, это был ад, и никто не верил, что эта планета протянет еще хотя бы двадцать лет. Теперь, насколько хватает воображения, перед нами простираются столетия мира и изобилия».

Он ослепительно улыбнулся.

Улыбка погасла, когда он увидел, что Велинг вытащил револьвер.

Велинг застрелил доктора Хитца. «Вот и место для одного — и для какого одного!» — сказал он.

А потом он застрелил Леору Моч. «Это всего лишь смерть», — сказал он ей, когда она упала. «Ну вот! Место для второго!» А потом он застрелился сам, освобождая место для своего третьего.

Никто не прибежал. Казалось, никто не слышал выстрелов.

Художник сидел наверху стремянки, задумчиво глядя вниз на печальную сцену. Он размышлял над скорбной загадкой жизни, которая требует появления на свет, а, появившись на свет, требует плодородия… плодиться и размножаться и жить так долго, как только возможно — и все это на такой маленькой планете, и чтобы это продолжалось вечно.

Все ответы, которые приходили в голову художнику, были неутешительными. Даже еще более неутешительными, чем Кошачья Корзинка, Счастливый Хулиган или Легкий Выход. Он думал о войне. Он думал о чуме. Он думал о голоде.

Он знал, что никогда больше не напишет ни одной картины. Он уронил свою кисть на пол, застеленный грязной пленкой. А потом он решил, что с него уже тоже хватит Счастливого Сада Жизни, и медленно спустился вниз.

Он взял пистолет Велинга, действительно собираясь застрелиться.

Но у него не хватило смелости.

А потом его взгляд упал на телефонную кабинку в углу комнаты. Он подошел к ней, набрал хорошо знакомый номер: 2BR02B.

«Федеральное Бюро Прекращения Жизни», — ответил приятный голос служительницы.

«На какое время я могу записаться?» — спросил он осторожно.

«Возможно, мы сможем принять вас сегодня ближе к вечеру, сэр», — сказала она. «Может быть, даже пораньше, если кто-нибудь отменит визит».

«Хорошо», — сказал художник, — «запишите меня, будьте любезны». И он назвал свое имя, произнеся его по буквам.

«Благодарю вас, сэр», — сказала служительница. «Наш город благодарит вас, наша страна благодарит вас, наша планета благодарит вас. Но самая большая благодарность вам — от будущих поколений».